Меня называют убийцей, потому что я хладнокровно убил своего лучшего друга. Однако попытаюсь доказать, что поступив так, я совершил акт милосердия — устранил нечто, что никогда не должно было прорываться в наш трёхмерный мир, и спас своего друга от ужаса, что хуже смерти.

Люди будут читать это и смеяться, они назовут меня сумасшедшим, потому что многое из того, что случилось, не может быть выражено словами и доказано в суде. В самом деле, я часто задаюсь вопросом: созерцал ли я истину? Я, тот кто видел ужасный конец. Есть много такого в нашем мире и в других мирах, что наши пять органов чувств не воспринимают, а то, что лежит за их пределами, можно найти только в буйном воображении и в сновидениях.

Я лишь надеюсь, что убил своего друга вовремя. Если я могу поверить в то, что вижу в своих снах, — я проиграл. И если я выжидал слишком долго, прежде чем выпустить ту последнюю пулю, то мне останется лишь приветствовать судьбу, что угрожает пожрать меня.

Мы были друзьями с Фрэнком Болдвином в течение долгих одиннадцати лет. Это была дружба, которая усилилась с течением времени, так как мы оба живо интересовались необычной музыкой и литературой. Мы родились и выросли в одной и той же деревне, и как часто отмечал один очень образованный автор и наш корреспондент из Провиденса, это было очень неординарным явлением — сразу два человека с такими странными увлечениями в деревне, где население составляет меньше шести сотен жителей. Это было удачно, да; но теперь я бы желал, чтобы мы никогда так глубоко не исследовали сферы ужасного и неизвестного.

Беспокойство началось 13 апреля 1940 года. В тот день я навестил своего друга, и во время разговора на разные темы он намекнул, что обнаружил на пианино несколько сочетаний нот, которые потревожили его. Это произошло вечером, и мы были одни в огромном, двухэтажном доме, который стоит там и поныне под гигантским клёном, заплесневелый и пустой, как костлявое напоминание об ужасе, который мы выпустили на свободу в одной из комнат.

Болдвин был очень способным пианистом, и я восхищался его талантом, который затмевал мои скромные возможности в игре на музыкальных инструментах. Дикая, странная музыка, которую он любил, часто навевала на меня приступы меланхолии, причины которой я не мог понять. Поистине жаль, что ни одна из его оригинальных нотных записей не сохранилась, поскольку многие из них были классикой ужаса, а другие — столь фантастическими, что я сомневаюсь, можно ли их вообще назвать музыкой.

Его заявление обеспокоило меня. Раньше у него была полная уверенность в том, что во время упражнений на пианино, он просто нажимает клавиши наугад. Я предложил свою помощь. Ничего не говоря, он направился к пианино, включил стоящий рядом торшер и сел за инструмент. Его тёмные глаза уставились на клавиши; гибкие, белые пальцы на мгновение зависли над клавиатурой, затем опустились.

Раздался необычный каскад звуков, когда Болдвин пробегал пальцами по всем клавишам пианино от начала одной октавы до конца другой. Его музыка состояла из серий необычных нот, что ошеломили и удивили меня. Я никогда не слышал ничего подобного; это было что-то «не от мира сего». Я зачарованно слушал, как его летающие пальцы создавали любопытную симфонию ужаса. Я не могу описать ту музыку никакими другими словами. Мелодии были жуткими и неземными, и проникали в самую душу. Это не было похоже на обычную классическую музыку, как, например, «Остров Мёртвых» Рахманинова или на «Пляска Смерти» Сен-Санса. Это было извилистое, музыкальное безумие.

Наконец, произведение моего друга закончилось резким диссонансом, и напряженная тишина разлилась по тёмной комнате. Болдвин повернулся ко мне и приложил палец к губам. Он указал на стену позади пианино. Сначала я подумал, что он шутит, но когда увидел его бледное, красивое лицо, вытянутое и взволнованное, то посмотрел на затемнённые стены и прислушался.

Некоторое время я ничего не слышал; затем слабый, коварный шелест нарушил тишину. Возможно, это была мышь, бегающая по полу на верхнем этаже. Но этот звук доносился из стен. Лёгкий топот крошечных когтей по дереву, шелест маленьких тел… крысы! Множество крыс, карабкающихся по стенам. Постепенно писки и царапанье уменьшились и превратились в струйку звука, которая, затихая, исчезла в направлении подвала.

Я встал, дрожа. Болдвин смотрел на меня, его глаза блестели, а челюсти были сжаты.

— Я сделал это, Рамбо; я всегда думал, что смогу. Это музыка, что заставляет двигаться любое животное, даже нас самих. Вспомните Гамельнского Крысолова… Я сам повторил его историю! Но я намерен пойти дальше; я собираюсь сочинить произведение, которое будет сводить людей с ума; хочу научиться музыке звёзд… даже если мне придётся использовать для этого специальные инструменты.

Я хотел пропустить его слова мимо ушей, как шутку, но друг был очень серьёзен. Болдвин всегда был несговорчив, и я знал, что любые аргументы тут бесполезны. Однако, должен признать, что сама его идея начала очаровывать меня, ослабляя барьеры в моём уме, возникшие было, когда я услышал о его странных планах. Поскольку интерес ко всему сверхъестественному и жуткому является не только чертой Болдвина, но и моей, то странная музыка пробудила и моё любопытство. Всё же я был настроен скептически, и высказал ему свои сомнения. Я не совсем понял к чему он стремится; наверное, тогда Болдвин и не думал об этом, но возможности такой музыки были потрясающие.

Мы читали о странной истории Эриха Цанна и о судьбе, которая его постигла, когда он с помощью игры на виоле боролся с угрозой из запредельной пустоты. Мы также были осведомлены о музыке дикарей, с помощью которой некоторые племена на Гаити призывают своих злых богов.

Мы в течение многих лет пытались найти копии различных запретных книг, содержащих знания древних: «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда, таинственную «Книгу Эйбона» и омерзительную «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна, но напрасно. Нам приходилось возбуждать в себе ощущения присутствия сверхъестественного более простым способом — проводить ночи в домах с привидениями и на замшелых кладбищах, выкапывая трупы при свечах. Но нам хотелось чего-то настоящего, хотя оно всегда ускользало из наших пальцев. Даже наш начитанный друг из Провиденса не мог помочь нам. Он читал отрывки из нескольких не столь ужасных сочинений и предостерегал нас снова и снова. Сейчас я даже рад, что мы так и не нашли тех книг, поскольку то, что мы выкапывали на кладбищах, уже было достаточно отвратительным. Мне даже хочется верить, что этот наш друг воспользовался своими связями среди оккультистов и посоветовал им спрятать запретные книги от нашего взора. Конечно, несколько хороших направлений поиска растворились в воздухе.

Во время одного моего обхода книжных магазинов в Споукейне я нашел, чисто случайно, английский перевод «Хроники Натх» слепого немецкого мистика Рудольфа Йерглера, который в 1653-м году закончил эту свою монументальную работу, как раз перед тем, как его зрение стало портиться. После выхода первого издания книги автор был отправлен в сумасшедший дом в Берлине и изолирован от общества. Даже изменённый переводчиком Джеймсом Шеффилдом (1781), текст Йерглера был безумен и находился за гранью воображения.

Болдвин вновь и вновь обращался к пассажам из «Хроник Натх», пытаясь постепенно восстановить принципы создания музыки звёзд. И это пугало меня, ведь я тоже читал эти «Хроники» и знал, что книга содержит необычные образцы музыкальных ритмов, разработанных для призывания определённых чудовищ, рожденных среди звёзд, в ядре Земли, и в других мирах и измерениях. При этом Йерглер не был музыкантом, и скопировал ли он формулы из более древних книг или сам их изобрёл, я так и не смог выяснить. Мечтания Болдвина были, конечно странными.

Он сказал, что подготовительная работа потребует от него уединения, по крайней мере, в течение недели. Это дало бы ему достаточное количество времени, чтобы расшифровать зловещие формулы в древней книге и перенастроить «Лунакорд», — музыкальный инструмент, стоявший на втором этаже его дома. Болдвин хорошо разбирался в технике и нашел на своём инструменте такие сочетания звуков, которые сбили с толку его коллег-музыкантов. Милт Херт, известный своими выступлениями на радио, сделал то же самое на Органе Хаммонда, который внешне напоминает «Лунакорд». Звуки «Лунакорда» фактически являются электрическими импульсами, которыми управляют пятнадцать циферблатов на причудливой панели, расположенной над двумя клавиатурами. Они способны подражать любым инструментам от басового рожка до малой флейты. Вариации звуков бесконечны. Болдвин посчитал, что существует более миллиона таких вариаций звуков, хотя многие звуки не будут отличаться друг от друга. Вначале я задавался вопросом, как он планировал воспроизвести такую эксцентричную музыку на обычном пианино; но здесь было уже готовое решение — научное достижение, ждущее применения.

Мой энтузиазм уменьшился, когда я шёл домой под светом бледного полумесяца. Мой друг не разъяснил конкретно, что он намеревался вызвать с помощью своей тревожной музыки. Сам Йерглер был особенно туманен в этом пункте, либо переводчик Шеффилд выбросил эту часть отвратительного текста — абсолютно логичное предположение. В самом деле, что земная музыка, то есть звуки, которые способно услышать ухо человека, может вызвать из пропасти чего-то полностью неземного? Но всё протестовало во мне против такой теории. Болдвин играл с огнём, но сами пределы человеческого познания о пространстве, времени и бесконечности будут мешать ему обжечься. Однако, Йерглер сделал это; или что-то столь же плохое, и я вспомнил предисловие Шеффилда, который написал осторожный отчёт о таинственной смерти алхимика в сумасшедшем доме.

Во время мощной грозы снаружи здания и над комнатой Йерглера прозвучала отвратительная какофония звуков. Казалось, что она звучит с самых небес. Затем загрохотали ставни на окне; дикий крик; и Йерглер был обнаружен в углу комнаты — он словно внезапно рухнул на пол от запредельного ужаса. Мёртвые выпученные глаза, на лице и теле множество отверстий, которые напоминали ожоги, но не являлись ими. Однако я знал, что многие летописцы средневековья имели прискорбную привычку всё грубо преувеличивать и искажать.

Ожидание, пока пройдёт неделя, было для меня невыносимым. Я осознавал, что Болдвин был совсем один в той комнате на втором этаже. Он, наверное, всё листал ту древнюю богохульную книгу и сочинял странную музыку на дьявольской машине. Наконец, наступила суббота, и я подошёл к двери своего друга около часа дня, потому что знал, что Болдвин уже много лет спал до обеда и не видел восхода солнца. Приободрившись от вида струйки дыма из покосившегося дымохода, я открыл провисшие деревянные ворота, прошёл под тенью клёна и постучался во входную дверь.

Дверь открылась, и я был потрясён изменениями в лице моего друга. Он постарел на пять лет; новые морщины появились над его бровями. Его приветствие было механическим. Мы сидели в комнате и беседовали, в то время как он зажигал одну сигарету за другой.

Когда я спросил друга, спал ли он и ел ли он что-то существенное, он отказался отвечать. Болдвин сам делал всю работу по дому, и если никто за ним не смотрел, то никогда не ел больше чем требуется для поддержания себя наполовину живым. Я сказал ему, что он выглядит ужасно, но Болдвин только отмахнулся рукой. Какие адские силы превратили его в измождённое подобие того, кем он был раньше? Я выразил протест и потребовал, чтобы он бросил ту зловещую музыку и немного отдохнул. Друг не хотел меня слушать.

Я начал пугаться того, что он обнаружил, поскольку было очевидно, что он достиг какого-то успеха. Само его поведение говорило об этом. Без дальнейших объяснений он заметил, что будет занят весь день и велел мне вернуться в половину одиннадцатого вечера. Я спросил об его экспериментах, но не получил ответа. Я уехал, обещав вернуться в назначенный час.

Когда я вновь постучал в его дверь, у меня в кармане уже был револьвер 38-го калибра, который я купил в городе после полудня. Я не могу сказать точно, в кого планировал стрелять; этот поступок был вызван чувством нависшей трагедии. Болдвин явно о чём-то умалчивал, и мне это не нравилось. Раньше он всегда рассказывал мне о своих успехах и открытиях.

Не говоря ни слова Болдвин привёл меня в комнату на втором этаже. Указывая мне жестом на кресло около «Лунакорда», он сел на стульчик и повернул выключатель, который управлял электродвигателями. Бледность и худоба его лица испугали меня. Он затушил свою сигарету и повернулся ко мне.

— Рамбо, ты был очень терпелив, и я знаю, что тебя всё это очень беспокоит. Ты также думаешь, что я убиваю себя. Я отдохну немного, когда закончу… здесь. Я думаю, что нашёл то, что искал — ритм пространства, музыку звёзд и вселенной, которая может быть очень близко или очень далеко. Ты помнишь, как мы охотились за теми книгами — Некрономиконом и прочими? Этот перевод сочинения Йерглера не очень понятный, но я попытался устранить пробелы и воспроизвёл результаты, на которые он намекал.

Видишь ли, в самом начале было два совсем разных типа музыки — тот, который мы знаем и слушаем сейчас, и другой, который на самом деле вообще не является земным. Та музыка была запрещена древними, и только историки ранних веков помнят её. Ныне элементы негритянского джаза восстановили некоторые из этих эксцентричных ритмов. Они почти получили его! Эти полиритмические варианты близки к оригиналу; в буги-вуги есть прикосновение к той музыке. Эрл Хайнз в своей импровизации «Дитя Беспорядочного Мозга» подошёл очень близко…

Не могу сказать, что произойдёт. Вчера я получил письмо от Ланкастера из Провиденса, и он положительно боится! Я написал ему в прошлый раз о своих планах.

Он, наконец, признался, что прочитал оригинал «Хроник», и эта книга бесконечно ужаснее, чем тот перевод, что есть у нас. Ланкастер неоднократно предупреждал меня относительно воспроизведения такой музыки. Он боится того, что я сочинил. По сути, это не может быть записано в нотной тетради — нет таких символов! Это потребовало бы нового музыкального языка. Я ещё не начал эксперимент, однако… он не может быть очень плохим. Ланкастер пишет, что может случиться некое проявление силы. Такая музыка может призвать определённую сущность из теней иного измерения.

То, что я изобрёл, конечно, не может вызвать ничего подобного, но эксперимент будет интересным. И помни, Рамбо, не прерывай меня.

Я хотел схватить его за шею и встряхнуть, чтобы привести в чувство. Я дважды открыл рот, но не вымолвил ни слова. Болдвин начал играть на «Лунакорде», и шепчущие звуки заставили меня замолчать быстрее, чем если бы мой рот закрыли рукой. Я должен был слушать; гений не разрешит ничего больше. Я был околдован, мои глаза парализовало от созерцания летающих пальцев друга.

Музыка возвысилась, следуя странным узорам из ритмов, которых я никогда не слышал прежде и надеюсь никогда не услышать вновь. Они были неземными, безумными. Музыка глубоко возбуждала меня; я чувствовал мороз по коже, мои пальцы дёргались. Я согнулся на краю кресла в напряжении и тревоге.

Волна холодного ужаса охватила меня, когда ужасная мелодия и дополнительный аккомпанемент возросли до наивысшей степени. Инструмент сотрясался и визжал в агонии. Безумная фантазия, казалось, вышла за пределы четырёх стен комнаты, вызывая содрогание в других сферах звука и движения, как будто некоторые ноты избегали моих ушей и уходили в другое место. На бледных губах Болдвина застыла мрачная улыбка. Это было безумие; ритмы были намного старше чем само человечество и бесконечно ужаснее. Они издавали запах разложения, которому не было названия. То было зло — зло, подобное песне друида или колыбельному напеву вампира.

Это произошло во время внезапного затишья в музыке. Окно в потолке над нами грохотало, и лунный свет, брызгающий сквозь окно, казалось, превращался в жидкость и мчался вниз. Одиночный удар интенсивной белизны разбил стекло, и вся рама проломилась внутрь. Обломки с грохотом рухнули на пол. Торшер потускнел и погас. Тем не менее безумная увертюра продолжалась, её отвратительное эхо, от которого трясся весь дом, казалось, достигло бесконечности и коснулось самих звёзд…

В тусклом, изменчивом свете луны я видел, как мой друг склонился над клавиатурой, не обращая внимания ни на что, кроме музыки. Затем над его головой я заметил что-то ещё. Вначале это выглядело только как более глубокая тень. Затем оно двинулось. Я открыл рот и закричал, но звук потерялся в том хаосе ужаса.

Капля тени плыла вниз — бесформенная масса более плотной черноты. Она увеличилась в объёме и постепенно приняла форму. Я увидел пылающий глаз, слизистое щупальце и ужасную лапу, что вытягивалась вниз.

Музыка оборвалась, и тишина чрезвычайной пустоты окутала нас. Болдвин вскочил на ноги, повернулся и посмотрел наверх. Он завопил, когда чернота подвинулась ближе, и коготь из дыма схватил его. Лицо моего друга в тусклом свете стало маской ужаса.

Я нащупал оружие в своём кармане, пристально смотря как тень корчится и медленно обволакивает голову Болдвина. Шатаясь подобно зомби, он поднял руки, чтобы оттолкнуть чудовище, но они потерялись в растущей тени.

Я, должно быть, немного лишился рассудка в тот момент, поскольку могу вспомнить лишь некоторые моменты. Знаю, что набросился на облако, пытался ударить его кулаками. Мои руки ничего не коснулись, хотя я вспоминаю зловоние. Револьвер каким-то образом оказался в моей руке, и я пять раз выстрелил в эту массу. Пули попали в стену и ни во что больше. Что-то ударило меня в висок, и я упал на спину. Возможно, это была одна из лап чудовища или рука Болдвина; не знаю.

Грохот беспорядочных звуков привёл меня в чувство. Я лежал на спине на залитом лунным светом полу, с револьвером в руке. Противный запах заставил меня встать на колени, хватая ртом воздух. Болдвин резко упал назад на клавиатуру. Зазвучали беспорядочные ноты, наполняя комнату страшным диссонансом. Я не мог видеть ужас, но чувствовал, что он рядом.

Голова Болдвина покатилась и вздернулась. Она больше не была человеческой, она стала чем-то ужасным и чужим. Голова была усеяна крошечными каплями крови и изрешечена отверстиями, которые были похожи на ожоги и что-то ещё. Его губы искривились, и он стонал через сжатые зубы:

— Рамбо! Рамбо! Я не могу видеть… Ты здесь?… Оно захватило меня… часть меня!.. Спасай свою жизнь! Выстрели в меня! Убей меня! Я не могу позволить ему получить остальное…

От его призыва я застыл в ужасе. За то мгновение я словно прожил десять лет. Я забыл о невозможной тени и потаённом страхе. Я видел только лицо друга и вспоминал о приятных событиях во время нашей дружбы. Думал о мирных солнечных днях, проведенных в серьёзных разговорах под огромным клёном; думал о спокойных вечерах и обычной музыке.

Но те видения угасли, и ужас возвратился. Болдвин опустился ниже, его руки отцепились от инструмента, и он упал на пол, обратив лицо к лунному свету. Последнее ужасное эхо достигло моих ушей, а затем наступила тишина. Я видел ужасную тень около его головы, её нащупывающие когти потянулись к…

Я больше не мог ждать. Я знал, что Болдвин имел в виду именно то, что он сказал. Дрожащей рукой я поднял револьвер и выстрелил ему в висок. Мое последнее сознательное усилие было безумным бегством вниз по витой лестнице. Споткнувшись, я упал в яму темноты.

Несколько часов спустя я очнулся и нащупал выход из дома, шатаясь в лунном свете. Мое сознание было пустым; я мало что мог вспомнить. Страшные события хаотично перемешались в голове. Убегая, я оглядывался назад, взирая на верхушку темного фронтона около комнаты моего друга.

Я дал признательные показания, и полагаю, что судья и присяжные постановят повесить меня. Я не могу упрекнуть их в таком решении. Они никогда не поняли бы, почему я убил своего друга. И теперь я также должен заплатить своей жизнью за вмешательство в те запретные сферы кошмара.

По особому решению суда все рукописи Болдвина были сожжены, включая копию зловещей книги Йерглера. Похоже, соседи слышали крики и дикую музыку.

А теперь другой ужас преследует меня. Часто в своих снах я вижу туманное облако чрезвычайной черноты, спускающееся с ночного неба, чтобы поглотить меня. И в центре того облака я вижу лицо, отвратительное искажение чего-то, что однажды было человеческим и нормальным — лицо моего друга; смятое и сожжённое. Должно быть, ужасное лицо Йерглера было таким же.

Этот рассказ, второй в неудавшейся серии с участием оккультного исследователя Майкла Ли, является сотрудничеством между Генри Каттнером и Робертом Блохом. Блох вспоминает, что «Чёрный поцелуй» был, в основном, его (Каттнера) идеей, в отличие от других усилий команды, которые были «разработаны изначально вместе или в ходе наших последовательных проектов». «Каттнер, как и в случае всех наших совместных работ, написал первый черновик, который я затем полностью переписал» (письмо Блоха к Роберту М. Прайсу, 25 января 1994).

Возникает вопрос касательно роли Майкла Ли в этом рассказе. В большей части рассказа он остаётся за кулисами, и представляется только доверенным лицом в форме непостижимого коллеги с Востока. Возможно, это было сделано с целью замаскировать тот факт, что Ли сыграл здесь почти такую же роль, что и в «Ужасе Салема», говоря почти то же самое в обоих рассказах, которые, в конце концов, были изданы последовательно в короткий промежуток времени. Как Блох использовал псевдоним «Тарлетон Фиске», а Каттнер — «Кейт Хаммонд», когда у них было два рассказа, намеченные для одного и того же номера журнала «Strange Stories», также, возможно, что и Майкл Ли фактически задумывался как псевдоним!

Первая публикация: «Weird Tales», Июнь 1937.

Грэм Дин нервно раздавил свою сигарету под удивлённым взглядом доктора Хедвига.

— Я никогда не беспокоился об этом раньше, — сказал Дин. — Эти сны так странно настойчивы. Они не являются обычными, случайными кошмарами. Они кажутся… знаю, что прозвучит смешно… запланированными.

— Запланированные сны? Вздор. — Доктор Хедвиг насмешливо посмотрел на пациента. — Вы, мистер Дин, художник, и естественно обладаете впечатлительным темпераментом. Этот дом в Сан-Педро является новым для вас, и вы говорите, что слышали дикие истории о нём. Такие сны бывают из-за воображения и переутомления.

Дин глянул в окно, нахмурив своё неестественно бледное лицо.

— Надеюсь, что вы правы, — сказал он спокойно. — Но я не стал бы выглядеть так из-за снов. Или стал бы?

Художник жестом указал на огромные синие круги под своими молодыми глазами. На фоне рук его измождённые щёки выглядели бескровными и бледными.

— Это из-за переутомления, мистер Дин. Я знаю, что случилось с вами даже лучше, чем вы сами.

Седоволосый доктор взял листок, покрытый неразборчивыми заметками, и внимательно изучил его.

— Вы унаследовали этот дом в Сан-Педро несколько месяцев назад, верно? И вы в одиночку переехали в него, чтобы сделать некоторую работу?

— Да. Здесь на побережье есть некоторые замечательные места. — На мгновение лицо Дина снова стало выглядеть как у юноши, словно энтузиазм разжёг огонь из пепла. Затем он продолжил рассказывать, беспокойно хмурясь. — Но в последнее время я не способен рисовать, во всяком случае, не морские пейзажи, что очень странно. Мои эскизы больше не кажутся мне правильными. В них есть некое качество, которое я не вкладывал…

— Качество, говорите?

— Да, качество пагубности, если его можно так назвать. Оно неопределимо. Нечто за картиной, отнимает всю красоту. И я не перерабатывал в эти последние недели, доктор Хедвиг.

Доктор снова глянул на бумагу в своей руке.

— Ну, здесь я не согласен с вами. Вы можете не осознавать, куда тратите свои силы. Эти сны о море, которые, кажется, беспокоят вас, бессмысленны, за исключением того, что они могут указывать на нервное истощение.

— Неправда. — Дин внезапно поднялся с кресла. Его голос стал резким. — Вот, что самое ужасное в этом деле. Сны не бессмысленны. Они кажутся совокупными; совокупными и запланированными. Каждую ночь они становятся всё более яркими, и я вижу всё больше этого зелёного, сияющего пространства под водой. Я становлюсь все ближе и ближе к тем чёрным теням, что плавают там, к тем теням, о которых я знаю, что они — не тени, а нечто похуже. Каждую ночь я вижу всё больше деталей. Это похоже на эскиз, который я бы набросал, постепенно добавляя всё новые и новые штрихи, до тех пор, пока…

Хедвиг пронзительно посмотрел на пациента. Он намекнул: — До тех пор, пока…

Но напряжённое лицо Дина уже расслабилось. Он спохватился как раз вовремя. — Нет, доктор Хедвиг. Должно быть, вы правы. Это переутомление и нервозность, как вы говорите. Если бы я поверил в то, что мексиканцы рассказали мне о Морелии Годольфо… ну, я стал бы сумасшедшим и дураком.

— Кто такая Морелия Годольфо? Какая-то женщина, запугавшая вас глупыми историями?

Дин улыбнулся. — Не нужно беспокоиться о Морелии. Она была моей пра-пра-пра-тётей. Она когда-то жила в доме в Сан-Педро, и думаю, что от неё и пошли эти легенды.

Хедвиг записал всё это на листке. — Что ж, понятно, молодой человек! Вы услышали эти легенды; ваше воображение разбушевалось; вы стали видеть сны. Этот рецепт всё исправит.

— Спасибо.

Дин взял листок, поднял шляпу со стола и направился к двери. В дверном проёме он остановился, криво улыбаясь.

— Но вы не совсем правы, думая, что мои сны вызваны услышанными легендами, доктор. Я начал видеть их ещё до того, как узнал историю этого дома.

И с этими словами он вышел из кабинета.

Возвращаясь в Сан-Педро, Дин пытался понять, что с ним случилось. Но он постоянно наталкивался на глухую стену невозможности. Любое логическое объяснение переходило в клубок фантазий. Единственное, чего он не мог объяснить — и даже доктор Хедвиг не мог — были сны.

Сны начались сразу после того, как Дин вступил во владение наследством: этим древним домом, который так долго стоял заброшенным, к северу от Сан-Педро. Место было живописно старым, и это было первым, что привлекло Дина. Дом был построен одним из его предков, когда испанцы ещё правили Калифорнией. Один из Динов по имени Дена затем уехал в Испанию и вернулся с невестой. Её звали Морелия Годольфо, и это была та самая давно исчезнувшая женщина, вокруг которой возникали все последующие легенды.

Ещё в Сан-Педро жили сморщенные, беззубые мексиканцы, которые шептали невероятные рассказы о Морелии Годольфо — той, что никогда не старела, и у которой была жуткая, злая власть над морем. Годольфо входили в число самых горделивых семей Гренады, но вопиющие легенды гласили об их общении с ужасными мавританскими колдунами и некромантами. Морелия, согласно тем же намёкам на ужасы, обучалась сверхъестественным тайнам в чёрных башнях Мавританской Испании, и когда Дена привёз её из-за океана в качестве своей невесты, она уже заключила договор с Тёмными Силами и претерпела изменения.

Такие ходили разговоры, и они ещё рассказывали о жизни Морелии в старом доме в Сан-Педро. Её муж прожил десять или более лет после брака, но по слухам он больше не обладал душой.

Несомненно, его смерть очень загадочно замалчивалась Морелией Годольфо, которая продолжала жить одна в большом доме возле океана.

Шёпоты подёнщиков, рассказывающих продолжение легенды, чудовищно усиливались. Они были связаны с изменением личности Морелии Годольфо. Это колдовское изменение было причиной того, что она уплывала далеко в океан лунными ночами, так что наблюдатели видели, как её белое тело мерцает среди всплесков воды. Мужчины, достаточно смелые, чтобы наблюдать с утёсов, могли мельком заметить её в то время, когда она резвилась в чёрной воде вместе с причудливыми морскими существами, которые прижимались к Морелии своими ужасающе деформированными головами. Свидетели говорили, что эти существа не были тюленями или какой-либо другой известной формой океанской жизни, хотя иногда от них доносились всплески хихикающего, журчащего смеха. Говорят, однажды ночью Морелия Годольфо уплыла, и больше не возвращалась. Но после этого смех вдали стал ещё громче, и существа продолжали резвиться среди чёрных скал; так что истории первых свидетелей подпитывались до наших дней.

Таковы были легенды, известные Дину. Факты были скудными и неубедительными. Старый дом совсем обветшал за многие годы и лишь изредка сдавался в аренду. Жильцы нечасто селились в этом доме, да и те быстро съезжали. Не было ничего определённо плохого в доме между мысом Уайт и мысом Фермин, но те, кто жил там, говорили, что грохот прибоя звучал слегка по-другому, когда он доносился через окна, обращённые к океану, и жильцы тоже видели неприятные сны. Иногда случайные арендаторы упоминали своеобразный ужас лунных ночей, когда океан становился совершенно ясно видимым. Во всяком случае, жильцы часто в спешке покидали дом.

Дин сразу же переехал в этот дом, как только получил его в наследство. Он считал, что место идеально подходит для рисования морских пейзажей. Он узнал о местной легенде и фактах, стоящих за ней, позже, и к тому времени его сны уже начались.

Сначала сны были достаточно условными, хотя, как ни странно, все они были сосредоточены вокруг океана, который он любил. Но океан, который ему снился, было совсем не таким.

Горгоны жили в его снах. Сцилла ужасно корчилась в тёмных и бушующих водах, где гарпии летали и кричали. Странные существа лениво выползали из чёрных, чернильных глубин, где жили безглазые, раздувшиеся морские звери. Гигантские и страшные левиафаны выпрыгивали из воды и вновь погружались в неё, в то время как чудовищные змеи извивались в странном поклоне насмешливой луне. Грязные и скрытые ужасы океанских глубин поглощали Дина во сне.

Это было достаточно плохо, но являлось лишь прелюдией. Сны начали изменяться. Было похоже на то, что первые несколько снов сформировали определённую обстановку для будущих, более ужасных картин. Из мифических образов старых морских богов возникло другое видение. Сначала оно было зачаточно, принимая определённую форму и смысл очень медленно, в течение нескольких недель. И это был этот сон, которого теперь боялся Дин.

Это происходило обычно перед тем, как он просыпался — видение зелёного, прозрачного света, в котором медленно плавали тёмные тени. Ночь за ночью прозрачное изумрудное свечение становилось всё ярче, а тени скручивались в более зримый ужас. Тени никогда не были чётко видны, хотя их аморфные головы вызывали у Дина странное ощущение чего-то знакомого и отвратительного.

К настоящему времени в его снах существа-тени отплывали в сторону, словно уступая путь кому-то другому. Плавание в зелёной дымке приводило к свернувшейся кольцом форме — похожей ли на остальные или нет, Дин не мог сказать, потому что его сон всегда заканчивался на этом месте. Приближение этой последней формы всегда заставляло его проснуться в кошмарном пароксизме ужаса.

Ему снилось, что он находится где-то на дне океана, среди плавающих теней с деформированными головами; и каждую ночь одна особая тень становилась всё ближе и ближе к нему.

Дин проснулся. Он всё ещё сидел в своём кресле у окна, и луна на фоне серого рассвета была бледной. Он чувствовал себя больным до тошноты и содрогался от шокирующего реализма своего сна. Вся его одежда промокла от пота, и сердце яростно стучало. Безмерная вялость, казалось, переполняла его. Дину пришлось приложить усилия, чтобы подняться с кресла и доковылять до дивана, на который он и бросился, чтобы подремать ещё несколько часов.

Резкий сигнал дверного звонка встряхнул его. Дин всё ещё чувствовал слабость и головокружение, но пугающая летаргия несколько уменьшилась. Когда Дин открыл дверь, японец, стоявший на крыльце, начал было раскланиваться, но внезапно замер, когда острый взгляд его чёрных глаз сосредоточился на лице Дина. Посетитель даже глубоко вдохнул с лёгким шипением.

Дин раздраженно спросил: — Ну? Вы хотели видеть меня?

Невысокий, худой японец с желтоватым лицом, покрытом тонкой сетью морщин и жёсткой соломой седых волос, всё еще пялился на Дина. После паузы он сказал: — Я доктор Ямада.

Дин озадаченно нахмурился. Внезапно он вспомнил вчерашнюю телеграмму своего дяди. В нём неожиданно вспыхнуло необоснованное раздражение, и он сказал более грубо, чем намеревался: — Надеюсь, это не профессиональный вызов. Я уже…

— Ваш дядя… Вы ведь мистер Дин?… прислал мне телеграмму. Он был очень обеспокоен. — Доктор Ямада почти украдкой огляделся по сторонам.

Дин почувствовал неприязнь к нему, и его раздражение усилилось.

— Боюсь, мой дядя довольно эксцентричный. Ему не о чем беспокоиться. Мне жаль, что вы впустую проделали такой путь.

Доктор Ямада, похоже, не обижался на такое отношение к своей персоне. Скорее странное выражение сочувствия на мгновение проявилось на его маленьком лице.

— Не возражаете, если я войду? — спросил он и уверенно двинулся вперёд.

Дин не имел возможности остановить японца и не решился преградить ему путь, поэтому нелюбезно повёл своего гостя в комнату, где провёл ночь, указав ему на кресло, в то время как сам занялся кофейником.

Ямада сидел неподвижно, молча наблюдая за Дином. Затем безо всяких предисловий он сказал: — Ваш дядя — великий человек, мистер Дин.

Дин сделал уклончивый жест: — Я видел его только один раз.

— Он один из величайших оккультистов нашего времени. Я тоже изучал экстрасенсорные науки, но рядом с вашим дядей я — новичок.

Дин прокомментировал: — Он чудак. Оккультизм, как вы это называете, никогда меня не интересовал.

Маленький японец бесстрастно наблюдал за ним.

— Вы делаете распространённую ошибку, мистер Дин. Вы считаете, что оккультизм — это хобби для чудаков. Нет, — он поднял тонкую руку, — ваше недоверие написано на вашем лице. Ну, оно и понятно. Это анахронизм, отношение, принятое с самых ранних времён, когда ученых называли алхимиками и колдунами, и сжигали на кострах за договор с дьяволом. Но на самом деле нет волшебников, нет ведьм. Не в том смысле, в каком люди понимают эти термины. Есть мужчины и женщины, которые овладели некоторыми науками, которые не полностью подчиняются мирским физическим законам.

На лице Дина появилась небольшая улыбка недоверия. Ямада продолжал тихо. — Вы не верите, потому что не понимаете. Не так много найдётся людей, которые могут постигнуть или желают постичь эту великую науку, которая не связана земными законами. Но вот проблема для вас, мистер Дин. — В чёрных глазах Ямады мелькнула искра иронии. — Насколько я знаю, вы с недавних пор страдаете от кошмарных снов. Можете ли вы рассказать мне о них?

Дин дёрнулся и застыл на месте, уставившись на японца. Затем он улыбнулся.

— Догадываюсь, как вы это узнали, доктор Ямада. У вас, докторов, есть какой-то способ обмена информацией, и я, должно быть, вчера сболтнул чего-то лишнего доктору Хедвигу.

Его тон был оскорбительным, но Ямада лишь слегка пожал плечами.

— Вы читали Гомера? — спросил он, по-видимому, наугад, и на удивлённый кивок Дина продолжил, — А Протея? Помните Старика из Моря, обладавшего способностью изменять свою форму? Я не хочу злоупотреблять вашей доверчивостью, мистер Дин, но последователи чёрной магии давно знают, что за этой легендой стоит очень пугающая истина. Все рассказы об одержимости духами, о реинкарнации, даже сравнительно безобидные эксперименты по передаче мыслей, указывают на истину. Как вы думаете, почему фольклор изобилует рассказами о людях, которые могли превращаться в зверей — оборотней, гиен, тигров, а в мифах эскимосов — даже в тюленей? Потому что эти легенды основаны на истине!

Я не имею в виду, — продолжал Ямада, — что возможно реальное, физическое изменение тела, насколько мы знаем. Но давно известно, что интеллект — разум — адепта может быть перенесён в мозг и тело подходящего субъекта. Мозги животных слабы, не обладают силой сопротивления. Но люди разные, за исключением определённых обстоятельств…

Думая над ответом, Дин предложил японцу чашку кофе, (в наши дни кофе обычно заваривали в кофейнике), и Ямада принял его с лёгким поклоном благодарности. Дин выпил свою чашку в три поспешных глотка и налил ещё. Ямада, после вежливого глотка, отставил чашку в сторону и искренне наклонился к собеседнику.

— Я должен попросить вас сделать свой разум восприимчивым, мистер Дин. Не позволяйте своим обычным представлениям о жизни влиять на вас в этом вопросе. Для вас очень важно, чтобы вы внимательно слушали меня и понимали. Тогда… возможно…

Ямада замялся и снова странно покосился на окно.

— Жизнь в море развивалась в ином направлении, нежели жизнь на суше. Эволюция пошла другим курсом. В глубинах океана была обнаружена жизнь, совершенно чужая для нас, — светящиеся существа, которые лопались из-за более слабого давления, оказавшись на воздухе. И в тех огромных глубинах развились совершенно нечеловеческие формы жизни, существа, которые непосвящённым умам могут показаться невозможными. В Японии, островной стране, многие поколения жителей знают об этих морских обитателях. Ваш английский писатель Артур Мейчен высказал однажды глубокую истину о том, что человек, боящийся этих странных существ, приписывал им красивые, приятные или гротескные формы, которыми они на самом деле не обладают. Таким образом, у нас есть нереиды и океаниды, но тем не менее человек не мог полностью скрыть истинную гнусность этих существ. Поэтому существуют легенды и о Горгонах, Сцилле и гарпиях и, что немаловажно, о русалках и их бездушии. Несомненно, вы знаете истории о русалках — как они постепенно захватывают душу человека и вытаскивают её поцелуем.

Дин теперь встал у окна, спиной к японцу. Когда Ямада сделал паузу, он сказал невыразительно: — Продолжайте.

— У меня есть основания полагать, — продолжал Ямада тихим голосом, — что Морелия Годольфо, женщина из Альхамбры, была не полностью… человеком. Она не оставила никакого потомства. Эти существа никогда не рожают детей — они не могут.

— Что вы имеете в виду? — Дин повернулся, оказавшись лицом к лицу с японцем. Лицо Дина стало мертвенно-бледным, тени под его глазами отвратительно посинели. Он резко повторил вопрос: — Что вы имеете в виду? Вы не можете напугать меня своими рассказами, если именно это вы пытаетесь сделать. Вы… мой дядя по какой-то причине хочет, чтобы я уехал из этого дома. Вы своими россказнями пытаетесь меня вытащить отсюда, не так ли? Да?

— Вы должны покинуть этот дом, — объявил Ямада. — Ваш дядя уже едет сюда, но он может не успеть. Послушайте меня. Эти существа — обитатели моря — завидуют человеку. Солнечный свет, тепло огня, а также земные луга — это вещи, которых обитатели моря обычно не имеют. Эти вещи… и любовь. Вы помните, что я сказал о переносе сознания. Это единственный способ для этих существ добиться того, чего они желают, познать любовь мужчины или женщины. Иногда, не очень часто, одному из этих существ удается завладеть самим человеческим телом. Они всегда наблюдают. Когда происходит кораблекрушение, они спешат туда, как стервятники на пир. Они могут феноменально быстро плавать. Когда человек тонет, защита его ума падает, и иногда обитатели моря могут таким образом обрести человеческое тело. Были рассказы о людях, спасённых с затонувших кораблей, которые после этого странно изменились.

Морелия Годольфо была одним из этих существ! Род Годольфо обладал многими тёмными знаниями, но использовал их для злых целей — для так называемой чёрной магии. И я думаю, что благодаря этому морской обитатель получил власть над мозгом и телом этой женщины. Перенос произошёл. Ум морского чудовища завладел телом Морелии Годольфо, а разум первоначальной Морелии был втянут в ужасную форму этого существа бездны. Со временем человеческое тело женщины умерло, и владевший им разум вернулся в свою первоначальную оболочку. Разум Морелии Годольфо был изгнан из временной тюрьмы и оставлен бездомным. Это настоящая смерть.

Дин медленно покачал головой, словно в отрицании, но ничего не сказал. И Ямада неумолимо продолжал.

— В течение многих лет, поколений после смерти Морелии это существо обитало в море, ожидая. Её власть наиболее сильна здесь, где она когда-то жила. Но, как я уже говорил, это может произойти только при необычных обстоятельствах. Жильцов этого дома могут беспокоить сны, но это и всё. У злого существа не было сил украсть у них тела. Твой дядя знал это, или он бы настоял, чтобы это место было немедленно уничтожено. Он не мог предвидеть, что вы когда-нибудь поселитесь здесь.

Маленький японец наклонился вперёд, и его глаза превратились в двойные точки чёрного света.

— Вам не нужно рассказывать мне, что вы претерпели в прошлом месяце. Я знаю. У обитателя моря есть власть над вами. Во-первых, есть узы крови, хотя вы не прямой её потомок. И ваша любовь к океану — об этом говорил ваш дядя. Вы живете здесь наедине с вашими картинами, воображением и фантазиями; вы больше никого не видите. Вы — идеальная жертва, и для этого морского ужаса установить с вами связь было лёгким делом. Даже сейчас на вас видно его клеймо.

С потрясением он снова стал ещё раз сам собой — полностью. Холодная вода сделала это; вода, в которой он обнаружил себя плавающим. Он был в океане, носился на серебристых волнах, как молния, которая иногда мелькала над головой. Он слышал гром, чувствовал уколы дождевых капель. Не задумываясь о внезапном переходе, он плавал, как бы полностью осознавая какое-то незапланированное место назначения. Впервые за весь месяц он чувствовал себя полностью живым, по-настоящему самим собой. Дин испытывал дикий восторг, игнорирующий все факты; он больше не заботился о своей недавней болезни, о странных предостережениях своего дяди и доктора Ямады, и не беспокоился о неестественной темноте, которая ранее затмевала его разум. На самом деле ему больше не приходилось думать — это было так, словно все его движения кем-то направлялись.

Теперь он плыл параллельно пляжу, и с необычной отрешённостью заметил, что буря утихла. Бледное, похожее на туман свечение висело над бегущими волнами, и, казалось, манило Дина к себе.

Воздух был холодным, как вода, и волны были высокими, но Дин не испытывал ни холода, ни усталости. И когда он увидел тварей, ожидающих его на скалистом пляже прямо впереди, он потерял всякое восприятие себя в крещендо нарастающей радости.

Это было необъяснимо, ибо они были творениями его последних и самых диких кошмаров. Даже сейчас он не видел их явно, словно они занимались серфингом, но их смутные очертания мрачно напоминали о прошлом ужасе. Существа были похожи на тюленей: большие, в форме рыб, раздутые монстры с мясистыми, бесформенными головами. Эти головы опирались на столбчатые шеи, которые извивались так же легко, как змеи, и Дин без каких-либо ощущений, кроме странного чувства узнавания, заметил, что головы и тела существ были выбелены морем.

Вскоре он стал плавать среди них — с особой и тревожной лёгкостью. Внутренне он удивлялся, с оттенком своего прежнего чувства, что сейчас, по крайней мере, он нисколько не ужасается этим морским зверям. Вместо этого он чувствовал нечто вроде родства, он слушал их странные низкоголосые ворчания и кудахтанье — слушал и понимал.

Он знал, что они говорили, и не удивлялся этому. Он не испугался того, что услышал, хотя эти слова могли бы вызвать ужас в его душе в предыдущих снах.

Он знал, куда они идут, и что они собираются делать, когда вся группа снова направилась в океан, но Дин не боялся. Вместо этого он почувствовал странный голод при мысли о том, что должно было произойти, о голоде, который побуждал его взять на себя инициативу, поскольку твари с буйной стремительностью скользили по чернильным водам к северу. Они плыли с невероятной скоростью, но это было за несколько часов до того, как океанское побережье замаячило во мгле, осветившись ослепительной вспышкой с берега.

Сумерки сгустились в настоящую темноту над водой, но свет на побережье ярко горел. Казалось, это произошло из-за грандиозного крушения в волнах недалеко от берега. Огромный каркас плыл по воде, как скомканный зверь. Вокруг него были лодки и плавающие вспышки света, которые показывали берег.

Как бы инстинктивно, Дин с группой существ позади него направились к тому месту. Они скользили быстро и тихо, их слизистые головы сливались с тенями, к которым они жались, кружа вокруг лодок и направляясь к большой смятой форме. Теперь она вырисовывалась над ними, и Дин видел, как отчаянно дрогнули руки человека, когда он оказался под водой. Колоссальная масса, из которой они прыгали, была развалиной из скрученных балок, в которых Дин мог проследить искажённые контуры смутно знакомой формы.

И теперь, с любопытной незаинтересованностью, он лениво плавал, избегая огней, подпрыгивающих над водой, наблюдая за действиями своих спутников. Они охотились на свою добычу. Плотоядные морды глазели на утопающих, а сухопарые когти выхватывали тела из темноты. Всякий раз, когда человек мелькал в тени, докуда ещё не добрались спасательные лодки, одна из морских тварей хитро подманивала жертву.

Через некоторое время они повернулись и медленно уплыли. Но теперь многие из существ сжимали ужасный трофей на своей плоской груди. Бледные белые конечности тонущих людей волочились в воде, когда похитители несли их в темноту. Под аккомпанемент низкого, отвратительного смеха твари плыли прочь, отступая от берега.

Дин плыл вместе с остальными. Его сознание снова оказалось в тумане замешательства. Он знал, кем являются эти водные существа, и всё же он не мог назвать их. Он наблюдал, как эти ненавистные ужасы ловят обречённых людей и тянут их вглубь, но не вмешивался. Что случилось? Даже сейчас, когда он плавал с пугающей ловкостью, он чувствовал зов, что не мог полностью понять — зов, на который отвечало его тело.

Гибридные твари постепенно расходились. С жуткими всплесками они исчезали под поверхностью студёных черных вод, утягивая с собой ужасно вялые тела, волоча их вниз, в самую непроглядную темноту, выжидающую внизу.

Они были голодны. Дин знал это, не думая. Он плыл вдоль побережья, подталкиваемый своим странным позывом. Вот и всё: он был голоден.

И теперь он направлялся за едой.

Рассказ Фрэнка Белнапа Лонга «Гончие Тиндалоса» оказался весьма влиятельным. Лавкрафт упоминал жуткие клыки в «Шепчущем во тьме», а позднее Гончие вышли на прогулку у Брайана Ламли и Роджера Желязны. Существование наркотического средства, которое позволяет пользователю плыть назад в потоке времени, также показалось многим писателям интересной идеей. Можно найти такое средство и в рассказе Каттнера. И что-то похожее мы встретим ещё раз в «Гидре».

В этом рассказе Каттнер также хорошо поработал с «Тайнами Червя» своего друга Роберта Блоха. Каттнер отмечает, что «книга хранится в сейфе, в Библиотеке Хантингтона… но мне удалось получить фотокопии нужных страниц… Едва ли кто-нибудь в Калифорнии знает, что такая книга существует в Библиотеке Хантингтона». Конечно, книги «De Vermis Mysteriis» нет ни там, ни где-либо ещё, но фантазияКаттнера странным образом оказалась пророческой. Так случилось, что Библиотека Хантингтона действительно приобрела сокровищницу древних, эзотерических манускриптов — полный комплект фотокопий Свитков Мёртвого Моря, и мало кто знал об их существовании. Хотя добрые три четверти Свитков были опубликованы в 1960-х и 70-х годах, официальные власти в Иерусалиме держали оставшуюся часть в тайне. Все просьбы учёных о доступе к Свиткам и планы их публикации отметались властями.

Чтобы разрушить эту научную монополию, в 1991 году Библиотека Хантингтона объявила, что любой заинтересованный исследователь может получить доступ к их коллекции копий. С тех пор мы стали свидетелями жарких споров о Свитках, их содержании, дате написания, авторстве и возможных последствиях для ранней истории Христианства. Каттнер был более чем наполовину прав, изображая секретную рукопись, хранящуюся в библиотеке Хантингтона, а также фурор, который привел к тому, что фотокопии стали доступны!

Первая публикация: «Strange Stories», Февраль, 1939

— Ох, это вы, — сказал Хейворд. — Вы получили мою телеграмму?

Свет из дверного проёма коттеджа очертил высокую, худую фигуру Хейворда, превратив его тень в длинное, чёрное пятно посреди узкой полосы сияния на песке, где пробивалась зелёная трава.

Из темноты донёсся пронзительный, жуткий крик морской птицы, и я увидел, как силуэт Хейворда странно дёрнулся.

— Входите, — быстро сказал он, отступая в прихожую.

Мы с Мейсоном последовали за ним в коттедж.

Майкл Хейворд был писателем, уникальным писателем. Очень немногие могли создать необычную атмосферу сверхъестественного ужаса, которую Хейворд вкладывал в свои фантастические рассказы о таинственных вещах. У него были подражатели, как и у всех великих писателей, но никто не смог превратить иллюзии в такой абсолютный и ужасный реализм, какой Хейворд живописал в своих шокирующих фантазиях. Он вышел далеко за пределы человеческого опыта и привычного суеверия, проникая в сверхъестественные области неземного. Вампирические элементалы Блэквуда, омерзительные нежити М.Р. Джеймса, даже чёрный ужас Мопассановской «Орли» и «Проклятой Твари» Бирса бледнели в сравнении с работами Хейворда.

Но обывателей пугали не аномальные существа, о которых Хейворд тоже много писал, пугало мастерское ощущение реальности, которое ему удавалось создать в воображении читателя, — ужасную идею о том, что он ничего не выдумывал, а просто излагал на бумаге суровую, дьявольскую истину. Неудивительно, что пресытившаяся публика горячо приветствовала каждую новую историю, которую он выдавал.

Билл Мейсон позвонил мне в тот день в «Журнал», где я работал, и зачитал мне срочную телеграмму от Хейворда, просившего, на самом деле, умоляющего нас немедленно приехать в его одиноко стоящий коттедж на пляже к северу от Санта-Барбары. Теперь, видя Хейворда, я удивлялся такой срочности.

Он не казался больным, хотя его худое лицо было более измождённым, чем обычно, а его глаза были неестественно яркими. В его поведении замечалось нервное напряжение, и у меня возникло странное впечатление, что он внимательно прислушивался к чему-то, ожидая какого-то звука снаружи коттеджа. Когда он взял наши пальто и жестом пригласил нас сесть в кресла, Мейсон встревоженно посмотрел на меня.

Что-то было не так. Мейсон почувствовал это, и я тоже. Хейворд наполнил табаком свою трубку и прикурил; дым окутал его жёсткие чёрные волосы. На его виски легли сизые тени.

— Что случилось, старина? — отважился спросить я. — Мы не поняли ни начала, ни конца твоей телеграммы.

Хейворд покраснел.

— Наверное, я немного торопился, когда писал это. Видишь ли, Джин… ах… что пользы… что-то неправильно, очень неправильно. Сначала я подумал, что причина в моих нервах, но это не так.

Снаружи коттеджа раздался пронзительный крик чайки, и Хейворд повернулся лицом к окну. Его глаза уставились в одну точку, и я видел, как он подавлял дрожь в теле. Затем он, казалось, взял себя в руки. Он повернулся лицом к нам, сжав губы.

— Скажи мне, Джин, и ты, Билл, вы заметили что-нибудь… странное… по пути сюда?

— Хм, нет, — ответил я.

— Ничего? Ты уверен? Это могло показаться вам неважным, я имею в виду какие-нибудь звуки.

— Были чайки, — сказал Мейсон, нахмурившись. — Помнишь, Джин, я говорил тебе о чайках?

Хейворд резко схватил Мейсона.

— Чайки?!

— Да, — сказал я. — То есть, птицы какие-то, их крик не был похож на чаек. Мы не могли их видеть, но они продолжали следовать за машиной, призывая друг друга. Мы могли их слышать. Но кроме птиц…

Я замешкался, изумлённо глядя на лицо Хейворда, выражавшее почти полное отчаяние. Он сказал:

— Нет… вот оно, Джин. Но они не были птицами. Они нечто такое… вы не поверите, — прошептал он, и в его глазах появился испуг. — Пока вы их не увидите… и тогда будет слишком поздно.

— Майк, — сказал я. — Ты перетрудился. У тебя…

— Нет, — перебил меня Хейворд. — Я не теряю хватки. Эти мои мистические рассказы… они не свели меня с ума, если это то, о чём вы думаете. Я такой же нормальный, как и вы. Правда в том, — проговорил он очень медленно, осторожно подбирая слова, — что на меня охотятся.

Я внутренне застонал. Бред преследования — признак безумия. Действительно ли Хейворд повредился умом? Почему, задавался я вопросом, его глаза были настолько неестественно яркими, а худое лицо так покраснело? И почему он продолжал украдкой бросать быстрые взгляды на окно?

Я тоже повернулся туда. Я начал что-то говорить и замер на полуслове.

Я увидел виноградную лозу. То есть, нечто, больше всего напоминающее толстую лозу, но я никогда не видел ни одного похожего на верёвку растения, подобного тому, что разлеглось на откосе за стеклом. Я открыл окно, чтобы лучше рассмотреть лозу.

Она была такой же толщины, как и моё предплечье, и очень бледно-жёлтая, как слоновая кость. Растение обладало странной блестящей текстурой, которая делала его полупрозрачным, и оно заканчивалось грубым пнём, который оброс жёсткими волосками, похожими на реснички. Кончик лозы почему-то заставил меня подумать о хоботе слона, хотя никакого сходства не имелось. Другой её конец свисал с окна и скрывался в темноте у лицевой стороны дома. И почему-то мне не понравилась эта картина.

— Что это такое? — спросил Мейсон, вставший за моей спиной.

Я поднял… это… чем бы оно ни было. Затем я испытал сильный шок, потому что растение стало проскальзывать сквозь мою руку! Его словно тянули прочь от меня, и пока я смотрел в недоумении, кончик лозы проскользнул сквозь мои пальцы и юркнул в темноту. Я поспешил высунуться в окно.

— Там кто-то снаружи! — крикнул я через плечо. — Я видел…

Затем я почувствовал, как чья-то рука схватила меня и оттащила в сторону.

— Закрой окно, — выдохнул Хейворд. Он захлопнул его сам и щёлкнул шпингалетом. А я услышал задыхающийся нечленораздельный крик Мейсона.

Он стоял в открытом дверном проёме, глядя наружу. Его лицо менялось, приобретая выражение изумления и отвращения.

Снаружи двери раздался пронзительный, мяукающий крик, а затем — сильный порыв ветра. Песок закружился возле порога. Я увидел, как Мейсон отшатнулся, выставив руку перед своими глазами.

Хейворд прыгнул к двери и закрыл её. Я помог дрожащему теперь Мейсону сесть в кресло. Было ужасно видеть, как этот обычно невозмутимый человек находится в тисках того, что можно было бы назвать паникой. Он опустился на сиденье, глядя на меня опухшими глазами. Я дал ему свою фляжку с виски; побелевшими пальцами он схватил её и сделал торопливый глоток. Его дыхание было быстрым и неровным.

Хейворд подошел ко мне и встал, глядя на Мейсона с выражением жалости на своём лице.

— Что за чертовщина тут происходит? — воскликнул я. Но Мейсон проигнорировал меня, его глаза смотрели только на Хейворда.

— Бог на небесах, — прошептал он. — Разве я сошёл с ума, Хейворд?

Хейворд медленно покачал головой.

— Я тоже их видел.

— Билл, — резко сказал я. — Что там? Что ты видел?

Мейсон только резко покачал головой, пытаясь подавить сильные приступы дрожи, от которых его всего трясло.

Я развернулся, подошёл к двери и открыл её. Не знаю, кого я ожидал увидеть — какое-нибудь животное, может быть, горного льва или даже огромную змею. Но там никого не было — всего лишь пустынный белый пляж.

Правда, поблизости имелся участок потревоженного песка в форме круга, но с этим я ничего не мог поделать. Я слышал, как Хейворд кричал на меня, требуя закрыть дверь.

Я закрыл.

— Там ничего нет, — сказал я.

— Оно, должно быть, ушло, — выдавил из себя Мейсон. — Не дашь мне ещё выпить?

Я вручил ему свою фляжку.

Хейворд суетился возле своего стола.

— Послушайте, — сказал он через мгновение, вернувшись с клочком жёлтой бумаги. Он сунул его Мейсону, и Билл выдохнул что-то бессвязное.

— Это оно, — сказал он, совладав с голосом. — Это то, что я видел!

Я посмотрел через его плечо, внимательно изучая бумажку. Это был карандашный набросок чего-то, что выглядело так, словно оно появилось из кошмара натуралиста. На первый взгляд у меня сложилось впечатление, что это шар, странно сплющенный сверху и снизу, покрытый тем, что мне сначала показалось редко растущими, очень длинными и толстыми волосами. Затем я увидел, что это придатки, тонкие щупальца. На складчатой верхней поверхности этого существа располагался большой фасеточный глаз, а под ним — сморщенное отверстие, которое, вероятно, служило ртом. Хейворд не был художником, но в спешке сделанный им набросок, тем не менее, был очень впечатляющим и отвратительным.

— Это — то самое существо, — сказал Мейсон. — Убери его! Оно всё сияло. И оно издавало тот… тот звук.

— Куда оно ушло? — спросил Хейворд.

— Я… не знаю. Оно не укатилось… и не ушло в океан. В этом я уверен. Всё, что я слышал, было тем порывом ветра, и песок бросило мне в глаза. Тогда… ну, оно исчезло.

Существует очевидное, но незначительное сходство между этим рассказом и «Страшным стариком» Г. Ф. Лавкрафта. На этот раз колдуну не удалось спастись, но мошенник невольно навлекает на себя страшную гибель.

Рассказ переполнен реквизитами из Мифов Каттнера, такими как: печально известная деревня Монкс Холлоу (Пещера Монаха); использование ритуала Чхайя, кощунственный «Старший Ключ», «Тайны Червя», и «Книга Камака». Однако удивляет отсутствие главного гримуара Каттнера — «Книги Иода». Это тем более удивительно, потому что чудовищная сущность, которая появляется в рассказе, — сам Иод! Выглядит это так, словно Каттнер только что пришёл к тому, чтобы рассмотреть Иода, как сущность. И когда он сделал это, новое определение Иода заменило предыдущее. В противном случае мы могли бы ожидать, что автор упомянет «Книгу Иода», как главный источник информации о сущности под именем Иод. Теперь есть Великий Древний по имени Иод, но нет «Книги Иода». Таким образом, пропало реальное основание считать, что предыдущие ссылки на Книгу имели какое-либо отношение к Великому Древнему с тем же именем.

Другие оккультные атрибуты, упомянутые в этом рассказе включают в себя «La Tres Sainte Trinosophie» («Пресвятая Тринософия»), трактат об алхимии, приписываемый долгоживущему Графу Сен-Жермену, и «чудовищный Ишакшар», резной артефакт из «Повести о Чёрной Печати» Артура Мейчена.

Ещё одна вещь: вряд ли можно прочитать этот рассказ и не представить, какие бы иллюстрации сделал к нему художник Стив Дитко. Он просто взывает к Дитко! Рассказ действительно читается как сценарий, предназначенный для этого иллюстратора комиксов. И кто ещё, кроме Стива может воздать должное «Охоте»?

Первая публикация: «Strange Stories», Июнь, 1939.

Элвин Дойл пришёл в Дом Колдуна с маленьким пистолетом в кармане и замыслом убийства в своём сердце.

Удача благоволила ему в том, что он смог выследить своего двоюродного брата Уилла Бенсона, прежде чем душеприказчики старого Андреаса Бенсона нашли адрес наследника его имущества. Сейчас фортуна всё ещё была на стороне Элвина. Дом Бенсона находился в небольшом каньоне в двух милях от деревни Монкс Холлоу, и суеверия её жителей не позволяли им приближаться к этому дому ночью.

Уилл Бенсон был ближайшим родственником покойного Андреаса Бенсона. Если Уилл умрёт, всё наследство перейдёт Дойлу. Поэтому Дойл приехал в Монкс Холлоу с пистолетом в кармане и небрежно осведомился у местных о своём двоюродном брате, пытаясь не вызвать никаких подозрений.

Уилл Бенсон — затворник, и даже хуже, — сказали Дойлу мужчины в пивной. Они шептали дикие истории о том, чем Уилл занимался ночью в своём доме, зашторенные окна которого скрывали неизвестные ужасы от глаз отважных бродяг. Рассказывали и о зловещих звуках, которые предвещали неизвестную угрозу.

Но бродяги не ходят там с тех пор, как Эд Даркин, владелец пивной, однажды ночью вернулся домой, рассказывая о чёрном ужасе в форме дыма, который, по его словам, присел на крышу дома Бенсона, наблюдая за Эдом своими пылающими глазами, пока последний с позором не сбежал.

Дойл усмехнулся про себя, понимая, что вокруг таких отшельников часто возникают самые фантастические слухи. Теперь его задача стала проще, поскольку маловероятно, что какой-нибудь прохожий сможет услышать выстрел. Дойл принял меры предосторожности и арендовал неприметный чёрный «родстер» для своего ночного путешествия, и его смуглое лицо выглядело бесстрастным, когда он вёл машину в сумерках по грунтовой дороге, изрезанной колеями.

Лицо Дойла редко выдавало его эмоции, за исключением небольшого напряжения тонких губ и необычного остекления холодных серых глаз. Однако он улыбнулся, когда дверь дома открылась в ответ на его стук, и на крыльцо вышел мужчина. Но это была не приятная улыбка.

Дойл узнал Уилла Бенсона со своих фотографий, хотя они были сделаны почти двадцать лет назад. Уилл имел такой же широкий, высокий лоб и такой же пристальный взгляд задумчивых тёмных глаз. Морщины вокруг его рта стали глубже, а густые брови соединились вместе, когда Бенсон нахмурился от удивления; вокруг его висков уже появились седые волосы. Его глаза мгновенно загорелись.

— Как… Эл! — Его голос выражал нерешительность. — Эл, не так ли? Сначала я не узнал тебя.

Улыбка Дойла стала шире, но мысленно он проклинал память своего кузена. Он не был уверен, не знал, вспомнит ли его Бенсон. Что ж, теперь уж ничего не поделаешь. Дойл запланировал два варианта действий; от первого теперь пришлось отказаться ради альтернативного плана. Он протянул свою руку и сжал кисть Бенсона с лицемерной сердечностью.

— Это Эл, всё в порядке. Не знал, вспомнишь ли ты меня. Прошло почти двадцать лет, не так ли? Когда я в последний раз тебя видел, я был просто ребёнком. Разве ты не пригласишь меня в дом?

Странная нерешительность проявилась в поведении Бенсона. Он нахмурился, затем почти украдкой взглянул через своё плечо, после чего отошёл в сторону.

— Да, конечно. Входи.

Оглядывая комнату, Дойл заметил, что Бенсон закрыл замок входной двери на два оборота ключа. Дойла охватило изумление. Он стоял и смотрел. Жители деревни были правы, называя это место Домом Колдуна!

Тёмные портьеры покрывали стены, их чёрные складки придавали комнате неуловимое качество простора. Столы и кресла были отодвинуты к стенам, а на голом полу можно было увидеть необычный рисунок. Дойл порылся в своей памяти; затем он узнал этот рисунок — пентаграмма в концентрических кругах и шестиконечная звезда, начерченные каким-то веществом, которое светилось слабым зеленоватым светом.

Вокруг пентаграммы были расположены на одинаковом расстоянии друг от друга замысловатые гравированные лампы из серебра, а внутри рисунка стояли стул и стол, на котором лежала большая, переплетённая железом книга, и курильница, подвешенная на треножнике. Действительно, комната колдуна! Дойл почувствовал небольшой всплеск раздражительности и гнева. Такой дурак может что угодно сделать с состоянием старого Бенсона. Стоит ли отдавать наследство в его руки? Наверное, он потратит всё на какую-нибудь мумию!

Дойлу пришла в голову ещё одна мысль: нужно ли убивать кузена? Может, проще доказать в суде, что Бенсон сумасшедший? Дойл отложил в сторону эту непродуманную идею. Нельзя было рисковать. Пистолет гораздо надёжней.

Бенсон странно наблюдал за Дойлом.

— Удивлён, да? Ну, похоже, на первый взгляд это выглядит довольно необычно. Я объясню позже. Сначала сядь и расскажите мне о себе. Что привело тебя сюда?

Бенсон отодвинул одно кресло от стены. Дойл погрузился в него, вытащив сигарету.

— Это долгая история, — начал он. — Ты совсем не в курсе, что происходит в мире, да? На днях мы с твоим дедом говорили о тебе.

Дойл внимательно наблюдал за Уиллом, но тот не пошевелился. Видимо, он ещё не знал о смерти старого Бенсона.

— Мне стало интересно, как…

— Э-э…. извини меня, — прервал его Уилл. — Ты можешь не курить здесь?

— А? — Дойл уставился на кузена, затем вернул сигарету в портсигар. — Конечно.

Очевидно, Бенсон почувствовал необходимость объяснить, чем он тут занимается.

— Я тут работаю над довольно… э-э…. деликатным экспериментом. Даже небольшие помехи могут поставить под угрозу успех всего дела. Я…. боюсь, ты будешь считать меня негостеприимным хозяином, Эл, но ты действительно пришёл в неподходящее время.

Уилл поколебался и снова бросил странный взгляд через своё плечо.

— Ты планировал остановиться здесь сегодня вечером?

Дойл притворился тактичным.

— Что ж, если ты так говоришь, я не хочу навязываться. Я не имел в виду…

— Нет. Нет, ничего подобного, — поспешно сказал Бенсон. — Я только что начал этот эксперимент, и мне нужно его закончить. Даже сейчас это опасно.

Дойл быстро обдумал услышанное: этот человек явно сумасшедший. И вообще какой формой бреда является этот «эксперимент»? Но Дойл пока не мог уйти. Он подмигнул и многозначительно кивнул.

— Ожидаешь какую-то компанию, а, Уилл?

Бледное лицо Бенсона вспыхнуло.

— Нет, — ответил он. — Тут ты ошибаешься. Это на самом деле эксперимент, и очень опасный, поверь мне. Послушай, Эл. Можешь ли ты сейчас уехать ночевать в деревню… и вернуться завтра? Я в самом деле ужасно рад тебя видеть, но это… ну, я не могу объяснить. Поначалу это всегда звучит невероятно. Подумай об этом как о научном эксперименте со взрывчатыми веществами.

— Боже, извини, — поспешил ответить Дойл. — Я был бы рад вернуться, но не могу. Что-то не так с моей машиной. Мне как-то удалось на ней добраться до твоего дома, и я не механик. Можем ли мы позвонить в деревню, чтобы кто-нибудь забрал меня?

На мгновение Дойл затаил дыхание. Он не верил, что у Бенсона есть телефон, но…

— У меня нет телефона, — ответил Бенсон, кусая губы. — Ты сейчас здесь, Дойл, и я несу ответственность за тебя. Я…. на самом деле ничего опасного не случится, если ты будешь делать то, что я скажу.

— Конечно. Если тебе так угодно, я пойду в другую комнату и почитаю что-нибудь, пока ты не закончишь. Я…

Дойл умолк, заметив странное выражение, появившееся на лице Бенсона.

— О боже, нет! Ты останешься рядом со мной! Это единственное место, где ты будешь в безопасности. Тут…

Он быстро оглянулся. Дойл увидел, что из курильницы поднимается густое голубоватое кольцо дыма.

— Сюда! — крикнул Бенсон, и Дойл вскочил с кресла, увидев, как его кузен тащит стул в пентаграмму. Дойл медленно последовал за ним.

Бенсон откуда-то достал свечу и поместил её в подсвечник на столе. Затем он погасил масляную лампу, которая освещала комнату, так что единственными источниками света остались эта свеча и шесть серебряных ламп. Появились тени. Снаружи пентаграммы, казалось, растянулась стена тьмы, и чёрные портьеры создавали тревожную атмосферу неизмеримых расстояний. Возникла полная тишина.

— Я уже начал это, — объяснил Бенсон. — И это то, что нельзя останавливать. Всё должно идти своим чередом. Садись, ждать придётся долго.

Бенсон наклонился над столом, на котором лежала большая книга в металлическом переплёте, и перевернул пожелтевшую страницу. Дойл заметил, что книга была написана на латинском языке, но он мало понимал в нём. Бледное лицо Бенсона, размышлявшего над книгой, напомнило Дойлу какого-то средневекового волшебника, занятого своими тёмными ритуалами. Колдовство! Ну, пистолет в его кармане был более сильной магией, чем деревянный идол мумбо-юмбо, которому поклоняются дураки. Тем не менее, ему следовало бы смеяться над Бенсоном. У кузена была нехорошая привычка постоянно оглядываться, а Дойл не хотел вступать в физическую схватку. Первый же выстрел должен стать смертельным.

Бенсон бросил в курильницу какой-то порошок, и из неё поднялся ещё более густой дым. Постепенно слабый туман начал пронизывать атмосферу. Дойл быстро подавил натянутую улыбку, когда Бенсон взглянул на него.

— Ты думаешь, я сумасшедший, не так ли? — спросил Бенсон.

— Нет, — ответил Дойл и замолчал. Он слишком хорошо изучил своего противника, чтобы изливать на него поток протестов, которые неизбежно будут фальшивыми.

Бенсон, улыбаясь, повернулся лицом к своему кузену. Вынув из кармана потрёпанную трубку, он долго смотрел на неё, а затем засунул обратно.

— Это хуже всего, — сказал Бенсон не к месту и усмехнулся. Внезапно он стал серьёзным.

— Возможно, в деревне тебе сказали, что я сумасшедший. Но они так не думают. Они боятся меня, Эл. Бог знает, почему, ведь я никогда не причинял им вреда. Всё, чего я ищу — это знание, а они не понимают этого. Но я не возражаю, потому что благодаря такому отношению деревенские держатся от меня подальше, а мне как раз требуется одиночество для своих исследований. Кроме того, это удерживает их от заблуждений, которых у обычных людей быть не должно.

— Они называют это «Домом Колдуна», — прокомментировал Дойл, изображая согласие.

— Да, кажется так. В конце концов, они могут быть правы. Давным-давно люди, которые искали тайное знание, назывались волшебниками. Но всё это наука, Эл, хотя наука, о которой обычный человек, даже ваш обычный учёный, ничего не знает. Ученый, однако, мудрее, потому что он понимает, что за пределами его трёхмерного мира зрения, слуха, вкуса и обоняния есть другие миры, с другой жизнью.

То, что я тебе скажу, может показаться невероятным, я знаю, но я должен сказать тебе это, чтобы ты сохранил здравомыслие. Ты должен быть готовым к тому, что увидишь сегодня вечером. Ещё один космос…

Бенсон задумался, глядя на книгу.

— Это тяжело. Я зашёл так далеко, а ты так мало знаешь.

Дойл заёрзал на месте. Его рука погрузилась в карман и осталась там, когда Бенсон посмотрел на него. Дойл знал, что лучше не дёргаться с предательской поспешностью.

— Скажем так, — продолжал Бенсон. — Человек — не единственный вид разумной жизни. Наука признаёт это. Но она не признаёт, что существует сверхнаука, которая позволяет людям вступать в контакт с этими сверхчеловеческими сущностями. Всегда были люди, ищущие эти глубокие, сокровенные знания, и всегда их преследовала толпа. Многие из так называемых волшебников древних времен были шарлатанами, как Калиостро. Другие — Альберт Магнус и Людвиг Принн — шарлатанами не были. Человек действительно должен быть слепым, если он отказывается видеть безошибочные свидетельства этих скрытых вещей!

Пока Бенсон говорил, его щёки покрылись румянцем, он стукнул тонким указательным пальцем по книге, открытой перед ним.

— Это здесь, в «Книге Карнака», и в других книгах: «Пресвятой Тринософии», «Ритуале Чхайя», «Инфернальном Словаре» де Планси. Но человек не поверит, потому что он не хочет верить.

Он убедил свой ум не верить. С древних времен единственная память, которая сохранилась у людей, — это страх перед теми сверхчеловеческими существами, которые когда-то ходили по Земле. Что ж, динамит опасен, но он также может быть и полезен.

— Боже мой! — воскликнул Бенсон, и странный огонь вспыхнул в его холодных глазах. — Как бы я хотел жить в те времена, когда старые боги ходили по Земле! Я мог бы столько узнать!

Бенсон поймал себя на полуслове, и почти подозрительно уставился на Дойла. Тихое шипение начало исходить от курильницы. Бенсон поспешно встал, чтобы осмотреть все шесть ламп. Они ещё горели, хотя странная синева теперь оттенила их пламя.

— Пока они горят, мы в полной безопасности, — объяснил он. — Если только пентаграмма не будет повреждена.

Дойл не смог подавить раздражительную гримасу. Конечно, Бенсон был сумасшедшим, но, тем не менее, Дойл нервничал, и не зря. Даже человек, сохраняющий самообладание в самой напряжённой ситуации, вполне может быть потрясён этими фантастическими приготовлениями и безумными намёками Бенсона на чудовищных… как он там сказал …. «сверхчеловеческих сущностей»? Дойл решил побыстрее закончить эту гротескную комедию, и его палец ласкал курок пистолета.

— Это одно из тех существ, которых я вызываю, — продолжал Бенсон. — Ты не должен позволять себе бояться, что бы ни случилось, потому что ты в безопасности, пока находишься в пределах круга. Я призываю существо, которому человечество поклонялось вечность назад. Его имя — Иод. Иод, Охотник.

Дойл молча слушал, как его двоюродный брат рассказывает о тайном и забытом знании, скрытом в древних книгах и рукописях, которые тот изучал. Он узнал странные, в общем-то невероятные вещи, которыми занимался Бенсон. И, возможно, самой странной была легенда об Иоде, Охотнике за Душами.

Человек поклонялся Иоду в древние времена, под другими именами. Он был одним из старейших богов, и как гласит легенда, пришёл на Землю, в дочеловеческую эпоху, когда старые боги высоко летали между звёздами, а Земля являлась местом остановки для невероятных путешественников. Греки знали Иода под именем Торфоний; этруски ежедневно совершали безымянные жертвы Вейовису, обитателю земель за Флегетоном, Рекой Пламени.

Этот древний бог не обитал на Земле, и у египтян было меткое определение для него, в переводе на английский язык означающее Крадущийся По Измерениям. Знаменитая и зловещая книга «Тайны Червя» рассказывает об Иоде, как о Сияющем Преследователе, что охотится за душами, пересекая Тайные Миры, которые, как намекал Принн, означают другие измерения пространства.

Ибо душа не имеет пространственных ограничений, и именно за человеческими душами, пишет фламандский маг, охотился древний бог. Охота за душой доставляла Иоду чудовищное удовольствие, подобное тому, как гончая собака бежит и сбивает испуганного кролика; но, если адепт принял необходимые меры предосторожности, он мог спокойно призывать Иода, и бог мог служить ему странным, но желанным образом. Тем не менее, даже в запретных «Тайнах Червя» не было заклинания, которое вызвало бы Крадущегося По Измерениям из его тайного места обитания.

Бенсон смог собрать воедино заклинание, призывающее бога на Землю, только благодаря тщательным поискам в полузабытых тайнописях — чудовищном «Ишакшаре» и легендарном «Старшем Ключе».

Более того, никто не мог сказать, какой облик примет Иод; шептали, что он не всегда сохраняет одну и ту же форму. В Раджгире, колыбели Буддизма, древние дравиды описывали своеобразный ужас этого бога. Реинкарнация является жизненно важным фактором в религиях Индии, и для ума индийца единственным настоящим видом смерти является смерть души.

Тело может погибнуть, превратиться в пыль, но душа снова продолжить жить в других телах, если только она не станет жертвой ужасной охоты Иода. Ибо Иод преследует души постоянно, шептал Бенсон; душа имеет силу бежать через скрытые миры от Сияющего Преследователя, но у неё нет силы спастись. И для человека, увидевшего форму Иода во всей её пугающей полноте, не защищённого необходимыми мерами предосторожности, это будет означать быструю и неминуемую гибель.

— В науке есть параллель, — заключил Бенсон. — Я имею в виду известную науку. Синапс даёт подсказку. Соединитель нейронов, по которым двигаются мыслительные импульсы. Если в этом месте установлен барьер, блокирующий импульсы, результатом будет…

— Паралич?

— Скорее, каталепсия. Иод извлекает жизненные силы человека, оставляя только сознание. Мышление остаётся, но тело умирает. Египтяне называли это жизнью — в — смерти. Они… подожди!

Дойл быстро поднял глаза. Бенсон уставился в тёмный угол комнаты за пределами пентаграммы.

— Ты ещё ничего не чувствуешь? — спросил он.

Дойл покачал головой, а затем содрогнулся.

— Холодно, не так ли? — сказал он, нахмурившись.

Бенсон поднялся с места.

— Да, это оно. Теперь слушай, Эл, оставайся там, где ты есть. И не двигайся, если можешь. Независимо от того, что ты делаешь, не выходи из пентаграммы, пока я не… не отошлю обратно то существо, которое призываю. И не прерывай меня.

Глаза Бенсона пылали на его бледном лице. Он сделал странный жест левой рукой, и низким, монотонным голосом начал распевать на латыни.

Температура в комнате изменилась. Внезапно стало очень холодно. Дойл вздрогнул и встал. Бенсон, стоявший к нему спиной, не обратил на это внимания. Заклинание превратилось в рифмованную тарабарщину на незнакомых Дойлу языках.

Дойл вытащил из кармана маленький чёрный пистолет, тщательно прицелился и нажал на курок.

Выстрел был негромким. Тело Бенсона судорожно дёрнулось, и он обернулся, уставившись на своего кузена изумлёнными глазами.

Дойл убрал пистолет обратно в карман и отступил назад. На его одежде не должно оставаться пятен крови. Он внимательно наблюдал за Бенсоном.

Умирающий упал вперёд, и его тело издало неприятный глухой стук, когда ударилось о пол. Руки и ноги Бенсона слабо шевелились, словно в чудовищном подражании пловцу. Дойл занервничал, наполовину вытащив пистолет из кармана. Какой-то звук сбоку заставил его повернуться и поднять оружие.

Из тьмы за пентаграммой раздался слабый шёпот, странное волнение в тёмном воздухе. Казалось, в тихой комнате внезапно возник небольшой ветерок. На мгновение Дойлу показалось, что темнота в углу стала ползти; затем шёпот прекратился. На лице Дойла возникла натянутая улыбка, когда он опустил пистолет и внимательно прислушался. Больше звуков не было, пока не раздался металлический стук. Дойл посмотрел на пол.

Бенсон лежал, раскинув руки. Недалеко от его пальцев оказалась одна из серебряных ламп. Она перевернулась, и её пламя погасло. Остекленевшие глаза Бенсона выражали злорадное веселье, и пока Дойл смотрел на побелевшее лицо кузена, оно изменялось, пока не осветилось торжествующей, нечестивой радостью. Это выражение лица оставалось неизменным, и наконец Дойл понял, что Бенсон умер.

Он вышел из пентаграммы, непроизвольно содрогнувшись, и поспешно коснулся электрического выключателя. Затем он начал методично обыскивать комнату. Дойл старался не оставлять отпечатков пальцев, и чтобы быть вдвойне уверенным, натянул на руки резиновые перчатки. Ценного ничего не нашлось — набор серебряных кистей, немного драгоценностей, примерно сто долларов наличными.

Дойл снял с постели простыню и завернул в неё свою добычу. Затем он внимательно осмотрелся. Сейчас было бы неуместно совершить ошибку по неосторожности. Дойл кивнул сам себе, выключил свет и вышел из дома. Затем он нашёл палку, разбил окно, и нащупал задвижку. Она легко отворилась.

В небе восходила луна, и бледный луч света ворвался в открытое окно, превратив тень Дойла в чёрное, деформированное пятно на полу. Он быстро отошел в сторону, и свет упал на белое лицо мертвеца. Дойл долго смотрел в окно, прежде чем отвернуться.

Осталось только одно дело. Через полчаса и оно было выполнено, простыня с барахлом оказалась на дне стоячего болота в десяти милях от дома Бенсона. Теперь не осталось никаких улик, указывающих, что Бенсон умер не от рук грабителя. Когда Дойл поехал в свой родной город, он ощутил огромное облегчение, как будто его напряжённые нервы наконец-то успокоились.

Однако возникла неожиданная реакция. Дойла стало ужасно клонить в сон. Летаргическую сонливость, которая охватила его, не удавалось развеять, хотя он опустил лобовое стекло, чтобы прохладный ночной бриз дул ему в лицо.

Дважды он чуть не съехал с дороги. Наконец, поняв, что он не может ехать дальше, Дойл свернул с шоссе, натянул плед на ноги и расслабился. Когда он проснётся, ему потребуется всего несколько часов, чтобы добраться до дома.

Он беспокойно поправил плед. Ночь стала очень холодной. Ледяные звёзды, казалось, пристально смотрели на него с неба, пылающего холодным сиянием. Как только Дойл начал засыпать, ему показалось, что он слышит чей-то смех…

Его разум охватили странные, гротескные образы — ощущение падения через пугающие бездны — ужасное головокружение, которое ушло и оставило его истощённым и беспомощным перед снами, которые пришли…

Дойлу приснилось, что он вернулся в дом Бенсона. Чёрные портьеры по-прежнему покрывали стены, пентаграмма всё ещё слабо светилась на полу, но серебряные лампы уже не горели. Вокруг были темнота и тишина, и дул холодный ветер.

В странной непоследовательности сновидений Дойл осознал без особого удивления, что у комнаты нет потолка. Холодные звёзды пылали в струящемся небе. Без предупреждения над головой Дойла возникло аномальное пятно черноты. Что-то невидимое, как бесформенный силуэт на фоне звёзд, парило над открытой небу комнатой.

Посмотрев вниз, Дойл увидел, что тело Бенсона лежит там же, где оно упало. Остекленевшие глаза покойника, казалось, сияли шокирующим подобием внутреннего света. Глаза не смотрели на Дойла; они смотрели вверх, и свет, который исходил из этих ужасных впадин, фактически искажал темноту комнаты.

И теперь Дойл увидел, что нечто вроде толстой узловатой веревки спускается сверху. Она остановилась над лицом мертвеца, скручиваясь и извиваясь медленными, червеобразными движениями. Следуя за веревкой глазами, Дойл увидел, что она исчезала в чёрном пятне наверху, и он был странно рад тому, что его глаза не могли пронзить тьму, которая окутывала парящее в небе существо.

Очень медленно веки убитого Бенсона начали закрываться. Другого движения на всё ещё бледном лице не было, за исключением почти незаметного закрывания век. Наконец, они полностью закрылись. Дойл наблюдал, как чёрная веревка двигалась беспокойно по комнате, извиваясь и скручиваясь кольцами, а над его головой стало медленно проявляться тусклое сияние. Оно усиливалось до тех пор, пока звёзды не стали выглядеть тусклыми призраками на фоне его великолепия, а затем сияние стало бесшумно опускаться с неба и направилось к Дойлу.

Его охватил ужас. Он попытался податься назад и обнаружил, что не может двигаться; какой-то странный паралич сна удерживал его в состоянии неподвижности и беспомощности. А в бледном сиянии над собой Дойл увидел расплывчатые, аморфные очертания, медленно вплывающие в поле его зрения.

Появилось существо, похожее на верёвку. Дойл сделал резкое, ужасное усилие, чтобы пошевелиться и разорвать невидимые узы, которые сковали его. И на этот раз ему удалось.

Паралич пропал; Дойл повернулся, чтобы убежать, и увидел перед собой пустоту. Пропасть тьмы, казалось, внезапно разверзлась у его ног, и он почувствовал, что падает вперёд. Раздался резкий удар, а затем сильнейший толчок, который сразу же запутал все ощущения Дойла. Через секунду он почувствовал, что уже полностью погрузился в пропасть, а затем серый свет окутал его. Комната без потолка пропала. И Бенсон, и плавающий ужас исчезли.

Дойл оказался в другом мире. Ещё одинмир сновидений!

Это странное чувство нереальности! Дойл осмотрелся и обнаружил, что он купается в сером свечении, не имеющем видимого источника, а над его головой воздух сгущался в туманную, непрозрачную дымку. Странные маленькие, кристаллические образования пестрели на плоской равнине вокруг него, создавая скопление мерцания, мигающего света. Необычные существа, похожие на воздушные шары размером с голову, беспрестанно качались в воздухе вокруг Дойла, плавно двигаясь с потоками ветра. Они были идеально круглыми, покрытыми сверкающими рептильными чешуйками.

Один из них лопнул, пока Дойл смотрел, и облако крошечных, светящихся пятен медленно поплыло вниз. Когда пятна коснулись земли, они стали превращаться в странные, маленькие кристаллы, которые растянулись в туманную даль вокруг него.

Вверху начал сиять тусклый свет — бледное, ослепительное сияние, за которым Дойл с опаской наблюдал несколько мгновений, прежде чем осознать его значение. Наконец, он понял, что это, когда в этом сиянии различил знакомые, тревожные очертания. И без предупреждения чёрный завиток целенаправленно опустился вниз — разыскивая Дойла!

Дойл ощутил холодный шок и ужас. Неужели этот сон никогда не закончится? Странный паралич снова захватил его. Дойл попытался вскрикнуть, но из его застывших губ не вышло ни звука; и незадолго до того, как червеподобный конец щупальца коснулся его, он вспомнил свой прежний побег и совершил безумное усилие, чтобы разорвать эти неосязаемые узы. И вновь чёрная бездна разверзлась у его ног; снова пришло мучительное дребезжание, когда он упал вниз, и ещё раз тёмная завеса была отдёрнута, чтобы явить фантастическую, чуждую сцену.

Вокруг Дойла возник запутанный лес из пышной растительности. Кора деревьев, а также листья, толстые массы виноградных лоз, даже трава под ногами имели угрожающий, сияющий малиновый цвет. И это было не самое худшее. Всё было живым!

Лозы корчились и качались на деревьях, а сами деревья беспокойно раскачивались, их ветви скручивались в жарком, застойном воздухе. Даже длинная, мясистая трава у ног Дойла совершала тошнотворные, червеподобные движения.

Солнца не было — просто пустое голубое небо, неуместно спокойное над извивающимся ужасом. Дойл увидел, как малиновая, змеевидная лоза, толщиной с его руку, бросилась к нему, и он снова сделал то отчаянное усилие, чтобы сдвинуться с места. В тот же момент он заметил ядро знакомого свечения, пульсирующего в воздухе над ним. Затем тьма ненадолго овладела Дойлом и ушла, чтобы раскрыть ещё один мир.

Дойл оказался в огромном, возвышающемся амфитеатре, смутно напоминающем Колизей, но намного больше. Ярусы сидений поднимались вдаль, и множества созданий волнами заполняли их. От первого ряда сидений Дойла отделял квадрат пространства, и там стояли четыре существа.

Они были чудовищами, бесчеловечными и ужасными. Поверх толстых, опухших, темнокожих мешков располагались бесформенные шары, мёртво-черные, за исключением своеобразных белёсых отметин, которые не следовали никакому определённому шаблону. Из зияющей дыры в каждом шаре свисала цепочка бледных лентовидных придатков, а чуть выше этого отверстия находился бледный, глянцевый диск с интенсивно чёрным центром.

Эти тела, как заметил Дойл, были одеты в какую-то чёрную субстанцию, так что его взору был явлен только общий человекоподобный контур. Он мельком увидел незнакомые придатки, выступающие через одежду, но их назначение было непонятным.

Один длинный хоботок напоминал миниатюрный ствол слона, и он висел там, где должен был находиться пупок. На другом, коротком, висячем лоскуте была овальная опухоль. Самое страшное откровение, однако, произошло, когда одно из существ подняло свою руку, и из появившейся зияющей полости лениво высунулся розоватый язык.

Вокруг Дойла бормотание усилилось и переросло в рёв. Толпы на дальних сиденьях резвились и танцевали. Четверо ближайших существ, размахивая отвратительными придатками, приближались к Дойлу.

Вокруг Дойла появилось пятно света, которое всё увеличилось. Пока он смотрел на пятно, оно начало светиться тем странным ярким пламенем, которого он боялся. Четверо находящихся неподалёку существ поспешно отошли на безопасное расстояние. Но на этот раз Дойл был готов. Его тело затряслось при виде ужаса, материализующегося в свете; Дойл напрягся, на этот раз без особых усилий, и снова упал в черноту.

Из бесцветной пустоты он вышел в ослепительное пламя обширного поля ледяной белизны, где ни единого объекта не было видно в безграничном пространстве, а сверху нависало чёрное небо без звёзд. Холод бездны опалил Дойла до костей, это был предельный холод безвоздушного пространства. Он не стал ждать, когда явится преследователь, чтобы испытать волю Дойла, которая отправила его в ещё один мир.

Затем он стоял на чёрном, студенистом веществе, которое беспокойно вздымалось под его ногами, как будто это была шкура какого-то циклопического монстра. Казалось, что она растягивалось на многие километры. Вскоре предупреждающий свет слился с воздухом над Дойлом. Вздрогнув, Дойл метнулся в защитную тьму.

Далее он оказался на поле твёрдой, замёрзшей коричневой земли с феноменально красивым ночным небом над головой, усыпанным незнакомыми созвездиями и большой кометой, пылающей в своём седом величии среди звёзд. А из этого мира Дойл бежал в странное место, где ему пришлось стоять на поверхности льда или стекла. Взглянув вниз, он увидел под ногами туманные и нечёткие фигуры, которые, казалось, были заморожены или захоронены там; колоссальные формы, выглядевшие совершенно нечеловеческими, насколько он мог разглядеть их сквозь облачную кристаллическую субстанцию.

Следующее видение было самым худшим. После стремительного погружения в темноту Дойл вдруг обнаружил вокруг себя огромный город, возвышающийся до самого чёрного неба, на котором полыхали две разъяренные алые луны; он мог своими глазами видеть их движение. Это был колоссальный и шокирующий город из неравносторонних чёрных башен и крепостей, которые, казалось, следовали какой-то ненормальной и неправильной системе геометрии. В целом, это выглядело неописуемым конгломератом каменных ужасов, и архитектурное безумие города вызывало острую боль в глазах Дойла, когда он пытался рассмотреть невозможные плоскости и углы.

Затем Дойл мельком увидел аморфных, кошмарных обитателей, отвратительно кишащих в этом гигантском городе, и смертельный ужас охватил его. Он отчаянно бросился в чёрную пропасть, которая ждала его, как и прежде.

Дойл, казалось, падал сквозь безграничную бездну в течение бесконечных тысячелетий. Внезапно он обнаружил себя задыхающегося и вспотевшего в своём «родстере», и увидел в отступающей перед рассветом тьме силуэты близлежащих деревьев.

Дрожа, Дойл нащупал отсек под приборной панелью. Его горло пересохло, голова раскалывалась. Ему нужно было выпить. Он нащупал бутылку. И замер.

Необъяснимый свет падал на него!

Дойл вжался в сиденье, его глаза расширились от невероятного ужаса. И тут медленно из пустого воздуха, пульсирующего от напряжения космических сил, начала появляться чудовищная сущность. Постепенно из ослепляющего света она вплыла в поле его зрения, пока Дойл не увидел парящее над ним звёздное отродье инопланетного и забытого измерения — Иода, Охотника За Душами!

Этот нечестивый призрак был не однородной сущностью, он отвратительно совмещал в себе неуместные элементы. Странные минеральные и кристаллические образования посылали своё свирепое свечение сквозь чешуйчатую, полупрозрачную плоть, и всё это купалось в вязком, ползущем свете, который чудовищно пульсировал вокруг основного ужаса. Тонкая слизь капала с перепонок на капот автомобиля; и, когда эта слизь втекала внутрь, отвратительные, похожие на растения придатки, слепо корчились в воздухе, издавая голодные, сосательные звуки.

Это был пылающий, космический ужас, порождённый отверженной вселенной; ужасная, дочеловеческая сущность, вырванная из далёкого прошлого с помощью древней магии. Огромный фасеточный глаз бесстрастно смотрел на Дойла холодным взглядом змеи Мидгарда, и щупальце, похожее на верёвку, начало целенаправленно раскачиваться по мере продвижения вперёд.

Дойл прилагал безумные усилия, чтобы разорвать невидимые узы, которые снова его сковали. Он напрягался и боролся до тех пор, пока его виски не начали пульсировать в агонии, но ничего не происходило, за исключением того, что из сморщенного отверстия на морщинистой нижней поверхности твари раздался — пронзительный свист. Затем щупальце развернулось, и его кончик бросился, как змея, на лицо Дойла. Он почувствовал холодное прикосновение ко лбу, и жестокая, сильнейшая боль проникла в его мозг.

В сияющем свете окружающий мир вспыхнул и исчез, и ужасное всасывание начало неумолимо тащить мозг Дойла. Жизнь вытекла из него за один ужасный прилив боли.

Затем агония в его голове уменьшилась и исчезла. Прозвучал короткий, пронзительный свист, который, казалось, неохотно отступил на огромное расстояние, и Дойл остался один посреди нависшей, угнетающей тишины.

За исключением неподвижной фигуры в машине, дорога была пуста.

Элвин Дойл попытался поднять руку, и обнаружил, что не может пошевелиться. С холодным ужасом, охватившим его, он попытался вскрикнуть, позвать на помощь, но из его замороженных губ не вышло ни звука.

Внезапно он вспомнил слова Бенсона: «… Иод извлекает жизненные силы человека, оставляя только сознание. Мозг живёт, но тело умирает… жизнь в смерти.»

Дойл потерял сознание. А когда он очнулся, то увидел, что его машину окружила дюжина зевак. Мужчина в униформе что-то делал с зеркальцем. В ответ на вопрос, который Дойл не расслышал, мужчина мрачно покачал головой:

— Нет, он совсем мёртв, всё в порядке. Посмотри на это.

Мужчина показал зеркальце.

— Видишь?

Дойл попытался вскрикнуть, чтобы доказать им, что он жив. Но его губы и язык были парализованы. Он не мог выдавить из себя ни звука. В его теле не было ощущений; он не осознавал своего существования. Медленно лица вокруг него превратились в белые пятна, и гром безумия громко взревел в его ушах.

Это был подозрительно ритмичный гром. Серия сотрясающих ударов — глухой стук комков земли, падающих на гроб, — абсолютный ужас существования, которое не было ни жизнью, ни смертью.

Каттнер сочинил этот рассказ задолго до того, как он был опубликован. Тремя годами ранее Лавкрафт написал ему:

«Ваше упоминание о „Лягушке“ сильно заинтересовало меня, так как она похожа на мой любимый жанр рассказов. Если (редактор „Weird Tales“ Фарнсворт) Райт отвергнет „Лягушку“, я верю, что вы позволите мне посмотреть на рукопись, так как я не хочу пропустить такую вещь! Атмосфера преследования во сне безусловно идеально подходит для этого». (18 Мая, 1936).

Райт, должно быть, отверг «Лягушку», как и предсказывал ГФЛ, и это произошло за три года до того, как рассказ появился на страницах журнала, конкурирующего с «Weird Tales». Возможно, что Райт счёл «Лягушку» слишком похожей на «Ужас в Салеме»; если так, то он был прав.

Обратите внимание, что здесь Каттнер вводит своё собственное жуткое место действия — Монкс Холлоу[2], название, вызывающее воспоминания о тайных ночных ритуалах, практикуемых монахами-вероотступниками и дьяволопоклонниками. Таких монахов мы ассоциируем с «Эксхэм Праэри» Лавкрафта («Крысы в стенах») и братством в рассказе «Пир в аббатстве» Роберта Блоха[3].

Первая публикация: «Strange Stories», Февраль, 1939.

Часами сидел я за своим рабочим столом, тщетно пытаясь испытать и передать на бумаге ощущения преступника, ожидающего исполнения приговора в камере смертников. Вы знаете, как можно прилагать усилия для достижения желаемого эффекта долгие часы, даже дни, а затем почувствовать внезапный стремительный ритм и осознать, что ты нашёл этот эффект? Но очень часто, словно вмешивается сама Судьба, происходит так, что кто-то мешает, как будто нечто полностью перекрывает прямую и ясную дорогу, сияющую перед нашими глазами. Так было и со мной.

Едва я поднял руки над клавишами печатной машинки, как приятель, живший со мной в комнате, до этого долго и молча читавший журнал, произнёс достаточно тихо: «Эта луна — интересно, она на самом деле существует?»

Я резко обернулся. Фред стоял возле окна, глядя с мрачным вниманием в темноту.

Заинтригованный, я встал, подошёл к нему и последовал за его взглядом в ночь. Там была луна, уже немного прошедшая фазу полнолуния, но всё еще почти круглая, висящая как большой красный щит близко к верхушкам деревьев, достаточно реальная…

Что-то в странном поведении моего друга предотвратило раздражение, которое обычно возникало у меня, когда кто-то мешал мне работать.

— Почему ты так сказал? — спросил я после минутного колебания. Фред стыдливо засмеялся, частично оправдываясь. — Извини, что я говорил вслух, — сказал он. — Я думал только о причудливой теории, с которой столкнулся в рассказе.

— О луне?

— Нет. Просто обычная история о призраке, типа тех, которые ты пишешь. «В то время его звали Пан Бродяга, и его ничто не связывало с Луной». Фред снова посмотрел на красноватый шар, теперь освещающий бледным, разрежённым светом тёмную улицу внизу. Затем он сказал: — Знаешь, Арт, эта идея овладела мной; возможно, в конце концов, в этом что-то есть…

Странные теории всегда вызывали восхищение у Фреда, тогда как меня привлекала их романтика. И так, пока он обдумывал свою последнюю фантазию, я терпеливо ждал.

— Арт, — начал он, наконец, — ты веришь, что древняя история о мыслях становится реальностью? Я имею в виду мысли людей, имеющих физическое проявление.

Я на мгновение задумался, прежде чем позволить себе слегка засмеяться. — Однажды, — ответил я, — юноша сказал Карлайлу, что он решил принять материальный мир как реальность; на что старик ответил только: «Эгад, ты бы лучше!»… — Да, — продолжал я, — я часто сталкиваюсь с этой теорией, но…

— Ты упустил суть, — был быстрый ответ. — Принимая физический мир, что ты имеешь? Нечто, сотворённое Богом! И как мы узнаем, что всё творение прекратилось? Может, даже мы…

Фред отошёл к книжной полке и через мгновение вернулся, стирая пыль с толстой книги в кожаном переплёте.

— Впервые я столкнулся с этой идеей здесь, — сказал он, листая пожелтевшие страницы, — но только когда часть фантастической истории осела в моём уме, я всерьёз задумался над этим. Послушай:

— Библия говорит: «В начале Бог сотворил небо и землю». Из чего Он сотворил их? Очевидно, всё было сотворено из мысли, воображения, силы и воли, как тебе угодно. Но Библия далее гласит: «И так сотворил Бог человека по Своему образу». Не значит ли это, что человек обладает всеми качествами Всемогущего, только в меньшем масштабе? Конечно, тогда, если ум Бога в своём могуществе мог создать всю вселенную, то разум человека, сотворённый по образу Бога, и будучи Его аналогом на Земле, может делать тоже самое, но в бесконечно малой степени, создавать вещи по собственной воле.

Например, древних богов на заре мира. Кто может утверждать, что они не существовали в реальности, будучи созданы человеком? И если боги созданы, можем ли мы быть уверены в том, что они не превратятся в нечто, что будет тревожить и разрушать, выйдя из-под всякого контроля своих создателей? Если это правда, то единственный способ уничтожить таких богов — перестать в них верить. Таким образом древние боги умерли, когда вера людей повернулась к Христианству.

Фред помолчал немного, наблюдая как я стою на месте, размышляя. — Странно, откуда такие мысли могут приходить в голову людям, — сказал я. — Откуда нам знать, какие вещи реальны, а какие вымышлены? Я имею в виду, что расовые фантазии являются общими для всех нас. Думаю, я понял, что ты имел в виду, спрашивая: реальна ли луна.

— Но представь себе, — ответил мой приятель, — группу людей, культ, в котором все думают одинаково, поклоняются одной и той же воображаемой фигуре. Если они так глубоко и фанатично верят, может случиться что угодно. Физическое проявление, чуждое всем нам, неверующим…

Наш с Фредом спор продолжался в том же духе. И когда мы наконец-то уснули, луна, которая пробудила в нас такие мысли, висела почти в зените, посылая холодные лучи на мир твёрдой физической реальности.

На следующее утро мы оба проснулись рано — Фред вернулся к своей будничной работе в качестве банковского служащего, а я с опозданием усадил себя возле печатной машинки. Благодаря тому, что вчера вечером меня отвлекли от работы, я смог теперь почти без труда дописать надоевшую сцену, закончить рукопись, пересмотреть текст и после обеда отправил его почтой.

Когда вернулся мой друг, он говорил спокойно о нашей вчерашней беседе и даже признал, что рассматривает свою теорию как немного относящуюся к метафизике.

Однако, когда Фред предложил съездить на охоту, он уже не был таким спокойным. Фред был романтиком, а его работа в банке была тяжёлой и нудной, так что любой побег от неё был для него редким счастьем. Я тоже был свободен от работы и мой ум был чист, и я был вдвойне рад такой перспективе.

— Мне хотелось бы подстрелить несколько белок, — сказал я. — И я знаю хорошее место. Ты можешь поехать завтра?

— Да, завтра. Мой отпуск как раз начинается с завтрашнего дня, — ответил Фред. — Но я очень долго мечтал вернуться туда, где много раз бывал раньше. Это не очень далеко — всего лишь в ста милях отсюда, и… — он посмотрел на меня с сожалением, что расстроил мои планы, — в Таинственном Лесу гораздо больше белок, чем ты где-либо видел.

Итак, мы договорились.

Таинственный Лес — это аномалия. Имея три или четыре мили в ширину и около восьми миль в длину, этот лес занимает всю своеобразную долину, которая как бы раскалывает строгую топографию плато Озарк. Через долину не протекает ни одного ручья, нет ничего, чтобы соответствовать определению нормальной долины; она просто существует благодаря чистому физическому присутствию, оставляя все вопросы без ответа. Мрачные, покрытые деревьями горы окружают долину со всех сторон, как бы стремясь ввиду своей собственной прочности компенсировать это пятно мягкости и безмятежности. У этого места есть своя особенность: хотя горы здесь все обитаемы — не густо, конечно, а по необходимости — эта лесная долина, имея все признаки прекрасного плодородия, никогда не знала плуга; а высокий, гладкий лес из душистых дубов никогда не знал топора лесоруба.

Мне тоже был знаком Таинственный Лес; все считали его раем для охотников, и дважды, задолго до этого, я охотился там. Но это было так давно, что я почти забыл это место, и теперь был действительно благодарен, что мне снова напомнили о нём. Ибо, если в мире и есть такое место, где белки растут быстрее, чем их отстреливают, то это — Таинственный Лес.

Было уже около полудня, когда мы, наконец, одолели последнюю горную тропинку, и остановились на небольшой поляне. Крошечная лачуга с крышей из вагонки стояла, как украшение, рядом с дорогой, а за ней согбенная фигура в выцветшем комбинезоне рубила иссохшие стебли хлопка.

— Это, должно быть, старый Зик, — сообщил мой спутник; его глаза сияли даже от этого напоминания о детстве. — Привет! — крикнул он, ступая по земле.

Старый горец выпрямился и сморщил лицо, пытаясь распознать гостя. Он стоял так некоторое время, пока мой друг выспрашивал об охоте; затем глаза старика снова стали тусклыми. Он молча покачал головой.

— Теперь не охотятся, парни. Всё мертво. Таинственный Лес мёртв.

— Мёртв! — воскликнул я. — Не может быть! Почему он мёртв?

В тот момент я понял, что разговариваю невежливо. У горца нет никакой информации, чтобы сообщить её человеку, который много хочет знать, тем более чужаку, который выражает недоверие.

Старик вернулся к своей работе. — Сейчас не охотятся, — повторил он и яростно ударил стебель хлопка.

Старик так явно отмахнулся от нас, что мы не могли оставаться с ним дольше. — Старый Зик слишком долго жил один, — сказал Фред, когда мы отошли. — Все горцы рано или поздно становятся такими.

Но я видел, что путешествие Фреда было уже наполовину испорчено, и даже подумал, что он сердится на меня за то, что я так неудачно испортил его встречу со стариком. Тем не менее, он ничего не сказал, только отметил, что Таинственный Лес расположен в следующей долине.

Мы продолжали идти. Дорога некоторое время тянулась вдоль плоской вершины. А затем, когда мы начали спускаться по грубой тропинке, Таинственный Лес открылся перед нашим взором, одетый так, каким я никогда раньше его не видел. Яркие красные, жёлтые и коричневые цвета смешались вместе в брызгах красоты, словно массивные деревья одели осеннее платье. Почти миниатюрным казался он нам с вершины, на которой мы стояли. Лес мерцал, как горное озеро в сухой жаре ранней осени. Но почему, когда мы молча смотрели на лес, смутная мысль о нечистоте заставила содрогнуться всё мое тело? Был ли я чувствителен к зловещим словам старого горца? Или моё сердце подсказало мне то, что не мог мой разум — что ещё не наступил сезон, когда исчезают все следы зелени, и их заменяют цвета смерти? Или это было что-то другое? — нечто, не апеллирующее ни к чувствам, ни к интеллекту, но все жё посылающее слишком важное сообщение, чтобы его игнорировать?

Но я не стал долго останавливаться на этом вопросе. Я давно знаю, что человеческий ум, стремясь представить логическую последовательность событий, часто натягивает ткань фактов ради гладкости. Возможно, я действительно ничего не чувствовал, и мои нынешние представления были изменены последующими событиями. Во всяком случае, Фред, хоть и неестественно бледный, ничего не сказал, и мы продолжили спускаться в молчании.

Ночь в глубокой долине Таинственного Леса наступает рано. Солнце просто отдыхало на высоком западном пике, когда мы вошли в лес и разбили лагерь. После того как темнота окружила нас, гора, с которой мы спустились, ещё долго светилась мягким золотом.

Мы сидели в сумерках и курили свои трубки. В затемнённом лесу царило глубокое спокойствие, и всё же мы с Фредом были неестественно молчаливы, возможно, думая об одном и том же. Почему большие деревья так рано лишились листьев? Почему птицы перестали петь? Откуда появился слабый, но ясно ощущаемый запах гнили?

Весёлый огонь вскоре развеял наши страхи. Мы снова были двумя охотниками, радуясь нашей свободе и предвкушению добычи. По крайней мере, я радовался. Однако Фред каким-то образом лишил меня чувства безопасности.

— Арт, независимо от причины мы должны признать, что Таинственный Лес мёртв. Почему, дружище, эти деревья не готовятся к спячке? Они мертвы. Почему мы не слышали птиц? Сойки всегда собирались здесь и шумели. И откуда у меня возникло такое ощущение, как только мы сюда пришли? Арт, я чувствителен к этим вещам. Я могу ощутить кладбище в самую тёмную ночь; и вот как я чувствую себя здесь, — как будто пришёл на кладбище. Я знаю, говорю тебе!

— Я тоже это почувствовал, — ответил я, — и запах тоже… Но сейчас всё это уже исчезло. Огонь всё меняет.

— Да, огонь всё меняет. Слышишь стон в деревьях? Думаешь, это ветер? Что ж, ты ошибаешься, говорю тебе. Это не ветер. Что-то нечеловеческое страдает; может быть, огонь причиняет ему боль.

Я натянуто рассмеялся. — Ну, хватит, — сказал я, — а то у меня мурашки от твоих рассказов. Я почувствовал то же самое, что и ты; даже запах, но тот старик просто расстроил нас. Это всё. Огонь всё изменил. Сейчас всё в порядке.

— Да, — сказал он, — теперь всё в порядке.

При всей его нервозности Фред первым уснул той ночью. Мы разожгли большой костёр, прежде чем лечь спать, и я долго лежал, наблюдая за прыгающим пламенем. И я думал об огне.

«Огонь очищает», — сказал я про себя, как бы направляя мысль вовне. «Огонь очищает; огонь — это жизнь. Сама жизнь наших тел сохраняется окислением. Да, без огня в мире не было бы чистоты».

Но я, должно быть, тоже уснул, потому что, когда меня разбудил низкий стон, огонь погас. В лесу было тихо; ни шёпот, ни шелест листьев не нарушали тяжёлую неподвижность ночи. А затем я почувствовал запах… И сразу же запах начал всё усиливаться, пока сам воздух не стал казаться тяжёлым, даже массивным; движимый словно по инерции он, казалось, вдавливался в землю благодаря одному своему весу. Воздух накатывал и кружил в отвратительных волнах запаха. Это был запах смерти и гнили.

Я услышал ещё один стон.

«Фред», — позвал я, и мой голос застрял в горле.

Единственным ответом был ещё более глубокий стон.

Я схватил его за руку и… мои пальцы погрузились в раздутую плоть, как в гниющий труп! Кожа лопнула, как перезрелая ягода, и слизь потекла по моей руке, капая с пальцев.

Преодолев ужас, я чиркнул спичкой; и в свете крошечного пламени увидел на мгновение лицо Фреда! Фиолетовая, раздутая, ползущая плоть почти покрыла его открытые глаза; белые черви кишели на его запыхавшемся теле, извергаясь из ноздрей, и падая на его синевато-багровые губы. Плотное зловоние усилилось; оно было таким густым, что мои замученные лёгкие кричали о помощи. Затем, вскрикнув от ужаса, я уронил зажжённую спичку, бросился в постель и закрыл своё лицо подушкой.

Не знаю, как долго я лежал там, больной, дрожащий, одолеваемый тошнотой. Но потихоньку я осознал проносящийся в верхушках деревьев звук. Большие сучья скрипели и стонали; а сами стволы, казалось, трескались в агонии. Я посмотрел наверх и увидел, что вокруг нас отражается красноватый свет. И, как грохот грома, в мою голову пришла мысль:

«Огонь очищает; огонь — это жизнь. Без огня в мире не было бы чистоты».

И с этой заповедью я встал, схватил всё, что было в пределах досягаемости, и бросил в умирающий костёр. Не ошибся ли я, или запах смерти действительно стал слабеть? Я подтащил дрова и сложил их в высокую кучу. На самом деле было удачей, что спичка, которую я бросил, упала на уже сухие листья!

Когда я подумал о своём приятеле, ревущее пламя подпрыгивало вверх на пять метров. Медленно я обернулся, ожидая увидеть труп, валяющийся в нечистых испарениях отбросов, но увидел спокойно спящего человека! Лицо Фреда покраснело, его руки всё ещё были слегка опухшими; но он был чист! Он дышал. Я спрашивал себя: могла ли мне просто присниться смерть и её запах? Мог ли я увидеть сон о червях?

Я разбудил его и стал ждать.

Фред мельком посмотрел на меня, а потом, глядя на огонь, издал крик экстаза. Свет блаженства на мгновение блеснул в его глазах, как у маленького ребёнка, впервые смотрящего на тайну очищающего пламени; а затем, когда к нему пришло осознание, это блаженство исчезло в ужасе и отвращении.

— Черви! — воскликнул он. — Личинки! Пришёл запах, а вместе с ним и черви. И я проснулся. Как раз, когда костёр погас… Я не мог двигаться, не мог вскрикнуть. Черви пришли, я не знаю откуда; наверное, из ниоткуда. Они пришли, и они ползли, и они ели. И запах пришёл с ними! Он просто появился, как и черви, из-за пределов густого воздуха! Он просто… стал таким. Затем… смерть!.. Я умер, говорю тебе, я сгнил… я сгнил, а черви… личинки… они ели… Я умер, говорю тебе! Мёртв! Или должен был умереть! — Фред закрыл своё лицо руками.

Как мы протянули ночь, не сойдя с ума, не знаю. На протяжении долгих часов мы держали огонь ярко горящим; и всю ночь высокие деревья стонали в своих смертельных муках. Гниющая смерть не возвращалась; каким-то странным образом огонь удерживал нас в чистоте от неё и сражался с ней. Но мы ощущали и смутно понимали зло, барахтающееся в темноте, и боль, которую наш иммунитет доставлял этому дьявольскому лесу.

Я не мог понять, почему Фред так легко стал жертвой смерти, а я остался цел. Он попытался объяснить это тем, что его мозг был более восприимчивым, более чувствительным.

— Чувствительным к чему? — спросил я.

Но Фред не знал.

Наконец наступил рассвет, сметая в сторону запада паутину тьмы. Со всех концов леса и вокруг нас, со всех сторон гигантские деревья шелестели от боли, словно миллионы зубов скрежетали в мучениях. А на востоке, над хребтом появилось улыбающееся солнце, с ясностью освещая ветви нашего дерева.

Никогда у нас не было столь долгого ожидания дня, и никогда мы так не приветствовали его наступление. Через полчаса наши вещи были собраны, и мы быстро выбрались на открытую дорогу.

— Фред, ты помнишь нашу беседу пару дней назад? — спросил я своего спутника после некоторого периода молчания. — Мне интересно, не может ли здесь происходить что-то подобное?

— Думаешь, мы были жертвами галлюцинации? Тогда как ты это объяснишь? — Фред закатал рукав до локтя, показывая свою руку. Как хорошо я это помню! Ибо там, на сморщенной коже, был отпечаток моей руки, красный как клеймо!

— Я воспринял, а не почувствовал, что ты схватил меня прошлой ночью, — сказал Фред. — Вот наше доказательство.

— Да, — медленно ответил я. — Нам есть о чем подумать, тебе и мне.

И мы оба ехали в машине молча.

Когда мы добрались до дома, полдень ещё не наступил, но с нашей точки зрения яркость дня уже сотворила чудеса. Я думаю, что человеческий разум — это далеко не проклятие, а самая милосердная вещь в мире. Мы живем на тихом, защищённом островке невежества, созерцая одинокий поток, протекающий мимо наших берегов, мы воображаем обширность чёрных морей вокруг нас и видим простоту и безопасность. И все же, если даже часть пересекающихся потоков и вращающихся вихрей тайн и хаоса будут раскрыты нашему сознанию, мы немедленно сойдём с ума.

Но мы не можем видеть. Когда один поток, пересекающий наш мир, нарушает спокойствие и безмятежность видимого моря, мы отказываемся в это верить. Наши умы упираются и не могут понять. И таким образом мы достигаем этого странного парадокса: после опыта постижения ужаса разум и тело надолго остаются расстроенными; но даже самые страшные встречи с неизвестными существами забываются как незначительные при ясном дневном свете. Скоро нам предстояла прозаическая задача приготовить обед, чтобы удовлетворить, казалось бы, ненасытный аппетит!

И всё же мы ни в коем случае не забыли о происшедшем. Рана на руке Фреда быстро зажила; через неделю даже шрама не осталось. Но мы изменились. Мы видели пересекающий наш мир поток, и стали знающими. При дневном свете быстрое воспоминание часто вызывало тошноту; а ночи, даже когда горели лампы, были для нас наполнены ужасом. Наши жизни казались связанными с событиями одной ночи.

Тем не менее, несмотря на это, я не был готов к потрясению, которое случилось со мной, когда однажды ночью, через месяц, Фред ворвался в комнату, его лицо было мертвенно-бледным.

— Прочти это, — хрипло прошептал он и протянул мне смятую газету. Я взял её и прочёл заметку, на которую указал Фред.

— Боже! — воскликнул я. — Это значит…

— Да! Оно распространяется, что бы это ни было. Оно растягивается, ползая по горам. Бог знает, докуда оно может в итоге распространиться.

— Нет. Это не болезнь. Оно живое. Оно живое, Фред! Говорю тебе, я это почувствовал; я слышал это. Кажется, оно пыталось заговорить со мной.

Той ночью мы не могли уснуть. Каждый момент нашего полузабытого опыта переживался тысячу раз, каждый ужас усиливался тьмой и нашими страхами. Мы хотели сбежать в какую-нибудь далёкую страну, чтобы оставить позади себя ужас, который мы ощущали. Мы хотели остаться и сражаться, чтобы уничтожить разрушителя. Мы хотели составить план; но… ненавистная мысль… как мы могли планировать сражаться… с ничем? Мы были так же беспомощны, как старый горец…

Итак, раздираемые этими противоречивыми желаниями, мы сделали именно то, что и ожидалось, — ничего. Мы, возможно, даже вернулись бы к ровному укладу нашей жизни, если бы новости в газетах не показывали дальнейшего распространения болезни и больше смертей.

В конце концов, конечно, мы рассказали людям нашу историю. Но опущенные глаза и явное смущение слушателей слишком хорошо показывали, как мало нам верили. Действительно, кто мог ожидать, что нормальные жители 1933 года, с обычным жизненным опытом, поверят в явно невозможное? Итак, чтобы спасти себя, мы больше ни с кем не говорили, но с ужасом наблюдали медленное, неумолимое приближение зла.

Была середина зимы, когда первое поселение людей оказалось на пути расширяющегося круга смерти. Всего лишь горная деревня в полсотни жителей; но смерть настигла их в одну холодную, зимнюю ночь, глубокую ночь, потому что никто не сбежал — все были задушены в своих кроватях. И когда на следующий день посетители нашли убитых и сообщили о них, в газетах было описано такое же ужасное, запущенное состояние гниения, что присутствовало во всех других случаях.

Тогда мир, бывший до этого безразличным, начал верить. Но даже в этом случае люди искали самое лёгкое, самое естественное объяснение, и отказывались признать возможности, которые мы изложили. Они сказали, что новая чума угрожает нам, разрушает нашу страну. Мы уедем подальше… Несколько человек переехали. Но оптимисты, все доверяющие медикам, остались. И мы, едва зная почему, остались с ними.

Да, мир бодрствовал перед опасностью. Чума стала одной из самых популярных тем разговоров. Представители движения ревайвалистов предсказывали конец света. А медики, как обычно, приступили к работе. Они заполонили заражённый район, в страхе за свою безопасность осмотрели набухшие трупы, и обнаружили бактерии разложения, и червей. Они предупреждали местное население: нужно покинуть эту местность; а затем, чтобы избежать паники, сочинили рекламу.

«У нас есть подозрение на истину, — сказали медики в лучшем стиле детективного агентства. — Мы надеемся вскоре изолировать смертельную бактерию и произвести защитную вакцину».

И мир поверил… Я тоже наполовину верил и даже посмел надеяться.

— Это чума, — сказал я, — какая-то странная новая чума, которая убивает страну. Мы были там самыми первыми.

Фред ответил: — Нет. Это не чума. Я был там; я чувствовал это; оно говорило со мной. Говорю тебе, это Чёрная Магия! Нам нужно не лечение, а лекари.

И я… частично поверил ему тоже!

Наступила весна, и угроза заражения расширилась до размера круга радиусом в десять миль, с точкой в лесу в качестве центра. Достаточно медленно, но, казалось бы, непреодолимо… Тихий, смертельный марш болезни, смерти, как её называли, всё ещё оставался загадкой и всех пугал. И пока проходила неделя за неделей, а добрых вестей от медиков и приехавших учёных не было, мои сомнения усилились. Почему, спрашивал я себя, если это была чума, она никогда не нападала на свои жертвы в дневное время? Какая болезнь может поразить всё живое, будь то животное или растение? Я решил, что это не чума; по крайней мере, хватаясь за последнюю нить надежды, я убедил себя, что это не обычная чума.

— Фред, — сказал я однажды, — если ты прав, то эта болезнь не выстоит против огня. Это твой шанс доказать, что ты прав. Мы сожжём лес. Возьмём керосин. Мы сожжём лес, и если ты прав, то зло умрёт.

Его лицо просветлело. — Да, — воскликнул он, — мы сожжём лес, и зло умрёт. Огонь спас меня: я знаю это; ты знаешь это. Огонь никогда не мог вылечить болезнь; он никогда не мог заставить нормальные деревья шептаться и стонать, и трескаться в агонии. Мы сожжем лес, и всё зло умрёт.

Так мы говорили друг другу и верили. И мы приступили к работе.

Мы взяли четыре бочки керосина, факелы и фонари. И в ясный, холодный день в начале марта мы отправились в путь на грузовике. Северный ветер ожесточённо свистел; наши руки посинели от холода в открытой кабине. Но это был чистый холод. До его чистой остроты было почти невозможно поверить, что мы направляемся в грязную и бесплодную страну смерти. И всё ещё низко на востоке солнце посылало свои яркие жёлтые лучи на уже расцветающие деревья.

Было раннее утро, когда мы достигли края медленно расширяющегося круга смерти. Здесь последняя жертва вчера или ранее встретила свой конец. Тем не менее, даже если жертва была не последней, до которой дотянулся мор, мы могли бы понять это по отсутствию признаков жизни. Маленькие почки, которые мы отмечали ранее, отсутствовали; деревья оставались сухими и холодными, как во время мёртвой зимы.

Почему жители этого района не вняли предупреждениям и не уехали? Правда, большинство из них сбежало. Но несколько старых горцев остались и умерли один за другим.

Мы поехали по скалистой, крутой тропе, оставив суету и безопасность нормального мира позади себя. Не ошибался ли я, думая, что солнце закрыла тень? Разве не стали окружающие вещи темнее? Тем не менее, я ехал молча.

Слабое зловоние коснулось моих ноздрей — запах смерти. Оно всё усиливалось. Фред был бледен; и, если на то пошло, я тоже был бледным и чувствовал слабость.

— Мы зажжём факел, — сказал я. — Возможно, он уничтожит этот запах.

Мы зажгли факел при ярком свете дня, а затем поехали дальше.

Когда мы проезжали мимо свинарника, то увидели белые кости, лежащие под лучами солнца; вся плоть была полностью съедена или сгнила. Какой ужас убил свиней, пока они спали?

Теперь я не мог ошибаться: тень становилась темней. Солнце ещё светило ярко, но каким-то странным образом слабо. Его свет подозрительно мерцал, как будто происходило частичное затмение.

Но долина была уже рядом. Мы преодолели последнюю гору, проехали мимо падающей хижины горца, который умер самым первым. Затем дорога пошла под уклон.

Таинственный Лес лежал ниже нас, но не свежий и зелёный, каким я видел его раньше, много лет назад; он также не вспыхивал красками, как во время нашей последней поездки сюда прошлой осенью. Лес был холодным и затуманенным. Чёрное облако лежало над ним, одеяло тьмы, клубящийся туман, похожий на тот, что согласно мифам, скрывает реку Стикс. Туман покрывал район смерти, как тяжёлый саван, и прятал лес от наших широко раскрытых глаз. Показалось ли мне, или я действительно услышал доносившийся из неосвящённого леса отчетливый шёпот, произносящий святое имя? Или я почувствовал то, что не мог услышать?

Но в одном отношении я не мог ошибаться. Темнело. Чем дальше мы ехали по скалистой дороге, тем глубже мы спускались в эту цитадель смерти, и тем бледнее становилось солнце, и более затуманенным путь.

— Фред, — прошептал я, — они прячут солнце. Они разрушают свет. В лесу будет темно.

— Да, — согласился он. — Свет ранит их. Я чувствовал их боль и агонию в то утро, когда восходило солнце; они не могли убивать в тот день. Но теперь они сильнее и прячут само солнце. Свет мучает их, и они уничтожают его.

Мы зажгли ещё один факел и поехали дальше.

Когда мы добрались до леса, темнота углубилась, почти ощутимый мрак сгущался, пока день не превратился в лунную ночь. Но это была не серебряная ночь. Солнце было красным как кровь; сияя над проклятым лесом. Огромные красные кольца окружали его, как круги от бессонницы вокруг больных глаз. Нет, само солнце не было очищающим; оно было слабым, больным, бессильным, как и мы перед новым ужасом. Его красное свечение смешивалось с малиновым пламенем факелов и освещало сцену вокруг нас цветом крови.

Мы заехали так далеко, насколько позволяла твёрдая почва, почти к самому краю леса, где гибкие и тощие поросли кедра и бука уступали место тяжёлым росткам более высоких и суровых дубов. Затем мы вышли из грузовика и ступили на гниющую землю. И при этом сильнее, чем до этого, нас охватило зловоние гниения.

Мы были благодарны за то, что вся животная материя полностью распалась; остался только едкий, проникающий запах разлагающихся растений; неприятно и сильнодействующий на наши уже обострившиеся нервы, но стойкий… И на охваченном смертью дне долины было тепло, несмотря на сезон и на то, что солнце совсем не согревало. Теплота распада и брожения нападала на нас с хлёсткими ветрами, которые иногда спускались с окружающих холмов.

Деревья были мертвы. Не только мертвы; они были гнилыми. Большие сучья упали на землю и засорили всё вокруг. Все маленькие ветви исчезли, но сами деревья остались стоять в вертикальном положении, их обнаженные конечности вытянулись, как молящиеся руки к небесам, словно эти мученики леса стояли в ожидании. Но даже в этих массивных стволах ползали черви и поедали древесину. Это был лес смерти, ночной кошмар, лес, поражённый грибками, который взывал к захватчикам, что всхлипывали в агонии под светом ярких факелов и качались туда-сюда во всей своей нечестивой гнилости.

Защищённые нашими факелами, мы были невосприимчивы к силам смерти, которые свирепствовали в тёмных уголках леса, за пределами нашего пылающего света. Но хотя они не могли охотиться за нашими телами, они взывали, обращались к нашему разуму. Картины ужасов, страха и кошмара наполняли наши головы. Я снова увидел своего товарища, когда он лежал в постели, полгода назад; и подумал о деревне в горах и о шестидесяти жертвах, которые умерли там за одну ночь.

Мы знали, что не имеем права утонуть в этих картинах, иначе сойдём с ума. Мы поспешили собрать кучу мёртвых веток. Фред и я хватали сырой, гнилой валежник — сучья и ветви, которые ломались при попытке поднять их или рассыпались в пыль между нашими пальцами. Наконец мы сложили кучу из самых сухих и твёрдых ветвей, и на всё это вылили полную канистру керосина. Когда мы зажгли огромный костёр и стали наблюдать, как пламя взмывает всё выше и выше, — вздох боли, печали и бессильной ярости охватил поле смерти.

— Огонь вредит им, — сказал я. — Пока огонь горит, они не могут причинить нам вред; лес будет гореть, и они все умрут.

— Но будет ли лес гореть? Они затуманили солнце; они даже притушили наши факелы. Понимаешь! Они должны быть ярче! Будет ли лес гореть сам, даже если они оставят его в покое? Он влажный и гнилой, и не будет гореть. Смотри, наш костёр гаснет! Мы потерпели неудачу.

Да, мы проиграли. Мы были вынуждены признать это, когда после двух других попыток зажечь новый костёр убедились, что, вне всякого сомнения, лес не может быть уничтожен огнём. В наших сердцах была сила и отвага, но теперь страх преследовал нас, мы дрожали и покрылись холодным потом, пока гнали грохочущий на большой скорости грузовик по скалистой тропе подальше к безопасности. Наши факелы вспыхивали на ветру, оставляя чёрный след дыма позади нас, пока мы мчались прочь.

Но мы пообещали себе, что снова вернёмся в этот лес. Мы приведём много людей и возьмём с собой динамит. Мы найдём логово этой силы зла и уничтожим его.

И мы старались. Но снова потерпели неудачу.

Смертей больше не было. Даже самые упрямые уехали из поражённой местности, когда наступила весна, и стали видны настоящие размеры круга смерти. Никто не мог сомневаться в немом свидетельстве мёртвых и умирающих деревьев, которые пали от загадочной болезни. Круг увеличивался на пятнадцать, тридцать или даже шестьдесят метров за ночь; деревья, которые вчера были свежими и живыми, с растущими зелёными побегами, на следующий день становились грубыми и пожелтевшими. Смерть никогда не отступала. Она продвигалась по ночам и удерживала занятую землю днём. А на следующую ночь пугающий марш продолжался.

Состояние ужаса захватило население прилегающих районов. Газеты не несли на своих страницах ничего, кроме разрушенных надежд. Они подробно описывали каждую новую идею; заумные теории ученых на техническом языке, вести с поля битвы; но не надежду.

Мы с Фредом указали на это людям, охваченным ужасом, и сказали им, что только наша идея имеет единственный шанс на успех. Мы изложили им наш план, попросили их помощи. Но они ответили: «Нет. Чума распространяется. Она началась в лесу, но сейчас уже вышла за его пределы. Как это поможет сжечь лес сейчас? Мир обречён. Уходите вместе с нами, и вы сможете прожить еще какое-то время. Мы все должны умереть».

Нет, не было никого, кто хотел бы прислушаться к нашему плану. И мы отправились на север, где смерть ещё не разрушила общество благодаря тому, что не знала о людях, живущих там, и большому расстоянию. Здесь люди, сомнительные, нерешительные, но верившие в своих учёных, всё ещё сохраняли порядок и продолжали работать на заводах. Но наша идея не приветствовалась. «Мы доверяем докторам», — сказали они.

И никто не присоединился к нам.

— Фред, — обратился я к товарищу, — мы ещё не проиграли. Мы оборудуем большой грузовик. Нет! Возьмём вездеход. Мы сделаем, как сказали. Возьмём больше керосина и динамита; мы всё равно уничтожим зло!

Это был наш последний шанс; мы знали это. Если мы потерпим неудачу сейчас, мир действительно будет обречён. И мы знали, что с каждым днём смерть становилась сильнее, и мы работали быстро, чтобы встретить её.

Материалы, которые нам были нужны, мы перевозили по суше в грузовике: ещё больше факелов, динамит, восемь бочек керосина. Мы даже взяли два ружья. А потом мы загрузили всё это в импровизированный прицеп к вездеходу и отправились в путь.

Когда мы въехали в лес, в нём было темно, хотя ещё даже не наступил полдень. Чёрным, как колодец в полночь, был лес; мерцающий красный свет наших факелов проникал на скромные несколько метров сквозь упрямый мрак. И сквозь дрожащую темноту наших ушей достигало многочисленное жужжание, словно от миллиона пчелиных ульев.

Не знаю, как мы выбрали путь; я старался повернуть туда, где жужжание звучало громче всего, надеясь, что таким образом мы найдём источник самого бедствия. И наш путь не был трудным. Вездеход прокладывал свой бесконечный след, раздавливая гусеницами сырую гниющую древесину, которая усеивала весь лес. А сзади по ровной колее, создаваемой вездеходом, неуклюже тащился тяжёлый прицеп.

Измождённые, израненные деревья, лишённые всех ветвей, вставали вокруг нас, как таинственные стражи, указывающие путь. Чем дальше мы углублялись в лес, тем всё более пустынной становилась сцена; скрипящие стволы, стоящие подобно столбам, казались всё более и более гнилыми; запах смерти вокруг нас становился всё более пронзительным; не отвратительный запах распада, но менее ядовитый и более проникающий запах гнилости.

Он звал нас и тянул к себе. Из темноты он проникал в наши мозги, двигал их, изменял, чтобы подчинить своей воле. Мы не замечали этого. Мы только ощущали, что запах вокруг нас больше не тошнит; он стал самым сладким ароматом для наших ноздрей. Замечали лишь, что деревья, похожие на грибы, радуют наши глаза, они словно восполняли и удовлетворяли некоторые давно скрытые эстетические потребности. Перед моим мысленным взором появилась картина совершенного мира: влажная, разложившаяся растительность и сочная плоть — гниющая плоть, которой можно питаться. Казалось, эта картина расширилась на всю землю, и я громко закричал в экстазе.

Но из-за этого наполовину невольного крика что-то мелькнуло в моей душе, и я понял, что эти мысли были не моими, но навязанными мне извне. С воплем я дотянулся до факела и омыл руки в живом пламени; схватив другой факел, я зажёг его от первого и стал махать им перед лицом Фреда. Очищающая боль пробежала по моим венам и нервам; картина исчезла, тоска исчезла; я снова стал самим собой. Если бы мы повиновались этому призыву, то затерялись бы среди визжащих деревьев! Тем не менее, всё время после этого эпизода мы чувствовали, как непристойный разум играет с нашими умами, всё ещё пытаясь склонить нас на свою сторону. И я вздрогнул, когда вспомнил, что эти мысли вполне могли быть мыслями червя!

Затем, внезапно, поверх рёва извне и постоянного грохота двигателя вездехода, мы услышали человеческое пение. Я заглушил двигатель, дёрнув за рычаг коробки передач. Теперь в наших ушах ясно зазвучало песнопение на знакомом, но странно изменённом языке. Жизнь! В этом краю смерти? Это было невозможно! Пение прекратилось, и жужжание среди столбов-деревьев усилилось вдвое. Кто-то, или что-то, поднялся, чтобы декламировать заклинание. Я напряг уши, чтобы услышать, но этого не требовалось; отчётливо и громко сквозь гудящую темноту зазвучал высокий голос, распевающий:

«Наш могучий повелитель, Червь. Сильнее всех царей небес и земли, Червь. Боги творят; человек планирует и строит; но Червь стирает их труды.

Могущественны архитекторы и строители; велики их дела и владения. Но в итоге им останется лишь узкий участок земли; и даже это, поистине, заберёт Червь.

Это Дом Червя; его дом, который никто не сможет уничтожить; дом, который мы, его защитники, построили для него.

О Хозяин! Преклонив колени, мы даруем тебе три эти вещи! Мы даруем тебе человека и его имущество! Мы отдаём тебе жизнь земли, да будет она куском пищи для тебя! Мы отдаём тебе саму землю, чтобы она была твоим домом!

Могучий, о могучий, выше всех королей небес и земли, наш повелитель и хозяин, Червь, для которого Время — ничто!»

Испытывая ужас и отвращение, мы с Фредом обменялись взглядами. Там была жизнь! Бог знает, какого рода, но жизнь и человек! Затем, там, в адском лесу, с запахом, видением и звуками смерти вокруг нас, мы улыбнулись! Клянусь, мы улыбнулись! Нам дали шанс сражаться; сражаться с чем-то ощутимым. Я запустил двигатель, дёрнул рычаг скорости и нажал на газ.

Через тридцать метров я остановился, потому что мы наехали на идолопоклонников! Полсотни из них сидели на корточках и стояли на коленях, да, даже валялись в гнили и грязи, что была вокруг них. Они громко завопили, когда наши пылающие факелы ударили по их невидящим, широко раскрытым глазам! Только сумасшедший мог вспомнить и разместить на печатной странице литанию ненависти и ужаса, которую они бросали в наши лица. Есть голоса, присущие людям, и голоса, присущие животным; но нигде по эту сторону самого ада не слыхали таких громогласных криков, исходящих из напряженных глоток идолопоклонников, когда мы с Фредом схватили факелы и помчались к ним. Только несколько мгновений они стояли вызывающе на нашем пути; боль непривычного света была слишком сильной для их чувствительных глаз. С пронзительными криками страха они повернулись и побежали прочь. А мы посмотрели вокруг, на мерзость и грязь, что окружала нас, и снова улыбнулись!

Ибо мы увидели их идола! Не идола из дерева, камня или какого-либо чистого, нормального материала. Это была огромная могила! Массивная, шесть метров в длину и три в высоту, она была покрыта гниющими костями и ветвями деревьев. Земля, нагромождённая в ужасный курган, дрожала и вздымалась, как будто от какой-то мерзкой жизни внутри. Затем, наполовину утопая в грязи, мы увидели само надгробие — косо наклонённую доску в низком фундаменте. И на ней была вырезана только одна строка — «Дом Червя».

Дом червя! Огромная могила. И культ тьмы и смерти стремился превратить мир в одну грязную могилу и даже покрыть её пеленой тьмы!

С воплем ярости я ударил ногой по земле, сваленной в кучу. Корка земли оказалась такой тонкой, что я пробил её насквозь, и чуть опрометчиво не провалился в яму; только яростный рывок назад не позволил мне упасть прямо в кучу червей! Белые твари корчились под нашим кроваво-красным, вспыхивающим светом, извиваясь от муки в изысканных пытках, принесённых им благодаря очищающему пламени. Дом червя, действительно…

С тошнотой и отвращением, мы безумно трудились. Рёв чужеродного леса поднялся до воя — жуткого бормотания, которое пело в наших ушах и тянулось к нашим мозгам, пока мы работали. Мы зажгли ещё больше факелов, искупали наши руки в пламени, а затем, вопреки злобной воле, разрушили дрожащую кучу земли, которая являлась пародией на форму могилы. Мы приносили бочку за бочкой и выливали керосин на извивающихся тварей, которые уже расползлись, перекатываясь, как океан грязи, у наших ног. А затем, забыв про вездеход, который должен был доставить нас в безопасное место, я швырнул на червей коробку с динамитом, наблюдая, как она тонет в массе червей, пока она не исчезла из виду, а затем бросил в них факел. И побежал.

— Арт! Вездеход! Оставшийся керосин понадобится нам, чтобы осветить себе дорогу.

Я безумно рассмеялся и побежал дальше.

Через сотню метров мы остановились и стали наблюдать за зрелищем. Пламя, прыгнувшее на двадцать метров вверх, освещало лес вокруг нас, отталкивая густой неестественный мрак в тяжёлую темноту. Невидимые голоса, которые безумно и истерично выкрикивали тарабарщину, рвущую наши души в своей дикой мольбе; настолько ощутимыми они были, что мы чувствовали, как они тянутся к нашим телам, дёргают их туда-сюда одновременно с нечестивым танцем качающихся деревьев. Из ямы мерзости, где танцевало яркое пламя, появилось густое облако жёлтого дыма; оглушительный звук словно от шипящей сковороды пронзал лес, и отдавался эхом в тьме вокруг нас. Вездеход был охвачен пламенем, последняя бочка керосина брызнула огнём. А затем…

Раздался глубокий, тяжёлый рёв; мягкая земля под нашими ногами закачалась и задрожала; струи огня, побуждаемые непреодолимой силой под ними, взмыли одновременно в воздух, изогнулись в длинных широких параболах зловещего пламени и рассеялись меж корней деревьев. Динамит!

Дом червя был разрушен; и одновременно с его разрушением воющие голоса вокруг нас умерли, издав тяжкий шёпот, и наступила тишина. Зловещий туман тьмы наверху и вокруг нас на мгновение дёрнулся, как шёлковая завеса, сжался, а затем свернулся над погибшими деревьями и открыл нашему взору солнце!

Солнце, яркое во всей его полуденной славе, вспыхнуло над нами, согревая наши сердца золотым сиянием.

— Видишь, Арт! — прошептал Фред, — лес горит! Теперь ничто не сможет остановить огонь, и всё будет уничтожено.

Это была правда. Из тысячи крошечных мест пламя поднималось и распространялось, отправляя странные, маленькие лианы пламени во все стороны, чтобы найти путь дальше. Огонь, разбросанный взрывом, укоренялся.

Мы развернулись и быстро пошли в сторону тёплого южного ветра, который дул нам навстречу; мы оставили растущий огонь за спиной и двинулись дальше. Через полчаса после того, как мы преодолели несколько миль падшего леса и пахучих пустошей, мы остановились, чтобы оглянуться назад. Огонь распространился по всей ширине долины и с рёвом двигался на север. Я подумал о пятидесяти сбежавших идолопоклонниках, которые тоже устремились на север.

— Бедные дьяволы! — сказал я. — Но, без сомнения, они уже мертвы; они не могли долго переносить яркость солнца.

Так заканчивается наша история о том, что, возможно, было самой большой катастрофой, которая когда-либо угрожала человечеству. Учёные строили теории, но ничего не смогли придумать; на самом деле это было задолго до того, как мы смогли дать объяснение, удовлетворяющее даже нас самих.

Мы тщетно искали ответ в каждом известном справочнике по оккультизму, когда один старый журнал неожиданно дал нам подсказку: он напомнил нам собственный полузабытый разговор, который был воспроизведён в начале этого повествования.

Каким-то странным образом этот Культ Червя должен был организоваться для поклонения смерти и основал там, в долине, свою штаб-квартиру. Они построили огромную могилу как святыню, а чрезмерное сосредоточенное поклонение и фанатичные умы вызвали физическое проявление жизни в ней, будучи реальным результатом их мыслей. И какое указание на смерть могло быть более сильным, чем её вечное сопровождение — черви-трупоеды и бактерии разложения? Возможно, задачу верующих облегчал тот факт, что смерть всегда является реальностью и не нуждается в такой большой концентрации силы воли для своего проявления.

Во всяком случае, всё началось с того, что в этом центре идолопоклонники излучали мысленные волны, достаточно сильные, чтобы влиять на район, где они собирались; и по мере того, как они становились всё сильнее, по мере того, как их разум становился всё более могущественным, и благодаря острой психической концентрации, их мысли распространялись и даже уничтожали сам свет. Возможно, они также привлекли много новобранцев, чтобы укрепить свои ряды, поскольку мы сами почти поддались их влиянию; возможно, также, что земля, которую когда-то завоевали верующие, контролировалась духами, оказавшимися под их властью, и им больше не нужно было ничего делать для распространения смерти. Это могло объяснить странные шумы, доносящиеся из всех частей леса, которые сохранялись даже после того, как сами верующие сбежали.

А что касается их окончательного уничтожения, я процитирую строчку из старой книги, в которой мы впервые прочитали такую теорию: «Если это правда, то единственный способ уничтожить таких богов — перестать в них верить». Когда макет могилы, их большой фетиш, был разрушен, главные оковы, которые удерживали всю их систему, были сломаны. И когда сами идолопоклонники погибли в пламени, всякая возможность повторения ужаса умерла вместе с ними.

Таково наше объяснение и мы верим в это. Но мы с Фредом не хотим заниматься научными дебатами; мы только ищем возможности забыть хаотический опыт, который так испортил нашу жизнь. Награда? Мы получили свою награду, уничтожив мерзость, с которой мы так долго сражались; но к этому удовлетворению благодарный мир добавил нам богатства и почестей. Мы благодарны эти вещам и наслаждаемся ими. А какой человек не делал бы этого? Но мы чувствуем, что не в восхвалении и не в удовольствии лежит наше окончательное выздоровление. Мы должны работать, должны забыть такой печальный опыт только благодаря усердному труду; мы запечатаем ужас, если не от нашего ума, то, по крайней мере, от нашего непосредственного сознания. Со временем, возможно…

И всё же мы не можем полностью забыть. Не далее, чем сегодня утром, гуляя по полям, я наткнулся на мёртвую тушу дикого зверя, лежащего в борозде; и в его худом, распадающемся тельце возникла другая жизнь — тошнотворная, чужая жизнь гниения и распада.

В некотором смысле нам повезло, что история, которую я собираюсь вам поведать, по большей части основана на видении непонятных теней, неясных полунамеках и моём недопустимом воображении. Иначе она никогда бы не была написана рукой человека или прочтена людьми. Моё незначительное участие в этой отвратительной драме ограничивалось лишь последним актом, а то, что происходило до этого, я воспринимал лишь как далёкую призрачную легенду. Но даже в таком расколотом отражении его противоестественный ужас вытеснил все другие события из моей повседневной жизни, превратив их в подобие непрочной тонкой паутинки, сотканной на самом краю продуваемой всеми ветрами раскрывшейся чёрной бездны, уходящей глубоко внутрь полуоткрытых подземных склепов, в самых нижних пределах коих таятся гниль, тлен и разложение.

Легенда, о которой я говорю, была знакома мне с детства. В моей семье её рассказывали шёпотом, качая головой — о сэре Джоне Тремоте, что был школьным другом моего отца. Но я никогда лично не встречал сэра Джона, никогда не посещал Тремот-Холл до тех самых событий, которые стали основой для финала этой трагедии. Мой отец увёз меня из Англии в Канаду, когда я был ещё младенцем. Он процветал в Манитобе как пчеловод; а после смерти отца забота о его пчёлах отняла у меня много лет на пасеке, чтобы исполнить свою давнюю мечту — посетить свою родину, прогуляться по её сельским тропинкам.

Когда, наконец, я стал свободен, легенда о сэре Джоне почти исчезла из моей памяти, так что, путешествуя на мотоцикле по сельской Англии, я никак не планировал оказаться в Тремот-Холле.

Во всяком случае, меня никогда не тянуло в такие места из одного лишь нездорового любопытства, какое, возможно, подобные жуткие истории пробуждали в других. Мой визит, как это обычно бывает, оказался чисто случайным. Я забыл точное расположение Тремот-Холла и даже не думал, что нахожусь в его окрестностях. Если бы я знал, то, наверное, объехал бы его стороной, чтобы не нарушать поистине демонических страданий владельца, даже несмотря на то, что мне нужно было найти убежище.

Ранним осенним днём, до того, как попасть в Тремот-Холл я весь день не спеша путешествовал на мотоцикле по извилистым сельским дорогам и тропинкам. День был ясным и светлым, с нежно-лазурным небом над величественными парками, тронутыми первыми красками янтаря и багрянца уходящего года. Но ближе к полудню из-за скрывавших океан холмов пришел туман, замкнув меня в свой скользящий призрачный круг. Каким-то образом в этом обманчивом тумане я потерял дорогу и пропустил путевой столб, указывавший направление к городку, в котором я собирался заночевать.

Я проехал ещё немного наугад, думая, что вскоре достигну другого перекрёстка. Путь, по которому я следовал, был всего лишь неровной, на редкость пустынной тропой. Туман сгустился, потемнел и приблизился ко мне, закрывая обзор до горизонта. Я мог лишь видеть, что попал в какую-то пустошь с валунами, без признаков обработанной земли. Я перевалил через холм и стал спускаться по длинному однообразному склону, в то время как сумерки и туман вокруг меня продолжали сгущаться. Я думал, что двигаюсь в сторону заката, но в этом полумраке не было видно ни малейшего отблеска или красного всполоха, который мог бы послужить признаком тонущего в тумане заката. Ноздрей моих коснулся промозглый запах соли, как будто впереди лежала гниющая морская топь.

Дорога повернула под острым углом, и мне показалось, что я еду между холмами и болотами. Ночь надвигалась неестественно быстро, будто спеша догнать меня, и я начал ощущать какое-то неясное беспокойство и тревогу, словно сбился с пути не в родной Англии, а в каких-то незнакомых враждебных краях. Туман и сумерки удерживали окружающий пейзаж в холодной тишине, в смертельной и тревожной тайне.

Затем слева от тропы, чуть впереди меня я увидел пятно света, которое напоминало скорбный, наполненный слезами глаз. Оно смутно просвечивало сквозь какую-то неопределённую хаотическую массу, словно находилось за деревьями в призрачном лесу. Когда я пошёл в сторону света, то увидел маленькую сторожку, какие обычно строят у въезда в некоторые поместья. В сторожке было темно и пусто. Остановившись и вглядываясь в полумрак, я заметил в изгороди из неподстриженных кустов очертания кованых железных ворот.

Всё вокруг имело запущенный и неприступный вид. Из невидимого болота наползали угрюмые, бесконечно извивающиеся спирали тумана, и я продрог до костей. Но свет указывал на возможное присутствие живых людей посреди этих пустынных холмов, и я надеялся получить место для ночлега или, по крайней мере, найти того, кто мог бы указать мне дорогу к городу или постоялому двору.

К моему удивлению ворота были не заперты. Они с жутким скрипом повернулись на ржавых петлях, словно их не открывали в течение долгих лет. Толкая перед собой мотоцикл, я пошёл по заросшей сорняками дорожке к источнику света. Хаотичная масса передо мной оказалась большой усадьбой, расположившейся среди деревьев и кустов, искусственные формы которых, как и живая тисовая изгородь у ворот, давно лишённые ухода садовника, приобрели дикие и гротескные очертания.

Туман тем временем превратился в унылую морось. Почти наощупь пробираясь сквозь мрак, я нашёл тёмную дверь недалеко от окна, в котором светила одинокая лампа. Я трижды постучал в дверь, и в ответ услышал медленные приглушённые, шаркающие шаги. Дверь была отворена с той неспешностью, что свидетельствовала об осторожности и нерасположении хозяина, и я увидел перед собой старика с горящей свечой в руке. Его пальцы дрожали от паралича или дряхлости, и чудовищные тени подобно зловещим взмахам крыльев порхающих летучих мышей трепетали позади в сумрачной прихожей, падая на его сморщенное лицо.

— Что вам угодно, сэр? — спросил он. Хотя голос старика дрожал, и говорил он нерешительно, тон его речи был далек от неучтивости. Он не выказывал явного негостеприимства и подозрительности, которых я опасался. Однако я все же ощутил некую нерешительность и сомнения, и пока старик слушал рассказ о причинах моего стука в эту одинокую дверь, я заметил, что он внимательно осматривает меня с той проницательностью, которая опровергла моё первое впечатление о его крайней дряхлости.

— Вижу, вы чужак в этих местах, — заметил старик, когда я закончил свои объяснения. — Могу ли я узнать ваше имя, сэр?

— Генри Чалдейн, — ответил я.

— Вы случайно не сын мистера Артура Чалдейна?

Немного удивившись, я признал, что это действительно так.

— Вы похожи на своего отца, сэр. Мистер Чалдейн и сэр Джон Тремот были большими друзьями до того, как ваш отец уехал в Канаду. Не желаете ли войти, сэр? Это Тремот-Холл. Сэр Джон долгое время не принимал гостей, но я скажу ему, что вы здесь, и может быть он захочет вас увидеть.

Испуганный и не совсем приятно удивлённый выяснением своего местонахождения, я последовал за стариком в заставленный книгами кабинет, чья меблировка свидетельствовала о роскоши и небрежности. Здесь старик зажег древнюю масляную лампу с пыльным, раскрашенным абажуром и оставил меня наедине с покрытыми пылью книгами и мебелью.

Я ощущал странное смущение, чувствуя, будто я проник в запретное место, пока ждал хозяина при тусклом свете жёлтой лампы. Здесь ко мне вернулись во всех подробностях воспоминания о странной, жуткой, полузабытой истории, которую я в детстве слышал от своего отца.

Леди Агата Тремот, жена сэра Джона в первый год после их женитьбы стала жертвой приступов каталепсии. Третий приступ, по-видимому, привёл к её смерти, поскольку она не очнулась спустя некоторое время, как обычно бывало ранее, а на её теле проявились все признаки трупного окоченения. Тело леди Агаты поместили в фамильный склеп, настолько древний и протяжённый, что он занимал огромное пространство под холмом позади дома. На следующий день после погребения сэр Джон, обеспокоенный странными устойчивыми сомнениями в окончательном медицинском заключении, вошёл в склепы. В тот же миг он услышал дикий крик и обнаружил леди Агату сидящей в своем гробу. Крышка гроба вместе с торчащими гвоздями лежала на каменном полу. Казалось невозможным, чтобы крышка могла быть выбита руками столь хрупкой женщины. Однако никакого другого правдоподобного объяснения этому не было, поскольку сама леди Агата мало что могла поведать об обстоятельствах своего странного воскрешения.

Наполовину в оцепенении, почти в бреду, в состоянии крайнего ужаса, который был вполне понятен в данном положении, она повела бессвязный рассказ о том, что с ней произошло. Она, похоже, не помнила, как пыталась освободиться из гроба, но её больше беспокоили воспоминания о бледном, омерзительном нечеловеческом лице, которое она увидела во мраке, пробудившись от долгого, похожего на смерть, сна. Именно вид этого ужасного лица, склонившегося над ней, когда она лежала в уже открытом гробу, и вызвал у неё столь дикий крик. Тварь исчезла до того, как сэр Джон приблизился к Агате, быстро умчавшись во внутренние склепы, и у женщины осталось лишь смутное представление о внешнем виде этого создания. Ей показалось, что оно было большим и белым, и бежало подобно животному на четвереньках, хотя его конечности были похожи на человеческие.

Конечно, её рассказ был расценен как своеобразное виде?ние или порождение бреда, вызванного чудовищным шоком от испытанного ею переживания, истинный ужас которого вытеснил из её памяти все реальные события. Но воспоминания об этом жутком лице и фигуре, казалось, постоянно преследовали леди Агату, и, в конце концов, страх свёл её с ума. Она не оправилась после той болезни, и прожив девять месяцев в расшатанном состоянии разума и тела, умерла после того как родила своего первенца.

Смерть стала милостью для неё, так как ребенок, похоже, оказался одним из тех ужасных монстров, которые изредка появляются в человеческих семьях. Точная природа его ненормальности была неизвестна, хотя пугающие и противоречивые домыслы вроде бы исходили от доктора, нянь и слуг, которым довелось его увидеть. Некоторые из них навсегда покинули Тремот-Холл и отказывались возвращаться после того как всего лишь мельком увидели его уродство.

После смерти леди Агаты сэр Джон удалился от общества. С тех пор почти ничего не было известно о его дальнейших действиях, так же, как и о судьбе жуткого ребёнка. Люди, однако, шептали, что ребёнок был заперт в комнате с зарешеченными окнами, куда не входил никто, кроме самого сэра Джона. Эта трагедия разрушила всю его жизнь, и он превратился в затворника, живущего всего с одним или двумя оставшимися верными слугами, в то время как его поместье, лишённое ухода, постепенно пришло в тягостный упадок. Несомненно, думал я, тот старик, который впустил меня, является одним из тех слуг, что остались верны хозяину. Я всё ещё обдумывал эту жуткую легенду, по-прежнему пытаясь припомнить какие-то определённые детали, что почти выветрились из моей памяти, когда услышал шаги, медленные и немощные — очевидно возвращался тот старик-слуга.

Однако я ошибся. В кабинет вошёл сам сэр Джон Тремот. Высокая, слегка сутулая фигура, лицо, словно исчерченное струйками какой-то едкой кислоты — всё это выражало особое достоинство и победу над разрушительной смертельной скорбью и болезнями. Учитывая его возраст, я ожидал увидеть пожилого человека, но ему казалось было едва ли больше пятидесяти лет. Его трупная бледность и нетвёрдая походка являли собой признаки какого-то смертельного заболевания. Его манера поведения, с которой он обратился ко мне, была безупречно вежливой и даже любезной. Но по его голосу было заметно, что в своей жизни он не видит уже ничего ценного и интересного.

— Харпер сообщил мне, что вы сын моего школьного друга Артура Чалдейна, — сказал Тремот. — Прошу вас быть как дома. Я давно не принимал гостей, и боюсь, что Холл покажется вам довольно унылым и мрачным местом, а я — бездушным хозяином. Тем не менее, вы должны остаться, хотя бы на ночь. Харпер приготовит вам ужин.

— Вы очень добры, — ответил я. — Но боюсь, что я вам мешаю. Если…

— Ничуть, — твёрдо ответил хозяин. — Будьте моим гостем. До ближайшей гостиницы много миль, а туман уже превратился в ливень. В любом случае я рад вас видеть. Вы должны рассказать мне о своём отце и о себе за ужином. Тем временем я подыщу вам комнату, если вы пойдёте со мной.

Он повел меня на второй этаж особняка и далее по длинному коридору с балками и панелями из старого дуба. Мы прошли мимо нескольких дверей, которые очевидно вели в спальни. Все двери были заперты, а одна из них была укреплена стальными брусьями, тяжёлыми и зловещими, как в тюремной камере. Мне пришла в голову неизбежная мысль, что тот уродливый ребенок должен был находиться за этой укреплённой дверью. Но жив ли он еще? По моим подсчётам с момента его рождения прошло уже лет тридцать. Насколько же ужасно и отвратительно должно быть его расхождение с нормальным человеческим обликом, если это потребовало немедленного удаления ребенка подальше от людских глаз! И какие ещё особенности его дальнейшего развития привели к необходимости закрыть дубовую дверь такими тяжёлыми брусьями, что могут выдержать натиск любого человека или зверя?

Хозяин даже не взглянул на дверь, продолжая идти вперёд. Тонкая свеча слегка дрожала в его немощных пальцах. Мои пытливые размышления, пока я шёл следом за Тремотом, внезапно были прерваны громким душераздирающим криком, исходящим из зарешёченной комнаты. Он был долгим, завывающим; низкие басы приглушенного замогильного демонического голоса постепенно возрастали до омерзительно пронзительного визга алчной ярости, как будто демон поднимался по ступенькам из-под земли на поверхность. Крик был ни человеческим, ни животным, он был совершенно противоестественным, дьявольским, смертоносным; и я содрогнулся от невыносимой жути, не исчезавшей даже после того, как достигнув наивысшей громкости, вопли будто снова постепенно погрузились в глубокую могилу.

Сэр Джон не обращал никакого внимания на эти крики, продолжая двигаться своей обычной шаркающей походкой. Он достиг конца коридора и остановился возле комнаты, которая находилась через дверь от той запертой темницы.

— Я предоставлю вам эту комнату, — сказал он. — Она как раз рядом с моей.

Он не смотрел на меня, пока говорил, и его голос был неестественно сдержан и невыразителен. Я с содроганием осознал, что дверь, на которую указал хозяин как на свою, соседствовала с той, откуда исходил ужасающий вой.

Комната, которую он позволил мне занять, явно пребывала в запустении на протяжении многих лет. Воздух внутри был холодный, застоявшийся и какой-то нездоровый. Повсюду царила затхлость, а старинная мебель была вся в пыли и паутине. Сэр Джон начал извиняться.

— Я не подумал о состоянии комнаты, — пробормотал он. — После ужина я отправлю Харпера немного прибраться и постелить чистое постельное белье.

Я запротестовал, скорее из вежливости, что ему не нужно извиняться. Нечеловеческое одиночество и угасание в этом старом особняке, десятилетия запущенности, и полностью соответствующее ей затворничество владельца болезненно впечатлили меня. И я не осмеливался слишком много размышлять о призрачной тайне зарешёченной комнаты и адском вое, что потряс все мои нервы. Я уже сожалел о той странной случайности, что привела меня в это место обитания зла и гниющих теней. Я испытывал непреодолимое желание уехать, чтобы продолжить своё путешествие даже под секущим лицо холодным осенним дождем и дующим в темноте ветром. Но я не мог придумать никакого, достаточно реального и основательного оправдания своему уходу. Что ж, делать нечего, придётся здесь остаться.

Наш ужин был накрыт в мрачной, но величественной комнате стариком, которого сэр Джон называл Харпером. Еда была простой, но сытной и хорошо приготовленной, обслуживание — безупречным. Я сделал вывод, что Харпер был единственным слугой — камердинером, дворецким, экономом и поваром в одном лице.

Несмотря на мой голод и старания хозяина, чтобы я чувствовал себя спокойно и уверенно, ужин получился мрачным, словно на похоронной церемонии. Я никак не мог выбросить из головы легенду, рассказанную отцом, и уж тем более не мог заставить себя не думать о той запечатанной двери и зловещем завывании. Что бы это ни было, но уродец всё ещё был жив, и чувствами моими владела сложная смесь восхищения, жалости и ужаса, когда я смотрел на измождённое и любезное лицо сэра Джона Тремота, отражавшее все те адские муки, которые ему пришлось претерпеть в жизни и ту стойкость с которой он переносил свои немыслимые испытания.

Слуга принёс отменный херес. За вином мы просидели больше часа. Сэр Джон некоторое время говорил о моём отце, о смерти которого он не знал. Тремот искусно вытягивал из меня сведения о моей жизни и делах с утончённой ловкостью человека, повидавшего жизнь. Он немного рассказал о себе, но ни одним намёком не указал на ту трагическую историю, о которой я уже говорил.

Поскольку пил я мало, и стакан мой пустел медленно, то бо?льшую часть крепкого вина выпил хозяин. Вскоре сквозь его таинственность начало потихоньку прорезываться любопытство, и он впервые заговорил о своей болезни, следов которой невозможно было скрыть. Я узнал, что Тремот болен тяжёлой формой стенокардии, и недавно пережил необычайно острый приступ.

— Следующий добьёт меня, — сказал Тремот. — И он может произойти в любое время, может даже этой ночью.

Он сообщил об этом так просто, словно смертельный приступ был чем-то заурядным, как прогноз погоды. Затем, немного помолчав, он продолжил говорить, но в его голосе появилась необычная решимость.

— Вам это может показаться чудачеством, но у меня имеется твёрдое предубеждение против того, чтобы меня похоронили в могиле или в склепе. Я хочу, чтобы моё тело тщательно кремировали, а пепел развеяли по ветру на все четыре стороны. Харпер проследит за тем, чтобы всё было выполнено в точности. Огонь — самый чистый элемент, он сокращает все отвратительные процессы между смертью и окончательным распадом тела. Для меня непереносима сама мысль о заплесневелой, кишащей червями могиле.

Он ещё некоторое время продолжал рассуждать на эту тему во всех подробностях и напряжённость в его голосе показывала, что он давно размышлял о кремации, которая в конце концов сделалась его навязчивой идеей. Казалось, он чувствовал в ней него какое-то нездоровое очарование, в его пустых болезненных глазах отражалась некая затравленность, а в голосе чувствовалась едва сдерживаемая истерия. Я вспомнил о погребении леди Агаты, о её трагическом воскрешении, и о сумрачном, бредовом подземном ужасе, которые образовывали необъяснимую туманную и тревожную часть её истории. Было нетрудно понять, почему сэр Джон испытывает такую неприязнь к погребению, но я был далёк от понимания того мертвящего кошмара, на котором основывалось его отвращение.

Харпер исчез после того, как принес херес, и я предположил, что он отправился готовить мне комнату. Мы допили последние бокалы, и мой хозяин прекратил свои разглагольствования. Его недолгий порыв оживления казалось, завершился, и он выглядел теперь ещё более больным и изможденным чем раньше. Сославшись на усталость, я выразил желание отправиться спать, и сэр Джон со своей неизменной учтивостью настоял на том, что перед сном он посетит меня в комнате и проверит, удобно ли я устроился.

В холле наверху мы встретили Харпера, который как раз спускался по лестнице, что, должно быть, вела на чердак или на третий этаж. Он нёс тяжелую чугунную сковороду в которой осталось несколько клочков мяса, и на мгновение мне явственно почудился доносящийся из неё прогорклый запах гниения, когда он прошёл мимо. Мне подумалось — не кормил ли он того чудовищного ребенка? Похоже было, что Харпер бросал ему еду через дыру в потолке. Догадка была вполне логичной, хотя запах выносимых объедков навеивал какие-то далёкие полу-литературные ассоциации, предлагая другие догадки, далеко отстоящие от области разумного и возможного. Некоторые неуловимые разрозненные намёки внезапно начинали указывать на нечто чудовищное и отвратительное. С переменных успехом я уверял себя, что, воображаемое мною существо невозможно с точки зрения науки, это скорее творение суеверной чертовщины. Нет, такого не может существовать здесь… в Англии, где угодно… это пожирающий трупы демон из восточных сказок и легенд… гуль.

Вопреки моим опасениям, когда мы снова проходили мимо таинственной комнаты, дьявольский вой больше не повторился. Но мне показалось, что я слышал размеренный хруст, словно гигантское животное что-то грызло.

Моя комната, всё ещё унылая и довольно мрачная, была очищена от наслоений пыли и густой паутины. Осмотрев всё лично, сэр Джон покинул меня и уединился в своей комнате. Я был поражён его смертельной бледностью и слабостью, когда он пожелал мне спокойной ночи. Я ощущал вину и тревогу за то, что ради беседы со мной Тремот возможно потратил слишком много сил, и это могло усугубить его болезнь. Казалось, я ощущал его боль и мучения, скрытые под маской вежливости, и удивлялся тому, какой ценой удается хозяину оставаться столь бодрым и учтивым.

Усталость от дневного путешествия и крепкое вино за ужином должны были способствовать моему скорейшему засыпанию. Но хоть я и лежал с закрытыми глазами в темноте, мне никак не удавалось избавиться от мыслей о нечистой тени, что легла на этот дом, и о чёрных могильных ларвах, что копошатся где-то рядом, в стенах старинного особняка. Невыносимые и запретные мысли осаждали мой ум, словно грязные когти; они щекотали меня зловонными кольцами змей, пока я в течение несколько часов лежал на кровати, уставившись в серый проём окна, за которым были лишь тёмная ночь и буря. Шелест дождя, лёгкий шум и стон ветра отступали на задний план на фоне страшного бормотания нечленораздельных голосов, что шептали о тошнотворных безымянных тайнах на своём демоническом языке.

Наконец, после ночи, длившейся едва ли не столетие, буря стихла, и я уже не слышал чудившихся мне двусмысленных голосов. Окно в чёрной стене стало немного светлей, и ужасы моей долгой ночной бессонницы казалось, частично отступили, но сон ко мне всё не шёл. Меня окружала абсолютная тишина, а затем в этом безмолвии я услышал странный, отдалённый тревожный звук, причина и местонахождение которого сбили меня с толку на несколько минут.

Звук был приглушённый и время от времени отдалялся. Затем он, казалось, начал приближаться, словно его источник находился в соседней комнате. Он напоминал царапанье когтей животного по твёрдому дереву. Сев в постели, я внимательно вслушивался и с новым приступом страха осознал, что звук доносится со стороны запертой комнаты. Звук обладал странным резонансом. Затем он стал почти неслышимым и внезапно ненадолго прекратился. Тем временем я услышал стон, будто человек стенал в агонии или от ужаса. Я не мог ошибиться в источнике стона — он исходил из комнаты сэра Джона Тремота, но я больше не сомневался и в причине скрежета.

Стоны более не повторялись, но мерзкое царапанье когтей снова возобновилось и продолжалось до рассвета. Затем, словно существо, издававшее скрежет, вело полностью ночной образ жизни, слабый резонирующий звук прекратился, и далее не раздавался. В состоянии притуплённого, кошмарного предчувствия, уставший и сонный, я с нестерпимой напряжённостью вслушивался в окружающие звуки. Дождь прекратился, наступал мертвенно-бледный рассвет, и я провалился в глубокий сон. Бесформенные бормочущие призраки старого дома уже не могли удерживать моё внимание.

Разбудил меня громкий стук в дверь. Даже в нынешнем сонном состоянии и спутанных чувствах я заметил, что стук выглядел повелительным и спешным. Должно быть, было уже около полудня, и, чувствуя вину за свой долгий сон, я подбежал к двери и открыл ее. Снаружи стоял старый слуга Харпер. Дрожащим печальным голосом он сообщил мне плохую новость.

— С сожалением хочу сказать вам, мистер Чалдейн, — сказал старик, — что сэр Джон умер. Он не ответил на мой стук как обычно, так что я осмелился войти в его комнату. Должно быть, он скончался рано утром.

Неописуемо поражённый этой новостью, я вспомнил одинокий стон, который донёсся до моего слуха на рассвете. Мой хозяин, должно быть, как раз умирал в этот момент. Также я вспомнил и отвратительное кошмарное скрежетание. Неизбежно я задался вопросом — что было причиной этого стона: физическая боль или страх? Не привели ли беспокойство и страшные звуки к последнему приступу болезни сэра Джона? Я не мог быть уверен в истинной причине, но мозг мой кипел от жутких и отвратительных догадок.

Соблюдая бесполезные в таких случаях формальности, я попытался выразить старому слуге свои соболезнования и предложил свою помощь в необходимых приготовлениях к похоронам в соответствии с завещанием Тремота. Так как в доме не было телефона, я вызвался привезти доктора, который смог бы осмотреть тело и выдать свидетельство о смерти. Старик, казалось, всем своим видом выражал облегчение и благодарность.

— Спасибо, сэр, — с жаром сказал он, и добавил: — Я не хочу покидать сэра Джона. Я обещал ему, что прослежу за его телом.

Затем Харпер заговорил о желании сэра Джона быть кремированным. Баронет оставил на этот счёт недвусмысленные указания: необходимо соорудить из найденных в реке брёвен погребальный костёр на холме за домом; сжечь тело, а пепел развеять по всем полям его поместья. Тремот поручил слуге выполнить эти действия как можно скорее после своей смерти. На церемонии не должно быть никого из посторонних, кроме Харпера и тех, кто будет нести тело. Даже близких родственников сэра Джона, живущих неподалёку, не следовало извещать о его смерти, пока обряд кремации не будет закончен.

От предложения Харпера приготовить мне завтрак я отказался, сообщив, что могу поесть в соседней деревне. В поведении слуги наблюдалось какое-то странное беспокойство, но по его невысказанным мыслям и эмоциям я понял, что старику не терпится скорее приступить к обещанному дежурству возле тела сэра Джона.

Было бы утомительно и бесполезно рассказывать о деталях последовавшего погребального обряда. С моря вернулся густой туман, и я едва ли не наощупь отправился в соседний городок через промокший нереальный мир, с трудом отыскивая дорогу. Мне удалось найти доктора, а также нескольких человек, согласившихся сложить погребальный костёр и отнести к нему покойного. Повсюду я натыкался на странную неразговорчивость. Казалось, никто не хотел обсуждать смерть сэра Джона или говорить о тёмных преданиях, связанных с Тремот-Холлом.

Харпер, к моему удивлению, предложил как можно быстрее выполнить кремацию. Однако это оказалось неосуществимо. Когда все формальности и вопросы были решены, туман превратился в сплошной затяжной ливень, сделавший невозможным зажжение погребального костра, и нам пришлось отложить церемонию. Я пообещал Харперу, что останусь в Холле, пока не будет сделано всё задуманное. Таким образом, мне пришлось провести ещё одну ночь под крышей этого проклятого дома с его омерзительными тайнами.

Тьма опустилась рано. Ещё раз посетив соседнюю деревню, в которой я добыл сэндвичи на ужин для Харпера и себя, я вернулся в одинокий Холл. Я встретил Харпера на лестнице, когда поднимался в комнату с покойником. Слуга выглядел встревоженным, как будто его что-то сильно испугало.

— Я надеюсь, вы составите мне компанию этой ночью, мистер Чалдейн, — сказал он. — Это страшное дежурство может оказаться опасным, и я прошу вас разделить его со мной. Но сэр Джон был бы благодарен вам, я уверен. Если у вас есть какое-нибудь оружие, будет хорошо, если вы его возьмёте.

Отказать слуге в его просьбе было невозможно, и я без колебаний согласился. Оружия у меня не было, и Харпер настоял на том, чтобы я взял один из его старинных револьверов.

— Послушайте, Харпер, — обратился я к нему, когда мы следовали по коридору к комнате сэра Джона, — скажите прямо, чего вы боитесь?

Он заметно вздрогнул от моего вопроса. Похоже, ему не слишком хотелось отвечать. Но уже миг спустя он, казалось, осознал, что откровенность будет более полезна, чем молчание.

— То существо в закрытой комнате, — прошептал старик. — Вы должны были его слышать, сэр. Мы заботились о нём, сэр Джон и я, все эти двадцать восемь лет, и мы всегда опасались, что оно может вырваться на свободу. Оно нас никогда особо не беспокоило, пока мы кормили его как следует. Но в последние три ночи оно повадилось царапать толстую дубовую стену между своей комнатой и спальней сэра Джона. Раньше оно такого не делало. Сэр Джон полагал, что существо чувствует скорую смерть хозяина, и жаждет добраться до его тела. Оно алчет ту еду, которую мы не могли ему дать. Вот почему этой ночью мы должны охранять покойного, мистер Чалдейн. Я молю бога, чтобы стена выдержала, но тварь царапает её без перерыва, точно демон. И мне не нравится гулкость звуков — похоже, что стена стала совсем тонкой.

Потрясённый подтверждением моих собственных чудовищных догадок, я не нашёл что возразить, поскольку любые комментарии тут были излишни. С открытым признанием Харпера ненормальность ситуации стала ещё более зловещей и опасной, а тени зла — более могущественными и угрожающими. Как хотел бы я избежать этого ночного дежурства, но увы — это было невыполнимо.

Звериное, дьявольское царапанье становилось всё громче и неистовей. Оно ворвалось в мои уши, когда мы проходили мимо запертой комнаты. Теперь я понимал причину того невыразимого страха, что побудил старого слугу попросить меня составить ему компанию. Звук был невыразимо тревожный, он жестоко действовал на нервы, с мрачной, жуткой настойчивостью указывая на дьявольский голод невидимого существа. Его неистовые колебания сделались ещё более явственными и омерзительными, когда мы вошли в комнату покойного.

В течение всего дня похорон я воздерживался от посещения этой комнаты, так как никогда не испытывал того болезненного любопытства, которое заставляет многих людей пристально рассматривать мёртвых. Таким образом, я увидел моего хозяина во второй и последний раз. Полностью одетый и приготовленный к погребальному костру, он лежал на холодной белой кровати, её узорный полог, похожий на вышитый гобелен был отдёрнут. Комнату освещали лишь несколько высоких свечей, стоявших на маленьком столе в причудливых, позеленевших от древности бронзовых канделябрах. Но этот колеблющийся мерцающий свет был настолько слаб, что не мог разогнать печальные тени смерти в этой большой и мрачной комнате.

Вопреки своей воле я посмотрел на мёртвого хозяина, но быстро отвёл взгляд. Я был готов увидеть каменную бледность и строгость лица, но оно полностью изменилось. На нём застыло отвратительное выражение нечеловеческого испуга и ужаса, разъедавшего душу этого человека на протяжении всех этих адских лет, которые он тщательно скрывал от других случайных людей с поистине сверхчеловеческим самообладанием. Это открытие оказалось для меня столь болезненным, что я больше не мог смотреть на покойного. Казалось, что сэр Джон не умер, и всё ещё мучительно прислушивается к ужасающим звукам из соседней комнаты, которые, возможно, послужили причиной столь скорого наступления последнего приступа его недуга.

В комнате было несколько стульев. Думаю, что они, как и кровать, были изготовлены в семнадцатом веке. Мы с Харпером сели у столика, между постелью и, покрытой черными дубовыми панелями стеной, за которой слышалось непрестанное царапанье. В негласном молчании, с револьверами наготове, мы начали наше жуткое ночное бдение.

Пока мы сидели и ждали, я всё пытался представить себе облик это безымянного чудовища. В моей голове непрерывной хаотической чередой проносились бесформенные или полуоформившиеся образы кладбищенских кошмаров. Жестокое, несвойственное любопытство подталкивало меня расспросить Харпера, но я старался сдерживать себя могучим усилием воли. Со своей стороны, старик не выказывал желания говорить хоть что-либо. Покачивая головой, точно парализованный, он наблюдал за стеной, и глаза его блестели от ужаса.

Невозможно выразить словами то неестественное напряжение и жуткое ожидание зловещей неизвестности, в которых мы провели несколько последующих часов. Деревянная стена, должно быть, была очень толстой и прочной, способной выдержать атаку любого земного животного с когтями и зубами, но этот очевидный довод рушился на наших глазах. Скребущий звук продолжался бесконечно, он становился всё резче и ближе, с каждым мгновением усиливая мои лихорадочные фантазии. Время от времени я слышал тихое голодное поскуливание, похожее на собачье, словно хищный зверь почуял добычу за стеной и жаждет туда пролезть.

Никто из нас не высказал ни слова о том, что мы будем делать, если монстр вырвется наружу. Казалось, что между Харпером и мной образовалось молчаливое соглашение по этому вопросу. Однако в своём суеверии, которого раньше мне не доводилось за собой замечать, я рассчитывал, что существо окажется хоть в чём-то похожим на человека, а значит, будет уязвимо для обычных револьверных пуль. До какой степени в этом монстре проявлены черты его неведомого фантастического родителя? Я пытался уверить себя, что эти вопросы и размышления совершенно абсурдны, но они увлекали меня всё дальше, как соблазняет некоторых запретная бездна.

Ночь тянулась бесконечно, как тёмный медлительный поток, а высокие ритуальные свечи в позеленевших канделябрах уже догорели почти до конца. Лишь это обстоятельство давало мне представление о том, сколько прошло времени. Казалось, что я падаю в чёрную загробную яму, на дне которой ползают и копошатся ужасные слепые твари. Я уже почти привык к царапающему звуку, доносящемуся из-за деревянной панели. Он длился так долго, что увеличение его громкости и гулкости я посчитал обычной галлюцинацией. Финал нашего ночного бдения наступил резко, без всякого предупреждения.

Внезапно, когда я, застыв, неподвижно смотрел на стену, прислушиваясь к звукам, до моего слуха донёсся резкий звук ломающегося дерева. В дубовой панели появилась узкая полоса, от которой отвалилась щепка. Не успел я собраться с мыслями от ужаса, как от стены под ударом какого-то тяжеловесного тела отвалился большой полукруглый кусок, развалившийся на множество частей.

Возможно, это было божьей милостью, что дальнейшие события почти стёрлись из моей памяти, и я не могу достаточно определённо вспомнить, что за адская тварь вылезла из дыры. Шок от увиденного и крайний ужас почти затмили все подробности. Остались лишь туманные, размытые образы огромного, белесоватого, безволосого тела, стоящего на четвереньках, с собачьими клыками на получеловеческом лице. На задних и передних конечностях, похожих на руки, были длинные когти, как у гиены. Появлению этой твари предшествовало жуткое зловоние, похожее на запах падали из берлоги животного, питающегося мертвечиной. Одним кошмарным прыжком существо пересекло комнату и напало на нас.

Я услышал отрывистый треск револьвера Харпера, такой резкий и мстительный в этой закрытой комнате, и всего лишь ржавый щелчок моего оружия. Возможно, мне попался слишком старый патрон, и револьвер дал осечку. Прежде чем я снова смог нажать на курок, меня с ужасающей силой швырнуло на пол, и я ударился головой о тяжелое основание стола. Чёрная завеса с бесчисленными огнями упала на меня и скрыла комнату из виду. Затем все огни погасли и осталась только темнота.

Медленно приходя в себя, я начал различать пламя и тени. Казалось, что пламя это становится всё более ярким, живым и ослепляющим. Вскоре мои притупившиеся чувства прояснились, и я различил едкий запах горящей ткани. Возвращающееся зрение явило мне очертания комнаты, и я обнаружил себя лежащим возле перевёрнутого стола. Взгляд мой был направлен на смертное ложе. Угасающие свечи были сброшены на пол. Пламя одной из них пожирало ковер рядом со мной, а другая свеча подожгла полог кровати, и огонь быстро распространялся вверх по большому балдахину. Пока я лежал, большие ярко-красные лохмотья горящей ткани упали на кровать в нескольких местах, и тело сэра Джона Тремота окружило пламя.

Шатаясь, я кое-как поднялся на ноги и осмотрелся, ошеломлённый. Голова моя кружилась после падения, ввергшего меня в небытие. В комнате никого не было за исключением старого слуги, который лежал у двери и невнятно стонал. Сама дверь была распахнута, как будто некто или нечто выбежало наружу, пока я лежал без сознания. Я снова повернулся к кровати с инстинктивным полуоформившимся намерением потушить огонь. Пламя разрасталось быстро и поднималось высоко, но всё же не настолько, чтобы скрыть от моих измученных глаз руки и лицо, — если кто-то мог это так назвать — того, что было телом сэра Джона Тремота. О последнем, настигшем его ужасе я воздержусь рассказывать, и надеюсь, что мне больше не придется об этом вспоминать. Огонь спугнул чудовище слишком поздно…

Осталось рассказать совсем немного. Оглянувшись назад ещё раз, пошатываясь от заполнившего комнату дыма, с Харпером на руках, я увидел, что пылает уже вся кровать, а её навес полностью объят пламенем. Несчастный хозяин нашёл в своей комнате погребальный костер, к которому так долго стремился.

Уже почти рассвело, когда мы выбрались из обречённого особняка. Дождь прекратился, на небе остались лишь высокие мертвенно-серые тучи. Холодный воздух, казалось, немного оживил старого слугу. Ослабевший, он стоял рядом со мной, не произнося ни слова, и мы вместе наблюдали, как столб пламени прорвался через крышу Тремот-Холла, отбрасывая зловещие блики на неухоженную живую изгородь.

Пламенеющий рассвет и зловещий огонь пожара позволили нам заметить на земле получеловеческие чудовищные следы с отметинами длинных собачьих когтей, глубоко отпечатавшиеся в размокшей под дождём земле. Следы начинались от особняка и шли в сторону поросшего вереском холма, возвышавшегося позади нас.

Всё ещё ничего не говоря, мы пошли по следам. Почти не прерываясь, они привели нас с Харпером к входу в древние фамильные склепы, к тяжёлой железной двери, ведущей внутрь холма, скрывавшей за собой всех предков сэра Джона Тремота. Она была открыта, и мы заметили, что ржавая цепь и замок были сорваны с силой, превышающей силу любого человека или зверя. Вглядываясь внутрь, мы увидели глинистые отпечатки следов на лестнице, которые уходили вниз, во тьму мавзолея. Обратных следов видно не было.

Мы оба были безоружны, наши револьверы остались в комнате покойного сэра Джона, но мы долго не колебались. У Харпера был большой запас спичек. Посмотрев по сторонам, я нашел сырое полено, которое могло послужить в качестве дубины. В угрюмой тишине, с молчаливой решительностью, забыв о всех опасностях, мы провели тщательный обыск почти бесконечных склепов, зажигая спичку за спичкой, продвигаясь сквозь заплесневелую тьму.

Дьявольские следы становились всё незаметнее, но мы продолжали идти по ним в чёрных глубинах. Однако мы не обнаружили ничего, кроме зловонной сырости и непотревоженной паутины на бесчисленных гробах с телами мертвецов. Тварь, которую мы искали, странным образом исчезла, как будто её поглотили стены подземелий.

Наконец, мы вернулись к выходу. Когда мы стояли с посеревшими и изможденными лицами, моргая от яркого дневного света, Харпер впервые заговорил медленным и дрожащим голосом:

— Много лет назад, вскоре после смерти леди Агаты, сэр Джон и я обыскали все склепы из конца в конец, но не нашли ни единого следа того существа, о котором она говорила. Сейчас, как и тогда, бесполезно что-то искать. Есть тайны, которые по воле бога никогда не будут нам открыты. Мы знаем только, что отродье из склепа вернулось обратно. Пусть там и остаётся!

Тихо, с дрожащим сердцем, я повторил последние слова и пожелание Харпера.

Не знаю какое странное любопытство завладело мной, когда я решил провести собственное расследование таинственных занятий Элифаса Снодграсса той зимой 39-го года. Есть вещи, о которых людям лучше не знать, и есть тайны, которые навсегда должны оставаться скрытыми от смертных. Среди этих тайн — местопребывание Элифаса Снодграсса в течение осени 39-го и последующей зимы. Если бы у меня были силы, чтобы обуздать своё любопытство…

Впервые я услышал об этом человеке, когда навестил свою тётю Эйлалию Баркер. Её дом находился в Восточном Аркхэме, в глухом районе Массачусетса. Это богом забытая местность, тёмная и мрачная, одна из самых старых областей Америки не только из-за появления там первых белых поселенцев, но и по древности их традиций. В эти земли в 1647-м прибыли несколько полных лодок угрюмых рабовладельцев с пакетбота «Нэнси Б.», которым командовал старый капитан Хью Квиндж. О нём мало что было известно. Говорили только, что он был наполовину индус и женился на ирландской девице из Корка при странных обстоятельствах. Моя тётя Эйлалия была достаточно приятной старой девой. Она приходилась мне роднёй со стороны матери, которая носила фамилию Баркер, а родом она была из Баузера — маленького, почти неизвестного рыбацкого городка.

Несколько лет назад моя тётя внезапно уехала из Баузера, причины такого отъезда так и остались непонятными. В Аркхэме она свела поверхностное знакомство с семьёй Снодграссов, которые проживали в тихом особняке Кромбли на другой стороне города.

Как ей удалось встретить миссис Снодграсс — тётя Эйлалия не хотела обсуждать.

Тем не менее, я проживал в её доме, занимаясь своими исследованиями и посещая знаменитую библиотеку Мискатоникского университета, но это было ещё почти за три недели до того, как тётя упомянула имя Элифаса Снодграсса. Она говорила о нём тревожным тоном, хоть и притворялась равнодушной, сообщив мне, что мать Элифаса (у которой предки несколько поколений назад, должно быть, были азиатами) попросила тётю связаться со мной и спросить совета. Я был известен благодаря своим научным изысканиям на тему древних мифологических царств, и миссис Снодграсс считала меня учёным. Похоже было, что Элифас Снодграсс вёл себя странно. Это не было чем-то новым, но случилось так, что его странность приняла необычный и тревожный оборот.

Как я узнал от своей тёти и впоследствии расследуя это дело Элифас Снодграсс был молодым человеком в возрасте около 27 лет. Он был высоким и худощавым, его лицо имело суровое выражение. Снодграсс был слегка смуглым (вероятно, унаследовал эту черту от своего отца, Езекии Снодграсса, о матери которого говорили, что её дальние предки были из Африки). Ещё Элифас часто предавался длительным размышлениям. Порой он казался нормальным и почти жизнерадостным (как и все молодые люди в Аркхэме), но были периоды, когда в течение многих недель он запирался в своей комнате и оставался мрачным и молчаливым. Иногда причудливые звуки доносились из его комнаты — таинственное пение и странные разговоры. Однажды дом оказался во власти страха из-за таинственных воплей и завываний, которые так быстро и страшно прекратились, что невозможно было понять их происхождение. Когда у Элифаса пытались спросить о причине этих странных звуков, он пристально и холодно посмотрел на вопрошавшего и пробормотал что-то о проблемах с радиоприёмником.

Естественно, вы поймёте, каким зловещим и тревожным было всё это. И так как я был в долгу перед тётей Эйлалией (не буду говорить, что это за долг), я посчитал себя обязанным выяснить чем таким необычным занимается Снодграсс. Моя тётя помогла мне проникнуть в особняк Снодграссов, взяв с собой на светский визит.

Не прошло и минуты, как я вошёл внутрь, а гнетущая атмосфера дома уже давила на меня. В воздухе, казалось, зависло чувство напряжённого предвкушения, как будто что-то — я не знаю, что именно — выжидало… выжидало момента, чтобы напасть. Любопытный запах проникал в мои ноздри — странное зловоние чего-то заплесневелого и давно уже мёртвого. Я чувствовал себя неспокойно.

Вскоре после того, как мы пришли в гости, явился сам Элифас. Он был где-то на улице, и не соизволил объяснить где. Его обувь показалась мне неестественно грязной, словно он в какой-то пыли выкапывал глубокую яму; волосы Снодграсса были так же странно взъерошены. Он говорил со мной достаточно вежливо и проявил внезапный интерес, когда услышал, что я учился в Мискатоникском университете. Он с воодушевлением спросил не слышал ли я о знаменитой копии книги «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда, которая является одной из самых дорогих вещей в университете. Я вынужден был ответить отрицательно, и мне показалось странным, что Элифас рассердился. На мгновение я подумал, что он собирается внезапно покинуть нас, но затем он сдержался, сделал странное движение в воздухе большим и указательным пальцами левой руки, и перешёл на разговор о необычной погоде, которая была в те дни.

Началось всё с непривычно жаркого лета, но несколько дней назад погода внезапно изменилась, и наступил необычный сухой холод. Ночью внезапно возник ветер, который, казалось, дул с холмов, окружающих Аркхэм, и этот ветер нёс с собой странное рыбное зловоние. Большинство старожилов указывали на эту странность, а один или два сравнивали этот ветер с необычным ветром Тёмного Дня в 1875-м году. Что это был за день они не объяснили.

Я видел Элифаса Снодграсса ещё несколько раз тем летом, и с каждой встречей он казался более озабоченным и странным, чем до этого. Однажды он загнал меня в угол и упрашивал взять для него книгу Альхазреда из университетской библиотеки. Ему отказал в доступе к «Некрономикону» библиотекарь, очень сведущий человек, который, очевидно, сделал своим правилом не давать эту и подобные книги в руки людям, которые похожи на сумасшедших.

Я хорошо помню ночь 10-го сентября. С утра это был ещё типичный жаркий день, как в конце лета, но вечером стало холодно, и когда зашло солнце, поднялся сильный ветер. Тёмные облака возникли словно из ниоткуда, и вскоре ветер с холмов превратился в бурю, а вдалеке затрещали молнии.

Около двенадцати часов случилось странное затишье, которое длилось примерно десять минут. Я могу вспомнить, что в тот момент зловоние затхлости просочилось в город, проникая в каждый дом. Я зачитался допоздна, и прекратил чтение только когда запах достиг моих ноздрей. Тут я заметил, что буря прекратилась. Я подошёл к окну, отодвинул шторы и изумился открывшейся картине.

Снаружи небо было мертвенно чёрным. Воздух застыл в неподвижности, и тонкий миазматический туман повис вокруг. Внезапно раздался ужасный гром, а затем я увидел потрясающую, зелёную вспышку молнии, которая ударила где-то в Аркхэме и затихла. Помню, я был поражён тем фактом, что услышал гром раньше, чем увидел молнию, а не наоборот, как это всегда бывает.

Сразу же после этого примечательного явления буря возобновила свою ярость и продолжалась ещё несколько часов.

Утром меня разбудил настойчивый звонок телефона. Моя тётя, взявшая трубку, вскоре после этого постучала в мою дверь и предложила одеться. Было похоже на то, что особняк Кромбли оказался пунктом назначения той странной молнии. Сам особняк не пострадал, но Элифас Снодграсс пропал без вести.

Я поспешил на место происшествия. Когда я приблизился к дому, то ощутил неприятный запах, а переступив порог, был буквально оглушён проникшим сюда зловонием мёртвой и гниющей рыбы. Миссис Снодграсс объяснила мне, что зловоние пришло после удара молнии, и они отчаянно пытались проветрить комнаты. Тогда воняло намного хуже, чем сейчас.

Преодолевая отвращение, я вошёл в особняк и по ступенькам поднялся в комнату Элифаса. Всё здесь было в ужасном беспорядке, словно кто-то уходил в спешке. Мне сказали, что в комнате была упакованная сумка, но она отсутствовала. Кровать Элифаса была не тронута; комната была завалена книгами, рукописями, бумагами, дневниками и любопытными старыми реликвиями.

В течение последующих дней, пока полиция штата и федеральные власти безуспешно разыскивали молодого Снодграсса, я изучал бумаги, найденные в его комнате. Я содрогаюсь от ужасных заметок и вещей, на которых они намекали.

Прежде всего я нашёл тетрадь, такие используют дети для записей на уроках в школе. Эта тетрадь, как мне показалось, содержала серию подсказок. Очевидно Снодграсс делал в ней свои заметки. Здесь я нашёл пожелтевшую вырезку со статьёй из какой-то газеты, напечатанной в Сан-Франциско. Статья называлась:

В газетной заметке дальше было ещё несколько параграфов, посвященных главным образом деталям вышеупомянутого события.

Следом в тетрадь была вклеена вырезка из той же самой газеты, но с датой на несколько дней позже. Сообщалось о внезапной смерти некого Олафа Свенсона, члена команды «Кунгенсхавена». Он был найден в глухом переулке в Сан-Франциско, а всё его лицо было съедено.

Рядом с этой заметкой была запись, сделанная необычным раздражительным почерком Элифаса Снодграсса: «Кихулу — он имеет в виду Ктулху?»

Тогда это имя ничего для меня не значило. А должно было значить! Возможно, я всё ещё мог спасти Элифаса.

Далее в тетради была еще одна запись, сделанная его рукой:

После этой заметки шло множество страниц, заполненным чем-то похожим на химические и астрологические формулы.

Я чувствовал себя очень взволнованным после чтения этой тетради. Всё это было так необычно. Нужно упомянуть ещё одну вещь из моего расследования. На потолке в комнате Элифаса была странная широкая полоса, оставленная чем-то влажным. Я знал, что крыша протекала, но тем не менее это выглядело зловеще.

Постепенно город возвращался к нормальной жизни. Нормальной! Размышляя теперь об ужасе, что бродил среди нас, меня бросает в дрожь от того, что мы могли говорить такие слова как «назад к нормальному». Зловоние в особняке Снодграссов постепенно уменьшалось.

Я вернулся к своим исследованиям и вскоре почти забыл об Элифасе. Только в начале зимы это дело вновь напомнило о себе. Миссис Снодграсс позвонила мне и сообщила, что в глухую ночь слышала чьи-то шаги в комнате Элифаса и ещё какие-то голоса. Но когда она постучалась в дверь, никого внутри не было.

Вместе с миссис Снодграсс мы вернулись в особняк Кромбли и вновь вошли в комнату Элифаса. Хозяйка привела комнату в порядок, тщательно собрав вещи и бумаги. Я думал, что всё на своих местах, пока случайно не посмотрел на потолок. Там были влажные следы, прямо на побелке. Следы начинались над входной дверью и заканчивались над большим шкафом, который был открыт!

Я тут же подошёл к шкафу; на первый взгляд всё было в порядке. Но затем я заметил кусочек бумаги на полу и поднял его. На бумажке было написано одно слово, и это несомненно был почерк пропавшего студента.

Одно слово — «Альхазред»!

Едва освободившись, я отправился в Мискатоникский университет и получил разрешение посмотреть ту омерзительную книгу Абдула Альхазреда. Лучше бы я не читал её! Если бы я мог позабыть всё это дело!

Никогда не забуду то ужасное знание, которое проникало в мой мозг в течение тех часов, когда я сидел над этой отвратительной книгой, читая заполненные ужасом страницы. Бесноватые уродства, которые атаковали мой ум, и бесспорная истина их существования навсегда поколебали мою веру в этот мир. Книга должна быть уничтожена; это энциклопедия сумасшествия. Весь день я читал эти наполненные безумием страницы, и уже наступила ночь, когда в одном месте я увидел слова, которые были ответом на мою загадку. Не скажу, о чём там было написано, поскольку не осмеливаюсь. Все же я отшатнулся в страхе; то, что открылось мне было многообразием ужаса. И я понял, что нужно действовать без промедления, в ту же ночь, или всё будет потеряно. Возможно, всё уже было потеряно. Я помчался из библиотеки в темноту ночи.

Падал странный снег, необычный мерцающий снег, который опускался как призраки во тьме. Я бежал под этим снегом через бесконечные кварталы древних домов к особняку Снодграссов. Когда я достиг их улицы, мне показалось, что я вижу зеленоватое мерцание над их крышей. Я ускорил шаг, взбежал на крыльцо и забарабанил в дверь. Было около полуночи, и прошло ещё сколько-то времени, прежде чем семья впустила меня. В спешке я объяснил, что мне нужно сделать ещё один обыск комнаты Элифаса, и они разрешили мне пройти. Я помчался вверх по лестнице и распахнул дверь. Было темно, и я щёлкнул выключателем.

Забуду ли я когда-нибудь ту страшную вещь, что увидел там? Ужас, страх и безумие казались слишком великими для человеческого разума, чтобы вынести их. Я тут же выключил свет и, закрыв дверь, с криками выбежал на улицу. К счастью случилось так, что немедленно после этого вспыхнул неистовый огонь и полностью сжёг тот проклятый дом. Правильно. Такой омерзительной вещи не должно существовать, никогда не должно существовать в нашем мире.

Если бы человек знал о кричащем безумии, что скрывается в недрах земли и в глубинах океана, если бы он хоть мельком увидел тварей, что выжидают в бесконечных пустых глубинах отвратительного космоса! Если бы он знал тайное значение мерцания звезд! Если бы открытие Плутона поразило его как предзнаменование, чем оно и было на самом деле!

Если бы человек знал всё это, то думаю, что такое знание сожгло бы мозги каждого мужчины, женщины и ребенка на поверхности Земли. Такие вещи никогда не должны становиться известными. Такому отвратительному, непостижимому злу никогда нельзя позволять просочиться в мысли людей, иначе все сойдут с ума, и в мире наступит хаос.

Как я должен рассказать о том, что я увидел в комнате того проклятого дома? Когда я открыл дверь, там на покрывале, обнаруженный из-за внезапной вспышкой электрического освещения, лежал всё ещё подрагивающий большой палец ноги Элифаса Снодграсса!