Итак, совершилось! Жизнь человеческая на земном шаре прекратилась… Нам, существам, предки которых некогда переселились с Земли сюда, на Венеру, странно сознавать, что первоначальная родина наша превратилась в безлюдную пустыню.

Как это случилось? Какие события привели к катастрофе?

Она не была внезапной. Длинный ряд тысячелетий постепенно подготовил трагический конец планеты, которая некогда была родиной предков нынешних переселенцев Венеры.

Сделаем же беглый обзор этих событий.

При своем возникновении Земля вращалась быстрее всех прочих планет солнечной системы. Сутки были в пять раз короче, нежели в то время, когда на земном шаре появились первые люди. Год насчитывал 1.800 таких укороченных суток. Прежде, чем юная Земля успела уплотниться, солнечное притяжение разделило ее на две неравные части; меньшая из них образовала спутник большей — Луну. Это было важное событие в истории Земли, событие, скрывавшее в себе зародыш грядущей гибели земного человечества. Смертельный удар населению Земли был нанесен именно Луной. Как это произошло, я и расскажу в дальнейшем.

Первоначально Луна находилась весьма близко от Земли и обращалась вокруг нее так быстро, что месяц был лишь немного длиннее суток. Могучие приливы, порождаемые на Земле столь близкой Луной, тормозили вращение Земли и замедляли его: сутки постепенно становились длиннее.

Но при этом Луна сама увлекалась приливной волной, получила большую скорость и, в силу законов небесной механики, отдалялась от Земли все больше и больше. Таким образом, одновременно с удлинением дня происходило и удлинение месяца. Это совершалось медленно, но безостановочно.

В ту отдаленную эпоху, когда на Земле возникают первые проявления жизни, Луна была уже далеко от Земли, а через тысячу миллионов лет, когда в земной природе появился человек, Луна совершала уже свой оборот вокруг Земли в 29 дней. Но замедляющее действие приливов, трение приливной волны о земную поверхность не прекратилось окончательно; оно лишь ослабело, и уменьшало продолжительность каждых суток, примерно, на одну 40-тысячную долю секунды.

Когда человечество придумало тепловые машины, оно стало сжигать в топках котлов и в двигателях внутреннего сгорания те горючие остатки ископаемых растений, которые удавалось находить в поверхностных слоях земной коры. Но этих запасов горючего хватило всего лишь на несколько столетий. Пришлось искать других источников энергии. Сначала обратились к водопадам и к текучим водам, — но здесь удалось получить лишь немного. Энергия ветра — непостоянна. Энергией солнечных лучей можно пользоваться только в тропических странах.

И вот земные люди обратились к энергии приливов и отливов, — не подозревая, к каким роковым последствиям это должно привести в отдаленном будущем. Изобретение искусственной пищи позволило человечеству беспрепятственно размножаться, не испытывая земельной тесноты, и в ту эпоху, когда вся планета объединилась в одну федеративную республику, насчитывалось уже 12 миллиардов земного населения. Приливные силовые станции развивались с неудержимой быстротой. К тому времени, когда человеческий род насчитывал миллион лет своего существования, общая мощность всех приливных установок достигала биллиона (т. е. миллиона миллионов) лошадиных сил. Следствием этого было то, что тормозящее действие приливов на вращение Земли увеличилось в 50 раз. День стал удлиняться все ощутительнее.

Если бы удлинение суток протекало естественным порядком, прошло бы 50 миллиардов лет прежде, чем продолжительность суток сравнялась бы с месяцем. Но земные люди никогда не заглядывали вперед больше, чем на миллион лет. Поэтому они продолжали беспечно расточать природную энергию земного вращения. Прошло пять миллионов лет — и люди использовали уже, в виде энергии приливов, около 50 биллионов лошадиных сил.

Это была счастливая эпоха в истории земного человечества. Все инстинкты людей получили полное удовлетворение. Смерть отодвинулась далеко вглубь веков, потому что науке удалось продлить жизнь человека до 3000 лет. Лик Земли изменился под рукой человека: материки были переустроены, обширные пустыни орошены, вечные снега растоплены. Искусство достигло небывалой высоты и процветания.

Эволюция человеческого рода прекратилась: человек достиг полного равновесия с окружающей природой, и воздействие ее на него свелось к нулю. Исчезли некоторые, ставшие бесполезными, органы, — например, зубы, и, между прочим, были уничтожены всякие болевые ощущения. Люди не знали, что такое боль. Технических открытий больше не делалось: в этом не ощущалось уже никакой потребности, так как все стремления получили удовлетворение. Из наук продолжали развиваться лишь некоторые отрасли чистой математики, не имевшие прикладного значения, химия, биология; из технических знаний — садоводство.

Так безмятежно протекала жизнь земного человечества в течение трех миллионов лет, пока удвоившаяся продолжительность суток не заставила людей тревожно задуматься над грядущими судьбами их планеты. Люди поняли, к чему это должно привести со временем: после того, когда сутки сравняются с месяцем, начнется преобладание солнечных приливов, которые будут стремиться уравнять сутки с годом. Луна станет обращаться вокруг Земли быстрее, чем сама Земля вокруг своей оси, и это повлечет за собою постепенное приближение Луны к Земле. Неизбежен момент, когда Луна будет разрушена могучим притяжением близкой Земли и сама подвергнется разрушению…

Тогда поставлен был на очередь новый в истории земного человечества лозунг:

— Колонизация других планет!

Первые смелые попытки перелететь на иные планеты окончились гибелью отважных летчиков. Посланные снаряды либо сгорели от трения об атмосферу, либо разрушились от столкновения с падающими камнями. А те, которые достигли Луны, разбились вдребезги от ударов об ее поверхность. Единственная экспедиция, которой удалось благополучно высадиться на Луне с запасом кислорода и даже сигнализировать оттуда на Землю о результатах своих разведок, не могла возвратиться на родную планету, и все члены ее умерли на Луне.

Как происходили эти небесные перелеты? Первые экспедиции пользовались огромными пушечными снарядами в 50 метров длины, кнутри которых была устроена каюта. Пушкой служила исполинская труба в несколько километров, сооруженная на вершине высокой горы, чтобы вылетающее ядро встречало меньшее сопротивление воздуха. Оставив за собою атмосферу со скоростью 10 километров в секунду, снаряд двигался дальше уже по принципу ракеты. Тогда снаряды еще не снабжались, как в наши дни на Венере, обширными развертывающимися крыльями для использования светового давления. Поэтому высадка на чужую планету была крайне опасна и редко совершалась благополучно. Межпланетный перелет, в сущности, был почти самоубийством.

В 9723841-м году одной экспедиции удалось счастливо достигнуть Марса и невредимо высадиться на его поверхность.

Она сигнализировала оттуда, что колонизация этой планеты невозможна: тот вид живых существ, который господствует на Марсе, слеп к лучам, воспринимаемым нами как свет, и ничего не знает о других планетах. Это не мешает им узнавать о прибытии в их мир чужеземцев и яростно стремиться к их уничтожению.

Спустя 500.000 лет осуществлена была первая экспедиция на Венеру. Но страшный зной и недостаток кислорода в атмосфере Венеры погубил смелых участников этой первой разведки. После трагической гибели этой экспедиции, попытки совершать перелеты стали крайне редки.

Наступил критический 17846151-й год, когда беспечное использование энергии вращения земного шара привело к тому, что сутки по продолжительности сравнялись с месяцем: то и другое длилось 48 старых дней. Земля и Луна всегда были повернуты друг к другу одной и той же стороной. Ночи на Земле стали непомерно длинны и страшно холодны, так что в течение этой 24-суточной ночи успевала отмирать вся растительность. Напротив, долгие дни были непереносимо жарки. Многие растения приспособились к этим новым климатическим условиям, но все не домашние млекопитающие, все птицы и пресмыкающиеся постепенно вымерли. Род человеческий, однако, продолжал размножаться, потребность в энергии росла, и, за отсутствием лунных приливов, началось использование приливов, порождаемых Солнцем. Это еще более удлиняло продолжительность суток и приближало роковой конец.

Теперь месяц был уже короче новых суток; Луна восходила на западе и закатывалась на востоке. Сначала медленно, потом все стремительнее Луна приближалась к Земле, и диск ее зловеще возрастал для жителей земного шара. Было ясно, что гибель Земли — вопрос еще всего нескольких миллионов лет. Большинство людей взирали на грядущую гибель родной планеты с равнодушием, но немало было и таких, которые серьезно задумывались над путями спасения.

Тогда опять возобновились настойчивые попытки колонизовать Венеру. Целый ряд экспедиций закончился гибелью, прежде чем 285-я экспедиция высадилась благополучно и просигнализировала подробно об условиях здешней жизни. Несколько сот тысяч земных обитателей, — те, потомками которых являются нынешние человеческие существа Венеры, — твердо решили спасти человеческий род от окончательного вымирания. Если земному человечеству неизбежно суждено погибнуть, то человек должен жить вечно во вселенной. Задача состояла в том, чтобы путем искусственного отбора создать такую породу людей, которая была бы приспособлена к условиям жизни на Венере: к высокой температуре и к недостатку кислорода. Те, которые посвящали себя служению этой великой идее спасения человеческого рода, самоотверженно переносили связанные с этим лишения. Десять тысяч лет длился этот героический подвиг, прежде чем создана была раса, способная жить в атмосфере, содержащей всего 1/10 долю нормального количества кислорода, и при температуре тела, на 6° выше нормальной. Исполинские ракеты с такими пассажирами во множестве были отправлены на Венеру. Из 1734 снарядов только 11 благополучно достигли Венеры и высадили своих пассажиров. Экипаж троих из них погиб, а остальные были нашими предками.

С этого момента начался новый период в жизни человеческого рода. Надо ли рассказывать историю нашего нового человечества, историю колонизации Венеры? Всем известно, каких гигантских усилий стоила первым колонизаторам борьба с природой Венеры и с природой своего собственного существа. Эволюция земных переселенцев была подчинена бдительному общественному контролю. Необычайный рост умственных способностей сопровождался и появлением новых внешних чувств. Немногие знают, что наша способность воспринимать электромагнитные волны длиною от 100 до 1200 метров — есть новое приобретение, которого люди на Земле еще не имели. Великое значение этого чувства в том, что во все моменты нашей жизни, наяву и во сне, оно ставит каждого отдельного человека под воздействие голоса общественности. Та совершенная солидарность, которая отличает сейчас нашу жизнь на Венере, едва ли возможна была бы без того чувства. На Земле некоторым подобием благодетельного влияния этого чувства было воздействие высших форм искусства, музыки и литературы, равно как правила личной и общественной морали.

Другое новое чувство, приобретенное нами здесь, на Венере — чувство магнитное. При недостаточной прозрачности здешней атмосферы, чувство это очень важно для авиации. На Земле же оно было бы почти бесполезно. Возродилось здесь и чувство боли, утраченное на Земле, — чувство, очень важное в процессе эволюции: без чувства боли человек не мог бы выжить и приспособиться к враждебным условиям.

Последние несколько миллионов лет воочию выяснили опасность, угрожавшую Земле вследствие использования человеком энергии ее вращения. Эксплуатация приливов была поэтому прекращена. В этот период Луна, постепенно приближаясь к Земле, отстояла от нее уже в пять раз ближе, чем в начальный период истории человечества. Людям она казалась огромным диском, в 25 раз больше солнечного, и четырежды в год поднимала исполинские приливные волны в 150 метров высоты.

Сказывалось и влияние земного притяжения на столь близко расположенную Луну. Притягиваемое к Земле в разных частях с различною силой, тело Луны стало распадаться на отдельные глыбы. Первые обломки покинули ее поверхность, когда она находилась всего в 9000 километрах от Земли и покрывала собою для земных обитателей пятую часть неба.

Конец этого разрушения можно было наблюдать с Венеры: внезапно раскрылась часть лунной коры, обращенная к Земле, и из недр земного спутника излился поток раскаленной лавы. В короткий срок вся масса Луны расплавилась и растеклась кольцом, окружившим земной шар наподобие колец Сатурна. Спасаясь от нестерпимой жары, уничтожавшей все живое на земной поверхности, человечество зарылось глубоко в землю.

* * *

Но ему не суждено было уцелеть. Раскаленные обломки и обрывки Луны, хаотически сталкивавшиеся в кольце, частью выбрасывались оттуда и обрушивались на Землю. Из-за облаков пара и вулканического дыма, которые покрывали Землю, мы многого не могли рассмотреть. Но позднее стало ясно, что тропические области Земли были погребены на глубине многих километров под лунными обломками, а остальные зоны погрузились в кипящий океан и в вулканические извержения, вызванные этой бомбардировкой. Невозможно допустить, чтобы на Земле сохранился хоть какой-нибудь след человеческой жизни.

Кольцо вокруг Земли, подобное кольцу Сатурна, еще не пришло в равновесие: обломки его будут падать на Землю в продолжение тридцати пяти тысяч лет. В конце этого периода Земля будет готова для обратной колонизации. Нами уже предприняты приготовления к этому событию.

Возвратившись на Землю, мы предполагаем колонизировать оттуда Юпитер. Неизвестно, удастся ли эта попытка. Большая сила притяжения, конечно, разрушит тела таких размеров, как наши; но жизнь на Юпитере будет возможна для меньших организмов. Поэтому мы воспитываем особый карликовый вид человеческой расы, в четыре раза меньше нашего, с короткими ногами, но очень широкими костями. Их внутренние органы тоже будут весьма прочны. Эти существа отбираются путем выращивания в центрифугах, заменяющих усиленную тяжесть. Приспособляемость к чрезвычайному холоду на Юпитере невозможна, но мы предполагаем посылать туда снаряды длиной в километр, которые будут заключать достаточный запас энергии, обеспечивающий их обитателей на несколько столетий. А за это время они смогут разработать доступные на этой планете источники энергии. Мы надеемся, что один из тысячи снарядов долетит благополучно. Если Юпитер будет успешно колонизован, мы предпримем завоевание и более отдаленных планет.

Через сто тридцать миллионов лет солнечная система перейдет в такую область пространства, где звезды гораздо плотнее, чем в нашем нынешнем соседстве. Хотя, по всей вероятности, не более одной из десяти тысяч этих звезд обладает пригодными для колонизации планетами, но возможно, что мы пройдем на достаточной близости от такой звезды, чтобы предпринять попытку высадки. Время, необходимое для достижения другой звездной системы, будет измеряться сотнями или тысячами лет, и из каждого миллиона снарядов только несколько достигнут цели. Но в таких случаях гибель жизни столь же неизбежна, как и при посевах растений.

Наш Млечный Путь будет существовать приблизительно не меньше восьмидесяти миллионов лет. Необходимо, чтобы до истечения этого времени вся его материя, пригодная для жизни, была во власти потомков тех, чья родина — Земля. Если это когда-либо хоть приблизительно будет достигнуто, конец Земли, свидетелями которого мы только что были, — будет всего лишь эпизодом, почти не имеющим значения.

Ведь существуют еще и другие Млечные Пути!

В прекрасный теплый осенний день, еще пропитанный всеми чарами лета, я наблюдал в телескоп планету Марс. За несколько недель до этого (24 сентября 1909 г.) наша соседка находилась на минимальном расстоянии от Земли — 58 миллионов километров — и в условиях, наиболее благоприятных для ее наблюдения. Несмотря на то, что вся атмосфера была пронизана светом заходящего солнца, словно в ясный летний день, маленький диск этой планеты (увеличенный моим телескопом в 400 раз) казался усеянным темными и светлыми пятнами, отвечающими характерным чертам поверхности этой планеты, которая вот уже полстолетия так часто подвергает испытанно искусство астрономов. Море Песочных Часов, очертаниями своими напоминающее рог изобилия, казалось, тихонько подвигалось к востоку, а за нив следовала лежащая на западе область Девкалиона, прорезанная темной чертой Синус Сабакус. Это кажущееся движение объясняется ежедневным обращением Марса вокруг своей оси, несколько более медленным, чем у Земли — 24 часа 37 минут 23 секунды. Погода на Марсе была дивная: ни облачко, ни туман не темнили необычайной прозрачности его атмосферы. На южном полушарии этой планеты, обращенном к нам в этот момент, лето было в полном разгаре, и полярные снега, которые несколько месяцев тому назад покрывали большие пространства на широте, соответствующей положению Христиании и Стокгольма в нашем северном полушарии, теперь отодвинулись дальше к северу; большая часть их стаяла совершенно, открыв полюс — чего никогда не бывает на нашей Земле.

Улучив благоприятный момент, я внимательно вгляделся в эти марсовские ландшафты, так мало похожие на наши, земные, и зарисовал их; затем вышел из-под купола обсерватории, чтобы полюбоваться с террасы роскошью земного солнечного заката. Светило дня во всей своей красе быстро спускалось к западной линии горизонта и высоко в небе голубая лазурь перемешивалась с цветами розы и золота. Глубокая тишина царила в природе. Сумерки уже раскинули над Землей свой прозрачный покров; на западе Вечерняя Звезда уже зажгла свой яркий сигнальный огонь, возвещающий о близости ночи.

Природа постепенно готовилась к ночному отдыху, но мои мысли не отрывались от Марса, красные лучи которого неотразимо влекли к себе мои взоры.

— Что означают, — думал я, — эта изменчивость линий берега, эти как будто трещинки на каналах и на солнечном Озере? Что это: вода, болото, растительность?

Внезапно громкое жужжание раздалось над моей головой, прервав мои размышления: это был запоздалый аэроплан, огромная стрекоза, одиноко летящая в поднебесье. Она возвращалась в ангар Жювизи и в прозрачном воздухе я долго следил за ее полетом…

И вдруг мне показалось, что у мысли моей тоже выросли крылья, и она летит быстрее аэроплана в то время, как все члены мои словно онемели. Оторванная от тела, мысль моя с фантастической быстротой неслась в пространство, словно несомая психическими волнами, неведомыми земной науке. Изумленный, я пытался сообразить, что со мной, дать себе отчет в своем положении, но я был совершенно вне своей обычной стихия. Передо мной расстилалась беспредельная равнина; кирпично-красная почва покрыта густой кустистой растительностью однообразного красноватого оттенка, мало похожей на зеленую рощицу, ароматами которой я только что перед тем дышал.

Чтобы преодолеть оцепенение, сковавшее мои члены, я сделал шаг, но, к великому моему изумлению, шагнул сразу на несколько ярдов, и с этого момента ко мне вернулась свобода движений. Я даже почувствовал себя необычайно легким и быстрым. Я не шел, а летел, с необычайной быстротой и без всякой усталости покрывал огромные расстояния, как будто сразу вдруг более, чем наполовину, уменьшился в весе. В очень короткое время я исследовал всю соседнюю местность и все же не мог определить, где я нахожусь и какое поле наблюдений лежит предо мной.

Представьте себе ландшафт южной Франции или, еще лучше, плодородной Голландии, с ее болотами, разветвляющимися каналами и заливными лугами; прибавьте сюда роскошнейшую растительность, совершенно неведомую нашим ботаникам, не имеющую с растением ничего общего, кроме прелести и изящества, — вот какое зрелище представилось моему взору.

Все эти цветы обратили свои венчики к солнцу, которое заходило во всем блеске заката дивного летнего дня, а горизонт весь пылал нежными сумеречными огнями. И, тем не менее, закат этот показался мне совершенно нормальным. Всякий, наблюдавший природу, скажет вам, что солнце при восходе своем и при закате как бы увеличивается в размерах: диск его бывает значительно больше, чем в течение дня. Еще в глубокой древности астрономы, физики и мыслители задумывались над этим кажущимся расширением диска светил на горизонте, которое наблюдается также и у Луны. Но в этот вечер солнце, наоборот, казалось необычайно малых размеров, и Луна, плывшая высоко в небесах, также была гораздо меньше обыкновенной. С другой стороны, Вечерняя Звезда, сквозь туман на западе, светила гораздо ярче обыкновенного.

Но что же это? В то время, как я любовался прекрасным и нежным светом Вечерней Звезды, над горизонтом появился тоненький золотой серп, горевший в лучах заката, и быстро стал подниматься, в то же время двигаясь по небу в направлении востока с такой быстротой, что за движением его легко было следят простым глазом. В то же время другая луна в первой четверти медленно двигалась по направлению к западу. Это необычайное зрелище глубоко взволновало и смутило меня. Я попытался координировать свои впечатления: уменьшение веса, малые размеры Солнца, две Лупы, необычайный блеск Вечерней Звезды — очевидно, каким-то необъяснимым чудом я очутился на Марсе.

Эта крохотная луна была Фобос, первый спутник Марса, от которого он отделен расстоянием всего только 6000 километров — крохотный мирок, величиной не больше Лондона, с такой быстрой обращающийся вокруг своей планеты, что полный свой оборот он совершает в течение 7 часов 39 мин. 15 сек. Второй спутник, Деймос, еще меньше, вполовину меньше — пешеход мог бы обойти его менее, чем в четыре часа, даже не ускоряя своего обычного шага; этот спутник пересекает небо с востока на запад, подобно солнцу и прочим звездам. Фобос встает на закате, т. е. на западе, и садится на восходе, т. е. на востоке. Таким образом, эти две луны как будто движутся в противоположных направлениях; первая идет навстречу второй, по временам заслоняя ее и, разминувшись с ней, продолжает свой путь к востоку; и меньше, чем в полдня (ровно 11 часов) проходит через все свои фазы, от новолуния до последней четверти. Я видел ее в сумерках восходящей над горизонтом тонким полумесяцем; два часа спустя диск ее уже наполовину был светлым и находился вблизи другого спутника, который, отстоя на 20 000 километров от поверхности Марса, совершает свое обращение медленно, а именно: 1 день 6 часов 17 мин. 53 сек. Иной раз наблюдаешь затмение этой крохотной странной Луны дважды в течение одной ночи: первый раз вечером, второй несколькими часами позже перед рассветом.

Но мой взор с волнением инстинктивно обращался снова и снова к лучезарной Звезде Вечерней, в которой я приветствовал нашу собственную дорогую планету, и я думал об астрономах, которые в этот самый момент направляют свои телескопы на Марс — и в особенности о м-ре Лоуэлле, с которым мы нередко обсуждали загадку жизни на Марсе. В то время, как мои коллеги на Земле напрягали зрение, чтобы лучше вглядеться в эту загадку, я видел ее отчетливо; я был на месте. Тайна жизни соседнего мира, в которую мы так долго не могли проникнуть, была для меня раскрыта, как и все загадки, которые так долго занимали мои мысли.

— Нет, — говорил чей-то голос возле меня, — невозможно, чтобы этот мир был необитаемым; но, во всяком случае, его обитатели должны быть очень легковесны и неустойчивы. Ядро Марса в девять раз меньше, чем у Земли; плотность его на треть меньше плотности земного шара, на поверхности его все тела весят в два с половиной раза меньше, чем на Земле. При таких условиях немыслимо, чтобы на Марсе обитали человеческие существа, подобные нам. Притом же, они бы замерзли там, так как Марс, находясь вдвое дальше от Солнца, чем Земля, получает от него и вдвое меньше тепла.

Слова эти ударили мне по нервам, как электрический ток. Дрожь пробежала по всему моему телу. Где я?

Сквозь вечерние тени, собравшиеся под куполом моей обсерватории, виднелось звездное небо. Марс сиял в созвездии Рыб недалеко от бледного Сатурна. Луна, показавшаяся мне огромной, садилась на востоке. Теплый воздух был пропитан ароматами и все небо усеяно яркими звездами.

— Вы что? Задремали? — спросил мой собеседник, изумленный моим молчанием.

— Нет, — ответил я, — я был на Марсе.

— Ах, вот что? И что же, беседовали вы со знаменитыми марсианами?

Я пытался припомнить, собрать мои мысли — напрасно: все, что я видел, все мои ощущения были так далеки от того, что испытываешь на Земле, и все рассеялись, как сладкий сон. И ощущение было даже то самое, раздражающее, как после хорошего сна, когда проснешься и не можешь вспомнить, уловить главной нити. Я хорошо помнил, что во время моего прибытия на Марс там было страшно жарко, что вокруг меня кипела жизнь и деятельность, и было больше оживления, чем мы видим даже в наиболее цивилизованных наших городах. Но формы живых существ, как и картины природы, почти изгладились из моей памяти.

Объяснение этой странной забывчивости очень простое. На Земле наш мозг и наша нервная система приспособлены к восприятию и запоминанию только земных ощущений или же близких к ним. И на какую бы планету нас ни перенесли, было бы то же: мы не в состоянии были бы припомнить в точности деталей предшествующего нашего существования.

На Марсе, где условия жизни столь различны от земных, внешние впечатления воспринимаются совсем иначе, чем мы воспринимаем их здесь, и только благодаря быстрой метаморфозе всего моего существа я в состоянии был пробыть некоторое время на соседней планете.

И, как только вернулся на Землю, опять стал земным и уже не в состоянии был припомнить виденного.

И все же, оглядываясь назад, я смутно припоминаю, что видел на Марсе человеческие существа, достигшие гораздо более высокого уровня развития, чем мы, люди, видел жизнь чрезвычайно яркую и действительную — результат долгих столетий умственной деятельности и условий обитаемости лучших, чем на нашей планете, в особенности с точки зрения малого веса и увеличения срока жизни (на Марсе год почти вдвое больше нашего — 687 дней вместо 365). Соответственно этому, обитатели Марса живут дольше нашего: каждое поколение имеет больше времени для накопления знаний и передает их последующему поколению в большем объеме, чем это можем сделать мы на Земле, где человеческая жизнь так эфемерна. И, так как марсиане древнее нас, ибо их маленькая планета остыла быстрее и быстрее прошла все фазы своего развития, то и ход прогресса там был ускоренный. И, устремив свой взор вверх к этой красной звезде, затерянной в нашем небе, я из глубины сердца приветствовал неведомых братьев, невидимым гостем которых я был одно мгновение.

История наблюдений над Марсом достойна внимания. В 1877 году итальянский астроном Скиапарелли возвестил всему ученому миру, что он заметил на поверхности этой планеты сеть прямых темных линий, тянущихся через материки, соединяя моря, и эти линии могут быть только искусственными каналами, проведенными существами, одаренными разумом. Почта одновременно с этим астрономы Бертон и Дрейер, не зная совершенно о наблюдениях Скиапарелли, сообщили об аналогичном открытии. Вслед за Скиапарелли, энергично продолжавшим свои наблюдения, другие астрономы — Кристи, Проктор, Лоуэлл, Дуглас, Пикеринг, Фламмарион и др. — также принялись систематически изучать поверхность Марса и старая гипотеза о его обитаемости воскресла с новой силой.

По наблюдениям профессора Лоуэлла, планета Марс, как и Земля, имеет два полюса, покрытые снегом и льдом. На ней есть также континенты и моря. Континенты покрыты растительностью, которая развивается летом, постоянно меняя свой вид и, как у нас на Земле, засыпает на зиму. Каналы, согласно его теории, построены гигантами-инженерами с помощью дивных машин, так как вода распределена по всей годной для обработки земле равномерно, как в Египте, с той разницей, что марсиане собирают воду не из реки, а из неистощимых запасов снега и льда на полюсах. Вода эта, проведенная посредством каналов от полюса к экватору, создает повсюду на пути своем роскошную растительность, густые тенистые леса и луга, покрытые пышным цветочным ковром; и в телескоп нам видны, собственно, не сами каналы, а именно эти полосы пышной растительности. Возле каждого канала возникает оазис. И эти оазисы, быть может, вмещающие в себе огромные города, продолжают существовать даже и после того, как каналы временно исчезнут. В летнее время все растительные центры связаны между собой каналами, которых насчитано не менее 172. Отдельные участки почвы, орошаемые таким образом, имеют размеры от 35-200 кв. миль. Весной они одеты ярко-изумрудной зеленью, как и наши поля; постепенно цвет зелени бледнеет и ко времени летнего солнцестояния принимает голубоватый оттенок, а к концу лета однообразно серый. Не те же ли изменения должны представляться взору астронома, наблюдающего поверхность нашей Земли с планеты Марс — если только там есть наблюдатели?

К несчастью, есть основания сомневаться в прочности этого блестящего здания, построенного воображением ученого. Нетрудно высчитать минимальную ширину, которую должен иметь такой канал для того, чтоб его видно было с Земли, измерить его в длину и таким образом получить довольно точное представление об орошаемой им поверхности. Но, если сложить вместе добытые таким образом результаты, окажется, что общая поверхность каналов, нанесенных на карту Марса, больше, чем поверхность самой планеты. Результат достаточно поразительный, чтоб задуматься над нам, и наводящий на мысль, что так называемые «каналы» на самом деле не каналы, а какие-то другие предметы, не связанные между собой и кажущиеся нам связанными только вследствие несовершенства наших телескопов. И, действительно, когда был взят для наблюдения телескоп большей силы, вся геометрическая правильность линий каналов исчезла и сами предполагаемые каналы расширились, стали зубчатыми и розовыми по краям и притом разорванными на отдельные неровные сегменты. Два итальянских астронома, Черулли и Сола, утверждают даже, будто каналы профессора Лоуэлла не что иное, как ряд озер без всякой правильности распределения. А по словам французского астронома Шарля Андре, каналы эти созданы не сверхъестественного ума инженерами, а всего только несовершенствами нашего зрения, наших телескопов и нашим воображением.

Большинство ученых, конечно, отрицают, будто в научной работе их принимает какое бы то ни было участие воображение. Но отчего же тогда так часто астрономы дают обмануть себя внешности? Человеческая психология имеет свои особенности.

Попробуйте некоторое время скользить взглядом по обоям — тот же узор, те же цветы, смотря по направлению вашего взгляда, будут казаться вам расположенными по горизонтальной, или вертикальной, или наклонной линии, будут идти параллельно или же скрещиваться и пересекать друг друга в различных направлениях. По всей вероятности, и каналы на Марсе были продуктом такой же мозговой операции. Маундер и Эванс на опыте доказали возможность этого. Они заставляли детей рисовать неправильной формы фигуры, напоминающие те пятна, которые мы видим на Марсе, и школьники, не имевшие понятия о цели опыта, воспроизвели с изумительной точностью характернейшие черты геометрических рисунков Скиапарелли. А, когда мы смотрим на рисунки-намеки импрессионистов, разве мы не стараемся дополнить их нашим воображением?

Значит ли все это, что на Марсе не может быть живых существ? Нет! Марс, несомненно, обитаем! Рухнула только волшебная сказка о необычайно искусных инженерах-строителях, так изумительно описанных Уэльсом в его фантастическом романе «Борьба миров».

Планета Марс прошла через те же фазы развития, что и наша Земля, и до сих пор не утратила сходства с ней. Атмосфера ее подобна нашей, только не так плотна и богата, и более насыщена кислородом. Облака, скопляющиеся в этой атмосфере, препятствуют нам разглядеть в деталях поверхность планеты. Снег и лед, скопляющиеся зимой на полюсах, летом тают, но неравномерно, и там, где они остаются, можно предполагать высокие горы и горные цепи, тянущиеся, как и на нашей Земле, у южного полюса. Усиленное таяние снега и льда в течение лета как бы указывает, что температура на Марсе летом приблизительно такая же, как и у нас. И, как у нас на Земле, тучи, образующиеся над морями, разрешаются ливнями, от которых образуются пресноводные озера и реки, снова возвращающие морям ту воду, которая была похищена у них в виде испарения. Плотность этой планеты, немногим меньшая, чем у Земли, заставляет предполагать химический состав почти одинаковый. И, следовательно, раз на Марсе имеются все те условия, при которых возникла жизнь на Земле, они должны были неизбежно дать и те же результаты.

Живые существа простейшего строения, которые появились первыми и от которых произошли все другие, представляли собой там те же характерные черты, свойства и привычки, как у наших земных прародителей. Но эволюция жизни на Земле была не случайной; мир управляется вечными законами, которые господствуют над будущим, как и над прошлым. Живые существа, как и неодушевленные, не могут ускользнуть из-под власти этих законов. Разнообразие их форм не случайно; мы знаем, что они и не могли быть иными, чем они есть; мы знаем, как постепенно вырабатывались определенные формы растительного и животного мира; нам известны неустранимые причины, влиявшие на образование этих форм и выработку общих типов. Эти причины действовали на Марсе, как и на Земле. И там должны быть те же водоросли и мхи, как у нас, и трава, и деревья, и цветы приблизительно такого же вида, как у нас, с той же расцветкой и запахами. Как у нас, материки окаймлены коралловыми рифами и воды населены рабами; и так же птицы в воздухе гоняются за мотыльками, и млекопитающие населяют леса и поля.

Марс дальше Земли от солнца — не на 100 миллионов, а приблизительно на 150 миллионов миль. И потому на нем холоднее, чем на Земле, тем более что его центральный фокус скопления зноя меньше нашего, так как диаметр этой планеты — всего только 4500 миль, а Земли — 8500. День на Марсе имеет почти ту же длительность, как и наш, но, так как ось этой планеты почти на четыре градуса больше, чем у Земли, наклонена к плоскости ее орбиты, то полярные области, где солнце остается долее одного дня на уровне горизонта или ниже его, обширнее, как и жаркая зона. Неравенство дня и ночи на Марсе больше, чем на Земле в тех же широтах; на 45-м, например, градусе широты наш самый короткий день равняется 8 часам и 43 минутам, а самый длинный 15 ч. 38 мин; на Марсе, под тем же градусом широты, самый короткий день — 7 часов 56 мин. И самый длинный — 17 час. 58 мин. Продолжительность года — почти двойная — 688 1/3 дня вместо наших 365 1/4. Орбита этой планеты представляет собой не почти правильный круг, а удлиненный эллипс, и потому времена года более различаются между собой и продолжительностью, и температурой; северное полушарие, благодаря долгому лету, теплее южного.

Разнообразие климата и температуры на Марсе необычайное. Морские животные, особенно рыбы, без сомнения, немногим отличаются от наших земных, так как температура воды меняется медленно и постепенно. Иное дело животные наземные. Эти живут в более благоприятных условиях, чем наши. Они раньше появились и быстрее вытеснили огромных пресмыкающихся. Оперение птиц и шерсть, защищающая млекопитающих от резких изменений температуры, должны были достигнуть пышного развития и большого разнообразия красок, так как они должны меняться вместе с временами года.

Разница температуры зимы и лета так велика, что, несомненно, насекомые на зиму должны исчезать, превращаясь в личинок и заменяя разум инстинктом. Но зато длительность весны и лета на северном полушарии позволяет, личинкам достигать более крупных размеров, и потому насекомые на Марсе должны быть больше и красивее наших. И, ввиду суровости зимы, они, как и наши пчелы, осы и муравьи, несомненно, живут общинами и строят себе жилища, защищающие их от холода. И, может быть, общественная жизнь тамошних насекомых преподнесла бы немало сюрпризов нашим земным энтомологам.

Тяготение на Марсе значительно меньше, чем на Земле. На нашей планете оно сыграло весьма крупную роль в развитии живых организмов. Оно создало спинную шишку в раковине моллюсков; оно принудило пресмыкающихся волочить по земле свое тело и заставило их выработать сильную мускулатуру. По всей вероятности, на Марсе мотыльки менее плоски и более проворны, моллюски не так скручены, а млекопитающие — легче и грациознее, чем у нас. Многие из них, несомненно, даже летают, подобно нашим летучим мышам, оспаривая у птиц обильную добычу — насекомых. Атмосфера Марса — настоящая арена жизненной битвы. Обилие кислорода в ней допускает большую быстроту сгорания, и потому все живые существа здесь, несмотря на меньшую теплоту солнечных лучей, должны быть живее и подвижнее днем, тем более, что ночь несет с собой полный отдых, ибо ночью на Марсе должна дарить непроглядная тьма. Обе крохотные луны, Фобос и Деймос, вращаются вокруг Марса быстрее, чем вокруг собственной оси, и быстро скользят по небу, не давая света. Там нет ни яркого лунного света, ни приливов, ни лунных месяцев, ни еженедельного изменения фаз луны, которые на Земле оказывают такое сильное влияние на многие явления роста и воспроизведения.

Трудно допустить, чтобы в таком деятельном мире и разум не достигал большого развития и, надо полагать, что существа, подобные нам, людям, на Марсе должны представлять собой высшую из всех органических форм. Однако же, невероятно, чтоб у них были крылья, так как для этого им пришлось бы сначала утратить руки — необходимые органы контроля, без которых невозможно точное знание.

Все это, может быть, только мечта, фантазия, но нельзя же упрекать биологию за то, что она старается заполнить данные, добытые астрономией, рассуждениями, основанными, как и выводы астрономии, на неизменности естественных законов.

Что за существа живут на Марсе?

Этот вопрос заинтересовал меня впервые уже несколько лет тому назад. И тогда я написал книгу, в которой жители Марса совершают нападение на Землю. С тех пор таинственными силами на этой планете произведено много новых работ, и обогащенные познаниями люди имеют возможность решать вопросы с новых точек зрения.

В новейшей литературе о Марсе особенно ценны и важны для меня сочинения моего друга Персеваля Лоуэлла (обсерватория Марса в Аризоне), и я основываюсь, главным образом, в этой статье на его работах, в особенности на книге: «Марс и его каналы». В этой книге убедительно доказывается, что Марс должен быть обитаем, и притом существами, обладающими и чрезвычайной энергией, и необыкновенными инженерными талантами, судя по их водяным сооружениям, в сравнении с которыми величайшие человеческие сооружения — незначительны и ничтожны.

Лоуэлл избегает всяких предположений о форме и внешности этих существ и не высказывает, человечны ли они или сверхчеловечны, или же это такие существа, которые по образу и строению совершенно нас не напоминают. Решение этого вопроса предоставляется умам со смелой фантазией. У нас есть факты и соображения, не позволяющие нам первый попавший в голову уродливый или идеальный образ объявить «обитателем Марса». Напротив, факты, известные нам об этой планете, допускают только такое представление о ее обитателях, которого почти нельзя оспаривать.

Когда говорят об обитателях Марса, то обыкновенно имеют в виду только тех строителей гигантских каналов, которые, следуя изумительно логическим заключениям Лоуэлла, пользуются для орошения тающими полярными снегами и обрабатывают теперь медленно высыхающую поверхность, прежде покрытую морем. Но эти существа составляют только часть Марса, как человек составляет только часть естественной истории Земли. Таким образом, внимание наше, естественно, сосредоточивается на вопросе о животном и растительном мире этой чуждой планеты. Прежде всего: существуют ли вообще на Марсе фауна и флора в нашем смысле? Нашли бы мы там обычное для нас различие между животными и растениями? Утвердительный ответ не только допустим, но его можно подтвердить солидными доказательствами. Основанием всякой жизни на нашей планете служит зеленое растение. Только оно в состоянии превращать неорганические вещества в живые существа. Достигается это, как всякий теперь знает, при посредстве своеобразной силы, развиваемой зеленым красочным веществом растения — хлорофиллом — под влиянием солнечного света. Все живые существа, без исключения, питаются веществом зеленолиственного растения, будь это непосредственно, как травоядные, или же уничтожая те существа, которые питаются растениями. Природа воспроизвела себя на нашей Земле в бесчисленных формах, и, однако, ни разу она не сделала попытки превратить неорганические вещества (т. е. землю, камень и составные части воздуха) в живые существа иначе, как при посредстве хлорофилла. Это дает основание полагать, что и на Марсе, раз там есть жизнь, зеленый хлорофилл служит ее основанием, и что, следовательно, там имеется растительный мир. Это предположение подтверждается тем фактом (на него Лоуэлл обращает особенное внимание), что при наступлении периода, соответствующего нашей весне, обширная поверхность Марса — его прежнее морское дно — покрывается ясно различимым голубовато-зеленым налетом, именно голубовато-зеленым, как весной у ели, а не желтовато-зеленым, как у пробивающейся листвы дуба или тополя.

Так обосновывается наше предположение о существовании на Марсе зеленого растительного царства, подобного тому, какое мы видим на Земле. Но где оканчивается это сходство? Был ли бы прав художник, изобразив на пейзаже Марса траву и пшеницу, дубы, вязы и розы? Есть ли вероятие параллельного развития обеих планет? Для ответа имеются определенные факты. Мы имеем полное основание оспаривать мнение, будто известные нам растительные формы не могут существовать на Марсе. Можно даже установить, чем они должны отличаться от земных форм.

Здесь имеют значение два обстоятельства: во-первых, тела на поверхности Марса обладают только половинной тяжестью в сравнении с предметами на Земле и, во-вторых, общее состояние атмосферы там совершению различно с нашей. И потому, каковы бы ни были травы и деревья на Марсе, но с этими двумя обстоятельствами они неразрывно связаны.

Какое влияние имеет различие веса?

Притяжение на поверхности Марса равняется трем восьмым земного притяжения. То, что здесь весит килограмм, будет весить там только 375 граммов. Поэтому стволы и стебли, покрытые такими, как на Земле, листьями и цветами, на Марсе были бы слишком обременены. Другими словами, стволы и стебли на Марсе по необходимости должны быть стройнее, а ткань каждого растения слабее. Известно, что величина и объем наших растений находятся в связи с тем количеством работы, какое необходимо для того, чтобы поднять пищу от корней до высших точек растения. На Марсе работа эта задерживается предполагаемой вышиной растений, значительно превосходящей нашу. Они выше, тоньше, стройнее. Что касается затем атмосферы, то, в сравнении с Землей, она на Марсе менее густая и менее влажная. Тяжелые тучеобразования наблюдаются там только, как исключения, и дождь принадлежит к редким явлениям. В продолжение всего года на Марсе идет снег, и, однако, крупнейшие осадки выражаются в виде инея и тумана. Рассматривая наши листья, мы видим, что их форма определяется преимущественно осадками в виде дождя, настойчивое капанье которого листья должны принимать для того, чтобы направить влагу во все стороны до корней. Этому назначению отвечает как лопастеобразная форма клена и каштанового дерева, так и сетчатая ткань нежных волокон и петель, унизывающих наши листья. Но насколько листья выполняют свою задачу относительно дождя, настолько же они непригодны против снега и мороза. Тяжесть снежных хлопьев наклоняет их к земле, мороз совершенно уничтожает их. Листья растительности на Марсе должны, наоборот, выносить снег и иметь соответственно тому развившуюся форму. Может быть, они остроконечны, как иглы нашей ели, с той разницей, что толстая кожица, как у кактуса, защищает их от сухости бедной снегом, бессолнечной, резко-холодной зимы. Без такой защиты листья на Марсе при сухости тамошней атмосферы сморщились бы и отпали. Как думает Лоуэлл, растения на Марсе насыщают свою потребность во влаге не сверху, не дождем, а снизу, когда таяние снегов вызывает периодически повторяющиеся наводнения. Таким образом, у нас складывается представление, что наиболее обычным типом на Марсе будет высокое растение с пучками и кустиками остроконечных листьев на тростникообразном стволе. Как бы разнообразна ни была растительность на Марсе, но в основе она должна иметь выведенную нами форму. А наверху, в шапке слабых, мясистых, бесформенных листьев, красуются плоды и цветы, как у наших растений.

Из этой картины растительного мира вытекает и наше понятие о фауне Марса: мы знаем, как тесно связан со строением животного способ его питания. Иное питание — иные животные: в наше время это — закон, почти не нуждающийся в доказательствах. И потому описанная своеобразная форма растительности на Марсе не допускает предположения о существовании там животного мира, подобного нашему. Мы не найдем там ни мух, ни воробьев, ни собак, ни кошек. Но мы могли бы видеть там насекомых, ведущих своеобразную жизнь среди зелени, по стволам которой они ползают вверх и вниз. Во время летней жары они живут в стоячей воде, оставленной наводнением, а когда наступают холода, то зарываются в ил и, таким образом, переживают зиму. Может быть, эти насекомые несколько больше, чем распространенные у нас виды, но и их величине положены определенные, свойственные, к нашему счастью, всем насекомым, благодаря их несовершенной дыхательной системе, скромные границы. Может быть, даже они не достигают размера земных насекомых, вследствие более редкого воздуха, препятствующего их развитию.

Но, по-видимому, прав будет художник, который изобразит мотылькообразные существа порхающими в лесах Марса или муравьеобразные ползущими вниз и вверх по древесным стволам. Многих из этих насекомых мы представляем себе с острыми хоботками для пробуравливания твердой коры растений. Но зато — и здесь сказывается большое различие с Землей, — на Марсе, вероятно, нет ни рыб, ни рыбоподобных существ. В продолжение длинной зимы вся вода, по- видимому, устремляется к полюсам и там замерзает. Только летом каналы и бассейны наполняются водой. Следовательно, существа, могущие дышать только жабрами и жить в воде, вымерли на Марсе с незапамятных времен. Самый совершенный аппарат для вдыхания воздуха, какой нам известен, это — легкое. Легкие побеждают в борьбе. Вне воды достигают на земле значительных размеров только такие виды, которые снабжены легкими. Пауки и другие им подобные насекомообразные, поднимающиеся в воздух, достигают этого только тем, что сгибают свои жабры в глухие складки и, таким образом, предохраняют их от высыхания. Снабженные зачаточным подражанием легких, они спасают этим свои органы дыхания. На Марсе воздух более редок, чем на Земле. Объемистые и хорошо защищенные легкие гораздо важнее поэтому для жителей Марса, и в силу этого получают преимущественное распространение породы с высокой, хорошо развитой грудной клеткой. И если низшая ступень больших животных представляла амфибий, которые летом размножались в воде, а при наступлении зимы закапывались в ил, то и этот вид уступил в борьбе за существование животным плавающим, но умеющим дышать воздухом, так как и амфибиям нашей Земли предстоит, по-видимому, та же участь.

Таким образом, выясняются постепенно точки отправления для обрисовки животного на Марсе. Мы видели, что объем груди должен быть у него гораздо большим, чем у соответственного вида на Земле. И так как причины, сделавшие растительность слабее и тоньше, остаются в силе и для животных, то на Марсе должны были образоваться существа, более высокие и стройные, чем на Земле. Отсюда следуют и дальнейшие обобщения. Так как растительный мир Марса состоит из высоких, стройных экземпляров, то и среди животных окажутся ползающие, прыгающие и летающие породы, ищущие пропитания среди ветвей и верхушек деревьев. Но, ввиду того, что ни одно существо не может ни прыгать, ни летать, не имея на надлежащем месте головы и хороших глаз, то фантазия художника опять-таки вправе снабдить существа Марса этими органами. Затем, подвижность тела во все стороны даст столь значительные физические преимущества, что можно с трудом представить себе эти существа без чего-либо похожего на хребет.

Обратимся теперь к другому важному обстоятельству — распределению года на Марсе. Длится он столько же, как наш. Жаркое лето, какое бывает на наших горных вершинах, сменяется длинной, суровой зимой. День имеет длину нашего. Но редкий воздух Марса вызывает непосредственный переход от жары к холоду, какой бывает у нас только на горах. Отсюда следует, что все птицы, все животные на Марсе должны быть приспособлены к резким переменам температуры.

Они покрыты каким-нибудь толстым слоем шерсти, плохим проводником тепла, подобно перьям или шкурам нашего животного царства, который падает летом и затем вырастает раньте, чем начнутся жестокие холода. Далее, в высшей степени вероятно, что животные Марса снабжены такими приспособлениями, которые возможно совершеннее защищают их малышей от холода и опасностей. У нас это достигается лучше всего принесением на свет Божий живых, вполне готовых к жизни детенышей. Это — такое же изобретение сурового климата, как кладка яиц — изобретение мягкого, тропического. Ввиду суровых условий Марса, его глубоко вдыхающие, покрытые мехом, перьями или пухом животные должны быть похожи на наших животных.

И вот, постепенно расширяя область наших знаний, мы, наконец, дошли до вопроса о тех существах, которые царят на Марсе и создали ту гигантскую систему орошения, изменения и улучшения которой наблюдаются с Земли уже несколько лет. По словам Лоуэлла, если только он не фантазер, одержимый видениями, этим существам с разумом сверхчеловеческим удалось сделаться полными хозяевами своей планеты, из которой они сумели извлечь высшую цену приведением ее в образцовый порядок и основательной обработкой. Я думаю, что и человек сумеет со временем в той же степени подчинить себе Землю. Эти царствующие на Марсе существа, вероятно, развились из какого-нибудь млекопитающего, как и человек на Земле, путем постепенного уничтожения низших животных.

Когда я говорил о наводнениях, сплошных болотах и лесных чащах, с которыми должна сообразоваться жизнь на Марсе, создавая огромные видовые преобразования, то я подразумевал эпоху, может быть, давным-давно прошедшую, так как правильная смена блеклого черно-желтого и свежего голубовато-зеленого цветов на низких равнинах Марса приводит Лоуэлла к заключению, что в настоящее время вся плодородная земля этой планеты извлечена из своего первобытного состояния и подвергнута обработке.

В какой степени существа, исполнившие такую работу, похожи на человека?

До некоторой степени непременно похожи. Их происхождение от существ, подобных млекопитающим, обусловливает их сходство с человеком. У них, несомненно, имеются голова, глаза и туловище с хребтом и, так как их высокоразвитый ум требует значительной наличности мозгового вещества, а мозговое вещество почти всегда расположено в передней части головы, ближе к глазам, то мы представляем себе обитателей Марса с большими, равномерно развитыми черепами. Объемом обитатели Марса должны существенно отличаться от человека, превосходя его в два и две третьих раза. Отсюда, однако, не следует, что они в два и две третьих выше, потому что свойственная всем обитателям Марса слабость тканей противоречит этой величине. Многое говорит в пользу того, что обитатели Марса покрыты перьями или шкурами. Почему человек в отличие от других млекопитающих имеет голую кожу? Я не могу дать на это удовлетворительного ответа, и у меня нет причины думать, чтобы и обитатели Марса имели такую же кожу.

Как ходят обитатели Марса? Прямо или на четвереньках? Может быть, даже на шести ногах? И на этот вопрос нельзя дать обстоятельного ответа. Веские соображения заставляют, однако, думать, что они — двуногие. В пользу этого говорит хотя бы то, что самые смышленые из зверей (обезьяны, мыши) предпочитают передвигаться на двух задних ногах, пользуясь двумя передними для хватания. Какую роль сыграли руки в развитии человечества — известно. Несомненно, что и обитатели Марса снабжены каким- нибудь органом, предназначенным для хватания. Об их развитии, о степени их инженерного искусства трудно судить. Странно звучит для нас мысль, но она не теряет от того в вероятности, что рука заменена у них органом, напоминающим хобот или длинный рог изобилия. Творческая фантазия природы не знает границ. Она никогда не повторяется. Поэтому весьма возможно, что обитатели Марса отличаются по внешнему виду от человека гораздо более, чем можно судить по нашему описанию.

Как сказочно и невероятно все это звучит! Перед глазами встает фигура широко скроенного человека, 9 или 10 футов вышины, покрытого перьями, имеющего хобот и несколько ног.

Отталкивающая картина! Но что делать? Несомненные факты и неизбежные выводы заставляют нас признать, что существа подобного рода в настоящую минуту живут на свете. Впрочем, представил ли себе когда-нибудь читатель, какое удивление возбудил бы в нем странный вид такого животного, как корова, с рогами, хвостом и другими отростками, если бы оно появилось перед ним сразу, неожиданно?

Я намеренно воздержался в этой статье от дальнейшего описания возможных на Марсе форм жизни. Человек придумал множество искусственных средств для восполнения телесных недостатков: платье, обувь, корсет, фальшивые зубы, стеклянные глаза, парики и т. п. Но обитатели Марса, вероятно, богаче нас умом, познаниями и опытом: в сравнении с их цивилизацией наша началась как будто вчера. И при их высокой степени изобретательности, чего-чего не могли они придумать по части искусственных рычагов для помощи своим органам?!

К успокоению тех из читателей, у которых обитатели Марса вызвали бы беспокойство, пусть служит следующее соображение. Если бы человек Земли внезапно очутился на Марсе, то, преодолев легкое головокружение, ощущаемое на высоте, он почувствовал бы себя прекрасно: вес его сделался бы сразу наполовину легче, чем на Земле, и сам он стал бы поднимать тяжести, вдвое большие. Но если бы обитатель Марса явился на Землю, то собственная его тяжесть начала бы его давить, как свинец. Он сделался бы в два и две третьих раза тяжелее, чем на Марсе. Жизнь стала бы ему в тягость, и возможно, что он тут же умер бы, раздавленный собственной тяжестью.

Бледная лунная ночь на планете Марс навеяла на его жителей короткий покой. Веселая и оживленная дневная жизнь прервалась для короткого отдыха. Даже растения накрыли свои красивые цветки, чтобы снова раскрыть их утром на радость вечной жизни. Замолкла звонкая и торжественная песня творений, которая звучала днем на Марсе, по берегам его вод. Две луны светили с противоположных сторон, одна — синеватым, другая бледно-красным светом. Их сияние озаряло озера, холмы и долины, и бесчисленные отблески неуловимых отражений красиво сливались с таинственным сиянием неба, где, точно в бездне света, сверкало бесчисленное множество звезд. Чудная гармонии и небесно-чистое, святое, торжественное чувство царило в природе Марса.

— Как прекрасен этот мир! — прозвучал вдруг тихий голос, нарушая глубокую тишину.

— Как прекрасен этот мир! как прекрасно небо! — повторил другой, более нежный голос.

— Смотри: небо и земля слились воедино. Их слияние дает лучшую картину, какую когда-либо видели дети природы, рождает музыку природы, величественные звуки, струящиеся в безбрежной тишине. Это — дело великого Мастера, лучшего Художника, который создает формы жизни.

— Наш Мастер создает нежнейшие звуки в этой песне природы, которая везде одинакова, и в бесконечности вселенной, и в слабом сердце самого ничтожного создания… Ну, пойдем наверх, на эту гору. Я хочу подняться на самую высокую точку нашей обсерватории. Я хочу в эту ночь опять изучать уголок этой бесконечности, этой природы, созданной нашим Творцом. Я чувствую, что в моей груди подымается страстное желание узнать то, что есть неизвестного в глубинах пространства. Моя грудь волнуется, и желания восторженно кипят. Как велика была бы моя радость, если бы я нашел еще более струн на этой вечной лире жизни.

Оба говорящих поднялись неслышными шагами на гору. Один из них был стройный, сиявший от восторга юноша, другой был старик, лицо которого сияло спокойствием и добротой. В переливах ночного сияния они казались светящимися тенями, которые одни решались нарушать ночной покой. По извилистой дороге они дошли до обсерватории и здесь поднялись по белым ступеням на самый верх, откуда открывался бесконечно широкий горизонт Марса. Все так же красиво покоилось звездное небо в бесконечной высоте.

— Ты хочешь знать и изучать, — сказал старик, обращаясь к юноше и прерывая его мечты. — Знания достигаются посредством изучения. Исследование есть порог, через который проходят в сокровищницы ума. Изучающий находит часто много такого, чего ранее и не ожидал. Потому что мы стоим перед великой Неизвестностью, стараясь проникнуть за пределы своего знания и опыта или расширить их круг. В большом музыкальном инструменте много звуков, и не все они одинаково чисты. В твоей душе возникают лучшие, чистые звуки. Но знаешь ли, что скрывается в неведомых тебе глубинах мира? Жизнь течет из вечных своих источников безграничная и неизведанная. Мы только маленькие песчинки. Все остальное велико и необъяснимо. Ты откроешь новый уголок Неизвестного и найдешь его совсем не похожим на то, что раньше знал. Перед тобой загадки, новые нерешенные вопросы, которые влекут тебя вперед.

— Да, вперед, вперед! Я хочу проникнуть в самые глубокие тайны жизни.

— До этого ты не дойдешь никогда, никогда, но все же многого ты можешь достигнуть. Потому что, чем больше ты сделаешь завоеваний в области исследования, тем необъятнее будет становиться Неизвестное.

— Но тем сильнее трепещет мой дух от гордости. Ведь я тоже составляю часть того целого, пределов которого наш разум не может постигнуть. Весело искать жемчужины там, где знаешь, что лежат бесчисленные сокровища.

— Да, это так, — сказал старик. — Но я вот что скажу тебе. Не всегда мы находим красивые жемчужины. Часто нам попадаются некрасивые, бесформенные предметы, которые мы гневно и с отвращением бросаем в сторону. Кто ищет знаний, тот может находить и такие, которые принесут ему только страдания, подорвут его веру в вездесущую благодать и нарушат покой его сердца.

— Я не знаю покоя, когда жажда знаний горит в моей груди. Этот прекрасный мир зажигает во мне пламя, которое не потухнет до тех пор, пока, напрягая все силы, я не подниму завесы, скрывающей еще большие чудеса.

— Я показывал здесь, в обсерватории, многим так же увлекающимся юношам картины мировой жизни. Я приподнимал края завесы, скрывающей глубины мира. И многие из них плакали, как дети. Они приходили сюда, наверх, восторженными и счастливыми, а возвращались вниз с грустью на сердце.

— Я хочу тоже плакать вместе с другими. Не запрещай мне смотреть.

— Тогда смотри. Многого ты не можешь увидеть. Не увидишь даже всего того, что я могу тебе показать. Покажу тебе одну маленькую точку в безбрежности Целого.

Сказав это, он развернул большую карту, на которой были обозначены звезды. Указав эту маленькую точку на карте, старик спросил:

— Какая звезда находится на этом месте?

— Тут находится та планета, которую ты называл Землей, — ответил юноша.

— Да, я ее так называл. Я однажды был на ней. Здесь, в обсерватории, изучая небесные тела при помощи наших лучших приборов, я увидел на одной планете картины, которые воскресили в моей душе прежние воспоминания. Это была Земля. С тех пор я напряженно следил за ее движением.

После этого старик коснулся маленького прибора, и большой телескоп обсерватории Марса был направлен на Землю.

— Смотри, — произнес старик.

Юноша начал всматриваться.

— Я вижу красивую планету. На ней одни пространства темнее, другие светлее. Среди них выделяются другие небольшие пятна. Из этого я заключаю, что там большие материки и океаны. На материках можно видеть озера, горы и долины. Красива земля, когда на нее глядишь в телескоп.

— Теперь присмотримся к одному ограниченному месту, — сказал старик и соединил телескоп с другим астрономическим прибором, изобретением жителей Марса. Юноша стал смотреть с еще большим напряжением.

— Я вижу часть самого большого материка. Море омывает его с трех сторон и изрезывает его берега неправильными заливами. Различное отражение света доказывает, что там неровная разнообразная поверхность. В долинах роскошная растительность, которую можно сравнить с богатой природой нашего Марса. Местность очень привлекательна. Там, наверное, жители счастливы.

— Я знаю это место. Я в последнее время часто его изучал. Но подожди, мы прибавим к нашему телескопу еще вспомогательный прибор; тогда можно будет подробнее осмотреть некоторые частности.

Старик нажал кнопку, и тихо стали вращаться зубчатые колеса, передвигая на свои места части нового прибора. Силы природы Марса, которые жители его научились применять для всех работ и назначений, стали послушно действовать. Изобретенная гением машина собирала едва уловимые моменты движений и составляла из них настоящие живые картины.

Юноша радостно воскликнул:

— Я вижу множество существ, движение и жизнь! Там жилища, которые напоминают наши дома, и жители, похожие на нас. Я вижу в лесу небольшие домики, а в стороне большие и красивые строения. В одном месте целая группа зданий, которые касаются друг друга.

— Это называется городом.

— Но — замечательно! Из этого места выходит большая толпа жителей стройными рядами. Они проходят через равнину, на которой видны обработанные поля, как и на Марсе. Вдали от них видна другая такая же толпа, обращенная лицами к первой. Они, видимо, с напряжением ожидают друг друга. Но они идут как будто против своей воли. Между теми и другими воздух как будто пронизан исходящими от них лучами злобы.

— Следи, следи за их движениями.

— Теперь они близко друг от друга, — продолжал юноша спустя некоторое время. — У них в руках какие-то предметы… Я не могу хорошо рассмотреть их.

— Это оружие, которое употребляют для убийства.

— Для убийства!

— Да. Но смотри еще.

— Ах, Боже мой! они дерутся… и в передних рядах пронзают оружием друг друга. Их много падает; они падают грудами! Целые валы образуются из павших. Другие бегут из задних рядов на место убитых и делают то же самое. Ах, да они перебьют друг друга!

— Да, они этого и хотят. Но взгляни на другие места.

— Я вижу на другой стороне холма такую же группу жителей. У них оружие еще больших размеров… Оно расставлено рядами на укреплении. Вдали, в долине, находится против них такая же группа с такими же укреплениями. С обеих сторон вспыхивают огни; а там, где огонь показывается, жители валятся сразу целыми рядами. Группы редеют и приближаются друг к другу. Ряды сходят с холма и быстро направляются к долине. Находящиеся впереди бросаются в бегство, другие их преследуют. Бегущие входят в какое-то строение, окруженное большими стенами и укреплениями. Другие становятся перед этим строением. Снова вспыхивают огни и показывается дым. Большие круглые предметы ударяются о стены, за которыми находятся убежавшие. Стены рушатся. Опять грудами падают жители Земли. Другие через пробоины в стенах врываются в укрепление. Масса жителей падает замертво. Я вижу, что стены и полы заливаются красною жидкостью. А вон, в стороне, загораются строения. Огонь быстро распространяется и зажигает другие дома. Жители мечутся в беспорядке. Многих пожирает пламя, другие же протискиваются вон. Ах, это ужасно! Что это такое?

— Это война.

— Теперь я вижу море. На нем плавают большие корабли, как и на водах Марса. Они расположены двумя большими рядами; в них находятся жители Земли. Они плывут навстречу друг другу. На них также вспыхивают огни, и они окутываются целыми облаками дыма. В одном корабле пробит бок! Корабль покачнулся… тонет! Другой взлетает на воздух, распавшись на тысячи кусков! Осколки, разбросанные предметы и тысячи бывших на кораблях существ плавают в волнах. Между волнами подымаются вверх руки, — наверное, с мольбой о помощи. Но никто не спешит к ним на помощь с других кораблей. Никто не спасает их. Зачем все это? Нет, закрой телескоп; я не могу больше на это смотреть!

— Да, зачем все это? Это происходит оттого, что жители Земли, которые называются людьми, ненавидят друг друга. Они ведут между собою войны, убивая при этом тысячи своих ближних. Они делятся на государства и дают сильным господствовать и делать слабых рабами. Преследуя свои цели, они готовы с оружием в руках напасть на своих соседей, чтобы отнять кусок земли или добыть какую-нибудь материальную пользу. Я видел, как была уничтожена целая нация, потому что другой, более сильный народ захотел присвоить себе лежавшее в недрах ее земли мертвое вещество, которое называется золотом. У них бесчисленное множество больших учреждений, в которых учат людей воевать, — иными словами, убивать своих ближних. Они устраивают, благодаря своей гениальности, большие корабли, которые снабжают страшными орудиями убийства. Пользуясь ими, они нападают на другие государства и народы. Все это они не считают злым делом и несправедливостью. Они думают, что Бог, который сотворил и нас и их, и в которого мы, жители Марса, верим, присутствует с ними на войне. Все войска просят у него помощи, и победители славят его после своих убийств.

— О, несчастные люди!

И юноша заплакал.

— Все же они считают себя венцом творения, — прибавил старик, — и говорят, что находятся в центре вселенной, и что все вокруг существует только для них. Они верят, что нигде в мире нет лучших и более совершенных жителей.

— Мне жаль их, — сказал юноша, — потому что они несчастны и живут во тьме. Один Бог создал их. Они принадлежат к проявлениям той же могучей жизни, которая струится сквозь бесконечность пространства. Они также наши ближние, потому что все создания на бесчисленных небесных телах в неизмеримых глубинах пространства — дети одного и того же Отца. Неужели они не могут понять того, что они только ничтожные песчинки во всей этой безграничной жизни, мощный пульс которой отражается на всех небесных телах. Если бы они это поняли, то стыдились бы считать своими врагами жителей одной и той же планеты.

Безмолвно стояли они некоторое время под хрустальным куполом небес: старик — погрузившись в прежние воспоминания, а юноша — обдумывая возникшие перед ним новые вопросы жизни. Безмолвно, с серьезными думами, спустились они с обсерватории Марса и отправились в долину. Жители Марса спали еще тихим безмятежным сном. Вторая луна скрылась за горизонтом, послав цветущим холмам последние отблески сияния. Вместо нее скоро появилось солнце, лучи которого, все разгораясь, залили потухающий лунный свет. Прекрасно было утро на Марсе, и его природа дышала вечным миром.

Все великие открытия современности вполне усовершенствованы и величайшие движения современности — женский и рабочий вопросы — благополучно и целесообразно разрешены. Воздушные корабли, совершеннейшей и удобнейшей конструкции, плывут по поднебесью, любители восхождений на горы несутся в воздушных яхтах на горные вершины Луны.

Все современные места для летнего отдохновения заменены подводными городами-виллами, так как все красоты природы на земле разрушены, частью для надобностей промышленности, для постройки зданий, прокладки кабелей и т. п., — частью же вследствие разрушительных войн в воздухе, тянувшихся до самой половины XX века.

«Сельское хозяйство» ведется теперь химическими заводами, в которых работы производятся, как и всюду, путем нажатия ряда электрических кнопок. Подобным же образом производятся питание и одевание грудных детей в специальных детских приютах, куда дети поступают через час после рождения.

Деторождение также правильно организовано. Этому посвящают себя добровольцы, свободно радеющие об общественном благе; особый врачебный комитет выбирает из их числа нужное число экземпляров и группирует в пары наиболее подходящие друг к другу особи. Очередная великая задача естествознания — открыть средство для размножения человечества вне и помимо родительства, этого недостойного людей способа, второпях состряпанного природой, который должен быть устранен с прогрессом культуры.

В первые годы XXI столетия мир озарила было радостная весть, что одна лаборатория, действительно, нашла желанный новый способ и таким образом блестяще устранила последнюю помеху на пути к освобождению женщины; к сожалению, радость оказалась преждевременной. Но и переживая все новые и новые разочарования, человечество все же жило светлой надеждой на конечное торжество.

Надежды особенно окрылились в 2006 году, когда была решена другая, почти такая же сложная задача: была найдена сыворотка, совершенно уничтожающая страшную болезнь, перед которой так долго бессильно было человечество, несмотря на все гигиеничные меры предосторожности: болезнь — стремления к индивидуальности и оригинальности.

В силу статей 123, 456 и 789 Гигиенического устава, изданного в 2008 году, было введено всеобщее принудительное впрыскивание этой сыворотки, так что человечество навсегда было охранено от распространения этой гибельной болезни.

День всех мужчин и всех женщин делится на 4 равных части: 6 часов для сна, 6 час. на работу при электрических кнопках, 6 час. на заседания в парламенте и 6 час. на общение между собой. Парламенты заседают безостановочно. На заседаниях, по воскресеньям и праздникам общественные доклады заменяют прежнее времяпрепровождение. Заседания же в будни предусматривают и регулируют все стороны жизни — от установленного размера булавочных головок и состава питательных пилюль — до количества детей, потребного для общества в будущем году, и качества идей, какое могло понадобиться в течение того же времени в интересах общего блага.

Осужденные преступники ссылаются на Марс, вновь завоеванную колонию Земли, — и там они могут свободно практиковать отлично знакомую им по опыту минувшего XX века колониальную политику.

В первом классе школы дети обучаются по новым методам приобретать зубы, ходить и говорить. Во всех учебных заведениях, устроенных по одному и тому же учебному плану, ученики и ученицы, обучаясь по 12 часов в день, остаются до 30-летнего возраста. Зато университетский курс совсем упразднен.

По окончании школы ни одна душа — ни мужская, ни женская — больше не открывает ни одной книги, за исключением только тех лиц, которые имеют сделаться специалистами в какой-нибудь научной отрасли. Ввиду этого в публичных читальнях совсем нет книг; зато элеваторы снабжают их по три раза в день партиями газет, печатающихся теперь в формате карманных библий, с тучей объявлений в виде иллюстрированных приложений; в этих последних художникам еще предоставляется известная свобода творческой фантазии, — конечно, тоже в строго установленных пределах. Все же общественные здания — или, иными словами, все вообще здания — украшены произведениями искусства, исполненными особым комитетом, состоящим из двенадцати назначенных членов.

Понятие «дома» — домашнего очага — претерпело существенное изменение и имеет теперь более тесный смысл: смысл места ночлега.

Общественная жизнь представляет собой общественную повинность, — и человек, живущий замкнуто, рассматривается, как злоумышленник. Люди встречаются в клубах для спорта и собеседований, и общение их не сопровождается никакими материальными наслаждениями сообща. Каждый глотает свои питательные пилюли из своей отдельной коробочки. Только глубокие старики, сохранившие еще со времени XX столетия слабость к вину, очищенному от алкоголя, сигарам, очищенным от никотина и кофе, очищенному от кофеина (единственные уцелевшие еще виды вкусовых наслаждений), пробираются украдкой к скрытым по углам автоматам и продаются там удовлетворению низменных потребностей, презираемых младшим поколением.

Единственное, что связывает и объединяет этих мужчин, очищенных от мужественности, и женщин, очищенных от женственности, в общении их между собой, — это обмен всяких общечеловеческих мыслей. Мужской и женский типы до такой степени слились и утратили различия, что отличить существо одного пола от существа другого пола возможно только по некоторым различиям в одежде, сохраненным из соображений целесообразности.

Что касается вопроса общественных удовольствий и развлечений, — об этом позаботилось социальное чувство солидарности путем создания концертов без музыкантов и театра без актеров. Ведь с тех пор, как были доведены до баснословного совершенства инструменты и аппараты вроде пианолы, граммофонов и марионеток, — достаточно только нажать соответствующие электрические кнопки, чтобы получить во всей полноте художественные наслаждения.

Вот только учебный курс оказалось крайне необходимым удлинить на много лет. И все-таки школа едва-едва успевает внедрить своим питомцам все 55 практических и ill теоретических учебных предметов, какие требуются теперь от образованного человека и по которым приходится каждые три месяца сдавать экзамены.

И вот среди этого всеобщего блаженства и счастья вдруг разражается небывалая, неслыханная во всемирной истории катастрофа!

В самый день Нового 2009 года, как раз в тот год, когда вышеупомянутая принудительная прививка должна была окончательно освободить Землю от дальнейших бедствий, от последней и гибельнейшей эпидемии — над всей планетой вдруг разражается недовольство.

Первым актом возмездия явилась ссылка всех журналистов на колоссальных эмигрантских цеппелинах — на Марс; вторым — заключение матерей в одно помещение со своими детьми. Но к чему передавать все эти ужасы?

Довольно будет сказать, что этот переворот восстановил, в конце концов, на Земле былое состояние той эпохи, когда царила еще жизнь трудовая, трагичная, богатая, опьяняющая. Ну, а что произошло затем, нетрудно предугадать. И только около 2100 года человечество снова, наконец, достигло достигло равновесия.

Надо подумать, что оно добилось снова большей части того, что составляло для минувших поколений цену жизни. Но в то же время, оно добилось и многого такого, о чем не мечтали эти минувшие поколения и что сделало жизнь больше прежнего прекрасной и интересной.

— Вот, позвольте вам представить — римлянин третьего столетия, — учтиво сказал медиум, — вы, помнится, выразили желание получить доказательство возможности материализации духа. Я исполнил ваше желание: привел к вам известного в свое время ученого, частого гостя в Афинах и в Александрии…

С этими словами медиум удалился.

Должен, к стыду моему, сознаться: у меня мурашки по спине побежали. Черт побери! В три часа ночи — лицом к лицу с призраком. С непривычки, кто не опешит? Я быстро, кажется, слишком даже быстро, повернул выключатели и громко сказал: «Salve!».

Но вместо того, чтобы протянуть руку ладонью книзу, как здороваются римляне в шекспировских пьесах, гость мой подошел ко мне и крепко, по-англосаксонски, пожал мне руку.

— Здравствуйте, — сказал он. — Весьма тронут вашим желанием познакомиться со мной. Пока вы будете одеваться, разрешите мне освежиться у вас в ванной комнате…

Я назвал себя: Эдуард де Кейзер.

— Мое имя — Люций, — ответил он.

Через несколько минут, когда он вернулся из ванной, свежий, розовый, живописно задрапированный в свою белую в красных полосах тогу, я сидел еще на краю кровати и размышлял о том, как мне быть и как разговаривать с этим необычным посетителем.

— А!.. Вам спать хочется, я вижу, — сказал Люций. — Ложитесь, пожалуйста. Я заметил в смежной комнате ложе (это был диван в моем кабинете) — и я бы не прочь вздремнуть, с вашего разрешения…

Пятичасовой крепкий сон и холодный душ вернули мне полное самообладание и, одеваясь, я предвкушал удовольствие, какое я буду испытывать, показывая этому античному гостю плоды нашей современной культуры: беспроволочный телеграф, автомобили, телефоны, аэропланы, экспрессы…

Зная заранее, что он станет рассказывать мне о Геркулесе, о баснях Эзопа и ссылаться на историков, как Страбон и Иосиф Флавий, я ученых разговоров с ним заводить не стал и тотчас после кофе, который он, правда, понюхав раньше, пил с изящной непринужденностью английского денди, я повел его осматривать Париж.

Атаку я начал в нескольких шагах от моего дома, перед конторой Кука.

— Разрешите, дорогой Люций, ознакомить вас в общих чертах с укладом нашей современной жизни. Вот, подле этой церкви Мадлен…

— Плохо выдержанный дорический стиль… Жаль…

— Я не на храм хотел обратить ваше внимание, а на этот ресторан. Видите, на крыше дома — сад…

— О, какая неудачная пародия на сад Семирамиды, — сокрушенно воскликнул Люций.

— Возможно… А вот, люди, толпящиеся на тротуаре, это — гиды…

— Очевидно, потомки тех гидов, что в век цезарей назывались перигетами и обычно поджидали путешественников у ворот храмов и у гробниц, чтобы давать им объяснения — вздорные, впрочем, и неточные, — об исторических памятниках…

Я улыбнулся.

— Вздорные и неточные, вы говорите… В этом отношении эти, пожалуй, достойные потомки своих далеких предков. Но, кроме таких гидов, у нас имеются и очень сведущие и весьма полезные путешественникам руководители.

— Охотно допускаю… Александрия кишела такого рода чичероне…

— Самая характерная черта нашей эпохи, — продолжал я, — это потребность свежих впечатлений, подвижность людей… Каждое лето горожане массами перекочевывают из городов к морю или в горы…

— Как и в мое время, — вставил Люций, — римляне на лето уезжали в Силицию, на Капри, на неаполитанское побережье.

— Но если бы вы знали, как путешествуют европейцы! Словно весь мир им принадлежит! Из Европы в Америку съездить — прогулка, и только. Я знаю одного американца — вы не поверите! — который тридцать семь раз переплыл Атлантический океан.

— Отчего же не поверить? Ваш американец напоминает мне одного римлянина первого столетия, который семьдесят два раза был в Египте.

Я кликнул шофера и подумал: «Ну, теперь, наконец, огорошу тебя».

Едва мы уселись, я обратил внимание римлянина на счетчик.

— На колеснице императора Клавдия тоже был такого рода счетчик. После известного количества поворотов колеса, в приделанную сбоку чашку подал камешек. Достаточно было сосчитать камешки, чтобы определить расстояние…

— Но в наши дни мы достигли во всем совершенства. Например, искусным размещением рессор предупреждается малейшая тряска…

Люций иронически прищурился на меня.

— Неужели вам не известно, что к колеснице, перевозившей останки Александра Великого, приделан был сложнейшего механизма тормоз, предупреждавший малейший толчок.

Меня начинало разбирать досадливое нетерпение.

— Некоторые автомобили — продолжал я, — однако, представляют собой чудеса комфорта. Прямо — благоустроенные, со всеми удобствами дома.

— Вроде наших колесниц в век великих императоров… В таких колесницах можно было не только спать, но и писать ученый труд…

Я умолк. Спутник мой, неодобрительно качая головой, смотрел на автомобили, мчавшиеся по Елисейским полям с такой быстротой, словно они бежали от гнавшегося за ними призрака смерти.

— В мое время полиция сумела бы справиться с этими безумцами, — сказал он. — Уже когда появились двухколесный колесницы, Цезарь счел нужным издать декрет, определявший безвредную для населения скорость езды. А отчего, скажите, ваши эдилы разрешают безобразить стены домов? — с негодованием воскликнул он, указывая на лубочные, кричащие плакаты. — В Риме и в Помпее разрешалось наклеивать объявления только на специально для них предназначавшихся колоннах.

Я молча и хмуро пожал плечами. Мы поменялись с Люцием ролями, и на все его «в былое время…» «в век цезарей…» или «в дни царствования нашего великого…» отвечал презрительными, недоверчивыми улыбками.

Раздраженный против него, я оставил его после завтрака одного в моем кабинете, где он мог читать в полное свое удовольствий Сенеку, Горация и Ювенала. Вернулся я домой лишь вечером с тем, чтобы повезти моего гостя в один из шикарнейших парижских ресторанов.

От своей просветительной задачи я, однако, не отказался и за обедом неутомимо обращал внимание римлянина на каждую мелочь: на затейливые дамские прически, на танцы, которые должны были способствовать пищеварению, на поданную нам лакеем горячую воду и на минеральную воду в запечатанных бутылках, привозимых в Париж из далеких стран и городов. Я указал ему на большой золотой жетон, блестевший на руке молодого офицера, и на американца, жевавшего резину.

Люций выразил желание пожевать такой же комочек резины. Я поспешил удовлетворить его каприз. Римлянин пожевал и поморщился:

— Ну, разве можно сравнить это с мастикой, которую жевали во всей Азии еще за несколько веков до Рождества Христова и которая служила в то же время прекрасной зубной помадой? Золотой жетон на руке этого центуриона? Такие же жетоны носили вавилонские женщины на шее (почитайте Геродота!), и на жетонах этих выгравированы были их имена, имена мужей и год, когда украшения эти приобретались. А ваши воды… Друг мой, и вы, человек, видимо, образованный, хотите удивить этим древнего римлянина? Неужели вы не знаете, что еще Гиппократ советовал пить во время еды горячую воду? И что вода Нила, славившаяся своими целебными свойствами, доставлялась в герметически закрытых жбанах в самую Персию? Цезарь же всегда возил с собой в серебряных флаконах воду из знаменитого горного источника… Танцы? Но афиняне одержимы были этой страстью. Сложные прически ваших женщин напомнили мне о том, что все египтяне носили парики. Сегодня я нашел в вашей библиотеке несколько книг, написанных моими современниками-христианами. Святой Климент из Александрии, например, строго осуждает женщин, обнажающих свои перси, подводящих глаза и прибегающих ко многим другим средствам обольщения… Как видите, ничего не изменилось. И у меня ни малейшей охоты даже нет знакомиться с вашими жрицами Венеры. Сомневаюсь, чтобы они превосходили в чем-нибудь моих современниц… Да, единственно подлинно новое у вас, это — самовнушение. Вы внушаете себе, что вы счастливы, тогда как на самом деле вы нелепо осложняете свою жизнь и укорачиваете свой земной век. Вы даже представления но имеете о подлинном счастье, о ясности, о радости духовной… Да, этот человек, доставивший меня к вам, придет за мной только через шесть дней… Чтобы не умереть со скуки в этом вашем новом мире, разрешите мне не выходить из вашей библиотеки. Я видел у вас там Петрония, Теренция, Теокрита… Вот и буду читать их. За чтением этим забуду, надеюсь, о том, что двадцать веков понадобилось людям для того, чтобы разучиться красиво любить и тщательно умываться.

Спорили. Так часто бывает. Горячились и переходили на личности. Предметом спора были оккультизм, теософия, эзотеризм и прочие заоблачные темы.

Среди других был наш общий друг-американец Гарри Кавайр. В тот момент, когда мое внимание случайно остановилось на нем, он занят был приготовлением грога, в котором, признаться, воды было очень мало.

— А ты, Гарри, — спросил кто-то, — как относишься к этой чертовщине?

— Если вы не хотите видеть меня мертвым у своих ног, не спрашивайте меня об этом и вообще, в моем присутствии не касайтесь этих тем. Они мне напоминают самый ужасный период моей жизни…

— !!!???…!!! — вскричали мы изумленно.

— О, Боже мой! — простонал Гарри. — Ради всего святого, не говорите о перевоплощениях нашего духа…

— !!!..!!! — настаивали мы.

— Послушайте, господа… Было такое ужасное время, когда я целый день прожил в чужой шкуре… в оболочке того, кого я никогда не знал. Если вы думаете, что это очень приятно…

— Расскажи нам, Гарри, как это произошло.

Гарри недолго заставил себя просить.

«Это было с год тому назад.

Как и теперь, мы провели ночь у одного приятеля, жившего в Латинском квартале, в спорах о необыкновенных, сверхъестественных явлениях.

Мы „вертели“ столик, вызывали духов, — должен сказать, очень милых. Я думаю, что в загробном мире есть много свободного времени, потому что при первом же зове все эти господа вроде Гомера, Алкивиада, Юлия Цезаря и других, являлись к нам и с готовностью отвечали на наши вопросы.

Я был потрясен всем тем, что мне пришлось увидеть и услышать. Именно в таком, несколько возбужденном состоянии я на заре простился с приятелем и отправился домой.

Сказать, что я ничего не пил в течение этого сеанса — было бы ложью. Коротко говоря, когда я вышел на свежий воздух, — мне все стало казаться смешным.

Я пошел по улице св. Жака и вскоре очутился около Морга.

Как-то машинально шаги мои направились туда.

Представьте себе мой ужас, когда первый труп, который бросился мне в глаза… был труп моей маленькой любовницы, которая изменяла мне со всем левым берегом Сены!

Безумное, дикое видение!..

Я поспешил к надсмотрщику.

— Я знаю эту молодую девушку…

— Ваше заявление бесполезно, так как при покойной были найдены бумаги, удостоверяющие личность ее. Среди бумаг есть письмо, в котором она заявляет, что условилась со своим любовником покончить жизнь самоубийством…

— Но ведь я — ее любовник!

— Нет, сударь, не вы, а тот молодой человек, что лежит на мраморной доске рядом с ней.

Любопытство взяло во мне верх над горем, и я пошел посмотреть на своего соперника.

— Увы… Знаете ли вы, кто был моим соперником?

Нет, вы никогда не догадаетесь…

Это был… я!.. Понимаете: я!.. И одежды, в которые одет был труп — были моими одеждами.

„Однако, — сказал я себе мысленно, — надо взять себя в руки — и быть спокойнее! Прежде всего, необходимо проверить себя…“

И я обратился к надсмотрщику, стараясь казаться возможно невозмутимее:

— Как этот бедный молодой человек похож на меня! Вы этого не находите?

Он расхохотался:

— Он так же похож на вас, как и на папу римского!..

— Что?!.

В одно мгновение я очутился возле зеркала. Это было какое-то наваждение: из зеркала на меня глянуло отражение высокого бледного молодого человека с большими черными усами. Как видите, на меня он не мог быть похожим.

Я окинул глазом костюм, в который я был одет: на мне оказалась серая, в клетку, пиджачная пара, а между тем, я твердо знал, что у меня такой никогда не бывало.

В боковом кармане пиджака я нашел бумажник, и в нем бумаги на имя неизвестного мне испанца.

Это я-то испанец!.. Я — ни слова не знавший по-испански…

Ах!.. Мне было очень весело!..

Можете себе представить мое положение!..

Мне смертельно хотелось уснуть.

Почему же не лечь спать, но где?

У меня? У него?

Ко мне на квартиру меня не пустят.

К нему… но что скажут его жена, дети, если узнают, что я не говорю по-испански…

На карточке его были указаны адрес, улица, номер. Но какой этаж?

Ведь немыслимо обратиться к консьержу с вопросом, где находится моя квартира? Он сочтет меня сумасшедшим…

И затем… что сказать его жене? Что ей сказать?

Боже мой!

Я многое переносил в своей жизни, но такого дня — никогда.

Я решил побывать в тех местах, где я обыкновенно бывал.

Как и следовало ожидать, меня никто не узнал.

Напротив, со мной поздоровались неизвестные мне люди. Они улыбались мне, жали руку, спрашивали меня о чем- то… и я отвечал что-то.

Я пошел в кафе. Увидев меня, кельнер поклонился и подал газету „Эпоха“, которую, очевидно, имел обыкновение читать мой… двойник…

Тут же меня заметили каких-то два господина и поклонились. Один из них быстро подошел ко мне и с извинением протянул тысячефранковый билет. Он просил извинить его, что раньше он вернуть эти деньги не мог.

Боже мой, Боже мой, какая жизнь раскрывалась предо мной.

Я не мог сдержать себя. И решился:

— Завтра я покончу с собой.

Но вы понимаете: надо быть ослом, чтобы покончить с собой, имея в кармане тысячу франков… Я закутил.

Какие ужасные воспоминания!..»

* * *

И Гарри, словно воспоминания душили его, сорвался с места, одним духом выпил стакан виски и быстрыми шагами начал ходить по комнате.

— А через сколько времени, — спросил один из нас, — твоя душа вернулась в свою оболочку?

Гарри коротко ответил:

— Только на другой день, когда я протрезвел.

— Луи Верне, из Парижа? — произнес Натаниэль Симсон, разглядывая поданную ему лакеем карточку. — Подождите!

Взяв с письменного стола адресную книгу, он стал, не торопясь, ее перелистывать…

— All right! Просите г-на Верне.

Последний вошел.

— Скажите, помните ли вы меня? — спросил господин Верне, пожимая протянутую ему янки руку. — У вас поистине удивительная память.

— Ничего подобного. Наоборот, посмотрите, пожалуйста, сюда!

С этими словами американец ткнул пальцем на страницу своего адрес-календаря, где было написано:

«Луи Верне из Парижа. Приглашен завтракать при проезде Чикаго».

— Вот эта книга не позволяет мне что-либо забывать.

— Даже такие мимолетные встречи, как наша с вами?.. Долго ли мы, вообще, были знакомы?

— Только один вечер. Не более.

— Да к тому же во время веселого банкета, на котором вы распили не одну бутылку в честь «Фоксхэлля», победителя парижского «Grand-Prix».

— Ради Бога, не напоминайте об этом! Здесь я знаю лишь бутылки чернил, да деловые книги!

— А! Значит, здесь вы, так сказать, в храме труда?

— Совершенно верно.

— Что вы, собственно говоря, делаете? Или все еще фабрикуете бумажные колеса?

— Нет. С этим я давно уже покончил. «Стальная промышленность» причиняет нам слишком много хлопот, — конкуренция слишком велика. Я культивирую теперь новую специальность — жизненные продукты. Очень ходкий предмет. Единственный серьезный конкурент, имеющийся у меня, — это природа. Но я все-таки не теряю надежды обезоружить этого моего единственного врага.

— Неужели?

— Как же! У меня на то имеются доказательства. Да чего же больше?! В течение трех лет я нажил три миллиона. Первый я нажил, фабрикуя масло без молока; второй — создавая мясной экстракт без кусочка мяса и, наконец, третий я приобрел разработкой предмета, которым занят и посейчас.

— А в чем же заключается этот новый вид промышленности?..

— Я получаю яйца.

— Помимо кур?

— Угадали!

— Однако, это невероятно. Вы шутите?

— Я никогда не шучу, — в особенности, когда вопрос касается дела.

— Значит — серьезно. Вы хотите меня уверить, что вы — изготовляете яйца? Черт возьми! Любопытно было бы взглянуть на это!

— Нет ничего легче исполнения этого вашего желания. До завтрака в нашем распоряжении четверть часа. Их нам с избытком хватит на обзор целой мастерской.

С этими словами американец повел своего гостя по коридору в помещение, сплошь заставленное деревянными ящиками. В этих ящиках лежали ровными, аккуратными слоями белоснежные яйца. Промышленник открыл вторую дверь, ведшую во второй, такой же зал. Охвативший его в этом помещении холод заставил парижанина поднять воротник своего сюртука.

Эту историю следовало бы, собственно, рассказывать в будущем времени, так как она произошла в 1987 году. Но человеческая мысль ведь скользит по всем направлениям и проникает даже за пределы — поэтому и рассказывать мы будем в прошедшем времени.

Молодая девушка Конкрета Д. Дамнитсон проснулась в майское утро вышеупомянутого 1987 г. на равномерно нагреваемой фарфоровой кровати, на которой она спала, ничем не накрываясь. Конкрета стерилизовала свою кожу и уселась в подвешенную качель, которая произвольными поворотами, заставляла пациента делать такие же сильные плавательные движения, как утопающего в Атлантическом океане. Эти движения (система Магнуса Седерблема) были теперь в высшей степени необходимы, так как, благодаря радио, люди стали мало двигаться.

После этого Конкрета Дамнитсон надела вентилированное платье из тонкого, как паутина, асбеста, отливавшего теми светлыми, ультрафиолетовыми цветами, которые были открыты человеческому глазу пять лет тому назад великим японским офтальмологом Фукушимой посредством впрыскивания легкого, сладкого эликсира невро-хромо-эссенции. Эти ультрафиолетовые, удивительно красивые цвета были названы в честь первого ученого, открывшего невидимые лучи. Платье Конкреты было хитоном бледного оттенка цвета рентген с более темным воротником цвета Нильса Финзена. Платье, как и белые панталоны, были расшиты красивыми орнаментами Беккерель и Мадам Кюри.

На табурете девушка нашла уже сервированный завтрак: шесть таблеток вкуса яблочного мусса и сливочные таблетки. Все они были с знаменитой фабрики питательных веществ Либиха. Уже в 1950 году умеренники-прогрессисты провели всемирное запрещение пожирания мяса (как сорок лет тому назад употребление алкоголя).

Люди, готовившие у себя дома, как животные, какими они, в сущности, и являлись, были выслежены радиоаппаратами санитарной полиции и без всякого сожаления посажены в гуттаперчевые камеры рядом с последними отравителями воздуха, — курильщиками табака. Но еще в полном разгаре был бой с последним полчищем варваров, — с вегетарианцами, избивавшими беззащитные растения, которые даже не могли кричать о своих мучениях, как это делали звери. Мать Конкреты была усердная поборница нового химического питания таблетками, которые синтетически были составлены из угольных атомов. Благодаря этой системе, бедность была почти совершенно ликвидирована, так как каждый имел право получать даром двадцать таких таблеток в центральном муниципальном управлении. Но, чтобы не способствовать развитию лени, таблетки эти выделывались без прибавки вкусовых частиц.

Конкрета употребляла в качестве примеси к таблеткам знаменитые балтиморские «Десять тысяч вкусовых молекул» и пила за едой стакан муниципальной воды, в которой она разводила смесь из 70 % витаминов и 30 % одобренных государством бактерий, необходимых для пищеварения (автоматически регулировавшегося каждую неделю).

Во время еды она наслаждалась симфоническим концертом знаменитого Эскимосского оркестра под управлением капельмейстера-композитора Озакрарка, заменившего во всех смыслах нашумевшие джаз-банды, пользовавшиеся таким успехом в 1925 г.

Конкрета Дамнитсон была уже три месяца невестой молодого ученого Бориса Конисского, профессора политехникума в Иокогаме. Они познакомились на радио-менуэтном вечере советского посланника в Вашингтоне, куда Конкрета, жившая в Нью-Йорке, сама себя радио-послала с разрешения своих родителей. Молодых людей соединила их общая страсть к только что входившей в моду рапсодической поэзии и Борис ежедневно появлялся у Дамнитсонов. Тут он признался Конкрете в своей любви и ее портрет на стене лаборатории Бориса Конисского в Иокогаме розовел от счастья.

Молодым людям не имело смысла тайно встречаться, так как благодаря повсеместно введенному с 1950 года радиотелевидению, мать могла следить на белом экране за каждым шагом дочери.

Уже в 1925 году почти была разрешена задача переноса световых волн электрическим путем. В 1930 г. была закончена установка «радиотелевидения», и теперь можно было следить на белом экране в своем кабинете за всем, что происходило в мире (насколько это было разрешено полицией). Времена полнейшего хаоса на земле остались уже в прошлом благодаря норвежскому инженеру, нашедшему в 1960 году так называемые «замкнутые» или «изолированные» волны. Снова было обеспечено спокойствие частной жизни, спокойствие, которому при старой системе угрожали тысячи глаз, проникавших сквозь стены домов. Всевозможные вымогатели, шпионы, отвергнутые любовники и коварные архитекторы устраивали тайные радиокамеры в подвалах своих домов. Проникая повсюду, эти глаза сами оставались невидимы.

Теперь же только тайная полиция имела ключи к волнам известной длины и могла с центральной станции следить за всеми вредными для общества и вообще порочными элементами.

Борис Конисский появлялся каждый день в двенадцать часов на белом экране в комнате Конкреты, а девушка со своей стороны показывалась на таком экране в лаборатории Бориса. И сегодня тоже была условлена такая встреча. Экран в комнате матери Конкреты был занят сегодня появлением на нем ее приятельниц.

Все они постепенно выступали на фоне белого полотна в платьях всех оттенков ультрафиолетового цвета, отделанных модными кружевами из световых лучей. Тут была и мистрис Хоткинс, жившая в Филадельфии, и мистрис Муунго, контролерша нравственности в Гонолулу, синьора Точелли из Неаполя и знаменитая радиопевица фрау Анна Петерсен из Копенгагена. Конкрета соединила свой экран с экраном матери и пожелала посетительницам доброго утра. Потом разъединила экраны и, так как до появления Бориса оставалось еще четверть часа, девушка решила отвлечься от тоски по жениху картинками жизни. Она могла быть спокойна, пока ее брат Эдиссон учился в подвальной комнате. Он занимался там один: его учитель математики проектировал ему на стене арифметические задачи.

Конкрета по очереди соединяла экран с музеями Флоренции, Рима, Ленинграда и перед ней проходили знаменитейшие произведения искусств, темные, тяжелые краски давно прошедших времен: Рембрандт, Боттичелли и, наконец, «Венера» Тициана, лилейно-белая на своем ложе. Но Конкрете хотелось тепла в этом нью-йоркском мире из стали и цемента и она стала вызывать на экран то Золотой Рог Стамбула (охраняемый международной музейной комиссией), то покрытые пальмами берега Таити, то пустыню возле Тимбукту. Но тут произошел несчастный случай с одним из арабов, нанятых радиобюро путешествий Кука, который должен был водить взад и вперед перед древними развалинами верблюда. С ним вдруг сделался удар и его должен был увезти автомобиль скорой помощи. Это был скандал на весь мир. Верблюд убежал.

Конкрете некогда было уже посмотреть сцену из знаменитого шведского балета в Стокгольме. Часы в Гринвиче отчетливо пробили двенадцать.

На экране Конкреты выступила вишневая аллея в Иокогаме, сверкающая всеми красками жаркого японского дня. В аллее стоял стройный, черноволосый Борис в желтом кимоно (этот костюм обязательно носили даже иностранные профессора в Иокогаме). Конкрета невольно протянула возлюбленному руки. Он казался ей таким живым на этой выпуклой картине в натуральных красках, что она готова была схватить его за руку. Как естественна была перспектива даже по отношению к его носу такой благородной формы. Но, ах!

— Добрый день, моя дорогая Конкрета, — весело сказал Борис, и Конкрета поняла, что ее собственное изображение появилось теперь у Бориса в Иокогаме на экране, стоящем в вишневом саду.

По принятому обычаю, они немножко потанцевали под звуки знаменитого радио-менуэтного оркестра в Берлине.

Они касались во время танца только кончиками пальцев (ведь они только так и могли прикасаться друг к другу и, кроме того, иначе считалось бы неприличным).

Благодаря телевидению, нравственность поднялась на значительную высоту. Во всем мире танцевали только менуэт.

— Как ты очаровательна, Конкрета, — сказал Борис. — У вас прохладная погода? У нас, как видишь, ярко светит солнце. Ах, если бы я мог тебе переслать в термосе литр японского солнечного тепла!

— Приезжай лучше сам, — засмеялась Конкрета и прибавила со вздохом, — тогда в моей грустной комнате сразу настанет лето.

Борис покачал головой.

— Милая Конкрета, я ведь прихожу к тебе каждый день!

— Да, но не сам, не сам, Борис! Разве ты не понимаешь?

Борис улыбнулся.

— Сам? Разве ты меня не видишь, не слышишь мой голос? Разве мы не танцуем вместе под одни и те же звуки? Чего же ты еще хочешь, Конкрета?

— Чего я еще хочу? — Она протянула к нему руки. — Да тебя самого! Не только твое отражение, Борис! Не только твой голос из металлической мембраны. Я хочу действительности, Борис. И для себя, и для тебя!

— Ты маленький романтик! — весело рассмеялся Борис. — Ты мечтаешь о том, чтобы получить действительность! Разве мир не достаточно хорош для тебя?

— Мир! — Конкрета сжала кулаки. — Мир ужасен! Эта земля, на которой все механизм и отражения атомной силы, соединенной с электронами. Что схватывают наши руки, когда мы ищем счастья? Один только контакт! Что мы находим, когда зовем любимого человека? Призрак!

Он нахмурился.

— Конкрета, не забывай, что я инженер, а, значит, один из устроивших жизнь так, чтобы она была приятна и легка людям и не походила бы на времена наших дедов, когда люди жили, как в коровьем хлеву! Не поддавайся тоске, которая нападала на погруженных во мрак людей, стоявших перед непреоборимыми препятствиями. Теперь ведь для нас не существует расстояния! Мрак изгнан, страх и всякая тоска запрещены новым нравственным Законом от 25 сентября 1982 года (№ 4633 § 212). Я должен побранить тебя, Конкрета! Но скажи мне лучше, чего тебе не хватает. Мы изобретем это для тебя! Что же это, Конкрета?

Она закрыла лицо руками.

— Не знаю, Борис. Мне нужно чувствовать что-то!

Выражение его лица изменилось (она увидела это сквозь пальцы) и оживилось добродушной усмешкой. В это мгновение Конкрета любила его больше всего на свете.

— Ну что ж, Конкрета, — улыбнулся он, — я должен постараться, чтобы твой мир был совершенен. Как раз теперь, — он таинственно понизил голос, — я занят одним изобретением… но об этом после. Вопрос разрешен и первая модель почти готова. И тогда я сам приду к тебе, Конкрета, и буду держать тебя в своих объятиях. Потерпи только еще немножко, не больше двух недель, Конкрета!

Тут его слова были прерваны появлением на экране между ним и Конкретой какого-то человека с лохматой бородой и выпученными глазами.

Человек корчил отвратительные гримасы. Это был сумасшедший (радиогазета предупреждала о нем публику). Он каким-то путем овладел ключом замкнутых волн и врывался повсюду. Уголовная полиция давно уж преследовала его своим контрольным радио, но в настоящее время сыщики не знали, в какой точке земного шара находится сумасшедший. Борис тотчас же соединился с Центральной полицейской станцией в Лондоне и вслед за этим на экране появился сыщик из лондонского Скотланд-Ярда и принял от Бориса сообщение.

День приезда Бориса Конисского был назначен на 3 июня. На этот день были посланы приглашения ближайшим друзьям семьи Дамнитсон. Но все они должны были присутствовать не лично, а только на экране. Отец и мать Конкреты отправились встречать аэроплан на аэродром. Конкрета должна была встретить жениха дома. Сердце громко стучало у нее в груди. Она хотела было с помощью радио проследить за полетом аэроплана из Иокогамы в Нью-Йорк, но потом передумала. Не было ли гораздо большим счастьем просто ждать, всем существом стремиться навстречу любимому человеку — и знать, что скоро увидишь его!

Отец Конкреты вошел в комнату. На лице его было то недовольное выражение, которое, как говорили, он унаследовал от своего прадеда (бывшего рабочим в угольных копях, а потом ставшего миллионером). Этот прадед получил прозвище «Дамнит»[4], откуда сын его уже назывался Дамнитсон).

Отец Конкреты отдувался.

— Да, Конкрета, мистер Борис Конисский, к сожалению, не приехал с этим аэропланом!

В дверях стояла мать Конкреты и озабоченно пудрила нос. Конкрета сидела вся бледная и дрожащая. Отец успокаивающе кашлянул.

— Но аэроплан привез весточку от Бориса, — сказал он и вынул письмо (настоящее письмо в конверте, как писали в старину).

Отец продолжал:

— И вот еще тебе ящик!

Он поставил на стол маленький черный ящик, похожий на фотографический аппарат.

— По надписи на конверте, — сказал он, — ты должна прочитать письмо одна у себя в комнате.

Родители переглянулись и вышли из комнаты.

Конкрета сорвала дрожащими руками конверт.

«Дорогая Конкрета, — гласило письмо, — меня задержала моя работа и я не могу приехать к тебе сам. Посылаю тебе прилагаемый ящик в качестве посланца. Я вполне понимаю твои чувства при нашем последнем свидании. Прости меня! Теперь все будет хорошо. Прочти на внутренней стороне крышки способ употребления и открывай осторожнее ящик. Как только ты все проделаешь, я появлюсь у тебя на экране. Твой верный Борис».

Конкрета достала молоток и собственноручно открыла ящик. В нем находился маленький аппарат из черного дерева со множеством катушек, детекторов и лампочек. На внутренней стороне крышки было написано: «Соедини провод, обозначенный буквой X, с гнездом твоего радиоприемника».

Конкрета исполнила это и в то же мгновение на экране на стене появился Борис в своем элегантном, хорошо выглаженном кимоно. За его спиной видна была его лаборатория, а рядом стоял маленький аппарат из черного дерева, такой же точно, как только что описанный.

— Конкрета, — сказал Борис, — не думай, что я не могу понять чувств женщины. Они даже соответствуют чувствам, живущим в моей собственной груди. Техника, которой ты так легкомысленно возмущалась, привела и на этот раз человека к победе и поможет нам пережить разлуку. Я три года работал над новым открытием в области радио. Теперь задача решена. И не доставляет ли тебе радость, Конкрета, победа моего разума?

Видишь ли, — продолжал он, когда девушка только нетерпеливо махнула рукой, — мы до сих пор могли заменять присутствие самого человека только перенесением на расстояние его изображения и голоса. Теперь же мы уже дошли так далеко, что можем пересылать за тысячи километров и ощущения. Понимаешь, ощущения? Что это, как не известные электрические колебания нервной системы? Я построил два аппарата — посылающий и принимающий — и стало возможным при помощи радио передавать эти колебания. Ничто уже больше не разлучает людей. Перекинут мост через любое расстояние.

Конкрета, — продолжал он, — видишь ты маленькую эбонитовую пластинку с каучуковой подушечкой, которая соединена проводом с аппаратом, находящимся у тебя в руках? Такая же пластинка имеется, как видишь, и в моем аппарате, в Иокогаме. Вот! — он показал. — Через нее я буду тебе посылать какие угодно ощущения. Возьми, пожалуйста, в руки эту пластинку. Вот так.

Конкрета повиновалась. Она нашла, что маленькая черная подушечка напоминала подушечку для обтирания перьев.

— Конкрета, — продолжал Борис, — я приближаю свои губы к пластинке здесь в Иокогаме, а ты к своей в Нью-Йорке. Результатом будет то, что ты почувствуешь на своих губах мои губы, как в смысле ощущения, так и вкуса, точно я стою в твоей комнате в Нью-Йорке. Малейшее колебание молекул моих губ достигнет твоих губ. Итак, Конкрета, получи мой первый поцелуй.

Щеки Конкреты пылали. Она подняла молоток, который еще держала в руке, и ударила им. Пластинки, стекло, катушки разлетелись в дребезги, а лампочки выстрелили, как горошинки в детском пистолете.

— Что ты делаешь? — застонал на экране Борис.

— Что я делаю? — глаза Конкреты сверкали. — Я хочу дышать полной грудью, вот и все. И если ты завтра же до двенадцати часов, — с первым аэропланом «Северный полюс», — не очутишься здесь, в моей комнате, — и собственной своей персоной, имей в виду, — тут — понимаешь, и не поцелуешь меня — по-настоящему, — тогда все между нами будет кончено! Я выброшу тебя тогда вон из своей волны! И уж навсегда!

В этот вечер герцог Гислей, премьер-министр и министр иностранных дел Великобритании, обедал один в своем дворце. Он был глубоко озабочен: как внутри страны, так и в международных отношениях на политическом горизонте собирались тучи; в течение многих дней ему приходилось сталкиваться со всевозможными неприятностями, и ответственность, делавшаяся тяжелее с каждым часом, лишала его жизнерадостности и аппетита. Часов в девять он взял свою трость, шляпу и вышел подышать свежим воздухом.

Выходя из дворца, он не испытывал и тени того предчувствия, какое нередко предшествует великим катастрофам, а тем не менее, он переступал порог своего дома последний раз как премьер-министр.

— Ах, как хорошо было бы отдохнуть и предоставить другим бразды правления, — мечтал он, идя по людным улицам. — А еще лучше было бы выпить немного свежей воды, — прибавил он про себя, так как вечер был жаркий и душный.

Сесть за столик в одном из многочисленных кафе, переполненных народом, было для него делом немыслимым. Неподалеку он заметил маленький аптекарский магазин, зайдя туда, спросил стакан воды.

Аптекарский ученик, производивший за прилавком какой-то анализ, поднял на него отсутствующий взор, рассеянно протянул руку к полке за бутылкой дистиллированной воды, налил стакан и, передав его премьер-министру, снова погрузился в свои вычисления. Министр выпил воду, поблагодарил и вышел, оставив на прилавке серебряную монету. Эта монета привлекла внимание аптекарского ученика. Вернувшись к действительности, он заметил пустой стакан и в ужасе закричал:

— Боже мой, Боже мой! Я дал ему воду Леты, воду Леты, дарующую забвение, уничтожающую память на более или менее длительный срок в зависимости от количества выпитой воды. А он выпил почти полный стакан…

Он начал лихорадочно высчитывать, сколько времени будет действовать такая доза на взрослого человека, и, потрясенный своими расчетами, забормотал:

— Три года и два месяца… В течение тридцати восьми месяцев он не сможет вспомнить даже собственного имени.

Когда первое волнение прошло, он начал размышлять:

— Три года забвения… Поистине, это ужасно… но это более чем достаточно, чтобы он навсегда забыл причину катастрофы… не говоря уж о том, что за три года многое может измениться.

И, почти успокоенный, он вздохнул с облегчением.

Выйдя из аптеки, герцог ощутил блаженное состояние покоя. Все дневные заботы его испарились. Он долго бродил по улицам, удивляясь и восхищаясь всем окружающим и, наконец, присел на лавочку в каком-то парке, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая. Мало-помалу парк опустел, только несколько бродяг слонялись по дорожкам.

Двое из них подошли к герцогу.

— Честный буржуй вышел проветриться, — пробормотал один.

— Добрый вечер, сударь, — сказал другой, присаживаясь на лавочку.

Герцог не отвечал.

— Он или пьян, или идиот, — заявил бродяга своему товарищу. — Не пошарить ли нам у него в карманах?..

Они начали ощупывать премьер-министра, вытащили его бумажник и в две минуты совершенно обобрали. Вначале их жертва проявляла некоторые признаки волнения, а затем впала в состояние полного безразличия, предоставив мошенникам радоваться легкой добыче. Один негодяй пожелал обменять свой головной убор на шляпу герцога, а другой натянул на себя его летнее пальто.

После этого здоровый удар кулаком свалил государственного мужа на траву, и бродяги скрылись. Несколько мгновений спустя на дорожке появился какой-то человек. При виде джентльмена в вечернем костюме, в грязной фуражке на голове, сидящего на траве и громко рыдающего, он разразился хохотом:

— Черт возьми, но ведь это же… — И он отвесил низкий поклон. — Добрый вечер, ваша светлость.

Герцог рыдал по-прежнему.

— Недурное положение для вашей светлости. Премьер- министр после попойки! Недурно было бы известить полицию. И оппозиция порадовалась бы. Хотя я придумаю что- нибудь получше.

Он торжественно поклонился и приторно-вежливо продолжал:

— Не окажете ли вы мне честь, ваша светлость, посетить мое скромное жилище? Ваша светлость вспоминает меня? Я — ваш верный оклеветанный лакей, Робсон.

Герцог покорно позволил взять себя за руку.

— Иди, иди, Гислей, — издевался Робсон, таща его к выходу. Он подозвал кэб, дал адрес кучеру, впихнул герцога внутрь и влез вслед за ним.

Минут двадцать спустя они остановились на углу темной улицы в каком-то отдаленном квартале. Робсон расплатился и повел своего спутника в грязный закоулок, где они остановились перед очень бедным домом. Он открыл дверь, пропустил герцога вперед, захлопнул за собой дверь и зажег свет.

— Добро пожаловать, ваша светлость, в мое убогое жилище, — сказал Робсон, садясь. — А теперь не мешает нам с вами свести старые счеты. Вы выставили меня за дверь под тем предлогом, что я напивался и воровал. Первый вопрос мы обойдем молчанием, ибо здесь вам, старому пьянице, и карты в руки. Но утверждать, что я не имел права на ваши обноски, которые мне как раз впору, это уже слишком! Вот, кстати, как раз подходящий для меня костюм. В настоящий момент мне приходится довольно туго. Не дальше как вчера я должен был отклонить приглашение в один великосветский дом за неимением костюма. Вы очень любезны, предлагая мне свой.

Он исчез и вскоре вернулся с грубым костюмом, в который он помог герцогу переодеться.

— Это мне напоминает доброе старое время, Гислей, — заметил Робсон. — Мы так же одевались, отправляясь на обед к королю. А теперь вам не мешает обратиться к парикмахеру, не правда ли? Борода вас уродует.

Он схватил ножницы и отхватил бороду премьер-министра до самого подбородка.

— И волосы у вас слишком длинные, Гислей.

И он остриг ему волосы на голове. Даже секретари премьер-министра, без сомнения, не узнали бы его светлости в этом седом старике, закутанном в старую куртку и подмигивающем с самым довольным видом своему бывшему лакею.

— А теперь, Гислей, — сказал Робсон, — если мой разговор вам не нравится, то ваш меня отнюдь не развлекает. А потому я думаю вас отправить, — даже без вашего позволения, — в приют Армии Спасения…

Внезапно его взгляд упал на визитную карточку, всунутую в раму каминного зеркала. Он ударил себя по лбу.

— Вот это дело! Это великолепно! Я вас отправлю не в Армию Спасения, а к этому доброму священнику, карточка которого Бог знает каким образом ко мне попала.

Он бросил взгляд на визитную карточку и прочел ее вслух:

Преп. Элиа Тимминс

61, Ребекка-стрит.

— Он, небось, вам порадуется. Ну, поднимайтесь, довольно спать.

Ему пришлось потратить немало сил, прежде чем удалось заставить премьер-министра выйти на улицу. Позвав извозчика, он приказал:

— Кучер, вы отвезете моего друга вот по этому адресу, — и он протянул ему визитную карточку. — Вы скажете священнику, что привезли ему племянника с Майорки.

— Откуда? — заворчал извозчик.

— С Майорки, не забудьте, пожалуйста. Их там четыре: Майорка, Минорка и еще какие-то, — объяснил Робсон, стараясь припомнить свои старые разговоры с премьер-министром.

— Ладно, — сказал кучер.

— Всего лучшего, старина! — крикнул Робсон, впихнув герцога в карету и захлопнув дверцу. — Кланяйтесь Элиа.

Было уже около часа ночи, когда экипаж подъехал к дому номер 61 на Ребекка-стрит. Кучер слез с козел и позвонил. Через несколько минут открылось окно, и из него высунулась голова мужчины.

— Кто там?

— Ваш племянник с Минорки.

— Кто такой?…

— Ваш племянник с Минорки. Это какой-то остров… Там четыре острова.

— У меня нет никакого племянника на Минорке, — запротестовал испуганный священник.

— Ну, конечно, сейчас он не на Минорке, а в моей карете, — заявил извозчик.

— Я его не знаю, тут произошла какая-то ошибка, — уверял священник.

— Какая там ошибка, — закричал кучер, — у нас есть ваша визитная карточка. Спускайтесь скорей и посмотрите сами.

В этот момент в противоположном доме открылось окно и показалась чья-то голова.

— Что тут за шум? — спросил потревоженный жилец.

— Я привез блудного сына в родное гнездо, а его дядя не желает принять его, — орал раздраженный извозчик.

— Какой позор! — заметил тот же голос.

— Не стоять же мне тут всю ночь? — продолжал кучер, поворачиваясь к своему пассажиру. — Эй, вы, вылезайте живее да поговорите с вашим дорогим дядей.

Громко ругаясь, он полез в карету и вытащил оттуда своего седока. В соседних домах начали открываться окна, из них свешивались любопытные, которым священник пытался объяснить причину суматохи.

— Ваш племянник потерял сознание, — кричал извозчик, положив герцога у порога двери. — Если вы оставите его под открытым небом, то можете смело сказать, что убили его своей неосторожностью. Сойдете вы вниз или нет?

II

Мистер Тимминс не колебался более. Он был глубоко убежден, что произошло печальное недоразумение, которое ему удастся выяснить не позже, чем на следующее утро. Минуту спустя он открыл входную дверь.

— Десять шиллингов, это моя последняя цена, — кричал кучер, — не так уж дорого за то, чтобы привезти вашего драгоценного племянника с Минорки. А если заставите меня ждать еще дольше, то извольте заплатить пятнадцать.

— Мэри, мой кошелек, — крикнул несчастный и, пока его жена бегала за деньгами, он попросил извозчика помочь ему перенести герцога в гостиную на диван, где тот снова погрузился в глубокий сон.

Карета уехала, окна соседних домов закрылись, и мистер Тимминс с женой вернулся к своему новому гостю.

— Никогда в жизни я его не видел, — сказал священник, — это какая-то ужасная ошибка.

— У него тонкие черты лица, — заметила его жена.

— Ну, а по моему, у него такой вид, как будто бы он только что вышел из тюрьмы, — возразил муж. — Подождем до завтра.

В эту ночь мистер Тимминс спал плохо, а жена его и совсем не сомкнула глаз: она начинала догадываться, в чем дело. В пять часов утра она не выдержала и разбудила мужа, чтобы поделиться с ним своими соображениями.

— Элиа, — сказала она, — это дядя Сэм.

— Кто? — проворчал муж.

— Дядя Сэм. Он уехал в девственные леса Австралии, когда я была совсем маленькой, и говорил, что когда-нибудь вернется. Он очень богат.

— Это было бы недурно, — заявил мистер Тимминс, жалевший о своих десяти шиллингах.

Часов в семь утра миссис Тимминс, услышав шум в гостиной, оделась и сошла вниз поздороваться с гостем. Он стоял у окна.

— Здравствуйте, дядя Сэм, очень рада вас видеть, — сказала она, направляюсь к нему.

Герцог обернулся. Увидя улыбающееся лицо и протянутые к нему руки, он улыбнулся в ответ, и они дружески поздоровались.

— Надеюсь, сегодня вы чувствуете себя лучше, — продолжала она.

Гость пробормотал какие то нечленораздельные слова. Она повторила вопрос и в ответ услышала те же странные звуки. Вне себя от изумления, она побежала к мужу.

— Это действительно дядя Сэм, — объявила она, — но он забыл свой родной язык и умеет говорить только по-австралийски.

— Что за чепуха!..

— Идите вниз и посмотрите сами.

Мистер Тимминс спустился в гостиную, и жена представила их друг другу. Дядя Сэм улыбнулся, горячо пожав ему руку, но не мог произнести ни одного понятного слова.

— Какой ужас, — простонал бедный священник, — что же мы будем теперь с ним делать?

— Прежде всего, надо учить его английскому языку, — решила жена. — Дядя Сэм… Элиа… Мэри… — начала она, указывая герцогу пальцем по очереди каждого.

III

Герцог повторял слова и быстро запоминал их. Обучение продолжалось и за завтраком, к концу которого гость твердо запомнил слова «мармелад» и «масло», растапливая мало-помалу ледяной скептицизм священника.

Слух о прибытии не то племянника, не то дяди или дедушки мистера Тимминса распространился с необычайной быстротой и взбудоражил весь квартал. Но к концу дня это событие отошло на задний план перед потрясающей новостью об исчезновении премьер-министра. Это исчезновение совпало с серьезными осложнениями в области внешней политики и вызвало настоящую панику; рента упала до 83. Была назначена награда в десять тысяч фунтов тому, кто найдет герцога, но все оказалось напрасно. Несколько дней спустя пост премьер-министра был занят другим государственным мужем.

Тем временем герцог Гислей, ставший Самуэлем Белей, делал быстрые успехи в начальных науках. Через месяц он мог свободно излагать свои мысли. К концу года он бегло читал и писал. Ему нашли место счетовода в конторе Хиченса.

Так прошли три года и два месяца. Однажды вечером счетовод Хиченсов, комиссионеров по продаже индиго, лег спать в состоянии странного возбуждения. Во сне индиго странным образом смешивалось с индийской рупией, племянник Элиа с посланником Франции, а Мэри с ее величеством королевой. К утру мысли его стали яснее.

— Кабинет собирается в полдень, — думал он, — в одиннадцать часов я получу шифрованные телеграммы из Парижа и Каира, а посланник явится не раньше четырех. К этому времени наше положение определится.

В эту минуту кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — крикнул он.

— Вы опоздали, дядя Сэм, — ответил чей-то голос, — завтрак уже давно готов.

Он спрыгнул с постели и поднял шторы.

«Где же это я?» — подумал он. Он увидел себя в зеркале и не узнал. Посмотрел на часы: у него были золотые часы, а эта серебряная луковка, очевидно, не его, хотя и кажется ему странным образом знакомой… Что это все означает?.. И почему лакей не приходит одевать его?.. Тут какая-то тайна… Он нерешительно спустился вниз. В маленькой столовой он увидел Мэри и Элиа. Почему они называют его дядей Сэмом?

— Я боюсь, как бы не опоздали в контору, дядя, — сказала Мери. И герцог поймал себя на том, что он испуганно посмотрел на часы. Перед его глазами промелькнул магазин Хиченса. В девять часов он должен быть за своей конторкой, нужно просмотреть счета на индиго. Но как же быть тогда с заседанием кабинета министров, назначенным на двенадцать часов?

— Вы плохо выглядите сегодня, дядя Сэм, — сказала миссис Тимминс, — вам нужно денек отдохнуть. Я уверена, что мистер Хиченс согласится на это. Элиа зайдет в контору предупредить его.

— Благодарю вас, Мэри, — ответил герцог. — Действительно, я чувствую себя неважно.

Мистер Тимминс собирался уходить, когда герцог бросил ему коротко: — Останьтесь, — и предложил сесть, повелительно указывая на стул жестом, совершенно несвойственным дяде Саму.

— Элиа и Мэри, — сказал он, — не будете ли вы так добры объяснить мне, кто я такой?

Мистер и мистрис Тимминс с грустью посмотрели друг на друга. Неужели с ним начинается новый припадок?

— Но вы — дядя Сэм, — ответила спустя минуту Мери.

— Конечно, конечно… а однако, я прекрасно знаю, что я не дядя Сэм, — объявил герцог.

— А кто же вы? — спросил мистер Тимминс.

— Я — герцог Гислей.

Мистер и мистрис Тимминс обменялись скорбным взглядом.

— Ну конечно, вы — герцог Гислей, — подтвердил Элиа. — Мы всегда это знали.

— Но почему же вы называете меня дядей Сэмом?

— О, это просто ласкательное имя.

— Но, сударыня, — возразил герцог, — на каком, собственно, основании вы называете меня ласкательным именем?

— Вы совершенно правы, — кротко ответил мистер Тимминс. — На каком основании? Нет никакого основания.

— Не будете ли вы так добры, — продолжал герцог, — сказать мне, сколько времени я живу с вами?

— Уже года три, — сообщил мистер Тимминс.

— Три года! — воскликнул герцог. — Вы в этом совершенно уверены?

— О да, вполне уверен.

— Как я попал сюда?

— Вы приехали с Минорки на извозчике.

— С Минорки, на извозчике? Если я еще не сошел с ума, то это не замедлит случиться.

— Нет, нет, дорогой дядя! Вы просто немного переутомились. Вам нужен отдых, покой. Я принесу вам сейчас капель…

— Довольно, — сказал герцог, — меня ждут срочные депеши в министерстве иностранных дел.

С этими словами он направился к двери, но мистер Тимминс преградил ему дорогу, в то время как миссис Тимминс обхватила его обеими руками.

— Дядя, сядьте, — умоляла она, — прошу вас, успокойтесь.

— Сударыня, — закричал взбешенный герцог, — я прошу вас пустить меня.

— Я вас отсюда не выпущу, — заявил мистер Тимминс решительным тоном.

Герцог Гислей, будучи дипломатом по профессии, сел на диван и вступил в переговоры.

— Выслушайте меня, — начал он. — Я не сумасшедший, как вы думаете, и совсем не ваш дядя. Я — герцог Гислей; каким образом я попал сюда, я объяснить не могу, и в настоящий момент это не имеет большого значения. Крайне важные депеши ожидают меня в министерстве иностранных дел, и я должен отправиться туда немедленно. Вы пойдете со мной, Элиа, и, если там откажутся меня признать, я обещаю вам сейчас же вернуться домой.

Герцог говорил совершенно спокойно, и его слова произвели некоторое впечатление на слушателей.

— Как вам угодно, дядя, — согласился Элиа. — Идемте хоть сейчас.

В конце улицы герцог нанял кэб. Они подъехали к министерству иностранных дел. Герцог через две ступеньки взбежал на лестницу и направился к швейцару.

— Сэр Руперт здесь? — спросил он.

— Вам было назначено прийти, сударь? — осведомился тот.

— Нет, я — герцог Гислей.

Почтительное выражение лица швейцара моментально изменилось.

— Теперь это уже не производит впечатления, — сказал он. — За те три года, что я здесь служу, к нам каждую неделю приходят по два, по три.

— Видите, дядя Сэм, — сказал мистер Тимминс, дергая герцога за рукав. — Пойдемте лучше домой.

— Замолчите, Элиа, — возразил его светлость.

Повернувшись снова к швейцару, он сказал:

— Я попрошу вас дать мне лист бумаги и конверт.

Его повелительный вид, которым он так хорошо умел пользоваться, когда его принуждали к тому обстоятельства, произвел впечатление на швейцара. Тот с поклоном повиновался. Герцог поспешно нацарапал несколько строк и запечатал конверт.

— Немедленно отнесите это сэру Руперту, — приказал он. Сэр Руперт был товарищем министра.

Через несколько минут какой-то сановник поспешно сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, и, поколебавшись одно мгновение, бросился к герцогу и схватил его за руки:

— Ваша светлость, ваша светлость, — лепетал он с полными слез глазами.

— Ну, Элиа, верите вы мне теперь? — спросил герцог.

Мистер Тимминс попытался что-то проговорить, но слова застряли у него в горле.

— Идем наверх, — сказал герцог, дружески хлопнув его по плечу. — Сэр Руперт объяснит нам все.

Но сэр Руперт оказался не в состоянии что-либо объяснить.

IV

Возвращение герцога Гислея, окутанное дымкой таинственности, произвело необычайную сенсацию во всей стране. Жители Ребекка-стрит с удивлением и восторгом узнали, что среди них в течение трех лет жил исчезнувший премьер-министр. Вся улица была охвачена волнением, когда на следующий день герцог Гислей в последний раз явился к Мэри и Элиа на торжественный чай. Тротуары были заполнены любопытными, и священник боялся высунуть нос на улицу. Кричали «ура» в честь его светлости и немало восторженных восклицаний досталось по адресу «старого Сэма Белея», а когда на пороге появилась Мэри и герцог по старой памяти поцеловал ее, восторг толпы дошел до неистовства.

На следующей недели мистер и мистрис Тимминс уехали с Ребекка-стрит наставлять на путь истинный нонконформистов в поместье герцога, и косые взгляды собратьев- священнослужителей больше не беспокоят достойную пару. Герцог нашел, что ответы на важные депеши давным- давно составлены его заместителем, и все время, свободное от выполнения необходимых формальностей, связанных с его возращением, посвятил разъяснению вопроса о своем загадочном исчезновении и необъяснимой метаморфозе. Но все попытки оказались тщетными. Он мог только вспомнить, как в один прекрасный вечер вышел прогуляться; далее в его памяти образовался полный пробел.

Два человека могли бы пролить свет на это дело. Один из них — аптекарский ученик. Другой — человек с рыжими усами, который содержит дрянной трактирчик в грязном переулке отдаленного квартала. Но по некоторым соображениям оба предпочитают хранить молчание.

Инженер Лаутон прочел в газете интересную новость, которой решил поделиться с женой. Он медленно поднял глаза от газеты и — слова застыли на губах его. На него смотрели испуганные, полные ужаса глаза жены. Красивое лицо ее побледнело. Губы шевелились, словно хотели что- то произнести, но слов не было слышно.

— В чем дело? — крикнул он. Но своих слов он сам не услышал. Хотя язык его свободно повиновался ему, мускулы двигались — все же ни один звук не вылетал из его рта. Жуткое чувство страха охватило его. Он вынул часы. Видел, как передвигалась секундная стрелка, но тиканья не было слышно.

Лаутон снова посмотрел на жену. В глазах ее он прочел такой ужас и мольбу о помощи, что у него захолодело сердце. Тогда мелькнула у него остроумная мысль; он схватил лист бумаги и поспешно написал:

— Ты слышишь что-нибудь?

Лихорадочно следил за тем, как рука ее выводила в ответ:

— Ничего, милый. Что это значит?

— Не пугайся. Я не знаю, вследствие каких причин, но мы, кажется, оглохли. Вероятно, была гроза, и сильный удар грома оглушил нас.

Лаутон встал и подошел к окну. Достаточно было посмотреть на небо, чтобы заметить, что о грозе не может быть и речи. Был прекрасный вечер. Высоко взошедшая полная луна бросала задумчивые блики на окна и стены домов. На небе — ни облачка.

Беззвучно мчались автомобили. Вон испуганно пробежал рабочий. Какая-то женщина с ребенком на руках недоумевающе прислонилась к фонарю.

Лаутон испытывал странное чувство: при виде всего происходящего он облегченно вздохнул и одновременно испугался. Очевидно эта. ужасная глухота поразила не только его и Диану, но и весь город…

Инстинктивно повернулся.

В это время в комнату неслышно вбежала горничная. Отчаянно жестикулируя и широко разевая рот, она силилась объяснить, что с ней произошло что-то ужасное. Но строгий взгляд Лаутона привел ее несколько в себя.

Набросав несколько слов, он подал жене записку:

— Я выйду узнать, в чем дело. Ты же оставайся здесь и ни на шаг не отпускай Мэри. До свидания!

Диана попыталась улыбнуться, что то прошептала, но ничего не было слышно.

«Оставайтесь здесь и смотрите за барыней» — написал Мэри Лаутон. Затем поцеловал жену, одел шляпу и вышел на улицу.

Если полное молчание в комнате было ужасным, то на улице оно подавляло и наводило трепет. Лаутон не слышал даже своих собственных шагов. Дорогой он встретил двух-трех человек. На лицах их он прочел ужас и растерянность.

Из-за перекрестка, молча и бесшумно, вынырнул огромный автомобиль с зажженными электрическими фонарями. Лицо шофера было озабоченно. Напряженность застыла в его глазах. Лаутон пошел дальше.

С каждой минутой глаза его встречались с картинами ужаса и недоумения. В голове его шумело. И это единственное обстоятельство навело Лаутона на мысль, что в этой неожиданной катастрофе повинно электричество.

Вдруг он почувствовал, что кто-то дергает его за руку, обернулся и узнал своего коллегу Уэльса. Глаза его с пытливым вопросом обратились на Лаутона. Последний недоумевающе пожал плечами и сделал жест, приглашающий Уэльса сообща добиться <объяснения> причины этой неожиданной глухоты и ужасного молчания. Он все же остановился и написал в своей записной книжке:

«Я думаю, что произошла какая-то катастрофа в электрических волнах».

Выражение спокойствия появилось на лице Уэльса и он взял Лаутона за руку.

На углу друзья увидели две отчаянно жестикулирующие фигуры. Нервный господин в шелковой шляпе и черном сюртуке что-то старался объяснить, но полисмен не слышал и не понимал!

Эта картина была так комична, что могла бы вызвать смех, если бы все это не было так грустно.

Лаутон остановился и показал ему свою записную книжку. Выражение спокойствия появилось и на их лицах, как прежде на лице Уэльса.

Друзья повернули и вышли на широкую, всегда шумную улицу. Странное зрелище представляла она собой. Все толкались, раскрывали рты и беззвучно закрывали их. Пара лошадей вдруг испугалась и понеслась. Напрасно кричал и предостерегал извозчик — его не слышали. Вот лошади наскочили на какую то женщину и смяли ее.

«Довольно. Мы достаточно видели и можем возвратиться домой», — написал Лаутон Уэльсу. Последний утвердительно качнул головой.

Все утренние газеты были посвящены ужасному событию. Телеграф принес известие, что глухота поразила только Лондон и окрестности на протяжении тридцати миль в окружности. Громадная местность погрузилась в мертвую тишину. Вне ее все шло по-старому.

Это непонятное событие произошло вечером в девять с половиной часов. Невозможно передать ту панику, которая охватила город. В особенности увеселительные места. Артисты еще пытались что-то сказать, докончить начатую фразу, спеть арию, но — безуспешно. Одна знаменитая певица сошла с ума. Другие заливались горячими слезами. Но мертвая тишина стояла в театре.

Сейчас же начались ученые заседания для исследования причины явления. Пришли к выводу, что глухота — отнюдь не метеорологического происхождения, а является следствием каких-то неведомых электрических волн, заглушающих все звуки. Скорее всего, можно предположить, что эти волны — дело рук человеческих.

Вокзалы осаждались огромной толпой: все спешили выбраться из ужасного Города Молчания. Поезда уходили в двойном и тройном составе. Никто не знал, когда и чем кончится эта ужасная глухота.

Лаутону и Уэльсу было поручено электрическим обществом исследовать и установить причину явления.

После упорных экспериментов и изысканий они установили, что глухота вызвана какими-то электрическими волнами. Удалось даже установить, что центр этих волн находится около Гемпшира.

Друзья недоумевающе взглянули друг на друга.

«А дальше что?»

«Знаете, — вдруг написал Лаутон, — я, кажется, догадался. Как раз около Гемпшира живет какой-то странный субъект, инженер и большой нелюдим — Майер. За последнее время, как мне передавали, он обращался к различным фирмам с какими-то заказами. Может быть, причина кроется именно в нем?»

Уэльс согласился с этим мнением и написал:

«Пойдем к нему вместе. Вы — как представитель электрического общества, а я — как частный инженер. Авось, что- нибудь удастся разузнать».

Не теряя времени, друзья немедленно отправились к Майеру. Он жил в мрачном и угрюмом доме с башней на крыше. Дом производил впечатление средневекового замка.

Лаутон внимательно оглядел этот дом и подошел к парадной двери. Он нажал электрическую кнопку звонка; через несколько минут тяжелые двери открылись и на пороге появился угрюмого вида слуга, пригласивший их войти. Друзья обменялись удивленными взглядами. Звонок был услышан: значит, этот дом изъят из глухой полосы.

Какими-то темными коридорами и лестницами слуга их провел в полутемную комнату, где они увидели высокого худого человека. Лицо его походило на лицо мертвеца, так изжелта-бледно было оно. Костюм висел на нем, как на палке. Кости выдавались. Только глаза его горели — и в них видна была огромная душевная и умственная сила.

Как только вошли они в эту комнату, как до их слуха донеслись какие-то неопределенные звуки. В эту же минуту они услышали слова:

— Что вам угодно, господа?

От неожиданности и удивления ни один из них не нашелся, что ответить. Это были первые слова, которые они услышали за долгие часы молчания.

Наконец Лаутон пришел в себя и в нескольких словах описал цель своего визита и спокойно спросил — не он ли виновник всего этого переполоха?

— Да!

Голос Майера звучал глухо, но спокойно. Чувствовалась какая-то страшная сила в нем.

— Но я не понимаю, зачем вы ко мне пожаловали?

— Мы желали бы узнать, с какой целью вы оглушили весь город? И долго ли вы намерены шутить?

— А по какому праву задаете вы мне эти вопросы?

— По праву граждан. Вы, вероятно, не имеете представления о том, что вы наделали? На улицах Лондона страшная паника.

— Я не выхожу из своего дома, и общения с людьми почти не имею.

Тогда Лаутон рассказал ему все, что происходило на улицах в течение последних дней.

— Я этого не ожидал! — возразил Майер, медленно проводя рукой по лбу. — Но это скоро окончится: сегодня в 9 часов 34 минуты вечера. Теперь позвольте мне сказать для пояснения несколько слов. Некий миллиардер, — имени его я назвать не могу, — заинтересовался моими опытами и открытиями. Когда я ему на днях сообщил, что мне удалось изобрести такие электрические волны, которые способны поглотить все звуки, он не поверил и предложил произвести опыт. Я согласился. Для пробы он предложил мне погрузить в молчание Лондон и ближайшие окрестности его. В случае удачи он обязан дать мне огромную сумму денег для дальнейших изысканий. Его недоверие подстрекнуло меня, и я, не приняв во внимание всех последствий подобного опыта, в тот же день приступил к нему. Как видите, он удачно прошел. Но сегодня истекает срок моего опыта и к десяти часам Лондон заживет прежней жизнью.

— Не будете ли вы добры познакомить нас с вашими приборами и лабораторией?

Майер отрицательно покачал головой.

— Ни одна человеческая душа не должна видеть мою лабораторию. Вы сами видели, что мое открытие может принести людям только один вред. Так пусть же оно останется неизвестным людям. Сегодня вечером — в тот момент, когда истечет сорокавосьмичасовый срок моего опыта, — я взорву свою лабораторию. И в тот же момент Лондон заживет прежней шумной жизнью.

— А вы при этом не пострадаете? — с невольным интересом к этому странному человеку спросил Лаутон.

— Нет! Взрыв будет произведен с помощью бикфордова шнура. Дом мой не пострадает.

Они простились и вышли. Снова объяло их царство молчания.

«Прежде всего, необходимо оповестить газеты о том, что сегодня вечером Лондон снова заговорит», — написал Лаутон Уэльсу.

«Конечно».

Через два часа весь Лондон узнал радостную весть.

Ровно в 9 ч. 34 м. в Гемпшире раздался оглушительный взрыв. Его услышали все, ибо в это мгновение колдовство разрушилось. Знакомые звуки заполнили улицы. Прежний шум, визг, грохот. И через несколько часов прошедшие ужасный двое суток стали казаться лишь тяжелым сном.

Я хорошо его помню.

Миниатюрного человечка аристократической внешности, для которого все и вся были как бы пустым пространством; сухонького и вылощенного; с глазами за стеклами пенсне, с пенсне в облаках сигарного дыма.

Он был курортный гость в самом разгаре сезона, а я — скромный репетитор в местечке.

Сам не знаю, по какому поводу и, кто его знает, с какой целью, но это он завязал знакомство, протянул мне однажды на улице — осторожно — руку. Я, как сейчас, вижу эту гладенькую ручку, такую хрупкую, изящную в моей неуклюжей плебейской лапище.

Помню, я потом долго шаркал и тер свои руки, словно выскабливая из них ощущение чего-то диковинно приторно-сладкого.

Мы стали соседями.

Я снимал в боковой улице мансарду у вдовы булочника, владелицы четырех котов.

Он переехал из отеля к вдове сапожника, как раз напротив. Ха! Достопримечательное зрелище: чопорный господинчик, с ног до головы в шелку, ютится в таком логове нищеты.

Но у него было свое хозяйство, и необыкновенное, что- то вроде лаборатории, а это не всякому квартирному хозяину по вкусу. Иногда он выходил на солнце в длинном белом халате мыть и прополаскивать свои колбы и реторты — с самым свирепым видом.

Над чем он работал?.. Кто его знает? В отеле он был записан графом и профессором. Три-четыре дня подряд мы с вдовой булочника наблюдали, как он возвращался домой в сопровождении мальчика из мясной лавки, тащившего за ним огромные куски говядины или баранины.

Моя невеста, больничная сиделка, рассказывала, что главный врач считал его хирургом, который практикуется на кусках мяса.

Раз я видел, как две важные барыни атаковали его расспросами. Но он только улыбался — безукоризненно любезной улыбкою светского человека — и качал головой.

В последние дни он стал подманивать к себе молоком бездомных кошек.

— Какой то зловещий у него вид, — заявила моя вдовушка; у нее, видно, сердце защемило от страха за своих четырех кисок.

Я попал в члены правления одного народного кружка как раз перед устройством большого праздника — гулянья. Пришлось самому бегать по местечку и расклеивать афиши, — экономия была необходима, а никто другой не соглашался работать даром. Затем я взобрался на триумфальную арку, чтобы обвить ее ельником и увенчать короной из цветов вереска.

— Однако! Графская корона! — послышался внизу насмешливый голосок. — В виде благородного допинга для нашего дорогого, пробуждающегося народа? Не правда ли?

Я не нашелся, что ответить, а потому покраснел и продолжал постукивать молотком.

— Ну-ну! — хихикнул он и вскоре засеменил дальше.

Через полчаса он возвращался назад.

— Как! Вы все еще торчите там, наверху?

Ясно было, что ему хотелось завязать разговор, но я не простил ему «дорогого пробуждающегося народа».

— А вам желательно, что ли, самому приложить руку? — колко спросил я.

Он с комическим испугом пожал плечами.

— Вам что-нибудь платят за это занятие? — опять задал он вопрос немного погодя.

— А вам платят за то, что вы стоите там внизу и надрываете свои легкие? — щелкнул я его опять.

— Простите, сударь, — воскликнул он, — я задал глупый вопрос.

…И он усмехнулся, приподнял шляпу и ушел.

Но на другой, стало быть, день он остановил меня на улице и пригласил заглянуть к нему.

IV

Он надел свой длинный белый халат и провел меня в заднюю комнату.

— Вот здесь моя мастерская, где я работаю… по-своему, на благо возлюбленного человечества, тоже не получая за все свои хлопоты ни гроша медного.

Я ожидал увидеть ножи, ведра крови, полотенца в кровавых пятнах, а передо мной сверкали стеклом сотни колб, пробирок и реторт, банки и бутылки со всевозможными жидкостями и кислотами. На одном блюде лежал огромный ростбиф, а на столе возле, на свинцовой бумажке, щепотка ярко-синего порошка; в воздухе странно пахло чем-то, вроде гелиотропа.

— Вы алхимик? — спросил я.

— Был… работал над «облагорожением» металлов, как вы, дорогой друг, работаете над «облагорожением» возлюбленного человечества. Но мои опыты завели меня на новые пути, и в один прекрасный день я сам себя озадачил одним открытием, о котором мои счастливые современники еще ничего не ведают.

Он, усмехаясь, потер руки.

— Вот как! Что же вы открыли? — спросил я.

— Увы, старую истину, что всякая плоть бренна, да еще в большей степени, чем воображает наш самоуверенный род людской.

Он указал порошок. Я было хотел потрогать его кончиком мизинца, но граф с быстротой молнии оттолкнул мою руку.

— С ума вы сошли!.. Да, стоило бы дать вам дотронуться… — захихикал он, поглядывая на меня. — Что, однако, за странное, необъяснимое чувство — симпатия! — продолжал он. — Никогда до сих пор не имел я друга, поверенного; я едва знаю ваше имя и тем не менее готовлюсь сейчас посвятить вас в самую замечательную тайну с той же инстинктивной уверенностью, с какой юноша впервые берет девушку или оса-паразит находит, к кому присосаться. Странно, не правда ли?.. Пожалуй, это величайшая загадка бытия. Ну, а теперь глядите во все глаза, дружок!

Он почти торжественно засучил рукава, согнул бумажку с порошком, быстрым мягким движением высыпал содержимое на свежий, сочный ростбиф… и тут произошло нечто неописуемое.

Я только что успел схватить глазом лазоревую щепотку порошка на багровом фоне говядины, как в ту же секунду на месте мяса закипел какой-то водоворот, закрутился миниатюрный смерч… и мясо исчезло, на тарелке осталась лишь серая пыль, прах, укладывавшийся холмиком и распространявший вокруг запах гелиотропа, столь сильный, что у меня сделалось сердцебиение.

— С этим покончено, — с тихим клокочущим смешком проговорил он. — Теперь смотрите сюда.

Он протянул руку за окно и сорвал ветку бузины, темно-зеленую, сочную, но всю густо облепленную жирными травяными вшами. Он с отвращением положил ее на тарелку и чуть-чуть посыпал порошком…

Пуф-ф… Повеяло гелиотропом, и — листья, стебель, вши — вся мерзость разом пропала, претворилась в кучку чистенькой пыли, праха.

— Не правда ли, своеобразный взрыв? — спросил он. — Бесшумный, всеразрушающий, катастрофический для всякой живой ткани — поскольку и кусок сырого бычачьего мяса можно назвать живым. Следовало бы, конечно, проделать опыт над живым быком. Как вы думаете, не пойти ли нам вечерком в поле, высыпать пакетик порошка на одну из коров арендатора?

Признаюсь, я возмутился, запротестовал.

— Ну, полно, — возразил он. — Из праха взятый в прах и обратится; арендатор знал это, когда покупал их; кроме того, у него их не одна, а целых пятнадцать.

Представьте! Он успел пересчитать стадо.

— Неужели вы действительно?

— Всенепременно. Самого огромного быка мы заставим исчезнуть, как мыльный пузырь… Никому и в голову не придет, куда девался бык, раз никто не увидит, как это случилось… Стало быть, эксперимент вполне безопасен. — Что? Если явится нечаянный свидетель, например, — сам арендатор?.. Что ж, нам стоит только посыпать и его порошком, чтобы избавиться от него навсегда, и… этого доброго человека избавить от всех земных горестей.

Сухонький человечек кинул это добавление с мягкой аристократической невозмутимостью, как будто ему все было дозволено. Я же, как истинный сын народа, воспитанный в страхе и гнете закона, напротив, чуть не задохся при одной мысли…

— Увы! — вздохнул он. — Будь у нас под рукой хоть кошка!

— Живая? — испуганно воскликнул я. Теперь-то я понял, с какой целью он заманивал кошек молоком. Четыре жирных кота моей вдовушки серьезно рисковали попасть в беду.

— Да как их поймаешь, этих проворных бестий! Они, пожалуй, симпатическим путем чуют, что их собираются «пульверизовать», а им это вовсе не улыбается. Вот, если бы мадам Меллер добыла нам хоть одну… Эй, мадам Меллер!

Вошла мадам Меллер, придурковатая неряха, тугоухая разиня, кофейница, мать восьмерых слабоумных ребят, из которых двое уже угодили в приют для идиотов. Большие очки на носу, а на шее — от самого ворота платья до уха — туберкулезная язва.

— Достаньте нам кошку! — отрывисто приказал он, относясь к ней, словно к какому-то клоуну на арене жизни.

— Плошку? Плошку? — переспросила она и принялась шарить на этажерке так, что полки затряслись, слетела на пол газета и целая коробочка порошка опрокинулась бабе прямо на голову.

Я расслышал крик вскочившего профессора… Увидел голубые пятна и полоски порошка на белой коже головы под жирными черными волосами… А потом сероватый смерч взвился с пола к потолку и осел небольшой кучкой праха, распространяя удушливый запах гелиотропа, от которого подымался звон в ушах.

— Благодарю, не ожидал! — произнес он. — Вот тебе и мадам Меллер — взорвалась!..

Сердце мое неистово колотилось в груди от ужаса: погибла ведь жизнь человеческая! А он стоял себе с улыбочкой и с видом живейшего интереса сказал:

— Изумительно все-таки, даже гребенка, и та исчезла, и шлепанцы! Понимаете?

— Мама! Мама! — позвала из коридора старшая дочка мадам Меллер, восемнадцатилетняя девушка, гнусавая от полипов в носу. — Мамы у вас нет? — простодушно просунула она голову в дверь.

— Ах ты, какая оказия! Пыли-то сколько насело! Не прийти ли с метелкой?

— Пожалуйста, — ответил он.

— Ну, знаете ли!.. — воскликнул я. — Ведь это ее собственная мать…

— Тише! — шепнул он, схватив меня за руку. — Или и вам захотелось отправиться той же дорогой?

Я окаменел. Думаю, что и с вами, дорогой читатель, было бы то же.

Девушка принесла метелку и сорную лопатку, а немного погодя унесла на лопатке собственную мать.

— Скажите сами, что же оставалось нам делать иначе? — зашептал он. — Заявить о происшествии? Рассказать? Кому? Ни одна живая душа в мире нам бы не поверила. Мадам Меллер исчезла. Это факт. И разве это не лучший исход для нее самой, откровенно говоря? Да лучше было бы и ее бедной дочке отправиться за ней следом.

Он сухо, отрывисто засмеялся. Он ведь был аристократ, турист, курортный гость… А я — всего-навсего учитель… Вдобавок, я был знаком с мадам Меллер давно, в течение многих лет беседовал с ней…

Смерть застигла ее как раз посреди не совсем грамотно составленной фразы:

— Не может быть, чтобы что могло взять, да как будто пропасть, словно…

Договорить ей не пришлось, — на нее посыпался порошок…

И она исчезла.

V

Я плохо спал в ту ночь.

Я ведь так часто слышал над открытой могилой великолепную формулу «из праха взята всякая плоть и в прах обратится», и все-таки — увидеть воочию, как живое существо исчезает, рассыпается прахом… Это сильно потрясло меня, недавно помолвленного молодого человека, полного сил, брызжущего здоровьем.

Но затем меня заняла более интересная мысль: что теперь будет делать полиция?.. Бедная мадам Меллер, так неосторожно провалившаяся в другой мир или, во всяком случае, простившаяся со здешним!.. Ни одна посторонняя душа в городке не интересовалась ею, пока она была жива, но ее непостижимое исчезновение, несомненно, превратит все местечко в потревоженный муравейник.

Чего доброго, и меня вызовут для дачи показаний. Что же мне тогда говорить?

Посоветуюсь завтра с моей невестой, когда она вернется из больницы. Что она скажет?

VI

Но этого я так никогда и не узнал.

Попытаюсь рассказать о том, что случилось… Это ведь было уже так давно!

Городок был взволнован. Повсюду мелькали полицейские кепи с золотым галуном.

Возвращаясь вечером домой с последнего урока, я зашел под ворота переждать дождик, и тут со мной заговорил наш пастор:

— Ваша невеста у вас?

— А вот пойдемте вместе и увидим.

В кухне, на газовой конфорке, шипели на сковородке четыре котлетки.

— Дорогая! — весело крикнул я. Проходя в комнату, но сразу остановился, как вкопанный. В нос мне ударило острым запахом гелиотропа, а посреди комнаты на полу серела кучка пыли… такая маленькая… о-о, такая крохотная… под стулом же блестела закатившаяся туда пустая жестяная коробочка, в которой я принес домой щепотку порошка — показать своей невесте.

— Удивительно, как сильно пахнут эти гелиотропы, — сказал пастор, — но фрекен Хэст здесь не видно…

С этими словами он ступил своими мокрыми сапогами на маленькую кучку праха… на то, что осталось от всей той доброты и преданности, к которой я был так привязан здесь на земле.

— Ну, делать нечего, я еще успею с ней повидаться, — сказал он, уходя.

Но я уже не слышал его шагов. Я упал возле этой кучки праха, которая, как я отлично понимал, за пять минут до этого говорила, жила, дышала, ждала меня и желала мне только добра.

Я лежал на полу, плакал, ласкал прах, припадал к нему щекой, перебирал его пальцами… но он оставался холодным, безжизненным. У меня не осталось в памяти ни легкого вздоха, ни вскрика удивления, который она, может быть, испустила, когда открыла коробочку и… о, нет, нет!..

А вон там… там, на стуле… ее дождевой плащ, еще мокрый от дождя. Смоченный той дождевой тучкой, что оросила ее последний путь домой…

В складках занавесей как будто притаился ее звонкий смех… и слышите — в кухне еще жарились, шипели на огне котлетки… на огне, который она сама зажгла… шипели так оживленно, как будто она невидимкой стояла возле и переворачивала их на сковородке…

Я снял сковородку с огня, но не решился потушить газ. Этот огонек стал для меня как бы священным, как будто в нем теплилась живая душа моей исчезнувшей подруги.

VII

Две недели я проболел; в мозгу моем пылало безумие, и я бредил порошком и газом, газом и порошком.

Я позволил вымести кучку пыли, но запретил тушить пламя газовой горелки.

Две недели пролежал я, вперив взгляд в маленькое пламя; в его тихом шипении мне чудилось последнее «прости» моей несуществовавшей подруги. Наконец, в одно прекрасное утро, моя экономная хозяйка предложила моей сиделке потушить газ, пока я сплю.

Я в тот же момент очнулся от своей дремоты, но было уже слишком поздно. Пламя погасло. Тогда я, несмотря на крики и протесты, вскочил с постели, оделся и выбежал из дома, потому что комната показалась мне вдруг такой чужой и холодной, как нора, вырытая в сырой глине.

Я бродил по городу. Он показался мне опустевшим. Бродил по окрестным лесам… и они показались мне пустынями.

Я видел на телеграфных столбах размокшие от дождя клочья моих старых афиш. И понять не мог, как это у меня когда-либо хватало охоты расклеивать их.

Дети играли. Я понять не мог, — что за охота им играть.

Учителя шли в школу. Я постичь не мог — какая им охота тащиться туда.

В моей собственной душе погас огонек, стало темно, холодно, пусто. Не было смысла, ни цели, ни планов, ни улыбки. Ни до кого в мире не было мне больше дела. Только одному человеку мог я поверить свою печаль — человеку с порошком, моему молчаливому старому визави.

К нему я и направился. Он принял меня с распростертыми объятиями… и как бы там ни было — теперь я понимал его. Каждое слово. Каждую горькую улыбку. Все стало для меня таким понятным, само собой разумеемым.

— Поедем со мной, — предложил он. — Все мои вещи уложены, все сундуки готовы.

Этого пресыщенного, разочарованного аристократа теперь не узнать было… В нем появилось что-то новое… какое- то напряжение, ожидание. Его всегда аккуратно приглаженные седые волосы торчали теперь вихрами по-стриндберговски, а прежде вечно щурившиеся глаза широко открылись и сверкали оживлением, энергией.

— Мой долгий рабочий день кончился, — заговорил он. — Я победил, могу теперь отдохнуть, и затем — мне остается лишь напрячь свои последние силы, чтобы использовать свою победу. Поедем со мной. Слышите? Мы с вами пара. Или вы только и созданы на то, чтобы сидеть тут да потеть над какой-то триумфальной аркой или бегать по городу с горшком клейстера да созывать людей на собрания, на которых умные все равно не бывают, а глупые ничего не понимают?

Чего достигнете вы таким путем? Ровно ничего! Только сделаете себя посмешищем, которому не место в порядочном обществе. Бросьте все это, слышите! Люди глупы и глухи к доводам разума, такими и останутся, даже если бы нам удалось всех их пропустить через гимназию, как пропускают мясо сквозь колбасную машинку.

Мир становится ужасным… его необходимо исправить, переделать, это так, — но ваш метод никуда не годится. Мой гораздо практичнее.

— Какой же это? — спросил я.

Его глаза лихорадочно сверкали.

— Порошок, — сказал он. — Мой порошок. Мы оставим в покое стадо нашего милого арендатора. На пажитях мировой истории разгуливают волы и быки поинтереснее, надутые высокомерием, кровожадные. Едем! Едем вместе! Соглашайтесь! Мы будем творить мировую историю. Мы одним мановением руки будем придавать миру более приличный вид!..

Я согласился, — я был так удручен, измучен. С первой осенней бурей мы покинули купальное местечко и понеслись на пароходе к югу — к теплу, к пальмам, в неведомый, огромный мир.

VIII

— Взгляните, — сказал он мне.

Мы сидели в уютном номере с зелеными панелями, в незнакомом отеле, в глубине континента. Двери были заперты, и перед нами лежала целая кипа газет; все столбцы были заполнены сообщениями о войнах, восстаниях, тирании и нищете. Он собирал газеты во время нашей поездки и, прочитывая, делал отметки синим карандашом.

— Взгляните, сколько тут подчеркнуто имен. Большинство этих людей я знаю еще со времен моей молодости, с тех пор, когда пробуждающиеся народные массы были всколыхнуты первыми веяниями свободы и бурями мятежа. Теперь эти люди изменили делу свободы. Теперь они сами подают пример алчности, кровожадности, лезут вверх и расталкивают всех локтями. Всех настоящих, талантливых, добрых, чутких они оттеснили в сторону, придушили, придавили, а сами протолкались на вершину, где ими одним за другим овладевает мания величия. Это — циники. Они уже не верят в возмездие. Им недоступно чувство доброты, ими движет только личная выгода. На этом листе я записал их имена. Спрячьте хорошенько. Мы выезжаем, немедленно.

— С кого же мы начнем? — спросил я.

— Вот с этого. С генерал-губернатора. Я знал его еще ребенком. Отец — честолюбец, мать — больная бабочка, а этот избалованный мальчишка стал одним из самых свирепых тиранов человечества.

Подумайте, если бы он проведал про мой порошок, которым мог бы втихомолку, бескровно, — тихо и мирно — «пульверизовать» своих соперников, явных и тайных, поверьте мне: он не оставил бы в живых ни одного талантливого человека в пределах досягаемости. Теперь он сам будет номером первым… Ну, едем!

IX

Мы мчались в экспрессе. Мы приближались к столице генерал губернатора. В предместье поезд замедлил ход. Дождь лил, как из ведра.

На одной из площадей мы заметили что-то странное. Опустили окошко купе. Что же это такое?

— Это виселицы, — сказал один из наших спутников, набивая себе трубку. — Вчера повесили еще девятерых студентов. А эти — тот, что посредине, композитор — из новых, знаете ли; а рядом, длиннобородый — профессор истории.

Мой старый друг пожелтел и позеленел, как мертвец.

— Вот! — сухо сказал он и ощупал свою «пороховницу».

— Да, — так же сухо отозвался наш собеседник, и мы подкатили к вокзалу.

Мы поехали прямо в старинный дворец Карловингов, а вечером сидели в опере, рядом с пустой пока ложей генерал-губернатора.

Итак, это должно было совершиться…

Зрительный зал представлял раздушенную, сияющую гору вееров и бриллиантов.

О, как они обмахивались!.. Как улыбались — в то время, как девятеро смельчаков-студентов болтались под проливным дождем на виселицах.

Под гром приветствий генерал-губернатор занял свое место в ложе. Мания величия светилась в его взгляде, хотя ему не оставалось и двадцати минут жизни, болвану.

В антракте мой друг-граф получил аудиенцию в аванложе. Тихо и скромно скользнул он туда под махание вееров и гул голосов.

Так же тихо и скромно вышел он оттуда, сел возле меня, распространяя вокруг аромат гелиотропа. И пожал мне руку под махание вееров, гул голосов и сладостный рокот райской музыки — в честь генерал-губернатора.

— Что с ним сталось? — спросил я.

— Тсс, — шикнул граф и хихикнул. — Лежит себе в уголке на ковре. Больше никого не отправит на виселицу. В нем не осталось ничего внушающего страх, и завтра его заберет пылесос.

В ту же ночь мы покинули столицу. Мы направлялись в купальное местечко на теплом морском берегу — перевести дух после своего всемирно-исторического подвига и в тихом уединении поздравить друг друга с освобождением человечества.

Двое суток спустя мы снова сидели в отеле в нашем номере с зелеными панелями и с напряженным интересом взялись за газеты, чтобы узнать новости о раскрепощенном человечестве. Увы! мы остались на этот раз с длинным носом…

Щепотка графского порошка развела большое волнение на поверхности океана событий, но…

В столицу немедленно прибыл начальник генерального штаба и занял все улицы и присутственные места орудиями и патрулями. О! Это был колоссальный ум и ненасытная утроба. С горько перекошенным ртом — не то от презрения ко всему миру, не то от табачной жвачки, а, может статься, от того и другого вместе, человек, никогда не терявший самообладания — ни от капризов любовниц, ни при расстрелах толпы на площади…

Исчезновение губернатора пришлось ему как раз кстати, явилось для него настоящим благодеянием свыше. Он только того и ждал. Генерал-губернатор, видите ли, находил, что выгоднее прекратить войну, пока начальник генерального штаба не забрал чересчур большую силу. Теперь затрещали барабаны и, как снег на головы миллионов, посыпались приказы о новых призывах в войска.

— Мерси! — воскликнул граф, у которого от бешенства волосы поднялись на голове дыбом. — Про него-то я и забыл. Но погоди, милейший мой генерал! Нас ты не будешь водить за нос, пока у нас есть порошок в коробочке!

X

Мы отправились на театр военных действий. Всю ночь грохотали пушки, мимо нас, по грязи, под дождем двигались толпы беженцев. Впереди пылал приморский город.

Мы прибыли в главную квартиру генерального штаба. Офицеры толпились около большой стенной карты, дрожа от азарта, как игроки в Монте-Карло. Они яростно спорили о линиях укреплений, о том, сколькими жизнями можно пожертвовать ради удержания той или иной позиции — семью тысячами или только четырьмя.

Тут их позвали кушать. На столе — ароматные вина, дымящееся жаркое, а на линии огня — сплошной ужас, тела рядовых, повиснувших на колючей заградительной проволоке, между полусгнившими сапожниками и портными…

Мы с графом стояли на балконе с его двоюродным братом, полковником, когда воздух задрожал и загрохотал от далекого взрыва: это взорвали на воздух крупный форт неприятеля.

Офицеры, ликуя, кинулись к окнам, на балконы. Поспешил выйти и сам генерал-фельдмаршал с салфеткой под подбородком, оттолкнул нас в сторону и начал вглядываться вдаль, вытягиваясь и весь дрожа от напряженного любопытства. Мировой спектакль… Безумно интересно — чем дело кончится…

Ха! Ему-то не пришлось дождаться конца.

Бесшумным, змеевидным изгибом поднятой руки граф посыпал порошком могучую потную спину.

Генерал-фельдмаршал исчез, рассыпался прахом на балконе, где стоял; был втоптан в грязь сапогами офицеров и смыт дождем вниз, по стенке фасада!

Затем исчез его сосед, потом другой, третий… все стали грязными потеками на стене.

Наконец, на балконе остались только мы с графом. Вдали продолжался адский орудийный огонь, шум и грохот, а с балкона струился в столовые крепкий запах гелиотропа…

— Чудесно! — воскликнул граф. — A-а! Наконец-то мы их всех истребили!

XI

Да-а, как бы не так!

Восемь дней спустя мы опять благополучно сидели в своем зеленом номере отеля и с напряженным интересом следили за ходом событий, толчок которым был дан действием последнего порошка.

И, надо сознаться, у газет не было недостатка в материале. Кровь и грязь струились с их столбцов неделя за неделей.

Исчезновение всего генерального штаба целиком явилось сигналом к небывалому в истории побоищу… к кровавой ночи, когда люди уничтожали друг друга сотнями тысяч без всякого плана военных действий.

На арену мировой истории вынырнул новый феномен, епископ, которого раньше никто и не замечал: интриган, архимиллионер с феноменальным аппетитом к жизни и с беспримерным красноречием религиозного характера, прямо, как нарочно, созданный покорять и сплачивать человеческие массы.

Он проповедовал направо и налево «любовь и мир», а сам реорганизовал армию и продолжал прежнюю игру. И снова загрохотали пушки.

Граф рвал и метал.

— Как будто сам сатана нанизывает на веревочку всех мерзавцев, чтобы мы их пульверизовали всех подряд!

Мы снова снялись с места. Добились аудиенции у епископа во время его завтрака и вежливенько превратили в прах его преосвященство как раз, когда он с вилкой в руке блаженно потянулся за пармезаном.

— Дадут ли нам теперь, наконец, покой?! — возмущенно спросил граф, глядя, как епископ укладывается кучкой праха на собственном ковре из медвежьей шкуры.

Но нам не давали покоя.

На смену исчезнувшему епископу вынырнула целая плеяда авантюристов. Сначала один шикарный альфонс, потом парочка друзей-аферистов, имевших огромный успех во всех кругах; потом молодая вдова ростовщика, объявившая себя современной Жанной д'Арк и совершавшая торжественные въезды в один город за другим — с маханьем пальмовыми ветвями и подстиланием ковров ей под ноги; потом еще целый ряд плутов и народных героев вперемешку, которые все, один за другим, заражались манией величия и алчностью и вели себя, как дикие звери.

Мы пульверизовали всех; странствовали по биржам, парламентам, конгрессам и превращали в прах всех попадавшихся нам ненасытей и маньяков величия, как только они грозили стать опасными. И они рассыпались прахом и укладывались у наших ног пыльными кучками, сколько ни пыжились, ни важничали за какую-нибудь минуту до этого. Мы оставляли за собой целый ряд таких пыльных кучек. Но стоило исчезнуть одному маньяку, как на смену ему вырастали двое и дрались за освободившееся место. Тогда мы убирали и этих.

Мы не знали отдыха, вечно были в дороге. Вначале мы каждый раз с некоторой торжественностью отправлялись в поход и приступали к делу уничтожения какого-нибудь нового властелина, но постепенно мы привыкли к этому. Вначале мы подолгу совещались в каждом отдельном случае, затем дело приняло более случайный характер. Одним больше, одним меньше — какую роль играет это в мировой экономике!.. Боюсь, что и мы готовы были заразиться манией величия.

Припоминаю один поздний вечер в вагоне. Поезд был переполнен беженцами после землетрясения, и нам пришлось несколько часов проехать стоя. Наконец, нам посчастливилось попасть в пустое купе, но только что мы собрались растянуться, как явился какой-то тупоумный бродяга, уселся на одну скамейку, положил ноги на противоположную и принялся с помощью указательного пальца одной руки пересчитывать медяки на ладони другой.

От него разило водкой, воняло грязью, а вихры его наверняка не были свободны от «постоя». И он все сызнова и сызнова пересчитывал свои грязные медяки.

Поистине, нелегко было видеть в этом отребье своего ближнего и с особенным удовольствием делить с ним скамейку.

— Нет, только этого еще недоставало! — с сердцем буркнул граф.

…Пуф-ф… и аромат гелиотропа вытеснил запах сивухи, а останки бродяги посыпались с лавки чистенькой струйкой праха.

Тогда граф улегся на место бродяги и вскоре погрузился в крепкий сон. Я же был слишком испуган той стадией, до которой мы дошли. Буквально «фукнуть» чужую жизнь только для того, чтобы самому поудобнее разлечься!.. Признаюсь, я провел всю ночь сидя, в то время как граф преспокойно спал себе на освободившемся месте бродяги, который ехал бесплатно на полу, между обгорелыми спичками и апельсинными корками.

Как будто что-то новое, и вместе с тем старое зашевелилось на дне моего сознания.

XII

Да, так это и было. Моя прежняя радость бытия, замерзшая в моей душе в ту ночь, когда потушили последний огонек, озарявший мои дни на одре болезни, — право, она снова пробуждалась, пускала новые весенние ростки.

День спустя мы с графом проходили по людной площади.

Цветущее девичье личико промелькнуло совсем близко от меня.

Я невольно обернулся. И на меня пахнуло такой свежестью, таким весенним здоровьем, что я бессознательно стал оборачиваться вслед всем встречным девушкам. Граф, напротив, быстро, сердито семенил вперед, не обращая внимания ни на цветы, ни на девушек.

«Он высох… — прозвучало во мне словно предостережением. — Он стар, а ты еще молод… какое счастье! молод, молод!»

Я еще следовал за ним, но предчувствовал, что мы скоро расстанемся.

И час разлуки настал — высоко в горах, в лесу, далеко от города.

На повороте дороги, между папоротниками и елями, лежала палая лошадь, раздутая, с закинутой назад ослепшей серой мордой, словно жалобно вопя разинутым ртом против жестокостей судьбы.

Брюхо лопнуло, и между зеленоватыми внутренностями кишмя кишели сероватые личинки, а кругом так и жужжали целые рои мух и других насекомых на этой отвратительной падали.

— Ого-го! — воскликнул граф, притупившиеся чувства которого приятно возбудило это омерзительное зрелище. — Вот вам все бытие. Немая, жалкая падаль — жатва для рвачей и паразитов.

И с каким-то нечленораздельным торжествующим возгласом он швырнул целую коробочку порошка в эту симфонию красок и жужжания.

Легкий свист… Кипение… Быстрый смерч… и мухи, осы, ужас и мерзость — все смешалось, взвилось вихрем пыли, которая затем улеглась смирно и невинно серой кучкой среди папоротников и душистых ветвей.

Граф смеющимися глазами следил за явлением, дожидаясь, пока все уляжется, затихнет, а я живо повернул налево кругом и, не прощаясь, без единого слова быстро зашагал, бодрый и свободный, обратно к городу, к жизни, к ее домогательствам и шуму, к розам, и поцелуям, и молодым девушкам.

XIII

Прошел год.

Я снова ходил по старым улицам, снова вошел в колею прежних обязанностей, в рамки милого, старого, твердого расписания часов… но сам обновленный, бодрый и свежий.

Я отдохнул всем своим существом, перебродил. По моим нервам пробегала новая искристая сила, мои жилы напрягались новым неугомонным задором. Мои глаза обрели новый блеск и новую зоркость. Я видел новые, свежие краски на цветах, на домах и в пестрой человеческой сутолоке.

Легко и естественно проложил я себе дорогу в круг девушек, свежим инстинктом выбрал из них настоящую… Невеста, свадьба, дом и хозяйство, все устроилось так же просто и легко, как ветка розового куста колышется по ветру.

Лес шумел за порогом моего жилья, в буковых вершинах куковала кукушка в такт и биению неугомонного молодого сердца. В кухне, напевая, хозяйничала моя подруга, а за окном школьного класса заливался скворец, славя солнце и жизнь.

А по вечерам… о, как легко проторил я опять тропу на народные сборища, в кружки и союзы трудящихся, куда великий, освежающий поток жизни и прогресса — вечно обновляющийся — ежедневно просачивается все больше и больше тысячью крохотных ручейков, не смотря ни на какие преграды и затруднения.

Мы устраивали большой праздник, народное гуляние с афишами, с триумфальной аркой, и сам я снова сидел на самой верхушке с молотком и гвоздями, прибивая зелень и цветы.

Был вечер, и солнце клонилось к закату.

Вдруг внизу мне послышался тоненький голосок. Я осторожно посмотрел вниз; рот у меня был набит гвоздями.

Там стоял сгорбленный старичок и поглядывал наверх.

— Как! Вы все еще торчите там наверху? — заквакал он.

Подумайте! Это был граф!

Длинные белые локоны рассыпались по воротнику его пальто, такие белые, по-ингеманновски[5] длинные и мягкие. О, какой маленький и усталый! Какая увядшая, пепельно-серая улыбка!.. В одной руке он держал стариковский зонтик, в другой — потертую кожаную сумочку.

О, какой это был старый, измученный человек!

Я спустился вниз. Поздоровался с ним и повел к себе в дом через садик, весь в сирени и жасминах.

Жена моя улыбалась и наливала нам кофе. Ручеек громко журчал, кукушка куковала, окна веяло вечерней прохладой…

— Разве не хорошо у нас? Чудесно ведь! — воскликнул я.

— Ничего себе, — поддразнил он, — здесь есть все, что полагается в романах.

Моя жена была так молода и простодушна, что приняла это за настоящий комплимент. Когда она вышла за чем-то, я воспользовался случаем, чтобы спросить его:

— Ну, а как дело с порошком? Скоро вам удастся истребить всех насильников?

Некоторое время он сидел, молчаливый и неподвижный, как мумия; наконец, сказал:

— Это дело безнадежное. Только истребишь одного, как на его место является десяток других. Их целые толпы ждут своей очереди. Этому конца не предвидится. Пожалуй, люди вроде тех глубоководных рыб, что чувствуют себя хорошо только на определенной глубине. Стоит вытянуть их наверх, как <они> выворачиваются наизнанку от непреодолимой мании величия.

— Так значит, как же теперь с вашим лечением порошком?

— Не думаю, чтобы его стоило продолжать. И что за беда, если на свете и будет сотня-другая безумцев, страдающих манией величия! Пусть только народ сам хорошенько отбивается от них, потому что их только и можно образумить нажимом снизу… И наилучшей средой для развития разума, по-видимому, являются все-таки низы.

Я вышел на минутку загнать кур прежде, чем лиса отправится в ночной обход.

Когда я вернулся, графа в комнате не оказалось, но навстречу мне струился хорошо знакомый запах гелиотропа, а на полу серела скромная кучка пыли — трогательно маленькая, скромная.

«Гм, — подумал я, — так он исчез!»

На столе лежала записка со словами:

«Прощайте, молодой друг. Передайте привет вашей жене. Она очень мила».

В настоящий сборник, продолжающий публикацию раритетных текстов из архива издательства Salamandra P.V.V., вошли научно-фантастические произведения западных писателей первых десятилетий XX века.

Все произведения публикуются по первоизданиям. Безоговорочно исправлялись очевидные опечатки; орфография и пунктуация текстов приближены к современным нормам. Все иллюстрации взяты из оригинальных изданий. Источники текстов указаны ниже. В квадратных скобках приведены редакционные врезки или предисловия. Допущенные в переводах сокращения нами не оговаривались.

В оформлении обложки использована работа А. Кубина.