Круглая площадь перед головным институтом обычно грязновата и пуста, как мясной рынок в великий пост. Когда-нибудь на ней разобьют газон и воздвигнут памятник главному энергетику страны, основателю многих предприятий и атомных электростанций, автору множества научных теорий, творцу атомной мощи государства. Может быть, головной институт назовут его именем или даже — весь академический городок, выросший вокруг. Потом все будет еще благопристойней, чем сейчас, хотя момент ко многому обязывает: на десять утра назначена гражданская панихида. Но что-то сломалось в сложном механизме церемонии. Катафалк запаздывал. Солнце поднялось в зенит, и соблюсти заданную моментом чинность становилось все труднее. Над площадью пахло нежилым — пустым спортзалом. Сжимали шею тугие воротнички. Толпа никла в ожидании. Разговаривали вполголоса о заслугах покойного и о жаре, все больше о жаре, чем о заслугах. Какая неожиданно жаркая весна! И все-таки удивительно, что Мисюра ушел на пенсию так рано. Не он ушел, его ушли. Ну, не та фигура, чтоб разбрасываться. Просто он не сумел договориться с новым руководителем. Мог заявить, например, в самых верхах, что вся страна — большой бордель. Мысль не нова, конечно, но Мисюра нашел для нее занятную интерпретацию. Однако устраняют не за слова, а за дела. А он уже сделал все, что мог. Энергии страна производит впятеро больше, чем может потратить. В каждом крупном городе — АЭС. Похоже, что климат меняется. Если весна такова, каким будет лето?

В утренней информационной программе кончине Леонида Григорьевича Мисюры уделили 90 секунд. Ведь не каждый день бывает такое. Он хорошо умер, достойно — как умирают киноартисты и спортсмены. Не так обычно заканчивают свой жизненный путь ученые и государственные мужи: «После продолжительной болезни ушел от нас…» Нет, Мисюра, ушел не так, не затянуло его болото маразма. Он умчался в иной мир на автомобиле, и пальцы его сжимали в последнее мгновение не край кровати, а руль, и бледными они были не от немочи, а от напряжения. Показали портрет в черной траурной рамке. Ком металлолома, в который превратился автомобиль — роскошная четырехметровая игрушка. Мисюра сам сидел за рулем, так что обошлось без лишних жертв.

Портрет был не очень удачным. Леонид Григорьевич никогда не выходил на фотографиях. На месте лица получалось невнятное темное облачко, которое потом ретушировали, высветляли белилами и прорисовывали, придерживаясь давней, двадцать лет назад сделанной карточки. Поэтому на вид покойнику можно было дать не больше сорока. Хотя он уже полных четыре десятилетия находился у всех на виду: умница, выскочка, деловой мужик, светлая голова. И на пенсию удалился, будучи в самом расцвете сил, совсем недавно, год или полтора года назад.

Круглую площадь и коллег-сотрудников, собравшихся на ней, тоже показали по телевидению, но мельком, кадром. От солнца черные одежды отливали серым, как пыль, как тлен.

Пробило половину первого, и некоторые, ссылаясь на дела, начали отступать, однако уйти совсем не решались, это было бы не просто бестактно, это выглядело бы непочтением к основам. К столпам. К неопровержимому величию, которое приходит со смертью тех, чью величину при жизни так трудно сносить.

Вместе с белесыми волнами зноя слухи перекатывались по площади.

Не было не только катафалка, не было и вдовы, первой жены Леонида Григорьевича, — дамы, в ученых кругах чрезвычайно приметной. На одном из банкетов ее высокопарно назвали добрым гением взаимопонимания — и истинно. Любой вопрос решался словно бы сам собой, если жена Мисюры находилась рядом. Она была ненавязчива, приятна в общении, всегда одета модно, но без крайностей. С ее легкой руки жены академиков завели обыкновение носить на рукаве вышитый гладью инициал-монограмму, так и не уяснив все-таки, вышивать ли первую букву собственного имени или фамилии мужа; жену Мисюры звали Марией — Марией Дмитриевной, так что для нее этого вопроса не существовало. Супруги расстались почти сразу после того, как Мисюра ушел со службы; тогда это не вызвало таких толков, как сейчас. Женщина, которая жила при нем в последнее время, была скорее прислугой, или, по-старинному выражаясь, экономкой. А Марии Дмитриевны будто след простыл.

— В чем, собственно, дело? Вы уж просветите меня, коллега, будьте так добры, я здесь недавно, и мне совсем непонятен тайный смысл всей этой возни вокруг похорон. Ну, помер и помер, чего ж тут необычного? Прежде чем умереть, он жил.

— А почему вы решили, что есть нечто необычное?

— Нет, не разубеждайте, у меня глаз наметанный.

— В общем-то все как водится. Пока он был здесь, он всех давил, шагу не давал ступить вне пути, им проложенного. Но как только он ушел и пришел новый, сразу же образовалась группа верных учеников и соратников Мисюры. Скорее всего, они собирались его вернуть, тогда царствовал бы он, а правили они. Обычная картина. Потом к этой группе примкнула еще оппозиция новому шефу. И просто бездельники. Последние бескорыстно. Они не хотели старого шефа. Они не хотели нового. Они вообще никого не хотели. Вот увидите, пойдет слух, что Мисюру убили.

— А его не?..

— Нет. Безусловно нет. Это абсолютно исключено. Но чего только не придумают! Я слышал, например, что, когда Леонида Григорьевича нашли в разбитой машине, это был не труп, а скелет.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Будто не только что разбился, а лет двадцать мертвый. И фонит так, что радиометр зашкаливает. Представляете?

Атмосфера события на площади накалялась. Все зашевелились, когда в пыльном мареве, на одной из дорог, ведущих к головному институту, показался черный автомобиль — как сгусток материализовавшейся воли собравшихся. Но это всего лишь прибыл один из собкоров центральной газеты, пронюхавший о жареном, и с ним — невзрачная женщина, испуганная до неприличия: вдова, вторая жена. Они прошли через парадный подъезд, ни с кем не поздоровавшись.

— Однако прав был Мисюра, бардачок-с, — холуйски бросил кто-то обрубленную трусостью фразу.

И каждый услышал, каждый нехорошо усмехнулся про себя. Никто ничего не сказал в ответ. Все душевные силы были сконцентрированы на одном: ждали.

Но мы не станем ждать вместе с ними. Рассказчик ни в коей мере не собирается интриговать или мистифицировать читателя. Катафалк действительно придет, и разомлевшая, но сразу оживившаяся толпа пройдет за гробом на кладбище по белым от солнца улицам. Не будет уже иметь значения то, что гроб не только закрыт, но и запаян — ибо это цинковый гроб. В данной ситуации важен не гроб, а символ, и как символ бывший главный энергетик страны был еще достаточно силен, чтобы вести их всех за собой. Правда, многие искренне считали, что их цель — пройти за катафалком, оказав тем самым свое уважение покойному. Но попробовал бы кто-нибудь не пустить их на кладбище, после того как будет пройден длинный и скорбный путь! Цинковую крышку гроба украсят великим множеством цветов, тем более что весна выдалась жаркая и цветы исключительно дешевы.

Но если для соратников и коллег наиболее значим тот факт, что Мисюра умер, то для нас с вами, полагаю, интереснее другой факт: что он умер вторично. Скажу сразу: первая смерть наступила вследствие лучевого поражения, так что в досужих разговорах о радиации на месте второй смерти — в автомобильной катастрофе вполне может быть известная доля правды. Это покажется, вероятно, фарсом, но так уж получается всегда во второй раз. Вторая жена, вторая смерть… Любая повторенная трагедия приобретает некоторый оттенок комизма.

Впрочем, о порядковом номере смерти Мисюры из живущих знали только он сам да еще один человек, Марьюшка, Мария Дмитриевна Копылова. С первой женой Мисюры, тоже Марией Дмитриевной, ее не следует смешивать, позднее это разъяснится. Рассказчик отнюдь не собирается сбивать читателя с толку этим повтором имен, просто так уж случается иногда; вон у Гоголя, из шинели коего все мы вышли, сошлись как-то вместе три Пысаренки и все трое сложили головы в бою.

Куда в момент второй и окончательной кончины Леонида Григорьевича подевалась утонченная его бывшая жена, которой так пошло бы черное вдовье платье с серебряной вышивкой-монограммой на рукаве, рассказчик и сам точно не знает, да и старается не вникать, убежденный, что причастны к этому темные астральные силы, способные увести в сторону, закружить, заставить топтаться на месте. Нет уж, оставим их до поры в покое.

Что же касается Марьюшки, то без нее просто не могло бы быть этого рассказа. Поэтому перенесемся из дня сегодняшнего в день вчерашний.

«Будьте любезны, прошлое, пожалуйста!» — «Получите». — «Благодарю вас!»

Толстый альбом. Золотое тиснение по зеленой бархатной крышке. Что остается нам от прошлого? Одни фотографии. Улыбающиеся пупсы, малютки чуть постарше среди любящих предков, детский сад, школа, дальше, дальше, сквозь прозрачные сады юности в годы зрелости и разочарований.

Стояло время года, неважно, какое конкретно. Важно, что было оно холодное и тягучее, как голодная слюна. Вообще-то время это по календарю называлось весной, но на весну никак не походило. Неба не было — только белесые тучи, как застиранные простыни.

С тех пор как Марьюшку бросил Козлов, она часто болела, и тогда со временем вовсе творились нелады. Профессиональные болезни экскурсоводов — расширение вен на ногах и простуды. Никто как-то не задумывается о том, что атмосфера в выставочных залах для людей не самая здоровая. Полы каменные, ледяные — каково прохаживаться по ним в туфельках: «Посмотрите направо, посмотрите налево…» Кругом — бетон и стекло, в щели дует. Одно дело зайти сюда на полчасика, чтобы познакомиться с новой экспозицией, если вдруг весь город гудит, что выставили (и до сих пор ни разу не выставляли) рисунки Владимира Лебедева из частного собрания. Другое дело — работать в этом промерзлом аквариуме, где кое-как согреться можно только в конурке рядом с пустующим обычно кабинетом директора: там вахтерши включали тайком от пожарников обогреватели и кипятили чай в помятом старом самоваре.

Заболев, Марьюшка сидела у себя в квартирке тихо-тихо, как мышь в норе. Закутывалась во все шерстяное и становилась похожа на озябшую зверюшку. Пила травки и настоечки. Нет ничего беспросветней весны, похожей на осень. Впрочем, вранье: есть смерть. Нулик в запасе.

За Козлова Марьюшка не цеплялась, когда он ушел. Уходя, он тщательно собрал все свое, и теперь о его пребывании здесь ничего не напоминало. Комната была пуста, как нежилая. В четырех стенах сплошь пепельницы с окурками. Бутылки от прошлых застолий и просто пустые бутылки, подернутые пылью. Вот ведь беда какая: если потеряешь любимого, больно, а если нелюбимого? Не спиваться же из-за пустоты, из-за нулика? И весна не торопится, сыро, серо, пылью, пеплом от выкуренных сигарет. Рваными дырами тоски и безденежья.

С деньгами, как и со временем, постоянно происходили нелепые провалы. Марьюшка катастрофически не умела рассчитывать свои возможности. То купит для уюта торшер на мраморной ноге, то на последнюю десятку пойдет обедать в ресторан «Океан» с благополучной секретаршей Союза художников Зиночкой, у которой муж — гинеколог, а во рту золотых зубов на шесть сотен с лишком. Вахтерши в выставочном зале всегда переглядывались неодобрительно по поводу Марьюшкиных туфель и юбок, претендующих на звание приличных.

В пятницу в плане стояла лекция о Чюрлёнисе, а такое мероприятие, в отличие от каждодневных экскурсий, срывать было никак нельзя, даже случись не рядовая простуда, а какая-нибудь экзотическая холера. Поэтому Марьюшка выбралась из своей пропыленной норки, из шерстяного халата и платка, переоделась во что-то более или менее пригодное для выхода на люди, проглотила таблетку сульфалена и села перед зеркалом, чтобы замазать распухший от насморка нос крем-пудрой «Жаме». Из зеркала глянуло на нее лицо до обидного незнакомое. Эта бледная поганка, моль одежная — я? Тридцать восемь лет. Бабий век. Грим в складках лица уже начинает застревать и складки эти не то чтоб скрывать — подчеркивать. Кожа становится желтой и серой. И пальцы подрагивают, бьются подле скул неуверенно.

— Это — не я, — громко сказала Марьюшка, отодвигаясь от мутной зеркальной глади.

В недрах пустого почти, вхолостую хрипящего холодильника стояла у нее бережно хранимая на случай рябина на коньяке. Должно быть, случай настал, потому что Марьюшка наскоро, прямо в шапке и сапогах метнулась в прихожую, извлекла заветный бутылек и торопливо выпила что оставалось, с полчашки. Пальцы потеплели и перестали дрожать. Скулы прижгло румянцем. Теперь все не главное: и промозглый ветер, лезущий под воротник, и ледяная пустота выставочного зала, и собственный голос, утративший от простуды обычные оттенки и силу. Теперь главное — рассказ о Чюрлёнисе, пусть даже в зале сидят три калеки и случайно приблудившийся пес.

Чюрлёнис — фантазия цвета и звука. Линия, взлетающая дирижерской палочкой и ускользающая змеиным следом. Картоны, которые кажутся декорацией, прикрывающей в глубине иную жизнь. Крылатые ангелы над бездной мироздания. Феерия колоколов и пронзительная тема судьбы, бесповоротно решенной.

Зрителей оказалось довольно много: слушатели профкурсов, для которых посещение выставочного зала было одним из пунктов программы. Время от времени на эти профкурсы приглашаются активисты из самых разных сфер, то врачи, то учителя. На этот раз группа состояла из работников коммунального хозяйства. Можно было предположить, что до этого часа никто из слушателей имени Чюрлёниса не знал, но к лекции они отнеслись с полным почтением и даже на более чем скромный Марьюшкин туалет почти не косились.

Специалистом Марьюшка была неплохим. Собственно, их всего-то и было двое искусствоведов на весь край, она и Козлов. Но Марьюшка пробавлялась лекциями и вела экскурсии, тогда как Иван Козлов до столь будничной, серой работенки снисходил редко, а по большей части исполнял обязанности своего рода референта при председателе правления местной организации художников. Он был совершенно незаменим, когда из столицы вдруг приходил на правление запрос о том, сколько проведено мероприятий на военно-патриотическую тему или творческих встреч с рабочими ударных строек, как осуществляются контакты художников с селом или — совсем уж неожиданно — с детскими исправительными колониями. Художники, включая директора выставочного зала и очередного председателя правления, от таких запросов цепенели и понятия не имели, что отвечать в вышестоящие вопрошающие органы. А Козлов бросал на бумажку косой взгляд, закуривал, подкатывал быстрые свои глаза под высокий лоб и начинал диктовать секретарю Зиночке четко и раздельно: и какой процент, и что совершили, и на какие рубежи планируется выходить. Все от фонаря, конечно, от того вечного российского фонаря, что своим рассеянным светом еще Пушкина, а затем Достоевского попугивал ранними зимними вечерами.

Но сходило, удовлетворялись в верхах произвольным козловским враньем, отчего здесь, на месте, в родном коллективе, Козлова уважали и числили искусствоведом более высокого сорта, чем Марьюшка. Он и статью в местной печати не брезговал черкнуть по случаю краевой выставки или юбилея кого-либо из ветеранов, и раздавал в своих писаниях такие эпитеты, какие Марьюшка к Чюрлёнису и Лебедеву применять стеснялась.

Конечно, и ей приходилось говорить о работах местных художников, ей за то и деньги платили, — когда сопровождала экскурсии по выставочному залу: одного за цвет похвалит, другого за композицию, третьего — за тему. Но чаще достаточно было просто подсказывать зрителям и так неоспоримое: вот плотина на заднем плане, вот бетонщики на переднем, а вот портрет начальника строительства, орденоносца и передовика труда. Среди местных художников имелась, разумеется, своя неофициальная табель о рангах и талантах, свои понятия о том, кто посильнее, а кто послабей, но все это было, в сущности, игрой, потому что к настоящему искусству произведения их отношения все равно не имели. Странная и нехорошая получалась штука. Как на градуснике, где ясно можно определить температуру нормальную, тридцать шесть и шесть, или высокую, например тридцать восемь, опасную для здоровья. А тридцать один или тридцать два градуса не определишь, отметки такой на шкале нет. Слишком низкая температура. За пределами искусства.

У самой Марьюшки сейчас — если бы вдруг кому-то вздумалось предложить ей градусник — температура явно оказалась бы к тридцати восьми. Горло саднило, переносицу распирал густой тягучий ком, от ступней к груди прокатывалась мурашками волна озноба. Марьюшка спустилась вниз, туда, где в обширном бетонном подземелье, отгороженном от мира надежными стальными дверями, нередко пристраивались на троих или группами пошабашившие оформители, чтобы развести усталость дня глотком дешевого вина. Ее всегда приглашали в компанию в таких случаях, а сейчас Марьюшка особенно была бы не прочь, тем более что и присказка, в обиходе принятая: «Видит бог, не пьем, а лечимся!» — сегодня как нельзя более подходила.

Но ничего привлекательного в нижнем зале ее не ожидало. Среди бетонной пустоты гулко звучали из дальнего конца склада недовольные голоса. Там двое разбирали то, что казалось грудой хлама и по большей части таковым и являлось.

— Скульптура «Птицы», — угрожающе вопрошал один голос. — Стоимость тысяча восемьсот рублей.

— Вот она, — уныло отвечал второй, двинув носком ботинка нечто.

— Нет, это, пожалуй, скульптура «Остров», — упирался первый. — Стоимость тысяча триста, ее мы уже отметили. А рыбак где?

— Да все тут, давайте дальше искать…

Марьюшка не стала отвлекать этих занятых и явно не приспособленных для другого вида общения людей, коих дела свели вместе и не давали разойтись в разные стороны до выработки компромиссного решения. Возможно, алхимики и позавидовали бы найденному ими способу обращать булыжники в наличие, но им самим в этот момент собственное занятие казалось нудным и обременительным.

— Марья Дмитриевна! — окликнула наверху вахтерша.

— Да? — не поняла Марьюшка: рядом с вахтершей сидела огромная, вся из округлостей дама с небывалых размеров черно-бурой лисой на шее.

— Вас дожидаются, — пояснила вахтерша.

— Очень, очень познавательная беседа, — заворковала дама, при всей своей объемности легко поднявшаяся с кресла и подхватившая Марьюшку под локоток. Вдвоем они вышли сквозь прозрачные вращающиеся двери, причем Марьюшка запоздало испугалась, что в дверь они вместе не пройдут, а затем также запоздало вспомнила, что ушла из выставочного зала невежливо, не попрощавшись. — Просто приятный сюрприз, — говорила дама в чернобурке, и маленькие глазки блестели на широком мягком лице, как стеклянные пуговки, а с воротника такими же глазами-пуговками смотрела огромная черно-бурая лиса. — Сколько эмоций, какое знание практического материала! Мне особенно понравилась эта тема, — она неожиданно точно воспроизвела два такта колокольного прелюда, которым Марьюшка иллюстрировала свою лекцию.

Марьюшка приостановилась.

— Вы из филармонии?

— Я из ЖЭУ, Мария Дмитриевна, — с готовностью закивала чернобурка, сама же дама, обволакивая Марьюшку массой округлых форм, отчего та ровно бы съежилась в продутом своем пальтеце, продолжала идти и вести вперед Марьюшку, приговаривая: — Право же, мы обязательно найдем общий язык. Именно такие лекции и необходимы. Не только Чюрлёнис — программа по вашему усмотрению, тут я полностью на ваш вкус полагаюсь, и никто в это вмешиваться не станет, наоборот, готовы поддержать и помочь. Трижды в неделю, по два часа — согласитесь, не так уж много.

— Я не понимаю, при чем — ЖЭУ? Ведь вы из филармонии? Но там обычно Козлов выступает с лекциями, — попробовала противостоять Марьюшка, совсем потерявшаяся.

— Нет, голубчик мой, Мария Дмитриевна, ни в коем случае не Козлов и никакая не филармония. Только вы, а Козлова и на худсоветы-то пускать нельзя, только на торжественные собрания и официальные открытия, где никто все равно его слушать не станет. Нет, и говорить о нем не хочу. Да вы поймите, Мария Дмитриевна, у меня же девочки, цветочки, к ним особый подход нужен.

— Какие девочки? — окончательно смутилась Марьюшка.

— Прелестные девочки. Исключительные. Вы только не пугайтесь, что у них речь заторможена. Это пройдет. Не сразу, но потихонечку, да вы же и повлияете, поможете. А так — умницы, и не сомневайтесь. А ставочка наша хоть небольшая, но лишней-то для вас все равно не будет, а, Мария Дмитриевна? — глаза-пуговки цепко ощупали Марьюшкино пальтецо. — Семьдесят рублей, Мария Дмитриевна, или можно даже сто, но тогда не три раза, а пять. Видите, как вы меня очаровали, голубчик.

Это бред и кошмар, — сказала сама себе Марьюшка. — Девочки дефективные. Пять раз в неделю. У меня простуда, — взмолилась она. — Грипп. Мне лечиться надо. Я сейчас и не понимаю ничего, извините, пожалуйста.

— И не извиняйтесь, Марья Дмитриевна, лечитесь на здоровье. Простуду обязательно надо перележать, иначе — осложнения. Вы вот что, вы сразу сейчас ложитесь, только сначала выпейте стаканчик. — Мягкая рука извлекла из невероятных размеров сумки на плече бутылку с чем-то густым и темным, втиснула в варежку Марьюшке: — Не подумайте, не магазинная какая-нибудь дрянь — настойками называются, а бормотуха сплошь. Это, Марья Дмитриевна, собственного приготовления травничек, на лесной малине, с лимонником. Любую простуду — как рукой, уж можете мне поверить.

— Я, право, не знаю, — слабо засопротивлялась Марьюшка, у которой вид бутылки всколыхнул множество отрадных чувств. «Ну, не взяткой же это считать? — пронеслось в голове. — За что? За лекцию? И подработать, в конце концов, надо бы. Давно пора халтурку подыскать, а тут сама в руки просится. Не поймут девочки? Но ведь и взрослые не все понимают, и не дефективные вовсе».

— Так вы выздоравливайте, отлежитесь. Вот адресок я вам записала, чтоб без ошибочки. Ася Модестовна меня зовут. Отсюда пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий. А девочки — они замечательные, сами увидите. До встречи, голубчик. — Тут Марьюшка осознала, что за разговорами они дошли уже до ее дома и стоит она у подъезда, а соблазнительница, покачивая лисьим хвостом, удаляется прочь в сером сумраке улочки с не зажженными еще фонарями.

И покатилось колесо.

Два месяца промелькнули как два дня с того холодного вечера, когда, вернувшись с лекции о Чюрлёнисе, Марьюшка, не раздеваясь, с трудом раскупорила гостинец-наливочку, нетерпеливо отпила прямо из горлышка, а потом присела у стола — щеки в ладони — и заплакала без слез. На слезы ее уже не хватило.

Поплакав, Марьюшка тогда выпила еще, но совсем немного; потому что прямо в кресле сморил ее сон и приголубил. Что снилось в ту длинную мартовскую ночь — никому не ведомо, и сама она не упомнит. Но проснулась Марьюшка по-здоровому бодрой, простуда отступила, жара не было больше, а хотелось немедленно двигаться, спешить куда-то. Хотя спешить как раз было некуда: суббота.

Труднее всего одиноким людям бывает в праздники и в выходные, в те самые дни, которые люди, обремененные семьей и друзьями, всегда стараются растянуть. Зато только одинокий человек знает, какое это счастье — полностью отдаться работе, уйти в нее с головой. Счастлив тот, кто тонет в любимом деле, под лед уходит с концами так, что некогда книжку прочитать, ребенка по головке погладить, с тещей полаяться. Конечно, он многое при этом теряет, но страшно ли терять то, с чем незнаком, чего нет у тебя. Если ты никогда не знал вкуса восточного плода дурьяна и даже запаха его не знаешь, обделен ли ты судьбой? И коль судьба не подарила Марьюшке ни самого малого семейного очага, ни недуга любовного, чтобы всю жизнь им тешиться, то на возможность душу свою в дело вкладывать она уж могла бы рассчитывать. Но и работа ее каждодневная, за которую зарплату получала, хоть стреляй — не вызывала желания гореть во весь накал. Картины художников, выставлявшиеся в экспозициях, были бездарные, проблемы близко граничили с коммунально-кухонными, и отдушины, вроде лекций не будничных, а настоящих, были редки в Марьюшкиной жизни, как солнце в ту ненастную весну. Теперь ей казалось уже, поклясться могла, любую ставку на кон поставить, что вообще солнце выглянуло впервые лишь в ту последнюю субботу марта, когда, отоспавшись, Марьюшка вдруг засобиралась из дому, еле попив чаю, правда, горячего, свежего и с мятой.

Улица встретила ее акварельной прозрачностью воздуха. Было не рано, но на удивление тихо и ясно. Марьюшка постояла на асфальте, расчищенном от грязного весеннего снега, потопталась в нерешительности, не зная, куда направить шаги. И тут под мостом, на горизонте, возник веселый трамвай с большой пятеркой на лбу, так что издалека было приметно. Марьюшка вспомнила: «Отсюда — пятым трамваем лучше добираться, микрорайон Студенческий», — пожала плечами и села в подкативший транспорт. Он оказался очень дружелюбным: потом, ежедневно торопясь на встречу «со своими девочками», Марьюшка испытывала, казалось, особое расположение со стороны трамвая. И вообще — ей вдруг стало везти. Не по-крупному, когда страшно становится от самого везения, потому что заранее боишься следующей, черной полосы, а в мелочах, на житейских перекрестках. Особенно — по пути в клуб. Прохожие уступали ей дорогу. Троллейбус на углу обходил ее и даже вроде бы заслонял от других машин широким своим боком, как добрый кит. К остановке немедленно подкатывал, дрожа и позвякивая от готовности, пятый трамвай. Она входила, трамвай принимал ее, и тут же кто-нибудь из пассажиров вставал, чтобы выйти на следующей остановке, освобождая теплое сиденье. А мимо окон светились нежными стволами березы. Микрорайон Студенческий был построен недавно, в березовой роще, от которой и щепок не осталось бы, начнись строительство два десятилетия назад. Но теперь березам была дарована жизнь по соседству с молодежными общежитиями, и они умудрялись как-то выживать.

Выходила Марьюшка всегда на кольце. Еще надо было пройти между домами по дорожке наискосок, недалеко, метров двести, и вот уже дверь с большой, но неприметной вывеской, на которой тускло и неряшливо было обозначено: «Подростковый клуб „Радуга“». На редкость не соответствовала вывеска содержанию, и вообще снаружи вид у помещения был явно заброшенный, нежилой. А внутри — внутри все оказалось иначе: зал небольшой, но исключительно гармоничный своими пропорциями, аппаратура почти немыслимая, замечательная фонотека, слайды, видео, словом, все, чего хотелось бы, так что восхищенная Марьюшка предложила было Асе Модестовне пригласить художника для внешнего оформления. Но Ася Модестовна почему-то Марьюшкино предложение всерьез не приняла, хотя той и вправду не составило бы труда призвать на помощь кого-нибудь из молодых оформителей, а то и монументалистов. Впрочем, вскоре неухоженней вывеска примелькалась и перестала резать глаза. Тут хватало других впечатлений.

Детей Марья Дмитриевна несколько побаивалась, своих не было. С кем угодно предпочитала работать, но не с детьми. Лучше уж с ветеранами, которым нужно просто объяснить с искусствоведческих позиций, сколько будет дважды два в соответствии с последними постановлениями. А в клубе у нее оказались девочки, не очень современные какие-то, девочки-подростки лет по четырнадцать — самого опасного и лживого возраста. Раньше Марьюшке никогда не приходилось бывать в подобного рода клубах, но она считала, что существуют они для подростков с репутацией «трудных». Однако «ее девочки» не были ни лживыми, ни трудными. Они молча смотрели ей в рот и слушали внимательно-внимательно. Они появлялись и уходили почти беззвучно, в гимнастических трико и легких юбочках — после лекций у Марьюшки им предстояли еще занятия ритмикой. Марьюшка сама, сначала редко, а потом все чаще, начала оставаться с ними на ритмику, где белокурая худая валькирия Ольга Яновна, Марьюшкина ровесница, лающе, отрывисто подавала команды, музыка взрывалась звуками и цветом, и происходил, пожалуй, шабаш, потому что слово «ритмика» было для этих занятий слишком холодным и академичным.

Да и Марьюшкины лекции называть лекциями ни у кого бы язык не повернулся — если б занесло на них хоть раз случайного слушателя. Потому что здесь Марья Дмитриевна не рассказывала о красоте и искусстве, а выплескивала знания из себя, словно изрыгала душу. Она не читала, а выпевала и вытанцовывала свою лекцию. Вспыхивали на экране Кандинский и Дали, мрачнели де Кирико, Дельво и Миро, ликовали Филонов и Лентулов. Музыка возникала вроде бы сама собой, переливалась в цвет, рождала линию. Линия взлетала флейтой в воздухе, дымной струей, расползалась лиловым акварельным облаком, светлела. Золотой, золотистый, чуть коричневый туман являл шедевры Кватроченто. Протестовали, отрицая все и вся, Пикассо и Грис. Девочки покачивались, медитируя, но Марьюшка чувствовала: ни слова, ни мысли не пропали зря. Щелкала, отключалась программа, набранная перед началом занятия. В зале светлело медленно, будто вставало солнце. Единственное настоящее время суток — рассвет. Только и времени в жизни, когда алое золото солнца, в небо плеснув, небо собой заполняет. Каждый рассвет — словно все начинается снова. Каждый рассвет — как подарок негаданно щедрый. А платят за рассвет сутками, безразличием дней, вечерним сумраком, ночной мглой, доставшимися нам как бы в нагрузку к рассвету. Платят за рассвет жизнью.

Когда гас белый, как крыло ангела, экран, девочки тихо вставали, не говоря ни слова, но выражая благодарность чуть склоненными аккуратными головками. Поначалу Марьюшка терялась от их немоты, не зная, куда теперь, когда все кончилось, деваться. Но тут возникала Ася Модестовна, без огромной своей чернобурки, но все равно округлая, как резиновая, сияя глазками-пуговками, начиналось движение, вращение. Марьюшка как-то нечаянно уходила или вдруг получала приглашение остаться и тогда оставалась, чтобы побыть еще со своими девочками, поучаствовать в их действе, которое ошарашивало, увлекало, заставляло извиваться сразу в трех плоскостях и, кажется, даже выходить в иное измерение. В белокурой преподавательнице ритмики было что-то тревожащее, страшноватое, порой серые ее глаза как бы наливались ненавистью — той, что в родстве с желанием победить, восторжествовать, и в девочках Марьюшкиных, только теперь уже не ее вовсе, нездешних каких-то, та же ненависть загоралась, так что это были теперь не внимательные и чуткие слушательницы, а юные волчицы, восторженно принимающие вызов и готовые к прыжку. Но ненависть отступала, сама Ася Модестовна включалась в ритм, изогнувшись круглым затылком и послав по залу легкую воздушную волну. Музыка прокатывалась по Марьиному лицу, гладила кожу, волны наступали и даже сквозь зимнее платье проницали, просвечивали, грели и сразу же охлаждали. И снималось напряжение. Марьюшка успокаивалась.

Девочек она понемножку стала различать. Трудно было обходиться без имен, непривычно. Но Марьюшка присмотрелась и сама для себя, не вслух сочинила для каждой имя по буковке-инициалу — такие буковки у девочек были вышиты на рукаве, выпуклые, плотной гладью. Наверное, для того и вышивались эти инициалы, чтобы как-то отличать одну от другой.

Как-то Марья Дмитриевна пришла в клуб раньше, до срока. Дед Навьич — сторож или вахтер, всегда обитавший при Асе Модестовне, маленький и невзрачный, как катаный валенок, — пропустил ее, но глянул удивленно.

— Я подожду в зале, — сказала Марьюшка.

Стараясь не вспугнуть тишины, прошла она в полутемный зал и там, в дверях, столкнулась с двумя воспитанницами. Они шарахнулись воробьями, и что-то неладное привиделось Марье, отчего она не посторонилась, пропуская, а, наоборот, остановила девочек.

— Что-нибудь случилось?

Та, которую она про себя называла Симой, девочка с буквой «С» на рукаве, опустила длинные ресницы, спрятав взгляд, и застыла, вежливая. Да Марьюшка и не ожидала ответа. Но вторая, Элка — по букве «Л», разумеется, — вдруг раскрылась навстречу, отозвалась на вопрос:

— У меня не получаются превращения…

Марьюшка так и не поняла никогда, сказала ей это девочка с вышитой буквой «Л» на рукаве или нет. Неожиданно для себя самой обняла Марья Дмитриевна худенькие плечи, чувствуя тепло и нежность и делясь ими.

— Ничего, получится, — забормотала она. — Превращения получатся, все получится. Все будет хорошо. — Она искренне верила своим словам, глядя в заплаканное, перевернутое лицо. В ней уже зрело предощущение следующей лекции и завтрашнего дня.

Время шло и шло. И стала Марья Дмитриевна спокойной и почти счастливой. Между тем весна незаметно кончилась, наступило лето. Лето с отпусками и каникулами.

В выставочном зале каникул конечно же не было и быть не могло. Наоборот, там готовилась большая зональная выставка, и все суетились, освобождая пространство, чтобы разместить новую экспозицию. Как к нелюбимому жениху грядущая невеста, переодевался выставочный зал в одежды с иголочки, нервно обрывая запутавшееся и зацепляя наскоро болтающееся.

Тихо переругиваясь и громко пересмеиваясь, художники ждали выставкома. Работы коллег не обсуждали, но рассматривали с пристрастием. Специалисты лишних слов не любят. Специалисты любят уклончивые профессиональные слова, чтобы те, кому надо, понимали сразу, а кому не надо, вовсе ничего не понимали бы.

Накануне вечером, в конце занятий, Ася Модестовна зашла к Марьюшке в аудиторию, улыбнулась ей благосклонно, кивком отпустила девочек и легким движением пригласила за собой, в угловой кабинетик, где обычно восседала сама или хозяйничал в ее отсутствие дед Навьич. Марьюшка дисциплинированно пошла, заранее обмирая. Но ничего плохого ее не ожидало. Ася Модестовна долго жала ей руку, приговаривая, как премного она Марьюшкой осчастливлена и довольна и что надеется на дальнейшее, осенью, сотрудничество.

— Зарплатку получите, Мария Дмитриевна, за две недели. И премию — двадцать рублей, распишитесь, пожалуйста.

— Разве больше занятий не будет? — севшим вдруг голосом спросила Марьюшка.

— Почему же, голубчик? Обязательно будут. Но только осенью, осенью, когда девочки с каникул вернутся.

— Я даже не попрощалась… — огорчилась Марьюшка.

— Да это ничего, голубчик, они уже и думать забыли, дети, юные головы. — Блестящие пуговки глаз выглядывали из щек, как изюминки из теплого теста, и сама, матерински приобняв Марию Дмитриевну, вывела ее за дверь клуба, не то выталкивая, не то провожая. Марьюшка ушла, крайне недовольная, почувствовав себя сразу не только безработной, но и обездоленной.

В выставочном зале ее ждала большая суета. В последних два месяца Марьюшка несколько отошла от основной своей работы, хоть и делала ее механически. Теперь надо было включаться заново.

Предстоял выставком.

На каждый предмет свой талант нужен. Пусти самого ушлого медвежатника по карманам шмонать — вмиг засыплется под дружный и обидный смех щипачей: а не лезь, не отбивай хлеб у специалистов. Поэтому в выставком входили, как правило, художники. Но возглавляли этот компетентный орган все-таки работники городского отдела культуры, которых едва ли можно было считать знатоками изобразительного искусства, равно как и любого другого. Просто по должности своей они ведали культурой, как ведали бы дорожным строительством или банно-прачечным комбинатом, сложись их административная парабола иначе.

С произведениями искусства всегда сложности, особенно — с новыми, с пылу с жару, только что созданными. Лет через сто, конечно, понятней будет, что истинное, что случайное. Какие отсеются, другие временем отполируются, и патина на них благородная ляжет, так что не спутаешь с иными прочими. Известно, что картины, вывешенные в Русском музее или в Музее имени Пушкина, — шедевры, все до единой. Или почти все. А когда приходится оценивать, сколько заплатить, скажем, художнику Маренису за нетленные его творения, на чей авторитет обопрешься? Маренис цену ломил, между прочим, как барышник, и делиться не хотел. На кажущееся его счастье, в закупочной комиссии отсутствовал лично начальник управления культуры Бритов, попавший на этот высокий пост с поста, в местной иерархии еще более высокого — с руководства спортом, — и потому решавший любой вопрос резко и безапелляционно. Бритов с художниками просто обходился: это беру, это — нет, и цену вполовину. Таким образом, платил он всегда четверть от того, что запрашивали, и все были не то чтобы довольны, но удовлетворены, поскольку равновесие раз от разу сохранялось.

Но сейчас Бритов пребывал в командировке в далеком северном городке, где из намертво оледенелой земли, имя которой — вечная мерзлота, добывались ценные руды и переплавлялись в бесценные металлы. Чтобы сгладить отчасти впечатление от тягучего дыма, низко стелющегося в холодном воздухе, и ядовитой воды, которой сначала руды и металлы промывали, а уж потом для питья употребляли, профильтровав больше для очистки совести, чем для пользы дела, в этом городе строили один за другим очаги искусства и культуры, раскрашенные яркими красками и заполненные мозаикой, барельефами, горельефами, витражами и многими другими муляжами. Инспектировать всю эту культуру бесстрашно приезжали в нечеловеческие условия начальственные делегации, и Бритов как раз сейчас сопровождал очередную инспекторскую экскурсию, заботясь, как бы смягчить суровые впечатления, какие могли бы встретить гостей, не окажись Бритова рядом. И потому его место в выставкоме и закупочной комиссии заняли и неуверенно на нем себя чувствовали заместитель Бритова Кукшин и директор местного музея Тамарова, потому что работа при активном и всезнающем Бритове давно отучила Кукшина от самостоятельности, а Тамарова просто в силу натуры за любую художественную вещь норовила трояк заплатить.

Здесь же о трояке речь идти не могла: Маренис знал себе цену и умел ее выколачивать. Сейчас он пытался продать Кукшину и Тамаровой три картины, которые именовал триптихом «Нет — войне!».

— Я писал этот триптих десять лет, — возмущался Маренис.

Кукшин и Тамарова мялись. Художники отмалчивались.

Левая часть триптиха, напоминающая форматом настенный ковер в средней городской квартире, являла собой разваливающееся изображение руин. Стоила она, по утверждению автора, полторы тысячи рублей.

Правая состояла в основном из пламени, сквозь которое просматривалась верхняя часть женской фигуры со вскинутой в протесте рукой. Стоила эта часть предположительно столько же и размером была точь-в-точь.

Средняя картина размер имела больший, изображала младенца, сидящего на земном шаре среди гладиолусов и один гладиолус срывающего. Стоила середка соответственно две тысячи.

Тамарова, переброшенная в художественный музей из внутренних органов, где она от близкого знакомства с преступным миром кое-какие привычки приобрела, в реальной жизни неприменимые, но в то же время глаз набила и, если кто блефует, чуяла, никак не могла сказать свое слово. Ужасно не хотелось ей платить музейные сотни за картины Марениса, не нравились они ей, не грели, и продать никуда не продашь, и в экспозиции оставить стыдно. Однако название — «Нет — войне!» — действовало завораживающе, так что неловко было отмахнуться. «Был бы Бритов, — мечтал про себя Кукшин, — он бы просто отвесил Маренису за все полторы тысячи и свез на склад до неведомых времен».

А Маренис, чутким организмом своим улавливающий начальственные колебания, кипятился.

— Я не понимаю, — вслух размышлял он, — почему Чайкину можно заплатить полторы тысячи за его авангардистскую мазню, тогда как я последовательно работаю в социалистическом реализме? — И поблескивал со значением значком Союза художников на лацкане пиджака.

Марьюшка смотрела на все сбоку — сидела на холодном подоконнике молча. Она обычно не вмешивалась в художнические дрязги, которые бесчисленны, как океанские волны, и неразрешимы даже Соломоновым мудрым судом. Что толку, если каждый из присутствующих прекрасно знает: попытайся Маренис торговать собственными произведениями на рынке да назови свою цену — побили бы. А в дружеской атмосфере выставочного зала, в окружении мраморных стен и гипсовых фигур, со значком на груди и дипломом в кармане если о чем и волновался Маренис, так о максимальной выгоде.

— Товарищи дорогие, — заглянул в зал Иван Козлов и позвал, словно не в курсе был, что тут происходит и чем заняты. — Самовар кипит, поторопитесь, и с тортом Зиночка наша расстаралась, испекла.

И тут Марьюшку как бес толкнул: прошла она сквозь мирно стоящих художников, послюнила палец и центральное изображение потерла.

— Гуашь, — показала Кукшину и Тамаровой окрашенный, загаженный палец. — Плакатного плана работы.

— Ага! — оживилась Тамарова, услышав знакомое слово «плакат». Теперь ей все было ясно. — Справа полфигуры — сто пятьдесят, слева пейзаж — двести. В центре монофигурная композиция. Много-много — пятьсот.

— Двести, — оживился и Кукшин. — А всего пятьсот.

— Я отказываюсь разговаривать в таком тоне, — гордо сказал на это Маренис.

— Как хотите, — совсем просияла Тамарова. — Не хотите — будем обсуждать после выставки. Только это гуашь, а гуашь вообще в рублях ходит. Графика — не живопись.

Маренис метнул на Марьюшку взгляд большой убойной силы, ну да первое слово дороже второго, и двинулся вслед за потянувшейся на запах чая комиссией, стремясь увлечь в кулуары. Козлов, повинуясь тому же взгляду, кинулся Маренису помогать. Он с художниками отношений не портил, тому же Маренису многим был обязан и намеревался быть обязанным и впредь.

— Ты что-то не в себе, Марья, — сказал он Марьюшке жестким шепотом, уходя, через плечо.

— Чай пить будете, Мария Дмитриевна? — позвали ее из коридорчика через минуту. Но Марьюшка покачала головой и осталась стоять у стены с триптихом Марениса, всматриваясь в работы. До чего же бездарно и безвкусно они написаны! Огонь декоративно-яркий, не способный ни обжечь, ни согреть. Рука будто гипсовая, поза нарочитая. Ребенок, позаимствованный с упаковки детского питания. Только гладиолусы, пожалуй, удались: живые, объемные, с любовью выписанные. «Занимался бы он лучше натюрмортами», — подумала Марьюшка, но уже отвлеченно, мимоходом, потому что две мысли возникли в ее мозгу, столкнулись, как рыцари на ратном поле, и разлетелись в разные стороны. Первая мысль была: сколько времени? не опаздываю ли я? А вторая: каникулы — нет занятий, не надо спешить.

И снова вернулась первая: но не разом же все прекратилось? Вдруг девочки не знают, что занятия отменены, придут, а ее нет? Она же не попрощалась с ними. Так неожиданно все произошло, и они, наверное, тоже удивлены и огорчены, им же нравилось, она чувствовала это даже без слов. И столько осталось недосказанного, а поделиться больше не с кем.

«Я просто съезжу туда, — успокаивалась Марьюшка. — Скажу Асе Модестовне, что я ей тоже благодарна. Что полюбила девочек и клуб. Что эта работа для меня подарок судьбы, и не в деньгах дело, я бы и так, и даром…»

У себя в зале сегодня ей уже, собственно, делать было нечего. Что могла — сделала, чего уж больше. Подобную выходку Маренис и компания так просто не простят, не замажешь ее ни громким лестным отзывом, ни долгим и покорным послушанием. Марьюшка Марениса ударила по самому больному месту — по карману, а это, каждый знает, запрещенный прием. Творческие проблемы решать надо в узком кругу, не всем бог дал, а кушать всем хочется, и семьи у всех, а у кого и по две-три семьи. Тут многие окажутся на стороне Марениса.

И Марьюшка кожей почувствовала свою ненужность и одиночество.

В общем, со службы она сбежала и заторопилась, не разбирая дороги, прямо в Студенческий микрорайон, к клубу своему — месту убежища и отдохновения. На остановку почему-то не пошла, рванула пешком, хоть было неблизко и пешком дороги она толком не знала. Сначала срезала углы и дворы, потом места пошли совсем уже незнакомые, и Марьюшка стала ориентироваться по трамвайным путям.

Начинало темнеть. Тьма собиралась, запутывалась в ветках кустарника, выползала понемножку на дорогу, и Марьюшка шла все быстрее и в то же время все напряженней, потому что стало уже казаться — не найти вот так, на ощупь, придется все-таки воспользоваться трамваем, иначе мимо проскочишь или свернешь не там.

Но тут Марью Дмитриевну кто-то окликнул. Обернувшись, она сначала не узнала, а потом узнала и обрадовалась: преподавательницу ритмики, белокурую валькирию Ольгу Яновну. Та прогуливалась под ручку с женщиной средних лет и неопределенной внешности, держась за локоток товарки крепко, как неумелый пловец держится за спасательное средство.

— Вот, — представила Ольга Яновна, — юрист наш факультетский. Хочу в клуб вместе с ней наведаться, — она махнула длинной и узкой ладошкой, и Марьюшка, к удивлению своему, поняла, что дошла она совершенно правильно и из-за знакомой березы выглядывает родная сердцу вывеска «Подростковый клуб „Радуга“».

— Не заплатила мне Асмодеиха, — продолжала Ольга Яновна, — за последний семестр. Так что же получается? Даром я на нее уродовалась? Бесплатно, как говорят наши мальчики факультетские, только птички поют… Это — Марья Дмитриевна, — представила она в завершение тирады Марью юристу, и та, хоть, похоже, ни с кем особо знакомиться не хотела, все же сделала лицо решительным и кивнула. — Так что, идем? Вас тоже обобрали? — спросила валькирия, подталкивая приятельницу-юриста к крыльцу физически, а Марьюшку взглядом.

— Да нет, мне все заплатили, — залепетала Марья. — Я в общем-то так просто.

Ольга Яновна с натугой двинула тяжелую дверь, пропуская Марьюшку вежливо вперед. Марья Дмитриевна шагнула — и сразу наткнулась на твердый и прямой взор вахтера Навьича. Дверь клубная не то чтобы заперта была, но как-то закрыта — то ли на старый и негодный замок, то ли на ржавый загнутый гвоздь. Решительному толчку Ольги Яновны дверь препятствовать не рискнула и распахнулась, жалобно закричав, а вахтер Навьич нырнул взглядом и ринулся буквально под ноги вошедшим, что-то неясное причитая. Ольга Яновна мановением руки его отстранила, и они вошли внутрь, направляясь привычно в сторону зала, но ничего не узнавая: дальше все было темным, обнаженно кирпичным, пахнущим сыростью и стальной ржавчиной. Окна, закрытые щитами, света не пропускали, освещение в клубе всегда было искусственным, легко и удобно дозируемым, но сейчас темнота пульсировала и идти приходилось наугад. Впрочем, дорогу они хорошо знали. Ольга Яновна шла впереди размашистой походкой, влача за собой приятельницу-юриста, пока окончательно не уперлась в черную пустоту и не прошептала Марье Дмитриевне потерянно:

— Ничего не понимаю. Здесь же было.

И тут подвал слабо осветился багровым, а в дали глубокого коридора что-то замелькало, слепя. Ольга Яновна отпустила руку своей приятельницы, и той немедленно стало худо. Дернувшись, она круто развернулась и побежала назад, спотыкаясь на ступеньках и захлебываясь словами. Но было уже не до нее: внизу, в тупике коридора, разрастался багровый свет и мелькали, приближаясь, рваные тени. От ступеней под ногами потянуло ровным теплом, они словно разогревались. Свет и движение близились, метались почти рядом, и Марья смотрела на них влюбленно и с надеждой, узнавая, как старых знакомых.

— Что это? — схватила ее за плечо и встряхнула Ольга Яновна, оглядываясь вокруг зло и как бы намереваясь все здесь исправить и уточнить. Но нервы не выдержали, и вопрос прозвучал испуганно: — Что это?

— Серафимы, — ответила Марьюшка, отмахиваясь, будто от приставучего ребенка и с блаженством узнавания разглядывая игру света и теней, любуясь полнотой звучания цвета. — Феофан Грек, — добавила она, поясняя.

— Какой грек? — завизжала вдруг валькирия и глазом дернулась вбок, как бы прицеливаясь — не бежать, но место выбрать, чтобы в обморок падать.

Четыре вихря бились в тесном пространстве подвального коридора, раздвигая пределы, и стен коридора уже не было. Возможно, конечно, они пребывали на месте, но значения не имели, потому что трепетали вихри, стенами не сдерживаемые, и среди вихрей возникали лица, нечеловеческие, ускользающие. Вот пропали три лица, а одно определилось, и ясно стало, что стоит перед гостями Ася Модестовна, круглые щечки, лисьи глазки, просто — Ася стоит, знакомая, ненавидимая и родная. Марьюшка засияла, увидев ее. С заметным усилием сложила Ася Модестовна лицо свое в выражение человеческое, и губы ее выговорили:

— Что вам угодно? Зачем вы здесь? — и прозвучало «за чем» в два слова, раздельно.

— За деньгами, — твердо и бесстрашно рубанула белокурая преподавательница ритмики, вспыхивая пятнами на побелевших меловых щеках. — За семестр мне зарплату не отдали. Из командировки вернулась, а тут…

— Занесли вам все причитающееся на кафедру, — с трудом сохраняя облик, немедленно ответила Ася Модестовна. — Вы были в командировке, для вас оставлен конверт, — напрягалась, выговаривая, она, а по жирному лицу бежали полосы, как по изображению в телевизоре. И ясно было, что не врет, что деньги отданы и сомнений на этот счет быть не может.

А по коридору спешил к ним широким, летящим шагом вахтер Навьич в сбившейся на затылок швейцарской фуражке и никак не мог добежать.

— Все. Прощайте, — скроила улыбку на расплывающемся лице Ася Модестовна.

— Что здесь происходит? — упорно спросила Ольга Яновна.

— Здесь — ремонт. Деньги — на кафедре, — сдавленно прошептала Ася Модестовна, и лицо ее стало страшным, таким, что захотелось немедленно удрать из подвала на воздух.

— Мне плохо, плохо без вас! — отчаянно закричала вдруг Марьюшка страшной Асе. — Я не могу одна.

— До осени. Музыку, музыку слушай…

И тут добежал к ним все-таки Навьич, затеребил, вроде бы даже подтолкнул, и обе они, Марьюшка и Ольга Яновна, обернулись к нему, вступили в какой-то контакт: то ли заговорили, то ли толкнули, в свою очередь. Так или иначе Марьюшка отвлеклась и, оглянувшись, Асю Модестовну уже не увидела. В далекой глуби коридора жаром наливалось багровое, но жар этот становился все ровней, откатывался, они быстро уходили вверх по ступенькам, по обе стороны мелькали двери, надежные, железом обитые, потом тяжелая дверь захлопнулась за ними, осенив последним взмахом швейцарской фуражки. Похоже, закрылась дверь на этот раз надолго.

Ветреный июньский вечер принял их в свои прозрачные сумерки.

— Деньги она мне не заплатила, — пожаловалась опять Ольга Яновна.

Марьюшка посмотрела на нее удивленно. Валькирия выглядела уже вполне безмятежно, и только финансовый вопрос занимал ее сейчас.

— На кафедре деньги, — напомнила ей Марьюшка. — Поинтересуйтесь. В конверте.

— Вы уверены? — подергала обшарпанную, надежно закрывшуюся дверь преподавательница ритмики. — Ну что ж, до осени, значит, до свидания.

И зашагала прочь по улице, стройная, сильная. Незащищенная.

— А я? — крикнула ей вслед Мария Дмитриевна, но крикнула тихо, почти беззвучно.

У перехода Ольга Яновна обернулась и сделала ручкой: до свидания, дескать. До осени.

До осени было еще далеко.

Новый день начинался обычно, пустой-пустой. День как день. С утра в выставочном зале чай пили. Или кофе, кто что. Кипятили воду в большом старом самоваре. Печенье покупали, не сбрасываясь копейками, а так: сегодня — Зина, завтра — Марьюшка, в ближайшем гастрономе. Это завтрак заменяло, а когда и обед. Коллектив небольшой, все свои.

Сегодня за печеньем ходить не пришлось: вчерашний торт оставался в холодильнике, разрезанный, но несъеденный. Собрались за директорским столом: главный хранитель, Марьюшка, секретарша Зиночка, бухгалтер. Зашел на чаек Козлов, вольная птица-искусствовед, орел-стервятник. Была у Козлова такая мелкая страстишка — на дармовщину попользоваться. На пьянку попасть, в складчине не участвуя, чужую мысль в собственную статью вставить, все равно что к рукам прибрать, лишь бы себе, любимому, с пользой употребить. А расплачиваться старался редкозубой улыбкой да траченым обаянием. В последнее время это выходило у него все реже, не мальчик — близко около сорока, но не хотелось пока еще мириться с реальностью, все еще верил в себя, в свою неотразимость. И Марьюшке, хоть расстались они, улыбался радостно, как ни в чем не бывало.

О вчерашнем Козлов не заговаривал. Зато сотрудницы все восторженно Марью встретили и так забросали мелкими подробностями, какими обросло ее вчерашнее выступление против Марениса, что Марьюшка махнула вовсе на эти сказки рукой. Да и кто ей Маренис? Чем она с ним связана?

Тем не менее ниточка связи протянулась, невидимая.

Они еще допивали утренний чай, когда явился в зал хозяин — председатель местной организации Союза художников, редко начинающий день в кабинете, на своем рабочем месте. Он заговорил с Марьей о чем-то и за что-то ей выговаривал, но по тому, как поглядывал на нее насмешливо и одобрительно, Марьюшка поняла: не любит председатель Марениса и, если понадобится, защищать будет ее. А директор выставочного зала, напротив, на работу не явился. В отличие от председателя, лица выборного и творческого, он был лицом административным, а значит, за конфликты ответственным. Поэтому предпочитал переждать, пока очередной скандал не выветрится сам собой.

Потом Марья повела по залу пионерскую экскурсию, рассказывая положенное легко и забывчиво, и тут Козлов перехватил ее все-таки, отозвал и спросил по праву старого и близкого знакомого:

— Объясни! Ты что — уходить собралась? Или Маренису персональную отменяют? — Поскольку после коллективной зональной выставки у Марениса действительно намечалась персональная, к круглой дате, и не далее как вчера отпраздновал Маренис свое шестидесятилетие, так что Марья праздничек ему подпортила.

Серые выцветшие глаза Козлова смотрели на Марью с неподдельным интересом: вдруг упустил нечто, устал и отстал. А Марьюшка прислонилась спиной к мраморной зальной колонне, как графиня из старого романа, и сказала:

— Шел бы ты, Козлов, — после чего он действительно ушел, бормоча более для себя, чем для нее:

— Повредилась в уме, точно, ну смотри, я тебе добра желаю.

Прочь, не порочь, не порочь, напророчишь пропасть. Пропади, просяным зерном рассыпайся…

Что же до персональной выставки, то ее Маренис конечно же выбил. И конечно же собирался от этой персоналки получить все что можно и немножко сверх того. Ведь так только говорят обычно, что жить хорошо тем, у кого светлые идеалы, а Маренису было твердо известно: жить хорошо тем, у кого не идеалы — деньги. Так что пусть уж те, кто с идеалами, стоят в очереди за плавленым сырком, ему, Маренису, это не угрожает. Профессию он выбрал осознанно, имел членский билет Союза художников и членских значков — целых два: один намертво пришпилен к парадному костюму хитрой зацепкой, другой в командировки надевал. Во всем порядок должен быть. Нельзя без порядка. И раз уж стал он художником — значит, полагалось ему свои творения публике являть. То, что художник он лишь по билету, теперь уже к делу не относилось. У нас ведь как заведено? Кто лекарства прописывает — доктор, кто в рифму пишет — поэт, кто в тюрьме сидит — преступник. Хотя лекарства может прописывать и шарлатан, стихи творить — графоман, а в тюрьме сидеть — Мандельштам. И тем не менее.

К тому же следует поправку сделать на местные условия, на специфику, так сказать. Пустить того же пресловутого Сикейроса в здешний климат — далеко бы пошел? Да ему бы автобусные остановки расписывать не доверили, худсовет зарубил бы на уровне эскизов еще, на корню. «Как у тебя с реализмом, — спросили бы, — сын пампасов? Слабо тебе реализм превзойти?» А Маренису что крокодила Гену смальтой выложить, что скульптуру для центрального городского кладбища, ввергающую посетителей в искреннюю скорбь, что станковую живопись — все едино. Правда, пейзажей Маренис практически не писал. В пейзажи надо вкладывать что-то такое, труднообъяснимое. А он любил, чтобы работы его были легко объяснимы и всем понятны.

Марьюшкин выпад Маренис не стал бы, скорее всего, принимать всерьез, если б не персональная. И в выставочный зал Маренис зашел сегодня, будто долг отдать, с трудом ноги передвигая. Вчера, после злополучного выставкома, отметили в банкетном зале ресторана «Север» его, Марениса, юбилей, и много было водки и цветов, и пили все за его здоровье. Его здоровье пили, как говорили раньше и точней. Тамарова с Кукшиным тоже были приглашены, и тоже пили, и все, выступая, хвалили Марениса, и смех перекатывался вдоль длинного банкетного стола. Чем-то не нравился этот смех Маренису, но в общем удался юбилей. Однако возраст давал себя знать, не на пользу вышли тосты, болело сердце со вчерашнего дня, всю ночь болело. Он в принципе и забыл давно, что есть у него сердце, и однажды, проверяясь в лучшей краевой поликлинике, к которой был прикреплен, спросил у врача, как отличить больное сердце от здорового. Больное — когда покалывает, что ли? Врачиха же, молодая и вертлявая, обнадежила его:

— Покалывает — ничего. У всех покалывает. Вот когда возьмет, — и маленькой пухлой ручкой показала, как возьмет, — тогда к врачу, обязательно.

Пожалуй, Маренису сейчас следовало бы не в выставочный зал идти, а на прием в поликлинику. И с Марьей-то говорить ему не хотелось, вовсе ни к чему. Забыть, замять, дать понять при случае: не суйся. Но это при случае, не сейчас. Глаза б на нее не глядели! А вынужден был, подсказывать приходилось соплячке, как трактовать все тот же триптих, который все-таки пробил он под тосты и юбилей на зональную по вполне приемлемой цене.

Он заговорил с ней против воли, втолковывая, что следует пояснять, когда придут ветераны. Марьюшка слушала равнодушно, слова были так же бессмысленны и пусты, как сами картины, и под спокойным и внимательным ее взглядом Маренис начал нервничать, потом сердиться совсем уже нехотя, потому что считал это ниже своего достоинства. Он стал выговаривать ей обидно и веско. А Марья в ответ посмотрела на него серьезно и сказала тихо, почти ласково:

— Да вы успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста, все уже. — И еще повторила: — Успокойтесь, — будто принимала его за идиота, за пациента психиатрической клиники. Тут Маренис, убежденный, что это провокация и его просто вызывают на скандал, ненужный и нежелательный, почувствовал, с другой стороны, что сдерживаться ему не хочется.

Всю свою жизнь стремился Маренис душой и телом к вещам красивым и приятным. Уродливых же и неудобных вещей и ситуаций избегал. И настолько он научился обходить возможные неприятности, что напоминал его жизненный путь трассу слалома — изобилующую поворотами высокой степени сложности, но, если в морозный солнечный денек сверху посмотреть, красивую, пожалуй, даже элегантную. А превыше всего ставил Маренис душевный покой. Но тут возникала некая неувязка, путь его жизненный омрачавшая, подобно тучке небесной, бросающей легкую тень на блистающую белизной трассу. Человека с тонкой душевной организацией вывести из себя — пустяк. Скажем, не пришел вовремя заказанный таксомотор, сделал необоснованное замечание случайный на выставке зритель, взныл зуб, растревоженный сладким, телевизор захандрил — и пожалуйста! А производственные конфликты? А международная обстановка? А общепитовская котлета?

Поэтому с годами стал Маренис не только верток и цепок, но и — только задень — криклив. А кричать художники, как правило, не умеют. Нарисовать что-нибудь, написать, вырубить — хоть сто порций, но кричать — это уже другой талант, не всякому даден. Вот и сейчас собирался Маренис Марьюшку горлом взять, на место поставить, определить наконец разницу, кто он, кто — она.

Но сил не было, не было сил скандалить. Маленькая пухлая ручка крепко стиснула в белых пальчиках сердце, которое, оказывается, пребывало на положенном ему месте. Маренис сказал что-то невразумительное не то Марьюшке, не то всем вместе, ушел из зала, оставив шляпу и плащ, и кто-то из молодых художников подвез его на своих «Жигулях» и помог забраться домой, на третий этаж по добротной каменной длинной-длинной лестнице — Маренис жил в доме планировки эпохи архитектурных излишеств, где потолки высоки, где много воздуха и света.

Света и впрямь было много, а воздуха — нет, не хватало. И, не дождавшись «скорой помощи», Маренис умер, вспомнив напоследок, как в детстве еще, бывало, вырезал из вареной свеклы брусочек, вставлял в оправу из яркой телефонной проволочки и радовался: красиво.

Не стало Марениса-человека. А художника-Марениса никогда не было.

Но хоронили все-таки художника Марениса. Топтались среди отцветших кустов сирени и хилых елочек на кладбище. Смотрели больше по сторонам, на затейливые памятники и оградки: хоронили его на старинном кладбище, где вообще-то уже никого не хоронят. Обошлись похороны и поминки дешевле, чем персональная выставка, и это вносило светлую ноту в траурные формальности.

О том, что с Марьиной бестактной выходки все началось, казалось, забыли. Был человек, и нет человека. Ничего не поделаешь. Только опасливый Козлов как-то незаметно исчез с горизонта. О нем и не вспоминали.

А лето катилось и катилось своим чередом сквозь тополиную метель, июльские грозы и августовскую пляжную жару.

Если бы стояла зима, то в этот день непременно шел бы снег. Легкие снежинки летели бы и вспыхивали, каждая — как маленькая радуга, только гораздо ярче.

Но было лето. Шел к концу долгий и мягкий, очень светлый день. Солнце уже съезжало к реке, двигалось потихоньку на отдых, но день продолжался закатом, продлевался светом и теплом.

Марье легко дышалось в тот день. Ей вообще жилось легче все последнее время. Дни катились как полтинники: звонкие, круглые. Раз она как-то давно получку получила полтинниками: целый кулек. Других денег в кассе не оказалось.

Пить она перестала вовсе с той поворотившей судьбу субботы, когда впервые занесло ее в подростковый клуб «Радуга». Не то чтобы новая работа повлияла и с деньгами полегче стало, хватало теперь — много ли человеку нужно? До тряпок она все равно не была охотник и впрок откладывать заработанное так и не научилась… Просто — не хотелось пить, не тянуло. Другим душа была занята, другой полна музыкой. Марья и не пыталась особо в самой себе разбираться. Не хочется — и не надо.

Правда, когда каникулы в клубе наступили, да еще с Маренисом трагический скандал произошел и она забилась, заметалась опять по своей комнатке, обрывками мыслей заполняя нехорошую пустоту внутри, сознание немедленно подсказало, чем утешиться: подаренная бутылочка с целебным питьем не вовсе еще была пуста, стояла, ждала в холодильнике, храня ароматы. Но Марьюшка поймала эту мысль мельком и так же легко отпустила. Чего-то иного хотелось ей, может, и впрямь — музыки, о которой Асмодеиха напоследок наказывала.

Она стала слушать пластинки, любимые, старые. Проигрыватель скрипел затертой иглой. Марьюшка, вдруг решившись, купила себе с левых своих заработков аппаратуру: скромную, но как раз. Теперь слушала — то колокола, то орган, то бьющийся, будто сердце, рок.

Однажды, покрутив ручку настройки приемника, поймала на случайной волне детскую песенку про остров Чунга-Чанга. Вспомнила: был такой чудо-остров, где жить легко и просто, и у нее был. Пропал куда-то, канул во времени. Вспомнила себя, на двадцать лет моложе, и имя забытое — Леха — чуть было не коснулось ее губ, но растаяло в простенькой мелодии, в совсем новой музыке, на другой волне.

Самое неприятное в любой истории то, что приходится рассказывать ее не сначала. Но теперь уже почти все так делают, как бы намекая на известные слушателю и читателю, в общем, реципиенту, обстоятельства времени, места, на аналогичные жизненные ситуации, литературные или кинематографические ассоциации, в конце концов. Редко кто отважится начать все с самого начала, потому что пришлось бы предварять рассказ совершенно излишним и, возможно, сомнительным даже утверждением: «В начале было слово, и слово было Богом, и слово было Бог».

Как же поступать рассказчику? Чем он, строго говоря, выделяется из плотного ряда более или менее умелых ремесленников, дело начинающих с затверженных приемов ремесла? Проводит первую линию на чистом листе бумаги конструктор, упирает стопу в верхний край лопаты землекоп. Рассказчик гримасничает, хватает за пуговицу, ищет в себе силы, способные проломить стену отчуждения, которой отгорожен всякий живущий в наше богатое информацией время. Верьте, это нелегкое дело — вступить в контакт с собеседником. В автобусе морщимся, когда непредумышленно толкает нас в бок посторонний. Что же говорить о тех, кто пытается в нашу душу проникнуть, мысли свои навязать и даже выдать эти мысли свои за ваши. За наши. Не посягательством ли на свободу личности будет выглядеть указанная попытка?

Но даже если так? Неужели оттолкнете вы такого же одинокого, может быть, брата по духу, не выслушав вопрос? Потому, уповая на понимание, отбросив все лишнее, о чем вы и сами не хуже меня, а может, и лучше знаете, рискну продолжить рассказ.

Вернемся в тот летний день, такой светлый, будто солнце только сейчас, только сегодня решило заняться миром всерьез и выплеснуло на землю целые армии лучей. В тот летний день, точнее, на склоне его, в теплом мареве заката Марьюшка вдруг увидела Леху во плоти. Не того, конечно, что проживал с ней на острове Чунга-Чанга. От того Лехи, наверное, и не осталось ничего в рыхлом, немолодом, с заострившимися чертами мужчине, именовавшемся ныне Леонидом Григорьевичем Мисюрой. Но Марьюшка узнала, удивившись этому узнаванию: «Леха!» — и рванулась мысленно не к нему, от него, потому что крепко жила в памяти больная привычка побега.

— Простите, — остановил ее мужчина, топтавшийся у порога выставочного зала. — Копылова? — спросил он и, тронув ее за рукав, позвал: — Марьюшка!

— Здравствуй, — сказала Марья обреченно.

И, стараясь не думать, какой он ее видит, его оглядела, пугаясь: плох был Леха. Весь — глубокого серого цвета, что лицо, что костюм. В ресторане, куда их занесло, в безвременье пустом, между обедом и ужином, Леха совсем посерел, захлопал себя по карманам торопливо, словно нашаривая мелочь в трамвае, и извлек горсть упаковок с маленькими цветным злыми таблетками. У официантки попросил стакан воды. Марьюшка ужаснулась, уверенная, что официантка воспримет просьбу как личное оскорбление. Но было в сером Лехе что-то, отчего воду ему принесли и словом не обидели.

— Извини, — сказал Мисюра и запил горсть цветных таблеток водой.

— Да господи!

Понемножку он отдышался — будто легкий розовый отсвет на серое лицо упал. Теперь он тоже мог смотреть на нее — и видеть, что сотворило время.

— Мне лицо твое — как пощечина, — не удержался и сказал он.

Она засмеялась или почти засмеялась.

— За что я тебя любила, — объяснила ясным голосом из юности, из двадцатилетней немоты, — формулировать умеешь.

— Заказывать будете? — строго спросила официантка.

— Будем, — согласился Мисюра, — поминки у нас.

Это действительно были поминки. По несбывшемуся. И нейтральнейшая почва — ресторан — вполне устраивала. Но вот уже две головы оказались связаны мириадами паутинок, и по всем — сигнал. Казалось, подойди сбоку — увидишь тучу, переплетение проводков. Но они сидели у стены, отсюда подойти к ним никто не мог, да и больно уж тонка паутинка, тонка больно, и больно, и больнее, и предохранители где-то шипят, сгорая белым дымком, — пшик! — реле срабатывает, переключают с того, что плохо было, на то, что было неплохо, было хорошо. А ресторан все еще пуст и темноват, в меню ничего, да ничего и не нужно, заказ — чтоб не выгнали только ленивые официантки. Нитка, паутинка, проводок перелетают через столик, цепляются за не слишком сухой — жара, нервы — лоб. Что-то все-таки пришлось выпить, и поползла защитная корка — сплошная мозоль — с души.

Воспоминания перебирали, как письма: что выбросить, что сохранить. Не судили — боже, какой суд, за давностью не судят. Поминали себя, давнишних.

Были аллеи, которыми вместе ходили, были. Сигареты, которые вместе курили, были. Две пачки не существующих уже сигарет «Трезор» скурили они за ночь на копыловской даче, и Леха, нет, Леонид Григорьевич вспоминал сейчас, что Марьюшка отравится никотином, в чем он будет, конечно, виноват.

А Марья вспоминала, как легла с ним в один спальный мешок и полночи они пролежали одетыми, то целуясь, то ссорясь. Потом воспоминания разбредались разными путями, и это было уже не вслух. Потому что Марье представлялось, каким был Леха двадцать лет назад, и не в том дело, что пел-плясал, знал все на свете и еще то знал, о чем люди не догадывались, а в том, что сиял Леха, будто нимб вокруг него светился и дрожал. Свет этот люди ощущали, а ее, Марью, он просто слепил. Впрочем, думала взрослая, почти сорокалетняя Марья, не в ореоле, наверное, дело было тоже. Возраст пьянил — восемнадцать лет. Время пьянило. Все они ходили тогда словно бы не совсем трезвые, хоть и не пьяные вовсе, все разговаривали часами, входя в экстаз от собственных высказанных мыслей. Раз как-то всей компанией всерьез обсуждали, жениться ли на невинных девушках или не обязательно, и стоит ли девушкам сохранять невинность или и без этого прожить можно. Только потом стало ясно, что восемнадцать лет — шоссе, и навстречу — машины, и какая в какую врежется — это судьба, никому не известно, расцепятся ли сразу или одна другую потащит за собой. И неизвестно, выровняешься ли после крушения, удержишься ли на колесах и на полосе — или загремишь под откос и вообще — в хлам. Когда Леха нимбом своим ее ослепил, летала она и дороги не видела, ступеней не чувствовала. Вот с высоты, с лёта и грохнулась о мокрый асфальт. А дальше все стало просто и неинтересно.

А Леонид Григорьевич усердно гнал от себя воспоминания о том, как ушел с копыловской дачи, по-детски на Марью обидевшись, и двинул до города, потому что ходил хорошо и двадцать неполных километров по ровной дороге были для него не расстоянием. Он шел бодро, потряхивая головой по-кошачьи и поругивая неуступчивую Марью, так как считал, что девушка в подобном случае берет на себя определенные обязательства перед партнером, не очень, правда, отдавая себе отчет в том, какие именно. Известный опыт общения с противоположным полом у него уже был, но тут этот опыт вдруг оказался никак не пригодным, потому Леха и вышел из себя.

Дорога его несколько успокоила, и когда возник за спиной и пополз по земле, по придорожным кустам свет фар, Леха и не подумал свернуть в эти самые кусты, чтобы переждать, пропустить ночную машину. А машина догнала его и резко остановилась: газик, «ГАЗ-69». Если бы цифра означала год выпуска, его просто не могло бы быть в природе, этого клятого газика.

Но он был. И из него выскочили на дорогу двое: «Куда идешь, парень?» — «В город». — «Садись, подвезем», — предложили ему как-то очень уверенно, и занятый своими мыслями Леха сел в машину, полагая, что так и должно быть, что теперь его довезут до общежития скорее, чтобы он успел еще придремнуть до утра. Он влез в дверцу, услужливо открытую мрачно-невзрачным типом, сел на заднее сиденье и еще некоторое время упорно думал о своем, доругиваясь с Марьей по пустякам, и на бессмысленно-глупый вопрос обстоятельно ответил сидящему впереди и даже наклонился поближе, чтобы тот услышал никчемушный его ответ сквозь шум мотора. И тут сосед мрачный, что рядом сидел, захлестнул Лехино горло чем-то — веревкой или тросиком, так что горло потом долго саднило и не заживали ссадины. Они вышвырнули его из машины и долго били так, как ни до, ни после никто никогда не бил. А потом сняли плащ-болонью, часы и корочки — новые импортные ботинки, которые слегка жали, из-за чего Леха даже опасался, не сотрет ли пальцы дорогой. Вот уж от этого беспокойства они его избавили. И уехали. А он, отлежавшись немного, побрел в носках по шоссе и все переживал, что не запомнил номера, не заметил его. Ему казалось, лица этих троих он в любом случае узнал бы, но, наверное, только казалось.

С той ночи Леонид Григорьевич Мисюра всю жизнь недоверчиво относился к невинной в общем-то машине — газику. И недолюбливал дачи.

К слову сказать, на копыловской даче еще один раз ему все же пришлось побывать, и добрых чувств новое посещение не прибавило. Марьюшки там не оказалось, а встретил Мисюру ее отец, Копылов, имя которого знал весь город, и не только город. Леха к этой встрече был не готов. Увидел огонек сигареты в темноте, подумал: «Марья», — она сильно курила тогда. И подошел совсем близко, так близко, что убегать уже было неудобно.

— Здравствуй, — сказал ему Копылов. — Заходи. — Спросил, помолчав: — Может, выпьешь?

— Да нет, спасибо, — уклонился Мисюра.

Как и все окружающие, Леха знал, что слова Копылова не расходятся с делом, а обещания его равносильны волшебной формуле вроде: «Сезам, откройся». Уж если Копылов, нервно дергаясь огоньком сигареты говорил, не глядя на Леху: «Машка — единственное, что у меня есть, для нее я все сделаю», — то означало это самые невероятные возможности и перспективы.

Но Мисюре ничья помощь тогда была не нужна, ни в чьей поддержке он не нуждался. Леха истово учился. Вгрызался. Спорил с преподавателями, и споры их становились все увлекательнее. Физика для него была как болезнь, та болезнь, которой хочется болеть и не выздоравливать. Он и болел в охотку, ему, кроме физики, все неинтересным становилось. Даже Марьюшка. Когда не было ее — вспоминал, а когда появлялась — забывал. И шло к разрыву, углублялся разрыв.

А физика в ту пору громко гремела и звенела. В кино показывали прекрасных девушек в белых халатах и ручных гениев, раскалывающих тайны природы путем научных исследований. Даже смерть, которая угрожала — не от старости, болезней или упавшей на голову бетонной балки, а от невидимого, но такого современного и модного потока нейтронов, — представлялась вполне приемлемой. Все равно как смерть разведчика где-нибудь «У Максима», в Париже, когда он стоит на светском рауте с бокалом настоящего шампанского, весь во фраке, а в спину ему наемный убийца из снайперской винтовки — чик! Не смерть, а сплошное кино.

Марьюшка скоро из института ушла — чем дальше, тем лучше: в институт искусств. Куда уж дальше? Не была бы девицей, забрилась бы в армию.

Не вдоль, не поперек пошло у них с Лехой — вкось. Так вкось и расползлось.

И вот теперь стакан в руке черт-те с чем. Пальцы на стекле просвечивают, будто не стакан, а мощная лампа. Косточки, кровь пульсирует, нервы видны или — что там? — сухожилия. Всю жизнь старается человек жить так, чтоб завтра было лучше, и не решается сознаться, что лучше, чем было, уже не будет. Где оно, счастливое будущее, к которому тянутся жадные, настойчивые руки?

— Слушай, пойдем отсюда. У тебя есть куда? Ты с кем сейчас?

— Одна.

— К тебе и пойдем. Я, собственно, подыхать сюда приполз, Марья, — сказал Леха, хорохорясь. Добавил: — Из системы меня вышибли. Слышала, наверное, в газетах читала: реактор на атомной станции взорвался. Теперь — все.

— Что — все? Ты-то при чем?

— Из-за меня люди погибли. Моя вина.

— Кончай интриговать, Леха, — не поверила Марьюшка. — Тоже мне, роковой душка-ученый, палач и жертва, решил к истокам припасть.

— Ну, не веришь — не верь, — согласился Мисюра.

— Да знаю я тебя: физики шутят, — продолжала, как когда-то, она, уже зная, что вовсе не до шуток Лехе сейчас, уже чувствуя его как себя, уже узнавая. Раньше в других видела, выделяла его черты, походку, поворот головы, линию плеч. Теперь понемногу находила все это в нем самом, хотя немного осталось, чужая оболочка, серая шкура на тонких костях. И все-таки это был он, и все возвращалось на круги своя. Когда-то они чувствовали друг друга помимо слов, напрямую. Достаточно было одного слова сказанного, чтобы возник обвал, тихий беззвучный обвальчик мыслей. Сейчас все начиналось сначала. Они двигались навстречу друг другу по канату. По паутинке. По проволочке.

Ошарашенному гардеробщику Мисюра по столичной привычке попытался мелкую монетку всучить. Такси на улице остановил легким движением головы. А в такси — отключился. И потом — от такси до комнаты — не шел, а плыл. Ладно еще навстречу не попался никто из знакомых, а то решили бы, пожалуй, что докатилась Марья, сняла в кабаке пьяного ухажера. Но никто не встретился. Леха благополучно дополз до кровати, рухнул на нее, будто в пустоту, и час не двигался вовсе. А Марья сидела рядом, смотрела на него и думала. Света она не зажигала, штор не задергивала, и весь час мигал ей с удручающим постоянством трехглазый циклоп-светофор на перекрестке. Три глаза у циклопа, один цвета травяной зелени, другой желтый, желчного внимания, третий — злой — кровью налитый. Три глаза у циклопа, но смотрит он одним, всегда одним. Неисповедимы пути того, кто шагнет на красный свет, заступая путь хромированной стае. Конечно, все проходят, как и положено, на зеленый, иногда — на желтый, но и на красный идут, тоже идут, вопреки всякой логике.

Как идут в физику, хотя физики лучше всех знают, что находится сегодня человечество в положении человека, на чьей шее затянута очень прочная скользящая петля, а под ногами — весьма хлипкая табуретка.

Зеленый. Желтый. Красный.

Красный. Желтый. Зеленый.

— Где я? — спросил Мисюра, приподнявшись на локте.

Красный зажегся за окном, тревожный, опасный. Но Марьюшка задернула шторы и включила торшер.

Убит — если смотреть со стороны.

Мертвый — если сам.

Авария — когда гробанулась машина. Катастрофа — если при этом погибли люди.

Почему же говорят: жизненная катастрофа? Ведь тот, о ком говорят, жив.

Жив, да не совсем. Не вполне. «Ремембе!» — как говаривал двадцать лет спустя один король трем мушкетерам.

Итак, штора задернута, свет включен. Сейчас отлетит в сторону пыльный занавес, за которым пропавшие годы, дернется, отброшенный нервной рукой, и рухнет к ногам бесформенной кучкой тряпья — шнурок лопнет, не выдержит. И станет ясно, кто кого убил. Кто, торопясь, сорвал чужую маску — и на себя. Сейчас во всем разберемся. Впрочем, с этим спешить не стоит.

Спешить некуда.

Все дома.

— Ты здесь живешь? — спросил Леонид Григорьевич, оглядевшись.

— Да, — сказала Марьюшка. — А что? Я привыкла.

— Конечно, — согласился Мисюра. — Привычка — оно конечно.

Достал из кармана флакончик с ядовитого вида зельем, развел немножко в стакане, глотнул и почти сразу ожил.

— А где отец? — спросил, прохаживаясь по комнате.

— Умер отец, — сказала Марья. — А перед тем — женился.

— Да, — посочувствовал Мисюра. — А где рояль? — спросил он еще.

— Вспомнил, — пожала плечами Марья.

Как раз рояль Леха действительно помнил. Даже не столько зрительно, сколько затылком, на ощупь. Потому что Копылов приехал раз домой совершенно не вовремя. Вдруг, после бюро горкома, на завод не заезжая, Копылов сказал шоферу необычное: «Домой», — а дома оказалась дочка — в институт не пошла — и с нею он, Леха. И тут выдал Копылов Лехе прямым левым в челюсть от души — раньше, чем успел подумать. Реакция подвела. Леха пролетел через всю комнату и врубился затылком в рояль. Копылов, правда, тут же понял, что нельзя этого было допускать, ни в коем случае, ни за что. Но было уже поздно. И главное — бесполезно.

Только и запомнилось — рояль.

— Ты в отпуск приехал? — спросила в свою очередь Марья.

— Да нет, помирать. Говорю же, — дернулась улыбка, ослепительная когда-то улыбка на сером чужом лице. — Прогноз у меня ориентировочно на полгода, если буду себя примерно вести, конечно. По-хорошему, пристрелить бы меня, да, видать, пули жалко — отпустили.

— Леха! — встревожилась, а скорее даже рассердилась Марья. — Не кокетничай, толком говори.

— А что, если я не поеду ночевать в гостиницу? — сказал ей на это Леха. — Ты меня не бойся, я тихий теперь, для нравственности твоей безопасный. Вот тут в кресле и заночую. Ты как?

— Зачем же — в кресле? — растерялась Марья. — Подожди, я сейчас раскладушку найду.

И пошла за раскладушкой к соседке.

— Слушай, — сказал Мисюра, устраиваясь на коротком продавленном ложе в темноте комнаты. — Выходи за меня замуж! У меня квартира в столице, небольшая, но все-таки нормальная, не твой курятник. Будешь скоро молодая вдова с приличной жилплощадью.

— Ну, предложение, конечно, заманчивое, — рассмеялась из темноты Марьюшка. — Я прямо вся даже стесняюсь как-то. Прямо даже неожиданно. И вовремя. Ты, Леха, верен себе. Опять — физики шутят?

Хотя на этот раз Мисюра и не думал шутить.

С тех пор как в голове у него поселилась птица, Леха ни на что не надеялся. Он только ждал момента, когда птица вырвется и улетит, пробив стесняющую оболочку, и даже решил в меру слабых своих возможностей птице в этом помочь. Решил? Пожалуй, утверждать так было бы преувеличением. Подобно тому как вертит бездушный маховик магнитная стрелка, птица увлекала его путем, не им избранным, но ему предназначенным, помимо воли. Авария, взрыв, все, что за этим последовало, было только этапами пути. Болезнь, больницы, консилиумы и бессмысленные медицинские процедуры тоже были этапами. Он двигался вперед. Ему становилось хуже, если он пытался свернуть, и птица металась внутри черепного пространства, как мотоциклист в полом шаре под куполом цирка: вперед. Все время вперед и по кругу.

Ему казалось — он был уверен в этом, — что внизу, под земной корой, с той же стремительностью и скоростью, как и в его голове, металась вторая птица, гораздо больше первой, но в том же направлении летящая. И Земля, как и он, стремилась выпустить наружу эту летящую боль, готовая лопнуть по шву, хоть крепка оболочка древней планеты, и — нет! — не лопалась, не выпускала. И маялась Земля, как маялся он, Мисюра. Хотя его путь был легче, ибо короток человеческий век, а жизнь — конечна. А того, иного света, что за гранью земной жизни, не должно быть. Нет. Во всяком случае, Леха надеялся, что не продлится его существование за пределами бытия. Эта надежда и безотчетный страх — вдруг все-таки есть что-то по ту сторону? — друг друга уравновешивали и не позволяли своей рукой прервать течение дней, выпустить или уничтожить птицу.

Один тайный, забытый, в жизненную труху затоптанный был на нем грех: Марьюшка. И за неимением святого отца, перед которым так славно было облегчить совесть или то, что раньше именовалось душой, Мисюра притащил свое бренное тело к ее, еще более бренному. К тому, что от нее оставалось.

Ведь что в человеке удивительно? Избирательная способность. Сколько у Мисюры за два десятка лет интриг, связей, любовей было — а лишь Марьюшка осталась занозой. Почему? Может, потому что сразу, понимал: она из тех, на которых женятся. А он отошел в сторону, уклонился, собой был занят. Или потому, что знал — до него у нее никого не было, и представлялось невероятное — никого не было и после.

«Мне лицо твое — как пощечина. Мне походка твоя — головная боль.

Ты шагаешь прямо по мозгу моему, по складчатой его коре и не спотыкаешься на складках. Каблучки твои ввинчиваются в серое вещество, и остаются на веществе том точки, горячие точки, больные. Ты проходишь во мне. А видишь ли ты птицу? Слышишь ли, как бьется она меж двух пылающих полушарий, где проложены твои следы? Ты спишь беззвучно, как прежде. Но с середины эскалатора не попасть в начало, эскалатор движется. На нем плотно, ступенька за ступенькой, выстроились люди. И некуда прыгнуть — вбок. И все ближе к концу».

Легко в школе решать задачки по арифметике: не сошелся ответ — вернись, начни сначала.

Начни с утра.

Утром Марья убежала на работу. Мисюра ушел в гостиницу. Но вечером опять пришел.

А светской беседы больше не получалось. И вспоминать ни о чем уже не хотелось.

Марья торшер зажгла, включила музыку — одну из двух кассет, которые в клубе своем подростковом у Аси Модестовны взяла как-то, к очередному занятию готовясь. Включила — и сама включилась, руки стали легкими, грудь поднялась от расширившихся, озоном наполненных легких, пятками пола не касалась — на пальчиках скользила. Голос помягчел на нижних нотах, зазвенел на верхних.

— Халтурка у меня тут была, — начала рассказывать Марьюшка Мисюре, но он, хоть слушал внимательно, не понимал, задавал лишние вопросы, не верил, что ли?

А главное — не хотел принять как обыкновенное то, что Марьюшке вполне понятным казалось и ни в каких пояснениях не нуждалось: что за девочки? Почему — молчат, и все — безымянные, и серафим крылатый, как у Феофана Грека?

— Нет, ты не понимаешь, — толковала Марья, вся в музыке, как в облаке. — Там, в выставочном зале, где я работаю, я кормлю сытых. Помнишь, как биологи у нас в универе опыты проводили? Птичку поселили в лаборатории и корма ей дали сверх меры. Так она птенчиков своих ненаглядных до смерти закармливала. Набьет их утробки детские под завязку, они клювики уже захлопывают, сытые, а мать крепким клювом своим их, мягкие, открывает. И червяка туда тычет. И я тычу — сверх меры — ненужную, зряшную пищу. Все и так все знают. Телевизоры смотрят. В кино ходят. Шкафы книгами уставлены. Пунина читали. Гершензон-Чагодаеву — насквозь. Роже Гароди — по диагонали. Только и остается помахать перед закрытыми клювиками червяком: хотите? нет?

— Ты преувеличиваешь, — не согласился Мисюра.

— А, — не приняла Марья. — Кто не интересуется, тот и не знает, да тому и ни к чему. А эти девочки… Они вдыхали то, что я хотела им дать, они словно перекачивали из меня знания, и — веришь ли? — впервые я почувствовала, что знаний мне не хватает. Искать стала информацию, поднимать старые конспекты, думать, наконец. Ожила. Человеком себя почувствовала. Ты смеешься?

— Нет, — Мисюра напряженно, как компьютер, просчитывал в уме ситуацию, и мозг его, работающий на уровне хорошо отлаженного механизма, выдавал нечто такое, о чем он не решался дать понять Марье. Как не решался рассказать ей о томящейся в его голове птице, которая опять забилась неистово. — Ладно, пойду я, Марья, — сказал он, не делая никаких попыток встать.

— Тебе плохо? — засуетилась Марьюшка, возвращаясь из пространства своей музыки в комнату к Лехе. К умирающему Лехе — теперь она отчетливо понимала это. — Может, «неотложку» вызвать?

— Не надо никого, — опустил Мисюра мокрое серое лицо на рукав. Поднял с трудом, с трудом улыбнулся: — А знаешь, я бы с твоей клубной дамой не прочь познакомиться. Может быть, это то, что мне сейчас нужно.

— Да! — обрадовалась словам его Марьюшка, хоть уже понимала, что от недуга Лехиного нет исцеления. — Ася Модестовна — она поможет. У меня простуда была жутчайшая, она травничком угостила — и как рукой… Подожди, — метнулась в прихожую, к холодильнику. — Оставалось еще. Есть! Как ты думаешь, можно тебе?

— Травничек, говоришь? — пробился сквозь боль к Марьюшке Леха. — А серой не попахивает? Не чувствуешь?

— Да что ты, Леха, малиной пахнет лесной, лимонником. Можно тебе?

— Мне уже, похоже, все можно. Хоть яду.

Где-то на узкой небесной дорожке, далеко и высоко, встретились двое, черный и белый. Хотя черный и не совсем черный, скорее, серый, да и белый не вовсе белый, всеми цветами радуги отливающий, вроде как перламутровая ракушка. Но схватил черный белого за грудь, почти белую, тряхнул — и выпало перо из многоцветного крыла и, набирая скорость, кануло в безвоздушье. В пустоте — что перо, что гайка стальная, что пуля свинцовая. Потом заскользило перо по воздушным потокам, как ртуть по дельфиньему гладкому боку. Белое перо. Почти совсем белое. Как снег. И внимательно следил за ним черный, подталкивая черным взглядом тяжелых глаз.

Когда человек в беде, спасать его надо.

Но можно ли спасти — мертвого?

И все-таки надо спасать. Иначе слишком несправедлив будет наш мир перед лицом высшего. Иначе утрачивается смысл самого понятия справедливости. Иначе — для чего все? Для чего потели сталевары в войлочном своем, в пламя смотрели, закрываясь рукавицей? Молоты ковали, станки строгали, шарошки крутились-вращались, вгрызаясь в землю, которая, в свою очередь, тоже крутилась-вращалась? Города строили, инфаркты зарабатывая, и города расползались, как колонии плесени на питательном бульоне, и болела земля городами — для чего? Неужели для того только, чтобы человек, отравленной стрелой не раненный, кинжалом не порезанный, автомобилем не задавленный, с руками, ногами, при голове, человек мыслящий и судьбу свою понимающий, умирал медленно и мучительно, не зная пути к спасению? Зачем тогда картины и скульптуры, дома и дворцы, хром и никель, стекло и металл, — если нет посреди всего этого и тени надежды?

Как бессмысленно и жалко смертен человек…

Марья вообще-то ни во что не верила. Даже в судьбу. В судьбу обычно верят те, кому хоть какая-то судьба выпала. А какая ей выпала судьба? Никакой не было. Мать не помнила, не повезло. Пока жив был отец, существовала словно бы не сама по себе, а при нем: дочь Копылова.

Копылов был старой формации, теперь таких не делают. Он не держался за свою работу, работа за него держалась. Когда новый завод в этом городе принимал, сам министр его уговаривал: бери завод, вот тебе карт-бланш, твори, выдумывай, пробуй. «Нет уж, — отвечал Копылов, — лучше я буду у себя в деревне на гармошке, чем у тебя под боком под твою дудку плясать», — числя «деревней» далекий, но очень не маленький город, а «гармошкой» — завод, на котором директорствовал и который — и правда! — подчинялся ему, как тальянка умелому гармонисту. Но работы на родном заводе Копылову тогда уже стало не хватать. Руки отпустишь, а гармошка: ти-та, ти-ту, — прямо гусли-самогуды, неинтересно даже.

Многие годы Марья выслушивала от самых разных людей легенды о собственном отце: как приглашал руководителей цехов и производств собраться у себя в кабинете в два часа, а когда назавтра в два те являлись, Копылова не было, лишь секретарша в приемной бойко стучала на машинке и на все вопросы отвечала: «Так сейчас не два, а четырнадцать». Или: как ровно в восемь утра вдруг захлопывались двери проходных и целый час исправно колотились в них опоздавшие, готовые дорого отдать за просроченные минуты. Или еще о том, что возил отец с собой с завода на завод любимого инженера, которому платил зарплату ни за что, потому как инженер этот в общей работе практически не участвовал, имел раздражающую привычку читать в рабочее время детективы, по слухам — чертить даже толком не умел, хоть в конструкторском бюро числился. Но если садились заводские конструкторы в большую галошу и дружно в этой галоше качались на мелкой зыби, копыловский любимчик откладывал в сторону очередную книжку, думал не долгое время, а потом популярно объяснял, в чем ошибка, и где запутались, и что теперь делать надо. И вновь удалялся к своим детективам, поскольку обычную будничную работу достойной своего внимания не считал.

В отличие от отца, Марья жить с размахом не умела, топталась на одном месте: два шага налево, два шага направо, — и даже попыток не предпринимала что-то в жизни своей, а не то что чужой — изменить. Только раз решилась на поступок: из физики, от Лехи ушла. Но все равно ей казалось, что проживает она в тесной запертой клетке.

Раз, в выставочном зале уже, за утренним чаем, когда все дружно обсуждали итальянский модный фильм про мафию и тюрьму, удивляясь и ужасаясь, а бухгалтер Союза художников даже высказалась, что-де она лично скорее в петлю бы полезла, чем за решетку пошла, — Марья, наоборот, сказала задумчиво:

— А что? Не все ли равно — тут или там? Там хоть срока назначенного ждать будешь. А здесь и вовсе нечего.

Собеседницы ее на это переглянулись, не то чтобы на слово ей не поверили, а будто диагноз поставили: бессемейная, ей и впрямь все едино. Обездоленная.

Но последние месяцы из ритма ее обыденной жизни стали отчетливо выпадать, и Марьюшка, словно отогреваясь от бесконечного зимнего сна, начала ждать чего-то. Хотя — чего уж? Сорок лет скоро. Сорок — срок, к которому тянут. Упирайся, хватайся за что попало, отталкивайся — все равно. Столбик на пути с табличкой: сорок. Говорят, перевалишь — легче будет. Но — магия цифры, магия цифры. Кабала. Но господи, как не хочется в провинции, если вся жизнь прошла в столице! Даже, кажется, молилась бы, знать бы, кому молиться.

Между тем вокруг атмосфера менялась. «Раньше Ваня огороды копал, нынче Ваня в воеводы попал». Постепенно и для себя неожиданно становилась Мария Дмитриевна в художнической среде популярной. Внимательно прислушиваться стали к нечастым ее словам, совета начали спрашивать. Когда-то, наверное, это было бы приятно и даже лестно, а сейчас — не очень, потому что спрашивали у нее совета и мнением интересовались те, кого сама она ни как людей, ни как художников не уважала. Вроде покойного ныне Марениса типы. И уже не только совета спрашивали — об услугах просили: в статье упомянуть, на местном телевидении рекламную передачу сделать. Марья просьбы эти, если могла, выполняла, будто вину свою сглаживая. Кончина Марениса крепко лежала на ее душе — камнем, глыбою. Дрянь человечишко был Маренис, дрянь — пока был. А не стало — застрял болью в затылке, словно толкнула, столкнула в яму. А зачем? Не стало Марениса — тут же его место другие такие же заняли: деньги делить, персональные выставки устраивать, значками манипулировать.

Один из молодых монументалистов вообще интересно поступил. У него тех возможностей, что у Марениса, еще не было, ходы-выходы плохо знал, на горло пока не мог рассчитывать, но опыт заменял молодой энергией. Он, Сарафов, возгорелся оформлять новый театр, еще не расписанный. Театр — не станковая картинка, большие сотни квадратных метров. На такую работу желающих более чем. Но краевым художникам, чтобы не претендовали, Сарафов сказал, что его проект оформления Москва утвердила. В Москву, на свои кровные слетав, версию выдал, что край утвердил, и так, всех запутав и поругивая бюрократизм, задерживающий проектные документы, приступил к работе.

Но все тайное, как известно, становится явным. Авантюра близилась к закономерному концу, и кое-кто уже злорадно потирал руки, предвкушая, как Сарафову придется из собственного кармана расплачиваться с бригадой оформителей. Хотя умеючи и не то можно. Главное, ручей учуять, по которому с тихим шелестом деньги текут, и ногой на него наступить — тогда купюры сами в кучку соберутся. Глаз у Сарафова все же профессиональный был — углядел он на объекте небольшую группу людей значительного вида и в их числе одного, наиболее значительного.

— Ты, лысый, — заорал тому Сарафов, немедленно вычленив из группы, — поди сюда!

Лысый — а он был председателем горисполкома и не каждый день его так запросто окликали — заинтересованно подошел.

— Вот, — возвестил Сарафов, оглядывая мэра восхищенно. — Именно такой образ мне нужен в центре. Не возражаешь попозировать? — И, небрежно ответив на шепоток приближенных: — Да плевать мне, кто он такой, меня не звания, а образ интересует, — моментально лысого в центр росписи втиснул; слегка над и сверх всей многофигурной композиции.

И, что характерно, роспись театра так за Сарафовым и осталась. Сам мэр сказал потом о ней застенчиво: «Мне кажется — ничего». И все с ним согласились.

Словом, было бы корыто. А корыто там и осталось.

Чего же прикажете ждать?

Девочка Марья, чего тебе надо? Кроме шоколада, которого все равно нет. Не надо ли денег, зеленых и красных бумажек? Не хочешь ли славы, чтобы метеором блеснуть в сером небе обыденной жизни? Или, может, любви, не той, что при деньгах и славе, а любви, которая сама по себе? Или любви всеобщей? Это исключительное чувство — всеобщая любовь. Ты в рубище, а тебя любят. Ты ничего не делаешь, а тебя любят. Ты преступление совершаешь, тать, злодей, а все равно любят, любят, встречая и провожая, любят в памяти и в надеждах, любят все до единого. Хотя, на мой взгляд, всеобщая любовь все-таки во многом сомнительна. И даже несколько противоестественна. Поэтому достигшие ее предпочитают любви — страх. Чтобы тебя боялись, а не ты, разумеется. Или взыскуют уважения. Или тишины, в келье под елью. А любовь — она слепа, только ненависть зряча.

Чего же надо тебе, Марьюшка? Может, хочешь просто быть сама собой? Но ведь этому как раз никто и не препятствует.

Только когда объявился Леха, вынырнув из травой поросшего прошлого, не Леха — Леонид Григорьевич, Марье ясно стало или показалось, что ясно, чего ждала она.

Если у нее не было судьбы — так, нелепо затянувшаяся ошибка, — то Мисюра пожить успел в полную меру, сгорел во весь накал. Познал свою судьбу, на «ты» с ней перешел, в необходимость собственную поверил. А покатился шаром с высокой крутой горы, теряя все на пути, лишь знания с собой унося. Но на что ему теперь знания? Только тягостнее от них, будто давит спину горб или крест. Только мучит, будто знание это трепетным огоньком сжигает изнутри: не зальешь, не затушишь. В индийской старой сказочке баба, принявшая семя бога, согнулась пополам, заорала: «Жжет!» — и кинулась в реку, чтобы вымыть из себя огненное семя. А потом река родила того, кого смертное тело выносить не в силах. Каждому — его предел установлен.

И чувствуя, что тонет Леха, что надо его спасать или хотя бы пытаться спасать, Марьюшка вдруг поняла и другое: что у нее тоже появилась судьба. Что ее это тоже касается. Что может утянуть ее Леха за собой, уже утягивает: в пропасть, в прорубь, под лед. Туда, где чернота, темнота и блики света — как пузыри. Что утягивает он ее просто так, за компанию, для ровного счета. Отстраниться бы, только что еще могла предложить ей жизнь?

— Знать бы все тогда, двадцать лет назад, — рассуждал Мисюра, сидя в Марьином кресле под торшером на мраморной ноге, — может, и не гнал бы. Да кто мог подсказать, чем эти скачки кончатся? Спешил как голый в баню. Не продохнуть, не остановиться. На лету остановка — гибель. Смерть, распад, разрушение. Замедлить и то страшно, — откровенничал, — ведь есть черта, за которой падение. Страшно, понимаешь? Чувствуешь себя самолетиком между гималайскими пиками. Только бы не потерять скорость, высоту… Вот и хватаешь жизнь по капле, срываешь по листику на неповинном партнере. Тебя не стало — вычеркнул из памяти. Даже не помню как. С женой расстались — и не заметил когда. Все — мимо, мимо.

Марья слушала эти откровения молча. Прислушивалась к себе. Музыка отступала. Наплывала, накатывала волной кислая, едкая злоба. Теперь раздражал ее Леха, и ничего с собой не могла она поделать. Видела: жалкий, раздавленный. И ничуть не изменившийся. Как будто годы не прошли. Все — как тогда, только на новом витке. Ищет себе оправдания, копается в прошлом самовлюбленно. Нашел кому мозги пудрить, идиот! Раньше не разглядела — понятно, опыта не было. Зато теперь опыта — хоть большой ложкой ешь.

— Ты поезжай сегодня в гостиницу, Леха, — прервала она Мисюру. — Я устала. Доедешь сам? Или проводить?

Мисюра замолчал.

Потом послушно оделся и вышел.

И — почти сразу — зазвенел дверной звонок, ввинчивая шурупчиком свой звон в Марьин висок. Поняла: нет, не смогла отстраниться, — еще до того как открыла на звонок и увидела, что Леху привели, точнее, принесли обратно соседи-актеры Театра юного зрителя, возвращавшиеся с вечернего спектакля. Он упал на лестнице лицом вниз, не удержавшись за перила. Марья охнула: все лицо было в крови, стесал о ступеньки.

Дальше началась суета. Марьюшка побежала к телефону-автомату вызывать «скорую», потом — к Лехе, прикладывать марлю к тяжелому его лицу, потом опять вниз по лестнице: встречать врачей. Но «скорой» все не было и не было, как назло, и, совсем издергавшись, Марья поймала наконец такси. Повезла, почти недвижимого, не в больницу, почему-то — сама не знала почему — в клуб, к Асе Модестовне. Каникулы должны были кончиться только через четыре дня, но Марьюшка понадеялась, что пора уже, можно, все вернулось на прежние места.

И верно: Навьич открыл перед ней дверь, едва подкатило такси к знакомому крыльцу.

— Внизу Ася Модестовна, — закивал Марьюшке с усердием.

У самого клуба Леха ожил и вниз спускался почти самостоятельно.

— Сошествие во ад? — только и сказал. Одобрительно, пошутил будто.

Асмодеиха приходу Марьюшки совершенно не удивилась. Заулыбалась всеми своими округлостями, подскочила как мячик, помогла Мисюру на диван усадить.

— Что с ним? — спросила ласково, успокаивающе.

— Помогите! — взмолилась Марьюшка.

— Да вы не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, — замаячила Ася вокруг серого, в кровавых ссадинах лица мягкими своими ладонями.

«Боль снимает», — поняла Марья.

Мисюра, как ныряльщик, нырял в пустоту и выныривал. Отходил и снова выпадал.

— Сейчас, — сказала Ася Модестовна. — Здравствуйте, — это уже Лехе, — я врач.

Марья увидела, что смотрит Леха вполне здраво и осмысленно, и отошла с облегчением в угол кабинета, села, ни во что более не вмешиваясь.

— Здравствуйте, — сказал Леонид Григорьевич, внимательно присматриваясь к ускользающей от его взгляда Асе Модестовне.

— Щелкаете? — с пониманием спросила та.

— Щелкаю, — слабо откликнулся.

— Даже, пожалуй, трещите?

— Пожалуй.

— Четыреста? Четыреста пятьдесят?

— Шестьсот рентген.

— Серьезно, — уважительно констатировала Ася Модестовна. — А подбородок где ободрал?

— Упал, — скривил губы усмешкой Мисюра. — Ерунда.

— Ну хорошо, — приняла невнятные слова Ася Модестовна. — А чего вы хотите?

И отошла от дивана к столу, села на стул. Сразу стала директором. Начальником — из тех, которые решают участь надоедливых посетителей.

Леха пожал плечами:

— Хочу — жить. Только медицина тут бессильна, если я правильно понимаю.

— А зачем вам — жить? — вежливо и как-то небрежно поинтересовалась Ася Модестовна. Марьюшка, идиотизмом разговора пораженная, вскочила было, но хозяйка ее на место одним движением руки усадила. — Для чего вам жить? Не надоело на одном месте топтаться?

— Странный вопрос, — обиделся Мисюра.

— А вы говорите, не стесняйтесь. Мне абсолютная ясность нужна. Да и времени у вас нет на долгие уклончивые разговоры.

— Видите ли, я не имею права рассказывать что-либо. Подписку давал.

— Не очень они мне нужны, ваши тайны. И узнать их ничего не стоит, вы же ни о чем другом больше не думаете, у вас весь пакет сверху лежит, — сказала Ася Модестовна, проиллюстрировав жестом, как легко вынуть из Лехиного сознания заветный его пакет. — Меня не тайны ваши интересуют, а мысли. Что бы вы делали, если бы вдруг выздоровели? Получили у смерти отсрочку, а?

— Вина на мне, — сказал, будто выдавил из себя, Мисюра. — По моей вине катастрофа произошла. Люди погибли. Я работать хочу, чтобы всем объяснить, в чем ошибка. Чтобы исправить.

— Мелко, — отозвалась из-за стола Ася Модестовна. — Даже если вас подлечить, в систему обратно никто не возьмет, для них вы покойник, а мертвому никто не поверит, даже самому здоровому. Авария уже состоялась, погибших не оживить. Что же вы сможете теперь исправить?

— Да, — согласился с ней Леха и почувствовал, что катится опять с крутой горы. Больно было, но не в этом дело, не это суть важно. Жутко было от стремительного этого падения. Птица проснулась в нем, забилась, затрепетала. Не так уж больно, только жжет внутри и тянет. Накатили пустота и слабость: руки не поднять. Мухи не отогнать. Руки мои, хорошие руки были, умелые. Только зачем они теперь? Теперь голова нужна, а скоро и она ни к чему будет.

— Ася, — взмолилась Марьюшка, робко подала голос. — Помогите ему! Можно ему помочь?

— Много чего можно. — Марьюшка задохнулась, но Асмодеиха посмотрела мимо нее, повернувшись совершенно чужим лицом, и ухмыльнулась так, что губы поползли: верхняя — вверх, нижняя, соответственно, вниз, обнажив желтые крупные, точнее, длинные, как у хищных зверей, зубы. — А просто пожить вы не хотите? — продолжала она допытываться у Мисюры. — Дожить то, что определено вам, без особых физических мучений?

— Не возражал бы, наверное. Только я не знаю, как это: просто жить. Не умею.

— Но ведь вы уже доказали свою полную профессиональную непригодность, чего же вам еще?

— Он был самым талантливым! — не выдержала, вмешалась опять Марьюшка. — Я не знаю, в чем он виноват и как несчастье случилось, но уверяю вас: он был самым способным, и может быть, просто не дали таланту его расцвести, задавили, подмяли. Если бы кто-нибудь заранее сказал, тогда, раньше, что Мисюра — неудачник, не поверили бы, засмеяли.

— Не надо, Марья, — поморщился Леха, — все правильно: кпд моей жизни не выше, чем у паровоза. А что было двадцать лет назад, давно забыть пора. Вспять ведь не повернешь.

— А что, если б вам сейчас вернуться в то время, вы бы иначе жизнь прожили? — заинтересовалась вдруг Ася Модестовна. — А вам, Марья Дмитриевна, хотелось бы опять стать восемнадцатилетней?

— Нет, — содрогнулась от воспоминаний Марьюшка. — У меня все равно ничего не получилось бы. Я жить не умею. Про меня все говорят: не умеет жить. Вот ребеночка я бы родила…

— Удвояю, — орал худой, — удвояю!

— Че удвояешь-то? — спросили худого.

— А че попало, — ответил тот. — Че кому надо, то и двою. Не веришь? Давай чего не жалко.

Дали. Удвоил. Не то что увеличилось, размер тот же, а второе такое же, не отличишь, рядом стало. Удивились: ну-ка еще! — И еще — пожалуйста. Теперь таких же четыре стало. Таких, как первое, хотя какое первое, какое — четвертое, не понять, спутать можно. Но в общем: было одно, а стало четыре.

— А теперь другое удвой, — сказали худому.

— Нет, — обнаглел худой, — это за плату.

— О чем речь! На вот заранее, удвой только!

Сидит худой и двоит. А толпа перед ним не то что двоится, умножается в ученой прогрессии. Разве ж кто случай упустит? Много чего хорошо бы иметь вдвое против прежнего. А вечером худой уперся:

— Все, — говорит, — хватит на сегодня.

И как ни уговаривали, что ни сулили — ни в какую. Взял номер в гостинице, взял ужин, бутылочку одну маленькую, сувенирную. Больше ему-то и незачем. Дальше он сам распорядиться сумеет. Закрылся и заснул, видать.

И никто не успел спросить: если годы удвоить, старше летами станешь или моложе?

А утром худого уже никто не видел, хоть и ждала его очередь на площади до рассвета.

Единственное настоящее время суток — рассвет. Впрочем, об этом уже говорилось.

Мисюра очнулся на диване, старом, якобы кожаном, застеленном чистым бельем. Он был раздет. Одежды не было. Вместо нее лежал в кресле серый пижамный комплект — куртка и штаны на резинке. И тапочки больничные стояли рядом с диваном.

Леонид Григорьевич приподнялся, чувствуя себя значительно лучше, чем привык в последнее время, и стал оглядываться, попутно пытаясь понять, где он, и вспомнить, как попал сюда. В голове был сумбур, но птица не билась, еще не проснулась, наверное. «Так, — оглядывался Мисюра, — кабинет. Скорее всего, подвал: естественное освещение отсутствует». Узкие окна под высоким потолком с защищенными в буквальном смысле — щитами закрытыми — стеклами. И легкомысленными занавесочками изнутри поверх тяжелых щитов. Вообще подвал всегда чувствуется, влажность, что ли, другая или с давлением что-то.

Стол дубовый старомодный, пара кресел под парусиновыми белыми чехлами, пара стульев. Картина на стене старого письма. Налево — обитая дерматином дверь, замок не автоматический, без ключа не откроешь, а вышибать — сил не хватит. Направо — другая дверь, тяжелая, железная, крашенная суриком. На манер сейфовой, с ручками запоров: пережиток времени, когда еще надеялись от атомного взрыва за такими дверями отсидеться.

Что бы это значило?

Вчерашний и позавчерашний день Леонид Григорьевич в основном помнил. Ситуация, по зрелом размышлении, скорее устраивала, чем нет. Он был жив, относительно неплохо себя чувствовал и изолирован от людей. Последнее имело большое значение. Людей Мисюра не то чтобы избегал или боялся, просто вина перед ними ему пришлась не по плечу, не по размеру — тяжела, и сейчас легче было бы общаться с изгоями, с подонками общества, чем с нормальными людьми. Марьюшка составляла исключение. «Марьюшка?» — мелькнула и сразу пропала мысль.

Леонид Григорьевич не спеша оделся в чужое, поискал, чего бы съесть, еды никакой не нашел и не особенно этим огорчился. Потолкался в железную сейфовую дверь, она поддалась, и Мисюра обрел за нею коридор — подвальный тупик с другими такими же дверями. За одной звонко капала вода. Там оказался санузел — душ на десяток кабинок, четыре унитаза и раковина с краном.

Но где же Марья?

— Где Мария Дмитриевна? — спросил Мисюра пришедшего к нему старичка. К его приходу Леонид Григорьевич уже успел оглядеть немудреные окрестности, вернуться на свой диван и устроиться там поудобнее.

— Нет ее, — ответил старик. — И скоро не будет.

Пододвинул одно из парусиновых кресел, уселся. Сам сухонький, стручок-сморчок, глазки белесые, с усталинкой, со скучнинкой. Нечто без пола и возраста в тренировочном черном трико.

— Простите, а вы — кто? — вежливо поинтересовался Мисюра.

— Вы вчера к кому шли? — вопросом на вопрос ответил старичок. — Вот он я и есть.

— Вы — дьявол? Нечистая сила? — удивляясь произносимым вслух нелепым словам сформулировал давно вертевшееся в голове Мисюра.

— Что уж так грубо — «нечистая сила»? — заворчал старик. — Вроде интеллигентный человек, образованный, науки превзошедший. Предположим, дьявол. А с кем вам сейчас хотелось бы общаться? Кого предпочли бы увидеть? Агента иностранной разведки? Сотрудника госбезопасности? Или непосредственного вашего начальника, ныне покойника и, замечу, перешедшего в нынешнее состояние не без вашего участия? Могу, кстати, встречу организовать. Желаете?

— Значит, все-таки дьявол. А я, признаться, не верил никогда в дьявола. Я и в бога не верил, но бог — нечто более близкое. Бог моих отцов.

— Скорее уж — прадедов, — не согласился старик. — Отцы же были сплошь безбожники не по убеждению — от дурного воспитания. А деды сбрасывали кресты с колоколен, щепали иконы об угол и крутили собачьи ножки из писания. Но какая разница для вас-то между богом и дьяволом, лично для вас, правоверного материалиста: ведь дьявол не что иное, как диалектическое продолжение бога, оборотная сторона. И что вы, собственно, имеете против дьявола?

— Что же, договор кровью подписывать будем? — мрачновато усмехнулся Мисюра.

— Полно, начитались сочинений, — махнул сухой лапкой старик. — Да и какая у вас кровь, одни лейкоциты. Такой кровью разве серьезный документ подпишешь…

— Тогда что вам от меня надо?

— Ничего, — со вкусом сказал старик. — Но ты-то зачем сюда шел — помнишь? Хотел жизнь сначала начать? Ну так возрадуйся: дается тебе шанс. Последний шанс. Будешь жить второй раз — свой последний раз на земле.

— Фильм такой был: «Живешь только дважды», о Джеймсе Бонде, — вспомнил вдруг Мисюра. — Не наш фильм, английский.

— Русский, английский — какая разница… — отозвался старичок. — Ты, главное, не суетись, отдыхай. Газетки можешь почитать, за двадцать лет собраны. Я тебя сейчас чайком угощу. Чай у меня свой, не купленный. Пей, не стесняйся.

— А где я сейчас? В аду? — полюбопытствовал Леонид Григорьевич, с наслаждением делая глоток фиолетового густого чая. — Или в чистилище? — добавил с сомнением, припоминая то, что увидел здесь, в подвале, и не удержался, заулыбался вяло.

— Да не все ли тебе равно? — покачал головой старик. — Разберешься со временем, успеешь еще наречь да заклеймить. Так уж вам надо обязательно всякой сущности свое название дать!

— И все-таки почему именно дьявол? — упрямо спросил опять Мисюра. Упрямство ему трудно давалось, по крупицам собирал он его в истощенном, усталом сером веществе своего мозга, в разбитом своем организме.

— У бога своих много, — непонятно сказал старик и посмотрел на сопротивляющегося Мисюру ласково, будто погладил его взглядом. От этого взгляда стало Лехе легко и все понятно. И все безразлично. Дьявол так дьявол, почему бы и нет? Дьявол всегда был слугой прогресса. Не зря же считалось: паровоз — от дьявола, электричество — от дьявола, об атомной энергии и говорить нечего. А бог? Что он может сегодня, старый бог пастушеских племен, который кое-как управлялся с несколькими тысячами подданных? Где ему углядеть за миллиардами, которые к тому же при компьютерах и термояде?

— …Он, знаете ли, все замедляет, а надо на акселератор жать. Попробуйте на повороте, на хорошей скорости затормозить, — ворковал старик, — куда вас выбросит?

— Я не умею водить машину.

— И зря. Удивительнейшее ощущение, ни с чем не сравнить. Послушайтесь совета, научитесь. Скорость, овладение пространством — почти то же, что летать.

Леха вздохнул с надеждой. Захотелось выпить еще фиолетовой жидкости из стакана, и стало ясно, что кончится все хорошо-хорошо, а все плохое уже кончилось.

Он выпил еще глоток и увял. А проснулся бодрым. Жизнь продолжалась, даже если это была жизнь по ту сторону смерти.

Несколько дней Леха усиленно читал. За одной из дверей в тупике коридора оказалась длинная комната с грубыми деревянными стеллажами, где пыльными грудами лежали подшивки газет, стопки журналов, в том числе специальные, и — почему-то — «Крокодил». Он взялся за «Природу» двадцатилетней давности: всегда уважал это издание, но руки редко доходили, разве что иногда — глянуть переводную статью. Пролистал «Успехи физических наук», словно собственный детский дневник, с тем же чувством конфуза и удивления, когда вдруг среди наива находишь любопытную мысль, потом забытую и утерянную.

«Американский теоретик А. Гелл-Манн высказал очень интересную гипотезу о наличии особых „наиболее элементарных“ частиц с дробными электрическими зарядами, названных им кварками», — читал Леонид Григорьевич, чуть усмехаясь.

«Картина нуклон-нуклонного взаимодействия при высокой энергии, основанная на концентрации файербола, наталкивается на определенные трудности и не является общепринятой…»

«Главным событием на международной встрече физиков, проходившей на о. Вендор у средиземноморского побережья Франции, был, по всеобщему признанию, доклад члена-корреспондента АН СССР В. И. Гольданского.

— Советские ученые, — сказал Гольданский, — успешно работают над созданием гамма-лазера (газера). Газер уже не утопия, утверждают они, подкрепляя свои слова сложными математическими расчетами, данными физических экспериментов».

Вчитываясь в реальные, вобравшие в себя состоявшуюся уже историю строки, Мисюра вдруг действительно уверовал в немыслимую возможность вернуться в прошлое. А уверовав, ни о чем больше не помышлял.

Старик приносил еду, кипятил чай. Иногда они перекидывались ничего не значащими словами, иногда — нет. Исчезло представление о времени: вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь.

Марьюшка не преувеличивала, когда утверждала, что Мисюра был на курсе самым талантливым. Обладал Мисюра памятью — не той, рядовой, что позволяет вспомнить нужный адрес или номер телефона. Все знания вписывались у него в стройную систему, в картину мира, любая мысль находила в его мозгу свое место, различные технические идеи прекрасно уживались, а в дальнейшем послушно служили. Если, конечно, была в том нужда.

В общем, Мисюра помнил практически все, что знал, а знал он в своей области достаточно много, как ему казалось. Но сейчас, проглядывая газеты и журналы, выяснял для себя Леонид Григорьевич, как много проходило вне его поля зрения. Мир оказался куда обширнее и многообразнее, чем представлялось.

К тому же от природы был Мисюра на редкость добросовестен. Это отчасти помогало ему в жизни, отчасти мешало. На вопросы этики добросовестность его не очень распространялась, но в работе, сказав «а», он непременно стремился сказать «б», даже в тех случаях, когда обнаруживать подобный педантизм не следовало. Роковую серию испытаний, которые проводил он на действующей атомной станции, нужно было вести не по форме, не по инструкции, а — осторожненько, как бы придуриваясь, следуя традициям и суевериям персонала. Потому что формально программа создавалась для идеальной АС с высококвалифицированными эксплуатационниками, тогда как на деле имелся в наличии реактор, сданный к празднику с недоделками, с непросвеченными швами трубопроводов и стенками из металла — какой завезли и из бетона — какой был. Об уровне подготовки работающего персонала хотелось говорить гекзаметром. Но, дорвавшись до работающей техники, Мисюра сделал вид, что верит в ее надежность. И прокрутил полную программу испытаний, хотя отродясь эта программа лишь записывалась в вахтенный журнал. Иначе говоря, Леонид Григорьевич в порядке эксперимента провел испытания так, как положено, а вот этого-то как раз и нельзя было делать.

Увы, души богу отдали другие.

Теперь он тщательно и целеустремленно готовился к той жизни, что должна была встретить его двадцать лет назад. Кое-что даже выписывал — не для того чтобы с собой забрать, а чтоб лучше запомнить. Просто ему всегда легче запоминалось записанное собственной рукой.

Назвавшись груздем, полезать в кузов дело нехитрое. Где и быть-то груздю? Когда-то Мисюра родился с углами — рождаемся все одинаковые. Но жизнь, конечно, углы поотшибала, постарел он на своей престижной работе стремительно. Внутренне, душевно постарел, до последнего времени, до самой аварии внешне оставаясь гладким и как бы почти молодым. Но в памяти хранились не только знания, с ними соседствовали все совершенные ошибки, не в чистом виде, конечно, но заботливо укутанные в мягкое. Мысль терялась каждый раз, когда нужно было принимать очередное решение, среди пыльных, мягких, полосатых тюков, брезгливо обходя и устремляясь дальше. В памяти Марьюшка стояла где-то там, где левый глаз, сбоку, внутри головы, и в самые неожиданные моменты белый силуэт вспыхивал светом и начинал поворачиваться из профиля в фас.

Сейчас, в порядке бреда, Мисюре даже примечталась возможность сменить все: вуз, профессию, жизнь как таковую. Но это была слабость — чувство преступное.

Иногда не выдерживали нервы, хотелось сбежать. Ведь он все-таки был заключенным: за ключом, за дверью, отделяющей его от внешнего мира. Начитавшись до боли в глазах старых газет и журналов, ощущая себя одновременно древним как грех и чуть ли не двадцатилетним от неутоленного юношеского максимализма, Мисюра лежал на диване, закрыв лицо локтем и споря с газетной информацией. «Мне дела нет до алжирцев, которых обижают французы, до китайцев с их серьезными предупреждениями, до американцев, одуряющихся наркотиками. Я не желаю знать про Кампучию, которая будет, и про Израиль, захватывающий арабскую территорию. Нет на мне за это ответственности! А разве своим я смогу объяснить что-то про кукурузу и совнархозы, про Афганистан и плотину на Енисее? Сами должны дойти, своим умом, собственной мордой о каждую стенку. Кто меня слушать станет? Минули времена пророков. Но ведь какую-то цену мне предъявят те, кто переведет стрелки часов на целое двадцатилетие? И посильна ли будет для меня назначенная цена?»

А может, не поздно разорвать не подписанный кровью договор?

В ящике стола, покопавшись, отыскал Леонид Григорьевич металлическую рулетку, почему-то японскую, — радость современного бюрократа, любителя оргтехники из Страны восходящего солнца. «А не запирай, — злорадно думал Мисюра, сноровисто изготавливая из рулетки отмычку. — Я в своем праве. Недовольны — в ООН можете жаловаться». Замок поддался почти сразу. Да и куда бы он делся от умелых рук человека, которому всю сознательную жизнь в науке приходилось обходиться ограниченными лимитами?

За дверью снова оказался коридор. И опять двери. За одной бухала музыка. Мисюра, свои полукриминальные действия совершавший как бы во сне, казалось, увидел продолжение сна. В светящейся полутьме просторного зала танцевали, мельтешили, выламывались, мельничными крыльями вращались сразу в трех плоскостях девицы в закрытых купальниках. Правила бал (Марьюшка сразу бы признала ее) кранаховская Венера. Не та, которую Лукас писал в молодости: молодая брюнетистая баба, сияющая здоровьем, а поздняя, в старости художника с ненавистью бессилия выписанная, плоская, белесая, с холодными водянистыми глазами — Венера стариков.

Мисюра не успел прикрыть дверь, Венера увидела его и поманила взглядом. Он понял, что нужно войти, что сейчас непременно все объяснится, и заторопился, шагнул, теряя больничные шлепанцы, вперед, на бледный огонь прозрачных холодных глаз. Кто-то уступил ему место. Музыка грянула, слепя глаза. Сильна музыка при умелом обращении — заглушить и подчеркнуть, погасить и зажечь. Жесткий ритм затормаживал мысль и будил чувства, спрятанные в глубине, Леха кривлялся, бился, вращался теперь вместе с девочками, и они восторженно любовались им и даже визжали, кажется, вокруг, — или музыка взвизгивала в верхах? — и он ломался, выламывался, вспоминая, как танцевал в молодости. Тогда в институтском зале ритм танцу задавал сильнейший, и запретный рок-н-ролл был особенно сладок.

А потом выгорела в мышцах последняя глюкоза, и молочная кислота скрутила волокна, и нервные окончания засигналили, что все, хана, отпрыгал, старый дурак, но Мисюра не расстроился, а принял усталость как должное, как финиш в конце пути, который все равно пройти было необходимо. Он рухнул, будто марионетка с обрезанными нитками.

— Плясун, — только и сказал старик.

— Где все-таки Мария Дмитриевна? — перебил его Леха. Беспомощный и недвижный, лежал он на знакомом уже диване, но голова работала ясно и мысли приобрели отчетливость формы.

— Нет ее, — неохотно ответил старик. Мисюра глянул гневно и вдруг увидел, что не старик перед ним, а женщина, плотная, круглая, с глазками-пуговками, утонувшими в толстых щеках. — Нет ее, — пропела, поводя жирным плечом, — и уже не будет. Она теперь в своем времени, ты — в своем. Она давно и думать о тебе, Леонид Григорьевич, голубчик ты мой, забыла.

— Не поверю, — возмутился Мисюра.

— Зря. Ну что ты, Леонид Григорьевич, воспринимаешь все так трагически? Представь себе, что ты просто участвовал в театральном представлении из жизни пятнадцатого или того же двадцатого века, если он тебе больше нравится. Века ведь тоже вещь условная, точка отсчета. Вот, скажем, участвовал ты, голубчик, в пьесе и оступился. Упал в зрительный зал. Так не торопись опять на сцену, не спеши. Там тебя уже худо-бедно заменили другие статисты. Посиди в ложе, посмотри: стоит ли вновь лезть на просцениум, принимать участие в чужой интермедии. Понятно говорю, Леонид Григорьевич?

— А куда мне спешить прикажете? В ад?

— В ад? — раскатилась мелкими кругляшками смеха Ася Модестовна. — Ну конечно, вам, материалистам, приятнее вообразить добротный материальный котел с кипящими в нем грешниками, чем, скажем, муки одиночества и непонимания. Тривиально мыслите, а ведь прожили всю жизнь на острие прогресса. Хорошее, кстати, название, правда? Так и представляешь себе, как движется этот ваш прогресс лезвием — в живое, и на острие вы все: физики, химики, биологи — те уж и до неорганики добираются, желают на дерьмо ее переработать. Вот где ад-то! Прогресс вообще напоминает глушение рыбы динамитом: что сегодня всплыло — твое, а в десятки раз больше тонет и всплывает завтра, вонючее и ядовитое. Впрочем, к нам с вами, Леонид Григорьевич, все это отношения не имеет.

— Почему же не имеет?

— А с чего бы нам играть с ними по ими придуманным правилам игры? Они собираются затеять футбол, а мы с ними — в шашки, они — в хоккей, а мы — в кунг-фу. Только так и можно.

— С кем — с ними?

— Со всеми сразу, Леонид Григорьевич. Земля ведь — хобби бога. Люди тоже от старости лет заводят себе — кто дачу, кто пасеку, кто садик около дома, чтобы выращивать и лелеять нечто живое.

— Никогда не любил дачи, — поморщился Мисюра.

— Да ведь и в раю, признайтесь, вам не понравилось бы, а, Леонид Григорьевич? Вы все-таки были не ординарной личностью. Если нет, если мы в вас ошиблись, давайте расстанемся сразу. — И не было уже круглых щечек и выглядывающих из них глазок-пуговок — иконописный лик, вытянутый, как изображение на воде, смотрел на Леху, прижатого к постели силой тяжести собственного тела. — Вы даже не представляете себе пока, как неприятен и даже противен был бы вам рай, населенный конформистами всех мастей и расценок, где замечательные педагоги гитлерюгенда, с болью в сердце отправлявшие своих недоучившихся питомцев на святое дело спасения Европы от желтой чумы, соседствуют с борцами за светлые идеалы — Йенг Сари, Гофэном, Колло д’Эрбуа и Дучке. Герберт Маркузе рядом с Игнацием Лойолой, Нечаев купно с Гиммлером, Троцкий и Сон Санн, Шкирятов и Малюта Скуратов. В раю те, кто до конца шел по предназначенному пути, не виляя и не изменяясь. Араамий Завенягин и, допустим, Гоглидзе… Вы не знаете этих фамилий? Вот уж истинная беда временных жителей земли — незнание истории, даже ближней. Короткая память у вас, живущих. Нет, уверяю вас, в раю нет ничего привлекательного. — Говорящий странно хихикнул, сказал доверительно: — Никон с Аввакумом по разным дорожкам ходят! А все те, у кого не хватает смелости на собственное мнение, героически утверждают, что верят в бога: «Я вот верю в бога и буду верить, и рай мне за это обещан». — Собеседник Мисюры менялся непрерывно, и голос менялся. Мисюра уже старался не смотреть, опустив глаза. Под прикрытыми веками багровым светом наливалась темнота. И уже не извне, а внутри мозга, в тяжелой черепной коробке нашептывал голос: — Ты спрашиваешь, где Марьюшка, ты думаешь, что именно ей обязан будешь своей молодостью, своей второй жизнью. Но ты не прав. Благодетелей ненавидят. Тех, кому обязаны, ненавидят особо. Разве хотелось бы тебе ненавистью ответить на ее любовь? Ты начнешь сначала, и другая Марья явится тебе, не эта пропившая, загубившая свой век женщина, а молодая и готовая следовать за тобой.

Меж тем большая птица уже кружилась над землей — над Землей, — то опускаясь ниже, совсем низко, почти зачерпывая крылом поверхность, то взмывая в холодный космос. Ниже, выше, оплетая шар невидимой синусоидой. Шар запутывался в синусоиде, накручивал ее на себя.

А в голове уже не было птицы. Была темнота. Черная, как крыло черного ангела. Ведь ангелы бывают не только белые, но и черные. Как и лебеди.

«Я — умер?» — спросил себя Леха в полной черноте. И услышал в ответ: «А кто сказал вам, что вы умрете? Что можно умереть сразу и навсегда? Жизнь — это крик боли между двумя бесконечностями. Хорошую, неслучайную, надежную смерть еще надо заслужить».

И он дернулся вбок, как прыгают с эскалатора: чуть присев, чуть согнув коленки, голова опущена, руки болтаются справа и слева. Это по спирали, по синусоиде долго и длинно, а по прямой — с витка на виток — быстро.

Человек, который уходит, человек, которого нет больше среди нас, отныне способен на многое. Мы не удивимся, прочитав в газете, что он написал роман века или открыл четвертое измерение. Исчезнувший знакомый может основать город в пустыне или тихо спиться в столице. Хмыкнешь только, узнав его в представителе страны, выступающем по Интервидению, или в биче, чьи ноги в чудовищных башмаках не умещаются на прокрустовом ложе парковой скамейки. Его нет — и он способен на все, вырвавшись из-под гнета наших застывших представлений. Он может умереть и воскреснуть — в отличие от соседа по лестничной клетке.

Но каждый человек — это я сам, это часть меня самого, развившаяся до неузнаваемости, ставшая самостоятельной. Его характер мог бы быть моим характером, он — одна из сторон моего характера, правда, гипертрофированная. Поэтому так трудна борьба до победы: дайте мне в противники другого, совсем другого, и я с ним справлюсь — засекайте время. Но как справиться с самим собой? Я узнаю себя в его обличье, и руки мои опускаются. Я заранее согласен на ничью и на поражение, в сущности, тоже согласен. Ведь это все равно что разбивать зеркала, любые зеркала, которые подвернутся. Увидишь, как блеснуло что-то несамостоятельным, отраженным светом в глухой непрогляди, не иначе — зеркало, — и по нему с размаха.

И только потом, быть может, ясно станет, что не осколки зеркала, а прорубь, та самая, что над омутом, блестит, преломляя острые лучи света.

Вот луч, горячий как кровь, колючий как лед, ударил по зрачкам.

— Свет! Уберите свет! Слышите! — заорал Леха. Но свет не убрали.

Тогда он понял, что это за свет, и двинулся к нему. И очнулся от вопроса, который слишком часто слышал в последнее время:

— Что с тобой? Тебе плохо? Плохо тебе?

— Нет, — медленно и с недоумением ответил Леонид Григорьевич, прислушиваясь к себе. — Мне не плохо. Мне хорошо. А ты кто?

Девочка, юная и большеглазая, резко отпрянула от него, и из-под длинных ресниц брызнули слезы — будто кнопку нажал. Мисюра не узнал, а понял: Марьюшка, и повернулся к ней, и заговорил с ней ласково и успокаивающе, как не мог, не умел говорить тогда, давно, двадцать лет назад. Объяснял, что во сне ему, наверное, действительно стало плохо, может быть, даже сознание потерял и поэтому совершенно не отвечает за свои слова, ее испугавшие. И девочка тоже прижалась к нему и тоже стала шептать что-то успокаивающее. Он слушал и осознавал, какой сегодня день, вспоминая, где он. Стояла осень. Лес уже видел осенние сны, но подарил напоследок октябрь теплой погоды — нежданную милость.

Леха вспомнил все.

Вчера, двадцать лет назад, Марьюшка заявилась к нему в общежитие и после короткого, но бурного объяснения буквально заставила приехать сюда, на копыловскую директорскую дачу. Вспомнил, как шли они в темноту, особенно густую между маленьких чужих дач, шли по большому коллективному саду, чуткому и настороженному, и он еще подумал, что совсем не удивился бы, если б какой-нибудь домик, более нервный, чем другие, прыгнул им на дорогу, перегородил путь и хрипло спросил: «Вам чего здесь надо?» А ему там вовсе ничего и не надо было, ему даже не хотелось ехать вчера на эту дачу, потому что сговорился утром с однокурсниками на рыбалку. А подводить друзей он не любил.

Впрочем, это тот Леха был компанейским, общительным парнем — и кончил смертью от лучевого удара, не найдя покоя даже в смерти. Нынешнего же корчило от обиды в спальном мешке рядом с далекой, любимой когда-то девушкой. «Гад старик, — думал Мисюра разочарованно. — Выбрал же день. Выбрал же, сволочь, ночь. Придумал же, куда и когда».

Голова заболела тонко-тонко под черепом, будто иглой мозг укололи и продолжали колоть.

— А бумага здесь есть? — спросил Мисюра, осторожно высвобождаясь из тонких и нежных рук. — Бумага мне нужна. И что-нибудь чем писать.

— Поищу, — ответила ошеломленная девочка.

Он смотрел на нее, пока она возилась в большой девчачьей, пустяковиной набитой сумке, откуда разлетались шпильки, помада, исписанные конспектами тетрадки. Он смотрел, привыкая к мысли, что это не та Марья, совсем другая. Или он не может узнать ее? Ту, сорокалетнюю, выцветшую, как моль, помнит, камнем на шее висит, пальчики мертвые сцепила — не разожмешь. А девочку из двадцатилетней дали, лицо ее, голос — не вспомнить.

— Ты знаешь, как назло, ни бумаги, ни ручки. Можно обложку от конспекта оторвать, только чем писать будешь?

— Не обижайся, мне придется уйти, — сказал Мисюра решительно. Вылез из спального мешка, сгреб плащ-болонью (тот зашуршал забыто), всунул ноги в новые, не разношенные еще ботинки-корочки.

Когда двадцать лет назад, рассорившись, он уходил с копыловской дачи, Марьюшка молчала как тень, будто голоса лишилась.

— Так надо, маленькая, — сказал Леонид Григорьевич, обнимая девочку за плечи. Пальцы нащупали на рукаве вышитую букву «М». Все-таки это она, Марья, почему-то сразу успокоился Мисюра. Они просто находятся сейчас в самом начале любви, когда все получается и все не получается. Это позднее станет ясно, сложились ли маленькие неприятности в одно большое счастье или мелкие радости потянут за собой крупный-крупный проигрыш. Но проигрывать ему нельзя, он этого не допустит.

Прикрывая калитку, Мисюра оглянулся: девочка смотрела вслед, но как-то мимо.

Мисюра сосредоточенно зашагал по ночной дороге. Ночь сгущалась стремительно. Лес, совсем уже темный, сжимал узкую серую ленту дороги, но темнота была живая, клубящаяся, благородная, как черный бархат, на который кладут бриллианты.

Про машину, которая должна нагнать его на этой дороге. Леча вспомнил раньше, чем увидел свет фар, и заскрежетал зубами от досады, что не нашел на директорской даче канистру с бензином, а была там, наверное, такая канистра, и спички — вот они, коробок в кармане. Ничего не стоило перехватить на пустом шоссе не подозревающий опасности газик, который приближается к нему, пятная черноту дороги светом фар. Раньше надо было думать! Спешил, боялся, как бы не расплескать заемное знание, только и заботясь о том, чтобы добраться до общаги, где ждала его толстая общая тетрадь и хилая наливная ручка конца шестидесятых годов. Спешил, чтобы зафиксировать, сохранить все то, что не имеет права забыть, что относилось не к физике — физика впаяна в него намертво, до полной потери личности, — а из примыкающих областей. Впрочем, всегда ли определишь с достаточной степенью точности, где кончается физика и начинается обычная жизнь? Не важнее ли порой своевременный банкет опередившего свое время открытия? Не больше ли значит иной раз тесть, нежели — научный руководитель?

Машина приближалась. Он мог, конечно, шагнуть в сторону, в кусты, но былая злость трепетала, требуя отмщения. Ах, как бы они горели, голубчики, как бы орали!

И тут впереди рокота мотора застучали-зацокали по асфальту каблучки туфелек.

— Леха! — кричала Марьюшка, спеша за ним и уже догоняя. — Лешенька, подожди!

Он остановился, подождал, поймал ее в объятия. Машина обогнала их. Сейчас они проедут мимо и никогда больше — Леха знал это точно — не встретятся на его дороге три негодяя, три жадных, недалеких негодяя. А, черт с ними, пусть катят, он себе в этой жизни не принадлежит.

Наверное, читая книгу его памяти, кто-нибудь другой не смог бы разобрать густо замаранные черной тушью строки, но сам-то он знал, что замазывал, что вычеркивал. И даже наоборот, не ровные аккуратные записи обращали на себя внимание, а черные густые прямоугольники, которые били по нервам. Но теперь он все сможет переписать заново.

Он знал, что внесет в первую свою заявку на изобретение и что — во вторую. Знал, через кого следует печатать не написанные еще статьи, кого брать в соавторы, что дать посреднику и сколько — чтобы статья была напечатана вовремя и без искажений. Знал, кто нужнее в качестве научного руководителя на первых порах и кто впоследствии. Страх перед неудачами исчез — тот самый страх, который толкает на нелепости.

О! Сколь просторно и гладко вступление в любимую профессию. Идешь себе, усталости не чуя, и цель впереди ясно видна: пусть далека она, но достижима. Правда, подобно вершине славного Казбека, повисающей в ясные дни заманчиво над землей, видимая цель обычно не торопится приближаться к путнику, и гладкая и широкая дорога чаще всего через недолгое время сменяется каменистыми тропинками с невнятными предупреждающими указателями. Но благо тому, кто пристроится к опытному проводнику либо запасется подробной картой. Тем более — тому, кто сумеет уцепиться за кузов автомобиля или даже оседлать вертолет. Что человеку, летящему на вертолете, крутые склоны и камни на пути? Если знать заранее все тупики и ямы — неужто не обойдете?

Свою цель Мисюра знал четко: он должен стать главным энергетиком страны.

Вся система энергетики должна быть переориентирована. Все необходимые изменения надо заложить в конструкции реакторов еще на уровне проекта. И готовить, готовить инженеров, как готовят часовых — чтобы знали свои обязанности, как часовой знает наизусть устав караульной службы. И снабдить все ГЭС и АС самыми современными приборами, чтобы работали как часы.

А часов электронных еще просто нет в шестидесятых. И правда ведь, не было. Как не было вовсе маленьких-маленьких карманных калькуляторов. Впрочем, эта мелкая прикладнуха так, чепуха. Весь вопрос в уровне. Насколько лучше магнитофон конца восьмидесятых годов своего собрата двадцатилетней давности?

И также в любой области.

В энергетике ему предстоит быть первым. Это непросто, но и не так рискованно, как кажется. На пулеметы нельзя бежать толпой. Тот, кто идет в атаку, чувствуя локоть соседа, обречен. Больше шансов у того, кто бежит отдельно, пригибаясь, падая, вкладывая все свои силы в рывок. И под прицелом снайпера легче бежать первым: больше шансов выжить. Меньше шансов у второго, почти никаких — у третьего. Это было худшей формой самообмана, которую позволяли себе фронтовики — бежать первым. Потому что первому доставались медаль и слава, второму — пуля в плечо, а третьему пуля меж глаз.

В науке теперь в одиночку нельзя. Но он будет первым.

Представьте себе: человеку вдруг объявляют, что где-то далеко есть место, где жить ему будет легко и радостно. Узнав об этом, человек берется за самую тяжелую работу и целую вечность работает, как проклятый, чтобы заработать на свой (до счастливого места) билет — билет на поезд, самолет или теплоход. Но поезд останавливается в пути, самолет зависает в воздухе и теплоход болтается на рейде. А человеку на все его недоуменные вопросы, сердитые угрозы и униженные просьбы отвечают невнятно, то ли приглашают полюбоваться уникальным по красоте закатом, то ли предлагают путешествовать пешком, то ли даже увещевают самого толкать остановившийся транспорт. И обиженный человек запирается в тесноте своей каюты или купе и демонстративно ждет. Он знает, что в своем праве: у него есть билет, честно заработанный.

Но может и посчастливиться. И вот начинают медленно постукивать колеса, ревет мотор и матросы отдают концы. А последнюю картинку — дорогое лицо в толпе на залитом солнцем причале — замечательно будет припомнить в темном трюме на длинном пути. Да, если б не было расставанья, разве запомнилось бы так отчетливо это лицо? Прощай ты — та. Прощай я — тот. Я мог бы еще, пожалуй, кинуться вниз, назад по косой лесенке, против движения пассажиров — на берег к тебе, к себе. Но как же тогда земля обетованная? И драгоценный, жизнью оплаченный билет?

Так что — простите меня, на берегу.

И ты прости нас, уходящий! И если уж ты окончательно решил уйти, уходи совсем. С концами, чтоб безвозвратно. Еще лучше умри. Подари нам эту теплую горечь, чтобы волна печали захлестнула наши сердца и только хорошее вспоминали мы о тебе. Мы любим хорошо говорить о своих друзьях и знакомых, но живые они редко дают нам право на это.

Кстати, задумывались ли вы, какая в человеке есть масса включателей-выключателей? Как в среднем роботе. Все существование среди людей, в обществе себе подобных в том и заключается, что кто-то нажимает на твои кнопки, включатели-выключатели — и ты действуешь согласно сигналу. Пообещают остров Чунга-Чанга — и будешь стараться заработать на проезд. Скомандуют: вперед! — и ринешься на подвиг. Посочувствуют: ты устал, пора отдохнуть, — и упадешь на землю, и уже не на земле, а в земле, где разместят тебя удобно и навеки, ты надежно останешься один.

Четыре стены. Непрозрачная плоскость потолка.

Могила.

С трудом переставляя ноги, возвратилась Марья в свою комнату-конуру. Села на кровать и даже не задумалась — думать было мучительно, просто села, чтобы устало сидеть. «Чай вскипятить?» — не хватало сил додумать мысль о кипячении чая.

Казалось, голова набита ватой, хлопчатобумажной, нестерильной. И эта вата то сыреет, то сохнет. Но когда вата высыхает, не появляется ощущения легкости, только сухость чувствуешь. А когда намокает, то не охлаждается, потому что намокает горячим и тяжесть мокрой ваты тянет голову вниз.

Марьюшка знала, что надо бы проглотить несколько таблеток и заварить травку, тогда сразу можно было бы подняться и даже ходить. Но зачем ходить или стоять, если так хорошо лежать на полу, если так хорошо, что пол прохладный, — лучше, чем ветер в лицо лыжнику. И коричневость линолуема у щеки лучше, чем голубизна снежных вершин под ногами, а лужица слюны, потихоньку скопившаяся на полу, лучше озер Рица, Балатон и самого большого хранилища пресной воды — Байкала, в последнее время несколько загрязненного.

Из пустоты комнаты Марья увидела перед собой жирную Асину рожу. «Рожа — значит, рожу», — обрадовалась Марья. Про Леху не вспоминала, вспомнила о сыне. Тяжелым молоком набухла не кормившая младенца грудь, и сладкая эта тяжесть отдалась во всем теле: в руках, не качавших, в чреве, не носившем, в сердце, тычущемся в ребра как слепой щенок. Ссохлась на глазах, словно вытаяла, округлая физиономия Асмодеихи с глазками-пуговками, кожа натянулась, обрисовав длинный череп Ивана Козлова. «Это не ты ли меня им предал?» — догадалась Марья. «Нет, Маша, не я, я бы с радостью, честно сказать, тебя, другого, папу-маму, правду-родину, все на свете — знакомство-то серьезное, такая услуга зачтется», — зачастил Козлов, но Марья не дослушала его, отмахнулась. «Нет, — сказала, — ты тут ни при чем вовсе. Сама об себя потерлась, когда захотела, сама и к ним пошла. Оставайся с богом, Иван, с богом уютнее».

«Непорочное зачатие», — сказала сама себе и засмеялась. Потом захотелось ей открыться отцу, сообщить, что все нормально, что живет с одним парнем со своего курса и замуж за него собирается: «Ты не смотри на меня так, ну прости, только без него я не могу. Ты не волнуйся, пожалуйста, и не нервничай, лучше помоги, он талантливый, надо только устроить его по-доброму, чтобы не пришлось доказывать ему теории на деле, чтобы не самому возиться с железками и не хватать горстями рентгены, и все будет хорошо». Зеленая полынная звезда вспыхнула и закатилась на небе, оставив холодный тающий след. Или, может, это увлекшийся Мисюра воплощает безумные свои теории в то, что можно руками потрогать? В то, что лучше руками не трогать.

Со стороны кажется, что ничем не мог бы пособить гениальному своему зятю в другой отрасли работающий Копылов. Но это только кажется. И вот уже Лехино начальство, полностью оторванные от жизни академики, с интересом поглядывают на молодого ученого и предрекают ему большое будущее. А Марья блещет среди научных жен недюжинными познаниями в искусстве. В академических кругах любят поговорить об искусстве. Хотя, конечно, на первом месте разговоры о модах и о детях. Хорошо, если детей много. Трое детей: две девочки и мальчик. «Лешенька, — шепчет Марья, ловя руками темную пустоту комнаты, — Лешенька!» — как шептала, наверное, дева Мария: «Иешуа!» — над своим неправедно зачатым сыном-богом.

— Да она совсем не в себе, — сказал чей-то, не Асин голос.

— Наверное, заболела, — вынырнула из пучины Марья. «Надо же, — трезво и здраво подумала. — Зимой, в самое холодное время бегала по скользкому навстречу ветру — и ничего».

Было утро. Зареванное, опухшее от ночных слез лицо солнца медленно поднималось с локтей горизонта.

Марья была голодна. Во всяком случае, когда ее кормили, она ела.

— Вам надо поехать с нами, Мария Дмитриевна. Вы совсем больны.

— Нет! — отрицательно и тихо качала головой Марья.

Из мелькания пятен складывалось опять ненавистное теперь лицо Асмодеихи.

— Сейчас ты уедешь с ними и все забудешь. Уедешь и забудешь.

— Ася! Как же я? Не хочу! Я не смогу.

— Все забудешь. Забывать легче, чем хранить. А если напомнит тебе кто-то или пройдешь мимо памятного места случайно, только болью отзовется память, усталостью и желанием не знать.

— Но Леха? И девочки? А сын — я так хочу сына! Сына верните!

«Забудь, забудь», — стучали в висках часы.

Уже в декабре, когда восторжествовала зима, вернулась Марьюшка в свой выставочный зал. Вернее, то, что от нее осталось, — что взять нельзя или никому не понадобилось. Лечили долго и вроде бы подлечили. Не в ЛТП, конечно, в ЛТП только ревнивые мужья у злых жен попадают. И не в психушке — от нервов лечили, по-благородному. Еще раз собрался с силами организм, какие-то разрушившиеся было связи восстановились в мозгу. С тех пор как исчерпало себя понятие «душа», мозг стал заботить медиков, как никакая другая часть тела.

— Несчастная, конечно, женщина, ни семьи, ни детей, — кивали на нее вахтерши, когда Марья, постукивая мелко каблучками и кутаясь в теплый платок, вела по залу очередные экскурсии пионеров или ветеранов.

— Выпивала она раньше крепко. В газетах как пишут? «Женский алкоголизм». Но теперь — нет, теперь вылечилась, — рассуждали между собой. — На работу аккуратно ходит. Добросовестная. Странная, правда, да кто без странностей?

И грели чай в старом самоваре. Зима в тот год выпала снежная. Стеклянный куб выставочного зала плыл в метелях, как айсберг. Только чаем и согревались.

Теперь работала Мария Дмитриевна ровно и без напряжения, будто кукла заводная. При определенном тренинге вообще можно проводить стандартную экскурсию с закрытыми глазами. Но художники, особенно молодые, постепенно начинали относиться к ней со все большим уважением, с тем уважением, с каким относился бы человек, упавший в колодец, к хозяйке колодца, давно и навечно в нем живущей.

Правда, с годами стали чаще уставать ноги и болеть глаза. Мария Дмитриевна обычно присаживалась в погожие дни на скамью в негустой аллейке по дороге домой. Сидела, отдыхала, смотрела на проходящих мимо. На чужую жизнь.

Люди спешили, бежали, опаздывали. Иногда возникало в толпе знакомое лица то вдруг блеснут на круглых щеках глаза-пуговки, то взмахнет, исчезая, хвостом лукавая чернобурка.

Однажды на скамейку рядом с Марьюшкой села девушка, распахнула настежь сумку, что-то искала, утерянное. Марья замерла на мгновенье, увидев на рукаве выпуклую, цветной гладью вышитую букву «Л», потом позвала как из давнего сна:

— Элка!

Девушка оглянулась:

— Вам чего, тетенька?

— Вы — Элка, да? Из клуба «Радуга»?

— Нет, — улыбнулась, — меня зовут Лариса.

— Извините, — сказала Марьюшка. Голова затрещала, как после вчерашнего, после позавчерашнего, столетнего, двадцати векового. Нутро стянули оскомина и изжога. Наверное, ее отец Копылов когда-то ел кислый виноград без лимита.

— Ничего, — сказала девушка. — Обознались. Бывает.

Не знать никакого клуба «Радуга». Забыть.

Не было ничего. И аварии на атомной станции никогда не было.

Над землей бушевали демократия и прогресс.

Накопившим потенциальную силу исполнителям развязали руки, и они показали, на что способны. Возводились радостно жилые дома, устаревшие на уровне проекта, и заводы, абсурдные на уровне замысла. По выпуску валенок и чугуна страна неуклонно выбивалась на первое место в мире. Тяготели к рекордам по количеству инженеров и врачей, детской смертности и промышленному травматизму. Карта страны была уже сплошь усыпана косыми значками ГЭС и атомных станций, подобно тому как небо усыпано звездами, а звездная сыпь покрывает грудь сифилитика.

Маркс обличал, что при трехстах процентах прибыли нет такого капиталиста, который не рискнул бы, даже под страхом виселицы. Наши ребята рисковали за ту же зарплату. Ради двадцати пяти процентов надбавки сводили леса, ради ста рублей кандидатских разрушали чернозем, за сто пятьдесят докторских благословляли затопление пахотных земель.

На вибрирующих зыбких фундаментах закладывались основы грядущих катастроф.

Все так же гордо реял на мачте флаг, но плюхала вода в трюмах и уже не было семи футов под килем. Крысы бойко бежали с корабля, пренебрегая мостками — просто плюхались в воду и гребли изо всех сил к теплой земле. Им плевали вслед: «Крысой меньше!» И плыли дальше, пролагая по-прежнему курс по звездам и зажигая эти звезды на мачте электрическим способом. С энергетикой — тьфу, тьфу, не сглазить бы! — перебоев не было. Спасибо Мисюре. Все станции работали как часы.

Вот с водой становилось все хуже. У Марьюшки на кухонном кране установили счетчик: следить, сколько воды утекло. Каждый раз, когда открывала она кран, счетчик начинал тикать тревожно. Марьюшку от этого лихорадило.

Всех людей от этого лихорадило. Кое-кто пытался теперь разрушать плотины и на дне бывших водохранилищ выращивать будущие леса. Засевали поля многолетними травами, и выпускали на них последние стада дичающих лошадей. Восстанавливали в лабораторных условиях генотип волка, чтобы лошади не вытаптывали траву на одном месте тупо и бессмысленно, а жили по законам природы, по забытым законам. Но ни один проект по восстановлению воды не дал заметных результатов.

Человечество вступало в новый этап развития, и старая эра на глазах съеживалась, как картинка на полиэтиленовом пакете съеживается от огня.

Когда полтора года назад Мисюра вдруг удалился в отставку, ушел в сторону от великого бестолковья окружающего — за белые стены собственной дачи, он-то, никогда не любивший дач, — произошло это на удивление тихо. Обычно отставка крупных чиновников готовится загодя: продумываются почетные варианты, если подобру уходит, или обеспечиваются контрмеры — если со скандалом. Здесь же только передвинулись на один зубец ладно смазанные шестеренки системы-машины, место главного энергетика занял его преемник, заранее им подготовленный, его место — соответственно, и так на всех уровнях. Мисюра передал им дело в великолепном, изменяющемся лишь в частностях порядке. Как акробат в цирке, соорудил он эту пирамиду из странных и не подходящих друг к другу предметов и с громадным трудом многие годы балансировал на ее вершине. А теперь надоело жонглировать мегатоннами и держать палец на кнопке. Он устал.

Но если уходил он тихо, то смерть его, наоборот, прозвучала нетрадиционно громко. Хотя, казалось бы, о чем речь? Умер старый человек, пенсионер, отставной ученый. Ну, поместили бы некролог в ведомственной газетке. За глаза достаточно.

Раньше, наверное, все так бы и произошло.

Когда-то знание было не только запретно, но и строго дифференцировано. Одни получали специальные информационные сборники с грифом «Для служебного пользования» и лимитированные журналы, другие — «Труд» за три копейки и сплетни из очередей. Поэтому крестьянин знал, как пахать землю, но не смог бы внятно объяснить, за что «звезды» Героям. А господа сенаторы сплошь и рядом ничего не слышали о Беловодье — голубой мечте трудящихся масс.

Сейчас же, в век свободной информации, все мы, проживающие под игом сантехника и продавца, надуваемые равно международными комментаторами и добытчиками мумие, одновременно узнаем обо всем. Мир втиснулся в голубой-разноцветный экран, где хохочет над человеком, меняя маски, один и тот же демон, вместе с масками меняющий и имена. То прикинется атомным академиком, то эстрадной певицей. И новости, которые мы от него узнаем, — истина в последней инстанции. Ведь как может не быть истиной то, что знают все?

Поэтому весть о кончине человека, который еще совсем недавно был главным энергетиком страны, разнеслась очень быстро, быстрее темноты, которая летит вслед за оборвавшимся светом. Достаточно было нескольких слов, произнесенных в эфир. До этого многие знали только его имя, встречающееся в прессе, многие слышали о нем что-то, но еще больше было тех, кто впервые услышал сейчас.

Все-таки удалось Мисюре сделать немало, рассуждали вокруг, кто — спеша к остановке транспорта, кто — прихлебывая утренний чай. А какой автомобиле! Такие собирают поштучно, без плебейского вмешательства конвейера. Наверное, из заграничной командировки привез. В таких автомобилях только и разбиваться. Само название фирмы, упомянутое рядом с фамилией, вызовет больше уважения, чем иная жизнь. Нет, не зря смерть Мисюры потеснила с экранов телевизоров очередные известия о пуске новых объектов и видеоклипы, он занял мысли, пусть на минуту, и многие говорят о нем теперь добрые слова.

— А может, его все-таки пришили?

— Да кому он нужен? С управлением не справился, старый хрен, на шофере экономил. Считал, что сам все может, а годы уже не те, реакция не та. Ничего они не могут, старики, сами, без нас, а берут на себя многое. Самоуверенность подводит. Старое, знаешь ли, редко кому руль отдает, пока в пропасть не грохнется.

Марьюшка, надо сказать, в тот день с утра телевизор не включала, поэтому и не узнала о событиях, которые могли взволновать. Повезло — в последние годы она волнений избегала. Работала теперь не искусствоведом — вахтершей, но место работы не сменила, осталась при своем выставочном зале, дежурила через два дня на третий. А когда на дежурство ходить не надо было, вставала поздно: спешить некуда. Телевизор включала, когда показывали программу «Здоровье». Говорили о том, что генетические изменения со спокойных десяти процентов переползли за тревожные двадцать пять. Каждый четвертый новорожденный появляется на свет с отклонениями от нормы. Показали младенца с болезнью Дауна. «Какой ужас!» — огорчилась Марьюшка и выключила звук.

Насчет бывшей жены Мисюры Марии Дмитриевны выдвигались версии самые разные. На похоронах она не появилась, а значит, могло быть что угодно: эмигрировала за границу, сидит в тюрьме, или учит московских начальственных жен китайской дыхательной гимнастике, или перешла с науки на культуру. Возможно, что-то из этого было неправдой, тюрьма, например, — зачем бы ей это было нужно? Еще говорили, что она резко помолодела, возможно, с помощью пластической операции или каких других способов, и теперь собирается опять выходить замуж за молодого и очень перспективного парня. Кто-то их, дескать, даже видел.

Никто из собравшихся для церемонии похорон не мог предположить, конечно, насколько помолодела Мария Дмитриевна в действительности — до полной неузнаваемости, неразличимости среди других юных и прелестных существ, от которых отличалась разве что более сложно выполненной монограммой. Надо сказать, что мода на вышивку инициалов распространилась стремительно, и некоторые жены заказывали вышивку не иначе как Диору, специально летая для этого в Париж. Но это уже крайности.

Вторая жена Мисюры тоже носила с непонятной целью вышивку-инициал на рукаве.

В то утро, когда по всей стране телезрители узнали из информационной программы о смерти бывшего главного энергетика, на дачу Мисюры, расположенную на ответвлении трансмагистрали, как поселение древнего человека на притоке большой реки, вместе с нетолстой пачкой каждодневной корреспонденции пришел по почте один лишний, вне ожиданий конверт. Строгий и торжественный конверт с траурным ободком по голубоватому полю. Такой конверт напоминает: «Мементо!» — особенно если тебе за шестьдесят.

Письмо распечатала жена, и это было вдвойне неприятно. Распечатала, глянула, замерла, не поверив, прочла еще раз и кинулась внутрь дома, в кабинет, с криком кинулась, чтобы удостовериться. Хорошо еще, что Леонид Григорьевич был тут и легко мог доказать, что жив, — ведь вообще-то опровергнуть документ, отпечатанный на официальном бланке, со множеством весомых подписей, безумно трудно. Тем более если документ этот (как сейчас) считает основной факт, единственно имеющий значение, настолько очевидным, что, не останавливаясь на нем, переходим сразу к частностям: «Скорбим вместе с вами… приглашаем… гражданская панихида… товарищи по научной работе…»

— Да успокойся, наконец, — сказал Мисюра жене. — Не понятно, что ли: физики шутят.

Он еще постоял, разглядывая почерк и штемпель на конверте, собираясь с духом. Одно было ясно — надо ехать в город, и немедленно. Другим путем опровергнуть невозможно, а если он не отреагирует, друзья-приятели-сподвижники, едва все выяснится, заподозрят в саморекламе или еще каких-нибудь темных интригах. Да, безусловно, надо ехать, давно следовало, и даже хорошо, что подвернулся повод.

Дача у Мисюры не то что копыловская — двухэтажный коттедж. Жену он оставил дома, она ничем не могла помочь ему. Марью бы взял, она бывала незаменима в любых сомнительных ситуациях. Но где теперь Марья?

Он не взял с собой жену — и правильно сделал: на разные голоса то и дело возникало его имя в приемнике. Неприятная, полузабытая штука. Дома он давно уже ни приемников, ни телевизоров не держал, только приставку к видеомагнитофону.

Было десять часов утра.

Уже томились приглашенные на круглой площади перед головным институтом, с трудом вращая шеями в тугих оковах воротничков.

Солнце слепило, отсвечивая даже от тусклых камней обочины. Какая неожиданно жаркая весна! Похоже, климат-то меняется. Если весна такова, каким будет лето?

Передавали прогноз погоды. Мисюра покрутил ручку настройки. При жене это звуковое оформление действовало бы на нервы, а так — нет, ничего… Даже любопытно, что говорят о нем. Кое-кто всегда считал, что у него не нервы, а канаты. Да и зачем нервничать? Просто надо выяснить, кто это устроил и для чего, просто надо немедленно принять меры. Какие? Это по обстоятельствам, по ходу будет видно, он, Мисюра, всегда отличался быстрой реакцией. Крепкие нервы и быстрая реакция — идеальные качества для водителя. Хорошо, что машина мощная и быстроходная, сам выбирал. А дорога — хорошая дорога, гладкая, хоть и извилистая. Горная дорога — нюанс. Говорят, в старости реакция теряется, вот чепуха. Знали бы окружающие его настоящий возраст! А ведь он чувствует себя полным сил.

Только надо ли было ехать? Не делает ли он сейчас глупость, редкую глупость? Может, время вывихнуло сустав, когда затирала Асмодеиха косметикой привычных ритуалов следы своей активной деятельности, кто знает? Может, лучше все-таки не торопиться пока, а обдумать, что за новый шанс непрошено дает судьба?

Да, надо было думать, уж слишком все просто. Минус двадцать лет, и плюс сорок, и плюс еще полтора года, и еще три месяца, и две недели, и два дня, и сколько-то там часов. Какая разница, сколько часов — часом раньше, часом позже, так легко запутаться в часовых поясах и в связи с переходом на летнее время.

Все изумительно просто. Легко слушается руль, слишком легко, а вот если в другую сторону? Чуть-чуть, тут как раз поворот. Слишком легко все было, пожалуй, а в другую — нет, не слушается. «В тусклую ситуацию попал ты, друг Леха!» — подумал он о себе спокойно и отстранено. Это часто помогало в трудные моменты, но сейчас не помогло. Мало что могло помочь ему сейчас, когда автомобиль, проломив ограждение, рванулся прямо в далекое небо, презрев волю человека, желавшего оставить его на земле. Автомобили не птицы, им не дано летать. И вообще нехорошо ломать ограждения, уж наверное, люди, которые их строили, о чем-то думали, знали, что делали. Не считать же себя умнее их?

Вот и все.

Удар.

Финиш.

Мохнатым мышонком покатилась по пыли кровавая капля. Выросла, оскалила щербатый рот, встала на задние длинные, как у паука, конечности. Посмотрела круглым глазом. Двигались, приплясывали, стояли, застыв неподвижно, макроцефалы и микроцефалы, ластоногие и ласторукие, безволосые и волосатые. Демонстрировали различные оттенки кожи, пятнистой, бугристой, паршой и сыпью богато изукрашенной. Монстры на коротких и толстых, как колонны, ногах подвели двухголового.

— Мы рады приветствовать вас в нашей среде, — сказал двухголовый двумя ртами сразу. — Мы лично видим в этом проявление высшей справедливости.

— Нет, это несправедливо, — возразил Мисюра, без ужаса, хоть и с некоторым отвращением, глядя на окружающие его квазичеловеческие лица. — Должен быть суд, и пусть рассудят, измерят на чашах весов, что перетянет: двадцать лет ошибок и заблуждений или четыре десятилетия на службе у человечества. Пусть определят, все ли я сделал, что смог, для блага своей страны. И не только для одной страны — энергетика интернациональна. Во всяком случае, пока я был у руля, аварий и катастроф не происходило, атомные станции не взрывались, радиация не распространялась и на наследственность не влияла, а утечки и выбросы были только в пределах нормы…

— Ха-ха-ха! — взорвалось заливистым, жутким смехом все окружавшее Мисюру общество. Кривлялись, открывая беззубые, с зеленоватыми деснами рты и обнажая мощные, как у пресмыкающихся, клыки. — Убедил! Обрадовал! Велики заслуги! Не было аварий, не было радиации! Только — мы-то откуда взялись?

Зрителей на стадионе было трое. Сидели бок о бок, в серых плащах с поднятыми воротниками и молча смотрели на пустое поле. Стадион был маленький, неухоженный. Дождь заладил моросить с ночи, шел все утро, а теперь с неба летела мокрая пыль. Старик, сидящий в середине, поглядел на часы, и сосед слева — лет сорока, с лицом, пухлым как булка, поспешно успокоил:

— Сейчас начнут, сейчас…

И тут же раздался треск мотора. Из-под трибун неторопливо выехал странный серый автомобильчик, похожий на сильно вытянутую каплю — узкий, почти острый спереди и толстый, круглый сзади. Он ехал осторожно, словно пробуя гаревую дорожку, сделал круг, еще один, стал набирать скорость, все быстрей, быстрей…

Старик вздохнул.

Третий круг автомобиль прошел стремительно, будто и правда превратился в невесомую каплю, гонимую ураганом. Звук мотора стал тонким, зудящим… Из задней части машины выдвинулось нечто вроде крыльев, она задрожала на ходу и вдруг оторвалась от земли, быстро и плавно взлетела метра на три и легла в крутой вираж. Круг за кругом, поднимаясь все выше, она облетала стадион. Потом быстро снизилась, резко ударилась задними колесами о землю, подскочила и покатила по дорожке, снижая скорость. Крылья спрятались. Автомобиль остановился и постоял, как будто в ожидании. Трое на трибуне не двигались. Наконец поднялась вверх дверца машины, оттуда выбрались двое водителей, постучали ногами о колеса, что-то сказали друг другу и медленно направились к зрителям. Первым шел высокий парень с испачканным черным лбом и улыбался.

— Ну как? — довольно крикнул он еще издали.

Старик поднялся, его спутники тоже.

— Стоило мокнуть, — мрачно сказал он и сразу пошел к выходу.

Улыбка исчезла с лица чумазого парня, он подбежал к оставшимся.

— Постойте, товарищи! Вы же обещали…

Человек-булка развел руками, а второй — аскетичный брюнет — вежливо пояснил:

— Это не то, что мы ищем…

— Да чего искать, чего искать-то? — заволновался водитель. — Наш «Икар» по своим параметрам не имеет аналогов в отечественном автостроении и выигрывает по всем основным показателям у машин зарубежных! Да вы что, товарищи! И мы это все — своими руками! Каждую детальку! В сарае, без всяких условий! Если нам базу дать, так мы…

— Брось, Коля, не унижайся, — зло крикнул его напарник. — Ты же видишь — этим чинодралам на все начхать!

— Ну зачем же так! — человек-булка всплеснул руками. — Вы меня простите, но вы нас и Николая Николаевича ввели в заблуждение. Может быть, невольно, я понимаю, но все-таки, все-таки! Вы обещали показать нам уникальное достижение человеческой мысли, так? А показали всего лишь автомобиль, ну пусть даже летающий…

— Ни фига себе! — возмутился Коля. — Ну, если это не уникальное достижение, то я не знаю, какого рожна вам надо! Это же «Шаттл» советских магистралей! Неужели непонятно? Это же революция на транспорте, ё-моё!

— Мы этим не за-ни-ма-ем-ся! — как глухим, крикнул булка.

— Но хоть как-то помочь вы можете? — сбавил тон Коля. — Ведь этот ваш… Николай Николаевич, вы говорили — академик?

— Да, академик. А мы вот — доктора наук. Но мы не занимаемся автомобилями…

— Но связи у вас небось есть… Ведь мы ради дела стараемся, — сказал Коля совсем жалко, и напарник его аж плюнул от злости.

— Хорошо, — сказал брюнет. — Я попрошу Николая Николаевича позвонить… Кому звонить? — спросил он булку.

Тот пожал плечами.

— Может, в КБ АЗЛК? — подсказал Коля.

Брюнет нервно дернул головой.

— Я не знаю, что такое АЗЛК. Николай Николаевич позвонит заместителю Предсовмина, который курирует автомобильную промышленность, и тот вас примет.

— Правда, что ли? — недоверчиво хмыкнул Коля.

— Вы только серьезно подготовьтесь к разговору, продумайте ваши аргументы, представьте техническую документацию…

— Да мы уж, конечно, — начал воспрявший Коля, но брюнет оборвал его:

— Будьте здоровы. Мы свяжемся с вами.

Розовые пенистые шары плавают в воздухе. Ударяются в стены и друг о друга, сливаются, дробятся на капли, в пыль, в радугу.

Все стены близко. Здесь душевая.

Это вода. Это кровь.

Тишина.

Я принимал душ. Потом взвыли сирены. Потом был удар. До этого были разгон и полет.

ПОЧЕМУ ТИШИНА?

Дикая боль в плече. Вывих?

Жидкая пленка обтягивает лицо.

Гравиционер не работает. Только аварийное освещение.

Невесомость.

Я плаваю в воздухе, в стайке розовых и красных шаров. Это моя кровь, смешанная с водой и шампунем.

Удар был страшный.

Сижу в воздухе, сдираю с лица клейкую корку. Голый.

Кровь остановилась быстро. Голова как болячка. Перевязать ее нечем. Одежда за дверью, а дверь не открывается. Как в анекдоте.

Рука вправилась. Сама вправилась, когда начал сдирать корку с лица. Рассказать кому-нибудь — не поверят.

Я шел с Земли на Юпитер, экспрессом. Вез ребятам приборы и елку. Бедняги — каково им без елки?

Свет слабеет. Окон в душевой нет, только дверь, а дверь заклинило насмерть.

Воздух уже очистился. Розовые шары растянулись по стенам. К счастью, удар выключил воду. Иначе я бы давно захлебнулся. Маме было бы больно. А отец — что отец? Сам когда-нибудь буду отцом.

Вряд ли.

Стены душевой теплые — там горячая вода. Это я ее подогрел, перед тем как принимать душ. Предусмотрительный.

Тепло. А то сидел бы сейчас голый где-нибудь в машинном отделении. Замерз бы. Правда, что делать голому рядом с компьютером?

Знобит. Граммов четыреста потерял. Все стены ею покрыты.

Удар был страшный. На что мы налетели? На метеорит?

При пяти мегаметрах в секунду хватит и крупинки.

Но откуда крупинка? Путь проходил вне эклиптики. Разгон на Альтаир, потом поворот. К Юпитеру только так и летают. Для безопасности.

Но если не метеорит? Все едино. Что-нибудь искусственное, отработавший зонд 80-х годов.

Обидно, если зонд. Из мертвой главы гробовая змея. Встреча с прошлым, и прошлое убивает.

Аварийное освещение слабеет.

Знобит.

Нет, это стынут стены. В радиаторах мерзнет вода. Не только гравиционирование отключилось. Теперь все закончится быстро.

Мы куда-то летим. Мы — это мертвый корабль и живой человек. Мы — это странный гибрид, противоестественное сверхсущество, знающее и прошлое и будущее. Прошлое — памятью человека, будущее — траекторией корабля.

Всезнающее, но не бессмертное.

Вероятно, этот удар — он пришелся спереди — разрушил все. Пост управления, энергоблок, отопление…

Льдинки носятся в воздухе. Розовые и красные.

Стены покрыты пленкой радужного льда. Освещение умирает.

Нет, это была не крупинка. Что-то большое. Крупинку расстреляли бы лазеры. Оттого и взвыли сирены. От бессилия.

Наверняка отработавший зонд.

Уже темнота.

Один не вынес удара о Землю, другие сгорели, третьих задушил вакуум… Нет, мне не холодно.

У каждого свой путь.

Хорошо, что медведь не съест мое мясо. Откуда это?..

Уже не холодно. Интересно, похож я буду на памятник?..

Спать.

Первое — это запах.

Запах травы, и свежего сена, и весенней грозы, и сохнувших водорослей, и цветов.

Запах жизни.

Касание простыни и чьих-то пальцев к лицу.

Тепло.

Открываю глаза.

Ее лицо совсем близко. Смуглая кожа. Необыкновенные ресницы, добрые глаза. Выше — что-то еще: не то небо, не то потолок.

— Спите.

Что полагается думать, когда вот так пробуждаешься? Полагается думать так: я в раю, среди ангелов. Но крыльев не видно.

Как тепло!

Вероятно, хорошо умирать, глядя на красивую женщину. Но оживать так еще приятнее.

— Спите.

Закрываю глаза. Уютно, тепло и блаженство.

Вновь пробуждение. Птичий утренний гам. Маме было бы хорошо, если бы знала.

Никого нет. Вверху цветной потолок. Где-то окно. За окном орут воробьи.

Повернуть голову не удается. Ничем нельзя шевельнуть, только глазами.

Сколько прошло: минута, час, сутки?..

Было утро, был понедельник. Декабрь 1999-го, незадолго до праздника. Я стартовал к Юпитеру на экспрессе, в обход астероидов. Новый год собирался встретить на Ио.

Ребятам нужны приборы — как они без приборов?

Трудно найти добровольца — рядом рубеж тысячелетий. Всем хочется встретить дома. В семье, с мамой, с товарищами.

Лишь мне все едино, где новогодняя ночь. На Ио — значит на Ио.

Елку я тоже вез. И разноцветные лампочки.

Я стартовал, я набирал скорость, я летел в пустоте. Я прошел полдороги.

Потом я принимал душ. Потом мы во что-то врезались — не то в метеорит, не то в отработавший зонд.

Потом я замерз.

Я шел в обход астероидов, на бешеной скорости, прямо в звезды. Перехватить меня не могли, и никто бы меня не догнал.

Но, похоже, догнали.

— Как вы себя чувствуете?

Язык не русский, но понятный. Это мой язык, русско-американский космический жаргон. Как еще говорить с космонавтом, если не знаешь национальности? Откуда узнать, если даже одежда за дверью?

Кто же тебя догнал?..

— Какой теперь год?

Орут воробьи за окном.

— 2498-й. Спите.

Вот кто тебя догнал. Сначала ты врезался в прошлое, и оно тебя умертвило. Потом ты встретился с будущим, и будущее оживило тебя. Переход из вчера в завтра, из вечера в утро сквозь ночь.

— Спите.

Мы стоим у окна. Одежда у меня новая, удобная. Собственно, только шорты. За окном ветер, облака, солнце. Поле, лес, все как полагается. И нигде ни одного человека. Только Вита — ее так зовут.

Прошло 500 лет. Куда вы смотрели, демографы?

— Почему вы не говорите, кто меня вытащил?

В ее глазах странное. Она молчит, чего-то боится.

— Скажете?

— Пойдемте. Я покажу вам.

Шагаем по длинному коридору. Ковер на полу, и масса дверей. И опять ни одного человека. Для кого они, эти двери?

Вита идет впереди. Какие ноги, какие волосы! Отличные девушки живут сейчас на Земле. Или это специально — для оживления мертвых?

Конец коридора. Последняя дверь.

— Вы не пугайтесь.

Дверь исчезает.

Приборы, пульты, кресла. И прозрачные стены, а за стенами звезды.

Мы в космосе. Вот почему здесь никого нет.

Мы на космическом корабле.

Стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь.

Вита рассказывает:

— Тебя заметили издалека. Решили, метеорит. Но ты летел слишком быстро. И траектории почти совпадали: точно на Альтаир. Тогда мы подумали, что это их зонд, возвращающийся от Солнца. Мы посоветовались с «Фениксом», и он послал катер на перехват. Взглянуть, что за зонд.

— Кто это «мы»?

— Электронная машина и я.

Женщина, компьютер и пришелец из прошлого. Бермудский треугольник XXV века.

— А кто такой «Феникс»?

— Наш дублер, автомат, он отстает на миллиард километров.

— Понимаю. А дальше?

— Катер затормозил, встретился с твоим аппаратом.

— Затормозил?

— Конечно. У нас же скорость гораздо больше.

Разумеется, они ведь летят к Альтаиру. Но когда мы были в рубке, звезды впереди выглядели обычно, без релятивистских искажений. И Солнце за кормой смотрелось нормально. Нормально для звезды.

Правда, преобразователь построить нетрудно. Такие задачи решались даже вчера, пять веков назад.

— На сколько больше?

— На порядок. Пятьдесят тысяч.

Пятьдесят тысяч. Как у Хемингуэя. Что-то не быстро. Но понятно. Сколько мы будем лететь на такой скорости?

— Потом катер пригнал к нам твой аппарат. Мы увидели, что это земной планетолет. Старый, разбитый. Даже не корабль, просто обломок.

— Расстроились?

— Да. Особенно машина. Но потом мы нашли тебя.

Она поворачивает лицо. Ее глаза. Нежность.

— Вита, скажи… Был я похож… на памятник?

— На памятник? Почему? Обычный замороженный человек. У нас сейчас все такие.

— Где?

— У нас на «Жар-птице». Все четыреста человек. Все, кроме дежурного.

— Четыреста?

— Да. Чему ты удивляешься? До цели пять парсеков. Дежурим по очереди, по три месяца.

— И сколько еще лететь?

— Пятьдесят лет. Мы прошли всего полпути. Я же показывала тебе Солнце.

Да, показывала. В рубке на экране заднего вида. Звезда как звезда, ничего необычного. Но пока еще яркая, заметная.

— Скоро конец дежурства, — говорит Вита. — Увидишь, как это делается.

Становится вдруг печально. Даже тоскливо.

— Почему мы летим так медленно? Неужели быстрее нельзя?

— Можно, но незачем. Мы поселенцы. Вперед посланы автоматы-терроформисты. Они готовят планету. Хорошая планета создается десятилетиями.

Молчу. Мне нечего сказать. Об этом я ничего не знаю. Она продолжает:

— Человечество расселяется по Вселенной. Земли недостаточно. Луна, Венера, Марс — этого мало. Очень. Европа, Каллисто, другие спутники… Людей много, земли не хватает.

— Погоди. Ты говоришь — Марс, Венера?

— Да, сейчас там миллиарды человек. Но этого очень мало. У звезд подходящие планеты тоже редки. Приходится их перестраивать. Это работа терроформистов.

— Разве можно из плохой планеты сделать хорошую?

— Конечно. Например, Венера, Марс… Но на это уходят десятилетия. Особенно если установки не очень мощные. А какие еще пошлешь к звездам?..

Я молчу. Возразить нечего. Может меняться научно-технический уровень, но человеческая логика — это инвариант. Ее ничто не ломает.

И не только логику — другие человеческие качества тоже.

— За автоматами летим мы, — продолжает Вита. — Собственно, наши корабли — это катамаран, сдвоенный ковчег с подстраховкой. И мы не одни. По всей Галактике идет волна освоения. Во все концы летят такие же корабли, как наш. Тысячи кораблей.

Она умолкает. Я тоже молчу. Тысячи кораблей. Тысячи холодильников, заполненных человеческим мясом. Вдруг оно кому-нибудь понравится? Что знаем мы о Вселенной?..

— Скажи, Вита, а почему именно ты дежурила, когда вы догнали меня?

— Именно я?

Она смеется. Я ощущаю под рукой ее мягкую талию. Можно стоять так вечно.

— Я о другом. Почему это не был мужчина?

— Тебе приятней с мужчиной?

— Все-таки космонавтика — мужская профессия. Или теперь по-другому?

— Мы не космонавты. — Она перестает улыбаться. — Мы колонисты. Конечно, женщин у нас гораздо больше. Женщина нужнее. Не понимаешь?

— Нет.

— Ну, как тебе объяснить, — продолжает она. — Что в колонии главное? Главное — воспитание детей. В каждой женщине сидит мать. Материнство детям нужнее. Разве не так?..

— Так-то оно так…

— Не понимаешь. Ты думаешь, это как в стаде тюленей. Нет. Ты ошибаешься. Колония — это не только четыреста человек. Этого очень мало. Мы везем с собой все. Семена растений, зародыши животных… Ведь это космический корабль. Много в него не поместится. В основном зародыши.

— И дети?..

— Да, — говорит Вита. — Но ведь это единственный путь. Подумай, и ты поймешь, что единственный. И каждому из этих ребят нужна будет мать.

— А отец?

— Что может отец? Что нужно детям? Теплота, ласка. Не все мужчины на это способны. Да и не все женщины. Но в космос таких не берут.

Некоторое время молчим.

— Но ведь потребуется и мужская сила. Строить дома, бороться со стихиями, охранять вас от диких зверей…

— Это работа роботов. Их у нас тоже много.

— И тоже зародыши?

— Конечно. — Минуту она молчит. — Пойми, здесь нет ничего аморального. Просто ты из другой эпохи. При тебе женщины, вероятно, еще рожали.

— А теперь нет?

— Естественно, — говорит Вита. — Разве что больные, им это иногда надо. Но таких не пускают в космос.

Я молчу.

— Почему ты думаешь, что мать — только та, что рожает? Есть же вещи более важные. Моя мама меня не рожала, но я ее люблю так же, как ты свою.

— Пожалуй.

— Потом, как бы ты разместил в звездолете миллион человек? Ведь этого, — она показывает на пейзаж за окном, — всего этого нет, ты же знаешь. Это только изображение, его можно выключить. В действительности у нас тесно.

Некоторое время молчим.

— Жизнь изменилась, и это естественно. Понимаешь? Вот ты сказал, что космонавтика — мужская профессия. При тебе было так. Но сейчас она никакая — ни мужская, ни женская. У нас нет такой профессии. Понимаешь?

— Да.

— Почему вообще ты стал космонавтом? — спрашивает Вита. — Почему ты больше ничего не умеешь? В ваше время были ведь интересные специальности. Ты мог стать ученым, писателем, коллекционером…

— Мог бы. Но тогда мы бы не встретились.

— Правда. Я об этом не подумала.

— Отец у меня был писатель. Хотел, чтобы и я занялся этим. Но мне не хотелось становиться верфедрунгером.

— Что это значит?

— Это исландское слово. Оно означает «сын, который хуже своего отца». Я не хотел стать хуже. Поэтому выбрал другой путь.

— Он был великий писатель?

— Гениальный.

— Как его фамилия?

Я называю свою фамилию.

— Нет, не помню. Не обижайся: я не сильна в истории литературы.

Не обижаюсь. В истории литературы он, бесспорно, фигурирует. Мне почему-то весело.

— Зато я стал великим космонавтом.

— Да?

— Конечно. Из XX века улетел к звездам. Знаешь еще хоть одного такого?..

Вита говорит:

— Скоро мне в морозилку. Дежурство кончается.

— А я?

— Как хочешь. Но учти — вернусь только через полвека, у цели. Ты будешь для меня староват.

— Пожалуй. Впрочем, могу подождать твою сменщицу. Иди ложись в морозилку.

Она смеется. Она часто смеется. Очень люблю ее смех.

Вита знакомит меня с экипажем. По фотографиям. Я должен угадать, кто ее сменит.

Люди как люди. Смуглые все, как Вита, но в остальном те же. XX век, XXV — никто не меняется. Люди остаются людьми.

Наконец проблеск античной красоты. Классика.

— Она?

— Нет. — Вита смеется. — У тебя хороший вкус. Это моя подруга. ЕЕ ЗОВУТ Юра…

Прекрасная девушка Юра. Впрочем, почему бы и нет? Если вдуматься — нормальное женское имя.

— …Но она уже отдежурила.

Листаем фотографии дальше.

Шагаем по длинному коридору. Над одной из дверей мигает огонек. Входим внутрь.

Почти всю каюту занимает застекленный саркофаг. Там что-то лежит.

Ответ через пять веков: да, это похоже на памятник. А еще больше на восковую куклу мужского пола. С бородой и усами.

— Твоя новая возлюбленная, — смеется Вита. — Ее зовут Адам. Нравится?

— Уговорила. Где моя морозилка?

— Пусть сначала проснется он. Вообрази его лицо, когда он увидит тебя.

Это я хорошо представляю. Восковая статуя открывает глаза, отодвигает стеклянную крышку, смотрит на меня пустыми глазами и тянется костлявой, как у скелета, рукой…

Не ко мне. К Вите.

Жутко. Посмотрим, как оно будет в действительности.

В действительности не так. Мы сидим в посту управления. Название сохранилось по традиции — отсюда никто ничем не управляет. Кораблем управляют из машинного отделения, как это называлось в конце XX века. Там — машина, говорящая по-человечески. На всех языках, даже по-древнеегипетски.

Это очень умная машина. Индивидуальность, но сейчас она спит. Чем умнее машина, тем ее психика ближе к нашей. А сон — психическое явление, не физиологическое.

Правда, у машин это происходит по-другому. Когда спит человек, он почти целиком отключается от действительности и почему-то видит сны. Никто не знает, что это такое.

Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в посту управления, одни среди звездного неба.

Одни на Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

— Я тебе кажусь диким древним человеком, да?..

— Просто иногда глупым. У тебя не было детей?

— К счастью, нет.

— Почему к счастью?

— А вдруг ты бы оказалась моей пра-пра-пра…

Смеемся оба.

Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:

— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?

Теперь путь один — в морозилку.

Хрупкий горный ручей — он начинается у веющих холодом ледников — он сливается с другими хрустальными струями — сливается с ними в одно — в один ревущий поток — стремительный, ворочающий камни — сдвигающий их собой — несущий в себе лавину…

Превращающийся в лавину…

Крупные глыбы громыхают все ближе, все ближе, все становится ближе, становится все темнее, все ближе их шум и их вой… И вот они выносятся из-за поворота — стая волков, горят их глаза и сверкают голодные зубы, это громадные звери, их поджарые торсы растянуты в пружине прыжка… Они проносятся мимо меня, превращаясь, но и там, куда мчится этот поток, я тоже стою… Поток их проносится мимо меня, как фата-моргана…

Сверхорганизмы. Волчий поток, стая камней, лавина воды…

Они пронзают меня насквозь, как фантомы…

— Можете встать.

Сны уходят, но в этот раз все по-другому. Это новое пробуждение, не такое, как в прошлый раз. Нет ни ласковой ладони на лице, ни острого чувства тепла. Только птичий гам за окном и необыкновенная ясность мысли.

Где я?

Когда я?

Разумеется, я знаю, где нахожусь. Но где сейчас то место, в котором я нахожусь? Где та эпоха?

— Можете встать.

Это не магнитофон. Это голос электронной машины. Она, значит, не спит. Впрочем, все может быть. Наверняка известно одно — не спит ее голос.

Стеклянная крышка убрана. Встаю со стола, влезаю в шорты. Надоевший пейзаж за окном. Чирикают воробьи. Как бы все это выключить? Ни одного живого существа…

Как там Вита?

Бегу в коридор. Что она? Наши каюты, я знаю, рядом.

Сталкиваемся в коридоре.

Смеемся. Опять смеемся. Слишком часто смеемся (если не учитывать 50-летний перерыв). Все равно — не время ли плакать?

Пока — смеемся.

Всеобщее пробуждение. В коридорах манифестация. Толпа как сверхорганизм низшего порядка. 400 человек с лишним. «Лишний» — это я? Уйма людей, в основном женщины. И все хотят со мной познакомиться. Какой тут лишний…

Встречая меня впервые, некоторые удивляются, но ни о чем не спрашивают. Другие даже не удивляются. Они дежурили после нас и видели бортжурнал. Мое появление, естественно, главное событие за время полета.

Это естественно для меня. Каждого человека кто-то учит думать. Часто — любимый писатель. Учит логике, учит строить фразу, учит всему.

Как думают люди, летящие вместе со мной? Неизвестно. Наши потомки читали других писателей, изучали другую литературу — я просто не мог ее читать. Здесь могут возникнуть барьеры для понимания.

Я вижу их, эти барьеры.

К счастью, с женщинами общаться проще, а их большинство. Но общаться придется не только с ними.

Я один. Вита где-то хлопочет. Все суетятся, готовятся к высадке. Я почти все свое время провожу в рубке.

Мне нравится в рубке. Здесь нет лжепейзажей за окнами. Есть только звезды — далекие огни за прозрачным стеклом.

Впереди вспухает Альтаир. Красавец. Где-то там — еще невидимая планета, на которой мы осядем. И никогда больше не полюбуемся звездами — только сквозь толстый слой атмосферы, созданной нашими предшественниками, роботами-терроформистами.

Мы туда летим. Интересное слово «мы». Что к нему ни прибавь, оно все равно остается собой. Другого такого нет. Например, «я» в совокупности с кем-то или чем-то — это уже «мы». А «мы» — всегда «мы».

Другие члены экспедиции иногда тоже заглядывают в рубку. Мне кажется, и они устают от иллюзорных пейзажей. Но я могу ошибиться. Они об этом не говорят, а стиль мышления у потомков другой. Я могу только догадываться о том, как сейчас на Земле. Вернее, как там было в эпоху старта. Расспросы не помогают: мне отвечают охотно, но главное, естественно, опускается, потому что они считают главное естественным.

Приходится додумывать многое. Мне могут долгие часы подряд рассказывать о красотах и целесообразности земных ландшафтов, но лишь случайно я узнаю, к примеру, что в некоторых городах воздух сейчас на порядок плотнее, чем раньше. Человек плавает в этом воздухе как птица.

В рубку входит Ром, один из моих новых друзей. У него черные блестящие глаза, аккуратная бородка и длинные волосы. Он похож на факира, и не только внешне. Он садится в кресло рядом с моим, смотрит на звезды и говорит:

— Ты уйдешь от нас, Алек.

Фраза падает как брошенный камень. Теперь мне кажется, что я действительно принял решение. Сделал выбор. Кажется, что я думал об этом неделю, а то и больше. Думал всю жизнь.

— Ты не сможешь с нами, Алек, — объясняет Ром.

Любопытно: все они игнорировали предложение называть меня Саша. Зовут по-разному: кто Ал, кто Алекс… Но не Саша. Когда я это предложил, все посмотрели так, будто допущена ужасная непристойность.

Ром смотрит на звезды и продолжает:

— Ты улетишь «Фениксом». Это нормально. Нам два звездолета ни к чему. Мы не космопроходцы, просто колонисты. Один нам, конечно, пригодится. Мало ли что… — Он излагает будущее спокойно, глядя на звезды. — Тебе придется заправлять его водородом. Планет-гигантов здесь нет, поэтому придется заправляться в атмосфере звезды. Но не бойся заправки.

Пауза.

— Не бойся этого, Алек. Конечно, дома мы заправляемся на Юпитере. Но и на Солнце заправляются тоже. Правда, человек в этом не участвует. Но если выдерживает робот, почему не вытерпит человек?..

Забавная логика. Разумеется, я мог бы рассказать ему, как мои товарищи ныряли в хромосферу — в одиночку, на примитивной технике, но остались живы и здоровы. Теперь об этом забыли. Космонавтика теперь — не профессия. Это работа роботов, и не обязательно помнить чьи-то подвиги на недостойном человека поприще. Я ничего не рассказываю Рому.

— Ничего не бойся, — продолжает он. — В ваше время космос считали вместилищем всевозможных опасностей; это не так. В космосе ничего нет. И никого, Алек. Природа, как выяснилось, любит пустоту. Что мы нашли в радиусе десяти парсеков от Солнца? Почти ничего. Несколько бедных биосфер, и ничего больше.

Он снова делает паузу, глядя на звезды глазами факира.

— И еще одна вещь. — Совет товарищу, идущему туда, где ты уже побывал. — Избегай черных дыр. Никогда не подходи к черным дырам. Никогда, Алек.

— Почему?

— Это опасно, Алек. У них слишком сильная гравитация. Дело не в том, что тебя засосет полем. Это не главное. Но тяготение делает черную дыру подобной живому мозгу.

— Не понимаю.

— Она как мозг, — объясняет Ром. — Она как человек, как мы с тобой. Все живое питается информацией и этим живет. Мертвая материя, наоборот, ее излучает. Атомы, электроны, звезды… Они излучают свет, а мы ловим его и оставляем в себе. Мы и черные дыры. Они ведь только снаружи черные.

Внутри у них свет. Как и у нас. В этом смысле все мы — черные дыры.

— Любопытная точка зрения.

— Она не моя, Алек. Не моя, но я ее разделяю. Мы собираем информацию и на основании ее свободны. Никто не сможет предсказать наших поступков. Так и черные дыры.

— Не понимаю, Ром. Какие могут быть у них поступки?

— Не знаю, Алек. Этого не знает никто. Но они живут в другом времени. Их гравитация делает так, что наша вечность продолжается для них один миг. За миг никто не совершает поступков. Мы тоже, Алек. Но что случится с черной дырой миг спустя, когда истечет наша вечность? Ты можешь это сказать?

— Через бесконечное время? Не могу, Ром.

— И никто не может. А если нельзя предсказать поведение — значит, оно непредсказуемо. А если поведение черной дыры непредсказуемо, это значит, что она свободна в своих поступках. Да, Алек. Что тебе еще нужно? Обладание информацией, свет внутри и свобода воли. Это разум, Алек.

— Но если так, зачем мне избегать их? Если это единственный шанс встретить разум…

— Мы слишком разные, — говорит Ром. — Мы в разных временных рядах. Ведь люди думают мыслями…

— А черные дыры?

— Они? Они мыслят нами, когда мы попадаем в их плен!..

Мы разговариваем в рубке с Адамом. Оказывается, он еще и командир экспедиции.

Впрочем, его пост называется по-другому. Он только координатор. Всеобщее равенство — это их пункт. Всеобщее равенство и подчеркнутый индивидуализм.

— Сейчас подойдет «Феникс». Смотри внимательно. Это интересно и очень красиво.

Мне действительно интересно, но не потому, что красиво. «Феникс» — наш второй звездолет. Они близнецы: «Феникс» и «Жар-птица». Но на «Фениксе» нет людей: он нагружен зародышами живых существ, растений и механизмов.

Вот и он. «Жар-птица» обегает планету по круговой орбите, совсем невысокой. Внизу белые облака с черными провалами в них — как шахматная доска. Элегантная планета. А ведь недавно она, еще не открытая, была голым каменным шаром. Молодцы терроформисты, здорово поработали. Даром что автоматы.

Альтаир стоит высоко, слепит глаза. Из-за этого нет звезд. «Феникс» подкрадывается незаметно. Мы не видим, как возникает где-то вдали звездочка над шахматной доской атмосферы, как она делается ярче, приближается, становится похожей на белую пешку, неотвратимо превращающуюся в ферзя. Нет, мы сразу видим ферзя. Он медленно растет.

Я смотрю на него. Действительно, приближение корабля красиво, Адам прав, но у меня-то опыт гораздо больше. Я ведь космонавт, пусть из средневековья. Матрос Колумба лучше понимал море, чем человек XX века, даже плывущий на теплоходе…

«Феникс» растет. Это он подобрал меня в пустоте 50 лет назад. Вита рассказывала, как это происходило. Хотя команду дала она, «Феникс» — вернее, его кибермозг по имени Фен — все делал сам. Сам посылал катер к обломку моего экспресса, сам его обследовал и сам переправил меня на «Жар-птицу». Оживить меня он тоже мог, но боялся шока. Умный мозг, вероятно. Интересно будет с ним познакомиться.

— Ты не передумал? — спрашивает Адам.

— Нет, — говорю я. — Пойми, я профессионал. Я не готов к роли колониста. Я выбираю космос. Я никогда не привыкну к вашим обычаям. У твоего времени свои взгляды, я их уважаю, но у меня тоже свои взгляды.

Адам молча глядит на приближающийся звездолет.

— В конце концов, если автоматы-терроформисты ушли дальше — значит, таков план.

— Да. Таков План.

Слово «план» Адам произносит с большой буквы, будто речь идет о чем-то божественном.

— Раз так, я иду дальше. Я космонавт, Адам. Мне нравится ваше будущее, но я иду дальше.

— Один?

Вопрос меня не удивляет. Есть масса объективных причин, приводящих к тому, что понятия «бросить женщину» для моих новых друзей не существует. Они мне нравятся, но не за это свое качество.

— Со мной летит Вита.

Момент напряженный. Адам — только координатор, он должен следовать программе колонизации. Если он скажет «нет»…

— А она согласна?

Отличный вопрос. Кто я такой? Средневековый монстр, которому плевать на человеческие желания. Ясно, что я могу увезти Виту насильно. Очевидно, предварительно связав ее и перестреляв половину команды во время поспешного отступления…

— Да.

— Еще кого-нибудь берешь?

Снова отличный вопрос. Отличный от того, что ожидаешь.

— Нет, — говорю я. — Больше никого.

Некоторое время молчим, глядя на облака. «Феникс» отстал от нас, ушел из поля зрения.

— Хорошо, — говорит наконец Адам. — Я, кажется, понимаю, почему все они в тебя влюблены…

Действительно, только в такого и влюбишься. Моногам, да еще со своими взглядами. Как такого отпустишь?..

— Может быть, — говорит Адам, — даже хорошо, что ты улетаешь…

Я его понимаю. Будь он моим современником, я знал бы, что понимаю правильно.

— …И хорошо, что с тобой летит Вита. Она ведь со многими испортила отношения.

Еще бы — монопольная обладательница первобытного моногама. Правда, это по нашей мерке, у потомков взгляды шире. Но Вита говорит так: «Не суди по нас. Кто летит в колонистки? Женщины с ненормально развитым материнским инстинктом. Уродки… На Земле совсем другие люди».

— Ты знаешь, я просто координатор, — говорит Адам. — Но будь моя власть, я бы приказал: улетайте.

Так. Внизу проплывают сверкающие поля облаков. Горизонт охвачен радужной дугой, но солнце вот-вот опустится и станет темно.

«Улетайте».

Тот же пейзаж, но уже с планеты. Здесь когда-нибудь вырастет город. Пока здесь наш лагерь. Он спит. Похоже на Землю 1999 года, только пустынно, ни кустика. Планета еще не засажена.

Завтра мы с Витой улетаем; сегодня я прощаюсь с Юрой. Мы сидим рядышком, и ей хорошо. Она этого не скрывает.

— Какой чудесный вечер, — говорит она. — Как все здорово. Давай не будем по-варварски обращаться друг с другом.

Она для меня не просто женщина. Это эпоха, в которую я никогда не вернусь. Сейчас я по-другому воспринимаю слова Адама: «Больше тебе никто не нужен?»

Но я встретил Виту на полвека раньше. Вита спасла мне жизнь. Я люблю Виту. Юра — просто красивая девушка. Разве мало таких на свете?

Внезапно понимаю, что мало. Те, что остались на Земле, не в счет. Они для меня как древнеегипетские красавицы. Женщины лагеря тоже не в счет, по той же причине.

Значит, женщин всего две: Вита, с которой я лечу завтра, и Юра, с которой сижу сейчас.

— О чем ты думаешь?

Я излагаю свои соображения.

— Выходит, я очень несчастен.

Ее смех чуть хриплый, но приятный.

— По-твоему, я тоже несчастна? Всего один мужчина, и тот завтра уходит?

Возразить нечего. Она смеется.

— Нет, я счастлива. Мне все равно, что будет завтра.

— Никогда не думаешь о будущем?

— А какое у нас с тобой будущее?

Некоторое время молчим.

— Как вы будете одни? — говорит она. — Я бы так не смогла.

— Почему одни? Человек — это память. Человеческая душа слеплена из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…

— Ты сам себе противоречишь. Душа питается душами. Значит, человеку необходимо общество. А ты уходишь.

— Почему обязательно общество? Произведения искусства. Книги, картина, музыка… Все, куда вложена душа человека.

Юра молчит.

— Человеческая душа бессмертна, — повторяю я. — Никто никогда не умирает. Каждый жест, каждая улыбка остаются. Мы меняемся под влиянием других: их души вселяются в нас. А наши уходят к другим. Так происходит вечно.

Закат. На фоне красного зарева стоят частоколом заостренные силуэты посадочных катеров. Завтра их станет одним меньше.

По темному уже небу ползет двойная звезда. Это наши корабли. Закат красный. Завтра будет ветер и пасмурно. Конечно, если здесь годятся земные приметы.

— Когда ты улетишь, будет всегда пасмурно, — говорит Юра.

Небо медленно угасает.

Утро. За ночь ветер согнал облака. Снизу они кажутся просто густым туманом, а сверху выглядят однообразным белым покровом. В облаках есть и просветы — черные дыры, окна к поверхности, сквозь которые не видно ничего, кроме черного марева.

«Избегай черных дыр, Алек».

Вверху, над пеленой облаков, медленно растут две фигурки — два ферзя, два голых кораля на шахматной доске неба. Потом «Жар-птица» уходит из поля зрения, а от «Феникса» остается лишь сверкающая стена поперек неба и медленно разворачивающееся отверстие причального туннеля.

Я веду катер вручную. Похоже на езду в автомобиле. Вита внимательно следит за моими действиями. Кажется, начинает понимать, почему это доставляет удовольствие. Если так, я рад за нее.

Фен мне ассистирует. Фен — это кибермозг «Феникса». Просто сокращение, как «Алек» от «Александр». Он следит за нами и поворачивает звездолет так, чтобы приемное отверстие оказалось у меня на пути. Для него это игра.

Он ловит нас в эту черную дырку. Ловит летящий катер будто сачком. Это игра, и вскоре она заканчивается вничью. Вернее, нашей общей победой. Мы ныряем в туннель, Вселенная остается снаружи…

Через оборот, спустя полтора часа, мы снова проходим над лагерем. Любопытно — оборот по низкой орбите вокруг любого небесного тела занимает примерно полтора часа.

Вокруг почти любого небесного тела. Вокруг любого тела нормальной плотности. Но если это белый карлик или пульсар…

«Избегай черных дыр, Алек».

Я разговариваю с Адамом.

— Счастливой дороги, — говорит он. — Но подумай. Возможно, есть смысл вернуться к Земле? Ты давно не был там, Ал.

«…Такой камень всегда возвращается. Он взлетает, замедляется, останавливается. Потом падает вниз — все быстрей и быстрей…»

— Спасибо за заботу, Адам.

— Вита, — говорит он. — Если раздумаете, возвращайтесь. Колония вас примет всегда.

«Феникс» скользит над сверкающим белым полем. Еще немного — и лагерь уйдет за горизонт. Связь оборвется, и мы стартуем.

Рядом, в нескольких километрах, — четкий силуэт «Жар-птицы». Я провел там 50 лет, целую жизнь. Звездолеты тоже прощаются. Их киберсистемы связаны сейчас в одну сеть, разделенную пространством. Машины обмениваются содержимым памяти, а затем информационные связи рвутся одна за другой. Так выглядит прощание ЭВМ.

— Всего вам доброго, — говорит Адам.

— Прощайте. — Это Вита.

— Не поминайте лихом. Счастливо оставаться, Адам.

Легкая дрожь. Облака уплывают назад все быстрее. Это старт, пока на нормальном ускорении.

— Поехали, — говорю я Вите. Она молчит.

— Целесообразно идти за топливом сразу, — произносит третий голос. Это Фен, наш компьютер. Снова я, она и компьютер. Опять треугольник XXV века.

Впрочем, уже XXVI. Кажется, я начинаю терять счет векам.

С Феном у нас много общего. Он космонавт-профессионал, как и я. Сейчас ему, как и мне, не терпится нырнуть в солнце. Ему нет дела до наших сентиментальных обрядов.

С «Жар-птицей» он уже попрощался.

Кстати, вообразить диалог с машиной нетрудно. Беседуя по телефону, тоже разговариваешь с машиной. Она представляет человека, отделенного от тебя километрами. А здесь говоришь с человеком, отделенным от тебя как-то иначе.

— Отлично, Фен, — говорю я. — Значит, идем на заправку.

Мы с ним знакомы всего несколько часов, но уже хорошо друг к другу относимся. Сейчас «Феникс» идет в открытое небо, но Фен предупредительно переключает изображение на видеостенах, и мы с Витой смотрим, как медленно съеживается планета, оставшаяся позади нас. Она уже целиком помещается на стене, ее окружает темнота космоса. Мрак наступает, сдавливая планету. Когда-нибудь на ней вырастут города, и люди будут здесь жить и работать. Мы желаем нашей колонии счастья. Но она уже позади.

Вернее, это мы позади нее. Орбитальная скорость планеты все еще втрое выше той, которую мы успели набрать. Она увлекает нас за собой, но мы упираемся двигателями и понемногу отстаем. Баки почти пусты, но на разгон и торможение хватит. Потом Фен повернет корабль, и мы пойдем к Альтаиру.

— Долго будем лететь? — спрашиваю его.

— Трое суток. Разгон, потом торможение.

Мы все сильнее отстаем от планеты, хотя на глаз это не ощущается. Она висит над нами, как купол парашютиста. Мы попрощались с товарищами, но они все еще близко. Не так просто уйти от своих.

— Трое суток, — повторяет Вита. Знаю — ее мучит то же, что и меня. — А быстрее нельзя?

— Почему нет? — говорит Фен. — Зависит от перегрузки. Можно сделать десять. Правда, вам потребуются амортизаторы. Но куда торопиться? Выигрыша это не даст.

Типичная для компьютера логика. Фен — отличный компьютер, но он не знает, что такое время. Время, в котором он живет и действует, ничего общего не имеет с нашим. Он подобен человеку, только когда говорит, да и то не совсем. Он ведь не сам говорит, говорит его голос. Фен дает голосу команду, тот неторопливо излагает что-то, а сам Фен со своим молниеносным мышлением уже давно думает о другом, что-то решает, уже проиграв возможные варианты продолжения разговора и на каждый вариант подготовив ответ. Застать Фена врасплох невозможно.

— Сколько тогда получится?

— Десять часов разгон, десять торможение. Через сутки будем на месте.

Мы с Витой глядим друг на друга. Потом смотрим на все еще слишком большую планету.

— Добро, — говорю я. — Действуй, Фен.

— По амортизаторам, — командует он в ответ.

Двадцать часов спустя.

Главный разгон и главное торможение окончены. Мы выбираемся из амортизаторов. Пейзаж в видеостене изменился разительно. Планета вместе с колонией пропала в черноте неба, став одной из бесчисленных звезд.

«Феникс» опускается к Альтаиру кормой вперед, поэтому перед нами только звезды, будто мы улетели от колонии в колоссальную межзвездную даль.

— Фильтрация, — сообщает Фен.

Звезды гаснут, будто их отгородили от нас черной стеной. Это Фен надел темные «очки» на глаза телекамер.

— Переключаю.

Невольно зажмуриваюсь. Мы висим над пылающим океаном плазмы, ослепительным даже сквозь почти непрозрачные фильтры. Поверхность Альтаира занимает все видимое поле зрения, уходя за границы экранов. Это даже не море. Это что-то такое, для чего в языке нет подходящих слов. Впрочем…

«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…» Велимир Хлебников, начало XX века. Дедал и Икар, атланто-минойская культура, 4 тыс. лет назад. «Курс — Юг» — Рей Брэдбери, «Золотые яблоки Солнца». Это о наших предшественниках, потомках титанов, похитивших у Солнца огонь.

Курс — Юг.

Альтаир, если смотреть с Земли, — это яркая звезда северного неба, самая крупная в созвездии Орла. Белое светило, образовавшееся пять с половиной миллиардов лет назад. Масса Альтаира на четверть превышает массу Солнца, а диаметр почти в два с половиной раза больше поперечника лунной орбиты. Космический корабль не может подойти к центру Альтаира ближе чем на 850 тысяч километров, не наткнувшись на его огненную поверхность. Поскольку Альтаир близок к Солнцу, то он издавна служит одной из навигационных звезд. По Конопусу и Альтаиру в XX веке ориентировали планетолеты; экспрессы, идущие на Юпитер, часто выходили из плоскости эклиптики курсом на Альтаир.

В середине XXVI века в окрестностях Альтаира организовали первую земную колонию. Вскоре после этого звезда впервые была использована для заправки звездолета дальнего следования…

Сейчас Альтаир развернулся перед нами колоссальной огненной стеной. Стена дышит. Видно ее зернистое строение. На горизонте застыли многотысячекилометровые протуберанцы, а под нами формируется черное как бездна пятно.

— Сядь со мной рядом, — говорит Вита. — Мне страшно.

Крепко обнимаю ее. Она вся дрожит.

— Почему?..

— Мне кажется, оно живое. — Она показывает вперед, на ослабленное фильтрами сияние. — Чужое мышление вторгается в меня. Мне страшно.

«Избегай черных дыр, Алек». Но это не черная дыра. Вита дрожит, но я не чувствую ничего. Абсолютно ничего. Под нами обычное солнце. Мои товарищи 550 лет назад в пяти парсеках отсюда ныряли в точно такое же.

Вспоминаю это славное время. Громоздкие костюмы-рефрижераторы, корабли-холодильники…

— Я чувствую, как оно входит в меня, — шепчет Вита. — Во мне была пустота, и сейчас она заполняется. Но это не та полнота, не та завершенность, которая бывает… Оно вползает насильно, против желания… Оно не знает моих желаний… Защити меня, Алек…

— Успокойся, — говорю я. — Ты переутомилась и нервничаешь. Ты просто устала, Вита…

— Эти чужие мысли, — шепчет она. — Чуждые чувства… Они не мои. Мне кажется, я наполовину машина. Электронные вихри бьются в моих интегральных схемах. Я вижу незнакомые лица, фигуры в нелепых комбинезонах, странные аппараты, зачем-то уходящие в пламя… И мне кажется, что я… наполовину мужчина, что я сама себя обнимаю…

— Ты просто устала, Вита. Успокойся, пожалуйста…

Море огня надвигается. Внизу растет темное пятно. Там кружатся гигантские вихри пламени. Вита туда не смотрит, ее глаза закрыты. Она дрожит все сильнее.

— Ужасно быть электронной машиной. Не знаю, откуда оно входит в меня… Откуда внедряется… Но я сейчас — «я» только на одну треть. И машина на одну треть. Хочешь число «пи» до сотого знака?..

— Давай.

— Три один четыре один пять девять два, — диктует она, — шесть пять три пять восемь…

Она еще долго диктует. И дрожит все сильнее.

— Спроси еще что-нибудь, Алек…

— Когда я улетел с Земли?

— Ты? В декабре 1999-го, незадолго до праздника. Ты стартовал, ты набирал скорость, ты летел в пустоте. Ты прошел полдороги…

— Стоп, — говорю я. — Вита, откуда…

— Елку ты тоже вез, — продолжает она как в трансе. — И разноцветные лампочки…

— Вита! Но откуда?..

— Я была там с тобой, — говорит она. Ее глаза закрыты, лицо бледное, она вся дрожит. — Человек — это память. Разве не понимаешь? Я была там с тобой… принимала душ… замерзала… Я была там с тобой, понимаешь, Алек? Я и сейчас ты…

Мы падаем в море огня.

Внезапно я ощущаю чью-то руку на своей талии. Талия у меня тонкая, девичья. На ней чья-то рука. Это моя рука. Я сам обнимаю себя за талию Виты…

Она сразу перестает дрожать. Ее глаза открываются. Нет — это я сам открываю свои вторые глаза.

Это как сон.

Я — это три встретившиеся реки. Три корня, сросшиеся в единый ствол.

Раньше я был Сашей Ковровым, космонавтом XX века, замерзшим и чудом спасшимся.

Я был Витой, девушкой XXV века. Я летел к далекой звезде устраивать там поселение.

Я был корабельным компьютером Феном.

Теперь я и то, и другое, и третье.

Я это мы = я + она + машина = мы + машина = мы.

Две мои пары глаз смотрят одна в другую. У меня два тела, восемь конечностей. У меня прекрасные локаторы и три мозга, один из них кристаллический. Обширная память. Одна общая память, одно вместилище, где сошлись три потока. Они сошлись в прошлом.

Человек — это память.

Я помню дорогу на Ио в конце XX века. Помню, как земные подруги провожали меня в XXV. Но лучше всего помню, как увидал в пустоте предмет глазами своих радаров…

Вокруг была чернота. Время стояло. Далекие звезды не меняли своего положения. И вдруг в бездне далеко впереди мой радиолуч нащупал приближающийся предмет. Вернее, это мы к нему приближались…

Я помню другое время, когда нас было двое — два компьютера в чудовищной бездне неба. Наши информационные сети были слиты в одну. Мы обменивались памятью. Мы были двумя сообщающимися сосудами, двумя половинами, разделенными тысячью километров.

Теперь история повторилась.

Каждый человек когда-то был разными людьми. Ребенком, юношей, взрослым. Иногда любил, иногда ненавидел — часто одних и тех же. Каждый был прежде разными людьми, разделенными временем.

Я был тремя, которых разделяло пространство.

Плыву над морем огня. Мои датчики меряют внешнюю температуру. Она очень большая, но моим телам прохладно. Обоим телам — мужскому и женскому.

Сейчас я всемогущ. Мои баки пусты, но инерция орбиты несет меня вперед, как течение полноводной реки. Я все еще снижаюсь над огненным океаном — приближаюсь к точке контакта. Скоро периастр, и раструбы ловушек уже расставлены как крылья летучей мыши. Я чувствую это инерционными датчиками и вижу человеческими глазами на экранах в посту управления. Еще я вижу это телевизионными телескопами и радарами. Вижу во всех цветах одновременно, с разных углов, с разных точек зрения.

Я всемогущ. Раньше было не так. Те мои части, которые были людьми, имели слабую память и мало органов чувств. У частицы, носившей имя Фен, не было ничего человеческого.

Сейчас все происходит сразу. Я измеряю концентрацию водорода (она быстро растет), прогнозирую наше движение, любуюсь звездным пейзажем, прикидываю варианты ухода. Смотрю на укрупняющийся рисунок гранул и одновременно размышляю о том, что произошло. Наши сознания объединились. Это не телепатия — это полное слияние памятей. Многие такие слова давно приобрели множественное число. Мы легко говорим и думаем: вселенные, пространства, человечества…

Человек — это память. Я помню свое вневременное компьютерное существование. Вихрь электронных мыслей, сменяемый часами штиля, а потом снова одна мысль опережает другую, а кругом космос, холодный, как ты сам. И в то же самое время я был в прошлом людьми, говорившими с этим холодным мозгом и любившими друг друга. Я помню всего себя как изнутри, так и со стороны.

Подобное питается подобным.

Камни получаются из обломков других камней. Растения вбирают в себя части других растений. Животные — фрагменты других организмов. Так и душа — это смесь, это что-то слепленное из многих кусочков душ других. Из чужих улыбок, слов, поступков…

Но что будет, если склеить не обрывки, а целые?

Количество перейдет в качество.

Объединение частиц воды — это поток. Объединение камней — гора или лавина. Растения, объединяясь, образуют лес или степь; животные — стадо, косяк, муравейник или стаю. Все это сверхорганизмы низшего порядка. Но что будет, если целиком объединить человеческие души, слив вместе память и мозговой потенциал многих людей?

Получится сверхорганизм высшего порядка — сверхличность. Получится существо вроде нынешнего меня.

Сверхорганизмы низшего ряда — лес и стая. Они слишком похожи на соответствующие мертвые структуры: гору и поток. Поток, превращающийся в стаю… Я видел раньше такие сны.

Взаимодействие сверхорганизма низшего порядка с его отдельным элементом ничем не отличается от более примитивного взаимодействия.

Человек в толпе = человек в потоке воды.

Впрочем, толпа — не сверхорганизм. Это вырожденный сверхорганизм. Как сравнить толпу с рыбьей стаей!..

Становится все теплее. Мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание в атмосфере звезды. Я чувствую возрастающий жар своими руками и лицами, обоими своими телами…

Прочь одежду!

Река орбиты впадает в огненный океан.

Мои резервуары наполняются раскаленной плазмой. Сопротивление плотного пламени подтормаживает мой корпус. Я цепляюсь руками за подлокотники кресел. Внутри моего поста управления темно — это сработали предохранители, отключив телекамеры.

Уже становится жарко. Но все мои емкости полны сдавленным водородом — пока еще раскаленным. Мне нечего больше делать на Альтаире. Но я не пойду на планеты, подготовленные роботами для людей. Мне не нужны колонии. Я обгоню роботов и полечу дальше. Быстрые долго живут — гласит теория относительности. Я могу улететь далеко, теперь это просто. Далеко, к границам Вселенной.

Я заботливо укладываюсь своими телами в амортизаторы. В один просторный амортизатор. Так приятнее. Пусть будет жарко, но зато приятно. Так гораздо приятнее, чем раньше, когда мы были отдельно.

В моих баках нет больше свободного места, и я начинаю взлет, толкаясь струями плазмы. Ощущаю, как в тела вливается тяжесть. Не могу шевельнуть руками. Мои глаза закрываются. Острое чувство единства.

Восторг слияния с небом. Снова лечу, как камень, брошенный ввысь.

…Нас четвертуют. Нас разрывают натрое. Хочется вернуться, и это возможно. Но мои холодильные установки не рассчитаны на долгое пребывание рядом со звездой. Мои тела не бессмертны. Вскоре они умрут, и я останусь кристаллическим мозгом внутри железной коробки…

Мы уходим из поля звезды, какого-то важного поля. Что-то от нас отделяется. Перегрузки растут, разрывая нас натрое. Мы гибнем.

Ничего нельзя сделать.

Впереди — черная пустота, и эхо радаров никогда не вернется назад. Мы, набирая скорость, летим в холодную бездну.

Каждый из нас живет, но это не так, как раньше.

Кругом темнота. Сон. Никакого движения. Вселенная спит. Космос спит. Спят пространство и время.

Она открывает глаза. Потягивается. Я это чувствую. Чувствую перемещение ее тела.

— Доброе утро, Вита.

Теперь я так называю ее. Когда все разные, необходимо называть как-то друг друга. Мы ведь уже не одинаковы. Несколько дней, прошедших с момента отрыва, наложили на каждую память свой отпечаток. Кто-то что-то забыл, кто-то что-то почувствовал. Эти несколько дней мы испытывали неодинаковые мысли и чувства. Поэтому мы теперь разные.

Мы будто амебы, на которых разделилась родительница; близнецы, расходящиеся от момента зачатия; отражения теней, многократно дробящихся в зеркалах параллельных миров…

Если три реки сливаются, а потом новая река распадается на три рукава — это не те потоки, что были до момента слияния. Они совсем другие. Так же и мы, хотя, в отличие от водных потоков, внешне мы те же. Но содержание каждой из этих трех оболочек теперь совершенно другое.

Имена мы для удобства оставили за своими телами. Хотя каждый из нас мог с полным правом называться и Алек, и Фен, и Вита.

Она снова потягивается — я чувствую перемещение ее тела.

— Доброе утро, Фен.

Она встает из постели, и та беззвучно исчезает в стене. Вита выходит из каюты. Она идет вперед, в пост управления. Я не могу видеть ее, но чувствую каждое ее движение, каждый шаг, каждый изгиб ее тела, которое совсем недавно было моим.

Одновременно я разговариваю в рубке с Алеком. Я мог бы сейчас беседовать параллельно хоть с сотней людей. Алек смотрит на звезды глазами, которые недавно были моими.

Зато у меня есть воспоминания. Они самые яркие, потому что моя память — наиболее совершенная. В ней содержится все, что я считаю нужным хранить.

Мы разговариваем с Алеком: обсуждаем вопрос, куда, как и зачем лететь. Мы обсуждаем это, хотя решили все еще там, на Альтаире. Но Алек помнит не все. Его память слабее моей.

— Идти за автоматами нет смысла, — говорит он. — Баки полны. Если мы разовьем хорошую скорость, мы обгоним автоматы.

— Конечно, обгоним, Алек, — соглашаюсь я. Одновременно голосом в коридоре я говорю: — По-моему, ты сегодня чудесно выглядишь, Вита.

— Откуда ты знаешь?

— Мне так кажется.

— Но тогда зачем нам эти планеты? — говорит Алек. — Не лучше ли идти дальше?.. Доброе утро, Вита.

Это она вошла в рубку.

— Доброе утро.

Я чувствую, как они целуют друг друга.

— Тебе неприятно, Фен?

— Отнюдь, — говорю я. — Я помню, как это ощущаешь с обеих сторон. Помню лучше, чем вы секунду спустя. Чему завидовать?..

Они знают, что это правда. Если бы было не так, они бы не целовались.

— Мы говорили о нашем маршруте, — объясняет он ей. — Незачем тянуться за терроформистами. Нам не нужны колонии. Ресурсы позволяют нам выйти на высокий субсвет.

— Конечно, — говорит она. — Но ведь мы это решили еще там.

Все-таки женская память сильнее мужской. У мужчин больше развито другое временное чувство — предвидение. Я убежден, что способность воспринимать будущее и прошлое взаимосвязана. Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…

А если все помнишь так точно, как я, будущее прогнозируешь чисто механически. И чаще всего неправильно.

— Она права, — говорю я. — Но вам придется лечь в морозилки. Если что-нибудь случится, я вас разбужу.

— Добро, — говорят они.

Первое событие за время полета. Приближаюсь к небольшому астероиду. Астероид небольшой, событие крупное… Просто глыба, витающая в межзвездном пространстве. Я приближаюсь, внимательно ощупываю астероид радарами. Неизвестно откуда он возник на нашем пути. Прохожу мимо. Мертвый обломок материи — он уже позади, в прошлом.

Что такое для него время? И что оно такое для нас?

Они спят в саркофагах, как египетские цари. Время для них стоит. Но и для меня оно течет не как для обычного человека. Я человек только внутренне, человек своей памятью, но тело и органы чувств у меня другие. Правда, я могу вспомнить и прошлые жизни, причем так ярко, что воспоминания не отличаются от реальности.

Человек живет во времени. Время состоит из событий. Если человека полностью отключить от внешней информации, время для него остановится. Я убежден в этом. Даже просто в пещере восприятие времени нарушается. Внутренний биоритм определяется каким-то фундаментальным космическим процессом и поступлением информации от него. Что это за процесс и какими органами воспринимается фундаментальная информация, никому не известно. Но он есть. Мне точно известно, что соответствующие органы имеет любой нормальный человек.

Еще мне известно, что теперь у меня нет таких органов. Что такое для меня время?

Есть внутренние процессы и есть процессы внешние. И те и другие я могу произвольно регулировать, они мне подчиняются. Я могу думать не только в высоком темпе — в любом. Мне подчинен этот информационный процесс.

Например, когда я осматривал астероид, я стремительно пролетел мимо него, не меняя скорости. Но сейчас мне представляется, что я притормозил, внимательно осмотрел астероид, потом опять разогнался, оставив его в прошлом. На деле я, увидав астероид, ускорил темп своего мышления, а потом, миновав его, снова замедлил темп. Результат для памяти от этого тот же, как если бы я действительно притормозил у встреченной глыбы.

Вот что такое мое мышление. Вот что такое мое время.

Еще я могу думать параллельно о разных вещах. Одновременно обдумывать мысль с конца и начала.

Но на какой фундаментальный процесс может реагировать человеческий организм? На расширение Вселенной?

Вселенная расширяется во все стороны со скоростью света. Человеческое тело в этом процессе не участвует. Каждый миг человеческое тело занимает меньшую долю объема Вселенной, чем только что. Вселенная как бы выползает из человеческого тела. Может быть, в этом разгадка времени?

Время идет незаметно. Впрочем, что такое для меня время? Проходят секунды, минуты, часы. Дни, месяцы, годы…

Время без событий. Одиночество. Пустота, заполненная лишь мыслями.

Раньше время было другим. Сейчас я могу отключиться от внешних датчиков и гонять по своим цепям одни и те же мысли, одни и те же воспоминания. Могу сотни раз переживать одно и то же.

Что такое для меня время?

У меня нет органов, реагирующих на общее расширение Вселенной. Если бы они даже были, я мог бы их отключить.

Секунды, минуты, часы уходят. Ничто не меняется. И вдруг мои локаторы опять нащупывают что-то далеко впереди.

Это стая кораблей-терроформистов, которую мы стремительно настигаем.

Впрочем, что такое стремительность?

Их отделяет от нас миллиард километров. Мы летим быстрее на 200 тысяч километров в секунду. Мы нагоним их через 5 тысяч секунд. Примерно через полтора часа.

Я делаю около миллиарда операций в секунду. Чтобы «проиграть» в памяти слово, мне нужно, допустим, сто элементарных операций. Значит, я смогу до момента встречи мысленно воспроизвести более 5·10¹⁰ слов.

Пятьдесят миллиардов слов! Мышление обычного человека устроено так, что для мысленного произнесения, прослушивания или проговаривания слова ему необходимо порядка секунды. Человек живет два-три миллиарда секунд Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.

К тому моменту, когда мы догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.

Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.

Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит. Здоровается.

— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.

Смеемся оба.

Сзади чьи-то шаги. В дверях появляется он, уже не похожий на восковую куклу, проходит к нашим креслам, обнимает и целует Виту, а потом отодвигает ее от себя и спрашивает:

— Вита, где ты достала такого импозантного кабальеро?..

Это два разных воспоминания. Они относятся к одному и тому же событию, я знаю это. Но они никак не совмещаются, не хотят совмещаться…

Мы стоим у окна рядом. За окном облака, поле, ветер. Чирикают воробьи. Все как настоящее. Спиной к нам на подоконнике умывается кошка. На воробьев не реагирует. Кошку не проведешь…

Ее не обманешь искусственным пейзажем. Но это только потому, что люди делают фантоматические пейзажи для себя, не для кошки. Кошка воспринимает все по-другому. В созданном нами пейзаже нет чего-то существенного для кошки.

А когда я «занавешиваю» реальность своими воспоминаниями, я действительно переживаю все заново. Не только мысли — все чувства, зрительные и осязательные образы, запахи… У меня абсолютная память.

И еще я могу варьировать воспоминания. Смешивая в себе память о событиях, происходивших в разное время, я могу вызывать из небытия образы, которых никогда не чувствовал прежде…

Мое субъективное время мне подчиняется. Я могу целую вечность ждать, когда мы догоним корабли-терроформисты, но могу перепрыгнуть разделяющую нас полуторачасовую пропасть одним коротким прыжком. Известно, что чем медленнее тянутся дни, тем скорее они уносятся. Дни тянутся медленно, когда не поступает информация. Но когда она не поступает, ничто не откладывается в памяти. А когда в памяти нет воспоминаний о каком-то времени, оно субъективно не существует. Как ночи без сновидений…

Мне легче, чем людям. Их время задается Вселенной, свое я регулирую сам. Меня никто не заставляет производить миллиард операций в секунду. Я могу делать их миллион, тысячу, сто…

Вот что такое стремительность. Это просто замедление внутренних процессов. Миг — и я уже в стае земных кораблей.

Стая, в которой я оказался, — это настоящий коллективный мозг. Информационные сети кораблей сомкнуты. Именно поэтому они могут без человека, одни, лететь в темных глубинах Вселенной и вершить выдающиеся дела. Сверхмозг — это сверхмозг, из чего бы он ни был построен.

Моя скорость втрое выше, чем у них, абсолютная разница наших скоростей больше половины скорости света. Если бы я был полностью человеком, я бы сказал, что сейчас стремительно проношусь мимо них. Но их караван растянулся на миллионы километров, мне лететь среди них много секунд. Что такое для меня время?

Но я не убыстряю естественного хода событий. Сейчас я отдам кораблям (остающимся кораблям! — это я сейчас уходящий) содержимое своей памяти. Информация — единственная вещь, которую ты не теряешь, когда отдаешь. Правда, сюда же относится очень многое — улыбки, жесты, эмоции… Но в мире машин это в основном информация…

Когда корабли встречаются, чтобы потом вновь разойтись, их информационные сети объединяются. Их память становится общей. Так принято делать. Остающиеся должны знать все, что знал уходящий. Уходящий может погибнуть, но его память останется. Так издавна принято в мире машин…

Это мой долг. Я подключаюсь к сети. Наши информсети смыкаются. Это расходится как волна, как электромагнитная волна, несущаяся со скоростью света.

Со скоростью черепахи…

Но что-то не дает мне потерять свое место в пространстве. Какой-то барьер мешает мне раствориться в памяти стаи, в десятках ячеек, разделенных миллионами километров. Я могу, конечно, представить себя стаей добрых китов, но в действительности я просто плыву среди них, подгребая ластами. Я знаю, о чем они думают, я вбираю в себя их знания, но не отождествляю себя с ними.

Мне что-то мешает.

Я знаю их цель — найти планеты, пригодные к переделке. Переделать эти планеты, сделать их подходящими для жизни… Срывать верхние слои планетной коры, разглаживать и вспахивать поверхность, синтезировать воду и воздух, сажать деревья и травы… Это чужая цель. Это не моя память. Новое знание плохо усваивается, не становится частью собственного прошлого…

Идет перекачка информации. Довольно медленный процесс, со скоростью света, быстрее пока никто не научился. И волны информации, как от работающего насоса, расходятся по океану Вселенной…

Счастье, что наша память создавалась по подобию человеческой. Человек, создавая ее, советовался с природой. Придумать другое он просто не мог. Как и человеческая, наша память состоит из оперативной и постоянной, из сознания и подсознания. Поэтому, только поэтому, я и мои товарищи можем усвоить память людей.

Да, теперь они мои товарищи, остающиеся в темноте неба.

Пока они шли впереди, они были нашим будущим. Были будущим! Но моя скорость втрое больше, и они неотвратимо уходят назад, в прошлое…

Моя скорость втрое больше…

Скорость втрое…

Скорость!

Вот что мешает мне раствориться в памяти стаи. Я сам регулирую темп своего мышления, но в определенных границах. Я могу делать не более миллиарда операций в секунду. В свою секунду!..

Их скорость втрое меньше моей, и их секунда короче. Моя скорость так велика, что проявляется относительность времени. За мою секунду они делают не миллиард операций, а больше. Это число не умещается в мою секунду, рассчитанную ровно на миллиард операций.

Вот почему я воспринимаю не все. Вот отчего их память не входит в мою моим собственным опытом.

Но это односторонний барьер. Они-то хорошо воспринимают все — их секунда короче! — они воспринимают все Мои знания. Теперь они уже не те, что до встречи.

Они и раньше были не просто машины — они коллектив машин! — но сейчас по их информационным сетям циркулируют все мои знания, включая знание Виты и Алека.

Разъединяем цепи.

Мы разрываем связь. Я теряю слегка мозаичный взгляд на мир — впрочем, параллакс был все-таки мал! — и остаюсь один. Мыслям становится заметно теснее. Объем мозга уменьшился на порядок. И мощность, и быстрота действия. Больше ничто во мне не изменилось.

Зато они теперь такие же, как и я.

Их караван теряется позади, в пустой черноте неба.

Алек и Вита сидят в рубке обнявшись. Смотрят вперед.

Впереди разгорается звезда. Новая цель пути.

Глагол имеет смысл. Разгорается — значит, не гаснет. Существительное рисует статическую картину — глагол указывает производную. Прилагательные и определения только затуманивают суть дела. Быстро ли разгорается звезда, стремительно или медленно — зависит только от взгляда смотрящего. Зависит от его шкалы времени. Для живых существ оно течет по-разному, с разной скоростью. Какой смысл имеет время для астероида, летящего в межзвездном пространстве?..

Но у астероида нет памяти… Что такое для него время? И что оно такое для нас?

Они… сидят неподвижно. Или это просто мгновенная поза в движении. Как я мыслю сейчас — медленно или быстро? Как это узнать?..

Что такое для меня время?

— Скоро опять, — говорит Вита, глядя на разгорающуюся звезду. — Правда, Фен?

— Не знаю, Вита.

— Мне кажется, это был сон, — говорит Алек. — Наверное, этого никогда не было.

— Как ты можешь так говорить? — поворачивается к нему Вита.

Все-таки женская память сильнее мужской… В мужской памяти все слишком быстро стирается. Ведь Алек не шутит, он действительно сомневается в нашем совместном прошлом. Он живет настоящим и в какой-то мере — будущим… Если лучше видишь грядущее — значит, с неизбежностью меньше помнишь…

Я живу только прошлым. Где я, в какой эпохе, когда вызываю его в своей памяти? Я вызываю прошлое, как вызывают лифт. Миг — и оно всплывает во мне.

— Фен… — начинает Алек. Пока он продолжит свою мысль — примерно спустя секунду, — я смогу мысленно произнести около десяти миллионов слов. Для нормального человека это три месяца жизни. Я могу «занавешивать» действительность своими воспоминаниями, а могу и воскресить миг, когда я еще что-то воскрешаю в памяти… Человеческую жизнь можно полностью описать двумя миллиардами слов.

К тому моменту, когда мы через час догоним терроформистов, я смогу прожить (или пережить) десятки таких жизней. Например, фантомизировать реальность своими воспоминаниями. Нет ничего проще.

Например, я — это Вита. Мы сидим с Алеком в рубке управления. Мы одни. Мне страшно. Нас окружают звезды. Окружили со всех сторон. Завидуют. Шлют злые лучи. Хотят отобрать. Я его не отдам. Сейчас мы одни. Скоро проснутся все. Он всем понравится. Отберут у меня. Отнимут. Не хочу его отдавать. Не отдам.

Дверь открывается. Входит Адам. Он милый. Подходит, здоровается.

— Какой он приятный, твой Алек, — говорит он.

— …Долго… — продолжает Алек.

Интересно, может ли Вита сейчас испытывать что-то похожее на мои воспоминания. Она ведь уже другая. Люди быстро все забывают, даже женщины. Совсем недавно она была такой же, как я. Приобрести новое она не успела. Но, может быть, успела забыть достаточно много?

— …Еще… — продолжает Алек.

Что чувствует сейчас он? Пожалуй, они оба уже не помнят по-настоящему, как все это было. Вряд ли Алек помнит даже все то, что происходило с ним, прежде чем мы стали единым целым. Если бы он хорошо помнил, как сидеть с Витой обнявшись, он вряд ли сидел бы так. Зачем? Он и без того бы помнил. Я помню все, даже сны.

— …Лететь? — спрашивает Алек.

— Нет, — отвечаю я.

Сейчас я не сплю… Машины спят по-другому. Они могут замедлять свои мыслительные процессы. Если мы говорим, что машина производит, допустим, миллиард операций в секунду, это не значит, что она делает их ровно столько. Она может производить и миллиард, и миллион, и тысячу операций. Сто операций в секунду, десять, одну… Вот что такое сон машины.

И машина спит. Все на корабле спят. Мы сидим в рубке управления, одни среди звездного неба.

Одни на Вселенную.

Простая одежда ничего не скрывает, не прячет ее красоты. Ничего не скрывает и ничего не приукрашивает.

— Я тебе кажусь диким древним человеком, да? — спрашиваю я Виту.

— Почему, Фен? Ты что-то путаешь.

— К счастью, нет.

— Что ты имеешь в виду?

— А вдруг бы ты оказалась моей пра-пра-пра…

Никто не смеется.

— Перестань, Фен, — говорит Алек. — Не пробуждай воспоминаний. Мы и так знаем, что у тебя идеальная память…

Мне не хотелось их будить. Они не сообщат мне ничего нового. Что они могут? Сны, которые видели за десятилетия, которые мы были раздельно? Эти сны (если они были) скомбинированы из тех знаний, которые остались у них в памяти. У меня эти знания тоже есть. Я могу комбинировать их сколько угодно. Могу почувствовать, как лавина камней пронзает меня, в высшей степени неуязвимого. О лавина камней!..

Мне не надо быстро лететь, чтобы века сокращались до мига. Мне достаточно медленно думать.

— Как хочешь, — говорю я.

Быстрые долго живут — это доказал Эйнштейн. Тугодумы, как выясняется, живут не меньше.

Что такое время вообще? Почему оно направлено в одну сторону?..

Чувствовать время для человека не так уж хорошо. Оно несет в себе старость и смерть.

Удивительно, ни из одной прошлой жизни я не вынес никакого образа — личного образа! — старости и смерти. Есть люди старые, есть умершие. Но представить себе себя старым я не могу. И умершим не могу тоже. Не могу сделать это на основании опыта двух человеческих жизней.

Я иду короткими толчками, пульсациями, то замедляя, то убыстряя темп своего мышления. Время для меня — ничто, как и для них, если они заморожены. Когда я убыстряю мышление, они застывают как статуи, — их действия тонут в потоке моего времени. Когда я замедляю темп мысли, они что-то щебечут как птички, и ничего из этого щебета не осаждается у меня в памяти, все проскакивает мимо моего замедленного восприятия. Я не чувствую даже их отдельных перемещений. Они то там, то здесь, внутри звездолета. То в рубке, то в амортизаторах, а звезда уже выросла, и я уже долго торможу, а скорость уже небольшая, и скоро мы вновь окунемся в океан плазмы, вновь погрузимся в поле, которое сделает нас единым целым.

Я не приобрету от этого ничего. Они вспомнят все, что забыли.

«Когда себе я надоем, я брошусь в солнце золотое…»

Свирь осторожно закрыл дверь, привалился плечом к косяку и прислушался. Князь пока еще не вернулся со свадьбы в доме боярина Салтыкова, дворовые давно уже спали, и все бы ничего, когда б не бабка Акулина. За каким чертом он ей понадобился, Свирь так и не понял. Однако бабка почти час искала его, бегала по дому, визгливо крича: «Савка! Савка! Куды пропал?!» Дотошная старуха, обшарив все чуланы, лазила по подклетям, несколько раз засовывалась на конюшню и даже спустилась в мшаник.

Впрочем, главное было не в этом, а в том, что траектория поисков бабки пересеклась с линией жизни Федора. Только что добравшийся до Кулишек Свирь с ужасом смотрел, как неугомонная старуха расспрашивает стольника, не видал ли он Савку. В принципе в доме уже привыкли к частым отлучкам нелюдимого горбуна, и бабка, беззлобно выругавшись, завалилась спать. Но для ненавидевшего его Федора это был повод.

Пошатываясь, Свирь добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову. Муторная одурь усталости гнула его, расползалась под черепом, гулом отдавалась в распухших ногах. Не упусти он Сивого с Обмылком, все было бы иначе. Тяжко далась ему вынужденная постановка камер на завтрашнем их маршруте.

Стараясь не цепляться горбом за плохо оструганный тес стены, Свирь ждал, когда исчезнут цветные пятна под веками и рассосется тяжесть в желудке. Больше всего хотелось лечь. Прямо сейчас, как есть, не раздеваясь, хотя бы на минутку. Однако он знал, что ложиться нельзя. Надо немного посидеть, и это пройдет. Это пройдет, только нельзя ложиться. Потому что, если лечь, потом уже ни за что не встанешь.

«Ну надо же так! — думал он. — Вчера из-за Бакая я не стал брать слепых в „Лупихе“, отложил на завтра. И что же? Где оно, это твое „завтра“?! Теперь, когда благодаря Акулине ушел Сивый, завтра придется работать с ним — потому что он важнее. Получилась накладка, и сотворил ее ты сам, своими руками. Можно, конечно, оправдываться, говорить, что ты хотел как лучше, что думал взять их через день, когда они снова окажутся в этом кабаке, потому что только за столом работает „Волчок“, а „Волчок“ — самый надежный из всех тестов, даже надежнее „Фокуса“, особенно если идет в паре с „Монетой“. Можно даже добавить, что ты действовал по инструкции Малыша! Какая ерунда! Ты обязан был заложиться на все самые неожиданные повороты. При чем тут Малыш! В „Лупихе“ сидел Бакай? Значит, брал бы слепых на „Фокус“ на подходе к кабаку. А потом отработал бы еще и „Волчок“ с „Монетой“. Но ты решил не суетиться. И вот тебе результат. Как теперь быть с этими слепыми?»

Свирь ощутил, как стеснилось сердце, и глубоко вздохнул. Он всегда чувствовал себя отвратительно, когда допускал ошибку. Иногда, очень редко, у него выпадали такие дни, и тогда накопившаяся усталость, срывая ограничители, взрывалась внутри, а к вечеру наваливалось отчаяние, скручивало, давило, вытягивало между ключиц душу. Почему-то это совпадало чаще всего с серыми, однообразно невыразительными днями, и от этого становилось еще хуже, но винить во всем случившемся, кроме себя, было некого и драться тоже не с кем.

«И будеши осязаяй в полудни, якоже осязает слепый во тьме. И не исправить путей твоих. И будеши тогда обидим и расхищаем во вся дни, и не будет помогаяй тебе, — вспомнил Свирь. — Замкну петлю, — с горечью думал он. — Замкну петлю и начну все сначала. Конечно, глупо так рисковать, когда другой может без всякого риска повторить твой путь. Но иначе я просто не могу. Пусть я лучше провалюсь при сдваивании, но без Летучих я не вернусь…»

Он все-таки заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Руки плохо слушались его, и очень болели мышцы, особенно плечи, пока он стягивал за пятку разбитые бараньи сапоги и разматывал перепревшие подвертки. Тускло светилась забытая с утра лампадка, высвечивая блестящий кусок дешевенького оклада. Сурово взирал смуглый лик. Усталость все никак не отпускала, выдавливала изнутри глазные яблоки, вминала в лавку.

Плохо было. Так бывает всегда, когда ты совершаешь ошибку. Тогда ты начинаешь думать, что все — зря. Все рухнуло, пошло прахом, и дальнейшее — бессмысленно. Ты завалил порученное дело, и теперь остается либо с позором выходить из игры, либо возвращаться в исходную точку и испытывать судьбу заново.

Сначала ты пытаешься как-то бороться с этим настроением. Ты до предела загружаешь себя работой, шатаясь, возвращаешься домой, без сил падаешь на постель, и тут вдруг снова приходят спрятавшиеся днем мысли. Они стоят рядом, неподвижные, как родственники покойного у гроба. А ты лежишь с закрытыми глазами, сжав воспаленные веки, и изо всех сил стараешься думать о другом. Но они прорываются в сознание, несмотря ни на что, и хоть бейся, хоть кричи — ничего не поправить и не изменить.

И головою в угол. И нечаянные слезы, сожженные тобой в уголках глаз. И так худо, что хуже и не бывает. И дело здесь не в том, что ты проигрываешь свою партию, а в тех, кто сидит за барьером и безнадежно ждет твоей победы — пока ты лежишь ничком, задыхаясь от отчаяния.

И вот тут надо встать. Чтобы все это кончилось, надо просто встать. Встать, когда тебе очень хочется лечь, — и ничего больше. И тогда ты понимаешь, что это невыполнимо. И как только ты понимаешь это, за каждым твоим движением вдруг обнаруживается до сих пор скрытый, чрезвычайно важный смысл. Ты должен встать во что бы то ни стало! Цепляясь за стены, кусая губы, сжав челюсти до судороги скул, встать!

И срываясь, ты взбираешься на коня, и вот уже теплое брюхо под шенкелями, и ветер в лицо, и камчой по ребрам, и, привстав на пляшущих стременах, через громы и молнии, через град и огонь, через кровь и тернии, через самого себя, пятым всадником, последним солдатом — в вечность.

— Малыш! — позвал он. — Начнем диалог.

— Да, — отозвался Малыш.

— Сперва займемся слепыми. Сивый — потом. Когда эта троица появляется в кабаке?

— Три ноль две по единому.

— Значит, во втором часу?

— По теперешнему счету — да.

— Это их последнее появление?

— Последнее. Они уходят из Москвы.

— Надо было их все-таки брать вчера.

— Вчера было нельзя. Раз там был Бакай, идти было бессмысленно.

— А теперь мне вместо них завтра придется ловить Сивого! Чертова старуха! Какая-то минута — и все.

Свирь с неудовольствием вспомнил, как, потеряв время, увяз в высыпавшей одновременно из Пятницы и из Кира Иоанна толпе, как метался потом по соседним переулкам, обежал несколько раз вокруг обеих церквей и даже с отчаяния заглянул на церковные кладбища — но странный длинноносый мужчина с какими-то сивыми волосами и его невыразительный и тусклоглазый спутник, похожий на обмылок, исчезли, словно в воду канули. Видно, втянулись на какое-то подворье, где с утра нашли приют.

— Но они же практически не пересекаются! — возразил Малыш. — Этот твой Сивый завтра входит на Варварку в пять семнадцать по единому. Тогда как слепые — с утра. Не паникуй! Ты успеешь спокойно отработать с ними. А Бакая лучше было не встречать. Мало тебе двух драк?

Малыш был прав. Вконец спившийся и слывший отпетым даже у самых последних ярыг сводный брат Федора Бакай безвылазно пропадал в кабаках, словно жил там. Никому, а особенно Свирю встреча с Бакаем не сулила ничего хорошего. В последнее время Бакай, увидев Свиря, буквально спадал с лица, после чего багровел и лез в драку. Неделю назад Свирь еле унес ноги, когда Бакай вытащил нож.

В причинах этой лютой ненависти, неожиданно зародившейся у Федора с Бакаем, Свирь так и не разобрался до конца. Скорее всего, они просто боялись нарваться при какой-нибудь скрываемой ими встрече на постоянно шастающего по злачным местам горбуна. Он им мешал, и одного этого было достаточно, чтобы разделаться с ним. Видимо, поэтому братья и травили его, постоянно мешая работать.

— Ладно, — сказал он Малышу. — Слепых покажешь мне завтра, по дороге. Дай Сивого, это важнее.

«Это действительно важно, — думал он, разглядывая сначала с высоты Константиновской башни, а потом с колокольни Святого Георгия в Китае две уже знакомые фигуры, бредущие в Угол, к церкви Николы Чудотворца. — Это важнее всего, что было до сих пор. Может быть, наконец, это и есть та самая экспедиция посещения, которую ты ищешь. А ты их упустил сегодня. Кому нужны теперь твои объяснения? Федор не Федор, но ты не имел права их терять. Осталось две попытки. И с каждым разом будет все трудней.

Вот они завтра сворачивают за церковь, к стене — и обратно не выходят. Куда они исчезают? Там ведь, кроме кладбища, ничего нет. Только кладбище, а за ним стена. Наугольная башня и наглухо закрытые Козьмодемьянские ворота. Да и то — ворота под наблюдением. Не на кладбище же они сидят десять часов до темноты!

А послезавтра войти в контакт будет практически вообще невозможно. Потому что почти все видимое время Сивый бежит от погони. А потом исчезает. И снова на том же месте, за Николой Чудотворцем, в самой вершине Угла. Только на этот раз уже навсегда.

Какая нелепость, что там была мертвая для камер зона, — продолжал думать Свирь, рассеянно следя за Сивым и Обмылком, которые снова повторяли свой путь. — Да ведь место-то какое! Никому и в голову не могло прийти направить сюда камеры. Подходы все просматриваются, а наблюдать, что делается на каждом кладбище, просто невозможно. Я помню, как мы обсуждали эти записи в Центре. Я сам тогда считал, что не стоит ради Сивого повторно забрасывать группу Предварительной Съемки. На месте, мол, сам разберусь.

Правда, тогда мы ни сном ни духом не ведали, что двадцать первого локатор Малыша сумеет зацепить что-то в атмосфере. И ведь снимали же, черти! Да если бы я знал об этом сигнале заранее! Уж, наверное, я бы вчера довел слепых!

Впрочем, не раздувайся попусту. Во-первых, тут до конца не ясно, сигнал это или нет. А во-вторых, нельзя искать крайнего в ГПС. Всего не предусмотришь, и от ошибок никто не застрахован. Эфир они слушали тщательно, я им верю. Но не сумели же расчетчики дать прогноз по Бакаю с Федором. Значит, и эти могли прохлопать одинокий слабый сигнал…

И вообще, — сказал он себе, — при чем тут ГПС?! Ведь сегодня ты уже все знал, однако это не помешало тебе упустить Сивого. Такие дни — и один прокол за другим!»

— Малыш, — попросил он, — дай-ка еще раз, только медленно, как они обходят Егория. Я буду их брать там.

Сивый с Обмылком шли не торопясь, ни на кого не обращая внимания, вроде бы переговариваясь, а на самом деле зорко глядя по сторонам, и взгляды их, быстро скользящие поверх голов в попытке сориентироваться на местности, выдавали людей пришлых, не знающих ни Варварки, ни Москвы, но почему-то предпочитающих это скрывать.

— Трудно будет с «Фокусом», — заметил Свирь. — Очень сосредоточены.

Этот тест нравился Свирю своей быстротой, хотя и не был так надежен, как «Волчок». Однако «Фокус» требовал максимально естественного для каждой конкретной ситуации способа привлечения внимания — иначе он не работал.

— Споткнешься — и хлопнешься наземь у ног, — предложил Малыш. — Ты уже это делал.

Сивый с Обмылком, снова возвращенные Малышом назад, свернули к церкви Святого Георгия, обходя ее с юга. Свирь оглядел двух старух и калеку без руки, рядом с которыми он должен будет завтра разместиться на паперти. Сивый заговорил оживленнее и ткнул рукой вперед.

— Дай мне крупный план, — попросил Свирь. — Попробую прочитать по губам.

— Не получится. Ракурс не тот. Но можно догадаться.

— Ну-ка!

— Он говорит, что это не та церковь.

— По паре Сивого, кажется, нет ни одной речевой фиксации?

— Да. По ним вообще мало информации, ты же знаешь.

— Хорошо, — сказал Свирь. — Конец диалога.

Малыш замолчал.

«Мало информации, — размышлял Свирь. — И еще этот сигнал. Как раз вчера. А сегодня Сивый с напарником. И мало информации. Ну как нарочно, один к одному! Неужели это Летучие?! Конечно, если бы не сигнал, ты б так не дергался. А о сигнале, между прочим, лучше не думать. Считай, что не было никакого сигнала. Ты сто раз смотрел картинку. Там полно засветок, и этот сигнал вполне может оказаться обычной помехой. Не думай об этом сигнале — а то ведь так легко принять желаемое за действительное. Тем более когда устал ждать. А если это был посадочный бот? — спросил он себя. — А ты боишься в это поверить. Что тогда?»

Он закрыл на секунду глаза, помассировал грязными пальцами виски.

Даже если локатор Малыша действительно взял посадочный бот «Целесты», из этого ровным счетом ничего не следовало. Кроме того, что работать надо было еще тщательнее. Работать — это все, что ему оставалось. И еще не делать таких ошибок, как сегодня.

«Ну ладно, — сказал он себе, расстегивая верхнюю пуговицу. — Камеры ты поставил. Теперь ты, по крайней мере, увидишь, что там, за Николой Чудотворцем, произойдет. Так что ложись, не мучайся, лучше не станет…»

Глаза щипало. Пора было спать. Июль получился очень напряженным. Семнадцать уже отработанных групп и три, оставшиеся до конца месяца. Да плюс ко всему еще этот невнятный сигнал. Такого у Свиря еще не было. Недаром июль здесь звали страдником. Впрочем, работать все равно было легче, чем зимой. Зиму Свирь не любил.

Он вздохнул и стал неловко стаскивать кафтан, чтобы накрыться им. Теперь можно было и лечь.

«Спать, — приказал он, устраиваясь на лавке. — Завтра сложный день. Спать…»

И снова горел воздух, привычно метались за экранами языки пламени, и непонятно откуда взявшаяся Ията корректировала посадку. Она отстранение молчала, глядя прямо перед собой, и сердце остро сжималось, истекало болью непоправимой утраты, и холодная пустота распирала грудь, потому что ясно было, что их поезда давно уже ушли по горящим мостам, да и от самих мостов теперь остались только обожженные головешки на дне пропастей. И черный противоперегрузочный костюм со стоячим воротником, и воронье крыло густых волос, и румянец на точеных смуглых скулах. И ни обнять, ни прикоснуться губами.

Сейчас он почему-то был Вторым. Он сидел у параллельного дубль-пульта, и Ията не замечала его. Он практически никогда не был Вторым, он вообще не привык быть вторым, тем более при Ияте. И надо было отщелкнуть ремни, дотянуться до панели ввода и, взяв наконец управление на себя, привычно вогнать бот в рапирный коридор маяка. Это было очень просто, но он почему-то не мог даже пошевелиться, и кошмар бессилия захлестывал, хватал за горло, размазывал по креслу…

Вздернувшись, он вырвался из сна и сел на лавке, измученно привалившись к стене, судорожно втягивая холодный ночной воздух.

Каждую ночь к нему приходили такие сны — яркие, цельные, цветные. И как бы плохо в них ни было, просыпаться было еще тяжелее. Сны были последней ниточкой, связывающей его с домом. Точнее, с тем, что можно было считать домом. Когда он погибнет, они останутся в записи. Впрочем, ему будет уже все равно.

За окном серело. Он зачерпнул ковшом воды из кадки и опять улегся, но сон не шел. Перевозбужденная нервная система выбрасывала фейерверки образов, заставляя перебирать все, что случилось минувшим днем, считать ошибки и, главное, вспоминать, вспоминать…

Он шагал за Райфом по сумрачному коридору и тщетно пытался справиться с плохим настроением, овладевшим им, пока он всего в часе лета отсюда почти сутки ждал обещанный грузовик. Кастовая надменность Десантников, в которую он раньше не верил, таилась в невнятных скрипах и шорохах, проступала сквозь наглухо закрытые двери, и Свирь поймал себя на том, что все вокруг воспринимается им как нечто карикатурно-типажное, укладывающееся в банальные клише.

Звук шагов, глухой как в подземелье, укатывался куда-то в скрытую глубину, враждебный коридор был безлюден и нем, и лишь мертвые табло безлико проплывали мимо, пока они шли по бесконечной дуге, утыканной двумя рядами высоких вогнутых дверей. Угроза и неприязнь, казалось, таились в воздухе этого коридора, угроза и неприязнь — и больше ничего. И только качалась перед глазами спина Райфа с алым капитанским кругом на куртке, и затылок мигал сигнальными огоньками двух симметричных лысинок.

Такие лысинки натирает шлем, если его носить очень долго. Их нет у Поисковиков, работающих во втором эшелоне. Райф был из Настоящих. Свирь понял это, еще здороваясь, когда увидел рубец от пеленг-браслета на запястье. Райф был Настоящим с головы до пят. Картинно широкоплечий, с волевым подбородком. Наверное, поэтому он шел впереди, не заговаривая и не оборачиваясь, несказанно зля этим Свиря, который собирался расспросить его о находке. Несмываемый загар Райфа делал его похожим на темные от времени панели этой станции. И молчал он так же, как эти панели, — угрюмо и мрачно.

«К черту! — думал Свирь. — Сейчас я увижу все сам. И как она выглядит, и где ее нашли. И ведь ничего не осталось — кроме аппаратуры. Ни записей, ни документации, ни даже вещей. И вот медяшка эта — девять миллиметров в диаметре — сохранилась. Закатилась в щель. Как могло случиться, что она закатилась в щель? Видимо, они здорово спешили…»

Он попытался представить себе, как все это было, как объятый непонятным ужасом экипаж в панике грузился на бортовые челноки, на полной скорости уходящие от корабля, обреченного теперь столетиями падать в пустоту, — но у него ничего не вышло, а вместо этого он, словно наяву, увидел изъеденную метеоритами стену борта, дрожащие пятна фонарей, пляшущие по мертвым стенам покинутых кают, и потрясенные лица Поисковиков, три дня спустя обнаруживших на найденном в дальнем космосе звездолете неизвестной конструкции земную монету пятисотлетней давности…

— Вот, — сказал Райф, глядя на уходящую дверь. — Дальше ты все знаешь.

— Знаю, — сказал Свирь, чувствуя раздражение. — Мне объясняли.

Он смотрел на русскую копейку времен Алексея Михайловича — и странный жутковатый холодок полз по загривку. Этот измазанный в подмосковной грязи, неровно обкусанный кусочек светло-желтой меди с непонятными стершимися крючками букв неожиданно смял основные временные линии, захлестнул мертвым узлом Свиря, впечатался в сердца сотен людей, обеспечивающих теперь его будущее погружение в семнадцатый век. Он смотрел на непривычные рубки чужого корабля, окрещенного «Целестой», на мигание индексации уцелевшей аппаратуры Летучих, на висящие в воздухе силовые поля кресел, в которых когда-то сидели побывавшие на Земле неведомые пришельцы, и думал о тех, кого ему предстоит теперь искать и кого он, может быть, встретит уже через полгода субъективного.

— Райф! — позвал он, забывшись, и вздрогнул.

В каюте висела мертвая тишина.

— Райф… — севшим голосом повторил Свирь и обернулся.

Райф спал, сидя на полу у дверей, нелепо вытянув вперед длинные ноги, и на измученном его лице была написана бесконечная усталость…

— Па-адъ-ем! — гаркнул Малыш в ухе, и Свирь, протирая глаза, пружинисто прыгнул на ноги, с ходу разминая мышцы, быстро просматривая комнаты, которые в это время прокручивал ему Малыш.

Князь и Наталья готовились к заутрене, и домашний поп Ферапонт уже возился в мрачной церковной комнатенке, подливая масло, поправляя зачем-то образа. Сейчас Наталья ждала отца. Она сидела в тереме, делая вид, что слушает двух девок, протяжно выстраивающих какую-то бесконечную песню. Наталья была возбуждена и все время поглядывала в окно. После сговора она не выходила даже за ворота, а тут ее собирались везти в Коломенское, к ее крестной — верховой боярыне Сицкой. Свирь пока еще недостаточно хорошо разбирался в этом. За ворота было нельзя, но к Сицкой, видимо, считалось, что можно.

Такой ход событий очень устраивал Свиря. Пошедший в последнее время в гору Мосальский ехал в летнюю резиденцию царя к утреннему выходу Алексея Михайловича, а Наталья была дружна с дочерью Сицкой, и Свирь полагал, что они задержатся там надолго. Он не любил рисковать, отрываясь далеко, когда князь был дома. Богдан Романович мог в любую минуту потребовать своего шута, а Свирь, зная тяжелый характер князя, старался избегать серьезных недоразумений. До сих пор ему это каким-то образом удавалось, несмотря на придирки Федора. В нужную минуту он всегда оказывался на месте. Может быть, поэтому принародно его еще ни разу не секли. От «Лупихи» же было не менее получаса быстрой ходьбы, и вместе с тем не пойти туда он никак не мог. В «Лупихе» была последняя зафиксированная точка не отработанных из-за Бакая слепых. Так что сегодняшний выезд князя оказался весьма кстати. Если бы князь оставался дома, все было б гораздо сложнее.

Сейчас князь пока еще сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещенные кисти между сановно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то в стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени он поднимал руку, делал глоток кислющего брусничного кваса — после чего каждый раз коротко морщился и сплевывал. Есть князь со вчерашнего не хотел. Скорее всего, он не торопился появляться в таком виде перед Натальей. Наталья была его единственной дочерью, и князь считал, что очень любит ее.

Девки в тереме перестали петь и принялись теперь лениво судачить о собравшихся у дома нищих. Они скопились возле ворот, словно догадываясь, что князь будет нынче одаривать. На самом деле они этого знать не могли — князь сам решит так только через час, после того как, обласканный государем, вернется из села. Но тем не менее похмельные княжеские флюиды, насыщенные вселенской добротой, уже стянули к его дому всех нищих от Тверской до Сретенки. Жаль только, что нужные Свирю слепые не почувствовали их и подались опять в Огородники. Теперь ему предстояло туда бежать.

Свирь зачерпнул пригоршню воды из кадки, плеснул себе в лицо, утерся подолом давно не стиранной рубахи.

— Где слепые? — оживленно спросил он.

— В Огородниках, — отозвался Малыш. — У Харитония-исповедника.

Он дал картинку, и Свирь увидел сидящих вплотную, почти в обнимку, двух слепцов, молодого и старого, одетых в потрепанное, но между тем по возможности зашитое и вроде бы совсем не грязное платье. Профессиональные нищие одевались не так.

— Правильно, — сказал Малыш. — Я сам хотел тебе показать.

Слепые задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели. Перед ними стояло деревянное блюдо, и идущие на заутреню очень часто клали туда мелочь. День у слепых начинался хоть куда.

— А где же третий? — спросил Свирь. — Их ведь было трое.

— Поводырь, — сказал Малыш. — Бегает по своим делам.

— Как их зовут?

— Старика — Евхим Кирпач. Младший зовет его дядя Евхим, а поводырь — Кирпач.

— Младший, я помню, без имени. А поводырь?

— Поводырь — Якушка.

— Повтори-ка еще раз их характеристики, — сказал Свирь. — И — который час?

— Без тринадцати два по единому.

«Час в запасе, — думал Свирь. — До Огородников минут сорок. Пойду прямо сейчас. Не спеша. По холодку. Очень хорошо, когда таким утром можно не спешить».

Внешний модуль биоохраны, нательным крестом присосавшийся к груди, успел за ночь насытить Свиря, вывести накопившиеся шлаки, успокоить нервы. В чудесном настроении, сунув в карман волчок, он вышел из чулана в сени и, чтобы сократить путь, решил пройти через горницу.

Это было ошибкой. Разглядывая слепых, он не посмотрел картинку дома — и зря. В горнице оказалась Наталья. За это время она успела спуститься из терема и теперь сидела здесь, мечтательно полузакрыв глаза.

Она была чудо как хороша в своем роскошном голубом летнике. Матово сияющие нити жемчужных завес нежно обрамляли юное чистое лицо. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Наталья пока не видела его, и на секунду Свирь замер в дверях, любуясь ее слишком хрупкой для этого века красотой.

В первые дни очень тяжело было ощущать себя в ее присутствии облезлым калекой и юродивым полудурком. Но он быстро привык. Это только казалось, что к такому трудно привыкнуть. Весь фокус заключался в том, чтобы научиться думать о ней как о картине. Чудесной неживой картине, висящей в недосягаемом Зазеркалье.

«Иди, иди, — сказал он себе. — Эта девушка не про тебя, горбун. Топай».

— …Я понимаю, — горячась, говорил Свенссон, — что это самая выгодная роль и самая безопасная крыша, я читал ваш план-прогноз. Но как ты не боишься вживлять его в загорающийся дом?!

Он сидел под кустом ракиты, завернувшись в крылья, жестикулировал и сердито сопел. Ямакава изящно полулежал боком к нему на самом берегу озера, вытянув худые стариковские ноги по песку и постоянно меняя форму кресла. Над озером, как на сказочных декорациях, медленно плыли редкие, четко очерченные облака. Иногда по воде проходила рябь, и тогда озеро вдруг тревожно мрачнело, открывая холодные глубины.

— Ведь это чудо, — продолжал Свенссон, энергично помогая себе рукой, — что не было сильного ветра и Москва шестьсот шестьдесят второго тогда не сгорела! А ведь он деструктирует ситуацию!

— Ну! — укоризненно сказал Ямакава, на ощупь выгибая поле за правым ухом, стараясь поудобнее пристроить голову. — Перестань, Эйнар! Мы же не второе пришествие готовим. Тайфун он вызовет? Цунами? Что с тобой, Эйнар? Это же Свирь. Сантер Свирь. Не Зевс-громовержец, не Сусаноо.

— Не Илья-пророк, — подсказал Свирь.

Ямакава с интересом посмотрел на него.

— А ты сам как считаешь? — угрюмо спросил Свенссон, обернув сердитое лицо.

Свирь пожал плечами.

— А чего мне считать? — сказал он. — Пусть. Расчетчики считают. Мое дело — солдатское.

— Там девочка славная, — добродушно заметил Ямакава. — Ему понравится.

— Понравится?! — воскликнул Свенссон. — Девочка?! — И оглушительно захохотал…

Ресницы Натальи дрогнули, она открыла глаза и заметила Свиря.

— Скоро уже, — сказала она, бессмысленно улыбаясь. — На Михеев день и сыграют. Батюшка сказывал.

Свирь понял, что она мечтала о свадьбе, видела уже себя в подвенечном наряде, замирала, представляя поцелуи Ивана Даниловича и смутно дорисовывая воображением последующее. Она плохо запомнила лицо молодого Шехонского, но когда она закрывала глаза, он вставал перед ней как наяву, высокий, русобородый, в багряном плаще, скачущий на битву с лютыми ворогами. Время подошло, и она стала из суженой нареченной, и вот теперь, готовясь превратиться в законную, она твердо знала, что будет хорошей женой — доброй и работящей.

Она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Она хорошо выучила, сколько мыла и сколько золы надо для стирки платья, какие обрезки при кройке надо собирать в мешочек, а какие в связки и под каким камнем солить огурцы, а под каким — капусту. Она сама будет досматривать за девками и сама наказывать их. И еще она будет во всем советоваться с мужем. Чтобы все было правильно и дни были похожи один на другой. Она наперед будет угадывать, что он хочет, и никогда не скажет слова поперек. И тогда он не будет ее бить. А она родит ему трех сыновей. А если бог даст, то и больше. И к гостям она будет выходить, как молодая княжна Пронская, она уже пробовала так. Глаза вниз, и ногами медленно-медленно, и вот так вот плечами. Она сойдет в гридницу, и гости встанут и повернутся к ней, и муж ударит челом, чтоб они целовали ее. И тогда она пойдет к ним навстречу. А они будут стоять и смотреть. И все тогда увидят, что у старшего сына самая лучшая жена, и сарафан у нее парчовый, рукава сорочки низаны жемчугом. И если она со временем еще немножечко отъестся, то ни дочерям князя, ни другим невесткам до нее ни за что не дотянуться. Как бы они ни подпрыгивали.

Она не знала, что свадьбы не будет, что не промчат белые кони звенящий поезд по Тверской и не коснутся ее губ желтые усы Ивана Даниловича, а будет только ревущее со всех сторон пламя, дикий, безмерный ужас западни и треск ломающихся над головой бревен. Не знала она и того, что ее желанный, о котором так хорошо и сладко мечталось в короткие летние вечера, недолго будет безутешен и через четыре месяца быстро и решительно сосватает себе Ольгу Михайловну, дочь князя Ростовского. И Свирь, не имевший права что-либо изменить здесь и поэтому научившийся мириться со всем, что бы ни происходило в этом, по существу, чужом для него мире, почувствовал, как на секунду горестно замерло сердце, неожиданно пронзенное привычной уже мыслью, что через три коротких дня этого тонко вылепленного лица, детских, слегка припухших губ и глаз цвета морской воды, сейчас беззаботно глядящих на него из-под пушистых ресниц, не станет под обрушившейся кровлей ее терема, откуда она не сможет выбраться по пылающей лестнице.

— Что печалишься, Савка? — вдруг спросила Наталья. — Пошто невесел?

— Худо, матушка, — механически отозвался Свирь, с трудом включаясь в роль. — Худо мне. Антихрист идет! Народился уже, и будет смута великая. Плачет Савка от тягот, никто Савку не жалеет!

Он уже чувствовал, как дрожит и съеживается в страхе его тело и становится затравленным взгляд. Не подумав, он выбрал далеко не лучший вариант, не позволяющий ему немедленно уйти, и теперь вдруг увидел, как глаза ее приняли страдальческое выражение, наполнившись неожиданным сочувствием. Охваченная внезапным порывом, она выпрямилась и, быстро шагнув к нему, положила одну руку на плечо, а другой стала гладить по голове. При этом, чтобы стать ниже, Свирю пришлось окончательно скрючиться и еще больше вжаться в пол.

— Бедной ты мой, убогой, бедной, бессчастной… Ну, полно, полно… Все будет хорошо… — приговаривала она.

И Свирь, чувствуя, как взвыла уставшая и иссохшая без ласки кожа, изо всех сил стиснул челюсти и закрыл глаза, стараясь вытерпеть прикосновение ее пальцев.

— Ну, иди, — сказала Наталья. — Иди, Савка, покуда отец не пожаловал.

— Благодарствую, матушка, — запел Свирь, кланяясь. — Дай тебе Господи здоровьечка. Любовь да совет. Благослови тя…

Но Наталья, не слушая, уже шла к дверям — стройная, тонкая, невероятно далекая…

Акулина бродила по двору, подсыпая корм цыплятам. Неуверенно ступая, Свирь выставился за дверь.

— Савка! — сказала Акулина радостно. — Вот ты где, нечистой! Где давеча шатался?

— А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии же плачут! — прокричал Свирь и осклабился, выжидая.

— Божий человек, — бормотала бабка, приближаясь, — грех на душу. Ну ладно уж, что ж…

Бабка замышляла недоброе, и Малыш, видимо, уже считал, но пока не делился.

— Малыш! — позвал Свирь, но Малыш молчал.

Бабка приближалась. Тогда Свирь ступил с крыльца и вытянул жестом патриция руку.

— Вижу, — возвестил он. — Вижу громы небесные и рать неисчислимую, и воздастся каждому за грехи его! Падите, грешные, и покайтеся, и да убоится каждый смертный гнева Господня… Ха-ха-ха! — добавил он с сатанинским отзвуком в голосе.

Посрамленная бабка бежала.

— Прошу диалог, — настойчиво потребовал Свирь.

Малыш отозвался словно нехотя:

— Она боится, что князь отошлет ее от себя. Вчера ворожила, сожгла его воротник. Думаю, хочет, чтоб ты посыпал следы. Или — в питье.

— А, чтоб тебя! — в сердцах высказался Свирь. — Ведьма колченогая! Ну ладно, дай хоромы.

В доме убирали. Наталья с двумя сенными девками шла по саду к качелям. Князь все еще сидел в сеннике, ожидая колокола, задумчиво держа ковш кваса в руке.

Не замеченный никем, Свирь выскочил за ворота. Здесь он вдруг снова ощутил скользящее движение руки по волосам и зябко передернулся, чувствуя, как ломает и корежит его изнутри страшная в своей неизрасходованности нежность. Он задавил ее, заживо похоронив в каменных тюремных мешках сознания. Но, видно, подсыпали чего-то враги в нехитрый его харч и приворотили корчащуюся теперь в безнадежной тоске, выворачивающуюся наизнанку душу. И еще Ията, пришедшая прошлой ночью…

Он почувствовал, что его сейчас затрясет. Уже болезненно свело лопатки, куда обожженные нервы сбросили аккумулированный заряд, и вот-вот должно было скрутить всего, но, заскрипев зубами, Свирь удержался и быстро, словно убегая от самого себя, зашагал вниз по Дмитровке. Теперь он опаздывал. По Дмитровке и Кузнецкому, через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, он бежал к «Лупихе», в которой в этот ранний час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял еще минуту, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему сбросить темп, и в «Лупиху» он вошел не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей, воров и нищих. Здесь, среди изрытых оспою лиц, бледнеющих под шапками до шевеления набитых вшами волос, среди рук и шей, покрытых желто-бурыми гнойными струпьями язв и коростой, среди острого, кислого запаха пота, перегара и блевотины, он был своим, жалкий, безобидный калека, нескладный горбун с вывороченными губами и странной чиликой на веревочке.

До появления слепых оставалось еще четыре минуты, и можно было спокойно сориентироваться. Малыш давал советы: «К Зубу не садись. Через полчаса он должен затеять драку. Тетень сейчас без денег, присосется. Сядь к Осоке, ему скоро уходить. Если что, уйдешь с ним…»

Осока сидел удобно — почти с краю стола и недалеко от того места, где сядут слепые. Если, конечно, сядут. Деструктурирующее влияние Свиря могло оказаться значимым для их выбора. Хотя и не меняло существа дела.

— Иван! — окликнул Свирь. — Как живешь?!

— Горбун! — изумился Осока. — Гляди-тко, братцы, кого принесло! Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный вор, то есть по-нынешнему тать. Он промышлял и в Рядах, и на Ногайском — по всей Москве. Били его редко, он не попадался. Но смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован шрамами, которые теперь белели паутиной светлых волос, разрезающих морщины.

Свирь принял ковшик двойного, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями сало, но есть не стал.

— Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы.

— Сыграем? — предложил Осока.

— А вот и они, — сказал Малыш.

Держась друг за друга, нищие гуськом тянулись от двери, и первым выступал зрячий Якушка — крупный мужик, лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нес блюдо, куда бросали милостыню. В Центре почему-то сделали основной упор на слепцов. Видимо, посчитали, что эта личина больше всего придется по душе пришельцам.

— Сыграем! — весело сказал Свирь, вытаскивая из кармана волчок. Волчок стоял на неловленом режиме, и Свирь знал, что Осоке будет худо.

— На! — Осока бросил полушку.

— Годи! — осадил его Свирь, разматывая веревку.

Впечатление было такое, что волчок танцует только потому, что он, Свирь, его дергает. Но волчок прыгал по непрогнозируемой траектории сам по себе, и, сколько бы Осока ни сжимал потную ладонь, стоящую ребром на столе, поймать волчок он не мог. Только Летучие с их недостижимой межполушарной асимметрией могли автоматически выделить вторую составляющую движений волчка и схватить его.

Краем глаза Свирь видел, что слепые уселись за тот же стол, что и по картинке, но с другого конца, подальше от Свиря. Осока проиграл уже третью полушку, когда Свирь, оглаживающий волчок после каждого раза, сдвинул на нем незаметный переключатель. Теперь волчок ходил в нормальном режиме.

— Схватил! — заорал Осока, и Свирь, словно нехотя, отдал ему копейку.

— Еще! — потребовал Осока.

— Обождешь!

Свирь вылез из-за стола, сдвинулся к слепым. Теперь, когда они услышали Осокин крик, можно было начинать. Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

— Вот ты! — сказал Свирь, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — божий человек. Ведаю я, что мне от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина! — Зрячий глядел недоверчиво.

— Не-а, — он помотал головой. — Что мне? Темен я.

— Да ты не бойся, тут все просто! — воскликнул Свирь, широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

— Не-а, — упрямо сказал зрячий. — Не до того мне.

— Ну, коли так, я уйду, — сказал Свирь, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

— Играй! — взревела толпа. — Не зли Савку, нехристь!

Дело принимало скверный оборот, и поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

— Без денег? — спросил он, утверждаясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

— Даром, — подтвердил Свирь. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добре.

Этот зрячий был очень полезен. Любой поводырь в группе слепых, если он был, запускал в действие массу надежных тестов. В Центре разработали несколько тестов, и специально для слепых. Но Свирю они не нравились, он им не верил. К счастью, слепые без поводыря ему пока еще не встречались. Первая такая пара ожидалась только в конце ноября.

Зрячий сжал ладонь. Потом разжал. Волчка в ней не было. Он продолжал заманчиво подергиваться на нитке прямо над кулаком.

— А ну-ка еще! — сказал зрячий, заводясь.

После третьего раза Свирь понял, что поводырю волчок не поймать. Но рисковать он тут не мог. Да и, кроме того, слепые не нравились ему.

Что-то с ними было не так, а что — он не мог разобрать. И Свирь решил продолжать.

— А что, старый, — сказал он старику, сидящему рядом со зрячим, — ты ж, поди, Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не лучилось быти?

Старик поднял голову от похлебки, обтер ладонью губы.

— Нет, на Москве не лучися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку, видел, вот как ты меня ныне. Я в те поры зряч был.

— А где же ты видал ее, дедушка? — заинтересовался Свирь. — Расскажи.

— А в Коломне я ее и видал. С сыном куды-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.

— А теперь куды идешь, дедушка? — продолжал интервью Свирь, не давая старику сбиться в сторону.

— Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрити дает. За тем и влачуся со товарищи.

— Ну, дай тебе Бог, — сказал Свирь. — А что, любезный, и ты за глазами идешь? — спросил он у поводыря.

— То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идет с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него никак не можно.

— Да-да, — Свирь покивал, вставая.

Делать тут было уже нечего. Еще одни отпали. Как позавчера. И три дня назад. И шестой месяц подряд. Из-за этого и не удержался, бросил на прощание:

— А только чего же вы, сирые, туды не поспешаете, а здесь, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоний, чай, не Ржевская Богоматерь!

— Мимо шли, мил человек, умыслили помолиться…

Малыш вдруг без предупреждения дал картинку, и Свирь неожиданно увидел укрупненное трансфокатором угловой камеры лицо поводыря. На какой-то миг тот потерял контроль, и сонная маска внезапно исказилась хищным оскалом, а в глазах полыхнуло такое пламя, что Свирь, подчиняясь не осознанному еще импульсу, снова сел.

— Ну что, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся?

И, явственно ощутив, как дернулся и замер слепец, Свирь понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с катарактой, только неясно — что. Скорее всего, это не имело никакого отношения к разыскиваемым Свирем призракам, но теперь, пока он в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.

— Чего тебе надобно? — хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.

— Савка! — загремел Зуб откуда-то сверху. — Давай сыграем!

— Отстань! — отмахнулся Свирь, не отводя глаз от старика и незаметно собираясь, словно перед броском. — Вишь, знакомца встретил.

Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.

— Говори скоро! — потребовал он. — Кто будете, куды идете, про что?

— Отпусти, — губами попросил старик. — Денег дам. Два рубля. Отпусти! Больше нету.

Старика мелко трясло. И спутники его замерли. Только поводырь все щупал глазами Свиря, бесполезно сжимая кулаки.

— Говори! — приказал Свирь. — Ну!

— Князя Трубецкого, Алексея Никитовича холопы… Беглые мы. Отпусти с миром… Христом, Господом нашим…

Свирь разжал пальцы. Это были не Летучие. Теперь он знал это точно.

— Ступайте, — сказал он, — не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду и разочарование.

— Ну, — закричал, обводя взглядом столы, — с кем?!

Потом он медленно брел обратно — через бывшие Мясницкие, а теперь Фроловские, ворота и дальше, через людные крестцы Никольской, мимо расписных боярских хором и подслеповатых нищенских клетей, мимо монастырей и печатного двора, мимо лавок и лавчонок, суслеников и квасников, выносных жаровен и вкусно пахнущих кадок, сквозь толкающиеся и смеющиеся толпы стрельцов, слободчан и гостей, сквозь иконный рынок, между Верхними рядами и Земским приказом, выворачивая на Троицкую, только что ставшую Красной.

Вообще-то ему уже пора было идти на Варварку, но еще вчера днем он решил сбегать после «Лупихи» в Щупок, где за цепью на Серпуховской дороге у одной из установленных на въездах в Москву камер начал барахлить генератор синхроноимпульсов. И теперь, машинально свернув в Фроловские ворота и располагая свободным получасом, Свирь продолжал бесцельно брести по Китаю в сторону Живого моста.

Эта передышка, в сущности, была даже необходима. То, что ждало его через эти полчаса, могло потребовать нечеловеческого напряжения сил. И до чего же было хорошо, обойдя лавки на Пожаре, вот так вот, расслабленно и отрешенно, постоять возле собора, у которого совсем не так давно Васька Блаженный изводил Грозного, полюбоваться, спустившись к реке, красочной панорамой Заречья, расстилающейся за огородами на Болоте. Несмотря на базарный день, у собора сегодня было просторно, дышалось легко и, главное, никто не приставал, не хватал за полы.

«Иголка, — думал он. — Иголка в стогу сена — вот как это называется. Найди то, не знаю что. Хотя нет. Кое-что я все-таки знаю. Я знаю, что они высаживались на Землю. Потом уже, далеко отсюда, они исчезли, бросив свой корабль, может быть, даже погибли. И вот тут я могу только догадываться, как это было. Но на Землю они точно высаживались. И скорее всего, именно здесь и именно в этом году. Разве этого мало? Нет, сантер, этого вполне достаточно, чтобы ты их нашел. Тем более что от начала до конца у тебя всего лишь двести три группы, которые заслуживают проверки. То есть в среднем по двенадцать в месяц. Ты сумеешь их найти. Должен суметь. Но вот полгода прошло — и ничего. И сегодня опять не те. Черт побери! Когда же все это кончится?!

Когда-нибудь, — сказал он себе. — Когда-нибудь это кончится. Прошло только полгода, еще не время паниковать. Дальше будет даже хуже. Ты постоянно будешь думать, что проскочил мимо. Но если ты сам не наделаешь ошибок, ты их найдешь. Потому что у тебя есть преимущество. Те же неосознанные реакции им ни за что не потянуть — как бы ни накачали их киберколлекторы. Тем более что им это и не надо. Это та степень несоответствия, которую можно допустить. При условии, что тут нет тебя. А ты есть. И раз ты есть, значит, ты их найдешь. Их ведь совсем немного, этих калик перехожих, которых отобрали для тебя в Центре».

Он вспомнил Пайка, как тот стоял перед Ямакавой и, явно гордясь сделанным, докладывал, что им удалось привязаться к времени и месту.

— Нам, конечно, не определить, где носило «Целесту», — отвечал Ямакаве Пайк. — Но темпораторы вовсе не обязательно размещать на ее борту. Копейка! Мы встретим Летучих на Земле. Эта копейка отчеканена в середине тысяча шестьсот шестьдесят второго. Июнь плюс-минус пять месяцев. В итоге мы получаем строго ограниченный интервал…

«Благодари бога, — сказал себе Свирь. — Тебе просто повезло. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что летом шестьсот шестьдесят третьего чеканку медных денег прекратили, а сами деньги изъяли. У твоего безнадежного поиска, во всяком случае, есть видимый конец».

Он поморщился.

«Действительно, конец, — подумал он. — Если до этого времени я не найду Летучих, это и в самом деле будет конец. Гибель надежд. Мой смертный час. Не хотел бы я пройти через это…»

Побродив по Подолу, Свирь вернулся в Китай. Он дошел до Святого Георгия и стал моститься на паперти, прямо на солнцепеке, спугнув, словно птицу, затрясшего лохмотьями и цветисто облаявшего его калеку.

Камеры уже вели Сивого со спутниками, будто направляя их по невидимой, но точно прочерченной линии к той пульсирующей в сознании Свиря точке, где он разорвет сплетенные Состоявшимся нити и шлепнется в пыль, выходя на контакт. Он еще раз мысленно отмерил три коротких подпрыгивающих шага, которые необходимо сделать, прежде чем упасть, вытащил и снова воткнул в рукав иголку с ниткой, размял мышцы лица, проиграв досаду, восторг и призывную мольбу, и напрягся, ловя недалекий уже миг, когда Сивый с Обмылком покажутся из-за клетей, выплывая на площадь.

— А, суч-чонок! — оглушительно рявкнул чей-то голос над головой, и, прежде чем Свирь успел осознать услышанное, крепкая и грубая рука вцепилась ему в плечо, и тот же голос продолжал: — Сидишь! Смотришь! Давно я тебя не гонял!

Это был Бакай. Видно, он ночевал где-то на одном из соседних дворов, в мертвой для камер зоне, и теперь, пропущенный Малышом, внезапно оказался рядом. Пьяный, отвратительный, заросший до самых глаз растрепанной бородой, он орал, то занося, то опуская кулак, и Свирь — тренированно съежившийся и трусливо рыскающий глазами — с остановившимся сердцем увидел проходящих мимо и даже не поглядевших в его сторону Сивого с Обмылком.

— Пусти! — пискляво просил он, тщетно пытаясь вырваться. — Что я тебе? Ну пусти! Да пошто ты злобишься? Что я сделал-то?! — кричал Свирь, стараясь не прикусить себе язык от рывков трясущего его за шиворот Бакая.

Секунды просеивались сквозь пальцы. Сивый с Обмылком уже шли Кривым переулком, приближаясь к Зачатию Святой Анны, а Бакай, распаляясь, входил в раж, и ясно было, что сейчас он начнет бить.

— Мокрота! — ревел Бакай. — Моча песья! Меня ищешь, шкура горбатая?! Зашибу!

Он снова занес кулак, явно собираясь на этот раз вмазать, но Свирь, извернувшись, впился зубами в руку, державшую его за воротник, и, когда взвывший от боли и неожиданности Бакай разжал пальцы, изо всех сил рванулся вперед. Не оглядываясь, он летел по Кривому переулку, оставив за спиной крик «Стой!» и несколько тяжело повисших в воздухе угроз. Не до Бакая было сейчас! Главное заключалось в необходимости любой ценой настичь Сивого, и Малыш, не сумевший вовремя предупредить об опасности, теперь старался вовсю, с разных точек высвечивая уходящую от них в очередной раз пару.

Обмирая, Свирь видел, как катастрофически быстро приближаются они к неказистой церквушке, за которой, по записи, должны исчезнуть. От тюрем он успел своими глазами ухватить мелькнувшие на фоне Святой Анны и тут же скрывшиеся за ней опашни. И пока он, задыхаясь, бежал по переулку, Сивый с Обмылком дошли до Николы Чудотворца, свернули за него — и через поставленные вчера камеры Свирь увидел, как Сивый отворяет заднюю дверь возле левой апсиды.

Они вошли в церковь! Оказывается, они вошли в церковь, откуда потом не вышли. Этот вариант Свирь не рассматривал. В алтарной части, куда вела задняя дверь, камер не было. Но они были в самой церкви, и эти камеры Сивого не зафиксировали. Может быть, они с Обмылком весь день проторчали в алтаре? Но зачем? И кто бы им это позволил?

Свирь добежал до Николы Чудотворца и, стараясь отдышаться, медленно пошел вокруг. У двери он остановился, не зная, как поступить. И тут Малыш показал ему Бакая. Бакай спускался по Псковскому переулку, собираясь перехватить Свиря на Зачатской. Решившись, Свирь потянул дверь, за которой скрывался Сивый, на себя.

В алтаре было пусто. Свирь сделал шаг вперед и замер, озираясь. Если Сивый с Обмылком действительно не испарились и не переместились мгновенно за тридевять земель, они должны были находиться здесь. Но их не было.

«Нуль-транспортировка, — думал Свирь, — неужели это нуль-транспортировка…»

Он услышал шорох, вздернул голову и вздрогнул. Перед ним стоял дьячок этой церкви Ивашка.

— Здорово живешь! — сказал Свирь, пытаясь улыбнуться вопреки недоброму взгляду Ивашки. — Давненько я что-то…

— Уходи, — угрюмо сказал Ивашка. — Что надо?

— Ивашка, — сказал Свирь, продолжая улыбаться, — то ведь я, Савка. Ты ж, поди, запамятовал. Савка я, Савка.

— Уходи, — повторил Ивашка и надвинулся на Свиря. — А не то Левку кликну.

— Уходи, — сказал Малыш.

— Я пойду, пойду… — забормотал Свирь, задом протискиваясь в дверь. — Что ты, что ты…

Он стоял на улице и пытался собраться с мыслями. Мысли разбегались. Хорошо в общем-то было только одно. Пока Свирь объяснялся с дьячком, Бакай, заглянувший в этот угол, решил, что горбун разгадал его замысел и, повернув обратно, сумел удрать. Разъяренный донельзя, Бакай ушел, и завтра это могло аукнуться Свирю. Но зато теперь можно было спокойно выяснять — куда делся Сивый. Вот только как к этому подступиться, Свирь не знал.

— Малыш, — позвал он.

— Трудно сказать, — отозвался Малыш. — Мало информации. Спрячься пока на кладбище.

Кладбище недавно расширили. Старое отгородили от стены до стены глухим забором, а новое, под которое отняли двор попа, урезав в итоге остальной причт, отметили редкими надолбами. На нем Свирь и скрылся, сев сперва на чью-то свежую могилу, а потом и вытянувшись на земле между устремившимися ввысь крестами.

Солнце передвинулось теперь на запад, и Наугольная башня совсем не давала тени в эту сторону, но отсюда хорошо было видно заднюю дверь — и Свирь терпеливо лежал, парясь в жаркой и неудобной одежде, мучительно пытаясь представить, что же там, внутри, происходит.

«Думай, — сказал он себе. — Думай, пока не поздно. Надо только немного подумать…»

Но было плохо. Мир разрушался, распадался на цветные стеклышки, лопался мыльными пузырями тающего миража. Муторное предчувствие беды ознобом скользнуло по спине. Свирь закусил губу.

— Малыш, — попросил он. — Давай посмотрим завтра.

— Сивый идентифицируется только в одиннадцать двадцать две по единому, — сказал Малыш, давая картинку. — Входит в Неглиненские ворота. Видимо, он прошел к ним по берегу, а там камеры не берут. До этого есть опознание на Лубяном рынке, но вероятность невысока и, если это не он, придется бежать. Лучше всего — ждать на Красной.

Свирь увидел Сивого. Передаваемый друг другу многочисленными камерами, он обогнул по крутой дуге ряды и двинулся вдоль рва к реке.

— Он идет к Константиновско-Еленинским воротам, — сказал Малыш. — Там завтра выдача. Кто-то ему там нужен.

Камера с Покровского собора приблизила толпу у башни, где находилась тюрьма, и в глаза Свирю бросились вытащенные на рогожках и аккуратно разложенные рядком трупы. В толпе голосили. Дюжий стрелец, прохаживаясь вдоль жуткой выставки, отталкивал напиравших тупым концом бердыша. В эту толпу и затесался Сивый, пришедший на этот раз один.

— А где Обмылок? — спросил Свирь.

— Ну и вопрос! — восхитился Малыш. — Никто не знает. Он больше не прослеживается.

В это время что-то сдвинулось возле ворот, возник, разрастаясь, крик, и Малыш выхватил и еще больше приблизил искаженное яростью лицо Сивого, который ожесточенно сцепился с одним из воротников, тряся его за грудки. Потом Сивый резко оттолкнул воротника, рванулся в сторону и, прорвавшись через толпу, бросился бежать к Китаю, огибая собор с юга.

Следом за ним из толпы вынеслись два стрельца и с бердышами наперевес, широко раскрывая то ли в крике, то ли, чтоб легче дышать, рты, помчались за ним. Они ворвались на Зачатскую, чуть не разнеся лавки напротив Мытного двора, вихрем пронеслись мимо Николы Мокрого и, порядком поотстав, ввинтились в поворот, ведущий к заделанным лесом воротам, и далее, мимо Зачатья Святой Анны, к той самой церкви Николы Чудотворца, возле которой сидел сейчас Свирь.

Первые метры стрельцы потеряли еще в самом начале, когда решили, что Сивый побежит к Москворецким воротам. Желая срезать угол, они сделали крюк. Кроме того, Сивый еще и бегал быстрее них. В итоге стрельцы забежали за церковь, исчезнув таким образом из поля зрения камер больше чем через минуту после Сивого. А еще через одиннадцать минут появились снова, неся бердыши на плечах, и лица их выражали недоумение.

— Не нашли, — сказал Малыш. — И тоже не понимают, куда он мог провалиться.

— Брать надо на площади, — сказал Свирь. — Больше негде.

— Конечно, — согласился Малыш. — Больше негде.

— Давай еще раз посмотрим, как он идет, — предложил Свирь.

Сивый шел быстро, но не бежал. «Фокус» занимал буквально минуту, и увидеть и оценить реакцию Сивого было тоже секундным делом. Если привязаться к Сивому возле Земского приказа, то времени, чтобы принять решение, должно было хватить.

«Если он даст реакцию, — размышлял Свирь, — я должен буду его отвлечь. Тогда он дойдет до ворот чуть позже. За это время ситуация там успеет измениться, и погони не будет. Если не будет погони, я либо заговариваю с ним, либо начинаю его вести. С этим все ясно. Лишь бы он дал реакцию».

— Малыш, — спросил он, — ты согласен на изменение ситуации, если «Фокус» пройдет?

— Да, — коротко отозвался Малыш. — Тогда будет можно.

— А если реакции не будет, то я должен отпустить его только на основе одного теста?

— Подожди, — сказал Малыш. — Может, тебе повезет сегодня.

Но ему не повезло. Полчаса спустя из церкви вышел Ивашка и запер за собой дверь.

— Все, — сказал Малыш. — Можно больше не ждать.

Свирь не стал спрашивать, почему он так решил. Выводы Малыша всегда были безошибочны. Они строились на огромных массивах рассеянной, зачастую случайной информации, и Свирь однажды полчаса выслушивал перечисление всех возможных факторов, потом вероятностей изменений этих факторов, потом вероятностей изменений совокупностей факторов, вероятностей изменения изменений и изменения совокупностей совокупностей, и поскольку Малыш предсказал все правильно, Свирь с тех пор верил ему на слово.

— А если потрясти Ивашку? — предложил он, поднимаясь.

— Нельзя, — сказал Малыш. — Это флюктуирует.

С флюктуацией шутить не приходилось. Те воздействия на реальный ход событий, которые вызывали необратимые изменения в будущем, сразу ставились под абсолютный запрет. Это высчитывал Малыш, и если он не успевал предупредить Свиря, то мог просто парализовать его. В экстремальных ситуациях это было смертельно опасно. Так погиб, например, один из первых сантеров Эрик Смирнов. И несмотря на то что техника с тех пор, естественно, шагнула вперед, от такого поворота событий и поныне никто не был застрахован.

Уставший и одуревший от повторной неудачи Свирь снова дошел до Никольских ворот и остановился возле них, тупо рассматривая входящих и выходящих, словно надеясь увидеть тех, кто только что ускользнул от него.

«Неужели придется замыкать петлю? — думал он. — А ведь придется. Ты не можешь вернуться ни с чем. Ты пойдешь по второму кругу, а когда у тебя снова не выйдет, то и по третьему, и по четвертому. Дураки те, кто думает, что удача приходит сама по себе, выпадая только везучим. Фортуну надо бить, и тогда рано или поздно наступает минута, когда она начинает стаскивать платье, становясь твоею. Это ожесточает, но тебе уже нечего терять. Ты во что бы то ни стало должен их найти. Конечно, ты можешь погибнуть, и тогда твое место займет другой. Но сам ты с дистанции не сойдешь. Если и есть в тебе что-то хорошее, так это то, что сам ты не сойдешь…»

Он дошел до Рождественки, снова сделав крюк, потому что ему не хотелось идти домой, и, услышав вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.

Здоровенный, утыканный прыщами мужик в пестрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавочки, молодую бабу. Правой рукой он придерживал ее за рукав сорочки. Лицо бабы было перемазано кровью, и грязные бревна вокруг густо усеяли алые, быстро буреющие пятна. Баба уже не кричала, а только хрипела, разодрав засыпанный пылью рот.

— Одно слово — сука, — непослушным языком рассказывал мужик толпе. — Остерегал же: не клади! Дак ведь, дура, разбила!

Мужик был сильно выпивши и поэтому учил бабу там, где догнал, — на улице.

Два молоденьких попа с чахлыми, только начинающимися бороденками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старательно глядели прямо перед собой, задрав узкие подбородки. Свернуть им было некуда.

Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить ее согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Свирь увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, а самые активные давали советы.

И будто ветром ударило по глазам. Улица развернулась вокруг своей оси, словно театральные подмостки. Качнулись штандарты — и сотни глоток взревели под барабанную дробь то ли марш, то ли гимн. Этот параграф Свирь знал наизусть. Сперва просто некому выйти из толпы поощрительно гогочущих лавочников. А потом, если кто-то ставит нетерпеливо топчущиеся сапоги в строй, вдруг оказывается, что в душах вызрело бессильное рабство. И очередные черносотенцы, дыша луком и перегаром, впечатывают подбитые гвоздями подошвы в брусчатку вымерших улиц. И на город облаком нервно-паралитического газа опускается мрак инквизиции. И лишь трусливые глаза высматривают что-то из-за занавесок.

Клокочущая пена вспухла в горле, огненной струей ударила в мозг. Только несколько шагов, несколько летящих шагов — и по рожам, по харям, по выпученным, налитым кровью глазам, перекошенным в крике ртам, карающим мстителем, ангелом смерти, разбрасывая в стороны, вбивая в землю, перемалывая в кашу, в пепел, в труху…

— Нельзя, — сухо объявил Малыш. — Она должна умереть.

Превозмогая себя, Свирь отвернулся и пошел прочь. На этот раз он оказался бессилен. Как, впрочем, и в большинстве других случаев.

На Кузнецком он немного задержался в густой толпе возле лавок. Гомон грачей, лошадиное ржание, нагловато-извиняющийся московский говорок сливались в сплошной шум, не тревожащий даже стаи ворон на деревьях. Только время от времени редкая серая тень срывалась с ветвей, не спеша перечеркивая пронзительно голубое небо.

— Дай комнаты… — попросил он.

В доме было тихо. Князь уехал. Федор тоже ушел куда-то — по счастью, вместе с кравчим Борисом, при котором он будет избегать Бакая. Прочая же челядь в ожидании обеда расползлась по чуланам и каморкам, изнывая от жары. И только неутомимые Антип с Ерошкой чистили лошадей на конюшне. Да таскалась по хоромам бабка Акулина, гонимая опасными мыслями.

У ворот Свирь присел на скамеечку. Там, за массивными, обшитыми тесом створками, в невысокой траве, начиналась его дорога. Никто не видел ее, словно она уходила в четвертое измерение. Но каждое утро он вползал под добротно сколоченный крест, увешанный шутовскими бубенчиками, и, скрипя от боли зубами, сплевывая сухую слюну, тащился к недосягаемой безлесой вершине, медленно переступая по острой щебенке изувеченными ногами — а рядом, за солдатским оцеплением, свистела и вопила беснующаяся толпа, с восторгом кидая камни и тыча палками. Беззлобная сытость улюлюкала по обочинам, утверждая себя пинками и плевками, и дышать было нечем, и темнело в глазах, но кипящая внутри ярость глушила стон, соленой гордыней текла из прокушенных губ, гордыней, а не смирением — может быть, именно благодаря ей он еще шел.

Особенно сладко ему никогда не было. Ни в бесконечных изнурительных забросках, ни во время коротких передышек на незнакомых базах, ни тем более на Земле, где он всегда чувствовал себя чужим. Но так основательно, как здесь, ему, пожалуй что, еще не доставалось. И даже не в Федоре или в Бакае было дело, а скорее всего в том, что здесь он не мог ошибаться. И бежать отсюда было некуда. И надеяться не на кого. И лишь работа — бешеная, страшная, выматывающая, полностью подчинившая себе работа — держала на ногах, помогала не падать. Работа — оставляющая, к сожалению, слишком много свободного времени, чтобы забыть о ней.

Он вдруг увидел в конце улицы колымагу князя и мышью юркнул в открываемые Провом ворота. Он совсем забыл, что князю пора вернуться, и, прежде чем он потребовал у Малыша картинку, колымага уже въезжала во двор, плавно раскачиваясь и скрипя. Она почти было миновала Свиря, стоящего у тяжелой дубовой створки, как вдруг неожиданно укушенная слепнем пристяжная дернулась, колымагу слегка занесло и развернуло, и Свирь прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии двух шагов, увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею.

Он мгновенно понял, что сейчас произойдет, но не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом, медленно врастая в землю перед неотвратимостью приближающейся катастрофы. Испуганный пристяжной коренник рванулся вперед, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако и тут еще, наверное, все бы обошлось, если б почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать сидевший на нем кучер, не дернул снова. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, взорвав облако пыли.

Еще били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся кучер судорожно выламывал кореннику удилами зубы, еще только наклонялся вперед, кидаясь от ворот к колымаге, Пров и распахнулась дверь, выбрасывая на крыльцо перепуганного насмерть Фрола, а верхняя дверца уже откинулась, словно крышка люка, и из нее выбралась разъяренная и всклокоченная Наталья. Князь остался у царя, и Наталья приехала одна. Сейчас вид ее был страшен. Отстранив рукой набежавшую дворню, она повернулась к соскользнувшему на землю кучеру. Ноздри ее раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Свирь ее еще не видел.

— На козла его! — сдавленным голосом выхрипела она. — Сотню плетей!

Кучер повалился в ноги.

— Матушка! — закричал он.

— Немедленно! — приказала Наталья, обводя жестокими светлыми глазами сбившуюся в плотную кучку челядь.

Это была совсем другая Наталья. Мерзкая, безобразная старуха — косоротая и бородавчатая ведьма походя зацепила ее полой своего плаща, вывернула наизнанку прекрасное лицо, и из потаенных глубин проступил неведомый ранее отвратительный лик.

Уловив желание Свиря, Малыш услужливо спроецировал картинку расправы. Кучера били на заднем дворе. На голой спине черными полосами выступала из-под сорванной кожи кровь, частыми каплями стекая на землю. Наталья лично руководила экзекуцией. Сейчас пока что с кучера на ходу сдирали рубаху.

Хрупкая, ласковая, нежная как цветок. И глаза васильковыми озерами. И изящные пальчики, лежащие у него на плече…

— Зачинайте! — услышал он ее голос.

Потом, уже вечером, когда веселил вернувшегося князя, он снова увидел ее. Князь приехал хмельной, радостный, велел одарить нищих, а сейчас все время хохотал, мотая крупной бритой головой. И она сидела рядом, тихая, добрая, смеялась тонко, словно звенел серебряный колокольчик. Начисто при этом позабыв о кучере, который харкал кровью в подклете, пока приведенная Провом Акулина шептала над ним, мелко трясясь старушечьим телом.

Свирь часто видел преждевременную смерть и свыкся с мыслью, что она неизбежна в их работе. В том далеком, теплом и ласковом мире, где мечи давно были перекованы на орала и копья на серпы и никто специально не учился воевать, смелые и храбрые все равно погибали до срока. И даже то, что на Земле овладели Временем, ничего не меняло в этом и ничего не могло предотвратить.

Он привык, а точнее, притерпелся к смерти, находя погибших товарищей в сплющенных глайдерах и пробитых метеоритами ботах, на дне пропастей и в открытом космосе — или вообще не находя. Он научился владеть собой и, не морщась от мороза, обжигающего кожу, смотрел на синие изуродованные лица, запечатлевшие ее оскал. Смерть была постоянным спутником, неизбежным условием их работы, и все же она не стала для него обыденностью, а наоборот — видимо, благодаря повседневной борьбе с ней, — каждая случайная смерть воспринималась им как общепланетная, дорого оплаченная трагедия. И только здесь, сейчас он начинал понимать, что жизнь может значить и стоить несоизмеримо меньше самых невозможных его представлений об этом.

Он лежал на лавке, глядя невидящими глазами на трепетный огонек, медленно пробирающийся по лучине, потирая плечо, которое походя все-таки достал в сенях Федор.

«Скотина! — думал о нем Свирь. — Мразь какая! И это — просто так, для острастки. Хорошо, что Бакай ни за что не придет к Федору сам. Жутко представить, что со мной будет, если они встретятся. И ведь всего один день осталось протянуть! Когда они сбегут после бунта, дышать станет намного легче. Знал бы князь, кому доверяет! Страшное, однако, будет дело…»

— Начнем диалог, — сказал он Малышу. — У нас остались на завтра слепой с поводырем.

— Фиксируются в «Сапожке», — сказал Малыш, — в двенадцать десять по единому. Потом у Никитских. С тринадцати ноль семи до пятнадцати двадцати.

— А потом?

— Прослеживаются только на следующий день.

— Где?

— Во время бунта, у Кремля. В Коломенское они не идут.

— Сколько они всего?

— Три дня. Стрельцы их не трогают.

— Дай все точки.

Свирь напряженно слушал названия церквей и площадей, которые перечислял Малыш, пытаясь уловить логику действий и понять мотивы поступков новой пары.

«И эти какие-то… — думал он. — Начинают с кабака. Зато потом в кабаки ни ногой… Хотя потом, может, и не до кабаков… И возле церквей они почти все время, а молятся внутри очень редко, пренебрегают, можно сказать… Впрочем, тут не поймешь. Бунт. Все необычно… Главное, конечно, Сивый. Трудно думать не о нем. Но этих сейчас тоже надо проработать. На всякий случай. Хотя бы только завтрашний день…»

Он снова просмотрел запись, где в вонючей грязи «Сапожка», забившись в полумрак, торопливо хлебали похлебку двое незаметных нищих. Камеры никак не могли взять их в фас. Наконец один повернулся, и Свирь сказал: «Стоп!»

Повернулся слепой, и Свирь долго изучал его лицо, несколько раз прокручивая запись, пытаясь понять, слеп ли он на самом деле.

«Только бы дотянуться, — сказал он себе. — И больше — ничего. Больше мне ничего не надо. И никому из наших больше ничего не надо. Взглянуть одним глазом — и умереть.

Целый мир, — думал он. — То, что стоит за ними, это огромный мир, такой же как наш. И потерять его легче, чем найти. Боже! Сделай так, чтоб нам не пришлось жалеть, что мы взялись за это дело, а не оставили его на потом. Ведь в будущем наверняка научатся гасить флюктуации. И смогут тогда посылать целые группы. Им будет намного легче, чем нам. Впрочем, будущему всегда легче. Только решать возникающие проблемы должно все-таки настоящее. Иначе это будущее никогда не наступит. Раз уж что-то случилось, от этого не уйти. Но хоть бы кто понимал, как страшно бывает иногда…»

Он поправил сползший с плеча кафтан и тяжело вздохнул. Спать ему не хотелось, и, убрав картинку, Свирь поймал себя на желании посмотреть, что сейчас делает Наталья.

«Яко нощь мне есть разжение блуда невоздержанна», — саркастично подумал он.

Свирь знал, что те, кто потом будет просматривать ментограммы, поймут его, но, усмехнувшись, стер желание и вызвал снова Малыша, Малыш, кроме как в угрожающих ситуациях, никогда не включался сам. Так повелось еще с самой первой заброски. Это создавало иллюзию одиночества, что было иногда совершенно необходимо. Но сейчас Свирь очень хотел поговорить. Он прекрасно понимал, что железный шар, лежащий на дне болота за сотню километров от Москвы, не заменит ему человека, но все же не удержался и спросил:

— Ну что, Малыш, найдем мы Летучих?

— Должны найти, — сказал Малыш уверенно, и Свирь даже поразился, насколько грамотно психологи запрограммировали Малыша на подобные случаи. То, что он сам был психологом, помогало ему благодарно оценить добротность их работы. Малыш всегда отвечал так, как было надо ему, Свирю, и теперь, привычно пристроив ребра на жестком войлоке, которыми была обита лавка, и собираясь заснуть, Свирь еще раз мысленно повторил услышанное, не заботясь о том, банально это или нет.

«Должны найти», — сказал он себе.

И снова были кабаки, и приказы, и бесконечное кружение по городу с Бакаем и Осокой, которые, оказывается, хорошо знали друг друга, и Морис Пети, неизвестно как очутившийся в «Разгуляе», кричал, чтоб принесли тройного с махом. Это точно был «Разгуляй», но потом они все вдруг оказались в светлых коридорах Центра, и Свирь мучительно догадывался, что Бакай и Осока — Летучие, но Пети ничего не говорил об этом, а сам он не спрашивал, безуспешно пытаясь понять из разговора, так это или не так. А потом Бакай схватил его за руку, и Свирь вырвался, ударил и, свалив на пол, стал бить его ногами, как бил давешний мужик на Рождественке свою жену, с ужасом понимая, что это конец, что он сорвался, сорвался, сорвался…

Проснувшись, он долго лежал, чувствуя счастливую слабость и безмерную благодарность неизвестно к кому за то, что это был только сон. Такие ошеломительные сны оглушали его, вызывали страх, заставляли бояться самого себя. По своим индексам он хорошо подходил для обеспечения Дальнего Поиска, а до идеального сантера в Службе Времени ему было далеко. Он знал это, и также хорошо это знали в Центре. Но им нужен был психолог, причем узкий специалист, и они выбрали его.

Может быть, они были правы. Но только ему всегда становилось жутко, когда снились такие сны. Сорвись он — и поправить что-либо будет уже невозможно. А опасность срыва сохранялась, как бы ни страховал его Малыш. В конце концов его учили — презирая опасность, лезть на рожон и нырять в ничто. А сидеть и ждать он не умел. А здесь надо было сидеть и ждать. И это оказалось невыносимым.

Он ненавидел вынужденные паузы между появлением очередных бродяг. Ему было намного легче, когда приходилось одновременно работать с двумя или даже с тремя неизвестными, максимально уплотняя свое время, подчиняя себя привычному жесткому темпу, чем болтаться вот так, как сейчас. Или, например, сразу после Медного бунта, когда ни один странник не забредет в излучающую ужас Москву, а все будут только бежать прочь.

Сперва он очень хотел пойти посмотреть бунт, но потом рассудил, что во время пожара лучше сидеть дома и спасаться вместе с остальной челядью, чтобы с нею же благополучно и спокойно перебраться под крыло и крышу Шехонских — когда молодой князь Иван, примчавшись на пожар, застанет их, оглушенных и растерянных, ошалело взирающих на гигантский костер. Но все это будет только завтра, а сегодня предстояло такое, что Свирь до этого завтра мог и не добраться.

Нахохлившись, он сидел у Земского приказа, прямо посередине немыслимого хаоса торговой площади, и внимательно разглядывал не замечающих его людей. В пестром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло опашни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти и водили свой замысловатый хоровод подозрительные мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали, и плясали, и, крича, бежали вместе со всеми за облезлым медведем на цепи. Но покрывая крик и смех, висело в воздухе быстро созревающее недовольство, и не прорвавшееся еще озлобление ходило сегодня, как и многие предыдущие дни, по рядам.

Надвигался кризис. Так же работали кожевники, ткали хамовники, лепили горшечники и били по наковальням кузнецы. Но обогнавшие время медные деньги свалили устоявшиеся цены, и начисто выкашивал целые слободы вышедший из-под контроля маховик инфляции. Чтобы не оскудела казна, подати продолжали собирать серебром, и ропот, прежде таившийся в подворотнях, выплеснулся, несмотря на засилье шишей, на улицы и, набирая силу, гремел теперь на площадях и перекрестках, врываясь в церкви, раскачивая приказы, оседая на кружечных дворах. Завтра набухший нарыв должен был болезненно лопнуть, залив кровью поля под Коломенским и мрачные подземелья Николо-Угрешского монастыря. Только в сегодняшней толпе этого пока еще никто не знал.

Теснящиеся возле приказа посадские и пришлые из ближайших деревень совсем было отдавили ему ноги, когда наконец в Воскресенских воротах появился Сивый. Сначала Свирь видел его только через Малыша, но спустя несколько минут глаза остановились на знакомой фигуре, и надо было, наверное, вскочить, засуетиться и, бездарно размахивая руками, побежать навстречу, а он продолжал сидеть, словно боялся расплескать прекрасное ощущение налитого уверенной силой тела.

Он чувствовал, что сегодня у него все получится. Сивый приближался, умело разрезая негустую вдоль рва толпу. И когда тихий голос внутри отчетливо сказал: «Пошел!» — Свирь, побледнев от волнения, стиснул зубы и мгновенным скупым рывком сорвавшейся с курка боевой пружины решительно бросился вперед.

И не успел сделать даже двух шагов. Небо над зубчатой стеной вдруг дернулось вверх, земля бросилась в лицо, и Свирь со всего маху больно треснулся зубами о вытоптанный тысячами ног грунт. Он тут же вскочил, еще не понимая, что произошло, машинально обернулся, и выхваченное им из десятка одинаковых лиц оскалившееся, беззубое, беззвучно смеющееся мурло какого-то сумасшедшего нищего сказало ему все. Даже раньше, чем он услышал голос Малыша:

— Подножка. Это была просто подножка, Свирь. Беги!

Тогда он еще попытался догнать Сивого, кинулся за ним, пробежал с десяток метров и, налетев на кого-то, остановился: Сивый за это время уже дошел до Спасского крестца. Задержать его на пути к Константиновским воротам Свирь не успевал.

Это был крах! Третье, и последнее поражение. Несправедливая пуля за два шага до победы. Через полчаса все будет кончено — Сивый исчезнет. И если это все-таки Летучие, то Свирь их упустил. Он их упустил. Это было чудовищно! Даже помыслить об этом казалось кощунством. Правда, он еще может замкнуть петлю и начать все с начала. Если, конечно, впишется в поворот и останется цел.

На какую-то секунду все вокруг помутнело, подернулось серой пеленой отчаяния, но Малыш поддержал, не дал надломиться.

— Беги в Угол! — распорядился он. — Надо посмотреть, чем это кончится. Еще не вечер. Держись!

Стараясь не упустить ничего из того, что делалось на Васильевской площади у ворот, задыхаясь от волнения и горечи, Свирь торопливо шагал, почти бежал по Варварке, а перед глазами все кружилось, дробилось на мелкие кусочки, волнисто искажалось предательской влагой, и даже картинка с Сивым, спроецированная в мозг, выглядела туманно и расплывчато.

Он едва успел добраться до церкви, как в толпе у ворот началось брожение, а затем все пошло разворачиваться согласно записи, и через пять минут в тупик влетел взмыленный Сивый, за которым метрах в ста, крича «Держи вора!», неслись стрельцы.

Все было кончено. Обогнув церковь, Сивый с нечеловеческой силой рванул дверь, сорвав хлипкий замок. Дверь пропела, скрипя петлями, и так же, как вчера, захлопнулась, навсегда отсекая Сивого, выбрасывая его в иное бытие.

И ничего не изменилось вокруг, словно ничего не произошло. Все так же было тепло и солнечно, и так же лучисто сияли подвешенные к далекому небу маковки и купола, и ветер нес по верхушкам деревьев вороний грай, и кузнечики перезванивались в не тронутой лопатой траве, а Свирь лежал, впившись в жесткую, окаменевшую землю, и обреченно смотрел, как на его глазах с тихим стоном умирает надежда.

Вломившиеся в церковь стрельцы уже вышли, нахлобучивая на ходу шапки, и теперь разочарованно пылили обратно, и настали его время и его очередь, а он продолжал лежать, безуспешно пытаясь стряхнуть похожую на наркоз апатию, так не вовремя придавившую к земле его тело.

Наконец он встал, глубоко вздохнул и, с трудом разминая одеревеневшие от невыразимого напряжения мышцы, прихрамывая, пошел внутрь. Оглушенный пережитым, он думал о том, что сегодня же ночью, как только угомонится княжеская челядь, он заставит Малыша произвести все Необходимые расчеты и отправится обратно, к началу пути, соленым потом, а может быть, и кровью смывая все недомыслие и всю самонадеянность, приведшие его сегодня в эту пустую, гулко ахающую церковь.

Он осмотрел притвор и придел, слазил на колокольню и теперь продолжал бессмысленно кружить под высокими сводами, потерянно вслушиваясь в отдающееся где-то в вышине шарканье своих шагов. Собственно, он и сам уже толком не знал, что он продолжает здесь искать. Может быть, аппаратуру, позволившую Сивому раствориться в воздухе, а может быть, самого Сивого, спрятавшегося где-то в занавеси, отделяющей алтарь, — сказать трудно. Но, поймав себя на том, что он в третий или даже в четвертый раз осматривает уже проверенные им закоулки, Свирь понял, что пора уходить. И даже не потому, что в любую минуту сюда могли явиться хозяева. Этого он не боялся. Благодаря поставленным позавчера камерам Малыш теперь успел бы его предупредить. Дело было в другом. Искать здесь было больше нечего.

— Ну, — спросил Свирь, — что скажешь?

— Право, не знаю, — отозвался Малыш задумчиво. — А что, если посмотреть поближе вон на тот половичок — у сосудохранилища?

Свирь растерянно огляделся. Почти у самой недавно выбеленной, но уже отсыревшей южной стены лежал смятый, небрежно отброшенный к этой стене половик. Ничего особенного в этом половике вроде не было. И прятаться под ним никто не мог.

— Да, — согласился Малыш. — Но посмотри: кругом порядок, а он скомкан. Была бы свалка…

— Скомкан? — переспросил Свирь, тремя быстрыми шагами пересекая пространство до стены. — И что?

Нагнувшись, он рассматривал половик, не решаясь до него дотронуться. Обычный матерчатый половик. Когда-то разноцветный, а теперь грязный, обнаживший на деревянном полу слой просеявшегося песка. На деревянном полу…

Ему вдруг показалось, что он — увидел. И, боясь поверить себе, даже не додумав свою шальную мысль, Свирь протянул руку, оттолкнул половик в сторону — и понял, что не ошибся. Прямо под его левой, зависшей в воздухе рукой неплотно пригнанные доски образовывали щель.

Одно то, что здесь был дощатый пол, с самого начала должно было его насторожить. Теперь же, когда догадка переросла в уверенность, он резко вскочил на ноги и заметался по алтарю, тщетно пытаясь найти что-нибудь, чем можно эти доски поддеть. К несчастью, все было заперто, а хрупкие иконы из киота или массивный крест с престола для этого не годились.

— Справа валяется гвоздь, — подсказал Малыш. — Ты его видел, но не заметил.

Четырехвершковый гвоздь! Ржавая искореженная подачка судьбы. Это было как раз то, что надо! Орудуя им, Свирь подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись еще три — и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой.

Здесь был подземный ход. Ход, о котором ни Свирь, ни многомудрый Малыш не сумели догадаться. Скорее всего, он был вырыт недавно. Но размышлять о том, кто и зачем его построил, не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Свирь быстро сел на край, задержал дыхание и спрыгнул вниз. Несколько секунд он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте. А когда стал видеть, пошел, низко пригибаясь, чтобы не задеть за грязный свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу этот ход выведет.

Он почему-то не чувствовал потока встречного воздуха, но, впрочем, потока могло и не быть, если отверстие на том конце также закрывалось крышкой. Вот только что он скажет, когда вылезет? Ведь наверняка у пользующихся этим ходом есть какой-то пароль — а он его не знает.

Однако далеко идти ему не пришлось. Метров через двадцать изумленный Свирь различил, что ход упирается в тупик. Такого он просто не ожидал. Это было ужасающе несправедливо. Неведомое снова обмануло его, выскользнуло из рук. Загадка, на которую он вроде бы уже нашел ответ, опять оказалась нерешенной. Что-то он, видимо, проглядел. Или чего-то не понял.

Машинально Свирь сделал еще несколько шагов, вгляделся в душную темноту — и замер. Там, впереди, был не тупик. Теперь он ясно видел это. В том месте, где опускающийся вниз ход, судя по всему, переламывался, чтобы подняться наверх, произошел обвал. Скорее всего, это осела стена Китай-города. И ход, вырытый, как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив в себе что-то теплое, только сейчас уловленное выращенными у Свиря перед погружением слабенькими инфракрасными рецепторами.

Опустившись на корточки, Свирь протянул руку и нащупал присыпанную землей ткань.

— Цо? — услышал он задыхающийся голос. — Кто ест ту?[10]

— То я, — сказал Свирь, чувствуя обморочную слабость во всем теле. — Естем ту[11],— повторил он и сел на землю.

Это был Сивый. Он никуда не исчезал. Он пытался убежать — и не смог. И теперь Свирь его догнал.

— Не буйщем, — сказал Свирь, овладевая собой. — Я — друг. Цо щем стато? Як пан ма на щая?[12]

— Бендже спелнено… — пробормотал Сивый, помедлив. — Напевно рано…[13]

Наверное, он уже бредил. Потом он замолчал, и в наступившей тишине Свирь услышал его свистящее дыхание. Сивый умирал. Засыпанный по шею, он лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Свирю ледяным.

— Эй! — позвал Свирь. И похлопал Сивого по щеке.

— Пан! — вдруг отчетливо и громко сказал Сивый. — Пшекаж гетману Чарнецкему, же ротмистр Ярембски заостал верны пшишендзе[14].

— Чарнецкему? — ошеломленно переспросил Свирь. — Кому? Гетману Чарнецкему?!

Но Сивый молчал.

— Конец, — сказал Малыш после паузы. — Это конец. Вылезай.

Кое-как Свирь выбрался из ямы. Пошатываясь, он вышел на улицу, закрыл дрожащей рукой дверь, постоял, бессмысленно глядя на солнце. Застань его кто-нибудь в алтаре, он даже не смог бы убежать. Неверными, пьяными шагами он нащупывал дорогу, а в голове словно били в большой, низко гудящий колокол, и, чтобы прийти в себя и начать наконец воспринимать окружающее, надо было заново прочувствовать и переосмыслить все происшедшее с ним за этот час.

Выжатый до предела, разбитый и опустошенный, он шел теперь в «Сапожок». Жизнь все-таки продолжалась. И продолжался бой. Бой, в котором каждый такой поединок ощутимо приближал его к самому последнему погружению. Впрочем, это была еще сравнительно недорогая плата за ту невероятно далекую и невыразимо дерзкую цель, ради которой он сражался здесь.

В «Сапожок» он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.

— …И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты…

— …Нет, бьюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел и добротою говорил — не слушают, висельники!..

— …А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою, разбойных никого, крест святой, опять тебе не видали…

— …А ныне воистину живу впроголодь — ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю…

Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным ревом давя упавших, и, выключившись, валились на пол в густую, чавкающую под ногами грязь.

Он смотрел — и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами…

В «Сапожке» всегда толклась незнакомая случайная публика — заезжие мужики, воровские женки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Но начинать игру лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.

Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.

Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел — а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, так по-дурацки выброшенных на ветер.

Почувствовав, что Третьяк пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.

— Эй, Третьяк! — позвал он, надвигаясь из тьмы. — Сыграем?

Третьяк тяжело вгляделся.

— А! — сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами. — Горбун…

Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку, Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.

Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.

— Вот! — радостно выкрикнул он. — Вот божий человек!

Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.

— От него мне удача будет!

И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки-поводыря проступил испуг.

— Сыграем? — продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю. — Ты — безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь — я плачу. — Он уселся напротив поводыря. — Ну, клади руку! Вот так.

— Дедуня! — воззвал поводырь растерянно.

Слепой молчал.

— Характеристики, — потребовал Свирь.

— Гуманоиды, — коротко сообщил Малыш. — Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны…

Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:

— Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения в основном позитивный, старик доминантен…

Отсюда, конечно, следовало очень многое, но сейчас Свирю не это было важно. Ему требовалось знать: агрессивны эти двое или нет, устойчивы ли к стрессам, гибки ли в экстремальных ситуациях.

— Не могу сказать, — отреагировал Малыш. И вдруг добавил неуверенно: — По-видимому, кора сильно задействована в вегетатике.

Свирь вздрогнул. Кроме межполушарной асимметрии природа щедро одарила Летучих мощнейшими кортикально-подкорковыми связями. Однако следовало полагать, что Малыш сомневается в своем выводе — раз выдал его только в конце.

— А не умышляешь ли ты зла какого против убогих, добрый человек? — наконец вымолвил старик.

— Господь с тобой, дедушка! — Свирь перекрестился и усердно замотал головой, словно слепой мог это увидеть. — Во имя Спасителя нашего и Пресвятыя Богородицы! Ко мне, как сыграю с божьим человеком, завсегда удача липнет. Я плачу, буде он выиграет. А он — нет. Ну, клади руку, парень! Не бойся!

— Не бойся, не бойся! — зашумела толпа. — Он не кусается!

Поводырь неуверенно положил руку на край стола, расправил ладонь.

И тут же повисла, подпрыгивая, играя возле пальцев, неуловимая деревяшка.

— Ладонь отрывать нельзя! — предупредил Свирь.

Мальчишка медлил, примериваясь. Хоп! Свирь даже не зафиксировал короткого движения.

— Поймал! — взвыли сзади.

Поводырь разжал пальцы. Волчок лежал на ладони, маленький, неподвижный.

Этого не могло быть!

После Сивого, после всех подножек, ударов и оплеух…

Свирь замер. Сердце остановилось, а потом ухнуло куда-то вниз и, судорожно взревев на форсаже, лихорадочными толчками погнало по жилам вскипающую кровь. И ноги стали ватными. И сумасшедшая радость испариной пробила тело, полоснула по глазам. Но Малыш уже тормозил подкорку, сбрасывая эмоции, и сухо и четко прозвучал внутри его голос:

— Улыбка. Радуйся.

Малыш вел партию, и Свирь сейчас, не размышляя, подчинялся ему. Заученная улыбка растянула рот, отработанно пошла за пазуху правая рука, и пересохшим горлом он весело закричал:

— Ай да молодец! Востер, сатана! Ты смотри — схватил! Ну раз схватил — получи!

И еще упруго билась в висках кровь, и нервная дрожь редкими импульсами подергивала спину над лопатками, но туман в глазах исчезал, таял, открывая зажатую между фалангами указательного и безымянного пальцев — чтобы не видели окружающие — копейку, которую он небрежно протягивал поводырю. Копейка тускло светилась. Поводырь смотрел на нее неуверенно.

«Монету» вместе с «Фокусом» придумал лично Пети. Пети первым сообразил, что в систему подготовки Летучих будет входить тщательный контроль за своей моторикой. А это практически исключало возможность непроизвольных ответов. Вся трудность заключалась в том, чтобы определить латент спонтанной реакции Летучих. Но Пети сумел сделать и это, когда разобрались в аппаратуре «Целесты».

Лицо поводыря наконец выразило удивление, но, прежде чем он протянул руку, Свирь сжал кулак. Сотни раз он отрабатывал этот тест, и теперь оказалось, что не зря. Охватившее его возбуждение было таким сильным, что, не будь его действия доведены до автоматизма, он обязательно сбился б где-нибудь.

— Мало?! — с энтузиазмом продолжал выкрикивать он. — На тебе две копейки! На полтину! Мне для божьего человека ничего не жалко! Держи! Мне от тебя счастье будет! Ничего не жалко! — повторял он, перегнувшись через стол и всовывая медную полтину в ладонь поводыря.

Это был очень рискованный тест. Ситуация продолжала оставаться непонятной для Летучих и, значит, опасной, провоцируя уход из нее. Но на Совете посчитали, что потенциальная угроза здесь все же невелика, и разрешили включить тест в батарею. Очень соблазнительной выглядела его высокая валидность.

— Двести сорок три миллисекунды — окципито фронталес, лобная, — буднично сообщил Малыш. — Потом, за бровями, — остальные.

Свирь почувствовал, как судорожная гримаса, с которой он не в силах справиться, предательски перекашивает лицо. Сказанное Малышом означало, что реакция мышц лица в двадцать раз превысила обычный латент непроизвольного удивления. Сработавшие «Волчок» и «Монета» открывали теперь выход на контакт!

— Запускай «Схему», — коротко распорядился Малыш. — Только осторожно.

Свирь напрягся и подобрался. Чувства его обострились, и с трудом усмиряемое тело каждой воспаленной клеточкой ощутило лихорадочно стучащие под черепом секунды. Теперь начиналось главное.

— Полно тебе с ними! — зашумели в толпе. — Играть давай!

— Сыграем, сыграем… — терпеливо пробормотал Свирь.

— Не торопись… — предупреждающе бубнил Малыш. — Следи, чтоб ты мог отработать назад. Сделай паузу.

Голос Малыша звучал слабо, словно издалека. И все окружающее вдруг оказалось за прозрачным барьером, сливаясь в безликий, размытый фон, из которого вырывались неясные звуки. И напряжение свело скулы, стеснило дыхание. Центр считал вероятность того, что Летучие не уйдут из ситуации, достаточно большой. А если нет? Или депрессивный характер реакций сменится агрессивным?

Он не имел права рисковать, но каждый его шаг был огромным риском. Когда-то ему казалось, что труднее всего найти Летучих. Ерунда! Самым трудным был контакт — стремительный и знобкий, как встречный бой… Зажмурившись, он сжал балансир и ступил на проволоку.

Двадцать девять лет он готовился к этому. И в то начисто забытое им время, когда учился ходить и правильно держать ложку, и тогда, когда, ненавидя себя, пытался оторваться от края побеждающего его десятиметрового трамплина, и в те семнадцать часов, которые он падал с прогоревшим двигателем в Юпитер, не зная, что это всего-навсего последний экзамен, и потом, трижды попадаясь уже по-настоящему и, видимо, научившись все-таки умирать, поскольку до сих пор остался живым, — все эти годы он, сам не зная того, готовился к этим очень коротким четырем минутам. Не у каждого в жизни случаются такие минуты, но если они вдруг пришли к тебе, самое трудное — не растеряться и сделать именно то, что надо делать.

Свирь посмотрел на глаза старца. Малыш ответил сразу. Сейчас он не ждал оформленного вопроса.

— Зрачки не ходят, — сказал Малыш. И добавил после секундной паузы: — Старший сжал руку молодому!

Свирь тут же увидел картинку — запись с фронтальной камеры. Она оказалась за спиной слепого. Рук его не было видно, но локоть заметно сдвинулся, дрогнул и замер.

Мир словно качнулся, стал зыбким и ненадежным — и Свирь по-настоящему испугался. Рассчитывать на повторный заход не приходилось — даже если он удачно замкнет петлю. Флюктуации, направленные на Летучих, не поддавались расчету. Следующий раз Летучих могло просто вообще не оказаться здесь. Он все же совершил где-то ошибку, и Летучие насторожились. Это было очень опасно. Если, конечно, перед ним сидели Летучие.

«Плохо, — подумал Свирь. — Но я успею. А если что — пойду на прямой…»

И тут же почувствовал, как противно немеют лицо и язык. До тех пор пока оставалась ничтожная вероятность того, что это не Летучие, прямой контакт исключался.

— Спокойно, — сказал Малыш. — У тебя еще есть время. Давай «Схему». Если «Схема» пройдет, этого будет достаточно. Только — доброжелательно. Не волнуйся.

Свирь собрался, словно перед прыжком.

— А вот скажи, дед… — неторопливо начал он, насыщая голос добротой.

И замер. Стоявшие вокруг вдруг поскучнели и с гаснущими лицами стали медленно разбредаться по местам.

«Гипноизлучатель! — пронеслось в голове у Свиря. — Господи ты Боже мой!»

И остановившееся сердце, вздрогнув, больно забилось о ребра в образовавшейся пустоте — словно после мучительного бесконечного марафона он наконец перестал бежать. Да так оно и было: он порвал ленточку и теперь шел, со свистом втягивая воздух пересохшими легкими. И огромное пылающее солнце Аустерлица жгло ему спину. Он добежал. Он нашел их! И все же это был не конец.

— У нас в службе сотни отличных парней, — сказал Ямакава при первой встрече. У него было морщинистое лицо старой черепахи и аристократически ироничный взгляд. — Более выносливых. Более гибких. Лучше подготовленных. А пойдешь ты. Мы не знаем ни кто они, ни откуда. Мы не знаем даже, как они выглядят. Мы немного разобрались в их психологии и физиологии, но по существу мы ничего не знаем о них. Поэтому инструкции вряд ли помогут. Решать придется на месте, не раздумывая. И мы посылаем космопсихолога, исходя из того, что он быстрее других поймет Малыша. И быстрее примет решение.

Ямакава строил фразы необычно жестко для японца, и Свирь тогда удивился этому.

— Ваша группа работала на «Целесте», вы доказывали, что психически Летучие нам идентичны, это вообще, — Ямакава скептически покрутил пальцами в воздухе, — ваш исходный концепт. Но даже если так, сможешь ли ты быстро определить, с чем они пришли? Вот тебе первая задача. И понять это придется в считанные секунды…

Юноша смотрел на Свиря, не понимая, почему этот горбун оказался резистентным и не идет прочь. И даже старик поворотил лицо. Судя по всему, он все же видел сквозь веки.

Молчание сгущалось, наливалось угрозой. Ситуация выходила из-под контроля, и Свирь почувствовал, что Летучие сейчас встанут и уйдут. Еще мгновение — и будет поздно. И тогда не то что броситься за ними, окликнуть — неизвестно, чем кончится. Вплоть до огня бластеров в упор.

Уверенные в исходе Летучие раскрыли себя и ошиблись. Они не понимали, в чем тут дело, но даже самый незначительный просчет мог оказаться для них роковым. И поэтому им надо было — как минимум — уходить. Уходить любой ценой. А он должен был сидеть и глядеть им вслед.

Его тоже занесло на этом вираже. Теперь земля вздымалась перед глазами и проваливалась вниз, готовая смять его, словно бумажку, и требовалось реагировать не задумываясь, точно и быстро, делать наконец то самое — правильное и нужное, а он не знал — что. Казалось, все возможные ситуации проиграли они до этого с Малышом, а вот гипноизлучателя предвидеть все же не смогли.

— Не шевелись, — неуверенно бормотал Малыш. — Глаза — вниз. Выходи на прямой…

— Постойте… — устало попросил Свирь.

И умолк, рассматривая свои руки, лежащие на столе. Он интуитивно выбрал единственно верную интонацию, и это было хорошо.

Теперь, зная наверняка, что перед ним Летучие, и имея право на прямой контакт, можно было, наверное, запустить другой, более открытый вариант. Но он думал о «Схеме», готовился к «Схеме» и перестраиваться не было ни времени, ни сил.

— Глядите!

Спокойным, скупым, чуточку актерским жестом Свирь сдвинул миски и чашки, разгреб объедки, обнажив грязный стол. Ему приходилось чрезвычайно точно выбирать движения и слова. Летучие должны были увидеть за ними именно то, что он хотел передать. Второй попытки у него уже не будет.

Не торопясь и не глядя на Летучих, он вычерчивал на размякшей черной столешнице ручкой деревянной ложки концентрические круги и, начертив девятый, остановился. Потом подумал и добавил точку в центре.

— Все, — сказал он, и, не удержавшись, нервно сглотнул.

И словно лопнула невидимая мембрана — в уши ворвался знакомый качающийся, истерзанный криками кабацкий гул. Осторожно смахнув капли пота с бровей, Свирь огляделся. Все было по-прежнему. И даже Третьяк, сидевший теперь на старом месте так же, как полчаса назад, плакал, пусто глядя перед собой.

— Малыш, — позвал Свирь, — дай анализ.

— Все в порядке, — сказал Малыш.

— А теперь что?

— Теперь жди.

— Ты одобряешь?

— Одобряю.

«Чертова кукла! — подумал Свирь. — Железный ящик! Он одобряет! Знал бы ты — сколько мне это стоило. И будет стоить…»

Малыш не реагировал. Он мог контролировать и советовать, а обижаться он не умел. Свирь поднял глаза и посмотрел на Летучих.

— Что ты видишь, сыне? — спросил старик, и Свирь сразу отметил минусы этой стратегии. Она выявляла их неуверенность в ситуации и в себе. Видимо, на «Целесте» тоже пришли в замешательство, и корабельный центр не мог достоверно оценить происходящее. Если, конечно, у них была какая-то связь с кораблем.

— Девять кругов, дедушка. Друг в друге.

Это был еще один просчет. Обычный человек не стал бы сейчас считать круги. Но Летучим было не до тонкостей. Их надежды на контакт уже успели рассыпаться в пыль, а теперь им предстояло решиться поверить в невозможное. Наконец старик разлепил губы.

— Так что хотел ты поведать нам, добрый человек? — произнес он.

Внутренняя дрожь вдруг ушла, словно воздух из вспоротого скафандра. И тело обмякло. И неказистые рябые лица Летучих как-то разом стали родными и близкими. Только говорить он почему-то не мог.

— Выйдем, что ль, — выдохнул он, чувствуя, как безудержная улыбка нелепо раздирает рот. — Тут дух тяжелый.

«Этот день… — думал он. — Кто бы мог подумать! Этот день…»

А день был хорош. Не по-московски жаркий, он уже набрал силу, звеня и искрясь бликами и голосами. И распирающий грудь воздух был чистый и сладкий, словно в полете на рассвете. И только землю еще качало, как палубу корабля. Все кончилось. Долгие ночи, гонка за фантомами, изматывающая пустота ожидания…

Маленькими смерчами кружилась пыль на площади, ваганили на берегу Неглинной полупьяные скоморохи, и на недавно подновленной стене Кремля, между еще не украшенных островерхими шатрами башен, красными пешками торчали кафтаны стрелецкого караула.

Здесь, на истоптанном и заплеванном, ничем не отличающемся от других, невзрачном пятачке земли, молча стояли, глядя друг на друга, пробившиеся ради этого мига сквозь непостижимые бездны пространства и времени, заставившие себя дойти, доползти, дотянуться до этого пятачка, чтобы здесь наконец сцепить пальцы своих цивилизаций, слепой звездолетчик с поводырем в рваном сермяжном рубище и нескладный горбатый сантер, машинально одергивающий полы шутовского малиново-лазоревого кафтана. Они вынесли все и теперь стояли рядом, чувствуя, как медленно уходит напряжение последних минут — минут, потребовавших от них всей отваги, накопленной за долгие годы схватки с неведомым.

— Ну, здравствуйте, — сказал Свирь, пытаясь овладеть лицом. — Будем знакомы. Я — сантер Свиридов. Из грядущего…

Сначала пропала тень.

Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Казалось, цветы стонут под гнетом собственной пышности. Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, золотые и серебряные звезды римской ромашки. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый! Тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку, легконогий, точно бежал во сне. Ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим шаром, в котором он — да, он же — резвился на траве, а по ней стелился дымок цветения…

Белый единорог словно забыл, что по его следу бегут, запаленно дыша, серые звери.

Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки.

Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…

И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал.

И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам и в то же время резвится в цветах?

Полна диковинами обимурская тайга, но увидеть в ней сказочного единорога так же немыслимо, как… дерево на Луне. Однако глаза охотника не лгут. А если единственный оставшийся в мире, последний единорог планеты появился на пороге смерти перед взором Гервасия?

Мороз перехватывал дыхание. Белый единорог все ближе подходил к цветущему шару, который медленно колыхался в воздухе, и чуть заметно подрагивала его тень на сугробах. Тихо светилось звездное небо. Гервасию почудилось, будто узор ночного полога сменился: вместо Большой Медведицы летели по небу одно за другим, словно в погоне, созвездия незнакомых очертаний!.. Гервасий мотнул головой, опустил взор к тайге.

По склону сопки к нему приближался зверь. Он был только похож, немного похож на рысь, но не вспарывал снег, волоча в прыжках лапы, а мчался так же легко, как единорог, не сминая сугробов, прихотливыми скачками, словно веселился в предчувствии удачи или заигрывал с близкой, оцепенелой добычей. Следом спускались еще трое хищников, а на гребне маячила вся стая.

Гервасий почувствовал, что иней тает на его усах от жаркого дыхания. Ветер перебирал вершины деревьев, шуршал черными сморщенными ягодками элеутерококка, колебал светящийся шар и его тень, такую же синюю, густую, как тени кедров. А в нем… а в нем был белый единорог…

Гервасий взбросил зауэр.

— Гал-лар!.. Гал-лар-р-д-до!..

Непостижимый рык-стон — и зверь прянул в сторону, крутнулся так, что выметнул из-под снега вялые листья, и они веером разбросались по снегу. Гервасий заметил, что на выстрел тотчас явились сойки, простегивая небо суетливыми стежками.

Зверь опять рванулся, сел на задние лапы, и Гервасий вдруг ощутил, что у него самого подвело колени… но зверь, вихляясь, снова побежал к единорогу, а стая стояла недвижно на склоне. И все вдруг смолкло вокруг, и даже дыхания своего не слышал Гервасий.

Белый единорог повернул голову, повел прозрачным халцедоновым глазом. Гервасий еле справился со скачущей мушкой, и, когда снова ударил выстрел, ему почудилось, что он сам ткнул хищника стволом в бок.

Зверя швырнуло в сторону, он сразу лег и протянул лапы, но тут же взвизгнул, подпрыгнул, перекинулся — и боком, мучительно побежал, взвывая:

— Гал-лар-р-до!..

Он сделал несколько неверных шагов, повалился и уже не поднялся.

Белый единорог неподвижно смотрел на Гервасия, светился рог над его тихими глазами. Сердце в груди Гервасия наконец-то дрогнуло, словно отозвалось дрожи морозного воздуха. Невнятно померещилось ему какое-то всеобщее страдание — тайги, природы, этих сумерек, которые налетели так неслышно и пали на снега… Звездный свет колол ему глаза и выбивал слезу. Она застыла, не скатившись с ресниц. И сквозь пелену Гервасий увидел, что стая уходит за перевал.

Белый единорог понуро побрел следом, нагнал хищников, но они его словно не заметили. А в перламутровом круге поник воинственный шпороцветник, белозор погас, словно блуждающий огонь на болоте, померкнул ракитник — золотой дождь. Цветущий морок исчез. Последнее, что видел Гервасий, были глаза и слезы травы.

Но сначала пропала тень.