Трагедии

Издание подготовили: Е. Витковский, В. Ошис, Ю. Шичалин

Серия "Литературные памятники"

М., "Наука", 1988

OCR Бычков М.Н.

Люцифер

Praecipitemquo immani turbine adogit [1].

Непобедимейшему князю и государю, господину Фердинанду Третьему [2], коронованному императору Священной Римской империи, все более возвышающему славу государства.

Подобно тому, как Божественное Величие восседает в неприступном сиянии, восседает также и Светское Могущество, черпающее свое сияние в отражении божественных лучей, блистая преславно и неприкосновенно; но, как Божество, или, лучше сказать, Верховная Добродетель, милует благосклонно тех, кто приступает к наивысочайшему трону смиренно умалившись, — так да удостоит современное Могущество также и наималейшего дозволением почтительно склониться пред высочайшими стопами. В таковой надежде отваживается моя муза из дальнего края преподнести Вашему Императорскому Величию эту трагедию о Люцифере, слог коей взыскует быть весьма возвышенным и торжественным:

Omne germs script! gravitate Tragoedia vincit [3]:

Сиять над высшей вышиной Дано Трагедии одной,

- все же ежели между тем в чем-либо здесь и недостает предполагающейся возвышенности стиля, то пусть возместят таковую содержание драмы, титул, имя и светлость того, кто предстает здесь зерцалом всех честолюбцев в небесной трагедии; того, кто занимал высокое положение в Небесах, кто призван был восседать по Божью сторону и быть Богу подобным, но от каковой участи отрекся и по справедливости обречен за то на вечный мрак. Сему злосчастному примеру Люцифера, архангела, некогда владычествовавшего над всеми ангелами, следовали с тех пор почти во все столетия различные строптивые тираны, о чем свидетельствует как древняя, гак и новая история, показывая, как насилие, подлость и коварно учиняемые удары неправедных, замаскированные под блеск и сияние законности, бесполезны и бессильны, поскольку Божие предусмотрение оказывает поддержку изначально освященным Властям и Родам, во имя спокойствия и безопасности саморазличных государств, кои, не обладая законным верховным главой, лишаются возможности образовать гражданское сообщество; именно поэтому Господень провозвеститель на пользу человеческому роду сто Державу утвердил как свою собственную, повелевая воздавать Богу и Кесарю соответственно Богово и Кесарево. Христианская империя пребывает подобно кораблю в бурном море, со всех сторон осажденная в наше время турками и татарами, и, ввиду угрозы кораблекрушения, требуется в высшей степени единодушное почитание Императорского дома, дабы сдержать общего наследственного врага племени Христова и обезопасить императорские земли вместе с их границами от ущерба, чинимого дикими народами; посему возблагодарим же Бога за то, что Ему было угодно на последнем рейхстаге закрепить власть и корону Священной Римской Империи в руках наследника, Фердинанда Четвертого [4], в то время как его отец пребывает в добром здравии; мы усматриваем в этом благословение, прослышав о коем, столь многие народы воспрянут духом, и сценическая труба пашей нижненемецкой музы отважнее, чем когда-либо, выведет Люцифера, триумфально побеждаемого Михаилом, на подмостки перед троном властителя державы Верхних Немцев.

Вашего Императорского Величества

Всепокорнейший слуга

Й. ван Вондел.

К ПОРТРЕТУ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ФЕРДИНАНДА ТРЕТЬЕГО

в час, когда Иоахимус Сандрарт [5] из Стокау, из Вены

в Австрии, меня почтил изображением Его Величества,

изукрашенным трофеями и венками.

Deus nobis haec otia fecit [6].

Светилом Австрии, взнесенным столь высоко, Послать лучи Земле сегодня решено: С престола горнего благоволит оно К искусствам обратить взыскательное око. О третий Фердинанд, ты словно Август новый, Наследуешь ему, как верный сын отцу: Ты знаешь бранный путь к небесному дворцу, Внося в тревожный мир спокойствия основы [7]. Блаженный властелин блаженного народа, 10 Всевышний да блюдет тебя, твой век продлив, И суд весов твоих да будет справедлив! Орел доставил меч и скипетр с небосвода, Корону возложил на славное чело, — Начало дней златых на земли низошло.

ОБРАЩЕНИЕ КО ВСЕМ ДРУЗЬЯМ ИСКУССТВА И ЦЕНИТЕЛЯМ СЦЕНИЧЕСКОГО ДЕЙСТВА

Здесь преподносится вам, дабы сызнова воспламенить ваше рвение к искусству и дабы вместе с тем напитать ваши души подкреплением и поучением, священная Трагедия, имеющая местом действия Небеса. Великие Архангелы — Люцифер и Михаил, каждый поддержанный приверженцами, взявшими их сторону, — выходят здесь на подмостки, чтоб сыграть свои роли. Сцены и персонажи столь ясны и столь величественны, что им подобал бы более возвышенный стиль, более высокие котурны, нежели я умею для них измыслить. Никто из тех, кому понятен язык непогрешимых пророков божественного Духа, не станет трактовать, что мы излагаем историю Салмонея [8], воспротивившегося Юпитеру среди Элиды, подражавшего при помощи металлических брусьев своей колесницы грому и молниям, громом же и убитого; никоим образом не пытаемся мы заново поведать древний сюжет о битве Исполинов, — каковыми примерами пытается Поэзия отвратить внемлющих ей от высокомерия я безбожного подрывания основ церкви, вдохновляя взамен того к познанию природы; именно вихри и поветрия, замкнутые в нутре земли, в ее заполненной серными испарениями полости, порою ищут возможности исторгнуться, встопорщивая каменные скалы, творя дым, чад, пламя, трясение почвы и ужасающий шум, — разразившись же сими производными и поднявшись в небесную высь, бывают они вновь низвергнуты в основание суши и моря, и завалены пеплом и каменьями. Среди пророков свидетельствуют нам о падении Архангелов и их приверженцев Исайя и Иезекииль; также и Христов Евангелист дал нам наиболее истинное для нашего понимания богодухновенное известие, наконец, о том же говорит Иуда Фаддей, верный Его апостол, изречения коего достойны быть запечатлены в вечном диаманте, и еще более того — в наших сердцах. Исайя восклицает: "Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: взойду на небо, выше звезд Божиих взнесу престол мой и сяду на горе в сонме богов на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней" [9]. Бог речет через Иезекииля так: "Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме в саду Божием, твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями: рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд и золото, все, искусно усаженное у тебя в гнездышках и нанизанное на тебе, приготовлено было в день сотворения твоего. Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять, и Я поставил тебя на то; ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней. Ты был совершен в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония" [10]. Оба эти изречения следует понимать в буквальном смысле относящимися: одно — к царю Вавилона, другое — к царю Тира, которые, подобные Люциферу величием и высокомерием, были наказаны и преданы карам. Иисус Христос также наблюдает падение строптивого Люцифера. Он речет по этому поводу: "Я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию" [11]. Фаддей описывает картину падения ангелов, их проступок и воспоследовавшее наказание, без какой-либо таинственности, кратко, так: "И ангелов, не сохранивших своего достоинства, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня" [12]. Мы обороняемся этими золотыми изречениями, особливо словами Иуды Фаддея, ученика и посланника Небесного Учителя и Царя всех царей, от стрел всех маловеров, кои стремятся поставить под сомнение истинность падения Духов. Кроме того, в том же убеждает нас изобилие достойных уважения, большей частью единодушных в данном вопросе высказываний отцов церкви; все же, чтобы не злоупотреблять вниманием сотоварищей по искусству, удовольствуемся мы тремя выдержками; первая — из Св. Киприана [13], епископа и мученика Карфагенского, — он пишет: "Сей, дотоле сподобленный сана ангельского величия, удостоенный быть приятным Богу, узрел человеков, сотворенных по образу и подобию Божию, проникся злотворной завистью [14] и пал благодаря оной, дотоле его не обуревавшей, пал, низринутый, пойманный прежде, нежели сам поймал, испорченный прежде, нежели сам испортил; тем временем он, снова возбуждаемый завистью, похитил людей из дарованного им милосердного освобождения от смерти, но я сам также потерял то, что имел прежде". Григорий Великий [15] даст нам второе речение: "Этот падший ангел, созданный для того, чтобы выше других ангельских сонмов сверкать, низвергнут так за свое высокомерие, и поныне остается подчиненным господству непоколебленных ангелов". Третье и последнее указание обретаем мы в поучениях медоточивого Бернарда [16]: "Бойся высокомерия, я молю тебя, все же бойся его! Источником всех преступлений является высокомерие, которое самого Люцифера, сверкающего яснее всех звезд, затемнило вечным мраком. Оно не просто одного из ангелов, но высшего Ангела обратило в Диавола". Высокомерие и Зависть — две побудительные причины ужасающих вспышек раздоров и войн, когда над нами властвует упряжка из двух созвездий-зверей, Льва и Дракона, которые впряжены впереди боевой колесницы Люцифера, увлекая его в бой против Бога и Михаила; следует принять во внимание то, что оба эти зверя символизируют данные умопомрачения, ибо Лев, царь зверей, воодушевленный своей мощью, в своей надменности не числит никого высшим себя; зависть же язвит своим языком тех, к кому она обращена, на расстоянии. Блаженный Августин [17], описывая эти два умопомрачения, присущие Люциферу, характеризует нам его и говорит, что Высокомерие — это любовь к своему собственному величию, но Зависть — самое ненавистное среди всех прочих несчастий; здесь явно прослеживается взаимосвязь, ибо каждый подобный — говорит Августин, — тот, кто собственное величие возлюбил, завидует подобным же себе, и завидует меньшим себя потому, что они не стали равными ему, завидует большим себя потому, что они стоят выше его. По той же причине даже и сами звери одержимы проклятыми Духами и употребляемы ими во зло, подобно тому, как случилось это в начале времен со Змеем, а в священный век — со стадом свиней, которые с превеликим шумом бросились в море [18]; поскольку же созвездия в небесах сами обозначены символами, также упоминаемыми Пророками [19], например, Плеяды, они же Семизвездие, Арктур, Орион и Люцифер, то да будет вам угодно извинить изобильность и назидательность драматической поэзии, которая, преображая подобным образом пагубных Духов н нашей трагедии, вооружает их и дозволяет им противоборствовать, ибо адским чудовищам ничто так не свойственно, как принимать обманные обличья и злоупотреблять стихиями и тварями во вред славе и имени Всевышнего, заходя столь далеко, сколь Он им дозволяет; Св. Иоанн в своем Откровении изображает Небесные Тайны и борьбу в Небесах, говоря о Драконе, чей хвост, утащивший третью часть звезд [20], толкуем теологами как образ падения низверженных ангелов; в поэзии к тому же вошло в традицию не осуждать цветистость изложения и не предписывать строгости школьных уроков. Так же должны мы отнестись к второстепенным персонажам, появляющимся в этой Трагедии, именно к злым и добрым Ангелам, из коих каждый играет свою особую, от других отличную роль; подобно тому, как сам Цицерон и его последователи учат нас изображать каждый персонаж согласно его происхождению и положению. Между тем мы не находим никакого резона в том, чтобы драматург весьма строго следовал тексту Св. Писания и таковым ограничивался, отлично от случаев, когда дело касается до мировой истории или же до языческих измышлений, и пренебрегал бы древними и преславными законоустановлениями поэзии, что изложено Горацием Флакком в его "Науке поэзии" следующими словами [21]:

Имеют власть решать художник и поэт, Что на потребу им, а в чем потребы нет.

Здесь в особенности следует уделить внимание тому, как мы, дабы сильнее распалить ревность высокомерных и завистливых Духов, приоткрываем им в некоторой мере — устами глашатая Тайн Господних, Божьего Посла Архангела Гавриила — таинство грядущего вочеловечения. Слова; мы следуем в данном случае мыслям не большинства, но лишь некоторых теологов, поскольку более скорбная картина предоставляет больше богатого материала и сценического блеска; однако в этом пункте, как и в других обстоятельствах причинности, времени, места и образа действий — мы, воспользовавшись таковым, лишь имели целью провести трагедию сильнее, пышнее, последовательнее, поучительнее, и лишь хотели осветить несомненную истину, а не измыслить что-либо по нашему разумению или счесть возможным что-либо твердо установить. Святой Апостол Павел, провозвеститель Тайн Господних Евреям, возвещает сам весьма достохвально — к повреждению царства лживых и совращенных Духов — господство, власть и божественность вочеловеченного Слова, благодаря Его вступлению превыше всех ангелов в имя, сан и наследование, в почитание ангелами, в помазание, в восседание одесную Бога, в вечность Своего господства как Царя Грядущего Мира, источник и окончание всего сущего и венчанного главы человеков и ангелов, Ему подвластных, Божьих вестников и Духов, посланных на службу человекам, наследникам блаженства, природа которого — Сын Божий, Ангелами предшествуемый, в роду Авраамовом завещанный [22]. Считаясь с этой несомненностью, я не почитал здесь уместным без разумения повторять в точности каждое слово Библии, поскольку безупречные свидетели, устами коих таковые слова проречены, так же иной раз могли бывать подвержены переменчивости, подобно тому, как у простых правдивых людей чувственное восприятие не всегда сходно и одинаково. Все достойные уважения искусства и учения имеют своих приверженцев и противников, так же, как налицо и справедливое использование оных, и злоупотребление ими. Поэты и Драматурги, трактующие Священное Писание, ведут свое родословие от древних евреев, среди коих поэт Иезекииль [23] оставил по себе в греческой словесности описание исхода двенадцати колен из Египта; среди досточтимых отцов церкви есть у них также великий светоч, сияющий с Востока — Григорий Назианзин [24], драматически изобразивший в греческой поэме распятие Спасителя, точно также остаемся мы в долгу перед королевским послом Гуго Гроцием [25], этим великим пламенником учености и благочестия нашего века, пошедшим по стопам Св. Григория в своей трагедии о Распятии, написанной на латинском языке: этой непреходящей по достоинствам работе воздаем мы честь и благодарность. Среди английских протестантов ученое перо Ричарда Бейкера [26] также достаточно вольно в нерифмованной форме развернуло образ Люцифера и всю историю мятежа Духов. Отцы древней церкви имели обыкновение отлучать от церкви лицедеев, принявших крещение, и сильно порицали драматическое искусство того времени, но мы будем держаться в стороне от этого факта, — время и обстоятельства тогда были совершенно иные, нежели теперь. Мир тогда еще лежал во многих отношениях погруженным в языческое безбожие. Возникновение христианства было тогда еще свежо в памяти людской; драматическое же искусство, посвященное Кибеле, таинственной матери богов, великому идолу, существовало и поддерживалось в качестве вспомогательного средства, имеющего целью отвести от народа повальные бедствия. Блаженный Августин свидетельствует, что языческий первосвященник, служитель установлений Нумы и идолопоклонства, учредил в Риме драматические действа и закрепил их своею властью, дабы тем самым отвратить свирепствовавшее тогда черное моровое поветрие. Скалигер [27] признает, что драматические действа были учреждены и древнем Риме во внушению Сивиллы во имя народного здоровья; из этого следует, что таковые игры служили укрепляющей пищей слепому идолопоклонству языческого мира и возвышению идолов; растущее отвращение, с которым христианские подвижники н продолжительно боровшаяся церковь относились к лицедейству, оное искореняя, обошлось во множество крови и пота, но теперь от древних культов в Европе не осталось никаких следов. Поэтому необходимо и похвально поступали Св. Отцы древности, наказуя драматическое искусство и равным образом порчу нравов, выражавшиеся в злоупотреблении показом обнаженных юношей, девушек и женщин, воистину не долженствующего иметь места. Теперь все это преодолено, пусть на пользу нам и приличеству послужат поучительные и занимательные представления. Священные и достойные примеры служат зерцалами, чтобы исповедывать добродетель и благочестие; чтобы избегать несчастий и бедствий, кои также бывают показываемы на сцене. Целью и намерением узаконенной Трагедии является смягчение нравов посредством устрашения, а также возбуждения в душах сострадания. Обучающаяся молодежь в расцвете лет своих может упражняться благодаря лицезрению драматических действ в знании языка, в красноречии, в мудрости, воспитанности, добрых нравах и манерах; таковое же упражнение установит в их чутких душах и мыслях черты послушания и обходительности, которые останутся им присущи и в зрелом возрасте и сохранятся до старости: случается ведь порою и так, что незаурядные умы, не откликаясь и не ответствуя ничему обыденному, бывают затронуты и подвигнуты к еще более высоким умышлениям благодаря остроумному и возвышенному драматическому стиху; в точности так благородный лютнист производит соответственные звуки, чуть лишь только другой, ему подобный, и на такой же лад настроивший лютню, тронет струны одухотворенной рукой, каковая имеет возможность раз- веять угнетенное настроение владетельного и закоснелого Саула. История древней церкви подкрепляет сие достопамятными примерами Генезия и Ардалиона [28], двух театральных лицедеев, просвященных и обращенных Св. Духом: в то время, как они по ходу лицедейства желали унизить христианское богослужение, они прониклись истиной, постигли ее, следуя возвышенным театральным ролям, в каковых ядро мудрости можно бывает преподать более достойно изукрашенным, чем при посредстве неблаговозвышенных проповедей, часами бросаемых на ветер и скорее неприятных, чем поучительных. Нас также упрекают касательно до содержания Библии, что никакой игры, связанной со священными предметами, не следует играть; сие может еще показаться сколько-то обоснованным на нашем родном наречии, в котором слово "игра" имеет также и неблагородное значение; однако же кто хотя бы слово — другое в состоянии связать на наречии греческом, тот хорошо знает, что греки и латиняне подобного употребления оного слова не знавали; Τραγῳδία представляет собою сложное слово и обозначает собственно "козлиная песнь", в память о соревновательных пастушеских песнях, в каковом соревновании победивший получал в награду козла; отсюда возник обычай трагического пения, и драматическое искусство обрело свое основное название; если же будут нас и долее все так же немилосердно заушать за самое слово "игра", как быть нам тогда с игрою органа, или же с игрою на арфе и пением Давидовым, и с игрой десятиструнного псалтериона [29], и с другими видами игры на духовых и струнных инструментах, различным образом введенными протестантами в свои собрания? Кто способен постичь смысл и узреть разницу здесь, тот не будет немилосердно хулить справедливое использование сценического искусства и не отнесется недоброжелательно к этому прекрасному, даже божественному изобретению, достойному уважения виду отдохновения, сладостному, словно мед, утешению в жизненных трудностях для молодежи и благосклонного к искусству бюргерства; посему мы, воодушевленные зрительским одобрением, выводим в трагедии Люцифера, каковой, настигаемый Господней молнией, ниспровергается во Ад как несомненное зерцало всех неблагодарных честолюбцев, упрямо смеющих восставать против освященных властей, величеств и законоустановленного начальства.

СОДЕРЖАНИЕ

Люцифер, Архангел, высший и светлейший среди всех Ангелов, высокомерный и властолюбивый, уязвленный слепою любовию к самому себе, позавидовал Божьему безграничному величию, а также Человеку, созданному по образу и подобию Божию и в роскошном Эдеме одаренному господством надо всем земным наделом. Он позавидовал Богу и Человеку еще более пылко, когда Гавриил, Глашатай Господних Тайн, объявил всех Ангелов Духами, призванными нести службу, и раскрыл им тайну грядущего Господнего вочеловечения, однако же, обойдя Ангельский собор окончательным раскрытием подлинной человеческой природы, имеющей в будущем соединиться с божественной, коим будут предустановлены равные Власть и Величие; в ответ на сие гордый и завистливый Дух, пытающийся самого себя поставить равным Богу и удержать Человека вне пределов Небес, становится предводителем своих приверженцев, неисчислимых Ангелов, дымящихся злобою и вооружившихся, несмотря на предупреждение Рафаила, указывающее на безрассудность войны с небесным Архистратигом Михаилом и его воинством; пораженный в бою, после проигранной битвы, мстит он первому Человеку и с ним всем его потомкам, после чего злонравный Дух низвергается окончательно вместе со всеми своими строптивыми сторонниками во Ад, где и обязан пребывать проклятым во веки веков.

Драма имеет местом действия Небеса.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Велиал, Вельзевул, Аполлион — военачальники восставших

Гавриил, Божий Глашатай

Хор Ангелов

Люцифер, Наместник

Люциферисты, мятежные Духи

Михаил, Архистратиг

Рафаил, Ангел-хранитель

Уриил, оружничий Михаила.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Вельзевул, Велиал, Аполлион

Вельзевул

Мой Велиал ушел в пространства для дозора: Возвратный путь стремит достаточно ли споро Наш друг Аполлион, — владыка Люцифер Тому препоручил сойти с небесных сфер [30] Затем, чтобы внизу удел Адама, Землю, Обследовать вполне. Вестям заране внемлю: Сей Дух, от нижнего вернувшись рубежа, Все точно сообщит, владыке послужа, Как и положено достойному клеврету.

Велиал

10 О да, князь Вельзевул: исполнив службу эту, Сейчас Аполлион уже в просторе зрим: Он мчит быстрей ветров, и яркий след за ним Простерт, — он облака взрывает и бичует Концами крыл, — уже он воздух Неба чует, Сюда при свете дня спешить благоволя, Где твердь удвоена лазурью хрусталя [31]. Планеты смотрят, как, величественно рея, Стремится он превыспрь, к вершине Эмпирея; Не Ангел — слышится в их пылкой похвале, — 20 Се огнь, ширяющий могучие крыле! Вот он приблизился быстрей звезды летучей, Смотри: прервал полет, восстал над горней кручей, Златую ветвь держа.

Вельзевул

Аполлион, реки.

Аполлион

Князь Вельзевул, сады Эдема далеки, Но я усердствовал как должно, уповаю: Теперь сей плод прими, с ним совокупно — вайю [32]; Их созерцая, ты судить возможешь сам, Сколь вертоград земной угодой Небесам И взыскан Господом.

Вельзевул

Я вижу листьев злато, — 30 Сколь перлами росы земная ветвь богата! Сколь многокрасочен, сколь духовит сей лист! Сколь плод пленителен, пунцов и золотист! Сколь сотворен умно, притом — благообразно! Коснуться ли его? Великого соблазна Предмет исполнен сей! Отведавший плода — Про манну позабыть захочет навсегда! Отныне жребий наш мы числить горшим будем: Дано блаженствовать, не Ангелам, по людям.

Аполлион

О да, князь Вельзевул: кто правит вышиной, 40 Тот нынче ниже всех. Увиденное мной Повелевает мне лишь восхищаться немо: Наш Рай, увы, ничто перед красой Эдема.

Вельзевул

Теперь насыть наш слух не менее, чем зрак.

Аполлион

К чему повествовать велеречиво, как Я девять сфер пронзил хрустальных, на которых Светила зиждутся и движутся в просторах. Не можно б и мигнуть в тот краткий миг, пока Я, миновав Луну, слетел под облака, Несомый крыльями однако столь высоко, 50 Чтоб разом обозреть блаженный край Востока [33], Земную выпуклость, в чей берег волны бьют Над межусобицей глубоководных чуд. Гора великая в том первенствует мире, С которой водопад, в струи дробясь четыре, К равнинам рушится. Роскошный сей предел Спеша обследовать, я круто низлетел На маковку горы, и со вниманьем вящим Взор обратил к садам и нивам прилежащим.

Вельзевул

Неведенье о них скорее в нас рассей.

Аполлион

60 Мироподобие нам дол являет сей, Среди него гора стоит, весьма большая, Струями четырьмя равнины орошая [34], — На ней источник бьет: в полях любой ручей Столь чист, что, как хрусталь, не явствен для очей; По берегам ручьев тучнеют илом долы, А в почве ониксы и каменные смолы [35] Горят созвездьями, — в глубинах оных недр Природы женственной посев настолько щедр, Что затмевает все, узор волшебный выткав 70 Из самоцветных друз и корольковых слитков.

Вельзевул

А что за воздух там? Ответствовать изволь.

Аполлион

Дыханье Ангелов не сладостно настоль, Насколь приятен ветр в краю людского рода, — Он жизнедатен там, как, впрочем, вся природа; Там грудь полей цветет преизобильем трав, Росистых поутру. Средь долов и дубрав — Тысячецветие побегов и бутонов; И солнце, поровну лучами зелья тронув, Разумно светит столь над миром, что в садах 80 Заметной сколь-нибудь нет убыли в плодах.

Вельзевул

Теперь — самих людей изобрази подробно.

Аполлион

Создание сие настолько бесподобно, Что нам ли, Ангелам, вещать о существе, Которое стоит всех прочих во главе? Там, на Земле, я зрил великий бестиарий: Тьмы водных, луговых, воздухолетных тварей Передо мной прошли, — тут всех не назову, Кто в воздухе, в воде, согласно естеству, В Эдеме дивно длит часы существованья 90 И коим даровал Адам именования. Пред сим властителем простерт надменный лев, Хвостом виляющий, — и тигр, запечатлев Почтенье к старшему, ему ложится в ноги, А с ним — медведь, и слон, и бык тяжелорогий; И поступают так, как властелин велит, Орел, грифон, дракон, и бегемот, и кит. К чему повествовать, что возвели в обычай Адама чествовать вожди когорты птичьей; Легко журчат ручьи, лепечут деревца, 100 И в сердце — музыка, которой пет конца; Когда б Аполлион не поспешал с докладом — С Адамом быть навек он захотел бы рядом.

Вельзевул

Супружескую нам опишешь ли чету?

Аполлион

Зрить здесь, на Небесах, такую лепоту Я не сподобился. Кто мог бы столь умело Слиять и персть и кость, водвинуть душу в тело, Когда не сам Господь? То — Ангелы вдвойне, И, коль оценку дать чете сей должно мне, Уместно пребывать во славе и почете 110 Сим душам, лики чьи отражены во плоти, Где отражения божественных лучей Приумножаемы зерцалами очей. Разумность ясных лиц дана сей славной паре: Речей лишенные, в том мире дольнем твари Все только вниз вглядят; не опустив лица, Умеет человек один хвалить Творца.

Вельзевул

Предлог для похвалы имеет он, бесспорно.

Аполлион

Он — господин Земли, где все ему покорно, Бессмертная душа в нем искони блага, 120 Не склонна тлению. Рассудок — ей слуга. Непостижимой сей владычицы безмерны Уменья избежать и пагубы, и скверны, Затем, что воля ей дарована судьбой. Немотствовать пред пей Дух обречен любой. Сколь днесь ни мал посев — година урожая Грядет, людей число в миру приумножая: Мужчине женщина для этого дана.

Вельзевул

Что есть Адамово ребро, его жена?

Аполлион

Прикрыть концами крыл пришлось мне поневоле 130 И очи и лицо свое, Адам поколе Ее вдоль сада вел супружеской рукой, Без торопливости, по временам такой Ей посылая взор, — как могут только люди, — Что пламень тек святой в ее нагие груди. Затем лобзанья их мне зрить пришлось не раз, Затем, желанный столь, настал и свадьбы час [36]: Блаженство человек в супружестве изведал, Какого Бог сынам Небес от века не дал. О одиночество! Горька твоя стезя, 140 На коей трепета нам ощутить нельзя, Затем, что волею Господнего глагола Нет женщин в Небесах и нет различий пола.

Вельзевул

Так, значит, будет вся заселена Земля?

Аполлион

Восторг взаимности друг с другом раздели, Сия сопряжена любовной страстью пара, Алчбою красоты. Во умноженьи жара Любви — смысл жизни их. Живим людской удел Неутоленностью влеченья душ и тел.

Вельзевул

И впрямь черты жены настолько превосходны?

Аполлион

150 Чтоб описать ее, все краски непригодны. Мужчина с женщиной — прекрасная чета От головы до ног. При этом неспроста, Но только следуя наследственному праву, Земную получил под власть Адам державу; Однако Евина для жениха краса Всего желаннее: ланиты, очеса, Стан восхитительный, атлас нежнейшей кожи, Уста, чьи речи столь звучанием пригожи, Слоновой кости два живительных ключа, — 160 Здесь я остановлюсь, о прочем умолча. Не благолепны сколь суть Ангелы — в итоге, В сравненьи с девою — и жалки, и убоги.

Вельзевул

Зверь пола женского пленил тебя вполне [37].

Аполлион

Я перья опалил в приятном сем огне, Важнейшие в крылах, и мне признаться надо, Что тяжек был полет до ангельского града. Я трижды взор кидал, ее красой маним, Уже с высот Небес, средь коих Серафим Не блещет ни один, как сладким дышит жаром 170 Убор ее волос, спадающих муаром На шипу с головы. Сей светоносный вид Она являет всем, и все вокруг живит. Жемчуг и перламутр светлы, как солнце утра, — Ее светлее лик любого перламутра!

Вельзевул

Прикрасой бренною прельщаться ли в миру: Что нынче расцвело — то свянет поутру.

Аполлион

Не исплодился сад пока в земной округе, Под сенью яблони возмогут жить супруги, Растущей в том саду, где бьет родник, поя 180 Ствол и листву ее. А яблоня сия За Древо Жизни там слывет небеспричинно, — С женой бессмертною бессмертен и мужчина, Подобна ангельской его благая часть, — Но нас он превзойдет, распространивши власть Свою повсюду. Кто ему перечить сможет? Потомством ни один Дух Неба не умножит Небесных Ангелов конечное число. Предвидеть следствия — премудро не зело.

Вельзевул

Быть унижаему — для Духа нетерпимо!

Аполлион

190 Могущество людей взрастет неизмеримо. Владыка человек днесь только под Луной, Но призван властвовать и горней вышиной. Воссядет, может быть, на Божием престоле: Что воля Ангелов, коль то — по Божьей воле? Дал человеку Бог высокую судьбу.

Вельзевул

Что слышу я вдали? Мне кажется, трубу. Мы обождем, — взгляни, кто кличет нас на форум.

Аполлион

Архангел Гавриил грядет с небесным хором, От трона Божия торжественно сейчас 200 Герольдом шествует, чтоб нам прочесть приказ.

Вельзевул

Слова Архангела нам небезынтересны.

Гавриил, Хор Ангелов.

Гавриил

Внемлите, Ангелы, насельники небесны, Всемилосердию Подателя Добра, Длань благодатная настолько чья щедра, Что тщетно постигать любому пониманью Дары, несомые сей полновластной дланью; Днесь человеку Он дал вечный образ свой, Как прежде Ангелам на тверди мировой Дал облики, решив во милосердье многом 210 Позволить им блистать единоместно с Богом; Он гармонически созиждил все, что есть, Чтоб в мире человек мог свои удел обресть, Где обретался бы и где плодился паки, Где все являло бы ему почтенья знаки, И, приумножа блеск, недолгий срок спустя, Взошел бы в Эмпирей, блаженство обретя. Чин Духов, мнится вам, превыше всех прославлен, Но человек над ним — в хозяева поставлен; Ко свету горнему над Ангелами он 220 Едино с Господом пребудет вознесен. Он, в Слово воплотись, предстанет господином, На власть помазанным, судьей присноединым, Стоящим выше всех, кому судить равно Да будет и людей и Ангелов дано. Ему готов престол, и пусть он вечно правит, В молитвах Ангелы владыку да восславят, — Всеусто Духами поются пусть псалмы Тому, по сути кто блаженнее, чем мы. Блеск Серафимов пусть померкнет в небосводе 230 Пред благолепием во человечьем роде; Собой Природа днесь должна явить рабу Пред тем, кто людям дал блаженную судьбу.

Хор

Как Богом решено — пребудет так вовеки.

Гавриил

Вам должно в Господе зрить власть и в человеке: В Адаме явлен Вам свет Божия лица, Адама чтящий — чтит Адамова отца. И Ангел, и Адам — творенья суть Господни, Единого ствола достойные отводни, Блюдущие любовь святую испокон, 240 Что им ниспослана во благо и в закон. Мир Ангелов — трояк, верней, девятисложен [38]: Престолы — первый чин, равняться с ним возможен Лишь серафимский чин, иль херувимский: се Совет Божественный во славе и красе. В срединном хоре зрим когорту саповиту: Властей, Господств и Сил — совета Божья свиту, Что благо общее рачительно хранят; Начал, Архангелов являет третий ряд, А также Ангелов сиятельных, которым 250 Склоняться следует перед срединным хором, По воле оного спеша послушно чрез Любые поприща хрустальных сих небес. Как раз из этого ответственного ряда Местоблюстители страны, удела, града Да будут призваны в грядущие года, Умножится в миру число людей когда. Грядите, Верные, к Господнему подножью, Покорствуй, Люцифер [39], приемли волю Божью. Род чествуя людской, обязанность свою 260 Уместно каждому теперь блюсти в Раю; Такой да будет труд днесь некоторым задан: Да воскурят они для человека ладан В сем приснорадостном сияющем дворце, Да вознесут хвалу пред Божие лице. Иным — небесный свод вращать рукой могучей, То обнажать его, то застить влажной тучей, Чтоб возмогли ниспасть, покинув небеса, Свет солнца благостный и свежая роса На горы и на дол, — конечно же, и манна 270 Эдема гражданам да будет богоданна. Иные, меж собой бразды распределя, Пусть ревностно следят, чтоб воздух, и земля, И влага, и огонь не буйствовали доле, Но подлежали бы Адама грозной воле [40]; В телохранители — идти еще иным: Адама каждый шаг да будет охраним, И волосок его беречь любой возжаждай, Посланец Господа, небесный Ангел каждый: Адаму пребывай бестрепетным слугой. 280 Господь пожаловал нам жребий сей благой.

Хор Ангелов

Песнь:

Кто сей, воссевший столь высоко, Безмерным светом осиян, Вместить кого ни слух, ни око От безначалия времян Не могут способом никоим; Кто, мир из бездны изнеся, Вовеки сам в себе покоим; Создавый все и всех и вся; Чья неколеблемая сила 290 Владычит, правя и верша; Жизнь жизни и светил светило; Первопричинная душа Всего, что ум постигнуть может И что нельзя постичь уму; Родник, который благо множит По милосердью своему; Кто, как венед деяньям славным, Не высшей мудростью ужель Воздвиг своим твореньем главным 300 Небес Небесных цитадель [41]; Пред кем чела крылами застим, Дабы не опалить зениц, Пред кем, исполнясь высшим счастьем, Смиренно упадаем ниц; Кому собранием крылатым Пером не всуе похвала Начертана да будет, взятым Из серафимова крыла [42]?

Ответная песнь:

Се — Бог, всего первоначало, 310 Кем суть вещей воплощена, Кому достойно не звучала Хвала от века ни одна, — Тебе свою поем, однако За дерзость нас не побрани, Посколь ни речи нет, ни знака. Где б Ты вместился искони; Лишь восхищения избыток Нам повод подает сейчас Для бесполезных сих попыток; 320 Есть имена у всех у нас — Не у Тебя. За святотатца Почли б того, кто в похвальбе Дерзнул Твоим провидцем зваться; Ты — ведом одному Себе, Единый более, чем сущий, Живущего исток живой, Владыка ветхий и грядущий; Чей блеск мы зрим, когда не Твой Светлейший блеск над горней твердью? 330 Столь благо велико сие, Что даже Божью милосердью В конечном нашем бытие [43] Не уместить сего залога; Все распадется, все прейдет, Но вечен Ты. Восславим Бога, Твердыню нашу, наш оплот!

Заключительная песнь:

Свитый, свитый троекратно, Нам иной опоры нет: Все пременно, все превратно, 340 Вечен — Господа завет; В нем — незыблемая сала; Так исполним же приказ — Все, что слово Гавриила Ныне донесло до нас Из верховного чертога, — Да почтим в Адаме — Бога, Так велит Господень глас.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Люцифер, Вельзевул.

Люцифер

Вы, Духи быстрые, не движьте колесницу: Сколь должно вознесли Господню вы Денницу; 350 Всхожденье кончено; час настает, когда Двойная ввысь грядет от нижних сфер звезда И умаление пророчит Люциферу, Свой блеск непрошеный ярит, презревши меру. Корона, Люцифер, твоя бедна, мала; Свет утренней зари от твоего чела Отныне отвращен, Архангелами чтимый; Возжег теперь Господь блеск новой диадимы, А нашу — затемнил; так всходит солнце дня, Созвездий блеск ночных безжалостно гоня. 360 Ночь к Ангелам пришла, и Духом Неба прочим, Лишь человека Бог почтил приветом отчим, В Эдеме человек — и сын Ему, и друг. Мы, обращенные в рабов, в покорных слуг, Возликовать должны во жребии убогом: Нам — под людьми ходить, и только им — под Богом, Им, что блаженствуют в сознанье данных прав, Главенство Ангелов безжалостно поправ. Нам — на посылках быть! Что ж, Небо таровато: Все отнято у нас, все человеком взято 370 До первородства вплоть; наш блеск пришел к концу; Сей сын шестого дня, подобный столь Отцу, Возводится на трон. Пред словом боговещим Мы, первородные, да сникнем, да встрепещем. Что пользы возражать? О сем провозвестил У Неба врат златых Архангел Гавриил.

Вельзевул

Вельможный Люцифер, наместник высшей власти, Все нами слышано, — хотя звучит отчасти Фальшивость некая в молебнах торжества. Увы, Архангела не таковы слова, 380 Чтоб каждый толковать их мог по произволу. Впустую твой клеврет летал к земному долу, К простертым под Луной равнинам и садам. И узнавал, к чему определен Адам: Не скупо дал Господь Адаму благостыни, Драбантов тысячи к нему приставил ныне, Творцу, как видно, он всех наипаче мил, Коль Божьих первенцев в очах отца затмил. Он ко вратам грядет небесной цитадели, Презренный выползок из грязи и скудели, 390 Владыка новый наш. Узрим в недальний час, Как всходит он на трон, поправ, ничтожных, нас, А мы, смиренностью охвачены великой, Лишь сможем лепетать хвалу перед владыкой. Неведома досель, явилась к нам напасть. С одним лишь Господом делить он станет власть, Его взнесение опасностью чревато: Ничто не ускользнет из-под его диктата, — Он, вечность раздробив на ряд годов и дней, Им повелит бежать. Что может быть яслей, 400 Чем то, что в Небе мы главенством днесь не первы? Нам человек — тиун, мы человеку — сервы Послушные. Твои скиптр, наместник, посрамлен: Из низших в вышние занять небесный трон Властодержитель мчит иной. Отбрось далече Блеск утренней звезды и приготовься к встрече, Пой сладкую хвалу грядущему с Земли. Порядки новые на Небеса пришли: Смирились Звезды все, склоняются глубоко И новому ярму покорны прежде срока.

Люцифер

410 Достанет власти мне сему пойти вразрез.

Вельзевул

Так Люцифер гласит, тот, кто с лица Небес Сметает ночь, — его вернейшая примета — Великолепного явление рассвета. Лишь Богу уступив, он в Небесах первей Всех Ангелов, иных Господних сыновей. Его слова принять законом — достохвально, Его божественность по праву изначальна, Он дымом ладана почтен, — над Духом сим Почто червяк земной теперь превозносим? 480 Тому ничтожеству дать власть неимоверну — Не слишком щедро ли? То навело бы скверну На сан наместника, на первоестество! Нет равного тебе близ Бога никого. Мы — Божьи первенцы, поэтому бесспорно: Пред человеком нам лежать в пыли зазорно. Все Духи, как один, очей не опустив, Обидчика сего пойдут насупротив!

Люцифер

Ты мыслишь правильно: речь о правах коль скоро, То первородство — суть начавшегося спора, 430 Владык перемещать во званиях зане Для Неба — пагубно. Коль Свет доверен мне, И сам я — Света сын, то кто не счел бы странным, Что вдруг склонился б я перед любым тираном? Кто хочет — пусть падет. Наместник — никогда Своих не кинет чад. Ни лютая беда Не устрашит меня, ни всех проклятий сила; Презрев опасности, мы вознесем ветрила. Иль я верну права, иль, ежели паду, Не посрамлю свою корону и звезду. 440 Иль мощный скипетр наш — не верная защита? Иль не тьмотысячна стоит за нами свита? Пусть сгинем — нас повьет невянуща хвала. Достойней властелин ничтожного села, Чем Неба властелин второй, иль даже мене. Теперь сомненья нет во мне ни малой тени. Глашатай Господа, однако, вижу я, Со книгой Божьих тайн грядет в сии края; Благорассудно бы его послушать речи. Что ж, с колесницы я сойду для этой встречи.

Гавриил, Люцифер.

Гавриил

450 Наместник Люцифер! Кого взыскуешь ты?

Люцифер

Тебя, глашатая верховной правоты.

Гавриил

Мы озабоченность твою не зрить не можем.

Люцифер

Ты, толкователем кто служит тайнам Божьим, На таковые свет живительный лия, Его и мне яви.

Гавриил

Забота в чем твоя?

Люцифер

Экстракт божественный тобою нам зачитан: Почтение Земле великое сулит он, А Небу — только вред: лишатся Духи прав, Первослужительство пред Богом утеряв. 460 До рабства сверженный, людского блага ради, Мир Духов, мнится мне, останется в накладе; Владычество людей теперь установя, Почто вознес Господь над Духами — червя, Из глины взятого, — почто обрек придворных Вовеки пребывать во кандалах позорных? Столь тягостный к чему назначен нам удел Внезапно? В чем и кто из нас не преуспел? Возможно ль, чтоб Господь свою слиял природу С людской? Ничтожеству позднейшему в угоду 470 Отринул Ангелов? К чему, Гонец, открой, Порушен вечности первоначальный строй? Как стала низью высь? Тварь во Творцы попала? Осмысленное где в законе сем начало? Отныне вышний Свет сокрыт ли в бездны тьмы Безвидной? Наконец, теперь должны ли мы, Небес наместники, в смиренье гнуть колена? Бесплотным Ангелам, не ведающим тлена, Стихии низменной — уместно ль присягнуть? В ней Бог свои ль явил величие и суть? 480 Мы, Духи грубые, в сомненье чрезвычайном. Ты, вверян ключ кому к Господним высшим тайнам, Коль воле Божией сие не вопреки, Эдикт означенный подробней прореки.

Гавриил

Что можно знать тебе — то знай из книги Бога. Во многознании — не слишком пользы много, Господь решает сам, кому что ведать след. Слепит и Ангелов сверх меры сильный свет. Премудрость высшая открыта лишь частично, Сокрыта в остальном. Покорствовать прилично 490 Законам таковым, без пеней на судьбу, Боголюбивому и верному рабу. Разумно ждать тому, кто склонен Божьей воде, На Божием пиру — наследствующей доли; Господь, представший нам как Человек и Бог, Всемерно милостив и беспощадно строг. Свой скипетр вознесет над мраком и над светом. Ты смысл еще узришь во предречены! этом, А дыне — будь смирен, покорствуй и внемли.

Люцифер

Так значит все-таки ничтожный червь земли 500 Первонасельнику Небес владыкой станет? Закон диктуя свой, неужто он воспрянет Превыше Господа?

Гавриил

Тебе от Бога дан Наиверховнейший для Духов Неба сан; По надо всеми ты превознесен столь круто Не для того, чтоб стад завидовать кому-то. Безжалостно падут корона и глада Того, восстанет кто на волю Божества. Сам светозарен ты по Божью лишь закону.

Люцифер

Лишь перед Богом я склонял поднесь корону.

Гавриил

510 Корону преклони тогда на этот раз Пред волею Того. Кто дал нам сей приказ, — Ему, Кто зиждит мир, мы только услужаем.

Люцифер

Зрить можно ль, как Творец твореньем унижаем, Как место Господа спешит занять Адам, Как воскуряется пришельцу фимиам И гром ему звучит согласного хорала; Денница блеск пред ним алмазный утеряла, Великолепная погашена звезда, И радость от Небес отъята навсегда.

Гавриил

520 Блаженство состоит в покое — совокупно С тем, чтоб Господа величать неотступно.

Люцифер

Величью Господа содеется урон. Когда с Адамом он сольет Себя, и трон С ним разделит когда. Но, сущие во свете, Мы ближе к Господу, его родные дети, К тому же первенцы. О, как в уме сомкну Непостижимости сии во стать одну, Как бесконечное объединить с конечным? Бесссилье с силою? Зрю, как в движенье вечном 530 Светило горнее скитается во мгле, Из дыма черного не светит — ни Земле, Ни Небесам; сиять вовек не станет боле; Сам род людской — и тот не взвидит лучшей доли. Блеск солнца потускнел, бледнеет небосвод, Планеты мечутся и во звездах разброд, Миродержавие склоняется в упадок, Первоначальный свет повергся в беспорядок, В болото и во гроб. Прости, о Гавриил; Наперекор тому, что ты провозвестил, 540 Здесь нечто речено, — но лишь о свете истин, О чести Господа ревную, бескорыстен Во рвении благом, — ведь, может быть, пусты Мои сомнения?

Гавриил

Ревнуешь мощно ты О чем лишь самому Творцу радеть пристало; О Божьих помыслах, прикинь, сколь ведать мало Возможно Ангелам, — сей грозной тайны темь Господь отверзнет Сам, — сорвав печатей семь, Сойдет в людскую плоть. Постигни: ты не можешь Сей раскусить орех — лишь скорлупу обгложешь. 550 Когда настанет срок, запомни, без помех Его деяний смысл откроется для всех Наисвященнейший. Что Божия десница Дарует — перед тем и надлежит склониться Во благодарствии, и все сомненья прочь Немедля отогнать, как днем гонима ночь. Господню мудрость наш осваивает разум Многоступенную — ее не должно разом Пытаться превзойти: кто ей бы ни внимал, Ничтожен перед ней и бесконечно мал. 560 Наместник, примирись, в смирении — порука. Я далее спешу.

Люцифер

Ну что же, впредь наука. Вельзевул, Люцифер.

Вельзевул

Наместник, ясен ли эдикт Небес тебе, Признателен ли ты Архангела трубе, Прорекшей лишний раз, что Бог — в исконном праве, И крылья обломать решил твоей державе?

Люцифер

Нисколько ясности не внес его ответ. Потребно действовать — в мечтаньях нужды нет.

Вельзевул

Он вдребезги разбить решил твою корону.

Люцифер

Клянусь короною, я с места дело строну, 570 Над всеми сферами, над звездами вздыму [44] Свой трон столь высоко, сколь следует ему. Небес Небесных крепь, мне двери распечатай И стань моим дворцом; стань кровлей, свод звездчатый, Престолом — радуга; убогий шар земной — Подстилкой под ноги; из облак взята мной Повозка будет пусть по воздуху несома Во блеснах молнии, во грохотанье грома; Архивоителей низвергнет сей полет; Коль все же мы падем — небес хрустальный свод 580 Со всеми арками, со всем лазурным полем, Насколь ни прочен он — на иверни расколем; Земля явит собой издробленный скелет, Вернутся к хаосу и тьма, и белый свет: Грядущее — для нас, и да наступит эра Самодержавия владыки Люцифера! Где мой Аполлион?

Вельзевул

Он будет сей же час.

Аполлион, Люцифер, Вельзевул.

Аполлион

Наместник, трепеща, жду твой услышать глас: Провидец, коему вен власть дана Господня, И я служу кому, — почта пришла сегодня 590 Нужда Правителю в послушливом рабе?

Люцифер

Нам хочется узнать, не кажется ль тебе, Что слишком тяжело эдиктов новых иго? Архангел Михаил взведен в архистратига И должен возглавлять небесные войска, Однако власть его не слишком велика. Столь много Божьих слов нанесено от века На вечный диамант: вот, ныне, человека Неведомо зачем возводят в Божий град, — Сей, глянув под ноги, богатырей навряд 600 Во Божьем воинстве узрит — скорей пигмеев. Противостать сему позорищу затеяв, Мню, должно в бой идти — иль сгинут со стыда Мой царственный престол, корона и звезда,

Аполлион

Затея оная, заведомо благая, Короне во хвалу. Я, честью полагая Быть призваным в совет, считаю данный путь Единственным из всех уместных сколь-нибудь. Похвален шаг — пускай в успехе нет гарантий. Но, если в бой идти при такте и таланте 610 Дипломатическом, — всего важней для нас Решить, как обойти божественный указ.

Люцифер

Свой собственный указ друзья напишут наши.

Аполлион

Разумно; вот весы, где зрим на каждой чаше Его эдикт и наш. Чей побеждает вес? Корону придержи, мы падаем с небес.

Вельзевул

Низринется не вмиг, быть может, коромысло.

Аполлион

Кто, где и как найдет в сей мысли долю смысла? Безумство — Божью мощь поставить под вопрос,

Люцифер

Ужели храброму не разрешит колосс 620 Меж скал и пропастей пройти по узкой тропке? Победа — в храбрости, рабом пребудет робкий.

Аполлион

Так всемогущества добиться мудрено: В удел достанется раскаянье одно. Сильнейший — победит, и нет закона проще.

Люцифер

Из равенства давай, а не из Божьей мощи В расчетах исходить. Реши, чей меч тяжель? Зрю павшими — врагов, пустою — цитадель Небесную; в моей меж тем когорте смелой Порядок прежний зрю. Суди и вывод сделай.

Аполлион

630 Военачальником Архангел Михаил, Ты знаешь, во главе поставлен Божьих сил. Ему доверена оружья кладовая; Он неусыпно бдит, вовек не уставая, Над Божьим воинством, где пи одна звезда Ему противиться не смеет никогда, И к строю нашему примкнуть навряд ли сможет. Внезапный наш порыв сих войск не уничтожит, Самих ослабит нас и к тягостной беде Послужит поводом. Скажи, оружье где, 640 Которое крестить с Господним бы уместно? Сквозь вещий диамант Зеница зрит Небесна Любую западню, измену или ков.

Вельзевул

Однако наш эдикт помножь на мощь клинков, Денницу усмотри на нашем гордом стяге — Где Божью воинству такой запять отваги?

Аполлион

Не зря воинствовать поставлен Михаил — Бог именем Своим его хоругвь почтил. Не так ли?

Люцифер

Пользы что во начертанном титле? К победе главный ключ в названиях лежит ли? 650 Возможной кажется победа мне весьма: И в дерзости она, и в доблести ума. Ты — мастер в ремесле своем многообразном Морочить, подстрекать и ослеплять соблазном; Сомнений столько ты любому преподашь, Что восколеблется вернейший Божий страж. Провижу Божью рать разъятой на две части: Спор крыл и разумов во ярости и страсти, Власть наивысшая слепа и чуть жива, Собраньем яростно взыскуется глава. 660 Коль часть четвертую ты в нашу сеть заманишь — Стократ приближен к нам и награжден ты станешь. Тебе в напарники дан Велиал. Ему Привычно наводить на свет — туман и тьму, Сей верный лицемер, снуя меж ратью Божьей, Обманет хоть кого лоснящеюся рожей. Обдумайте вдвоем план действий. Решено! В собраньи Ангелы вас ждут уже давно. Летите же туда — вас впустят без доклада. Полковник, ваш отряд расставьте вдоль фасада.

Велиал, Аполлион.

Велиал

670 Наместник Господа нам посулил хвалу.

Аполлион

Он в битву нас метнул, как мечет лук стрелу.

Велиал

И все же мы летим, и цель настигнем яро.

Аполлион

Держись: небесный свод не выдержит удара.

Велиал

И пусть не выдержит; чтоб строить, должно жечь.

Аполлион

Как наибольшую нам выгоду извлечь?

Велиал

Опору обрести в небесном должно войске.

Аполлион

И предводители суметь избрать по-свойски.

Велиал

Да, сильной над собой востребуем руки.

Аполлион

Во всеуслышанье владыку нареки!

Велиал

680 Законную блюдя честь ангельского чина, Достойного избрать нам нужно господина!

Аполлион

Ты прав, отличный ход: итак, я нахожу, Что Ангелов толпа готова к мятежу, — Мы, Неба граждане, заботимся и ропщем О чести собственной и о законе общем. Что даровал Господь всем ангельским родам Задолго до того, как создан был Адам. Дворец хрустальный сей дан майоратом Небесным Ангелам, бесплотным и крылатым. 690 Лишен воздушности Адама вялый род, Не должно отдавать ему лазурный свод. Мы — жить ниспосланы в небесные просторы, Приход рассвета здесь сразит людские взоры, Ослепнет человек, светилам предстоя; Да пребывает он внизу, среди зверья [45], В стихии собственной. Восходы и заходы Он числить может там, и месяцы, и годы, Созвездии наблюдать путь вечный, круговой; Пусть радуется, зрит удел богатый свой, 700 Вдыхает запах трав, обходит пусть округу, К Востоку, к Западу, и к Северу, и к Югу Стремит свои стоны. Земля — ему дана. Власть Ангелам над ней вовеки не нужна. Лишь кратко изложить ты все сие обязан.

Велиал

Адаму в Небеса да будет путь заказан!

Аполлион

Такую должно мысль за истину почесть. Подобно пламени, помчится эта весть Чрез девять ангельских ступеней и сословий,

Велиал

Быть наша мысль должна всечасно наготове: 710 Спасенье — в быстроте, пути иного нет.

Аполлион

Но твердая рука и смелость — не во вред.

Велиал

Возреют знамена, воспрянет полк за полком!

Аполлион

Сомненья поселять мы станем тихомолком И сеять плевелы раздоров и тревог.

Велиал

Князь Вельзевул тогда, великой власти бог [46], Наш подкрепит протест своим авторитетом.

Аполлион

Как бы нечаянно в совет придя при этом.

Велиал

Наместник, позже всех явившись во дворец, Нам руку сильную предложит, наконец.

Аполлион

720 Он возразит сперва, откажется, заспорит, Засомневается — и лишь затем пришпорит Мятежные полки, над ними став главой.

Велиал

Все дело — во главе. В порядок боевой Не выстроить войска, пока они безглавы.

Аполлион

Что толку выступать, пожать не чая славы? В ком честь уязвлена всех боле — тот иди Мятежных воинов небесных впереди И первым в бой вступи!

Велиал

Наместнику во благо Сей план, но ранее решительного шага 730 Себя не должно нам открыто уличать: Поставит пусть Совет сперва свою печать.

Хор Ангелов.

Песнь:

Зачем небесного портала Касается багровый луч? Зачем, сквозя из туч, Священный свет сияет ало? Зачем во мгле исчез Живой сафир Небес, Затмилась вышина? Иль это пламена 740 Верховного светила? Сей кровянистый жар в дыму, Угрюмо брезжущий сквозь тьму, Оно ли нам явило, Едва взойдя на Небеса? Зачем так часто, так упрямо Небесных Духов голоса Хулят восшествие Адама? Чем растревожен эмпирей? Почто средь зал и галерей, 750 В притворах и во средокрестье Дворца — о покоем нечестье Твердят, злосердья не тая? Откуда нам печаль сия?

Ответная песнь:

Когда по слову Гавриила Мы пели Господу хвалу В восторженном пылу, Когда роса животворила Сады небесных роз, И хор, чистоголос. 760 Смиренно пел псалмы, Из неизвестной тьмы, Поживу здесь унюхав, Явилась Зависти змея [47]. Сошлись, недобро вопия, Толпы скорбящих Духов. В них пламень радости зачах; Взошла сомнений неуместных Завеса мглы на их очах; Смутилось Ангелов небесных, 770 Увы, немалое число. Иль Небо сделалось мало Ген, что обрел Адам корону? Подверг ми Духов он урону? Объяла скорбь наставший миг. Печалью полн Господень лик. Мы жаждем мир внести в мятежную средину, Отпавших воротить во благодать едину.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Люциферисты, Хор.

Люциферисты

О злополучие, о неблагоприятство! Неправосужный рок! В ущербе наше братство. 780 Дни умаления, дни бедствия пришли, Понеже при любых достоинствах Земли Надел небесный наш досель был выше в чине. Когда глашатаем Верховной Благостыни Был странный возвещен от врат златых приказ, Устои Ангельства он тягостно сотряс; Мы, те, кого Господь почтил первоначальем, Теперь низложены и преданы печалям; Сиянья нашего угашен горний свет, Все Иерархии клянут годину бед: 790 Увенчан человек почетом небывалым, Мы, как рабы, дрожим пород его стрекалом. О незаслуженный, о тягостный недуг! Печальные друзья, грядите в скорбный круг, На жальбище теперь взрыдаем наипаче, Одежды разорвем, пребудем в вечном плаче: Скорбеть запретно ли коль тяготу не снесть? Нет радости теперь, одно лишь горе есть. Увы, увы, увы, умножьте ваши стоны. О хоры Ангелов, — нарядные хитоны 800 Окрасьте трауром, — не поднимая глаз. Грядите в скорбный мрак, объявший ныне нас. Нам должно пребывать в стенаниях угрюмых, Во пенях горестных и во тягчайших думах, Таить не должно скорбь, об оной умолча. Стенания целят надежнее врача, — Рыдайте горестней, печальтесь безнадежней: Увы, увы, увы! О, где удел наш прежний!

Хор

Кто смеет здесь роптать? Несообразный зык, Не вместный Небесам! Сей воздух не привык 810 К рыданиям — они грубы, негармоничны: Молитвословия сему дворцу приличны, Звон триумфальный арф, и вайи, и венки. Кто смеет здесь скорбеть, резону вопреки, На Господа пенять и пестовать кручину? Кто может указать томления причину? Немедленно узнать потребно: почему Печалователи погружены во тьму Скорбей, которые на Небесах излишни Уж тем одним, что блеск собой туманят вышний. 820 Чертог небесный сей от века никогда Не ведал траура, и скорбь ему чужда. Обычаю вредить возможно ли мятежней?

Люциферисты

Увы, увы, увы! О, где удел наш прежний!

Хор

Друзья во радостях, к чему печаль сия? Зачем скорбите так, о света сыновья? Ко счастию придти ужель не стало мочи? Вам возвести горе немедля должно очи, И блеска Божия исполниться вполне, — Скользя чрез Небеса, сиять в Господнем дне, 830 От сферы к сфере мчать, блаженствовать нетленно, Неомрачаемо и жизнеутоленно, Стремиться празднично к Верховному Добру, В утешном обществе, в Божественном пиру Питаться манною. Печаль — удел тяжелый, Его да не вкусят Господства и Престолы, — Не должен подпадать ей ни единый Дух. Печаль вкушающий, ваш строй и слеп и глух, — Все ваши горести, сколь нам они ни странны, Откройте: врачевать мы станем эти раны.

Люциферисты

840 Возможно ль ваш покой нам, братья, оберечь? Вы сами слышали Архангелову речь, По коей орден наш небесный уничтожен, Вернее — в рабское достоинство низложен, Чтоб племя новое над нами возросло? Какое в нас нашлось угрюмство или зло, Что вдул ветра Господь в Адамово черево, И Ангелов потряс величьем такового? Бастарда сотворил, взяв бренную скудель! Столпами Божия престола мы досель 850 Могли считать себя, но вмиг верховной властью Мы лишены всего, что было нашей частью, — Отрешены, увы, первоначальных прав! Исконный истреблен Божественный устав, Величья нашего и память скоро канет; Адам, возвысившись, победу править станет. Не ограниченный в величии своем. Да, Солнце Духов днесь ушло за окоем. О братья, наша скорбь не может стать безбрежней. Увы, увы, увы! О, где удел наш прежний!

Хор

860 Слова Архангела суть Божий слова. Вы в помешательстве. О воле Божества Судить возможно ли? Ее хулить свирепо? Должны мы Господу повиноваться слепо, Блюсти Его закон. Вступать возможно ль в спор С решеньем Господа? И жест Его, и взор Мерилом нам даны — вот правило святое. Кто не согласен, тот решил сломать устои. Послушность более угодна Небесам, Чем даже музыка, чем даже фимиам. 870 А вы — гордыней ли добиться превосходства? — Скорее слуги, чем носители господства. Утишьтесь, братия, и скромно, сообща, Под иго Божие склонитесь, не ропща.

Люциферисты

Реките то, что есть: под иго мерзких мравий!

Хор

Когдя решил Господь — ты возражать не вправе.

Люциферисты

За что такой урон? Подайте нам ответ.

Хор

Урон? Вы Господу чинить решили вред.

Люциферисты

Мы разрешить сой спор хотели в диалоге.

Хор

Не спорить следует, но ревновать о Боге.

Люциферисты

880 Взыскуем мы, стоил, восстановленья прав.

Хор

Покорство Господу — единственный устав.

Люциферисты

Как можно высшее под низшее поставить?

Хор

Богопокорствовать — как раз и значит править.

Люциферисты

Пусть правит человек внизу, в земном краю.

Хор

Он скромную легко судьбу приял свою,

Люциферисты

Великую судьбу обрящет он во свете.

Хор

Дорога к ней лежит чрез множество столетий,

Люциферисты

Столетие внизу — на Небе краткий миг.

Хор

Верховной волею и здесь Господь велик.

Люциферисты

890 Полезней было б нам о сей не ведать тайне.

Хор

К вам милостив Господь во благости бескрайней.

Люциферисты

В угодности Ему нас люди превзошли.

Хор

Богопокорствует род, сущий из земли.

Люциферисты

О Ангельство, тебя Господь ужель отринул?

Хор

Своей судьбы никто на свете сем не минул.

Люциферисты

Почто к Адаму Бог так беспредельно благ?

Хор

Что Богом взыскано — на том блаженства знак.

Люциферисты

Корону человек над Ангельством поднимет!

Хор

Бог во плоти хвалу небесных Духов примет.

Люциферисты

900 Пред грязью грубою ужель склоняться нам?

Хор

Господню имени — хвала и фимиам.

Люциферисты

Кадя, смирим ли дрожь во ангельских десницах?

Аполлион, Велиал, Хор.

Аполлион

Уж ропот слышится, боренье во языцех.

Велиал

Почто блаженный клир теперь объяла мгла? Укрыты трауром одежды и крыла; Откуда чувств наплыв, столь Ангелам враждебных, На вас, кто в праздниках и радостных молебнах Назначен коротать бесскорбные года, Не зная горести? Отколь сия беда, 910 Кто нанести посмел обиду неприкрыту Небесным Ангелам? Вам должно дать защиту. Все ваши горести скорее да прейдут.

Хор

Здесь ропщут некие, что земнородный люд Обрел во Эмпирей широкую дорогу, Что о сущностью людей угодно слиться Богу, Над Духами возвесть новейший род владык, — Вот повод к ропоту, который здесь возник.

Аполлион

Коль так воистину — то скорбь сия не ложна.

Велиал

Перенести сие едва ли нам возможно.

Хор

920 Уладим все же спор — во славу Божества.

Аполлион

Утешить ли того, кто утерял права?

Хор

Права? На Божью власть вы ищете закона?

Аполлион

Могла ль неправоту дать Благодать исконна?

Хор

Вы Господу давать дерзаете совет!

Велиал

Отец велит сынам ступать себе вослед.

Хор

Грядет вослед за Ним, кто умирил свой норов.

Аполлион

Премена в Господе — источник этих споров.

Хор

Смотря в грядущее. Бог ведает одип, Какой любезнее отцову сердцу сын.

Велиал

930 Подобные должны наследовать подобным. Свет поглотила мгла теперь в порыве злобном, На мир питомцы тьмы простерли свой покров.

Хор

Живущее должно Создателю миров Благодаренья слать, служить ему в угоду, Затем, что обращать он волен землю в воду, И в воздух, и в огонь: во праве он Своем, Твердь — перстью делая, иль Ангелов — зверьем, Адама — Ангелом иль неизвестным дивом, Всему, что есть, служа мерилом справедливым. 940 Все — в милости Его: пытаться ни к чему Его даяния осознавать уму: Во бесподобии суть Божия величья! Сравни со светом тьму — обрящешь их различья, Со цветом цвет легко сравнить умеет глаз, Со слабым — сильный блеск, со бирюзой — алмаз, Звезду — со звездами; ища ключи загадок, Сравненьем суету несем в миропорядок И не способствуем гармонии никак; Творению творить — несообразный шаг, 950 Вконец безумный. Вас сомненье да не гложет: Господь без Ангелов владычествовать может, Утрата ни одна Ему не тяжела, — Ему ни фимиам, ни вечная хвала Не впрок, ни музыки звон самый преискусный, — Неблагодарные, уймите ропот гнусный, Примите жребий ваш, покорствуйте вовек Тому, что Гавриил от Господа прорек.

Аполлион

Во званьи Духа Дух уже неправомочен. Мы низши — следственно, и жребий наш непрочен.

Хор

960 Пусть брату меньшему Господь окажет честь, Для нас премены нет: что были, то и есть.

Велиал

Стал для людей Господь опорою и другом. Нижайший вознесен, — возможно, по заслугам.

Хор

Другим завидовать — воистину грешно, Гордыня здесь видна [48]. Подобное пятно Со ангельских одежд пускай сойдет послушно. Друг друга почитать велит великодушно В миру создавый все для всевозможных нужд.

Велиал

Богопокорный строй был Ангельству не чужд, 970 Но людям услужать — едва ль не святотатство.

Хор

Непослушание губительно для братства, Сверкает золотом небесных войск броня, Всечасно бдит оно, спокойствие храня; Ярчайшая звезда заходит — но взгляните, Другая вознеслась и царствует в зените; Светило каждое спешит на свой манер, Различны скорости движенья горних сфер, Меж тем не видно вам малейшего разлада: Вовеки ни одна не выбьется из ряда, 980 И в зависть не впадет, — один Господень взор Блюдет во Небесах весь этот чуткий хор.

Велиал

Бог ценит во звездах спокойствие такое; Когда б и Ангелов оставил он в покое, Они, конечно бы, не стали без конца Терзаться в жалобах среди сего дворца.

Хор

Узрите, как легко меж вас раздор посеять.

Аполлион

И все же эту тьму хотелось бы развеять, Не то на Небеса огнем взойдет вражда. Кто водворит покой? Кто низойдет сюда?

Люциферисты, Вельзевул, Хор.

Люциферисты

990 Увы, увы, увы! О, где удел наш прежний?

Вельзевул

Исполнить замысел возможно ли прилежней? Печален, вижу я, блаженных братии вид. Кто крепость Ангельства стенаньями язвит, Ей вред чиня? Иль кто прискучил лучшей долей? Покой дарован всем, кто взыскан Божьей волей: Не благодарствовать возможно ль сей судьбе? Во откровенности вредите вы себе. Сколь ваши помыслы по сущности ни благи, Утишьте жалобы, не разделяйте стяги, 1000 И не безумствуйте: Владыке предстоя, Печаль сотрите с лиц, о света сыновья! Кто хвалит Господа с великого охотой — Не зря возмущены: ведь вы фальшивой нотой Злодейски портите божественный распев. Во царстве Божием на вас накоплен гпев; Рыдает небосвод; крыл ваших скорбный шорох Печально множится во сферах и просторах, Но попусту скорбеть — не стоит и труда: Вам славе Божией не учинить вреда.

Люциферисты

1010 Полковник доблестный, ты служишь командиром Бесчисленным войскам: нам посочувствуй, сирым, И миром нас помажь; покрой, по мере сил, Злосчастье Ангелов. Неужто Гавриил Корону Ангельства отдаст земному роду? Господни первенцы утратят ли свободу? Мы были созданы, как видно, пи к чему — Задолго до того, как свет рассеял тьму. Нам, видимо, Господь для нищего позора Доверил Эмпирей, противится коль скоро 1020 Он сохранению достоинства сынов, Чья столь безмерна скорбь, чей жребий столь суров. Дрожа, внимали мы Господнему глаголу, Жгли в чашах фимиам, чела склоняли долу, Ликуя всякий час. Слипались голоса В единый стройный хор, лаская Небеса Хвалой неложною, — когда внезапным, ярым Труба Архангела нас потрясла ударом; Он небожителей во скорбь жестоко вверг, Свет вечной радости безжалостно померк. 1030 Молчанью обречен, кто ликовал по праву; Новейший властелин взял скипетр и державу, Перворожденный же, испив печаль до дна, Приял тавро, как раб. Невелика цена Любви, выложенной в сокровищницу Божью. Мы, гневом праведным вспылав пред этой ложью, Адама поразить желаем наповал, Покуда Ангельства он цепью не сковал, Небесножителей не придавим колодкой, В рабов не обратил, стенающих под плеткой; 1040 Как тварей, коим он — законный господин. Полковник, можешь ты противостать один Беде, — нас осени защитой и заботой. Под славный твой штандарт мм встанем твердой ротой, Другою, третьего — дам худо без вождя, Так стань же таковым, к моленью низойдя!

Вельзевул

Сию неправоту смирить, о Боже, надо: Тем лучше, чем скорей. К чему зерно разлада? Сей следует раздор немедленно разъясть, Но как? Склоню ли вас опять под Божью власть?

Люциферисты

1050 Отымщик права Он, исконного, святого!

Вельзевул

Обида, вижу, вас воспламенить готова, На небеса пожар вы жаждете возвесть. Награда горькая за верность и за честь! Что из подобного испить возможно кубка?

Люциферисты

Спасенье лишь в одном — во дерзости поступка!

Вельзевул

На кротость, верую, надежда велика.

Люциферисты

Важны порыв, и месть, и сильная рука!

Вельзевул

Конфликта избежать — великая отрада.

Люциферисты

Во промедлении таится ретирада!

Вельзевул

1060 Обиду умерять в себе должны умы.

Люциферисты

Умеренность вредна — когда в бесчестье мы.

Вельзевул

За слезную мольбу Всевышний не осудит.

Люциферисты

Мы обнаружены, спасения не будет.

Вельзевул

Возможно утаить беседу нам сию.

Люциферисты

Мы силою полны, один исход — в бою.

Вельзевул

Резонна ли борьба с Архистратигом Божьим?

Люциферисты

От страха весть отсчет мы, в бой идя, не можем.

Вельзевул

О, где Аполлион, где Велиал сейчас!

Люциферисты

Как тот, так и другой уже давно средь нас.

Вельзевул

1070 Как выйти так могло? И вправду нет возврата.

Люциферисты

К нам поспешит примкнуть все воинство крылато!

Вельзевул

Но кто колеблется — от тех добра не жди.

Люциферисты

Мы видим лишь одну победу впереди.

Вельзевул

Кто слепо рвется в бой — приобретет немного.

Люциферисты

Судить возможно ли, не осязав итога? Нам нужен только вождь — приемли эту роль, Возглавь наш мощный строй.

Вельзевул

Безумен кто настоль, Чтоб, возглавляя вас и но жалея прыти, Восстать на Божью рать? Рассудку да внемлите! 1080 Я сторону принять не в силах здесь ничью [49]. Найдите компромисс, резона нет в бою.

Хор

Внемлите, братия, не будьте столь предвзяты! Пошлите к Господу посредников: дебаты Надежней мятежа, примите сей совет, Сокрыт в горячности для вас великий вред. Лишаться должно ли с утратой прав — рассудка? Короне Господа Господ грозить — не шутка.

Люциферисты

Законы косные — безжалостно долой! Им боле не внимай, полковник удалой, 1090 И стань владыкою над мощью наших ратей.

Вельзевул

К порядку ревностных я призываю братии. К престолу вышнему я вас хочу вести, Взыскуя мирного, законного пути: Нам дипломатия найти его позволит.

Хор

Вниманье! Михаил тебе сейчас глаголет.

Михаил, Вельзевул, Люциферисты.

Михаил

Что за собрание и что за спор промеж Небесных Ангелов, — откуда сей мятеж И противление? Не князя ль Вельзевула Зрю в качестве главы злонравного разгула, 1100 Дерзнувшего явить собой противовес Решенью твердому Зиждителя Небес?

Вельзевул

Могучий Михаил, вниманьем нас порадуй; Быть может, сам же ты к нам снизойдешь с пощадой Во славу Божиюо. Услышь собранья глас.

Михаил

Со всем вниманием я выслушаю вас.

Вельзевул

Отрядов тысячи объединились разом, Чуть ознакомились с божественным приказом, Решили, что для них пути иного нет, Как воспротестовать, — и я на сей предмет 1110 Посмел придти сюда, чтоб их обиду пюту Попробовать смягчить, утихомирить смуту; Однако бешенством объятые полки, Увы, грозят восстать, рассудку вопреки, На власть виновную [50]. Узрев сию плачевность (Пусть Ангелы мою свидетельствуют ревность), Я Богу передать их пени был готов, Но рвение мое не принесло плодов: Смирить хулителей небесного экстракта Невмочь, им несть числа, — но, может быть, хоть как-то 1120 Сумеет разрешить сей спор Архистратиг?

Михаил

Как против Господа они хотя на миг Дерзают восставать? Уж не к войне готов ли Присноблаженный сонм? Иль хочешь ты в торговле С твоим Создателем найти благой исход? Иль вы отступите — иль, знайте наперед, В стремительном бою вы будете разбиты.

Люциферисты

Дерзнешь ли меч подъять на ищущих защиты? Архангел, что нашел в смиренных ты словах? О справедливости мы ропщем, о правах!

Михаил

1130 Перечит Богу кто — несправедлив подавно!

Люциферисты

Мы служим Господу, Он ведает, исправно, Однако не должна, считаем, Благодать В Небесной Отчине хозяев насаждать Зовущихся людьми, — лишатся превосходства В противном случае Престолы и Господства: Окончить данный спор хотели бы добром И низшие чины: иначе гром во гром Ударит, и полки сойдутся, груди в груди: Да не главенствуют над Ангелами люди!

Михаил

1140 Смиритесь быстро все, кто склонен к мятежу, Не то безжалостно я меру приложу К вам, как к преступникам. Сложите ваши стяги. Пребудьте верными закону и присяге Небесной. Что найти вы жаждете в бою? Кто стать осмелится не под хоругвь мою — Врагом становится непримиримым Божьим.

Люциферисты

Пред грубой силою оружья мы не сложим, Правами древними потребно дорожить.

Михаил

Повелеваю вам оружие сложить. 1150 Вы позабыли честь и впали во злодейство.

Люциферисты

Природа узами единого семейства Связала Ангелов, и раз уж так сошлось, Знай: мы обижены все вместе, а не врозь.

Михаил

Оружьем Небеса тревожить ли дерзнете? У Бога, мнится мне, безумцы не в почете. Побойтесь: власть Его вас обратит во прах.

Люциферисты

Его наместнику едва ли ведом страх. Он спешно зван сюда, как верная подмога И как защита нам. Мы Бога против Бога 1160 Восставим, чтобы он недрогнувшей рукой Нам возвратил права.

Михаил

Я дерзости такой В наместнике Небес никак найти не чаял.

Люциферисты

Кто ныне в дерзость впал: не тот ли, кто охаял Господних первенцев и вверг во произвол; Кто ангельску в себе природу поборол, И братьям кто грозит расправою позорной За слабый ропот их, — тот дерзостник бесспорный.

Михаил

О непокорный род, не Света вы сыны, Бастарды жалкие! Вы Небу не нужны. 1170 Вам станет молний блеск довольно скоро ведом, Вы обрекли себя падению и бедам, К советам вы глухи, ну что ж, да будет скор И беспощаден к вам Господень приговор. Повелеваю вам, о верных братьев хоры, Покинуть сборище нечистой этой своры.

Люциферисты

От наших отпадут немногие знамен.

Михаил

Собратья верные, за мной.

Люциферисты

Ступайте вон.

Вельзевул, Люцифер, Люциферисты.

Вельзевул

Архангел к Господу мчит с ябедой бесславной. Мужайтесь: Люцифер, ваш повелитель главный, 1180 Уж скоро будет здесь. Скорей решайте вы: Не можно воинству сражаться без главы. Для плеч моих, увы, подобный груз не впору.

Люцифер

Все внемлют Небеса растущему раздору, Оцепенившему отборные войска, Их надвое деля. Возможность есть пока, Потребно этот спор скорее кончить миром.

Люциферисты

Длань помощи простри своим питомцам сирым, Наместник, стань главой для горестной толпы! Мним, нас не обратишь в подстилку под стопы 1190 Адамовым сынам, подобно Михаилу, Что первенцам швырнул сию судьбу унылу; Не втопчешь наши в грязь законные права Взнесеньем грубого, земного существа. Куреньем сладостным и многим прочим благом Почто насытиться дано земным червягам, Которым мы должны смиренно слать мольбы? Неужто Ангелы — природные рабы, Пред этой отступить обязаны обидой? Намостите, снизойди, позору нас не выдай, 1200 Ни малой нет на нас пред Господом вины, Чтоб человек попрал все Ангельски чипы, И блеск обрел такой, пред коим Серафимы Во страхе призваны истаять, словно дымы; Коль изничтожишь ты безлепицу сию, Унять неправого сумеешь судию, Тебе клянемся мы служить со всей любовью: Секиру восприми, верни права сословью. Тебе клянемся мы, что будешь возведен На уготованный сынам Адама троп. 1210 Тебе клянемся мы всей честью, всей любовью — Секиру восприми! Верни права сословью!

Люцифер

Сыны, присяга чья испытана не раз, Что повелел Господь — то благостно для нас. Иного права нет, все — Господу подсудно, Ваш созерцать раздор мне, верьте, многотрудно. Сей скипетр, коим я вершу над вами власть, Кто, как не Сам Господь мне дал в десную пясть, Тем самым положив, что нас в любимцы прочит. Когда ж Адама он вознесть всех выше хочет, 1220 Первоначальный план тем самым измени, Затмив не только вас, но также и меня, Как можем возражать хотя малейшим жестом? Кто восколеблется? Кто выступит с протестом? Какую помощь вам, скажите, я подам, Коль выше Ангелов теперь взнесен Адам, А Духи лишены природы благородной? Лишь можно пребывать во ярости бесплодной, Проклятья посылать позорному ярму. Но в ненависть впадать не должно никому, 1230 Чтоб в Небе не кипеть богопротивным битвам, — Надеюсь, ненависть Господь сию простит вам.

Люциферисты

Воспрянь, о Люцифер, с секирой боевой. В защиту прав святых [51] — повстанцам стань главой, И первым ринься в бой — мы выступим по следу: Мы или пасть хотим, иль обрести победу.

Люцифер

Присяге выступать позорно вперокор.

Люциферисты

Над Господом — Адам: иль это не позор?

Люцифер

О чести Божией радеть — во Божьей воле.

Люциферисты

Мы о твоем радеть хотели бы престоле, 1240 Чтоб, восторжествовав, ты твердо произрек: Да не возносится над Духом человек!

Люцифер

Архангел Михаил, воитель сноровистый, Уже готовит рать, — пред ней попробуй выстой. Ужасно — бранный строй лицом к лицу узреть.

Люциферисты

Ты зришь перед собой небесных ратей треть, Мы только ждем, что нас возглавить соизволишь.

Люцифер

Мы возвратим права — утратим же всего лишь Благополучие.

Люциферисты

Дерзание и честь, Обида и порыв, отчаянье и месть — 1250 Другого нет пути, но сей — благой и спорый, Коль скоро станешь ты главою и опорой.

Вельзевул

Пред нами воссиял борьбы священный свет. Оружьем утвердим все, что решил совет. Нетвердых — укрепим, концы умело спрятав. Тем больше пользы нам, чем более дебатов.

Люцифер

На силу — силой наш ответит ратный строй.

Вельзевул

Теперь займи свой трон, о доблестный герой, Чтоб воинство тебе на верность присягнуло.

Люцифер

В свидетели зову я князя Вельзевула, 1260 Признай, князь Велиал, признай, Аполлион, Что против воли я к сей роли принужден, Чтоб Небеса спасти от торжества порока.

Вельзевул

Штандарт с Денницею взнесем пред Божье око: На должный присягнем хоругви сей манер.

Люциферисты

Равно клянемся вам, Господь и Люцифер [52].

Вельзевул

Зажгите же теперь сосуды фимиама Пред Люцифером, вы, кто не ушли из храма, Сверканьем факелов мы почесть воздадим Тому, кто должен стать вовек непобедим, 1270 Неоспоримым быть владыкою над миром. Теперь — черед звучать фанфарам и стихирам: Возвышенный псалом Герою пропоем.

Люциферисты

Встаньте, все ряды люциферистов, К полку — полк. Каждый пусть блюдет, в бою неистов, Ратный долг: Посредством боевого мастерства Да отстоим свои права. 1280 Божье войско пусть выходит строем — Не беда. Для Адама дверь Небес закроем Навсегда. Нас ожидают ратные труды Во славу Утренней Звезды. Озаряет нашу цель Денница — Сила, власть. Михаилу суждено склониться, В бездну пасть, 1290 Чтоб фимиамом наслаждаться мог Наш Люцифер, великий Бог!

Хор Ангелов.

Песнь:

О, для чего так злобно Разросся грозный ков: И тысячи полков Войною межусобной Повергнуты во тьму; К чему мечи подъемлют, И долгу своему Они зачем не внемлют? 1300 Какой они успех Снискать мечтают бранью? И знают ли, что всех Присудит Бог к изгнанью? Безжалостно жесток К сим отщепенцам рок.

Ответная песнь:

Увы! Зачем в расколе Решать подобный спор? К чему они раздор Чинят по доброй воле? 1310 Чему идут вразрез, Остря для боя жало? Роскошество Небес Для них чрезмерно стало: Неужто не дано Войти потоку в русло? Не завистью ль хмельно Сего разброда сусло? О верные сыны. Как избежим войны?

Заключительная песнь:

1320 Если пламя не потушит Беспощадная рука, В мире все наверняка Властолюбие порушит [53]. Сгинут, пламенем горя, Небо, земли и моря. Бич властолюбивой страсти Прочит гибель для всего. Неизвестны жажде власти Ни законы, ни родство.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Гавриил, Михаил.

Гавриил

1330 Весь небо свод огнем безжалостным объят, Изменой и войной. Я, Господа легат, В сей грозный час тебе повелеваю внятно: Железом и огнем сотри позорны пятна И славы Божией яви апофеоз: Князь Люцифер восстал и свой штандарт вознес.

Михаил

Ужели изменил он долгу и законам?

Гавриил

Треть воинства Небес ушла к его знаменам. Сейчас изменник сей ярит в себе кураж: Он обоняет дым из фимиамных чаш, 1340 Бряцает в честь его безбожная музыка, Его сообщники разнузданно и дико Пытаются взломать ворота в арсенал И в них тараном бьют. Неистовствует шквал, Дрожа, колеблются небесны окоемы, Безумствует гроза. То молнии, то громы Клокочут яростью, что всюду верх взяла, И серафимская немотствует хвала. Во мгле, низлившейся на Божий просторы, То ляжет тишина, то вдруг восплачут хоры, 1350 Во сострадании моля смиренно за Собратий, мраком чьи заволоклись глаза, В безумстве кто отпал от Ангельского рода. Так обнажи свой меч, Господень воевода, На грани молнии [54] принесена тобой Присяга Господу. Гряди!

Михаил

К чему сей бой Наместнику Небес? К чему он долг отринул, Встал бунта во главе и меч из ножен вынул?

Гавриил

Лишь Богу ведомо, сколь мне ужасно несть Известья горькие. Заслуженная месть 1360 Сих отщепенцев ждет. Помочь уже не можно Слепцам злосчастным сим, что возгордились ложно, Презрели долг, в себе копя злотворный пыл. Я радость Божию объяту скорбью зрил. Поскольку, прежде чем обречь неверных карам, Ответив на удар решительным ударом И высшей силою остановить раздор, Меж Милосердием и Правосудьем спор, Я слышал, в вышних шел; повсюду были зримы Склонившиеся ниц благие Херувимы, 1370 Его молившие: безумцев пощади, Виновных не карай! Казалось, позади Раздор, Господь простит мятущихся упрямо; Однако внятен стал дымок от фимиама, Хвала безбожная, бряцание музык Перед наместником. И Бог сокрыл Свой лик От неразумных, тех, кем сей воздвигнут идол, И головою их тебе, Архангел, выдал. Нет милосердия. Да совершится суд Для тех, что на Творца в безумстве восстают, 1380 Да уготовят казнь твои войска, воспрянув, Для Бегемотов сих, для сих Левиафанов.

Михаил

Где молния моя? Да вострепещет враг! Мой верный Уриил, неси Господень стяг, Подай кирасу, щит и шлем. От сей напасти Очистим небосвод! Престолы, Силы, Власти — Смелей к оружию — и, верные, вперед! По зову Неба, зрю, за рядом ряд встает. Чу! Слышен барабан! Пусть вражья рать бессчетна — Диаволов к суду востребую поротно 1390 Вооруженными, чтоб казни их обречь. На Божью честь борясь, я обнажаю меч.

Гавриил

Дождался Божий стяг решительного часа. Непробиваема твоя да будь кираса, Ты солнцем осиян, — тебе, я вижу, шлют Десятки тысяцких свой боевой салют, — Под Божьим знаменем стоят бойцы геройски, Смелей, князь Михаил, ты — первый в Божьем войске!

Михаил

Итак, бойцы, вперед за боевой трубой!

Гавриил

Молитвою тебя мы провожаем в бой.

Люцифер, Вельзевул, Люциферисты.

Люцифер

1400 Несколько велика готовность боевая?

Вельзевул

На мудрость гордого владыки уповая, Войска сигнала ждут: настал великий час.

Люциферисты

Едва лишь Люцифер нам ниспошлет приказ, Мы, развернув крыла, рвануться в бой готовы, Чтоб окружить враги и заковать и оковы, Как только дрогнет он, как только он падет.

Люцифер

Надеюсь, наших войск произведен подсчет?

Вельзевул

Они бесчисленны: подобно грозной лаве Стекаются бойцы к твоей, владыка, славе. 1410 Считай, что третья часть примкнула к нам бойцов [55], Всех, что на небе суть, — и, мню, в конце концов Нас будет поровну: из армий Михаила Уходит, что ни миг, воительская сила; Из Иерархий всех, из Горних Орденов Нам лучших отдают они своих сынов: К нам Херувимы мчат, Архангелы, Господства; Штандарты множатся: небесный сад в сиротство Впадает, зелень в нем утрачивает цвет, Повсюду знаменья неотвратимых бед, 1420 Все ярче молнии, все тяжелее тучи — Предуказание победы неминучей. Венец Небес готов твое чело облечь.

Люцифер

Весть эта радостней, чем Гавриила речь. Я говорю сейчас и воинству, и свите: Внемлите, рыцари, полковники, внемлите. Задачи главные я кратко изложу: К последнему пришли мы ныне рубежу, Ждет проигравшего жестокая расплата — Война объявлена, и к миру нот возврата; 1430 Раздора нашего уже не смыть пятно, Пощады никому найти не суждено; Должна законом стать преступность ретирады, Недопустимыми — потупленные взгляды; В едином отстоять вы призваны ряду Державу Ангелов и с ней — мою звезду. Согласно плану все идет, — внемлите, братья: Не должно допускать преступного отъятья Того, что отдано нам раз и навсегда. Когда рука твоя останется тверда, 1440 И вражеского ты щадить не станешь стана, То укротится власть небесного тирана, Не повелит Адам потомству своему Вас, Духов, подчинить позорному ярму, Он свите никогда не повелит победной Вас обратить в рабов, сковать колодкой медной, И кнут не занесет над вами страшный свой. Свободных войск меня кто признает главой, Кто верен моему блистательному стягу, Тот Утренней Звезде да повторит присягу, 1450 Чтоб ни один не смел отречься маловер.

Люциферисты

Равно клянемся вам, Господь и Люцифер.

Вельзевул

Смотри! Гонца Небес вдали я прозреваю! То Рафаил спешит, божественную вайю В деснице зрю его: он мир тебе несет.

Рафаил, Люцифер.

Рафаил

Наместник, ты, кому доверен небосвод, К чему изменою ты наше сердце ранишь? Ужель создателю противиться ты станешь? Ужель неверностью ты осквернишь себя? Надеюсь, что не так. Спешу к тебе, скорбя, 1460 Об участи твоей гнетет меня досада.

Люцифер

О честный Рафаил!..

Рафаил

Мой друг, моя отрада. Молю тебя, внемли.

Люцифер

Поведай скорбь твою.

Рафаил

Пощады, Люцифер! Не уповай в бою Сразить меня, того, кто не таит коварства, Того, кто принести тебе спешит лекарство, Бальзам, почерпнутый из лона Божества, Была первичная Чья воля такова: Над тысячью Господств незыблемо поставить Тебя, чтоб ими стал ты, как наместник, правит 1470 Что за безумие — сей странный спор начать? Зрю на челе твоем Создателя печать, Ты не был обделен, властитель яснолицый, Решительно ничем: тебя Своей десницей Создатель в высшее достоинство вознес; Ты лучшей воссиял среди Господних роз [56], Ты облачением отличен многочудным, Сафирным, лаловым, алмазным, изумрудным, Жестка фелонь твоя, вся — злато и жемчуг. Дал главный скиптр Господь главнейшему из слуг; 1480 В мгновенье твоего средь Неба появленья Дрожали, трепеща, созвездья и каменья, — К чему сей хочешь трон ты у себя отнять И благости Небес вовек не обонять? Неужто прежний блеск, отраду наших взглядов, Обличью предпочтешь всемерзостнейших гадов, Ужели в будущем не чаешь ты, увы, Трифоновых когтей, драконьей головы, Что прирастут к тебе? Небесну должно ль хору Свидетелем служить бесславью и позору 1490 Того, кто нам сиял в наместничьем венце? Знай: отвратит Господь от падшего лице, Что зримо только нам, кто святы семикраты. Не постигаешь ты размеров сей утраты: Не повелит Господь сиянью Своему Навек пожравшую тебя рассеять тьму. Постигни сердцем, ты, о господин наместник, Я — Сострадания благого провозвестник; Сними свой гордый шлем, секиру отшвырни, Вовеки более не одевай брони: 1500 Безмерна пагуба воинственных усилий Для оперения блистательных воскрылий Твоих, — склони чело и усмири войска, С престола Бог тебя не сверг еще пока И не смешал тебя ни с прахом, ни с известкой, Под корень не извел своей рукою жесткой, Из памяти Небес пока не сгинул ты, Не впал во пропасти скорбей и нищеты, Червя бессонного, отчаянья, распада, Зубовна скрежета и ненасытна глада. 1510 Смирись! Восстанови свою былую честь! Ветвь мира восприми, покуда время есть.

Люцифер

Любезный Рафаил, прошу, прими на веру: Клялись мои войска но только Люциферу, Но также Господу — Он это знает Сам. Мы в бой хотим идти во благо Небесам, В защиту Ангельства, в защиту Божьих хартий: Присягу Небесам зря на моем штандарте, Я охраняю их незыблемый покой, — Да не восцарствует над Небом род людской, 1520 На выи ангелам не возложит ярема — Иль солнце не взойдет над кущами Эдема; Владыкой Ангелов не станет супостат. Пусть бросит Небо нас в пучину жарких блат, Туда же с нами пасть и скиптрам, и коронам, Что Божьим навсегда дарованы законом И неотъемлемы. Прияв судьбу сию, В защиту вечных прав я ныне восстаю; Будь даже я смирен, — восстать мне надлежало б, Вняв плачу скорбному и сотням тысяч жалоб. 1530 Речь доведи мою до сведенья Отца, Слугой которому я буду до конца.

Рафаил

Словами действия прикрашивать не стоит. Их истинную суть Творец ли не откроет? От взоров Господа укрыться ли алчбе И властолюбию, гнездящимся в тебе, Сим порождениям недоброго рассудка. Лишь их воображу — как страшно мне, как жутко! Денница блудная, смири в себе порок! Ты Господу грозишь — сие тебе не впрок.

Люцифер

1540 Как — властолюбие? Я ль не слуга владыке?

Рафаил

К себе прислушайся — твои слова двулики. Что в сердце ты речешь [57]? Превыше всех взойду, Превыше Божьих звезд свою взнесу звезду, Подобно Господу, от края и до края Стопами Небеса жестоко попирая, Не зная жалости и каждого казня, Кто скипетр получить посмел не от меня. Склони свое лицо, разгладь воскрылий перья, Безумством не скверни Господнего доверья.

Люцифер

1550 Я так и делаю — иль не наместник я?

Рафаил

На Небе — первый ты, лишь Бог тебе судья, Он именно тебя облек подобной властью.

Люцифер

Увы, надолго ли? Для Ангельства к несчастью, Стать равным Господу назначен князь Адам: Но как бестрепетно мой скиптр ему отдам?

Рафаил

Монарх решает сам, кого приблизить к трону. И даже высшую Адаму дать корону Он волен, восхотев: Его решает власть, Кто — должен вознестись, а кто — обязан пасть. 1560 Все то, что Бог дает, прими, наместник, с миром.

Люцифер

Точило боевым даруется секирам!

Рафаил

Для шеи ты своей готовишь острие! Позволить может ли Господне бытие На Небе зависти цвести высокомерной? Да будет краток суд над сей постыдной скверной! В притворстве пользы нет. Ты встал на страшный путь. Зеницу Вещую возможно ль обмануть? Поведай, где твой блеск? О, как ты пал, Денница!

Люцифер

Мой блеск приял Адам, и ныне им гордится. 1570 Мой упразднила сан божественная высь. Я Господу чужой.

Рафаил

Князь Люцифер, смирись, Себя остерегись постыдно обесславить; Благоволи со мной известие направить К престолу Господа — об утишенье толп; Молю тебя, Небес краса и гордый столп, Во имя Божие, не обещай защиту Строптивцам, что к тебе влекутся, как к магниту. Неужто, сих Небес отринув этикет, Где до сих пор сиял лишь изначальный свет, 1580 Ты двинешь армию, грозя насильем грубым, Штандарты вознесешь, греметь прикажешь трубам Противу Господа: борец ли есть сильней?

Люцифер

Пусть распря начата — мы не виновны в ней. Превознесение Адамова потомства — Непостижимое для Духов вероломство; Пожары множатся везде, куда ни глянь, — Позорно Ангелам платить Адаму дань: Коль скоро мы пришли к подобному итогу — Ну, что ж, приходится не подчиниться Богу. 1590 Уж если Он, идя в обход своих же вех, Унизил тех, кого поставил выше всех; Тот, кто доселе был на царствие помазан. В угоду низшему безжалостно наказан, Лишен владычества; Небесному Царю Угодно развенчать рассветную зарю, Денницу низложить и свергнуть в бездны мрака, В безвидное Ничто преобразить, — однако Ничто — почтеннее, чем рабства горький срам.

Рафаил

Власть можно ль причислять к пожизненным дарам?

Люцифер

1600 Дар, выданный взаймы, не нужен мне задаром!

Рафаил

Наместника ли сан блюдешь ты ныне с жаром? Он дан тебе затем, чтоб твердою рукой В обители Небес ты утверждал покой, — Как против Бога ты посмел одеть кирасу? Иль внять разумному уже не в силах гласу?

Люцифер

Нам по нужде пришлось облечься в сталь кирас: Столь незначителен был спор сперва меж нас! Пусть разум не велит вставать на бой с оружьем, — Прав наших торжество иначе как заслужим?

Рафаил

1610 Во межусобице — грош торжеству цена, Коль армия сама собой побеждена, Коль полегли в бою, заведомо неправом, Те, кто объединен единым был уставом.

Люцифер

Прозри возмездие карающей руки, Наместник, усмири восставшие полни, В них нрав установи почтительный ц кроткий. Ужасно слышать мне, как тяжкие колодки Готовятся тебе, чтоб, к вящему стыду, Ты был закован в них у Сонмов на виду. 1620 Уже Архистратиг свой строй расставил грозно — Молю, остановись, пока еще не поздно!

Люцифер

Войска к сражению готовы с двух сторон, На мир надежды нет.

Рафаил

Смирись — и ты прощен, Посредником считай меня и аманатом.

Люцифер

Порабощенну быть своим врагом заклятым? Швырнуть звезду во мрак? Склонить, смирясь, чело?

Рафаил

О Люцифер, кипит разверстое жерло Болота серного, где ты пребудешь, пленный. Ужель тебе, кто был всех краше во Вселенной, 1630 Назначена судьба в пучину пекла пасть, Ненасытимую сию насытить пасть? Бог милосерд к тебе; не медли нарочито, И, ветвь прияв сию, считай, что все забыто.

Люцифер

Злосчастьем равный мне — найдется ли в мирах? Надежда теплится, но кое же тлеет страх, Лишь поражения мы ждать, однако, можем, В сомнениях идя сражаться с войском Божьим. Противу Божьего взнести военный стяг? Признать, что Ангельству Господь отныне враг? 1640 Войска, взроптавшие на Господа, возглавить И против Божьего закона — свой восставить? Неблагодарственно подстроить гнусный ков Тому, кто в милости неслыханной таков, Что всех готов простить, отпавших от присяги, Кто до сих пор готов радеть о нашем благе? Что ж, надо отвечать — по собственной вине. Днесь от Создателя отречься должно мне! Надменность, клевету — под маской ли укрою? Нет отступления воинственному строю. 1650 Где выход? Кто подаст спасительный совет? На размышления уж ни мгновенья нет, Коль малый сей зазор могу мгновеньем звать я Меж вечной радостью и вечностью проклятья. Достойной кары нет неверному рабу. Чу! Слышен Божий глас — внемлю Его трубу.

Аполлион, Люцифер, Рафаил.

Аполлион

Наместник доблестный, не можно медлить боле. Расставил Михаил полки в небесном поле И посылает нам надменный вызов свой. Построй скорее нас в порядок боевой. 1660 Мы зрим уже сейчас — за нами поле брани.

Люцифер

Уже? Иль повод есть, чтоб ликовать заране? Возможно множество в сраженье перемен.

Аполлион

Я видел — Михаил и мрачен, и смятен, А воины его решимостью нетверды. Мы уничтожим их, мы сломим эти орды! Со стягами сюда полковники идут.

Люцифер

Трубою дан сигнал — бойцы на ратный труд Готовы ринуться по первому же знаку.

Аполлион

Ты лишь его подай.

Люцифер

Ну что ж, тогда — в атаку!

Рафаил

1670 Увы, сомнением он был уже объят, Но впал в безумие. Сколь горек сей разлад! Твоя, Архангел, рать погибнет от гордыни [58]! Путь в Небеса тебе закроется отныне, На смену жалости должна придти вражда. О хоры Ангелов, придите же сюда, Быть может, помешать сумеем хоть мольбою Сему жестокому и пагубному бою!

Хор Ангелов, Рафаил.

Хор

Отец, чей слух давно устал От прославлений и похвал, 1680 Тебе никто не ценен боле, Чем сын смиренномудрый тот, Кто видит радость и оплот Во исполненьи Божьей воли; Ты зришь, о Всех Отстволий Ствол, Как впал в преступный произвол Светлейший властелин Денницы, Как обезумел сей смутьян, Как, властолюбьем обуян, Он шлет угрозы с колесницы. 1690 Противоборствуй этой лжи! Собратий наших удержи От действий, гибелью чреватых! Их усмири и не брани, Обманом созваны, они Стоят сейчас в блестящих латах,

Рафаил

Прости того, кто рвется в бой, Кто алчет восседать с Тобой На одинаковых престолах Владыкой Неба и Земли, — 1700 Прости его и обели От преступлений сих тяжелых!

Хор

Спасти Архангелу в бою Дай душу падшую свою, — Твое да не постигнет мщенье Неблагодарного сего: Пусть милосердья торжество Пошлет безумному прощенье!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Рафаил, Уриил.

Рафаил

Ликуют Небеса: настал великий миг, В победную трубу трубит Архистратиг, 1710 Да возвещает нам о битве, об успехе; Сверканием слепят хоругви и доспехи Врага повергнувших, Господних Бранных Сил; Я зрю, сюда идет могучий Уриил, Оружничий, кто в сем бою благополучном Отваги чудеса творил мечом двуручным, На щит алмазный чей наложен Божий герб, Кто все, чем угрожал коварный лунный серп [59], Громил безжалостно, не ведая боязни. Кому доверено Всевышним право казни 1720 Предерзких бунтарей, — кто, сей приявши дар, Нанес неправоте решительный удар. Блаженны воины победного отряда, Оборонившие честь Ангельского града, И все, что Небела хранили искони. Повествование пред нами разверни О битве славной сой, — рассказ заране сладок.

Уриил

Повествовательный легко ли дать порядок Тому, как Хаос нас пытался обороть? Но счастливы бойцы, с которыми — Господь. 1730 Архангел Михаил, который в ратном стане Посланником Небес был упрежден заране, Что битва предстоит, поскольку Люцифер Дерзнул противостать приказу высших сфер, — Что предстоит урок подать глупцам упрямым, Почтившим ложного владыку фимиамом. — По настоянию Глашатая Небес В наборном панцире, с копьем наперевес Возглавил армии, — приказом воеводским Велел построиться и тысяцким, и сотским, 1740 От мерзкой накипи очистить Небосвод И в бездну сошвырнуть клятвопреступный сброд, Смести сих призраков безжалостно, покуда Внезапный их порыв нам не содеял худа. Как стрелы вержутся послушной тетивой — Поспешно так спешил в порядок боевой Уже с оружьем стать Господень каждый воин; Был треугольником наш грозный сонм построен [60]: На лицах можно зрить подобное у нас — Троесогласие сверкает, как алмаз, 1750 Втройне огранкою небесной превосходен. Вершиной войска был Архистратиг Господен, Хоругви Божией он одесную встал, Воздетой молнией преяростно блистал — Затем, что ставшему главой над ратным строем Уместно смелость всю собрать в себе пред боем.

Рафаил

Как выстроились те, что начали войну?

Уриил

Они, у дерзости завистливой в плену, Собрались ринуться на нас, забыв о чести, Одной ведомые злотворной жаждой мести. 1760 Как месяц молодой, взрастала рать врага, Наставя по бокам на нас свои рога, — Рога златые так Телец небесный в яри И все подобные чудовищные твари Встопорщить норовят. На правой стороне Князь Вельзевул стоял в сверкающей броне, Князь Велиал стоял меж тем на фланге левом И смелость горячил в себе неправым гневом. Наместник — в центре встал, в зените торжества, Богопротивных войск фельдмаршал и глава 1770 Над армией, — держа всечасно под надзором Штандарт, рассветная Денница на котором Кичливо реяла, — со стягом сим древко Вздымал Аполлион настолько высоко, Насколько мог взнести, предерзостно и круто.

Рафаил

Архангел, о, зачем тебе вся эта смута? Будь я усерднее — не статься бы войне!.. Первоначальную картину битвы мне Ты все же нарисуй подробней и скорее.

Уриил

Подручные Врага, в зеленые ливреи 1780 Одеты, вкруг него содвинулись. Потом Он выступил вперед в мундире золотом, На колесницу встал, вконец осумасбродев, Блеснуло золото и яхонты ободьев; Он ринулся вперед, разгорячив сперва Дракона злобного и дерзостного Льва, Что были впряжены перед его повозкой, Сверкая сбруею, от маргарита жесткой. Он мчал с копьем в руке, а также при щите, Звездою Утренней сверкавшем на локте 1790 Врага, что попытать в бою дерзнул удачи.

Рафаил

Гордыню, Люцифер, оплачешь наипаче! Ты фениксом сиял с небесной высоты, Летя пред армией, как был прекрасен ты, Сколь красили тебя одетые впервые Великолепные доспехи боевые! Прости, оружничий: я мыслью вновь с тобой.

Уриил

Застыла армия пред тем, как вспыхнул бой, Мятежные полки стояли ряд за рядом, Военачальники окидывали взглядом 1800 Расположонье войск, — труба и барабан Взгремели бешено; сигнал к сраженью дан; В просторы вечные возреял огнь могучий, Запели тетивы и стрелы взмыли тучей, В потоках пламени весь окоем исчез, Дрожат, колеблются столпы дворца Небес, Светилам несть числа, с дороги вечной сбитым, По неизведанным они скользят орбитам, Не знает ни одно, куда полет стремит: На запад, на восток, в надир или в зенит. 1810 Видны лишь молнии, слышны одни лишь громы, Основы сущего непрочны, невесомы. Лишь замер в воздухе атаки первой рев, Настала очередь двуострых топоров, Взблеснули палицы, кинжалы, протазаны, Мечи и палаши — все, что наносит раны, Свой страшный труд вершит в безумстве толчеи, Никто не знает, где чужие, где свои, И рати собственной — не отличить от вражьей. Мелькают тысячи истерзанных плюмажей, 1820 Сверкают в молниях губительной грозы Обрывки жемчугов, обломки бирюзы, Шишак за шишаком. кольчуга за кольчугой, И крылья, стрелами пробитые, с натугой Взмыть порываются. Еще грозит порой Нам кличем яростным ливрей зеленый строй, Но вот уже бегут, мы видим, супостаты. Безумный Люцифер в атаку шел трикраты, Противоборствуя бессилию полков Своих, — морских стихий бесплодный гнев таков, 1830 Когда громаду волн крушит гранит прибрежный.

Рафаил

То был последний знак ему: смирись, мятежный.

Уриил

Архистратиг трубить велел: Господь за нас. Бойцы отозвались на оный славный глас, Воскрылья мощные нас вознесли в просторы, Чтоб вражьим армиям не дать малейшей форы. Теперь построились мятежные войска Оборонительно. Так сокол в облака Легко возносится, сверкая опереньем, Пока узнать его сумеют слабым зреньем 1840 Коростели в полях и цапли на лугу — Не им противостать подобному врагу! Пусть цапли жалкие, собравши войско птичье, Ждут битвы клювом в клюв, — но сверху вниз к добыче Летит победный враг, как камень из пращи.

Рафаил

Спасенья, Люцифер, ты боле не ищи. Сопротивление отныне бесполезно, Нет пристани тебе: дымящаяся бездна Трясиной жадною зияет пред тобой.

Уриил

Под нами вражий строй округлою скобой 1850 Иль полумесяцем лежал, остря оружье; Все было зримо нам сие полуокружье, Прегордо реяли над коим знамена: Враг был величествен, как некая стена, В броню отдетая, — открытый нашим взорам, Вися над воздухом, невидимым упором, — Сияли шишаки, кирасы и мечи; Враг был как облако, в которое лучи, Рождая радугу, вонзаются светилом. Господень строй летит орлом золотокрылым 1860 Над лютым ястребом, — орлу недорога Честь истребления надменного врага, Который жмется вниз в безумной обороне, — Орла ярит мечта о горестном уроне, Что когти нанесут его, и верный клюв, Султан с главы врага безжалостно рванув. И вот черед настал — трехгранною горою С высот низринуться божественному строю: Так водопад крушит скалы полночных стран, Чудовищем ревет, отвагой обуян, 1870 В ущелье клокоча кремнистом и глубоком; Каменья и стволы свергаются потоком, Трепещут берега: воистину страшны Несомые водой стволы и валуны Всему недвижному. Наш вождь секирой верной Над полумесяцем взмахнул — и жижей серной Растекся строй врага, кроваво-голубой. Вопль в воздухе повис, и мы рванулись в бой. Все менее основ у вражеской гордыни, Разломлен лунный серп, разрезан посредине; 1880 Он перенапряжен, — столь согнут каждый рог, И будет через миг ему ничто не впрок, Коль помощь не придет в сей схватке рукопашной Прегордый Люцифер на колеснице страшной Старался каждый миг явиться всем, везде, Чтоб утешение подать бойцам в беде. Их убедить, что есть надежда, и большая, Победу одержать. Рубя и сокрушая, Несется он, — грызут поводья, осмолов, И голубой дракон, и беспощадный лев. 1890 Которыми рука бестрепетная движет; Один, рыча, когтит, другой же — ядом брызжет, Язык раздвоенный шлет гибель и чуму, Все там, где он дохнет, скрывается в дыму.

Рафаил

Уместно б вам тогда удвоить мощь удара.

Уриил

Господне знамя враг повергнуть хочет яро, Его слепящее сиянием, — оно Господним именем недаром почтено. Сверканью оного завидуя, быть может, Он рубит и крушит, кромсает и ничтожит, 1900 И надо всем висит его ужасный клик. Но на его пути встает Архистратиг, Подобно Божеству, — и слышится над миром: Утишься, Люцифер, штандартам и секирам Пасть предо мной во прах немедля прикажи, Уйми приверженцев богопротивной лжи И дальше ни на шаг зайти уже не пробуй. Однако Архивраг с удвоенною злобой Секирой продолжал греметь в алмаз щита Господнего, не вняв, сколь велика тщета 1910 На Бога восставать, — трикраты шел к бесчестью, Покуда Божией настигнут но был местью. Секира страшная распалась на куски, И прогремел удар карающей руки: Сверкнула молния небесного закала, Слепя мятежника сквозь шлем и сквозь забрало; Его безжалостно разит Господень гнев, Повозка рушится, а с ней — Дракон и Лев, И сам хозяин их с позором в бездну кинут; Мой меч пылающий из ножен тоже вынут, 1920 Чуть видит над собой его Аполлион — Штандарт с Денницею тотчас бросает он; Но адских полчищ тьмы сбегаются по клику, Пытаясь оберечь сраженного владыку; Здесь — грозен Вельзевул, там — страшен Велиал; Хоть сломлен лунный серп, Наместник в бездну пал. Но в том паденье нет мятежникам науки: Берет Аполлион командованье в руки, Встают чудовища когортой боевой: Безбожный Орион [61] изрыгивает вой 1930 Несносный и грозит дубиною, воспрянув; Вокруг него — толпы ужасных великанов, Медведицы Небес, восставши на дыбы, Не собираются сдаваться без борьбы; Во пятьдесят голов зияет Гидра ядом!.. Плодились ужасы в бою со мною рядом Такие, что о них повествовать невмочь.

Рафаил

Хвалите Господа, величьте день и ночь!.. О как ты страшно пал, злосчастная Денница! Каким тебя узреть мне, может быть, случится? 1940 Где красота твоя, которой ты сиял?

Уриил

Полярный, мнилось, мрак сиянье дня объял, — Как по велению магического жезла По низвержении — краса Врага исчезла: Он грязью смрадною покрылся в краткий миг, Ужасной мордою стал светозарный лик, Уста ощерились клыкастой пастью зверской, Конечность каждая предстала лапой мерзкой, Щетиной черною вся кожа обросла, Взметнулись жуткий драконовы крыла; 1950 Он тот, кто властвовал столь гордо, столь надменно, Собою семь зверей явил одновременно [62]: Сейчас казался он в обличье таковом Прожорливой свиньей; высокомерным львом; Ослом во лености; драконом в злобе рьяной; Горящей похотью двуснастной обезьяной; Гневливый носорог здесь был, и, наконец, Еще виднелся волк, безжалостный скупец. Былой владыка стал мишенью для проклятий И Бога, и людей, и Ангелов — собратий, 1960 И жуткий лик того, кто падал в пустоту, Был весь в испарине, в дымящемся поту.

Рафаил

Навек наука тем, в ком нет Господня страха. А что Аполлион?

Уриил

Он был свидетель краха И в бегство ринулся, как загнанная дичь, — Но всех спасавшихся карал Господень бич. Бежать могли они, но лишь небезвозмездны: Чудовищами став, они летели в бездны, И все быстрее был позорный их полет. О, что творилось там! Какой водоворот 1970 Свергался с вышних сфер! Господних ратей сила Сопротивление мятежников сломила; Круженье, бешенство, и гром, и стон, и гам; Премену внешности свергаемым врагам В себе ужасно зрить: все ревом, лаем, рыком Наполнено вокруг. Каким ужасным ликом Но нас смотрели те, кто с Неба твержен был Во преисподнюю. Могучий Михаил Победу возвестил, — и вот уже несется Песнь Божьих Ангелов во славу Полководца, 1980 Кимвалы грянули — чаруя слух и взор, Качая вайями, задел небесный хор.

Хор Ангелов, Михаил.

Хор Ангелов

Прославлен будь, герой, Сломивший вражий строй, Кто, свою мощь в бою приумножа, Низверг бесовский строй. Сразил того, кто власть Решил бесстыдно скрасть, Глас Небес наотрез кто отринул, От Бога смел отпасть. 1990 Властитель бранных сил, Могучий Михаил, Ты позор властно стер с лика Неба, Огнь битвы укротил. Низринут мерзкий враг, Сверкает Божий стяг, О, какой вновь покой в Эмпирее, Сколь мир наставший благ! В знак пораженья зла Да преклоним чела, — 2000 В честь Творца из дворца сил Небесных Да возлетит хвала!

Михаил

Хвала Всевышнему, мир в Ангельстве возможен; Повержен Архивраг, его штандарт низложен, И самый знак его, рассветная Звезда, Во чистый прах Небес впечатан навсегда. Все, нами взятое у Духов непокорных, Взнесем трофеями, — и славу на валторнах И трубах возгремим победе над врагом, Что мнил слабейшего найти во Всеблагом 2010 Подателе Всего, — Истоке и Основе, Кто полон к сущему отеческой любови, Не будет более Господен небосклон Неблагодарностью коварной затемнен; Непокорившимся — в глубинах безотрадных Отныне суждено, прияв чудовищ смрадных Обличия, — уйти в первоначальный мрак. С грозящим Господу да будет с каждым так.

Хор

Да будет с каждым так отныне и вовеки, Кто Божья облика не зрит во человеке [63].

Гавриил, Михаил, Хор.

Гавриил

2020 Увы, увы, увы, о чем ликуют здесь? Да смолкнут похвалы: испорчен праздник весь, Уместней бы не петь, а возрыдать от срама.

Михаил

В чем дело, Гавриил?

Гавриил

В падении Адама. Сей первый человек, людского рода ствол, Себя во скверну вверг, во грех преступно ввел Потомков собственных.

Михаил

Сие подобно грому, Рождает эта весть печаль неизрекому. Фельдмаршал угрожал ужели и Земле?

Гавриил

Он армию собрал, блуждавшую во мгле; 2030 Своих полковников, подав левых глубоко, И стан расположил, страшась Господня Ока, Ко облаке пустом, в пещере жуткой, где Выл взор его незрим, пылавший во стыде. И возопил, совет собравши преисподний, С престола, не смирен победою Господней: Ты, кто не укротил, но лишь осилил нас [64]! Отмщенья нашего приходит грозный час, И отвратить его потуги будут тщетны. Я Небу нанести готов удар ответный, 2040 Их отражение земное оскверни: Сместить Адамов род есть планы у меня С престола, что ему дарован в колыбели, И погубить его: иной не знаю цели. Коль дан ему запрет — уже немудрено Навеки положить на род его пятно, Чтоб, телом и душой загублен и отравлен, От милости Небес, он был навек отставлен, Днесь отнятой у пас, — да мыслимо ужли, Чтоб малочисленный, ничтожный червь Земли 2050 В страданьях и трудах заполучил державу, Что нам принадлежать обязана по праву? Провижу загодя: Адамовы сыны По свету мечутся, блаженства лишены; Природа, не стерпев позорища такого, В безвиднее Ничто вернуться жаждет снова: Адама также зрю: падение вослед, Божественных зениц он утеряет свет, Он, прозябающий в безрадостной юдоли, Подобьем Божиим не сможет зваться доле; 2060 Пусть в лоне матери сегодня зреет плод — Назавтра, знаю, Смерть легко его пожрет, — С престола я тогда сойти велю Тирану: Тогда пропойте мне на Небесах осанну, Мои соратники, друзья и сыновья, — Вам жертвы щедрые сулю в грядущем я; Поскольку на Земле все люди, без изъяты;, Обречены тавру Адамова проклятья, Зло множить новым алом — им участь суждена. Вот моего вецна разбитого цена.

Михаил

2070 Хулитель дерзостный в пылу противства жгучем! Уж погоди, тебя от клеветы отучим.

Гавриил

Так молвит Люцифер, и Велиала шлет [65], Чтоб спешно совращен был человечий род. Зло — самый лютый зверь меж остальными всеми. Познанья древо змей легко нашел в Эдеме, Стал за людьми следить из веток — чтоб сперва Приманку облачить в приятные слова, И скоро нашептал жене Адама, Еве: О, несравненны сколь плоды на этом древе! 2080 Того не может быть, чтоб уж настолько строг Был прикасаться к ним запрет, который Бог Зачем-то наложил. О сем но вспоминая, Как лаком этот плод, изведай, дщерь земная, Отравы не таит чудесный сок плода: Вкуси его, вкуси — о, как он спел! — тогда Ты знанье обретешь. Не бойся святотатства: Вкусив его, опричь великого приятства, Ты станешь Господу величием равна — И зависть в Нем возжжешь. Вот какова цена 2090 Господней мудрости, — вкуси же то, что манит! Невесту дивную слова такие ранят, Ее влечет плода познанья красота, Глаза пленяются, за ними вслед — уста, Они — возжаждали, желанье движет пястью, Срывает, пробует — к великому несчастью — С Адамом делит плод, — и тотчас же, впервой Зрят наготу свою они, и вот — листвой Сокрыть пытаются срам обнаженных чресел, Взыскуют, чтобы лес их тенью занавесил. 2100 Но от возмездия сокрыться ли в тени! Темнеет Небосвод. Зрят радугу они, Предвестье близкое карающему року. Рыдает Эмпирей. Что в оправданьях проку! Прощенья людям нет и быть не может за Их преслушание. Уже гремит гроза, Повсюду страх и стон царят в пучине мрака; И прочь бегут они, — куда бежать, однако, От вечного червя, от жгучего стыда? Бегут, идут, ползут, не ведая, куда. 2110 Им смерть предвещана. Раскаяньем пылая, Рыдают падшие. Где гордость их былая! Смятенные, стоят, понуривши главы: И шорох ручейка, и легкий шум листвы — Им страшно в мире все; но происходит чудо: Гряда чреватых туч вскрывается, оттуда Им предстает Господь [66], печалуясь вельми, И глас Его гремит над миром и людьми.

Хор

Несчастный род, что был столь Господом возлюблен! Всего глоток один — и ты уже погублен.

Гавриил

2120 Адам! — гремит Господь, — явись пред Божий зрак. Не смею, Господи, ничтожен есмь и наг. О наготе своей отколе ты проведал? Единственный ты мой запрет ужели предал? Противостать жене мне не достало сил. Она речет; меня змей люто искусил. Проступок на себя никто приять не хочет.

Хор

Пощады! Что ж Господь за преслушанье прочит?

Гавриил

Бог покарал жену, что долг презрела свой, Мужепослушеством и болью родовой; 2130 Стал наказанием убогий труд — мужчине, Он землю тощую мотыжит пусть отныне, Волчцы и терние на коей возрастут; Над змеем, наконец, свершился правый суд: Ему, ползучему, прах да пребудет пищей. Но, чтобы род людской, нагой теперь и нищий, Утешен был, Госнодь послал благую весть: От семени людей он обещал возвесть Того, кто голову отсечь Дракону сможет, Когда Землею век еще не будет прожит. 2140 Хотя жестокий Зверь язвит людей в пяту, Триумф Героя ждет, всхожденье в высоту. К вам послан Господом я с вестью сей пречудной. Постройтесь же теперь: вам путь назначен трудный.

Михаил

К Земле, мой Уриил, твой должен путь пролечь: Яви преслушникам пылающий свой меч, Покинут пусть Эдом: им доле жить невместно Там, где закон она попрали столь бесчестно. Ты в оскверненный рай стеречь поставлен вход, Не то вкусят они со древа жизни плод 2150 И станут вечно жить. Усердствуй, услужап: Небесного не дай расхитить урожая! Отныне райских врат ты — вечный часовой, И да влачит Адам убогий жребий свой, Оплакивая рай, который им утерян. Озия [67], коему алмазный млат доверен, И звенья тяжкие рубиновых цепей — Во преисподнюю немедленно поспей, Поймай, свяжи, закуй в незыблемые скрепы Исчадий, что досель столь яростно свирепы, 2160 Дракону дерзкому и мерзостному льву Железа наложи на когти, на главу. Авария, тебе доверено ключарство Над бездной жуткою, где сковано коварство: Да будут замкнуты в затворе сем враги. Македа, пламенник приемли и зажги Во глубине земной — болот ужасных серу: Да станет пыткою сей пламень Люциферу, И пыткою другой — неукротимый хлад; Там Ужас, Жажда, Глад и скорбь да воцарят, 2170 Да водворится там Отчаянье отныне Во наказание противству и гордыне; Не будет Божий блеск зрим в страшном том дыму Закованному там вовек ни одному, Пока от семени взрасти черед наступит Тому, в любови кто Адамов грех искупит.

Хор

Спаситель, будет кем оборон Змей, гряди, Адамов от греха ты род освободи, Потомкам Евы вновь, прощая, не карая, Затворы отомкни потерянного рая; 2180 Мы числим каждый век, и год, и день, и час, Ждем этой милости: гремит Природы глас, Прославленной опять в блаженстве и любови, — Трон, древле Ангельский, да воссияет внове!

Адам в изгнании, или трагедия всех трагедий

Prima malorum causa [68].

Ценителям искусств, господам попечителям дома для престарелых и приюта для сирот, покровителям справедливого использования сценического искусства

Нынешняя драма сызнова и по праву взыскует наличия древесной листвы и пещерной сени, соответствуя своему исконному наименованию, подобно тому, как имело это место у древних в Греции среди пастухов, где поначалу таковые, стоя прямо на земле, по очереди распевали свои пастушеские песни, чая обрести в виде награды козла; таковой песенный обычай перебрался в города, стали где представлять (отменивши в конечном счете соревновательный спор) Древнего Сатира под сенью пещер, аллей и беседок, близ живого бьющего источника: там шло оное представление, от коего приняли нидерландцы ныне свое наименование сценического действа, а вовсе не от ставпиц [69], хлебных кадушек тож, на каковых якобы некогда впервые воздвиглись подмостки для сценического лицедейства. Никому не должно морщиться, созерцая учиненную в раю драму, и не должно прежде времени седеть от ужаса и изумления, ибо зрителю, конечно же, совсем не будут показаны игривые сатиры и прочие козлоногие, прыгающие совокупно с вовсе лишенными одежд нимфами, — нет, конечно же; дабы спокойствующая совесть не была обуреваема бесплодными грезами, короче, здесь будет показана райская трагедия, имевшая место в раю, насажденном на Востоке высшим и первейшим Садовником, на реке Евфрат, Садовником, учинившим превеселую беседку и блаженное жилище для Адама и Евы, каковые там, облаченные в чистые одежды невинности и пользуясь правом наследственной справедливости, пребывали, общаясь с Ангелами, Архангелами и прочими небесными Духами, из коих самые наивысшие прибыли на их свадьбу, и все они, соединясь в единый танец, танцуют его воистину победно. Когда в прежние времена трактовали мы о Люцифере, восставшем на Бога, ведя спор из-за короны, местом действия трагедии были Небеса; ныне же предмет нашего созерцания — исключительно земной рай, Эдем, куда тайно явился из Преисподней заклятый враг Бога и человеческого род; дабы учинить повреждение первой свадьбе и ее пышности, прибегнув к помощи коварного своего Змея, по поводу чего мы с полным основанием можем воскликнуть:

О pueri, fugite hinc: latet anguis in herba [70]:

Но юная чета, увы, Змею не зрила средь травы!

Однако же вовсе напрасно упреждение: яростный Змей будет насаждать в их сердца адскую отраву гордыни, пользуясь следующими речами: "Вы будете как боги, знающие добро и зло", — и радостная свадебная песнь преобразится в печальное сетование, блаженная же их жизнь, едва начавшись, станет горькою нуждой, вечным изгнанием за пределы Рая и отрешением от плода древа жизни. Мне думалось дерзостным, но тем не менее поучительным развернуть в драматическом действе Изгнание Адама, Трагедию Всех Трагедий, следуя примеру ныне покойного, бессмертной памяти Его Превосходительства Хейга де Грота, посланника короны и королевы Швеции, который, едва перешагнув рубеж своего отрочества, великолепно изложил таковой материал на латинском языке и этим образцом прекрасно доказал, сколь многого можно было ожидать в дальнейшем от того, чье имя де Грот-Великий — столь похвально согласовывалось с его делами. Ежели зрители после представления радостно и единодушно оповестят рукоплесканиями, что представление было им угодно, мы почтем их рвение растраченным не попусту, и препоручаем себя господам попечителям богоугодных заведений, к чести города и бюргерства услежающим за справедливым использованием сценического искусства.

Вашим Высокородным Превосходительствам

Всегда готовый к услугам

И. ван Вондел

(1664)

ОБРАЩЕНИЕ, КАСАТЕЛЬНОЕ ДО СОСТОЯНИЯ ПЕРВЫХ ЧЕЛОВЕКОВ ПРЕЖДЕ И ПОСЛЕ ГРЕХОПАДЕНИЯ, А ТАКЖЕ НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, СОПУТСТВУЮЩИХ ДАПНОМУ ПРЕДМЕТУ

Древняя историческая картина, нарисованная и написанная в красках некоторым светлейшим и достославнейшим Апеллесом, совершенна во всех своих деталях, и нет ничего, чего бы ей недоставало: ни в порядке, прорисовке и живописании образов, пребывающих каждый на подобающем ему месте, ни в размещении красок, ни в том рассуждении, что одни из персонажей одеты, другие же, напротив того, обнажены, ни в описании страстей, ни в украшательстве, ни в каких других обстоятельствах, требуемых правилами искусства; подобная историческая живопись обладает силою очаровать внимательное око справедливого знатока и ценителя искусств и воспламенить его к ненасытному созерцанию такового божественного чудотворения, ибо чем долее зритель всматривался бы и чем внимательнее охватывал и проницал взором, тем все больше утверждался бы он во мнении, что сей предмет достоин не токмо что созерцания, по и изумления, поскольку все предметы здесь расположены весьма прочло, согласно требованиям натуры, завершенные и совершенные, один не чиня другому ущерба, — равным же образом утверждается учение дровней католической истины, основанное на свидетельствах Пророков, Апостолов и Св. Отцов, ибо церковь непогрешимо управляема Св. Духом; и также, ибо справедлив ее титул, согласно коему является она СТОЛПОМ И УТВЕРЖДЕНИЕМ ИСТИНЫ, нельзя в ее учении найти ничего, что было бы нечисто; точно так же и не принадлежащие к Римской церкви соглашались с этим ее правом на протяжении первых четырех или пяти веков, непосредственно следующих за годом Спасения [71]; среди прочих положений учения, полагаемых ею за основу и неуклонно отстаиваемых, является состояние первых человеков прежде и после грехопадения, предмет важный и в высшей степени достойный интереса, ибо он, будучи правильно понят и воспринят, служит основанием для других предметов, чье изучение необходимо для правильного обоснования вечного блаженства, поэтому небесполезно будет кратко и благочестиво взвесить происшествия, имевшие место в Раю, — прежде чем развернуть перед очами зрителей эдемскую трагедию.

Творец всего сущего создал Адама по образу и подобию Своему — святым, мудрым, справедливым, честным и совершенным. Совершенство сие, с каковым он был создан и без какового дара мы, люди, теперь рождаемся на свет после грехопадения Адама, состояло в сверхъестественной одаренности, ибо человек, изначально состоявший из плоти и души, имел в силу этой возможности, следуя своей двойственной природе, право входить в общение как с животными, так и с Ангелами, до некоторой степени преизбыточно споспешествуя изначальному благу твоего тела и органов чувств. Из таковой розни или же противоборства наклонностей произросла в человеке самая настоящая борьба, из борьбы же и обоюдной вражды произошло немалое затруднение в соблюдении доброго нрава, ибо две сии склонности, плотская и духовная, оказались в противостоянии и взаимопрепятствовании.

Божественное предусмотрение, дабы при самом начале творения одарить слабую человеческую природу целебным средством, наделило человека превосходным даром наследственного права, каковым, словно золотою уздою, большая часть человеческой природы могла бы обуздывать меньшую, и сама большая часть могла бы быть без труда обуздываема пред лицом Бога. Итак, плоть прислушивалась к духу, чтобы не расслабляться супротив его желания, и разве только дух мог бы противу Бога употребить свою силу вне зависимости от того, дана ли ему и вправду была власть употреблять таковую или нет,

То, что это совершенство первого человека сверхъестественно, и то, что ему был дарован этот сверхъестественный, подобный золотой привилегии дар, явственно засвидетельствовано в книгах Св. Писания и творениях древних учителей. Царственный псалмопевец описывает сотворение человеков так: "То, что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? Но много ты умалил его пред ангелами; славою и честию увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих" [72]. Царство и падение Адама описано в другом псалме так: "Но человек в чести не пребудет, он уподобится животным, которые погибают" [73].

Отсюда явствует, что первый человек был почтен сверхъестественными дарами, ибо пророк с изумлением говорит, что человек почти равен по природе Ангелам; кроме того, он иные дары, поначалу присущие первому человеку, именует славой и честью, которые означают, без сомнения, нечто исключительное и дополнительно присущее ему. Так же говорит Екклезиаст: "Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы" [74]. Здесь указано на правоту, присущую человеку по природе, а на все прочее — как на воспоследовавшее и дополнительное. О том же повествует расцвеченный рассказ Христа о человеке, который попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили и ушли [75]; здесь под названием одежды принято понимать первые дары, коих лишился человек, и то, как изранена была природа человека после ограбления, как оставлена была она едва живою; Св. Отцы доказали это в своих трудах. Св. Иоанн Златоуст [76]говорит, что Адам и Ева хотя и были наги, но, тем не мопсе, благодаря врожденной своей безгрешности все же не пребывали в наготе, ибо, говорит он, они были облачены как бы некою славою, ниспосланною свыше. Здесь проявлена их врожденная безгреховность, подобная одежде, свыше дарованная, дабы постижимо было, что сие — не от источников Природы, но произволением источника некоего более высокого, нежели Природа, даровано нашим прародителям. Св. Амвросий [77] говорит: Адам не был наг, так как невинность была его облачением. Он же подтверждает это в другом месте следующим образом: Адам был, прежде нежели совершил свой проступок, облачен одеждою добродетели, но из-за проступка, словно как если был бы ограблен, узрел свою наготу, ибо утратил свое врожденное облачение. Мы могли бы еще шире подтвердить данную мысль выдержками, но постираемся избегнуть длиннот. Между тем таковое одеяние прирожденной добродетели молчаливо снимает вину с нашей трагедии, где Адам и Ева, появляясь на сцене, предстают отнюдь не нагими, по именно облаченными в чистые одежды изначальной безгрешности и невинности. О сем повествуют страницы Св. Писания даже и в Новом Завете, повсюду придерживаясь все той же цветистой манеры выражения, уместной для описания таковых духовных одежд: такова, например, изложенная Христом притча о человеке на свадьбе, одетом не в брачную одежду [78], такова же и лучшая одежда, коей одеваем блудный сын [79]; апостол Павел говорит: "Облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа" [80], в другом месте: "Только бы нам и одетым не оказаться нагими" [81], еще и другом мосте: "Потому что не хотим совлечься, но облечься" [82]. Св. Иоанн упоминает о жене, облаченной в солнце [83], в другом месте упоминает виссон белый и чистый, обозначающий праведность Святых [84]. Он повторяет совет о том, чтобы купить белую одежду, "чтобы одеться и чтобы не была видна срамота наготы твоей" [85], и показывает нам семь ангелов, как выходят они, "облаченные в чистую и светлую льняную одежду и опоясанные по персям золотыми поясами" [86]. Христова Церковь описываема им: "жена Его приготовила себя. И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый, виссон же есть праведность святых" [87]. Оставим продолжение!

Адам и Ева, таким образом, щедро одаренные оным сверхъестественным даром врожденной безгрешности, вели счастливую жизнь во плоти и в духе, не подвергаясь никаким расстройствам и погруженные в духовные радости небесного созерцания, проводили дни свои подобно домочадцам Господним. Григорий Великий [88] утверждает, что человек в раю мог свободно вступать в разговор с Богом и так же свободно общаться с небесными Духами благодаря великой своей внутренней чистоте и великолепной внешности.

Но воистину: вне вечного Бога нет примирения, и даже значительная часть Ангелов в Небесах не была удовлетворена выпавшим жребием: часть эта осмелилась придти в возмущение превыше всякой меры, дозволенной Всемогущим, за что и была эта часть выдворена из Небесного Рая, — так же было и на Земле, где исконный враг человеческого рода столь коварно повел дело, чтобы склонить спорна женщину, а через нее и мужчину, к преступлению Господнего повеления, — пользуясь при этом услугами своего придворного Змея, Сатана в этом [89] наконец и преуспел. Вышеупомянутый Св. Григорий говорит, что когда Адам отпал от Господа, сердце его замкнулось от этого, изнемог свет разума и отошли все радости, коими сопровождалось пребывание в Раю. Моисей говорит: "И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделала себе опоясания" [90]. Здесь раскрывается перед нами суть этой скорбной трагедии всех трагедий, за каковой и в самом деле воспоследовал поразительный переход от счастия к Илиаде бесчисленных злосчастий плоти и духа, разразившихся над ними и над их потомками, произросших из-за потери врожденной безгрешности, из-за проступания предуказания Всевышнего. Католическая церковь, как писал некогда господин Фоссий [91] в своей "Истории пелагианства", всегда судила так, что Адамов первый грех справедливым Господним суждением вменен всем его потомкам, и мы, в силу этого присуждения лишенные врожденной безгрешности, подпадаем законам неизбежной смерти и разъятости с Господом. Апостол Павел говорит: "Посему как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что все в нем согрешили" [92]. В другом месте говорит он: "Преступлением одного подверглись смерти многие" [93]. Он же говорит еще в одном месте, что мы "были по природе чадами гнева" [94], что означает нашу подчиненность Господнему гневу.

Против несомненной истины первородного греха, против наказуемости вины Адама и всего человеческого рода, основывающейся на книгах Священного Писания и на свидетельствах древних отцов, против традиции, установленной в первые триста лет после года Спасения в Европе, Азии и Африке как Восточной, так и Западной церквями, боролся Пелагий [95], шотландец по рождению, монах праведный и благопристойного поведения человек, из-за чего его заблуждения оказывались еще соблазнительней для людей, охотней доверяющихся голубиной простоте, чем змеиной ухищренности. Он, кто в трех книгах благорассудно отстаивал святая святых — Триединство — проявил себя около четырехсотого года в Африке, когда Рим и Италия внезапно подверглись нападению готов, из-за чего возникла удобная возможность смело сеять плевелы среди пшеницы и уловлять души своим ложным простодушием как коварной привадой, ибо, как гласит пословица, в мутной водице хорошо ловиться рыбка. Пелагий был лукав и очень подл характером, не раз менял свое прибежище и тайно учил тому, — как говорит Св. Иероним [96], — что открыто отрицал. Шесть и более того церковных соборов тратили силы для того, чтобы выправить чинимые его ложным учением ущерб и язву, а именно три карфагенских, один диосполетанский, один милевитанский, один арауситанский, чтобы не перечислять других, менее значительных. Его последователи неучтиво хулили горестные плачи работающих женщин, как и стенания родовых мук: "О, если бы Адам никогда не вкушал яблока!" — и другие жалобы, подобные той, что звучит в "Медее" у Еврипида:

О, если бы корабль не плыл за Симнлегады, Колхиды не достиг, не одолел преграды, О, если было б так, что Пелионский лес Для Арго не взрастил строительных древес!

Но подобно тому, как за первой ошибкой обычно следует много подобных же ошибок, так было и на этот раз: в силу отрицания наследственного греха Пелагий предполагал проступок потомков только лишь в следовании Адамову примеру; он считал, что проступок Адама уязвил одного только Адама и никого более, природа же не знает никаких наследственных пороков, по каждый, происшедший от размножения, пребывает в том состоянии совершенства, в котором сам Адам находился прежде грехопадения. Он выводил неизбежность смерти из необходимости произрастания в природе, полагал, что она проистекает не из-за вины праотцов, легшей на весь человеческий род, полагал неизбежною и смерть самого Адама даже в том случае, если бы оп никогда не преступал данной ему священной заповеди, из чего следовало заключение, что дети не нуждаются в крещении, несмотря на то, что Церковь твердо установила необходимость крещения, следуя словам Христа: "Если кто не родится от воды и Св. Духа, не может войти в царство Божие" [97]. Пелагий, дабы отрицать самую возможность какого бы то ни было наследственного проступка и не признавать нашей подсудности, подобно той, о которой говорили римляне, что мы рождаемся подлежащими наказанию, упорно отрицал, что благодаря крещению смывается пятно первородного греха, и дети вновь рождаются через эту водную купель, и переводятся из власти тьмы во свет Божьего царства. Отсюда возникают неправорассудные разногласия о необходимости воздействия благодати Св. Духа и о наличии свободной воли у людей и вообще о таковой в природе. Пелагий отрицал самую необходимость благодати, вопреки суждению греческих и римских отцов церкви, и, чтобы приукрасить свои заблуждения, признавал необходимыми одни только природные дары, без коих нам ничего нельзя делать, но, однако же, достаточно забывался тем временем в своем гневе, четырежды был осужден и не шел в ногу ни с кем. Здравомыслящие учители воздвигали против него обвинение, что он в своем гневе слишком высоко ставил поврежденную природу и не прислушивался нимало к благодати: к тому, что свободная воля и законоучение, подобные насаждаемым им, недостаточны, но, кроме них, совершенно необходимо наличествование благодати. Пелагий мало уделял внимания тому, что Христос обещал Св. Дух тем, кто обращается к Нему, и посредством учреждения св. таинств считал нужным в должной мере подкрепить слабость природы; таинства поэтому были справедливо наименованы древними отцами сосудами благодати и снарядами готовности человеков ко оправданию: Пелагий держался в своих заблуждениях таким образом, что Винсент Леринский [98] справедливо засвидетельствовал о нем: никто не смел, до оного нечестного Пелагия, набраться такой наглости, чтобы не почитать в каждом отдельном деле необходимою Божью благодать. Провозвестник Истины возражает ему на это следующими впечатляющими словами: "Без меня не можете делать ничего [99]"; и Павел также говорит: "Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению" [100]. Все же, чтобы нам не погружаться сверх меры в опровержение заблуждений, при коем возникает здесь не подобающая нашему предмету многоречивость, прекратим споры, держась, по совету упомянутого Винсента Леринского, того, что всегда, всюду и всеми хвалимо.

СОДЕРЖАНИЕ

Бог поместил Адама и Еву в Раю, сочетал их браком и запретил им под страхом смерти вкушать от древа познания добра и зла; однако главнейший Змей, более хитрый, нежели все остальные животные, и Сатаною одержимый, обольстил сперва Еву, дабы она полакомилась запретным плодом, а через Еву обольстил и ее мужа. Тогда посмотрели они на себя впервые открытыми глазами, и, сознав свою наготу, — ибо они стояли оба, лишенные одежд невинности и прирожденной справедливости, — сплели фиговые листья, чтобы прикрыться. Вслед за тем воспоследовал строгий суд Всевышнего, и наказал Он их, напрасно обвинявших друг друга, поразил их, изгнавши из Рая.

Трагедия происходит в земном Раю. Действие начинается перед рассветом и заканчивается с наступлением вечера.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Люцифер, Князь бездны

Адам

Ева

Хор Ангелов-хранителей

Гавриил,Рафаил, Михаил — Архангелы

Асмодей, Велиал — адские духи

Уриил, Ангел-судия.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Люцифер

Я — тот, кто освящен всех ранее, однако Теперь, низринутый с высот в пучину мрака, Дерзнул покинуть крепь и серу адских блат, Оттоль уйти, где жар, и червь, и глад, и хлад; Обличье страшное дано мне, но при этом Вход в сой срединный мир не огражден запретом — И собственный диктат, наперекор врагу, Над царствами Земли я учредить могу. Засим, княженье чтоб еще прочней восставить, 10 Уместно, свет презрев, из ночи миром править: Кто понужден своей взять вотчиною тьму, Искать прибежища приятствует тому — Сквозь полог полночи рассвет провидя дальний — В сени урочища, древесной либо скальной. Где семь, хочу постичь. Вот — ясно внемлю я Предвестника зари рассветной, соловья, Сей благостный певец предутренней прохлады Среди древесных крон подруге шлет рулады. Я слышу, как с холма, привычный бег стремя, 20 Крушится водопад струями четырьмя, Теперь предположить уже возможно смело: Эдем Восточный здесь! Я досягнул предела Евфрата, где царит властительный Адам. Мне должно прятаться по рощам, по садам, Из пущи миртовой, из чащ, любезных оку, Стараться выглянуть то спереди, то сбоку, Всечасно строя ков, изыскивая, как Содеять зло, — коль есмь добра природный враг. В блаженной области следя возможно зорче 30 За умножением вреда и всякой порчи. Державу, Люцифер, зиждь, не щадя труда, Ей не прейти вовек! Да множится вражда, Да умаляется сиянье горней чести. Я сей наполню мир злотворной жаждой мести, И от Вселенной вновь урву себе во власть, Как прежде в Небесах, еще хотя бы часть. Я весь подлунный мир печатью злобы трону, Уж молния моя летит к Господню трону — Докажет пусть, на что способен я сейчас. 40 Еще не кончен бой! Осталась мощь у нас, Победа зря пьянит небесного владыку: Мы явим свой закон — Его закону в пику! Сан всемогущества — пустой, как видим, звук, — Всевышний знает ли такой прехитрый трюк, Чтоб нечто обратить в ничто совсем бесследно? Мне, скажем, месть Небес была почти безвредна. Я все же властелин — пусть нынче лишь в аду, Но я взрастания сей скромной власти жду, Придет попутный ветр — и вспрянет наша сила; 50 Коль скоро сможем мы с умом подъять ветрила, То знатный при конце пути найдем причал. Итоги плаваний зависят от начал, Нам вспоминать не след урон боев вчерашних, Небесны сторожа не дремлют пусть на башнях, Иль очень скоро им придется быть в беде! Всевышний демонов решил держать в узде; Во исполнение верховного приказа Дозором Ангелы блюдут Эдем от сглаза И всяческой беды, так пусть же бы о ней 60 Узнали стражники сколь мыслимо поздней. Беспечный господин, что правит здешним, садом, Все чает почивать под Ангельским приглядом: Та стража задремли — в минуту бы одну Сумел бы я настичь Адама и жену [101] Ударом кратким ли, дымком ли адской смоли, — Чтоб их дыхание не радовало доле Того, кто в Небесах триумф ликует свой, Чтоб сад роскошный сей — стал рощей гробовой. У древа жизни здесь, в моей короне адской, 70 Довольственно приму хвалу когорты братской И танец учиню, чтоб Небо кинуть в жар. Но — преждевременно. Сей наш второй удар (Коль первый отражен) — не должен стать безделкой, Напротив, высчитан в детали самой мелкой, Чтоб утро новое Творцу бы нанесло Ущерб значительный — иль хоть какое зло. Все средства хороши. Нисколько не зазорно От нижних рубежей шагать к вершине гордой, Кто терпелив — того счастливый ждет итог. 80 Предусмотрительность — успешности залог. Размыслим, чем для нас чреват рассвет грядущий: Когда светила арак взойдет над райской пущей, Чета эдемская, не чаючи беды, Гулять отправится в эдемские сады, Их жалкая любовь опять воспримет взором Тех Духов, не пришлось познать позор которым; Беседа сей четы мне слышится вдали; К раздору повода не отыщу ужли, Коль их подстерегу? Пребуду осторожен, 90 Разведаю, на что для них запрет наложен, Что их сгубить должно: не учинить силка В Эдеме не могла Всевышнего рука, Он — никому не друг: иначе он обрек ли Вернейших слуг своих томиться в адском пекле, Преображенье их в чудовищ совершил, Надежды всяческой навеки отрешил, Замкнул врата Небес для коих столь жестоко? Однако спрячемся: встают лучи с Востока, И меж цветущих роз, укрывших окоем, 100 Адам властительный грядет с женой вдвоем И хочет петь хвалу Владыке Небосвода, Кому обязан он богатствами феода, Полученного им. Теперь, друзья, смелей — Но осторожнее: уйдем во тьму аллей И будем, затаясь, присутствовать незримо, Следить, как нежная чета ступает мимо, Драбанты воздают ей почести пока; Чета облачена в тончайшие шелка, Сквозь кои — формы тел чувствительно приметны: 110 Так чрез росу сквозит светила блеск рассветный. Затайнее, чем здесь, укроемся навряд: Мы славно видим их, они же нас не зрят, Мы всю беседу их услышим без препятствий, Притихши в сумраке, в живом листвы богатство. Он держит мирт в руке, она — живой бутон Духмяна розана. Все древеса поклон Пред сей четой творят с благоговейным шумом. Внимают Небеса молитвам их и думам.

Адам, Ева.

Адам

Животворящий свет вдали 120 Восходит, изгоняя въяве Полночны призраки и нави С лица блистающей земли. И пенье пламенное птичье В лесах рождается в ответ, Хваля творящего рассвет Неоспоримое величье. Ах, птичья трель вперегонки Пусть разлетается по долам, Благим становится глаголом 130 И нам вплетается в венки. Но наш напев — еще чудесней Да возлетит, восторг лил, — Однако же, любовь моя, Хвалу начнем с которой песни?

Ева

Начало брать похвал чреде Коль не от Бога, то отколе? Зиждитель нашей славной доли Он, сущий всюду и везде. Лишь эта песнь уместна будет: 140 Запой, возлюбленный, со мной. Пусть каждый звук очередной Долины и дубровы будит!

Адам

Такой приличествует чин. Ты солнце взвел над райской пущей, Всеведущий и всемогущий, Причина всех первопричин, Что над Вселенной возмерцала, Грозней всех солнц ничтожа тьму, — Ты, вечный, образу чьему 150 Являет человек зерцало! Тебя мы зрили: создал Ты Из чермной глины плоть живую [102] И удостоил таковую Душою горней чистоты. Прещедро нам в удел назначен Свободной воли дар живой [103]: Вовек бессмертный облик Твой Не станет в нас ни тускл, ни мрачен.

Ева

Нам в восхваленьях не устать 160 И днесь, и присно, и вовеки: Да пребывает в человеке И во природе — Божья стать. Соизволением предивным Слиял несходности Господь, Когда водвинул дух во плоть, Связал единством неразрывным.

Адам

Людской обогащая род [104], Господь устроил сад Эдема, Овамо в коем суть и семо 170 Дары божественных щедрот. Сад влагой напояем велий Несякнущего родинка, Что Божья призвала рука Лелеять жизнь дерев и зелий. Цветущим древом сад богат И прочей благостию чистой, — А паветье в листве сребристой Плодами наш врачует глад. Росою к нам нисходит манна 180 О каждой утренней поре, Как не возвесть очей горе, Не славить Бога неустанно!

Ева

Прославлен, Благодагель, будь За нисхожденье к дольним тварям. Тебе в ответ хвалу мы дарим, Все — благо, дал чему Ты суть. Ты над Эдемом, как из рога [105], Льешь изобилье всякий час, В саду запретов нет для нас 190 По щедрости великой Бога.

Адам

В сем упоительном краю Найти сколь благодатно друга! О раздели, моя супруга, Сладчайшую судьбу мою! Сколь мало радуют богатства Не разделенные, любя: Когда бы жил я без тебя, На что бы нужны все приятства? О, как тебя ни называй — 200 Невестой, дочерью, сестрою, — Мечтаний о тебе не скрою Средь розанов и райских вай!

Ева

С тобою часть одну беру, Мы жизни вместе будем рады, От мига утренней прохлады До тьмы, что снидет ввечеру. Я послушанья не нарушу. Покорствовать отрадно мне В сем мире: Всеблагой зане 210 В твоей мою расплавил душу.

Адам

Вы, стражи-ангелы, несущие дозор, Искусные взносить хвалы поочередно: О том, устроен мир насколько превосходно, Да повествует ваш благословенный хор.

Хор Ангелов-хранителей.

I. Песнь:

Мир до создания природы [106] Являл одну безвидну тьму, — Но Божий Дух, слетя над воды, "Да будет свет!" — прорек сему. И свет явился ниоткуда 220 Бесплотной россыпью лучей, Пусть не пленяло это чудо Тогда ничьих еще очей И ничего не означала Смен света мраком череда, Но было явлено начало Всем веществам как раз тогда. О свет! Поем тебе сегодня, Как славна первенца Господня!

I. Ответная песнь:

И той же дланью Милосердный 230 Дал, вновь являя щедроту, Подтвердной влаге и надтвердной Разграничительну черту, С тем, чтоб грядущие народы С еще не созданной Земли Взнесенную в надмирны своды Господню зрить дугу могли; Тогда же был воздвигнут Богом Над гладью низлежащих вод Неосязаемым чертогом 240 Хрусталесферный небосвод — Услада будущего зренья. Был день вторый миротворенья.

II. Песнь:

Но скрыта влагою излишней Была земля. Определив Ей сушей быть, велел Всевышний Стать по сему. Пришел отлив. Воздвиглись берега на страже Угомонившейся воды, И стали гор приморских кряжи 250 И дюн зыбучие гряды. Покровом травным и древесным Укрыл Господь лицо долин, И повелением всеместным Установил цветенья чин Красе живой, но безглагольной. О, лепота природы дольной!

II. Ответная песнь:

На Небеса взведенно было Их чудо главное тогда: Сверкнули дневного светила 260 Рубиновые обода, По горнему летя простору,- А вслед за оным в час ночной Пришел черед и звездну хору Всходить в сообществе с Луной. Возможно стало числить годы, Вести учет бегущих дней По обновлениям природы, Прослеживая зорко в ней За чередой времян несхожей: 270 В сем знаменье был промысл Божий.

III. Песнь:

Уж каждая в своей оправе Субстанция, что в мире суть, Но пятый день к явленной славе Приложит ли хоть что-нибудь Веленьем высшим? Рыбы, птахи — Прибавок дня сего таков; Одни — почали крылии взмахи, Другие — плески плавников; Стада взрезвились кашалотов, 280 Достойно стало и орлам Стремить до Солнца мощь полетов, Могучим радуясь крылам; Глубинны и воздушны дали Живым родам наделы дали.

III. Ответная песнь:

Во день шестый земные звери Взошли на травяной покров Владеть, потребностей по мере, Преизобилием даров Творца всеобщей благодати, 290 Кто небо человеку дал, А такожде небесны рати Ему направил под начал, В сию обитель благостыни, Супругам данную во власть Творцом, который людям ныне Определил блаженну часть: Среди сего роскошна дола Ждать высочайшего престола.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Гавриил, Рафаил, Михаил.

Гавриил

Мы плавно движемся вдоль млечного пути, 300 Светило миновав, спешащее взойти С восточной стороны, на золотой квадриге, В полуденном венце. Уж недалеко миги, Когда взойдут лучи от рая на Земли В иной, на Небеси, чтоб там превознесли Блаженны Ангелы в неслыханных хоралах Брак первых из людей, счастливцев небывалых Цель наша — видима: прострем теперь крыла, Уподобляя спуск парению орла, Когда над морем он, иль над кедровым бором 310 Снижаясь, движется в скольжении нескором. Сей создал мир Господь как настоящий храм; Воистину числа здесь Божьим нет дарам; Тут — молоко да мед, там — розы да лилеи, Камений отблески мир делают светлее, Сардоникс, бирюза, бдолах, пироп, алмаз [107]! Земля — ковер цветов. У Ангелов, у нас, Подобных нет одежд, ласкающих зеницы! Бесценноперые здесь обитают птицы. Зрю: там единорог [108] застыл, смотря в родник, 320 Подсолнух радостно к светилу тянет лик, И лепестковые пылают златом круги. Подобно Ангелам, хвалу поют пичуги! А как роскошен плод, что блещет на суку! О, добрый мускатель! О, апельсин в соку Неописуемом! Луга поправши ровны, На сочных травах плоть нагуливают овны, И тридесят ягнят пасутся на лугу, Руно пурпурно их являет нам тамгу Того, отаре кто хозяин и вожатый; 330 Адама, короля усадьбы сей богатой. Вино и ром — ручьи. Мед-самоток — роса. Корицей, не корой, одеты древеса. Сверканье солнечно — и мягко, и приятно, Восходно будь оно, иль будь оно закатно. Явил себя Господь без скупости везде: В животных, в зелиях, во персти, во руде, Но более всего, промолвить надо прямо, Он уместил себя в почтенного Адама.

Рафаил

Глашатай Господа, Архангел Гавриил, 340 Земле, о каковой ты долго говорил, Архангела хвалы едва ли не противны, И громки звуки труб нисколько ей не льстивны, Поскольку сам Господь являлся в сем саду, Растения святя и живность на ходу; Засим, последний штрих земной даруя славе, Эдема имя дал Адамовой державе. Нехватки никакой людской не знает зрак.

Гавриил

О светлый Рафаил, ты семикраты благ [109], Ты горняя звезда, ты светоч путеводный, 350 Ты подаешь совет безмерно превосходный: Пространные хвалы садам Земли не для, Восславим самого земного короля, И той, которая владычествует вместе С супругом, — нам воздать пристало честь по чести; Во славу Господа царят они, засим Роскошну свадьбу мы, готовься, учиним: По знаку моему им на главы — обновы Небесны возложи; то суть венцы Лавровы, В них яхонт и брильянт несметен по числу. 360 Услужно Ангельство да соберет к столу Бесценные плоды, созревшие в Эдеме, Которы властвуют над слабостями всеми, Что в человеке суть: сей соблюдает плод Во крови густоту, он — здравия оплот; С лампадой — точно так: в ней пламя бы угасло, Не дать когда б ему сливочного масла. День чередуется с полуночною тьмой — Природе оный плод пользителен самой, Затем, что порче — враг и ныне, и вовеки. 370 Как Бог, как Ангелы бессмертны человеки! Всемощный Михаил, благой Архистратиг, Ты бодрствуй на посту, следи, чтоб ни на миг Не возникало зло среди земного сада, Чтоб свадьбе сей не знать коварных козней ада, Не испивали чтоб невеста и жених От кубка тайного, смертельного для них, Но пили б мускатель из перламутной чаши, И свадьба стала чтоб еще светлей и краше. Короче, каждый пусть усердствует вдвойне.

Михаил

380 Посланник Господа, днесь в той же я броне, Со шлемом, со щитом, что кован из алмаза, С мечом двуострым, — он с того остался раза, Когда небесный край охвачен был войной, И Люцифер когда был ниспровергнут мной. Днесь он взойти дерзнул, исполнясь злого рыка, В мир, обитает где зерцало Божья лика, Который мир от всех злодеев оградил. Нам сохранить сей мир легко достанет сил. Вели! На острие копья строптивца вздену, 390 Вздыму во храм Небес и пригвозжу на стену.

Гавриил

Да, зорче каждый будь в служении своем. Мы выждем: пусть Адам окажет нам прием; Венчания четы черед тогда настанет И пения хвалы. Эдемска свадьба грянет У древа жизни, здесь, над оком родника, Где лев и львица пьют, где влага таи сладка; Здесь, где в недавни дни, пришед лесной тропою, Адам прозванья дал спешащим к водопою [110]. Невесте с женихом уместно будет тут 400 Своим гостям предстать. Зрю, вот они грядут! О благость, коею мы любоваться можем! Я рад явиться к ним с благословеньем Божьим, — И стражи-ангелы да внидут: потому Что прозвучать пора возвышенну псалму.

Адам, Ева, Гавриил.

Адам

Возможно ль, милая, нам лучшу часть избрати! Зри, нам во сретенье грядут небесны рати: Не приминая трав, ступают навесу. За каждым — видишь ли златую полосу Воздушного следа? Предивны и подавно 410 Воскрылья белые, что их несут столь плавно, Когда спешат сии надмирных сфер гонцы. Они дары несут и некие венцы Из веток лавровых. Почто Владыке надо Сторожевого мощь усиливать отряда, К нам предводителей Небесных Сил послав? О вы, чей Властелин трикраты величав, Привет примите наш, взыскуете коль скоро Нас видеть, излетев из горнего простора: Мы поспособствуем — вы здраво чтоб могли 420 Сравнить с высотами низинну стать земли, Чтоб вы, насельники природны высшей сферы, Не похвалили бы земной удел сверх меры; Коль скоро некий дан Всевышним вам наказ — Желанны и гонцы в гостях тогда у пас, Нам радостны с Небес даваемые знаки, Нам ваше общество благоугодно паки, Вы не смутили нас, пречистые, ничуть, Пожалуйте же к нам, спорта счастливый путь, И соизвольте, край наш низкий озирая, 430 В земной — небесного ввести немного рая, Коль наши словеса вам, славные, слышны.

Гавриил

Наместник всей земной преславной стороны, Властитель ревностный, царящий превосходно, Отстволий будущих семянка первородна, Владычить в сем краю ты предназначен, князь, Лишь перед Господом почтительно склонясь, Который, чтоб тебе стать праотцем потомкам, Связал тебя с ребром [111], с твоим живым отломком, — Нас ниспослал с Небес, счастливейший, смотри — 440 Да воссиял бы в вас свет утренней зари Еще прекраснее, чем он сиял доселе, Кимвалы свадебны звончее бы взгремели, И стала крепче цепь единодушных уз, Обозначающих взаимный ваш союз. Сестра, невеста, дочь эдемского владыки, Блаженна Ева, ты, чьи лепоты велики, Кому почетнейша вперед судьба дана — Произвести на свет столь многи племена, Что Землю населят, — о ты, подруга ложа 450 Благого жениха, — ты как звезда пригожа И как же высоко вознесена сейчас, Что свадьбу на твою Господь направил нас! Венчанны нами днесь супруги превосходны. Да возликуют все светила небосводны! Венцы прияв сии, земной займите трон, И чайте в будущем славнейшей из корон.

Адам

Нам большей радости не можно и желать бы.

Гавриил

Мы разделить сошли трапезу вашей свадьбы, А древо жизни свой предложит нам шатер.

Адам

450 Благословен Господь: Он милость распростер Великую свою небесна блеска шире, От бирюзовых сфер струимо благо в мире. Низлили вы елей во наших глубь сердец. Послушных ленников почтил благой Отец И для Земли даров опять не жалко Небу. Со древа жизни плод — в отраду и в потребу Годится, ведаем, и Ангелам вполне. Всемилостно Господь послал супругу мне Для попечения, а купно для услады. 470 Не одиноки мы, — гостям, однако, рады. Господь к насельникам Эдема добр вельми.

Гавриил

Счастливый жребий свой в супружестве прими. Ты — будь Эдема царь, она же — будь царица.

Адам

Вы, стражи-ангелы, покуда праздник длится, За нами следуйте. Не токмо сонмы птиц, Пред вами смолкнут пусть все звери, павши ниц.

Хор Ангелов-хранителей.

I. Песнь:

Возможно опустить ли вежды, Зря счастье благостной четы, На коей белые одежды [112] 480 Небес невинностью чисты? Не женской вытканы рукою Сии покровы, нет, о нет, — Другой одеждою такою Не изумляем Божий свет, — Но как символ, но как награда Сей драгоценный дар явлен Хозяевам земного сада,- То — не тканье земных пелен, Но сей убор не емлет пятен, 490 Он белоснежен, он опрятен.

I. Ответная песнь:

Не солнце, распалившись гневно, Здесь краски извело дотла, Но милость высша и вседневна Сим тканям белизну дала; Нет, зрим восторженно сегодня, Как, высшей не щадя казны, Пожертвовала длань Господня Частицу горней белизны, Чтоб человек благоговейно 500 Иные все отмел цвета, Чтоб розова и чтоб лилейна Пред сей померкла лепота, — Не надобны пестроты боле: В том воплощенье Божьей воли.

II. Песнь:

Во каждом человеке к плоти Приединен бессмертный дух, Не пребывающе в заботе Начал о неслиянье двух; Столь гармонично, столь умело 510 Дала законы Божья высь: Душе во всем покорно тело, Сен доли человек лишись — И нечто чуждое надумай, Он блага утерял бы все, И жребии бы грозил угрюмый И свадьбе, и земной красе Тех, кем затменны херувимы, Кто в блеске вышнем днесь хвалимы.

II. Ответная песнь:

Созвучья сладостны, арфичны, 520 Творя в возвышенном пылу, Летят хоралы гармоничны: Се Ангельство поет хвалу, Зане являет людям силы Противства все преобороть Любовь, что чрез духовны жилы Струится, оздравляя плоть. Кто всех Творцу сегодня ближе — Тем днесь и дарует земну Судьбу Всемилосердый, иже 530 Блюдет их юность и весну. Да длится вековечны годы Пир брачный сих царей природы.

Заключительная песнь:

Царство ангельско с животным В людях соединено — Сим примером Бог дает нам Наставление одно: Стати царств неравноправных Он в одну связует нить; Суть вещей противоставных 540 Властен Бог соединить. Длите век от зла далече, С оным избегайте встреч — И вовек на ваши плечи Тяжкой доле не возлечь.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Асмодей, Люцифер.

Асмодей

Тебя, сернистых блат всемощного владыку, Приветствуем, явясь по первому же клику В эдемски заросли, в блаженные сады, Где зреют меж ветвей познания плоды. Реки — от верных слуг что властелину надо.

Люцифер

550 Воздвигни, Асмодей, опору царства ада! Такой совет подай, какого нет подлей, Пылающей смолы в огонь вражды подлей, Отмстим за тот позор в небесном бранном поло, Нас Михаил когда лишил наследной доли, И, дерзостно поправ все правила войны, Нас молниями сверг с небесной вышины, Навеки данной нам. Опять на грозны войны Должны подвигнуть нас намеренья разбойны, — Потребно действовать сейчас не напрямик: 560 Во бранном поле нас побьет Архангел вмиг, Нельзя и мыслить нам о лобовом ударе,- Но — вред большой чинить способны малы твари. От сада здешнего уместно бой начать.

Асмодей

Что ж проще, чем врагам отселе докучать, Зерцалам деспота внушивши мысли злобны? Испортивши детей, что столь Отцу подобны, Легко отъять у них все милости Небес. Познанья людям плод запретен наотрез,- Коль преступить запрет им, жалким, довелось бы, 570 Уже не помогли б ни жалобы, ни просьбы, — От кары их спасти ничто бы не могло.

Люцифер

Да, мощно бы тогда восцарствовало зло, Докуку Небесам дала б Земля безмерну!

Асмодей

Конечно же. Сперва — зерцала ввергнуть в скверну, Коль скоро сам престол небесного врага Неуязвим для нас. Однако — жемчуга С его короны мы сдерем не в миг ли краткий?

Люцифер

Будь по сему. Но мы затайные повадки Усвоить бы должны, чтоб нас нашли не вдруг 580 В сих пущах. Небеса смыкают стражный круг, И при незоркости могла бы неудачна Стать наша миссия. Гремит музыка брачна: Мы прячемся в тени, но нам сквозь древеса Хоралы ангельски да птичьи голоса О празднике гласят. К столам сносимы брашны Толпой приспешничьей, — а стражники бесстрашны Блюдут спокойствие венчаемых особ. Бдит, зрю, и Михаил, надзорщик вящий, чтоб Не вкрался бы никто из тех, кто суть во аде. 590 Короче, там заслон и спереди, и сзади. Разбой раскрылся бы, мне кажется, любой.

Асмодей

Уместно бодрствовать, замысливши разбой, Не верить никакой сомнительной укроме, Не лезть на свет, нигде не объявляться, кроме Как в чаще, иль в кустах, иль в тьме пещерных ниш; Способен злобственный укрыться призрак лишь При соблюдении тактичного подхода.

Люцифер

Как мыслишь утаить, что есть твоя природа?

Асмодей

Животных машкер есть немалый арсенал.

Люцифер

600 Да, птицей обернись — в ней кто б тебя признал? Ее несут крыла, и песни плещут в горле Прельстительны, — ну, что ж, приемли облик орлий, Орлу по смелости во птахах равной нет, Не страшно для него, дневной завидя свет, Сразиться с таковым. У этих птиц в обычай Справляться наскоро с когтимою добычей, Остер и клюв орла, и дальнозрящий взгляд. Иль — выбери Слона. Он мышцами богат, Скрывать не станет он свою огромну тушу, 610 Всех тварей он сильней из тех, что топчут сушу, И, воле будь Небес сие не вопреки, Легко Адама он взнизал бы на клыки, Иль, хоботом схватив, разбил о жестки скалы.

Асмодей

Да, силы Господом приложены немалы К охране здравия Наместника Земли. Животны обороть сего бы не смогли; Нет, нам необходим, чтоб с этой сладить силой, Величественный гад, дракон чешуйнокрылый: Он ползает легко, но и легко парит, 620 На языке людей он внятно говорит, Он в людях твердость бы немедленно ослабил. Такого сокола ужо бы я навабил, Для простофиль земных ужо бы дал урок!..

Люцифер

Потише, скрытен будь, не то в короткий срок Тут стража нас найдет и мигом уничтожит. Что б ни замыслил ты — вопль делу не поможет. Удар наметил коль — исподтишка ударь.

Асмодей

Что ж все-таки дракон?..

Люцифер

Он — хитроумна тварь, А также — смел весьма. Сомнений не имею, 630 Что дара эти два даны недаром змею, Коль скоро здесь одно съединено с другим — Удар становится вполне осуществим. О, сколькие грядут вослед за ним недуги!

Асмодей

По одному — верней уловятся супруги, Смутить совместно их, как мыслю, мудрено.

Люцифер

Благословение им общее дано, Как и проклятие: они недаром пара.

Асмодей

А в будущем грядет подобная же кара: За действие одно — их ждет удел один.

Люцифер

640 Едва ли с женщины возможен наш почин, В ней смелость ли найдем, потребна здесь котора? Мужчина, мыслится, поддастся очень скоро, Жена же в грех впадет уже за мужем вслед.

Асмодей

На это, видимо, как раз надежды нет. Вот муж вослед жене — то цель уже конкретна.

Люцифер

Поленится жена вкусить плода запретна.

Асмодей

О, в ней на лакомство позыв неодолим.

Люцифер

Запрет горчит на вкус.

Асмодей

Зато уж плод — сладим, Уж так он духовит, уж так очам прелестен, 650 Притом, что вкус его еще и неизвестен, А чтоб узнать его — всего-то надкусить.

Люцифер

Но с мужем тщетно сей соблазн соотносить.

Асмодей

Сперва пренебрежет жена запретом Божьим, Муж согрешит вослед.

Люцифер

А если, предположим, Не пожелает он вкусить сего плода?

Асмодей

Расхвалит женщина вкушенное когда, Захочет ли предстать он пред женою трусом?

Люцифер

Зловеща яблока всего одним надкусом В немилость Господа навек постыдно впасть, 660 Насмерть пойти затем, чтоб лишь отведать сласть, Наполнить соком рот — и знать, что следом бездна Разверзнет жуткий зев!..

Асмодей

Жена попросит слезно, А в малости такой — попробуй, откажи. Угроза кар к тому ж рождает мятежи, — Сам, восставая, ты мечтал ли о покое?

Люцифер

Несчастье Ангелов — отныне стань людское.

Асмодей

Сей жаждет знанья род — так быть же по сему.

Люцифер

О всем ли, что его не явственно уму, Желает ведать он?

Асмодей

Из всех — избрать дорогу 670 Он алчет худшую — быть равен знаньем Богу!

Люцифер

Хотение престол у Бога отобрать Есть главная беда, постигша нашу рать.

Асмодей

Тропа известная — и потому простая.

Люцифер

Ну, начинай. Притом следи, хитросплетая; От нова люди пусть никак не ускользнут. Управиться когда один не можешь тут — Из преисподней кличь всех тех, которы нужны.

Асмодей

Лукавый Велиал, приспешник мой оружный, Вполне готовый, ждет: когда приказ мне дан 680 На человечий род насторожить капкан — То род людской падет уже от первой раны.

Люцифер

Сверши — тогда в аду куренья и пеаны Честь воздадут тебе, и, я клянусь, не зря! Все, что касаемо крылом нетопыря [113], Что пахнет серою — в Эдем доставить спешно! Победы пашей песнь — да возгремит, кромешна! Да зашатается небес прегордый свод, Узнав, кому теперь людской подвластен род!.. Но это все — потом. Покуда — к делу, к бою! 690 Ты смело приступай, знай — Люцифер с тобою, — И с жениха начни посев грядущей лжи. Вот, кстати, Велиал. Что надо, все скажи.

Велиал, Асмодей.

Велиал

Почтенный, вас ищу средь этой пущи дикой С тех пор, как вы наверх воскликаны владыкой. Что пакостного он готовит Небесам? Что славного слыхать?

Асмодей

Тут свадьба, видишь сам. Нас, правда, не зовут туда ни малым знаком.

Велиал

Сколь сад роскошен сей! Сколь каждый плод здесь лаком И соком напоен, — сколь запах здешних трав, 700 Цветов, кустов, дерев — целителен и здрав! Растенья круглый год цветут, нектароносны, Зимы и лета нет, стоят сплошные весны, И свадьбу вечную всему сулит судьба.

Асмодей

Мню, гложет самого Садовника алчба В саду, который он существовать заставил, — Помолвил он людей, и ныне свадьбу справил. Решили мы теперь унять его кураж. Противобор Небес, владыка славный наш, Решил: супругов ты уговорить обязан 710 Того вкусить плода, что строго им заказан. Обиду Небесам вчинишь ты велику. Судьба всего и всех висит на сем суку. О, сколь взликует зло, когда неосторожно Сей будет плод вкушен!

Велиал

Но как же то возможно, Что в жизнь призвал Творец пусть даже кроху зла?

Асмодей

Нет, благо лишь одно несут Творца дела, А возникает зло — в попрании запрета. Жизнь пищей зиждется, но — смертная примета Возляжет на того, кто плод недолжный съест.

Велиал

720 Малейший бы не смел я выказать протест, Но объявиться как средь празднества сумею?

Асмодей

Хитрейшему из гад, коварнейшему змею, Чей облик примешь ты, откроются пути.

Велиал

Вовеки маскарад на свадьбах будь в чести [114], Начнем традицию от нынешнего часа. А что есть маскарад? Не лживая ль прикраса, Природу подлинну скрывающа свою? Во чашу свадебну отравы я волью, Приманка — плод: его пусть жертва бы взалкала, 730 Не вряще ни червя, ни тайного стрекала,- Коль хоть один из двух откушает плода — Второй за ним придет уж сам собой тогда.

Асмодей

Быть хитрая должна измыслена зацепа, Соблазны изрекай умно и велелепо.

Велиал

Сперва — во слух людской вструить прелестну речь, Чтоб робость укротить и к дереву привлечь, Внушить желание — узнать собственноустно, Насколько оный плод невыразимо вкусно Устроен! А соблазн — придет уже вослед! 740 Им гибелью грозит съедобный сей предмет!

Асмодей

План в дело воплоти, как он тобой изложен.

Велиал

Возвысится тогда, кто ныне столь ничтожен!

Асмодей

Великий Люцифер, сведенный в князя тьмы.

Велиал

В болото серное с ним вместе пали мы.

Асмодей

Рекомендует князь Адама брать сначала.

Велиал

То просто дерзость бы беспроку означало, И безрассудный риск. Атака на жену Даст пользу большую, — сию тропу одну Избрать возможно, — муж — то цель уже вторая,

Асмодей

750 Разумен ты, сей путь кратчайший выбирая.

Велиал

Насильно мужу дать сего плода кусок — Нелепо и мечтать, — здесь только хитрость впрок. На сердце мужеско чрез женскую половину Потребно мягко жать. Так лепят воск и глину, Жар с влагой в ход пустив, — я в том поруку дам, Что утеряет свой земной венец Адам.

Асмодей

Ты мужа уязвить решил ребром его же?

Велиал

Кто ближе есть к нему и кто ему дороже? От своего ребра он зла не ждет никак. 760 Лишь попроси она — тотчас на страшный шаг Рассудку вопреки решится, ибо слушать Во всем жену привык, — почто же не откушать Столь ей любовного, столь сладкого куска?

Асмодей

Да, послушанья мощь и вправду велика.

Велиал

Не только муж в раю привержен послушанью: Голубку голубь чтит, склонен олень пред ланью, Лев львице подчинен, так всюду жизнь идет: Сопротивляются ль, прияв любовный гнет? Но все же, прежде чем облечься в плоть дракона. 770 Уместно было бы мне ангельско, исконно Обличив принять, — поди, на глаз отсей Меня от остальных?!

Асмодей

Нет смысла в мысли сей: Жену пусть вовлечешь ты даже в паши козни, Представши Ангелом. Она, не зная розни Во Ангелах, найдет защиту от суда Своим неведеньем: тревожили всегда Лишь Господа Гонцы Адамову товарку. Победа вся твоя тогда пойдет насмарку.

Велиал

Тогда драконий вид уж поскорей приму.

Асмодей

780 Но человечью речь к змеиному уму Усвоить не забудь и должную манеру.

Велиал

Уж фальшью то никак не поколеблю веру В то, что советую лить благо да покой. Скорее ангельской подобна, чем людской Моя да будет речь, — предвижу я заботу: Змеиным языком одну и ту же ноту Слать в душу женщины, — не заскучав ничуть, Ей в уши ловко пить прельщения тянуть.

Асмодей

Во начинанье сем многоудачен буди, 790 Чрез слух растли сердца — и да погибнут люди.

Велиал

Сладкоголоса песнь идти способна в бой С разбушевавшейся стихиею любой. Я человечеству привью любовь к отраве, И ликовать не дам ему во горней слано. Не зрить ему того, что отнято у нас: Пусть плачет род людской до иссыханья глаз.

Асмодей

Да, гости брачные, что нынче праздник правят, Не знают — что за весть уж скоро ввысь доставят.

Велиал

Архангел Гавриил всех мене ждет сего.

Асмодей

800 А свадебно меж тем вершится торжество, Под звоны чаш и труб. Черед — с Творцом поспорить! Не скоро шанс такой нам выпадет вдругорядь.

Велиал

Удачно вышло б так: чтоб юная чета Была прогулкою приятно занята, И вот невеста бы, пройдя по той дороге, Ждала бы жениха в зеленом сем чертоге, Настать бы мог момент, как раз какого жду: В ней интерес возжечь к запретному плоду.

Асмодей

Удачным случаем воспользоваться нужно, 810 Сокрывшись в темь ночну и зелие окружно. Да будет пронзена сей час наверняка Добыча выстрелом искусного стрелка.

Велиал

Не выйдет сей же час — так переждем трапезу.

Асмодей

Нет, именно теперь потребно до зарезу Их низко совратить, на свадебном пиру, — Вот было б торжество! Чтоб завтра ж поутру Первейша заповедь была попрана злостно, И гордость сломлена людска, павлинохвостна. Такую Гавриил доставит весть впервой!

Велиал

820 Какой подымется в небесных сферах вой! Незаживляема сия пребудет рана!

Асмодей

А все же ликовать еще, пожалуй, рано.

Велиал

Получим форы мы не десять ли шагов Тем, что победы ждем?

Асмодей

Лишь оборов врагов [115], Закон диктуют свой.

Велиал

Чу! Слышен гул недальный!

Асмодей

То свадебной чете напев гремит венчальный, И в хоре внятен том глас Божией трубы. Пора прислушаться — разведать все дабы.

Велиал

Струится горний блеск на зелия окрестны.

Асмодей

830 Зрю: начинают пляс гостители небесны Под бубны, под свирель, под звонки погремки. Отходим: вот они. Смелей остри клыки.

Хор, Адам, Ева.

I. Песнь:

Мы во славу Божью пляшем [116] На Эдемском на лугу, Радостно дадим в кругу Место повоженам нашим, — Благолепием сугуб, Слуху праведному люб, Будет жар игры неистов; 840 Цимбалистов и лютнистов, Грянут громы Божьих труб, Соблюдая мелодически, В ликованьи не устав, И людской и серафический Гармонический устав. Без сомненья, без опаски Опираясь на цветы, Мы начнем изящны пляски В честь венчаемой четы, — 850 И, почетом окруженным, Тем, что всех превыше тут, — Поклониться новоженам Гости свадебны грядут, — Чтоб испросить соизволенья Начать эдемски забавленья.

I. Ответная песнь:

О, счастливые супруги, И невеста, и жених! Гости славные для них Строются в почетны круги, 860 Чтоб начать хвалу сию, Славя новую семью, Молвят речи умилительны И заводят упоительны Хороводы здесь, и раю. Ни один слуга Господен Да не дремлет в тишине, Если Богу пляс угоден Во небесной вышине, Не парят сегодня Духи, 870 Но, сойдя в приземный слой, Полнят здешние воздухи Неустанною хвалой. Ты, глава земного рода, К нам, счастливым, поспеши, Во средине хоровода Пой да весело пляши, Чтоб радость мы твою узрели Под звуки праздничной свирели.

II. Песнь:

Адам

Выйти в круг я не премину 880 В свой черед, Цель преследуя едину: Угождати Господину Всех Господ. Никого да не обидит Наш призор, Небо ко земле да снидет, Каждый пусть явленным видит Божий хор. Расточая год за годом 890 Горний свет, Семикружным хороводом Мчатся по хрустальным сводам Семь планет. Я — предстану солнцем ясным, Ты — луной, В танце двигайся прекрасном За напевом сладкогласным И за мной.

II. Ответная песнь:

Ева

В танец выступлю без лени, 900 Выйду в круг; Если ж свет мой — вдвое мене, Иль сокрыт в полночны тени Мой супруг, Со звездами вперегонки Возлечу, Стану тихо ждать в сторонке: От него хоть лучик тонкий Получу. Быти мужа одесную — 910 Долг жены; Я, всходя, любовь земную Так светло ознаменую С вышины: Чтоб судьбу возможно (стало Угадать, Чтобы свадьбы возблистала, Встречи брачной возрастала Благодать.

Заключительная песнь:

Мы хвалы приумножаем: 920 Нынче в них Сей блистательный жених Светел и неподражаем, И сияньем окружаем Он везде, А, подобная звезде, Благородная невеста Соблюдает должно место — И путем спешит одним Вслед за ним. 930 Окончим перепляс под песнь благовенчальну. Знак подал Гавриил взнести хвалу хоральну.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Ева, Адам.

Ева

Мы там ли, где сады, иль там, где звезды многи? Что ввысь меня влечет? Мои не чуют ноги Поверхности земной. Всю душу охватив, Божественно звучит наш свадебный мотив, Отводит землю прочь, — и мнится, что в полете Душа спешит превыспрь, уже чуждаясь плоти, И, пламя чистое рождая и струя, К первоисточнику стремится бытия.

Адам

940 Как мне остаться здесь, тобой отриновенным?

Ева

Влекома властно я источником блаженным, Взыскую лишь его. Препятства не чини.

Адам

Твоя стихия здесь, где мы с тобой одни.

Ева

Вот речь прельстительней, чем царствие небесно!

Адам

Лишь Херувимам то, да Серафимам вместно Во сфере пребывать, где, не вздымая лиц, Пред Господом Самим упасть возможно ниц И, воздавая честь, жечь мирру духовиту.

Ева

Сколь дивно здесь, в раю, иметь небесну свиту! 950 Искусно собран был для брачного стола Небесный виноград, — и манна там была Прещедро подана, но вкусу небывала! Но ангельская речь все яства затмевала, Туман неведенья пред нами был разверст И на грядущий град направлен вещий перст, Сей град Господь создаст в назначенные сроки, Ростки духовности когда взойдут высоки, — И тот получит в нем гражданские права, Чья будет мысль чиста и чья душа жива.

Адам

960 Сей град ко Небесам взметнется из долины.

Ева

Навеки очи им пленились бы орлины, Красой, неведомой доселе на Земли, Назриться досыта они бы не могли.

Адам

Отколе тайный вид содеется отверстым?

Ева

То Ангел ведает и сам укажет перстом.

Адам

Подстенье — первый смысл в творении благом.

Ева

Подстенье все горит в каменье дорогом [117]: Там яспис, там сапфир, там хризолифы чисты, Сардоникс, халкидон, вириллы, аметисты, 970 Смарагд и сердолик, а также хрисопрас, Конечно, гиацинт, и, наконец, топаз На квадрах зримы там: сколь пышны их сверканья!

Адам

Отменным ясписом стены четырехгранья Переливаются и благостно горят.

Ева

Жемчужин целостных — в стене двенадцать врат. И чистым золотом сверкает мостовая, Всех Духов, сущих там, светло осиявая.

Адам

Но храмов созерцать не доведется там, Для града оного — Господь и столп, и храм, 980 Там Духам несть числа: Владыку титулуя, Поют они, гремит всеместно аллилуйя, И бесконечные сквозь град со всех концов Грядут процессии ликующих певцов.

Ева

Ни в солнце, ни в луне сей град не терпит нужды, Однако сумерки ему от века чужды: Град озаряет сей, сколь оный ни велик, Всенасыщающий, всемилосердый лик; Там вечный день царит, — нам, кто земного рода, Как по желать его скорейшего прихода!

Адам

900 Еще в ушах моих шуметь не перестал Той дивной влаги ток, прозрачной, как кристалл, Ту реку внутренним я оком зрю поныне, Там жизни дерево взрастает посредине, Во здравом воздухе лелея вкус и глаз, Плодами тяготясь в году двенадцать раз.

Ева

Архангел, Ангелов на брачный пир сбирая, Нас чаял повстречать среди Небесна рая, В недальнем будущем нам снова честь суля.

Адам

Тем временем, пока нам вотчиной — Земля, 1000 Любить друг друга мы должны ежемгновенно, Дорогу в Небеса торить предерзновенно, Чтоб к счастью высшему ступенью стал Эдем.

Ева

Будь господином мне. Не числю за ярем Стать средством для твоих свершения велений.

Адам

Пример да явишь сим для новых поколений. В природе огнь любви и ярок, и глубок: Вот с голубицею воркует голубок, Вот лебедь к лебеди спешит по чистой влаге, Склонен пред львицей лев, своей пишась отваги, 1010 Рябину стройную могучий плющ обвил — Во всем трепещет он, могучей страсти пыл. Соединиться ждет подобное с подобным, Дано продолжить род всем, на сие способным, Из лона твоего мир изойти готов: Ты, матерь первая всех будущих родов, Да внидут чрез тебя, неведомые ныне, Князья, старейшины, царицы, героини [118], Ты да прославишься! Сейчас провижу я, Как расселяются в различные края 1020 Столь роды многие, сколь суть соцветий в поле. Возрадуйся, жена, своей грядущей доле.

Ева

Сколь милостив Господь, в сей нас надел вселя, И плодоносна сколь от жениха Земля, Который тысячью очей со небосвода Следит, всечасно чтоб цвела бы вся природа, — Столь следует и мне идти вдвоем с тобой, Тебе ответствуя и мыслью, и судьбой.

Адам

Позволь, отыду я, чтоб возвратиться вскоре: Я с Господом-Творцом пребуду в разговоре, 1030 Его благодаря за наши славны дни, Молясь наедине.

Ева

Господь тебя храни.

Велиал, Ева.

Велиал

Да будет, праведная жено, Тебе средь радостей земных Покровом — Небо всеблаженно, Опорой верною — жених. Укором розе и левкою Свою красу являешь ты Очам невероятну, кою И прочие затмишь цветы: 1040 С тобой в сравненье — звездна свита, И та не слишком красовита.

Ева

Кто появился в здешней чаще, Кто говорит со мной теперь Речами, нет которых слаще? Откройся — Дух ты или зверь, Явись очам, о голос милый, Поведай, не таись во мгле, Ты — окрыленный, иль бескрылый Как мы, ступаешь по земле? 1050 Покорствуй изреченной воле, Коль человек — явись тем боле.

Велиал

Меня, владычица прелестна, Своим доверьем облеки: Я — просто тварь небессловесна, Глаголающа по-людски, Тебе лишь тайну эту выдам, В себе утишивая страх: Ничтожен есмь, и скуден видом, И пред тобой простерт во прах; 1060 Но я поведать не умею, Сколь род людской любезен змею! Подобной же любви не минув, Гнездятся аисты близ вас, Из волн морских стада дельфинов Следят за вами всякий час, Им, не пойми меня превратно, Любезен человек един. Взгляни, как птицам ты приятна, Как ластится к тебе дельфин, 1070 Приплыв из водного простора, Взыскуя ласкового взора. Единорогу непреклонну Твоей не вынесть наготы, Когда к девическому лону Возлечь ому дозволишь ты: Сей зверь покорен только деве, — Тебя завидит он едва — Кричит в желанье и во гневе, Страсть в нем вскипает такова, 1080 Его к тебе котора гложет; Еще он рогом яд ничтожит.

Ева

Отколь такое льстивство в гаде?

Велиал

О, то не праздный разговор! Глаголю не награды ради, Но — робости твоей в укор, Какой не должны знать владыки. О малости своей скорбя, Даю меж тем совет великий, Я пригласить хочу тебя 1090 Вкусить скорей, без препинанья, Плода от дерева познанья.

Ева

Да не содеюсь я мишенью Неумолимого суда. Сей плод запретен ко вкушенью. Не алчу я сего плода. Прорек Господь: всей сытью многой Питайтесь от любых дерев, Однако сих плодов не трогай — Иль прахом станешь, умерев, 1100 Погибнут жертвой своеволья И ты, и все твои отстволья.

Велиал

Взаправду ли запрет сей верен? Как можно вещь попять сию: Вкушенье Бог карать намерен Плода, возросшего в раю?

Ева

Плоды различные сбирая, Вкушаем их свободно мы, Но дерева сего средь рая Должны страшиться, как чумы. 1110 Приманчив плод, сего не скрою, — Но смерть хранит под кожурою.

Велиал

О голубица, поразмыслив, Возможно ли сие, реши. Настолько ли Господь завистлив? Молю, не отвращай души От древа-феникса [119]: досыта Натешься дивною едой, Познание в которой скрыто! Невместно женщине младой 1120 Смирять в себе позыв на сладость. Жены утеха — Богу в радость. Нет, не отравлен, но отраден Сих яблок несравненных сок: В них дух небесных виноградин, В них вечной юности залог. Не ведать вкуса их — до сада, О, несравненная жена, Какая дивная услада, Увы, тебе воспрещена! 1130 Ведь плод к тебе неравнодушен: Быть алчет он тобой надкушен!

Ева

Ненарушаема присяга, Вкушать запретное — позор.

Велиал

Коль Бог творит одно лишь благо. Зачем столь грозен приговор? Но будь во слепоте упрямой, Еда — ни в духе, ни в крови Не сеет скверны малой самой, — Смелее дивный плод сорви!

Ева

1140 Коль лакомство сие столь вкусно, Почто ж его вкушенье гнусно? И, если уж оно поспело Здесь, в богосоздатшом саду, Угрозу для души и тела Как в неотравленном найду? Иль все же гибель в нем таится?

Велиал

О, это несомненно ложь! Ты не умрешь, о голубица, Смири в себе трусливу дрожь! 1150 Могу, коль веришь мне, назвать я Причину оного заклятья.

Ева

Я не настроена враждебно, Реки, себя не тяготя.

Велиал

Коль это столь тебе потребно, Открою тайну я, хотя Мне Бог велел: "Не возглаголай!" — Но преступить его пора, Нарушить сей запрет тяжелый: Все расскажу, лишь, будь добра, 1160 Молчи о том, молю, о дева: Храни меня от Божья гнева. Проведай же, насколько жаден Земного блага казначей: Сей плод затем тебе не даден [120], Чтоб не отверзла ты очей, Познав добро и зло — в итого Не стала Господу равна, Вкусив от мудрости, как боги. Богатство Скрыто здесь, жена! 1170 Отведав, ты постигнешь тоже, Добро и зло насколь несхожи! Вот вся причина речи строгой, В запрете зри ее одну. Скорее дивный плод потрогай — Его со древа отряхну, Чтоб ты вкусила Божьей власти. О, не вздыхай — наоборот, Дай волю разожженной страсти! Взгляни на сей небесный плод! 1180 Сколь эти яблоки прелестны! В них свойства обретешь небесны!

Ева

Сколь древо хорошо для пищи! Мне кажется, во всем саду Нет ни прекраснее, ни чище! Где силы плод сорвать найду? .. О, яблоко многоприятно! Вкушает тот тебя, кому Не свойственны греховны пятна. Дрожу. Быть может, смерть приму 1190 За то, что страсть во мне огромна? О, сколь желанье неуемно! Почто запрет жестокий слушать? Вина, незримая почти, — Желанье лакомство откушать! Срываю. Господи, прости, По силы нет и твоем запрете, Коль ты по хочешь быть щедрей! О плод, ты краше всех на свете!

Велиал

Теперь вкуси, вкуси скорей! 1200 Вкуси, не сотрясайся дрожью! Ну, вот и ешь во славу Божью. Грядущий миг — удачу множит! Сюда стремится твой жених! Здесь много яблок, и, быть может, Он выберет одно из них? Уговори его, невеста, Красу отпробовать сию, — Не может в нем не быть протеста, Но я тебе совет даю 1210 Прибегнуть к тонкому подходу: И сдастся он, тебе в угоду.

Адам, Ева.

Адам

О, сколько благости на долю пало мне: Со Господом Самим побыть наедине, И Он почтил мою природу человечью Сиянием чела и милосердной речью, — И много получил я мудрости настоль, Что возопил в душе: "О Господи, позволь Прервать наш разговор, без меры благотворный, Зане пресыщен есмь прислужник Твой покорный". 1220 К невесте я теперь стремлюсь еще сильней. О, где она теперь? Что приключилось с ней? Ужель со сейчас — о, странная примета! — В запретной зрю тени? Откуда пища эта? Перед картиной сей и глух стою, и нем.

Ева

Приблизься, милый мой. Ужели же совсем Меня не страждешь ты? Мне ты всегда желанен.

Адам

Тебя увидеть тут — сей случай ли не странен? Какие привели тебя сюда дела?

Ева

Господня яблоня мне тень и плод дала.

Адам

1230 Тот плод ли, каковой навек запрету предан?

Ева

Как раз поэтому он мною и отведан. Страсть нестерпимая передалась нутру: Взгляни на яблока прелестну кожуру, Любуйся красотой сего плода особой, А вкусен он насколь — и угадать не пробуй!

Адам

До вкуса ль!.. Вот она, нежданная беда! Меня ознобом бьет! Бежать ли — но куда? Коль яблоко сгнило б — то жребий неминучий Нас мог бы пощадить! О, злополучный случай! 1240 Ужель — тот самый плод, сулящий только вред? Как преступила ты Всевышнего запрет?

Ева

Я, знаешь, понимать способна Божье слово, И не сошла с ума. Что может быть дурного В кусочке яблока? Запреты — чепуха.

Адам

Увы! Моя душа теперь нема, глуха, А такожде слепа: утрать я слух и зренье, С тобою легче мне далось бы словопренье!

Ева

Не приключилось тут, мой друг, нимало зла, Вот я и для тебя гостинец припасла! 1250 Его вкуси сперва, забыв слова запрета, А уж потом суди, постигнув суть предмета.

Адам

Твои ли предпочту Господним словеса? К ослушникам едва ль мирволят Небеса, Кто разрешил бы паи пренебрегать приказом?

Ева

Приказа смысл того не подтверждает разум.

Адам

Что с Божьим разумом сравнится высотой?

Ева

Тот прав, кого смутить не может страх пустой. Я сей познала плод, и знаньем упоенна.

Адам

На страхе Божием вся зиждется Вселенна! 1260 Его закону кто без споров прилежит — Пород пятном греха от пока по дрожит. Какой из Ангелов запрет бы сей нарушил?

Ева

Вот Ангел-то как раз его и не послушал, Со древа яблоко в подарок мне сотряс, И не в годину бед, а в самый добрый час! В слезах, что ныне льешь, мужчине много ль чести? Испортить хочешь ли ты праздник весь невесте, Иль радость изыскал в прении пустом? Нимало дружества не вижу в действе том, 1270 Чтоб мне не доверять, — припомни же, однако, Что изначально мы слиянны богом брака И спаяны в одно. Коль ты — мой властелин, Я — плоть и кость твоя, и жребий наш един, И отвергать тебе не должно плод Господен: Ты, знанье обретя, горд станешь и свободен, Подобен Господу премудростью, — яви По доброй воле мне свидетельство любви, Для нас полезна будь, ее первейша веха! О, не отказывай! В послушестве — утеха!

Адам

1280 В чем выбор? Я никак решенья не приму: Мы станем Господу подобны самому, Приявши знание, свободные впервые — Иль, под Его закон подставя наши выи, Страшиться, как рабы, начнем жестоких кар?

Ева

Что медлишь? Поспеши приять Господен дар, По воле собственной, и не лелей тревоги: Бог Неба — Небесам, Земле — земные боги.

Адам

В чем выбор? Вот Господь, а вот моя жена. Запретом грозой он, она мольбой нежна. 1290 Пренебрегу с женой божественною связью, Иль милость высшую легко смешаю с грязью? В моей душе гроза. Какую тяготу Родят сомнения! Что ныне предпочту: Запрет Господен ли — иль плод Его же сада? Подобья Божия в себе отречься ль надо, И душу устремить на гнусности одни? С женой расстаться ли — о, Боже сохрани, — Котора мне дала бессчетные объятья, И большей радости не вправе ожидать я, 1300 Чем лоно сладостно, присущее жене?.. Вот, вижу, смерть. Но жизнь избрать уместно мне: Я не шагну на путь, сулящий только худо. Мне мира с Богом нет, с тобою я покуда: Расстаться должно мне с тобой. Да, это так.

Ева

Легко же рушишь ты наш богоданный брак: Суд надо мной вершить себя считаешь вправе За шкурку яблочну. Ты пременился в нраве, Звериная мораль взошла в твоей груди, Вот ты каков, Адам. И вправду — прочь иди. 1310 К чему тебе жена? Тебе милей скотина: Ей имена давать — в том цель твоя едина. За кость и плоть свою — не числишь ты жену, И сердце обратил во глыбу ледяну. Пусть так. Но коль искать ты станешь, тем не мене, Свою жену — учти, напрасны будут пени: Уж позабочусь я — твой розыск будет пуст, И Евиных вовек ты не коснешься уст. Мне сад и звери все — свидетели удобны, Что нравом скверен ты. Львы, властелины злобны, 1320 Смиримы львицами. Жестоковыйный тигр Учтиво мига ждет с тигрицей страстных игр: Вид хищников таких кого, скажи, но тронет — Один кусок едят, одну добычу гонят. И только ты, Адам, в любови не погряз. Прощай. Свою жену ты зришь в последний раз.

Адам

Ах! О невеста, ты уже уходишь — или Еще повременишь?..

Ева

Мы все уже решили. Пусти. Не умножай упреков и обид, Господь тебе жену другую сотворит, 1330 Как в полусне меня ты брал на брачном ложе — Так нынче без любви со мной простишься тоже. Не оцененное легко отдать добро. Под сердцем сыщется еще одно ребро, Чтоб стать еще одной женою, плоть от плоти. Люби ее сильней и содержи в почете, Нежнее, чем меня, — а если жаль труда, Не заводи жены, пожалуй, никогда, И сердца ничьего жестокостью не мучай.

Адам

Молчи! Не рань меня такою речью жгучей! 1340 Как угодить бы мог тебе и Богу я? Все твердо здесь решил Верховный Судия, Он вместе создал нас, нам порознь жить не можно, Прости, но поступить теперь я должен ложно, Чтоб не мрачила скорбь моей невесты лик: Будь снисходителен. То — срыв, но лишь на миг, Слабохарактерность, я верю, неподсудна, Благословить сей плод ведь было бы нетрудно, Не возникал бы яд, когда бы не приказ. Подай же яблоко. Одна судьба у нас.

Ева

1350 Мы знанье обрели: добро и зло несхожи. Чем недоволен ты?

Адам

О, как внимать без дрожи Тому, сколь горестно вдали звучит хорал?

Ева

Любимый, бледен ты: ужели захворал? Тебе я верности вовеки не нарушу, Все взято бремя мной на собственную душу.

Хор Ангелов-хранителей.

I. Песнь:

Что пользы в ангельском строю [121], Когда Господне око Чету не соблюло сию: Кто благоденствовал в раю, 1360 Оттоль уйдет далеко; Адам, настали горьки дни, Свой Господу надел верни! О, праздник слишком краткий, О, скорбь возвышенных Небес! Здесь годы были сладки, Мир пребывал в порядке, Который вдруг исчез, Стал смутою убогой. О, время скорби многой!

I. Ответная песнь:

1370 О, если б Ангелов Адам Себе в пример поставил! Но, не пошед по их следам, Он жадно рвался ко звездам Противу Божьих правил: Души грехом не отягча, Он не изведал бы бича! О, горькая судьбина! О, Божий если б гнев потух! Ведь сей беды причина — 1380 Что гнусна речь змеина Не сразу вникла в Божий слух! Яви же милосердство, Смири познанья зверство!

II. Песнь:

Ужель в познанье только зло? Не мы ли, Божьи дети, Лелеем оное зело, И Провиденье нас взнесло Всего превыше в свете? Не нам ли на сие права 1390 Даны по воле Божества? Он знает все, что будет, — И потому, быть может, Бог Свой правый гнев остудит: О, как же он осудит За то, что Сам провидеть мог? Сомнительное благо — Узнать, что тело наго!

II. Ответная песнь:

Благословила Божья пясть Познанье изначально: 1400 Сама решает высша власть, Что вознести, а что проклясть; Затем-то беспечально Расправили красу свою Плоды познания в раю. Но если кто предерзко Познанью не желает мер, — Его алканье мерзко! Прияв обличье зверско, Грядет на трон князь Люцифер. 1410 Адам, о ствол кедровый, Позор земной дубровы!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Люцифер, Асмодей.

Люцифер

Подобный плач вовек не слыхан на Земли!

Асмодей

Как бодро сторожа свой караул несли!

Люцифер

Да будем мы и впредь изощрены в коварстве. Жди, Асмодей, похвал во преисподнем царстве, Фанфары сиплые триумф отметят твой [122], Гирлянды зашуршат пожухлою листвой, Тебе соткут ковры из пасм паучьей пряжи, Земель Восточных ты воспримешь титул княжий. 1420 Ты праздник учинил — что ж, Богу предъяви Чету, вкусившую восторг земной любви, Им разложи постель [123], огонь зажги над нею, И жениху сломи его прегорду шею: Пусть валится потом в объятия жене.

Асмодей

Безмерна эта честь, хвалы приятны мне. Венец железный мой во честь твою заржавит!

Люцифер

Что дивная чета? Как прежде, Бога славит?

Асмодей

Они бежали прочь, сгорая со стыда, И забрались в нору: их загнало туда 1430 Сознанье наготы, неведомой доселе, — Отверзлись их глаза, мы в том достигли цели. Кровь к лицам прилила, их горький стыд таков, Что пояса плетут из фиговых листков Они, чтоб чресла скрыть, — мы, между тем, упорно Влечем им сквозь кусты, через колючки терна, Терзаем кожу их и радуемся: рдей, Разбрызгиваема впервые, кровь людей! Они уже в грязи, в них закипает злоба, Бранятся и винят ужо друг друга оба, 1440 К чему теперь Эдем и все его красы? Адам, рыдая, рвет кудрявые власы На голове своей, хулит бесстрастье рока И жалостно вопит: О, как я пал глубоко! Я слушал не жену, а лютого врага! По сей бы мне тропе не делать ни шага! Жену повергла в грязь ее алчба греховна, А вслед за ней — меня. Во всем жена виновна! Плоть предала меня — как не скорбеть о том? Любовь жены меня содеяла скотом! 1450 С хоругвью Божией тягаться ль я способен? Не мыслил Господу я знаньем стать подобен! Высокомерие — вот где источник зол! Призрак чудовищный меня переборол! Во мне царит разброд, и нестерпимо горе. Дух с плотию в борьбе, в неразрешимом споре; Изведан, вкус плода внушил мне скорбь и страх! Осознан поздно, сколь сей безысходный крах! Преступным действием навек покой украден! О, как же сей позор велик и беспощаден!

Люцифер

1460 Свершилась месть моя! Победу адских сил Мой изначальный враг теперь вполне вкусил, Он сам явил закон, назначил срок расплаты — И вот получены, как видим, результаты. Рыдает род людской, свою судьбу кляня, Познала стыд Земля с сегодняшнего дня. Весь человечий род моей пребудет паствой! Нестрашно мне ничто! Зло, безраздельно властвуй! Добро повергнуто: о, сколь бесспорен срам! Противу Божьего я свой воздвигну храм, 1470 Пусть идол примет мой там жертву человечью, Пусть богохульственной почтен там буду речью И фимиамами! За все теперь могу Уверенно отмстить надменному врагу, — Адамовых сынов мне портить не наскучит. За шестьдесят веков [124] Он горстку душ получит! Я низко пал во прах — и снова днесь высок! И вправду — яблочный пришелся к делу сок! Но спрячемся на миг. Послушать не в излишек Многоглаголанье стенающих людишек, 1480 Чреду предвидящих разнообразных бед: За преступление — извольте дать ответ! Как побледнел жених; еще бледней — невеста; По саду мечутся и не находят места. Творец, увидев их, брезгливо бы прорек: Увы, не оправдал надежды человек [125].

Адам, Ева.

Адам

Я полагал, о тьма безобразна, вертенна, Что скроется в тебе моя неблаголепна И нища нагота, — однако зрак Небес И здесь настигнет нас. Ни грот, ни темный лес 1490 Тому, кто совестью терзаем, не поможет. Червь сердце и нутро мне беспощадно гложет Неусыпающий. Ни на одну тропу Направить не могу спокойную стопу, Все в мире обрело незнаемые свойства. Гнетет всечасное мне душу неспокойство, Грудь разрывается несчастная моя, Рассудок мечется, беспроко вопия. Как пременился мир! И как я в нем несчастен! Былое возвратить хочу — и вот не властен: 1500 Несбыточна сия последняя мечта, За что хватаюсь я? Везде лишь пустота. Где стражи-ангелы, трапезы брачной слуги? Ах, вижу я, они бежали прочь в испуге. Пир свадебный замолк, лес необычно тих, Расстались с праздником невеста и жених, Глагол Небес молчит, но, яростны и грубы, Грохочут адские торжественные трубы.

Ева

Почто так мечешься? Ужель сошел с ума?

Адам

Чревата дли меня видениями тьма, 1510 Смотри, они грозят и нас отсюда гонят! Их рать несметная порой во мраке тонет, Однако лишь затем, чтобы придти тотчас. Ты видишь призраков? Они обстали нас! О горе! Нас толпа несчетна окружила Несчастий, коим ты начало положила!

Ева

Всю на меня взвалить ты порешил вину.

Адам

Кого же мне винить, как не тебя одну? Не ты ль причиною сгустившегося мрака? О, ждать бы мне сего при заключенье брака!..

Ева

1520 Зачем обвенчана, как мыслишь, я с тобой?

Адам

Затем, чтоб мне была супругой и рабой!

Ева

Быть впереди жены приличествует мужу.

Адам

Тебя, несчастная, легко обезоружу: Свидетель древо мне — кто первым плод сорвал?

Ева

Пол слабый был сражен соблазном наповал.

Адам

Сгубила ты меня настырностью речистой.

Ева

Мужчине голову держать уместно чистой И соблюдать себя, жене наперекор.

Адам

Ты предала меня!

Ева

Вступать не станет в спор, 1530 Кто лестью не влеком, бесстрашен и безгрешен. О, не ропщи: всегда ты будешь мной утешен, Осталось счастье, сколь ни тягостна страда; Тебе невмоготу не станет никогда,

Адам

Ущерб невозместим, утехи все излишни.

Ева

Непогрешимостью нас обделил Всевышний, Способен ко греху наш, сколь ни скорбно, род.

Адам

За наслажденья миг — расплаты час и год, Чреда отчаянья, печали и позора, Тоску не укротит услада никотора. 1540 Куда не погляжу — везде, везде одна Безжалостная смерть. Разверзни ложесна, Земля, утишь мою великую обиду: Виновен я, прах есмь и снова в прах отыду. Я страстью истреблен. Истерзана душа, В первоначалие свое уйти спеши Скорей, отколь была в дин прошлые предивно Взята. О где же смерть? Мне быть живым противно, Мне близящийся мрак стократ милей, чем свет. Позор мой виден всем. Итак, возврата нет, 1550 Хотя б умершего пусть червь стыда не точит! О, не оплакивай того, кто смерти хочет, Тот умер вовремя, надежды нет кому. Я жил недолго, по рассудку моему Любой несносен миг, лишенный благодати. Теперь котору смерть всего умней избрати? Бесстрашно ринуться с высокой ли скалы? В Евфрат ли броситься, чтоб водные валы Плоть понесли мою прокормом рыбьим стаям? О женщина, пусти: тоскою муж снедаем. 1560 Светило к западу спешит, но все равно Нет мочи ожидать, когда зайдет оно. Меня пугает свет! Надежда оскудела, Блаженный жребий мой исчерпан до предела, Высокомерьем я погублен навсегда, Чрезмерной пышностью и должен от стыда Низвергнуться во ад, позор отмывши кровью,

Ева

Куда ты? Так легко судьбу сулишь мне вдовью? Не я ли плоть твоя и кость? Подумай хоть Об участи моей!

Адам

Предательская плоть, 1570 Язык, проклятый твой, змеиный, ядовитый!

Ева

Змей совратил меня, а ты не стал защитой.

Адам

Но кто иной, как ты — лукавая змея!

Ева

Где ум твой, что взлетал в надзвездные края? Где мыслей свет твоих, живой и благотворный? Когда не внемлешь ты моей мольбе покорной И корень всей беды зришь во грехе моем, — То умереть позволь тогда с тобой вдвоем. В существовании — с тобой не мыслю розни, Мой грех — неведенье, а не коварны козни, 1580 Мой грех — моя алчба, вини ее одну. Что ж, примем общую расплату за вину: Да будет так, мы казнь поделим честь по чести: Навстречу гибели иду с тобою вместе! Я не боюсь ее, и вот моя рука: Не медли же! Ступай! Да будет нам легка Удвоенная смерть. Я встречу терпеливо Речную ли волну, паденье ли с обрыва, Рука в руке, идем. Ты сам решишь, куда.

Адам

О нет! Из-за меня произошла беда! 1590 Я жить еще хочу: любовь дает мне силы. Слезами не кропи кустов листы унылы, Теперь не должно нам в отчаяние впасть: Нет боле радости, но есть любовь и страсть, Что зажжены меж нас. О нет, я не позволю Во свадьбы первый день тебе на вдовью долю Роптать — не будешь ты, на камень гробовой Склонясь, рыдать о том, что муж безумный твой, Тоскою побежден, приял конец бесславный: Сам истребил себя рукой самоуправной. 1600 Нет, обуздаем скорбь, чтоб трезво рассмотреть Тот жребий, что судьбой нам будет кинут впредь.

Ева

О, что за гул? Грозы то голос неминучей, Чреваты небеса чудовищною тучей, Тревожно шелестит листва на древесах, Бушует ярый ветр в колеблемых лесах, Гудение и рев исходят из дубровы, Сверкает молния, рокочет гул громовый, Удары множатся, и тьма грядет, гоня С небес последний свет непрожитого дня.

Адам

1610 Какой великий страх царит в миропорядке! Как все дрожит во мне в смертельной лихорадке! Власы мои встают, хладеет кровь моя, Карающий грядет, я слышу, судия С мечом пылающим, с неумолимым взглядом. Он близится. Куда бежать? Он здесь, он рядом. Любимая, скорей в угрюмый лес бежим, В приют, что солнечным лучам недостижим; Пас фиговых листков по скроет паутина: Вся наша нагота ясна для господина, 1620 Влекущего на суд и души, и тола. Година платежа за тяжкий грех пришла. Пригнись, в моей тени тебя не будет видно. О страсть! О яблоня! О ты, клеймо постыдно! О лес, простри на нас свою густую сень! Грядет высокий суд. О, скорбной свадьбы день!

Уриил, Адам, Ева.

Уриил

Адам, Адам, внемли. Что прячешься в окрестной Зеленой поросли? Иль мнишь в тени древесной Укрыться — а Господь пребудет глух и слеп? Тебя не смогут скрыть пи пропасть, ни вертеп; 1630 Бесплодно прятаться, — о том узнай заране, — На небе, на земле, в пещере, в океане. Во имя Господа, явись на Божий свет: Бог сотворил тебя и дал тебе завет, Зачем бежишь Творца, дурной являя поров?

Адам

Прости меня, но я скрываюсь лишь от взоров, Как в наготе явлюсь пред ангельски глаза? Тобой несомая великая гроза Мне помутила ум: я голос ясно слышал, Но, наготы стыдясь, тебя встречать не вышел.

Уриил

1640 Откуда ведома нагому — нагота? Иль воспрещенный плод привлек твои уста [126]? Злодейство налицо. Но мни сокрыть улики, Нет оправдания перед лицом Владыки. Реки, преступный, — ложь тебе пойдет во вред, — Один ли ты попрал Всевышнего запрет?

Адам

То не моя вина: жена великой лестью Мой уклонила нрав к свершенному нечестью, Растлила сердце мне; и дивный вид плода — Причиной, что меня не обошла беда, 1650 Что я так низко пал что горько каюсь ныне.

Уриил

Жена, ты искони поставлена в рабыни, Во преступленье кем был разум твой ведом?

Ева

Созданье Божье, змей прельстил меня плодом, Уговорил меня отведать плод пригожий.

Уриил

О змей, лукавый зверь, готовься к мести Божьей! Отныне проклят ты пред всем земным зверьем, На чреве обречен ты иолзать на своем, Всегда скользить в нору, терзаясь жалким страхом, Все жизни дни твои одним питаться прахом, 1660 И пламена вражды да будут зажжены Меж семенем твоим и семенем жены [127]: Будь оным во главу язвим за вероломство, А сам язвить в пяту начни ее потомство. Жена, из-за тебя твой муж теперь в беде, Не узришь ты конца своих скорбен страде, Ты будешь мучиться, детей на свет рожая, И рабством боль твою умножу, умножая. Ты, кто внимал жене, забыв Господень гнев, Запретный плод вкусил, веление презрев, 1670 Прими ярем труда, узнай, как оный страшен; Днесь проклята земля, и возрастит средь пашен, Тобой возделанных, волчцы и сорняки, Посева задушив здоровые ростки. Стирая пот со лба, вкушай свой хлеб, доколе Во прах не снидешь вновь к первоначальной доле, Но, чтоб существовать в юдоли вы могли, Бог правила дает для проклятой земли: Рожая, пьет жена пускай страданий чашу; Здоровье бережа, как и стыдливость вашу, 1680 Бог из овечьих шкур сулит одежду вам. Теперь — ступайте прочь. И, сим вослед словам. Здесь, у Эдемских врат восстаньте, Херувимы; Ослушники от них да будут прочь гонимы: Храпите ревностно вы древа жизни ствол Златой и дерзостный уймите произвол, Содеянный людьми. Отныне и вовеки От яблок жизни есть но будут человеки.

Ева

О, что за пламена восходят меж дерев! Эдем горит! Замолк наш свадебный напев, 1690 Чу! звери все кричат и все рыдают птицы. Ужасных факелов ужели вереницы В честь нашу зажжены? Куда ж теперь, куда?

Адам

Потребно поспешать. Сей грозный дух суда Не Уриил, по Бог, чей мы напрет презрели, Сверх меры возгордясь, взалкав недолжной цели, Во Эмпирей спеша — сподобились тюрьмы. Паденью страшному теперь подверглись мы! Где утешенье взять среди сего недуга? В изгнанье поддержи меня, моя супруга. 1700 Земля колеблется. Бежать пора давно. Тебя увидеть вновь — надежды не дано, О, дивный райский сад! О, колыбель родная! Мгновенья не продлить. Пойдем, тропы не зная, Искать, где нас земля чужая приютит И скудно пищу даст. О, слишком поздний стыд, О, жизнь в раскаянье, о, горький труд неспорый! Спеши за мной, жена, и будь моей опорой! Окончен летний зной, грядут снега и студь. Меч Божий гонит нас. Теперь — скорее в путь.

Ной, или гибель первого мира

Tantaene ariimis caeleslibus irae [128]!

Глубокоуважаемому господину Йоану де Валу, господину ван Анксвену.

Если расположить трагедии согласно последовательности изложения трактуемого предмета, то следует первой поместить "Люцифера", второго "Адама в изгнании", третьего же должен быть помещен "Ной, или гибель первого мира". Люцифер и его приспешники были низринуты из своего блаженного состояния в вечную немилость и не было им дано никакой надежды на прощение; Адам и его потомки были ввергнуты во проклятие, но с надеждою на восстановление в правах после явления грядущего Избавителя. Благочестивый Ной остался невредим и, пройдя через очищение от скверны в чистилище, получил надежду на спасения и объялся великим упованием на лицезрение грядущего Спасителя, — тем временем как мир, закосневший во преступлениях, стал задыхаться в оных и погиб без раскаяния. Св. Петр, первоверховный апостол и земной наместник Христа, указует на Господню справедливость, обрекшую восставших ангелов на заточение [129]. Св. Павел говорит об унижении Адама и Адамовых потомков [130]. Св. Петр в обоих своих посланиях упоминает Всемирный потоп, совершившимися во времена Ноя [131]; подобным же образом сам Учитель, Иисус Христос, уподобляет будущее пришествие Сына человеческого тому, как было во дни Ноя, когда во дни перед потопом женились и выходили замуж вплоть до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не верили, пока не пришел потоп и не истребил всех [132]. Иисус, сын Сирахов, назвал Ноя прежде иных прославленных именами праотцев, ибо тот оказался совершенным, праведным, во времена гнева был он умилостивлением, посему сделался остатком на земле, когда был потоп; с ним был заключен вечный завет, что никакая плоть не истребится более потопом [133]. Послание к Евреям именует Ноя наследником праведности по вере [134]. Непогрешимое повествование Моисея, распространясь по всей земле, предоставило поэтам, и среди многих других Овидию, сведения о Девкалионе [135]. Иосиф Флавий дерзал предполагать, к которой из гор Армении пристал ковчег [136], колеблясь, признать ли таковой Апобатерион [137], где тамошние жители еще показывали ему в свое время остатки ковчега. Он свидетельствует, что Берос[138], халдейский историк, живший приблизительно за триста лет до Рождества Христова, зафиксировал, подобно иным негреческим писателям, рассказ о всемирном потопе, бывшем прежде времен царя Нина [139]. Филон [140] в своем повествовании о жизни Моисея упоминает всемирный потоп, подобное же повествует и Николай Дамаскин [141]. Плутарх [142] повторяет знакомый сюжет о том, как Девкалион, в коем мы безошибочно признаем Ноя, во время потопа выпускал голубя, возвращавшегося в ковчег, и который, наконец, будучи очередной раз выпущен, в ковчег не возвратился. Неизвестный автор пророчеств Сивиллы [143] рассказал о потопе и об остановке ковчега у горы Арарат, но по ошибке поместил таковую во Фригии. Некий стародавний извратитель, именем Апеллес, ученик безбожного своего наставника Маркиона [144], весьма самоуверенный, тщившийся лишить изначального блеска неприкосновенные страницы Моисеева писания, дал древним отцам, особливо Оригену [145], немалый материал, в коем содержалось множество рассуждений о понимании устройства и размеров ковчега, рассуждений дурных и превратных, ибо исходивших из еретических предпосылок, — однако легковесные его аргументы были опровергнуты здравыми и неколебимыми рассуждениями. Святой отец, древний архиепископ Кирилл [146], дал отпор Юлиану Отступнику, пытавшемуся возродить язычество и изобразить Моисея и Христа как совратителей, да еще употребляя при этом оскорбительные выражения: он привел свидетельства Абидена [147] и Александра Полигистора [148] и разъяснил, коим образом Ксисутрос, то есть опять-таки Ной, пустился в плавание с животными и птицами, и, выпуская птиц, узнал о том, что потоп укротился. Епифаний [149] говорит, что жену Ноя звали Пирра [150], то же сообщают Диодор и Плиний, не остававшиеся в неведении касательно потопа; особенно же Лукиан [151], глава хулителей Бога, уделяющий имени Девкалиона весьма обширное место, приводит все обстоятельства изложенных Моисеем событий как услышанные им из уст греков.

Если даже не принимать во внимание единодушие сих нелживых и достойных уважения свидетелей, как друзей, так и врагов, безбожникам все равно не дерзнуть никогда, — дабы потешиться скоропалительностью мнимоученых выводов, и, аки скоты несмысленные, умереть без надежды на вечное спасение, — не дерзнуть им никогда опровергнуть светлую истину исторических книг пророка Моисея, не оскорбить их, именуя плодами досужего ума и баснями.

Высшая Премудрость, коей ведомы испорченность и ненужность человеков, так же, как ведомо ей коварство и низость Сатаны, кружащего возле оных подобно льву рыкающему в надежде поглотить их, берет за обыкновение каждого уклонять от зла и наставлять на путь добра, приводя примеры из Священного Писания, повествуя о карах и возмездиях, коим предшествовали заповеди и запреты, обетования и угрозы. Не должно рассматривать сие никак иначе, нежели в качестве образца глубоко продуманного и справедливого служения Господу, даваемого зрителям как пользительное зерцало, воздействующее на нравы взирающих так, либо иначе. С надеждой на подобное снисходительное отношение приношу я сей труд, каков он ни на есть, для постановки на сцене под покровительством Вашего высокого имени, надеясь, что при Вашей благосклонности ото послужит одному лишь добру, и я остаюсь

Глубоко уважающий Вас, покорный

Ваш слуга

Й. ван Вондел.

СОДЕРЖАНИЕ

Адам, первый праотец рода человеческого, умножился в потомстве через две ветви: Каина и Сифа. Оные, разошедшись наветьями, заселили мир. Сыновья Сифовы, очарованные красою и прелестию дочерей Каина, вступили с ними в сожительство, породили тем самым исполинов и титанов, впали из-за этого непотребного смесительства в разнообразные неблагочестия и озлобления, отвергли святые примеры поведения Сифа, Еноса, Еноха, забросили жертвенники и алтари и предались нарушениям супружеской верности, вступали в кровосмесительные связи, оскверняя сестер и матерей, а также безо всякого разбора принялись чинить над неповинными соседями кровавые грабежи и насилия. Праотец Ной, сын Ламеха, единственный образец благочестия и посол раскаяния, напрасно противопоставлял сему непотребству свои поучения и угрозы. Наконец, человеческая злоба жестоковыйно разрушила долготерпение Всевышнего, Господу стало горько, и построил тогда Ной по указаниям высочайшей руки ковчег: собрал в нем четвероногих животных и птиц, каждого рода по паре, и, наконец, укрылся в этом сооружении вместе со своими домочадцами — женой, тремя сыновьями и их женами. Господь замкнул оное, после чего пришел всемирный потоп, напором великих пучин и разверзшихся хлябей небесных, как и нескончаемых ливней, нараставших трое суток, поднялся на пятнадцать локтей надо всеми наивысочайшими горами, истребивши единовременно по всей земле и человеков и животных.

Действие трагедии разворачивается перед Градом Исполинов, Исполиненбургом, у подножия Кавказских гор, возле кедровой рощи, в виду Ноевой верфи. Трагедия начинается перед восходом солнца и заканчивается с его заходом.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Аполлион, король бездны

Ной, посол раскаяния, распорядитель постройки ковчега

Хор ангельской стражи

Зодчий ковчега

Ахиман, великий князь Востока

Гофмейстер, Архипастырь — служители Ахимана

Урания, великая княгиня Востока

Девушки

Хам, Сим, Иафет — Ноевытри сына

Уриил, Ангел-судия.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Аполлион

Я, повелитель тьмы, король Аполлион, Здесь пребывать могу, пока на небосклон Светило горнее не выметнуло блики. Дышу зловонием, отвратным Божьей клике, Пред ним созвездия дрожат, боясь упасть, — Столь гарью серною моя дымится пасть, Что меркнут в небесах светил высоких знаки. Глаза мои горят, как угля два во мраке, И чадный их огонь приумножаем тьмой. 10 Смолой сочится жезл, палящий посох мой, Где травы я стопой ничтожу на равнине И живность жалкая мчит в чащи и пустыни. Явленью моему в сей горный край — виной Тот исполин-корабль, что здесь построил Ной; С семьей от гибели спастись он хочет в трюме. Вот — истинный предмет сомнений и раздумий. Горюче дерево. Тогда — о чем же речь? Смолистым посохом его легко зажечь, Грянь, адский фейерверк! Огонь да будет ровен 20 Просохших за сто лет кедровых тяжких бревен, Их по изгложет червь, неспешный древоед [152]: В пылающей смоле спастись надежды нет, Все бревна, доски все из дорогого кедра Да напитают огнь пресыто и прещедро! Вся преисподня рать в восторге возопит, Встопочет яростным биением копыт, А простофиля Ной, известный сын Ламеха, Столетний труд спасать возьмется без успеха [153], Покуда ветр вконец пожара не раздул! 30 Но это все — мечты. Бдит Божий караул, Беспочвен замысел пожегного набега. Во пламени ином — путь к гибели ковчега! Вас, темны призраки, в помощники беру: В кедровом бодрствуйте, удобном столь бору, Из пущи на ковчег бросая зачастую Взгляд ненавидящий. Кедровник тень густую Предоставляет нам при наступленье дня — Легко сокрыться в ней. Сколь радуют меня Воспоминания, как, прикровенны мраком, 40 В Адамовом саду стояли мы биваком [154], Людского рода ствол так хитро подрубя: Победа, до сих пор дающа знать себя, С тех пор прошло веков шестнадцать с половиной И шесть еще годов: минуты ни единой Не упустили мы, вред умножая, чтоб Земное царство все поистребил потоп. Вот праотец опять грядет седобрадатый, Вот неизбежною опять грозит расплатой — В последний раз. А мы, в лесную прячась мглу, 50 Всеусто изрыгнем ему в ответ хулу, По долам, по лесам ее пусть множит эхо, Трясутся горы пусть от дьявольского смеха, Пусть визг, и вой, и стон в ущельях прогремит, Хохочет эхо пусть и плачет пусть навзрыд. Уловкой женскою был первый муж погублен, И нами слабый пол с тех пор весьма излюблен: Все дщери Каина несут в очах один Огонь: пред ним любой сдается исполин, И сам великий князь привержен той же сласти, 60 Хоть воин доблестный. Весь род людской во власти Всесильной похоти, завоевавшей свет: Нет нужды проверять то, в чем сомнений нет. Трон мраморный ее, иные все низринув, Встал над Кавказом, здесь, во Граде Исполинов; С тех пор, как праотцу закрыт был Божий рай Мечом пылающим, — сей не менялся край. Да, он преображен, но не разрушен грубо [155], И все, что суще здесь, — людскому взору любо; Источники, луга, веселые сады, 70 И с веток прямо в рот здесь падают плоды, Лаская вкус любой. Щебечут птахи в гнездах, Забавы, пляски — весь весельем полон воздух, Мчит свадеб карусель теперь, как испокон: Нет принуждения, отсутствует закон. Енох примером здесь не поставляем ныне. Дни весело спешат. Плодят богов богини, Для исполинов глас Господень нипочем: То справедливо здесь, что решено мечом И верною стрелой; то право, что жестоко. 80 В сей ежегодно день великий князь Востока [156], Склонивший страны все к покорству властелин, Светлейший Ахиман, Енаков гордый сын, Княгиню чтит свою великим пированьем, Роскошеством гостей и брачным ликованьем. Он праздник учинит, не пощадя затрат. Вассалы — Инд и Ганг, Тигр, также и Евфрат Для метрополии пришлют немало дани, И Феникс для венца на славном Ахимане Частицу уделит от своего пера. 90 Многоразвратного величье чтя двора, Склоняют перед ним все рабственны колена. Но — солнце в Небеса стремится несомненно, Покуда не вошло оно в свои права, Нам должно спрятаться за темны дерева, В кусты. Сам праотец бредет сюда неспешно, Сжав посох свой кривой, рыдая безутешно, Стеная и молясь. Отыдем к тайнику, Внимать попробуем плаксивцу-старику.

Ной

Рассвет, разубраный в порфиру, 100 Грядет из Божьего дворца: Что ждать от этого гонца, Пощады либо смерти миру? Пока что люди грозят всласть, Но скоро их задушит влага, — Как ожидать от Бога блага, Не обуздавши плотску страсть? Для их строптивства бесполезно, Что сетую, что слезы лью: Встречает проповедь мою 110 Их равнодушие железно. Но обреченных — гнать ли прочь, Пока грядущий день не прожит: Они раскаются, быть может, Расплату, Господи, отсрочь! Но беспощадно всходят воды — Смерть в их дыхании сыром, — Готов над миром грянуть гром, Глагол разгневанной природы. Потоки влаги низводя, 120 Разверзнется небесна сфера, — Но в грешных невселима вера В смерть от потопа и дождя- Гнев умножается верховный — К земному роду обратясь, В котором возгордился князь Обильем роскоши греховной. Бог зрит сей мир сквозь облака, И по заслугам, несомненно, Его терпенье истощенно — 130 Столь мерзость в людях велика. И мне, хранившему надежды, Нет утешения нигде: Я опускаю во стыде Мои заплаканные вежды. Прости, что стройка корабля Шла все неспешней, все тяжеле: О, не раскается ужели Грехом исполнена земля! Обречены ее народы; 140 О первых людях вспомяни — О, как наказаны они Тобой уже в былые годы! К моленью, Отче, низойди, Спаси, прости, не осуди!

Хор ангельской стражи

I. Песнь:

Мы — златокрылый сонм Господен, Мы зорко бдим, Чтоб невредим Был сей, кто Господу угоден, Тогда как весь живущий люд 150 Дик, будто звери. Сыны и дщери, От Бога отвратившись, бьют Поклоны бренным вожделеньям, Что под луной В стране земной Ничтожимы поспешным тленьем. Племен разнузданных вина, Что жизни суть искажена.

I. Ответная песнь:

Но в мире этом развращенном, 160 Где каждый лжив, — Был некто жив, Кто образцом служил священным. Вот, жили грешники во зле Привычным ладом, И с Сифом рядом [157] Плодился Каин на земле. Встревожилась душа Еноха [158], Он зрил с тоской, Как род людской 170 Себя ведет срамно и плохо, — И к Богу, плача от стыда, Взмолился праведник тогда.

II. Песнь:

Почто такой великой ложью, — Он горько рек, — Мог человек Сквернить в себе природу Божью? Кричать о сем — напрасный труд, Довольны люди, Живя во блуде, 180 Безумцем все меня зовут; Их жертвы Богу не в потребу, Их воля зла: Одна хула, Я слышу, возлегает к небу. Чужак я ныне меж людьми: Отсель, Отец, меня возьми!

II. Ответная песнь:

И стало так но Божьей воле: Бог сей же час Направил нас, (во чтоб взять Еноха из юдоли, Ввести в небесную семью, — И был оставлен Сей муж прославлен Надолго пребывать в раю; Дремли безгрешно, человече [159], Но часа жди И в мир сойди Мессии новому предтечей. Взнесен Енох, но в мир земной 200 Пришел пророчествовать Ной.

Заключительная песнь:

О праотец Енох, живущий До срока во блаженной куще Среди горних роз на небеси, — Отдохновение вкуси. А в мире злоба все безмерней, Здесь праведность живет меж терний, Ликуют похоть и поклеп, Уже неотвратим потоп, Взойти над миром влага хочет, 210 Потоков тысячью клокочет И льнет к стопам избыток вод, — Но глух и слеп земной народ!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Зодчий ковчега, Ахиман.

Зодчий

О мощный Ахиман, кому равно пристойны Женонеистовство и громоносны войны, Вот, мною возведен, как видишь, исполин: Последний вогнан гвоздь, забит последний клип. Коль Бог бы восхотел подать урок народам Посредством паводка, — готовься плыть по водам, Иль выпить их сумей и к сведенью прими, 220 Что Небеса Землей прогневаны вельми.

Ахиман

Ты строил много лет уверенно и прочно, Размеры корабля в локтях поведай точно.

Зодчий

Три сотни здесь в длину и тридцать в ширину, Полсотни — в высоту [160]. Дверь, зри, всего одну Пробили сбоку мы, окно — вверху; отлажен Ковчег и внутренне: он статью трехэтажен, Три палубы жилых устроено; сюда Немало вложено мученья и труда.

Ахиман

Он совершенен, мнишь, как сверху, так и снизу?

Зодчий

230 Я точно следовал мне данному эскизу, Дурного ничего о нем не прореку.

Ахиман

Пришелся ли ковчег по вкусу старику?

Зодчий

Он щедро заплатил, но, стройка шла покуда, От ругани его нам приходилось худо.

Ахиман

Легко ль не возроптать, капризнику служа?

Зодчий

Нас вдохновляла мысль о сроке платежа.

Ахиман

В ковчег, опричь людей, войдут ли также твари?

Зодчий

Птиц и животных Ной туда собрал по паре [161], Чтоб им размножиться в грядущем по земле. 240 Сегодня все они — уже на корабле. То было видеть мне предивно в высшей мере: В ковчег попарно шли саморазличны звери Семь дней, со всех сторон, с зари и до зари.. Теперь они уже спокойствуют внутри. Вперед поступок Ной свершил благоразумный:, Различной пищей был отсек заполнен трюмный, Покуда звери шли со всех краев — как раз Он загрузить успел прокормочный припас.

Ахиман

Как смогут голуби, и соколы, и враны 250 Не получить от львов, от леопардов раны, Как осознает тигр послушественный долг? Ягненка сможет ли не тронуть алчный волк?

Зодчий

Великий царь зверей, жестокий в поле диком, Уменье позабыл стращать живущих рыком, С драконьих языков не каплет смертен яд, Клубками малыми свернувшись, змеи спят, Когда медведь посмел явить бы злобу люту, Его бы укротил старик в одну минуту; Не постигаю, как, — по в тесном сем хлеву 260 Жестокость вижу я понурившей главу; Кровавым хищником, несмысленной скотиной Повелевает Ной, содеяв жест единый.

Ахиман

Что ест Ламехов сын, во что, скажи, одет?

Зодчий

Смешно рассказывать, как он встает чуть свет, Скрыв тело тощее под шкурою верблюжьей, Готовясь встретиться с дождем и зимней стужей. Из камыша сыны ему сплели матрас, На нем проводит Ной отдохновенья час, Иль, время уделя убогому досугу, 270 В семь дней всего лишь раз к себе зовет супругу. Петух о полночи провозвестит едва, Чтоб солнце поутру могло вступить в права, Как совесть встать велит проснувшемуся Ною И Богу докучать молитвою ночною; За нас он молится во мраке, на заре, Всегда глава его возведены горе, Всегда его душа объята непокоем; Блеск виден вкруг чела [162], лежит печать на коем Тоски о том, что мы глухи к его речам. 280 Об этом плачет он всечасно по ночам, Пророча гибель всем, кто нечестивством дышат.

Ахиман

Неужто в Небесах его слова расслышат?

Зодчий

Печали ум его гнетут, как жернова, Он множит горестно молитвенны слова, Из глаз его текут всечасно жалки слезки, В щеках прочерчены глубокие бороздки, Тоскою взор его напитан тяжело, Смертельно бледное, морщинисто чело, И ясно говорит о недостатке крови 290 В несчастном старике: вконец обвисли брови, Обтянуты виски: он держится с трудом.

Ахиман

Грозил ли и тебе он Божиим судом?

Зодчий

Уж этого добра досталось нам в избытке. Неоднократно он предпринимал попытки Стращать строителей: он грозно прорекал Слова ужасные, а эхо между скал Согласно вторило: настанет мрак кромешен! Ни панцирь не спасет, ни меч — того, кто грешен! Порою брался он и сам за молоток, 300 Нас поторапливал, — как будто уж поток Пришел и гонит нас. Но нам-то что за дело, Коль нанимателя безумство одолело.

Ахиман

Поверить можно бы, что оп сошел с ума. Так жизнь растрачивать! Похоже то весьма, Что он и жить устал уже на белом свете.

Зодчий

Меж тем, как оп живет уж ровно шесть столетий, Во всем покоя чужд, и кажется ому, Что даже ночевать не следует в дому: Но, укрощая плоть, шепча угрозы Божьи, 310 Он бродит вдоль полей, в грязи и бездорожьи, Неомовенные свои язвя стопы [163]. Порой сзывает он немалые толпы, Овечьей шкурою прикрыв главу и плечи: И громкий глас его разносится далече, — Но, лишь отговорит, проклятьями грозя, Мол, к смерти нас ведет земной любви стезя, — Внимавшие спешат скорей бежать оттуда: Его бы посадить на цепь весьма не худо.

Ахиман

Как держатся его жена и сыновья?

Зодчий

320 Оберегаема во строгости семья, Во благонравии. Жена, сыны и снохи Внимают речь его, ловя познаний крохи, Тому подобно, как рабочая пчела Росу бы извлекать медвяную могла По утренней росе, порхая над тимьяном.

Ахиман

Но слышал я, что Хам не стал уж очень рьяным Последователем отцовской болтовни?

Зодчий

И все же он блюдет обычаи родни, Жене единой — муж, хоть сей судьбой измаян; 330 Когда бы в оны дни жестоконравный Каин За гибель Авеля отмщенья избежал, — На братьев, может быть, Хам поднял бы кинжал, Дубину иль топор, — но знает, что расплата Назначена тому, восстанет кто на брата. Йафет и Сим отцу — надежды на успех.

Ахиман

Сколь наша странна рознь! Единственный из всех Людей — сулит, что Бог за страсть накажет строго.

Зодчий

Посол раскаянья всечасно молит Бога И проповедью мнит весь мир склонить к добру.

Ахиман

340 Но добродетелен лишь он один в миру, И более никто: сие ль, скажи, не дико?

Зодчий

Как раз поэтому не гневайся, владыка, Он не навяжет свой закон таким, как ты, На мир воинственно глядящим с высоты.

Ахиман

Один-единственный, кто всех и вся тревожит!

Зодчий

Он только попусту слова и слезы множит.

Ахиман

Он прочит всю страну морским волнам обречь.

Зодчий

И как бы уж взнесен отмщенья ржавый меч.

Ахиман

Под видом глупости — оп руку ль не протянет 350 К браздам правления? Ужель сей миг настанет?

Зодчий

Смутитель яростен, но все же не таков: Учитель налицо, но нет учеников. Былое славит он везде, с усердьем вящим, Тогда как все живут одним лишь настоящим, Богатства алчут все стяжать ценой любой, Готовы за него на хитрость и на бой, — Ученье Ноево с их мыслями не схоже.

Ахиман

Я сам таким речам внимать не стал бы тоже. Но, раз уж он мутит живущие умы, 360 Послушать речь его разок могли бы мы.

Зодчий

Его вины грядут под грохот трубной меди, На грозный звук бегут встревоженны соседи, Покинув крепости, предместья, хутора, — Ной возвестил: пришла прощания пора. Вослед явлению громов медноголосых Сам праотец бредет, держа кедровый посох Двуствольчатый. Вот он приблизился как раз И жестом говорит, что речь начнет сейчас. Супруга вслед за ним, склонясь, идти изволит 370 И три его снохи. Вот он уже глаголет.

Ной, Ахиман, Гофмейстер.

Ной

К моим прислушайтесь, несчастные, словам [164]: Я сотни лет твердил о дне отмщенья вам. За вашу глухоту назначена расплата, Вы зрили днесь восход, но вам не зрить заката, Но сразу ночь придет — и вам надежды нет Дождаться ли зари, увидеть ли рассвет. Судьба моя теперь, узнайте, с вами розна: Сей исполин немой для вас глаголал грозно — Спастись от гибели никто не уповай, 380 Стихия не щадит ни берегов, ни свай. Терпенье Божие дошло теперь до края, Отсрочки никакой не чайте, умирая; Погрязшим в злобе, вам ничья но внятна речь, Вас никакой закон не в силах остеречь, Ничей не в силах вы постичь печальный опыт, Лишь умножаете свой богохульный ропот, Лишь погружаетесь в несмысленное зло, Вы приговорены, и время истекло. Причину сей беды открою вам, несчастным: 390 Вы дали над собой власть женщинам прекрасным Из рода Каина; все те, чей предок — Сиф, Утратили закон, утех греха вкусив, А семя Каина вовек не чтило Бога. Смешались племена для жалкого итога — Сложился новый род, и свойственно ему Плодить невежество, и грубость, и чуму. Томимый алчностью, род, коему не вново Чтить меч как божество, взыскующее крови, Всегда несытое. Поправ подлунный мир, 400 Царит насилия и похоти кумир, Богиня алчная, что самым непреклонным Диктует свой закон, маня блаженным лоном И застя им глаза от знамений беды, От прибывающей, погибельной воды! О, заблуждение столь прочно к вам прилипло! Я очи выплакал, от крика грудь охрипла, А пользы — никакой. Увы, увы, увы, Красой предательской впустую льститесь вы Румян, белил, сурьмы! Какая роза вянет 410 Скорей, чем женщина? Расплаты час настанет, Ехидна лютая — вам уязвит сердца: В утехе грешной вы снискали гнев Творца. Коль вы оглянетесь — предстанет вашим взорам Несчастный праотец, владычила которым Прелестная жена, чья мужу красота Так страшно обошлась. Лобзавшего уста Возмездие ожгло, и царь эдемска сада Во неимущего преображен номада. Добычей смерти стал его несчастный род. 420 Погибельный на мир грядет водоворот! Настигнуть вскорости должна предсмертна мука Адамовых сынов: уж это ль не наука Мужчине каждому, кто потакал жене! Покайтесь, от подруг держитесь в стороне, Скорей оставьте их, с кем вы слиянны ложем, Не то увидите, как род людской, ничтожим Небесной яростью, — сойдет с лица Земли. Потопа грохоту — внимающий, внемли!

Ахиман

Как, тем лишь мы грешны, что дивным женам служим? 430 Жена сотворена к употребленью мужем!

Ной

Бог лишь одну жену мужчине дал во власть, Адам и Сиф свою супружескую страсть Делили с женами, но лишь с одною каждый, И не был ни один томим измены жаждой. Единобрачия царил святой обет, И, льющийся с небес, мог животворный свет Со мраком совладать во всем миру подлунном: Но плотская краса соблазн явила юным, Обычай древний пал: брать стали многих жен, — 440 Кто нынче, да и чем, быть мог бы возмущен? Как может допустить владыка правосудный, Что дочь, сестра иль мать утехой жили блудной, Отец ли, сын ли, брат дерзнет, не устоя, Родство презреть и жить по способу зверья, — Кровосмешенье ли гнев Божий не умножит? Податель Милости — уже терпеть по может И ныне, замыслам начальным вперекор, Он истребить решил умноженный позор, Потопом суд свершив над родом человечьим. 450 Безумцы, ведайте: вам защититься печем Пред ликом смерти — нищ любой из вас и наг, А до нее всего один остался шаг.

Ахиман

Мы много слышали — и в то, конечно, верим [165], Что Ангелы Небес к земным сходили дщерям, Оставя семя в них, — ив том причина двух Начал, что в людях суть, таких, как плоть и дух; Никто но предрекал за их слиянье — кару. Когда Небесный Дух земной жене под пару. Земному князю ли побрезгать таковой?

Ной

460 Оправдываемо сей лживою молвой Служенье идолу позорного разврата: Приятно с Ангельством побыть запанибрата; Но все-таки скажу, сей довод отрази, — С бессмертным смертное совокупить нельзя! Вниманье отвратим от басни похотливой.

Ахиман

Кто наслаждается — тот ловит миг счастливый, Иль много счастья — быть бессильным стариком?

Ной

Тот счастлив, кто вовек со скверной не знаком, И юность лет своих лелеет, как розарий.

Ахиман

470 Едина жизнь людей и безглагольных тварей [166], Все тает, словно дым. Мы знаем: никому Свет не узреть из тех, кто отошел во тьму, Из гроба не восстать: а о грядущей доле Никто и ничего не ведает, доколе, Родившись, не вкусит соблазнов бытия. Дух ускользает, как воздушная струя, Уходит, словно тень, в последний миг заката. Тот безнадежно мертв, дыханье чье отъято. Не встанет, смерти кто переступил черту.

Ной

480 О праведник Енох, ответь на клевету! Смотри, из мерзостных колчанов стрелы вынув, Мнят Бога уязвить отродья исполинов. Сдержись и разлучись единожды навек С державой, где средь жен утрачен человек. Вы, сладострастия сраженные недугом, Безбожью вашему отмстится по заслугам, Уж занесенна плеть, уже она близка, Обрушится вот-вот. Одумайтесь, пока День искупления еще не на исходе, 490 И тучи не сошлись еще на небосводе, Чтоб многогрешный мир заставить дать ответ Решительный за все, чему прощенья нет.

Ахиман

Быстробегущая сладка нам жизни благость, А узы разные, напротив, очень в тягость. Невместно было бы, чтоб как бы цепь легла На здравые вполне, на юные тела; Себя до времени считать добычей тлена? Нет, лучше посадить по деве на колено, Жечь благовония, пить пряное вино, 500 Покуда смерть еще не глянула в окно, — Сыграл бы ты, отец: а нам — потанцевать бы: Не должно упустить утеху новой свадьбы.

Ной

Двуличен женский нрав, упрям и похотлив, Праматерь в нем живет, все сущее растлив. Отродьям похоти не будет утешенья, Да сгинут и постель, и плод кровосмешенья!

Гофмейстер

Осмелюсь доложить, светлейший мира князь, Что дева новая, почтительно склонясь, Знать хочет, будете ль вы нынче к ней любезны.

Ахиман

510 Довольно слушал я здесь речи бесполезны, Иль праздничного дня уж отцвели красы? Вернемся же к князьям. В дебатах длить часы — Пустая времени, как полагаю, трата.

Ной

О Исполиненбург, великий град разврата, Заплачешь горько ты о времени своем, Светило не зайдет еще за окоем!

Хор ангельской стражи.

I. Песнь:

Где чистый отблеск Божий, Чей свет, неизреком, Сиял в лице людском? 520 С прообразом несхожий, Как смертный лик угас! А ведь Творец пресветел Ему удел наметил, Незнаемый сейчас! Обязано бы тело, Обретши благодать, Лишь меру соблюдать, Себя смиря всецело. Не потрясать основ 530 Первоначальных правил: Не зря Господь приставил К телам — опекунов: Дух с телом слит законом, Как песня — с лирным звоном.

I. Ответная песнь:

Кто разумом надмирным Всему дает пути — Умеет лад блюсти В прелестном пенье лирном. Следящий за игрой, 540 Слагатель звуки множит, И хаос оных может Свести в небесный строй, Слияв кишки бараньи, Металл, слонову кость, Ветр и свирельну трость В хоральном ликованьи. Звучанье веселит, И, повинуясь мере, Во человеке, в звере 550 Оно печаль целит — Все это было вемо Адаму в дни Эдема.

II. Песнь:

Но дух — увы, непрочен, В телах — греховный шар. Угрозой вышних кар Порок не озабочен. То, что речет Господь, — Никто внимать не станет. Людей зовет и манит 560 Одна прелестна плоть. Господних кар глашатай Впустую держит речь: В спасенье не увлечь Сей своры бесноватой, Сей сволочи людской, Что не боится мести! Коль мир не знает чести — Да сгинет мир такой. Звонят последни склянки. 570 Нет проку в перебранке.

II. Ответная песнь:

Увы, тщета благая! Пытался скорбный Ной Спасти народ земной, Стеня, остерегая, Рассеять злостну тьму, Возмездья Божья прежде — Но места нет надежде. Никто не внял ему. Кто Каину потомок, 580 Тот, поражен, бежит, И стонет и дрожит — Плач горестен и громок. Пусть он построил град, Но таковой непрочен, Зане червем источен, Чей ненасытен глад. Народ стоит над бездной: Бесславный, бесполезный.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Ахиман, Архипастырь, Гофмейстер,

Ахиман

Как, Архипастырь, ты? Почто спешишь сюда? 590 На свадьбу ты не зван. Иль где стряслась беда?

Архипастырь

О князь, издалека я слал призывы рога. Подай совет, как быть: увы, несчастий много.

Ахиман

Реки! Мне день терять с тобой невмоготу.

Архипастырь

Смерть пастухам грозит, а также и скоту.

Гофмейстер

Волк, либо волкодлак воспрял, стада тревожа?

Архипастырь

Ни волк, ни тигр, ни лев нас не страшат, вельможа.

Ахиман

Так что произошло? Спокойствуй и реки.

Архипастырь

Я с ужасом моим бежал вперегонки.

Ахиман

Реки! Уйми в себе дрожь мерзкого испуга!

Архипастырь

600 Две пастухов толпы восстали друг на друга, Одним отчизна — дол, другие — дети гор.

Ахиман

Почто возникнуть мог меж них такой раздор? Привыкли жить они, по пустякам не споря.

Архипастырь

Чудовищный поток на нас грядет от моря, Уже затоплены прибрежия страны. Нам были Ноевы пророчества смешны, Но мы о паводке нагрянувшем прознали, Сошлись на сходбище: решить, что делать дале, Подумать сообща — скот отогнать куда, 610 Пока на пастбища не хлынула вода. Но горцы ничего не отдадут задаром; Вода все вверх да вверх велит брести отарам, В долины горные — свирепые бойцы Решили ни одной не допустить овцы. Мы просим дать проход, с учтивостью покуда, Они — трубят войну, и вот уж дело худо: Вооружась, бойцы летят во весь опор, Клянутся пастухов насильно скинуть с гор, Нас вниз они теснят, ущерб чинящи стаду. 620 Сколь горцам ни сулим великую награду За неудобства — им плата не нужна, Уж неизбежною нам кажется война, Пращи да палицы толпа готовит злая; Но женщины меж тем, сраженья не желая, Вторгаются меж двух враждующих родов, Узреть себя страшась как безутешных вдов. Несокрушимую решимость обнаружа, Жена вцепляется с великим плачем в мужа, Невеста в жениха, крича: идем домой; 630 Тут власти княжеской уместно бы самой Вмешаться, — у иных на то не хватит силы, В ход между тем пошли и топоры и вилы, Убитым несть числа. Мир скоро станет пуст, Вот-вот снесет коса цветущий жизни куст.

Гофмейстер

Ты, пастырь, быть вполне обязан равнодушен К всему, что суть опричь овчарен и конюшен, Вот их — оберегать ты должен от вреда. Как смел ты кинуть пост и прибежать сюда? Князь может ли тебя не наказать примерно?

Ахиман

640 Служил нам до сих пор он преданно и верно, Карать сего слугу не будет властелин. Предотвратить войну сумеет он один. Предвидеть кто бы мог сей неприятный случай? Спеши тотчас назад. Возьми отряд могучий Отборных воинов. Раздоры устрани С их помощью: тебя не подведут они.

Ахиман, Гофмейстер.

Ахиман

Я паводка сего никак не понимаю, Умеренная сушь приличествует маю, И пастбища мочить не должно бы воде. 650 Морям спокойствовать уместно бы везде, Отнюдь не проявлять губительного пыла, Покуда летнее струит лучи светило. Прилива не творит ущербная луна, Два раза в день волна взойти на брег должна И дважды отступить; и паводок весенний Не мог бы пробудить подобных опасений, Чиня такой разор на нашем берегу. Здесь ничего понять я, право, не могу.

Гофмейстер

Постигнуть кто бы мог все чудеса природы!

Ахиман

660 Ной, праотец, вещал, что, мол, нахлынут воды, Так дело повернул сей хитрый человек, Что впрок из дерева соорудил ковчег, Куда заранее взял зверя, птицу, гада, И сам куда войдет, а с ним — жена и чада.

Гофмейстер

С ним князь ли поспешил связать судьбу свою?

Ахиман

Едва ль я воды все на свете изопью; Ты Ноевы слова уже слыхал последни.

Гофмейстер

Не могут правдой быть разнузданные бредни Безумца-старика! Воспрять от забытья 670 Вам надлежало бы! Да сгинет мысль сип!

Ахиман

Когда пришел потоп, то уж какие мысли.

Гофмейстер

Да, тучи над страной, конечно же, нависли, Но лучше выкинуть печаль из головы.

Ахиман

Печаль не отметешь, коль есть она — увы. Не уговаривай, тревоги я не скрою. Случается гроза осеннею порою [167], Листвой желтеющей шумит холодный лес, Прибрежные валы взлетают до небес И бьются о скалы, растрачивая силы; 680 Соленая вода вступает рекам в жилы И не вмещается во хрустале амфор. Болезни водяной неукротим напор, И опускает мгла над миром покрывало. Подобная пора для нас теперь настала. Час наступил, когда бесплоден бранный зык. У пастухов разлад не попусту возник Из-за земли: едва ль бывает спор серьезней, Ничей авторитет не усмирит сей розни.

Гофмейстер

Безумием ужель мудрейший согрешит?

Ахиман

690 Едва ль безумен тот, кто загодя решит Найти убежище у родичей Ламеха, Пока спасению не явлена помеха.

Гофмейстер

От ложа брачного отказ тогда реки.

Ахиман

Сколь трудно отвечать на ото по-мужски! Мне легче, может быть, отъять от тела душу В себе! Всей жизни смысл я, кажется, разрушу: От женщин отойти! Нет, лучше умереть! Отречься, между тем, от них придется впредь: Чего не сделаешь для блага государства!

Гофмейстер

700 О, как тебя хулить все станут за коварство И к женам нелюбовь! О, не руби сплеча, Не отступай, подруг желанных огорча; При вести, что всходить не хочешь ты на ложе, Гнев девушек представь и жен любимых тоже: Жизнь и душа твоя в их власти, господин!

Ахиман

В кедровнике теперь побыть хочу один.

Гофмейстер

О, что произошло? На что сие похоже? В тот самый час, когда владыки и вельможи, Вассалы, данники и круг прелестных дам, 710 Подобных красотой возвышенным звездам, Сойдутся честь воздать божественной княгине, — Великий князь решил, что есть потреба ныне Счесть бредни старика за умные слова. Коль это свадебны расстроит торжества, Кто будет отвечать? Провижу меж придворных Наветов череду и сплетен самых вздорных. Княгине знать о сем уж, видно, кто-то дал: Она идет сюда. Ну, впереди скандал.

Урания, Гофмейстер.

Урания

Куда девался князь? Нашел какое дело?

Гофмейстер

720 Он был здесь; им теперь тревога овладела.

Урания

Кто князю слух дурной осмелился принесть?

Гофмейстер

Здесь Архипастырь был, и оп доставил весть, Что стал морской прилив необычайно страшен, Ни пастбищ не щадит, пи плодородных пашен. Ну, в горы пастухи погнать хотели скот, На это осерчал суровых горцев род, Схватился за ножи, призвал друзей и кровных, И началась война. Поди, найди виновных, Немало трупов там лежит наверняка.

Урания

730 У князя пастухов достаточно пока. Как было рассудить угодно воле княжьей?

Гофмейстер

Дан Архипастырю отряд отборных стражей, К ослушникам они в минуту мчат сию.

Урания

Великий князь привык дела решать в бою, Он витязем себя считает необорным И возбуждается, внемля военным горнам, Но к возбуждению найдем предмет иной.

Гофмейстер

Князь обстоятельно беседовал со мной, Успокоительных я слов извел немало, 740 Но доводов его душа но принимала: Лишь умножалась в нем томительная боль.

Урания

Кто дракой поселян терзается настоль — Едва ль в своем уме. Сие противу правил.

Гофмейстер

Он грезам Ноевым свой дух внимать заставил.

Урания

То шутка, вымысел, не сомневаюсь я. Князь, покоривший все восточные края, Ничьими грезами взволнован быть не может.

Гофмейстер

Возросший уровень воды его тревожит, Считать сей паводок велит старик-смутьян 750 Предвестьем гибели. Кто страхом обуян — Того разубеждать бесплодны все попытки.

Урания

Лекарство у меня на случай сей в избытке. Умею врачевать недуг и не такой.

Гофмейстер

Встревожить бы не смел княгини я покой, Но нечто есть, о чем особо молвить надо.

Урания

Я выслушать тебя со всем вниманьем рада.

Гофмейстер

Обычай главный свой князь пременить грозит.

Урания

Лишенье женских ласк — преступника сразит. Какое в этот раз смутило князя шало?

Гофмейстер

700 Безумец Ной, кого унять бы надлежало, Твердит, что женщины — земных пародов цвет! — Причина паводка и всех грядущих бед, Он хочет разлучить подобное с подобным.

Урания

Ужели князь подпал таким наветам злобным, Слова коварные ужель ему важны? Коль каждый муж в миру жить станет без жены, Тогда, наслушавшись подобного поклепа, Смерть люди обретут без всякого потопа, Продлению родов пределы положа.

Гофмейстер

710 Вам князя укротить под силу, госпожа: Вот он идет сюда, — молю, все силы бросьте На убеждение: придворные и гости Вас будут ожидать, во трепете склонясь. Мне кажется, что вам послушен будет князь.

Урания, Ахиман.

Урания

Что бродите, мой друг, свой лик во мрак упрятав?

Ахиман

Боюсь, пора беды пришла для азиатов.

Урания

О чем скорбели вы, уйдя в кедровый бор?

Ахиман

Воюют жители долин с сынами гор.

Урания

Чем потревожена меж сих племен граница?

Ахиман

780 Обрушилась на них страданий вереница.

Урания

Был раньше нерушим покой пастушьих стад.

Ахиман

Ной предвещал потоп уж много лет назад.

Урания

Тот шут, что на горе построил на смех судно?

Ахиман

Но паводок пришел, над ним смеяться трудно. Не только пастухам теперь грозит беда, Спасаться мы должны, покуда есть куда.

Урания

В ковчеге можешь ты сокрыться без опаски.

Ахиман

Снискали гнев Небес прелестных женщин ласки.

Урания

На женщинах вина, выходит, за потоп?

Ахиман

790 Ввергают женщины весь род людской во гроб.

Урания

Бывали паводки порой и в прежни годы.

Ахиман

Но, кажется, весь мир теперь покроют воды.

Урания

Природе-матери доверься рулевой: Ей воду повышать над миром по впервой, И снова понижать — всему в миру на благо.

Ахиман

Бурлит у самых гор морей разбухших влага.

Урания

Да, ветру легкие послушны пузыри, А также флюгеры. Внимательно смотри Во глубь вещей, затем, что ты попять обязан, 800 Насколько мир земной во всем взаимосвязан. Как сетью алых жил пронизан человек, Так мир земной живим водой морей и рек. Жар солнечных лучей из моря влагу тянет, Взойдет она в простор, сгустится, книзу прянет. Луна — владычица морей: от лунных чар Родится устрица и лакомый омар, Взаимодействием и удержаньем меры Блюдется в мире все. Пусть верят суеверы Небесным сполохам, сверканию зарниц, 810 Перед кометами пусть упадают ниц, Боятся молнии и даже блеска звездна — Для несмышленышей таких многополезна Лишь розга добрая, — но тот, чей ум прозрел, В природе знает смысл, и меру, и предел, Ты действовать привык возлюбленным в угоду И ветреную в них не усмирять природу: Она-то в женщинах, признай, и хороша. Печали телу нет — спокойна и душа. От колыбели путь свершая до могилы, 820 Все радости вкушай, тебе которы милы, И не безумство ли, — размыслив, дай ответ, — Тому внимать, над кем уж сто смеются лет?

Ахиман

Кто красотой пленен — подобен зверю в клетке И жалкому рабу!

Урания

Весьма на свете редки Явленья красоты.

Ахиман

Стремясь к ее дарам, Озлили Бога мы. О скорбь, о горький срам! Несчетных жен любовь, клеймо неблаговидно!

Урания

Жен множество иметь — ужели князю стыдно? Возьми ничтожного владыку, петуха: 830 Он топчет многих кур, но нет на нем греха. Иль к женщинам в тебе пропало притяженье? Господства твоего не в них ли умноженье? Иль рода твоего не здесь воздвигся ствол?

Ахиман

Я порешил унять любовный произвол. Умильно греется в людской руке ехидна, Чтоб благодетеля затем предать постыдно. Едва лишь он заснет — вонзить клыки в него. Ворожея! Отколь взяла ты колдовство, Чтоб любострастье мной всецело овладело? 840 Терпенье Божие иссякло до предела, И для раскаянья нет времени почти. О, где заступника пред Господом найти, О, чья бы к Небесам мольба взнеслась благая?

Урания

Ругайся, мелочных попреков избегая.

Ахиман

Во любострастии всех зол земных исток. Я, князь и вождь полков, смиривших весь Восток, Пределы мирных стран воюя беззаконно, Добычей боевой твое усыпал лоно, Соседей обобрав безвинных, — без стыда 850 Отъяв у них плоды тяжелого труда.

Урания

Быть может, воевать тогда совсем не надо?

Ахиман

Кровь — чванству женскому первейшая услада, К роскошеству двора один лишь повод есть: Почтенье вам явить, возвысить вашу честь. Необходимого — для женщин не довольно, Всех обери вокруг, сколь таковым ни больно, Все женщина возьмет, что принесет слуга, — Наряды, золото, куренья, жемчуга, Все ненасытной впрок ее идет утробе, 860 Вплоть до сиротских слез. Она — подруга злобе, Сестра насилию, разбою и вражде. Коль Бог карает мир, сему причина — где? Причина — женщины: ведь самым безобразным Средь них — известен путь смутить мужчин соблазном, Использовав сурьму, румяна и наряд. Но если кто не слеп — тот видит маскарад Фальшивой роскоши, — и плачет, проклиная Плен, в каковой мужчин берет мечта срамная.

Урания

Мужской неверности зрю справедливый гнев! 870 Ты был совсем иным, когда нежнейших дев Вели к тебе чредой, еще не знавших мужа; В них сладость первую с восторгом обнаружа, Не ты ли насыщал свой похотливый глад И был доволен весь, от головы до пят? Сплетая кисти рук, уста содвинув тесно, Мы были две души, слиянные телесно. О, в чем не клялся ты! Скорее зренья дар Ты б отдал, чем посмел гасить страстей пожар! Не в сей ли должно день, тревоги все откинув, 880 Собрать князей, господ и прочих исполинов К ристаньям доблестным, к потехам, коим нет Подобья на земле! Блистательный рассвет Вовеки не видал в пределах порубежных Такого общества владык и женщин нежных; Уж скоро мы, часов не упуская зря, Вкруг свадебна должны сойтись бы алтаря, Где страсти мощный жар нас воедино сплавит. Ужель великий князь княгине срам составит Пред миром всем — теперь! Позорное пятно! 890 Ужасно, мерзостно, пожизненно оно! Прочь, вероломный, прочь; кляни утехи ложа, Лишь слезы ждут тебя, твою же скорбь умножа! Вот брачное кольцо, вот ожерелья, князь, Вот серьги — все, смотри, я повергаю в грязь: Все это принесли твои победны войны: Возьми обратно — мы трофеев недостойны! Ты слишком утомлен любовью жен и дев И должен поскорей проситься в Ноев хлев.

Ахиман

Она уходит прочь!.. Что делать с сей насмешкой? 900 Молю, повремени!

Урания

Да нет уж, ты не мешкай, Беснуется теперь вода морей и рек. Закат недалеко. Скорей просись в ковчег!

Ахиман

О, сколь виновен я, безумен и несдержан! Пред алтарем любви постыдно я повержен! Прощенье ниспошли мне у твоих колен.

Урания

Ты речь переменил!

Ахиман

Я спором был смятен, Взгляни же на меня: я ль не подобье дуба, Что волею стихий повержен наземь грубо? Забыв о Ное, чту твою любовь одну. 910 Достоин милости, кто осознал вину.

Урания

У женщины герой прощения не просит, Любовь постыдного смиренья не выносит. Пускай на гибель мы теперь осуждены, Как лучше умереть: на лоне у жены, В воде ли? Не дерзай будить любви ехидну, Коль уязвит она — ты примешь смерть постыдну.

Ахиман

Неубедительна моя, убога речь, Но мне любви своей вовеки не пресечь: О, лучше бы мне жить от века бессловесно!

Урания

920 Женохулителю бороть ехидну вместно, И силы все свои на то употребить, Чтоб женщин истребить, решивших мир сгубить.

Ахиман

О, где найти бальзам — смягчить сердечну рану?

Урания

Ни лести, ни мольбам внимать уже не стану. Клятвопреступник ты, иной ищи любви, Иную женщину желанною зови.

Ахиман

На милость уповать уже ни на какую Не вправе я, — но нет, еще одной взыскую: Прими же сей кинжал, нет коего острей. 930 Вот я подставил грудь. Срази меня скорей, Пронзи мне сердце, нет в продленье жизни проку. Иль, если брезгаешь, найди жену жестоку, Что казнь сию свершит недрогнувшей рукой — За то, что я тебе удар нанес такой.

Урания

Ты тронул сердце мне слезою запоздалой, Уж так и быть, прощу и обниму, пожалуй. Свой прибери кинжал. Живи. Однако жду, Что с Ноем прежнюю ты заведешь вражду.

Ахиман

О, свадьба новая!.. Вот — Ной сюда стремится. 990 Да будет пристыжен тобою сей тупица, Чья к женам ненависть бушует нелюдска. Гримасой он тебя дарит издалека, Он женственность убить во всем, как видно, хочет, Бредет, обрывки фраз под нос себе бормочет.

Ной, Урания, Девушки.

Ной

Во дщерях Каина — людского рода ржа. Что господин свершит, то сгубит госпожа. Для тучных нив пришла пора дождя и града, Цветы летят с ветвей, трещат деревья сада В круговращении бушующей весны, 950 Которой земли все и небеса полны; И в этот самый миг, чреватый Божьей местью, Способна женщина мольбою, лаской, лестью Вновь совратить того, кто тверд на миг предстал!.. О Небо, пощади! Твой верный раб устал, Спасенья миру нет, блудящему в дремоте. Любой любовный зов, каприз греховной плоти — И вот великий князь, объятия раскрыв, Немедля угасил души благой порыв, Чтоб мерзкая толпа к вождю не охладела. 960 Ни до чего толпе нет никакого дела, Пусть на нее скорей обрушится потоп.

Урания

Как нам стерпеть сие? Рехнувшийся холоп, Ты смерть зовешь свою! Ты все бубнил про Бога, Веретено крутил, — что, пряжи вышло много? Зачем ты все твердишь о жен людских вине? Ты женщиной рожден и обручен жене, Как все, родил, детей, со всеми одинаков, Деторождение — важней небесных знаков, Не детям ли дано, как высшему добру, 970 Быть лучшей радостью средь всех, что суть в миру? А впрочем, немощи в сей злобе виноваты: По дряхлости пошел ты женам в супостаты.

Ной

Что проку отвечать? Ты мой исконный враг, Не внемлешь ничему и пятишься, как рак. Не женщинам несу в пророчествах угрозу, Но развращению! Оставь прелестну розу Меж терниями цвесть, свой аромат даря Всем слабым, кто к шипам руки не тянет зря, — Восхочет многих кто, тот сам себя поранит!

Урания

980 Но уничтожь любовь — людей совсем не станет!

Ной

Баюкаешь себя ты присказкой такой. Когда на многих жен любовный жар мужской Распространяется — он ярче, но короче: Мужи, которые до многих жен охочи, Растрачивают мощь, — а страсть к одной жене Продляет мужу век, с подругой наравне. Прими ты истину без раздраженья эту, В желаньях следуя Господнему завету.

Урания

Бесплодно сим прельщать наш благородный нрав: 990 Коль страсть изощрена, то требует приправ. Так сладко, так легко — об этом знает каждый — Изменою разжечь огонь любовной жажды. Всяк ведает — любви законы таковы: Желанней, чем роса для высохшей травы, Для лона женского — стремленье господина. Сего не уместить в мозгах простолюдина. Лишь благородного сие удел ума [168].

Ной

О, ложа брачного премерзкая чума! От многоженства в чем найти оплот защиты? 1000 Два сердца любящих, что вместе прочно слиты. Нарушить ваш союз — великая беда! Нет, муж, во чистоте держи себя всегда И женщине своей не нарушай обета.

Урания

Твой собственный отец, уже в преклонны лета, Двух жен себе завел и наплодил сынов [169]. Как смеешь называть крушеньем всех основ Женитьбы многие — тогда как сам ты тоже Своим отцом зачат на оскверненном ложе?

Ной

Прилично, чтобы сын покрыл отцовский стыд.

Урания

1010 Злодей, что от убийств доныне не отмыт, Что осквернил себя клеймом двойного блуда, Нам сына породил — о, это ли не чудо? — Какой, со злобностью своей не совладев, Возводит клевету на женщин и на дев, Лишь своего отца возобновляя мерзость.

Ной

Прощаю брань твою и безрассудну дерзость, Да будет и Господь с тобою не жесток. Безумцы жалкие, настал расплаты срок, Вздымите же глаза на небеса беззвездны, 1020 Что влагою полны, вознесшейся из бездны; Весь воздух как бы стал стихиею морской, Пророча паводок и скорый мор людской. Уж скоро дождь пойдет, безжалостен и жуток, Лить будет сорок дней, точнее, сорок суток, Сольются все моря, покровом ляжет тьма, Где, люди, вам спастись? Лишь прозвучат грома И молнии сверкнут — стремительно воспрянув, Начнет всходить вода бескрайних океанов, И губку облаков над царствами земли 1030 Господня пясть сожмет. О бедный люд, внемли, Покайся пред лицом предвестий необорных. Ты уповаешь зря спастись на кряжах горных, Глядишь с надеждою на высоту древес — Но нет, не устоит перед потопом лес, Из почвы вырванный, он оку будет страшен; Водой подмытые, падут громады башен, И будут видимы в волнах со всех концов Скот захлебнувшийся и толпы мертвецов, Усадьбы и дома достанутся пучинам, — 1040 Ни шлюзам не помочь, ни дамбам, ни плотинам, Еще родители спасти детей спешат — Вотще! А над водой доносится раскат Рыданья позднего. Конец утехе брачной, Блеск праздника тоской сменился самой мрачной. Средь волн последний стон почти уже затих, С невестой мертвою ко дну идет жених. А то немножество, что остается живо, На скалы голые взлезает торопливо, Спасения взалкав, — но океан седой 1050 Готов луну покрыть бурлящею водой, Подбросив, как пузырь, — уж горы без остатка Проглочены водой, на полтора десятка [170] Локтей ушли под хлябь: в тот мир придет покой, Уймется горький плач, последний стон людской.

Урания

Угрозы пугала страшны для скверной птахи, Но мудрый пребывать не станет в праздном страхе. Танцуйте, девушки, — так хочет госпожа, — Пустым пророчеством глупца пренебрежа.

Девушки

Так просто потопить людей! 1060 А лебедей? А лебедей? Сей птице паводок только мил, Он ей предзначен! В ней нерастрачен Любовный пыл. Ей для уютного гнезда Нужна вода, Нужна вода! Она довольствуется судьбой, 1070 Сколь то возможно, И бестревожна К вражде любой! Путь у птенцов сей птицы прям: Плыви к морям! Плыви к морям! Всегда и все для нее — добро, Она — любима; Неувлажнимо Ее перо. 1080 Поет она — всего лишь раз В предсмертный час, В предсмертный час, Она возносит свой страстный клик, — Но, лишь допела, Встречает смело Последний миг. И только обратит главу Вдаль, в синеву, Вдаль, в синеву — 1090 Увидеть снова, в преддверье сна Земное чудо: И прочь отсюда Плывет она.

Ной

Сколь ночь придет горька к сим душам закоснелым! Не помогли слова — ну что ж, ответим делом.

Хор ангельской стражи.

I. Песнь:

До той поры, пока Не создал Бог природы, С землей лежали воды Подобием клубка. 1100 Носитель высшей власти В первичной тьме витал, Однако миг настал, И мановеньем пясти Бог воду от земли Отъял, их связь наруша, Открылась сверху суша, Потоки вниз ушли. С тех пор стихии водной Закрыт к высотам путь: 1110 С землей она отнюдь Бороться не свободна. Всему дала места Господня щедрота.

I. Ответная песнь:

И землю, и моря Угодно было Небу Дать людям на потребу, В миру покой творя. Но скотством человечьим Разгневан Божий суд: 1120 Земной преступен люд, Оправдываться нечем. Ной — Господом избран, Но, вред ему затеяв, Толпою лицедеев Командует тиран, Утеха чьей утробы — Презревши Божью речь, Стремительно разжечь Пожар греха и злобы. 1130 Но скоро, видит Бог, Наступит эпилог.

II. Песнь:

Уже не сну черед, А смерти — лечь на вежды, Злодеям нет надежды Спастись от Божьих вод. На берег море правит Преступных доконать: И пастухов, и знать Уж скоро плыть заставит. 1140 Всевышний длань свою Над сим священным местом Простер охранным жестом На Ноя и семью. В блюстители ковчега Поставлен Уриил, Чтоб сей оборонил Постройку от набега; Он должен покарать Всю исполинью рать.

II. Ответная песнь.

1150 Коль праотец Адам С женой бы встал из гроба, И подивились оба Своих детей родам, Взглянули б на живые Земные племена, Которым жизнь дана Чрез муки родовые; Восплакали б они: О Господи, затем ли 1160 Мы заселили земли? Нисколь не времени, Развратников карая, Сурово накажи Земной рассадник лжи! Как древле — двери рая, Теперь замкни ковчег. Растленный, скорбный век!

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Хам, Ной.

Хам

Дозволено ли мне, отец, просить совета?

Ной

В чем дело?

Хам

О, ни в чем.

Ной

Недобрая примета, 1170 Мне в голосе твоем тон слышится дурной.

Хам

Я с Ахимановой беседовал женой.

Ной

Сего ль не воспретил я совершенно ясно?

Хам

Я неприступен был.

Ной

К чему терять напрасно Часы почти уже исчерпанного дня?

Хам

На сердце гнет лежит великий у меня.

Ной

Жена, отец, и мать, и братья, и невестки Тебя в ковчеге ждут: сему причины вески.

Хам

Я все же многого, родитель, не пойму.

Ной

Я свет познанья дам рассудку твоему.

Хам

1180 Потребно ль в лодку лезть, по край зверьми набиту?

Ной

Коль выпьешь море — в том вполне найдем защиту.

Хам

Мир в меру покарав, отступит вал морской.

Ной

На это, как ни жаль, надежды никакой.

Хам

В ковчег сокрытыми — доколе нам томиться?

Ной

Круг совершить должна светила колесница.

Хам

О, горе — в темноте скрываться целый год!

Ной

Ты не соскучишься, утешься наперед.

Хам

Кто празднствует — тебя ль, отец, не раздражает?

Ной

Уж праздность-то тебе никак не угрожает.

Хам

1190 А поохотиться — уж так ведь я охоч! Ни солнца, ни луны в ковчеге — только ночь, Не воздух, а сплошной тяжелый дух звериный, Напитанный чумой, зловонною уриной, — С утра до ночи так, и с ночи до утра: Тюрьма, свинарник, хлев, собачья конура [171]!

Ной

Средь нас, любезный сын, не будет безработных; Сим и Йафет с тобой должны питать животных, Носить овес, и жмых, и прочие корма, И чистить стойла все, что хлопотно весьма.

Хам

1200 Тюрьма! Ужели Хам вот так растратит силы? Сгниванье то иль жизнь во глубине могилы? Притом не в мраморном — в бревенчатом гробу: О, сколь печальную мы выбрали судьбу!

Ной

Зато не сгубят нас греха позорны пятна.

Хам

Что легче — просто смерть, иль смерть тысячекратна? Мне легче броситься в разверстый зев пучин!

Ной

Я поддержу тебя: будь мужествен, мой сын.

Хам

Все то, позволь, скажу, что прочие не смели.

Ной

Мы много говорим, а время на пределе. 1210 Но выскажись, свои печали мне вруча.

Хам

Не в роли ты отца, но в роли палача, Кто сам же и судья: ты казнь пророчишь миру, Грозишь ему, воздев тяжелую секиру. Медведем Господа изображаешь ты, Свирепым кабаном, стравляющим кусты В припадке бешенства: мол, все затопчет царства Господь, карающий развратность и дикарство. Столь воды буйственны, столь плотны облака На сушу бросились теперь издалека, 1220 Уж над отрогами тяжелый вал колышим, Последний мира вздох мы вскорости услышим, Иль Бог, как женщина, озлоблен и ревнив? Иль мало гибели Ему садов и нив? Не Провиденье здесь — но лишь вражда и вызов, Немилосердный гнев, сквернейший из капризов.

Ной

О святотатственный, о гнусный отпрыск мой, Увы, речистый столь — уж лучше бы немой, — Позоришь Господа глаголом ты неправым, Беспутством обуян и своевольным нравом. 1230 Я Небеса теперь в свидетели зову: Не пасть проклятью бы — да на твою главу! Мы, слава Господу, с той истиной знакомы, Что Божьи сущности для нас неизрекомы, Бессильна их в слова понятные облечь Несовершенная, увы, людская речь. Упреки ложные в гневливости растленной Невместно воссылать Создателю Вселенной. И вот — печальная картина такова: На ветер кинуты неправые слова. 1240 Суд над злословием, будь нелицеприятен! Возможно ль Господу столь безобразных пятен Тиранства мерзкого — не смыть с лица земли? От корня одного — две ветви возросли: Род Каина плоды, чреватые раздором, По свету разбросал, — и Сифов род, которым Даны плоды, чей вкус целителен и здрав. Но первый победил, мощь большую набрав. Испорчен лучший стал, благим путям неверен. Возмездье да грядет. Посев добра — потерян.

Хам

1250 Почтенный мой отец, ты гневен столь не будь, Тебе перечить я не помышлял ничуть, По слову твоему немедля я водвину Себя в построенну тобою домовину.

Ной

Жена властителя простерла мощь свою Теперь и на мою, как вижу я, семью. Ты нынче раб ее, и нам грозит расплата: Рассорит снох она, возропщет брат на брата, Невзлюбит мать отца. Зло — снова меж людьми, Пусть оным заражен один лишь из восьми, 1260 Что жить останется, когда отступят воды, Грядущи от кого произойдут народы. Так отойди же, сын: пришел тот самый час, Прочь увести когда с земли я должен вас.

Хам

Вот — все идут они, готовые к поездке. Мать, поспеши к отцу; вы, Сим, Йафет, невестки, Утешьте же его — скорей, скорей сюда. Не должно мешкать нам, когда пришла нужда.

Сим, Иафет, Ной, Хор.

Сим

Земля мокра, отец: пора отдать швартовы. Все родичи твои вполне уже готовы 1270 Пуститься в долгое скитанье по волнам. Вот мы пришли сюда: повелевай же нам.

Иафет

Мы подготовлены — легко отсель отыдем.

Ной

Что позади мы зрим, что пред собою видим В печальный этот час? Мне доле ждать невмочь, Я оставляю мир, я удаляюсь прочь От человечества, храня на сердце горе. Легко ль, изгнанники, со мной вам будет в море? Легко ль подобную судьбу перенести? Всевышний силы вам да ниспошлет в пути; 1280 Уместно верою вооружиться многой. Пребудьте в стойкости, служите мне подмогой. От пламени Господь спасет, и от воды, Не должно никакой подать гибельной беды. Чреваты небеса дождем над горным краем И ждут, что мы ковчег, войдя в него, задраим; Архангел знак подаст во мрачной вышине — И гром греметь начнет: я не хочу зане Ни гибель мира зрить, ни слышать слезны просьбы. Мне море слез когда наплакать удалось бы, — 1290 Гнев отвратя, Господь услышал бы меня!.. Но будут гром и блеск небесного огня Стон заглушать людской, звучащий все надрывней В смешенье паводка и беспощадных ливней. Обречены внимать мы сорок дней подряд, Как хлещет в кровлю дождь и как грохочет град, Как мчат ветра со всех сторон земного круга, С востока, с запада, и с севера, и с юга, В один смеситься вихрь, невиданный вовек. Тогда под облака подымется ковчег, 1300 Потянется чреда дней наших безотрадных Без солнечных лучей, при свете плошек чадных.

Сим

Нам скорбь сию дано да будет обороть.

Иафет

Ярение стихий легко смирит Господь.

Ной

Нас волны к небесам подымут в дикой злобе, Живых, но спрятанных в плавучем нашем гробе, Колеблемые средь необозримой мглы Пребудем триста дней и семьдесят. Валы Огромные и рев грозы остервенелой Посеют страх в душе, пусть даже самой смелой. 1310 Там уши долгая заложит глухота, Смерть ветром и водой начнет стучать в борта, Во древесину свой вонзить пытаясь коготь И разломить ковчег (уж на смолу и деготь Не поскупились мы, чтоб судно оберечь), При этом ведайте: то брешь, то щель, то течь Нам будут досаждать, ломая домовину, Впуская воду внутрь. Почти наполовину Погибнет груз живой, сие предрешено, Ввергать, однако, нас в унынье не должно. 1320 Всевышний столь могуч, что не позволит смерти Сгубить земную жизнь в пучинах водоверти. Он нас убережет, плывущих без руля, Он хищников смирит в утробе корабля: Глад волка не томит, замолкли львины рыки, И грозный тигр молчит, и прочи твари дики. Гвоздь пригнан ко гвоздю; кто может, тот содей Корабль прочней, чем наш! Но боле, чем гвоздей, Чудес на судне сем: придя в Кедровы чащи, Молчат безбожники, постройку нашу зрящи.

Сим

1330 Лишь чудо вразумит безумного врага.

Ной

Не внидет океан в привычны берега, Безвиден будет он и тягостен для зренья, Как если: бы Господь не начинал творенья И влагу надвое в миру не разделил [172]. Он всемогущ вполне: Ему достало сил Одной рукой держать все мирозданье чудно. Он мог бы нас спасти, не воздвигая судно, А мигом, замыслу не ведая преград, Легко доставить нас в присноблаженный град.

Иафет

1340 К чему же целый век трудились мы поспешно, А подлая толпа, все боле многогрешна, Жила? Ее убить — полезней бы всего.

Ной

Долготерпением пыталось Божество Сих блудников спасти от страшного удара — Но только нас одних сия минует кара! От бедствия спасти сейчас Господь готов В ковчеге только нас из всех живых родов. Любите же Его: удел наш незаслужен, Ковчег с прислугою — Всемощному не нужен, 1350 Но так измыслилось верховному уму. Безумством было бы противиться Ему.

Сим

Почто, творя людей, Господь такого шага Не сделал, чтоб внушить их мыслям только благо, Чтоб никакой не мог явиться лиходей?

Ной

Свободной волею Бог наделил людей, Дал право выбора — служить добру иль худу, И вот — черед держать ответ земному люду, Суду бесстрастному сегодня предстоя, И — наказание назначил судия. 1360 Не виноват Господь: он лишь назначил сроки Нести ответственность за мерзкие пороки.

Иафет

К спасенью — гибнущим закрыты ли пути?

Ной

В последний может миг раскаянье придти, Однако же греха великая отрава На снисхожденье их уже лишила права.

Сим

Бог не простит ли всех в последний самый миг?

Ной

Сей грозный приговор не зря людей настиг; Столь долго медлил Бог и взвешивал недаром, Чему продать людей — прощенью или карам, 1370 Вполне заслуженным. Перед лицом Небес Еще могло Добро явить противовес Ликующему Злу, — но в нем иссякла сила, Возобладало Зло, живущих победило, И человечество, греховное давно, Бесповоротно днесь на смерть осуждено.

Сим

Как сможешь ты узнать, что осушились страны?

Ной

На то послужат нам и голуби, и враны.

Иафет

Полна различных чуд морская широта. Как выдержит ковчег удар хвоста кита, 1380 Коль с оным встретиться придется, предположим?

Ной

Бояться ли тому, кто под призором Божьим? Пусть целый адский флот замыслил бы набег Из царства демонов: неуязвим ковчег, Божественный корабль не сгинет, не потонет, И сам Левиафан нас в плаванье не тронет.

Хор

Спеши, о праотец! Решимости полны Богопротивные Енаковы сыны Поджечь кедровый бор, стоит ковчег в котором, Чтоб вслед за тем золу развеять по просторам, 1390 Работу сотни лет под корень извести. Что медлишь ты? Закат уже пришел почти. Ступай же! От сего мы провожаем брега С молитвами тебя в надежный трюм ковчега.

Хор ангельской стражи.

I. Песнь:

Господь, надежно сохрани Сих праведных — в грядущи дни, Блюди Адамовы побеги Средь волн сокрытыми в ковчеге. Отныне пусть радеет Ной О дикой твари и ручной, 1400 В том будут родичи полезны. Тебе послушен пламень бездны. И сократить способен Ты Срок этой долгой маеты Средь гибельной стихии водной. Пусть не созреет плод негодный На рода нового стволе, Когда пристанет Ной к земле, Узрев, что мир водой не залит, И Господа сей муж восхвалит.

I. Ответная песнь:

1410 Ковчег окажется открыт, И Ной молитву сотворит Уже на суше, — благодарный, Воздвигнет жертвенник алтарный, Будь, жертва праотца, чиста От птицы чистой и скота Во всесожженье приносима. Вняв запах жертвенного дыма, Достигшего небесных врат, Ты споров окончанью рад, 1420 Земным пообещаешь людям Столь беспощадным правосудьем В грядущей череде годов Не пресекать живых родов, Сколь племена б ни одичали. Ной, укроти свои печали.

II. Песнь:

Бог станет Ноеву семью В новоподаренном краю, Как пастырь, содержать в заботе; Он воспретит вкушенье плоти: 1430 Никто не смеет крови есть, Тем самым призывая месть, Убийства жажду порождая И Господу не угождая. Да будет людям речено: Проливший кровь — творит пятно, Что только кровью будет смыто. Сие да станет всем открыто, Кто носит мысль о мятеже. И пусть вовек никто уже 1440 Себя не осквернит столь дико Из тех, в ком отблеск Божья лика.

II. Ответная песнь:

И, подтверди сии слова Священной волей Божества, Встань, радуга, под небосводом Великим знаком всем пародам; Будь, как огромный лук, туга, Великолепная дуга! В ней красок будь подбор немалый — От синей до пурпурно-алой, 1450 Цвет синий — это знак воды, Цвет алый — знак иной беды, Ее ничто не отодвинет, Се — огнь, которого не минет Все человечество, когда День встанет Страшного Суда, Словам блаженного Еноха [173] Да внемлет новая эпоха. Семейство Ноево в плавучий входит дом, Столетним созданный отеческим трудом, 1460 За праотцем вослед, мир позабыв развратный, И твердо ведая: дороги нет обратной. Архангел-судия спустился, Уриил, С пылающим мечом. Он плотно затворил Ковчег на семь замков. Взнесенное высоко, Воззрилось на ковчег недремлющее око.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Урания, Ахиман, Архипастырь, Гофмейстер.

Урания

Когорта шла на штурм, но нет вестей о ней. Ужель проигран бой? Ни ржания коней Не слышно вдалеке, ни барабанной дроби: Пусть бы изжарились в ковчеговой утробе 1470 Кто затворился в ней, трусливо схоронись. Не вышло! Горестный, сюда подходит князь.

Ахиман

Дичь заловить сию — задача непростая. Ни с чем бредет назад понурых ловчих стая, — Как быстро в них, увы, дух боевой угас! Кто мог предположить! О, кто-то предал нас, Дал старикашке знать, и он, проклятый, словно Назло — убрался внутрь. Не возгорелись бревна Ковчега, сколь огнем их не пытали мы.

Урания

Коль факел не спалил дощатой сей тюрьмы, 1480 Коль срам — хвосту лисы и даже львиным лапам, К чему не взяли вы "сей крепости нахрапом?

Ахиман

Был полон призраков, увы, кедровый бор. Сынам Енаковым везде давал отпор Какой-то мощный Дух, грозя из дикой пущи Мечом пылающим. Сей ужас вездесущий Для исполинов был страшней беды любой. Смятенные бойцы идти не в силах в бой. Так мы бежали прочь: не колдовство, так скоро б Пылали бы и лес, и окаянный короб.

Урания

1490 Терпенье, господин: мы скоро отомстим, Сколь ни велик ущерб — однако возместим, На женщин клевету взводить нельзя задаром, Есть мудрость, чтоб не вмиг обречь безумца карам.

Ахиман

Кто это, бледный столь, мне видится вон там? Мню, будто смерть за ним топочет по пятам. То, кажется, гонец: он горячит верблюда, Спеша сюда. Опять случилось где-то худо. Он затрубил в трубу, летит во весь опор. Что, Архипастырь?

Архипастырь

Нам уж не хватает гор, 1500 Все переполнены они простонародьем, Что жило до сих пор по низменным угодьям.

Урания

Все, стало быть, спаслись?

Архипастырь

Кто гор успел достичь, А прочие в воде потопли, как кирпич.

Урания

Их гибель местные как допустили власти?

Архипастырь

Не ожидал никто внезапной столь напасти [174]. Еще не осознал, что ждет его, народ, — Как водяной пузырь, небесный лопнул свод, И начался потоп, уже без проволочек. Напрасно жители пытаются из бочек 1510 Вязать плоты — куда безумцы поплывут? Вода пришла свершить свой беспощадный суд. Плывущие пласты торфяников подмытых Покрыты толпами раздетых и несытых; Над бедолагами уж занесен, грозя, Голодной смерти меч, — и биться с ним нельзя; Недолго плавать им но пенистым просторам, Им должно помышлять о смертном часе скором, Они оглушены потоками дождя И озираются, нигде не находя 1520 Ни островка земли; уже дубы могучи, Что сучьями луну царапали сквозь тучи, С корнями вырваны, плывут со всех сторон В бушующих волнах, — и ветви гордых крон Гирляндами людей увешаны: бедняги На них пытаются спастись от страшной влаги,

Ахиман

Ты знамений пред тем не видел, иль примет?

Архипастырь

Над миром воспылал необычайный свет, Кометы, факелы, мечи, драконьи пасти Пылали, небеса грозя разъять на части, 1530 Тираня ужасом несчастные толпы. Оцепенение сходило на стопы, Свист уши заполнял, крепчая постепенно. О, вот уже сюда ползет морская пена! Готовьтесь умереть: пришел последний час.

Ахиман

Русалочье мурло, ты совратила нас! Ты Ноя прогнала! Дрянь, полная коварства! О, для чего теперь мне все земное царство, Власть наша рухнула, и гибель впереди. Прочь, подлая жена!

Урания

Владыка, пощади, 1540 О да, на мне вина, — но ведь еще намедни, Ты знаешь, в Ноевы никто не верил бредни! Куда бежать, куда? Последний миг настал.

Ахиман

Зри, пламя серное верхи взрывает скал. Во исполнение Господнего приказа Готов обрушиться, треща, хребет Кавказа; Вопль женщин и князей, обвала грозный зык — Предвестники того, что грянет через миг.

Гофмейстер

О князь, ты чуешь ли трясенье страховито? На пики горные карабкается свита, 1550 Мнят — скальная спасти их может вышина От скорой гибели, но всюду — смерть одна.

Ахиман

Напрасно: к молнийным они стремятся жалам.

Гофмейстер

Иль к горцам попадут, известным каннибалам, Постящимся давно: того не миновать, Что смогут дикари еще попировать, Плоть женскую иным предпочитая блюдам.

Урания

Что делать? Плыть куда? Спастись — которым чудом? Что делать? Плыть куда? Все сгублено дождем.

Ахиман

О, кто сей грозный Дух? Немедля ниц падем.

Уриил, Урания, Ахиман, Хор.

Уриил

1560 Пред вами — Уриил, несущий меч Господен, Архангел-судия, с которым спор бесплоден; За преступленье кто в далекие лета Адаму затворил эдемские врата.

Урания

О, нас впусти в ковчег, о, накажи построже!

Уриил

Для вас ковчег закрыт, и милость Божья тоже.

Урания

Спаси и пощади!

Уриил

Слезами не помочь. Вам должно умереть. Теперь ступайте прочь. Но, кто пред гибелью раскается неложно, По смерти Божий гнев тот умягчит, возможно.

Хор

1570 Кто благость Божию сравнит, и Божью власть — Тот повод обретет к стопам Его припасть. Спаситель чаемый сойдет к земному роду И душам горестным провозвестит свободу. Провозвестит, что мрак узилищ — не навек, Тогда воздвигнется для оных душ ковчег, Прообраз нового, незыблемого храма, Средь бурных вод морских всегда плывущий прямо; Тогда омоет всех единая купель От мерзости грехов, накопленных досель. 1580 И всякий Господа прославит и увидит, И чудо благости Господней к миру снидет.

ПИСЬМО К ИОАХИМУ АУДАНУ[175]

Благосклонный ученый и проницательный друг,

я прочитал Ваши замечания к труду опочившего[176] и почитаю за благо оставить их в стороне ввиду кончины автора. Словесным пререканиям не место перед лицом смерти. Что же касается моей трагедии о Ное: Ваша Честь изволила оценить ее весьма высоко. Haud equidem tali me dignor honore [177]. Я полагаю великою честию для себя, что Вы проявили благосклонность и с толиким тщанием рассмотрели трагедию и явили а ней суждение. Ваше мнение о Ламехе не представляется мне лишенным основания, это и меня также смущало и останавливало, однако различные ученые богословы все же рассматривают Ламеха в четвертой главе Моисеева Бытия и Ламеха в пятой главе той же книги как одно и то же лицо: того, кто обнимал двух женщин одновременно, и того, кто "убил мужа" Каина, как свидетельствует Предание, хотя и не Писание; отчего же я взял на себя смелость произносить греческие имена в еврейской истории, изъясняю: таковое своеволие заимствовано мною у Бьюкенена, который именует матерью дочери Иевфая Сторге, по-гречески ??????, или же Чадолюбие, — чем совесть свою упомянутый Бьюкенен не чувствовал нимало отягченною. Мою Уранию [178] произвел я от слова "ур", что означает "огонь", и ничего общего с греческим не имеет.

Вам было угодно указать мне на серьезное и значительное различие в наших теологических позициях. Но ежели Иисус Христос есть тот центр, вокруг коего обращаются Небо и Земля и все иные вещи, то не надлежит и нам иметь разногласия. Statuit supra petram pedes meos [179]. Эта каменная скала — Христос, а что касается до церкви, то она — Столп и Утверждение Истины. О Христе же речет голос из облаков: "Внемлите Ему". О Церкви же говорит сам Христос: "А если и церкви не послушает, то да будет он тебе как язычник и мытарь". Так вручены Христу и церкви единая власть и справедливость в вере, и верующие связаны сими речениями, пред коими я добровольно и послушно склоняюсь.

Мишель де Монтень, рыцарь Св. Михаила, ученый человек и остро мыслящий скептик, оракул при почтенном стольнике Хофте, мудро и справедливо указал на причину такового разброда в умонастроениях и суждениях. Он именует надменность человеческого ума Нимродом, который тщится вознести свою постройку к звездам, дабы завоевать Небеса, но за работою своею претерпевает рассеяние из-за различия в наречиях и человеческих натурах. Perdam sapientiam sapientium, et prudentiam prudentium reprobabo [180]. От сего высокомерия человеческого разума, проявляемого каждый раз особым образом, проистекает наказание разделением, и каждый начинает глаголать своим особым языком. Об этом повествуют целые штабели книг, из этого происходят столь воинственные расхождения и взаимные атаки. Каждый тащит свою собственную находку на алтарь, поклоняется и молится ей, словно идолу. Такая путаница происходит от различества умонастроений, лишения упорядоченности, и это урок нам в том, что нет ничего вечного, кроме того, что сам Господь раз и навсегда прочно установил: "Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут [181]".

Мой возраст достиг ныне восьмидесятого года, и, ежедневно созерцая смерть и гробовое преддверие, пытаюсь я вооружиться супротив мрачности могилы в тления посредством созерцания души и тела во времена, последующие за венною жизнию. Упомянутый Монтень утверждает, что нет ничего подлинного, кроме света Господней благодати и Истины, нам открытых. Он потрудился, дабы показать нам, как все писатели, даже Пифагор и Платон, понапрасну тщились доказать бессмертную сущность души и в конце концов ничего не доказали; таковое доказательство не выведено никем из догматиков, сколь бы ни были многоречивы их рассуждения: в противовес всему этому восставляю я ныне мое спокойствие и веру нелживому Провозвестнику Истины, говорящему: "И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне [182]". Что же до тела, то мне верится, что смертное сие причастится бессмертия, и смерть будет побеждена. В этом чаянии пребываю я и желаю нам каждому неколебимо стоять на своем.

У моего издателя случилось мне видеть Ваш высокоученый труд [183], коему цена была определена в разменной монете, также и великолепные иллюстрации к мыслям Аудана. Мне отнюдь не было бы неприятно сейчас заняться изысканиями и пожинать плоды мудрости, однако преклонные годы заставляют проходить мима множества вещей, и познание всего и вся остается в нашей жизни трудом, не знающим завершения. Мы стремимся к совершенству, которым Всевышний да удостоит и Вас и меня, и да помилует нас, покуда же я остаюсь

Всегда готовый к услугам Ваш друг

И. ван Вондел.

В Амстердаме 3 августа 1667 года.

Дополнения

Стихотворения

ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА ГЁЗОВ, ИЛИ ОТХОДНАЯ ДЛЯ ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ СУДЕЙ[184]

I Он отчизну для того ли В сердце нес, Чтобы сгинуть в сей юдоли, Словно пес, Чтобы, вражескую злобу Не смягча, Напитать собой утробу Палача? II Что ж досель палач в почете? 10 Где ответ? Зрите: кровь на эшафоте Вопиет. Пусть лжецы, многоглаголя, Строят ков — Он не принял ни пистоля От врагов! III Тот, кто вырвал меч из ножен Роковой, Нынче скорбен и встревожен, 20 Сам не свой. Он самим собой оплеван Навсегда, Плачет: мол, сгореть готов оп Со стыда. IV Он раскаянием дышит В этот миг. Сон убийцам не утишит Духовник. Ибо знает Неподкупный 30 Их дела. Не отмыть души преступной Добела. V Заключение Совесть их не зря пророчит По ночам. Червь бессонный сердце точит Палачам. Пусть провидит кару божью Каждый вор, Кто признал скрепленный ложью 40 Приговор!

ПОХВАЛА МОРЕХОДСТВУ[185]

посвященная благородному, премногоуважаемому, строгому, мужественному, мудрому и прозорливому господину Лаврентию Реалу, попечителю и единовластному повелителю Ост-Индии.

Все те, кто облечен уменьем чрезвычайным С кошачьей ловкостью карабкаться по райнам [186]; Морские призраки, кому покорна снасть, Тефидой сызмальства [187] баюкаемы всласть; Честная гильдия при колпаке и робе, Чьей лишь приливный дух пользителен утробе; Седые кормчие, из коих ни один Тугому ложу волн не предпочтет перин, Но отдыхает кто, пассат впивая свежий, 10 Заякориваясь у чуждых побережий; Вы, кто за много лет просолены рапой, Ведущие суда испытанной тропой, — Над парусом моим примите руководство, Над замыслом воспеть благое Мореходство! И пусть Лаврентий [188] нам напутствие пошлет (Не тот, что древле был изжарен, — нет, но тот, Что в Индии теперь наместником), — и силу Ветрам попутным даст, и прочность даст кормилу, Благословением в пути поможет нам 20 Счастливо проскользить по хлябям и волнам. Кого древнейшими почесть из мореходов — Об этом длится спор средь множества народов, Однако истина в веках сокрыта мглой: Сугубо Греция гордится похвалой Язону, Тифию [189] — всем аргонавтам славным, Что обессмертились походом мореплавным За золотым руном; но также Тир давно В морях использовал долбленое бревно; Египет вступит в спор, доказывая жарко, 30 Что камышовая всего древнее барка; Британец правоту докажет нам свою — Мол, прежде всех пошил из козьих шкур ладью; Этруски говорят, что якорь отковали, А финикийцы — те, не первыми едва ли, Уменье обрели, с Уранией в ладу [190], Плывя, держать в виду Полярную Звезду; И славу древнюю доносят отголоски, Сколь гордо по морям шли корабли родосски; Кефисом [191] первый был прият весла удар, 40 Шпринтов [192] срубил Дедал, а парус — сшил Икар, Тот — создал галеас, сей — выстроил караку [193], За первенство любой готов пуститься в драку, На каждый аргумент имеется ответ, И цель у всех одна: урвать приоритет. Но некоторый дух мне шепчет, с ними споря, Что первый Мореход рожден из пены моря, Где близ Энкхейзена [194] ведет на юг пролив, И ток соленых вод особенно бурлив. Влагорожденный сей Моряк столь баснословен 50 На суше скорбью был, что плот связал из бревен И жил на нем, пока через пролив впервой Его не отнесло волною штормовой. И с той поры, прельщен достатком постоянным, Он стал паромщиком, полезным поселянам; Он звался ван дер Скуп [195] — скупился на деньгу; Но, перед гильдией решив не быть в долгу, Со смертного одра уже спеша ко гробу, Ей завещал колпак, а купно с ним и робу, Что стали с той поры одеждой моряков 60 И будут таковой служить вовек веков. Как бы то ни было — оставим тему эту, Ко главному пора нам перейти предмету. Легко ли описать, сколь с мифом схожа быль, Когда, придя на верфь, узришь: заложен киль, Вокруг воздвигнуты леса высокорослы, Здесь топоры стучат, а там грохочут теслы, И вверх, где до сих пор зияла пустота, Шпангоуты [196] растут, как ребра из хребта, Чтоб разойтись, и вновь, с изящностью разумной, 70 Сомкнувшись, довершить охват громады трюмной. Вот корпус корабля почти уже готов, Сверкают медь и сталь изогнутых бортов, И доски корабля впитать не могут боле, Чем впитано уже смолы и канифоли. Быстрей, чем я пишу, корабль, чаруя взор, Растет, как цитадель, вернее — как собор, Противостав богам [197], страшащимся, что ныне Титаны новые, творимые твердыни, От семени людей возросшие враги, 80 Вот-вот с Юпитера потребуют долги За кровь давнишнюю, придавленную Этной, За то, что трон отца поверг древнезаветный. Спрошу однако же: а исполины где, Что возмогли б сию махину свесть к воде? В деянии таком предполагать победу Еще уместно бы, пожалуй, Архимеду. Здесь нужен бы Атлант, иль новый Геркулес, Кто на плечах держать способен свод небес! Утишься, род людской! Смирись, признайся проще: 90 На действие сие тебе не хватит мощи! Однако нет! Народ, не слушая меня, Титана катит, как Троянского коня, Громада движется, и вот, творцам в утеху, Со стапелей летит, в воде прорвав прореху. Встревожен бог морской: со дна, изглубока, Качает тростником густого парика, И в синеве бурчит: Ничтожные людишки! Вам покажу ужо, как богу ставить шишки! За Схевелинг ваш флот [198] пусть выплывет скорей, 100 Дорида там живет [199] средь юных дочерей, А я засну пока в тиши, в придонном иле, Куда меня, увы, плотины оттеснили. Корабль на воду встал, и совершенства в нем, Творимые людьми, все краше день за днем: Сперва рангоуту черед, а следом — вантам [200], Растет над марсом марс [201], как будто над гигантом Встал колоколен ряд, как будто род людской С них мыслит обозреть подвластный край морской, Вдали сыскать Олимп, слывущий необорным, — 110 Да вострепещет Марс пред марсом рукотворным! Вот — исполин готов. Так встань на рейд смелей Пред анфиладою могучих кораблей! О сколько флагов здесь глядит с высоких стенег [202]! Расцветок фейерверк узри, иноплеменник: Здесь пурпур, киноварь, лазурь и серебро, Здесь весело очам, отрадно и пестро, Гербы и вымпелы овеществили грезу: Да, здесь геральдика пришла к апофеозу! На синем — Саламандр. Льву — придан красный фон, 120 Здесь — воспарил Орел, там — возлетел Грифон, Златоочитый хвост Павлин Юноны вскинул, И Белый Голубь здесь, — когда потоп отхлынул, Он ветвь масличную доставил на ковчег, И с ней на вымпеле запечатлен навек. Я зрю Меркурия, Персея и Пегаса, Морского чудища вон там грозит гримаса, Что деву сторожит, скорбящую в плену; Зрю полный Зодиак, зрю Солнце и Луну, Сплетаются ветра над синею равниной, 130 И, беззаботствуя, полощут парусиной. С каким изяществом — корабль возьми любой — Обшивка галерей [203] украшена резьбой! Но, корабельщики! Бы что ж, не христиане? Иль спьяну сей красой кичитесь в океане? Пусть море вас дарит богатством чересчур, Так нужно ль, чтоб его растратил самодур? За нечто сходное был древле Тир наказан. Но — проповедовать пиита не обязан. Творенье дивное! Меня к тебе влечет! 140 Невеста сей страны, княгиня наших вод! Пленясь красой твоей бесценной диадимы, Почуял сам Нептун страданья нестерпимы; Киприда, мнится мне, в тебе воплощена — На створке устричной когда спешит она К себе на Кипр, — скользит, прещедро брызги мещет, Любовью пламеня все то, что в море плещет. Тот, кто взойдет на борт, с восторгом там узрит Бизань, и фок, и грот, и битенг [204], и бугшприт, И клюзы в палубе — просветы для отдачи 150 Каната с якорем, коль их назвать иначе; Баталерский отсек; поварню, где всегда [205] На весь дубовый дом готовится еда; Вот — готлинги [206], а вот — чудовищное дуло Страшилища войны, литого картаула [207]; Вот — ядра тяжкие, вот — склад пороховой, Что мог бы Цербера вогнать в предсмертный вой; Вот — кубрик, шканцы — вот; а далее — каюта, В которой рулевой живет не без уюта; Вот, наконец, и трюм. Воскликнешь ты: Моряк! 160 Безумец, как нырнешь ты в сей стигийский мрак [208]? Там вечной ночи край, в котором все незримо, Там легче заплутать, чем в катакомбах Рима, Там — полюс северный! Ты просто глуп и слеп, Коль хочешь лезть туда, в подводный сей вертеп! Все жито герцогства сюда сгрузи — неполным Сей трюм окажется. Скупец вручает волнам Свое имущество, — пусть весел, пусть угрюм, Он дома — плотию, но духом — втиснут в трюм. Вот — выстроились в ряд ответственные лица, 170 Те, с кем к венцу сия отбудет молодица: Вот — полномочный клерк [209], он фрахта главный страж; Вот — шкипер, штурман — вот; в рассчете на примаж [210] Усердные вдвойне; баталер, боцман, плотник, Цирюльник, канонир, пригитерсный работник [211], Парусовщик, профос [212] (при надобе — палач), Блюститель бренных тел, а проще молвить — врач, И, наконец, назвать необходимо кока, Что стряпает на всех, не нарушая срока. Матросов сотня здесь, и даже не одна, 180 Штандарт — другой солдат, коль в них нужда видна; Поварня ломится от всякого припаса; Тут лабардан, крупа и вяленое мясо; Гороха, сухарей довольно взято впрок; Все боцман уплетет, что ни сготовит кок. И не чета ему столичные обжоры, Что до еды блюдут три дня голодной форы. Обычай заведен на судне испокон Порядку следовать и уважать закон; Тому, кто совершит поступок непотребный — 190 Покражу, драку, брань, — грозит устав судебный, И виноватому воздастся по делам: Накажут поркою, присудят к кандалам, Привесят на нок-рей, насильственно купая [213], Под килем проведут [214], лишат в добыче пая. У всех, кто трудится, — законный кров и стол. Еда — четырежды. На шестерых — котел. Здесь время вахтами и звоном склянок числят. Глупец, кто сей уклад несовершенным мыслит. Так что напомнит нам — мы спросим наконец — 200 Могучий сей корабль? — Лишь княжеский дворец, Воздвигнутый на страх надменным супостатам, Сверкающий резьбой, и мрамором, и златом, Где на любом шагу — ступени, тайники, Чьи погреба темны, чьи залы высоки, Чьи балки в росписях, а вид дозорных башен Для ока пришлеца и радостен, и страшен, Где ни один слуга не смеет встать с колен, Завидя, что грядет владыка сюзерен, Из чьих высоких стен взирают сквозь бойницы 210 Тяжелых кулеврин [215] ужасные зеницы; Где спорные дела решаются всегда По справедливости законного суда. Как птица на заре ширяет без усилья, Готовясь в воздух взмыть, распластанные крылья, Вот так и мой корабль, чаруя очеса, На раины высоко возносит паруса, Дубовый исполин неспешно снасти травит И поперек валов к далекой цели правит; Так точно, как пловец, раздетый донага, 220 Едва оглянется назад, на берега, Всю мощь и ног и рук тугим даруя водам, — Так в плаванье корабль стремится полный ходом. Вот голубь, кажется, восщебетал вдали; Трикраты слышен клик: "Салют, констапель [216]! Пли!" Далекий зов рожка — и раздается эхом Глухих рыданий звук, смешавшийся со смехом. Нет, в море никакой не высветит Фарос [217] Всех тех опасностей, которые матрос В минуту грозную обязан грудью встретить, 230 Чтоб их преодолеть, чтоб доблестно ответить На бешенство стихий. Он говорит не зря, Что знает наизусть все звезды, все моря И все прибрежия. Сколь много саг изустных Возможно бы собрать о кормщиках искусных, — Как тот или иной счастливый путь сыскал Средь грозных отмелей и смертоносных скал. Все ужасы Харибд, все Сцилл водовороты, Пучины жуткие, в которых тонут лоты, Буруны пенные — дурных вестей гонцы, 240 Слепые отмели, надводные гольцы, Ветра, сулящие в пути одно лишь худо, Чрезмерная жара и тягостная студа, Мгла, непрозрачная для самых зорких глаз, Тоска полночная — "собачьей вахты" час [218], Шуршанье тяжких волн среди пустой равнины, Их вечный переплеск — и хрупкость древесины, Которой моряки вручили жизнь свою; Томление по тем, кто ждет в родном краю, С детьми и женами прискорбная разлука, 250 Рутина странствия, безмерная докука, Подгнивший такелаж, подпорченность харчей, Болезни, множество нежданных мелочей, Тайфуны, наконец, угроза флибустьеров — Все, что растет в умах до сказочных размеров. Однако — небосклон уже все мене хмур, И роздых нам сулит учтивый Палинур [219]: Встречает ныне тех, кто морю бросил вызов, Страна смиренных волн и благодатных бризов. Убавя паруса, ослабив грота-шкот [220], 260 Отрадно созерцать форштевня гордый взлет, Покуда Гелиос, сверкнув прощальным взглядом, Уступит Небеса блистательным Плеядам. Весь небосклон — в звездах. Бездействует штурвал. Обвисли паруса. Корабль заштилевал. Но буря, зародясь у скал, в прибрежной пене, Уже приблизилась, и в небе звезд все мене. И шорохи опять плодятся над водой; Весь океан укрыт туманною грядой, Неся и шторм, и хлад, и град, и дождь, и вьюгу, 270 Востоку — Запад враг, враждебен Север — Югу, Зефира Эвр на бой, безумствуя, зовет, Точит слезу Борей. Рыдает грозный Нот [221]. Прибой, обрушившись на Сирты [222] и на мели, Язвит прибрежия чем доле, тем тяжеле; Эола истерзав [223], первичный Хаос путь Изыскивает, чтоб весь мир в себя вернуть, Но тою же Эол ему монетой платит; С приливом спорит вихрь, и волн громады катит. Но какова судьба, скажите, корабля, 280 Что ввергнут смерти в пасть, разверстую, бурля? Он сбережен сухим: стараньями матросов, Уборкой парусов, работою насосов; Корабль в опасности уже со всех сторон, И мнится — сам Нерей [224] вот-вот утратит трон; Вот — мачтою корабль прокалывает тучи, Тотчас же — прямо в ад несется с водной кручи, Страх перед бездною людей объял сейчас; Лжет рулевому руль, а штурману — компас. Смолкают музы здесь. Вот так во гневе яром 290 Случается восстать турецким янычарам, Вскипеть, взреветь, взроптать, возжаждать всей душой Кровавый самосуд устроить над пашой. Но гнев морских богов смирить, спасенья ради, Умеет Тифий мой [225], простившись с частью клади; Он мачт не пощадит, когда велит нужда; Все лишнее пожрет пусть алчная вода. В снастях он слышит вой ветров, лихих и шалых, Ни солнца он не зрит, ни маяка на скалах, Лишь изредка ему, как грозный знак, блеснет 300 Перун Юпитера чрез темный небосвод; Вот утро, наконец, невзрачное настало, И тот, кто уцелел, глядит вокруг устало. Безжалостна судьба: разгул ночных часов Не уберег ни рей, ни мачт, ни парусов; На скалах, на песке спасенные созданья Дрожат в отчаянье и страждут состраданья; В волнах скользит доска, лежат вповал на ней Кто мертвый, кто живой — полуживой, точней; Другие, обретя последнюю отвагу, 310 Из шлюпки яростно вычерпывают влагу, И тщетным выстрелом доносит вдаль мушкет Мольбу о помощи — спасенья в море нет. Не чудо ли, Протей [226], что эти люди ныне Еще не сгинули в разгневанной пучине? Не меньше ужасов, коль скоро мой пинас То к небу, то к земле свершает страшный пляс, Готовит якоря, но стать на них не может; Скалистый брег, явясь, гребцов обезнадежит, И Кавр [227] безжалостный, воспряв из глубины, 320 Их в пене погребет вспружиненной волны. И день, и два, в три пучины полны гнева, Измученная снасть дымит от перегрева [228], И загорается, и рвется, будто нить: Не сплеснить бедную, и нечем заменить. Чтоб упредить сию беду хотя отчасти, Потребно отдых дать переслужившей снасти: По палубе разнесть, терпя любой ценой Опасность гибели, влекомую волной. Вот эти одолеть стихий недоброхотства — 330 И есть важнейшая заслуга Мореходства: Уместно доблестных ее побед венцу Пенфесилее [229] бы самой пойти к лицу, Кто, войска во главе, своим одним лишь видом Внушала должный страх властительным Атридам [230], Кто луновидному щиту благодаря, Существенный урон дорийцам сотворя, Доподлинную всем свою явила силу — Дерзнула бросить клич всемощному Ахиллу! Но знает Океан и отдыха часы, 340 Позволив дочерям себе чесать власы. На корабле — досуг: затеи, песни, шутки, Сердца возвеселит игра моряцкой дудки, И солнцем ублажить теперь пора себя, Тому подобно, как, по Кеику скорбя, У Алкионы [231] есть на берегу забота Почистить перышки, готовясь для полета, И вдаль к супругу мчать: так повелось с тех пор, Как им отчизною воздушный стал простор. Владеет множеством искусств моряк бывалый, 350 К примеру, тяжкий рей брасопить [232] силой малой, Иль сделать должный галс, иль фордевинд кормой Умело уловить, — а под ночною тьмой, От коей, кажется, никто не сыщет спасу, — Свой курс препоручить надежному компасу. Лилея целится [233], Арктур держа в виду, С мечтой облобызать Полярную звезду. О привлекательность чудесного магнита! Божественная власть в тебе и тайна скрыта: Поведай мне, прибор, почто стрела твой 360 Всегда устремлена в полночные края, Томима сотни лет соблазном неизвестным, Влекома лишь к одним Медведицам Небесный! Колени преклоним пред истой лепотой Счисления светил, наукою златой, Что позволяет путь среди коварных хлябей Исчислить с помощью прекрасных астролябий, Доподлинно узнать, несколько небосвод [234] Своей срединою восстал из дольних вод, Иль, небольшую дань пожертвовав старанью, 370 Павлина отыскать над неба южной гранью, Там, где Возничего столь высоко взнесло, Что он язвит главой лебяжее крыло [235]. При вспоможеньи сих созвездий путеводных Курс проложить легко во всех просторах водных. Гиппарх, Анаксимандр [236] — вас ныне восхвалю: Вы словно маяки, что светят кораблю, Атланты, кем ответ охотно подается На всякий правильный ответ морепроходца; Здесь Тихо помяну [237], который возродил, 380 Сатурна огорчив, счисление светил, Шлифовкой огранил свой несравненный разум И дал нам звезд чертеж, порой чуть зримых глазом, Чтоб ныне Кастор [238] мой, средь моря путь держа, Провел его прямым, как лезвие ножа. Вот — ученик его [239], кто, правда, не пирожных Творец, но дивных карт, орудий всевозможных, Средь коих — глобусы, чудесные шары, Столь верные, что нам никто до сей поры Подобных не давал, — а также лоций темы, 390 В которых с точностью неслыханной рекомы Морские отмели, скалистые брега — Все то, что в моряке зрит вечного врага. Дубовый замок мой, на Пафосе загружен [240] (Чтоб фрахт его свезти — большой обоз бы нужен), Сегодня якоря подняв из кипрских вод, До устья нильского назавтра досягнет, В Партенопейский край [241] придет, заверить смею, Где пели некогда сирены Одиссею, И беспрепятственно могли бы корабли, 400 Восход узрев сто раз, пройти вокруг Земли [242]. Так мчится мой Пегас, вовеки не устанет, Где птицы прочие лишь крыльями табанят [243]! Но слышу жалобу: покуда плыл ковчег, Иссяк и затонул златой, счастливый век, Железный век настал. Явилась Алчность миру, Ввела "мое", "твое" и вознесла секиру, И кинула полям, плодя кровавый гнев, Драконовых зубов чудовищный посев. Урок невозместим попранным Правосудьем, 410 Защиты у него искать невместно людям, Всяк ладит свой забор, доверья нет ни в ком, Над живорыбным всяк своим дрожит садком. Да, выкинуть за борт, пожалуй бы, не худо Исчадье оного всемерзостного блуда: Да сгинет навсегда сей выродок презлой! Нет места жалости! Долой его, долой! Скитайтесь по любым, известным вам, просторам, Но будьте верными делам и уговорам, Блюдя Христов закон, искореняйте лжу, 420 Ничем потворствовать не смойте грабежу, Прославьтесь честностью! Не зря Эол-владыка, Чтоб каждому пришлась известная толика, Народу ниву дал любому под косьбу, Чтоб людям не вступать в ненужную борьбу, И чтобы всем и вся был ясный принцип ведом: Сколь неудобно жить, рассорившись с соседом, И что любой надел — всех прочих только часть, Что тела член, решив от всех иных отпасть, Чинит себе же вред. Но, если цели благи, 430 К которым корабли спешат по синей влаге, Благословение, о Господи, низлей На них, как на браду священника елей [244]; По слову моему прославься, Мореходство! Пусть будет образ твой символом превосходства Поставлен в море, там, где в Тессел [245] бьют валы, И штевни где всегда от пены волн белы. Там да воздвигнется осьмое чудо света! Пусть будет статуя по-княжески одета, В короне пусть брильянт пылает, как свеща, 440 На золото не след скупиться для плаща, Корсаж из бархата, в кораллах и рубинах, Зеленым будет пусть, как цвет воды в глубинах, Пусть, будто Флотовождь, стоит сей образ так: Зажав в деснице жезл, а в шуйце — флотский флаг. Воззрятся на пего, воспряв со дна со вздохом, Морские божества, поросши древним мохом, Се — покровители саморазличных стран, Кому прибрежный край, иль выход к морю дан. Там — зрю Венецию, помолвлену с волнами, 450 Престольный Лондон зрю, соседствующий с нами, И гордый Лиссабон, и занятой Марсель, И Амстердам, чей блеск неоспорим досель, И хлебный Данциг зрю, — а вот, по воле Божьей, Грядут и мавры к нам, сверкая черной кожей, Кумиру моему воздать по праву честь, На паруса его глаза горе возвесть. Земля — поблизости [246]. Вот — лоцманские боты Спешат избавить нас от страха и заботы, Умело в порт введя, — и вот, как всякий раз, 460 Тритоны вод морских сопровождают нас. Вот — крепость Мейдена [247], очам уже открыта, — Всем главам таи глава — наш Хофт-архипиита, И бог залива, Главк [248], средь волн необорим, На танец нимф зовет. Беседку Моря зрим [249], Сей рынок христиан, край роскоши уместной, Где Биржа славная взнеслась в простор небесный, — И вот уже причал, желанный столь, и вот Нас амстердамских дев встречает хоровод, В нагрудных кружевах, без головных уборов, 470 Танцуют и поют, даря сияньем взоров. Двух девочек сюда счастливый рок привел [250] Нас танцем усладить и музыкой виол, Ведь каждая из них — Дианы светлой жрица. Что ж, якорь отдадим. Пора остановиться. Здесь должно обрести конец морской тропы, Здесь к дому Румера ведут меня стопы, Истерли славный чей порог за многи леты Ваятели, певцы, художники, поэты.

НА СМЕРТЬ ГОСПОДИНА КОРНЕЛИСА ПИТЕРСА ХОФТА,[251]

досточтимого члена Совета и бургомистра широкопрославленного торгового города Амстердама, блаженно усопшего в первый день 1626 года.

Пусть не колокола, но пени горожан Того в последний путь сопроводят, кто вдовам И сиротам всегда на редкость образцовым Был покровителем, свой уважая сан. Пусть мантия того, кто презирал обман, На клиросе висит свидетельством суровым[252], Что добродетель чтит свое с господним словом Единство, а отнюдь не собственный карман. Рыдай, о Амстердам! Скончался муж, который 10 Всю жизнь был для тебя надежнейшей опорой. Кем заменить того, чей дом теперь в раю? И все же, гордый град, гордись, гордись по праву — Как некогда Катон умножил Рима славу, Так благородный Хофт умножил и твою!

НОВАЯ ПЕСНЯ РЕЙНТЬЕ-ЛИСА[253]

На мотив: "Аренд Питер Гейзен..."

I Запел пройдоха Рейнчик, Запел на новый лад: Уж если есть портвейнчик В бокалах бесенят, При них и этот гад. Почто, прохвост, повесил хвост[254], Поджал его под зад? II Отменнейшею курой Почтили небеса 10 Наш Амстердам понурый, — Ну, чем не чудеса, И это ль не краса, И что мудрей, чем власть курой? Да, ну а что — лиса? III Считалась та наседка За важное лицо: Златое — и нередко! — Несла она яйцо. Народ тянул винцо, 20 Текла река из молока, Любой жевал мясцо. IV Но Рейнчик морду лисью Решил явить и там, И тут же двинул рысью В беспечный Амстердам, И приступил к трудам; Созвал народ — и ну орет: "Я вам совет подам! V Не быть бы вскоре худу! 30 Вам всем грозит беда! Вы что же за паскуду Пустили в сень гнезда? Горите со стыда! Я вас навек, — Рейнтьюля рек, — Спасу, о господа!" VI Надзорщик, глупый малый[255], Все выслушал всерьез, — Он, взор напрягши вялый, Порой видал свой нос 40 И мнил: "Рейнтьюля — гез!"[256] "Ты славно скис!" — подумал лис, — "Закроем же вопрос". VII Лис бедной птахе глотку Немедля разорвал И курью плоть в охотку Терзал и раздавал, И люто ликовал, Народ, как встарь, глодал сухарь, А Рейнтье — пировал. VIII 50 Но с голоду, поди-ка, Народ, не залютей; Деревня взвыла дико: "О, тысяча смертей На лисовых детей! Мы все в беде! Где ж кура, где? Ни мяса, ни костей!" IX Заслыша рев мужичий, Оскалил Рейнтье пасть: "Блюдите свой обычай! 60 Теперь — лисичья власть, Я править буду всласть, Чтоб мой сынок доспел бы в срок В начальники попасть!" X При сих речах Рейнтьюли Глаза мужик протер, И взвыл: "Меня надули! Да это просто вор! Невиданный позор! Ох, и задам да по мордам — 70 Пускай не мелет вздор!" XI Тогда дошло до дяди, Что он не ко двору, И он, спасенья ради, Убрался подобру: Залез в свою нору И начал пить, чтоб утопить В вине свою хандру. XII Но спрячешься едва ли На самом дальнем дне: 80 Над ним нужду справляли Все кобели в стране. Лис возрыдал к жене, Она ж ему: "Прилип к дерьму, Не липни же ко мне". XIII Тому, кто лис по крови, — Не верьте чересчур: Пусть прячется в дуброве Стервец, крадущий кур, — Будь рыж он или бур; 90 Прочь словеса — живет лиса В любой из лисьих шкур! Пускай поет колоратуру, Но поначалу снимет лисью шкуру.

РАЗВРАТНИКИ В КУРЯТНИКЕ[257]

(в сопровождении роммелпота)

Чтоб нечто лакомое съесть И в лужу все-таки не сесть. Мартен, друг мой и соратник [258], Начинай свою игру, К ней слова я подберу, Растревожу весь курятник. Есть мотив для песни, друг: Нынче Коппену каюк [259]. Чрезвычайно расторопен, Из Брабанта он пришел; Средь полей и нищих сел 10 Долго пробирался Коплен, От испанского меча Мощно давши стрекача. Он собранием петушьим, Чуть явясь ему впервой, Тут же принят был как свой — С уваженьем и радушьем, Но в короткий самый срок Встал он горла поперек. Все коллеги по насесту 30 Говорили: "Коппен, друг, Вырвать жала у гадюк Нынче очень будет к месту! Обличительную речь Гордо нам прокураречь!" Но отвратен Рыдоглазу [260] Речи коппеновской пыл; Сей премудрый возопил: "Требую унять пролазу! Мира нам не знать, пока 30 Не впихнем его с шестка!" Чаще плачут крокодилы [261], Чем рыдает Рыдоглаз; Правда, слезы в этот раз Не явили должной силы, Ибо на любом углу Пели Коппену хвалу. Коппен, в пении неистов, Слышен был во всех дворах, Понуждая пасть во прах 40 Сиплых воронов-папистов, Разносилось далеко Коппеново "ко-ко-ко". Но печально знаменитый Петушонок Толстолоб [262] Стал протестовать взахлеб: "Нешто я дурак набитый? Мне ль возвысить не пора Знамя птичьего двора? Я проквохтать честь по чести 50 Все решился петуху [263], Что в короне, наверху, На златом сидит насесте! Я, свой пыл не утоля, Обкудахтал короля [264]! Так что горе куролесу, Словоблуду и хлыщу! Я хитон с него стащу [265], Я ему испорчу мессу! Я спихну еретика 60 Нынче с нашего шестка!" "Браво! Я вдвоем с тобою!" — Подпевал ему Кулдык [266], Подстрекавший забулдыг — Недорослей к мордобою, Чтоб растерзан был толпой Злоязычный Пивопой [267]. Сброд погром устроил мигом [268]: В драке наподобье той Древле пал Стефан святой [269]. 70 Но ответил забулдыгам Комендант [270]: в конце концов Пристрелил двух наглецов. Речь взгремела Дудкодуя [271]: "Громче грянь, моя труба! Славься, честная борьба! Голодранцы, негодуя, Поведут ужо плечом — Всем покажут, что почем!" Глядючи на эту кашу, 80 Тихоплут растил брюшко [272]: Жить, подлец, тебе легко, Только надо ль бить мамашу? Коль осатанел, со зла Бей осла или козла. Коменданту сброд в округе Прочил скорый самосуд: Об отмщенье вопиют Убиенные пьянчуги! Воздавая им почет, 90 Что курятник изречет? Из побитых забулдыг там Был один весьма хвалим: Занялся курятник им: Забулдыга был эдиктом Возведен в большой фавор Святотатцам на позор. Коменданту петушатней Был вчинен кровавый иск: Раздолбать злодея вдрызг [273]! 100 Нет преступника отвратней! Горе! Кары не понес Богомерзкий кровосос! Петухи орали: "Братцы! Нас покинул куропас! Ишь, под клювом-то у нас Поплодились куроядцы! Птичню вызволим скорей Из-под вражьих топтарей! Злость объяла Кокотушу [274]: 110 "Распознавши гнусный ков, Истребим еретиков! Вспорем коппенову тушу! Никаких сомнений нет: Он — проклятый куроед!" Копией, ярый в равной мере, Рек: "Не кинь меня в беде, Боже, в сей курятне, где Злочестивцы, аки звери, Правят шабаш, сообща 120 На невинных клевеща!" Коппен, полон красноречья, Проповедовал добром, Что грешно творить погром, Наносить грешно увечья, — И среди пасомых птах Поутих "кудах-тах-тах". Но Кулдык молчать не хочет; "Паства, ты внимать не смей Чепухе, что этот змей, 130 Этот непотребный кочет Прочит твоему уму: Мне внимай, а не ему!" Собирает Жаднус [275] глупый Всех ломбардских петухов [276]: "Зрите скопище грехов! Се кудахчут курощупы! Обуздать давно пора Сих сквернителей добра! Вы спихните василиска [277] 140 В ядовитую дыру И ко птичьему двору Впредь не подпускайте близко; Он растлит в единый миг Наших лучших забулдыг!" Главный Дурень был взволнован [278] И сказал такую речь: "Должно клювов не беречь! Коппен должен быть заклеван, Раз не в меру языкаст! 150 Клюйте кто во что горазд!" Мстит курятник за бесчестье: "Прочь поди, поганый тать, Ты, посмевший кокотать, Оскорбляя все насестье! Разом сгинь, без лишних слов, Окаянный куропов!" Не стерпевши клювотычин И чужих "кукареку", Коппен скоро впал в тоску, 160 Коппен, скорбен, горемычен, Потеряв навеки честь, Должен был с насеста слезть. Он рыдал: "Уйду! Уеду!" А в курятне петушки, Задирая гребешки, Кукарекали победу: Был безмерно боевит Их самодовольный вид. Но, блюстители порядка, 170 Ждите: Коппена узреть Вам еще придется впредь, Распевающего Гладко, — Все восквохчут, веселясь: "Славься, Коппен, курий князь!" Зрите, городские стражи [279], Как ликует Толстолоб [280], Пресловутый остолоп, В проповедническом раже: Он грозит: пришлет баркас 180 И на нем потопит вас. Что курятнику приятней, Чем мечтам отдаться всласть, Захватить решивши власть Над валлонскою курятней, — Но кричит петух-француз: "Спрячь, бабуся, пятый туз!" Знайте, страши, что негоже Петухам впадать во грех: Покаплунить должно всех! 190 Змей предстанет в новой коже, Но незыблемо вполне Благонравье в каплуне. Коль петух заплакал — значит Он кого-то наповал Ненароком заклевал. Оттого он, аспид, плачет, Что неслыханно устал: И клевался, и топтал. Мартен, яростный рубака, 200 Ритор и головомой, Подголосок верный мой, Мартен, певчая макака [281], Гордо шествуй впереди, Всех папистов угвозди! Если, петухи, охота Перья вам терять в бою, То терпите песнь мою, Не хулите роммелпота, — Не желаю быть в долгу: 210 Вы наврете — я налгу. Рейнтье, ведь и ты получишь [282]! Не учи других клевать, Ибо Коппену плевать, Что его хулишь и жучишь: Не притащится тишком Он с повинным гребешком! Дурня Главного могу ли Я в стихе обидеть зря: Сам себя искостеря, 220 Пусть в Алжир плывет в кастрюле, Чтобы дотянуть, дрожа, До кастрильного ножа! Что нахохлились сердито? Что цепляетесь к словам? Это все поведал вам Безответственный пиита, Что потщился, не соврав, Описать куриный прав. Вопросить всего логичней 230 У апостола Петра [283]: Птичня, бывшая вчера, Хуже ли новейшей птични [284]? Спорим, Петр-ключарь в ответ Коротко ответит: "Нет!"

РЕЙН[285]

Иоганну Волфарду ван Бредероде [286], барону де Вианен

Светлейший Рейн, мечта моя, Тебя хвалой восславлю новой. С высоких Альп твоя струя Артерией материковой Прыжками пролагает путь. Дунай, твой брат, с тобой простился, Решил к востоку повернуть, А ты — на север устремился. Снега, туманы, облака 10 Вас сотворили за века. Еще Герцинский лес шумел [287], Служа Германии покровом: Германцам был сужден удел — Мужать в смирении суровом. Тобою, Рейн, о господин [288], Сам Тибр поставлен на колени, Когда великий Константин С далеких рейнских укреплений Повел под знаменем своим 20 Войска на развращенный Рим. И принял ты ярмо Христа, Твои брега поют осанну. Вод окрещенных чистота Бросает вызов Иордану. Но оказался крест Христов Неизмеримо легче груза Высоких цезарских мостов, И горьких слез под властью Друза [289], И вставших над волной твоей 30 Пятидесяти крепостей. Ты во Христе неуязвим, Как злато в пламени горнила. Пускай бряцаньем боевым Шум рейнских волн глушил Аттила [290], Невинной кровью христиан [291] Он обагрил твое теченье, Убийствами и злобой пьян, Он грабил каждое селенье, — В огне дымились берега, 40 Пустели пашни и луга. Мольбам о мщении Творец Внимал и твой возвысил жребий — Сам Карл Великий [292], наконец, От злобных варварских отребий Сумел очистить берег твой. Преемник славы Константина, Он рейнской овладел землей, Слагая камни воедино. — И создал сад среди теснин [293] 50 Благочестивый властелин. О мукомол, о винодел, О землекоп, градостроитель, О мастер оружейных дел, О смелый лоцман и воитель, Бумагоделатель, молю, Бумагу дай для этой оды, Горжусь тобой и восхвалю Твои стремительные воды, — Так лебедь резвый хмелю рад, 60 Вкушая рейнский виноград. Как радуга, твоя краса Цветет светло и горделиво, И кажется, что небеса Тускнеют перед ней стыдливо. Пунцовый, синий, белый цвет Тяжелых гроздий виноградных — В них каждый город твой одет Среди садов и вод прохладных, — Со всех сторон любой приток 70 Несет воды тебе глоток. Вот Майн, холмов лесистых сын, Вот Мозель, яблоками славный, Маас, духовный властелин [294], Что с Рейном спор ведет как равный, И Рур, журчащий в тростниках, И Неккар, лозами увитый, И Липпе в низких берегах, Среди дубрав, под их защитой, — И сотни рек и ручейков 80 В венках из трав и васильков. Стонами ты коснулся гор Швейцарских, где сыны свободы Врагам готовы дать отпор; Ты руки погружаешь в воды Морские, где стоит оплот Земли батавов — остров гордый [295], Где героический народ Разбил гостей незваных орды, И плещет рейнская волна, 90 Лишь для свободы рождена. Ты, словно греческий пифон, В долине завитки раскинув, Ползешь и лижешь горный склон, И пьешь из пенистых кувшинов Потоки мутных, талых вод. И пухнет от водянки тело Твое, и множится твой гнет, Губя все что в полях созрело, — Ты гложешь камни горных гряд 100 И дол, где зреет виноград. Когда-то к Альбиону в дом [296] Тянулся ты разверстой пастью, Теперь заплывшею песком; По ныне Лек и Эйсел, к счастью [297], Убыток вдвое возместив, Тебя ведут к морским просторам, И сдержан дамбами разлив, Чтоб под губительным напором Растаявших весной снегов 110 Не вышел ты из берегов. Река мерцающих светил [298], Бегущая во тьме аркада, — Нет, это не роскошный Нил, Не По — Ломбардии отрада. Нет, это только Рейн златой, Где рыбки плещут шаловливо, И серебристой пестротой Переливаются игриво, И по хрустальным небесам 120 В ночи блуждают здесь и там. Ты утопить, защекотать Меня могла, русалка Рейна, Но как тобой гордится знать [299] И чтит тебя благоговейно. Ты странам имена дала, Ты многих рыцарей сманила, Свершивших славные дела, — Здесь расцвела их мощь и сила; Но кровь голландских сыновей 130 Привычна для твоих очей. Твоей весной мой стих рожден И в боевых играет горнах, — Пускай услышу я трезвон Твоих колоколов соборных, Пусть проскользнет моя ладья, Пусть повернет на гребне вала, Пусть Кельном налюбуюсь я, Пусть в Базеле сойду с причала, Где спит Эразм, найдя покой. 140 Средь суетливости мирской [300]. Ты в Шпейере глядишь на суд [301], Где тянут тяжебники дело: Под бременем бумажных груд Сама Фемида поседела. Но как ты в Бингене ревешь [302]! Как полнишь в Нидерландах чаши Бином, — забыты лесть и ложь, И беззаботны семьи наши. Мои чернильницы полны 150 Голубизной твоей волны. Но горе! Плачу я в беде [303], И шлю проклятья мерзкой твари — Церковной злобе и вражде, Кровавой распре государей: Сын гидры с тысячью голов, Убийца, адский отравитель Сладчайших рейнских берегов — Погибни! Пусть освободитель [304] Очистит Рейна берега 160 От ненавистного врага. Как гордо рейнский Лек вскипит [305] У стен Вианена волною, Когда наследника родит Супруга Болфарду-герою, Вождю Нассауских знамен [306]. Пускай хранит наследник нравы И честь, достойную времен Минувших и отцовской славы. Пусть расцветет, творя добро, 170 Достойный сын ван Бредеро. Лелеять будет рейнский Лек, Покорный нежному влеченью, Зеленой поросли побег, Что защитит своею тенью Мать и прекрасных дочерей. Так ждут проснувшиеся лозы Весенних радостных дождей, И жаждут вешних ливней розы. Пусть небеса благословят 180 Ту колыбель и этот сад.

СКРЕБНИЦА[307]

Господину Хофту, стольнику Мейдена.

Как, стольник, возросла людского чванства мера, Что верою себя зовет любая вера! Религий множество — неужто навсегда? Неужто не в одной, всеобщей, есть нужда? Потребны ль господу такие христиане, Со словом божиим не в сердце, а в кармане? И как не помянуть речение Христа [308] О тех, не сердце кто приблизил, а уста? Спасителю нужна душа, а не цитата, 10 Что приготовлена всегда у пустосвята; Подобна братия премерзкая сия Повапленным гробам [309], исполненным гнилья. Был не таков, о нет, отец голландских граждан [310], Кто в качестве главы народом был возжаждан, Кто внешностью благой являл благую суть, — И вот, после того, как он окончил путь, Мы сетуем о нем, скорбя неизмеримо: Коль с кем-то он сравним — то с консулами Рима, Что целью числили раденье о стране, — 20 Был землепашца труд тогда в большой цепе, А золотой посул из вражьего вертепа Ценился менее, чем жареная репа [311]. Таким его навек запомнил город мой — С морщинистым лицом, зато с душой прямой. Как не почтить теперь тебя с печалью жгучей, Опершийся на трость державы столп могучий! Уж лучше никогда не вспоминать бы мне Дни Катилины, дни, сгоревшие в войне [312]; Ты посвящал себя служенья доле славной, 30 Когда твою главу главарь бесчестил главный [313], — Ты был бестрепетен и не щадил трудов, Спасаючи сирот, изгнанников и вдов. Ты не искал вовек ни почестей, ни денег, Не роскоши мирской, а милосердья ленник, Всем обездоленным заботливый отец — Зерцало честности, высокий образец! Вовек ни в кровь, ни в грязь не окунал ты руки, Ты ни одной мольбы не приравнял к докуке, С которой мыслию оставил ты людей? 40 Коль ты глава для всех — то обо всех радей! Да, мог бы Амстердам тебя возвысить вдвое, Возьми он в герб себе реченье таковое, — Сим принципом навек прославился бы град, Поскольку следовать ему ценней стократ, Чем обладать казной реалов и цехинов, — Страна бы процвела, преграды опрокинув. Когда б нам не одну иметь, а много глав, Испанцам убежать осталось бы стремглав, Воскреснуть бы пришлось велеречивцу Нею [314], 50 Чтоб, мощь узрев сию, склониться перед нею, На перекладинах, столь безобидным впредь, Пиратам Дюнкерка [315] висеть бы да висеть, И кто же посмотреть при этом не захочет На капера, что нам сегодня гибель прочит, Что с наших рыбаков дань жизнями берет, И всюду слышен плач беспомощных сирот И безутешных вдов, что у беды во власти, — В корыстолюбии причина сей напасти, Что выгоду свою за цель велит почесть, — 60 Коль выражусь ясней — меня постигнет месть, Позор иль даже казнь за разглашенье истин. Защитник истины повсюду ненавистен. Их мудрость главная — помалкивай, кто сыт. И я бы ей служил, да сердце не велит, — Она крушит мою земную оболочку, Так юное вино разламывает бочку. Неисправимец, я исправить век хочу, Век, что себя обрек позорному бичу, Наш век стяжательства, наш век злодейских шаек, 70 Клятвопреступников, лгунов и попрошаек. Когда бы жил Катон [316] еще и до сих пор, Как стал бы яростен его державный взор, Узревший этот век, погрязший в лжи и войнах, Смиренье нищее всех честных и достойных, И власть имущества плутов, имущих власть. Он возглаголал бы: "Сей должно ков разъясть! Сей должен быть корабль на путь наставлен снова! Сместить негодного потребно рулевого, Что корабля вести не в силах по волнам, 80 Подобный увалень лишь все испортит нам, — Покуда больших бед не сделал он — заране Я за ухо его приколочу к бизани!" Коль был бы жив Катон — не знать бы нам скорбен, Но нет его — и мы все меньше, все слабей, И диво ли, что нас враги опередили [317], Пока стояли мы средь моря, в полном штиле, Полуразбитые, почти что на мели. При рулевых таких — плывут ли корабли? И можно ль осуждать безнравственность поступка 90 Того, кого несет к земле ближайшей шлюпка? Но отрекаться я от тех повременю, В чьем сердце место есть сыновнему огню, Любви к отечеству: они, как жемчуг, редки, Когда на серости — парадные расцветки; Но унывать зачем, пока у нас в дому Толика мудрости дана кое-кому, Довольно есть таких, кто не подходит с ленью К правоблюстительству, к державоуправленью, И кто не припасет для собственной мошны 100 Ни одного гроша общественной казны; Не соблазнится кто хитросплетеньем лести, Не будет господу служить с мамоной вместе. Благочестивец где, что наконец вернет Расцвет Голландии, ее былой почет; Неужто мысль сия — крамола перед богом? Неужто говорю чрезмерно новым слогом? Нет, все не так, увы. Роскошны времена. Откормлен жеребец, чтоб дамы допоздна Могли бы разъезжать с детьми в златой карете, — 110 Тем временем растут и в брак вступают дети, И мода новая идет по их следам, — Как флаги рыцарей, шуршат вуали дам, Кто повести о них внимать хотел бы дале — В сатире Хейгенса[318] отыщет все детали: Он пышность глупую, клеймя, избичевал. Царит излишество и требует похвал [319], Чиноторговствует и шлет врагу товары [320] Ни на единый миг не опасаясь кары, Не платит пошлины, — коль платит, то гроши, 120 С контрабандистами считает барыши И казнокрадствует, притом совсем без риска, Поскольку есть на все кредитная расписка, И часто говорит, что, мол, ему не чужд Весь перечень людских наклонностей и нужд. Что ж, кто последним был, возможно, первым станет. Все лупят ослика — общинный ослик тянет. Вези, осел, зерно! Держава ждет муки! Нам должно погонять, тебе — возить мешки, Доволен будь, осел, гордись своим уделом, 130 Свободен духом ты — пусть несвободен телом. Но ты заслужишь рай, трудясь своим горбом, Нам это не к лицу, а ты — рожден рабом. По доброй воле ты обязан мчать вприпрыжку! Животное бежит, забывши про одышку, Про кашель и про пот, — торопится в грязи. Коль взмолишься, упав, то все равно ползи, Осел кричит, пока погонщик с мрачной злостью Из христианских чувств его лупцует тростью. Как страсти, злые столь, в сердцах произросли? 140 Как не разгневаться? Управы нет ужли На тех, кто из казны деньгу гребет лопатой? И долго ль кары ждать сей шайке вороватой? Неужто палачи перевелись у нас? Их целых три нашлось[321], увы, в недавний час... А если спросит кто, о чем такие речи, — Отвечу: знаешь сам, ты, подлый человече! Красуясь наготой, рыдает эшафот, Клиентов столько лет он безнадежно ждет, И скорбно каркает, над площадью летая, 150 Некормленых ворон обиженная стая. Ну, нынче Гарпиям раздолье для лганья — К сверженью всех я вся, мол, призываю я, Мол, требую господ лишить господской доли, — Слова такие — ложь, конечно, и не боле. Крестьянину оброк положен был всегда, На свой надел права имеют господа, — И поглядите все, чьи упованья благи, На Йориса де Би [322], на пчелку из Гааги, Кто потреблял нектар, — поклясться я готов, — 160 Лишь со своих лугов и со своих цветов. О славные мужи, скажите мне, когда же Беднягу-ослика избавят от поклажи? Он выбился из сил, притом уже давно, — И что убережешь, коль все расточено? В былые дни казне был пересчет неведом, Но, мыши, радуйтесь теперь кошачьим бедам! О благородный Хофт, поэзии глава, Моя встревожила курятник булава, Не трогать личностей поставил я задачей: 170 Да слышит слышащий и да взирает зрячий. По мере сил воздал я вашему отцу, Быть может, хоть листок приплел к его венцу. Сие порождено не суетною лестью, Но только искренним стремленьем к благочестью. С натуры список мой, бумаги долгий лист, Я вечным зрить хочу. Не так ли портретист Продляет век души, запечатляя тело, — Чтоб жить она могла, пока творенье цело?

ГАРПУН[323]

Йонкеру Ландеслоту, господину Фрейбурга.

Любезный Ландеслот! Я с некоторых пор Прознал, сколь знаменит ваш пастырь, Миротвор [324], И, мню, хвала ему — словес не праздных ради, Всеуста речь о нем во малом пашем граде; Он безыскусную любовь людей стяжал; Он господу служил и власти прилежал, Он в дикие сердца, и злые, и пустые, Вселял и доброту и мудрости простые. Вся жизнь его была — как благодатный злак. 10 Он соль души являл. Его не влек никак Соблазн владычества. Тьмы зла пред ним бежали. Он в сердце Сберегал библейские скрижали И добродетелей хранил извечный свет. Порог, попранный им, храпит священный след. Словами кроткими давал надежду хворым И не помог бы он в несчастий котором? При сем наставнике утишился разврат И крючкотвор в суде смиренней был стократ, Кинжалы ржавели, но шел запой в трактире, 20 Лишь доброчестие гремело вольно в мире. Он малого желал, во многое вникал И наставлял на путь всех, кто его алкал: Он редко приходил за стол к вельможным барам, Веселье одобрял, был беспощаден к сварам, — Покуда жив он был — блаженствовал народ И мог спокойствовать почтенный Ландеслот. Сколь бы желательно для града и деревни, Чтоб вера я теперь, блюдя обычай древний, Творилась не одним плетением словес 30 (Кто смел его почесть за промысел Небес?) Но состраданием, но простотою слова — Иначе все к чему наследие Христово? Душою Миротвор вник в истину сию, И оттого цвело добро в его краю; Ему внимающим — пес он любовь едину, Как добродетели ядро и сердцевину, И знанью праздному — предпочитал дела: Как млеко, истина ко страждущим текла. Когда питатель нам подобный послан Небом, 40 То можно сократить учет пустым потребам [325] И уберечь свой град, отнюдь не содержа Охраны от убийств, насилий, грабежа; Господни пастыри нуждаются едва ли, Чтоб неразумные бесплодно бунтовали, Здесь не хранят того, чего не могут съесть, Но каждый из людей доволен тем, что есть, Общину ни один вовеки здесь не предал, Как в век апостольский, что хитростей не ведал, Здесь Церковь — агнчий сонм, корзина голубей, 50 Во имя коей бог сошел в юдоль скорбен. Но — пастырь Волчегнев [326] теперь в зените славы, Народ усвоил днесь вполне медвежьи нравы: Мню, внемлет Ландеслот сим грубым словесам — В который бы из дней не горевал он сам? Сельчане восстают, противясь высшей власти, Все тело общества поделено на части, Миросогласие жестокостью сердец Везде погублено, и сгинуло вконец Все то, что Миротвор воздвиг с любовью детской; 60 Кричат: Мое! Твое! — и рвут кусок соседский. Сей Кристиан [327], чей нрав нам наконец-то зрим, Вопит: "О что за яд распространяет Рим!" Не правда ль, истина преподана умело? Мизерный тела член в большое рвется дело, Как некоторый Змей в дни прежние, в Раю. Кто с ветром борется — уронит честь свою. Здесь принести хвалу ван Схагену пристало [328], Который, совестью не мучаясь нимало, Чтоб кучера смирить — садясь в повозку, кнут 70 Брал в руки, говоря: "Будь осторожен, плут!" Учить учителей — закон, как то ни тяжко. Возницу усмири — смирится и упряжка. И вот — повозка мчит; путь — божья колея. Чего не сможет тот, молчит гордыня чья, Кто скромно пред жезлом ван Схагена склонится? Выходит, что седок искусней, чем возница! Как гордо честь свою ты, дворянин, вознес! Как чутко ты блюдешь качение колес! Заставить всех плутов склонить и спрятать морды — 80 Так Рифмача корил Вильгельм [329], седой и гордый. Искусство клеветы — в союзе с адской тьмой. Вот, Фландрия была задета сей чумой [330], И мигом рухнуло от малого коварства Все благоденствие, вся прочность государства, И берег сей предстал, как все иные, наг. Нет, все же есть у нас меж рыхлых дюн — маяк. Держи страну в узде, о Ландеслот, — и все же На Волчегнева вздень намордник, да построже! Покуда совладать с ним хочешь ты добром, 90 Нечистый глас его гремит, как Божий гром, Грозу усердно столь зовет сей плут упрямый, Что по стране вода уже смывает храмы, И станет пуст вот-вот корабль просторный твой. Об этом Роберт знал и славный Рулевой [331]: Он прыгнул бы за борт, не будь уверен свято Во всех, от боцмана до юнги и солдата. Порядок нам ладью спасет и обновит: Распущенность есть плод, что слишком духовит Для обоняния, как тяжкий смрад звериный — 100 Негодна эта вещь в пути через пучины. Что суше в благодать, то морю ни к чему. Красивый попугай живет в ином дому, Но если он болтлив сверх меры, думать смею — Захочется свернуть сему поганцу шею. Коль слово — лишь одно, мы зрим в сем образце Златое яблоко в серебряном ларце, — Как злато, мудрый чтит слова и числит строго; Напротив, тот, кто их извергнет слишком много, Вотще надеется в конце торжествовать 110 Над мыслями судьи. Юнцам — и то плевать [332] Теперь на королей, соседей наших славных, На всех, кто выше них, тем более — на равных. Что грех для христиан — к тому их и влечет, И, чем грязней свинья, тем боле ей почет, Особо ж — коль во храм явиться довелось ей, Сердца же змей полны, и жаб, и мошки песьей. Здесь каждый убежден в безгрешии своем, Собратий во Христе он съесть готов живьем, Но, диспут проиграв, смущается не слишком: 120 Афронта он не зрит своим тупым умишком. Закрыть врата небес врагам и чужакам! Кому пристала честь — тот связан по рукам. Но силы света тьма вовек не подневолит, Крупица истины пусть робко, но глаголет, А Лицемерие тем временем — в цвету: Спор о божественном — назвали склоку ту. Иль в агнчью шкуру всяк желающий проникнет? Но, ибо волки суть, кой-кто порою рыкнет, Начнется мерзкий визг и вой вокруг креста — 130 Да обуздается навек сия тщета, Да будут ввергнуты в покорство эти звери! Коль скоро истреблен и враг во божьей вере (В стране истерзанной бывает, что и так) Они — утешены. Любой неверный шаг — Их волей ринется лавина кар суровых На тех, кто в Библии — скамья для стоп Христовых. Разумный, зря сие, вскричать готов всегда: И нам — не только им — грозит сия беда! Наследство общее — Христовой веры благость, 140 Кто спорит с тем — о том и говорить-то в тягость. Я знаю неких Пап [333], что, Францию деля, Себе присвоили владенья короля, И вот — растерзана свобода Ла Рошели. Не то, чтоб мы при сем как зрители сидели, Но зрим, как тот, кто слеп, быть алчет знаменит. Так Люцифер алкал [334] взнести свой трон в зенит, Однако сброшен был в пучины преисподней, Бескрыл и жив одной лишь милостью господней. Глаза имеющий — способен зрить вполне, 150 Сколь много бед такой призор чинит стране. Клевреты сих владык — разнузданная свора. Нас да спасет господь от оного призора, Мятеж бессмысленный — цель коего и суть. Да будет Случай нам взойти на верный путь, Да воцарят у нас по твердому веленью Мир, и согласие, и польза населенью.

ОЛИВКОВАЯ ВЕТВЬ ГУСТАВУ АДОЛЬФУ,[335]

дабы подвигнуть Его Величество к пощажению Кельна, моего родного города.

О чем на воле распевает пташка? Возможно жить везде, Но о родном гнезде Забыть навек — невыносимо тяжко! Вот так и я: пусть жизнь моя привольна На новом берегу, — Но все же не могу Забыть родные пепелища Кельна. Там я познал вкус молока и мода, 10 Я там когда-то рос Среди богатых лоз, Я из фиалок пил росу восхода [336]. И этой влаги сладостной отведав, Тревоги не таю: В моем родном краю Полощут гордые хоругви шведов. Как рейнский лебедь, я хотел бы новый Теперь сложить пеан, Чтоб Марс полночных стран 20 Сей сад не вверг под конские подковы. Паденье стен незыблемого Тира [337] Явило смертным весть: Сегодня славе цвесть, А завтра — тлеть, и в этом бренность мира. В бою не устояв, спасенья ради [338], Щиты сложил Сион, Вождя встречает он, Покорствуя в торжественном наряде. И вождь грядет, — ища его защиты 30 И вверившись судьбе, Склоняются в мольбе Первосвященник, а за ним — левиты. Зрит юный вождь склоненные кедары [339], И вот, отпламенев, В нем гаснет бранный гнев, Решает он избавить град от кары. Он видит златозвездные покровы, Смиреньем осиян, Он в линиях письмян 40 Читает имена зверей Еговы. И он, чья ныне мощь неуязвима, Влагая в ножны меч, Решается проречь Хвалу холмам и пастырям Шалима [340]. Давидов город, зеленью увитый; Приветствует вождя, А вождь, с коня сойдя, По улицам проходит с верной свитой. Гремя хвалу на флейте и на цитре, 50 Пусть будет встретить рад Тебя мой славный град, И пусть епископ выйдет в белой митре. И да не отвратится, как от солнца, Перед тобой представ, Мой город, о Густав, Приветствуя тебя, как Македонца. Карать его ты не помыслишь боле, Когда явит тебе На древнем он гербе 60 Короны три златых в червленом поле [341]. Се трех царей священные уборы, Что с трех концов земли Вслед за звездой пришли К младенцу обратить дары и взоры. Кровавый фон служить назначен данью Тому, как бранный гнев Пал на безвинных дев [342], Чья кровь для града стала иорданью. Нет, ты по станешь строить эшафоты, 70 Я верю, пощадят Многострадальный град Твои доброжелательные готы. Пусть будет милосердье полководца Венцом твоих побед, Твоя секира, швед, Творения Агриппы не коснется [343]. Как Македонец — Пиндара жилище [344], Помилуй город сей, Сыновний страх рассей, 80 Спаси мое родное пепелище!

НА ОСВОБОЖДЕНИЕ ГУГО ГРОЦИЯ[345]

Госпоже Марии ван Рейгерсберг.

Двукратный ров, стальной засов, Орава недреманных псов, Обрыв морской, тюремщик ражий, Шаги неутомимых стражей, Затворы каменных ворот — Все для того, чтоб Хейг де Грот, Сей узник гордый и упрямый, В темнице гнил до смерти самой. И лишь одна его жена 10 Была вполне убеждена, Что положить предел напасти Ей хватит смелости и власти. Дав мужа вызволить обет, Рекла: "Навеки ли, мой свет, Гнить обречен ты в сей пещере? Неотверзимы ль эти двери? О нет! Пред гибкостью ума Не устоит твоя тюрьма. Не сгинешь ты в постыдном иге!" — 20 И — мужа обратила в книги. И клади ящик таковой Помог унесть ей часовой Из тесной камеры наружу: Мол, книг уже не нужно мужу. О, хитрость женщин велика! Сомнений нет — пройдут века, Но дома Рейгерсбергов славу Они уберегут по праву! Ты, как Мария у креста, 30 Была живая доброта, И муж, в отчаянье повержен, Лишь духом был твоим поддержан. Так царь Саул послал ловцов, Обманутых в конце концов, Когда спасла от произвола Супруга верная Мелхола [346]. Так был спасен Линкей [347] одной Супругу преданной женой, Когда ее несчастным сестрам 40 Взмахнуть пришлось кинжалом острым. Ты приложила ум — и вот Спасен корабль из мертвых вод. Ты подала примером смелым Урок всем кормчим неумелым!

НА ПОГРЕБЕНИЕ ДОЧЕРИ[348]

Жестока смерть: минуя стариков, Творит на юных ков, Невинность их забав разя стрелой, Нежданною и злой, В родительской обиде Себе потеху видя. Узрела смерть, что радость тут жила, Резва и весела, Скача через веревочку, шаля, 10 Фиане песню шля[349], Смеясь, как и подруги, Над милой сплюшкой в круге. Бежала ль радость на призывный звон За обручем вдогон, Вела ль с любимой куклой ввечеру Неспешную игру, Как бы провидя годы, Когда придут невзгоды, Забаве ль отдавалась всей душой, 20 Катая шар большой И направляя камешков прыжки Движением руки, — Была ей жизнь бесплатным Даяньем благодатным. Но вот внезапно острая стрела Утехи прервала, Играющего сердца легкий бег Остановив навек, И властно повелела 30 Душе покинуть тело. Увы! Вотще друзей ее толпа, От слез полуслепа, Стенает пред носилками, моля: "И нас прими, земля, Дабы в твоей утробе, Как Зартье, спать во гробе!" Из розмарина — преданный дружок Сплел для нее венок. Но зелени и золота его 40 Непрочно торжество — Краса его увянет И тоже прахом станет.

УТЕШЕНИЕ ГЕРАРДУ ФОССИЮ,[350]

канонику Кентерберийскому, по смерти его сына Дионисия.

О многомудрый муж! Доколь Ты будешь пребывать в слезах? Твой сын взалкал о небесах. К терпенью дух свой приневоль! Стенания ль тебе к лицу?! Свершилось тризны торжество: Ты цвет богатства твоего Вручил Небесному Отцу! Печалятся, когда ко дну 10 Идут суда, а не во дни, Когда в надежный порт они Приходят, одолев волну. Печалятся, разбив флакон С бальзамом. Но о чем печаль? Ведь не флакон разбитый жаль, Но то, чем был наполнен он. Впустую тратит силы тот, Кто сдерживает мощь ручья, Чья серебристая струя 20 Свершает со скалы полет. Горька земная круговерть — Отцу ль пришел рыдать черед Над сыном, иль наоборот — Без промаха сражает смерть. Кудрей не чтя, как и седин, Она всевластна и проста. Пред ней смолкают все уста. Кто б ни был ты — удел один. Лишь тот владыка сам себе, 30 Над кем невластна суета, Чей дух подобием щита Противостал слепой судьбе.

ДВЕНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ГОДА[351]

Подписи к аллегорическим картинам Иоахима Сандрарта, кои развешены в галерее его светлости курфюрста Баварского, в городе Мюнхене.

ЯНВАРЬ — ИЗНАЧАЛЕНЬ

Согбенный старикан дрожит под рваной шкурой, Вся в инее спина; он тянется к теплу; Морщины пролегли по дряхлому челу! Мир заковал во льды властитель Норда хмурый. Нет, за бекасами спешить в леса не след: Добро, коль есть дрова, добро, коль есть обед.

ФЕВРАЛЬ — ВАЛЕЖЕНЬ

От кладовой к плите Февраль снует с проворством: Баранина, индюк, телятина и шпиг, — На случай голода его припас велик, А в масленицу — всяк страдать горазд обжорством. Унять бы оное, — да кто же виноват, Что сорок рыбных дней — для плоти сущий ад?

МАРТ — ПРОСТУЖЕНЬ

Март — рыбой плоть свою смиряет и понуро Ест устриц, камбалу, и пикшу, и треску, И петушков морских, — и, впав зело в тоску, За трубкой тянется, отрадой табакура, — Слезится, кашляет, глотая едкий дым: Но сей всеобщий грех, уж так и быть, простим.

АПРЕЛЬ — ТРАВОРОСТ

Веселый месяц трав сплетает на приволье Зеленые ковры для долов и бугров, На тучные корма пастух ведет коров, Доит и масло бьет, — с утра весь город в поле, В садах, у родников, — и славит бытие: Зиме пришел конец, весна взяла свое.

МАЙ — ПЕРВОЦВЕТЕНЬ

Цветница юная, чьи взоры синеоки! — Но пламенит сердца не яркий твой наряд, Тюльпан венка, и тот опасен столь навряд, Насколь румянец тот, что нежно кроет щеки. Песнь лодочника в ночь летит издалека. О младость! Нет в году прекраснее цветка!

ИЮНЬ — ПОГОЖЕНЬ

Он промаха не даст: всем овцам быть с приплодом, Жди вскорости ягнят — несть хлопотам числа; За стрижку примешься — стриги не догола, И тучный год сравни, быть может, с тощим годом. Овец пораньше в дол, попозже в хлев гони, И будет млеко, шерсть и мясо — многи дни.

ИЮЛЬ — ЖАТВЕНЬ

Скирдует и копнит он полевое злато, Он сено граблями прилежно ворошит, А солнце между тем свой жаркий труд вершит, И косят косари с рассвета до заката; Пируют ястреба, болотных птиц круша, Всяк рвется к барышу, всяк чает барыша.

АВГУСТ — ХЛЕБОСТРАДЕНЬ

О месяц-труженик, в поту, в одной исподней Рубахе нараспах — сжинаешь урожай; Ты ржавчине свой серп вовек не отдавай И полни закрома по милости Господней. Вяжи снопы, свози на гумна, чтобы хлеб Под добросовестный попал скорее цеп.

СЕНТЯБРЬ — ПРИПАСЕНЬ

В плаще из багреца он шествует, красуясь, И мечет на столы, дороден и богат, Каштаны, дыни, лук, айву и виноград, И полон спелых фиг его узорный туес. Ах, сердцу вскачь бежать за сердцем — самый срок: Наивное! Смотри, не угоди в силок!

ОКТЯБРЬ — ВИНОТВОР

О месяц-винотвор, увитый виноградом, Веселие ковшом он черпает, всемудр. Как гроздья тяжелы! Их кроет перламутр. На листьях — лисий мех. Чей храп я слышу рядом? Пошел с подружкой в пляс паромщик холостой, С волынкой согласив души своей настрой.

НОЯБРЬ — СКОТОЗАБОЕНЬ

Торопится домой охотник, путь срезая, Он тащит связку птиц и зайца за спиной — Все, расщедрился чем сей месяц-скотобой; Напереди бежит поджарая борзая. Стокау, замок, зрит, как травят кабана: В поварню при дворе дичь будет снесена.

ДЕКАБРЬ — СНЕЖЕНЬ

Зима, как в трауре вдова с гримасой жалкой, Огарок догорел, кувшин вина допит. Сей белый череп смерть, для жизни ход закрыт, Гася очаг, зима вдову дубасит палкой. Захлопнут альманах, пурга свистит в трубу. Вдова уже стоит одной ногой в гробу.

НА ПОРАЖЕНИЕ ТУРЕЦКОГО ФЛОТА[352]

К Венеции

Средь водных бездн голландский Лев И Лев Святого Марка Обрушили на турок гнев, И битва пышет жарко. Возреял веницейский флаг, Разбит под Смирной давний враг. Он правил долги времена, Чужой волной качаем, Росла надменная Луна 10 Над христианским краем. На Кандию [353], от крови пьян, Уже воззрился Оттоман. И конницу сей флотовод На Польшу двинул в яри [354], Грозя, что гладом изведет, Спалит ее в пожаре. Смельчак, он свой геройский пыл Сарматской кровью охладил. Господь — необоримый щит. 20 Заслыша наши стоны, Внемли! — он в нашу грудь стучит, Он вражьи галионы На посрамление обрек, И нас продвинул на Восток. И встарь Батавия и Рим Держали оборону, — И ту же днесь на море зрим Державную корону, — У турок вырвала в бою 30 Она Республику свою! Пятнадцать славных кораблей Паша хулит хвастливо; - Принудим их, да поскорей, Понасть в капкан залива! Наутро Смирна зрит наш флот, Сам Рива в бой его ведет! Противник нам грозит огнем, Расставя караулы, Однако наши мечут гром 40 Викторны картаулы [355], — И вражьи галионы в ряд Единым пламенем горят. Бегут, срываясь с якорей, Гонимые испугом, Се пугала Европы всей Пылают друг пред другом! Кипит смола, и сей позор Тирану застилает взор. И ветер славу нам трубит, 50 И духом мы окрепли. Себя Константинополь зрит Уже в огне и пепле. Дрожит исламская Луна, И в дым, и в скорбь погружена. Пред Магометом — плач и вой Воинственных агарян [356]. Свершилось! — Лов пресек разбой, Народам мир подарен. Пал Фараон — его господь 60 Нам предназначил обороть!

ЧУДОВИЩА НАШЕГО ВЕКА[357]

Чудовищ в Африке, иль где там, Искать смешно — Европа их по всем приметам Плодит полно: Для матери ее великой [358] На склепе лет В ее дворцах, в пустыне дикой Приюта нет; В Британии под смех и крики [359] 10 Толпе на суд Главу казненного владыки В тазу несут; Сколь император добродушен И честен сколь, У сына, что тайком задушен [360], Узнать изволь; А вот статхаудер Оранский [361]: Войну начав, Замыслил он народ голландский 20 Лишить всех прав; Презревши дружбу Амстердама, Поправши честь, Стране он хочет в сердце прямо Удар нанесть; Толикий стыд нам зреть не внове: Сын столь жесток, Что алчет материнской крови Его клинок; И древней Кандии [362] богатства 30 Разорены, Поскольку знать не знают братства Христа сыны — И как причислить к христианам Того, кто рад, Что гибнет в схватке с оттоманом По вере брат?! Создатель! Мы душою нищи! Да снизойди! Что нас — коль вера на кладбище — 40 Ждет впереди?!

БЛОКГАУЗЫ АМСТЕРДАМА[363]

Два брата на реке, в златом году рожденны, Когда троянский конь твердыню зла обрек [364], И нам рассвет сулил, услыша скорбны стоны, Не смертный человек, но добросердый бог. Когда коварный враг, и внутренний, и внешний, Сей град, дома, дворы задумал извести Средь огненных пучин, в алчбе скоропоспешной, И обесчестить все, хранимое в чести; Потока близнецы! Как славить вас, вожатых, 10 И как благословлять ваш вечный караул! Стоите оба вы, как исполины в латах, Из медных жерл меча громоподобный гул, Селитру, серу, огнь и вкупе все стихии, Дабы низринуть их на мерзкую главу Безбожных шаек, чьи набеги воровские Пресечены в ночи решеткой на плаву. Вкушает бюргер сон, забыв про передряги, Свой ратный меч вложив до времени в ложны, — Драбанты города, блюстители отваги 20 И круглые щиты добра и тишины, — Как вас еще назвать, о вы, столпы свободы По долгу ратному, а купно — сутью всей! Да увенчают вас цветы и громки оды, А явятся враги — заслон, врагов рассей! Пусть ополченцы пьют за ваше доброздравье И обовьют венком березовый бокал, — Как жемчуг рассыпной и как брильянт в оправе, Блеск вашей славы днесь сквозь темень просверкал. Вино взбодряет дух, дарит сердцам отраду, 30 В тавернах речь ведут, как враг повержен в прах, О ценах на зерно, о том, как волит граду Совет избранников, о стычках, о боях, Морских баталиях и стройке дамбы новой, Как службу аванпост и день и ночь несет; Что капитан рычит — и к вылазке бедовой Склонен, поскольку в ней немалый зрит рассчет. Земля, дома и банк — пребудет все сохранным, Вы не допустите возврата злых годин, Чтоб Амстел сызнова, как раб, служил тиранам 40 И устрашал народ злонравный господин. Сей новый Ровоам [365] нас не бичами мучил, Но скорпионами. Рубцы свежи досель. Но кто бы днесь себя, терпя мученья, скрючил Испанским сапогом иль свой отдал кошель? О сторожа реки! Ваш долг беречь корову [366], Чьим маслом торг ведет рассчетливый купец Во благо и в барыш отеческому крову, Как ни лютует враг, ни злобствует слепец. Ваш разум не смутит ласкатель сладкогласный, 50 В ночи не усыпит пустая болтовня, Чтоб недреманный враг мятеж возжег опасный, От Эя в грабежах торговлю прочь гоня. Сия телица нам еще воздаст сторицей, От ветхих лет нейдет к ее рогам ярмо: Се рог, дарящий нас мускатом и пшеницей, Се вымя — золото оно точит само. Не дворянин, а плут, кто с рвением вандала Корону городов готов топтать в пыли, — Сто ратоборных лет [367] земля перестрадала — 60 Брегите оный клад среди родной земли! Капитул благостный — сей столп Свободных Штатов — Да будет охранен навек от супостатов!

ГЕРО И ЛЕАНДР[368]

(к картине Рубенса)

Куда, о дочери Нерея, Несете, ложной до конца И страшной жалостью хмелея, Труп абидосского пловца, Который мощною стремниной Был вовлечен в разверстый ад, Покорствуя любви единой? Жестокосердные, назад! Ужель вы в Сест несете тело, Обвив власами, на руках, Дабы Геро его узрела В прибрежных пенистых валах, Рокочущих в тоске мятежной О новой жертве неизбежной?!

СЧАСТЛИВОЕ МОРЕПЛАВАНИЕ[369]

под флагом светлейшего героя морей, Мартена Харперссона Тромпа, рыцаря и адмирала Голландии и Зеландии.

Свирепствами в родном краю Ничуть не ублажив, как видно, Алчбу кровавую свою, Блудорожденная ехидна, Свежатиною оделя Рабов и стаищу собачью, Священной кровью короля Надув утробу вурдалачью, Себя мечтою опоя 10 О соке франкских виноградин, Из Темзы выползла сия Наимерзейшая из гадин. Но Вседержитель, ни на миг Карать батавов не подумав, Героя мощного подвиг К спасенью драгоценных трюмов. Герой не обратился вспять, Воспрял отвагою военной, Узрев четырнадцатью пять 20 Судов, подосланных геенной, Что вознамерились замкнуть В своем безумии кровавом К родному краю торный путь, Судьбой предзначенный батавам. Герой не опустил меча, А сатанинская эскадра Тряслась в конвульсиях, меча Смолу и серу, огнь и ядра. Ярилась гидра, вся в дыму, 30 Морскую зыбь свинцом засея, Но нет спасенья никому От стрел голландского Персея. Бесспорною победу мня, Подвигнут к битве злобой шалой, На море бушевал три дня Сей исполин железножалый, Пока спасаться в свой оплот Не ринулся, ревя от боли, Оставя наш победный флот 40 Хозяином на ратном поле. Уполз, не ублажив нутро, Злодей, что, к своему несчастью, На наше кровное добро Полез с разинутою пастью. А нидерландский адмирал, Тропы не знающий попятной, Кто как по нотам разыграл Сей несравненный подвиг ратный, Ввел корабли в родной Маас, 50 Тем доказав неоспоримо, Что нам явился в оный час Герой, затмивший доблесть Рима. Не сгинешь, присягнуть могу, Ты в глубине веков бесследно — Сын Гарпера, гарпун врагу, О Тромп, труба судьбы победной! С героями в единый строй Встань, мореплаватель-герой!

НА ИЗОБРАЖЕНИЕ УТРЕХТА, НАРИСОВАННОЕ ХЕРМАНОМ ЗАХТЛЕВЕНОМ[370]

Захтлевен здравствует; он грифелем затейным Епископальный град творит над старым Рейном, Любою линией свидетельствует он О славе Утрехта, который утвержден На службу цезарям и венценосным бриттам, — Выл распланирован германцем мозговитым Форпост, к которому, всем недругам на страх, Ладьи от Катвейка шли вверх на парусах. Тем самым рейнский град был с семихолмным Римом 10 От изначальных дней в союзе нерушимом, Но честь его взросла, когда, посольством горд, С британских берегов явился Виллиброрд [371], Дабы язычников крестить в святой купели: В пещерах и лесах уныло жив доселе, И франк, и сакс, и фриз — весь северный народ Учением Христа прониклись в свой черед. Чем обладает он, избегнувший напасти Во череде времен, средь многой смены власти! В деснице — грозный меч, а в шуйце — крепкий щит, — 20 Как древле речено — коль оный, град сгорит, Воскреснет сызнова на старом пепелище, Как Феникс, но стократ прекраснее и чище: К небесным высям шпиль собор возносит свой, И ширятся, теснясь, за каменной стеной Цветущие сады, монастыри и храмы — Прилежного труда отменны панорамы! Вильгельм Великий, столь престольным Римом чтим [372], Не зря именовал сей град гнездом своим, Семейства знатные сказать сегодня вправе, 30 Что, зародившись тут, пришли к всеместной славе, По совести служа в дни мира и войны, С ним клятвой и войной от века скреплены. Не умаля свой сан, король для пользы дела Епископов, князей подвластного придела Зовет в большой Совет, им вверя часть забот; Во храмах здешних всяк прибежище найдет От притеснений, столь чреватых озлобленьем. Так Семь Провинций, Эмс и Шельда попеченьем Святого пастыря спокойство обрели, 40 И не мрачит раздор сей благостной земли. Здесь Адриан Шестой [373] на свет младенцем явлен И в Риме папой став, столь широко прославлен Тем, что хранил святой престол Петра в чести, Дабы неправедных ко благу привести. К вершинам вознесен сей град Епископата, Здесь плодороден дол, здесь жатва пребогата, Здесь вымена коров грузны от молока, Вкушает сон пастух в густой сени леска. Вражда бежит лачуг, и замков, и фруктовых 50 Садов. Здесь горлинки недуг весной в дубровах Любовны игрища. Там — носит мед пчела И свищет соловей, — и песня весела, Слух услаждая мой, звенит над отчим краем. Чем город сей наречь? — Благословенным раем.

ПОСОШОК ЙОАНА ВАН ОЛДЕНБАРНЕВЕЛТА,[374]

отца отечества.

О том воспомнить я хочу, Кто был отечеству опора, Чья жизнь коварством наговора Была обречена мечу; Кто нового Нерона [375] в страхе, Как новый Сенека, держал; Кто скорбь всех честных душ стяжал, Главу свою сложив на плахе. Убийцы! За него — года 10 В ответе будет ваша свора, Как и за то клеймо позора, Что возлегло на города! Свершая ко Двору дорогу По долгу службы, каждый день, Он твердо ставил на ступень Свой верный посох, "третью ногу". Согбенный бременем труда И сединою белопенной, Он шел походкою согбенной, 20 Но не сгибался никогда! О вы, чей нрав жесток и злобен! Успев от старца отдохнуть, Попробуйте мой стих согнуть: Он посошку его подобен!

ПЕСНЬ ДИКИХ ПТИЦ[376]

О чем пичуга песнь поет Под сению древес, Покуда солнце щедро льет Сияние с небес? Здесь, в чаще, зной не тяготит, Здесь хвоя зелена, Здесь песня воздух золотит, Беспечна и вольна! Богатства зверю не нужны, 10 Без них проводит век — Не то, что раб своей мошны, Бессчастный человек! Владеет миром Амстердам, Заносчив и богат, Но разве обоняешь там Сей хвойный аромат? Нам, птицам, дикие леса Питье и корм дают, А солнечные небеса 20 Даруют нам приют. Хоть мы не сеем и не жнем, Но каждый колосок И с нами делится зерном, Когда приходит срок. Супружество мы свято чтим, Несродна зависть нам. Всегда летим, куда хотим, Не зная счета дням. Оденься перьями, простись 30 С докучными людьми И в благодарственную высь Полет свой устреми!

ДОБРОДЕТЕЛЬНАЯ ЯЩЕРИЦА[377]

Вблизи людских жилищ живет, И, Божьей милостью, она И от врагов, и от невзгод Среди камней ограждена; Но скорби и злосчастья нас Подстерегают всякий час. Две девушки ушли чуть свет Туда, где средь раздольных трав Ни троп, ни изгородей нет, — 10 Рай для гуляний и забав; Где без заботы злак и плод Во изобилии растет. Струило солнце из-за гор Лучи цветущие свои На дольный, праздничный простор; С гуденьем пчельные рои Душистый собирали мед В ячейки полновесных сот. За сбором ягод разомлев, 20 На лоне благостной земли Селянки в тень густых дерев В изнеможенье прилегли, Не в силах сон перебороть, Оздоровляют; дух и плоть. К ним, безмятежным, подползла Змея из щели потайной, Биясь кольцом вокруг ствола, Она сверкала чешуей, И, мерзкую распяля пасть, 30 На спящих зарилась напасть. Но, чтяща дружество людей, Узрела ящерка беду, И, как ни страшно было ей, У злой ехидны на виду, На щеки дремлющих в тени Скользнула резво, — и они Успели дрему превозмочь, Как будто пробудил их крик: "Проснитесь и бегите прочь!" — 40 Они вскочили в тот же миг И бросились бежать стремглав, Цветы по лугу растеряв. Сей твари, отвратившей вред, Не всуе воздана хвала; Днесь не рапира, не мушкет, А тварь отроковиц спасла! Змеиный яд казнит врасплох, Но праведных хранит сам Бог.

НА КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН АМСТЕРДАМА[378]

Все ли грекам похваляться Лирой, коей Амфиол, В дивном пенье искушен, Нудил стены воздвигаться. Впрочем, Бахусу видней, Нежели живущим ныне, Как воздвигся на равнине Град из тесаных камней По веленью струн и пенья: 10 Нам смешны сии виденья. Древних — погублял искус Игрищ, неги и отрады; Фантастические грады Грубый изукрасил вкус. Тщася чувственным экстазом Ужас смерти обороть, Ублажали греки плоть, Ни во что не ставя разум; Но затейливость прикрас 20 Вчуже меркла всякий раз. Мы — питомцы просвещенья, Ибо к славе движет век Не изыск досужих нег, Но разумность дерзновенья! Город Гейсбрехта растет Под музыку колоколен, Чей раскат, многоглаголен, Мещет Фербек в небосвод, Ловко правя карильоном 30 В ликованье громозвонном. Заглушает сей раскат Кафедральные хоралы, Колокольцы, как кимвалы, Хорам ангельским гласят. Башенным курантам вторя В опоясании стен, Непреклонный лик явлен Первой Королевы Моря, — В стройных мачтовых лесах, 40 С легким ветром в парусах. Будь прославлены по праву Гордый ЭЙ и Амстердам! Вслед за Хемони воздам Лотарингии за славу, С коей ноты извлекла Колокольного металла, — Дабы радость окрыляла, — Грянь, звонарь, в колокола! Люд под колокольной башней 50 В пляс пустился бесшабашный. Вряд ли даже легковер Принесет дары Кибеле, — Колокольни загудели На совсем иной манер! И безумным корибантам Переспорить их невмочь, Не давая день и ночь Передышки музыкантам. Се — алтарь! Не видел свет 60 Равного — с начала лет!

ЛЕВ МОРЕЙ НА ТЕМЗЕ[379]

"Всей Британии владыка, Беспределен в мощи я, Лишь Господней роль моя Истинно равновелика: Зреть с незыблемых высот Мировой круговорот. Ибо скован так надежно Путь от Дувра до Кале, Что врагу на корабле 10 Здесь прокрасться невозможно, И владельцем брега стал Мой грохочущий металл. Все сокровища Тефиды Мне подвластны, наконец; Даже Океан-отец Вынужден сносить обиды, Ибо мощь всегда права — Чтят ее и божества". Так, в отеческой короне, 20 Но про казнь отца забыв, Неразумен и спесив, Карл бахвалился на троне, Но пошел, как видно, впрок Стюартам судьбы урок. Но Всевышний, чья десница Тем, кто алчен и подмен, Беды шлет удач взамен, Вынуждая покориться И гордыней пренебречь, — 30 Дерзкую услышал речь! Зри! Ведет на Темзе битву Доблестный голландский флот! Цепи, словно нитки, рвет Начинающий ловитву Грозным рыком батарей Беспощадный Лев Морей! Миг — и позади оковы! Ныне ваш черед, суда! Очи львиные всегда 40 Молнии метать готовы: Взгляд — и вражий арсенал Пламенем и дымом стал! Карл! Прощайся с кораблями: Те горят, а эти Лев Из гнезда, рассвирепев, Тянет к Тесселу когтями! Карл! Излей свою тоску Абордажному крюку, И о Льве Морей поведай: 50 Как, благодаря ему, В собственном своем дому Распростился ты с победой, Как тебя гнетет поднесь Бредой сбавленная спесь! Те, что орденом Подвязки[380] Рейтером награждены, — Соль дворянства той страны, Где взирают без опаски На гордыню, что клыки 60 Щерит, Богу вопреки!

Гуго Гроций. Адам изгнанный (текст отсутствует)

<...>

ПРИЛОЖЕНИЯ

ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА

Трилогия Йоста ван ден Вондела — "Люцифер" (1654), — "Адам в изгнании" (1664), "Ной" (1667) — впервые соединена в настоящем издании под одной обложкой со своим главным нидерландским (хотя и написанным на латыни) прототипом, драмой Гуго Гроция "Адам изгнанный" (1601). Таким образом, русскому читателю предоставляется возможность не только ознакомиться с текстом трилогии, но и сопоставить ранее изданный на русском языке "Потерянный рай" Джона Мильтона с трагедиями Вондела и Гроция, послужившими главными источниками для поэмы.

Перевод трилогии Вондела выполнен по изданию: Joost van den Vondel. Volledige dichtwerken en oorspronkelijk proza. Verzorgd en ingeleid door Albert Verwey. MCMXXXVII, H. J. W. Becht, Amsterdam. Издание это, выпущенное к 350-летию со дня рождения Вондела, по сей день остается наиболее достоверным источником текстов Вондела; оно, однако, практически лишено справочного аппарата. Для контроля при переводе первых двух драм ограниченно привлекалось авторитетное французское издание трагедий Вондела: Joost van den Vondel. Cinq tragedies. Notice biographique et notes traduction vers par vers dans les rythmes originaux par Jean Stals. Didier, Paris, 1969 (Collection Unesco d'oevres representatives, Serie Europeenne).Был просмотрен также прежний перевод "Люцифера" на французский язык: J. van den Vondel. Lucifer. Tr. par Ch. Simond. Paris, 1889; а также известный перевод "Люцифера" на немецкий язык: Joost van den Vondel. Lucifer. Trauerspiel. Leipzig, Brockhaus, 1869. В работе над переводом и справочным аппаратом критически использованы многочисленные работы, начиная с комментариев ван Леннепа в тридцатитомном варианте изданного им "полного Вондела" (Joost van den Vondel. De werken. Uitg. door J. van Lennep. Deel 1-30. Leiden, Sijthoff, 1888-1893) и до наших дней. Следует отметить, что в любом отдельно взятом комментарии к драмам из числа изданных за последнее столетие, в частности, крайне слабо до сих пор прослеживались древнегреческие и византийские корни творчества Вондела, так что во многом комментарий в настоящем издании содержит сведения, на родине поэта почти не известные.

Отдельного издания каких бы то ни было произведений Вондела на русском языке до сего дня не существовало. Книга П. А. Корсакова "Йоост фон ден Фондель" (СПб., 1838) давала крайне искаженный портрет "главного" писателя Нидерландов. Свои переводческие усилия Корсаков был склонен направить на то, что казалось ему "переводимым". К его немногочисленным удачам можно отнести переводы стихотворений лучшего ученика Вондела, Иеремиаса де Деккера, которые мы находим на страницах его "Опыта нидерландской антологии" (СПб., 1844). Удачны были и его переводы некоторых басен Якоба Катса, но из Вондела Корсаков перевел только два коротких и незначительных стихотворения.

В 1974 г. на страницах тома Библиотеки Всемирной Литературы "Поэзия Возрождения" был опубликован перевод оды Вондела "Рейн", воспроизводящийся в дополнениях к нашей книге. В 1983 г. на страницах антологического издания "Из поэзии Нидерландов XVII века" (Художественная Литература, Ленинград) "Рейн" был переиздан, к нему добавлены пять стихотворений, все они воспроизводятся в нашем издании: "Молитва гезов", "Скребница", "Развратники в курятнике", "Оливковая ветвь Густаву Адольфу" и "Счастливое мореплавание".

Переводчик трилогии Вондела пользуется возможностью сердечно поблагодарить проф. Яна-Паула Хинрихса (университет в Лейдене), предоставившего ряд труднодоступных материалов и неизменно консультировавшего все спорные вопросы, возникавшие в процессе работы над переводом, а также проф. Уильяма Федера (университет в Неймегене), любезно предоставившего видеозаписи постановок "Люцифера" и "Адама в изгнании" на сценах современных нидерландских театров, что разрешило ряд сомнений чисто сценического характера.

Русский перевод монументальной драматической трилогии Йоста ван ден Вондела переводчик считает долгой посвятить памяти своего учителя, поэта Аркадия Акимовича Штейнберга (1907-1984), чей перевод "Потерянного рая" Джона Мильтона был одной из побудительных причин создания публикуемой ныне первой русской версии "Люцифера" вместе с последующими частями трилогии.

ИМЕНА ПЕРСОНАЖЕЙ ТРИЛОГИИ

Три драмы Вондела на "космогонические" сюжеты — одновременно вершина и финал его творчества. Представляется необходимым рассмотреть персонажей каждой драмы, разобрать этимологию их имен и проследить эволюцию их образов в процессе сценического действа.

ЛЮЦИФЕР

Основные источники легенды о Люцифере приводит сам Вондел в "Обращении ко всем друзьям искусства и сценического действа", предваряющем текст драмы. В действительности число источников неизмеримо больше, и часть из них в настоящее время уже не может быть прослежена. Вондел указывает на трагедию Гуго Греция "Страдающий Христос", но при этом без видимой логики обходит его же "Адама изгнанного"; между тем достаточно сравнить вступительный монолог Сатаны в этой драив (см. с. 335 наст, изд.) со всом происходящим на сцене у Воадела — как в "Люцифере", так и в "Адаме в изгнании", чтобы убедиться в преемственности. Несомненно также то, что на Вондела оказали влияние поэмы "Неделя, или Сотворение мира" (1578) и "Вторая неделя" (1584-1590) французского поэта Гийома дю Бартаса (1544-1590). "Сочинения г-на дю Бартаса в переводе Захариаса Хейнса" вышли в 1621 г. в нидерландском переводе уже четвертым изданием, — по поводу этой книги имеется сонет Вондела (1622), а также подпись под изображение Хейнса. Сам Захериас Хейнс был на 27 лет старше Вондела и принадлежал к "старшему поколению" поэтов нидерландского "Золотого века", которое до истинного расцвета национальной литературы не дожило. На драмы Вондела повлияли многие теологические источники, частью восходящие к древней апокрифической литературе; к примеру, произведения Оригена, изданные в 1536 г. в Базеле Эразмом Роттердамским (об Оригене см. подробнее в примечаниях на с. 528 наст, изд.); возможно, что ому был известен и какой-то пересказ апокрифа "Книга Еноха", полный текст которого был обнаружен лишь в конце XIX в.; Вондел местами цитирует этот апокриф почти дословно. Можно предположить, что Вондел пользовался каким-то греческим источником; он знал греческий язык и переводил греческих классиков, а также изучал труды "восточных" отцов церкви, писавших по-гречески (в отличие от "западных", писавших на латыни), что для Нидерландов было относительной редкостью.

По Вонделу, причина отпадения Люцифера от Небес — нежелание признать Человека вторым после Бога в Небесах, — ибо вторым в Небесах Люцифер считал самого себя. Здесь Вондел неожиданно использует концепцию, принятую в исламе, традицию, объясняющую низвержение Иблиса (т. е. опять-таки Люцифера) с Небес наказанием за его нежелание поклониться новосотворенному существу — Адаму; кстати, традиция эта служит доказательством того, что христианский миф о низвержении Люцифера ко времени создания Корана полностью сформировался. Истинная причина водворения на Небеса человека, предвещанного устами Гавриила в I же действии драмы — т. е. грядущее явление Христа в человеческой плоти, воскресение и вознесение — эта причина у Вондела остается непонятной для Люцифера; Гавриил облекает свои слова в I и II действиях в смутную форму пророчеств, понятных зрителю и туманных не только для Люцифера, но и для всех Ангелов на сцене, которые, по Вонделу, лишены и всеведения, и бессмертия. Кажется, непонятной причина "воцарения Человека" остается и для самого Гавриила — во всяком случае, между "верными" и "неверными" Ангелами разница лишь в том, что "неверные" считают возможным обсуждать данный свыше приказ, а "верные" — повинуются, не пытаясь вникнуть в смысл. Здесь — несомненный выпад против Реформации, и — как можно истолковать, если не вникать в частности несколько путаной космогонии Вондела, — довод в защиту Рима и католической церкви, "в лоне" которой Вондел к моменту создания "Люцифера" пребывал уже около пятнадцати лет. Поэтому толкование образа Люцифера как аллюзию к личности статхаудера (нем. штатгальтера) Вильгельма Оранского Молчаливого, которого придерживались русские исследователи творчества Вондела в XIX в., среди них А. И. Кирпичников, не обосновано, ибо предполагало бы сочувствие Вондела к Люциферу и "люциферистам", — если же нечто подобное у Вондела и есть, то это только жалость и "моление за душу врага", подобное тому, какое воссылает Рафаил в конце IV действия. Правда, мотив "сочувствия к люциферистам" сильно подчеркнут в немецком переводе "Люцифера", появившемся в 1869 г. и шедшем на сцене: надо думать, что исследователи этот перевод знали лучше, чем оригинал. Толкование Люцифера как намек на Оливера Кромвеля обосновано еще слабее: хотя известна ненависть Вондела к нему (ср. стихотворение "Протектор Вервольф"), но в момент опубликования "Люцифера" Кромвель был еще жив, и окончательную его судьбу никто с уверенностью предсказать не взялся бы. Несколько обоснованнее точка зрения, что образ Люцифера — намек на статхаудера Маурица Оранского, но еще вероятнее предположить прямую аллюзию к личности Мартина Лютера, вождя и основателя Реформации, — может быть, именно сходное звучание имен "Лютер" и "Люцифер" повлияло на выбор имени для главного падшего Ангела: по различным версиям, он мог бы носить имя Самаил, Шемихазай, Сатанаил и др. Имя "Люцифер" взято Вонделом из "Вульгаты" (латинского перевода Библии, где оно служит эквивалентом "Утренней звезды", или, по-русски, Денницы); им же воспользуется в "Потерянном рае" Джон Мильтон.

"Потерянный рай" начинается в том самом месте, где "Люцифер" заканчивается: после низвержения с Небес. Мильтон трактует различно с Вонделом из числа важных вопросов, кажется, только пункт о (сотворении Человека и Эдема. Герой Мильтона везде носит имя "Сатана", но о том, что это не его подлинное имя, есть прямое указание в V книге "Потерянного рая", в рассказе Рафаила:

Не спал и Сатана. Отныне так Врага зови: на Небе не слыхать Его былого имени теперь[381]

О настоящем имени Сатаны Рафаил, рассказывающий у Мильтона Адаму и Еве историю небесной битвы, едва ли не проговаривается:

Пройдя все эти области, они Достигли Полночи — а Сатана — Своей твердыни, вдалеке с горы Сиявшей на огромной вышине, Вздымались башни, грани пирамид Из глыб алмазных, золотых кубов; Сие звалось чертогом Люцифера Великого на языке людей.

То же подтверждается уже прямо в песни X:

...Столицы горделивой Люцифера (Так Сатану прозвали в честь звезды Блестящей, сходной с ним).

Далеко не ясным остается у Вондела вопрос об ангельском чине, каким был наделен Люцифер до отпадения. В I действии драмы, в монологе Гавриила, изложена иерархия "девяти чинов ангельских" в полном согласии с трактатом Псевдо-Дионисия Ареопагита (V-VI вв.), где чин Архангела оказывается предпоследним, восьмым по счету, ниже коего стоят только простые Ангелы, "духи грубые", по Вонделу. Вондел в "Обращении ко всем друзьям искусства и ценителям сценического действа" (предваряющем драму, но написанном несомненно позже нее), а также с конца IV действия и тексте самой драмы называет Люцифера Архангелом, хотя по цитируемому Вонделом тексту из книги пророка Иеэекииля Люцифер мог бы с тем же успехом числиться и Херувимом, т. е. вторым чином из девяти. В то же время Вонделов Люцифер, наместник Небес, "лишь перед Господом склоняющий главу", явно не чувствует над собой никакой другой высшей силы. Вондел вводит на Небесах раздельную "исполнительную" власть, отличную от титулатуры, вероятно, также и от духовной власти и от воинской: небесное воинство возглавляет Михаил, Люциферу явно не подчиненный.

Вплоть до конца IV действия Вондел, видимо, сам еще колеблется насчет титула Люцифера, настойчиво именуя его "наместником", "статхаудером", что у читателя и зрителя в Нидерландах немедленно вызывала ассоциацию со своими собственными статхаудерами, последовательно сменявшими друг друга до 1650 г. (и снова возникшими в 1672 г., еще при жизни Вондела, после кровавой расправы над Яном де Виттом), в частности, с глубоко ненавистным Вонделу Маурицем Оранским. С. С. Аверинцев пишет, что "Люцифер Вондела умеет быть импозантным в своем тщеславии и рассуждает о необходимости исправить ошибку Бога на пользу самому Богу". Однако в критике позиций протестантизма Вондел стоит не на позициях ортодоксального католицизма, а скорее на позициях "гроцианства", рассматривающего католическую церковь как наибольшую и поэтому наиболее правомочную христианскую <секту.

В первой части трилогии принимают участие, помимо Люцифера, "верные" и "неверные" Ангелы, во второй — те же персонажи с некоторыми переменами, кроме того еще Адам и Ева, чьи имена самоочевидны; в третьей части, помимо перешедших из первых двух драм трилогии Аполлиона и Уриила, фигурируют Ной с сыновьями, ряд безымянных персонажей (нареченных "по должностям"), а также князь Ахиман и княгиня Урания (о них см. ниже). Имена "верных" и "неверных" Ангелов Вондел выбрал относительно произвольно; у Гроция в "Адаме изгнанном" ангелы имен не носят. Гавриил, Рафаил и прочие персонажи данного мифа, как и демонические имена Вельзевула, Аполлиона и т. д., взяты главным образом из апокрифических книг и немногих упоминаний в каноническом тексте Библии. Европейская драматургия знала подобные попытки и до Вондела — скажем, в "Действе о Хананеянке" португальского драматурга Жила Висенте, появившемся на сцене за 120 лет до "Люцифера", Сатана фигурировал у Люцифера в качестве подручного! Однако строгая иерархия, особенно "адская", видимо, попала на сцену у Вондеда впервые. Почти все персонажи перешли впоследствии в "Потерянный рай" к Мильтону, где их количество, впрочем, было еще умножено. У Вондела в драме "Самсон" (1660) также фигурирует еще один демон — "князь бездны Дагон", а также и "Фадиил, ангел-хранитель Самсона".

ВЕЛЬЗЕВУЛ

"Баал-Зебуб", буквально — повелитель мух", имя божества Филистимского Аккарона (4 Царств, I, 2). Вельзевул носит титул "князя бесов" еще в синоптических Евангелиях, где эпизодически упоминается в бранном смысле; отсюда и титул "князя", который получил Вельзевул у Вондела. Этот "полковник" ("оверсте") Люциферова воинства, один из важнейших персонажей драмы, постоянно провоцирующий самого Люцифера (которому иной раз свойственно сомневаться в целесообразности и возможном успехе мятежа) — фигурирует как действующее лицо только в первой части трилогии. Вельзевул несомненно занимает у Вондела второе место после Люцифера в иерархии мятежного воинства; в такой же роли появится он позднее в первой главе "Потерянного рая":

...А рядом сверстника, что был вторым По рангу и злодейству, а поздней Был в Палестине чтим, как Вельзевул.

Здесь мы находим еще одно из весьма многочисленных подтверждений того факта, что "Люцифер" Вондела — один из главных источников поэмы Мильтона. У Вондела Вельзевул — "серый кардинал" при Люцифере, решительно не желающий самолично возглавлять восстание; в III действии люциферисты с восторгом готовы признать его своим главой, еще и не помышляя, что столь значительный небесный вельможа, как "статхаудер" Люцифер, может возглавить их ряды. Вельзевул несомненно стоит по рангу выше Аполлиона и Велиала, он наименован "великой власти бог" (см. примеч. к ст. 715 "Люцифера"), именно он во многом направляет тактику мятежного воинства, ловко подбрасывая Люциферу идеи, которые тот немедленно и с охотой выдает за свои собственные. У Мильтона подобной трактовки образа Вельзевула нет, это снизило бы монументальность образа Сатаны; у Вондела же эта трактовка служит целям дополнительной драматизации действия. Любопытно, что имя "Вельзевул" вошло в русский язык в восточной традиции: в то время как западноевропейские языки восприняли основную форму имени — "Беель-зебуб", т. е. "бог мух", в русский язык через греческий вошла "оскорбительная форма", придуманная евреями, чтобы еще сильнее унизить аккаронского идола, — "Беель-зевул", т. е. "бог навоза".

ВЕЛИАЛ

иначе "Велиар", т. е. "нечестивец", или же "зло, безбожие"; упоминается в книге Иова (XXXIV, 18), в Библии упоминаются также "дети Велиала" (Суд. XIX, 22), а также сын, дочь Велиала; иногда этим словом обозначаются смерть и погибель. В дохристианской литературе это слово — скорее термин, чем имя собственное; в Новом завете оно превращается в имя собственное: "Какое согласив между Христом и Велиалом?" (I Коринф., VI, 15). Именно "нечестивец" Велиал Искушает во второй части трилогии Еву, приняв образ змея, в первой же драме (во II действии) Люцифер дает ему примечательную характеристику: "Сей верный лицемер, снуя меж ратыо Божьей, // Обманет хоть кого лоснящеюся рожей", — предваряя будущие события в "Адаме в изгнании". Нечто очень близкое встречаем мы затем у Мильтона во второй песни "Потерянного рая", где Велиалу дается характеристика:

...сотворен Для высшей славы и достойных дел, Но лжив и пуст, хоть речь его сладка, Подобно манне; ловкий словоблудец За правду выдать мог любую ложь, Мог исказить любой совет благой, Столь мысли низменны его...

Велиал у Вондела — именно нечестивец, и образ его соответствует прямому значению имени; из всех появляющихся в трилогии демонов несомненно именно этот — низший по рангу (хотя тоже носит титул "князя"), что продемонстрировано многократно: в "Люцифере" ему поручается наиболее черная работа по совращению колеблющихся Ангелов в Ангельском Совете, во второй части он совращает Еву в образе змея, — однако же с Люцифером он нигде лично не общается, ему лишь передают от статхаудера поручения — Вельзевул в первой части трилогии, Асмодей во второй; в последнем случае Асмодею как раз и достаются все награды за работу Велиала; в начале "Люцифера" у Велиала вообще положение "слуги слуги" — Вельзевул посылает его поглядеть, не возвращается ли из своего путешествия па Землю Аполлион, занимающий в иерархии Духов положение более высокое. Образ Велиала у Вондела — одна из наиболее необычных трактовок библейской темы: вместо ультраразвратного духа, мелкого и злого божка, символизирующего в обычном понимании некую злую пустоту, — мы находим у Вондела трактовку образа Велиала как "адского чернорабочего", по отсутствии персоны более значительной возглавляет он один из флангов строя падших Ангелов во время генерального сражения.

АПОЛЛИОН

"Царем над собой имела она ангела бездны, имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески АПОЛЛИОН" ("Губитель") (Откр., IX, 14). В ветхозаветной традиции АПОЛЛИОН-Аваддон, как и Велиал, еще скорей нарицательное олицетворение пропасти преисподней, чем персонифицированный образ, он — как бы "погибель сама по себе" (в новозаветной традиции, в Откровении, он предстает царем саранчи, выходящей из преисподней). По Вонделу, этот образ занимает в иерархии падших Ангелов третье место, за Люцифером и Вельзевулом, именно его отправляет Люцифер "в разведку" на Землю, в новосозданный мир для составления доклада; именно его призывает Люцифер во II действии для принятия мер по совращению колеблющегося рядового Ангельства, именно он отзывает Люцифера от решающей беседы с Рафаилом в IV действии, имеппо он (см. рассказ Урии-ла в V действии первой драмы) "берет командованье в руки" после низвержения Люцифера; наконец, именно ему — надо думать, из-за того, что Люцифер пребывает в аду прикованным, — остается царствование на Земле в последней части трилогии. То, что Люцифер наличествует как действующее лицо во второй части трилогии, в данном случае не имеет значения, ибо почти весь "Адам в изгнании" — кроме последнего эпизода с появлением Уриила — хронологически размещается у Вондела прежде эпилога "Люцифера". Хотя Аполлион и не фигурирует во второй части трилогии, но в своем монологе в "Ное" вспоминает, как в эдемском саду "... стояли бы биваком", т. е. в совращении человеческой четы он каким-то образом тоже участвовал. Есть основания предполагать, что в "Адаме в изгнании" Аполлион просто носит имя "Асмодей": именно Аполлион, летавший на Землю прежде всех других демонов, в большей степени мог быть для Люцифера "экспертом" по человеческой породе, о возможных заменах имей Ангелов см. примечание к ст. 2155 "Люцифера". Мильтон этого падшего ангела в "Потерянный рай" не допустил (единственного из всех персонажей "Люцифера"), но он встречается в "Мастере и Маргарите" М. А. Булгакова (Абадонна), куда, видимо, попал из сочинений Сведенборга (1688-1782).

АСМОДЕЙ

этот демон появляется в Ветхом завете только в неканонической "Книге Товита" в качестве специального противодеятеля браку людей; он не дает совершиться свадьбе иудейской девицы Сарры, последовательно умерщвлял се женихов (см, примеч. к ст. 1422 "Адама в изгнании"). Там же — и только там в Ветхом завете — упоминается и Рафаил, исцеляющий и утешающий Ангел, помогающий Товиту одолеть Асмодея. Именно Асмодея привлекает Люцифер па предмет возможной порчи и совращения человеческого рода; возможно, что этим именем здесь просто назван Аполлион (см. выше), но в данном случае демон специально обозначен тем из имен, в котором содержится намек на его губительную для человеческого брака природу. В поздней еврейской литературе (в Талмуде) Асмодей — похотливый дьявол.

ГАВРИИЛ

"сила Божья" (евр.) — один из старших архангелов в христианской мифологии, "его назначение — раскрывать смысл пророческих видений и ход событий" (С. С. Аверинцев). У Вондела Гавриил — официальный Глашатай Божьих Тайн, герольд, сообщающий Ангелам не больше и не меньше того, что им следует знать: он, однако, не возвещает приговоров (тут его функции переходят к Уриилу, см. ниже). В Евангелии Гавриил возвещает Марии будущее рождение Христа. Иные функции Гавриил исполняет сравнительно редко даже в апокрифической литературе: в "Книге Еноха" Гавриил повелевает раем; Ориген ("О началах", кн. 1, гл. 8) предполагает, что Гавриилу доверено "наблюдение за войнами". Вондел берет для этого образа традиционную трактовку. Если противобор Люцифера — Михаил (сам Люцифер предполагает таковым Бога, но это лишь заблуждение его гордыни), то противобор Гавриила — отчасти Вельзевул (именно он все время возвещает зло как таковое), отчасти — Аполлион (ср. описание Эдема в I действии "Люцифера", вложенное в уста Аполлиона, и описание Эдема во II действии "Адама в изгнании", вложенное в уста Гавриила). Один из важнейших персонажей "Люцифера", довольно сухой и жесткий Гавриил в "Адаме в изгнании" выполняет функции уже второстепенного персонажа, на его долю выпадает немногое: от имени Бога совершить формальное венчание Адама и Евы: он присутствует только во II действии и дальше лишь упоминается. В третьей части трилогии от имени Бога говорит уже Ной: налицо несомненное измельчание "добрых" и "злых" персонажей: там, где вначале был Люцифер — в конце лишь ничтожный Ахиман, игрушка в руках своего собственного "Вельзевула" (Урании); там, где вначале Гавриил, вещающий от имени Бога впрямую, там в конце — Ной, к которому слово божие приходит явно через посредника, не то через Архангела (если так, то менее высокопоставленного Уриила), не то через "метатрона" Еноха, что, исходя из текста, более вероятно. Однако сухость возвещаемых Гавриилом и Ноем пророчеств и приказов во многом роднит эти два персонажа. Архангел Гавриил, кстати, появляется на сцене у Вондела еще в ранней драме "Разрушенный Иерусалим" (1620), где он в финале произносит один из самых длинных в Вонделовой драматургии монологов.

МИХАИЛ

смысл этого имени не до конца понятен, народная этимология объясняет его "кто как Бог" (евр.): архангел-воитель, за коим христианская традиция стойко закрепила эпитет "архистратиг", широко использованный в данном переводе как смысловой эквивалент нидерландскому "фелдхер". В качестве предводителя небесного воинства неоднократно упоминается в Библии, однако главную основу для образа Михаила в трилогии Вондел берет из Откровения (XII, 7-10): "И произошла в небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, а дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось для них места на небе". Кроме воеводительства, Михаил несет в христианской традиции также функции "попечителя о молитвах и прошениях со стороны смертных" (см. Ориген, указ, соч.), функции Ангела милосердия, предстоятеля за людей перед Богом, кроме того, он — проводник душ в небесный рай, что недвусмысленно зафиксировано в каноническом тексте заупокойной мессы, принятом согласно постановлениям Тридентского собора (середина XVI в.): "И да представит их святой знаменосец Михаил в обитель горнего света", — обратим внимание, что и здесь Михаил — знаменосец. Все эти функции Вондел отсекает: из людей никто еще не умер, отношений со смертными у Михаила нет. Исходя из таких предпосылок, Вондел создает чрезвычайно выпуклый и необычный для традиции образ: Михаил изъясняется в "Люцифере" и в "Адаме в изгнании" несравненно грубее других ангелов, говорит меньше, делает больше и скорее отдает приказы, чем ведет диспуты (см. III действие "Люцифера"). Чисто текстуально образ Михаила занимает у Вондела сравнительно немного места, но он как руководитель Божьего воинства во время решающей небесной битвы монументальней, чем подобный же образ в "Потерянном рае" у Мильтона: у последнего воительская роль Михаила умалена тем, что во главе небесного воинства становится лично Бог-сын, второе лицо небесной троицы. Михаил, поражающий Люцифера во время небесной битвы, — один из излюбленных сюжетов живописи Рубенса (одноименные картины — в Королевском музее изящных искусств в Брюсселе, в частном собрании в Лугано, Швейцария, и т. д.). Вероятно, эти картины оказали влияние на Вондела в описании битвы в V акте "Люцифера". Михаил Вондела — один из его наиболее оригинальных персонажей, "дух грубый", ангел-солдат.

РАФАИЛ

"исцели, Боже!" (евр.) — упоминается в Библии лишь в неканонической "Книге Товита" как ангел-исцелитель, ангел-утешитель, как антипод Асмодея, демона противобрачия; апокрифическая "Книга Еноха" признает его вторым (после Михаила) в небесной иерархии не отпадавших от Бога ангелов, — однако в "Книге Еноха" Рафаил участвует и в военных действиях — в наказании сошедших на Землю и совокупившихся с земными женами ангелов Шемихазая; у Вондела образ Рафаила (принципиально невоенный, как и образ Гавриила) взят целиком из "Книги Товита", именно как образ утешителя — и даже парламентария. Позднее у Мильтона Рафаил станет просветителем Адама и Евы, повествующим им о небесной битве, — надо полагать, подобное построение сюжета у Мильтона — след влияния Вондела, у которого в V акте "Люцифера" Рафаил сам выслушивает рассказ Уриила об этой битве.

IV акт "Люцифера", основную часть которого составляет диалог Люцифера и Рафаила, предлагающего уже отпавшему "статхаудеру" прекратить военные действия и получить назад все свои привилегии без какого бы то ни было наказания, — вершина драматической мысли Вондела и одна из вершин европейской драматургии, не имеющая равноценных параллелей во всей литературе нового времени, а хоры IV действия, где Рафаил молится о спасении души Люцифера, — не отклик ли на учение Оригена об Апокатастасисе (конечном всепрощении для всех, включая Сатану), весьма далеко уводящий католика Вондела от ортодоксальной доктрины? Архангел (точней, один из семи верховных Ангелов) Рафаил появляется также в финале главной патриотической драмы Вондела "Гейсбрехт ван Амстед" (1637), См. также примеч. к ст. 2155 "Люцифера".

УРИИЛ

"пламя Божие" (евр.) — связующий персонаж всех трех частей трилогии, в первой драме — оруженосец Михаила; в эпилоге Михаил направляет Уриила для изгнания провинившейся четы из Эдема, каковое действие и обретает сценическое воплощение во второй части трилогии (где, правда, Уриилу отчасти достаются реплики, по Библии, а также по "Адаму изгнанному" Гроция долженствующие исходить от самого Бога, но, следуя сценическим законам своего времени, Вондел ни Бога, ни даже Гроциев "Глас Божий" вводить в действие не смеет); во второй и третьей части трилогии Уриил — "Ангел-судия", исполнитель приговоров. Из четырех участвующих в трилогии "главных архангелов" (поименно совпадающих с "главными архангелами" все той же "Книги Еноха", кстати) Уриил, при всей своей монументальности, его образ — это образ "ангела с карающим мечом", — все же наименее высокопоставленный, это своего рода чернорабочий Небес, так же, как Велиал — чернорабочий Ада. Необходимо отметить, что в Библии и даже в неканонических книгах имя "Уриил" отсутствует, оно, помимо упомянутой "Книги Еноха", наличествует в известном апокрифе "Третья книга Ездры". Издатель тридцатитомного Вондела ван Леннеп в середине прошлого века недоумевал в своих примечаниях, откуда Вондел взял это имя, — знание греческого языка открывало автодидакту Вонделу пласты культуры, чуть ли по сей день не известные на его родине. Драматический образ Уриида у Вондела предельно статичен, это именно "Ангел-судия", приводящий в исполнение приговоры, вынесенные свыше, — а больше того ему ничего не ведомо, и споры с нам бесполезны ("больше мне ничего не ведомо" — говорит в конце "Епифанских шлюзов" А. Платонова безымянный дьяк, возвещая смертный приговор инженеру Бертрану). Позднее предание называет Уриила четвертым в числе семи ангелов, предстоящих Богу: отсюда "святы семикраты", несколько раз встречающееся в текстах Вондела выражение; имена других ангелов (Архангелов), Вонделом не использованные, по разным текстам варьируются: Савафиил, Иегудиил, Варахиил, Йеремиил, Анаил и т. д. У Мильтона в "Потерянном рае" Сатана успешно обманывает Уриила, пробираясь в земной рай.

АХИМА

это имя фигурирует в Библии как имя одного из исполинов, сынов Енаковых (Числа, ХТТ, 23): "Ахиман, Сесай и Фалмай, дети Енаковы", — изгнанных из Хеврона во времена Моисея; однако в качестве имени верховного князя живших до потопа Исполинов имя это выбрано Вонделом вполне произвольно.

УРАНИЯ

несмотря на утверждение Вондела в письме к Иоахиму Аудану (см. наст, изд., с. 257), что имя это — производное от "ур" (евр. "огонь"), т. е. от того же корня, что и "Уриил", и не имеет ничего общего с греческими корнями, в подобной этимологии есть большие сомнения. Греческая Урания, "Небесная", одна из девяти олимпийских муз, не раз привлекала внимание Вондела (ср., к примеру, ст. 35 публикуемой в нашем издании "Похвалы мореходству"), а также и Джона Мильтона, который начинает седьмую песнь "Потерянного рая" именно с обращения к "Урании"; "Ной" и "Потерянный рай" были опубликованы практически одновременно, но между Англией и Голландией как раз шла война. Подчеркнуто земной, властный и сладострастный образ Урании в "Ное" как раз являет собою полную антитезу "Урании Небесной", т. о. и самое имя ее — кощунство.

Н.И.Балашов. Вондел в системе западноевропейской литературы XVII в

Издание Йоста ван ден Вондела (17 ноября 1587 — 5 февраля 1679) идеально соответствует задачам "Литературных памятников".

В круг чтения советских людей как раз к четырехсотлетию писателя вводится большой, но почти совершенно у нас неизвестный поэт и драматург, полнее всего представивший литературу Голландии (освободившихся в конце XVI в. Северных Нидерландов) времени высшего расцвета ее экономики и золотого века ее культуры.

Жизнь Вондела была долгой не просто потому, что он прожил более девяносто одного года и весь свой век неустанно трудился па благо общества и культуры Нидерландов. Среди современников Вондела не сыскать второго писателя, который пережил бы — и так страстно — столько поворотных событий в истории и истории литературы. Он родился спустя 20 лет после восстания Нидерландов против испанского владычества, всего шесть — после победы антифеодальной революции и обретения независимости, через два — после смерти самого ненавистного угнетателя Нидерландов герцога Альбы и за год — до поражения Непобедимой Армады, коренным образом ослабившего главного противника нидерландской независимости и свободы.

А умер Вондел, когда освободившиеся Северные провинции Нидерландов стали экономически самым передовым государством, первой морской державой, обогнавшей не только ослабевшую Испанию, но и затмевавшей развивающуюся Англию. Именно на Голландию, которая выросла на глазах и при содействии Вондела, обратились взгляды передовых русских людей конца XVII в., желавших использовать ее опыт в переустройстве экономики, выходе на мировые морские пути и в возможном упорядочении администрирования.

Жизнь Вондела начиналась и завершалась в совершенно отличные исторические эпохи: родился он еще при Филиппе II, повапленном гробе Средневековья, обряженном по ренессансной моде, а умирал, когда в Англии началось Просвещение, вот-вот должен был родиться Монтескье, а крупнейшему деятелю раннего Просвещения будущему Петру Великому было пять лет.

Удивительна судьба Вондела и в беге литературного времени. Хотя Нидерланды породили Эразма Роттердамского, и как читатель увидит из статей и комментариев к этому изданию, Вондел был окружен талантливыми поэтами, писавшими не только по-латыни, но и на родном языке, в Нидерландах в некоторых областях литературы дольше, чем в других странах Западной Европы, удерживались типологически средневековые традиции.

Вопрос этот о стойкости в периодах возобновления средневековых художественных традиций даже в развитых культурах Возрождения столь же дискуссионен и сложен, как и вопрос о ренессансных подъемах в странах Востока с преобладанием средневекового уклада. Но факты есть факты, и то, что не только многое, например, в поэзии Саади, Хафиза, Навои, но и Низами Гянджеви (т. е. еще в XII в.!) было более ренессансным, чем средневековым; то, что как свидетель стоит Самарканд со своей радостной и исчисленной на новый лад пропорциональностью, так же несомненно, как и то, что в самой Италии XIV-начала XV в. ренессансные тенденции временами оттеснялись, и что в другие периоды итальянского Возрождения существовали жанры средневекового уровня.

Разительная неравномерность развития наблюдалась в соотношении живописи с литературой в Нидерландах XV-XVI вв., а в противоположном смысле, например, в Англии конца XVI-XVII в., где, пока туда не приехал в 1621 г. Ван Дейк, не было живописцев, способных сравниться с блистательными драматургами и поэтами.

Затянувшимся во всех ренессансных странах было отставание драмы: судьба театра, особенно трагедии, в период Возрождения столетиями была трудной. Средневековая манера с ее крайним в данной сфере разрывом абстрактного аллегоризма и склонности к малым частностям, встречаясь со ставшим хорошо известным в ту эпоху книжным латинским театром Сенеки, порождала трагедии почти без живого драматического действия. Это были трагедии — панорамы, лирические экспозиции ужасов с противостоянием им обреченного героя или героев. Положение не сразу менялось и тогда, когда гуманисты осваивали в подлиннике и усердно переводили на латынь Еврипида, Софокла. Они и греческих трагиков видели сквозь окуляры если не изживаемой повествовательности мистерий, то статичного театра Сенеки. Из-под знака Сенеки так и не вышла итальянская ренессансная трагедия, таковы были до начала XVII в. более близкие Вонделу по духу и по времени французские ренессансные трагедии — "Клеопатра" Этьена Жоделя, "Смерть Цезаря" Жака Гревена, трагедии Робера Гарньо. Со следами статической традиции и архаичных приемов в ренессансиом театре советский читатель знаком по их остаткам в ранних творениях гения Сервантеса ("Нумансия") и Шекспира ("Тит Андроник"). Старую манеру вспоминает Гамлет, наставляя актеров, как не следует играть трагедии.

Однако за годы жизни Вондела в соседних странах произошел величайший переворот в истории драматического искусства: с Лопе де Вегой и его современниками главным художественным средством театра стало раскрытие характеров действием. Наступил высший и соответствующий динамике жизни Ренессанса, а затем — с Кальдероном — динамике барокко расцвет театра. В Англии с Марло, а затем с Шекспиром и его современниками — новый динамичный ренессансный театр создал наиболее универсальные мировые образцы; во Франции XVII в. Ротру, Корнель, Мольер, Расин довели до неслыханного совершенства театр преимущественно классицистического направления, основанного на напряжении и поединке страстей, — причем все это, за исключением разве "Британника" да двух позднейших трагедий Расина, тоже укладывается в Вонделово девяностолетие.

Многое из этого Вондел должен был знать, французским языком он владел, испанский знал, вещи Шекспира шли в театре по-голландски, так сказать, у него на глазах в Амстердаме. Переводил он сам в больших количествах и греков и римлян, но позднеренессансный театр, представляющий в глазах человечества динамичную драматургию Возрождения, Вондел оставил без внимания. Первый ассоциативный ряд, в котором стоит драматургия Вондела, связан с переломом от средневекового театра к ученой драме Ренессанса, с уровнем "Сенека — Гарнье", вперед же от Вондела нити идут скорее к эпосу Милтона (который тоже родился и умер при Вонделе) и к ораториям Генделя.

Чаще всего театр Вондела теперь определяют как театр барокко. Но если за пьесами Кальдерона было усвоение опыта ураганного действия пьес Лопе, а пьесы Кальдерона сами вовлечены в вихрь и продолжают его, то Вондел сохраняет многое от статики Сенеки или картин мистерий, и его вещи похожи меньше на драмы того же Кальдерона, чем на аутос, литургические действа, ставившиеся на церковной площади. Конечно, герои Вондела воюют, низвергаются с неба в преисподнюю, но это не столько движение характеров в действии, сколько наделенная величественностью смена состояний, нередко блестяще выраженная в хоровых песнях.

Барочность трагедий Вондела — в резко отличающем их от аутос изображении непрочности гармонии, даже если она создана и гарантирована богом.

Вондел прекрасно рисует те обетованные и созданные для человека в изначальном "первом мире" счастливые условия, за которыми неизбежно следуют противоречия и страшное, не поправимое до конца даже мысленно "крушение первого мира" ("ondergang der eerste wereld").

В противопоставлении картин ослепительного блаженства неминуемому краху, в изображении блаженства как мира на краю краха — одна из важнейших черт драматургии Вондела.

Вот в начале "Адама в изгнании, или Трагедии всех трагедий" (ст. 299-308) все еще сияет, и архангел слетает к новосозданному счастливому земному раю:

Мы плавно движемся вдоль Млечного пути, Светило миновав, спешащее взойти С восточной стороны, на золотой квадриге, В полуденном венце. Уж недалеки миги, Когда взойдут лучи от рая на земли, В иной, на небеси, чтоб там превознесли Блаженны ангелы в неслыханных хоралах Брак первых из людей, счастливцев небывалых. Цель наша — видима: прострем теперь крыла, Уподобляя спуск парению орла...

(Перевод Е. Витковского)

Подлинно знаменитым Вондел стал лишь в середине XIX в., а особенно с 30-х годов XX, когда в западном искусствоведческом и литературоведческом мышлении развилось крайнее пристрастие к понятию барокко, и весь XVII в., а то и более долгий период обнимался определением "эпоха барокко". Как-то проходили мимо того, что если в Западной и Центральной Европе, при упоминавшихся выше противоречиях, Средние века и Возрождение образовывали более или менее однородные культурные эпохи, то в XVII в. дифференциация художественных направлений зашла так далеко, что стало нецелесообразно называть всю культуру периода по одному из направлений.

Длительное время XVII в. осознавался современниками, в том числе эстетиками того времени, как век классицизма.

С 60-х годов XX в., когда исключительное пристрастие к барокко пошло на убыль, классицизм рассматривается как равноправное барокко направление.

Мы полагаем, что наступило время еще более внимательной дифференциации художественных направлений западноевропейской культуры XVII в., и находим в ней четыре основных направления.

Нельзя не учитывать отличий широкого распространения и воздействия того направления, которое, ввиду его демократизма и тенденции к непосредственной передаче жизни, не очень удачно называли "реализмом XVII в.", не принимая во внимание, что чрезвычайные коннотации, связанные с термином "реализм", предрешали бы выделение этого направления на особый план.

Это направление сложилось в плутовском и бытовом романе, в жанровой живописи, особенно влиятельной как раз в Нидерландах. Наиболее ярким явлением в нем была позднеримская ("темная") живопись Караваджо, и данное направление можно бы было, независимо от того, идет ли речь о литературе или о пространственных искусствах, условно именовать пикарескно-караваджистским.

Наконец, в XVII в. было еще одно, и очень важное, можно сказать, синтетическое направление, впитавшее все достижения позднего Ренессанса, всю его жажду идеала, но в соответствии с новыми противоречиями XVII в. осознававшее невозможность утверждать существование или непосредственное приближение гармонии человека с природой, а особенно общественной гармонии между людьми.

Художники и писатели этого направления не отказывались от идеи достижимости идеала, но, видя все сложности на пути к нему, не решались утверждать, что видят ясный и краткий путь к идеалу. Невысветленность, "темнота" Рембрандта пугала многих его современников и самого Вондела.

Действительно, "синтетисты" трезво оценивали современное состояние общества и но полагались в такой мере, как художники барокко, па внутреннюю, волевую и духовную несломимость человека, пи, как классицисты, на преобладание разума в его волеизъявлениях и действиях. Они не думали, как бытописательски-караваджистски настроенные мастера, что прямое обращение к народному типу своим примером может устыдить и непосредственно излечить мир от всех зол. "Синтетисты" — Тирсо де Молина в проникновении в диалектику характера Дон Хуана; Рембрандт в изображении нелегкой разрешимости коллизий даже посредством мудрости народного опыта, в том числе запечатленного в притчах и преданиях; Мольер в тех его комедиях — трагедиях, где с наибольшей глубиной ставились общественные и нравственные вопросы, но реального ответа на них либо дать было нельзя, как в "Дон Жуане", либо можно было дать лишь условный, искусственный ответ ("Тартюф"), либо приходилось кончать пьесу вопросом, обращенным к самому зрительному залу ("Мизантроп"); Веласкес в таких полотнах, как "Менины", где анатомически разъята вся сложность современных проблем и раскрыты не только тупики придворной жизни, но и высшая художественная деятельность, анализирующая и старающаяся решить их, — все эти гении завещали произнесение последнего слова будущему.

Ну а Вондел? Его творчество из направлений XVII в., несмотря на необходимые оговорки об архаичности его театра, кажется стоящим ближе всего к барокко — в центре главных его трагедий неслыханное испытание и проблема несломимости или сломимости воли и духа. Образы его драм прибавляют к раннеренессансным трагедиям барочное чувство бесконечности, но блюдут классицистическое единство времени, странное у него, ибо названные им короткие отрезки неразрывно связаны со всем временем от сотворения мира.

Ну а нет ли и "синтетистской" загадочности в главных героях трагедий Вондела? Просто ли дело с Люцифером, которому основным врагом кажется ренессансный человек? Не доведен ли до опасной черты вопрос, по своей ли "свободной воле" (дана ли самим ангелам свобода воли?) пал и совратил людей Люцифер, или неужто и отрицательное предопределение (мук человечества после "падения" Адама) также входило в замысел господень?! Пусть читатель живо представит себе выражение лица Рембрандта, залившего ярким светом свой автопортрет в мюнхенском "Распятии". Рембрандт изобразил не только свои глубокие интерес и сочувствие, но и непонимание точного значения того, что происходит. Так нет ли у Вондела в "Люцифере" и "Адаме в изгнании" такой рембрандтовской смелой готовности показать, что и он не все понимает?

В стихотворениях тоже чувствуется, что Вондел, несмотря на фламандское происхождение, нидерландец северный, у которого барокко не настолько естественно укоренилось, как во Фландрии. В его стихах много деловой обстоятельности, близкой, скорее тому направлению XVII в., которое мы предложили связывать с караваджистски-пикарескной и бытописательской линией.

Глубоким сочетанием проницательного анализа действительности, приводящего, говоря метафорически, к гибели идеального мира, соединением этой безжалостной правдивости с надеждой на дальнейший, пока неясный, путь творчества Вондела вновь и вновь приближается к "синтетистам". Последняя драма, "Ной", кончается тем, что кучка праведников в плотно задраенном ковчеге вместе с притихшими животными вот-вот понесется без руля и без ветрил по волнам бушующего океана потопа, но все же неминуемо выплывет...

Пусть Вондел-драматург и не признал всей красоты неповторимого расцвета театра, пришедшегося на время его жизни, он удивителен и тем, что, двигаясь от книжной ренессансной драмы, в общем в направлении барокко, он был таким писателем барокко, который сочетал в своем творчестве многие сильные стороны других направлений.

Задумываясь над связью Вондела с ренессансным мышлением; и с синтетическим направлением XVII в., нужно еще раз вернуться к одной удивительной светской, гуманистической особенности драмы "Люцифер". Восстание духа зла направлено прежде всего не против бога, а против человека; против бога же — поскольку Люциферу и его ангелам-люциферистам кажется, что бог ставит человека выше них.

Главный конфликт драмы — борьба сатанинского и человеческого начал, а в аспекте истории — борьба двух эпох в человеческой истории.

Одно из качеств человека вызывало зависть люциферистов, это упомянутая в Писании способность плодиться и размножаться, сюда же относится и их зависть к красоте Евы, к обладанию ею. Это возмущавшая злых ангелов материалистическая телесность, высоко поднятая в эпоху Возрождения.

Второе качество еще более определенно ренессансное, ставящее человека над ангелами и особенно возмущавшее их, — способность к бесконечному совершенствованию. Люциферисты восстают против ренессансного человека, каким его вывели из своей общественной практики и из уроков античной языческой философии люди Кваттроченто: Фичино, Пико делла Мирандола; против того человека, каким представляли его поэты и художники Возрождения.

Смелая находка Вондела — изобразить бунт Сатаны как бунт против ренессансного человека, отделяет автора от поэтов барокко и приближает его к великим утопистам от Томаса Мора до Просперо и через них к "синтетистам".

"Статхаудера" Люцифера никак нельзя сравнивать с вождями нидерландской революции, не желавшими присваивать себе феодальных титулов и именовавших себя — "stedehouder" — "наместник", "исполняющий обязанности правителя".

Люцифер, в отличие от предававших забвению идеалы нидерландской революции "статхаудеров" (такой путь особенно четко проделал Мауриц (Мориц) Оранский), не постепенно, а сразу стал смертельным врагом людей, людского счастья. Читателя не должно вводить в заблуждение, что в изображение бунта ангелов проскальзывают черты реальных бунтов, которые наблюдал Вондел, например характерное требование "прав" (recht). В стихе 1233 это в буквальном (непереносном) смысле защита "священного права" — "hejlig recht" — ангелов как божественных созданий против человека.

Главное же в том, что ненависть и страх Люцифера перед человеком осмыслены только, если человек по-ренессансному совершенен. Чтобы так ненавидеть человека Люциферу не подходит человек барокко, не подходит без внимательного рассмотрения и таящий в себе противоречия человек XVII в. у Мольера, Веласкеса, Рембрандта, даже не сосредоточенная на чувственности Ева Тинторетто (ок. 1550) из венецианской Академии, не говоря уж о не одержимых неистовством искушения наивно чувственных Евах Рубенса, а лишь та, только созданная, не знающая противоречий Ева, еще не вышедшая из рук создателя, на Сикстинском плафоне Микеланджело, идеальная женщина Ренессанса.

В то время как у писателей барокко под влиянием весьма реальных обстоятельств концепция человека усложнялась и темнела все больше и больше, Вондел в драме "Люцифер" дает в принципе совершенно ренессансный образ человека. Это нельзя объяснить имеющимися в драме туманными ссылками на дальнейшее, через тысячелетия от времени действия драмы, вочеловечение Христа. Эти ссылки должны были лишь смягчить опасное отстояние драмы от церковного предания. Вондел в них теологически все равно уязвим: у него получается, что Христос только и появится в бытии как человек, и при этом упущено, что, по учению церкви, он, как один из членов Троицы, существовал "прежде всех век".

По поводу Вондела то и депо возникает вопрос, почему живопись Нидерландов известна всем, а литература — нет.

Архитектура, музыка, живопись не имели собственно языка, но иные, понятные и за пределами определенной языковой сферы, знаковые системы. А языковые влияния после замены латыни как единого книжного языка Запада неродными языками зависели от многих факторов. Воздействия, связанные с новыми языками, долго не были взаимодействиями и распространялись преимущественно в одном направлении. Литературное излучение шло из Франции и Прованса, а с XIV в., конечно, и из Италии; затем и от литератур народов Пиренейского полуострова. Но в долютеровские времена редки были случаи распространения немецких памятников иначе, чем через латынь. Английские поэты знали французский, итальянский, кастильский язык, но редко какой писатель этих народов до XVII в. читал англичан. Еще труднее была международная языковая ситуация Нидерландов. Величайшие писатели Возрождения писали там по-латыни; Фландрия, да и часть Северных провинций были двуязычными. Немцам нидерландский язык, близкий к нижненемецким говорам, был более или менее понятен без перевода. В период расцвета Нидерландов их язык изучался как язык науки, техники, особенно кораблестроения и мореходства, не тем кругом людей, которым был жизненно необходим язык Петрарки, Ариосто, Тассо. Милтон, видимо, был сравнительно редким исключением, и то изучил нидерландский язык прежде всего в качестве дипломата.

Годный к сценической жизни театр соседних "стран оттеснил громоздкие трагедии Вондела, а тем временем минул XVII в., минул высший расцвет Нидерландов. К тому же просветителям библейская образность могла заслонить интересную для них проблематику таких писателей, как Вондел.

* * *

В центре предлагаемой читателю книги самое замечательное произведение Вондела — написанная в последние десятилетия его жизни драматическая трилогия: "Люцифер", "Адам в изгнании", "Ной, или Гибель первого мира". К этому, помимо статей и комментариев, приложен перевод наиболее близкого источника трилогии — юношеская латинская драма его старшего современника Гуго Гроция "Изгнанный Адам".

Из стихотворений Вондела, входящих в это издание, видно, что поэт интересовался не только "небом", но и весьма земными делами — политикой, неслыханным расцветом техники, выражавшемся тогда прежде всего в парусном кораблестроении, любил и воспевая тех мужественных людей, которые строили, водили корабли и многими другими трудовыми путями вели родину к расцвету. Особенно характерны обширная стихотворная "Похвала мореходству" (478 ст.), ода "Рейн" — патриотическая, ландшафтная и полная любви к гуманистической традиции ("Пусть в Базеле сойду с причала // Где спит Эразм, найдя покой..."). Сюда же относится гимн народу и народоправию "Скребница", где Вондел как бы протягивает руку Гамлету и Дон Кихоту, а в то же время заглядывает в эпоху Просвещения:

Так юное вино разламывает бочку, Неисправимец, я исправить век хочу... [382]

Но все же самые потрясающие события целого века национальной истории Вондел косвенно отразил, следуя традиции драматургов-протестантов в иносказаниях на библейские, ветхозаветные темы. Правда, сам поэт к тому времени предпочел вернуться в лоно не господствовавшего в Нидерландах и поэтому менее обязывающего католицизма как веры, которая казалась ему в бесконечных раздорах, грызне и изменчивости сект наделенной авторитетом устойчивости.

Главные драмы Вондела, несмотря на обнаруживающуюся в них глубокую теологическую начитанность автора, не только свободны от следования догме, но и содержат возможную в монументальной драматургии долю иронии, насмешки и свободомыслия, порой прикрытого противоречащими драмам утверждениям в предисловиях.

Наиболее адекватным сюжетом, годным к воссозданию ренессансной утопии и к передаче своих впечатлений от пережитых драматических судеб Нидерландов, оказалась для Вондела трилогия о гибели (а сначала — о кратковременном расцвете) "первого мира". В действии проходит создание человека, как мы уже говорили, совершенного не в теологическом, а в ренессансном смысле. Затем следуют взрывы противоречий. Бунт Люцифера и его ангелов против человека (не из одного лицемерия присягают люциферисты как Люциферу, так и богу: что-то есть за этой странной двойственностью — остатки близости к престолу, смутная надежда, что бог сам выполнит их цели, низвергнет человека и восстановит их права). Поражение ангелов-люциферистов сопровождается изображением без должной благочестивой осмотрительности крушением самого божиего замысла, разъедаемого злом я извне и изнутри. Библейским рассказам Вондел придает черты событий XVII в. От грехопадения Евы и Адама путь к полному развращению человечества удивительно быстр.

Высшая сила, обрушивая на людей всемирный потоп, щадит лишь семью одного добродетельного старика, Ноя, кажущегося безумцем среди всеобщего распутства. От идеала, недавно воплощенного в масштабах космической длительности, и которым, казалось, бог был доволен, не остается ничего, кроме обетования, обещания идеала в отдаленном будущем. В трилогии наступает пора барочного смятения (confusie): бог победил Люцифера, но Люцифер, совратив человека, по-своему, победил бога.

Вондел прочел Библию так, что выходило: рухнуло не только дело Люцифера, не только дело людей, но не осуществился, надолго задержался замысел божий.

Публикуемые в настоящем издании трагедии Вондела с дополняющими их стихотворениями и другими материалами — лишь малая часть наследия писателя, составляющего в неполном виде тридцать томов, однажды сжатых А. Вервеем в упоминавшемся издании до неподъемной и невозможной для чтения из-за густоты мелкого набора тома объемом листов в 250 (Амстердам, 1937).

Из сделанного выше краткого описания виден многосоставный характер проблематики "Люцифера" и других частей трилогии Вондела. В ней присутствуют общие вопросы борьбы добра и зла, противостояния сил зла ренессансному человеку, просвечивает иногда ослепительными вспышками исторический опыт самого бурного столетия нидерландской истории. Героический век восстания, освобождения, победы революции был, поскольку революция была буржуазной, и веком зловещей пляски новых несправедливостей и противоречий. К отражению Вонделом этих событий в привычных для той эпохи библейских ветхозаветных формах надо относиться с учетом обстоятельств. Эти формы не означают, что произведения Вондела как-то подчиняются религиозной догматике. Но следует учитывать, что религиозная образность для Вондела полна ассоциаций и эстетически далеко не безразлична. Это была характерная для эпохи Возрождения и для XVII в. форма существования типического, она помогала в фигурах Люцифера, Адама показывать и выражать нечто большее, чем частные нравственные и политические портреты знаменитых современников. Драмы Вондела — произведения художественные и философские, вторгающиеся в борьбу мнений, идей, образных систем и создающие нечто новое: свой особый мир.

У Вондела читатель увидит жизнь Голландии и сопредельных стран и в прямом изображении, а в иносказании, и сквозь призму потрясавших XVI-XVII вв. идейных коллизий.

На одной из проблем остановимся особо. Во всей Западной Европе эпохи Возрождения и XVII в. широк был круг людей, страстно переживавших в реальном и в теологическом аспектах проблему "свободы воли" (liberum arbitrium). Хотя и несомненно, что полной свободы воли индивидуума в обществе не существует и что поведение человека в той или иной мере определяется обстоятельствами, тем не менее требование, постулат "свободы воли" был тогда одной ив осей гуманистического мышления. Он расшатывал фундамент духовной диктатуры церкви, а вместе с ним устои всякой несвободы — как феодальной, так в буржуазной.

Спор ожесточался и задолго до Возрождения и XVII в. Еще на рубеже IV-V вв., когда Блаженный Августин, теперь более известный как автор "Исповеди", а тогда один из суровых отцов западной церкви, пользуясь ее складывавшимся карательным аппаратом, стер в прах унаследованную от языческой поры и оживленную монахом из Британии Пелагием (ок. 360 — ок. 422) идею "'свободы воли". Эта доктрина, полнее всего изложенная Пелагием в трактате "О свободе воли" ("De Libero Arbitrio", ок. 415 г.), предполагала известную самостоятельность человека в добрых делах, помимо прямого воздействия божией "благодати" ("Gratia"). Человек, по Пелагию, иожет быть сам хорош, может быть ответственным за свои хорошие и за дурные поступки; грехопадение Адама, по Пелагию, не обрекло на осуждение всех без исключения его потомков (и часть из них могла вести безгрешную жизнь); так же искупление Христом вины Адама не оправдало всех верующих, а лишь облегчило их оправдание. Каждый новорожденный и до нашей эры пребывал в том же состоянии безгрешности, что и Адам до падения, и поэтому человек может спастись своими усилиями, а не обязательно только вследствие конкретной помощи "благодати".

Ныне такие споры могут показаться схоластическими, но когда вера была повсеместно распространена, и страх загробного воздаяния был всеобщим, все эти споры имели иной характер. Догматикам пелагианство казалось умаляющим всемогущество бога.

Католицизм осудил пелагианетво как ересь и принял доктрину Августина, несмотря на подразумеваемую ею возможность оправдания любых преступлений высшей необходимостью. Доктрина "предопределения" была заимствована и другими средневековыми религиями — в особо крайней форме исламом.

Однако в самой Западной Европе идея "несвободы воли" была постепенно ослаблена в ходе истории вследствие ее противоречия жизненной практике, а также из-за двусмысленностей, возникавших при ее проповедовании в церкви. Наиболее проницательные теологи вроде Фомы Аквинского (XIII в.) отказались от некоторых ее особо антигуманных положений — например от идеи "отрицательного предопределения" (т. е. от положения, что бог заранее предопределил тем или иным людям склонность ко злу и обрек их, что бы они пи делали, на неминуемое осуждение на вечные муки).

В XVI в. протестанты Лютер (по воспитанию монах-августинианец), а затем Кальвин, уверенные в фатальной неизбежности победы своих идей (а может быть смутно догадывавшиеся об обратном — что рано или поздно их опаснейшим врагом станет не католицизм, а укрепившееся в ренессансные времена свободомыслие, практический опыт и свободолюбие угнетенного народа), в полной мере вернулись к положениям о "рабстве воли" ("servum arbitrium" — термин, излюбленный Лютером в споре с Эразмом) и о "предопределении".

Люди Возрождения, ни феодально, ни буржуазно не ограниченные, не принимавшие ни несвободы, ни самодовольного "рабства воли", ввязались в борьбу за идею "свободы воли". Особенно отличился в этом как раз величайший нидерландский гуманист Эразм Роттердамский. Его последователей, так называемых эразмистов, травили одинаково усердно фанатики обеих вер от Испании до Женевы и Свободных провинций Нидерландов.

Все это было актуально и для современных Вонделу Нидерландов. Засилие крайних кальвинистов ("гомаристов" — по имени теолога фанатика Фрэнсиса Гомара, 1563-1641), набрасывавших на едва освободившихся от католицизма нидерландцев узду "рабства воли", вызывало протесты в гуманистически настроенной среде. В защиту "свободы воли" выступил Якоб Арминий (Я. Германдсзон, 1560-1609), происходивший из семьи, вырезанной католиками. Его учение, обобщенное его последователями, среди которых выделялся друг Вондела гуманист Гуго Гроций, в так называемой Ремонстранции 1610 г. отрицало такие крайности фанатической нетерпимости, как утверждение, что Христос умер ради спасения одних избранных (т. е. ради слепых догматиков-кальвинистов). Это вызвало ярость фанатичных кальвинистов, на сторону которых стал сам статхаудер Мауриц Оранский. Арминиан преследовали, изгоняли из страны, а крупнейшего политического деятеля среди их сторонников семидесятидвухлетнего Яна ван Олденбарневелта судили с нарушением всех норм судопроизводства и казнили в 1619 г.

Вондел, конечно, был среди тех, кто хотел сохранить ваветы Эразма и гуманистов, а не раздавать в молодой республике санкции на притеснения, грабежи и казни. В резких и сатирических стихах он разоблачал судей Олденбарневелта, клеймил грызню и интриги в гомаристском лагере.

В "Адаме в изгнании" Вондел, хотя и осторожно, но довольно последовательно, отстаивает идею "свободы воли", пусть в предисловии он и заверяет, что непричастен идеям Пелагия, одинаково еретическим и с католической и с протестантской точки зрения.

Вообще же Вондел немало страдал за 'свою смелость и прямоту, за неравнодушие к тому, что происходило в стране. "Южанин" (фламандец) по происхождению, выходец из семьи, бежавшей от католических притеснений и попавший в Амстердаме в мир, где царили новые несправедливости, где угнетатели и сторонники "рабства воли" были в общем сильнее поборников свободы, Вондел кипел в котле этих страстей и писал со страстью борца и героя.

Этот поэт XVII столетия, сохранивший при всех изломах своего века ядро внутренней, унаследованной еще от Ренессанса цельности и все, несмотря на опыт Гамлета и Дон Кихота, надеявшийся исправить расшатанное время, к четырехсотлетию своего рождения собирает куда более обильные лавры, чем при жизни.

В заключение обратимся к читателю со стихом самого Вондела: "Цель наша — видима: прострем теперь крыла..."

В этом издании произведения Вондела у нас впервые открывает группа энтузиастов: В. В. Ошис, изучающий и пропагандирующий историю нидерландской литературы; основной переводчик Е. В. Витковский, надолго терпеливо погружавшийся в стихию поэзии Александра Петровича Сумарокова (1717-1777), чтобы найти наилучший языковой и образный мост между Вонделом и нашей современностью; Ю. А. Шичалин, осуществивший перевод с латыни драмы друга Вондела гуманиста и поэта Гуго Гроция "Изгнанный Адам". Редакция выражает также признательность М. Л. Гаспарову, просмотревшему перевод трудных стихов Гроция, и А. В. Михайлову, отрецензировавшему книгу.

В.В.Ошис. "Трагик хороший" (Творчество Вондела и нидерландская литература XVII в)

"Фондель, славный голландский стихотворец, или Виргилий тамошний, трагик хороший. Жил в 17 веке. Умер 5 дня февраля, в 1679 году, на 92 века своего".

(Сумароков А. П. Примечание на употребленные в сих эпистолах стихотворцев имена. 1747).

17 ноября 1587 г. в Кельне в семье антверпенского шляпника Йоста ван ден Вондела, бежавшего от религиозных преследований из родного города на Шельде, и его землячки Сары Кранен родился Йост ван ден Вондел, имя которого вот уже три столетия упоминается в числе первых, как только речь заходит о вкладе современных Нидерландов в общеевропейскую культуру. "Современными Нидерландами" мы называем эту страну в отличие от "Нидерландов исторических", существовавших до буржуазной революции последней трети XVI в. и включавших территорию нынешних Нидерландов, Бельгии, Люксембурга и Северной Франции. Само это государство возникло, таким образом, незадолго до рождения поэта и конституировалось в январе 1579 г., когда семь северных провинций образовали Республику Соединенных провинций, во главе которой встал национальный герой Вильгельм Оранский. В 1581 г. новое буржуазное государство окончательно сбросило с себя оковы феодального испанского ига, и рассеявшиеся по всей Европе беженцы стали понемногу возвращаться на родину. Перебирались на Север и выходцы из южных провинций, обреченных еще на многие десятилетия оставаться под испанской короной. В 1597 г., когда Йосту-младшему шел десятый год, его семья переехала в Амстердам, где родители открыли на торговой улочке Вармусстраат магазин шелковых тканей и чулок в доме с девизом "Справедливость и верность". После смерти мужа (1608) вдова Сара Вондел вела торговлю одна, а в 1613 г. передала "дело" в руки Йоста и его молодой жены, как и он сам, уроженки Кельна Майкен (Марии) Де Волф, с которой Вондел обвенчался в 1610 г. С Амстердамом связана вся жизненная судьба Вондела и его многочисленного рода (он был вторым из семи детей Йоста-старшего и Сары, в его собственной семье родилось пятеро детей, двое умерли сразу после рождения).

Но прославил свой город не малоудачливый негоциант средней руки Й. ван Вондел. Еще мальчиком, посещая известную в Амстердаме школу математика Виллема Бартьенса, дружившего с музами, он начал сочинять стихи, испытал воздействие поэта-художника Карела ван Мандера и филолога-эразмиста Хендрика Спигела. В 1606 г. его принимают в камеру риторов "Белая лаванда", которую еще называли "брабантской". В ней объединились художники, поэты, музыканты, переселившиеся с юга. Южан в Голландии долго недолюбливали, и они держались обособленно. Комедия Гербранда Бредеро "Испанец из Брабанта" (1617 г.) дает почувствовать тогдашнее неприветливое отношение голландцев к тем, кого позже стали называть фламандцами. В кругу редерейкеров (риторов) Воздел создает свои первые поэтические произведения, там же ставится его "трагикомедия" "Пасха" (1610), еще находящаяся на полпути между лирикой и драмой. С Амстердамом связана и вся творческая судьба самого выдающегося нидерландского писателя нового времени.

Значение и важность творчества Вондела трудно оценить чересчур высоко даже в европейских масштабах. Едва ли возможно представить себе европейское барокко, например, без Мильтона и Грифиуса; между тем, не будь написаны Вонделом "Люцифер" и "Самсон", кто знает, какими появились бы на свет хрестоматийные шедевры Мильтона "Потерянный рай" и "Самсон-борец". В "Потерянном рае" и "Возвращенном рае" находят также много параллельных мест с трагедией "Адам в изгнании", с поэмами "Иоанн Креститель" и "Размышления о боге и о религии". Проблема влияния Вондела на Мильтона изучается уже более ста лет [383], и дебаты еще не кончились; помимо текстологических аргументов важным доводом в них служит тот доказанный факт, что великий англичанин владел нидерландским языком. Нет недостатка и в исследованиях по проблеме "Вондел — Грифиус" [384].

Иному литератору одного этого вполне хватило бы для бессмертия. Между тем в истории вонделоведения это всего лишь факт — важный, интересный, но эпизодический. Только сохранившееся наследие Вондела включает 24 оригинальных драмы на библейские, мифологические, исторические сюжеты, восемь драм "переводных" — из Сенеки, Софокла, Еврипида, а также из Гуго Греция. Входит в него большая, почти в четыре тысячи строк александрийского стиха, поэма "Иоанн Креститель"; оды, сатиры, сонеты, эпитафии; наконец, выполненные классическими александринами переводы "Метаморфоз" Овидия, "Энеиды" Вергилия и многое другое. Первое полное собрание сочинений Вондела в 12 томах увидело свет в 1855-1869 гг. Его переиздание, предпринятое в 1888-1895 гг. после трехсотлетнего юбилея со дня рождения Вондела, едва уместилось в 30 томов. Следующим этапом был "однотомный" Вондел, подготовленный к печати выдающимся нидерландским поэтом и литературоведом Албертом Вервеем в 1937 г., к 350-летию со дня рождения национального классика, — гигантский том, набранный мельчайшим шрифтом во много столбцов на тонкой бумаге с учетом современной орфографии. В том же 1937 г. было закончено растянувшееся на десять лет юбилейное десятитомное издание Вондела, позже повторенное в дешевом семитомном варианте.

Нидерланды утратили к концу XVII в. значение "мировой державы". Еще и по сей день не произошло там по-настоящему научного освоения огромного наследия собственного "золотого" XVII в. Относительно полные собрания сочинений других великих поэтов того же времени — Хофта, Хейгенса и даже рано умершего Бредеро — выходили всего один-два раза; творчество же тех, кто был рангом пониже, не собрано и не изучено в полном объеме до сих пор. Поэтому нет ничего удивительного в том, что исследований о Вонделе на английском, французском, немецком и других европейских языках едва ли не больше, чем на его родном. Как это ни удивительно, но подобная ситуация сложилась и вокруг величайшего из голландских живописцев, Рембрандта.

Литература высокого европейского барокко начала раскрываться перед читателем во всем своем блеске лишь в XX в., а ее изученность в целом и сейчас еще оставляет желать лучшего. Вондела никогда не забывали ни на его родине, ни за ее пределами, на подлинное его открытие для читателя — впереди.

Нидерландская буржуазная революция, проходившая под знаменами национально-освободительной борьбы и Реформации, привела к образованию Республики Соединенных провинций. Страну, по имени ее крупнейшей провинции, зачастую стали называть Голландией, а ее язык — голландским. Политический раскол Нидерландов привел и к расколу культуры. На юге нидерландская культура-и литература в первую очередь — пришла к быстрому угасанию, писавшие там на нидерландском языке поэты (Юстус де Хардювейн, Михил де Сван и др.) оставили едва ли более глубокий след, чем писавшие на том же языке в Новом Амстердаме (нынешний Нью-Йорк) Якоб Стейндам или в Капской колонии на мысе Доброй Надежды Арно ван Овербек. Зато на севере Голландия, первая буржуазная республика Европы, вступила в свой апогей. Рост мануфактурной промышленности, завоевание иноземных территорий, расширение торговых связей — все это помогло Республике Соединенных провинций стать "... образцовой капиталистической страной XVII столетия" [385]. В первой половине XVII в. Голландия обладала самым крупным в Европе торговым, военным и фрахтовым флотом, "была более сильной, чем Англия, великой колониальной державой" [386]. Голландские корабли можно было встретить в портах всех стран Европы, в том числе и Россия, в водах Индийского океана, у берегов Америки, Африки, Дальнего Востока, Австралии (которую тогда называли Новой Голландией); в самый канун XVII в. экспедиция Виллема Баренца первой попыталась проложить Северный морской путь на Восток, но оборвалась трагической зимовкой на Новой Земле.

Голландская буржуазия могла, без сомнения, гордиться своими успехами в первоначальном накоплении и с полным основанием считать "золотым" этот первый век своего безраздельного господства. Но она строила свое могущество на разорении ремесленников и мелких торговцев, обезземеливании крестьян, эксплуатации рабочих. "... Народные массы Голландии уже в 1648 году более страдали от чрезмерного труда, были беднее и терпели гнет более жестокий, чем народные массы всей остальной Европы" [387].

"Золотой" XVII в. был также веком первых работных домов, женского и детского труда, самой высокой в Европе стоимости жизни, народных восстаний, первых пролетарских стачек.

Стихийное движение народных масс, не принося им самим облегчения, нередко оказывалось в роли решающего фактора в борьбе господствующих классов и политических группировок и использовалось ими в корыстных целях. С первых же дней независимости в республике столкнулись интересы купеческой олигархии, которая добивалась свободы торговли и автономии отдельных провинций, и интересы промышленной буржуазии, стоявшей за централизованную власть (ее поддерживали дворянство, духовенство, армия). Наряду с республиканскими учреждениями типа Генеральных штатов осталась в силе должность наместника, "статхаудера", которую после убийства Вильгельма Молчальника в 1585 г. занял его младший брат, главнокомандующий голландской армии Мауриц Оранский; в 1634 г. статхаудерство вообще было закреплено как наследственное за домом Оранских.

В начале XVII в. политическая вражда провинциалистов и унитаристов облеклась в форму религиозного конфликта, имя которому (но не начало) дала полемика лейденских богословов Франса Гомара и Якоба Арминия о свободе воли и божественном предопределении, о месте церкви в государстве. Однако своими корнями спор уходил во времена давно минувшие. Чтобы понять его сущность, нужно возвратиться в начало XVI в. — в самую гущу событий европейской Реформации. В сентябре 1524 г. Эразм Роттердамский опубликовал свой трактат "О свободе воли". Хотя Эразм расходился с Лютером по многим пунктам, для полемики он выбрал именно то, что более всего отличало его гуманистический взгляд от лютеровской трактовки человека. Согласно Лютеру, человек вследствие грехопадения утратил самую способность к добру, и сил для свободного усвоения благодати у него не осталось: даже мысли, возникающие в уме читающего св. Писание, суть не плод его разума, а результат действия благодати, даже веровать человек не может сам, по своей воле. Признаваемые Лютером таинства — крещение и причастие — также сообщают людям благодать без всякого участия свободы и даже без веры приемлющего таинство.

Такая всецелая подчиненность человеческой воли действию божественной благодати и полная неспособность человека сделать самостоятельный выбор представлялись Эразму не только противоречащими свидетельствам и отцов церкви и Писания (к которым он прежде всего стремился адресовать Лютера), не совместимыми с мнением большинства древних философов и даже просто со здравым смыслом. Эразма более всего поражало то, что Лютер не видит одного несомненного вывода, которым чревато его учение: отрицая свободу воли, Лютер неизбежно отрицает возможность всякого нравственного совершенствования человека. Если в Лютере вызывают законное негодование пороки католической церкви, то на что он может рассчитывать, призывая к нравственному очищению, коль скоро сам он отнимает у человека возможность Сознательного и самостоятельного выбора между добром и злом? И даже если Лютер прав в своих детерминистских крайностях, то с педагогической точки зрения развивать подобную концепцию перед лицом непросвещенной массы — есть безумие, и безумцу еще придется раскаяться в своей опрометчивости. "Представим, — писал Эразм, — что в каком-то смысле справедливо то, ... что утверждает Лютер, а именно: все, что с нами совершается, происходит не по свободной воле, а в Силу чистой необходимости. Но менее всего этот парадокс нужно разглашать всему свету. Опять-таки предположим, что в некотором смысле справедливо написанное где-то у Августина: бог вершит в нас и благое и злое, и благие свои свершения в нас засчитывает, а злые свершения в нас наказывает. Но обнародуй это, — и какой доступ к несправедливости откроется для бесчисленных смертных, в особенности при такой их косности, нерадивости, порочности и неудержимой склонности ко всякого рода несправедливости? Какой нестойкий станет выдерживать бесконечную и тяжкую борьбу со своей плотью?.." [388]

В Эразме говорил не только воспитатель человечества. Он словно предвидел, что Лютер, призывавший немцев к бунту против католической церкви и светской власти, с началом крестьянской войны в Германии обратит весь свой пыл против народа и будет призывать потопить восстание в крови. Для Эразма оправдание человеческой разнузданности сверхчеловеческим авторитетом и попытка бесчеловечной жестокостью укротить разгулявшуюся стихию не представлялись возможными ни с точки зрения простого человеческого здравого смысла, ни с точки зрения тех идущих от античности традиций, которые ренессансный гуманизм положил в основу своего учения о морали в о воспитании.

В ответ на диатрибу Эразма Лютер написал свою — "О рабстве воли". Эразм снова ответил — трактатом "Заступник, или Против зловреднейшего письма Мартина Лютера". Спор, тем не менее, велся лишь в рамках печатного слова и кончился только со смертью Эразма. Исторический диспут двух идейных вождей, о котором звали только ведавшие латынь ученые мужи и грамотеи, привел в конечном счете к очень многим последствиям; из брошенных им семян выросла трилогия Йоста ван ден Вондела.

Спустя неполные сто лет теологический спор уже должен был стоить крови одной из сторон. Умеренные кальвинисты, сторонники Якоба Арминия и "нового богословия" Эразма, подали в провинциальные штаты Голландии протест и одновременно изложение своего кредо — "ремонстрацию", где доказывали, что спасение человека зависит не только от божественной воли, но и от самого человека. Под прямым влиянием "великого пенсион ария" Йоана ван Олденбарневелта провинциальные штаты согласились признать, что в "ремонстрации" арминиан ереси нет. Подобное решение никак не устраивало их идейных и политических противников — "контрремонстрантов". После "решительной резолюции" Олденбарневелта и перед лицом гражданской войны глава унитаристов, статхаудер Мауриц Оранский, обвинил Олденбарневелта в государственной измене. Олденбарневелт был обезглавлен, а один из главных идеологов "ремонстрантов", Гуго Греции, приговорен к пожизненному тюремному заключению. Одновременно Дордрехтский синод, созванный годом раньше по инициативе Генеральных штатов для "замирения" с "ремонстрантами", осудил их учение как ересь и лишил сана более двухсот проповедников (80 из них были изгнаны за пределы страны).

События 1619 г., переломившие весь ход истории в Нидерландах, решающим образом повлияли на мировоззрение начинающего поэта и драматурга Йоста ван ден Вондела, которому, как и его духовному наставнику и другу Гуго Грецию, было уготовано в истории культуры место куда более прочное, чем всем их политическим попутчикам и противникам. К тому времени, как уже говорилось, Вондел был автором нескольких поэтических произведений, в том числе трагикомедии "Пасха, или же Избавление детей израилевых из Египта". В ней наметилась важнейшая сторона его творчества — злободневность и проистекающая из нее тенденциозность, определяемая стремлением дать под оболочкой объективно-исторического, заимствованного из Библии или из мифологии сюжета субъективный отклик на происходящее. В "Пасхе" (на сюжет из "Книги Исход") речь шла об избавлении Голландии от испанского господства. Освобождению страны от иноземного владычества был посвящен также сонет "На двенадцатилетнее перемирие Соединенных Нидерландов" (1609). 1620 г. датирована драма "Разрушенный Иерусалим", сюжет которой был заимствован из "Иудейской войны" Иосифа Флавия. Трагическая судьба Иерусалима — символ предостережения от опасности, которая угрожает Нидерландам из-за внутренних конфликтов, ведущих к "бесчеловечному кровопролитию" (пьеса создавалась в период острой борьбы провинциалистов и унитаристов).

Хотя в "Разрушенном Иерусалиме" Вондел уже полностью самостоятелен в технике стиха, в драме еще присутствовали архаические для XVII столетия черты театра риторов, в частности — аллегорическая фигура Дочери Сиона, олицетворяющей Иерусалим. Аллегория и впоследствии находит у Вондела широкое применение, трансформируясь в барочном духе — единичное, случайное становится знаком, символом всеобщего, существенного. Многое Вондел принял из зиннеспела — риторовой "драмы идей" (термин Т. Виверса [389]), прежде всего сам принцип построения персонажа как изначального носителя отвлеченной идеи, близкий театру классицизма. Значительную роль в творческом формировании Вондела сыграла в гуманистическая "школьная драма", также тесно связанная с театром редерейкеров; некоторые исследователи, например Герард Бром, вообще выводят из нее всю драматургию Вондела.

Глубокий интерес к античной и ренессансной культуре Вонделу привили Хофт и Мейденский кружок [390]. Позднее ренессансный дух Мейденского кружка, колоритнейшие фигуры самого Хофта (ставшего в 1609 г. бальи крупного округа и в качестве резиденции занимавшего замок Мейден), наставника мейденцев, поэта и негоцианта Румера Виссера, другие лица того же круга — блестящие латинисты Каспар ван Барле и Герард Фоссий, увековеченный как в поэзии Вондела, так и в живописи Рембрандта хирург Николай Тюлп, архитектор Якоб Кампен, талантливые поэтессы, дочери Виссера Анна Румерс Виссер и Мария Тесселсхаде — все они оказали благотворное влияние на молодого Вондела. Увлеченность разработкой подчеркнуто светской (при различии вероисповедания) гуманистической культуры словно бы "умершими для внешнего мира", по слову Хофта, мейденцами представляла собой по сути дела духовную оппозицию реальной общественной практике. Эта духовная оппозиция была сопряжена с неизбежностью определенной самоизоляции в литературном творчестве и носила почти что анахронический характер.

Однако Вондела неудержимо влекло в гущу реальной жизни, в нем говорил подлинный патриот Голландии — пусть патриотизм его и был отравлен большой долей горечи. Вондел не мог воспринимать происходящее с высот олимпийского гуманизма, как его наставник Хофт, который позже сказал о нем: "Мне жаль человека, ни от чего не устающего так скоро, как от покоя". Страстная "южная" натура Вондела не позволила ему остаться в оазисе Мейдена, вновь и вновь бросала его в водоворот общественной жизни. В творчестве Вондела главное место занимает именно драма, ведущий жанр нидерландской литературы XVII в. И это лишний раз подтверждает известную мысль, что драма вообще родилась как искусство политическое. Как и мейденцы, "также вскормленный традициями Ренессанса, Вондел открыл новую эпоху. Грандиозная концепция и могучее дыхание барочной поэзии не были совместимы с изысками Мейдена", справедливо замечает французский нидерландист Пьер Брашен [391]. Вондел, а вслед за ним его выдающийся современник Константин Хейгенс силой своих дарований сумели преодолеть маньеристские тенденции Мейденского кружка и стать крупнейшими представителями нидерландского барокко.

Но, как справедливо заметил Б. Р. Виппер, "когда представители стиля барокко опирались на теорию, то это была классицистическая теория", поскольку — по крайней мере, в Нидерландах — теории барокко не существовало. Но формальный классицизм Вондела, преемника великих нидерландских гуманистов, в той мере, в какой он присущ его творчеству, — так, античных авторов Вондел перелагал на нидерландский язык правильным александрийским стихом, притом подчиняясь "романской" просодической традиции стяжения стыкующихся гласных, в чем коренное отличие его александрин от александрин его последователей в Германии Мартина Опица и Андреаса Грифиуса, — был продиктован не одной лишь верностью традиции и не теоретическим "голодом". И творческий метод (выражаясь нынешним языком), и богатейший жанровый арсенал, и всю палитру поэтических средств ставил Вондел на службу своему времени. В иносказательной форме библейской или мифологической трагедии, эпической поэмы, оды, сатиры он находил повод говорить о самом животрепещущем, самом насущном, порою вопреки мнению и действиям власть предержащих. Поэт и драматург сумел по-своему выразить некоторые из тех принципиальных мыслей о мире, об обществе и человеке, которые тревожили философов-рационалистов его эпохи — Гоббса, Декарта, Спинозу. Именно в философском, гносеологическом плане, в анализе соотношения рационального и иррационального нужно искать самую глубинную основу синтеза барокко и классицизма у Вондела.

В ранний период творчества, особенно в 1620- 1630-е годы, выучив в свои 33 года латынь, Вондел увлекался Сенекой, по трагедиям которого изучал драматургическое ремесло, перерабатывал их — его трагедия "Амстердамская Гекуба" (1625) представляет собою переделку "Троянок" Сенеки, его "Ипполит" (1628) — переработанная "Федра". Видимо, на сюжет Сенеки была написана уничтоженная Вонделом трагедия "Мессалина". Но куда важней для понимания Вондела не прямое влияние на него Сенеки, а опосредствованное, шедшее через латинские драмы Гро-ция: позднюю драму Гроция "Софомпанеас" (о просвещенном правлении Иосифа в Египте) Вондел перевел на нидерландский язык (1635 г.) с прямым указанием на первоисточник; ранний Гроциев "Адам изгнанный" лег в основу публикуемой ныне на русском языке трилогии "о гибели первого мира" [392].

Однако между творчеством и мировоззрением Бонде ла и Гроция следует усматривать нечто большее, чем просто влияние, связанное с их личной дружбой. Мировоззренчески наследуя "христианскому" гуманизму Эразма Роттердамского, Гроций глубоко воздействовал на духовное становление Вондела. Мысли Гроция о веротерпимости, единстве церкви, войне и мире, народном суверенитете можно найти у Вондела повсюду. Гроций и Вондел познакомились, вероятно, когда Гроций, после романтического бегства из своего заточения в замке Левенстейн, прожив десять лет во Франции, в самом конце 1631 г. возвратился в Амстердам; в апреле 1632 г. ему, однако, снова пришлось эмигрировать. Вондел и Гроций много встречались в Амстердаме в 1634 г., когда Гроций, уже в качестве посла шведской королевы Кристины во Франции, по пути в Париж провел на родине несколько месяцев. Гроцию посвящен целый ряд произведений Вондела, в том числе знаменитая "национальная" драма "Гейсбрехт ван Амстел" (1637 г.). В 1645 г., вскоре после смерти Гроция, попавшего в кораблекрушение на обратном пути из Швеции, Вондел переводит с латыни одно из его теологических сочинений, названное им "Завещание Гроция". С Грецией в душе (иной раа, видимо, и с драмой Гроция в руках) будет создавать Вондел свою последнюю трилогию. Но сейчас возвратимся в 1620-е годы.

События 1619 г., казнь 72-летнего "великого пенсионария" так потрясли Вондела, что он, по свидетельству его первого биографа и ученика Герардта Брандта, "был поражен стойким недугом слабости, который изнурил его дух и возбудил в нем желание смерти". Все труднее давалось ему и другое — совмещать свое призвание с ригористической верой отцов. Хотя меннониты избрали его в 1616 г. своим дьяконом, его вхождение в камеру риторов "Белая лаванда", а с 1617 г. — в созданную врачом Самюэлом Костером "Нидерландскую академию" воспринималось неодобрительно. Вондел переживал тяжелый духовный кризис, как это бывает всегда, когда жизнь заставляет ломать свои убеждения.

Вондел не мог оставаться меннонитом и заниматься стихотворством — для секты, к которой принадлежали его родители, были характерны тяжкие нравственные вериги (нередко, впрочем, лицемерные [393]) и, в частности, нетерпимость к театру. С 1621 г. Вондел не принадлежит ни к какой церковной общине. Тогда же он занял позицию деятельного защитника арминианства и веротерпимости, противника кальвинистской догмы предопределения и ее "кровавого триумфа". Выступая вообще против всякого догматизма, насилия над личностью, в защиту свободомыслия, Вондел одновременно бросил вызов и оранжистам, сторонникам дома Оранских, своекорыстно использовавшим религиозную распрю и недовольство народа антипатриотизмом и стяжательством купеческой олигархии (стоявшей, как уже говорилось, за спиной арминианства). Вехой на этом тернистом пути стала написанная сразу после смерти Маурица Оранского драма "Паламед, или Умерщвленная невинность" (1625). Повествуя о плачевной судьбе оклеветанного Одиссеем героя Паламеда, — о котором, кстати, у Гомера нет ни слова, — Вондел прозрачно и подробно рассказал историю расправы над Йоаиом Олденбарневелтом. Сюжет и персонажи были выписаны настолько узнаваемо (для верности Паламед на титульной гравюре был наделен чертами Олденбарневелта), что разразился скандал. Вондела обвинили в оскорблении главы государства; спасаясь от ареста, он укрылся в доме старшей сестры Кдеменции, а затем в одной из окрестных деревень. Только заступничество амстердамского магистрата, отстаивающего привилегии города, спасло Вондела от трагической участи его героя, и дело кончилось штрафом в 300 гульденов. У Вондела, однако, были не только заступники, но и единомышленники. Один из них — поэт и драматург, глава "Нидерландской академии" Самюэл Костер (15791665), в своих произведениях, особенно же в трагедиях на античные сюжеты ("Итис", 1614; "Ифигения", 1617, и др.), выражавший, по словам Ф. Хельвальда, "неукротимое отвращение ко всякому деспотизму, особенно к церковному, к ханжеству попов и политиков, осуществляющих за счет народа своекорыстные планы" [394]. Доставало в них и прямых выпадов против кальвинистской ортодоксии; так, в жреце Калхасе заклеймен небезызвестный гомарист Смаут, позже выведенный и Вонделом в сатире "Развратники в курятнике" (см. примеч. на с. 542 наст. изд.).

Голландия XVII в. была богатой покровительницей искусства и науки, она дала убежище прогрессивным европейским философам Рене Декарту, Пьеру Бейлю, Джону Локку. Но в ней же преследовали Гуго Греция, Уриэля Акосту, Бенедикта Спинозу, здесь умер в бедности Рембрандт. К теме Олденбарневелта Вондел возвращался снова и снова — через шесть лет он пишет поэму "Времена года Йоана ван Олденбарневелта", 1657 г., когда Вонделу было уже 70 лет, помечено его стихотворение "Посошок Йоана ван Олденбарневелта" (См. наст, изд., с. 325). Заметим, что Вондел — и в силу политических привязанностей, и в силу творческого темперамента — идеализирует своего героя как великомученика; в действительности "великий пенсионарий" отнюдь не был столь благостен, отличался диктаторскими замашками, которых побаивались купеческие олигархии Амстердама, почему и не поддержали его фракцию в решающий момент, пожертвовав его головой во спасение собственных интересов.

На вопрос сестры, укрывшей его от ареста, зачем он ворошит осиное гнездо, Вондел запальчиво ответил: "Я еще скажу этим людям всю правду, и побольнее прежнего!" И это были не просто слова. В дополнение к "Паламеду" Вондел обрушивает на лагерь кальвинистов-экстремистов целую серию сатирических бомб. Это его знаменитые стихотворные сатиры (по-голландски hekeldichten, буквально "стихи отвращения") "Вечерняя молитва гезов" (1620), "Развратники в курятнике" (1627), а также "Новая песня Рейнтье-лиса" (1627) (паст, изд., с. 260-289), в которых он ало высмеивает вершителей неправедного суда над Олденбарневелтом. Филиппикой против кальвинистской догмы предопределения была сатира "Decretum horribile" ("Чудовищное уложение", 1630). Но Вондел отнюдь не собирался "увязнуть" в полемике с контрремонстрантами. От пободного узколобия предохраняла его эразмистская закваска. Вондел метил во врагов свободомыслия и веротерпимости, где бы они ни были — в городской управе (и он пишет сатиру на регентов "Скребница", 1630 — наст. изд., с. 295 или на церковной кафедре ("Гарпун", 1630, сатира на пасторов, наст. изд., с. 301). Он, гражданин Голландской республики, надеется на воплощение в ней высоких гуманистических идеалов, радуется ее успехам, утверждению ее могущества, как, например, в знаменитой "Похвале мореходству" (1620). Вондел поднимает на щит имена государственных мужей, споспешествующих процветанию нации, — как в эпитафии бургомистру Корнелису Хофту (отцу поэта П. К. Хофта, 1626) или в "Хвалебной песне Фредерику Хендрику" (1629), преемнику Маурица Оранского, единственному статхаудеру из числа тех, чье правление пришлось на время жизни Вондела, к кому поэт относился более чем лояльно. Но свой идеал национального героя поэт находит в прошлом, и это симптоматично. Побуждаемый Гроцием, Вондел принялся за сочинение эпической поэмы "Константиниада", однако смерть жены (1635), глубоко его потрясшая, заставила прервать работу над поэмой, которой он не стал возобновлять и сжег написанное, так как фигура этого венценосного героя показалась ему в конце концов слишком стереотипной для героического эпоса. Воображением поэта и драматурга завладевает более близкий ему и по времени и по месту рыцарь Гейсбрехт с Амстела — реки, давшей название Амстердаму.

Своим сюжетом трагедия Вондела "Гейсбрехт ван Амстел" перекликается с трагедией Хофта "Герард ван Фелзен". Обе опираются на реальные события конца XIII в.: восстание вяссалов против графа Флориса V, поправшего интересы общества (исторического Флориса V поддерживали крестьяне и ненавидела знать). У Хофта Герард ван Фелзен, выражая волю народа, убивает Флориса, но затем узурпирует права народа и приглашает на престол чужеземца. Действие трагедии Вондела развивается в более позднее время, в самом начале XIV в., когда вновь возобладали сторонники убитого графа Флориса V. Они приступом и хитростью штурмуют Амстердам, куда вернулся после изгнания Гейсбрехт, главный герой этой "главной патриотической" драмы Вондела. Занятый в то время переводом "Энеиды", Вондел проводит явные сюжетные параллели между падением Трои и Амстердама. В финале трагедии, когда Гейсбрехт покидает город, его утешает архангел Рафаил, предсказывая Амстердаму процветание и могущество. В трагедии Хофта аналогичное прорицание было вложено в уста речного бога Фезста — персонажа языческого; есть у Хофта и другие аллегорические фигуры (Обман, Распря, Насилие), от которых отказывается Вондел. Подобно другим нидерландским драматургам, он еще в "Пасхе" вводит классическое единство: "трагедия начинается в три часа пополудни и завершается поутру", — указывает Вондел перед началом "Гейсбрехта".

Постановкой этого патриотического произведения торжественно открылся "Схаубюрх" — первый в Нидерландах постоянный театр, созданный по решению амстердамского магистрата на базе упоминавшейся ранее "Нидерландской академии" С. Костера, с которой были воссоединены также обе столичные камеры риторов — "Белая лаванда" и "Шиповник". Поскольку деревянное здание "Нидерландской академии" уже обветшало, по заказу города питомец Мейденского кружка архитектор Якоб Кампен, позже построивший амстердамскую ратушу, воздвиг новое здание, отвечающее всем тогдашним требованиям театральной архитектуры. В "Схаубюрхе" ставились в XVII в. многие трагедии Вондела, пьесы Бредеро, Хофта, Роденбурга и других драматургов. Все роли, как было принято в те времена, исполняли мужчины. Премьера "Гейсбрехта ван Амстел" первоначально должна была состояться на второй день рождества, 26 декабря 1637 г., но вмешалась консистория, усмотревшая в некоторых сценах спектакля прославление католической веры. Гроций издалека (из Швеции) возмущался "этими неразумными людьми, которые не хотят дозволить, чтобы в пьесе, действие коей разыгрывается пятью столетиями ранее, представлены были обычаи той отдаленной эпохи". Премьера была перенесена и состоялась 3 января 1638 г. С тех пор по традиции "Гейсбрехт ван Амстел" ежегодно ставился на сцене "Схаубюрха" в новогодние дни — вплоть до 1968 г., когда вместо него, в связи с 350-летием со дня смерти Гербранда Адрианса Бредеро, традиционным спектаклем стала его комедия "Испанец из Брабанта".

Будучи кульминацией вонделовского лиризма в драме (сюжетная линия Гейсбрехт — его жена Баделох, полные экспрессии хоры), "Гейсбрехт ван Амстел", однако, сильно уступает в сценичности поздним, вершинным достижениям драматургического мастерства Вондела — "Люциферу", "Иевфаю". Интересно отметить созвучность "Гейсбрехта ван Амстела" патриотическому пафосу появившегося годом раньше "Сида" Корпеля, в котором главный герой тоже возглавляет борьбу против завоевателей. Пьеса Вондела привлекла внимание Рембрандта, выполнившего в 30-е годы несколько эскизов сценического воплощения образов Гейсбрехта и Баделох.

Конец 20-х-30-е годы XVII в. для Вондела — время окончательного созревания таланта. Справедливо замечено, что если бы Вондел умер в 37 лет (как Рафаэль, Перселл, Берне, Пушкин, Рембо, Маяковский — целая плеяда гениев), то имя его осталось бы известным только историкам литературы. Но и пятидесятилетний драматург, представляя театру в 1637 г. своего Гейсбрехта, был автором всего лишь четырех оригинальных трагедий. Конец же 30-х годов ознаменован для Вондела двумя важнейшими вехами: по совету Гроция он принимается основательно изучать греческий язык и греческую трагедию (в 1639 г. он переводит "Электру" Софокла и посвящает ее Марии Тесселсхаде), начиная же с 1639 и по 1667 г. едва ли не ежегодно пишет новую драму, а в особенно плодородные 60-е годы иногда и по две. Второе, что тоже чрезвычайно важно: Вондел переходит в католичество — факт, который неоднократно пыталось использовать в целях далеко не литературных буржуазное литературоведение. Упреки консистории автору "Гейсбрехта" в католических симпатиях отнюдь не были пустопорожними. Внутренний процесс "обращения" начался в его душе задолго до того, как амстердамские иезуиты в 1641 г. включили имя Вондела среди прочих уловленных душ в свой ежегодный отчет папскому престолу. Поступок Вондела мог бы вообще показаться необъяснимым, если бы не отвратительные склоки амстердамских кальвинистов (см. упомянутую выше сатиру "Развратники в курятнике" и примечания к ней) — и, возможно, не влияние Гроция, по мнению которого все церкви — лишь секты, римско-католическая церковь — наибольшая по количеству приверженцев секта, посему логичнее принадлежать к ней. "Церковь" же все равно едина. Идея экуменизма, т. е. единства, воссоединения христианской церкви, давно и глубоко запала в душу Вондела. В 30-40-е годы она звучала как идея сплочения европейских народов перед лицом опасности турецкого нашествия; так, в 1634 г., в разгар Тридцатилетней войны (и вскоре после знакомства с Гроцием), рождается стихотворение Вондела "О распре христианских князей". В более широком временном и социальном плане эта идея единства сопрягалась с исторически прогрессивной буржуазной идеей "упрощения", унификации института церкви, ликвидации его влияния на общественную жизнь [395] (особенно если учесть, что "кальвинизм создал республику в Голландии" [396] и был религией весьма воинствующей). Первейшим условием этого была веротерпимость, свобода вероисповедания, к чему Вондел не уставал призывать до конца жизни.

Правда, стихотворные "Письма св. дев-великомучениц" (1642), дидактическая поэма "Таинства алтаря" (1645) и особенно драма "Мария Стюарт, или Царственная мученица" (1646) как будто дают основание видеть в Вонделе 40-х годов ревностного неофита. Долголетняя дружба с Хофтом тоже расстроилась: Вондел потребовал от бальи Хофта большего расположения к католикам (последнее письмо Вондела Хофту с приложением посвященного ему полного прозаического перевода Вергилия датировано 1641 г.). Нельзя не учитывать и глубокие занятия Вондела теологией (Фома Аквинский, Беллармин, отцы церкви), его увлечение мистицизмом того времени — Вондел состоял в гамбургском обществе пансофистов. Но это — лишь часть истины, ее специфическая (религиозная) оболочка. Вондел не слепо и далеко не во всем принял догматы католицизма; в его трагедиях можно найти достаточно подтверждений тому, чтобы засомневаться в "истовой правоверности" католика Вондела.

Спору нет, переход в католицизм был для Вондела и закономерным результатом краха его идейно-политических симпатий, начавшегося еще в 1619 г. (как мы помним, он был сторонником арминиан, следовательно, и провинциалистов). Этим логическим шагом, потребовавшим немалого мужества, он бросил открытый вызов оранжизму и кальвинистской теократии. Но дело не только в политике. Смысл Вонделова ратоборства много объемней и шире, чем, скажем, в антикальвинистской позиции Д. Р. Кампхейзена (1586-1627), защищавшего, как и Вондел, в поэзии 1620-х годов арминианство. Совсем неуместно было бы ставить рядом с произведениями Вондела рифмованные "Жития Святых" одаренного, но ограниченного католика Иоаннеса Сталпарта ван дер Виле (1579-1630), представлявшего в голландской поэзии явную контрреформацию. Сталпарт ран дер Виле — "природный католик", Вондел — католик "по доброй воле" и, надо сказать, не единственный в то время. Так, обе "музы" Мейдепского кружка, в "благословенном доме" которых любил бывать Вондел, тоже приняли католичество — Анна Румерс Виссер в 1625 г., Мария Тесселсхаде — в 1642 г.; витавший над мейденцами дух гуманистической веротерпимости сыграл, видимо, свою роль. Новообращенной "Евсевии" (Марии) Вондел посвятил трагедию "Петр и Павел". Неодолимое влечение Вондела к универсализму ставило его выше всякого законченного вероучения, будь то анабаптизм, кальвинизм или католичество. Последнее — как некогда у Эразма — было у него скорее "сосудом" для своеобразного продолжения "христианского" гуманизма. Именно под этим углом следует, на наш взгляд, читать и раннюю "эмблематическую" поэму "Божьи герои Ветхого Завета" (1620?), уже названные стихотворные произведения 1640-х годов и написанные впоследствии эпическую поэму "Иоанн Креститель" (1662), дидактические поэмы "Размышления о Боге и о религии" (1662) и "Величие церкви" (1663). Тот же духовный склад наследника "христианского" гуманизма диктовал Вонделу преимущественный интерес к религиозной тематике и в драматургии.

Иа двадцати драм, сочиненных Вонделом после 1641 г., непосредственно с библейскими сюжетами не связаны лишь "Львинодольцы", "Салмоней", "Батавские братья" и "Фаэтон". Вплотную смыкаются с религиозной проблематикой, хотя опираются на более поздние, в той или иной мере исторические, сюжеты пьесы "Девы" (1639, об избиении гуннами одиннадцати тысяч дев в родном городе Вондела, Кельне), "Мария Стюарт, или Царственная мученица" (1646) и "Цунчин, или Гибель китайского господства" (1667). Одна пьеса ("Петр и Павел", 1641) написана на сюжет из "Деяний апостолов". Остальные двенадцать представляют эпизоды ветхозаветной истории. Этой традиции, прямо восходящей к средневековым циклам мираклей, драма барокко отдает щедрую дань (назовем хотя бы Кальдеропа). На подмостки выходят Люцифер, Адам, Ева, Ной, Иосиф, Самсон, Давид, Иевфай. Сам Вондел в пространных прозаических введениях к своим драмам (ср. подобные образцы в предисловиях к каждой из трех пьес публикуемой трилогии) неустанно доказывает правомерность выведения "священных" персонажей.

Вондел смотрел на мир в его многообразии через призму религиозности, что было вполне естественно для человека его эпохи. Так, не что иное, как "богоданная" свобода воли — исходная точка принципиального для Вондела понятия свободы — сам ход истории на его глазах насытил новым содержанием и утвердил по крайней мере в трех взаимосвязанных ипостасях: свобода совести, нациоиальная независимость, самоуправление народов. Вондел верил, что мир и свобода реализуются только вкупе друг с другом. Точно так же неразрывны идеи экуменизма и мира (см., например, стихотворное послание "Масличная ветвь Густаву Адольфу", наст, изд., с. 306). Подобная общая "сверхзадача" объединяет религиозные драмы Вондела (а "сюжетно" их большинство) не только друг с другом, но и со "светскими" (или, если угодно, "языческими"): с единственной вонделовой пасторалью "Львинодольцы" (1647), написанной по заказу амстердамского магистрата в канун Вестфальского мира (1648) (с эпиграфом: "мир — наивысшее благо"), трагедиями 1663 г. "Фиэтоп, пли Безрассудная дерзость" (на сюжет из "Метаморфоз" Овидия) и "Батав-ские братья, или Подавленная свобода", о непокорстве батавов, древних предков нидерландского парода, римскому владычеству; о драме "Салмоней" см. ниже, р связи с "Люцифером",

Не "нового бога", не "тихой гавани", не "эстетического в литургии" (есть и такие объяснения), а стойкой внутренней убежденности, всеобщего мира и гармонии, осуждения сребро- и властолюбия, заступничества за всех страждущих — путей к развязке материальных и духовных коллизий бытия искал Вондел.

1650 г. привнес известные перемены в жизнь Голландии. После неудавшегося переворота Вильгельма II статхаудерстио было упразднено, и власть в стране вновь полностью захватила крупная буржуазия, возглавлявшаяся "великим пенсионарием" Яном де Вигтом. В условиях отпустившей вожжи цензуры Вондел несколько лет с поражавшим современников трудолюбием работает над пьесой, которой суждено было стать вершиной его Драматического искусства, нидерландской драматургии в целом и одним из шедевров европейской трагедии. 20 октября 1653 г. на празднике в честь своего патрона гильдия св. Луки, объединяющая поэтов, живописцев и граверов, торжественно короновала Вондела "царем поэтов". По свидетельству первого биографа и одного из самых верных его учеников, Герарда Бранда, Вондел "вел себя во всякую пору безукоризненно. Платье всегда носил покроя обыкновенного, манеры держаться был скромной и сдержанной, и вместе о тем и достойной. Алчность или жадность были ему вовсе неведомы, и столь умерен был в питье, что ни одна живая душа не видела его хмельным. Но крепко любил, однако же, пряные кушанья и охоту к ним сохранил до преклонных лет" [397].

Таков, наверное, был Вондол, достигший своего творческого зенита. Правда, его "Люцифер" был тогда еще мало кому известен, ибо существовал только в рукописи, — но именно этой драме выпала на долю самая звучная слава. В ней, как ни в одном другом произведении Вондела, сконцентрированы характерные вопросы для его творчества: свобода воли, подчинение и неподчинение государственной власти, смысл бунта как такового — и, в частности, кара, надлежащая неправедному "статхаудеру", каковым титулом Вондел двусмысленно наградил своего главного героя Люцифера.

Критики прошлого столетия пытались отыскать прототипы "Люцифера" в истории. Недостаточно полагать (как русские исследователи творчества Вондела А. Шмидт, А. И. Кирпичников, знакомые скорее с переводом "Люцифера" на немецкий язык 1869 г., чем с его оригиналом), что мятеж "люциферистов" — всего лишь аллегорическое изображение войны северных провинций за независимость, а тем более будто бог — это испанский король, Адам — кардинал Гран-вела, а божий наместник Люцифер — статхаудер Вильгельм Оранский Молчаливый. Достаточно прочесть текст "Люцифера", чтобы убедиться в натянутости подобного утверждения: несмотря на ненависть Вондела к статхаудерству как таковому, Вильгельм Молчаливый остался для него национальным героем и кумиром на протяжении всей жизни, Люцифер же — персонаж отталкивающий, хотя и не лишенный импозантности; кстати, он не является первичным носителем зла, ибо к бунту его все время подстрекает "серый кардинал" Вельзевул. Уж скорее в Люцифере можно было бы усмотреть глубоко ненавистного Вонделу Маурица Оранского, или черты бесславно павшего в 1650 г. (вместе со статхаудерством как таковым) сына Фредерика Хендрика, статхаудера Вильгельма II. Для первых зрителей трагедии эта ассоциация, видимо, возникала. Усматривали в Люцифере и намек на "цареубийцу" Кромвеля. Образ этот вобрал многие типические качества буржуазного политика: своекорыстие, демагогизм, умение играть на чувствах толпы; склонность к колебаниям, к компромиссу с более сильным противником, мстительность, наконец, лживость и цинизм. Как заметил Р. М. Самарин, вокруг Люцифера Вондела "нет ореола трагического героизма, присущего Сатане Мильтона". Синтетический образ Люцифера, окруженного другими отпадающими ангелами, частью слепо повинующихся своему повелителю, частью еще и провоцирующих его на все более безумные поступки в неуемной жажде самовозвышения (см. диалог Аполлиона и Велиала в конце II действия), — может быть, самый яркий образ подобного рода в драматургии европейского барокко.

Люцифер решается на мятеж никак не ради общего блага, а из своекорыстных, властолюбивых соображений. Определяющая роль в развитии восстания отведена мятежным ангелам, "люциферистам". Статхаудер Люцифер по сути с восставшими не связан, лишь на словах защищает он их интересы. В трагедии ясно видна граница, разделяющая. Люцифера и "бесчисленных" бунтующих ангелов, что позволяет говорить, во-первых, о многогранности конфликта пьесы, во-вторых, об историческом чутье автора, во всяком случае, догадывавшегося о решающей — в конечном. счете — роли народных масс в общественно-политических движениях. Этому учил опыт его страны; этому учили наставники — Гроций, Хофт (именно в те годы, в 1642 г., а полностью в 1656 г., выходит в свет известная хроника Хофта "Нидерландские истории", о событиях революции XVI в., в которой, восхваляя Вильгельма Оранского, автор подчеркивал также роль простого народа). Не без сочувствия, но очень сдержанно относится Вондел к "духам грубым", "люциферистам", обманутой темной массе, немало похожей у него на окружавшую эшафот Олденбарневелта толпу горожан.

Идейные и политические противники Вондела, гомаристы, платившие щедрую дань догме и фанатизму, все-таки выражали, хотя в искаженной форме, народный патриотизм, стремление довести до победного конца войну с испанцами, ненависть простого люда к алчным наживалам купцам. Отношение Вондела к народным массам не было, таким образом, однозначно. "Как борец за национальную свободу он шел вместе с народом, как борец за республиканский строй и свободу совести — часто против большинства народа" [398], — справедливо, хотя и несколько упрощенно констатирует современный нам фламандский литератор Ливен Рейс. Когда в 1672 г. возбужденная оранжистами толпа растерзала другого "великого пенсионария", покровителя Спинозы Яна де Витта, Вондел посвятил памяти этого мученика государства три эпитафии, в которых заклеймил виновников его гибели как "отцеубийц".

Видимо, усмотрев в "люциферистах" намек на самих себя, регенты городского церковного совета Амстердама добились запрещения постановок "Люцифера" на сцене "Схаубюрха" после второго спектакля на том основании, что в нем "содержались нечестивые, безнравственные, языческие, неверные и слишком дерзкие мысли". Но драме была суждена долгая жизнь: в модернизированных постановках она идет на голландской сцене по сей день (как и вторая часть трилогии, "Адам в изгнании").

Проблема восстания против правящего монарха ставилась в европейской драматургии задолго до Вондела. Ее затрагивал, в частности, Шекспир --в хрониках, в трагедиях "Ричард III", "Король Лир", "Макбет", "Гамлет". Шекспира, впрочем, занимало не столько само восстание, сколько законность власти: свержение узурпаторов (Макбета, Клавдия) — священно, как священно древнее тираноубийство Гармодия и Аристогитона. Но Шекспир осуждает восстание против законного монарха, если монарх, и это крайне важно, всемудр, справедлив и т. д. Бунт против такого монарха — святотатство. Какое же большее святотатство можно измыслить, нежели посягательства на власть самого бога — именно эти предпринимает Вонделов Люцифер, лицемерно прикрываясь заемными тезисами о необходимости исправить ошибку бога на пользу самому богу. Трудно сказать, был ли знаком Вондел с драматургией Шекспира, но, во всяком случае, возможности у него для этого были. Английские комедианты нередко бывали на гастролях в Голландии в конце XVI-первой половине XVII в. Имелись и переводы Шекспира на нидерландский язык, правда, в XVII в. было переведено всего четыре пьесы: "Укрощение строптивой" (1654), "Пирам" и Фисба" (отрывок из "Сна в летнюю ночь", вставное "действо на сцене" в тексте драмы), и, что важно, трагедии "Юлий Цезарь" (1649) и "Ричард III" (1651, неполный перевод под названием "Алая и Белая роза, или Ланкастер и Йорк"). Четыре пьесы за сто лет — совсем скромно, но и вообще с английского в те времена на нидерландский переводили чаще богословские труды, чем художественную литературу; бывали, впрочем, исключения: еще в 1622 г., живя в составе голландского посольства в Лондоне, Константейн Хейгенс познакомился с творчеством Джона Донна — поэта, при жизни известного лишь самому узкому кругу ценителей и почти ничего не опубликовавшего; начиная с 1630 г., еще при жизни Донна, Хейгенс отдает немало времени переводам из Донна. Переводы эти вызвали в Нидерландах восторг и, в частности, по данному поводу написано одно из стихотворений Вондела. В конце XVII в. Петр Рабуг, основатель первого голландского периодического издания, альманаха "Книжный зал", писал на его страницах, что "английские поэты мало трогают голландцев", но здесь же с уважением называл имена Шекспира, Донна, Б. Джонсона, Сидни, Мильтона, Спенсера. Интересно, что еще в XVI в. литературным дебютом Эдмунда Спенсера были переводы из Яна ван дер Нота. О масштабах влияния Вондела на Мильтона ныне читатель имеет возможность судить сам. Таким образом, взаимное влияние литератур двух морских сверхдержав XVII в. — факт вполне доказанный.

"Люцифер", как и другие лучшие трагедии Вондела, отличается эпичностью, во многом — благодаря развернутым картинным монологам-повествованиям (см., к примеру, рассказ Уриила о небесной битве в V действии), — тем, что первый серьезный русский нидерландист П. А. Корсаков назвал "эсхиловой манерой изложения" [399]. "Страшный суд" Рубенса, любимого художника Вондела, или "Битва архангела Михаила с Сатаной" его же кисти — вот, пожалуй, наиболее близкие живописные соответствия этого самого "барочного" произведения Вондела.

Концепция "Люцифера" я мотив "восстания ангелов" были развиты Вонделом в трагедии "Адам в изгнании, или Трагедия всех трагедий" (1664), рисующей грехопадение и изгнание из Эдема "первосозданной четы". "Адам" Вондела — ни в коем случае не перевод "Адама" Гроция, хотя в двух последних действиях драм параллельных мест весьма много. В нашем издании эти драмы впервые сведены под одну обложку и переведены на один язык. Вкупе с трагедией "Ной, или Гибель первого мира" (1667) эти драмы составляют монументальную трилогию, что, собственно, формулирует сам Вондел в первых строках прозаического введения к "Ною".

Хотя трилогия Вондела — главный и завершающий аккорд его творчества, с которым ныне в полном объеме имеет возможность познакомиться читатель, необходимо сказать и об остальных поздних драмах Вондела, местами не уступающих трилогии как в поэтических, так и в драматургических достоинствах. В первую очередь это "Салмоней, Царь Элид-ский" (1657), написанный тремя годами позже "Люцифера" и представляющий собою разработку словно бы того же самого сюжета в его "земной", антично-мифологической разновидности; в прозаическом предисловии к "Люциферу" Вондел как раз и заявлял, что речь здесь ни в коем случае не пойдет о Салмо-нее — речь о нем зашла в другой драме. В то же время "Салмонея" можно сопоставить с двумя другими трагедиями того же периода — "Адония, или Бедственное властолюбив" (1661, по гл. 1-2 "Третьей книги Царств") и уже называвшейся "Цунчин, или Гибель китайского господства" (1667), действие которой развертывается в современном автору Китае в 1620 г., в обстановке более чем условной.

Чрезвычайно интересна также дилогия "Царь Давид в изгнании" и "Царь Давид восстановленный" (по "Второй книге Царств", обе — 1660); эти пьесы, так же как и "Самсон, или Священная месть" (1660), "Адония" (1661), "Фаэтон" (1663), позволяют почувствовать скорбь Вондела-отца о своем блудном сына Йосте и связанные с ним личные невзгоды. Неосмотрительным ведением семейного "чулочного дела", усугубленным неудачной женитьбой, Йост-младший довел себя, а затем и своего поручителя Йоста-старшего почти до полного разорения, объявил себя неплатежеспособным (1656) и после конфликта с властями был выслан по решению амстердамского магистрата в Ост-Индию, но умер по пути на корабле (1660). Семидесятилетнему Вонделу пришлось, как пишут, "с благодарностью" принять от магистрата дававшее скромный доход место письмоводителя ломбарда. Ровно десять лет провел он в этой, говоря его словами, "полутюрьме", пока магистрат, наконец, не отпустил его, сохранив жалование как пенсию до конца дней. Не имея больше сил выплачивать кредиторам долг сына, Вондел обнародовал в 1673 г. свое testimonium paupertatis, "свидетельство о бедности", по которому его имуществом признавались только личные вещи, и полностью перешел на попечение дочери Анны, с которой овдовевший поэт жил с 1635 г. до ее смерти (1675); последние годы за ним присматривали внук Йост и его семья. Несмотря на все лишения и удары судьбы, Вондел, как ц Хофт, Ревий и большинство других поэтов "золотого века". всегда стоически выдержан и избегает прямого автобиографизма (исключением во всей нидерландской "плеяде", притом очень ярким, был подчеркнуто автобиографичный Хейгенс и — в более позднее время и в совсем другом аспекте — Фоккенброх), что не мешает умозрительной проекции авторского "я" во многие трагедии, не говоря о стихах.

В те же годы пишет Вондел совершенно особую для его творчества драму "Цунчин", а также переводит древнегреческие трагедии Софокла ("Царь Эдип", "Трахинянки"), Еврипида ("Ифигения в Тавриде", "Финикиянки"), а также "Поэтику" Аристотеля. Последнее связано с его попыткой углубиться в природу трагического конфликта. В первый, "римский", период своего творчества Вондел трактует трагическое в основном как внешнее потрясение, грозящее жизни общества, народа, героя. Сами герои не несут в себе противоречий и не могут быть названы в строгом смысле слова трагическими — это скорей просто "жертвы": Гейсбрехт, Паламед, Иосиф, св. Урсула, Мария Стюарт. Уже в "Соломоне" (1648) и особенно в "Люцифере" проступают очертания новой концепции трагического — как внутреннего конфликта, столкновения противоречивых страстей, ведущего к гибельным последствиям. Углубляется понятие личностного "я", его психологической и социальной детерминации: судьба, внешняя и враждебная человеку сила, теперь творится самим человеком, — и так же слепо.

В этом смысле самой интересной трагедией второго, "греческого", периода (помимо публикуемой нами трилогии) может считаться драма "Иевфай, или Обет жертвоприношения" (1659), сюжет которой заимствован из 11-12 глав библейской "Книги Судей". Иевфай, военачальник израильтян, в порыве отчаяния дает богу неосторожный обет: "И дал Иевфай обет Господу и сказал: если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то, по возвращении моем с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего на встречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение" (гл. 11, 30-31). Обет приносит ему помощь Еговы и победу над аммонитянами, но должен стоить жизни его единственной дочери (в Библии не названной; Вондел дает ей имя "Ифис", долженствующее напоминать Ифигению). Главный герой попадает в тяжкий конфликт: он и палач, он и одна из жертв трагедии. В столкновении отцовского чувства с религиозным, долгом побеждает долг, но, исполнив его, отец-детоубийца проклинает себя. Кроткая жена Иевфая Филопея (т. е. Чадолюбивая), лишившись дочери, превращается в разъяренную львицу, — даже священнослужители возражают против жертвоприношения.

Однако вывод, что Вондел здесь всего лишь еще раз осудил религиозный фанатизм, был бы недостаточен. Иевфай недвусмысленно говорит в пьесе, что бог равен совести. Перед героем неотвратимо стоит проблема нравственного выбора, и автор не видит для себя однозначного решения.

Но "человеческое, слишком человеческое" драматургию Вондела не поглотило, а лишь углубило его жажду и поиск новых, устойчивых жизненных ценностей, конечной опоры шаткого человеческого бытия. Связующая идея государственности была не раз поколеблена неумолимым ходом истории на протяжении долгой жизни Вопдела. Вряд ли возможно высветить до дна всю глубину вонделовской драматургической концепции, несмотря на сотни исследований, в особенности же концептуальную глубину драм второго, "барочного", периода. Наиболее бесплодной в этом отношении представляется попытка некоторых буржуазных литературоведов (таких, как Г. Бром, например) найти в ней лишь развернутое истолкование католических догм ила парафразу деяний и страстей богочеловека. В конце кондов "богоискатель" Вондел, подобно своему Адаму, остался верен земной сущности человека с ее силой и слабостью, ее красотой и неприглядностью. Мудрая любовь к людям и сочувствие к их неизбывным страданиям в полном противоречий мире особенно глубоко характерны для поздних трагедий Вондела.

"Иевфай" — лишь самый яркий пример второй, "барочной", концепции Вондела. Жестокая альтернатива лежит в психологической основе большинства трагедий (в том числе и первого периода). Перед необходимостью сделать выбор стоят и Люцифер, и Адам, и Давид, и Иосиф ("Иосиф в Египте"), и Соломон ("Соломон" и "Адония"), и Ахиман ("Ной"), и Феб ("Фаэтон"). В любом варианте их решения неизбежна ужасная потеря или даже катастрофа, компромисс же невозможен. Рушатся стены городов, разверзается преисподняя, гибнет Эдем, наконец, вся Земля (в финале "Ноя"). Внешние катаклизмы не только подчеркивают новый, тревожный взгляд на мир как на трагически непостижимый хаос, но нередко выполняют и эмблематическую роль — самостоятельно или в качестве фона духовной драмы героев, изображенной и конкретно-психологически, и обобщенно. Подобным же образом эмблематическую и — шире — символическую роль играют сами персонажи, прежде всего главные; второстепенные же при этом зачастую как бы воплощают в себе отдельные черты главного образа (земная греховность Соломона воплощена в жене его Сидонии, верность высшему долгу — в первосвященнике; то же и в "Ное", где колеблющийся Ахиман бессилен перед воплощенной в Урании чувственностью "первого мира", перед воплощенной в "Зодчем ковчега" алчностью, перед придворной беспечностью гофмейстера и т. д.). Аллегорические фигуры рапней нидерландской драмы ("Элкерлик" и зиннеспелы) отличны от подобных образов столь же, сколь отлична маска от лица актера.

Центральный конфликт в поздних трагедиях развивается на разных уровнях абстракции (борьба идей, группировок, личностей, наконец, героя с самим собой), в в обеих сферах (небесной и земной, как в теологическом, так и культурно-историческом и психологическом смысле). Возникающие драматургические параллели обусловливают многозначность и символичность действия, — при всей его лапидарной простоте и даже некоторой статичности; пожалуй, только "Люцифер" отличается предельной динамичностью действия, что и обусловило его сценическую жизнеспособность. Произведения Вондела изначально предполагали активного, подготовленного читателя, в меньшей степени — зрителя и не могли соперничать на сцене (в популярности) с шедеврами нидерландской комедии — "Торгашом" ("Простофилей") Хофта, "Испанцем из Брабанта" Бредеро, "Трейнтье, дочерью Корнелиса" Хейгенса, "Красоткой в доме Лазаря" Фоккенброха. Своеобразный умопостигаемый, даже "темный" стиль Вондела-драматурга диктовался ему и сложностью самой жизни, личной и общественной, и активным неприятием, переформированием мира в своем творчестве.

Если "Люцифер" был признанной самим Вонделом вершиной его художественного мастерства, то "Иевфай" — произведением, самым дорогим сердцу автора, ибо в нем Вондел достиг для себя наиболее полной гармонии классических правил. В своем прозаическом "Введении в нидерландскую поэзию" (1650) он учил молодых поэтов следовать строгим правилам и образцам, а злые языки утверждали, что Вондел пишет свои трагедии о "Поэтикой" Скалигера в руках. Но если в структуре своих драм Вондел — последовательный классицист, то достаточно прочесть окончание рассказа Уриила о небесной битве в V действии "Люцифера", где толпы вооруженных ангелов с переломанными я простреленными крыльями, превращаясь в немыслимых чудовищ, рушатся в преисподнюю, чтобы захотеть увидеть в авторе мастера зрелого барокко. Что же до правил, то "Поэтика" Скалигера скорее подтвердила драматический метод Вондела, чем подсказала ему его. Впрочем, своеобразная "интерференция" классицизма и барокко в литературе XVII в. — явление такое же распространенное, как и сплав барокко с реализмом.

Вондел не забывал указать время действия, занимавшее, как правило, даже меньше 24 часов, — но насколько свободно он обращался с формальными требованиями классицизма, видно на примере "иррациональной", лично-"лирической" линии многих его героев, отступлений в монологах, которые замедляют внешнюю сторону действия, ибо упор делается на внутреннюю, — примером тому, скажем, яркий и неожиданный осенний пейзаж в монологе Ахимана в начале III действия "Ноя", заставляющий вспомнить Дантово "Как осенью листы..." из III песни "Ада". Рассказ о происшедшем за сценой обычно органически входит в текст монолога кого-либо из главных героев, почти всегда отсутствует традиционный "вестник", нет "наперсников" — их заменяет хор, который, переместившись с просцениума на сцену, принимает участие в действии, "в духе времени и предмета..., как хор друидов в священном лесу, как клич народа на шумном вече" [400], выносит некий общественный приговор (например, хоры в конце IV действия "Адама") или же выражает мнение нескольких сторон, если построен по классическому принципу "строфа — ответная строфа", т. е. если хор поделен надвое.

Ритмика хоров и их строфика столь же прихотлива, сколь прихотлива она была у любимых Вонделом греческих трагиков (хотя, конечно, все хоры рифмованы). Иногда после хоров, в качестве "финала финала", Вондел добавляет еще несколько строк правильными александритами, которые произносятся ужо вовсе неизвестно кем и представляют собою нечто вроде поэтической ремарки (конец IV действия в "Ное"), Основной текст трагедии Вондел пишет почти всегда александринами с правильным альтернансом (хотя иной раз строка, вослед традициям Сенеки и Гроция, может быть разделена на три и даже на четыре реплики, например, начало диалога Хама и Ноя в IV действии "Ноя"), но в наиболее драматических местах поэт иной раз переходит на строфический четырехстопный ямб, напоминающий стансы "Сида" — с поправкой, разумеется, на силлабо-тоническое в главных элементах нидерландское стихосложение (именно так написан весь диалог-искушение Евы Велиалом в "Адаме в изгнании", так написан монолог идущей на казнь Марии Стюарт, плач Филопеи над телом дочери и т. д.), — чем достигается дополнительная драматизация действия, ибо именно здесь, как и в хорах, венчающих действия, стих Вондела обретает высшую красоту. Недаром "хоры" Вондела издают в Нидерландах, собирая их в отдельные книги. Однако "самая правильная" трагедия Вондела, "Иевфай", неожиданно оказывается написанной вообще в другой форме: вместо привычных александрин (с весьма регулярным мужским ударением перед цезурой, случаи дактилического цезурного хода у Вондела редки, а случаи отсутствия цезуры можно сосчитать по пальцам) в ней Вондел впервые в нидерландской драматургии применил пятистопный ямб (вернее, ямбический пентаметр) — со строгой мужской цезурой на второй стопе; если забыть о рифмовке, "Иевфай" написан тем же стихом, что и пушкинский "Борис Годунов". Тот же размер использован Вонделом в поэме "Таинства алтаря". Традиционно считается, что более разговорное звучание этого размера в "Иевфае" должно было соответствовать особому, интимному характеру драмы.

"Классические формы воспринимались им в гармонии с собственной концепцией драматического искусства" [401], — писал о Вонделе историк литературы Гармт Стейвелинг. Как "три единства" позволяли предельно сжать пружину внутреннего действия, сконцентрировать противоборство многих и разновременных сил в одном, угрожающем конфликте, так классическая форма организует, дисциплинирует, сдерживает в узде мир кипящих страстей, роковых столкновений, переломных событий, весь тот хаос в человеке и вне его, который оптимально выражался средствами барокко и который Вондел старался умерить, прояснить, дабы лучше постичь его и овладеть им. Невозможно разъять живой организм Вонделова стиха, не повредив ему, даже цитировать его удобней большими фрагментами. Красочное и экспрессивное слово с его типичным для барокко "отлетом" от привычного смысла, чрезвычайно сложная метафора, выразительные повторы, размашистая гиперболизация, удвоение (умножение) синонимов, плеоназмы, сложные аллюзии, игра значениями слов — все это создает впечатление живой, играющей светотенями, динамичной художественной массы. На самом же деле все подчинено строгому, логически и эмоционально оправданному ритму развития: прилив, кульминация, отлив, поступь периодов, регулярность заключительных хоров-цезур. Последние, кроме того, перекидывают барочный мостик между иллюзией и реальностью, художественным и действительным временем. Драма как бы включается в общий поток истории — времени; как сама жизнь, она не любит замкнутых систем; завязка в ней обычно происходит еще до поднятия занавеса, а финал бросает свет в будущее; примером тому — начало и конец "Люцифера", рассказ Аполлиона о новосотворенном существе — человеке, и предсказываемое финальным хором грядущее вочеловечение бога.

Укрощенная классической мерой бурная стихия барокко обретает в творчестве Вондела неповторимо национальный облик. Кажется, что в немыслимых для данного случая рамках классицизма воскрес тот "плотский" дух Нидерландов, который решительно повлиял на гуманистическую концепцию Эразма и гениально воплотился в нидерландской живописи, от ван Эйка до Брейгеля Мужицкого, Вермеера Дельфтского н "малых голландцев". Вондел как поэт далеко не всегда оригинален, однако интонация его всегда узнаваема. Нельзя не почувствовать за стихотворной строкой Вондела мудрое сердце человека, чья страстная жажда жизни (бытия) очищена катарсисом страдания; первое (1605) и последнее (1674) из его стихотворений — эпиталамы. Нет более восторженных свадебных песен в нидерландской поэзии, как нет более резких сатир и более глубоких трагедий. Сделавший такое наблюдение современный голландский поэт и литературовед Антон ван Дейнкеркен абсолютно прав, на наш взгляд, и в своем конечном выводе: "При всей переменчивости отношения к себе со стороны историков литературы, Вондел остался для нидерландского народа олицетворением самой поэзии как понятия" [402]. И не только за виртуозность и музыкальность стиха: Вонделов стих, до предела использовавший потенцию "своей", классицистической, чуждой реализму условности, вдохновлялся все той же правдой жизни.

Как многие в то время, Вондел неустанно твердил, что жизнь — это театр, и театром своим боролся за улучшение этой жизни. Хорошо известно было ему и другое изречение: "Поэзия — говорящая живопись, живопись — молчаливая поэзия". Слова эти Вондел мог прочесть у Плутарха (заимствовавшего их, в свою очередь, у Симонида), или у Джамбаттисты Марино (в его "Священной болтовне"). Не зря среди больших и малых "стихотворений на случай" столь многочисленны эмблемы — надписи к произведениям живописи и графики, начиная с "Золотой лавки взыскующих искусства нидерландцев" (1613), сочиненной по заказу книгопродавца Дирка Перса, и кончая "Искусством чеканки Паулуса ван Виане" (1668) или стихотворением "На продажу итальянских картин в доме Герарта Эйленбурга, художника" (1673). Однако круг художников, действительно близких Вонделу лично и творчески, ограничивается, пожалуй, тремя именами — выдающимся немецким графиком Иоахимом Сандрартом (1606-1688), голландскими живописцами Говертом Флинком (1615-1660) а Филиппом де Конинком (1619-1688); все они оставили потомкам портреты Вондела, а Конинк, навещавший Вонделя до последних дней его жизни, еще и рисунок сепией, ставший реликвией как последнее (1678) изображение великого соотечественника: престарелый Вондел, закутавшись в теплый халат, сидит в кресле, согбенный под грузом лет и дум.

Других живописцев, даже высоко почитаемого им Рубенса, Вондел упоминает лишь эпизодически. Это касается, кстати, и Рембрандта, отношение к которому со стороны Вондела не следует идеализировать; так, известно высказывание поэта об одной из главных особенностей живописи Рембрандта — его знаменитом Цит. по: Leopold L. Nederlandse schrijvers en schrifsters. Groningen, 1960, deel 1.}. А между тем внутренняя связь творческого наследия обоих великих голландцев несомненна, да н не только внутренняя: талантливый Хейман Дюлларт был учеником Рембрандта в живописи, а в поэзии он следовал Вонделу. Вообще живопись в Нидерландах нередко смыкалась с поэзией, поэзия — с живописью; выдающиеся поэты (Бредеро, Дюлларт) были художниками, выдающиеся художники (Ян Скорел, Карел ван Мандер, Ян Лейкен, Иохан Брукхойзен) писали стихи, и иной раз нет возможности решить, во что же творец прекрасного сделал более весомый вклад — в поэзию, или, скажем, в графику: яркий тому пример — Ян Лейкен (1649-1712), последний среди больших поэтов "Золотого века".

Вондел закончил свою главную драматическую трилогию на пороге девятого десятка. Один из его поздних и любимых учеников, талантливый Иоаннес Антонидес ван дер Гус (1647-1684), приветствовал "День рождения господина Йоста ван ден Вондела, отмечающего свое восьмидесятилетие", следующим сонетом:

О как тебя вознес Святой Заступник, Йост, Венец твоих седин обласкан горним светом, Да будешь ты и впредь блистательным поэтом, На небосклоне муз ярчайшею из звезд! И скольким бы стезю ни преграждал погост, Пребудь неуязвим, воздвигнутый Заветом, И правь нас по нему, по истинным обетам, Да будет твой глагол величествен и прост! В пословицу вошло, что век поэта краток, Но ты перешагнул уже восьмой десяток, И дара твоего не ослабел прибой. О, только бы лета тебя не подкосили, Чтоб мог я, приобщась твоей великой силе, На крыльях крепнувших подняться за тобой.

(Перевод Д. Шнеерсона). [403]

Вондел отпраздновал также и девяностолетие, пережив почти всех своих близких, друзей и современников и став свидетелем заката былой славы Голландии как мировой державы — после безнадежного поражения в нескольких "морских войнах" с Англией. Он умер 5 февраля 1679 г. в Амстердаме признанным классиком. Четырнадцать поэтов несли его гроб па кладбище возле Новой церкви. Памятник своему корифею голландцы, однако, воздвигли только в 1867 г., за месяц до двухсотвосьмидесятилетнего юбилея Вондела, в амстердамском парке его имени. Первым памятником поэтому справедливее будет считать уже упоминавшееся первое собрание сочинений Вондела в 12 томах (1855-1869). Но у людской памяти свой календарь.

Драмы Вондела к концу его жизни ставились все реже, их вытеснили со сцепы трагедии личного недруга Вопдела, нового регента "Схаубюрха", стекольщика Яна Boca (1620-1667) — написал он их, впрочем, немного, "Аран и Тит" и "Медея" [404] — проводившего принцип "видеть важнее, чем слышать". Хотя Вос в предисловии к "Медее" заявлял о верности Горацию ж законам классицистической драмы, его трагедии представляют собою отход от высокого гуманистического содержания драматургии Хофта и Вондела в сторону поверхностной зрелищности, рассчитанной на острые ощущения и невзыскательные вкусы (после "Арана и Тита" на сцене оставалось двенадцать трупов!), что и объясняет его успех у тогдашнего бюргерского зрителя. Но историческая справедливость требует отметить, что трагедии Boca восхищали также и верховных жрецов литературного вкуса — Хофта, Хейгенса, Вондела; их интерес к ним был, видимо, сродни тому интересу, что испытывал Шекспир к "кровавым драмам" Кида. (Кстати, самая известная "драма мщения" Томаса Кида, "Испанская трагедия", под названием "Дон Иеронимо, маршал Испании", была переведена на голландский и издана семь раз в 1638-1683 гг.) Как бы то ни было, нидерландская драма вместе с другими видами литературы и искусства в последней трети XVII в. стала быстро приходить в упадок, чтобы заново ожить лишь со второй половины XIX в., в реалистической драме Схиммела, Эмантса, Хейерманса.

Именно по причине общекультурного упадка Вон-дел не создал большой литературной школы у себя на родине, влияние его на великих поэтов Англии и Германии куда плодотворнее для изучения. Тем не менее, среди прямых последователей Вондела мы находим такое значительное имя, как Йеремиас де Двккер (1609-1666), первым среди нидерландских поэтов воспевший гениальную живопись Рембрандта, таких заметных поэтов, как процитированный выше Иоаннес Антонидес ван дер Гус, Рейер Ансло (1626-1669), Иоахим Аудан (1628-1692). Наибольший, может быть, интерес представляет творчество упомянутого ранее Хеймана Дюлларта (1636- 1684), судя по сохранившимся полотнам, живописца довольно посредственного, но зато блестящего поэта, в чьем творчестве как бы синтезировались художественный идеал Рембрандта и поэтическое мастерство Вондела. Дюлларт писай на понятном народу языке, в отличие от большинства поэтов "Золотого века" он остается у себя на родине одним из самых читаемых. Ему принадлежат лирические миниатюры и большие оды, отчасти представляющие собою не столько перевод, сколько поэтическое переосмысление лирики французских поэтов дю Белле и дю Бартаса.

К середине 60-х годов XVII в. барокко уже начало изживать себя в нидерландской культуре. Еще был жив Вондел — а уже отшумел и сгинул где-то в Западной Африке "нидерландский Скаррон" Биллем Годсхалк ван Фоккенброх (ок. 1630 — ок. 1674), первый и самый яркий представитель нидерландского бурлеска, который был уже достаточно смел для того, чтобы кинуть читающей публике жесткую формулу: "Мне чужд удел аристократа зато понятен смех раба" [405]. Еще был жив Вондол — а уже отрекся от своей "Голландской лиры" (1671) последний представитель нидерландского барокко Ян Лейкен, который ушел в религию и мистицизм. Еще был жив Вондел, а в Нидерландах после кровавой расправы над Яном де Виттом (1672) было восстановлено глубоко ненавистное Вонделу статхаудерство. Из современников его пережил один лишь Хейгенс, упрямо продолжавший писать до последнего дня и все же успевший докончить "Затворника" — поэму, которой было суждено увидеть свет лишь в 1841 г. Нидерландская художественная культура мельчала на глазах. Но именно в Голландию приехал спустя несколько лет учиться искусствам, наукам и ремеслам Петр I, царь-плотник, перекинувший мост из Европы в Россию, ставший "крестным отцом" русской нидерландистнки. Закатную славу нидерландской культуры еще успели озарить лучи встающего на востоке Европы нового светила, России — страны, которая вместе с Нидерландами и всей планетой отмечает в 1987 г. 400-летие со дня рождения Йоста ван ден Вондела, поистине, говоря словами Сумарокова, "трагика хорошего".

Ю. А. Шичалин Гроций - "муж от рождения" (текст отсутствует)

<...>