В первый раз он увидел ее в пятницу, одиннадцатого октября 1902 года, в Одесском городском театре на первом представлении пьесы Метерлинка «Монна Ванна». В те годы Морис Метерлинк был самым знаменитым европейским драматургом, его называли бельгийским Шекспиром, его пьесы шли во всех мировых столицах, а право первой постановки «Монны Ванны» он передал Константину Станиславскому. И потому Одесса, которая претендовала на звание южной столицы Российской империи, была так ажиотирована предстоящей премьерой, что газета «Одесские новости» объявила: «В пятницу в Городском театре состоится первое представление прошумевшей новинки Метерлинка “Монна Ванна”. Вчера открылась продажа билетов на этот спектакль, и ввиду большого спроса решено поставить пьесу и в субботу».

Поскольку треть населения Одессы составляли евреи, первое представление собрало весь еврейский бомонд, и Городской театр со зрительным залом на 1590 мест был переполнен. Хотя по количеству золота в лепных украшениях пятиярусного зрительного зала театр спорил с миланской «Ла Скала» и парижской «Гранд-опера», трудно сказать, где в этот вечер золота было больше – на лепнине стен и потолка или в сотуарах[2], колье и подвесках зрительниц. А огромная бронзовая люстра с хрусталем и первыми в Одессе электрическими лампочками, ради которых неподалеку от театра была построена электростанция переменного тока, – эта двухтонная люстра блекла от зависти, глядя сверху на радужное сияние бриллиантов в ложах и партере.

– Но, господа, позволено ль / С вином равнять dо-rе-mi-sоl? – дурачась на ходу, вопрошал после спектакля Лазарь Кармен.

– А сколько там очарований? – тут же подхватил долговязый Чуковский.

– А разыскательный лорнет? – продолжал Жаботинский.

– А закулисные свиданья? – не уступал Кармен.

– А prima donna? А балет? – демонстративно бравировал Жаботинский, хотя в душе нес, как видение, ту сдобную красавицу с серо-зелеными глазами и томно-сексуальным голосом.

– А ложа, где, красой блистая, / Негоцианка молодая,/ Самолюбива и томна, / Толпой рабов окружена? – вопросил Чуковский, нечаянно попав пушкинским стихом в мысли своего приятеля.

– Она и внемлет и не внемлет, – продолжал Кармен. – И каватине, и мольбам, / И шутке с лестью пополам…

Так, перебрасываясь, как мячом, строками пушкинского «Онегина», друзья свернули с Ришельевской улицы на Греческую, где даже в это позднее время немыслимо пахло смесью акации и свежемолотого кофе.

– Но поздно. Тихо спит Одесса, / И бездыханна и тепла / Немая ночь…

– Луна взошла, / Прозрачно-легкая завеса / Объемлет небо…

– Всё молчит, / Лишь море Черное шумит…

Тут, дойдя до Преображенской улицы, друзья вошли в кофейню Амбарзаки, и лица всех сидящих за столиками разом повернулись к ним, и шепот: «Альталена!.. Кармен… Чуковский… Какие молодые!..» волной покатил от передних столиков внутрь полутемного зала, освещенного притененными новомодными электрическими светильниками.

Подкручивая кончики своих желтых усов, Лазарь Кармен величаво последовал за услужливым половым к свободному столику у стены, за ним, выпячивая, в знак равнодушия, нижнюю губу, шел Жаботинский, а следом, спотыкаясь от чрезмерной скромности, двигался сутуло-долговязый Чуковский, про которого Жаботинский еще в школьные годы писал: «Чуковский Корней, таланта хваленого, в два раза длинней столба телефонного».

Друзья заказали знаменитый «кофе по-гречески» (здесь его не варили, а по особому рецепту Константина Амбарзаки «пекли» на раскаленном песке в крошечных турках) и, отвернувшись от зала, приступили к обсуждению спектакля. Впрочем, не самого спектакля и даже не пьесы – и то и другое было великолепно, тут у друзей было единство мнений, – а того, кто из них и как напишет об этом в газете.

– Я писать не буду, не моя территория, – заявил Кармен. Знаток одесского дна, он никогда не вторгался в другие темы, его в Одессе и так все любили, особенно из простонародья. Молдаванка и Пересыпь на его рассказах учились читать, а в этой кофейне как-то раз подошла к нему молоденькая кельнерша, расплакалась и сказала: «Мусью, як вы щиро учера написали за «Анютку-Божемой»…

– А я бы написал, – сказал Чуковский, – но вы же видели – там был Хейфец! Он напишет как минимум пять «подвалов»!..

«Подвалами» журналисты называли нижнюю треть газетной страницы. Израиль Хейфец, главный редактор «Одесских новостей», был известен тем, что своим красным карандашом мог любую чужую статью безжалостно сократить до размера трехстрочной заметки, но если сам брался за перо, то меньше, чем на три «подвала», никогда не писал. Впрочем, этим правом «главного» Хейфец не злоупотреблял, писал редко и только о самых серьезных событиях и на самые важные темы. Премьера спектакля по пьесе «бельгийского Шекспира» была именно таким выдающимся событием, и «право первой ночи» Хейфеца на «Монну Ванну» было неоспоримо.

– И еще он сделает доклад в «Литературке», – продолжал Корней и спросил у Жаботинского: – Будешь оппонировать?

«Литературка», а точнее, собрания Одесского литературно-артистического общества проходили по четвергам в бывшем дворце князей Гагариных близ Городского театра и были самым модным собранием одесской интеллектуальной элиты, там выступали даже такие приезжие знаменитости, как Ференц Лист, Генри Лонгфелло, Константин Бальмонт и Александр Куприн.

– Что? – занятый своими мыслями, переспросил Жаботинский.

– Хейфец заявлен с докладом о «Монне Ванне» на четверг в «Литературке», – повторил Чуковский. – Будешь ему оппонировать?

– Не знаю… – уклонился от ответа Жаботинский.

– Я знаю, о чем он думает, – подмигнул Чуковскому Кармен и в упор спросил у Владимира: – Так что, мой друг, вы скажете о «котёнке в муфте»? Я видел, как в третьем акте вы ели ее глазами.

Жаботинский сделал изумленное лицо:

– Я ел глазами?

– И еще как! – поддержал Чуковский Кармена.

– Впрочем, она того стоит, – покручивая ус, заявил Лазарь тоном опытного жуира. – Будь я холост да помоложе…

– А я, будь постарше… – снова поддержал его Чуковский.

– Ладно, хватит вам! – понял наконец их игру Жаботинский. – Простая еврейская барышня…

– Ой ли? – усмехнулся Кармен. – Нет, мой друг, не простая. Кстати, ее отец крупный хлеботорговец, его фамилия Мильгром. А ее зовут Мириам.

– Нет, ее зовут Марусей, – возразил Жаботинский.

– Это теперь мода такая – переделывать еврейские имена на русские, – пояснил Кармен. – Ассимиляция! Ее отец был Ициком, а стал Игнац.

– Так ты будешь писать про «Монну Ванну»? – снова спросил у Жаботинского Чуковский.

– Я уже пишу, – улыбнулся Владимир. И объяснил: – Я обещал Хейфецу сто строк в номер.

– Так что же вы сидите? – удивился Кармен и за цепочку достал из-за пояса свои часы-луковицу. – Сорок минут до сдачи номера цензору…

– Кофе, господа, – перебила его крутобедрая хохлушка-официантка и, опершись своей тяжелой грудью на высокое плечо Чуковского, поставила на столик поднос с блюдцем сирского рахат-лукума и чашками ароматного кофе, украшенными высокими кофейными пенками, «коньком» кофейни Амбарзаки.

В этот момент в кафе вихрем ворвался Лео Трецек. Зыркнув острыми глазками по сторонам, он разом углядел своих коллег и подбежал к ним, на ходу притянув за собой чей-то свободный по соседству стул.

– Вот вы где! Я так и знал! – плюхнулся он за стол и тут же наклонился вперед, чтобы слышно было только его друзьям: – Сенсация! Кошмар! С начала будущего года в Одессе, при Пятнадцатой пехотной дивизии, будет сформирована особая пулеметная рота! – и, нервно закуривая папиросу, вопросил: – Вы понимаете, что это значит?

Влюбленный в свое ремесло и раздувающий каждую новость до патетики греческой трагедии, Трецек умел даже небольшой пожар в керосиновой лавке на Молдаванке описать как гибель Помпеи, а потому друзья спокойно ждали продолжения. Оно тут же последовало.

– Как вы не понимаете?! – тихо воскликнул Трецек. – Летом была жуткая засуха и ужасный неурожай! Теперь в Полтавской и Харьковской губерниях голодные крестьяне грабят помещиков и жгут их усадьбы. Царь трусит и готовится к революции. Сегодня для пробы стреляли из пулеметов с парохода «Днестр»! Треск стоял до Ланжерона! Есть сведения, что царь хочет у Дании закупать новейшие пулеметы «Мadsen».

– Ну, это с легкой руки его вдовствующей матушки, – сказал Кармен. – Она же бывшая датская принцесса.

– И к нам снова назначен командующим Одесского военного округа генерал-адъютант Мусин-Пушкин, – сообщил Трецек. – Оксана! – позвал он официантку. – Сделай мне двойную турку!

– Ладно, друзья, – допив свой кофе, поднялся Жаботинский. – Я пошел в редакцию. – И двинулся к выходу.

Кармен снова посмотрел на свои часы.

– Шесть минут до редакции. Шесть – Хейфецу на прочтение. Как можно за двадцать минут написать сто строк?

– Гений, – глядя вслед Жаботинскому, объяснил Чуковский.

Газета «Одесские новости», 12 октября 1902 года

Трудно сказать, прочла ли «рыжая барышня невысокого роста и прекрасного сложения» фельетон, на который вдохновила Альталену своей провокативной репликой о безгрешной встрече Принцивалле и Монны Ванны. А если прочла, то догадалась ли, кому он был адресован. Музы, вдохновляющие авторов даже великих произведений, далеко не всегда их читают и понимают. И не обязаны понимать…

Но авторское отступление вызвано не этим.

Вынужден сообщить: пребывание Жаботинского, Чуковского и Кармена на премьере «Монны Ванны», а затем в знаменитой кофейне Амбарзаки расходится с донесениями филеров в «Дневниках полицейских управлений», обнаруженных в государственных архивах Особого отдела Департамента полиции.

Оказывается, еще с апреля 1902 года Владимир Жаботинский был взят этим Департаментом «под особый надзор», и вот цитаты из ежедневных агентурных донесений в октябре 1902 года:

«По мнению г. Лифшица, Метерлинк не только не Шекспир, но не достоин был бы даже развязать ремня сапог у Шекспира…»

Эта цитата из сообщения «Одесских новостей» об очередном заседании Литературно-артистического общества показывает накал страстей того собрания. Доклад Хейфеца «Метерлинк и его “Монна Ванна”» был сделан в Виноградном зале бывшего дворца князей Гагариных, в самом центре Одессы, и, по словам газеты, «вызвал оживленные и интересные прения. Большинство оппонентов старались развенчать пьесу и отнять у Метерлинка лавры, которыми г. Хейфец увенчал его…»

Но самое примечательное – в другом. Газета называет четыре фамилии выступавших на диспуте: Хейфец, Инбер, Лифшиц и Жаботинский. Если вспомнить, что дворец Гагариных был построен в конце 1850-х годов для светских приемов князя Дмитрия Гагарина, наследника высших кругов русской аристократии, генерал-лейтенанта и члена старинной масонской ложи «Орла Российского», то пребывание тут Хейфеца – Инбера – Лифшица в роли заправил духовной жизни южной столицы православной Российской империи выглядит почти сюрреализмом.

И совершенно шокирующе прозвучало бы для русских князей выступление в их доме Владимира Жаботинского. «В продолжительной и горячо произнесенной речи г. Жаботинский оправдывает индивидуализм. Борясь за свою личность и за освобождение от оков, индивидуалисты как бы подают пример борьбы обществу, для которого интересы личности должны быть дороги». Здесь, с оглядкой на цензора, который бдел каждое слово в каждой газетной строке, – газета настолько смягчила «горячую речь» Жаботинского, что лучше послушать его самого. Тем паче есть документальные свидетельства его выступления: «Небольшого роста, жгучий брюнет, в очках, приехавший только что из Италии, он говорил очень увлекательно, с необыкновенным жаром, сильно жестикулируя»:

– Ради блага индивидуумов создано общество, а не наоборот! Ведь сказано: вначале сотворил Господь Адама, индивидуума. И значит: каждый индивидуум – царь, венец творения! И я – царь, и ближний мой – тоже царь…

Тут следует уточнить, что вовсе не одни евреи заполняли по четвергам Виноградный зал с его зелеными стенами, украшенными выпуклым переплетом лоз и гроздей. Все восемь или десять племен старой Одессы – русские, украинцы, греки, итальянцы, немцы, французы, караимы и «немного турок» – встречались в этом клубе, и популярный журналист Альталена был у этой публики любимцем, его не просто слушали, ему – внимали.

Но «жгучий брюнет» вдруг вывел свою речь за нейтральную территорию, в запрещенное пространство:

– В нашем городе треть населения – евреи. А если точнее, то по переписи 1897 года нас тут сто тридцать девять тысяч – тридцать четыре процента! И я хочу спросить сидящих здесь семитов: а кто из вас открыто и гордо скажет: я тут такой же царь, как этот русский? Или этот украинец в вышитой рубахе? Нет, господа, мы им не ровня, и никогда не будем, потому что мы пришлые на их земле. Мы жалуемся на то, что нас презирают, а мы сами себя почти презираем…

Лица еврейских слушателей насторожились, нахмурились. И ропот недовольства уже готов был вспыхнуть, но тут пылкий оратор увидел средь публики рыжую барышню Марусю и рядом с ней – ее моложавую мать. Резко, одним броском, он тут же вывернул в штилевую зону:

– Да, мы, евреи, безумно влюблены в русскую культуру, хотя русского народа мы почти не видим и не знаем русской обыденщины. Мы узнаем русский народ главным образом по его писателям и гениям, то есть по высшим, чистейшим проявлениям русского духа, и потому картина, конечно, получается сказочно прекрасная…

И снова U-torn, разворот:

– Но еврейство… разве наши дети знают о его исторической роли просветителя народов, о его духовной силе, которая не поддалась никаким гонениям? Они знают о еврействе только то, что видят и слышат. А что они видят? С раннего детства мы познаем наше еврейство среди нищего гетто, созданного веками гнета, и оно так непривлекательно, так некрасиво! А что мы слышим? Разве слышали вы когда-нибудь слово «еврей», произнесенное тоном гордости?..

В публике – снова настороженность, даже Хейфец, сузив глаза, тревожно ждет, куда свернет его протеже и любимчик. Когда этого паренька выперли из восьмого класса одесской гимназии только за то, что он редактировал школьную сатирическую газету «Правда», он пришел к Хейфецу, заявил, что уезжает учиться в Европу, и предложил себя в качестве европейского корреспондента. А ему и семнадцати лет не было! Правда, уже тогда литературная Одесса знала его замечательный перевод «Ворона» Эдгара По: «Как-то в полночь, утомленный, / я забылся, полусонный, / Над таинственным значеньем фолианта одного, / Я дремал, и всё молчало… Что-то тихо прозвучало – / Что-то тихо застучало у порога моего. / Я подумал: «То стучится гость у входа моего – / Гость, и больше ничего…» Ах, какая ритмичная, перекатная, просто завораживающая поэзия!.. «Помню всё, как это было: мрак – декабрь – ненастье выло – / Гас очаг мой – так уныло падал отблеск от него… / Не светало… Что за муки! Не могла мне глубь науки / Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, – / О Леноре, взятой в Небо прочь из дома моего, – / Не оставив ничего…» Да, блестящий перевод, лучше оригинала, просто нейдет из головы!.. И все-таки Хейфец не взял юного поэта своим европейским корреспондентом, – о чем пожалел тут же, как только итальянские статьи этого мальчишки-студента Римского университета появились у конкурента – в «Одесском вестнике». Свежесть и какая-то безоглядная лихость журналистского дарования так фонтанировали в каждой его публикации, что, едва Владимир вернулся в Одессу на студенческие каникулы, Хейфец предложил ему штатную должность фельетониста в своей газете и баснословное месячное жалованье – 120 рублей! Сто двадцать рублей! – да такие зарплаты были только у врачей и армейских штабс-капитанов! Конечно, Жабо не смог отказаться – Хейфец заранее выяснил бедственное положение его семьи: отец умер, когда Владимиру было шесть лет, мать с двумя детьми осталась без всяких средств и только каким-то неистовым еврейским упорством, почти голодая, вытащила дочку и сына в гимназическое образование. Зато теперь, когда каждое утро разносчики газет бегут по улицам с криками: «Читайте “Одесские новости”! Новый фельетон Альталены!», и все – купцы, мещане, биндюжники, моряки, адвокаты, торговцы, портные, извозчики и даже полицейские – раскупают газету и тут же, первым делом, ищут в ней его новую статью, – теперь он со своей матерью и сестрой перебрались из нищенской конуры на Канатной улице в новую приличную квартиру в Красном переулке, 11.

Но куда этот парень гнет сегодня?

Бледно-зеленые, с выпуклым тиснением, стены Виноградного зала дворца Гагариных и постоянные посетители его литературных четвергов еще никогда не слышали таких откровенных и буквально убойных речей:

– Разве родители говорят нам: помни, что ты еврей, и держи голову выше? Никогда! Отпуская сына на улицу, мать говорит: «Помни, что ты еврей, и иди сторонкой». Отдавая в школу, просит: «Помни, что ты еврей, и будь тише воды». Так связывается у нас имя «еврей» с представлением о доле раба. И мы вырастаем, неся на себе еврейство как уродливый горб, от которого нельзя избавиться. А ложась спать, думаем тайком: ах, если бы утром оказалось, что это сон, что я – не еврей! Но «завтра» приходит, и мы просыпаемся, и тащим за собой свое еврейство, как каторжник ядро. И вот уже нашего молодого еврея охватывает злоба против этого звания «еврей», и каждая минута его жизни отравлена этой пропастью между тем, чем бы хотелось ему быть и что он есть на самом деле. Это отрава затяжная, изо дня в день, мы с нею свыкаемся, как свыкается человек со своей хромотой…

Последние слова утонули в возмущенном ропоте и криках юной еврейской публики:

– Чушь!

– Провокатор!

– Долой!..

Владимир усмехнулся:

– Вам не нравится? Но я вам больше скажу! Когда-то мы были Маккаби, Самсоны и Яковы, мы с Богом боролись и за то получили от Него свое гордое имя «Израиль»! Не «еврей», а «Израиль»! Но за две тысячи лет скитаний, подлаживаясь то под персов, то под испанцев, а теперь под поляков и русских, мы измельчали, изнизились, стали сами себе отвратительны! И теперь мы не знаем еврея – мы знает жида, не знаем Израиля, а только Сруля, не знаем гордого коня, каким был наш народ когда-то, а знаем только жалкую нынешнюю «клячу»…

Уже не ропот, а гул негодования заполнил Виноградный зал.

Жаботинский поднял руку:

– Успокойтесь, я заканчиваю. Вы, слава богу, живы и здоровы, ведете свои дела. Но чем выше вы здесь подниметесь, тем ближе погромы. Изгнание нас ожидает, Варфоломеевская ночь, и единственное наше спасение – в безостаточном переселении в Палестину.

Этого еврейская публика уже не могла стерпеть, несколько юношей вскочили с мест:

– Заткнись!

– Сопляк!

– Позор!

– Провокатор!..

Но газета «Одесские новости» об этом, конечно, не написала.

«В своем заключительном слове, – сказано в газете, – референт выразил свое недоумение по поводу того, что во время прений была сделана попытка низвести “Монну Ванну” до степени среднего литературного произведения… Даже в произведениях Шекспира можно отыскать немало таких же, как в “Монне Ванне”, недостатков. И это тем не менее не мешает Шекспиру быть, по общему признанию, величайшим писателем, как пьесе Метерлинка недостатки не мешают быть выдающимся произведением».

После собрания, пока служители в Виноградном зале убирали стулья для танцев, холеный, в смокинге, Хейфец, высоченный Чуковский и нервно-беспокойный Трецек подошли к стоявшему у стены Жаботинскому.

– Коллега, – сказал Хейфец, – что это за новую забаву вы себе сочинили? Палестина? Право, несерьезно…

– А вы читали «Автоэмансипацию» Пинскера? – ответил Жаботинский с вызовом боксера, еще не остывшего от боя на ринге.

– Не только читал, но и знал автора, – улыбнулся Хейфец. – Он же наш, с Ришельевской улицы. Но одно дело мечтания Иегуды Пинскера или Теодора Герцля…

– А если я напишу то, что сегодня сказал, – нетерпеливо перебил Жаботинский. – Напечатаете?

– Пока что я печатал все, что вы писали, – спокойно произнес Хейфец, но тут же предусмотрительно добавил: – Если цензор разрешит… – и повернулся к Чуковскому: – Вы тоже читали Пинскера?

– Я? Н-нет… – смешался Корней.

– До завтра, коллеги. Приятного вечера, – и Хейфец с достоинством направился из Виноградного зала в передний, парадный по имени Золотой.

– Кто такой Пинскер? – нетерпеливо спросил Корней у Владимира.

– Гений, – вместо Жаботинского тут же ответил Трецек.

А Жаботинский пояснил своему школьному другу:

– Двадцать лет назад Иегуда Пинскер, наш одесский врач, первый, еще до Теодора Герцля, написал, что никакое равноправие с вами нам тут не поможет, и нечего нам тут побираться и ждать прихода Мессии. Домой нам пора, в Палестину…

Как сказали бы сегодня, это было «пунктом» Жаботинского чуть ли не с детства. Хотя открытого уличного антисемитизма ему испытать не пришлось, но в 1887 году – именно тогда, когда Володе Жаботинскому пришла пора идти в школу – распоряжением Министерства просвещения Российской империи была введена десятипроцентная норма для евреев в казенных учебных заведениях. То есть закон, по которому в эти заведения принимали только одного еврея на девять христиан. И теперь поступить удавалось лишь вундеркиндам или тем, чьи родители давали солидную взятку учителям. Жаботинский четырежды держал экзамен в гимназию, в реальное училище и в коммерческое училище – и проваливался. А если точнее – был провален. Однажды, придя домой после очередного фиаско, он спросил у матери: «Мама, а у нас будет свое государство?» «Конечно, будет, дурачок!» – любя своего сына, легко пообещала мать. Но есть в детском сердце мечты и зарубки, которые не забываются всю жизнь. Зарубки психологи называют «детскими травмами». А мечты? Ромен Гари, русский еврей и французский писатель, сказал, что «душа ребенка навсегда впитывает преподанные ему уроки». Жаботинский до четырех лет был баловнем богатого отца, любящей матери и старшей сестры. А после смерти отца они враз оказались на дне, в нищете. И хотя с пятого раза он таки поступил в гимназию, но и ему не раз приходилось слышать: «Помни, что ты еврей, и будь тише воды»…

Да, возможно, для тех, кто рожден в рабстве, рабство выглядит естественно, врожденно. Но, как теперь установлено, личность или конкретно интеллект + характер у нас формируется до трех лет. А потом как ни гните великую личность, как ни гнобите, она вырвется из-под гнета, как стальная пружина…

Из-под гнета антисемитского царского режима Володя Жаботинский вырвался в семнадцать лет, уехав в Европу корреспондентом «Одесского вестника». «Я проехал через Подолию и Галицию, третьим классом разумеется, – вспоминает он в “Повести моих дней”. – Поезд полз, словно черепаха, останавливаясь во всех местечках. На всех станциях, днем и ночью, в вагон входили евреи, на перегонах между Раздельной и Веной количество слышанного на языке идиш было больше, чем за все прошлые годы моей жизни. Не все я понимал, но впечатление было сильным и горестным. В поезде я впервые соприкоснулся с гетто, своими глазами увидел его ветхость и упадок, услышал его рабский юмор, который довольствовался вышучиванием ненавистного врага вместо бунта… Я склонял голову и молча вопрошал себя: и это наш народ?.. Впечатления от поездки через Галицию проникли в самую глубь моей души!»

Став поначалу студентом Бернского университета, он на первой же студенческой тусовке выплеснул все, что накопилось в душе и на сердце, он сказал: «Не знаю, социалист ли я, ибо я еще не познакомился как следует с этим учением, но то, что я сионист, – несомненно. Ибо еврейский народ очень скверный народ, соседи ненавидят его – и поделом, изгнание его ожидает, Варфоломеевская ночь, и его единственное спасение в безостаточном переселении в Палестину».

Тогда это был просто выплеск и «крик души» против рабского долготерпения и униженности евреев, но после Берна были Римский университет и два с лишним года свободной жизни в Италии, они выветрили из его души все микробы российского гетто, освободили от пут русской крепостнической психологии, сделали стопроцентным итальянцем и европейцем, и теперь, в Одессе, во дворце князей Гагариных, он высказал своим соплеменникам то, что проверил личным опытом: только переселение на свободу спасет евреев от морального распада и измельчания.

Но еврейская публика «Литературки», удобно обжившаяся в сытом одесском галуте[4], проходила мимо Жаботинского с демонстративным отвращением, а кто-то на ходу даже громко сказал: «Он просто зоологический антисемит!» И только толстый подвыпивший оперный певец в расшитой украинской рубашке, раскинув руки, вдруг радостно подошел к Владимиру и хмельно обнял его:

– Я спивун. Брат мий Алталена! Цэж вы у саму печенку их цапнули! Водой нас тэпэр не разольеш!..

Выпятив нижнюю губу, Владимир отстранил певца, а проходивший мимо элегантный господин с черными усиками вдруг остановился и сказал:

– Мсье Жаботинский, зачем вы метаете горох об стенку? Вы толкуете, что мы наследники Маккаби. А мы уже не те евреи. Мы даже не люди. Мы портные.

– Тем паче нам пора в Эрец-Исраэль, – резко отбрил его Жаботинский.

– Полностью с вами согласен, – произнес господин с усиками и протянул свою визитную карточку. – Я Шломо Зальцман из «Союза одесских домовладельцев». Надеюсь, мы еще увидимся.

Жабо мельком глянул на карточку, там не было никакого «Шломо», а стояло «С. Д. Зальцман» и трехзначный номер телефона.

Трецек тем временем за руку поздоровался с проходившим мимо рыжим молодым русским, на которого во время своей пылкой речи показывал Жаботинский, и пояснил, когда тот ушел:

– Помощник прокурора, далеко пойдет…

– Полундра! – вдруг тихо сказал Жаботинскому Чуковский. – К тебе идут! – И локтем толкнул Трецека: – Пошли отсюда…

Действительно, рыжая Маруся, прекрасная и сдобная, как свежая субботняя хала из лучшей одесской пекарни братьев Крахмальниковых, таща за рукав свою мать, уже вела ее к Жаботинскому.

Он даже не понял, как это произошло: при приближении Маруси его живот похолодел и прилип к ребрам, а сердце подпрыгнуло в горло, и дыхание остановилось.

Между тем Маруся, весело и дерзко глядя ему в глаза своими инопланетными серо-зелеными омутами, сказала, подведя свою мать чуть ли не вплотную к нему:

– Эта женщина – ваша читательница и хочет с вами познакомиться, но робеет: Анна Михайловна Мильгром.

– Оч-чень приятно… – замороженно произнес Владимир.

Тут Анна Михайловна протянула ему руку, а Маруся продолжила с насмешливой улыбкой:

– Между прочим, мне и самой надо представиться: я ее дочь. Но она в этом не виновата, – и, повернувшись к матери: – Мам, веди себя как следует.

И – ушла в толчею публики на танцевальном полу.

– Пошла выбирать себе кавалера… – глядя ей вслед, вздохнула Анна Михайловна.

Не в силах оторвать взгляда от Марусиной фигуры, Владимир, чувствуя, как гулко ожило сердце, всё-таки заставил себя вымолвить:

– Каажется… по этикету это делается наоборот…

– Закон не про нее писан, – улыбнулась Анна Михайловна, она оказалась еще моложавей, чем виделась Жаботинскому издали, и с удивительно добрыми глазами. – Впрочем, извиняюсь за выходку дочери… – И услышав, как в конце зала небольшой оркестр вступил новомодным аргентинским танго, закончила: – А вообще, вам не до старух, вы хотите танцевать.

– Напротив, Анна Михайловна, – справившись с дыханием, возразил Жаботинский, почему-то рядом с этой женщиной он сразу почувствовал облегчение, словно его из ледяной проруби спасли и тут же напоили горячим чаем. – В гимназии учитель танцев прогнал меня из класса – я никак не мог постичь разницу между кадрилью и вальсом в три па…

Вдвоем они присели на угловой диван за фикусом.

– Моей дочери скоро двадцать лет… – глядя на танцующих, произнесла Анна Михайловна.

Жаботинский галантно сострил:

– Кто вам, сударыня, позволил выйти замуж в приготовительном классе?

Но Анна Михайловна лишь отмахнулась:

– Слушайте, я действительно хотела с вами встретиться. Мой муж знал вашего покойного отца по хлебной бирже. Он охотно устроит вас у себя в конторе…

Помимо воли высматривая танцующую Марусю, Жаботинский удивился:

– Да ведь я газетчик.

– Но нельзя же всю жизнь сочинять фельетоны, пусть даже талантливые, – сказала Анна Михайловна. – У нас дача на Среднем Фонтане, приходите.

Танцуя с моложаво-статным моряком в офицерском кителе, Маруся, чувствуя, что Жаботинский на нее смотрит, стала еще активней демонстрировать себя и изображать увлеченность своим кавалером. Аргентинское танго этому явно способствовало, а тридцатилетний морской офицер умело и властно руководил своей партнершей.

Когда оркестр дал последний аккорд, Маруся, разгоряченная, подбежала к матери и Жаботинскому.

– Берегитесь! – озорно сказала она Владимиру и показала на мать: – Она обворожить обворожит, а на роман не согласится! – И тут же матери: – Я уже влюблена! Жаль, у него усы, но, надеюсь, мягкие, царапать не будут…

Оркестр вступил с новым танцем, Маруся убежала к морскому офицеру.

Следя за дочерью, Анна Михайловна нервно достала веер.

Владимир попробовал ее успокоить:

– От слова не станется…

– О, – сказала она, обмахиваясь веером, – меньше всего я тревожусь за Марусю. У нее есть граница, дальше которой ее никакие усы не оцарапают…

Но моряк с коротко подстриженными усиками так уверенно прижимал в танце Марусю к себе, что Анна Михайловна не сдержалась:

– Правда, я не хотела бы знать, где эта граница. Этот офицер, его зовут Алексей Руницкий, летом снимает дачу по соседству с нашей. С его сестрами Маруся в гимназии училась…

Хотя Жаботинский изо всех сил старался держаться индифферентно, он тоже не мог оторвать глаз от Маруси. Притом что на танцевальном полу было множество пар, Маруся с этим морским офицером явно выделялись и своим страстным танцем, и особенно какой-то пылкой женственной энергией, которая светилась в каждой клеточке прекрасной Марусиной фигуры.

Несмотря на то что стояла уже вторая половина октября, летняя засуха почти не отступала, и даже ночью было тепло, как в сентябре. Идя по ночной Одессе в перепадах желтого света газовых фонарей и глубоких теней от ветвистых кленов, стоявших вдоль тротуаров, Владимир ребром ладони бил по их жестким стволам. Было больно, но этой болью он пытался смирить себя, подавить увлечение «сдобной» Марусей.

В Красном переулке, у железных ворот дома 11, привычно дернул за звонок. Чернобородый и заспанный дворник тут же вылез из своего подпольного логова и «одчинил фортку», то есть калитку. Приемля гривенник, снял картуз и вежливо кивнул чуприной:

– Мерси вам, паныч.

– Дякую, Хома. Добра нiч, – по-украински ответил «паныч» и собрался пройти мимо, но Хома, огладив бороду, вдруг сказал:

– Оце ж вы смачно за шулеров написали…

Действительно, два дня назад в «Одесских новостях» был опубликован фельетон Жаботинского про молодежь в студенческих тужурках, нечисто играющую в карты и обыгрывавшую приезжих купцов и курортников.

Но Жабо удивился:

– А ты газеты читаешь?

– Ни, нэ я, – признался Хома, – ваша Мотря мэни зачитала.

Молоденькая Мотря, пассия Хомы и горничная у Жаботинских, была грамотной, поскольку до них служила у генерала. Если, войдя на кухню, кто-либо из домашних заставал Хому в рукопашном общении с этой Мотрей, он быстро от нее отстранялся, снимал картуз и смущенно докладывал, что визит его объясняется заботой об их же интересах – побачить, например, чи труба не дымить, или вьюшки не спорчены. Тот факт, что Мотря стала зачитывать дворнику газетные статьи, свидетельствовал о значительном прогрессе в их отношениях. Интересно, а какого прогресса добился сегодня усатый морской офицер, под руку с которым ушла из «Литературки» рыже-огненная Маруся?

Сглотнув воздушный ком, ревниво пресекший дыхание, Владимир поднялся на второй этаж. Осторожно, стараясь не скрипеть ключом, открыл дверь квартиры, в которой жил с матерью и старшей сестрой, снял в прихожей ботинки и, чтобы не будить маму и Тамару, в одних носках прошел в свою дальнюю комнату. Здесь, не раздеваясь и не зажигая свет, плашмя бросился на свою узкую койку, вжимаясь животом в матрац и вспоминая смеющиеся Марусины глаза и то, как она танцевала с тем морским офицером и как прижималась к нему своей высокой грудью. «Жаль, у него усы, но надеюсь – мягкие, царапать не будут», – вновь услышал он ее грудной низкий голос. А мать Маруси сказала: «У нее есть граница, дальше которой ее никакие усы не оцарапают… Правда, я не хотела бы знать, где эта граница…» «А я бы хотел!» – вдруг яростно подумал Владимир и даже заскрипел зубами, ясно представив, как где-то на скамье, в тени платанов Николаевского бульвара, эти усы ищут «границу» на сдобе Марусиной груди…

От этого миража ему вдруг стало так трудно дышать, словно кто-то зажал в кулаке его сердце как воробьиного птенца – не крепко, но как раз достаточно, чтобы не дать вдохнуть во всю ширину. Жар залил ему лицо, грудь и живот. «Черт возьми, я таки влюбился! – возмущенно подумал он и тут же вынес себе вердикт: – Нет! Ты не станешь в ряд ее обожателей! Ты не дашь себе отравиться любовным ядом!»

Нервным броском он перевернулся на спину и встретился взглядом с портретом отца на стене. Сорокалетний, большеголовый, с высоким выпуклым лбом, очень коротко стриженный, но с окладистой черной бородой и черными усами, отец какими-то тихими теплыми еврейскими глазами смотрел на сына. Владимир плохо помнил его или, точнее, не знал, сам ли он помнил, как отец поднимал его, малыша, и через голову сажал к себе на плечи, или это мама и Тамара рассказывали ему… Ему было четыре года, когда отец заболел так, что мама помчалась с ним в Берлин к лучшим немецким врачам. По рассказам Тамары, которая старше Владимира на целых семь лет, тогда они были очень богаты, но за два года в Берлине все их состояние ушло на тех врачей. А отца все равно не стало. И теперь… Теперь он должен работать. Работать, а не мечтать об этой Марусе… Работать, как Джузеппе Гарибальди, его итальянский кумир. Сын хозяина небольшого торгового судна и с пятнадцати лет простой моряк, Джузеппе с юности мечтал об освобождении Италии от австрийского и французского владычества, а добился этого только к старости, но – добился! И стал кумиром Италии! А он, Жаботинский, станет еврейским Гарибальди, даже если на это тоже уйдет вся жизнь…

Владимир решительно встал с кровати, привычно пересек в темноте свою небольшую комнату и сел за свой узкий письменный стол у окна, заваленный книгами и газетными вырезками. Отодвинул оконную занавеску, зажег керосиновую лампу и со стопки узких длинных листов бумаги, заполненных его ровным мелким почерком, взял верхний лист, исписанный лишь до половины. Прочел написанное:

Влияет ли литература на реальную жизнь?

Когда двадцатипятилетний Гёте писал «Страдания юного Вертера», думал ли он, что вслед за его героем-самоубийцей на тот свет отправятся сотни подражателей? И можно ли было судить Гёте за эти самоубийства?

Ладно, это негативный пример.

А когда Эмиль Золя писал «Дамское счастье» про любовную историю в магазине женских нарядов и украшений, думал ли он, что за тысячи километров от Парижа юная супруга одесского купца Моисея Менделевича настолько впечатлится его идеей женского универмага, что уговорит мужа построить в Одессе «Пассаж Менделевича», превосходящий по роскоши украшений даже Одесский городской театр?

Ах, чего не сделает бедный еврей для любимой жены!

Моисей Менделевич, заработавший свои скромные миллионы на хлеботорговле, вложил в это строительство 1300000 полновесных золотых рублей, а нанятые им архитекторы и скульпторы развернулись на эти деньги так, что с момента открытия Пассажа двадцать третьего января 1900 года и по сей день у посетителей дух захватывает от красоты и изящества тамошних скульптур и других элементов декора. Путеводитель по Одессе 1900 года сообщает: «По своей легкой архитектуре и красивой отделке Пассаж является одним из лучших в России. Наружный фасад огромного здания и обширный, под стеклянной крышей, двор по обе стороны занят магазинами и разными торговыми фирмами. Особенно эффектен Пассаж вечером, при электрическом освещении. Подъемная машина готова поднять публику до четвертого этажа. Под зданием – галереи с рельсовым путём, сообщающимся с черным грузовым двором посредством особых люков. Товары, сбрасываемые в люки, развозятся в вагонетках по складам всех находящихся в Пассаже магазинов… На крыше здания расположены две фигуры – Меркурия и Фортуны. Меркурий удобно сидит на паровозике, а богиня удачи смотрит в даль моря, освещая себе путь факелом, находящимся в руке».

Осилить заоблачную стоимость аренды помещений в этой галерее могли только самые крутые магазины: ювелирный, парфюмерный, гастрономический… Здесь же была (и есть сегодня) роскошная гостиница «Пассаж» и элитный ресторан «Эрмитаж», центр ночных кутежей одесской богемы.

А в 1901 году на втором этаже Пассажа Менделевича поселилась редакция газеты «Одесские новости». И все длиннющее вступление к этой главе написано лишь затем, чтобы читатель представил себе доходы владельца газеты Александра Соломоновича Эрманса, если он смог снять для своей редакции апартаменты аккурат над шикарным гастрономом Беккеля, чарующим своими кофейно-шоколадно-пряно-лимонными запахами всю трехэтажную восточную часть Пассажа!

Не потому ли так любил Жаботинский свой ежедневный поход из Красного переулка в редакцию?

«Это произошло на Дерибасовской… Редакция наша находилась тогда в верхнем ее конце, в Пассаже у Соборной площади, и по дороге туда я проходил по всей длине этой улицы, королевы всех улиц мира сего. Почему королевы, доводами доказать невозможно… Я, по крайней мере, никогда в те годы не мог бы просто так прошмыгнуть по Дерибасовской, не отдавая себе отчета, где я: как только ступала нога на ту царственную почву, я невольно подтягивался и пальцем пробовал, не развязался ли галстук, уверен, что не я один.

Свое лицо было и у фрейлин королевы – поперечных улиц. Я начинал шествие снизу, с угла Пушкинской: важная улица, величаво сонная, без лавок на том квартале… Кто обитал в прекрасных домах кругом, не знаю, но, казалось, в этой части Пушкинской улицы доживала свои последние годы барственная старина, когда хлебники еще назывались негоциантами и, беседуя, мешали греческий язык с итальянским.

Следующий был угол Ришельевской, и первое, что возвещало особое лицо этой улицы, были столы менял, прямо тут же на тротуаре под акациями. На столах под стеклом можно было любоваться и золотом, и кредитками всех планет Солнечной системы, и черноусый уличный банкир, сидя тут же на плетеном стуле с котелком или фетровой шляпой на затылке, отрывался от заморской газеты и быстро обслуживал или обсчитывал вас на каком угодно языке. А с обеих сторон этой верховной артерии черноморской торговли сияли золотые вывески банкирских контор, недосягаемых магазинов и олимпийских цирюлен, где умели побрить человека до лазурного отлива…

Именно здесь однажды зимою увидел я странную сцену: постовой полициант, правивший движением извозчиков, на минуту куда-то отлучился, и вдруг его место на этом ответственном перекрестке заняли два молодых человека, один в студенческой шинели, другой в ловко сшитом полушубке и с высокой папахой на голове. Пошатываясь и опираясь друг на друга, они на глазах у изумленного народонаселения вышли на самую середину перекрестка, вдумчиво, на глазомер, установили центр, подались слегка вправо, подались чуть-чуть назад, пока не попали в геометрическую точку, тогда учтиво раскланялись между собою, повернулись друг к другу тылом, оперлись для твердости спиной о спину и, вложив каждый по два пальца в рот, огласили природу свистом неподражаемой чистоты и силы. Услыша знакомый сигнал, все извозчики и все лихачи с севера, юга, востока и запада машинально замедлили санный бег свой, ругаясь сквозь зубы и глазами ища городового, подавшего такой повелительный окрик, – и, увидя на месте его этот необъяснимый тандем, опешили и совсем остановились.

Юноша в папахе, хотя нетвердым в смысле произношения, но грозным басом великого диапазона возгремел:

– Езжай, босява, чего стали! – и они действительно по слову его тронулись, а оба друга указующими белыми перчатками направляли, кому куда ехать… но уже несся откуда-то на них городовой, со свирепыми глазами навыкате, явно готовый тащить и карать – и вдруг, в пяти шагах от узурпаторов, выражение лица его стало милостивым и даже сочувственным: увидел, что пьяны, и братская струна, по-видимому, зазвенела в православном сердце. Что он сказал им, нельзя было расслышать, но несомненно что-то нежное: не беспокойтесь, панычи, я сам управлюсь – и они, важно с ним раскланявшись, побрели рука об руку…

Квартал между Екатерининской и Гаванной я проходил с ощущением гастрономического подъема: там, в огромном и приземистом доме Вагнера, в глубине пустынного двора ютилась старая таверна Брунса, где ангелы небесные, по волшебным рецептам рая, создавали на кухне амброзию в виде сосисок с картофельным салатом, а Ганимед и Геба, виночерпии на Олимпе, сами отцеживали из бочонка мартовское пиво… Но нельзя без конца поддаваться таким искушениям, а главное сделано – мы добрались до угла Дерибасовской улицы и Соборной площади…»

Вдохнув дразнящие запахи кондитерской и бакалеи гастронома Беккеля, Владимир толкнул высокую резную дверь бокового входа в Пассаж и по широкой мраморной лестнице взошел на второй этаж. Здесь, в нескольких комнатах, под высокими окнами с видом на Дерибасовскую улицу и Соборную площадь, за новенькими «ундервудами» или, по старинке, – скрипучими перьями по узким полоскам бумаги, трудились два десятка журналистов: тишайший Осип Инбер, полиглот и начётчик, Соколовский, скучный и почтенный передовик, милейший Петр Титыч Герцо-Виноградский, художники Нилус и Линский, поэт и драматург Федоров, юморист Борис Флит и сам Израиль Хейфец. То была старая гвардия, любители подписывать свои статьи экзотическими псевдонимами: Лоэнгрин, Барон Икс, Железная Маска, Некто в сером, Лоло, Буква-Василевский, Старый Театрал…

Понизив голос, эти «старики» обсуждали доставленные слухами новости о жестоких подавлениях войсками и казаками крестьянских волнений в Полтавской и Харьковской губерниях – публичных порках, насилии и даже расстрелах. Но писать об этом в газету было невозможно: без штампа «дозволено цензурой» газета не могла пойти в типографию…

А новую, набранную Хейфецом гвардию представляли Лазарь Кармен, Константин Мочульский, Леонид Гроссман, Корней Чуковский, Лео Трецек и Альталена-Жаботинский. «Выдачей авансов» занимался управляющий конторой Самуил Можаровский, а редакционными служителями в приемной были православный парень по имени Абрам и еврейская девушка Катя.

– Вам пошта прыйшла, – вместо приветствия сказал этот Абрам вошедшему Жаботинскому и вручил ему открытку с раскрашенной картинкой.

Картинка изображала злую худощавую даму, избивавшую большой деревянной ложкой собственного мужа. Под этим было чернилами приписано, без подписи и печатными буквами: «ТАК БУДЕТ И С ТОБОЮ ЗА СТАТЬЮ О ШУЛЕРАХ».

Жаботинский повертел открытку в руке: штемпель на ней был городской, и это было первое анонимное письмо в его карьере, да еще с угрозой; польщенно улыбнувшись, он пошел на взволнованный голос Лео Трецека, доносившийся из репортерской.

Как уже было сказано, Трецек был взволнован всегда: он не просто вёл в газете отдел криминальной хроники – он душевно переживал вместе с вором каждую кражу, а уж полным праздником для него был удачный пожар или замысловатое убийство. Это был, вероятно, единственный на всю Россию труженик печати, имевший право похвастаться: я пишу именно о том, о чем люблю писать. Ему не мешал цензор, у всех остальных «резавший» целые полосы, у Трецека была одна помеха: ответственный секретарь редакции Осип Инбер, редактировавший хронику. Он у Трецека не посягал на содержание, но стиль его портил вандалически. Например, у Трецека в рукописи женоубийство на Кузнечной изображалось так: «Тогда Агамемнон Попандопуло, почувствовав в груди муки Отелло, занес над головой сверкающий кухонный нож и с диким воплем бросился на беззащитную женщину. Что между несчастными произошло после того, покрыто мраком неизвестности». А в печать попадало: «Владелец бакалейной лавки греческий подданный такой-то вчера зарезал свою жену Евлалию, тридцати четырех лет, при помощи кухонного ножа, обстоятельства дела полицейским дознанием пока еще не выяснены».

Трецек знал в городе всех, и все его знали, начиная с самых верхов, а у полиции он числился своим человеком и бардом ее сыскных подвигов. Знали его и просто горожане, хотя печатался он без подписи. Знали и «низы»: бывало, что через три дня после выхода сенсационного номера приваливала в контору целая делегация с Пересыпи:

– Нам, будьте добрые, тую газету, где господин Трецек отписали за кражу на Собачьей площадке.

Коллеги по газете его дразнили, что «свои преступления» он сочиняет по копеечным романам, ходким тогда в простонародье, но он гордо отвечал:

– Я чтоб делал свои преступления по ихним романам? Это они сочиняют романы по моим преступлениям!

– Трецек, – сказал Жаботинский, подавая ему открытку со злой женою и страдальцем-мужем, – скоро будет у вас в хронике покушение на убийство молодого фельетониста, подававшего надежды.

Лео прочитал открытку, покрутил ее в руке и вдруг сказал:

– Жабо, идите сюда, я хочу с вами поговорить.

Они вышли в пустую комнату.

– Вы напрасно это затеяли, – начал Трецек, – лучше было не трогать эту шулерскую компанию.

– Лео! – Жаботинский выпятил грудь. – За кого вы меня принимаете? – и процитировал популярную песню: «Я тверда, не боюсь ни ножа, ни огня».

– Да никто вас не тронет, ерунда, – отмахнулся Трецек, – дело не в этом. А просто – незачем задевать своих друзей.

– Каких друзей? Что вы плетете, коллега?

– Трецек не плетет, а знает. Давно вы не были в кафе у Фанкони?

– Вообще в таких шикарных местах не бываю.

– А вы возьмите аванс у Можаровского и сходите. Вечерком, часов в десять. Увидите всю эту компанию, за отдельным столом. На первом месте, душа общества, обязательно восседает брат вашей пассии.

– Какой брат? – изумился Жаботинский. – Какой еще пассии?

– А вашей Маруси, «кошечки в муфте», брат – Сережа Мильгром.

«Ванька Головатый» громко пыхтел паром, сыпал искрами из высокой трубы и клацал по рельсам железными обручами деревянных колес. «Ванькой Головатым» в Одессе называли небольшой паровозик-паровичок, который в конце XIX века победно сменил в одесских пригородах медлительные конки. Теперь, в последние теплые дни запоздалого бабьего лета, этот «Ванька» уверенно, с крейсерской скоростью двенадцать верст в час, тащил вдоль морского побережья аж четыре удобных, с открытыми настежь окнами вагончика с крупными буквами «О.К.Ж.Д» на боках. Буквы эти остались с тех пор, как дорога была «К» – конной, поскольку директор «Одесской конной железной дороги» бельгиец Камбье, заработав на этой дороге миллионы («Пленительная конка, / Камбье миллионы несла, / Ему одесская сторонка / Второю родиной была» — пели тогда в Одессе), никак не хотел раскошелиться на замену буквы «К» на «П». Впрочем, расход был действительно большой – не только на вагончиках нужно было менять эти буквы, но и на станционных деревянных будках, стоявших от Первой до Шестнадцатой станции Большого Фонтана…

В последнем вагончике – чтоб подальше от опасных искр из трубы – в числе нескольких других опытных пассажиров ехал наш герой. Сопровождал ли его в этой поездке полицейский филер, мы не знаем, поскольку жандармских донесений «о передвижениях мещанина Жаботинского (кличка Бритый)» из центра Одессы за город в «Дневниках полицейских управлений» не сохранилось. Но «особый надзор» с него снят не был: как читатель убедится чуть дальше, этот надзор еще и усилится, обернувшись заключением в тюремную крепость…

Однако ни о каком надзоре юный Жабо все еще не догадывался, а под предлогом «срочной необходимости» поговорить с Сергеем, братом Маруси, позволил себе отправиться к Мильгромам на дачу. Ведь Анна Михайловна сама пригласила его туда еще на вечере в «Литературке». И вообще, мало ли в чем мы клянемся себе по ночам! Днем, при ярком солнечном свете, ночные кошмары и искушения тают, как утренний туман над Ланжероном. Ну что страшного в том, что он еще раз увидит эту Марусю? А то он не видел красивых девиц! И разве не было у него в Риме двух красивых жгучих итальянок?..

Восьмая станция Фонтана… Девятая…

Последний, четвертый, вагончик безбожно раскачивало из стороны в сторону, мещане среднего сословия крепко держались за вертикальные стойки и поручни, и Владимир, глядя на проплывающие по сторонам хатки и домики с садиками и огородами, усилием воли заставил себя отвлечься от мыслей о сладостях своих римских увлечений, стал прикидывать, как в следующем фельетоне описать это путешествие на «Ваньке Головатом».

– Як тоби до хлебника Мильгрома, то отут и прыгай, – посоветовал ему кондуктор.

Жабо так и сделал: чуть оттолкнувшись от деревянных поручней, чтоб погасить инерцию движения, легко спрыгнул с подножки вагона в придорожную пыль и лушпайку. Через тридцать лет этой «лушпайке» он посвятит целый гимн, который нельзя тут не процитировать:

Семнадцатилетний Сережа оказался одним из тех двух молодых людей, которые прошлой зимой спьяну управляли движением извозчиков на перекрестке Ришельевской и Дерибасовской, а точнее, – тем, кто, в ловко сшитом полушубке и с высокой папахой на голове, грозным басом гремел на обе улицы: «Езжай, босява, чего стали!»…

– Компанейский человек ваша мама, – сказал ему Владимир, когда они уже достаточно далеко отгребли от берега.

– Жить можно, – подтвердил Сергей, – tout à fait potable, вполне терпимо.

Он прекрасно греб и знал все слова на языке лодочников. «Ветер сегодня опять разыграется часам к пяти, и не просто ветер, а именно северный – “трамонтан”». «Затабаньте правым, не то налетим на тот парусный дубок… Смотрите, подохла морская свинья», – при этом указывая пальцем на тушу дельфина, выброшенную вчера бурей на нижнюю площадку волнореза недалеко от маяка.

Жабо, как журналист от бога, умел так слушать собеседника, что любой встречный открывался ему с первых минут знакомства. И в промежутках между мореходными замечаниями Сережа дал ему много отрывочных сведений о своей семье. Отец, говорил он, каждое утро «жарит по конке в контору». По вечерам дома «толчок» (то есть толкучий рынок): это к старшей сестре приходят «ее пассажиры», все больше студенты. Есть еще братья Марко и Торик, Марко человек ничего себе, но «тюньтя», вроде ротозея. «В этом году он ницшеанец». Сережа про него сочинил такие стихи:

– Это у нас дома, – прибавил он, – моя специальность. Маруся требует, чтобы про каждого ее пассажира были стихи.

Сестра Лика «догрызла последние ногти и теперь скучает и злится на всю Одессу».

Про ее гостя в косоворотке Сережин отзыв гласил: «Бог знает, как одет, нечисто выбрит – того и глядь, он что-нибудь да стибрит»…

А моложе всех Торик, но он «опора престола»: обо всем «судит так правильно, что скиснуть можно».

К маяку Жабо и Сережа попали так: Сережа вспомнил, что теперь у Андросовского мола полно шаланд из Херсона – везут последние монастырские кавуны- арбузы.

– Хотите, подадимся туды? Там и пообедаем: я угощаю.

И они «подались» в порт, обогнув маяк.

К пристани пришлось пробираться среди дубков, словно в базарные часы на Толчке: малые суда чуть ли не терлись друг о друга, и Сережа знал, что есть дубок, что баркас, что фелюка и еще пять или десять названий. Очевидно, и его тут многие знали. С палуб, загроможденных арбузами, раза три его окликнули ласково:

– Ого, Сирожка, ты куды? Как живется?

На что он неизменно отвечал:

– Скандибобером! – то есть, судя по тону, отлично живется.

У пристани он, строго отказав Владимиру в разрешении внести свой пай на расходы, сбегал куда-то и принес целый куль съестного. Тут же на лодке, окунув руки для гигиены в прорубь между арбузными корками, они совершили уникально вкусную трапезу. Но еще слаще еды было любоваться Владимиру на то, как ел Сережа. Бублик с кунжутом Сережа не сломал, а разрезал по экватору на два кольца, соскреб с наружной глянцевитой поверхности кунжутные семечки, затем смазал внутренние поверхности бублика салом и посыпал их теми же семечками, опять сложил обе половинки и только тогда впился в бублик зубами. Тарань: Сережа взял ее за хвост и плашмя, раз десять, шлепнул о свой левый каблук, объяснив Владимиру: «шкура так легче слазит». Но высшей вершиной обряда был арбуз. Владимир стал было нарезать его ломтями, Сережа торопливо сказал: «для меня не надо». Он взял целую четвертушку арбуза, подержал ее перед глазами, любуясь игрою красок, и – всем лицом зарылся в купольно-арбузной четвертушке, теперь пред Владимиром сидела фигура с маской зеленого мрамора вместо головы. Зависть взяла Жабо: утонуть, как Сережа, в арбузе – все равно, что заплыть перед вечером далеко в морское затишье, лечь на спину и забыть обо всем. Подавшись зависти, Владимир схватил вторую четвертушку и тоже распрощался с землей.

Тут вдоль дебаркадера вдруг побежали мальчишки-разносчики газет, крича на ходу:

– Покупайте «Одесские новости»! Годовщина восшествия на престол Государя Императора Николая Александровича! Дерзкая кража в порту и новый фельетон Альталены за сионизм! Покупайте «Одесские новости»! Альталена за сионизм!..

Портовая публика бойко покупала газеты, и Владимир вспомнил, зачем он поплыл с Сережей:

– Друг мой, есть разговор.

– Дуйте! – разрешил Сережа.

– Слушайте и не перебивайте. В городе завелась компания картежных шулеров, работают в трактирах у Фруктового пассажа и в кафе рядом с Бульварной лестницей, чистят заезжих купцов и туристов. Вы знаете про это?

Сережа сделал наивные глаза:

– А в чем дело? Почему нельзя обыграть богатого типа?

Но Владимир продолжал жестким тоном:

– Вы метафизику бросьте. Я вас спрашиваю: работаете вы с этой компанией или нет?

– Надо правду сказать?

– Всю!

– Так вот: я, пока что, больше присматриваюсь. Раза три уже дулся в банчок в одном доме, но мне так везло, просто тьфу через плечо!

– К чему присматриваетесь?

– До хлопцев присматриваюсь и до техники. Хлопцы обворожительные, Маруся бы каждого мигом забрала в «пассажиры», только я их до Маруси не подпущу. Зато техника у них – палеолитическая. Я куды ловчее. Смотрите!

Наклонившись, он сунул руку Владимиру за пазуху и оттуда, двумя пальчиками, за кончик, извлек червонную даму.

– Сережа, – сказал Владимир, сдерживая бешенство, – дайте мне сейчас же честное слово, что бросите и эту компанию, и все это дело. Вы уже попали к репортерам на зубок, еще хоть раз заметят вас с картежниками – и все, ваше имя в газете! Чего вы хотите? Осрамить отца и мать на всю Одессу?

Сергей посмотрел на него пристально.

– Эк вы волнуетесь, – сказал он с искренним удивлением, ясно было, что он взаправду не видит, из-за чего тут горячиться. – Ладно, отошьюсь, жаль огорчать хорошего мужчину, хоть это вы и действуете против свободы личности, а потому реакционно. Отшился, баста. И насчет предков вы правы: нехай отдохнут от семейных удовольствий.

Какие «семейные удовольствия» Сережа имел в виду, Жаботинский тогда не понял, но поверил ему. Да и после коллега Трецек подтвердил, что Сережа «отшился».

Газета «Одесские новости»

Новенькая красочная афиша висела на стене рядом с портретом Ионы Жаботинского, отца семейства. Под ней, сбоку, ближе к окну, был все тот же маленький письменный стол с книгами: Эдгар По, «Der Judenstaat» Герцля, «Сирано» Ростана, «Сага о Фритьофе» Тегнера, «Конрад Валенрод» Мицкевича, «История евреев с древнейших веков до настоящего времени» Греца, «Земство и самодержавие» Витте, Оскар Уайльд, Габриэле Д’Аннунцио, Ницше, Гауптман, Метерлинк. Тут же газетные гранки, чернильный прибор, узкие листы бумаги, исписанные ровным мелким почерком. На подоконнике стопка газет «Одесские новости», тонкая пачка газетных вырезок – статьи Жаботинского в итальянских «Раtriа» и «Avanti».

Стоя в одних трусах перед высоким напольным зеркалом, Владимир на голое тело примерял новый черный редингот, стильный удлиненный пиджак, модный в те времена. Мать Хава, или, если угодно, она же Ева Марковна, угольным утюгом гладила ему рубашку. Тамар, старшая сестра (а по-русски Тамара), штопала носок, натянутый на ступку.

– А она там тоже будет? – спросила мать.

– Мама, о чем ты спрашиваешь! – отозвалась Тамара. – Если б ее там не было, он бы нас позвал.

– Тебе не стыдно? – смутился Владимир. – А то я вас не звал!

– Звал, но не очень настойчиво, – ответила сестра (на самом деле ее звали Тамар – «пальма» на иврите).

– А кто она? – спросила Ева Марковна.

– Маруся Мильгром, дочка хлебника, – охотно сообщила ей Тамара. – Он когда-то с папой работал.

– Мильгром? – Ева Марковна подула на угли в утюге. – Так я его помню. Ицхак из Житомира, сын Айзека.

– Он теперь Игнац Альбертович, – сказал Владимир.

– Во как! – Мать подала Владимиру выглаженную рубашку. – Надевай.

Бережно сняв редингот, Владимир надел рубашку. Мать помогла ему застегнуть пуговицы и вдеть запонки в рукава.

Подавая брату заштопанный носок, Тамара заметила:

– Раз уж ты ради премьеры купил редингот, мог бы и носки…

– Ладно тебе! – сказала ей мать и спросила у сына: – Пьеса-то о чем?

– Из студенческой жизни, – ответил он.

– В стихах, – дополнила сестра. – Вчера ночью он ее переписал и главную героиню переименовал в Марусю.

– А ты откуда знаешь? – покраснев, возмутился Владимир. – Читаешь мои рукописи?

– Ты на кухне черновик оставил. Я думала: для меня, – невинно оправдалась Тамара.

– Ладно вам! – сказала мать. – Если в стихах, то Марусе понравится… – И, поцеловав сына в лоб, благословила по-еврейски: – Гот беншон ир!

А сестра напомнила:

– Хотя бы на сцене не выпячивай нижнюю губу…

Есть ли смысл снова описывать Одесский городской театр во всем его золотом и красно-бархатном великолепии? Тем паче, что в зале на полторы тысячи кресел было человек триста зрителей, не больше. Да и те без особого, почему-то, внимания слушали исповедь героини пьесы, которую играла все та же Анна Пасхалова:

Но, в отличие от неукротимой и рисковой Монны Ванны из пьесы Метерлинка, роль «заблудившейся» Маруси в пьесе Альталены была не по ней, и Пасхалова вяло тянула свой монолог:

Автор, одетый в новый редингот, при модном широком галстуке, с напомаженной волнистой шевелюрой, скуласто-темнолицый, с блестящими, как у цыгана, черными глазами стоял в это время за кулисой и смотрел через щель в зал.

Там, в третьем ряду, сидели его друзья и коллеги – Чуковский, Кармен, Трецек, тишайший Осип Инбер, милейший Петр Герцо-Виноградский, он же Лоэнгрин, и даже сам Израиль Хейфец. Наискось от них, в первом ряду, можно было разглядеть элегантного, с короткими усиками, Шломо Зальцмана из «Союза одесских домовладельцев», а во втором – оперного спивуна в расшитой украинской рубашке.

И хотя имя героини пьесы было знакомо почти всем присутствующим (отчего они легко понимали авторские подтексты), не их реакция интересовала Жабо и не их искали в темноте его глаза, когда Маруся-Пасхалова продолжала:

Вот она! Вот – в четвертом ряду – еще ярче и красивей, чем на «Монне Ванне» и в «Литературке», с какой-то новой прической, в вечернем наряде с оголенными локтями и с передними пуговичками на шелковой кофте, натянутой высокой грудью. Неужто ради него, ради его премьеры?

Нет, ради другого, который сидит с ней рядом. Даже в полумраке зрительного зала Владимир разглядел его – снова этот морской офицер Алексей Руницкий!

Но разве его имел в виду Жабо, когда писал ответный монолог главного героя на Марусин вопрос «чего нельзя, что истинно, что ложно»:

Да, главной темой спектакля была все та же идея фикс юного Жаботинского, которую он излагал недавно в «Литературке»: я царь своей судьбы, я ничем не обязан обществу, а если и буду служить ему, то только по своей воле и своему желанию…

Но слышит ли его эта «котенок в муфте»? Слышит ли, что это он, автор, взывает к ней со сцены словами главного героя:

Великолепный тяжелый бордово-красный и весь вытканный серебром и златом занавес стал медленно спускаться с потолка под жидкие аплодисменты зала.

Директор театра вытолкнул автора на поклон.

Не отводя взгляда от Маруси, Владимир, выпятив нижнюю губу, вышел кланяться и наткнулся на подъемный канат. Он, несомненно, упал бы, если бы Пасхалова не удержала его за руку.

А в партере Маруся, вместе с другими зрителями, хоть и стоя, но с постным лицом вяло аплодировала актерам.

Хозяйским жестом Руницкий взял ее за руку и увел из зала.

На первый взгляд это был обычный редакционный день. Как всегда, снизу, из роскошного гастронома Беккеля остро и соблазнительно пахло заморскими пряностями и кулинарным творчеством одесских мясо- и рыбокоптилен. Скучный «передовик» Соколовский скучно правил сообщение базельского корреспондента об открытии Съезда сионистской молодежи. «Съезд открылся сегодня, пятого декабря, в четыре часа вечера, в зале отеля Zum Starehen. Зала декорирована сионистскими флагами и битком набита. Делегатов свыше сорока, из них две женщины-студентки. Гостей свыше ста пятидесяти, преимущественно студенты и студентки из разных университетов городов Западной Европы и России…»

Лео Трецек страдальчески нависал над Осипом Инбером, который приводил в божий вид новости, принесенные Лео из Одесского пароходства. Под стоны Трецека у Инбера получалось вот что:

– «Со значительным опозданием возвратился вчера в одесский порт из крымско-кавказского рейса пароход “Пушкин”. От Ялты и вплоть до самой Одессы движение парохода сильно затруднялось свирепствовавшим на море необычайно резким циклоном…»

– Каким циклоном?! – возмущенно стонал Трецек. – Ураганом! Ураганом!

– Юноша, будьте скромнее… – негромко просил его Инбер и милостиво двигался карандашом дальше: «Над морем, при страшном волнении, все время стояла густая водяная пыль». – Видите, Лео, ваше «страшное волнение» я оставил.

– Памятник вам за это! – сказал Трецек.

– И кружку пива, – попросил Инбер и продолжил: – «В момент приближения “Пушкина” к Севастополю туда вошел и пассажирский пароход “Император Александр II”, который за несколько часов до этого снялся оттуда обычным рейсом в Константинополь, но, отойдя около десяти миль в открытое море, вынужден был возвратиться обратно, так как свирепый шторм и огромнейшая зыбь угрожали совершенно смыть находившихся на борту четыреста пятьдесят пассажиров, партию скота и разный груз…» Скажите, любезный, а можно ли «несовершенно» смыть?

Трецек, нервно закуривая, промолчал, а Инбер, оставив в тексте «совершенно», двинулся дальше:

– «Над самим городом Севастополем ураган в это время действовал с разрушительной силою. С палубы “Пушкина” видны были сорванные ветром и носившиеся по воздуху части крыш больших домов, огромных труб с ванных заведений и проч. предметов…»

Как видите, в комнатах царила обычная редакционная рутина, никто не выражал Владимиру сочувствий по поводу провала пьесы и, тем паче, мстительных рецензий в конкурирующих изданиях, все делали вид, что этих изданий вообще не существует. Даже Корней Чуковский, друг детства, с которым Владимир ходил в детский сад, индифферентно трудился над анонимной культурной хроникой:

«Из Петербурга нам телеграфируют, что А. С. Суворин предложил г-ну М. Горькому пятьдесят тыс. руб. за пьесу, которую последний предоставил Художественному театру в Москве. Г-н М. Горький с негодованием отверг это предложение… Переданный нам слух о том, что г-н М. Горький сжег свою пьесу, к счастию, оказался вздором. Напротив, великий писатель окончательно ее отделал и читал в Ялте А. П. Чехову, здоровье которого, кстати, не заставляет желать ничего лучшего…»

А вальяжный Петр Титыч Герцо-Виноградский, пыхтя тонкой черной сигарой и поглаживая свои густые мягкие усы, изящно двигал каретку новенького «Ундервуда» и изящно печатал двумя пальцами:

Сидя за своим столом у окна, не выспавшийся Жаботинский, истерзанный ночной ревностью и театральным фиаско, через силу отрабатывал обязанность ежедневно сдавать Хейфецу новый фельетон:

Громкий шум и крики за окнами оторвали всех журналистов от творческого процесса, они подошли к окну. Внизу, на плиточных тротуарах вдоль Дерибасовской цепью и кучками стояли зеваки, а по брусчатой мостовой шла студенческая демонстрация – около сотни юношей, многие в студенческих тужурках, а девицы в шляпах-тарелках, в руках самодельные плакаты и плакатики с надписями «СВОБОДУ!», «ДОЛОЙ ЖАНДАРМОВ!». Это же «СВО-БО-ДУ! СВО-БО-ДУ!» они хором выкрикивали в такт своим шагам, а впереди всех крепкий мужик нес красное знамя с вышитым лозунгом «ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!».

– Беда! – сказал Осип Инбер.

Жаботинский вопросительно глянул на него.

– Разве сами не видите? – горько усмехнулся Инбер. – Большинство – евреи…

Он хотел что-то добавить, но тут на демонстрацию со всех сторон налетели полчища городовых и дворников, понеслись женские вопли, свалка и ужас, мужика с красным флагом повалили на землю и били ногами, появились конные казаки и стали разгонять публику, очищая тротуары копытом и нагайкой. Одна из девиц показалась Жаботинскому знакомой, но он не успел вглядеться – избитых и арестованных демонстрантов погнали в соседнюю полицейскую часть.

– Вот вам и тема для полицейского репортажа, – сказал он Трецеку.

– Не смешите меня, – усмехнулся тот. – Цензор про это и строчки не пропустит.

Италия, газета «Avanti!»

Спустя несколько дней, посреди ночи, когда Тамара еще сидела над тетрадями своих учеников, раздался стук в дверь. Она открыла двери и увидела на ступенях офицера в голубом жандармском мундире, двух полицейских, околоточного надзирателя и дворника Хому в роли понятого.

– Здесь живет Владимир Жаботинский?

– Здесь. Я его сестра.

– Укажите комнату брата.

Тамара с керосиновой лампой в руке прошла по коридору, зашла в комнату Владимира, осторожно разбудила его и прошептала «полиция».

Следом за ней тут же вошел жандармский офицер и один полицейский.

– Мы произведем обыск, – сказал офицер севшему в кровати Владимиру. – Пересядьте на стул. Не двигайтесь и ни к чему не прикасайтесь, – и повернулся к Тамаре: – Вы можете идти. Только лампу оставьте.

Начался обыск. Первым делом полицейский проверил кровать – поднял и прощупал подушку, одеяло и постельное белье, потом перешел к узкому одежному шкафу. А офицер стал молча рыться в книгах и бумагах на письменном столе, книжной полке и подоконнике. Открывал и листал бумаги, читал, не спеша, страницы рукописей и газетные гранки, что-то возвращал на место, а что-то откладывал. Нашел наконец какую-то «запрещенную» брошюру и пачку статей Жаботинского, напечатанных в итальянской газете, и предложил следовать за ним:

– Я получил приказ доставить вас в Крепость. Оденьтесь и захватите постель.

Владимир молча оделся, в коридоре поцеловал маму и сестру. Они не плакали и не жаловались, Ева Марковна тихо сказала на идиш: «Да благословит тебя Господь», и жандармы повезли его в тюрьму.

«Вот и прекрасно! – мстительно думал по дороге Владимир. – В тюрьму! Замечательно! Там тебя будут пытать и бить – ты забудешь эту рыжую бестию! В Крепость! Очень хорошо! Оттуда ты не будешь искать с ней встречи…»

Крепостная тюрьма находилась далеко за городом, позади христианского и еврейского кладбищ, разделенных Водопроводной улицей. Дорогу Владимир скоротал за любезной беседой с околоточным надзирателем, который сказал ему: «Читал я, сударь, ваши статьи, весьма недурственно».

«Одесская крепостная тюрьма помещается в великолепном здании, – пишет Жаботинский в “Повести моих дней”. – Она построена крест-накрест, в четыре этажа, внутренние перекрытия все из цемента и железа. Тогда еще не было в ней электрического освещения, и в камере, куда меня поместили, я нашел маленькую газовую горелку. Я лег и уснул как мертвый. Утром меня разбудили крики со всех сторон и монотонный речитатив, который повторялся без перерыва и без остановки: “Новый сосед – номер пятьдесят два, – подойдите к окну – не бойтесь – мы все друзья – все политические. Новый сосед – номер пятьдесят два…” Не сразу я понял, к кому обращается кричащий, но, в конце концов, вспомнил, что на двери моей камеры я видел номер 52. Окно было высоко, но, подставив стул, я взобрался на широкий подоконник и представился соседям через железную решетку. Мне дали кличку “Лавров”, по имени одного из основоположников русского социалистического движения. “Желябовым” прозвали предыдущего обитателя моей камеры, который был уже в Сибири, и по традиции я должен был унаследовать это имя, но я отказался от этой опасной чести (настоящий Желябов был одним из убийц императора Александра Второго)».

Тут напрашивается пикантная историческая подробность. Дело в том, что «Желябовым», предыдущим обитателем камеры №  52, «который был уже в Сибири», мог быть девятнадцатилетний Лейба Бронштейн, впоследствии Лев Троцкий, совершивший в Петрограде Октябрьский переворот 1917 года[7] и создавший Красную армию. В 1900 году именно из одесской тюрьмы Лейбу Бронштейна отправили в сибирскую ссылку, откуда он бежал с фальшивым паспортом, взяв себе фамилию одесского старшего тюремного надзирателя Троцкого. «В кармане – паспорт на имя Троцкого, которое я сам наудачу вписал, не предвидя, что оно станет моим именем на всю жизнь», – напишет он в своей биографии.

Впрочем, даже если Жаботинский и не угодил именно в камеру Бронштейна-Троцкого, то оба они, безусловно, сидели в одном и том же корпусе «политических», с теми же соседями, и жандарм по фамилии Троцкий был у них старшим тюремным надзирателем.

Но и это не все!

Вот как Троцкий-Бронштейн описал свое прибытие из херсонской тюрьмы в одесскую:

«…меня перевезли на пароходе в Одессу и там поместили в одиночную тюрьму, построенную за несколько лет перед тем, по последнему слову техники. После Николаева и Херсона одесская одиночка показалась мне идеальным учреждением. Перестукиванья, записочки, “телефон”, прямой крик через окна, – служба связи действовала почти непрерывно. Я выстукивал соседям свои херсонские стихи, они снабжали меня в ответ новостями…»

А Жаботинский пишет об одесской тюрьме еще возвышеннее:

«Семь недель провел я в этой тюрьме, и это одно из самых приятных и дорогих мне воспоминаний. Я полюбил своих соседей, хотя и не видел их лиц. Я поднаторел в “телефоне”. Веревку с грузом на конце вращают за решеткой и в определенный момент отпускают, чтобы она полетела в сторону соседа, чья камера справа, слева или вверху и который должен поймать ее. Таким способом можно передать ему книгу, записку или бумагу… Полюбил я и воров, особенно юношу, который приносил мне борщ и мясо со словами: шампанское! И даже начальника тюрьмы я полюбил, жандармов и стражников: они были вежливы и очень предупредительны с нами, то ли благодаря приказу свыше, то ли вследствие сложного положения в стране…»

Троцкий: «…у нас была очень сложная система, называвшаяся телефоном. Адресат, если его камера была недалеко от моей, навязывал на веревочку тяжелый предмет и приводил этот снаряд во вращательное движение, высунув руку как можно дальше за решетку окна. Условившись заранее по стуку, я как можно дальше высовывал половую щетку за окно и, когда грузило обматывалось вокруг нее, втягивал щетку к себе и привязывал к концу веревки свою рукопись. Если адресат находился далеко, то передача производилась через ряд посредствующих этапов…»

Жаботинский: «Я узнал также клички своих соседей: “Гэд”, “Мирабо”, “Гарибальди”, “Лабори” (в честь адвоката Дрейфуса), моего верхнего соседа прозвали “Саламандра”, нижнего “Селезень”, а один парень с верхнего этажа был “Господом Богом”. Через сутки я уже знал наперечет истории большинства заключенных и их общественные обязанности в тюрьме. Половину из них посадили месяцем раньше за демонстрацию с красным флагом на Дерибасовской: “Гарибальди”, столяр с Молдаванки, нес знамя и был смертельно избит во дворе полиции, о чем он рассказывал с очень веселым смехом. Некоторые были ветеранами движения, в частности “Мирабо”, душа общества, неизменный председатель всех «собраний», верховный арбитр в спорах по любому вопросу марксистского учения, – Абрам Гинзбург, инженер из Литвы… Лица его я не видел ни разу, но изо дня в день, семь недель подряд, я слышал его голос, когда он вел, расположившись на подоконнике, наше самоуправление, спокойно, тактично и уверенно».

Троцкий: «Первые месяцы пребывания в одесской тюрьме я не получал книг извне и вынужден был довольствоваться тюремной библиотекой. Она состояла главным образом из консервативно-исторических и религиозных журналов. Я штудировал их с неутомимой жадностью… Христианское сознание, читал я в “Православном обозрении”, любит истинные науки, и в том числе естествознание, как умственную родственницу веры. Чудо с ослицей Валаама, вступившей в дискуссию с пророком, не может быть опровергнуто с научной точки зрения: “Ведь существуют же говорящие попугаи и даже канарейки”. Этот довод архиепископа Никанора занимал меня целыми днями и иногда снился даже по ночам… Пространное изыскание о рае, об его внутреннем устройстве и о месте нахождения заканчивалось меланхолической нотой: “Точных указаний о месте нахождения рая нет”. Я повторял эту фразу за обедом, за чаем и на прогулке…

Отголоски мировых событий доходили до нас в виде осколков… К нам однажды проник слух, что во Франции произошел переворот и восстановлена королевская власть. Мы были охвачены чувством несмываемого позора. Жандармы бегали в беспокойстве по железным коридорам и лестницам, чтоб унять стук и крики. Они думали, что нам снова дали несвежий обед. Нет, политический флигель тюрьмы бурно протестовал против реставрации монархии во Франции…»

Жаботинский: «Проводились и демонстрации. Первого мая. Те, у кого были деньги, покупали в тюремном ларьке какой-то особый сорт табака. Табак был форменная отрава, но продавался он в красных бумажных пачках. Красную оберточную бумагу распределяли между всеми обитателями политического отделения. Вечером залепливали ею стекла ламп, а лампы выставляли в окнах, и гуляющие, которые ехали конкой к “Фонтану”, видели издалека красное освещение и аплодировали. Хотя, возможно, и не аплодировали, ибо первого мая еще нет дачников. Но если уж выбирать между “действительностью” и легендой, то лучше верить в легенду».

Троцкий: «Я с восторгом читал в своей камере два известных очерка старого итальянского марксиста Антонио Лабриолы, проникших в тюрьму на французском языке… Очерки Антонио Лабриолы имели характер философских памфлетов. Они предполагали знания, которых у меня не было и которые мне приходилось заменять догадками. От опытов Лабриолы я отошел с целым ворохом гипотез в голове…»

А в «Повести моих дней» читаем у Жаботинского о его итальянской юности в том же 1899 году:

«Со дня прибытия в Италию я ассимилировался среди итальянской молодежи… В университете моими учителями были Антонио Лабриола и Энрико Ферри… не было проблемы, которой мы не занимались бы в кружке Лабриолы, – от положения негров в Америке до поэзии декадентов… Антонио Лабриола, главный глашатай марксистской доктрины в Италии, проповедовал ее не только с университетской кафедры: ежевечерне встречался он со своими студентами в кафе “Эранио” на улице Корсо. Я тоже был в числе этих студентов. Он беседовал с нами о событиях в Италии и за границей, о Трансваальской войне, о “боксерском” восстании в Китае, о прошлом и о будущем. Он относился к нам как наставник и советчик: однажды он велел мне сопровождать его ночью и по дороге выговаривал за то, что за день до этого видел меня в компании нескольких юношей, подозреваемых в склонности к анархизму…

Хотя я не помню, – и слава богу, что не помню, – о чем я писал изо дня в день в “Одесские новости”, я уверен, что мои статьи не обнаруживали никакой постоянной политической линии. Учение Лабриолы? Я не отрекся от него в глубине души, но просто не прибегал к нему и не интересовался им. Может быть, только одну идею я подчеркивал и на страницах газет, и в своих выступлениях с трибуны “Литературного клуба” (ибо, несмотря на обиду, я не прекратил посещать его): идею “индивидуализма”… на которой, если бы Творец благословил меня достаточным умом и знанием, я основал бы новую философскую систему и построил свое учение: вначале сотворил Господь индивидуума, каждый индивидуум – царь, равный своему ближнему, ближний твой – в свою очередь – тоже “царь”, и уж лучше пусть личность прегрешит против общества, чем общество против личности, ради блага индивидуумов создано общество, а не наоборот, и грядущий конец истории, пришествие Мессии – это рай индивидуумов, не стесненных законом и границами, и у общества нет иного назначения, кроме как помочь павшему, утешить его, поднять его и дать ему возможность снова вернуться к этой игре борений».

Как вам нравится? Именно тогда, когда девятнадцатилетний Жаботинский ежевечерне встречался в Риме с Антонио Лабриолой, «главным глашатаем марксистской доктрины в Италии», – именно в это время юный Троцкий штудировал марксизм по книге того же Лабриолы в уютной камере одесской тюрьмы, куда вскоре, вслед за Троцким, попадет Жаботинский!

Конечно, придирчивый читатель или въедливый рецензент скажет, что пребывание в одной той же тюрьме двух юных гениев, будущих создателей Израиля и СССР, – чистая случайность. И то, что их учителем оказался итальянский марксист Антонио Лабриола, – тоже случайность. Я не спорю, хотя существует мнение, что случайность – псевдоним Бога. Особенно если принять к сведению, что у некоторых историков есть подозрение, будто ученик Одесского реального училища Св. Павла Левушка Бронштейн был корреспондентом той газеты «Правда», за рукописное, на гектографе, издание которой исключили из гимназии Жаботинского и его младшего друга Чуковского…

Но, как увидит читатель в конце нашего романа, это тюремное пересечение судеб Жаботинского и Троцкого – далеко не последнее. Так что не будем спешить, вернемся в одесскую тюрьму, которая и по сей день исполняет свои исправительные функции, возвышаясь на окраине города четырехэтажной кирпичной башней за высоким кирпично-бетонным забором с колючей проволокой.

Эти рапорты были обнаружены в Одесском областном архиве все той же Натальей Панасенко в 2003 году, а между тем сам Жаботинский еще в 1914 году, то есть куда раньше, пишет в «Повести моих дней»:

«…Поистине такой свободы слова мы не знали даже в “Литературном клубе”. Каждый вечер, когда стихал шум в крыле воров, которое было в другой стороне корпуса “крепости” (ибо эти простодушные люди засыпали с закатом солнца), мы проводили лекции с дискуссиями. “Мирабо” читал лекцию о Великой французской революции, другой ветеран по прозвищу “Зейде” (“дедушка” на идиш) излагал нам историю Бунда, меня тоже пригласили прочесть лекции по вопросам моей профессии – о декадентах, о возрождении Италии и, разумеется, об “индивидуализме” (эту лекцию меня, однако, не попросили повторить)».

Что ж, предлагаю если не поучаствовать, то хотя бы послушать эти дискуссии.

– Вот вы, господин Лавров, называете себя сионистом, – обратился к Жаботинскому «Саламандра», его невидимый сосед сверху, – и при любом случае, даже в лекциях об Италии или индивидуализме, подчеркиваете свою принадлежность к евреям как к высшей расе…

– Стоп, уважаемый! Вы передергиваете, – прервал его Жаботинский, стоя на подоконнике своей камеры перед открытым, с решеткой, окном. – Я сказал: если в слове «аристократ» есть какой-то смысл, то мы, евреи, самый аристократичный народ во всем мире. Даже у вас, русских, ваша самая древняя династия насчитывает не более двадцати-тридцати поколений культуры в далеком прошлом, а в начале их существования они были полудикими земледельцами. Что до евреев, то за нами семьдесят поколений отцов, которые умели читать и писать, говорили о Боге и об истории, об идее справедливости, человеческих проблемах и о будущем. Поэтому в качестве одного из первых условий равноправия мы требуем признать за нами право иметь и своих мерзавцев, точно так же, как имеют их другие народы. А нравимся мы вам или не нравимся, это нам совершенно безразлично. Раньше вас мы пришли и позже уйдем…

– Но спор у нас не об этом.

– У нас тут нет споров, господа, – тут же по-судейски вмешался сбоку «Мирабо»-Гинзбург. – У нас дискуссии.

– Хорошо, пускай дискуссия, – согласился «Саламандра». – Вы, мсье Лавров, читали последнюю новинку философии «Пол и характер» Отто Вейнингера, вашего, между прочим, соплеменника? Он защитил в Вене докторскую диссертацию по бисексуальности и в тот же день принял христианство. Так вот, он утверждает, что каждый человек представляет собой комбинацию мужского и женского начал, причем мужской элемент позитивен, нравственен и плодотворен, а женский – негативен, исключает гениальность и сводится к чувственности, безличности и ничтожеству. В главе «О еврействе» «женский» и, стало быть, безнравственный иудаизм он противопоставил «мужскому» христианству и приводит много поражающих, глубоких аргументов в подтверждение того, что еврейская раса, несомненно, с какими-то крупными органическими духовными недочетами. Вы понимаете, я не говорю об исключениях – есть очень почтенные евреи, я сам знаю идеальных людей из вашей среды; впрочем, и эти исключения можно объяснить случайным смешением крови, но тут не о них идет речь, вы понимаете…

– Понимаю, понимаю, не стесняйтесь, мы привыкли.

– И вот мое мнение: вы раса, безусловно, неполноценная. Полноценной я называю расу творческую и гармонично разностороннюю. Вы – ни то ни другое. У вас нет и никогда не было собственного творчества. Доказано, что ваше единобожие и ваша суббота заимствованы, вы по отношению к этим идеям сыграли только роль популяризаторов, если позволите – даже коммивояжеров: к этой роли еврейская раса, действительно, весьма приспособлена. Зато еврейская душа неспособна ко многим восприятиям, ваша гамма ощущений крайне мала и не имеет хроматических оттенков: этим объясняется то, что у вас в лучшие времена вашей независимости не было никогда пластических искусств. Для постройки храма Соломону пришлось вызвать зодчего из-за границы. В вашей Библии – даже в Песне песней – нет, говорят, ни одного слова, означающего цвет, окраску. Только про Давида сказано, что он был рыжий, да Суламифь себя называет смуглой: но краски природы, неба, моря, листвы – все это игнорируется, точно не существует, не нужно, не интересно для сухого, расчетливого, монотонного еврейского духа. Сравните с этим Гомера, его rhododactylos Еоs – зарю с розовыми пальчиками!..

– Но позвольте, при чем тут раса? – спросил Жаботинский, пытаясь на слух определить, сколько соседей слушает эту дискуссию; по удивительно полной тишине в глухом тюремном дворе получалось, что слушают все. И он повысил голос, укорачивая фразы: – Из той же расы произошли потом Израэльс, Левитан… Да чуть ли не вся «русская» скульптура произошла из этой расы – Антокольский, Гинцбург, Аронсон… Просто в древности не могло развиваться у евреев художество – религия запрещала изображать то, что «на небе вверху и что на земле внизу»…

– Нет, это не довод, – усмехнулся «Саламандра», он оказался эрудированным антисемитом, закаленным в тюремных диспутах с разными бронштейнами. – Религиозные верования не объясняют национального характера. Народ с художественными задатками никогда не принял бы антихудожественной религии. Но вы меня не прерывайте. Я иду дальше: и библейская этика ваша, которой вы так гордитесь, какая-то сухая, расчетливая, – не рыцарская, чтобы не сказать – просто неблагородная. Каждый параграф имеет ясную практическую санкцию, обязательство Господа Бога уплатить наличными: дать землю, текущую млеком и медом, продлить дни твои на земле… Библия не знает высших стимулов морали – ни идеи совершенства, ни приближения к божеству, ни загробной жизни. Вдумайтесь только в этот факт: народ, в священных книгах которого нет ни слова о том, что будет с человеком после смерти! Сравните это с арийцами, у которых вся религия-то началась с культа «отцов»! Ведь это разительное доказательство полного отсутствия интереса ко всему, что не имеет непосредственной практической цели. Неужели это не дает права отрицать многогранность еврейской души? Неужели она равноценна с душой арийца, всестороннего, рыцарственного, мечтательного, гармонического? Поймите, я не хочу обидеть…

– Понимаю, понимаю. Пожалуйста.

– Я закончил, – заключил «Саламандра» и тут же предъявил главный козырь: – Хотел только прибавить, что если все, всюду, всегда ненавидят и презирают одну и ту же расу, то ведь нельзя это так просто объяснить тем, что все люди, мол, мерзавцы. Меняются предлоги вражды, меняется содержание обвинений, предъявляемых к евреям, но вражда и презрение вечны. Неужели вам самим в голову никогда не приходит, что есть в вас что-то такое неприемлемое, нестерпимое, раз всегда и повсюду вы наталкиваетесь на одно и то же отношение?..

Хотя уже давно стемнело и мелкий октябрьский дождик шелестел по окнам, никто в оконных проемах не закрыл ни фрамуг, ни форточек. Наоборот, теперь, в вечерней темноте, газовые лампочки, горевшие в глубине тюремных камер, четко высвечивали в окнах фигуры слушающих заключенных, причем не только в корпусе «политиков», но и в соседнем, у уголовников. И, вдохновляясь всеобщим вниманием, «Саламандра» уже с ораторским мастерством и жестом продолжил:

– Возьмите только список выдающихся людей, которые терпеть не могли евреев: кого вы там только не найдете! Цицерон, Ювенал и Тацит, Джордано Бруно и Лютер, Шекспир, Вагнер, Дюринг, Гартман, в сущности и Ренан, Пушкин, Гоголь, Шевченко, Достоевский, Тургенев… Это даже не десятая доля полного списка. Наконец, вот что я вам скажу. Вы, евреи, вообще мало встречаетесь с русскими, даже с юдофильствующими, а я среди них живу и знаю, как они к вам относятся, когда вас нет поблизости. Вы, господа, сами не знаете, сколько у вас врагов даже среди ваших друзей. Может быть, это не «вражда» в настоящем смысле, даже не презрение: это именно какое-то непреоборимое ощущение низшего существа, низшей расы. Это ощущение есть у всех, и когда одно и то же чувство разделяют все, тогда это чувство – правда.

– Вы закончили? – спросил Жаботинский из своего окна.

– Закончил. Жду ваших возражений.

– Я не буду возражать.

– Вот как? – победно удивился «Саламандра».

– Не буду. Разве что укажу вам на две-три мелочи, которые мне запомнились. Например, о загробной жизни. В Библии о ней действительно не говорится, тем не менее совершенно ясно, что верования о загробной жизни у древних евреев были. Саул в Эн-Доре вызывает тень пророка Самуила. Самуил «подымается» и спрашивает: «Зачем ты меня потревожил?» Для всякого, кто привык разбираться в истории культуры, ясно, что такая легенда, вообще сама идея вызывания мертвецов может зародиться только там, где есть вера, что мертвец и за гробом продолжает жить. А другие выражения Библии, вроде того, что «Авраам присоединился к народу своему», иными словами – умер? Или та тщательность, с которой Авраам выбирает место, где похоронить Сарру? Всякий социолог скажет вам, что это явные черты народа, веровавшего в загробную жизнь. Прямого изложения этих верований в Библии не сохранилось, но не забудьте, что почти вся древнейшая литература евреев погибла, и Библия – только осколки ее. В Книге Эсфири ни разу не упоминается имя Божие. Если бы уцелела только она, вы бы стали уверять, что евреи не знали идеи Бога… Или вот, тоже о красках и вообще о художестве. Во-первых, кроме русого Давида и смуглой Суламифи, в Библии есть еще и «зеленеющие» деревья, и «красная» чечевичная похлебка, и «синяя» пряжа. Во-вторых, картины природы в Песне песней, именно по богатству зрительных впечатлений, куда полнее Гомера и его розовоперстой зари. В-третьих, почему вы напираете на отсутствие пластических искусств, а забываете о высоком развитии музыки у древних евреев? Книги Паралипоменон полны музыки даже чересчур – на каждом шагу музыка и пение. Это еще спорно, какое искусство глубже, какое искусство более артистично – пластическое или тоническое. А что касается иностранных зодчих, то ведь и вам в России долгое время все лучшие храмы строили заморские архитекторы, однако вы себе не отказываете в художественной душе… Но это все мелочи. По существу я с вами спорить не буду.

– Значит, согласны?

– Нет. Просто, по-моему, вообще нет высших и низших рас. У каждой есть свои особенности, своя физиономия, свой комплекс способностей, но я уверен, что если бы можно было найти абсолютную мерку и точно расценить прирожденные качества каждой расы, то в общем оказалось бы, что все они приблизительно равноценны.

– Как так? Чукчи и эллины равноценны?

– Я думаю. Поселите чукчей в условиях древней Эллады – и они, вероятно, дали бы миру свои ценности. Не те самые, какие дали миру греки, потому что у каждого народа свое, но все же ценности и, быть может, равные с эллинскими. А если бы греков поселить выше Полярного круга, то еще неизвестно, была бы у них резьба по моржовой кости или нет. Доказать это, конечно, не в нашей власти: я вам только высказываю свое убеждение. Я не верю в то, будто есть высшие и низшие расы. Все одинаково и по-своему хороши.

– Странно слышать это из уст еврея, – наклонился вперед и вниз «Саламандра», пытаясь увидеть своего странного оппонента. – Вы, которые исторически смотрели на себя как на племя избранное…

– Да, да, знаю я этот довод! – быстро ответил Жаботинский. – Я вам и больше скажу: после разрушения Титом второго храма еврейские мудрецы больше всего убивались именно о том, что Бог предал их в руки «умма шефела». «Умма шефела» значит буквально «низшее племя». То есть, понимаете, в их глазах римляне, блестящие римляне, уже впитавшие в себя, кроме собственной культуры, изысканную ценность эллинизма, – были все-таки низшей расой. Но это доказывает только одно: что те мудрецы были ослеплены. И точно так же все новые теории о низших расах – продукт ослепления.

– Нет, я с этим не согласен, – вдруг послышался снизу хрипло-прокуренный голос «Селезня». – Что все расы равноценны, это парадокс. Посмотрите на негров, они живут в Америке рядом с белыми – но разве они равны белым? Или на турок, которые устроили Стамбул на том месте, где арийцы создали Византию. Разве они стали арийцами?

– Я тоже считаю ваше положение, будто все расы равноценны, настолько парадоксальным, что даже не стану его опровергать, – легко и авторитетно вернул себя в дискуссию «Саламандра». – Вы не найдете пяти человек даже среди ваших здешних единоверцев – вернее, особенно среди ваших единоверцев, – которые согласились бы с этим мнением. Оставим поэтому общий вопрос в стороне. Речь у нас шла о еврейской расе. И главное, чем я интересуюсь, это жизнь, и я вам изложил общее впечатление, которое у меня осталось по этому вопросу из книг и из наблюдения жизни. Вы не смогли меня опровергнуть…

– Потому что о вкусах не спорят, – Жаботинский пожал плечами. – Из ваших слов ясно одно: что мы вам не нравимся. Но это дело эстетики. Объективного критерия тут быть не может. Вы считаете, что ждать награды в загробной жизни есть этика высшего качества, чем ждать награды в жизни земной, а я считаю, что наоборот. Вы считаете, что заимствовать элементы культуры у Вавилона – значит быть коммивояжерами. А я считаю, что народ, который сумел на самой заре своей жизни собрать эти осколки золота и создать из них вечный храм Веры, – что этот народ есть народ творчества par exellence среди всех народов земли. Словом, дело вкуса. Я ведь не отрицатель рас, я не спорю против того, что есть арийское начало и есть еврейское и что они различны по содержанию. Я только считаю нелепостью всякую попытку установить, какое из них «высшее» и какое «низшее». Думаю, что оба необходимы человечеству. А всякая оценка может исходить только из предвзятой нелюбви. Но вы иного мнения. Вы считаете свою славянскую расу высшей и арийской, самой духовной и богоносной. Что особенно наглядно на примере русской литературы…

– А что вы имеете против нашей литературы? – снова возмутился снизу «Селезень».

– Вот именно! – поддержал его «Саламандра». – Еще со времен Радищева наша литература славит свободу и милость к падшим призывает!

– Совершенно верно, – согласился Жаботинский. – Но при этом устами своих лучших ни одного доброго слова она не сказала о племенах, угнетенных под русскою державой, и руками своих первых пальцем о палец не ударила в их защиту, зато щедро наградила ударами и обидами все народы от Амура до Днепра, и нас больше и горше всех. В марте отмечали пятидесятилетие смерти Гоголя, и в некоторых еврейских училищах устроили гоголевские торжества, учителя показывали в волшебном фонаре картинки из «Тараса Бульбы», а потом ученики или ученицы, картавя, пели перед бюстом: «Николаю Васильевичу сла-а-ва». И устроителям этого действа не пришло в голову, какова с нравственной точки зрения ценность этого хорового поклона в ноги единственному из первоклассных художников мира, воспевшему, в полном смысле этого слова, всеми красками своей палитры, всеми звуками своей гаммы и со всем подъемом увлеченной своей души воспевшему в «Тарасе Бульбе» еврейский погром. Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур. Это даже нельзя назвать ненавистью или сочувствием казацкой расправе над жидами: это хуже, это какое-то беззаботное, ясное веселье, не омраченное даже полумыслью о том, что смешные дрыгающие в воздухе ноги – ноги живых людей, какое-то изумительно цельное, неразложимое презрение к низшей расе, не снисходящее до вражды. Я могу процитировать, да не хочется, потому что нет никакой причины останавливаться на одном Гоголе, цитировать из него и не цитировать из его братьев по вашей великодушной литературе. Чем он хуже их и чем они лучше? Веселая картина получится, если взять и на память подсчитать ласку, что мы видели в разные времена от разных великанов русского художества. Для Пушкина понятие «еврей» тесно связано с понятием «шпион» – это в заметке о встрече с Кюхельбекером. В «Скупом рыцаре» выведен еврей-ростовщик, расписанный всеми красками низости, еврей, подстрекающий сына отравить папашу, а яд купить у другого еврейчика, аптекаря Товия. У Некрасова «жиды» на бирже уговаривают проворовавшегося русского купца: «Нам вы продайте паи, деньги пошлите в Америку», а сам пусть бежит в Англию: «На катере к насей финансовой матери. И поживайте, как царр!» Так говорили «жиды» – слог я исправил для ясности… У Тургенева есть рассказ «Жид», неправдоподобный до наивности: читая, видишь ясно, что автор нигде ничего подобного не подсмотрел и не мог подсмотреть, а выдумал, как выдумывал сказки о призраках. Старый жид, конечно, шпион, а кроме того, продает еще офицерам свою дочку. Зато дочь, конечно, красавица. Это понятно. Нельзя же совсем обездолить несчастное племя. Надо ж ему хоть товар оставить, которым он мог бы торговать… По Достоевскому – от жидов придет гибель России. Это, казалось бы, давало жидам право на внимание гения, на хотя бы один полноценный художественный образ могучего жида, способного погубить весь народ-богоносец, сто сорок миллионов православных душ! Однако ни одного цельного еврейского образа у Достоевского нет. Но если правда, что битый рад, когда бьют и соседа, то мы можем утешиться, припоминая польские типы Достоевского, особенно в «Карамазовых» и в «Игроке». «Полячок» – это обязательно нечто подлое, льстивое, трусливое, вместе с тем спесивое и наглое…

– А как же Чехов? – спросил «Саламандра». – Разве ваши не любят цитировать из «Моей жизни» фразу, что библиотека провинциального городишки пустовала бы, если бы не девушки «и молодые евреи»?

– О, да! – усмехнулся Жаботинский. – Это трогает наших еврейских критиков, это им льстит, они в этом видят агитацию за беспроцентное допущение евреев к образованию. Добрый мы народ, и самая добрая наша черта это – что и малым довольны… По существу же Чехов наблюдатель, не ведающий ни жалости, ни гнева и не любящий ничего, кроме увядающей красоты «вишневого сада», поэтому еврейские фигуры, изредка попадающиеся в «Степи», «Перекати-поле», «Иванове», написаны с обычным для этого художника правдивым безразличием. И с таким же правдивым безразличием нарисовал Чехов своего Иванова и засвидетельствовал, что Иванов, настоящий русский интеллигент, когда в дурном настроении, вполне способен обругать свою крещеную жену жидовкой. Но Чехов и сам во многих отношениях Иванов до мозга костей, случилось и ему однажды выругаться по адресу жидовки. Тогда он написал свою «Тину». Это анекдот еще более нелепый и неправдоподобный, чем тургеневский «Жид», настолько пошлый по сюжету, что и двух слов не хочется посвятить его передаче. Где это Чехову приснилось? Зачем это написалось? Так, прорвало Иванова, одного из несчетных Ивановых земли русской. Кого еще назвать? Лескова? Ничего в противовес этому списку не может назвать русская литература. Никогда ни один из ее крупных художников не поднял голоса в защиту правды, растоптанной на нашей спине. Даже в публицистике не на что указать, кроме одной статейки Щедрина и одной статейки Чичерина. Те из нас, которые малым довольны, восторгаются «Судным днем» Короленко, ибо там доказано, что иной хохлацкий шинкарь еще прижимистее шинкаря-еврея. Лестно. Если за это полагается мерси, то у Лескова есть гораздо более обстоятельные рассказы на тему о том, что хотя жид и мошенник, но румын еще того хуже, а русский помещик, купец и мужичок тоже не промах по части вороватости… Но ничего настоящего, ничего такого, что если не по силе, то хоть по настроению, по проникновению в еврейскую душу могло бы стать рядом с «Натаном Мудрым» Готхольда Лессинга или с Шейлоком Шекспира, русская литература не дала. Да и зачем такие высокие образцы: рядом у поляков есть знаменитый Янкель из «Пана Тадеуша», написанный Мицкевичем в то самое время, когда Пушкин малевал своего жида Соломона из «Скупого рыцаря»… Не сомневаюсь: как всегда, найдется пошляк, который во всем этом увидит ненависть к русской литературе. Если это случится, я возражать не буду – надоело спорить с пошляками. Между прочим, русскую литературу я очень ценю, включая и Гоголя, потому что литература должна быть прежде всего талантлива, и русская литература – далеко не в пример иным прочим отраслям русской национальной жизнедеятельности – этому условию удовлетворяет. Но мы проглядели, что родоначальная страница русской классической драмы – «Горе от ума» – насквозь пропитана обостренным националистическим чувством своей исключительности, выходками против французско-нижегородской ассимиляции, проповедью «премудрого незнанья иноземцев». Мы проглядели, что Пушкин в разгаре таланта написал потрясающее по энергии и силе стихотворение «Клеветникам России», где трепещет подлинный нерв того настроения, которое в Англии теперь называют джингоизмом, а попросту говоря, махровым шовинизмом. Мы проглядели, что в пресловутом и нас захватившем культе «святой и чистой» русской интеллигенции, которая-де лучше всех заграничных и супротив которой немцы и французы просто мещане, – что во всем этом славословии о себе самих, решительно вздорном и курьезном, гулко звучала нота национального самообожания. И когда недавно со всех трибун понеслась декламация о том, что «мы» обгоним Европу, что Франция реакционна, Америка буржуазна, Англия аристократична, а вот именно «мы», во всеоружии нашей неграмотности, призваны утереть им нос и показать настоящее политическое зодчество, – наша близорукость и тут оплошала, мы и тут не поняли, что пред нами взрыв непомерно вздутого национального самолюбия, туманящий глаза, мешающий школьникам учиться уму-разуму у Европы, у Америки, у Австралии, у Японии, у всех, потому что все их обогнали…

Неожиданные аплодисменты прервали его монолог. Это с разных сторон и из разных окон на всех четырех этажах «политического» корпуса и чуть ли не из половины окон корпуса уголовников аплодировали заключенные, причем что удивительно – не только и не столько революционные евреи, а греки, малороссы, армяне, немцы, французы, караимы, турки и даже один якут.

– Господа политические! – запоздало вмешался снизу, с прогулочного плаца во дворе, зычный голос тюремного надзирателя, выскочившего из «дежурки». – Прекратить разговоры! Отбой!

Газета «Одесские новости»

…Думаю, дорогой читатель, теперь вам понятно, почему Александр Куприн, Иван Бунин, Максим Горький и Михаил Осоргин так стонали по поводу того, что всего через год, весной 1903 года, двадцатитрехлетний Владимир Жаботинский вдруг перестал заниматься русской литературой…

Впрочем, не будем забегать вперед или, как говорят теперь в украинской Одессе, «попэрэд батьки у пэкло».

Пекло еще впереди…

Жаботинский: «Меня вызвали на допрос. В канцелярии тюрьмы я застал жандармского генерала и помощника гражданского прокурора, молодого человека, которого я несколько раз видел в “Литературном клубе”. Я спросил: “Запрещенная книга, которую вы нашли у меня, – это памятная записка министра Витте “Земство и самодержавие”. Что в ней преступного?”

Мне ответили, что книга печаталась в Женеве. Это было очень скверно. Но в ней имелось также предисловие на четырех страницах, написанное Плехановым, и это было еще хуже. Помимо того, у меня нашли итальянские статьи, и они-то были подписаны моим именем.

– Разве запрещается печатать статьи в Милане?

– Разрешается, более того – разрешается писать в них что угодно, если они не содержат ложных сведений, порочащих государство. Поэтому-то мы послали ваши статьи, сударь, официальному переводчику, который определит, не опорочили ли вы наше государство…»

Признаюсь, у меня нет вещественных доказательств тюремных страданий юного Жаботинского по рыже-огненной Марусе.

Зато тот факт, что «за отказ посылки статей в редакцию “Одесских новостей” политический арестант Владимир Жаботинский категорически заявил отказ от принятия пищи, от прогулки и от каких бы то ни было сношений с чинами корпуса жандармов», мне, как журналисту, говорит куда больше, чем вам, читатель. Потому что, с моей, профессиональной, точки зрения, дело тут не только и даже не столько в политическом протесте. Судите сами: как еще, кроме своих статей в «Одесских новостях», мог влюбленный Жабо напомнить о себе Марусе?

Конечно, и в тюремной жизни есть чем отвлечься от любовных терзаний: сюжеты типа «Летучего», вечерние дискуссии с соседями об индивидуализме, анархизме и антисемитизме, тайная переписка с ними методом «телеграфа» и во время коротких прогулок «советы» с «Гарибальди», «Лобари» и с самим «Господом Богом» относительно организации «бунтов». Даже мелкие события тюремного быта обретают тут особый смысл и могут сгодиться ему в будущей литературной работе. Например, нужно не забыть, как сначала его привели в комнату, которая была тюремной приемной. Сняли ремень (наверно, чтоб не повесился!), отняли кошелек с деньгами (их, правда, при нем же пересчитали). Часы, записную книжку и карандаш. Посадили в одиночную камеру. Поначалу целыми днями Владимир ходил по камере из угла в угол и пытался сочинять стихи. Не сочинялось. Как-то в камеру зашел старший надзиратель и спросил, не хочет ли он что-то почитать. Услышав положительный ответ, сказал: «Так я принесу из тюремной библиотеки». И принес увесистый том – подшивку «Журнала Министерства народного просвещения». Журнал был официальным органом МНП, в нем было опубликовано много указов и постановлений, но были и статьи, которые Владимир с удовольствием прочел.

Но самое главное: только здесь, в тюрьме, Владимир увидел, какие воистину сильные характеры стоят за словами «революционер», «анархист», «бундовец» и даже «уголовник». Если вся Российская империя утыкана тюрьмами с такими характерами, то, во-первых, русской литературе срочно нужен еще один Максим Горький – тюремный, а во-вторых, недолго стоять царскому престолу…

Правда, неприятной частью тюремного быта была параша. Ее выносили раз в день. Закрывалась она крышкой, однако запах от нее шел еще тот! Наутро после первой ночи в тюрьме его в шесть часов разбудил караульный и велел вынести парашу. Проживая с детства в городе, Владимир привык к ватерклозету и никогда не задумывался, что кто-то должен выносить отходы и мусор. И, как какой-то «барчук», спросил караульного, должен ли он выносить парашу. На что караульный ответил просто и справедливо: «Ваши испражнения, вы и обязаны их выносить». Эти слова караульного стали для Владимира уроком социальной справедливости – стало стыдно, что он выступил таким «барчуком». Он тут же вскочил с койки и, в сопровождении караульного, отнес свой горшок в сортир, где опорожнил и тщательно вымыл под струей чистой воды. С того момента эти походы с парашей стали для него чем-то вроде разведки или развлечения: иногда увидишь что-то интересное, наткнешься на товарища, который несет свою парашу, а то и услышишь или узнаешь, кого еще «свежего» привезли…

И все-таки – нет, он не станет ни новым русским Максимом Горьким, ни тюремным бытописателем уровня Лазаря Кармена. И вообще, все эти страсти – моральные противостояния с охраной, политические диспуты с соседями, даже литературные наброски вроде «Летучего» – все это лишь дневные упражнения для ума и самоутверждения.

А потом наступает ночь, ночь в одиночной камере, ночь наедине с парашей и негасимой газовой горелкой. И тогда…

Вам не кажется, что в этих строках куда больше глубинных чувств, чем в бравых мемуарах о любви к начальнику тюрьмы, жандармам и стражникам?

Если вы ночь за ночью, не зная окончательного срока своего заключения, лежите в тесной камере с зарешеченным окном, – о, вы не станете испытывать теплых чувств к тюремщикам, которые заперли вас наедине с парашей. По ночам в тюремных одиночках время течет куда медленней, чем на воле. Ерзая на соломенном тюфяке, вы будете либо обдумывать, как и что вы напишете, едва (и если) выйдете на свободу, либо вспоминать свои статьи в итальянской прессе – были там сведения, «порочащие государство», или не были? Конечно, были! Ладно, если бы только в статье о студентах вы написали: «В России вообще нечем дышать…» Но в следующей, опубликованной в той же «Аванти», – о Николае Втором: «Слабовольный, нерешительный, неспособный к живому чувству, под пагубным влиянием своих советчиков он совершил шаги, отмеченные крайней реакционностью. Замял дело о ходынской катастрофе. Петицию о свободе печати, присланную ему группой петербургских ученых и литераторов, переадресовал тем же министрам, против которых она была направлена. Не допустил выявления и наказания виновных в крупном деле о мошенничестве и казнокрадстве…»

Да что вспоминать какие-то фразы! Вся статья была антицарской, с цитатами из нравоучительных писем царю опального Льва Толстого. За это могут и в Сибирь сослать… Правда, и Джузеппе Гарибальди сидел в тюрьмах и ссылках. Но то были все-таки итальянские тюрьмы и ссылки на итальянские острова…

Нет, хватит! Бессмысленно терзать себя страхами кар за свои зарубежные публикации. Нужно спать, спать! Который час? Вот уже и небо светлеет за оконной решеткой… Когда-то, в своей юношеской поэме «Шафлок», которая так понравилась Ивану Бунину, он писал:

Да, обнять бы эту дочь! Ох…

– Я вышел на свободу, потому что, по словам начальника тюрьмы, переводчик не нашел в моих статьях «посягательств на достоинство государства»…

– Мазел тов! – ответила Владимиру мама.

– Они просто не нашли итальянского переводчика, – усмехнулась сестра.

Легкий фаэтон катил сквозь дождь вдоль еврейского кладбища, но уже в другую сторону Водопроводной улицы – от крепостной тюрьмы в Одессу. Вода косыми струйками стекала с крыши, извозчик в дерюжном плаще и капюшоне грубо нахлестывал пегого коня, конь при каждом ударе вскидывал мокрой седой головой и, подняв коротко подрезанный хвост, то и дело презрительно ронял увесистые плюхи, но Владимир, обросший, с редкой, как у юного монаха, бородкой, радостно вертел головой из стороны в сторону и хмельно вдыхал холодный и сырой воздух свободы.

Свобода!

Елки-палки, свобода! Ты прекрасна! И этот серый холодный дождь, и Водопроводная улица, и даже оба кладбища по обе ее стороны!

Как кричали тогда студенты? СВО-БО-ДА!!!

Теперь он знал это слово на вкус, на ощупь, на цвет и даже на вес. Сво-бо-да! – она расширяет грудную клетку, озонирует легкие и мозги, дает крылья плечам и лопаткам и замечательно разгоняет кровь. Вот что нужно всем евреям, вот что они получат и почувствуют в Эрец-Исраэль!

СВО-БО-ДА!

То, что в его итальянских публикациях «переводчик не нашел посягательств на достоинство государства», было чудом, просто чудом!

– Или он оказался моим читателем и заждался моих фельетонов, – весело предположил Владимир.

– Хвастун! – И сестра сунула ему конверт с деньгами: – Держи. Тебе к цирюльнику нужно, и срочно.

– Я тебя люблю, – ответил он, заглянув в конверт.

– А я тебя обожаю, – честно призналась она.

Дома, в Красном переулке, он рывком сбросил с себя всю одежду, пропахшую тюрьмой, и с наслаждением плюхнулся в чан с горячей водой, заготовленной Мотрей к его прибытию.

Затем, завернув распаренное тело в банное полотенце, спешно съел тарелку густого пахучего украинского борща со сметаной и мясной костью… торопливо надел свежую рубаху, шерстяные носки, теплые штаны и редингот…

– Ты куда? – удивленно спросила мать, когда он был уже у двери.

– В редакцию.

– Да к Марусе он! «В редакцию», – насмешливо съязвила Тамара.

Но дверь за ним уже закрылась.

Газета «Одесские новости»

Прошу учесть: великий роман «Мастер и Маргарита», прославивший Понтия Пилата, был написан сорокавосьмилетним Михаилом Булгаковым в 1939 году, а рассказ-фельетон «Хуже Иуды», почти гениальное предвестие романа Булгакова, – двадцатилетним Альталеной-Жаботинским в 1902 году! Да и то – «вскользь» написан только для того, чтобы заменить очередной политический фельетон, «зарезанный» цензором.

Хотя в парикмахерской Фонберга на Ришельевской улице цирюльник и его подмастерье за свое старание получили сверх таксы даже два гривенника, Анна Михайловна сразу заметила, что Владимир повзрослел, и спросила, как там было, в крепости, тяжко ли?

– О, это одно из самых приятных воспоминаний, – с небрежной улыбкой ответил он. – А где ваша барышня?

– Маруся скоро будет, – заверила Анна Михайловна, – она в гостях у семейства Руницких. Это тот морской офицер, помните? И две его сестры. У них дом на Почтовой. Идемте пока в каминную, там картежники, с ними чаю попьете, я распоряжусь…

В каминной пятидесятилетний Игнац Альбертович, крепкий, с бритым подбородком, в пенсне, резался в «очко» с теми же партнерами, что прошлой осенью на даче – Абрамом Моисеевичем и Борисом Маврикиевичем. Даже по их виду можно было сказать, что все трое – «хлебники», из мира «делов», знающие цену вещам и людям.

Представляя им «знаменитого Альталену», Анна Михайловна пожаловалась мужу:

– Как вам нравится, Игнац Альбертович? Я еще при первом знакомстве сказала Владимиру, что вы готовы взять его к себе в контору, а он отказался. Сказал, что намерен весь век остаться сочинителем.

– Что ж, – не спеша ответил Игнац Альбертович, – молодой человек, очевидно, имеет свою фантазию в жизни. У нашего сына Марко что ни месяц, тоже новая фантазия, а я ему всегда говорю: «С Богом, желаю успеха, только помни: если тебе удастся, я скажу: молодец, я всегда предсказывал, что из тебя выйдет толк. А если провалишься, я скажу: да разве я еще с его рождения не знал, что Марко дурак?» Садитесь, молодой человек. Как, вы сказали, ваша фамилия?

– Я еще не сказал, – ответил Владимир, усмехнувшись и присаживаясь на венское кресло за венский же стол, куда служанка в русском кокошнике уже несла поднос с чаем и сладостями. – Я Владимир Жаботинский.

– О! – разом подняли головы Абрам Моисеевич и Борис Маврикиевич, причем последний – росту богатырского, грудь колесом, бакенбарды в полщеки, как у православного, и подбородок выбрит до синевы – басом спросил: – А вашего папашу, случаем, не Ионой звали?

– Да, – подтвердил Владимир. – Совершенно верно.

– Так это ж был Человек! – с каким-то особым весом и почтением произнес Абрам Моисеевич, отличавшийся от своего младшего брата не только возрастом, но и совершенно иной, еврейской, внешностью – ермолкой на лысой почти голове, тяжелыми очками в роговой оправе, аккуратной, с проседью, бородкой, безрукавным дорогим кафтаном-«бекеше» из черного атласа, надетым на белую шелковую рубашку и подпоясанным широким атласным кушаком.

– Наш человек! – подтвердил Игнац Альбертович.

И все трое, отложив карты и положив локти на стол, обменялись какими-то особыми, значимыми взглядами.

– Эх, молодой человек! – произнес Абрам Моисеевич, качнувшись в знак сожаления из стороны в сторону. – Шо вы можете знать за своего покойного отца, вечный ему покой на небе и радость его сердцу, когда он смотрит звидтыль на вас! Посмотрели бы вы, шо творилось на Днепру лет тридцать назад, когда только и было два царя от порогов до нашего элеватора: Коваленко – один, а другой, еще важнее, – ваш отец Иона, главный скупщик «Русского общества пароходства и торговли». Едет себе на колесном пароходике вверх от Херсона такой еврей Ионя – борода черная, очки золотые, живот как полагается…

– Едет, как царь, – перебил его брат, – пятьдесят человек свиты – бухгалтеры, пробирщики и так себе дармоеды. Всю дорогу дают чай…

– А то можно и по стаканчику водки с пряником, – с усмешкой уточнил Игнац Альбертович.

– Можно, – согласился Абрам Моисеевич и продолжил: – И до трех часов ночи играют в «шестьдесят шесть». А мимо бегут пристани – Большая Лепетиха, Малая, Каховка, Никополь, аж до Александровска. На каждой пристани еще за три часа до приезда Иони сам губернатор не протолкается: агенты, маклера, перекупщики, биндюжники, чумаки, вся площадь завалена мешками, позади волы и возы. Вы что думаете, Ионя ночь не спал, так он усталый? Как увидит пристань, кричит матросу: Юрка, сюды – качай! Сам подсунет голову под «крант», Юрка давай накачивать воду, пол-Днепра выльет ему на лысину, и опять Ионя хоть на свадьбу готов. Стоит на палубе и еще издали кричит: «Наше вам-с, Ставро Лефтерьевич, как живете? Вижу, пополнели, летом вместе в Мариенбад поедем. Гей, Куролапченко, – шо мне в Каховке сказали, опять у тебя дочка родилась? Седьмая? Окрести ее Софья – пора сделать «соф», конец!»

– Для каждого доброе слово, а те стоят и смеются, руки целовать готовы… – снова добавил Игнац Альбертович.

– Да, был Днепро, а теперь, извините, банки! – горестно сказал Абрам Моисеевич.

– При чем тут банки? – требовательно спросил у него брат.

– А стали позычать деньги всякой мелюзге, вот и развелась целая хевра – «господин экспортер», а на нем штаны с бахромою, и то дядькины. Одним словом, «piece of shit», кусок дерьма, как говорят в Лондо́не. Самим нечего есть и нам, хлебникам, тоже не стало ни воды, ни воздуха. Умирать надо, Игнац Альбертович, только ты, пожалуйста, Бейреш, – повернулся он к брату, – помирай первый.

– Да не за то речь, – отмахнулся Бейреш (Борис) Маврикиевич и сказал Владимиру: – Ваш отец, молодой человек, настоящую голову имел, аидише мозги: в уме до осьмушки копейки совершал расчеты!

– А когда мы ему говорили, что помощники обворовывают его, знаете, он шо отвечал? – спросил Игнац Альбертович и сам ответил: – Тот, кто ворует у меня, беднее меня, и, может быть, он прав… Вы пейте свой чай, остывает…

А Маруси все не было…

Уставши от игры в «очко» и в «шестьдесят шесть», хлебники стали пересуживать свои биржевые дела, и Владимир невольно заслушался: пред ним вдруг открылся весь божий мир! По тысячам дорог Украины скрипят телеги, хохлы кричат на волов «цоб-цобе», – это везут зерно со всех сторон к пристаням кормильца-Днепра, и жизнь сорока миллионов малороссов зависит от того, какие будут в этом сезоне ставки на пшеницу. Но и эти ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет опять закрыть Дарданеллы, а слухи пошли из-за каких-то событий в Индии и в Персии, и как-то связаны с этим и австрийский император Франц Иосиф, и императрица Мария Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они говорили не отстраненно, как читатели газет, а запальчиво, как о деталях собственного предприятия, одних царей одобряли, других ругали, и о тех и других как будто знали что-то такое, чего нигде не вычитаешь.

Насидевшись с картежниками, Владимир перешел в гостиную читать «Ниву» и «Рассвет» и дожидаться – хоть до утра – прихода Маруси.

Так прошло полчаса, и вдруг…

Вдруг его буквально залило ощущением, словно в холодный день печку затопили – это вернулась Маруся, а он, зачитавшись, ни звонка не слышал, ни того, как она раздевалась в прихожей, ни шагов ее по ковру. Просто вошло с нею в гостиную что-то необычайно хорошее, и он вдруг вспомнил слово, слышанное когда-то в Риме на лекции: «che bella pianta umana», «прекрасный росток человеческий». И, галантно вскочив, сказал ей с места в карьер:

– Вы царица, Маруся! Лучше вас я не встречал девушек на свете!

– А их и нет, – пожала она плечами, глядя ему прямо в душу своими серо-зелеными глазами, и подошла к кафельной стенке угловой печи, стала греть о нее озябшие ладони. – И где вы могли их встретить? В тюрьме ли? Кстати, вы там вспоминали о нас?

– Не раз! И о вас думал, и об Анне Михайловне. Но хочу про ваших «пассажиров» спросить. Вы как-то сказали, что нет на Дерибасовской студента, кто с вами не целовался. Что это – «стиль» такой или взаправду правда?

Маруся нахмурилась и отрезала:

– А я вас, газетчиков, ведь не соблазняю, так вы и не беспокойтесь. Ну, а если бы и правда, так что?

– Да как-то много их…

– А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль, – и она развернулась боком, спросила требовательно: – Убыло?

Он вынужденно глянул на всю ее статную фигурку в облегающем вишневом бархатном платье и почувствовал, как у него снова ватно обмякают ноги – сдобы, той сдобы, которая не давала ему спать на тюремной койке, – нет, не убыло у нее ни в груди, ни в бедрах…

– Да не смотрите на меня так! – вдруг улыбнулась она столь мягко, что ямочки появились на персиковых щеках.

– Как, Маруся?

– Садитесь! – приказала она и круто повернулась к двери, в которую заглянула Анна Михайловна. – Маман, у меня гости.

– Извини, – неожиданно смешалась мать. – Вам прислать поужинать?

– Я сыта, маман, я же из гостей. Закрой дверь, je vous en pris.

Анна Михайловна исчезла, а Маруся подошла к Владимиру, севшему в угол дивана, решив загладить свою резкость, села рядом с ним и сказала просительно, как делают это все женщины:

– Расскажите что-нибудь…

Он задохнулся от ее близости:

– Про что, Маруся?

– Что хотите… – Она вдруг потянулась всем телом, сладко и томно, как усталый котенок, улеглась, поджав колени, на диване и положила свою огненно-рыжую голову ему на колени. – Про тюрьму. Это романтично? Только честно…

Он не знал, куда девать свои руки, но она спокойно взяла их и положила его левую – ладонью под свою щеку, а правую себе на волосы.

– Я слушаю…

Ее щека, еще не согревшаяся с холодной улицы, была прохладной и нежной…

– Нет, Маруся, тюрьма это не романтично, – каким-то не своим голосом, но честно ответил он.

– Тогда не нужно про это. А что-нибудь историческое. Я люблю историческое…

Он взял себя в руки – «историческое» это его территория. И даже усмехнулся:

– Ну, если историческое, то сначала. Вы знаете, почему мы зовемся «Израиль»?

Она промолчала, и он продолжил:

– В Библии сказано, как наш праотец Яков сражался с Господом Богом. Всю ночь ангел, посланный Всемогущим, боролся с Яковом, но не смог его победить. И тогда ангел благословил Якова и назвал Израилем, то есть «спорящим с Богом». Это было не порицание, а почетное звание, которое наша традиция превратила в имя всей нации. О чем это говорит? О том, что спор со Всевышним не является грехом. Да, когда-то Бог наказал нас, наслал на нас римлян, которые отняли у нас Эрец-Исраэль, Святую землю. Ну и что? Мы Израиль, мы исправим эту ошибку. Ваше еврейское имя Мириам?

Она повернула голову и снизу вверх посмотрела ему в глаза:

– Поцелуй меня…

«Одесса была, пожалуй, самым полицейским городом в полицейской России. Главным лицом в городе был градоначальник, бывший контр-адмирал Зеленый Второй. Неограниченная власть сочеталась в нем с необузданным темпераментом. О нем ходили неисчислимые анекдоты, которые одесситы передавали друг другу шепотом. За границей, в вольной типографии, вышел в те годы целый сборник рассказов о подвигах контр-адмирала Зеленого Второго. Я видел его только один раз, и то лишь со спины. Но этого было для меня вполне достаточно. Градоначальник стоял во весь рост в своем экипаже, хриплым голосом испускал на всю улицу ругательства и потрясал вперед кулаком. Перед ним тянулись полицейские с руками у козырьков и дворники с шапками в руках, а из-за занавесок глядели перепуганные лица. Я подтянул ремни ранца и ускоренным шагом направился домой. Когда я хочу восстановить в памяти образ официальной России в годы моей ранней юности, я вижу спину градоначальника, его протянутый в пространство кулак и слышу хриплые ругательства, которые не принято печатать в словарях» (Лев Троцкий. «Моя жизнь»).

Конечно, с того времени, когда подростки Левушка Троцкий и Володя Жаботинский с ранцами за спиной шли из своих школ домой, к моменту нашего рассказа, то есть к 1903 году, прошло лет десять, но городским головой Одессы оставался все тот же адмирал Павел Зеленый. По словам еще одного знаменитого одесского журналиста, Власа Дорошевича, «П. А. Зеленый жил в Одессе, как Вильгельму II и не снится в Берлине. Когда он выезжал из дома, – по улицам раздавались тревожные свистки: «Едет! Едет!» На углах вырастали околоточные надзиратели и приставы «гвардейского образца» в мундирах и белоснежных перчатках. Городовые гнали в переулки извозчиков. И его превосходительство проносился по пустым улицам. Если у него являлось желание пройтись по бульвару, полиция гнала с бульвара публику: «Их превосходительство будут гулять!..» В течение тринадцати лет ни один житель «четвертого города России», с четырехсоттысячным населением, не мог выйти из дома в уверенности, что его не изругают последними словами, не оскорбят, не иссрамят».

Как видите, в России суть самодержавия не менялась (и не меняется) веками на всех уровнях – царской, губернской, городской и так далее. Не зря последний русский царь Николай Второй, придя к власти после гибели отца, сказал: «Мы будем хранить основы самодержавия так же твердо и непреложно, как хранил их наш усопший родитель». Правда, Лев Толстой, упреждая роковой 1905 год, остерегал его: «Правительство решило не только не идти вперед, отрешаясь все более и более от деспотических форм правления, но, напротив, вообразило себе, что спасение именно в этих грубых, отживших формах…»

Однако когда это цари, самодержцы и даже президенты прислушивались к советам писателей, даже гениальных?

Хотя девятый вал революционной волны 1905 года уже ясно рос на горизонте.

Голодные крестьянские бунты и жестокое их подавление карательными войсками, студенческие демонстрации и забастовки, террористические акты и убийства высших царских чиновников, провокационные и подстрекательские листовки анархистов, эсеров, социалистов и марксистов всех мастей – все это политико-экономическое варево бродило, пузырилось, пенилось и накаляло жизнь всех слоев российского общества с первых дней нового тысячелетия.

А граф Толстой продолжал объяснять самодержавию:

«Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа. Прежде всего ОН – и это знает всякий мужик – ОН:

1) от малоземелья, от того, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями, и хлебом,

2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий,

3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками,

4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их,

5) от чиновников, угнетающих народ,

6) от податей,

7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы».

Но вместо императора и правительства графу Толстому ответили рабочие.

Третьего ноября 1902 года в Ростове-на-Дону состоялись митинги с требованиями сократить рабочий день с двенадцати до девяти часов, повысить заработную плату на двадцать процентов и устроить школу для детей рабочих. Четвертого ноября рабочие продолжительным гудком подали сигнал ко всеобщей стачке. Одиннадцатого ноября полиция и казаки применили против забастовщиков оружие, 6 человек было убито и 17 ранено. Митинги в Ростове-на-Дону продолжались ещё две недели, то была первая политическая стачка в России.

Газета «Одесские новости», 1 января 1903 года

Сегодня в Израиле, когда в семь утра я включаю местное радио, я слышу именно эти слова: «Бодрое утро, Израиль! В эфире бодрые новости, бодрые шутки, бодрая музыка, бодрые ведущие в самом бодром утреннем шоу страны…»

А тогда…

Как видите, Альталена-Жаботинский бодро продолжил работу, причем не только в «Одесских новостях». В 1903 году он стал и корреспондентом эмигрантского журнала «Освобождение», который издавался в Штутгарте и Париже и нелегально поставлялся в Россию.

И, казалось бы, я тоже могу бодро идти дальше по фабуле его love story.

Но что-то жмет меня в его мемуарах об аресте и пребывании в тюрьме. Уж очень простенько он в нее попал и, не в пример своим соседям-«политикам», лихо из нее вышел. Судите сами:

«…я был тогда в Риме, – пишет он в “Повести моих дней”, – умер зять, и в доме остались две вдовы… Сестра совладала с горем, открыла женскую школу и начала развивать ее мало-помалу в гимназию. Всегда в их квартирах была комната, которую они называли “моей”, и при каждом моем возвращении в Одессу требовалось только постелить простыни на мою кровать. Однажды посреди ночи сестра разбудила меня и прошептала “полиция”. Вошел офицер в голубом жандармском мундире. В течение часа он рылся в моих книгах и бумагах, нашел какую-то “запрещенную” брошюру и пачку моих статей, которые напечатали в итальянской газете, издававшейся в Милане, и предложил следовать за ним: “Я получил приказ доставить вас в Крепость”».

Такое впечатление, что полиция пришла к Жаботинскому случайно, «однажды» и беспричинно, наобум. Но беспричинно ночные обыски и аресты в то время не проводились, это начнется позже, при большевиках. Тем паче, офицер сам сказал, что у него есть приказ доставить Жаботинского в тюрьму. А приказы не делаются без оснований. Однако ни публикации в «Одесских новостях», завизированные цензурой, ни выступления Жаботинского в «Артистическом обществе» об индивидуализме, еврейском самосознании и литературной критике не могли считаться антигосударственной деятельностью, да еще настолько серьезной, чтобы без всякого суда подвергнуть популярного у одесской публики журналиста аресту и заключению в тюрьму.

Тогда в чем же дело?

А в том, что «в течение часа он рылся в моих книгах и бумагах, нашел какую-то “запрещенную” брошюру и пачку моих статей, которые напечатали в итальянской газете, издававшейся в Милане, и…» – обратите внимание: после этого – «…предложил следовать за ним». То есть, вот! – пачка статей, опубликованных в Милане за подписью Vladimiro Giabotinski, и было то, ради чего проводился обыск.

Но каким образом полиция могла знать об этих публикациях? Неужели во всех городах Италии, а то и Европы, были у царской разведки агенты, доносившие в Москву о газетных публикациях, касавшихся России? Или Александр Нелидов, посол России при Его Величестве Короле Италии, сидя в своей резиденции на посольской вилле в Риме, ежедневно читал все провинциальные итальянские газеты от Милана до Пизы?

Я в этом сомневаюсь. Но тут мне попалась книга В. Измозика «“Черные кабинеты”. История российской перлюстрации XVIII – начала XX века». В этой книге с уникальной дотошностью рассказано о секретной перлюстрации – проверке всей почтовой корреспонденции в России еще со времен Екатерины Второй. Императрица и все ее преемники, включая Николая Второго, лично курировали это архиважное ведомство и регулярно получали из рук министра внутренних дел сургучно запечатанный пакет с выписками из самых интересных писем своих подданных, а также иностранцев, пребывающих в Российской империи. Для ведения столь грандиозной работы при почтовых конторах в Санкт-Петербурге, Москве, Варшаве, Казани, Одессе, Тифлисе и Харькове существовали секретные «черные кабинеты» со штатами люстраторов и цензоров, натасканных на самых изысканных и остроумных способах тайного вскрытия конвертов и столь же незаметного их запечатывания. За день усердной работы каждый из них искусно вскрывал, прочитывал, вручную копировал-переписывал и столь же умело запечатывал до пятисот писем.

Естественно, почтовой корреспонденции было в России куда больше, чем могли проверить эти «черные кабинеты», но опытные люстраторы каким-то профессиональным чутьем – по конверту, почерку отправителя и даже запаху писем – определяли самые подозрительные и редко ошибались. Причем вся их работа была настолько засекречена, что никаких упоминаний о «черных кабинетах» не было ни в каких официальных документах, а сотрудники этих «кабинетов» числились по другим ведомствам и там получали свои немалые зарплаты.

Если Жаботинский посылал в Италию свои статьи по почте (а как еще?) и если наверняка по почте ему присылали из «Avanti!» и «Patria» газеты с его статьями, то рано или поздно эта корреспонденция не могла неприкосновенно миновать одесский «черный кабинет». И значит, вот откуда полиция получила наводку, что именно искать в книгах и бумагах молодого журналиста…

Впрочем, есть и другая версия. Как следует из ежедневных жандармских донесений «о передвижениях мещанина Жаботинского (кличка Бритый), проживающего в доме 11 по Красному переулку», сей «мещанин» вел открытый образ жизни: чуть ли не ежедневно у него бывали «крестьянин Херсонской губернии Николай Эммануилов Корнейчук, двадцати лет (кличка Большеносый)», а также Александр Поляк и другие приятели. Упаси меня Боже подозревать замечательного Корнея Чуковского в стукачестве, но кто-то из посетителей мог оказаться не столь кошерным и донести в полицию об итальянских газетах, лежавших у Жаботинского на столе…

И наконец, третья версия: Александр Поляк. Кто такой? В Интернете я такого не нашел, зато вот что нашел у Троцкого:

«Связи с Одессой я поддерживал и развивал. У входа в Публичную библиотеку я познакомился с рабочим в очках: мы поглядели друг на друга пристально и догадались друг о друге. Это был Альберт Поляк, наборщик, организатор знаменитой впоследствии центральной типографии партии. Знакомство с ним составило эпоху в жизни нашей организации…

От Поляка я случайно узнал, что техник Шренцель, выдававший себя за инженера и давно тершийся вокруг нас, – старый провокатор. Это был глупый и назойливый человечек в форменной фуражке со значком. Мы инстинктивно не доверяли ему, но кое-кого и кое-что он знал. Я пригласил Шренцеля на квартиру к Мухину. Здесь я подробно изложил биографию Шренцеля, не называя его, и довел его этим до полной невменяемости. Мы пригрозили ему, в случае выдачи, короткой расправой. По-видимому, это подействовало, так как месяца три после того нас не тревожили. Зато после нашего ареста Шренцель громоздил в своих показаниях ужасы на ужасы».

Я не имею доказательств, что Александр Поляк, друг Жаботинского, и Альберт Поляк, которого Троцкий встретил у входа в Одесскую публичную библиотеку, – одно и то же лицо. Но два прогрессивных (чтоб не сказать «революционных») А. Поляка в одной Одессе? Ведь по времени они совпадают: Троцкий встретил Альберта Поляка накануне своего ареста в 1898-м, и Поляк, отсидев тоже два или три года, мог стать Александром и попасть под «особый надзор». Отслеживая его контакты, полиция пришла к Жаботинскому и не только к нему…

Разобравшись – хотя бы для себя – с обстоятельствами ареста Жаботинского, перехожу к его освобождению.

Мне понятна бравада молодого журналиста, когда он говорит Анне Михайловне Мильгром: «Семь недель провел я в этой тюрьме, и это одно из самых приятных и дорогих мне воспоминаний». Но «Повесть моих дней», откуда я взял эту реплику, написана много лет спустя взрослым, если не сказать «пожилым», Жаботинским. Откуда же это прекраснодушие: «Полюбил я и воров, особенно юношу, который приносил мне борщ и мясо со словами: “Шампанское!” И даже начальника тюрьмы я полюбил, жандармов и стражников…»? Или по прошествии лет он забыл свои тюремные голодовки и бунты против начальника тюрьмы, жандармов и стражников?

Это странно, особенно в свете того, что почти сразу после его выхода из тюрьмы условия жизни тамошних арестантов радикально изменились, о чем сам Жаботинский тут же написал в тридцать первый номер журнала «Освобождение»:

«17-летнего юношу посадили в карцер за то, что во время прогулки он вынул из кармана красный платок и взмахнул им. Когда все узнали о постигшей его участи, решено было послать кого-либо в контору для переговоров. Один из товарищей отправился к начальнику и от имени всех просил освободить товарища из карцера… Начальник в ответ заявляет, что он не желает считаться с мнением арестованных. Посланный вернулся в свою камеру и передал всем ответ начальника. Все единодушно решили протестовать, а так как для выражения протеста имеется одна форма – стук, решено было стучать. И вот начинается страшная драма в Одесской тюрьме. Лишь только послышался стук, стая надзирателей в сопровождении начальника и его помощников набросилась на заключенных, им связывали руки и ноги, их били до полусмерти. Били руками, били ногами, канатом, один из помощников, Блонский, бил одного из товарищей головой об стенку – вообще, он в этот день отличался больше всех. Били и связывали всех, кого подозревали в стуке, одного русского топтали ногами и кричали ему: “Что, выкрестился и продал жидам душу!”… Один из товарищей начал кричать, ему заткнули рот и начали его душить. Собрав последние силы, он крикнул: “Я задыхаюсь!” – “Ничего, – отвечали ему, – одним будет меньше”. Одного связанного били ногами в грудь – у него пошла кровь горлом…»

И этого начальника тюрьмы, этих надзирателей полюбил Жаботинский?

Странно это.

Семь недель – почти два месяца! – без суда продержать известного журналиста в одиночной тюремной камере – это, согласитесь, даже для «проклятого царизма» событие из ряда вон. Причем – никакого возмущения публики, никаких гласных действий редакции «Одесских новостей» или хозяев газеты. Я провел девять дней в подвальном архиве Одесской городской библиотеки, листая ветхие подшивки этой газеты за 1902–1903 годы, и не нашел ни строчки о причине двухмесячного отсутствия публикаций самого читаемого в городе журналиста.

«Мы послали ваши статьи, сударь, официальному переводчику, который определит, не опорочили ли вы наше государство…» А через несколько строк: «Я вышел на свободу, потому что официальный переводчик не нашел в моих статьях “посягательств на достоинство государства”». То есть, переводчик семь недель читал статьи Жаботинского в миланской газете, но даже в статье «Толстой – царю», где черным по белому сказано про Николая Второго «слабовольный, нерешительный, неспособный к живому чувству, под пагубным влиянием своих советчиков совершил шаги, отмеченные крайней реакционностью…» – даже здесь официальный переводчик «не нашел посягательств на достоинство государства»?

Простите, господа!

Позвольте все-таки думать о государевых чиновниках – «в канцелярии тюрьмы я застал жандармского генерала и помощника гражданского прокурора, молодого человека, которого я несколько раз видел в “Литературном клубе”», – так вот, позвольте о жандармском генерале и помощнике гражданского прокурора думать более сдержанно, чем о филерах и рядовых жандармах.

Я уверен, что все обстояло далеко не так легкомысленно, как кажется при первом прочтении мемуаров моего героя – даже при всем моем им восхищении.

Я не сомневаюсь, что через неделю после ареста Жаботинского прокуратура уже имела полный перевод его итальянских статей. В статье «Одесские “отсидки” Владимира Жаботинского» все та же Наталья Панасенко это подтверждает документально: «В 1903 году… вице-директор департамента полиции на запрос Херсонского градоначальника отвечает: “Владимир Жаботинский, сотрудничая в 1901 и 1902 годах в римской газете “Раtriа”, в своих корреспонденциях заведомо извращал и представлял в крайне тенденциозном виде все явления политического характера в России”».

То есть, в Одесской полиции прекрасно знали все антиправительственные «грехи» юного Жаботинского и в 1901, и в 1902 годах. И потому я думаю, что все семь недель, которые он сидел в тюрьме, руководство полиции и прокуратуры судило и рядило, что же им делать с этим Альталеной.

Вполне возможно, и даже наверняка, Александр Эрманс, владелец газеты, и Израиль Хейфец, главный редактор, по своим закулисным каналам, Лео Трецек через своих полицейских друзей, а сестра Тамара через учеников своей школы, – все пытались повлиять и таки повлияли на высшее городское начальство. И, в конце концов, помощник гражданского прокурора, рыжий молодой человек, который несколько раз видел и слышал Жаботинского в «Литературном клубе», уговорил жандармского генерала поехать в Крепостную тюрьму, дабы своими глазами взглянуть на этого Альталену и решить, опасен ли он для государевой власти. А поскольку двадцатидвухлетний Жаботинский, по всем воспоминаниям, выглядел семнадцатилетним, то генерал махнул рукой: «Ладно, выпустите мальчишку. Только возьмите под надзор!»…

Вы помните финал замечательного фильма «Крестный отец»? В католическом храме под величественную органную музыку Баха Майкл, сын Дона Карлеоне, становится крестным отцом своего племянника, и в это же время его «гвардейцы» расстреливают, душат и ликвидируют всех членов конкурирующей банды…

А теперь перенесите себя в февраль 1903 года…

Владимир Жаботинский не принимал участия ни в Минском сионистском съезде, ни в императорском бале-маскараде. Судя по его февральским фельетонам в «Одесских новостях», он был занят иной активностью.

Жаботинский: «Между тем приближались дни Пасхи, Пасхи 1903 года. От некоторых знакомых я слышал странные тревожные речи, что в городе и во всей округе, во всей губернии витает опасность еврейских погромов: ничего подобного не происходило более двадцати лет. Один утверждал, что слухи – пустая болтовня и вздор, полиция не допустит, другой шептал, что полиция как раз и собирается организовать погром, третий советовал направить делегацию уважаемых еврейских граждан для переговоров с городским головой…

Я засел за стол и написал десяток писем десятку еврейских деятелей, большую часть которых я не знал. Я предлагал наладить самооборону. Я не получил ответа, но прошла неделя, и ко мне заглянул друг детства, студент, у которого были контакты со всеми “движениями”. Он сказал мне: “Имярек показал мне твое письмо, совершенно конфиденциально, разумеется. Зачем было писать? Прежде всего, именно те, к кому ты обратился, не осмелятся и не сдвинутся с места. И еще, и это главное, – здесь уже есть группа самообороны, пойдем и увидишь”. Мы поехали на Молдаванку, и там в просторной и пустой комнате, похожей на торговую контору (но без дощечки на дверях), я увидел нескольких молодых людей, одним из них был Израиль Тривус, мой друг с того дня… Имена других я запамятовал… Принимал нас молодой человек лет двадцати восьми, симпатичной внешности, с черной бородкой, Самойло Козодой (фармацевт из Овидиополя и племянник Игнаца Альбертовича. – Э.Т.), которого я там застал, называл его Генрих, а другие никак не называли – по-видимому, и не знали его лично. Собралось человек шесть молодежи, большинство студенты. Генрих принес чайник, стаканы, печенье и сказал: “Если что понадобится, я к вашим услугам”, – и ушел в другую комнату, и никто его не удерживал…»

Но вернемся в апрель 1903 года.

«Между тем приближались дни Пасхи, Пасхи 1903 года…»

Молодые люди, собравшиеся на Молдаванке в просторной и пустой комнате, похожей на торговую контору, решили, как написал Жаботинский, «вооружить массу народу… это была, насколько мне известно, первая попытка организовать еврейскую самооборону в России».

Шмуэль Кац, биограф и друг Жаботинского: «На следующее утро Жаботинский пошел с Тривусом просить поддержки у Меира Дизенгофа, преуспевающего уважаемого купца. Дизенгоф предложил Жаботинскому отправиться на сбор пожертвований немедленно. Союз знаменитого Альталены с практичным бизнесменом оказался успешным. В один день они собрали пять тысяч рублей. Затем Жаботинский и Тривус навестили двух еврейских торговцев оружием, которые тоже оказали поддержку незамедлительно».

А Жаботинский в романе «Пятеро»: «Мы поработали на славу: собрали деньги, до пятисот рублей, если мне не изменяет память, – огромная сумма в наших глазах, Ройхвергер, владелец оружейного магазина, подарил нам двадцать револьверов, а остальные продал по дешевке, большей частью «в кредит», без надежды на оплату. Оружейный склад был в той же конторе Генриха: револьверы, ломы, кухонные ножи, ножи для убоя скота. Там круглосуточно дежурили двое, и туда же, юноша за юношей, каждый с “запиской”, с подписью одного из членов “Комитета”, приходили и получали то, что им причитается. Во второй комнате мы поместили гектограф, и на нем размножали листовки на русском языке и на идиш… (Надеюсь, вы и без меня догадались, кто писал эти листовки. – Э.Т.) …Их содержание было очень простым: две статьи из уголовного кодекса, по которым убивший в целях самообороны освобождался от наказания, и несколько слов ободрения к нашей молодежи, чтобы она не давала резать евреев как скот…»

Я не буду спорить со Шмуэлем Кацем, другом Жаботинского, пятьсот рублей собрали Жаботинский и Дизенгоф или пять тысяч. Испытывая пиетет и к тому, и к другому, я все-таки склонен доверять числу 500, что тоже было огромными по тем временам деньгами. Думаю, что когда Альталена-Жаботинский и Израиль Тривус объяснили «уважаемому купцу», чей дом жена превратила в самый известный салон в городе: здесь собирался весь цвет одесской еврейской интеллигенции, – так вот, когда сорокалетнему Меиру Дизенгофу, активисту движения «Ховевей Цион» (Любящие Сион), Жаботинский и Тривус объяснили цель своего визита, Меир Янкелевич достал из кармана 100 рублей и только после этого предложил им отправиться на сбор пожертвований.

Да, погром в Пасху состоялся, и даже не один.

Первый случился в ста пятидесяти верстах от Одессы, в Бессарабии, в небольшом городке Дубоссары. Вот бесстрастное свидетельство Интернета:

Шестого апреля 1903 года, ясным последним днем еврейской Пасхи и начала православной Пасхи, толпа, собравшаяся на городской площади Дубоссар, с криками «Бей жидов – спасай Россию!» стала громить еврейские дома, лавки и магазины. К вечеру, когда погром закончился, на улицах появились полиция и воинские патрули, были арестованы 60 человек.

Хотя в 1903 году не было ни Интернета, ни радио, ни общедоступной телефонной связи, уже на следующее утро весть о дубоссарском погроме разлетелась по всей стране. Слухи сообщали, что это только начало, что полиция и правительство готовят еврейские погромы повсеместно…

И действительно, на следующий день начался погром в Кишиневе. Об этом погроме, одном из самых известных, авторами-евреями и авторами-антисемитами, включая знаменитого писателя Александра Солженицына, написаны сотни статей и книг, поэтому снова данные только Интернета:

За семь лет до этих трагических событий, шестого января 1896 года, в Париже, в подвале «Гран-кафе» на бульваре Капуцинок, в полной темноте тихо скончалась неспешная дилижанская проза, и первые зрители синематографа братьев Люмьер криками ужаса и паники встретили летящий со стены прямо на них паровоз, а позади него, на прицепе – еще невидимую, но уже совсем другую, скоростную прозу движения, movie. С тех пор поезда, а потом самолеты и, наконец, космические ракеты стали диктовать писателям и драматургам новую динамику сюжетов, но я не буду, «задрав штаны», бежать за космическими кораблями, а вот вам почти люмьеровский сюжет.

«История еврейских погромов до 38 года скрывается в исторической тени», – сообщает нам профессор Аркадий Ковельман, глава кафедры иудаики в Институте стран Азии и Африки при Московском государственном университете.

В этой тени, в V веке до новой эры, персидский царь по наущению своего советника Амана дал приказ всем областным начальникам убить и истребить всех евреев от малого до старого, детей и женщин в один день. Указ этот следовало объявить «всем народам». Когда же Амана разоблачили как клеветника и повесили на дереве, евреям было разрешено «собраться и стать на защиту жизни своей, истребить, убить и погубить всех сильных в народе и в области, которые притесняют их»…

Иными словами, первый холокост планировался еще в Персии в V веке до новой эры, а осуществлен был в Европе в XX веке. Обе эти акции широко известны, я на них останавливаться не буду. А вот о планировании первого холокоста в России знают только специалисты-историки, их свидетельства упомяну. Одним из самых властвующих русских антисемитов был император Николай Первый. Количество принятых им антиеврейских законов и указов исчисляется сотнями. В самом начале сороковых годов XIX столетия он решил кардинально разобраться с этим народом и одобрил предложение Министерства государственных имуществ России о выселении всего еврейского населения Новороссии в резервацию далеко на восток, на полное вымирание в безжизненных и пустынных заволжских степях. Помешал этому геноциду, как ни странно, граф Михаил Семенович Воронцов, известный потомкам лишь по пушкинской эпиграмме. На самом деле фельдмаршал Воронцов провел свою молодость в Англии, геройски сражался с Наполеоном и был ранен в битве под Бородино, а в 1815–1818 годах командовал корпусом, оккупировавшим Францию. Назначенный генерал-губернатором Новороссии, он поднял в своем крае земледелие и овцеводство, в Одессе – торговлю, в Крыму – виноделие, дорожное строительство и лесопосадки. При нём началось пассажирское пароходство по Черному морю. А получив указание выселить евреев, написал императору:

Чернильница вздрагивала от ударов перьевой ручкой, перо с яростным усилием царапало бумагу… Бешенство, возмущение, стыд, бесчестие и презрение к своим соплеменникам – целый коктейль злости, бессилия и ненависти, выпитый им в Кишиневе в разговорах с жертвами погрома, теперь сам хлынул в слова:

Вернувшись из Кишинева в Одессу и работая дома над переводом поэмы Бялика, Владимир, когда не сразу находились точные рифмы, ребром ладони яростно бил по краю стола, чтобы эта боль перешла в стихи:

Иудейский гнев стихов Бялика умножался еврейской горечью и итальянским темпераментом Жаботинского:

Слова, впитавшие в себя кровь автора, имеют, ложась на бумагу, свойство освобождать его душу и мозг от невыносимого груза невысказанных чувств:

Но эти же слова, произнесенные вслух, громко, публично и прямо в лицо молодым слушателям снова обретали взрывную силу вложенной в них ярости, и, выступая теперь перед отрядами самообороны в Одессе и в местечках черты оседлости, Жаботинский каждую свою речь начинал этим переводом:

В метель, в дождь и в жару он ездит по южным и западным еврейским общинам. Ему все еще 22 года, но теперь это другой Жаботинский – пламенный оратор и яростный борец против ассимиляторских настроений…

Между тем слухи о возможности новых погромов будоражили евреев всей страны, и по примеру Одессы молодежные бригады самозащиты стали возникать в Киеве, Воронеже, Тирасполе, Двинске… Министр внутренних дел Вячеслав Плеве, которого многие считали главным закулисным покровителем кишиневского погрома и организатором будущих погромов, подтвердил эту репутацию, разослав в губернские полиции циркуляр с категорическим указанием: «Никакие кружки самообороны терпимы быть не должны». Полиция тут же ринулась выполнять приказ: арестовывала за участие в кружках самообороны, отбирала оружие. А Плеве пригласил группу именитых питерских евреев и сказал: «Знайте же, что, если вы не удержите вашу молодежь от революционного движения, мы сделаем ваше положение настолько несносным, что вам придется уйти из России до последнего человека».

Это, однако, не остановило ни еврейскую молодежь, ни Жаботинского.

Шмуэль Кац: «Молодежь учила перевод Жаботинского наизусть, а отрывки из него цитировались в частных беседах и групповых дискуссиях. С него снимали копии, распространяли подпольно и декламировали на митингах молодежи и собраниях организаций самообороны. Один участник такой встречи писал позднее: “Еврейская молодежь и члены отрядов самообороны собирались вместе и читали вслух русский перевод этого будоражившего стихотворения. Счастлив был тот, кому доставалась переснятая копия, а совсем счастливым выпала честь слушать, как Жаботинский читает его на одном из наших тайных нелегальных митингах”».

И Владимир чувствовал это, видел, как своей энергией, яростью голоса и стихов он срывает с их душ какую-то болотную слизь, пробивает панцири эгоизма, бьет и хлещет по лицам, ранит до крови самолюбивые сердца и, прорываясь к еврейским генам, взрывает сознание:

«Юношеский сионизм Жаботинского, вызванный к жизни “срамом” кишиневского погрома, явился в первую очередь реакцией на унизительное и рабское “непротивленчество” соплеменников. Другими словами, его сионистская деятельность проистекала все из того же чувства собственного достоинства, обретшего национальное выражение. “Наша главная болезнь – самопрезрение, наша главная нужда – развить самоуважение”, – заявляет он на заре своей политической карьеры». (Профессор Михаил Вайскпоф, доктор философии).

«Пришел 1903 год, и “лучезарная жизнерадостность” восходящей литературной звезды Альталены была погашена волной погромов, прокатившихся по южным российским губерниям. И миру явился другой Жаботинский – бескомпромиссный и жесткий боец, оратор, дипломат, военачальник. Он часто ездит по западным окраинам империи, видит положение дел в черте оседлости. И очень скоро становится пламенным борцом против ассимиляторских настроений и одной из ведущих фигур сионистского движения» (Олег Горн, историк).

Жаботинский: «Месяцы шли, я уезжал и приезжал, часто надолго теряя семью Мильгром из виду. От времени до времени где-то стреляли в губернаторов, убивали министров… С севера приходили вести о карательных походах на целые губернии, уже ясно было, что одним “настроением” передового общества да единичными пулями переродить государственный строй не удастся…»

На самом деле «уезжал и приезжал» – это слишком скромное определение той деятельности, которая захватила Жаботинского. Остановить погромную волну, упредить одесские и прочие погромы, поднять еврейскую молодежь к сопротивлению и обороне – вот то, что сегодня назвали бы драйвом и месседжем, а тогда стало смыслом и целью его выступлений на тайных еврейских собраниях не только в Одессе, но и по всей губернии. И плюс к этому – ежедневная колонка в «Одесских новостях» (даже просто перепечатать его статью в эту книгу занимает у меня два-три часа, а ведь он был обязан сочинять эти статьи каждый день; впрочем, Корней Чуковский вспоминает, что Жаботинский при нем писал свои фельетоны, что называется, «влёт» – сядет за стол и ровным почерком пишет на узкой бумажной полосе сразу набело), и еще – пространные репортажи в журнал «Освобождение»:

В середине лета Одесса усыпана тополиным пухом, он белыми дорожками лежит вдоль тротуарных бордюров. Гуляя с Марусей, Зеэв, словно сбросив с себя груз своих исторических обязанностей и забот, по-мальчишески поджигает эти дорожки спичками, следит, как огонь бежит вдоль тротуара, и говорит:

– Да, мы уходим отсюда! Пока нет вселенского погрома – должны уйти! Из России, Турции, Германии, даже из Италии! При этом сионисты не отвергают идеи «миссии» еврейского народа. Наоборот, мы уверены, что мир еще воспримет от нас многие вещи. Но единственный путь к этому – создание своего, еврейского государства в земле Израиля по обе стороны реки Иордан…

Они выходят на Николаевский бульвар. С тележки уличного продавца Зеэв покупает себе и Марусе два конфетных петушка и продолжает:

– И после этого перед нами встанет еще одна задача, самая главная: превращение земли Израиля в государство, возглавляющее весь культурный мир. «Ибо из Сиона выйдет Тора»…

Обсасывая петушка на палочке, Маруся обнимает Зеэва, перебивая:

– Милый, ты бредишь! У тебя тут такое будущее! А ты бредишь каким-то Иорданом!

– Не каким-то! Нашим! – освобождаясь от ее руки, гневно отвечает он. – И мы сделаем это!

– А ты кто? Моисей?

– Моисей был первым сионистом. А я из тех, кто теперь берет на себя его миссию.

– И завтра поведешь евреев в Палестину? – иронизирует она.

– Нет, «завтра» мы еще не готовы. Не стригут овец, пока не обросли, не собирают винограда, пока не созрел…

– Я же говорю: ты бредишь…

Они сидят под парусиновым тентом в портовой кофейне. Рядом – причал с грузовым судном «Hamburg», там перекликаются торговцы, биндюжники, матросы и лодочники, а грузчики, пригибаясь под тяжестью мешков с пшеницей, бегом тащат эти мешки вверх по корабельным сходням…

– Пойми, – продолжает Зеэв, – в Кишиневе почти половина населения евреи – и что? Никто не сопротивлялся погрому! Хуже овец! Это конец нации, вырождение! Даже если не будет больше ни одного погрома, то еще два-три поколения в галуте, и мы измельчаем в пыль, в ничто! Мы должны срочно увести евреев в Эрец-Исраэль. Только там, на своей земле, и сражаясь за эту землю, мы через три – пять поколений вырастим не евреев и жидов, а – израильтян!

На медленной «подъемной машине»-фуникулере они поднимаются к памятнику Дюку Ришелье.

– У русских есть пословица: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится», – говорит Зеэв. – Мы такие же, только хуже: пока погром не грянет, еврей не поднимется. Так было в Египте, в Персии, в Испании, везде. И так будет здесь – после кишиневского погрома даже из Бессарабии не все уехали. Но эта страна летит в тартарары – тут голод и нищета, а правительство – ты же видела только что – последний хлеб продает Германии. И значит, погромы будут еще и еще. Зреет виноград, и в свое время евреи тоже созреют, я кладу на переселение, как в Библии, – сорок лет. В середине века у нас будет свое государство по обе стороны Иордана. И если не я, то мой сын будет выбирать еврейский парламент.

Но Маруся не отступает:

– Англичане в таких случаях говорят «I wish…»

– А твой Самойло из Овидиополя считает: достаточно одному захотеть, сильно захотеть – и все так захотят, и сбудется.

– Самойло мистик…

– Нет, он прав. Вспомни Маккаби, Спартака, Гарибальди. Один может толкнуть лавину. А когда мечта захватывает народ, она уже сама по себе великая держава! Здесь под моими ногами не моя земля, у меня нет с ней скреп. А там каждый ребенок будет пятками чувствовать энергию Бар-Кохбы, Самсона Назорея и царя Соломона…

– Ты просто одержимый… – горестно говорит Маруся.

Вагон «подъемной машины» взбирается на самый верх.

– Но посмотри, какой прекрасный город! – просит Маруся. – Почему мы не можем жить здесь? Ты уже знаменитый…

Зеэв не успевает ответить – площадь у памятника Дюку, все прилегающие улицы и бульвары, Соборная площадь и далее, сколько видит глаз, – всё было во власти рабочей демонстрации и гула митингующего пролетариата…

Журнал «Освобождение», №  26–28, 1903 год

Жаботинский: «Я начинал входить в общественную деятельность: секретарь временного правления “Общества санаторных колоний и других гигиено-диетических учреждений для лечения и воспитания слабых здоровьем учащихся неимущего еврейского населения города Одессы и его предместий”».

На самом деле под вывеской этого учреждения действовал все тот же «Комитет самозащиты», который проводил «занятия гимнастикой», а под видом гимнастики – тренировки отрядов самообороны. Правление «Комитета» предложило Жаботинскому подыскать несколько добровольцев для обхода бедноты – записать, кому нужен на зиму даровой уголь.

Жаботинский передал это старшим детям Анны Михайловны. Марко записался (потом не пошел, забыл и очень извинялся), Лика, кусая ногти и не подняв глаз от брошюры, сделала знак отказа головой, Маруся сказала:

– В паре с вами, хорошо?

В ее согласии ничего неожиданного не было: он уже знал, что у нее в натуре есть дельная заботливая жилка. Это она, когда Самойло приехал из местечка, за полтора года подготовила его к экзамену, какой требовался для аптекарской его карьеры, а сама тогда еще была девочкой, она и теперь занималась с племянницей кухарки, очень аккуратно. Когда заболел один из ее “пассажиров”, приезжий без родни в Одессе, она ходила к нему по три раза на дню, следила, чтобы принимал лекарство, меняла компрессы, хотя час его милости (знаю от нее) тогда уже давно был позади. Она умела даже сварить приемлемый завтрак и перешить блузку.

Когда Жабо зашел за нею в назначенный день, в передней он застал уходящего Самойло. Тот был чем-то расстроен, кусал губы, даже ворчал неясно, о чем-то хотел спросить и не спросил. В гостиной мать и Маруся молчали так, как молчат люди, только что поссорившиеся. Маруся явно обрадовалась, что можно уйти, по дороге на извозчике была неразговорчива и тоже кусала губы.

– В чем дело, Маруся, кто кого обидел? – спросил Жабо.

– Имеете прекрасный случай помолчать, – сказала она злобно, – советую воспользоваться.

Он послушался.

«Помню один дом в том участке, – пишет Жаботинский, – который мы с нею должны были обойти. Там была особенность, для меня невиданная: двухэтажный подвал. Окна обоих этажей выходили в траншею, но и за окнами внутри был сперва коридор, во всю длину фасада, и только уже из коридора “освещались” комнаты. Не умею описывать нищету, как не сумел бы заняться обрыванием крыльев у живой мухи, или вообще медленным мучительством. Помню, что неотступно зудела в мозгу одна банальная мысль: на волосок от того было, когда ты должен был родиться, чтобы вышла у Господа в счетной книге описка, – и здесь бы ты жил сегодня, в нижнем подвале… Совестно было за то, что перед этим просидел час в греческой кофейне за кофе с рахат-лукумом, растратив четвертак, бюджет их целого дня. И как всегда бывает, когда совестно, я проходил по берлогам насупленный, говорил с обитателями суровым казенным голосом, на просьбы отвечал сухо: Постараемся. Увидим. Обещать не могу.

Зато Маруся сразу – нет другого слова – повеселела. В первой же комнате она подошла к люльке, сделанной из ящика, я за нею. В люльке, под клочьями цвета старого мешка, лежал серый ребенок, от краев губ у него к ноздрям шли две морщины, глубокие, как трещины, и черные луночки под веками. Когда над ним наклонилась Маруся, серое лицо вдруг мучительно исказилось, трещины растянулись до глаз, изо рта показались багровые десны, крошечный подбородок заострился, как у мертвого. Мать стояла тут же, она обрадовалась и сказала по-еврейски, и я Марусе перевел:

– Что бы мне было за его сладкие глазки, барышня: он смеется.

У Маруси там все дети смеялись, сбегались, ковыляли, ползли к ней сразу, точно это была старая знакомая и все утро ее ждали. Я оставил ее где-то на табуретке с целой толпою кругом, запись докончил один, и все время слышал из той комнаты гвалт, возню, писк, заливающийся детский хохот, как будто это не подвал, как будто действительно есть на свете зеленые лужайки, и запах сирени, и солнце над головой…

– Не знал, – сказал я, когда мы кончили, – что вы такая бонна.

От ее прежних нервов и следа не осталось, она весело ответила:

– Дети ко мне идут, я и сама на них бросаюсь на улице, няньки часто пугаются. Мама только на днях меня просила не трогать русских детей, а то еще подумают, что я им даю леденцы с мышьяком: она прочла в газете, что был такой слух где-то пущен в Бессарабии.

Мы опять сидели в дрожках, по уставу того времени, я обнимал ее за талию. Уже смерклось, вдруг она потянула мою обнимающую руку, чтобы стало теснее, сама ближе прижалась, повернула ко мне лицо и шепнула:

– Хотите, отдохнем от жидов? и от богатых, и от бедных? Идемте со мной сегодня вечером к Руницким, Алексей Дмитриевич просил и вас привести…

Я вдруг сообразил:

– Эге, Маруся, – не из-за него ли вышла у вас сегодня трагедия с мамой? Потому что трагедия была, это ясно: пахло на всю квартиру Эсхилом, Софоклом и Эврипидом.

Она, подтверждая, задорно закивала:

– Клочья летели. Кстати, пришел Самойло, мама еще и его на помощь призвала!

– О, Мария: неужели есть опасность, что тебя выкрестят и – как это выразить – примут в командный состав Добровольного флота?

Она все с тем же задором смотрела мне в лицо, близко-близко, и смеялась так, что зубы сверкали в блеске только что зажженных на улице фонарей:

– О нет, этого мама не опасается, она умная, она всё знает.

– Что “всё”? Не пугайте меня.

– Все, что со мною будет. И что я, в частности, и не выкрещусь, и не выйду замуж за моряка из Добровольного флота.

– Чего ж она боится?

– Мама, в сущности, очень консервативный человек: любит, чтобы во всем был раз навсегда заведенный порядок.

– Заведенный порядок? Когда речь идет о Марусе? Дитя мое, вашему бытию имя “катавасия”, а не заведенный порядок.

– Значит, надо, чтобы и в катавасии была система, без неожиданностей и без новых элементов, и вообще это не ваше дело. А к Руницким пойдете?

Этого Руницкого я видал у них уже раза три, с большими перерывами из-за рейсов его парохода (чина его не помню, что-то ниже капитана, конечно – ему и тридцати лет не было, – но уже серьезный какой-то чин). Он и мне действительно показался неожиданным элементом в их обстановке. Невидалью русские гости в наших домах, конечно, не были, хотя встречались редко и туго акклиматизировались, но это бывали адвокаты, врачи, купцы, студенты – в каком-то отношении свои люди. Моряка никто никогда не видал, кроме как на палубах. Маруся была в гимназии вместе с одной из барышень Руницких, потом обе семьи жили рядом на даче, и однажды Алексей Дмитриевич катал Марусю со своими сестрами на маленькой яхте, но и это еще ничего “не обосновывало”. Дачные дружбы, вообще, не указ для знакомств между людьми таких друг для друга экзотических кругов. Он это чувствовал, явно между нами робел, Маруся втягивала его в беседу, он честно старался попасть в ритм, ничего не выходило, да и нам всем было при нем чуть-чуть несвободно, словно это не гость, как мы, а наблюдатель. Был он недурной пианист, и гора, видно, у него спадала с плеч, когда Маруся его просила играть: наконец не надо разговаривать, а в то же время развлекаешь общество, как полагается по вежливости.

Зато дома у Руницких мы с Марусей провели тогда чудесный вечер. Отца их семейства не было в живых, но при жизни он был думский деятель… это чувствовалось в климате семьи (тогда еще, конечно, не говорили “климат”, но слово удачное), и еще дальше за этим чувствовалась их фамильная усадьба, сад с прудом, старые аллеи, липовые или какие там полагаются, Бог знает сколько поколений покоя, почета, уюта, несуетливого хлебосольства, когда гости издалека оставались ночевать, и было, где всех разместить… Культура? Алексей Дмитриевич учился в Петербурге в важном каком-то лицее. Только сидя у них, я оценил, сколько было в наших собственных обыденных беседах, дома у Маруси, дразнящего блеска – и вдруг почувствовал, как это славно и уютно, когда блеска нет. Пили чай – говорили о чае, играли на рояле – говорили о душке Джиральдони, Алексей Дмитриевич рассказал про Сингапур, как там ездят на рикшах, а мать про институтский быт тридцать лет назад, все без яркости, заурядными словами, не длинно, не коротко, ни остроумно, ни трогательно – просто по-хорошему… чудесный мы провели вечер».

– Отдохнули? – лукаво повторила Маруся, когда Жабо провожал ее домой.

Через несколько дней с ним о Руницком заговорила Анна Михайловна, сама первая заговорила, и с большой тревогой.

– Он не то, что эта ваша ватага. Для них всё – как с гуся вода, а он всерьез Марусю принимает. Да неужели вы сами не заметили, просидев с ним и с Марусей целый вечер?

– Право, не заметил, или сам не приглядчив, – сказал Жабо, – или уж такое у меня пенсне ненаблюдательное.

– А я вам говорю: он начинает влюбляться, по-настоящему, по-тургеневски.

– Но ведь главное тут – Маруся, вы мне сами когда-то сказали, что за Марусю не боитесь?

– Сказать сказала, но тогда вокруг все были свои. А такого морского бушмена я ведь учесть не умею. Что, если он не из тех, кого можно подпустить вот на столько и не дальше, а потом до свиданья, и не дуйся? Я боюсь: тут не бенгальским огнем пахнет, а динамитом.

– Что ж она, по-вашему, от натиска сдастся врасплох и замуж выйдет?

– Замуж она выйдет, только не за него, глупости говорите. Но взволнована, как-то не по-обычному, и она тоже… Мне жутко, уехал бы он поскорее туда к себе на Сахалин, и хоть навсегда.

– Можно спросить прямо?

– Да.

– Вы боитесь, что Маруся… забудет про «границы»?

Они уже очень сблизились, она много и часто говорила с ним о детях, поверяла свое беспокойство за Лику и безнадежного Марко, вопрос ее не мог покоробить. Она подумала.

– Это?.. Это мне в голову не приходило, нет, не думаю. Непохоже. Какая беда выйдет, не знаю, а выйдет… Словом, бросим это, все равно не поможет.

Она встала и пошла поправить подушки на диване, вдруг остановилась и обернулась к Жаботинскому:

– Замуж? Глупости говорите. За кого Маруся пойдет замуж, я давно знаю, и она знает, и вы бы знали, если бы дал вам Бог пенсне получше».

На другой день, часа в три, в редакции «Одесских новостей» Жаботинского вызвал в приемную редакционный служитель Абрам:

– Там до вас дама пришла.

Дама была Анна Михайловна.

«В первый раз, – пишет Жаботинский, – видел я так близко большое человеческое горе, хуже горя – горюешь о том, что уже случилось и прошло, но у нее было такое лицо, точно ржавый гвоздь воткнули в голову, он там, и нельзя от него избавиться…»

Оказалось, Лика, ее младшая дочь, была среди стачечников и манифестантов, поднимавших красные флаги и кричавших «долой самодержавие», – ее арестовали.

«Я ничего не сказал, – пишет Жаботинский, – велел Абраму никого не впускать, притворил дверь, стоял возле Анны Михайловны, она сидела, оба молчали, и вдруг я почувствовал словно ржавый гвоздь у себя в мозгу – оттого, должно быть, и говорят: “гвоздит”. Одна мысль у меня гвоздила: как однажды летом я, с разрешения хозяев, привез к ним на дачу знакомого живописца. Увидав меня как-то на спектакле в ложе у Анны Михайловны, он попросил:

– Познакомьте меня: интересные головы у всей этой семьи.

Я сообразил, что множественное число – только для отвода глаз, а зарисовать ему хочется Марусю.

Но, сидя у них за столом, живописец вдруг обратился к Анне Михайловне громко, с деловитой откровенностью специалиста, говорящего о своей специальности:

– Что за неслыханная красавица ваша младшая дочь!

Мы все, человек десять за столом, изумленно обернулись на Лику. Никогда ни одному из нас это в голову не приходило, вероятно, и родным ее тоже. Лика была едва ли не просто неряха, волосы скручивала редькой на макушке, и то редька всегда сползала набок, она грызла ногти, и чулки у нее, плохо натянутые, морщились гармоникой из-под не совсем еще длинной юбки.

Главное – вся повадка ее, чужая и резкая, не вязалась с представлением о привлекательности, – не взбредет же на ум человеку присмотреться, длинные ли ресницы у городового. Посвященный ей Сережей “портрет” начинался так:

А прав был художник, я теперь увидел. Странно: простая миловидность сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо “открыть”. Черные волосы Лики, там, где не были растрепаны, отливали темной синевой, точь-в-точь оттенка морской воды в тени между скалами в очень яркий день. Синие были и глаза, в эту минуту с огромными злыми зрачками, и от ресниц падала тень на полщеки. Лоб и нос составляли одну прямую черту, греческую, почти без впадины, верхняя губа по рисунку напоминала геральдический лук, нижняя чуть-чуть выдавалась в презрительном вызове навстречу обидчику. От обиды она бросила ложку, и я увидел ее пальцы, как карандашики, длинные, тонкие, прямые, на узкой длинной кисти, и даже обкусанные края не нарушали овальной формы ногтей. Прежде чем вскочить, она возмущенно подняла плечи, и когда опустила их, я в первый раз увидал, что они, хоть и очень еще детские, срисованы Богом с капитолийской Венеры… Но ложка упала так, что брызги борща со сметаной разлетелись по всем окрестным лицам, стул повалился, когда она вскочила, и, не сказав ни слова, она ушла из столовой.

– Вижу, – вздохнул художник, – не захочет барышня позировать.

Анна Михайловна была очень сконфужена и без конца извинялась, гость, кажется, не обиделся, но почему-то очень оскорбленным почувствовал себя я. Если бы не то, что вообще я с Ликой никогда и двух слов не сказал, я бы в тот же вечер выбранил ее всеми словами, какие только в печати дозволены. Но случайно эта возможность устроить ей сцену представилась мне через несколько дней.

Было это так: однажды ночью, возвращаясь с прогулки к морю, мы большой компанией взбирались по крутому обрыву, гуськом, я предпоследний, а за мною Лика. Утром прошел дождь, тропинка была еще рыхлая и скользкая. Из-под ног у Лики вдруг выкатился камень, она вскрикнула, села, и ее медленно потащило вниз. Я опустился, нагнулся и схватил ее за руку.

– Пустите руку, – сказала она сердито.

Досада меня взяла, точно малого ребенка, я потащил ее вверх, и она, словно и вправду упрямый ребенок, выворачивалась и локтем, и плечами, но все-таки добралась до прочного устоя. Там я ее отпустил, она смотрела мимо, тяжело дыша, и видно было, что в душе у нее происходит борьба: обругать ли? сказать ли спасибо? Я отстранился, дал ей пройти вперед, она шагнула, слегка вскрикнула и села, потирая щиколотку.

– Не надо ждать, – сказала она сквозь зубы, глядя все в сторону.

– Пройдет, тогда и пойдем, – ответил я с искренним бешенством. – По моим правилам не оставляют одной несовершеннолетнюю девицу, которая вывихнула ногу, даже если она невоспитанная.

Длинная пауза, сверху и голосов уже не было слышно, спутники наши перевалили через край обрыва. У меня отлегло раздражение, я рассмеялся и спросил:

– В чем дело, Лика, или, если угодно, в чем дело, Лидия Игнатьевна – за что вы так меня возненавидели?

Она пожала плечами:

– И не думала. Вы для меня просто не существуете. Ни вы, ни… – Она поискала слова и нашла целую тираду: – ни вся эта орава бесполезных вокруг Маруси.

– От ликующих, праздно болтающих, уведи меня в стан погибающих?

– Можете скалить зубы, мне и это всё равно. И во всяком случае, не в стан “погибающих”.

– А каких?

Она опять передернула плечами и промолчала, растирая ногу. Полумесяц светил ей прямо в лицо, очень прав был тот художник.

– Знаете, – заговорил я, – раз, когда у вас было такое выражение лица, Сережа подтолкнул меня и сказал: Жанна д’Арк слышит голоса.

Вдруг она повернулась ко мне и взглянула прямо в глаза, в первый раз и, кажется, в последний за все наше знакомство, и невольно я вспомнил поговорку: посмотрит – рублем подарит. Не в смысле ласки или милости “подарок”, взгляд ее был чужой и ко мне совсем не относился, но предо мной открылось окошко в незнакомый темный сад, и, несмотря на темноту, нельзя было не дать себе отчета, что большой чей-то сад.

– Вы меня вытащили, – сказала она другим тоном, спокойно и учтиво. – Напрасно я на вас огрызнулась, в искупление – я вам на этот раз отвечу серьезно, хотя, вообще, право, незачем и не о чем нам разговаривать. Сережа, если хотите, прав: “голоса”. Я их все время слышу, со всех сторон, они шепчут или кричат одно и то же, одно слово.

Я ждал, какое, но ей, очевидно, трудно его было выговорить. Я попробовал помочь:

– “Хлеба”? “Спаси”?

Она покачала головой, всё не сводя с меня повелительных синих глаз:

– Даже невоспитанной барышне трудно произнести: “сволочь”.

Странно, меня не покоробило (хотя написать только что эти семь букв на бумаге я не сразу решился): грубое кабацкое слово донеслось из глубины того чужого сада не руганью, а в каком-то первобытном значении, точно вырвала она его, на языке ветхозаветных отшельников, из затерянной гневной главы Писания. Теперь мы смотрели друг другу в глаза уже без насмешки с моей стороны и вызова с ее, серьезно и напряженно, два заклятых врага, которым настал час договориться до конца.

– Это вы о ком?

– Обо всех и ни о ком. Вообще люди. Итог. Вы думали, что мои голоса кричат “хлеба!” и просят: приди и спаси? Это вы мне много чести делаете, не по заслугам: я-то знаю про голод и Сибирь и все ужасы, но мне никого не жалко и никого я спасать не пойду, и меньше всего в стан погибающих.

– Понял: в стан разрушающих? в стан сожигающих?

– Если хватит меня, да.

– Одна, без товарищей?

– Поищу товарищей, когда окрепну.

– Разве так ищут, каждого встречного заранее осуждая без допроса?

– Неправда, я сразу делаю допрос, только вам не слышно. Я сразу чувствую чужого.

Она подумала напряженно, потом сказала:

– Трудно определить, но, может быть, критерий такой: есть люди с белой памятью и есть с черной. Первые лучше всего запоминают из жизни хорошее, оттого им весело… с Марусей, например. А злопамятные записывают только все черное: “хорошее” у них само собою через час стирается с доски, да и совсем оно для них и не было “хорошим”. Я в каждом человеке сразу угадываю, черно-памятный он или белопамятный, незачем допрашивать. Теперь я уже могу пойти, и буду на вас опираться, и наверху скажу спасибо, только уговор – как бы это выразить…

Я ей помог:

– Будьте спокойны, обещаю и впредь обходить вас за версту…

Лика… Лика… Недотрога, всеми нервами кожи, всеми нитками одежды, а теперь ее там, в полиции, бьют…»

Журнал «Южные записки», Одесса, №  18, 1903 год

Тут, на всякий случай, напомню читателю, что Паволакий (он же Павел) Крушеван – это тот самый издатель и редактор кишиневской газеты «Бессарабец», с гнусных публикаций которого стартовали сначала погром в Дубоссарах, а потом в Кишиневе. В своих статьях Крушеван расписывал, как в подвале какого-то дубоссарского еврейского дома евреи издевались над похищенным мальчиком – зашили ему глаза, уши и рот, резали веки… И, мол, это же может повториться в Кишиневе… А когда выяснилось, что мальчика убили его дядя и брат, в питейных заведениях Кишинева появились листовки, написанные стилем того же автора: евреи пьют христианскую кровь и подстрекают население против «нашего батюшки царя. Присоединяйтесь к нам, нападайте на грязных жидов. Нас уже много!».

Я бы не стал вынимать из клоаки антисемитизма имя этого провокатора, если бы не пара совершенно свежих фактов: в 2015 году в Москве, в издательстве «Институт русской цивилизации», вышла книга Павла Крушевана «Знамя России» объемом 720 страниц. В аннотации к этому знаковому изданию сказано: «В книге впервые после столетнего перерыва публикуются труды выдающегося русского писателя, публициста и общественного деятеля Павла Александровича Крушевана. Большую часть своей недолгой жизни он посвятил борьбе против иудейско-масонской идеологии, разоблачал преступления и махинации сионистских вождей… За несколько месяцев до начала Русско-японской войны и революции Крушеван пытается предупредить правительство о начале “иудейско-масонского наступления”. В 1903 году Крушеван публикует в своей газете полный текст Сионских протоколов под названием “Программа завоевания мира евреями”. Публикация этого документа совершила прорыв в понимании той страшной опасности, которая угрожает миру и России со стороны “иудейско-масонских заговорщиков”…»

Повторяю: книга издана не в 1915, а в 2015 году!

Я не знаю, вошли ли в книгу «Знамя России» «Протоколы сионистских мудрецов» и статьи Крушевана о дубоссарских «евреях-палачах, пьющих христианскую кровь». Наверное, вошли – для «понимания той страшной опасности, которая угрожает миру и России со стороны «иудейско-масонских заговорщиков».

Но любопытно, что в 1903 году, заказав перевод «Протоколов» с их первого французского издания, Крушеван сначала пытался напечатать их в авторитетном суворинском «Новом времени». Однако Суворин заявил ему, что не верит в их подлинность. Тогда Крушеван обратился к министру внутренних дел Плеве, который сказал: «В России нет революционного движения, есть только евреи, которые являются истинными врагами правительства». Плеве дал санкцию Крушевану опубликовать «Протоколы» в его газете: «Надо просвещать народ, показывать, что евреи – враги России», – сказал при этом Плеве.

Крушеван пользовался и поддержкой царя. Известно о письме Крушевану Николая Второго, в нем монарх отпускает Паволакию комплименты по поводу «прекрасных патриотических публикаций». И наконец установлено, что обе газеты – и «Бессарабец», и «Знамя», опубликовавшее фальшивые «Протоколы», издавались на средства государственной казны.

Письмо в конверте было от Маруси, она писала так:

«…Каждое утро себя проверяю: помню ли, как называется этот город? Все боюсь его спутать не то с Суздалью, не то с Костромой: никогда не представляла себе, что можно сюда попасть, и еще по железной дороге, я думала, что это все только в учебнике географии написано. Очень милый городок, приветливые люди, только они по-русски говорят ужасно смешно, как в театре, но на рыжих барышень на улице оглядываются, совсем как у нас. Да: представьте, я только после приезда по-настоящему сообразила, что у меня нет права жительства: папа что-то говорил об этом, но я торопилась успокоить маму (и сама тревожилась, как тут Лика устроится одна-одинешенька на весь Ледовитый океан) – буркнула им, что все это улажено, и примчалась, и в тот же день меня позвали в участок. Принять святое крещение было некогда, поэтому я в беседе с приставом низко опустила девическую головку и исподлобья стрельнула в него глазками. Это у меня – исподлобья – самый убийственный прием, испытанное средство…

…Лику я устроила легко, тут вообще много ссыльных, есть и женщины, необычайно славная публика – не забудьте мне напомнить, когда приеду, надо будет записаться в какую-нибудь партию, только чтобы там не было евреев. Лика с еще одной девицей того же цеха поселилась, вообразите, у попа, матушка и три поповны ее прямо на руках носят, я только чувствую, что она скоро и на них начнет огрызаться.

…Пойдите к маме и накричите на нее и натопайте обеими ногами. Она думает, что тут все в кандалах и что в июле тут на коньках катаются, что я ей ни пишу, не верит. Объясните ей, что я пишу всю правду. Я просила об этом и Самойло: он основательный, ему предки доверяют. Вы, правда, натура фельетонная, но мама вас любит, а любовь слепа и доверчива.

…Недели через две думаю приехать, а пока прижимаю вас к моему любвеобильному бюсту (чисто по-матерински, не беспокойтесь). – Вечно твоя, М.

(Приписала бы, что Лика вам кланяется, но она вовсе не кланяется.)»

Жаботинский выполнил, конечно, просьбу Маруси и на том же «Ваньке Головатом» приехал к семейству Мильгром на дачу поговорить с расстроенной Анной Михайловной. «Большой подмогой, – пишет он, – оказался ее муж Игнац Альбертович: принял несчастие как человек твердый и современный, не ворчал, не скулил и нашел много цитат у Гейне в доказательство, что не жертвой быть позорно, а угнетателем, даже принес из кабинета красный томик Ленау и прочел нам стихи про трех цыган, не помню подробно, в чем не повезло трем цыганам, но очень не повезло, и один тут же заиграл на скрипке, второй закурил трубку, а третий лег спать. Конец я помню по переводу Сережи: “И тройной их урок в сердце врезался мне: / Если муку нести суждено нам – / Утопить ее в песне, в цигарке, во сне, / И в презреньи тройном и бездонном…”»

Однако, оставшись, после ухода друга-картежника Бориса Маврикиевича (его брат Абрам Моисеевич лечился в Мариенбаде), – так вот, оставшись с Жаботинским тет-а-тет, отец Маруси круто изменился – словно воздух выпустили из важного «хлебника». С лица сползла привычная величавость, плечи опали, и за очками вдруг открылись горестные от бессонницы глаза. Смерив Зеэва каким-то новым взглядом – так опытный портной снимает с подростка мерку «на вырост», – он сказал:

– Вы, юноша, если судить по вашим писаниям, всерьез примкнули к сионистам. Не так ли?

Зеэв удержал себя от вспыльчивого на слово «писания» ответа, возразил сдержанно:

– «Примкнули», Игнац Альбертович, тут не подходящее слово.

– А какое подходящее? – спросил Игнац Альбертович, явно приглашая его к подробному разговору.

– Я думаю, что сионистом рождаются, это должно быть в крови или войти в нее вместе с обрезанием. А примкнувшие – это на время, могут отомкнуться в любой момент.

– Значит, вы не отомкнетесь?

– Нет, никогда.

– Но ведь все государства создавались естественным путем, а искусственным путем за всю историю человечества не было создано ни одно государство.

– Извините, Игнац Альбертович, если вы предлагаете серьезный диспут, то, при всем моем уважении, я не могу счесть ваш довод серьезным и отвечу тоже несерьезно. И цыплята прежде создавались только естественным путем, но это не помешало человеку в один прекрасный день вывести цыпленка искусственно.

– Ох! – вздохнул Игнац Альбертович. – Вывести цыпленка и создать в Палестине еврейское государство это, согласитесь, две большие разницы. Осуществимо ли это?

– Вы правы насчет разницы. Но только тот всегда говорит «не осуществимо», кто не пытался. Я же твердо верю в изречение, которое записано в старых книгах нашего народа: «Им хем ягиду лха: нисити, аваль ло хигати эль хаматара, аль таамину», «Если тебе скажут: я старался, но не достиг цели, – не верь»…

– Вы знаете иврит? – изумился Игнац Альбертович.

– Я беру уроки. Но позвольте закончить относительно «не осуществимо». Нельзя не достигнуть цели тому, кто старался, напрягал усилия, боролся и добивался. Я напрягаю усилия и верю в победу, потому что не верю в бесплодность энергии.

– Но ведь сионизм – это просто бегство от одних погромов к другим. Кто сегодня владеет Палестиной? Турки и арабы. Значит, если вы сманите нас туда от здешних погромов, то подставите под погромы арабские. Не правильней ли затратить вашу молодую энергию на завоевание нашего равноправия здесь, в России?

– Это, Игнац Альбертович, предлагает Бунд, но как раз это совершенно не достижимо. Мы две тысячи лет пытались добиться равноправия везде, куда вынужденно приходили с момента нашего изгнания из Эрец-Исраэля. И везде это кончалось Крушеваном и Кишиневом – в Александрии, в Испании, в Польше, а теперь в России. Потому что везде мы – чужие. И хоть вы трижды примете крещение, вам не изменить поговорки: жид крещеный, что конь леченый, что вор прощеный. В любой стране, как только народ скатывается в нищету, так он идет грабить евреев. Так было, так есть и так будет до тех пор, пока мы не вернемся в нашу страну, отвоюем ее и будем жить у себя дома, как все люди на этой земле. Вот вам и весь сионизм.

Игнац Альбертович внимательно и даже, я бы сказал, зорко посмотрел Зеэву в глаза и обратился уже не свысока, а как к равному собеседнику:

– Но как же вы нас поднимете? Меня, например, – Игнац Альбертович коротким полужестом показал вокруг: – Как вы меня сдвинете в какую-то Палестину?

– А сколько у вас будет внуков? – спросил Зеэв.

– Что? – недоуменно, словно не расслышал, переспросил отец Маруси.

– Я говорю: сколько у вас будет внуков? – спокойно повторил Зеэв.

– Ну, кто ж это знает! – усмехнулся Игнац Альбертович.

Но Зеэв не отступал:

– Знать никто не знает, а вот хотеть… Сколько бы вы хотели внуков? – и поскольку Игнац Альбертович молчал, продолжил: – У вас пятеро детей, и скоро все станут взрослыми. Что, если они пойдут в отца?

– И родят каждый по пять детей? – засмеялся Игнац Альбертович.

– Ну, хотя бы по три. А теперь посмотрите… – и Зеэв достал из внутреннего кармана пиджака простой черный футляр для очков, открыл и извлек из него крохотный обгорелый кусочек ткани, на котором сохранилось несколько ивритских букв. – Это я поднял в Кишиневе в сгоревшей синагоге. Обрывок Торы. Прочтите, что тут написано…

Игнац Альбертович осторожно взял маленький, меньше детской ладони, кусочек ткани с обгорелыми краями – «» значилось на нем.

– «В чужой стране», – перевел Игнац Альбертович. – Но я не силен в Торе. Что это значит?

Зеэв снова полез во внутренний карман пиджака. На этот раз он достал небольшую черно-белую фотокарточку, но не сразу показал ее, а сказал:

– Знаете, я дал себе слово всегда держать это фото у себя на груди, но никому не показывать. Ради вас делаю исключение. Смотрите.

И передал фотокарточку Игнацу Альбертовичу. Тот взял ее одной рукой, а второй снова надел пенсне. И увидел: на фотокарточке двое еврейских родителей сидели над трупами четырех убитых детей…

– Это Кишинев, – сказал Зеэв. – Но рано или поздно это происходит с нашими детьми в каждой чужой стране… – и осторожно забрал у Игнаца Альбертовича свои реликвии.

Игнац Альбертович как-то вдруг совсем по-стариковски пожевал губами, снова снял пенсне, потер переносицу и огорченно вздохнул:

– Н-да… Знаете, мой друг, сколько мне стоило такое легкое наказание Лики – два года в какую-то Пермь?

Зеэв изумленно посмотрел на него:

– Стоило?

– Да… Этой дачи… – горестно произнес Игнац Альбертович и повторил: – Да, юноша. Это Россия – дача продана прокурору. Ну, на подставленную, конечно, персону. Надеюсь, вы не напишете об этом в газету. И не говорите Анне Михайловне, она еще не знает. Идемте чай пить…

Журнал «Южные записки». Одесса, №  19, 1903 год

А редакционная жизнь «Одесских новостей», ограниченная цензурными дамбами, текла своим рутинным ходом. Ведь газете всегда есть о чем писать. Тем паче, 1903 год был богат мировыми событиями. В Великобритании появились машины-такси и правила дорожного движения, запрещающие передвижение автомобилей со скоростью более двадцати миль в час. В США была образована корпорация «Форд мотор компани», а братья Райт создали самолет с двигателем внутреннего сгорания. Во Франции прошла первая велогонка «Тур де Франс». В России, в связи с повсеместным голодом и закрытием трех тысяч предприятий, тоже были события, достойные первой полосы и крупных заголовков: одновременно с Одессой (а в Баку даже раньше нее) стачку объявили рабочие в Поти, Батуми, Николаеве, Екатеринославе, Екатеринограде, Керчи и Харькове. Участники стачки требовали введения восьмичасового рабочего дня, поднятия заработной платы и перехода от самодержавного правления к демократической республике. Но цензура не позволяла и слова сказать об этих событиях. Вместо этого газета «Одесские новости» сообщала:

И так далее, и тому подобное: «Бал садоводов», «Хищения в “Обществе птицеводства”», «Кафе-шантан “Декаданс” превратился в притон», «Местному крезу Х. Докторовичу бандиты угрожают “эксом”»…

Жаботинский: «У Абрама Моисеевича вчера состоялся “экс”. Когда все мы, два года назад, читали о налетах из подполья на конвои казенного золота, никто не подозревал, до чего постепенно демократизируется эта система. Теперь эта система кратко называлась “экс” и применялась для пополнения личной кассы налетчиков. Всего любопытнее было то, что свирепствовал «экс» у нас в городе только среди евреев…»

Итак, у Абрама Моисеевича состоялся “экс”. Явились к нему на дом два молодых человека, один вида простонародного, другой “образованный”, предъявили бумажку со штемпелем и два “пистолета с вот такими барабанами” и потребовали пять тысяч, а не то – смерть. Он посмотрел на них, подумал и спросил:

– Откуда вы узнали, что я в городе? Я вчера только вернулся из Мариенбада.

Юноши гордо объяснили, что комитету все известно: такова система слежки.

Он еще подумал, вдруг рассмеялся и сказал им:

– Слушайте: хотите получить не пять тысяч, а пятнадцать? Пойдите к моему брату Бейрешу, покажите ему эти ваши пулеметы и возьмите с него десять. После того приходите ко мне: если покажете мне его десять тысяч, я вам тут же вручаю мои пять.

Они вытаращили глаза – заподозрили, что пошлет за полицией. За совет спасибо, к “Бейрешу” пойдут, но деньги на бочку моментально.

– Э, – ответил он, – когда с вами говорят, как с людьми, не будьте пархами. Мое слово – слово. Каждый банкир в Одессе на мое слово даст пятьдесят тысяч без расписки, а тут два смаркача. Убирайтесь вон или делайте, как я велю. Ваши пистолеты? Чихать я на вас хотел, бомб я не боюсь. А вот если сделаете мне удовольствие насчет Бейреша, так это “да” стоит пяти тысяч: пожалуйста.

Они пошептались в углу и решили, что надо запросить “комитет” по телефону.

Простонародный тип увел Абрама Моисеевича в другую комнату и запер за собою дверь, а образованный остался телефонировать. Через десять минут он их вызвал обратно и сообщил решение комитета: согласны, только мой партнер должен с вами остаться в комнате, пока я вернусь от вашего брата Бейреша.

– Можно, – сказал Абрам Моисеевич. – Он сигары курит? Я привез отличные…

Так и просидел простонародный с Абрамом Моисеевичем два часа, курил сигары, и понемногу дружески разговорились. Рассказал, что он совсем не жулик, а человек порядочный и хороший еврей, участвует в самообороне…

Словом, через два часа вернулся образованный и показал десять тысяч.

Абрам Моисеевич сейчас же открыл несгораемый шкаф, спокойно отсчитал пять тысяч, потом подумал и прибавил шестую, при них спрятал остальное – им даже в голову не пришло помешать – и закрыл сейф.

– Идите с богом, – отпустил он их. – Кончите Сибирью, но меня вы порадовали…

Журнал «Освобождение», №  28, 1903 год

Поскольку никаких – ну, или почти никаких – других источников информации о юности Жаботинского, кроме того, что он сам написал, практически нет, я позволяю себе или обильно его цитировать, или пересказывать своими словами, держась как можно ближе к оригиналу – по нескольким причинам. Первое – я по-прежнему восхищаюсь его прозой и журналистикой. Конечно, тут не обошлось без влияния Италии, которую юный Жабо впитал за время своего почти трехлетнего римского студенчества, – причем не только итальянского языка, но и вошедшего в его кровь итальянского характера и итальянского же, от Джузеппе Гарибальди, романтизма девятнадцатого века. На мой взгляд, густая русская проза Жаботинского напоена итальянской свободой, пронизана железной логикой древнееврейских книг и украшена колоритным одесским сленгом. Я пленен ею и хочу донести эту прелесть тебе, читатель.

И вторая причина: мне нужно убедить нынешних ровесников двадцатидвухлетнего Зеэва в том, что фабула этого романа и лавстори юного Альталены не выдуманы мною. И потому…

Жаботинский в «Повести моих дней»:

«Ко мне пришел Зальцман и сказал:

– Пришел я к вам от имени своей сионистской организации, она называется “Эрец-Исраэль”. Мы решили предложить вам отправиться на сионистский конгресс в качестве нашего делегата вместо меня.

– Но ведь я совершенный профан во всех вопросах сионистского движения.

– Научитесь.

Я согласился. Пригласили меня на заседание “Союза домовладельцев”, людей среднего и пожилого возраста, – я не нашел ни одной молодой физиономии во всем обществе, помимо самого Зальцмана. Они просили меня, как это водится, предложить свою программу. Да простит мне Всемилостивейший Господь всю чушь, что я нагородил перед ними, как видно, не было границ милосердию членов этой организации, и они не прогнали меня. Напротив, они обращались ко мне с вопросами, и один из этих вопросов я еще помню: как я отношусь к программе заселения Эль-Ариша, за нее или против нее я буду голосовать, если попаду на конгресс?

(За несколько дней до собрания Зальцман успел объяснить мне, что по программе Эль-Ариша нам предлагают заселить в Египте эту северную область, которая граничит с Палестиной.)

Помню я и свой ответ, который был чистым экспромтом:

– Мое голосование будет зависеть от отношения массы, которая соберется на конгрессе. Если я увижу, что от этого нет опасности раскола в сионистской организации, поддержу эту программу. Если же я увижу, что этот вопрос раздробит движение как знак того, что нет сионизма вне Сиона, – тогда я проголосую против заселения Эль-Ариша.

Меня выбрали…»

А все еще шел июль 1903 года…

Жаботинский: «По пути событий, определивших Марусину судьбу, особенно помню летнюю ночь, сначала на море, потом на Ланжероне…»

И правда – то была ночь, определившая ее судьбу: той ночью Маруся сделала все, что могла, дабы завоевать Зеэва.

…В шаланде их было семеро: были одинаковые мать и дочь Нюра с Нютой, два студента-белоподкладочника, Маруся, Самойло и Зеэв. На веслах, в четыре гребца, они ушли далеко в море и еще до заката съели все «пирожки и груши».

Маруся была неровная, то хохотала и шумела, то задумывалась. Зеэв знал почему. Когда они спускались к берегу и отстали вдвоем, она вдруг обернулась к нему и шепнула, вся клокоча внутри от возбуждения:

– Алеша приезжает.

Он не сразу понял, о ком это, потом сообразил – о Руницком. Когда они были у Руницких в гостях, она его называла Алексей Дмитриевич. Сколько раз он с тех пор уезжал «на Сахалин», сколько раз возвращался, встречались ли они, Зеэв не знал, но, судя по ее радостному возбуждению, встречались.

Теперь она в лодке минутами сходила с ума: скакала по всем перекладинам, садясь на плечи гребцам и раскачивая плоскодонку так, что Нюра с Нютой взвизгивали; завидя вдали малорослый пароход «Тургенев», решила «обрезать ему нос» – вырвала у Самойло руль и провела эту операцию так удачно, что с корабельной рубки понеслась хоровая ругань, впрочем, Самойло сидел рядом с нею на корме и следил, прищуря глаза, и ясно было, что при надобности он перехватит руль и спасет ситуацию. После этого подвига она ушла на нос, свернулась там колечком и долго молчала, глядя на закат. Потом взяла урок курения у одного из студентов – женщины в Одессе тогда еще не курили, и много веселья было по поводу того, что у студента на крышке портсигара внутри, так что видел каждый, кто выпрашивал у него папиросу, оказалась надпись: «Кури, сукин сын, свои».

Тем временем второй студент поддразнивал Нюру и Нюту, уверяя, что обе они тайно влюблены в Марусиного брата Сережу: «поровну, конечно». Их записки к нему, говорил студент, начинаются так: «Родной наш…», и одну строку пишет мать, а следующую дочь.

– Это не нужно, – отшучивались Нюра и Нюта, – у нас один почерк.

Но Зеэв с удивлением заметил, что обе слегка – «поровну» – порозовели. Впрочем, это мог быть и просто отблеск заката: небывалой красоты развернулся в тот вечер закат. Гребцы бросили грести, лодка даже не покачивалась. Кто-то вздохнул:

– Хороши у Господа декораторы.

После этого Нюра с Нютой, женщины образованные, рассказали историю из французского сборника легенд. Жил-был рыцарь, у которого отроду не было сердца, но знакомый часовщик сделал для него хитрую пружину, вставил в грудь и завел раз навсегда. Рыцарь с пружиной вместо сердца ездил по дорогам и защищал вдов и сирот, в крестовом походе спас самого Бодуэна, графа Фландрии, увез из терема, охраняемого драконом, прекрасную Веронику и обвенчался с нею в соборе – отличная была пружина. А после всего, покрытый славой и ранами, разыскал он того часовщика и взмолился Христа ради: да ведь я не люблю ни вдов ни сирот, ни святого гроба, ни Вероники, все это твоя пружина, осточертело: вынь пружину!

Второй белоподкладочник придумал кораблекрушение. Только трое спаслось на необитаемом острове: мичман и две пассажирки («второго класса», прибавил он ехидно), мать и дочь. На острове обе дамы влюбились в мичмана («поровну»), но, будучи «адски благовоспитанны», и помыслить не могли ни о каких вольностях. И вот случилось два чуда: во-первых, оказалось, что на том острове законом разрешается многоженство, а во-вторых – когда мамаша однажды хорошенько помолилась Богу, Бог сжалился: ее дочь перестала быть ее дочерью и стала ее племянницей, и так далее.

Он очень забавно рассказал эту чепуху. Снова ли зарумянились Нюра и Нюта, уже не было видно: быстро темнела ночь, пока еще безлунная. Только звезды светили так, что гладкая вода, полная фосфора, при каждом всплеске весла рассыпалась гроздьями хрустального бисера.

Следующим рассказчиком был Зеэв.

– Я расскажу не ерунду, а правду, – объявил он. – Когда я был в третьем классе, потрясающее впечатление произвели на меня и товарищей две строчки из оды Антиоха Кантемира «Уме недозрелый»: «Румяный, трижды рыгнув, Лука подпевает: “Наука содружество людей разрушает”». Мы учредили тайное «Содружество румяного Луки», оккупировали одну долинку, вон там, на Ланжероне, и окрестили ее «Республика Лукания». Построили там крепость из наворованных кирпичей, зарыли в землю жестянку из-под чаю Высоцкого – то был наш секретный почтовый ящик, в нем хранилась наша полуподпольная газета «Шмаровоз» с приказом по Министерству народного просвещения: «заменить греческий язык латинским, а латинский греческим»…

Но аудитория не поверила в Луканию, Зеэв стал обиженно показывать им пальцем в ту сторону, где ночь сокрыла берег Ланжерона, и божился, что и теперь еще может найти ту долину и даже предъявить уцелевшие огрызки крепости…

Вдруг Маруся откликнулась:

– Покажете мне? Еще сегодня ночью, на обратном пути? Я домой пойду с вами.

После этого была очередь Самойло рассказывать, и он внес свою повинность скупо и кратко:

– Жила была одна девушка, и постоянно любила играть с огнем, вот и кончилось тем, что обожглась ужасно больно. Всё.

Даже при свете звезд Зеэв разобрал, что Маруся высунула ему язык. И тут же вскочила, стала во весь рост на носу закачавшейся лодки и заявила:

– Теперь я. Жила-была одна девушка и любила играть с водою, и однажды была чудесная ночь на море, и она решила купаться прямо с лодки. Мальчики, не сметь оглядываться! Самойло, убирайся с кормы и сядь спиною.

– Вы… не простудитесь? – робко спросила Нюра, мать Нюты, а больше никто ничего не сказал, даже Самойло молча пересел и закурил папиросу.

Зеэв сидел на передней перекладине, ближе всех к носу плоскодонки, прямо над ним зашуршал батист ее платья, и было это почему-то так возбудительно, что пришлось ему закусить губу и сжать руками колени от невнятной дрожи где-то в душе и очень внятного возбуждения в чреслах. Конечно, теперь, в нашем веке, ни одного юношу это бы не взволновало, он сидел бы спиной к девушке и спокойно давал ей советы, как удачнее прыгнуть в воду, но тогда было другое время. Студент-белоподкладочник, сидевший с ним рядом, вдруг запел «Из-за острова на стрежень…»: бессознательно захотел заглушить шорох ее платья. И молчали Нюра и Нюта, только ближе прильнули друг к дружке, словно Марусина дерзость и с них срывала какие-то невидимые чадры.

– Аддио навсегда! – крикнула Маруся, и Зеэва обдало брызгами, а вдоль лодки с обеих сторон побежали бриллиантовые гребни.

Слышно было, что она уплывает по-мужски, наразмашку, и по ровным ударам ладоней можно было сосчитать, сколько она отплыла. Десять шагов – пятнадцать – двадцать пять.

– Маруся, – тревожно позвала Нюра или Нюта, – зачем так далеко…

Оттуда донесся ее радостный голос:

– Нюра, Нюта, глядите, я вся плыву в огне, жемчуг, серебро, изумруд – Господи, как хорошо!.. Мальчики, теперь можете смотреть: последний номер программы – танцы в бенгальском освещении!

Что-то смутно-белое металось там за всплесками алмазных фонтанов, и глубоко под водою тоже переливался жемчужный костер, и до самой лодки и дальше добегали от Маруси сверкающие кольца.

Нюра спросила, осмелев:

– Не холодно?

– Славно, уютно, рассказать нельзя… – Маруся смеялась от игривого блаженства. – Теперь отвернитесь: я лягу на спину – вот так – и засну. Не сметь будить! – Через минуту тишины она добавила, действительно сонным сомлевшим голосом:

– Я бы рассказала, что мне снится, только нельзя…

А когда подплыла обратно к носу лодки и ухватилась за борт, у нее не хватило мускулов подняться, и она жалобно протянула:

– Вот так катастрофа.

– Мы вас вытащим, – заторопились Нюра и Нюта, подымаясь, но еще больше заторопилась Маруся:

– Ой, нет, у вас и силы не хватит. Не вы…

Она не сказала кто, но Самойло молча поднялся, бросил папиросу в море и пошел к ней, переступая через сиденья. Он сказал отрывисто: «возьми за шею», плоскодонка резко накренилась вперед, корма взлетела высоко, он вернулся обратно и сел на прежнее место на дне.

– Еще минутку, не сердитесь, – говорила позади всех Маруся, – надо обсохнуть. – Голос у нее был как будто просящий, но под ним чувствовалось, что она все еще смеется от какой-то своей радости.

Минута прошла (студент опять запел), потом опять зашуршало, и еще через минуту она шумно соскочила на дно, воскликнула:

– Готово – ангелы вы терпеливые! – схватила певшего студента за голову, откинула ее назад и поцеловала в лоб, прибавив: – Относится ко всем.

Но еще это был не конец той ночи…

Вечером, когда Зеэв был дома, зашел за ним Самойло. Он был у Зеэва впервые, сесть отказался: на улице ждет вся компания, решили пойти в парк и оттуда с обрыва глядеть, что будет твориться в порту, говорят в городе, что – будет «твориться». Зеэва что-то задержало на пять минут, Самойло ждал, но не садился, смотрел в окно. Вдруг он сказал:

– Мсье Руницкий тоже сегодня приехал, только на один день, завтра утром уезжает к матери в усадьбу.

На лице у Самойло ничего не выражалось: из прочной кожи и мускулов сшито было лицо. Зеэв ему тоже ничего не ответил.

В той части парка, что над обрывом, был пригорок или насыпь, а на ней стена с широкими зарешеченными арками, местные ее называли «крепость». Там вся компания кое-как устроилась, прямо на газоне. Толпы таких же зрителей сидели всюду вдоль обрыва или по скату среди кустов и сдержанно переговаривались. Ночь была горячая и темная, глубоко внизу, в порту, горели, как обычно, все фонари на молах и на судах, дрожа отражениями… В свете гаванных фонарей иногда сновали тени, из порта шел смутный гул, иногда доносились отдельные выкрики, неразборчивые…

Маруся и Руницкий сидели на разных концах компании. Маруся негромко болтала с соседями. Самойло молчал по обычаю, и по обычаю никто с ним не заговаривал.

Вдруг толпа кругом загудела, сотни рук протянулись куда-то вниз: там понемногу расплывалось огневое пятно, и оттуда же, спустя мгновение, поднялся тысячный рев, на этот раз долгий, и такой по звуку, что и слов не нужно было: ликующий рев.

– Это они склады у элеватора подожгли, – резко проговорил Алексей Руницкий, – и радуются. – Он обернулся к Марусе: – Я вам еще днем сказал, Марья Игнатьевна, что вся шпана перепьется и станет безобразничать. Освободители…

Сзади подошел Сережа, он искал их вдоль всего обрыва и наконец нашел. Он был в штатском, без шапки, и вообще сегодня простонародного облика. Склады подожгли при нем, и радостно, с криками «вира помалу» еще поджигают, и вдруг стало заметно, что теперь уже вся толпа вдоль обрыва и на склонах гомонит возбужденно вслух…

Еще опять на минуту замолчала толпа, когда снизу и слева, совсем недалеко, затрещали первые стаккато пальбы, Маруся спросила:

– Алексей Дмитриевич, это пулеметы?

– Нет, из ружей, это называется «пачками».

«Пачки» стрекотали то ближе, то дальше – так правительственные войска расправлялись с бастующей Россией. Руницкий по звуку называл: это с Гаванной улицы, это с Надеждинской. Маруся поднялась.

– Уйдем, Алеша, отвезите меня куда-нибудь, где выстрелов не слышно.

Он встал, ничего не говоря. Маруся оправляла зонтиком смявшееся легкое платье. Алексей Дмитриевич прощался. Последним он подошел к Самойло, сказал ему что-то любезное, тот молча подал ему руку. Вдруг всем бросилось в глаза изменившееся лицо Маруси: она, с раскрытыми губами, тяжело дыша, смотрела на Самойло так пристально, точно вдруг он чем-то приковал ее глаза.

Но он и не глядел на нее, только стоял перед нею, освещенный фонарем. Стоял, свесив руки, неуклюжий, второсортный, так и одетый нескладно и бездарно, как полагается аптекарю из местечка, не шевелился, не видно было дыхания, ни одна мышца не вздрагивала. Безучастное лицо и немое, как тяжелые дубовые ворота.

– Отчего ж, покатайтесь, – сказал он просто, как будто она его спрашивала, можно ли. И сказав это, отвернулся и пошел сесть на свое прежнее место.

И Маруся ушла с Руницким.

А Зеэв смотрел им вслед как человек, сделавший себе харакири.

Версия первая.

Жаботинский, роман «Пятеро»:

«Завтра утром я встал и пошел в редакцию… Вся редакция была в полном сборе, только главного лица не было: Штроку (а по жизни – Трецеку. – Э.Т.) рано телефонировали друзья из полиции, что есть сенсационное происшествие, бери извозца и езжай. Наконец вернулся Штрок и сейчас же бросился писать, а вид у него был многозначительный. Мне он отдельно шепнул:

– Читайте полоску за полоской, покуда я пишу, – вам будет особенно интересно. А за то вы мне поможете насесть на заведующего хроникой, чтобы хоть на этот раз не покалечил мне стиля.

Я стал читать полоску за полоской с еще влажными последними строками. Так и есть: самоубийство на Ланжероне. Младший помощник капитана в Добровольном флоте, семья, хорошо известная в Одессе… Тело, в морской торговой форме, найдено было сегодня на заре лодочником Автономом Чубчиком в уединенной, густо заросшей ложбине на полпути между Ланжероном и дачей Прокудина. “Холодная рука несчастного еще сжимала в последней судороге смертоносный револьвер”, – писал Штрок. По мнению полицейского врача, смерть последовала между третьим и четвертым часом ночи. Дворник прокудинской дачи показал, что покойный подъехал к дачным воротам накануне вечером около десяти часов в обществе молодой дамы. Внешность обоих ему хорошо известна, так как погибший (“столь трагически погибший моряк”) проживал на даче прошлым летом с матерью и сестрами, и молодая дама нередко бывала у них. Приблизительно во втором часу ночи дворника разбудил звонок (“властный звонок”). Моряк (“над головой которого уже реяли крылья самовольной и безвременной смерти”) приказал дворнику отпереть калитку, подсадил даму в ожидавшие за воротами дрожки, и она уехала, а тот, вручив дворнику рубль, остался на даче (“и скрылся в тени развесистых аллей, чтобы никогда больше не вернуться”). “Что произошло между этими двумя участниками таинственной драмы от десяти до часу, останется навеки покрытым мраком неизвестности, что произошло после отъезда молодой дамы – слишком ясно”».

Теперь, после самоубийства Руницкого, давайте снова заглянем в квартиру Жаботинских, в комнату Владимира – то бишь, простите, Зеэва. Что он делает, чем занят перед очередным одесским рассветом? Спит? Пишет очередную статью?

Нет. Он сидит у своего стола, упершись взглядом в фотографию Маруси, которую она укрепила на стене в тот день, когда пришла к нему с ревнивой пощечиной.

Он сидит и смотрит на нее. О чем он думает? Теперь, когда ушел Руницкий, он смутно чувствует, что есть в самоубийстве Алексея и его, Зеэва, косвенное участие. Зачем он оттолкнул Марусю? А если бы не оттолкнул, если бы женился на ней – Руницкий бы тоже застрелился. Выходит: это его, офицера Руницкого, неизбежная судьба…

Так не поехать ли к Мильгромам, не решиться ли на брак с Марусей?

Вот она смотрит ему в глаза – красивая, веселая, нежная…

В те, от нас далекие, годы начала прошлого века пригороды Одессы еще не были застроены таким сплошняком самостроя, как сейчас. Еще были пустые, чистые и девственные пространства берега даже между дачными станциями Фонтана. Именно там причаливали по ночам дубки и шаланды контрабандистов и туда же, подальше от жандармов и городовых, стремилась романтическая молодежь. Днем первоклассники-гимназисты собирали средь здешних прибрежных камней мидий и рачков, по вечерам этих мидий жарили там же на кострах, а по ночам среди кустов, на еще теплом песке, гимназисты-старшеклассники обнимались с подрастающими гимназистками, до прыщей изнемогая от неизбывного томления.

Конечно, полиция знала об этих «точках», но смотрела на них сквозь пальцы, – еще никто не собирался вплавь бежать из России в Турцию, и не было тут пограничных дозоров.

В один из первых августовских вечеров, в уже густой южной темноте, окружившей зыбкий костер на одном из таких «диких» пляжей, сидела небольшая компания молодежи – все члены «Общества санаторных колоний и других гигиено-диетических учреждений»: Зеэв Жаботинский, Израиль Тривус и еще человек пятнадцать. Жарили на костре мидий и рачков, но спиртного не было, был домашний квас. Подбирая суковатой палкой откатывающие от костра угольки сгоревшего хвороста, Зеэв негромкого говорил:

– Я вспоминаю один случай. Месяца два назад, когда мы только-только налаживали самооборону, я был в числе дозорных и обходил с Израилем и Самойло базары – понаблюдать, не начинается ли где-нибудь беда. При этом, проходя среди русской толпы, мы инстинктивно старались придавать себе «русское» выражение лица и говорить с московским акцентом. Мне кажется, что не из трусости – мы же были при оружии – и даже не из каких-либо особенных конспиративных соображений, а чисто по инстинкту: мы бессознательно чувствовали, что теперь удобнее стушевать наше еврейство и не привлекать внимания. На Привозе, где было много народу и пахло луком, горчицей, говядиной и рыбой, мне бросился в глаза старый еврей, в пейсах и долгополом кафтане. Он пробирался среди толпы осторожно, и по лицу его чувствовалось, что он понимает опасность и боится. Но мне при взгляде на него пришло в голову, что он хоть и боится, а не делает и не может сделать попытки затушевать свои еврейские признаки. Он знает, что внешность его бросается в глаза и привлекает внимание враждебной толпы, – помните, как после Кишинева у нас тут тоже все было «вот-вот»? – но ему даже не могло прийти в голову, что следовало бы не казаться евреем. Он от малых лет сроднился с мыслью, что он – еврей и должен быть евреем, и теперь не мог бы даже вообразить, как это он да станет не похож на еврея, хотя бы и в минуту крайней опасности. Оттого он, который боялся, был в эту минуту внутренне свободнее нас, которые, может быть, не боялись в простом смысле этого слова, но все-таки инстинктивно прятали то, что он выставлял напоказ. Ибо мы от малых лет сроднились с мыслью, что хотя мы, правда, евреи, но не должны быть евреями. То есть он Божию милостью еврей, а мы обречены на еврейство…

Зеэв подобрал своей палкой отпрыгнувший от костра красный уголек и продолжил под близкий плеск мягкой черноморской волны:

– Но прошла пора, когда мы так чувствовали. Теперь, может быть, впервые в жизни мы сознательно повернулись к своему, к еврейству, вгляделись в него и нашли в нем столько величия и красоты, что под их обаянием душа выпрямилась, подняла голову и ощутила до глубины всю гордость сознания: «Я еврей». Я, ты, и ты, и ты – мы все евреи и еврейки – Божьей милостью! И если мы прежде смотрели на русскую сторону униженно-влюбленными глазами, как пасынки на мачеху-хозяйку, снисходительно воспитавшую нас своей культурой, то теперь мы смотрим во все стороны глазами равного на равных – даже, быть может, глазами высшего на младших. Мы перерождаемся, потому что прежде мы терпели свое еврейство поневоле, а теперь мы можем и должны быть им горды, как гордится женщина своей красотой. Наша главная болезнь была – самопрезрение, наша главная нужда сегодня – развить самоуважение. Но для этого надо сполна проникнуться той величавой красотою, которая есть в нашей еврейской истории. Надо поверх нашей мизерной обыденщины, поверх нашей еще вчера согбенной спины жалкого Сруля, увидеть в себе Израиля, его царственный дух во всем его могуществе, его трагическую историю во всем ее грандиозном великолепии. Только это исцелит нашу душу. Мы стоим перед огромною задачей – вернуть себе Эрец-Исраэль, и для этого мы должны сначала всем своим сверстникам вернуть уважение к самим себе. Мы должны дать им летопись нашей народности, чтобы они хорошо вникли в то, как она жила с первых дней пути своего, сколько мощи проявила, сколько послужила братьям-иноплеменникам: чтобы каждый еврей мог приосаниться и полюбить ее. Ведь эта летопись огромна, она обширнее истории всякого другого народа, потому что древнее и потому что вторая половина ее разбита на отдельные поэмы скитания во многих чужбинах. Они должны узнать всю эту книгу книг, должны узнать о прошлом величии Иерусалима, наука о еврействе должна стать для нас центром всех наук.

– Но ведь Эрец-Исраэль – это только мечта… – сказал кто-то из темноты.

– Да, – резко повернулся к нему Жаботинский, – сегодня для тебя Эрец-Исраэль еще только мечта. – И добавил для всех: – Но когда мечту мечтают миллионы, она сама по себе уже становится великой державой, ничуть не меньше и не слабее Франции, и Англии, и Германии. Я, например, уже живу в этой державе. И приглашаю, зову вас в ее гражданство. Вот попробуйте представить, что у вас в нагрудном кармане лежит паспорт гражданина государства Израиль, – вы себя совершенно иначе почувствуете. Не так ли?

Слушатели зашевелились, заулыбались, и Зеэв тут же подался к ним всем телом, словно спеша войти в открывшиеся сердца и души:

– В истории есть периоды мысли и есть периоды действия, и наш век – век действия. Каждый из нас выполняет или выполнит роль Прометея в силу своих возможностей. И в качестве одного из тех, кто продолжает высекать искру, я спрашиваю у вас: «Есть ли у нас этот огонь? Молодежь ли мы?» Потому что молодость – это особый огонь, особое электричество, молодежь – это рычаг истории, только мы способны сдвинуть ее в новое русло…

Костер догорал, гасли угли, но никто из слушателей не пошевелился встать за заготовленным по соседству хворостом, – все уже были во власти его негромкого низкого голоса и того видения, куда Зеэв увлек их:

– Перед нами расстилается необозримая равнина нашего двухтысячелетнего мученичества, и на этой равнине, в любой стране, в любую эпоху, видим мы одно и то же зрелище: кучка бедных, бородатых, горбоносых людей сгрудилась в кружок под ударами, что сыплются отовсюду, и цепко держится нервными руками за какую-то святыню. За какую? За Тору, за свою религию. Эта двадцативековая самооборона, молчаливая, непрерывная, обыденная, есть величайший из национальных подвигов мира, пред которым ничтожны даже греко-персидские войны, даже история Римской империи. Сами враги наши снимают шапку пред величием этого грандиозного упорства. В конце концов, люди забыли все наши заслуги, забыли, кто им дал единого Бога и идею социальной правды, а если перед чем-нибудь еще преклоняется даже злейший из наших клеветников, – это пред уцелевшей, ни на миг доселе не дрогнувшей нашей способностью страдать без конца за наше древнее знамя. В этом упорстве наша высокая аристократичность, наш царский титул, наше единственное право смотреть сверху вниз…

А Маруся, как и предрекала ее мать, вышла замуж за Самойло: еврейская свадьба, настоящая, с хупой, раввином, бедукеном и другими церемониальными подробностями состоялась в Бродской синагоге – самой богатой в Одессе и знаменитой. Маруся была неотразима в роскошном свадебном платье, и Самойло Козодой в строгом черном фраке выглядел вполне достойным своей великолепной невесты. «Где есть человек, который чего-то хочет, но по-настоящему, во что бы то ни стало, – достаточно все время хотеть. И чем больше он молчит, тем это сильнее. Кончится так, как он хочет…»

Жаботинский не был на этой свадьбе. Это странно – неужто не позвали? При его дружеских отношениях с Анной Михайловной такого быть не могло. В чем же дело? А в том, что, при всей его решительности посвятить себя сионизму, видеть, как лучшая девушка всей твоей жизни стоит под хупой с другим и, не дай бог, в этот момент встретиться с ней взглядом – нет, после того, что было с ними на Ланжероне, это было невозможно! И даже опасно непредсказуемостью ее, Марусиного, характера, да и его, Жаботинского, темперамента – в конце концов, у него не бульон в крови, и ему всего 22 года…

Придумав себе журналистскую поездку в Тирасполь, Жабо просто исчез в этот день из Одессы.

А Сережа, непутёвый Марусин брат, погиб. То есть физически остался жив, но для себя и для всех своих друзей кончился, уехал куда-то в глушь и сгинул…

Знаменитый одесский адвокат, знакомый Жаботинского, рассказал ему подробности этого происшествия.

– Я защищал Ровенского, обманутого мужа и оскорбленного отца. – сказал он. – И добился для него большого снисхождения – полтора года арестантских рот.

– Но как это могло случиться? – спросил Жаботинский. – Я знал Нюру и Нюту давно, с первого своего посещения у Анны Михайловны, знал, что весь наш круг и «весь город» подтрунивал над их подчеркнутым сходством и одинаковыми платьями. Над их увлечением Сережей, под конец уже совсем явным, но никогда с их стороны я и мало-мальски вольного жеста не видел, и вдруг…

– Все дело в постепенности, – сказал адвокат. – В постепенности, и еще в одной вопросительной фразе из трех коротеньких слов. Вы мне когда-то рассказали, что слышали именно эту фразу Сергея Мильгрома – когда еще юношей отговаривали его от общения с какой-то шайкой шулеров, но дело не в Сергее Мильгроме, дело в том, что эта фраза характерна для всего его поколения. Фраза эта гласит: «А почему нельзя?» Уверяю вас, что никакая мощность агитации не сравнится, по разъедающему своему действию, с этим вопросом. Нравственное равновесие человечества искони держится именно на том, что есть двери с надписью «Нельзя». Просто «Нельзя», без объяснений. Но поставьте только раз этот вопрос: а почему «нельзя»? – и аксиомы рухнут. Не только правила условной морали, вроде «не укради» или «не лги», но даже самые безотчетные реакции человеческой натуры – стыд, физическая брезгливость, голос крови – все рассыпается прахом. Для нравственных устоев этот вопрос – то же самое, что та бутылочка серной кислоты для глаз и лица, которую получил ваш Сергей Мильгром. Он получил обратно ту же дозу, которую сам первый плеснул, куда не полагается…

Большой оратор был тот адвокат, а в беседе с такими, – терпеливо подумал Жабо, – нужно сто пудов терпения. Они – вроде крана для горячей воды: сначала идет холодная, и долго.

– А второе – постепенность, – продолжал адвокат. – Нет такого трудного предприятия, которого нельзя было бы одолеть секретом постепенного воздействия… Для наглядности обратимся к литературе: кто такой был Дон Жуан? Не байроновский, нет, вы попробуйте вообразить себе настоящего, «исторического» Дон Жуана: Хуан Тенорио, сын захудалого помещика из окрестностей Севильи, мот и бретёр, но совсем не Адонис. Чем он брал? Тысяча три жертвы в одной Испании, не считая заграничных, и в том числе такие недотроги, как донна Анна: чем он их победил, одну за другой?

(Этот адвокат хорошо знал по-испански и выговаривал «донья Ана».)

– Я утверждаю: не магнетизмом, – продолжал он, – а исключительно постепенностью. Донна Анна говорит: не хочу вас слушать, «нельзя!». А Дон Жуан спрашивает: а почему «нельзя»? И готово: через два дня она уже слушает. Но есть у нее второй окоп: на свидание ночью ни за что не приду – уж это действительно нельзя! Он опять: а почему «нельзя»? И через три дня, уже на тайном свидании, он начинает применять ту же фразу к поцелую руки, к поцелую щеки, потом постепенно к каждой пуговке или пряжке ее многосложного наряда…

Тут Жабо потерял терпение:

– Но ведь то была каждый раз одна донна Анна, а не две сразу! не мать и дочь!

– Разница, если вдуматься, только в том, что слушали вашего друга две пары ушей, а не одна, – возразил адвокат. – Ведь влюблены в него были, несомненно, обе. Очень легко могу себе представить все стадии развития этого милого романа на троих. Сначала, скажем, сидели они втроем на скале, где-нибудь на берегу моря, луна и прочее, он сидит посередине. Взял обеих за руки, маму Нюру за правую, дочку Нюту за левую, держит и не выпускает. В первый раз они, впрочем, высвободили руки, мама Нюра даже, вероятно, погрозила ему пальцем: нельзя. А он обиделся, огорчился: почему нельзя? Докажите. Конечно, нельзя доказать. В следующий раз руки остались у него. Через месяц уже его руки вокруг обеих талий, сначала без прижима, потом «с»… Не стоит продолжать, можете и сами дополнить, мне тошно. Вы говорили давеча: как же могло это никому не броситься в глаза? «Бросаются в глаза» только резкие, внезапные перемены: а постепенность, напротив, – залог полного камуфляжа. Вероятно, уже давно они втроем проводили афинские ночи – содомские ночи, если хотите, – по разным гостиницам, и в той именно обстановке, которую мне описывал, задыхаясь, несчастный Ровенский, обманутый муж и оскорбленный отец… брр! А на завтра, на людях, при вас, ни намека нескромного, ни лишнего прикосновения, только невинно влюбленные женские глаза… Сам-то ваш Сергей, конечно, ничуть не был «влюблен».

Жабо заходил по комнате, стараясь придумать форму для вопроса, который ему почему-то казался самым важным, но ничего не надумал, остановился и спросил в упор:

– А это правда, что они ему давали деньги?

Адвокат ответил:

– Несомненно. Установленный факт. Между нами – хотя я считаю Ровенского очень порядочным человеком – у меня впечатление, что именно эта сторона дела и явилась для него последней каплей яду. Не по скупости: совсем он не скупой человек и не копеечник, типичный одесский еврейский коммерсант, прибрел сюда когда-то нищим из местечка Вогоцулово, попал в эту портовую метелицу радужных векселей и сразу потерял счет деньгам… Если бы ваши Нюра и Нюта разоряли его на брильянты, Ровенский бы только кряхтел да подписывал вексельные жиры. Но это – брр!

Тут Зеэв вспомнил: Сережа сам говорил ему когда-то, в перерывах между куплетами французской песенки, что ничуть ему не страшны были бы женские подарки…

Поглядев на Жабо, адвокат заговорил по-другому, участливо:

– А вы на это иначе взгляните. Постепенность, но уже не с его стороны. В первый раз он с хохотом рассказал Нюре и Нюте: вдрызг проигрался, хоть стреляйся! Они сейчас же предложили ему помочь, он их высмеял за несуразное предложение. Но при этом Нюра, или Нюта, или обе, успели спросить: позвольте, Сережа, в чем дело – почему нельзя? Его же собственным оружием, понимаете. Прошел месяц, кислота действовала, предрассудок разрыхлялся. Словом, неизбежно пришел момент, когда оказалось, что «можно»…

– А как это всё произошло? – спросил Жабо.

Зачем спросил, сам не знал, но адвокат ответил профессионально. Ровенский еще за три месяца до того раздобыл эту бутылочку с кислотой, очень мучился человек, уже больше года почти не говорил с женой и дочерью, старался по делам уезжать из города, чаще всего без надобности. В этот вечер тоже сказал, будто уезжает, а сам спрятался в кофейне на Ланжероновской, наискось против своего подъезда, видел, как подъехал на лихаче Сережа и как уехал с дамами. Проследил их и до той гостиницы, околачивался под освещенными окнами час и два, пока там не потухла керосиновая лампа. Тогда позвонил, снял и для себя комнату, в чулках прошел по коридору, в левой руке была бутылочка, в правой нарочно заготовленный молоток. Молотком он и прошиб расшатанный дешевый замок того номера и ворвался в комнату. Лампу они потушили, но на столике горела стеариновая свеча. Увидев молоток и сумасшедшие глаза, Сережа вскочил и бросился вырывать молоток. Ровенский не боролся, уступил, но перенес бутылочку из левой руки в правую и плеснул Сереже в лицо. Потом он говорил, что хотел то же сделать и с женой, а дочку Нюту «просто хотел задушить», но уже не поднялась рука. Или «сразу всё равно стало», как он говорил потом на суде.

Примерно около того времени Жаботинский вновь посетил парикмахерскую Фонберга на Ришельевской, и подмастерье Куба, повязывая салфетку, в сотый раз сказал ему сочувственно:

– Напрасно вы бреетесь: волос у вас жорсткий, а шкура нежная.

В эту минуту с соседнего кресла кто-то сказал «драсте», и, повернувшись, Владимир под сплошным париком из шампуня узнал Абрама Моисеевича. Они разговорились.

– Как поживает брат ваш Борис Маврикиевич?

– Бейреш? Бейреш в Италии. Не мог поехать в Мариенбад, как все люди, непременно ему нужно в Италию. Аристократ…

Жаботинский проводил Абрама Моисеевича до его дома на Колонтаевской, а тот всю дорогу говорил о разных членах семейства Мильгром.

– Конечно, шалопай был Сережа, шалопай, я ему еще не простил тот «экс», хотя, конечно, большую радость они мне доставили, что обобрали Бейреша тоже. Но я вам могу сказать, что Сережа просто на тридцать лет поздно родился или, скажем, на пятьдесят. Когда я был еще дитем, только такие люди тут в Одессе и делали карьеру. Один богател на контрабанде, другой на том, что грузил зерно по тридцать процентов мусора на мешок, а третий просто подкупал приемщика, получал у него обратно погашенные накладные за груз, смывал печати и потом продавал их дуракам в Херсоне. Зато сами были богаты, и вокруг каждого кормилось сколько душ…

Потом он рассказал Зеэву про Анну Михайловну:

– Э, что там ваши либеральные правила, будто жениться надо по любви. Это всё равно, что материю на пиджак выбирать с завязанными глазами. Когда мальчишка и девчонка влюбились – это ведь значит, что оба слепые. Хотите знать, как вышла замуж Ханна Фальк? Старый Фальк был умница, посмотрит на человека и сразу может составить «гроссбух» всей его натуры. Едет он однажды из Киева в Одессу, а напротив сидит молодой человек и читает немецкую газету. Разговорились. На какой-то станции Фальк хотел пойти в буфет, а молодой человек говорит: не надо, у меня хватит на двоих. Снял с полки корзиночку, там у него нарезанные булочки, сало, варшавская колбаса, крутые яйца, ножички, вилочки, блюдечки, всё перевязано ремешками. Фальк закусил, а потом спрашивает: «Как вас зовут?» – «Мильгром». – «Из каких Мильгромов – волынских или таврических?» – «Из Житомира». – «Холостой?» – «Холостой». – «Слушайте, заезжайте не в гостиницу, а ко мне: я посмотрю, может быть, выдам за вас свою дочку. Девятнадцать лет, сделала гимназиум, играет на пианино (но не каждый день), приданое двадцать тысяч». Через месяц поставили свадьбу, и вышла самая любящая пара на весь город… А что они вытерпели! Старый Фальк после их свадьбы прогорел. Он, конечно, ни зятю, ни дочке ни слова не сказал. Но они сами три дня думали, на третий день пошли в театр на какую-то комедию, на галерку пошли, они помаленьку еще тогда жили, квартира на Кузнечной. Комедия, видно, взяла обоих за печенку, вышли из театра и решили вернуть Фальку все двадцать тысяч. Вы скажете: это Игнац? А я вам говорю: это она. Вообще, знайте раз навсегда про все еврейские дома: если нужно решить что-то очень трудное, всегда решает «она». Когда родилась Маруся, у них не то что няньки, даже горничной не было, Анюта сама на базар ходила… – Под конец он перешел на свою любимую тему: – Я вам говорю, за всё горе им заплотит Торик, самый младший сынок. Хотите знать Торика? Есть у меня служащий, так себе червячок, и фамилия обидная: Фунтик. Я его, может быть, два раза посылал к Торику с бумагами. Так у него была на прошлой неделе у сына бармицва. И что делает Торик? Послал поздравительное письмо, и не это главное, а в письме он самого Фунтика и мадам Фунтик назвал по имени-отчеству (я их сто лет знаю и не знал, что у них были папаши). Вот он, Торик: все у него записано, со всеми вежливый, все равно, Ашкенази, или Бродский, или чей-то десятый приказчик. И какая деловая голова! Торик будет первый человек в Одессе, прямо жалко, что еврей – был бы городской голова или прямо министр. Он, увидите, за всё родителям заплотит, за Сережино «недоразумение», и за Лику, если она только прежде не приедет сюда всех нас повесить, начиная с родителей, и за Марусю…

Жабо насторожился:

– А чем плохо Марусе?

– Чем плохо, я не знаю. Говорят, живется им ничего себе. Только я вам ломаной копейки не дам за ихнее «ничего себе». Я сам очень упрямый, но посадите вы около меня человека еще упрямее, который десять лет будет на меня смотреть из угла и – не то чтобы вслух повторять, боже упаси, – а так, молча «думать на меня»: стань часовых дел мастером – стань мастером – стань… – в конце концов, ей-богу, даже я начну починять колесики и закручивать спружины, а хорошего ничего не будет, извините. Так ее и обработал этот Самойло. Дурак Игнац и Анюта дура: надо было сделать, как старый Фальк, самим для нее выбрать какого-нибудь такого, который умеет хоть раз в месяц ни с того ни с сего перекувырнуться… Вроде вас.

Проводив его, Жаботинский пошел на почту и послал Марусе телеграмму: «Приеду вторник на неделю».

Жаботинский, роман «Пятеро»:

«Еще только раз увидел я Марусю. У меня была лекция в Аккермане, городе на западном берегу Днестровского лимана, и оттуда Самойло с Марусей увезли меня через лиман к себе в Овидиополь».

Чуть было не написалось: «Зеэв ее не узнал». Это была бы неправда: Маруся ни на пушинку не изменилась. Разве что стала очень деловитой домоправительницей, но и это не было неожиданностью, все знали, что Маруся, за что бы ни взялась, будет мастерицей. А потому не чудо, что у нее дома и горничная понимала ее с полуслова, и обед был вкусный, и на столе цветы… Даже Самойло стал человечнее, уж не так неуклюж и угловат, как прежде. Зеэв и этому не удивился, издавна зная, как Маруся покоряет людей. И конечно, не было неожиданностью уже намечающаяся выпуклость ее живота…

Неожиданным оказалось вот что: она говорила, смеялась и светилась точь-в-точь, как в самом начале их знакомства, до той тревоги из-за Руницкого. Перед вечером пришли к ним гости, какой-то грек-сосед с женою, которую звали Каллиопа Несторовна, а муж был владелец бахчей в окрестности, и немец-аптекарь, приехавший на собственной бричке, тоже привез жену и двух красавиц дочек, степенных и глупых. Говорили об огурцах и арбузах, о скарлатине и земском враче… Но Маруся и тут была, как рыба в воде: ни одного ложного тона, всем было по себе, вся комната опять звенела ее колокольчиками: точно тут родилась и выросла Маруся и ничего ей другого не нужно…

«Одесские новости», 29.09.1903 года

И Жаботинский отправился в Базель на Шестой сионистский конгресс.

«До конца своих дней не забуду я этой поездки. Вагон был полон евреями, но когда мы приблизились к Гродненской губернии, они стали исчезать один за другим, и немногие поляки избегали смотреть на нас и переговаривались шепотом…»

«Мы» и «нас» – это об Одесской делегации на конгресс. В числе ее одиннадцати членов были Меир Дизенгоф, Ефим Членов, Ахад-Гаам, Хаим Бялик – неслабые люди…

«С приближением к станции Белосток мы подошли к окну: на привокзальной площади было полно сброда, они толпились около забора вдоль железнодорожного полотна и смотрели на поезд. Увидев нас, они стали показывать на нас пальцами, подзадоривать друг друга, кричать. В этот момент – поезд еще не остановился – в вагон вошел пожилой носильщик и сказал:

– Ради бога, если есть здесь евреи, пусть не выходят, а едут дальше.

Разумеется, мы послушались. Поезд простоял на станции около десяти минут. Не помню, о чем я думал, но хорошо помню, что мы не решались посмотреть друг другу в глаза…»

Затем поезд тронулся и потянул вагоны на запад – все дальше и дальше от польских антисемитов и Маруси Мильгром, оставшейся в одесском прошлом.

Базель, старинный городок на Рейне и буквально на границе Швейцарии с Францией и Германией. В центре красно-песчаный готический собор, красивые франко-немецкие улочки, брусчатые мостовые, сводчато-каменный мост через Рейн, древний университет и – буквально в двухстах метрах от французской границы – огромное здание «Гранд-казино», этакий «швейцарский Лас-Вегас»…

Шестой сионистский конгресс открылся 23 августа 1903 года. Герцль прибыл на него из Петербурга, где он вел переговоры с Вячеславом Константиновичем фон Плеве, министром иностранных дел Российской империи, о создании еврейского государства в Палестине. Еврейские деятели России считали Плеве главным виновником Кишиневского погрома и порицали Герцля за визит к нему, но Герцль на это ответил: а разве наш учитель Моисей не отправился к фараону? На первой их встрече Плеве заявил: «Блага высшего образования мы можем предоставить лишь ограниченному числу евреев, ибо в противном случае у нас очень скоро не останется должностей для христиан. Материальное положение евреев в черте оседлости тоже плохое. Я признаю, что они живут там, как в гетто… – А через несколько дней, на второй встрече добавил: – Не хочу отрицать, что положение евреев в Российской империи не слишком завидное. Да, будь я евреем, то и я, вероятно, был бы врагом правительства. Однако мы не можем поступать иначе, чем до сих пор, и поэтому для нас было бы весьма желательным создание самостоятельного еврейского государства, способного принять несколько миллионов евреев. В то же время мы не хотим лишиться всех наших евреев. Обладателей высокой интеллигентности… мы хотели бы сохранить для себя… А от евреев низкой интеллигентности и от малоимущих мы бы охотно избавились».

И Плеве вручил Герцлю письмо, текст которого одобрил Николай Второй. В письме говорилось, что русское правительство отнесется к сионизму благожелательно, если он приведет к «уменьшению еврейского населения в России». В этом случае правительство сможет оказать материальную и моральную поддержку, будет ходатайствовать перед Турцией, чтобы и та оказала помощь в этом деле.

(Простите, напоминаю: именно в это время, 19 августа 1903 года, то есть почти одновременно беседуя с Герцлем, фон Плеве, как я уже писал, вызвал к себе начальника Петербургского охранного отделения, надворного советника Сергея Зубатова, обвинил его в разглашении «жидюге Шаевичу» государственной тайны и уволил с работы. Но это я так, к слову…)

Двадцать второго августа на заседании Исполнительного комитета (руководства конгресса) Теодор Герцль доложил о благожелательном отношении российского правительства к созданию еврейского государства в Палестине и… обнаружил, что его ожидает оппозиция. Но о подлинной силе этой оппозиции он еще не догадывался…

Из «Закона о Зеэве Жаботинском»

(Израиль, 2005 год)