Расположение в домах и деревьях

Заканчивая эту, во многом запутанную, неясную для меня и других историю, выбирая из множества известных мне концов наиболее скучный, способный своей привычной и необременительной скудостью разрешить, а правильнее – завершить вереницу полуслучайных, полудействительных событий, кажущихся мне теперь столь одряхлевшими, что от дыхания, от вздоха рассыплются в прах – я задумался над необыкновенно простым вопросом: а как это было?

Нет, не будем, нет-нет, не будем говорить о памяти. Сказано о ней всё. Согласитесь, что слишком плохой она свидетель, чересчур правдивый. Да осенит нас ложь, не ведающая в существовании своём ни конца, ни края.

О, какой соблазн, не скупясь на слова и время, вести себя по фальшивым тропам предварения, как бы достоверностью облекая то, что потом камнем ляжет. Камень и останется камнем, и этим он мил мне.

Какое искушение – ровным, ничего не значащим тоном излагать историю от третьего лица! – а меня вот нет, не было никогда – второго, четвёртого, десятого лица, от капли, упавшей на раскрытую ладонь, от ракушки, впившейся в кору воды, – не я всё это, не обо мне речь, с кем-то, кто-то, у кого-то…

В самом деле, когда я начал думать о том, что впоследствии само по себе возникло, помимо моей воли, явилось, словно было задолго до меня, до моих намерений? Действительно, когда это я, не обладая ни особым рвением, ни даром, двинулся в столь сомнительное путешествие как повествование, только предощущая при этом дальнейшее, о котором уже не знаю как и думать: случайно ли оно и нелепо или, напротив, закономерно и прекрасно, и которое само, по окончании некоторого времени, становилось в ряд условий неустанного движения на месте. Кто не мечтал о побеге!

Почему на месте?

Мы уходили и возвращались, и когда возвращались, камня на камне не оставалось от прежних времён. Это ли не свидетельство движения!

Нет, видно, всё зависит от остроты зрения. Иным необходимы месяцы, другим хватает длительности… ну, скажем, крикни – легко, не натужно вскрикни, как будто от изумления – так этого времени хватит, чтобы въяве увидеть пустоши на земле благодатных садов (густое чёрное вино запустения вспенится, древнейший хмель гнили чудными соцветиями покроет прошлое), а есть и третьи, у которых это зрение абсолютно, для которых и плод от рождения несёт в себе зародыш смерти, и зачарованно взирают они на её безмолвно расправленные в заповедных глубинах крыла… Ветряные мельницы, осень, путники, ощупывающие радостными голубоватыми ступнями выступающий мел, золотой огонь воды… Они и в лике ангельском обречены тень видеть. Неугодны всевышнему они. Точно две неких линии, не сливаясь, движутся – для последних. Тогда и время не река, не поток, но паутиной разрастается, оплетая ветви космоса… (кристалл).

Вот какой вопрос в наготе и простоте явился мне: почему именно тогда мне пришло на ум рассказывать всю эту вздорную историю, не обещавшую ничего, кроме смятения и усталости, той неодолимой усталости, что переполняет человека после любого бесполезного дела. Почему я предпринял попытку, заранее обречённую на неудачу? Я не собирался писать историю чьей-то жизни.

После слова «неудача» меня, бесспорно, и выслушивать никто не захочет. Мало ли таких попыток! Мало ли историй поведано нам, в которых разобраться стоит немалого труда, а когда разберёшься что к чему, плюнешь с досады – до того ничтожно всё. Не откровения ли ждём от рассказчика? Не просветления ли ожидаем, когда изматывает он нас прихотливым нагромождением вымысла и привычного? Не учениками ли покорно восседаем перед тем, кто повествует?

Учеником у самого себя сидеть тридцать, сто лет. Можно больше, можно меньше.

Учитель, ответь мне – у этих ли окон я был? Так ли они были раскрыты? И стоял ли тогда гранёный стакан на подоконнике, наклонённый слегка набок, – считывающий неровности подоконника – и в нём пузырьки налипли по граням внутри и вода чуть скошена, так как стакан стоит на бугристом от бесчисленных слоёв краски подоконнике – полупрозрачный, сумрачный, темнее воздуха. Стекло раньше чует наступление ночи.

Был ли я тогда, три-четыре года тому назад, влюблён? Не помню. Но, случилось тогда нечто из ряда вон выходящее. Вероятно, потому впервые я и ощутил способность сопоставлять одно с другим. Однако при чём здесь любовь? Непонятно…

Это всегда приходит неожиданно. И вдруг всё связано между собой, находится в равновесии, точно пласт дёрна срезан и перевёрнут. Нескончаемое плетение. Да?

Нет. И не будем обращаться к памяти. Я уверился в ложности самых достоверных воспоминаний. Что вчера было – того сегодня нет. Было ли оно вчера?

Кажется, в ту пору, когда писалась эта история (которую теперь мне бы хотелось подсунуть кому-нибудь и поглядеть, что из этого выйдет), у меня накопилось довольно много разных клочков бумаги, листков из записной книжки со всевозможными замечаниями, имевшими единственную цель, – вывести мельчайший факт в настоящее, лишить его прошлого, угасания: так угасает медная монета, брошенная в воду. Точно по ступеням, по изломам света, в пластах прозрачнейших влаги ускользает монета в темень, выпущенная из ладони в самую прозрачную темень, какую можно себе вообразить. Я говорю о замечаниях на клочках бумаги, потому что они показались мне тем дерновым пластом, когда связанность впервые потрясает однообразием, монотонностью.

Говорю разве о памяти? Ну, нет, конечно, нет! О равновесии…

И окно то же. И дождь накрапывает, может быть, как тогда, до моего возвращения. Не угадать разницу между дождями. Но почему же говорю – что было вчера, того сегодня нет? Какое это имеет значение!

И стакан на подоконнике тот же, наполненный водой и скошенный в сторону. Тогда я, очевидно, думал и о стакане, и о дожде, и об окне думал, и об остальном. Думал и смотрел точно так же: окно, дождь – сама вечность, если не обращать внимания на строгие стены скоротечных осенних пейзажей, лица, мелькающие в его нитях; если не думать о предстоящем вечере, слепом вечере-поводыре, если не думать о временах года, которые никак не хотят следовать друг за другом в положенном им порядке, но сопрягаются самым немыслимым способом – осень идёт за осенью (что несёт она нам?), за которой начинается ещё одна, и потом вдруг и надолго, навсегда вспыхивает лето.

Навсегда и надолго, обрываемое иногда не то снегом, не то сном, проносящим у изголовья смех, не то пеплом от бледного огня, и рыбы кричат, маясь в иссыхающих корнях облаков, бросаются на берег, а над головой облачко раскалённого жара, подобно бесцветной ртути, тяжко рвётся к лазури.

Незыблем мир в отражениях и вещах – вот она, симметрия сна – неодолимо постоянство зрения, прилепившегося беспомощно к трём, пяти, десяти цветным пятнам, – ещё до рождения в сияющем слепом тумане мерцали они, – к двум, трём отголоскам, сочетания их потом тщетно слухом уловить хочешь во вселенной слов, где каждое дразнит. И не вздумай подходить к берегу, слышишь? – влечёт, манит, чтобы вдруг воззриться на тебя пустым провалом.

И вот вечер, скатерть в коричневую клетку, рассыпанные страницы покорной бумаги, отмеченные не то любовью, не то скукой. И есть ли дело нам до прошлого и будущего! В сторону, в сторону…

Но я говорил не так. Подозреваю, слова следовали в ином порядке, и мир беспрекословно следовал словам, а не молчанию, следовал, опаздывая на тончайшую долю мгновения, – как я люблю это слово! Я вытатуировал его на запястье Сони, моей далёкой сестры, о которой, может, расскажу, если сочту нужным.

И на своём запястье я вытатуировал слово мгновение и обозначалось оно так:……………………..

Этим словом, можно сказать, определена вся моя жизнь. Жизнь многих определена этим словом. Иной раз произносят: вечность, но, разумеется, имеют в виду всё то же мгновение. Какова его продолжительность? Как оно выглядит? Животворно ли оно? Или справедливей уподобить его чуме?

Всё лежит в области предположений, думал я, подыскивая для этой истории подходящий, убедительный во всех отношениях конец, когда добродетель торжествует, а зло, тайное и явное, предаётся суду.

Тут я хочу остановиться, так как именно тут начинается сама история, к которой и я имел отношение некоторым образом – все мы родились в Аркадии.

Поздним вечером я сидел на стуле и грыз ноготь. В квартире никого не было. Тут и летний сезон – дачи, вино, белые ночи, тихое страстное безумие, посещающее нас каждый год, и многое другое. Зазвонил телефон. Я не подошёл. Из печи тянуло гарью. Телефон зазвонил ещё. И на этот раз я не подошёл. По забывчивости кто-то не закрыл вьюшку в печи, и потому тянуло гарью.

Нельзя было сказать, что час стоял очень поздний. Я у стены сидел. На стуле. Снизу к стулу приклеен с давних пор сиреневый ярлык: ЯКОВ и ИОСИФ-КОНТ. Летом в квартире никого не бывает. Так мне говорили. Тогда почему телефон? Не подходи ктелефону, сказал я себе, пускай тот, кому надо, подходит. Да, неожиданно согласился я с собой, пустое это. Из печи тянуло гарью. Мы топили печь. Делать было нечего по вечерам… ну, и топили. Сидели у огня и смотрели на огонь. Огонь, наверное, очень изменял нас, потому что мы не узнавали себя, когда отводили глаза от огня. Огонь был красным, жёлтым и под конец лазурным. Я был пьян, но не настолько, чтобы падать лицом в стену и засыпать стоя.

В десять утра я проснулся от стука. Кто-то не уехал на дачу. Вот тот, кто не уехал на дачу, и постучал. Это ему вечером звонили, а он не подошёл, решил я спокойно.

Начинало болеть сердце. Не стану задерживаться на длительном и выматывающем ритуале пробуждения. Скажу только, что, когда открываю глаза, сразу вижу окно. То самое, на котором потом стакан, пузырьки по граням, симметрия, луч и прочее. В окне стена. На стене голуби. Я боюсь голубей, потому что ненавижу их. Иногда я ненавижу себя, но не боюсь.

Я подошёл к двери, открыл. За дверью стоял приятель.

– Ах, это ты, – сказал я. – Мне показалось, что соседи…

– Ты боишься соседей? – с подозрением в голосе спросил он.

– Не знаю, – ответил я. – Как сказать… иногда, кажется, не боюсь.

– Одевайся, – коротко сказал он. – Пойдём.

– Да, да… – спасибо, что разбудил. У меня много дел.

В одиннадцать мы брели по солнечной стороне на Васильевский остров. Там мы хотели выпить вермута. Пить утром вермут на острове казалось нам верхом изящества.

Когда же я оказался дома верхом на венском стуле? Я сидел на стуле. Верно… Ещё два слова мелькнули у меня в голове. Телефон зазвонил. С омерзением я взглянул на телефон, который на глазах принял форму желтоватого яйца. Два слова мелькнули у меня в голове.

Первым словом стояло – отец. Почему? Из телефона понесло зимней гарью, а потом просочился тонкий дымок любви. Мы вытаскиваем иглу, отираем осторожно её пальцами, кладём на стол – мешает – в любой момент так можно избавиться от боли в сердце: нащупать ногтями кончик иглы, её ушко, вытащить и всадить в стол.

Почему отец? Не знаю. Совсем забыл сказать, что из печки несло гарью. Кафель, слепые зеркала. Почему отец, спрашивается?!

Вторым словом вышло – патриарх. Ага, вот оно что! Полковник, полковник!

«Полковник» – это, по-моему, недалеко от смерти. И, нетвёрдо сжимая карандаш в пальцах, я записал:

отец мой и в самом деле был полковником.

Но я говорил не так, я хотел сказать по-другому. О, дайте мне второе и третье лицо, чтобы я говорил не так.

У моего отца было одно лицо – первое и последнее. Он был полковником. Я не выдумываю. Это сущая правда. Ничего не поделаешь! Конечно, трудно отыскать сходство между отцом и мной. Где уж там! Хотя, как сейчас помню, поговаривали родственники, что буду, дескать, вылитый отец.

Он – полковник. Герой, и танки наши быстры. Вся грудь в крестах. Орёл-мужчина. Он повидал на своём веку всё, что нужно повидать мужчине. Его любили женщины и дети. Он жил в лучезарные времена Империи, а также жил и в чёрные её времена. Он глядел смерти в лицо. Она не отворачивалась от него. На одном снимке, относящемся ко времени освобождения из тюрьмы, он запечатлён вместе с ней. Взгляд строг, открыт, ясен. В глазах читается принципиальность, светится недюжинный разум. Лицо являет образец мужества, принципиальности и веры.

А я? Насколько несуразен я! Какой близорукостью нужно страдать, чтобы угадать во мне качества, перечисленные выше. Если не в тягость, попробуем взглянуть на меня со стороны. Предположим, вы меня совсем не знаете и встречаете меня впервые после десяти утра где-нибудь, ну, скажем, не в публичной библиотеке, атак… на лоне природы, у пивного ларька. Обратите внимание, с какой изысканной непринуждённостью, склоняясь изящно к кружке, я сдуваю пену. Смотрите, смотрите, как летит она по ветру… Послушайте – возможно, услышите шорох, с которым она падает на асфальт и расползается в гнусное радужное пятно. В эти минуты я сентиментален, будто смотрю фильм, где кто-то с кем-то прощается, и причал, и чайки низко над водой, и высокое небо, и океанский лайнер отодвигается в бирюзовые дали. В эти минуты, прищурив глаз, наблюдая за пеной, плывущей к серому летнему асфальту, я позволяю себе лёгкую мечту о десяти рублях, обнаруженных невзначай за подкладкой зимнего пальто.

Утреннее пиво, утренние мечты. Утром приходит к нам любовь, и Шива закрывает солнцем свой глаз… Утром приходит к нам страстная дама похмелья. Как бы воспеть эти дивные часы! Пивную пену, мечты, утро, самого себя…

Не нужно быть изощрённым психологом, чтобы определить степень моей никчёмности и лени. Лень моя абсолютна.

Я тощ, сутул, в глазах моих при желании можно прочесть лишь одно: напиться за чужой счёт и бухнуться спать. Можно и одному для разнообразия. Но я так привык к этим «о чём ты думаешь?» – «почему ты молчишь?» – «я тебя поцелую», что позволяю себе разнообразие крайне редко. В довершение ко всему сообщу, что я лжив непомерно и не являю собой образца непреклонности и честности. Не являл я упомянутых образцов и в более юные годы. А в незапамятные времена, когда по первому требованию родителей декламируем: «какой русский не любит быстрой езды», справедливости ради не премину заметить, что художественным чтением известного стихотворения «цветок засохший, безуханный» бывало исторгал вздохи у гостей, а однажды исторг слезу у маминого поклонника, но папа, как всегда, испортил песню, поднял значительно бровь и не дал мне насладиться триумфом.

Проницательная Елизавета Густавовна Бэр, семидесятилетняя соседка с сумасшедшей судьбой, изрекла, что кончу я, мол, под забором и что я в свои шесть лет ни много, ни мало – отъявленный негодяй. Безо всякого труда и нравственных колебаний, без угрызений совести я ухнул в бездну порока головой вниз.

Уж не помню точно когда, мой приятель (у каждого в детстве был такой приятель, друг сердечный, гуру), попросил украсть у родителей денег. Ему необходимо было купить часть велосипеда, чтобы обменять эту часть на «лейку» без объектива, которую он должен был отдать одному внушающему доверие человеку за обойму к автомату МП-40 плюс парабеллум армейского образца со спиленным бойком, а затем отдать и парабеллум и обойму в обмен на морской бинокль с одним целым и одним разбитым окуляром. Для чего ему нужен был бинокль? Для поездки в Ялту, куда собирались ехать его родители. А в Ялте, как известно, существуют пляжи отдельно для мужчин и отдельно для женщин, где они, надо думать, разгуливают не в вечерних туалетах. Зная это по рассказам, понаслышке, мой друг желал, вооружившись цейсовской оптикой, начать знакомство с полями Эдема с расстояния наиболее короткого.

Заранее скажу, чтобы не возвращаться, своей цели он достиг. Был в Ялте. Там впрямь оказались такие пляжи. Смотрел с горы в бинокль. Подолгу. Рассказывал с воодушевлением, жестикулируя. По пляжу – рассказывал – действительно ходили женщины, некоторые лежали и, что характерно, – были поголовно голыми. Больше всего его поразило обилие волос на животах. Оптический эффект, думается мне…

Сказать, что меня в ту пору волновали планы моего приятеля, не скажу, но украсть деньги! Украсть у папы из толстого бумажника, когда он спит в кресле, утомлённый обедом, опутанный звоном полуденной мухи! Кому не понять порывов детской души! Об этом ещё Достоевский писал. Однако в последний момент я изменил решение и выбрал другой источник: Елизавету Густавовну Бэр и решил идти к ней. Я пришёл к ней, когда солнце уходило к реке, а лиловые тени акаций легли в палисадник. Сырость, поднимавшаяся с земли, напоминала о долгих дождях, ливших в августе.

Германский дух в виде чьей-то посмертной маски медленно выцветал на фотографии. Аромат флоксов, вонь кошек и валерьянки на миг обволокли моё юное существо колдовской пеленой и, потупив глаза, голосом мальчика-скрипача, её любимца, я попросил от имени мамы нужную сумму. Мамочка, сказал я, просила передать, что если вас не затруднит… одолжить… потому что… отец не пришёл… ехать.

– Дитя моё, – поворачивая ко мне голову, молвила она, – я, право, затрудняюсь… Ребёнку давать деньги! Непедагогично… Детям неприлично держать деньги, это дело взрослых, малыш. Не такли? – спросила она. – Ну-с, сколько там просила наша мамочка? Десять рублей? Куда же она собралась? Я её сегодня утром видела на рынке… Нет, нет и нет! Куда такое годится!

Так или иначе, но сумма была взята, а обман раскрыт на следующий день. И ко всем своим титулам я прибавил отъявленного мерзавца, способного кончить под забором.

Ну, а потом на меня рукой махнули. Не сразу, конечно, позже. Признаться, и я махнул рукой. Распрощались. Разошлись, как в море корабли. Машем, машем руками, покуда не тают в редком тумане очертания берега. До свидания, до свидания!

Машем, машем руками… размахиваем до одури, забывая друг друга. Не это ли прекрасно, Постум?

Уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, властелина дождя, повелителя лени. Существует бесчисленное множество версий о его рождении. Раз за разом исследователи вынуждены отвергать неудержимо возникающие новые гипотезы, ещё более вздорные и бессмысленные, нежели прежние. Не дано нам знать о его рождении ничего.

Так уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, гадкого пьяницы-старикашки, моего старинного друга, покровителя бездельников и лгунов!

Во имя Неправды реют над нами дырявые знамёна лени и нескончаемых бесед. Но уговоримся сразу же – ни слова о проблемах. Ни о Руси со всей её вшивой историей, княжнами Морозовыми, Пугачёвыми, Чаадаевыми, Никонами, нервически взвинченными борцами, бесчисленными юродами, курсистками и великим предназначением. Ни слова о единственно-истинной вере, ни слова о гениях, властителях дум, убранных в косматые бороды. С ними, с ними разговаривайте! Вон как их много, один другого умней, красивей, одухотворённей. Вот у того трагическая красота в чертах, а у того доброта лучится из глаз, мысль молнией блещет, у того рыло вовсе кувшинное, но ведь что-то неуловимо прекрасное, согласитесь, даже вечно-женственное присутствует в его облике…

Выгнал бы всех я из дому, да дома нет. Ничего не поделаешь. А куда лезешь, бездомный? Чего вздумал!

И тон, взятый мною, не что иное как враньё, бессовестный обман. Кто, спрашивается, говорит так сейчас? Это классики позволяли себе роскошь распускать словеса, кречетом сизым биться в серебряные органы премудрости, ну… ну, да ещё мой отец, полковник как-никак. Ему по службе было положено витийствовать.

Мне не подобает. Хоть я и сын полковника.

И вот, на пустой центральной аллее кладбища, уставленной чёрными обелисками в честь почивших дантистов, появилось существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пьяным старикашкой, поющим невразумительный гимн сиплым, сырым голосом. Его качало. Он валился в мокрый снег, задирая ноги в галошах, прикрученных к щиколоткам бумажным шпагатом, ронял шапку, но продолжал идти и петь.

Было промозгло. Ветер носил вороньё косыми кругами над тусклыми изваяниями лип и титаническими костистыми грушами. Папу опускали в скользкую глиняную яму.

На ногах присутствующих налипли жёлтые вязкие пласты, которые они, переминаясь и горбясь, пытались незаметно стереть о серый сбитый снег.

И никому не было дела до меня. Никому. Клянусь тебе.

Я не спускал глаз с аллеи. Вот старик исчез в полутьме кустарника, вот появился из-за набрякшего ангела с отбитым носом. Проталкиваясь и распевая во всё горло, он подошёл к могиле, наклонился, выпрямился, прекратил петь, шагнул в мою сторону, приблизил нос-сливу к моему уху и сказал:

– Великолепие и счастие хохочущим над гробами. Поющие и рыдающие яко гиены и шакалы супротив райских ворот, и… – икота сотрясла его, – славны дети мои-ы! – вдруг заорал он. – И пускай не помнит он вас, и пускай мы забудем о нём.

– Во имя милосердия! – возвысил он голос.

Бабушка подошла к нему и протянула миску с кутьёй. Другой рукой подала маслянистый стакан с водкой. Старик выпил, загрёб пальцем немного кутьи, остальное просыпал на снег и спросил:

– Помер?

– Так, – ответила бабушка.

– Кто? – спросил он.

– Большой человек, – всхлипом качнув голову, сказала бабушка. – Полковник.

– А-а-а… Ну, так это дело военное, дело безжалостное. А этот? – спросил он, указывая на меня худой, в тёмной старческой гречке рукой.

– Сирота он. Сирота! – Бабушка ловко ухватила руками мою голову и сунула в свой живот. – Один он… как перст.

– Ну, и слава Господу. Лето скоро, тепло… Одному лучше, – старик уставился на меня единственным лазурным глазом, – букашки, таракашки поползут, а мы с тобой заживём на славу. Со мной не пропадёшь.

Давно это было. А старика помню. Во всём его слепящем величии. И счастлив я, и плачу от радости, что не остался сиротой в тот туманный слякотный день.

День стёрся, подобно тому, как стирается, ветшает бумага на сгибах, которую носишь в кармане, позабыв давным-давно, что выбросить можно, за ненадобностью. Вместо дня – прорубь зияет, снежок редкий.

Всё она у меня в уме вертится, из головы нейдёт прорубь та. Вода тёмная, тяжелая. Сбоку солёный огурец в лёд вмёрз. Закроешь глаза, а он тут как тут. Хоть криком кричи!

Нет, в самом деле, что же это такое! Почему не обратить взор вспять и не возвратиться во времена, когда… когда… Что когда? Не волнуйся, начни ещё раз, ты сказал: посмотреть назад и увидеть…

Да так, ничего любопытного, просто картинки, картинки. Разбитое колено и вдруг (откуда только?) благоухающие сливами ирисы, густые сине-лиловые омуты на жёстких, мясистых, как бы пыльцой присыпанных стеблях, от которых отделяются незаметно, отходят узкие и такие же, в сухой пыльце, листья.

Или пробуждение ночью – оттого, что во сне понял: не только дождь в саду, в вишнях одичавших шуршит, как несколько часов назад, когда засыпал, и целый день (а за обедом, как из ведра, хлестал по тополям, клёнам за забором), а что-то ещё есть, что-то появилось ещё, чего не было и надо поскорей перебрать всё в уме, коснуться всего: и дождя, полившего вскоре после того, как пробило на часах в столовой одиннадцать. Затем обед и первое дуновение – что-то будет, что-то произойдёт, казалось, случится.

Или не казалось, а теперь кажется, хочется, чтобы казалось тогда, хочется, чтобы во всём была стройность, порядок и каждое событие предваряло бы следующее, не кончаясь, а то, в свою очередь, было бы лишь залогом будущего, только будущего, только залогом.

И потому, перечислив все черты, приметы, оттиски в полусонном сознании, можно было притаиться и знать, что день длится по-прежнему, и продолжаться ему ровно столько, сколько мне находиться в постели, оттягивая последний миг, когда нужно будет подняться и выйти в столовую, а там увидеть, как в щели между неплотно прикрытой дверью и полом – свет, а дальше, за дверью, в большой комнате яркий белый ослепительный свет, словно кто приехал, и голоса совершенно чужие, непривычные. Но не надо уже, чтобы они были привычными, потому что голоса – те, которых ждал и жду, лёжа в постели, стоя удвери, поднимая пальцы на босых ногах…

Тот запах, который вёл по тёмным комнатам и который невозможно выделить из тяжёлых тенёт музыки ночного дома, когда весь день и ночь напролёт льёт, не переставая дождь и угасает позвоночник в тихой спине.

Так приезжала мама из дальних стран. Близких стран. И отец приезжал из стран далёких, близких, или он возвращался к нам из стран далёких, близких, или ничего этого и в помине не было – утверждала Соня – не ссаженных коленей, ни ирисов лиловых под окнами в серебристой росе сока, ни матовых припылённых стеблей.

Путаница, однако, в голове неимоверная, отчаянная. О чём я хотел сказать? О знамёнах? Нет, не о знамёнах. Что мне знамёна!

Вон глаз чей-то. Тёплый. Такой прекрасный, милый, и руки лежат на коленях, и платок шерстяной в цветах мутных, беспокойных на пол спадает, и стены жилища моего – пока стены, но не туман, дым. И течёт кровь наша путями до того простыми, до того известными, что изумлена душа, опуская долу свой взгляд. Нельзя пропадать. Да и можно ли исчезнуть? Побирушка моя, нищенка… зрачок смуглый, пепел развеянный…

Поудобней вот устроюсь, нога затекла – погоди – и дальше, дальше… тётя Варя не хочет покупать шляпу, напоминающую шляпу китайских кули…

А о китайце, который снился мне ежегодно, в день солнцеворота, я расскажу потом, когда буду рассказывать о любви, о самом страшном сумасшедшем доме на свете, о Соне и птице Пан.

Китаец, как и подобает китайцам, был вполне нем. На плече у него сидел небольшой ангел с крыльями из тончайшей рисовой бумаги. Крылья стрекотали на ветру, китаец стоял на пустынном перекрёстке неизвестных мне, выжженных солнцем улиц и протягивал с невыразимой мукой на лице, протягивал, протягивал толстую истрёпанную книгу, жужжащую листами.

И, главное, не спешить.

Не торопиться, говорил я, когда плелись мы на Васильевский остров с приятелем по солнечной стороне улицы. На Тучковом мосту я глянул в воду. Блеском ударило по глазам. Радужные пятна мазута переливались на подрагивающей поверхности. Чайки бились в воздухе, тщетно пытаясь лететь против ветра. Их сносило, швыряло в поднебесье, и они падали к воде, прижимались к ней. Было много всего: воды, мазута и ветра. Мы замедлили шаг.

Важно не спешить, сказал я себе, не торопиться. Прожито много славных дней. Проделана большая работа по развеществлению. Не хотелось бы умалчивать и чудные летние дни, когда по-настоящему был счастлив. Птицы поют, муравьи ползут, опустишь ноги в воду, болтаешь ими и рот откроешь от восторга – так всё бесцельно, так божественно, бессмысленно.

А после – полдень, купанье, брызги стрекоз на сонной слюде двойного воздуха, солнце восходит с разных сторон, тысячи солнц восходят из-за холмов, подымаются из долин, и вишни по склону вниз, и тошнота брызнувших стрекоз. Я тень соскребу с глины и пущу по ветру. Жара… Вечер. И назавтра всё снова. И ночь есть – что тоже радует.

Её имя тебе уже привычно, и её затылоктебе привычен, и знакомы плечи, живот, ноги… не теперь, в прошлых рождениях, разумеется, возлюбили мы друг друга, но сегодня, солнечной солёной ночью, узнала тебя душа моя.

Назавтра всё снова. И вот, как сейчас, когда плетёмся мы по Съездовской линии, можно считать плывущие под веками красные пятна. Можно на обочине сидеть и ждать машину, а машина долго будет увеличиваться в размерах, покамест из блуждающей точки на сетчатке не превратится в самую что ни на есть настоящую машину, а в машинах возят камень, брёвна, сельдь, дыни, тюльпаны и пиво. Но и без пива, уверяю, можно сидеть на обочине. Славно!

Я говорю, что, в конце концов, все усилия наши направлены на то, чтобы достигнуть этой безмятежности, чтобы не отравляли твоё бытие солёные огурцы во льдах, чтобы брести этаким бубнящим идиотом по солнцу, смотреть на него, слепнуть понемногу. И не спешить, не бежать, сломя голову, невесть куда, неведомо зачем. Вокруг так хитроумно всё устроено, что глупо будет думать, будто ты – единственный, кто может как-то повлиять на ход судеб или, тем паче, на свою собственную судьбу. Вздор, вздор…

Нередко кажется тебе, возможно, снится, что вот это – ты уже видел и того человека видел, знал его, был с ним знаком, вас что-то связывало, но что – забыл, и напрасно морщишь лоб, припоминая, кто он, мелькнувший в толпе… Рудольф? Майор? Отец?..

Не надо. Бесполезно. Он ускользает от тебя, похожий на кого-то, наделённый лукавой тайной сновидения, исчезает, как отражение на воде. Тут разное можно предположить. И склонен я думать, что эти люди, попадающиеся на пути, суть ты сам, иначе, откуда тоска? Почему ты беспечно не продолжаешь идти своей дорогой, а рвёшься, бежишь следом, заглядываешь в лица, мчишься вдогонку, очертя голову, и диковатые цветы безумия вспыхивают на губах.

Что ты шепчешь? Ты ли шепчешь? Зачем ты кричишь? Какая война? Какие знамёна?

И об этом не думай. Войны кончены. Знамёна истлели.

Не торопись.

Надлежит лишь вглядываться в ослепительные покровы и бездумно надеяться, что к последним рубежам подошли, а далее – ничего нет, и не было. И не одиночество страшно, как можно было бы предположить, не одиночество – оно вроде как искуплением желанным дано, милостью свыше в виде некоего времени, какого ещё не знали (или забыли, как младенчество забываем), а страшно то, что не знаем, как поступать с этим даром, несущим нам право отказаться от собственного имени во имя ничего – очень долгого ничего, после которого, быть может, и суждено понять, что и ничего, и ряд звуков, склеенных беспечно дыханием, которыми тебя окликают, и предощущения, и память: всё одно и то же.

Ослепительные покровы, граница, за которой, будто в чудовищном выпуклом зеркале, зришь и других, и себя в повседневных заботах, в повседневной боязни, в повседневной скорби, к которой (тоже не страшно) попривыкли и забыли… Но не бессмысленность движет тобой и ими, другими… но что?

История – выберу первое попавшееся под руку слово, хотя оно невразумительно, криво, бесформенно, это слово для сумасшедшего дома, это основа монологов, обращённых к многоуважаемому шкапу.

Вот и я вглядываюсь в чей-то сияющий глаз и понять не могу, почему ещё не утро, почему ещё не ночь, не соображаю ничего в сухом шорохе снега. Пути снежинок пересекаются, расходятся, опять сходятся, а казалось, произнеси тысячу раз слово «нет» – и наткнёшься в результате на то, что не подвластно этому слову, и тогда не просто надежда, но уверенность неизбывная войдёт в сердце, и не нужно будет тяготиться именами, угадывать в них ложь, лукавую тайну сновидения. Осенний снег сух и горчит жаром.

Нежданно-негаданно пошёл снег. Предчувствую в скором будущем появление китайца с ангелом на плече. Почему, кстати, мы ни разу не вспомним о них, понёсших самое страшное поражение этого века? Плакали мы на высотах Тибета, плакали на стене Великой.

Небо чисто, солнечно, сухо. Иногда реки глубоко уходят на века в землю, и не видно их. И города, выросшие на их берегах, приходят в упадок, неуклонно разрушаются, мелеют людьми, языком. Китай такой же рекой ушёл в небытие. Сухое солнечное небо, немного синевы, пыль снежная витает, иней. И неожиданно снег – крупный, влажный. Но о нём не так, как раньше. Не так слышишь, ждёшь не так, смотришь не так; и сколько снежинок, покачиваясь, опадает с мёртвого дерева, неба, столько же слов, сродни снегу, медленно уходят, минуя мою память, туда, на дно, где лягут в покое.

Правда, забавно? Заглянуть бы на это дно. Не там ли следует искать истоки времён года? Возьмём, например, апрель. Студёный, гулкий, выветренной бесцветной свечой стоит, и об неё бьются мотыльки нашего дыхания. Благоуханные мотыльки, смрадные мотыльки. Реки звенят льдом. Позванивают реки рыбами. Гремит воздух от крыл покуда ещё безгласных птиц – возвращаются вестники Эреба… Первыми слышат они наступление неизъяснимых перемен.

Стало быть, надо полистать календарь. Узнать, что за время наступает, узнать, как говорить о нём, что принесёт оно, что заберёт. Но и так знаешь, что принесёт. А что заберёт?..

Готовься, сын полковника. Час пробил.

Но терпение, говорю я, терпение. Медленно, неторопливо движемся мы.

– Обрати внимание, – замечает мой спутник. – Вон та женщина… вот она, в пёстрой юбке… и сандалиях, да? Она выходит замуж за американского консула.

– Ты её знаешь?

– Приходилось, – многозначительно произносит спутник. – Кстати, она не глупа (с какой стати?). Теперь она уезжает. И мы никогда её не увидим. Эх! – вздыхает он сокрушенно. – Эх, эх, нам бы… – и не договаривает.

– Ты, кстати, высоко ценишь умных женщин, – говорю я.

– Но она, правда, не глупа!

– Ну, подойди к ней, – говорю я. – Тебе же хочется. Подойди.

– Ты думаешь, это удобно? Мы с ней долго не виделись. Ах, чёрт возьми!.. И всё исключительно по моей дурости. Потом… она почему-то думает, что я – свинья, хотя так, как я к ней относился, никто… Да я тебе, по-моему, рассказывал.

– Она почти ушла. И ты никогда её больше не увидишь, – говорю я. – Поторопись.

– Мне неловко, – произносит он и оглядывается.

– Если человек уезжает навсегда, – говорю я, а солнце роится у меня в глазах, и оранжевые мухи копошатся, безвольно оседая над крышами и синим куполом запущенной церкви. – Если человек уезжает навсегда, – повторяю я. – Если…

– Ладно, – решается он. – Ты не уходи без меня. Я сейчас, мигом.

И он, прыгая, настигает женщину в пёстрой юбке, касается её загорелого локтя, останавливает. Забилась, задёргалась лента немого кино, застрекотали картинки.

От нечего делать я разглядываю женщину. Она молода. На вид ей не больше двадцати шести… Но лето! Что с нами делает лето! Загар, воздух… На левой руке у неё платиновый браслет. Консулы не дарят медных браслетов. Если бы консулы дарили медные браслеты своим невестам, некто не пропивал бы золотых и платиновых в Нижнем Тагиле. Её браслет ещё не пропит, замечаю я, мой приятель знает это, но ему неловко, видите ли, он сгорает от стыда. Ещё сумка из светлой замши, какая-то майка, под которой лежит покато грудь, и сквозь жёлтую ткань видны соски. Розоватое ухо, прядь ржаных волос. Они направляются ко мне, вот что я вижу.

«Плохо, – с внезапной тоской думаю я, – как плохо»… Они не помешают мне, они не смогут мне помешать, они не разбудят спящих слуг, но отчего так плохо?

– Познакомьтесь, – приятель цветёт от счастья. Его простили, с ним поздоровались и не назвали свиньёй. – Это Вера, моя старая знакомая. Кажется, я тебе говорил о ней.

– Вера, – и не громко, и не тихо, и не быстро, и не медленно называет она своё имя.

– Вот, – говорю я. – Очень приятно. Вы, правда, выходите замуж? Так вот оно что!..

– Какой ты болтун! – притрагиваясь к уху, говорит она моему приятелю да пальцем грозит вдобавок.

– Правда, – это уже мне говорит и волосы убирает за уши.

– А консул не напарит? – спрашиваю я строго, даже безжалостно.

– Нет. Мы познакомились с ним на пушном аукционе, где я зарабатывала деньги на поездку к тёте. Тётя у меня с «тараканами», – усмехается она, – У неё никого, кроме меня, и она капризная. То ей это, то ей другое, то ей подай шляпу китайского кули, то меня. Я не могу без тёти, и тётя без меня никак, – закончила она. Высокомерие? И у приятеля какая-то ненужная фамилия. Утром у меня болело сердце.

– Куда мы пойдём? – спросил я. – Не век же стоять тут! Вера возьмёт нас с собой. Да? Во имя счастья, Вера, прихватите нас куда-нибудь, где под полосатыми маркизами дают ледяные напитки, и чтобы женщины в кисейных платьях…

– На голое тело, – лихо подхватил Амбражевич, но в тот же миг сник. Наверное, про свинью вспомнил.

На него иногда находит нечто вроде просветления, и я его люблю в такие минуты, когда он в неописуемом упоении завивается винтом, и его уже несёт в полную тягу, и не остановить его. Сколько прекрасной чуши, сколько восхитительной глупости обрушивает он на собеседника! Увы, за последние месяцы всё реже и реже становлюсь я свидетелем его душевного волнения. Годы берут своё.

– А куда бы вы хотели? – сухо спросила Вера. Как видно, её не тронули наивные и чистые мечты о полосатых маркизах, прохладительных усладах и летнем бессмертии. А всему виной некий консул. Не будь консула, не будь жениха – куда бы она делась?

Вера презрительно и недоуменно пожала плечами.

– Тогда в мастерскую, – поглядывая на меня, предложил робко Амбражевич. – Если, конечно, нам некуда пойти, отметить событие… – продолжил он. – Мы, стало быть, в мастерскую направимся. Ну как, идёт?

– Что идёт? – спросил я. – Кто идёт?

– Ко мне или не ко мне, выбирайте!

– Отмечать событие? – спросил я. – Отпраздновать?

Вера пришла ему на помощь:

– Ну да, мы столько не виделись! И не в моих правилах…

– Ну и событие! – перебил её Амбражевич совершенно хамским образом.

– А не надо было будить меня утром. У меня сердце болело, – сказал я.

– Меня это не касается, – сказал Амбражевич и закурил. – Так и будем стоять?

– Пойдёмте… – рассеянно, мило, скромно, с корзиной плетёной, подол муслинового платья оправив. Стерва. – Пойдёмте, и скорее. Мне потом надо позвонить в консульство, а потом, Господи, ещё в ОВИР, к маме заехать, телеграмму тёте дать. Сколько дел! А вы, шалопаи, представления не имеете, что такое дела. Говорят, там все что-то делают…

Они пошли. Я сзади пошёл. Постепенно терял их из виду. Последнее, что до меня донеслось, были слова Амбражевича:

– Вер… зайди ко мне, ну, конечно… да? Он покупает? Надо, чтоб покупал… он Ермакова купил? Нет?.. Странно… Вера… с утра, до одиннадцати, всегда у себя.

Я ускорил шаг.

– Нет, он не такой, каким ты его представляешь – услышал я. – Ты думаешь, что он толстый потный старик, изнемогающий от похоти, с жёлтыми прокуренными усами? Глупый, он не такой, совсем не такой. Молодой, худющий… Знаешь, есть люди, напоминающие пернатых, но не птиц. Понимаешь, он не совсем птица, но многое такое… Недавно окончил Гарвард, а это не шутка. У них вся семья заканчивала Гарвард. У него мама в штате Цинциннати. Он ещё и по-русски толком не говорит, а ты – Ермакова купил?

– Какая мама? Какой язык? – издалека всполошился Амбражевич. – Живопись не требует знания языка. Тут цвет, если хочешь, архетип, наконец, вера… творчество это молитва… судьба… и… слияние…

Их затёрла тётка с корзиной огурцов. Тётка надвигалась на меня двуполым божеством полудня.

И тут, в Петропавловской крепости, как раз ударила пушка. Был полдень.

Голуби попадали с крыш, две тени сомкнулись в одну. Взревели старухи на детских площадках, удерживая смеющихся чад. Солнце вонзилось в середину цифирного круга, разбрасывая в стороны фарфоровые фигурки часов.

Мимо Михайловского сада я шёл, спустя час, мимо замка, огибая цирк. Ноги саднило от ходьбы, но счастливая пелена заволокла глаза. Дома и крыши, прохожие, небо, грязная вода в канале отделились рыхлым тестом жары.

Размеренность пространства, в котором передвигалось моё тело, сулила покой, однако в великолепный сомнамбулический речитатив движения просочилось несколько искажённо-страстных ноток боли. С изумлением поднял я к глазам руку. Она была цела, ни единой капли крови не показалось на ней. Я наклонился. Между ремешками сандалии на правой ноге застрял камешек. Но не он был причиной беспокойства.

Всё вместе: и отсутствие видимых причин, и само ощущение тревоги, и, возможно, боль, мелькнувшая в теле, подобно мысли, – удручило меня и в который раз повело по отупляющему пути привычного. Утром болело сердце, а ночью снилось, что болит сердце… Я проснулся, кто-то стучал в дверь, и я открыл. Откуда боль? Ходит, шляется где-то под окнами, а не успеваешь глазом моргнуть – тут как тут.

Очевидные истины меня всегда пугали. Я избегал их с упорством умалишённого, не находя в себе достаточно сил принимать такими, какими они были. Я готов был повторять сто тысяч раз известное до дыр, лишь бы его смысл миновал меня. Мог болеть зуб. С таким же успехом могло ныть сердце.

Наверное, мне иногда хотелось выглядеть со стороны человеком, пережившим большое потрясение – так нищий мечтает не о куске хлеба, не о крове, а о миллионных состояниях.

О боли можно забыть. С ней можно бороться, противопоставив ей неболь. Мне оставалось единственное – взрастить боль, вырастить её, лелеять каждый её росток до тех пор, пока не заполнит она моё существо без остатка и я не станулишь отражением самого себя-боли – дойти до предела.

Улица, на которой я оказался, была пустынна, как может быть пустынна улица между полднем и вечером где-то на окраинах июля. Отрадны летние руины, отрадны маленькие увечные улочки, иглу напоминающие, где дома стоят один за другим, а из крыш, из карнизов, из голов чадных гипсовых младенцев неуверенные хрупкие побеги тянутся и не видать (где там!) – рек не видать, ветра не слыхать, не падать лицом за птицей – тень бережёт тебя и свет, вымостивший мостовую этой летней порой. Летом улицы вымирают.

Я постоял, наклонил голову и пошёл восвояси. Зачем мне эта улица? И что с того, что здесь я жил просто и незатейливо, уповая Бог весть на что. Что с того, что здесь я стал искать в душе своей некую идею провинции, взращивать её, словно боль, стремясь добраться до её пределов. И не имеет значения остальное, что происходило на этой улице, как не имеют – утратили его давно – тёплые нездешние вечера, пена мусора в утреннем ветре, окно, где иной раз можно было увидеть меня, и прочее, прочее…

Давно меня здесь нет. Я съехал отсюда. Много существует улиц, откуда я съезжал, отстраняя лживые предчувствия благодати, не веря, что будет мне дальняя дорога, что проникну во многие тайны природы, что ляжет на грудь пониже левого соска кровавая дама червей.

Там, за пределами этой, не моей улицы было всё. Там жена консула уводила в головокружительные лабиринты женского счастья моего приятеля, а здесь стоял я, тупо глядя, как пульсирует в окнах небесная плазма, предаваясь воспоминаниям, но весьма странным образом – обрывая их, лишь только возникали отчётливые очертания жеста, голоса, чего-то ещё – лица.

Не надо было мне заходить сюда. Стоило увидеть, как солнце блещет в стёклах… Нет, и так всё понятно. Ясно, что я никогда не жил на этой улице, в этом городе, в этой стране. Я вообще не жил эти годы. Ничто не переменилось тут и не переменится – детское лицо в двери останется детским лицом, и полумрак прихожей будет таким всегда, и я, стоящий здесь, останусь рядом с собой, снующим по тротуару. Вообще ничто не меняется, так только… накапливается, подобно рухляди в кладовой. Вчерашние вещи, сегодняшние вещи – цена одна.

Ах, если бы сказали мне, что спутник мой живописец и мудрец Амбражевич угодил под автомобиль с надписью прямыми эмалевыми буквами «хлеб» – без малого восемь минут назад!

Нигде я так не чувствовал себя уверенно и безмятежно, как на разогретом асфальте, даже в комнате, где прожил последние полгода, где томление и ярость не покидали меня ни на минуту. Третий этаж, окна на стену, на стене – голуби… Ты просыпаешься, глядя на стену, ты встаёшь, умываешься, завтракаешь, уходишь, приходишь, ложишься и просыпаешься – голуби в голубом мраке рассвета клокочут; шорохи, стоны, голоса спящих, двор. Голоса на стенах, льнут к камню плющ и дикий виноград; подымаешься, завтракаешь, втискиваешься в автобус.

А вообще, дела ничего. Нормально дела. Вот в комнате подмету, пыль с книжек сдую. Скажите на милость: серое небо, Аустерлиц, наедине с небом, альпинизм… «я слово позабыл, что я хотел сказать».

Подметаю в комнате и думаю о сегодня. Вероятней всего, что я не просто живу, но и хожу на работу, то есть делаю и то, и другое на протяжении определённого отрезка времени для того, чтобы получить за то и другое деньги, которые (в промежуток времени по длине почти такой же) я могу отдать за то, чтобы утром проснуться, выпить чашку чая, втиснуться в автобус.

Господи, а если меня спросят, что я делаю на работе? Я ведь не смогу ответить. Но мысли заняты другим: обугленной картинкой, на которой горячее небо, камень, спутанная сухая трава и ящерица.

История, которая, несмотря на все усилия, не начинается (мысли заняты не происходящей историей), и уже сказано, однажды утром я сел и быстро-быстро, изменяя почеркдо неузнаваемости, исписал страницу. Справа на стене была торопливо-пьяная надпись: отец мой и в самом деле полковник.

Я её сделал гораздо раньше. Слева от меня окно. Об окне мы уже говорили. Накрапывал дождь.

Каждому необходимо избыть неизмеримый груз знаний, которыми он наделён до такой степени, что совершенно безболезненно может прекратить разговаривать.

Речь бессильна вместить в себя наше неизмеримое знание и потому самоустраняется. Остаётся то, что называется языком – влажная бесформенная масса, обожжённая мычанием и стоном, исторгнутыми горлом из живота. Или из души. Из души лучше, легче, вразумительней.

Вот выпьем и пойдём одновременно по солнцу и по тени, уменьшаясь и возвеличиваясь, уходя и в то же время возвращаясь. Более того, постепенно учишься ещё большему: хочется пить – пьёшь. Не хочется – не пьёшь. Но как всё перепуталось! Как запутано. И всё реже и реже… Невольно приходит на ум откровение одного монаха.

Праведник, он на склоне лет записал примерно следующее:

«Будда учил людей, что если соприкоснёшься с вещью, не прикрепляйся к ней близко. Значит, и то, что я теперь люблю вот эту хижину из соломы, – сетует монах, – уже есть грех? Значит, и то, что привержен к уединению – уже преграда на Пути!»

Бедный, бедный монах! Заметьте, как просто и изысканно его рассуждение. И безо всякого злорадства говорю: поистине он добрался до сути вещей. Наступает время, когда самая горькая нищета может стать и становится бесценным сокровищем. И с не меньшим ожесточением, исступлением, конечно, иным, но всё равно таким, приходится его отстаивать, как если бы за спиной – и любовь, и дети, и Бог, и сокровища Махараджи!

Что остаётся на долю совершенномудрого? Погрузиться в пучины греха, народить детей, выиграть в лотерею десять раз кряду?

Теперь и я, пытаясь не искажать собой извечный порядок, не желая нарушить равновесия ветви, не загрязнить источник (всё равно: святостью, грехом), – не желая того, делаю обратное. Вместо того, чтобы слушать, я рассказываю. И было бы что рассказывать! Мало того, замечаю: чтобы верили, мне хочется, уверовали в то, что рассказываю, а в противном случае – зачем огород городить!

Дождь стучит по подоконнику. Со стула сползаю, дыра во лбу… или смотрю в окно – стакан на подоконнике, сумерки на скатерти в коричневую клетку, и я неловко заваливаюсь со стула набок с идеально круглой дырой во лбу. Так хочется! Так и подмывает кончить на этом, и нет историй, и не было, но я смотрю в окно и думаю, что рано или поздно кем-то произнесётся слово:

достоверность.

Однако притворимся, что нет необходимости в этом слове. Кто пальцами постучит по столу, кто закурит, кто стихотворение напишет.

Пока сомнения. Заставить слушать… ну да, принудить к слушанию, заставить слышать то, что, повинуясь моей прихоти, приобретает облик некоего повествования. И вот – опустить мосты! – первая ложь и первая награда: во главу угла кладу себя, – в небесный лён мы пеленали, – поудобней устраиваюсь.

Мы легкомысленны, мы доверчивы, мы добры, мы веселы, мы с тишайшим хохотом избегаем описаний, потомучто плод воображения – они, призрачные лоскутья пресловутой осведомлённости. В Африке люди чёрного цвета, во Франции изобрели сыр, мы не рабы, рабы не мы.

Отсюда следствием – первая и столь короткая ложь – Я.

А потом в открытые глаза пробралась ночь, а в уши закрались милые ночные шёпоты, серенькое светающее небо, стена, каменные слитки голубей на стене. Я шаркнул рукой по обоям, окончательно проснулся, – ещё одна гражданская война. Ещё один урок. Не следует засыпать слишком рано. А бабушка говорила, что нельзя засыпать до захода солнца, но страшней всего уснуть в час, когда солнце садится. Дурное время.

Но вернёмся к уроку. Во снах мы их получаем гораздо чаще, нежели бодрствуя. Стало быть, ещё один урок преподан мне. Ладно, ладно…

Распад, – записал тогда, а теперь со смутным отвращением читаю, – распад порождает Описание, а оно берёт в поводыри боль.

Страница, где говорится об этом, написана карандашом. Кое-что стёрлось и потому не вполне ясно, что я хотел сказать дальше. Ну, а после появления столь любимой в моих краях большой буквы остаётся возненавидеть себя, хотя бы так, как Иоанн – ветер с Хеврона. Хорошо быть не русским! Там, в какой-то Европе, «я» выведено литерой прямой и строгой, там над чертой-камушком, зёрнышком, точкой клочок витает, облако повисает, не касаясь корпуса буквы. Здесь же… О лукавство, о византийское хитроумие моллюска!

Да к тому же китайские розовые облака над заливом.

Кстати, букву «Я» недавно довелось увидеть воочию. Она появилась в облике физика. У физика отсутствовала борода, не было рыжих сандалий, истоптанных на высокогорных тропах Тибета, не было костюма маренго и грязной панамы. Физик походил на немецкого пекаря из пряничной сказки. Перевести дыхание – вот как это называется. Перевести дыхание – и только.

Что за физики? Какие панамы? Какие спектакли? Когда-то брат убил брата и заплатил собой за смерть, позже кто-то угодил под машину, что, в свою очередь, совпало со многим другим. Не беда, что рядом с камнем, подобранным на склонах Митридата, будут находиться персики или селёдка, период разложения коих неимоверно короче, чем, скажем, того же камня со склона Кордильер. При всём том, необходимо отметить, что нравственная физиономия протагониста чрезвычайно расплывчата! Ограничимся литературой.

Я, снедаемый неутолимой жаждой понять для себя и только для себя, вторгаюсь бездумно в то, что называется моей жизнью (……………………………..………………………………………………….), ибо легко, гораздо легче и безнаказанней снискать себе место в привычной цепи чужих действий, нежели осознать себя в своей собственной истории, границ которой и поныне не представляешь. На свой страх и риск поначалу искать в кромешной путанице своей смерти – (певучей тягостью в её сотах собраны все смерти: человечество минус ты) – рождение, в котором каждая вещь, точно оборотень, таит угрозу.

И не бегство, не позор, не мнимое избавление. Да, конечно, если не так, то ощущаем себя повелителями, судьями чужих соломин, но обернись и погляди на корявое, в пепельном налёте дерево шелковицы, разбросавшее изъеденную тень над неказистым забором из старческих охристых плит ракушечника. Звон в ушах прочти, вслушайся в спину скошенного пешехода – можно ли понять значение и того и другого?

Я могу кричать, срывая голос, отшвыривая его прочь. Я могу кричать, покуда разум не оплывёт огарком, – можно ли понять это! Можно ли понять не это, а другое! И если бы только дерево и человек на тротуаре, если бы лишь картинка из книги были единственными признаками бытия!

Так что же заставляет меня томиться тенью шелковицы, её сучьями, обозначенными на известняке старческом, над лицом незнакомого человека. И ты бежишь, бежишь, в лицо заглядываешь мелькнувшему за поворотом, и несть остальному числа: ступени, стебли. Потому что, как долго бы ни писал я, ни говорил, стану в лучшем случае упиваться сладостью имён, в худшем – гордыней охваченный, последую за пустым желанием поведать, как мне кажется, истину.

– А ты, дурак, в Бога веруй.

– А ты?

– Если бы не знал, не говорил.

– Ну и как?

– Помогает.

– Мне не надо помощи!

– А потом? Потом?

– И потом не надо!

– Напрасно. Прощай.

– Да, да… Ах да, до свидания, спасибо…

Что может быть глупее? И это ещё полбеды. В том случае, когда жизнь или истина, или ещё что-то неоспоримым покажется, с настойчивостью умалишённого будешь исповедовать только это.

Нет конца крестовым походам. Сколько времени прошло, а всё начинку для пирога готовим, крутим, вертим, как цыган солнцем, – ну и пирог будет!

Увлёкся. Делать нечего… Как ни смехотворно занятие, которым я занимаюсь, мне, слушателю, высшим наслаждением считавшим тишину, искавшим повсюду её следы, как археолог ищет в толщах почвы, песка и спекшейся глины черепок единственный и утешение в нём черпает – придётся превратиться в рассказчика.

С какой целью? В детстве у меня был приятель… бинокль… деньги… мама… Приятель достиг цели. Папа достиг цели. Паралич настиг дядю. Идущие на смерть, приветствуют тебя, дядя.

Не знаю, не знаю – идти, кажется так, по солнечной стороне улицы, как сказано кем-то, и слепнуть понемногу, потому что, когда закроет тьмою свет глаза, нет тебе опоры во времени. Оно не нужно.

В октябре месяце, часов около одиннадцати вечера по Васильевскому острову двигалась небольшая компания. Не говори об этом, не говори, прошу тебя, не напоминай – паводок времени, разлив зеркальный над лугами: покачиваясь, мирный мусор по равнине течёт, ветром оплетены сучья – прибежище в будущем, куда относит (привычное сравнение и оттого спокойней), но выдувает сквозняком: изломанная фигурка руки раскинута, ватная голова набекрень, вертится над кромкой леса. То бес шепчет в кружевах древесных: загляни туда, где тебя нет ещё, но пальцами нащупай, нашарь под кожурой сейчас средь тел пустое место – тебе предназначено, – которое займёшь, врастая потом, – привыкни, обживи.

В октябре месяце года, благоприятного всеми созвездиями, поздним вечером по Васильевскому острову двигалась небольшая компания.

Скучно двигалась. Без выкриков, без песнопений. Да и откуда взяться веселью в эту нерадостную пору? Трещали сучья, облетел до стекловидных ветвей маньчжурский орех на Большом проспекте. Из гавани непрерывно дуло (там кончалась земля и мир), летела плоско, шипя, рябая вода по асфальту, мокрые, с чёрными подпалинами листья лепились к окнам нижних этажей, клубилась изморось у ртутных фонарей наверху, потоки обжигающей пыли обрушивались вниз, а за гаванью, за заливом ничего, ничего… очертания Левкадской скалы проступали под ногами, и ещё дождевая близорукость, смирение зрачка в разительно выпрямленном синтаксисе непогоды.

Компания направлялась к ещё открытому кафе на углу Второй линии. Можно сказать, что в этот час вино покупают только там. Отвратительное петербургское вино, сваренное, смешанное в кромешной сырости подвалов, чудовищный портвейн – «виноградный», как свидетельствует надпись, впечатанная в ядовито-красную этикетку; но я хотел бы знать тот виноград, пощупать, раздавить пальцами ягоду, перетереть её ускользающую кожицу и поднести к губам, на вкус, на цвет… виноградники Тартара, – и вы работали на винограднике в разное время, – ртутный мышиный бег воды по волосам, щекам, за ворот. Галера осени нестройно машет вёслами. Таков конец. Наиболее скучный, наиболее никакой, такой вот… избран.

В это время, когда гастрономы торгуют единственно ненужным сыром и прокисшим молоком, здесь можно было приобрести, приложив некоторые усилия и зная, кому заплатить, немного чёрного вина, горсть гнили – портвейн «виноградный», вино гордое. Оно было подоплёкой движения, пока незримой.

Не говори, прошу тебя, не говори много. Скажи просто так: внутри, у дверей сонный человек в вылезшей меховой шапке курил, стоял, ходил. Отбрасывал резко руку с папиросой, раскалённой на конце, трещавшей от капель, падавших с ворсинок меха, с ресниц больных трёх ламп, тускневших мерно под известковым потолком. Читал вслух – читал и высказывал мнение. Смешные надписи.

– Дурачьё! – говорит человек, и из пальцев его смятый уголёк выпадает. – О, Россия, Россия! Он не умер. Он жив.

Его прерывает вздох двери, стук упавшей стоймя двери в облупленную разрисованную стену.

Не говори только, кого ты знаешь. Ни в коем случае. Никого ты не знаешь, не знаком ни с кем. Да, да… люди незнакомые, похожие, правда, на кого-то из тех, кого ты знал. Ну и что? А чем похожи? Словами? Тем, как словечко скажет и губу изогнёт, тем, как подастся вперёд удручённо, словно услышать собирается что-то, и мимо… тоже знакомо, не совсем, но понятно.

Костя в меховой шапке. Я его знал летом. А меня здесь нет, как бы нет, потому что руками вожу, по голому месту руками, луна в голове болит. «Какая осень… какая ранняя осень», думает сорокашестилетний Костя, «почему с каждым годом осень наступает всё раньше и раньше?»

Встречаются люди, которым для душевного равновесия необходимо поводить рукой по корешкам книг – «успокаивает», утверждают они. Других успокаивает прикосновение к камню, к другому человеку. В разных утешениях нуждаются люди. Многих, о которых упоминала стена, Костя знал.

«Адмирал, – прочёл он, – объявил голодовку. Приветствуем Адмирала. Держись, Адмирал. Не кусок мяса, а принципы торжествуют в наш век», – прочёл он. Костя хотел было прицепиться к кому-нибудь и на худой конец подраться, но час стоял поздний, и надо было подумать, куда деваться, – предстояли долгие, чудовищно ненужные времена ночи.

Вкратце всё сводится ктому, что они уходят с вином. Из гавани дует. И гонит, гонит ветер не траву, а воду по дороге, возвращает к истокам, вспять обращает. И носится вокруг компании, кружит, затягивает безмолвно к белым камням побережья, где серая вода кипит извилисто и ни души. Пусты пляжи, осень давно, вечер давно, ночь давно, а что можно сказать о ночи?

Куда они ушли? Не наделён я даром предвидения, не скажу. Ушли, скрылись с глаз, унеся с собой, как шар воздушный на нитке, возможную пустоту, где мог бы я быть.

Какой смысл торопить события? Ведь октябрьский вечер, и ветер, и дождь, и компания произойдут через год, а теперь, кажется, я стою на пустынной улочке, рассматриваю бледное детское лицо в проёме двери, гляжу на алебастровых младенцев с головами, разорванными корнями городской поросли, и рассуждаю праздно о днях и ночах, или в комнате сижу, записывая наблюдения, выковыривая, как изюм из булки, события из вязкой глины реальности, вражду испытывая неодолимую, сочащуюся из каждой поры этой самой реальности, ко всему и в первую очередь к себе. Я не хочу быть рассказчиком, я вообще не хочу быть кем-то, но я вынужден быть. Ограничимся этим.

Я бы и к Амбражевичу не подошёл тогда, когда, покидая сонную улочку, выеденную до костей летом, свернул на Фонтанку и увидел его. Пока шёл, не его видел, а неподвижную толпу из десятка зевак. Определяло их единство действия, как мухи на иглу, насажены были созерцанием чего-то белевшего. По мере приближения внезапно заговорил я вслух, словно отдаляя себя с каждым шагом, который меня приближал неуклонно (чтобы не забыть) – Амбражевич, ты исчезаешь с лица земли. Куда ты? как отблеск уходишь ты, осенённый толпой и страхом толпы, забывая с непостижимой скоростью прелесть земли.

Однако я был вынужден.

Жена консула растерянно стояла у пивного киоска, она была совсем не красивая. С отвращением я посмотрел на неё. «Она убила моего спутника, – пронеслось в голове, – толкнула под машину».

Я подошёл ближе.

– Это мой брат, – сказал я.

Люди, расступились, безвольно отшатнулись, словно я был частью того, что находилось на низких носилках, в изголовье которых на корточках сидела полная сердитая медсестра и что-то делала одной рукой под простынями. Почему его не увезли?

Голова Амбражевича упиралась ей в живот. Доктор стоял поодаль. Шофёр сидел в машине.

– Амбражевич, – окликнул я его.

– Ну? – сказал я, склоняясь над ним. По простыне бродили, дрожа очертаниями, киноварные архипелаги.

– Амбражевич, – повторил я, повышая голос.

– Откликнись, – сказал я.

– Ну, что это! – тихо произнёс я. – Нелепо…

– Амбражевич! – крикнул я. – Ты должен мне деньги! Что это за фокусы! Ты слышишь?

– Да, слышу… но… деньги… нет… нет, – по губам прочёл я ответ, и розовые пузыри оторвались от его губ, взмыли в мелкое небо, унеслись и там растаяли… денежки, денежки, плакали ваши денежки.

– Прекрасно, – продолжал я. – Я тебе верю.

– Мне скоро вот это… – прочёл я ответ по пузырям, отделившимся новой тяжкой гроздью от его известкового рта.

– Не знаю, – сказал я, пожимая плечами. – Солнце ещё высоко, до вечера далеко. Всё может быть.

– Быть ничего не может, – сбоку категорично заявил доктор. – Ему пора.

– Сказка… – сказал низким голосом Амбражевич и захрипел.

Его погрузили в прохладную машину и увезли.

Жену консула я нагнал у Аничкова моста. Она не торопилась. Судя по всему, она отложила дела. Когда я притронулся к её локтю, она даже не обернулась. До того, как подойти к ней, дотронуться, я и не знал, как поступить – не лучше ли отстать, затеряться?

– Теперь во что бы то ни стало вам необходимо уехать в штат Цинциннати, – обратился я к ней, притрагиваясь к локтю. – Просто необходимо.

– Ох… Да, надо… – проговорила она. – А мы вас искали целый день. Если бы не искали, то никогда не вышли бы на эту проклятую Фонтанку. Он сказал, что вы должны у кого-то здесь быть, у знакомых, и мы хотели вас пригласить с собой, а вас не было у знакомых. Вот… И эта машина… Боже мой! – Она стала плакать, сначала тихонько всхлипывая, потом громче, а потом во весь голос на жарком Невском проспекте зарыдала.

– Боже, боже, я понять не могу! Что же это происходит!

– Что происходит? – спросил я. – Для вас одно, для меня другое. Для него, кажется, ничего не происходит. И прекратите плакать. Люди оборачиваются. Перестаньте плакать и пойдём.

– Куда? – вскинулась она. – Куда идти? О чём вы? Я никуда не пойду.

– Ну, а какой смысл стоять? – сказал я и добавил что-то вроде того, что ничего не изменить, ничего не поделать, ничем не помочь.

А мой друг махал мне с раскалённых равнин, в челноке из коры, покачиваясь: счастье! – счастье разлуки, странствия юности, смерти-цветения.

– Да-да, вы правы. Надо идти, не стоять же вечность. И дел много, позвонить маме, тёте телеграмму дать, у неё день рождения. Вы не знаете, зачем мне звонить маме? Не знаете? – ещё слеза, ещё одна. – Какая мама? При чём здесь мама! Скажите мне…

– Успеете всем позвонить, времени у нас много.

Я взял её под руку, несильно потянул за собой, и мы пошли. Пока шли, отклоняясь поминутно от обезумевших приезжих, а она всхлипывала, покорная моей руке и шагам, я, стараясь ничего не упустить, возвращал вечер месячной давности. Тот вечер, когда ко мне пришёл Амбражевич.

Мы поставили чайник, открыли окно. Незадолго до этого я вернулся с работы, но успел искупаться и вымыть голову. Мне было приятно от того, что никто из нас не собирался совать нос в дела друг друга. Впереди маячила какая-то радужная точка, она казалась праздником.

Сам праздник – мелочь, пустяк, скука, а предвосхищение его, напротив, чудесно. И жив, вероятно, русский не праздником, как считают по ошибке, а именно предощущением его, предчувствием: сборами, милой пленительной суматохой, лёгкой праздностью и упованием неведомо на что, но обязательно прекрасное, непременно всеобщее. На праздник уже сил не хватает, впрочем, порой наступает и праздник, после которого долго ещё во сне кричат его участники и устроители. Да и впрямь, что такое, в конце концов, праздник? Обучены предшествующим опытом…

Чайник быстро закипел, в полированной сфере защёлкало, горячо заныло. Из окна веяла прохлада. Под окнами темнела туго сплетённая тополиная сеть, где птицы обитали металлическими поющими комками.

Склонившись над чайником, который достался мне от прежних хозяев комнаты, мы наблюдаем, как неспешно, впитывая влагу, разворачиваются в крохотные тугие лопасти чаинки и темнеет вода.

– У тебя что-то случилось? – спросил я.

– Ерунда. Что у меня может случиться! Просто решил навестить тебя. Ничего не случилось, и ты лучше меня это знаешь.

– Ну, не случилось, так не случилось. И никто лучше меня этого не знает.

– Кривляться без конца, как ты, по-моему, скучновато, – сказал он. – Всё шуточки. Когда я слушаю твои шуточки, я, признаться, плакать готов.

– Ещё чего не хватало! Слезами горю не поможешь.

– Что правда, то правда, – согласился он.

– Всё-таки у тебя что-то стряслось. Просто такты бы не пришёл.

– Всё равно ты ничего не поймёшь, – пояснил он. – Я с трудом сам разбираюсь в этом.

– Ты никогда не отличался склонностью к анализу.

– Ну, просто места не найду… – не слушая меня, продолжил он. – Художником быть не просто.

– Просто пришёл, просто места не нашёл. Вдобавок: художником быть не просто. Не много ли простоты?

– Бывает, иногда я окину взглядом прошлое, этап, сделанное – дух захватывает! Нет, правда: подумаешь – подумаешь, а после места себе не находишь.

– Пожалуй, ты хватил! Насколько мне помнится, место есть у каждого, а ты не можешь его найти, потому что слишком часто окидываешь взглядом прошлое.

– Это я оглядываюсь на прошлое! – воскликнул он. – Знаешь, мне недавно рассказали сказку, так вот ты…

– Потому ты и не нашёл места, – сказал я.

– Почему потому? – обескураженно спросил он.

– Тебе лучше знать, – уклончиво заметил я.

– Так вот, слушай: я, к твоему сведению, нашёл своё место в жизни. Заруби у себя на носу. Слышишь?! – почти выкрикнул он. – Я нашёл своё место, потому что верю в кое-что.

– Во что именно, позволь узнать.

– О таких вещах не говорят, но я тебе скажу, потому что пока тебя не поставишь перед фактом…

– Во что? – ещё раз спросил я.

– Я верю в Бога, в искусство, верю в то, что красота спасёт мир, наш безобразный, тоталитарный, изолгавшийся мир. Вот почему: я верю в… – на секунду запнулся он, потому что у окна с угольным шорохом пролетела птица. – Верю в добро, а не потому, что у каждого есть положенное ему место в жизни и он живёт на этом месте, как крот в норе, – слеп, глух, чуждый всему, – с высоким упрёком закончил он.

– Да-а-а… – пробормотал я. – Да-а-да. Чай стынет.

– А ты! – выбросил он указательный палец. – Ты доволен своей грязной жалкой работёнкой. Ты рад ежедневно получать свои тридцать сребреников, потому что…

Я знал что последует за этим и потому опередил его.

– Циник – это ты, – сказал я, внутренне ликуя от впечатления, которое произвели мои слова, и снял крышку с чайника.

– Полюбуйся на свои картины. Кажется, ты художник?

– Не говори о живописи. Что ты в ней понимаешь. Живопись, так сказать, вне подозрений.

В сущности, он был не настолько глуп и испорчен, как кажется теперь. Ну да, человек как человек… Ущербный, кривоватый, безграмотный, болтун, любил деньги – старая, очень старая история.

– О да! Скажи, что меня губит безверие и… как там говорится – нигилизм? Словцо это нынче опять в ходу.

– А ты скажи мне вот что: помнишь, когда мне было совсем плохо, когда у меня копейки в кармане не было, чтоб заплатить за проезд…

– Мог и бесплатно ездить.

– Не прикидывайся дурачком. Ты помнишь? Нет, скажи, помнишь?

Что мне было помнить? То, что он приехал сюда в надежде завоевать этот город, а вслед за городом завоевать Европу, продемонстрировать мощь и силу, и что он невольно сравнивал себя со мной – вот что потешало меня безмерно: его непоколебимая уверенность в том, что мы в чём-то одинаковы. Судьбы, дескать, у нас схожи во многом. К сожалению, я пренебрёг заветами и опустился.

Он же, рыцарь (дурак, дурачина!) продолжал некую мифическую борьбу за идеалы свободы, творчества, счастья, светлого будущего, жажда жизни, муки творчества, а наградой – взгляд голубых глаз, премии, публикация в неведомых журналах, галереи – клубилась его мечта, несла его в неведомые страны, и невдомёк было ему, что у нас разные судьбы.

Приехал он из дремучего леса и, как ему казалось, вырвался в открытое поле, поле деятельности, куда стремился, начитавшись книжек о разной дребедени – поле единомыслия, поле дураков. А я пересёк открытое поле ранних своих лет, где каждый видел меня, где каждому открыт был мой лоб и спина, зарастающая ежечасно знобящим мехом страха. Ещё отец, кривя рот, говорил, как представить себе одиночество:

– Представь, что ты раздет, а вокруг все одеты.

Изматывающим долгим бегом пересёк я это поле, чтобы забраться в чащу, где среди бликов, пятен, теней, тьмы и света, голосов и молчания стать невидимым: вот чем для меня был город, куда я сбежал, вот это я помнил.

– Ты помнишь, как меня оставляли ночевать, когда крыши над головой не было? – спросил он.

– Кто тебя оставлял ночевать? На что ты намекаешь?

– Вишь, как заволновался. Ха-ха. Да нет, успокойся, я лучше в подъезде пересплю, на подоконнике, чем у тебя останусь. Найдутся люди. Есть, наконец, друзья, есть женщины, которые видят во мне в первую очередь художника…

– И ты посвящаешь им стихи, – сказал я, разливая остывший чай.

– Да, – с вызовом произнёс он. – Статейки в газетах не по моей части. За статейки в газетах, может быть, платят деньги, не спорю…

– Почему же деньги, – возразил я. – А любовь? За статейки платят любовью, за статейки долго, бесконечно долго любят на простынях голландского полотна.

– Не думай, что я нуждаюсь в такой любви.

– Разумеется. Тебя устраивает участие чутких, благородных женщин.

– Устраивает.

– Чего ради мы спорим? – спросил я. – Чай остыл…

– Споришь ты, – заявил он. – Мне спорить нечего.

– Мы – взрослые люди, и драка ничего не изменит. Ты защищаешь идеалы, я не защищаю. За неявкой противника поединок отменяется.

– Факт остаётся фактом, – заявил он и забарабанил пальцами по столу.

– Какой факт? – изумился я.

– А такой, что ты сам мне рассказал эту сказку на-днях, а теперь отрицаешь.

– Ты с ума сошёл!

– Пока нет.

– Кто в таком случае сошёл с ума?

– Тебе лучше знать, – холодно заметил он.

– Постой, если я и рассказывал – всё бывает, я верю – о чём была эта сказка?

– Ты в самом деле не помнишь? – спросил он. – Прикидываешься?

– Клянусь тебе, что не помню, – смятение моё увеличивалось.

– Это правда? – опять спросил он.

– Чистейшая, – солгал я.

– Тогда почему ты не даёшь мне рассказывать эту сказку! – закричал он. – Я понимаю, я знаю, что ты думаешь обо мне. Дурак, психопат. Вот что ты думаешь обо мне. Ты сам мне прожужжал этой сказкой все уши, а теперь увиливаешь? – На переносице у него выступили крохотные капельки пота. – Сначала слушай, тебе не хватает… Знаешь, что ты сказал? Ты сказал, что мне или кому-то не хватает вечности и потом рассказал эту сказку. Помнишь?

– Конечно, – солгал я.

Что я мог сказать ему в ответ! Я ничего не сказал. Если посудить трезво, отбросив в сторону симпатии, память о прочитанном, – не тревожит ли его то же, что и меня? По-разному говорят об одном и том же, избегают повторяться, будто повторение лишит сказанное убедительности…

Нелепо. Амбражевич поднялся было из-за стола, однако тотчас сел, и тень его качнулась на стене. Как будто ребёнок прочитал незнакомое слово – так птица, шурша, упала в железные тенёта тополей, сургучным оттиском запечатлев безветрие. Стены комнаты оклеили жёлтыми обоями студенты. Они любили друг друга и съехали в один день. От жёлтого в комнате светлее, а в солнечные дни ещё светлее, от жёлтых обоев. Тень гостя качнулась. Гость – личина. Шкаф горчичным пятном уходил в потолок.

– Ну-ка… ну-ка… – весело обронил Амбражевич. Он не сидел, как мне показалось, а стоял у подоконника. – Ты? Пишешь? Что же ты пишешь?

– Оправдывая себя, придавая значение любому своему слову, жесту, размышлению, придашь, таким образом, значение всем событиям своей жизни… – запинаясь, прочёл он, очевидно, с трудом разбирая написанное. – Хм. Оправдывая… – проговорил он значительно.

– А что ты хотел этим сказать? Ты представляешь себе, что хочешь сказать?

– Мне кажется, что для этого дела, – он показал на страницы, разбросанные по подоконнику, – нужно иметь, по меньшей мере, талант.

– Положи на место, – сказал я.

– Одними словами не обойтись, – сказал он. – Искусство требует…

– Я верю тебе, Амбражевич. Ты великий художник, но положи на место.

– Не сердись, – сказал он. – Я же твой друг. И, кроме того, кое-что понимаю в этом. Ты спешишь меня выпроводить?

– Нет. Я смотрю на часы. Я люблю смотреть на часы.

Я сказал правду. Правдой было то, что мне никуда не надо было спешить. Уже неделю мне не нужно было спешить. Там, где я зарабатывал деньги, мне предложили сменить род деятельности. Чем-то я им не подходил. Не пью, не курю, рискованных анекдотов не рассказываю, дамам в присутствии других под юбки не шастаю. Но, опять-таки, мне могло только показаться, а на самом деле я по-прежнему числился в учреждении, где люди (не только один я) в поте лица своего трудились ради куска хлеба и кружки пива.

Правдой было и то, что я никогда не выбрасывал часов, не выламывал стрелок. Не раз и не два доводилось мне замечать у некоторых прямо-таки ненависть к этому бессмысленному стрекочущему механизму. Их, видите ли, до глубины души занимает распря со временем – раздражает стук маятника, пощёлкивание колёсиков, кружение стрелки. Такие вот, как мой приятель, в силу романтической традиции переворачивают их циферблатом книзу и воображают, что избавились от неотвратимости.

А литература? Сколь бесстрашно её герои швыряют, топчут, разносят вдребезги часы, начиная наручными и кончая башенными. Пожалуй, нет ни одной пьесы, в которой не было бы глубокомысленных ремарок вроде: «остановились часы», «часы пробили столько-то раз, и все замолчали», или: «она посмотрела на него и сказала: – Сними часы, забудем о времени!», или так: «он в досаде сунул часы в карман, но потом вытащил и разбил молотком». За репликами и ремарками следуют пространные рассуждения авторов о быстротечности, бренности, эфемерности существования, и примерам такого рода нет числа.

Не могу я переворачивать их книзу, не могу выламывать стрелки… Не ужасают меня слова: бренность, неумолимость, которые должны призраками мучить меня в вакууме, заполненном ходом часов – потому что тонкая корочка слов способна только напоминать о неких грозных явлениях, являясь спасительной преградой, за которой, приложи ухо к словам, – гул непостижимый кипящей лавы – и что слова тогда: бренность? одиночество? время? часы?

Но, между тем, я тоже не знаю, как быть с часами… И страшными, жуткими кажутся для меня определения времени. Вот говорят: «мы существуем во времени». Говорят другое: бесконечность, вечность… К тому же пришла пора проститься с Амбражевичем. Его не станет. Его, вернее, не стало. Был – и нет. Какая подкупающая простота!

С другой стороны, спрашиваю я себя, не так ли странна и ужасна в своей отдалённости, неизъяснимости царапина на стене, слово, муравей, застывший на коре ольхи, сама ольха или шелковица за ветхой изгородью тёмного кирпича, плющом забранного, ещё зелёным. Дерево, оголённый шиповник, розовато-серые ягоды на узловатых, изломанных сучьях и бурые ломкие листья под ногами тех, кто идёт по мокрой, местами всё ещё зелёной траве, среди стволов, в тишине, где шаги будто вырезаны из звука благороднейшей древесины, и падение капли с горьких окончаний ветвей.

Наваждением, дурным сном предстаёт мир. Кошмаром, который снился мне в детстве и снился разве? да нет, приходил, являлся – так бабушке однажды явился ангел глубокой осенью, но она не знала, что это ангел, а мы смеялись, когда из двери на нас выплыло бабушкино огромное лицо, и на лице её мы прочли ужас, потому что она как раз минуту до этого видела своего ангела, сидевшего на дереве.

А это дерево росло в дальнем конце сада (и почему его выбрал ангел – неизвестно, ведь было много деревьев получше), в самом глухом месте, там не ангелу быть, а, может быть, сослепу бабушка спутала, не ангел сидел на сливе, а… ну, незнакомая большая птица, хотя птиц кровавого, бархатно-кровавого оперения не бывает. Ну, просто огромная птица в красных перьях – так ведь не всё перья у ангела, одни крылья из перьев, а он не птица, куда там! И она твердила деду своё, а нам так больше ничего и не сказала, сочла за лучшее молчать, но мы сходили туда и ничего не увидели, только на земле, в траве, нашли очень много косточек от слив, как будто ангел сидел на дереве и ел сливы, а косточки сплёвывал, а потом пропал…

Кошмар мой тоже пропадал, но не бесследно. Потом опять приходил, когда я лежал с открытыми глазами, с двумя чужими глазами на лице и ждал, когда начнётся вот это самое – всё, что было вокруг, становилось иным, и каждая вещь, каждый голос, каждый облик: мать, сестра, бабушка, отец, дед – как бы скорлупой становились, не исчезали – продолжали быть, но только скорлупой звучащей.

Прозрачной и непроницаемой преградой, за которой всегда одно и то же (потом, гораздо позже – я говорил уже – мне пришло на ум сравнить это с магмой), то же самое, и это то же самое, оставаясь недвижным в скорлупе привычных вещей, голосов, движений, неслось, оставаясь недвижным, куда-то, возрастая до тошноты. Можно сказать, до тишины, но тошнота – именно то. И уже не что-то в скорлупе стула, бабушки, отца, сестры, голосов, а я сам низвергался из тошноты, приближаясь к двум чужим глазам, которые словно оставлены были где-то на утерянном лице, чьём-то лице, со способностью видеть. В них я угадывал, тогда, что ни конца, ни начала.

У Елисеевского мы приостановились. Собственно, мы не знали, что делать. Наступила, как говорят китайцы, пора разрыва струн.

Я поднял глаза и посмотрел на голубей, бродивших по карнизам. Мягкой волной телесного, оранжевого, белого, голубого с блеском, вкраплённым то тут, то там, – затопило глаза, когда отвёл их от голубей, и тогда я посмотрел вправо.

Сквозь отражение в витрине мне улыбалось знакомое лицо. Нет, не Амбражевича. Его, к сожалению, не стало сорок с лишним минут назад. Давно. Теперь топтал он в хороводе нежный луг, теперь таился он в тени древесной, чтоб смертного дождаться, живого, и память обрести, напоить. Ну, луг – понятно… хороводы – меньше, но память… зачем ему?

Знакомый, которого я увидел сквозь стекло на фотографии, по-видимому, чувствовал себя неплохо. И улыбка у него славная… Она говорила что-то очень простое, приятное, нечто вроде того, что вот ему, мол, стыдно немного, на обозрение выставлен, но вместе с тем и хорошо.

Я показал на витрину и сказал:

– Посмотрите направо, – (мех озноба мгновенно одел меня с ног до головы, а потом, как вздох сладостный – испарина: простыл…)

– Мой хороший знакомый, очень способный актёр, – (вот если бы малярия, подумал я), – усы, конечно, фальшивые, их выдают на каждый спектакль, а потом, увы, забирают. Без усов он старше и не так нравится. Я его знаю с детства. В юности его мечтой было сыграть Сирано де Бержерака. Теперь он бредит Калигулой. По-моему, он заблуждается, по-моему, он просто путает одно с другим, предполагая, что Калигула – это тот же Сирано де Бержерак, но только для взрослых. Дети до шестнадцати лет не допускаются. Вот он… Когда станет Калигулой, с ним не попьёшь кофе. Ни кофе, ни пива. Императоры не пьют ни кофе, ни пива. Естественно… тебе дают усы, потом у тебя их забирают. Меняется психоструктура, – заключил я.

Хвойные муравьи ползали у меня в животе, ласково тронули волосы на затылке. Бритва дневной звезды – предупреждение, предупреждение, предположение…

Вера стояла безучастно, смотрела мимо. Крепко пахло молотым кофе, маринадом и табачным дымом. Распаренные скандинавы шумно вывалили из гастронома с сетками, набитыми водкой. Группу командированных, голосящих сияющими гласными, будто тараном, разнесли два узбека, пробежавшие с огромным бревном скатанного ковра. Кто-то надорвано звал Мусю. Кофе, чай, узбеки, сельдь, тантризм, солдаты, сплюснутые меж чёрных кругов пота под мышками, кофе, коньяк, клейкие нити табачного дыма, девка с голым животом и с тряпичным цветком в волосах, аэропорт, переводные картинки, сыр, дыры в пейзаже…

Слишком много всего. А больше всего солнца и дыр, угольных глухих дыр, испещрявших ландшафт. Это изматывает.

В виде длинномордого зверька пришло решение уехать. Почему я должен уезжать? Я никого не убивал, ничего предосудительного не сделал. Обыкновенно разгуливал по улицам, даже не придавая особого значения увиденному, точно так же, как шведы, узбеки, солдаты. Правда, у меня нет ни ковра, ни пятен под мышками, ни визы. Не всё сразу, не всё сразу. Оглянись окрест, сколько солнца повсюду, сколько совершенных круглых пульсирующих дыр.

Нет, нет… Сию минуту, подумал я, сейчас же, на вокзал, билет, а оттуда домой, зубную щетку в сумку и прочь отсюда, прочь!

Зверёк лёг к ногам.

– Деньги у вас найдутся? – спросил я.

– Деньги?.. Да, найдутся. Вы думаете мне на такси удобней?

– Такси? – переспросил я. – Почему такси?

– Почему? – удивилась Вера. – Как почему?

– Ах, да… Вы меня не так поняли, – сказал я. – Понимаете, дело в другом: скажем, мы, то есть вы и я, смогли бы сейчас чего-нибудь выпить. Конечно, если деньги есть. А нам не мешает выпить, – сказал я. – В нашем положении просто необходимо выпить.

– Выпить… – как бы в раздумье протянула она.

– Ну и хорошо, – поторопился я. – Вы предпочитает сухое? Как-никак жарища, значит, пару бутылок сухого, – но сам я подумал, что если она решит действительно покупать вино, то лучше было бы не начинать.

– Я не успею, – нерешительно сказала она и раскрыла сумку. – Мы сделаем так: я вам дам деньги, а потом вы… Понимаете, мне надо спешить. Я бы и сама с удовольствием выпила, и к тому же: пить – так водку, а не вино. Признаться, мне вина вовсе не хочется, честно!

– С соком, – подхватил я, глотая песок. – Никакого вина, ни в коем случае. Исключительно водка…

Когда-то я пил вино и морщился от одного слова, от одного упоминания о водке.

– Из холодильника, – вдохновенно развивал я тему, – сок в запотевшем стакане, на котором проталинки от пальцев, ветер речной из окна, шторы снежными пузырями, тихая музыка, а потом наступает вечер… ведь так? Теперь, когда всё известно, вы ступайте в отдел, а я позвоню одному человеку. Возможно, мы воспользуемся его гостеприимством.

И я объяснил:

– Он должен уехать, а на летний сезон я обычно перебираюсь к нему. Вот… О чём я хотел сказать? Его наверняка не окажется, и мы пойдём к нему, то есть ко мне, как бы ко мне, благо тут недалеко. Прохладный подвал, антураж, камень, мрамор… он скульптор, труженик. Но летом там удивительно прохладно и легко дышится… окно хорошее, перед окном стена, очень живописная стена, что-то без конца капает откуда-то, и голуби…

– Мне ваш рай кажется слегка сомнительным, – сказала она.

– От недостатка воображения, – уверил я её.

– Подвал… – поморщилась она. – Мне это что-то напоминает. Не знаю, что… Должно быть, где-то читала.

– Изящная словесность сгубила Россию, – сказал я. – Ну, скульптор, ну, подвал, ну, читали, ну и что?

– Я ещё ничего не успела сказать.

– Выходит, что говорю только я!

– Вам, наверное, нужны две копейки?

«Подожди, подожди, – сказал я себе, – ты ещё попляшешь у меня, великая русская читательница!»

– Две копейки?.. да, давайте. Я не собираюсь долго, узнаю – уехал он или нет. – Во рту давным-давно пересохло, и слова давались мне с трудом. Песок жевал. Жевать-жевать – не пережевать. Будто железные хлебы в дорогу кто-то по доброте сунул в сумку.

– Подвал… – усмехнулась она. – Забавно. И когда всё это кончится! – вздохнула она и шагнула в поток народа, который её тотчас унёс в страшные недра гастронома.

А я положил две копейки на выступ стены, вытащил папиросу, размял хорошенько и прикурил у носатого, вконец отощавшего мальчишки.

– Ну? – спросил он меня участливо. – Ты чего? Ломает?

От неожиданности я чуть не поперхнулся дымом. К мальчишке подошла подружка с рогожным мешком на плече. Плечо от солнца краснело помидором.

– Отсыпать дурцы? – грустно спросил носатый.

Я покачал головой. Они тоже вежливо качнули головами и тронулись, невозможно серьёзные: он носатый и тощий, она толстенькая и усталая.

Песок от дыма обратился в цемент. Разжёвывая его, я не нашёл в себе сил сдвинуться с припёка. Никому я не намеревался звонить. Я наврал ей по привычке. Скульптора не было, подвала тоже, к себе везти не хотелось. Но мне нужно было собраться с мыслями и решить для себя: остаться с Верой, последовать за ней или уехать на вокзал и так далее. Но как только я представил себе кошмар, царивший у касс, – общество Веры, любое времяпрепровождение, всё что угодно – начинало казаться мне райскими садами.

Не помешало бы землетрясение, – вскользь подумал я, – небольшой разрушительной силы, баллов в пять. Малярия и землетрясение. Но лучше бы чуму бубонную: чума съела бы мою психоструктуру, обглодала бы её до костей, а кости у меня серебряные – подумалось, – лёгкие, пустые, полые и серебряные.

Пропало желание вообще двигаться с места. Однако предстояло решить: напиваться или не напиваться. В голове отчётливо шумит, как будто шмель тычется в стекло, – не хватает ещё, чтобы кое-кто крикнул: открой окно, он нас перекусает, а что?.. открою, и мохнатый шмель бросится в сад, над ирисами, мимо погреба, а за липой я его потеряю из виду. Не могла на меня повлиять так смерть Амбражевича. Не могла… совсем несправедливо с его стороны то, что я простудился, когда мне болеть не хочется и нельзя ни при каких условиях.

Всё складывалось в пользу пиршества. Благоприятствовало расположение светил. Одно, впрочем, несвоевременно закатилось.

– Эй? – услышал я знакомый голос и скосил глаза. – Рядом стояли носатый и его подружка. – Тебе нехорошо? – спросила подружка. – Курнёшь с нами? – Носатый отвернулся.

– Нет, ребята, – сказал я, набирая воздуха в лёгкие. – Я – другое поколение. Другие заботы, другие привычки, другие проблемы.

– Понятно, – сказала подружка носатого. – Я это потом обдумаю на досуге. Ну, ладно, поколение, мы пойдём тогда, – и, мазнув ласково рукой меня по носу, повернулась к другу. Я едва не ринулся следом, когда они пошли вдоль витрины, заставленной консервными банками.

Напиваться, безапелляционно решил я. Пропади оно пропадом! Итак, мы, несомненно, катим к ней. Если пить, то пить с комфортом, а консулы наивно щедры в проявлении чувств. И коль скоро я клонил себя к веселью, то веселью быть. Напьюсь я, напьётся она. Может, случиться так, что она раньше. И что тогда? Плач на стенах, предчувствие разлуки, «Прощание славянки», воспоминания о золотом детстве?

Я буду её утешать, гладить по волосам, держать за безвольную ладонь, тайком вытирая свою время от времени о скатерть, если будет скатерть там, где-то, где мне быть, ждать, белый песок пересыпать, тонкий песок ветра, ноющий в тонких переплётах рам, – и пузырятся холодные шторы, клубятся, гарью бензиновой снизу несёт, от которой воздух ещё вкусней, ощутимей, реальней, не такой безысходный, как на даче, когда чувствуешь себя ослом во дворце.

Иной раз я по несколько часов воображаю себе некую дачу, куда меня однажды приглашают неожиданно и ласково, чтобы я отвлёкся – так и говорят те, кто приглашает, – чтоб побыл наедине с природой, вкусил тишины, откусил сочный ломоть тишины, и моё воображение не подводит меня. Оно несёт меня по вагонам электрички, выносит на станцию, а после – к лесу, к даче, и уже ничего я не вижу, а просто сплю, и снится мне всякое, только не дача, не лес, не природа, не тишина, но грохот консервных банок, которые привязаны к моему хвосту, и жёлтый оскал кривых улиц.

– Послушай, поколение, мне не хочется оставлять тебя здесь. Пойдём с нами. На тебе печать смерти… – Опять они, цирк на колёсах! Комедианты, не заучившие ни одной реплики.

– Не моей смерти, – ответил я.

– Как хочешь, – произнесла она, и носатый тоже вымолвил какое-то слово и головой кивнул утвердительно, как бы в знак согласия.

– Вечером мы будем возле замка, – добавила она. – Поедем с нами? Ночью мы уедем, – поясняет она. – Хочешь, поедем с нами!

Носатый вытащил из сумки бамбуковую флейту, искоса взглянул на солнце и выдул протяжный пронзительный звук. Я опустил веки и вернулся к размышлениям.

На чём меня прервали? Издалека, неслышно ступая, опасаясь спугнуть что-то, я вставил ещё тёплое, последнее слово в губы – утешение.

Итак, я её буду утешать – остывал воск в воде, утверждались линии, принимали облик некоего существа. Доверие – если хватит на то сил, а потом начну раздевать, потому что она не сможет отличить юбку от простыни, а сандалии – от пачки сигарет, в которой одна-единственная сигарета высыпается, и духота мёртвой чешуей между нами. Ищу определение, чтобы точнее и короче, а каждое уподобление, даже само состояние, о котором сказать хочу, раздваивается, делится на бесчисленные осколки, – почувствовал, как не могу найти обыкновенной мелочи, незначительной детали, без которой всё слишком скоро вертится, разворачивается без пауз, а мне воздуха набрать, задержать бы дыхание с бензиновой гарью и… восторг… какой же восторг? Как бы всё ни сложилось, я должен хотеть чего-то, что не принесёт мне вреда, не будет болью; и потому, как бы навзничь падая, расставив руки в стороны, а за спиной – не листья, сметённые в кучи, а поребрик. Засмеют, когда расскажешь, что доля времени, неизъяснимая по продолжительности – лабиринт, танец.

Пускай не торопится, долго она там возится. Неужели такая очередь, пока выстоишь и у отдела очередь, и ещё вот что: она там не должна думать обо мне, но думает, потому что очередь и каждое мельчайшее действие, соприкосновение в эти мгновения связаны со мной, и выходит, что она думает обо мне – моё присутствие неотъемлемо. А я думаю про душ. Вот оно что! Раздевать потом, после.

О-о-о-о-о-о-о-о! – кроша цемент в тёплых зубах, – простонал я, вообразив, как погружаю ноги в ледяную ванну и голову подставляю под шипящую струю, пузыри – серебро костей оживает, и никель туманится моим дыханием, и кафель дождливый светлый… и получилось опять – раздевать.

Хочется мне её раздевать? Отнюдь. Сама сможет. Хочется принять душ, напиться как следует, лечь пластом, сон разглядывая заветный, много их у нас есть в запасе. И не двигаться, покоряясь сну, как те двое, что спускаются по склону к нетронутому озерцу, и лица их кажутся голубоватыми. Ниже липы стоят, скрипят. Всему виной затяжные ранние дожди, от них кирпич ограды чернеет, а был когда-то игрушечно-красным, как на немецких картинках… Гутенберг, Мюнстер, Марбург: ровным, красным, без щербинки, и будто краем одним лиловое небо приклеено к горизонту. Не двигаясь с места, хотел я обнять её и не договаривать того, что начинало само по себе говориться здесь на припёке, в ожидании.

Я не желал ей говорить, о чём мне хочется думать. Я пытал свой разум гибелью Амбражевича, мне казалось чрезвычайно подозрительным его внезапное исчезновение, что не так пришла к нему его сестра-смерть. Что-то уж очень фальшивое скрывалось в случившемся, как в спектакле, пускай сыгранном виртуозно… Одни главные роли, будто меня собирались обмануть. И ложь моя наткнулась на ничто. Прежде я спиной опирался на вековечную стену – «подлинность смерти неоспорима, – говорил я себе гордо, – откуда сомнения! Несуразные колебания… смерть подлинна и неоспорима».

Как же так?.. Труп стоит больше живого? О мёртвых не говорят или говорят хорошо? Неписанное правило. Право мёртвого быть абсолютно правым. Это мне не нравится. Я простужен. Просквозило где-то. Здесь, вероятно, смерть путает одного литературного героя с другим. Но никто до сих пор так и не сказал – что такое смерть.

Мёртвые снятся. Мне грустно видеть их во снах. Они что-то умалчивают, не договаривают, они снятся, убеждая меня, что ничего не произошло, что всё нормально, как было, как раньше. А я не верю.

– Разве трудно поверить, что я перед тобой? – говорит Александр, и кто-то далеко ему вторит: смотри, ты говоришь со мной, ты видишь меня, я навещаю тебя…

– Что же там с тобой сделали? какой ты там? – вырывается у меня, – На земле я знал тебя, я привык к тебе: неужели и там так же…

– Хм… не стоит говорить об этом, не затрудняй себя, твоему пониманию тоже есть предел, прости меня, но разве мало того, что я здесь, и ты беседуешь со мной, а, в сущности, и то, что ты спишь, пусть тебя не беспокоит – так легче, днём у тебя времени не найдётся…

«Что представляют себе мёртвые, когда слышат слово смерть?»

Холодным взором, тщательно и беспристрастно я прослежу неотступно за каждым действием твоим. Промысел ли Божий меня волнует? Отнюдь. Влечет неизвестная черта, та линия, которую преступает человек, когда он ещё человек, но и труп уже, когда человек движется к себе мёртвому. Меня интересует не мифология смерти, но её география. Возвратимся к недалёкому прошлому.

Вот он – увлечённо размахивает руками. На правой, на безымянном пальце, поблескивает кольцо, и он щурится от низкого, плоско стелющегося, почти живого света, голову поворачивает и рассеянно замечает то, что при желании можем видеть мы, – равны мы в языке и в зрении – гладь канала, подёрнутая радужной плёнкой разложения, вода, в воде кожаное кресло с вылезшей пружиной, погружённое глубоко, облепленное мазутом. Лодки, в которых качаются, – сверху маленькими, смехотворно цветными кажутся люди, движения которых издали и сверху вполне бессмысленны, доносится хохот, песни, обрывки разговоров – как прост язык наш, сколь просты наши чувства-вещи, а ещё проще – зрение!

Он взглядом скользит по небу, вдоль палящих нитей июльского солнца, видит женщину, идущую рядом, тело её, чудесным образом оснащённое для любви, восторга, видит тёмные круги пота под мышками (и солдаты тоже оснащены прекрасно для любви), груди, лежащие свободно, подрагивающие от ходьбы, ухо в веснушках, опутанное ржаной прядью волос, и голос – они ведь говорят о том, о сём, о летающих тарелках, о дороговизне, о планах на завтра. Глядя на воду, он замечает очертания домов, предлагает перейти на «ту сторону». «Пива выпить». «Жарко». «Устаёшь за день».

Ах, медленней! Я умоляю вас, во сто крат медленней, я прошу вас – мне не заметить, мы приближаемся, несовершенно зрение, в котором мы равны. Я только знаю, предполагаю… Здесь вечность. Машина появляется, вот она. Отчётливо за ветровым стеклом виден шофёр. Он в белой майке, раскрывает рот, съезжают вправо руки на руле, сладчайшая дуга томления, тело водителя нелепо отпрянуло налево, долгий вдох и выдох, подводящий живот, – бампер вливается в поясницу узким потоком накалённого никеля и дробит, пробивает путь ктому, что покуда дремало в теле, к зародышу, к смерти. О, где душа твоя, Амбражевич! Пуст воздух.

Я не заметил здесь никакой черты. Я ненавижу мёртвых, я ненавижу голубей.

– Как ваш скульптор? – спрашивает Вера.

– Милая Вера, – сказал я, – наши дела обстоят – хуже некуда. Скульптор остался в городе, пребывает в своём подвале, ваяя поэтические головы в два человеческих роста. И потому было бы вовсе неплохо, когда бы вы пригласили меня с собой, куда угодно, к кому угодно. Мне нездоровится… И в самом деле, у вас должны быть подруги, школьные друзья, наперсницы, с которыми вы делите тайные думы, горести и радости! Я знаю, знаю… Должны?

– Горести и радости, – нараспев произнесла она, – я делю со своим женихом.

С некоторым недоумением я взглянул на неё – уж не смеётся ли она надо мной. Между тем хотелось сказать что-то про волосы, которые оплели её ухо, падая спутано к шее, к ключице, где родничком незаметным билась тонко какая-то жилка, – там покой, думалось мне, где-то там глубоко в ней течёт размеренная кровь, омывает её, и она – как бы берег своей крови, а на берегу покойно, просто, беспечно. Вот и волосы её на берегу порыжевшей порослью, и глаза, темнеющие глубоким солнцем, и вместе с тем ей невыносимо скучно стоять с человеком, который невесть откуда свалился, и зачем с ним стоять? – муторно, нудно, может быть, даже страшно с ним оставаться – хорошо, что люди кругом снуют – не было бы его, осторожно всплакнула бы от нежной жалости, а так – свидетель, очевидец, соучастник рядом стоит, пялится, и потому не вздохнуть легко в смутной печали, а, напрягаясь, поворачиваться от солнца и отвечать, а на сердце точно жаба чёрная положена…

– Конечно, страшно ей, – думал я, – смерть для неё как бы личная обида, и нет ей дела до меня, а мне подавно.

Помолчав нужное время, я сказал, прибегая к незамысловатой уловке:

– Хорошо, что вы напомнили, – у меня, оказывается, вспомнил, на сегодня кое-что намечено. Мелочи, пустяки, но, согласитесь, никто за меня не станет ими заниматься.

– Обидно. Мне по казалось, что у вас никаких дел. Просто удивительно! – воскликнула она. – Как всё глупо! Вы меня приглашаете, потом отказываетесь под предлогом мифических дел, будто бы я не знаю, что у вас никогда никакихдел не бывало. Ну, перенести-то их возможно? На завтра? Неужели так срочно?

Поправь волосы, приведи в движение руки, пускай они дотянутся, вмешаются в невесомую путаницу летучей сухости – и тогда я пойду с тобой куда угодно, и тогда делай со мной всё, что захочешь, я буду только молчать, представлялось мне, не произнесу ни слова.

– Что вы! Чрезвычайной важности… Видите ли, мне необходимо к пяти часам быть на телевидении, – хотел бы я знать: где мне нужно быть. – В пять заседание комиссии, просмотр и прочее. Сдача моего спектакля… Они не знают, что делать – не выпускать жалко, выпускать рискованно. Одних денег пропасть ушла. Ачего Смоктуновский стоит! Вы не подозреваете, чего стоит Смоктуновский! – Резким властным движением я поднёс часы глазам. – Времени в обрез, – заявил я. – Не взыщите.

– Тогда… до свидания, – проговорила она и тихо, как на сцене, в сторону – дурак, дурак… – и потом, – плохой день, правда?

– …..день, день… – машинально прибавил я.

– Что вы сказали?

– До свидания. А что, невнятно?

– И вот водку возьмите с собой. Не пить же мне её в одиночку.

– Ну, вы это оставьте, – сказал я. – Охотники найдутся.

– Всё равно возьмите, – повторила она. – Вам хотелось, не мне, вот и берите, – и она протянула мне пакет с водкой.

Солнце блеснуло на чешуйке крышки, ударило в глаза, одновременно погружая в жёлтую муть здания, чёрные витрины, автобусы. Явления ложной памяти, нашёл я, и это уже было когда-то, но тогда было не горлышко, не жестяная фольга – сверкнуло что-то другое, повергая меня в дремоту неизъяснимой свободы.

– Сатори, – с трудом выговорил я. – Погодите, – и без колебаний продолжил: – Так не годится. Мы сделаем следующее: коль скоро у меня случилось просветление, то ни о каких делах и речи быть не может. Поищите у себя две копейки. К сожалению, я вышел безо всяких денег. Сейчас мы всё разузнаем, – заметил я, поджидая, пока она выудит из кошелька монетку.

Не прекращая всхлипывать, Вера вытащила двухкопеечную монету и протянула мне. Телефон был рядом, и я понял, что мне на самом деле предстоит кому-то звонить, чтобы не прослыть лгуном и злым обманщиком. Я набрал номер и, теряя от духоты способность соображать, спросил:

– Ты ли это?

Хотя я спросил не так, а по-другому:

– Ты? Это ты? Говори громче. Ничего не слышу… ты, спрашиваю?., да, это я… узнаёшь? кто же ещё. – В трубке пело, трещало, шипело и невнятно, едва слышно говорило. – Нет… Нет, говорю, не уезжаю. С чего ты взял… Ты не уезжаешь? Говорю, ты не уезжаешь?! Кто не уезжает… говори ясней.

– Ближе трубку держи, ничего не слышно! – заорал я. – Что воплотилось?.. Был на просмотре? Не понимаю… кто? Я спрашиваю: кто новый Бергман! Не ты? рад за тебя… да… да… да… бездна современной психики – аналитичность, понимаю… Ближе трубку. В этом есть своя положительная сторона, безусловно… Нет, спасибо. Благодарю… нет двух копеек. Говорю, ничего не нужно. Нет, ничего не нужно, кретин. Да, решил услышать твой голос. Привет.

Когда я вернулся к Вере, у меня создалось впечатление, будто я никуда не уходил и мне предстоит опять с ней разговаривать, просить две копейки, набирать номер…

– Вот такие дела, – сообщил я. – Концепция творческого реализма возобладала в последнем акте с необычайной силой. Я свободен. С этой минуты я становлюсь вашим бессменным спутником. Мы будем долго жить и умрём в один день.

– Неужели вы не можете помолчать? Хотя бы минуту помолчать! Неужто это вам в тягость? Сделайте одолжение…

Если на то пошло, мне совершенно перехотелось разговаривать. Пускай ведёт меня куда вздумается, пускай ставит под душ, снимает одежды, укладывает в постель, рассказывает о первой любви, о первых поцелуях, о школе, мечтах – она мечтала стать танцовщицей, пианисткой, капитаном дальнего плавания – и о первом мужчине, и о том, каким подлецом он оказался, а мне не понять уже что к чему? Очертания даже пустячной, и не мысли, но и не слов, а чего-то, что как бы находится между ними, без чего не понять и чему не подобрать ещё имени, расплывались… очертания, сомнения?

Оно, по-видимому, находится между мыслью и словом, его нужно преодолевать всякий раз – не сдерживали его, и оно росло, непомерно росло, пугающе унылое дерево, не могущее вынести веса собственных сучьев: уже прогнили, неразвитые, не выпрямленные, прогнили и рушатся с коротким треском, и опять оседает пасмурный небосвод, отчего не уяснить: близко ли небо – рукой ли достать можно – или высоко, как и надлежит быть небу.

Думаю – не думаю, иду – не иду, плачу – не плачу, смеюсь – не смеюсь… Уходим, уходим. Машем руками.

А за косогором, если некоторое время идти прямо, а потом сразу же спуститься к реке, мельница стоит. Не ветряк. Водяная мельница. Где ты был?

Любуясь сбоку, устремив взгляд, – ему не хотелось говорить. В том-то и дело, что он – это я, постоянно я, и только очень редко он. Обычно, когда приносят телеграммы, повестки, распоряжения – он. Не я. Во всех остальных случаях – я, вплоть до немоты корявой, до мычания; и всё равно я.

Мне не хотелось говорить. Рискуя потерять свою знакомую, с которой шли бок о бок и шли куда-то, куда – меня не особенно интересовало, и с которой, говоря откровенно, меня связывало лишь одно, весьма немногое – утренняя встреча.

Когда, помнишь? Они весело улизнули от меня, свежие, исполненные надежд и благодати заурядного бессмертия, каждодневного бессмертия. Радостно словоохотливые, от чего у меня испортилось настроение. Надо думать, что от обыкновенной зависти: ничто человеческое мне не чуждо, а когда беспечно теряют тебя, рассеянно теряют, как ничего не стоящую безделушку, – соринка в глазу докучливая. Почему бы и не позавидовать лёгкости, с которой это делается.

Потому что будто нет пространства, той бездны между тут и там. И в речи равны мы: язык утаивает, скрывает подлинное и не подлинное, и потому равны. Кому охота копаться во всём этом, если спустя секунду не нужно это, а нужно другое; и в речи ещё живы, покуда живы.

Замолкая, рискуем потерять друг друга, какя свою новую знакомую, с которой ничто не связывает: утренняя встреча, ещё что-то, чему я не был свидетелем… помнишь? И я решил не говорить, так как не знал, о чём.

Стоял сентябрь, светлый сухой месяц, пронизанный сизым серебром паутины. Паутина цеплялась за акации, прилипала к лицам, рождая в спине холодок, таилась в женских волосах, обвисала густыми прядями на бурых шкурах чертополоха. Да, да, сентябрь стоял – на тёмно-лиловой кофте китайца лежала паутина, словно улитка ползла, и след её ещё мерцал и стрекотал, к плечу доверчиво прижавшись. Кто-то с рисовыми крыльями блаженной белизны, будто книга сушилась на крыше под солнцем, жужжа странницами, волной носящая листы то вправо, то влево, и китаец, многозначительно подняв указательный палец, протягивал другой рукой мне книгу… и что-то говорилось о рыбе Гунь, которая обращается птицей Пэн, вздымающейся над океаном столь высоко, что представляется облачком лазури на лазурном небе – и облачком лазури кажется ей внизу земля. Внизу? Вверху? Мы позволим себе выяснить… внизу, вверху…

Сентябрь, мой друг, сентябрь.

И главное, не спешить. Дети помешали. Из пролома в заборе высыпали дети и крик свирепый с трещинками визга:

– Ходя косой! Ходя пришёл. Ходя косой, босой.

Глиняным ноздреватым грохотом в рыжих оползнях лета разъярённая телега продвигалась вдоль. И он – это я, я, я, я! – проснулся, нет, очнулся, отметив с удивлением, что сомнамбулой тянулся к перекрёстку, где в колючем венке скачущего хоровода кто-то стоял, замкнутый глубоко в скулы.

Итак, акация, бестенное сияние – потому безвольно клонился металлический шар перед глазами потом, когда в шутку, на пари, товарищ загипнотизирует по прошествии многих лет, от скуки, от дождя: лампа выпукло сверкнёт, и покрывало горячее ринется сверху.

– Твоё счастье, что ты не с ними. Но коль скоро застанутебя за подобным… – королевское мановение руки, и вот пурпур струится по согбенным плечам:

– Отец, какое царство мне оставлено, что наследую? – Рука обводит разбитую дорогу, акации, райскую яблоню. И труба играет, слепой с мешком за плечами, последний трубач покидает стены, и его тоже обводит рука с волосами до локтя курчавыми, седыми, калёными.

– …спущу шкуру, – слышу я голос, о котором не могу думать без любви и страха, и, вдобавок, непонимание, кружащее голову, сладчайшее недоразумение за голосом – отражением моего взгляда – ах, щенок, щенок, это же сентябрь, смотри, вглядывайся, учись…

– Ступай чистить смородину, помоги Соне. Они с матерью замаялись.

– Сами надумали.

– Не пререкайся. Сказано – ступай!

Каждое дитя в этом мире – царское дитя, и каждому из них предстоит сума, посох и плащ дорожный, вечерний – нет дома, обуглены стропила… ах, чадо моё, дружок мой давний, щенок – это же сентябрь! Постигай пути времён года.

Как раз незадолго до этого бабушке виденье было в саду. И дед, вслед ей, грузной, отяжелевшей всей землёй ночной и полуденной, толстой, – вслед с крыльца, цепко глазами провожая, поджав под себя ногу в полосатом шерстяном носке, выпуская дым, шёпотом стальным под отвесными, изрытыми увяданием коврами дикого винограда и в сторону единым выдохом и дым, и шёпот:

– Придурь бабья… никому покоя.

Но отец – как будто ничего определённого не произошло, словно не замечал, как дед, единственный его собеседник, рвал на себе ворот любимой застиранной сорочки худым прокуренным пальцем, на котором ноготь древним наплывом янтарным, копытом расщеплённым. Отец – нет, не выказывал признаков неудовольствия. Внимателен был к бабушке: и вечером, и потом, как ни в чём ни бывало, предупреждая любое её желание (а мы думали, назло маме), казалось, нарочно – ну, что за удовольствие доводить мать до неистовства галантным равнодушием!

Раньше мимо всего проходил, а теперь с участием, со смирением вслушивался в бабушкин торопливый говор, точно каждодневно слушал такое и привык снисходить. К нам, детям, чужие так с жалостным вниманием почему-то относились.

И яростно взлетало посудное полотенце над столом, грохотал отодвигаемый стул, или в сердцах что-то швыряла, когда, не выдерживая, ощущая, что над ней посмеиваются… Чувствовала, что масла в огонь подливают, но ничего не в силах была поделать с собой. Уходила, сдерживая себя, чтобы не закричать от бессилия, уходила в спальню, запирая за собой дверь, подобно тому, как в воду чёрную от прибрежных деревьев входят слепящим днём. Ставни всегда в спальне от солнца притворены. Не знаю, плакала там она или нет, или просто лежала, прислушиваясь к голосам. Уж очень её раздражал бабушкин ангел, потому что, как повторяла она неустанно, пользуясь любым случаем:

– Бабушкино упрямство и капризность перешли все границы. Все старые люди капризны, но надо знать предел, не одна живёт.

Хотя на самом деле боялась, что-то её страшило в этом всём, угрозу чуяла и не хотела… Только мы не догадывались, куда там! Но отец знал, потому-то подсмеивался, учиняя фарс одному ему понятный. Смерть вошла в дом, впрочем, и раньше бывала она, но чужой была, а теперь…

Отец должен был знать, и дед знал, закидывая голову в очках, натягивая кожу на кадыке, уверен он был, что если не к смерти смута в доме, то к переменам дурным. Однако ни слова явственно не говорил, лишь шёпотом витым, подобным пружине накрученной стальной в часах, для себя, ни для кого больше.

– А это молчание? – пальцы с хрустом сцеплялись на груди. – За какие грехи! – кричала мать из комнат.

Или стремительно входя со двора, куда мгновением раньше выбегала с полным решетом кукурузы для кур, но так и не опорожнив его. Колесо старого золота, в ободе гулком тёмного воскового дерева, то самое, что привезла однажды бабушка, перед тем похоронившая в Шушинцах свою тётку Марию, ворожею, завещавшую ей решето. Оно вначале в сундуке хранилось среди засушенных цветов липы, чистотела, зверобоя вместе с коробкой жестяной, где дребезжали зубы прадеда, прабабушки, сверстников, и скрюченная оправа от чьих-то очков, и стеклярус. Но больше всего цветов, зёрен, стеблей, вербы свяченой – её в воробьиные ночи вешали над порогом от грозы, молнию отводили.

А вот решето не следовало туда класть, потому что нечистое оно было. Не могла никак умереть тётка Мария, пока не передала бабушке. Его брать никто не хотел, чуть ли руки за спину не прятали, шарахаясь, а теперь кур кормили, муку просеивали, да-да, дела…

– Ну, что вы могли видеть! – не унималась она, обращаясь к бабушке, а мы, голос её пронзительный заслышав со двора, застывали, кто где был.

– Это вы-то могли видеть? Не смешите меня. Смех один!

– Какие дал Господь глаза, такими и смотрю, – резко отвечала бабушка, ножом мелькая сточенным, плача.

– Матерь Божия! Да этого же конём не объехать! – восклицала мама, хватая с табурета сито, бросаясь к дверям, просыпая на пол жёлтые зубы кукурузы.

– Картошку чистить не спрашивает, какие у меня глаза… – продолжала бабушка, мелькая ножом, роняя спирали цвета слоновой кости под ноги, мимо ведра, и там они, влажно оплетали её щиколотки. Не видели её слёз, не слышали…

– Почему все нервничали? Не знаешь? Из-за чего! Недоумевали мы, изумлялись, и весело нам было – владения жизни, угодья нашего полузабытого существования неизмеримо расширились. Пьянели мы, невидимо и бесшумно, а, главное, безнаказанно, проникая в области, бывшие ранее для нас недоступными, строго-настрого заказанными…

И в первую очередь к чулану неодолимо тянуло, где из вороха старого тряпья торчал приклад дедовского ружья, пахнущий церковным запустением и усталым временем. Никогда не пойдёт на охоту; ни диких селезней, ни черноголовых диких уток с изумрудным отливом на шее, ни зайца по первой пороше не принесёт. Леса отдалялись от города, а дед отдалялся от той жизни, в которую входили беспечные пиры на дворе до глубокой ночи, друзья, засученные рукава на жилистых руках.

По обрывкам разговоров, по слухам невнятным, составлявшим неотъемлемую часть домашней жизни, по обмолвкам, а то и по обыкновенным рассказам (почему-то вдруг отменялись принятые ранее предосторожности), по шёпоту, по тайным чертам усмешек, молчания, которое читали в совершенстве. Знали, что из ружья, а ныне оно покоилось у стены в комьях ветоши и хлама, и лишь приклад торчал, – он застрелил родного брата.

В другом доме… как знать! Возможно, в нашем. Мы думали – в нашем. Мы воображали, что всё произошло в нашем доме. Вон крыльцо, вон дверь, вон стол, а у окна яблоня – когда каким-нибудь вечером, затаившись за креслом, слушали.

И вновь разговор возвращался к деду и к тому времени, неизбежно приходил к своим истокам, а Соня, будучи постарше, держала меня за руку и сжимала её очень больно, а я не шевелился, чувствуя, словно животное, почти плотью – могучую защиту неподвижности. Странное это ощущение – восторг от того, что незрим, упоение от того, что есть ты и нет тебя, для себя есть зрением и слухом, в себе, но не для других.

И дальше – вот он убил брата своего и сумел выпутаться, хотя, видно, это входило в его планы: выпутаться… Ну, и что с того? Видели мы изо дня в день доверху заложенное кирпичом окно в сарае, куда он уходил каждую весну на всё лето, до первых холодов, чураясь всех, кроме отца. Видели мы стену, возводимую с неукротимым упрямством, – бесплодную, ненужную, не ограждавшую ничего, не укрывавшую никого, поистине корабль в пустыне, разрушение, возводимое с упорством обречённого. Даже за наказание человек должен бороться, говорил иногда отец, думая что-то своё.

Возвращался ли его угрюмый дух к событиям тех дней? Тело, невесомый вестник, было свободно… Возвращался ли его угрюмый дух к событиям, происшедшим в другом доме (а до того дома – ещё один дом, вереница их необозрима), задолго до нас майским утром? Вот он сидит на крыльце. Вот он уходит по дорожке, вымощенной кирпичом. Крыльцо обязательно представлялось нашим, теперешним, на котором по утрам отец, навесив зеркало на старые лозы, яростно и мерно брил голову. Крыльцо с тремя ступеньками серого гранита – справа решётка для ног, залепленная окаменевшей грязью, и яблони опускают ниже ветви, клонятся долу, роняя лёгкий цвет наземь, и серебряное кольцо на отцовском пальце мягко вторит отблеску бритвы.

– Первым белый налив расцвёл, – обнаруживаю бабушкин голос. – Сливы уже посыпались, вишни принялись цвести.

Рассказывает, но и не рассказывает, скорее повторяет тысячу раз сказанное, всем известное – на все времена годится весеннее цветение, память о нём. И льнёт душа к любому упоминанию о древесной жизни и о воде, в поисках робких бессмертия, просит у ней защиты, пристанища: весна, лето, осень… Много раз, год за годом всем известное рассказывает, не отступаясь, сродни птице, описывающей круги над гнездом, где птенцы её удивлены некой тенью. Неведом ещё им испуг, – а она знает, что означает эта тень, неожиданно застывшая в прыжке. Знает ей цену.

Так бабушка ведёт нас ближе и ближе к тому дню. Все, за исключением отца – он спиной сидит, книга на коленях раскрыта, скошенный жёлтый край света на сложенных руках. И сама бабушка, и мать, притихшая с картами в руках, подобно тому, как падает к вечеру ветер, замирает, едва шевеля листву на верхушках акаций, и мы с Соней – приходим в сладостное жуткое оцепенение, в страстно-безмолвное переживание того, что минуло давным-давно и уже нереально, но зыбко, как в дремоте, являясь между тем несомненным свидетельством нашей жизни.

Какая она? – возникая вновь и вновь в затверженной речи, в повествовании, с которым сопряжён нерасторжимо образ деда. Видим и его в узкой жёсткой койке, под шерстяным выбитым одеялом, за заложенным окном в глубокой тьме, лежащего безмолвно в клубе табачного дыма: спит, не спит…

– …Он уже потом, когда из… – пресекается голос, чтобы не слышали, чтобы не знали – оттого обращается она в сухое дерево – если мы здесь где-то рядом; потому лишь один шум сухих губ обескровленный доносится, и в нём читаем, как в страницах, выцветших от огня.

– Когда из тюрьмы пришёл, признался, что думал об этом всю зиму; когда мимо дома его ходил, не зная толком, зачем ходит. Но там, сказал он, стало понятно, что делать, надоумил Господь его, значит…

А что ж я не помню того, как он пришёл и сказал: «убью его»? Шапки не снял. «Я долго ждал, – сказал он, – но выходит, что, кроме меня, этого никто не сделает, Ганя. А в Страшный суд я не верю».

– Замолчи, – оборвала я его. А он: «Ганя, не зли меня, Христа за ради, хоть теперь не зли. Ты меня знаешь!» – «Да, я тебя знаю, – ответила, – я тебя ой как хорошо знаю».

И лёгкий нежный переполох просыпается в её голосе:

– Кажется, дети? Не спят…

– Вы ещё здесь? – спрашивает мать, вглядываясь утомлённо в глубокую тень, где мы замерли. – В постели, живо!

И вот уже из комнаты другой, из-под двери, где дверь не доходит до пола, – так приезжала мама из стран далёких, краёв, наполненных чужим, откуда черпали мы всё, что придётся, для будущего, – пыльной полосой свет оседает, а за его чертой, подобно в круге чистом соли вьются голоса то жалобами, то твёрдым нареканием. Вот убил брат брата – потом только, как комментарий, составленный гораздо позже; при чтении наткнёшься: «будешь возделывать землю, не станет более давать силы для тебя, ты будешь изгнанником и скитальцем». Не вырваться из круга! – много лет спустя – воскликнешь: «Убил-таки!»

Больше всего волновало, томило, что не пески аравийские, не стада овечьи, не солнце палящее над Иерихоном, а вот – белый налив зацвёл, вишни занимались утренним розоватым огнём под перистыми облаками, повидавшими и степи крымские, и Чёрное море, под облаками неторопливыми, высокими… И как он смог! Как осмелился обнаружить родство своё с землёй, с древними пустынями, мёртвыми колодцами, с праотцами, схожими со страшными изваяниями на путях могучей памяти. Где взял силы убить? Мятеж? Сомневаюсь. Считаю – следование неким законам, верность им.

Кого, тоже знали, твёрдо усвоили – брата из-за бабушки, то есть не из-за неё, конечно, а за того призрачного, бестелесного её брата (как всё непоправимо замешано, скручено), на земле бывшего скрипачом, учителем рисования, нежным меланхолическим шалопаем. Мог бы преподавать и другие науки, но получилось, что пение да рисование выпали на его долю. Мало, скажут, для того времени. Да нет, хватало. Хватило, словом…

Откуда они? Спроси меня, откуда? Из Белоруссии. Так уж дела пошли, что здесь появились. А родители их кто? Где были? О, не спрашивай… далеко! Где-то там, а где – пальцами прищёлкнуть липко – есть ли разница в том, где были они. А кто? Не знаю…

Эти вот – люди взрослые, рассудительные; сразу видно, что и работать могут, не зазорна им работа, и постоять за себя, в случае чего, постоят. Мужчина он или нет, в конце концов! Ах, да какой мужчина, оставьте!.. Ветерок в пёстром жёлтом галстуке, перекати-поле, себе на уме. Ну, и поселились.

Только и всего. Бог в помощь. Бабушка замуж в скором времени вышла; оба на фотографии красивы, горбоносы, лёгкие телесно – молодость как-никак, а Бронек, её брат, устроился детей в новую школу учить пению и перспективе: это значит, когда удаляемся – меньше и меньше становимся для того, кто вслед смотрит, но другое взамен вырастает, больше становится в свою очередь, вразумительней, потому что такой закон…

В школе голова мраморная стояла в шкафу застеклённом – ученики лукавые, бродяжки, с кладбища католического стянули; заброшенное кладбище то было, а хоть бы и не заброшенное? Какое нам дело до мёртвых? Лежат спокойненько, не тревожат, ну, и хорошо. Непонятная, между прочим, была голова и неизвестно кому принадлежала: херувиму ли, отроку без вести пропавшему, отроковице ли, в кисейных платьях ходившей, косточкой вишни подавившейся, – о, матушка! А может быть, от богини античной осталась? Голову дружно рисовали, подпирая её камешками для устойчивости, краем уха слушая негромкий свист учителя: на столе, на подоконнике сидел, то тут, то там, ногами болтал, пятый прелюд насвистывал.

Свет ты мой зелёный! Мир окраинный! Повсюду красота – от неё эта боль щемящая, всегда весенняя, неизбывная!

Вот, а Бронек в обиде на бабушку был, выясняется. Так? Или не так? Отчасти так, конечно, скрывал, не подавал вида, но что-то не ладилось между ними, а дед невозмутим был, когда не в командировках, а дома находился между рейсами, и так же трудно было угадать его мысли тогда, как и теперь. Что думал он, допустим, лёжа в сарае, слушая, как осыпается цемент по стенам? Песок разве? И осы ли в гнёздах шуршат? Или то Эринии в водосточных трубах гудят?

Обедали вместе. Одно название, что обед. Но нелегко поверить, что Бронеку приятно было за столом в обществе деда. Тяжелый он был человек, и бабушка постепенно, как водится, перенимала многое от мужа – немногословной делалась, с каждым разом ближе к переносице брови сдвигала, но эти-то брови и смешили её брата. А когда человеку смешно, почему бы ему хоть изредка не дать себе волю, не расхохотаться от души? Не отвечал дед даже улыбочкой, а Бронек злился на бабушку, однако ни разу не попрекнул её выбором – да, да, не ладилось что-то… Если на то пошло, какое это имеет знание? Молчал дед, потому что уставал. Играл Бронек на скрипке, учил детей рисовать яблоки и мраморную голову без признаков пола, книги читал по вечерам у окна в своём доме. Ответа не было, темнело, книгу откладывал, просто сидел у окна – дурманом клубился запах жасмина, ещё росли петунии перед окном, и книга рядом лежала бесполезная, ибо не хватало света, чтобы разобрать написанное, да и в душе света оставалось меньше и меньше.

Из книг тех осталась одна: «История французской революции» в кожаном тиснённом переплёте с непременной урной, копьём и Марсом. Все остальные книги разворовали в войну румыны.

Ещё одно небольшое замечание: у деда тоже был брат, Пётр, души не чаявший в нём.

– Нельзя сказать, что плохой человек был, – замечает бабушка. – По-своему добрый человек, о вдовах пекся, евреев не трогал, иногда муки мне приносил, когда деда подолгу не бывало. Чего там! Человек как человек, похуже бывают.

– Правда, Бронека ненавидел, по всему видать было, но…

Тут я Соне на ухо быстро так, чтобы не пропустить ни слова:

– А ты бы женилась на Бронеке?

– Да, да… Надо говорить: не женилась, а вышла замуж. Но не мешай, слушай, сейчас он придёт…

– Кто?

– …и на меня косился, поглядывая ненароком, показывал, значит своим видом, что неравнодушен, нравлюсь ему. А когда Бронека заставал – прямо беда, ну, как с ума сходил человек. Прищурится вот этак и говорит каждый раз, одно и то же говорит, ртом усмехаясь: «Счастье твоё, что мы до Варшавы не дошли. Эх, уж точно, что счастье! Тогда бы ты узнал у меня Францию!» – лицо смуглое, а глаза белеют, белющие такие, и зрачки крохотные, с маковое зернышко. Это когда Бронек перед тарелкой книжку свою ставил. Что вы себе думаете? – он и в шляпе ходил, галстук завязывал назло, франтил, а уж как я его ни просила, ни умоляла людей не дразнить! Злые все были, обозлились очень: не шутка сказать, война… а голод? А он себе знай одно: фьють-фьють…

Вот прикроет, значит, Пётр глаза свои белые, нагнёт голову, как тот волк, и прямо пьяный, смотришь, никакого рассудка у человека, – и снова Бронеку: «Если бы, – говорит, – не мой любимый единоутробный брат Савва, я бы тебе показал, где раки зимуют! А, пан Бронек? Знаешь, где рак зимует? Ох, не знаешь… А волк смолёный, знаешь, как пахнет? Шляхетный пан Бронек…»

И деду я говорила, сколько раз говорила, но деду говорить, как в лес кричать. Молчит, не отвечает. Вздохнёт и молчит. Не раз я его предупреждала, чуяло сердце, что не кончится наше житьё добром, не миновать лиха… Послушает дед, послушает, и всё как было, по-прежнему. Правда, у него свои неприятности были. Творилось тогда Бог весть что; не уследить, с какого бока напасти ждут, да и сам он не охоч был до рассказов, а я не спрашивала, боялась. Вы деда знаете. Но у кого беды не было? И если не было, то ещё хуже – ждали её, и она ждала… Тут добра ждёшь, бывает, изведёшься… да какое там добро! Сцепятся, подумаешь, порешит один другого, не спасёшь, управы не найдёшь. Пётр, тот при власти состоял, силу имел, прислушивались к нему, а пожалуйся я кому? Чепуха одна. Ну, так Пётр только и ждал, по нему видно было.

Так оно и вышло. Пришёл однажды Бронек в воскресенье, а уже осень начиналась, я огурцы солила, из лесу вернулась как раз перед ним – по дубовый лист ходила; и деда, точно на грех, не было дома. Постоял Бронек, посмотрел – я чеснок затирала – подошёл близко, обнял меня ласково и говорит:

– Что-то плохо мне, Анечка, неладно… Смотрю на детей в классе, а они как скелеты щерятся. Голову с кладбища приволокли. Тошнит меня… здесь, – пальцем у виска покрутил, а я не обращаю как бы внимания на его слова, спрашиваю:

– Струделя хочешь, Бронек? – вид делаю, значит, что не понимаю, не слышу, про что он говорит.

– Мёда осталось немного, – продолжаю, – а струдель у меня в печи стоит, в одеяло замотала его, чтоб не застыл, как знала, что придёшь. А то с малиной? Муки мне принесли вчера…

– Пётр? – тихо спросил, а в ответ я ни слова. А хоть бы и Пётр, подумала, не лебеду же печь всё время… И как подумала, смотрю, а злыденный тут как тут.

В калитке стоит, глазами мрачно так играет, исподлобья глядит. «Ну, вот, – слышу, прошептал Бронек. – Рано или поздно…»

– День добрый, люди, – в калитке говорит Пётр и направляется к нам. – Шёл мимо, шёл и думаю: дай загляну к брату, проведаю, узнаю – не надо ли чего семье его… А вот и наш Бронек, – папиросочку отцепил от губы.

– Простите, пан Бронек.

Нарочно поправился и ни с того, ни с сего вдруг поклонился ему в пояс, а разогнулся – трясётся от злобы:

– Ну, что поделываете, пан Бронек?

– Ничего особенного, – пробормотал брат. И тоже белый, как стена, стоит, а губы серой ниткой на лице. – Ничего такого… – повторяет и другим голосом, будто прокашлялся, продолжает. Вот тут у меня в глазах мухи поплыли, как услышала:

– Товарищ Пётр не знает, о чём я думаю? А думаю я, между прочим, про то, что то его счастье, что не дошёл он до Варшавы. Большое в том его счастье.

– А что так? – словно бы удивился Пётр.

– А то, что я собственными зубами перегрыз бы ему шею, – заканчивает Бронек и уходит в дом. А я, как дура, остаюсь с макитрой перед Петром, не зная, что мне вымолвить.

Посмотрел он на меня, а после на дверь, за которой Бронек исчез, и опять на меня посмотрел. Постояли мы немного, покуда я не пришла в себя и не сказала:

– Сами виноваты, – не слушается голос; говорю, а голос дрожит не от страха, а от тоски какой-то. – Никогда бы мой брат первым не стал вам говорить обидного.

– Почему? Правда мне никогда не обидна, – отвечает Пётр. – Обидно было бы другое, когда с двурушником, с Иудой Искариотским пришлось бы под одной крышей хлеб разделять и победы нашего славного оружия.

– Под какой такой крышей, – думаю я, – а он своё продолжает, но как бы про себя уже:

– То и хорошо, что сказал, знать будем… – и в лицо Бронеку, который вышел со струделем. – Не так разве, пан учитель?

– Так, так, – кивнул ему рассеянно Бронек и отвернулся. Вижу, смотрит на солнце осеннее и свистит себе, а по руке капля мёда медленно так катится, за рукав бежит. Тут оса закружилась вокруг него. Он отогнал её, достал платок и вытер руку, а струдель на кадушку положил перевёрнутую, в листья дубовые.

Не хочу вспоминать, как ушёл Пётр, что говорил Бронек… На следующий вечер приехал дед. Бронека через неделю забрали. Ну и вот… Петра в Киев перевели в управление работать, а перед самой войной – в Москву.

В коротком просторном полушубке – такие романовскими называли – костлявый, угрюмый, ножницы-ноги, и очки искрятся от снега синевой огненной, за чьей завесой два серых камня-глаза постоянны в радужных силках, вставлены в глазницы надолго, но не навсегда. Подходит, и скрип валенок слышу на узкой тропе, протоптанной мимо дома того – у каждого своя дорога, но у всех одна получается, – ни разу в ворота не постучался, не вызывал, не крикнул, не поднял ворон с голых сучьев криком. Стоял, вперив глаза остывающие, сузив зрачки, во что-то необходимое для того, чтобы видеть не это, что перед ним, а другое. И брат видел его, уверен в том. Вообразим, как отодвигал край занавески и видел привычную с некоторых пор фигуру у ворот. Не раз смотрел, надо думать, отгибая занавеску, к стеклу прильнув, дыханием протапливая наледь, в которой дед появлялся для него, его брат.

За год, прошедший подобным образом, ни разу они не встретились. Дед приходил к дому своего вернувшегося брата не для того, чтобы его видеть. Закономерность его появления перед окнами могла вывести из равновесия кого угодно. Возможно, это было частью стратегии деда – собой выкуривал из норы, себя выставлял – приманка? Да нет же, какая приманка? Злобу, судя по всему, выращивал в том, кто сидел за стеной дома; злобу, чтобы из тайной она стала явной. Однако всё равно выходит, что травил, гнал…

Не надо было соваться сюда, – возможно было и так прочесть поведение деда, а сунулся? Ну, что ж, ничего не поделаешь. И почему его принесло сюда, докатило? На родину потянуло? Ведь мог остаться там, где был все эти годы – там ему и быть бы, не умножая собой число нечисти, которой повсюду вдосталь – там мог дожить и не помнить, не знать, и никто не напомнил бы, кому охота? Кто прошлое помянет, тому глаз вон… А тут дед ходит перед окнами, смотрит на дом с таким видом, будто купить хочет, присматривает, что-то в расчёт берёт.

– «Убью», – в первый раз так и сказал мне, когда начало таять.

– «Не знаю когда, но убью».

– «За Бронека?» – решилась я спросить.

– «Нет. Но и за Бронека тоже. Чем он хуже других?»

– «Тебе виднее, – заметила я, – Да вон старый ты какой, зачем грех на душу брать? Это им не поможет, из земли не поднять».

– «Помолчи», – нетерпимым он стал к старости, слова возражения не скажи ему!

– «Нужна…ясность», – проговорил он, – «Сама говоришь, что старый, – а до Страшного суда терпения не хватит ждать. И потом – это моё дело. Не суйся».

Дружная весна была в тот год. Таяло кругом ладно, быстро, правда, по ночам примораживало, но со дня на день теплей и теплей становилось. В апреле подули ветры с юга, со степей; сразу жарко стало, земля просохла. На Пасху у людей огороды и сады были вскопаны, деревья побелены, сливы зацвели. Жгли мусор, кто не успел. И тогда я, на пути домой (с базара шла) впервые за долгие годы увидела Петра. Увидела и остановилась, как вкопанная. Что осталось от него! Что осталось… Больной человек, развалина, – замолкала, останавливалась бабушка. – Водянка у него была, должно быть, – голова толстая, разбухшая, как тот кабак чёрный помёрзлый, пальцы – не согнуть, палку не держат, веревочкой палка к руке привязана, а ногами передвигает ледь-ледь, не отрывает подошв от земли. Ох, страшный… Боже ж ты мой, какой!..

– Ганя? – спросил, и в горле у него захлюпало.

– Я, Пётр, – кошёлку у ног поставила, платок на плечи сбросила.

– Вижу, идёт Ганя, – сказал он, – узнает, говорю себе, или не узнает.

– Страшный стал, правда? – улыбнулся он. – И лучше б не улыбался. Не приведи Господь ночью такое увидеть: зубы золотые, губы, каку слона, только синие. – Страшный, – подумав чуть, ответил сам себе.

– Знаю. А нужна мне та красота, Ганя? Одной ногой в могиле стою, а там червяк не разбирает. Съест и такое. Да и ты… постарела, постарела. – Вот окончил он, передохнул и прибавил сразу:

– Другой тебя помню, девочкой, козой. Сердитая ты была, но хозяйка, спору нет. Что правда, то правда. Хозяйкой была.

– Была краса да сплыла, – я ему на это, – было бы о чём горевать и слёзы лить.

– Ну да, это, конечно, верно… – проговорил он, – и в церковь ходишь?

– Что это вы про церковь? Грехи кортят?

– Ходи, Ганя, – пробормотал он, – ты всегда в Бога верила. Тебе можно ходить. – И палкой в землю стукнул.

– Всем можно, – сказала я и подумала, что идти впору, потому что нехороший разговор у нас получался. Плохого не было в его словах, не скажу, да всё одно – дурной разговор не в словах слышно. А он продолжает своё:

– Хотел бы и я, как ты, – сказал и вздохнул тяжко, и снова: – Говорят, что Бог не только карает, но и прощает? Что попы говорят, Ганя?

– А мать чему вас учила? – спросила я.

– Мать, говоришь? Когда это было! Не упомнить… Мать, стало быть, говоришь. Да вот так жизнь сложилась, что не одна мать меня учила, много учителей набралось за мою жизнь, а мать… Она бы простила, как ты думаешь?

– Никак вину за собой знаете?

– Безвинных людей нет, Ганя. Этому я научился без помощи учителей. Хорошо, а Савва, например… вон сколько воды утекло, всякого, сама понимаешь, было, ты седой стала совсем… Вот я как год здесь живу. Скажи, зашёл он ко мне? Навестил? Что он? – и прямо как обухом меня огрел: – Всё вижу, всё знаю – убить он меня собирается. Ну, и пускай убивает. Никогда меня моё чувство не обманывало. Пускай убивает – может, это и есть милосердие. А?

И вижу, заплакал после своих слов:

– Ты скажи ему, Ганя, чтобы он меня не убивал. Ладно? Куда меня убивать, я и так, как на третий год после погребения… скажи, Ганечка, скажи, миленькая.

Кровь мне в голову ударила тут, не знаю, как добежала до двора, и кошёлка тяжёлая пушинкой стала. А там, во дворе, деду – сидел он на орехе, который третьего дня выкопал, – на одном духу и выпалила: так, мол, и так, выбрось из головы, убийца тоже нашёлся, живодёр проклятый! Но только как закричит он на меня – сколько прожили, не слыхивала такого:

– Я тебе слово даю, клянусь тебе, что не позабуду твоих разговоров и на том свете! Уходи с глаз моих прочь, покуда ещё держу себя в руках!

А какое там держит… голова мотается, руки ходуном ходят, голову назад забрасывает, чтоб не дёргалась, легче, значит, ему, когда голову назад закидывать, а голова его как тополиным пухом покрыта. Вспомнила слова я Петра, про то, как говорил он, что я поседела, и такая жалость у меня в сердце заиграла, такая тоска, что разорвётся, думаю, сердце, а этот не унимается, кричит:

– Я твои образа, подожди, геть все на улицу выкину! Я тебе покажу снисхождение и милосердие! Я эти штучки все на память выучил… Я тебе слово даю, что ещё одно слово – хату спалю ночью и не проснёшься!..

Матерь Божия, что он городил… я как окаменела телом, шеи не повернуть, глазами одними ворочаю. Вечером помолилась, отошла, и ничего, уснула. И снилась мне оса, вилась она над дубовой кадкой, и я себе снилась молодой с руками красными, как от стирки…

Несколько недель прошло. Дни по весне летят быстро, а тут они как будто остановились. Несколько недель или одна неделя… Ну да, времени не очень много прошло, потому что щепы слив тогда, значит, уже осыпались, яблони в черёд свой зацвели. И первой, как всегда, моя любимая, белый налив, у колодца. Крыжовник давно в листьях стоял, ещё до первой грозы успел распуститься, маленькие ягодки рядами висели уже… Как прибегает утром в седьмом часу одна женщина с той улицы, соседка Петра, – бежит к деду в сад, а он себе там верстак поставил, копается в железках, замках, – бежит она туда и с полдороги говорит ему, а я хорошо слышу, сама не пошла, но слышно чудесно, тихо кругом; вот она и говорит, мол:

«Слушайте, Савва Алексеевич, что я вам сейчас скажу, я вижу, что вы ничего не знаете, а он (про Петра это значит) пил всю ночь, пил, и песни пел, и кричал жутко, да так, что куры проснулись среди ночи, а потом плакал навзрыд, ей через стену всё слыхать было: и песни, и крики, – кричал, в пол стучал палкой, а кричал про вас, что у него, стало быть, брат был единственный, никого не было на свете, ни детей, ни любимой жены, и что всё кругом, кроме брата, для него зола, смиття, но брат тот против него зло замышляет, порешить хочет. И пил пуще прежнего, несколько раз в погреб спускался за вином, это когда водка кончилась, один раз свалился с ног, но поднялся и со двора нёсся скрежет зубовный его. Так что вы, как хотите, но будьте осторожней, сказала напоследок соседка. Он, сказала она, сюда с ружьём идёт, и против него не найти сейчас никакой власти, чтобы остановить, а я вам сказала, и моё дело сторона, потому что, случись, увидит ненароком меня тут – несдобровать мне, а у меня ребёнок, и потому выпустите меня через другую калитку».

Дед кивнул ей, поблагодарил, ответил, что ничего страшного – просто у них всегда так, с детства, с ранних юных лет, примерно каждый год случалось такое. Что же до власти, которой его остановить следует, то никакой власти не надо – человек успокоится сам, жизнь у человека долгая, много у него есть такого за плечами, чем и успокоиться можно, вспомянув то или другое, главное – напомнить. Проводил он её, мне же наказал носа не совать. Сам ушёл в дом и спустя несколько минут вышел снова, держа под мышкой ружьё, а в руке табурет, который поставил на вскопанную грядку под стеной сарая, сразу, чтобы напротив ворот. Ружьё за спину отодвинул, из кармана газету достал мятую, развернул её на коленях и сел с ней: словно читать собрался, но очки на нём не те, чтоб читать… не проходит и десяти минут, открывается калитка, и Пётр, синий весь с лица, как утопленник, – на палке висит, в живот ему ушла та палка, всем телом её он, кажется, передвигает – в левой руке двустволку держит – явился.

Дед мне опять каким-то голосом, как дверь несмазанная, незнакомым мне, значит:

– Уходи, Ганя, Христом Богом прошу, не пытай меня присутствием своим – не видишь разве, что брат мой любезный пришёл навестить меня!

На что Пётр, услыхав слова деда, ещё издали, медленно продвигаясь, с тяжким трудом свою ту палку переставляя, с натугой лютой:

– А что, Савва? Не ты, а я – первым к тебе пришёл! – кричит и хохочет, а потом палкой в тюльпаны запустил, отбросил от себя палку и уже без хохота деду так говорит:

– Сиди, сиди, как сидишь, не двигайся… А я тебе скажу что-то. Не те времена, правда, чтоб я с тобой по-серьёзному говорил, но мы по-шуточному попробуем, здесь места хватит. Так вот, – говорит: – Был ты мне, помнится, братом любимым, а нынче ты никто мне, сволочь, с которой я всю жизнь, не покладая рук, боролся. Эх! Раньше, раньше, Пётр, думать надо было, раньше… Упустил птичку – не поймать теперь… Но никогда не поздно всадить тебе в утробу, брат мой, полный заряд ненависти! А мог ведь в порошок стереть, как того… Чем же ты мне заплатил за мою верность? Нас было двое – одна мать у нас, двое нас на всём свете было… Готовься, сволочь, тут я тебя своим судом судить буду. Мне терять нечего, сам довёл, сам готовился убить меня, Каин, слабину почуял? Не тот теперь Пётр, думал? Ну, так получай, сволочь! – и поднимает своё ружьё, а самого качает.

Ну, думаю, упадёт в тюльпаны, изомнёт цветы, проклятущий, и тут точно молнией: Матерь Божия – о чём думаю!.. Не понималось мне, что взаправду всё: и ружья, и дед, от которого одни очки в секунду остались на лице, – запеклось, корой покрылось…. Нет же, прицелился ещё (скаженный) и выстрелил – как лопнуло что в ушах. Одним махом все окна в сарае высадил разом с рамой – вот какая сила у него в ружье была, но сам не удержался, набок упал, забился, слезами залился горючими и внутри у него кипит, аж мне слыхать – клокочет, а он на колени стать хочет, руками цепляется за землю и так кричит, что слова не разобрать:

– Прости, Савва! Хоть кто бы знал, как мучаюсь, хоть бы ты один слово сказал мне, пришёл бы ко мне и помолчал, посидел. Я видел, как ты мимо ходил, смотрел в окна мне! От муки я такой стал, гнию весь, брат… Ты должен знать! Должен! Почемуты молчишь? Если знаешь, почему не отвечаешь? Ганя! Ганя миленькая, где Бог твой, где?!

Стать невмочь ему на колени, валится набок, но ползёт… Тут дед из-за спины своё ружьё достаёт, кладёт газету на колени и, не приподнимаясь с места, в Петра, который почти что дополз к нему, – из двух стволов сразу.

От головы кривая чёрная стенка осталась у Петра, мокрая…

– Мама, перестаньте, тошнит!

– А к ней припеклась какая-то красно-розовая куча курчавая, в пузырях… Даже не простонал, нечем было. Хлюпнуло в нём пару раз и замолкло. А потом…

– Прекратите, мама, это ужасно! Ведь дети слышат, они не спят…

Или в другой раз – тише, настолько тихо, что само по себе крадётся неуловимо повествование, но уже вовсе туманное, неизъяснимо зыбкое, в течение которого, плавном и тихом, яснее всего весна отражается: цвет вешний, лепестки на ветру юго-восточном, со степей, где холмы, холмы, склоны с убитой, скользкой травой.

В конце сада тоже трава росла, но иная, ничем не похожая на вольную траву холмов. Была она редка, водяниста, хрупко-высокая, хилая. Кое-где рос кипрей, отмечая розовато-лиловыми цветами места полного запустения. Лопухи, кустики у столбов забора светлого щавеля, вперемешку с подорожником, жёсткий волокнистый лист которого при нужде надо было прожевать в кашицу и залепить ею содранный локоть, когда с дерева неловко сползёшь – спиной или животом, ощущая кожей каменные завитки коры.

И неуследимо в белой шершавой ссадине, посреди смуглой выгоревшей ткани, как бы со дна глубокого, точная капля, даже островерхая какая-то, всплывает, растекается, бледнеет, сочится затем множеством мельчайших капелек, умножаясь в тёмное, темнеющее от того, что кажется, гуще кровь становится от солнца, – выпуклое пятно.

И тогда провести пальцем, по всей руке или животу, и тончайший коричневатый след оставить, сухой след, но из глубины ещё прибывает эта удивительно-волшебная влага, которую не сравнить ни с чем. Очень медленная на вид, тяжелая, лишённая какой бы то ни было прозрачности.

И смола на черешнях старых прозрачна, втягивает зрение, различающее внутри её застывшие трещинки, янтарные волоски, завихрения, медовые волокна, прожевав которые, исполняешься необыкновенной душистой горечи – это всё сад, это и трава, и деревья, и дом в деревьях, побеленный тщательно весной – немного голубоват, отдалён, прохладен занавесями, пахнущими стиркой, ветром, некой свободой, которой то больше становится, то меньше – в зависимости от неба, родителей, времён года или когда случается что-то совсем непонятное, например, ангел, сидящий на сливе в тех местах, где и трава худосочна, и лопухи, и щавель, и пень от липы громадный, источенный короедами. Пень-полис, в недрах которого неустанно кипела жизнь муравьев, солдатиков, в мягких трухлявых складах которого, за отставшей корой, в коричневых углублениях белые личинки покоились, похожие на мумии, будущих муравьев.

Полуденный край запустения, а вечером начисто забывали об этом месте, как будто его не существовало, – трудно представить было, как может такая тишина по дню накрываться тьмою, становясь ещё тише, не слышней…

Светлый щавель, одуванчики горькостеблистые, кипрей отцветший; и за досками забора, в чужом саду – боярышник, ветви которого тянулись ввысь и с каждым годом становились сильнее, покуда не смешались вконец с сиренью и страшно разросшимся шиповником. И шёпот делал стальной нить:

«А-а-а-а-а… свихнулась баба!» – гнал нас тревожно сюда, как воду, рябью, бичом шёпота гнал.

Однако, отец, усмехаясь своему чему-то, уступая нашим уговорам, – выбрали подходящий момент, после обеда… благодушие, мушиный рой изумрудным звоном оплетает стены дикого винограда, воздух слепит трепетно.

На второй день, кажется, согласился взглянуть на то место, но когда его вечером мы спросили, – весь день на реке провели, – видел ли он что-нибудь? – ответил, что, к сожалению, ничего не смог увидеть, так как не дошёл, у колодца задержался. Яблоня обломилась, пол-ствола отошло, и пришлось вернуться в дом, потом варом заливать, рогожей обматывать, подтягивать, как бы не рухнула совсем – жалко ведь, дерево хоть и старое, но родит рясно, терять не хочется – живое как-никак. Подумать только пол-ствола отошло… – а там и забыл за делом: пока нашёл рогожу, пока обрезал обломанные ветки, что, конечно, не следовало бы делать, и вообще хватит, достаточно на эту тему, неужто непонятно, что мать не одобряет, раздражать её не стоит, и довольно, словом, всё тут. Безусловно, бабушка не смогла удержаться и чего-то недовольно пробормотала, а мать из-за стола – похоже, что только того и ждала, с нарочитым безразличием кроша кусок хлеба возле тарелки:

– Сумасшедший дом. Типичный сумасшедший дом. Нет, вы только подумайте, старая, неглупая женщина, а вот такое изо дня в день слышать – нет никакой мочи… Кондрат, ты слышишь?

На что бабушка:

– Гляди, накаркаешь!..

Вот тут мать вскидывается по-дедовски, вспыхивает, не выдерживает:

– Думайте, что хотите, но за язык вас никто не тянет. Детей постеснялись бы! – добавляет несколько другим тоном и тянется рукой к середине стола, где коричневый кувшин стоит с тюльпанами, поправляет их, перебирает, проливая воду на скатерть.

– Нет, кто бы подумал, что я буду жить в типичном сумасшедшем доме… – как бы про себя, точно повторяет недоумённо чужие слова, стараясь найти в них смысл, – повторяя медленно.

– Перестаньте, – на миг вступал иной голос, пресекая её, начинавший было возвышаться, – негромко сказал отец, даже тихо.

И бабушка не то чтобы обернулась к отцу – осталась вроде бы неподвижной, голову поворотила испуганно, и мне её профиль с надменным прищуром виден из-под платка в цветах, в маках, мальвах – какого-то цыганского платка, а тут в мочке оттянутой ещё плоский золотой круг покачивается, прядь выбилась, и у матери брови поползли вверх, а дед ещё ниже к тарелке с супом остывшим, крупинки отлавливая холодной ложкой, ещё ниже лицом резко упал, под стать слову, прозвучавшему столь неожиданно со стороны отца, которому, казалось, давно на всё рукой было махнуть, – вот отчего не вмешивался в разговоры.

Случалось, поддразнивал иногда то меня, то мать или злил меня, доводя до слёз, но ни Сони, ни бабушки с дедом не трогал. Любезно и пусто рассматривая их голубыми выцветающими глазами, а когда накатывало, становившимися вовсе ясными и светлыми к осени, к тому времени, что волновало его неустанно каждый год.

Вот выбритый до блеска череп приобретает глубокий цвет от солнца и ветра, под глазами выгоревшая кожа, пролегая бледной золотистой белёсостью, как бы припылённая, – всё покрывалось нежным тонким прахом от дувших на исходе лета азиатских суховеев – в отличие от остального лица, головы, тяжёлых кистей, оканчивающихся недлинными крепкими пальцами с ухоженными ногтями, – на одном из них тускло отсвечивало тонкое серебряное кольцо, и когда брился, оно словно наливалось язвительной силой, зеркальностью совершенной бритвы, зажатой легко и привычно в четырёх перстах, – скользящей немо над головой.

Однако поразило вовсе не то, что вмешался он. Порой случалось и такое: кривя тёмные губы, собирая морщины у глаз, как бы вглядываясь в произносимое – о, пристальность говорящего! – не осуждал, не превозносил, скорее всего, замечал, оговаривал нечто, облекая это нечто в форму нарочито абсурдных предположений, вплоть до гримасы. С дедом, слышали мы, он вёл себя по-другому – тише говоривших – произнёс, как взвалил, и должны были все почувствовать горячее дыхание в покойном воздухе летней надвигающейся ночи – палящий выдох.

Как ни странно, обескуражило не это – грусть, прозвучавшая в его голосе, непривычная нам, – вот что! – потому как неписанным законом, давним, древним установлением (задолго до нас, разумеется, задолго…) не позволялась она, считалась чем-то недостойным, унизительным, как бы грехом считалась, поскольку неприхотливо-скудная истина, положенная во главу угла, гласила: радуйся, ибо это всё, что ты можешь сделать здесь, а не можешь – найди в себе силы не сетовать.

Замёрзни, остынь, закрой глаза, пропади пропадом, но ни слова сожаления не должно упасть с твоих уст, даже наедине с собой – вернее ярость, гнев, брань, безумие, но не печаль – что она, спрашивается? Тень она от чьего-то чужого неземного тела, враждебного, страшного?.. вестник она? И вот она входит в кости, в жилы, сушит их, и тело само по себе уже весть.

Много лет позже, беспрестанно вытирая тем же цыганским платком глаза, нащупывая моё лицо руками, как бы отыскивая ответ на нём, ища подтверждения и своим словам, и пальцам, и уверенности во мне, бабушка тихо поведает о последних днях отца, которые начались задолго до смерти, расскажет о его глазах, о том, как таяли они у него на лице, о том, как весь высох и превратился в ребёнка – так что без труда мыла она его, переворачивала, обтирала… когда он отказался ото всех и лишь её мог видеть спокойно, с ней мог спокойно лежать, папиросными веками, хрупкими лепестками плоти укрыв истомлённые зрачки, видевшие уже то, что никому не было доступно, разве кроме него и бабушки. Крючконосая темнолицая старуха с требовательными беглыми пальцами на высыхающих руках, она была моим психологом, которому чужды были вполне уже и скорбь, и веселье, потому как перестало существовать то, что нуждалось бы в них, вот так как-то, а если не так – кто поверит?

По бритой голове провёл отец ладонью и вышел из-за стола. И дед, помедлив малость, тоже поднялся, к порогу пошёл, к выходу из дома прочь, вон… зашёлся по дороге кашлем, долго спиной стоял, лопатками острыми двигая под рубахой, а на вороте – ни единой пуговицы.

И повечерье надвинулось на нас неведомой доселе печалью, проникла печаль в дом… зачем только? – тихий ветерок из черневшего проёма, где дед стоял, сотрясаемый мелким сухим кашлем курильщика, препоясанный на узких костлявых чреслах залоснившимся чёрным ремнём. Неторопливый ветер из чёрного проёма, походивший чем-то на мучную вязкую ночную бабочку, – долго уже толклась по стеклу, то косо сползая вниз, сыпля мягким треском крыльев, то взлетая глупо к потолку и падая оттуда на скатерть, где кружилась с шорохом слепым на месте, и затем в окно стремилась, за которым бился, летел к которому, волна за волной, безмолвный ночной поток мошкары, серебристыми тучами клубясь под лениво освещёнными ветвями, – из окон свет падал.

Зелёным сырым волокном обволакивала ночь, тронутая как бы невзначай светом, истекающим из дома.

Привыкнут глаза к нефритовой темени, схлынет воздушный хрупкий сор пядениц и совок – сладчайшей муаровой волной прошуршит в узловатых пустотах древесных теней, опадая с едва различимым стуком на крашенный суриком подоконник, но и он чёрен влажно, как и всё, что пролегает дальше; привыкнут зрачки, шириться начнут, растекаться, исполняя глазницы тишиной омута, проросшего бархатом зеркала, и почему-то духотой приторной, густой потянет, как на Троицын день, когда полы по щиколотку засыпаны высыхающим татариннем, увидишь сквозь хаос замёрзших земных превращений, в снежно-ослепительных тенях – узришь звезду одну, вторую и там ещё одну… и до чего тогда ужасной в своей приближённости покажется черта крыши, косо пронизывающая некой безусловной верностью линии ветви, да и они сами явственной гнетущей ненужностью предстанут, как и то, что было неотделимо от дневного размеренного порядка: стена, мерцающая известью, словно вымытым в росе голосом, серебристый ствол ореха, а внизу под ногами, мельком – то, близость к чему необъяснима и может довести до непонятного алчного плача (когда рот ровен, не щербат в рыдании, сложен спокойно), – там высохшие черешки, ветер их сбивает день за днём, вишен косточки заскорузлые, иссохшие, поклёванные воробьями; забившееся под скамью яблоко – беглец, обозначенный преждевременным тлением, сморщенными топкими болотцами гнили, и обгоревшая спичка, и стёклышко от фильмоскопа, слабая исцарапанная линза, скучная, брошенная на произвол судьбы, с вкраплённым в рыхлые соты железным камешком вялого венецианского перечисленья – (лагуна розовата, вскипает солнце у гибких песчаных корней, лебедь гипсовый, плоскости иной жизни.

– Соня, где это?

А это? Это правда? – жирная угольная сажа и мокрые, крепко выжатые облака, или Китай) – бесполезная и скучная стекляшка, а было: часами на прямом огне мартовском высиживали, направляя волшебный лучик радужный, связанный из пылинок, частей их, – тепла, на детское сукно зимнего пальто (и вкус кашля, как раскрошенный шоколад среди пряностей в буфете…), предчувствуя с тайной усмешливой жестокостью быстрый вороватый стебелёк синего дыма, который вырывался в воздух безветренный, оставивший, наверное, навсегда в моей душе – можно сказать в сознании, но опять-таки: какое сознание тогда? лишь предощущение его – фарфоровый оттиск, рядом вот этих бесчисленных стебельков дыма, вырывавшихся из суконных недр, где погребены до холодов, сродни личинкам бабочек, жуков, крохотные тела кашля и отвращения.

– Что вы здесь делаете? И кто вы такие?

– Мы ожидаем появленье саламандры или что-то ещё, подобное неуследимой птице дыма, взмывающей из желтоватых точек, оказывавшихся при более тщательном рассмотрении кольцами, мельчайшими кратерами, извергнувшими невидимые окончания пламени и, конечно, не из одного дыма, не только из следов огня стена, но также из безветрия, найденного потом невзначай, походя и находимого ежечасно и случайно под ногами ночью во всё тех же высохших черешках, стёклышке, пуговице, в яблоке, подгнивающем где-то в укромном углу, в соломинках по-нищенски сырых, утративших свою хрустальную медовую жёсткость – это, как в ливень покровы небесной безыскусной воды разъярённо пеленают тугими потоками и волосы, как водоросли, беспокойны в течении – струятся долу с водой вместе, не задерживаясь ни на миг, но, между тем, ты как бы навсегда в них, по крайней мере, покуда льёт и грохочет в глыбистом, изломанном изумрудными сполохами молний вверху, покуда не укрылся, поднимаясь на холм, много их окрест, одинаковы они, но поднимись, взойди – такое укрытие выбери себе: холм, на вершине которого можешь начать беседу с ветрами.

И как потом высыхают капли на плечах и спине, и руках, и лице, в глазницах рябь брезжит озноба – так одна за другой появляются звёзды, с упрямством истовым путника возникая, которому спешить некуда, – хрупкий инструмент неведомого геометра отныне он, разум чей легко и беспечально, в самом начале, растворился в несметных колебаниях, и вот теперь оно: и тело, и земля под стопой, и воздух – маятник, коса жалящая, мера чего-то…

И вскоре небо оживает. Расширяется перл зрачка темнолобый. Движется и оживает чудесный гиматий, скрывающий за миллионооким и безмятежным подчас горением, а иногда за бесноватым свечением, вихревым, тревожным, подлинно огненную тьму лица Того, кто в оцепенении, должно быть, взирает на самую непонятную пустоту – нас, окружённую стенами одежд, деяний, слов, чаяний, проклятий, – нас, восхищенных навсегда прелестью земной, и кому, выпрямив устало оплывшую спину, сжигая поленья шёпота еженощно, молится гордо бабушка. За нас разве? Может быть, может быть… За себя? Вряд ли.

Что она теперь самой себе! Не ветвь цветущая, не вода бегущая, не песок текучий, горючий, изглоданный временем.

«0-ох-х! – смеётся она тихо, тугие, прихотливо изувеченные ладони прикладывая одну к другой. – Охо-о… Немного моего веку осталось. К Аврааму на пиво скоро».

Повторяет часто, чаще натыкаемся повсюду на негромкий смех, как будто оставляет его во всех углах, а сама отдельно, в сорочке новой, с косой, чисто заплетённой, босиком – отдельно, и повсюду лиловые безлиственные кусты похрипывают: «На пиво… к Аврааму… скоро». Когда?!

А кто такой Авраам? Не тот ли, кому сказано было: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома твоего»?.. Нет. Конечно, нет. Почему-то образ его связан, слитен с неким, как именовали его, Абрамом – в смрадно-зелёной бороде, восседая на передке скрипучего, некрашеного, крепко сбитого длинного ящика с крошечным решётчатым окошечком сзади, грозившего ежечасно перевернуться; с кнутом, подъятым в одной руке, вторая на булавке, пустая, рукавом приколота к плечу, с глазами, полными слёз язвительных, солнечных, – пересекал на слабых он колёсах городские чахлые просторы, двигаясь воистину с какой-то ветхозаветной неумолимостью.

И такими же, довременными были ликующе-скорбные вопли и крики прохожих; стучала гладкая костяная жердь с ременной удавкой на конце о крышку ящика, вой и визг глухие из которого, лай, – с него, чудилось, живьём содрана шкура – и такие же комья земли – рыхлые и липкие от дождя, летевшие вслед, или накрепко спекшиеся, под стать каменной соли, когда сушь.

Вовсе неудивительным казалось поэтому, что именно с ним свяжет свою судьбу бабушка после кончины. Что-что, а тайный смысл её слов мы понимали без труда. Пиво также представлялось довольно легко – стоило мысленно соединить расплавленный молодой мёд с горечью английской соли – домашняя панацея, – произношу – как приятно было смотреть на беззвучные отсветы, бегущие по скатерти, отвращая мысль о горьком лечебном запахе, а он, в свою очередь, сопрягался с неким, из смутной мглы (за окнами снегу надлежит быть, ещё не осевшему, бесплотному, скорее, не снегу даже, а свету, ублажающему день, а до того – утро под землёй) ароматом тмина, сушёных слив, вызывая во рту вкус вовсе непостижимый горячего воска (на пасеке так, куда брали нас, выжёвывали кислые зёрна, нет – не сладкие, но и сладкие, хотя почему-то при этом возникала обструганная свежая палочка, погружённая в муравейник), пронизанного искрящимися нитями, когда пиво вскипает пеной из смольного горлышка: и, наконец, всё вместе уже принимало странно-больной облик пыльного дня, отравленного множеством глаз, упрятанных повсюду: кнута в заскорузлой нечистой руке, воздетого в тёмную синь детских небес, гортанного цоканья, ящика, в котором колыхалась бескостная музыка ужаса, а потом – густо, вязко просачиваясь, капало несколько капель рыжей пены – бабушка, её обескровленный смех – сползали по каменному ободу лживо вращающегося колеса, и теребил пену ветерок, теребили её эфиопские тени непомерно разросшихся клёнов вдоль сухой, как весенняя простуда, дороги, а там, вдали, уменьшаясь, и тут, рядом, у некоторых, стоявших спокон века, дребезжа фанерными мишенями, шляпы в руках несминаемые – перспектива тщательно отмыта сужением, – у кого на голове без изъяна посажена; некоторые указывают на север, некоторые направляют руку к земле, третьи спиной стоят, облачённой не по сезону в добрую старую кору сукна безо всяких украшений, разве что алая капля божьей коровки на плече, приподнятом подложной ватой… так ведь она улетит сейчас вот и чешуйки расправляет – «к Аврааму на пиво», – тихо смеётся она запавшими губами.

Понимает ли, что говорит в упоении своём?

Не спрашивай, не задавай бесполезных вопросов. Никто тебе не ответит на них. Как знать, как знать…

И кажется так:

«Нощь смертная мя постиже неготова, мрачна же и безлунная, препущающи неприготовлена к долгому оному пути страшному… Да спутешествует ми Твоя милость, Владычице. Се, вси дние мои изчезоша воистинную в суете».

Да… Так, не иначе. Не нам вести счёт дням исчезнувшим.

И в доме преобладала суета, обращавшаяся, думается мне теперь, в итоге труднообъяснимым смыслом нашей жизни, вопреки другой, – длящейся там где-то, за рубежами любимых, ныне звучащих только в бездонных скважинах слуха голосов, украшенной гипсовыми изваяниями вождей (чьи сапоги, тоже белые, гипсовые, ближе всего были нашему взору) или туголикими спортсменками, отставившими назад одну из слоноподобных лядвий, а в руке, в зависимости от настроения: то весло, то обломок, то планер, то совсем уже непостижимое индустриальное колесо с выложенными зубцами, на месте которых торчала непременно ржавая проволока остова… да, там где-то, за порогом, не тут – там, где выморочность достигала воистину границ идиотизма, высочайших вершин хронического бесстыдства…

Гипсовая империя, гиньоль – лишь единожды в силу неких неисправностей пресловутой машины, являющей богов, приоткрывший рытый в шитье парчовом занавес и (как то обычно случается, не остаётся места даже для злорадного хохота, хохотка) именно в тот самый момент, когда на сцене ничего нет: ни рук, прижатых к сердцам, ни лиц, перекошенных непосильными голосами, ни зияющих ран, откуда местами непрестанно сочится клюквенный сок с минеральной водой Боржоми, местами то, что на сок столь похоже (поди, значит, разберись сам), ничего, кроме огромной выгребной ямы, а тут к тому же и благотворный ветер, веявший над головами восторженных зрителей, оказывается на поверку заурядным трупным запахом, застойной жирной вонью учебников по судебной медицине, а затем, точно по мановению волшебной палочки (излюбленный кинематографом приём), появилось в изобилии (привычное слово, любимое, желанное слово) то, что источало сладковатый аромат – за каждым углом, в каждой спальне, на дорогах, пляжах, заводах, за спинами, по обе руки и слева и справа, в кустах общественных парков, на лужайках несметных литературных гонораров, – обретали черты те, кого, оказывается, давным-давно не было, кого давным-давно позабыли.

Иные, полудожившие, с пугающей виноградинкой безумия в пополневших глазах, с весельем странноватым разводами по голосу, дождались, но, безусловно, больше было тех, от которых остались одни имена, так сказать, поэтический материал…

И что говорили нам эти имена, что могли сказать бесконечной чредой следовавшие Ивановы, Сидоровы, Петровы! И было их так много, что само действие извлечения их из смрадных ям, которыми тотчас, как-то сразу, стали определённые географические названия – вскоре наскучило, утомило, обратившись в незамысловатую математическую операцию, но в первый день, когда многие не отрывались от газет и радиоприёмников, просиживая в папиросном дыму, окаменев до вечера, – дед к отцу подошёл.

Холода уже наступили или ещё держались – не помнится точно – возможно, наступала медленная весна, однако казалось и кажется теперь, что дело шло к зиме, ведь, судя по всему, времена года следовали друг за другом в своём порядке, о котором где-то кем-то упоминалось, и потому, скорее всего, дед к отцу подошёл, когда встали холода. Вот и ватник на плечах у него, придерживаемый одной рукой, чтоб не свалился. Он брил голову на крыльце перед зеркалом – это преддверие зимы, утверждаю я, – спокойным, налитым до костяных краёв пасмурной сыростью низких времён. Дед, не всходя на крыльцо, с вопросительным выражением протянул руку, проговаривая что-то.

Отставив бритву докучливую, узкое крыло, залепленное белым илом в серых оспинах, глядя вверх над собой, на чертивших птиц, ответил:

– Псы, – сказал.

– Грязные псы, – повторил он и наклонил голову, словно почувствовал любопытство к тому, что говорит. И продолжил:

– Были псами и останутся псами, Савва Алексеевич. Псы шелудивые, – несколько раз повторил он, как бы прикрепляя намертво свистящее слово к тишине, не отводя глаз от птиц, распластанных, потаённо-бесшумных, губы языком облизнув. – И слышать не хочу. Ни слышать, ни видеть. И запомните, что ничего не изменится. Псы останутся псами, а кому как не мне… сук люб им, кнутом поперёк хребта! Относительного остального…

– Да, вот что касается остального, – скажу вам: урок усвоен твёрдо. Ничто так дёшево не обходится, как тюрьма. Мм-м… Прибыли баснословные, – уже немного холода в голосе выросло, но: – А это? – дёрнул бритвой по воздуху в сторону. – Это? Ещё один труп выроют из могилы, ещё один побьют камнями, по клочкам растащат… Известное дело, собаки!

В доме, повторяю, преобладала суета. Но ею, обращавшейся в средоточие жизни, её ликом, неизменным на самом деле, вырезанным как бы из тёмных, прекрасных тяжестью своей растительной, глубинной пород дерева, – мы полнились до срока, до времени иного, какого ждёшь в тумане слабых немощных представлений, будучи ребёнком, однако ждёшь, предчувствуешь – и останься, я думаю, в ту пору без этой «суеты», в которую, несомненно, входили и слова бабушки, и надменная отрешённость деда, и отцовская, до сих пор не понятая, презрительная любовь, и обособленность, болезненная гордость матери, останься я без этого – смог бы разобрать истину в смрадном и гордом бормотании моего блистательного великолепного друга Герцога Кентерберийского?

И впрямь, вправе ли назвать я суетой не имеющие конца и края хождения, передвижения, приготовления еды, пробуждения, роящиеся мелочи и книги, книги, безусловно… и пустые разговоры, а стирки, например, одно это: собирать зимой, обжигая руки в сумерках, залубеневшее благоуханное бельё, ледяное полотно, шелковистый замерзший лён, хранящий потом ещё долго день, ночь, день, ночь тончайший дух снега и ветра в смешении с ночным телесным теплом!

А бритьё отца? – ставшее к нашему времени сложным ритуалом – резко вырезанной, протравленной цифрой в уклончивом кругу других дел. Вправе ли я назвать всё это суетой?

И вот теперь ещё одно: цветы дневные и ночные, петуния, циннии, маттиола, шиповник, а у нас говорили – «шепшина», боярышник, слюдяные крылья бессмертника, настурция, учившая глаз синеве своей ясной алой тишиной, нарушаемой разве порой что шершнем бело-опоясанным; а табак, с которого, чудилось, срывался ночной ветер, рождался там в вялых, сморщенных, голенастых, бледных по дню стеблях, но и подсолнухи – вполне разумные создания, большеголовые, коронованные кипящим белым цветом, не жёлтым… даже чёрным или белым, и муравьи, их мурашья сверкающая свежесть, кислота расколотого на зубах незрелого крыжовника, стручки акации, а потом деревья, извилисто напоминающие тяжкий сонный свет, небо, когда горькое, когда тягучее, заселённое такими чувственно-осязаемыми, до зуда на ладонях, облаками, – не продолжение ли это всё той же суеты?

И когда мой приятель, Герцог, через много лет разыщет меня с разбитой головой, с содранной кожей, найдёт меня Марсием, полощущим обнажённое мясо на северном ветру, он скажет:

«Зрение – это свобода», – и я его пойму.

Таково вымышленное мною прошлое, взятое взаймы у самого себя.

Никчёмное, пустое, однако же, до отказа набитое невообразимым количеством вещей, их признаков, пустотами, где когда-то находилось то или иное, как если бы пространство не успело сомкнуться после их исчезновения: не вылинявшие прямоугольники на обоях, где висели фотографии. Спешит на помощь расхожее сравнение, ничего не поясняющее, приводящее в итоге к целой цепи точно таких же праздных сентиментальных сравнений, окинув которую мысленным взором с отчаянием решаю, что прошлое, о котором я говорю и так и этак, является неимоверно захламлённой кладовой, донельзя набитой одними лишь сравнениями, кружащими голову возможностями сравнения. Мало того, едва начинает брезжить свет более или менее определённого суждения, обнаруживается, что колдовская кладовая оживает бесшумно – помнишь, как птица в отлогом пасмурном небе, отставшая, не мечется, не кричит, – натягиваются образы и личины – всё меняется таким способом местами, не уходя, не возвращаясь. Даже дыры, пустоты – точно не сомкнулось время, а, напротив, разошлось и продолжает расходиться – и те облекаются в замысловатый орнамент.

На первый взгляд, вполне разумных доводов: всему свой срок – так твердит один шёпот утомлённых мышц, шеи, глаз, кожи, а второй, немного утренний, не проспавшийся, продолжает витийствовать, излагая прочитанное, нескончаемую повесть… но что она мне! У меня скулы сводит от всего этого. Мой коварный хлам маячит перед глазами, марево, галлюцинация, пар над водами, ложь преображённая…

Однако отвращу взор и снова: луна уходит, ночь на убыль, сетью нежной забраны окна… и сколь отчётливо опять разделяется мир… – небо, смотри, земля, любовь небесная, любовь земная, из века в век одно и то же. Вот так кому-то даны стада, шатры и срок длительный для наслаждения стадами, женой, шатрами, а другому язвы дарованы, сокрушение сердечное – плач одному вложен в глазницы, а другому – слова премудрости в уста!

Какая ночь! Уходит луна, давно свет погас в окнах, теперь полны они отсветами странными, лёгкими, влажными, и никого нет, а те, кто есть, спят и спать им…

Нет луны. Пар зыблется предрассветный в саду. Скользни в стволах, рассмейся – и будь таков.

Удивительно, что мысль о самоубийстве никогда надолго не задерживалась во мне – не занимала моего внимания (не для меня забава) и представлялась, тотчас по возникновению своему – гримасой, а причин! – зубная боль, потеря любимой пуговицы, письмо солдата в газете, импотенция, запах пирожного, мозоль, весна, искусство, дурная погода, хроническое отсутствие денег, славы, любви, падение давления, нравов, рождаемости, разрушение экологической среды, доброй воли и, наконец, – разные мысли о вечности, например… да мало ли что!

Чего стоят неприятности по службе, когда стушёвываются идеалы и уже идолы проклятые они, а не нимфы, когда отступают ревностные мечты о прибавочной стоимости, то есть о премии, попросту говоря, – отходят перед равнодушным приглашением начальника «поговорить», а вдруг анекдот вчерашний, про это самое, вследствие чего гормоны ужаса, изумляя частично померкшее сознание неукротимой стихийностью, выбрасываются невидимыми железами… да что там, много причин подстерегает нас, и у каждой в руках веер неприятностей раскрыт широко, распахнут вратами адовыми – бал, да грянет музыка! – гримасой жалкой, как если бы кто-то силился улыбнуться (не растягивая губ, за которыми полным-полно – и зачем столько человеку? – вскользь кариесом задетых зубов), ухмыльнуться, как ни в чём ни бывало, когда плюют в лицо ему, – о, только бы удержать, не открыть улыбкой рот.

Нет, с самоубийством у меня связывалось нечто, бытовавшее вне опыта, – погоди, но не след ли его, не запах его выискивал ты, рыская в том живописно изображённом чулане, в слипшейся мишуре давно оконченных праздников, а теперь сваленной без разбора… Мы говорили…

Нет, постой, что искал?! Где был, куда уходил? Кто? Э-э-э…

Город ледяной игральной картой лежал, золотился по обрезу. Но мне жарко, откройте окна, пожалуйста, – такая жара, не по сезону. А в позапрошлом году? Ну, так ведь в том году и зимы-то не было, слякоть одна. Смешно, смешно…

Нет, нет, распалял безрассудно я себя, – тайна пошлости, определённо, сокровенная её тайна, связана со словом самоубийство – «забава не для меня». Сегодня и завтра, проездом, труппа всемирно прославленных специалистов будет представлять психологический Гуманизм, романтическое Братство и патетическую Демократию. В утренние часы для старшеклассников, как обычно, с использованием всей наличествующей техники будет дана испытаннейшая Утопия с последующей раздачей леденцов и наборов для рукоделия: «Утопия в твоих руках. Сделай сам». Спешите. Занят весь состав. От брюнеток пахнет речной водой, это когда запах воды мешается с горячим запахом мазута. Или когда на них оказываются нательные кресты, фальшивые, как и они сами.

Потом, пробираясь в празднично оживлённой толпе по набережным, толкаясь, локтями разгребая и уже западая в себя от обилия смеха, раскланиваясь сдержанно с теми, кого встречал, спотыкаясь на каждой вмятине буквы, распевал себе в уши – голос пускается по внутренним покоям (вначале побег, но тщетный) – в чертоге горла скука, мухи, пустые комары, тихие кости, просверлённые для него и убежищем служат долгое время, и надо быть тогда терпеливым, не дразнить его, потому что уйдёт сонный, потянется к плоским островам, к дельте, заросшей осокой, к глиняным норам, ко всемутому, что так далеко и всё дальше, дальше – туда и уйдёт, а не в уши, как нужно. Я распевал текст, вложенный в мой сон несколько раз, когда, клонясь блаженно под шум дождя на подушку, взмывал (так пустело сердце на лифте, не подчинённого мне):1-й этаж, второй, третий… и ещё одна кнопка с полустёртой запятой, как если бы её нажимали часто – на ощупь замшевая; и я, в надежде потной простынёй обжигаясь, гладил поверхность запятой истёртой, покуда не пробивала разрядом мысль: что не так с самого начала сделал?

Нужно восстановить картину во всех деталях, найти упущенное, разрыв в веренице мелких, многозначительных инструкций (почему-то слово «атараксия» венком худым впивалось страстно в волосы) и одновременно искать ошибку, просчёт, небрежность и отдирать колючки от волос, а лифт нёсся, потрескивая горящей спичкой, дальше, пролетая по многу раз мой этаж, и мелькала у лица милая дверь квартиры, где мог бы быть и, уносясь, наращивая бег вверх, вверх, трёхгранно, острее уже со всех сторон – туда, где, по моему разумению, никаких этажей, и ждать затылком, лбом, когда вне окажусь, лишённый спасительной тяжести, когда выхлопнет глухо из кровли весёлая моя коробка, качнётся на атласной слюне паутины, блуждающей высоко над землёй стадами и… этажи валятся, валятся сверху…

Мне стало немного душно, и я погладил спутницу по руке.

– Нежности? – насмешливо спросила она. – Как понимать?

– Душно, – объяснил я, – парит. Дышать трудно, быть дождю.

– Но, вы не дорассказали, – снимая мою руку со своей, сказала она. – Что потом? Виделись ли вы потом?

– С кем? – опешил я. И тут-то дошло до меня, что на протяжении всего нашего пути я ей беспрерывно рассказывал о своём соседе.

– Ну, чем кончаются все истории? – переспросил. – Я его больше не видел, он, вероятно, переехал, или я переехал; сменили место проживания и он и я, не видимся более. Ну, чем заканчиваются подобные истории? Одним и тем же – кто-то уезжает, кто-то остаётся, чтобы рассказывать за бутылкой вина случайному собеседнику о деньках незабвенных, проведённых за душевной беседой… Что потом… потом?..

Он жил через дорогу. Я на Седьмой линии, он на Шестой. Это там, за мостами, за рекой, на Васильевском острове. Вначале, как водится, я его не замечал, когда встречался в булочной, в гастрономе.

Двигаясь по этим местам с руками, живущими отдельно и заведёнными двумя-тремя несложными мыслями о покупке насущной батона за тринадцать копеек, папирос или сигарет, что, в сущности, безразлично для меня, но лучше табак, из которого скручивать приятно толстые, безнадёжно-рыхлые, прогорающие в мгновение ока цигарки, бутылку вина (на этикетке – лето), если выдастся случай, а также молоко, чай, сыр шершавый и мокро-сетчатый.

Так двигаясь по кругу непритязательной необходимости, побрякивая разноцветной мелочью в горсти, я избегал замечать что-либо, выделять из пленительного, кружащего голову однообразия, никоим образом не обольщаясь на свой счёт, ибо находил, что совершенным безразличием ко мне прекрасен этот утренний покой, дарующий меня безопасностью безлюдных солнечных, туманных, дождливых улиц, напоминающий при всём этом далёкие и смутные обилием теней, чем-то не завершённые дни на юге, когда, наученный Александром, пренебрегал одним во имя всего – щемящей метелью тополиного пуха, лиц (как сквозь толстое стекло любопытства), пальцев ног, живших в стоптанных лёгких сандалиях и отпечатков на прямом льдистом стакане, исполненных сходства с невиданными туманными гроздями необыкновенно прозрачного винограда – всего, что проходило сквозь меня приятно щекочущим сквозняком, не посягая ни на внимание с моей стороны (так привыкают звери и ходят безбоязненно около), ни на меня самого.

Несколько времени спустя, выкладывая на прилавок деньги, уже было не раз так – вслед за ним (о котором узнал позже, что живёт через дорогу), в той же булочной, в том же гастрономе, где просыхали мраморные свежевымытые полы, он выбирал из выеденной прикосновениями плиты прилавка остаток медью и протягивал шутовскую горсть. Когда он удалялся, я поневоле следил за ним, танцующим в белоснежной футболке, угадывая под ней и под лёгкими застиранными штанами плоть, совершенную и независимую, как его поступь, а в себе – первые признаки того чувства, которое называется сожаление, потому что разомкнутый круг-встреча возвращал меня к удивлению, к вопросу, к недоумению и затем к неодолимому желанию покончить с вопросами… и в самом деле:

– И в самом деле, – пробормотал я, обращаясь к кассирше, – вы его знаете? (двойники, фантазии с двойниками меня не устраивали).

– Да, – ответила она. – Немой он. Уже год как ходит.

Теперь мне стала понятна карточка, которую он держал в руке перед собой, когда выходил, – крупно, столбцом исписанную литерами и цифрами, в которой я успел прочесть: «Чай – 38, хлеб – 16, сигареты – 35, молоко – 30, масло – 36, джем – 56, спички… кофе… пиво… яблоки…» До чего несложно!

Как-то вечером, возвращаясь домой, я увидел его на скамейке в Соловьёвском саду. Он поднял на меня глаза, улыбнулся, вытащил из-за пояса листок, а из заднего кармана, подаваясь вперёд, карандаш и написал: «Мы кажется, соседи? Можете говорить. Я хорошо слышу».

Раздельно, так разговаривают с иностранцем, и громче обычного я произнёс: «Я давно знал, что мы соседи. Видел вас. Будем курить?» Он утвердительно кивнул головой. Над рекой было светло. Ещё светлей было над Синодом. И деревья вверху, где что-то глухо потрескивало, были покойно светлы, темнея к подножию стволами, и троллейбус слепой за стволами крался, урча бархатно. «Ну вот…», – проговорил я и не мог больше ничего сказать. Где я был, если не здесь?

Он всмотрелся в огонёк, розово цветущий на конце сигареты, ласково положил её на скамейку и на обратной стороне листа, где писал минуту до того, вывел неторопливо: «Вам любопытно?» – взглянул на меня, отчего я понял, что необходимо ответить, и сел рядом, а после сказал: «Не очень, не совсем вечером. Утром другое дело…» – и, поразмыслив, прибавил: «Такое раздражает утром». – «Почему?» – поставил он вопросительный знак плавным басистым росчерком. – «Это же просто». – Ага, догадался я: – «Вы и слышите, и говорить, наверно, можете, да?» – Он кивнул. – «А зачем?» – спросил я. – «Йог? Исихаст? Апофатическое богословие? Познание? Неприятие? Что?» – Сигарета не тянулась, и мне сразу всё надоело. – «Боже мой! – сказал я. – Неужели этого нельзя избежать, я имею в виду…» – Он остановил меня, притронувшись к колену. Следует описание пейзажа…

«Вы не так поняли, – быстро начёркал он. – Я, потому что сам…» – тотчас зачеркнул написанное и новое вывел пониже, в конце листка: «Плохо видно, постараюсь, мне стало понятно, что много говорил, разное говорил, и мне плохо, язык – недуг, болезнь. Без конца одно и то же». Три последних слова он обвёл овалом. Должно быть, в них крылась его тайна.

На листке оставалось ещё немного места, и он не преминул его заполнить: «Вы не пробовали голодать? – Молчать – то же, только лучше». – «Пробовал, – сказал я. – Почему не пробовал. Все пробовали». На его лице появился интерес. Видимо, он ждал, что я ему расскажу, как у меня протекало всё это молчание и голодание. «Не помню», – пожал я плечами.

Кажется, мы пошли к нему домой. Ну, да, так и было… он посадил меня в грязноватое кресло, из которого торчал клык поролона. В постели спала девушка, на самом деле не спала, а разглядывала меня, моргая, возможно, подмигивая. Кажется, мы беседовали, если наши отношения можно назвать беседой, а не игрой в карты. Из беседы с ним я узнал, что он не принимал никаких решений, просто в один прекрасный день с ним как бы что-то случилось (разумеется, и вспышка света, и остальное, и восторг, и понимание) – медленней стал в словах, ворочались они у него с трудом на языке, а в голове однажды вовсе их не стало – последние войска, написал он, растерянно улыбаясь, покинули его, и вот он просыпается – никого, ничего, один он. «Долгое время я не знал, что делать с собой, – закончил он. – Наступили дни мира». Он двигал листки с усердием шахматного игрока.

По мере того, как темнело, накалялась лампа под потолком. Девушка потянулась, продемонстрировав пепельные подмышки, зевнула и скинула с себя простыню. Она продолжала лежать, и раскалённая бегущей паузой ночи – уже смеркалось – лампа обливала её жёлтым огнём. Вот эта не загорала, подумалось мне, она никогда не выходила из комнаты…

Настала пора назвать его, – подумал я, – потому что говорить о нём «он» чересчур утомительно. Он снял с кипы чистых листов один, задвигал карандашом, после чего подал лист ей (девушке, которая вначале моргала, смотрела, потом скинула на пол простыню, а после того зевнула во весь рот).

– Одеться? – спросила она кого-то над собой, обращаясь в потолок.

– Одеться… – с другой интонацией проговорила она, как бы раздумывая. – Значит, одеться, – произнесла она с горечью, – блузку, юбку и всё остальное?

Я хотел было заметить ей, что она не относится к числу тех особ, кто носит «всё остальное», но передумал, а тут ещё её приятель, затащивший меня к себе, подал через стол ту кипу страниц, с которой только что снял чистую. «Титульный лист», – решил я, а он, должно быть, заканчивал ещё одну… и я прочёл: «Это осталось от других разговоров. Я кое-что сам для себя записал, так сказать, чтоб не забыть. Посмотрите, если не скучно».

– Одеваться, так одеваться, – вздохнула его подружка. – Вечно так: то раздеваться, то одеваться.

Не накинув на себя ровным счётом ничего из «всего остального», она прошла мимо меня, едва не задевав мои плечи высоким бедром, и приблизилась кокну.

Когда же, наконец, в литературе все сядут и будут спокойно говорить, не бросаясь к окнам и обратно, не расхаживая туда-сюда, подавая тем самым повод развивать необременительную тему интерьера, изящно уклоняясь в философские отступления относительно вещей, несущих на себе облик их владельцев. Что мог рассказать мне раздавленный окурок в пустом спичечном коробке? Какую печать чьего облика следовало искать в нём?

Я смотрел на её длинную спину, сырые спутанные волосы, лежавшие меж лопаток, на ноги, чуть расходившиеся узким углом от колен к бёдрам, на синюю вену, томительно мерцавшую под кожей голени, таявшую в подколенной впадине, где тень. Она, перегнувшись через подоконник, смотрела вниз, я на неё – недолго, правда, несколько секунд. Меня ожидало то, что «осталось от других разговоров», и что я себе довольно смутно, но представлял – да, отвращение, да, немощь… да, ослепляющий гнев и разрушение…

«Если язык говорит нами, то кто же тогда молчит?» – Я потёр глаза, отгоняя неуклюжую химеру прозрачного намёка; и вовремя, так как она стала что-то бормотать, размахивать конечностями.

«…стал чище видеть… – прочёл я дальше, перескакивая через детальные описания того, что стало чище. – Вначале мне казалось жестокостью… Чистота, не больше…» – и снова рефреном: – «Я стал видеть, что мне не хватало до сих пор желания мыслить, думать легче, думанье располагается вольно: и тут, и там, повсюду одновременно. Мыслить труднее – что сейчас для меня обозначает, покуда самое простое – ступать шаг за шагом, не упуская ничего, не изыскивая подмены, отвергая аналогии… в противном случае, следует дурновкусие художественных пассажей, схожих с лоскутным одеялом, – вместо нити. Предпочтение нити, пускай мой разум годится на то, чтобы довольствоваться лишь узлами, но – нить. Не одеяло было дано Тезею, а нить».

Я поднял голову. Она стояла лицом, то есть не лицом одним, ко мне… Животом выпуклым, как у Кранаха, торчащими в сторону большими грудями, шеей, руками, вывернутыми ко мне ладонями, на которых тлели искры пота, опущенными вдоль острых высоких бёдер, а я… я добрался как раз до любопытного, на мой взгляд, но дословно:

«Достоевский (вот оно! как я ждал этого имени…) – творец для глухих, читающих по губам или по ряду принятыхв силу каких-то правил знаков… своя особенная, искусственно созданная азбука, которая тотчас теряет смысл, если перестанешь говорить. С тех пор, как я не произношу слов, он пропал. Странно. Но другое! Я, любивший его тяжело, до снов, беспокойно… за его безошибочное знание моей „анатомии“ – не другого, – теперь не в состоянии понять. Впопыхах, вскачь, полы разметав, о нескончаемых страстях с упрямством бухгалтера, нажимающего на клавиши перегоревшего калькулятора, – какой ужас гнал его пальцы? Впопыхах, бегом… кто это? – „придерживая шляпу“? Неважно. Не в этом суть. Я возвращаюсь к тому, что…»

– Как вас зовут? – обратился я к ней, заламывая зрачок книзу, не отпуская бесконечные строки, начинавшие являть постепенно свой смысл.

– О! Выходит, вы не из этой компании? – воскликнула она. – Значит, вы умеете говорить? И не обмениваетесь записками, как прыщавые девки на уроке пения?

– Верно, – сказал я. – Я не обмениваюсь записками, как прыщавые девки на уроке пения.

– Тогда сделайте одолжение, помолчите немного. Ладно? Ужасно, не правда ли? Скучать по человеческой речи… Тосковать, как я тоскую здесь, по обыкновенной беседе… – Вам не приходилось сходить с ума? Не от безмолвия, нет, конечно же не от безмолвия… От идиотизма положения? – помедлив, добавила она лениво, закрывая глаза: – Мне кажется, я разучилась понимать – вокруг, кажется, говорят на чужом языке, в котором я угадываю кое-что, а всё остальное такое чужое, чужое, чужое! Кстати, вы о чём спрашивали? Может быть, я ошиблась, но мне послышалось, что…

– Как вас зовут, спрашивал, – пояснил я.

– Понимаю… – сказала она и, помолчав: – Понимаю, он ведь немой, – вздохнула и погрузилась в оцепенение.

Я успел прочесть лишь какие-то рассуждения о музыке, оставив мысль, что нужно найти хоть какую-нибудь связь между строками, потому что бессвязность раздражала, бессвязность кривлялась и ускользала. Внешне всё шло своим чередом, но в какой-то миг я останавливался, ощущая, что меня бессовестно надувают, и, что интересно, – как бы настороженно я ни вчитывался, как бы ни медлил, этот миг настигал меня с постоянством маятника. Потом что-то говорилось о музыке, о том, что звучание – нечто совершенно отличное от цвета, о другом, о третьем…

– Он немой. Вы слышите? Да не читайте, умоляю вас, – крикнула она. – Хотите знать, как это делается? – она провела рукой в воздухе волнистую линию. – Нужно как следует напиться или нажраться какой-нибудь дряни. Хотите, мы с вами будем говорить? Говорить, говорить, говорить… Это же лучше в тысячу раз, в тысячу тысяч! Как это прекрасно! Господи, как прекрасно разговаривать о чепухе, – раскачивалась она, – о глазах, о любви, о цветах, о дожде, о том, кто, что сказал вчера и давно. Говорить о счастье, мечтать вслух…

– У меня создалось впечатление, – сказал я, – что вы никак не можете раздеться.

– Да, отчасти вы правы. Погодите, я сейчас оденусь, и будем говорить.

С этими словами она устремилась к шкафу без дверей, вытащила оттуда показавшееся мне непомерным по длине белое платье, с усмешкой накинула его на плечо, затем стала на колени, согнулась так, что позвоночник под кожей выпукло изогнулся бамбуковой плетью, пошарила под шкафом и вытащила две церковных тонких свечи. С платьем на плече, падавшим до самого пола, со свечами в руке, пристально глядя на меня, наклонив голову, приближалась, не умолкая: Как чудесно! мы будем разговаривать о юности, о надеждах, о любви в цветущих майских садах, ведь, правда?.. – показались слёзы на её глазах.

– Ты умеешь говорить о любви? Впрочем, какое это имеет значение? Не слушай меня… Главное – любить, а слова придут сами, но без них нельзя, слова любви необходимы. Как же без них скажешь ей или ему… Ты понимаешь? – она остановилась, облизнула пересохшие губы. – Или нет, скажи – нравлюсь я тебе? Не спеши отвечать. Подумай, прежде чем ответить, не бойся меня обидеть. Хорошо? Погоди, я надену платье, хочу, чтобы ты полюбил меня в платье. Разве не так, душа моя? Зажжём свечи, обязательно свечи… Здесь нужен свет. И, прошу, скажи правду: смог бы ты меня полюбить? Если хочешь солгать – солги, в начале каждой любви можно отыскать ложь. А на него не обращай внимания. Ему никакого дела нет… – обернулась она к нему, сидевшему напротив, прикрывшему глаза лёгкими веками.

– Тебе не нужно! Ничего не нужно, ты сам, сам, а мне?.. Ах! – вдруг воскликнула она и залилась слезами. – Ах, я не смогу любить тебя, не смогу. Я не смогу любить его, – плач её был нежен, как лёгкий весенний дождь, она покачивалась, а платье сползло на пол.

– Он мог быть моим милым, но нам не суждено! Я не могу… У него на шее… у него на груди…

– Позови цыган, – сказал Немой и закрыл лицо руками.

– Я не могу… – всхлипывала она. – Не могу.

– Пожалуй, мне пора, – сказал я и приподнялся, чтобы идти.

– Возможно, ты прав, – не отнимая рук от лица, сказал Немой, – возможно… нахожу, что тебе необходимо уйти, потому что, не в обиду будь сказано, ты смутил её дух.

– Не уходи, умоляю тебя, – просила она.

– Уходи, – повторил Немой, – и не вздумай возвращаться.

Существовала и вторая версия.

Я напился с немым соседом, опорожнив неслыханное количество бутылок белого вина, а потом очутился в постели с его подругой. Немой уснул в кресле. Что творилось дальше, помню скудно, так как качало меня немилосердно, подбрасывало и опускало, и чудилось, что плыву я на борту белоснежного лайнера в край далёкий и причудливый, и что-то про залив Монтерей говорилось, на берегу которого вырастали сосны, прямые, туго натянутые в синеве, и ни одного комара вокруг… благодать.

А когда уходил, она вышла проводить меня, путаясь в белом платье и при прощании, потупившись, протянула мне мой нательный крест.

– Ты обронил, – прошептала.

Но мог ли я его обронить, если висел он на шее с давних пор на сыромятном ремешке, собственноручно вырезанным мной из старой супони?., однако и срывать его с меня никто не срывал. Вот тут-то, оставшись наедине с собой, нетвёрдо шествуя через Академический сад – наискось, – где капала мирно с ветвей роса, – я понял, оглушительно икая, что на меня началась охота. Как и почему, какая охота и зачем? Всё окутывал утренний туман, и на это ответить я был не в состоянии. Я только пел и твердил: «Началась охота, охота началась, каждый охотник знает, где сидит фазан, наука умеет много гитик… охота началась, началась охота», – повторял я в такт шагам, направляясь к Атлантическому океану. С деревьев капала ночная роса, туман обволок кусты кизила. Вчера или позавчера он расцвёл. Мимо – не пройти. Я шёл к песчаным, отлогим пляжам Атлантического побережья, плешивый и сосредоточенный.

Испарина выступила у меня на лбу, и окончательно утвердилась картина завершения той сравнительно недавней ночи, которую довелось провести в обществе немого соседа и его приятельницы. Тряпки, почему-то подумалось мне, тряпки, и тотчас возникли страницы, рассыпанные по столу в горчичном свете: «его бездны значат не более, чем холст папы Карло, где намалёван очаг и прочее»…

Стирая ладонью испарину, я пустился в неуёмный пляс по местам, всплывавшим, вспыхивавшим то в одной точке памяти, то в другой, то разом вместе, кресло (я пренебрёг спасительными возможностями истины), сидящего человека в кресле рассматриваю пристально, читая между тем страницы, заполненные аккуратно сверху донизу:

«…я осмелюсь уподобить себя дереву, которому всё равно, которому безразлично – растёт ли оно в саду императора, либо на склоне горы, что высится на несколько тысяч километров левее. Независимо от того, где оно и когда… Оно обладает своими сроками произрастания, рождения, плодоношения и умирания…», а иногда всего одно предложение – «удивляюсь, до какой степени я обитаем…» – обрывается, как искусственно вытравленная тропа у края, и далее – «принято говорить пустота, но ограничусь – неведение»…

И я, принуждая себя дышать глубоко и ровно, страшась потерять меру в дыхании, единственное, что мне необходимо для того, чтобы не растаять воском, как при гадании, разглядываю человека за столом: плечо, голова, от которой отслаивается ночной белизной лицо; читаю любопытство под веками, которыми прикрыты утомлённо или высокомерно (проповедь, читаемая с отвращением или нарочно, чтобы позлить меня) глаза, притом зрачок заламываю до оловянной боли, потому что нельзя упускать из виду буквы, строки, а почему нельзя – трудно сказать, вроде и можно забыть, отодвинуть от себя, потянуться, зевнуть, взглянуть на часы, уйти, но что-то не позволяет… не потому ли, что слышу вначале слабый, но с мгновения на мгновение сильней – глуховатый надтреснутый голос:

– Нет в том ничего зазорного… Ты в плену обычного юношеского самообольщения, ты готов увидеть всё вокруг сгорающим в огне неразрешимых противоречий, но, если у тебя достанет мужества, стойкости, подыми голову, запрокинь её как-нибудь, найди минуту, – облака плывут. Да? Не рассчитывай узнать, куда они плывут, зачем они плывут. Возможно, рано или поздно испорченные люди, размахивая руками, докажут тебе, что ветер – это то-то, а облака – это обыкновенные скопления паров, капель, а дождь… Тихо плывут облака по небу, завтра их нет – куда ушли? И опять плывут…

Так и не разжимая ладони, в которую она мне что-то вложила при прощании, икая и пошатываясь (выходит, что пили, пили…), брёл я домой.

Путь мой лежал через Академический сад. Ночное солнце сушило глаза. С вязов капала роса. Пустая, пустая смешная голова после ночи с немым соседом. Два игрока, но у него колода только на первый взгляд краплёная, а на самом деле не знает он – просто швыряет лицом книзу, рубашкой кверху, а та? вложившая мне крест в ладонь, который я будто бы обронил, а я сам? бормотанье «охота…» – за бормотаньем не заметил, как кусты ринулись вверх, в стороны, раскинулись, сплелись сучьями мокрыми, а у кизила ветви, как у терена, мелкие цветы яд точат, отраву и туман, – дым сладкий, синий…

Однако я уже чуял, как бешеным ростом охвачены пока ещё недвижные кусты. Стало их больше. И мне надо было бежать, но я сдерживал шаг, оглядываясь. Мне необходимо бежать, чтобы успеть вырваться из ползучей проросли кизила, акации, хотя акация здесь быть не могла, мог быть боярышник.

Ясная голубая звезда зажглась над головой, сестра-печаль оставила меня, оставила меня осень, оставил меня отец, и пыль его развеялась по ветру, почудился мне крик жалобный, высокий, знакомый, странный, как бы птичий. Да сохранит тебя нездешняя сила, приятель, отзываться.

И беги, если ноги несут, беги изо всей мочи, беги и многое ты поймёшь во время бега, который очистит твоё дыхание, избавит от суетности, отдалит лживое разнообразие окрестностей и положит к зрачкам взыскуемый тобой дар монотонности, магический кристалл, в котором лишено различий всё известное тебе, в нём увидишь при желании могучее древо: постоянство – его ствол, а ветви – время; ветвями, временем и окончанием его ты ещё жив. А кладовая, где столько всего? Беги… Тогда я бросился бежать.

Расскажите мне, как бегут! Поведайте о побеге, не нужно много, не упустите только, что все изведали его сладость, и если бы только не предел, за которым рушатся стропила-кости, гребень-позвоночник, за которым рвутся сухожилия, подобно нитям в руках детей на сильном ветру, когда непостижимо быстро уходят в лазурь безыскусные строения… змеи, гудящая бумага, древесина.

Показалось мне, что выбежал я на набережную. У реки должен был оказаться я. Ну да, вот и стоит она в зелени, затканная воздушными отражениями, да в какой зелени? В темени стоит, вернее, лежит телом душным, но откуда зелень, откуда пригорок с желтоватым песчаным пролежнем, где матовые каменные равнины, полные жаркого гула? Не Академический сад окружал меня – другой.

О, если бы Нева!.. снег… иней… я говорю, что будет лето, ты говоришь, что оно наступит, он говорит, что в природе всякое случается – бывает даже, и лето приходит. Снег, иней, скрип…

Мгла молочная понемногу заволакивала снизу и сверху дома, тополя. Над водой она была как-то особенно густа. От нелепости положения, в котором я очутился, хотелось смеяться и плакать одновременно. Смеяться от того, что по воле собственной глупости очутился чёрт знает где, и плакать… А плакать, признаться, хотелось потому, что не по себе было.

– Оказывается, вы любитель помолчать, – заметила она. – Вы бы понравились моему жениху. Он терпеть не может болтунов.

– Пустяки, – ответил я. – Для меня помолчать иногда – одно удовольствие.

– И вы считаете, что ваши друзья разделяют это удовольствие?

– Для них, думаю, услышать моё молчание – одно удовольствие.

– Сколько уверенности! – возмутилась Вера. – Слепая уверенность в непогрешимости…

– Если на то пошло, вы сами попросили меня молчать, – выбиваясь из сил, сказал я быстро из боязни перепутать порядок слов.

– Но не следует так всё буквально понимать!

– Вот-вот… Я спал. Потом я весь день спал и не пошёл на работу, – заметил я и почувствовал зубы, которые проснулись во рту.

Группа деревьев прошла мимо нас, как поредевшая толпа святых, – на головах их лежала толстая пыль, и за ушами стояла тишина, сложенная из лунного крошева, бензиновой гари и птичьих костей, которыми усеян был их путь, – небольшие строения беззвучия: о них ли говорил немой, когда дразнил замечаниями о музыке, подсовывая свои листки?

– Я спал, – сказал я, – выдумывал. Да простят меня те, кто не дозвался меня.

– Там, через дорогу, через улицу, – заговорил я, – там, где я живу, напротив почты, но войти надо во двор, а не с улицы, – там живёт один парень. Я его вижу довольно часто. Он ходит в ту же булочную, что и я, и в бакалею, иногда в кафе, что на углу Второй линии и Большого проспекта. Познакомились мы с ним несколько неожиданно. Было ясное осеннее утро…

Представьте – утро, молодость, прозрачные потоки над головой, потому что ветер, ветер, от этого и от многого другого вы чувствуете себя необъяснимо легко, думая про себя, что с каких-то пор осень стала весной… Поют птицы, щебечут канарейки в окнах дворников и инвалидов, у неудачников нет канареек, у неудачников в окнах стоят пожелтевшие пакеты с кефиром, а дворники, инвалиды, неудачники, вкупе со всеми теми, кто намеревается извлечь выгоду из остатков вчерашнего счастья, разбили бивуак у приёмного пункта посуды за зубчатыми горами мутного бутылочного стекла. Я вышел на улицу, закурил, не прикрывая спички ладонью…

– Вы уже рассказывали это! – издалека сообщила Вера.

– Не всё рассказал! – вырвалось у меня. Например, не рассказал, что Хайдеггер повесил дырку от бублика на шею нашей глупости. Не рассказал, к тому же, что по утрам у меня болит сердце, а папа мой был полковником. У вас был папа? Ну, вот… у меня он был полковником. Наконец, ни словом не обмолвился об одной занятной компании, которая как-то вечером отправится на поиски вина.

А рассказывал ли я о Герцоге? Сознайтесь, ни единого слова вы не слышали от меня о Герцоге? Ну, так вот…

– Поразительно! – прервала она меня. – Как много всего вы знаете!

– А вы ощутили? Вы почувствовали остроту?

– О да! Ещё бы!

– Тогда вы… тогда вы просто наркоманка, – сказал я.

– Вы проницательны не в меру.

– Служба такая, – отозвался я.

– И сколько платят за проницательность? – осведомилась она.

– Инфляция и девальвация не в силах подорвать курс проницательности, – заверил я её, – ибо истинные ценности остаются ценностями на все времена. Ну, а теперь, мой милый друг, вы расскажете мне сказку. Такая безделица – рассказать сказку! Коль скоро вы признали моё всеведение, вам придётся кое-что рассказать самой.

Итак, во-первых, Амбражевич. Допустим, мы ведём… с вами, разумеется, в одной команде – следствие. Жил на свете некто имярек…

– Во-вторых, – подхватила она, – проживает на свете некто, кому не терпится продемонстрировать незаурядный блеск ума, некто имярек, наделённый вдобавок к вышеназванным качествам ещё и чудовищной проницательностью…

– Благодаря чему, – продолжал я, – этот второй, ваш имярек, находит достаточно сомнительным следующее положение: человек, за которого борются геронтологи, человек, имя чьё не сходит с языка учёных всяких мастей, мечтателей, воспитателей, писателей, – тут прошу быть внимательней, – в силу рокового стечения обстоятельств попадает под машину.

– Я не хочу быть внимательной, – произнесла она сухо и отвернулась.

– Вот и всё. Совсем не больно… – закончил я.

– Это приводит меня в уныние, – сказала она.

– Что? Что приводит вас в уныние?

– Ваше «вот и всё», – она закурила, резко выпустила дым. – Хорошо, я буду откровенной, хотя, что такое откровенность? Белый флаг поражения, сдачи? Последний шаг?

– Зачем?!

– Для вящей полноты ощущений, к вашему сведению. Испытать поражение не менее приятно, чем вкусить победу, – произнесла она, глянув на меня с каким-то высокомерием.

– Валяйте. Вкусим и того, и другого.

– А вы не будете смеяться надо мной? – спросила она с опаской.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Ни за что. С какой стати, подумайте, мне смеяться над вами?

– Я вам верю… – медленно проговорила она.

– Вот это напрасно.

– Вы позволите мне высказаться? Не перебивайте…

– Говорите, продолжайте, не обращайте на меня внимания.

Мы повернули за угол и вышли прямёхонько на Фонтанку. Вера с нечеловеческой силой сжала мою руку.

– А… – выдавила она подавленно. – Почему мы здесь? Как это случилось?

– Мы пошли по Площади Искусств, – сказал я, – а потом вышли сюда. Заговорились. Повернём? – И мы повернули.

– Я устала, удивительно устала, – снова заговорила она, – я до сих пор не замечала… И вот вы ещё… Откуда вы взялись? – неожиданно спросила она. – Никогда прежде не видела вас, не слышала, а тут битых два часа вместе… и какой вздор! Почему? Вам не кажется наше… знакомство чересчур странным? – И как бы отвечая самой себе, она пожала плечами, уходя на шаг вперёд. – Идём ко мне, как будто давно знакомы, будто я вас знаю и вы меня, и говорим неизвестно зачем… Вы больной человек, ненормальный! – воскликнула она. – Мне понятно… Нормальный человек не стал бы… Нет, вы скажите, – она остановилась и посмотрела мне в глаза, а в глазах её мне ничего не было видно, я не мог даже цвета их определить, лишь прядь ржаная опять выбилась из-за уха, веснушки у носа.

– Ваш друг… вашего друга нет, а вы?

– С чего вы взяли!

– Что взяла?

– Что моего друга нет?

– Это вам за наглость!.. – Я успел перехватить её руку.

– Что случилось? – спросил я.

– Не знаю… – призналась Вера. – Мне захотелось дать вам пощёчину. Глупо, правда? Сердитесь?

– Не знаю… – сказал я. – А вам не кажется, что и я мог устать за это время? Вам не кажется, что со стороны вы как ненормальная? Ваш друг теперь на цинковом или мраморном столе остывает, а вы по кругу ходите, как слепая лошадь, с незнакомым человеком, острить пытаетесь, о женихе думаете, драться хотите… Может быть, нам и впрямь устроить небольшое побоище? А? Скажем, на секирах, при огромном стечении народа – гладиаторский бой по всем честным правилам?

– Оставьте меня в покое! – крикнула она и даже хлопнула себя по ноге. – Оставьте, в конце концов, меня! Оставьте, идите своей дорогой, не говорите со мной, вы негодяй каких… каких…

– Свет не видывал, – подсказал я. – И перестаньте плакать, – добавил, – у вас какая-то невыносимая привычка: чуть что – в слёзы.

Перед глазами опять блеснула Фонтанка. Мы вертелись на месте. Время? День шёл на убыль.

– Мы снова тут, – бесстрастно проговорила она, но за руку меня не схватила.

– Вспомнил, – сказал я. – Вот видите, нет худа без добра. Я вспомнил.

– Нет… не-е-т, решительно не понимаю, почему я с вами, на что вы рассчитывали? – говорила и говорила Вера.

– Ну на что вы рассчитывали! – слышен мне безутешный голос кого-то, её, а кто она? я? Мы с утра кружим и кружим на одном месте, и ей ничего не нужно от меня, и мне вроде бы тоже.

Ах, да! Душ, покой, прохлада луговая… Мы, бессловесные и нагие, на простынях летних льняных распростёрты в пеленах тусклых духоты; но нет ничего, что нам нужно было бы узнать друг у друга, – и недавняя ночь вторглась снова, опять, сопровождаемая жалобным сетованием моей спутницы.

Или, вопреки всему, могу вернуться к ранее сказанному – лес, крыша, сад и прочее. А куда мне самому хочется – другое дело. Не знаю, не знаю… Двусмысленность наших отношений порядком мне опротивела. Тому виной можно считать мою трусость. Поначалу, помнится, говорил я, что бесцельность ведёт меня, ибо я лгун и бездельник.

«Слушать слова», – говорил я, но ничего, кроме нарочитой выспренности, теперь не улавливаю в сказанном, – «они должны складываться как угодно, не привязанные ни к чему, свободные слова моего желания не повредить, не исказить». Вместе с тем, ведь не исказить я хотел что-то, и снова – что? Свою жизнь? Извлечь урок из жизни и поделиться приобретённым опытом с другими? Предупредить? Оградить от безумия бесформенности, подстерегающего на каждом шагу? Нет, только не говорите, прошу, об этом Герцогу. Ему – ни слова.

Во-первых, мне не хочется, да и нечем делиться!

Во-вторых, единственный, окончательный урок, который мы в силах, положим, извлечь, заключается в прописной истине, гласящей, что как бы ни было велико богатство – нищета ещё больше, как бы ни было велико нечто, ничто ещё обширней. Вот и всё.

Иногда людям (со многими я жил подолгу бок-о-бок) стыдно, что они затратили слишком много лет на уяснение этого положения и тогда, сообразуясь со своим темпераментом, они бросаются во все тяжкие, пытаясь доказать обратное, дескать, если хочется пить – не пей, а когда не хочется – пей, и так далее, – изваяние долга (избегаю заглавной буквы) на глиняных ногах, в некотором роде этакий Голем интеллекта… не знаю, увидит ли моя книга свет, а если ей суждено выйти из полуэмбрионального состояния и стать собственно книгой, не машинописью, не рукописью, существующей в определённых условиях недоговорённости, – не знаю, найдёт ли она читателя.

Автору можно инкриминировать всё, что угодно, в том числе кокетство, но, вместе с тем, представления о формах и жанрах за последние десятки лет настолько изменились, что трудно предугадать какую-либо устойчивость в требованиях к тому, что вынуждает словесность так легко менять очертания. Сравнивая с рекой, можно найти общее.

Вчера стремнина, сегодня – высыхающая отмель.

По мере приближения к концу, представлявшимся когда-то, в ту пору не реальным, – не то слово, право, откуда оно, крошечный нетопырь? – нет, скорее всего не досягаемым для меня, невозможным, что, в свою очередь, близится к лёгкой догадке, кдосадному, отчасти, допущению бессмертия, отчего только влетает нежный нетопырь головной боли и вьёт, вьёт гнездо? (а дни идут, повторяю я, успокаивая себя); кончилась ещё одна жара, а тогда была жара и она кончилась, какая-то по счёту, – ищешь следы её на страницах, зародыши осенних непогод, ночных бдений, за время которых изменяешься очень, – наутро морщина пробежит к углу рта от носа, наутро поворот головы другой, не похож на вчерашний, поймёшь – не поймёшь… а изменения оправдываешь бессонницей.

Бессонницей, которая леденящим осколком бессмертия лежит на уровне горла, быть может, ниже, а возможно, и вне тела – а дни идут, и за днями идут ночи, и мысль о завораживающем ихчередовании чутка и грустна; сменяются они, и кажется, что где-то далёкий маяк то ослепляет тебя, то отступает; и полоса небытия (а к нему невольно обращается разум в поисках неизменности), утверждающая собственную безусловность настоящим, отделяющая не от событий – еженощно, ежедневно вопрошаешь: какому событию я со-бытую? нет, не от событий, которым присущи непрерывность и слиянность, а от беспорядочного нагромождения обстоятельств, где одно, сочетаясь с другим, упраздняясь и возникая затем, чтобы пропасть навсегда, как будто не было этого, не было никогда.

Тем самым, точно предлагая оставить всякое подобие надежды на их осмысление (и ад, бормочу, зажигая спичку, поднося к сигарете – тоже надежда), а исходя из этого – на последующее преображение, перевоплощение, что, говоря иными словами, могло бы означать весьма простые вещи, если бы не стали они для меня (не припомню, когда и случилось) абсолютно чуждыми, благодаря этой пресловутой простоте – целебной в некотором роде поначалу (о, как терпеливо училась обворовывать себя!), но опять-таки в силу либо моей неуёмности, неприкаянности либо ложной природы – со временем обнаружилась бесцветными строками приговора, осуждающего на изгнание.

Эта полоса, эта трещина, напоминающая чем-то мерцающее ожерелье из отрицательных частиц, нанизанных на нити придаточных предложений, каждая из которых видится мне не человечески отшлифованным зеркалом, пышущим вожделенным холодом (и я бы без сомнений и колебаний остался бы в нём, не будь границей зеркала само зеркало, не будь оно идеальной могилой) – разошлась в непреодолимое яростное поле отражения, следы которого постоянно замечаю на каждой вещи в её как бы множественном существовании, пребывании, сродни смутным колдовским бликам воды на потолках, стенах, оклеенных неказистыми обоями, чей орнамент и есть, между тем, выжившая из ума простота.

Один из образцов её – когда дом твой расположен, скажем, у реки где-то, где и подобает ожидать завершения каждого действия, будь оно совершено даже не тобой (так со временем пойму, что искал не отцовские дневники, а его бритву), что, без сомнения, и есть на самом деле. Любая идея содержит ныне искомую полноту, не нуждаясь в реализации спустя несколько минут (да-да, ещё немного, и я затрону идею зрения), не дробясь на число возможностей, тем самым не прибегая к действию, влекущему, как известно, к…………………………………………….. вот тут, невесть зачем, опять моей рукой написано: «по мере приближения к концу (дался он мне?), о котором знал… но как же? как знал?»

Желание – вставляю любопытствующие персты в дыры, – желание отделить себя от общего знания. По-видимому, ещё недостаточно изученный вид клаустрофобии, бездонной тошноты, бесконечной стран-гуляционной борозды, оставшейся от изматывающих придаточных, – «я не причастен» – крикнуть – «слышишь? я не причастен!» – признак прогрессирующей болезни.

Однако же, почему бы не поймать себя на слове! – «прогрессирующей болезни»?

Неправда. Обстоятельство болезни возникает едва ли не внезапно, и оно непреложно, – и лишь только потому, что нелепость, абсурд (последний, высший довод) должно понимать как результат всё того же порочного упования на изменение, развитие, на иное измерение:…mortuus est Dei filius, prorsus credibile est quia ineptum est, – когда воочию сталкиваются с зияющей пустотой – и тогда уже стенания и вопль, и то сказать: столько жить, жить и: хлоп – умереть! – потому больной человек схож с мудрецом – равно внимательно и беспристрастно взирают они на размытые пятна вещей, брезжащие на стенах и потолке. Кто не мечтал: дом у реки! – но можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?

Почему так навязчива смехотворная и наивная мечта избежать общего знания? Ведь оно милосердно предлагает завершение, конец, о скуке которого я с упоением твердил не переставая, о монотонности которого, кажется, говорил не раз: избери любовь, избери ненависть, смерть, что-то покорно избери – как последнее, как немоту, способную соединить на краткий миг и для тебя разрозненные описания, мириады разговоров, бесчисленные лица, возникшие на месте распада, то есть того, что обратно небытию, если верить – но верь, ибо что не вера? – и, приближаясь к концу, я убеждаюсь, что пресловутая…………….…………………………………………………., но снова несказанно мучительное – реальность разве? явь? где? (лучше произносить как можно невнятней, поскольку, в противном случае, остановимся навсегда и тогда среди извечных персонажей: дерева, неба, человека, его сына, воды, остановив летучее тело, непрочный остов, вылепим губами – «всегда»). Да не всё ли равно – пускай реальность! – (кого сейчас это тревожит! живёшь? – живи и не сетуй – дом твой всюду, а это пустое: все эти «где», «что», «зачем»), и вот она проясняется, замечаю – языком знака (не голоса, жеста…) – одной из множества вероятностей, что содержится в ней в таком избытке.

Рискуя впасть в новую крайность, я дохожу вплоть до бреда, выискивая знаки тайные и явные, для приятия которых слух в известной мере не годен, как детские представления о перспективе и пространстве, не связанные с временным протяжением – и тут мы, не коснувшись, удалимся от проблемы стихосложения, – почти что враждебен, как память, один из даров Пандоры, разумеется, но зрение… утончающееся, слабеющее до такой степени, что не в состоянии воспрепятствовать натиску вещей, оказывается на самом деле чем-то единственным, не требующим речи – посохом.

Оставим в стороне рассуждения и догадки мистического толка. Я говорю о зрении глаз, потому что знаю многих, кто красное принимает за белое, зелёное за жёлтое, ликуя от собственной дерзости, называя слепоту свою прозрением.

Им – метафизика, мне – уничтожение.

Между тем опять вкралось уподобление, в истоках которого вновь ищи привычку к уравнению, к единым корням, – следовательно, опять где-то кроется предварение раздробленности, чужеродность, стрела, мультфильмы элейца, пестрота: как бы кажущиеся, увлекающие (точно в игре) к тому, что беспокоит и будет беспокоить – к тому, что не целое и не часть. Однако мимо пройду, мимо порожнего определения, поскольку и про язык, и про знак, и про реальность успели узнать многое, словно бы стеной оградить безошибочных систем, аристократически замкнутых, надменных и, вместе с тем, беспомощных, когда наступает непредвиденное вторжение мотылька, изломанно танцующего на выверенной игле света, схожей с той, что привычно входит по утрам в моё сердце. Так боль сжилась со мной и стала частью меня.

И это случилось не сразу. Но когда я из всех ощущений отдал предпочтение ей, уподобляясь неподкупному судье, что, скрепя сердце, вопреки привязанности, следует повелению закона, я ужаснулся, я выбежал из квартиры, я скатился по лестницам и стремглав побежал по улицам, чтобы услышать утешение, в словах которого нуждался больше, чем в истине. А истиной в тот наступивший вечер была боль.

Я прибежал к одному, ко второму, к третьему. Задыхаясь, я размахивал руками перед первым, вторым и третьим, а, может быть, и четвёртым, и пятым, и шестым. Я открывал рот со смехом, который дробил меня отбойным молотком и причиной которого было явное моё сходство с рыбой на берегу, на отмели в час отлива, обнажение дна, но почему рыба осталась? Выходит, эта рыба нездорова, она не нужна, она порченая. Чем занимался первый?

Первый читал Флоренского. Чем занимался второй? Второй, улыбаясь зеркалу, стриг волосы. Чем занимался третий? Третий умно занимался поэзией. Четвёртый молчал. Пятый скучал, а шестой постился. Где находились другие? Других, увы, мне было не сыскать. О чём говорил первый? Первый говорил о таинстве, и его возносил поток устрашающего красноречия. Второй говорил о скуке и дёргал плечами в качестве доказательства несовершенства человеческой природы. Третий прочёл сонет, в котором говорилось о любви, которая явилась на землю, чтобы стать «во главу угла», но злые матерьялисты её, значит, куда-то туда… – в меру изящно от нескольких мутноватых архаизмов. Пятый же прямиком заявил, что помочь ничем не может, и что, мол, надо выкручиваться самому.

Сказал он это со всей прямотой, памятуя, очевидно, что так и положено вести себя настоящему врачевателю – по-мужски, грубовато, откровенно, но не чересчур – чтобы и откровенность и грубость были прозрачны и чтобы за ними угадывались черты подлинной человечности, ранимой и так далее, но, кроме низости и фиглярства, за упоением махровой грубостью, эгоизмом я ничего не увидел. Шестой… О, шестого я задушил бы своими собственными руками, я намотал бы себе на руку гайтан его нательного креста и смотрел бы, затаив дыхание, как наливаются белки его чёрной кровью, как мутнеют глаза и лопаются кровеносные сосудики, застилая алым дымом белки.

Полупустой троллейбус бросал меня из стороны в сторону. Внизу, у самой земли, будто листья салата, срубленные топором урагана, стлались такси. Мой грузный дом-фургон безустанного переселения, утренних и ночных миграций дрожал, грозил рассыпаться, утробно ревел и мотал меня, бросая то к стене, то в фальшивую кожу сидений, ну, а если кто мысленно остановил бы его, а меня оставил таким, как я был, случилась бы занятная картина: бился я среди голубых никелированных вертикалей, стекая выпуклым лицом то к полу, то к потолку. А шофёр не был моим лучшим другом, потому что он был другом всего человечества – он вёз человечество по ухабам уродливого полусна ранним утром и вёз его по липким, как бы нефтью залитым, равнинам вечернего отсутствия, не отключая микрофона, в котором булькало восторженное горло лихими словами песенки, обраставшими, точно сучья инеем, – синими иглами шорохов и шумов.

Ох! Да ведь ночь стоит во главе, ночь давно. На Шестой Советской я оставил бегущий на колёсах дом и, раздвигая морщинистую тишь ладонями, пошёл, задирая голову, как лишь во снах бывает, да-да, во снах только: желтоватые огни ласково мигающих окон, пронизывающая свежесть подмёрзших раскидистых тополей, не опавших ещё, хранящих тяжёлую, полумёртвую, мясистую листву, в ней не слышал я привычного шелеста.

Так, не помня родства, в сухой одежде, сухими ногами переступая по остывшей земле, шагаешь беспечально, и светлей тебе час от часу, и уже диву даёшься: отхлынули страхи, а чадо твоё, рождённое далёким не ярким светом – тень – серебрится мирно, играя со сквозным туманом дыхания; так – чужим, так – гостем, так – блудным сыном упруго стремишься вдоль стволов, тронутых северным ветром, вдоль домов шагаешь, задирая голову, радостно узнаёшь давно известное, а от незнакомого не таишься. Бывает, бывает…

Шагал я необыкновенно долго, несмотря на то, что расстояние до нужного места измерялось секундной стрелкой, мельхиоровой чайной ложкой.

По пути я остановился всего один раз, когда ненароком обнаружил брешь беспокойства.

Медленно оседал круг запахов отличных от принятых мною утешением, обещанием покоя. Торопливый аромат табачного дыма тонко свивался со строгим тополиным духом, огибая натянутую и недвижную паутину немеющих духов (локоть кутрузатекает), отдававшую мокрым стеклом, в котором при желании можно было найти и душный привкус губной помады, и отзвук растерянности раздражённого голоса – смутного объяснения, нескончаемую душевную сумятицу и, несомненно же, – неправду, отчего милым и знакомым повеяло на меня и виделось воочию: пробирались они как бы против ветра, сносившего их слова, оставлявшего изветреные частицы, что невразумительно вились подле их ртов – пустое достояние, муча неустанно.

И, вместе с тем, ощущал я нежность, её хрупкий на всём налёт, хотя, быть может, она присутствовала сама по себе, а я устало повторяю: желтоватые огни, сонные деревья, сон, занемевший локоть – она открылась для меня (ведь их и в помине не было, остались дуновения пустот, колеблемые тускнеющим эхом тепла, каприза, торопливого невкусного курения, вечернего бритья, да и её, как мне показалось, несколько вялых рук… и очертание его крепкой хорошей головы в точном, прекрасном наклоне, и ещё полутьма);

…когда эти двое (с которыми я уже неспокойно связывал что-то, что находилось во мне самом, оживало против воли) остановились, и окурок, остро рассыпая искрами, выпал из его пальцев под ноги, а она – немолода, неразличима уже среди таких, как она, но она любит его или думает так, следя за искрами, быстро гаснущими под ногами: «это правда, что я его люблю, но дальше, дальше, кто ответит мне, что дальше?» – продолжает она про себя, изумлённо вслушиваясь в необычный для неё строй мысли, напоминающий почему-то прочитанный… впрочем, не так давно роман о последней любви, изобиловавший нудными пейзажами, но зато поражавший верностью наблюдений чисто психологического свойства, – «да, верно, верно, тысячу раз верно, – вздыхает она, проникаясь снисходительной жалостью к себе, час тому целиком поглощённой таким низким предметом, как меховое пальто, – да, да, ничего не поделаешь…» – думает она о том, что их отношения с мужем (с любовником?) более всего подходят под такое определение: «последняя любовь, боже мой…» – вдруг пугается она, но тотчас почему-то успокаивается и снова радуется своим мыслям, в глубине души неохотно признавая, что они принадлежат не ей, а всё же могли принадлежать: зрачки сужаются, будто высматривает что вдалеке, поднимается к пуговице ворота плаща тёплая злость, однако незаметно тает, потому что уж больно приятно так вот думать – идёшь как бы осенним лесом после короткого сильного дождя вся в светлом, простеньком, а кругом великолепие позднего октября, пламенеющих кустов, томящей безвольной травы, павшей под хрустальными покровами, и, главное, радуешься не радостью, другим чем-то, необычным, – тут она хочет сказать с грустью, точнее, не может, так как это слово, вместе со многими другими, давно пропало, вытравилось заботами, развлечениями, переживаниями, службой, болезнями и, наконец, возрастом, – «как приятно думать вот так, представлять разное», – усмехается она, – «и надо обязательно перечитать ту книгу, в которой всё рассказано, а прежде всего, конечно, вспомнить, как она называется – вроде времени порядочно минуло; а он знает? – например, сказать ему про то, что в лесу… даже можно в том, где они грибы собирают, за Бернгардовкой, и в том лесу после дождя ветки в дожде, и трава в дожде, но не в этом, конечно, главное, не в этом суть, а в чём, действительно? В самом деле, о чём ей думалось?» – она странным образом уже забыла и, обессилев от внезапной невыразимой обиды, протягивает руку к нему, отгоняя образ мехового пальто, застлавший вновь на мгновение лицо мужа, который так и остался «немного мальчишкой, немного бирюком» и которого, слава богу, всегда можно тронуть рукой, вот он, рядом, и ею овладевает счастье, какое чувствует обычно каждый человек, выпутавшийся из скверной истории, потому она и улыбается, а губы не слушаются (и при чём тут роман – непонятно), одним словом, смех и грех. Она как бы задорно встряхивает головой, а он снова закуривает, зачем-то хлопая себя по щеке (он всегда или пальцами хрустит, или по щеке себя хлопает, когда недостаточно выпьет), бывает, бывает… Или когда она плачет, а её рука ловит его руку, поют сладкие трубы, играют органы, землю усеивают лепестки роз, а с карниза на карниз перелетают трупного цвета херувимы, ну, а публика в молчании расходится по домам, унося с собой известное количество впечатлений, необходимых для серьёзных размышлений о жизни: в постели, на сон грядущий, спи мой, спи, спи…

И пусть снится тебе любовь, счастье, спокойная старость, нудные ландшафты из прочитанных в метро романов и что-то ещё, кажется, вот что: морозный воздух дымится у звёзд, блистает мёртвая листва…

Я повернул чугунную ручку двери и спустился по узкой лестнице. Шёл довольно быстро и потому слегка задыхался. Пробираясь (пить меньше надо, не будешь задыхаться) между ящиками, сложенными до самого потолка, путаясь в каменных грудах брезента, в брошенных как попало пальто, я выбрался к тому месту, откуда доносились громкие голоса, и едва не ослеп от мощного потока света, направленного на середину помещения. По стенам, испещренным трубами, там и сям разместились… зрители, гости?

Мимо прошла юная особа в лоскутной длинной юбке и с фанерой в руках, заменявшей ей поднос. На импровизированном подносе густо стояли неодинаковые чашки. Кофе, а видать по всему, это был он, ничем себя, кроме цвета, не выдавал. Равнодушно вспомнил, зачем пришёл сюда, что привело меня в этот подвал, дававший приют многим и зимой, и летом, и весной, и осенью в своём неизменном интерьере. Шла репетиция пьесы, сочинённой моим приятелем, к нему я и отправился, смятённый очевидностью некой боли, и, разумеется, тупо думал, что никакой очевидности уже нет, есть только настороженность, но и она, в свой черёд, покинет меня.

Они репетировали второй год кряду тут, в подвале, сыром и душном летом и весьма, надо отдать должное, уютном зимой и в весеннюю северную слякоть. «Мне безразлично, – говорил приятель, – увидит она (пьеса), в конечном счёте, свет или нет, придёт она к чему-то или не придёт, придётся кому-то по вкусу или нет. Вздумается придти – приходи. Сядь и смотри, а захочешь ходить, ходи на здоровье. Впрочем, ежели надумаешь, в самом деле, проведать нас, и придёшь – разберёшься сам».

Я опустился у стены. Подле меня сидела кудрявая седая дама. Живот и тесная грудь её мерно подымались и опускались, а несколько поодаль я заметил на полу раскрытый блокнот, игриво приподнявший пустое крыло. Дама с намерениями.

На свету безостановочно сновали люди в длинных белых плащах. Плащи волочились по полу, хранящему неряшливые следы метлы, и у многих я заметил давнюю, въевшуюся по краям пыль. Постепенно из глухого гула стали выделяться слова, но я ещё не слушал, а смотрел, преодолевая желание прижать к глазным яблокам пальцы, – от обилия света, должно быть, всё виделось плоским. Потом лица прояснились, а дама, сидевшая рядом, напротив, погрузилась в мягкий холм пыли. Слова, не имевшие, как я понимал, ни малейшего отношения ко мне, весомые, круглые, сочные – принялись падать, будто неподалёку трясли дерево: мощно, мерно.

Само собой разумеется, появилась в пальцах сигарета, спичка ведьмой подмигнула, подлетая к её концу, вытек дым изо рта вверх, пощекотал ноздри, погладил зрачки, и я было успокоился, но боль, оставленная мной где-то на полпути, выпрямилась и метнула, играючи, своё алое копьё, и оно, шипя, вошло в мою спину между лопатками. Вероятно, я заскулил, потому что седая дама опасливо сдвинулась с места. Не мог же я объяснить ей, что, в сущности, мне совсем не больно, но ведь всё равно боль остаётся болью.

Глупо рассказывать такое даме с намерениями, а тут и слова, замедляя свой ход, подкатились вовсе близко: не начало, не конец, тоже с полпути…

– Вечер. Удивительное дело, уже вечер, – грянула речь. – Глазом не успели моргнуть… Могли бы поторопиться! Или это касается одних нас? Я ничего не понимаю. Ну, скажи на милость, была твёрдая договорённость, что сегодня после захода солнца мы встретимся в доме вдовы? Была. Может, они чего не поняли?

– Браво, браво! – воскликнул голос с проплешиной. (Сухощёков? Да или нет? Да. Подожду. Уютно.)

– Полно! Меня не удивило бы, если бы твоя истерика… – молчит. – Поразительно! Да потому что упоминаемое тобой чувство тревоги, беспокойства, как ты поверхностно определяешь, проистекает, видимо, из заурядной неуверенности, твоей и моей, и остальных. Она побудила нас искать встречи. Нам необходимо кое-что оговорить. И, сверх того, есть несколько не совсем ясных, – представь себе, для меня также, – моментов, стоящих того, чтобы на них пролить некоторый, пускай не ослепительный, свет. Кажется, шаги…

– Нет. На этот раз ошибся ты. Это ненавистный тебе ветер с Хеврона. Слышишь, как он рвёт крышу?

– Да? Ну, может быть, может быть… Мне показалось, что ты радуешься. Кажется, я даже уловил ликование в твоём голосе, когда ты заговорил о ветре. Я, разумеется, хотел бы ошибиться.

– Брат… Брат Матфей. Ты забываешь.

– Ну ладно. Прости. И, тем не менее, ты неправ. Ты знаешь, как я отношусь к тебе.

– В последние несколько дней, я ловлю себя на том, что все мои мысли заняты тобой, Иоанн. Если бы я был в силах!

– Ненавижу твои вздохи! – кричит, кашель сотрясает его плечи. – Трус, тебе нужно воплощённое сомнение! Фома честней тебя!.. – неожиданно легко, светским тоном: – Ты безуспешно и на этот раз пытаешься обвинить меня в гордыне.

– Я простил тебе.

– Это не так.

– Иоанн! – делает шаг к нему, подхватывая плащ. – Иоанн…

– Ну что тебе!

– Иоанн… – качает горестно головой. – Я видел.

– Что ты видел?

– Ты не молишься. Я следил за тобой. Да, грех взял на душу. Я посеял в себе неверие, подозрительность, я видел: и вчера и позавчера, и сегодня. Ты не молишься.

Продолжительное молчание. Иоанн устало улыбается. Произносит:

– А крышу вдове так и не удосужились поправить. Дела…

Продолжительное молчание. Оно расползается, как густое чернильное пятно в пористых листах бумаги.

Молчание прерывает Иоанн:

– Это возмутительно! Где, чёрт побери, этот проклятый Фома! Нет, так нельзя… так невозможно. Его реплика. Что же это такое! Где Фома, я спрашиваю. В конце концов, позовите его, он где-то за ящиками, как всегда дрыхнет.

Обращаясь к юному созданию в лоскутной юбке:

– Леночка, умоляю, поищите его хорошенько. Мы так до второго пришествия ничего не успеем сделать. И не церемоньтесь с ним особенно. Так невозможно. Перерыв. Всё. С меня хватит. Довольно.

Свет наполовину угас. Самозабвенно потягиваясь, дико хрустнула суставами моя дама. Белые плащи разошлись с неумеренным шелестом кто-куда, утирая пот с лиц. Потёк разговор с оттаявших концов, где кругло темнело, довольно приятный, слегка ветреный, в котором ни берегов, ни обязательств, позванивающий, подрагивающий, он напоминал благосклонные фигурки фарфоровых часов – дин-дон, доброе утро, уже сентябрь, половина десятого, пора в школу, дин-дон, уже вечер, и кукольные мельницы поцелуев журчат, дин-дон, ужин, час поздний, дин-дон, дин-дон, метель, прошу к столу, ещё чашку чая? – дон…

– Вы кого-нибудь ищете? – близоруко щурясь, спросила девушка. – Вам кто-нибудь нужен? Вам помочь?

А моя дама по подлому, искоса, уставилась на меня замотанным в прожилки склеротическим зрачком.

– Нет, не нужно. Я так… посмотреть пришёл. Нельзя?

– Можно. Но на вашем лице такое выражение, будто вы кого-то разыскиваете, – проговорила девушка с лёгким укором в голосе.

– Да ну, что вы! Уверяю, что никого не ищу.

Она хотела что-то добавить, но широким, нет, размашистым шагом всех вместе собранных армий, живых и околевших в свите молчаливых апостолов-соратников, не скинувших плащи, ко мне подошёл, нет, в меня клином вдвинулся Иоанн, прикрывший глаза широкими дымчатыми очками.

– Так-так… Фомы, конечно, нету, – кривя иронически рот, констатировал он давно всем известный факт. – Ищи, свищи, короче говоря… Ну, не стоит, не стоит дёргаться, – оглянулся, не изменяя выражения лица, – всё равно мы окончили. Поздненько, правда. Поздно, – закончил он как бы в раздумье, и тут взгляд его упал на меня.

– А-а-а… – промолвил. – Вот тебе и на! Что же ты сидишь тут казанской сиротой? Ну-ка, подымайся, пойдём кофе пить! – и остальным гостям, расположенным по всему периметру подвала в пыли, стоявшей розово-мышиными клубами:

– На сегодня всё. Всех благодарю. Через пятнадцать минут в зале не должно быть ни души. – Ирония на его лице сменилась весёлой строгостью и доверительностью интонации в голосе. – Ничего не поделаешь, таковы условия, поставленные администрацией.

А ко мне, точно соскакивая со ступеньки:

– Поболтаем? Не прочь? Хочу услышать от тебя. Они порядком мне осточертели. Да, а вот от тебя бы интересно… мнение, – тут же саркастически протянул он и как-то ссутулился, состарился, видимо, сообразовываясь со своими, неизвестными нам мыслями. – Хотя, что такое мнение! Лена?! – прикрикнул резко и вопросительно, – навари, девонька, кофе, чтобы мы все тараканами забегали, – а после зачем-то подмигнул куда-то в угол.

– Одну минуту, – прозвучал Ленин голос. – Владимир Маркович, к вам тут с вопросом.

– Я хотел бы узнать, – пробираясь среди апостолов и гостей, не пожелавших расходиться, – начал юноша серьёзного вида и высокого роста, – то есть, нам, конечно, всем хотелось бы знать, когда премьера? Я и мои друзья из Таллина, работаем у Понзо, и это всё очень интересно, близко нам… – Юноша замешкался.

Сухощёков положил руку на его плечо, кивнул устало головой.

– Ну что она вам далась, премьера? Премьера, да премьера! Кстати, это вы вчера были? Очень рад. Вы говорили об открытии? Значит, вы… А ведь вы были отчасти правы. Оно происходит каждый день, когда мы репетируем, когда, занимаясь долгими изматывающими репетициями, стремимся не к тому, чтобы накопить как можно больше для того момента, который вы назвали премьерой, а для того, чтобы исчерпать его, удаляясь.

– Господи, это же слова! Одни слова, – услышал я страстный женский голос.

– Минуточку, – поднял руку Сухощёков, глаза поворачивая. – Я продолжаю свою мысль. Тот час, который для множества театров является вожделенным окончанием работы, если можно выразиться, последним кирпичом, итогом… для меня, – обвёл подвал глазами, – он занавес, конец. Вот с чего нужно начинать.

– Виктор Маркович! – обратилась моя кудрявая дама.

– Да? – предупредительно спросил Сухощёков.

– Я, видите ли, не располагаю временем, ночью уезжаю в Москву, потому безо всяких вступлений хочу узнать у вас…

– С удовольствием отвечу.

– Узнать, – выбросила она палец, окольцованный мелким серебром, – сознательно или неосознанно вы прибегли к форме католического действа-шествия?

Сухощёков шутливо надул щёки и выпустил воздух. «Он теперь всегда такой, и другим быть не собирается, – пришло мне в голову, когда я смотрел на уменьшавшиеся с шумом щёки, – откуда мне было знать?»

– Мда-а… – произнёс он. – Ну и ну! Вопросик хоть куда.

Демократический суффикс прозвучал столь фальшиво, что меня передёрнуло. «Неужели он не слышит себя?» – подумалось мне, я не мог пошевелить даже пальцем.

– А? – оглянулся он, обвёл взором круг друзей, и в голосе его задребезжал лист жести. – Вот вы говорите: элементы… – он приостановился, будто обнаружил невидимое препятствие, после некоторого раздумья, – элементы католического шествия, мистерии? Ну что же… придётся отвечать.

Мне ли не помнить, как он начинал? Помнил его задолго до того, как оброс он соратниками, единомышленниками, прихлебателями. Нехорошо он начинал, просветителем. О, шестидесятые годы! Всех нас раздирали проблемы, счастливые проблемы ополоумевшего от хмеля телёнка. Со своей стороны он также одержимо искал их повсюду: надежды, проблемы… Стоит ли винить его в этом, когда…

Да, глупости, глупости! Тогда он мог говорить ночами напролёт, бледнея от восторга и выпитого кофе. Замысел следовал за замыслом, искренность кипела там, где оканчивались замыслы; бледнее бледного он разглагольствовал о чём угодно, но больше – о будущем, о нашем (привычное дело!) предназначении, о таланте и свободе, которая единственная может быть мерой красоты.

Одним словом – друзья, прекрасен наш союз!

Волос, ранее украшавших его лицо, осталось маловато, сбрил и бороду, – золотисто-смуглая, она многим не давала когда-то покоя, – римские дряблые щёки тщательно теперь выбривались, чем достигался эффект мнимой бесстрастности… что свидетельствовало о появлении нового вкуса. У меня создалось впечатление, когда я смотрел на него, отвечающего на вопросы (и видел, как узкие прорези глаз умело наполнялись то влагой с трудом сдерживаемого чувства, то сухостью неожиданной мысли) – сродни тому, когда, скажем, на прогулке ваш спутник отстаёт и вы, обращаясь к нему, продолжая разговор, оборачиваетесь и со страхом чувствуете нелепость происходящего. Говоришь не пустое, – но слова, предназначенные спутнику, возвращаются, точно бумеранг и ошеломляют своей глупостью, убогостью, – и стыд, стыд, словно от пощёчины, данной самому себе перед зеркалом, и кровь бросается кушам.

Я шагнул к нему, хотя стоял рядом. Придвинулся к Сухощёкову, протягивая руки, – схватил за белую тряпку на его груди, собирая её в комок сырости, а погодя немного, вынырнув, услышал, как кривовато прошли, спотыкаясь, мои слова, неуместно громкие. Я, видимо, заорал так, что стоявшие вокруг люди отпрянули, кто-то хохотнул, хотя, может быть, я всего только пошевелил губами. Я закричал, пробираясь к горлу Сухощёкова:

– Что ты делаешь! Витька, что ты делаешь, что?! Дурак, дура! – что же ты делаешь? Да вот оно, копьё! В спине у меня торчит! Посмотри же хорошенько, Витька!

– Зачем ты обернулся спиной! – тонко спросил он, выкатывая глаза уже не на своём лице, а на лице кудрявой седой дамы, с которой они обменялись головами.

А это ещё откуда? Куда меня занесло! Страница та же, того же дня – не отчёркнуто, без интервала. Скорее всего чужеродная вставка, ни что иное, как не до конца выстроенная уловка. Оставим её беспомощную, давно, впрочем, оставленную за ненадобностью. Оглядываюсь, и мне, признаться, немного жаль – ведь для чего-то она предназначалась, зачем-то вдруг стала нужна, а потом…

…вот, полуразваленный корабль на суше и отлив, догадываюсь я, стоит за всем. Перистые облака, перистые драконы розового Китая шевелятся на пасмурных шелках залива, крошатся под ногами хрустящие водоросли, источая приглушённый йод, и как снегом метущим – зазубренный вскрик чайки, плашмя падающей в зеркальный душный пар августовского побережья.

Далеко до осени, ещё дальше до зимы…

Протагонист отнюдь не геометр и не чертёжник. Он лгун. Вместе с тем, ни одна ложь ему не удаётся. Ложь бежит его, точно так же, как и правда. Протагонисту приписываются слова, точнее, признание, которое было услышано заслуживающим доверие романистом Рудольфом. Последний так передаёт разговор с ним: «Ну и кретин ты (следует имя протагониста)! Во что ты всё время играешь? В непонятную личность? в демона? в обиженного и оскорблённого? Да пойми ты, что твоих способностей хватит, чтобы… Чёрт побери, я хотел сказать совсем не то! Познай самого себя, помнишь (опять имя)?»

– «Что ты из себя корчишь? Каждый делает своё дело в силу своих мер и способностей (слова романиста мы приводим без изменений). Почему ты забрал себе в свою окаянную голову, что ты… что ты не должен делать?» – Протагонист охотно отвечает: «Рудольф, я не должен делать, потому что я порченый. Мне и цыганка как-то не захотела гадать. Представь себе – просто умора – я ей деньги, она мне их обратно, а вначале, знаешь, как деньги тянула? – а глянула на меня, рожу скорчила и говорит: «Деньги свои не суй, забери, забери! ты порченый, тебя карты не гадают».

Как тебе нравится? Это ударит Рудольфа наподобие шаровой молнии, и он умолкнет, тупо остановив мысль вначале на никогда им не виданной молнии, потом на ботинке, чуя, как зарождается в нём ещё не осмысленный вполне, но огромный, великий роман о человеческой судьбе. Счётчик в голове романиста примется настойчиво отстукивать вероятности совпадения с – увы! – уже известными вариациями на тему лишнего, то бишь порченого, человека, его взлёта и падения, а протагонист, почувствовав себя лишним, попросит в долг три рубля «до завтра» и уйдёт спокойненько, не подозревая, что стал объектом тщательного изучения, и даже не предполагая, что его враньё про цыганку с этой минуты будет кропотливо прививаться к бесплодной смоковнице грандиозного замысла писателя, осенённого невнятной полумечтой о не совсем понятной премии, которая, несмотря на свою зыбкость, прямо-таки подстёгивала его, сейчас же, сию минуту взяться за дело, начать скрести по сусекам опыта, отскребая лишь им замеченные, но, вообще-то, едва различимые пятна, отгоняя, как ему казалось, химеры уже бывшего.

Мимолётно сравнивая себя с Одиссеем, странствовавшим по царству мёртвых и, подобно ему, отрядившему свою память в экспедиции по провинциям прошлых лет (но мы простим ему столь легкомысленное сравнение), где, не брезгуя ничем, даже такими деталями, о которых ночью один на один с собой предпочитал не вспоминать, – он найдёт главное, – и тут же пришло (он напишет впоследствии: пришло само по себе) слякотное расползшееся припоминание о кладбище, причём своё лицо он увидел как бы из-за своего плеча, а подальше и повыше грузно передвигались вороны, которые при длительном рассмотрении, оказывалось, летали по широкому определённому кругу. И вот мальчик – с заострённым к подбородку лицом, а возле мальчика – старик, у которого вместо двух глаз был всего один и тут же – всё внезапно заслонил гигантский профиль старухи, напоминавший чем-то профиль вождя племени Сиу.

А наряду с возникшей в его воображении картиной, тотчас появится другая, по которой можно заключить, что роман о русской душе давно закончен.

Настала поздняя осень, к нему приходят гости, раздобывшие невесть где в этот угрюмый поздний час пару бутылок пустякового портвейна, и он, подолгу смакуя, задерживает свой взгляд на каждом из пришедших. Особенно удачной найдёт он худую девушку, о которой (надо бы записать) он сразу подумал: вылитая Ида Рубинштейн и, неохотно отрывая внимание от девушки, принял в поле зрения приезжего иностранца, смахивающего на трость, однако, изрядно надоевший персонаж по имени Костя, не давший насладиться ему зоркостью и проницательностью, распространяя едкий водочный перегар, толкнул нечаянно маленького человека с пегой бородкой, и тот картинно хлопнулся на коврик в передней, упал ничком, а когда Рудольф (теперь он видел себя почему-то очень постаревшим, седым) мысленно нашёл способ его поднять (несколько язвительных реплик, гневно поднятая бровь…) – поднять и умерить пьяный пыл гостей, оказалось, что протагонист исчез, то есть он вовсе не приходил, пренебрёг им, Рудольфом; после чего Рудольф опомнится и, загадочно улыбаясь, пригласит гостей в комнату, где тепло и хорошо.

За окнами, не переставая летят мёртвые листья, а в комнате стоит, обвисая, свет, не уходит тепло из позвякивающих радиаторов, и листья стучат в стёкла, отражающие чёрными зеркалами золотой поздний вечер, книги, выстроившиеся длинными рядами на собственноручно изготовленных стеллажах, и чего только нет на полках! – и раритеты в шнеллевской полукоже, и голубоватая, пористая бумага прижизненных изданий Жуковского, и подписанный рукой Кузмина сборник стихов, и очень высокий в цене Хлебников, и раковины, и гравюры, изображающие многое, и медная старинная утварь, и кузнецовский фарфор, и петровское стекло, и даже рисунок Борисова-Мусатова…

А этот пегобородый возьми да и хлопнись мордой в пол!.. – «не заблевал бы мне…» – карандашная запись кончается, и опять шариковой ручкой (это Рудольф ловко придумал, что карандашная запись кончается и: «шариковой ручкой…» – нет, каков переход! Лёгкий, изящный, не требующий дотошного огибания угла времени. Нет, право, мило!) – кто-то принёс стаканы. Ну, хорошо, что же в таком случае происходит?

Оправдание?

То, что это написано моей рукой, не вызывает сомнений. Ватные куклы протагониста и прочих… Ну да, восковые персоны.

Но я говорил не так, не так, даже там не так, где я рассказывал о пивной пене, летевшей долгие годы над летним асфальтом, о похоронах, о первой встрече с Герцогом, – другую преследую цель. Передо мной снимок – из густого, набитого удушьем дня выпячивает кругло стена, на ней нацарапана стремянка, пять звёздочек, похожих на снежинки, огромная буква «В» и несколько пониже белый подтёк белил, справа у края расположена магическая формула водопроводчиков, электриков, выглядевшая так: «АГ», затем снизу огромная «Т», подводящая верхней перекладиной как бы итог предыдущим «АГ», а под ними цифра 20. Всё вместе – белого цвета на адовом чёрном фоне…

И не только я, не только ты, не только она, мы, вы, они по тысячу раз за день проходили такие и подобные им стены. Кто останавливался, кто мимо шёл. И в самом деле, глупо придавать стене значение – пускай на ней даже и начертано одно из имён Бога.

Уловка, решительно только уловка, мелкая короткая хитрость, с помощью которой опять хотел улизнуть и не продолжать опостылевшего «более извращённые умы проходят по этому пути далее». Позволь, по какому такому пути?

Ах да, да, да – «вот они затратили по многу лет на уяснение простоты (с ней у меня особые счёты) и предпринимают поиск в выдуманных, так сказать, областях, за её порогом, что ли…» – я ли не стремился, не стремлюсь, подобно им?

Итак: не знаю, не помню, не хочу помнить. А кроме того, разве я не собирался со всей ответственностью разобраться со всеми истеричными «не знаю», «не помню». Надо разобраться, утверждал я, больше мне ничего не остаётся, особенно сейчас, говорил я себе, когда небо затянуто и покой воцарился в моей душе. У меня есть деньги. Небольшие, но их хватит, чтобы не выходить из дому, когда не хочется. Или так: надо бы разобраться, тем более, что в такую жару делать положительно нечего; сидишь дома, лежишь на полу. Только несколько дней – не пить! и всё войдёт в свою колею, а тогда приступишь к скрупулёзному анализу.

Ах, вот оно что: надо разобраться, почему одно запало так глубоко в память, а другое минуло её, хотя я ровным счётом ничего не помню, не помню, говорят вам! Одно есть, а другого – ищи, не ищи, – нет. Откровенно говоря, мне самому хорошо известно, когда что-то во всём повредилось… Не во мне, конечно, только не во мне. Дело в том, что я не послушал бабушку. Кто бы мог подумать, что в её предостережении кроется вполне конкретный смысл.

Давно-давно, в пять утра я очнулся ото сна и, не зажигая света, бросился к ставням. То, что меня разбудило, было там, за окнами. Дверь из кухни в мою комнату никогда не затворялась… Соня спала. Пока я возился со ставней, глаза постепенно привыкли к сиреневому сумраку, и я стал видеть разные привычные предметы. А подняв случайно глаза, увидел на кухне, в нескольких шагах от себя бабушку, с распущенной косой, в огромной ночной сорочке. Она, казалось, не видела меня, смотрела в окно. Я подошёл, она притянула меня к себе и сказала: «Тише, не открывай окон. Горит… уже давно. Час, как горит. И не смотри, ты со сна, ты даже воды не попил. Пойди, что-нибудь возьми в рот, перекуси, и не смотри, потому что отшибёт память. На огонь со сна нельзя смотреть».

Я посмотрел в окно, и не оторвать мне уже было глаз: в перепутанных синих слоях тумана всплывал прекрасный корабль пожара. Рукой подать, здесь, перешагни и погладишь рукой его сияющие кровью и золотом паруса. Но я не успел выпить воды. Я никому не говорил о том, что не успел – взглянул и всё тут. А бабушка ещё тише прошептала, не в силах отвести взгляда от огня: «Недаром вчера по двору ихнему кочет разгуливал чёрный. Я своими очами видела. У них курей нет… откуда тогда кочет?»

Словом, почему это, а не то? Почему другое обратилось в мертвенно-бледные подобия, контуры которых неопределённы, не поддаются зрению? В самом деле, смешно думать, будто причиной тому – пожар ранним утром. Да, да, а глаза мои беспомощны, они раньше меня подошли к той черте, которую мы вольны называть как угодно. Не различить, где подлинное и не подлинное… и ширится описание, разливается, оборачиваясь к самому себе, к собственной природе, выявляя скрытые, не имеющие никакого отношения к предметности, вещности, формы. Выходит, отодвигая бесформенность, я, между тем, уповаю на строгий её порядок, думаю о ней?

И не могу вспомнить, а иной раз часто проговариваю про себя сказанное когда-то моим другом. Надеюсь, что его появление, моя привязанность к нему найдёт в повествовании место; мы ещё встретимся, встретимся – недолго осталось ждать.

«Господь роняет в землю тысячу зёрен, из них прорастает одно-два, но страдает в равной мере вся тысяча», – сказал он, и я поверил ему безоговорочно и в какой-то мере даже радостно, потому что почувствовал, что если и стоит произносить слово истина, то здесь оно ближе всего к тому, что должно означать. И, как всякое приближение к истине, оно невероятно сложно в незатейливости выражения. Вот оно, одно из описаний, – исключена замкнутость, – перебираю я неуверенно возможности объяснения, но, скорее, не объяснения, а закрепления… и это не так, не закрепления, но открытия, не очищения даже – говорят иногда так: я увидел всё новыми глазами – однако и это не совсем верно, потому что могут возникнуть параллели со схожими ситуациями в подкупающих своей выразительной очевидностью религиозных практиках…

– Это приглашение, – нахожу я, очутившись за порогом памяти, куда ввергло меня признание друга – мановение руки отца, это некий жест, гранитные крылья, застывший пейзаж, в котором ничего не меняется, пейзаж с вывернутыми наизнанку рукавами перспектив, ложно-бесконечный в расчёте на то, что душа ищет беспредельность, изнемогая, а потому можно начать именно с неё (он и начинает), чтобы в дальнейшем беспечно избавиться, как плащ отдать первому встречному. У меня горло стискивает, когда я повторяю эти слова случайным собутыльникам, встречным и поперечным, знакомым (немому я почему-то не повторил их) и вот то же ей, с которой всё иду и иду по жаркому городу и не знаю, как расстаться. Зачем она мне?

Всех, без исключения, впечатляет сентиментальное неравенство чисел, ограниченность единицы, обрамлённой как бы отточием, пожатием плеч: «одно-два», – и того, что противопоставлено единице (раздробленной, размолотой до не поддающегося исчислению облака пыли), и всё же в иронии такого антитезиса я уловил трещинку милосердного сомнения, ибо сказано «тысяча», провозглашено ограничение, а потом наступает примирение единицы и множества в метафоре, а тысяча – ни что иное, как метафора, приводимая в движение пафосом… своды… сомкнутые своды. В голосе, в звучании, в звучащем жесте, коротком и пронзительно-хриплом – догадываюсь я, и ошибаюсь, конечно.

Какое счастье, что я бездельник и могу не торопиться. И начать опять.

Какое счастье, что прошлое заросло будущим, как пустырь лебедой, полынью, и головокружительная формула безразличия «и т. д.», точно целительным отваром из сорных трав, врачует меня, и я более чем уверен, что смерть моя уже была, и что при наступлении её (в какой раз!) буду думать о неминуемой с ней разлуке.

Машем, машем руками и не можем расстаться. Глянь – и опять друг перед другом.

Какая радость, что я ещё не рождён и никогда не буду рождён, ибо смерть моя состоялась при стечении публики, и мать швырнула в сердцах прядь поблекших волос на дно глиняной ямы, а бабушка отправила туда же вставную, дивной ручной работы, челюсть. Я умер в Сан-Франциско, у подножия Великой Китайской стены, и в мои волосы вплели жёлтые болотные кувшинки, и сам Бротиган, шмыгая носом, оплакал меня, мой грустный брат, меланхоличный пилигрим шестидесятых годов.

Какое счастье, что я могу начать снова, не стесняя себя ни местом, ни собеседником. Наступит ночь, придёт утро. Похмелье липко сожмёт меня, и, будто на качелях раскачиваясь, я уткнусь носом в прелестное плечо моей спутницы, оставив позади восторг леденящего душа, первых признаний, блистательную мелочь разговоров о том о сём, окружение сумасшедших гостей, ужасный сон про Африку, оставив позади безо всякого сожаления рой нарочитых ошибок, ненавязчиво рассуждая, что, судя по всему, ошибаюсь намеренно, когда-нибудь я позволю себе рассказать, как удивительна природа ошибок, удивительна и коварна.

Убери руку, не нуждаюсь, убери, пожалуйста.

– Кроме того, – не отрывая головы от её плеча, заявлю я непривычно ясно. – Я поэт, а ты, как хочешь, думай. Можешь думать, что я географ. Пожалуй, ты должна думать обо мне именно так – он географ. А я буду думать о себе как о поэте. Согласна?

– Неужели тебе никто не сказал там, что я поэт? Невероятно! – воскликну я и вскочу на постели. Пружины под моими ногами напомнят кочки труднопроходимого болота. Проваливаясь, с трудом удерживая равновесие, я буду качаться, как мыслящий тростник на ветру.

– Я поэт и мыслящий тростник, – скажу ей и стану на колени, чтобы поцеловать её раскрытую грудь. – Веришь?

– Нет, – ответит она и проведёт горячими со сна губами по моей щеке, а рукой отстранит меня. – Ты лишён поэтической внешности. У поэтов жемчужные зубы, они благоухают левкоями, они стройны, как кипарис, и нервны, как борзые. И кто тебе сказал, что мне нравятся поэты? Но даже если это не так – всё равно наша ночь безумия и счастья будет последней.

– Но у меня остаётся искусство. Святое дело! К тому же я – сын полковника, и сам Герцог благоволит ко мне. Посуди сама. Теряя меня, ты теряешь и его расположение, и тогда тебе останутся мечты о кипарисовых поэтах да засохшая банка майонеза – жалкий удел! Тебе… ты будешь читать по вечерам Крафт-Эббинга, купленного за безумные деньги, а до того, как купишь его, убранная в презренные розы и каллы, взойдёшь на алтарь замужества.

– Да, – скажет она голосом офицера разорванной бегущей армии. – Я взойду на алтарь. Вот ты и сказал, что хотел сказать. Ах! – и взмахнёт рукой. – Всему наступает конец. Тебе, как поэту, необходимо знать…

– Да, да, да, – невнятно проговорю я. – Истины преследуют меня, как псы зайца, – скажу я и умолкну, начиная снова для самого себя.

Достоверность. Правдоподобие. Среди множества жизней, которые, расходясь, сливаясь до неразличимости, образуют мою, я ищу достоверность одной, её правдоподобие. Моя жизнь – это не её жизнь. Не его жизнь.

Моя жизнь – не жизнь дерева, не нужно обольщаться на этот счёт… Чья она? Моя? Или его? Или её? Или дерева? Нет, меня не проведёшь на мякине, неужто все эти дома, набитые хламом доверху, деревья, женщины, книги, размышления о домах, женщинах, книгах и есть моя жизнь?

Чего тогда я ожидаю?

Но мы говорим: зерно проросло. Оно дало побег, стебель. Оно вышло на стезю возвращения. Вознёсся хрупкий стебель к небесам. Исполненное сока и жажды, оно перестало быть зерном, а стало стеблем, побегом, над которым попеременно то солнце, то звезда, но постоянно надежда, самая страшная изо всех звёзд и, быть может, самая настоящая.

Страшная – потому что выразить её мне не под силу. Сыпятся вопросы сухим дождём: надежда на что? надежда зачем? И чем сильнее она, тем глубже страх, основанный на предчувствии, на безусловном знании предшествующего пробуждению страдания, а ещё раньше, за чертой его – забвение, пустота, которую, по мере сил своих заставляем гипсовыми статуэтками, слепками представлений о милосердии, оттисками упований; и снова, о надежде, только какой? Зачем?

Надобно зорко следить, чтобы не упустить мгновения, когда зерно уже не зерно, но ещё не клонится к возвращению. И преодолеть страх, избавиться от него! Две мягких восковых фигурки ученика и учителя на подоконнике, две раскалённых иглы плавят плоть в точках, где должно находиться сердцам.

В учителя мы избираем самих себя, пальцами закупоривая оплавленные дыры и ступаем дальше – из сада в сад уже пронося не тела, а остатки, обнаруженные светом среди мириад жизней, и когда не совладает стопа с землёй – призрачной тенью полетим в ночных садах, не радуясь и не страдая от того, что цветы, раскрываясь навстречу звёздному мареву, цветут влажно, источают дурман. Лицо за лицом мелькает на лицах ученика и учителя. Сколько угодно можно продолжать.

И потому расчистим стол, досуга – вдосталь. Смахнём на пол объедки, окурки, страницы, пепел. Слева, в углу, поставим дом. Из множества домов выберем такой, чтобы стены его были окрашены в нежную охру, а окна – в меру широки, слегка закруглены сверху, где особенно тщательно прохаживается кисть в апреле, наслаивая привычные белила. Такие окна ещё встречаются. Мало, но всё же есть. Это отрадно. Они, отдадим дань ностальгии, хранят собранный за годы аромат цветения и увядания, в них будто собрано благоухание табака, петуний, путанного пленительного разговора… Их осеняют широкие ветви лип или орехов, не позволяя солнцу даже в самый жаркий день проникать в комнату, превращая его жёлтую кипящую ртуть в гибкое зелёное серебро – и это было любовью.

Весной комнаты белят. Выносят мебель, красят полы. Из года в год каждую весну, о которой говорят одни: «и опять, смотрите, весна», а другие: «неужели уже весна!..» – но те и другие вскидывают глаза, отыскивая приметы её в птичьем пении, а ещё раньше – в особой тишине мартовских оттепелей, думают о зиме просто, прощально, скупо, – и, наконец, рёв первых ливней, рёв пустившейся в рост растительности, могучий пар земли, бледно-розовые черви на сухих пластах, отвороченных посеребрённой росой лопатой, простуда, кашель, смятение, ручьи, вода, вода, вода – так выносит к весне, – к любви – так обеспамятевших мореплавателей будит резкий толчок рифа, открывается впереди земля, открываются двери, растворяются настежь окна, и первый лихорадочный жар будит мух.

Выберем такой дом по той причине, что такой дом известен мне более других. Даже не так – это мой дом, скажу я, потому что кому, как не мне, известна весна… Безумная нить червя, тонкая известь и огонь, почти невидный в густом молочном солнце на тлеющих прошлогодних листьях, крадущийся в мусоре. Пресные костры. В них сжигают прошлогодний хлам – они готовят душу к головокружительному мигу, когда шорох дождя, вслед за пламенем, сотрёт всё старое, минувшее, приоткрывая самое чудесное: сквозную, мелкую первую зелень. В мире проснулось дыхание, воспалённый камень пьёт.

Такой дом поставим в углу стола, смахнув на пол крошки и окурки. Вокруг проведём, замыкая, черту. Круг дней… несколько примитивно, но всё же… надо, в конце концов, лукаво не мудрствуя, разобраться и со временем, иначе игра не игра, весна не весна… Затем вытащим из коробки деревья. У крыльца поставим какое-нибудь потемней, погуще – вяз? дуб? бук? Это деревце будет тем, что впоследствии, когда игра увлечёт нас и вера в происходящее оживит окрестности, мы будем называть садом. Повертев его в руках, затянувшись покрепче дымом, будто бы случайно, бросим игрушку у крыльца – не станем себя затруднять дотошным прилаживанием, устройством, – оно само пустит корни, взметнёт сучья к крыше, и живительная, обильная тень покроет тех, кто сидит на ступеньках, ковыряя босыми пальцами в крошащемся цементе. Воздух чист и безбрежен. В саду багряный ангел сливы есть. У ангела в петлице одуванчик яркий, жёлтый, на крыле капустница прилепилась.

Я начинаю понимать, что опять спешу с пейзажем. Можно было бы его писать неторопливо, в худшем случае сослаться на Рудольфа, а самому, не поддаваясь соблазну «художественности», медленно, смакуя слово за словом, двигаясь от тени к блику, от камня к трещине, и, подолгу задерживая дыхания, написать так, чтобы у каждого зарябило в глазах от блеска, а слух взорвало бы безмолвие белых улиц, а в отдалении, как бы иглой коснуться, царапнуть, оставляя гороховый стручок старушечьей фигурки, убегавшей где-то впереди – в безветрие. То поднимая руки безвольно, то роняя их, ещё безропотней, пересекая течение тополиного пуха, поглотившего нас окончательно и бесповоротно, – плыли, ведя счёт редких голубятников, приблизившихся настолько близко к кипению постоянного небосвода, что не находили сил ни двинуться с места, ни упасть с арбузным стуком.

Можно положить справа пепельницу, а слева коробок спичек, обнаруживая на всём тополиный пух, плесень того лета, когда волосы рассыпались, падая назад, когда запрокидывалась голова от тихого смеха, – или неловко тот и другой клонились вперёд в дымном солнце, двойные диски которого сверкают рядом – и лицо, и глаз нежный, мерцающий в тростниках прохлады… – тактоже можно написать. Я у многих интересовался – можно ли? Кое-кто утвердительно кивал головой: «вполне приемлемо». А можно написать, что у младенцев из темени растёт дерево? Можно, кивали они головами, всё можно написать. А поверят ли мне? – спрашивал я. Поверят, говорили, и отворачивались, как бы смущаясь. Из земли дерево растёт, рассуждали вслух, ну и из темени расти может.

Нет, нет, нет, не так…

Почему же нам не дотянуться друг к другу? Ты похожа на мою сестру. Пух вьётся на стёклах, и мы ляжем когда-то, но ляжем рядом, и на нас нитки не будет, словно мы только что вошли сюда, где пух стелется по неостывающим окнам. Мы отрываемся от земли – из сада в сад, взгляд осмыслен только отражением – любовь, любовь!

И об этом ты сказал, – говорит со смехом Александр. – Напомню: ты сказал о солнечной стороне улицы. Кому надо, тот поймёт, а кому не надо, тому и не надо вовсе.

С новым годом, Юлий. Чёрт возьми, до чего беспечны мы были… Кто-то выронил меня из тела. Надо же! Только не я, не я, я не виноват, – кто не спрятался, я не виноват. Я, как тебе известно, любовно убранный лилиями полевыми плыл, и был не полдень – тут ты ошибся – а наступила полночь, когда двойные образы бегут по воде, и старухи свяченым маком засевают углы своих вонючих домов, – то самое время, когда можно спереть ящик с вермутом и закопать в городском саду. И в это время, учти, не в полдень, я коснулся беспечно плит, истекавших песком. И стал невидимкой.

Последнее письмо, которое я решаюсь привести. Последнее перед новогодней открыткой, после которой и в самом деле происходит чёрт знает что…

«Любезный Юлий, времени прошло порядочно. Нахожусь на больничном. Насморк, кашель, голова болит. Недуги не ахти какие, но докучают изрядно. Рад, что ты написал. Несколько дней назад я встретился с Ариэлем, ты должен его помнить – один из постоянных клиентов Михаила Самуэлевича. Он проездом в Одессу, был здесь по каким-то делам несколько дней. Спешил. Мы ни о чём путном не поговорили. Тебя, кстати, хорошо помнит. Он уехал, а я задумался. Говорить об этом неприятно, но факт остаётся фактом. Хочу сразу же сообщить тебе некоторые вещи, до которых я додумался: во-первых, молодость моя прошла, и во-вторых, прошла совершенно бесполезно. С одной стороны, я этому очень рад, а с другой… как тебе сказать: грустно. Кажется, так, если не вдаваться в патетику?.. Зрелость и возможная старость ничего мне не обещают. Эротические экзерсисы постепенно утрачивают свою притягательность, мои занятия филологией неглубоки, носят эпизодический характер и вряд ли представляют собой хоть какой-то объективный интерес.

Я не стал бы останавливать твоё и своё внимание на таких тривиальных положениях, если бы не одно: те, кто был рядом со мной, те, кого судьба поставила около меня, – тех людей почти не осталось. Я глубоко чужд всякому проявлению немецкого романтизма в дружеских отношениях – проливать сопли из-за так называемого духовного родства, метафизической близости не по моей части, тем более, что меня всегда тошнило от «общего дела» каким бы оно ни было: религией ли, искусством, пьянством – уже и любовь между мной и женщиной угнетает, она предполагает, прозрачно намекая на двоих, вероятие некоего «общего дела», чего я всю жизнь бежал, и вот добежал… При всём при том, такого рода взгляд на вещи, т. е. трусливое, рабское и сентиментальное тяготение к пафосу всеобщности, пагубен для наших мест, излишен, искусственен. Лицейских традиций, царского села, отечества с большой буквы вкупе с родиной, перевитой то белыми, то алыми лентами, у нас не было.

Да и слава Богу, что лишь по книгам и мутным гравюрам известны нам и то и другое. Впрочем, не стану распространяться о мнимых и настоящих ценностях, но прежде, чем возвратиться мыслью к друзьям, дававшим мне силы не стать тотальным идиотом, не помнить о царстве дураков, умильно порхающих под сводами березовых рощ, я позволю себе заметить, что, живя, так сказать, на отшибе, выпрямив ладонь, в которой не удержаться ни одному флагу, мы кое-чего достигли. Возможно, ты найдёшь меня чересчур резким, а в моих словах отыщешь отголоски того же Горация Уолпола, но, тем не менее, это так. Прибавь к сказанному своё давнишнее рассуждение – как ни вспомнить! – о цитатах. В конце твоего рассуждения, мне кажется, было что-то о трудности избежать цитат даже в смерти.

Так что же мне остаётся? Процитировать смерть героя? В любом смысле – и в ироническом, рассыпающемся сразу мелким бисером, и в тугом желваке общепринятого – она меня не устраивает. Геройски закончил свои дни Григорий Брусилов, странствующий философ-грузчик. Он купил дом, созвал на новоселье друзей и после их ухода захлебнулся в собственной блевотине. Да, выпито было достаточно. Как герой умер ++, с которым я провёл в незапамятные времена четыре месяца в тюрьме. Он, к слову, был до корней волос напитан восточной мудростью, и кое-что я перенял от него – во всяком случае больше не крал сковородок с жареным мясом. В последнее время он заметно состарился, стал угрюм, озлобился, но очарования своего не утратил. Накануне его самоубийства мы вместе провели дивный вечер, украшая беседу присутствием дамы. Это был прочный, устоявшийся человек, с определённым и чётким мировоззрением. Таких теперь нет. При прощании он рассказывал гостье, напичканной Бодлером, Мандельштамом, Ахматовой и прочей поэзией, одну из тех своих историй, которыми в приступе меланхолии он пичкал знакомых. Мы как раз проходили мимо здания бывшей городской мельницы. Оно разрушено и не восстанавливается. Видимо, души ответственных работников тоскуют по приведениям. Стены изветрены, балки обрушились, романтическая луна сверкает в совиных очах. Нет, более дурацкого места не сыщешь нигде. Наша Ундина с сигаретой в зубах умилялась красочностью мест, полной луной, тишиной и нами, то и дело восклицая: «Кто бы мог подумать: всё так мило. Каждый день открываешь для себя что-то новое… ну что же вы молчите? Играете в угрюмых рыцарей?» – «Да нет, – пробормотал он. – Куда уж нам играть с кувшинным рылом. Я в этих местах попросту давно не бывал», – произнёс он, испуская вдруг жалобный стон. «Что с вами? – осведомилась Ундина. – «У вас ипохондрия?» – «Его тошнит», – заметил я. – «Каждый раз, когда я здесь, меня тошнит», – подтвердил он. – «Какие вы смешные!» – рассмеялась она. – «Меня тошнит, – упрямо повторил он, и тон его переменился. – Здесь мой дед, когда ему было двадцать лет, расстреливал людей не дрожащей рукой. Ах, мама! – застонал он и опустился на колени. – Сколько она вынесла… Моя мать любила, а отец того, кого она любила, здесь, в этом месте – к стене лицом, под духовой оркестр, под «Прощание славянки», – и прощай, белый свет, летите, голуби. Вот так… – вздохнул он, – шинель до пят, а я выкидыш. Тут и появился на свет. Теперь маршей не могу слышать, не могу!» – «Он что, не в себе?» – спросила дрогнувшим голосом Ундина, – «Нет, – покачал я головой. – Нет». Тогда она, преодолевая смущение, обратилась к нему: «Сколько же вам лет?» – «Больше, чем вам – нелюбезно ответил он, – я весь седой, я только крашу волосы».

Утром он повесился. А через день пришла от него открытка (почта… метафизический оттенок) со следующим текстом:

«Саша, ты понимаешь, что это совершенно нелепо, банально, скучно и сплошная безвкусица. Ну нелепо, ну пошло, ну… ну допиши, Бога ради, доскажи сам – что. А я просто не хочу. Не хочу и всё!»

Похоже, он оправдывался передо мной. А теперь, похоже, я оправдываюсь перед тобой, потому что прочитал в твоих письмах (как говорится, – между строк) начало ненужного умиления и восхищения прошлым: тем образом жизни, который, по случайному стечению обстоятельств, мы вели когда-то в Киеве. Уж больно быстро конкретная дата превращается в когда-то… Образ жизни всего лишь образ жизни, и их, если не подразумевать привычные границы, невероятно много. Образ образом, а моя жизнь – словно стёртая экзотическая пластинка, которой можно при случае похвастать, но слушать которую бесполезно, так как кроме шипения и треска ничего не разобрать. У меня нет никаких знаний. Не наделяй меня ирреальным всеведением, не надо. Я никогда не был учителем, я не хотел им быть, и ты не настолько глуп, чтобы меня не понять. Да, правда, когда-то я выбрал статус наблюдателя, но наблюдения, скажу откровенно, подходят к концу. Вывода я сделать не в состоянии. Поиски магической формулы – не мой удел.

Да, ты прав, имея в виду филологию – мной прочитано некоторое количество книг, и теперь я добрался до определённого пункта в обширном, однако довольно сузившемся ландшафте общих мест (как всё быстро делается!), где вынужден остановиться, чтобы не превратиться в Вечного жида, странствующего по одним и тем же местам и натыкающегося на одни и те же лица. Вот ещё причина, мешавшая отвечать на твои письма. Вечный жид, быть может, овладеет (или уже овладел) жанром путевых заметок, набьёт руку… Но толку-то? Не взыщи.

Я, наверное, скоро женюсь, есть тут одно трогательное существо, которому кажется, что я талантлив, любопытен, по сути своей схож с известными примерами такой же талантливости, что у меня глубокая добрая душа, и я способен воспарить, и что для этого нужно лишь её внимание, любовь, и она готова стать жертвой, готова нести свой крест, только бы её избранник – то бишь я – устремился через тернии к звёздам; и другое, – давно знакомое, состоящее из всё тех же глаз, рук, свежести после дождя, пустых улиц…

Вот я женюсь, забуду о вине, куплю себе очки с деревянными стёклами и железную скрипку. Читать буду мадам Блаватскую и мемуары кретинов. Прощай. Не помни обо мне… (цитата?), твой А.К.

P. S. А буде снизойдёт на тебя благодать и захочешь написать воспоминания обо мне – в назидание будущим детям – не премини сказать, что я носил усы, любил кошек, собак, детей, перед смертью перешёл в католичество и написал стихотворение. Стихотворение выдумай сам или попроси кого-нибудь. Много не плати. Желательны октавы, за неимением оных сгодится и сонет. В стихотворении можешь меня изобличить как заклятого эпигона. Кланяйся кому надо».

Кланяюсь. Поклонился. Выпрямился и сказал, что перед тем, как мы стали сжигать книги, расчистили стол. Смахнули в горсть крошки, швырнули в угол. Мы выбрали дом, сообща придумали стены, кто возле сего стоял и какое выражение лица было у него, мы придумали содержимое кладовых – по сколько венков шелковистого лука грузно повисало на крюках, вбитых в потолочные балки, что напоминали трещины, танцевавшие на потолке, как пахло мышами, подсолнечным маслом; мало-помалу мы привыкали к теплоте и невнятности комнат, успев, прежде чем выйти, разглядеть высокие стенные часы с медным ликом. В часах дед прятал бутылки, в подвале часов, куда опускались гири – тонкие лампы, набитые дробью. Бутылок не довелось увидеть, зато в углах за срок нашего пребывания успели распуститься белые восковые маки с иссиня-чёрными натёками изнутри. Мы успели даже сжечь руки известью, которой стволы покрыты весной.

Но ещё весна, весна! Едва не упустили из вида, ведь выбирать удобные для души сезоны тоже входит в нашу задачу, впрочем, какая разница! – лето во много крат благоприятнее для шёпота под деревьями, нет, для крика под деревьями, нет, для бормотания под деревьями – бормотания, шёпота и крика – лето благоприятно.

Воздвигнув среди объедков этот дом, мы было протянули руку к растению – ведь некогда всё было исполнено высочайшего света, – нашли в нём сходство с одним из деревьев, под которыми шёпот, и крик, и бормотание, и лепет любовный, подняли руку и машем, машем рукой. Сколь долог час встречи. Сучья и листья будут шуршать влажно, тереться, поскрипывать о рамы. Второй день не будет униматься дождь.

Рассказывать – что рот раздирать пальцами до ушей, ухитряясь, при всём том, чтобы выходило красиво, изящно, не коробило – значит, подальше, подальше, из последнего ряда смотреть, или ещё дальше – с улицы, подставив небу голову, а там, глядишь, закогтит её луна.

Вымысел! Чистейшей воды вымысел – и мои пресловутые сомнение по поводу целесообразности (не слово, а сороконожка перламутровая), и рассуждения о подлинном и не подлинном. Праздные выдумки.

Время, скажем так, – это часы. Состоят из круга, как обычно. Ни что иное, как часы – в раскрашенном корпусе, со звоночком, со стрелками, с эмалевой цифирью. А затем…

…достаточно и того, что я во взмокшей ладони сжимаю игрушечное дерево. Вот хорошо, вот ладно, вот ответ на небывший вопрос, – давно ли и он был вымыслом? Догорает дотла сигарета. Погасла папироса. Прогоркшая трубка точит вязкую горечь. Огонь пережёвывает книги. И что-то о доме, о его стенах, окнах, мелко изрезанных уставшими рамами, что-то очень сентиментальное, сродни скрипичному концерту.

И о книгах, о том, как они неуследимо умирают, обрекая на изобилие стенных часов, будильников, хромированных наручных…

…и точно так же, как пересматривая чужие письма, чужие записи, мы находим, что ложь, ложь! Ложь сочится изо всех буковок, из ноздреватой бумаги, сладкий трудный пот лжи, так обнаруживаем, что дерзновенный полёт, порыв, откровение – ни что иное, как гримаса, и надо долго петлять в закоулочках, переулочках, чтоб убедиться, как витиеватое полое тело опыта необратимо разрушается – участь покинутых городов, о которых тоже в книгах, в письмах, но и первые и последние так непрочны. Стеклянным бредом мелькают в пальцах шарлатанов слова, хрупко обрушиваются геометрически исступлённые стропила календарей, сходят с ума часовых дел мастера, подымаются в цене вороньи шубы, а нагой оскал собеседника, будто мёртвая кость, нездешним светом озаряет лицо. Окна закрыты.

Поднимается пар от чашек. Северная прохлада наконец укрыла от тягости южных лет. Я и мой приятель – унылые, спятившие, сидим в комнате, уставившись в чай. Он осуждает меня, выискивая подвох, осуждает меня, не зная, что направлен уже ласковой рукой к Фонтанке, к автомашине с надписью «Хлеб» и каждое его слово, каждое его многозначительное отточие, вибрирующие в голосе конфетной фольгой – крохотные отрезки пути, который ему суждено было пройти в недалёком будущем, а сейчас – словно по карте, которой его научили пользоваться ещё в школе, когда обещали будущее, обещали страну, испещрённую молочными реками славы, сплошь и рядом заставленную кисельными берегами благоденствия.

Нет, Амбражевич, ты – дурак. Ты – Марсий без флейты, у тебя оказался кукиш, а не камышовая трость – вот и играй на нём. Играй!

Скука одолевает меня. Скатываются капли, долго раскачиваются, прежде чем оторваться, отделиться, преломив в падении скудный луч фонаря – хромой изгнанник улицы.

Так вот оно что! Это осень? Не весна? Никакого сада? Вот почему стоит запах горелой бумаги… Исход дня, вечер, мерно движутся капли иссякшего дождя по волосяным дугам траекторий, и огонь – вот почему! – не приподнимает синее фосфоресцирующее многоглазие в бесполезной печи – осень? – царь возвращается с охоты, насытив тетиву звоном, напитав жало стрелы полётом, глаза спутников – печальной осенней кровью, царь к тому дому держит путь, но пуст твой дом, царь, пуст твой дом, полковник.

В окне стена. На столе стопка страниц. Не угадать разницу между дождями. Стоит на подоконнике стакан, наполненный до половины водой и опять – тогда, когда писал, тоже ведь думал о стакане, однако не забрал его, не вылил воду, о дожде думал, об окне думал – брал совокупность их, как залог безопасности. Я смотрю на свидетелей моей наивной нищеты: стакан неизменен, не стал другим дождь, по-прежнему глядит стена, мелодично стучат капли: нет убежища.

Уж какая страница прочитана, сколько времени сижу оцепенело, не читая! Ах, сколь нетрудно было начинать. Фабула элементарна, персонажи известны от ногтей до корней волос. Карандашом по страницам, по ступеням обманчивого, под стать вечерним теням сходства, чтобы потом произнести: «Я это сделал. Сделал это я!» Никто не нашёл меня в моей собственной истории – я восстановил время, вывел заново стропила пространства, которое тут же оставил, потому что было, что оставлять, уносить с собой, напевая «я это сделал, я…»

– Сделал это ты, – говорит Соня и поднимается.

Как она некстати! Опускает ноги на пол, поправляет на плече ночную рубашку, протирает глаза.

– Летом… и светло, – говорит. – А ты чего не спишь?

Я вспоминаю, что в окне должна стоять звезда. И, правда, она видна, желтоватая звезда. Не прекращает стучать в окно бабочка, жёлтая звезда. И бабочка, и тёплая речная звезда состоят из меня, моих воспалённых глаз, ладоней, прижатых к рёбрам, а на шее у подбородка пульсирует горячее пятнышко. Приближаясь, как и плясунья на кладбище, загробная жена моего отца с коровьим позеленевшим колокольчиком на шее – Сильва, городская сумасшедшая, приплясывающая в смраде своего давно немытого тела, приплясывающая, подпрыгивающая и почесывающая под мокрой юбкой, гнусавящая и поющая тайные слова любви: «благородный человек полковник, на холмике мягко спать будет, благородный человек военный полковник, пускает к себе – чтоб его мамочка здорова была, чтоб его мамочка здорова была» – пляшущая баядера погоста, как цепи наматывая, повторяет, но как бы точкой бьющейся, припухшей горошиной желёз у подбородка в излучине сонной артерии она, приближаясь, набухает, а когда жечь начинает – к солнцу тогда смерчем пыль идёт, застилая поля – не поля, и облака как облака – изваянные бережно утренним ветром. Из пара, слышали мы, из неокрепшей водяной пыли, из гибких селеновых жил, белой слюны птичьей. И я начинаю хохотать.

– И чего ты хохочешь? Всех разбудишь!

– Ты помнишь Сильву? – спрашиваю и, не ожидая подтверждения, рассказываю, как однажды заночевала она по своему обыкновению на кладбище, на свежей могиле, замотавшись в бумажные ленты венков, покрыв себя еловыми пахучими лапами, а ночью, заслышав разговор рядом, перепугалась, бедная, вылезла и опрометью бросилась бежать, придерживая на голове, всем известную шляпу с гипсовыми птицами и вишнями; и как парочка, собравшаяся предаться утехам любви, бросилась в обратную сторону и напугала своими всхлипываниями множество парочек, устроившихся под вековыми липами, и те тоже бежали, а во главе бежала Сильва, орущая благим матом: «Из мёртвых восставшие!», и они – нечленораздельное. Толпа неслась по главной улице, смятение увеличивалось. Хлопали окна, в подслеповатых домишках у реки, бережно хранивших память о погромах, поднялся женский истошный вой. Одни кричали, что поймали душителя с верёвкой, другие – что загорелась гостиница «Савой», где заживо сгорела делегация братской страны, третьи вопили о комете, якобы показавшейся в виде гигантского окровавленного ножа на небе. Тем временем Сильва упала без чувств, и вскоре всё прояснилось.

– Так что же я сделал? – спросил я, обходя стороной палящее средоточие на шее.

– Ах, да… Ты подошёл ко мне во сне, – начала она и осеклась. Пальцем показала на звезду и оскалилась. – Подглядывает… ты подошёл ко мне и наклонился, а мне показалось, что я сплю… но я не хотела притворяться и открыла глаза, а ты, мне так показалось, понял, что я не сплю, и я даже услышала, как ты вздохнул, и немного стало от этого легче, потому что, когда я спала, то есть лежала с закрытыми глазами – звезда светила очень ярко, не так, как теперь, гораздо ярче. Ну, а после того, как я увидела тебя и то, что ты не спишь, мне стало спокойней, легче… ну, мне было чуть тревожно, знаешь, такая поволока тошноты, как на карусели, словно я знала, что ты намерен делать, а я и впрямь чувствовала, как ты подошёл и наклонился, и потом (может быть, я взглянула на тебя… кажется, ты протянул руку) – меня прямо обожгло всю. Я… ну, конечно, я знала ещё до того, как ты наклонился, что ты собираешься делать, а что дальше или что до этого виделось смутно, только чувствовала – должно что-то случиться, и вовсе не то, что ты меня разденешь. От этой мысли (представляешь, лежу и думаю!) даже прохладно стало, будто дымком потянуло мятным и одновременно стыдно немного – в первый раз видеть своими глазами и чужими глазами, всеми глазами видеть себя и как кто-то раздевает меня, хотя знала, что это ты, а если бы не ты – глаз не смогла бы открыть, ну, а ты увидел, как я их открыла и посмотрел очень внимательно, может быть, со злостью посмотрел, ну, а мне сразу легче стало, когда я поняла, что ты видишь меня, и видишь, что я не сплю. Не объяснить, но я испытала настоящее облегчение… – …потому что я никогда не испытывала такой близости ни к тебе, ни к кому-то, а до кого-то – не передать, как далеко было, будто он в бинокль перевёрнутый попал, ну как попадали джины в сказках, и вообще кого-то, наверняка, не было и тут, точно не помню, кажется, я мельком подумала, что звезда совершенно жёлтая, вот эта в окне – светившая в лицо, когда я спала – это ад, но тоже как в перевёрнутый бинокль, и где мы лежали, убей меня, не помню. Ноги гудели, я их сбила, потому что шла очень долго босиком. Ну да! Слушай, мы долгое время шли, ты говорил, всё повторял, что, если успеть, можно будет застать герцога.

«Герцога?» – удивлялась я и спрашивала тебя, опять догоняя: «Почему герцога, теперь нет герцогов», – во всяком случае, там, где мы находились, их не должно было быть. Ты не помнишь, ты не мог бы вспомнить, куда мы шли? Ну, конечно, нет! Но либо так, либо иначе, вначале мы шли по дороге, она плавно поднималась в гору, сворачивала налево. Потом загорелся огонёк и возник дом, но ты сказал, что это не тот дом, какой нам нужен, а я вроде сказала, что нам совсем не надо дома, а ты сказал, что дом нужен, только он в других краях, и там течёт ручей, по которому плавает солома. Меня твоя солома почему-то ужасно насмешила, какая нелепая солома… я представила живую солому, которая плавает нагишом в белой шляпе и никого не стесняется; и когда началась гряда белых камней, я присела, потому что под ногами очутилась брошенная детская игрушка. Только вообрази себе, я никогда прежде не встречала таких игрушек, – присела и порвала ремешок на босоножке и поначалу обрадовалась, потому что порядочно натёрла ногу и было больно идти, а потом вспомнила, что босиком не протяну долго и уснула в траве, над головой ветер гудел, как в пустой бутылке… неужели она всё время здесь висит, напоследок подумала, и проснулась от того, что ты наклонился и был не ты, но никем не был… вот. Я тут же догадалась, что ты никто. Помнишь, я сначала говорила, что было тревожно, звезда била в глаза, так это, когда я лежала в траве, она светила надо мной, но, может, я спала одну минуту, не больше, потому что ты сразу наклонился надо мной и приложил к животу руку, и я увидела, что ты расстегнул мне живот и погрузил руку туда, а сам нахмурился. Мне было щекотно, я спросила себя, едва сдерживая отвращение, что ты там сможешь найти, – ведь я не знала, что у меня там, а ты так спокойно всё это сделал, как врач. Потом я сказала одну-единственную фразу и тут же её забыла. Но именно в ней и заключался смысл всего сна… и в белых камнях. Я мысленно вернулась к ним, ходила как бы около, но тут позади меня вместо дороги, по которой мы шли, образовалась улица под снегом, всё под снегом: и крыши, и люди, а я была босиком, в летнем платье, и шёл отовсюду снег очень тёплый, и я совсем забыла, что ты расстегнул меня, трогал меня, и меня тошнило, тошнило и тошнило, и я думала, что вот, дескать, не выйти мне из этой улицы. Хорошо, что ты меня разбудил. Правда, я почувствовала, что ты наклонился, и проснулась.

Соня зевнула, потянулась, бросилась в постель и пожелала мне спокойной ночи. Ночь была беспокойной, ночь лихорадило маслянистым жаром, и она не влекла спящих плавно и неустанно – вертела до головокружения на одном месте, бросала на отточенные зубцы дневных хребтов, иссекая снопы видений отчаянной голубизны. Тот год ознаменовался миграцией божьих коровок. До вечера, до заката стадами перелетали они, застилая свет разветвлёнными траурно-багряными роями. По ночам нещадно жалили, тонко, непонятно, противно.

Сбрасывая иногда простыню, которую приходилось из-за жары мочить в воде ради сомнительного облегчения, я становился свидетелем отвратительного зрелища – кишмя кишели божьи коровки в постели, по стенам, на полу. Шелест на слуху, зудящий шелест по телу. Возможно, я немного преувеличиваю, может быть, их было не так и много – было, не было… – но сейчас то (одно из десятка) лето постепенно окрашивается в тона апокалиптические, приобретает новое звучание, устрашает возрастающим шелестом, застилающим древесную, незамутнённую тишь. Оно вскипает, бурлит. Котёл, варево!.. Оно отвращает меня. Однако следует запись, из которой явствует нечто противоположное моему замечанию:

«Надо дождаться лета. Может статься, ты дождёшься его – считай, тебе крупно повезло, считай, ты добрался до дома. Никому не нужны доказательства того, что и так известно. Ты начни не так – терпеливо втяни воздух, и о чём бы ты ни говорил, всё окажется так, как захочешь. Поверь, я видел многое, не перечислить того, что довелось встретить. Нет человека, во всяком случае, я не знаю такого, который бы за один год не столкнулся со всем – ты понимаешь? – со всем, что составляет его будущее и прошлое! Неудивительно, что, когда это происходит, рассудок не повинуется человеку, если, разумеется, не обращён заведомо к двум-трём вещам. Я, плохой советчик, в довершение скажу, что иерархия, в которую мы помещены своей волей, не позволяет мне раскрывать карты, и всё же – ежели найдёшь мужество в себе, ты переживёшь возвращение, снова удалишься, уйдёшь, не тая никакого сожаления. Притча о блудном сыне известна нам не до конца… А хочешь – назови это любовью. Вреда от того не будет».

Тут вступает знакомый голос, преисполненный самонадеянности, поспешности, гордости, словом, всем тем, чем богата опрометчивая юность:

«Ах, старый, любезный сердцу моему друг! Не всё ли равно, у кого молить милосердия и кому нести слова утешения. Пускай у самого себя, пускай самому себе…» – в таком же духе и дальше.

Противоречие налицо. Не углубляя его, обходясь свойственной трюизму очевидностью, оставив соблазн находить противоречие в противоречии и новое противоречие в новом; не прибегая к безупречности симметрии – (видимо, кто-то помнит, что для определения ценности зеркала к нему подносят спичку и по количеству отражений огня судят о так называемой «глубине» амальгамы).

Замечу, что первая реплика предназначалась Герцогу. В его уста я вкладывал восторг перед тремя благостными месяцами созревания и плодоношения. Себе же оставлял роль невразумительного уклончивого восклицания, должного оттенить естественным недоверием с неизъяснимым, теснящим горло счастьем – его речь.

Я взыскивал меру и сухость, чтобы оградить себя от пенного, дикого восхищения – и он, и я… теперь, я не могу без ясно ощутимой неприязни думать о том, что раньше привлекало меня.

Достаточно того, что я теряюсь в догадках, почему раньше мы любовались смуглой летней кожей, загоревшими руками, находя и рукам, и листу, и лучу множество мест в воображении и в языке, который расцветал странным движением, ничуть не напоминающим ни движение воздуха, ни неба, ни планет, ни травы. И всё же в нём присутствовали призраки и того и другого. Робко и стеснённо начинали выговаривать мы, как бы произнося первые слоги повиновения, ученичества – что слово так далеко от действия и предмета, как… элементарная физическая частица от вполне осязаемого стакана с вином, хотя и первое и второе, по утверждению знатоков, несомненны. Но и знатоки, видели мы, тайком вели записи, где говорилось о других пределах, о других рубежах. Не вещью пленительной и воображением ограничивали они себя и свой рассудок, искали сладострастно отсутствие, почему раньше…

Почему теперь не золотистые витражи небес, не телесная стройность, сопряжённая волшебно с душевной лёгкостью, а разящий пот, провалы на месте чудесных бело-чёрных плетений дня и ночи, беспокойство, смятение?..

Непосилен труд идти за самим собой.

Затем – я отказывал доказательствам; ныне раз за разом всё больше думаю о них, ищу их, подставляю готовые – положить бы конец бесконечной смуте, выйти из круга оборотней-явлений. Но ведь я и сам оборотень! Не так ли? О, ни к чему не обязывающая гипотеза, неряшливое предположение – не обязательно вызывать в воображении образ ведьм, вооружённых угольями глаз, горбатых чернокнижников с клыком, торчащим изо рта… обыкновенный салонный фокус – довольно и того, что просматривается в нём мутноватая точка.

Необходима лунная ночь. Тогда я был молод. Пил вино, где придётся, не чурался никакого общества, спал там, где многие не спали, просыпался утром, жил, одним словом, прилично, наблюдая исчезновение собутыльников в мире голубей, изъеденных пухоедом, ласточек, скользящих высоко и сладко на бездонной глубине лилового неба.

Раз за разом пили мы вино – каждый заливал им то, что считал нужным: я, к примеру, обречён был пить тот глоток, который не выпил в утро пожара, когда бабушка стояла у окна, и туман расступался перед форштевнем самого прекрасного корабля из всех бывших когда-либо на свете – огня.

Раз за разом умиротворялось к вечеру светило, утихал зной, растворялись подъятые холмами улочки, походившие, скорее всего, на лестницы, уводившие в Печорск, где были и милые дома, и плескалось бельё на верёвках, и втягивало падение со стены монастыря в синюю пучину полдня, где кручи, густо поросшие ольхой, и дни угловаты, как подростки. Размывались улочки, подъятые холмами, обманчивые тени удлинялись, следуя часовой стрелке, а над крышами появлялась безмолвная фигура пространства, закованная в светлую броню уже невидного солнца – розово и сумрачно блистала она.

И как яблоко осенью наливается последней тяжестью и смыслом, так и вино наливалось забвением и беспамятством, обретая привкус вечера венозного успокоения, но томил тихо стоявший светозарный призрак над крышами, и по мере того, как тяжесть вина становилась с минуты на минуту непереносимей, – томление разлуки, предчувствие её обращалось в хрустальную судорогу горла.

На предплечье обугленного призрака возжигалась желтоватая звезда. Как девушка, плакал Михаил Самуэлевич, прижав ладони к глазам, ещё круче горбился Ариэль, проливая на землю остатки из стакана. Мелькали улочки, коридоры и закоулки, где голубиные стада пасли старухи в истлевших платьях, – о, как прекрасны были они когда-то!

– В этом есть резон, – кивая в сторону Михаила Самуэлевича, говорил Александр. – Причина его слёз проста и понятна. Он забыл, кому молиться, он боится ночи, он не знает, кого просить о покровительстве. Присутствующие согласятся, что нам крайне необходимо найти покровителя. Святой Никола и иже с ними – не для нас. Девальвация античной рухляди отталкивает, невзирая на многие положительные черты. С язычеством давно покончено.

Михаил Самуэлевич? Наше положение доказывает, что его кандидатура подходит по многим пунктам, однако, увы, он совмещает два качества, которые сводят на нет его предполагаемую влиятельность: он пьёт и плачет, захлёбываясь в слезах и в разведённым его же дрожащей рукой вином. Чувствительность сердца не так страшна, как любовь к деньгам, – читай классиков.

Шива? Есть в нём положительное зерно в виде, так сказать, его третьего глаза, позволяющего надеяться на бдительность, однако плясун он! – пропляшет, и ухнуть не успеем. Да потом обилие рук… мне, честно говоря, подозрительно всякое обилие.

Средневековье? Смешно. Местные культы предоставим структуралистам… Что же остаётся? Герцог.

– Это какдетский карточный фокус. Что вам больше нравится – черви или трефы?.. а карта на карман.

– Верно. На кармане карта, а на карте – Герцог. Вот и прикончим ещё полторы бутылки во славу Дюка, покровителя бездельников и пьяниц, лгунов и выживших из ума поэтов, сумасшедших художников, всякого гада, зверя полевого и прочих. Выпьем за пророка сто пятьдесят первой гражданской войны, которая обнаружит себя каким-то летом, и будет это очень давно, так давно что не упомнить, кто первым сказал о ней. Скоро придут холода, мы редко будем видеться, но орифламма Герцога не оставит наши головы своей сенью ни в лютый мороз, ни в жару!

Дюк! – через много лет не прекращаю вторить я.

– Вот о тебе каждый раз сначала, и каждый раз впереди маячит утро, и каждый раз в это утро моя мать стоит без движения с ведром воды в руке, и каждый раз ветер тихо шевелит цветы на её платье, волосы шевелит, – она не простит мне того, что я пошёл с твоей карты, – как во глыбе льда стоит она, и я каждый раз вынужден мучиться тем, что снюсь ей под утро сбегающим по ступеням школьной лестницы, в коротких штанах, с удивлённым голубым лбом, мимо подвязанных пёстрыми тряпочками фикусов – от широкого окна, вниз по лестнице, в коротких штанах, майским утром; и она смеётся ласково, с трудом двигая губами, потому что подо льдом она моей жизни, которая началась просто, просто длилась и проще того закончилась.

Тогда-то и тогда-то, числа между вещью и словом, в тот слякотный февраль. Вот ещё ведь как – Варшаву, где появился второй ребёнок полковника Теотокопулоса – никакого не грека, а уроженца Херсонской губернии (плечист, невысок полковник, крепко всажена голова, бритая по тифозной курсантской привычке), заволокло крахмальным туманом, комендатура приостановила движение. За несколько часов город настолько пропитался сыростью, что папиросы не раскуривались, спички не загорались, регулировщики и с двух шагов казались не людьми. Накануне, после обеда полковник сам отвёз жену в госпиталь, медленно тыкаясь виллисом в незнакомые развалины – искал дорогу покороче – а последовавший вечер и ночь, когда особенно сгустился туман, он, не снимая кителя, лишь два крючка на вороте расстегнув, просидел без света у фальшивого камина.

Хозяйка дома пани Квятковская, вдова аккуратно уничтоженного в первые месяцы оккупации доктора римского права Тадеуша Квятковского, не уничтоженного, а, скажем, просто выдутого в огромную трубу облачком гари навстречу серенькому низкому небу вместе с необъяснимым запасом тончайших наблюдений по части права, – молилась наверху в душной спаленке органному Богу. Молилась она обычно до тех пор, покамест на цыганском лице растительно-извитого распятия не показывались черты её развеянного Тадзика. Тогда вдова шёпотом просила Бога простить ей невольный грех, осторожно прикладывалась губами к жёлтой стопе, украшенной замысловатым завитком крови, и спускалась на кухню, где любила допоздна просиживать с ординарцем, степенным пышноусым вором. Пани она любила и вслух восхищалась её прекрасным бюстом, а также бархатистой кожей лица. Пана полковника отчаянно боялась, частью из-за фамилии, частью из-за звания; впрочем, в знак своего расположения, вместе с тем, не забывая презрительно подбирать губы, ежедневно ставила в японскую деревянную вазочку на фальшивом камине то веточку ёлки, то прутик, то фиалку, подаренную давнишней подругой и соседкой пани Новаковской.

Полковник сидел у камина, в котором никогда не горело. Коробился тусклой позолотой дракон на боках вазы, листалась отсыревшая толстая книга. Полковник закрывал её и через минуту снова открывал. Свет он не включал, будто дремал. Да? Вполне правдоподобно. Ровно в двенадцать часов стеклом рассыпался телефонный звонок, и циничный голос друга, молодого хирурга Савицкого сообщил: «Теотокопулос?! Ну, всё в порядке, можешь выпить свою бутылку. Счастлив твой Бог!»

Полковник поблагодарил. Бутылки не выпил. Сел, как сидел. Бог его, действительно, был счастлив.

К утру пустился бисерный дождь, полковника порадовавший, но прекратился. Полковник, забывший было о дожде, прислушался к пропавшему шороху и пожал плечами. Он сидел с толстой книгой на коленях, глаза держал закрытыми. Несколько раз в комнату заходил ординарец, покашливал, как бы напоминая, что скоро ехать, что машина готова, – покашливал, что шофёр готов, дремлет на кухне под жалобную болтовню пани Квятковской, которой лишь на вид шестьдесят, а по метрическому свидетельству всего сорок один, – покашливал, пальцем проводя резко под поясом.

Полковник не отвечал. Но не спал. Ординарец знал, что полковник не спит и думает, знал, не размышляя над тем, что Кондрат Теотокопулос овладел этим умением исключительно благодаря, как принято говорить, стечению обстоятельств, в которых просвещённому человеку нетрудно углядеть проблески классицизма чистой воды.

И впрямь, чтобы собрать воедино время и место, нужно быть любимцем муз и баловнем судьбы! Судьба подсунула полковнику Приамурский край, 39-й год, заключение в тюрьме и капитана Канделя. Бог капитана был грустным старым Богом.

Сопенье ординарца, равно как и усердное покашливание ничуть не беспокоили полковника, не мешали ему сидеть и не думать, как делал это капитан Кандель, у которого почему-то никогда не переводился рыбий жир. Капитан был лих и безукоризнен в церемониях утренней зарядки, бритья и приятия полезных для организма веществ, – батарею бутылок с рыбьим жиром он, несмотря на официальное разрешение, тщательно прятал под нарами, аргументируя это тем, что витамины, мол, разлагаются от прямого света. Капитан говорил после зарядки, – плод раздумий: «Моё здоровье не столько моё, сколько жены, детей и отечества».

Тогда полковник в тёплой бесконечной дремоте думал и думал, – в частности, о неуловимой ошибке во внешне безупречном умозаключении капитана, наталкивающей его, ещё не будучи обнаруженной, на целый ряд мыслей, приступать к рассмотрению которых полковник несколько побаивался. Неведомо какую форму приняли бы они в дальнейшем, неизвестно какую форму принял бы полковник, проследуй он за ними, когда бы не ежедневное созерцание соседа, выпуклыми семитскими веками закрывшего глаза – и с утра до вечера: о жене? – кивок головой из стороны в сторону, от стены в стену, о детях? – тот же кивок, об отечестве? – маятник, туда-сюда. Или всё снилось полковнику? Можно было спеть «а ну-ка, девушки…» – результат остался бы тем же.

Из намордника падал луч на колено капитана, передвигался к двери. Вопреки оптимизму, вере в несомненную связь своего здоровья с детьми, женщинами и отечеством, через одиннадцать месяцев капитан был расстрелян. Бог капитана осиротел, прикрывая воспалённые глаза семитскими веками. Дети капитана (мальчик и девочка, погодки), когда полковник спустя полгода пришёл возвращать оставшуюся, неприятно липнувшую к пальцам бутылку рыбьего жира, полезли от него под стол. Кудрявая жена что-то глухо бубнила горлом, мямлила, сдёргивала пуховой платок с шеи и не могла сдёрнуть. На половике возле полковника стояла лужей талая вода, и полковник от напряжения шевелил в сапогах пальцами ног. А когда ему на глаза попалось обручальное кольцо жены, простите, вдовы капитана, – она по-прежнему стаскивала платок с шеи и стащить не могла, дети из-под стола смотрели на лужу, в которой стоял он, – полковник Кондрат Теотокопулос вспомнил луч, падавший из намордника на колено ныне упокоившегося капитана, капитанские влажные веки, его сидение дни напролёт без единого движения, муху на стене, кроме того, кое-что ещё вспомнил полковник; с лёгким сожалением подумал о незавершённом строе неких мыслей, о некой необнаруженной ошибке – вспомнил, вздохнул и забыл. И открыл глаза свои полковник Теотокопулос, и посмотрел ими на мир, как смотрят мертвецы, и прочь ринулся от его взора мир, не рассчитывая больше ни на что.

Друзья, соратники… Вероятно, не стоит упоминать, что отношение полковника к витамину D с некоторой поры коренным образом изменилось. Впоследствии дети его перенесут рахит. Но это потом. Нам необходимо другое.

В одно раннее утро поздней осени капитан Кандель вышел за дверь, оставляя в безраздельное владение полковника умение ожидать, которое с годами Теотокопулос разовьёт в настоящее искусство. Снова заморосило. Но ожидать ли? Правильнее будет… Дождь усилился… Не ожидать… Не спать и не думать – так вернее. Остановимся на том.

Полковник опять порадовался дождю – туман разойдётся. Предоставляя ординарцу кашлять сколько заблагорассудится, он не двигался.

Победа состоялась. Ангелы войны разжирели. Полковник подписывал бессчётное количество бумаг. Диктовал, подписывал, звонил и диктовал. Подписывали, диктовали, звонили всюду. В Потсдаме, Берлине, в Москве.

Шились у лучших венских, варшавских, берлинских портных мундиры. Полковник также сшил новый мундир, благо украшать его было чем. Жёны и просто не жёны, младший и старший офицерский состав отводили душу в комиссионных магазинах.

Пили ящиками. Пили, писали, подбивали бабки, сводили, подводили итоги, подсчитывали, возвращались, шили мундиры, что любо-дорого становилось от них, и умирали от инфаркта и холодного пота после полуночи. Цинизм, бывший прерогативой медицинского персонала, проник в штабные круги. У медиков на цинизм не хватало больше сил, дрожали руки. А вскоре мёртвое тело войны стало разлагаться. Потом зашевелились осколки, таящиеся в живом мясе, и волосы под фуражками. Душевно пела Шульженко и разгульно Русланова. Война оказывалась кольцом Мёбиуса, сатанинским фокусом Эшера, дырявым валенком.

Победа могла быть дождём, проясняющим многое. Одиннадцать месяцев плюс полгода… и война. Итого? Нет, счастлив твой Бог, Теотокопулос!

В двенадцать ночи, после звонка из госпиталя, полковник нашёл, что любит свою жену не больше, чем до госпиталя. Стало быть, появление второго ребёнка ничего не изменило. О ребёнке, предположим, он мог бы думать только с некоторой жалостливой брезгливостью, но ведь не думал – потому что, во-первых, не мог, а во-вторых, ребёнок существовал как бы отвлечённой идеей вне его мышления, примерно так же, как обязательная поездка в Краков, о которой вышколенным покашливанием напоминал ординарец.

В дальнейшем – трудно вообразить до какой поры (во всяком случае очень долго) – ребёнок так и остаётся для него отвлечённой идеей, некоторой смутной необходимостью. У ребёнка будет детство – длилась идея, – но полковник к нему не будет причастен. А ребёнок, безусловно, вырастет. Ему стукнет год, потом два, три, четыре, пять: рябили успокоительные числа, словно в окошке курвиметра, прошивающего десятивёрстку.

Полковник открыл глаза и похолодел. У него есть уже один – вспомнил. И был когда-то ещё. Два, решил полковник и вслух сказал: «Да, да, да!.. Два!» После чего застегнул крючки на кителе и позвал ординарца. И не увидел он того, что должен был увидеть – огорода (где? какие огороды? туман, руины, пани Квятковская), горькой жёлтой ботвы, изломанных с полезшей ватой стволов подсолнуха, поражённых цепкой когтистой чернью у гибкого горла, сизо-лиственного малинника и какого-то ребёнка, присевшего на корточки – прутик в руках.

Скупо освещало голубое бедное солнце белую вязанную шапку – ребёнок не спал, но и не думал (Боже милосердный! Помоги Кондрату Теотокопулосу!) – глаза он держал бессмысленно открытыми.

Что толку? Каждый может посмотреть в мои глаза. Имеет на то право. Они открыты. Что прочтёт он в них?.. Каждый прочтёт то, что ему нужно. И это весьма и весьма отрадно. Иной раз я сам не утерплю и подойду к зеркалу: пальцами раздвину пошире веки и смотрю, смотрю, пока не закружится голова, пока не покатится она по зазубренным кругам, и не возникнет тот огород – первые заморозки, ореховые листья, исчерченными вздутыми жилами, в которых свернулся, почернел недавно ещё свежий, невесомый сок, брызги багрянца на верхушках клёнов, жёсткие, как надкрылья жуков, чешуйки кизила и оттаявший с одного бока комок земли, а с другого как солью присыпан, – горбушка чёрного хлеба, натёртая чесноком, лакомство деда – обломок… руины, развалины на месте кипящего сражения лета, безрадостные и щемящие, Акрополь.

Нет, не роза, а лопух, крапива, одуванчик… Не пентелийский мрамор медово искристый на изломе, а комок просоленной земли, крутой с одной стороны, подёрнутый липкой грязцой с другой, оттаявший таинственно в тишине. Нет! Не грифельная лощёная доска, к которой, быть может, вызовут кого-то, не меня, не его, чтобы, торжественно поскрипывая мелом, вывести священный: «всеми силами своей души надо стремиться к истине», не музыкальная архитектура громадного божества, исчисленного любовно пальцами геометров, – но косноязычие! описание! гибель зрения в вечном кипении воды, огня, света, воздуха. Рощи Академа…

Но я говорил не так, не так! Как всё немыслимо затянулось с того вечера!.. – я пришёл, сел. Сзади стоял позавчерашний день. Я сидел к нему спиной на венском стуле и грыз ноготь.

Я был ещё пьян, но не настолько, чтобы падать лицом в обои. Почему стыдишься минувшего? Давно минувшего, канувшего невесть куда… недавно – два дня тому назад. Почему не стыжусь того, что грызу ноготь, или того, что не уехал, как собирался, а провёл время неведомо как, неизвестно с кем, непонятно что обещая, разглагольствуя. Почему же стыдиться позавчерашнего утра, когда и сердце болело, и телефон пел вещим Сирином, когда мы шли на Васильевский остров с Амбражевичем, когда повстречали Веру и нас качали облака…

Зачем мне стыдиться того, что он угодил под машину? Кажется – что кажется? написал на обоях – и делу конец. А потом само собой, не спрашивая тебя, одно за другим. Тебе надо было уехать, ты хотел уехать. Ты стоял на Невском и думал о вокзале. Главное, что тебе надо было – ехать. Ты оттягивал – бубнит второе лицо, шестое пьёт молоко, девятое лезет в соседский шкаф за куском чёрствого батона, – да, ты, приятель, оттягивал до последнего, ты вздумал описать, ты намеревался искать себе оправдание, ты просто… не обижайся – ничтожество.

Кто поверит тому, что ты написал? Какая ты литература? – ты же притворяешься! и Амбражевича ты выдумал, и про вымысел придумал, и Веру сочинил, как художник, который сочиняет даму неглиже по аналогии с собой, и ничего такого не было, не было, не было, и говорил ты не так, совсем не так. Позволь, позволь, – второе лицо, – значит, я стоял на Невском и думал о вокзале! Выходит – я уехал? Нет, я остался. Что-что, а это известно мне определённо, досконально, остался и сохранил: воск, скатерть в коричневую клетку, косой дождь, стакан скошенный. Много всего…

Автобус опалил нас резиновым жаром, когда ввалились мы в его двери. Она пошла вперёд. Мелькнули два пятака, падая на ребристое дно облупленной кассы. Мимо, обгоняя нас, проехал автобус, набитый толстыми в клетку туристами. Она попыталась независимо мне улыбнуться, но у неё это не получилось, а из-за этого Вера в самом деле улыбнулась, хотя на саму себя досады в этой улыбке было больше, чем приязни, виноватой приязни, которую, должно быть, она хотела выразить, когда не получилась независимость.

Ну, вот… она улыбнулась. Но – то ли от усталости, то ли от жары, а может быть, напутала – словом, не смогла улыбнуться, как ей хотелось. Ещё держала разжатые пальцы над кассой, где в алюминиевых рёбрах плавали два пятака, и пальцы выдавали её с головой. Испуг, последовавший за неудачной улыбкой, полнее всего выражали пальцы.

Пальцы уже напоминали (брошенные впопыхах, сразу же забытые, покинутые на виду у всех, нагие) любовников, раскрывших тела, не прикрытых ни сумраком, ни одеялом, изрешеченных насквозь телефонным звонком. Но всё это не умещалось во времени. Она отвернулась и, хватаясь влажной ладонью за изглоданные поручни сидений, прошла к свободному месту. В голове у меня, судя по всему, – не имея отношения ни к сцене с улыбками, ни с пальцами, – ясной и готовой легла опять мысль, суть которой сводилась вкратце к следующему: в каждой жизни, заторопился я, воровато оглядываясь, у каждого из нас имеется первый покойник.

Тут я закрываю нераскрытые скобки. Спешил к началу вернуться, застать покойника, которого убрал должным образом, – он единственно подлинный, первый он, благороден, как истина! Остальных сочтём личинами, напяленными в нужный момент на него, чтобы скрыть начало в образе приличного, апробированного повседневным обиходом трупа. Я сунулся, было в тупик, манивший элегантностью чисел, их воспитанной древней скорбью, но плащ чисел… колпак звездочёта, напяленный на безволосый безрадостный череп!.. С этой точки зрения, более раннее размышление о смерти (родившееся за сигаретой в Соловьевском саду как о древе, кедре ливанском) – мнилось выморочным и чрезмерно романтичным.

…Платон – мне друг, Амбражевич – моя истина. То, что произошло с ним, меня не должно волновать. Вписывая его судьбу в рамки леденящего кровь детектива или социальных борений, я отказываюсь от истины и предпочитаю друга. Но, с другой стороны, он не изначален, он продолжение, а следовательно – напоминает мне и… предупреждение.

Лживый, пустой Амбражевич обрёл значение в смерти, он формирует мою мысль, он пророчит мне ещё не одно воспоминание, по капле высасывая меня! Но что требовало моего внимания? Что заявляло о себе? Нет, гораздо выгодней остановиться на предостережении как на самом вразумительном и доступном сознанию факте – вот и немой туда же и, наконец, приход, появление Герцога, схожее с чёрт знает чем, да и всё остальное, чего не перечесть – всё рифмуется! Нельзя сказать, что я не готов. Впрочем, о какой готовности может идти речь?

Неужели, мне не уехать? Но все вещи обмерли, точно переживая разлуку. На столе – слой пыли, по которому можно безболезненно чертить пальцем, находя в прихотливых завитушках самые неожиданные и красивые, исподволь соотнося их со столь же диковинными часами, которые мне случилось пережить.

По-видимому, не уехать. Пафос побега, погони перестал занимать меня, оставляя не имеющие никакой очевидной цены остатки. И в самом деле, словно кто-то выпил вино, а ненужный осадок достаётся во владение мне, чтобы напоминать о вине, не являясь им, сохраняя вкус, запах и даже цвет, но неспособный утолить жажду. Осадок, в котором я волей-неволей начинаю находить утешение, объясняя себе, что остаток, осадок – конечное и единственное, что суждено вину – это судьба камня, хотя бы такого, какие находят археологи: природные саркофаги, склепы, не только неподвластные векам, но и созданные ими мумии лет – стрекозы, червя, москита в янтарном леденце…

И я в Аркадии родился. Пил вино и я. Почему остановился на камне? В окне незыблемая стена. Словно по магической линии, вычерченной раз и навсегда, снуют голуби. По гребню стены, испещрённой даже в самые засушливые дни бледно-зелёными мшистыми разводами сырости. Одно пятно соткано как бы из водорослей акросифонии – мелкосетчатое, в акварельных прикосновениях стронциевой желтизны на глубоких, уходящих кое-где в глухую подспудную синеву, но всё же зелёных, плотно сплетённых жилах основы. Зелено и свежо пятно, юно и бессмертно, как луг небожителей в утренние часы, в часы, когда не только очертания, но и плоть их – цвет – суживается, истончается, превращая небосвод в стрекозье крыло, такое, как находят иногда в книгах, не открываемых десятилетиями.

В часы, когда воображение занято перетеканием песков, едва-едва розовеющих в основании столпов внезапно бьющего света – то кварц зернится, то шевелится песок в корнях, подступая к лугу, прилепившемуся на стене, но никаких табунов, никаких сребролунных стад не сыскать, тщетно напрягать слух – во дворе тихо, будто снег валит, а не дождь. И темно, точно застлано всё жёстким войлоком. Пятна не видно, но поутру, знаю, явится оно благоуханным островом, отзывающимся звонко гудящему камню горячей лазури, а я…

Я оставлю его, оставлю бессмертье, дарованное мне этим городом, оставлю безымянность и уеду, проявляясь, рождаясь как бы опять в некоем имени, данном мне с рождения, что весьма и весьма сомнительно – сомнительно всё: и рождение, и имя, и то, что меня не перепутали.

Нет, не уеду. Если будет продолжаться дождь, не уеду, не хватит сил – кажется, говорится так: «расторгнуть узы?» Нет, не уеду. А если уеду, он всё равно будет идти, иногда прекращаясь, как будто и не шёл, а потом снова – какой смысл что-либо менять? Остаётся… Всем нам остаётся, любезный, последний сеанс в кино.

Ты, не пренебрегая такой возможностью, не избегай людей, посещающих кинотеатры столь странной порой, цепенеющих бездумно перед куском белой ткани в убийственных сочетаниях тени и света – вспомни, как ты сам пальцем по пыли водишь, завитки выстраиваешь, открываешь им уши, смахиваешь в воздух, где незримые глазу пылинки уже почти ничто, даже не твои завитушки, а так – прах неслышный, не тревожащий, не беспокоящий, прах неосязаемый, как сестринские пальцы, «неужели тебя так назвали?»

«В самом деле, твое имя Рудольф? Рудольф…» – «И ничего ты не понимаешь, молод ещё. В те годы так было модно. Спору нет, сейчас тебе это диким кажется, а тогда нам нравилось. Конечно же не Рудольф. Какие родители захотят назвать таким козлиным именем своего ребёнка! журнал „Крокодил“ и только…» – «А как они тебя назвали?» – «Гриша. Да, вот так… – Гриша» – «Тебе грустно, Гриша?» – «Как сказать… Может быть, когда на кладбище работал и было грустно. Я пил тогда крепко, жизнь не удавалась. Я чувствовал, что гожусь на большее, чем сочинять речи за упокой души. Как видишь, не ошибся. Талант во мне сидел, на волю просился! А грустно, знаешь, было или будет. Такое, значит, дело… оставим этот разговор, не имеет он касательства к последним сеансам».

И к слову, хочу сообщить тебе, что совсем недавно я неожиданно посетил такой кинотеатр. Наблюдать жизнь во всех её проявлениях, диалектических противодействиях непосредственно входит в мои задачи. Притом меня всегда забавляло – какие выродки смотрят этих всех зайцев, уток, львов, ослов, царей и бедняков, когда столько дел, столько необходимо свершить – у меня так времени не хватает. Но всё-таки приобрёл билет, нашёл своё место, сел и по привычке принялся оглядываться, чтобы накопить побольше наблюдений – характерных, знаешь, всяких таких черточек…

Если кто хочет узнать, что мы есть такое вообще, тому советую почаще ходить на последние сеансы, когда крутят мультяшники столетней давности. Согласись, не хило для начала какого-нибудь эссе по социологии? Ну вот, предвкушая удовольствие от похождений занудливого зайца, я нагнулся завязать шнурок и обнаружил под ногами толстый, глянцевый журнал. Послушай, тебе не кажется, что я довольно-таки растолстел за эти годы? Многие знакомые дамы мне недвусмысленно дают понять, что пора сгонять вес. Одна, правда, баба заметила моё сходство с Бальзаком, что, как ты понимаешь, должно было мне польстить, но он же урод уродом был! К чему я это? Ах, вот что – журнал. Я полистал его, прикидывая приблизительно и так и эдак, сколько заработал бы я на таком материале, а к твоему сведению – журнал напролёт из статей, специальный, сугубый, но не в этом суть… да… вот и письмо – я говорил? – в нём лежало письмо. Кусок письма, косо надорванный. Чернила чёрные, это раз, второе – почерк размашистый, уверенный, явно мужской. Писавший, я сделал вывод, не чувствовал неловкости от помарок, перечёркиваний. Выходит он, мой новый вывод, натура цельная, решительная. Знаешь, мы, писатели, на три аршина в землю видим…

Ну, а адресовано письмецо было кому-то из Совписа или университета. Это точно, голову под «Стрелу» положу, что кому-то из этих снобов, и всё словами, что не упомнить, ничего не понять, а рядом сидела старуха, так у неё из глаза слеза текла, она подождёт, подождёт и вытрет её пальцем, палец прокуренный, меня тошнит, а глаз не могу оторвать от слезы. Тут старуха, там мороженое едят, чавкают, сзади парочка влюблённых. Так он её как до начала фильма стал целовать, так и не остановился до конца. Какой-то кошмар. Ну, старуха, ну, грузины, ну, чёрт с ними с акселератами, а немым-то зачем ходить в кино? Они что же это – по губам зайца научены читать? Смех и грех, словом. Я всё-таки начал читать и успел прочесть большую часть. Кусок текста я почти дословно запомнил, так сказать, постскриптум:

«… длительный и порой абсолютно неконтролируемый процесс фальсификации действительности привёл к тому, что твои терзания по части судеб искусства вызывают лишь недоумение, как беседы за круглыми столами, потрясающие своей откровенностью и честностью, а художественное произведение таких, например, видов (жанров? – тебе видней), как роман, эпопея, поэма, в том случае, если они не имитация и не гипостазирование формальных структур – существовать не могут, одни говорят одно, другие другое. Я же думаю, что в них отпала надобность и наряду с ними исчезла способность так называемого художественного предвидения. Ситуация настолько неправдоподобна, что нельзя не обратиться к расхожему выражению Достоевского. Значит ли это, однако, что упадок, свидетелями которого мы являемся, предшествует возникновению очередного подъёма? Если бы я преподавал обществоведение в ПТУ, я бы ответил утвердительно, с петрушечным блеском в глазах (читай журналы мод), но, к прискорбию и стыду своему, я ничего не преподаю, преподавать не собираюсь… Да и твои сомнения отношу к пагубному увлечению риторикой, совершенно неуместной в царстве голубоглазых блондинов, бесстрашных охотников и гуманистов…» и так далее.

К чему я говорю? Я говорю к тому, что, знаешь, о чём подумал, когда на экране забегали зайцы? Догадываешься? Да, надо уезжать. Упадок есть упадок, и только окончательный кретин может спутать его с ренессансом. Обуха, утверждает народная мудрость, плетью не перешибёшь. То, что я задыхаюсь тут, ясно, как дважды два. Каждый приличный человек задыхается от гнёта… мда… консервативности. Нет, ты ответь мне прямо – какой конформизм! Нет, ты оглянись! Ты во гневе оглянись! Ты представляешь? Зачем далеко ходить?

Вот тебе пример из жизни. Я сдаю повесть, где рассказываю о двух совершенно безобидных, безвредных людях. Обрисовал, знаешь, так – с юмором, беззлобным, чеховским таким юмором. Два характера, ИТРы: она ищет идеалы, не удовлетворена, не хочет варить суп, то есть сама хочет творить, а он тоже… ну, такой себе нормальный, обыкновенный человек – хомо сапиенс – представляет себе любовь по-другому: хочет уюта, тепла. Всё это я подаю многопланово, во всех срезах, как у Трифонова, – разумеется, совершенно независимо от него, в другом плане. Ну, и у них там заваривается настоящая каша. Пограничная, так сказать, ситуация в таком разрезе – начальник морально устарел, а он, то есть её муж, не поднял в нужное время голос, чего она, как ты понимаешь, простить ему не может. Презирает, оставляет, стало быть, – естественно! – уходит к молодому социологу, которого бросила жена, потому что, вопреки первой, жена социолога хотела уюта, комфорта, всей этой пошлости: особые холодильники, знаешь, машины, курорты. Что характерно, социолога Павла я направил в отдел для того, чтобы вскрыть некомпетентность старого начальника, проваливающего ответственное задание. Понятно? У них происходит открытый разговор. Всё всем становится ясно: начальник – рухлядь, он сам признаёт своё поражение, сдаётся, припёртый к стене неопровержимыми доводами – факты, факты! – а Павла, социолога, неожиданно для него самого ГЛАВК назначает руководителем всего НИИ, в котором работают мои герои. И вот тут начинается обратная карусель – она спохватывается, потому что как бы открывает в любовнике черты карьериста, не понимая, что таковы, на первый взгляд, новые качества бескомпромиссного работника, вскормленного молоком НТР, который, в ущерб личному счастью, ворочает делами, словно Микула Селянинович. Я эту параллель, надо сказать, всё время провожу красной нитью. Ну, проходит время (я в трёх словах), они снова выясняют отношения, а тот, первый её муж делает внезапно, между прочим, невероятное открытие в плазменной физике, которое сразу же внедряется новым директором (тонкость-то приметил?) в производство.

А во второй части они встречаются на побережье, в Пицунде – сосны, ночи, звёзды, шум прибоя, детские наивные реализации, водные и горные лыжи, здоровые тела, смех, секс, никаких комплексов – всё с юмором, лёгким таким, как вуаль. И вот после выяснения отношений, когда ими осознаётся серьёзность положения, они решают поехать в деревню, где живёт его или, кажется, её мать. Понятно? Там они косят, пьют молоко на фоне разнотравья, знакомятся с Солоухиным, набираются мудрости у тихих закатов – мой гвоздь! – солят свой пресный хлеб практицизма солью земли, так сказать, и начинают понимать настоящие ценности, непреходящие, так сказать, – момент этот вынесен как бы за кадр. Читателю предоставлена возможность самому определить дальнейшую судьбу полюбившихся им героев. Короче говоря, небольшая повестуха, две части на шесть листов, совершенно безобидная – психология, кипящая жизнь заведения на передовом крае науки и промышленности, местный колорит – деревянная архитектура, дубовые кружева, фольклор, – это очень привлекает переводчиков… и ничего больше. Критику начальника не считаю – он дурак, а в прошлом, кажется, агент царской охранки, и что ты думаешь?

– «Не характерно», – сказали. – «Написано увлекательно, типы вылеплены достаточно сочно, но нехарактерно». А? Каково! «А что характерно?» – спрашиваю. Что? Так никто мне и не ответил. Вон Быдинский – тот характерен! Со страшной силой шьёт свои романы. И ничего! Без сучка, без задоринки тискает, где попало – Байкал? – Байкал, Амур? – Амур, Днепр? – Днепр, Нева? – Нева, Волга? – Волга, Неман? – Неман, – где волоком, а где вдоль берега такое вот судоходство… Бурлак он!

Нет, надо ехать. Я тебе скажу определённо. Кстати, я и до письма знал, что надо, а письмо, как серпом, значит, по одному месту шугануло. Понятно? Именно упадок, засилье рутины. А там! Ох, страшно… сердце выпрыгивает, когда представишь себе. И то правда, пиши на здоровье, про что хочешь, пиши – написал и бац – у Скрибнера, бац – в Галлимаре, бац там, бац здесь, на худой конец и Континент сгодится. Главное, юмор, фабула, секс, ох, чёрт возьми! а религия? Би-че-вать. Бичевать религией. Как подумаешь, что всё менять надо, аж тошно становится. Постой-ка, я слышал, что Амбражевич, кажется, тоже едет? хочешь анекдот про евреев?

– Амбражевич уже уехал, – говорю я, накрывая любимое лицо Рудольфа бубновой плачущей дамой. – Теперь он вне посягательств и подозрений.

…

Бывают минуты, когда воображение не ведает меры. Образы, которые оно ниспосылает нам, населяя окованное бездействием сознание, один краше другого. Тебя окружают толпы людей, порождённых некими смутными, не вполне объяснимыми желаниями. Мимо скользят чудесные женщины. Приятные умные мужчины корректны, обязательны и умны. Восхитительные пейзажи, в которых трудно угадать известные нам, служат дивной рамой для успокоительных прогулок. Но мы подгоняем воображение, мы торопим его, ибо миг обладания всеми сокровищами, всеми красавицами, властью кажется недостаточно прекрасным, не вполне глубоким, обманывая ожидания, – как бы мелеет призрачный мир, словно лучи света, которого страшатся исчадия печали, сумрака душевного, нежданно-негаданно пробиваются сквозь постылый туман…

И дурманом, маревом предстают глазам нашим бесконечные построения, совершеннейшие композиции, дивные творения. Может быть, и вскрикивают тогда мужественные бородатые мужчины, тонко, дико вскрикивают, старея в миг на годы. Может быть, бледнеют женщины, до крови кусая губы, машинально трогая лицо руками, вплетая горестно ещё одну паутинку в пустые сети старости. Но мы торопим воображение, мы топим его, покидая (как на пожаре покидают кошек) рассудок, – мы ищем в нём убежища от него самого. Так толпы постепенно рассеиваются, редеет листва, бурая трава оплетает щиколотки, и вместо пиршества, вместо многого – ищем, взыскуем наперсника, учителя, собеседника, но как бы ни было хитро воображение, не способно оно создать равного: всё на шаг отставать будет, всё на волосок хуже будет у него; если ты неведением – он невежеством ведом будет; если ты раздражением, бесплодностью удручён – злобой, зияющей бездной отмечен будет он.

И что магия письма? Что древнейшее средство!.. Зачем уповать на то, будто возьмёшь перо – и потекут явления в стройном порядке, и хор светил в гармоничных созвучиях загремит хвалой Создателю. Глиняная лошадка не увезёт далеко. И точно после выставки, в те таинственные тихие часы, когда сняты со стен картины, когда из стен торчат гвозди, свисают с потолка скрепы, пыльные вантины – разваливается глиняная лошадка… и пальцем рассеянно, бездумно опрокидываешь фигурки. Дурман, марево…

Собеседник? Наперсник? Вакантная должность? Благословенны сельские боги! Господин Аббат? Мы с вами знакомы, в чём нетрудно усмотреть благоприятный знак судьбы. В ваших словах неоднократно я слышал отголоски собственных праздных размышлений. Причём мера, чутьё, ваш такт приятно радовали сердце. Извольте ответить, где крали вишни? Отменные вишни, ничего не скажешь, благодарю… Так, так, за парком, за рекой? За тёмными лесами, за синими горами?

Немного вислый нос и шаг широкий, размашистый. Шаг офицера. Репей к сутане прилепился.

Нет, господин Аббат, что женщине – Тертуллиан? Только женщина с безупречным вкусом позволит себе быть умной и мановением ресниц превратить любую сумму теологий в эпистолярный роман – и всё равно говорить с ними, что играть с собою в карты. Благословенны сельские боги! И потому, мой дорогой друг, на ужин приглашены лишь цветы. Да, вы безусловно правы, смеркается. Что ж… идёмте! Ах, как был я искренно влюблён во всё человеческое, собранное во мне, поверьте… Я был наивен, не правда ли? Я любил, я обожал господина Тэста. Всего лишь упоминание о нём, отголосок его высокомерного безумия могли повергать меня в мучительное томление, как юную девушку – полнолуние.

Теперь меня чарует тайна служебных слов, точно так же, как в опере я, не слыша пения и музыки, могу часами следить за третьестепенными персонажами, их лицами, которые появляются всего на минуту, чтобы пропасть в совершенной машине театра навсегда… В языке их много. Предоставим считать бедным. Однако же… Какие они?

О, мой друг, прибегая к помощи памяти и того, что даёт ей живительную силу, я истязал себя определениями, отмахиваясь от бесчисленных ловушек, ложных входов, фальшивых дверей, повисая над открытыми колодцами, и от бездны меня отделяла непрочная преграда привычек и пристрастий.

Как описать то, что я находил, подозревал в смиренных частицах – их пленительная стерильность, их движение, напоминавшее танец, не приближающий к божеству, а удаляющий от него… язык изнемогает от любви к ним, как Нарцисс, склоняющийся всё ближе и ближе над идеальной гладью, но первый же порыв ветра уничтожает иллюзию… Бесспорно, я мог бы обратиться к фигуре парадокса, чтобы исчерпать себя и столь прелестную тему для разговора, – убеждён, что это так же просто, как не прикасаться к скважинам флейты. Как много и как мало в нашем языке служебных слов! Как пережить мне мою любовь к ним? Не беспокойтесь – то, что привлекло ваше внимание, всего-навсего пожар в честь приезда императора. Мы полюбуемся заревом с пригорка. Итак, они пусты, как флейта, к которой никогда не притрагивалась рука, которую никогда не заполняло дыхание… безмолвствующий тростник исполнен прекраснейшей музыки, и как бы ни был искусен и сведущ музыкант, как бы могуч и безмерен ни был его разум, он конечен и потому ограничен и потому убог.

Не следует ли нам вспомнить судьбу Марсия, осмелившегося дерзко противопоставить божественной неопределённости и идеальной полноте лишь своё представление о них? – он ввергнут, помнится, был в хаос, лишён кожи, оболочки, формы, он, я полагаю, был милосердно впущен в то, о чём только догадывался его короткий, испорченный ум.

А говорить… говорить обо всей этой чепухе – куда как легко и с одним, и с другим, и с демонами, и с ангелами. Но захолустье лета!

Смерть и лето никого мне не оставили. Парит меж небом и землёю Александр, набираясь могущества воздушных стихий, напоминая детям птицу, под шелестом которой двое мне незнакомых спускаются по рыжему от травы склону к озеру, и кто-то в то же время пересекает бездумно океан. Машет, толпа рукою машет, берег отплывает.

Болтун Амбражевич – и тот теперь в отдалении. Да, Герцог, я узнал тебя в сутане. Да, обо всём этом я мог бы говорить даже с тем, кого невзначай встретил на кольце, куда прибыл автобус, раскалённый аки пещь огненная.

Солнце садилось. Удушающий жар висел над площадью Льва Толстого лиловым паром. Солнечный диск обморочно западал за гребни крыш, мутно-красный в предвечернем тумане испарений. Из автобуса я вышел первым. Меня покачивало, каждое резкое движение отдавалось суконным ударом в затылке. Я подал ей руку, а сам тем временем осторожно ворочал головой, косил глазами, отыскивая автомат с газированной водой. Шея ныла. Хилый ветерок заполз под рубашку и остался лежать на спине бессильной липкой рыбой. Я посторонился, давая дорогу тесно спаянной продуктовыми сетками семье, и попал под ноги старику в чёрной коверкотовой кепке. Старик ткнул меня палкой, выцедил проклятие и удалился, выпячивая под глупым пиджаком спину.

Планеты медленно, слишком медленно проплывали над миром. Вот так, – мелькнуло у меня, – всё развалилось, как в анекдоте: всё попадало.

Как я обрадовался улице! Как легко и беспечно впитала меня губка толпы, подхватывая, унося безымянной каплей. Мой плащ-невидимка, мой чёрный волк, моя сума-толпа, мой философский камень, с которым и с моста не страшно… Мы торопились, мы сломя голову бежали по пригородам Эдема, по улицам, где не кедры ливанские, а люди… и они бежали, стремились, стояли. У метро продавали цветы. Мы купили цветов, – чудовищный пук васильков, – и опять понеслись, следуя извечному направлению. У нас была бутылка, у нас в руках цвели цветы, а толпа набросила на нас свою могучую тень, свой милосердный плащ – теперь незримы мы были, недосягаемы для войны.

У меня нет желания вводить кого бы то ни было в заблуждение – написано это гораздо позже, нежели происходило. Многое, быть может, ради красного словца, в особенности последняя тирада, в которой без труда можно прочесть моё упоение как бы избавлением, свободным движением, бегом по улице, цветами, толпой и т. д. Иначе говоря, картинным изображением того, чего столь жадно искала моя душа. Понять меня легко, поскольку желание раствориться без остатка, затеряться, видимо, неискоренимо во всех нас. А что касается, попутно говоря, тех, кто ищет славы, отличий, кто обуреваем грандиозными мечтами преображения человечества, страстью к подвижничеству, – так они, ежели и добивается чего, принадлежат, разумеется, к другой толпе, где так же бесследно теряются, так же исчезают в сонмищах им подобных.

Бесспорно, многое я приукрасил, преувеличил. Кое-что было принципиально не так – ни о каких гостях, замечу, Вера не заикалась, потому что никого не встречала и никакой подруги не видела, а в гости потом мы попали случайно и то потому, что идти никуда не хотелось, а мне, вдобавок, совсем нехорошо стало – вот мы и выпили свою бутылку во дворе, запили соком и в гости отправились, помнится, есть ещё хотелось. Но там Вера ничего не сказала, да и по её виду нетрудно было предположить, что она все слова напрочь забыла.

Я был гордым королём карточного домика. Вера догнала меня, когда я подходил к метро. У подземного перехода она меня окликнула, и я, как сомнамбула, обернулся на её голос. Подойдя ближе, она принялась долго и нудно объясняться. Из её усыпляющего монолога я ничего не понял, кроме того, кажется, что она безумно одинока и я не могу её понять. Потом она молола сущую ерунду…

Мы медленно двигались по Пушкарской. Обдавая резиновым жаром, устремлялись вперёд подслеповатые машины, будто за спиной таились, а потом вырывались в зауженную проекцию ночи, глумясь над нашим шатким равновесием, бездумно сбивая нас, как листву сбивает ветер к обочине на горбатых глиняных дорогах, обсаженных корявыми чёрными яблонями – нет ничего слаще их льда – промёрзших кручёных ломких плодов.

Но реже проносились машины, спокойней становились омуты между домами (и усталость, наверняка, отзывается в нас яростью лишь потому, что не могут, бессильны укрыться темнотой подножия домов), толпа поредела, ветер упал ещё большей, ещё более непроницаемой духотой – однако была она далёким веянием тьмы, её извращённым исчадием – бесплотным ароматом, призванным гасить бесцветной пеленой дыхание, и я подумал, что дождь не за горами. Ливень. Я вспомнил полную снежную луну, тонким диском вставшую над Преображенским собором в середине какого-то октября, чугунные деревья турецких пушек, брошенных, как разновеликие кипарисы по кругу, замыкающим желтоватую, согретую днями каменную плоть, которая от лунных лучей разгоралась в ночи сильней и сильней. «По переулкам пойдём, – предложил вслух я, – надо пристроится где-то, нужно посидеть и не спеша всё обдумать. Вот шёл, шёл и на секунду задремал», – сказал я. – «Что тебе снилось?» – спросила она. – «Преображенский собор и луна», – ответил я и улыбнулся ей, и она тоже улыбнулась. Очень мило, очень…

Писал я так: на колени положил атлас мира, на атлас – листы бумаги. Бумагой я запасся вдосталь, она обещала избавление. Недостатка в бумаге не было. Я писал торопливо и мстительно, ощущая порой, что попросту схожу с ума, потому что не могу, не способен охватить ни рассудком, ни чувством, ни памятью гремящий, грохочущий, ревущий хор, потому что мне достало способности и знаний только для того, чтобы обернуться мельком, кое-что заметить, но дальнейшее не поддавалось мне, оставляя в новом, неведомом доселе одиночестве перед сокрушённым, изломанным и оттого вдесятеро сильнее живущим мгновением, умещавшим в себе всё без остатка зрение, засасывающим меня неуклонно, выпивавшим из меня волю, достоинство, гордость, – ему отдавал всё, что было у меня: и несовершенные привязанности, и чудные часы покоя, обещавших голосами сирен грядущее совершенство и полноту, – всё отдавая и превращаясь в злобное, мстительное существо, избегающее зеркал; кривой ухмылкой изнуряя губы, отпившее вместо мёда, кроющегося в сотах вещей, яд бесцветный речи, застилающей, как дымом, бывшее пожарище. Писал я так: на колени атлас положил, поверх атласа листы, страницы.

Атлас устарел. Десять-пятнадцать лет прошло, а он устарел, хотя говорят, что годы для истории это даже не рождённая мысль о начале.

Слова мои устаревают, ветшают гораздо скорее, почти сразу же становятся негодными – стоит оторваться руке, стоит истощиться придыханию, «не придавать значения» – твердил я не так давно. – Не придавать значения, потому что, в противном случае, придёшь к тому, что растеряешь себя в бесполезных словах, жестах, снах, слезах, в бесполезных печалях и в совсем уж бесполезных радостях раньше события, теперь – обстоятельства…

Как бы хотелось обрести в давно известном опору, незыблемую, верную! Откуда, зачем во мне упование и вера в непреложность прошлого? Однако, как ни сомневайся в нём, как ни расчленяй, сколько ни повторяй: «вечность, вечность…» – оно приходит, накатывает, щемит, словно ссадина – раной ей не быть…

Писал я и так (и это в те убогие времена, которые именуются юностью!):

«Ныне, следуя великим традициям, предписывающим юношам странствовать по свету в поисках красоты и чести, таскаюсь с явным недоумением по разным городам и местечкам, о которых ранее лишь слышал, что есть они, были от века, то есть до меня были и будут после. И от того и от другого охватывает непередаваемое чувство, которое сравнить можно разве что с внезапным острым присутствием весны в запахах, в дождях, в особой отчуждённости, почти болезненной, животной, жалкой.

Вернулся я из города N и мог бы рассказать тебе о всяческих невероятных историях, случившихся со мной в гостинице. Никогда раньше не приходилось столько жить в гостинице – о лилипутах и бородатых принцессах, о том, как варить пельмени в чайнике, опустив в него кипятильник, о тихих медовых вечерах, исполненных неги, некоего постоянства и тончайшего аромата смерти, вовсе не страшной смерти как бесформенного пра-воспоминания… (опять же) – весной.

Но не выходит из головы один день, вернее, не день даже, а каких-нибудь полчаса. Волей случая довелось мне однажды выйти из круговорота, который, отчасти, предполагается моей ленью, а в остальном – родом деятельности, которую веду. Что, впрочем, одно и то же.

Ветреным ярким днём очутился я на глухой безмолвной улочке. Что, спросишь ты, привело меня сюда? Не скажу. Я шёл, не то размышляя, не то просто любуясь всем без исключения, как вдруг – едва не провёл рукой по лицу – померещилось, что не весна, не май, а июль и тополиный пух плавает в воздухе. Светлый, тихий. И тут же вспомнил я то, чего не видел: две фигурки, застывшие над собственными тенями, лопасти листьев, обжигающие одной своей стороной и прохладу источающие другой. Когда и кто? когда и зачем? и почему вторглись они, двое со своим… – нет, не хочу говорить – со своим белым летом в мою безмятежную прогулку? Почему их вспомнил? Да, именно, боль ластится ко мне под стать собаке. Какую кость ей брошу?

Вот, подумал я, очнувшись – воспоминание этой боли, стрекоз, напомнило тебе тополиный пух, а это всего-навсего свет, что мечется по земле, потому как ветер мотает тополя, липы, каштаны, и сразу ты увидел дом, стоявший на углу, выдвинутый несколько к середине улицы. Высокий, прогнувшийся посреди кровли, чёрно-коричневый во втором этаже дом, дерево которого давно сточил червь – казалось, коснись пальцем его стены, и палец погрузится в отвратительный, никогда не просыхающий прах, сочащийся сыростью и забвением. Он стоял на углу передо мною, и я продвигался к нему, не ускоряя шага, влекомый каким-то хитрым, коварным любопытством, и ощущал, как покидает меня праздное любопытство и охватывает что-то похожее на беспричинное волнение.

Входило понимание – вот оно что! Я понимал новые листья, бурьян во дворах. Я был близок к тому, чтобы отгадать старинные лица евреев, глядевших мне вслед из толстых стёкол. Но я не сказал самого важного – весь первый этаж дома был выбелен свежей известью. Я не удержался и потрогал нежно-голубую, схожую с птичьим веком сырую поверхность, трогательный эпидермис, – стало быть, его только побелили, как и деревья в саду белят, – белили дом по весне, накануне Пасхи, накануне Воскресения…

И этот день, и этот ветер, и случайные мучительные встречи, короткие, большей частью невразумительные, осмыслить которые мне не захочется никогда, потому что и сад, и дом, и годы, когда это было, будет и есть, и этот дом: всё разом отодвинулось назад, и я понял, что я – не юноша, устремившийся с лёгким сердцем в скитания, алчущий красоты и чести; конечно, и любви! – нет, нет! и это камня на камне не оставило от моего благодушного равнодушия, в котором отправлялся на прогулку, и, поверь мне, я как бы опять оказался в начале всего, в истоках некоего звука, который суждено укрепить собственным дыханием…

Вот она, вечность, вот она, спина девушки, её блаженная грудь, её глаза, вот оно, полотно холодных занавесок на раскрытых, чужих окнах, клубящееся в солнце – река. Вечность, которую мне не с кем разделить, потому что она – не кусок хлеба, и мне не удастся её разделить ни с кем. А теперь, прости за несвязность, я хочу спросить тебя: доколе будут мучить нас чужие и свои воспоминания? До каких пор томиться нам любовью кженщинам, ко всемутому, что связано с ними, – сколько раз нам умирать по весне и снова привязываться к случайным стенам, к чужим корням, словам?»

Мне стыдно, но я так писал. Пылко, увлечённо, страстно… не без известной доли невразумительности, отдавая себя всецело мною придуманному безликому существу (хранителю, с чертами небесного гостя) – непознанной сущности. Оплакивая сладчайше то, что переполняло меня отроческим ликованием, счастьем, смутным (и от того ещё более пронзительным) предощущением таинственной будущей жизни, которая, в чём я боялся признаться, неизбежно должна была перейти незримую, какую-то невидимую черту, чтобы, не переменившись ни в чём, стать бесконечной – бессмертием, то есть тем существом, которое я придумал.

В нём не было ничего такого, что бы отвращало мои зыбкие, наспех сложенные, созданные, как я понимаю теперь, сиротским отчаянием, – представления. И впрямь, за той чертой, казалось, что цветут те же цветы, за той чертой – не прекращается богатство, ринувшегося в меня мира, который я, никем не подготовленный, вознамерился (!) оплакать (оказалось, что не я один) – лишь догадки о скорби (она не была мне известна), воплотившиеся в слезах, и сами слёзы, беспричинное сетование могло помочь мне выстоять, не утратив при этом ни крупинки, и как бы ослабить огонь прелести земной – кипящей лавы, грозящей сжечь дотла, оставить после себя лишь обугленный остов, наделённый (не понять для чего) памятью о вчера, но памятью тоже искалеченной…

Я не боялся бессмертия – ангела печали (недоступная небесная сущность смягчала и защищала мою голову от палящего Божьего веселья), он осенял меня своими крылами, и я ощущал его снисхождение. Однако пламя сменилось льдом, и здесь я оказался предоставлен самому себе…

Не стоит распространяться на этот счёт, было – было. Не было – не стало. Чего доброго придёт в голову какое-нибудь из опрометчивых решений, которыми была набита моя голова в те, совсем уже незапамятные времена, когда заурядное привыкание представлялось чуть ли не прозрением, разрывающим в клочки тело, исполнявшим душу умилением, которое кончалось, как я упоминал выше, слезами бессилия, счастливейшими слезами разлуки, хотя, казалось, наоборот, плач имел другие причины, например – сопричастность блаженным обручениям…

Вначале, говорил Александр, мы в неразумении создаём прошлое, затем питаемся им, пожираем его, уподобляясь в том свиньям. Он был прав.

Довольно с меня! Ныне задачи у меня более чем скромные. Да, годы учат скромности незаметно, исподволь: плешью ли, близорукостью, вялостью ли, любовью отмечается наш переход из класса в класс. Задачи у меня более чем простые. Кто-нибудь и определил бы их как поиски (неразборч.) из пункта А в пункт Б, я же склоняюсь к тому, чтобы назвать (неразборч.)…

Я тороплюсь, спешу, я хочу оставить без сожаления все детские забавы – во имя ждущего меня за дверью. Когда-нибудь, помню я, у того, кто ждёт, терпение лопнет. По пятам, ко всему прочему, следует Рудольф. Юрод, дурак с бубенцами! Никогда не отшатнётся он в порыве отвращения от мертвечины, которую по недомыслию своему называет искусством, никогда не рассеется чад, окутывающий его толстую, вздорную голову, никогда не услышит он смех беса, сидящего у него на шее с прутом, на конце которого болтается ватная морковка. Никогда не взглянет он в строгое лицо безумия и не узнает в нём прежнего ангела-хранителя, проросшего сорной травой, как разбитое ведро на пустыре.

Теперь мне смешно. Смотри-ка, ему смешно! Но я не смеюсь. Кажется опять, что если бы не было того-то, не случилось бы этого, не дуй в один прекрасный день сильный ветер, не сорви он с головы моего будущего отца фуражку, не иди тогда же будущая моя мать по улице – кто знает, смог ли бы я так рассуждать?

Но я не смеюсь, опуская целые звенья в опостылевших причинно-следственных связях: минуя нос Клеопатры, перехожу к падающей в пыль фуражке, к тому, кто будет моим отцом, к той, кто наклонилась, подобрала подкатившуюся к ногам фуражку и подала тому, кто отряхнёт её рукавом, присмотрится пристально к той, кто – вот мерцает в ней жена – станет мне матерью, дверью, распахнутой стоном и богатством тел. И, клянусь, трубят трубы! Льётся вино весенней рекой, старики бьют коров и быков на свадебный пир, бурлят чёрные котлы, земля весной оттаивает, оттаивают весной и покойники, каждую весну оттаивают мёртвые – груда костей в липкой зловонной жиже. Где-то забрезжил я. А что, вполне возможно!

Что за бред: слёзы, печаль! Я есмь и в черве, но я ни то, ни другое. Во всяком случае, до поры до времени. Так радуйся, сын полковника, радуйся, простофиля, что столь незначительное стечение обстоятельств, как то: фуражка, ветер, мужчина, женщина, имеет такое чудовищное следствие – тебя. Да, я – голова моя, руки мои, ноги мои, мозги мои, позвоночник, бёдра, волосы, зубы, кости, гениталии, язык, горло… О, как много всего! Какая щедрость проявлена ко мне! Зубы должны грызть, кости держать на плечах то, что требует, ищет опоры: разум на костях моих, горло на костях моих… о, как много всего и как всё хитроумно устроено, как продумано! голова кружится, когда думаешь обо всём.

– Не думай. Что так думать? – говорит бабушка, удостаивая меня вниманием, утирая оплывшие в грязно-синих венах руки о подол жаркой зимней юбки. На юбке грязь налипла. Бабушка пересаживает рассаду настурции под окна.

Я свешиваюсь, удерживая себя одной рукой, прогибаясь между веткой вишни и хрустящим шифером – сверху:

– О ком? – наивно спрашиваю. – О ком мне думать? – Однако знаю прекрасно, о ком не следует думать.

– Выдастся время, погоди – я тебе расскажу о нём… – хрипит она, закашливается. Кашель крушит её грузную тяжкую фигуру.

– Земля студит… – кашляет бабушка, и в груди у неё начинает подземно клокотать. – С утра, не прогрелась ещё, руки сводит, в грудях давит, – кашель сотрясает её.

– Душит как! – хрипит она.

– Ничего, ничего не было… – бормочет она для себя, покуда оживают члены её разрозненного больного тела. – Бурьян, будяки, ничегошеньки… степь… – говорит она, перемещаясь трудно к окнам, под которыми уже разрыто, и матовый тугой чернью земля блещет ломтями, пронизанными пружинящими волокнами червей, подрагивает, расползается.

Подсыхает сырость на стене, день ото дня отступает к фундаменту, на выпуклых изломах которого оцепенели мраморными спинами улитки.

Сверкнули серьги в оттянутых морщинистых мочках ушей, подходит она к земле, где вскопано. – Сахара что ни есть была… – говорит. – Сколько смиття я вывезла! Один Бог знает, я и дед. Ноги лопались. – Говорит, поднимая юбку, открывая изуродованные ревматизмом щиколотки.

Я сверху вижу. Я голым лежу на крыше дома. Поднимаю глаза – единственная забава – и вижу, как в пропылённых по-летнему листьях клейко стоит синее небо. Воробьи кружат, плещутся в листьях, клюют вишни, а вишни ещё горьковаты, не тёмные. Я лежу долго, меня родила не мать, а утренняя крыша, и в последующем своём рождении стану я крышей, буду ощущать стропила, буду слушать, как покрываются они золотой россыпью праха, как из праха подниматься будут, ветвясь, пугливые чердачные тайны, как…

Лежу с самого утра. В низине сада ещё полосами висел туман, а она принялась выкапывать куст шиповника, не оживший этой весной, ржавчиной укоряющей стоявший среди сладострастной сирени за колодцем, принялась тащить его, подкапывать, рубить тупой лопатой корневище и кашлять. Потом делала что-то другое, потом вскопала землю под окнами на том месте, где в прошлом году рос белый табак, не дававший по ночам покоя деду – духа его не мог выносить. Долго лежу я на крыше. Воробьи брызгают, взрываются переполохами, молниеносным бегством – руку лениво тяну к вишне, не дотянуться.

Несколько путей ведут сюда. Один – по стволу расщеплённой черешни, другой – по водосточной трубе с противоположенной стороны, по стене, пересекая вязкие извивы дикого винограда, от которого рот сводит и горечью, и изумлением пред диким норовом природы. Я лежу и не думаю, ухожу по веткам, по крыше, в небо упираясь глазами – и небо обычно, и крыша как всегда, и ветки обыкновенны… какдавно они воттак: обычны, обыкновенны, как всегда… но случается, будто впервые уставишься на муравья, ползущего с непосильной песчинкой, невозмутимого, как князь под бременем изгнания, посмотришь на суховатые плети винограда, захлестнувшие крышу у желобов, на островки пожелтевшей извести, уставишься – и замрёшь надолго.

Тут, наверху, я люблю вспоминать об уроках. Миссисипи впадает в Индийский океан. Миллионы чёрных мусульман провожают огненными взорами белых китов. И тогда-то Горький создал энциклопедию русской жизни, после чего унёс в могилу свою светлую тайну, недоступную никому, разве только мне, в моём будущем рождении, когда стану я крышей и реки чердака вольются в меня, словно в океан. В школе ещё уроки. До каникул рукой подать. А мне приятно не подавать рукой, а лежать здесь, где не бывает никаких каникул, лежать, слушая, как ветер ползёт к пальцам ног, притворяясь муравьём, – трогать руками нос, выдыхать и вдыхать нагретое небо.

Это я помню как сейчас – мне приятно было лежать, нахально не обращая внимания на разверстые в паническом ужасе окна двухэтажного дома, выросшего, подобно дурному сну, за зиму по соседству. О, жирные жёны работников средней руки, увешанные самоварным золотом, о, визгливые жёны рабочих, исходящие злобой при виде своих соседей, о, дочери рабочих, служащих, оставшиеся дома неведомо зачем, о, двухэтажный урод – коттедж, созданный для утоления мутной похоти обладания, разрывающей грудь каждого из обитателей!

Я мстил тебе своей ленью, я издевался над твоими дочерями, остро выглядывавшими из-за жирных матерей, из-за дурацких портьер, я видел, как хищным блеском пробегает по зрачкам твоих матрон не такая уж и запретная мысль – близок локоток, да не укусить! – когда я праздно, попирая все законы, переворачивался медленно со спины на живот, с живота на спину, а то и вскакивал во весь рост, распугивая воробьёв, срывая гроздь аспидно-чёрной черешни.

И снова пластом рухнуть на крышу, лечь, умереть два-три раза, встречаясь иными глазами со слюдяным наваждением стрекозы, падающей томяще-долго-высоко – забралась, косо метнулась, за веками рдеющие, до боли раскалённые по краям листья беспечно меркнут.

Но что-то во всей этой восхитительной картине меня не удовлетворяет. Немудрено – прошло-то сколько…

Сначала! Конечно, сначала. Начнём ещё раз, погрузимся отважно, нырнём туда, где тень приветную я встречу. Нет, в самом деле, что же это такое! Почему не обратить взор вспять и не возвратиться во времена, когда… когда… Что когда? Не волнуйся, начни ещё раз, ты сказал: посмотреть назад и увидеть… Что ты увидишь? Выпей вина, так… это вода, вино – в другом стакане… ну? Не заставляй себя ждать, ну, что ты видишь? Что это там? Хорошо, не надо. А левее? Не упрямься, не думай, что ты какой-то особенный, у всех всё было… Что? Погромче, пожалуйста.

Машем, машем руками… размахиваем до одури, забывая друг друга. Уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, властелина дождя, повелителя лени. Гадкого пьяницы-старикашки, моего старинного друга, покровителя бездельников и лгунов!

А куда лезешь, бездомный? Чего вздумал!

Веками могу ворошить я время, как сухую траву в ночном поле, и не находить своей родины. Впрочем, кто-то обмолвился, что созвездие Водолея тогда… несколько звёзд… три-четыре гнилых яблока в доме Луны – трепетнейшей сестры земли, которая всё тяжелей, всё светлей на срезах, – пусто в небесах, и в земле спят её обитатели. На конце ветвей собирается влага, сонно покачивается, разрастаясь причудливыми студенистыми плодами.

Три-четыре звезды бегут рядом в стеклянных ветвях. Земля и небо, день и ночь, свет и тьма – божественный лабрис воздаяния занесён над затылком.

– Великолепие и слава! Счастье хохочущим над гробами. А что то царствие небесное? А что то второе пришествие? А что то воскресение мёртвых? Ничего того несть. Умер кто – ин по те места и был.

– Прочь! Да уберите кто-нибудь пьяницу! Ничего не видно! Пьяницу, старика уберите! Позор какой… – из толпы, разбегаясь в стороны, – посторонитесь! Вы что, угорели? Пройдите в стороны. Чего язык распустил! Будто в первый раз на похоронах. Гроба что ли не видел! Экое диво! Нашёл, чем удивить – гробом. Вот я тебе по твоей поганой морде сейчас съезжу и удивишься тогда у меня, как маленький. Стойте! Дамочка, кого хоронют? Не вашего. Ваш – там, за дантистом будет. Заколотили уже… Сейчас, говорят, на застёжках делают: чик-чик и норма, покойникв гробе, и то – как начнут колотить, думаешь: в гробу и то покоя не дадут. Гвозди – гвоздями, я вам скажу, но минута чувствовалась какая! Вам бы из пушки палить – тогда бы ещё не такое почувствовали, да уберите старика. Чей он? Прочь, скотина!

– Отойдите, отойдите… – раздались озабоченные голоса. – Не пихайтесь, пожалуйста, как можно! здесь же дети… вы что!.. – кто-то зло, а за ним родственный как бы голос в тоске, хохотом нехорошим исходя:

– Ух, не могу! Ух, мамочки, не могу… Ох! Ба… ох, не могу! – барабан круглый! Ух-хо-хо-хо!

– Всё. Идёт! Цыц, барабан!

– Вот она… прошептал кто-то с завистью. – Смотрите, вот она! – Возгласы восхищения, изумления прокатились по толпе.

– Выглядит – пальчики оближешь!

– Какое печальное лицо!

– Она идёт к нему!..

– Она…

К могиле шла моя мать. Она шла в белых одеждах. Края белых одежд были измазаны мокрой глиной. На спине разошёлся шов. Мать была полной женщиной, и ей стоило большого труда сохранять плавную походку, плавную, величавую походку. Мать моя шла, а бабушка во весь голос рыдала.

На краю могилы мать остановилась и задумчиво опустила бумажную розу в глиняную яму, на дне которой косо торчал алый гроб моего отца, её мужа-полковника. Стон восторга поднялся над головами.

Как в испорченной кинокартине, где-то за прутьями сирени опять шёл старик в галошах, раздирая глотку древними Ведами: «Ку-да уш-ли, ко-о-о-о-ровы, ку-да уш-ли вы-ы-ы-ы-ы! Божественные коровы, тучные, прекрасные, нежные, белые, молочные коровы!»

Кстати, о коровах: куда ушли они? На свадебный пир? Но опять старик упал, снова задрал ноги. Друг отца (каждый счёл долгом шепнуть мне на ухо, что он – стариннейший друг), представительный мужчина в каракулевой шапке, сидевшей каменно на плечах ратинового пальто, не утирал скупых слёз, сжимая в руке бумажный транспорантик с фольговыми буквами:

«Ничто, дорогой, не забыто, и ты спи спокойно». У ног его стоял кожаный чемодан. Шептали мимо моего уха, что сразу же после церемонии, – таинственно замолкая, шептали, – должен был лететь через океан… ну, по делам, – шептали, давясь от хохота, – есть ещё у нас на свете дела. Он – специалист, – ярким шёпотом подводили черту, как фломастером, от скрипа которого можно сойти с ума – большой специалист. На вес золота.

Специалист стоял. Только большому специалисту возможно так стоять, ничего не делая, ибо у них и стояние – на вес золота. Он стоял как изваяние, как гипсовая скульптура, олицетворяющая честную мужскую дружбу и социальную скорбь по всем правилам. Он был воплощением матери-родины, человек в серой мерлушковой шапке, и за маской сдержанности явно скрывал тягостные раздумья о неотвратимости рока, он стоял как соль земли, зная, что и солью можно накормить досыта. Но майор артиллерии уже настигал его, уже тень плакальщика легла на каракулевую голову друга отца.

Свинство, да и только! Кто позволил? Кто, наконец, за порядком смотрит?! Убрать. Немедленно убрать. Но беспокойный майор, видимо, обладал секретным качеством неубираемости, поскольку, весело отбрыкиваясь и балансируя над папой, он оставался, вопреки желанию специалиста, на своём месте, разевая бесшумно рот, окропляя грудь в грязном пиджаке белой слюной, он плакал, слушая речь, которую начал произносить, не выдержав молчания, друг отечества. Он растопырил локти и, кажется, даже успокоился, заслышав:

– Тысячи ручейков и тысячи рек долгое время текут, орошая бесплодные земли, принося жизнь и драгоценную влагу тем, кто жаждет. Целиком и полностью, я говорю, данный пример напоминает и нашу с вами жизнь! – У Рудольфа отвалилась челюсть. Он не сводил влюблённых глаз с конкурента.

– Мы – реки и ручейки, – сказал специалист произнося e как «э оборотное». – Мы течём по бескрайним просторам… – Голос его предательски дрогнул.

Неожиданная пауза как бы выбила из оцепенения майора артиллерии, и он, протирая глаза, с мукой в голосе закричал:

– Так точно! Так точно, товарищ капитан! А что делать с транспортом?! С транспортом что делать! Не на руках же носить!

Словом, произошла обыкновенная глупость.

– Что такое? – мягко спросил оратор. – Как понимать?

– Значит так… – с мольбой в глазах заговорил майор. – Значит, так, в бараках будет тысячи полторы…

– Мой дорогой, – друг отца смущённо развёл руками. – Это не по моей части. Сожалею. Ду ю спик инглиш? – Последняя фраза как бы говорила о том, что правда жизни всегда очень грустна и что даже в таком месте, где, казалось бы, всё обязано протекать без помех, могут возникнуть непредвиденные ситуации. Майора убрали незаметно (не нарушив очередных раздумий специалиста), невзирая на то, что майор брыкался, когда его уводили, брыкался что есть сил, пытаясь одновременно запеть что-то из «Аиды».

Николай Н. Весанто-Соболев, а для знакомых просто дядя Коля – мужчина с угольным от денатурата лицом, бывший шофёр, наш сосед, любимец рынка, заметил устало анемичной женщине, стоявшей впереди него: «И сколько, Боже ж ты мой, курв развелось на свете!»

Друг отца тем временем продолжал, помахивая транспорантиком:

– Течём мы по бескрайним равнинам… – причём букву e он опять выговаривал, как положено. – И тепло наших душ, – заторопился внезапно он, – согревает жаждущих. Тепло его души, подлинно человеческой, следовавшей истинно гуманистическим идеалам нашего многомиллионного общества, согревает нас и поныне. И пусть! Пусть арфа сломана, аккорд ещё рыдает! – гордо заверил он, а спустя мгновение, добавил ещё громче. – Пусть роза сорвана, она ещё цветёт! – Затем обычным голосом, не оборачиваясь, поинтересовался:

– Розу в могилу опустили? Розу, спрашиваю, опустили?

Ответили, что опустили. Он облегчённо вздохнул и произнёс:

– Он остался с нами. Остался его сын, чтобы продолжать начатое дело, осталась верная его заветам жена.

– Сына! Сы-на! Сы-на! – скандировала толпа. – Сы-на! Пусть скажет последнее прощальное слово! Красивое печальное слово!

От нахлынувшего ужасного предчувствия я не мог двинуться с места. Я знал. Я хорошо знал. Я был не дурак. Я знал, что после моего последнего прощального слова меня бросят в ту же яму, чтобы я стал достойным продолжателем, наследником, (о, что наследуешь, царевич?!), чтобы пророс ранним июньским стеблем, не ведающим ни скорби, ни печали, ни времени, чтобы блаженным одуванчиком качался у бетонной пирамидки с ржавым пентаклем на голове. О, кто соберёт меня! Отовсюду? Кто подберёт клочки меня и смочит их слезами? Пирамидка лежала на мокром снегу тут же, и я как бы повис, раскачиваясь над ней где-то в воздухе, на волос от лезвия, как одного, так и другого – в остекленевших чёрных сучьях, в граящем воронье. Я так ждал… так ждал, что ты придёшь на помощь, ты и ты и ты, когда бы вы ни пришли – я ждал, я так ждал!

А теперь ты спросишь меня и ты, и ты: почему я не плачу над разбитой любовью или гниющей кошкой? Почему не выпускаю птичек из клетки! Почему не хлюпаю над судьбой Мальчика-с-пальчика, почему не говорю тебе о красотах? Ты спрашиваешь, ты осмеливаешься спрашивать, почемуя подставил спину? Не подставлял я её – в чистом поле был я, где спина одинаково хорошо видна с разных сторон.

Я ждал, а он валялся в кустах сирени, задрав ноги в галошах, он ещё не поднялся, пьяница, он всё невнятно молил коров не покидать его – молочных, прекрасных, божественных.

– Мне страшно, – сказал я бабушке.

– Земля сырая, – с тоской сказала бабушка, – студит… застудит – и как не было.

– Я боюсь, – сказал я бабушке.

– Было б чего! – махнула она рукой. – Все к Аврааму на пиво…

– А мамочка? – пустился я в отчаянную спекуляцию. – Как она без меня! Ведь зачахнет, изноет её сердце, – восклицал я, ломая руки. – У неё не будет утешения в жизни, она встретит свой конец одинокой, печальной… О горе! Ей будет нанесён страшный удар! Она не выдержит.

– Выдержит, мой дорогой мальчик, выдержит, – услышал я. – Твоя мать прошла с отцом всю войну. Не такое она видывала, не такое приходилось ей встречать на своём веку. О, если б ты знал, мой мальчик! сколько лишений и горя ей пришлось хлебнуть… Сожженные деревни, руины, голод, свист вражеских снарядов, вой шальных пуль – и если бы не вера!..

– Да, – подтвердила бабушка. – Господь не прощает греха отчаяния.

– Вот видишь! – весело воскликнул человек, трепля меня по щеке. – Бабушка твоя в данный момент совершенно верно оценила ситуацию. Среагировала очень точно. Разумеется, в свете своей религиозной доктрины…

– Этот гадкий, отвратительный мальчишка, – прозвучал за спиной ещё один голос, – однажды украл у меня деньги! Бесчестно солгал, сославшись на вот этого прекраснейшего человека… – Надо полагать, она имела в виду то, что сейчас находилось в гробу. – Бессовестнейшим образом выманил у меня нужную ему для разных гнусностей сумму! Я спрашиваю вас, знавших его отца, что выйдет из такого отщепенца в будущем!? Такие, как он, потом вам в глухом углу нож всадят в спину из-за денег, и даже не из-за денег, а в силу неискоренимой преступности своей натуры…

Ну, Елизавета Густавовна Бэр!.. тут вы ошиблись. Наступит и ваш черёд. Дайте мне только развязаться с папиными друзьями, а там, в свободную минутку, я с удовольствием поразмыслю над вашей судьбой – уж мне-то известно, как однажды ночью выгрызут ваши розовые девственные мозги хриплоголосые дочери луны-кошки, а если не они, то кто же, кто же это по водосточной трубе с бантом на шее карабкается? Кто по половицам мягко ступает, чтобы в следующий момент, попридержав атласный траурный бант, кинуться к тебе, замирая? – бархатный мальчик-скрипач, любимец весталки, надкусит твой лысый череп и захлебнётся розовой жижей твоего вечного страха.

И лгать, лгать, изолгавшись, лгать до удушья. Лгать безудержно, лгать беззастенчиво, бессовестно, нахально, напропалую, до конца, до стеклянного дна, сквозь которое то же самое: лгать, лгать повсюду – рассеивая ложь как семена вечной жизни, украшать ею и брачные чертоги, и перья поэтов. Её облик богини водрузить на древко, отпечатать на полотенцах нетленных стягов – лгать, бежать и лгать, приговаривая, что возможностей она таит без числа – даже правда порой скрывается в ней.

– Я не понимаю тебя! Ты что, нарочно?.. Ты – неблагодарная тварь, вот кто ты. Я говорю со всей ответственностью.

– Пошёл вон, скотина толстая.

– Разве я причинил тебе зло? Я с тобой по-хорошему, а ты как меня изобразил! Полюбуйся, дело твоих рук: про Бальзака, про Гришу, – не Гриша я! Понятно? И никогда, приписываемыми мне халтурами не занимался. Ты всё наврал, дабы выгородить себя, ореольчик подыскиваешь, мучеником норовишь стать! Как бы не так!

– Пошёл вон! Пошёл вон, болван! Много знаешь, очень много знаешь – потолстел от знаний. Иди, худей!

– Где ты был?

– В школе.

– Где ты был, спрашиваю!

– В школе.

– Где ты был, я спрашиваю!!!

– В школе.

– Не лги.

– Я не лгу.

– Где ты был? Где ты был? Где!

– Я говорил.

– Ты лжёшь.

– Нет.

– Тогда где ты был?

– Там.

– Значит, ты не был в школе?

– Я был в школе.

– Ты скажешь или нет?

– Скажу.

– Говори, я слушаю. Я готова внимательно тебя выслушать.

– Я… я был в школе.

– В последний раз…

– В школе.

– Где ты был, подонок последний, последний, дерзкий!

– Не обзывайся. Ты – культурная женщина.

– Хорошо. Ты должен меня понять. Ты ведь не каменный…

– Я понимаю. Я не каменный, я совсем не каменный…

– У тебя есть хоть капелька… капелька! Совести.

– Я не знаю.

– Что!?

– Я был в школе. Я говорю, что был в школе! Мне что кричать надо во всю глотку, что я был в школе? Я был в школе!!!

– Подлец этакий… Где ты был?

– Там меня теперь нет.

– Ты человек? Нет, ты не человек. Животное и то способно понять.

– Да.

– Что ты делал?

– А что?

– Я спрашиваю, где ты был и что ты делал?

– Я делал, что придётся. В школе всегда находят, чем занять таких, как я. Я учил уроки.

– Какая же ты дрянь… Боже мой! Боже мой…

– Я пойду.

– Мне всё равно. Можешь идти. Уходи, но запомни, что ты мне не сын, не сын… А ты, Соня, почему молчала? Почему ты, взрослая девочка, замалчиваешь его поступки, – ты что, их одобряешь? Скажи на милость, как тебя понимать? Конечно, я понимаю, что иметь такого брата стыд и позор, но нужно что-то предпринимать, нужно спасть его из трясины! И мы обязаны, это наш долг! Почему ты молчишь?

– Я не молчу, мама, я думаю.

– Любопытно, о чём?

– Мам… а он в самом деле был, наверное, в школе. Я его…

– В самом деле наверное? Как это прикажешь понять?

– Я его видела, когда он из школы шёл.

– Странно, а где же была ты, если видела, как он шёл из школы?

– Мы раньше ушли. У нас заболел физик, и мы ушли.

– Он и тебе лжёт. Подумайте только – видела! Он тебе плетёт небылицы, а ты, как глупенькая тёлка, слушаешь. Он всем лжёт, Соня! Всем.

– Но, мама, я своими глазами видела. Он шёл из школы…

– Ты видела, дорогая, одно, а я вижу другое. Я вижу, как он шляется по рынку с каким-то отребьем! Соня, родная, зачем меня обманывать? Боже мой! Знала ли я, что он станет таким грязным лгуном, прогульщиком! А может быть, он пьёт вино! Господи, что ж делать… Я прохожу по рынку – смотрю, а он курит и сидит на грязной такой тумбе, на которую лошади мочатся. Соня, я не выдержу. Только два года, как не стало отца, а он уже что вытворяет… так лгать!.. Я боюсь подумать, что меня могут вызвать в школу. Что я скажу? Ты уроки приготовила?

– Да, мама. У нас нет уроков. Мы давно уже всё кончили. У нас экзамены.

– Да, да, конечно. Голова моя забита заботами. Всё перепуталось.

– Ты не расстраивайся.

– Что значит, не расстраивайся? Соня, что это у тебя на руке, на кисти? Подойди поближе… Что это?

– Да ничего особенного, мама.

– Неужели мне лгут мои глаза?

– Мама, ну что с тобой! Это мы шутили, не расстраивай себя попусту.

– Немедленно пойди, смой, с мылом, смой эту гадость. Какие у вас теперь шутки… стыдно подумать. Уголовщина какая-то, а не шутки.

Вечером Соня забинтовала руку. Кисть у неё вспухла и горела, – маме сказала, что поцарапала на тренировке, играла в теннис. Когда стемнело, она появилась у меня на крыше.

Было тепло. Летали последние майские жуки. Летали они тяжело и сонно.

– Это ты? – спросил я, когда глухо зашуршала вишня.

– Кто же ещё! Ты куришь?

– Да, – ответил я и зажёг спичку. Дерево как бы склонилось от ветра. Прянула тень. Спичка угасла. – Возьми, – протянул я Соне сигарету. – Как дела?

– Мать разглядела руку, – сказала она, усаживаясь рядом со мной. – Я её забинтовала. Через два дня, ну, три от силы, придётся снять бинт. Не носить же его вечность…

– Конечно, – согласился я, – беды нам не миновать. Меня из школы выпрут.

– Когда ты проведёшь сюда свет?

– Не собраться. В школе плохи мои дела. Я их ненавижу! Ты не знаешь, какие там лицемеры!

Майские жуки летали почти у наших лиц. Снизу тянуло свежестью, сладко и душно пахла маттиола. Говорили, что от неё заводится моль.

– Спать ты здесь сегодня будешь?

– Внизу комары. Сожрут.

– Ужинать спустишься?

– Нет уж. Перебьюсь.

– Затащить тебе поесть?

– Тащи и одеяло не забудь. Я вчера под утро чуть не окоченел, такой ветрище поднялся. Гудело, выло и ни одного облачка. Внизу комары, а здесь звёзды зажрут.

– Только, Юля, я сперва на реку пойду. Мы купаться сегодня собрались, ну, а потом заскочу к тебе, попозже.

– Смотри, чтоб не ущучили.

– Уснут они к тому времени, как же!..

– А кто с вами идёт?

– Да много народу собиралось, ты же знаешь… Дай мне велосипед?

– Бери. Он за сараем стоит. Лилий привези, слышишь?

И так далее, и так далее. И ещё что-нибудь, и потом ещё что-то. Каждый вечер, каждый вечер, ночь и вечер, и утро, когда никого не знаю и не вижу – славно! Хорошо молча воображать себя на краю света, растекаться под пристальными созвездиями, оставаясь в пьянящем неведении медлительного обручения с собой, ибо радостно мне растворяться вместе с неисчерпаемой ложью в незыблемой и непреложной правде, которая впоследствии, утрачивая черты случайности, воплотится в пустом, в пустоте – в истине.

Стоит ли говорить, что ничего про ложь, про правду, про все эти фокусы, которые скрашивают теперь моё ожидание, оттеняют его, придавая ему некоторую многомерность, объёмность, я не знал: ни когда проводил дни и ночи на крыше в саду, доводя тело до исступлённого оцепенения, готового ежесекундно разорвать его, ни когда, много позднее, стоял у стены крохотного, доживающего последние годы магазинчика на Бессарабке, который открывался раньше всех подобных магазинов на всём белом свете.

К половине седьмого со всех концов города тянулись к нему алчущие вокзальные нищие, смахивающие на чумаков студенты театрального института, обращавшиеся друг к другу непременно на «вы», употреблявшие чистейшую «мову», в которой весьма своеобразно, на манер золотых рыбок в тинистых прудах, мелькали иноязычные фамилии, и, казалось, что на каком-то лихом празднике присутствуем мы, где, насытившись тучными дарами воды и земли – то ли скуки ради, то ли исходя из неведомых нам соображений, на сковородку бросаются вот эти золотые рыбки, заведомо неспособные насытить своей скудной плотью чумацкие грохочущие желудки, скомканные жесточайшим похмельем.

К семи часам прибывали просто любители повеселиться с утра и одинокие плохо причёсанные женщины, иногда рассеяно сжимающие в руках части своего туалета. Чаще всего у них были лиловатые губы… А потом одутловатые таксисты – вестники нелепых ужасов, а за ними высокого роста оперные баритоны в измятых, давно не модных галстуках.

Некоторых я уже довольно хорошо знал. Не первое утро проводил я в этих местах. С иными состоял, что называется, в приятельских отношениях. Должно заметить, что несмотря на коммуникабельность и лёгкость в обращении упомянутой публики, близость дружеская достигалась с большим трудом, и если бы не влияние Александра, кто знает – был бы ли я принят в клан ранних птиц, как равный…

О, всё остальное слагалось из непритязательности вкусов, безмятежности голубеющего небосвода, занимавшегося с одного края жёлто-розовым зноем, теснящим бледнеющую зелень, чьи перья так тонко и высоко висели над городом, из общих интересов, а также из тщательно скрываемого под радушием и забубенностью сознания избранности, аристократической непоколебимой уверенности в неизбежности именно этой жизни; хотя, возможно, – обыкновенное усталое равнодушие, ангелическое равнодушие…

И вот я вижу Ариэля, спустя несколько времени, но оно поторопилось, разбилось на несколько кусков-лет; больше, чем несколько. Да не нам считать, не нам – загляните в календари, покрутите часы, посчитайте, сколько раз вы побрились, кого потеряли, кого нашли – в апреле месяце, здесь, где теперь нахожусь я, но только не в этой комнате, а на улице. А на улице апрель вдобавок – нет, это тогда был апрель, а здесь, когда встретил я его, конец лета обозначился, и не здесь – там, он такой же, с незапамятных времён. Так и не ведал никто, когда ему прилепили имечко воздушное – Ариэль. Однако звали его так, а не иначе. Я у него не спрашивал, стеснялся, – да какое мне, собственно, дело: почему так, а не этак. Его никто ни о чём не спрашивал. Даже чумаки-актёры и те, надуваясь индюками, кивали благосклонно при встрече, а порой, обуреваемые абстрактной благодарностью за исцеление, охваченные всеобъемлющим славянским великодушием, кивали головами, косясь в его сторону, кивали, приговаривая, точно отцы, умудрённые опытом и летами: «…цей, як його – Арiель, – вiн може й жидок, але це наш жидок! Чекайте: о то, гляньте на його голову… Розумна мабуть ця голова, дуже розумна, друзi Ось у нас у селi, кажу я вам…»

Сутулый еврей-заика Ариэль, был промотавшимся потомком отца-философа, светоча и столпа, одного из столпов (поправимся, отдавая дань архитектурному изобилию) диалектического материализма, но и эстетики, то есть, говоря безыскусно, очень красивого диалектического материализма, попросту эстетического материализма, а возможно, и наоборот плюс что-то вроде исторического. Словом, одним из тех умов-столпов был его отец, которыми наперебой хвалятся липнущие, как плащ Дианиры, тонкие дальтонические журналы, и толстые, в псевдо-неказистых обложках, серьёзные. Ариэлем они не хвалились. Надо полагать, они не брали в счёт существования Ариэля, несмотря на благожелательность чумаков, несмотря даже на то, что он сам, как и отец его, был тонким диалектиком.

Нескончаемые противоречия теснились в глубинах его вытянутой огурцом головы. Шевеля губами, как сумасшедший с Подола, отпивая мелкими частыми глотками из стакана мутное розовое вино (вторившее по утрам своим тоном восходу, а по ночам – душной луне), которое длилось у него беспрерывно, точно по мановению волшебной палочки, улыбаясь в землю под ногами то лучезарно, то дико и пугливо, он скитался в недоступных призрачных краях, вызывая сочувствие лиловогубых женщин, прожжённых баритонов и всякого рыночного люда.

Да, вырастали тени после полудня. Вырастали… Длинные тёмные тени простирались от стен и каштанов – Ариэль пересаживался бездумно с места на место, уподобляясь подсолнуху – с места на место: то на камень, то на перевёрнутое ведро, подчас оказываясь в изоляции одиночества, а иной раз – исчезая в толпе пьющих. Никто не пил в магазине. Люди бродили со стаканами по некой условной территории вокруг него, говорили, ссорились, молчали и… разве мало?

Имея, казалось, в наличии такое имя, следовало бы обратить взор к почве под ногами, но иногда что-то портится в роге даров, и щедрость судьбы начинает напоминать своей безвкусицей ответ отличника на экзамене. Его, невольного товарища, называли не как-нибудь, а Небесный Тихоход, что может произвести обманчивое впечатление, будто сердца человеческие всегда устремлены к горним высотам – обманчивое потому, что по отношению к Небесному Тихоходу этого сказать было нельзя.

Он не был диалектиком, не был философом, не был поэтом. Он был лётчиком-испытателем тридцати с лишком лет, без обеих ног, без жены, оставившей его со слезами сочувствия, зато при нескольких ослепительных орденах, о которых поговаривали, что их чистит зубным порошком его соседка. И не соседка, конечно, а сердобольная племянница, хотя и не живёт в его квартире, а только приходит – ордена приходит чистить зубным порошком. Красивый, как из Сопота, он прикатывал к магазину раньше всех. Благоухание «Северного сияния» окутывало его сухощавое голубоглазое лицо. После того, как он лишился ног и юной жены (фотография всегда при нём), Небесный Тихоход со временем обрёл верную компанию в лице своего в некотором роде собрата Ариэля (какже, какже: имена суть производные вещей!) и прочих. Наш падший ангел обладал весьма замкнутым нравом, и потому лишь сын философа иной раз был в силах растопить лёд его ожесточённого безмолвия.

Снисходя милосердно к Небесному Тихоходу, который, видно по всему, неустанно мучился трансцендентальной тайной случившихся с ним метаморфоз, Ариэль всякий раз вскакивал и, заикаясь, кричал ему, подбегая сзади или сбоку:

– Т-т-т-упица! – вырывал беспощадно Ариэль из горла корни согласных. – Вм-мы – вместо того, чтоб приблизится к н-н-н-н-небу, раствориться т-т-там, ты к-к-как бельмо на глазу у всех. Т-ты зачем т-т-тут болтаешься без двух ног? Форменный инвалид, н-н-н-и-и-кудышный калека. Авиатор!!!

Авиатор приоткрывал глаза и смотрел спокойно на Ариэля, суетившегося перед ним, наподобие обезьянки, испуганной болезнью своего хозяина или собрата, не трогающего уже второй день корку от банана. На глаза Небесного Тихохода наворачивался туман, и он запускал в боковой карман руку, вытаскивая оттуда неизменную трёху. А ещё один, Вера Фёдоровна Комиссаржевская, был гомосексуалистом-фантазёром. Сердце его было открыто для каждого. Женщины в нём души не чаяли. Они открывали ему самые заповедные тайны изболевшихся душ в обмен на слова участия, которыми он оделял их, словами и вздохами и вечным припевом: «Да, да, я это очень хорошо понимаю…» И Вере Фёдоровне казалось, что его любят все. Он воображал, что…

Да мало ли что он воображал! Каждый из нас может вообразить, что угодно. Безногий лётчик после пятого стакана, к примеру, воображал, что у него отросли ноги, и тогда он, как бешеный, начинал работать рычагами коляски, полученной им, как поговаривали, взамен на машину и позволение пить здесь, у Михаила Самуэлевича, – и всё та же паскудная племянница! – поговаривали, наблюдая ставшую привычной, но по-прежнему поразительную картину временного помрачения.

Бешено совал рычагами Небесный Тихоход, носясь по узкому крутому переулку, где расположен был магазин, торговавший самым ранним вином – благо движения тут не было вообще, и мог он без опасения за оставшееся туловище воображать, будто бежит на янтарных ногах по зелёному лугу, а от него убегает хорошенькая девушка, которая в отличие от… племянницы не курит, не трёт мелом ордена, а бежит и хохочет, обрамлённая ореолом золотистых волос. И его янтарные ноги тоже как бы хохочут.

Вот только девушка бежит как-то чересчур резво, он задыхается, но не сдаётся, – бежит на каменных ногах, которые медово горят в лучах лесного солнца, задыхается, сбивается, падает, ползёт… и подъезжает к крыльцу, где ждут его многие, в том числе я, Ариэль, Михаил Самуэлевич, склеивший рот до голубого шва, Александр, глядящий прямо в солнце… В проём двери бывал направлен в эти минуты отсутствующий взор Небесного Тихохода.

Глядя искоса на него, Ариэль близоруко бормотал:

– Д-д-дурак… В твои-то годы знать надо, что счастье не догнать на инвалидной коляске. Пей-ка лучше… Тихоход. Михаил Самуэлевич сегодня из Отак свежее вино получил.

А сам Михаил Самуэлевич, завмаг, мистагог, сто первое воплощение Исраэля Баал-Шем-Това, продавец блаженства, уходил, вздыхая посредством носа, в чернеющую дверь, в бархатный проём, где танцевали осы, и спустя минуту появлялся опять, шаркая парусиновыми туфлями, с зелёным вёдерным чайником в руках.

Он наливал. Прищурив глаз, не опуская чайник к стакану, не спрашивая о плате – лил и себе заодно, не сомневаясь в том, что никогда его двугривенный не звякнет о дно леденцовой коробки, на которой второй век, как слезает краска: Париж не Париж, Москва не Москва; себе наливал и нам, а опрокинув вино куда-то в кадык, относил стакан и чайник и выходил снова, чтоб стоять, сложа руки под синим фартуком, как беременная женщина. Чего тебе надобно? Куда ты смотришь?

Нам неизвестно. Никто не спрашивал его об этом. Достаточно того, что мы видели многое, и в том числе крыльцо, на котором он стоял, – цемент, разрушенный травой.

– Толя, милый, ты пей, пей! – укоризненно произносил(а?) Вера Фёдоровна лётчику. – Не слушай его! Что он знает про счастье, пьяница!

И бегло пробегая от звука к звуку, напоминая шуршание волны, когда она несёт песок и гальку, спасаясь от ям заикания, отвечал Ариэль:

– Так-так… Что я знаю про счастье! Что я знаю про счастье?.. Так, так-так, значит… Итак, что я знаю про ваше счастье? Знаю, – ронял он. – Знаю. Не так, чтобы хорошо, но почему не знать? – И он замолкал, низко склоняя огурцовую голову к стакану, который осторожно держал двумя пальцами.

Возможно в вине плавало что-то: букашка, кусочек коры, муха, пьяная кислая оса… Со всех сторон дуло вином, летом, макухой, чей тошнотворный запах доносился сюда со складов, перебивая, когда ветер изменял направление, все прочие запахи.

– Вот, – говорил дальше Ариэль. – А мне что? Я тут при чём? Слышали мы, что рабби Мотале, когда в субботу танцевал перед участниками на столе, – и слушайте дальше, – ему вылез гвоздь из каблука в пятку, и Мотале остановился. Вы бы тоже остановились, но вы бы испугались и не ответили хасидам, почему вы остановились, почему вы не танцуете дальше – может потому, что больно?! может, потому, что гвоздь пробил вам пятку? и потому вы перестали танцевать?

– Нет, – сказал Мотале в субботу, – при чём здесь боль? Я услышал эту боль, потому что перестал танцевать. Так и ваше счастье тоже – скажешь о нём, и нет его.

И потом, несколько лет – посчитай, посчитай! – спустя некоторое время, о котором: чем больше, тем меньше, и наоборот; уже не там, где было, а здесь, где уже тоже было, на исходе лета, не весной, восемь лет почти – прибавь лето… Не думал, что придётся встретиться с ним. Последнее упоминание в письме. Дальше его следы теряются и появляются по истечению восьми лет в этом городе, не имеющем ничего общего с тем, первым, – здесь, в городе на севере, куда возвращался и возвращался я блудным сыном или отцом себе и который то укрывал меня, то язвил немилосердно, ведя по двум путям к гибели. И когда по наивности своей я полагал, что вернулся сюда насовсем, что не покину впредь его, потому что незачем, не для чего, не для кого – однажды встретился я с ним на углу Герцена и Невского проспекта.

Пятнадцатого сентября, в погожий день, когда движения пешеходов замедленны и вселенная сомнамбулически перетекает по белым кругам, я наткнулся на него в известном питейном заведении, именуемом Белые Столбы. В непроницаемой винной духоте он стоял, прислонясь плечом к каменной облицовке стены, сжимая двумя пальцами стакан с багряно изломанным вином. Свет, шедший от окна, освещал его голубоватые сухие руки, лицо находилось в тени и было сосредоточено. Я как бы стоял на месте, приближаясь к нему, моля судьбу об одном – чтобы он не узнал меня или оказался другим человеком, гарь прошлого складывалась, слоилась в сыпучие полосы яви, а в горле напухал снег.

– Ариэль? – сказал я. – Ариэль! Это ты…

Он поднял глаза и долго не узнавал меня. Но вот руки его слегка дрогнули, стакан внезапно накренился, как будто он не мог совладать с руками, и тонкая густая струйка упала на полу пиджака, и только тогда я заметил, что он был в пиджаке немыслимого горохового цвета.

– Я плохо помню, – сказал он исподлобья, отставив стакан и вытирая полу пиджака локтем.

– Но, кажется, припоминаю, – из вежливости прибавил он. – Мы с вами учились в консерватории? Нет?

Я подумал, не зная, как ему ответить, что они всегда появляются слишком поздно. О них думаешь, их зовёшь и они, в конце концов, обязательно приходят, но когда они приходят, уже поздно, и получается то, что сейчас… со мной и с ним.

– В Киеве, – напомнил я. – Мы часто виделись на Бессарабке. Лет семь-восемь назад.

– Вы что хотите, чтобы человек помнил?.. – начал он и запнулся. – Вы хотите, чтобы я поцеловал вас? – продолжил он, поднося стакан ко рту. Но не отпил, поверх стекла произнёс:

– Киев! Киев, знаете… Киев, Одесса, Житомир, Тель-Авив… Ну вот! Теперь помню. Вы не думайте, я вправду кое-что забыл. Как ваш друг? Кажется, он вас любил. Способный молодой человек, очень был способный. Как он?

Я тактично промолчал.

– Ах да!.. теперь помню, – сказал он. – Да. Хорошо. Вот. А я уезжаю. – Он поморщился и посмотрел в окно.

– Куда?

– Не стройте из себя младенца, – строго заметил он. – По-вашему, куда мне уезжать?

– Что вы там будете делать, Ариэль?

– Глупости! Что я буду там делать… – Он пожал плечами. – Что-то. А что я делаю здесь? Что вы здесь делаете?

– Это так, конечно… – замялся я.

Мы оба с интересом проследили полёт синей мухи. Мух стало меньше.

– Что мы здесь делаем? – повторил он свой вопрос. – Здесь мы умираем. Вот что мы здесь делаем. Только не надо меня ни о чём спрашивать! Понимаете? Мы стали большими и умными мастерами по части того, как умирать, ни разу не вспоминая об этом. Художники, мастера, гении…

И почему бы мне теперь не поехать в Тель-Авив? Или не остаться в Вене? Почему мне не стать венским евреем? В Одессе я был. – Он загнул палец. – В Киеве, сами знаете… Там был, здесь был, в тюрьме сидел. Вы знаете, я сидел в тюрьме? О, это большая комедия. Я был настоящим бомжом… мне дали профессию. Теперь я профессионал. Жаль только, что папа не может радоваться моим успехам. Вы помните, наверное, что у меня был отец? Он был… да, папа мой слыл большим учёным среди баранов. Перед смертью, а он, вроде того, что умер год назад, – отец прислал мне письмо. Всё у нас было, но писем не писали… Мы с ним старались не помнить друг о друге, а тут он прислал через знакомых письмо на хорошей такой бумаге, без единой ошибки. Знаете, что он написал? Приблизительно так:

«Нюма, если бы ты знал, как мне тяжко! Я не хочу никому ничего говорить. Мне тяжко всё: и моя фамилия, и мои толстые книги, где, как мне казалось, я очень хитро прятал крохотное семечко правды, которая никому не нужна, будь она даже величиной со слона. Мне тяжко и от себя, потому что я родной твой отец. Ты ничего не смог. У меня хранится твой дневник, который ты вёл в детстве, твои сочинения… Ты был талантливым и добрым ребёнком, ты любил меня и маму, и мы катались на пароходе. У мамы была такая большая соломенная шляпа.

Ты не помнишь, и это неважно, не подумай, что я сужу тебя. Кого я могу судить, как не себя самого? Мне тяжко, что я не могу любить тебя, не могу. И знаешь, почему? Я скажу тебе откровенно, Нюма, ты – свидетель моего стыда. Даже то, что я написал тебе письмо… Месяц назад я поехал в Хмельницк, чтобы собраться с мыслями, отдохнуть, привести себя в порядок. Мне кое-что стало известно – анализы, недомолвки врачей, их уверенность сложилась для меня в исчерпывающую картину. Когда я приехал к Марку Захаровичу… – ты его знаешь. Его любила наша мама. Но не в этом дело. Я просто пришёл к нему. Мы купили пива, сели за стол под грушей в его дворе, поговорили о родственниках – кстати, Нина о тебе всё время расспрашивает, а то, что она вышла замуж, – всего-навсего непроверенные слухи. Попили мы пива, и он первый, я ему ничего не успел сказать – спросил: болен ли я. Я сказал, что мне просто тяжко. Тогда он спросил, почему мне тяжко, и я рассказал всё по порядку. Он кивал головой и приговаривал: «Обычное дело, обычное дело». Рак, говорил я ему, а он знай своё: «Обычное дело!» Потом, когда я выговорился, он спросил, что я оставил себе.

Из общежития молодых милиционеров, откуда неслось то, что принято называть пением, спускались по вековым мостовым, минуя святой источник, забирались в одичавший монастырский сад и там, взгромоздившись на стену, пили вино, вкушая музыку сфер. Далеко внизу лежал Днепр. Далеко впереди не было ничего, на чём мог бы задержаться глаз. Блеск, горячий сиреневый дым. Позади – заросший бурьяном дикий сад. Впереди, за воздушной бездной вставал белый мираж Русановки.

– Ну? И что же ты предпринял? – спрашивает он. Из кармана, извернувшись длинным неудобным телом, вытаскивает полупустую пачку «Памира». – Очнись! – машет перед глазами рукой. – Так нельзя засматриваться.

Я отвожу глаза от крохотной точки, сверкающей за порогом мира. Отвожу глаза от витых слепящих плёсов, от лазури и белизны и смотрю на него. Густой зелёной сетью окутал нас каштан. Вот так под зелёной лампой на мельхиоровой ножке в детстве сидели за чаем, и серебряные ложечки звенели, и звон их был как полусон, полусвет. Я отвожу глаза от сияющей точки, от острия иглы, проплывающей внизу. Лицо Александра принимает выражение, которое я не забуду до гроба.

– Продолжай, – говорит он. – Меньше отступлений. Ты остановился на том, как разъярённая толпа на кладбище, сметая на своём пути духовой оркестр, ринулась к тебе, а твой, этот старик, уходил, не обращая внимания на происходящее. Тебе грозила опасность… Так?

– Саша… – перебиваю я. – Христа ради скажи мне и не обижайся! – Я не решаюсь и замолкаю. Шорох перебегает с ветки на ветку. Машет листьями каштан, теснее запутывая нас в свою терпкую сеть. Сверкающая точка плывёт и плывёт.

– Саша, – говорю я. – Скажи мне ты… Ты – до того, как коснулся тротуара? Или после, потом уже?

– Раньше, гораздо раньше, – тоном, исключающим возражения, отвечает он. – Откровенно говоря, я долго медлил. – Может быть, размышлял, но только не о том, что собираюсь сделать. Всё было решено, и наступило затишье, в котором я находился довольно долго. Ну, а потом выскользнул из себя. Секундой позже услышал стук. Моё тело врезалось в тротуар – и боль выплеснулась из него. Это была очень маленькая боль, как бы робкий абрис её, как бы последнее прости, воздушный поцелуй, который я посылал себе вдогонку. Она отозвалось последней мыслью, которая, скажу тебе, была гораздо больней, – чем-то схожа со спазмом. Но она уже была лишена слов, потому-то я, позволю себе сравнение, вылупился из яйца, как птенец. Я нравился самому себе.

Впрочем, мы отвлеклись. Ты не закончил рассказ. Итак, тебя потащили к могиле и потребовали последнего слова. Возможно, я что-то упустил, однако у меня сложилось примерно такое представление. Верно?

– Да. Ты ничего не упустил. Меня схватили за руки и потребовали произнести речь. Что я мог сказать? В ту пору я слова со словом правильно связать не мог. Мало того, в голове набирал силу какой-то неизъяснимый сквозняк, от которого нестерпимо хотелось спать.

– Но ты, надеюсь, не оплошал?

– Да. Я не упал в грязь лицом. Я сказал. Я поднял руку, и все затихли. Затем я впечатляюще простёр руку вдаль, вернее, по направлению к матери, которая ждала от меня чего-то необыкновенного. Она, как тебе известно, всегда ждала от меня чего-то, объясняя это родительским инстинктом. Ждала, что я вырасту, стану инженером, учёным или офицером и буду получать много денег, а моё имя бриллиантами выложат на отрогах кавказских гор. Она ждала, что я женюсь на полной красивой девушке, папа которой будет министром. Она ждала, что я куплю ей норковую шубу и отвезу умирать на Бермудские острова, где на неё будут показывать пальцами и говорить: «Смотрите в оба, идут мать и сын. Она вырастила его на гордость всему человечеству. И вот он идёт – гуманист, покровитель слаборазвитых стран, инженер, физик, изобретший новую бомбу. Он статен и суров, он приближен ко двору и может беспрепятственно ездить в Индию…» Она ждала, и я увидел, что настал мой час, иначе лежать мне в яме вместе с отцом год за годом, обращаясь в элементы неорганической природы.

– Ну! Ничего зазорного, Юлий, в этом нет. Все дела хороши, и быть, как ты говоришь, элементом неорганической природы не менее почётно, чем слесарем-ремонтником. Прости, – спохватывается он. – Я слушаю с долженствующим вниманием.

– Настал мой час, – произнёс я мысленно, – спасения ждать неоткуда, и я сказал…

– Молодец, – кивнул он головой, – умница. Люди глупы, это не новость.

– И я сказал: «Я хочу умереть. Я хочу умереть в Сан-Франциско, мама и уважаемая публика. Да, именно этого я хочу сейчас. Неужто вы не понимаете, как это прекрасно – умереть в Сан-Франциско? Потом в Париже, потом в Венеции, в Пекине, на Гаити. Я хочу умереть, мама, в соломенной шляпе и в свежей выстиранной футболке, прижимая к груди немудрёный багаж непреходящих ценностей: «Беломорканал», бутылку пива и историю всех революций. Я хочу умереть в полдень на экваторе, окружённый грохочущим прибоем океана, в толпе освобождённых и сытых народов, которые будут аккомпанировать на скрипках моему переходу в иное состояние. Неужели неясно, чего я хочу?»

И он оборачивается ко мне, грозный герцог мусорных баков. Он становится во весь рост на далёкой крыше, на своей крыше сарая, утопающего в глубине всех отцветших яблоневых садов, где и сад один и сад другой сливаются с садом дяди Коли.

«Я хочу исчезнуть ровно в полдень, не причиняя никому хлопот в связи с погребением. Я хочу, чтобы меня похоронил Бротиган и положил бы на мою грудь, прибавляя к вышеназванным предметам, форель, выловленную им в незапамятные времена в ручьях своей страны, чтобы он единственный оплакал меня, а можно, чтоб и кто-нибудь другой – как хотите, от этого дело не меняется – и чтобы рыба пошла со мной, раздвигая плавниками покровы слежавшейся земли, где мириады червей ждут пяти хлебов моего тела. И стоит ли заводить эту бессмысленную канитель с отвратительным пережитком первобытного общества? Стоит ли меня, сына полковника, бросать за просто так, наспех, в глиняную яму безо всякого сочувствия и любви!»

– Ты выиграл, – смеётся он. – Слово «любовь» убивает человека наповал. Бесспорно, ты нанёс сокрушительный удар по их милым, добрым сердцам.

– «Он прав!» – кричала толпа, – продолжал я. – «Умереть в такую погоду – обыкновенное свинство!». Народ роптал. Бабушка в знак полного согласия с моими доводами выхватила изо рта челюсть и, крякнув, с размаху послала её через головы в могилу. Люди бросились обнимать друг друга, крича: наступил золотой век любви и понимания, нельзя терять ни минуты – нужно что-то делать, строить, петь, танцевать и качать меня. Качать… Я увиливал от объятий, протискиваясь к выходу на главную аллею. В душе я почему-то боялся, как бы они не швырнули меня вслед за бабушкиной челюстью, а там, сам понимаешь: разок-другой лопатой – и тихо, золотой век…

– За челюстью и розой… – негромко произносит он. – А тот старик? Мне не понять. Он что же, ушёл? Не тот псих, который приставал к оратору, а старик в галошах?

– Старик? – переспрашиваю я, переносясь мыслями в минувшее. – Он сказал всё, что сказал. Он выпил водку, помнишь? Бросил кутьи птицам, намекнул о моём будущем и ушёл по аллее, к которой я безуспешно протискивался сквозь ликующую толпу, падая поминутно в сугробы… какие сугробы! – ледяные холмы… падал, полз на карачках, распевая гимны. И я крикнул ему:

– Дюк! – крикнул я что есть мочи, становясь во весь рост на крыше.

– Герцог! – ору я изо всех сил, срывая горло.

Солнце жарит во все лопатки, и шифер тонко прижигает ступни. Это как песок в лесу, когда вокруг глухо жужжит, и на полянах воздух густо налит мёдом зверобоя. Кто-то отошёл от воды. Протагонист отошёл от воды и, ступая босыми ногами, стал подниматься по откосу к дороге, уходящей в лес. Потом, после короткой остановки, он пойдёт дальше. Я пойду дальше. С ним.

Он по дороге пойдёт ещё дальше, спустится в низину, где чувствуется присутствие болота. Через просеки пройдёт, сминая хрупкие водянистые стебли трубника и калужницы. А безмолвие нарушается звоном комариной стаи, неотступно вьющейся над ним то воздушным столпом, то россыпью, как если разогнуться резко и открыть глаза. Шагами завершается тишина, шагами, пеньем лесной птицы, возникающим как бы ниоткуда, берущим начало из того мира, который раскинулся высоко над соснами – очень чужого, совсем несхожего с тем, по которому он идёт.

Попозже, где-нибудь у небольшого случайного пятна воды, блеск ударит неожиданно по глазам, и он присядет на гниющий грабовый ствол и съест кусок яблочного пирога, а остатки ссыплет в воду черноголовым рыбам.

Рыбы долго будут дрожать у берега, стоя на месте в мутной – когда близко смотреть – зелёной воде, уже зацветающей у другого берега, где помельче. И крошки коснуться поверхности, и рыбы бросятся головами вверх, разбивая гладь на мягкие, непрозрачные, но светлые брызги и мгновенную солнечную пыль. Никогда не понять движения рыбы, её сокровенного исчезновения и появления – того, как она стоит на отмелях, или в примятой течением траве, где связи взбудораженных зеркальных пузырьков скользят по длинным листьям, вода течёт, а рыба стоит, и вдруг – муха над водой крохотную тень уронит, и всплеск. Царствует окунь в глубинах, пескарь у берега, мальки летят недвижно над отмелями песка, тычутся доверчиво в босую ногу, а наверху – привычное пенье птицы. Её и видеть не нужно.

Отходя от воды, он снова погрузится в сумрак, рождённый десятью минутами раньше сверкнувшим лесным озерцом – неправильной формы овалом, по краям которого, шипя, клубится мглистый воздух. Потом чаща, заброшенный песчаный карьер, следы узкоколейки, – ещё помнит он короткие, горохом бегущие трамваи фирмы Эриксон, доживавшие век, со скамьями вдоль, два, как бы песком сырым покрытых рельса: бывшая дорога.

И тут, на дороге, где очень тихо и очень пусто, да так тихо и пусто, что разбирает сомнение: впрямь ли ты один и никого на несколько километров вокруг: одновременно рассматривать можно и обвисшее облако и землю под ногами, и тут, на дороге, он ещё раз пересчитает то, чего ради забирался сюда, в прокалённую душную глухомань, предчувствуя, что рано или поздно, это будет, во всяком случае, должно быть это. Подыскать слово было бы нетрудно, так как тут, что ни скажи, в миг становилось окончательной истиной, но и лень, сила лени, благородство её удерживало от подведения итога. Однако всё объяснить, попытайся он сделать это, было бы трудно, так же как и движение черноголовых рыб, когда они вырываются снизу вверх.

Вначале он остановился и поднял голову, хотя нужды в том не было. Потом, не шелохнувшись, подобрался и прислушался. Даже рот открыл. Глаза скользнули по муравейнику у подножия молодого дубка, а когда миновали его, он подобрался и прислушался, но прислушиваться было незачем – как, слушая, не надо видеть птицы – так любой на его месте почуял бы, что в тишине словно вторая тишина родилась, но чужая, влажная, корневая, а вокруг, свидетельствовали глаза, всё сухо, выморочено полднем, и тело его уже опережало зрение, слух, – двинулось, как бы разошлось во все стороны, переменилось тотчас же, метнулось в самом себе, точно обрадовалось полученной свободе, которая давалась ему сразу же, безоговорочно, даром – а пятка (думать – подавно нет времени: обут ты или нет, хотя настигало ощущение потусторонней гадливости) вонзилась в водянистый голубоватый стебель, вившийся по песку, кончавшийся не цветком, а заострённой мелкой головкой. И стебель взметнулся.

Да, да его движение походит на исчезновение рыбы, когда она уходит косо, бесследно, оставляя тебя в дураках.

Стебель свился в кольцо и выпрямился, пульсируя, а потом плавно сдвинулся и подался по песку. Как он был ничтожен при всей своей дьявольской, притягательной красоте – наряду с источаемым непередаваемым ужасом – среди муравейника, корней песка! На самом деле всё происходило не так быстро, а если видеть всё, иметь не два глаза, не три, а много, как у стрекозы, мухи, чтобы гроздьями они трепетали, излучая видение абсолютное, – тогда и вовсе медленно всё было. Ударить ещё. Императив подкорки. Стук глухо отозвался в бедре. Он отошёл, не признавая своей коснувшуюся змеи ногу, не желая знать её. Свесив ноги в заросшую канаву, он сидел. Потом подтянул к себе ступню и осмотрел её. Ни капли крови. Выплюнув изо рта травинку, он снова подошёл к змее, наклонился над ней и сосновой палкой подтащил вздрагивающую медянку к муравейнику. Зернистый чёрный поток захлестнул размозжённую в хребте тварь. К вечеру останется обглоданный, белый, как нитка, хребет, а наутро и его не станет.

И, наконец, узкоколейка. Шпалы хранят острый запах мазута, потом гора песка, а потом, немного погодя, когда свернётся зной, как кровь, запекаясь на мерно шумящих вершинах деревьев – можно лечь на песок, прижавшись к нему щекой, затем перевернуться на другой бок, совсем как на крыше, или на спину и лежать, доверяясь коже – по ней бегут, покалывая ласково, песчинки.

И кто-то делает шаг, второй шаг в своей ненависти ко всему, кроме вот этого: узкоколейки, заброшенного карьера, коричневой в тугих разводах бабочки – тёмного предзакатного лепестка. Покуда он ещё не знает, что всё это должно значить для него. Зачем ему это: дорога, ведущая к болоту, озерцо, бабочка, мошкара, муравьи, текущие в берегах цепких лучей, кочующее облако, изо сна в явь переходящее легко, словно отвергая своим существованием границу между тем и другим. Не знает, но с непонятным удовлетворением отвечает, что то, остальное, другое – может уничтожить вот это, а тогда он нищим отправится по улочкам и переулочкам просить Христа ради хлеба и любви, – разумеется, если вот это было; узкоколейка, рыбы, ждущие крошек, пробивающие его отражение в воде, брызги, дорога, дурманящая духом смолы, которую точат из-под красных чешуек сосны, а там другое… другого тогда он не знал, конечно, – предстояло лишь начинать…

Он ускоряет шаг, выбирается на дорогу, проходит через полузнакомый двор, на котором сложены свежие доски. Дом лесника. По расчётам до него было две четверти часа. Ходьба – искусство тонкое, предательское, ненадёжное… Сюда он приходил не часто, берёг, но приходил, когда хотелось, когда очень хотелось, и невозможно было превозмочь желания прийти сюда, но, с другой стороны, он чувствовал, что в скором будущем этим не объяснить его приходы, возвращения – мест таких было много. К примеру, весной его тянуло сюда особенно – почему?

В резиновых сапогах, проваливаясь иногда по пояс в снег, под которым оживала, копилась первая вода, – через дальнее озеро он приходил сюда. Припекало. У дома грелись на просохших клочках земли жабы, похожие издали на крапчатые прошлогодние листья. Лениво шевелились и не прыгали – отползали с ленцой к открытой у берега воде, к гребле. Там застывали. А там их было как палым листом насыпано – ступить страшно, и одна на другой, одна на другой – дышало всё. И когда старый Сулима, лесник, бросал в них кусками коры и прикрикивал: «Геть проклятущi!» – они сползали, слепленные воедино весной, и весь берег поднимался, и до воды не добраться было – мутью застило голову, и тошнота была в животе. Он следил за стариком и думал, что когда б сапоги, как у него, до пояса, тогда бы и к лодке он за ним пошёл.

Весна… много в весне всего, отвратительно много. Бывало, что приезжали к Сулиме гости. Пили, ели, пели, несмотря на пост. Приезжали старухи, до бровей забинтованы белым, поверху чёрными в розах платками покрыты, а огромными, клетчатыми, грубыми спины укутаны и на поясницах связаны. Не пили, не ели, сидели на брёвнах под домом. Ждали Велик-день. И холодно становилось к вечеру, ледком подёргивало лужицы, а он не знал: домой ли возвращаться или оставаться до утра – места хватало. Накормят, напоят, расскажут, что вот в Глинянцах «деверлянi грошi промiж людей ходять…» К лету просыхало, твердело до крепости кремния, светлела глина.

Огненный дух смолы сочится из досок. Он проходит мимо пса, распластавшегося на крыльце, ныряет под верёвки, под сухое бельё: две женские сорочки, простыня в бледных небывалых ягодах, коробом стоящий на верёвке вывороченный картуз, – не смей шуметь, пёс узнал тебя, и на том спасибо: не залает, не окликнет. Сейчас, сейчас… кто-то увидит себя. Брови распознает поначалу, руки на каменной кладке, нос, губы – тронет ворот, капля со сплюснутого ведра устремится вниз. Сейчас, сейчас… кукушка закукует в часах, из комнат.

– Дюк… – шёпот шелушится на языке. – Отзовись. До полдня так мало осталось. Я не хочу полдня!

Может быть, меня исключили из школы? Да, да, да, меня исключили из школы, изгнали из рядов мужественных борцов. Несомненно. Не подлежит обжалованию. На две недели я выпаду из социального процесса. Пария, неприкасаемый. Вызову сочувствие у технички. О, там, в прохладных классах идут уроки. Каникулы скоро. Каникулы – пора рекреаций, рекреации – пора вакаций. На вакациях я собираюсь посетить места, теснейшим образом связанные с историей, чтобы с большей силой, с большим чувством причастности ощутить в себе наследие, заветы, чтобы потом учиться, учиться, не покладая рук, зная, что знание – свет, а неучение – тьма, и что судьба моя – в судьбе народной, что будущее принадлежит мне, и я его завоюю, и оно будет неизмеримо светлым – очки тёмные выдадут, дабы в полной мере пользоваться светом.

О, я обещаю исправиться! Я не стану удирать в лес и таскаться по базарам с подонками и жуликами. Даю честное слово, что внимательнейшим, пристальнейшим образом изучу и осмыслю бином Ньютона, закон Бойля и Мариотта, и прочие. Очень прошу! – не говорите маме, оставьте меня в школе! Я хочу утром, как и все мои сверстники, сверкая вычищенными зубами, бежать с учебниками по улицам. Хочу без запинки отвечать, куда течёт река Волга, с чего начинается родина, что такое электрификация, индустриализация, коллективизация, интеллектуализация, модернизация, инсинуация – не оставляйте, не бросайте, друзья, меня на дороге. Я докажу! Только не полдень, не полдень, повторяю я.

А-а-а, Герцог… Никто ведь не умер, но мне страшно. Папа мой, лихой полковник, укатил туда, где ни воздыхания, ни печали, но жизнь бесконечная, ранней весной, туманным утром. Потом бабушка обратится мучным мотыльком, когда до полдня не будет хватать нескольких минут, когда потрескивать толстые свечи будут, уже не отбрасывая тени – постановленные против солнца. Ох, да засвечу я свечу, да против солнышка!

– Дюк! – кричу я. – Куда ты пропал!

Порыв ветра тронул ветви. Совы запели чарующую песнь. Немилосердно засаднило сгоревшую спину. Спуститься бы к колодцу… потрогал лицо – оно моё, стало чуть поменьше. Так всегда – задумаешься, потом схватишь лицо ладонями: меньше. Но моё. Я это, я.

– Дюк! – нетерпение моё растёт. Наконец, я вижу его.

– Что с тобой? Уныние? Ты тоскуешь. Не ты ли говорил, что настанет лето, и мир не узнает себя? Мир, дескать, забудет о зиме и бедах? Позабудут нас, и мы улизнём незамеченными. Ты говорил, что это и есть любовь. Молодые листья не помнят снега, по той причине, что они его не видели. Каждую весну, говорил ты, мы уподобляемся растениям, и новых листьев больше, чем сучьев, чем памяти! Так почему же ты отворачиваешься от меня? Тебе неловко? Ты не хочешь видеть меня?

Дядя Коля стоит у калитки, как дуб сухой, с лицом почернелым от денатурата – печаль забвения на раздутом лице. Являет он собой прекрасный пример гибели среди могучих орехов, лип, снежного кальвиля, антоновки, – гибель в череде летних цветов, дневных и ночных, раскрывающих призрачные лица месяцу, который своим цветом, возвращает нас к мыслям о вине, недоступном дяде Коле, погружённому во тьму первобытно-дремучей памяти и немоты… но далее ещё сады идут, сменяясь неприметно, отделённые друг от друга прогнившими дотла остатками заборов, рушатся они по ночам, шум пугает ночь, падают заборы в лопухи, разросшиеся по глухим закоулкам, подобно тропическим гигантам – падают, как камень в воду тёмную…

И сады ли это? Леса ли это? Что это? Зачем? Боже мой, зачем! Где дом мой? Почему черны его стёкла, почему не видны фигурки, сновавшие прежде в его невесомых зрачках? Тягучий сок мяты и бесовские зонты укропа.

Как медленно приближается яблоко к земле… обовьём травой головы, больные скорбные головы: барвинком, повиликой, вьюнком, плющом обовьём, полынью. Вернёмся и отойдём, отдалимся, не причиняя зла никому – в крапиву, облечём плоть свою сорочкой…. Но кто же выткал её нам? Где сестра? И ты почему-то вновь здесь стоишь растерянно, когда надлежит тебе находиться в местах других. Но, разбрасывая ногами мокрую землю, сад за садом – дальше, ещё дальше, мелькнуть смутной чертой – Александр, ты первый.

И Герцог поднимается во весь рост на зыбкой крыше, крытой когда-то рубероидом, а теперь линючей клеенкой, в нескольких местах прижатой кирпичами. Он поднимается и стоит, обратив лицо в мою сторону. Потоки какого-то пуха и мотыльков обтекают его. Фигура трепещет в облаках лета. Грозные, угрюмые складки пролегли от носа к углам рта. В левом углу торчит окурок. По случаю жары Герцог в одних калошах и трусах. На переносице – круглые, бутылочного отлива очки. Он стар, глаз его бессилен… волосы легки, беспомощны, бесплотны. Не белые, а бесцветные – заплетены в длинную косу. В руках у него шест, на котором развевается по ветру его победоносный стяг с дырой.

Двоятся облака мотыльков.

Течёт сок из черешни, который днём отковыриваешь – от коры отрываешь с кислиной, с каким-то черепашьим привкусом медовые ломти… клей, выпуклый, янтарный, золотистый, крепкий, как вино. Течёт сок из трещин ствола и с фарфоровым звуком падают на камни окровавленные косточки.

– Ты спишь?

– Нет. Я смотрю на Большую Медведицу.

– Наши уснули?

– Не знаю. Как на реке? Что делали?

– На реке хорошо.

Она садится рядом и выжимает волосы. Несколько капель падает мне на лицо.

– Нарвали лилий?

– Туда мы не плавали сегодня. Хотим завтра взять лодку…

– Я без тебя тут вспоминал, как змею убил в прошлое лето в лесу. Не может быть, чтобы я не рассказывал!

– Ну да, мы ещё на следующий день смотреть пошли, как её обглодали муравьи. Бр-р-р!

– И никакое не бр-р-р. Я как раз вспоминал про это. Ничего не осталось… Муравьи, бабочки, букашки, гуси-лебеди… знаешь, Соня, я напишу когда-нибудь про это книгу.

– Ты не книгу, а сочинения сдай в школе.

– И ты туда же!

– Не обижайся. Мне противно, когда о тебе все говорят…

– Пусть говорят. Мне от их разговоров ни холодно и ни жарко. А книгу я напишу. Я и сейчас стал бы писать, но никак не пойму одного; как в один миг, в одну секунду, случается и то и другое, как будто нарочно – тронь одно, а чуть подальше что-то оборвётся. Вот начнёшь что-нибудь представлять себе, появится картина, но с этой картиной ты и рискуешь остаться, как дурак с писаной торбой.

– Тебе надо закончить школу и уехать отсюда. Тут ничего не напишешь.

– Почему? Ты мне не веришь?

– Мне так кажется. А мне осталось мало, я уеду. Я точно знаю, что уеду. У меня получится… просто не верится, что где-то может быть другая жизнь. Потом и ты приедешь ко мне. Хорошо? Я уже буду кое-что знать.

– Может быть, приеду. Но мне никуда не хочется ехать! Я к саду так привык, он теперь как бы мой собственный. Он мне как-то даже приснился. Я спал под липой в гамаке, а он, как будто сквозь какое-то стекло, виден был со своими деревьями, кустами, смородиной… каждая травинка, щепочка, прожилка на листе были словно особо друг от друга и ничто не повторялось – не было такого листа, чтобы совершенно одного цвета с другим, не было одинаковых сучьев… Ты не думай, что это очень просто! Такое, наверное, бывает редко – нет же у нас для каждого сучка, ветки нарочного названия, говорим-то мы: ветки, сучья, а когда дело доходит до того, чтобы объяснить, какую ветку имеешь в виду, путаемся… И забор виден был, угол, где прошлогодняя ботва свалена.

Вот как приснится что-то, считай, что это твоё собственное. Сама и говорила, даже сейчас, что тебе страшно было, когда мы пошли смотреть в прошлом году змею, потому что её растащили муравьи… и мне точно также страшно, что когда уеду, то… я не уеду, не обязательно уезжать, а то отвернёшься, и всё это растащат и ничего не останется.

– Ты никогда не напишешь такой книги. Такую книгу невозможно написать.

– Ты слушай! Книгу я собираюсь написать о городе. Большую книгу о нашем маленьком городке. Соня, я подозреваю, что в Сильве не меньше величия, чем во всём том, что мы проходим в школе. Она тоже – закон. И таких законов здесь тьма. А скольких я не знаю? Иногда думаешь, что теперь они известны одному мне, никому больше, никто не знает цену всему: им, их прошлому, настоящему. Те, кто написал свои большие книги, тоже так начинали. Потому я уверен, что стою на правильном пути – будто головоломку решил, но наоборот: не сложил, а разложил. Может быть, от перемены мест слагаемых и что там ещё… – сумма не меняется… – подожди, я объясню сейчас, как я сам иногда вижу!

Ты сказала, что пойдёшь купаться. Верно? И когда ты говорила, я уже представлял тебя отдельно: ни мамы, ни дома, ни меня, ни крыши, ни реки, а только тебя в тот момент, когда ты говоришь, что идёшь купаться… Не понятно? Хорошо, на рынке сегодня я часа два околачивался на центральной площади перед «вертикальной стеной». Ты думаешь, я стоял и вот так рассуждал? Ни в коем случае, куда там! – я пришёл, совсем не зная, что мне нужно здесь.

А потом чуть с ума не сошёл, когда на пустой площади, ты ведь знаешь, как там на ней всей окурки, разбитые арбузы, кочаны кукурузы серые, похожие на осиные гнёзда, навоз, дрянь всякая, – увидел калеку на тележке. Он усердно отталкивался от булыжников двумя обмотанными тряпкой брусками. Я на него смотрел и не мог оторвать глаз – как будто какая-то дыра, как будто дырка на костюме директора школы, когда стоишь и смотришь ему в живот. Сидел на ящике, смотрел на площадь, а он, как из воздуха, сошёл. Эти колёса – подшипники, голубым горевшие на солнце, разъезженная до заусениц сталь, на голове школьная фуражка с зелёной буквой Ш на околыше, позади, за спиной, железный крюк, а перед ним – ещё один, спиной ко мне, будто бы тоже калека! И они разговаривали, смеялись. Вот закрой глаза…

Тогда я ещё не знал, что глаза можно держать открытыми, все закрывали или говорили: «Ну, закрой глаза и вообрази…», а я мог держать их открытыми безо всякого вреда.

…закрой – видишь шатёр «вертикальной стены»? площадь? булыжник? две короткие тени, горячий базарный ветер? Закрыла? И тут второй поднимается на ноги, – переходит площадь, подходит к пивной бочке, берёт две кружки пива и возвращается, понимаешь? Опять становится на колени, задом на пятки для удобства, пиво тому протягивает, который на подшипниках, и они пьют. Ты понимаешь? Скажи, ты понимаешь? Я нет. Я начал объяснять себе, что глупо искать в этом эпизоде больше, чем в нём есть. Тот опустился на колени перед своим приятелем, потому что так удобней разговаривать. Но ты не учитываешь того, соображал я довольно туго. Что важно, как это сделано, где происходит, и ещё-ещё…

Когда я сумею что-нибудь подобное написать, и сделать это так, что сердце того, кто захочет меня выслушать, остановится, и он не сможет объяснить, почему так, а не иначе – тогда я знаю, что начну свою книгу. Ты слушаешь меня?

– Слушаю.

– Как твоя рука?

– У тебя-то мать не заметила…

– Ах, что за сентиментальные глупости! Она слишком занята собой, чтобы замечать такие мелочи. Вот если бы она замуж вышла… Есть у неё кто-нибудь на примете? Замуж в её годы надо обязательно. Только не говори, что она решила посвятить свою жизнь детям! Не выношу слова «жертва»… Всё-таки отец умер не вовремя. Не надо было ему умирать весной. Зажги спичку.

– Почему не вовремя? Что значит не вовремя?

– Откуда я знаю? Вроде понимаю, а толком сказать не могу. Понимаешь, мне лето кажется переломным моментом в жизни. За лето и происходит то, что должно происходить с нами. Мы всегда за лето вырастали, нас не могли узнать осенью. Ну, не зимой же!..

– Чепуха.

Поджала колени к подбородку, как будто и не слышала. Я её такой особенно люблю.

– Какая разница! Она никогда нас не принимала всерьёз. Она отца любила, а нас потому, что мы – как бы приложение к нему. А тебя, между прочим, она и вправду любит. Думает, что ты ей – опора на старости лет. Я-то лишний. Но всё равно: любит, не любит – мы теперь последнее, что у неё осталось. И она хочет сразу, что ли, научиться у нас. Знаешь, для чего? Для того, чтобы мы стали привычными, обычными, чтоб с лёгкой душой забыть о том, кого мы напоминаем. Главное, чтобы такие, как все. Вот и вдалбливает нам то, что потом ей самой будет понятно. Отец хоть в наши дела нос свой не совал.

– Чепуха. Она испугалась, Юля. Мы говорили с тобой зимой о том, что она испугалась. Пока жив был папа, ей на всё было наплевать, а теперь нужно осмотреться, привыкнуть. Ей самой привыкнуть нужно – всё изменилось. И ей очень трудно, всё не так, как казалось при жизни папы. Юля, мне её жалко! А тебе нет.

– При чём тут мы? По-твоему, мы ей мешаем? Или нас нужно было отдать в интернат, чтобы не мозолить ей глаза и дать время оглядеться, перевести дыхание?

– А если и так! Почему нет? Не надо! Нехорошо. Она там внизу кричит во сне, плачет. А по вечерам вспоминает, как лучшие годы своей жизни, войну, когда они с отцом были молодыми. А где ей брать деньги? Надо работать. Пенсия не такая уж и резиновая. А что она может? Она ничего не умеет. Даже жить и то – для себя с грехом пополам.

– А-а! Ты – своё… она плачет от бессилья. От того, что ничего не может изменить. Ей обидно, я понимаю – дурак поймёт, что с ней такое случилось, а не с приятельницей, со знакомой, когда по-настоящему можно переживать, раздумывать, потихоньку всплакнуть. С приятельницей, со знакомой – другое дело. А тут сочувствие, соболезнование, переживания, волнения вроде даже нелепыми кажутся, ими не отделаешься… Да пропади оно пропадом! Буду я ещё думать теперь… Думаешь, мне её не жалко? Отстань от меня. Тоже ещё: жалко, жалко!

– Юля, перестань. Я не хочу с тобой говорить. Подожди, подожди… кажется мне что-то нужно было сделать. Не говорила? А вот, первое – купальник повесить. Повесила. Второе… посуду вымыла. Что?

– Ты поесть обещала.

– Умница. Вот, о чём я забыла. Я принесла.

В руке у меня огурец. Нащупываю соль в спичечном коробке. Вот бы к огурцу и картошке простокваши холодной… «Не просыпь, – говорит Соня. – Я тебе на всякий случай и свечу прихватила».

– Напрасный труд, – отвечаю.

Откусываю от огурца, мну зубами холодную варёную картошку, хлеб ломаю. Тает на языке крупинка соли.

– Соображать надо, – говорю. – Ветер её задует.

Ветер шумит в черешне и в вишнях. Деревья велики ночью и черны. Над глазами звёзды. От купальника, на ветке качается, речною затхлостью тянет, мокрым песком, тиной. Глаза слипаются.

Не хочется, не хочется, ох, как не хочется спать! Как можно дольше не уснуть. Минуту, другую… краем глаза: Соня наклоняется, сигарету протягивает, спичку зажигает, и сразу ветер врывается, под жёлтыми пятнами заходившие ветки, ревёт; и гаснет огонёк. Дым… Соня исчезает в дереве. От звёзд светло. Белые-белые облака скользят. Укачивает ветер. Пылью на ветру. Чёрные ветви ниже.

Превратность судьбы. Да… пойдём. Хочешь – не хочешь, а цитировать с точностью до запятой неминуемый удручающий удел. С точностью до придыхания, до запятой, иной раз повторяешь целые куски прожитого, бездумно цитируешь, и так часто, так настойчиво (и безвольно, с другой стороны), что становится нехорошо, неуютно; всегда врасплох. Случается, что по часу говоришь, и речь размеренная, не причиняет хлопот, отделяется от тебя, и битый час ты сам по себе, а она сама по себе – вот преддверие свободы, успокоительно мелькает в мыслях, а потом будто просыпаешься; потом очнёшься – и говорилось тогда-то и тогда-то, если не кем-то, то тобой. Сейчас, тогда… труха одна.

Пойдём, видите ли! А сколько раз его, это «пойдём», за день произнесли, за два дня, за двадцать лет? О, я вполне понимаю тех, кто со скрежетом зубовным подсчитывает минуты, затраченные на бритьё, на умывание, на курение, слагая их в сроки вечности. Пойдём, пойдём. Служебное слово…

Пойдём! Братья! Соединим руки!

Когда я вышел из дома Фомы, на площади стало спокойней. Укоротились очереди у остановок троллейбусов, переправлявших страждущих к домам на далёкие аэродинамические проспекты; замедлился шаг женщин, отяжелели их пакеты, набитые кефиром, пельменями и финскими яйцами. Час пик завершался элегическим адажио в духе классического балета.

Час пик на глазах обратился в сальный, чуть тлеющий огарок, посаженный, кто его знает зачем, на завиток чугунной изгороди города.

Бережно идя среди таких же, идущих медленно, праздных, предвкушающихдолгий прохладный вечер, шёл я. И вечер мог подарить мне то, что дарил каждому, невзирая на его вес, рост, заслуги и тайные думы – лишь пожелать надо было… в обратном случае тоже… – получишь. Дадут немного вина, дадут чашку кофе, оделят ветряной прохладой где-нибудь у воды, тепло и маслянисто плещущейся под склеротическими мостами. Арифметика покоя с каждым годом, судя по всему, приближается к одному-единственному универсальному действию с результатом – отточием, оторочкой покоя, в котором кто-нибудь, возможно, недоуменно подумает о прожитом как о многосерийном раздирающе-цветном фильме, мельком припоминая, что были некогда и чёрно-белые… немые.

Я взглянул на то место, где часа полтора назад изнывал от жажды и головной боли, искал автомат с водой. Словно не со мной, не здесь всё было. И не ко мне подошёл самаритянин, и не мне промыл раны – другому. Вяло, тупо двигаясь, цепляясь за всё, что придётся, за всё, что попадалось в поле зрения, боясь проронить слово, – определяю, что площади, и вечер, и прохлада, и явственно ощутимая усталость, граничащая с полным бесчувствием, – тогда, на крыше, были даны наподобие блуждающего островка, под стать пятну на моей стене. Явление ложной памяти, определяю я, и щурюсь на обведённые свечением крыши, на контуры заката, на цветной негатив ночи.

Память являет ложь. Но пусть ложь явит нам память. Фокус удался. Я перескочил улицу под носом у пикапа. Одно из двух: либо то, что я лежу на крыше, привиделось мне в одну из тех минут, когда я лежал навзничь на сиротском диване Фомы, объятый томлением того, что неотступно следовало за зрением, но не до конца… Я уже говорил, что чего-то всегда не хватает, – последнего звука, жеста, мановения, чтобы остановить и окончательно утвердить нечто единственное. И звонко дребезжали конструкции из тонких сухих реек, растягивающих белоснежную хрупкую бумагу; дрожали, какдрожит крылами бабочка, сопротивляясь встречному потоку воздуха, падающая и впивающаяся незримыми волосками в изрезанную реку коры, а её бьёт, обрывает сомкнутый воздух.

Либо площадь привиделась мне когда-то, добавлю, выныривая из-под радиатора пикапа, – я-то уж вынырну, за меня не беспокойтесь, родные мои и друзья! Площадь, Кировский проспект. Площадь, которую я пересекаю, а потом ухожу и останавливаюсь от окрика догоняющей меня Веры. Часа полтора назад здесь царило несусветное коловращение: солнце, люди, слитое усталое дыхание, смрадный пар над асфальтом. А теперь – как в воду погружены. На самое дно. Вверху светло ещё, вверху ещё легко.

Мы с ней долго говорили. Сначала стояли и говорили, потом шли и договаривали. Потом шли и отмалчивались. Вверху стрижи мелькали. Им легко было так вот мелькать над сумерками улиц. И дышать им было таклегче. Пенными, грязными струями гари хлестали нас проносящиеся машины.

Мы шли достаточно долго для того, чтобы вспомнить, зачем мы идём, куда мы идём, откуда мы идём, и кто мы. Я глянул на неё. Вера была погружена в тихое раздумье. Мелькали стрижи. Пришлось признать, что если я не придумаю что-нибудь другое, помимо дурацкой пустейшей прогулки, которая, как ни говори, затянулась чрезвычайно, – то, скорее всего, спячу. У каждого такое может случиться. Попробовал я ухватиться за соломинку отъезда, но её не оказалось под рукой. Пуская пузыри, я шёл ко дну, имея в наличии бутылку водки, Веру, труп Амбражевича и больное сердце, которое рвалось наверх, к стрижам и ласточкам, что вольно, так и этак, вертелись где-то.

«Не зайти ли нам во двор? – осведомился я. – Надо пораскинуть мозгами – как быть. Мы похожи на бродячих собак», – добавил я уныло, поглядывая на неё с опаской, не ожидая ничего хорошего в ответ.

Но она тут же согласилась. А я, спохватившись, сказал себе, что какой-то день нужно по примеру других назвать днём нищих. Есть же день рыбака, день садовода, шахтёра, официанта? Есть множество дней, когда те или иные специалисты празднуют своих святых.

Да, я объявлю сегодняшний день днём нищих. Значит, так: столько ем, столько пью, столько нищим отдаю… Лохмотья и язвы напоказ – «Здравствуйте, товарищи нищие!» – «Здраввавтовшовововов!» Скрипучие рыдания. Дверь на ветру: туда-сюда, туда-сюда. У меня всё на месте. Нос расквашен, злобы хоть отбавляй. Рудольф, мамочка моя, дай трёху! До завтра, ты же знаешь, что верну. Ну, не выдумывай, не выдумывай! Ты – наш Бальзак! Мужчина, краса реализма!

– Ненавижу, – вырвалось у меня.

– Господи, что делать с тобой! – удручённо вздохнула Вера. – Я думала, ты унялся. Успокойся, подумай о чём-нибудь приятном… о чём-нибудь сексуальном. О сексуальной революции, например.

– Для меня революции кончены, – сказал я. – Настали трудовые будни. И не в том я возрасте, чтобы думать о революциях, не тот у меня темперамент, не та… психоструктура.

– Какой ты недобрый, – сказала она.

– То есть как недобрый?

– Извращенный, недобрый, мелочный. Потому что неудачник. Мне приходилось видеть неудачников. Они все такие, как ты – злые, болтливые, зануды жуткие.

– Это я – зануда? Это я – злой, болтливый неудачник?

– А кто же, по-твоему? Я, что ли?

– Может быть… Какое отношение, позволь узнать, имею я ко всем твоим эпитетам?

– А если бы ты не знал слова «эпитет»?

– Что ты хочешь сказать?

– А ты подумай, вместо того, чтобы без умолку болтать.

– Ты говоришь загадками. Ты – сфинкс. Ты – женщина с тайной…

– По-моему, ничего загадочного тут нет. Но ты даже себя не слушаешь. Зачем тогда говорить?

– О чём ты?

– Ну кто только что сказал «ненавижу»?

– Я сказал. У меня есть основания.

– О ком ты сказал? О чём? Кого ты ненавидишь? И кому ты нужен?

– Это моё личное дело, нужен я кому-нибудь или не нужен.

– Но есть люди, о которых хотелось бы…

– Вот в чём дело! – понял я. – Ты имеешь в виду своего приятеля, который щебечет в компании херувимов? И как я мог выпустить из вида! Но не полагая, что он забыт. Никто не забыт, ничто не забыто.

– Есть ещё зависть, – сказала Вера и остановилась, точно обвиняя меня в ней.

«Она по-своему права, – подумал я. – Она ошибается, но права».

– В пятый раз я прихожу в отчаяние из-за твоей непроходимой тупости. В пятый раз! – воскликнул я. – Как сделать, чтобы ты поняла? На голове ходить у меня нет ни малейшего желания. Вдаваться в излияния и дарить тебе чудные крупицы моей души – и подавно… Не стой передо мной безгласной укорой! Я беру Амбражевича в качестве жертвы. И я его ненавижу. Ненавижу, потому что он умер. Не перебивай. Ты не станешь возражать, что он был ничтожеством? Не перебивай, сказал! Не суйся, пока не позвали. Нет, не лживый, не грязный, не бездарный, не плохой, словом не… Встретить таких составило бы некий труд, но может быть, они бы и доставили своеобразное удовольствие. В меру лживый, в меру грязный, в меру дурак, в меру пронырливый, не ангел ада и не гений добра – никто.

Человек как человек… С оглядкой на другого, нескончаемый человек, главным условием существования которого является беспроигрышная заурядность. Я ненавижу его, потому что бессилен понять, почему он умер. Зачем он смерти? Или, если хочешь, так: я не могу понять мотивов. Он был создан для жизни. Ничто должно жить, жило, живёт. Почему смерть уравняла его с другими? Это он, Амбражевич, «отходит к роду отцов своих, которые никогда не увидят света?» Каких отцов! К какому роду! Безроден, бессмертен…

Сказать ей это у меня не хватило мужества. Не хватило мужества, так как я был уверен, что скажи я так про Амбражевича, – её реакция в данном случае вовсе не беспокоила меня, – у меня у самого в первую голову изменится отношение к нему и неизвестно ещё, какое направление примет безрассудная мысль: к берегам ли Крита устремится, к горе У…

И потому, когда Вера сказала о зависти, я замолчал и вспомнил, как однажды мне довелось разговаривать с одной поэтессой, написавшей дюжину стихов, пользовавшихся у определённого сорта публики неизменным успехом. Я слушал её пение и размышлял, что если мне в преисподней уготовано место, то её, вероятно, ждёт два. У них там, за рекой Коцит, неплохой дачный посёлок образуется. «Скажите, – задушевно спросил я после окончания чтения, – скажите…», – повторил я, со страхом чувствуя, что, кроме пресловутого «скажите», не выжму из себя ни капли, но выжал: «Вот ваши стихи… Они красивы», – неожиданно закончил я и покраснел от ощущения полнейшей неполноценности, не позволяющей задать вопрос, какой бы мне хотелось задать. А хотелось спросить, знает ли она, что ни сто пятьдесят пять куполов, ни сто пятьдесят пять крестов на куполах, ни тысяча признаний в любви, ни две тысячи тщеславных молитв не спасут её от ада, потому что глянет ей в лицо Тот, кто должен это сделать после всего, и сразу увидит то, что она гонит от себя, и то, что, хихикая, возвращается к ней через окно, когда она ворует, сидит и ворует, призывая музу к беседам в тишине (не у кого-то, как можно неверно истолковать; те хоть… люди, как люди, и на большее не рассчитывают) – под заусеницей на большом пальце ноги выводя сакраментальные «тайны бытия», – и Тот, которому суждено от веку до веку знать – все эти тайны бытия мгновенно узрит на её лице, распознает, и тогда: приветствую тебя, посёлок в тени за рекой!

«Ваши стихи… – сказал я и прокашлялся, – безусловно красивы». – «О! Вы ошибаетесь, если думаете, что наградили меня комплиментом, – надменно произнесла она. – Лишь неофиты и недалёкие люди воображают, что в поэзии главное – красота». – «А что?» – спросил я. – «Истина» – просто и доступно ответила она. – «Какая истина?» – спросил я. – «Истина не бывает «какой», она одна, – поучительно промолвила поэтесса и добавила снисходительно: – Истин не бывает много».

– Зависть? – переспросил я Веру. – Возможно, и зависть. Впрочем, конечно, зависть. Почему же не зависть?.. Я не отказываюсь. Пишите! Я завидую, завидую, завидую. Можете вызвать свидетелей. Я сдаюсь.

– Что ты от него хочешь? – спросила она. – Что? Ну, был человек, нет человека. Не бери в голову! Хочешь, я тебя поцелую?

– Любимая опять меня зовёт! Речь милой серебром звучит в ночи, нежнейшею гармонией для глаз, то есть для слуха… прости, пробелы образования.

– Хочешь?

– Повторить ещё раз?

– Значит, хочешь?

– Значит, не хочу, – сказал я.

– А я хочу, – сказала она, но не сдвинулась с места.

– Хочешь, и чёрт с тобой, – заявил я, но тоже остался стоять.

– Нет… – помотала она головой и тихо рассмеялась. – Без него.

– Целебный поцелуй. Один целебный поцелуй…

– Один… – сказала она и шагнула ко мне.

– Люди смотрят, – сказал я.

– Ты лжёшь, – шепнула она. – Люди не смотрят.

– Целебный поцелуй… – сказал я.

– Да, один целебный поцелуй… – отозвалась она.

– Нет, – покачал я головой. – Не получится.

– А ты попробуй, – сказала она.

– Хорошо, – согласился я. – А там посмотрим, что выкатит нам вечер, чем всё это кончится.

– Тем, чем всегда кончается один-единственный целебный поцелуй, – протяжно сказала она и обняла меня. Губы у неё были сухие и чуть в углах запёкшиеся. Рядом со своим глазом я вдруг увидел зрачок, огромный, серый, широко раскрытый, и она собрана вся в нём, уйдя из моих рук, которые остановились на спине её, где под лопатками билось ненужное чужое сердце. Вроде даже она освободилась не только из моих рук, которые обнимали её, но и от своего сердца, и от похудевших за день губ.

За день устаём очень. Бездельники тоже устают за день. День создан для того, чтобы уставать. Кем бы ты ни был, ты устанешь днём, где бы ты ни был – пускай, в погребе под трёхметровым скатом бетона. Не доверяем ни лазам, ни разуму после. Зачем мы ходим, подумал я, устаём, привыкаем, уже целуемся?.. Поцелуй был залогом того, что идём мы не напрасно, что у нас есть цель.

За приопущенным веком мерцал глубоко её серебряный зрачок, между ним и моим лицом – тем, что было перед ней (и ничего больше) – расстояние было нарушено. Если бы придумать время, подумал я, если б в полуслепой цепи его отрезков отыскать меня, пока я совсем не пропал, очарованный таким вот уничтожением пространства в её зрачке, помутневшем, набирающимся некой волшебной матовой влагой, – во что бы то ни стало отыскать и понять, почему мне полагается относиться к ней с недоверием; что ей надо от меня в эту пору, когда давно должны были бы расстаться, раскланяться, обменяться ничего не стоящими номерами телефонов, предполагая на завтра каждый своё, но и общее: то, допустим, что мы забудем друг о друге, когда разойдёмся, и, бесспорно, то, что город когда-нибудь опять сведёт нас; или сами, разбудив любопытство скукой, неодолимым «если», позвоним друг другу, встретимся – неужели для того, чтобы воскресить это мгновение?

Не знаю, что ей… мне вот так, когда она становится дрожащей каплей, драгоценной каплей зрачка, падающей, покорно ослепшей, в лоно странной, непостижимой любви, для которой не нужно придумывать времени, потому что как бы коротко оно ни было, оно всё равно что-то другое, постороннее, мешающее.

– Ещё, – сказал я. – Попробуй ещё. Я уже знаю.

– Хорошо, – согласилась она. – Мне тоже понравилось. Неужели для этого надо было целый день таскаться?

– Ещё раз, – повторил я, и она поцеловала меня ещё раз.

Утомлённое задень её тело было… близко? Подле нас вились тысячи запахов, в которых я постепенно начинал узнавать присущие только ей одной, и доверчиво как бы клонился к ним.

Боже мой, я так боюсь умереть! Опять подкатило… И она, что замечательно, не просто терпит меня, дожидаясь момента, когда можно будет избавиться, пересесть в другой трамвай, к слову, – но ей, надо думать, совсем неплохо, когда она целует меня. Ведь она сама сказала, что ей понравилось. А если без обиняков, то куда ей торопиться? На последний сеанс в кино? Впрочем, до этого, раньше, она вспоминала о каких-то делах, кто-то ей, кажется, звонить должен, какая-то мифическая тётя, американский дипломатический корпус. Доктор Киссинджер улыбался мне из рамы проходного двора. Доктор знает всё на свете.

Она отстранилась.

– Почему ты целуешь меня с открытыми глазами? – спросила.

– А ты?

– Я случайно. У меня… Мне было не устоять.

– Я тебя держал.

– А почему открыл глаза?

– Кому-то надо держать их открытыми.

– И всё равно?

– Привык, – сказал я. – Привычка – вторая натура.

– А ты можешь ни о чём не думать, когда целуешься?

– Что ты называешь – думать?

– Зануда!

– Редко. Но я рад, что редко. Есть люди, которые утверждают, будто у них притупляется острота слуха, когда они закрывают глаза. Считай, что у меня похоже…

– О чём ты думал, когда меня целовал?

– Ни о чём.

– Врёшь.

– Не знаю…

– Я пойду позвоню, – сказала она, не снимая своих рук. Пакет, как сдутый мяч, лежал у наших ног. – А ты купи в мороженице банку сока. Я пойду позвоню приятельнице.

Жёлтый цвет её майки стал теплее и гуще. Моя рука недоверчиво дотронулась до её груди и обвела её, словно сомневаясь в том, что существуют подобные зоны безмолвия, не круги, не линии… Я, а не рука, в упор смотрел, опускаясь взглядом ниже, к бёдрам, на которых выпукло лежала летняя ткань, отделявшая меня от неё.

– Я пойду позвоню, – сказала она с незнакомыми мне нотками в голосе – слегка охрипшим голосом, точно ей пришлось долго ехать в кузове открытой машины и долго разговаривать.

– Ты устал? – спросила она, и я сообразил, что большей близости нам, пожалуй, не добиться и в постели.

В какой-то момент я подумал, что она имеет отношение к некому прощению, касающемуся, в первую очередь, разумеется, меня, и мне надо поверить, больше от меня ничего не требуется – то есть выполнить первое и главное условие, после чего, возможно, наступит покой (так обещают), дающий мне в итоге крохотное право осудить не себя, и, кроме того, от меня отступятся мёртвые. Но тогда живые сомкнутся вокруг, и не знаешь, кого выбрать. Прощение заманчиво, каким бы оно ни было, от кого бы ни исходило, универсальное отпущение грехов, кичливое милосердие, дарующее тебе статус персоны грата, прощение подстерегает за каждым углом: тебя может простить дерево, тебя может простить прохожий, и ты только будешь вприпрыжку бежать сбоку, в глубине души уверяя себя, что прохожий послан тебе и в его словах кроется разрешение всехтвоих сомнений, – он обмолвится, а ты, как пёс, кинешься следом, хвостом виляя: вот чем чреват целебный поцелуй. Где-то ещё, где-то, с кем-то то же самое: целование…

– Грех, – сказал я ей в лицо. – Вот что мне непонятно. Где его начало, – нет, не то, что ты ответишь, мне надо, то я и сам могу рассудить. А мой, который только мой и только мой, ничей больше.

– Что ты сказал?

– Смех и грех, – ответил я. – Мы только что не дрались с тобой. Тебя рыцарь спасал, нащёлкал мне по шее, – нынче целуемся.

– Какой у тебя в голове вздор! Начинаешь одним, кончаешь другим.

– Допустим, мы ещё не начинали, – сказал я.

– Разве трудно обойтись без гадостей? – спросила она.

– Ты ещё не прониклась спецификой моего мышления, – заметил я. – У меня риторическое мышление. Трудное детство и тяжёлая карма.

– Я хотела тебя…

– Не целуй меня, – попросил я. – Нельзя. Я расплачусь.

– Терпеть не могу рыдающих мужчин, – сказала она.

– Вот-вот. И я тоже. Но тепло женской руки может растопить лёд моего цинизма, и я расплачусь.

– Тогда я не буду тебя целовать и пойду позвоню. Не возражаешь? Может случиться, что нас пригласят в гости и тебе дадут поесть. Ты есть хочешь?

– Накорми меня, – сказал я, – у меня ни копейки.

– Я это ещё днём знала, поэтому я позвоню, а ты купи в мороженице банку сока. Сейчас получишь пять рублей. Сдачу можешь не возвращать.

Я зашёл в мороженицу, а она расплылась за слюдяной дверцей часов-телефона-автомата-связного-доносчика-задвекопейки-святого-свидетеля-сдиском, а иногда с блевотиной на полу. Пить надо меньше, пить!

Тётка в наколке сразу упредила меня, что через десять минут закрывается; на тот случай, если я собираюсь рассиживаться. Я подмигнул тётке и заверил её в своих благих намерениях.

– Мне нечего рассиживаться, – сказал я, – меня ждут дела. Я не как некоторые, которые прожигают жизнь почём зря.

– Вы абсолютно правы, – согласилась тётка. – Сколько?

– Бутылку, – ответил я с внутренним напряжением.

– Конечно, это не моё дело, – сказала она, втыкая штопор в пробку, – но вам сейчас надо бы обождать маленько.

– И банку апельсинового сока, – сказал я, поднося стакан ко рту. В нос ударил кислый запах.

– Рислинг прокис ещё в прошлом году, – отметил я.

– Правда? – удивилась тётка. – Неужели? Ну и ну!..

– А разве вам ещё не сообщали? – спросил я.

– Не помню, – призналась она.

– Вы мне нравитесь, – сказал я. – У вас в глазах есть что-то такое, чего не передать словами.

– Что у меня в глазах? – насторожилась она.

– Душа у вас в глазах, – заключил я, но из стакана не пил. Из угла нозально-придавленный голос попросил:

– Муся, дай конфетку.

– Держи, – Муся кинула в угол конфетку. – Вы мне тоже понравились, – сказала она. – Я людей сразу распознаю. Десять лет в торговле. Согласитесь, это не шутка – десять лет в торговле, ведь многие, кого я знала за десять лет… многие, многие… – вздохнула она. – Стойте, не пейте этот уксус. Тут у меня один посетитель портвейн забыл…

Она наклонилась и вытащила чёрную бутылку португальского портвейна. На картинке этого портвейна шла до тошноты радостная жизнь. Пожилые джентльмены в кручёных сединах игриво и румяно подымали рюмахи с тёплой влагой, из католических ртов торчали дорогие сигары, на пальцах играли тугие диаманты, а где-то за краем (наверное, в самой бутылке) – везли пряности, индиго, шафран, золото… Где-то вообще творится уму непостижимое.

– Хороший портвейн, – сказал я. – Ничего…

– Правда? Ну, тогда и мне налейте – сказала она и подставила чайный стакан.

– Очень неплохая вещь, – сказал я.

– И не сладкий, – подхватила она.

– Да, некоторые пьют очень неплохие вина, – сказал я.

– Знаете, один посетитель, – заметила Муся, – однажды забыл бутылку коньяка.

– Вот я тоже как-то нашёл бутылку коньяка, французского… – Портвейн чёрной декадентской розой расцвёл в желудке.

– Как насчёт детанта? – озабоченно спросила Муся и налила ещё полстакана.

– Простите, не понял?

– Я о переговорах, – многозначительно добавила она в пояснение и за раз осушила свои полстакана.

– По последним сведениям из хорошо информированных источников мы демаршировали детант, – сказал я, замечая за дверью Веру, распластанную у стекла и прикрывавшую рукой глаза от света: разглядывала, меня звала.

– Дверь вы заперли? – спросил я.

– Ну да, – ответила она. – Рабочий день окончен.

– У меня там товарищ, – сказал я. – Ему необходимо быть вместе с нами, мы вместе работаем над политикой детанта.

Муся посмотрела на дверь и сказала:

– Вас, кажется, зовут. Если вас зовут, зачем мне ваш товарищ, когда вы ему нужны?

– Хитро, – сказал я. – По-иезуитски просто! Налейте, и я двину. И банку с соком. Без неё мне никак.

Получив без слов сок, я отпер дверь и выглянул. Я не сжигал за собой мостов.

– Ну как? – спросила Вера.

– Нормально, – кивнул я головой и сказал: – У неё кончен рабочий день, и поэтому я могу разговаривать только таким образом. Извини.

– Пойдём?

– Куда?

– К моим приятелям. У них небольшой приём сегодня. Будут разные люди. Кстати, тебя пообещали вкусно накормить, если не задержимся.

– Они всех кормят?

– Хозяйка очень милая, сам увидишь. Убеждена, что она тебе понравится. А муж у неё – просто восхитительный мужик. В прошлом году я в него по уши была влюблена. Они тогда приехали из Италии, с биеннале, и он был очень симпатичный.

– А в меня ты влюблена?

– Будешь болтать, не возьму. Пожалеешь… – ласково сказала она.

– Экая важность, – пробормотал я.

– Невелика важность, – проговорил ещё громче, но в ту же секунду отскочил в сторону, не я отскочил – во мне что-то отпрянуло резко, пропуская удачно кем-то пущенный камень тошноты, безвкусный, как стеарин, неимоверно тяжкий ком, обладавший весом всех вселенных со всеми их проклятыми металлами и облаками.

«Господи, – пронеслось в мыслях, – Как они меняются, когда хоть на ничтожный миллиметр, на пустячный волосок отдаляются – нельзя же всё время их держать так, то был глаз один, зрачок, а остальное не плоть, – отпусти кого угодно на сотую долю придуманного времени, и твоему удивлению не будет границ. Ох, они могут! Они – больше животные, когда между всем, между голыми телами, между первым поцелуем и снова первым поцелуем; они стократ животные, когда на их долю выпадает, – кто же виноват, я не знаю, не хочу того, – быть человеком, бесполым кукольным понятием, которое намертво вытатуировано в рабских мозгах; нет, им не говорить пристало, водя пустыми очами, но мычать, скулить, выкручиваться, чтобы снова попадать в руки, захлёбываться стоном и воплем безгласным, и забыть все слова.

Но почему так! Почему они говорят, рассуждают, оценивают, лезут, куда им не надо, неся за собой отупение, покорность, – когда им жить, как цикадам, и того меньше – лишь миг приближения, угрюмого потемнения зрачка, бессмысленного для дурака, взыскующего речи – собственного повторения, а для меня куда как непостижимого, подобного (о сумасшедший зрачок!) секрету всех снов, одному и тому же для всех, доводящему до остервенения.

Почему они ничего не понимают! Ведь белыми нитками власть их шита, их смирение, покорность… Или мне терпения не хватает? Раньше, вроде, хватало, не обращал внимания раньше – так, что ли? Желание – штука густая. Вот она меня во второй раз продырявила, и только ветер гуляет в дырах. Во второй раз я оглянулся на неё, и что же я думаю: откуда у них непримиримость, средневековая жестокость – ведь они сразу же забывают то, что тебя уничтожает постоянно, они годятся только на то, чтобы выкрасть твою мужскую одежду, вырядиться в неё, не быть женщиной – где берётся непоколебимая уверенность в непогрешимости, которую они декларируют на всех перекрёстках, выставляя огромные животы в окружении свиней… – а раньше ведь не свиньи, раньше воины, прежде когда-то могучие спутники в странствии, обрамлённые курчавыми бородами, солью пустынных морских путей, просыпанной мужской рукой на небеса, освящавшие каждую пядь пройденного. Прожорливые твари! Сколько костей в подполах домов… «нежные и бесстыдные?» Что стыд!..

– Отруби мне голову, – сказал я, а сказав, убрал ногу, придерживающую дверь, и вышел на улицу.

– Тебе надо отрубить язык, а не голову.

«Нашему малышу плохо, – подумал я косо, – наш малыш что-то раскапризничался».

– Не капризничай! – шутливо сказала она. – Ты не ребёнок.

– У тебя есть чувство юмора.

Портвейн хлынул из меня порядком уже обесцвеченной жидкостью. Желчь ударила в нос, взорвала все средостения, и судорога мгновенно подчинила тело жалкой прямой, в которую я врастал, словно в каменную стену. «Тридцать две тысячи, – отрешённо пришло на ум. – Пожалуй, тридцать две тысячи могли бы меня спасти».

– Отойди! – выдавил я и схватился за бронзовую ручку двери. – Отойди, отвернись, сука! Что разглядываешь?.. – Вторая волна рванулась из горла, и я в отчаянии ударил рукой по стеклу, внимательно прислушиваясь к изменениям, происходившим в моём настроении и в желудке. Ударил я несильно – побоялся стекло высадить. Однажды кто-то ударил, три года потом рукой двигать не мог… Впрочем, я, конечно, напутал, он бутылку открывал, пробку выбивал.

Ох, открой же, тётка, откупори мороженицу. Она приоткрыла и угрюмо уставилась на меня. Я сказал, что мне надо умыться. Она пропустила меня, не сходя с порога, поглядев недоброжелательно в сторону Веры. Что думала Вера, я не знаю – кое-как протиснувшись мимо тёткиного живота, я вбежал в жёлтый полуподвал и увидел недопитую бутылку на прилавке. Джентльмены поднимали бокалы, пушечная пальба слышалась со стороны гавани, джентльмены лукаво подмигивали мне, пуская дым стальными кольцами, отточенными до остроты бритвы.

«Неужели портвейн сыграл с тобой такую непристойную шутку? Так быстро? Не побыв розой, обратился в пепел?» – спросил я себя.

«Полюбуйся, урод, полюбуйся, – глянул я в зеркало, – на кого ты стал похож! Поумничай ещё чуть-чуть, сорви аплодисменты, заработай ещё поцелуй. Рудольф на этот раз наградит тебя, прижмёт к обвисшей кудрявой груди, оросит слезами братства: «прожорливые, нежные, бесстыдные…» Боже мой, дожил!»

Сказано нечто значительное. Готовь стило!

– Часовые были сняты бесшумно, – сказал я вслух, не отрывая глаз от джентльменов, утопавших в креслах. – До рассвета город был взят. Голыми руками и живьём. Я был убит в контратаке.

– Браво! – заметил пухлый в расстёгнутом камзоле. – Вы неплохо поработали.

– На славу, юноша, на славу! – подхватил его сосед с лошадиным лицом, перехваченным наискось жирной атласной повязкой. – Я помню, как в одном бою…

– Ну уж, вы помните… – поморщился пухлый. – Я рад, – торжественно заявил он и выпустил маленькое кольцо, которое с устрашающей скоростью понеслось прямо мне в лоб. – Не идентифицированные летающие объекты, – усмехнулся он, наблюдая, как я уворачиваюсь от кольца. – Вы оправдали мои надежды.

– Благодарю, – поклонился я и вылил остатки в стакан. Сзади, почувствовал, вцепилась в плечо мягкая лапа тётки. За локоть тянула Вера. Я обернулся и, протолкнув порцию глотками внутрь себя, сообщил им:

– На этот раз всё обошлось.

– Сейчас же покиньте помещение! – потребовала тётка, а с плеча руки не сняла.

– Но прежде я расскажу… открою вам тайну нашего грехопадения. Убери руки! – корректно заметил я тётке, наступая ей на ногу.

– Ой! Вы на ноги наступать! Я звоню в милицию! Очистите помещение!

– Диктую, – сказал я.

– Вот ты, – снова обратился я к тётке, раскрывшей рот для нового потока обещаний, – ты, большая слониха, страдающая зобом и неврозом, ты знаешь про детант. Вот она, – указал я на Веру, – лингвист. К примеру, я – ничем не выдающийся ночной незнакомец. И тоже кое-что знаю…

Я выдержал паузу, за время которой мне опять стало худо.

– Мы, как зайцы, ободрали древо познания, – процедил я не то, что хотел. – Мы сожрали его с потрохами, выели корни, источили ствол. Древо познания приказало долго жить… Наливай, наливай! – прикрикнул я на тётку, отлавливая в кармане сдачу.

– За упокой древа познания. Так вот, для чего я говорю всё это? Слышишь ты, больной зобом слон! И ты, лингвистка… Я говорю это для того, чтобы вы поняли – наказание заложено в самом грехе. Мы сожрали древо познания, и ничего не произошло! Меня вот только блевать тянет… Вот такая вам метафизика… я только ждал, ждал, только выбирал! Я попался на крючок гуманизма, вот мой грех! Каюсь! – крикнул я напоследок и, сухо кивнув на прощание, не подбирая денег, выпавших из рук, пошёл прочь. На этот раз вино оказалось более благосклонным. Идти стало приятно. Я мог, сколько влезет, думать об отъезде. Если ничего не изменить, то хоть присутствовать нужно, не убегать, не бросать себя тут и там. Сколько меня там и тут! О поле, поле…

– Я простыл. Это потому что я простыл, – сказал я, заслышав шаги Веры.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Плохо. У меня в голове всё путается. Знобит. Часом, нет ли у тебя аспирина? А впрочем, надо выпить, смыть вкус блевотины. Несколько десятилетий назад смывали кровь… кровью смывали кровь. Блевотина порождает блевотину, но никогда не порождает вина. Я тебе нравлюсь? Я ведь бываю иногда умным, со мной держи ухо востро.

– Дурак, – сказала она. – Ох, какой дурак!

– Почему бы тебе не поцеловать меня? – полюбопытствовал я и тут же качнулся от затрещины.

– Животное, – произнесла она.

– Тра-ля-ля, мы везём с собой кота… – пропел я. – Ночь любви, дщери иерусалимские, считается закрытой.

– Уходи, покуда я не сказала тебе это по-другому!

– Мы не подобрали деньги, – вспомнил я, но она, повернувшись спиной, быстро удалялась. – Эй, постой! Так не годится, ты не накормила меня! Постой! – кричал я вдогонку и, кажется, даже вдохновенно подпрыгивал на месте. Внезапно она повернулась и решительно пошла ко мне.

– Ты меня убьёшь, – проговорил я. – Я паду в сражении.

– Я передумала, – устало сказала она. – Мы пойдём, куда собирались. Тебя заберут.

– Как же! Непременно. А тебя будут мучить угрызения совести… Хорошо, согласен, не буду больше, – поспешно продолжил я, заметив, как она что-то хочет сказать. – Пойдём и где-нибудь выпьем эту злополучную бутылку. Потомучто просто смешно сказать! Этому никто не поверит. Давай пакет.

– Возьми, – угрюмо отозвалась она. Можно было сказать, что её нерадостный тон меня немного смутил и отрезвил; да нет же – не от вина же мне, в самом деле, стало так и не от её тона, но она сказала что-то, что не имело значения, потому что я сам мог бы взять, не спрашивая на то её позволения; а сказала – ичто-то накренилось во мне, а потом вовсе рассыпалось, и я как бы вынырнул, набрал воздуха, и потом всегда после хорошо, тихо, в ушах покалывает; ноет там, где сердце, выпить хочется, – ну, просто утри пот со лба и заваливайся спать, и тебе ничего не грозит, ты монах, у тебя под рясой меч за вервие заткнут – подурачился и будет; мы писали, мы писали, наши пальчики устали…

Всё это время, до слова «возьми», до угла, где произнесла это слово Вера, начиная с площади – до сих пор, всё это время, когда я бесновался, как одержимый, точно мухомора объелся – на меня бескровное лицо Сони смотрело, и вот-вот оно должно было приблизиться (когда-нибудь это произойдёт), и из-за неё, то есть из-за Веры – напомнила ведь, не хотела, а напомнила, – как это говорится: косвенной причиной, косвенным поводом? косвенной уликой? – как-то так говорится, а потому пришлось снова смотреть в белое обескровленное лицо, притаившееся в своей наготе, в победной наготе, и мне это опять напомнило какой-то частокол, – где я видел? На какой картинке: дым, угли, частокол и на острие голова с улыбкой леонардовского Крестителя? Вызывая ясное воспоминание о муке, от которой растекалось по телу недоумение, потому что одновременно – отталкивающая и блаженно-бесконечная на лице, на котором, кроме этого, ничего не было; нагое лицо, ни одной шелковинки, нужной мне, чтоб придти в себя, но всё же только лицо, а не та мука – не то, что парило как бы над ним искажённым отражением. И зная, ничего не могу поделать.

Тут я не солгал – каждое знание представляет до поры до времени (пока не убеждаешься в его бесполезности) уловку. Одна лучше, другая беднее. Иногда снится, что летаешь, а на самом деле бьёшься в простынях, как рыба на сковороде. Бог – на стороне больших сковородок. Я окинул мысленным взором день, окончившийся минуту назад. День был велик. День был многообразен. День требовал украшений памяти. Но день кончился, а вместо украшений он получит от меня кукиш.

– Завтра я уезжаю, – сказал я Вере. – Нет смысла больше ждать.

– Как хочешь, – ответила она.

– А теперь пойдём. И по пути ты мне расскажешь, что происходило с тобой у Фомы. Я к нему питаю братскую любовь.

– Нет, про Фому я тебе не расскажу, – промолвила она. – Я не знаю, как тебя зовут. Я не знаю, кто ты, откуда ты. Пойми меня правильно! – Она говорила, трудно подыскивая слова. Очевидно, хотела, не обижая меня, расстаться и подыскивала так называемые объективные причины. И была права. Я уже не раз самому себе задавал вопрос: с какой стати я плетусь за ней, когда мне надо уезжать, отъезд не терпит, ничто не терпит моего промедления. Мне нужно спешить. Однако почему мне нужно спешить, я не понимал. Скучно, скучно…

– Кто, зачем… – повторила она. – Я не знаю, чем ты занимаешься. В наше время о человеке нужно хоть что-то знать. Я не такая художественная натура, чтобы общаться с призраками. – И словно объясняя мне: – Потому я и спрашиваю, кто ты и чем занимаешься. Пойми меня правильно!

– Я занимаюсь самоустранением, – ответил я ей. – Это нелегко. Мне 26 лет…

– Потом ты спрашиваешь, что я делала с Фомой… – проговорила она совсем тихо. – Откуда я знаю… – пожала плечами.

– Ладно, – сказал я, – подписан мир. Зайдём сюда. Мы, кажется, нашли то, что искали.

В скамейке, на которую мы присели в тени оливкового дерева, что-то потрескивало. В трещине, что обегала по кругу живот кариатиды, пел тёплый сверчок. Олива оказалась худосочным орехом. Я достал из кармана ключи, Вера – банку с соком. Мы деловито занимались одним общим делом, но, на удивление, оно вызывало только приятное чувство. Я поставил банку между колен, в упор приставил ключ и хлопнул по нему ладонью. Таким же образом была проделана вторая дыра. Тем временем Вера сматывала с горлышка жестяную крышечку, и, не вытаскивая бутылку из пакета, протянула её мне. Я подумал и, приподняв пакет на уровень глаз одной рукой, другой налил немного сока в бутылку. Формальность, не больше. Ритуал… Стакана не было. Если бы стакан, я с удовольствием понаблюдал бы, как зеленовато-жёлтая струйка расползается, вторгаясь в маслянистую прозрачную водку, клубится, растворяется, напоминая воду, в которой мыли кисти. Стакана не было, а был сверчок. Он тепло искрился в трещине. «Кто первый?» – тихо спросил я. – «Ты первый», – шёпотом сказала она. Первый, так первый… где-то надо быть первым. Потом я закурил. Выпила она, поперхнулась. Подняла бутылку и опять глотнула. «Нормально», – сказала дёргая головой. – «Не любишь?» – спросил я. – «Отчего же… Неплохо».

Банка стояла возле нас. Красивая банка. Золотые капли на чёрном фоне. В это время во двор въехала патрульная машина. Мигая синей колбой, машина остановилась рядом. Я похолодел.

«Последний день Помпеи», – подумал я, перескакивая через рвы и канавы известной мне формулировки: «За распитие спиртных напитков в общественных местах»… – произнёс присутственный голос. – Разве не предчувствовал я такого конца? Разве не томилась моя душа? Остекленевшими глазами я смотрел, как из машины выходит сержант и направляется к нам.

– Соки пьёте? – глухо и с угрозой спросил он, став перед нами.

– Без подтекста, сержант, – сказал я, а Вера, ткнув в рёбра мне локтем, перебила громко.

– Соки, соки!.. Вот банка! Правда, сок!

– Жарко, значит? – с каверзой осведомился он.

– Сейчас прохладней. Не то что днём. – вставил я. – Наработаешься днём, вот в прохладу и тянет. Молодость, знаете ли… – Вы сами молоды, должны понимать.

– Ладно, – приговаривает сержант и испытующе смотрит нам в лица.

Мы на это его «ладно» деликатно промолчали.

– Документы, – сказал он, не сходя с места.

– Сейчас. Одну минуту, – сказал я и полез в пустой карман.

– Вы сока не хотите? – спросила Вера.

– На работе не пью, – глумливо ответил он.

Вот если бы он ушёл, наивно думал я, роясь в кармане, перебирая табачные крошки; ушёл бы себе с миром мимо вот того фонтана, который в припадке любви и единения сложили жильцы… хороший такой монумент кухонному человеколюбию, мимо которого сержанту бы пройтись, не оборачивая головы на фаянсовых львов, мимо водомёта пустого, к дальнему углу, откуда должно нести погребной сыростью и аммиаком – чтоб оттуда крик о помощи раздался, и он туда бы устремился, и я бы помог ему, я бы рука об руку, плечо к плечу с ним туда, спасать. В машине ещё кто-то сонно сидит, согнутую руку в локте обмякшую выставляя. Перебирать взглядом все мелочи – пальцы обвисли, спина сутулая.

– Митя! – звучит женский голос. Подальше, у подъезда, где мы с сержантом спасали леди Годиву. – Митя, ты? Слушай, не поднимайся. Смотай за молоком!

– Ждите меня, – наказал он. – Егоров, смотри, чтоб они сидели. – Я сейчас приду.

– А ну, чешите отсюда! – приказывает Егоров из машины, как только тот уходит. – Чтоб духу вашего тут не было.

Мы чешем, и нашего духа нет нигде. За спиной фонтан в фиолетовых чернильных разводах колбы. Золотые капли падают с деревьев.

– Тебе Фома понравился? – уже далеко за углом спрашивает Вера.

– Мне? Мне нравятся такие, как он, приятные молодые люди.

– Интересно, если выйти за него замуж…

– Зачем?

– Ни за чем… – улыбается она. – Пойдём. Нам туда.

А тут и боль возвратилась. Что ты видела, боль, в других землях? Что творится в странах восходящего и заходящего солнца? Кого любила ты? Какие тайны открылись тебе? Шепталась ли ты с мумиями в пирамидах? Пела ли свои песни Нараяне? Старая знакомая в выгоревшей шляпке.

Стерильные стекловидные пальцы принялись шарить в моём теле, ощупывать, перебирать, точно узнавали: многое ли переменилось за время отсутствия, и я ощущал её первые, пока опять чужие прикосновения, открывая безропотно ей клетку за клеткой, снимая белоснежные покровы с зеркал, в которых вот-вот с минуты на минуту явится мне знакомый облик.

Мы пошли. Мы выкрали себя из комнат, а до этого – из материнского чрева.

Над крышами курилась белёсая не тьма… нет. Чёрт возьми! Когда я, наконец, привыкну к этому, когда я научусь видеть ночь там, где её нет! Осторожно шли вдоль стен, – не поскользнись, осторожно! – рассеянность, лёгкость обнаруживая в движениях, молчание на устах, что явственней слов, преследующих беспорядочно, заражая, наподобие чумы – архипелаги и острова.

Итак, из пункта А в пункт Б вышел путешественник.

Пункт А розовел в лучах восходящего солнца. Напротив, пункт Б укрыт был ночной мглой, в которой угадывались очертания строений, – в одном из них зелёная лампа светит, ложечки звенят, лица склонились над скатертью, в другом – шумная компания расположилась, вино допивают, о справедливости спорят, в третьем – у незакрытого окна я сижу, не отворачиваюсь от стены, отсыревшей за время затяжных дождей, в четвёртом – то, что и в первом, в пятом – то, что и во втором, из окна седьмого, опустив монетку в щель подоконника, можно рассмотреть полковника Теотокопулоса, идущего по улице.

Ах, как благоухает сирень за низкими заборчиками палисадников, там, где так аккуратно выполот бурьян и к тому же петуния… Не пожалев ещё одной монетки, возможно рассмотреть, во что одет молодой полковник, которому не суждено стать генералом – вот кубы на петлицах, нет, шпалы… плохо видно; вот пыль на глянце шевровых сапог, вот румянец смуглый на идеально выбритых щеках. А хорошей формы голова (к слову, выбритая без единой царапины – искусство!) точно посажена на плечи. И ещё свободные часы в маленьком, заштатном городке, куда принёс полковника поезд, состоящий из двух вагонов – дела, дела!

А давно ли рыбий жир… то есть, не у него рыбий жир, но что там давно! – фортуна и только; спроса с неё никакого, вертит своё колесо, как проклятая, глядишь и вывернешься. И столь крохотен этот железнодорожный узел, что фуражку можно снять и незаметно головой покачивать, как бы в такт синим гудкам со стороны насыпи, за которой депо, – «овечки» посвистывают, катаются вдоль и поперёк, как в игре, как в картонной коробке трамвайчики. Можно, можно снять фуражку или ещё пилотку?.. Голову окунуть в свежий воздух, светлый череп… Рукой можно по черепу провести, пощупать его выпуклости на темени, крючки расстегнуть.

Но до чего хорошо вечером! До чего хороши сапоги, как ловко стискивают икру, и ступать в них приятно весьма, и земля податлива, не отталкивает, как бывает с недосыпу после дежурства, и никто, положительно, не может на этой улице испытывать к кому-нибудь вражду. О, чушь! На этой-то улице? Усаженной пирамидальными пыльными тополями, уставленной домами ровнёхонько – зажиточно, ничего не скажешь, – выкрашенными чем-то сладко-кремовым с нарочно выделенным мелом наличниками и карнизами, голубеющим и в сумерках над невероятно разросшимися кустами сирени, лиловой, персидской, впитывающей ночной туман, или мелкой, остро-белой – любую из ветвей притяни к себе и надломи. За портупею воткнуть?

Потеха, потеха… Опустим монетку – и поднимется ветер, опустим монетку – польётся дождь. Вышли все монетки, нету.

На плече путешественника висела… сумка. Если бы плащ, то он бы висел, мы говорим висел-а, что немаловажно. Люстра висела, сумка висела, набитая винными вишнями, гроздь винограда висела, плащ висел. Спрашивается, сколько часов прошло? А чтобы понятней, проще – сколько лет?

Путешественник бредёт, помахивая веткой магнолии, жасмина, орешника, клёна, олеандра, отгоняя назойливых насекомых. Появились комары. Стало быть, низина, значит, в болотистую лощинку спускается, вода недалеко, вода по пояс, либо роща кипарисов простирается. Спрашивается ещё вот что: на что он рассчитывал? Надо же… Смеяться без веселья в смехе. Надо же… на что рассчитывал он, на которого женщины Леванта смотрят мимоходом, как на кого-то, кто был у них давно и даже слишком давно (но это не Левант, мы ошиблись), а потому – мимо, так же как, к слову, он смеётся – без веселья в смехе, всучивая пустяковые россказни о городе А, о деревне Б, в которой, дескать, и солнце светит и соловьи щебечут, нахально всучивая, выдавая свои россказни невесть за что – за что-то как будто и впрямь из ряда вон выходящее – у кого не было? кто не знал? с кем не случалось? – перестаньте – конечно, вышел, а там кто-то под машину попал, так это мы в кино видели, – оставьте, ничего подобного, нашёл, чем удивить! – ну, попал, на светофор смотреть надо, а не пялить глаза на, мягко говоря, женские ноги.

Тут подошёл путешественник и спросил: «Люди добрые, или что-то случилось? Или кого-то ждёте? Или спор не можете какой решить по всей справедливости?» – «А ты кто таков будешь, мозгляк? Чтой-то на голове у тебя шляпка женская? Га? А ну-ка ответствуй, любезный, и откровенно ответствуй!»

– «Я путешественник, люди добрые. По городам, равнинам, странам хожу». – «Ходишь, стало быть? А диковины какие видывал? А изумрудные камни видывал? А людей с пёсьими головами встречал? Ответствуй! И не вздумай кривить, а то, знаешь, лжа – она с короткими ногами, враз споткнётся!» – «Видел, добрые люди, видел диковины. Есть на свете всё, как говорят филозофы». – «Ты, мозгляк, шляпу-то сними, перед народом ответ держишь. А про философов не веди речь, не увиливай от прямого ответа. Есть люди с пёсьими головами или нет?» – «Есть». – «Знатно живут?» – «Знатно, в парче ходят, торты едят, в колясках разъезжают…» – «И камни изумрудные у него есть?» – «У кого его?..» – «Да у них, нехристей псоголовых!» – «И золотые камни, и жемчужные, а кто постарше, у того изумрудные». – «А пенсию они получают?» – «Получают». – «На что ж им пенсия, коли у них изумруды и жемчуга в избытке?» – «Для красоты получают пенсию, с рождения».

Тут подошёл путешественник и спросил: «Кого высматриваете, люди добрые?» – «Путешественника высматриваем, не встречал, часом, гниду эту?» – «Не приходилось, диковин много видел, а путешественника не приходилось. Чем он насолил вам, добрые люди?» – «Ох он, идолище поганое, наплёл нам четыре короба, что вон, за тем бугром, за осиной, подале которая будет и, видишь, где вешка гнилая стоит, где, значит, мы прошлым годом косили, – так вона чего пришедши нам напел, что люди там с пёсьими головами живут, недоброе дело затевают, изумруды едят и кровь христианскую пьют как воду. Слыханное ли дело! Соседи на смех подняли – чего там скрывать – какие люди, какие изумруды, ничего там нет такого, никаких там идолов о восьми дланях нету, а существует, сказали нам соседи, там чёрный пекельный огонь, который ходу не даст никому, а что за тем огнём – неведомо». – «А путешественник откуда пришёл, люди добрые? Неужто из того пекельного огня?» – «Догадливый… В самый раз и будет из того полымя. Но хребтина его наплачется у нас, ой, наплачется!».

Тут подошёл путешественник. Роса упала на луга, в воздухе плыл аромат полевых и луговых трав. Речку, где тише её бег становится, над омутом прямо, молочный туман затягивал. Три дня и три ночи шёл путешественник и снились ему люди с пёсьими головами, изумрудные камни, люди добрые с топорами снились, и открыл он глаза на берегу тёплой речушки, один бок которой песчаным был, а второй – топким предательским лугом. Достал путешественник кусок хлеба, обмакнул его в сырую мать-воду и задумался.

А вдруг они, мои три дня (первый сполз, как больная змеиная шкура), и впрямь, труха… сплошные изумрудные камни и пекельный огонь – и только мне одному кажется, что они отличаются от бесчисленных подобных им во всём. Кто знает, может быть, именно в эти три дня я выиграл по трёхпроцентному займу тридцать две тысячи. Я не выиграл. И напрасно, очень напрасно.

Три точки, три дня, три дырки от бублика, три курьих бога. Да, он на стороне больших сковородок. Вульгарно, но справедливо. Три точки, три дня, которые я склонен по недомыслию наделять магической силой – главными мгновениями последующего пребывания, а иными словами (просится под руку) – холм, с которого я наблюдаю ход сражения…

Точками, так мне мнилось, определившими течение дальнейшей моей жизни не столько в будущем, как в прошлом, хотя в настоящем – ложь, потому что мы уговаривались (где причина, где следствие?), что время выдумано, так же как и дом, крыльцо, босые ноги, разговорчики. Течёт, струится – условие задачи. Вослед за путешественником, удаляющимся в кедры ливанские, в чахлые чащи городских садов. Но что это?

У путешественника отваливается накладная борода, смолистая, курчавая. Он, вроде, и ростом меньше и тоньше, суше в бёдрах, и румянец на щеках играет сельскохозяйственный. О, не туда идёшь, гляди не напутай, не так безопасна дорожка, по которой идёшь, легкомысленный, беспечный, не забывай, что даже мифы из школьных учебников ощериваются, бывает, и псами несутся за кем-то, стаей голодной, готовой сожрать одним махом доверчивых путешественников. Не отмахнёшься олеандром, оливой, не запугаешь гримасой. Тут бы кол раскалить, сосновую лапу в уголья сунуть и взметнуть над головой, – тут бы Герцога окликнуть, да так, чтобы кора с дубов посыпалась, а наливальщики и отливальщики наземь попадали.

Тут запел путешественник: «Ох, как хорошо мне! – запел, – всё лучше мне, всё блаженней, – запел, – невнятней мне и невнятней, а минул не год, не два, не три, – запел, – хлебы железные изголодались, лапти чугунные прохудились!»

Спрашивается наконец: сколько прошло часов, минут, лет, месяцев, секунд, дождей, снегов, прохожих?

В пространствах сияющих лета и осени, зимы, в державной неподвижности, хранящей нежные пряди света, обретаюсь с неких пор и я. Легче мне и блаженней в ветхом днями мире, исчерпавшем меру времён.

Путешественник удаляется, распевая благодарственные псалмы. У меня на руках остаётся нечто вроде путеводителя Бедекера со многими картами, замечаниями и поправками.

Писал я так, в самом деле, записи составлены для сугубо личных целей. Порой, дотошно ведя пальцем по дырявой карте, я нахожу то, что и требуется условием. Однако иной раз натыкаюсь вовсе непонятно на что. Вместо ожидаемого памятника кавалеристу бомбардиру с бабьим лицом, открываю дверцы шкафа и нахожу школьную форму, при которой пояс как бы лаковый, маслинами отдающий, и фуражка. Чтобы удостовериться, не забрёл ли я в противоположный конец, приходится начинать каждый раз с начала. Да, всё дело в том, чтобы найти что-то, напоминающее начало.

Вместе с тем, это невозможно, потому что сейчас началом можно считать всё что угодно. «И считай – ты хозяин», – подтверждает мои мысли Рудольф-Гриша. – «Тебе и карты в руки. Не церемонься. Уверенней, уверенней!» – По лицу его течёт дождь. То и дело он достаёт платок и вытирает лицо. «Рудольф, ведь это осенний, даже зимний дождь, а ты утираешься платком…» – «Говори громче, что ты бормочешь!» – комкает он платок. В каком-то полубормотании. Пустое бормотание. Ведь не только уверенность была, мало того…

И вот я перелистываю следующий десяток страниц, на которых: о времени связующем, о связанности, о равнозначности и монотонности. То протагонист, то путешественник, то это, то другое… Одно могу сказать, когда кончалось косноязычие… (неразборчиво)……перекрёсток, китаец, виденье адово: карлик с крыльями стрекочущими, китаец и карлик, будто мотылёк на золотой игле корчится. На плече…

Косноязычно я кому-то объяснял, как расположены комнаты, что находилось в них. Тщась передать смутные дожизненные представления о свободе связей, я прибегал к привычному и обыденному: к столу, к стулу, окну, ножу, холоду, теплу. Сбивчиво объясняя (ещё далеко до игры, в которой мы раскинем деревца, смахнём грязь со стола, переведём дыхание) то, куда были обращены окна так называемой большой комнаты, в которой солнце появлялось к вечеру и где мы с сестрой с октября до марта проводили большую часть времени. Я у окон спал.

Зимой в голых сучьях светила звезда. Когда мороз, когда оттепель. Когда Синдбад-мореход, когда «пиастры! пиастры!» – и солнце восходит кровавым диском над затихшим океаном… пиастры-пиастры… Летом звезды не было видно из-за раскидистой листвы, и свет фонаря был схож с волокном недозревшего плода. В августе бесшумно падали звёзды, но после сухого огненного дождя оказывалось, что на небосводе их – ни больше, ни меньше. Наливался светозарным серебром Млечный Путь, мигал миллионами нетленных глаз.

Летом солнце светило не так, как зимой… начиналось с этого. Летом солнце приходило в комнату, во второй половине дня темнея, отяжелев, к концу дня стекало по стенам. Гелиос дремал в колеснице, свесив натруженную руку. Волочились вожжи. Тихо ступали утомлённые кони.

В дождь засыпать было необыкновенно приятно. Дождь сыпал за стенами, размывая землю, превращая её в липкую густую грязь, наливая стёкла мутью, пасмурной сыростью, от которой хотелось ещё глубже забраться под одеяло, наслаждаясь убежищем, воображая с ужасом – от которого ещё уютней, теплее – размокшие дороги, пустоту, безлюдье. Окно частью отражалось в нависшем у изголовья трюмо, похожем на аквариум, где ракушки пёстрые прилепились к побеленным стенам: глобус вкатывался, мелькая изрезанными красно-коричневыми плоскогорьями, ультрамариновой гибелью Мариинской впадины. Фарфоровая танцовщица представала в разбитом когда-то и когда-то склеенном столярным варом платье, бронзовая рука подсвечника плыла, наклоняясь, заслоняя иной раз чернильный мраморный прибор на письменном столе.

Чернил в приборе не было. Они высохли тогда, когда разбились на танцовщице фарфоровые кружева. Чернила высохли, оставив после себя золотисто-чёрные наросты.

Описание комнаты занимает без малого восемь страниц убористого почерка. Всё в таком же духе. Оказывается, я с неизъяснимым терпением и упорством перечислял складки на пыльных вишнёвых портьерах. Почему-то тогда нравилось прятаться за ними и не отзываться. Да, и за окном с незапамятных времён стоял куст жасмина. Не выношу его запаха. Судя по всему, начало найти можно. Во всяком случае, начало того, чего потом не выносишь. Например: какао, жасмин.

Подробнейшим образом я умножал вещь на вещь: гвоздь в стене, резьба на дверцах письменного стола, чернильный прибор из мрамора, на котором однажды пролежал долгое время кусок отцовского пальца – нетленный. Бумаги в ящиках. Подолгу останавливался на том, как открывалось окно, в какую сторону. Какие особенности были у каждой рамы, как они скрипели, когда дул ветер, хлопали, когда перед дождём налетал ветер и мелким сухим листом сёк стёкла… запах мокрый. Всего лишь незначительная часть громоздкого, утомительного описания. Уже ненужного. История окончена, как говорится, приступим к её прочтению. Расхаживая по комнатам, проходя сквозь бесчисленные двери, возвращаясь, выходя и вновь входя…

Ни слова о памяти. Отвергли её в самом начале. В каком начале? Обжигающая чашка какао? Куст сирени, жасмина?

Хотя… возможно, я иногда прерывал хождения, останавливал карандаш, смотрел безвольно – вечер являлся из числа многих, что были. Любопытно, что когда писал, останавливался, цепенел – со стороны видел, как ложится на моё чужое лицо надменная, вросшая ныне (и хочу верить до конца уже) надменная гримаса. Зелёная лампа, звон чайных ложечек, лилии медовые в высокой стеклянной вазе, ласковые отсветы на лице бабушки, шёпот её: «Ох, и пришлось… дед тогда не то, что теперь… брат был, а он и говорит…»

Вероятно, многих слов не понимал, а многие не нужны были, ибо не настал ещё для тех вещей срок, когда потребовали бы они имён. А потом – другие комнаты, куда свет проникает уже сам по себе, не освещающий, но на который смотреть можно – не светом видеть, но на свет смотреть. Так кто-то в полночь приезжал, и голоса за дверью, свет полосой под дверью на полу, скрипящий пол. Так приезжали. Когда они приедут? Когда пойдут дожди?

И моя кровать у окна, плывущего в аквариуме высокого зеркала, а в окне дрожит, трепещет, переливается белоогненная точка звезды. Песчинка во сне, соль на языке – спустя много лет я чудом отыщу её, и дождь, и сонную прелесть отражений в стихах одного пьяницы (он скажет, а потом забудет): «Здесь первая ступень к Полярному престолу, здесь летней ночью сонная белизна, а в небесах, как ни ищи – ни облака, ни дна. А в небесах чуть тлеет снежный Веспер, горючей солью шорох у виска, случается, замрёт – и тишина и воды в туман зеркальный слиты у окна. В туман зеркальный слиты рукава недвижной реки, – бледнеющий шиповник не шелохнётся в мраморных садах… Здесь август бел, как известь на холмах прочитанной Флоренции, когда чума, когда? когда?» И ладно, что забудет, не его забота помнить, выслушивать упрёки в подражании, эпигонстве.

Песчинка во сне, соль на языке, соль «на виске».

И тогда, когда затихло в комнатах, я спасался от звезды, перебегая к Соне, и она шёпотом спрашивала, протягивая руку, нащупывая мою ладонь (будил её), почему не сплю, опять звезда? что видел днём…. Или быстро-быстро, чтоб не слышали, шуршали, словно песок в часах, о странах ещё непонятных, но более близких, чем теперь. По вечерам отец иногда нам рассказывал, откидываясь на спинку кресла, – сказки, сказки, туманные, неясные. Я ложился у стены, а Соня отодвигалась к краю. Коленями я ощущал, как прохладно она жива. – «Согреться не могу…» – шурша смеялись. Скрипели тонко дверью, выбираясь, – она в платке пуховом на сорочку, – на кухню, к окну, в котором снег. Снег зимний, ночной, радужный. Летом – фонарь.

Ах, если бы я смог написать книгу! Ту самую, о которой думал, став старше годами, о которой нередко говорил потом Соне. Медленную книгу, бесконечно медленную книгу, медлительную, как утрата. Но о какой утрате могла идти тогда речь? Мы ожидали, будто маленькие зверьки ожидают, не ведая ещё ни благости, ни зла, не зная, что такое ожидание. Довольно было нам того, что знали каждую минуту, того, что сообщалось нам бесконечно щедро, того, что разворачивалось, росло в каждой минуте.

И как бы ни было бесплодно описание, оно наделяло меня свободой, во всяком случае долго казалось так, – и свободе я отдавал во власть прожитое насквозь. Если буду отвлекаться, это необходимо, чтобы не упустить главного. А главное тут…

Трудно сказать. А ещё труднее поверить! Но кто тебя просит верить? Изволь смотреть и слушать.

– Интересно, если выйти замуж… – смотрю и слушаю.

– Зачем? – смотрю и спрашиваю.

– И то правда… – слышу, укрепляясь в том, что никакой книги мне не дано написать, потому что я либо спешу, либо опаздываю.

Я вижу её со спины. Отвлекаясь вопросом: «Неужели это она?», не устаю спрашивать себя, я гляжу, как поднимается её локоть. А там, где мне не увидеть, она рукой водит по лбу. И будто часу не прошло, как мы расстались, как будто ей волосы мешают, будто волосы падают ей на лоб, и она машинально отбрасывает их со лба, а волосы не падают на лоб. Чело открыто. Локоть видно.

– Хватит того, что ты женился, – продолжает она.

– Да, – говорю. – Этого, видать, мне надолго хватит.

– Ну вот… Почему бы и мне не выйти замуж? – спрашивает она, идя дальше, выбирая места посуше; чтобы ветки кустарника не задеть случайно – проводит осторожно тело между ними.

– Мне кажется, если выйду замуж, всё должно исправиться, стать на свои места. Хотя ни капельки не верю… – Она приостанавливается и ждёт меня, встречая долгим неотступным взглядом. – Мне говорили, что это может положительно повлиять. Это правда? Ведь я ничего не знаю! Я старше тебя на три года, и всё равно, как деревенская дурочка – рот раскрываю перед каждым встречным. Тебе так не казалось, когда ты женился? Не казалось, что всё изменится, станет на свои места? – Брови её силятся сомкнуться у переносицы.

– Какая грусть… Дожди, правда? Я заметила за собой, что золотая осень, бабье лето мне отвратительны. Как будто мне лгут, обязывая верить в красоту пышущих красным цветом рощ, верить не столько в красоту, сколько в какой-то выдуманный простор всего. Мне от золота трудно дышать… Но, может быть, когда я выйду замуж… – морщины разглаживаются, поджимаются в насмешливой полуулыбке углы рта. – Брачующиеся! – произносит она громко.

– Встреча. Встречаются те, кто должен был встретиться, кому уготована была встреча с момента их появления на свет. Счастливые люди! А ты уныл, как этот день! Но мне нравятся эти дни. Правда, нравятся… не думай…

– Мне не казалось так, когда я женился. Мне ничего не казалось.

– Любопытно, что ты хочешь этим сказать?

– Ничего любопытного. Женился, потому что испугался. Теперь мне ничего понимать не хочется, тошнит от одной мысли об этом, а раньше я так думал.

– Встречаются потому, что готовы к встрече, – продолжает она медленно, – и не могут не встретиться. Встреча предопределена… Так почему же ты женился? – вспоминает она и трёт лоб ладонью, будто силится что-то ещё припомнить.

– Я повторяю: потому что испугался.

– То есть как?

– Не знаю.

– Возьму и последую твоему примеру. Но бояться мне нечего. Разве что скуки? Тебе-то что! Ты – птица вольная, сегодня там, завтра здесь. Да и мама обрадуется на старости лет. Как-никак, когда дети пристроены и ни к чему не придерёшься, умирать легче. А бояться мне нечего. И всё же не совсем понятно – чего ты испугался? Объясни.

– Кому угодно, только не тебе. За это время много изменилось. Одними объяснениями не обойтись. Я думаю, что если бы какая-нибудь война была, то я точно так же с войны бы вернулся и ничего бы не смог объяснить, потому что объяснить можно всё – и от этого не легче.

– Два года? Говори! Два года? – Последние слова она произносит тихо и голову наклоняет к плечу, прислушивается к собственному голосу. – А скажи, пожалуйста… Два года… Скажи, скажи… Ты вспоминал меня за это время? Да, да, меня, мать, бабушку? Вот что я хотела спросить. Всего два года. Боже мой, а как много оказалось. Ты не поверишь, как много!

– Почему не вспоминал! А что толку вспоминать? – Мне хочется сказать ей, что я приезжал, что я приезжал часто и виделся с ней, но ей было уже не до меня. Она забывала понемногу и остальное, или забыла сразу, и в последний раз за столом сидела, разговаривая только с мамой: «Какую, мама, ткань лучше всего подобрать для вышивки? Ту, что я показывала? Мне нравится. А нитки? Посоветуй, – чинно проговаривала она, не поднимая глаз, а мне казалось, что ещё секунда – и она дико рассмеётся. – А нитки? Я не понимаю, как можно такими даже пробовать. Ты прекрасно знаешь, ты вышивала, ты показывала мне…», а мама, искоса поглядывая на меня – ей доброжелательно, терпеливо, но с такой сухостью, от которой в горле першило (может быть, плакать боялась?): «После ужина, милая, после ужина поглядим, я постараюсь что-нибудь придумать, отыщем, не сомневайся, найдём что-нибудь подходящее», – и, разумеется, всегда перебарщивала, говорила тоном, в который никто никогда не поверит, и глаза Сонины темнели, зрачки расширялись, но проблески сознания, которые бывают порой яснее, чем его постоянный свет, не позволяли ей, видно, забыть себя полностью; и, как бы балансируя, подобно акробату, знающему предел пространству и своему, сопряжённому с ним немыслимым образом телу, – она, делая последние попытки сохранить что-то, уберечь последнее, громко, вслух, почти с яростью, но какая жалкая ярость! – мне (но, чтобы и мать слышала): «Ты, кажется, уезжаешь? Мама, он уезжает?» – И мать, раздосадованно, потому что не слепая ведь была, видела, чем может окончиться разговор, подхватывала с готовностью чересчур поспешной и с негодованием вымученным:

«О да, ты своего брата знаешь! Вольному воля, Соня. Я могла бы его уговаривать, но ему не шестнадцать лет, не маленький. Хватит, слишком долго мы уговаривали его, упрашивали. Пускай живёт своим умом. Так ведь он нет-нет, да приезжает. Ободранный, грязный! Ты думаешь, я не знаю, как он живёт? Что ж… он всегда был эгоистом. Только не знаю, в кого таким вышел. Может быть, он послушает сестру? Соня, скажи ему… Соня!» – почти с отчаянием отсылается в угол, где в корневищах древней дремоты окаменела бабушка, диковинное животное, в котором всё спуталось – и беспомощная доброта, и жадность к еде, и воспоминания о тёплых днях, когда земля тёплая была, – сон о тепле, потому что ей постоянно холодно, и мысль о тепле превращается в первобытную дремучую мечту, которой никогда не суждено сбыться, но когда она сбудется кончиной, тогда наступит тепло повсюду, повсюду и везде. Она дремлет в углу, и взгляд матери неуследимо вянет, натыкаясь на могильную отрешённость старости, исполняясь вечерней пустотой, а сестра моя спохватывается и вторит матери, бесповоротно ошибаясь, так-как выпустила что-то, о другом на миг подумала – совсем как у нормальных людей, когда кто-нибудь в беседе нечаянно отвлечётся: «Да, да, мамочка, пусть уезжает. Ты права, ему нужно поездить. Он теперь взрослый, его не узнать. Я иногда думаю, кто это ходит у нас по комнатам? Пусть уезжает!..» – договаривает, а на лице её покой расстилается, подобный снегу на равнинах, которыми ехать мне в вагоне. Откуда он в ней?

– Я вспоминал, – повторяю. – Но за это время… Понимаешь… Ты говоришь, два года?

– Два года.

– Как война. Кого-то нет. Александр вот… Да, Александр вот…

– Ты читал плохие книги, – обрывает меня Соня. – Ты просто читал, потому что хороших нет. И всё своё время, – поднимает она голоса, – читал, читал!.. Читал и вспоминал обо мне. О, с твоей стороны – это неописуемое благородство… Но ты говорил, что вспоминал? Или нет?

– Почему нет. Только не так, как тебе бы хотелось. Мы читали одни книги.

– А кто это Александр? По-моему, он встречается довольно часто…

– Долго рассказывать. Как объяснить?

– Тогда не надо! – в испуге вскрикивает она и замолкает, и мы трогаемся с места, но снова останавливаемся.

– Нет! Нет, ни за что! – восклицает, и несколько спокойней добавляет: – Пожалуй, не надо рассказывать. Не хочется!.. Ты видел? Мама показывала тебе? Я закончила свой первый гобелен. Правда, получилось не совсем то, что хотелось. Трудно с шерстью… – прищурясь, снова пытаясь свести брови, проговорила она. – Пришлось искать белую, но белая мне не нравится. Вот, забыла сказать: я твою жену, оказывается, знаю. То есть знала раньше. Мы с ней учились в одной школе. Ты её любишь?

– Соня? – я чуть не натыкаюсь на неё, так она опять резко останавливается. – Похоже, прогулка наша не кончится. Оставим эту тему. Мы далеко забрались. Как бы не заблудиться!

– Конечно! – смеётся она. – Повернём к дому. Только обязательно надо о чём-то говорить. Идти – долго, молчать – скучно. Молчать я могу и одна. Будто письмо – и писать лень, и ничего не остаётся делать: писать надо, а, может быть, не надо? Как ты думаешь?

– Жалко, если наш разговор окончится так, – говорю я. – Мне очень жалко. Мы толком ни о чём не поговорили… Но это не значит, что спроси меня и я отвечу.

– Не поговорили? Странно… – в раздумьи произносит она и кладёт мне на рукав озябшие пальцы. – Погода такая… Знаешь? Не располагает! Только ненормальные, вроде тебя, могут выбрать для прогулки такую погоду. Идём же! Что ты стоишь?

Скользим по склону, по жухлой стекловидной траве. Далеко внизу, под ногами – как стального масла плеснули, пруд лежит, подёрнут немым небом. С утра лило, потом сочилось. К полудню перестало лить и сочиться. И теперь кое-где над прозрачным царством, безлиственно-бесшумным, где только иногда вскрикнет резко лист отломленный, в котором все будущие морозы просвечивает, в котором все ветры связаны в багряный узел, – кое-где, в поволоке лежалой, бледная водянисто-ясная бирюза осеннего неба расплывается нежно. Мы говорим: вот наступает осень, умерь свой пыл, возьми себя в руки и не мешай осени вершить своё благословенное дело, не мешай великому омовению студёной водой, сырыми ветрами, светом, природа коего столь скоро изменилась, очистилась и лишена тепла.

Мы говорим: вот настала осень – и не сетуй на то, что твоё сердце так слабо и каждый раз замирает, когда его касается протяжный зов, – да услышат уши слушающего… – не слышат…

Мы говорим: утешься игрой чёрных озябших ветвей, переплетением сучьев, преображающей скудостью, каплей, утешься единственным числом, – всё вскоре станет разъятым, и чем отличаешься ты от листа, от коры, от последней рыбы?

После моего возвращения (какого по счёту?) из Киева, а я вернулся в канун Крещенских морозов, – гулял подолгу в этих местах. Первую половину дня как бы работал в учреждении, которое ограничивалось двуглазой рыбьей каморкой с крашенными полами, нещадно прокуренной, даже прокисшей от беспрерывного курения трёх человек, одним из которых был я, а двое других – люди, давно и крепко соединившие свою судьбу с тем делом, к которому волей-неволей пришлось приобщиться и мне – чтобы не «сидеть на шее», то есть, во-первых, к невероятному курению, во-вторых, к поездкам, а в третьих, – к писанию полузаявлений, полужалобных официальных писем на предмет, скажем, сохранения дуба, посаженного Богданом Хмельницким, или запущенной церквушки, в которой – как приходилось лгать под одобрительное хмыканье двух остальных, изворачиваться посредством массы восклицательных знаков, подчёркиваний, фальшивых ссылок, красных строк и убогих выдумок – не было ни единого гвоздя. Почему-то этот метизовый довод иногда оказывал воздействие…

Один – обладатель выпуклых висячих усов, когда-то работал в районной газете и чем-то проштрафился. Второй был стариком, принципиально не говорившим ни слова по-русски (о, если бы и первый не говорил!) – мрачной персоной с невероятно въедливым голосом – тут сразу: шёлк, и ногтем по шёлку, гвоздём по шёлку. Информация к нам поступала поздно. Наши письма, верх дипломатического надрыва, терялись неведомо где. Да и само учреждение с проваленной печью, с немытыми стёклами, со сквозняком из-под двери, двумя столами и скабрезной стеклянной вывеской было всего-навсего отпиской, чистой условностью, отвлечённым понятием. Хотя деньги платили конкретные. Мало, но платили. Мы все старались не пить. То есть, старались не пить в учреждении. Однако соблазн был велик. И мы пили в учреждении, поминутно прислушиваясь к шагам у окон.

Потом я шёл гулять, смутно соображая, зачем опальному журналисту учить русский язык – а он обещал, клялся, что к весне выучит русский язык и тогда… «его враги затрепещёт». А второй кашлял, перхал, накрывая стакан с водкой ладонью и, подмигивая мне, обзывал коллегу «москалём». Более жалкой компании, казалось, нельзя было сыскать во всём свете. И с горьким упоением думая так, я курил сигарету за сигаретой, пил, а потом шёл гулять. Но когда грянул март, мне стало понятно, что через месяц-другой ни за что я не выберусь отсюда, не смогу выбраться – верёвкой тащи, не вытащишь! Я попрощался с ними и больше не приходил. Тут и зима кончилась.

Прервалась неожиданно, в полном смысле слова, а до её окончания, хотя не задумывался – казалось, должно было пройти немало времени.

Шатался праздно, словно выжидая, чего – сам не знал: о зиме не думалось, прошлое лето не вспоминалось (неправдоподобно!) – бродил бесцельно, не находя успокоения во всё удлиняющихся прогулках (добро было бы шестнадцать лет!), ставя себе отдающую холодком никеля цель: измотать, измочалить, утопить неизменный пейзаж в нём же самом… и слушать только, как скрипят шаги по насту, крепостью не уступающему граниту и такому же серому. Мало кто здесь ходил, нелюдимые были места. Ходили напрямик, а тут редко кого можно было встретить.

И кровь шуршит в висках, и голубеют жилы (шаги поскрипывают), и в них она шуршит, проливаясь к пальцам, горяча ладони, опять восходя к лицу, к вискам, взмывая выходом. Я думал – всё не моё, чужое; в чём-то, что овально, кругло, должно быть моей душой, как будто странником бродило тело, ненужное и бесцельное, медленное и голодное, и мне нечем, нечем помочь ему…

Но и оно – другое. Другое, как стволы, булыжник в панцире мутной наледи, снежная, не тающая кора, в которой ни крупицы снега настоящего, мартовские прохожие, которых будто бы на нитке протягивали в отдалённых сырых стволах.

Как-то я не услышал шагов. Мир погрузился в вязкий, томный, едва уловимый шум. Началась вторая оттепель. Но поначалу она была под стать первой – тихой, крадущейся на босых распухших ногах.

И вот уже мокрый ветер стлался над ревущими верхами садов, над туго натянутыми в вышине, низко воющими тополями, над землёй, над равнинами и холмами, уходящими гряда за грядой к какому-то югу, уже в звучании одного имени которого предполагалось непонятное блаженство, вызывавшее в воображении ещё более непонятные картины почему-то товарной железнодорожной станции, замершей в полуденной дрёме, груды щебня, пылающих синим рельсов, полыни, известняка, но тепло, источаемое неверными картинами, от которых лишь лицо слабело, было ненастоящим, носившим скорее оттенокугольного угара, ядовитое присутствие которого столь ощутимо в сумеречные застойные дни, нежели светлой беспечности, царившей там, то есть в тех краях, как мне думалось, имеющим к географии и расписаниям поездов отношение весьма малое, – в уже вообще каких-то сказочных, небывалых (недаром и птицы оттуда), огненно-лиловых, с кипящей золотом сердцевиной полдня… но вместе с тем, невзирая на их странную отдалённость, были они вполне понятны, словно появились во мне (рождая неощутимую близость к чему-то, что когда-то было забыто) сами собой, а не благодаря ветру, горевшему второй или третий день, и слушать который было невмочь – так странно и щемяще пел он, то скатываясь по хрипло вздыхавшим дымоходам, то утончаясь, светлея, забирая выше и выше, исполняясь невыносимого напряжения, таких диких высот, что, казалось, неровен час и оборвётся сердце, сорвётся откуда-то, где так ненадёжно прикреплено, упадёт и рассыплется счастливой пылью, а тогда навек остановится картина товарной железнодорожной станции: груды раскалённого щебня, сиреневая нитка виадука в жарком мареве, видимая мне из неподвижной щели в вагонной стене… Чужим было и это… Земля ревела и ворочалась.

Потом выдалось утро, когда, не поднимаясь с постели, я услышал журчание воды, точно где-то в комнате, под окнами текло с подоконников (как зимой, когда оттаивали стёкла и на пол вдруг стекал ручеёк) – побежали ручьи. Я остался лежать. Зимы не стало. Я даже подумал, что ей не хватило нескольких часов, двух-трёх дней, какой-то особенной, необходимой малости, чтобы остаться зимой в воспоминаниях. Чего-то она не додала, оборвалась на полуслове, не зазвучав, как положено тому, в полную мощь рёвом потоков, необыкновенным по красоте пением птиц, исступлённым солнцем, пронизывающим льды и снега насквозь… воинственным солнцем, от которого и мысли и образы, точно дымом пьяным, вьются, – не ринулась убийственным солнцем той, неведомой мне родины, определённой узким словом «юг», – и разум волен беспечно, беструдно ткать из них всё, что угодно; и вот из дыма, уловленного ноздрями, из мокрой зябкой горечи весеннихдымов (хотелось непременно всего сразу), когда сгребают по огородам перегнившую ботву, с яблонь сдирают чёрную негнущуюся рогожу, с внутренней стороны ещё искрящуюся кристаллами льда, я, не отступаясь, подобно мальчику из сказки, который мне был отвратителен, как и сам сказочник, пытался сложить что-то, что могло бы меня сразу освободить, чего не смогла сделать зима, весна… Хотелось сразу всего, всего без исключения!

Я непростительно спешил! Но то, чего я желал, принадлежало, конечно, не зиме, не весне, не временам года, не воспоминаниям, которые не укладывались в явь повторённую и повторяемую бесчисленное количество раз.

Спустя несколько дней я снова направился к своим заповедным местам. Идя по рыхлому снегу, по пепельному снегу, я ничего не ощущал. Где были мои тонкие размышления? Где была та грусть и обречённость, которую я бережно растил в себе всю зиму? Следа не осталось. Незаметно я пересёк мёрзлую глиняную дорогу и очутился на кладбище. Здесь зима ещё цепко держалась за редкие кресты, душные мраморные стелы, за рога цементных обелисков. Легко ступая по убитой ледяной колее и всё ускоряя и ускоряя шаг – невероятно легко было идти, – я вышел к церкви, что ютилась в старой части кладбища под огромными акациями, не сбросившими с той осени и половины своих лёгких мелких листьев. На небольшой паперти никого не было. Дверь была раскрыта. За порогом стояли две старушки, негромко и деловито переговариваясь. У образа Спасителя, украшенного белыми бумажными розами и вышитыми полотенцами, горели свечи числом… в десять, не больше. Свет, но не свет, а роднички огня неверно дрожали киноварью в изветреном солнечном потоке, падавшем из двух скошенных окон, и разгорались сильней, когда облако где-то над крышей… там, где-то над акациями застило свет, и бледнели, почти истаивали, когда ветром уносило его, смывало, прокатывая пыльную тень по полу. – Оно летело к югу, к предощущению тепла.

Шло отпевание. Бедное прощание с кем-то, желтоватым в голубом гробу. Батюшка косился через плечо на алтарь, народу было мало. Я постоял и вышел, совершенно не понимая смысла того, что происходило – ни маленького желтоватого лица, плоско видневшегося из гроба, ни слов священника, ни надсадного голоса дьякона… И какое это имело отношение к трём большим акациям, шуршавшим над крышей! К ледяной колее, по которой я твёрдо шёл сюда!.. Воровским образом перекрестясь, я медленно побрёл обратно, ощущая с изумлением, что ото всего виденного не только не тоскливо, как следовало ожидать, не только не жутко – часто по ночам, когда не спалось, поворачивал ум мой к погребению, к словам обряда, к той не особенно чистой тишине, что сопровождает переход, так сказать, человека в опять же что-то выдуманное; и эту выдуманность я хотел во что бы то ни стало изгнать… – не только не тяжело, но, напротив, весело!

Да, да, конечно, ты скажешь: «Ибо, умирая, не возьмёт ничего, не пойдёт за ним слава его…» – думал я, и ещё вот так: «Но он пойдёт к роду отцов своих, которые никогда не увидят света…» и да, да – кому-то должен быть благодарен я за приподнятую речь, в высоком строе которой печаль уже не печаль, но другое, – а оно звучит так, и ты скажешь: «Он распростёр север над пустотою!.. Он ветру полагал вес и располагал воду по морю». Только так, думал я, иначе ничего не получится… да, так, именно так – теперь это же облако в том же самом ветре, которому положен был вес как нечто несомненное, роняет тень свою на свечи, то же самое облако, которое летело с того же самого места, с севера… и я сам утешением самому себе поставлен.

По прошествии недели всё развезло так, что ни пройти ни подъехать к остановке троллейбуса, а она не далее чем в получасе ходьбы, добирались промокшие по пояс, и зуб на зуб не попадал. Но тут было легче, спасал асфальт, дворники… Когда потеплело и просыхали медленно, курясь сизым паром, бугры под заборами, а дядя Коля, выживший, вопреки ожиданиям, и в эту зиму – сосед с незапамятных времён – в негнущихся корявых пальцах кривой нож сжимая, ступил к тонкому саженцу, в корнях которого стояла жёлтая жестяная банка с расплавленным варом, а в газете, завёрнуты, лежали свежие тоненькие живцы, усеянные тёмным многоглазием почек, – я решил ехать к Соне. И я несколько раз ездил к ней туда, где она находилась. Да, там, куда я уезжал, не было привычного города, хотя считалось с некоторых пор… непонятно! трамвай ходил.

За плавной излучиной реки, заросшей густо ивняком у берега, а повыше, на серо-жёлтых обрывах, костистыми дичками черешен (какая смертоносная горечь заключена в мелких аспидно-чёрных каменных ягодах!) простиралась не то пустошь, не то степь, а может, поле…

Безбрежная пустошь, однообразная, как любовь, уплывала покатыми холмами (грязно-зернистыми теперь и молочно-зелёными в будущем – от овса, ещё позже – оранжевые клинья… красное поглощает желтизну, пшеница?), как бы повторяя качание крахмальных облаков, режущих глаз не столько белым кипением, сколько синевой, вспыхивающей поутру и не угасающей целый день, которой они были окружены, в которой эмалево двигались. И среди холмов и облаков затерянно позвякивала, ползла моя коробочка – трамвай облупленный, рассохшийся, стенающий на лучащихся рельсах.

«На хутора» – гласила белая доска сбоку, посаженная на два ржавых болта, от вида которых в памяти вспыхивало что-то сытое и связанное с гарротой.

Наверное, за холмами лежали эти самые хутора. Кондуктор, в платочке ситцевом, лущила прошлогодний подсолнух. Женщина в синем платье (пожалуй, единственное, что в ней было женского), широко и тупо расставив ноги, вытряхивала из кошёлки в подол зерно, или крупу, нимало изумляясь тому, что оно сыпалось и сыпалось. А впереди водитель курил, отгибаясь к поднятому окну, в котором созревала неумолимость гильотины – о, если бы не тупая рама, а одно стекло водопадом блеснуло! – повело бы трамвай по сторонам, завертелся бы на месте волчком, оцветая бесцветными искрами. Муравьями дребезжанья полон рот.

Дым бежал мимо меня, завивался у плеча, прежде чем рассеяться на ветру, бившем спереди. И я курил. Кондуктор собирала в горсть вылущенные семечки, а от женщины, от её ломящего лоб синего платья, издалека речитативом (ноги не сдвигая, в подоле – холмик сора) повествует кондуктору, адресуясь к ней одной, а я подальше сижу, вне поля зрения. – «Нiчого тут зробити не можно, бо кожний вечiр чоловiк до нei приходив, кожну нiч по стелi, ну, як тими копитами: «гуп, гуп!», чи за волосся смикае, а в хатi нема нiкого, тиша, тiльки по миснику хтось – «фуррр!»… Чого вона не робила: и маком свяченим кути повисипала, лiжко перенесла, сама як той маняк з лиця стала! Ось йде вона до Примачки, – люди спрямували, – сщае проти Hei, та й каже, що краще до ставу, шiж таке життя. А та каже, що до ставу кожен день можна бiгати, а торопитися – богато розуму не потрiбно, а може й гiрше буде, бо хто зна, що там нас чекае, не кажучи, що це грiх великий. «Не журись, Катю, – каже, – прийде четвер, то ти не гай часу, шукай подвiр'я, де э чорна свиня, а якшо кабан, чи, либонь, кнур, то борони тебе Боже – шукай свиню. А знайдешь, мусиш, як сонце почне заходити, пiдiйти до неi, вклонитися, та й сказати – добре слухай! – мусиш сказати так: „Добридень, чорна свиня, смуток в мене чорний, як твоя…………….."

…..така от справа… Косу вбити…»

Я ехал в трамвае долго. Могла ехать другая женщина, и во рту у неё мог быть золотой зуб. Солдат мог ехать с чемоданом. Мог не курить водитель. Редко кто из попутчиков доезжал со мной до плавного закругления конца, из которого, сродни улитке, показывающей рожки, трамвай дробился в воздухе, уходя обратно, а я брёл по тропинке, выводившей меня вначале к толстому шоссе, а потом стремительно исчезавшей в изломанной жидкой кукурузе – тоже серой, тоже прошлогодней, шуршащей так одиноко, что я останавливался рядом с ней – небольшое поле под льдистым небом – я не мог не думать о том, сбивая ногой ломкий полый ствол, что всему этому веку не будет. Потом выходил на шоссе, вымощенное пёстрым гладким булыжником, и шёл к полуразрушенным воротам, которые издалека чётко вырисовывались в текучем воздухе…

Земля всё же оживала, и воздух чутко вздрагивал от невидимых её толчков, принимая первые паутинки нового тепла. Когда-то ворота были парадными, а ныне они, кажется, и не ворота вовсе. Гранит, из которого были сложны столбы, слоился, розовел местами от какого-то мельчайшего лишайника, а витая решётка, утопая нижней частью в слежавшейся, гнилой листве, стояла поодаль, приставленная к дубу – верхний ряд завитков врос в кору под локтем могучего сука. Железо ржавело долгое время, и теперь даже ребёнок мог согнуть потехи ради какой-нибудь прут из решётки, не прилагая особых усилий.

За столбами, они когда-то поверху срастались аркой, дорога продолжалась запущенной лиловой аллеей. Говорят, липы посадил сам светлейший Потёмкин в пору вовсе баснословную… Благоденствие леса…

Кому тогда принадлежала усадьба неясно. Да была ли она тогда? Если и была, то, разумеется, не такой как теперь – одноэтажным близоруким домом, и, конечно же, у крыльца, на солнцепёке сушили до осени яблоки, вишни, сливы… Поздней её купили Потоцкие, но так и не удосужились прожить и месяц, хотя – опять же слухи (времена рифмуются безрассудно) – более года жила тут младшая сестра его жены, которая сошла с ума, безусловно, от любви, и, разумеется, замешан был здесь стройный красавец, волоокий брюнет – дань запоздалая похабному романтизму, – кто-то из итальянских титулованных выскочек, в превеликом числе подвизавшихся тогда повсеместно на поприщах искусства, – да, да, вижу его именно таким: нездоровая оливковая кожа изгнанника, холодная и влажная рука, лазоревые прожилки на выпуклых висках, когда отлетали назад волосы при томительной скачке, – вот загибает влево, пересекает, исчезая, лог, появляется у дальних дубов, размахивая шляпой… хотя не был он тут! Всё перепутал – она была, год незаметно пролетел, а по окончании года из Умани сестра с мужем приехали и забрали её, оставляя навсегда усадьбу, спешно перестроенную – у главного здания второй этаж случился, четыре побеленных колонны на фронтоне. Разбит был парк, точнее расчищен лес у дома, а позади кое-как высажены фруктовые деревья, вымощен веерообразно подъезд со вкраплённым в хитро сплетённую дату вензелем… два флигеля. Да, и часовня, которую будто бы много позже расписывал – снова слухи – Врубель, когда имение перешло Можайским.

С тех пор мало что переменилось. Десятилетия – музей стоял, яблоки сушились на солнцепёке; музей пустовал, в войну унылые румыны растащили то немногое, что можно было утащить. Липы дряхлели. Огромные деревья походили на дома, на целые города, в которых отмирают улицы, кварталы. Но оставалось их довольно много, больше, чем дубов, буков, повырубленных на дрова когда-то… благоденствие леса!.. Безусловно, лип было больше. Сохранившие признаки жизни лишь в кронах и у могучих, вздыбленных из земли, корней, сквозной, ветхой сенью стояли они над тем, что называлось и по сию пору аллеей, в которую переходило шоссе, докатываясь до ворот, и которая вела непосредственно к подъезду, и по которой я шёл, но так и не доходил, потому что останавливался, зажигая сигарету, отворачиваясь от ветра, толкавшего по аллее мокрую гниль, а поверху неустанно при этом гудело, переливалось басовито, не давая смутному ощущению (и это не мне, а мне другое) окончательно пропасть.

А мне? Мне то, о чём легко напоминает пустое, угадываемое небо, налитое ветвями такой несравнимой синью, что слёзы непроизвольно наворачивались на глаза, спасая их от занимавшегося по-весеннему, но всё равно непосильного свечения. Какой-то Понт Эвксинский, каменистые ущелья мерещились мне, страшные ночные травы, – гул камня, скачками гремящего вниз, и пена, утренняя, горькая; белопенный изумруд покато изогнутой воды, летящей к ногам, оставляющей на лице холодную пыль, а на слуху расходящейся в стороны кругами короткого ослепительного грохота… миг ящерицы, прянувшей стеклянным хохотком в сухое марево лишайников, и снова нарастание силы в дыхании воды, вечное возвышение над неуклонно следующим падением – как это небо над липами, окаменевшими, переступившими понятный срок… могучая соразмерность моря, воздуха и света. Никто… никому невдомёк, что я с трудом, кровавясь о цветы, отыскиваю дом по мне только ведомым приметам – по запаху, бесспорно, по дыму, слетающему сквозным шёлком с сигареты… Я стряхивал оцепенение. Брёл по аллее нехотя, слыша вдалеке голоса, которые могли быть для меня неразличимыми, если бы я не ждал услышать среди них голос сестры.

Я поворачивал налево, осторожно минуя ложбинки, налитые талой водой, выбирался к трём медным столбам, заплывшим купоросной порослью – они, вероятно, остались от беседки, торчали на выпуклой песчаной проплешине, – и, присаживаясь на корточки с новой сигаретой, продолжал курить, переворачивая иногда расползшейся щепкой бегущих муравьев, убеждая себя, что мне необыкновенно приятны курение и тишина. И я ни разу не дошёл туда, откуда докатывался нестройный хор общего жилья, где была она, чей голос явственно звучал для меня в размеренном гуле деревьев, весеннего нескончаемого ветра, в пряже других голосов, о которых я знал, что они выдуманы, как и её голос, как и то, что мне приятно вот так курить в вымышленной тишине. Кончилась зима, а я всё собирался и собирался… Выезжал несколько раз. Близко был, но так и не дошёл.

Мы поднимаемся по склону. С утра сегодня лил дождь. Потом перестал (кто-то заметил, что вся его жизнь состоит из дней, о которых можно сказать только, что лил дождь, всходило и заходило солнце, шёл снег… «А если запереть меня в клетку без окон, добавил он, и того нельзя сказать». Мудрость для всех без разбора. На лице я почувствовал крохотный пузырёк холода. Стало опять накрапывать. У ограды, оплетённой тонкорунным сухим вьюнком, я поотстал, чтобы закурить. От прямого попадания капли на сигарете образовалась серая припухлость.

– Чёрный цвет тебе к лицу, молодо выглядишь, – заметил я Соне. – Послушай, как здесь гулко! – Прозрачные клёны горели в дожде.

– Я подстриглась. Тебе нравится? Как хотелось подстричься! Избавиться от волос! Ну, точно кора какая-то, неживая…

– Понимаю. Тебе так хорошо.

– Боюсь, что чёрный цвет меня старит. Бледная, правда? Это потому, что летом не загорала. Всё лето провела… в комнатах. Снова лето не удалось. Ты, собственно, когда приехал?

– Посчитай: почти половину января… февраль, и март, и апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь. Я проторчал здесь без малого год.

– Не сердись.

– Я не сержусь. С какой стати? Но ведь почти год… (А что я делал всё это время? Что я делал? Где я был? Где мы были, что мы делали…) Что же я делал? Ты случайно не знаешь, что я здесь делал битый год! – И… (как мне плохо!)

– Да, помнится, мама говорила, что ты приехал. Только непонятно, почему ты не зашёл ко мне?

– Я пробовал. Я приезжал туда.

– Приезжал… – повторяет она и замолкает, а потом жестом просит дать ей сигарету и, пока я роюсь под плащом в кармане пиджака, говорит:

– Мама сообщила, что ты собираешься меня проведать. Когда я узнала, что ты приехал, я попросила её сказать тебе… Мне нужно было тебя обязательно видеть. А в феврале… кажется, в феврале. Она сказала, что у тебя воспаление лёгких и в ближайшее время тебе никак не выбраться.

– Я женился. Она просто не хотела тебя волновать.

– Почему? Почему вы решили, что мне это неприятно? Конечно, думала, простыл… ну так простыл. Постороннему там может показаться скучно, плохо. Но ты не поверишь, – в её голосе звучит непривычное воодушевление. – Там бывало очень мило. Мы часто гуляли, прекрасный парк, чудный воздух. Весной, когда потеплело, нас отпускали надолго. Естественно, не всех… За старым парком есть ворота, совсем развалились. Мы туда ходили, к реке спускались, но это будет уже подальше – одних туда не пускали. Только вот единственное, что раздражает вначале – это рано ложиться спать, а так… – потом очень хорошо.

– Когда я приехал, она сказала, что тебя вот-вот должны выписать. И ничего страшного у тебя нет, просто переутомление, и лучше подождать, не беспокоить. Расстраивать тебя не нужно, сказала она.

– Приезжал… – вслух, будто продолжая предыдущую мысль, произносит Соня. – А как же так?.. – спрашивает она, но тотчас забывает о вопросе и произносит с некоторым сомнением: – Расстроить меня вы не могли. Ничего не понимаю! Я думала ты зайдёшь, поболтаем, я тебя познакомлю с друзьями. У меня иногда такое настроение было… так хорошо, что словами не передать. Сейчас мне самой с трудом верится…

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь. Ты обыкновенный хвастун. Сознайся, что ты не прочь прихвастнуть, я тебя знаю!

– Ну да, – отвечаю я. – Ты же меня знаешь.

– Конечно! – смеётся она. – Иногда страшный зануда, а иногда хвастунишка, бахвал.

– Ты тоже… не ангел! – смеюсь я.

– Да, да… мы с тобой не ангелы, – соглашается она.

– В руки нам арф не вкладывай… – говорю я.

– Всё равно ты ничего не знаешь, – произносит она и морщится, точно на неё падает сноп палящего света.

– Тебе хорошо в чёрном, – говорю я ей, чтобы как-то сдвинуть наш разговор с мёртвой точки, на которой оставлять его досадно, – это как нас оставить, скользящих по жухлой траве – вот такая фотография копошится на слоистом желтоватом дне оптического колодца.

– Спасибо, – говорит она, нарочито выпуская дым. И дым поплыл. Она проводила глазами сизый клуб. – Если бы не дождливое лето, я бы выглядела ещё лучше. Не веришь?

– Если бы да кабы…

– Кстати, а где ты все эти два года пропадал? – Она разжала пальцы, и не догоревшая до половины сигарета исчезла в (нет, ошибки быть не может) атласной чёрной траве. – Ну хорошо, так и быть, вычтем этот, как ты говоришь, без малого год… Между прочим, я рада, что ты ко мне зашёл. Как бы там ни было, приходится жить среди одних и тех же. Одни и те же лица. Одно огромное лицо, в которое ты постоянно смотришь. О Боже, когда к нему привяжешься, можно напрочь потерять голову… Правда, правда, не думай! Тут и твоя судьба. Ума не приложу, почему тебе захотелось жениться?

– Смотри под ноги, не то хлопнешься, – предупредил я её, когда мы сошли с неразличимой тропинки. – Э-э-э… и птицы ещё поют.

– А какая птица?

– Соловей, – сказал я. – Соловей-пташечка жалобно поёт.

– Ты злишься, – заметила она.

– Может быть.

– А помнишь, когда мы жгли костёр, к нам прилетел козодой?

– Это была ворона, она проснулась. Спятила, вероятно, и улететь не могла.

– Нет, козодой. Он всегда прилетает, когда…

– У вас нет коз, и не было. Пойдём-ка домой. И птицы такой я не знаю. Ты промочила ноги, и я продрог… Теперь, похоже, нужно туда, – сказал я, указав рукой в сторону города. – Мне осточертело бродить по дождю, – сказал я и взял её за руку. Я расстегнул браслет на её левой руке. Я заметил его в тот же день, когда она вернулась, но промолчал. Тёмный, медовый янтарь, скреплённый шершавыми нитками серебра. Такие у нас лилии росли, вечером они казались медовыми, тёмными. И каждый вечер их срезали по одной, ставили в зеленоватую бабушкину вазу. У моей сестры самая красивая рука.

Я поднял её повыше, а браслет расстёгнутый, скользнувший, сокращённый в миг падением, едва успел подхватить. Он затерялся бы в траве, успевшей снова превратиться в траву. Два одинаковых голоса теряются один в одном, и на их месте возникает округлая немота, и два одинаковых цвета, сливаясь, теряются. Было два, а теперь один, а где первый, или где второй, или наоборот? Увидел на запястье буквы – расплылись, точно пыльцой были припорошены, а от них к плечу (рукав к локтю метнулся) уходили вены, текли сумрачно-голубые реки, одна из которых, если верить картам и описаниям, несомненно, Лета, на берег которой, в конце концов, вышел путешественник.

Другая её рука легла мне на затылок. Я не очень люблю, когда мне кладут руку на затылок. Вероятно, когда в раннем детстве мать мыла меня в огне, она держала меня не за пяту, а за затылок. Тогда же (но судя по тому, что, придумывая этот эпизод, я сместил его пониже или повыше) отец, неожиданно для себя самого рассказывая что-то, пересказывая, кажется, содержание книги, протянул руку, прежде чем я почувствовал прикосновение, от которого едва не лишился разума, опять отшвырнул её себе в карман, гримасой подавляя некое отвращение.

Он рассказывал, плечом вперёд уставленным – а руки в карманах – дёргая, позабыв, что я стою рядом с ним на крыльце, когда в вечереющем воздухе всё удалялось, а сбоку мы были озарены желтоватым отблеском кухонного окна, и нас ждали к ужину, к чаю, к чему-то, но он задержал меня или мы задержались вместе, впрочем, скорее всего, меня не было – стоял один, дёргая плечом, не желая высвобождать из кармана руку, а от серого света всё разбредалось в стороны, не дожидаясь темноты, стоял, вперяясь в дорожку, вымощенную кирпичом, по обе стороны которой настурция курчавилась ровно. «Глупо думать, дружок, – (выдумал я) говорил он, – что, вымаливая себе время, клянча… не принадлежащее нам, мы… (ну, пускай не выпрашиваем, а вымениваем, и тогда, когда нам достанется, – представь себе, это случается не столь редко, когда достанется как бы лишнее, не наше: надо полагать, что не такой уж расхожий товар… да, и напрасно думать, что время представляет из себя что-то иное, нежели время) – мы приобретаем возможность устранить ошибки, совершённые раньше. А если ошибок не было? Да, если ошибок не было! И если нет страха, – спрашиваю я. Если одно отвращение… Больше всего о нём говорят поэты, то есть о времени, а не об отвращении, но думаю, что сколько бы я ни читал их творений, мне всё равно не разобраться, не отличить одно от другого. Может быть, они избавляются от него… во всяком случае хотят избавиться: «взалкав бессмертия!», но они обнаруживают ни с чем не сравнимую жадность в другом, и она почти всегда есть, – не было так, чтобы её совсем не чувствовали, ибо, избирая себе предмет, лучше всего стереть без сожаления все его признаки – сразу, тотчас, не медля ни минуты, а не наделять его, в зависимости от собственного умонастроения, новыми. Я не вижу… Почему, например, дерево не выпрашивает себе лишнего времени, или вот наш Тузик. Он подохнет не сегодня-завтра, однако не лает празднично, не бегает, задрав хвост, по улицам, не трубит в рог. Я понимаю, понимаю, что мне хотят открыть глаза, но…», – тут он выхватил руку из кармана и коснулся моего затылка. Вокруг темнело. Я оттолкнул его, потому что злоба, охватившая нежно моё горло, пришла впервые, никогда раньше я не знал этого чувства, и его прикосновение к моему затылку родило то, чего я не знал и о чём никогда не подозревал.

– Ты плачешь? – спросил я Соню. – Плачешь?..

– Да, – улыбнулась она. – Плачу.

– Зачем? Неужели нужно плакать!

– Значит, нужно, – сказала она, улыбаясь и вытирая подбородок.

– Не плачь, – сказал я и осторожно снял её руку со своего затылка.

– Постой, – сказала она. – Я уже не плачу. Вот и всё… вот, всё.

– Бабушкин? – спросил я про браслет.

– Нет, конечно! Старый знакомый подарил. Очень давно.

– Знакомый? – удивился я. – Вот тебе и на! Ая не знал…

Она кивнула головой. Знакомый, – подумал я, – какой-такой знакомый?.. Прикинул в уме, сколько может стоит такая вещь. Старая, согретая, давнишняя. Не просто так браслет, а вот такой – как он есть – подарок старого знакомого. У неё были знакомые. Вот ведь как! Ну да, почему же у неё не должно быть знакомых! У меня есть, у всех есть, не счесть нам знакомых. Жена есть. Я ей тоже что-то подарил. Кольцо с аметистом, книгу по хиромантии, или кольцо с аквамарином, но – вероятней всего – с александритом, а книгу не по хиромантии, а менее запутанную, более ясную – «Устав караульной службы». Или нет – сапфировые серьги. Серьги сапфировые в платине ей моя мама приподнесла, а я подарил ей счастье. Вот так. Ей так и говорили: «Наташенька, это счастье. Ты от счастья, девонька, плачешь. Погляди, какой у тебя мужик! За ним как за стеной будешь. Деток растить будете, родителей чтить, на благо общества трудиться! Экая дурёха – плачет!»

«Одни смеются от счастья, другие плачут, – скажет потом Костя, – А я от счастья только пить могу, и то вечером. И чем счастливей, тем сильней напиваюсь, а от самого высокого счастья, случается, напиваюсь до того, что блюю без разбора, где придётся. И меня гонят в шею! Выталкивают с моим счастьем на холод! Такое, значит, дело…

С годами свыкаешься, – скажет он. – Вот взять, к примеру, Адмирала. Человек из приличнейшей семьи, тонкого воспитания, глубокой эрудиции, с хорошими генами, искуснейший собеседник, а трескает эту водку напополам с портвейном сродни транспортному рабочему в день тринадцатой зарплаты – безо сякого счастья. Не пьёт, а усугубляет».

«Ты от счастья плачешь», – говорили ей. – «Наташенька, подруженька, почему муж твой так бледен, ни кровиночки на его лице? Ну вот, ну умница, вытерла глазки и ладно, и нам веселей на душе от твоей улыбки». Меня тоже осыпали крупой утешений, обставляя шутками, напоминавшими инвалидов севастопольской войны: вот-де, твои дни свободы миновали, друг ты наш ситный – утешали так разговаривающие цветные пятна, но я улыбался высокомерно и рассеянно, и отшёптывался: мол, всё впереди…

«У кого впереди, а у кого и между», – веско заметил шофёр такси, в котором мы возвращались из загса. А когда ещё проехали, Наташа прижалась, как прижимаются счастливые девственницы, омытые слезами, получившие на то гласное позволение ото всех, – прижалась трепетно и сказала, что хочет от меня ребёнка, а я в ответ: «Не сейчас же приниматься за дело! Когда машина стоит, ещё так сяк, но когда едет, никто не позволит, потому что шофёр тоже человек, а не дубовая колода, а я к тому же не каскадёр; по косточкам не соберут, какие дети! Не торопись», – а она покраснела и, охваченная гневом, отодвинулась. Ночью от гнева следа не осталось.

Да, о чём это я?.. К чему я говорю… Две опоры – гнев и счастье, масса цветных пятен, кружащихся мелко! Жене подарено кольцо. Вот! – никто не спрашивал, где Соня. Никто не спрашивал, где я был, где мы были, что мы делали. Мне дано было отпущение грехов, у меня, у меня… И никто не сказал, что сестра моя в сумасшедшем доме, в том самом особняке, до которого, – пройдёт зима, настанет лето и птички запоют, – я не смогу добраться, который будет притягивать меня, но отпускать в тот миг, когда нужно будет сделать два последних шага.

И я сам не хотел их сделать, вот что!

В битком набитом троллейбусе ото всех разило мокрой псиной. Дождь во всю шарил по асфальту. Стекло потеряло вещественность – казалось, удерживаемый неким полем, дождь плоско застил оконные проёмы, чудом не заливая сидящих. Я украдкой понюхал рукав плаща. От него прямо-таки пёрло мокрой псиной. Скользкие блестящие волосы у всех были размазаны по лицам. Кисло пахло в троллейбусе. При выходе у кого-то лопнул пакет с молоком, и белое тут же смешалось с серым, а на зубах – зуд безвкусного воска. Мы вышли.

– Соня! – крикнул.

– Она купается, – ответила бабушка, открывая дверь кухни. Свет лёг на пол. Темно совсем, – подумал я, – вот и вечер, с дождём, зашелестело по окнам.

И никак не вдохнуть было воздуха. Плавно остановился мир светом, упавшим на пол, стёклами, залитыми дождём, голосом бабушки, печалью изведанной, от которой ни хорошо, ни плохо; но с ней, склоняющейся, словно тень на стене за спиной, выпить можно, не утоляя жажды – просто надоест, и уснёшь. Спи спокойно. А потом это будет приходить снова и снова, постепенно изменяясь – то улучшаясь, то ухудшаясь, но никогда окончательно не будет ни хорошо, ни плохо.

– Ты почистила картошку? Мать звонила. Про картошку напоминала.

Я подошёл к бабушке и поцеловал её. Она пахла пыльным мешком. На чердаках так пахнет. Пылью, старым дымом, копотью, паутиной.

– Ты ездил с ними? – спросила, часто моргая, бабушка.

– Никуда я не ездил. Отстань от меня! Соня! – крикнул я, – сматывайся! Я намерен принять душ, а потом мы устроим ужин. Слышишь?

– Ага, – ответила она из кухни. Я вышел к ней. Она голову багряным махровым полотенцем обернула. – Ужин – это достойно внимания… Кто приглашён? А? – тёрла она полотенцем голову, и полотенце падало, поднималось, закрывая лицо, открывая лицо. – Нам одним скучно будет.

– Бабушку пригласим, – сказал я.

– Нет… я спать буду, – отозвалась бабушка. – Вы сами, без меня.

– Приглашены все, – сказал я негромко. – Милости просим.

К двум часам ночи мы допили второй литр яблочного вина и открыли на кухне окно, впуская терпкий холод ночной непогоды. Я слегка путался в словах, не в силах выразить некую загадочную мысль, которая неустанно ускользала от меня, появляясь внезапно в совершенно непредугаданных местах несколько изменённой. Приходилось вдобавок попутно учитывать как бы новое, что появилось в ней, слагаясь в громоздкие суммы искажений, а от остального становилось как-то щекотно, особенно когда мысль ускользала, обдавая меня горячим ветерком, который, в свою очередь, напоминал о шахматной доске, о шахматах, о том, что я до сих пор не умею играть в эту игру и знаю только, что однажды поля её разверзлись и поглотили все числа, и ещё манящая возможность коня – перехода из измерения в измерение, одновременное явление в двух плоскостях, но это уже звало живопись, а от её голосов и звучания мне становилось весело, словно я на качелях взлетал и лампа качалась только в одну сторону.

Мы играем, между тем, в игру, не имеющую ничего общего с шахматами, и называем её так: «Куда направляется путешественник?» По правилам мне должно сейчас произнести речь о страхе, не оставлявшем меня ни на минуту – как выяснилось из однобоких покачиваний лампы, – о страхе перед солнцем, когда ветер постоянен и выгнут над площадями парусом, и никого вокруг. Незнакомец, стоит ли говорить о страхе? Нет, тысячу раз нет.

Поэтому начни о другом: возникают области ветра и солнца, помеченные ясными знаками одиночества, каждый из которых как бы двоится в своей сути, и если одна часть его направляет, указует на избавление от вины, то вторая неминуемо указывает на одичание. Но и там, и здесь не может быть никакого страха, ибо преступил ты порог один, и блеск выморачивает глаза (впоследствии ты поменяешь явления местами и, неведомо почему, будешь радоваться этому легкомысленному обману), и голову запрокидываешь, предчувствие улыбки, предощущение плача можешь длить отточием, перечислением, не опасаясь сбиться или допустить ошибку, так как всеядность или, напротив того, безразличие… не языка ли? – допускает предчувствие всего.

Вот я и говорил, что лучше не показываться в такие дни на улице одному, а с кем-то, с кем говорить позволено, да, с кем наговориться можно всласть.

И другое говорил, а, может быть, слушал. Нет уверенности… Возможно, что в игру играли, которую походя назвали (для смеха): «Путешественник исчезает за городскими воротами».

Окно мы не закрыли и на подоконнике образовалась желтоватая лужа. В луже очень грустно покачивался выпрямленный лист акации. Я отпил за здоровье бабушки, о чём громогласно сообщил стенам и потолку. Потом число людей, к которым относилось моё благорасположение, стало быстро увеличиваться. Крутой ветер гнул меня в дугу, но я выкрикивал имена, точно на аукционе. Блаженны пьющие, когда дождь льёт за окном! И ещё что-то. А что – не вспомнить. Пружины воронёного ветра выпрямились одна за другой в стеклярусных занавесях дождя и грозно ныли, остывая почти у щёк. И ещё что-то, но к делу это не имеет отношения. Верней всего, то, что не вспомнить. Я ещё в комнате окно открыл. Итак, два окна, из которых хлестало почём зря. Потом, смотрю, в окно туманом потянуло, студёным, редким. Изредка сыпались с клёнов листья. Ни клёнов, ни листьев было не видать. Туман клубился у окна, и дышать было легко до слёз. Я даже подумал, что где-то выпал снег. А Соня сквозь сон промолвила, чтобы я подошёл к ней. Я подошёл.

Она руку выпростала из-под одеяла, нашла мою ладонь, притянула к себе. И когда мои глаза немного привыкли, я увидел на её лице осторожное внимание, будто она чего-то от меня ожидала. И не неуверенность, не сомнение, а сосредоточенность – после мне придёт на ум сравнение с точкой в центре бесконечно большой округлости. И если говорить обо всём этом, то начинать нужно со слова «неизбежность», после которого сосредоточенность определится сама собой, и лицо, исполненное осторожного внимания, откроет мне неизбежность нашей любви, моей и её, вероятно, большей, а может быть, и великой любви. Не никли наши головы, не прерывалось дыхание – спокойно вело оно неисповедимыми путями кровь, спокойны были руки – её, когда она, не торопясь, точно решила для себя заранее, что так и будет, обняла, привстав, меня за плечи и привлекла к себе, мои, которые повторили с той же неторопливостью её движения и легли на плечи ей. Вопрос и ответ прозвучали мгновенно. И как холодно спокойно была жива она! Как и тогда, когда в окне зимой звезда стыла, белоснежная горечь, пронизывающая тёплый сумрак спящего дома.

– Никогда не думала, что ты такой красивый, – сказала она. – Подожди немного. Спешить нам некуда. Правда? – Браслет сняла, на пол уронила.

– Нет, нет. Конечно, нет, – сказал я, целуя её в тонкий висок.

Слышно было, как опять отвалилось несколько листьев. Я попытался представить их такими, какими они были… мокрые, широкие, кое-где чёрные пятна, черенок с остро очерченной светлой впадинкой на конце, как у неё за ключицей, где бьётся невидимая жилка. Но всё, что я представлял, лишь представлялось, покорно следуя моей памяти, и ни один лист не ожил, и меня это не трогало, потому что я знал, что уже отторгнут от окна, от дождя, от шороха за окном, обретаясь в области ветра и солнца, о которых говорил за столом, несмотря на то, что ни ветра, ни солнца давно не осталось.

– Помнишь тот мой старый, давнишний сон? Я не боюсь, не думай, что я боюсь… – Что же это такое? Что? Ты знаешь? Ты можешь мне ответить? – говорила она тихо.

Я лежал лицом в подушку и краем глаза смотрел туда, где должно было стоять зеркало, куда я смотрел каждый раз перед тем, как уснуть, – всегда, засыпая, растворялся в его бездонном аквариуме, среди дышащих ракушек и не догадывался ни о чём, не подозревал, что будет так, потому что многого не знал, откуда мне было знать? – и теперь не знаю – оставалось догадываться, притворяясь перед собой, что не придаёшь ничему значения, а одно только любопытство, одно равнодушное любопытство, одна жестокость движет тобой, а потому причиняешь боль всем, кому придётся, будто в исступлении каком-то, и ей тоже, и она виновата, – разве она не знала тогда, что это будет? – пусть не во многом, а мне хватало. Как прохладно жива она была рядом, шёпот, босые ноги, кухня, зима и лето, ждал на крыше… и это тоже боль: детское тщеславие – иглой в кожу, татуировка, мгновение…

– Что же это такое, Юля? Милый, любимый, последний мой, – монотонно говорила она, словно в сон уходила, а от меня требовалось обернуться, словно кто-то напутал в известной истории. – Юлий, – она руку положила мне на затылок, и я не нашёл желания сбросить её.

– Любовь, – сказал я.

– Нет, – сонно возразила она, – другое, то мне стало бы… то мне понятно. А этого я не понимаю…

И не любовь, прежде всего, мой мальчик, – как часто её можно спутать с другим чем-нибудь, не имеющим подчас с ней ни малейшего сходства, – не любовь, повторяю, а, бесспорно, молчание. В противном случае остаётся довольствоваться отчаянием. Видишь ли, на твоём примере, умножающем ряд подобных, я проникаюсь сознанием того, что овладевает оно нами исподволь, задолго до того, как бросаемся во все тяжкие, не уставая метаться между уничижением и гордыней, между трусливым суеверием и не менее трусливым отрицанием. Медленно и неукоснительно растёт оно в нас, уподобляясь в том, как ты замечал, времени, но только оно, скорее, напоминает мне бамбук и приговоренного к казни произрастанием его, осуждённого на неподвижность, которая сталкивается с бегущими вверх, схожими со сталью ростками.

И вообще, если остановить взгляд на выдуманных человеком казнях, можно избежать многих темнот, касающихся его бытия. Да, оно незаметно вместе с нами, неразрывно с нами, какую бы впоследствии форму не принимало, и не подозреваем потому, растрачивая усилия на умозрительные построения, которым надлежит служить как бы инструментом, заранее улавливающим признаки того, что потом сокрушает нас, и, как кажется, весьма внезапно.

Оказывается после, что каждый шаг – только плод его, каждый жест – ни что иное, как полое тело, не направляющее, не указывающее, и тогда начинает попахивать гарью безумия, а когда молимся, будто вызов бросаем неведомо кому, точно мстим безудержно и самозабвенно. Впрочем, живут и так и этак. Удивить кого-либо нынче на редкость трудно. А в плодах, возвращаясь к теме продолжения, ни горечи, ни сладости не содержится.

Но, Юлий, молчание не имеет ничего общего с простотой – на лице твоём заметны пятна раздражения, и ты собираешься возразить мне, – и коль скоро мы избираем его, так как трудно услышать за возвышенным голосом шёпот, дыхание, слабейший возглас, выраженный чаще всего обрывом звучащей ткани, зиянием, – то и верны должны быть ему до конца, не так ли?

И тут я позволяю себе продолжить мысль и коснуться того, что ты называешь зрением и его распадом, следствием коего, по твоему мнению, неукоснительно является мир… но, увы! я не вижу ничего в этом мире, в нём всё спутано, смешано, гибельно соединено, он ввергнут в дикий беспорядок, где даже неверные отсветы дня и ночи невозможно уследить – с чего даже для ребёнка начинается расчленение хаоса, первые ноты порядка, который был дан душе со дня творения – то есть скажу, что дана была свобода.

Слышали мы, что из хаоса исторгнута была она, став противоположностью ему… Ах да, я забываю ещё упоение голосом! Ведь как бывает? Дескать, ещё немного и станем мы собственно голосом, преобразимся в отзвук дыхания, обрящем бесплотность и отринем тело. Глухой, дурной путь. Помолчи…

Я знаю, знаю, о чём ты хочешь сказать. Ты решил вернуть меня к тому моменту, где я говорю о беспорядке, чтобы убедить в том, будто существование души сопряжено не с хаосом?! На этот счёт существует множество точек зрения, и ты волен выбирать, сообразуясь со своими наклонностями, любую. Любовь, метемпсихоз, аттические пасторали и прочее…

Однако я хотел бы сказать о другом. Петь божественную тишину или учиться её слушать – вот что, кажется мне, томит твой ум. Отчасти ты был прав, когда упоминал о вслушивании, внимании; и ты сейчас, конечно, можешь мне сказать, что лишь тот, кто запечатлел молчанием уста, – сделай одолжение, не гримасничай – я пользуюсь твоим слогом, – способен вознестись голосом, возвысить его до недосягаемых ранее высот, где (это уже моё предположение) голос более не будет принадлежать ни тому, кто вырвал его из горла, ни тому, кто очистил его от смрадного дыхания смерти страха, ни тому, кто вложил эту способность в грудь произносящего. Стой… Ради последней догадки я готов простить тебе «недосягаемые высоты, к которым возносятся голосом», обилие прилагательных, за которым угадывается мертвенная неподвижность существительных, неумеренное кокетство собственной якобы испорченностью.

Может быть, может быть, всё может быть. А если это и так, то мы снова вступаем в порочный круг, хотя кружение могло быть даже забавой, чтобы окончательно не спятить. Но возвратимся к молчанию. Отдавая ему предпочтение перед любовью, что, в сущности, вполне понятно: она ведь тоже относится к «недосягаемым высотам» или, хуже того – мышиная мелочность убогих, которым судьбой уготовано до гроба называть солнце красным, а луну серебристой, их пресловутая «смиренная поэзия служения», насквозь фальшивая – я хочу, да, я желаю, уберечь тебя от неверного его понимания. Не убежище, повторяю, каким представляем себе безмолвие, немоту, – а исток, который никогда не превратится в ручей, в поток, в реку и который никогда не вольётся в море, в океан и так далее. Или речь, или знание? Иные головы всегда придерживают про запас подобие дилемм, самым невероятным образом жонглируя ими на глазах изумлённой публики, которой в мысли не приходит подойти поближе, переменить место, найти такой угол зрения, чтобы заметна стала привязь, не дающая ловкачу уронить свои предметы… Но лучшее, на мой взгляд, – следующее, сказанное одним из старых моих друзей, сказанное давно и мимоходом, как находят неприхотливый цветок у обочины, чтобы после нескольких шагов отшвырнуть.

«Молчание, – сказал мой друг, – не имеет ничего общего с музыкой. Это бритьё холодной водой в отступающей армии».

Увы! Многое, если не всё, в этой сентенции женщинам будет непонятным – о чём я искренне сожалею. И далее, – средневековый монах со свойственной ему ясной категоричностью не преминул бы заявить, что речь от сатаны, а «не-речь» от Бога, когда бы то и другое не имело непосредственного и прямого отношения к последующему; если бы, во всяком случае, так не было принято – непредусмотрительность, повлёкшая несусветную путаницу. Однако в наших силах сгладить, снять излишнюю контрастность колеров, отказаться от «недосягаемых высот», чрезмерно полярных и первичных противоположностей, позволяющих падкому на сладости сознанию воображать гибельно-великое противоречие, недоступное ни одному драматургу, то бишь философу, или же, напротив, наводняющих его тьмами лжевозможностей, – в наших силах сгладить и обратиться, стало быть, к скудости жаргона, который, не претендуя на всеобщность, оперирует с мелкими и, вместе с тем, весьма очевидными понятиями… Вот, допустим, ты вывихнул ногу, и она болит…

Ах да, ты говорил о сердце! Пускай, случается, что и сердце. Сердце нетрудно вывихнуть, и оно будет болеть точно так, как растянутое сухожилие. Ответь мне, о чём ты говоришь, когда болит нога, прости, я имел в виду сердце? Зуб? Хорошо: зуб, желудок… Мычишь? О да, привожу твои слова – как-то ты выразился, что слово «смерть» нетрудно сравнить со старым напильником, нестерпимо визжащим, когда он скользит по алмазу… Ну, а что ты делаешь, когда боль великодушно тебя отпускает? Когда она позволяет забыть о ней? А? Не начинаешь ли ты говорить? Естественно. Разумеется, это всё имеет место лишь при определённой чистоте условий, когда боль идеальна, а прекращение абсолютно. Ты говоришь, словно пугаешься, что страдание оставит тебя… А почему бы мне, или нам вместе, не проделать простенького фокуса, – так сказать, ловкость рук и никакого мошенства! – итак, речь – твоё настоящее прошлое, а молчание – неизменное настоящее, и страх настоящего толкает тебя к слову? Видимо, так…

Погляди, эти три дня, о которых ты не можешь разумно и доходчиво рассказать, погрязая в беспомощном нагромождении аналогий, стали для тебя неким непрекращающимся настоящим, и ты растерянно толчёшься в нём, напоминая муху в оконной раме, не подозревая, что отнюдь не вечность настигла тебя (которую ты, если мне не изменяет память, без устали звал) – чего греха таить, ты ведь так считаешь, а тут получается, что не вечность; дураку понятно, что не то, не то совсем, – скорее всего инфинитив, как сказал бы филолог, когда в тебе ни дней, ни часов, ни лет: вроде бы отказался от речи, но и молчание покинуло тебя. Собственно, и пафос гримасы, которым ты будто бы исполнен и проникнут до мозга костей и который тобой движет, остаётся пустой затеей, так как неизвестно, что ты передразниваешь…

Однако, у тебя бесспорно возникнет вопрос относительно сопряжённости присутствия и отсутствия, прошлого и настоящего, молчания и речи: неужто нерасторжимо связаны они с друг другом? Вероятно, ты найдёшь, что я забыл о непререкаемой истине, гласящей о первородстве слова; что, мол, так было, и что не может быть иначе?.. Старики, вроде меня, должен тебе заметить, относятся к самым достоверным свидетельствам с изрядным сомнением, что, быть может, напоминает юношеское легковерие; и вместе с тем (забываешь ты, не я), забываешь то, что нет-нет, да и возникнет в твоём сознании помимо воли – не нарекая пустоту именем теории, но эхом отзываясь в ушах Всевышнего, в толщах тысячелетий роемся, отыскивая имена… чему только? – и наш язык всего-навсего безначальный, потрясающий своей скрупулезностью – дневник поражений.

Нет, нет, не сравнивай, прошу тебя, камень и облако, хотя, бывает, и похожи они своими очертаниями. И не слово. Во всяком случае для нас – не оно. С самого начала я говорил тебе… да, с самого начала. К тому же легко сказать, что в ходе событий было упущено что-то, допустим, самое главное… Прости, но я вынужден – у тебя всё разваливается, всё разрушено, вопреки тяготению к связанности, монотонности. И какие ещё грядут разрушения! Ты и сам не сознаёшь вполне того, напоминая мне простаков, твердящих из века в век, будто лицо Бога можно узреть повсюду. Да… Самое главное. Поди ж ты!

Искать смысл, искать лицо… нелепо, нелепо. И как последняя возможность что-то выяснить – приближение к себе… Так? Жажда самого себя – я не ошибаюсь, – а это иногда каждому будто во сне было, кажется, что ничего нет, и его самого нет, жульничество обыкновенное, галлюцинация, – вплоть до того, что руками принимаешься ощупывать себя: что же это такое, думаешь, что это должно в конце концов означать? На что-то руки натыкаются, что-то ведь есть, а в голове сквознячок веет, пустота тихая, неназванная. Так? И тут припоминаешь, конечно, со дна сознания всплывает соломинка, не та, которая в чужом глазу, а за которую впору вцепиться, опровергая меры пространства, объёма, массы, времени – рукам слепым они пустячком ничтожным тотчас кажутся – слово, прежде всего оно, чуждое опостылевшим измерениям. Его открываешь в себе, и тут оно, несмотря на веселье и хмель, словно вскрывает жилы, из которых хлещет отчаяние, отчаяние, а ты, – ты, тщетно уповая на магию слова, уверовав наивно в то, что оно пребывало раньше многих вод, тверди небесной, – нарекаешь пустоту именами, и немало проходит, покамест ощутишь бесплодность предпринятых действий… как же, как же! творчество, дар неземной, ещё одна совершенная, изящная, глубокомысленная запись в ряду ей подобных, а что касается слова? – и воды высыхают и твердь крушится – что оно?

Получается, что ложь преспокойно сидит на месте, позёвывая, а ты так или иначе приходишь к ней. К тому же, приближаясь к себе, ты, безусловно, отдаляешься от другого человека, от других, тешась несовершенной порожней мыслью о сходстве себя и остальных.

Да, камень и облако… Конечно, я могу представить ход твоих рассуждений – отыскивая себя, ты как бы искал других, будто равенство других и тебя несокрушимо, словно ничего не изменяло твоё желание; к себе шёл, ну… а к другим тоже, думалось тебе, не уходил же от них! Не отдалялся, был всего-навсего беспристрастным: вот, мол, и себя, и их вижу нагими в свете беспощадном. Это ли не ненависть?

Не знаю, что это, но только не ненависть… Но что? Тогда избирается боль, которой своей конкретностью, привязанностью к естеству надлежит оправдать отчаяние, созревшее в нас, прояснить его, стать его причиной.

Боль разыскиваем, к боли влечёмся, уповая на её всемогущество, способное избавить от речи, от двусмысленности и погрузить в первобытное мычание, распластать в одномерности, забвении, наконец, объединить. А ложь, позёвывая, ждёт… Вот тебе слово: боль. Оно коротко, оно одно, безо всяких других, как ты где-то замечал, – служебных… И я всё равно ничего не пойму! И спрашиваю уже себя: где, что ты упустил, в какой миг заблудился?.. Страдание? Не искал же ты его, наконец! Не такой ты дурак, чтобы принять его за мысль. Неразумные мечты о любви. В мечтах она неотъемлема от страдания… или наоборот, что не имеет, впрочем, никакого значения…

– Нет, дальше! Дальше! Что же ты остановился? Продолжай наводить тень на плетень! Как странно… Я ожидал другого, но изо всего, что ты наговорил, разобрал только кое-что о сердце, когда оно болит. И то потому, что теперь по утрам у меня часто болит сердце. Так часто, что просто устаёшь. Знаешь, как это начинается? Выпиваешь чашку чая, смотришь в окно, во дворе гуляют отражения солнца, и лето, Герцог, лето, которое я когда-то любил безо всякого страдания. Впрочем, ты сам говорил мне в незапамятные времена, что надо ждать лета, ждать, невзирая ни на что, а когда оно наступит… всё устроится. Когда наступит, подступит. Боже мой, Боже мой!..

– Должен сказать, что ты постарел, – сказал он. – На улице я тебя ни за что бы не узнал.

– А ты меня не узнавал. И не раз… не будем об этом.

– Возможно…гм… вполне возможно. Годы! Возраст, посуди сам.

– О душе сожалею.

– О, не стоит. Слишком затянулась моя старость. Поверь мне, Юлий.

– Как и моя молодость.

– Не сравнивай. Долгими бывают лишь вечера.

– И чтобы приблизить их конец, ты носишь свои очки?

– Как погляжу, тебе они не дают покоя.

– Покоя мне не даёт их цвет. Чёрный? Серый? Ты коптил их долгими вечерами на керосиновой лампе? Ты наблюдал солнечное затмение? Увлечение астрономией?

– Бутылочно-зелёные, – с достоинством ответил он. – Цвета пивной бутылки с прозеленью. Старьё, сейчас таких не производят. Увы!

– Ручная работа.

– Вот именно. Я могу позволить себе…

– Но послушай! – сказал я. – Можешь ли ты себе позволить снять их на минуту?

– Вот оно что!.. Какая в этом необходимость?

– Одолжение! Одно маленькое одолжение в услугу за то, что я слушал тебя не прерывая и чуть от скуки не умер.

– Одолжение? – переспросил он. – Разумеется, нет. От скуки не умирают.

– Ты боишься? Ну да, ты боишься…

– Чего?! – улыбнулся он, открывая рот с почерневшими корешками зубов. – Мне уже скучно бояться. Но ежели ты настаиваешь, я могу, конечно, снять. Пожалуйста!..

Он снял очки и завертел ими в пальцах, потом положил осторожно на стол, а на меня уставился спокойный, выцветший и такой же, как вода по утрам осенью, глаз. Герцог смотрел с заметным усилием, и я подумал, что если мне и суждено верить во что-то или кому-то, то пускай это будет его глаз.

– Ну вот, ты удовлетворён? – проговорил он, растирая пальцами переносицу. – Вот тебе мой глаз. И что ты в нём прочёл? Ответь.

– Ничего! – бездумно и радостно вырвалось у меня.

– То-то… Отрадно, – произнёс он. – Думаю, что и бессмертие вряд ли что прочтёт в нём, а вечность и подавно. Ха-ха-ха! Как ни любопытны они, но поживиться этой парочке тут нечем.

Не успел он закончить и высморкаться по обыкновению в рукав, как от стены отделилась широкая мясистая тень, в которой я без труда узнал Рудольфа. Он несмело шагнул к столу, за которым сидели мы, потихоньку распивая вино, и внезапно бухнулся на колени, воскликнув при этом прерывистым задушенным голосом:

– Ваше Превосходительство! Ваше Величество!

– Рудольф! Ты несносен! – выкрикнул я. – И тебе не стыдно шпионить?

Но он не обращал на меня внимания, он прочно стоял на полу, образуя жирную короткую тень.

– Ваше… – начал он было опять вдохновенно, но тактично умолк.

– Кто это? – изумлённо спросил Герцог. – Что ему нужно?

– Он писатель, – пояснил я, – знаток судеб и повелитель социальных стихий, мифолог и кладбищенский косметолог…

И я вкратце, привстав с места, на ухо Герцогу рассказал Рудольфову повесть.

– Но что ему тут нужно, неизвестно, – закончил я свой рассказ.

– Подымись, подымись, чего карликом придуриваешься, – обратился затем к нему, и Рудольф поднялся на ноги, хотя с места не сошёл, считая, очевидно, что так будет благопристойней, смиренней, почтительней, пикантней. О Рудольф, о рана моей души!

– Нда… – в раздумье произнёс Герцог. – Они всегда были убогие, бедные, шакалы, вот с такими клыками! Говори, чего помалкиваешь? – спросил он сухо Рудольфа, – Говори, говори…

– Я хотел бы узнать, – ответил тот тем же внутренним значительным голосом, каким обыкновенно читают стихи подозрительные поэты, – узнать о…

– Что, милый, что узнать? – расхохотался Герцог. – Узн… уз… хо-хо… узнать-таки!

– Мне нужно знать, – напрягая рельеф жил на шее, повторил Рудольф, но я прервал его.

– Истину, – подсказал. – Ему необходимо знать истину.

– Ах, истину! – всплеснул руками Герцог. – Так ведь это несложно, – Герцог закашлялся.

– Простите, но так получилось, что я как бы… ну, здесь оказался, и невольно слушал вас, и… – Рудольф запнулся, опустив глаза долу. – И нашёл, что…

– Ах, истину! Почемуже вы раньше не сказали, – Герцог напялил очки и устроил их поудобней на переносице. – Я, понимаете ли, вначале не расслышал из-за кашля – аллергия в мои годы мучительна… Истина, выходит так?

– Да, – скромно отозвался Рудольф.

– И чтобы понятней? Как-нибудь на двух пальцах, на примере, так сказать, истории… Да? Хотя, погодите, мы с вами вроде виделись, встречались? Нет?

– Не знаю. Не припоминаю, – в нетерпении проговорил Рудольф.

– Да, да… – прищурился Герцог, разглядывая Рудольфа. – Несомненно, вы. Кто же иной! Звать вас Гриша, на кладбищах промышляли? Там и виделись, – облегчённо вздохнул Герцог. – Конечно, конечно, встречались, пели соловьи, цвели розы.

– Он сочиняет обо мне роман, – вставил я зловеще.

– А что?! Похвально. Знаете, друг мой, писать романы не так легко. Да, не так легко, как думают некоторые. Достойное серьезное занятие. Мужское дело.

– О да! – подхватил благодарно Рудольф. – Но сколько хлопот, волнений!

– А восторги! – продолжил Герцог. – А время урожая, сбора плодов.

– Труд, конечно, как в каменоломнях, – не унимался Рудольф.

– Притом, каждый заслуживает, чтобы о нём было сказано – не забудьте…

– Поразительно, этими словами я хотел начать первую часть!

– Этими словами не следует её начинать. И вторую часть не следует, а паче чаяния, будет третья – и третью тоже не следует. Так уж когда-то было начато… И пейте вино. Подходите, пейте вино, не стесняйтесь, вина вдоволь. Мы, так сказать, старые солдаты богемы и нам не привыкать к новым лицам. Разве я не прав, Юлий?

– Не то слово.

– Пейте, молодой человек, запрокиньте голову, не щадите костюма. Не каждый может похвалиться тем, что пьёт в такой час вино. Нынче с этим проблема. Но не для старых солдат богемы. Вы ведь тоже в некотором роде, да?

– С удовольствием. Правда, прежде я хотел бы спросить вас…

– Да нет, не надо! – раздосадовано махнул рукой герцог. – Какое там спросить. Вместо того, чтобы спрашивать, прочтите лучше какой-нибудь отрывок, занимательный эпизод. Вино, поэзия, ночь… Трудно представить, но факт. Восток, ветер. Юность. Ну же, смелее! Надеюсь, вы не испытываете недостатка в темах? У вас, бесспорно, упругий, хлёсткий, лаконичный стиль, и метафоры скачут, словно черти из табакерки. Да, важная штука эта метафора, своенравная, знаете ли, штучка. Однако, согласитесь, ещё прелестней, когда она вплетена в коварно простой сюжет… всякие там фокусы-покусы со временем, философские реминисценции, сквозь призму вчера на будущее… Но, прошу прощения – итак, слушаем.

– У меня не совсем… – пробормотал Рудольф, – собственно, я…

– Что значит «не совсем»? Юлий, ты не следишь за гостем. Он невыносимо трезв.

– Мне неловко, – натужно прошептал Рудольф. – И потом я на несколько минут.

– Ах, Гриша, Гриша, – с ленивой укоризной пожурил его Герцог. – Вы профессионал, легионер пера, а краснеете, точно девица, пукнувшая в вихре вальса. Где, на милость, ваш искромётный юмор?

– Но я, собственно…

– Собственно, почему вы такой толстый? Гриша! Это дурной тон. Зачем вы такой толстый? Вы дискредитируете богему. Нельзя, нельзя, ни в коем разе. Не клицу… Или для союза литераторов необходимо определённое количество кило живого жира? А ожирение сердца, стенокардия, инфаркты, дистонии… Кошмар.

– Сходство с Бальзаком, – тихо сказал я. – Чёрный кофе, польская панна.

– При чём тут Бальзак, – огрызнулся Рудольф. – Какой Бальзак? Такое у меня тело. Вот такое и всё! – и ногой зачем-то топнул.

– Тело, – отозвался Герцог. – Полное упитанное тело легионера словесности, тело, готовое к любым невзгодам. Спартанец.

– Если не нравится, не смотрите, – заявил Рудольф. – Но я не понимаю, при чём тут всё это…

– Несомненно, – продолжал Герцог, – я по сравнению с вами призрак. Но ведь оно так и есть. Вы гражданин, а я гость. Гостю и кость. Нет, вы в первую голову гражданин, Гриша. Квирит. А гражданин должен держать не только других, но и себя в цветущем, не стеснительном теле. Вот-вот ещё Некрасов, – а он понимал, я вам скажу, толк в теле, – помните, сказал: «можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Ну что вы, что вы! Нельзя же так! Я всё понимаю: романтизм, следование за мечтой в восточные районы, идеалы, отпор реакции, портрет Че Гевары над изголовьем койки, всё понимаю. Такой у нас век, атомный век, век скоростей и генетики.

– Вы смеётесь, – натянуто улыбнулся Рудольф, переминаясь на месте. – А я… Можно откровенно? Так вот ни фига из того, что вы здесь говорили минут десять тому, ни фига, положительно ни фига не понял. Конечно, я толстый, а вы старый и умный… Простите, но всё-таки, как ни старался – не мог уловить вашей мысли, её красной нити, её что ли логического развития.

– Ах, вот как, логического развития и красной нити! Так-так… Ладно, пиши, Гриша, записывай, мотай на ус.

– Минуточку. Сейчас. Юлий, где у тебя ручка, карандаш? Скорее.

– Стоп. Вот бы мы написали. Ишь ты, шустрый какой… А в Бога веруешь? Ну-ка.

– Творчество – моя молитва, – рассудительно проговорил Рудольф, раскрывая записную книжку. – Творчество вне подозрений. Творчеством возносим хвалу Создателю.

– Дурак ты дурак, и уши холодные, – вздохнул Герцог. – Дубина ты, Гриша, ну просто Рудольф ты – и всё… Вот и молись на здоровье. Приступай, что же ты медлишь?

– Как же так? – угрюмо спросил Рудольф, опуская книжку. – Я с вами по-хорошему, а вы… Вы ему всё говорите, а мне дураков натолкали? Так, что ли?

– Ему? – вскинул пьяную бровь Герцог, медленно наливаясь кровью. И вдруг хрипло гаркнул. – Ему можно! Ты слышишь, лохань! Ему можно. Он мой ребёнок!!! Ты же – гнилое отродье выродков, ты – никто! Ты даже не шут. Меня насмешить не сумел. Плесень, колода поганая.

– Вот как иногда я мечтал, – говорю я Герцогу, отхлёбывая из стакана. – Ночью мечтал… С мечом тебя видел. Зубами скрипел, звал.

– Уж прямо-таки с мечом… – бормочет он. – Ну, ты и горазд, братец. С мечом! Скажешь тоже…

– Наверное, глупо, но ты сейчас напомнил мне отца. Он имел такую же привычку: разговаривая со мной, говорить с кем-то, но только не со мной. Как-то он даже заговорил о времени, – усмехнулся я. – Полковник излил своё раздражение, а я не понимал и теперь не понимаю. И с каждым днём, уверяю тебя, Герцог, понимаю всё меньше и меньше, – сказав это, я скользнул взглядом по пыльной фотографии, прикнопленной над столом, за которым сидели мы, разговаривая о том о сём, – но на этот раз говорил больше он, а я больше молчал, с трудом соображая. И меня тошнило от правды. Казалось, что полезла она изо всех щелей, и не было с ней сладу. Так тошнит от чая, когда его перепьёшь ночью. Выступает испарина, и воздух резиной кажется. Я стал собирать вещи.

– Я соберусь, – сказал Герцогу. – Завтра мне ехать. Собраться надо.

– Не обращай на меня внимания, – сказал он. – Делай, как считаешь нужным.

Он сидел ко мне в профиль. Окна были раскрыты. Шёл дождь, бушевал ураган, стояла жара и пух у лица…

Коричневый капюшон совсем сполз ему на глаза, он то и дело поправлял его, заправляя дрожащей рукой непрестанно вылезавшие волосы. Пустая бутылка дымилась на нашем столе. Оплавленные стаканы замыкались над остатками густого вина, напоминая ночные цветы, что закрываются к утру, насытясь мраком и влагой, – нетленные цветы преисподней.

– Когда-то на кладбище я увидел мокрого от слёз щенка… – промолвил Герцог, ещё ниже опуская голову, – который трясся от страха, бешено вырывался из рук утешающих его родственников. А когда, наконец, вырвался и, не разбирая дороги, побежал к воротам, я его нагнал – он икал, и слова, с которыми он обратился ко мне, походили на грязную серую кашу, и по ней мы оба бежали. Это был ты.

– В памяти тебе не откажешь, – заметил я.

– Будем думать, что это явление не ложной памяти, – усмехнулся он.

– Отнюдь, – сказал я и добавил: – Господи, какое отвратительное зрелище я представлял собой! Как стыдно!

– Не знаю… не знаю, что и сказать, с детьми как-то не думаешь о мировой гармонии. Дети как дети – щенки сопливые, орущие, описанные, блюющие… Дети. Вот и ты был таким. Теперь постарел, – помолчав, он закончил: – Мне было бы крайне неприятно видеть теперь, как ты плачешь или, скажем, икаешь.

– Вот ещё что! Прости меня, но неужели ты не понимаешь?

– Отец… – не слушая, говорил Герцог, сводя брови. – Отец, хм… Тогда на кладбище ты ко мне и обратился, как к отцу. Что ж тут удивительного? Верно, и полковнику Теотокопулосу доступно было многое из того, что ныне кажется тебе исключительно твоим достоянием, твоего ума, наития… Ха-ха! – тихо, но резко расхохотался он. – Боярышник цветущий, сирень, голоса, шёпоты, тихий смех, майские ливни… Да, таким часто предстаёт нам прошлое, в которое погружаемся, как в летнюю воду ранним утром…

У него глаза такие, как вода, о которой он говорит, подумал я, начиная готовиться к плачу, какого я ещё не знал, не представлял.

– Мнится, что тишина вокруг, благодатная тишь, благорастворение воздухов, любовно расправляющее каждый лепесток… Чем тебе не молчание! Но не оно, не оно! Блекнет и рассыпается прахом стебель и снова возникает на том же месте. Уходят цветы и возвращаются, словно не кончалась весна, будто она бесконечна, как и лето, как и зима, осень, будто не сменяют они друг друга, а из одной точки расходятся одновременно – такова бесследность.

Не Божественная тишина, повторяю, Юлий, но молчание – не путай. Они связаны нашими слабыми чувствами, разнясь во всём, ибо первое можем принять как извечную сущность небытия, а второе – как способность слышать его. И при чём здесь любовь? Одиночество Бога, судя по всему, и подвигло его на создание человека, сослушателя… Ещё один угол зрения, ещё одна точка, своей отдалённостью неминуемо приближающая к полному видению – прах-стебель, и завтра новый на его месте. Что отличает его от предшественника? Бесследность… – единственное, что не терпит пресловутого смысла.

Ах, Юлий, каким пронзительным оком надо обладать, чтобы не слилось всё в слепящее пятно, которому никаких измерений не дано, в котором мера потоплена, как сущность в числе. Так мы минуем, а вернее, не дойдём до того, что ты упоминал как распад. Но ты, безусловно, будешь стоять на своём, твердя без конца, что, мол, надлежит срывать покровы, хотя бы для того, чтобы столкнуться лицом клицу с ничем, но почему же ты предполагаешь, что твоё лицо останется при этом прежним? Не взглянет ли пустота в твои глаза, не предстанет ли ей только она одна? Вечный Нарцисс…

А как же слово, которым мы спасены? Какую роль отводишь ты ему? А потом, когда слишком много света, начинаешь думать разное… свет, свет… свет полагает не свет, а то, что есть, всегда содержит в себе полное отрицание себя же… Двусмысленно, старо, но основное не в этом… Нда, гонки по вертикальной стене в среду на площади провинциального рынка!

Завтра ты сделаешь ещё одно открытие, и оно будет не более и не менее нелепым: Существование Бога содержит в себе полное его «небытие».

Тот же цирк! Если бы только не отчаяние… О, не сбрасывай его со счёта! Но только тупица (последуем дальше) не согласится, что исчезновение Бога так же непостижимо, как и его явления. Твой знакомый, которому китаец снится… Фома? Он тебе о свободе говорил, он нашёл, где остановиться, чтобы часы не превратились в груду бесполезных колёсиков. Трогательная свобода доверия. Меня потрясает ужас, который он ежечасно испытывает, но ты! Твой ужас… А ведь фокус этот проще пареной репы – поверь, и ты в мгновение ока возложишь своё бремя на плечи того… мда, мусорный холм. Произнеси слово, одно только слово, по-твоему, оно необходимо – и груза твоего как ни бывало! Ты счастлив, объят любовью, сомнения развеяны по ветру веры. Любопытно, чего же требует дьявол, когда ведёт охоту за душами! Признания в праве на существование?

– Дьявол просто поёт свою песню.

– Это его личное дело. Наше дело молчать, мой мальчик. Не любовь, не вера, но молчание. И пускай утекает из нас жизнь – если другого применения ей не сыскать, – как из земли уходит вода, паром возносясь затем к престолу Того, кто недоуменно слушает свою тишину. Закончи своё повествование. Поставь предел ему. Не пытай у смерти, где её начало, где конец.

Смешно! Разве способен наш жалкий ум различить, где жизнь, а где нет? Ну что тебе ещё нужно, чего добиваешься? Тебе требуется знать, в какие края отправился твой художник? Он отправился под машину. Потом его отправили в морг. География небытия поразительно проста – однако, пока цел, уноси подобру-поздорову ноги! Вместо того, чтобы забыть, ты ищешь объяснений, вызываешь на откровенность его любовницу, хочешь разузнать, связан ли кладбищенский пейзаж с десятком книг, которые ты удосужился прочесть… Осведомись об этом в городском комитете ДОСААФ, вернее будет. Тебе бьют физиономию (и поделом) за неуместное фиглярничание, а ты в результате придумываешь детство, обрекая призраки на невнятные тайны мадридского двора. В безвольном мигании полустёртых лиц, в неразличимом бормотании ищешь истоки некоего абстрактного предательства, его разгадку… цветущий куст, смех, поцелуи!

Нет, не никли наши головы, не прерывалось дыхание, оно было размеренно и напоминало движение крыла, похоже было на блистающий маятник в воздухе, а вперёд подавшись, вминая в стену сигарету, в углах городского зноя – языком спотыкаясь одеревеневшим неслышно провести по шершавым, сухим губам, и даже такое мизерное усилие рассыпается снопами коричневых искр, разбегается почечно-зелёными кругами, оседая на щеках и плечах липкой испариной, точно зимнее тепло на коварно-солнечных окнах, и как в окне – вернее, в полынье, к которой дотягиваются сыпучими серыми отражениями многоугольные дома, заселённые голубями, геранью, столами, крысами и… людьми.

Людьми, пожалуй, с них начинают, но ими не заканчивают, ограничиваясь подкупающим обобщением, – как в зияющем проломе амнезии брезжит та, которая дана рядом (и новая весна, он прав, и новые стебли – чем новые отличаются от вчерашних?); и как в толще воды, разрезанной бритвенно сверху донизу, колеблется, не воплощаясь окончательно в что-то должное повторить меня, жёлтую майку, пустой мятый пластиковый пакет в руках, которые я бессильно отыскиваю по косточкам на запястьях, по устью уставших вен, по поту ладоней и: «ничем не помочь… теперь ничем мы ему не поможем, теперь он один», – вот так, оказывается, ничем. И глаза рыщут под ногами в поисках опоры на завтра – сегодня ещё удержимся. Да, устою сегодня. Глаза ведут свой счёт, уши – свой.

– Над чем ты смеёшься?

– Когда мы пошли, она так жалобно говорила: «Я не знаю, что делать сегодня…»

– Разве это смешно? Ты глуп.

– Но как же! Так жалобно, так непривычно – «что делать сегодня». Будто бы она знала, что ей делать завтра. Впрочем, довольно. Завтра я еду. Решено. Отрадно улетать в стремительном вагоне от северных безумств на родину Гольдони! Но, если буду жив, если вернусь и встречу, чего не бывает, Рудольфа, он мне сумеет напомнить этот вечерок… Ты понимаешь, я хочу жить!

– Светает. У меня кости ноют перед рассветом.

– Нет, ты увидишь, он придёт ко мне и заявит, что я рехнулся. И потом везде, всюду, во всех домах, откуда его только не вытолкали, он понесёт свою выгодную весть. Чужое безумие – козырная масть на руках!

– Светает. Скоро поднимется солнце.

– Оно давно в зените!

– Скоро оно сдвинется с места…

– Оно давно упало за горизонт!

– Будь по-твоему. Как будто это что-то меняет.

– Нет. И то, что я хочу жить, тоже ничего не меняет.

– Да.

– Вот видишь! Ты сам сказал, ты сам, сам это сказал…

– Менять не меняет, конечно… Помнишь сказку про Тантала? Помнишь, как ему надоело выглядеть идиотом? Аполлодор умалчивает об одной детали. А именно о том, что в один прекрасный день Тантал ухитрился кое-что нарушить в равновесии возмездия. Голод – не тётка… – вздохнул Герцог. – Кого хочешь уму-разуму научит, да и времени у него для раздумий было предостаточно. Вообрази, объяви себя царём голода, даже богом голода, а так как должность эта была вакантной – ну кто, согласись, прельстится, а он обладал неосторожно отпущенным некогда богами бессмертием – воленс-ноленс пришлось согласиться, что номер ему как бы удался. Впрочем, это ровно ничего в его положении не изменило. Сорвал жидкие аплодисменты, вновь обратил на себя внимание, а выйти за пределы известной поговорки о сапожнике без сапог, увы, так и не смог.

– Ты? Теперь смеёшься ты? – спросил я у Герцога. – Кажется, у нас тут комната смеха. Колесо обозрения и комната смеха.

– Пустое, – сказал он. – Не придавай значения. Пустое, – повторил он. – Плюнь. Разговоры, не более того. Я устал. Знаешь, мой мальчик, я ведь чувствую, что не могу быть тебе опорой. Сидел и думал… Конечно, конечно, приятно стоять на крыше, гонять голубей, мотыльков, сильфид, и чтобы лето, знаешь, царило… боярышник, смерть в благоуханном саду. Не могу… Ты много вопросов задаёшь, немыслимо много! Я не успеваю их повторять. Люди только тем и занимаются, что без устали задают всякие вопросы. Нет, благодарю покорно. Какая изощрённость! Я устал, я ничего не могу: иногда не вопрос будто, а утверждение, незыблемое, жестокое, но в глубине – такая же беспомощность, такая же растерянность, всё тот же вопрос, которого нет и не может быть. Сущую правду я говорил тогда, когда ты плакал от страха – помнишь? Отец уходил от тебя в глину, и вот ты плакал, и трудно мне было пройти мимо тебя. Помнишь, что я сказал?

– Да.

– На этом и надо было закончить.

– Ты мне сказал…

– Какая разница, что я тебе сказал! Теперь это уже не существенно. Да, найдётся немало таких, кто упрекнёт меня в неверии – обманщик, мол, и лгун! и грехи его без числа, и тяжесть его грехов неизмерима. Но им ли искать меру моим грехам? Безумен, скажут. Шелуха, безумная шелуха, скажут, не прилепился ни к своему дому, ни к Божьему, словно и не рождён был, скажут, зорко следя за каждым моим шагом. И выше моих сил, Юлий, опять и опять покидать их и опять к ним возвращаться. Кому это нужно? Моя любовь? О любви мы переговорили. Овчинка выделки не стоит. – Голос его становится глуше, слабее, торопливей, паузы простирались шире, смывая напрочь очертания едва обозначенного смысла, голова чаще опускалась на грудь, реже вскидывался он при звуках собственного голоса.

– И тут опять оказались мы в соседстве с Фомой, – услышал я. – Ты его помнишь? Славный мальчик, вздорный, глупый, но славный, чего нельзя сказать о тебе. Бракосочетание… на восточных миниатюрах возлюбленные изображались с совершенно одинаковыми лицами, одно лицо на двоих. Заманчиво предполагать растворение одного в другом, служение и так далее… труднее видеть возвращение к безликости, к безразличию. Который час?

Меня зовёт мой долг. Пора, пора… Я должен спешить – много есть мест, где задают вопросы, много тех, кто не может на них ответить. А знал ли ты, к слову, некоего Франциска Роберта? Разумеется, нет. Я так и думал – ничего удивительного. Кто он? Да никто! В том-то и дело, что никто… Когда? Посмотри на календарь. Нет? Пометь сегодняшним числом. Да, сегодня перед рассветом кое-кто станет расспрашивать некоего Франциска Роберта о его любви, а имя ты можешь сменить на другое, по своему усмотрению – ведь имена ничего не меняют, не так ли? В тени, за колонной, в тени за столом устроюсь я незамеченным – и слушай, только слушай, оставь всякую мысль о том, что ты в силах помочь, изменить, – отбрось выдумки и только слушай, если понимаешь толк в молчании. Вот видишь, приказано дать один поворот верёвок, и так сделано, и он произносит: «о Господи!», тогда приказывают дать второй поворот и дают, и ему предлагают сказать правду, а он говорит: «скажите, чего вы желаете от меня, и я готов служить вашей милости», тогда приказывают прикрутить ещё раз верёвку… и прикручивают, и говорят… слышишь, говорят, чтобы он сказал правду из любви к Богу, а он ничего не говорит, и тогда приказывают ещё раз прикрутить верёвку и прикручивают, а он ничего не произносит, и тогда приказывают прикрутить верёвку ещё раз и говорят, чтобы он сказал правду из уважения к Богу…

– Хорошо, – слышуя. – Я уберу руки, и не прикоснусь больше к тебе, даже если ты сам об этом попросишь!

– Я не хотел, – вырывается у меня. – Я забыл, что это ты, – говорю я. – И что мы с тобой помирились.

– Ты была когда-нибудь свободной? – спрашиваю я.

– Была. Как ни странно, была – в прошлое лето, когда на весь отпуск уехала в деревню. Я делала что хотела, ни о чём не думала, просыпалась, шла купаться… Может быть, ты имеешь в виду другое?

– Нет, что ты! Как раз то, о чём ты сказала. Купаться… Непонятно.

– Почему? Тебе нужно уехать за город, отдохнуть на даче, правда!

– Вот давай, вместе и поедем на дачу, – говорю я. – Вкусим плодов русской огородной культуры.

В рукаху неё появляется банка апельсинового сока.

– Можно? – спрашиваю я про сок.

– Почему нет?

– А куда нам теперь?

– Это на тебя вино так подействовало? – спрашивает она и отвечает себе. – Вино.

– Меня знобит, – говорю я, и в самом деле тут же ощущаю саднящую волну странной прохлады, пробегающую по плечам. – Как будто перекупался.

– От жары, – говорю я, силясь не стучать зубами. – Возможен солнечный удар. Или тепловой. – При этом обидней всего, что я забыл её имя. То, что мы с ней провели день, я помню отчётливо. Вначале мы шли по Съездовской, потом они ушли, а я… я тоже, кажется, куда-то пошёл, а они снова попались мне на пути. Вот, и с тех пор я иду рядом с ней. Впрочем, можно сказать, что и она идёт рядом со мной. Во дворе мы пытались пить водку.

– Послушай? – говорит она, притрагиваясь к моему лицу. – Ты, может быть, не сегодня простыл?

– Все истории уже рассказаны, – вспоминаю я, – приступим к прочтению.

– Что ты сказал?

– Это не я. Это Герцог.

– Ладно…

– Правильно, умница, не слушай. Давай играть в туристов? Хочешь? Ты будешь рассказывать: что и как, что и откуда, что и куда, что и почему, а я буду спрашивать: что и потому, что и оттуда, что и туда, что и так… О, я знаю много игр. Игры бывают разные, на любой вкус и возраст. Смотря что кому нравится – вкус или возраст.

Бывает, нравится игра в путешественника. Тебе не доводилось играть? Ни разу? Пара пустяков. Сначала правила… В правилах говорится, что из пункта А в пункт Б вышел путешественник. Обыкновенный, ничем не примечательный путник. Иногда он плешив и одержим манией, скажем, плюёт через каждые десять шагов или играет на скрипке. Иногда волосы путешественника густой дивной волной струятся по плечам, а взгляд… взгляд его устремлён вперёд, в будущее! Бывает, что путешественник быстрее лани мчится к вожделенному пункту, а случается, что у него нет ног. Слепые путешественники усердно фотографируют величественные ландшафты, седые достопримечательности, этнографические особенности – так больше шансов разобраться на досуге в увиденном. Глухие путники с неослабевающим вниманием вслушиваются в народные песни, записывают их… А вот как ещё можно…

Куда ты, чёрт возьми, спешишь? Можно играть в пункты, слышишь? в те самые – А и Б. Допустим, я буду пунктом А, ты же, в свою очередь, пунктом Б. Тогда где путешественник? Хорошо, облегчу тебе задачу. Если не хочешь, не говори о времени. Сейчас это не актуально. Просто ответь – где путешественник?

Ну, не беги ты… Не слышу? Ты что, в рот воды набрала? Хочешь… А хочешь, будем клеить на даче воздушных змеев, будем в церковь ходить? Сколько ностальгии в воздушных змеях! А Фома, правда, сделал тебе предложение? Вы будете жить долго и дарить мне подарки… Ты с ним говорила по телефону? И он тебе так и сказал по телефону: выходи за меня замуж? Нет или да? Но ведь что-то должно происходить! Что-то должно быть?..

Мы вышли на Мытнинскую набережную. Свежестью вначале пахнуло, а потом потянуло с Невы какой-то особенной речной вонью. Неслышно прошуршала под мостом самоходная баржа, вошла в чёрный зев зеркальной тени. Изумруд вкраплён в тупую голову баржи, скользкую, круглую.

– Неправдоподобно быстро дошли мы сюда, – подумал я. – Ага, вот и крепость. Давно пора отмечать залпом полночь. Минула полночь, не отмеченная ничем. Тускло желтел над колокольней узкий серафим. Шпиль книзу темнел. Книзу всё темней.

Ты забыл, забыл, забыл! Светлые ночи, белые ночи, чёрные от солнца дни, и эти ночи, которые не только у меня одного, а и у других обрастают фальшивой завершённостью, в которой нет ничего предосудительного, но потеря столь ясно видна, что мечта о непрерывном выражении обрывается, уступая скачкообразному, конвульсивному закреплению, от которого не избавляет ни усыпляющая зеркальность созвучий, ни другое. Западня чередований, расположенных в три, четыре, пять слоёв, повторяющих друг друга, – не повторяющих, а расщепляющих, скорей всего, на волокна. Летней ночью неизъяснима белизна, неизъяснимой болью.

«Неизъяснима летней ночью белизна, – отхлёбывая, говорил пьяница, – неизъяснимой болью белизна, – говорил он, подмигивая мне, – как сонный шёлк шуршит по многим водам, где не видать ни облака, ни дна!».

Это роскошная имитация, – говорил он, – это ощупывание голыми пальцами, а в награду за терпение: где не видать ни облака, ни дна… чуть тлеет только снежный Веспер – в отличие от чёрного, который мы невзначай, как он, переносим в другое поле. Все выигрывают в цветовом решении – изменения колера… голубовата кровь (для бедных маленький праздник, повод для крошечного смысла, который тут же и покажет им нос) и соль, как бирюза, в которой главное, разумеется, не количество и не цвет, а состояние сплавленной кристаллом прозрачности, преодоление сыпучести, свойственной ей, влекущей неизменно за собою как бы мел, но от него отказаться во много раз труднее, чем от соли – то есть ото льда, оледенения, нужного для того, чтобы бывшие голоса были разъяты (всё повторяется, путь один – лёд неизменно связан, благодаря усердию многих, с пламенем, простейшая антитеза как бы) осколком льда, но тут понятие льда ещё не рождено, оно присутствует намёком в сплавленной бирюзе соли, – когда волокна шёпота текут над плоской дельтой, чтоб нитью ледяной остаться у висков: двух выпуклых зеркал, бестенных и прозрачных, – то из всей этой помпезной пышности остаётся на языке одна бестенность. И дальше: август бел; был сладостен терновник (шиповник?)… какая разница! Продолжай до бесконечности! Дли, сучи нить, обрывай, связывай узлами суждений, потому что………….

Редкий сумрак оседал к подножию кичливых бастионов. Что-то вроде пера текло над песком, над пустыми кабинками, над клоками газет, врытых наполовину в песок, над кустарником – всё было неподвижным, но и как бы паром было, который покачивался, растекаясь легко и душно. И уже совсем высоко, выше чайки, описывающей гигантскую дугу приближения, начало которой лежало далеко за Александрийским Перстом (будто из дерева вырезана и грубо раскрашена – легко подрагивала, незаметно подрагивала, падая в сторону, на острова, описывая великолепную, совершенную дугу отдаления, а всё вместе напоминало песочные, истёкшие часы), но выше её уже ветреный розовый свет нёсся, простираясь – где давно не небо, а что-то, что небом не назвать, – в пранебе…

Вот только в белые ночи глаз проникает, думал я, в это наднебо, в державный холод, в неуязвимую зрением осиянную стужу света, свободного от всех вещей, не коснувшегося ни единого предмета на земле, когда и птицы поют и кричат, если прислушаться, и боярышник цветёт, если присмотреться, и я, рукой цепляясь за спутницу, ком ледяной глотаю.

– Потому что пустота так влечёт! Так притягивает! Нигде, никогда, ничем не отражённая и непостижимая, ни в одном приближении, божественно юная, без единой морщины тления.

Так некоторых притягивает глубина, смотреть не могут вниз, на шаг отступают, шаря по стене ногтями, цепляясь за малейшие шероховатости, трещины, слюну сглатывая, или не отступая и не глотая судорожно слюну, прокисшую (будто нищенский медяк за щекой), а прикрывая глаза бессильно слезами, не в состоянии отвернуться – как я не в силах смотреть туда, в ветреный свет чужой, то пером вьющийся нежнейшим, безрассудным, то копьём летящий, оплетённый огненной прозрачностью предрассветного ветра, ничем не обнаруживающего себя в густой патине земного оцепенения. Как пусто там! Как пусто…

О, да сохранит тебя нездешняя сила! Опустим глаза долу. Вовсе не радостно их опускать, не радостно, но надо, потому как посмотришь на такое небо одну ночь, вторую, третью, словно ядом тихим будешь опоён, отравлен будешь – и что, скажи!

Что после: глаза друга, брата, жены? – нет, не в ночных мокрых садах, где крапива клубится под зреющими плодами и вершины лип увенчаны мокрыми зелёными звёздами, не в садах, размежёванных лучами месяца, где лопухи каменные стоят, и жилы подорожника гудят и ноют кручиной истреблённых до начала героев, и угол дома выломан тьмой из тьмы, – нет, здесь – здесь оставит тебя воля, тут, не отводя глаз от того, что небом не осмелишься назвать, забывая тошноту, выращенную годами ночи, сбросившей свой аляповатый гиматий, явившей навсегда, – о, ты не сдвинешься с места! – ослепительно-нагую лживую плоть, где в неисповедимых глубинах очертаниями одевается хищное светлое тело чайки, – слепленное из перьев и слюны, о котором думаешь, что из дерева, из коры ясеня, из коры осокора вырезано, а не из перьев составлено, – продолжая скользить по странной лёгкой дуге, затерянной концами в жемчужном сумраке, который одинаков всюду: и там, и здесь, и подальше, и за деревьями, за бастионами, за мостами, – на этом месте, не сходя с него, потеряешь ты всё… но глаз не отведёшь.

И спутница, не проронившая ни слова, стоит. Колечко вертит паутинное на пальце.

Она видно, очарована тихой погодой, паром зеркальным, ожерельями старых крыш – тесная крепость дня оказалась текучим призраком. Погибнуть от счастья ночью… Хотел бы я знать, о чём она думает? Хотел бы и выпить я.

– Она думает, что я кретин! – озаряет меня. – Ну-ну… такие, стало быть, пироги.

А она, оказывается, сказала, что мы пришли. И вот, вроде бы незаметно, – так, чтоб я не подумал чего, не обиделся, – разжимает мои пальцы у себя на предплечье, освобождая мою кисть от лишнего напряжения.

– Ну, пожалуйста, ну не надо… – произносит она, отстраняясь легко. – Отпусти же, мне неприятно, – терпеливо, настойчиво убеждает меня тоном, каким говорят с детьми и стариками. – Отпусти, пожалуйста, прошу тебя…

И я отпускаю, конечно. Зачем держать? Всё равно не удержишь. И чтобы не выглядеть окончательным дураком, спрашиваю:

– Знаешь, сколько я заработал в позапрошлом месяце? Не угадаешь! Вот такую прорву денег! – развожу в стороны руками для убедительности. – Раздал нуждающимся. На Болыпеохтинском кладбище. Ходил и раздавал. А хочешь знать, за что мне платят деньги? За песни. Я сочиняю песни. Я сочиняю мужественные песни, мужские лирические песни о людях романтического труда. Это когда рыбаки уходят, например, в море, а невеста будет ждать его вечность, несмотря ни на что, ни на бурный Аквилон, ни на происки стихий – девственницей останется, клянусь тебе, останется! Грустная песня, верность долгу, классицизм. Но я подозреваю, что она-таки наставит ему рога. А хочешь, мы уедем на дачу, и дождик, и холод, и мгла, я напишу тебе песню, в которой будет петься на восьми языках, как мы ударно вгрызаемся в толщу земли и победа нам обеспечена? Ты споёшь её? Знаешь, в качестве аванса с тебя причитается…

– Не осталось, – машинально ответила она, а я подумал, что не рассмешил. Не получилось. И вообще ничего не получается! Целый день дурака валяем, шляемся неизвестно зачем, ноги отваливаются, в горле резко континентально, знобит, чёрт знает что получается, а скоро утро наступит… Ой-ой-ой! Утро… Ведь так про всё на свете забыть можно. А ну-ка! Дважды два? Число. Верно.

Неправдоподобно быстро мы пришли. Идёшь, идёшь – и думаешь, что идти ещё да идти; собираешься, песни вспоминаешь, путешественника вспоминаешь, путешественника переставляешь клеточка за клеточкой, а тут, откуда не возьмись, появится кто-нибудь, да и смахнёт все фигурки. Бедный, бедный путешественник – лежит у реки и жрут его комары. О, мы поговорим ещё о фигурках, о деревьях бумажных, о любопытстве, о страстях и тополином пухе!

Итак, возвращаясь к сказанному: думаешь идти, а приходишь – точно по пояс врастаешь в родную почву. Однако же почему меня должны оставить здесь воля и разум? Полночь как полночь… небо как небо… Ну да! Потянуло ветром, ночью сквозняком прохватило, но водка, конечно, только на пользу. Какое отношение я имею: к небу, к свету, к опустевшему пляжу!

Как бы не так… А чего и мне шарахаться от газет? Ну, шевелятся, бабочек напоминая, прильнувших к песку тяжёлому. Ну, ветра нет… Туман, не туман, сумрак не сумрак – сколько будет дважды два? Полночь. Или полдень. На выбор. Конечно, похожи. Кто говорит, что нет? И там и там… одно естественное звено выпадает, а он ещё говорит, чтобы я не гримасничал, дескать, пафос гримасы не оправдан – а полдень? А ночь, то есть полночь… Впрочем, опять – что мне до того? Стоит лишь подумать мельком о смерти, как тут же собираются любители потолковать о ней. Нашли тему! С другой стороны, что-то не припоминаю, когда это я думал о ней? Нет, было, иначе откуда смех? Ага, вот какое рассуждение: смерть – смех, наоборот не получается. Смех двигает колёса смерти. Потом, незваным гостем заявится Герцог, губы жевать начнёт, рассказывать будет о чём-то. По этой части он мастак. Прямо мастер. Художник слова, артист! «Не лучше ли, – скажет, – начать беседу и не заканчивать её никогда? Доставим себе маленькое удовольствие. Отвлечёмся. Кое-что выроним, другое найдём, вернёмся, удивимся…» – скажет и нальёт вина себе, и мне нальёт.

– Ужин всё-таки состоялся, – заметит, – без придуманных сестёр.

– Да, да-да, я вполне понимаю, – подмигнёт, – горячность, пыл молодости. Интимный театр, парики, шпаги, персонажи… Вполне понимаю и сочувствую. Без привычного нелегко оставаться? Ага… ты стал ненужным, причём сравнительно легко стал, даже мысль про себя затаил этакую, в которой на всякий случай припрятал решение, и очень простое! – не нужен никому здесь, потому что… потому что?.. потому что нужен в высшем смысле там. Ты понимаешь? Избранность! Вот-вот…

– Опять, – скажет он, – ты произносишь слово Бог. Посчитай как-нибудь, сколько раз ты его произнёс. Ха-ха, сынок, если бы это слово было пылинкой, мы бы уже насыпали вот такой холм! Воздвигли бы апофеоз доверия, и всё не легче его не произносить. Но не так, как ты! Вот и в сторону отклоняемся. Ах, если бы ты слушал меня, если бы слушал! – ничего бы не случилось. Я говорил о муравьях, о щепочках, плавающих в воздухе, а ты убил Амбражевича.

– Я не убивал, – кричу.

– Брось! – скажет он. – Меня это не касается. Но чтобы сохранить точность…

– Нет, – скажу я. – Если хочешь знать, это было так: он пришёл ко мне, и мы пошли пройтись. Было жарко… Что угодно, только не это!

– Не рассказывай мне басни. Я их слышал в достаточном количестве и, право, не знаю теперь, где какая. Может быть, солнце заставило тебя? Невыносимое солнце, подстерегающее повсюду, блеснувшее солнце? Ты не невинен! Так?

– Не солнце, – оборву я. – Ты слушай. У меня болело сердце. Во всяком случае, мне так казалось. Мы шли, и ветер носил чаек над водой, швырял их, ворошил им перья, и они беспомощно носились над мостом.

– Вздор один, – скажет он. – Можешь не продолжать. Известно, что ты дальше расскажешь. Неужто ты полагаешь, что для меня это имеет какое-то значение? Вздор, пустяки. Убил, так убил. Твоё личное дело.

– Только не это. Всё, что угодно! Мне нельзя…

– Я повторяю, что это не имеет для меня значения. Несущественно. Беспокоит другое, – скажет он. – Ты избрал меня? Не по своей воле я…

– Э, нет – не выйдет, – скажу я. – Несправедливо.

– Вспомни, о чём я говорил! – оборвёт он меня. – Разве о справедливости?

Я замолчу. Другого мне не остаётся.

– Не хочу, – отвечу. – Не хочу и всё!

– Не хочешь? А кто плакал? Так и быть, но мы даже сейчас говорили… Нельзя единичное… Хотя нет: пусть ярость и злоба, пусть безумие и исступление, но в лепестке распустившегося цветка не раскрывается вселенная! Лепесток цветка всего-навсего лепесток одного-единственного цветка во вселенной! Как и смерть. Милосердия нет по той простой причине, что нет жестокости. Она беспола, она – одна смерть одного-единственного человека, потом ещё одного, и так далее – суммы смерти не существует! Надлежит на труп смотреть как на труп.

Я вяло подумал, что убить мог и Фома. Почему бы нет? Я пришёл позже. А где он был всё это время? С таким же успехом убить могла она.

– Я смотрел на труп, – машинально отвечу ему. – Труп, правда, ещё не был трупом, но дело шло к тому, чтобы в недалёком будущем мой приятель им стал. Труп был покрыт белой простынёй. Устраивает? Под простынёй было измято. Почему ты решил, что я отворачивался? Рассказать тебе, как он выглядел?

– Человека нет, – скажет он. – Каким он был, тоже не имеет значения. А если его нет, нам с тобой и думать не о чем. Как можно думать о том, чего нет? Или ты намерен опять воспевать ничто, пустоту, любовь, веру? Снова? Я думаю, ты понял несостоятельность такого рода отступлений, – скажет он и посмотрит на руки, пошевелит пальцами, а между пальцев кожа у него совсем ветхая и молочная; старческой гречкой покрыты кисти в разводах отполированных коричневых вен.

– Через два года я умру, – закончит. – Спой мне мою песню.

(А я? Когда я умру?)

– Как ты думаешь, – спрашиваю Веру (вспомнил имя), – умру я через два года?

– Меня это не касается. Не думаю, что буду иметь счастье знать тебя в то время.

– Отдай водку! – ну зачем мне так кричать? – Отдай и намыливай, куда тебе надо!

– Одно из двух: или ты остаёшься, или мы идём, куда собрались, – восклицает она, в сердцах бросая незажженную сигарету на асфальт. – Ведь мы уже на месте!..

– Идём, – соглашаюсь я. – И давай не будем умирать вдвоём и в один день.

– Ты с успехом можешь сделать это один.

Так мы поднимаемся на последний этаж. Лифт не работает. Сердце готово выскочить и весело прыгать по ступенькам вниз. Лёгкие ощутимо разрастаются, принимая размеры слоновьих ушей. Смешно, ничего не скажешь! Я ими наивно хлопаю. Кусочек сахара дайте.

– Пристрели меня, – прошу я. – И передай друзьям мою последнюю волю.

«Где ты, Амбражевич? Мне несказанно жаль, но таков твой жребий… Мне нравится быть твоим убийцей. Ты понимаешь, я решил, что это лучший выход из положения. Пожалуй, я соглашусь на роль. Посвящаю её Александру. Неважно, неважно, что ты его не знаешь, хотя теперь-то ты знаток навеки. На очереди остался Фома. Он будет вероломно отравлен из венецианского бокала».

Озноб опять ворсинками поднялся. Но не выше колен.

– Тебя зовут Вера, – говорю я, и слёзы текут, текут по лицу, и я их хочу слизнуть с губы, высовывая до рези язык. – Ты моя Вера, ты же моя Надежда, она же Любовь, – я поднимаюсь и кричу, мотая головой: – Ты не можешь меня бросить! Ты без меня не обойдёшься…

Затем мне всё это надоедает. Особенно её лицо. Видеть его не могу.

Падая на перила животом, я пытаюсь проехать по ним наверх.

– Меня сносит! – съезжая на один пролёт, взываю я к ней. – Меня сносит глубинное течение рока. Пристрели меня. Ради наших детей. Ради нашей любви.

– Как мне хочется тебя врезать! – уже не говорит, а стонет Вера, но мы (о диво!) поднялись куда надо, и она нажимает кнопку звонка, а я таю, подобно снеговику в оттепель, в скучную среднерусскую оттепель.

– Так чего же ты ждёшь? Не жалей меня! Мы составим чудесную садомазохистскую пару. Миленькая, ну?..

Дверь открывается, и мы проваливаемся в прихожую. Петиция о помиловании, по-видимому, отклонена……………………………………………..

В передней, кроме нас, никого не было. У левой стены за пустой вешалкой исполинским белым пнём торчала гипсовая голова Давида, испещренная надписями. В самом центре лба, под номером телефона, аккуратным почерком было выведено: «с утра вино, а вечером похмелье, а ты – гиперборейская чума».

– Додик у-у-умничка у нас, – ласково сказала девушка, хватаясь за косяк. – Двери закройте, неприятно. Я не могу сойти с места. Каково! Так напоить деточку… И ничего не вижу, честное слово! Кто пришёл? Кто это, кто это к нам пришёл? – протянула она руку к моему лицу.

– Вера, кто с тобой пришёл? Знаете… Поклянитесь, что будете молчать, как могила! Сегодня обещали привести настоящего убийцу. Жуть какая… Ты убийца? А мы никуда не пойдём, давайте останемся здесь. Там одни кретины собрались, и Ермаков тоже кретин. Убийца, будь у-у-умницей…

– Это мой знакомый, – поспешила разъяснить Вера, – я по телефону тебе говорила.

Мы пошли в комнату. По прямому коридору, освещённому доброй сотней керосиновых ламп, хитроумно переделанных в электрические. Проходили мимо множества дверей. Иные были заколочены, на иных висели пыльные амбарные замки. Прошли мимо телефона, возле которого на стене беспорядочной мозаикой расположилась горсть кнопок. Бумажки под кнопками поистёрлись, некоторых вообще не было, и потому изо всех фамилий я разобрал только одну: Гетц. Жил-был Гетц, а теперь где он живёт? Девушка, обратив внимание на то, что я замедлил шаг, взяла меня под руку и с доверительным восхищением сказала:

– Квартирка была… Мы не застали, конечно, но легко вообразить! Скажи, Вера, спятить можно! Утром особенно. Теперь мы одни. Одни! Одни!!! – заорала она. – Одни, совсем одни! Хочу петь – пою! Я на ло-о-о-о-дочке плы-ы-ыла! Пойте! Пойте! Надо что-нибудь спеть, крикнуть. А могу и комнату сдать.

Мы повернули по коридору. Странно знакомая мелодия проползла мимо, потом кто-то, покачиваясь, прошёл, икая. Плечом закрылся, буркнул: «Какого чёрта… ик… света столько…»

– Он давно готов, – злорадно усмехнулась Наталья и презрительно махнула рукой. – В десять уснул. Вишь, не спится, совесть мучит. Не туда! – крикнула она вслед уходившему страдальцу. – В ванную – налево от перекрёстка. А направо – кухня.

– Мы… – она умолкла, глядя, как человек, не оборачиваясь, уходит на кухню. – Пойдём в комнату. Вера, вот хорошо, что я, наконец, вспомнила! Твоего американца не было. Это к твоему сведению. Знаешь? Ставлю в известность.

– Не знаю, – простодушно призналась Вера. – Мы не договаривались.

– А зачем же он тогда звонил и сказал, что придёт, и ещё сказал, что ты ему нужна, – я, конечно, сказала, что ты будешь… Да, вот что я хотела спросить! Он сказал, что Амбражевич под машину угодил. Это правда? Представляешь? Да? Какой мрак… Или это не он мне сказал, точно не он, он по телефону такое не скажет. А кто же это мне сказал, что Амбражевича не то убили ночью, не то он попал под машину, и вообще – бред собачий, а потом кто-то Ермакову позвонил, и Ермаков сам решил узнать, у него есть где-то знакомые, ну, и вот ему сказали, что всё это ерунда, и Амбражевич тоже придёт…

– Как же, какже, придёт! – подумал я. – Ждите!

– …а я так скажу, – продолжала она. – Если он в самом деле попал под машину, его обязательно нужно навестить. Прямо завтра, с утра. Цветов, яблок, апельсинов, коньяку. Надо же такому случиться! Почему он, а не другой! Кретинизм, факт – кретинизм какой-то, неописуемый кретинизм. Амбражевич, болтунишка… Правда, Вера?

В комнате было светло. Не настолько светло, чтобы сразу же понять, кто где сидит и что делает, но вполне достаточно для того, чтобы не наткнуться на овальный стол, уставленный пустыми бутылками, пепельницами и двумя огромными, под стать столу, блюдами, одно из которых было сухо и пусто, а второе наполнено белёсой жидкостью, отдалённо напоминающей сметану, – остатки салата. Народу было довольно много. Веселье шло на убыль – два человека ничком спали на коротком диванчике. Диванчик был хлипкий, с витой ногой от рояля, прикрученной толстой алюминиевой проволокой. В углу на корточках – в стену спиной – дремал ещё кто-то. Изо рта его торчала погасшая трубка.

– Остались сильнейшие, – подумал я. – Поди достань тут выпивку!

И как бы отвечая моим мыслям, кто-то густо протянул:

– Когда же вернутся наши гонцы-орлы, собаки! За это время можно было закупить склады ликёроводочного завода. Тоска какая! Ты бы, Наталья, чаю наладила, что ль?! А то подохнуть можно форменным образом. Да… Новые лица, новые возможности (это он меня увидел), нет ли чего у вас? – спросил скорее для приличия.

– Нет. Сок есть, ну да ведь он, сами понимаете…

– Разумеется! Ненавижу соки в два часа ночи, – утренним баритоном веско провозгласил он, и, кажется, непритворная тоска прозвучала в его словах: оттого, видать, что утро непреложно наступает; и опять жара начнётся, и снова придётся думать о вечере, надеяться, что вечер принесёт долгожданное веселье среди незнакомых лиц (да кто говорит про веселье, шут с ним! просто много лиц света… безо всяких филармонических затей), когда никого из осточертевших окончательно людей не встретить, и надо лишь жару переждать где-то, а потом всё пойдёт на лад, к лучшему: благой вестью раздастся рыхлый телефонный перелив, всплывёт, невесть откуда, тридцать лет не виденный приятель при бороде и замшевом пиджаке и позовёт, поманит на какую-нибудь дачу, где веранда, леший её дери! кисейные платья, умные разговоры… да, тонкие и умные разговоры, а не хамское, школьное передрючивание на предмет того, кто кого лучше и талантливей, – упаси Бог! – и аллеи, ну, не больно уж аллеи, знаем мы эти аллеи: скажем, предпочтительней – дорожки, обсаженные петунией, львиным зевом, левкоями, – надо быть реалистом – дорожки среди кустов жасмина и сирени, и силуэт ностальгический в летних сумерках, профиль изысканный в вечереющем воздухе, и какие-то ранящие, тихие желанные слова, и зеркало озера с лодкой и рыболовом, и лучи заходящего солнца… тьфу ты, пропасть! Наваждение…

Вина бы стакан, вина и уснуть, и проспать день, год, и на службу не идти, сказавшись больным, и чтобы сразу ночь вот такая, когда опять выпить позволительно, не торопясь, заложа ногу на ногу, – и не надо никакой дачи, ранящих слов, сада, Борисова, его же Мусатова, всего этого кинематографического русского рая – куда в наши годы думать об этом. Наши годы предполагают мужество знать, что никогда такого приятеля не будет, а ежели брякнет тупой звонок, то с головной болью и с сердцем, к которому словно холодную столовую ложку приложили, пошлёшь его лениво… опустишь трубку, чтобы тотчас целлофановую обёртку разорвать и выудить гадко сыпучую таблетку анальгина и, давясь ею, лежать в липком поту, предвкушая нескончаемый ужас пути по квартире: в ванную, на кухню, в уборную.

От нечего делать, я разглядываю оцепеневшего в кресле, тощего, щуплого, чувствуя, что и он смотрит на меня в щели неплотно смеженных век. Оказавшаяся рядом Наталья тронула меня за локоть и спросила негромко:

– Вы знакомы?

– Ах да, вы американец, – как бы разрешая снедавшие его сомнения, промолвил он. – То-то, думаю, откуда сок взялся. Если вы не американец, – продолжил он, – то будьте, кем хотите, на ваше усмотрение, меня это не касается. Тут… – он потянулся, открыл глаза и сел прямо. – Понимаете, какое дело, тут американца ждут. У него наверняка что-нибудь припасено. Не такие они люди, чтобы приходить с пустыми руками. Что ни говори, у них за пазухой всегда найдётся Великий Американский Подарок. Эх, был бы я американцем!

– Надо понимать, это намёк? – спросил я, имея в виду «пустые руки».

– Да будет вам! – устало покачал он головой. – Констатация факта, или даже сказать – константация факдта.

Наталья покровительственно погладила его по голове и, поглядывая на меня, сказала:

– Лёва, ты разговариваешь с настоящим убийцей. Поговори с ним, я пойду с чаем повожусь. Но учти, он убийца. Ты обязан сделать так, чтобы он во всём признался и всё нам рассказал, – и, обратившись ко мне, прибавила:

– Лев весьма проницателен, не раздражайте его. Он иногда в самом деле похож на льва.

– Весьма, – пробормотал Лев. – Одно печалит – отсутствие гривы. Ну, ступай, ступай, Наталья. Пить хочется. А вы присаживайтесь, найдите стул, садитесь. Вы действительно убийца? Тут, между прочим, убийцу ожидали. Клуб интересных встреч. Да… обидней всего, конечно, что вы не американец, и с подарками у нас не выгорело.

– Не выгорело, – подтвердил я. – С убийствами тоже не выгорит.

– Нда… – философически заметил Лёва. – Как однажды заметил мой приятель-поэт, в авторитарном государстве пороки и добродетели, увы, уже не объекты выбора. Прямо смех разбирает… Какие убийцы, когда выпивки и то не достать? Убийцы – это плод нашего ненасытного воображения, реализация, так сказать, социального страха… – произнеся это, он замолчал и снова прикрыл глаза.

Я отошёл в угол, на всякий случай поискал глазами Алымова и, не найдя его индейского носа, подошёл к окну. Оно выходило на крышу. Часть её, ограждённая головокружительными перильцами в бурых мехах коррозии, покатым мысом уходила из-под ног. Я смотрел, как светлел шпиль, чувствуя, что я не то чтобы стал медленней самого себя – ощущение это было обманчиво, – но меньше, потому что какую-то часть себя я невольно представлял обвисшей оболочкой, а то, на чём она обвисла, стало неимоверно крохотным, колючим, острым, вызывая в затылке глухой зуд, будто старая заноза… На боку серафима задрожал резкий красноватый блик и пропал. От красного мне стало очень холодно, потому что вспомнилось зимнее солнце, когда оно висит над Невой в розовых и голубых дымах, троясь в иглах изморози, падающей сухо на снег, кусты, голову старика, из года в год сидящего на скамье перед Меншиковским дворцом независимо от времён года, погоды, войн и любви. Между колен воткнута палка, чёрный морской бушлат, точно перхотью, засыпан по плечам инеем, и он головы не повернёт, в солнце уставился. Рядом говорили и никуда не спешили – вот люди!.. Не торопились.

А мне можно было смотреть на шпиль – смотреть на шпиль крепостной колокольни, – на верхушке которого, будто парус, наполненный глыбой замёрзшего ветра, полыхал флюгер-серафим, а крест казался нательным крестом моей бабушки, брошенным над чёрными кронами деревьев, поставленных вдоль и поперёк; их я тоже видел, они были разнообразны под маленьким крестом детства.

– Тише, тише… – проговорила Наталья. – Дверь хлопнула. Это они.

В комнате началось всеобщее оживление. Я закурил, пробрался среди сидевших и лежавших, вышел в коридор. Жёлтый свет фальшивых керосиновых ламп наощупь был вязок, жёлтая циновка, жёлтые сандалии, жёлтый домик, словно бонбоньерка (где Вера? за всё это время я её не встречал). Жёлтый свет – и я затосковал по кухонной лампочке. На гвозде подле двери висела неизвестно чья огромная вязаная кофта. Недолго думая, я набросил её на плечи и пошёл искать кухню.

В голове завязывались диковинные пения. В скрип перегородок вплеталась басовитая песнь ночной фановой трубы, подплывали и высаживались на берег сладкие голоса, а другие стройно ревели в голове, будто в раковине, и раковина отчётливо вставала передо мной – шероховатая, ещё мокрая… потом её бросают в кипящую ключом солёную воду, распространяющую горячий дух йода, а на солнце огонь не виден, на месте огня упругие волокна пульсируют над сучьями твёрдо обугленными. Это как ветер сегодня наверху ночью, несущийся над крепостью. И вот раковина пуста (едко скрипящим ножом последние остатки – вон), она без сырого кошмара мякоти, известковая скорлупа – моя голова с розовым отливом внутри.

Впереди за поворотом громко хлопнула дверь, раздался смех, а сзади нестройно закричали (в комнате). В самом деле, ночная экспедиция завершилась, видно, удачей. Я хотел даже вернуться назад, но, поразмыслив, решил, что из этой затеи ничего путного не получится, кроме тупого столпотворения вокруг пришедших, протянутых рук со стаканами, которых не будет хватать, и всё обернётся пустой тратой времени.

Кухня притягивала. Инстинкт редко меня подводил, даже не инстинкт, а мудрость, благоприобретенная долгими годами общежития. На кухне спокойней, а мне надо выспаться. На кухне, успокаивал я себя, тоже есть открытое вино, в противном случае его всегда можно открыть.

«Худо мне, – громко сказал я и оглянулся. – Лихорадит, – растягивая слово, как удовольствие, сказал я. – Лихорадка…»

Долго я шёл на кухню. Многое увидел за время пути.

Герцог привиделся мне. На этот раз он был немым и вскидывал руки, точно в кукольном театре, а моя дочь тем временем с выражением читала «Домик в Коломне», Соня надменно глядела из какого-то окна, по которомулилась вода. Мелькнули совсем незнакомые люди, среди которых одного я определил как американца. Увидел и хозяйку дома, Наталью. Она с интересом смотрела на меня, и мне очень понравилось, что она так вот смотрит – без вражды, а главное: на меня смотрит, не мимо… – круги, однако, под глазами у неё ещё резче обозначились. Ах, если бы не круги, её можно было бы спокойно принять за подростка. На кой чёрт дались мне подростки, подумал я. А Наталья, протянув руку с полным стаканом, проговорила:

– Я своё слово сдержала…

– Благодарю, – поклонился я, а рукой ощупал на щеках проволочную щетину. – Вы добры ко мне. Простите, я небрит. Работа, знаете…

– Ну что вы! Пустяки. Иногда даже, приятно, когда мужчина небрит – на мужчину похож.

– Спасибо. У вас хорошие глаза.

– Вы ошибаетесь. У меня дурной глаз, вам каждый может это сказать. Мне нельзя никому ничего дарить…

– Вот как?..

– Выпейте. На вино, кажется, это не распространяется… Ну, вот и хорошо.

– А вы, правда, были так пьяны, когда открывали нам?

– Я? – рассмеялась она. – Вам открывала не я, а моя сестра. Мы, говорят, как две капли.

– А что ещё говорят? – спросил я.

– Не расстраивайтесь, – мягко сказала она. – Не вы первый попадаете впросак.

– Этим, пожалуй, и утешусь, – сказал я.

– Наука утешения проста, – улыбнулась она. – А где ваша спутница?

– Об этом я хотел бы узнать у вас.

– Вы забываете, что у меня есть сестра, – погрозила она лукаво пальцем.

– Да, да… У меня тоже, – сказал я. – Пойдёмте куда-нибудь. Что стоять без толку.

– Не стоит.

– Но почему?..

– Не возражайте. У меня много дел. Я ведь хозяйка! А вы гость, а гостей много.

– Очень жаль.

– Да… жаль, – качнула она головой. – Послушайте, как хозяйка, я, может быть, не имею права задавать такие вопросы…

– К чему это? – пожал я плечами. – Спрашивайте.

– Послушайте, а вам не надоело?

– Не понимаю.

– Ну, вам не надоело… ходить в гости? Приходить к незнакомым людям, пить у них вино, говорить глупости, сидеть допоздна…

– Вы путаете. Вы меня с кем-то путаете, поверьте. У меня есть сестра, и мы с ней очень похожи…

– Да нет, я хорошо знаю, что вижу вас в первый раз, скорее всего, – в первый и последний. Потому и решила задать такой неделикатный вопрос. В школе, помните, на уроках истории нас учили, что такое причина, а что повод…

– Значит, я, некоторым образом, для вас повод…

– Не совсем… Надоело. Разве вам не знакомо это чувство?

– Почему не знакомо? Знакомо.

– Мне тоже, – со вздохом призналась она. – Потому и спросила.

– A… – протянул я, догадываясь. – Вы сейчас броситесь мне на грудь за утешением.

– О, как неожиданно! – усмехнулась она. – Представите себе, что я не бросаюсь на грудь за утешением. Чаще всего происходит, наоборот – ко мне на грудь бросаются за утешением, – вот на эту грудь. Вам она нравится?

– Где вы загорали? – спросил я.

– На заливе. Северный загар крепче, дольше держится.

– Я вам завидую, – сказал я.

– Мне многие завидуют, – ответила она. – Я привыкла.

– Ну да, конечно…

– Если я вам понадоблюсь, ищите меня в комнате, – сказала она, собираясь уходить. – Или я найду вас сама, если конечно, останется вино.

– Ладно, – сказал я. – Там будет видно.

– Но на кухню, между прочим, ходить не советую. Мало ли что там может случиться, – улыбнулась она.

– Нет, я пойду на кухню. Мне нездоровится. Газ зажгу, погреюсь… Вы не волнуйтесь, в духовку совать голову я не намерен.

– А я и не волнуюсь, – прислушиваясь к чему-то, произнесла она, и больше такой я её не видел. Впоследствии она изменилась.

На пороге кухни, перед тем как войти, я всё же постоял немного, стараясь унять сердцебиение.

Это не смешно, не смешно, и не смейся, впрочем, как хочешь, а я всё-таки челюсти сжимаю от непонятного ощущения, зубами что-то хочу удержать, но зубы прижимаются к зубам, образовывая прикус – улику, и рука непроизвольно обнимает круглый стакан, и потом, конечно, вспоминаешь, что не ел, но со снисхождением к себе вспоминаешь, и не к себе – сколько повторять! – к некой персоне, стоящей на пороге кухни.

Я переступил порог, нагнулся к табурету, пододвинул его к стене и, аккуратно ставя стакан на пол, с облегчением сел – ноги ныли – я протянул их, а голову уложил затылком в стену. Под потолком обёрнутая цветной бумагой кухонная лампочка таяла синим и красным. В том месте, где бумага от старости разошлась, вырывался душный клуб двухсотваттного света и на потолке стоял разбитым желтком, из которого во всех направлениях разбегались змеевидные трещины. Из окна тянуло затхлой прохладой, о которой можно было с уверенностью сказать, что к климатическим изменениям земной атмосферы она не причастна. Чем дышал я? Земноводная ли я тварь? Или серафический андрогин?

Прохладой потянуло, холодком, а ещё гнильцой пахнуло снизу, той петербургской гнильцой, когда разлагается невесть что… под кухонными окнами.

Думал я разве о времени? Но не мешало бы сверить часы. Дотянувшись рукой до стола, я снял приёмник и, поставив его на колени, включил. В гармоничной сетке помех образовалось отверстие. Я расширил его поворотом ручки, но вместо ожидаемого времени, или упоминания о нём, услышал рассудительный голос Рудольфа:

«…в этом, так сказать, я вижу смысл», – тёплый, участливый баритон вежливо оборвал его вопросом:

– Относите ли вы себя к какой-нибудь литературной школе или направлению? Некоторые критики утверждают, что вы принадлежите к так называемой школе русского сюрреализма. Интересно узнать ваше собственное мнение».

– «Ну что ж… Критики на то и существуют, чтобы относить писателя к направлениям и школам. Однако с утверждением о моей принадлежности к сюрреализму позвольте не согласиться. Я – натуралист. По моему мнению, литература документа – наиболее актуальна в наше время. Беспощадный свет объективности заставляет забыть о возможных выдумках… И в этом я вижу верные приметы того, что русская духовная культура претерпевает необратимые изменения. Мы являемся свидетелями нового возрождения, когда…»

Дыра не вовремя затянулась плёнкой вкрадчивой музыки, а когда открылась, Рудольфа уже не было.

«Он уехал, уехал… – подумал я, – и он уехал. Даже он покинул меня».

У кофты, которую я походя снял с гвоздя, было немало достоинств. Одно из них заключалось в широком воротнике, который я поднял. Стало гораздо теплее. Я начал дремать. Запустение чужой квартиры нагоняло неслыханно мягкий сон, сопровождаемый шорохами и тресками. Побывать во всех её закоулках казалось мне делом невыполнимым, и одна мысль пройти её всю, от двери до двери, доставляла удовольствие как несбыточная мечта, от которой ещё приятнее было сидеть, погружаясь в чужую кофту, прикипая головой к ободранным стенам, согревая их затылком. Я посмотрел на раковину, на жёлтый обшарпанный кран, каплющий точно в чёрное пятно от выбитой эмали, но думать о пятне не хотелось, а ещё скучнее было от того, что не представлялось, сколько мне здесь доведётся пробыть.

Под раковиной стояло ведро с торчащим из него пуком сухих васильков. У ведра справа находилось блюдечко с молоком, а в молоке размокшая корка пучилась и селёдочная голова с отверстием глаз лежала – левиафан могучий… Тишина. Да, и тишина. Вода капала…

Сидеть так, кота ожидать, когда придёт за своим молоком и селёдочной головой. Испить молока ему необходимо. Кто-кто, а кот найдёт дорогу в этой квартире, отыщет верное направление. Не такое могут коты, не такое о них рассказывают. Выносили в мешках за много километров, в ненастье, в снег, лёд, пургу, а они, ни на что не взирая, дорогу находили… как голуби. А я вот так не могу… не могу, как голубь. Не спать могу, выпить могу порядочно, стишок прочесть могу, а вот дорогу найти мне не по зубам. Ой вы, зубы золотые, ой вы, зубы-жемчуга!..

Тут меня исполнило благородное чувство жалости к самому себе, и я быстренько представил, как ласкает меня Вера, а потом хозяйка дома, а потом обе вместе и успокаивают меня, называя уменьшительными именами. Где была Вера, я не знал. Где мы были, что мы делали. Что делала Вера?

Не помню. Тогда эта проблема меня не волновала. Между прочим, я понимал, что дела мои обстояли как нельзя хуже. И не в том дело, что вместо воображаемых прелестей в виде холодного душа, незамысловатого покоя, стакана горячего молока поутру я получил лишь стакан вина и уединение на кухне, которым был волен распоряжаться как угодно, но навстречу мне двигалось что-то, что не входило в рамки ни предполагаемого отъезда, ни ординарного пьянства, и от чего я не мог отказаться, как отказывался от различных вещей, проявляя при этом, как мне кажется, некоторого рода злобное упрямство, торжествующее упрямство, выраставшее по мере того, как меньше с каждым днём оставалось людей, выдерживающих моё общество, предметов, в которых у меня была нужда, воспоминаний, но с ними оказалось труднее – они были живучи, неслыханно живучи, они просачивались в настоящее, приобретаемое мной нелёгким трудом, и в мгновение ока размывали его.

Иной раз они мнились мне самыми настоящими демонами, всевластными, коварными, хищными, которым я мог противопоставить лишь своё упрямство, и оно – вероятно, впоследствии – должно стать более глубоким чувством… Нет, не презрением, хотя к нему я был готов, научаясь презирать себя, Герцога, остальных, но в первую очередь себя, – не презрением.

Думается, это чувство можно назвать чувством отсутствия, однако же в том, что двигалось мне навстречу, не подчиняясь порядку естественного хода вещей, а также порядку, мной заведённому: вычёркивать ежедневно (в детстве положено было выучивать каждый день по десять английских слов) определённое количество имён и вещей, – о, только император, наделённый уже непонятной мне властью, мог уничтожать зло злом, я же – только вычёркивать, плача по волосам, – в том, что подступало, я угадывал до сих пор неизвестную мне силу, по сравнению с которой все мои ухищрения казались жалкими и беспомощными, а воспоминания кричали, метались, будто чувствуя угрозу, подобно тому, как птицы, когда приближался ветер и гроза, мечутся, не находя себе места в привычной стихии.

Мне не хотелось никуда ехать, несмотря на то, что я догадывался: ехать надо, возвращение неминуемо, я не способен уклониться от него. И вместе с тем я ежечасно как бы приходил к выводу, что охватившая меня паника не может продолжаться долго, не сегодня-завтра она оставит меня, даже у сатира, дующего в свою раковину, должно иссякнуть дыхание, и тогда всё пойдёт заведенным порядком, но из живота поднималась, пучилась густая волна страха, и я опять решал, что ехать необходимо.

Ехать незамедлительно, сейчас же. Это был какой-то чудовищный маятник, и, кажется, я хотел тогда признаться ей во всём – пусть она чужой человек, пусть случайная спутница – тем лучше. Я вытирал ей глаза и, как служба времени, бормотал: «Не надо, что ты, зачем ты, не бери в голову, не реви, что ты ревёшь, люди смотрят, люди подумают, что какая-то дура стоит и ревёт, ты ведь умная девочка, не реви, просят же тебя, не реви, чёрт бы тебя побрал, как ты осточертела, все там будем…»

Мимо проходили, вокруг сновали, а, может быть, мне только казалось, что на нас смотрят – мало ли кто захлёбывается слезами и кусает локти оттого, что «все там будем». Как-никак истина, а с ней известно, как случается – надоест, забудется, – и впрямь, кому охота выслушивать «нытьё», вот если бы можно было это изменить, тогда, разумеется, был бы резон, атак… надоело, забылась, а когда отыскалась, добавим: «в новом качестве, друг мой, в новом качестве».

«Все там будем в новом качестве, – повторяю я, и стул подо мной скрипит, и лампа светит без передышки. – Вот в чём дело».

Она как бы задумалась, перестала плакать и сказала, что не нуждается в утешении. Ни в каком утешении не нуждается. И, отвалясь спиной к стене, размазывая глазами контуры вещей в хлопьях света, я продолжаю для самого себя повторять: «А в чём нуждаешься?» Вопрос этот задаю несколько раз. Погромче, потише, акцентируя и так и этак. «В чём? В деньгах, в полном собрании сочинений Томаса Манна, в кудрявом юноше не нуждаешься? Ни за что не поверю. Это я не нуждаюсь. Я, понимаешь ты или нет?»

Она вытерла глаза и ответила, что не собиралась меня утешать. И опять почувствую ярость, откинусь спиной: «Каждый, каждый нуждается в утешении. И я тоже, но я не хочу, меня не занимает вопрос страдания и утешения». Кажется, она сказала, что занимает, и ещё как занимает…

«Ну, перестань плакать, а то неловко, люди смотрят, подумать могут, что я тебя надул, изменил тебе, обещал жениться. Ты же умница, правда, умница? Тупица ты, и не реви как белуга, ну не надо… слышишь, кому я говорю? Велика беда, дурак под машину угодил, ногу сломал…»

«Не ногу, не ногу, если бы ногу… его всего перемололо».

«Так записано в Книге судеб, он сам говорил, что просматривал эту книгу, и там сказано, что в знойный день городского лета ему надлежит выбрать по вкусу машину и лечь под её колёса… толстая книга, большая…»

«…и никто, никто ко мне не придёт… – слышу в ответ. – Никто не придёт, как приходили раньше. Уехали, под машины попадали. Никто не придёт просто так, всем что-то нужно, одному сочувствия, другому ондатровая шапка, третьему письмо передать, денег одолжить… На аборт и то сама ищи деньги, а их, как всегда, нет, когда нужно, и ни у кого нет, и замуж давно пора, и мать требует, говорит, что шлюха, и доживать лучшие годы жизни в шестиметровой комнатушке, справа сосед – вор и пьяница, из пальто мелочь тянет, слева – стерва, по вечерам стосерийные фильмы про героев вшивых, а легко слушать звонок? Нет, скажи, ты когда-нибудь подскакивал от звонка? – в коридор мчаться… однажды вылетела в коридор и колено вдребезги, неделю лежала, так никто и не пришёл, и не придёт никто. Не придёт. Это и ребёнку понятно. Что тут говорить».

Кот тоже не придёт, смекнул я, не придёт, потому что я сижу на его месте. Чужого чует. Подумает, что я пришёл пить его молоко и хлеб его есть. Голову левиафана. Нет уж, жри её сам, приятель, жри свою рыбью голову. Обидится, обидится он на меня, недоброе затаит, ещё пакость какую устроит; посидеть, помечтать не даст, реветь трубно станет, бросаться на спину, к жиле сонной добираться – хорошо, что спиной к стене, безопасно.

Надо не спать, – подумал я, – поосторожней, не поддаваться. Ничем себя не обнаруживать, тихо ступать, смотреть под ноги, благо ночь выдалась лунная и светло, как днём. Легкомыслие к добру не приводит. А если что случится, никто звать не будет. Определённо, это безумие взять с собой один только термос… не может быть, не верю! Однако сумка налицо: в ней термос и бутерброды. К чему бутерброды, когда нельзя спать во время заката. Вот в чём дело. Голова пухнет… Но всё-таки странно – ничего подозрительного, а говорили, что именно тут за полночь всякое случается, и не просто безосновательные слухи, существуют неопровержимые доказательства. Так что…

Около телефона я остановился. Пониже старого громоздкого аппарата торчали кнопки, под которыми кое-где ещё оставались клочки с фамилиями. На самой крайней я прочёл: «Гетц».

Большая квартира. Неровен час погаснет свет – не выпутаешься из неё. Был бы один коридор, а то их несколько. Квартира очень большая, я знаю, как жить в таких квартирах. В них жить, как на площади. Дожди. Здесь в дожди тоже жить приходится. Дети под ногами путаются. Под потолком велосипеды висят со спущенными сухими шинами. Парят над головой велосипеды. Сентиментальные огромные слободки со своей этикой, со своей мифологией.

О, я знаю, я знаю такие квартиры, я знаю такие дома, от них через дорогу низок «Овощи» с пунцовой тётей Катей, а у тёти Кати шляпа с гипсовыми вишнями, а дальше, я вижу, не торопите меня, не дёргайте за рукав, – более чем скромный парадиз чахлого скверика, зажатого меж двух величественных сапог брандмауэров, в том скверике несколько тополей торчит, в корнях их вырыли норы старушки в брезентово хлопающих макинтошах, хранительницы камей. Я провёл рукой по пыльному телефону.

Вера и хозяйка ушли, а я остановился… Поторапливайся, поспеши. Коридор раздваивался. Где-то там, в конце одного из них люди сидят, за дружеским разговором вино попивают. Войду, скажу: «Пустите меня к себе, я буду молчать, я тихо присяду в уголке, а мне только налейте вина и котлету дайте…»

Понятно, что не хочется расставаться с Верой, мы с ней соучастники, созрители, тайнозрители. Тайнозрители не хотят расставаться. Понятно, что соучастники преступления не хотят расставаться, а соучастники наказания? Наш союз скрепил навеки поцелуй. Хочешь – не хочешь, идти надо. Она нравилась мне. Мне такие нравятся. Мне нравится у таких бывать в гостях. Мне хозяйка нравится. Она красивая. Мне не нравится, когда они у меня бывают в гостях. Я не знаю, о чём с ними говорить – а говорить положено, а тут, когда у них в гостях, я знаю, о чём говорить, и знаю, что делать. Могу бутылки открывать, пол могу мыть, пепельницы выносить, проигрыватель включать и выключать. В гостях очень хорошо. В Сибири очень плохо. Там, говорят, жрать нечего. А медведи? Да, медведи. Неужели армия сожрала всех медведей? Фауну и флору? Китайцы сожрут армию. Все чего-то жрут. Аскеты жрут песок, эпикурейцы – мясо. Природа… Час поздний. Что там у нас с мостами?…

Я посмотрел на часы. Часы были очень красивые. Мне нравилось смотреть на часы. Часы состояли из круга… да, круга с множеством значков. Значки менялись. Из цифры пять смотрело лицо Джоконды. Из девятки вылезала случайная спина в твидовом пиджаке. А хозяйка очень привлекательна. Джоконда улыбалась во весь рот. Улыбка росла на глазах. Хозяйка, наряду с тем, выглядит постарше Веры. Но не намного… И ей клицутакое платье… Вечернее платье. Ого! Я у мамы в последний раз видел что-то похожее, когда она ворох выгребла из шкафа прямо на пол и, роясь в нем, искала подходящее для Сони. Соня искала, закусив губу. И вот я вижу платье на хозяйке дома. Со спиной открытой, золотистая спина, по ней вдоль позвоночника пушок сбегает книзу.

От платья ирисами запахло или сливами – берёшь сливу, пальцем по ней проводишь, снимая налёт сизой пыльцы, а за пыльцой – глубокая-глубокая фиолетовая темень открывается, задёрнутая глянцевитой кожицей.

Так кто-то приезжал из стран далёких, близких, свет возжигали, царский двор был обнажён до рёбер светом, за дверью шумный свет, ещё за дверью, ступить по свежевыкрашенному полу, прилипая к холодным доскам, давя легко затвердевающие пузыри, где краска не просохла, вытекает, склеивает пальцы ног. Свет полосой щедрой и широкой, дождь затихает, выпрямлены ветви, выпрямляясь с широким шорохом, – так свет ложится на пол, так приезжает кто-то из стран далёких. Знал бы, что на ужин попаду, у Рудольфа бы галстук взял. Соскучился я по своему лицу и рубашке твёрдой, связавшей уши скользким галстуком. Бриться. В рубашке выглядеть на сто лет младше.

Я нагнал Веру и Наталью.

– Ты взрослый человек, – продолжала говорить Наталья.

– Ты не понимаешь моего положения, – не давала сказать ей Вера. – Если бы ты видела, что с ним сталось! И никуда я не собиралась ехать. Ни за что на свете.

– Ты взрослый человек, – рассудительно повторила Наталья. – Ты понимаешь, что все наши решения гроша ломаного не стоят. А теперь хорошенько выслушай: Ольга Дмитриевна мне лично сказала, что всё это чепуха. Она звонила туда, и ей сказали, что причин для беспокойства быть не должно.

– Он собирался прийти… – сцепив руки, продолжала Вера. – И мы бы пришли, и ничего бы не случилось, и я бы радовалась, что он дурак-дураком. Лучше дурак-дураком, чем это!

– Но кто вас заставил? Прости, я понимаю, что говорю глупости… Мы с Ермаковым вас с утра ждали. Ермаков, конечно, потом взбесился, как бык, разорался, заперся в мастерской и до сих пор не выходит. По-моему, ни о чём не догадывается. Так что мы ему пока не скажем. Ладно, Вера? Ему ночью в Москву ехать, заказ утверждать.

– Ну никак не могу понять! Почему, почему?

– И я тоже. Невероятно. Правда, когда чужой человек – не так, а вот когда свои…

– Не знаю. В конец отупела. Мы целый день по жаре проходили с его приятелем. Занудство сплошное.

– Вот и мы в Коктебель собирались, – сказала Наталья. – Нас там ждут. В этом году народу собирается видимо-невидимо. Теперь как-то совестно. Но что же делать с Ермаковым? Ты предлагаешь сказать?

– Ни в коем случае! – испуганно воскликнула Вера. – Не дай бог, потом привяжется к кому-нибудь. Ермакова я знаю.

– Ты права, – произнесла Наталья и оглянулась на меня.

Платье её шуршало шёлком, скребло шёлком тишину, как сухие листья перед снегом скребли воздух.

– Вы не отстали? – с отсутствующим видом поинтересовалась она.

– … но ты себе представь, – опять начала Вера. – Светит солнце, чудесное настроение. Мы с Майклом помирились, куча дел, и все переделать надо. Потом их встретила. Ты извини, но мне необходимо восстановить ход событий.

– Тебе это не поможет, – заметила Наталья. – Не нужно.

– Майкл просил позвонить в четыре. Думала: убью время до четырёх. И пушка выстрелила, даже в ушах заломило. Как на первое свидание идёшь, представь себе… Майкл мне предложение сделал.

– Поздравляю, – произнесла Наталья и коснулась губами щеки подруги.

– Ну, слушай… – Вера взяла её под руку.

Они были, как ни странно, счастливы. По-настоящему, без дураков. Не слушая друг друга, они, тем не менее, беспрепятственно понимали одна другую с полуслова, излучая уверенность, за которой улавливалось непроницаемое недоверие к мужскому миру, можно даже сказать – к смерти, потому что, слушая их разговор, я переживал смутное чувство потери её, перехода в другой род. Как им было не завидовать?

– Шофёр стал бледным-бледным. – (И дальше, дальше!) – Симпатичный мальчик. Его тоже жалко. Осторожно, ты измажешь платье. У вас пылища, как на улице. Но ты бы видела, как он побледнел! – Вера наклонилась к Наталье и что-то прошептала ей на ухо, и та:

– Бедная… – вздохнула и снова оглянулась на меня. – Не отставайте.

Мы уже стояли на пороге комнаты. Народу было много. Окнами комната выходила на Петропавловскую крепость. Горела одна-единственная лампа в углу. Её розовый свет сливался с жемчужными водянистыми сумерками. На небольшом диване, покрытом ярким соломенным матом, сгорбился юноша в круглых очках, держа на коленях голову темноволосой девушки. Она курила с закрытыми глазами. Скомканная нитка дыма плавала подле её лица. Я потянул носом – запах показался знакомым. А может быть, только показался? И какое кому дело? Розовый свет неудобно лежал в зрачке. Он мешал сосредоточится на мыслях о счастье. На лице девушки было больше счастья, чем во всех мыслях – моих и чужих. И я попался на крючок, ох, попался. Да и кто бы не попался, когда перед тобой идут две женщины, а ты смотришь на загоревшую, смуглую кожу, на обесцвеченный пушок, сбегающий вниз вдоль позвоночника. На самом деле никакого счастья, никакой безмятежности…

Что это? Ворочается, изнывая: смерти чужой ждём терпеливо, как обитатели сказочного Аида ждут живого, чтобы с торжеством впиться в хрустнувшее живое, взыскуя капли крови, а для них это всё равно что капля времени, памяти – (говорят, память), – а мы ждём, и я тоже жду чужой смерти, чтобы… чтобы? Ещё хорошо, что трупы не едим. Впрочем, о трупах я подумал только спустя полчаса, когда оказался рядом с человеком, уютно встроенным в кресло.

Стоя посреди комнаты, я осмотрелся. Выпивки, безусловно, хватало. На круглом лоснящемся столе группировались бутылки с картинками и без картинок. Стаканы высокие, лёд склизкий в гранёной вазе, собиравшей в острых изломах стекла сгустки розового света (схожие чем-то с купидонами) и выпрямлявшей его тут же в ленивые лучи. Были вишни на фаянсовом блюде, узорные края которого притворялись листьями винограда. Клубника в лукошке.

Я поискал глазами хозяйку.

– Кого-нибудь ищете? – спросил пожилой крепыш из-за стола. Нешуточная, с проседью борода слегка сдвинулась в сторону, и он подмигнул мне тугим татарским глазом.

– Не ищите, – посоветовал он и положил вишню в рот.

– Ну? Гости скучают? – произнесла Наталья, беря меня сзади под руку. – Гости не пьют? – улыбнулась она, поворачивая меня к себе лицом. – Почему?

– Гость растерян, – сказал я. – Он ошеломлён богатством выбора.

– А!.. – кивнула она в сторону стола. – Но ведь это непременное условие хорошей коллекции. Мой муж собирает бутылки. Он собирает, а мы, как видите, обречены на неблагодарную роль: осушать их. Полные не имеют хождения.

– Чего только не коллекционируют! – вмешался крепыш. – Я знаю человека, который собирает конские уздечки, а сам, по-моему, лошадей в глаза не видел.

– Вы думаете, это такая редкость, лошади? – спросила Наталья.

– Да нет… как бы это выразиться, – лошади, конечно, не редкость, да вот он слепой от рождения. Поэтому он как бы вообще их, что ли, не видел…

– Тогда он настоящий коллекционер, – заключила она. – Истинный коллекционер. Я вас оставляю. Не возражаете?

– Нет, Наташа, – произнёс бородатый крепыш. – Возражай, не возражай, всё едино.

– Ты сегодня не в меру скептичен, – улыбнулась Наталья и покинула нас. Крепыш подмигнул мне и положил в рот вишню.

– Ничего, правда? – спросил он. – Славная девка. А ведь я её помню, когда она на Маломонетной жила, в Академии позировала. Всё было, всё было… – вздохнул он. – Честь открытия, так сказать, принадлежит мне, но её счастье, что Ермаков подвернулся. Он парень хват, сила. Ушлый мужик! Ушлый, своего не упустит. Они, из глубинки, все такие – пальца в рот не клади, вмиг оттяпают. Посмотрите, как всё получается! – Покачал он головой. – Только посмотрите…

Я посмотрел и налил в стакан коньяку. А потом взял да и бросил в коньяк пару кубиков льда. Подумал, подумал и третий кубик бросил.

Потом я оказался у окна, у розовой лампы, струившей глупый свет на колени человека, встроенного в кресло, на лицо девушки, на дыру на ковре. Пришлось присесть на подоконник, дрожь в ногах обнаружилась внезапно. Я волновался – путешественник вступал в пределы родного края. Я вытащил папиросу, зажёг её, поднёс стакан ко рту и закашлялся. Коньячный дух проник в горло раньше питья. Отпив я поклонился девушке, приоткрывшей глаза, – закашлялся – и оцепенел. Последовательность и непреложность моих действий возвеселили душу, я поднял стакан во второй раз, посмотрел сквозь него на коричневую лампу и выпил до дна, до кубиков льда. Они застучали, как игральные кости, словно обещая выпасть, как я того пожелаю. Игральные кости таяли, и мой куш превращался в жижу.

Как немного времени занимают величественные и прекрасные дела, подумал я. Вот, к слову, природа папоротника… Но пуститься в размышления о природе папортника мне помешала Вера.

Она с укором в глазах возникла передо мной.

– Как тебя зовут? – громко спросила она. Сама пьяным-пьяна, пьянёхонька.

– Юлий, – ответил я. – Кай Юлий Теотокопулос.

– Я знаю Юлия Цезаря и Юлия Шнейдермана, но он уехал, – прошептала она. – Ты врёшь.

– Нет, – заверил я её. – Какой мне смысл врать?

– Мы сегодня с тобой такое видели… – вопросительно пробормотала она. – Мы должны выпить. Ты со мной выпьешь? Юлий, ты должен выпить со мной. Я правильно произнесла твоё имя?

– Не знаю. Видишь ли, вино мешает мне быть пьяным, – сказал я и задвинул локтем стакан за спину. – У нас разные судьбы.

Она сосредоточенно посмотрела на меня и вдруг расхохоталась:

– Ты буддист, – протискивая слова в смех, произнесла она.

– Нет, – заявил я. – Не буддист. Я путешественник. Путешественник бредёт в края родные. Путешественник у стен. Открыть ворота! – Я приподнялся, но она меня удержала.

– Ну, немного, – попросила она.

– Что немного?

– Выпьем немного, – старательно выговорила она и устало закрыла глаза. – Нам с тобой надо. Мне одной – ух, как не хочется. Мой приятель, тот о душевности говорит… а я выпью душевно.

– Валяй. Согласен, – сказал я басом. – Вот должен друг прийти! Гасите все огни – во мраке мы душевней.

– Это кто? – спросила она.

– Я.

– Не врёшь? Только честно!

– Нет.

– Всё равно врёшь.

– Все врут, – сказал сидевший в кресле, – без зазрения совести.

Веру позвала Наталья, и она оставила меня. А сидевший в кресле зевнул, почесал грудь и спросил:

– Вы тоже?

– ?

– Я говорю, вас тоже пригласили сюда?

– Я – самозванец.

– Ну, это вы бросьте. Тоже самозванец нашёлся! Вы бы мне сказали лучше, молодой человек, случалось ли вам когда-нибудь убивать. А? Согласитесь – вопросец? Да? Не шарахайтесь, считайте, что я – доктор. Ведь когда нас спрашивает доктор, мы чувствуем себя относительно спокойно. Знаете, мне теперь будущее представляется царством белых халатов, грандиозным государством с гимном Гиппократа. Вообще-то, я вижу, вам наплевать на будущее. Скажите тогда, который час? И этого не можете? Нет, не увиливайте от ответа. Скажите, приходилось ли вам когда-нибудь убивать?

Я ответил, что приходилось. Человек в кресле посмотрел на меня с недоверием.

– Я имею в виду настоящее убийство. Не фигуральное, а буквальное. Со всеми атрибутами, мотивами, последствиями и уж непременно с угрызениями совести, словом, со всем тем, что составляет вторую часть отечественных романов. Золотой век литературы… Богатыри, не мы!

– Да, – согласился я. – В духе лучших традиций.

– Вот-вот, – проговорил он задумчиво. – Чисто национальное убийство. С томиком Соловьёва в руке, и так, – оживился он, – чтобы поток горячей крови заливал титульный лист. Кажется, на просвещённом Западе выпускают издания величиной с почтовую марку – этак, сто тысяч страниц с почтовую марку. Для удобства. Вот весь «золотой век» в этой марке – на грудь и обагрить кинжал. Но, – предупредительно поднял он руку, – если у вас что-нибудь из сибирской жизни, знаете ли… страсти от чернозёма, таёжные тайны… не стоит и начинать. А зачем вы стакан прячете? Да ещё пустой. Скучно, скучно живёте, молодой человек! И вы тоже, – добавил он, обращаясь к чернобородому.

– Тоже, тоже, – как эхо повторил чернобородый, насаживая на большой палец пробку от шампанского. – И вы тоже.

– Гольской, вам не говорили, что вы осёл? – вежливо спросил мой собеседник.

– Представьте себе, нет, – ответил чернобородый, постукивая пробкой по столу.

– Ну и напрасно.

– Поговорить захотелось? – осведомился Гольской.

– Не с вашим кувшинным рылом…

– Верно, – согласился Гольской. – Ваше кувшинное рыло не для разговоров.

– Я понимаю, – сказал человек из кресла. – Вы – умный, находчивый человек. Москва славится умными, находчивыми людьми, я понимаю, что у вас всё от Бога. Вы – христианин, вот вам и даётся то, что мне с моим кувшинным рылом…

– А я не удивляюсь, – оборвал его Гольской и бросил вишню в рот.

Сбоку визгливый голос выкрикнул:

– Не сдавайся русопятам, дядя Лёва!

– Не удивляет, – наставительно продолжал чернобородый.

– Громче, громче, – потребовали с разных сторон.

Гольской развёл руками:

– Надо быть полностью глухим к тому, что происходит сейчас у нас, чтобы просить, как вы говорите, «погромче».

– Вот я и глухой, я как раз тот самый глухой, – прищуря глаз, заметил дядя Лёва из кресла. – Будьте добры, для меня, если можно, погромче.

– Ну что ж… – блеснул глазами Гольской. – Можно, конечно, и погромче, для глухих.

– Да, да, проявите христианское милосердие! – воскликнул дядя Лёва.

– Я перекурила… – сказала рядом девушка на коленях. – Меня тошнит. Я обсадилась… Держи меня крепче, – обратилась она к юноше в очках и неловко сползла на ковёр, прикрывая боком дырку. – Не трогайте меня, – попросила она шёпотом, – мне щекотно. Убери руки, – сказала. – Перестань меня щекотать и побрейся. У тебя лицо заросло мехом. Отстаньте… отстаньте… – девушка перевернулась на ковре лицом книзу. «Она руку залежит, – подумал я. – Надо руку вытащить».

– …и потому милосердие очень часто понимают как конфеты, – закончил какую-то мысль Гольской. – Забывая, что милосердие – это меч, меч, меч! Не ваша в том вина, вина России в том, что…

– А евреи? – перебивая его, радостно закричал дядя Лёва. – А евреи, выходит по-вашему, не виноваты?

Гольской закусил губу, сорвал пробку с пальца и швырнул её под стол.

– Ну, Иеремия, что же ты? – ехидно спросил дядя Лёва – как одиноко сидит город…

В довершение всего со стола исчезла бутылка коньяка. «Кто-то спёр, – догадался я. – Под шумок. Нужно исправлять положение. Мосты разведены, не выбраться. Занесла меня нелёгкая», – подумал я. И, точно угадывая моё затруднение, дядя Лёва, в покое оставляя Гольского, спросил:

– Кто коньяк увёл? Митенька, прохвост, твоих рук дело!

– Сейчас, дядя Лёва, один момент, – отозвался визгливый голос. – Минуточку.

А дальше продолжалось в том же духе, не считая того, что при ближайшем рассмотрении дядя Лёва оказался тех же лет, что и я, а Митеньке, который подошёл к лампе с пустой бутылкой в руках, на вид было все шестьдесят. Кроме того, в разговоре с дядей Лёвой (он выбрался в конце концов из кресла) я узнал, что Митенька и автор нашумевшей лет пять назад книги о судьбах русского искусства – одно и то же лицо. Хорошая была книга… Я читал её. Мне кто-то (не Рудольф ли?) подарил. Больше всего в книге понравились русские стихи Рильке.

А потом? Я увидел, что ко мне направляется женщина с бутылкой шампанского. На указательном пальце её громоздился безобразный серебряный перстень, с ногтя сползала частично красная, частично чёрная краска. Женщина съязвила по поводу Гольского и спросила о моём отношении к чему-то, что она назвала духовным возрождением. Я ответил, что я идеалист, но на сегодняшний день мне приходится наблюдать в известном смысле крушение идеалов. Женщина сочувственно причмокнула губами и вслух пожалела меня, заметив, между прочим, что и она идеалистка. «Вы очаровательны, – напоследок сказала она. – Вы не представляете, как вы очаровательны…»

У порога я хватился папирос. Пришлось вернуться к подоконнику, где они лежали.

Понемногу светало. Из «Кронверка» выходили серьезные халдеи со свёртками. Дамы в кримпленовых платьях, поддёргивая юбки, весело соскакивали с тротуара на мокрую мостовую, таксисты шарахались в стороны, бросая свои машины под дома. Дамы смеялись.

Официанты расходились молча, сосредоточенно. Дамы хохотали и обнимали худых капитанов. Капитаны покрикивали на таксистов, но машины упорно не останавливались, и капитаны срывали фуражки с голов, открывая седые головы. Дамы срывали парики. Официанты пробирались к мосту Строителей. Все пробирались к мостам.

Таксисты, те просто летели к мостам, глубоко виляя, если кто бросался им наперерез. Одну машину так повело, что прямиком вынесло на длинную гряду вскрытого асфальта, выползавшую издалека по проспекту Добролюбова. Добрую сотню метров её било днищем о корявые, стоявшие стоймя пласты, кидало из стороны в сторону, выбивая из открытых булыжников белые бенгальские искры. Серафим на булавке был сосредоточен, как официант после ночной смены. Он тоже летел к мостам. Но у него были иные представления о мостах.

Сколько их!.. И все перстами в небо тычут. На каждом углу. И там и сям. И поутру то розовеют, то угрожающе золотом горят, то сыростью на закате наливаются – в купоросных одеяниях, в наростах патины, под снегом – город ангелов медноголовых.

Какое чувство разбудить мне в груди? Ну-ка, сын полковника, подумай… Радость ли, горесть ли? Может быть, вот так поднять палец к низкому небу, застыть, а потом сыростью налиться к закату, набрякнуть водой, зимой, снегом и сгнить? Но ведь ты к этому тянулся, к этому, и хватит ли такта сказать, что снова не то и это не нужно?

– Почему он такой дурак, почему? – простонала жалобно девушка на ковре. – Дайте воды…

– Почему? – переспросил дядя Лёва, присаживаясь на корточки перед девушкой. – Бог лесу не сравнял, а тут люди. – И присвистнул.

– Почему он такой дурак? – застонала опять девушка и перевернулась на спину.

– Прекрати истерировать, – глухо произнёс юноша в очках. – Доиграешься.

– И ты дурак, – простонала девушка, глядя вверх, в лицо юноши, безумными белыми глазами.

– Я говорю, что сейчас приведу тебя в чувство, – сказал юноша.

– Он меня приведёт в чувство! – закричала девушка. – Ты бы побрился сначала. Мехом зарос! Побрейте его! – выкрикнула девушка. – Я не могу!

– Здравствуйте, – громко сказал кто-то, кого я не знал.

– А, Майкл… – отозвался юноша. – Давно не было видно.

– О, я недавно приехал, – сообщил высоченный Майкл, одёргивая белоснежную футболку. – Очень интересно. Мы тут говорили… Я часто бываю в Москве, и мы с ним… – Майкл досадливо пошевелил пальцами в воздухе. – Мы говорили с ним в Москве, с вашим товарищем. И здесь я попадаю, скажу, к разным людям, и всё очень интересно. У нас в Филадельфии, ну, и в других местах, совсем не так, вообще не бывает, как у вас. Меня вот интересует что: вы сами ощущаете то, что отличает вас от европейцев и американцев? Я думаю, что духовные ваши отношения. Они очень духовные, и вы не замечаете. И знаете, я так думал часто и злился очень, – Майкл виновато улыбнулся. – Вы не цените очень много, что вы должны ценить.

От волнения его речь оживала ошибками и несуразностями. – Можно я к вам? – спросил он.

Я утвердительно кивнул.

– Вы русский… – начал он.

Я отрицательно покачал головой.

– Вы русский… – по инерции повторил он и остановился, вопросительно подняв брови. – Разве нет?

– Я – грек, – сказал я. – Мне очень жаль.

– Ничего, ничего… – пробормотал он.

– А ты встань, поднимись, разлеглась… – обратился юноша к подруге. – Валяешься перед дипломатом.

– О, я никакой не дипломат, – с подъёмом воскликнул Майкл. – Я не хочу быть дипломат. Я филолог, славист.

– Филолог… – простонала девушка. – Все филологи – свиньи, – добавила она и замолчала.

Дядя Лёва легко поднялся на ноги и, не оглядываясь, пошёл к двери. Я последовал его примеру.

С пустым стаканом в руке я миновал чернобородого, вышел из комнаты, свернул по коридору и очутился на кухне. На пороге я постоял, посмотрел на часы. Постучал себя по виску и сел на табурет у порога. «Вот я пришёл на кухню, – сказал я, обращаясь к самому себе. – Вот я на кухне, а что делать дальше? Нет, ты ответь мне, – сказал я. – Что мне делать дальше?»

Неясный свет освещал углы. В одном стоял стол, на столе лежали вилка, нож в кожице засохшего кетчупа, тарелка с недоеденным мясом. Тонкий, початый бокал стоял у тарелки, подальше – початая бутылка портвейна. На отодвинутом кухонно-хирургическом стуле валялась сломанная пополам газета.

Здесь были. Устроились надолго и давно. В тарелке, в недопитой бутылке, в недоеденном мясе мы прочли непоколебимую уверенность в насущности этих предметов. Мы прочли, запинаясь, в расположении вещей, в отношении их друг к другу размеренность и покорность. Здесь, рассказали нам, жили, но не хозяин, не его жена, а тот, те, мы, вы, они и, отчасти, я – умеющие остановиться, владеющие искусством натюрморта, для которых мёртвая природа – открытая книга, остров, опоясывающий самое себя.

Он не торопился приветствовать меня. Глядя мимо меня, он не заметил, когда я вошёл и сел на табурет. Его я знал, но уже не верилось, что когда-то он преподавал в институте историю зарубежного театра, расхаживая среди столов, присаживаясь неожиданно то за один, то за другой, не прекращая, плёл он «узор хвалы» холодным, чуть высокомерным голосом, изогнутым в гласных стеариновыми губами; недоуменно разглядывая ногти у высокого окна, и не ногти, а снег, сгребаемый в узкой глубине двора дворником (мутное животрепещущее пятно в трёх злых прутьях захудалых кустов) – и мы за ним шли по пятам, разбирая мадригалы народной зимы, слыша скрежет, текущий по венам, достигающий хромого сердца… и не снег, оказывалось, другое, когда высекал из гиметского монолита изваяние этоса, бледнея на дорогах, лишённых света, тьмы и винограда. И точно опоенный отваром из травы сардоны, о которой говорил не раз (на побережье островов растёт) – «А я уйду в изгнание, в другую страну!» – корчил рот, вскидывал пясти и пересаживался со стола на стол, отступая от зимнего неверного освещения, присаживался то к одному, то к другому, в безупречном сером костюме, не забывая вовремя поддёргивать складку на брюках, – «И счастья, счастья…», – приостанавливаясь, давая истечь крови из нанесённой им раны, – «Ни видеть, ни разделять не буду. Ваших жён и свадеб не увижу, вам не соберу я ложа… О горькая, о горькая Медея!»

Недолго музыка играла.

Случился в общем-то необязательный скандал, в котором, по слухам, был замешан сын высокопоставленного лица. Я его видел. Он приходил, замотанный в пушистый шарф почти до самых глаз. Садился за первый стол, а приходил позже всех. (Сын лица потом где-то запропастился.)

А ему тем временем предложили задуматься о перспективах. Он задумался, внезапно подал заявление и с тех пор, не переставая, продолжал думать о перспективах. Уже лет шесть как думал. За такой, в сущности, недолгий срок он уверенно опустился до уровня, который позволял ему (и очередному его другу), не поступаясь гордостью, взлелеянной «классическим воспитанием», ужинать, пить и ночевать в самых неожиданных местах.

Но «тема» его падения исчерпалась точно так же, как другие темы, и когда прекрасный серый костюм сменился мятым чёрным, об этом почти уже не говорили, а когда вместо чёрного костюма появился бумажный, растянутый в вороте свитер, это вовсе перестало кого бы то ни было интересовать. Потом как-то в одну зиму он очень быстро постарел, начал избегать прежних знакомых, перестал бриться, беспорядочно и грязно запил и приобрёл невыносимую привычку жирно щёлкать пальцами, если забывал ту или иную строку из огромного объёма стихов, отложившихся в его голове. Впоследствии он перестал появляться в домах, где снимают обувь, а рваным носкам не находят оправдания даже в знании классической латыни, пренебрегая тем самым скудными благами подачек, и поселился в душном небольшом кафе на Васильевском острове, где с двенадцати дня за выпивку переводил студентам «тыщи» или беседовал с Адмиралом.

Кое-кто находил ему уроки. Он с удовольствием брал учеников, требовал деньги вперёд и надолго исчезал. Словом, читайте книги. Все случаи так называемого падения, исключая причины, до изумления схожи меж собой.

Теперь он был Костей. Я звал его Костей, нимало не смущаясь тем, что числился некогда его студентом, да и тем, что возрастом он был старше меня лет на десять. Костей звал его участковый милиционер, питавший к нему безмерное уважение… Костей его звали все.

Когда я зашёл и сел, он меня не заметил. Спустя минут пять он открыл холодильник, достал банку рыбных консервов и стукнул дверцей.

– Добрый вечер, – громко сказал я. – Не помешаю?

– И ты здесь? – очнулся он, глянув искоса в мою сторону. – Каким ветром?

– Случайность, – сказал я. – Ошибка в расчётах. Игра ума.

Он подошёл ко мне и, тяжело дыша сладким перегаром, спросил:

– Делать тебе нечего?

– А тебе?

– Мне всегда найдётся дело. Я ем, пью заморские вина. Потом лягу спать. По-твоему, мало? Ах, ну да – сколько прожито, а для вечности ничего не сделано! – с пафосом провозгласил он. – Ты это имеешь в виду?

– Так ешь и пей тогда, – рассмеялся я.

– Ты мне фокусы модные брось, – мрачно промолвил Костя. – Недоумки всякие… Тут мозги не требуются; штучки-дрючки – вот что это! Сайгонская философия.

– Костя, – сказал я. – Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

– А где мы с тобой встречались? – спросил он, садясь за стол.

– Ты учил меня, – объяснил я. – Давно это было, правда…

– Я? Учил? Вот оно что… Ну, тогда садись и наливай, да не спеши. Вход сюда остальным заказан. Я здесь хозяин. Казню и милую.

– Ты понимаешь, я рад тебя видеть! – сказал я и улыбнулся.

– Что ты заладил: «рад, рад». Рад – и хорошо.

– Ты же умный, – сказал я. – Ты всё знаешь, мне надо с тобой посоветоваться… Я в такую историю влип!

– Догадываюсь, – сказал он. – Слухи дошли, только я не помнил твоего лица.

– Какие слухи? – осторожно спросил я.

– Ну… дескать, ты пришил Амбражевича… Вроде так. Не помню, кто и говорил. Из-за его девки. Будто она что-то знала и тебе передала, а он её припёр к стене, ну, а ты прослышал и… словом, пришил, и дело с концом.

– Глупости, – заметил я. – Меня с ними не было, когда он попал под машину. Не могло быть. Я был в другом конце города.

– Кто тебе сказал, что он попал под машину?

– Но как ещё! – вырвалось у меня. – Что же его – птицы склевали?

– Ты не ори, пожалуйста. Никакая машина его не сбивала. Подай-ка лучше ключ. Скоро у нас консервными банками займётся танковая промышленность, лазером придётся открывать. Нет, эту банку и лазером не откроешь! Собачья жизнь.

– Теперь я знаю, кто тебе рассказал.

– Кто бы ни рассказал… – хотел возразить Костя, но я перебил:

– Только когда он успел? Я сегодня слушал интервью с ним. О натурализме.

– Вот рассказал и успел. А правильней – успел, потомучто рассказал, – назидательно произнёс Костя.

– Кто бы ни рассказывал, правда остаётся правдой, – услышал я за спиной. – От начала и до конца.

В дверях стоял незнакомый человек высокого роста. Лицо его было знакомо.

– Святая правда, – ещё раз сказал человек. – Я его сегодня видел на улице, – указал он на меня, подходя к столу. – С Веркой вместе. Он с ней о свободе говорил. О свободе и приоритете ритуала.

– Выходит, и до вас докатились слухи о случае? – трагическим голосом спросил Костя.

– А то как же! Разговорам нет конца. Но хочу отметить немаловажное обстоятельство. Мы с вами, Костя, напомню, месяц до этого обсуждали вероятность подобного рода. И что же? – Ермаков вытащил из-под стола табурет и сел. – Всё сошлось до мелочей. Имел место цианистый калий, инкассатор, оптический прицел, мольбы о помощи и сотни безвинно пострадавших обывателей. Однако плохо, скверно то, что мы не учли нашего личного отношения, отчего картина проигрывает в своей целостности. Например, зная, кто будет убийцей, я не предполагал, что убийство произойдёт вчера… Впрочем, после драки кулаками не машут. Нам нужно выяснить, что делать с ним, – он показал на меня. – Выдать его следственным органам или не выдать? Проблема весьма и весьма… Правда, нас за язык не тянут, но всё же мы, как граждане, должны проявлять свою ответственность. И потом следующее…

– Не выдать, – отрезал Костя и часто, с трудом задышал, – не выдать, чтобы шантажировать. Снять с голой девкой и не давать спуску. Ни при каких обстоятельствах.

– Джентельмен и шантаж, Костя, это несовместимые вещи.

– А деньги? – спросил Костя. – Деньги на деревьях растут? Вывези меня, Ермаков, в такой лес! – воскликнул он. – Сумасброд, ты поистратился с последней работой, ты выложил всё, что у тебя было, но что-то не слышно гонцов из музеев? Возможно, я не прав, не взыщи, однако…

– Не напоминай мне о расходах, – поморщился Ермаков. – Искусство не терпит разговоров о деньгах. Искусство и деньги – разные понятия, две абсолютно несхожие мифологемы. Хотите взглянуть? – любезно осведомился он у меня.

Я согласно кивнул.

Ермаков встал, вытащил из кармана брюк небольшую коробочку, наподобие тех, в которых продают обручальные кольца, только размером побольше. Из нагрудного кармана рубашки достал крохотный ключик на тонкой белой цепочке, каким-то чудом сразу попал ключиком в невидимую скважину и медленно повернул им. Крышка упруго отскочила назад.

– Смотрите, – шепнул он восхищённо. – Видите?

На чёрном бархате стояла миниатюрная фигурка китайца. Голова у фигурки клонилась к плечу, будто он прислушивался к чему-то, а на плече тесно жалась не то птица, не то русалка, трудно было разглядеть, слишком мала она была, и лишь крылышки были понятны, девственно-белые.

– Нравится? – спросил Ермаков, и голос его дрогнул от полноты чувств.

– У вас… – я хотел спросить, не приводится ли Фома ему братом, но он не дал мне продолжить.

– Прелесть! – воскликнул. – Само очарование. Любуюсь, с собой ношу, не расстаюсь. Год работы, аскезы, бездна денег, материалы… Вдобавок есть ещё секретец, чудо механики – он говорит, Костя знает, слышал однажды. Но сейчас не время. Не будем понапрасну тревожить, да и по-китайски никто из нас не понимает. Пробелы образования, белые пятна культуры…

– Хватит, Ермаков. Хватит! Будет тебе дурачить человека. Познакомься, мой бывший студент. В меру бездарен, – вздохнул Костя, – в меру глуп, но не настолько, чтобы не понимать этого. Надежд не подавал, кроме как в отношении подделки справок. Это он мог! Фамилия у него чудная… Это Ермаков. Протяни ему руку, Юлий. Он только на первый взгляд молод. Стар и негодяй отменный. Лишь негодяи дают мне ныне приют. Порядочные люди давно отказали в покровительстве.

Ермаков недобро рассмеялся.

– Видишь? Ему пальца не надо показывать. Хохотун, забавник… Вы с ним несравненную пару составите на радость людям.

– Очень приятно, – сказал я. – Случайно вам не известен некто Фома? – спросил я у Ермакова.

– А если известен, так что? – уставился на меня Ермаков. – Тогда что? Интересно, интересно…

Костя хлопнул по столу ладонью.

– Ты, хам! – крикнул он, – не смей так разговаривать с моими учениками!

– А что я такого сказал? – пожал плечами Ермаков.

– Меньше говорить надо, – сказал Костя. – Вино достань из холодильника. Всё мне делать достаётся… Нашёл? Тащи. Воттак, милый Юлий, мы и живём. Грязно, безнравственно, бездарно живём, не творим, не боремся. Прозябание, а не жизнь, ничего, учти, ничего не сделано для вечности. Ермаков, ты спятил! Кто же пьёт сладкое шампанское? Мерзость.

Ермаков почти по пояс влез в холодильник, а Костя негромко заметил мне:

– Ну, не вижу, почему мы не можем выпить за мои сорок три года? Кого мы ждём?

– Это не больно, – сказал я. – Сорок три – это уже по ту сторону.

– Да? – усмехнулся Костя. – Допустим, мой юный Ницше.

– Зато один раз в жизни, – сказал Ермаков. – Вам налить, Юлий?

– Можно, можно, – согласился я. – Понимаете, я, кажется, простыл…

– Может быть, водки? – с заботой осведомился Ермаков.

– Не надо, – отказался я. – Она мне сегодня не впрок.

– А я, пожалуй, дёрну водочки, – с лихой гримаской проговорил Ермаков, продёргивая в плечах дрожь.

– Дёрни, дёрни… – рассеянно повторил Костя, стуча вилкой по тарелке. – Отчего же не дёрнуть, когда жажда…

Я протёр глаза: мне показалось, что и Костю, и тарелку с подсохшим кетчупом на краю, и вилку в Костиной руке, и Ермакова, протянувшего руку к холодильнику, и морщины на лице Кости, и особенно красные жилки на крыльях его носа, и окно в стене, и свои колени, которые почему-то вытянулись и отъехали к стене, и собственные руки на столе, кожа на которых казалась бумажной, и бутылку шампанского, бросавшую косую тупорылую тень, – я вижу второе тысячелетие.

Но лучше здесь, чем там, подумал я, и последняя мысль о Вере задела меня необычайно отчётливо и просто, не мысль, а так что-то… пятна пота под мышками, прядь ржаных волос, украденная ветром, юбка, бьющая по ногам, изгиб в пояснице, когда я целовал её и положил руку на её спину, отведённые назад плечи. И к тому же я подумал, что она здесь, в десяти метрах от меня, ходит по какой-то комнате среди каких-то знакомых, и они прикасаются к ней, а она к ним; говорит с подругой, пьёт из стакана. У неё ноги устали, – беспомощно барахталась мысль, не мысль, а так… что-то несвязное, – она ноги растёрла, ходила долго, – и я посмотрел на её ступни, щиколотки, на подъём стопы с обозначившимися синеватыми венами, на грязь, въевшуюся в пятку, и, раскрыв широко глаза, приподнялся с места и чуть не охнул – так это напомнило боль в сердце по утрам. Надо было бежать за ней, – мелькнуло, – схватить за руку и вести к себе, омыть её (чего ты ждёшь?), омыть вином и водой колодезной, сухой, освободить губы от шершавой корки, а горло от перегоревшего спирта, и положить навзничь уже без ничего, без майки, без сумки, и прижаться к ней, впитывая её слабость, – вот что надо мне сделать сию минуту.

И я, раскрывая рот, привстал с табурета…

– В чём дело? – спросил Костя.

– А?.. Мне кое-что надо сделать, – сказал я. – Пойду.

– Тут один всё рассказывал нам сказки, – усмехнулся Костя. – Романист, да ты его, положим, знаешь не меньше нашего.

– Это толстый тот? – осведомился Ермаков.

– Да, да, толстый, – ответил Костя. – Очень толстый. Порнографически толстый.

– Он уехал? – спросил я.

– Уехал, – сказали оба и переглянулись.

– Мне доводилось с ним встречаться, – сказал я. – Я его помню ещё молодым, отчаянным. Он мне деньги одалживал.

– Ладно, будет вам, – сказал Костя. – Говорил, что играем мы на спички, а вы мне: «Деньги, деньги!» Корсары нашлись!

– Я говорил: деньги, и у меня они есть, – мрачно заявил Ермаков.

– Деньги, может быть, и есть, а вот ответь своим партнёрам, где твоя жена? Съел? Что деньги!

– Я не сторож своей жене, – буркнул Ермаков. – У нас свободные отношения. Каждый живёт своей жизнью.

– Ну да, знаю, знаю, – сказал Костя, подмигивая мне. – С тех пор, как она перепутала постели. А ведь это ещё смешнее, чем запутаться в трёх соснах. Да, Ермаков, намного смешней. Ты – жертва смешного случая.

– Я только ума не приложу, зачем ты говоришь это, – негромко проговорил Ермаков, глядя в пол. – Или ты хочешь меня уязвить, сказать что-нибудь неприятное… нарочно? Нет, ты признайся! – крикнул он. – Ты признайся, что хочешь… Да, про что это я? – усмехнулся Ермаков, подымая глаза. – Я ведь совсем забыл, чем ты теперь занимаешься.

– Я не делаю из своих занятий секрета, – подчёркнуто холодно произнёс Костя. – Никаких секретов… – повторил он. – Мне претят секреты и тайны. Это мой стиль, наконец!

– Ладно, я ведь знаю, о чём ты. И догадываюсь, что тебе нужно. Объявляется минутный перерыв, – сказал он, вставая и направляясь к двери, но не к той, в которую я входил, а к другой. Мы поднялись, последовали за ним, и мне было, признаться, всё равно.

– Давно бы так, – заметил Костя……………..

Разумеется, когда мы вошли в комнату, на нас не обратили ни малейшего внимания. Тут мало что изменилось за время моего отсутствия. Чернобородый Гольской ел вишни. Ел он быстро, сплёвывая косточки в небольшой холмик на блюде, напоминавший славное полотно русского баталиста «Апофеоз войны», ел, пожимая плечами, словно всем своим видом показывал непричастность к сидевшим и стоявшим вокруг него. Косточки он влажно обсасывал.

Девушка на ковре лежала, как и прежде, неудобно вывернув руку. Только флейтист в креповых очках подавал признаки жизни – возился с чёрным продолговатым футляром, не в состоянии, очевидно, справится с замками. Я не понимал, зачем мы пришли сюда, и хотел было спросить об этом Костю, но тот мягко и настоятельно удержал меня от излишних расспросов ласковым движением руки.

Сутулый студент, приятель лежавшей на ковре девушки, крякнул, подошёл к окну и, перегнувшись через подоконник, выкрикнул, слушая раскаты эха:

– Ночь кончилась!

Ему не ответили.

Вера попросила у крашеной блондинки, просидевшей всю ночь у стены на стуле, пудреницу и напудрила нос. Этого ей показалось мало, и она, высыпав на ладонь пудру, вымазала всё лицо. Блондинка у стены робко улыбалась. Улыбались почти все.

Улыбаясь во весь рот, к Вере подошёл Майкл и обнял её за плечи. Она оглянулась и с серьёзным видом сняла его руки: «Потом, дорогой, я устала…», – расслышал я.

Флейтист наконец раскрыл свой футляр и достал флейту.

– Чаю так и не дали, – сказал кто-то равнодушно, на что Гольской оглушительно расхохотался и смахнул с блюда «апофеоз».

Флейтист вытер губы рукой, пощупал языком мундштук и заиграл. Он играл «Шестнадцать пауз для флейты» Стребса. Как он играл, собака! И кто надоумил его играть утром? Но он дул, гоняя «паузы» одну за другой, все шестнадцать, возвращаясь по нескольку раз к десятой, к тому месту, где на берегу старик встречает мальчика и трогает его глаза руками, и они спинами поворачиваются к и вам, и страшней всего – ветерок, который играет их волосами, когда и старик и мальчик, оба неподвижны, и у обоих закрыты глаза. Да, играл он, кажется, так, как нужно. Получалось у него. Но нельзя было, нельзя, ни в коем случае нельзя было ему играть здесь утром, а мне слушать. И вместо того, чтобы подойти и помешать ему играть, я выдавил из себя с каким-то свистом:

– Теотокопулос… – и покачал головой. – Теотокопулос, ночь кончилась, – сказал я.

– Что вы сказали? – обратился ко мне Митенька. – Не расслышал.

– Какого чёрта он играет? – спросил я. – Надо же – зачем он это придумал?

– Играет… – отозвался слабым эхом Митенька, морща и без того как печёное яблоко лицо. – Чаю обещали. Не дали. Потому, наверное, играет.

– Хватит. Хорошего понемножку, – сказал флейтист и уложил флейту в футляр. – Чаю не дали. А я играть не нанялся.

Вошёл дядя Лёва. Тотчас за ним вошла Наталья. Её глаза блестели. Как будто плакала. Они постояли и, не говоря ни слова, снова вышли в коридор.

– Смотрите, ночь кончилась, – заметил скрипучим голосом Митенька. – Жарко будет сегодня.

– Как вчера, – прибавил Гольской. – Ну что же… Спасибо этому дому. Пора ехать. Пора, мой друг, пора…

Ему не ответили. Молодой человек стоял у окна, зябко ёжась. Девушка на ковре приподнялась, охнула и, шатаясь, побрела до стола, где налила себе вина, но, поднеся стакан ко рту, внезапно оцепенела. Флейтист болтал ногами, пристроившись на табурете. Блондинка улыбалась. Митенька выскользнул из комнаты.

Гольской отвесил общий поклон и сунул руку под стол. Продержав её там секунду, не больше, он неуверенно посмотрел по сторонам. Потом встал, прошёлся по комнате, заглядывая во все углы, и вернулся на место. Но тут же вскочил и опять прошёлся по комнате. Было видно, что он в затруднении.

– Странно, – сказал он. – Был ведь. Только что был. Где же он может быть? Вы не видели? – спросил он Веру, хватая её за локоть. – Вам не попадался на глаза? Был ведь, буквально минуту назад. В высшей степени невероятно, – пробормотал он, опуская локоть. – Там документы, бумаги, деньги… Как прикажите понимать? Наваждение. Вы не видели? – обратился он к блондинке.

Никто ему не ответил.

– Глупости, – раздражённо бросил Гольской. – Но был, был! Не мог ведь он испариться!

– Что испарилось? – спросил сутулый студент.

Девушка очнулась и залпом выпила стакан.

– Документы, книги, деньги наконец! – вскричал режиссер, залезая под стол. – Как в воду канул, – донеслось из-под стола.

– В передней поищите, – посоветовал флейтист.

– Нет. Там я не мог его оставить, – из-под стола ответил Гольской.

– Тогда на кухне, – сказал флейтист. – На кухне может быть…

– Я, конечно, посмотрю, но я его здесь оставлял!

Костя потянул меня за рукав, и мы вышли в коридор. Ермаков страшно сопел. Схоронясь за полуразрушенным дубовым шкафом, мы наблюдали продолжение того, что началось в комнате. Дядя Лёва и Наталья стояли друг перед другом и, словно боль страшась причинить, легко касались пальцами: она к нему притрагивалась, он к ней. То к её виску он притрагивался и отдёргивал руку, то она тянулась к его щеке, плача неслышно, и слеза долго текла по её подбородку, текла и текла, очень медленно, изматывающее медленно, как если бы капля прозрачного масла. Он говорил ей, она говорила ему, но было плохо слышно (Ермаков оглушительно сопел) и казалось, что слова их по смыслу совершенно значат противоположное, нежели руки. Выражение его лица было довольно тупо, а её рот беспомощно открыт – так, словно её беспрерывно оскорбляли, а она не успевала ничего в ответ сказать, не поспевала, потому что новое оскорбление настигало её и стыд накатывал, и не успевала волна стыда отхлынуть, как новая накрывала её, и оставалось только раскрыть рот и дышать бесшумно, чтобы… чтобы нам не слышно было, о чём они говорят.

Она говорила ему, а он отмалчивался; с тупым выражением лица, иногда гримасничая, будто лимон жевал, выслушивал, подводя к виску её неуверенную руку, но реже и реже, реже, совсем редко.

– И не надо больше! – заговорила громко Наталья. – Мы наговорились досыта. Не надо больше на эту тему…

– Какие темы! При чём здесь темы?.. – перебил её дядя Лёва. – Брось это. Темы, темпы…

– Хватит, я сыта твоим остроумием. За эти несколько лет я достаточно наговорилась.

– Знаю… Знаю. Всё знаю.

– Тогда зачем ты возобновляешь?

– Затем, что жизнь продолжается.

– Прекрасно. А я так жить дальше не намерена.

– Но как? – воскликнул дядя Лёва. – Что ты можешь предложить?

– Ничего. Мне надоело предлагать без толку – как в стену горохом.

– С меня тоже хватит, – сказал Ермаков, не опасаясь того, что его могут услышать. – Я тоже сыт, – ещё громче сказал он и вышел из-за укрытия. Мы ринулись за ним. Ни мне, ни Косте не улыбалось торчать за шкафом и выпутываться из щекотливой ситуации на свой страх и риск. И потому мы догнали Ермакова и вместе вошли на кухню.

– Ну? – спросил ядовито Костя. – Что предпримем?

– Что – ну? Ночь уже кончилась, – сказал Ермаков.

– По-твоему, надо ложиться спать? – спросил Костя.

– Ничего не понимаю… – проговорил Ермаков. – Убейте – не понимаю.

– Вызови его на дуэль, – предложил Костя. – Отруби голову.

– Нет, это не то… Я предполагал другого человека. А этот? Кто это, спрашивается! Откуда он свалился на мою голову! Ты знаешь его? Не пожимай плечами. Ты знаешь. Кто он?

– Пустое место в жизни, – ответил Костя. – Займись карате. Почему бы тебе не заняться карате?

– Но почемутак? – сдавленно задал нелепый вопрос Ермаков. – Не у тебя, а у меня.

– Я не силён по части глупости. Хорошая фраза, не правда ли?

– Но это несправедливо!

– Ах, Ермаков, когда я слышу слово «справедливость», – сказал Костя, разливая остатки шампанского, – я хватаюсь… Налить, Юлий? Тебе, мой милый, неинтересно, я понимаю. Ну да что делать! По-вашему, нужно посыпать голову пеплом? Когда я слышу слово «справедливость», я хватаюсь за телефонную трубку, – закончил свою мысль Костя, блистая взором.

Ночь давно кончилась. Песок изо рта перекочевал в глаза. В затылке жужжало железное веретено. Необходимо было выпить.

– Надо хлебнуть, – сказал я. – Сушняк.

– Надо, – согласились они. – Что правда, то правда – сушняк.

Надо уснуть, догадался я, в прошлую ночь не выспался, ехал всю ночь, или это я напутал… Я собирался ехать сегодня. Спать не хотелось. Просто глаза резало от дыма и света. Надо не уснуть, выключить свет, надо подумать о том, что не надо спать, и надо выключить свет, – решил я.

– …ий… ю…..у…й… й… й… Юлий! Чёрт бы вас побрал, идите примите душ, не спите за столом. Это невежливо.

– Простите, – сказал я. – Приступ меланхолии.

– У кого меланхолия, так это у меня! – швыряя в сердцах карты на стол, вскричал Ермаков. – Нет, вы только скажите, почему у меня? Костя, почему не у тебя, а у меня? Неужели у тебя нет сердца! Перонский?

– Ермаков, я тебя не понимаю.

– А ведь и у тебя, помнится…

– Не путай божий дар с яичницей, – резко сказал Костя. – Не суй свой нос в мои личные дела.

– Ха, ха! – с надрывом произнёс Ермаков. – Твои личные дела с некоторых пор стали достоянием общества.

– Вы слишком много берёте на себя, – с достоинством ответил Костя.

– Ну ладно, не будем ссориться… – подчёркнуто примиряюще заключил Ермаков.

– Не надо путать, не надо путать… – проговорил тихо Костя. – Вы хотите, чтобы мои глаза затуманились слезами? Не надо путать любовь с компенсацией чувства неполноценности.

– Да ладно, извините меня, Костя. Я не хотел, к чему ворошить всё!

– Из-за любви страдают, а не ревут, как тюлени в пору случки. Из-за любви претерпевают катастрофы, – глумился Костя, – а не впадают в меланхолию, вычитанную из каталога графики Дюрера. Меня вот из-за любви вышибли из лавочки, из-за любви я лишился тёплого и уютного местечка, синекуры, общества, уважения друзей, по сравнению с которыми вы, Ермаков, не больше, чем наглый двоечник с гипертрофированным художественным самолюбием.

– Поехал… – с нескрываемой досадой пробормотал Ермаков.

– Представь себе, поехал, – расслаблено проговорил Костя. – Я вот не помню, – обратился он ко мне, – кто из нас раньше покинул стены богоугодного заведения, где я прививал вам любовь к высокому?

– Вы, – протёр я глаза, устраняя песок. – Раньше вы, потом я.

– То-то и оно… – загадочно промолвил он. – Нет, осознаёшь ли ты с полной ответственностью, голубчик Ермаков, что общественные институты, различного рода учреждения, включая пожарные части, педагогические институты, а также подпольные бордели для чиновников не созданы для утех любви? Я же, напротив, испытываю к ней неодолимую тягу. Не смотри на меня как минотавр. Да, ты, возможно, и прав, мне немало лет, я испещрён морщинами и по утрам долго не могу придти в себя.

Но… Но, повторяю, не станете же вы утверждать, что у меня не было лунных лугов, серафических увлечений, звёздных мерцаний и ночных сердцебиений? Были. Были и, мало того, было то, что неизбежно приходит им на смену, когда, очарованные всем этим реквизитом, вы ведать не ведаете конца-края земным прелестям. Ведь не станете вы меня разубеждать и в том, что, обнимая жену, – простите, это лишь риторический оборот, – вы не желаете вечных объятий, а воображаете, будто сжимаете в руках могильных червей! Однако наступает день «икс», когда спадает покров майи и волей-неволей оказываешься один на один с мутными деньками, которые по истечении какого-то неопределённого времени оборачиваются сущими демонами – демонами самоубийства, что для тебя, Ермаков, неведомо и находится за семью печатями, потому что ты – дурак, а дураков Господь милует. Ты не знаешь, конечно, что значит бесконечно размышлять об одном и том же – о том, например, что бельевой шнур обладает некоторыми преимуществами перед ординарным падением с балюстрады Исаакиевского собора, а у мифического цианистого калия гораздо больше положительного, нежели у пресловутой цикуты в облатках снотворного. Немаловажно и то, что идея сна при этом трансформируется во всеобъемлющий принцип, универсальную категорию… но ты скульптор, и тебе не следует этого знать.

Словом, ментальные упражнения, которым предаёшься с утра до вечера, приводят к созерцанию довольно однообразных бездн. Они раскрываются перед твоим внутренним взором, являя своё неоспоримое убожество, и одновременно с тем (и как всегда некстати) нимфы складывают у ног дары моря духа. Однако есть ли сладостней мгновения, когда холодным оком скользишь по тому, что ранее столь неудержимо влекло! Загадка смерти, таинство бытия оказываются на поверку заурядными побрякушками, наподобие игры в скрэббл, которой тайком увлекаются усталые государственные умы. Ты не знаешь, что такое скрэббл?.. Обидно. Ну что ж… есть выражение из сотни похожих, которыми пестрят учебники по истории буржуазного искусства, – кризис духа. Кризис. Это когда, объясняю на всякий случай, у тебя нет настроения пить, есть. Итак, находясь в состоянии упомянутого кризиса, я наблюдал за собой, ни мало ни много около года. Вообразите, как мог я надоесть самому себе! И всё же находил силы трезво рассудить, что компания, которую я вожу с самим собой, во сто крат приятней иных возможных.

И вот однажды… – Костя задумчиво пожевал фильтр погасшей сигареты, – довелось мне в пасмурный декабрьский день увидеть того, кто впоследствии принёс мне столько неприятностей и огорчений… Вы догадываетесь, это была любовь. Только она, ибо весь балаган, разрисованный нимфами и демонами, весь этот экзистенциальный вертеп в мгновение ока прекратил представления, и я с недоумением почувствовал, как мной овладевает забытое чувство одиночества. Да, одиночество я почувствовал… сродни больному, который, перевалив хребет выздоровления, ощущает невыносимый голод. Этот как бы голод моментально передался глазам, и я будто впервые… заново увидел себя и его, беспечно мчавшегося по коридору, едва касавшегося грязного захоженного паркета. Вместо концов милого пушистого шарфа мне увиделись за его спиной крылья, алые ясные крылья. Я шёл позади, невольно ускоряя шаг. День, как я упоминал, начался пасмурно, неприветливо, непередаваемо скучно… К двенадцати часам дня, кое-как переборов неврастению, пройдя двадцатиминутное чистилище общественного транспорта, я был в институте и, как обычно, с опозданием. Подавив лёгкую тошноту, возникавшую всякий раз, когда я входил под своды этого заведения, я пошёл по пустым коридорам…

Он шёл впереди меня, – в раздумье проговорил Костя. – Он тоже непоправимо опаздывал. По странной иронии судьбы я направлялся в ту же аудиторию, что и он. Не помню сейчас точно, что послужило тому причиной, то есть… – Костя запнулся. – Кажется, болезнь коллеги или что-нибудь другое, не помню… Так или иначе, я замещал своего коллегу и должен был читать вместо него. В дверях я его нагнал и вошёл в аудиторию первым. Господи, я глянул в окно и не поверил глазам! Небо оживало. Кое-где в просветах низких тяжёлых туч уже сквозила зимняя синева. Иногда ветер швырял в стёкла горсть холодного дождя, и капли вспыхивали в белых бесцветных лучах, стекая книзу. Я не торопился начинать. Зачем? Я наслаждался необъяснимо живительным, ранящим чувством одиночества – сулившим… пусть беды (упрекнуть меня в наивности и теперь трудно), но и – хоть краткое – всё же избавление. Неожиданно для себя я попросил у студентов прощения и вышел в коридор. Тут мне ничто не могло помешать сосредоточиться и не спеша понять происходящее. То, что случилось, было мне не внове, однако кто в таких случаях беспристрастно учитывает предыдущий опыт? Блеснуло в скромненьких витражах солнце, повеселели поставленные у стен мраморные монстры, нетленные образцы духа и мысли. Душа моя билась беспорядочно и безмолвно. Я с усмешкой вспомнил ещё вчера точивших меня демонов, размышления о ядах и о многом другом – и бесповоротно забыл.

Помилуйте! Снизу несло кислым, гадко-привычным ароматом дешёвой столовой, справа студенты-актёры надрывали бурсацкие глотки несусветными воплями. Поначалу я только улыбался, но потом не выдержал и расхохотался вслух. К тому же должен я был «читать» им «Пир», ну, вы знаете, вещь эта прелестна и если даже мимолётно – раз в месяц – вспоминать её, жить можно вполне спокойно, невзирая на конференции, экзамены, лекции, соседей и драмы общественного транспорта. И тут я поспешил в аудиторию – я хотел снова видеть его. Не хочу быть сентиментальным, но когда я увидел его с сумкой на плече, увидел, как развеваются от бега за его плечами два алых крыла, увидел его раскрасневшегося, словно он, маленький лорд, возвращается с катка… Кажется, направляясь к дверям, я подумал вскользь, что таким был когда-то для меня Демиан, моя первая книжная любовь… Одним словом, нежный Гиг средь нас носился, точно юный бог блаженный, и, тряся фракийской гривой, приводил нас всех в восторг… – Костя недовольно щёлкнул пальцами. – Не в том суть. Конечно, и грива, и молодость, и октябрь, а это был мой тридцать шестой октябрь…

Вы ведь, Юлий, насколько мне помнится, южанин? Вам не понять значения нашего низкого неба, вонючих каналов, бесхитростного дождя, сырого ветра… Северная осень, северная весна… Они неуклонно воспитывают проницательность. Впрочем, бессмысленно объяснять мотивы, предпосылки и прочее. Я вошёл в аудиторию. Важно, что никогда прежде я не говорил так! Это был неиссякающий источник, поток, могучее течение, в котором я плыл легко и счастливо. Нда… Алкивиад, фригийские лады, Диотима… Замечу, что позже мне ни разу не удавалось подниматься до таких высот – или мысль бежала стремительнее слова, или, наоборот, слова летели, как сухие семена по ветру. И, как вы понимаете, витийствовал я вовсе не для этих сирот, раскрывших рот, увязавших в любом сложноподчинённом предложении, подобно мухам в варенье, для которых два деепричастия, поставленные рядом, кажутся последним откровением. Передо мной было его лицо. Я видел его, и речь моя предназначалась для него одного. А дальше? – Костя снова с недовольным видом щёлкнул пальцами. – Дальше… Что было дальше… Пошли светлые дни поздней осени, предзимняя пора, когда на деревьях почти не остаётся листьев, а оставшиеся – точно прикипели к ветвям. Прогулки перед лекциями в Александровском саду. Запах мокрой земли – выкапывали последние розы, укрывали другие цветы рогожами и хвоей. И разговоры, разговоры!.. Разумеется, говорил я один. Он молчал, наш нежный Гиг. Что греха таить, как я и ожидал, маленький лорд оказался совершеннейшим тупицей. Но голубые глаза…

Бог ты мой! Какой-то поэт назвал чьи-то глаза кусками морского льда. Вот такие глаза были и у него. Мороженое жрал без конца! По килограмму. И обожал пиво, мог выпить прорву пива. Как Александр Блок. Пожалуй, больше ничто не роднило его с культурой – я имею в виду мороженое и пиво. Какими путями он попал к нам, что привело его в институт, понятия не имею, – Костя умолк и закурил, откинувшись спиной на стену. По его щеке поползла слеза, которую он небрежно смахнул.

– Боже мой, какой ужас, какой кошмар, – проговорил он. – Как всё на этом свете просто! Неизбежно просто. В психологию стоящего можно проникнуть, лишь удобно устроясь в кресле…

Бегущего лучше всех понимает паралитик… Как бы там ни было, нежный Гиг существовал и существовал активно. Жрал мороженое, дул пиво, пялил на меня бессмысленно-лазурные очи и понемногу начал осознавать выгодность своего положения. А как же, акселерат! Сначала попросил у меня взаймы, потом – выклянчил кольцо моей матери, превосходный аквамарин в тонком серебре… Год спустя я увидел это кольцо на пальце какой-то немытой девки. Диву даюсь, откуда он знал, что оно красиво, дорого? А испорчен был в такой же мере, как и глуп. Злобная маленькая дрянь! В другой раз я мог бы обрадоваться подобному стечению обстоятельств, но тогда это всё более и более меня удручало. Конечно же, я не мог забыть нежного сияния неба, юношу, летевшего стремительно по коридору, мальчика, которому я был всё же многим обязан, хотя бы тем, что жив и по сию пору…

Я – идеалист. Неисправимый идеалист…

– И я, Костя! – неожиданно сказал я. – Тоже идеалист.

– Вот видите, Ермаков, – назидательно протянул Костя. – Мы – идеалисты, а вы – прагматик, позитивист. Вам не понять нас. Не понять даже того, что творилось у меня на душе. Уверяю, я не хотел думать, что красота и глупость – одно и то же, однако пришлось столкнуться с этим неопровержимым положением воочию. Возможно, некий эмбриональный разум и придавал его образу очарование мотылька, столь меня впечатлившее; да, возможно, однако его идиотизм, не надо забывать, послужил неоспоримой причиной всего дальнейшего. Мы подбираемся к тому месту в моём рассказе, когда капитаны в сочельник по обыкновению набивают трубки и подвигают кресло к угасающему камину, а меня вышибают из-под разных сводов, лишают, так сказать, живительной сени. Оказалось, что эта хищная дрянь проболталась о своих похождениях не то старшему брату, не то ещё кому-то из числа обитателей «Сайгона». К сказанному надо добавить, что нас достаточно часто встречали вместе: то в концерте, то в Александровском саду. К тому же мальчишке льстило, что я ставлю ему оценки, не спрашивая, – а спрашивать с таким же успехом можно было бюст Аполлона в коридоре или вахтёра – его тщеславие подогревалось также моим отношением к нему – то, что я делюсь с ним и разговариваю, как со взрослым… Но замечательно, что при всём том меня не покидала постоянно язвящая мысль: «Он меня ненавидит! Он меня должен ненавидеть… Не знаю, почему, но так должно быть, такова логика…» – думал я и продолжал, между тем, беспечно жить, не ведая, что несчастье не за горами. О, до сих пор не понятен мне механизм человеческой подлости! Кому, спрашивается, потребовалось моё место? Не так уж оно выгодно, как это кажется со стороны… Врагов у меня почти не было, а если и были, они весьма искусно прикидывались друзьями. Ну, хорошо… Дела минувших дней, не хочется возвращаться. Да и кому нужна моя судьба? Закономерен вопрос: что случилось с мальчиком? О, наш нежный Гиг едва не наложил со страху в штаны. Кого-кого, а отца он боялся. Тиран, деспот, полнейшее ничтожество с животом! Его отец – хорошенькое дело! – лично искал меня, чтобы во всём удостовериться… Я скрывался в Ереване, устроив себе командировку к католикосу. В семье, как передавали мне потом, царила истерическая жажда мести. Отец собственноручно его высек, запер на замок, а затем срочно оформил академический отпуск и перевод в университет, где этот сопляк недолго подвизался в качестве студента, так как попал вскоре в наркологический диспансер… Братья его точили ножи, и так далее, и так далее. Дурная литература, мрак. Я был на грани безумия! И если бы не одно… скажем так: учреждение, его бы не пришлось долго ждать. Итак, указанное учреждение решило положить конец склоке, грозившей перерасти из коммунального скандала в грандиозный шум с неизбежным резонансом в весьма высоких кругах. Знаете, как бывает: у кого рыло в пуху, кто беспокоится по иным причинам… Причин много, прямо скажу, несметное количество. У вас, полагаю, тоже есть несколько причин для беспокойства… А учреждение винить нечего. Люди они, надо отдать должное, корректные, знающие. И я вполне понимаю мотивы их действий… Видите ли, когда кто-то возлагает на себя общее бремя, когда кто-то, охваченный идеей свободы, братства, гуманизма, глубоко и полностью овладевает этой трудной, можно сказать, непосильной идеей, – он великодушно позволяет остальным радоваться обыкновенной жизни, слагает с их уставших плеч груз тяжких раздумий и борений, он… этот кто-нибудь… – Костя широко открытыми глазами смотрел перед собой, и на лбу его выступила мелкая россыпь пота. – Порой может не уследить… Издержки великих идей не менее велики. Надо быть милосердней, надо понимать… В чём их вина? В том, что они рыцари, защищают отвлечённую идею будущего? В том, что они пришли ко мне на помощь и отвели кровавую руку обезумевшего отца? В том, что они спасли вашего покорного слугу?.. Нет, они знают, что делают. Ничто человеческое им не чуждо, как не чужд оказался им я. Кстати сказать, известно ли вам, как трудно сейчас заполучить хорошего специалиста? На фоне общего упадка нравственности, профанации высоких устремлений, иные люди, скажу без лишней скромности, люди широкого кругозора и подлинных знаний не могут исчезнуть бесследно. Необходимость в них более чем велика, их ценят. И взамен… эти люди обретают единственное в своём роде чувство причастности, всеобщей ответственности, они перестают быть изгоями, с ними великодушно делятся бременем! И что по сравнению с ощущением этого сладостного бремени – любовь! Ничто, пушинка, бесполезный розовый завиток. Вот так, молодые люди… Любовь, любовь!

А вы, Ермаков, страдаете из-за жены. Строите из себя неутешного рогоносца. Противно и смешно. Но ведь и к женщинам вы относитесь от начала и до конца фальшиво. Отстоя довольно далеко от ваших гетеросексуальных мучений, позволю себе утверждать, что вы возводите их на мраморные пьедесталы, а затем почём зря сами карабкаетесь туда, и как следствие – переломы, сотрясения, летальные исходы.

– Полно, Костя, – прервал его Ермаков. – То, что ты сволочь, ни у кого не вызывает сомнений. Но пора расходиться. У меня раскалывается голова.

– Не у одного вас, – сказал я. – У меня тоже. Голова у идеалистов – самое слабое место.

– Вы, наверное, поэт, – энергично задвигал ноздрями Ермаков.

– Все мы поэты, – облизнул губы Костя. – Я, например, снова пережил свою любовь, далёкие баснословные времена индивидуализма.

– Слушай, Костя! – обратился к нему Ермаков. – Я бы попросил тебя не раскрывать рта. Можешь не оправдываться. Можешь оставить свои намёки при себе. Твоя цена давным-давно всем известна. Заткнись!

– Похоже, что я лишний, – сказал я. – Кажется, так?

– Хватит! Уйдём отсюда! Я не могу этого слышать.

– Нам некуда уходить. Скоро рассвет, дурное время.

– Я не хочу!

– Недавно ты говорил обратное, – Герцог обернулся ко мне, пожевал губами и сказал с горечью: – Кто помнит заурядного Франциска Роберта? Кто помнит его переломанные кости? Я? Но я – не в счёт… далёкие другие времена, в памяти для них не осталось места…

И я тоже на заре туманной юности неоднократно спрашивал, я спрашивал, ну разве Он просто ждёт нас, чтобы обласкать за прилежное поведение и наказать за шалости? Куда ни взгляни, видишь одно – как ночами в сиротстве, лицом в подушках, лицом в камнях, в траве, в песке, в дереве, под открытым небом стоя, лицом к звезде, в любви и в ненависти постоянной тоской томятся… нет, я не спрашивал – плачет ли Он, тоскует ли Он по нам, и какая разница между нашей короткой жизнью и его вечностью? Нет, должен ведь и Он тосковать по нам, должны быть и у него ночи, когда без нас сиротой себя ощущает! Знаешь!.. не давало мне покоя в ту пору одно событие, измучило оно меня бессловесной, что ли, мукой неосуществлённого – урок одиночества, конечно, прежде всего, точнее одиночество, какого я ещё не встречал. Диву даюсь, как смог я вообще привыкнуть и забыть.

Говорилось – шёл день к исходу. Видимо, так, я не ошибаюсь. И ученики брели по дороге. Смеркалось быстро, дорога ещё не успела остыть. В душах учеников росло смятение по мере того, как наступала с востока ночная мгла, но не только от тьмы смущались они и жались друг к другу – причиной была весть, которую они услышали в городе. Собственно, весть была радостной – свидетельствовала стража, разные лица, что в гробу Его не оказалось. Ползли противоречивые слухи, наполнялись вымыслами, предположениями, покуда, отяжелев, не превращались в обыкновенные неповоротливые измышления страха. Ученики молчали. Солнце уже село…

А потом они увидели, как рядом с ними идёт их Учитель. Молча идёт, будто и в его душе таилось некое вечернее сомнение… Сомнение ли? Нет… кончился день, как окончились другие дни, не особо отличные от этого. Песок и камыши на дороге не остыли, уставшие ступни неуверенно ступали, привычно находя опору…

Я очень хорошо представляю себе – вот так идти…

Ленинград, 1970-е