Когда разливается Акселян
Роман повествует о людях, судьбы которых были прочно связаны с таким крупным социальным явлением в жизни советского общества, как коллективизация. На примере событий, происходивших в башкирской деревне Кайынлы, автор исследует историю становления и колхоза, и человеческих личностей.
I
Целую педелю, не переставая, шли проливные дожди. Кончились они внезапно, над мокрой землей поднялось высокое солнце, дни высветлились, потеплели, вода в реке стала прозрачней, распаренные стерни покрылись мягкою отавой…
Неслышной, но уже заметной поступью приближалась ранняя осень. Потемнели подсолнухи на полях, все тревожней стали крики журавлей в голубеющем небе.
Хлеба колхоза «Куряш»[1] в этом году поспели в начале августа. Сжатые, но еще неубранные снопы, собранные в копны, нагревшись под жарким солнцем, выпустили тоненькие побеги.
Столпились за рекой Акселян, у самого подножия горы, небольшие домики деревни Кайынлы[2].
Сам не свой ходит в последние дни бригадир Якуб Мурзабаев. Около ста гектаров земли еще не сжато, множество снопов не обмолочено. Ну как тут быть?
Каждое утро по нескольку раз обходит бригадир деревню, стуча в каждые ворота.
— Эй, лодыри! Встанете вы наконец? Время не ждет.
Но нелегки кайынлычане на подъем. Отнекиваются, находят тысячи «уважительных» причин. Вот и сегодня то же самое…
— На мельницу нужно, Якуб.
— Жена заболела, бригадир!..
— Да мы уже почти собрались. Не торопи нас, Мурзабаев! Дай с мыслями собраться…
— И не надоело вам! — в сердцах кричит в распахнутые окна бригадир. — Каждый день одно и то же. Хоть бы поновей что придумали.
Ну что ты будешь делать с ними? Не потащишь же на веревке? А ведь август на исходе. Хлеба не ждут. Соседние колхозы уже сегодня провожают красные обозы с хлебом. «Красный маяк» начал вспашку зяби, а в «Куряше» и рожь не досеена, и земли не вспаханы!.. И что случилось с его односельчанами? Собрать бы их всех и спросить: «Будете ли вы работать в конце концов? Или вам на колхоз плевать?..» Что бы ответили они, его ровесники, вместе с которыми он столько раз пахал землю, впитавшую в себя их пот, вскормившую их?..
В колхоз Якуб Мурзабаев вступил одним из первых. Односельчане уважали этого немногословного трудолюбивого человека. За ним пошли и другие, избрали его бригадиром. Но скоро беспокойный и жадный до работы Якуб многим колхозникам надоел. Какой толк от его усилий и горения, если председатель колхоза, чтоб его пес укусил, Сакай Султанов, беспечен и неумел, как мальчишка?
На улице показался высокий и крепкий мужчина. Помахивая уздечкой и беспечно посвистывая, он подошел к задумавшемуся бригадиру и, вытащив из кармана мешочек с махоркой, не спеша сделал закрутку. Некрасиво выпятив и без того толстый живот, он тяжело засопел, дыша чуть ли не в затылок Мурзабаева.
— Тьфу! — внезапно сплюнул мужчина. — Пять спичек испортил. Мой шурин в Уфе на спичечной фабрике работает. Говорит, одна детвора там. А от малолеток какой толк? Да и у нас одни неумехи и лентяи, друг Якуб, — тут же сменил он тему. — Закоренелые лодыри! Так и не вышли на работу, а? А я вот пришел. Горы свернем теперь. А все равно, — поморщившись, махнул он жирной волосатой рукой, — все равно найдется пес, что не только спасибо не скажет, но и обругает же меня. Люди злы и завистливы. Помнишь мою рыжую кобылу, друг Якуб? Ни на одной скачке никому первенства не отдавала. Теперь же погибает лошадь, погибает. Нет за ней должного ухода. Работа отнимает много времени. А как я ее, бывало, раньше нежил и холил, от себя отрывал — ее кормил. Эх, друг Якуб, вкалываем мы, вкалываем, а от колхоза нам ни шиша!
— Послушай, Фахри! — бригадир, не выдержав, резко повернулся, намереваясь крепко обругать болтливого мужика, но, увидев женщин, идущих с серпами в поле, только крякнул и негромко пробормотал: — Пошел с глаз моих долой! Разболтался тут.
Фахри снисходительно хмыкнул и неторопливо, вперевалочку, направился вслед за женщинами. А они уже еле виднелись вдали. Наверняка вела их Фатима Мурзабаева, племянница Якуба, молодая, проворная и красивая вдова.
— Эх! — вздохнул бригадир. — Побольше бы таких, как она! На всю округу гремел бы наш колхоз.
С полевого тока между тем привезли два воза зерна. Председатель велел высыпать его в новый склад. Так называл он амбар, недавно купленный у Гарея-бая. Это ветхое строение если когда и было новым, то очень давно. Оно не моложе матери бая Минивафы: чуть тронешь стену — сыпется желтая гниль, да и крыша, покрытая соломой; размякла от дождей и совсем прохудилась. Ночью сквозь дыры амбара на небе звезды можно считать, как в старой мечети.
Амбар этот купили у Гарея за шестьдесят пять пудов зерна. Кое-кто из колхозников попытался возразить против этого, но председатель Султанов настоял на своем, сам же и сторговался.
Сусеки нового амбара уже переполнились, зерно посыпалось на пол. А оно было влажным и тяжелым.
— Так нельзя! — заметил Якуб.
— Ничего, бригадир, — засмеялись грузчики. — Как подует ветер из щелей, зерно просушится.
Кладовщик промолчал.
Вскочив на телегу, Якуб уехал в поле к молотильщикам. Проселочная дорога была ухабистой. Глядя на темную кромку леса, подпиравшую светлый горизонт, бригадир задумался. Вспомнил далекое время, когда он только что вступил в колхоз. Как светлы тогда были его мечты! Как горячи желания! Приехавший из волости Даутов так красиво говорил о будущем колхоза!.. Казалось, стоит лишь открыть дверь в новую жизнь, и изумленным глазам предстанет большая освещенная солнцем горница, устланная дорогими коврами… Все люди равны, все веселы. Вместе трудишься и радуешься счастливой жизни… А что сейчас творится? Посмотри на лошадь — шею и грудь до крови истер хомут, чересседельник словно волк грыз. Да и сама лошадь настолько отощала, ведро повесь на круп — не упадет. Жалко смотреть на этих бедолаг. Разве так к ним раньше относились?..
Когда Якуб, отделившись от отца, начал самостоятельную жизнь, лошади у него не было. Скольких трудов стоило заиметь ее. Пять лет, подобно другим беднякам деревни, работал он на бая. Голову в то время клали, чтобы поддержать свое хозяйство. А сегодня что люди делают? Колхозный скот для них чужой, имущество тоже…
Нелегкие думы бригадира внезапно прервались громыханьем лобогрейки. Якуб поднял голову. Возле дороги косили два брата: Шакир погонял лошадей, а Шараф, согнув в три погибели сильное тело, сидел сзади. Крылья лобогрейки едва не задевали его головы.
— Эй ты, Шараф! — Бригадир спрыгнул с телеги. — Кто велел тебе этим заниматься?
— Отец.
— Отец?..
— Да. Хлеб на току наполовину свезли уже в амбар. Думаем со стерни убрать поскорей, чтоб не рассыпалось.
— А на току как идут дела? — строго спросил Якуб, кляня себя за то, что не догадался об этом сам.
— Хорошо.
— Ладно, посмотрю, — сказал Мурзабаев и, тронув лошадь, погрозил пальцем. — Смотри тоже, поменьше бросай снопов, зерно еще достаточно не проветрилось.
— Слушаюсь, бригадир! — Шараф усмехнулся и, плюхнувшись на сиденье лобогрейки, вновь взял в руки деревянные вилы с двумя зубьями.
Якуб опять затрясся по неровной дороге.
У тока он остановился.
— Тыр-р-р!..
Соскочив на землю, бригадир огляделся. Так и есть! Запряженные лошади стояли у стога с овсом. Молотильщики, бросив работу и усевшись кружком, курили табак. В середине кружка, оживленно жестикулируя, стоял Фахри. Приметив бригадира, он смолк и, пряча за спиной уздечку, так и не наброшенную на лошадь, нырнул в толпу.
— Ай-вай, ребята! Медленно двигаетесь, — удрученно пробормотал Якуб. — Лошадей откармливаем? Ну что ж, овес колхозный, пусть едят! Так ведь, Хаммат?
— Наверное так… Слыханное ли дело: мы с тобой и языкастый Амин получили по три пуда зерна! Работай — не работай, все одно! Недаром Фахри говорит…
— Вот как! — сердито прервал Хаммата бригадир. — Кто ратовал за три пуда?
— Фахри.
— Ты тоже голосовал?
— Ну и что?
— Нечего пищать теперь. А Фахри давно пора заткнуться и не баламутить людей.
Колхозники засмеялись. Хаммат смутился, ничего не ответил и, вскочив на свою лошадь, верхом поскакал в деревню.
— Ну как поговоришь с такими? — развел руками Якуб.
— Всыпать бы ему, подлецу! — сказал кто-то.
— Поди попробуй!
— Времена нынче другие…
— Это тебе не батрак, а колхозник.
— И то верно!..
Послушал-послушал колхозников бригадир да и сплюнул с досады:
— Законы вы, ребята, хорошо знаете. Вот так же и задачи свои понимали бы…
А в это время по широкой дороге с мешком за спиной неторопливо шагал парень из Кайынлы Тимер Янсаров. Нелегко узнать его: за десять последних лет он всего второй раз в родной деревне. Вырос, о женитьбе пора подумать, ведь уезжал отсюда совсем мальчишкой. Уезжал в страшный голодный год. Тимеру не было и восьми лет, когда отца его расстреляли белогвардейцы. За что, он так и не понял. В памяти остались лишь та страшная дождливая ночь, стук ветра в темное окно, распухшее от слез лицо матери…
Тимер рос, времена менялись. Революция изменила судьбу бедного люда. Однако вставать на ноги разрушенной стране было нелегко. Односельчане Тимера с тревогой и страхом смотрели на небо, на палящее солнце, под жестокими лучами которого высохли и почернели посевы.
Дождя не было все лето…
— Беда! — тяжело вздыхали крестьяне. — Страшно подумать о завтрашнем дне.
Надвигался голод.
Мать Тимера, глядя на отощавшего сына, плакала. Люди продавали скот, имущество и быстро уезжали в поисках лучших земель.
— А куда нам ехать, сынок? — с тоской говорила мать. — Да и продать-то нечего.
Однажды она вернулась из сельсовета и заявила:
— Одевайся, Тимербулат! Поедешь в приют. Хоть ты не будешь голодать, а я уж как-нибудь перезимую.
Тимер не знал, что такое приют, и потому испуганно переспросил:
— Куда?
— В Ташлы, дитя мое.
Дрогнули колени у Тимера. Вспомнил он, что в селе этом жил злой и жадный бай, которого все звали боярином. Мама сама о нем много рассказывала, как мучилась, работая на его полях. Неужели она всерьез хочет послать его в Ташлы? Нет, он не поедет туда! Тимер прижался к стене, расстроенно глядя в окно. На глаза его навернулись слезы.
— Ну что же ты? — нетерпеливо сказала мать. — Лошадь уже запряжена. Одевайся скорей! У сельсовета ждут тебя товарищи. Или ты не хочешь учиться?..
Тимер вскочил. Это совсем другое дело! О настоящей учебе он давно и страстно мечтал. Все сомнения и страхи тотчас рассеялись. Смекалист и любознателен, он сызмала и в сельской двухклассной школе учился с большим желанием. Одно его огорчало: уж больно плохонькая была на нем одежонка. Стесняясь ее, он обычно сидел в классе насупившись и не поднимая глаз от некрашеного дощатого пола. Как же быть теперь?..
— Сынок! — повторила мать. — Ты не заснул?
Так и не разобравшись окончательно в своих чувствах, Тимер, сопя и торопясь, начал одеваться. Набросил на плечи старый бешмет, натянул сапожки со стоптанными каблуками. Ласково и печально глядя на него, мать обернула его худенькую шею дырявой шерстяной шалью, натянула на голову мужнин заячий треух, сшитый когда-то из двух потертых шкурок. Потом завернула в полотняное полотенце ломоть хлеба, испеченного в золе и, взяв сына за руку, вышла с ним на улицу. В глазах ее стояли слезы, и потому она отвернула лицо в сторону.
— Злой ветер осенью глаза режет, — как-бы оправдываясь, промолвила она.
Но не пенять еще Тимеру своей матери…
Заломил он на ухо шапку, зашагал стремительно, по-взрослому. Не понять было ему еще сердца матери, бессильно прислонившейся к случайным воротам. Осушил ветер ее глаза, но не погасил затаившейся в них боли…
У сельсовета уже стояла запряженная лошадь. Большая телега была доверху заполнена душистым сеном. Возница Гариф, заткнув за пояс варежки из овчины и липовое кнутовище, бережно снимал с лошадиной гривы колючий репей. У телеги возилось несколько мальчишек.
Тимер приметил среди них и своего друга Галяу. Сколько дикого лука они насобирали вместе, сколько плотвы и пескарей выловили в Акселяне!.. Хоть и ссорились порой, но мальчишеские обиды быстро забывались. Галяу отходчив, умеет заразительно и звонко смеяться. Весело с ним будет Тимеру.
— Ага, и ты пришел, лопоухий! — сказал Гариф, завидев Тимера. — Долго заставляешь себя ждать. Трудно от материнской юбки оторваться, а? Ну ладно, сейчас возьму нужные бумаги и поедем.
Гариф Иртюбяков вскоре появился с председателем сельсовета.
— Ну, комиссары! — бодро воскликнул председатель. — Счастливого пути! Считайте, что вам повезло. Не каждому нынче выпадает учиться. Вас и оденут, и накормят, только не осрамите нашу деревню…
Председатель повернулся к вознице:
— Эти ребята скоро станут большими людьми. Вези их осторожно, сдай с достоинством.
Он привлек к себе и ласково обнял за плечи мальчишек.
— Прощайте, соколики!
Тимеру он приподнял шапку, надвинутую на глаза.
— Вот так носи ее, по-комиссарски, быстрее вырастешь.
Мальчики взобрались на телегу и замахали руками.
Гариф натянул вожжи, и покатилась галька из-под тяжелых деревянных колес, поплыли назад выжженные солнцем почерневшие поля.
Дорога, дорога!.. Куда приведет она ребят?
Хитер Гариф Иртюбяков. Скрылась деревня из виду, тотчас ссадил мальчишек, заставил их идти пешком и сажал обратно лишь когда катила телега под гору.
— Ай-вай, не отставай! — весело кричал он.
Ребятишки мчались за возницей, слушая его шутки. Им интересней, да и лошади легче.
К вечеру за поворотом показались Ташлы.
— Сыпки! — сказал возница. — Нет у меня в селе знакомых, у кого мы могли бы остановиться. Задержимся поблизости, в маленькой деревушке. Завтра, будем живы, спозаранку и доедем.
Хозяин дома, где они остановились, радушно встретил Гарифа Иртюбякова. Тут же приготовил чай.
— Жаль, нет керосина, — посетовал он, расправляя высохший фитиль самодельной лампы. — Поговорили бы по душам. Ну ничего, настанет время, и светлым полюбуемся, и сладким наедимся. Садитесь, воронята, к столу. Куда везешь ты их, Гариф?
— Да ты что, не видишь, что ли? Это же наши сельские комиссары! — ответил возница. — Везу их в Ташлы, на учебу.
— А-а, очень хорошо! — протянул хозяин. — Там и наши мальчишки учатся. Трудно узнать их теперь, окрепли, да и работать научились. Хороша та власть, что делает сирот людьми.
Довольные оказанным приемом мальчики не вслушивались в разговор, а налегали в основном на хлеб. Утомленные дорогой, согревшись горячим чаем, они вскоре начали клевать носами…
Утром, въехав в Ташлы, телега остановилась у ворот каменного здания, бывшего барского завода. По обе стороны его сгрудились маленькие деревянные домишки. Сквозь оголившиеся уже осенние березы чернели провалы разбитых окон главного корпуса. Да и в торчавшей неподалеку кирпичной трубе зияла огромная, величиной с немалый котел дыра.
«Вот что сделала война! Разбежались, небось, баре», — подумал Тимер и усмехнулся своим недавним страхам.
— Прибыли, комиссары! — воскликнул Гариф и, отдав Галяу бумажку, полученную из сельсовета, добавил: — Здесь будете жить, учиться. Все уже обговорено. Проходите, а мне домой пора.
Не успели мальчуганы и рта раскрыть, как телега задребезжала и исчезла в поднявшейся густой пыли.
В это время к ним подошли два сверстника, в суконных брюках и гимнастерках, перетянутых желтыми ремнями, в крепких светлых ботинках.
«Эко! — поразился Тимер. — Какие форсистые! Видно, сыновья большого человека».
— Ура! К нам новички приехали! — радостно воскликнули пришедшие. — Чего стоите? Идем к директору!
— Хорошо, ребятки! — оглядев прибывших, устало пробормотал директор, пожилой коренастый мужчина. — Отдайте эту записку коменданту. Пусть вас постригут, вымоют в бане и дадут одежду. — Немного подумав, он добавил на прощанье: — Обед еще нескоро, надо бы вас покормить с дороги.
Ребята застенчиво улыбнулись. Добрые слова директора согрели их души.
Вот она — новая жизнь, ждет их за ближним поворотом, ждет еще окутанное туманной дымкой неизвестное, но обещающее много счастья будущее… Не обманет ли оно робких мальчишеских ожиданий?
После бани, выпив чаю с молоком, утомившиеся за день «комиссары» завалились спать, и никто не в силах был разбудить их сегодня.
И вот настал первый день учебы…
Высокий черноволосый учитель окинул класс взглядом и, приметив новичков, сидевших с опущенными лицами за последними партами, улыбнулся. Неторопливо подойдя к столу, он раскрыл классный журнал.
— Янсаров! — познакомившись с мальчиками, сказал он и провел пальцами по густым усам. — Скажи, Тимер, что делают с каменным углем?
Робко поднявшись с места, Тимер опустил голову. Что такое каменный уголь? Слово это он слышал впервые. Уши мальчугана покраснели и стали похожи на осенние кленовые листья.
— Топят им, — сложив у рта ладони, зашептал Малик, один из тех, кто встретил новичков вчера.
Но зашумело от испуга в голове Тимера, не слышал и не видел он ничего.
— Топят, — показывая на печь, подсказал и Галяу. — В печи кладут.
«Кладут» — услышал Тимер и облегченно вздохнул.
— Из каменного угля кладут печи, — широко улыбнувшись, ответил он.
Класс засмеялся.
Учитель удивленно пожал плечами, не зная, сердиться ему или нет.
Тимер совсем пал духом. «А еще друг называется! — подавленно подумал он о Галяу. — Слушай его после этого».
С тех пор нередко дразнили его товарищи:
— Эй, Тимер! Не сложишь ли нам печь из каменного угля?..
Но время шло… Ко всему привыкает человек, ребенок особенно. Распорядок дня в приюте был прост. Утром — четыре часа учебных занятий, после обеда работали в столярной мастерской, где делали столы и стулья… И все бы хорошо, да только не нравился мальчикам учитель труда Курбанов — уж очень суров. Что не по нему, тут же швыряет на пол топор или фуганок и начинает дико ругаться. Серые глаза его круглеют, нос хищно обостряется, хватает он своих учеников за уши, больно выворачивает их, а то и по щекам бьет. Ребята мстили ему за это по-своему: расписывали тайком стены надписями, одна из которых, например, сообщала: «Курбан — дурак, ему в ухо кулак!»
Тимеру от учителя попадало редко, он любил работать в мастерской. Он первым среди сверстников перешел на токарный станок, к которому других Курбанов и близко не подпускал. Кричал: «Сначала топор научитесь в руках держать!»
Мальчишки злились на Тимера.
Тимер обижался. Разве не видят они, как он старательно работает. Видно, зависть в них говорит. Учителя боятся, а на нем зло срывают. Ох, и нелегко ему стало жить! Дежурные в столовой специально наливают ему самый жидкий суп, без кусочка мяса. Одна вода и капуста. А перед сном озорники прячут его подушку или раскидывают поставленные сушиться ботинки. Не заметишь, так и проваляются до утра сырыми…
Как-то наступил очередной понедельник. В этот день Курбанов бывал особенно сердит: глаза у него мутные, нос красный, весь трясется и все валится у него из рук. Курбанов еще не приходил в мастерскую, и мальчишки сломя голову носились по ней. Галяу изображал учителя: встал за токарный станок и, понизив голос, заворчал:
— Вот никуда не годный кусок, взяли его в руки. Так! Прикрепляем его к станку. Так-так! Нажимаем на педаль. Вж-ж-ж!.. Что же получается, а?
Станок неожиданно издал протяжный воющий звук, что-то в нем треснуло, и он остановился.
Схватившись за голову. Галяу от страха присел к опорам станка. Что делать теперь?..
В это время в мастерскую вошел Курбанов.
— Стоим? Так-так…
Все молчали. Сегодня учитель казался просто разъяренным.
«Все!.. Мы пропали!..» — затаили дыхание перепуганные ученики.
Внезапно, похрустывая стружками, валявшимися под ногами, Тимер медленно направился к Курбанову.
— Агай! — тихо сказал он. — Я сломал вал токарного станка.
— Что? Дармоед! — заорал учитель и, засучив рукава, бросился к мальчугану. Казалось, вот-вот он его ударит.
Тимер не побежал, а стоял как вкопанный. В голове у него зашумело, отчаянно забилось сердце, а глаза вспыхнули бешеным огнем. «Они были как огненные стрелы», — с восхищением говорили позже ребята.
Учитель остановился.
— Тьфу, чертов глазастик! — рявкнул он, резко повернулся и, хлопнув дверью, ушел.
— Ай да Тимер! — пробормотал, придя в себя, Галяу. — Ну и храбрец.
— Он же знал, что ему не попадет от Курбанова, — сказал кто-то. — Хотел обелить себя перед нами, вину взял на себя.
Но остальные мальчишки не поддержали говорившего.
Тимер же почувствовал, что с этого дня ему будет легче жить со своими товарищами.
Вскоре Курбанов исчез. Говорили, что перешел на другую работу. На его место пришел Сергей Михайлович, симпатичный русский старичок с круглой бородой.
— Давай, Тимер, теперь к нему подлизывайся, — смеялись некоторые.
— А что, Сергей Михайлович свой человек!
— И Курбанов для тебя был своим.
— Слышать о нем не хочу!
— Ха-ха-ха!..
Приходил мастер Сергей Михайлович всегда вовремя.
Вот и сейчас, только вошел, сразу началась работа. У Тимера станок гудит ровно, стружка белой красивой лентой выходит из-под резца.
— Молодец, Тимерка! — одобрительно качает поседевшей головой мастер.
Тимер покраснел. Опять его хвалят, и так его сверстники недолюбливают. Он опустил голову, кулаком вытер пот со лба и не очень уверенно произнес:
— Не хвалите меня, Сергей Михайлович. Мальчишки насмехаются. Раньше и вовсе ходу не давали, дразнили сыночком Курбанова.
— Хорош сыночек, — засмеялся мастер и, прижав мальчика к своей старческой груди, ласково погладил по голове. — Не обижайте его понапрасну, ребята.
У Тимера навернулись на глаза слезы, душа его обмякла, а в памяти вновь возникло доброе лицо отца с морщинками у глаз, вновь на себе почувствовал он его крепкие руки, услышал тихий голос…
На втором году учебы Тимера перевели в город, в железнодорожную школу. Что ж, трудился он неплохо, вышел в передовики, но в последнее время его стало тянуть в родную деревню. Мать состарилась, изба без мужской руки совсем покосилась и требовала ремонта. Пришла необходимость ехать домой, вступать в колхоз и налаживать хозяйство…
И вот уже два дня, как он сошел с поезда. До деревни дорога неблизкая. В городе он поискал на постоялых дворах своих односельчан, но без толку. В город колхозники приезжали, видимо, редко. Тимер пошел пешком, авось встретится кто в пути или попутная машина попадется. Но надежды его не оправдались, и всю дорогу приходится идти пешком. А сапоги жмут, ноги стерли до крови. Он попробовал было идти босиком, но куда там! Щебень на дороге острый, как бритва. Да, пешком идти, это вам не ехать на поезде, когда приятно укачивает тебя в вагоне, а за окном лихо проносятся телеграфные столбы… Сейчас Тимер похож лишь на паровозного кочегара: лицо в черной пыли, рубашка вся в горячем поту. Временами он даже каялся, что тронулся в путь.
Может, он и не поехал бы, но он получил из дома грустное письмо, которое написал кто-то по просьбе матери.
«Тимербулат мой, — начиналось это письмо, — дела у меня совсем плохи, а рядом ни одного помощника. Долго я не протяну, приехал бы, разочек глянула бы на тебя. Как же умирать одной в заброшенном доме!..». Уж не умерла ли уже его бедная мать, так и не увидев сына. На штемпеле почтового отправления конец июля тридцатого года, а сейчас уже конец августа.
Да, не слишком быстро он собрался в дорогу.
— Не подкачай, Тимер! — на прощанье сказала ему секретарь комсомольской ячейки Нина Круглова. — Ты член транспортного коллектива, во всех делах мы впереди, не осрами себя и нас в колхозе. Хорошо? Не забывай нас, пиши письма, мне пиши.
Прекрасная девушка Нина. Конечно же, не подведет он своих товарищей, не подкачает в работе. Но что делать с больной матерью, как помочь ей? Быстро состарилась, бедная.
И вдруг Тимеру стало тоскливо. Ведь если подумать, что хорошего в жизни видела его мать? День за днем слезы, одиночество и нужда… Каждый кусок хлеба добывала с трудом. Но ничего не жалела она для своего сына, отдавала последнее. А он, Тимер? Когда отучился и начал работать, то посылал ей десять-пятнадцать рублей да на каникулы приезжал всего лишь раз. Какая уж тут помощь!.. А что он мог сделать? Взять ее в город и жить вместе? Но где? В общежитии? Разве она оставила бы в деревне единственную козу и кур!..
Подул легкий прохладный ветерок. Разгоряченному телу и лицу стало легче.
Вот-вот появятся знакомые места: порыжевские высотки, заросшие кустарником балки.
Друг детства Тимера Галяу пас здесь овец Гарея-бая. Овцы были жирными, словно их надули. Но ни Галяу, ни старшему чабану Шамуку от этого не легче; осенью овец загоняли на двор к баю, а потом увозили в Оренбург.
Вот впереди еще подъем, с которого уже видна родная деревня. «Чем занята сейчас моя дорогая, моя бедная мать? И жива ли вообще?..» Тимер ускорил шаг. У тока на обрыве он никого не встретил. Видно, разошлись колхозники по домам, хотя солнце еще стояло высоко.
Наконец показалась деревня, за ней долины. По обе стороны стройные, как рельсы, взметнулись ввысь тополя. Девушки, набрав из реки воду, медленно поднимаются на гору. Поблескивают в лучах заходящего солнца их разноцветные ведра. По улице клубится густая пыль — наверное, возвращается стадо. Даже издали видны изменения, происшедшие в деревне. Поредели вдоль улицы маленькие дома, скосил их, видно, голодный год. А в центре возле мечети прибавилось домов с железной крышей. Сгрудились те, кто побогаче, в одну кучу, поближе друг к другу.
Тимер подошел к берегу Акселяна. С реки подул свежий ветер. Тимер облегченно вдохнул его полной грудью, быстро разделся и вошел в воду. Словно соскучившись по нему, родная река осторожно приняла его в свои ласковые прохладные объятия. Он нырял снова и снова, забыв все на свете. Лишь туманное, но дорогое детство виделось его глазам, лишь ласку реки ощущало его потное тело… Нет ничего приятнее купания в реке. Однажды он признался Нине: «Люблю я воду! Наверное, и смерть моя случится от воды». «Глупый ты, — смеялась Нина, плескаясь в воде. — От того, что любишь, смерти не бывает!» — и густо намазала его спину холодным колючим илом.
Ах, как приятно в реке!.. Тимер снова нырнул, а вынырнув, увидел запряженного в тарантас широкогрудого коня, медленно спускавшегося к броду. В тарантасе сидели мужчина с женщиной. Грязные капли воды забрызгали разбросанную на берегу одежду Тимера.
— Чтоб ты… — он крепко выругался, но голоса его из-за плеска воды и шума колес никто не услышал.
Мужчина в тарантасе, пристально вглядываясь, пытался узнать человека, стоявшего по грудь в воде.
Вспомнив о матери, Тимер заторопился, вышел из воды и, одевшись, зашагал домой. К дому их можно пройти и улицей и околицей. Околицей даже ближе. Ею Тимер и направился.
Родной дом… Разве таким представлял его Тимер! Весь покрыт лебедой, ковылем и лопухом. Дверь, сорвавшись с верхней петли, висит косо и еле-еле. Сразу видно, нет в доме хозяина. Ветер грустно шелестит гнилой соломой на крыше. И шелест этот показался ему беспомощным предсмертным шепотом старой матери. Ветер усилился, завыл… Ох, какая горестная картина! Не выдержав ее, Тимер вбежал в дом. Обхватив голову, он замер посреди комнаты.
Печь была разрушена, окна выбиты, по избе ходуном ходил разбойный ветер. Часть досок от пола и нар исчезла. Полное разрушение и заброшенность. Нет тепла в родном доме. У Тимера пересохло в горле. Из-под вымазанных сажей кирпичей, которыми сложена была когда-то печь, внезапно застрекотал сверчок. Тимер застонал. Он, наверное, стрекотал и тогда, когда умирала его бедная мать. Тимеру захотелось упасть на пол и рыдать навзрыд. Вместе с матерью ушла жизнь из этого дома. Едва сдерживая слезы, он выбежал из темного и холодного дома на улицу.
Уже наступила ночь. Тимер прислонился к одинокому столбу, оставшемуся от бывших ворот. Перед ним едва проглядывалась деревенская улица, застроенная небольшими домиками.
Где-то за околицей грохотала старая веялка. Неожиданно тишину ночи разорвали заливистые звуки гармошки. Охрипшие мужские голоса затянули нестройную песню.
Пение приближалось. Уже слышались тяжелые шаги. Из темноты вынырнуло четверо парней. Они шагали неуверенно, вразвалку.
«Небось первые парни в деревне!» — с иронией подумал Тимер и вышел им навстречу.
— А ну дай дорогу! Кто стоит на нашем пути? — Парни остановились. — Ты что, нас подстерегаешь?
От парней, еле стоявших на ногах, сильно разило водкой.
Тимер, отстранившись, брезгливо поморщился.
— Удрать от нас хочешь, трус? А ну, мальчики, огрейте его разок!
Вперед, часто икая, вышел невысокого роста толстячок с распахнутой на груди рубахой.
— Не имеешь пр-ра-а-ва!.. — выдавил он.
— Что вы, товарищи, никто к вам и не привязывается!
— Какие мы тебе товарищи? Мы что, вместе девок с тобой крали, вместе склады чистили?..
— Если товарищем назвался, то держи! — хрипло сказал другой парень и попытался засунуть в рот Тимеру горлышко пол-литры с водкой. — Пей до дна!
Тимер оттолкнул его, бутылка упала на землю и разбилась.
— Ах ты!.. — парни угрожающе начали окружать его. — Комсомолец, наверное! Ну-ка, проучим его, как и их секретаря.
— Не надо, бросьте его! — неуверенно сказал кто-то.
Но его не слушали…
Тимер чуть отступил, засунул руку в карман и… изумленные «смельчаки» вдруг увидели направленный на них блестящий револьвер. Его вручили Тимеру друзья-железнодорожники.
— Вах!.. — только и выдохнули они и тут же скрылись в темноте, гремя сапогами по каменистой дороге.
Тимер мысленно отругал себя за горячность. «Дурак, не успел появиться в деревне, как сразу нелепые «знакомства»! Нехорошо. Эти, наверное, и в колхозе-то не состоят…»
Кто-то тронул его за рукав.
За кем ты пошел, Шакир? — сказал негромкий голос. — А еще комсомолец, идем домой!
Тимер резко обернулся и увидел рядом с собой высокого худощавого парня.
— Во-первых, я не Шакир, — четко ответил он. — А во-вторых, кто ты сам такой?
Парень, увидев незнакомого, удивленно расширил глаза.
— Я секретарь комсомольской ячейки этой деревни Шараф Иртубяков, — наконец произнес он. — А ты из другой деревни?
— Я Тимер Янсаров, из вашей же деревни.
— Вот не узнал! — воскликнул Шараф. — Ты, видно, только что вернулся? Очень хорошо. А эти — наши местные «петухи». Плохие ребята, а тут еще с ними наш комсомолец связался.
— Вижу, не ахти твои дела, Шараф.
Стало почему-то тихо. Тимер прислушался и понял, что остановилась грохочущая веялка. Лишь на окраине еще пиликала гармонь.
Они долго сидели с Шарафом на бревнах и разговаривали.
— Жаль твоей матери, — печально говорил Шараф. — Не успел ты приехать: неделю, как похоронили. Похоронили по старинке, а что было делать, вся жизнь ее была связана с прошлым.
Тимер провел дрожащими пальцами по глазам и перевел разговор на другую тему.
— Как идут в колхозе дела?
— Да он лишь весной этого года организовался. Но не очень ладно дело идет. Полдеревни вне колхоза. Словом, тяжело еще, очень тяжело. Комсомольцев мало…
— А я, Шараф, работал на железной дороге, — привстав, горячо заговорил Тимер. — Представляешь, постоянное движение, соревнование бригад, интересная жизнь… Железная дорога это нервы земли!
— Надолго тебя отпустили?
— Я приехал насовсем. Маму вот только не увидел. Завтра пойду в райком комсомола просить работу. Может, в свою деревню пошлют.
— Это было бы хорошо!
— Эх, парень, хотелось бы свой колхоз подтянуть.
Ночевал Тимер у своего нового товарища. Беспокоить стариков и ужинать не стали, осторожно взобрались на сеновал и легли.
Шараф заснул почти мгновенно. А Тимеру не спалось. Думал он о своем ближайшем будущем, о матери, которую так и не повидал и с которой, будь она жива, так многое хотелось ему обсудить.
— Не шумите! Будем голосовать!.. — во сне кричал Шараф.
И лишь повернувшись на бок, он перестал храпеть и затих.
Заснул Тимер с первыми петухами, когда вместе с рассветом пришел на сеновал чистый утренний воздух. Во сне ему снился человек, что недавно обрызгал его водой. Тимер всматривается в него и видит, что это не человек, а большая черная собака с оскаленной мордой. Чья она? Неужели у Шарафа есть такая?.. Потом все исчезло, смешав окончательно сон и явь…
II
Вчера мимо купающегося Тимера проезжал на лихом коне знаменитый на всю округу бай Гарей Шакманов, который когда-то держал Кайынлы в своих руках.
Большую старую деревню Кайынлы раньше называли Бишара[3]. Наверное, так было правильней, так как густой березовый лес давно вырублен, торчат от него одни гнилые пни, а когда-то составлявшие деревню пять родов — кипчаки, бурзянцы, шакманы, буринцы и карьяппы — все еще существуют. Роды эти все время враждовали. Кипчаки считали себя коренными деревенскими башкирами: они и многочисленны и дружны. «Нет, мы коренные!.. — шумели шакманцы. — Наш род первым присоединился к России. Наш дедушка Шагали-шакман ходил к русскому царю…» Шакманцев прозвали родом «скряг», родом «я — сам». Кипчаки, наоборот, щедры и гостеприимны, отличаются широтой души и юмором. Они смеются над строптивостью шакманцев: «Велика важность, их дедушка к царю ходил! А наши деды из рода самого Урал-батыра, они знать не хотели никакого царя. Земля, по которой ходил тогда Шагали-шакман, скрывалась вся под водой».
Но шутки шутками, а все же порой между родами вспыхивала открытая вражда… Шакманцы кичились своим богатством, а кипчаки — своей храбростью и сметливостью. В скандалы не вмешивались только осторожные немногочисленные карьянцы. Они приехали из других мест, притерлись к этим родам и были очень терпеливы. А заядлые охотники буринцы, не избегающие шумных историй, раззадоривали оба рода, накаляя этим и без того горячую обстановку. Бурзянцы, которых, как и карьянцев, было мало, обычно стояли в стороне, но нередко старались помирить шакманцев и кипчаков. Но межродовые распри не утихали, переходя по наследству из поколения в поколение. Рода между собой не общались, а так как нельзя было брать невесту из своего рода, то кипчаки и шакманцы ездили свататься в другие места. Да и дочерей своих выдавали замуж в дальние края, сыновья там же искали себе жен. Лишь в последнее время стали затихать межродовые распри. В старину же ссоры нередко кончались смертью. В назидание молодым старики и поныне рассказывают о происшествии, случившемся в год избрания Малбая старостой. Дорога из деревни на поляну проходила через речку Муйыллы[4]. Место там было очень топкое, и в дождливое время людям приходилось очень плохо. Староста Малбай, желая не ударить перед народом в грязь лицом, решил настлать в том месте мост.
Происходило это в 1913 году. По случаю празднования трехсотлетия дома Романовых правительство расщедрилось: из земства для постройки моста выделили сто тридцать семь рублей.
Народ Кайынлы любил работать сообща, дружно. К тому же староста обещал после работы организовать небольшой праздник со скачками и забить яловую кобылу. А много ли человеку нужно? Да что такое мост, если взяться всей деревней? Недели через две дело уже шло к концу. Малбай, бренча жестяной медалью, еще понукал и торопил людей. Осталось насыпать щебень для подъездов к мосту с обеих сторон. Завтра должны начаться скачки. И тут нежданно-негаданно поднялся шум: «Шакманец Бакир убил кипчака Ильсыгула!..» Не размышляя и ни в чем не разобравшись, кипчаки и шакманцы начали драться. Карьянцы, как тараканы, разбежались подальше от греха. Буринцы приняли сторону шакманцев, поскольку Бакир им приходился зятем. Дрались чем попало… Ни крики старосты, ни попытки бурзянцев разнять дерущихся — ничто не помогало. Почти весь день продолжалось это кровавое побоище, результатом которого были сломанные руки и ноги, раздавленные груди, разбитые головы… Лишь к вечеру стихла эта драка. Стихла тогда, когда пойманного Бакира приволокли за руки и за ноги и повесили вниз головой на новом мосту. Кровь, дескать, за кровь!..
А дело было так.
Бакир нагрузил полную телегу песку и стал понукать лошадь. Ильсыгул, как и все кипчаковцы, веселый, решил пошутить и, подбросив в телегу еще лопату песка, сказал: «Не сломится хребет у твоей лошади, потянет!».
Рассвирепевший Бакир схватил лопату и ударил Ильсыгула, размозжив ему голову. Случайно ли это произошло, в пылу гнева или давно Бакир ненавидел кипчака Ильсыгула — сейчас трудно сказать. Главное и самое печальное в другом: назавтра вместо праздника состоялись похороны двух молодых парней…
Один из последних богачей среди шакманцев — Гарей Шакманов, человек с глубоко посаженными глазами, хищно смотрящими на мир, с крепкими впалыми щеками, с изворотливым умом…
Шакманцы — зажиточные люди. Но Гарей и среди них выделяется крепкой хваткой и скупердяйством. Он не потратит впустую и лишней копейки. Еще в начале двадцатых годов Гарей взял пошатнувшееся отцовское хозяйство в свои руки, и скоро оно пошло в гору. Дед его старик Язар был в Кайынлах самым знатным богачом, не знал даже счета своему скоту. С ранней весны табуны лошадей, стада коров, отары овец выгонялись на поля. А осенью скот собирался на большом дворе, считали только головы тех овец, которые не смогли войти внутрь, по ним и вели счет приплоду.
— Ты хозяин, ты и разбирайся со своим скотом! — говорила баю жена.
— Считать начнешь — счастье уйдет! — отмахивался старик. — Аллах о приплоде позаботится.
А как не размножаться скотине, если смотрело за ней полдеревни бедняков-шакманцев! Но когда старик начал благодушествовать и смотреть сквозь пальцы на свое хозяйство, то и батраки стали работать спустя рукава. Отары поредели… То волк, то медведь задерет овцу, то утонет она в болоте или замерзнет в поле.
Несчастливым был год, когда женился отец Гарея Мисбах. Свирепствовал ящур, коровы падали одна за другой. И знахарей звали, и нищим подаянье подавали, ничто не помогало — скот падал по-прежнему.
— Покинуло счастье мой дом! — безнадежно говорил Язар и умер от горя, оставив Мисбаху один косяк лошадей, два стада коров и отару овец.
Но и Мисбах не нашел счастья в отцовском доме…
Когда Гарей подрос, старик Мисбах уже выдал трех дочерей замуж. Жена его радовалась, что дочери хорошо устроены. Да и Мисбах говорил: «Ушла девка — ушел сор из избы», но про себя горько сожалел, что потерял много скота, отданного как приданое.
Хозяйство Мисбаха оказалось в самом плачевном состоянии: единственному сыну оставалось всего-навсего пять лошадей, десять коров и около полусотни овец. Одно утешало: Гарей способный мальчик, бог даст, сумеет поставить хозяйство на ноги.
Мисбах решил поскорей женить сына и передать ему нелегкие бразды правления.
Но у молодого Гарея были по этому поводу свои соображения. От природы хитрый и изворотливый, отучившись три года в сельском медресе, он вырос в юношу с очень большими запросами. Но он понимал: для того, чтобы взять от жизни многое, необходимы практические знания и сноровка, которые можно получить при желании у сведущих людей.
— Мне, отец, рановато жениться, — сказал он. — Плохо я знаю жизнь. Ты дай мне денег, я поеду в Оренбург, посмотрю на людей, повидаю свет… Потом уж решу, что делать дальше.
— Жизнь везде одинакова, сын! — возразил Мисбах.
— Сейчас нельзя без ученья, быстро пропадешь. — Гарей умоляюще посмотрел на мать, стоявшую в стороне и прислушивавшуюся к их разговору.
Еще раньше он уже почти склонил мать на свою сторону и теперь ждал от нее поддержки.
И Минивафа сдержала свое обещание.
— Разве плохо, если твой сын после учебы станет старшиной или другим начальником? Плохо ли это?.. Не будет скота, так хорошая должность принесет ему счастье. А то лишь одни кипчаки в люди выбиваются. Пусть будет старшиной, вот тогда и утрем сопливые носы этим веселым беднякам!
И Мисбах сдался. Продав одного коня, он вручил сыну деньги и благословил его в путь.
Аккуратно сосчитав бумажные деньги, Гарей плотно сложил их в пакет и, взяв иголку, зашил в рубаху. Потом проверил, не заметно ли. И наконец, успокоившись, сказал:
— Спасибо, отец! Об остальном я позабочусь сам. Прежде всего поеду к Фазлый-агаю, думаю, он не прогонит.
Старик Мисбах был доволен уверенным тоном сына.
— Ай, шакман, шакман! — хлопнув его по плечу, пробормотал он. — Весь в меня! Поезжай, сынок, к моему другу Фазлыю, он тебе поможет, сделает человеком. Дедушка Язар его отцу много доброго сделал.
Ранним утром, на заре, Гарей простился с родителями и, бубня под нос молитвы, которых знал бесчисленное множество, уселся в тарантас торговца лошадьми — прасола Хисамыя.
Тарантас направлялся в город…
Хисамый — не богатый человек, но кони у него славные.
Сам прасол, высокого роста, широкогрудый, с круглой черной бородой, иногда напоминал птицу, готовую вот-вот взлететь. Небольшой продолговатый нос, черные изменчивые глаза придают ему довольно внушительный и живописный вид, который привлекал к Хисамыю людей. Смолоду он отличался независимостью суждений и любовью к свободе. Хисамый смело нарушал многовековые обряды: не послушав отца, похитил любимую девушку из своего кипчакского рода. И потому очень обижались на него старики.
Но прасол всегда умело оправдывался.
— Не обессудьте, аксакалы! — вежливо говорил он. — Шариату я не причинил вреда. Действительно, Зифа близка мне по роду, но нет у нас с ней кровных родственных связей. Книга наша гласит, что после пяти поколений можно жениться на девушке из своего рода.
Услышав слово «книга», старики закрывали рты и немели. В какой книге и что сказано — об этом мало кто знал. Темен был в те времена народ…
Одевался Хисамый всегда опрятно, питался хорошо, жил независимо. Иногда ему говорили:
— Бога не забывай, Хисамый! Пора подумать о том свете!..
Он лишь улыбался, блестя крупными белыми зубами.
— Поживем хорошо на этом свете, когда же попадем на тот — там видно будет!
И вот с ним-то отправился Гарей в свой первый путь.
В Оренбург ездили обычно с ночевкой по дороге. Хисамый одолевал это расстояние, даже не давая отдыха лошадям.
Так и сейчас, постоянно напевая нехитрые песенки, он домчался до цели очень скоро, лишь на перевале меж деревнями Мойор и Каргалы останавливал лошадей, дал им немного поостыть и ослабил поперечники.
— Вон и Оренбург показался! — сказал он Гарею, поудобнее усаживаясь в тарантасе. — Ты остановишься у Фазлыя?
Проголодавшийся и оттого раздраженный Гарей вместо ответа только кивнул головой.
«Эх ты, шакманец непутевый, слова выдавить не может», — подумал Хисамый, а вслух сказал:
— Ах, какая у Фазлыя девка! Был бы парнем, то, клянусь аллахом, взял бы только ее!
Гарей промолчал и на сей раз.
Хисамый рассердился от такого невнимания и принялся ругать своего спутника всерьез:
— Какой ты парень? Все вы, шакманцы, такие — нет в вас гордости, широко жить не умеете, все помыслы ваши об одном богатстве!.. Если человек не доволен тем, что имеет, то он не человек, а пастух своего имущества. Впрочем, какой я дурак, что толку объяснять ему, что он понимает? А все же какая у Фазлыя девка! Эх!..
Хисамый причмокнул губами, словно поцеловав невидимую красавицу, и мягко хлопнул вожжами по крупу коренника.
Лошади под гору пошли веселее. Лихо промчавшись по шумной улице деревни Каргалы, они к вечеру влетели в Оренбург.
— Вот как надо ездить, парень! — воскликнул Хисамый, спрыгивая с тарантаса.
Гарей тем временем, потихоньку сойдя с тарантаса, хотел незаметно улизнуть.
Но Хисамый все видит.
— Эй, шакманец проклятый! — крикнул он. — Чего удираешь не попрощавшись? Или боишься, что за проезд деньги буду просить? Не волнуйся, я не из рода жадных шакманцев, я гордый кипчак! Ты понял это? Я благородный кипчак! Ха-ха-ха!..
Гарей и в самом деле опасался, что с него за дорогу возьмут деньги, и потому, сделав вид, что не слышит слов прасола, он быстренько выскочил на улицу. До него еще доносились слова Хисамыя:
— Сто пельменей, бочонок пива, и на сегодня хватит! А лошадям овса не жалейте!..
«Да, щедрый, форсит-то как! — подумал Гарей завистливо, но тут же успокоил себя. — А все равно далеко не пошел. Прасол — только и всего! С такой щедростью он скоро без штанов останется. Ничего, скоро я покажу ему, как надо жить!..»
Он пошел к богачу Фазлыю Ахмерову, хоть и прекрасно понимал, что манит его не он сам, а его богатство. Может, и он скоро станет богачом? А что тут удивительного? Отец Фазлыя Вагап поначалу приехал из Чистополя в лаптях, таща за собой маленькую тележку. А начал с того, что купил на десять копеек десять яблок, продал же каждое по две копейки. И в конце концов стал одним из крупнейших в округе богачей…
Гарею, быть может, и не придется так низко опускаться, до каких-то яблок, что ни говори, у него есть где прислониться. Кое-какой скот остался еще у отца.
Дом Ахмерова Гарей нашел довольно быстро. Он стоял на самом видном месте Николаевской улицы, неподалеку от новой церкви. В детстве Гарей бывал здесь вместе с отцом. Крепко засел в его памяти этот большой двухэтажный дом с высоченными двустворчатыми воротами. И чего только в этом доме не было! Впервые он здесь увидел и услышал граммофон, который принял он за мельницу для перца, виденную им ранее на Исаевском базаре у одного отцовского знакомого.
Встретили их хорошо. Сели пить чай. Неожиданно из-за печи, разукрашенной цветастыми кирпичами, вышла девочка. Ей было лет двенадцать.
«Просто куколка!» — ошеломленно подумал Гарей.
На ногах хрустящие сапожки, тонкое голубое платье перехвачено красивым пояском.
Подойдя к Фазлыю, девочка приподнялась на цыпочки, обхватила шею отца тонкими ручонками и поцеловала его в лоб.
— Вот, друг Мисбах, — сказал тогда Фазлый и погладил рыжеватые волосы девочки. — Это и есть моя старшая дочь Ляля.
— Субханалла[5], — ответил отец Гарея. — Прелестная у тебя дочь, пусть ничто ее не сглазит.
— Да, да! Пусть даст ей аллах счастье!
Ляля чуть заметно улыбнулась Мисбаху, поклонилась и поблагодарила его.
Девочка очень понравилась маленькому Гарею.
Привыкший присваивать себе все, что ему нравится, он подумал тогда: «Эх, кабы была она моей невестой!..»
Ляля что-то шепнула на ухо отцу, тот согласно кивнул. Подойдя к той мельнице, что так удивила Гарея, девочка стала крутить ручку. Мельница захрипела, затрещала и внезапно запела низким женским голосом.
Гарей дернул Мисбаха за рукав:
— Папа, папа, кто там пост?
— Это граммофон, сынок, — ответил отец, — играющая машина.
…Теперь Гарей вспомнил о первом посещении дома Фазлыя, и сердце его учащенно забилось. И сейчас, наверное, поет тот же граммофон, а Ляля уже выросла, стала еще красивей…
С этими мыслями Гарей открыл калитку.
Однако на сей раз его не пустили в горницу. В передней встретил Гарея лишь швейцар, высокий старик с огромной белой бородой, с желтыми ленточками на рукавах, на кантах, на фуражке.
«Важный человек!» — уважительно подумал Гарей.
Еще в медресе его научили слову «господин», и потому, узнав имя старика, он стал называть его только «господин Риза».
Сначала Гарей передал привет от отца, потом признался в своем желании учиться.
— Очень хорошо! — сказал бородач, вытирая слезящиеся глаза. — Нынче время такое. Необходимо, чтобы башкир тоже стал грамотным.
Гарей промолчал.
— А наша госпожа Ляля уехала учиться в Казань, в университет, — добавил старик. — Шибко грамотной будет.
Гарей понял, что Ляля теперь ему уже не пара. Погасла одна его мечта, необходимо, чтобы осуществилась другая. Так просто здесь ему не помогут. Это не родной дом!..
Приняв жалкий вид, он начал жалобно, взахлеб, говорить:
— Господин Риза, я окончил сельское медресе. Хорошо знаю четыре действия по счету.
Плоховато только с русским языком. Если вы согласны, я поработал бы у господина Фазлыя Ахмерова приказчиком в одной из его лавок, поучился бы и торговле и русскому языку. И отец мой желал того же. Мне бы только учиться, стать человеком. На жалованье я и не рассчитываю…
Швейцару стал смешон порыв мальчишки. Ишь ты, приказчиком стать захотел! Сначала вылезь из своих дырявых сапог, а уж потом!.. Но вслух сказал:
— Очень хорошо! Я скажу господину Фазлыю, он место найдет.
Старик прекрасно знал, что его хозяин никогда не отказывается от бесплатных услуг. Он проводил Гарея в маленький кирпичный домик, стоящий во дворе.
Итак, прибывший в Оренбург с большими надеждами Гарей не увидел Ляли, не услышал пения граммофона, а голодный заснул на грязном полу в доме для слуг…
Началась для него новая жизнь, заполненная непрерывной работой и унижениями. Поработав у Ахмерова около года, немного научившись говорить по-русски, Гарей вернулся в деревню с приличными торговыми навыками. Он взял разрушенное отцовское хозяйство в свои крепкие руки. В том же году ему сосватали некрасивую, но трудолюбивую молчаливую девушку по имени Кубара с большим приданым. Свадьба прошла не совсем по обычаю. Со стороны жениха приехали на семи санях. Невестиных сватов не стали приглашать, боясь лишних расходов.
— Времена тяжелые, отец! — сказал Гарей. — Не будем слишком роскошествовать.
А время наступило, действительно, нелегкое… Эхо пятого года, хоть и поздно, но все же докатилось и до Акселяна: крестьяне отказались платить налоги, требовали земли, в имении помещика Соколова вспыхивали пожары, участились кровавые столкновения с конными казаками…
Сват Мисбаха, смирный богатый человек, не стал противиться желанию Гарея, свадьбу решили отпраздновать в будущем году. Гарей, однако, умудрился привезти в дом и невесту и приданое. О свадьбе же через год и совсем забыли. Сват со свахой побывали у молодых лишь во время праздника курбанбайрам, погостили три дня, на том дело и кончилось.
С первых же дней невзлюбил Гарей свою жену, но ревновал ее до смерти. Кубара, не знавшая, что такое любовь, честно исполняла супружеские обязанности и с утра до вечера работала. Ей было приятно чувствовать себя хозяйкой большого дома. Несмотря на множество слуг и родных, Кубара старалась сама и еду готовить, и стирать, и воду носить, и коров доить… Не слыша от мужа ласкового слова, она заполняла душевную пустоту ежедневным изматывающим трудом. Работа отвлекала ее от печальных мыслей, которые нередко посещали ее. Гарей часто избивал ее, свекор со свекровью постоянно ругали… Порой после побоев она подолгу не могла показываться людям на глаза.
Но с мужем Кубара не расходилась. Такова, должно быть, женская доля, считала она. Да и надеялась в душе, что муж станет в конце концов лучше. Сама же никому не жаловалась…
Но Гарей добрее не становился. Богатство — вот что манило его…
— Мы не казахи, чтобы смотреть только скотине в глаза, — сказал он как-то отцу. — Жить нужно по-современному. Видишь, как русские хлебопашеством наживаются!..
В то время долины Акселян еще не знали, что такое плуг.
Но вот посеял Гарей Шакманов десять десятин хлеба. Для Мисбаха это было внове, ибо раньше он не сеял больше одной десятины. Боясь не справиться, он взял себе в помощники знакомого, русского Ивана из деревни Исаево. Земля моя, работа твоя!.. Обнищавший Иван охотно согласился. Увидев простор пустующей земли, забыв про сон и не зная усталости, он взялся за дело.
Дожди прошли вовремя, хлеба уродились в тот год на славу.
И коровы у Мисбаха приносили по двое телят, а овцы — по три-четыре ягненка. И почти за год человек крепко встал на ноги. Вскоре Шакмановы купили косилку, молотилку и лобогрейку. Гарей первый в деревне приобрел двухведерный сепаратор, которым за деньги пользовались и соседи.
Однажды, в 1914 году, старик Мисбах после ужина пригласил к себе Гарея и совершенно спокойно сказал:
— Я умираю, сынок!
Готовый к любой неожиданности Гарей несколько растерялся, но не от сообщения отца, а потому, что с ходу прикинул в уме расходы на похороны и остался подсчетами недоволен.
— Да что ты, отец! — также спокойно ответил он. — Не говори глупостей. Еще этого горя не хватало!..
— Я правду говорю, сынок, — громко произнес старик. — Пойду к дедам…
Мисбах сказал об этом так обыденно, словно собирался идти к соседям в гости. Бездушный Гарей и тот вздрогнул от этих слов.
— Завещание мое такое, — продолжал старик. — Хозяйство держи крепко, за многим не гонись и людям широко объятия не распахивай. На твой век, слава аллаху, хватит и того, что нажили, лишнего не надо. Времена установились смутные… Много у нас врагов. Кипчаки давно уже зубы точат.
— Понимаю, отец! Деньги я уже вложил в банки. Собираюсь переехать в город, войти в пай с Ахмеровым и открыть магазин…
— В этом я с тобой не согласен. Мы — люди земли. Она нас породила, в нее мы и уйдем. Не уезжай в город, не остужай родной кров…
— Хорошо, отец!
— Еще вот что! Не сей слишком много. Это и хлопотно, да и скрыть нельзя, всем видно. Работай с паровой мельницей и хлебной лавкой на Исаевском базаре. Это и полезнее, и в глаза не слишком бросается. Торгуй понемногу и лошадьми. Хорошо, если будешь иметь дело с прасолом Хисамыем. Но с ним необходима осторожность, а то он, гордый кипчак, ни за грош посадит тебя в дырявый мешок. Хотя, я думаю, нет особой надобности тебе много объяснять, ты теперь во всем и сам разбираешься…
И словно сбросив с себя тяжкий груз, старик глубоко вздохнул и затих.
Гарей схватил отца за руки, но они скоро остыли.
Похороны старика по желанию его сына прошли тихо, без особых расходов. Мать, правда, собиралась раздать побольше милостыни, но молодой богач истратил всего три рубля и одну корову. Да и та досталась его свояку — мулле из соседней деревни.
С этого времени стал жить Гарей Шакманов самостоятельно.
Новый хозяин умело вел свое хозяйство: он обостренно чувствовал все жизненные пороги и перекаты, как хороший плотогонщик — речные… Скоро вошел он в близкие отношения с Фазлыем Ахмеровым. После февральской революции городской богач совсем было раскрыл ему объятия, но Гарей вдруг натянул вожжи. Ему сразу не понравились два слова, которые так часто стали произносить на площадях и улицах Оренбурга: «Временное правительство». Что это значит? Временное — это недолговечное. А что будет потом? Придет к власти новый царь или нет? Полная неизвестность. А вот богатство, накопленное трудом и потом бедняков, того и гляди, может уплыть из рук. И не соберешь его потом.
Поразмыслив немного, Гарей распродал весь скот, вдвое сократил посевы хлебов, паровую мельницу в деревне Исаево продал Ивану Лесину.
Его внезапному разорению люди никогда бы не поверили. Гарей это прекрасно понимал и потому решил схитрить: прикинувшись больным, он стал жаловаться окружающим на свою неспособность вести хозяйство…
И это сделал он, повинуясь своему тонкому чутью, которое подсказывало ему не доверять Временному правительству. К тому же он был напуган рассказами Лесина о приближающейся народной революции. А в таком случае все его богатство лопнет, как мыльный пузырь. Не случится ничего — сын его, глуповатый Барый, ничего не смыслящий в хозяйстве, недолго думая, пустит все на ветер.
И решил Гарей следующим образом: сам добыл, сам буду и расходовать. Надолго закутил он в Оренбурге, ездил на Соленое Озеро, пьянствовал в касимовских номерах, водкой заставлял людей мыть полы… За три месяца разнузданной жизни сильно пошатнулось его здоровье: начали дрожать руки, сознание помутилось, память стала рассеянной…
В конце мая он по совету Ахмерова поехал на Черноморское побережье Кавказа.
Россию, терпевшую в войне поражение за поражением, лихорадило и изнутри. Медленно, но неотвратимо приближался Октябрь.
Революция началась для многих неожиданно. Фазлый Ахмеров оказался к ней не готов. Рвал на себе волосы, но было поздно. Дочь его Ляля поступила разумней; месяцев за пять до этого она разошлась с мужем и срочно вышла замуж за литератора Мамаева, очень воспитанного и образованного человека.
— Я же предупреждал вас, — укоризненно и даже сердито говорил он Ахмерову. — Нужно было послушаться меня, продать все и перебраться в Турцию. А сейчас куда вы денете свои многоэтажные магазины, номера, белые бани — гордость всего города? А резвые тройки? А дома?.. Все прахом станет.
Клял все на свете Ахмеров. Радовало его одно: дочь Ляля и зять Хамза, взяв с собой золота и драгоценностей, уехали в Турцию. Если удастся ему вырваться отсюда, то он обязательно найдет их на чужбине…
Стоял ноябрьский вечер. За окнами ахмеровского дома шел снег вперемешку с дождем. Заскрипели ворота, открылась дверь, и в большую горницу неторопливо, уверенно вошел Гарей Шакманов. Его теперь трудно было узнать: он был в лохмотьях, но физически сильно окреп.
— Видел в Пятигорске вашу Лялю! — с порога заявил он.
— Что? — изумленно поднялся из-за стола Фазлый. — Ты это серьезно?..
— Куда уж серьезней! — усмехнулся Гарей.
И начал рассказывать…
Однажды приехав со знакомыми в город, он зашел в пристанционный ресторан. И внезапно увидел Лялю. Совершенно одну. Одета она была опрятно, но выглядела очень растерянно, даже подавленно.
Гарей поздоровался с ней. Ляля промолчала, но села за его стол, взяла бокал коньяка, выпила залпом его и потянулась к следующему…
— Удивительно, — пробормотала она. — Я совсем не пьянею.
— Даже странно, Ляля-ханум, — сказал Гарей. — Вы же с высшим образованием, благовоспитанный человек…
— Не пьянею… — повторила она. — Когда душа горит, то ни коньяк, ни вода не остудят ее. Я самая несчастная женщина в этом мире… — она вновь осушила бокал коньяка.
Приятели Гарея, почувствовав себя неловко, встали с мест.
— Ха-ха, господа почтенные! — захохотала Ляля. — Вам неудобно рядом со мной сидеть? Да у меня отец богаче вас всех!
Приятели торопливо ретировались из зала.
Оставшись вдвоем с Гареем, Ляля заплакала…
— Мой Хамза оказался крупным мошенником и аферистом, — сквозь слезы выдавливала она. — Присвоил все наше золото и драгоценности и удрал в Тбилиси, где он сейчас, не знаю… Вот и пью я с горя. Ах, подлец!..
Ляля резко встала и направилась к выходу.
Гарей шел за ней до подножия Машука, уговаривая ехать вместе с ним домой, но она наотрез отказалась.
— Для меня теперь все кончилось, приедешь — передай привет родителям, пусть на меня не обижаются. Сейчас мне даже легче: богатства нет, есть только знания. Поеду в Крым, в крайнем случае буду учительницей. Я поняла, что счастье не в богатстве…
Она взяла немного денег у Гарея, ушла на вокзал и тем же днем уехала.
Фазлый Ахмеров никак не мог поверить рассказу Гарея.
— Врешь ты все! — возбужденно кричал он. — Моя дочь с мужем в Турции.
— Как хотите, Фазлый-агай! — безразлично отвечал Гарей. — Но могу поклясться аллахом: это была она.
И Ахмерову пришлось смириться с мыслью о беде, постигшей его дочь. И тогда он задал себе вопрос: как быть после этого ему самому? Ляля отошла уже на второй план, ее заслонил страх за свою собственную судьбу…
Разговор его с другом Гареем продлился до полуночи.
— Поживи временно в какой-либо глухой уральской деревне, авось белые победят, приедешь обратно в город. Хотя кто знает, как все оно повернется!..
— Нет уж, Гарей, пусть будет, как аллахом суждено. Не смогу средь бела дня прятаться от людей. Завтра же сдам государству все свое имущество, а сам попрошусь на работу. Слава аллаху, умею хоть как-то управлять хозяйством. За многим не погонюсь. Поставят директором мыловарного завода — с меня достаточно. Буду честно работать, заслужу уважение людей. Ляля правду сказала: счастье не в богатстве. Надо трудиться…
— Вы беспочвенный мечтатель, Фазлый-агай! — засмеялся Гарей. — Никогда вам не сотрудничать с большевиками!
Ахмеров неопределенно покачал головой. Честно говоря, и он не верил тому, о чем только что говорил. Взяв клятву с Гарея, заставив его поцеловать коран, он отдал своему молодому другу на хранение мешочек с золотом, глядишь, пригодится на черный день. Гарей клялся, божился, исподтишка внимательно разглядывая Ахмерова. Столько богатства нажил, а остался наивным, как мальчишка… Что значат клятвы в столь смутное время?
А город занимали то белые, то красные. Надежды Фазлыя таяли и уходили, как облака в высоком небе. В конце концов напуганный происходящими событиями, разочаровавшись во всем, он застрелился.
Ляля учительницей, конечно, не стала, будучи столь же растерянной, она вышла замуж за случайного узбекского бая, чуть позже взяла к себе мать и двух сестер.
До Гарея доходили о ней лишь случайные вести. Поговаривали, что узбекский бай оказался главарем басмачей. Когда в Средней Азии установилась Советская власть, он с семьей бежал в Иран.
Фазлыевское золото так и осталось у Гарея, и никто, кроме него, не знал об этом богатстве, спрятанном в углу фундамента дома. Выйдя сухим из воды в тяжелые годы революции, Гарей верил в свою звезду и удачливость, надеялся и при Советской власти прожить без особого горя. Если уж начнут сильно тревожить с колхозом, то он возьмет золото и удерет с ним куда-нибудь подальше.
Сын его Барый, которому завтра идти на военный осмотр, вернулся домой с первыми петухами. Гарей не ругал его, ибо давно махнул на сына рукой, зная, что толку с него никакого не будет. Пусть делает, что хочет и гуляет, где хочет…
Сопя и тяжело дыша, Барый вяло раздевался за печью.
— В деревню какой-то парень приехал, наган имеет. Нас до смерти напугал.
— Наган, говоришь? Кто же это такой?
— Не знаю. Мама, я есть хочу, — жалобно произнес Барый.
Гарея сон долго не брал. Мысли его бродили вокруг незнакомого, недавно прибывшего в их деревню парня. Кто он такой? Не тот ли, кого он видел перед заходом солнца на берегу Акселяна? Чего ему здесь надо? Надо бы уладить поскорей все дела с Сакаем.
— Ух-х!.. — тяжело вздохнул Гарей.
И показалось ему, что вместе со вздохом тает и его былое могущество, уходит награбленное добро…
А над деревней Кайынлы в это время уже просыпался рассвет, светлело голубое небо, тяжело поднималось заспанное солнце, обливая лучами своими курящуюся в тумане долину прозрачного Акселяна.
III
Отец Шарафа старик Гариф встал в это утро по привычке рано. Ребята еще спали в сарае, на сеновале. Гариф в задумчивости походил возле дома, потом направился на колхозный конный двор, где задал лошадям овса.
Когда он возвратился, Тимер в одних трусах делал на сеновале зарядку. Приняв его по слабости зрения за своего сына, Гариф обрадованно закричал:
— Так-так, сынок, закаляйся! Нас, когда я был на ерманской войне, заставляли умываться зимой снегом.
— Закаляюсь, агай, закаляюсь! — ответил Тимер.
— Ба, гость ведь у нас!.. А я думал Шараф. Здравствуй! Что-то не узнаю никак, — прикрыв правой ладонью глаза, старик прищурился и посмотрел наверх.
— Здравствуйте, Гариф-агай! — Тимер, уже одетый и обутый, спрыгнул на землю, прямо перед стариком. Я Тимербулат, сын Булата. Помнишь, один из «комиссаров», которых ты вез в Ташлы?..
— Ага, свой род, значит, кипчак! — старик, обрадовавшись, обнял гостя и с укором крикнул сыну. — Вставай, что до сих пор валяешься, как сын шакманца Гарея Барый!
Шараф давно уже проснулся, но продолжал лежать, поеживаясь от утренней прохлады. Услышав голос отца, он быстро оделся и быстро спустился на землю.
— Вернулся сын Булата! Очень хорошо, очень!.. Жаль, не увидел свою бедную мать. Пусть пухом будет ей земля, — старик Гариф смахнул ладонью неожиданно навернувшиеся слезы и обратился к Шарафу. — Идите к Муйынлы, быстренько умойтесь, — и не дожидаясь, пока ребята уйдут, заторопился в дом. — Мать, собирай скорее на стол! У нас гость, а мы ничего не знаем.
Утреннее чаепитие продолжалось долго, но Тимер вроде и не напился. Старик Гариф беспрестанно говорил, отвлекая других разговорами, сам же умудрялся перепробовать все выставленные кушанья. Однако сегодня ел он все-таки мало. До того ли, ведь разговор шел о колхозе! А этот вопрос с маху не разжуешь.
От долгого сидения у Тимера затекли ноги. Что ни говори, отвык в городе. Разучился сидеть на нарах, скрестив ноги…
Он встал с места и подошел к столу, где лежали книги. На стене, между двух окон, в черных рамках висело несколько фотографий. Внимание его привлекла одна из них, пожелтевшая от давности и вделанная в самодельную рамку. Трудно было разобрать, кто изображен на ней, вроде бы группа военных. Один из них держит в руках револьвер, на груди его медаль, сидит подбоченясь, подняв голову вверх, и смотрит куда-то в небо…
— Кто это?
Вот тебе на! Старик Гариф даже растерялся.
— Неужто не узнаешь? — Он проворно спустился с нар, подошел к стене и, тыча пальцем, стал объяснять: — Вот это я сижу, в Варшау[6], а тот с левольвером — Сакай Султанов, нынешний председатель колхоза. Узнал теперь?
— Ага!..
— Конечно, ага! Старая армия. Служили мы в Варшау в 191-ом пехотном полку. Так вот, однажды в свободный день решили мы искупаться. И вдруг на берегу поднялся страшный шум. Оказывается, собачка жены одного крупного офицера свалилась в воду. Султанов, не долго думая, в чем был бросился в воду. Спас эту собачонку. Офицерская жена так благодарила его, так благодарила! Наверное, дорогая была собачка, всегда с ней только ходила, даже, говорили, не знаю — правда ли, даже с ней спала вместе. Ну и пошел Сакай в гору: медаль дали, а затем и в унтеры произвели…
— Какой смелый человек! — с иронией засмеялся Тимер.
— Эй! — не поняв его насмешки, старик только махнул рукой. — Этот человек и сам как собачка! И раньше жил припеваючи, и сейчас не тужит. Двух зайцев сразу ловит, двух! Острый нюх у собаки. А как стал председателем колхоза, дела его пошли совсем гладко. Говорит: «Колхоз должен помогать единоличникам!». И выдает весной семена Гарею, Мирзакаю, Шигапу… А они, чтоб их сожрали голодные волки, разве нуждаются в семенах? Но раз председателю свои люди, друзья… Как хочешь, а по-моему это неправильно. Так и я бы не вступал в колхоз, получал бы помощь и жил себе ладненько.
— Правильно, Гариф-агай!
— А как же иначе? Однажды, это тоже на ерманской войне было…
— Ладно уж, папа! — прервал его Шараф. — У тебя конца-края не будет о Варшаве, о германской войне, иди лучше на работу. А то уведут куда-нибудь твоих лошадей.
— Лошадей? Да я им, пусть попробуют! Постой-ка!.. — остановившись на полуслове, Гариф-агай выбежал на улицу.
— Он что, конюх?
— Да.
После чая Тимер Янсаров поехал в районный центр на велосипеде Шарафа.
Кулсура располагалась в десяти километрах от Кайынлы. Центр небольшой, почти не отличается от других деревень: элеватор, двухэтажные каменные здания райкома и райсовета да больница…
Конечно, район только организовывался и рос. Разбивался большой парк, строился Дом культуры, вдоль улиц сажали молодые березки и липы… Как знать, не станет ли в скором времени Кулсура и настоящим городом!..
Еще не было одиннадцати часов, когда Тимер подъехал к Кулсуре и зашел в райком комсомола. Секретаря не застал. Сказали, ушел в райком партии и вернется не скоро. Тимер направился туда…
В кабинете секретаря райкома партии раздавались оживленные голоса, кажется, шло совещание.
«Не вовремя приехал», — расстроенно подумал Тимер. Однако о нем уже доложили секретарю и тут же пригласили в кабинет.
Не было никакого совещания. Просто сегодня в районе вышел первый номер газеты «Путь коммунизма», и это стало для всех большим событием. Редактор газеты Галяу Хашимов, свернув с десяток только что вышедших из-под печатной машины экземпляров, помчался к секретарю райкома партии Даутову.
Удачно начатое новое всегда радует. Хашимов, молодой человек, впервые взявшийся за столь большое дело, был счастлив, как ребенок. Он по праву гордился проделанной работой и хотел слышать похвалу районного руководства.
Когда на стол Даутова легли пахнущие типографской краской первые номера газеты, секретарь, засучив рукава гимнастерки, тщательно просмотрел их и пригласил к себе председателя райсовета Аминева, комсомольского вожака и других руководящих работников района.
Тут же, в кабинете, начался оживленный обмен мнениями.
Янсаров несколько замешкался в дверях. В кабинете табачный дым стоял коромыслом.
Секретарь райкома комсомола Садков, невысокий подвижный паренек, поздоровался с ним. Остальные, увлеченные разговором, не заметили вошедшего.
Выслушав Тимера, Садков обрадовался.
— Нам очень нужны люди! Идем, я познакомлю тебя с секретарем райкома партии. Он мне постоянно говорит о молодых кадрах. Колхозам особенно нужны люди. Хоть ты и железнодорожник, но гусят не учат плавать. Ты — сын крестьянина, любая работа на селе будет тебе близка.
Не мешкая, он тут же познакомил Тимера с Даутовым.
— Была бы лошадь, хомут найдется, — усмехнулся тот. — Работы у нас хватит, товарищ Янсаров.
Услышав знакомую фамилию, редактор газеты Хашимов поднял голову и взглянул на вошедшего.
— Тимер! Янсаров! — воскликнул он. — Эх, вот где нам пришлось с тобой встретиться! Я было совсем потерял тебя из виду…
Тимер был необычайно рад встрече с другом детства. И люди, сидящие в кабинете, показались ему оттого близкими, давно знакомыми. Стеснительность исчезла.
Изучив документы Тимера, Даутов внимательно посмотрел на него.
«Вижу, каков на бумаге, — казалось, говорили его глаза. — Но что лежит у тебя на душе?»
Вслух же сказал:
— Хорошо! Куда назначим его, товарищ Садков? У вас есть предложения?..
— В колхоз.
— Правильно. Но в какой?
— Товарищ Даутов, — вступил в разговор Янсаров. — Я хотел бы в колхоз «Куряш». Родом я из Кайынлов.
— Да, там нужен, очень нужен человек, — задумчиво протянул секретарь райкома.
— Мой друг — человек крепкий и волевой, — сказал Хашимов. — Да и имя у него какое: Тимер — железо!
— Неужели, товарищ редактор? — усмехнулся Даутов и правой рукой насмешливо потеребил пышные усы.
— Я его давно знаю, вместе росли, в одном детдоме были… А в деревне нашей еще немало кулацких элементов, которые нужно с корнем вырвать. Не успел я еще до них добраться.
— Словом, в колхозе этом необходимо организовать настоящую борьбу с кулачеством, — заключил Даутов. Потом обратился к председателю райсовета Аминеву. — По-моему, товарища Янсарова можно пока направить заместителем председателя Кайынлинского сельсовета, до новых выборов осталось немного.
— Подумать надо.
— Вот мы и думаем.
— Я не о том.
— А-а… Ты хочешь сказать, что председателей сельсоветов не назначают, их выбирает народ?
— Да.
— Вот я и говорю, что до новых выборов времени мало остается, а заместителя там нет. Янсарова мы посылаем туда временно. Для укрепления сельсовета. А во время выборов народ сам посмотрит, выбрать ли его председателем или нет, по-моему, это не нарушение демократии?
— Пойдет.
— Раз пойдет, то узаконь это своей властью. А вы, товарищ Янсаров, зайдите ко мне в три часа, поговорим о работе подробней…
— Хорошо, товарищ Даутов.
Тимер и Галяу из райкома вышли вместе.
Хашимов рассказывал о себе, как после педагогического техникума жил в деревне, учительствовал, хотел поступить в институт, но мечта его не осуществилась. Его оставили в горкоме комсомола заведовать пионерской работой. Еще учась на педагога, он начал писать первые рассказы и стихи, стал позже печататься в республиканских газетах, получил некоторое признание. Когда были образованы районы, его послали сюда редактором. Работа очень нелегкая, даже тяжелая. Печатная машина старая, наборщиков не хватает, старый печатник пьяница…
— Словом, совсем невеселая история, — сказал он. — Но приходится преодолевать препятствия, учусь этому. Собственно, когда наш путь устилали дорогими коврами?..
— А ты раньше был немногословен, Галяу.
— Газета, брат, газета, — Хашимов засмеялся. — Вот с годик поработаю, налажу газету и поеду учиться. Хочу астрономом стать.
— Ага! Значит, звездочетом. Зачем?
— Глядишь себе в телескоп, описываешь наблюдения, освобождаешься от многословия…
Галяу жил в тихом уютном домике. Внутри было чисто. Это говорило, с одной стороны, об опрятности хозяйки, с другой — о скромной жизни парня.
В комнате внимание Тимера привлек мольберт с натянутым на нем чистым полотном.
— Неужели ты малюешь, дружок?
— Куда мне, — ответил Галяу. — Это мой секретарь Нигмат Мансуров рисует. Очень интересный человек. И художником хочет быть и поэтом. Как-нибудь познакомлю тебя с ним. Сейчас он в командировке, по деревням района разъезжает.
Хозяйка квартиры, полнотелая вдова, с чуть поседевшими на висках волосами, но с гладким лицом без единой морщинки — тетя Сара — поставила перед ребятами тарелки с супом. Одевалась она аккуратно, еду готовила тщательно. Стараясь широко не улыбаться, — недавно у тети Сары выпал передний зуб, — она сказала:
— За разговором, ребятки, не забудьте и о еде, суп стынет. Гостя я не знаю, и потому, Галяу, говорю тебе. Ты всегда обо всем забываешь.
— Ладно, Сара-апай[7], ладно, — проворчал Галяу и взялся за ложку.
Но лишь хозяйка вышла, он снова отложил ложку в сторону и продолжил прерванный разговор. Есть им обоим не хотелось…
Галяу вспомнил время, проведенное в детдоме, дальнейшие события после расставания. Сызмала живший на чужбине и много переживший, Тимер был лишен присущей кипчакам веселости, говорил и смеялся мало, но все же то, что случилось с Галяу по прибытии в район, заставило его расхохотаться.
А дело было так: Галяу Хашимов поехал в командировку в один из дальних сельсоветов. Вместе с заместителем председателя он решил навестить соседнюю деревню, откуда тот был родом. Въехали в деревню ночью, дела решили отложить на завтра, а сейчас поужинать и переночевать в доме зама. Фамилия его была Мажитов. Хашимову он понравился своей деловитостью и порядочностью. Поужинали в горнице. Убрав скатерть с нар, жена Мажитова стала готовить постель: в одном углу для Хашимова, в другом — для себя.
Редактор, человек молодой, естественно, застеснялся и попросил постелить ему в маленькой прихожей комнате. Но Мажитов и его жена будто в рот воды набрали. Потом заместитель председателя говорит: «Гость, давай спать!». И потушив свет, лег первый.
Галяу в нерешительности стоял на месте. Потом взял, наконец, постель в охапку и направился в прихожую комнату. Мажитов неожиданно вскочил и вновь привел Галяу на старое место: «Где стелили, там и ложись!»
Оказалось, что у зампредседателя есть молодая жена и она спит в прихожей. Об этом редактор узнал на следующий день. Вначале смеялся над собой, а потом возмутился непорядочностью представителя Советской власти Мажитова, оказавшегося приверженцем всего старого, защитником кулаков.
— Вот так я чуть не попал в объятия молодой женщины!
Тимеру рассказанная история показалась почему-то смешной.
Услышав громкие голоса ребят, снова появилась Сара-апай и заставила их поесть.
— Что за человек ваш секретарь райкома партии? — спросил у друга Тимер.
— Сибай Даутов — замечательный человек, умница! — ответил Галяу и, прищурив левый глаз, показал большой палец.
Еще работая в райисполкоме, Даутов пользовался у людей большим уважением. Высокого роста, с лохматыми бровями над большими черными глазами, он на первый взгляд казался суровым человеком, на самом же деле имел душу добрую и широкую. Старался помочь всем, кто приходил к нему с просьбой. Если не делом, то ласковым ободряющим словом. В отношении себя же был по-детски беспомощен. В райком его послал областной комитет партии. Сибай сказал в обкоме второму секретарю, что хотел бы учиться. Секретарь лишь улыбнулся в ответ:
— Нужное это дело, мой друг! Но сейчас не время. И промышленность, и сельское хозяйство требуют надежных людей, понимаешь?
— Так-то оно так, товарищ секретарь, но годы идут. Возраст… — несмело прервал его Даутов.
— Рано нам с тобой думать о возрасте. Всего по тридцать пять, мы ровесники с тобой, самая горячая пора. Мы, участники Октября, должны сейчас на новой основе поднять сельское хозяйство. Через два-три года можно, пожалуй, и начать учиться.
Секретарю обкома Даутов поначалу хотел было возразить, но передумал и лишь заметил:
— Все же считаю нужным довести до вашего сведения, что без учения сейчас активно работать невозможно. Задачи ставятся перед нами все более сложные, требования растут…
— Правильно, товарищ Даутов. Я, конечно же, не против учебы вообще. Просто время торопит нас, каждый месяц на особом счету, — ответил секретарь и протянул руку. — Вот моя рука, через два года вместе поедем учиться в Москву.
И они вышли в зал заседаний бюро обкома.
Вечером того же дня он уехал в район, куда его рекомендовал обком партии. Когда приехала к нему жена с двумя детьми и вещами, Даутов ютился в маленькой комнатушке заезжего дома.
— Эх, Сибай, Сибай!.. — смеялась жена. — С такой беззаботностью быть бы тебе артистом! — А узнав, что он пока не может ехать учиться, пожурила его.
— Через два года обязательно поеду, — успокоил он жену и при каждом удобном случае садился за книги.
…Вот и сейчас, когда к нему снова вошел Янсаров, секретарь райкома партии читал. Увидев парня, удивился:
— Ого! Уже три часа. — Даутов встал, поправил темную гимнастерку, предложил стул. — А я еще не обедал, — безразлично промолвил он и тут же перешел на деловой тон: — Познакомился я с твоими бумагами, солидно выглядишь. Предупреждаю, работа будет не из легких. Главное, создать вокруг себя актив, на который можно опереться. Колхоз — для многих понятие новое, не разработаны еще правила его ведения, но одно должно быть обязательно: дисциплина, организованность… К этому нужно стремиться. Сложное дело — распределение доходов. Выдача аванса колхозникам с первого обмолота оказалась ошибочной. И нам исправлять свои ошибки. — Даутов вытащил из ящика стола небольшие брошюрки. — Вот инструкции, я запросил их для тебя из райколхозсоюза. Изучай их, но применяй со знанием, с учетом местных условий.
— Хорошо, товарищ Даутов, — Тимер засунул инструкции за пазуху.
— Будь посмелее, появятся затруднения, сообщай о них прямо мне, поможем. Вот, кажется, все, что хотел тебе сказать, — секретарь райкома задумался. — Постой, чуть не забыл, больше внимания уделяй коллективизации. Кайынлинский сельсовет в решении этого вопроса тянется в хвосте. Директор МТС по моей просьбе пошлет один трактор вашему колхозу. Скорей заканчивайте уборку и не тяните с посевом ржи, с зябью.
Идя в райком партии, Янсаров настраивался на долгий разговор.
Получилось же все не так. Ограничившись несколькими словами, Даутов пожелал ему удачи и пожал руку.
В душе Тимер был очень рад тому, что секретарь не говорил ему уже набивших оскомину слов о бдительности, о беспощадной борьбе с кулачеством и так далее.
Из района в деревню Тимер вернулся лишь на второй день.
IV
Колхозники и сегодня собрались на работу только к полудню. Фахри, как обычно, слонялся на току. Болтали о том, о сем, курили…
— Нас считают ленивыми. Ну и пусть, — говорил Фахри. — А что мы-то от колхоза получили?
Не слыша поддержки, он отправился к женщинам, которые резали подсолнух. Болтать он большой мастер, особенно с женщинами.
Подошла Фатима, недавно овдовевшая молодая женщина. Она осталась резать подсолнух, когда все женщины присели обедать. Фахри попытался взять «под обстрел» ее:
— Вы посмотрите на нее, одна всю работу хочеть сделать. А вот жены Хаммата Ямалыя и Агзама вовсе не выходят в поле. А Фатима, небось, боится, что не хватит ей выданных восьми пудов муки.
Не отвечая ему, Фатима присела в тени. Она женщина терпеливая, на шутки сразу не отвечает, но плохо тому, на кого в конце концов падет ее гнев. Сам председатель Султанов побаивается ее язычка.
Но Фахри все не унимался…
— А что ты знаешь о восьми пудах муки? — резко повернулась к нему Фатима. — Хватит, Фахри, болтать! Скажу тебе, муки останется и на лепешки, чтобы прикрыть ими твой живот, когда он забурчит и взыграет. Как это случится, заходи ко мне — подлечу…
Женщины громко засмеялись.
— Злая баба! — пробормотал Фахри и, повернувшись на бок, лениво закрутил цигарку.
— Ах, как приятно поваляться вот так на земле! — через минуту произнес он.
Он лег на спину и разбросал в стороны руки.
— Вставай, уродина! — Фатима толкнула мужика ногой. — Чего развалился, лежебока? Хочешь, чтобы другие за тебя работали?
— Так не хочется подниматься, — лениво ответил Фахри. — Завидую бабам, которые не вышли сегодня на работу. И счетовод нынче не прислал свою женку.
— Его дело! Кто не работает, тот не ест, а мы стараемся не для чужого дяди, а для себя.
— Для себя ли, Фатима? Боюсь, что нет… — даже с охотой откликнулся Фахри. — Не слышала, как бригадир Якуб говорил о красном обозе? Скоро амбары все пустыми будут. Что нам останется?..
Последние слова его задели баб. Они тут же загалдели.
Фахри довольно подмигнул жене конюха Хариса Магузе, неторопливо поднялся и исчез. Дальше уже всех заводила Магуза. На это она большая мастерица.
Скоро в поле поднялся невообразимый шум.
— Не будем работать!..
— Нам больше других надо, что ли?..
— Да пропади все пропадом!..
Женщины поднялись, собираясь идти домой.
Фатима остановила Магузу.
— Погоди, Магуза, ты что разбушевалась?
— Какое твое дело? Уйди с дороги! — вытаращив глаза, жена конюха начала ругаться. — Тебе одной все не хватает. Может, и Хариса моего возьмешь?
— Ну-ка повтори, что ты сказала! — рассвирепела Фатима.
— Не хочу быть такой собакой, как ты! Тьфу, бессовестная! — Магуза плюнула в лицо женщины.
— Ах ты, сволочь! Языком вытрешь свой плевок! — воскликнула Фатима и, вцепившись Магузе в шею, стала ее душить.
Настолько страшна она была в своей ярости, что остальные женщины боялись к ней подойти. А пальцы ее все сильнее сжимали тонкую шею женщины. Еле оторвав их, Магуза отчаянно завопила:
— Разбой! Убивают!..
Бабы заголосили. Дело кончилось бы печально, не подойди к разбушевавшимся женщинам бригадир Якуб.
— Идем в канцелярию, идем! — кричала Магуза. — Сгною тебя в тюрьме, — и размазывала по грязным щекам слезы.
— Не пугай меня, не пугай! Не убегу в сторону, посмотрим, кому больше достанется.
И они побежали в деревню жаловаться председателю правления Сакаю Султанову.
Правление размещалось в большом красивом доме Гарея. Высокие светлые окна… Одно сразу бросалось в глаза: грязная неуютная комната — лозунги и плакаты на стене закопчены табачным дымом, кругом сажа от лампы, консервные банки, спички и окурки.
Когда Тимер вошел в правление, там никого не было.
Он неторопливо осмотрел стены, на которых висели лозунги, написанные, видно, рукой Шарафа: и успевшие уже изрядно вылинять: «Выше знамя сплошной коллективизации!», «Долой кулачество как класс!» Все это близко и понятно Янсарову. Одно он не может взять в ум: почему же самого Гарея-бая не ликвидируют как «класс»? Да еще каждый месяц платят за это помещение! Вот болтаются на стене его часы. И за них платят? За эту развалину, которую давно пора выбросить на свалку? К тому же неверно показывают пять, хотя на его часах уже семь. Впрочем… дверца настенных часов со скрипом распахнулась, наружу выскочила кукушка и хриплым голосом прокуковала семь раз.
«Ишь ты, — уважительно подумал Тимер. — Хоть и дряхлые, а работают вполне прилично!..»
Решив, что председателя сегодня не будет, он направился к двери и столкнулся с ворвавшимися в комнату разъяренными женщинами.
— Куда все подевались? — заорала одна из них. Это была Магуза.
— Тише, апай! — шагнув вперед, сказал Тимер.
— А чего бояться? Да для меня ты будь хоть Калининым! Да я, да я!.. — отбросив на спину растрепавшиеся косы, она стала бить рукой себя в грудь.
— Это хорошо, что вы ничего не боитесь, — заметил Тимер. — Сейчас у нас равноправие.
— А если так, то почему Султанов позволяет нас избивать? Для того ли нас сплотили в колхоз?..
— Ничего не понимаю, кто вас избивает? Что случилось? Скажите хоть толком! Садитесь и рассказывайте.
Женщины притихли. Наверное, приняли Тимера за районного представителя. Только Фатима, все еще раскрасневшаяся и возбужденная, смело подошла к незнакомому парню.
— Я ее побила.
— Вон вы какая смелая! Однако я полагаю, что вы все же не приказчик боярина Соколова, чтоб безнаказанно избивать женщину?
— Конечно, нет! Но почему она сеет среди нас смуту, подстрекает бросить работу и разойтись по домам?
— Это нехорошо. Значит, виноваты вы обе. Разве не так?
Тимер вытащил блокнот и торопливо записал несколько слов.
— Наверное, так, — после некоторого молчания выдавила женщина.
— Не я первая начала! Не я! Упаси аллах, не кличь на нашу голову беду, не записывай на бумагу, у меня грудной ребенок! — внезапно жалобным голосом запричитала Магуза.
— Пусть запишет, в следующий раз не будешь настраивать людей против колхоза!
— А не сын ли это Хасби-инэй? — вглядевшись в парня, спросила одна из женщин. — Ну, конечно же, Тимербулат! Здравствуй, сынок! Благополучно ли вернулся?..
Забыв о недавней ссоре, женщины обступили Тимера. Кое-кто даже прослезился.
— Ай-яй, не увидел бедной матушки!..
— Чудесным человеком она была…
— Сын вон как вырос, жить бы ей сейчас да поживать!..
Размякла душа у парня, он отвернулся, сглотнул подступивший к горлу комок и посмотрел в окно.
Магуза, узнав Тимера, вновь начала жаловаться.
— Так вот и живем, сынок. Колхоз организовали, все от него теперь зависим.
— Колхоз — это хорошо, Магуза-апай! И зависеть ни от кого не будем.
— О аллах, даже имени моего не забыл! — радостно воскликнула женщина. — Говоришь, хорошо? Тебе виднее, ты в городе жил. Поверю тебе, подожду, может, и увижу еще хорошую жизнь…
— А я давно в колхоз верю, — вступила в разговор Фатима и присела на стул, рядом с Тимером. — Говорят, рыба гниет с головы, неудачного председателя мы избрали. Сидит на телеге, дымит махрой и ничего не делает. В поле никогда не был. Мы для него и не существуем. Помощи никакой, на наше настроение ему наплевать. Бык падет — для него мясо, телега разобьется — дрова…
— И то верно! — согласилась Магуза.
— А шум сегодня поднялся из-за пустяка, Фахри всех рассорил… Чтоб ему!
— Фахри? — переспросил Тимер. — Кто он такой? Не сын ли прасола Хисамыя?
— Он самый.
— Теперь и я вспомнил, — Тимер внимательно оглядел женщин.
Они уже успокоились и скоро стали расходиться по домам.
Фахри, сын прасола Хисамыя… Старшего Тимер знал плохо, но хорошо помнил внешне: высокого роста, с продолговатым носом и круглой черной бородой… Из детства помнился ему один случай… В 1917 году он, будучи совсем малым, жил у большой дороги, в старых Кайынлах. Дом Хисамыя стоял на окраине.
Два его взрослых сына со сверстниками Тимера не знались. Однажды, играя с деревенскими мальчишками, он услышал неподалеку громкие голоса…
На большой дороге показался тарантас. За ним мчался второй…
— На помощь, люди! Держите его!.. — кричал, размахивая руками догонявший.
Чуть не сбив мальчишек, тарантас пролетел мимо них.
И тут!.. Тут выбежал из ворот своего дома Хисамый, бросился навстречу и, схватив за уздцы коренника, остановил их у самого плетня.
В тарантасе сидел толстый усатый стражник в белой фуражке. Из подлетевшей следом телеги выпрыгнул татарин, живший в соседней деревне.
Крича что-то, он показывал рукой на переднюю ногу своей лошади. Она была в крови.
— Загубил лошадь!.. Вот что сделал он, друг Хисамый! — чуть не плача, объяснил он, злобно глядя на стражника.
— Ничего не понял, — сказал прасол. — Расскажи толком!
— Еду я домой, воз до краев, тяжелый, а этот вот… злодей мне навстречу. Кучер, чтоб глаза мои его не видели, дорогу не уступает, правит прямо на меня. А где это видано, чтоб груженая телега отворачивала?!. А он возомнил себя большим человеком! Нет, говорю себе, не нарушу обычая путников!..
— Ты много говоришь, друг! — сурово заметил Хисамый.
— Скажу короче: дороги не уступил. А этот, в фуражке, спрыгнул на землю и шашкой по ногам моей лошади.
— Ага?..
— Вот тебе и ага! Взял и ударил.
Татарин хотел еще что-то добавить, но не успел.
Хисамый неожиданно схватил стражника за шиворот, стащил с тарантаса и сильно ударил по лицу. Тот упал на землю. Напуганный происшедшим кучер бросил лошадей и попытался улизнуть.
— Не удирай, — сказал ему прасол. — Ты не виноват, тебя я не трону. — Он быстро распряг одну лошадь стражника и запряг вместо раненой, которую отвел в сторону.
— Что ты делаешь, друг Хисамый?
— Помолчи, бери коня за коня и езжай своей дорогой.
— А моя лошадь? — замялся татарин.
— Она уже не поднимется, я ее зарежу.
— А кто будет отвечать?
— Ты, слишком языкастый, не знаешь что ли кипчака Хисамыя? Не хнычь, ответ буду держать сам.
Татарин молча повернул лошадей и тут же укатил.
Стражник, наконец, пришел в себя и поднялся с земли. Выпучив глаза, он хотел было рявкнуть на кучера, но, увидев сжатый огромный кулак Хисамыя, промолчал, забрался с опаской в тарантас и толкнул слугу своего в спину.
Лошади рванули и скоро исчезли из виду.
Еще из рассказов отца у Тимера сложилось впечатление о стражниках, как о страшных кровопийцах. А Хисамый не испугался его, поколотил, да еще коня отнял! Наверное, он ничего и никого не боится? Поступок прасола привел мальчишку в восхищение. Стать бы таким, как он!..
Конечно же, он не знал тогда, что произошла февральская революция и стражники поприжали хвосты…
И вот Фахри — сын этого самого Хисамыя! Куда девалась отцовская гордость и сила? Был когда-то на деревне и он батыром, а теперь?.. Шляется с девками, распускает сплетни… Мужское ли это дело? Не настраивает ли его кто-нибудь? Надо бы узнать об этом и, быть может, помочь человеку.
Размышления его прервал торопливый стук копыт. У ворот правления остановилась запряженная лошадь. Из тарантаса вылез черноусый толстяк и уверенно открыл дверь. Одет он был в брезентовый плащ, на голове кожаная фуражка… Это был председатель колхоза Сакай Султанов…
— А-а, Тимербулат Янсаров! — произнес он и подал потную руку. — Слыхал, слыхал, что ты вернулся. Прекрасно!.. Ладно, еще успеем — наговоримся, сейчас времени нет, спешу. Сегодня пленум сельсовета, еду в Карамалы. Зашел только за сводками…
Открыв ящик стола, Султанов положил в сумку какие-то бумаги и торопливо направился к выходу.
— И мне, товарищ Султанов, необходимо на пленум.
— Ах, вон как! Что ж, идем, места в моем тарантасе хватит обоим.
На пленум они поехали вместе.
Сельсовет находился в получасе езды от колхоза «Куряш». Еще не было девяти, когда их тарантас подкатил к небольшому деревянному дому. Председатели колхозов «1 Мая» и «Искра» подъехали часа через полтора.
«Да, это не у нас, на железной дороге!» — расстроенно подумал Тимер.
Пленум открылся только в одиннадцать часов. Людей было очень мало…
Председатель сельсовета Магадеев сказал краткое вступительное слово. Затем председатели колхозов сообщили об уборке и сдаче хлеба государству…
Наконец, поднялся Султанов. Он начал было говорить, но Магадеев прервал его:
— Ты что со старыми данными прошлой пятидневки пришел? Очень плохо…
— Нет, это последние данные, — ответил Султанов. — Хлеб вывезти не успели, дожди… Все силы отдаем уборке. Дожди опять могут пойти, а у нас более ста гектаров не скошено.
— Что? — поразился Магадеев. — У тебя же еще на прошлой пятидневке было отмечено тридцать гектаров.
— Не знаю, шутовод, наверное, спутал, — нарочито искажая слово «счетовод», выдавил Султанов. — Я же малограмотный, сразу не сумел разобраться…
Начались прения… Поначалу Султанов сидел спокойно. Свои люди, вряд ли привяжутся. Но вот слово взял Тимер Янсаров.
«Ишь ты! — подмигнул Султанов председателю соседнего колхоза. — Не успел появиться, а уже… Сразу видно, молод еще!..» Он усмехнулся. Но скоро ему стало не до шуток…
Тимер не стесняясь высказывал все начистоту. Сакай Султанов заерзал на своем стуле. Каким образом этот парень все выведал, все узнал?.. Он порывался несколько раз вступить в разговор, прервать Янсарова, вставал даже с места и махал руками, но все было напрасно. Ну ладно, ладно, пусть поговорит, посмотрим что из того выйдет?..
После Тимера выступал секретарь партийной организации Зиганшин.
— Товарищ Янсаров говорил резко, но правильно. И ты, Султанов, попусту не ерепенься. Ищешь объективные причины? Так? На деле не допонимаешь своего долга перед государством. Бьешь на свою малограмотность? Да это же открытое очковтирательство! Ничего у тебя с этим не выйдет. За десять дней не сдал ни одного центнера хлеба, а в объяснительной записке грамотно изложил, что данный план не реален! Дело нужно делать, а не заниматься обманом, не лить воду в мельницу наших классовых врагов. Если, Султанов, ты не сделаешь из сказанного решительных для себя выводов, то снимем с работы и накажем очень сурово. Прими это последнее предупреждение к сведению!..
Пленум решил объявить десятидневку по завершению уборки и сдачи хлеба государству ударной. Тимера Янсарова утвердили заместителем председателя сельсовета и прикрепили к колхозу «Куряш». И только тогда Султанов всерьез стал опасаться его.
В полночь председатели колхозов разъехались.
Запряг лошадь и Султанов.
Молчали всю дорогу…
А Тимеру так хотелось поговорить о работе. Но Султанов не отвечает, только причмокивает толстыми губами. Да и лошадь, как назло, ползет еле-еле…
При въезде в деревню Тимер соскочил на землю. Надоело ему играть в молчанку с председателем колхоза. Не пойти ли ему на ночь опять к Шарафу? Он шел по улице, так и не приняв никакого решения. Ноги сами несли его к родному дому.
Улица была пуста и плохо освещена. Никого не видно. Рекрутов сегодня проверяли в районной комиссии: годных забирали в части, а непрошедшие осмотр, кто от счастья, кто от горя, пьянствуют, видимо, в Кулсаре. Сына Гарея, Барыя, как умственно неполноценного, оставили дома. Старик устроил его грузчиком на железнодорожную станцию. Знакомые помогли… Умеют же люди изворачиваться! Но хоть себя этот молодой балбес сумеет прокормить?..
В доме Сакая Султанова тоже не горел свет. Небось, от злости и есть не стал. Тимер опустил голову и осмотрелся. Отвык он уже от такой глухой тишины. Хоть бы собака какая залаяла, все веселее стало б!..
У своего дома он удивленно замедлил шаги. За окном горела с приспущенным фитилем лампа. Что такое? Тимер протер глаза — лампа не потухла. В самом деле в его доме огонь. Но кто там?
Тимер торопливо открыл дверь и остановился у входа.
На краю нар сидела полусонная женщина. Увидев вошедшего, она встала и взяла лампу в руки.
— Ох, я совсем задремала!
Это была Фатима.
— Ба, как ты здесь очутилась?
— А ничего особенного, я разве не родственница тебе? — как ни в чем не бывало ответила женщина. — Немного привела в порядок твой дом.
Тимер огляделся. Печь была заново сложена, пол выложен недостающими досками, застеклены выбитые рамы… На нарах постелены чистые половички, положены две подушки. На полке возле печи чистая посуда. Не от матери ли осталась?..
Заботливые женские руки неузнаваемо изменили горницу.
— Все это ты сама сделала? — растроганно спросил Тимер, пожимая Фатиме руку.
— Не только, — улыбнулась женщина. — В перекладке печи помогли мне Магуза, Фагиля и Шарифа, а в остальном и я постаралась для своего родственничка. Ведь тебе же больше негде жить…
— Большое спасибо!
Они помолчали немного. От печи шло тепло. Но нужно ли оно было сейчас благодарному сердцу Тимера?
— Я, пожалуй, пойду, — наконец сказала Фатима. — Кушать захочешь, суп в печи.
— Спасибо, я не хочу есть!
— Раз сварено, хочешь-не хочешь, а отведай. — Еще раз улыбнувшись, Фатима проворно вышла.
Тимера тронула забота о нем этой доброй женщины. Постаралась, словно для своего ребенка. Хоть он, оказывается, для нее и самый близкий человек.
Впервые за последнее время он с удовольствием спал у себя дома. Спал крепко — проснулся в десять утра. Сделав, как всегда, зарядку, умылся до пояса холодной водой, позавтракал и пошел в правление колхоза.
Начался его первый рабочий день на новом посту заместителя председателя сельского совета…
До сего времени у Гарея Шакманова не было твердых норм на сдачу хлеба.
— Сельсовет-то велит, но правильно ли это будет, — уклончиво говорил Сакай Султанов. — Надо посоветоваться с районом.
И «советовался»… А время шло.
Гарей же ходил с притворно кислым выражением лица. Мол, он никогда не отказывался от налогов, а в этом году у него с хлебом туговато…
Сельчане знали, что это не так, но ничего сделать, минуя председателя колхоза, не могли.
Тимер Янсаров первым делом решил этот вопрос.
— Вот тебе задание, как и всем, — сказал он Шакманову. — Сдай хлеб за три дня, иначе будут неприятности. Верни и семенной фонд, который брал у колхоза весной.
Для Гарея это было тяжким ударом. Как быть? Он решил тотчас же встретиться с Султановым, посоветоваться с ним. Однако каким образом? Председатель целый день сидит с Янсаровым в правлении, роется в бумагах, составляет какие-то планы… И счетовод там, и бригадиры частенько заходят. Придется встретиться либо поздним вечером, либо ночью.
Зайти в комнату правления Гарей не хотел, боясь случайной встречи с Тимером. Даже через стену с женой он разговаривал только шепотом.
Вечером снова все сорвалось: Султанова вызвали на какое-то заседание. Обсуждали и утверждали десятидневный график и план работы бригадиров…
Председатель стал было возмущаться:
— Что это за заседания круглые сутки?:
Но его не послушали.
В десять дней необходимо покончить с уборкой хлеба.
— Вряд ли нам это удастся, — сомневается бригадир Якуб. — Шутка ли: не убрано около ста гектаров. А сколько не заскирдовано, сколько лежит в скирдах? Янсаров постоянно говорит о дисциплине, а знают ли ее в колхозе «Куряш»?..
Заседали долго. У Гарея уже лопнуло последнее терпение.
Жена Сакая неоднократно посылала за мужем дочку: мол, суп остыл, лапша переварилась… Но Султанов не выходил из правления. Нервничал Гарей, сильно нервничал. Накричал на Кубару: «Что мычишь, как корова?..» Наконец, сказав, что идет совершать намаз, завернул не в мечеть, а к Сакаю домой. В конце концов, не всю же ночь заседать он будет, придет когда-нибудь домой.
Жена председателя Аскап, женщина прежде времени состарившаяся и чрезвычайно худая, возилась у очага. Увидев Гарея, она стеснительно опустила засученные рукава платья, спрятала под платок выбившиеся пряди волос.
Гарей не любил худых женщин.
«Ишь ты, — подумал он презрительно. — Засмущалась. Да кому нужна твоя сушеная фигура?»
Но вслух, улыбнувшись, сказал вкрадчиво и ласково:
— Ну и славная же ты хозяйка! Смотри, как выскребла пол, желтеет, ровно воск. А в доме, как в раю! Уютно, пища готова, и жизнь оттого светлая и хорошая…
Гарей — опытный мужчина, знает, как можно уластить женщину. Глядишь — и за него мужу замолвит доброе слово!
— Ах, Гарей-агай, вы меня совсем смутили, — хихикнула Аскап, обнажив блестящие и маленькие зубы.
— Разве это не правда? Славная ты хозяйка, слов нет, Сакай, к сожалению, этого не ценит…
— Мужикам никогда не угодишь!
— Вот-вот! А ведь если по-честному, то Сакай благодаря тебе стал человеком. Сколько приданого пришло, да дом большой…
На больших черных глазах Аскап показались слезы.
— Ничего, — поспешил успокоить ее Гарей. — И он человек достойный, народ не обижает, да и живете вы хорошо. Ему скоро пятьдесят, а в таком возрасте и дураки умнеют. Он же неглуп. Не грусти, хылу, есть еще на свете бабы, с лица которых не сходят синяки, а тело не носит приличной одежды…
Послышались тяжелые шаги Сакая. Гарею его походка известна: словно медвежье топанье.
— Ну, бай, и дел у тебя, видно! — воскликнул он, едва председатель вошел в комнату. — День и ночь заседаешь.
— Да, дел прибавилось, — внушительно заметил Сакай.
— Наверное. Нет тебе покоя последнее время. Вот пришел поговорить.
Сакай неопределенно хмыкнул, давая понять, что не собирается разговаривать при жене.
Старая лиса Гарей тут же сообразил это и направился в горницу. Хотя забитой и боящейся одного мужниного взгляда женщине было не до них. Лишь бы успеть сготовить ужин!..
— Эх, были времена! — пожаловался Гарей. — Славно жили, дружно жили наши отцы. Нам бы так! А что получается? Никакого житья! Дали мне сегодня задание: сдать двадцать пять центнеров хлеба. Двадцать пять центнеров! Шакманов придвинулся к председателю поближе. — Это же сто пятьдесят пудов!.. Шутка ли? Пришел к тебе за помощью: хоть убей, хоть повесь, а…
— Фу, голова что-то кружится, засиделся, видно, — вздохнул Сакай. — Да, радоваться нечему. Мимо меня, конечно, это не пройдет, но нужно быть очень осторожными.
Слова Султанова не успокоили Гарея. За целый день сердце его так измучилось! И в голове, как бараны без чабана, бродят, спутавшись, разные мысли. Даже посторонние заметили его волнение, спрашивали: «Что с тобой, Гарей-агай? На тебе лица нет, не заболел ли?..».
— Все этот Тимер мутит воду!..
— Да, он мутит…
— А если его темненькой да ночкой, а?..
— Что? — Сакай огляделся по сторонам и прошептал: — Тихо об этом! Здесь надо действовать осторожнее. И ни в коем случае не торопиться.
Не оставшись ужинать, Гарей заспешил домой. Какой уж тут аппетит, если на душе кошки скребут! С утра он не имел во рту ни маковой росинки…
— Постарайся на улице никому не попасться на глаза, — у крыльца предупредил его Султанов.
Председатель колхоза пекся прежде всего о собственной безопасности. К чему лишние разговоры?.. Сегодня и так Тимер с бригадиром Якубом да Шарафом ходили по домам, беседовали с людьми, разъясняли им важность своевременной сдачи хлеба…
Слова Сакая встревожили Гарея. Намереваясь пройти задней калиткой, он стукнулся головой о балку и совсем расстроился. Ходил раньше важно по центру улицы, и сейчас, как вор, пробирается темными дворами.
— Опять впереди бессонная ночь! — тоскливо пробормотал он, подходя к своему дому.
V
Скоро Якуб убедился, что сомнения его были напрасными. Утром же следующего дня, люди, не ожидая стука бригадира в ворота, дружно вышли в поле…
За Акселяном затрещали лобогрейки.
Десять дней, отведенных на уборку, уже заканчивались, скучать Тимеру было некогда.
Работа была в самом разгаре, как неожиданное событие всколыхнуло всю деревню: в бане повесилась заведующая молочно-товарной фермой Фагиля — молодая красивая вдова. Работала она хорошо, не слышали о ней ни одного худого слова. Внезапная смерть ее всем показалась странной: оставить пятилетнюю дочурку и без всяких видимых причин повеситься! Такое не укладывалось в головах сельчан.
Разное говорили люди… Кто, что Фагиля немного тронулась и повесилась, не сознавая того. Другие утверждали, что она была умной и скромной и без причины не решилась бы на такой страшный шаг…
Но факт оставался фактом: Фагиля была мертва, а мотивы смерти неизвестны. Долго не унимались пораженные этим случаем женщины, чуть целый день ударной декады не сорвали.
Тимера сильно поразило происшедшее. Но уцепиться было не за что. Выяснили лишь, что Фагиля с вечера сшила дочке новое платье, заштопала одежонку, убралась дома, вымыла и выскребла пол, привела в порядок посуду… Дочка была веселой, думая, что придет гость. А потом мать ласкала ее, обнимала и обещала повезти к бабушке… А лежа с дочкой в постели, сказала ей загадочные слова:
— Ладно, я поеду одна, а ты не плачь, будь умницей!..
Самое странное то, что бабушка, мать Фагили, давно была уже покойницей. Куда хотела забрать свою дочь женщина? На тот свет?.. Или девочка что-то напутала?..
Магуза с рассветом подоила свою корову и погнала ее в стадо, но Фагилю не встретила и встревожилась, лишь услышав мычанье недоенной соседской коровы.
«Что же это такое? — подумала Магуза. — Уж не заболела ли она?»
Дома соседки не оказалось, поперек кровати, безмятежно раскинувшись, спала ее дочь. Может, за водой пошла? Но нет, ведра стоят полные… Даже аккуратно прикрыты сверху. Удивленная Магуза направилась было домой, но приметила случайно в бане белую рубашку Фагили.
«Странно, — совсем поразилась женщина. — Что это соседка спозаранок в бане моется?». Подошла ближе и — увидела…
Магуза закричала что было сил и выбежала на улицу. На крик сбежались люди, сняли женщину с веревки. После бани Фагиля аккуратно расчесала длинные волосы, надела чистую белую рубашку и приняла смерть…
Как хочешь, так и думай!.. Ни видимой причины, ни записки. Хотя повесилась, видно, сама, раз так тщательно готовилась уйти к праотцам.
Перед ее похоронами Фатима заявила:
— Что мы так торопимся? Она же не котенок, чтобы раз — зарыть в землю и тут же забыть об этом. Может, она была в действительности очень больна, в последние дни я видела ее грустной. Надо же выяснить нам это! Чтоб хоть имя ее попусту не трепали. Стыдно же без причины накладывать на себя руки… А девочку ее я возьму к себе.
Женщину поддержали, и послали Шарафа в район за врачом и следователем. Фатима повела осиротевшую девочку к себе.
А вскоре в деревне новое событие… У ворот правления появилась большая черная доска, на которой было написано:
«Злостные неплательщики своего долга перед государством по сдаче хлеба:
Арсланов Язар
Байтиряков Ваккас
Кутлубаев Мирзагали
Кутлубаев Киньягали
Уметбаев Булат
Салташев Шигаб»
Такого деревня еще не знала.
У правления собралась толпа людей. Шуму и гвалту не было конца. «Что случилось?», «Вот так позор!»… Если раньше приходил к девушке свататься недобрый человек, его лошадям хвосты отрезали. А тут!.. Публично объявили всех единоличников! Каково им сейчас?.. Братья Кутлубаевы и показаться у правления не посмели…
Издевается над ними Гариф:
— Прославились? Молодцы!.. Все чем-нибудь славятся: одни хорошим, другие плохим. Один дервиш прославился тем, что плюнул в колодец. Хи-хи-хи!.. Но вы ладно. А вот как в этот список попал Булат Уметбаев, это мне непонятно? Кровь проливал за эту власть, а теперь против своего же государства…
Горько и обидно Булату. Действительно, с кем поставили его рядом! Шигаб, Киньягали!.. Не они ли пытались в гражданскую выдать его белогвардейцам!
Зашумело в висках у Булата, разобиженный пошел он в поле, где колхозники молотили хлеб. Там он увидит Тимера, объяснит ему все… Ведь Булат не из тех, кто специально не вступал в колхоз. Просто сомневался немного, дело новое, надо посмотреть, что из него выйдет… Люди в Кайынлах дружные, охотно вступали поначалу в колхоз, но после посевной охладели к нему. И все из-за скотины! Взяв по одной корове из двух, а у кого коровы не было — телку, создали молочно-товарную ферму. МТФ по-ихнему! А разве это справедливо? Один дает корову, а другой — телку! Булат радовался, что поосторожничал и не вступил в колхоз. И лошади своей, купленной такими трудами, и телочки лишился бы!.. Близкий друг, бригадир Якуб, уговаривал его, но бесполезно. И весной и осенью Булат привык подрабатывать на стороне. А вступишь в колхоз, запрягут, как лошадь, и ни на какую стройку не уедешь. Правда, и барыши не ахти какие, по интересно хотя бы мир посмотреть…
Возле тока Булат приостановился. Работали там трактор с молотилкой. Гул, хлебная пыль столбом…
«А сообща работать, черт возьми, повеселее! — с восхищением подумал он. — Работают играючи! И детишки солому граблями гребут. А Тимера совсем не узнать, как ловко подает он снопы на барабан. На пыльном лице огромные очки…»
Неожиданно в молотилке сорвался приводной ремень. Она остановилась. Воспользовавшись этим, Булат окликнул Тимера.
Дело не ждет, потом бы поговорили, — отозвался Тимер.
— Погоди! Тут вопрос чести. На потом оставлять это нельзя.
Молотилка заработала снова. На место Тимера встал Якуб, а Булат с Янсаровым отошли в сторону.
Еще в давние времена Булат вместе с отцом Тимера уходил из деревни в поисках счастья, работали в Оренбурге на бойне, на мойке шерсти, но кроме мозолей ничего не нажили. Потом судьба забросила их на прииски в Баймак, в Миасс, на заводы Белорецка, в Инзер… И везде счастье не улыбалось им. С чем уехали из деревни, с тем и вернулись… В деревне Булат с одним мордвином открыл кузницу, но как ни старался, остался нищим сыном нищего Назая. Остальное Тимер, пожалуй, и сам помнит, соседями же были. Да имели они по одной лошади, похожих не только мастью, но и характером. Все лето не линяли, ходили лохматыми и всегда вместе. К тому же очень далеко… «Их, наверное, ноги кормят!» — говорил отец Тимера. А однажды показались над горами темные тучи. «Будет сильный дождь, — сказал отец, — надо отыскать свою клячу, а то либо волк загрызет ее, либо сама протянет где-нибудь ноги!» Тимер искал лошадь всюду. И все без толку. А тучи уже над головой. Стало темно. Мальчик испугался. Ноги его были исколоты колючками, тело дрожало от холода. В конце концов, на все махнув рукой, он отправился домой. Но до деревни дойти не успел. Ударил гром, началась гроза. Укрываясь от дождя, Тимер побежал к тополям, что на берегу Акселяна.
— Не ходи туда, молния убьет, — крикнули ему.
Это был Булат. Он привел лошадей и стреножил их.
— Нужно привязать их к деревьям, — он крепко выругался. — Нашел этих кляч за горой Аталгы!
Тимер сильно замерз, губы совсем посинели.
— Простудишься ведь, щенок! — сказал ему Булат и, закрыв мальчугана полой своего кафтана, сунул ему в рот окурок. — Потяни-ка, теплее будет.
Тогда Тимер закурил впервые. Затянувшись, стал кашлять и вытирать слезящиеся глаза. Табак был горек и очень крепок, обжигал горло. Но он курил, раз посоветовал ему взрослый. И в самом деле чуть согрелся. А может, ему это показалось?
С тех пор Тимер подружился с Булатом. Вот бы и теперь ему сказать ласковое слово, но разве они приходят вовремя.
— Тебе же сдавать не так уж много, два центнера. Хоть я и знаю, что у тебя амбар от хлеба не ломится, — наконец тихо сказал он.
— Так-то оно так… Двенадцать пудов хлеба — ерунда! Сегодня же повезу. Досадно другое, зачем ты меня поставил на черную доску? И рядом с кем? С Киньягали и Мирзагали!.. А я с ними ничего общего не имею. Разве только сушу рубашку под одним солнцем. Хлеб я повезу. Только и ты знай, до нового урожая могу по дотянуть. Трудно одному…
— Знаю, единоличное хозяйство, один пятерых не заменишь, — и посмотрев собеседнику прямо в глаза, Тимер смело спросил: — Почему ты ходишь в стороне от колхоза, как блудная коза? Как это понимать?
— На колхоз я косо не смотрю, заявление давно за пазухой ношу, — Булат толстыми корявыми пальцами вытащил из кармана измятую бумажку.
Заявление это он написал еще весной, но, показывая его людям, от прямого ответа всегда уходил.
— Сейчас в колхозе неплохо, можно и вступить. Только не будут ли на меня косо смотреть? Мол, на готовенькое пришел?..
— Не будут. Давай заявление! — Тимер протянул руку.
— Осторожнее, порвешь! — предупредил Булат, хотя незаметно сам порвал бумажку.
— Ладно, агай, я тороплюсь! — сказал Тимер. — Напиши новое заявление.
— Напишу, — ответил Булат, чуть помедлив.
Тимер не обратил внимания на его неуверенный тон. А следовало бы! Крестьянин не любит скоропалительных решений.
Тимер повернулся, чтобы уйти.
— Постой-ка! — Булат ухватил Янсарова за рукав.
— Что еще?
— Черная доска. Ведь я же согласился отвезти хлеб. Уговор — половина дела. Я сотру с доски свое имя?
— Нельзя!
— Почему?
На глаза Булата навернулись слезы. Тимер заметил это.
— Ладно! Скажи счетоводу, пусть сотрет твое имя. Сошлись на меня. Если же сам будешь стирать, то и другие последуют за тобой..
— Понимаю, понимаю! Счетовод — человек власти, пусть сам сделает. Так будет правильнее.
Попрощавшись, Булат с облегчением зашагал к деревне. Но об обещании вступить в колхоз, конечно же, позабыл.
В последнее время Тимер приметил одно странное обстоятельство: Фатима стала приходить на работу позже других, а уйти спешит пораньше. Вот и хвали после этого человека! Надо бы поговорить с ней откровенно. И сегодня ее уже нет. Бригадир Якуб пытался объясниться с ней, но ничего толкового из этого не вышло. Придется сходить к ней домой…
Фатиму он нашел стирающей детские пеленки.
— Ругать меня пришел? — блеснув большими темными глазами, спросила она и улыбнулась.
— Зачем мне тебя ругать?
— Опаздываю ведь на работу.
— Этого я от тебя не ожидал.
— Да ты садись, — повязывая фартук, сказала Фатима. — Очень уж хлопотно с этим ребенком. Стираешь, кормишь, а потом ломаешь голову, на кого оставить днем. У меня же нет никого.
— Так, может, в детдом ее?
— В детдом?.. — с ужасом вскрикнула Фатима. — Или я сама не могу за ребенком ухаживать? Она очень умненькая девочка, не плачет. Ко мне относится, как к матери родной. Только вот негде ее, бедненькую, днем оставлять.
— Негде… — повторил Тимер и наморщил лоб.
Глазам его неожиданно представились шустрые мальчишки и девчонки, играющие на песке в городском саду. Лица их были такими счастливыми. Почему бы и у нас не организовать детсад? Сколько в их колхозе женщин с малыми детьми! Но где взять дом, воспитательниц?..
— Когда-нибудь и у нас будет детский сад, — сказал он, пытаясь разобраться в своих мыслях. — Скажем так: колхоз выделит один дом, соберем туда всех маленьких детей, найдем воспитательниц. Детей кормят, играют с ними, укладывают спать, а вечером, возвращаясь с работы, матери забирают их. В городе есть такие детские сады…
— Ох, если бы!.. — вздохнула Фатима. — И детям хорошо, и у самой на душе спокойно. А с питанием как?
— Продукты будет давать колхоз, а с родителей сколько-то удержим из доходов на трудодни. Только вот где взять дом? Да и воспитательницу непросто найти.
— Вай, если только за этим стало, не ломай себе голову! И дом будет и воспитательница! Вон Бибинур возьми, приветливая женщина, раньше учительницей была. Сейчас она секретарь в сельсовете. Думаю, согласится, возиться с бумагами может и другой…
Фатима одела ребенка, и они вышли на улицу. Тимер направился было в правление, но она шепотом остановила его:
— Подожди, есть к тебе слово. Сейчас я оставлю Гульдар, — Фатима быстрыми шагами направилась в дом Шарафа.
Что она хотела сказать? Почему в ее глазах мелькнули едва заметные искорки? Тимер посмотрел вслед женщине. Как смело и уверенно она шагает! Смутившись, он отвел в сторону взгляд. Красивая… Совсем девушка, хоть и старше его на три года.
Фатима вышла скоро и долго молчала, задумавшись о чем-то. На окраине села она тяжело вздохнула и тихо вымолвила:
— Никак не могу забыть Фагилю. Бедная, она оказалась беременной… Но виновата ли она? Никогда мужчинам на шею не вешалась. Тут что-то не так! Без причины и камень с места не тронется. Трудно понять… Ребенок — это же такая радость. Появилась у меня Гульдар, и в доме светлее стало. От любимого человека я бы родила. А так — двойной грех!..
Тимер шел, опустив голову. Низко в воздухе пронеслась с криком одинокая утка. Видно, отбилась от стаи…
— Гульдар не скучает без матери?
— Она же ребенок, мало что понимает. Сначала расспрашивала, а сейчас почти не вспоминает. Может, меня за маму принимает, ночью очень крепко обнимает… Вот и сейчас просила прийти побыстрее. Жалко Фагилю…
— Может, на ферме что-либо узнать? У тех, кто вместе с ней работал?
— Расспрашивала. Ничего не знают. Она же не была гулящей…
— Как-то запутано все!
— Да и копаться начнешь, вряд ли что прояснишь. Вон однажды убили Басыра, когда он возвращался с базара. Ты его, наверное, не знаешь. И что? Только через пять лет размотался этот клубок. Убийцей оказался Насыр из деревни Максютово.
— Такие случаи бывают, — Тимер вспомнил время, проведенное в Ташлинском детдоме, мастера Курбанова… — Ничего, рано или поздно — все всплывает наружу!
— Видишь? — Фатима показала ему две золотые сережки с бриллиантом.
Под неласковым осенним солнцем они загорелись чистым светом, заблестели слезами…
— Благородная вещь. Из чистого золота. Где взяла?
— Это серьги моей матери, — немного сконфуженно ответила Фатима.
Заметив на лице Тимера сомнение, она рассказала такую историю.
Когда-то родители Фатимы работали на полях помещика Соколова. И вот ребенка этого богача однажды ужалила змея. Мать Фатимы, очень любившая детей, недолго думая, подбежала к мальчику и начала высасывать из раны кровь. Единственное средство в то время от змей. Ребенок остался жив. Безмерно счастливая барыня не знала, как отблагодарить женщину. Сняв с ушей своих серьги, она протянула их ей. Мать не хотела принимать такой подарок. Смешно, действительно: на ней ветхое платье, на голове рваный платок, а тут золотые серьги!.. Но барыня настояла на своем. Конечно же, мать Фатимы никогда не носила сережки, хранила в сундуке: мол, дочка вырастет, будет носить. Она не должна быть бедной, как мы!.. Но и Фатиме не довелось их носить. В голодный год серьги пришлось продать Сакаю Султанову за мешок картошки и полтора пуда лебеды. Для того времени и это было спасением. Но к весне помер отец, за ним ушла из жизни мать, в живых осталась лишь Фатима…
— Серьги, Сакай Султанов, что в этом странного?..
— Погоди, я не все сказала! Эти серьги не носила и жена нашего председателя колхоза, она тоже хранила их для дочери…
— И вот вернулись они к тебе? Что ж, носи на здоровье, ты красивая, тебе они пойдут…
— Не смейся, Тимер, мы ведем с тобой серьезный разговор, — нахмурилась Фатима.
— Я не смеюсь, — смутился Тимер.
— Вчера я искала платья Гульдар в сундуке Фагили и обнаружила вот эти серьги, завернутые в бумагу. Не кажется ли тебе…
— Да-да, тут что-то не то!
— Вот и я о том же говорю. Не обманул ли Фагилю этот жеребец Сакай, сманил подарком? С него станется… И меня он однажды пытался облапить своими грязными руками, да так получил по щекам, что искры из глаз посыпались. Целую неделю хныкал. Ха-ха! А Фагиля была мягкой, доверчивой…
— Ты об этом ни с кем еще не говорила? — быстро спросил Тимер.
— А кому я скажу?
— Тогда вот что, пусть разговор останется пока между нами, мне кое-что нужно обдумать.
— Хорошо…
На току обмолачивали последний стог. Гул, веселые возгласы… Фатима встала у веялки. Магуза, вязавшая мешки, глянула на нее исподлобья:
— Вы только посмотрите! Теперь она на работу не одна ходит! Смотри, как бы чего не вышло, как бы не вскружилась голова у парня.
— Не твое дело, поняла? — отмахнулась от нее Фатима и, поплевав в ладони, крепко взялась за ручку веялки.
VI
Потихоньку начали выравниваться дела в колхозе «Курят». Настроение бригадира Якуба Мурзабаева, еще недавно человека желчного, замученного вечными спорами и уговорами, улучшалось с каждым днем. На работу колхозники стали выходить дружно и охотно. Первые успехи ободрили людей, вместе с ними росла и уверенность в своем завтра.
Кажется, только Гарей совсем потерял покой. Он походил на извивавшуюся змею, которую больно ударили кнутом. Гордость его начала сдавать, хотя он старался виду не подавать. Закрывшись в своем доме, он запил. Но лучше не стало, скорее, наоборот: голова раскалывалась, руки дрожали… Что делать? Сакай Султанов меж двух огней, дрожит за свою шкуру: сместить могут, а то и давние темные делишки всплывут… Нет, нет, во что бы то ни стало надо ударить по Тимеру, иначе крышка самому!..
Как-то приехав в Кулсуру, Султанов остановился у своего старого друга по медресе, ныне председателя райисполкома Сафы Аминева. Женившись после медресе, Сакай увяз в хозяйственных делах и заботах и не стал дальше учиться. Сафа же поступил в знаменитое медресе «Хусаиния», в Оренбурге. Мальчиком он был несмелым, но старательным: божественными науками не увлекался, спину в молитве гнул не очень сильно, увлекался литературой, только что созданным татарским театром… Словом, вел себя довольно свободно. После Октябрьской революции Аминев вернулся в родные места, окончил двухгодичные курсы учителей, вступил в партию… Всегда вежливый, рассудительный, умеренный в своих потребностях, он довольно быстро приобрел в народе хорошую репутацию.
Руководителям кантонного исполкома вскоре стало казаться несправедливым держать такого способного человека простым сельским учителем. Его рекомендовали председателем волисполкома. На этой должности он был очень активен и потому стал председателем райисполкома. Того и гляди пригласят в обком!.. Аминев избегал нарочито красивого ораторства, говорил негромко, но по-деловому…
Поздоровавшись с председателем райисполкома, Султанов перешел к делу: полушутя-полусерьезно заговорил:
— Ну, мой друг, и послал ты нам человека!
— Кого же это?
— Тимера Янсарова.
— Хороший парень.
— Дюже хороший, все подмечает.
— И прекрасно! Результаты налицо: улучшилась работа Кайынлинского сельсовета, резкий перелом в коллективизации…
— Так-то оно так!..
— А что тебя смущает?
Сакай Султанов странно усмехнулся и, раздумывая, покрутил свои усы.
— По-моему, он слишком влево гнет. Комсомол, молодой еще…
— Мы ничего о нем плохого не слышали.
— Плохое сверху не увидишь.
— Не знаю, не знаю! Вы уж на месте сами смотрите, вам виднее, — сказал Аминев. — Ну а если начнет зазнаваться — приструним!
— Я, собственно, и не жалуюсь! Только так… Сомнения разные.
— Без причин сомнений не бывает. В общем, думайте сами, а я пошел, — председатель райисполкома быстро оделся, взял под мышку портфель и открыл дверь.
С этого времени председатель колхоза стал выискивать повод, чтобы скомпрометировать Тимера. Открыто действовать он боялся, выбрал окольный путь: похвала, частая, по любому поводу, — вот что вскружит голову молодому человеку. Тут и сам черт не устоит!..
И началось…
— Молодец, Тимер! Так держать!
— Ну и Янсаров! Да он один стоит всего колхоза!
— Что ни говори, а наш заместитель председателя сельсовета дело свое знает прекрасно…
Султанову стали вторить и некоторые колхозники, приписывать Тимеру все успехи колхоза. И большинство из них, конечно, не знало истинных целей Сакая.
Время шло… И надо сказать, оно изменило Тимера, не устоявшего перед славословием: он стал самоуверенным и даже высокомерным.
Случай, показавший это, не заставил себя ждать.
Булат Уметбаев все затягивал со сдачей хлеба государству. Узнав об этом, Тимер рассвирепел и, сильно ударив кулаком по столу, приказал:
— Вызовите сейчас же его ко мне!..
Султанов, бывший в правлении, нарочито вздрогнул от стука и крика и, заикаясь, пробормотал:
— Ты, браток, того… На прежних старшин вроде походить начал.
— Со злыми людьми и самому злым надо быть!
Султанов промолчал. Тимер все равно ему противоречит, не соглашается с ним. Это необходимо как-то использовать. Пусть поершится молодой петушок, сколько бы он ни хохлился, а орлом все едино не станет.
А Тимер продолжал говорить резким тоном:
— Почему ты до сих пор не назначаешь заведующего животноводческой фермой?
— Подходящего человека нет, — опустив голову, скромно ответил Сакай.
— А Фахри?
— Фахри… Он отъявленный лентяй.
— Ему просто не нашли еще в колхозе подходящей работы, вот он и ходит спустя рукава. А он может горы свернуть.
— Тут ты переборщил. О своем кипчаке заботишься.
— Что? — Тимер вскочил с места. — За кого ты меня принимаешь? Я комсомолец, и старых родовых обычаев не придерживаюсь! Эти пережитки давно уже прахом стали! Не веришь ты людям, Султанов, а это страшная болезнь!..
«Хорошо, — решил про себя Сакай. — Верный своему слову, Тимер будет настаивать на назначении Фахри заведующим фермой. Пусть будет так! Этот Фахри, как медведь на пасеке, разорит ферму. И вина за это ляжет не на Султанова, а на Тимера. Одурачить Фахри несложно. Пусть будет так!..»
И он тут же, сделав виноватое лицо, пошел на попятный.
— Я ведь, Тимер, пожилой человек! Может, в чем-то и ошибаюсь, прошлое дает о себе знать. Ты человек другого времени, новый, молодой. Не грех и мне у тебя поучиться. Спасибо только скажу. Завтра же будет так, как ты хочешь!..
Тимер удовлетворенно кашлянул и высоко поднял голову.
В правление вошел Булат Уметбаев, одетый в старый кафтан, усыпанный соломенной трухой. Он несмело остановился в дверях.
Янсаров бросил на него сердитый взгляд и, придавая своему голосу металлические нотки, сказал:
— Подойди сюда!
— Да мы и здесь постоим, — ответил Булат и, не ожидая расспросов, тут же заговорил сам: — Наверное, насчет хлебосдачи вызвал… Эх, холодно на дворе, видно, рано зима наступит. Утром так же подморозило, как прошлой осенью… Я еще раз покрыл соломой навес, скотинку жалко. И обувки у сына нет, а ему нынче идти учиться! Эх, рано начинаются холода, рано!.. Придется отдать сыну свои старые валенки. Хоть и старые, но крепки, зимы на две хватит. Только великоваты, пожалуй, будут. Ладно, с ног не свалятся.
А навес плотный, весной можно скотинку кормить, солома не почернеет. Что, браток, насчет хлебосдачи вызвал меня?..
— Принес заявление о вступлении в колхоз? — вместо ответа спросил Тимер.
— В колхоз? Заявление?.. Конечно, разве останешься в стороне, если все вступают. Вы, наверное, слышали — возле Ишимбая нефть ищут? Есть там нефть, есть! А как же ей не быть? Еще в детстве говорили мне люди, что добывают в тех местах земную мазь и мажут ею колеса. И такое богатство валяется под ногами!.. Говорят, там нужны рабочие.
— Я не об этом тебя спрашиваю, в колхоз вступаешь?..
— В колхоз? Вступим, вступим… Коллективом веселей работать. И жена об этом прожужжала все уши, да и я не против. Только вот не все лошади, впряженные в плуг, тянут ровно! Есть и лодыри, и хитрецы. Гамир, к примеру, хиленький, а работает. А Фатима, даром что баба, гору своротит. Иной человек рожден для работы. Фахри же и Хаммат, хоть и здоровые мужики, а тяжелый груз не поднимают. Хаммат Султанову свояк, вот бы ему хвостик покрутить немножко. А если в Ишимбае нефть ударит, много рабочих потребуется. Нефть в золото превратится…
— Хватит, не мели языком! — потеряв терпение, Тимер вскочил с места и заходил по комнате: — Смотрите-ка, он вступил бы в колхоз, да ждет, пока все станут сознательными! Ты что, считаешь, что колхоз — это рай, в котором собрались лишь безгрешные люди? Умная твоя голова!.. И без тебя знаем о лодырях и хитрецах, даже о тех, кто воду льет на кулацкие мельницы. А вот ты не виляй хвостом, если не желаешь в колхоз, говори прямо. На тебе свет клином не сошелся!..
— Постой, браток, не горячись.! Я же так не говорил. Сказал, подумаем.
— Иди, иди и завтра же сдай государству положенный хлеб! Обманщик, дал слово, а я, молодой дурак, поверил ему, вычеркнул из черной доски!
— Не обманщик я, просто не успеваю. Что я, кулак какой-нибудь, чтобы обманывать, или мошенник? Просто не успеваю…
— Не успеваешь, я успею: составлю акт и передам дело в суд!
«Будешь так действовать, — подумал наблюдавший за происшедшей сценой Султанов, — весь народ повернется к тебе спиной. Давай, давай, петушись, хорохорься!..»
Вслух же, когда Булат вышел из правления, сказал:
— Резковато разговариваешь, товарищ Янсаров. Ведь он бедняк, нелегко ему…
— Хлеб-то есть у него.
— Хлеб-то есть, да и ему много нужно! Семья, вот и мается.
— Если мается, пусть вступает в колхоз. Мы же не можем потворствовать невыполнению долга перед государством. Сперва себе, потом государству — это кулацкий лозунг.
— Это правильно!
В комнате правления воцарилась тишина. Слышно было, как отчаянно жужжала муха, попавшая в сеть паука. Кукушка настенных часов прохрипела три раза.
— О, уже за полдень, то-то пусто под поясом стало! — сказал Сакай. — Нужно поесть.
Хотел и тебя, Тимер, пригласить, согласишься ли? Возвратившегося издалека всегда приглашают в гости, да все было некогда…
— Почему же, я согласен, — ответил Тимер, опять как бы противореча ему.
Они вышли на улицу.
Сакай с утра велел жене приготовить хороший обед. Жена его Аскап прибрала дом, сварила бишбармак из вяленого прошлогоднего мяса. Аскап умеет хорошо готовить, на всю деревню славится своим искусством. Еще в двадцать первом году она была поварихой в столовой АРА и ни от кого плохого слова не слышала. Щедрую и справедливую женщину дети любили, как свою мать.
Аскап ласково встретила Тимера, крепко пожала ему руку.
— Вот председатель просил зайти, посмотреть на его бедный домишко. А вы живете, как богачи!
— Какие уж там богачи! — Сакай бросил недовольный взгляд на жену, мол, зачем переусердствовала с уборкой, и тут же перевел разговор в другое русло. — Есть, конечно, кое-что, дом прибран… Иначе нельзя, уже тринадцать лет живем при советской власти, должны стать образованней и культурней.
Сели обедать. Сначала по обычаю поставили казы[8], мясо…
Аскап вышла в боковушку и скоро принесла оттуда бутылку водки.
— Ай, женушка, зря ты это затеваешь! — притворно заворчал Сакай. — Неужели ты думаешь, что комсомолец станет пить?
— Как хотите, а на столе пусть стоит. Сейчас ведь самое дорогое угощение, кажется, — ответила Аскап.
Что делать Тимеру? Водки он никогда в рот не брал. Не выпьет, получится по Султанову. Раньше он пил только пиво. Ладно, решил он, выпью, ничего худого с одного стакана не произойдет. Неудобно давать маху перед стариком…
Они выпили. Водка сразу ударила Тимеру в голову, разгорячила кровь. Чтобы прийти в себя, он начал торопливо есть. Стало немного легче.
— Не будем оставлять зла в бутылке, — сказал хозяин и снова разлил в стаканы.
Тимер, наконец, разговорился. Но Сакай не из тех людей, кто сразу начинает говорить о работе, он все подшучивал над парнем.
— Не скучновато ли одному, Тимер? Надо бы и невесту подыскать…
— Не до нее пока.
— Конечно, — усмехнулся Сакай, — когда холост, когда много рядом молодых снох — до невесты ли? И мы были молодыми, по девкам бегали, теперь уже не то. А бабы, брат, как репей, сами липнут, только не оплошай. Хотя ты, кажется, не из тех. Говорят, Фатиму не обижаешь?..
— Пустая болтовня!
— А что? Фатима — красивая, не гулящая, хорошая женщина, молодая…
— И Фагиля была молодой.
— Эх, Фагиля!.. — Сакай словно бы невзначай прикусил губу и, помолчав, добавил: — Она, она… Хоть и об умерших нельзя говорить плохих слов, но она гулящая была, гулящая…
— Но никто не замечал ничего.
Вскоре, несмотря на уговоры хозяев, Тимер заторопился домой.
Подышав на улице свежим воздухом, он почувствовал, что опьянение проходит. Телу стало легко, душа повеселела… И лишь тяжелый осадок слегка мутил ее: то ли остался он от разговоров Сакая, то ли от жирной казы… Скорее, виной всему Султанов…
Вернулся он домой в сумерках, очень усталый. Как тут не устанешь, когда, засучив рукава, приходится браться за любую работу, показывая пример другим. Он похудел, глаза впали и от недосыпания заблестели нездоровым блеском. Но Тимер не расстраивался. Были бы кости, а мясо нарастет. Главное, успехи колхоза налицо, он расширился за счет новых людей. Что же, доверие, оказанное ему, он, видимо, оправдывает! Вчера он написал Нине Кругловой письмо…
«…Живу я совсем в иных условиях… Новая жизнь, новые люди. Но очень много нужно работать с людьми. Здесь ведь не встретишь крепко спаянных сознательных рабочих. Кругом лишь собственники-крестьяне, веками дрожавшие над своей землей, коровой, лошадью… Свою веревочку задарма не отдадут, а общественный скот беречь не желают. Тяжело работать с ними, тяжело, но я…»
Тимер несколько раз перечитывал письмо, не решаясь отсылать его. Не подумает ли, что жалуюсь? И не получилось ли оно слишком сухим? А о чем еще писать?.. В разговоре все выходит гладко, но лишь положишь слова на бумагу, как… Получается, как у старого чиновника, много лет проработавшего на железнодорожной станции: сухо и официально. Нина же для Тимера не просто секретарь комсомола, а прежде всего первая любовь. Как долго и хорошо говорили они после первого знакомства, холодной ночью возвращаясь из кино!.. И находились ведь слова. Наверное, потому, что рождались они в сердце.
Подумав немного, Тимер снова взялся за карандаш, но ничего путного не смог добавить, кроме нескольких строк: «Не хочется отрываться от вашей жизни. Присылайте мне, пожалуйста, по одному номеру газеты «Наш паровоз».
От Нины давно не было письма. Не забыла ли? Пусть любовь остыла, но ведь она еще и секретарь! Сама же, провожая, просила писать. И почему образ любимой приходит к тебе в минуты одиночества и грусти?..
Наскоро поев, Тимер сел за книгу. Взял в руки роман Тургенева «Накануне». Но странно, образ Елены сливался в его сознании с Ниной. Интересно, они ведь совсем не похожи друг на друга.
Нина невысокого роста, смуглолицая, чуть рябоватая, черноглазая, шагает тяжеловато. А Елена — словно подсолнух, растущий среди ржи, — тоненькая, длинноногая. Представив ее такой, Тимер засмеялся и провел пальцами по усталым глазам. Не похожи, конечно, но что-то общее есть.
Он облокотился локтями о стол, снова уставился глазами в книгу. Но читать не смог, все думал о том, что объединяет двух девушек. Елена… Ради любви к Инсарову она готова пожертвовать всем. Не хочет ли и он, чтобы Нина была такой же? Она твердо отстаивает свою точку зрения, не сворачивая, идет к поставленной цели… То же свойство характера. Но он не ждет от Нины никакой жертвы. Они всегда будут близкими и равными во всем, как рельсы, протянутые в бесконечность.
Сколько Тимер просидел в полудреме над книгой, он не помнил, только очнулся, почувствовав рядом чье-то горячее дыхание.
Возле него стояла Фатима и дрожащей рукой гладила его волосы. Она часто дышала, держа у груди спадавшую с головы шаль.
— Ты почему здесь? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
— Очень поздно же.
— Ну и что?
— Люди могут разное подумать.
— Давно уже думают. Чем беспричинно ходить грешной, лучше уж… — она обняла Тимера и стала горячо целовать его.
— Ты с ума сошла! — вскакивая со стула, воскликнул ошарашенный парень.
Фатима, отскочив, ударилась спиной о печь, но не рассердилась.
— Нельзя же быть таким жестоким, — прошептала она и заплакала. — Ты брезгуешь мной? Или я настолько страшна, что смотреть на меня тошно?..
Тимеру внезапно стало жаль ее. Он обнял плачущую женщину, посадил ее на нары и начал успокаивать.
— Никто тобой не брезгует. Ты очень хорошая женщина, красивая, молодая, но не надо так, я прошу, — в горле его пересохло, и он с трудом выдавил: — Есть у меня в городе девушка…
Фатима молчала. Она закрыла глаза, но губы ее чуть приоткрылись, и женщина стала похожа на изнемогшую, жаждавшую тепла и воды птицу…
Задумавшись, Тимер посмотрел в окно, на небо, полное крупных и ярких звезд. По небу лениво плыла луна, полная и блеклая. Тучи расступились, и луна внезапно напомнила ему бледное лицо умершей Фагили, и почувствовал он холод ее белого тела, и мелким колючим ознобом охватило его вздрогнувшее сердце…
А каким жарким пламенем веет от Фатимы!..
VII
Гарей уже перестал надеяться на Сакая Султанова, тот сам еле держится. Не зря бродят слухи, что снимут его скоро с председателей. Круто взялись в их колхозе за дело. Тимер объединил вокруг себя бедняков, да и многие середняки уже вступили в колхоз. Трактор манит, трактор…
Когда-то он показал бы сыну Хасби, но сейчас, видно, время его проходит. Придумал же — какие-то соцсоревнования, встречные планы, распределение доходов по труду!.. Все перевернул в колхозе. Исчезли на улице праздношатающиеся. Гариф Иртубяков — ударник, Фатима Мурзабаева — тоже. Что это такое?..
Как бы ни было, Гарей сдаваться не желал. Вчера, перед заходом солнца, остановил Фахри.
— Что-то не стало тебя видно, — сказал он. — Или забывать начал старых друзей?
— Некогда, Гарей-агай, некогда, — сокрушенно ответил Фахри. — Вот видишь, дали учетную тетрадь. Все здесь записывается. Тьфу! — он вытащил из кармана трудовую книжку.
— И бригадир Якуб и сын Хасби — не ангелы, которые все знают и видят. Чай, не записывают каждый твой шаг?
— Записывают только труд, а я сейчас заведующий фермой, человек ответственный.
За разговором они подошли к дому Гарея.
Фахри продолжал жаловаться.
— Пропала моя голова! Или плюнуть на все и удрать из колхоза?..
— Везде одни и те же колхозы.
— А в городе?
— Город есть город. Настоящий мужчина должен находить выход там, где живет. Эх, не похож ты на отца своего Хисамыя. Это был мужчина! Раньше жили мы в старых Кайынлах. Акселян каждый год по весне ломал берег и приближался к деревне. А ваш дом на краю, вот-вот разрушится, скроется под водой. Вот тогда Хисамый с детьми своими раскопал на том берегу канаву, а на этом вбил колья, поставил плетни, а между ними насыпал щебень… В деревне смеются: «Хисамый против бога вооружился! Не одолеть ему воды!..» Никто ему не помогал. Зачем, если их дома в безопасности? Днями и ночами работал твой отец и сделал свое дело: повернул ток воды по новому руслу. Вот каков был твой отец! Воду одолел, а ты…
Боишься колхоза — ветряной мельницы, построенной нищими. Отец у тебя был хорошим человеком, да красные шайтаны оборвали его жизнь.
Честно говоря, попытка Хисамыя изменить русло Акселяна не привела к удаче. Следующей же весной река подломила берег и поглотила место, где стоял их дом. Разлилась она тогда внезапно, в глухую полночь…
Гарей болтал, чтобы раззадорить Фахри. И это ему удалось.
— Никто и не боится колхоза!
— Ну и что?
— Поехать никуда не поеду, но и им не подчинюсь.
— Вот теперь я слышу слово мужчины! Ты же сын своего отца! Но везде нужна осторожность. В городе жил когда-то Хакимов. Богач, весь округ держал в своих руках. Только сыновья у него выросли неудачными: пили, с бабами гуляли, деньги тратили на ветер… Всегда так: чужих денег не жалко. Пропал богач, и все прахом пошло. А отчего? Сыновья изнутри подорвали, имущество же чужие растащили… А колхоз разве миллионер, все его богатство—семьдесят голов, да трактор из МТС. Останутся колхозники без них, куда пойдут? Все бросят сами. Лошади ведь и чесоткой могут заболеть, к примеру…
— Лошади?.. Заразные болезни?.. — испуганно переспросил Фахри. — Нет, рука моя не поднимется на такое.
— Ладно, ладно! Знаю, любишь ты лошадей. Пусть не поднимется рука… Лес рубят — щепки летят, сам не захочешь, найдутся другие. И я не собираюсь мараться. Я теперь беднее середняка. Шуметь не буду, примкну и я к колхозу, а дальше видно будет.
Гарей деланно засмеялся.
Фахри всегда восхищался плутовством Гарея. Ну и голова у него! Здоровую корову с теленком отдал конюху Гамиру. Все говорил: «Одолжи ближнему хоть снега, мужчина доброты не забудет!».
А колхозник Гамир — зять Гарея. Пусть не родной, но все же… Гарей выдал за него сироту Шарифу, выросшую в его доме: калыма не взял, но и свадьбы никакой не делали. Зато во время покоса или жатвы они помогали Гарею. А недавно у Гарея странным образом выкрали из сарая отличную сивую лошадь. Об этом все знают, так как составлен акт с подписью и печатью Султанова, найдены свидетели…
Фахри зашел в дом Гарея. Они пили чай, скоро на столе появилась и водка, беседа стала более теплой.
— Помоги мне хоть разок, если есть еще у тебя силенка, — сказал Гарей и вручил ему белый никелированный самовар, завернув его предварительно в большой ковер.
— Все равно пропадет, — сказал он, — а для своего человека не жалко, — и велел Фахри зарезать и разделать овцу.
Через час, держа в одной руке самовар, в другой — голову и ноги овцы, Фахри, покачиваясь, направился домой.
…Сегодня Хаммат повез на элеватор воз хлеба и что-то не возвращается, хотя времени прошло более чем достаточно. Нет никому до этого дела, но Тимер беспокоится: людей не хватает, а нужно вывезти последние центнеры хлеба и спешить со вспашкой зяби. Трактор начал уже поднимать целину. Но сколько еще земли ждет плуга!..
На улице заскрипела телега. Не Хаммат ли вернулся? Тимер высунулся из окна правления. Увы, то не Хаммат, а Булат, возвращавшийся с хлебосдачи. Пора уже. Последнее время Тимер был к нему слишком суров. Но что же делать? Пусть будет ему уроком. Теперь хоть не перед кем краснеть, коли надумает вступить в колхоз. Черная доска сделала свое дело. Кроме Шигаба и Мирзагали, все выполнили свои задания.
Тимер хотел окликнуть Булата, но тот сам повернул лошадь к воротам правления.
— Ты-то мне и нужен, — сказал Булат. — Хвалишь колхоз, поднять его хочешь, а твои же люди его позорят.
— В чем дело, Булат-агай? Говори толком, я ничего не понимаю.
— Вот я и объясняю. Что для меня двенадцать пудов хлеба? Взял и отвез. Чист теперь, как голубиный глаз. Конечно, не много, но море тоже собирается из капель. А твой Хаммат пойман с поличным, хлеб не сдал в элеватор, а завернул спекулянту. Наверное, уже не впервые. Лошадь его я привел на конный двор. Она же ни в чем не виновата, а он сам сидит…
— Кто поймал его?
— И куда только смотрит милиция? — не ответив на вопрос, усмехнулся Булат. — Так ему и надо. Один пакостный теленок все стадо портит. Хоть я и единоличник, но все вижу, все знаю. Видел, как он работал, все норовил обмануть. Крестьянин все замечает, только пальцем не указывает. Его не задевают, он и молчит, его дело — сторона. А где же Сакай, хотелось бы обрадовать его. Хаммат — его же свояк…
Новость, которую привез Булат, оказалась только началом развернувшихся далее событий. В тот же день решили собрать ревкомиссию и взять на учет хлеб, поступивший и вышедший из амбара.
Сакай Султанов был против этого.
— Что за бесконечные ревизии, недавно же проверяли, — возражал он.
Слушать его не стали. Ревизия затянулась чуть не на сутки. Вывод оказался следующим: документы составлены неверно.
— Я все помню, разберемся завтра, сегодня поздно уже, устали, — сказал Султанов и пошел домой.
Но спать он и не собирался, не ужинал, кричал на жену, потом принялся рыться в каких-то бумагах. Он хорошо знал, что нужных документов нет, но что-то искал, пытаясь отвлечься от тяжелых дум… Этот Тимер, как железная палка на его здоровую голову. И отец его был таким же. Жили тихо-мирно, откуда он только взялся. Просто беда! Не хватает двести пудов хлеба. Ладно, Хаммата посадят. А дальше?.. Он усмехнулся, вспомнив старую восточную сказку, в которой визири одного хана растащили весь его хлеб. Сколько ни проверял хан, не мог доискаться до виновного. А кого же искать, коли все визири преступники? Они-то и договорились между собой и убедили хана, что весь хлеб съели мыши… Тридцать пудов Хаммат продал, а остальное? Тоже съели мыши?.. В сказке-то обманули, а в жизни?.. Попробуй спрятаться от железных когтей Янсарова… К тому же, если Хаммат разболтается!.. Вспомнив о своем свояке, Султанов поморщился. На вид крепок, но это не окунь, а ерш. Окунь, увидев щуку, взъерошивается и поворачивается к ней хвостом — попробуй проглоти такую колючку! А ерш съеживается и сам лезет хищнику в пасть… Не хитер свояк. А злость без хитрости — стрела без перьев…
Сакай решил за ночь как-то уладить это дело: достать сто семьдесят пудов и положить их в амбар. Кладовщик — свой человек, промолчит.
Он быстро стал одеваться. Жена посмотрела на него с укором, но промолчала, только более заметными сделались морщинки на ее лбу. Проходя мимо нее, он снял с гвоздя шапку и вышел.
Ночь была темной и прохладной. На небе тускло светил месяц. Где-то громко ухнула сова, Сакай прибавил шагу, сердце его замирало на каждом шагу. Вот и дом Гарея-бая. Окна потушены, а раньше у него всю ночь горела лампа.
Хозяин удивился ночному визиту председателя. Зря ведь не придет. И лицо совсем хмурое.
Они прошли в горницу, никто не заметил прихода Сакая. Хозяин поставил на стол холодное мясо и две бутылки водки…
Шараф в эту ночь тоже не спал. Он пошел к Гамиру, чтоб увидеть Бибинур, но она еще не вернулась из сельсовета. Парень уйти сразу постеснялся.
Односельчане считали Гамира за не совсем нормального. Когда о человеке разносится дурная весть, в нее легче поверить, чем проверить. Вот и ходи потом с навьюченной на тебя кличкой, придуманной кем-либо спьяну или ради смеха. На самом деле Гамир был человеком тихим, несмелым, легко подпадающим под чужое влияние. Шараф это знал, как знал его прошлую жизнь. Отец Гамира был вспыльчив, как сухая трава, суров и жаден. Всю жизнь он стремился к обогащению. «Зачем крестьянину учиться, умеет работать, этого и достаточно» — обычно говаривал он. Жили они неплохо и потому благополучно перезимовали в голодный год. Играть сыну со сверстниками отец не разрешал, одевал убого, на уме у него была лишь работа. Копайся в земле, как червяк, и все. Чуть что, жестоко избивал сына. Гамир вырос и состарился тихоней. После смерти отца, в двадцать втором году, он был уже совсем забитым мужичком, умеющим только трудиться. Но работы мало, необходима и практическая сноровка, чтобы вести хозяйство. Этим Гамир не обладал и за один год растранжирил нажитое отцом состояние. Пришлось идти к Гарею-баю в батраки. А тот уж знал, кого оседлать!..
Бибинур — прямая противоположность отца: смелая, бойкая на язык, не закончив учебы в педагогическом техникуме, вернулась домой…
— Стипендия маленькая, из дома помощи никакой, вот и бросила, — смело заявила она.
На деле это был лишь повод. Просто не выдержала девушка без Шарафа, которого любила, потому и вернулась. Вскружила ей голову любовь…
Гамир знал об отношениях дочери с Шарафом, и потому встретил юношу ласково. Зять из него, видно, получится неплохой, хоть и длинен, как шест, но жилист и руки с целые лопаты. Сейчас он комсомольский вожак, а завтра, кто знает? И Гамиру, которого все обижали, будет к кому прислониться.
Гамир велел жене Шарифе положить в самовар угли.
Воспользовавшись удобным случаем, Шараф решил разузнать тайну, давно интересовавшую его, и завел разговор о корове.
— Дела у тебя налаживаются, Гамир-агай. Сразу заимел две коровы.
— Как это сразу? — насторожился Гамир.
— Ну как же: не было ни гроша и вдруг…
— Ты говоришь, как Бибинур.
— И она не одобряет? — Шараф нарочно удивился и пожал плечами. — Не понимаю.
— И я тоже, а она ежедневно пилит: отведи, мол, обратно и все.
— Интересно! — засмеялся Шараф. — Где это видано, чтоб попавшую в сеть рыбу выпускали обратно?
Тем временем Шарифа приготовила чай. Для будущего зятя она постаралась и поставила настоящее угощение: мед, масло, ватрушки из красного творога, даже смородинную пастилу. Сама разлила по чашкам чай и спросила:
— Какая это рыба в сеть попала?
Шараф ответить не успел, его опередил Гамир. Ему не хотелось вновь поднимать этот разговор.
— Ничего особенного… Шараф удивляется, что даже осенью в сеть попадает рыба, вчера поймал с полпуда.
— Не лукавь, Гамир, не умеешь ты обманывать, по глазам вижу. Что случилось? — глотнув чаю, спросила она у Шарафа.
— Я говорил, кто же выпустит рыбу, попавшую в сеть. Гамир с этим согласен.
— Какая рыба, кто выпустит?..
— Да оставьте вы этот пустой разговор, — вмешался Гамир.
Заметив крепко сжатые посиневшие губы жены, он смолк.
Шараф, чувствуя, что играть в прятки бесполезно, объяснил суть дела.
— Ах вон как! — Шарифа хлопнула по коленям руками. — Если хочешь знать, Гамир, то сам ты и есть эта рыба.
— Смотри, жена! Или ты хочешь большого скандала?
— Рыба, рыба! Ты рыба, попавшая в сеть Гарея-бая! — горячилась Шарифа.
Гамир опустил голову. Потом начал собирать со скатерти хлебные крошки и скатывать их в один шарик.
Шарифу уже было не остановить.
— Ты думаешь, что он отдал тебе эту корову за твои красивые глаза? От него дождешься, пожалуй! Ценил бы наш труд, то подарил бы ее раньше, когда мы на него работали. Он только стелить умеет мягко, вот и попадаются ротозеи. Сейчас его лодка на мели, вот и раздает свое богатство ближним.
А какие мы ему близкие? Что мы с ним, в одном чреве лежали? Как бы не так! Нам роднее его собака: она тоже жила впроголодь, вечно на привязи…
— Ладно, жена, оставь это! Люди подумают, что мы ссоримся, на улице слышно.
— На улице сейчас ни одной собаки! Пусть думают, что хотят. С тобой-то мы помиримся, а вот с Гареем-баем никогда. Сию же минуту отведи его корову!..
— Мы же купили ее.
— Так что взамен ты отдал, вшей что ли?
— Я землю буду пахать.
— Эх, рыба! Мало тебе одной сети? Если считаешь себя человеком, паши колхозную землю.
Шараф был просто в восторге от слов женщины, но поспешил успокоить ее, боясь, что обострившийся разговор затянется.
— Не ругайтесь! Это дело можно решить без шума.
— Разве мы ругаемся? — засмеялась Шарифа и обняла Гамира. — Я ему никогда и словом не перечила. Сама удивляюсь, отчего горячусь в последнее время. Наверное, оттого, что злюсь на Гарея-бая. Донимает он нас, играет с нами, как с котятами. А муж мой, наивный человек, верит ему. Тот ведь не прост. Ишь как выдумал: лошадь у него из сарая украли, одну корову едва успел зарезать, а то бы сдохла по случайности, а другую нам подарил. Многое у него пропало, специально разоряется, не хочет в колхоз вступать.
— Эго у него не выйдет.
— Правильно, Шараф! Пнем его мерзлым сапогом по мягкому месту.
— А что же нам делать с коровой, Шарифа? — спросил Гамир.
— Сказала, отведи обратно!
Шараф перевернул чашку, тем самым закругляя разговор, встал и сказал:
— Гарей-бай нарочно захотел себя разорить. Но эта хитрость у него не пройдет, он теперь рыба, попавшая в нашу сеть. Все найдем. И украденную лошадь тоже. И за все сполна с него спросим. Сегодня наш день. Все богатство принадлежит колхозникам, всем нам.
Для Шарифы и Гамира его слова не были нежданной новостью. О раскулачивании баев в окрестностях они уже слышали и обрадовались, когда поняли, куда Шараф клонит. И все же выпускать корову из своих рук Гамиру не хотелось. Столько лет задарма работал на бая! Поэтому, боясь встретиться взглядом с женой, он тихо спросил:
— А с коровой как же?
— Завтра же отведи на колхозную ферму, — сказал Шараф. — И делу конец. А взамен колхоз даст тебе телку на мясо.
Гамир вскочил с места и обнял парня.
— Вот молодец! Умница! Мы бы ничего так и не надумали.
Шараф попрощался и сказал уже на пороге:
— Завтра я еду учиться в город.
— Ладно… А Бибинур?
Шарифа схватила парня за рукав.
— Она тоже поедет, вместе решили.
— Очень хорошо, сынок! — Шарифа, улыбаясь, похлопала его по плечу. — Ну и хитрюга Бибинур, ничего не говорила нам.
— И прямо завтра?
— Да. И так опоздали на несколько дней.
— Если немного, то не страшно. Я вот всю жизнь опаздываю.
— Не горюй, Гамирчик мой! И ты будешь учиться на тракториста, ты же хотел.
— И то правда…
Вспыхнувший было в доме бедняка семейный шум счастливо затих, а в доме Гарея он только начинался.
Сакай сразу не объяснил, зачем пришел, ждал, когда Гарей выпьет и станет добрее. Поэтому они тянули стакан за стаканом. Но председатель не знал, что от разорения и частой пьянки друг его в последнее время душевно болен. А началось еще раньше, в день приезда в деревню Янсарова. Тогда председатель редко навещал бая. Гарей ночами плохо спал, бредил, видел перед глазами тени давно умерших людей, обиженных им когда-то…
Поначалу друзья сидели довольно мирно. Так казалось Сакаю. Но со стороны человек обратил бы внимание на странное поведение бая: он с опаской оглядывался, прятал под столом дрожащие руки и, словно остерегаясь внезапного удара, резко дергал головой…
— Плохи дела, — наконец начал Сакай.
— Что? У меня, что ли? — вздрогнул Гарей.
— Нет, у меня.
— А-а… — ничего больше не сказав, бай начал усиленно грызть большую кость.
— Что поделаешь, со временем восполнишь. За председательство хлеб-то полагается, я думаю.
— Ревизию сделали на складе, не хватает около двухсот пудов.
— Так-то оно так, брат Ахметгарей, но ведь ждать не будут.
— Будь мужчиной, не бойся! Все пройдет. На, держи-ка, — он протянул полный стакан Сакаю.
— Не знаю, пройдет ли. А знаешь, в райцентре милиция поймала с хлебом Хаммата.
Гарей открыл рот, расширил глаза, кусок недожеванного мяса выпал из рук на пол. А Сакай продолжал:
— Ночью же нужно положить в склад недостающий хлеб. Тем самым и Хаммата спасем.
— Да, попробуй, время еще есть.
— Вот потому-то я и пришел к тебе! Если Хаммат начнет все выкладывать, попадет нам обоим. Чужой не смилостивится, а свой не бросит. Одолжи мне сто пудов хлеба, остальное сам найду…
Гарей молча потянулся к водке. Неужто его хотят ограбить? Все, даже Сакай. Нет, он не позволит!
— Нет у меня хлеба, ничего нет! — закричал он и, упав головой на стол, зарыдал. — Сирота я, круглый сирота!..
— Не ломай комедию, выпей воды и успокойся! — Сакаю хотелось договориться как можно быстрее. — Я знаю, хлеб у тебя есть.
— Откуда он у меня, ты что ли привозил?
— Может, и привозил.
— Врешь!..
— Перестань ломаться, — Сакай крепко схватил его за руки.
— Я не ломаюсь. Нет! — Гарей резко дернулся. — А вот ты дурак! Комик! А-а, наконец понадобился тебе Гарей! Села твоя лодка на мель! Нет уж, за меня не цепляйся, спасайся, как можешь…
— Беда не по деревьям ходит, а по людям, — пытался образумить его Сакай.
— Не пугай, старо! Я, если хочешь знать, сейчас бедняк. Меня никто не обидит.
— И старое вспомянут, коли оно всплывет наружу. Люди, думаешь, не знают, каким образом ты обеднел? Сивка в селе Каргалы…
— А-а, найди моего коня! Ты украл его! — Гарей вскочил.
— Садись, я еще не все сказал. «Украденная» лошадь, корова, которую «еле успели зарезать», белый самовар у Фахри — все это мелочь… А ограбление сельповского обоза с товарами? Убитый Сабир?..
В глазах у Гарея потемнело, тело передернуло… Вместо Сакая увидел он Сабира с окровавленной головой, повторявшего: «Ага, попался! Попался! Так тебе, так!..» и показывавшего длинный язык. К усам его прилипла кровь вперемешку с землей и соломой. Гарей замахнулся, пытаясь ударить по голове, но попал в бутылку водки. Она упала на пол и вдребезги разлетелась.
Гарей от боли пришел в себя и прошептал:
— Об этом никто не знает, сказки!
— Хорошая сказка похожа на правду… Тимер Янсаров что угодно поднимет.
— Плевать мне на Тимера! Не боюсь я его. Если он, Тимер — железо, то я сталь. Да, сталь!.. Сталь! — Гарей несколько раз повторил это слово голосом, похожим на поросячий визг. — А знаешь ли, кто ты? Кто довел до смерти Фагилю?..
— Я, ну и что из этого?
— Узнают, придет время!
— А сколько ты колхозного хлеба наворовал? Кто пустил в совхозное поле красного петуха?
— Хаммат!
— Хаммат — кукла в твоих руках!
— Да, в моих руках, в моих! Но и ты был деревянной куклой! Я как хотел, так и заставлял плясать вас. И сейчас, если понадобится, брошу всех в огонь.
Гарей размахнулся и изо всех сил ударил председателя колхоза. Султанов скрючился и рухнул под стол. Он хотел вскочить и вцепиться в шею помешанного друга, но тот безжалостно сбил его ногами и продолжал колотить, ничего не видя, по голове, по ребрам своей жертвы.
Разъяренный Гарей, словно мешок, выволок Султанова на улицу. «Вот что делает сталь! Вот что делает!..» — задыхаясь, повторял бай. Он был уверен, что избил Тимера Янсарова. Отдышавшись, Гарей повернул обратно и, закрывшись в доме, спрятался в своей комнате.
На улице было темно, моросил мелкий холодный дождь. Сакай через некоторое время очнулся, поднял голову, но на ноги встать не смог. «Что случилось со мной? Где я? — тихо пробормотал он. — Да, приходил. Пили… О хлебе речь завели… Погорячились оба. А потом, потом?..» Дальше, как ни силился, он не смог ничего вспомнить. От ударов тяжелых сапог голова его была в каком-то липком тумане…
Дождь усилился, потом захлестал вовсю.
Опершись на ладони, Сакай присел, тяжело вздохнул и, как собака, пополз к своему дому.
Приближался рассвет, пропели вторые петухи. Избитый председатель слышал хлопанье петушиных крыльев за плетнями, и казалось ему, что над ним смеются люди, руками прихлопывая о бедра…
VIII
Вскоре после привода Хаммата Шакманова в райотдел милиции его выпустили до суда, взяв подписку о невыезде из деревни. Многое в деле его было для следователей не совсем ясным. Милиционер приметил Хаммата не на месте преступления, а у дома одного из заготовителей райсоюза. Хаммат распряг лошадь, и они, ударив по рукам, о чем-то зашептались.
Это показалось милиционеру подозрительным…
Шакманов же твердит:
— Мы всего лишь поздоровались. Зерно показалось мне влажным, решил его немного проветрить и потому остановился на ночлег.
То же повторил и заготовитель. Найди теперь концы!
Выйдя из душной комнаты на свежий воздух, Хаммат облегченно вздохнул. В голове прояснилось, словно прохладные осенние ветры унесли прочь тревожные мысли. До захода солнца еще далеко. Не побежать ли в сторону родной деревни? Напьется дома чаю, выспится… Он собрался было так и сделать, но остановился от внезапно пришедшей в голову мысли: «А что, если распутают клубок до конца? Этот заготовитель не впервые занимается воровством…»
Ноги у Хаммата отяжелели, голова опустилась, щеки вздулись и стали пунцовыми. Завернув в переулок, он медленно зашагал, не глядя ни на кого.
В райцентре проживал Шавали Буранов, друг покойного отца. Хаммат направился к его дому. Буранов — небольшого роста толстяк, с красноватым лицом и хитро прищуренными глазами. Знакомые прозвали его «большим умницей». Ему уже за пятьдесят, борода и усы у него седые. Держит он себя солидно, но скромно: говорит мало, с кем попало не водится, пьет в меру, секретами не делится, ест много и не курит совсем. Из-за своей тучности он похож на туго набитый мешок. Со стороны его, одетого в блестящее кожаное пальто, с туго набитым портфелем, с неторопливой важной походкой, нередко принимали за большого начальника. Лишь люди, хорошо знавшие его, говорили: «Шавали разве человек? Это же липовый адвокат!».
И камни хранят в себе историю; есть свое прошлое и у адвоката Шавали Буранова. Его отец Шагали — один из самых известных баев деревни Максютово. Разбогател он, словно в сказке. С малолетства покинув деревню, он долго не подавал о себе никаких вестей. Одни говорили, что он принял крещение и стал сыном русского богача, другие, что Шагали выучился в Бухаре и теперь он большой мулла в одной из самарских деревень…
Но скоро о нем позабыли. Кому какое дело до этого Шагали? Но внезапно он появился в родной деревне, со старой женой и трехлетним сыном. И главное, богатым, так как выстроил себе огромный пятистенный дом под железной крышей. Скот у Шагали размножался хорошо; он богател, но домашняя обстановка накалялась.
Шагали отчаянно ругался с женой и дебоширил.
— Ты стара и безобразна! — кричал он.
— Бродяга, благодаря кому ты стал человеком? — отвечала жена, как позже выяснилось, бывшая ранее богатой вдовой.
Шагали когда-то сумел уговорить ее стать его женой.
Когда Шавалею исполнилось пять лет, состарившаяся мать его уже сильно страдала от худобы и болезней. Шагали приводил в дом одного муллу за другим. Бесполезно. Кто-то посоветовал ему отвезти жену полечиться на соленые озера. Скоро они уехали. Шагали утопил свою жену в Сакмаре. А в деревне заявил, что соленое озеро, мол, не подошло, там бедная и скончалась. И плакал при этом навзрыд.
Вскоре Шагали открыл в селе магазин, прожил семь лет, но повторно не женился. Он постоянно колесил по дороге Уфа — Стерлитамак — Оренбург. Чтобы обучить сына русскому языку, он привел в дом горбатого старика, полуграмотного, но умевшего читать, писать и считать… Старик ежедневно повторял свою любимую фразу: «Много ездил, много видел, но мало знаю. Тот не человек, который не умеет считать и не знает по-русски».
Однако Шавали не любил учиться: к двенадцати годам кое-как читал и считал. Однажды он сказал отцу:
— Ладно, отец! Учением я не стану муллой, долбежкой не стану врачом, чем гнить из-за чертовых уроков, лучше стану я лавочником!..
Слова эти понравились старшему Буранову. Он похлопал сына по плечу и произнес:
— Молодец, щенок! Толк из тебя будет. Не нам, торгашам, скрипеть, словно писари, перьями! Хватит и того, что читать умеешь и счет знаешь!..
Передав магазин доверенному лицу и оставив с ним сына, он укатил в Уфу. Шавали делал, что хотел, играя на нервах окружающих. Отец вернулся из Уфы лишь в начале японской войны. Шавали исполнилось уже двадцать три года, он отпустил себе тонкие усики и был своенравным малым.
Отец приехал не один.
— Вот, сынок, — представил он Шавали молодую женщину. — Ее зовут Диляфруз, она будет твоей тетей. Я очень люблю ее, обращайся с ней поласковей.
— Диляфруз, Диляфруз!.. — оробев, несмело повторил Шавали.
От отца не ускользнуло впечатление, произведенное его молодой женой на сына.
— Вот и тебя пора женить, — торопливо заметил он. — Хватит жить одному, как сова на берегу.
— Я об этом еще не думал, — еле выговорил Шавали.
— Ха, об этом разве думают? Любовь — хитрый гость, не будет ждать, когда пригласишь, нагрянет нежданно-негаданно.
После этих слов старика Диляфруз рассмеялась. Полные розовые губы ее чуть приоткрылись и задрожали.
От ее смеха Шавали совсем потерялся и покраснел.
По слухам, Диляфруз была дочерью казанского муэдзина. Отец проиграл ее в карты одному богатому русскому помещику. На пути к нему девушке удалось бежать, после долгих мытарств она очутилась в Уфе. Кормилась подаянием, дневным заработком. Тут и заприметила ее какая-то старушка и взяла к себе. Кормила ее, одевала, ухаживала… Девушка стала еще красивей. В один прекрасный день старушка принарядила Диляфруз и сказала: «Пойдем, милая, в гости к моим родным!»
Девушка согласилась, долго кружили они по городу, наконец остановились у подъезда небольшого дома. Дверь открылась мгновенно. Милости, мол, просим. Собрали на стол, уселись. Через некоторое время Диляфруз захотелось спать, она задремала. Очнувшись утром, она с ужасом узнала, что попала в дом терпимости…
Шагали выкупил ее из этого дома, распродал имущество и вернулся в деревню.
Не прошло и месяца, как Шавали женили. Отец построил сыну дом и перевел его туда. Хоть и странным некоторым казалось, что старик отделил единственного сына, но считали, что мачеха не дает ему покоя, да и сам он хорош…
Шагали все равно было неспокойно. Сын бездельничал, кутил, женился да разводился, выискивая для того различные причины.
Одной Диляфруз парень признался:
— Ищу такую же красавицу, как ты, но не могу найти! Хоть бы отец скорее скончался… Тогда бы мы с тобой не расставались.
Началась германская война. Шавали не хотелось идти на фронт: и боязно, и Диляфруз жаль оставлять… Был бы отец отцом, нашел бы выход. Однако нет, старик его ненавидит и потому старается его скорее спровадить. Быть в походах, мол, издревле водилось, и коран то одобряет. Сам бы попробовал. Пришлось пойти на хитрость: Шавали изувечил себе ухо, и его в армию не взяли.
Но отец, старый волк, доложил о проделке сына земскому начальству. Шавали обвинили в умышленном уклонении от воинской повинности и отправили в ссылку. Там и началась его «липовая» деятельность. На язык — мастак, на работу — ленив. Скоро, пообщавшись с политкаторжанами, он начал разглагольствовать, что не хотел воевать, что мужику война не нужна, ему бы земли и прочее. Потом произошла февральская революция, за ней Октябрь… Записавшись в Красную Армию, он около трех месяцев служил ротным писарем.
В девятнадцатом году, умышленно поранив себе три пальца левой руки, он вернулся в Максютово. К тому времени отец уже умер, а Диляфруз сбежала в Сибирь с белогвардейским офицером. Имущество все пропало. Зато Шавали сейчас человек, пострадавший при царизме, «храбро» служивший в Красной Армии, бедняк, который начал работать в советском аппарате. Кое-кто заикался было об отце его — богаче. Шавали тогда действовал решительно…
«Кто испытал на себе царскую каторгу? Я! Кто, не щадя своей жизни, сражался в Красной Армии? Я! Да вы посмотрите на мои израненные пальцы! И все это для победы нашей любимой советской власти!..» Возразить против было невозможно.
Сначала Шавали работал секретарем сельсовета, затем перешел в волисполком. Тут он развернулся, выступал на каждом собрании: «Долой буржуев!», «Да здравствует мировая революция!». Он и внешне старался выглядеть соответственно: френч, красное галифе, на голове чапаевская шапка… У него появились влиятельные друзья, которые выдвинули его в аппарат кантисполкома. Правда, впоследствии, во время партийной чистки, его сняли с ответственной работы: разобрались в его мелкотравчатой сущности.
В районе сейчас он числился нештатным юристом в коллегии адвокатов. Измельчал человек, измельчал, хоть большим никогда и не был. Жил обманом, искал счастья в благополучии, но все впустую. Однако постоянно пытался набить себе цену.
В этот день Шавали от нечего делать играл, как обычно, с женой в карты. Гамиля, хоть и не блистала, как Диляфруз, красотой, но была женщиной своенравной и сама вела хозяйство. Без ее крепкой руки дом Шавали был бы пуст. Эта худощавая женщина трудолюбива, на много лет моложе мужа, но выглядит гораздо старше. Родом из деревни, она не умела ни читать, ни писать, но деятельности ее позавидовал бы каждый: за неделю раньше других знает она, когда и что будет в районном магазине… Лучший товар, попав в ее руки, тут же продается втридорога, и никто из соседей об этом не успевает узнать. Она и мужу помогает в работе, добывая тем, с кем он ведет дела, редкие вещи. Мясо и масло в ее доме круглый год. Этим она и нравится Шавали… На глупую он давно бы махнул рукой. Даже в картах Гамиля обыгрывает мужа, вот и сейчас пятьдесят раз щелкнула мужа в лоб. Бесплатно она не любит работать…
Услышав шаги за дверью, они мгновенно спрятали карты. Шавали раскрыл толстую книгу, которую читал не один уже год и, видно, до конца жизни не дочитает. Гамиля начала подкладывать угли в остывший серебряный самовар…
Дверь распахнулась, на пороге показался Хаммат.
Шавали устало потянулся, потер якобы покрасневшие глаза и протянул руку молодому человеку.
Хаммат рассказал про свою историю.
Шавали, не прерывая, внимательно слушал его, лишь изредка кивал головой и многозначительно крякал. Потом встал и, походив по комнате, заметил:
— По всей видимости, дело закончится судом. Но ты не горюй, что-нибудь придумаем. Но знай одно, выкладывай на суде все, что сказал мне. Этот Султанов слишком стал заноситься, сторонится близких друзей. Надо бы его поприжать. Пусть ты ему свояк, жалеть его не стоит. Вслед за утопленником на дно не пойдешь. Главное, выходи из воды сухим сам. Он, начальник, приказал — ты, простой колхозник, сделал. Остальное все сам налажу…
— Спасибо, Шавали-агай, за добрый совет!
— Ради отца твоего все сделаю, хороший был человек. Он умел жить и других не обижал. На таких мы должны равняться.
— Я стараюсь, агай, стараюсь! Кто же не пойдет по следам своего отца?..
Во время ужина Хаммат как бы между прочим заметил, что в следующий свой приезд прихватит с собой барана…
Спать легли поздно. Хозяйка постелила гостю на лучшем месте, не пожалела мягкой подушки и хорошего одеяла.
— Дело клеится, — ночью шепнула Гамиля мужу. — Целый баран!
— Маловато, — поморщился Шавали.
— Ну и мешок муки в придачу. Ты только проверни это дело, а уж пощипать его я сумею.
И они оба тихо рассмеялись.
IX
Сакай Султанов ни спал, ни бодрствовал в это время. Тело болело, на нем не было живого места, голова словно залита свинцом. Хотелось ополоснуть ее холодной водой, напиться горячего чая. Но нет сил поднять грузное мешковатое тело…
Аскап на цыпочках ходила возле печи, но муж слышал все.
Вот открылась дверь и кто-то вошел в дом. Уж не Гарей ли пришел просить прощения?.. Пощадит его Сакай Султанов, как же, обязательно на тот свет отправит! Председатель пальцами приподнял распухшие веки, глянул на вошедшего, и неизвестная сила подбросила его: на пороге стоял не Гарей, а высокий милиционер.
— В гости пришел звать? — неумело пошутил он, и губы его жалобно скривились.
— Одевайтесь!..
Немногословный милиционер был строг, неумолим, и через пятнадцать минут Султанов был уже на пути к райцентру…
Несмотря на рань молчаливая жена Гарея наскоро приготовила бишбармак и поставила перед мужем целую миску дымящейся баранины. Ароматный запах свежего мяса ударил в нос Гарею, и у него тут же пропал аппетит, едва не стошнило. Пересиливая себя, он начал молиться.
Потянулся было за куском, но к горлу подошла тошнота.
— Принеси смочить! — сердито буркнул он жене и отодвинул в сторону миску с мясом.
Кубара, сообразив, что ему нужна водка, сунулась было под лавку, но все бутылки, стоявшие там, были пусты. С Сакаем их осушили. Ох, этот обжора, капельки на дне не оставит!..
В дверь постучали…
— Кто это так рано? — заворчала Кубара. Стук повторился…
— Сейчас, сейчас, открою, не умрете, чай!
В комнату вошли Тимер, Якуб, Фатима, Гамир и еще несколько сельских бедняков.
— Проходите, прошу вас! — пытаясь улыбнуться, сказал Гарей. — С добрыми намерениями пришли?..
Ему никто не ответил.
— Пригласил бы раньше вас в гости, — жалким голосом пробормотал Гарей, — да вам ведь некогда, вы люди деловые. К тому же время такое трудное, сплошные потери…
— Не виляй хвостом, — сказал бригадир Якуб. — Мы не шутить сюда пришли!
— Присаживайтесь! — словно не слыша его, продолжал Гарей. — Не стесняйтесь, мы все люди свои…
— Мы не есть к тебе пришли, — резко оборвал бая Тимер, — а выполнять решение собрания бедняков, которое постановило тебя раскулачить.
— Постойте! Как же так? — побледнел Гарей и, задрожав, дико закричал: — Не имеете права! Я не позволю!..
— Вот тебе право! — вспыхнула Фатима и хотела дать ему пощечину, но Тимер схватил ее за руку.
— Не надо!
Увидев рассвирепевшую женщину, Гарей растерялся. Ишь, чертовка косматая!..
— Нате, берите! — взвизгнул он и бросил связку ключей вошедшим под ноги. — Все равно вас аллах покарает! Застрянет чужое добро в ваших глотках!..
— А то как же! Обязательно застрянет! — Гамир нагнулся и отдал ключи Тимеру Янсарову.
— Что делается в этом мире, вай! Что делается!.. — Гарей схватился руками за голову и упал на подоконник. Кубара всхлипнула и отвернулась к печи.
Стали составлять опись имущества кулака. Фатима перечисляла вещи, а Якуб записывал. Прошло какое-то время. Гарей не смотрел на то, что делается. Он вспомнил осень семнадцатого года, когда отбирали имение помещика Соколова. Собралась вся голытьба. Не было ни очереди, ни порядка: уносили что кому достанется. Булат тогда вытащил большое настенное зеркало, но оно не уместилось в его лачуге, что была похожа на курятник. Булат поставил зеркало у стены в горизонтальном положении. Подошел козел, увидел себя в зеркале, страшного и бородатого, начал бодаться и разбил его! Вот тебе и все! А Гарей взял себе только необходимые вещи, нагрузил ими три воза. Вдобавок стянул металлический ящик с деньгами — пригодятся. Золота не было, видно, удирая, хозяин забрал его с собой…
Фатима тем временем вытащила из сундука железную коробку, из нее вывалились бумажные деньги.
— Ба! Будем ли записывать это? — смеясь, воскликнула она и бросила несколько пачек к ногам бая. — Бери, может, николаевские еще послужат тебе!..
Описав домашнее имущество, бедняки вышли во двор.
— Ай, все пропало! — Гарей закрыл глаза, но душа его продолжала гореть. Голоса на улице не давали покоя.
Вон Гамир кричит что-то, уж больно бойкий стал! Нужно было раньше, когда травил хлеб скотом, долбануть его чем-нибудь по голове…
«Ах, собачье отродье!.. Он же знает, где спрятаны хлеб, сепаратор, стенные часы и другое! Туда и ведет Фатиму с Тимером. Конец, всему конец!..»
Красная пелена подошла к глазам Гарея. «Вся беда от Тимера, — шепчет ему кто-то. — Прикончи его! Так надо, так надо!..»
Но кто это шепчет: жена Кубара или покойный Вали-хазрат? Да, да, это Вали-хазрат! Вон из-за печи показалась его голова с трясущейся белой бородой…
Гарей бросился в сторону печи, но голова пропала.
«Ушел, но он же святой, он же указал мне дорогу!..»
Гарей достал спрятанный за печь наган, когда-то подаренный ему Курбановым. Вот что его спасет!
Подбежав к окну, он два раза выстрелил в Тимера Янсарова.
«Этот наган отца твоего прикончил, пусть и тебя к нему отправит…». Раздался грохот, окно окуталось дымом. Попал или нет!.. Все бегут к дому. Да, да, теперь все кончилось. Он снова выстрелил, но Фатима успела своим телом прикрыть Тимера.
Тимер поднял ее с земли.
— Какой же я дурак! — ругая себя за неосторожность, прошептал он.
В доме снова раздался выстрел.
Якуб с проклятиями прыгнул через порог в горницу.
— Где эта сволочь! Убью!..
Но Гарей лежал на полу бездыханным. Около него навзрыд плакала жена.
— Зачем не стрелял в меня! — причитала она. — На кого оставил?
Но Гарей не был мертв, он был оглушен выстрелами и лежал без сознания. Как только он пришел в себя, его вместе с женой отправили в район.
Происшедшие в Кайынлах события молнией облетели все окрестности. Накаляя страсти, подкулачники преувеличивали события, искажали факты… Они говорили, что какой-то вернувшийся из города комсомолец мазал дегтем ворота тех, кто не вступал в колхоз, женщину Фагилю повесили, потому народ не вытерпел и стал гнать его поганой метлой. А он, вызвав конную милицию, начал избивать людей плетками… Словно помещик Соколов, вызвавший конную полицию в пятом году!.. Но якобы нашлись смелые люди, которые, вооружившись косами и вилами, набросились на истязателей. Завязалась драка… Били, не разбирая, кого попало. А комсомолец, мол, начал стрелять в народ из нагана. Дальше — больше! Его и конную милицию скоро образумили. Каждый крестьянин взял свою лошадь, корову и айда в свой двор. За один час колхоз развалился… Весть об этом, естественно, мол, дошла до района, затем до Уфы, а позже и до самой Москвы… Виданное ли дело! Из Москвы Сталин прислал по железным проводам весточку: тех, кто насилует, — в тюрьму, чтоб следов их не было, а народ пусть живет так, как хочет… После этого председателя колхоза Султанова и того, что из города, взяли под ружье и увели. Все облегченно вздохнули. Так им и надо! А Фагилю с почестями похоронили, огородили могилу камнями. Не успели отойти на сорок шагов от могилы, как на нее сели два белых голубя. Видно, из святых она была, бедная…
Пока эти выдумки путники или нищие переносили из деревни в деревню, Фатима находилась между жизнью и смертью.
Доктор, поляк Стравинский, оставшийся здесь после революции, сидел с медсестрой в ее комнате. А в деревне уже второй день находились секретарь райкома партии Даутов, Галяу Хашимов, прокурор, следователи… Люди, боявшиеся Гарея Шакманова и Сакая Султанова, сейчас говорили открыто о бедах, причиненных арестованными: о смерти Фагили, о поджоге колхозного хлеба в прошлом году… Бывших кулаков Киньягали и Мирзагали Кутлубаевых, спокойно живших под покровительством этих подлецов, тоже отправили в район…
Пуля, тяжело ранившая Фатиму, прошла над правой почкой и там застряла. Доктор сказал, что нужна срочная операция, которую можно сделать только в районной больнице. Женщина еле дышала, ее спасали пока только молодость и хорошее здоровье.
Фатима сильно похудела, нос заострился, на лбу постоянно выступали капельки пота. Она не могла говорить, но все слышала и видела. Заметила и безнадежное покачивание головы доктора, услышала его тихий разговор с медсестрой…
— Скоро? — еле шевеля губами выдавила Фатима.
— Сию минуту повезем! — ответил доктор.
Он не совсем понял, о чем хотела спросить его раненая женщина. Ей хотелось знать, скоро ли кончатся ее мучения?.. Ни утешения, ни ласковые слова доктора не помогали. Фатиме казалось, что в больнице ее ждут только страдания, а затем смерть. Смерти она не боялась, но хотела умереть не в больнице, а в родном отцовском доме…
— Никуда я не поеду! — обреченно прошептала она и, задрожав, прижалась всем телом к стене.
Откуда только сила взялась в измученной женщине?..
Доктор мгновенно стал строгим.
— Здесь вы не хозяйка, а только больная, за судьбу которой отвечаю я!.. — решительно сказал он.
Перед его укоризненным, но непреклонным взглядом растерялась даже смелая Фатима. Старый человек говорит, значит, так надо, и она тяжело вздохнула, поняв, что сопротивляться бесполезно.
Внешне она успокоилась, но душа ее все равно болела: не хотелось ей больницы, запаха лекарств, острых ножниц… Неужели так близко ходит ее смерть? Ведь она так молода, не любила еще по-настоящему. Что это за жизнь!.. Вышла замуж за парня, в которого влюбилась, но успела пожить с ним только год. Его взяли в армию, отправили на Дальний Восток, всего два письма получила она от него… Третье, отпечатанное на машинке и написанное по-русски, оказалось последним: ее Татлыбай погиб на КВЖД во время стычки с гоминдановскими войсками.
Как коротка человеческая жизнь! И как в ней мало счастья!..
Она посмотрела на дверь. На пороге комнаты стояли медсестра, Магуза и Тимер. Кроме Янсарова, она никого не узнала.
— Тимер, — прошептала она, — иди ко мне, садись рядом!
Тимер сел…
Доктору это не понравилось, он прищурился и сказал:
— Необходимо спешить!
— Не спеши, доктор, я, может, его последний раз…
— Ты вылечишься, обязательно вылечишься! — Тимер нежно погладил ее руку.
Она была холодной и безжизненной. А ведь в этой молодой женщине еще недавно было столько огня!..
— Тимер! — Фатима вцепилась в его руку. В ее болезненно блестевших глазах было так много невысказанных ласковых слов, горячей любви, что он вздрогнул. — Тимер… возьми городскую девушку… Она, наверное, хороший человек, будет для Гульдар опорой…
— Пора! — решительно сказал Стравинский и кивнул сестре.
Фатиму положили на носилки и понесли. Тимер прижался к печке и беззвучно заплакал. Чувство, охватившее его сейчас, было столь тяжелым, что он не сдержался: слезы текли и текли по щекам. Ах, как давно он не плакал!..
Через некоторое время он вышел на улицу. Ее уже везли к околице. Внезапно сорвавшись с места, он догнал телегу и стал целовать безжизненный лоб женщины.
— Фатима! Фатима! — бормотал он, и его прерывистый шепот напоминал клекот израненной птицы.
После осенних работ в колхозе началось общее собрание.
Народ пришел на него дружно, выступали даже те, кто раньше рта боялся открыть. Фахри только бросал реплики, подбадривая всех подряд: «Правильно! Само собой! А как же?»..
Он был чрезмерно доволен, что ему не попало.
Тимер Янсаров, измученный последними событиями, словно лишился языка, молчал, как бы завороженный происходящим.
Приступили к выборам нового председателя колхоза. Люди тут же вспомнили Гарифа-агая. Старик старательный, хозяйственный, справедливый, все его послушают.
Но тот не соглашался…
— Я уже почти вышел из строя, работы, конечно, не боюсь, но на этом месте нужна и грамота. А у меня ее нет. Не учил нас Николашка…
— Кого же изберем?
— Подумать надо. Председателем избрать— не пастухом поставить. Правда, и пастух должен быть с головой, а я уж останусь пока конюхом, — ответил Гариф-агай. — Самый подходящий человек, по-моему, Тимер Янсаров.
— Правильно! — крикнул Фахри. — Тимер молодой, грамотный. И отец его был порядочным человеком.
Все приняли предложение Гарифа.
Янсарова избрали председателем колхоза. Однако он по этому поводу не выразил ни радости, ни тревоги. После собрания он сказал Даутову:
— Не справлюсь я с работой! Народ здесь сложнее, чем паровоз на железнодорожной станции. Месяц лишь прошел, как я вернулся, а уже… одна повесилась, другую ранили, прежнего председателя арестовали… вдобавок…
— Вдобавок, колхоз укрепился, — закончил за него Даутов. — А это же целый шаг к победе. А ты — «не справлюсь!»
— Молод я еще…
— Никто не родился стариком, — Даутов засмеялся.
— Опыта нет, работать я умею, но тут одни препятствия…
— Эх, Тимер Янсаров! А я-то считал тебя железом… Когда муха умирает, хобот ее заостряется. Вернувшись, ты начал очень резко, вот кулаки, почуяв приближающийся крах, и стали больно кусаться.
Галяу Хашимов хотел было поддержать своего друга, но Даутов не дал ему слова.
— А знаешь ли ты, — повернувшись к редактору, спросил он, — какие слухи о здешних событиях бродят по району? Не знаешь? Кулацкие агенты превратили эти события в свое оружие для борьбы против колхозов!..
— Какая оперативность!
— Именно, оперативность! А в твоих руках большевистская печать. И она молчит, не скажет всей правды!..
— Мы выпустили экстренный номер.
— Этого мало. Ладно, на месте сам этим займусь, поехали.
— А я?
— А вы, молодой человек, не поддавайтесь унынию. Все!
Лошадь тронулась. Через минуту Даутов оглянулся.
Янсаров все еще стоял на одном месте. Секретарь райкома остановил лошадь и подозвал его.
— Забыл сказать, на тебя есть жалоба.
Тимер побледнел.
— Только устная. Председатель райсоюза обижается. Янсаров, говорит, только за десять дней две пары рукавиц попортил. Если так будет дальше, где я их буду искать для него?..
— А что же делать, коли они плохо сшиты?
— Не мучай кооператоров, товарищ Янсаров! Насколько я знаю, желая показать пример в труде, ты берешься за любое дело. Это хорошо, но сейчас ты председатель — организатор большого хозяйства. Добивайтесь правильной организации труда в колхозе, пусть рукавицы изнашивают другие.
— Понятно, товарищ Даутов!
— Вот и хорошо! А райсоюз рукавицы вам доставит.
Секретарь натянул вожжи, и лошадь рванула вперед.
X
Прекрасная установилась эта осень в долине Акселян. Конец октября, а дни, как летом, стоят ясные и теплые. Воздух легок и прозрачен до самого горизонта. По прохладной речной воде плывут желтые листья…
Полевые работы почти завершены. Кое-где, образуя клубы густой пыли, пашут трактора. Лемеха их блестят на солнце зеркальной гладью.
Осень не торопится…
Кайынлы после недавних шумных событий притихли. Сакай Султанов был осужден на пятнадцать лет. На суде ему пришлось признать себя виновным в гибели Фагили, которую он обманул, пообещав развестись со своей женой.
Фатима окрепла, начала ходить, но на суд врачи не отпустили ее. Тогда она передала Шарифе ведро золы из больничной печи. Жена Гамира высыпала ее, когда Султанова вывели из суда: дескать, не возвращайся больше…
Спустя неделю Фатима окончательно выздоровела и, не возвращаясь в деревню, уехала на шестимесячные курсы бригадиров. Она собиралась взять с собой и Гульдар, но Тимер отсоветовал. Девочка живет у Якуба Мурзабаева, скучает по Фатиме и ежедневно ждет ее возвращения…
Вместо уехавшего Шарафа комсомольским секретарем избрали скотника Байназара Кылысбаева.
Гариф Иртубяков был очень рад, что сын его поехал учиться. Каждому встречному-поперечному он говорит теперь одно и то же: «Сказал же я, что из Шарафа выйдет толк — учится. За одного ученого — десять неученых дают. Это очень правильная русская пословица! Когда началась революция, вернулся я с германской, ну и взяли меня в дивизию Чапая. Был я тогда усатым, как и он. Однажды Чапай дает мне газету: «Читай вслух солдатам!» А я ни бэ ни мэ! Он сразу смекнул, в чем дело: «Эх ты, — говорит, — а еще усы носишь!..» Пришлось со стыда сбрить их. А Шараф молодец! Раз учится, человеком будет. А то вздумал жениться! Не спеши, говорю ему, сперва ума наберись, а потом все будет: и невеста, и усы…
В деревне Кайынлы тихо в последнее время, а в других деревнях района борьба только разгорается. Остатки кулачества еще дают о себе знать. Много дел и у редактора районной газеты Хашимова. Секретарь его Нигмат Мансуров напечатал во вчерашнем номере такие стихи:
Просматривая газеты, Тимер хотел еще прочитать стихотворение Мансурова, по дверь открылась, и вошел Гариф.
Старик хитровато улыбнулся:
— А у тебя, сынок, радость! — сказал он. — Что дашь за это? — И спрятал руки за спину.
— Письмо? От кого?..
— А это сам узнаешь! Скажи сначала, что мне подаришь?
— Ладно, агай, дай письмо.
— Без подарка не отдам.
— Спляшу разок.
— И то пойдет.
Пришлось Янсарову плясать…
— Письмо было от Нины Кругловой.
— Нина! Ни-на-а! — не веря, Тимер затряс старика за плечи.
— Нина есть Нина, ты только меня не тронь. — Гариф-агай еле освободился от объятий Янсарова. — Ты сначала прочти его, может, и нет там радостных слов-то. Эх, молодость!..
«Мой дорогой Тимер, — торопливо начал читать он. Ах, писал ли кто ему так ласково!.. — Ты зря думаешь, что я тебя забыла. Это не так. Просто очень много дел, трудновато. Хорошо хоть старый большевик Михаил Петрович Ярцев мне помогает. Помнишь ли ты красавчика Бакалдина? Его исключили из комсомола: оказался сыном белого офицера. Посылаю тебе номер газеты «Наш паровоз», там прочтешь о злодеяниях старшего Бакалдина. Некоторые из наших товарищей поступили в институты. Хотела и я с ними, но начальник мой не отпустил, сказал, поработай еще. Очень соскучилась по тебе, даже во сне часто вижу. Но мы же не верим снам. Так что на Октябрь приезжай сам, жду тебя. Мама неоднократно спрашивала о тебе, она очень любит тебя. Эх, Тимер, молоды мы еще, очень молоды. Ну что мы понимаем, например, в вопросах любви? Для нас любовь — это дружба, рожденная совместной работой? Если так, то она проста и понятна. А влезть поглубже и времени нет, и ума маловато. Но душа покоя не знает, она жаждет любви, сложной и прекрасной… Но время покажет, какая она. Сейчас ясно одно: мы с тобой связаны какими-то нитями. Прочные они или гнилые — выяснит время.
Пишу тебе ночью. Мама спит. Тишина. Я одна. Ночью одной думается о многом. Захотелось, чтоб ты был рядом. Ведь мы никогда не унывали, если были вместе.
Пишу еще раз: приезжай на праздники, а то рассержусь.
С комсомольским приветом Нина».
Тимер прочитал письмо, и сердце его заколотилось. Позабыв, что рядом стоит Гариф-агай, он закричал:
— Еду! Еду!..
— Пригласила?
— Что?
— Любимая зовет?
— Да, агай, приглашает на праздник Октября.
— Хорошая, видать, девка. Конечно, поезжай. Русская?
— Да.
— А что? Все люди одинаковы, была бы только любовь. Вон мой дед в 1812 году привез француженку, из Парижа… Очень хорошо жили, дружно… Только твоя не заманит тебя к себе?
— Зачем?
— Как бы не оставила наш колхоз без председателя.
— Не оставит.
— Тогда ладно. Молодец. Если напишешь ей письмо, передай и от меня привет. От Гарифа, мол, Иртубякова, внятно напиши…
XI
Булат собрался ехать в Ишимбай, совсем было собрался, но зашел накануне к Фахри и с ним пропил все деньги, приготовленные на дорогу.
— Эх, ты! — стал насмехаться над ним Фахри. — Ну что ты за человек, даже для колхоза не годишься.
— Это я не гожусь? — бил себя в грудь Булат. — Шутишь, браток, колхоз как раз для меня. Одно досадно: не вступил с самого начала.
— Ладно, не горюй! Я это как-нибудь налажу.
— Ты? Наладишь?
— Так и быть, сделаю. Вот, написал я для тебя заявление, подпиши.
— А хорошо ли будет?
— Очень хорошо. Сказал, сам все сделаю!
В правлении Фахри нашел Тимера и Гарифа. Парень, только что прочитавший письмо, жмурился от счастья.
— Еще один колхозник появился! — сказал Фахри, подавая Янсарову заявление Булата.
— Очень он нужен нам, — заворчал Тимер.
— Не говори так, — заметил ему Гариф. — У Булата золотые руки. Бери его, остальные тоже согласятся.
— Кузнец он отличный, — поддержал старика Фахри.
— А где он сам?
— Пьяный.
— И заявление в таком состоянии написал?
— Скоро протрезвеет. Если хочешь знать, браток, умный пьяный лучше десяти трезвых дураков, — произнес Гариф. — Давно бы вступил, да сам виноват…
— Его нужно кузнецом поставить, — посоветовал Фахри. — Тогда будут у нас и вилы и лопаты…
— Правильно, Фахри, — ответил Тимер. — Хорошо сделал, что уговорил Булата вступить в колхоз.
Фахри довольно засмеялся. Жил он в ладу с Сакаем Султановым, будет жить хорошо и с этим молодым председателем. И станет Фахри для него своим человеком.
XII
Через неделю погода испортилась. Дни стали пасмурными, ночи холодными и темными. Задул резкий пронизывающий ветер. Небо затянуло рыхлыми несвежими тучами…
Наступила настоящая осень…
В одну из длинных осенних ночей Гамир пас колхозных лошадей. Наступил рассвет, мутный и сырой… Одной лошади не хватало.
— Как же так? — растерянно спросил себя Гамир. — Уж не украли ли ее?
Холодные мурашки пробежали по спине.
Напуганный предположениями, прибежал он к бригадиру Якубу.
— Посчитай еще раз, — сказал тот. — Я сейчас подойду.
Бригадир уже понял, что лошадь украдена.
— Милиции нужно сообщить, — предложил Тимер.
— Лошадь не иголка, ее в щели не спрячешь, — ответил Якуб. — Пока не будем поднимать шума, сделаем вид, что ничего не знаем, а я тем временем попробую что-нибудь выведать.
— Хорошо! — согласился Янсаров.
Умному и рассудительному бригадиру он верил.
Якуб не мешкая пошел к Фахри. Они соседи и часто помогают друг другу то сено разгрузить, то зерно привезти…
Фахри односельчане прозвали Длинноухим: не выходя из дома, он все видел и обо всем знал. А сегодня лошадь в колхозе пропала, Длинноухий же словно воды в рот набрал. Странно! Это и привело бригадира к Фахри.
У того есть еще одна странность: в полночь он стреляет в воздух из охотничьего ружья. Объясняет другим, что пугает чертей. Но в последнее время стрелять перестал…
Виновником этого был Якуб. Услышит он стрельбу соседа, тотчас выходит во двор со своим ружьем и стреляет тоже в воздух, но два раза. Фахри стал удивляться. Якуб смеется ему в ответ. Что, мол, странного. Я двух чертей напугать хочу!
И вот они давно уже «не пугают чертей». Якуб вовремя сообразил, что ночная стрельба Фахри — условный знак кому-то. А уж о том, что Фахри связан с какими-то темными людьми, он давно догадывался. Потому и решил поговорить с соседом…
Было еще рано…
Якуб подождал, когда жена Фахри выйдет доить корову, и только тогда начал разговор.
— Совсем перестал ты что-то говорить, сосед, что нового в окрестностях.
— Прошли те времена, — хихикнул Фахри. — Сейчас вокруг нас колхоз, покой…
— Какой уж там покой!
— А что такое? — насторожился Фахри.
— Не прикидывайся, что не знаешь: этой ночью украли лошадь!
— Украли лошадь? Да неужели?..
— Только не ушла она еще из рук. В этом я уверен и поэтому говорю тебе, чтобы к сумеркам лошадь была на месте!
— Что это значит? Где я ее отыщу?..
— Ты же Длинноухий.
— То раньше было…
— Ты мне не мели пустое, слышишь? Два раза я не повторяю.
Бригадир хотел выйти, но Фахри преградил ему дорогу, бормоча:
— Вот беда-то какая! Вот беда!.. Думаю, не пропала она совсем, не пропала… Надо хорошенько поискать. Кстати, я сегодня поеду за дровами, нужна лошадь. Ты уж, сосед, скажи кому надо. Заодно и посмотрю…
— Ладно, лошадь дадут. И знай: о нашем разговоре кроме нас двоих никто не знает!
— Ага, понимаю… Это хорошо!
Якуб вышел. Фахри посмотрел ему вслед из окна. Сильный человек!.. На сабантуях Фахри не раз побеждал его, но колхоз — не сабантуй, тут нужна опора для спины. И Якубу здесь опорой народ… Надо бы теперь поосторожней!
Вошла жена.
— Зачем он приходил? По делу?
— Нет, курить просил.
— Всю жизнь не курил, а как связался с колхозом, стал табачником.
— Ладно, не бабье это дело! Ставь самовар. Я за дровами еду…
Весь день Якуб ожидал возвращения Фахри. Появился он лишь к вечеру. Бригадир во двор не выходил, даже в окне не показывался. Если Длинноухий что-то разнюхал, сам прибежит и обо всем расскажет.
Так оно и случилось…
Быстро разгрузив дрова, Фахри отвел лошадь в конюшню и тут же прибежал к Якубу.
— Сосед, я напал на след. Только, чур, чтоб никто не знал! В полночь поезжай к деревне Максютово. На окраине в одном доме будет гореть лампа. Заходи вовнутрь, но ни о чем не спрашивай. Делай, что велят, они сами все покажут.
— Только и всего?
— Возьми одну красненькую — тридцатирублевку. За находку, мол, магарыч. Я так ему обещал…
— Кому?
— А я не спрашивал его имени… Я уже грузился, вижу, из Максютово едет один. Выхожу ему навстречу, спрашиваю: «Не видел беспризорной лошади?» А он: «Как раз направляюсь в ваш колхоз, чтобы взять магарыч. Мы нашли одну лошадь…» Я от радости ничего и не спросил, пообещал тридцать рублей и скорее домой. Вот и все!..
— Спасибо, сосед! Правильно сделал.
— Стараюсь, свой же колхоз. Только, чур, повторяю…
Дальше Якуб не стал с ним разговаривать. Главное, лошадь жива, не успели ее зарезать. А плутов, когда надо, найдут. Сейчас для бригадира важна лошадь…
В деревне тем временем одна за другой стали зажигаться лампы. Якуб зашел к Булату, его семья только что поужинала.
— С доброй ли вестью пришел, бригадир?
— Скорее, наоборот. Быстро одевайся, дело есть!
Они понимали друг друга с полуслова. Поэтому Булат, ни о чем не спрашивая, оделся, и через полчаса они уже тряслись в седлах…
Деревни в долине Акселям располагались на обширных склонах гор. Их видно издали. Максютово же, словно от кого скрываясь, приютилось в лощине. Ее заметишь только вблизи. Еще Максютово славилось своим разбойничеством. Даже деревенские муллы и те не оставались от разбоя в стороне. Здесь не знали слов: «плохо лежало» или «подобрал», здесь говорили: «подарил максютовский мулла» или «достал молитвой муллы из Максютово»…
После революции разбойная слава Максютово начала тускнеть. Хотя нет-нет да вспоминала деревня о своем прежнем ремесле…
Скоро они подъехали к деревне, которая притаилась, словно заяц под кустом. Давно потухли в домах огни. Два друга спустились с горы и въехали на улицу. Не тявкнула ни одна собака. Собственно, максютовцы и не любили их. В небольшом домике друзья заметили огонек притушенной лампы.
Якуб передал повод своей лошади Булату и пошел на огонь.
В дом он вошел, как было условлено, без стука, наощупь. Неказистый был домик: ни двора, ни построек… Якуб вошел в комнату. У окна сидела тощая женщина, она дремала. Очнувшись и заметив гостя, она коротко сказала:
— Сейчас, — и мгновенно исчезла.
В комнату вошел мужчина среднего роста. В нахлобученной на глаза шапке, заросший щетиной, он был неузнаваем. Не поздоровавшись, он низким простуженным голосом спросил:
— Принес?
Якуб кивнул головой.
— Пойдем за мной, не отставай! — сказал мужчина.
Они вышли из дома. Неподалеку стояла оседланная лошадь.
Мужчина запрыгнул на нее и направился к окраине деревни. Якуб с Булатом последовали за ним. Выехав из деревни, они долго ехали полем, мимо опушки леса… Остановившись, мужчина свистнул. Это был сигнал…
Якуб и Булат напряглись, они были готовы к любой неожиданности. Но произошло другое… Лошади тревожно зашевелили ушами, стоявшая рядом молодая сосна вздрогнула, с нее посыпался снежок. Появился человек в белом полушубке и белой шапке.
Подойдя к всадникам, он высморкался и вытер руки о подол полушубка.
— Это лесник… — сказал проводник. — Тот, который нашел лошадь…
Якуб протянул ему денежную купюру. Тот жадно взял ее, разгладил в ладонях и спрятал во внутренний карман.
— Поезжайте этой дорогой… Недалеко здесь… У опушки леса, справа овраг. Она там…
— Ладно, — сказал Якуб и тронул лошадь.
У оврага послышалось ржанье. Лошадь, связанная по всем ногам, лежала внизу, на дне, покрытом молодой зарослью. Якуб и Булат развязали ее. Она привстала, встряхнулась и стала нежно покусывать круп лошади, на которой приехал Якуб. Видно, узнала…
Взяв лошадь в поводья, они выехали на дорогу.
— А что ты дал тому, что в полушубке? — спросил Булат.
— Деньги.
— Сдурел ты что ли?
— А тебе жаль бумажных николашек, взятых у Гарея?
— Их что ли дал?
— А ты думал.
Переглянувшись, друзья громко расхохотались.
— Знаю, будут иметь они на меня зуб. Но я не из пугливых. Посмотрим, кто кого! — сказал бригадир.
Лошади побежали рысью. Впереди все ясней и ясней прочерчивались тополя и черные тени домов родной деревни.
До нее уже рукой подать…
XIII
На октябрьский праздник Тимер не смог вырваться к Нине, отослал лишь поздравительную телеграмму. К вечеру ему нужно было подготовить доклад к тринадцатой годовщине Октябрьской революции.
Это первое большое выступление в его жизни. Ни в техникуме, ни на железной дороге не приходилось ему выступать на собраниях.
И вот выступление на столь торжественном собрании перед колхозниками. Тимер, конечно, взволнован. Попробуй заставь всех в течение часа смотреть тебе в рот!.. Где взять эти сильные слова, которым люди бы поверили, которые могли бы растопить их сердца?..
Доклад писал он целую неделю, пересмотрел отчетный доклад Сталина на шестнадцатом съезде партии, сделал кое-какие записи в тетрадь…
Когда он пришел в школу, народ там уже собрался. Шум, гам, играла гармонь… Не глядя ни на кого, он прошел за сцену.
В зале почти темно, лишь в двух местах висели десятилинейные лампы. К тому же сильно накурено.
Открыли занавес… У длинного стола, покрытого красным сукном, стоял Якуб Мурзабаев. Он открыл торжественное собрание, поздравил всех с великим праздником и дал слово Булату Уметбаеву. Длинный, как жердь, кузнец поднялся на сцену, чуть не ударившись головой о потолок, и, погрозив засмеявшимся пальцем, предложил состав президиума…
Председательствовать поручили старику Иртубякову, самому авторитетному человеку села. Хоть он и неграмотен, но знает толк в каждой работе. Ни одно состязание, ни одно собрание не проходит без его активного участия. Он везде тамада…
Гариф прокашлялся и позвонил в колокольчик, лежавший на столе перед ним.
— Слово для доклада даю Тимербулату, то есть товарищу Янсарову! — сказал он торжественно, скрестил на груди руки и, откинув голову назад, сел.
Тимер поднялся и подошел к трибуне.
Темный зал показался ему бездонным, ушедшим в неведомую даль. Ему стало страшновато, в горле, не произнесшем еще ни одного слова, подозрительно запершило. Стараясь приглушить робость, он выпил стакан воды.
Гариф не сводил с него своих хитрых глаз…
— Товарищи! — сказал наконец Тимер и голос показался ему оглушительным. Он подвинул поближе тетрадь и чуть глуховато стал читать…
Он прочел уже довольно много, но почувствовав в установившейся тишине что-то неестественное, поднял голову. Связи с залом не было. Та же темнота. Видны лишь два передних ряда. Вон у печки, приоткрыв рот, сидит, подремывая, Гамир. Шарифа щиплет его, но он не просыпается.
«Или я плохо читаю или не понимают совсем?..» — подумал Тимер. Молчал он довольно долго.
Старик Гариф прокашлялся, как бы подбадривая докладчика. Но Янсаров молча смотрел в зал. Сидящие в задних рядах, подумав, что доклад окончен, начали неуверенно хлопать.
Тимер нагнулся к тетради, пытаясь найти нужное место, но почему-то перестал разбирать собственный почерк. Тогда он резко закрыл тетрадь и отложил ее в сторону.
Пристально посмотрев в зал, он стал говорить то, что знал, что приходило сейчас к нему из неведомых глубин прошлого…
— Я еще не кончил, товарищи! Праздник, который мы отмечаем, — это праздник счастья. Меня знает каждый из вас. Я — сын нищей Хасби, отца моего застрелили белогвардейцы в девятнадцатом году. Я из тех, кто ходил босой и голодный… Но советская власть, которую родила Октябрьская революция, как мать, приняла меня в свои горячие объятия, одела, накормила, сделала человеком…
Мой товарищ, наш односельчанин, Галяу Хашимов — редактор районной газеты. Да разве мало парней и девушек, которые, будучи обреченными на нищету и прозябание, благодаря советской власти нашли свое счастье в жизни, превратились в нужных Родине людей!.. Их тысячи, миллионы!..
Зал зашевелился, Тимер увидел интерес и поддержку в смотрящих на него глазах. Воодушевившись, он продолжал просто рассказывать обо всем, что знал.
— Недавно мы с Якубом ходили на охоту. Весь день бродили, вдоль и поперек исходили всю округу. Сколько земли, какое раздолье раскинулось перед нашими глазами! И все это земля нашего колхоза. А раньше ею владели несколько богачей да кулаки соседней деревни Илюха и Ветколовы…
— Правильно! Не было в те времена земли нам! — громко крикнул кто-то из зала. — Спасибо власти Советской!..
Все дружно зааплодировали. И Тимер, поняв, что лишь своими доходчивыми словами нужно рассказывать правду, продолжил выступление… Он говорил о зверствах и муках, которым подвергались крестьяне в царские времена, о жертвах гражданской войны, о разрухе, о начале социалистического строительства в стране…
Слушали его очень внимательно.
— Конечно, — говорил Тимер, — коллективизация сельского хозяйства не проходила без противодействия классовых врагов. Живые примеры тому — события, происшедшие недавно в районе, в частности, в нашем колхозе: это вредительство кулака Гарея и его прихвостня Сакая Султанова…
— К врагу мы должны быть беспощадны, — заканчивая свое выступление, сказал Тимер. — Мы идем сейчас большой дорогой к полной коллективизации сельского хозяйства. Это огромное дело, товарищи! Враг, что сорная трава-пырей! Если не вырвать ее всю с корнем, захватит землю, не даст расти хлебу. То же и кулаки… Но мы не позволим им больше наживаться на слезах и поте бедняков, мы их разгромим и добьемся полной победы социализма!..
Народ загалдел и поднялся со своих мест. Бурные аплодисменты уже заглушали последние слова докладчика…
Якуб с Булатом крепко пожали руку Тимеру. Старик Гариф, прослезившись, обнял его н сказал:
— Из нашей деревни выходят парни на все сто! Не так ли? А давно ли были совсем мальчишками, штаны спадали! — Своими старческими высохшими губами он расцеловал Тимера в обе щеки.
На сцене появился Фахри.
— Здорово вышло! — Он восхищенно прицокнул языком. — Из города вернулся ты настоящим оратором. Только вот о мировой революции маловато сказал. Терпеть не могу этих буржуев, ударить бы по ним, чтоб всех сразу уничтожить!..
— Хе-хе! — засмеялся Гариф. — Тебе только о мировой революции мечтать. Натворишь, пожалуй, делов, еще в колхозе спокойно жить не научился!
Фахри промолчал и скоро исчез.
Перед началом концерта Гарифу вручили телеграмму. Подумав, что она от Шарифуллы, он очень обрадовался.
— Почитай мне! — сказал он Якубу Мурзабаеву.
Тот пробежал глазами по телеграмме и свернул ее вдвое.
— Ладно, — произнес он.
— Почему не читаешь?
— Она адресована всему народу. Прочту, когда откроется занавес.
— А-а…
Когда занавес открылся, ведущий концерта вызвал на сцену бригадира Мурзабаева. Многие были удивлены: «Бригадир вроде не поет и не танцует…».
— Товарищи! — сказал Якуб, оглядев насторожившихся людей. — К нам пришла поздравительная телеграмма. Разрешите прочитать ее?
— Читай! Читай!
— Откуда она? От кого?..
Когда в зале шум стих, бригадир начал читать:
«Дорогие друзья-колхозники, родные! От всей души поздравляю вас с праздником Великого Октября. Желаю вам новых побед и успехов. Фатима».
Люди захлопали в ладоши.
— Смотри, не забывает ведь село!
— Молодец Фатима!
Один Гариф остался недоволен. В душе он тут же выбранил сына: «Ах, поросенок! Неужто ума не хватило у него сделать то же? Жизни еще мало повидал. Ладно, припомню я тебе это!..»
А Фатима Мурзабаева сидела в это время в актовом зале Башкирского сельскохозяйственного института, тоже слушала концерт. Она уже привыкла к городской жизни, нашла много новых друзей, на курсах училась хорошо. По окончании каждого номера она изо всех сил хлопала в ладоши и улыбалась. Сидевший рядом с ней Кадир Мустафин, учившийся на курсах механизаторов сельского хозяйства, не отводил от нее влюбленных глаз.
В своей деревне Фатиму считали очень бойкой и решительной женщиной. Приехав же в город, она первое время чувствовала себя потерявшейся среди такого множества людей. В свободное время ходила к реке, поднималась на гору и смотрела на мост через Агидель, на железную дорогу, по которой она должна вернуться в родные места. «Скорей бы закончились эти курсы!» — с тоской думала она. Город ей не очень нравился: улицы овражисты, ухабистые, грязные… Грохоча по камням, проносились повозки, катили неуклюжие автомашины… На базаре невообразимый шум: люди суетятся, торгуются, готовы вырвать из твоих рук и вещи, и деньги… Не нравился ей город, не нравился…
Особенно надоела Фатиме однообразная пища в столовой: капустный бульон да пшенный суп чередовались буквально через день. В бульоне плавало несколько черных кусков, похожих на плохо сваренную шкурку. От них Фатиму тошнило… Чаще всего она уминала один хлеб и ходила весь день полуголодная.
Однажды русская девушка, сидевшая в столовой рядом с ней, заметив, что Фатима откладывает в сторону темные кусочки, удивленно спросила:
— Ты что, брезгуешь грибами?
— Вот это — грибы?
— Да.
— Тьфу! Чем только людей не кормят!
Рассердившись, она вытащила из тарелки остальные кусочки грибов и стала бросать их в стену. Соседка остолбенела. Фатима перевернула тарелку с бульоном на стол и выскочила из столовой.
На другой день она не пошла на занятия. Если бы пришли ее уговаривать, она бы накричала на тех, кто угощает грибами. Но никто к ней не пришел. Это ее еще больше разозлило. «Вот бездушные люди. Может, я заболела, или что другое со мной случилось! И никому до этого дела нет. А еще жалованье получают. Все, пора уезжать отсюда! Хватит!..»
Она раскрыла чемодан, бросила туда свои вещи и быстро побежала по лестнице со второго этажа. Тонкие доски лестницы скрипели под ее сильными ногами. Спустившись вниз, она вдруг столкнулась с кем-то. Чемодан ее отлетел в сторону, раскрылся, и вещи рассыпались. Фатима присела на колени и стала лихорадочно собирать их. Потянулась было за гребенкой, застрявшей в щели, но чья-то сильная рука раньше нее взяла эту гребенку. Фатима удивленно подняла голову.
Перед ней стоял Кадир Мустафин. Краснея, он помог собрать ей вещи. Глаза их встретились. Фатима не знала, сердиться ей или улыбаться.
— Куда так мчитесь? Не на пожар? — низким, но приятным голосом спросил Кадир.
— На станцию, уезжаю я.
— На станцию! Эх, милая моя, вы ведь немного запоздали: поезда ходят по расписанию, тот, что к вам, уже ушел.
— Куда к нам?
— Вы ведь из Кулсаринского района, деревни Кайынлы. И зовут вас Фатима Мурзабаева.
Фатима, пораженная и смущенная осведомленностью парня, отстранилась от него и пыталась было убежать.
— Постойте, Фатима! — Кадир крепко взял ее за руку, поднявшую чемодан. — Завтра я вас сам провожу. А сейчас идемте обратно, занесем ваш чемодан.
Не дожидаясь ее согласия, он повел ее в общежитие. Они вошли в ее комнату.
— Которая кровать ваша?
— Вот эта.
— Ну и прекрасно. Ставьте свой чемодан. А теперь познакомимся по-настоящему. Я Кадир Мустафин, учусь на курсах механизаторов…
— Так… — сказала Фатима, не найдя других слов и, пожав протянутую ей руку, улыбнулась. — Откуда знаешь нашу деревню? Не земляк случайно?..
— Нет. Захочешь, все узнаешь о человеке, особенно о том, кто по душе тебе.
Такая решительность в ответе Кадира напомнила вдруг Фатиме ее мужа Татлыбая, погибшего на Дальнем Востоке. Он тоже был немногословным, но привлекательным. Познакомившись, она виделась с Татлыбаем очень редко. Работа отнимала у него много времени, вечерами он почти не выходил на деревенские игры. А Фатима была красивая, веселая девушка. Много парней в деревне сходили по ней с ума. Поначалу она не обращала внимания на Татлыбая. Но почему-то первой слышала его низкий, приятный, как у Кадира, голос, когда Татлыбай возвращался с сенокоса.
Однажды весной девушки поднялись в гору на игры. В такое время, как известно, парни превращаются в слепней, силой не отгонишь их от себя. Татлыбай был не таким, подшучивать над девушками он не любил. Заиграет гармонь — он не откажется, споет. Начнутся пляски, не заставит себя упрашивать — выйдет в круг и досыта попляшет.
После пения и танцев девушки разбрелись собирать дикий лук. А парни-слепни не отстают, портят настроение…
Фатиме это очень не нравилось. Ох, уж этот недотепа Хаммат, делает вид, что срывает лук, а сам норовит дотянуться до груди. Фатима оттолкнула его и, отделившись от группы девушек, пошла в сторону. Вот она уже у устья долины дикого лука. Девушек не видно, лишь издали доносятся их смех и голоса.
Как много здесь дикого лука. Фатима легла на траву и начала собирать его. Рядом, за пучками молодой, начинающей зеленеть ольхи что-то зашуршало.
«А вдруг волк!» — испугалась Фатима и хотела вскочить.
Но Татлыбай — это был он — схватил ее за руку.
— Испугалась, Фатима?
— Чего мне бояться?
— Волка.
— Я сама, как волк.
— Идем, коли так, отведу тебя к твоей стае: там как раз не хватает одного бойкого молодого волка.
Фатима не успела ответить ему.
Татлыбай, взяв ее за руки, повел дальше за гору. За горой они стояли недолго.
Парень сказал ей всего лишь одно слово:
— Люблю! — и крепко поцеловал.
С минуту они стояли оба красные, как кумач.
А осенью шумно сыграли свадьбу.
Кадир похож на него…
— Почему же вы уезжаете, завершили курсы что ли? — спросил Кадир после довольно долгого молчания.
— Нет, не нравится мне здесь. Рассердилась я…
— И-и, глупая вы еще, оказывается.
— Ну и что? — она вызывающе посмотрела на Кадира.
— Не нужно сердиться, идемте лучше в кино.
— Ну и пойдем…
Поправив выбившиеся из-под пуховой шали волосы, Фатима взяла Кадира за руку и повела за собой. По улице они шли не разговаривая, каждый предавшись своим мыслям. Но сердца обоих сильно колотились, чувствуя близость друг к другу.
Когда они вышли из кино, шел медленный снег. Он падал крупными хлопьями, устилая дорогу белой пушистой пеленой.
Кончиком языка Фатима стала ловить снежинки, но они тут же таяли. Ей было тепло и радостно, ей захотелось идти вот так, взявшись за руки, долго-долго…
У общежития Кадир сказал:
— Завтра я вас не провожаю, Фатима.
— Кого провожать-то, раз я не уезжаю?
Они засмеялись и, попрощавшись, разошлись. Спал ли Кадир, этого Фатима не знала, а вот она долго лежала на кровати, не смыкая глаз. В памяти ее вставал Татлыбай, он улыбался ей и начинал вдруг походить на Кадира. Ох, как же они похожи! И голосом, и характером, даже в лицах она находила что-то общее… Но что, не могла определить. И все же что-то есть…
— Да, есть!.. — проборматала она.
…Курсы она, конечно же, не бросила. С тех пор близким ей стал не только Кадир, но и его товарищи. Фатима стала много читать под их влиянием, побывала в музеях и театрах… Большая и светлая жизнь широко распахнулась перед ней. Она даже к капустному супу привыкла, он показался ей вполне сносным.
С Кадиром записалась она в хоровой кружок. Все нашли, что у нее очень красивый и мелодичный голос, о чем Фатима и не подозревала. И в учебе она стала преуспевать.
Перед праздником ее как одну из самых передовых учениц наградили вышитым платьем…
С Кадиром они были очень близки, но отношения их не выходили за границу дружбы. Кадир пи на чем не настаивал. А Фатима разве сможет первой заговорить об этом?..
Впрочем, однажды она спросила:
— Почему тебе, Кадир, не приходит из деревни писем?
— А к тебе приходят?
— Мне кто напишет?
— И у меня нет никого.
— Не обманывай, есть, наверное, жена…
— Была когда-то…
— Интересно, куда же она подевалась, — деланно засмеялась Фатима.
— Ладно, после как-нибудь расскажу, а сейчас давай читать, — ответил Кадир, и на том разговор закончился.
И скоро он рассказал ей о своей жене. Женился Кадир год тому назад, взял девушку, которую очень любил. Звали ее Таиба. Красивая была, дочь довольно состоятельного человека в деревне, а Кадир беден. Когда их потянуло друг к другу, один кривощекий продавец сельповского магазина как бы между прочим заметил: «Высоко тянешься, мальчик. Не достанешь, пожалуй. Не отдаст тебе ее отец!» — и засмеялся.
Обидно стало парню. Пусть не богат, зато руки его знают любое дело, да и сам не безобразен. Раззадорился он, поддавшись порыву молодости. Женился, несмотря на протесты ее родителей.
Месяц живут, другой… Прекрасна жизнь, любящий человек часто совершенно глуп: любимая рядом и ничего ему не надо больше, море по колено. Время идет… Таиба потихоньку начинает наседать на мужа: «Давай переедем к моим родителям. Будем жить в маленькой комнате, что в глубине…»
Кадир не соглашался с этим. Ну и начались плачи, истерики, обиды и молчания… К зиме Кадир уехал на курсы трактористов, пишет оттуда письма домой, ответа нет… Окончив курсы, вернулся в деревню. Таибы нет ни дома, ни у родителей: подалась с кривощеким продавцом в Ташкент. А они ведь официально не разведены. Потому жена вроде и есть и нет ее…
Больше допытываться Фатима не стала, так как поверила ему, не мог он ее обманывать. Дружба их еще более окрепла, они не могли уже не видеться каждый день.
Именно Кадир предложил Фатиме послать в колхоз поздравительную телеграмму. На почту ходили вместе…
И вот они снова вместе на праздничном вечере. На сцене играют небольшой спектакль. События происходят в деревне. Идет борьба с кулаками. Вот они мстят сельскому активисту: ночью стреляют в него через окно из обреза.
— Ах! — вскрикнула Фатима.
— Что случилось? Испугалась?
— Не люблю звука выстрелов.
— Да, ружье весело щелкает только во время охоты.
— А ты охотник?
— Заядлый! Но если ты не любишь ее, то готов бросить.
— Не надо! Зоркость глаза и точность руки еще не раз, быть может, понадобятся тебе.
Фатима еще не рассказывала Кадиру, что в нее в деревне стрелял кулак Гарей. Выйдя из концерта, она сказала ему об этом…
XIV
После праздника Гариф Иртюбяков с нетерпением ждал предстоящего базара. Хотя вообще-то он не обращал особого внимания на базары. Хорошо, если съездит в год пару раз, а то и вовсе не соберется. Поэтому люди очень удивились, когда узнали, что старик нынче собирается ехать. Жена его Магфия и бригадир Мурзабаев, хорошо знавшие обычаи Гарифа, просто пришли в недоумение. Бригадир попробовал его отговорить, однако лошадь для поездки все-таки дал.
Дело в том, что в деревне, где обычно устраивался базар, жил друг Гарифа Михайло Попов. Во время германской они служили в одном пехотном полку, где и подружились. Им всегда было о чем поговорить друг с другом.
В прошлом году, когда начал организовываться колхоз, Гариф по совету своего друга один из первых подал заявление. Сам Михайло Попов работал в артели, где валяли валенки, и, как человек артельный, хорошо знал преимущества организованного коллективного труда.
И сейчас Гариф приехал в деревню не ради базара. Он был не из тех людей, которые днями сидят в чайхане, переливая из пустого в порожнее, или бродят по базару, прицениваясь да примериваясь, азартно торгуясь, чтобы подешевле, с выгодой для себя, купить какую-нибудь полезную вещь.
Гариф покупал, что ему нравилось, не глядя на цену, и уходил.
Когда приехали в деревню, он даже не заглянул на базар, а пошел сразу в дом своего старинного приятеля. Михайло Попов еще не вставал, так как вчера спать лег очень поздно.
Гариф сам отворил ворота, въехал и распряг лошадь, поставил ее под навес и задал сена. Заодно бросил охапку и мычащей корове приятеля. В это время жена Михайлы Попова Александра Дмитриевна вышла было с ведрами за водой, но, увидев во дворе гостя, всплеснула руками, засуетилась, приветливо улыбнулась и сказала, будто только вчера расстались:
— А, Гарифка! Здоров ли сам? Как твои дела? Да что ты стоишь, скорее проходи в дом, замерзнешь ведь.
Александра Дмитриевна была работящая, с открытой душой женщина, как и ее муж. Да и хозяйка она была замечательная. Круглый год у нее не переводилась соленая капуста, огурцы и помидоры.
После памятного голодного года, когда впервые начали сажать картошку, она много помогала Магфие и советом и делом, потому что они были дружны между собой, как и их мужья. Наполовину по-башкирски, наполовину по-русски они беседовали да толковали часами между собой и никак не могли наговориться досыта. Гариф только добродушно посмеивался:
— Две бабки, а будто целый базар.
— Да ведь мы о деле говорим, — возражали ему.
Одно не нравилось Магфие в подружке, что та не любительница чая. Да тут уж что поделаешь, у каждого свои привычки. Например, сама Магфия в рот не берет свинины, а Гариф жить не может без картошки, пожаренной на свином сале…
Когда Гариф закончил дела с лошадью и зашел в дом, на столе уже добродушно сипел ведерный самовар, сахарница была доверху заполнена колотым сахаром, стояла еда. Из-за перегородки вышел Михайло, красный, разопревший от тепла и сна. По старой привычке они обнялись, поздоровались.
— Долго спишь, старый солдат, долго! — пожурил Гариф своего друга.
— Устаю. Старость-то не радость, оказывается.
Михайло напился из ковша холодной воды, потом умылся и пошел садиться за стол.
— Саша, что-то я самого главного не вижу на столе, — сказал он, вопросительно глядя на жену. — Чем гостя-то угощать?
— Сейчас, — Александра Дмитриевна принесла початую бутылку водки и налила в две рюмки.
— Зря это, друг Михайло, — сказал Гариф.
— Ладно, ладно, ничего не зря, смягчает старые кости.
Когда рюмки наполнили по второму разу, Гариф категорически отказался:
— Первая рюмка лекарство, а вторая уже яд.
И он отставил свою рюмку в сторону.
— Ну, не буду насиловать тебя, — сказал Михайло, — раз уж прежде не смог научить, теперь куда?
Стали пить чай, неторопливо беседуя. Обычно прежде разговор у них чаще шел о нелегкой солдатской доле, которая выпала на их головы, когда они служили в царской армии. Но теперь разговор пошел о другом. У обоих было много новостей, которыми хотелось поделиться. Сначала они поговорили о бывшем председателе колхоза Сакае Султанове, и оба пришли к одинаковому выводу: «Туда ему и дорога. Собакой был, собакой и остался».
Александра Дмитриевна, кончив пить чай, ушла на базар, но никто из них этого как будто и не заметил.
Гариф довольно долго молчал, о чем-то думая, и наконец высказал основную причину, которая привела его на базар, а лучше сказать — к Михайле Попову.
Дело в том, что он очень рассердился на своего сына Шарифа, который не догадался, как Фатима, дать поздравительную телеграмму. Вот и хочет он попросить своего друга написать письмо сыну, поругать его как следует. Можно бы, конечно, и в деревне кого-нибудь попросить об этом, есть грамотные люди, но там о содержании письма быстро все узнают. А ему бы этого не хотелось. Поэтому он и решил попросить написать письмо своего друга Михайлу, тот уж умеет хранить тайны. Кроме того письмо, написанное по-русски, сильнее подействует.
Михайло не мешкая принес бумагу и чернила, надел свои старые, с толстыми стеклами очки, дужки которых, видно, для крепости были обмотаны проволокой, прокашлялся и уставился на друга:
— Ну?
— Конечно, ты знаешь, как писать письма, — сказал старик Гариф. — Тебя учить не надо. Передай сначала от всех нас общий привет, как и полагается. Но я немного сержусь на сына, и конец письма напишем сильнее.
— Ладно, сделаем, как надо.
Михайло взял неловкими пальцами ручку и, закусив от усердия нижнюю губу, чуть склонив голову набок, стал выводить буквы, сильно нажимая пером.
Чернильницей, видно, давно не пользовались, и чернила загустели. Перо цепляло какие-то пучки волос, а один раз вытащило дохлую муху, но Михайло не обращал на это особого внимания. Почистив перо прямо пальцами, он продолжал усердно писать. А старик Гариф, видимо, одобряя это дело, все время покачивал головой под скрип пера.
Писал Михайло долго. И вот, наверно, передав приветы от друзей и знакомых, он перестал писать и опять сквозь толстые стекла очков уставился на друга.
— Напиши, годок, так, — сказал старик Гариф, — мол, уехал ты, парень, и забыл родную деревню. Никуда это не годится. Даже птица свое гнездо не забывает после того, как выведет птенцов и научит их летать. Все кружит и кружит около. Так. А я, старый дурак, хожу по улицам да расхваливаю тебя во все горло каждому встречному и поперечному…
— Написал. Что дальше?
— А что дальше? Он там, в городе, наверняка встречается с умными, толковыми людьми. Так пусть прислушивается к их советам. Нам умные советы очень нужны. Ну вот, к примеру, мы еще не привыкли держать много скота и не умеем толком присматривать за большим стадом, собранным на ферме. Как кормить, сколько кормить, когда, как ухаживать. Может, об этом есть удачные книги, пусть пошлет. А наш председатель Тимер Инсаров очень сметливый парнишка, все поймет и по книге быстро наладит дело…
— Написал.
— Уже успел? Ну ладно. Теперь перейдем к главному. Почему он не отправил праздничную телеграмму, как это сделала Фатима Мурзабаева? Не поздравил односельчан. Рубля денег пожалел, что ли, дурак? Или ума у него меньше, чем у Фатимы? Когда зачитывали ее поздравительную телеграмму, я чуть сквозь землю не провалился, чуть со стыда не сгорел. — И расстроенный воспоминаниями, Гариф замолчал. Потом, придвинувшись поближе к товарищу, прошептал тихонько. — Еще один мой совет ему напиши. Пусть особо не пялит глаза на девчат. Пустое это дело, с толку собьют парня и все. Когда выпала такая удача с ученьем, значит, надо старательно учиться да человеком стать. А эти лохматые никуда не убегут, всему свое время, успеется.
Вот еще что. Из нашей деревни учится там одна девушка по имени Бибинур, очень работящая, да и красивая. Об этом Шараф знает лучше меня, какая она. Пусть передаст ей привет от нас со старухой.
— Это какая же Бибинур? — спросил Михайло. — Не сестренка ли Гамирии?
— Она самая.
— Хорошая девушка.
— А я о чем? Еще напиши, пусть, когда есть время, ходит в кино, в музеи. В городе есть что посмотреть. Но и о сне пусть не забывает. Сон — лекарство, успокаивает душу, прибавляет силы. Но пусть никогда не спит на закате солнца, это вредно и для души и для тела.
— Правильно! — согласился Михайло.
— Ладно, письмо на этом можно закончить. А теперь напиши, что письмо написано тобой с моих слов.
— Хорошо.
Михайло дописал письмо и прочитал его вслух. Гарифу оно очень понравилось, и он похлопал по спине своего ровесника, однако выразил и некоторое недовольство:
— Ты что ж мое слово «дурак» не опустил? Или не нашел более подходящего?
— Можно бы и найти, — сказал Михайло. — В нашем языке хватает слов. Но уж ругать, так ругать. Шарафка большой парень, не обидится, поймет как надо.
— И правда ведь, не маленький уже. Ну и хитрый ты человек, друг Михайло. Все верно растолковал. «Дурак», надо же. И довольный Гариф удовлетворенно рассмеялся. «Дурак» в его устах прозвучало мягко и ласково. Он старательно подписал письмо крупными печатными буквами и сказал, что сейчас прежде всего они отнесут письмо на почту, а потом сходят на базар. Михайло согласился.
Они оделись и вышли на улицу. С северной стороны дул резкий, порывистый ветер, на небе собирались облака.
Видно, день собирается испортиться, видишь, какие тучи, — сказал старик Гариф и заторопился. — Надо поскорее сделать все дела да ехать домой.
На углу, откуда сворачивали к базару, в двухэтажном доме была чайхана. Раньше здесь находился трактир Соколова, в котором вечно толпились мужики, пили водку, дрались, продавали землю, нанимались артелью на жатву к помещику.
Когда друзья поравнялись с чайханой, навстречу им попался толстый, вдрызг пьяный человек. Громыхая сапогами, он поднимался по лестнице, матерился во всю глотку и бил себя в грудь:
— Я партизан! За что кровь проливал?! Нет, меня не испугаешь, меня на мякине не проведешь!
— Тьфу, поганец! Ну и надрался, лыка не вяжет, — сказал Михайло Попов, брезгливо отворачиваясь.
— Это Шавали из Максютово, липовый адвокат.
— Знаю я его.
— В районе с работы прогнали, вот и вернулся в свою деревню. Плотником теперь.
— Таких надо не только с работы гнать в три шеи, а вообще, к черту на кулички.
На базаре у Иртюбякова дела были небольшие. Он купил связку лука, пять фунтов мяса, чай, сахар, хозяйственное мыло. И можно было ехать домой, да и Михайло Попов просил зайти еще к нему посидеть, побеседовать. Но Гариф не мог не зайти в те ряды, где продавали сани, дуги, хомуты, седла и всякую прочую мелочь, необходимую в хозяйстве.
— Да что ты, не видал саней? — уговаривал его Михайло. — Пошли ко мне. — Но Гариф отказался и рассказал к случаю такую байку о базаре:
— Один человек, вот как и я, приехал на базар. Все, что надо, быстренько купил и поехал пораньше домой. Вот вернулся он в деревню, а сосед и спрашивает у него: «Ну что, хороший базар был?» А тот ему: «Очень хороший, тьма народу, товару всякого понавезли — горы». Тогда сосед снова спрашивает его: «Лапти-то нынче почем?» А тот молчит. Сосед спросил его о цене на мясо, на уголь и прочее.
А тот ему в ответ: «Не знаю я, почем уголь, мне он не нужен, так я и не стал спрашивать». «Э-э-э, браток, — усмехнулся сосед, — коли такое дело, значит, ты совсем не видел базара».
— Вот и я, друг Михайло, не хочу оказаться в положении этого незнайки, чтобы не насмешить людей. Надо мне вернуться да узнать хорошенько цены. Может, найдутся такие, которые заинтересуются, станут спрашивать.
Так и получилось, что друзья долго еще бродили по базару, и только когда тот пошел на убыль, они вернулись домой. Когда дошли до чайханы, навстречу им снова попался липовый адвокат Шавали. Он вихрем пролетел мимо, нахлестывая плетью и без того разгоряченного коня.
— Поехал домой, — пробормотал старик Гариф. — Как бы шею тебе не сломать.
— Таких ничто не берет, — сказал Михайло Попов, — никакая напасть.
К их возвращению Александра Дмитриевна успела сварить суп. Гариф попытался отговориться от обеда, ссылаясь на позднее время и подымающееся ненастье, но проворная хозяйка, несмотря на все его протесты, усадила за стол. В другое время Гариф бы засиделся допоздна. Поговорить есть о чем, да и не так уж часто они встречаются. Но сейчас нельзя было засиживаться: лошадь колхозная, да и старуха дома ждала. Поэтому он торопливо хлебнул пару раз и начал собираться, пошел запрягать лошадь. Михайло вышел с ним.
— Сена-то, оказывается, маловато у тебя, годок, — сказал Гариф, кивнув на сложенное под навесом сено, где было примерно воза два. — Пожалуй, и не хватит корове-то твоей на зиму. Как-нибудь при случае я тебе привезу воз.
— Не беспокойся, Гарифка, не хватит, так на базаре куплю.
— Э-э-э, базарный воз — разве это воз? Копны полторы положат, да еще взобьют, как подушку, легонечко увяжут, вот тебе и воз. Да еще какое сено. Бывает поздно скошено или одна осока. Ты уж не отказывайся, корова-то рада будет моему сену.
— Раз уж загорелся, вези. Как говорят, дареному коню в зубы не смотрят. Кроме спасиба ты от меня ничего не услышишь.
— То-то и оно. Давно бы так.
Попрощавшись с хозяевами, он поудобнее устроился на санях и тронул лошадь.
Наступали сумерки. Надо было попадать поскорее домой, но все же старик не торопил коня, опустил вожжи. Очень уж душа у него болела за каждую животину. Иной раз поднимет руку, замахнется, но никогда не ударит коня. Он, как и все толковые хозяева, знал, что лучший кнут для коня — овес.
Пегая кобыла, почувствовав, что едут домой, узнав знакомую дорогу, сама потихоньку затрусила рысью.
Тучи, которые днем собирались на небе, обложили со всех сторон, и сразу сильно потемнело. Еще когда выезжал из деревни Базарлы, Гарифа начал одолевать сон. При перемене погоды, к ненастью, его всегда охватывала какая-то тяжесть и начинали ныть кости.
Он пытался бороться со сном, тер глаза, тряс головой, но глаза закрывались помимо его воли. Он перестал бороться и окунулся в мир сладких снов. Будто Шараф закончил учебу и вернулся домой. Он большой начальник, и все его уважают. И дома он славный помощник, хозяйство у них справное, они сыты, обуты и одеты.
Гарифу бы только отдыхать, все дела хорошо делаются и без него, но не такой он человек, чтобы сидеть сложа руки. Он возит в бочке воду из Акселяна на колхозные фермы. Вот и сейчас он везет большую бочку, до краев заполненную водой. Дорога разъезжена, сани мотаются из стороны в сторону, и вода из бочки выплескивается. Вот он стал съезжать под гору, сани на повороте занесло, и он вместе с бочкой свалился в сугроб, невольно выругавшись: «Ах, чтоб тебя разорвало…»
Открыл глаза, проснулся и понял, что он и в самом деле лежит, ткнувшись головой в сугроб, а лошадь остановилась.
Оказывается, когда спускались в овраг, оборвалась супонь на правой оглобле. Старик Гариф проворно поднялся, отряхнул от мокрого снега свой зипун и заменил супонь. Для этого пришлось распрягать кобылу и снимать хомут. Покончив с этими делами, он снова запряг лошадь и вдруг увидел, что потерял одну рукавицу. Наверно, когда падал из саней, слетела с руки.
— Тьфу ты, черт! Не было горя!..
Он стал разбрасывать ногами снег на том месте, где упал, но рукавица не попадалась. И вдруг нога его наткнулась на что-то твердое. Старик разгреб снег и увидел большой желтый портфель: «Вот это находка. Портфель!»
Он поднял обеими руками разбухший, до отказу набитый чем-то портфель и пробормотал:
— Вот те на! Одно потерял, другое нашел. Славная находка. Если хозяин не объявится, сошью жене тапочки из этого портфеля, славная кожа.
Он торопливо уселся в сани и, сам того не осознавая, стегнул кнутом по крупу своей пегой кобылы. Сейчас ему поскорее хотелось вернуться домой и рассказать старухе о своей удивительной находке. Вот радость-то какая, потерял рукавицу, а нашел целый портфель, да и не пустой к тому же.
В это время Магфия переживала, что старик сильно задержался, и слонялась по избе, не зная куда себя девать и к чему приложить руки. Одной ей всегда было тоскливо, и в голову приходили давно прошедшие события.
Вот и сейчас Магфия, поглядывая с беспокойством в окно, вспоминала те времена, когда впервые появилась в этом доме. Так и стоит в памяти, как будто это случилось вчера.
Народу было много. Едва она из саней поставила правую ногу на постланный для нее белый ковер, начали высказывать пожелания:
Нет уж, ябедой она не была, по деревне не слонялась лохматая, как Алабай. А только работала да работала. И бесплодной не была сноха Магфия. Каждый год рожала мальчика или девочку, только судьба у тех, видно, была несчастливая, умирали дети один за другим. Да и жили в то время бедно и голодно.
Уже потом, когда Магфия и Гариф встали на ноги и стали жить по-людски, родился у них меньшой сын Шараф. Только он у них и выжил. А ведь если бы старшие дети были живы теперь, не была бы она на старости лет такой одинокой. Внуки да внучки топотали бы вокруг нее, были бы и снохи, и зятья. Вот сейчас надо корову доить. Где эти внуки, где снохи? Нету никого, кто бы помог.
Магфия тяжело вздохнула и пошла доить корову, приговаривая:
— Ну и потемнело как. Где-то мой старик задержался?
В это время Гариф с шумом въехал во двор, что-то выхватил из саней, побежал в дом, забыв даже распрячь и отвести лошадь в колхозную конюшню.
— Ну и ну, — удивилась Магфия, — век так не делал, чтобы прежде не распрячь лошадь. Что могло случиться со стариком? Магфия почувствовала себя немного обиженной, мог бы хоть слово сказать старик.
А Гариф, едва вошел в дом, тут же занялся портфелем. Но долго не мог его открыть. Наконец, когда подцепил замок шилом, поковырял в нем, портфель раскрылся.
— Вот так находка!
Когда он увидел, что в портфеле, так и сел на кровать. Действительно, вещи, которые были там, не могли не обрадовать старика: килограмма полтора сушеной рыбы, три или четыре соленых огурца, совершенно новая книжка «В помощь советскому адвокату» и какие-то бумаги.
Старик не понял, что это за книга и к чему годны белые бланки со штампом в верхнем левом углу и с круглой печатью внизу, поэтому махнул рукой и стал ощупывать портфель, приговаривая:
— Кожа-то, кожа-то какова! Хоть обувь ладную старухе своей сошью. Да и водка с рыбой — дельные вещи. Если вдруг приедет Михайло, будет чем угостить годка.
Его мечты прервали сердитые слова старухи, которая подоила корову и теперь вошла в дом:
— Ну, старик, ты уж, видно, совсем из ума выжил. Как в дом вошел, так и пропал.
— Что случилось?
— Что, да ведь бросил лошадь без присмотра, иди посмотри, что она там натворила. Всю сбрую сволокла с себя.
Ничего не сказав в ответ, Гариф выбежал на улицу.
— Ах, чтоб тебя волки съели, — в сердцах пробормотал он. — Запуталась совсем.
Он едва сумел вывести кобылу, которая застряла меж двух плетней. Но лошадь тоже была не виновата. Она потянулась под навес к сену, подпруга и чресседельник оборвались, седло съехало, упало и, видно, лошадь наступила на него. Гариф распутал сбрую, бросил коню охапку сена, поднял сломанное седло и вошел в дом.
— Погубил ведь колхозную вещь, — огорчилась Магфия. — Попадет теперь. Что делать-то будешь?
— Перестань, жена. Что из-за пустяков расстраиваться? Мастер-то ведь живет в твоем собственном доме, — сказал Гариф. — На-ка возьми вот эти гостинцы, да собери чего-нибудь поесть. А я уж свое дело знаю.
Магфия убрала гостинцы, что купил старик на базаре, и вещи, которые были в портфеле.
— Постой, — сказал Гариф, — бумаги пока не трогай. — Он взял чистые бланки и положил во внутренний карман пиджака.
У Гарифа был один ящик, наполненный всякими старыми и ненужными железками. Тут были и гвозди, и болты, и шайбы, разные гайки, дверные петли. В прошлом году он отдал для ворот ферм десяток дверных петель. И вот сейчас он, не долго ломая голову, полез на чердак, где у него стоял этот ящик, мол, не найдется ли какая-нибудь подходящая вещь для починки седла. Искать долго не пришлось, в ящике лежала старая седелка, вполне пригодная. Надо было только подложить войлок, а сверху прикрыть чем-нибудь. Он спустился с чердака и сел за работу. И пока Магфия собирала на стол, успел подложить войлок, а сверху покрыл седелку кожей портфеля.
— Может, ты сначала коня отведешь, старик? — спросила Магфия, увидев, что он закончил свои дела.
— Нет уж, я сначала поем, лошадь не голодная, — сказал старик и, кивнув на новую седелку, нахохлился. — Вот ты беспокоилась, а смотри, какая хорошая получилась седелка, получше старой.
— Да уж нет такой вещи, которую бы ты не смог починить или сделать, — сказала старуха, радуясь от всей души.
— А ты думала!
Закончив с ужином, он надел новую седелку на коня и повел его в конюшню. Бригадир Якуб Мурзабаев был еще там. Увидев старика Гарифа, он пожурил его:
— Долгонько тебя не было. Я уж думал, не случилось ли чего.
— Запозднился, это правда. Зато видишь, какая славная седелка получилась.
Старик пытался хоть немного оправдать себя за опоздание.
— Хорошая седелка, — согласился бригадир.
— Я и сам так думаю. Слушай-ка, бригадир, что тебе скажу. — Он отвел бригадира в сторону от конюхов и шепотом начал рассказывать. — Видишь, это кожа от портфеля. Совсем новая, крепкая.
— От какого портфеля?
— А вот какая история со мной получилась…
Когда Гариф поведал свою историю, как он нашел в снегу портфель, бригадир, хорошенько осмотрев кожу, которой была покрыта седелка, сказал:
— Да ведь это портфель нашего липового адвоката Шавали, не иначе.
— Не знаю уж чей, — сказал Гариф. — Может, и его. Видели сегодня пьяного, ходит, переваливается, как утка. А вот бумаги, которые я нашел в портфеле.
И он подал Якубу чистые бланки со штампами и печатями. Тот взял бланки, подошел к свету фонаря и тщательно осмотрел их. На бланках и правда стояли штамп и печать Карамалинского сельского совета. «Ага, так вот, оказывается, кто постоянно сбывал наших «пропавших» лошадей», — вдруг озарило его. Вернувшись к старику Гарифу, он шепотом спросил:
— Что еще было в портфеле?
— Да пустяки: сушеная рыба, бутылка водки и три или четыре соленых огурца.
— Ладно, пусть все это остается у тебя, — сказал Якуб Мурзабаев. — Только вот что, об этих бумагах молчи, понял?
— Само собой. Разве я похож на болтуна? Однажды, когда мы еще были на германской…
— Ладно уж, давай сейчас разойдемся по домам, — оборвал Якуб, испугавшись, что история о том, как Гариф ходил на войну, затянется надолго. — Я ведь сегодня еще не ужинал.
И они молча зашагали по направлению к деревне, прислушиваясь к скрипу снега под ногами. Трудно сказать, о чем думал старый Гариф, но в голове Якуба стояли пропавшие лошади, чистые бланки с печатями и красномордый с выпученными глазами Шавали. Определенно, тут была какая-то связь.
В это время липовый адвокат, немного протрезвев, чуть не рвал на себе волосы.
— Портфель, я потерял портфель. Черт с ними с вещами, но жалко портфель.
Его жена, острая на язык Гамиля, тут же напустилась на него:
— Эх! И зачем было на свет появляться такому дураку, как ты! Подумаешь, начальник, портфель ему понадобился. Ну ладно, покупай, на тебе портфель. Так тебе и поверила, что потерял, уродина ты этакая! Нет, не пропал он у тебя, а пропил ты его, винная бочка! Как же, поверила я тебе, ищи дураков.
Тут вдруг растворилась дверь, Шавали и Гамиля притихли. В дверях появился крупного сложения незнакомый человек с большой седеющей бородой. Увидев чужого мужчину, Гамиля торопливо поправила волосы на макушке мужа, которым только что задала основательную трепку, сама сделала вид, будто ласкает его. А бывший адвокат приосанился перед чужаком, принял солидный вид. Эта привычка напускать на себя деловитость осталась в нем с прежних времен. Прищурив левый глаз, склонив голову вправо, Шавали как будто погрузился в тяжкую думу о вещах, которые непосильны уму простого смертного. Если ему в это время задавали какой-нибудь вопрос, он бормотал что-то невразумительное.
Гость, увидев, что в доме чужих нет, бодро поздоровался:
— Привет добрым хозяевам!
— Привет! — пробормотал Шавали и зевнул.
— Да ты толком разговаривай! Если не хочешь узнавать старых знакомых, я тебя заставлю, — сказал вошедший.
— А? Что? — вскочил Шавали. Что-то знакомое показалось ему в этом твердом голосе, и он испугался.
Вошедший, по-хозяйски смело шагая, прошел и сел в переднем углу, нагловатым голосом приказал:
— Дайте поесть мне! Пельмени!
— Гарей-агай! — вдруг воскликнул Шавали. — Так это ты?!
— Нечего орать на всю избу, — сказал тот сердито. — Быстрее давай пельмени.
— Ах, Гарей-агай, вот уж не ожидали, — залопотала Гамиля. — Сейчас, сейчас пельмени будут готовы. Мясо пропущено через мясорубку, тесто готово. Везучий ты, оказывается, человек, вовремя зашел. Мы уж совсем не ожидали такой радости. Вот ведь как хорошо да кстати получилось.
— Ладно уж, нечего тут лебезить, лучше поскорее пельмени свои приготовь, — грубо оборвал ее Гарей. — И ты, адвокат, помоги ей, чего сидишь? Да шевелитесь, черт побери!
Шавали и Гамиля, испытывая и страх и уважение к неожиданному гостю, забыв про свою недавнюю свару, дружно бросились на кухню. А Гарей, как был в одежде и обуви, так и грохнулся на хозяйскую кровать. Он устал.
XV
На другой день, когда заря едва еще намечалась, затопили для Гарея баню. Вчера вечером, наевшись доотвалу пельменей, он приказал насчет бани. Баню топил сам Шавали, жене его было некогда. Она пекла блины, жарила мясо, в общем, дым стоял коромыслом.
Шавали сидел в дымной бане и все время бормотал себе под нос:
— Вот беда-то! Откуда же ты появился, окаянный? Час от часу не легче.
Шавали топил баню, а в голове его бродили мысли чернее сажи. Он понимал, что оказался между двух огней. Во-первых, это преступление укрывать беглеца. Хоть его и называют «липовым» адвокатом, кое в чем он разбирается. А попробуй прогони Гарея или доведи сведения о нем до соответствующих органов, что тут будет, такое начнется, не дай бог. Он, старый шайтан, выкопает все твои грехи, сам пропадет и его погубит. Вдруг отчаянная мысль пришла к Шавали: «А если прикончить его в бане? Кто видел, кто чего знает?»
Но хотя люди считали Шавали ловким пройдохой и человеком бесстрашным, на самом деле он был безвольный и трусоватый. В общем, это был не тот человек, который смог бы поднять руку на Гарея. Едва он подумал об этом, тут же его охватили сомнения и страх: «Гарей-бай ведь он, Гарей-бай! Сумел вернуться из Сибири! Это тебе не шутка. Немало у него, должно быть, преданных людей. Даже здесь, в Максютово, есть, наверно, у него целая свора собак. Поди попробуй уничтожить его, от тебя самого останется один дым. Найдут и выковырнут из любой щели».
Шавали еле перевел дух от этих страшных мыслей, тяжело, как-то обреченно, вздохнул и уставился на уголья, которые уже покрывались пеплом, угасали. Скоро останется лишь жалкая горстка золы. А давно ли тут горел жаркий огонь, с шумом пожирая сухие дрова. Один уголек откатился из общей кучи и теперь едва мигал. Шавали опять тяжело вздохнул. Кто знает, может быть, этот белесый, гаснущий кусочек уголька напомнил ему собственную отчаянную и несуразную жизнь? Кто знает…
Шавали потянулся и затолкнул уголек в очаг. Вдруг он вздрогнул под тяжестью руки, опустившейся на его плечо, и поднял голову. Рядом стоял, широко расставив ноги и зло улыбаясь, Гарей-бай.
— Испугался? — сказал он низким густым голосом.
— Да нет, что мне пугаться?
— То-то. Ну у тебя и баня, вся в саже да в дыму. Ну-ка открой дверь, пусть проветрится. — Гарей откатил в сторону чурбан, который придерживал дверь, и сел рядом с Шавали. — Давай закурим, что ли?
— Да ты ведь раньше не курил, кажется? — удивился Шавали.
— Жизнь ведь, она всему научит, братишка. Раньше я беглым не был, а теперь? Эх-ма!
Он свернул толстую цигарку и неторопливо стал рассказывать о пережитом. Рассказывал-то, в общем, он не для Шавали, на которого ему было наплевать, а для того, чтобы облегчить свою душу. Другой раз даже сам с собой поговоришь, и то легче. Поэтому Гарей был цинично откровенен и ничего не скрывал. Он открыл Шавали, как ему удалось вырваться из лагеря, как мотался по дорогам, чего только не пережил, и вот теперь он здесь.
— А теперь скажи, что бога нет! — воскликнул под конец Гарей. — Есть бог! Есть он. Но, братишка, на бога надейся, а сам не плошай. Умей крутиться да изворачиваться. Будь я каким-нибудь лежебокой, вроде тебя, не вырваться бы мне из Сибири. Кончилась бы моя жизнь в шахте, не видать бы мне света белого. Но, как видишь, я рядом с тобой, нашел лазейку, выбрался. Помог мне бог.
Они довольно долго сидели молча, опустив головы, как люди, которые упустили крупную добычу. И кто в этом виноват? Они же сами и виноваты, но попробуй выскажи это вслух. Мучительная тишина для обоих показалась невыносимой. Молчать больше не было никаких сил, и Шавали спросил:
— Что дальше делать будешь, агай? Какие у тебя планы?
— Бороться!
— Не понимаю.
— А что тут понимать? Большевики сами говорят, что жизнь — борьба за существование. Значит, борьба и для нас существование, жизнь. А они разрушили нашу жизнь, счастливую нашу жизнь. Что ж, долг платежом красен. И мы будем разрушать.
— Бред все это, — сказал Шавали, понимая всю бессмысленность и опасность этой борьбы. — Ничего тут не сделаешь.
— Дурак! Что стоит сделать запруду в том месте, где Акселян вытекает из родника? А уж там, где ручеек превратился в бурную реку, построить плотину не так просто. Колхозы только появились, вроде этого ручейка, едва журчат. Тут-то и надо их задушить, в самом зародыше. И задушим! Вот мое слово. Только надо пошевеливаться, а не лежать. Понял?
— Понял, — сказал Шавали, хотя и смутно понимал Гарея, который явился к нему, будто из тяжкого сна во плоти и крови.
— Если так, сегодня же приведи ко мне Фахри. Слышишь? Остальное уж моя забота.
— Приведу.
— Вот и хорошо. А сейчас, кажется, баня уже готова. Угар повытянуло. Пускай Гамиля вымоет хорошенько лавки и пол.
Гарей отдавал приказы, будто хозяин, а не беглый, которого ищут. И это покоробило Шавали. Гарей, между тем, ушел в избу. А Шавали еще долго сидел, недоумевая, почему этот изгой, преследуемый законом человек, без кола и двора, имеет над ним такую власть. Но где-то его восхищала твердая, непреклонная вера Гарея в свою силу. Ведь уж старик, а такой еще крепкий, ходит по земле, как хозяин, хотя сейчас ему уже больше шестидесяти. В его возрасте многие дряхлеют после бурно прожитой жизни. А этому хоть бы что. «Крепкий старик, — пробормотал Шавали, — поди попробуй его уничтожь. Он сам кого хочешь сомнет. Вон какие замыслы».
Шавали и восхищался стариком, и всем своим нутром боялся его, проклинал судьбу: «Черт его принес».
После того, как Гамиля вымыла пол, полок и лавки, она принесла четыре ведра холодной воды. Шавали избегал ее взгляда, боясь, что она опять начнет браниться из-за утерянного портфеля. Но Гамиле, видно, было не до портфеля. Она со стуком поставила в предбаннике последние ведра с водой и, вытирая со лба пот, сказала:
— Ой, чуть не умерла. Послушай, чего мы с ним возимся, как с любимым сыном? Зачем это нам нужно, пропади он пропадом?
— Не шуми, Гамилюша моя, а то как бы не услышал, — предостерег Шавали, кивнув в сторону дома. — Беды не оберешься. Что делать, уж потерпим пару дней. Может, уберется восвояси. Шум подымешь, хуже будет.
— Хорошо, если на два, на три дня, а вдруг зимовать собирается, что тогда? — сказала Гамиля, которая была проницательнее мужа.
— Не может того быть, — протянул Шавали, и сам не поверил в свои слова.
— Уж не знаю, — с сомнением покачала Гамиля головой. — Где ему сейчас жить, у кого? Утопиться и то негде. Дожили до черных дней, вот уж дожили.
— Ладно, это еще как сказать, — возразил Шавали, больше успокаивая самого себя, чем свою жену. — Давай, посылай его мыться, а то баня остынет.
— Не остынет, — сказала Гамиля, но послушно ушла в избу за Гареем.
У Гарея сменного белья не было, по он ни слова не сказал об этом хозяину. Гордость не позволяла ему просить у никчемного Шавали сменное белье. Но даже если бы, уняв свою гордость, он и попросил, то смысла в этом было бы мало. Одежда круглого, как бочка, Шавали все равно не подошла бы ему. Поэтому, когда он пришел в баню, первой заботой у него было выстирать белье и прокалить его на горячих каменьях. В подобного рода делах теперь у него была большая практика. После того, как выстирал и повесил белье сушиться, он занялся брюками и телогрейкой. Надо было пропарить их как следует, вывести вшей, которые донимали его все последнее время, пока он был в бегах.
Когда все это было сделано, он стал с ожесточением тереть свое заскорузлое от грязи тело, покрытое струпьями и коростой. Новая мочалка быстро растрепалась, будто кожа у него за эти месяцы лишений превратилась в наждачную бумагу. Гарей с блаженством вдыхал горьковатый запах дымка, быстро сохнущих лавок и одежды. Ему казалось, что он никуда не уезжал, не сидел в лагере, не голодал, не скрывался, а все это ему приснилось. А теперь опять все хорошо, как в прежние времена.
Когда прошло больше часа, Гамиля обеспокоилась:
— Что-то долгонько моется Гарей-агай. За это время можно было уж пять раз вымыться. Как бы не угорел наш гостенек. Придешь в баню, а там покойник.
— Он живуч, как кошка. Раз уж в Сибири не околел, так дома чего ему сделается!
— И все же ты сходи узнай. Если что случится, не расхлебаешь потом.
Шавали не хотел спорить с женой, и поэтому вышел посмотреть, хотя ему не верилось, что с Гареем может случиться что-то серьезное. Но сам он от всей души желал, чтобы Гарей-бай угорел или сломал себе ногу, поскользнувшись на мокром полу. Если бы тот умер, воображал Шавали, можно бы выкопать в предбаннике глубокую яму и похоронить там. Ни одна собака не учует. Господи, как избавиться от этой беды? На какие страшные дела толкает его этот бай!
Когда он подошел к бане, то увидел, как распаренный Гарей, будто собака, катается в снегу и постанывает от удовольствия. «Здоров, как бык», — подумал Шавали.
— А-а-а, пришел, — пробасил Гарей. — Очень хорошо. Потрешь мне спину.
Он бодро вскочил на ноги. Снежинки, едва прикоснувшись к его разгоряченному телу, тут же таяли, будто это было не смертное, изможденное невзгодами тело, а огонь. И снова Шавали подумал с тоской и завистью: «Черт его не возьмет. Здоров, как молодой кобель. Попробуй умори такого».
Гарей вытянулся на лавке и велел хлестать себя веником изо всех сил. Шавали разделся и принялся за дело со злостью и брезгливостью. Он не соображал, что чем сильнее хлещет того веником, тем приятнее Гарею. Шавали уже задыхался от жары и своего усердия, а гостю хоть бы что. Только покряхтывает от удовольствия да приговаривает: «Ох, как хорошо. Там достань, между лопатками. Чуть пониже. Ох, ух, самое место».
Наш липовый адвокат, неожиданно превратившийся в банщика, был весь в поту, у него совсем перехватило дыхание, а Гарею все было мало. Он наслаждался, как лошадь, которую купают, скребут скребком.
— Может, хватит, агай? — взмолился Шавали. — А то мы отсюда живыми не выйдем.
— Я знаю, когда хватит. Ты давай работой, угоди гостю, вот так, ух, как хорошо!
Когда веник совсем истрепался, а зудящая спина Гарея поуспокоилась, он схватил Шавали за руку и сказал:
— Хватит, довольно.
И вскочив с лавки, окатил себя ведром ледяной воды.
— Так можно и простудиться, — притворно заботливым голосом высказал свое мнение Шавали.
— А ты меня жалеешь? — усмехнулся Гарей.
— Да ведь как же, агай.
— Ладно уж, не первый раз в бане моюсь, — сказал Гарей. — И всегда обливаюсь холодной водой.
И он начал торопливо одеваться.
Когда мужчины пришли из бани, на столе их ждал большой медный самовар, а хозяйка, без особого труда изображая на своем лице приветливость и радушие, затараторила:
— С легким паром, Гарей-агай. Как банька? Уж лучше нашей бани нету ни у кого. Парок мягкий, хороший. Смотри-ка, ведь будто помолодел на десять лет. Красавец красавцем. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Сейчас чайку попьете с пастилой из смородины, еще лучше станет. Вон как славно будет. Ну, да ведь соловья баснями не кормят, пожалуйте за стол. Чем богаты, тем и рады.
Гарей поднялся на почетное место и сел, подложив под себя две подушки, окинул быстрым взглядом еду, разложенную на скатерти. Жареное мясо, истекающее жиром, улучшило его и без того хорошее настроение. Давно он уже не едал такого мяса. Не ожидая особых приглашений, выбрал кусок пожирнее и принялся сосредоточенно жевать. За мясом последовали блины. Гамиля и Шавали изумились ненасытному аппетиту гостя, но молчали и только переглядывались. Гарей же, пока не наелся и не попил чаю, не вымолвил ни одного слова. И только после того, как стол опустел, он громко рыгнул, вытянулся во весь рост и сказал:
— Шавали, ты не забудь, что я сказал. Пойдешь сам или пошлешь кого-нибудь, дело твое. Но Фахри пусть сегодня же придет.
И даже не подождав ответа хозяина, Гарей закрыл глаза и захрапел. Шавали и Гамиля снова молча переглянулись. Их бессловесные взгляды говорили о многом, понятном только им одним.
Гарей всхлипывал во сне, тяжело вздыхал и ворочался. Гамиля прошептала мужу, кивнув на незваного гостя:
— Ишь, плачет во сне. Видать, нелегкая у него жизнь, горя хлебнул не мало.
— Да-а-а, — протянул Шавали едва слышно. Вдруг он почувствовал сильную усталость и, подойдя к неразобранной еще постели, позвал жену. — Ложись, Гамиля. Сил моих больше нету.
— Да уж, пожалуй, надо ложиться, — согласилась Гамиля. — Когда конь в конюшне, никакой буран не страшен. Мы, слава богу, не в гостях, а дома.
Она тяжело плюхнулась в постель и прижалась к мужу. Гамиля хорошо понимала, что с появлением Гарея в их дом пришли новые заботы, а, может быть, и беда. Но ей хоть как-то хотелось утешить мужа, и она прикинулась беззаботной…
В эту пору особых работ в колхозе не было, и Тимер Янсаров собрался ехать в город. Ему хотелось навестить Нину Круглову. И он уехал, передав руководство колхозом своему заместителю, бригадиру Якубу Мурзабаеву. А тот, как известно, человек беспокойный, нашел работу. Решил провести снегозадержание в поле, где была посеяна рожь. В этом деле бригадир опирался не на знание, вычитанное из книг по агрономии, а на свой жизненный опыт. В течение ряда лет он всегда сеял на этом месте полдесятины ржи. На нижнем конце поля, в низине, где всегда лежал толстый слой снега, даже в засушливые годы хлеб родился хорошо, а на гребне, где снег сдувало, — похуже. И Якуб давно мечтал: «Эх, если бы и на гребне удержать снег, дело бы получилось хорошее». Но в те времена, когда жили без колхоза, единолично, сил не хватало, нечего было и мечтать о снегозадержании. Да у него и без этого было достаточно хлопот, все дни в суете да в маяте, и зимой и летом. Куда уж там мечтать, руки не доходили до заветной мечты. Теперь же, когда стали жить колхозом, Якубова мечта вполне могла превратиться в реальность. Одному неподсильно, а коллективу как раз по плечу.
Но многие смеялись над затеей бригадира: «Наш Якуб, видно, и на том свете не успокоится. Себе покоя не дает и людям. Придумал тоже — снегозадержание. Со временем скажет, что и гору Баим надо перенести да поставить перед деревней, чтобы защищала от северных ветров. Чудак наш Якуб, ей-богу, чудак». Но старик Гариф и Булат одобрили бригадирову затею и стали вовсю агитировать людей. Назначили время и вышли в поле все, кого наметил бригадир. Один только Фахри не явился, сославшись на то, что ему надо чинить изгородь. А между тем он в полном бездельи бродил вокруг фермы, будто бы соображая, с какой стороны приняться за дело. А работы тут хватало, было бы желание. Ясли прохудились, ворота у задней перегородки сломаны, давно бы их пора починить. А у колодца образовалась такая наледь, что едва проходило ведро, скоро уж и воды не вычерпнуть. Но заведующего фермой эти неполадки мало заботили. Ему лишь бы день убить. Поэтому ленивый Фахри, поручив мелкие работы во дворе скотникам и дояркам, томился от безделья.
Между тем солнце уже перевалило зенит. Тучи, которые было появились с утра, разбрелись. День установился ясный, погожий. Снег ослепительно сверкал на солнце. Фахри почувствовал, что голоден, и решил пойти домой перекусить.
Тут-то перед ним и появился незнакомый мальчик, будто вырос из-под земли. Фахри удивился и хотел было пройти мимо, но мальчик остановил его:
— Фахри-агай, вот тебе письмо.
И он протянул заведующему фермой лоскуток бумаги.
— А-а? От кого? — опешил Фахри, но мальчик уже бежал по дороге. — Постой, куда же ты?
Фахри развернул бумажку и прочитал: «Фахри, друг, ждем тебя сегодня в гости. Очень ждем. Если не придешь, кое-кого очень обидишь».
Таких писем с приглашениями Фахри не получал уже давно. Почерк был знакомый, и хоть не было подписи, он узнал руку Шавали. «Наверно, важное дело, — подумал Фахри. — Липовый адвокат зря не пригласит».
В прежние времена, когда он получал вот такую записку, то бросал все дела и тут же бежал к своему другу. Теперь не то: колхоз.
Не так-то просто уйти с работы. Фахри крепко задумался. Что же делать, что придумать?
Впрочем, у Фахри был свой испытанный прием. В трудных, безвыходных ситуациях он прикидывался припадочным. Иногда этот трюк помогал. Например, три года тому назад его победа в борьбе на сабантуе оставалась под сомнением. Встретились они с одним парнем из деревни Назарово, тот недавно вернулся из армии. Крепкий паренек, победил четверых подряд. Фахри свалил пятерых. В последней паре они должны были схватиться, чтобы выявить победителя. Перед этой решающей схваткой Фахри ловко изобразил припадок, и борьба не состоялась. Но устроители состязания признали его победителем.
Так почему бы и теперь не прибегнуть к такой хитрости? Ведь это хорошая мысль.
Долго раздумывать Фахри не стал. Выбрав местечко почище и помягче, он вдруг грохнулся на землю, выпучил глаза, выпустил изо рта пену и стал орать во все горло. На его пронзительные вопли прибежали Гамир с Байназаром.
— Ба, да у него, кажется, припадок? — удивился Гамир. — Скорее давай отведем домой да уложим.
Но у Фахри было совсем другое на уме, лежать дома не входило в его расчеты. Поэтому он еще не скоро пришел в сознание, долго орал и катался по двору. Сбегали за женой Хаернисой. Едва взглянув на бледное лицо мужа, она печально сказала:
— Раньше у него не было таких сильных припадков, Боже мой. как бы чего не случилось. Скорее запрягайте коня да отвезем его в больницу.
Только этого и ждал Фахри, едва сдержал свою радость. «В район, наверно, не повезут, — подумал он, — далеко. А пожалуй, отвезут в Исаевскую больницу в Базарлы, а дорога как раз проходит через Максютово».
Байназар как-то не очень верил, что болезнь у Фахри настолько серьезна, что его надо отправлять в больницу, но Гамир уже ушел запрягать лошадь.
Тем временем Хаерниса сбегала домой, потеплее оделась в дорогу и принесла стеганое одеяло, чтобы укрыть мужа. Когда больного уложили в сани, Гамир сказал:
— Коня особо сильно не гони, больному это вредно, растрясет. В больницах их вообще возят на каталках.
— Ладно, Гамир, я уж потихоньку как-нибудь, — вздохнула Хаерниса.
Когда немного отъехали от деревни, Фахри вдруг «пришел в сознание». Увидев это, расстроенная Хаерниса так обрадовалась, что обняла мужа, и хотела было уж поворачивать обратно в деревню.
— Не разворачивай коня, — сказал Фахри и перехватил вожжи у жены. — Едем в гости.
— Какие гости? — удивилась Хаерниса.
— В Максютово, к Шавали, моему другу.
— А как же твоя болезнь-то?
— Чепуха, мне уже лучше.
Фахри все-таки не хотел полностью раскрывать жене свой секрет. Не то, чтобы он не доверял ей, но считал, что женщины болтливы. Когда въезжали в Максютово, он растянулся на санях и с головой укрылся одеялом, подальше от любопытных глаз.
Лошади, видно, не первый раз приходилось останавливаться у ворот Шавали, она знала этот дом, и без всяких понуканий свернула в нужные ворота.
В это время Гарей, будто сокол, подстерегающий мышь, стоял во дворе под навесом и исподлобья рассматривал приехавших. Когда женщины закончили болтать и ушли в дом, он подошел к мужчинам. Фахри с первого взгляда не узнал его, и поэтому довольно холодно поздоровался с бородатым седым стариком. Холодность Фахри поначалу обидела его, но потом он очень обрадовался, раз уж Фахри не узнает, значит, сильно изменился, и можно чувствовать себя поспокойнее в родных местах, где его знали почти все.
— Что, не признал, Фахри? Вот ведь судьба-то какая, снова встретились, слава богу. Как поживаешь?
— А-а, Гарей-агай, — удивился и обрадовался Фахри. — Здравствуй! Как поживаю, да никак, по-среднему, не хорошо и не плохо. Опять же этот колхоз. Бесконечная работа неизвестно на кого. И не голоден, и не сыт.
— Не горюй, друг, кто терпелив, тот цели достигнет. Эти дела не долго протянутся. Если не слышал еще, послушай одну новость: на Дону и в Туркестане колхозы разваливаются, будто гнилой плетень.
— Да что ты говоришь?! — Глаза у Фахри чуть на лоб не вылезли.
— Клянусь хлебом! А ты что же, брат Шавали, гостей своих так и будешь держать во дворе? Мы ведь не скот.
И Гарей рассмеялся, довольный своей шуткой. Шавали что-то пробормотал под нос, но гости ничего не разобрали. Гарей, переваливаясь, как медведь, зашагал к дому. Фахри немного отстал и шепотом спросил у Шавали:
— Каким ветром его принесло?
— Черт знает! Просто беда, — так же шепотом ответил хозяин.
Они подошли к накрытому столу, в центре которого стояла большая чаша с кониной. Хаерниса не сразу признала Гарея и поэтому поздоровалась стесняясь.
— Ага, ты, сноха, здорово поправилась, — сказал Гарей, надолго задержав в своих руках руки красивой молодой женщины. — Хорошо, только чтоб не сглазить. Когда женщины прибавляют в теле, то уж род не угаснет. Пора тебе, Фахри, пора детишек заводить. Давно пора.
Хаерниса, когда узнала голос Гарея, покраснела еще сильнее и опустила голову. Все занялись едой и пока ели, никто не произнес ни слова. Уже потом, когда Шавали по второму разу наполнил стаканы, разговоры пошли сами собой. Когда кончили делиться деревенскими новостями, Фахри спросил у Гарея:
— Значит, вернулся, агай? Совсем отпустили?
— Совсем, — едва заметно усмехнулся бай. И он начал с большим убеждением рассказывать старую байку, что на Дону и в Туркестане колхозы распадаются. А в Грузии и на Украине организация колхозов встречает сильное сопротивление.
Фахри слушал его с раскрытым ртом. Если Гарей говорит правду, то выходит, что колхозам осталось жить считанные дни. А Гарей продолжал с увлечением врать и, наверно, сам отчасти верил этому, мол, везде сильное противодействие коллективизации, мужики недовольны. И даже есть области, где дошли до вооруженного восстания.
Фахри все-таки не мог до конца поверить в слова Гарея, но Шавали верил всей душой, так как и сам мечтал о том дне, когда колхозы рухнут, и они заживут по-старому. Фахри понимал, что если хочешь повергнуть противника, имей силу и не малую. Поэтому он слушал, что же скажет Гарей еще. А тот продолжал, словно бы угадав его мысли:
— Конечно, колхозы сами по себе не могут развалиться. Колхоз — это муравейник, организованная сила. Но все вы, наверно, видали не один раз, что получается, если разворошить палкой муравейник.
— Видали, — сказал Фахри.
— По-разному можно видеть, — возразил Гарей. — Сначала муравьи суетятся, а потом начинают разбегаться в стороны, прихватив с собой по одному яичку. Так будет и с колхозами. Но сначала надо, чтобы кто-то один осмелился и вышел из колхоза. За ним потянутся и другие, куда стадо, туда и я. Все разбегутся.
— Да, но некоторые люди уже обожглись на этом деле, — возразил Фахри. — Ведь чтобы выйти из колхоза, надо писать заявление, а мужик теперь сторонится всяких бумаг, готов обойти их за сорок верст.
— Э-э-э, Фахри, — презрительно протянул Гарей, — Такой здоровый мужик, а в жизни мало чего повидал. Знаешь ли ты, какое дело получилось в актюбинской стороне?
— Не знаю, не слыхал, — смешался Фахри.
— Ну так вот. Несколько казахов захотели выйти из колхоза. Надо было писать заявление. Так умные люди сели и написали круговое заявление.
— Это еще что такое?
— Заявление обычное, ничего там особенного нет, мол, освободите нас от колхоза да и все, хотим жить по-своему. Ладно, пришла пора подписываться под заявлением, но вот беда, никто не хочет ставить свою подпись первым. И вот одному пришла умная мысль — соединить все подписи в кольцо. Поди догадайся, чья фамилия первая. Круг ведь. А у круга нет ни начала ни конца. Вот так-то, ха-ха-ха! Чертово колесо!
Фахри эта история не показалась особенно интересной, и он только вяло улыбнулся. Зато Шавали, который немало повертелся вокруг суда, пришел в восторг от такой хитрости. Он вскочил со своего места и хлопнул в ладоши:
— Очень умело сделано, очень!
Гамиля принесла лапшу, и гости принялись за еду с таким проворством, как будто еще и не садились за стол. После лапши подали бульон, потом напились крепчайшего чаю. Но и после чая водка осталась на столе. Фахри боялся перепить, а Гарей заботился о том, чтобы Шавали не вышел из пределов нормы. Тут он преследовал какую-то свою цель.
Женщины, находя мало интересного для себя в разговорах мужчин, ушли за перегородку. Да и Гамиля настаивала на этом, так как догадывалась, что Фахри вызван Гареем неспроста. А тот давно ожидал удобного момента для серьезного разговора, даже вздрагивал от нетерпения.
— Вот что я имею в виду, когда говорю, что надо в муравейник сунуть палку и разорить его, — сказал Гарей, когда они остались втроем. — Надо породить в народе недовольство колхозом. А потом уж посыплются круговые заявления, как бревна, когда разбирают сруб. Но это надо крепко все обдумать. По-моему, начинать должны женщины, потому как и закон с ними не так круто обойдется в случае чего. А потом, это взбалмошный народ, легко возбудимый. Самое больное место у них — корова. Да, да, ведь они же, лохматые головы, придумали поговорку, мол, корова кормилица. Можно прожить без мужа, а без коровы не проживешь. Правильно я говорю, Шавали?
— Очень даже правильно, Гарей-агай. Лучше не скажешь.
— Ну вот, мне кажется, что женщины и сейчас жалеют, что сдали своих коров в общее стадо на колхозную ферму. А может, я неправ, Фахри?
— Это верно, — сказал Фахри и умолк. Ему хотелось, чтобы старик высказался яснее, подошел бы ближе к делу. А то все ходит вокруг да около. Вяжет сеть, а как ловить, не говорит. Это ему надоело.
А Гарей продолжал:
— На ферме в колхозе «Куряш», если я не ошибаюсь, должно быть около десятка голов телят. Так ведь, Фахри?
— Пятнадцать голов.
— Хорошо, — Гарей потер ладони. — Очень хорошо. А вдруг эти телята падут? Если это случится, дело кончено. Вся деревня перебаламутится. Ясно?
— Погубить телят? И это должен сделать я? — изумился Фахри. От такой мысли его всего передернуло, по телу пробежал озноб.
— Ха-ха-ха! — деланно рассмеялся Гарей. — За кого ты меня принимаешь, браток. Я не из тех, которые могли бы заставить тебя возиться с телятами. Человека, который побеждает на состязаниях сильнейших борцов и берет призы! Нет, тебе не придется пачкать руки. Тебе надо всего лишь на одну ночь открыть дверь телятника. Просто, скажем, забыл закрыть и все. Остальное сделает мороз. Переночуют телята на мерзлой земле, вот тебе и воспаление легких.
— Ну и голова у тебя, Гарей-агай! Дай-ка я тебя расцелую. — И Шавали, который был уже пьян, полез лизаться с гостем, совсем забыв, что еще вчера хотел прикончить его в бане.
— Перестань, Шавали, — отмахнулся Гарей.
— А я хочу тебя обнять.
Гарей оттолкнул его и сказал:
— Налей-ка лучше еще по стаканчику, а то братишка Фахри вон обижается. Говорит, в гости пригласили, а выпить не дают.
— А это мы сейчас, агай, быстро поправим. Раз уж пить, так пить на этом свете! На том не достанется. Все уйдем в мир иной, это уж как пить дать. Верно, друг? Давайте-ка лучше споем.
— Тихо, не поднимай шума, Шавали, — строго сказал Гарей. — Ты забываешь заповедь своего отца. Он, зверь, говорил бывало: «Пей — не пьяней, воруй — не попадайся».
— Правильно, агай, правильно. Золотые слова. Я не опьянел нисколько. От расстройства я.
Когда выпили по последнему стакану, Фахри задумался, потом вдруг стукнул кулаком по колену и сказал:
— Ладно, если только вся премудрость в этом, я сделаю свое дело. Под лежачий камень и вода не бежит.
— Вот это молодец! Весь в отца. Настоящий мужчина. Слов на ветер не бросаешь! Люблю таких! — Гарей вынул из валенка солидную пачку денег и подмигнул. — Даже у мертвой щуки зубы остры. Вот мои зубы!
И Гарей вручил пачку денег в руки Фахри. Глаза у того радостно сверкнули и потухли. Он подумал об опасности.
— Зачем столько? — пробормотал он.
— На колхозные заработки не проживешь, браток. Угости товарищей, сам угостись. Не хватит, еще добудем. Я по дороге сюда заглянул в Уфу. Там, оказывается, у нас полно друзей. Они и дали денег, наказав не падать духом: «Не горюй, друг Гарей, поможем».
Фахри, который все еще сидел в некоторой растерянности, вдруг почувствовал у себя в руках новые хрустящие деньги, а когда услышал о знакомых Гарея в Уфе, тут же повеселел.
На улице уже совсем стемнело, когда провожали Фахри домой. Водка все-таки подействовала на него, но когда выехали на дорогу в поле, мороз быстро взбодрил его. События сегодняшнего дня отчетливо встали перед ним. И то, что говорил ему Гарей насчет телят, — все осталось в памяти.
— Допустим, что он.
Когда на трезвую голову он взвесил услышанное от Гарея, предупредил жену:
— О том, что сегодня видела и слышала, молчи. И заруби это себе на носу. Мы были в больнице, ясно?
— Не скажу никому, ни одного словечка.
— Смотри, а то ведь кулак у меня знаешь какой. Прибью до смерти.
— Ладно уж, понимаю, не дура.
Едва вернулись в свою деревню, как назло встретились с Якубом Мурзабаевым. Фахри остановил лошадь, с трудом заговорил, как человек, которому вдруг перехватило дыхание:
— Вот ведь, сосед, неизвестно откуда ждать беды. Посреди дороги припадок схватил, память потерял. Ладно еще, что хоть колхоз помог, не оставил в беде. Тут же отправили в больницу. В Исаево. Если бы в район, ей-богу, не успел бы доехать. Тут бы и каюк. Доктор говорит, хорошо, что приехали вовремя. Опоздай на полчаса, и все.
— Немного ты, пожалуй, преувеличиваешь, сосед, — сказал Якуб с сомнением. — Есть такая у тебя привычка.
— Да нет же, провалиться мне на этом самом месте, все правда. Так ведь, Хаерниса?
— Да уж что и говорить, — покачала головой Хаерниса. — Еще бы немного и опоздали…
Тимер Янсаров рассчитывал пробыть в городе всего неделю, но прожил десять дней. Мария Николаевна, Нинина мать, ухаживала за ним, как за своим ребенком. И за эти дни они так привыкли друг к другу, что Тимеру не хотелось с ней расставаться. И он находил разные предлоги, чтобы остаться еще ненадолго, несмотря на то, что ему давно пора было уже быть дома. Правда, в городе он дни впустую не проводил. Обошел магазины, отправил в колхоз радиоприемник, книги для библиотеки, которая должна была у них организоваться, большой сепаратор на ферму, запасные части к молотилке. Хотя эти дела немного и оправдывали его задержку, но главная причина ее была не в этом. Он никак не мог расстаться с Ниной. И чем больше он ее узнавал, тем больше привязывался. Нина была не только хорошим, надежным товарищем, красивой и работящей девушкой, но и отличной хозяйкой, поддерживающей в доме идеальный порядок.
В мечтах он перенесся в свою будущую жизнь с Ниной. Как он будет счастлив! Полный дом детей, и смех, и плач, суета, возня.
Тимер, старающийся быть в колхозе деловитым и даже суровым, здесь, у Нины, будто опьянел от своей мечты и радовался, как ребенок.
Еще вчера он дал себе твердое слово уехать: «Здесь хорошо, весело, я счастлив, но дела есть дела, надо ехать». И остался еще на день. Он знал, что кроме личной жизни у него есть жизнь общественная, на его руках колхоз, и жизнь многих людей связана с его жизнью. Нельзя быть таким беспечным. После нового года, когда закончится подготовка к севу, можно будет опять взять отпуск и приехать.
Но после утреннего чая, когда Нина ушла на работу, он так затосковал, что не знал куда и девать себя. Предстоящий день, который ему надо скоротать, показался вдруг без Нины бесконечно длинным.
Он несколько раз подходил к зеркалу, причесывался, поправлял галстук, но разве такими пустяками убьешь время? Потом надел старую телогрейку Нины и принес три большие охапки дров.
Мария Николаевна сразу поняла его состояние: парень тоскует. Ей как-то хотелось утешить, подбодрить его, но она ждала, когда Тимер сам заговорит. А тот молчал.
Когда дрова были сложены за печкой, он взялся за книгу. Художественных произведений у Нины было мало, все больше технические справочники по железнодорожному транспорту. Все-таки он отыскал избранную лирику Гете и открыл наугад страницу.
«А разве я был в ее объятиях? — подумал Тимер. — А зачем это надо? Если любимый человек рядом, разве этого недостаточно? Разве это уже не счастье?»
Он закрыл книгу и стал смотреть на улицу, хорошо понимая, что никакие замысловатые рассуждения не улучшат его настроения и не разгонят тоску.
На улице куда-то торопились редкие прохожие. Да, у каждого своя работа, свои дела. Вон куда-то бежит мальчик, на ходу надевая пальто, шарф выбился из-под воротника, конец его подметает землю, но мальчик ничего не замечает. Видимо, опаздывает в школу.
Вот въехали на улицу три обоза, сани скрипят, ясно, что везут нелегкий груз и, наверно, едут издалека, лошади все в белом инее, будто их окунули в муку, из ноздрей бьют в дорогу длинные струи пара, еле бредут. Люди на санях завернулись в тулупы, подставив ветру спины. Лиц их не видно, из-за того, что бороды и усы покрыты коркой льда.
Если бы он выехал сегодня домой, то был бы очень похож на этих людей.
— Сынок, — сказала Мария Николаевна, положив свои сухие морщинистые руки на его плечи, — что-то ты часто стал поглядывать на дорогу. Или соскучился по своему колхозу?
От неожиданного вопроса Тимер вздрогнул.
— Да нет, не соскучился, — протянул он.
— Нет? Ну если это так, то плохо, — сказала Мария Николаевна с мягким укором. — А я вот, несмотря на то, что уже прошло где-то около пятидесяти лет, как уехала, а все скучаю по родной деревне. Правда, сейчас там уже нет ничего, что бы связывало меня с ней, ни родни, ни знакомых. Но все воображаю себе ее избы, из которых вьется дымок, плетни, залепленные снегом. Так вот и потянет меня туда, так и потянет, сил никаких нету. Люблю деревню.
— Я тоже люблю, Мария Николаевна, да вот, как приехал к вам, сразу почему-то все забыл.
— Если тебе у нас нравится, оставайся, живи. Ты нам не в тягость. Но ведь ты сейчас председатель колхоза. Хозяин. С тобой связаны люди.
— Все это правильно. Пожалуй, надо ехать. Еду сейчас же. Спасибо вам за внимание ко мне, за вашу доброту. Только вот Нина…
— Нина твой друг. Хотя сейчас, мне кажется, вас связывает нечто большее, чем дружба.
— Я вас не совсем понимаю, Мария Николаевна, — смутился Тимер.
— А что тут понимать? — улыбнулась Мария Николаевна. — Любите вы друг друга.
— Мария Николаевна, — пробормотал Тимер и покраснел, уставился в пол.
— Нынешней молодежи я завидую, — продолжала Мария Николаевна. — Живет она в счастливое время. А вы давно знаете друг друга и по работе, сдружились. Такая любовь бывает крепкой. Я вас люблю обоих.
Ее слова прояснили Тимеру многое. А ведь он как раз об этом и хотел поговорить, да все не знал, с чего начать.
— Да-а, — протянул счастливый Тимер.
— А ты быстро уловил, что тебе надо!
Мария Николаевна рассмеялась и растрепала его волосы, посадила рядом с собой. — Скажи-ка, Тимер, деревня у вас красивая?
— Очень красивая.
— Ты не против, если мы на будущее лето нагрянем с Ниной к тебе в отпуск?
— Было бы очень здорово!
— Значит, договорились? — улыбнулась Мария Николаевна.
— Договорились, — с радостью сказал Тимер.
— Ну а теперь, мне кажется, тебе надо ехать поскорее домой. Только ты не подумай, что мы гоним тебя.
— Нет, Мария Николаевна, не думаю, — серьезно сказал Тимер. — Спасибо, что напомнили о деревне. Мы, молодежь, народ увлекающийся и часто забываем о делах.
И Тимер тут же стал собираться в дорогу.
— Да ты не торопись, придет Нина, поужинаем. Успеешь еще уехать.
Но Янсаров стал горячо прощаться с Марией Николаевной, приняв на этот раз твердое решение ехать домой.
— А с Ниной я зайду попрощаться, — сказал он и вышел из дома…
…В Кайынлах праздновали благополучное завершение осенних работ. Настроение у всех было приподнятое. Невесть откуда появился самогон. Почти в каждом доме гости, песни и пляски.
Старик Гариф с Якубом Мурзабаевым напрасно пытались поднять людей на работу. Никакого толку из их агитации не выходило. Люди привыкли к мысли, что зимой в деревне делать нечего. Разве что напоить скот, привезти дрова да расчистить сугроб около ворот. Поэтому можно праздновать, хоть всю зиму. Да ведь уж если на то пошло, доказывали они Якубу Мурзабаеву, работа и сейчас не стоит. Скот на ферме и лошади на конюшне накормлены. С полей и лугов возят сено шестеро саней. Что еще надо?
Якуб пытался было говорить о снегозадержании, но после того, как два дня подряд бушевал буран и намело горы сугробов, дело было оставлено.
В эти дни каждый был сам себе хозяин, что хотел, то и делал. Деревня гудела, как базар. Комсомольская работа как будто совсем затихла.
Фахри на другой же день после отъезда Тимера в город сам уехал в Кулсару: мол, надо привезти каменной соли коровам. Из райцентра он вернулся лишь поздно вечером, когда стемнело. В санях у заведующего фермой кроме соли была припрятана большая четверть самогона. Даже чуткий сосед Якуб не заметил, что проворный Фахри до фермы заглянул домой.
Да, настроение у Фахри было отменное. Еще больше он развеселился, когда сел за стол и налил себе полный стакан самогону. Потом, смеясь, сказал:
— Хаерниса, не пригубишь ли?
— Да уж нет. А ты, я вижу, успел хватить?
— Меня не так просто напоить, — рассмеялся Фахри. — На, держи стакан да выпей за мое здоровье. Это самогон.
— Только деньги транжиришь, — проворчала Хаерниса. — Зачем столько было покупать? В доме ни капли керосина нет, а он самогон покупает.
И она поставила стакан на стол.
— Денег тебе жалко. Этого добра у меня сколько хочешь. Керосин что? Ерунда. Огня в моем сердце хватит, чтобы всю деревню осветить, — пошутил он. — Что деньги? Сегодня их нет, завтра есть. Пей!
Хаерниса, не привыкшая перечить мужу, выпила стакан самогонки, не подумав, каково ей потом будет от этого.
— Молодец, — обрадовался Фахри. — Вот жена так жена. И глазом не моргнула. Пусть жена батыра будет батыром! А за то, что купил самогонку, ты не сердись на меня. Хорошему добру в доме всегда место найдется. Пригласи-ка ты завтра Хариса с женой. Хороший он человек, Харис, понятливый. Все себе на ус мотает да помалкивает. А жена его Магуза ради него на все готова.
— Ну что ж, можно и пригласить, — согласилась Хаерниса.
— Обязательно позови. Когда вся деревня гуляет, мы-то чем хуже других?
— Не хуже, конечно.
— Супа навари, не жалей. Чтобы все наелись до отвала. Для друзей ничего не жалко, не обеднеем. А Харис хороший человек, таких ценить надо.
— Пригласить-то мы пригласим, но чем же мы гостей угощать будем? Мяса-то нет.
— Все будет!
Хаерниса немного удивилась беззаботности мужа. Сейчас не прежние времена. Где достанешь мясо? Но о своих сомнениях она ничего не сказала мужу. А Фахри знал, что говорил. В его руках целая животноводческая ферма. Тут и сметана тебе, и масло. Если с умом дела делать, то с голоду не умрешь, да еще и гостей угостишь. Лишь бы все тихо да гладко и язык за зубами. Надо быть круглым дураком, чтобы не попользоваться от добра, которое у тебя в руках. А в таких делах его учить не надо, обтяпает все получше самого максютовского муллы. И сегодня вот из того масла, которое возил сдавать, немало прилипло и к его рукам. Купил самогону, попробуй теперь отыщи концы.
Только его немного смущал остроглазый Байназар. Вчера, когда взвешивал масло, тот все крутился рядом, будто собака, чующая добычу. Сколько масла на весах, какое масло — все ему надо знать, до всего дело. Но Фахри тоже голыми руками не возьмешь. Он уже заранее отложил себе то, что хотел взять. Но и после того, как масло было взвешено и выписана накладная, Байназар все не уходил, как будто чего-то ждал. Фахри совсем вышел из себя:
— Ну что ты смотришь на меня, как удав на кролика? Тебя что, сторожем ко мне приставили?
— Ну и что, если не поставили сторожем, — пробормотал Байназар.
— Если не поставили, уматывай отсюда. Смотри получше за своими комсомольцами, только и знают, что чешут по посиделкам. А мне понятой не нужен! — Фахри пригрозил ему толстым пальцем. — Я по своей работе отчитываюсь перед правлением колхоза, так что нечего тут болтаться.
В ответ Байназар не сказал ни слова, покраснел, то ли с досады, то ли от стеснения, и ушел. Но Фахри не поверил кроткому виду Байназара. Он решил быть более осторожным и терпеливым, не погружать до самых плеч руки в колхозное масло. Главное выждать, может, еще и сбудутся те сладостные надежды, о которых говорил Гарей-бай. Надо ждать.
Плотно поев, он сунул в карман бутылку самогонки и сказал:
— Надо сходить на ферму да посмотреть, что там делают эти бездельники.
— А бутылку-то зачем взял? — спросила жена.
— Гостинец!
Хаерниса не успела и рот раскрыть, мол, для кого гостинец, Фахри ушел, громко хлопнув дверью.
На ферме он долго не задержался, по дороге домой забежал к Харису, и они распили бутылку.
Хаерниса сначала было расстроилась, что муж прихватил с собой бутылку, но когда тот рано вернулся, сразу же успокоилась и сказала с улыбкой:
— Что-то ты быстро вернулся. Что там на ферме? Все нормально?
— Все хорошо, я накрутил хвосты этим скотникам, — сказал Фахри и торопливо стал раздеваться, разбрасывая одежду куда попало.
На другой день один стригунок нарвался на кол. Как уж это случилось, было неясно. Видимо, несчастье произошло под утро, и коня, пока он не сдох, быстро прирезали. Тут тебе и мясо, тут тебе и казы из жирного стригунка. Были бы колеса, а телега найдется.
Мясо стригунка быстренько распродали колхозникам по тридцать копеек за фунт. Тут уж Фахри прихватил для себя хороший кусок. Только вот конюх Харис ничего не успел оставить для себя. И то счастье, что не попало ему за стригунка. А мяса стригунка он до отвала наестся и у Фахри, куда вечером был приглашен в гости вместе с женой.
А самогонку стали гнать уже в деревне, но кто это делал, неизвестно, никак не могли напасть на след. Комсомольцы взяли эту задачу на себя. Байназар с ребятами бродил по деревне всю ночь, бросал подозрительные взгляды на бани, сараи, не тянет ли откуда сивухой, но все было бесполезно.
Однажды ночью Байназар с Шакиром проходили мимо правления колхоза, которое размещалось в доме бывшего кулака Гарея, и вдруг заметили свет, и падал он с той стороны дома, где временно содержалась кладовая. Там никто не жил и в это время не мог находиться. Байназар подумал: «Уж не Фахри ли туда пожаловал обделывать какие-нибудь свои темные делишки». Они зашли во двор и попытались заглянуть внутрь дома сквозь щель в ставнях. Но фонарь, видно, чем-то заслонили, ничего не было заметно, лишь доносился какой-то глухой шум. Ребята подбежали к двери, снаружи она была закрыта на большой висячий замок. Байназар сгоряча принялся колотить в дверь, совсем забыв про замок. Свет внутри тотчас же погас, шум прекратился.
— Надо ломать дверь! — сказал Байназар, и в поисках подходящего инструмента для этой цели они с Шакиром бросились в разные стороны.
Но всегда так бывает, что когда нужна срочно подходящая вещь, найти ее невозможно. Пока ребята суетились в темноте, чтобы отыскать если не лом, то хоть какую-нибудь старую лопату, за оградой послышался скрип саней и топот копыт. Кто-то ускакал.
— Эх, упустили, — с горечью сказал Байназар.
— Максютовские муллы, больше некому, — высказал свою мысль Шакир. — Приехали поживиться.
— Слушай, может, догоним их верхом! — воскликнул Байназар.
Но Шакир безнадежно махнул рукой.
— Брось-ка ты эту затею. Они наверняка не без оружия. Подстрелят, как куропаток.
— Какое может быть у них оружие?
— Известно какое, обрезы.
Да, такого оружия у недобрых людей было еще достаточно. У Байназара пропало желание догонять злоумышленников. Надо было осмотреть внимательно дом. Задняя дверь как была заперта снаружи, так и осталась. Значит, у воров должен быть какой-то другой путь. И вскоре они обнаружили его. Воры выставили окно в столовой, которая примыкала к дому, и залезли через него.
Шакир привел Фахри и Якуба. Вошли в комнату и зажгли свет. Все вещи в кладовой были на месте: две бараньи тушки висели на стене, не тронут был и рулон белой бязи, купленной на халаты дояркам. Фахри, увидев, что все на месте, обрадовался.
— Ага, вовремя ребята помешали. Ничего не тронуто. А масло я успел сдать. Как чуял.
— Ты все-таки получше смотри, сосед, может, чего-то и не хватает, — сказал Якуб.
— Да нет же, я тебе говорю, все в порядке.
— Слушай-ка, Якуб-агай, они, кажется, в подполье копались, — сказал Байназар. — Свет как будто оттуда шел.
Осмотрели подполье, но и там ничего подозрительного не обнаружили.
— Эх, ребята, ну и растяпы же вы! — в сердцах сказал Якуб Мурзабаев. — Как увидели свет, надо было сразу же сказать нам. Уж сообща-то мы бы их не упустили.
— Да разве это настоящие воры? — сказал Фахри. — Залезли и ничего не взяли. Это наверняка не из наших. Заезжие.
Этот случай все-таки насторожил Якуба. На другой день в правлении на ночь поставили дежурных. Но воры как сквозь землю провалились. Якуб успокоился, но на душе у Байназара все еще оставалось какое-то неясное подозрение.
А праздник в деревне не прекращался. В трескучую декабрьскую ночь Фахри возвращался из гостей домой, во всю глотку горланя песню:
На улице не было ни души. Звезды угасали одна за другой. Значит, было где-то уже под утро. Фахри, оказывается, засиделся в гостях.
Он был у жены Хаммата, которая собрала самых близких друзей. От мужа ее пришло письмо. Прочитали его и поплакали.
Гости погоревали немного, да что тут поделаешь. На столе самогон, суп и всякая вкусная еда. Только жена Хаммата поет да плачет, поет да плачет. Все как могли, старались ее утешить, мол, вернется же твой муж, вон с какой надеждой пишет. Но как понять чужое горе?
С этого невеселого застолья и возвращался Фахри. Не доходя до дому, он повернул в сторону фермы. Хоть и пьяный, но памяти не потерял, пошел прямо в телятник. Телята были беспокойны непрерывно кашляли.
— Ага, кашляете, ну-ну, — захохотал Фахри. — Кашляйте давайте, чтоб вас чума… Стало быть, комсомолец Байназар худо присматривает за вами. Допустил такое, чтобы простудились ваши легкие. Мы еще припомним это молокососу, припомним, настанет время.
Фахри давно уже ненавидел старшего скотника фермы Байназара Кылысбаева. Потому что тот, как стал секретарем комсомола, не давал ему покоя. То на собрании выступит с критикой, то в стенную газету напишет. Например, в праздничной газете многих расхвалил, а Фахри изобразил с большой ложкой в руке, а в другой круг масла. Внизу написал такие частушки:
Люди читали газету, хохотали от души и указывали пальцем на заведующего фермой. Даже старик Гариф вдруг стал шутить:
— Вы говорите, куда девается сметана и масло. Посмотри на Фахри, какой он упитанный. Наверное, Фахри лопает сметану.
Когда Фахри вышел из ворот фермы, он не смог удержаться и показал кулак в сторону Байназарова дома, пробормотав сердито:
— Мы еще посмотрим, братишка Байназар. Таких, как ты, я немало на свете повидал. Не видал еще горя, не отведывал моего кулака.
Байназар неплохо присматривал за скотом, но злость доводит человека до крайней грани, и Фахри давно ждал подходящего момента, чтобы напакостить Байназару. Вот сейчас, кажется, как раз подходящее время, другого не будет. И он добьется своей цели.
Когда Фахри вернулся домой и лежал уже в теплых объятиях своей жены, Байназар пришел на ферму. Парня сильно беспокоила болезнь телят. Второй день они кашляли и плохо ели. Может, надо было бы побольше давать молока, чтобы как-то подкрепить их? Попытался говорить об этом с заведующим фермой, но тот сказал: «Может, немного застудились, много ли надо молодняку?» А телята становились все хуже и хуже. Тимера не было, не успели еще вернуться с районного совещания Якуб Мурзабаев и старик Гариф. Посоветоваться не с кем. Если бы те были дома, то приняли бы какие-нибудь меры, люди опытные. Если падут пятнадцать телят в одно время, беды не оберешься.
Расстроенный этими мыслями, Байназар открыл двери телятника. Там было темно и тихо, ни единого шороха. Байназар немного успокоился: «Видно, спят. Дело идет на поправку». Но когда зажег фонарь, остолбенел; семь телят лежали мертвые. Он кидался от одного теленка к другому, тряс их, но те уже на его глазах начинали коченеть. Больше от жалости к бедным животным, чем от испуга, он заревел, как ребенок, схватившись за голову. Сколько так простоял Байназар, трудно сказать. Очнулся он от крепкого удара в челюсть. Перед ним стоял почерневший от злости Фахри.
— Вредитель! — завопил он, стуча ногами. — Погубил телят!
— Кто, я?!
— Стой лучше, сволочь, да помалкивай! Комсомолец, а губишь скот. А если отвечать придется, все на меня свалишь? Сам сухим из воды хочешь выйти? Не выйдет!
— Я же тебе говорил, что телята болеют! — возмутился Байназар. — Какие ты принял меры? Никаких. Вот и отвечай.
— Я должен отвечать?!
— Ты, а кто же еще? Ты ведь заведующий фермой.
— Нет, ты скажи сначала, зачем погубил телят?! — завопил Фахри и, сжав кулаки, шагнул к Байназару. Но парень не растерялся и отшвырнул Фахри в сторону. Он, хоть и не был борцом, но драться, постоять за себя умел.
— Ах, ты так! — До сих пор Фахри никому не уступал в борьбе, и его обидело, что какой-то мальчик, вроде Байназара, отшвырнул его, как щепку. — Ты еще сопротивляешься, щенок!
Глаза у Фахри налились кровью, он потерял все человеческие чувства и бросился, как дикий зверь, на Байназара. Тот с ловкостью тушканчика увильнул в сторону, хотел схватить сзади борца и бросить его на землю, а потом сесть на него верхом. Однако Фахри, хоть и обезумел, но был опытный борец. Он круто повернулся и всей своей тяжестью упал на парня, пытаясь схватить того за шею своими железными пальцами. Байназар подумал, что если сейчас он не освободится, то этот безумный, озверевший человек может его задушить. Он собрал все свои силы, освободился и выскочил на улицу.
— Ага! Убегаешь! Нет, ты от меня не уйдешь, сопляк! — орал Фахри во все горло, вытирая рукой идущую из носа кровь. Он схватил какую-то дубину и погнался за Байназаром. — Все равно убью! Убью сукина сына!
Шум на ферме услышали в деревне, люди стали выскакивать из своих домов. Но раньше всех услыхали этот крик женщины. И кто бросил доить корову, кто ведра с коромыслом — все побежали на ферму.
В это время Фахри и Байназар катались во дворе фермы, все в крови, крепко вцепившись друг в друга, будто хомяки. Женщины прибежали первые, но ничего не смогли сделать, и только когда прибежали мужчины, удалось разнять дерущихся.
— Ах ты, сволочь! — сказал Фахри, швырнув на землю дубину. — Ведь семерых теляттпогубил, негодяй! Как сказал ему об этом, драться полез, молокосос.
Когда женщины услышали о телятах, их перестала интересовать драка. Стоявшие позади, хоть и не все поняли, но присоединились к общему вою:
— Погубили! Убили!
— Кого убили?
— Кто убил?
— Где?
— Да вон в телятнике валяются.
И люди хлынули к воротам фермы. Кто-то ткнул Байназара кулаком, и этот удар отрезвил его. Он знал, до чего может дойти обезумевший народ, и поэтому схватил вилы. В двадцать первом году вот так же обвинили безвинного солдата Хисама в краже коней и избили до смерти.
Байназар был тогда еще совсем ребенком и мало что понял. Сначала, как и здесь, шумели, гудели. Одни, которые были одеты получше, говорили, что украл, а те, что победнее, возражали. После долгой перебранки Гарей-бай ударил Хисама, затем пошло избиение…
Между тем толпа вышла из телятника, впереди разъяренные женщины. Шум стоял, как в растревоженном улье:
— Губят скот, сволочи!
— Погубили наших телятушек.
— Да разве это дело!
Так начались в деревне Кайынлы события, давно уж подготовленные кулаком Гареем. Женщины поднялись как одна, не слушая советов более спокойных мужчин:
— Отдайте нам коров!
— Уведем домой!
— Ломайте ворота, чего смотрите!
— Нельзя, бабоньки, нельзя, — сказал Фахри и загородил ворота, широко раскинув руки. — Пусть председатель вернется.
— Слушай, Булат, нельзя этого допускать, — сказал старик Гамир и, схватив Булата Уметбаева за руку, кинулся на помощь к Фахри.
Байназар в это время пытался втолковать женщинам:
— Телята болели. Здесь никто не виноват. Мы ведь колхозники, сознательные люди, нельзя нарушать порядок.
— Не мели, Байназар. Красивые слова оставь для своих комсомольцев, нам они не нужны!
— Забирайте коров, чего там говорить!
Фахри поддержал вдруг Байназара:
— Байназар правильно говорит. Никто тут не виноват, товарищи!
— Бей актив! — прокричал кто-то тонким голосом. Поднялись коромысла и колья. Фахри махнул рукой и отошел от ворот.
— Ага! Попало!
— Испугались? Получайте еще.
Байназара, Гарифа и Булата прогнали со двора фермы. Вслед им посыпались издевательства и смерзшийся лошадиный помет, твердый, как булыжник.
Женщины чувствовали себя победителями, как будто выиграли сражение в большой битве, как будто уже не было ни закона, ни силы, которая смогла бы одолеть их. Они расхватали своих коров и начали расходиться по домам. Не прошло и получаса, как ферма опустела…
— Вот ведь какой оборот приняло дело, кто бы ожидал, — сказал Фахри, когда они с Байназаром шли к правлению. — Беда всегда приходит, когда ее меньше всего ждешь. Правильно ты говоришь, Байназар, нету здесь вины человека. Не бывает такого, чтобы скот не помирал. А мы с тобой сами дураки, зачем было драться? Я, старший, не мог сдержаться, значит, ума у меня нет. Эх, большая ошибка совершена, большая ошибка. Чертова моя горячность, да что уж теперь поделаешь? Хоть локти кусай, хоть волосы на себе рви. Ладно уж, может, простим друг друга, не будем ссориться?
Он обнял Байназара и пожал ему руку.
— Случившегося не вернешь, — сказал Байназар. — Надо уметь прощать друг другу. Мы же колхозники, сознательные люди. Только вот фермы больше нет. Как ответим перед правлением колхоза?
— За это не волнуйся. Не биться же головой об камень из-за каких-то семи телят. Болели да пропали, что тут поделаешь? Мы ведь с тобой не доктора. Ну а ферму восстановят, вот увидишь. Пусть только вернется товарищ Тимер Янсаров, колхозники сами приведут коров, куда им деваться.
— А и то верно, — одобрительно сказал Гамир и похлопал Фахри по спине. Его слова вроде бы немного успокоили Байназара. Действительно, часто бывает, что поздние телята не выдерживают крепкого зимнего мороза и гибнут. Но он не мог понять до конца одну вещь: телят всегда хорошо кормили и содержали в тепле. Отчего же они вдруг простудились? Эти мысли не покидали его и тогда, когда они с Гамиром вышли из правления и направились по домам. Он брел по улице, понурив голову, как побитая собака.
А Фахри, едва остался один, чуть не рассмеялся от радости и стал даже насвистывать что-то веселое.
Совещание колхозников в районе длилось недолго. Было принято решение успешно подготовиться к весеннему севу и добиться в районе всеобщей коллективизации.
Старик Гариф предлагал остаться в районе до вечера, у него тут были какие-то свои дела. Якуб уехал один, подумав, что старик и сам как-нибудь доберется до деревни. Где бы ни был, Якуб всегда рвался домой. Уже вчера вечером было ему невтерпеж, всю ночь не спал. Ему казалось, что в его отсутствие вдруг да что случится в колхозе. Поэтому едва добрался до деревни, не заглядывая домой, сразу побежал в правление колхоза. Навстречу ему выбежал Фахри и с места в карьер заговорил:
— Плохи наши дела, сосед Якуб. И рассказать невозможно.
— Что случилось? — встревожился бригадир. — Говори толково.
— Байназар вредитель. На ферме телята… коровы. Мы ничего не смогли поделать. Погубили…
— Ничего не понимаю. Эй, кто там есть? Распрягите коня! Он слез с саней и торопливо зашагал в правление. — Пошли зайдем, толком расскажешь.
Откуда-то появился Гамир и стал распрягать коня. Когда зашли в правление, Фахри как будто успокоился и рассказал о происшедших событиях. По его словам выходило, что во всем виноват Байназар. Но бригадир не очень-то ему поверил и спокойно сказал:
— Не может такого быть, сосед. Мне кажется, ты немного того, преувеличиваешь.
— Нисколько не преувеличиваю! Вредитель он, вредитель! Погубил телят, ферму разбазарил. Ладно, если дело кончится на этом. Те, что увели с фермы коров, и из колхоза как бы не ушли.
— Не болтай лишнего, — оборвал его Якуб и поднялся с места. — Чем переливать из пустого в порожнее, сняли шкуры б с телят до повесили их высушить. А легкие, печень и почки отправь в район. Там в лаборатории узнают, отчего они пали. Все остальное обсудим на заседании правления, когда вернется Янсаров. Понял?
— Ладно, иду.
— Постой. Дослушай, прежде чем бежать сломя голову. Долго там не возитесь. Скажи тому, кто поедет в город, чтобы прихватил там старика Гарифа.
Он быстро написал отношение и вручил Фахри.
— Ладно, сосед, — сказал тот, — все будет сделано.
Фахри ушел. Его удивило, что Якуб Мурзабаев держал себя совершенно спокойно, как будто ничего и не случилось. В то же время это насторожило Фахри. Якуб, очевидно, хочет все проверить сам.
Едва Фахри ушел, Якуб со злостью сломал и отшвырнул карандаш, который держал:
— Тьфу, бестолковые! Ни на минуту нельзя отлучиться, так и жди беды.
XVI
Тимер Янсаров появился в деревне на другой день. Настроение у него было приподнятое, радостное. Он строил всякие приятные планы. Нина Круглова именно та девушка, о которой он мечтал, и времени пройдет немного, как они станут жить вместе. Одно было ему не совсем ясно, или он привезет ее в деревню, или сам переедет в город. Но где бы они ни жили, будут счастливы. Любовь Тимера во многом изменила и его отношение к людям. Он всем желал от всей души такого же счастья и радости, какое было у него, а для этого надо как-то благоустроить жизнь колхозников. Организовать красный уголок во второй половине Гареева дома. И сейчас есть уже немало книг для этого, выписано около десятка газет и журналов, а когда установят там радиоприемник, красный уголок оживет.
С такими мечтами он и пришел в правление колхоза. Его встретил Якуб, поздоровался, спросил о каких-то пустяках, а потом вынул из ящика стола какую-то бумагу.
— На-ка вот, прочитай. Вон как у нас научились писать заявления.
Конечно, бригадир мог бы и не поднимать неожиданный и неприятный разговор о происшедших событиях, мог бы немного хоть подготовить председателя. Но он хотел испытать его, как тот воспримет дурную весть, что скажет парень, какое примет решение. И пока Янсаров читал заявление, он не сводил с него глаз, следил за малейшими движениями чувств, выражением лица председателя.
Между тем подошли и Фахри с Булатом.
Содержание заявления, подписанного вкруговую, было примерно такое: «Около года мы уже состоим в колхозе, но лучше жить не стали. Урожай не уродился. Даже когда мы жили единолично, то собирали урожай побольше этого. А зерно разворовали, кто мог. У нас сейчас нет хлеба, как зиму переживем, не знаем. А еще уничтожили телят. Хозяйство распадается. Если так будет продолжаться, совсем разоримся. Товарищ Сталин не говорил, что колхозы должны быть такими. Наверно, мы поторопились записаться в колхоз. Мы подумали, подумали да и решили выйти из колхоза, решили написать это заявление, чтобы не пропасть совсем. Надеемся, что в нашей просьбе не будет отказано, так как колхозы дело добровольное. Если нам откажут, мы будем писать самому товарищу Сталину!»
В конце заявления в виде кольца были поставлены подписи.
— Да, написано гладко, ничего не скажешь, — сказал Тимер, прочитав заявление. Он посмотрел на Якуба и Булата, которые сидели на корточках у печки и курили табак. — Мне кажется, что здесь замешана чья-то грязная рука. Ну что ж поделаешь, если хотят, мы их отпустим. Верно, Фахри?
— Не знаю, — пробормотал тот. — Я в этих делах не понимаю. Пускай говорит сосед Якуб, у него голова большая.
— И скажу! — Якуб подошел к столу и сел. — Выбросить всегда легче, чем поднять. В нашей деревне одна третья часть людей единоличники. Это немало. Прежде чем принимать решение, я думаю, надо выяснить причины, что же заставило людей написать это заявление. Во-первых, пишущие указывают на неурожай. Это правильно, на это нечего возразить. У нас не было опыта, мы не умели толком обработать землю да и ленились, честно говоря. Но все это мы наладим в будущем году. Надо терпеливо ждать. Ну, а что касается воровства, мол, хлеб у нас разворовали, то ведь Сакай и Хаммат наказаны за это. Вот на общем собрании и надо прямо сказать об этом, смело. Но тут есть еще одна причина, которая не ясна, — гибель телят.
— И этот туман надо рассеять! — Тимер стукнул ладонью по столу, вдруг почувствовав в себе уверенность после убедительных слов бригадира.
— Правильно, — согласился Якуб. — Но надо действовать обдуманно. Можно его рассеять, этот туман, и надо. Поэтому у меня есть один вопрос к Фахри, пусть расскажет все. Ведь он как-никак заведующий фермой, человек ответственный.
— Конечно, ответственный, — сказал Фахри и прокашлялся.
— Ну так вот, как ты смотришь, Фахри, на гибель телят?
Вопрос оказался трудноватым для Фахри, хотя он единственный, кто мог бы правильно ответить на него. Фахри невольно втянул голову в плечи и повторил:
— Гибель телят?
— Да, гибель телят, — сказал Якуб и, увидев, как тот невольно покраснел, добавил сурово: — Как это получилось, по-твоему?
— Уместный вопрос, — поддержал Булат слова своего друга и тоже уставился на Фахри.
— Здесь, по-моему, не над чем ломать голову. Каждый знает, что телята не терпят холода. Удивляюсь я тебе, сосед мой Якуб, ведь твой дед всегда держал много скота, тебе ли не знать о таком пустяке?
Он пытался задеть бригадира, намекнув на богатого дедушку Якуба, чьи кости, впрочем, уже давно сгнили.
— И все же ты отвечай яснее.
— Да уж куда яснее! Может, плохо уха живали или кормили из грязной посуды. Помните, наверно, еще в прошлом году у кулака Гарея пало сразу три теленка. Подхватили чахотку, потому что кормили из грязной посуды. И наши телята кашляли, кто знает, может, и они чахоточными были?
— Значит, ты подозреваешь чахотку?
— Да, товарищ Янсаров, именно ее и подозреваю.
Но слова заведующего фермой не очень-то убедили присутствующих. Они знали, что Байназар хорошо ухаживал за скотом. Наступило неловкое молчание. В это время дверь открылась, и вошел сам Байназар с результатами анализа, которые выдал районный ветеринарный пункт. Бумагу прочитали вслух. Там было ясно сказано, что телята погибли не от туберкулеза, а от простуды, от воспаления легких.
— Смотри-ка, простудились, — зло сказал Якуб. — А ведь телятник хорошо отапливается.
— А много ли надо поздно родившимся хилым телятам? — сказал Фахри, стараясь отвести подозрения бригадира. — В марте месяце и то бывает трудно уберечь таких.
— Я в это не верю, — отрезал Якуб, пытливо глядя то на заведующего формой, то на старшего скотника. — Как же все-таки это получилось? Байназар, может быть, ты лучше меня знаешь? Ведь ты целыми днями у телят.
— Не знаю, когда они могли простудиться, — задумался Байназар. — Может быть, простудились, когда Фахри-агай велел держать дверь телятника открытой?
Эти слова сокрушили Фахри, будто гром среди ясного неба. Он действительно велел как-то открыть дверь телятника под предлогом проветривания. Пол моментально заледенел, в телятнике сильно похолодало, а печь на ночь не затопили. Именно в эту ночь и простудились телята. Кому об этом лучше знать, как не Фахри, который нарочно подстроил такую штуку? Но он никак не ожидал, что кто-то дознается про это.
— Да, — сказал он подавленным голосом, как человек, который понял свою ошибку и раскаивается от всей души. — Действительно, я велел немного проветрить телятник. Но никак не думал, что случится такая беда. Товарищ Янсаров перед своим отъездом как-то зашел в телятник и сказал, что надо бы проветрить, очень сыро. Вот я и открыл дверь ненадолго. Только неужели они успели за это короткое время простудиться? Ну что ж, большую, непоправимую ошибку допустил я. Вина на мне. Произошла ошибка, товарищи, простите меня!
Голос у него прервался, слезы показались на глазах. Когда увидели, что здоровый, как ломовая лошадь, человек плачет, признает свою ошибку, ему поверили.
Тимер, чтобы успокоить Фахри, сказал:
— Ладно уж, была допущена ошибка. Что поделаешь, колхоз хозяйство крупное, руководить не научились, в новом деле ошибки всегда бывают. Но это предупреждение, товарищи, впредь надо быть осторожнее.
После его слов, когда дело с телятами вроде прояснилось, Фахри и Байназар ушли. Тимер, Якуб и Булат остались втроем.
Бригадира удивило поведение председателя, его мягкость в решении такого неприятного вопроса, как гибель телят. Когда он начинал работать, то таким не был. Интересно, что с ним случилось? Ответить на это пока Якуб не мог, потому что ему были неизвестны перемены, происшедшие в душе у парня. Он не знал, что Тимер влюблен до потери памяти. А влюбленные, счастливые невольно видят мир только прекрасным, закрывая глаза на неприятные факты. Им никого не хочется обижать.
Кроме того Тимер всегда уважал крепко сложенных мужчин, мол, в здоровом теле здоровый дух. Поэтому к Фахри у него было сложное отношение. С одной стороны, он уважал его физическую силу, а с другой — жалел его за расхлябанность и безволие.
— Что же теперь делать? — сказал Тимер. — Наверно, надо провести общее собрание. Так мы и сделаем.
— Обязательно, — сказал бригадир. — Просто необходимо.
— Завтра же соберем! — энергично сказал Тимер и тут же стал составлять повестку дня. — Первый вопрос — возвращение на ферму колхозных коров. Второе — рассмотрение коллективного заявления. Идет?
— Пойдет, — согласился Якуб. — Но назначать собрание на завтра, я думаю, слишком поспешно. Сначала мы с Булатом попробуем поговорить с теми, кто подписал заявление. Сами они дошли до этого, своим умом, или их кто-то подстрекал? А если последнее верно, то надо с ними поговорить по душам. Может быть, они откажутся от своего заявления.
— Хороший совет, — согласился Тимер.
— Нам их нежелательно выгонять. Их выгонишь, за ними пойдут другие. Ты же видишь, заявление подписали одни только бедняки. Мне кажется, все это неспроста. За беднотой потянутся и середняки, они только этого и ждут.
— Верно, Якуб.
— Потом вот что, друг, — сказал бригадир. — Не слишком ли ты мягко поступил с Фахри? По-моему, это неправильно. Это не тот человек, которому можно доверять. Со времени организации колхоза он толком не работал. Только после того, как была уничтожена его опора Гарей-бай и Шиган Сакай, он вроде бы начал исправляться.
— Ну а коли так, раз исправляется, надо поддержать его, — возразил председатель. — Ведь он бедняк, нехорошо оттирать его в сторону. Такой здоровяк, как Фахри, нам нужен. Если станет порядочным, со временем из него выйдет хороший колхозник. Работать будет, горы свернет.
— Ладно уж, тебе виднее, — сказал Якуб. — Я просто так, к слову. Ты, наверно, не завтракал. Может, сходим ко мне да попьем чайку?
— Чайку? Это здорово! Чай не пьешь, какая сила? — рассмеялся Тимер, потирая руки. И вскочил из-за стола.
— Вот это да, как сказали ему про чай, так и подпрыгнул, — сказал Булат. — Как будто человек, который без чаю ни дня прожить не может.
— А ты не смейся, Булат-агай. Как только я вернулся в деревню, так и стал любителем чая. Пошли, сам увидишь, сколько я могу выпить.
— Хозяин-то не приглашает, как я пойду?
— Айда, друг Булат, я тебе всегда рад. Если я хозяин дома, то Тимер хозяин колхоза. Возможно, у него есть гостинец, который он привез из города, а?
— Ну и чутье у тебя, агай, — рассмеялся Тимер, — есть и вправду у меня один гостинец…
— Ага! — вскочил Булат. — А не в бутылке ли твой гостинец?
— Увидишь, когда придешь, — улыбнулся Тимер Янсаров.
— Ну так пошли скорее! От такого чая грех отказываться.
— Только знайте, что гостинец только для вас двоих, — сказал Тимер.
Они вышли из правления и направились к Якубу Мурзабаеву.
XVII
Тимер Янсаров не успел провести общее собрание: его срочно вызвали в район. Перед этим случай с телятами и коллективное заявление о выходе из колхоза как-то мало его беспокоили. Но когда получил вызов в район, он вдруг понял, что это неспроста, и на последние события в своем колхозе посмотрел новыми глазами. Нельзя все эти дела сводить к ошибке одного председателя колхоза Тимера Янсарова. Если подходить к делу по-государственному, то налицо факт обрыва одного звена всей цепочки коллективизации в районе. Почему же это сразу не пришло в голову? Почему не принял никаких мер, а ограничился общим собранием, которое, кстати, так и не успел еще провести?
Ему вдруг вспомнились слова Марии Николаевны, сказанные в день его отъезда. Она чувствовала, что слишком задержался парень в городе, и боялась, как бы дела в колхозе за время его отсутствия не пошли кувырком.
Тимер так рассердился на себя за свою беспечность, за свое легкомыслие, что даже не стал переодеваться перед отъездом, а рухнул в сани в чем был и, стеганув кнутом, поскакал во всю прыть. Провожавший его Якуб покачал головой и сказал:
— Эх, молодость, зачем так гнать коня? Разве он виноват в человеческих делах?
Коня пожалел хозяйственный бригадир, а о парне, который готов был отстегать самого себя плеткой, не подумал. До чего умные люди бывают иногда близоруки.
Даже выехав из села, Янсаров продолжал стегать коня, не видя ничего перед собой: ни белых снегов, сверкающих на солнце в лучах утреннего робкого солнца, ни особенной тишины, которая стояла вокруг него. Все скакал и скакал разгоряченный, и только когда на повороте врезался в сугроб и вывалился из саней в снег, поостыл немного, догнал коня и прилег на сено, щедро наваленное в сани.
Когда он зашел в районный комитет партии, Даутов с Хашимовым о чем-то разговаривали. Но когда они увидели Янсарова, сразу оборвали свой разговор и приветливо встретили председателя. От этой приветливости у него стало теплее на душе, но беспокойство все-таки не оставило его.
— Садитесь, товарищ Янсаров, — сказал секретарь районного комитета, показав на ближайший стул, и сам сел. — Ну как ваше здоровье? Как дела?
— Идут потихоньку, — сказал уклончиво Тимер и навострил уши.
— Это хорошо, коль дела идут. А вот у Галяу, у друга вашего детства, дела почему-то не очень спорятся. Пришлось даже наказать его за это, лишить прошлогоднего отпуска. — Даутов взглянул на редактора. — Ведь если он не справляется со своей работой, значит, и я плохо руковожу. Верно, верно! Ты, товарищ редактор, не возражай..
— Раз вы не даете слова… — пробормотал Хашимов.
Даутов пригрозил карандашом редактору, мол, не прерывай старших, и продолжал:
— Подготовка к весеннему севу все еще не завершена. С коллективизацией какое-то непонятное затишье. В колхозы вовлечено по всему району лишь шестьдесят семь процентов хозяйств.
— Тут еще вот какое дело, товарищ Даутов, — вдруг сказал Янсаров. — Непонятное затишье в некоторых деревнях потому, что есть факты выхода из колхоза.
— Ну и ну! — удивился Даутов. — Не может быть!
Но Янсаров с самого начала понял, куда они клонят, и огорчился, что Даутов не высказался напрямик, а все вокруг да около.
— Товарищ Даутов, не надо со мной играть в кошки-мышки, — вскочил со своего места Тимер.
— Ага, дошло наконец, — сказал Даутов, в душе радуясь чуткости и прямоте парня. Он улыбнулся. — Ну хорошо, не будем играть в прятки. Вот какие у нас дела. Покажи-ка, товарищ редактор, сигнал, который получила редакция.
Галяу Хашимов покопался в своем разбухшем портфеле, и достал письмо, написанное на четырех страницах, повернулся к своему другу детства и сказал:
— Вот читай, как тебя «похвалили». Факты точные, проверенные. Мы могли бы все это опубликовать, но не захотели бросать пятно на авторитет молодого товарища, только еще начинающего работать. Прочитай и сделай для себя необходимые выводы. Прими меры для ликвидации недостатков в самое кратчайшее время.
Слова друга Тимер понял как инструкцию к действию, а не предупреждение. И он удивился и порадовался за товарища: каким тот стал немногословным и деловым! Тимер порадовался переменам, происшедшим в друге, но огорчился за себя. Видимо, в последнее время он, действительно, стал легкомысленным товарищем, как сказал Якуб. Он стал читать письмо. Несмотря на то, что в нем было много орфографических ошибок, написано оно было от души, искренне и горячо. Автор, видимо, молодой человек, называл вещи своими именами, смело и без оглядки. Он радовался значительным переменам в деревне Кайынлы и переживал из-за недостатков, которые можно было бы не допустить.
Главную причину недостатков он усматривал в том, что в самую ответственную пору председатель колхоза уехал в город по своим личным делам. В колхозе погибло семь голов телят, а председатель отнесся к этому, как к «естественной потере в тяжелых зимних условиях», хотя дело обстоит не так просто. По мнению автора, это не «естественная потеря», а результат преступного отношения к своей работе заведующего фермой Фахри. Он открыл телятник и выстудил его, телята легли на промерзший пол и простудились. Об этом есть акт, составленный районным ветпунктом. Конечно, Фахри мог это сделать и без злого умысла, потому что не понимает ничего в уходе за скотом. Сын бывшего прасола, знающий толк только в лошадях, что может понимать в телятах? Но разве в колхозе нет людей, которые могли бы заведовать фермой вместо этого лентяя? Или свет клином на нем сошелся?
Именно это событие и привело к тому, что колхозники увели с фермы своих коров. Теперь некоторые пишут заявление о выходе из колхоза. В организации этих дел, по мнению автора, повинна грязная рука классовых врагов. Поэтому он просит районные организации принять срочные меры, так как председатель колхоза Тимер Янсаров допускает удивительную мягкость в руководстве колхозом…
Пока не дочитал письмо, Тимер Янсаров ни на кого не взглянул и не поднял головы. Поэтому никто не заметил перемены, происшедшей в нем. Хотя он и научился держать себя в руках, на какой-то миг растерялся. Глядя в упор на Галяу, спросил:
— Кто писал?
— А ты что, хочешь преследовать корреспондента? — рассмеялся Галяу.
— Нет. Написано все правильно. Молодец он, спасибо.
— Это другое дело. Значит, факты в письме верны? — сказал Даутов, придвигаясь поближе к Янсарову, как будто боялся не расслышать его ответ.
— К сожалению, все это правда, товарищ Даутов! — сказал Тимер и коротко рассказал о делах колхоза, которые произошли во время его отсутствия. В общем, взял всю вину на себя.
— Да-а, — протянул Даутов. — Признание вины дело хорошее. Но брать все на себя неправильно, товарищ Янсаров. Подумайте хорошенько, в чем сильнее ваша вина, в халатном отношении к работе или в вашей молодости и неопытности? По-моему, в последнем. Как вы считаете, товарищ редактор?
— Правильно! — охотно подтвердил Хашимов.
— Верно и другое, — сказал Даутов, — о чем упомянул ваш корреспондент. Смуту сеют остатки кулаков.
— И мне это приходило в голову, — сказал Тимер. — Но очень уж они осторожны, трудно напасть на их след.
— А вы больше опирайтесь на сознательных колхозников, тогда дальше увидите и больше услышите. Руководитель должен быть не только сознательным, но и чутким.
— Понимаю, товарищ Даутов.
— Если понимаете, очень хорошо. Но надо уметь применять свои знания в жизни. Постойте-ка, я вас познакомлю с одним интересным документом. — Даутов встал и принес из сейфа бумагу. — Вот шифрованная телеграмма. Кулак Гарей Шакманов сбежал из лагеря.
— Не может быть?!
— Вот вам и «не может быть». Ведется его поиск, и рано или поздно нападут на след. Он стреляный волк. И если тут не осталось у него каких-либо ценностей, в эти края, где его все знают, он и носа не сунет. Но как знать! Все же надо прислушиваться и приглядываться. Вы знаете, что в районе появилось много посторонних, ходят какие-то нищие, бродяги. Кто может гарантировать, что под лохмотьями не скрываются настоящие кулаки?
— Никто.
— По-моему, — сказал Даутов уверенно, — и гибель телят в колхозе, и это заявление, а также разложение трудовой дисциплины — все связано. Здесь чувствуется чья-то опытная рука. Так вот, надо немедленно провести собрание, прямо и открыто поговорить с колхозниками. В Кайынлы с тобой, товарищ Инсаров, поедет Хашимов. Он хорошо знает людей в деревне, вместе и собрание проведете.
— Хорошо, товарищ Даутов.
— До свиданья! — Даутов протянул руку. Но Тимер не спешил уходить даже после того, как попрощался с секретарем райкома. Он с улыбкой взглянул на Галяу и сказал:
— Значит, ты не скажешь мне, кто этот корреспондент? Что ж, понимаю, нельзя. А парень этот мне нравится.
— Что же делать? Сказать? — нерешительно обратился Галяу к Даутову. Тот промолчал, а Тимер рассмеялся:
— Тебе виднее.
— Правильно, — сказал Даутов. — Это дело твое. Ты лучше меня знаешь, что делать в таких случаях.
— Он свое имя не скрыл. Если бы мы опубликовали письмо, всем бы стало известно, кто его автор.
— Тогда нет необходимости и скрывать, — сказал Даутов.
— Хорошо, скажу. Тимер, этот человек состоит с тобой в одной комсомольской организации.
— Ну тогда я знаю, кто он. Байназар Кылысбаев.
— Допустим, что он.
— Если он, спасибо ему, вовремя предупредил. Теперь мы с ним станем близкими друзьями.
— Ладно уж, идите, — поторопил их Даутов и проводил из кабинета.
Когда друзья вышли за дверь и стали спускаться по лестнице, Галяу приостановился и спросил у друга:
— В город-то зачем ездил?
— Да были всякие мелкие дела.
— Ну а все же?
— Купил для колхоза радиоприемник, книги для библиотеки, сепаратор, запасные части к молотилкам.
— Очень хорошо. Напиши об этом информацию в газету. А еще?
— Есть у меня любимая девушка.
— Ага, сердечные дела. Кто она?
— После покажу, если поженимся.
— Ладно. Дело это тонкое. Лучше не говорить, чтоб не сглазить. Всякое бывает. Но и колхоз — дело сердца, и дело это надо любить так же горячо, как и невесту. А дела в колхозе «Куряш»… — Галяу только присвистнул.
— Знаю, — сказал Тимер. — Сначала я не совсем понял ситуацию. Если бы наш колхоз распался, это отразилось бы и на других. Я только не понимаю, почему Даутов не пропесочил меня как следует.
— Ведь я же когда-то тебе говорил, какой это умный человек. Не пропесочил потому, что верит в тебя. В людей верит. И знает, что колхоз с честью выйдет из трудного положения. Если мы не сумеем провести собрание, не только пропесочит, плясать заставит! — сказал Галяу.
Только около одиннадцати редактор подписал номер газеты, который должен был выйти завтра. После этого они поехали в колхоз «Куряш».
Из разговоров с подавшими заявление о выходе бригадир Мурзабаев кое-что узнал. Оказывается, в деревню приезжал какой-то слепой гадальщик, ночевал он у Хайретдина, а наутро исчез.
Гадальщик был горбатый, слепой, с огромной, словно лопата, бородой, в темных очках. Старик «гадал» верно, рассказывал все, что пришлось за последнее время пережить хозяину, даже назвал правильно имя его давно умершего отца. Хайретдин просто поразился. Он даже подумал, что это пришел Хызыр-Ильяс, покровитель бедных и униженных, и пожалел, что, когда здоровались, не пощупал у того сустав большого пальца. Если бы сустава не оказалось, то сомневаться бы не пришлось, что это святой.
Изумившись точности и правдивости гадания, Хайретдин пригласил самых близких друзей, соседей, чтобы и они погадали себе. Тем тоже все верно нагадал старик, и они поверили, что это наверняка был не простой смертный, а сам Хызыр-Ильяс.
Потом они попросили предсказать судьбу колхоза. Но гадальщик ни одного дурного слова про колхоз не сказал. Вот его слова: «И скот общий, и любимые общие. Сорок дней, сорок ночей! О боже! Мусульман своих от грехов сохрани». И, закрыв глаза, задремал. Его не стали будить. Сами между собой покумекали и решили, что в колхозе обобщат не только скот, но и жен, что это дело никак не укладывается в религию, в шариат. И что через сорок дней наступит конец мира.
А гадальщик встал до зари, прочитал молитву и, не взяв никаких приношений, ушел.
Этот странный старик очень удивил Якуба и весь день не давал ему покоя.
Несмотря на то, что было уже около часу ночи, в правлении колхоза горел свет, и Тимер с другом повернули прямо туда. Навстречу им вышли Байназар и Якуб. Байназар, увидев редактора вместе с председателем, подумал, что тому уже все известно о письме. Ему стало неловко, и он заторопился распрячь лошадей. Но Тимер сам подошел к нему и дружески пожал руку:
— Ну как дела?
— Дела по-старому, — сказал Байназар, обрадовавшись этому теплому рукопожатию. — Вот сижу на дежурстве, пока все идет нормально.
Распрягли лошадей, поставили их в сарай и зашли в правление. Тимер под большим секретом сообщил, что Гарей сбежал из лагеря и, что вполне возможно, крутится где-то в этих местах. Завтра надо будет провести общее собрание колхозников.
Время было позднее, все устали, и поэтому Якуб сказал:
— Ладно, утро вечера мудренее, на сегодня разговоров хватит. Завтра обсудим все основательно.
Он поднялся с места, Тимер и Галяу тоже встали. В правлении остался лишь дежурный Байназар.
Но в эту ночь ни Байназар, ни Якуб не могли уснуть. Одного беспокоил мнимый Хызыр-Ильяс, другого — воры, пытавшиеся проникнуть на склад фермы.
После того, как вышли из правления, Якуб покинул своих спутников, и в голову ему пришла неожиданная мысль: этот слепой гадальщик наверняка был Гарей! Постепенно он уверился в этом твердо. Тут пришли в голову и пропавшие кони, и чистые бланки, найденные в портфеле у липового адвоката Шавали. «Дальше тянуть нельзя, — решил он. — Надо проверить, выйти на след». Якуб был человек дела, и раз уж что решил, то больше не колебался. Он торопливо зашагал к дому своего друга Булата.
— Ты что так поздно? — удивился тот. — Или опять на охоту? Ну и беспокойный же ты человек, Якуб.
— Не шуми, а быстрее одевайся!
— Ладно. Я-то уж буду неплохим проводником охотнику, — сказал Булат и быстро оделся.
Они сели на коней и поехали прямо в Максютово. В деревне уже все спали, не было видно ни одного огонька. Дом Шавали стоял на краю деревни, и они направились прямо к нему. Еще по дороге Якуб высказал другу свои подозрения. Тот пытался возразить:
— Зачем ты суешься в дело милиции? А вдруг выпустишь из рук стервятника?
Но Якуб, разгоряченный «охотой», отмахнулся от него. Его волновало лишь одно: как заставить открыть дверь? В такую позднюю ночь вряд ли откроют, если постучать. Да еще успеют принять меры предосторожности. Якуб лихорадочно соображал, как перехитрить врага, и ему в голову пришла одна неожиданная мысль. Он даже рассмеялся, как ребенок, от удовольствия. Между тем они уже совсем приблизились к дому Шавали.
Лошадей привязали к ограде и прошли во двор. Они без слов понимали каждое движение друг друга и действовали проворно. Прежде всего положили перед дверью по охапке сена.
Да, это была смелая затея! Не надо будет стучать в дверь, жильцы сами выскочат. Но тут была одна опасность, как бы не переполошить всю деревню. Но и об этом Якуб заранее подумал. Как только сено подожгли, Булат закричал в окно: «Пожар!» В доме вдруг загремели, загрохотали. Кто-то вышел в сени, отперев дверь избы. Якуб не стал ждать, он сильно пнул наружную дверь ногой и выбил крючок из петли. Путь был свободен. Он зажег фонарь и вошел в дом. Гарей и Шавали растерялись, не прошел еще первый испуг, кроме того их ослепил свет фонаря. Тем временем Булат прибежал на помощь другу. Этот шум-гам продолжался всего одну минуту, и в деревне ничего не услышали. А может, кто чего и услышал спросонок, но кому охота вставать с теплой постели?
Когда вошли в дом, Якуб свалил ударом кулака бородатого старика, который метнулся к дверям. Потом крикнул строго:
— Гамиля! Зажги лампу!
Зажгли лампу, и только тут Гарей, валявшийся под кроватью, пришел в сознание. Он вытащил нож и стал вылезать, но Якуб наступил ему на руку, и нож выпал.
— Не дури, Гарей. Уже поздно. А ну-ка вставай, живо! Да одевайся! — приказал Якуб. Потом обратился к дрожащему от страха Шавали. — А ты не бойся, я тебя не трону. Что дрожишь, как лист?
Он поднял нож и сунул в валенок.
Шавали вдруг понял, что перед ним всего лишь двое — Якуб да Булат, и он сразу почувствовал себя увереннее.
— Безобразие это! Ходят среди ночи, пугают людей. Я в суд подам. Законы знаю.
— Эй ты, липовый адвокат, хватит трепаться! Одевайся быстрее! — прикрикнул на него Булат.
— Никуда я не пойду! Не имеете права! Это же бандитизм!
— А то что ты бандита пригрел, как это называется?
Шавали умолк. Не прошло и получаса, как их связали и вывели из дома.
Гамиля, не успевшая даже заплакать, остолбенело осталась стоять у печки, плохо, видно, соображая, что произошло…
Байназар, когда все ушли, придвинул к себе лампу, взял книгу и стал читать. Но читал он невнимательно. Голова была занята последними событиями, происшедшими в колхозе. Он подумал: «Организованности никакой нет. И я во многом сам виноват. И воров упустил».
И он ясно вообразил себе ту ночь, когда они ловили воров. Тогда ему показалось, что голоса и шум доносились не из комнаты, а из подпола. Не в этом ли весь секрет? А подполье они как следует не осмотрели.
Байназар отложил книгу и встал. Ему еще раз захотелось заглянуть в подполье.
Дверь в соседнюю комнату, где была кладовая, запиралась на небольшой висячий замок, который, он знал, можно было легко отпереть даже гвоздем. Байназар отыскал в ящике стола тонкий гвоздь и подошел к двери.
В кладовой ничего особенного не хранилось, тушка баранины да две кадки масла. Если его кто и застанет там, то в злом умысле не обвинит. Байназар открыл замок и вошел в соседнюю комнату, держа лампу в руках. Мыши, испугавшись его шагов, кинулись врассыпную. В комнате был холодный, тяжелый воздух, сильно пахло мышами. Он открыл крышку подполья и быстро спустился вниз. Здесь было теплее. Он осветил лампой стены подполья, посмотрел во все стороны очень внимательно, но ничего подозрительного не заметил. Огорченный, он уже хотел подниматься, но вдруг заметил под лестницей лопату. Кто ее тут оставил? Он тщательно осмотрел лопату при свете лампы. На лопате не было ржавчины, а ручка отполирована, значит, ею пользовались. Если бы она осталась здесь от Гарея, то давно бы уж поржавела. Нет, лопату сюда принесли недавно. Но зачем, с какой целью? На рукоятке лопаты были вырезаны ножом буквы «Ш. Б.» Ясно, что это первые буквы чьей-то фамилии. Кто же это может быть? Байназар вспомнил всех односельчан, чье имя начиналось с буквы «Ш», а фамилия с буквы «Б». И вдруг его осенило: «Да ведь это Шакманов Барый!» Да, это точно, инициалы соответствовали имени и фамилии сына кулака Гарея, который в деревне в это время не жил. Байназар немного успокоился. Но все-таки, зачем лежит здесь лопата? Ведь раньше в подполье ее не было. Значит, ее принесли сюда недавно.
Когда все это промелькнуло в голове у Байназара, он внимательнее посмотрел под ноги, под лестницу, где лежали два кома вывороченной лопатой земли.
— Так вот где собака зарыта! — обрадовался Байназар. — Мы в ту ночь помешали ворам копать!
Он разделся и принялся быстро копать, испытывая и радость, и разочарование, потому что в яме, которую он выкопал, ничего пока что не попадалось, одна пустая земля. Но наконец лопата уперлась во что-то твердое, потом звякнула. Он нагнулся и с трудом вытащил гильзу от снаряда. Сердце у него забилось: «Что за чудо?» Он решил вынести гильзу наверх и там на столе в правлении рассмотреть ее тщательно. Так и сделал, защелкнул замок кладовой и поставил гильзу на стол около лампы.
Горлышко гильзы было плотно заткнуто тряпкой. Он немного подумал и решительно стал выковыривать оттуда тряпку, которая почти вся сгнила. Долго возиться с этим не пришлось. И скоро он вытащил из гильзы продолговатый кожаный мешочек, крепко завязанный. Байназар не стал мучиться развязывать бечевку, а разрезал ее ножом и опрокинул мешочек на стол. Со звоном посыпались золотые монеты. Байназар изумленно смотрел на золото. Столько золота не видал не только его отец, но и, наверное, вся деревня!
В это время на улице раскрылись ворота, и во двор въехали двое верховых.
Байназар прикрыл кучу золота своей шубой и подбежал к окну. На улице были не только верховые, но и еще какие-то два человека. В темноте он не смог понять, кто это. Один из приехавших повел лошадей в сарай, где уже стоял конь Хашимова. Потом сильно застучали в дверь:
— Байназар, открой!
Он узнал голос Якуба и сразу успокоился. Напустив в дом холода, зашли Шавали с каким-то бородатым стариком и Якуб с Булатом. Когда Байназар увидел Шавали, то вспомнил об инициалах на ручке лопаты и понял, что ошибался. Буквы обозначали не Барыя Шакманова, а Шавали Буранова. Вот чья это лопата!
— Что стоишь? Встречай гостей, — рассмеялся Якуб.
— Что за гости?
— Не узнаешь? Вот это липовый адвокат, а это «Хызыр-Ильяс»!
— Хызыр-Ильяс?
— Да, гадальщик, заморочивший голову Хайретдину.
— А-а-а, тот слепой, что ли?
— Бывший слепой, — сказал Якуб. — Мы его сделали зрячим. Неужели не узнаешь? Ведь это же Гарей-бай, сбежавший из лагеря.
Гарей вдруг моргнул глазами и охрипшим голосом сказал:
— Устал я. Сяду. — И направился к длинной скамейке, что стояла вдоль печки.
— Подожди, — остановил его Булат. — Пока стой. Когда запрут опять в каменном мешке, насидишься.
— Если вам удалось поймать Хызыр-Ильяса, то и я здесь даром времени не терял. Посмотрите, что нашел.
И Байназар сдернул шубу, которая лежала на столе, прикрывая кучу золота.
— Золото! — одновременно сказали Якуб и Булат. Гарей-бай ахнул…
Известие о том, что Якуб с Булатом поймали Хызыр-Ильяса, а Байназар нашел клад, рано утром разнеслось по всей деревне. Старики то верили этой вести, то не верили, а молодежь торопилась увидеть все своими глазами. Народ повалил к дому правления колхоза. Теперь уж не было необходимости переносить общее собрание на другой день. Члены правления переговорили между собой и решили немедленно начать собрание.
В это время Гарей вздыхал и сокрушался, посаженный под замок в небольшой пристройке своего родного дома. А Шавали беспрестанно плакал.
— Ну что ты стонешь, как баба? — сказал ему Гарей. — Раз уж попались, то попались. Теперь надо соображать, как выпутаться из всего этого. Смотри, лишнего не болтай, держи язык за зубами, прикинься овечкой, мол, знать ничего не знаю, Гарей меня подговорил. Я, мол, человек слабовольный, испугался. То да се, глядишь, и выкрутишься. А мне уж спасения нет. Ну и пускай, я ни о чем не жалею. Ничего у меня не осталось на этом свете, ни скота, ни славы. Но я-то хоть пожил всласть. А что ты видел? У тебя еще все впереди, может, когда-нибудь и заживешь хорошо. А главное, не выдавай никого.
Хитрый Шавали давно уж для себя выбрал такой путь поведения, но побаивался Гарея. И теперь он решил испытать его, от чистой ли души тот говорит, нет ли за этим какой-нибудь хитрости.
— Я-то что, мне тебя жалко, агай. Вместе уж нам и ответ держать.
— Как сказано, так и делай! — рассердился Гарей. Шавали хотел что-то возразить, но вдруг дверь открылась, и их вывели.
Народ пока еще не понимал, в чем дело, да вначале Гарея никто и не узнал. Только Хайретдин, когда увидел слепого гадальщика, торопливо спрятался за печку. А Шавали все узнали и зашумели.
— А ты не прячься за печку, Хайретдин! — крикнул старик Гариф. — Присмотрись, не твой ли это Хызыр-Ильяс?
— Да вроде бы похож… немного, — заикаясь, пробормотал Хайретдин. — Что-то плохо вижу.
— Ну раз не видишь, я тебе скажу — это Гарей Шакманов!
Когда люди услышали его слова, все ахнули. Некоторые говорили, не узнавая Гарея: «Да не может быть, чтобы он. Не он это». Но когда Гарей, словно загнанный волк, глянул исподлобья на людей, его сразу все узнали, несмотря на бороду.
Когда предложили высказываться, никто не изъявил желания, а только таращили глаза на Гарея. Тот истолковал молчание по-своему. Если народ не хочет говорить, то, значит, одни по-прежнему уважают его, а другие боятся. На душе у него стало полегче.
— Кто хочет взять слово! — повторил Тимер Янсаров.
— Я хочу! — крикнул Булат и вскочил с места.
— А ну-ка, агай, выкладывай.
— И выложу! Долго говорить не буду. Гарей враг? Враг. Народ его прогнал? Прогнал. А он вместо того, чтобы работать в лагере, проливая пот, да стать человеком, сбежал. Стало быть, вдвойне виновен. У меня с такими разговор короткий, прикончить его да и все.
— Правильно!
— Как сам он прикончил в тот голодный год Хисама.
— Надо расстрелять!
— Расстрелять!
Тимер застучал по столу:
— Не шумите-ка, товарищи! Булат-агай, ты кончил говорить?
— Все, кончил. Что тут еще?
— Еще кто-нибудь хочет сказать?
Со своего места поднялся старик Гариф, и в комнате все притихли.
— Здесь вот кричат: избить, расстрелять, прикончить. Все это, братья, от излишней горячности. Если подумать, то нет ничего хуже, как быть изгнанным из родного дома, из своего народа, земли предков. Это самое крепкое наказание, а его Гарей уже получил. Нам надо выяснить одну вещь, почему Гарей вернулся к роднику, который однажды осквернил. Пусть-ка вот это он нам и расскажет. — И добавил после короткого молчания — По-моему, он вернулся для того, чтобы зарыть этот родник совсем.
— Ты говори толком! — крикнул нетерпеливо Фахри. — Что ты все крутишься около родника?!
— А ты, Фахри, не раздевайся, пока не дошел до реки. Ты не знаешь, про какой родник я говорю? Так слушай. Этот родник — жизнь нашего колхоза. Но ты, Гарей, ошибся. Народ никогда и никому не позволит уничтожить свой родник! Родник своего счастья! Были времена, когда и вода и земля принадлежали таким же хищникам, как ты. Но те времена уже прошли. И не жди, не надейся, они никогда не вернутся! А ты, Хайретдин, поверил в предсказания этого безумного, хотел бросить свой родник счастья. Как же ты осмелился на такое дело?
— Да разве я один? Ведь и другие… — забормотал Хайретдин.
— Эх вы! — разгневанно махнул рукой старик Гариф. — Все готовы валить друг на друга. Другие… Однажды вот, когда я ехал на германскую войну, увидел одно такое дело. Посадили нас на поезд в Оренбурге и повезли. Подъезжаем к Бузулуку. Время обеденное, жара. Начали спускаться с одного маленького уклона. На тебе, грех какой! По обе стороны дороги лежит стадо овец. И на путях несколько овец. Испугались овцы паровоза и стали перебегать дорогу, чтобы сбиться в одно стадо. Одна овца побежала, а за ней все. Под колеса ведь попадут! Ладно, машинист был хороший человек, остановил поезд, а то бы задавили все стадо. Вот ты мне сейчас и напомнил тех овец. Дескать, как другие, так и я. А где у тебя свой-то ум? Надо крепко подумать, прежде чем делать. Наш колхоз, Хайретдин, как тот же паровоз. Он уже раздавил подобных Гарею тунеядцев, вышел на просторную дорогу. А ты, дурак, сам лезешь под колеса, вместо того, чтобы быть вместе с народом, со всей страной.
— Да ведь я потому, что другие подписали, — сказал Хайретдин. — Да еще этот слепой гадальщик… Вот я и подписал круговое заявление.
— А раз подписал потому, что другие подписали, не по своей воле, теперь первый и вычеркни свою подпись! — сказал старик Гариф добродушно, но твердым голосом.
— Да уж как не вычеркнуть? Обязательно вычеркну. Дай-ка, братишка Тимер, эту чертову бумагу! — сказал Хайретдин и протянул руку к молодому председателю.
— Подожди-ка, агай, пусть человек договорит, — сказал Тимер, немного удивленный таким поворотом дела.
— Дай ему, — сказал Гариф. — Я, можно сказать, уже кончил.
После того, как Хайретдин поплевал на карандаш и вычеркнул свою подпись, заявление стало переходить из рук в руки. Все, кто подписал, вычеркнули свои фамилии.
— Ну так что, можно считать, что заявления теперь не существует? — обратился Тимер к собранию.
— Считать, что не было его!
— Берем обратно!
— А я думаю, вот как надо сделать, — сказал Байназар. Он взял заявление и разорвал его. — Вот теперь его не существует.
Он скомкал обрывки и бросил в лицо кулаку Гарею. Все громко захлопали, собрание оживилось. Это было и голосованием и окончательным приговором Гарею.
— Гариф-агай, значит, ты закончил? — снова спросил Тимер, когда люди немного поутихли.
— Кажется, все. Хотя постой. Пусть Гарей скажет, с кем он был связан в нашей деревне.
— Разве это дело — давать слово кулаку на собрании честных колхозников?! — закричал с возмущением Фахри.
— Правильно! — поддержал Булат, которому очень понравился эта мысль. — Он давно лишен прав. На суде скажет свое слово!
— Верно говорят эти два человека, — сказал Гарей. — Если бы и дали слово, я бы все равно ничего не сказал. — Одно скажу, что был дураком, вернувшись из-за золота. Когда вырвался из клетки, надо было сразу улетать на волю. Ладно уж, везите меня в район, надоело мне смотреть на ваши поганые морды.
Он опустил голову и больше не взглянул ни на кого.
— А что скажет собранию липовый адвокат?
— И он на суде будет говорить, — вмешался Галяу Хашимов. Он понял, что здесь не место для допроса.
Но несмотря на это, Шавали встал на колени и, рыдая, стал объяснять:
— За мной нет никакой вины, братья! Проклятый Гарей свалился на мою голову. Запугал он меня до смерти. Ей-богу запугал, верьте, товарищи! Я и сам было хотел выдать его.
Но народ не поверил слезам липового адвоката; только посмеялись.
Для Тимера вопрос был ясен, не было нужды растягивать собрание, и он не стал просить выступать, ограничился тем, что предоставил слово Галяу Хашимову. Редактор выступил кратко, подвел итоги.
В колхозе «Куряш» после этого собрания народ вздохнул свободнее, все успокоились. Больше всех собрания боялся Фахри, но Гарей не упомянул его имени на суде, и он отошел душой. Он особенно не переживал, что его освободили от заведывания фермой, поставили Байназара. Все-таки меньше ответственности да и спокойнее.
И дома поведение Фахри переменилось, перестал буянить и ругаться, стал чаще говорить приветливое слово Хаернисе. Та, хотя и не могла попять, в чем тут дело, но была очень довольна.
XVIII
Почти весь январь валил снег. Не успеешь утром порасчистить у ворот, вечером опять все занесло. На окраинах города дома занесло по самые крыши. Люди устали от снега, а Фатима Мурзабаева только радовалась и думала, много ли снегу выпало у них в деревне. Если много, то хорошо уродится хлеб. Ей не терпелось поскорее уехать домой и взяться за работу. Хорошо бы приехать пораньше, к началу весенних работ.
Сроки их курсов сократили на один месяц, и новые бригады в начале марта должны появиться в колхозах.
Студенты высших учебных заведений уже начали разъезжаться на зимние каникулы. Сегодня должен был уехать и Шараф. Его односельчанка Бибинур давно уже уехала, так как была студенткой последнего курса педагогического техникума и ее отправили на месячную практику в Давлекановскую районную школу.
Шараф накупил гостинцев, упаковал свои вещи и уж готов был уезжать. Его должны были проводить Фатима с Кадиром. Но когда до отъезда оставалось где-то около получаса, в его комнату вошла одна только Фатима. Шараф давно знал о дружбе Фатимы с Кадиром. Фатима ни от кого не скрывала своей любви, а наоборот, говорила, что пусть все видят ее счастье, зачем ей стесняться своей любви? Однажды Бибинур укорила ее в этом, мол, все уже говорят и знают. Фатима сказала: «Любовь разве преступление? Я ведь уже не ребенок. Это вы можете играть в прятки, пока ваша любовь еще не созрела. Когда она созреет, ее не скроешь». И вот теперь, когда Фатима пришла провожать его одна, без Кадира, Шараф сильно удивился.
— А где же Кадир?
— Ты что, думаешь, мы должны всегда ходить, взявшись за ручки? Пришла одна, потому что хочу кое-что сказать тебе по секрету.
— Говори, только побыстрее, времени у меня совсем осталось мало.
— Я не профессор, лекцию тебе не собираюсь читать, — сказала Фатима, вспомнив нудного преподавателя Ожеганова, который читал курс по краткой агробиологии, и рассмеялась. — В деревне всем привет передавай. Особенно шурину Тимеру. Скажи ему, пусть продаст зерно, которое положено мне на трудодни, а деньги пришлет мне. Вот и весь секрет.
— Ага, значит, готовишься угощать зятя?
— Это уж дело мое, ты не улыбайся. Деньги нужны, а как я их потрачу — это мое дело.
— Известно, твое.
— Потом сплетни обо мне с Кадиром в деревне не распускай, понял? А то подумают, что я не учиться сюда приехала, а подыскивать себе жениха. Ну ладно, пошли, а то опоздаем.
Она легко подняла узел с вещами и зашагала к двери.
Когда Шараф сел в вагон, у Фатимы стало тяжело на сердце, как будто с его отъездом порвется последняя нить, связывающая ее с родной деревней. Ей вдруг в эту же минуту захотелось оказаться у себя дома, в деревне. Она вообразила, как в этот час женщины готовят ужин, в деревне пахнет горьковатым дымом полыни.
— Ты что затосковала? — спросил Шараф, пытаясь проникнуть в ее мысли. Почему она вдруг притихла?
— А заскучала по деревне. Завидую тебе. Когда же и я туда поеду? Ох, как надоело здесь! Хочу домой.
— Скоро и мы поедем, — сказал Кадир, неожиданно подошедший и обнявший ее за плечи.
— А, это ты, — улыбнулась Фатима. — Успел к поезду.
— Как же мне не приехать? Подумал, а вдруг и ты уедешь.
— Без тебя не уеду, не волнуйся.
Кадир рассмеялся, пожал руку Шарафу и сказал:
— Ну ладно, поезд уже трогается, надо выходить.
Они еле успели соскочить с подножки.
— Через месяц и мы вот так уедем домой, — сказал Кадир, глядя вслед исчезающему поезду. — А сейчас пошли в театр, я билеты купил.
— Кино да театр. Кадир, ты меня приучишь к театру, что же я буду делать, когда вернусь в деревню?
— Не горюй, в МТС выпишем киноаппаратуру, там кино будешь смотреть. И повод будет почаще приезжать ко мне.
— Ага, а сам, значит, не хочешь ко мне приезжать?
— Что ты! Как я без тебя проживу?!
…А на следующий день Кадир пропал. И надолго. Фатима сначала думала: занят человек учебой, вот и не приходит.
Когда прошло около недели, она всерьез забеспокоилась: где же тот бродит по вечерам? Правда, она верила Кадиру, но ее расстраивало, что соседки могут подумать, будто отношения у них испортились.
И она решила понаблюдать за любимым. Конечно, можно было прямо спросить у него, что, мол, случилось, но она постеснялась. Еще обидится, они ведь пока не муж и жена, хотя со свадьбой было уже все решено.
А Кадир просто хотел к свадьбе немного подзаработать денег. Каждый день после занятий он ходил на железнодорожную станцию, чистил снег, разгружал вагоны. Много денег, конечно, на такой работе не заработаешь, в день около пяти рублей, но при небольшой стипендии и это неплохо.
Так и сегодня, плотно поужинав, он собрался идти на станцию. Товарищи не интересовались, где он пропадал вечерами, а то, что вдруг обеспокоится Фатима, ему не приходило в голову.
И он ушел, собираясь вернуться часам к десяти. Надо было торопиться.
В это время, не спуская с него глаз, за ним бежала Фатима. Это торопливое преследование напоминало ей ревнивых женщин и очень забавляло ее. Бедненькие, как они мучаются от ревности! Неужели и она такая? А Кадир, ничего не подозревая, бежал к станции. «Что же ему там понадобилось?» — думала Фатима.
Шла посадка на какой-то поезд. Пестро одетые люди, с узлами и чемоданами, толкая друг друга и крича, торопились на поезд.
Кадир даже не посмотрел в сторону поезда, он повернул налево и зашел в товарную контору. Фатима сначала подумала войти следом за ним, но потом передумала, спряталась за столбом и стала ждать. Долго стоять ей не пришлось. Кадир вышел, держа в руках какую-то зеленую бумажку, прошел в небольшие ворота рядом с перроном, Фатима последовала за ним.
Пассажирский уже ушел, и платформы опустели. На путях стоял товарный состав, и Кадир направился прямо к нему. Какие-то люди разгружали из вагона ящики. Кадир присоединился к ним, поздоровался и принялся за работу. Все были так увлечены работой, что почти бегом таскали ящики, не поднимая головы и не оглядываясь.
Фатима долго смотрела на их дружную работу в промежуток между двумя вагонами. Ей всегда нравилась дружная работа и казалось, что люди как-то вырастали во время работы, становились лучше, красивее.
Она вспомнила прошлое, как, бывало, весной, после завершения полевых работ, в деревне начиналась заготовка кизяка. Грязная, трудная работа, но не было таких, кто бы жаловался, брюзжал. Все стараются показать свою расторопность, работают наперегонки, перепачкают платья, лица, но никому до этого и дела нет, разве что кто-нибудь рассмеется. И совсем как будто не работа это, а игра. Потом все идут мыть формы и купаться. Девушки прямо в платьях заходят в воду. Шум на реке; балуются, шутят, плещутся водой.
А разве в прошлом году худо прошел сенокос? Несмотря на то, что Сакай Султанов и испортил всем настроение, люди работали дружно, с душой. Это был настоящий праздник.
И здесь она увидела такую же дружную работу, только что не было смеха и шуток. Ящики, наверно, были тяжелые, Кадир так и пригнулся, но лицо у него довольное.
Фатиме надоело стоять и смотреть со стороны, как люди работают. Она поправила варежки и, когда Кадир наклонился, чтобы поднять ящик, подбежала к нему и помогла. Но он, видно, подумал, что помогает кто-то из товарищей, даже не обернулся. Она вытащила из вагона другой ящик и собралась уж было нести сама, но тут как раз вернулся Кадир и увидел ее:
— Фатима, ты что здесь делаешь?
— А ты? — усмехнулась она.
— Я-то? Да просто так, вот помогаю.
— Вот и я пришла помогать.
Фатима залезла в вагон и стала подавать ящики.
Едва грузчики увидели, что им помогает молодая веселая женщина, настроение у них резко переменилось, все начали работать еще проворнее, и она едва успевала подавать ящики. Как будто они захотели испытать, на что она способна. Но Фатима и виду не подала, что ей тяжело. Впрочем, к тяжелой работе ей не привыкать.
Сколько так прошло времени, она не заметила, разгрузили несколько вагонов. Когда работу прекратили, большие круглые часы на станции показывали ровно девять с половиной. «Как будто целый день проработала, а времени-то всего ничего прошло», — подумала Фатима и сказала:
— Рано ведь еще. Почему бы еще не поработать?
— Хватит, не рано уже, Фатима, — сказал Кадир. — На часах-то время московское. По местному уже половина двенадцатого.
Грузчики направились к товарной конторе. Фатима не хотела туда идти, поотстала, но Кадир взял ее под руку.
— Давай зайдем, а то простудишься, вон как разгорячилась.
— Что это за ребята, Кадир, которые с тобой работали? — спросила она.
— Такие же, как и мы. Студенты или курсанты, а тот, длинный, который первый зашел в контору, артист.
— То-то мне показалось, что в работе он не очень сноровист.
У маленького окошечка товарищи Кадира получали деньги. Кадира пропустили без очереди и выдали шесть рублей…
…Кадира после окончания курсов по его просьбе направили механиком в Кулсаринскую МТС. Между тем вернулась с практики Бибинур.
Тянуть со свадьбой уже не было необходимости. И в самое ближайшее время Кадир и Фатима поженились.
XIX
Пришла весна, с крыш падала капель. С утра ярко светило солнце, но к обеду небо затянуло облаками, стало пасмурно и неуютно.
— Тьфу! Неужели опять буран? — огорченный Галяу Хашимов отошел от окна.
— Пусть бушует, тебе-то что? — сказал Нигмат Мансуров, который растянулся на диване. — Мартовские бураны теплые. Не зря говорили предки, что весенний буран к хорошей траве.
— Ну и лентяй же ты! Целыми днями только лежишь, — сказал Галяу и стащил приятеля с дивана. — Встань да почитай что-нибудь! Тебе надо набираться ума. Эх, молодо-зелено.
Нигмат действительно привык к своему дивану, полежать для него — одно удовольствие, но он знал, что Галяу не даст ему покоя, поэтому поднялся и стал неторопливо одеваться. У них с Галяу были совершенно разные характеры. Редактор вспыльчив, немного суховат, а его секретарь Нигмат от природы флегматичен и покладист. Тот, кто впервые видел их ссору, наверняка мог подумать: «Ну, сейчас раздерутся». И тем не менее они были очень дружны. С работы всегда возвращались вместе, в кино ходили вместе, если один из них прочитал какую-то интересную книгу, второй уж непременно ее прочитает.
Нигмат был поэт. Человек непрактичный. Прошлой осенью, когда он приехал на работу по распределению, Галяу удивился его виду. Тот был одет не по условиям, на ногах модные ботинки, на голове кепка, легонькое пальтишко. С первой же зарплаты Галяу решил приодеть его. Тот отмахнулся от предложений друга. Но жизнь заставила его прислушаться к совету Галяу.
Как-то осенью они шли домой. Грязь была непролазная. Нигмат, едва вышел из калитки, тут же остановился: ступить было некуда, везде грязь. А Галяу был в добротных сапогах. И он тащил на себе Нигмата до самого дома, что-то около километра.
Они были большие друзья. Нигмат знал, что Галяу вспыльчив и любит срывать на нем свое плохое настроение. В такие минуты он не спорил. Молчал, да и только.
Завтра первое марта. Начинается трехдневка по Всесоюзной проверке готовности к весеннему севу. Из города в район должна была быть направлена рейдовая бригада. В составе бригады работники областного комитета, представители редакций и других общественных организаций. Некоторые бригады еще вчера выехали по сельским Советам.
Хашимов, у которого бригада состояла из Нины Кругловой и Нигмата Мансурова, решил выехать сегодня, потому что помешал буран. Вот он и срывал свою злость на беспечном поэте.
Около получаса почитал книгу, потом снова подошел к окну. Ветер стал уже стихать, падали крупные снежинки. Хашимов снял трубку и позвонил председателю районного исполнительного комитета:
— Товарищ Аминев, это вы? Привет! Надо ведь нам в Каенлы как-то попадать, лошадь нужна. Что, все уже разъехались? Нет лошадей? Час от часу не легче, — Хашимов махнул рукой и повесил трубку.
— Можно попросить в райколхозсоюзе, — сказал Нигмат.
— Ха, возьмешь у них лошадь! — В окно он увидел Нину, которая шла куда-то на лыжах. — Слушай, а ведь мы можем добраться и на лыжах!
— На лыжах? — удивился Нигмат. — А впрочем, мне все равно. Кажется, до Каенлы десять километров. Мы на лыжах, а Круглова как? Она ведь девушка городская. А дорога неровная, надо одолевать перевал. Не сможет, пожалуй.
— А ты не бойся. Нина Круглова тебя еще на буксир возьмет. Подожди, я ей сейчас скажу. — И он выбежал на улицу.
Снег сверкал на весеннем солнце. Нина как раз остановилась и поправляла ремень на лыжах. Пряди волос выбились у нее из-под шапочки, щеки горели, глаза сверкали.
— Товарищ Круглова! — позвал Галяу. — Надо ведь как-то попадать нам в деревню. Зайдите-ка к нам, обсудим.
— Сейчас!
Когда Нина вошла в комнату, Нигмат оживился, предложил стул, куда только подевалась его флегматичность! Он понял, что влюбился в нее с первого взгляда.
— Спасибо, — поблагодарила Нина с улыбкой и села. — Так что, когда мы поедем?
— Лошади нет.
— Разве?
Нигмат поспешил утешить девушку, хотя особого беспокойства она и не проявила.
— Да вы не волнуйтесь. Лошадь мы найдем.
— Я хотел было на лыжах прокатиться до Каенлы, — вступил Хашимов. — Да вот мой друг Мансуров не согласен. Говорит, Кругловой будет тяжело, не дойдет.
— За меня не беспокойтесь. Два года выступаю на соревнованиях. Пока что занимала только первые места, — улыбнулась Нина.
— Коли так, то нам с вами придется тащить на себе Нигмата, — пошутил Хашимов.
— Меня? — возмутился Нигмат. — Да никогда в жизни!
Через полчаса они вышли. День был теплый, снег совсем перестал идти. С самого начала лыжники взяли хороший темп. Впереди шел Галяу, а Нигмат особенно не торопился, шагал рядом с Ниной и не сводил с нее глаз.
Нина действительно хорошо ходила на лыжах, и скоро она обошла Нигмата.
— Так вы, оказывается, опытная лыжница, — сказал Нигмат, еле догнав ее. — Я таких люблю.
Он хотел сказать: «Эх, и красивая же вы девушка! Как только вас увидел, сам не свой».
— А вы дышите медленнее, — посоветовала Нина и опять обошла его.
— А Хашимов, — сказал Нигмат, догнав Нину, — тоже не умеет ходить на лыжах. Это он из упрямства рвется вперед. Вот у нас военком, тот настоящий лыжник.
— И разговаривать на ходу много нельзя, — сказала Нина. — Дыхание сбивается. Надо дышать через нос.
Разочарованный Нигмат отстал. «Надо дышать через нос», — мысленно передразнил он Нину. А та рвалась вперед. Ни Галяу, ни Нигмат не знали ее секрета, почему она так стремилась попасть поскорее в колхоз «Куряш».
Когда перевалили через хребет Баля, встречный ветер усилился. И все же Хашимов не замедлил хода, все так же ровно и настырно стремился вперед. А Нигмат задыхался. В колхоз пришли только вечером, в избах уже зажигали огни.
В это время закончилось заседание правления, на котором рассмотрели новые заявления о приеме в колхоз, подписали договор с МТС, назначили нового бригадира во вторую бригаду— Фатиму Мурзабаеву. Когда лыжники зашли в правление, там остались лишь Тимер, Фатима и Якуб.
— Господа, к вам прибыл ревизор! — пошутил Галяу. — Дрожите, несчастные…
Но он не успел докончить. Едва увидев Нину, Тимер отбросил стул и обнял девушку:
— Ниночка!
— Тимер!
— Не ревизоры, а сваты, — пошутила Фатима. Она взглянула на Нигмата, который понуро опустил голову, и рассмеялась. — А этот сват почему невеселый?
— Познакомься, Нина, это наши бригадиры. — Тимер представил девушке Фатиму и Якуба. — Золотые люди, мои крылья.
— Очень рада! — Нина поздоровалась с бригадирами за руку и назвала себя. Галяу в это время подмигнул Нигмату и вполголоса сказал:
— Ну что, влюбленный, не повезло тебе?
— Не повезло, — вздохнул Нигмат.
Галяу объяснил о цели их приезда.
— Очень хорошо, — сказал Тимер, внимательно выслушав. — Что же в первую очередь вас интересует?
— Известно что, лошади, семена, инвентарь.
— Ладно, тогда начнем с лошадей. Но сегодня уже поздно, сначала надо устроить вас с ночлегом.
— Ну, это пустяки, — возразил Хашимов. — Мы остановимся у Гарифа-агая. А девушке ты сам место подыщешь, я думаю. Сегодня же хотелось бы обойти конюшню.
Он хотел провести проверку, как говорят, по горячим следам, неожиданно, чтобы составить точное и верное мнение о положении вещей.
— Что ж поделаешь, возражать не имею права. Но в последнее время сам я к лошадям не заглядывал, не знаю, что там творится. Проверку, я думаю, надо начать с бригады Якуба-агая, — сказал он, но сразу почувствовал, что Хашимов против этого предложения. Так оно и вышло.
— Мы уж сами выберем, с кого начинать, если не возражаешь. По-моему, лучше начать с бригады товарища Мурзабаевой.
— Я не против, — сказала Фатима. — Только я получила бригаду всего два дня назад.
— Это не беда, — сказала Нина. — Мы ведь приехали не судить, а помочь.
— Спасибо.
Когда стали выходить, Фатима остановила Тимера и шепотом спросила:
— Эта девушка?
— Эта.
— Поздравляю! Хороший человек и красивая.
— И твой Кадир Мустафин неплохой парень.
— Ладно уж. Будь счастлив, Тимер, — и она подтолкнула Тимера вперед, они догнали остальных.
На улице стояла лунная ночь. Они пошли смотреть лошадей. Тимер торопился. Надо было вернуться поскорее домой и привести комнату в порядок, да и приготовить что-нибудь поесть. Нина может зайти.
До сих пор завтраки и ужины он готовил сам. Да и много ли надо одинокому человеку? Обедать ходил к Шарифе-апай, она готовила ему.
А сегодня он даже и печь не топил. «Разве можно так встречать любимую девушку? — думал он. — Да еще впервые». Поэтому по дороге заглянул к Шарифе и позвал ее на помощь…
— Вот будет общая конюшня для наших лошадей, — сказала Фатима, показав на большое строение без крыши. — Только этой осенью начали строить, не успели вон шапку надеть. Пока лошади содержатся отдельно по бригадам. На крышу, правда, немного не хватает теса.
Они подошли к конюшне бригады Мурзабаевой, но здесь никого не было, ворота открыты настежь.
— Куда же подевались конюхи? — Фатима обошла вокруг конюшни. — Эй, Харис! Абдулла! Наверно, зашли к Харису погреться. Сейчас я схожу за ними.
Галяу удержал ее.
— Какой его дом? Этот, что за садом? Я сам схожу.
— Ладно, — согласилась Фатима.
Галяу ушел, а остальные зажгли фонарь и вошли в конюшню. Свет фонаря осветил разрушенные ясли, не чищенный давно пол. Нина обратила внимание на худобу лошадей, невольно сравнив их с лошадьми ломовых извозчиков. Городские лошади казались куда упитаннее, круглые, как бочки, будто надутые. «Плохо, пожалуй, кормят,» — подумала она. Фатима, заметив ее недоумение, спросила:
— Что, не похожи на городских коней?
— Не похожи, какие-то мелкие, худые.
— Мелковаты, это правда. Но они не ниже средней упитанности. Но как ты их ни корми, они никогда не будут похожи на городских лошадей.
— Почему?
— Потому, что это другая порода. Это горные лошади.
Нине стало неловко за свои незнания, неумение различать породы. И все же ей было известно, что жеребых кобыл держат отдельно, поэтому она спросила:
— А жеребые кобылы есть?
— Есть, но все они содержатся отдельно, — Фатима, светя фонарем, повела Нину и Нигмата на другую половину конюшни. — Вот они. Наш председатель очень требовательный человек. Видите, кобылы совсем в других условиях. — Она похлопала по крупу одну лошадь и улыбнулась. Нпгмат, который все время молчал, понял, что Нина неважно разбирается в лошадях, и сам стал задавать вопросы.
Галяу в это время подошел к дому Хариса. Свет не горел, хозяева, видно, легли спать. Он постучал, и ему тут же открыли.
— Господи, кого это принесло, — пробормотала Магуза, зажигая лампу. Увидев незнакомого человека, она испугалась. — А я-то думала: сам вернулся — и открываю спокойно. Кто ты? Чего бродишь по ночам?
— Не бойся, я по делу пришел. Где Харис-агай?
Магуза, прежде чем ответить, с ног до головы оглядела парня и, успокоившись, спросила:
— Ты что, уполномоченный? Или кто?
— Уполномоченный.
— Вот и хорошо, что пришел. Садись-ка давай, — с уважением сказала она. — Этого Хариса совсем уж испортили. Как ночь, так и уходит, мол, к лошадям. А черт знает, не то он у лошадей, не то у чужих. А я тут, дура, одна томлюсь да переживаю. Девушкой-то я совсем не такая была. А теперь и смотреть не на что, кожа да кости. Старики прежде говорили, если муж заботливый, и жена в хорошем платье ходит. А он совсем иссушил меня… Думаешь, он ухаживает за лошадьми? Ему и дела-то до них нет, одно вино у него на уме.
Болтливая Магуза, конечно, сгущала краски, но Хашимов, опытный газетчик, умел извлечь зерно истины из любого разговора. Сейчас его интересовало состояние лошадей, и, если даже сотая доля из того, что говорила Магуза, правда, следовало принимать какие-то меры.
— Уберите его от лошадей, — продолжала между тем Магуза. — Разве он смыслит что-либо в этом? Хоть бы уж научился толком присматривать за детьми и женой, и то слава богу.
— Ладно, скажу, — согласился Галяу. В это время кто-то постучал в окно.
— Ну, кажется, вернулся наконец бродяга.
Хашимов поднялся с места:
— Я выйду встречу.
Но на улице он увидел не Хариса, а членов бригады и бригадира.
— Почему так долго? — спросила Нина. — Мы уже волноваться стали.
— Да дома его не оказалось.
— Да уж если попадешь к этой Магузе, не скоро освободишься, — сказала Фатима. — Есть за ней такой грешок — болтливость. Из мухи слона сделает.
— Это есть, — согласился Хашимов. — Но на мужа жалуется она не напрасно. Конюх из него неважный.
— Правильно, — поддержал Нигмат. — Если бы лошади умели разговаривать, они бы много чего нам порассказали о Харисе.
Они направились в бригаду Якуба. По дороге им попался пьяный. Он шел, спотыкаясь и что-то напевая себе под нос.
— Это Харис, — прошептала Фатима.
— Ах, значит, вот он где болтается! — рассердился Галяу и загородил Харису дорогу. — Что же это ты делаешь, Харис?
— Проваливай давай, не болтай. Я сам знаю, что мне делать!
— Оставь его, все равно ничего не докажешь, — сказала Фатима. — Не видишь разве, какой пьяный? Лыка не вяжет. Завтра я с ним поговорю.
Галяу понимал, что с Фатимы как с бригадира спросу пока нет, она всего два дня на работе, но он очень рассердился на Тимера Янсарова. Язвительные, резкие слова так и просились на язык, но его сдерживало присутствие Нины. Кроме того, он вспомнил советы Даутова быть сдержанным, никогда не делать поспешных выводов. Надо было еще осмотреть другие бригады, по состоянию одной трудно судить о делах в колхозе.
Хашимов не понял пока, что молодой председатель пошел на маленькую хитрость, показал ему для начала самую худшую бригаду, пускай, мол, посмотрит прежде всего недостатки. За бригаду Якуба он не беспокоился.
И в своем расчете Янсаров не ошибся. Когда члены рейдовой бригады увидели лошадей у Мурзабаева и Иртюбякова, настроение у них сразу улучшилось. Они забыли об усталости, о голоде, о том, что время уже позднее. Особенно понравился им Гамир, не конюх, а золото.
— Вот это бригада! — восхитился Галяу.
— Да что вы, — сказала Фатима и рассмеялась. — А ты знаешь, я ведь нарочно попросила себе самую отстающую бригаду. Но, как говорят, цыплят по осени считают. Во время сева моя бригада будет самой передовой.
— Вот именно, дочка, что по осени, — сказал старик Гариф.
— А нас, агай, учили считать с весны. Если обгоню, не сердись, ладно?
— Да чтобы я на тебя сердился? Разве я ребенок? По мне так кто бы ни обогнал, для колхоза только польза.
— Правильно, бабай, — от всей души одобрила слова старика Нина.
— Конечно, правильно. Хоть мы и старые, дочка, да знаем, что к чему.
Стали расходиться. Хашимова и Мансурова старик Гариф повел к себе, а Фатима и Нина пошли к дому Янсарова.
— Фатима, может, зайдешь? Заходи, гостем будешь, — пытался уговорить Тимер Фатиму, но та рассмеялась:
— У меня дома свой гость дожидается. — И убежала.
— Почему она смеется? — спросила Нина.
— Да видишь ли, она недавно замуж вышла. Муж работает сейчас в МТС, вместе учились. Я ей говорю, зайди в гости, а она, мол, у меня дома свой гость ждет.
— Хорошая женщина, — сказала Нина, — трудолюбивая.
— Да, это так. А ты, Ниноча, не устала? Раздевайся.
— Устала, очень.
Кое-как она поела супа, но аппетита не было. Действительно, от усталости едва стояла на ногах. После ужина сразу легла, а Тимер все стоял у стола.
— А ты где ляжешь, Тимер?
— Места хватит, весь пол свободный.
И он стал стелить себе на полу.
Едва голова прикоснулась к подушке, Нина крепко уснула. А на рассвете, когда проснулась, бодрая и посвежевшая, Тимер сидел рядом с ней и гладил ее волосы. Спал ли он в эту ночь, Нина не знала, но спрашивать об этом не стала.
— Рано еще, Нинок, поспи, — ласково сказал Тимер, укрывая ее получше одеялом. Но Нина сбросила одеяло и крепко обняла его за шею…
Позавтракали они плотно. Все время смотрели друг на друга счастливыми глазами и улыбались. Много ли надо причин для смеха и радости молодым влюбленным?
— Ну что ж, ты стала совсем сельским жителем, — сказал Тимер. — Все знаешь.
— Да нет, какой из меня знаток. Вон вчера как с лошадьми опростоволосилась. Ну, а в людях немного разбираюсь, жизнь вижу. Да ты не смейся. Вот начнем проверять ваш сельскохозяйственный инвентарь, тогда увидишь. Я ведь читала много книг, изучала машины, знаю семена.
— По книгам?
— И по книгам, и практику проходила в подшефном колхозе.
— Ну, это другое дело.
Когда они пришли в правление колхоза, там уже собрались все бригадиры. Подошли и Галяу с Нигматом.
Фатима уже успела рассказать Гарифу об отношениях Нины и Тимера, и тот незаметно наблюдал за девушкой. Ни к кому в особенности не обращаясь, он пробормотал: «А она ничего». Тимер подумал, что Гариф обращается к нему, и спросил:
— Ты что, агай?
— Да день, говорю, хороший сегодня.
— А-а-а…
— А ведь гости у нас, Тимер. Угостить бы надо. Ей-богу, что-то нос чешется. Ты ведь осенью говорил что-то насчет угощения, не забыл?
— А вот когда кончим весенний сев, угощение не уйдет от нас.
— Ладно, поверим твоему слову.
Галяу не понимал смысла разговора председателя и Гарифа. Что стояло за их незначащими словами? И предложил начать работу. Все поднялись с места и вышли на улицу. Началась тщательная проверка готовности колхоза к весеннему севу. Затем подвели итоги и нашли, что готовность к севу хорошая, но предложили немедленно перевести конюха Хариса на другую работу. Но даже если бы они об этом и не сказали, Фатима и сама бы так сделала. Она просто пока еще не успела подобрать подходящего человека на место Хариса.
Вечером рейдовая бригада уехала на лошади в колхоз «Учкун». Их провожал Янсаров. Он был недоволен, что так мало видел Нину, даже поговорить толком не удалось. Очень не хотелось расставаться. Правда, на обратном пути она собиралась заглянуть к нему, но когда это еще будет?
Начались порывистые, сырые мартовские бураны, какие бывают только в степных краях. Дороги между деревнями испортились. Поэтому Нина не смогла заехать в колхоз «Куряш», по большаку прямо поехали в Кулсару. И только спустя пять дней Тимеру удалось вырваться в район. Он прихватил с собой лыжи, оставленные Ниной и ее товарищами.
В район его вызвали на собрание по подведению итогов проверки готовности к севу.
Совещание по обыкновению затянулось до полуночи, ночевать Тимер пошел к Галяу, который сказал, что ему самому и Мансурову нынче спать не придется, всю ночь будут выпускать газету, так что комната в полном распоряжении Тимера.
Нина и Тимер после совещания решили прогуляться, хоть немного подышать свежим воздухом. Они медленно шли по главной улице. Ночь была тиха и красива. Ни тому ни другому не хотелось идти домой. Казалось, уже обо всем переговорили, но слова находились сами собой. Они дошли до конца улицы и повернули обратно. У дома Галяу Тимер крепко сжал руку девушки и повел ее к воротам. Нина не противилась ему.
Хозяйка давно уже спала и не слышала их прихода. Хотя она давно уж привыкла к поздним возвращениям своего постояльца и не обращала на это никакого внимания.
Тимер потянулся было к выключателю, но Нина перехватила его руку:
— Не включай, уже поздно.
— А ужинать?
— Завтра поужинаем, — пошутила она.
— Ну ладно, завтра так завтра, — согласился Тимер и стал осторожно снимать с девушки пальто и шапку. Нина стояла тихо, будто прислушивалась к движению его ласковых рук. Он повесил пальто на вешалку и сказал:
— Ну вот и все.
Нина сняла валенки, платье и юркнула под одеяло. Тимер стоял в раздумьи, не зная как быть, потом стал медленно раздеваться, не понимая, что с ним такое случилось, как будто окостенел или его заморозили. Прежде он одевался и раздевался за одну минуту.
Нина слышала, как он шуршал одеждой и притворилась, будто уснула. Через какое-то время она открыла глаза, а Тимер все стоял в отчаянной нерешительности. Она подумала, что так он может простоять до рассвета. Не выдержала и рассмеялась:
— О чем задумался? Ложись уж.
— Эх, Нина, — вздохнул Тимер и подошел к ней. — Я вот думаю, когда мы наконец распишемся и станем жить вместе?
— Глупый ты, Тимер, я тебе и так верю, — сказала Нина дрогнувшим голосом и привлекла его за плечи.
XX
Зима все еще не отступала. Начались последние весенние бураны. Хлестал липкий мокрый снег, валя прохожего с ног. Все дела в колхозе замерли, хотя после рейдовой бригады многое было сделано.
Буран завывал и днем и ночью. Для Тимера это было настоящее горе. Он не знал, как убить время. Хорошо хоть Шараф прислал из города кучу книг по сельскому хозяйству. Каждый вечер активисты собирались в правлении и читали эти книги сообща, вслух. Да и молодежь с удовольствием слушала. Янсаров немного жалел, что не организовал такие чтения с осени. Дело это явно полезное. Сколько бы знаний можно было приобрести за зиму.
Сегодня, как обычно, они собрались в правлении. Пришли Гариф, Якуб Мурзабаев, Байназар и несколько молодых ребят. Только Фатимы все еще не было. Это огорчило Тимера, который искренне считал, что они делают большое и полезное дело, и он послал за ней мальчишку.
В этот же вечер вернулся в деревню муж Фатимы, механик Мустафин. Тимер это знал, конечно, они соскучились друг по другу, как-никак молодожены, но все-таки на первом месте должны быть дела, а чувствами должен управлять рассудок. «Хорошо тебе рассуждать, глядя со стороны, а сам? — упрекнул себя Тимер. — Если бы приехала Нина, бросил бы, наверно, все дела».
Между тем обрадованная Фатима затопила баню, летала, как на крыльях, всей душой желая угодить мужу. Но тот был почему-то невеселый. Фатима скоро почувствовала это и с тревогой спросила:
— Что это с тобой? Заболел или на работе неприятности?
— Да нет, просто так… Устал я, — сказал Кадир и нежно обнял жену. — Не обращай внимания.
Фатима хоть и не очень поверила его словам, но, зная, что муж никогда не обманывает, не стала допытываться. Мало ли от чего бывает плохое настроение, из-за каких-нибудь пустяков другой раз места себе не находишь. Тут как раз прибежал мальчик, которого послал за Фатимой Тимер.
— Не могу я сегодня, братишка, — приветливо сказала Фатима. — Видишь, сегодня у меня кто приехал? Муж родной. Так что уж пусть извинит нас Тимер.
Мальчик убежал, а Фатима с Кадиром пошли в баню. Когда мальчик передал Тимеру слова Фатимы, тот вдруг рассердился:
— У нее всегда так. Подумаешь, люди месяцами не встречаются. А тут на три дня задержался, как будто после года разлуки… Соскучились.
Тимер кусал от досады губы, потому что был неправ и потому что сам очень соскучился по Нине.
— Что ж, если и соскучились, ничего удивительного, — рассудительно сказал Гариф. — На то они и молодые. Вот мне хоть и шестьдесят, а все же…
…После бани Кадир и Фатима сели пить чай. Хотя настроение у Кадира и улучшилось, он все еще был молчалив и задумчив. Фатима не выдержала и рассмеялась.
— Ты чего смеешься? — спросил он.
— Ну как же тут не смеяться. Сидишь, будто язык проглотил. А оказывается, не проглотил.
Кадир тоже вдруг с облегчением рассмеялся:
— Ну уж от тебя, видно, ничего не скроешь. — И рассказал, что его беспокоило. Сами-то они бывали в гостях у многих, а к себе никого не приглашают, толковал Фатиме Кадир. Надо бы пригласить друзей, родню, да посидеть, как заведено добрыми людьми. А то еще подумают, что раз он вошел в дом жены, то и пикнуть боится, не то что друзей позвать.
— Эх, сокол ты мой! — Фатима крепко обняла и поцеловала мужа. — Да ведь я только об этом и думаю. Ждала, когда ты первый разговор заведешь. Эх ты!
— Вот как? — обрадовался Кадир.
Фатима прижала голову мужа к груди и, теребя его мокрые волосы, сказала:
— Слушай, завтра же и пригласим! Пусть это будет нашей свадьбой!
— Завтра же? — немного растерялся Кадир. — Очень уж быстро. И не подготовились совсем.
— Я все сделаю. Ты только дров побольше привези и мясо достань, — сказала Фатима. Кое-что для такого случая у нее было приготовлено заранее. Она знала, что рано или поздно Кадир заговорит об этом. — Значит, завтра. Решено. Еду приготовить поможет Шарифа. Она хоть стряпает и похуже жены Сакая, но получше многих. Человек двенадцать позовем и, я думаю, хватит.
И они подробно обсудили все насчет предстоящей свадьбы, под конец Кадир сказал:
— Все это хорошо. Одно меня беспокоит. Пора-то ведь горячая, подготовка к севу, а мы со свадьбой.
— Все нормально. Не беспокойся, — сказала Фатима. — Такой буран. Какие могут быть особые дела в буран? Ты лучше скажи, кого пригласим?
— Здесь уж ты сама, Фатима. Кого скажешь, того и пригласим.
— Ладно, так и быть. Значит, пригласим Якуба-агая с женой. Он для меня, как отец родной. Потом Гарифа-бабая со своей старухой. Это уже две пары. Тимера, председателя нашего, нельзя не пригласить. Фахри позовем. Его-то самого я недолюбливаю, но Хаерниса-апай моя подруга. Если Шарифа у нас будет стряпать, то надо звать и Гамира. Кто еще? Байназар, хоть и без пары, но его тоже надо позвать. Такого гармониста не скоро найдешь. Кого еще? — спросила Фатима, посмотрела на мужа. Глаза у того уже начали слипаться. — Ну ладно, завтра додумаем, а то уж ты заснул совсем. Давай-ка спать ложиться…
…Тимер Янсаров по привычке рано утром зашел в правление. Он был злой, как черт. Буран остановил все дела. Тимер подошел к окну; в голове маячило одно только бестолковое слово: «Буран, буран, буран».
Кроме него в правлении сидели Гариф и Байназар. Тимер настолько был подавлен ненастьем и невеселыми своими раздумьями, что даже не слышал, о чем так горячо спорили Гариф и Байназар. В комнату со смехом вбежала Фатима и сказала:
— Вы-то мне как раз и нужны! Все трое здесь. Здравствуйте!
— Здравствуй! — отозвался Гариф за всех троих и с осуждением посмотрел на молчащего Тимера, который даже не обернулся и не взглянул в сторону Фатимы.
— Гариф-агай, сегодня вечером к нам в гости придете? — спросила Фатима.
— Как же не прийти. Обязательно придем. То-то сегодня с утра у меня нос чесался. Верная примета.
— По какому случаю? — спросил Тимер, чуть повернув голову.
— Да уж по такому…
— А я слышал, что у вас свадьба.
— А если и свадьба, что тут удивительного? Вообще-то до настоящей свадьбы руки не доходят, — сказала Фатима и рассмеялась. — Так просто, посидим.
Тимер подошел к столу. Он все еще злился на буран и на то, что вчера Фатима не пришла на вечерние занятия, и поэтому буркнул недовольно, желая задеть Фатиму:
— Нашла время!
— Почему?
— Во-первых, свадьба — это пережиток прошлого. А во-вторых, после этой свадьбы люди неделю пропьянствуют.
— Вот уж не думала об этом, — сказала Фатима, еле сдерживаясь от обиды.
— Не думала, так знай. Тут без тебя из-за этой самогонки чуть колхоз весь не спалили. Мне хоть разорвись, а у вас одна забота — гости.
— Значит, ты против?
— Конечно, против.
— А я еще хотела тебя пригласить, с уважением к тебе…
— И не приглашай, не пойду.
— Ну что ж, спасибо на добром слове, — с горечью сказала Фатима, стараясь изо всех сил сдержать себя, но в груди уже все бушевало. — А ты, Байназар, придешь?
— Не сердись, апай, не могу я. Как комсомолец, не могу поддерживать старые обычаи.
— Эх вы! — Фатима с такой злостью ударила по столу, что чернильница упала на пол и разбилась вдребезги. — А я-то их считала близкими друзьями! Пропадите вы пропадом! И без вас обойдемся. А я-то, дура! Думала, хоть раз посидим все вместе по-хорошему. Ну ладно, будет свадьба! Целую неделю гулять будем.
Она хлопнула дверью и ушла, ничего не видя перед собой от ярости и обиды.
Фатима выскочила из правления так быстро, что мужчины и рта не успели раскрыть.
Наступила тяжелая тишина. Из часов выскочила кукушка и, будто издеваясь над ними, пьяным голосом прохрипела одиннадцать раз свое «ку-ку».
— Буран! — протянул старик Гариф. — Хоть глаз выколи, ничего не видно. — И помолчав, вдруг сказал: — Зря человека обидели…
Бросив на Тимера и Байназара осуждающий взгляд, старик Гариф направился домой.
Байназар и Тимер не могли смотреть друг на друга, чувствуя правоту Гарифа. Наконец Байназар не выдержал:
— А может, пойдем?
— У джигита бывает одно слово, — сказал Тимер. — Нечего тут крутить-вертеть. Ты ж комсомолец ко всему…
…О случившемся Фатима не сказала мужу ни слова. По дороге домой она поуспокоилась и в избу вошла, как ни в чем не бывало:
— Все! Дело свое сделала!
— Вот молодец моя Фатима, — обрадовался Кадир. — Если уж возьмется за что, только берегись.
— Я-то да, а вот ты, дружочек, ведь еще не получил разрешения от директора МТС. А то ведь смотри перепадет на орехи.
— Не перепадет, в мастерской особых дел нет, — сказал Кадир.
— И все же нехорошо. Сходил бы ты отпросился. Да и другие дела в районе для тебя найдутся.
— Ну если ты так говоришь, схожу. А что за дела в районе?
— Да надо бы немного водки еще прикупить.
— Точно, не мешало бы, — согласился Кадир. — А то вдруг не хватит. Не у соседей же занимать.
— Ну так съезди, душа моя. Только не задерживайся.
До района Кадир добирался довольно долго из-за неутихающего бурана. Когда он приехал, было что-то около часу. Сначала он решил заглянуть к директору МТС, а потом уж зайти в магазин и купить что надо.
У директора в кабинете — сидел Галяу Хашимов. Оба они обрадовались, увидев Кадира, как будто давным-давно ждали его. Галяу приехал узнать, как подготовилась МТС к весеннему севу. А дела обстояли так: топлива завезено было достаточно, трактора исправные, не хватало лишь помощников трактористов на три машины. И вот Галяу вместе с директором думали, как найти выход из этого положения. Всякое может в поле случиться. А вдруг какой-нибудь тракторист заболеет, а ему нет замены?
— А как вы, товарищ Мустафин, смотрите на это дело? — спросил Галяу.
— Это самое уязвимое место, — сказал Кадир. — Большинство трактористов молодые, без опыта. За ними нужен глаз да глаз. Мне кажется, надо срочно подготовить еще троих или четверых трактористов.
— За один-то месяц? — иронически сказал директор. — Это ведь тебе не блины печь.
— Знаю. Но при большом желании можно справиться.
— Не знаю, наш механик, по-моему, немного преувеличивает, сказал директор. — Ведь за месяц они даже не смогут изучить трактор.
— Все это верно, — согласился Кадир и стал уверенно разъяснять свой взгляд на это дело. — Конечно, за один месяц настоящего тракториста не подготовишь. Мне кажется, нам нужно найти людей, которые хоть немного понимают и любят технику. Вот, к примеру, в колхозе «Куряш» есть такой Булат Уметбаев, кузнец, большой мастер своего дела. Однажды он даже отремонтировал сложную молотилку. Такой и в тракторе быстро все поймет. В самой Кулсаре я знаю Халяфа Янбикова, недавно вернулся из армии. В армии был связным, ездил на мотоцикле. Вот таких людей долго обучать не надо.
— Очень даже верно! — обрадовался Галяу и хлопнул Кадира по плечу. — Это мысль. И обучение ты берешь на себя?
— Беру.
— Ну если так, вопрос решен. Товарищ директор, ты это дело не затягивай.
— Да что ж тут, Мустафин две кандидатуры уже назвал, остается еще одну подобрать. Завтра и начнем.
Разговор на этом закончился. Кадир рассказал про свои дела и, попросив отгул, пригласил в гости…
У Фатимы между тем все уже было готово для встречи гостей, дома прибрано, еда приготовлена. За делами обида на Тимера как будто поутихла, кроме того, она беспокоилась немного за Кадира: тот где-то задерживался. Может быть, директор не разрешил? А дело уж шло к вечеру.
Но вдруг дверь открылась и вошел Кадир с каким-то высоким человеком. Сначала она не узнала его, а он, как старый знакомый, обнял ее и приветливо поздоровался:
— Здравствуйте!
— Ба! Да ведь это наш Галяу! — воскликнула Фатима. — А я еще стою и раздумываю, кто же это приехал. Ну давай, раздевайся.
— В гости вот приехал.
— Вот и хорошо, спасибо, что не забываешь.
Пришел Гариф со своей женой. Бригадир был в лисьей шубе, которую надевал только в самые торжественные праздники, в выдровой шапке и новых ни разу не надеванных валенках. Он любил приодеться, когда шел в гости. Старуха его Магфия тоже не ударила лицом в грязь. Она была в нарядном бешмете и красивой шали. Кадир стал их раздевать и усаживать, расспрашивая о здоровье да о житье-бытье. Гариф сел на самое почетное место, приговаривая:
— Кто рано пришел, тому больше достанется.
— А ты совсем не стареешь, Гариф-агай, — сказал Галяу с восхищением. — Молодец, честное слово!
— Времени нет стареть, — весело отозвался Гариф. — Да и времена такие, что только жить да жить. Придется уж смерти подождать. Надо просить у нее отсрочку.
— А даст ли?
— Как не даст. Силой вырвем.
— Хватит тебе пустое болтать, — беззлобно сказала Магфия.
— Научил бы ты и нас, — сказал Галяу. — Как тебе удается не стареть?
— Дело это совсем не трудное, Галяутдин, совсем не трудное. Главное, работай во всю силу да живи без горя. Вот так.
В сенях в это время послышался шум шагов, топот, и в избу ввалилась целая компания: Якуб, Фахри, Харис, Гамир.
— Вот и гости все собрались! — обрадовалась Фатима. — А я уж хотела бежать за вами.
— Проходите, проходите! — приглашал Кадир, помогая раздеться вошедшим. — Очень рады. Только что-то, Фатима, я не вижу хозяина?
— Ты про Тимера? А у них в правлении дела с Байназаром есть, не могут прийти… — смутилась Фатима. А старик Гариф со значением пробормотал:
— Гм… Дела.
— Какие дела? — сказал Галяу. — Дела можно и отложить ради такого случая. Быть на празднике у друзей, разделить с ними радость, разве это плохое дело? Я вон из района приехал.
— Правильно! — одобрил Гамир. — Очень хорошо сказано.
— Иди-ка, Кадир, сходи за этими молодыми бюрократами, — сказал Галяу. — Притащи их силой, если не пойдут. Скажи, редактор велел, сердится, мол.
— Будет сделано! — с готовностью сказал Кадир, но его остановила Фатима:
— Так дело не делается. Хозяину нельзя оставлять гостей. Пусть сходит Гамир-агай, а ты дай людям сполоснуть руки.
— Сейчас я их быстро доставлю! — сказал Гамир и начал одеваться.
— Не забудь сказать, что приглашает Галяу Хашимов!
Ни Тимер, ни Байназар не знали, что Галяу в деревне. Сегодня, как обычно, они собирались устроить в правлении занятия, но народу никого не было. Тимер уже стал терять всякое терпение. Потом ему пришло в голову, что ждать, наверно, бесполезно. Якуб и Гариф в гостях у Фатимы, а сами они попали в глупое положение, отказавшись от приглашения. Байназар поделился своими мыслями с Тимером. Тот был задет за живое, но виду не показал:
— Не будем расстраиваться, Байназар. Молодежь должна подойти.
В это время на пороге появился Гамир.
— Ага, один уже есть! — обрадовался Байназар.
— А я как раз за вами, — сказал Гамир. — Гости все собрались, не хватает только вас двоих. Идемте скорее!
— Значит, и ты в гостях?
— Что ж тут удивительного? Конечно, в гостях. Сижу на почетном месте, как человек. Вместе работаем, вместе радуемся, как же иначе?
Тимеру стало стыдно от слов бывшего батрака Гамира, который жить по-настоящему стал, когда вступил в колхоз. Раньше ведь слова, бывало, от него не услышишь, а теперь вон как рассуждает. Тимер в душе упрекал себя: пригласили его, как человека, с уважением, а он возгордился, не пошел. Как теперь выйти из положения?
— Идемте, ждут только вас. И редактор Галяу из района приехал.
— Разве Галяу приехал?! — удивился Тимер.
— Приехал, а как же. Он-то и послал меня. Почему, говорит, нет хозяина.
Тимер призадумался, почесал со смущением затылок.
— Не знаю уж, как и быть. Что ж получается, сначала отказались, а теперь явимся. Неудобно перед Фатимой.
— Ладно, хватит говорить. Сказано идемте, значит, идемте. Никакого тут неудобства нет. Фатима человек незлопамятный.
— Ну что ж, надо идти, — Тимер встал и надел шубу. — Пошли, Байназар.
— Я готов.
— Только ты, Байназар, не забудь свою гармонь, — сказал Гамир.
— Здесь она, — Байназар нехотя встал и сунул гармонь под широкую полу своей шубы.
— А мы только что сели за стол, так что просим вас! — приветливо сказала, встречая их, Фатима, как будто между ними ничего не случилось, и она давно поджидает их. Приветливость Фатимы сразу подняла у ребят настроение, они сели за стол.
Все за столом взглянули на Галяу в ожидании тоста. Тот покачал головой:
— Нет, товарищи. Говорить должен старший. Пожалуйста, Гариф-агай. Скажи свое слово в честь молодых.
— Что ж, я скажу, — Гариф откашлялся и приветливо взглянул на хозяев. — Я человек простой, деревенский, уж не осудите, если что не так. Кадир и Фатима очень хорошая пара, лучше не придумаешь. Живите долгую жизнь, родные, да будьте счастливы. От всей души желаю вам этого!
Гости зашумели:
— Хорошо сказано!
— Хорошее слово сказал бабай!
— Сто лет живи!
Потом наступила тишина, и все принялись за закуски. Вскоре Фатима сказала:
— Что-то гости наши притихли. Или заскучали? Кадир, не нальешь ли ты еще по одной?
— За этим дело не станет! — сказал Кадир. Магуза, с первой же рюмки повеселевшая, осмелела:
— Почему это Якуб притих. Или ему зять не нравится?
— Зять человек что надо, очень нравится. Мы с ним давно знаем друг друга.
— Правильно! — сказал Харис, испугавшись, как бы острая на язык Магуза не наговорила чего лишнего. — Зять славный человек. Ты, Магуза, налегай на закуски, а то потом раскаешься, что не всего отведала.
Гариф Иртюбяков, сидевший во главе застолья, погладил бороду и сказал:
— Одними добрыми пожеланиями сыт не будешь. Вот мы со старухой принесли в подарок вот эту штуку. — Он встал и вынул из кармана своей лисьей шубы длинное белое полотенце. — Пусть ваши души будут такими белыми, как это полотенце, а лица такими же чистыми.
— Спасибо, агай, за ваши пожелания и за подарок, — ответила Фатима.
Все пришло в движение, гости стали выкладывать свои подарки. У Тимера и Байназара не было подарков, но Байназар нашел выход из положения, он положил на поднос тридцать рублей. Даже Фахри и Харис пришли не с пустыми руками. Якуб выставил шесть пар чашек, Галяу — патефон с пластинками. Кадир пытался что-то говорить, мол, зря расходовались, не для этого же их пригласили, но его никто не слушал. Тимер даже покраснел, до того ему было стыдно перед людьми. Недолго думая, он снял с руки часы и протянул было Кадиру, но Фатима резко остановила его:
— Оставь, часы тебе и самому пригодятся. И потом такой подарок уже есть у нас.
Она подошла к посудному шкафу и достала оттуда небольшую коробку с часами.
— Спасибо, — расстроганно сказал Кадир. — И у меня для тебя подарок. Вот платье, носи на здоровье!
— Тогда от меня будет пара лыж и костюм! — сказал Тимер, вспомнив, что привез недавно эти вещи из города. — Завтра утром занесу.
За столом царило веселье. Даже Фахри и Харис, которые обычно готовы были утонуть в бочке с вином, и те лишнего не пили и вели себя хорошо. И гости и хозяева очень были довольны друг другом. Расходиться стали уже только после вторых петухов. Тимер увел Галяу ночевать к себе домой.
XXI
Весна между тем приближалась. Каждый день ослепительно сверкало солнце. Верхушки сопок уже оттаяли. Прилетели грачи. Снегу осталось лежать считанные дни. В колхозе завершали подготовку к севу.
Ледоход еще не начинался, но река вот-вот должна была тронуться. Акселян брал свое начало с горы Яугирган, из родника, который пробился у южной стороны горы. Долго петляет Акселян, прежде чем достигает деревни Каенлы. Здесь, в степи, — это широкая полноводная река с тихим спокойным течением. Спокойная летом, но весной, особенно в снежные годы, Акселян дает знать о себе, показывает во всю мощь свой характер. Шумит и грохочет, все сметая на своем пути, иногда прокладывает для себя совершенно новое русло.
Старики, которые давно уже изучили характер реки, у которых были свои приметы, предсказывали, что в этом году Акселян разольется особенно сильно. Сначала Тимер не придавал значения их словам, но однажды Гариф сказал ему: «Мы с детства живем около реки, пьем ее воду, а когда умрем, нас обмоют этой водой и похоронят. Характер Акселяна мы, старые люди, хорошо испытали. Крестьянин никогда не ошибается насчет воды и земли, которые поят и кормят его».
И Тимер изменил свое отношение к предсказаниям стариков. Стали принимать меры предосторожности. В первую очередь с заливных лугов было вывезено сено, затем по крепкому еще льду переправили сеялки, плуги, бороны, лошадей бригады Якуба Мурзабаева.
В этом году в колхозе должны были работать три трактора, в каждой бригаде по одному. Два трактора приближались к Акселяну, на первой машине ехали два человека. Один из них был Кадир Мустафин. Не очень доверяя малоопытным трактористам, он сам решил пригнать машины в колхоз. На берегу они остановились, и он крикнул трактористу, который вел второй трактор:
— Ты, парень, постой. Сначала я перегоню этот трактор, потом вернусь за твоим. — Сам не езди.
Лед держал хорошо, и Кадир махнул рукой, мол, все в порядке, можно ехать. Второй трактор спустился на лед. Сначала все шло нормально, но на середине реки тракторист взял немного правее и поехал быстрее. Почти у самого берега лед треснул, и трактор провалился. Тракторист едва успел выскочить из кабины.
— Эх ты!.. — Кадир подбежал к утонувшему трактору.
Все это видел Фахри, который как раз шел в баню. Он забыл про баню и кинулся в правление колхоза, крича во все горло:
— Трактор утонул! Быстрее!
Он схватил оглоблю и побежал к реке. Тем временем на берег прибежали и другие. Гариф ругался:
— Эх вы, непутевые! Да кто же доверяет весеннему льду, пусть он хоть и с метр толщиной? Нельзя было поосторожнее?
— Ладно уж, чего после драки кулаками махать, — сказал Тимер хладнокровно, хотя в душе у него кипело. — Ребята еще молодые, неопытные. Это послужит им хорошим уроком. Да, но как же нам вытащить машину, товарищ Мустафин?
— Сначала, я думаю, надо расчистить путь, убрать лед, потом привязать трос, взять на буксир. Вытащим.
Тут же сбегали за ломами, лопатами и быстро расчистили лед. Оставалось самое трудное — привязать трос к затонувшему трактору и тащить. Мустафин стал раздеваться, чтобы нырнуть в воду и зацепить трос, но Тимер Янсаров резко возразил:
— Так не пойдет. Перед горячей порой я не хочу оставлять МТС без механика. Вода ледяная, недолго и простудиться. Сам полезу.
— Хорошо будет, если председатель заболеет? — сказал Фахри. Он разделся и пошел в воду. У самого трактора было ему по грудь, Фахри нырнул с тросом, но с первого захода не получилось. Он набрал в легкие побольше воздуха и снова нырнул. На этот раз Фахри не показывался долго. Стали уже беспокоиться, не утонул ли человек, но Фахри вынырнул.
— Все в порядке. — На него кто-то накинул шубу, он улыбнулся — Ничего, сейчас в баню. И он гордо зашагал в сторону деревни, как будто только что положил на обе лопатки сильного противника.
Трактор удалось вытащить, хотя и провозились долго. Люди разошлись.
Поступок Фахри восхитил Тимера, и он все вел разговор об этом:
— Вот ведь смелый человек! На такого можно положиться.
Но Якуб Мурзабаев был не совсем с ним согласен.
— Можно толковать его поступок и по-другому. Фахри борец, привык к славе победителя. Привык кичиться перед людьми.
— А что, разве такая кичливость плоха? — возразил Тимер. — Если бы все так делали, как показал себя сегодня Фахри!
В деревне поступок Фахри восхитил многих, не только Тимера. Даже старик Гариф, обычно скупой на похвалу, не удержался:
— Настоящий мужчина Фахри. Только как бы не сглазить. И отец его покойный такой же был отчаянный.
Булат поддержал Гарифа:
— И у хорошего коня бывают изъяны. Фахри человек своенравный, капризный, если погладишь его против шерсти. Да ведь и каждый, наверно, так.
— Ты сказал про коня, и я вспомнил вот что, — сказал Тимер, внимательно прислушивающийся к разговору. — Говорят, лучше Фахри никто не понимает лошадей.
— Водится за ним такое, — сказал старик Гариф. — До смерти любит лошадей.
— А что, если мы вместо Хариса в бригаду Фатимы конюхом Фахри поставим?
На этот вопрос трудно было ответить. Гариф в задумчивости почесал подбородок:
— Конечно, лошадей он любит. Но с Фатимой не всегда он ладил. Будет ли он ей подчиняться? Но Фахри можно поставить конюхом у меня, на худой конец, а Талху перевести в ее бригаду.
— Так мы и сделаем, — сказал Гамир решительно. Только осторожный Якуб возразил:
— Не ошибемся ли мы? Один раз ведь уже обожглись, когда поставили его заведовать фермой. Или уже забыли, что из этого получилось?
Но к словам осторожного бригадира не прислушались, и на другой день на заседании правления Фахри был назначен конюхом в бригаду Иртюбякова.
Когда тот узнал об этом, радости его не было предела. Когда к старательному Гамиру присоединился человек, безумно любящий лошадей, дела в бригаде заметно улучшились. Нового они, конечно, ничего не придумали в уходе за лошадьми, но просто бережно стали относиться к животным. Вовремя кормили и поили, сено давали измельченное. Правда, было и одно новшество. Прежде чем отвести коней на водопой, они гнали их вскачь вокруг горы Баим, а потом уж медленно сводили к реке.
Все это подметил Тимер и, чтобы понять смысл этого, пришел однажды в конюшню, где застал лишь одного Гамира. Он поздоровался с ним за руку и сказал:
— Как дела, агай? Хорошо нагуляли своих коней?
— Нельзя сказать, чтобы плохо.
— То-то я и смотрю, каждый день устраиваете вокруг горы скачки, — завел Тимер окольный разговор, не решившись спросить прямо.
— Какие скачки?
— А вокруг горы Баим.
— А, вон ты про что, оказывается. — Гамир хитро улыбнулся. — Так ведь и ты тоже. Уж и женщины над тобой стали смеяться, мол, что это такое с Тимером: каждое утро бегает по двору.
— Это же зарядка. Что тут смешного?
— Какая же польза от твоей зарядки?
— Пользы в ней много, агай. Настроение поднимается, аппетит. Хорошо работается после зарядки.
— Если так, то выходит, что и мы делаем лошадям зарядку. Лошадь животное, но, как и человек, любит уход. Нельзя же ее держать взаперти, как гуся, которого откармливают. Пропотеет лошадь от скачек, и настроение у нее другое, и поест с аппетитом, и поработает лучше. Понял теперь?
Хоть и не совсем поверил Тимер словам Гамира, но ничего возразить не смог.
— Понял. Только вы уж их сильно не заряжайте.
— Да нет, мы в меру. Настоящая зарядка начнется во время сева…
А посевная приближалась. У Фатимы дел было много. Прежде всего еще раз надо было проверить семена на всхожесть. Некоторые посмеивались, чего, мол, их проверять, но Якуб Мурзабаев схватился за это дело обеими руками. Правда, осенью семена были проверены в лаборатории районного земельного отдела, но за зиму мало ли что могло случиться. Проверка показала, что всхожесть у пшеницы низковата. В это же время женщины в ее бригаде начали собирать золу и птичий помет. Тимер велел поддерживать каждое мероприятие Фатимы и скорее распространять его по колхозу. В короткое время Фатима добилась многого, колхозники стали уважать ее и прислушиваться к каждому слову. Популярность Фатимы между тем очень огорчала старика Гарифа. «Вот ведь лохматая голова, — думал он. — Знает больше любого мужчины. Я всю жизнь хлеб выращивал и, оказывается, ничему не научился». И ему хотелось самому что-нибудь придумать толковое, чтобы и о нем заговорили люди.
По ночам теперь он не мог спокойно спать. Магфия сначала не обращала на это внимания, решила, что старик думает о работе, пора горячая, хлопот много.
Как-то вернулся из правления, будто в воду опущенный. Оказывается, пришла районная газета, и там был напечатан очерк Хашимова о Фатиме. Ее называли новым человеком, зачинателем добрых дел. «А разве я старый? — терзался Гариф. — Дело не в возрасте, а в молодом сердце.»
Магфия сразу почувствовала, что старик вернулся сам не свой, но она не понимала причины его расстройства. Быстро накрыла на стол, но Гариф почти не притронулся к еде. После обеда прилег отдохнуть.
— Уж не заболел ли ты, старый? — сказала Магфия, подсев к нему поближе.
— На это грех жаловаться. Только вот почему-то гнетет тоска.
— Может, от сына нашего какие-нибудь невеселые вести?
— Да нет.
— Почему же тебе тоскливо? Ты уж не скрывай от меня.
— Начнешь допытываться, все жилы вытянешь.
— Да разве я допытываюсь? Коли уж прожили вместе всю жизнь, как мне за тебя не беспокоиться? О чем думаешь-то, скажи?
— О своих делах я думаю, как вот сев проведем…
— Разве сев мужское дело? Вон русские женщины на овощном огороде всю работу сами делают, без мужиков справляются.
Старик Гариф чуть не вскочил, будто нашел вдруг то, что давно искал. Вот чем ему надо заняться — овощные огороды!
— Правильно, старуха. Русские женщины справляются, а наши смогут ли?
— Да ведь если взяться как следует. Вон посмотри, что Фатима делает.
Напоминание о Фатиме немного расстроило Гарифа, но он тут же забыл о ней. Мысль об овощеводстве разгоралась в нем. Овощеводство должно принести большую пользу колхозу. И место есть для огородов. Река Муйыллы прямо за деревней вливается в Акселян. Там в этой пойме посади овощи, уродятся на славу. До революции еще в деревне жил старик Зариф, так он жил с одного только овощеводства и с рыбы. Запрудил Муйыллы, разводил в пруду щук, линей, карасей, а на огороде выращивал огурцы, ягоды, капусту. Жили они вдвоем со старухой да с дочерью. Выращивал он и землянику, и смородину, и вишню, и даже крыжовник. А какие были арбузы, дыни, тыквы!
Крепкий был старик Зариф. С раннего утра, бывало, уже на огороде трудится. Мечтал заложить яблоневый сад, но голодный год крепко ударил по его хозяйству. Речка почти пересохла, едва журчала. Старик распродал имущество и уехал в Ташкент.
Почему и ему, Гарифу, не продолжать дело Зарифа? Тогда тот один мучился, а сейчас колхоз — сила, которая быстро превратит долину Муйыллы в цветущий сад!
— Ну-ка, старуха, подай мне сапоги, — сказал Гариф, когда обдумал свои мысли.
— Что же ты не полежал нисколько? — удивилась Магфия.
— Сейчас не до лежанья мне, надо за дела приниматься. Хороший ты мне совет дала, Магфия. Спасибо тебе.
Он быстро оделся и ушел, оставив жену в недоумении. В правлении он застал одного Тимера, чему очень обрадовался. Не торопясь, обстоятельно он рассказал о своих мыслях, о старике Зарифе, как тот выращивал овощи.
— Знаю Зарифа, — сказал Тимер. — Помню, мы еще мальчишками полезли в огород за огурцами. Залегли у плетня и ждем, когда старик уйдет. Вдруг видим, идет к нам, мы готовы были сквозь землю провалиться. А он собрал огурцов полный подол и говорит: «Мальчики, вставайте, вот вам гостинец от меня. Когда надо будет еще, приходите ко мне». И каждому вручил по два огурца. Славный был старик. Больше в огород мы к нему не лазили.
— Огород старика Зарифа был, конечно, величиной с ладонь, — сказал Гариф. — А мы, колхоз, можем превратить долину Муйыллы в сплошной сад. Там самое малое пять десятин земли.
— Земля есть, и воды сколько хочешь, только нет у нас человека, который бы понимал в овощеводстве, — задумчиво сказал Тимер.
— А вообще-то ты одобряешь мою мысль?
— Больше чем одобряю. Прекрасная мысль!
— Если одобряешь, то человека я тебе найду. Помнишь моего знакомого Михайлу, который валяет валенки в артели? Сейчас работы у него нет до зимы. Возьмем да и пригласим его, вместе с женой Александрой Дмитриевной. Она женщина работящая, понимающая в этом деле. Михайлу поставим бригадиром, приставим к делу человек десять или пятнадцать женщин, и хорошая будет бригада.
— А согласится ли твой друг Михайла?
— Это уж ты мне поручи. Завтра же съезжу и переговорю, как раз базарный день.
— Ладно, коли так, попробуй уговорить.
На другой день вечером Гариф вернулся от Михайлы, получив от него согласие. У реки ему встретились люди из бригады Якуба. Кто-то из них пошутил:
— Гариф-агай, что-то не сбываются твои предсказания.
— Это почему же?
— Да ты ведь говорил, что Акселян нынче разольется рано и сильно. А лед, видишь, какой крепкий и не шевелится.
— А ты над старшими не смейся, браток, а то рот перекосит, — сказал Гариф и показал кнутовищем на рукав реки. — Видишь, вон торчит сухостой?
— Вижу, ну и что?
— Что с ним такое?
— Дрожит от ветра.
— Как же тебе, от ветра. И ветра-то нет никакого. Дрожит, потому что усиливается течение, напор воды. Так что лед еле держится. Да что объяснять бестолковому человеку! — И он погнал лошадь. Человек что-то крикнул вдогонку, но старик не расслышал.
Гариф распряг лошадь и решил прежде чем идти домой повидаться с Тимером Янсаровым, сказать ему приятную новость, что ему удалось уговорить Михайлу. Тимер по лицу Гарифа сразу догадался, что дело вышло, но все же спросил:
— Ну как, удачно съездил?
— Раз уж за это дело взялся я, и говорить нечего. Приедут оба. Послал вот семена огурцов, арбузов, дынь. Александра Дмитриевна сажает рассаду.
Рассказав новость, очень довольный собой, он ушел домой. Еще вечером на реке было тихо, но где-то среди ночи река пробудилась и, будто великан, подняла на своей спине лед, круша и ломая его, вышла из тесных берегов и разлилась во всю ширь. Воздух гудел от ледохода. Старик Гариф, которого мучила бессонница, улыбнулся про себя: «И все-таки я оказался прав».
Когда люди встали утром, с трудом узнали свой Акселян, так он разлился, совершенно затопил место старой деревни, где когда-то мучился прасол Хисами, пытаясь повернуть течение реки.
Ночью прошел теплый дождик, земля умылась и посвежела, разомлев, лежала под теплым солнцем. Над землей курился прозрачный голубоватый парок. Вот и пришла весна!
Через несколько дней в колхозе уже вышли на боронование. С первых же дней дела пошли намного организованнее, чем в прошлом году. И настроение у людей было другое. Особенно радовался Якуб Мурзабаев. Целыми днями он пропадал в поле, там и обедал, там и спал. Даже в конце первой пятидневки на совещание по подведению итогов едва дозвались. После совещания он отозвал Тимера в сторону и зашептал на ухо:
— Ты этими совещаниями не очень-то увлекайся, товарищ Янсаров. Сейчас надо работать да работать. Весной не поработаешь до пота, осенью хлеба не поешь.
Тимер ничего не ответил бригадиру, но почувствовал правоту его слов и решил прислушаться к его совету. Сам стал каждый день выходить в поле и, засучив рукава, помогать людям.
Как-то он весь день пробыл в бригаде Якуба Мурзабаева. Была опасность, что бригада не завершит сев к назначенному времени, а это ухудшит общие результаты всего колхоза. Он высказал свои опасения бригадиру, но тот спокойно ответил:
— Немного уже осталось. Тракторист попался неопытный, замучился. Хорошо хоть Кадир помогал, подтянулись, а то бы…
— И все же, агай, ты отстаешь от бригад Фатимы и Гарифа-агая. Завтра они заканчивают сев.
— Ты говоришь отстаю, — Якуб улыбнулся. — А знаешь почему? Они на том склоне горы, земля у них раньше просохла, раньше и к боронованию приступили. У меня место равнинное, снег стаял позже. Но давай посмотрим, кто осенью больше возьмет хлеба. На этом месте весенние работы всегда заканчиваются дня на два-на три позже.
Рассуждения бригадира, его хозяйский подход к делу успокоили молодого председателя.
Несмотря на позднее время, он пошел в бригаду старика Гарифа. Настроение у того было приподнятое. Осталось посеять всего пять гектаров овса, на полдня работы. А это значило, что Гариф в соревновании мог занять первое место. И старика радовали, как любого настоящего хозяина, эти хорошо вспаханные и засеянные поля. Сколько уродится хлеба! В прежние времена вся деревня не сеяла столько, сколько сейчас сеет одна его бригада.
— Пожалуйста, начальник, пожалуйста! — встретил Гариф председателя, беря за повод коня.
— Оставь-ка, Гариф-агай, не позорь меня перед людьми. Какой же я начальник? — Тимер, ропща, сошел с коня.
— Как же не начальник, если мы тебя сами выбрали? Выбрали, несмотря на твою молодость. Уважаешь людей. Вон Сакай Султанов, кто его любил? Никто. Премудрость не в возрасте, а в голове заключена. Ты наш, свой человек, вот мы тебя и уважаем. Поспел как раз к обеду, сядешь у нас на почетное место.
И он повел Тимера к столу.
Если бы болтал кто-либо молодой, Тимер наверняка рассердился бы, но в словах Гарифа-агая он чувствовал искреннюю радость, говорил тот от души. Поэтому Тимер сел обедать.
…Смеркалось, дул прохладный ветерок. Мошкару и комарье будто смахнуло. Рядом на болоте подавал голос коростель. Колхозники разошлись по домам, а те, кто ночевал в поле, стали устраиваться на ночлег. Тимер вытянулся на земле лицом кверху и раскинул руки.
— Э-эх! До чего хорош сельский воздух!
— Хорош, говоришь?
— Да, вон и коростель свистит, радуется.
— А знаешь, о чем он говорит?
— Нет, не знаю.
— Иди-ка сюда, Фахри.
— Что случилось, Гариф-агай? — Фахри тут же подошел к своему бригадиру. — Да вот Тимер не знает, о чем коростель говорит.
— Что за интерес в его свисте?
— Для нас с тобой, может быть, и неинтересно, а вот молодому человеку надо знать. Расскажет когда-нибудь детям своим.
— Ладно, коли так.
Фахри издал горлом какой-то странный звук, похожий на писк птицы, и заговорил речитативом:
Даже после того, как Фахри кончил говорить слова, из горла у него долго выходил дрожащий звук. И в это время он действительно напоминал птицу. Тимер, восхищаясь какой-то детской наивностью сурового человека, закрыл глаза в самом начале песни и открыл их только, когда песня кончилась и сидящие рассмеялись.
— Ну как, понравилось? — спросил старик Гариф.
— Очень понравилось, агай.
— Наш Фахри интересный человек. С таким и работать весело. Чего только он не умеет! Может изобразить и перепелиный свист, и трели соловья, и курлыканье журавлей. Может, попробуешь, Фахри?
— Да нет уж, агай, лягу я, завтра рано вставать.
И он пошел в сторону шалаша.
— Знаешь теперь, о чем поет коростель? — спросил Гариф.
— Знаю.
— Но все-таки теперь он поет немного по-другому, Фахри этого не знает, — рассмеялся Гариф и сам стал подражать голосу коростеля, заговорил речитативом:
Тимер улыбнулся:
— Очень хорошо. И ведь расторопно тянуть надо, агай. Самые трудные времена уже прошли, теперь мы идем в гору. — И он добавил в костер дров, почувствовав, что замерз.
— Верно, — согласился бригадир, подсаживаясь поближе к костру. — Вот ведь как оно в жизни получается. В памяти у меня еще стоит время, когда я отвозил вас в Ташлы. Очень тяжелый год был. К весне дела мои совсем плохи стали. Правда, дали немного кукурузы.
Куда деваться, как жить? Вот и пошел к Михайле, своему знакомому, рассказал о своем положении, мол, помираю с голода. Тот прежде всего накормил меня. Потом дал полпуда муки. Иду домой, еле ноги волоку. Сомнения меня разбирают, нет, думаю, в мешке полпуда, меньше, пожалуй, будет. Стал подходить к дому, мешок вроде потяжелел, да ведь, думаю, не полпуда, целый пуд, ошибся русский. Вот как шайтан путает человека.
Сколько воды утекло с тех пор, жизнь совсем стала другая. Подумай только, какой хлеб наш колхоз сейчас сеет! Ведь наши отцы и деды даже во сне не мечтали о таком!
— Верно, агай, — согласился Тимер.
— По земле ходили, топтали ногами наше богатство.
— Дело не только в этом, агай. Над тем богатством другие хозяева были. Если бы не Октябрьская революция, не избавиться бы нам от нищеты.
— Это я хорошо знаю, все было на моих глазах. И твой отец ведь пал в борьбе за наше счастье. Да, много погибло в те годы, но зато и сам царизм закопали в могилу. А сейчас уничтожим нищету навеки.
— Правильно, агай!
В это время из темноты послышался скрип колес, фырканье лошадей, щелканье кнута и негромкий разговор.
— Что же это такое? — старик Гариф вскочил с места. — Или эта Фатима, негодница, решила и ночью работать? Нет, эти едут по дороге. Пошли-ка, выйдем навстречу.
Тем временем голоса совсем приблизились, стали ясно видны силуэты людей и лошадей.
Впереди на телеге было полно народу, все смеялись и громко разговаривали. И далеко вокруг разносился звонкий голос Фатимы. Телега остановилась около Гарифа и Тимера. Фатима подошла к ним:
— А-а-а, вот кто это, оказывается, — сказала она, узнав Тимера. — Здравствуй, Тимер. И Гариф-агай здесь. Ну что ж, поздравьте нас. Завершили сев!
— Поздравляю, Фатима! — Тимер пожал ее шершавые руки. — От всей души. Молодец!
— Ах, как ты меня подвела, Фатима, я ведь и сам хотел быть первым.
— Не грусти, агай. Впереди дел еще много, может, и займешь первое место.
— Да уж по началу судят. Что ж, постараемся не отставать. Завтра и мы заканчиваем. Что ж, и батыру полей тоже нужен отдых. Возвращайтесь, не стану вас задерживать. — Он хлопнул Фатиму по спине и пожал ее руки.
На другой день Тимер Янсаров думал дать бригаде Фатимы отдых, но беспокойная женщина поехала помогать Якубу Мурзабаеву. Эта непрошенная помощь немного задела Якуба, и он подумал: «Смотри-ка, что вытворяет женщина! Закончила свою работу раньше всех». Впрочем, он недолго обижался. Ведь на ее месте и сам бы так поступил.
За работу взялись дружно. И сев закончили в один день вместо запланированных двух…
Из здания райкома вышел Даутов. Его покрасневшие от бессонных ночей глаза невольно зажмурились от яркого апрельского солнца. Оттого, что весь состав бюро находился в колхозах, здешние дела ему приходилось вести одному. Сегодня он получил сведения, что еще до сих пор не отправлены машины в колхозы, поступившие на базу Союзтранса. Секретарь сам пошел на базу, чтобы принять срочные меры. Вдруг позади раздался топот копыт.
— Товарищ Даутов!
Тот не успел разглядеть, кто это, разгоряченный конь проскакал мимо. Даутов остановился. Верховой подъехал к нему и вынул из кармана бумагу. Это был Байназар.
— В чем дело?
— Я из колхоза «Куряш». Вот для вас пакет.
— Это что, рапорт? — удивился и обрадовался Даутов, торопливо вскрывая конверт. — Первые ласточки! Молодцы! А как с качеством? Вы, наверное, скакали прямо по полю, чтобы скорее доставить рапорт?
— Даст скакать по полю Тимер Янсаров! Да и мы сами не без понятия, товарищ Даутов!
— Всякое бывает, — Даутов пожал Байназару руку. — Ладно, спасибо. Привет передайте вашим колхозникам. В эти дни, возможно, и сам к вам заеду. Посмотрю вашу работу.
— Приезжайте, товарищ Даутов. А то районное начальство совсем стало нас забывать.
— А по-моему, это очень хорошо, — улыбнулся Даутов. — Значит, вам не нужны ни кнут, ни агитация. — И он еще раз пожал руку Байназара. Тот повернулся и ускакал.
О победе в колхозе «Куряш» узнал весь район. На первой странице газеты было помещено специальное сообщение.
Как только Байназар вернулся в колхоз, он тут же передал привет секретаря.
— Что ж, пусть приезжает, очень хорошо, — сказал Тимер и кивнул на поля, раскинувшиеся за Акселяном. — Полная победа, товарищи! В этом году мы посеяли в два раза больше, чем в прошлом. И урожай соответственно будет больше. Это ведь победа, товарищи!
После окончания посевной было решено дать и людям и лошадям пару дней отдохнуть, а потом уж приступать к вспашке паров. После сева трактора перевели сразу же на вспашку.
Передышка после работы была недолгой. Как раз в эти дни в деревне Максютово собирались устроить скачки, хотя было специальное решение исполнительного комитета о временном запрещении скачек. Устроители говорили, что раз уж такой обычай, то нечего его и нарушать. А кто не хочет, пусть не приходит. Особенно бесились более состоятельные единоличники: «Разве сейчас в колхозах есть путные лошади? Одно барахло».
Скачки в Максютово славились издавна, собирали народ со всей округи, каждый мечтал попасть на них, полюбоваться на добрых коней, на смелых борцов.
Фахри, когда узнал о предстоящих скачках, чуть не заболел с досады, так ему захотелось стать участником праздника. С другой стороны, он начал уже завоевывать доверие своих односельчан своей хорошей работой. Но как пропустить такие славные скачки? Два года подряд в борьбе он завоевывал первые места. «Неужели не отпустят?» — тосковал Фахри. Он не знал, куда себя девать, то валялся на кровати, поддавшись отчаянию, то орал:
«Нашли время, когда организовывать скачки. Нельзя что ли провести попозже?» Потом успокаивался немного: «Надо ехать. Но как вырваться из колхоза?» Больше всего его беспокоила мысль, что чей-то чужой конь придет первым, если он не будет участвовать. И он вспомнил сивую кобылу, которая едва не обогнала его рыжего жеребца. Если он в этом году не приедет, сивая кобыла наверняка придет первой.
На сабантуе будет много борцов, размышлял Фахри. Наверное, придет и Газиз из деревни Урта, который всегда боролся до конца…
А завтра идти на работу. Новый председатель установил очень строгие порядки в этом отношении.
Все переменилось в колхозе. И люди, и обычаи стали другими. Прежде Якуб Мурзабаев к каждому стучал в ворота, упрашивал идти на работу. А теперь, едва ударят по лемеху старого плуга, подвешенного к столбу у склада, тут же все собираются. Сегодня Фахри осматривал закрепленных за его бригадой лошадей, сбрую. Все в полном порядке. Лошади сытые, крепкие. Все это Фахри было очень приятно. Фахри понимал: как Акселян в половодье уносит всякий мусор, накопившийся за зиму, так и колхозная жизнь очищает души людей…
…И старик Гариф как будто помолодел, зажил второй жизнью, его немного огорчало, что его бригада осталась на втором месте, но он примирился с этим: «Один колхоз». Зато он не мог нарадоваться за своего сына Шарафа. На Первое Мая прислал поздравительную телеграмму, потом письмо, в котором сообщал, что после окончания учебы вернется в район агрономом.
Сегодня они позвали на утренний чай Тимера Янсарова и Фатиму с мужем. Старики были очень довольны, что гости не заставили долго ждать. А Сакай Султанов, с которым Гариф служил в солдатах, никогда к ним не заходил.
Гариф пошутил, что вот Фатима с Кадиром ходят парой, а Тимер все один:
— Видать, ты, браток, совсем не похож на своего отца. Тот, несмотря на бедность, был очень гостеприимным человеком. А мы ведь еще не видали твоего свадебного угощения.
— Будет, агай, все будет.
— А ты говорил, что после окончания сева. Что ж, сев закончился. Хочешь дотянуть до осени? Я против…
— А знаете что? — сказала Фатима. — Давайте пошлем сваху к девушке Тимера.
— Хорошо придумано, — сказал Гариф. — Я сам пойду!
— Да уж не беспокойся, Гариф-агай. Кажется, до этого дело не дойдет. Я получил от Нины письмо. В начале июня сама приедет.
— Вот это славно!..
…Фахри не находил себе места. В который раз уж вышел во двор и посмотрел в пустующий загон, где у него обычно стоял рыжий конь. И все-таки он подошел к загону. Вот и место, где скакун рыл копытами землю. Все еще чувствовался здесь запах коня. Запах коня! Фахри весь передернулся. Он как будто обезумел от желания поехать на скачки. Глаза его загорелись огнем радости и… грусти.
Придя в дом, он лег на пол и стал шарить под кроватью. «Боже мой! Уж не топор ли он ищет? — испугалась Хаерниса. — Как бы чего не натворил!»
Но Фахри вытащил из-под кровати сыромятную, нарядную уздечку и заорал на жену:
— Дай мою одежду!
— Зря ты встаешь на дыбы, Фахри! — попыталась урезонить его жена. — Если тебя вдруг выгонят из колхоза…
Она со слезами обняла его и стала ласково отговаривать. Но Фахри не замечал ее слез и ничего не слышал. Он принял сумасбродное решение и весь подчинился своей цели. Он заставил жену достать шапку из выдры, сатиновую рубаху и яловые сапоги, полученные на прежних сабантуях в качестве призов, быстро оделся и, крепко сжимая в руках уздечку, выскочил на улицу.
Часто впустую, по пустякам, сжигает себя человек, а жизнь все продолжает идти своей дорогой. Вон и Акселян, так бурно разлившийся весной, начинает уже входить в свое привычное русло.
Солнце печет. Девушки сажают у реки Муйыллы рассаду и весело поют. Старик Михайло дымит самосадом. Его собака растянулась рядом и виляет хвостом. И она наслаждается теплым весенним солнышком и той жизнью, которая ей отпущена под этим солнышком…
Радовался и Гамир, который лежал на телеге у конюшни. Он без конца тянул одну и ту же песню:
Первого мая он получил от колхоза подарок за хорошую работу, впервые в своей жизни услышал «спасибо» при всем честном народе, которое сказал ему Тимер Янсаров. Кроме того не сегодня-завтра он ждал рождения сына. И был уверен, что родится мальчик. Даже имя они с Шарифой придумали — Дамир. Очень хорошее имя. Мальчик не останется безграмотным, как его отец. Сначала закончит сельскую школу, потом поедет учиться в город, куда ездила Бибинур. Большой человек из него выйдет, в такое хорошее время все возможно. Вон солнце зашло за тучи, и стало прохладно. Эх, как хорошо жить на свете! Чувствовать тепло и прохладу, и человеческое добро…
Фахри издалека услышал запах лошадей, конюшни, почуял, будто волк. Ноздри у него раздулись, и он побежал быстрее.
Услышав шаги, Гамир вскочил. Оборвались его сладкие мечты. Он сразу понял, что Фахри пришел с дурными мыслями, понял по его взбешенному взгляду, однако сделал вид, что ничего не заметил.
— А-а-а, это ты, Фахри! Это что у тебя за уздечка? Очень красивая уздечка. Как раз для рыжего коня.
То, что Гамир встретил его спокойно, немного остудило Фахри. И он тоже поуспокоился, сказал буднично:
— Эй, выведи-ка рыжую!
— Так ведь она еще не накормлена, — рассмеялся тихонько Гамир, склонив голову на бок.
Фахри показалось, что Гамир издевается над ним, и снова разошелся:
— Говорят тебе, выведи!
— Вот вечером, когда сменишь меня, выводи какую хочешь лошадь, а сейчас я тут командую, — сказал Гамир и встал на пути у разъяренного борца. — Не дам! И на меня не ори! Иди вон в правление да там и ори, если ты такой смелый.
— Ах ты так?! — Фахри одной рукой отбросил Гамира в сторону и вошел в конюшню. Оседлать рыжего было делом одной минуты. Скакун, почувствовав сильную руку своего прежнего хозяина, резвясь, выехал из конюшни. Гамир успел схватить за повод, но что может сделать пеший против конного?
В колхозе поднялся шум. Побежали в дом Фахри. Хаерниса рыдала, и ничего у нее толком добиться не удалось. Якуб Мурзабаев возроптал было на старика Гарифа, мол, как это он мог допустить такое, но Тимер всю вину взял на себя:
— Старику не говори ни слова, он не виноват. Моя вина. Ошибся я в Фахри по своей молодости да неопытности. А может, еще и вернется, не уедет далеко…
Но Фахри не вернулся. Когда он узнал, что сабантуй в Максютово отменен, уехал, не останавливаясь, в сторону Оренбурга.
Много всяких слухов ходило о нем. Кто-то рассказывал, что видели его в городе, где он продал коня, а потом подался в Ташкент. Но большинство людей в это не верили. Разве мог Фахри расстаться со своей рыжухой? Ведь к нему прикоснулся дух коня.
Те, кто придерживался такого взгляда, охотнее верили другой версии, что когда Фахри выехал из Максютово, то поскакал, как бешеный, куда глаза глядят. После того, как проехал Кагарлы, рыжая не вынесла скачки и пала. И будто сам Фахри бросился в реку, сказав свои последние слова: «Человек без коня, как птица без крыльев».
И вправду, трактористы, которые вели в совхоз машины, встретили человека, который стоял на коленях около павшей лошади. Дело понятное: крестьянин, лошадь его пала, вот он и горюет. И они не стали останавливаться.
А это был действительно Фахри. Обняв голову рыжухи, он как будто окаменел, ничего не замечая вокруг: ни мух, которые облепили коня и его самого, ни времени, ни холода, ни голода. Слезы тихо бежали у него из глаз. Так он и заснул на сырой земле, когда пришла ночь. А ночь была темная, холодная, потому что стояла еще весна.
Целая стая голодных волков набросилась на павшую лошадь. Фахри проснулся и все понял. В отчаянии он схватил одного волка и стал душить, но тот вырвался из окоченевших рук человека и сам накинулся на него. И Фахри погиб. Странный человек, который не терпел одиночества и всегда искал общества таких же сильных людей, как сам, погиб вдали от всех на пустой дороге…
Солнце взошло на другой день как обычно, и над Акселяном занялась заря. Пробудились птицы, залегли в своем логове волки. Разрывая утреннюю тишину, заработал трактор. Девушки Каенлы, звеня ведрами, пошли к реке за водой.
Солнце поднялось над деревней, и все живое потянулось к его щедрому теплу.
ЖИВЫЕ РОДНИКИ
Баязит Гаязович Бикбаев (1909–1968) родился в деревне Калта Кумертауского района БАССР. Начальное образование получил в своей деревне. Учился в Ташлинской профессионально-технической школе, затем — в Оренбургском и Уфимском педтехникумах. В 1930–1931 годах работал в редакции газеты «Ленин юлы» Туймазинского района, а в 1931–1935 годах — в редакции республиканской газеты «Башкортостан», был заведующим литературной частью Башкирского академического театра драмы. В годы Великой Отечественной войны руководил Союзом писателей БАССР.
В 1938 году Б. Бикбай одним из первых башкирских писателей за заслуги в области литературы был награжден орденом «Знак Почета». Награжден также орденом Трудового Красного Знамени, удостоен почетного звания заслуженный деятель искусств Башкирской АССР.
Первое стихотворение Баязита Бикбая опубликовано в 1924 году. Оно было посвящено В. И. Ленину. Первая книга издана в 1932 году. В последующие годы им были написаны десятки поэтических книг, книг прозы; успешно работал писатель в драматургии.
Б. Бикбай, большой многогранный талант, был гордостью башкирской литературы, крупным представителем национальной творческой интеллигенции, внесшим огромный вклад в развитие башкирской культуры. Его творчество отличается идейно-тематической широтой, весомостью содержания, масштабностью художественной мысли, разнообразием форм, богатством интонаций. Глядя на пройденный им творческий путь, поражаешься исключительной трудоспособности этого большого человека, необычайной активности и интенсивности его трудового пути. Он очень много сделал для башкирской национальной культуры, но в бытности своей остался спокойной, скромной и неброской личностью.
Именно о таких, как Б. Бикбай, писал крупный башкирский поэт Даут Юлтый:
Б. Бикбай был подобен полноводной, глубокой реке. Природа щедро одарила его талантом. И этот свой талант писатель всецело посвятил служению родному народу.
И если мы сегодня, глядя на историю нашей национальной культуры, испытываем чувство гордости ее огромными достижениями, то в этом велика роль и творческой деятельности Б. Бикбая, ибо его имя неразрывно связано со многими гранями нашей социалистической по содержанию и национальной по форме культуры — он был одним из активных ее создателей.
Если башкирское театральное искусство завоевало большую популярность и любовь у зрителя, то в этом есть заслуга и Б. Бикбая. В тридцатых годах, когда театр переживал репертуарный голод, он «ласточкой» влетел на сцену. Он же породнил с театральным миром Салавата-батыра, Кахым-туру. Из-под пера его вышли такие исторические драмы, как «Карлугас» («Ласточка»), «Салават», «Кахым-тура», историко-революционная драма «Лебединая песня», пьеса «Родина зовет» и др. Именем Б. Бикбая определяется целый период в истории развития башкирской оперы. Создание опер «Салават Юлаев», «Кодаса», «Азат», «Шаура», «Современники» шло при его непосредственном участии: он написал либретто для этих опер.
В стремительном развитии башкирской поэзии также есть доля Б. Бикбая. Его имя стоит рядом с именами таких больших и самобытных поэтов, как Р. Нигмати и Г. Салям. Одной только поэмой «Земля» он поднял на целую ступень нашу поэтическую культуру.
Если мы сегодня говорим, что башкирская проза находится в расцвете, а лицо нашей литературы определяют романы, то и здесь с гордостью вспоминаем имя Б. Бикбая и его роман «Когда разливается Акселян», повести «Аксэскэ», «Живые родники», «Солнечный день» и многочисленные рассказы, очерки. Поэт, драматург, прозаик, заслуженный деятель искусств БАССР Б. Бикбай внес неоценимый вклад в создание искусства, достойного советской эпохи.
Название последней книги Б. Бикбая — «Живые родники». Это символично, ибо все его творчество для нашей литературы является живым родником. Этот образ олицетворяет те прекрасные традиции, которые он сам создал.
Б. Бикбай часто сожалел о том, что не работал лишь в одном жанре. «Кидался в разные стороны, развеял силы», — каялся он. Конечно, для нас, почитателей его многогранного таланта, такое раскаяние не очень понятно. У самого писателя, видимо, на это были веские основания.
На юбилейном вечере, посвященном его пятидесятилетию, Б. Бикбай говорил: «Нам, писателям моего поколения, выпало счастье начать свою творческую деятельность в первые годы становления башкирской советской литературы. Молода литература, еще молоды ее жанры, некоторые из них только лишь начинают формироваться. Надо было эти молодые жанры развить, создать новые. Нас заманила задача быстрее поднять нашу литературу и искусство, поэтому и наши индивидуальные творчества росли вместе с ними, отражая их сильные и слабые стороны. По этой причине творчеству многих из нас была свойственна многожанровость: если бы мы работали в области только определенного жанра, и опыта у нас было бы больше, и перья — острее, и мысли — весомее…»
Конечно, эти слова высказаны человеком, чрезвычайно требовательным к себе и к своему творчеству. Он сознательно подчеркивает свои слабые стороны. В действительности же творчество Б. Бикбая отличается весомостью идейно-художественного содержания, гибкостью формы, богатством интонации.
Начиная с середины тридцатых годов, он пишет исторические по содержанию произведения. Именно в эти годы писатель постоянно задумывался об исторической судьбе своего народа, событиях и личностях. В этих раздумьях и заключается основа творчества Б. Бикбая. История для писателя была живым родником.
Историческая тематика закрепляется в его творчестве поэмой «Земля» (1936). В этой высокоидейной, наполненной гражданским пафосом поэме уже ясно сформировалась идейно-художественная концепция поэта. Фактически «Земля» стала поэтическим кредо писателя. В каждом более или менее известном произведении, появившемся после «Земли», Б. Бикбай неуклонно развивал эту тему.
Поэзия Б. Бикбая стала качественно новым явлением в башкирской литературе. Его поэтическое творчество заметно воздействовало на процесс интенсивного обновления не только содержания, но и формы, и средств изображения в тридцатые годы.
В последующие годы Б. Бикбай много стихотворений и поэм посвятил глубочайшим социальным изменениям в жизни страны. Стихотворения последних лет наполнены философским содержанием. Они просты по форме, близки к народным песням. В них чувствуется мудрость пережившего долгую жизнь большого человека, острота чувства времени.
В последние годы своей жизни Б. Бикбай готовил к изданию избранные тома своих произведений и упорно занимался сбором материала и изучением исторических документов для большого романа — писатель все крепче вступал в дружбу с прозой. Может, тому способствовало накопление у автора вместе с жизненным опытом и литературного мастерства, его стремление к масштабности мысли, широте художественных обобщений. Об этом свидетельствует роман «Когда разливается Акселян» (1956), повести «Аксэскэ» (1961), «Живые родники» (1965), многочисленные рассказы. В конце пятидесятых годов писатель приступил к работе над большим историко-революционным романом «Весна на Урале».
В последние годы писатель работал над автобиографической повестью «Живые родники», в которой он показывает не только свое детство, но и анализирует те истоки, которые прослеживаются в его художественном творчестве.
«С западного склона горы Мусакай, — пишет автор, — разбивая камни, выбился прохладный родник… Ему, может быть, столько же лет, сколько этой горе. Родник, который, не зная покоя, постоянным журчанием рассказывал свои нескончаемые сказки, я, кажется, полюбил с тех пор, как начал понимать жизнь, и полюбил гораздо сильнее, чем кто-либо… Моя бесконечная любовь к чудесной природе началась, возможно, с этого родника. Ведь земля, вода — это начало всех начал. Без них, может быть, не было бы и человека…»
После такого своеобразного философского размышления автор конкретизирует свою мысль: «Скоро родник, соединившись с Юшатыром, сталкиваясь с его каплями, течет дальше. Мне почему-то кажется, что капли моего родника, не теряя своей первозданной чистоты, будут жить и в море. Никто не знает, через какие толстые пласты поднимаются родники и где они кончаются. Вечное движение, вечная жизнь! Они, видимо, никогда не кончаются…
Ветви человеческих родов я сравниваю с родником. Они ведь также начались с неизвестных времен и, соединившись с другими родами и временами, все текут и текут, рождают новые эпохи, новые отношения». Писатель не только задумывается о том вечном движении, вечной жизни, но его беспокоят и судьбы отдельных личностей, их будущее. «Человеческие жизни похожи на дороги. На свете имеется бесконечное множество дорог. Временами они соединяются, расходятся и уходят по своим направлениям», — пишет Б. Бикбай в повести «Аксэскэ». Автор человеческую жизнь и неповторимость судеб сравнивает с дорогами. Такой эпический образный параллелизм дает основания для некоторого абстрагирования конкретного содержания того или иного образа и для глубоких обобщений. Такие раздумья о жизни человеческой характерны для каждого произведения Б. Бикбая. Роман «Когда разливается Акселян» явился результатом этих раздумий писателя.
В конце двадцатых годов Коммунистическая партия повела политику на объединение мелких разрозненных хозяйств в крупные коллективные хозяйства. Еще в 1921 году в докладе о продналоге В. И. Ленин говорил: «Если крестьянское хозяйство может развиваться дальше, необходимо прочно обеспечить и дальнейший переход, а дальнейший переход неминуемо состоит в том, чтобы наименее выгодное и наиболее отсталое, мелкое, обособленное крестьянское хозяйство, постепенно объединяясь, соорганизовало общественное, крупное земледельческое хозяйство»[9]. Писатель прекрасно сознавал всю необходимость такого шага. В то же время он понимал и то, что этот процесс, как и сама революция, представляет собой чрезвычайно сложное явление. Значение романа «Когда разливается Акселян» заключается в том, что писатель смог показать процесс коллективизации как необходимую меру в историческом развитии социалистического общества, и в верном, художественном отображении этого многосложного процесса. Историзм подхода к событиям этой коренной ломки вековечных крестьянских устоев обнаруживается и в общей идейно-художественной концепции романа, и в изображении характеров, и в сюжетном построении, и в содержании конфликта. Видно это, наконец, в языке и конкретной форме произведения.
Роман «Когда разливается Акселян» по своему социально-национальному содержанию близок и к историко-революционным романам тридцатых годов, и к первым большим полотнам, появившимся после войны. В то же время он выделяется среди них новизной своей художественной структуры. В романе тридцатых годов, скажем, вдобавок к тому, что в них и повествователь, и автор выступают в одном лице, эта же личность является и связующим сюжетно-композиционное построение произведения фактором. Видные общественные деятели А. Тагиров, Д. Юлтый, И. Насыри — активные участники революции и гражданской войны, строительства нового, социалистического общества, явились и основоположниками национальной культуры, печати, литературы и искусства нового содержания. Ими созданы не только первые рассказы и повести башкирской советской литературы, но и первые романы. И героями этих произведений были они сами — крупные личности и революционеры. Поэтому повествование здесь приближалось к мемуарному, сюжет строился в виде хроники. В башкирском романе тридцатых годов отразилось социальное изменение жизни, а на его общем фоне — и биография, жизнедеятельность героя, стоящего в центре повествования. А вот в послевоенных романах показ деятельности центрального персонажа по преобразованию общества как бы отошел на второй план, был вытеснен биографизмом. Именно этим, то есть чрезмерным увлечением биографическим материалом, объясняется то обстоятельство, что и в «Фундаменте» С. Агиша, и в «Первых шагах» А. Вали — в романах, поставивших целью поднять тему коллективизации, доминирующим стал показ формирования национальной творческой интеллигенции. И проблема времени в них не решается на основе «художественного уплотнения». Желание исправить «пренебрежение» к человеческой личности, имевшее место в романах тридцатых годов, привело в этих более поздних произведениях к ограничению, ослаблению социального звучания событий.
Б. Бикбай хорошо осознал эти две своеобразные особенности в развитии башкирского романа. Во всяком случае, в основу своего романа «Когда разливается Акселян» он закладывает динамичную конфликтную ситуацию, естественным образом вытекающую из развития событий с глубоким социальным содержанием. В центре этой конфликтной ситуации лежит борьба между коммунистом и кулаком — между двумя социальными типами, стоящими по своим общественным воззрениям на противоположных, взаимоисключающих полюсах. И они не одиноки в своей борьбе. На стороне Тимера Янсарова — Якуб Мурзабаев, Гариф Иртубяков, Фатима, Байназар и другие — люди, считающие Советскую власть своей кровной властью, а путь колхозного строительства — своей дорогой. Но и кулаку Гарею Шакманову пока есть на кого опираться: «деревянный адвокат» Шавали, заболевший «лошадиной болезнью» Фахри. Каждый из этих персонажей представляет собой своеобразную человеческую судьбу.
В предшествующих романах часто недоставало мастерства изобразить жизнедеятельность человека в тесной связи с его социальной и личностной судьбой. Правда, в характеристике персонажей, в обосновании первопричин, определивших их жизненный путь, и Б. Бикбай, как на первый взгляд кажется, отклоняется от общего развития сюжета. Но здесь дополнительные справки о персонажах в художественном отношении оправдываются тем, что они способствуют более полному, зримому проявлению их дальнейшего поведения, поступков и взаимоотношений с окружающими. Иными словами, они, вырастая из конкретного биографического материала, превращаются в дополнительные факты-эпизоды, проливающие свет на духовный рост персонажа.
Как видно, «Когда разливается Акселян» от романов тридцатых годов отличается своей конкретной картинностью, построением сюжета на глубоко продуманной конфликтной ситуации, сохранением в композиции своеобразной симметрии, отражающей борьбу двух противоборствующих групп, а от послевоенных — избавлением от излишнего биографизма в повествовании.
В этом заключалось в известной мере новаторство Б. Бикбая-романиста.
Следует к этому также добавить, что при этом писатель опирается и на свой собственный опыт. В период коллективизации он работал в Туймазинской районной газете и, следовательно, находился в гуще колхозного движения. Результатом этого явилась повесть «Солнечный день», написанная в 1933 году. Спустя многие годы автор вновь возвращается к этому одноплановому, полурепортажному, полуочерковому произведению и, пересмотрев его заново глазами художника, обладающего богатым художественным опытом, создает на его основе многоплановый роман, сотканный из сложных взаимоотношений десятков образов.
«Мы — герои Октября, люди, взбудоражившие весь уклад жизни. Нам предстоит теперь создание сельского хозяйства на совершенно новой основе», — говорит секретарь областного комитета партии и сравнивает эти преобразования с революцией. И автор утверждает, что, хотя в центре социально-экономических преобразований в деревне стоят такие конкретные герои, как Тимер Янсаров, секретарь райкома Сибай Даутов, сельские активисты Якуб Мурзабаев и Гариф Иртубяков, революцию эту все же совершает народ.
Роман «Когда разливается Акселян» многосторонне рисует действительность. Это выражается не только в плане временной и пространственной протяженности, но и в многоплановости и глубинной основе произведения.
Впрочем, временная протяженность отнюдь не означает долговременное течение действий, как это видим мы, например, в романах «Фундамент» и «Первые шаги». Напротив, в книге «Когда разливается Акселян» время краткотечно — события происходят осенью, зимой и весной, на стыке двух лет. Протяженность во времени достигается исключительной насыщенностью его событиями. За это короткое время автор смог показать прошлую судьбу деревни, её жителей, образы которых привлекают внимание своим разнообразием и живостью. Известны даже точные даты происходящих событий: Тимер Янсаров возвращается в аул в конце августа и принимается за работу по руководству колхозом. За время осени, зимы и лета под его руководством колхоз изменяет свой внешний и внутренний облик. Выход серой и неприметной жизни в колхозе «Куряш» на большую и широкую, как разлив Акселяна, дорогу и выражает суть сюжета романа «Когда разливается Акселян».
Автор опирается в своем повествовании на Якуба Мурзабаева, веселого человека, крепко верящего в колхоз и пользующегося авторитетом среди односельчан. Он выполняет роль своего рода ориентира в общем ходе событий и взаимоотношениях персонажей, служит остовом сюжетно-композиционного развития. Именно его устами дает автор характеристику представителям трех социальных прослоек деревни: людям нового типа, таким, как Тимер Янсаров, Гариф Иртюбяков, Фатима и Гамир; людям с пережитками прошлого в сознании — Гарею Шакманову, Сакаю Султанову, Хаммату Шакманову, Шавали Буранову и середнякам — Булату Уметбаеву, Фахри.
Основной темой романа «Когда разливается Акселян» автор определяет проблему единства личности и народа. Он анализирует судьбу отдельного человека на фоне такого крупного социального явления, как коллективизация. В отличие от других романов, созданных в то же время, что и роман «Когда разливается Акселян», — это роман человеческих судеб, точнее, драматический роман. Это можно заметить уже с первых его страниц. Знакомство с деревней Кайынлы и ее обитателями очень напоминает экспозицию пьесы с ремарками автора.
Перед тем, как ввести в общий ход сюжетного действия, автор подробно знакомит читателя с биографией и жизнью почти каждого героя своего романа. С этой целью он привлекает разного рода эпизоды, сказы и легенды на первый взгляд не имеющие никакого отношения к общему развитию сюжетного действия. Но если присмотреться, то оказывается, что они служат своеобразным источником дальнейшего развития характеров героев и логической мотивировкой их поступков, характеров. Если это свойство книги приближает ее к драматургическим произведениям, то другой ее особенностью является своеобразная композиция, напоминающая композицию шежере, так как автор исходит из тезиса чередования поколений, и те или иные черты характера и поведения своих героев так или иначе он связывает с их родословным прошлым, обычаями рода и племени.
Как было уже сказано, роман изображает объединение в один колхоз людей деревни Кайынлы, которые испокон веков жили в постоянных раздорах и распрях.
Писатель стремится показать весь сложный и болезненный процесс образования колхоза «Куряш». На этом пути одни находят свое желанное и потому — законное место, другие сходят с арены жизни и борьбы, третьи обречены.
Раньше деревня Кайынлы именовалась Бишара, что означает пять родов. Название это точно показывало состояние противоборства пяти частей, пяти группировок, пяти родов деревни. Этой вражде суждено было прекратиться лишь после Октябрьской революции. Естественно, сгладить вековые распри и привести к единению такие враждующие группировки чрезвычайно трудно. Облегчает дело то обстоятельство, что родовые распри отошли на второй план, а на первый выдвинулась классовая борьба. Руководимая коммунистами и комсомольцами деревня постепенно входит в русло согласия и единства, организуется в один коллектив. Но с этим ни в коей мере не хотят согласиться кулаки. И вот бежавший из сибирской ссылки бай Гарей сколачивает в одну шайку своих единомышленников.
Но время продолжает течь, как и воды Акселяна. И как бы ни хотел Гарей Шакманов запрудить течение времени, логика жизни берет свое: познавшие радость совместного труда люди не хотят возврата к старому. И недаром автор проводит параллель между ростом самосознания народа и разлившимися водами Акселяна. А то, что разлившуюся реку невозможно запрудить, известно всем. И этот разлив истории смывает с берегов жизни таких, как Шакманов, а такие, как Тимер Янсаров, Булат, Фатима, Якуб, Гамир, Гариф, строят на своей родной земле счастливую жизнь. Как говорится в повести писателя «Живые родники», новые отношения людей новой эпохи созданы дружбой и братским доверием друг к другу. Деревня, ранее раздираемая на пять враждующих станов, начинает жить одним неразделимым колхозом.
В романе много социальных типов и образов.
Особенно рельефным выглядит образ Тимера Янсарова. Тимер — вообще один из самых колоритных образов в башкирской прозе.
Если в романах «Фундамент» и «Первые шаги» сюжетную основу составляли судьбы героев, которые, переступив родной порог, ушли в большой мир, в корне отличный от крестьянского, то в романе «Когда разливается Акселян», напротив, герой возвращается в родное село, чтобы приложить свои силы для его возрождения. Политически сформировавшийся в городе, в рабочей среде, этот герой по возвращении домой активно включается в процесс созидания. С его приходом это созидательное действие приобретает особую интенсивность. В том факте, что герой бросает работу в депо и возвращается в родную деревню, чтобы быть на переднем фронте жизни — а именно так нужно воспринимать процесс коллективизации на селе, — автор концентрирует огромное внутреннее общественно-политическое содержание времени и тем самым достигает большой степени типизации и обобщения.
Ошибкой было бы считать, что Б. Бикбай показывает деятельность своего героя лишь в одностороннем общественно-социальном плане. Тимера Янсарова мы видим и в личной жизни, любовных отношениях, в дружбе с другими.
Б. Бикбай обладает лаконичным, ярким, сочным и образным слогом. Не случайно роман получил высокую оценку и в башкирской критике[10].
Несмотря на то, что автор изображает Тимера Янсарова как человека с острым классовым чутьем и грамотным в идейно-политическом отношении, он отнюдь не наделяет его готовыми взглядами на все случаи жизни. Ему присущи и нетерпеливость молодости, и излишняя порывистость, и склонность входить с людьми в конфликтные отношения по причине недостаточного жизненного опыта, и ошибки в оценке тех или иных человеческих поступков. Так, он остается обманутым из-за излишней веры в Фахри, не видит, почему льстит ему Сакай, отвергает Булата, отчего тот сторонится колхоза. Самое же большое заблуждение Тимера Янсарова — самоуспокоенность. Такое происходит с ним после отличного доклада, сделанного им в колхозе о значении великого Октября и о том вреде, который наносят колхозу кулаки. В спокойном душевном настроении уезжает он в город и там гостит в течение пятнадцати дней. А в это время оставшиеся подкулачники под руководством бежавшего из ссылки Гарея Шакманова предпринимают активные действия. Тишина и спокойствие, установившиеся было в колхозе, оказываются, по сути, тишиной перед бурей. События вновь стремительно нарастают и грозно сгущаются.
Одной из главных фигур, приводящих к конфликту в романе, является Гарей Шакманов.
Показательным фактором может служить шежере (генеалогия) рода Шакмановых, которые в свое время держали в трепете и страхе всю деревню. Автор письма подробно останавливается на этом шежере, который восходит к тому Шагали-Шакману, который отправился в Москву вместе с другими представителями народа донести до белого царя о желании башкир добровольно присоединиться к России. После этого случая род Шагали-Шакмана стал выдавать себя за особый, привилегированный род, противопоставив себя тем самым народу.
Таким образом, шежере проливает дополнительный свет на образ Гарея, объясняет его некоторые поступки, антинародный характер поведения.
В дальнейшем автор показывает, как Гарей, желая жить в своей деревне на старый манер, использует всю свою хитрость, чтобы вести тайную, а иногда и явную борьбу против новой жизни. В своей борьбе он не брезгует никакими средствами, даже натягивает на себя маску святого Хызыр-Ильяса, чтобы воздействовать на воображение религиозных сородичей. Автор изображает его жестоким и в то же время умным, хищным и осторожным человеком. Несмотря на свою старость, Гарей все еще крепок и энергичен. Но в своей фанатичной борьбе он, можно сказать, почти одинок. Сын его Барый — не более чем кретин. Из его единомышленников Сакай — больше беспринципный субъект, нежели классовый союзник. Для Фахри вполне достает того, чтобы иметь коня, участвовать на сабантуях и кончить свою жизнь в пиршестве и гулянках. Даже «липовый адвокат» Шавали, хоть и считается хитрым и бесстрашным человеком, в сущности, безволен исполнить посещающие его смелые идеи. Вот с кем приходится иметь дело Гарею.
Б. Бикбай создал роман судеб. В его произведении ярко отражается общенародная судьба, на фоне которой нашли свое конкретное выражение и судьбы отдельных людей. Среди них особо выделяются две фигуры — середняки Булат и Фахри.
Булат — очень откровенный, добродушный, искренний и трудолюбивый человек. Но в свое время он не решился вступить в колхоз, хотя носит в кармане растрепанное от долгого хранения заявление. Теперь же он боится людской молвы, стесняется прийти на готовенькое.
Он по-своему радуется успехам колхоза, продолжая в то же время носить свое заявление в кармане.
Фахри же — его прямая противоположность. Он с самого начала в колхозе. Но работу в колхозе считает работой на других. В свое время его отец Хисами, несмотря на довольно скудное состояние, стремился попасть в круг богача Гарея Шакманова и оренбургских купцов. Наживший свое достояние нечестным трудом, Хисами все же жил припеваючи, в бесконечных празднествах и свадебных пиршествах. Теперь Фахри считает себя бесконечно обиженным потерей возможности продолжать вольготный образ жизни родителя. Вот он и пляшет под дудку Гарея Шакманова, распространяет всяческие небылицы, порочащие колхозное строительство, занимается вредительством. Ему жаль своего скакуна, стоящего теперь в колхозной конюшне. В конце концов он не выдерживает: выкрав свою лошадь из общего двора, глубокой ночью отправляется из села, но находит свой бесславный конец в клыкастой пасти голодных волков. Остаются в памяти и другие образы романа.
Таким образом, в романе «Когда разливается Акселян» автор успешно воплощает в оригинальных образах сложную общественно-политическую обстановку тридцатых годов на национально-исторической почве.
Каждый писатель в своем произведении, вернее, в своем творчестве создает и свой образ, свой духовный мир, духовный портрет. Этот портрет, этот образ возникает через отношение писателя к миру, через понимание его и анализ. В творчестве Б. Бикбая автор сам предстает перед нами не только как своеобразный писатель, но и как мыслитель, историк, этнограф, как крупный знаток фольклора и самое главное — как патриот своего народа, своей страны. Поэтому его произведения, как живые родники, утоляя духовную жажду читателей, будут жить очень долго; непременно сбудется его желание, высказанное им в завершающих строках автобиографической повести «Живые родники»: «Только бы мои мысли, как родник, бьющий из-под камня, не переставали течь, только бы они были чистыми!..»
Анур Вахитов.