Пожалуй, нет в русской литературе XIX века фигуры более одиозной, чем Фаддей Венедиктович Булгарин. Вечный жупел, вечная мишень для эпиграмм. На протяжении двадцати лет (с 1824 по 1845 годы) эпиграммы на Булгарина писали чуть ли не все «прогрессивные литераторы» от Петра Андреевича Вяземского до Николая Алексеевича Некрасова. И, конечно же, особенный вклад здесь принадлежит Александру Сергеевичу Пушкину.

Впрочем, о Пушкине и его отношениях с Булгариным разговор пойдёт особо, пока же обратим внимание на то, что – за вычетом стандартных выпадов между противоборствующими литературными лагерями – претензий к Булгарину было ровно две: служба в наполеоновской армии и сотрудничество с Третьим отделением. Второе само по себе забавно – хорош тайный агент, о котором про его тайное агентство ведомо всем без исключения. А вот касательно его службы Бонапарту неплохо было бы разобраться.

Вообще, ранняя биография Фаддея Булгарина похожа на авантюрный роман в духе месье Дюма. Сын польского революционера, получивший имя в честь Тадеуша Костюшко, которого за «ляховское» происхождение и скверное владение русским языком травили в Кадетском корпусе, вечно влипал во всевозможные приключения.

В семнадцать лет корнет Булгарин успешно воюет с Наполеоном и получает тяжёлое ранение, получив орден святой Анны третьей степени.

За эпиграмму на Великого князя Константина Павловича, командующего уланским полком преимущественно из офицеров польского происхождения, арестован, после чего переведён в Ямбургский полк. В Ямбурге (нынешний Кингисепп) влип в очередную историю из-за прекрасной дамы – и в 1811 году оказался отставным поручиком без копейки денег.

Тогда-то он и оставляет ставшую совсем уж негостеприимной Россию, и отправляется в герцогство Варшавское, бывшее французским протекторатом.

На минуточку: Наполеоновская Франция и Российская Империя после Тильзита уже четыре года числились союзниками, так что никаких моральных препон для такой эмиграции не было. Напомню, например, что князь Андрей Болконский в этот период получил от Наполеона орден Почётного легиона. А русских поляков на французской службе было предостаточно: какую-никакую, а польскую независимость Бонапарт восстановил. В наполеоновской армии успел повоевать по всей Европе, от Испании до России. Что характерно, после поражения Наполеона Булгарин совершенно спокойно возвращается в пределы Российской империи – и никаких вопросов к нему не возникает ни у кого. Дело житейское, служивое. Ничего зазорного в том, чтобы, будучи отставленным с одной службы, перейти в другую, нет и не было, примеров тьма. А что после пришлось с бывшими своими повоевать - что ж, планида офицерская.

Десять лет, с 1814 по 1824 год, никто не предъявляет Булгарину никаких претензий из-за его французской службы – включая тех, кто впоследствии начнёт мешать его имя с грязью. На страницах булгаринского журнала, «Северной пчелы», печатается весь цвет тогдашней либеральной молодёжи – включая, разумеется, Пушкина. 1 февраля 1824 года Пушкин пишет Булгарину своё знаменитое письмо, в котором рассыпается в благодарностях за положительную рецензию на «Бахчисарайский фонтан», предлагает к печати «Элегию» и «Нереиду». «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы». Каково?

После неудачного путча на Сенатской площади именно Булгарин прячет у себя архив Рылеева, включающий и весьма компрометирующие документы – и хранит его много лет. Тайный сотрудник Третьего отделения? Ха! Да Булгарин его придумал! Записка «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» была подана на Высочайшее имя за месяц до создания Третьего отделения: «Общественное мнение нельзя уничтожить, но им можно управлять посредством книгопечатания». За вычетом регулярно подготавливаемых Булгариным польско-литовских обзоров (а он всё же был глубоким, природным знатоком этой культуры), практически все его «записки» посвящены убеждению начальства в том, что тот или иной очередной литератор – не какой-нибудь якобинец и вольнодумец, а вполне законопослушный автор. А бывало, что булгаринские докладные вызывали нешуточный монарший гнев – и тогда Фаддей Венедиктович отправлялся на гауптвахту. Фактически, Булгарин добровольно выступил своего рода амортизатором между властью и литературой. По крайней мере, в Сибирь из-за него никого не сослали – а вот отмазал он от серьёзных неприятностей довольно многих.

Вот в этот-то период исполненные благодарности либеральные литературные круги и припомнили ему наполеоновскую службу.

Но не все.

Во-первых, не изменил многолетней дружбе Александр Сергеевич Грибоедов, всегда отзывавшийся о Булгарине как об одном из самых умных и талантливых своих современников. А во-вторых… другой Александр Сергеевич тоже не поспешил рвать отношения со своим давним издателем. Известно датированное ноябрём 1827 года письмо Пушкина, в котором поэт обещался вместе с Дельвигом прийти к Булгарину на обед с «повинным желудком». «Голова и сердце моё давно ваши» - добавляет Пушкин.

Тут-то, на самом деле, и начинается наша история.

На самом деле, началась эта история чуть раньше – в 1825 году, в Михайловском, где ссыльный Пушкин создаёт, возможно, главное своё произведение, трагедию «Борис Годунов». Помимо сугубо литературных достоинств «Годунова», превратившего Пушкина из «русского Парни» или «русского Байрона» в «русского Шекспира», трагедия имела и совсем другое, отнюдь не литературное значение. Находясь после восстания декабристов в опале, Пушкин пишет вещь эталонно верноподданическую. Прямо обвиняя царя Бориса в смерти царевича Дмитрия, он – тем самым – подтверждает права Романовых на трон. Более того, не стесняется напомнить о том, что Пушкины вместе с Романовыми делили при Годунове опалу. (Впоследствии, в переломном для себя 1830-м, Александр Сергеевич вновь вернётся к этой теме в «Моей родословной»: «Когда Романовых на царство \\ Звал в грамоте своей народ, \\ Мы к оной руку приложили».) В общем, де, Романовы и Пушкины «двести лет вместе», чего уж теперь ссориться. Царь намёк оценил. Именно после чтения Николаю фрагментов из «Годунова» на достопамятной встрече в сентябре 1826 года поэт получает прощение и полное освобождение от цензуры. Однако публикация «Годунова» (для театральной постановки трагедия не предназначалась самим автором) была признана несвоевременной и состоялась лишь в конце 1830 года.

А буквально за несколько недель до долгожданной первопубликации в свет вышел роман Фаддея Булгарина «Дмитрий Самозванец».

То есть, пожалуйте бриться. На тогдашнем книжном рынке Пушкин на фоне Булгарина, короля тиражей, представлял собой величину мнимую. К тому же, у Булгарина – понятная народу проза. В общем, прощайте, продажи. Или, как принято говорить нынче – «это фиаско, братан».

Надо понимать взрывной пушкинский характер, помноженный на такую весомую плюху от судьбы-злодейки. В общем, психанул чувак. Бывает. А поскольку на лицейских уроках логики Наше Всё тоже преимущественно писал стишки, то достоверностью аргументации он заморачиваться не стал, немедленно обвинив Булгарина, ни много, ни мало, в… плагиате. Версия Пушкина выглядела так: подлый стукачок Булгарин, тайком придя в Третье отделение с очередным гнусным доносом, нашёл гениальную рукопись «Годунова» (находящуюся там на цензуре), моментально её прочёл, оценил колоссальный потенциал – и буквально за две недели слабал свою жалкую поделку, чтобы выкинуть на рынок раньше. Это при том, что сам Пушкин «голубыми мундирами» отнюдь не брезговал, с тем же Бенкендорфом вполне приятельствовал, а шефа жандармов Дубельта искренне уважал (и было за что).

Вот так рано поутру Фаддей Венедиктович Булгарин внезапно обнаружил, что он отныне «Видок Фиглярин». Нет, Пушкин это прозвище не выдумал, «Фиглярин» было давним искажением фамилии – явление весьма в ту пору распространённое. Например, у Николая Полевого, другого лоялистского автора той поры, сам Пушкин проходил не иначе, как Обезьянин, а князь Вяземский в многочисленных эпиграммах фигурировал как Мишурский. Но именно после того, как в стан врагов Булгарина перешёл разобиженный Пушкин, оно становится нарицанием. Символом всего реакционного и косного.

Стоит отметить, что сам Фаддей Венедиктович, человек, судя по всему, действительно не очень приятный и мизантропический, ко всему этому отнёсся с полнейшим равнодушием. В конце концов, он был не только успешнее, но и гораздо старше большинства своих хулителей – да и пережил большинство из них. А в жизни успел повидать такое, что им и не снилось. Не даром он, русский поручик и наполеоновский капитан, однажды отклонил вызов на дуэль со словами «я в жизни крови видел больше, чем этот штафирка чернил».

А вот о собственно литературной деятельности Булгарина стоит поговорить отдельно – но это уж точно в другой раз.