Alan Bradley

THE GOLDEN TRESSES OF THE DEAD

Сразу хочу заметить, что я девочка с весьма незаурядным умом. Некоторые люди обладают одним и зачастую выдающимся талантом (например, у Вайолет Корниш есть необыкновенная способность пускать ветры на мотив «Радуйся, мир!»[2]), а я благословлена умением мыслить логически. Как может подтвердить Вайолет, с талантом ты рождаешься и усовершенствуешь его путем упорных тренировок.

Многочисленные случаи, когда ко мне обращались за консультацией полицейские, обострили мои и без того мощные дедуктивные навыки до такой степени, что мне ничего не оставалось, кроме как стать профессионалом. Поэтому вместе с Доггером, камердинером моего покойного отца, садовником и человеком разнообразных знаний, я основала небольшое агентство, которому мы дали респектабельное название «Артур У. Доггер и партнеры».

Мы и предположить не могли, что первое дело будет настолько тесно связано с нашим домом.

Но я забегаю вперед. Начнем с начала.

Свадьба моей сестрицы Офелии была немного подпорчена хриплым криком «Хубба-дубба, диньг-динг, двадцать лет в Синг-Синг[3]!» Нарушителем оказался Карл Пендрака, один из бывших ухажеров Фели. Его выдал цинциннатский акцент.

Мы все сделали вид, будто ничего не услышали. Только моя гнусная круглолицая кузина Ундина жутко захихикала: примерно такие же звуки могла бы издавать орда каннибалов.

Но более вопиющий случай произошел через несколько секунд, когда викарий обратился к прихожанам:

– Если кому-то известна хотя бы одна причина, по которой эти двое не могут быть соединены по закону, пусть он скажет об этом сейчас или молчит вечно.

Внезапно резной ангел пискляво завопил со своего насеста на потолочной балке:

– Я знаю! Я знаю! Вызовите полицию!

Разумеется, это была Ундина, заскучавшая от нехватки внимания к своей персоне и решившая попрактиковать навык чревовещания, который она уже какое-то время тренировала по дешевой книжке.

Если не считать эти мелочи и человеческие останки, праздник был прекрасным.

Подготовка началась задолго до события. Сначала был торт.

– Свадебный торт надо планировать как минимум за шесть месяцев до, – объявила миссис Мюллет, размахивая деревянной ложкой, испачканной маслом. – Иначе свадьба будет отравлена.

Упоминание об отравлении сразу же привлекло мое внимание.

– Что значит отравлена? – переспросила я.

– Самым ужасным ядом. Это ядовитая привычка оставлять все на последний момент. Возьми, например, эту Люси Хейверс. Вот что значит дразнить дьявола! Дотянула до самой свадьбы, и ей пришлось заказывать торт в магазине Банни в Хинли. И что с ней стало!

Я вопросительно выгнула брови.

– Ее муж, из этих самых Симмонсов, вот он кто, сбежал с женщиной из Банни на следующий день после возвращения из свадебного путешествия в Гастингс.

– На его месте я бы сбежала с яблочным пирогом, – заметила я, делая вид, что не до конца поняла (прием, который я ловко использую, оберегая свою предполагаемую невинность).

Миссис Мюллет улыбнулась в ответ на мою скромность.

– Короче, свадебный торт надо готовить за шесть месяцев и хранить в погребе до времени, – сказала она, возвращаясь к теме.

Миссис Мюллет бывает поистине бездонным источником информации, если ее не перебивать, так что я подтащила к себе стул и приготовилась слушать.

– Это как закладка военного корабля, – продолжила она. – Нельзя оставлять судно без присмотра, когда враг поблизости.

– Кто враг? – поинтересовалась я. – Жених?

Миссис Мюллет приложила указательный палец к носу старинным жестом, означающим тайну.

– Каждая женщина должна выяснить это сама, – ответила она, постукивая пальцем по носу и производя жутковатый звук.

Она понизила голос:

– И пока она это делает, ей нужны все возможные чары, чтобы уберечься от духов.

От духов? Интересненько. Сначала яды, а теперь злобные сверхъестественные существа. И еще нет даже десяти утра!

Миссис Мюллет выскребала масло из кувшина на большой противень.

– Давайте я вам помогу, – предложила я, потянувшись к духовке.

– Пока рано, – на удивление резко возразила миссис Мюллет. – Все надо делать по порядку. Сначала подбрось щепок в огонь. Вон там, в корзине.

Она махнула ложкой в угол, как будто я не вижу, где их брать.

Рядом с плитой стояла плетеная корзина, наполовину заполненная ветками и прутьями.

– Налей немного воды в раковину, – добавила миссис Мюллет. – Они должны быть влажными.

Я сделала, что велено.

– Чтобы образовался пар? – спросила я, размышляя, как пар из топки попадет в печку.

– Что-то вроде того, – ответила миссис Мюллет, когда я открыла заслонку и бросила влажные ветки в огонь. – И кое-что еще.

И снова приложила палец к носу.

– Защита? – догадалась я. – От врага?

– Верно, милочка, – сказала миссис Мюллет. – Орешник и боярышник. Я собрала их своими собственными руками в лесу Джиббет. Осталась еще одна вещь, и можно ставить торт.

Она извлекла из кармана передника связку побегов.

– Розмарин! – воскликнула я. Он растет у нас в огороде.

– Верно, милочка, – повторила миссис Мюллет (теплый, острый аромат травы наполнил кухню). – Чтобы мисс Офелия помнила о доме и о тех, кого она любит. Розмарин в духовке для торта и розмарин в ее букете. А еще он хобгоблинов отгоняет.

– Я думала, розмарин для похорон, – заметила я.

Я помнила это, потому что Даффи вечно цитирует Шекспира.

– Так и есть, милочка. Для похорон и свадеб. Полезная трава, ее всегда надо иметь в доме. Поэтому я выращиваю ее в огороде. Для свадьбы вымочим его в ароматизированной воде и украсим вуаль и букет невесты. На похоронах намочим дождевой водой и бросим в могилу на крышку гроба. – И добавила: – И положим пару веточек в саван. Если он есть, конечно. Сейчас-то мало у кого он есть, и гробовщики берут за него отдельные деньги.

– А веточки орешника? – спросила я.

– Это для потомства, – сказала она, внезапно посерьезнев.

Бедняжка Фели, подумала я. В этот самый момент она наверху в одиночестве давит прыщи и рассматривает себя в ручное серебряное зеркальце, даже не подозревая, что на кухне повариха определяет ее будущее. Я чуть не испытала приступ жалости к сестре.

– Хватит, больше не надоедай мне вопросами, – сказала миссис Мюллет. – Мне надо испечь еще четыре коржа и приготовить вам всем обед.

– А для чего боярышник? – спросила я, уже зная ответ. Некоторые люди, но не я, верят, что ягоды и цветки боярышника хранят в своем аромате запах великой лондонской чумы. Но я со своим научным складом ума совершенно точно знаю, что плоды этого кустарника содержат значительное количество триметиламина – химического вещества, пахнущего разложением.

– Не важно, – ответила миссис Мюллет. – Не задавай вопросов, и я не буду тебе лгать.

Это ее стандартный ответ на любой вопрос, который имеет отношение к пестикам и тычинкам.

– Спасибо, миссис Мюллет, – жизнерадостно поблагодарила я. – Так я и думала.

И я выскользнула из кухни, пока она не швырнула в меня печеньем.

Как бы то ни было, свадьба – это… скажем так… интересно.

Несмотря на осень, Святой Танкред был украшен экзотическими цветами – ранними нарциссами, гвоздиками и львиным зевом, присланными по такому случаю крестным отцом Фели и близким другом покойного отца Банни Спирлингом с островов Силли. Фели попросила Банни сопровождать ее к алтарю.

– Сопроводил бы он тебя куда-нибудь навсегда, – заметила я, когда она сообщила мне новость.

– Умолкни, гноящаяся киста! – парировала Фели. – С чего ты взяла, что это не навсегда? Может, ты больше никогда меня не увидишь.

– О, ты вернешься, – ответила я. – В жизни есть две вещи, которые всегда возвращаются, – замужняя сестра и вонь из туалета. Откровенно говоря, я предпочитаю вонь.

Я бросила косой взгляд на Дитера, давая ему понять, что не питаю к нему недобрых чувств. Хороший парень, он и так уже наказан тем, что женится на сущей ведьме.

Однако вернемся к свадьбе…

В последнюю минуту возникла паника, потому что за десять минут до назначенного времени оказалось, что шафер Дитера до сих пор не появился.

– Он придет, – сказал Дитер. – Реджи – честный человек.

– Как Брут? – выстрелила Даффи. Временами она включает свой речевой аппарат, не задействуя мозг.

Реджи Молд – британский пилот, который сбил самолет Дитера, из-за чего после войны Дитер остался в Англии. С тех пор они сдружились и, как все летчики, чувствовали себя частью воздушного братства.

Дитер отвел меня и Даффи в сторону.

– Не удивляйтесь, когда увидите Реджи. Он член клуба морских свинок.

Мы непонимающе уставились на Дитера.

– После того как Реджи сбил меня, его самолет загорелся и упал в Ла-Манш. Реджи получил сильные ожоги. Он провел много времени в госпитале королевы Виктории. Вероятно, вы читали о нем.

Мы покачали головами.

– Доктор МакИндо творил чудеса с пересадкой кожи. – Он нахмурился и добавил: – Но тем не менее…

И Дитер о чем-то задумался.

– Не надо его разглядывать, – уловила я его мысль.

Дитер радостно улыбнулся.

– Именно. А вот и он.

У калитки с пыхтением затормозил древний зеленый MG. Из салона осторожно выбрался молодой человек и медленно двинулся к нам по церковному двору.

– Талли-хо! – воскликнул он, завидев Дитера.

– Хорридо! – завопил в ответ Дитер.

Я вспомнила, как Дитер рассказывал мне, что Святой Хорридус – покровитель охотников и военных летчиков.

Мужчины обнялись и похлопали друг друга по спине, и я обратила внимание, что Дитер сделал это осторожно.

– Я думал, что покончил с тобой, когда ты первый раз попался мне на глаза, – рассмеялся Реджи. – Но теперь я вернулся, чтобы закончить работенку.

Дитер вежливо засмеялся, как он научился делать с тех пор, как встретил мою сестру.

– Я бы хотел познакомить тебя со своими свояченицами.

Я порадовалась, что он не сказал «будущей».

Хотя меня предупредили, но, когда Реджи повернулся, у меня перехватило дыхание.

Его лицо представляло собой жуткую неподвижную маску из сухой сморщенной бумаги, как будто кто-то покрыл его кожу слоем папье-маше и раскрасил ее красным и белым. Рот – круглая черная дыра.

Только глаза в темных глубоких глазницах жили и лукаво сверкали.

– Очарован, – прокаркал Реджи. Его голос был голосом человека, вдыхавшего огонь. – Вы специалист по Шекспиру, – обратился он к Даффи, протягивая руку.

– Что ж, не совсем, – заговорила она, но Реджи уже повернулся ко мне.

– А вы эксперт по ядам, Флавия. Мы должны поболтать, перед тем как я улечу. – И его голос превратился в жуткое змеиное шипение, от которого кровь свернулась в жилах. – У меня есть зловещие планы в отношении некоторых малозначительных врагов.

Больше ему ничего не надо было говорить. Он покорил мое сердце.

– Волшебник. – Я заулыбалась во весь рот. Это было единственное слово из жаргона военно-воздушных королевских сил, которые я смогла вспомнить.

Потом Дитер представил Реджи тетушке Фелисити, которая, предложив ему сигарету, начала рассказывать сомнительную армейскую шуточку, весьма меня шокировавшую. Но, насколько я поняла, это должно было помочь Реджи почувствовать себя в своей тарелке и дать ему понять, что они с тетушкой – братья по оружию.

Родители Дитера прилетели на свадьбу из Германии. Его отец-издатель и мать-археолог стояли в одиночестве у входа в церковь слишком экзотичные, чтобы жители Бишоп-Лейси могли легко включить их в свои разговоры.

– Дитер, должно быть, научился петь в двадцати тысячах футов над землей, – сказала я.

Они непонимающе уставились на меня.

– У ангелов, – объяснила я, и они от души рассмеялись.

– Мы подумали, что потеряли его из-за Англии, – призналась мать Дитера. – Приятно знать, что кто-то нашел его.

Не уверена, что я точно поняла, что она имела в виду, но мы стояли рядом и светились улыбками.

– Погода в Англии осенью очень похожа на нашу, – заметил отец Дитера, взмахнув рукой. Был чудесный день.

– Да, – сказала я, не имея достаточного международного опыта, чтобы составить свое мнение. – Вы уже бывали здесь?

– О да, – ответил отец Дитера. – Мы с женой сдавали экзамены на бакалавра гуманитарных наук в Оксфорде.

И тут я умолкла.

Тем временем Дитер и Реджи Молд, прогуливаясь среди могил и активно размахивая руками, погрузились в оживленную беседу.

– Давайте пойдем внутрь, – предложила я. – Фели подумает, что мы ее бросили.

И так все началось.

Церковь – замечательное место для свадьбы. В окружении легионов мертвецов, чьи безмолвные кости служат свидетелями всех обещаний у алтаря – данных и нарушенных.

Они все мертвы до единого, даже человек, придумавший правило, что нельзя ставить локти на обеденный стол. Большинство из них принесли свои обеты у этого самого алтаря, и каждый из них со временем превратился в желе… а потом в пыль.

Как однажды сказала Даффи, латинское слово carnarium означает одновременно кладбище и кладовую, что говорит о том, что римляне были разумными ребятами. Функция кладбища – и в некоторой степени церкви тоже – переваривать мертвых. Нет смысла притворяться, что это не так.

После шокирующей чревовещательной выходки Ундины церемония шла относительно гладко. Фели, хоть мне и больно это говорить, была великолепна в свадебном платье, принадлежавшем нашей покойной матери Харриет. Я вздрогнула.

Когда все нужные слова были сказаны, обмен кольцами и клятвами произошел и подписи были поставлены в приходском журнале, викарий Дэнвин Ричардсон поднял руку, давая знак всем оставаться на местах.

– Перед тем как выйти из церкви навстречу новой супружеской жизни, мистер и миссис Шранц, – произнес он, – приготовили маленький подарок в благодарность каждому из вас. Всем, кто прибыл издалека или из ближних мест, чтобы разделить вместе с ними этот счастливый день.

Мне потребовалась секунда, чтобы осознать, что мистер и миссис Шранц – это Дитер и Фели, которые уже шли по направлению к роялю, который рано утром доставили сюда из Букшоу.

Краснеющая Фели в пышном белом платье и вуали раздраженно, по своему обыкновению, начала регулировать высоту стула, вращая его взад-вперед, пока он не пришел в соответствие со строгими требованиями ее привередливой задней части. Наконец она уселась и подняла крышку.

Повисло долгое выжидательное молчание, а потом ее руки опустились на клавиатуру, и она заиграла.

Серия нисходящих аккордов слилась в по-детски простую мелодию.

Дитер неподвижно стоял перед роялем, который в свете, падающем сквозь витражные окна, по моему мнению, поразительно напоминал полированный черный гроб. Положил руку на лацкан сюртука и запел по-немецки:

– Fremd bin ich eingezogen…

Gute Nacht из цикла песен Winterreise[4]. Я сразу же узнала романс Франца Шуберта. Его песни о любви и тоске были очень популярны в прошлом веке и до сих пор их любили крутить в «Третьей программе Би-би-си».

– Я пришел к вам как незнакомец – так начиналась песня, рассказывающая о влюбленном молодом человеке, стоящем зимним вечером у калитки возлюбленной. Он не осмеливается тревожить ее сны и вместо этого пишет на двери слова «Спокойной ночи», чтобы, проснувшись, она знала, что он думает о ней.

Хотя Даффи мне все подробно объяснила, я так и не поняла и до сих пор не понимаю, почему любовь так ненасытно питается печалью.

Если подумать, Дитер действительно пришел к нам незнакомцем, точнее – военнопленным, но с тех пор его все полюбили. Теперь он такая же часть Бишоп-Лейси, как башня Святого Танкреда. Он решил спеть этот романс на свадьбе, чтобы рассказать о судьбе, которой он счастливо избегнул?

От звуков голоса Дитера я задрожала. Его богатый баритон наполнил церковь теплотой, которая заставляет вас поворачиваться к соседу и улыбаться. В моем случае это оказалась жена викария Синтия Ричардсон, утиравшая слезы. Синтия и ее муж пережили трагическую потерю, лишившись своего первого и единственного ребенка, и она, как никто другой, знала печаль, о которой пел Дитер.

Я взглянула Синтии в глаза и подмигнула. Она криво и грустно улыбнулась в ответ.

Мелодия Шуберта вздымалась как лестница в небо. Несмотря на печальные слова, музыка дарила надежду, поднимая нас все выше и выше.

Я с изумлением осознала, что это история моей жизни до сегодняшнего дня, и внезапно мне стало трудно дышать.

Великая музыка действует на людей так же, как цианид, подумала я: парализует дыхательную систему.

Держи себя в руках, Флавия, велела я себе.

Я слышала рассказы, как люди разваливались на части на свадьбах, но никогда не думала, что это может случиться со мной.

Неужели дело в том, что я внезапно осознала: теперь Фели навсегда уедет из Букшоу? Немыслимо.

Мы с ней воевали с тех пор, как она первый раз опрокинула мою коляску. Что я буду без нее делать?

Я повернулась на скамейке и взглянула на Доггера, сидевшего в самом конце, рядом с миссис Мюллет и ее мужем Альфом (в новом костюме с медалями во всю грудь).

Мы пытались уговорить их сесть вместе с семьей, которая теперь состояла из Даффи, меня и, к несчастью, Ундины.

Но Доггер запротестовал.

– Мне будет неловко, мисс Флавия, – сказал он. Увидев мое разочарование, он добавил: – На свадьбах человек должен иметь право быть самим собой, несмотря на всю эту суету.

Я знала, что он прав.

Пение Дитера закончилось слишком быстро. Все отблагодарили его взрывом аплодисментов, Карл Пендрака – оглушительным свистом и Ундина – неожиданным воем волка на луну.

Я была готова ущипнуть ее, но она оскалила клыки, как оборотень, и моя рука упала.

– Gute Nacht. – Ее гортанный скрипучий шепот был слышен аж у купели.

Кто-то хихикнул, но это была не я.

Фели закрыла крышку рояля, свинтила вниз сиденье табуретки, прошествовала к алтарю и снова изобразила из себя краснеющую невесту.

Повсюду превращения, подумала я. Мы все в процессе превращения в кого-то или во что-то другое. Если бы мы только знали, что все люди вокруг находятся в процессе превращения в мертвецов.

Впоследствии я пожалела, что мне в голову пришла эта мысль.

Что ж, почти пожалела.

Закончив приводить в порядок свое платье, на что она потратила почти столько же времени, сколько на регулировку стула, Фели была готова идти.

Когда приглашенный по такому случаю Максимилиан Брок обрушил на нас всю мощь органа – кажется, что-то из Вагнера, – Фели схватила Дитера за руку и медленно направилась к выходу. Я видела, что для нее это лучший день в жизни и она собирается насладиться каждой секундой.

Сначала Фели попросила быть подружками невесты Даффи и меня, но мы обе отказались. Даффи объявила, что подружки невесты – это суеверные пережитки («Изначально предполагалось, что они должны отпугивать злых духов», – сказала она). А я не хотела натягивать на себя балетные лосины ради сестрицыного удовольствия.

– Какое облегчение! – заявила Фели. – Я все равно не хотела, чтобы это были вы. Попросила исключительно из вежливости. На самом деле я еще в детстве пообещала Шейле и Флосси Фостер и теперь не могу дать задний ход, да и не хочу.

Так и получилось. Должна признать, что сестры Фостер придали великолепия этому событию. На пару часов отложив жевательную резинку и теннисные ракеты, они выглядели прекрасно в шелковых пышных платьях с елизаветинскими воротниками и вырезом сердечком.

Для пущей точности замечу, что они обе украсили себя тиарами и кружевными шапочками с жемчугом и серебряными бусинами.

Не то чтобы меня хоть сколько-то волновало, что они на себя нацепили, но я всегда стремлюсь оттачивать свою и без того выдающуюся наблюдательность.

Держась позади, я дошла вместе с процессией до конца прохода и оказалась на крыльце, где обе мисс Паддок, Лавиния и Аурелия, заняли наблюдательный пост, восседая на раскладных стульях и по совместительству тростях.

Под вспышки фотокамер счастливая пара замерла на пороге, улыбаясь деревенским жителям, часть которых не присутствовала на церемонии, но пришла на церковный двор, чтобы выказать уважение молодоженам и заодно на часок отвлечься от работы и выпить бесплатную кружку-другую.

В процессе планирования свадьбы обе мисс Паддок попытались, как обычно, вмешаться, предлагая свои ужасающие музыкальные услуги.

– О нет, – ответила Фели. – Вы должны стоять у двери и ловить мой букет.

И вот теперь по-девичьи робким взмахом руки Фели подбросила букет в воздух. Жалкая и беспомощная попытка для девушки, которая влет забивает мячи в крикете.

Хотя мисс Лавинии и мисс Аурелии было уже за семьдесят и они давно вышли из возраста, когда большинство особ женского пола лелеют планы пойти к алтарю, в их душах жила вечная надежда. Две престарелые сестры ракетами взмыли со своих стульев и упали на букет, как гончие на лису, цепляясь когтями и шипя друг на друга, как будто это кошачья свалка, а не божественная церемония. Произошел обмен ударами и неприличными словами. Неприятное зрелище.

Но настоящий ужас произошел во время торжественного приема.

Ужин был съеден, речи произнесены, в том числе трогательная и занимательная речь Банни Спирлинга, вспомнившего знакомство с Фели.

– Ее обильно стошнило на мои гетры и шарф, – сказал он. – Несмотря на юные годы, Офелия сразу проявила себя чрезвычайно утонченной юной леди, и с тех пор она ничего не сделала, чтобы изменить мое мнение.

Послышались смешки и звон бокалов, а потом отец Дитера с нежностью и добротой рассказал несколько историй из детства своего сына – например, о попытке совершить полет с крыши дома на планере, сооруженном из простыней, черенка от метлы и ивовых веток.

– Сиденье он смастерил из нового ведерка для угля. Позже мы спросили почему, и он ответил: «У него достаточная эластичность, чтобы защитить мою Gesäß (то есть его заднюю часть) в случае непредвиденного крушения».

Смеялась даже тетушка Фелисити. Я призадумалась, как много слушателей уловили иронию его рассказа? Дитер и правда упал на землю – не в Германии, но в Англии. И в другое время – в будущем, которое он не мог предвидеть во время своих мальчишеских приключений.

Отец Дитера продолжал:

– Вы понимаете, почему мы всегда так гордились нашим сыном, а сегодня особенно, когда в лице Офелии он дарит нам дочь, о которой мы всегда молились.

После продолжительных аплодисментов Фели отодвинула свой стул и, взяв Дитера за руку, направилась к свадебному торту. Сие изделие было водружено на низкий кованый столик, который Дитер по такому случаю принес из оранжереи, а миссис Мюллет украсила белым кружевом.

– Это мое свадебное платье, – шепотом призналась она, – на удачу и чтобы сэкономить деньги.

Что касается свадебного торта, миссис Мюллет превзошла самое себя. Он возвышался слой за слоем, как Вавилонская башня кисти Питера Брейгеля, только не такая кривая.

Поскольку столовое серебро де Люсов было продано несколько лет назад, чтобы расплатиться с отцовскими долгами, сегодня обед был сервирован разномастными приборами, собранными со всего прихода. Нож, которым предстояло разрезать торт, был позаимствован у викария: жуткого вида штука, которую скорее ожидаешь увидеть на туманных улицах Лаймхауса, а не на деревенской свадьбе.

– Это тюдоровское серебро, – предупредил викарий Дитера и Фели, – но очень острое. Принадлежало Генриху VIII. Вероятно, изначально это был один из его охотничьих ножей, но последние четыреста лет он использовался во время королевских церемоний. Не предполагалось, что он окажется в частных руках, но руки, которым он принадлежит теперь, не совсем частные, если вы понимаете, о чем я. Берегите пальцы, когда будете резать торт.

Фели и Дитер пообещали сохранять осторожность, и жуткое орудие было завернуто в промасленную ткань и спрятано в ящик для хранения секаторов в ожидании своего часа.

И вот момент наступил.

Дитер сунул руку под кружевную скатерть и через секунду достал нож.

Жених и невеста встали в позу, улыбнулись, переплели пальцы и занесли лезвие над тортом.

Синтия Ричардсон и дюжина леди из алтарной гильдии защелкали камерами «Брауни». Не одну неделю они трудились, планируя это мероприятие, и теперь собирались насладиться им в полной мере.

Засверкали вспышки, зал наполнился звуками аплодисментов, и, когда напряжение достигло пика, нож вонзился в пышную мякоть свадебного торта. Второй разрез, кажется, оказался для Фели труднее. Смеясь и запрокинув голову, она оттолкнула руку Дитера, как будто говорила: «Я должна сделать это сама». Она надавила на лезвие.

Кровь отхлынула от ее лица. Я наблюдала, как она стала такого же цвета, как ее свадебное платье. Фели вскрикнула и выронила нож. Дитер подхватил ее под локоть и проводил к креслу, она мешком упала на сиденье и спрятала лицо на груди Дитера, заливаясь слезами.

Она порезалась?

К ней вдоль стола начал проталкиваться доктор Дарби. Но, когда он приблизился к ней на расстояние десяти футов, Фели убежала.

Я вскочила. Все в зале застыли от шока. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я подошла к торту.

Нож лежал на полу там, где Фели его уронила. Первое, что я заметила, – на лезвии не было крови. Я не стала трогать нож и обратила внимание на торт.

Единственный кусок, который успела отрезать Фели, лежал на боку, а из V-образной выемки в торте торчал отрубленный палец.

Человеческий палец.

Я взяла ближайшую салфетку, быстро завернула палец в нее, сунула в карман и смылась.

Я понеслась вверх по лестнице в химическую лабораторию, расположенную в восточном крыле дома. Заперлась изнутри и осторожно развернула салфетку.

Извлекла мощное увеличительное стекло из ящика и начала рассматривать свою находку.

Если не считать крошек от торта, это был совершенно заурядный палец. Ухоженный ноготь, мягкая кожа, мозолей и шрамов нет. Аккуратный срез у основания показывал, что палец был отсечен от руки хозяина с хирургической точностью.

Это палец человека, не привычного к физическому труду, подумала я. Кого-то, кто работал скорее головой, чем руками.

Очень важно взять отпечаток пальца до того, как мне помешают. Легкая задача, когда у вас есть подушечка для чернил и лист бумаги. Я стирала чернила с кончика пальца, когда в дверь постучали.

– Вы в порядке, мисс Флавия? – окликнули меня.

– Все хорошо, Доггер, – отозвалась я. – Сейчас открою. Как Фели себя чувствует? – поинтересовалась я, впуская его.

– С ней будет все хорошо, – сказал Доггер. – Доктор Дарби занимается ею. Она перенесла сильное потрясение. Говорит, что в торте был палец, но никакого пальца там не нашли.

– Я унесла его с собой, – созналась я.

– А-а-а, – протянул Доггер. – Я так и думал. Могу взглянуть?

– Интересно, чей он, – сказала она.

– Думаю, в свое время мы узнаем. – Он склонился над пальцем. – Философ Локк размышлял, сохраняется ли сознание в отрубленном пальце. Если бы это было так, он мог бы даже указать нам на личность преступника.

– Как доска Уиджи! – воскликнула я. – Если бы он мог раскрыть имя убийцы, передвигаясь от буквы к букве.

– Убийцы? – улыбнулся Доггер. – Почему вы думаете, что бывший хозяин этого отличного экземпляра мертв?

– Формальдегид! – похвасталась я. – Запах формальдегида. Этот палец отрезали от забальзамированного трупа.

– Мне было интересно, заметите ли вы, – сказал Доггер. – Хорошая работа.

– Какие выводы можно сделать, Доггер? – поинтересовалась я. – Я уже обратила внимание на ухоженный ноготь и отсутствие мозолей.

– И правда, – подтвердил Доггер, наклоняясь еще ниже. – Мы также отметим очень легкую вмятину в форме полоски в области пястно-фалангового сустава.

– Имеешь в виду в месте среза? – переспросила я.

Доггер кивнул.

– Это значит, что тут не хватает кольца.

– Конечно же! Мне следовало заметить. Неужели кто-то отрезал палец, чтобы украсть кольцо?

– Такие случаи упоминаются, – сказал Доггер, – в заголовках бульварных газет и в фольклоре. Есть много историй, в том числе средневековых, как воры раскапывали могилы богатых женщин в поисках драгоценных колец и тем самым заставляли мертвых леди восстать.

– Похороны заживо! Ты думаешь, в этом было дело?

– Возможно, – ответил Доггер. – Не стоит сбрасывать этот вариант со счетов. Но, если придерживаться фактов, можно быть уверенным в том, что у нас здесь безымянный палец – тот, на котором носят кольцо. Поперечный срез явно демонстрирует две маленькие выделяющиеся грани, пересекающиеся с третьей пястной костью.

Я глубокомысленно покачала головой и спросила:

– Что-нибудь еще?

– Замужняя женщина, – сказал он.

– Замужняя, потому что носила кольцо? – взволнованно спросила я.

– Да, – подтвердил Доггер. – И женщина, потому что кости хрупкие. Замужняя женщина, прекрасно игравшая на классической гитаре.

Я пришла в крайнее изумление.

– Классическая гитара?

– Именно, – сказал Доггер. – Взгляните на ноготь. Он сточен под косым углом к краю. Профессиональные исполнители, насколько мне известно, подпиливают свои ногти под углом к большому пальцу для удобства игры на гитаре. И, судя по тому, что этот ноготь аккуратно подпилен слева направо, а не наоборот, как обычно, мы можем заключить, что она левша. Кстати, – добавил он, – я вижу, что вы уже взяли отпечаток пальца.

Я кивнула.

– Отлично, – продолжил он, беря в руку мертвый палец и внимательно рассматривая его. Ущипнул кончик под самым ногтем: – Ага, ожидаемое уплотнение кожи. Следствие регулярной игры на струнах. Не мозоль и не очень заметное, но тем не менее его можно увидеть и нащупать.

Он протянул мне палец. Я потрогала. Точно, как Доггер и сказал: заметное уплотнение на мягкой коже.

– Испанка! – воскликнула я, в первый раз обратив внимание на легкий оливковый оттенок кожи.

– Отлично, – заметил Доггер, и я искупалась в лучах его одобрения.

– Не то чтобы это нам чем-то помогло, – добавила я. – В этом мире очень много леди-испанок.

– Это так, – согласился Доггер. – Но в Англии их не так много, а среди них еще меньше тех, кто играет на гитаре, а за последние месяц или два в Бруквуде была похоронена, скорее всего, одна.

– В Бруквуде? – воскликнула я.

– На Бруквудском кладбище в Суррее, – уточнил Доггер.

– Откуда ты знаешь?

Хотя на Доггера это не похоже, в этот раз он явно водит меня за нос, я уверена.

– Ты шутишь, – добавила я.

– Вовсе нет, – возразил Доггер, рассматривая отрубленный палец. – В последнем выпуске журнала «Граммофон» был опубликован некролог мадам Адрианы Кастельнуово, знаменитой импресарио. Она училась у известного гитариста Андреса Сеговия и сделала много замечательных переложений на гитару пьес позднего Алессандро Скарлатти. В моей небольшой коллекции есть несколько ее записей. В августе состоялась ингумация мадам Кастельнуово в Бруквуде.

– Доггер, ты меня поражаешь, – сказала я, умолчав о том, что обожаю людей, имеющих в своем словарном запасе слово «ингумация». Оно происходит от двух латинских слов (in – «в» и humus – «земля») и означает действие помещения в землю, сиречь погребение. Подходящее слово, поскольку оно точно обозначает то, что происходит, и при этом не ассоциируется с червями, личинками, жижей и тому подобным. Лично меня очень занимает свойство вещества растворяться, притягивая влагу из воздуха, но я понимаю, что не все разделяют мои увлечения.

Не всех вдохновляет перспектива превращения человеческих сердец и мозгов в кашу.

– Итак, – подытожила я, – первым официальным действием агентства «Артур У. Доггер и партнеры» будет поездка в Бруквуд? – Видимо, да, – подтвердил Доггер, заворачивая палец в салфетку. – Вы знаете, что у лондонской компании «Некрополис» есть собственная железная дорога? Во всяком случае до бомбежки была. От Ватерлоо до сих пор время от времени ходит их поезд.

Почему я никогда об этом не слышала, удивилась я. Кто мешал мне узнать об этом?

– Железная дорога для мертвых? – уточнила я, не в состоянии сдерживаться.

– Именно, – подтвердил Доггер.

Оказалось, что мы можем уехать в Бруквуд только завтра. Обстоятельства удерживали нас дома, и самым обременительным стала необходимость отскрести Фели от кровати и привести ее в порядок, чтобы она наконец уехала в свадебное путешествие. План заключался в том, чтобы ранним вечером отправить ее в Лондон, откуда она должна была сесть на корабль на континент. Дитер собирался свозить ее во все музыкальные храмы Германии и потом провести две недели в Вене, посещая Венскую оперу и место рождения Моцарта.

Фели продолжала рыдать в три ручья в спальне и теперь отказывалась впускать даже милейшего доктора Дарби, поэтому казалось маловероятным, что моя сестрица выйдет хотя бы в туалет, не говоря уже о памятных местах Вольфганга Амадеуса Моцарта.

Дитер был вне себя от расстройства. Он умолял, уговаривал, обнимал, утешал и кудахтал над Фели, но ничто не помогало. Она отказывалась общаться, только издавала время от времени пронзительные вопли.

– Она перенесла тяжелый шок, – сказал доктор Дарби. – Я часто такое видел.

Я ужасно хотела расспросить его, где и когда, но изо всех сил сдерживалась.

В углу толпились викарий с женой, Дитер и его родители. Дитер имел вид человека, у которого на глазах только что освежевали его кошку.

– В подобных случаях время – лучший лекарь, – разглагольствовал викарий. Эти слова могли утешить кого-то, но не Дитера.

– У меня билеты, – сказал он. – Мы купили их несколько месяцев назад. Сомневаюсь, что я могу их поменять.

Бедолага Дитер! Мне хотелось расплакаться в знак сочувствия к нему. Что я могу сделать для облегчения его страданий?

– Я с ней поговорю, – внезапно решила я. Сделала несколько шагов к двери, и тут меня схватил за руку доктор Дарби.

– Постойте-ка, – тихо сказал он и добавил: – Что вы на самом деле видели в торте? Нет смысла отрицать, я видел вас за столом.

– Ничего, – ответила я. – В торте не было ничего особенного.

Отчасти это правда. В торте и правда не было ничего особенного, во всяком случае после того, как я завернула отрубленный палец в салфетку и спрятала в карман.

Я отвела доктора Дарби в сторону со словами:

– Она пережила такой стресс. Сначала отец, потом помолвка, а теперь свадьба. Я обратила внимание, что в последнее время она сильно нервничает. Я думала, мы отправим ее в медовый месяц раньше, чем она сорвется. – Я ободряюще похлопала доктора по руке. – Поэтому я и хочу подняться и поговорить с ней.

– Что ж… – начал он, но я не дала ему сказать больше ни слова и с уверенностью, которую на самом деле не чувствовала, удалилась. Надеюсь, я выглядела убедительно.

Я не стала утруждать себя стуком и просто ввалилась в спальню Фели, как будто я – добровольная пожарная бригада Бишоп-Лейси.

Фели распростерлась на викторианской кушетке под окном, прикрывая глаза запястьем и горько всхлипывая в шелковый носовой платок.

– Вставай, Фели, – скомандовала я. – Постыдилась бы. Вставай и иди к гостям. Тебя все ждут. Ты не можешь так обращаться с людьми. Что бы сказал отец?

Я сделала паузу, чтобы она прониклась моими словами.

– Там был… э-э-э… человеческий палец… в… о! Это…

– Это была сосиска, – отрезала я. – Мы с Даффи пошутили. Извини, если мы тебя расстроили.

Попозже я попрошу у господа прощения за откровенную ложь. Он мне простит, а Даффи нет.

– Сосиска, – повторила я. – Старая обветрившаяся сосиска.

Я вознесла безмолвную молитву призраку покойной мадам Кастельнуово, где бы она нынче ни была. Сосиска, да уж!

Рыдания стали чуточку тише. Фели поверила? Трудно понять.

– Я сказала, что у тебя расстройство желудка из-за вина, – продолжила я. – Все отнеслись с пониманием.

– Как ты посмела! – зашипела Фели. – Как ты посмела! Теперь все сплетницы в деревне будут перемывать мне кости!

Наконец она стала похожа на саму себя.

– Иди уже, – сказала я, уперев руки в бока и пытаясь выглядеть внушительнее. – Тебя жених ждет.

Фели промокнула глаза влажным платком.

– Из-за тебя я испортила макияж.

– Ой боже мой, – сказала я. – Он был испорчен до того, как ты ушла наверх. Фотографии все равно уже сделаны, так что какая разница. Улыбайся, несмотря ни на что. Езжай в Вену. И не возвращайся, пока у тебя характер не улучшится.

Фели попыталась взглянуть мне в глаза, но я не дала ей такой возможности.

– Не надо изображать из себя василиска, – сказала я. – У меня иммунитет. Иди уже.

К моему крайнему изумлению, она послушалась.

– Желаю хорошо провести медовый месяц! – прокричала я вслед, но она либо не услышала, либо решила, что я недостойна ответа.

Нелегка участь посредника.

Вскоре Фели и Дитер под дождь из конфетти, слез и старых сапог погрузились в автомобиль Банни.

Среди тех, кто столпился у дверей, воцарилось долгое неловкое молчание. Похоже, никто не хотел заговорить первым.

Первой моей мыслью было облегчение: Фели больше не живет в Букшоу.

Нет, неправда. Это то, о чем я хочу думать.

По правде говоря, мне было очень тяжело от того, что теперь я осталась одна. Разумеется, со мной будут Даффи, Доггер и миссис Мюллет, но Фели уехала. Фели, с которой я вела вечную войну со дня моего рождения; Фели, которую я всегда любила; Фели, которую я иногда ненавидела.

Нелегко питать неприязнь к человеку, который пишет музыку в твою честь, пусть даже это короткая пьеса для пианино, каскад бурных аккордов, призванный увековечить незабываемое, полное драматизма событие, когда я по неосторожности объелась пирожками миссис Мюллет. Фели назвала эту пьесу «Досадная неловкость» и исполняла ее для посетителей при любой возможности.

«Дрянь!» – шипела я, когда она мучила меня этой пьесой, но она просто транспонировала мелодию несколькими нотами выше и начинала заново.

Но, хотя мы все трое презирали друг друга, бывали случаи, когда мы самым неожиданным и удивительным образом выступали заодно. Например, как-то во время рождественской службы в Святом Танкреде, когда мы с Даффи стояли плечом к плечу с остальными прихожанами и во весь голос пели псалмы, заменяя слова.

«Велик господь, туши мой мозг», – орали мы. Это и еще «Стирали пастухи носки».

И в конце каждого псалма мы пели: «Обман!»

При наличии практики и изрядной доли хладнокровия можно делать это, широко улыбаясь соседям через проход, и они будут улыбаться тебе в ответ, ни на секунду не заподозрив, что происходит.

Однажды на рождественском концерте мы все трое подхватили свинку. Запертые дома, мы дали друг другу прозвища: я была Свинтус, Даффи – Свинелла и Фели – Свиниссимус. Никогда мы не были так близки друг другу. Опухшие шеи и сухость во рту не мешали нам смеяться.

Фели всегда была скалой. Но, как однажды сказал мне Доггер, у каждой скалы есть подошва.

Я буду скучать по ней.

Наконец Даффи нарушила молчание.

– А теперь, Хельмут, Инг… (она обращалась к мистеру и миссис Шранц; Даффи никогда не придерживалась церемоний). Пойдемте взглянем на первое издание «Записок Пиквикского клуба», которое я обещала вам показать. Автограф Диккенса завораживает. Вы увидите зеленые чернила на титульной странице каждого тома.

– Девятнадцать автографов божественного Диккинса. – Хельмут пришел в восхищение. – Поразительно. Ведите нас, дражайшая Дафна.

С этими словами они ушли.

Миссис Мюллет суетилась в столовой, прибираясь. Я решила, сейчас самое подходящее время завладеть ее вниманием.

– Отдохните, миссис Мюллет, – предложила я. – Должно быть, вы очень устали. Пойдемте на кухню, я приготовлю вам чашечку чаю.

Миссис Мюллет просияла.

– Вы знаете меня как свои пять пальцев, милочка, – сказала она.

– Стараюсь, – ответила я. – Надо бдить, чтобы самые дорогие сердцу люди были счастливы.

Признаю, я подлизываюсь. Но это всегда полезно, когда хочешь распустить слухи.

– Бедняжка Фели, – продолжила я. – У нее нервы не выдержали. Я опасалась, что так и будет. Она и в лучшие времена плохо выносила незнакомцев.

– Но большинство из них – ее друзья, – возразила миссис Мюллет.

– Большинство, – согласилась я, – но не все. Я составила список всех присутствовавших в доме. Знаете, на случай, если мы не досчитаемся фамильного серебра.

Шутки иногда приводят к непредвиденным результатам.

Миссис Мюллет засмеялась.

Это первый шаг.

– С незнакомцами никогда не знаешь, кто из них хороший, а кто негодяй, – добавила я.

– Они должны носить шляпы. – Миссис Мюллет прониклась темой разговора. – Как в кино. Альф очень любит хорошие вестерны, он у меня такой. Рой Рочестер, Джин Артери и прочие. Альф говорит, что всегда можно отличить хороших от плохих по цвету шляп и по лошадям.

– Он очень наблюдательный, ваш Альф, – заметила я. – Ему надо было стать детективом, а не тратить свое время в армии.

Миссис Мюллет выпрямилась во весь рост – надо сказать, что в сидячем положении это не выглядело эффектно.

– Альф очень гордится своей службой в армии, – фыркнула она. – У него есть Военный крест. Он говорит, что ни на что не променял бы его.

Я была не в курсе. Альф никогда не упоминал, что у него есть такая выдающаяся награда. Военный крест давали за большое мужество, проявленное в борьбе с врагом, и я даже представить не могла, что он мог сделать, чтобы получить его.

– Я просто шутила, миссис Мюллет, – исправилась я, и она заулыбалась.

– Что ж, – сказала она, – одни принесли стулья из приходского зала, другие – цветы, третьи пришли чинить телефон, кто-то шесть раз приносил телеграммы, были еще молочник, мясник, пекарь…

– И изготовитель свечей, – добавила я с улыбкой, намекая, что я шучу.

– Нет, этого не было. У нас много свечей в кладовой еще со времен войны.

– Свадебный торт Фели тоже стоял в кладовой? – внезапно на меня нашло озарение.

Миссис Мюллет кивнула.

– Ты же видела, как я его туда ставила, помнишь?

Я помнила. Доггер помог ей вкатить тяжелый торт на сервировочной тележке, и там он неделями томился под слоем ткани в ожидании того, как перед подачей его покроют сахарной глазурью.

– Помнишь, я еще сказала, что это будет перевод продуктов, если они отменят свадьбу? – Она засмеялась. – Что нам надо будет съесть эту штуку самим.

– Точно, миссис Мюллет. Прекрасно это помню.

Я также помнила, что миссис Мюллет охраняет кладовую так же ревностно, как лондонская стража – сокровища короны.

Кто же имел доступ к торту между тем, когда его покрыли сахарной глазурью, и тем, как его разрезали? Кажется очевидным, что палец засунули в торт между этими двумя событиями, а глазурь размазали, чтобы скрыть отверстие.

– Прошу прощения, миссис Мюллет, – сказала я. – Пойду посмотрю, чем еще я могу помочь.

Я оставила ее с чашкой чаю и выражением крайней усталости на лице.

От свадебного торта остались развалины. Кусок, отрезанный Фели, остался нетронутым, словно из уважения. Свежий надрез был сделан с другой стороны, и высокая башня обрушилась.

Для моего расследования это не важно. Кусок Фели так и лежал на столе в том месте, где упал. Я внимательно изучила его округлый край: он выглядел нетронутым.

Но сбоку, в том месте, куда вошел нож, в глазури была небольшая вмятина.

Кто-то засунул палец – специально или просто с целью быстро избавиться от него – в бок свадебного торта Фели.

Кто мог такое сотворить и как? Это была жестокая шутка или часть более мрачной истории? Каким образом забальзамированный палец мертвой женщины, похороненной на кладбище в Суррее, оказался внутри свадебного торта в Букшоу?

Похоже, меня ждет хорошенькая головоломка.

Удивительно, как может увлечь свадебный торт, даже если свадьба не твоя. Я удалилась к себе полежать и собраться с мыслями. В последние несколько дней я чувствовала себя как пробка в бурной реке, несомая куда-то чужими планами.

Должно быть, я задремала на какое-то время и проснулась от стука в дверь. С трудом приподнялась на локоть. Спросонья голова была тяжелой.

– Что? – выдавила я. Во рту было сухо и словно кошки нагадили.

– Это Доггер, мисс Флавия. Можно войти?

– Конечно. – Я выпрыгнула из постели, пригладила волосы и подскочила к окну, приняв задумчивую позу и уставившись на сад, словно я Оливия де Хэвилленд.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал Доггер, – но, кажется, у нас клиентка. Где бы вы хотели ее принять?

Ее? Мое сердце заколотилось. Неужели нашей первой клиенткой окажется загадочная женщина в черном? Женщина, которую взяли в заложники ведьмы? Но ведьмы обычно не занимаются шантажом. Чаще всего они мстят с помощью чар, а не чернил.

– Пригласите ее в гостиную, Доггер, – попросила я, стараясь утишить дыхание. – Я сейчас спущусь.

Услышав удаляющиеся шаги Доггера, я рванула в соседнюю с химической лабораторией комнату и схватила очки, записную книжку с солидной твердой обложкой и одну из многочисленных перьевых ручек дядюшки Тарквина марки «Уэверли», которые когда-то рекламировали стишком:

У дядюшки Тара было несколько экземпляров каждой модели.

Переодевшись из нарядного платья в более официальные юбку и блузку и обувшись в отвратительные туфли-оксфорды, оставшиеся мне мрачным напоминанием о моем заключении в женской академии мисс Бодикот, я медленно сосчитала до ста восьмидесяти и начала неторопливый спуск по лестнице.

– Миссис Прилл, – объявил Доггер, когда я вошла в комнату, – хотел бы представить вам мисс Флавию де Люс. Мисс Флавия, это миссис Анастейша Прилл.

– Рада познакомиться, – сказала я, снимая очки и обмениваясь с ней крепким деловым рукопожатием.

В скромном сером костюме и серой крылатой шляпке она напоминала одновременно голубя с фонтана на Трафальгарской площади и крылатого бога Меркурия.

Я думала, что голос у нее будет резкий, похожий на птичий крик, но она удивила меня: он напоминал старое красное дерево, отполированное воском, богатый, теплый и изумительно глубокий. Голос профессиональной певицы. Контральто. Может быть, она оперная певица?

– Просто счастлива познакомиться с вами, Флавия, – сказала она. Возможно, это приемлемое обращение ко мне, с учетом того что она значительно старше, но мне все равно не хотелось, чтобы наши отношения были испорчены поспешной фамильярностью. Она должна помнить, что она клиент, а мы с Доггером – консультанты.

Поэтому я держала рот на замке и быстро пролистала записную книжку, как будто в поисках чего-то важного. Потом водрузила очки на место и жестом пригласила миссис Прилл присесть.

– Желаете чашечку чаю? – предложила я. Сотрудники агентства «Артур У. Доггер и партнеры» ведут дела цивилизованно.

– Нет, благодарю, – отказалась она. – Чай не относится к моим слабостям.

Что ж, меня поставили на место.

– Что ж, чем могу помочь, миссис Прилл? – спросила я.

Она слегка покраснела.

– У меня довольно деликатное дело.

– Все хорошо, миссис Прилл, – заверила ее я. – Мы с мистером Доггером хорошо знакомы с деликатными делами. Не так ли, мистер Доггер?

Доггер изобразил легкий, но изящный поклон. Какое счастье с ним работать!

– Видите ли, были похищены кое-какие письма…

– И они такого свойства, что об их утрате нельзя заявить в полицию, – договорила я.

Полагаю, ход моей мысли был очевиден, но миссис Прилл ахнула и сказала:

– Поразительно! Вы невероятная! Точно как мне говорили!

– Кто говорил? – спросила я, пытаясь сощурить уголки глаз и придать себе вид человека, а не только думающей машины.

– Боюсь, я не вправе. – Миссис Прилл закусила губу.

– Не то чтобы это имело значение, – сказала я в надежде произвести впечатление, что в любом случае узнаю.

Неловкое молчание нарушил Доггер. Славный Доггер!

– Полагаю, мисс де Люс хочет подчеркнуть, что, если мы должны будем заниматься этим делом от вашего имени, мы с самого начала должны установить отношения полного доверия и откровенности.

Я бы сама лучше не сформулировала.

– Хорошо, – сказала миссис Прилл. – Полагаю, наш разговор строго конфиденциален?

Я скромно кивнула, как будто у стен есть уши.

– Что ж, мне говорили о вас доктор Дарби с викарием и их жены. Они все сказали, что у вас весьма впечатляющие таланты.

Я снова кивнула. Зачем скрывать свет[5]? Отныне это будет мой девиз.

– Слушаю вас, – сказала я, открывая записную книжку и держа ручку наготове. – Пожалуйста, начните с самого начала.

Она поняла меня буквально.

– Меня зовут Анастейша Брокен Прилл, я родилась в Босуэл-Магна в Кенте. Я единственная дочь состоятельного врача. Получив частное образование…

– А! Ваш отец – доктор Огастес Брокен, известный гомеопат, – перебил ее Доггер. – Да, я вижу сходство. В свое время доктор Брокен был знаменитым человеком.

– И до сих пор остается, – сказала миссис Прилл. – Хотя он уже не работает, он остается… Он…

Ее лицо омрачилось.

– Он находится на попечении других людей, – подхватил ее фразу Доггер.

– Именно, – сказала миссис Прилл. – Именно те слова, которые я искала. Благодарю вас, мистер Доггер.

И она вернулась к своему рассказу.

– Письма, о которых я говорю, имеют отношение к медицинской практике отца. Вы, конечно же, понимаете, почему я не могу допустить, чтобы они были обнародованы.

– Секунду, – сказала я. – Привлекать полицию к поискам писем – совсем не то, что сделать их содержание известным всем.

– В маленьком городке вроде Бишоп-Лейси это практически одно и то же, информация утекает, как вода в решете.

Я знала, что она имеет в виду нашего деревенского полицейского, констебля Линнета, который, по слухам, неоднократно распускал язык в баре «Тринадцать селезней».

– Когда вы заметили, что письма пропали? – поинтересовался Доггер.

– В пятницу. В пятницу вечером. Я вернулась из Лондона после целого дня встреч попечительского совета. В саду меня встретили Звезда и Подвязка.

– Звезда и Подвязка? – переспросила я.

– Мои коты. Я их так назвала по их отметинам. Уезжая утром, я заперла их в доме.

– У кого-то еще есть ключи от вашего дома? – спросила я. – У соседа? Родственника?

Миссис Прилл энергично качнула головой и ответила:

– Я уделяю огромное внимание своей собственной безопасности и сохранности своего имущества.

Почему, задумалась я.

Должно быть, она прочитала мои мысли.

– Мне доводилось получать угрозы… в прошлом.

– Не могли бы вы поделиться подробностями? – попросила я.

– Разумеется. Гомеопатия – весьма конкурентная область и порой очень нелицеприятная. Патенты, судебные споры. Уверена, вы понимаете, о чем я.

– Конечно, – ответил Доггер. – «Бальзамический электуарий Брокена». Лучший бальзам для мужчины и зверя. Когда-то его рекламировали повсюду: на вокзалах, в омнибусах, газетах, на афишах. Даже по улицам ходили люди-сэндвичи.

Миссис Прилл приосанилась.

– Название мы взяли по фамилии. – Она самодовольно улыбнулась.

– Мы прекрасно понимаем ваше желание приватности, – сказал Доггер. – Умоляю, продолжайте.

– Что ж, как я уже говорила, я вернулась домой ровно в девять пятьдесят. Помню, что бросила взгляд на часы, когда открывала калитку. У меня привычка записывать в дневнике, когда я ухожу и возвращаюсь.

– Очень мудро, – заметил Доггер. – Крайне полезная привычка.

Он улыбнулся ей, и она просияла в ответ.

– Я впустила Звезду и Подвязку в дом…

– Дверь была открыта? – перебил ее Доггер.

– Нет. Я бы заметила, – ответила миссис Прилл. – У меня что-то вроде ритуала, я проверяю замок перед уходом, даже два раза.

– Очень мудро, – повторил Доггер. – Сохранность имущества.

Он улыбнулся мне, и я записала его слова.

– Ретроспективно говоря, – продолжила она, – я бы заметила. Звезда и Подвязка были неугомонны и носились по дому. Я списала это на тот факт, что они весь день провели во дворе. Метят территорию, что-то вроде. Только после того, как я поужинала и собралась сделать кое-какие записи, я заметила, что мой стол трогали.

– Каким образом? – уточнила я.

– Я всегда оставляю торчащий уголок бумаги в верхнем ящике. Выглядит совершенно невинно, но коты его вряд ли потревожат.

– Ящики были заперты на ключ? – спросила я, не поднимая взгляда от своих заметок.

– Они нет. Но коробка для писем в задней части ящика да. Ее открыли перочинным ножом или чем-то вроде.

– Деревянная коробка, – сказала я.

– Да.

– И письма пропали.

– Да.

– Вечером в пятницу.

– Да.

– Почему же вы ждали сегодняшнего дня, чтобы прийти к нам с этим делом, миссис Прилл?

– Верите или нет, но я думала, что они найдутся. Думала, может быть, я по рассеянности переложила их в другое место и просто забыла о этом.

– Но вы не стали бы взламывать замок, верно? – заметил Доггер.

– Да. Нет необходимости. Я ношу ключ на шее.

Она покопалась в декольте и извлекла золотую цепочку, на которой висел серебряный ключик.

– Видите? Он все время при мне. Я не выпускаю его из рук.

То есть с груди, хотела я добавить, но сдержалась.

– Другая причина, по которой я пришла не сразу, – продолжала она, – заключается в том, что я сначала хотела попросить совета у доктора Дарби и викария. Я до сих пор не вполне уверена в ваших… ваших…

– Добрых намерениях, – закончил Доггер и успокаивающе улыбнулся.

– Еще несколько вопросов, – сказала я. – Если не возражаете. Были еще какие-то следы взломщика? Замки, предметы не на своих местах, отпечатки и так далее?

– Нет, – ответила миссис Прилл. – Вечером примерно час шел дождь, и любые отпечатки смыло.

Точно, я совсем забыла. Мне в голову пришла мысль.

– Надеюсь, вы не посчитаете меня дерзкой, миссис Прилл, но откуда вы знаете, как долго шел дождь, если вы были в Лондоне?

– Спросила у миссис Ричардсон, жены викария. Это было первое, о чем я подумала.

– Что ж. – Доггер вмешался в разговор. – Позвольте мне подытожить: угрозы в прошлом, пропавшие письма, взломанная коробка, но никаких признаков вторжения.

– Именно, – подтвердила миссис Прилл. – Буду весьма признательна, ели вы докопаетесь до сути этого дела.

– Разумеется, мы это сделаем, но сначала нам нужно провести осмотр, – сказал Доггер. – Не могли бы вы сказать нам адрес.

– Бальзам-коттедж, Минсинг. – И она добавила, словно пытаясь разрядить повисшее в воздухе напряжение. – Заходите на чай.

Минсинг – это крошечная деревушка между Бишоп-Лейси и Хинли.

Доггер подошел к двери и открыл ее, давая знак, что миссис Прилл пора уходить. Потом сказал:

– О, чуть не забыла.

Я улыбнулась. Доггер не забывает ничего и никогда.

– Вы бы не могли оставить адрес, где пребывает ваш отец – доктор Брокен?

Голос миссис Прилл, до сих пор теплый и успокаивающий, словно мед на тосте, внезапно превратился в лед.

– Нет! – отрезала она. – Не могу. Он не в состоянии… – И как будто осознав, что она говорит, она улыбнулась. – Извините, если покажусь вам слишком резкой, но мой отец в преклонных годах и не вполне в здравом уме, если вы понимаете, о чем я.

Доггер положил ладонь на руку миссис Прилл и превратился в воплощение сочувствия.

– Мы прекрасно понимаем, миссис Прилл. Будем на связи.

– Черт! – ругнулась я, когда она ушла. – От отца мы могли бы получить больше информации, чем от дочери.

Доггер улыбнулся.

– Насколько я припоминаю, а Англии имеется только одна частная больница, которая обеспечивает своим пациентам высочайший уровень безопасности. Поскольку это стоит значительных средств, она предназначена только для обеспеченных.

– Таких как доктор Брокен, – догадалась я.

– Таких как доктор Брокен. – Доггер снова улыбнулся. – Она называется аббатство Голлингфорд. И, – добавил он, – она очень удобно расположена на окраине городка Пирбрайт, совсем близко от кладбища Бруквуд.

Самое чудесное место на земле для дискуссии, как лучше вскрыть могилу, – это мягко постукивающий по рельсам вагон поезда в дождь. Мне кажется, постоянное покачивание встряхивает мозги и направляет их в русло, невозможное во время сидения у камина.

Каждая струйка воды по стеклу дает новый толчок мысли, разветвляющейся на ручьи Амазонки с бесконечными потоками размышлений и предположений.

– Ты думаешь, могилу мадам Кастельнуово уже кто-то потревожил? – спросила я.

– Может быть, – ответил Доггер. – А может, и нет. Думаю, шансы скорее в пользу того, что нет.

Он заметил мой озадаченный вид.

– Намного проще отрезать и украсть палец до похорон, чем после. Только подумайте об организации процесса и о шансах быть пойманным.

Об этом я не подумала и должна признать, что чувствую себя несколько обманутой. Я предвкушала хорошенький классический случай гробокопательства. Читая ночами при свете фонарика леденящие кровь истории о Берке и Хейре[6], я приобрела неутолимый вкус к наводящим ужас походам на кладбище.

Ну ладно, подумала я. Нельзя иметь все на свете.

Мы сели в поезд, отправляющийся в 11:27 с Ватерлоо в Бруквуд, чтобы успеть на дневной похоронный поезд, отбывающий в 11:20. Присутствующие могли попрощаться с усопшей в Бруквуде, собраться на традиционные поминки (где угощали сэндвичами с ветчиной и глазурованными бисквитами) и успеть вернуться в Лондон к чаю.

Как это культурно! И как по-британски.

Рельсы, по которым мы сегодня ехали большую часть пути, – те же самые, по которым лондонская железная дорога «Некрополис» возила трупы в могилы.

Я вздрогнула от удовольствия.

Доггер бросил взгляд на часы.

– Мы точны, как смерть.

Он шутит? Его лицо ничего не выражало.

– Мы только что въехали на отрезок пути между Уолтоном и Уэйбриджем, а это значит, что мы на расстоянии ровно восемнадцати с четвертью миль от Ватерлоо. Мы будем в Бруквуде меньше чем через десять минут.

Чтобы поупражнять свои умственные способности, я запоминала станции и пересадочные узлы, которые мы проезжали после отъезда с Ватерлоо: Воксхолл, Квинс-Роуд, Клэпхем, Эрлсфилд, Уимблдон, Рейнс-парк, Молден, Беррилендс, Сербитон, Эшер, Хершем и, разумеется, Уолтон. Перед тем как мы сойдем с поезда и ступим на улицы города мертвых, нас ждут Уэйбридж, Уэст-Уэйбридж, Байфлит и Уокинг.

Какие чудеса мы там обнаружим? Или какие кошмары?

Словно читая мои мысли, Доггер перестал рассматривать часы и откинулся на сиденье.

– Удивительное дело, если задуматься. Даже сегодня, когда на всем остальном экономят, более шестидесяти поездов в день отправляется в Бруквуд. Только представьте себе, что было во времена королевы Виктории.

Это не представляло для меня труда. В моем воображении возникли черные лаковые катафалки, запряженные лошадьми. В их стеклянных панелях, как в зеркалах, предсказывающих будущее, отражаются лица присутствующих. Катафалки медленно подъезжают к зданию лондонской компании «Некрополис», на частном вокзале недалеко от Ватерлоо. Здесь среди наемных плакальщиков и гостей, в окружении черных плюмажей из страусиных перьев, вдыхая всепроникающий тошнотворный запах траурных цветов и дыма паровоза, посетители в унылом молчании ждут поезд, потом садятся в вагон соответствующего класса в зависимости от купленных билетов: первый, второй или третий.

Тем временем гроб с покойником на паровом лифте поднимают на платформу, где под стеклянной крышей, чтобы спокойствие гроба не нарушалось падающими тенями, и грузят в нужный вагон, а именно в первый, следующий за локомотивом с гостями. Похоронный вагон разделен на отделения первого, второго и третьего классов, напоминающие лошадиные стойла.

Этот черный поезд с блестящими вагонами приводят в полную готовность шесть дней в неделю в одиннадцать часов тридцать пять минут, а в воскресенье в одиннадцать двадцать. Респектабельно пыхтя и время от времени выпуская аккуратные столбы дыма, он транспортирует мертвецов в подземный мир.

Я наслаждалась ожившей викторианской эпохой, но что-то меня грызло: собака, хватающая за пятки мой префронтальный кортекс (если, конечно, у префронтального кортекса есть пятки, в чем, если хорошенько подумать, я сомневаюсь).

– Доггер, – сказала я, – нам нужно срочно осмотреть дом миссис Прилл. Имеющиеся улики наверняка могли быть потревожены или вообще исчезли.

– Улик нет, – ответил Доггер.

У меня галлюцинации?

– Прошу прощения?

– Улик нет. Миссис Прилл не была в Лондоне в пятницу во время так называемого взлома, как она утверждает. Она покупала лук порей на рынке в Бишоп-Лейси. Я видел ее своими собственными глазами.

– Значит…

– Она все сочинила. Возможно, чтобы выдумать правдоподобный предлог, почему исчезли некие компрометирующие письма. Такие удобные воры часто подворачиваются, когда пожилой состоятельный родитель болен. Старая, очень старая история.

– Доктор Брокен на грани смерти, вот что ты думаешь?

– Мы все на грани смерти, – улыбнулся Доггер. – Некоторые ближе к ней, чем другие. Вполне разумно сделать умозаключение, что доктор Брокен относится к первой категории.

– Он в опасности?

– Следует предположить, что да, и нам надо устранить опасность, – сказал Доггер.

От удовольствия у меня косички зашевелились. Секунду я наслаждалась этим чувством, а потом сделала вывод:

– Миссис Прилл явилась к нам за консультацией, чтобы оправдаться и чтобы использовать доктора Дарби и викария как свидетелей того, что она обратилась к нам за помощью.

– Именно, – подтвердил Доггер. – Она намеревалась сделать нас частью своего алиби.

– Значит, никаких пропавших писем нет?

– Нет. – Доггер покачал головой. – Письма почти наверняка существуют, иначе все это упражнение не имело бы смысла. Но они не пропали. Миссис Прилл, а может быть, кто-то другой почти наверняка хорошенько их припрятал. Но поскольку она наняла нас, чтобы их найти, мы их отыщем.

– Значит, спешки нет, – подытожила я.

– Нет, – подтвердил Доггер. – А вот, если я не ошибаюсь, справа от нас больница «Нэпхилл». Давайте готовиться к выходу.

Вскоре мы стояли на платформе, наблюдая, как наш поезд уезжает на юго-запад в сторону Фарнборо. За время нашего путешествия небо расчистилось, и теперь мы наслаждались прекрасным неожиданным осенним солнцем.

На юге, за железнодорожными путями, находилось кладбище Бруквуд, и, должна признаться, меня постигло разочарование.

Кладбище Бруквуд вовсе не было похоже на Хайгейт с его заросшими мхом, разрушающимися ангелами и покосившимися надгробиями, где смерть превратилась в произведение искусства.

Нет, напротив, Бруквуд оказался совершенно плоским, и этот унылый пейзаж нарушали только странная роща хвойных деревьев и изгороди. Стоящие там и сям ротонды, построенные под классику, пытались сделать это место сколько-нибудь интересным. На тридцать с чем-то акров тянулись витрины магазинов – тридцать с чем-то акров дурного вкуса, насколько я могу видеть.

Мы пошли по боковой ветке мимо комнаты отдыха и покойницкой, расположенных на удивление близко друг от друга, как на мой вкус.

– В былые времена, – начал рассказывать Доггер, – локомотив отвозил похоронные поезда на частную железную дорогу, где вагоны отсоединялись и дальше их транспортировали на кладбище лошади.

– А локомотив? – спросила я.

– Возвращался в Лондон возить живых, пока не приходило время обратного путешествия из Бруквуда.

– А живые знали, что этот самый поезд только что перевез кучу трупов на кладбище?

– Общественные дискуссии не поощрялись, – ответил Доггер. – Вопросы санитарии и тому подобное…

– Звучит так сухо и по-медицински, – заметила я. – Расписание и билеты.

– Смерть, она такая. Если задуматься… – а потом, словно его настигла запоздалая мысль, он добавил: – Лондонская компания «Некрополис» когда-то в качестве телеграфного использовала адрес: Тенебрио, Лондон.

– Что это значит?

– Тип существительных, который так любил Цицерон и почти никто после него. Не совсем инфинитив и не совсем…

– Герундий! – воскликнула я. Даффи, жившая и дышавшая подобной чепухой, безжалостно читала мне лекции о герундиях. Герундий, насколько я помню, это что-то среднее между глаголом и существительным, обозначающее действие. Например, «отравление».

– Именно, – сказал Доггер. – Происходит от tenebrae – латинского слова «темнота» и означает затмение, помрачение.

Я предположила, что это название имеет отношение к родному человеку. Может даже, игра слов, имеющая отношение к цвету лица, который был так увлекательно описан мистером Во в «Возвращении в Брайдсхед», одной из моих самых любимых книг.

– С тем же успехом они могли назваться «Превращаясь в тени», – заметила я.

– Согласен, – ответил Доггер. – Tenebrio несколько отдает литературщиной. Думаю, это название придумал какой-нибудь выпускник частной школы, занявшийся похоронным бизнесом.

Мы шли в молчании.

Через некоторое время мы добрались до широкой улицы, пересекающей железнодорожные пути. Улица называлась Кладбищенская граница.

– В том направлении расположен Южный вокзал, а в этом – Северный, – указал Доггер.

– В чем разница?

– Южный вокзал для англикан, а Северный – для диссентеров[7].

Когда мы остановились рядом с указателем на военное кладбище, Доггер внезапно погрузился в глубокую задумчивость. Словно по мановению палочки злого колдуна, на его лице появились резкие морщины. Я знала, о чем он думает. Многие его боевые товарищи похоронены здесь. Эта война обошлась особенно жестоко с Доггером, как и с моим отцом. Оба пережили ее, но были отмечены ею навеки. Это не тема для обсуждения.

Должно быть, прогулка по железнодорожным путям вернула его в прошлое, во времена его плена, когда он и отец вынуждены были работать на бирманской Дороге Смерти.

Как отважно с его стороны было отправиться со мной на другую дорогу смерти, пусть даже она находится в Англии и сейчас совсем другое время. Должно быть, это настоящая пытка.

Надо отвлечь его.

– Взгляни, Доггер, – сказала я. – Вот администрация кладбища. Они смогут направить нас к могиле мадам Кастельнуово.

Доггер медленно повернулся, как будто видел меня в первый раз, как будто я незнакомка, обратившаяся к нему с вопросом, как найти дорогу.

– Отличная идея, – с заметным усилием сказал он, заставляя себя вернуться из путешествия в прошлое на чужие опасные берега. – Своевременная помощь всегда приветствуется.

Администрация представляла собой белое кирпичное здание, явно знававшее лучшие времена. Сто лет дождей оставили свои отпечатки, и местами стены поросли мхом.

Доггер открыл дверь, и мы вошли в темное помещение.

Внутри царила атмосфера… Я не сразу смогла уловить ее, но здесь пахло не столько смертью, сколько унылой коммерцией. На стенах висели плакаты в рамках, словно рекламирующие путешествие в места, откуда нет возврата.

За столом возникло какое-то шевеление, и через минуту или около того перед нами появился невысокий мужчина. Он был одет в тесный черный костюм с желтоватым целлулоидным воротничком. Заморгал на нас сквозь серебряное пенсне, как будто мы – привидения. Под одним глазом чернел синяк. Интересно, это результат драки или нечто декоративное? Часть атмосферы?

Должно быть, я смотрела на него слишком пристально, потому что он прикоснулся пальцем к пострадавшему глазу и пробормотал:

– Гроб наехал.

Как будто это все объясняет! Поскольку мне доводилось бывать в таком же затруднительном положении, я прекрасно поняла его и успокоила, сочувственно сморщив нос и верхнюю губу, как будто говорила: «О! Разделяю вашу боль».

– Добро пожаловать в Бруквуд, – сказал он совершенно другим, на удивление жизнерадостным голосом. – Полагаю, вы не собираетесь здесь задерживаться?

Он шутит? Я взглянула на Доггера в поисках реакции, но он сохранял хладнокровие игрока в вист вечером в пятницу в Святом Танкреде.

Под моим взглядом выражение его лица чуть смягчилось, только чтобы дать понять, что он уловил иронию.

– Мы ищем могилу мадам Кастельнуово, – сказал Доггер. – Насколько я знаю, она была погребена здесь в августе.

– Вы семья? – поинтересовался маленький человечек, на всякий случай изображая скорбь.

– Поклонники, – поправил Доггер.

– А! Значит, музыканты? – Скорбь сменилась выжиданием зрителя в оперном зале, перед тем как поднимется занавес.

– Что-то вроде. – Доггер почтительно склонил голову.

– Что ж, – произнес человечек, потирая руки. – Посмотрим, посмотрим. Это было недавно?

– В августе, – повторил Доггер.

Мужчина по очереди посмотрел на нас, словно пытался найти в наших лицах что-то вроде визиток с необходимой информацией.

Время словно застыло.

А потом, как будто придя к какому-то решению, он отвернулся и начал суетливо копаться в недрах шкафчика. Мы слышали шорох бумаг и театральные вздохи.

После того, что показалось мне вечностью, он вынырнул из деревянных недр, сжимая в руках пухлую папку с неровными краями. Бухнул ее на стол.

– Да, вот оно, – сказал он, лизнул указательный палец и пролистал до нужной страницы.

На старом официальном бланке я с удовольствием увидела логотип лондонской компании «Некрополис и Национальный мавзолей» – змею, глотающую свой хвост и обвивающуюся вокруг черепа с костями, и песочные часы с подписью Mortuis quies vivis salus.

Выгнув брови, я указала Доггеру на бланк.

Он едва заметно улыбнулся, что означало: «Позже».

Мы наблюдали, как мужчина с синяком тщательно рисует карандашом участок кладбища, который мы ищем.

– Место 124, – сказал он, отмечая его на карте большой буквой Х. – Римско-католическая секция. Рядом с часовней.

Разумно. Испанская леди, скорее всего, будет погребена в объятиях своей матери-церкви, а не рядом с диссентерами.

– Удачной охоты, – жизнерадостно пожелал нам человечек, когда мы пошли к выходу.

За спиной Доггера я по-маньячески ухмыльнулась и сделала вид, что стреляю ему в лоб, сложив пистолетом указательный и большой пальцы. Он улыбнулся с таким видом, будто мы давно потерявшиеся близнецы, разлученные в колыбели.

– А теперь, Доггер, девиз на латыни. Ты обещал.

– Mortuis quies vivis salus, – сказал Доггер. – В грубом переводе это означает: Безопасный отдых для живых мертвецов.

Я широко распахнула глаза.

– Вампиры? – выдохнула я, оглядываясь в сторонах, чтобы убедиться, что из-за ближайших надгробий на нас не бросятся никакие привидения или волосатые чудовища.

– Не совсем, – возразил Доггер. – Хотя это было бы чрезвычайно увлекательно, не так ли?

Я молча кивнула.

– В отличие от другой неуместной школьной попытки, уверен, эта фраза означает, что мертвецы, покоящиеся в безопасности, остаются живыми в памяти.

– Надеюсь, что так, – заметила я.

Через пару секунд я поймала себя на том, что насвистываю «Реквием» Моцарта.

Просто так.

«Реквием» Моцарта – мое любимое произведение. Отличная музыка, чтобы ставить ее на патефоне, когда ты лежишь в кровати, закрыв глаза, вытянувшись, медленно дыша и аккуратно сложив руки на груди, и готовишься отойти ко сну. Не хватает только лилии.

Прочие домочадцы Букшоу не очень любили эту пьесу. Похоронная месса по вечерам может вгонять в расстройство тех, кому неуютно в присутствии мертвецов и кто не обладает стойкостью характера Флавии де Люс.

Даффи одно время пыталась выводить меня из этого настроения, отпуская шуточки насчет носа Вольфганга Амадея и намекая на скудно одетых красоток, которых американцы любили рисовать на носах самолетов.

Фели, слишком уважающая музыку, чтобы отпускать дешевые шутки о композиторах, прицельно бомбила граммофон.

– Как можно использовать для рекламы собаку, слушающую, как игла бегает по дорожке? Музыкальные записи причиняют боль собачьим ушам. Их диапазон слуха намного шире, чем у человека. Жестокое обращение с животными, вот что это такое.

Я попыталась обратить ее внимание на то, что у нас нет собаки, но Фели не поддалась.

Нам приходится нелегко, тем, кто обожает смерть.

Сейчас мы с Доггером приближались к той секции кладбища, где похоронили мадам Кастельнуово.

– Вот тут, – сказала я, тыкая в нарисованную карту. – Участок 124.

Найти могилу оказалось нетрудно: холмик с цветами месячной давности посреди более старых могил.

Двое рабочих сражались с красивым гранитным надгробием, пытаясь установить его на место. Пустая деревянная тележка лежала на боку.

– Доброе утро, джентльмены, – поздоровался Доггер, приподняв шляпу. – Отличнейший образчик триасового мрамора. Альмерия, Андалузский полуостров в Испании, если не ошибаюсь.

Рабочие отложили инструменты и уставились на него.

– Позвольте мне предположить, – продолжил Доггер, – что он из деревушки Макаэль. Да, я уверен, нигде в мире нет такого белого мрамора, как тот, что добывают в Макаэле. Я прав?

И он улыбнулся им.

Тот, что меньше ростом, явно главный, встал с колен и снял перчатку.

– Вы бывали в Макаэле, сеньор? – спросил он с заметным акцентом, сдавив ладонь Доггера. – Моя матушка до сих пор там живет, в Макаэле.

Доггер улыбнулся той улыбкой, которая заставляет человека чувствовать, как будто на его вопрос уже ответили, хотя ничего подобного не было, и спросил, склонив голову:

– И как вас зовут?

– Диего, – ответил рабочий. – Диего Монтальво.

– Чрезвычайно рад знакомству, мистер Монтальво. Восхищаюсь этим превосходным образчиком мастерства.

Взволнованный Монтальво представил своего помощника по имени Роберто (без фамилии), и вскоре мы пожимали друг другу руки, идиотски улыбались и рассуждали об альмерском мраморе.

Разговор неизбежно свернул на надгробие мадам Кастельнуово, с которым эти двое мужчин возились, когда мы пришли. Это был плоский вытянутый кусок ослепительно белого мрамора.

На нем были выгравированы имя и даты: «Мадам Адриана Кастельнуово, 1917–1952» и изящное изображение гитары с порванной струной.

– Ей было не так много лет, – заметила я.

– Да, – сказал Доггер. – Как сказал Вордсворт, лучшие всегда сгорают первыми, а…

Он умолк на полуслове.

– А? – тихо подсказала я.

– …А те же, чье сердце и без того выжжено дотла, могут тлеть долго.

У меня подступили слезы к глазам, хотя я сама не поняла почему.

Диего и Роберто перекрестились, и я последовала их примеру.

Доггер прокашлялся.

– Что ж, – сказал он, возвращая разговор в более приземленное русло, – должно быть, это непростая задача – поставить камень идеально ровно в мягкую землю.

– Здесь не мягкая земля, – возразил Роберто. – Твердая, как камень.

– А-а-а, – глубокомысленно кивнул Доггер. – Бетон. Семья поступила очень разумно. Да, очень разумно.

Общеизвестный факт, по крайней мере для меня, что могилы знаменитых людей часто сразу после погребения заливают толстым слоем бетона, чтобы предотвратить попытки разжиться трофеем.

Вот мы и узнали то, что нам было нужно.

Палец у мадам Кастельнуово отрезали до похорон.

Мы обменялись едва заметными улыбками.

– Одна галочка поставлена, – заметил Доггер, после того как мы попрощались с Диего и Роберто и отправились обратно по Кладбищенской границе. – Теперь следующий пункт. Если не ошибаюсь, аббатство Голлингфорд находится в этом направлении.

– Мне интересно, Доггер, – сказала я, – как ты узнал, что могильный камень мадам Кастельнуово был добыт в деревне Макаэль в Альмерии, расположенной на Андалузском полуострове в Испании?

– А! – отозвался Доггер. – У людей есть свои секреты.

– Ты водишь меня за нос, – возразила я.

– Так и есть, мисс. На самом деле, если вам так интересно, адрес был напечатан на деревянной коробке.

Мы совершили приятную прогулку по главной аллее кладбища к деревушке Пербрайт.

Доброжелательные солдаты в армейском грузовике оказались так добры, что остановились на перекрестке и показали нам дорогу.

– Аббатство Голлингфорд? Вы его не пропустите, – сказали они. – Огромный старый дом. На холме. Перед ним дубовая аллея.

Доггер поблагодарил их, с профессиональным изяществом отдав салют, а они с любопытством ответили.

– Так держать, майор! – прокричал один из них, высунувшись в окно, когда грузовик тронулся с места в клубах пыли и сухих листьев.

Я протерла глаза от налетевшей пыли и, стараясь отовсюду извлекать пользу, констатировала:

– Песчаная почва.

Доггер промокнул уголок моего глаза носовым платком.

– Военные очень любят ее для маневров и стрельбищ, – сказал он. – В былые годы эти края славились своими пустошами и вересковыми полями.

– Странное место для больницы, – заметила я.

– Наоборот. Пербрайт когда-то считалась настолько уединенным местом, что местные жители водили хороводы от радости вокруг любого незнакомца, которого сюда заносило. «Танцы с боровом» – так они это называли.

– Интересно, вокруг нас они тоже будут танцевать?

– Не думаю, – сказал Доггер. – Мир очень изменился.

Я вскинула руки над головой на манер шотландского флинга и закружила вокруг него, словно танцуя между скрещенными мечами.

– Уи! Уи! – верещала я, аккуратно ставя носки.

Доггер изобразил снисходительную улыбку.

– Думаю, что аббатство Голлингфорд впереди.

Его предположение подтвердила скромная табличка. Мы находились у подножья холма, откуда аллея из высоких дубов вела прямо к больнице.

Даже с дороги это здание производило впечатление: деревенский дом в стиле возрожденной готики – сплошь зубчатые стены и острые арки; шпили, стрельчатые окна и турели, фиалы, клинья и пирамиды, ажурные переплетения и ниши, лес высоких строгих каминов; там и сям внимательная горгулья.

В аббатстве Голлингфорд было все это и намного больше. Оно очень напоминало лондонскую железнодорожную станцию, которая однажды ночью при свете луны подхватила свои юбки и сбежала куда-то в пасторальный рай, а теперь ее обнаружили среди полей, где она расположилась с невинным видом, словно говоря: «Кто я?»

– Как ты думаешь, они позволят нам повидать доктора Брокена? – спросила я у Доггера.

– Это будет зависеть от разных факторов.

– От каких? – упорствовала я.

– От нас, – ответил он, открывая передо мной дверь.

Мы вошли в просторный пустой холл. Пол был выложен блестящей квадратной черно-белой плиткой. Здесь пахло воском и еще кое-чем намного менее приятным. Вдалеке виднелся стол, за которым восседала внушительная дама в белом, листающая бумаги или притворяющаяся.

Пока мы шли по огромному вестибюлю, Доггер улучил момент, чтобы провести указательным пальцем по рифленой колонне и внимательно проверить наличие пыли.

Я сразу же поняла, к чему он клонит. По всей видимости, мы санитарные инспекторы и с нами не стоит шутить.

Когда мы приблизились к столу, он извлек из кармана карту, которую для нас нарисовал человечек в Бруквуде. Внимательно рассматривая ее, он сделал вид, будто читает:

– Доктор Огастес Брокен, – коротко сказал он. – Здесь есть человек с таким именем?

– Вы родственники? – спросила женщина.

Второй раз за один час нам задавали один и тот же вопрос.

– Нет, – ответил Доггер.

– В таком случае, боюсь, ничем не могу помочь. Всего хорошего.

– Мы – представители дочери доктора Брокена миссис Анастейши Прилл. – Его голос похолодел. – Вы не получили письмо от нее с уведомлением о нашем визите?

– Ну… нет, – заикнулась женщина.

Я видела, что она пожалела о своей резкости.

– Думаю, возможно…

– Меня не интересуют возможности, мадам, – произнес Доггер, и я возликовала. Никогда не видела его таким властным и таким величественным.

Я видела, как она сдается. Это читалось по ее лицу: смягчались жесткие линии у рта, едва заметно расслаблялись мышцы вокруг глаз, медленно, но неуклонно, словно убывающий отлив, опускался подбородок.

– Я наведу справки, – сказала она, и, когда она подняла трубу телефона, мне показалось, что Доггер фыркнул.

После продолжительного разговора с кем-то на другом конце линии, состоявшего преимущественно из «да… да… да… нет… нет…» и так далее, плотно прижимая трубку к уху, чтобы мы ничего не услышали, она отключилась.

– Нельсон, – сказала она, указывая пальцем в небо.

Я непонимающе уставилась на нее. Доггер не пошевелился.

– Нельсон, – повторила она. – Это название крыла. Наверх. Второй этаж. Воспользуйтесь лифтом.

С этими словами она кивнула в сторону древнего устройства, сооруженного на первый взгляд главным образом из проводов и проволоки. Оно напомнило мне какой-нибудь из первых аэропланов, на которых бесстрашные летчики ежедневно рисковали жизнями, не моргнув и глазом.

Мы вошли в кабину, и Доггер передвинул медный рычаг в черном железном механизме. С тревожным скрежетом лифт тронулся с места, и мы с завыванием вознеслись в небеса, словно эскадрон истребителей «Сопвит кэмел»[8].

Когда адское устройство со скрипом и содроганием остановилось, мы торопливо вышли в широкий коридор, оказавшийся неожиданно светлым.

Доггер склонил голову перед портретом морского офицера в форме с рукавом, пришитым к синему мундиру, увешанному кричащими орденами.

– Адмирал Нельсон, – промолвил он.

– У него такой вид, как будто он думает об Эмме Гамильтон, а не о военной тактике, – прошептала я. Даффи рассказала мне об этой знаменитой истории любви, после того как они тайком сходили с Фели в кино на «Леди Гамильтон».

– Или о ростбифе, – предположил Доггер.

Короткая прогулка по отражающему эхо коридору привела нас на перепутье: нарисованные на стенах стрелы указывали путь к коридорам А, Б и В.

Куда нам идти?

Проблема разрешилась сама собой, когда к нам торопливо подошла медсестра в накрахмаленной синей с белым форме.

– Да? – произнесла она, вопросительно выгибая бровь.

– Доктор Брокен, – сказал Доггер.

Медсестра по очереди посмотрела нам в глаза.

– Боюсь, вы опоздали. – Она покачала головой, и у меня сердце упало в пятки.

Но Доггер был сделан из более прочного материала.

– Опоздали? – переспросил он, как будто не расслышал.

Медсестра устроила целое представление, подтягивая за шнурок часы, висевшие у нее на груди, и внимательно их изучая.

Это был великолепный спектакль, подчеркнутый бесчисленными проявлениями легкого сомнения, наморщиванием лба и глубокими размышлениями, – спектакль, который на сцене Вест-Энда собрал бы море наград.

– Слишком поздно, – повторила она, отпуская часы. – Время посещений – с одиннадцати до двух часов без исключений. Сейчас половина третьего. Вам придется организовать свой визит в другой день.

– Боюсь, это невозможно, – ответил Доггер и, понизив голос, добавил: – Конфиденциально, это серьезное дело, связанное с законом. Боюсь, все очень спешно. Я представляю дочь доктора Брокена миссис Прилл. Она будет весьма огорчена, если узнает, что нам отказали, после того как мы проделали такой путь.

– А эта юная леди? – вопросила она, снова перемещая бровь с места на место.

– Ах, – Доггер покровительственно положил мне руку на плечо, – как я сказал, все очень спешно.

Заворочались шарики и ролики. Кем я могу быть? Очевидно, что я не барристер и не солиситор. Кто же тогда? Внучка? Наследница? Ребенок, которого можно использовать для переливания крови?

Я видела, как медсестра мысленно перебирает варианты.

– Палата тридцать семь, – сказала она. – По этому коридору налево. Десять минут. И ни секундой больше.

В тридцать седьмой палате были липкий линолеум и тошнотворно зеленые стены. Воздух можно было резать ножом; я чувствовала, как он забивается в поры. Судя по удушливой атмосфере, двери и окна здесь не открывались отродясь.

Перед окном в «крылатом» кресле сидел древний старик, хотя нельзя было сказать, что он смотрит вдаль.

Его нижняя челюсть отвисла под действием силы тяжести, и я бы поклялась, что он мертв, если бы в его стеклянных глазах не бился пульс. Кожа выглядела так, как будто ее сняли, смяли в шар, как пожелтевшую папиросную бумагу, а потом грубо расправили и натянули обратно.

– Доктор Брокен? – сказал Доггер.

Ответа не было.

– Я сказал вашей дочери, что загляну к вам.

Старик не пошевелил ни единой мышцей. Может быть, миссис Прилл права: ее отец не в своем уме.

Я поймала взгляд Доггера и покачала головой.

Доггер бережно взял старика за ладонь.

Как мило, подумала я. Утешительная сила человеческого прикосновения.

Старик дернулся и продолжил смотреть в никуда.

– Время для лекарства, доктор Брокен, – продолжил Доггер, доставая из кармана зеленую стеклянную пирамидку, в которой, судя по этикетке, был какой-то медицинский препарат.

Из другого кармана он извлек ложку.

Открывая бутылочку странной формы и наливая в ложку темную жидкость, он пробормотал, словно обращаясь ко мне: «Бальзамический электуарий Брокена. Здесь много опиума».

А потом добавил громче:

– Откройте рот, доктор Брокен.

Если бы я не ждала этого, могла бы не увидеть. Рот доктора Брокена плотно закрылся: едва заметное движение, буквально на волосок, но тем не менее внимательный глаз смог его уловить.

– Примите ваше лекарство, доктор Брокен, – спокойно сказал Доггер, – или мне придется послать за миссис Прилл.

Древние глаза едва заметно двинулись, перемещая взгляд на один-два градуса, как будто с непривычки, пока наконец он не посмотрел мне в глаза.

Древний язык высунулся и облизал древние губы.

Доггер не шевелился, держа ложку.

– Ваша дочь рассказала нам о письмах, – сказал он доктору. – Необходимости в секретах больше нет. Кто их написал?

Дрожь зародилась в старческих пальцах и постепенно поднялась по локтям и плечам. Через несколько секунд в уголке глаза выступила слеза.

Доктор Брокен плакал.

– Только имя, доктор. Скажите имя, и мы уйдем.

С этими словами Доггер наклонился так, что его ухо оказалось напротив губ старика.

Ответом была только струйка слюны.

Доггер бережно протер рот доктора белым носовым платком.

– Только имя, – повторил он таким нежным голосом, что я не поверила своим ушам, таким голосом можно убаюкивать ребенка после ночного кошмара. – Только имя. Будьте хорошим мальчиком.

Рот доктора Брокена задергался, губы втянулись и задрожали.

– Протей, – прошептал он.

– Протей, – повторил Доггер, поворачиваясь ко мне. – Мисс Черчилль, запишите, будьте добры.

Мисс Черчилль? Как умно, я подыграю.

Я сделала вид, что ищу блокнот, и сделала запись на ладони воображаемым карандашом.

– Оригинальный подход, доктор, – сказал Доггер старому джентльмену. – Поздравляю.

И он снова обратился ко мне: «Протей – древнегреческий бог, который, как считалось, знает все – прошлое, настоящее и будущее, но не хочет ничем делиться. Мог принимать любую форму, какую пожелает. Единственный способ получить от него информацию – испугать его во время сна. Как умно с вашей стороны подумать об этом, доктор Брокен. Очень умно. А теперь…»

Ложка снова шевельнулась, неумолимо двигаясь по направлению ко рту доктора. В воздухе остро запахло бальзамом и чем-то еще.

Отворачивая голову и вяло трепыхаясь, старик выдавил из себя имя вместе с пузырями слюны:

– Гавриил!

– Благодарю, – сказал Доггер. – Всего хорошего.

Вылив содержимое ложки на растущий поблизости азиатский ландыш, он завернул ее вместе с бутылочкой в тот же испачканный носовой платок, которым он утирал рот старика, а потом прошествовал к выходу.

Я, естественно, последовала за ним.

– Как ты его заставил, Доггер? – спросила я, пытаясь собраться с мыслями.

Мы медленно шли на вокзал в Бруквуде.

– Его выдали глаза, – сказал Доггер. – С учетом его предполагаемого состояния можно было бы ожидать расширенные значки, но нет, ничего подобного.

– Симуляция? – полюбопытствовала я. Припоминаю, что Шерлок Холмс собирался написать монографию на эту тему.

– Именно, – подтвердил Доггер. – Имитация несуществующей болезни. И должен признать, он играет в эту игру весьма успешно. Вопрос был в том, чтобы вывести его на чистую воду.

– Ты выкурил его! – Я захлопала в ладошки. – Интересно, почему никому другому это не пришло в голову?

– Может, потому, что это не в их интересах. Большие деньги могут купить очень плохое зрение.

– Но не в нашем случае!

Доггер улыбнулся.

– Ноготь большого пальца, если сильно надавить им под указательный ноготь якобы бессознательного человека, может оказаться весьма полезным орудием расследования.

– Мы открываем новые просторы в криминалистике! – гордо сказала я, прикасаясь к его рукаву.

– Не совсем, – возразил Доггер. – Тем не менее, как говорил Фрэнсис Бэкон, превзойти Аристотеля светом самого Аристотеля – значит, думать, что чужой свет может усилить собственный. Он имел в виду, что мы должны сами зажечь спичку и погрузиться в собственную тьму.

– Мы должны быть готовы к импровизации! – сказала я. Эта мысль неоднократно посещала меня в химической лаборатории.

– Если мы хотим быть наравне с доктором Брокеном, да, должны, – согласился Доггер. – Его слова о том, что письма написал Гавриил, чрезвычайно важны.

– Боюсь, я не понимаю, – призналась я.

– Сначала он сказал, что их написал Протей, морской бог. Потом Гавриил, ангел, известный тем, что он провозвестил рождение Христа. Две вещи абсолютно ясны: он говорит неправду и за его фасадом беспомощности таится активный и изощренный ум. Наш доктор Брокен – необыкновенно хитрый тип.

Некоторое время мы шли в молчании. Слова Доггера врезались мне в память.

– Доггер, – заговорила я, – могу я кое о чем тебя спросить? Надеюсь, что это не дерзость.

Этот вопрос я хотела задать ему уже много лет, но до сих пор не подворачивался подходящий момент.

– Разумеется, мисс Флавия.

Я собралась с духом. Это будет нелегко.

– Ты веришь в ангелов? – выпалила я и сразу же пожалела об этом. Слишком личный вопрос. Не мое это дело.

Время жутко замедлилось.

Я прикусила язык, и тут Доггер ответил:

– Да, верю, абсолютно серьезно. Конечно, они невидимы, но мы, люди, знаем их как мысли.

Где-то кусочек вселенной встал на место, и день прояснился. Жизнь никогда не будет прежней.

– Благодарю тебя, Доггер, – сказала я. – Я всегда это подозревала.

И мы рассмеялись.

Как обещала своим пассажирам, во всяком случае живым, сто лет назад лондонская железная дорога «Некрополь», мы вернулись домой к чаю.

Кларенс Мунди встретил нас на вокзале и отвез в Букшоу. Миссис Мюллет ждала нас в дверях.

– Вы разминулись буквально на секунду, – сказала она. – Эта женщина снова явилась. Я сказала, что вас нет, но она ворвалась в дом. Сказала, мол, прошлый раз забыла кошелек.

– Она нашла его? – поинтересовался Доггер.

– Нет. Но я все время за ней присматривала.

– Она оставила записку? – спросила я.

– Нет. Твердила, что ей нужно повидать вас и мистера Доггера. Не верила, что вас нет. Должно быть, думала, я прячу вас за плитой или что-то вроде. Хочет, чтобы вы явились к ней немедля. Немедля, только подумайте! Я не сводила глаз с ее пальцев, но она ничего не касалась. Жизнью клянусь.

– Отлично, миссис Мюллет, – сказал Доггер. – Прекрасная работа. Вы составите нам компанию на чашку чаю, перед тем как мы уедем?

Судя по выражению лица, миссис Мюллет только что сделали царицей небесной.

С блаженной улыбкой она наливала чай, придерживая указательным пальцем крышечку заварочного чайника, чтобы она не опрокинулась никому на колени, и протягивала сахар с таким видом, будто это боевые патроны. С тихой гордостью нарезала викторианский бисквит[9] и передавала куски.

– Я позвала мисс Дафну, но она сказала, что не хочет. Уткнулась в книгу. Странное название «У лис». Автор – какая-то Джойс[10]. Ну что поделать? Не дадим пропасть ее порции. Угощайся, милочка.

Наевшись до отвала и напившись горячего чаю, мы сели в «роллс-ройс» моей покойной матери Харриет и поехали в Бальзам-коттедж в Минсинг. После того как автомобиль много лет простоял неиспользуемым в каретном сарае, Доггер постепенно привел его в идеальное состояние.

– Мы изучим пустой ящик, – сказал мне Доггер, – и запишем все, что нам покажется интересным в доме.

– О’кей, – сказала я. – Это американское выражение, которому я научилась у Карла Пендраки, показалось мне очень уместным в данных обстоятельствах. – Ты подозреваешь, она знает, что мы знаем? Имею в виду, о письмах, которые на самом деле не украдены?

– Мы должны предполагать, что да. Рыбак рыбака видит издалека.

– Лжецы узнают лжецов, – сказала я.

– Именно, – подтвердил Доггер.

– Тогда зачем, – удивилась я, – она снова приехала в Букшоу?

– На ум приходят две причины: укрепить свою выдумку и узнать, что мы смогли выяснить. Склоняюсь ко второй.

Я тоже. Я и сама изрядная притворщица. Ладно-ладно, когда требуют обстоятельства, я могу быть ужасной врунишкой, поэтому отлично знаю стремление лжеца латать и приукрашивать правду, пока она будет выглядеть как победитель соревнования на лучшее кухонное полотенце на церковном празднике.

Ложь и работа с иголкой имеют много общего.

Погрузившись в свои мысли, я не заметила, что мы уже в Минсинге и подъезжаем к Бальзам-коттеджу.

Я поняла, что это он, потому что на одной из каменных колонн у начала подъездной дорожки висела скромная табличка.

Дом не был виден, он прятался за плотной изгородью из хвойных деревьев.

– Пихты бальзамические, – сказал Доггер, заметив направление моего взгляда. – Abies balsamea. Наверняка привезены из Северной Америки за огромные деньги. Источник состояния доктора Брокена.

– Бальзамический электуарий Брокена! – сказала я. – Та бутылочка у тебя с собой?

Доггер засунул руку глубоко в карман пальто, извлек носовой платок и аккуратно его развернул.

– Липкая штука, – сказал он. – Должен сознаться, что он не настоящий. Я приготовил его на плите, взял росный ладан и алое из аптечки. Если бы добрый доктор по глупости проглотил бы его, то обнаружил, что зелье ужасно на вкус.

– Алое? – переспросила я. – Разве это не препарат, который доктор Дарби дает миссис Галл, чтобы отучить от сосания пальца?

Нет нужды добавлять, что он не помогал, поскольку Грегори, старший сын миссис Галл, которому уже почти двадцать лет, до сих пор имеет привычку бродить по окрестностям Бишоп-Лейси, засунув большой палец в рот. «Деревенская трагедия чистейшей воды», называет это Даффи.

– Он самый, – подтвердил Доггер. – Противогрибковый, антибактериальный, противовоспалительный и еще помогает лошадям от поноса. Алое – лекарство от всех болезней в чемоданчике любого доктора.

Разумеется, я знала, что химически алое можно определить с помощью буры, раствора брома или азотной кислоты, которые в сочетании дают соответственно зеленое свечение, бледно-желтый осадок или желтовато-коричневую жидкость, быстро становящуюся ярко-зеленой. Он может содержать алоин – вещество, название которого я всегда могу вспомнить, подумав о Гавайских, или, как их раньше называли, Сэндвичских, островах.

Мы вышли из «роллс-ройса», припаркованного на траве рядом с воротами, и пошли по засыпанной гравием дорожке.

Прячущийся в тени больших деревьев дом был виден не сразу. Он показывался нам частями, по мере того как мы приближались: то выглянет окно, то фронтон, то кусок дерева.

И в довершение всего Бальзам-коттедж оказался вовсе не коттеджем, а скорее двухэтажным зданием в стиле «Искусств и ремесел» – местом, построенным плотниками, которые освоили ремесло, изучая приземистые шале в Швейцарских Альпах. Повсюду дерево, гипс и известка – этот дом просто излучал респектабельность.

– То, чего и следовало ожидать, – сказал Доггер, читая мои мысли.

Фасад дома зарос диким виноградом, демонстрировавшим свое осеннее великолепие. Вокруг двери венком обвилась ветка, покрытая потрясающими сиреневыми, бирюзовыми и голубыми ягодами в темных точках, напоминающими яйца дрозда. Листья были пестрыми и разноцветными.

– Ампелопсис, – сказал Доггер. – Иногда его называют фарфоровой ягодой.

– Он ядовит? – с надеждой спросила я.

– Нет, – ответил Доггер. – Чисто декоративный.

Я сразу же утратила интерес.

Доггер дернул за шнур, и где-то в глубине дома раздался трезвон.

Мы ждали, но ответа не было: ни звука приближающихся шагов, ни отдернутых занавесок – по крайней мере с того места, где мы стояли, ничего не было видно.

Доггер снова позвонил.

– Может, она забыла, что посылала за нами? – предположила я.

– Маловероятно, – возразил Доггер. – Она не из таких. Если ей пришлось внезапно уехать, она бы оставила записку на двери.

Мне пришлось признать, что он прав. Кем бы она ни была, миссис Прилл не легкомысленная особа.

Я сложила ладони домиком и приложила к окну в двери, пытаясь рассмотреть что-то сквозь маленькие ромбовидные стекла.

К моему удивлению, дверь беззвучно распахнулась внутрь.

– Она не заперта, – сказала я.

Доггер ничего не сказал, только достал из кармана белые хлопковые перчатки, которые он надевал при полировке семейного столового серебра, пока отцу не пришлось продать его из-за долгов.

– Ты знал, – сказала я.

– Не совсем, – ответил он, – но надеялся.

– Войдем внутрь? – спросил я.

– Остаться тут – не по-соседски, – сказал Доггер. – Не будет неприличным проверить, не воспользовался ли ситуацией какой-нибудь бродяга. Или вдруг миссис Прилл упала в ванной.

И он громко позвал, будто она могла не услышать дверного звонка: «Миссис Прилл!»

– Ты проверь здесь, – торопливо сказала я. – А я посмотрю снаружи, и мы сделаем то, то нужно.

Честно говоря, темнота от нависающих пихт вызывала у меня странное чувство. Хочу быть уверена, что берег чист, перед тем как мы пойдем внутрь.

Я быстро обошла дом до сада и обратно, пристально высматривая, все ли в порядке.

Ухоженная земля, полная тишина, и птицы не поют. В кустах мелькнул хвост пятнистой кошки, но нигде не было ни следа убийц в перчатках и плащах, лежащих в засаде среди отцветающих розовых кустов.

Я просто исполняю свой гражданский долг, сказала я сама себе. Как легко оправдать вторжение в чужой дом, если задаться целью!

Вернувшись к главному входу и беспокоясь об отпечатках пальцев, пусть даже оставленных с благой целью, я толкнула ее локтем.

В доме царила полная тишина.

Коротко кивнув Доггеру, который был уже на полпути по вестибюлю, я подошла к лестнице и двинулась на второй этаж.

– Миссис Прилл? – окликнула я, не желая случайно с ней столкнуться.

Туалет и ванная обнаружились легко. Как обычно в таких больших домах, они располагались на втором этаже рядом с лестницей, чтобы посетители не нарушали уединения хозяев, в случае если им приспичило.

Помещение было чисто функциональным, без излишеств: унитаз, ванна и раковина. Не было даже аптечки, куда можно было бы сунуть нос.

– Миссис Прилл? – повторила я.

Может, она задремала? Я тихо прошла по коридору, открывая по очереди двери спален и заглядывая внутрь, но никого не обнаружила.

С облегчением я поскакала по ступенькам вниз, сунула нос в две гостиные и столовую, потом пошла в сторону кухни, расположенную в задней части дома.

– Все в порядке, Доггер, – сказала я, входя внутрь. – Ее нет дома. Можем оставить ей записку и сообщить, что мы заходили.

– Нет необходимости, – ответил Доггер.

Он присел на корточки рядом с виндзорским креслом, в котором расположилась миссис Прилл. Ее голова под нелепым углом лежала на столе: бледное лицо, открытый рот, лужа рвоты.

Содержимое перевернутой кружки смешалось с тем, что было в желудке миссис Прилл.

– Она мертва? – спросила я, уже зная ответ.

– Да, – подтвердил Доггер.

– Недавно?

– Совсем недавно, – сказал Доггер, убирая палец с гортани миссис Прилл. – В пределах часа, я полагаю. Нам нужно позвонить в полицию.

Позвонить в полицию!

– Я это сделаю, – сказала я. – Я знаю номер инспектора Хьюитта наизусть.

– Очень хорошо, – сказал Доггер. – Но перед этим давайте быстро осмотримся. Эта леди никуда не денется.

Этот момент словно из радиопередачи со знаменитым детективом Филипом Оделлом. Кажется, я не смогла сдержаться и прижала руки к груди. В моей жизни немного таких благословенных моментов, и нужно наслаждаться, когда они случаются. В моем возрасте второго шанса может и не быть.

Но к делу. Я достала белый носовой платок и окунула уголок в жидкость, вылившуюся из кружки. Другим уголком по диагонали я взяла образец того, что изверг желудок миссис Прилл. Изолировала оба уголка друг от друга и скатала платок в компактный, пусть и чуть влажный шар, и спрятала в карман.

Одна из десяти заповедей криминального расследования гласит: последним входит, первым выходит. Это, разумеется, означает, что в отсутствие внешних повреждений последнее вещество, побывавшее во рту жертвы, будь то еда или напиток, нужно анализировать в первую очередь.

Доггер одобрительно наблюдал за мной.

– Пахнет кофе, – заметил он, указав на кружку. Я и не заметила, пока он не сказал.

– Начнем с кладовой, – предложил он, и я согласилась. У него уже была возможность осмотреть тело, пока я бесполезно тратила время на втором этаже.

Кладовая оказалась именно такой, какую ожидаешь увидеть в доме одинокой леди: хлеб, варенье, несколько банок с консервами, тушенка (фу!), масло, кварта молока в древнем холодильнике с практически растаявшим льдом, несколько стеблей ревеня, завернутых в газету («Таймс» десятидневной давности), капуста и три яблока, упавших с дерева, судя по шкурке.

К стене крепилась кофемолка: стеклянный шар на металлической мельнице с деревянной крутящейся ручкой и мерным стаканом для молотого кофе. Под ней лежал мешочек с кофейными зернами, и это понятно: в Букшоу миссис Прилл дала понять, что не пьет чай.

Ногтем указательного пальца я приподняла крышку отделения для зерен. Доггер сунул руку за отворот пиджака и извлек (он рисуется или мне показалось?) серебряные щипцы для мяса.

Благодарно кивнув, я приняла у него щипцы и с их помощью одно за другим начала доставать зерна. Сложила их в клочок бумаги, аккуратно оторванный от внутренней части «Таймс». В другой клочок бумаги я насыпала примерно унцию молотого кофе из нижней части мельницы.

Проверив заднюю дверь и окна, запертые изнутри, изучив пол на предмет необычных отметин или следов (ничего!) и не обнаружив никаких признаков борьбы, Доггер подытожил:

– Я вполне убежден, что эта женщина умерла в одиночестве.

– Нет второй кружки кофе, – заметила я, бросив взгляд на труп. – Кресло близко придвинуто к столу; ее ноги целиком скрываются под ним. Ни сахара, ни сливок, которые обычно предлагают гостям. Она была одна.

– Точно, – сказал Доггер, – что указывает на умысел. А теперь, думаю, вам пора звонить вашему другу инспектору.

Твой выход, Флавия!

– Говоришь, вы сейчас находитесь на месте происшествия? – уточнил инспектор.

– Да, – подтвердила я. – Я в вестибюле у телефонного столика.

С того конца трубки до меня донеслось приглушенное бормотание.

– Не беспокойтесь, инспектор, – сказала я. – Я воспользовалась предметом своего туалета, чтобы не оставить отпечатков.

Снова приглушенное бормотание, и потом инспектор снова заговорил, и в его голосе мне послышалось смирение:

– Если вы оба изволите выйти наружу, я пришлю кого-нибудь как можно скорее. Ничего не трогайте.

Когда он клал трубку, послышался высокомерный клац.

– Они едут, – проинформировала я Доггера.

– Отлично, – сказал он. Пока я говорила по телефону, он воспользовался минутой, чтобы напоследок осмотреть труп, то бишь покойную миссис Прилл.

Мы вышли во двор и в молчании стояли на пороге.

Внезапно мне в голову пришла мысль.

– Ты осмотрел ее ногти? – спросила я у Доггера. Если нет, уже слишком поздно.

– Разумеется, – ответил он. Не стоило беспокоиться.

– И?

– Ногти обычные, разве что слишком яркие. Никаких признаков регулярной игры на гитаре.

Что ж, моя теория развалилась.

Десять минут спустя на подъездной дорожке показался знакомый синий «воксхолл». Он медленно подкатил к двери. Мы с Доггером приняли подобострастные позы, пока инспектор Хьюитт выгружался с переднего сиденья в компании детективов – сержантов Грейвса и Вулмера.

– Рад вас видеть, мистер Доггер, – поздоровался инспектор Хьюитт, приблизившись к нам, и протянул руку. Повернувшись ко мне, он спросил: «Осмотрелись как следует?»

– Инспектор Хьюитт. – Я поджала губы и сунула ему ладонь, чтобы он не смог меня проигнорировать.

Я коротко и по-деловому пожала его руку, борясь с желанием спросить, как поживает его жена Антигона и как они чувствуют себя в новом качестве родителей? Прорезался ли у малышки первый зуб? А может, она уже пытается ходить? Или научилась говорить «мама» и «папа» по-древнегречески? Я покажу ему, как дерзить мне!

Тем временем его подчиненные выгружали из машины свои орудия труда.

Сержант Грейвз робко улыбнулся мне из-за спины инспектора Хьюитта, как будто не хотел, чтобы это заметили. Одно время сержант сходил с ума по Фели, но, поскольку моя сестра вступила в счастливый брак, вероятно, его страсть поостыла.

Я улыбнулась ему в ответ.

Сержант Вулмер, как обычно, меня проигнорировал. Я вообще сомневаюсь, что он человек. Его глаза – это анастигмат[11] с диафрагменным числом 3.1, способный с удивительным разрешением улавливать малейшие детали на месте преступления. Его сердце – шторный затвор с быстродействием в тысячную долю секунды. Не удивлюсь, если после работы он регулярно заходит заправиться пинтой проявляющего раствора «Кодак».

Не успел инспектор Хьюитт подойти к дверям, как сержант Вулмер с довольно кислым видом, подумала я, уже извлекал из машины тяжелый фотографический набор.

Что ж, пожелаю ему удачи. Не в моей природе желать людям зла, но, если когда-нибудь мне захочется это сделать, я, скорее всего, попрактикуюсь на сержанте Вулмере.

– Что ж, мы быстренько осмотримся, – сказал инспектор, и я озадачилась: намекает ли его сниженная формулировка на то, что мы с ним почти равны? Тут он добавил: «Подождите здесь. Мне надо будет взять показания у каждого из вас».

И с этими словами он исчез в доме. Как кукушка в часах, подумала я.

Флавия, еще подумала я, как жестоко. Только потому, что бедолага не повлек тебя за собой в дом, чтобы спросить совета. Кроме того, ему наверняка должностными инструкциями или чем-то вроде запрещено допускать гражданских на место преступления, какими бы квалифицированными они ни были. Это все равно что поставить его карьеру под…

Кроме того, мы с ним уже обменялись понятными нам знаками.

В ожидании мы с Доггером рассматривали бальзамические пихты.

– Основа семейного процветания, – заметил Доггер, – как я уже говорил. И отличное укрытие для тех, кто хочет пошпионить за домом или быстро сбежать.

Я вспомнила, как быстро исчез из вида тот кот, и поинтересовалась:

– Она жила здесь одна?

– Насколько я могу судить, да, – ответил Доггер. – Одна зубная щетка – первейший способ определить количество обитателей.

– Ты многое успел, – восхитилась я. – Ты успел осмотреть второй этаж до того, как я вошла в дом.

– Хотел убедиться, что путь свободен. – Он улыбнулся. Подразумевая, конечно же, что он хотел быть уверенным, что за дверью бедняжку Флавию не ждет обезумевший убийца, который одним ударом может отправить ее в небытие.

– Благодарю тебя, Доггер, – сказала я.

Я умирала от желания узнать результаты осмотра тела миссис Прилл и еще сильнее хотела услышать его умозаключения, но сейчас не время и не место.

Пока мы ждали, мы беседовали о других вещах, и Доггер, как он часто делает, повернул разговор в практическое русло. В этом случае, использовав кирпичную кладку Бальзам-коттеджа в качестве примера, он объяснил, почему, согласно правилу золотого сечения, количество кирпичей по периметру здания никогда не может быть четным.

Я заметила, что в химии можно найти аналогичный пример с радикалами циана и его производных, с комбинациями метила, какодила и тому подобными. Несколько лет назад я провела опыты с окисью какодила – одной из самых токсичных субстанций, известных человечеству. Горжусь собой.

– Уверен, вы правы, – сказал Доггер. – В любом случае, сдаюсь. Сюда идет инспектор Хьюитт.

Инспектор торопливо приближался к нам, открывая на шагу свой блокнот.

– Я бы хотел услышать полный отчет о ваших перемещениях с момента прибытия, – объявил он. – Комната за комнатой.

Я попыталась сдержать улыбку.

– Разумеется, мы проверили, – сказал ему Доггер, – нет ли в доме кого-то, кому нужна помощь.

– Разумеется, – сухо повторил инспектор, делая заметки.

– Я определил, что жизнь покинула этот дом, – продолжил Доггер.

– Перед тем как решить, куда звонить – нам или в «скорую помощь», – закончил за него инспектор.

– Разумеется, – подтвердил Доггер.

Игра в шахматы, и пока наши выигрывают.

Мы коротко описали наши перемещения вплоть до приезда инспектора, и он все тщательно законспектировал.

– Очень хорошо, – подытожил он. – Благодарю. Если нам что-то еще потребуется, мы свяжемся с вами.

Обменявшись короткими улыбками, мы собрались уходить.

– О, Флавия, – сказал мне вслед инспектор, и я выжидательно обернулась. – Мы с Антигоной хотели бы…

Я просияла. Должно быть, Антигона забыла о faux pas[12], какие я, может, неразумно совершила в прошлом. Теперь это лишь вопрос времени, когда они пригласят меня в свой маленький домик на чай, или в Хинли на прогулку по магазинам, или – о сладчайшая радость! – попросят меня стать тетушкой, то бишь крестной для их девочки.

– …поздравить твою сестру Офелию с замужеством, – договорил инспектор.

Я быстро взмахнула рукой, пряча от него горящее лицо.

– Как мило с его стороны, – заметил Доггер, выруливая «роллс-ройс» с травы на дорогу.

– М-м-м, – выдавила я.

Дневной свет уже начинал гаснуть, и, когда мы добрались до Букшоу, солнце уже садилось. Я видела, что Доггер устал и нуждается в отдыхе.

Он без возражений согласился с моим предложением прилечь и отдохнуть.

– Очень удачный день, не так ли, Доггер? – спросила я.

– Весьма, – ответил он, и я оставила его.

Но для меня день только начинался. Лаборатория ждала меня, и я не могла противиться ее властному зову.

Я взлетела вверх по лестнице, включила свет в лаборатории, заперла дверь и закатала рукава.

Можно предположить, что кофе, обычную вещь в любом доме, кроме тех, где живут по нормированному рациону[13], можно легко проанализировать. Но это не так.

Скромные кофейные зерна содержат больше тысячи ароматических компонентов, среди которых самый известный – это алкалоид кофеина. Помимо этого кофейное зерно – сокровищница спиртов, альдегидов, сложных эфиров, углеводородов, кетонов, лактонов, фенолов и тому подобного, если вспомнить лишь несколько.

Стандартный анализ на кофеин, как известно каждому школьнику (по крайней мере он должен знать), именуется тестом на мурексид.

Я зажгла бунзеновскую горелку и поставила кипятиться пинту дистиллированной воды. Когда она закипела и забурлила, я отлила несколько унций в три чистые мензурки.

В первую я погрузила завязанный узлом конец носового платка, которым я промокнула жидкость, разлитую на столе миссис Прилл. Противоположный по диагонали конец, где был образец ее рвотных масс, я поместила во вторую мензурку.

В ожидании, пока раствор настоится, я бережно развернула вырванный из «Таймс» клочок бумаги («Сэр, вынужден активно возразить в ответ на ваше недавнее…») и высыпала жареные кофейные зерна в стеклянную чашку Петри, пинцетом отсортировав их по размеру.

Разумеется, я не совершу привычную смехотворную ошибку, использовав реактив Драгендорфа, который хоть и используется часто для определения алкалоидов, но не показывает кофеин.

Пипеткой я набрала небольшое количество коричневатой жидкости из первой мензурки и выпрыснула ее в чистую чашку Петри. Добавила полграна хлористого кальция и одну каплю соляной кислоты. Поставила выпариваться на очень медленный огонь.

Потом в точности повторила те же действия с жидкостью из второй мензурки – той, где находится содержимое желудка покойной миссис Прилл.

Я взяла первое из зерен помельче, поместила его в каменную ступку и раскрошила пестиком. Теперь у меня есть кофейный порошок тонкого помола.

Я вновь вскипятила остатки дистиллированной воды и добавила к ним маслянистый порошок. И снова хлористый кальций и капелька соляной кислоты.

И поставила эту мензурку рядом с остальными на проволочную сетку на слабый огонь.

Теперь мне нужно запастись терпением. Я не могу продолжать опыт, пока вся жидкость не испарится и осадок не высохнет полностью.

Потом наступит момент, который так любят в триллерах в кино, – момент, когда детектив поднимает мензурку на свет и объявляет потрясенному компаньону: «Что мы имеем, Ватсон (или Джонс, или Гилхоули, или любое другое имя, которые выбирают для туповатого напарника)? Так это яд, доселе неведомый человечеству».

Только в этом случае речь идет не о цианистом калии.

Какое-то время я развлекала себя, отстукивая азбукой Морзе названия химических элементов периодической таблицы по порядку – от водорода до недавно открытого калифорния с атомным числом 98.

Один из радиоизотопов калифорния под названием калифорний-251 имеет период полураспада продолжительностью восемьсот девяносто восемь лет. Вот бы нас на столько хватило.

На миг я подумала о покойной миссис Прилл, которая и близко не дожила до этого числа.

Чтобы немного взбодрить себя, я начала насвистывать глупую песенку о свисте за работой. Но поймала себя на мысли: а что, если насвистывая эту песенку, когда ты на самом деле работаешь, можно стать причиной странного искажения вселенной в каком-нибудь неведомом измерении, и она сложится сама в себя, как бутылка Клейна, у которой нет ни наружной, ни внутренней стороны, и твой двойник исчезнет в клубах, вероятно, невидимого оранжевого дыма?

В этот момент я с облегчением увидела, что осадок высох.

Ответ у меня на кончиках пальцев.

Я взяла образец из каждой мензурки на фильтровальную бумагу.

С полки сняла бутылку с аммиаком и извлекла стеклянную пробку.

Уф-ф-ф! Какая вонь. Неудивительно, что эту жидкость используют для приведения в чувство дев, упавших в обморок в гостиной, услышав слово «черт». Эта штука разбудит даже семь отроков эфесских.

Держа бумажки над парами из открытой бутылки, я караулила изменения цвета образцов.

Вот первый: порозовел!

А вот второй: порозовел!

Что, без сомнения, подтверждает, что пролитая черная жидкость из чашки миссис Прилл – это кофе и что этот кофе содержался в ее рвотных массах.

Что и требовалось доказать, как писал дядюшка Тарквин в своих дневниках. Миссис Прилл пила кофе перед смертью.

А теперь перейдем ко второй части моего эксперимента.

Тщательно оттерев ступку и пестик, я растолкла в пыль два более крупных зерна. И соединила их с кипяченой водой из чистой мензурки.

Никого не удивлю, если скажу, что работа химика никогда не заканчивается. Те, кто выбирает ее своей профессией, должны знать с самого начала, что большая часть их жизни будет посвящена отмыванию чего бы то ни было.

Если, конечно, вы не сэр Бернард Спилсбери или профессор Кит Симпсон (патологоанатом в знаменитом деле об убийце с ванной кислоты), и у вас есть восхищенные помощники, которые делают всю грязную работу.

С более крупными зернами повторила ту же самую процедуру, что и в первый раз: настаивание, добавление хлористого кальция и соляной кислоты, высушивание и обработка парами раствора аммиака.

Я выжидала, когда красноречивый розовый цвет выдаст присутствие кофеина.

Но ничего не происходило. Сухой осадок сохранял тот же цвет, что и в начале, – унылый и, скажем честно, довольно депрессивный коричневый.

Но постойте! Если здесь нет кофеина, это не может быть кофейным зерном. Оно может выглядеть кофейным зерном, но, как разумно замечено в «Макбете», «зло станет правдой, правда злом» и «сказаны две правды», внешность обманчива.

Кстати, «Макбет» должен быть обязательным чтением для любого человека, стремящегося постичь жизнь британской семьи. Эта пьеса помогла мне понять многих людей, включая меня саму.

Но вернемся к бобам. Если второй образец – это не кофейные зерна, то что же это?

Ответ снизошел на меня, как это часто бывает, ударом молнии, громом с небес.

Физостигма!

Калабарские бобы! Конечно же! Почему я сразу не сообразила? Это знает любой, кто изучает яды. Калабарские бобы (Physostigma venenosum), практически неотличимые от кофе, когда-то использовались суеверными племенами западного побережья Африки для определения колдовства или установления вины. Невинного человека, обвиненного в воровстве, стошнит, и он выживет, а виновный проглотит бобы и умрет.

Активный алкалоид, физостигмин, также известный как эзерин, был впервые выделен Джобстом и Гессе в 1864 году и получил химическую формулу C₁₅H₂₁N₃O₂.

Эта штука ужасно ядовита. Я вспомнила рассказ в одной из тех книжек, которые читала перед сном. В 1864 году в Ливерпуле отравились семьдесят детей, поевших эти бобы, выброшенные на помойку командой грузового корабля, пришедшего с западного побережья Африки. Один бедный мальчик, Майкл Расселл, съел всего четыре зерна и умер.

Почти невероятно, что точно такое же событие повторилось в том же городе через шесть лет.

Во время первого расследования химик подтвердил, что он выделил физостигмин с помощью спирта и потом очистил его эфиром. После наблюдения за различными изменениями цвета, вызванными каустической содой, хлороформом и разнообразными растворами серной кислоты, он сделал укол этого вещества, соединенного с несколькими каплями эфирного раствора, под кожу лягушки, которая вскоре умерла.

Мне нет необходимости идти на такие крайности. На самом деле я питаю нежные чувства к лягушкам и предпочла бы найти более гуманный способ.

Ответ был у меня под рукой.

Тот самый реактив Драгендорфа, который я отвергла в тесте на кофеин, станет идеальным способом обнаружить присутствие другого алкалоида, то бишь физостигмина.

Чтобы освежить память, я достала пухлый томик «Химических таблиц» из коллекции дядюшки Тара и вскоре нашла то, что искала.

Реагент Драгендорфа можно получить, соединив два раствора – А и В.

А готовится путем растворения двух граммов нитрата висмута в одной унции ледяной уксусной кислоты и трех с половиной унциях воды, а В еще проще: полторы унции йодида калия в трех с половиной унциях поды.

Искомый реактив получается соединением равных частей растворов А и В с двойным количеством ледяной уксусной кислоты в сочетании с водой один к десяти.

Я все это сделала – и вуаля, как всегда говорит миссис Мюллет, которая провела медовый месяц во Франции. Вот мой реактив Драгендорфа.

Все, что нужно, – это капнуть его в свежую порцию настойки, полученную из более крупных зерен.

Пока осадок сох в чашке Петри, я наблюдала, как он постепенно начинает превращаться в стекленеющую хрупкую массу – вероятно, первый признак кристаллического алкалоида.

Никогда в истории человечества время не шло так медленно. Меня искушал соблазн ускорить процесс, подогрев осадок над огнем, хотя я знала, что это уничтожит искомый алкалоид.

Предвкушение результата химического эксперимента – верный признак любителя. Я это прекрасно знаю. Настоящие профессионалы бесстрастно ждут, пока доказательства не появятся перед их глазами, носом и ушами.

– Терпение превыше всего, – сказал тихий голос где-то в глубинах моего сознания.

И я знаю, что это правда. На самом деле я записала эти слова на полях своего блокнота. Попозже я позаимствую каллиграфический набор у Даффи и воспроизведу их на открытке и в рамке повешу на видном месте.

Не успела я опомниться, как осадок высох. Через несколько ударов сердца все станет явным.

Подрагивающими руками я взяла пипетку и погрузила в реагент Драгендорфа.

Капнула раствор на высохший осадок.

Сначала… ничего. А потом… Как солнце прокладывает себе путь по восточному горизонту, так и вещество в чашке Петри начало резко менять цвет: розовый, оранжевый и, наконец, глубокий красный.

Физостигмин. Калабарские бобы.

Кто-то насыпал эти ядовитые зерна в кофемолку миссис Прилл.

Не могу дождаться, чтобы рассказать Доггеру.

Но уже слишком поздно. Ему нужно отдохнуть. И по здравому размышлению мне тоже.

Я выключила свет и отправилась в спальню. Села на край кровати, перебирая в памяти события сумасшедшего дня.

Но не успела я добраться до лондонской железной дороги «Некрополис», как сон обрушился на меня наковальней, и до утра я не пошевелилась.

Кто-то колотил в дверь моей спальни.

– Флавия! Проснись! Проснись! И пой как птица! Вставай и сияй!

– Убирайся прочь, – пробормотала я, засовывая голову под подушку.

Но эта маленькая дрянь не сдавалась так легко. Как все великие мучители, Ундина научилась приберегать худшее напоследок.

– Давай же, Флавия! Подъем! Ату! Тебе звонят по телефону!

Ее голос вонзался мне в утомленные уши даже сквозь гусиный пух.

По телефону? – подумала я. Кто будет звонить в такую рань? Я бросила взгляд на часы: начало девятого.

– Телефон, Флавия! Думаю, это сборщики мусора. Хотят забрать тебя через десять минут.

За этим последовал крайне отвратительный гортанный хохот: Ундина смеялась над своей шуточкой.

– Вставай же, Флавия. С тобой хочет поговорить миссис Ричардсон. Я сказала ей, что ты проснулась.

Синтия Ричардсон – жена викария. Что ей нужно? Случилось что-то ужасное?

– Скажи ей, что я буду через минуту, – проворчала я, выползая из кровати и облачаясь в старый отцовский халат.

И на секунду отец вернулся. На миг я снова оказалась в его теплых объятиях.

Не то чтобы это когда-либо случалось в реальной жизни. Мы, де Люсы, слишком сдержанны, чтобы позволить себе такую фамильярность.

Миг прошел, и я была этому рада. Я слетела вниз по ступенькам и скользнула в кабинку под лестницей.

– Флавия у телефона, – сказала я, поднимая трубку, которую Ундина оставила болтаться, словно древесную змею.

– Флавия, милочка, – заговорила Синтия, – прости, что беспокою тебя в столь ранний час, но это срочно.

Я обратилась в слух. Единственное, что интересует меня почти так же, как яды, – это непредвиденные ситуации.

– Я в крайнем смятении, – продолжила Синтия, и по ее тону я поняла, что она не преувеличивает.

– Чем могу помочь? – спросила я, как учат делать англикан, хотя наша семья принадлежит римско-католической церкви, с тех пор как святой Петр был моряком.

– Возможно, ты помнишь, что на этой неделе у Денвина приходское собрание. Приедут толпы молодых людей, и нам нужно где-то их разместить.

– Припоминаю с прошлого года, – сказала я. – Это был сумасшедший дом.

– О да, – согласилась Синтия, – я совершенно забыла, что мы еще ожидаем миссионеров, и для всех просто нет места.

И она добавила: «Кроме того, неправильно заставлять дорогих леди терпеть…»

Общество хулиганов, чуть не сказала я, но придержала язык. Может быть, хулиганы – слишком резкое слово, но нельзя отрицать, что хозяин, принимающий студентов-теологов, иногда может быть слишком полон духом святым.

– Шум и возню, – сказала я, снимая ее с крючка.

– Именно так, – подтвердила Синтия. – Спасибо, Флавия. А теперь насчет комнат…

– Да? – спросила я. Знаю, куда она клонит, и не уверена, что мне это нравится.

– Букшоу ведь очень большой, не так ли? Намного больше домика викария, где мы все время крутимся друг у друга под ногами. Я подумала, что если ты будешь так милостива…

Последнее слово повисло в воздухе. Милостива, удивилась я. Как член королевской семьи?

Хотя сейчас Букшоу целиком и полностью принадлежит мне, это не значит, что я могу распахивать двери и впускать сюда кого попало. Надо, например, посоветоваться с Доггером. Неправильно взваливать на него дополнительные обязанности. Я точно знаю его потребность в…

– Флавия? Ты здесь, милочка?

– Да, – ответила я. – Просто задумалась.

– Если ты беспокоишься о Доггере и миссис Мюллет, то не забивай этим голову. Дорис и Арделла привыкли заботиться о себе в самых суровых обстоятельствах. Они только что вернулись из Африки. – Ее голос упал до конфиденциального шепота. – Они обе были с доктором Швейцером в Ламбарене. Несмотря на то что он лютеранин, мне дали понять, что все прошло гладко.

Разумеется, я слышала об Альберте Швейцере. А кто нет? Его больница во французской Экваториальной Африке регулярно появлялась в иллюстрированных журналах, известных красочными изображениями бедняков, страдающих от самых ужасных болезней.

Я также вспомнила, что, поскольку он тоже органист, Фели держит на стене своей спальни большую фотографию дражайшего доктора, вырезанную из газеты и вставленную в рамку: очаровательное фото доктора Швейцера в вагоне поезда, играющего на имитации органной клавиатуры, которую сделали специально для него.

Жаль, что сейчас Фели в матримониальном дурмане. Она бы с удовольствием поболтала с Дорис и Арделлой.

– Флавия? Ты здесь, милочка?

– Да.

Я позволила молчанию затянуться. Если я буду держать паузу достаточно долго. Синтия почувствует мое нежелание.

– Значит, все улажено? Я пришлю их к тебе сразу после завтрака. Уверена, что они не доставят хлопот.

Я потеряла дар речи.

– Да, Флавия…

– Да? – переспросила я, задыхаясь.

– Спасибо. Ты молодчина.

И она повесила трубку.

Я подумывала о том, чтобы начать биться головой о стену, когда в кабинке послышался странный голос. Хотя трудно было определить, откуда он доносится, он как будто сочился в щель под дверью.

– Флавия! – раздался гулкий скрежет. – Это твоя совесть.

Разумеется, это была Ундина.

– Убирайся, – сказала я.

– Как тебе не стыдно. – Голос превратился в раздражительное нытье. – Ты обещала купить бутылку имбирного пива своей несчастной достойной кузине Ундине.

Это правда, обещала. Пытаясь уговорить ее засунуть белую мышь, купленную в магазине Вулворта, в сумку тетушки Фелисити, я дала необдуманное обещание.

– Бога ради, Ундина, – сказала я, – магазины еще закрыты. Дай мне позавтракать.

– Миссис Мюллет скормила твою селедку кошке, – прошептал голос с неожиданной угрозой.

Хотя у нас не было кошки, в интонации Ундины было что-то непонятное, от чего у меня костный мозг застыл – ледяное дуновение из арктических пустынь. Возможно ли, чтобы она унаследовала от своей покойной матери Лены затаенное зло?

От такого семейного проклятия нет спасения.

– Хорошо, совесть, – сказала я громко. – Скажи моей бедной достойной кузине Ундине, чтобы она собиралась. Мы пойдем, как только я съем кусочек тоста.

Снаружи моя совесть дико захихикала и поскакала прочь с воплями «Йеху!».

Меня ждет тот еще денек. Я уверена.

Мы с Ундиной ехали в деревню на моем верном велосипеде «Глэдис». Стоя, я крутила педали изо всех сил, а Ундина сидела сзади и цеплялась за мои плечи, свесив ноги по бокам и то ли пела, то ли орала во всю мощь своих легких:

Нелли проглотила нынче за обедомДва десятка устриц, джем за ними следом.В рот отправлен тортик, жареный судак…Встрепенулась Нелли: что-то здесь не так.

– Где ты этого набралась? – крикнула я через плечо.

– В Сингапуре. Ибу часто пела мне ее на ночь. – И она добавила: Когда я была ребенком.

Ибу – это «мама» по-малайски, вспомнила я. Так Ундина называла Лену, до того как эта жуткая…

– Ибу узнала ее от оззи, – прокричала Ундина. – От австралийских солдат. В Сингапуре их были толпы. Они научили ее своим лучшим песням.

Подкатили к горлу —Результат обеда! —Два десятка устриц,Джем за ними следом,Тортик злополучный,Жареный судак…Тут смекнула Нелли, что же с ней не так!

Шепотом я извинилась перед «Глэдис», слишком утонченном, чтобы слушать такие тошнотворные песни. Я похлопала его по рулю и прошептала: «И это пройдет».

– Кто-то съехал в кювет! – завопила Ундина мне прямо в ухо, указывая на дорогу, где на обочине на боку лежала машина.

Я нажала на тормоза «Глэдис», и мы остановились.

Две женщины склонились над капотом машины. Несмотря на кошачьи вопли Ундины, они не заметили нашего приближения.

– Здравствуйте! – крикнула я. – Все в порядке?

Когда более высокая женщина повернулась, я увидела, что у нее в руках домкрат. Ладонью она прикрыла глаза от утреннего солнца, чтобы лучше рассмотреть меня.

– Трехколесный морган F-4, – констатировала Ундина за моей спиной. – Тридцать шесть лошадей, двигатель с боковым расположением клапанов.

Меня раздражает, когда кто-то младше возрастом знает то, чего не знаю я.

– Потрясающе, – сказала я. Хотя я плохо знакома с этой моделью, я узнала в ней старую развалюху, которую держит в гараже Берт Арчер и время от времени сдает в аренду туристам. Наполовину автомобиль, наполовину мотоцикл, он напоминает огромного зеленого кузнечика, потерявшего заднюю ногу в смертельной схватке.

Наконец женщина рассмотрела меня.

– О, только взгляни, Арделла, – радостно сказала она спутнице, отсоединявшей насос от передней шины. – На наши молитвы ответили.

Арделла подняла голову, и лучше бы она этого не делала. Выражаясь милосердно, у нее было такое лицо, которое одним своим видом могло обратить в христианство африканцев из Экваториальной Африки, поразить их своим божественным оружием. Ее лицо не просто покрывали пятна, оно было, так сказать, в горошек.

– Вы живете поблизости? – спросило привидение.

– Да, – сказала я. Меня научили быть осторожной с незнакомцами.

– Мы ехали в поместье под названием Букшоу, когда у нас спустила шина. Мы поменяли колесо, но теперь чертова штука не заводится. Это раздражает. Сводит с ума.

– Гм-м-м! – протянула Ундина. Она слезла с велосипеда, подошла к автомобилю, забралась в кабину – не знаю, как иначе это назвать, – и начала возиться с рукоятками.

– Ундина! – воскликнула я, но она меня проигнорировала. Она повернула зажигание и пыталась завести двигатель.

– Ундина!

– Не беспокойтесь, – сказала мне Арделла. – Эта штука умерла.

Я сделала вывод, что это Арделла, поскольку ее спутница так ее назвала.

– Потому что вы ее затопили, – с хриплым смешком объявила Ундина. – Надо было опустить заслонку.

Она что-то передвинула на панели управления и снова нажала зажигание.

С радостным «р-р-р» двигатель зафырчал. Обе женщины захлопали, когда Ундина несколько раз резко нажала на дроссельную заслонку, потом выпрыгнула на траву, закрыла дверь и изобразила глубокий театральный реверанс.

– Приятно познакомиться, – сказала Дорис, протягивая руку. – Меня зовут мисс Персмейкер, а это моя подруга мисс Стоунбрук.

Было очевидно, что в силу моего возраста она хочет сохранять официальный тон.

– Приятно познакомиться, мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук. Я мисс де Люс. А это моя кузина мисс де Люс-младшая.

Ундина присвистнула в ответ на мою шуточку и сказала им, оскалив зубы в усмешке:

– Но вы можете обращаться ко мне Липучка. Меня так называют, потому что я ужасно настойчивый человек.

Мы все обменялись неловкими рукопожатиями, после каждого из которых Ундина вытирала руки о юбку.

– Должно быть, вы миссионеры, – предположила я. – Синтия Ричардсон предупредила нас, что вы приедете.

– А, – сказала мисс Персмейкер. – Значит, вы та самая мисс де Люс. Флавия, полагаю. Нам дали понять, что вы желаете предоставить нам кров. Хотите быть доброй самаритянкой, так сказать. Ха-ха!

– Несмотря на солнце, довольно холодно, – заметила я, обхватив себя руками. – Если вы изволите проследовать за нами, мы покажем дорогу.

– А как же мое имбирное пиво? – заныла Ундина. – Ты обещала мне имбирное пиво!

– В другой раз, – жизнерадостно ответила я. – Сейчас мы должны исполнить наш христианский долг.

И так мы отправились в Букшоу. Я лениво крутила педали велосипеда, Ундина дулась на багажнике, а две миссионерки ехали следом. Их автомобиль постукивал, словно зеленый заводной дракон.

Доггер не удивился нашему появлению.

– Миссис Ричардсон звонила, чтобы поинтересоваться, прибыли ли леди, – сказал он, встречая нас в дверях. – Я приготовил комнаты в северном крыле.

– Отлично, – сказала я. Не буду говорить гостям, что в последний раз в этих покоях располагалась жертва убийства. – Уверена, они подойдут идеально.

И я не стала уточнять, кто кому – леди комнатам или комнаты леди.

Работа, работа, работа, – бормотала миссис Мюллет. – Только мы избавились от одной, а теперь еще две.

По виду, с которым она намывала плиту «Ага», я могла определить, что она чрезвычайно довольна.

– Не знаю, что бы мы без вас делали, миссис Мюллет, – сказала я.

– Умерли бы, – отрезала она, но подмигнула при этом. – Сдохли, как собаки. Вы все. И мне было бы все равно.

– Конечно, вам было бы не все равно, – возразила я. – Вы бы навещали наши могилы и украшали их бледными примулами.

Неожиданно вокруг меня обвились руки миссис Мюллет, и она прижала меня к себе изо всех сил. По ее лицу покатились слезы.

– О, мисс Флавия, – зарыдала она, – что мы будем без нее делать?

Я не сразу поняла, что она имеет в виду Фели.

Очень хотелось сказать: «Теперь у нас будет лишняя порция бекона» – но сейчас не время. Надо тщательно подбирать слова.

– Не знаю, миссис Мюллет. Будем держаться друг друга и делать то, что должно.

Я вспомнила фильм «Спасательная шлюпка»[14], на который миссис Мюллет водила нас с сестрами в Хинли. То, как небольшая группа людей всех рас, классов и характеров удивительным образом объединяется перед лицом трагедии, видимо, произвело тогда на меня глубокое впечатление, поскольку я не успела заметить, как сама обняла миссис Мюллет и мы обе громко завыли.

Мы тоже выжившие, не так ли? Мы брошены в темноте, и нашу хрупкую скорлупку подстерегают смерть, горе и потрясения.

Когда взойдет солнце, какое имя будет написано на борту шлюпки? «Букшоу» или «Флавия де Люс»?

Это скажет только новый день.

Я не склонна к мрачным мыслям, но предстоящий день обещал гром и молнию.

Возможно, буря началась со свадьбы Фели и осознания того, что я теряю еще одного члена семьи.

Все это адски сложно. Желание быть окруженной теми, кто со мной одной крови, вызывает у меня стремление остаться одной. Бессмыслица.

Признаю, иногда я бываю резка сама с собой и, следовательно, с окружающими.

Как я могла быть настолько бесчувственной, чтобы потащить Доггера вместе со мной на лондонскую железную дорогу «Некрополис»? Почему я не подумала, что это путешествие вызовет у него жуткие воспоминания о военном плене на «Дороге Смерти» в Бирме?

Что со мной творится? Почему мои чувства превращаются в осиное гнездо?

Эти и другие вопросы пролетали у меня в голове вспышками молнии, пока мы с миссис Мюллет цеплялись друг за друга, как за последнюю соломинку.

За последнюю соломинку.

Да, это так, такова цена жизни во всех смыслах слова. Просто нужно помнить об этом в темноте.

Я думала над тем, как высвободиться из объятий миссис Мюллет и не обидеть ее, когда кухонная дверь распахнулась и появился Доггер.

– Прошу прощения, – тихо произнес он, увидев нас, и собрался уйти.

– Все в порядке, Доггер, – сказала я. – Мы просто поздравляли друг друга с отлично проделанной работой.

Что не объясняло слезы, но Доггер был сама сдержанность.

– Я приготовил две комнаты по обе стороны от голубой спальни для мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук, – сказал он. – Подумал, что они оценят уединение.

– Уверена, ты прав, Доггер, – сказала я. – Они наверняка устали жить в палатках.

Голубая спальня в северной части дома предназначалась для тетушки Фелисити во время ее визитов. Сколько я себя помнила, все остальные комнаты в этом длинном темном крыле не использовались, консервировались нафталином, мебель завешивалась пыльными простынями.

Спустя столько лет эти помещения до сих пор пахли камфорой и парадихлорбензином – веществами, которые используются в морилках энтомологов, разлитых в красочных жестянках и коробках с восхитительными именами вроде «Парацид» (я не выдумываю!) или «Кристальный газ».

Не стоит говорить, что в Букшоу нет моли.

Для любого человека, имеющего глаза, Букшоу – рай отравителя. Даже шубы моей покойной матери Харриет постоянно хранились в музее, в который превратилась ее спальня, и тщательно протирались водным раствором сулемы – хлорида ртути, который так же использовался в качестве консерванта для железнодорожных шпал (деревянных, которые находятся под рельсами).

Томас Туссер, великий и недооцененный поэт XVI века, человек, намного опередивший свое время по части ядов, предупреждал об опасностях домашнего хозяйства:

На самом деле раскопки в северной части дома могли бы помочь нашим дамам-миссионеркам чувствовать себя совсем как дома, поскольку эти места были так же далеки от нахоженных путей, как и французская Экваториальная Африка, хотя Букшоу наверняка более холоден и ветрен.

Даже наша древняя сантехника будет сбывшейся мечтой для дам, привыкших пудрить носики в кустах.

– Пойду поприветствую их как следует, – сказала я.

Трудно осознать, что теперь я – хозяйка Букшоу и на мои плечи падает необходимость вежливого обхождения. Придется учиться быстро.

– Должна ли я пригласить их на чай? – спросила я, бросив осторожный взгляд на миссис Мюллет.

– Рановато, милочка, – сказала она, посмотрев на кухонные часы. – Едва минуло десять. Разве что на легкий завтрак в одиннадцать утра. Им придется довольствоваться чем бог послал.

– Добро пожаловать в Букшоу, – громко и официально объявила я, показывая слишком большое количество зубов. Достигнув стадии, когда мне приходится надевать брекеты только на ночь, я больше не стеснялась демонстрировать достижения стоматологического искусства у себя во рту.

Чтобы приветствовать гостей, я заняла позицию внизу западной лестницы.

– Вам понравились ваши комнаты? – поинтересовалась я.

– Довольно удобные, – сказала Аурелия (та, с худым лицом). – Мы открыли все окна.

– А! – воскликнула я, сложив пальцы домиком под подбородком. – Чтобы выпустить призраков, да? Они любят полетать над Висто время от времени. Обожают свежий воздух.

Все это я выложила радостным тоном с чуточкой легкости, чтобы заставить их думать, будто я шучу. Тем не менее зерно было посажено.

– Призраки? – переспросила мисс Стоунбрук, хватаясь за перила.

– О, не тревожьтесь, – успокоила ее я. – На самом деле они абсолютно безвредны. Мы недавно провели сеанс экзорцизма, чтобы они оставались не более чем легким неудобством. Больше никаких гремящих цепей.

Я хихикнула с каплей безумия в голове: «Никаких ледяных рук на шеях спящих».

– Чепуха, – громко объявила мисс Персмейкер, делая шаг ко мне. – Призраки не существуют.

– Что ж, – сказала я со снисходительной улыбкой. – Нельзя забывать, что Аэндорская волшебница вызвала призрак Самуила по просьбе Саула. Об этом написано в Первой книге Царств. Глава двадцать восьмая, если не ошибаюсь.

Это незабываемо. Однажды зимним вечером викарий читал проповедь на основе текста, который потряс меня до глубины души. Тогда в сумраке Святого Танкреда, нарушаемого только колеблющимся светом свечей, под завывания ветра за древними стенами и витражными окнами его слова подтвердили мои самые жуткие страхи: мертвые на самом деле не мертвы. Они никогда не покидают нас.

– Чепуха, – повторила мисс Персмейкер. – Некоторые истории нужно воспринимать исключительно как метафоры. По природе своей они воспитательные.

– Ладно! – жизнерадостно воскликнула я, изображая идиотическое облегчение. – Кто хочет перекусить? Если я не ошибаюсь, дражайшая миссис Мюллет накрыла стол с лепешками и чаем.

– И джином! – внезапно завопила Ундина у меня из-под локтя.

Я развернула ее и вывела прочь, заломив ей руку за спину, чтобы она понимала, что я серьезна.

Что произошло с девичьей скромностью?

В гостиной мы цивилизованно сидели, держа чашки на коленях, как будто прошли эоны с тех пор, как мы слезли с деревьев.

Доггер, стратегически взявший на себя роль дворецкого, безмолвно стоял с легчайшей из всех его улыбок.

– Вы просто обязаны рассказать нам об Африке, – попросила я леди. – Должно быть, вы такие храбрые. Отправиться в такое место! Не так ли, Ундина?

Ундина оттопырила верхнюю губу и издала тревожный и невнятный возглас.

– Не обращайте на нее внимания, – сказала я миссионеркам. – Она смотрела слишком много фильмов о Тарзане.

Заломив запястья, Ундина начала яростно чесать подмышки.

– Насколько я поняла, вы были в Ламбарине вместе с доктором Швейцером? – спросила я, исказив название города.

– В Ламбарене. – Мисс Персмейкер поджала губы и воспроизвела французский акцент в полную мощь.

– И как это было? – настойчиво продолжала я. – Разумеется, если вы захотите рассказать нам. Должно быть, вам довелось видеть ужасные вещи.

Мисс Стоунбрук яростно кивала в знак согласия с моими словами.

Есть люди на этой планете, которые живут ради одобрения других, но я не из их числа. Лично мне глубоко наплевать на чужое мнение, но я могу влезать в шкуру тех, кому оно важно.

Я улыбнулась мисс Стоунбрук.

Воодушевленная, она подалась вперед и доверительно сказала: «По правде говоря, доктор – весьма придирчивый начальник».

Мисс Персмейкер пронзила свою компаньонку взглядом, который мог бы остановить борова на бегу, и объявила:

– Чушь! Этот человек – святой, и, как у всех святых, у него свои испытания. Ты преувеличиваешь, Арделла.

Поставленная на место Арделла вернулась к своей чашке с чаем.

– Что я имела в виду, – сказала я, – так это то, что вы, должно быть, имели дело с ужасными тропическими болезнями – проказой, малярией, онхоцеркозом и тому подобным. И должно быть, вы сражались с ужасными личинками кровососущих мух.

Доггер в красках описал мне этих замечательных существ, внедряющихся под кожу.

– И конечно, – продолжила я, резко меняя тему (тактика, которой я научилась у инспектора Хьюитта), – вы были свидетелями разных удивительных обычаев?

Разумеется, я не хотела выдавать себя, поднимая вопрос ядовитых бобов. Пусть они сами придут к этой теме.

Но мисс Персмейкер не из тех, кем можно манипулировать.

– Вряд ли это подходящая тема для беседы в гостиной, – сказала она, бросив предостерегающий взгляд на мисс Стоунбрук. – Не стоит говорить, что мы очень надеемся на отдых в Букшоу. Вы должны поделиться рецептом ваших лепешек, миссис Мюллет. Мы сто лет не ели ничего настолько изысканного.

Она тщательно перекрестила третью лепешку и засунула ее в рот.

– А где ваша сестра Дафна? – поинтересовалась мисс Стоунбрук. – Миссис Ричардсон говорила, что знакомство с ней будет для нас весьма приятным.

– О, она в библиотеке, – ответила я. – Работает над своими мемуарами.

– Мемуарами? – опешила мисс Стоунбрук.

– Да. Решила, что, поскольку наша старшая сестра Офелия вышла замуж, теперь она может полностью сосредоточиться на книге.

Это в общем-то правда. Даффи вознамерилась написать наполовину правдивую, наполовину вымышленную историю нашей эксцентричной семьи.

«У меня уже есть рабочее название, – объявила она мне. – “Слепни в майонезе”. Я стану непристойно богатой и буду давать интервью по радио в темных очках. Если ты хочешь провести жизнь, сидя на влажном кладбищенском мху, ради бога, но, если я не сбегу из этой дыры, к двадцати годам у меня развалятся кости».

– Подумать только, – сказала мисс Стоунбрук, имея в виду мемуары Даффи.

– Она не любит, когда ее беспокоят, – продолжила я. – Авторы не выносят слова других людей. Только свои.

Я изобразила страдальческую гримасу, как будто знаю это не понаслышке.

– Что ж, – объявила мисс Персмейкер, с отчетливым лязгом фарфора поставив чашку и блюдце на стол. – Мы удалимся в наши комнаты отдохнуть. Прошлой ночью в доме викария мы почти не спали: репетиция хора и тому подобное…

– И предыдущие три ночи в Бальзам-коттедже тоже, – проблеяла мисс Стоунбрук, стремясь оставить за собой последнее слово. – Мы совершенно не привыкли к постоянному трезвону телефона, верно, Дорис? Это такое варварство, если подумать.

Я не могла дождаться, когда они уйдут. Мне хотелось прогнать обеих миссионерок наверх в их постели, как стаю гусей, но в качестве хозяйки Букшоу пришлось изображать светский лоск. Вопросы о ядовитых бобах придется отложить на потом.

– Хорошего отдыха, – выдавила я, когда они скрылись за перилами.

Я вернулась в гостиную, где меня ждал Доггер. Мы поставили рядом два кресла и принялись за остатки еды.

– Ты слышал, что она сказала? – спросила я, имея в виду мисс Стоунбрук. – Они три дня жили в Бальзам-коттедже, перед тем как перебраться в дом викария.

– По всей видимости, – сказал Доггер. – Тем не менее в доме не было следов их пребывания, когда мы… м-м-м… проводили там рекогносцировку.

– Какой миссионер возьмет на себя труд уничтожить свои следы, покидая место, где он провел ночь? – удивилась я.

– В джунглях, думаю, все, – ответил Доггер. – В Бишоп-Лейси… да, хороший вопрос.

Хорошо, что мы такие внимательные охотники, подумала я. Но постойте-ка! Разве мы не забыли кое-что?

– Ты проверил корзины для мусора? – спросила я. Я о них совсем не подумала.

– Да, – сказал Доггер. – Отходы принадлежали одному-единственному обитателю – миссис Прилл. Сиротливые банки, одинокие газеты, единичные конверты. Никаких признаков совместного обеда или чего-то вроде.

Что бы он ни подразумевал под этим.

– Единичные конверты? – переспросила я, навострив уши. – В мусоре были письма?

– Только конверты, – уточнил Доггер. – Два от доктора Брокена из аббатства Голлингфорд. Даты шли подряд.

– Постой! – Я подпрыгнула на кресле. – Разве это не доказательство того, что он в здравом уме?

– Даже если нет. – Доггер улыбнулся. – Четыре-пять дней назад у него была ремиссия. Именно эти даты указаны на конвертах, адресованных его дочери, и я предполагаю, это его почерк. Рука пожилого человека, но разборчивая.

– Ты оставил их на месте, чтобы инспектор Хьюитт их нашел?

Доггер кивнул.

– Любопытно, какие выводы он сделает?

– Он легко найдет отправителя, – ответил Доггер. – Думаю, что у нас осталось меньше двадцати четырех часов.

Не могу не согласиться. Но с чего же нам начать?

– Два письма за два дня, – сказала я, – предполагают регулярную коммуникацию между доктором Брокеном и его дочерью. И мисс Стоунбрук, если помнишь, жаловалась на постоянные телефонные звонки по вечерам в Бальзам-коттедже. Может быть, миссис Прилл и ее отец занимались каким-то делом? Если да, то каким?

– Мы можем начать, – предложил Доггер, – с допущения, что эти два письма от ее отца относятся к тем, которые миссис Прилл хотела выдать за похищенные.

– Звучит разумно, – признала я. – Не думаю, что леди в ее обстоятельствах получает мешки писем.

– Толковое замечание, – сказал Доггер.

– Но с чего мы начнем? – спросила я. – Бальзам-коттедж вне пределов досягаемости, пока того хочет полиция. Остается нанести еще один визит в аббатство Голлингфорд.

Может, это звучит отвратительно, но повторный визит к доктору Брокену – под предлогом выражения соболезнований, разумеется, – позволит нам добыть образец его почерка, даже если нам придется безжалостно копаться в его вещах.

Но, хотя меня вдохновляет еще одна возможность сунуть нос в мрачное аббатство, есть одно большое препятствие: я не хочу подвергать Доггера мучительным испытаниям от еще одной поездки на лондонской железной дороге «Некрополис». Я начала понимать, что воспоминания могут разить сильнее кинжалов.

Решение пришло ко мне сразу же: я поеду одна.

– Или, возможно, информация, которую мы ищем, или хотя бы ее часть найдутся поближе к дому.

Я с удивлением посмотрела на него. А потом солнце засияло сквозь облака.

– Разумеется! – воскликнула я. – Миссионерки! Мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук! Они провели несколько дней в Бальзам-коттедже. Не оставили никаких следов своего пребывания. Значит, если они ничего не выбросили в домике приходского священника, они привезли это с собой и теперь оно в Букшоу! Ату, северный фронт! Тадам!

– Отлично, – похвалил меня Доггер, и я засияла, как летнее солнце.

– Конечно, нам придется подождать, пока они выйдут из своих комнат, и убедиться, что в течение какого-то времени они не вернутся.

– Я всегда верил, – заметил Доггер, – что славная загородная поездка весьма полезна для здоровья.

– Ты и правда?.. – Взволнованно воскликнула я. – О Доггер! Ты… ты…

У меня закончились слова.

– Я думаю, подойдет что-то историческое. – Например, башня Ахава – ее огромное преимущество в том, что она находится в часе езды на автомобиле.

– Два часа для хорошего обыска! – Я захлопала в ладоши. – Более чем достаточно.

Башня Ахава – это георгианская постройка недалеко от Чернингхема, построенная по какому-то выдающемуся, но давно забытому поводу. В викторианские времена ею владел поклонник Давида Ливингстона, того самого, которого приветствовали фразой: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» (На которую, насколько я помню, Ливингстон банально ответил: «Да».)

После короткого сна дамы выглядели удивительно отдохнувшими.

– Тишина, – заметила мисс Стоунбрук.

– Благословенная тишина, – добавила мисс Персмейкер.

– Мисс Флавия предлагает вам прокатиться по окрестностям, – сказал им Доггер. – Я позволил себе вольность подогнать машину к воротам. Башня Ахава имеет отношение к доктору Ливингстону. Меня уверяли, что дополнительные украшения на нескольких более поздних зубцах стены содержат некоторые туманные или косвенные отсылки к его миссионерской работе в Африке. Возможно, вы будете любезны объяснить мне это? Буду перед вами в неоплатном долгу.

Я редко слышала, чтобы Доггер произносил так много слов за один раз.

– А, – сказала мисс Персмейкер, с веселым энтузиазмом потирая ладони. – Изучали евангельскую проповедь в Экваториальной Гвинее, не так ли?

– Тропическую медицину, – ответил Доггер, и я поразилась его откровенности.

Где-то в прошлом Доггера осталось первоклассное медицинское образование. Подробности покрыты туманами войны и времени, и не так давно я поняла, что никогда не узнаю всю правду.

– Отлично! – Мисс Стоунбрук похлопала его по плечу. – Нашему грустному миру не хватает энтузиастов вроде вас, мистер Доггер. Поехали?

Она практически пританцовывала от нетерпения.

Она что, флиртует с Доггером? Не уверена, но такая вероятность есть. Может, она мечтает устроить его в маленькую больницу в джунглях, на берегу реки вдали от шума и гама цивилизации; в месте, где она в тени непромокаемого брезентового навеса сможет поставить классную доску, взять Библию и читать туземцам историю об обращении святого Павла на пути из Дамаска, в то время как Доггер делает им уколы хлорохина против малярии?

Ну ладно, не стоит беспокоиться. Доггер более чем в состоянии позаботиться о себе.

Как только они вышли за дверь, я молнией взлетела вверх по лестнице.

Даффи работала над своими мемуарами в библиотеке, Ундина гонялась за кроликами на Висто, а миссис Мюллет вернулась к себе, поэтому в доме царил полнейший покой. Только периодическое тревожное бурчание в трубах нарушало тишину.

К счастью для меня, люди, живущие в деревенских домах, обычно не запирают двери спален. На самом деле они не смогли, даже если бы захотели. Ключи от спален Букшоу утеряны давным-давно, когда мои предки Энтони и Уильям де Люсы после резкого расхождения в политических взглядах во времена Крымской войны разделили дом черной линией в вестибюле. Эту линию ни при каких обстоятельствах нельзя было пересекать: ситуация, которая в менее очевидной форме разделяла нашу семью тем или иным образом до сегодняшнего дня.

Я открыла дверь комнаты к востоку от Голубой спальни и вошла внутрь. Подошла к высокому георгианскому окну. В дальнем конце каштановой аллеи мелькнул и выехал в ворота Малфорда «роллс-ройс».

В моем распоряжении все время мира.

Начнем с самого важного, подумала я. Чемоданы с замками могут отнять много времени. И кроме того, один из них удобно расположился на подставке красного дерева в изножье кровати.

Опытная взломщица замков (этому искусству я обучилась у Доггера, не раз мы стояли на коленях перед дверями), я была готова и даже предвкушала приятную возню со старым добрым цилиндрическим замком, но моим ожиданиям не суждено было оправдаться. Большой потрепанный чемодан из мягкой кожи, перетянутый толстыми ремнями, застегивался на пару гладких хромированных рычажных замков, которые открылись при первом прикосновении. Я расстегнула пряжки и подняла крышку.

Проклятье! Он совершенно пуст. Чемодан уже распаковали.

Кончиками пальцев я аккуратно приподняла подкладку в поисках тайных карманов, но безуспешно. Никаких уплотнений под гладкой поверхностью из тяжелого муара!

Я пересекла комнату и открыла комод. Там висели батистовая сорочка любимого гувернантками фасона, синее платье с узором и поношенный макинтош. На дне были аккуратно расставлены тапочки, добротные коричневые оксфорды, которые я внимательно изучила. К моему разочарованию, в них не было ни пустых каблуков, ни съемной подкладки и никаких отделений для хранения ценностей в носах.

– Проклятье, – пробормотала я себе под нос и переключила внимание на комод, начав с нижнего ящика, поскольку старая пословица гласит: Лакомый кусок оставляй напоследок.

Увидев содержимое ящика, я не сдержалась и тихо присвистнула. Здесь лежал потрясающий образец корсетного искусства из проволоки и прутьев вроде тех, которые, наверное, в стародавние времена надевали в тюрьмах на попавших в беду мадемуазелей.

Кто в здравом уме нацепит на себя это орудие пытки? И, что важнее, для чего?

Платье в шкафу уже подсказало мне, что это вещи мисс Стоунбрук. Зачем женщина настолько весомых пропорций захочет облачаться в эти доспехи? Какой в этом смысл?

В таких обстоятельствах приходят самые безумные мысли.

Может, мисс Стоунбрук – самозванка? Она хотела выглядеть полнее, чтобы обмануть проницательных таможенников его (или теперь это ее?) величества Центрального совета по косвенным налогам и таможне, когда она возвращалась из французской Восточной Африки? Что, если эта женщина спрятала под юбкой и корсетом мешочки с контрабандными наркотиками, нафаршировавшись ими, как рождественская индейка?

Или она перенесла какую-нибудь ужасную приэкваториальную чуму, превратившую ее кости и мышцы в дрожащее желе, и теперь она может передвигаться только при поддержке этого жуткого экзоскелета из проволоки и жести?

Или она страдает от другой жуткой тропической болезни? Малярийная гемоглобинурия покрыла ее кожу кровавыми нарывами, которые лопаются от прикосновения ткани?

Я внимательно изучила хитрую штуку в поисках ответа. Несмотря на переплетение распорок, связок и кружев, потайных частей не обнаружилось. Этот предмет напоминал дирижабль со снятой кожей, скелет птицы из другого мира.

Пока что это останется тайной. Поиск должен продолжаться.

В более очевидных местах – под матрасом, за занавесками, под ковром и в ночном горшке – ничего не обнаружилось. Я проверила ножки кровати, перевернула стулья, ощупывая обивку, и сняла картины со стен.

А потом я наткнулась на Библию: она лежала на самом видном месте, на прикроватном столике. Я упала на нее, как хищник на добычу, пролистала хрустящие страницы в поисках отметок, вспомнив, что Библия обычно бывает наиболее зачитанной в тех местах, где речь идет о самых ужасных грехах ее владельца.

Но что-то было не так. Я почувствовала это инстинктивно еще до того, как включилась рациональная часть мозга. Мне потребовалась секунда, чтобы понять: книга слишком новая.

Библия миссионера должна быть зачитана до дыр, с потрепанными страницами, надорванным переплетом, карандашными пометками с первой до последней страницы.

Но страницы этой книги липли друг к другу, потому что чернила и бумага электризовались. Ее вряд ли вообще открывали.

Я пролистала обратно к титульной странице.

Эта книга была напечатана фирмой «Томас Нельсон и сыновья. Торонто, Нью-Йорк и Эдинбург».

Внизу страницы прямо над названием издательского дома было написано черными чернилами: «Подарок Арделле Стоунбрук от ее подруги Димфны Локк» и поставлена дата «17 августа 1952 год» – примерно месяц назад!

Под дарственной надписью карандашом было нацарапано: «Арделла: под строгим запретом до публикации октябрь, 8-е, 1952 год. До тех пор использовать только для личных нужд».

Под этим стояли инициалы Д. Л.

Димфна Локк. Кто бы она ни была.

Я снова взглянула на дату. Октябрь, 8-е, 1952 год.

Через десять дней. Эта книга еще даже не поступила в продажу!

Даффи называет это «сигнальным экземпляром», предназначенным для пользования до даты официальной публикации.

Какие выводы я могу сделать о загадочной Димфне Локк? Что ж, начнем с того, что она американка или канадка с учетом предполагаемого происхождения книги и манеры написания даты. Если бы она была британкой, она бы написала: «8 октября» – а не «октябрь, 8-е».

Незначительная деталь, но очень говорящая.

Как еще не поступившая в продажу американская Библия оказалась в руках женщины, только что вернувшейся из французской Экваториальной Африки? Она вообще ее не открывала? Строго следовала распоряжению ждать до 8 октября?

Почему она так поступила? Она чего-то боялась? Может, она просто была слишком занята.

Все же большинство миссионеров пользуется Библией каждый день.

В этот момент я вспомнила один трюк, которому однажды дождливым днем Даффи научила меня в библиотеке Букшоу. Буквально следующему: у новой книги есть память. Пока страницы жесткие и непотрепанные, она естественным образом (если вы аккуратны) открывается на том самом месте, где ее открывали в последний раз.

Надо быть очень осторожной, чтобы книга сделала это сама.

Я сделала глубокий вдох и расслабилась. Бережно держа Библию обеими руками, я провела пальцем по обрезу, пытаясь почувствовать, где страницы более податливы. Одним большим пальцем придерживая переднюю сторону обложки и вторым заднюю, я совсем слегка надавила.

Мне показалось или книга открылась более легко? Может, это мое воображение, но мне показалось, что да. Мне было почти страшно читать страницу.

Эта техника опасно близка к методу, используемому для предсказания будущего или гадания: тычешь пальцем в случайную строку на случайной странице и воспринимаешь написанное как Евангелие.

Поскольку гадание не одобряется англиканской церковью, я держала свои указательные пальцы подальше от страниц и просто опустила взгляд на текст.

Не стоило беспокоиться. Две строки были уже жирно подчеркнуты карандашом.

Вторая книга Царств, глава пятая:

23: «И когда Давид вопросил Господа, Он отвечал ему: не выходи навстречу им, а зайди им с тылу со стороны пихтовой рощи;

24: И когда услышишь шаги идущего по вершинам пихтовых дерев, то принимайся за дело; ибо пошел Господь пред тобою, чтобы поразить войско филистимлянское».

Постойте-ка, подумала я. Что, черт возьми, здесь происходит?

Пихты? С каких пор во Второй книге Царств появились пихты? И что автор имел в виду, говоря, что Господь пошел по вершинам деревьев? Либо Он ничего не весит, либо Он – опытный чревовещатель вроде Ундины?

Подумаю об этом в другой раз.

Я думала, что знаю книги Царств так же хорошо, как и любой более или менее внимательный ученик воскресной школы и библейского класса. И там не было никаких пихт. Тутовые деревья упоминались, хвойные нет.

Я уже цитировала Первую книгу Царств мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук, дабы доказать существование призраков.

Призраки да, пихтовые деревья все-таки нет.

Означает ли это, что Самуил также ошибался насчет призраков?

В любом случае сразу стало очевидно, что так называемая исправленная стандартная версия Библии сильно расходится с версией короля Иакова.

Пихта – это не тутовое дерево, поверьте мне на слово. Я извлекала эфирные масла из обоих и знаю, чем они отличаются – с химической точки зрения, и не только.

Начнем с констатации простого факта: на Святой Земле не растут ни пихты, ни тутовые деревья. Дерево, которое ошибочно перевели в нашей Библии как тутовое, скорее всего, является евфратским тополем из семейства ивовых под названием Populus euphratica, содержащим помимо дитерпеновых и жирных кислот, тритерпеновых спиртов и глицерина еще и значительное количество циннамилциннамата (C₁₈H₁₆O₂), тогда как меккский бальзам, Commiphora opobalsamum, содержит смолу, похожую на бассорин или трагакантовую кислоту, которая является водонерастворимым компонентом трагакантовой камеди.

Считается, что название «трагакант» происходит от двух греческих слов – «коза» и «шип», которые описывают все, что нужно знать об этом ужасном растении.

Суть заключается в следующем: почему слова, имеющие отношение к бальзаму, подчеркнуты в Библии миссионерки из французской Западной Африки, которая недавно провела несколько дней под крышей женщины (ныне почившей), чей отец сколотил состояние благодаря этому веществу?

Фью!

Достаточно, чтобы шарики в мозгу завертелись.

Эта связь кажется мне больше чем совпадением.

Я вернула Библию на стол, с великим тщанием стараясь, чтобы она легла в точности под тем же самым углом, как и раньше, рядом со старым будильником мисс Стоунбрук со светящимся циферблатом размером с карманные часы, установленном на хитро сделанные маленькие ножки (это напомнило мне о тарелке, убегающей от ложки).

Чтобы убедиться наверняка, я быстро открыла заднюю стенку часов, но там ничего не обнаружилось кроме жужжащего часового механизма. Мне захотелось швырнуть их о стену.

Время летит, а мне надо обыскать еще одну комнату.

Я уже проверила все обычные места – изнанку матрасов и подушек, под ковром (сюда часто прячут письма, только не весной, когда напольные покрытия выносят на улицу для ежегодной чистки), за занавесками и так далее, но не нашла ничего интересного.

После быстрого и внимательного изучения зубного порошка (тимол – «особенно рекомендуется для уничтожения бактерий, вызывающих кариес») и зубной щетки (улучшенная модель для армии и флота с ксилонитовой ручкой, разработанной для того, чтобы сохраниться от гниения), я с некоторым облегчением закрыла дверь, миновала Голубую спальню и вошла в комнату, предоставленную мисс Персмейкер.

Как и предыдущая комната, спальня мисс Персмейкер выходит на север и смотрит на главный двор, тополиную аллею и ворота Малфорда. Хотя для возвращения миссионерок было еще рано, но, когда вы суете нос в чужие дела, всегда лучше перепроверить.

Хорошо, что окно оставили открытым. Если они неожиданно вернутся, я услышу шорох шин «роллс-ройса» по гравию и у меня будет полно времени, чтобы скрыться.

Хотя, если задуматься, в этом есть что-то ироническое. Букшоу теперь принадлежит мне, и у меня есть право находиться где угодно в его стенах – разумеется, с учетом требований скромности и банальной вежливости.

Зачем я прячусь в собственном доме? Кроме того, если меня здесь застигнут, я всегда могу сказать, что почувствовала запах дыма – отличный предлог, который предоставит алиби самому любопытствующему персонажу. Будь готов, как любят говорить бойскауты.

Хотя я никогда не была членом этой организации, но пока меня не выгнали, я некоторое время состояла в родственной организации девочек-бойскаутов – достаточно долго, чтобы понять, что большая часть умений и навыков, которым обучают юных членов, стара как мир. Это просто более отточенные версии хитроумных приемов, известных каждой георгианской леди в корсете и каждой викторианской старой деве, точно знающим, когда учуять дым, когда упасть в обморок, когда увидеть в гостиной покойную тетушку Уинни и когда услышать, что за стеной скребется кот. Этот набор трюков отчаянно нуждается в возрождении. Часто думаю, что я должна открыть школу.

В комнате мисс Персмейкер меня ждало жестокое разочарование, хотя я начала с Библии: никаких имен, незаметных надписей и подчеркиваний. Самая обычная практичная черная Библия версии короля Иакова, исправленный английский вариант, никакой информации о дате публикации, но пахла она так, как будто впитывала окружающие запахи не одно десятилетие.

Я неохотно перешла к содержимому ящиков, где было ровно то, чего можно ожидать: ассортимент чрезвычайно старомодного белья (подштанники, чулки, подвязки промышленного производства и тому подобное); охотничьи бриджи и шерстяная рубашка; шелковая блузка небесно-голубого цвета – ничего, что могло бы меня заинтересовать. В гардеробе тоже не обнаружилось ничего нового: широкая куртка с поясом, пара коричневых прогулочных ботинок и два зонтика – белый и черный. Я открыла оба (к черту невезение) в поисках контрабанды, но не нашла ничего, за исключением обычного проволочного каркаса.

На раковине: зубная паста и щетка, щетка для волос, набор расчесок (как у мисс Стоунбрук, сделанных из того же самого черного материала – гуттаперчи или каучука. Нет смысла брать в джунгли серебро, даже если это просто покрытие.

Я внимательно изучила щетку и расческу в поисках волос, но они оказались до отвращения чистыми.

Хорошенько обыскав помещение, я нашла только маленькие хирургические ножницы, которые я же и потеряла пару лет назад, когда изучала обои Букшоу на предмет содержания мышьяка.

Как это печально! Судя по всему, эти две женщины – те, кем кажутся: пара миссионерок на отдыхе.

И тут меня осенило. Я же не проверила их машину!

Разумно, что, если вы хотите что-то спрятать подальше от чужих глаз, самый лучший тайник вовсе не в доме у незнакомца. В арендованной машине есть бардачок и багажник, где можно спрятать свои вещи.

Доггер припарковал трехколесный морган в каретном сарае.

Внезапно снаружи послышался шорох гравия. Черт! Они вернулись быстрее, чем я ожидала. Торопливый взгляд в окно дал знать, что Доггер уже вышел из «роллс-ройса» и открыл заднюю дверь, а мисс Персмейкер помогает дрожащей мисс Стоунбрук выйти.

Я рванула к западному крылу и скатилась вниз по лестнице. У меня было несколько секунд, чтобы скрыться на кухне, когда передняя дверь открылась и я услышала в вестибюле голос мисс Персмейкер: «Осторожно, Арделла, мы уже почти на месте».

Если я поспешу, то успею сбегать в каретный сарай и обратно до того, как меня хватятся. Я неслась по огороду так, словно меня преследуют адские гончие, хотя в этом не было необходимости. Однако же способность мотивировать себя – это признак зрелости, как неустанно твердит мне тетушка Фелисити.

Каретный сарай, темный и мрачный, находится за огородом. Именно здесь «роллс-ройс» Харриет много лет покоился на деревянных блоках, пока не так давно Доггер воскресил его среди ночи, чтобы спасти мне жизнь. Здесь время как будто остановилось, и в тягостной тишине казалось, что вот-вот из пустого лошадиного стойла беззвучно выскользнет кто-то из покойных де Люсов и похлопает меня по плечу.

Когда-то отец приходил сюда, чтобы погоревать и поразмышлять над своим бедственным положением, и после его смерти прошлой зимой я обнаружила, что в этом месте он был более живым, чем где-то еще.

При мысли об этом я вздрогнула.

Я не горжусь тем, что мне предстоит сделать. И тем не менее, если мое призвание требует обыскать чьи-то вещи в обществе призрака моего отца, который, как в «Гамлете», раздражительно заглядывает поверх моего плеча, так тому и быть. Судя по его собственному жизненному опыту, уверена, он меня поймет.

Морган притаился в дальнем углу. Его брезентовая крыша была сложена, поэтому необходимости в ключе не было. Я легко могла заглянуть внутрь.

Ящик для перчаток в приборной панели из орехового дерева представлял собой просто открытую нишу. Я сразу же увидела, что он пуст. Карманов в дверях не было.

Поскольку укромных мест тут немного, мои поиски будут относительно простыми.

Где, задумалась я, я бы спрятала свои вещи в таком простом автомобиле?

Ответ очевиден: под сиденьями.

Я открыла дверь, издавшую жуткий металлический скрежет, и сунула руку под ковшеобразное сиденье.

Там было тесно. Мои пальцы крались по деревянному полу, словно лапы паука. Коснулись чего-то твердого и прочного. Я сжала это и аккуратно вытащила из-под сиденья.

Коробка! Клянусь всеми святыми, жестяная коробка!

Хорошая работа, Флавия! Ставлю тебе «отлично».

Даже в сумраке каретного сарая я увидела, что эта коробка изначально предназначалась для хранения дигидрохлорида хинина: пятьсот таблеток по пять гран в каждой.

Хотя я неплохо знакома с этим алкалоидом в лабораторных условиях, я понятия не имею, как он используется в медицине. Я знаю, что его получают из коры хинного дерева. Для получения дальнейших сведений мне придется проконсультироваться с Доггером.

Когда я встряхнула коробку, что-то тихо громыхнуло – совсем не тот стук, который ожидаешь услышать от таблеток.

Осторожно, поскольку эта штука побывала в джунглях и неизвестно что могла таить в себе, я подняла крышку.

Внутри оказались упаковка штопальных игл, катушка черных ниток, маленькие хирургические ножницы (похожие на мои собственные, которые я только что нашла в комнате мисс Персмейкер), полдюжины булавок разных размеров и две мумифицированные сигареты (судя по запаху, да, я их понюхала, они скручены из побегов и корней Datura stramonium, смертоносного дурмана). Однажды я наткнулась на упаковку с такими сигаретами, которые производят для астматиков, в недрах ящика в моей химической лаборатории. Мой покойный дядюшка Тарквин без конца лечился от астмы, с тех пор как умер его отец.

Сначала дядюшка Тар выращивал это ядовитое растение в кухонном огороде, где его до сих пор можно найти, если знать, куда смотреть. Однажды я сказала об этом Даффи, заметившей, что дядюшка Тар не единственный: Марсель Пруст писал своей матери, что у него был такой ужасный приступ астмы, что ему пришлось идти, согнувшись вдвое и утирая сопли, от одной табачной лавки до другой, прикуривая противоастматическую сигарету на каждой остановке.

«Дядюшка Тар – отец, – сказала она со знающим видом, – а Пруст – мать».

В этот момент ей пришлось спасаться бегством от шмеля, вылетевшего из-за яблони, и наш первый за многие годы цивилизованный разговор прервался на полуслове.

Я сосредоточилась на жестяной банке.

На дне под всякой мелочовкой лежал сложенный лист испачканной пятнами от воды сигаретной бумаги. Я бережно вынула его двумя пальцами и развернула.

На нем карандашом было написано:

Вернувшись на кухню, я чуть не лопнула по швам от желания поделиться своей находкой с Доггером. Он подавал кофе мисс Стоунбрук. Она с прямой спиной сидела на стуле, прижимая руки к груди и тяжело дыша, а мисс Персмейкер стояла рядом.

Губы мисс Стоунбрук посинели. Придется подождать с разговором.

– Говорят, кофеин помогает, – говорил Доггер. – Он облегчит ваше состояние до приезда доктора Дарби.

Вместо благодарности мисс Стоунбрук грубо оттолкнула руку Доггера.

– Нет, – сказала она полузадушенно, – никакого кофе.

– Она никогда его не пьет, – объяснила мисс Персмейкер. – Семья запретила ей.

Мисс Стоунбрук – мормонка? Я удивилась. Но я слишком вежлива, чтобы спрашивать. Чай и кофе запрещены Святыми последнего дня, как они себя называют. Я узнала это из удивительно информативной статьи в журнале «Стрэнд».

Тем не менее, подумала я, это все равно как Джек Спрэт и его жена, не так ли? Он не мог есть жирное, а она постное? Мисс Прилл отказывалась от чая, а мисс Стоунбрук – от кофе. Это что-то значит? Только время покажет.

В этот самый момент позвонили в дверь, и Доггер бесшумно вышел из кухни. Через несколько секунд он вернулся вместе с доктором Дарби.

Будучи старшим партнером единственного медицинского кабинета в Бишоп-Лейси доктор Дарби воплощал все, каким должен быть сельский врач: круглый, краснолицый, с несколькими подбородками. Он излучал уверенность, как кухонная плита излучает жар.

– М-м-м… Ну и что у нас здесь? – жизнерадостно произнес доктор, извлекая откуда-то из окрестностей своей упитанной персоны мятный леденец и засовывая его себе в рот. Он поставил черный чемоданчик на кухонный стол.

– Приступ бронхиальной астмы, – ответила мисс Персмейкер. – С ней такое уже бывало.

– Недавно? – спросил доктор Дарби, рассматривая пациентку.

– В Африке. Месяца два назад.

– Чем лечимся? – продолжил расспросы доктор Дарби. – Может быть, вы знаете?

– Я обязана знать, – фыркнула мисс Персмейкер. – Я была вместе с ней в лазарете. Арсеникум альбум.

– А, – заметил доктор Дарби, игнорируя мисс Персмейкер и обращаясь напрямую к мисс Стоунбрук. – Вы последовательница покойного доктора Ганемана?

Задыхаясь, мисс Стоунбрук кивнула.

– Доктор Ганеман, – доктор Дарби начал вещать с таким видом, словно развлекал публику в гостиной, – верил, что подобное лечится подобным. Что мышьяк, поскольку он вызывает конвульсии, может использоваться для лечения оных. Разумеется, в разведении одна десятитысячная триллиона к его изначальной силе.

Я ничего не могла понять по его голосу. Доктор Дарби – приятный собеседник, не более.

– А что это? – поинтересовался он, оттягивая большим и указательным пальцем что-то вроде черного шнурка, окружавшего шею мисс Стоунбрук. Когда шнурок развязался, из ее декольте выпал маленький черный мешочек.

Мисс Стоунбрук попыталась схватить его, но неожиданный приступ одышки заставил ее руку дернуться, и доктор Дарби забрал мешочек из зоны его досягаемости.

– Если не ошибаюсь, – объявил он, – это то самое вещество, о котором мы только что говорили: арсеникум альбум, представляющий собой раствор того, что британская фармакопея с радостью именует Arseni trioxidum, а мы, простые смертные, – триокисью мышьяка.

Какое счастье слушать человека, который говорит на одном с тобой языке! Все равно что встретить друга-землянина на противоположной стороне Юпитера.

Закатив глаза, мисс Стоунбрук виновато взглянула на мешочек.

– Как долго вы это носите? – Доктор Дарби аккуратно, но решительно снял шнурок с ее шеи и положил вместе с мешочком в свой медицинский чемоданчик.

Мисс Стоунбрук пожала плечами.

– Ладно, это не важно, – продолжил доктор Дарби. – Укол раствора эпинефрина – вот что вам нужно, детка. Адреналин. Не волнуйтесь, он такой же натуральный, как нос у вас на лице. Он быстро приведет вас в порядок.

Он полез в свой чемоданчик, и не успела я и глазом моргнуть, как он сделал ей укол.

– И, – добавил доктор Дарби, – для всех остальных, м-м-м… мятные леденцы.

Он протянул нам упаковку леденцов, внимательно наблюдая, как мы угощаемся.

– Можете отвести ее в комнату, – сказал он мисс Персмейкер. – Рекомендую постельный режим. Я оставлю рецепт.

Доггер предложил руку мисс Стоунбрук, когда та медленно поднялась со стула, мрачно улыбаясь нам всем.

– Пойдем, Арделла, – сказала мисс Персмейкер, и они обе, шаркая, вышли из кухни. Мисс Стоунбрук тяжело повисла на руке своей спутницы.

– Что спровоцировало приступ? – спросил доктор Дарби у Доггера, когда дверь закрылась.

– Мы остановились в Моулслипе, – объяснил Доггер, – по пути в Чернингэм и башню Ахава. Мисс Стоунбрук внезапно почувствовала себя плохо и сказала, что нюхательные соли помогут ей. Рядом с аптекой находилась газетная лавка, в окне которой на видном месте были «Хроники Хинли». Заголовки объявляли о смерти мисс Прилл.

– Ах да, – сказал доктор Дарби. – Видел. Кричащие. «Смерть местной женщины – подозревают убийство». Их цель – щекотать нервы. Знаете ли, у них есть люди, которые не спят ночами, придумывая такие штуки.

– Это и правда оно? – взволнованно спросила я. – Убийство?

– Ах, Флавия, – нахмурился доктор Дарби. – Ты знаешь, что не стоит задавать мне такие вопросы.

Когда доктор ушел, мы с Доггером сели за кухонный стол, оставшись наконец вдвоем.

– Таблетки дигидрохлорида хинина, – сказала я. – От чего их прописывают?

– А, – заметил Доггер, – предполагаю, что вы обыскали морган леди. Хорошая работа.

У меня отвисла челюсть.

Доггер улыбнулся.

– Не будет неуместным предположить, – продолжил он, что таблетки, если их принимали, были предназначены для лечения малярии. Коробка с пятьюстами таблетками, судя по всему, поступила из пункта раздачи бесплатных лекарств. Такие количества редко дают пациенту в руки за один раз.

– И тот факт, что коробка была опустошена, а теперь используется для хранения швейного набора…

– Именно. – Доггер кивнул. – Мы не знаем, сохранила ли она этот запас до сих пор.

– В комнате нет, – сказала я. – Я ее обыскала.

– Отлично. – Доггер улыбнулся. – Я полагал, что вы это сделаете. – Потом он добавил: Довольно странно. По опыту хинин лучше всего давать в виде смеси, поскольку все соли хинина, как бы их ни применяли, распадаются на составляющие элементы в двенадцатиперстной кишке, до того как попасть в кровяной поток.

– Вы думаете, мисс Стоунбрук до сих пор страдает от малярии?

– Вполне возможно, – ответил Доггер. – Даже в случае профессионального лечения процент рецидивов составляет пятьдесят-шестьдесят процентов. Без сомнения, доктор Дарби ее внимательно осмотрел.

– Она же не заразна? – При мысли об этом я покрылась мурашками.

– Нет, – сказал Доггер. – Малярия передается только через укус москита Anopheles, чрезвычайно любопытного паразита, который существует как минимум в пятидесяти известных нам видах, ни один из которых, к счастью, не населяет «державный этот остров».

– Речь Ганта в «Ричарде II», – сказала я. Горжусь, когда угадываю цитаты Доггера. Радио «Би-би-си» годится не только для прослушивания опер.

– Самой природой созданный оплот, – продолжила я цитировать Шекспира, и от этих слов у меня кровь заволновалась. – От войн защита, от чумной заразы».

Доггер зааплодировал.

– Отлично, мисс Флавия. Просто отлично.

Я залилась горячим румянцем. Доггер редко кого-то хвалит, и, когда он это делает, это все равно что дождь после долгой засухи и жажды.

Я немедленно дала обет, что выучу каждое слово в каждой пьесе и каждом стихотворении Шекспира, даже если мне потребуется на это целая вечность. Оно того стоит!

Кроме того, Даффи будет в ярости.

– Мне пришло в голову, – продолжил Доггер, – что, пока мисс Стоунбрук находится на попечении доктора Дарби, а Бальзам-коттедж недоступен на неопределенный срок, мы можем обратить внимание на палец мадам Кастельнуово.

Палец мадам Кастельнуово? Я поместила его в плотно закрытый сосуд для сохранности и совершенно о нем забыла! Погрузившись в мысли о подозрительной смерти миссис Прилл, я позволила любопытному делу об улике в торте ускользнуть в дальние уголки моей памяти. И напоминание о нем оказалось удивительно освежающим, хоть и с привкусом вины: все равно что через много лет после смерти дарившего найти десятифунтовую купюру в кармане уродливого рождественского свитера.

– Должно быть, я отвлеклась, – сказала я. – Я почти забыла о мадам Кастельнуово.

– Я тоже, – признался Доггер.

Я едва сдержалась, чтобы не сложить молитвенно руки. Этот удивительный человек настолько благороден, что, судя по всему, он родился в блистающих доспехах верхом на лошади с копьем и щитом в руках.

– Скажи мне, – спросила я, – нам нужно продолжать поиски писем миссис Прилл? В конце концов, наш клиент мертв.

Доггер взглянул на меня.

– И кроме того, – добавила я, – она нам не заплатила. Даже аванс не внесла.

Доггер продолжил смотреть на меня.

– Ладно, – сказала я. – С чего начнем?

В химической лаборатории мы установили стол. На самом деле он всегда там был: викторианский двойной стол, в ящиках которого дядюшка Тар хранил свои заметки по распаду оксида азота (в результате этого процесса случайно изобрели атомную бомбу). По словам тетушки Фелисити, многие документы были конфискованы после его смерти молчаливыми мужчинами в черных плащах.

Перебрав оставшиеся бумаги, мы сложили их в деревянную коробку из-под чая и убрали на чердак ожидать пришествия истории. Благодаря удивительному везению на этом чердаке обнаружилась пара ненужных виндзорских кресел, которые мы радостно снесли вниз и установили по обе стороны стола.

«Артур У. Доггер и партнеры» официально и физически начал работать.

Наведя порядок, мы сидели и смотрели друг на друга с противоположных концов стола. Но с чего начать? Каждый из нас не стремился говорить первым.

Я взяла карандаш, положила, взяла ручку.

Что-то тяжело шевелилось у меня в голове. Перед тем как мы вернемся к похищенному пальцу мадам Кастельнуово, я должна утолить свое любопытство.

Наконец я нарушила молчание.

– Доггер, скажи мне, – спросила я, – когда ты нашел мисс Прилл, ее зрачки были сужены?

– В высшей степени так, – сказал Доггер.

– Ха! – Я сделала заметку. – А другие симптомы?

– Обильное слюнотечение, видимо, смешалось с рвотой. Скорее всего, были припадки, но их вряд ли мог увидеть кто-то, кроме убийцы.

– Что-нибудь еще? – поинтересовалась я.

– Было несколько других малоприятных проявлений, в которые не стоит углубляться.

– Ты имеешь в виду потерю контроля над мочевым пузырем и кишечником, – догадалась я. – Об этом написано в «Медицинской юриспруденции» Тейлора.

Восьмое издание Тейлора под редакцией легендарного Сиднея Смита, прославившегося после расследования убийства в Хоуптаунских каменоломнях[15], всегда лежит у меня на прикроватном столике.

– Именно, – подтвердил Доггер.

– Как она могла не почувствовать ужасную горечь физостигмина? Я бы выплюнула.

– Сам боб практически безвкусен, – заметил Доггер. – А количество алкалоида слишком незначительно, чтобы его можно было заметить. И в любом случае кофе все замаскировал.

– Что-нибудь еще? – поинтересовалась я.

– Без вскрытия нет, – ответил Доггер. – Патологоанатом найдет следы боба в желудке, рвотных массах и в результате химического анализа внутренних органов. Он проверит наличие физостигмина либо аммиачным, либо рубрезериновым тестом.

– Разумеется! Под воздействием гидрохлорида калия и хлороформа красный приобретает оранжевый оттенок.

Я ждала похвалы Доггера, но не дождалась. Видимо, сегодня я уже получила достаточно комплиментов.

– А результаты? – спросила я.

– Могут быть обнародованы до официального отчета патологоанатома либо нет. А может, не будут и после.

– Почему нет?

Доггер поднял карандаш, который я в задумчивости положила на стол, и так быстро завертел его большим и указательным пальцами, что тот стал почти невидимым.

– Потому что убийца до сих пор на свободе, – предположила я. – И инспектор Хьюитт думает, что он может нанести новый удар тем же самым ядом.

– Не обязательно, – возразил Доггер. – Одно из правил расследования – помалкивать о том, что ты узнал. Мы должны вписать это в наши «Стандарты и практики».

– Я не знала, что у нас есть «Стандарты и практики», – заметила я.

– С этого момента они у нас имеются, – ответил Доггер.

Поскольку время едва перевалило за полдень, мы решили начать расследование дела Кастельнуово с поисков ответа на основной вопрос: как палец знаменитой гитаристки оказался в свадебном торте моей сестры Фели?

– Будет проще, – предложила я, – если мы определим, когда было совершено это действие. Это вполне могли сделать задолго до события. Миссис Мюллет испекла торт давным-давно. Но она нанесла глазурь только утром в день свадьбы. Когда на торжестве я рассматривала торт, после того как Фели нашла палец, на краю куска с пальцем была легкая вмятина.

– Которой не было, когда я выносил торт из кладовой, – заметил Доггер.

Мои глаза расширились.

– Ты уверен? – переспросила я.

– Совершенно точно, – ответил Доггер с легкой улыбкой. – Я ожидал какой-нибудь выходки вроде тех, которыми отличается мисс Ундина, и поэтому держал торт на замке с того дня, когда его испекли, и до момента, когда его украсили глазурью. И с тех пор как миссис Мюллет закончила глазировать его и до того, как его принесли на торжество, вышеупомянутый торт снова был заперт (моим замком с моим ключом) на тележке в кладовой.

– Гм-м-м, – протянула я. – А во время глазирования? Мог быть момент, когда торт остался без наблюдения?

– Я присматривал за ним от начала до конца, – ответил Доггер. – Достал торт из безопасного места, следил, как миссис Мюллет покрывает его глазурью. На самом деле я по мелочи помогал ей и запер его снова, как только она закончила.

– И на боку не было вмятины, – сказала я.

– Ни одной, могу вас заверить, – подтвердил Доггер.

– Значит, ты говоришь, что никто не мог испортить торт в промежутке времени между тем, когда его покрыли глазурью и когда понесли из кладовой на торжество?

– Никто, кроме меня, – сказал Доггер. – Я самолично принес его на стол.

– Значит, палец засунули туда во время праздника.

– Судя по всему, – согласился Доггер. – Это самая вероятная возможность.

Наш список подозреваемых сузился до тысячи человек.

Ладно, я преувеличиваю, но там была большая часть Бишоп-Лейси и половина графства, не говоря уже из тех, кто прибыл из Лондона и из-за границы.

Например, родители Дитера, приехавшие из Германии.

– Мне в голову пришла мысль, – сказала я. – Я поговорю с Синтией Ричардсон. Она занималась подготовкой к приему. Она очень организованный человек. У нее есть списки и тому подобное.

– Хорошая мысль, – согласился Доггер. – Предоставлю это вам.

И я, изо всех сил крутя педали, понеслась на «Глэдис» в Бишоп-Лейси. «Глэдис» хорошо относится к Синтии, поэтому, когда мы мчались между изгородями, он слегка поскрипывал от предвкушения.

Я с нетерпением ждала разговора с Синтией. Мы сто лет не болтали.

Но на стук в дверь домика викария никто не ответил. Я повернула ручку и сунула голову внутрь.

В ответ только тишина. Я снова позвала, и мне опять никто не ответил. Должно быть, Синтия вышла.

По виду, с которым «Глэдис» прислонился к калитке, я поняла, что он тоже разочарован.

– Ничего страшного, – сказала я, взяв его за руль. – Мы поедем домой и ублажим себя машинным маслом и графитовой смазкой.

Больше всего на свете «Глэдис» любит, когда его натирают этими смазками, особенно когда с помощью куска проволоки я добираюсь до самых чувствительных мест. Он только что не мурлычет.

Потом мы почти в идеальном молчании прокатимся по аллее до ворот Малфорда и обратно. Мы будем подводной лодкой его величества «Безмолвный» в Северной Атлантике, преследующей вражеские военные корабли. Несмотря на официальное имя, мы втайне зовем себя корабль его величества «Гладиола» (остроумная комбинация из наших имен).

– Медленно идем вперед. Перископ наверх. Остановка на один, два, три. Поворот на сто десять градусов. Стоп. Огонь раз! Огонь два! Огонь три! Перископ – приз.

Тыдыщь! Тыдыщь! Тыдыщь!

– Всем награды, – скажу я, когда «Глэдис» будет скользить в гордом молчании.

Из-за церкви послышались взволнованные голова. Судя по звуку, какие-то возмущения. Что происходит?

Я снова прислонила «Глэдис» к калитке и поспешила к северной стороне.

Толпа молодых людей в черных шортах, длинных лосинах и полосатых рубашках поло носилась между могильными камнями за мячом, который явно жил собственной жизнью, катаясь по траве.

Раздался пронзительный свист, и маленькая фигура в халате и кардигане замахала руками.

– Ноулз! – завопила Синтия. – Форварды должны опускать головы вниз, а не задирать вверх! Ради бога, держись к центру игрового поля. Пейджит, держись в игре! Не надо пытаться перегнать мяч! Следуй за ним, когда форварды в схватке передают его дальше и дальше. Теперь мячом завладели их полузащитники. Ты должен был заблокировать их или передать мяч своим игрокам, находящимся за нашими полузащитниками. Ты просто невыносим. Но не переживай, научишься со временем. Привет, Флавия!

– Вижу, вы заняты, – констатировала я. – Приду позже.

– Нет-нет, милочка, – возразила она. – Все в порядке. В любом случае я хотела поговорить с тобой.

– О чем? – спросила я.

– Следи за его ногами, Бофор! – завопила она. – Слишком поздно. Он тебя опередил. Отличная работа, Пембертон. Отличная! – И она продолжила разговор со мной более сдержанным тоном: – О миссионерках.

– Да? – сказала я. Поскольку теперь это дело стало профессиональным, я ничего не выдам.

– Как у них дела? – поинтересовалась Синтия. – Полагаю, они легко нашли дорогу в Букшоу?

Я кивнула.

– Доггер возил их на прогулку в башню Ахава. У мисс Стоунбрук случился приступ астмы, и они вернулись домой. Доктор Дарби облегчил ее состояние.

– О, я так рада это слышать. Не о приступе астмы, конечно же, а о том, что доктор Дарби о ней позаботился. Чедуик, никогда не беги обратно, когда забиваешь гол! И Бландингс, когда играешь на своих двадцати пяти ярдах, никогда-никогда, ни в коем случае не передавай мяч от края к центру. Уводи его в сторону. Дай форвардам возможность убрать его из опасной зоны. – Она добавила: Призрак великого Цезаря! Как она?

– Она отдыхает, – ответила я. – Не беспокойтесь. Мы за ней присматриваем. Кроме того, мне нужно поговорить с вами о свадьбе Фели. Мне нужен список всех присутствовавших.

– Зачем? – удивилась Синтия. – Колльер! А ну шевелись! Прости, милочка, иногда приходится говорить на их языке, так сказать. А теперь зачем, во имя всех святых, тебе нужен список?

– Я подумываю написать заметку для «Хроник Хинли», – соврала я.

Мне очень не хотелось лгать Синтии, но на кону моя профессиональная репутация. Даже если мой клиент мертв, я не могу трепать о его делах по всем окрестностям.

– Ты не сможешь их всех вместить, милочка, – предупредила она. – И даже если сможешь, они не напечатают. Для светских объявлений у них ограничение в двести пятьдесят слов, я это точно знаю. Сама написала их во множестве.

Бедняжка Синтия, подумала я. Жена, домохозяйка, прачка, уборщица, адвокат, приходской казначей, организатор общественных мероприятий, бухгалтер, цветочница, машинистка, святая, кухарка и утешительница. А теперь еще тренер по регби. Удивительно, как она еще не рассыпалась на кусочки.

– Колльер! – крикнула она. – Никогда не выходи на финишную прямую, пока не уверен на все сто процентов. Помни, ты – последняя линия защиты.

Она прошептала мне: «Бедняга Колльер. Я пытаюсь обращаться с ним, как с остальными, но он лишился матери во время летнего семестра. Он храбрится, но все знают, что он не в себе».

Колльер в отчаянии закрыл руками лицо. На секунду этот высокий юноша показался таким одиноким посреди надгробий.

– Какая жалость, – сказала я. На самом деле мне хотелось подбежать к нему и утешительно обнять.

Мы, те, кто потерял родителей, мы единое целое, подумала я. Мы все братья и сестры по крови.

– Так трагично, – продолжила Синтия. – Он ужасно по ней скучает. Они были скорее приятелями, чем матерью и сыном.

Я так позавидовала юному Колльеру. Мы не были приятелями ни с отцом, ни с матерью, вернее – с матерью могли бы, но Харриет погибла, когда я была совсем маленькой, оставив пустоту, которая никогда не заполнится.

– Не печалься, Флавия, – сказала Синтия. – У него все будет хорошо. У него есть друзья.

Я заставила уголки рта приподняться.

– И она оставила его при деньгах. У него стабильный доход, роялти от ее записей и все такое.

– О да, – подтвердила Синтия. – Его мать, мадам Адриана Кастельнуово, – знаменитая гитаристка. По мужу она была Колльер. Он и правда будет очень богат. Не спи, Григсон! Избавляйся от чертова мяча!

У меня челюсть отвисла до земли. Из транса меня вывел свист Синтии.

– Время! – выкрикнула она. – Закончили. Викарий будет ждать вас в часовне, и, если я не ошибаюсь, сегодня у вас «Екклесиаст». «Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника»[16]. Помните, парни, он говорит о регби. Старайтесь и играйте хорошо!

С гиканьем и свистом молодые люди унеслись с кладбища для дальнейшего обучения.

Колльер продолжал сидеть на могильном камне, уныло глядя в землю и сжав кулаки между коленями.

Я подошла к нему, топая по траве, чтобы не застать его врасплох.

– Простите за вторжение, – сказала я, – но любите ли вы кладбища так, как люблю их я?

Колльер медленно перевел на меня взгляд своих темных глаз.

– Вы производите впечатление человека, наслаждающегося одиночеством, – продолжила я. – Горжусь своей способностью узнать коллегу-кладбищанина с первого взгляда. Простите, если я ошиблась.

– Нет такого слова «кладбищанин», – сказал Колльер.

– Теперь есть, – возразила я. – Я его только что придумала.

Колльер печально уставился на берег реки.

– Так что в этот самый миг в мире есть только два кладбищанина. Возможно, во вселенной тоже. Надо обзавестись форменными рубашками.

– Как тебя зовут? – спросил он. – У тебя преимущество. Мое имя ты знаешь.

Он имел в виду, что Синтия окликнула его по имени, когда он допустил промах в игре.

– Флавия де Люс, – представилась я, сунув ладонь ему под нос, чтобы он не мог уклониться от рукопожатия. И продолжила: – Мои соболезнования по поводу вашей матери. Такой страшный удар. Она была великой артисткой.

– Ты слышала ее игру? – спросил он, снова переводя взгляд на меня и грустно улыбаясь.

– Нет, – ответила я. – Но я много о ней знаю. У моего очень близкого друга есть все ее записи. Во всяком случае некоторые.

Колльер тихо кивнул, а потом снова уставился в никуда.

Я прикусила язык.

– Ты права, – наконец сказал он, – я и правда люблю кладбища.

– Ага! – Я не смогла сдержаться. – Я знала, что я права!

– Думаю, это настоящая причина, почему я собираюсь стать священником.

– Причина ничем не хуже любой другой, – с энтузиазмом объявила я, потирая ладони. – Только представьте, у вас будет свое собственное кладбище.

Колльер рассмеялся. Он и правда рассмеялся!

– Ты мне нравишься, Флавия де Люс, – сказал он. – Ты живешь в этих краях?

– Да. – Я махнула рукой куда-то в сторону юга. Хотя Колльер мне очень нравился. Фели и Даффи много раз читали мне нотации о том, что незнакомцы опасны, и особенно опасно давать им личную информацию.

– Может быть, ты знала мою покойную тетку? – сказал он. – Миссис Прилл.

Я сглотнула.

– Миссис Прилл? – повторила я. И у меня перед глазами возник образ мертвой женщины, лежащей на кухонном столе в луже собственной рвоты. – Да, я о ней слышала. Покойная тетка, вы говорите. Она недавно умерла?

Колльер кивнул.

– На самом деле вчера. Она неродная, но все равно тетка. В детстве легко привязываешься к людям.

– Знаю, о чем вы, – сказала я. – У меня тоже есть тетка – Фелисити. Родная, она сестра моего покойного отца. И она еще жива. Но, не считая этого, мы с вами очень похожи.

Удивительно, что может сделать человеческое сердце в поисках союзников. Одиночество – разновидность клея, который может соединить самых неподходящих людей.

Не то чтобы я была одинока, но я люблю, когда другие чувствуют себя в моем обществе комфортно.

– Очень похожи, – продолжала я. – Я потеряла мать в раннем детстве. Трагично, что вы утратили обеих.

Знаю, звучит немного ходульно, но разговоры о смертях в семье всегда неловкие. Они так задевают за живое, что мы отгораживаемся стеной из слов, чтобы отразить стрелы боли, защищаемся словами и выражениями вроде «утрата» и «ужасный удар», когда на самом деле хочется лечь, обхватить голову руками и завыть.

– Если вам нужен кто-то, с кем можно поговорить, знайте, что я к вашим услугам, мистер Колльер. Может быть, нам обоим станет легче.

– Меня зовут Колин, – сказал он, – но ты можешь называть меня Колли или Кол, как делают мои близкие друзья.

– Я буду называть тебя Колли, и отныне и во веки веков это будет твое кладбищанское имя, которое только я могу использовать.

– Справедливо, – согласился Колли. – А я буду звать тебя Фли по той же самой причине.

Как однажды сказала Даффи, отмачивая меня в жидкости из огнетушителя: за что боролись, на то и напоролись. И я полагаю, она права. Или, как выражается миссис Мюллет, что подходит одному, подходит и другому.

– Хорошо, – сказала я. – Фли так Фли. Но не вздумай никому об этом рассказать. Поклянись.

Колли прижал указательный палец к губам и поднял другую руку ладонью вперед.

– А теперь, – продолжила я, – насчет твоей матери…

Мои слова были прерваны серией пронзительных свистков со стороны церкви.

– Колльер! – заорала Синтия. – Колльер! Дуй сюда, Колльер! Ты заставляешь викария ждать!

С разрывающей сердце улыбкой и блеском темных глаз он исчез.

У меня появился друг.

К тому времени, как я подошла к церковному порогу, Колльер скрылся внутри. Я развернулась и пошла к домику викария.

– Синтия? – громко позвала я, просунув голову в дверь без стука.

– Я принимаю ванну, милочка. – Голос Синтии доносился откуда-то сверху. – Через пятнадцать минут у меня встреча Союза матерей. Мы можем поговорить в другой раз?

– Хорошо! – смиренно отозвалась я в ответ. Поскольку я не могу загнать Синтию в угол в ванной, выбора у меня нет.

Мне отчаянно надо узнать больше о Колльере и, что еще важнее, о его связях с миссис Прилл.

Такое чувство, что это будет нелегко.

Временами хочется вскинуть руки, закружиться на месте и послать проклятия небесам, но вряд ли разумно делать это в пределах видимости церкви. «Это ведет к безумию и смирительной рубашке», как любит говорить Даффи после некоторых разногласий с тетушкой Фелисити.

Я полагаю, что очень разумно с раннего детства научиться принимать удар, когда твои планы нарушают, а не ждать, пока стрелы уже в воздухе.

Так что я сделала глубокий вдох, втянула в себя дымный осенний воздух, расслабила плечи и прогулочным шагом пошла к калитке, где меня ждал «Глэдис». Не хочу, чтобы он видел мое разочарование.

– О, какой чудный день, – сказала я, стукнув себя в грудь на манер Тарзана. – Как насчет отличной прогулки по окрестностям?

И мы понеслись прочь, «Глэдис» радостно шуршал спицами, а я вопила пиратскую песню, слова которой мне не полагалось знать.

Поездка на свежем воздухе отлично проветривает мозги. Я проехала всего лишь полмили в сторону Мальден-Фенвика, как меня осенило.

Конечно же! Как я не подумала об этом раньше! Свадьбу Фели планировали и готовили члены алтарной гильдии.

Разумеется, движущей силой была Синтия, но отдельные задачи, например составление списков гостей, на самом деле выполняли другие люди.

Я сразу же вспомнила о Клэри Трулав.

Мисс Трулав, как бы это выразиться, выдающийся член церкви. Если сравнить церковь со строительством пирамиды, мисс Трулав – главный надсмотрщик с кнутом. Она заставляет всех шевелиться.

Она – вкрадчивый голос по телефону, когда казна церкви истощается. В «Кентерберийских рассказах» (Даффи утверждала, что их сюжет позаимствован у Боккаччо, а тот, в свою очередь, взял его у Публия Папиния Стация римского поэта первого века после Рождества Христова) Чосер говорит: «С ножом под епанчою Льстец проворный», и, если верить моей сестрице, под этими словами он явно подразумевал Клари Трулав или кого-то вроде нее. Мисс Трулав – клинок под плащом доброты, с которым Синтия Ричардсон встречает всех приходящих, и в случае необходимости, так сказать, дубинка церкви.

По разным причинам большинство жителей Бишоп-Лейси существуют в страхе перед Клэри Трулав, но не я.

Не потому, что я необыкновенно храбрая, а потому, что у нас с ней много общего:

а) ни одна из нас не боится говорить то, что думает;

б) никого из нас нельзя запугать;

в) никто из нас не хочет терпеть глупцов – ни с радостью, ни как-то еще;

г) никто из нас ни перед кем не заискивает – никогда;

д) нас обеих завораживают определенные стороны церкви: ее – алтарь, меня – кладбище.

Нам стоило бы подружиться, полагаю, – мисс Трулав и мне, но нет. Возможно, как одинаковые полюсы двух магнитов, мы естественным образом отталкиваем друг друга.

Я собралась с мужеством и повернула «голову» «Глэдис» в сторону коттеджа мисс Трулав.

Все, что осталось от Гулинг-хилла, – это поле с холмом посередине и разваливающееся каменное здание, которое когда-то было кузницей. Пятьсот лет назад здесь находилось маленькое поселение на границе Бишоп-Лейси, специализирующееся на производстве подков для лошадей и быков, но в 1348 году оно вымерло из-за чумы – факт, который в нашей деревне вдалбливают в каждую юную голову проповедь за проповедью, рассказывая о вреде нечистоплотности.

С тех пор древняя кузница столько раз перестраивалась, что после нескольких столетий она стала напоминать груду камней. Именно здесь со своими котами и гвоздиками вела прекрасную уединенную жизнь мисс Трулав.

Никто и никогда не был в ее лачуге, насколько я знаю, хотя, поскольку у нее есть телефон, кто-то должен был его установить. Либо она сделала это сама, что тоже возможно.

На калитке были две написанные от руки таблички: одна – «Старая кузница», вторая – «Не входить».

Я открыла калитку и по заросшим травой плитам пошла к дому.

Дверной молоток отсутствовал, что понятно. Если табличка «Не входить» действует, то нужды в молотке нет.

Я постучала в дверь. Ответа не было. Как я всегда поступаю в таких ситуациях, я прижалась ухом к деревянной панели в попытке уловить звуки движения внутри.

Ничего, лишь тишина. Я замолотила в дверь кулаком.

– Мисс Трулав, здравствуйте! – крикнула я. – Это Флавия де Люс. Я пришла поработать волонтером.

Ни один организатор на земле не может отказаться от такого предложения. Для женщины, которая каждую секунду планирует деятельность то одного, то другого комитета и составляет военные карты бесконечных перемещений добровольцев, занимающихся столовым серебром, цветами, свечами, мое предложение помощи должно прозвучать ангельским пением.

По опыту я знаю: чтобы найти самую большую слабость человека, надо нащупать, на что он тратит больше всего времени, и надавить на это. Этот прием – ключ к тому, чтобы получить то, что тебе нужно.

Я снова прижала ухо к двери и была вознаграждена шарканьем приближающихся шагов.

Предусмотрительно отойдя от двери, я потупила очи и уткнулась взглядом в дверной коврик: само воплощение христианской мученицы, исповедовавшейся и готовой быть растерзанной львами.

Я услышала, как дверь открылась.

– Святые небеса, Флавия. Что привело тебя к моему порогу? Ты должна была предупредить меня, что собираешься зайти.

Зачем, удивилась я. Чтобы ты успела спрятать трупы?

Своим хрупким телосложением она напомнила мне пожилого воробья.

Наверное, я груба, но я знаю, что отшельниками становятся не просто так. Не то чтобы мисс Трулав была настоящей отшельницей, но она оберегает свое уединение особенно рьяно.

– Простите, мисс Трулав, – сказала я. – Но сегодня на прогулке я внезапно поняла, что с отъездом Фели вы, вероятно, собираетесь сделать органисткой Мэрилин Фергюсон, и тогда в алтарной гильдии станет на одного человека меньше.

Неидеальный предлог, но лучший, который я смогла изобрести под влиянием момента. И я смогла сдержаться и не улыбнуться при упоминании имени Мэрилин Фергюсон, чье неуклюжее обращение с клавишами превращает даже самые суровые и трагические псалмы в повод для неприкрытого смеха у прихожан.

– Какая забота с твоей стороны, Флавия, – сказала мисс Трулав. – Если ты не откажешься обсудить этот вопрос за чашечкой чая…

Я чуть не сбила ее с ног, протискиваясь в дверь.

– Прекрасно, – поблагодарила я. – Чай – это прекрасно. Я с радостью помогу вам, разделю ношу.

Осторожно, Флавия. Не клади слишком много сыра в мышеловку.

– Пойдем на кухню, – предложила мисс Трулав. – Извини за беспорядок. Я так редко принимаю гостей, что на самом деле…

– О, я не возражаю, – перебила я. – Вы еще не видели мою комнату. Фели всегда говорит, что я…

Тут я запнулась, извлекла носовой платок и трубно высморкалась, как будто меня охватили воспоминания об уехавшей сестре.

– Тише, тише, милочка, – сказала мисс Трулав, выдвигая стул и предлагая мне сесть. – Тебе, должно быть, так трудно после всех этих лет. Устраивайся поудобнее, и я поставлю чайник на плиту.

Пока мисс Трулав суетилась, у меня было время хорошенько осмотреться на кухне. По контрасту с внешним видом дома обстановка была на удивление современной и, несмотря на извинения мисс Трулав, довольно опрятной. Подоконники были заставлены растениями в горшках, что давало ощущение, будто находишься в оранжерее.

На стене висел церковный календарь, и почти каждый день был отмечен разноцветными крестиками.

Плита «Ага», у которой возилась мисс Трулав, представляла собой огромную старомодную модель кремового цвета – не такую большую, как в Букшоу, но достаточно массивную, чтобы внутрь можно было бы засунуть плачущих Гензеля и Гретель и еще осталось место для капающего жира.

– Вы много готовите, мисс Трулав? – полюбопытствовала я, стараясь звучать так, будто просто поддерживаю беседу.

– Полагаю, да, – ответила она. – Но не так, как ты думаешь.

Святая Хепзиба! Куда я заявилась?

Меня разрежут ножами, вытопят жир на дальней горелке «Аги» и развесят куски, чтобы зимой кормить птиц в саду мисс Трулав?

– О? – выдавила я.

– Трудно готовить на одного, – ответила мисс Трулав. – Тем более что я ем как птичка.

О-о-о, подумала я. Как птеродактиль, без сомнения. Ищи ближайший выход, Флавия, как инструктируют вести себя в кино.

Я уже чувствовала, как она клюет мою печень, как орел в древнегреческом мифе о Прометее, ежедневно вырывавший у него печень, которая каждый раз отрастала заново. Проблема заключалась в том, что в отличие от Прометея у меня только одна печень и я не бессмертная.

Вижу только один выход.

– Боюсь, я обманула вас, мисс Трулав, – объявила я. – Я пришла не в качестве волонтера.

– Нет? – переспросила она, ставя чайник с вскипевшей водой на стол.

– Нет. Я пришла попросить список всех, кто присутствовал на приеме Фели.

– А, – сказала она, наливая воду в заварочный чайник. – И зачем он тебе?

– Ну… – протянула я, ломая голову, поскольку Синтия уже разгромила мою идею со статьей в газете. – Я подумала, что будет мило написать каждому письмо и поблагодарить лично.

– Поблагодарить за что? – поинтересовалась мисс Трулав.

– Ну… за то, что пришли… За подарки… За заботу…

У меня закончились идеи.

– Но это не твоя ответственность, Флавия. Офелия и ее муж наверняка займутся этими формальностями, если еще нет.

– Знаю, – ответила я. – Но Фели ненавидит писать от руки. Она же музыкант и ужасно беспокоится, что ее руки пострадают. Я не возражаю. Сколько штук мне придется написать?

– Сто семьдесят восемь, – ответила мисс Трулав.

Впервые у меня появилось количество подозреваемых.

Кроме того, нет ничего невозможного в том, чтобы написать сто семьдесят восемь писем: не для человека вроде меня, которого однажды мисс Делани заставила от лица организации девочек-скаутов написать извинения всем, чьи лотки с цветами, фруктами и овощами были растоптаны, когда патруль «Алый Курослеп» пошел вразнос на деревенском представлении. Никто из них, должна я заметить, не был достаточно воспитан, чтобы ответить.

– О, я не против, – жизнерадостно заявила я. – Я смогу отблагодарить Фели за то, что она была такой замечательной сестрой.

Я умудрилась сказать все это с невозмутимым лицом и не хихикая.

По моему решительному виду мисс Трулав поняла, что я не сдамся.

– Ладно, – сказала она. – Есть несколько списков. Мы разделили гостей на группы: для рассадки, для расчета продуктов и так далее. Разумеется, нам помогли мисс Томлинсон и Синтия Ричардсон, а также мисс Кроуфорд и миссис Чармбери.

Я чуть не выпрыгнула из кожи, когда над моим ухом что-то зазвенело.

– Не беспокойся, – произнесла мисс Трулав. – Это просто дверной звонок. Я ставлю его погромче, чтобы слышать, когда работаю во дворе.

Я с энтузиазмом кивнула, как будто сама поступаю так же.

Как только она вышла их кухни, я воспользовалась возможностью, чтобы залезть на стол, согнуться и посмотреть сквозь окно в огороженный стеной сад.

Осенью английский сад превращается из красно-розового в сине-пурпурный, как будто мать-природа бережно приглушает краски перед наступлением зимы.

Астры, крокусы и георгины растут вперемешку с ромашковыми астрами, аконитом, или борцом (смертельный яд и один из моих любимых цветов), лавандой и орехом.

В дальнем углу сада находится сарай, а рядом зеленая калитка, которая, предположительно, ведет на поле под названием Гулинг-Хилл.

Я не слышала, как мисс Трулав вернулась, поэтому с виноватым видом спрыгнула со стола, когда она внезапно произнесла рядом с моим локтем: «Никакого терпения у современных почтальонов. Не могут дождаться, когда ты подойдешь к двери, и убегают, как подстреленные зайцы».

– Бесит, – сказала я, поскольку это казалось правильной реакцией.

Она быстро отошла в угол кухни и убрала завернутый в коричневую бумагу пакет. Я была слишком далеко, чтобы разобрать обратный адрес, но мне и не требовалось: этот логотип я знала как свои пять пальцев.

«Говард, Роусон и Компания, изготовители лабораторных стекол, Лондон».

Я сама довольно часто заказывала по почте мензурки и пробирки у этой старой и известной фирмы.

И словно подтверждая мои мысли, в руке мисс Трулав мелькнула красно-белая наклейка со словами: «Хрупкое. Стекло. Обращаться осторожно».

Она пытается спрятать пакет от меня?

Невежливо спрашивать о посылке, это все равно что читать чужие письма. Есть и другие способы собрать информацию.

Мои мысли переключились на сад и сарай.

– У вас такой красивый сад, мисс Трулав.

Я собралась добавить: «Люблю лаванду» – но решила, что это уже перебор.

– Вы никогда не думали о том, чтобы делать из ваших цветов ароматическую воду? Такая жалость, что они быстро умирают. Миссис Мюллет говорит, что нет ничего лучше лаванды в январе.

На самом деле миссис Мюллет не говорила ничего подобного. Она вообще терпеть не может этот запах.

«Пахнет гробами», – однажды сказала она, когда я принесла домой веточку лаванды с ярмарки гусей в Мальден-Фенвике.

– Разумеется, – ответила мисс Трулав. – На самом деле я считаю себя довольно опытным парфюмером.

Она произнесла это слово на французский манер – через «э».

– Или травником, не важно, – добавила она. – Я умею готовить несколько лечебных препаратов для облегчения боли в моих старых костях.

Она глянула на меня на меня с дьявольским блеском в глазах, как будто говоря: «Ты шалунишка, Клэри Трулав».

– Ладно, – подытожила она. – Дам тебе то, за чем ты пришла.

Она подошла к деревянной скамье сбоку от камина и достала газету. Это были «Хроники Хинли» и я сразу же заметила заголовок: «Смерть местной женщины – подозревают убийство».

Мисс Трулав приподняла газету ровно настолько, чтобы засунуть руку под нее и достать сверток с рукописными бумагами. – Ах! Я так и думала, что они там, где я их положила.

Я не могла упустить возможность.

– Бедная женщина, – сказала я, наклонив голову.

– Что? О да. Трагедия, я уверена. Насколько я знаю, она родственница какого-то парня из тех, что приехали в дом викария.

– Колльера, – подтвердила я. – Колина. Да, я его видела. Выглядит хорошим человеком.

Я осознала, что мисс Трулав знает намного больше меня. Гранд-дама алтарной гильдии, она – настоящее сито для сплетен. Ни один шепоток, щебет или шуршание слухов не пройдут мимо ее ушей.

– Она его тетя, насколько я знаю. Неродная. Вы были с ней знакомы?

Ответа пришлось ждать долго.

– Не могу сказать, что мы были подругами, – пробормотала мисс Трулав, поджимая губы, как будто давала мне знак, что неприятный разговор подходит к концу.

– А, – понимающим тоном сказала я, засовывая бумаги в карман. – Что ж, мне пора. Спасибо за список. Я сделаю копию и верну как можно скорее.

– Никакой спешки, милочка. Свадьба и прием прошли. Твоя сестра – теперь замужняя женщина, у нее новая жизнь.

– Да, но она вернется, – сказала я. – Она же остается органисткой Святого Танкреда.

– Правда? – удивилась мисс Трулав. – Неужели?

Покинув владения мисс Трулав, я совершила большой круг, которой привел меня к дальнему концу старинного поселения, откуда по заросшей тропинке я пришла обратно к центру Гулинг-Хилла.

С возвышения я ясно видела дом мисс Трулав, «Старую кузницу», крыша которой возвышалась над кирпичной стеной сада.

Я небрежно прогулялась в ту сторону с таким видом, будто наблюдаю за птицами, хотя была уверена, что мисс Трулав меня не заметит, разве что она видит сквозь стены.

Я боком подошла к зеленой калитке, молча приподняла замок и на пробу толкнула дверь.

Заперто, проклятье! С другой стороны, видимо, на засов. Мое искусство взломщика тут не поможет.

Если я собираюсь взять эту крепость, придется действовать как десантнику – перебраться через верх.

Я вспомнила мудрые слова мужа миссис Мюллет Альфа: «Будь осторожен, пока не проведешь рекогносцировку». Эти слова, вколоченные в его голову, помогли ему вернуться с войны в целости и сохранности, а раз они подходили Альфу Мюллету, значит, подойдут и мне.

Я подошла к стене ближе.

Как большинство заброшенных кирпичных построек в Англии, эта тоже была покрыта диким красным виноградом во всем его осеннем великолепии.

Я потянулась и потрогала растение. Под яркими листьями пряталась масса темных лоз, сухих, как ива, но удивительно гибких.

Я потянула за ветки, и переплетение лоз тревожно скрипнуло. Или застонало?

Волновал меня один вопрос: выдержат ли они мой вес?

Даже если да, мне нужно перебраться через забор незамеченной. Я довольно точно помню расположение сарая – в паре футов слева от калитки или направо от моей теперешней позиции.

Первый этап – медленно взобраться наверх до такой высоты, чтобы глаза оказались чуть выше стены, потом внимательно осмотреться, двигая только глазными яблоками справа налево и обратно, как коты в мультфильмах.

Но сначала стена.

Обеими руками я потянулась высоко над головой и схватилась за виноград, но, если не считать бархатистого шипения и легкого потрескивания дерева, все равно что взбираться на баррикаду из старых костей, подумала я. Сохранялась удовлетворительная тишина.

– Наверх! – пробормотала я и, прочно поставив ногу на растение, подтянулась вверх. – Осторожно, – твердила я себе. Нет смысла пытаться быть невидимой, если ты шумишь как молотилка.

Нога… рука… нога… Медленно… Медленно…

Я карабкалась вверх по стене, удивляясь, как мне удается делать это так тихо.

Когда мои глаза поравнялись с верхушкой стены, я приложила все усилия, чтобы практически не шевелиться: доля дюйма за раз, абсолютный контроль за движениями глазных мышц.

Полезный урок для дальнейшей жизни, решила я, – научиться двигать глазами на одну шестьдесят четвертую дюйма за раз. Из такого теста сделаны саламандры, спартанцы и стоики, для которых молчаливая дисциплина – это все, и жалобы им неведомы. Не могу дождаться, когда я вернусь домой и расскажу Даффи о своем прозрении.

Не стану говорить ей о том, что я лазила по стенам, конечно же. Некоторые вещи лучше оставить при себе.

Я медленно сфокусировала взгляд на кухонном окне. За стеклом не было ни малейшего признака мисс Трулав. Подтянувшись на полфута, я положила подбородок на стену.

Сарай, как я и предполагала, был справа от меня. Если я потороплюсь, то окажусь на крыше и затем внизу быстрее, чем вы произнесете: «Беатрикс Поттер».

Я забралась на стену, свесила ноги на другую сторону и – Джеронимо! – спрыгнула сначала на деревянную постройку, а потом на землю.

На секунду замерла. Заметили ли меня?

Не было слышно ни звука.

К счастью, мисс Трулав не держала сторожевую собаку. Иначе меня бы уже разорвали на мелкие клочья.

Я распласталась по задней стенке сарая. Хорошо, что дверь находится сбоку и не видна из кухни.

Заперта ли она?

Какая ты мнительная, Флавия! Кому надо запирать сарай в окруженном стеной саду?

Если только, конечно, нужно что-то скрыть.

Дверь оказалась заперта. Надо что-то придумать.

Я сунула руку в карман и нащупала проволоку, с помощью которой я смазываю труднодоступные уголки «Глэдис».

Я вознесла безмолвную благодарственную молитву Бальдомеру – святому покровителю слесарей и принялась за дело.

Должна признать, что это были детские игрушки. После нескольких ловких движений старомодный замок открылся и дверь распахнулась внутрь.

Я повернулась и издала восхищенный вздох. В дальнем конце сарая под застекленной частью крыши ряд за рядом к солнцу тянулись травы и растения. В глиняных горшках росли розмарин и тимьян бок о бок со смертоносными пасленом и дурманом. Как бы там ни было, это не похоже на обычный кухонный сад или огород.

В ближнем конце в тени стояла пара деревянных скамеек, на которых были расставлены перегонные аппараты, вид которых согрел бы сердце самого пресыщенного алхимика в мире – у каждого своя собственная бунзеновская горелка, холодильник Либиха и колбы Кьельдаля и Эрленмейера.

Рядом в полной боеготовности стояли мраморная ступка и пестик.

Мое сердце химика затрепетало при виде этого почти профессионального оборудования.

Здесь тяжело пахло травами и чем-то еще, что я не смогла сразу определить: чем-то земляным, чем-то старым.

Но разве не все садовые сараи так пахнут? Может, и так, но конкретно в этом воздух был каким-то особенным, и эта узнаваемость на грани сознания мучила мой нос.

В этом аромате было что-то церковное.

По краям каждой скамьи стояли шкафчики, и в каждом было много выдвижных ящиков – дюжины их, и ни один не был подписан. Сверху на шкафчиках были расставлены флакончики с аккуратно подписанным содержимым: Mentha pulegium, Primula vulgaris, Atropa mandragora и Commiphora gileadensis, в которых я опознала мяту болотную, примулу, мандрагору и меккский бальзам соответственно.

Последний меня поразил. Это та самая штука, благодаря которой доктор Брокен сколотил состояние.

Мое внимание привлекло что-то под скамейками – какой-то блеск стекла. Присев на корточки, я увидела, что здесь стоят коробки с маленькими пустыми бутылочками. И не просто бутылочками, а высококачественными флаконами с декоративными стеклянными пробками вроде тех, которые могли использоваться для дорогих французских духов до войны.

Наверняка это не просто лаборатория, предназначенная для… Как там выразилась мисс Трулав? Для изготовления нескольких лечебных препаратов для облегчения боли в старых костях.

Я взялась за медную ручку одного из ящиков и осторожно потащила ее на себя – совсем чуть-чуть, чтобы заглянуть внутрь.

Не хочу никаких неожиданностей.

Когда я попыталась вытащить ящик дальше, он застрял. Может быть, дерево искривилось под действием влажности, царящей в сарае. Засунув в отверстие три пальца, я смогла подцепить предмет и вытащить его наружу, словно щипцами.

Это оказалась кость. Человеческая кость. Узнаваемая человеческая кость.

Это была проксимальная фаланга – часть человеческого пальца, и я ее чуть не выронила.

Но гордость совладала со страхом. Если в теле есть кости, которые я точно знаю, – разумеется, не считая черепа, – это фаланги указательных пальцев.

Сколько часов я просидела в лаборатории, держа в руках Йорика – полный скелет человека, подаренный дядюшке Тару великим естествоиспытателем Фрэнком Букландом! Сколько раз я сравнивала свои ладони с руками бедного Йорика кость за костью, как будто наше совершенно разное происхождение могло сделать нас родственниками!

Я знала проксимальные фаланги Йорика лучше своих собственных.

Удивляло наличие голубой шелковой ленты. Почему шелк? Почему голубой?

Это знак уважения? Или благоговения?

Может, это трофей? Может, он получил первое место на каком-нибудь жутком конкурсе?

Перестань думать о чепухе, Флавия, сказал мой внутренний голос. Он настоящий. Это палец мертвеца.

Я перевернула его, чтобы рассмотреть получше. С другой стороны белой кости аккуратными буквами черными чернилами были написаны буквы вроде тех, которые вы можете видеть на выставке в музее естествознания: В. А. М.

Я задумалась, это инициалы покойника?

Да, это кость мужчины. Я знаю общее правило, что фаланги у мужчины больше, чем у женщины, а этот палец был немаленький.

Отнюдь. Это палец крупного мужчины. Я уверена.

Я вернула палец в ящик и открыла еще один.

В этом лежала маленькая синяя коробка для драгоценностей, по внешнему виду которой можно было подумать, что в ней хранили кольцо.

Снова с величайшей осторожностью я подняла крышку.

Внутри был сероватый порошок – примерно чайная ложка. Я понюхала открытую коробку и сразу же почувствовала слабый запах горения. Это пепел?

Точно определить можно только на вкус. Я послюнявила палец и легко прикоснулась к невесомому веществу, подняла палец к губам…

Постой, подумала я, в нем может содержаться мышьяк.

Прекрасное занятие анализировать на вкус неизвестные субстанции в лаборатории, где ты знаешь точно, чем они не являются.

Дома, по крайней мере если проглотишь что-то плохое, под рукой найдется антидот.

Фрэнк Букланд, подаривший дядюшке Тару Йорика, ел все подряд от копролитов[17] до морских слизней, а его отец Уильям Букланд, по слухам, пробовал даже мясных мух и сердце Людовика XIV.

Нет, решила я, странный сарай – неподходящее место для экспериментов.

Я вытерла палец о юбку и снова начала рассматривать коробочку. Никаких знаков или отметин не было.

Послышалось металлическое клацанье, и у меня кровь застыла в жилах. Кто-то идет!

Не успела я шелохнуться, как дверь распахнулась и на фоне яркого солнца появилась мисс Трулав.

Я ждала, пока она заговорит.

А потом осознала, что она меня не видит. Ее глаза, ослепленные ярким светом, ничего не видят в тени сарая, по крайней мере в его дальней части, где я стою.

Почти не думая, я тихо и бесшумно присела на корточки за скамейкой.

Теперь я смотрела на ее колени, которые начали двигаться в мою сторону и остановились.

Когда она наклонилась, я перестала дышать, в голове метались мысли. Наверняка она слышит стук моего сердца. Наверняка она наткнется на меня, дрожащую за скамейкой. Она прислушивалась. Она слышала, как я осматриваю сарай?

Может она меня унюхать? Что, если ее ноздри уловили запах Флавии де Люс?

Широко открыв глаза, я с ужасом наблюдала, как ее руки тянутся ко мне. Они что-то сжимали.

Это коробка. Картонная коробка. Коробка со знакомой этикеткой: «Хрупкое. Стекло. Обращаться осторожно».

Та самая посылка, которую принес ей почтальон.

Время не остановилось, но оно ползло едва-едва, когда мисс Трулав полезла под скамью и поставила коробку поверх остальных.

Выпрямившись, она оглушительно чихнула:

– А-а-а-апчхи-и-и-и!

Ей в нос попала непонятная пыль из коробки? Просыпала ли я ее на скамью?

Я не осмелилась пошевелить ни одной мышцей.

– Gesundheit[18], – сказала она.

Секунду спустя она ушла. Когда дверь закрылась, я снова оказалась в полумраке и услышала, как ключ поворачивается в замке.

Меня заперли.

Отлично, подумала я. Теперь я могу хорошенько обыскать здесь все, только надо вести себя тихо.

Я открыла очередной деревянный ящик и нашла конверт из пергамина с красно-белой наклейкой.

Высыпала содержимое себе в ладонь: прядь волос. Прядь удивительных золотисто-седых волос, словно у пожилого ребенка.

Перевернув полупрозрачный конверт, я попыталась разобрать надпись на этикетке, сделанную старомодным почерком.

И увидела. Людвиг ван Бетховен.

Словно обжегшись, я стряхнула волосы обратно в конверт, сунула его в ящик и быстро захлопнула. Что это было? Свирепость? Беспокойство?

Решительно настроенная подавить эти примитивные инстинкты, я открыла следующий ящик.

Там находился еще один конверт из пергамина с написанным на нем именем: Ч. Диккенс. Я открыла его большим пальцем, и мне на ладонь упал один пожелтевший ноготь.

Что здесь происходит? На что я наткнулась?

Внезапно до меня дошло, и у меня в ушах зашумело.

Мне вспомнились все истории, которые я слышала на эту тему. Расхитители могил! Берк и Хэйр. Свечи ночью на церковном кладбище… Вооруженные парни с вилами и лопатами… Продажа трупов медицинским колледжам…

Но это же не может происходить в Бишоп-Лейси! Только не в эти цивилизованные времена!

Да, когда я была ребенком, Даффи любила пугать меня, при свечах рассказывая, как во времена Елизаветы I грабили могилы и срезали волосы с черепов, чтобы сделать парики для богатых женщин.

«Шекспир даже писал об этом в одном сонете, – сказала она. – Послушай, тебе понравится».

Она начала читать стихи скрипучим дрожащим голосом, держа свечу под подбородком, чтобы ее освещенные снизу глаза плясали в темных впадинах, как у вампира:

В этот момент она выхватила из-за спины пахнущие плесенью лошадиные волосы и сунула их мне в лицо, так что я чуть не задохнулась от приступа клаустрофобии. Это был невероятно древний судейский парик.

«А потом они придут за тобой!» – завопила она мне прямо в заплаканное лицо.

И хотя впоследствии я узнала, что она нашла эту отвратительную штуку на чердаке (возможно, это свидетельство жизни какого-то неизвестного раннего де Люса на скамье), я так и не смогла простить ее.

Все эти мысли хлынули в мое сознание, когда я наконец осознала ужас происходящего. Тут я догадалась, что за запах царит в садовом сарае.

Скорее бы выбраться отсюда. У меня мурашки побежали по коже.

Хотя я первая признаюсь, что люблю могилы и кладбища, есть что-то отвратительное в живых, торгующих миром мертвых.

Я вспомнила, что в древнегреческих мифах есть рассказ о лодочнике Хароне, перевозившем мертвые души через Стикс – реку, отделяющую мир живых от дорогих усопших.

Но, переплыв реку, они оставались там. Никакие воры не шатались и не крали их волосы, чтобы продать на рынке. Харон не допустил бы подобного святотатства.

И я тоже не допущу.

Надо помыть руки. И мне нужен свежий воздух.

Я забралась на скамью и уперлась пятками ладоней в раму окна. Она легко скрипнула и скользнула вверх.

Осторожно перебравшись через шкафчики и ряды флаконов, я поставила одну ногу на подоконник, перенесла на нее вес и выбралась наружу.

Дальше это была детская игра. Я соскользнула на землю, опустила раму за собой, повернулась и провела рекогносцировку на местности.

Я стояла в узком проходе между сараем и кирпичной стеной. Виноград был под рукой. Медленно, очень медленно я полезла вверх по веткам, на секунду замерла на краю стены и спустилась на ту сторону.

Не могу дождаться, когда расскажу Доггеру о своих открытиях.

По закону, – сказал Доггер, – есть четкая граница между неразрешенным проникновением и взломом. Вы что-то оттуда вынесли?

– Нет, – ответила я. Хотя я в общих чертах описала Доггеру свое вторжение, в детали я не вдавалась. После короткого размышления я добавила: – Если не считать пепла на своей одежде.

Доггер всерьез раздумывал над моими словами какое-то время, а потом пришел к выводу: «Дабы расслабить мозг, мы изучим следы под микроскопом».

Правда, за окном уже темнело. Дни становились короче, и, когда солнце садилось, воздух становился холодным.

Так и получилось, что мы оказались в уединении в моей химической лаборатории с чашками дымящегося чая, по очереди склоняясь над блестящим медным микроскопом Ляйтца.

– Кремированные останки, я почти уверен, – сказал Доггер. – Человеческие или нет, трудно сказать, хотя мы, конечно, проведем титриметрический анализ исходного фосфата кальция гидрохлоридом натрия.

– Конечно, – согласилась я.

– Человеческое тело, – продолжил Доггер, – когда его кремируют, в виде пепла состоит примерно наполовину из фосфатов, на четверть из кальция и остальное – сульфаты, калий, натрий и хлориды. Останки содержат следы всех элементов – всех от алюминия и ванадия до сурьмы и цинка. Органические компоненты в массе своей превращаются в металлические оксиды. А неорганические могут переходить в форму хлоридов, карбонатов, фосфатов и сульфатов в зависимости от процесса горения.

– Да, – сказала я, – углерод из карбонатов и кислород из оксидов обычно выпариваются, хотя в случае неполного сожжения углеродный осадок будет немного больше по количеству и станет давать запах горения.

– Полагаю, что так, – подтвердил Доггер. – Да, я думаю, вы правы.

Люблю, когда Доггер так говорит со мной. Мир становится таким уютным и далеким от тягот повседневной жизни. Как будто тебя укачивают в колыбели знания и ты плывешь по великому спокойному морю интеллекта, крохотный мотылек в безбрежном пространстве вселенной.

И тут неожиданная мысль вернула меня к настоящему.

– Миссионерки! – воскликнула я. Начисто забыла о них.

– Я устроил леди в гостиной, – успокоил меня Доггер. – Надеюсь, я не был невнимателен. Мисс Дафна не выходит из библиотеки. Я подумал, она не станет возражать.

– Мемуары, – сказала я. – Она собирается выдернуть ковер у нас из-под ног, Доггер. Она все расскажет. Мы будем жить все равно что под одной крышей с Максом Броком.

Доггер улыбнулся.

Наш сосед Максимилиан Брок, крошечный, похожий на гнома человечек, после блестящей международной карьеры концертирующего пианиста ушел на покой в штилевой полосе, как он описывал наши края. Теперь под псевдонимом Лола Латтимор он писал жуткие истории о кровавых убийствах, предположительно основанные на реальных событиях, для журнала «Душераздирающие сказки».

– Полагаю, леди готовятся к выступлению в приходском зале, – продолжил Доггер. – Ожидается, что оно будет необыкновенно интересным, поскольку одна из них что-то выписывала из романа мистера Лоуренса.

Я не спросила, какая из леди.

– О боже! – произнесла я. – Неужели Даффи снова бросила «Леди Чаттерлей» где попало?

Доггер тихо склонил голову.

– Мне дали понять, что темой будет христианское здоровье, – сказал он, – и я с особенным нетерпением жду их рассказа на тему тропической медицины.

Подумать только! Доггер, который знает на эту тему больше всех на свете, будет смиренно сидеть в приходском зале, сложив руки на коленях, и слушать миссионерок, рассказывающих, как они клеили пластыри в джунглях. При мысли об этом у меня заболело сердце.

Почему жизнь обошлась с ним так несправедливо? Мне хотелось протянуть руку и прикоснуться к нему, но я сдержалась. Избавлю его от этого.

– Я тоже, – сказала я.

Мы вернулись к анализу пепла, который я соскребла с юбки. Тест с гидроксидом натрия подтвердил, как мы и ожидали, что это человеческие останки.

Интересно, чей это пепел? Какое человеческое существо родилось, жило, смеялось, страдало, плакало и умерло, может быть даже прославилось при жизни, только чтобы закончить полоской грязи на моей юбке?

– Думаю, что, когда мы закончим, – я указала на массу в мензурке, теперь ставшую слегка студенистой, – надо будет похоронить это в тихом углу на кладбище.

– Это будет хороший поступок, – сказал Доггер. – Несколько молитв, не относящихся к какой-либо конфессии, тоже будут уместны.

Проявление уважения порой может открыть новые двери, указать пути, которые могли бы в противном случае остаться неизведанными.

Я в шоке осознала, что избегаю определенных мыслей. Хочу ли я защитить Доггера? Или себя?

Человеческий мозг как губка: он может впитать только определенное количество информации, перед тем как начнет протекать.

Рано или поздно мне придется рассказать, что я видела.

Но сейчас у меня что-то сжалось в груди, мне не хватало воздуха, как будто слова не хотели выходить наружу.

А потом внезапно они сами полились со всеми неприятными подробностями, не успела я сдержать поток: «Старая кузница», мисс Трулав, садовый сарай, пепел, ящики, голубая шелковая лента, имена, кости, флакончики – вся эта кошмарная сцена…

– Чем они занимаются, Доггер? – шепотом спросила я. Мне казалось, я знаю, но хотелось услышать подтверждение от спокойного и рассудительного разума.

Доггер уставился на осадок в пробирке с таким видом, как будто его мысли в миллионе миль отсюда.

– Это гомеопатическая дистилляция, да? – продолжила я. – Они продают бульон из вываренных тел и костей – тел и костей знаменитых людей! – как патентованное лекарство. Подобное излечивает подобное. Они ведь так говорят? Раствор праха Диккенса превратит вас из бездарности в известного писателя. За хорошие деньги.

Догггер медленно перевел взгляд с пробирки на меня.

– Или, – я задрожала, – настойка пальца мадам Кастельнуово превратит вас в опытного гитариста.

– Боюсь, вы правы, мисс Флавия, – наконец сказал Доггер. – Не вижу никакого другого рационального объяснения.

– Но как они умудряются наложить свои руки на эти… эти… останки? – спросила я.

– Есть разные способы, – ответил Доггер. – Всегда есть способы. Деньги способны на многое. Считается, что деньги говорят.

Не просто говорят, хотела было я сказать. Это нечестно. Они кричат с крыш в мегафон.

За последние несколько лет я особенно прочувствовала несправедливую жестокость судьбы. Если бы справедливость существовала, я бы не потеряла мать и отца. Сестры, может быть, любили бы меня. И в этот самый момент…

Прекрати, Флавия, произнес знакомый голос, который с каждым днем становился все более и более настойчивым. Заткнись. Хватит.

И все такое. Три предупреждения по цене одного.

Что, черт возьми, со мной происходит?

Понятия не имею, но под пытками, особенно в «Железной деве» или на дыбе, я бы призналась, что мне все равно, чей это голос и откуда он звучит. Я начинаю ценить его бубнеж.

– И здесь есть связь, как ты считаешь, Доггер? Между пальцем мадам Кастельнуово и прахом Диккенса?

Я едва осмелилась задать этот вопрос. Если это так, то след огромного заговора, обширного криминального предприятия, которое может оказаться за рамками наших с Доггером возможностей.

Не исключено, что мы должны вывалить это дело на колени инспектора Хьюитта и позволить ему разбираться с преступниками.

Мы умоем руки и будем ждать, пока нам подвернется другое дело, о которое мы сможем поточить зубы. Например, милый шантаж или простой случай с мышьяком в зубной пасте.

Что-то цивилизованное. Что угодно, только не эти чудовищные шарлатаны, которые склоняли своих жертв есть трупы, и не важно, что в виде раствора.

Доггер до сих пор не ответил на мой вопрос.

Я встала, картинно потянулась и сказала:

– Я совершенно без сил. Думаю, что утром все прояснится.

Доггер поднялся и надел пиджак, до этого висевший на спинке кресла.

– Боюсь, – отозвался он, – нам придется нанести еще один визит в аббатство Голлингфорд.

Мои сны были полны призраками – обрывочными бесформенными существами, кишевшими где-то на грани восприятия. Я крутилась и вертелась, время от времени поглядывая на часы, которые сводили меня с ума своей медлительностью, как будто хотели, чтобы ночь длилась вечно.

Через некоторое время я встала и завернулась в старый отцовский халат, который обычно висел у меня на двери. Покопалась под кроватью, перебирая пластинки, и достала то, что хотела.

Это было «Адажио для струнных» американского композитора Сэмюэля Барбера. Я завела «Виктролу»[19] и опустила иголку на пластинку. Если что-то в целом мире может меня усыпить, это оно.

«Адажио» сочинили для людей, которые не могут уснуть. Это наполовину боксерская перчатка, наполовину хлороформ, музыкальный наркотик.

Я подтянула колени под подбородок и сидела в кровати с прямой спиной, внимательно слушая переливы струн. Волна набегала и отступала, вздымалась и падала, то ближе, то дальше…

Через несколько минут я поймала себя на том, что мычу в такт и слезы катятся у меня по щекам.

Я вскочила, сорвала пластинку с граммофона и швырнула ее через всю комнату. Пластинка ударилась о камин и рассыпалась на куски – темные обвиняющие обломки вроде осколков волшебного зеркала из «Снежной королевы» Ганса Христиана Андерсена, которые попадали в глаза, протыкали сердце и заставляли видеть в людях только плохое.

Вот что со мной происходит?

Поэтому мне так противны все Трулавы, Персмейкеры и Стоунбруки в мире?

И Приллы тоже, да, а вместе с ними Брокены. Признаю это.

Мое горло сжалось из-за чувства вины. Надо от него избавиться.

С раскаянием я собрала обломки пластинки и отнесла их в лабораторию. Знаю, что шеллак можно размягчить денатуратом.

Я разложила кусочки на рабочей поверхности и потом начала тщательно складывать их в единое целое, словно причудливый пазл. Нескольких осколков не хватило, но пластинка казалась почти целой. Один за другим я протирала части денатуратом и складывала их друг с другом. Когда диск был собран заново, я нанесла несколько финальных штрихов с помощью прозрачного лака для ногтей Фели, который я так удобно забыла ей вернуть.

Я бережно положила склеенную пластинку на ладонь, словно раненого птенца.

Вернувшись в спальню, я взглянула на часы. Ремонт занял у меня около часа.

С величайшей осторожностью я поставила пластинку и включила граммофон.

Сэмюэль Барбер. «Адажио для струнных».

Блаженство.

Способствует целительной медитации.

Если у меня когда-нибудь будет дочь, решила я (в чем я глубоко сомневаюсь с учетом моей отшельнической натуры), назову ее Виктролия в честь богини музыки.

Мне самой никогда не нравилось мое имя. Флавия чем-то напоминает ванильный экстракт.

Если бы я могла сама выбрать, как меня зовут, я бы стала Аманитой[20]. Звучит прекрасно.

Однажды я спросила у Даффи: «Тебе нравится твое имя больше, чем мое?»

«Тьфу! – выплюнула она. – Тебе повезло, Флавия золотоволосая, в то время как меня назвали в честь полоумной нимфы, превращенной в дерево».

Я аккуратно опустила иглу на внешнюю дорожку пластинки.

И полилось «Адажио»:

Дааааа-дзынь! – даааа-дзынь! – даааа-дзынь! – дзынь-дзынь!

Дааааа-дзынь! – аааа-даааа-дзынь! – дзынь! – аааа-аааа-дзынь-дзынь!

Я подскочила к граммофону, снова сорвала пластинку с подставки и швырнула через всю комнату – она опять разбилась о дверь.

Я запрыгнула на кровать и накрыла голову подушкой.

Когда я проснулась, в окна лились солнечные лучи и я почувствовала себя, как Мэри Поппинс, хотя я ненавижу это сравнение, – лучше, чем когда-либо. Почти идеально.

Отлично, что я встала с кровати с правильной ноги. Открыв дверь спальни, краем глаза я заметила легкое шевеление в темном конце коридора.

Я остановилась, повернулась боком, но продолжала коситься периферическим зрением – это дар богов, который нельзя недооценивать.

Что-то подкрадывалось ко мне по-змеиному. Я пыталась не смотреть, но безуспешно. Невозможно сопротивляться древним инстинктам.

Но вместо того чтобы убежать, я поддалась требованию крови: встала на цыпочки, уперла руки в бока и зашипела сквозь зубы. Миллионы лет эволюции требовали: кажись как можно больше, изобрази из себя угрозу.

Тем не менее это продолжало подкрадываться ко мне, слегка качаясь из стороны в сторону. Кажется, на нем было что-то вроде панциря. Я слышала, как живот шуршит по ковру.

Теперь я видела это создание более четко: плотная кожистая шкура с фестончатыми краями, словно крылья какого-нибудь Бармаглота из юрского периода, перевернутая чаша, оживленная древним механическим злом. Знаю, звучит как полная чепуха, но это то, что проносилось у меня в голове.

Со зловещим скрипом оно наступало на меня. Когда на него упал бледный луч света из мутного окна, я увидела, что тело этого существа покрыто удивительными отметинами, которые я где-то видела, но совершенно не могу вспомнить где.

Мой мозг словно собрал чемоданы и отчалил на курорт в Батлинс, где он не требуется.

И тут наконец меня осенило. Ну конечно! Узор на панцире или на шкуре этого существа, кем бы оно ни было, – это рисунки фабрики Уильяма Морриса, знаменитой своими обоями и обивкой, все эти переплетенные побеги и щупальца, зеленые листья аканта и редкие кроваво-красные ягоды.

Костистая спина существа – это открытый зонтик, выставленный прямо на меня.

Я вытянула ногу, подцепила большим пальцем край зонтика и дернула его так, что он полетел по воздуху и упал с глухим стуком, обнаружив маленькую фигурку, скрючившуюся под жутким плетеным устройством готического вида, которое я последний раз видела в комнате мисс Стоунбрук.

Это Ундина.

– Я борнейская речная черепаха! – прокаркала она. – Я тебя испугала, Флавия?

Я не стала радовать ее ответом.

– Ну же, Флавия, признай это. Я напугала тебя до чертиков, да?

– Ладно, – сказала я. – Ты меня напугала. У меня сердце превратилось в лимонное желе.

– Вот это больше похоже на правду, – обрадовалась Ундина, выбираясь из адской клетки и выпрямляясь. – Ты была не в сейчас, Флавия?

– Что? – переспросила я.

– Ибу всегда говорила, что Аристотель велел нам жить в сейчас. Но ты жила не в сейчас, да? Вот почему я смогла напугать тебя и твое сердце превратилось в лимонное желе?

Маленькая проныра была права. Именно сейчас я была не в сейчас. Я обдумывала одну проблему.

– Тетушка Фелисити убьет тебя, – заметила я. – Ты сломала ее зонтик. Он работы Уильяма Морриса, семейное наследие.

– Я только отпилила ручку, – сказала Ундина. – Он нужен был мне для панциря. Ты же не можешь сделать борнейскую речную черепаху без панциря, верно? Иначе куда девать внутренности? Кроме того, птицы заклевали бы ее до смерти. Ты знаешь, что греческий драматург Эсхил был убит птицей, уронившей черепаху на его лысую голову? Ибу рассказывала, что прорицатель предрек ему смерть от падающего предмета и он жил на природе, чтобы избежать гибели. Ибу говорила, что это идеальный пример поэтического правосудия.

– Послушай, – сказала я, – мы можем поговорить об этом позже? Я еще не завтракала и умираю от голода.

– Завтрак может подождать, – с удивительной властностью в голосе произнесла Ундина. – На самом деле я пришла к тебе. Нам нужно поговорить наедине.

– О чем?

– Возвращайся в спальню, – сказала Ундина. – Это не тема для публичной дискуссии.

Не то чтобы мы находились в зале продажи билетов на вокзале Святого Панкраса. Это отдаленное полузаброшенное восточное крыло небольшой сельской усадьбы на задворках нигде. За деревянными панелями не прячутся шпионы, да и вообще никому нет дела, о чем мы разговариваем.

Ундина поднесла указательный палец к губам.

И внезапно до меня дошло. Она пришла с информацией о миссионерках. Она же была в их комнатах. Корректирующий корсет мисс Стоунбрук тому доказательство.

Я открыла дверь, и Ундина втащила внутрь плетеное чудище, которое после использования в качестве борнейской речной черепахи выглядело как результат крушения примитивного аэроплана – штуки на манер, которую мальчишки вроде Дитера использовали, чтобы планировать с черепичных крыш, порой с трагическими последствиями.

– Садись, – велела Ундина, вытаскивая на середину комнаты стул с прямой спинкой.

– Зачем?

– Не задавай вопросов, – сказала она. – Делай, что говорят.

К собственному ужасу, я послушалась.

Ундина начала ходить по спальне взад-вперед, сначала сцепив руки за спиной, потом заламывая их перед грудью, словно от горя.

Она драматически откашлялась и заговорила:

– Каково мое место в этом доме? Как ты его видишь?

Она застала меня врасплох.

– Я… я… Ты часть семьи, – ответила я.

– Помимо этого? – требовательно спросила Ундина, пронзая меня взором.

– Ну… ты одна из нас. По крови. Мы тебя любим.

– Это все?

– Ну… да. Нет, я не понимаю, к чему ты клонишь.

Ундина раздраженно фыркнула.

– Ты хотя бы раз задумывалась о моих чувствах? – вопросила она ледяным тоном.

О чувствах?

О чем она? Эту девочку привезла в Букшоу ее покойная мать Лена де Люс из корнуольских де Люсов, по всей видимости лично ответственная за гибель моей матери.

Когда сама Лена плохо кончила («Гореть ей в аду», – однажды ляпнула миссис Мюллет), мы взяли эту девочку в дом, как берут маленького кролика, найденного в чистом поле.

Почему мне то и дело приходят на ум образы спасения маленьких животных? Может, это вызванные гормонами галлюцинации?

Хотя недавно я читала великий труд профессора Маршалла о биологической и клинической химии, я бы под дулом пистолета не вспомнила, что он писал конкретно по этой теме.

– Я думаю о чувствах всех людей, – ответила я. Но правда ли это?

– Я скажу тебе о своих чувствах, – продолжила Ундина. – Ты будешь сидеть и слушать. А потом скажешь мне, что ты думаешь на эту тему.

У меня закружилась голова.

– Ладно, – согласилась я. – Пли. Расскажи мне, что ты чувствуешь.

– Удрученность, – объявила Ундина.

– Прошу прощения.

– Удрученность, – повторила она. – Ты не знаешь, что означает это слово?

– Разумеется, знаю, – возразила я, хотя на самом деле понятия не имела.

– Это значит, что человек тяготится, его гнетет какая-то ноша, как правило неприятная, что-то его беспокоит. У-д-р-у-ч-е-н-н-о-с-т-ь – так это пишется по буквам, и это то, что я чувствую. Удрученность.

– Почему? – поинтересовалась я.

– Я не просила, чтобы меня сюда привозили. – Она снова начала ходить взад-вперед по комнате. – У меня не было выбора. Я чувствую, что я здесь лишняя. Никому не нужная. Поэтому я ощущаю себя удрученной.

Она вытерла руки: «А теперь скажи мне, что ты думаешь?»

– Мне грустно от этого, – ответила я.

Ундина долго пялилась на меня, потом яростно замотала головой, словно выбравшийся из воды ретривер.

– Спасибо, что выслушала меня, Флавия, – сказала она. – Рада, что мы поговорили об этом. А теперь пошли завтракать. Мой желудок считает, что мне перерезали горло.

Я сидела над селедкой и рассматривала эту странную маленькую девочку, которая внезапно так напомнила мне меня саму.

– Где ты взяла эту штуку? – спросила я, понизив голос и наклонившись к ней.

– Так и знала, что ты заинтересуешься, – сказала Ундина. – Именно поэтому я позаимствовала ее из комнаты мисс Стоунбрук.

– Ты не боялась, что тебя поймают?

– Поймают? – Она захихикала. – Меня? Я просто маленькая девочка. Хотела сделать ракету из этой штуки, вот и все.

Я не стала говорить ей, что уже изучила этот предмет, это будет жестоко.

– Спасибо, что позаботилась об мне, – поблагодарила я. – Что ты об этом думаешь?

Ундина растопырила пальцы левой руки и начала загибать их по очереди:

– Один – это костюм. Два – она актриса. Три – это часть маскарадного наряда, и она преступница. Четыре – у нее какая-то тропическая болезнь, и ей нужно, чтобы одежда не касалась нижней части тела.

– Отлично, – восхитилась я. Я не подумала ни о чем таком.

Ундина ухмыльнулась, словно гоблин.

– А, вот ты где! – сказала миссис Мюллет, входя в комнату и уставившись на Ундину. – И чего ты желаешь на завтрак?

– Яйца по-шотландски, – тут же отозвалась Ундина. – И подержите их подольше. Ибу всегда так говорила официанту, когда мы останавливались в роскошных отелях.

– Не сомневаюсь, милочка, – сказала миссис Мюллет. – Должно быть, это было забавно. А теперь сколько тостов ты хочешь?

«Роллс-ройс» довольно мурлыкал, как котенок. Казалось, что он счастлив растянуть свои механические мышцы в долгом пути в Лондон и за его пределы.

– Ундина подает надежды, – заметила я, позволив своим словам заманчиво повиснуть в воздухе.

– Хорошо, – сказал Доггер.

Снаружи деревья, холмы и небо проносились в бесконечной панораме осени. Фермеры собирали последний урожай в полях, их машины ползали по земле, словно жуки.

– Она очень странная, – добавила я.

Над отдаленным холмом косыми струями хлестал дождь из темной тучи, волновавшейся на фоне безбрежной белизны сияющего неба.

– Да, – согласился Доггер. – Но, если задуматься, мисс Флавия, мы все странные люди.

Остаток пути прошел в относительном молчании.

За время нашего отсутствия аббатство Голлингфорд не изменилось. Когда я сказала об этом, Доггер ответил: «В тюрьмах и больницах перемены не приветствуются. Только неизменность делает их терпимыми для пленников в их стенах».

Мы припарковались на маленьком полумесяце из гравия рядом со входом.

Мы поднимались по ступенькам, когда из вестибюля вышел довольно полный человек в белой куртке и остроконечной шапке. Он был похож на привратника.

– Кого-то ищешь, друг? – спросил он у Доггера.

– Да-да, – ответил Доггер. – Как вас зовут?

– Куртрайт, – ответил мужчина, приподнимая свою шапку и возвращая ее на место с широкой улыбкой. – Гилберт С. Куртрайт. Можете называть меня Гил, как все. Даже те, над кем я начальствую.

– Спасибо, Гилберт, – продолжил Доггер. – Будем премного обязаны, если вы проведете нас к доктору Брокену.

– Доктору Огастесу Брокену? – уточнил Гил, снова снимая шапку и уставившись в нее, как будто на подкладке напечатаны дальнейшие инструкции.

– Верно, – сказал Доггер. – Думаю, он нас ожидает.

И это правда, внезапно поняла я. Доггер часто делает предположения, резонирующие с миром других людей и связывающие наши миры практически без усилий. Это искусство, которым я восхищаюсь и которое надеюсь однажды постичь.

– А! Доктор Брокен, – повторил Гил. – Он хитрец, да?

– Прошу прощения? – Доггер выгнул брови.

– Это шутка, друг. Мы все так говорим. Он любит тишину и спокойствие. Никаких проблем с ним. В хороший день мы выкатываем его на солнце утром и возвращаем вечером – вместе с простынями.

– У вас развитое чувство юмора, Гилберт, – заметил Доггер.

– В месте вроде этого ничего другого не остается. Или с дуба рухнешь.

– С дуба? – переспросил Доггер.

– Съедешь с катушек. Чокнешься.

– А, – сказал Доггер. – И где же нам найти доктора Брокена.

Гил обвел рукой окрестности.

– Третий дуб справа с противоположной стороны.

– Благодарю вас, Гилберт. – Доггер протянул руку, которую Гил с готовностью пожал. – Вы очень любезны.

Мы пошли по лужайке и, оказавшись за пределами слышимости Гила, я сказала Доггеру: «В прошлый раз, когда мы здесь были, дело шло к дождю?»

– Я тоже об этом подумал, – отозвался Доггер.

Мы с легкостью нашли третий дуб справа, и с обратной стороны на деревянной скамейке, окружавшей ствол, сидел доктор Брокен, как нам и сказали. В белом костюме и широкополой шляпе он выглядел тропическим плантатором.

– Добрый день, доктор Брокен, – поздоровался Доггер. – Надеюсь, вы в порядке?

Доктор не ответил.

– Можем мы присесть? – спросил Доггер, указывая на скамью.

И снова тишина.

Хотя я внимательно наблюдала за доктором, я не увидела ни проблеска сознания. С тем же успехом он мог быть вытесан из камня.

– Я бы хотел проинформировать вас, доктор Брокен, – продолжил Доггер, – что ваша дочь миссис Прилл наняла нас найти некие исчезнувшие письма – письма, которые, как она полагает, были у нее похищены.

Я пыталась поймать взгляд Доггера, но он уклонялся. Почему он говорит «она полагает», как будто миссис Прилл еще жива? Доктору кто-то рассказал о ее смерти? И, если да, как он отреагировал?

Доггер снова заговорил:

– До сих пор мы не смогли обнаружить пропавшие документы. Тем не менее, выступая в качестве ее представителей, мы предлагаем обыскать вашу комнату в надежде, что сможем пролить свет на это дело. Вы не возражаете? Вы согласны?

Доктор Брокен и глазом не моргнул.

– Или вы запрещаете? – спросил Доггер.

Внезапный порыв осеннего ветра взметнул листья у нас над головами.

И тут доктор начал задыхаться: небольшой спазм быстро превратился в настоящий приступ.

– Сбегайте в палату доктора Брокена, пожалуйста, – попросил меня Доггер. – Принесите стакан воды.

Я понеслась, как ветер по лужайке, вверх по ступенькам и дальше в вестибюль аббатства. У дверей я замедлила шаг до прогулочного, изображая подростка, которого заставили навестить старого дурнопахнущего родственника. Не стоит привлекать к себе внимания.

Не стоило утруждаться: в поле зрения не было ни души.

Меньше чем через минуту я оказалась в палате тридцать семь и заперлась изнутри.

Что касается воды, это меня не волновало. Доггер сказал: «Сбегайте в палату доктора Брокена». Именно это он и имел в виду.

Если бы он хотел воды, он попросил бы меня сбегать за водой и не более.

Я получила от него зашифрованную инструкцию и поняла ее правильно. Я знаю, что мне нужно сделать.

Со времени нашего последнего визита комната не изменилась. Выкрашенная в больничный цвет молока, с которого сняли все сливки до единой капли, палата была обставлена кроватью, стулом, столом и шкафом.

Грустно думать, что жизнь заканчивается вот так.

Я хорошенько обыскала кровать, стол, матрас и подушки и не нашла ничего необычного. Открутила металлические ножки кровати, заглянула в них, перевернула стул, чтобы изучить дно сиденья, перерыла шкаф – безрезультатно.

Ничего.

Хотя процесс занял у меня не больше десяти минут, из-за спертого воздуха мне показалось, что прошла вечность. Доггер ждет меня с водой, пусть даже только для видимости. Он вполне способен справиться с приступом удушья без моей помощи.

Я подошла к окну, чтобы попытаться найти дуб, где они сидят с доктором Брокеном. Может, они уже возвращаются.

Когда я задела занавеску, что-то упало к моим ногам.

Я встала на колени и подняла край портьеры, тяжелой дешевой красной мешковины, которая при необходимости могла использоваться для затемнения комнаты в дневное время.

Это свинец, вшитый в ткань, чтобы она висела ровно и не собиралась сборками?

Больницы не утруждают себя подобной роскошью. Практичность превыше всего. Даже птицы на дешевых обоях предназначены для того, чтобы успокаивать, создавать иллюзию свободы и нахождения за пределами стен.

Я ощупала низ портьеры.

Ага! Тут что-то есть. Что-то прямоугольное.

Я выдавливала эту штуку вдоль нижней кромки, пока она – шлеп! – не упала на пол.

Шов с краю был подпорот. Я нашла тайник доктора.

Я подняла предмет и подняла его на свет.

Это был бумажник, и необычный – удивительно тяжелый, с серебряными уголками и печатью дорогого мастера с Бонд-стрит.

Деньги меня не заинтересовали, хотя я заметила, что там несколько сотен фунтов в купюрах. Рядом с деньгами лежали сложенные письма и с полдюжины визитных карточек (Огастес Брокен, «Бальзамический электуарий Брокена», Ховерфорд Хаус, Лондон, УС) с изящной и аккуратной гравировкой зеленым и белым, которые просто кричали о времяпрепровождении за пределами больницы. В маленьком выпуклом кармашке для монет лежал билет на поезд.

Я держала кошелек в руке, когда в дверь постучали.

– Откройте!

Я узнала голос. Это Гил.

Я сунула письма и билет в карман, вернула бумажник на место и встала на ноги.

Бросилась к раковине, наполнила стакан водой и подошла к двери. Сосредоточенно прикусив язык, я молча и медленно отодвинула засов.

– Толкните плечом! – крикнула я и отошла.

Дверь с треском распахнулась, и Гил влетел в палату, размахивая руками, чтобы восстановить равновесие.

– О, спасибо вам, Гил, – сказала я, заставляя руку и стакан с водой в ней заметно дрожать. – Замок, должно быть, заело. Я не могла выйти. Вы меня спасли.

Он продолжал двигаться – медленно, но угрожающе – по направлению ко мне.

Собравшись с силами, я сделала шаг вперед и клюнула его в щеку.

Ну, по правде говоря, не то чтобы клюнула, а скорее обслюнявила. Это остановило его на пути настолько же эффективно, как если бы его ударили по лицу камбалой.

Он потрогал место, куда я его поцеловала, с таким изумлением, словно я принцесса, а он лягушка.

И тут он начал заливаться краской – сначала розовой, которая быстро прошла через все оттенки до ярко-красной.

Я подумала, что он сейчас взорвется.

А потом так же быстро краснота отступила. Я видела, как он берет себя в руки.

– Вам не следует здесь находиться, мисс, – конфиденциально сказал он. – Вход в палаты в отсутствие пациента строго запрещен.

Я поняла, что он цитирует какой-то официальный документ, демонстрирует силу невидимых составителей правил, чьи приказы соблюдаются, только когда их нарушает кто-то вроде меня.

– Извините, – сказала я, поскольку от меня ждали этого ответа. – Но доктор Брокен начал задыхаться, и ему потребовался стакан воды.

– Надо было попросить у медсестры, – сказал Гилберт. – На первом этаже достаточно мест, где это можно сделать.

Он продолжал болтать: мне надо было сделать то-то и то-то, вот это, потом это и это.

У всех официальных лиц я замечаю одно и то же. Как только они ловят нарушителя, то начинают читать мораль до тех пор, пока коровы не то что придут домой, но поужинают, наденут фланелевые пижамы, заберутся в кровать, послушают сказку на ночь, выключат свет и уплывут в сны, где им приснятся новые пастбища.

Есть только один способ справиться с ними.

– Вы абсолютно правы, мистер Куртрайт, – сказала я. – Мне следовало подумать об этом. Должна сделать комплимент вашей бдительности. Что я могу сделать, чтобы искупить вину?

В таких случаях нельзя подмазать слишком сильно. То, чего хочет тиран, – это полное и безусловное раскаяние. Что-то меньшее – потеря времени.

– Небольшой взнос в фонд старшей медсестры? – предложила я. – Или хвалебное письмо заведующему?

Я остановилась перед тем, как предложить воздвигнуть ему бронзовый памятник в парке с открытым в безмолвном вопле ртом и указующим перстом в назидание всем нарушителям правил.

Было заметно, что он остывает. Надзиратели не любят принимать решения.

– Просто больше этого не делай, – пробурчал он.

Если бы положение действительно было критическим, доктор Брокен уже бы задохнулся.

– У вас есть часы, мистер Куртрайт? – спросила я. – Нам нельзя опоздать на поезд.

Куртрайт отвернул рукав и быстро глянул на часы – довольно дорогую вещь с несколькими циферблатами больше напоказ, чем практичности ради.

– Половина второго, – неохотно ответил он.

– Мне пора, – сказала я, собираясь уходить. – Я не забуду вечером помолиться о тех, кто имеет над нами власть, чтобы Господь направил их сердца и укрепил их руки и они могли карать безнравственность и пороки.

И я сбежала, пока он не остановил меня резким замечанием.

Доггер молча сидел на скамейке рядом с доктором Брокеном.

– Спасибо, – сказал он, когда я протянула ему стакан воды. И глотнул. – Ах, как освежает. Работал насухую.

– Он в порядке? – Я показала на молчащего доктора.

– Как огурчик, – ответил Доггер, вставая. – Благодарю вас, доктор Брокен. Вы очень помогли нам.

Думаю, он знал, о чем говорит.

Как только Доггер повернул длинный блестящий капот «роллс-ройса» в сторону Лондона и дома, я больше не могла сдерживаться.

– Я нашла его бумажник! – воскликнула я. – Он был спрятан в кромке занавески.

– Он должен был находиться в подобном месте. В карманах не было.

Я с восхищением взглянула на него.

– Когда стучишь по спине подавившуюся жертву, получаешь восхитительную возможность провести легкий обыск.

– Доггер! – сказала я. – Ты меня поражаешь.

И мы оба рассмеялись. Когда-то в туманном прошлом Доггеру пришлось стать опытным карманником, а также приобрести еще кое-какие не вполне законные умения.

– Это должно быть кое-что интересное, – сказала я, доставая сложенные письма и билет на поезд.

Доггер на секунду отвлекся от дороги и попросил меня:

– Вы не будете так добры, чтобы прочитать их вслух?

Я развернула письма и прокашлялась.

– «Дорогой Огастус», – начала я, – и они неправильно написали Огастес, Доггер. «Игра началась. Кошка среди голубей. Да сохранят нас святые! Положи свои деньги туда же, где твой рот. Понимаешь, что я имею в виду? Не позволяй траве расти у тебя под ногами. Искренне твой, Ганеман».

– Гм-м-м, – протянул Доггер. – Следующее, пожалуйста.

– «Прощай, прощай. Лиса среди кур. Неужели в Галааде не осталось бальзама? Улетай домой. Твой дом в огне, и дети ушли, все, кроме одной, и ее зовут Энн, и она прячется под противнем».

– Это все? – спросил Доггер. – Без подписи?

– Да, – ответила я. – Только первое письмо подписано.

– Отлично! – воскликнул он. Я почти услышала, как выпрыгнул восклицательный знак.

– Отлично? Для меня это звучит как полная чепуха.

– Вы читали Платона?

– Нет, – сказала я, – по крайней мере пока нет.

– Вам следует, – улыбнулся Доггер. – Увидите, что он весьма поучителен.

Хотя Доггер не подавал вида, мне было понятно, что он вне себя от желания сообщить мне ошеломляющую новость.

– Например? – поторопила его я.

– Например, Платон писал, что маска, которую носит актер, становится его лицом.

Я несколько длинных секунд раздумывала об этом, перед тем как ответить:

– Ясно. Звучит разумно.

Так и есть. Миссис Мюллет часто твердила, когда я корчила рожи зимой, что мое лицо замерзнет и останется таким до конца моих дней.

– Платон также писал, – продолжил Доггер, – что человек без самоуважения будет подражать всем подряд.

– Гм-м-м, – протянула я, глубокомысленно кивая. – Любопытно. Но это немногое говорит нам о письмах, не так ли?

– Наоборот, – возразил Доггер. – Это говорит все.

Хотя я пыталась себя контролировать, мои брови, должно быть, превратились в галочки. Я чувствовала, как у меня морщится лоб.

– Правда? – переспросила я, не в состоянии скрыть изумление. Оттопырила пальцами уши, чтобы они выглядели как у Дамбо[21].

Мне не нужно было добавлять: «Я вся внимание». Доггер и так понимал, что я имею в виду.

– Давайте сначала разберемся с мелкими деталями из первого письма, – заговорил Доггер. – Мозг устроен так, что он часто считает себя умнее, чем есть на самом деле. Речевые штампы используются здесь для того, чтобы помешать вычислить автора с помощью анализа грамматики или словоупотребления. Намеки вроде «игра началась» и «кошка среди голубей» предполагают, что получатель писем обнаружен. «Положи свои деньги туда же, где твой рот» может быть намеком на шантаж, в то время как «Не позволяй траве расти у тебя под ногами» можно трактовать как смертельную угрозу. Имя Ганеман, конечно, относится к Самуэлю Ганеману – основателю лечебного метода под названием «гомеопатия».

– Подобное лечится подобным! – добавила я. – Доктор Дарби говорил об этом.

– Именно, – подтвердил Доггер. – Возможно, это указание на то, что темные дела доктора Брокена, какими бы они ни были, имеют отношение к этому методу.

– Настойка бальзама, – сказала я. – «Бальзамический электуарий Брокена».

– Может быть, не с самого начала. – Доггер объехал грязный серый ферги, который полз с черепашьей скоростью. – Может, ближе к концу.

– «Да сохранят нас святые!» – воскликнула я. – Это в письме! Относится к перевязанным ленточкой костям и пеплу, которые я обнаружила в садовом сарае мисс Трулав! Кто-то их ищет!

– Возможно, – сказал Доггер, – но не обязательно.

Должно быть, изумление отразилось у меня на лице.

– Но давайте на секунду задумаемся о втором письме.

Я подняла бумагу перед собой, пока Доггер говорил.

– Это намного проще. Приветствия нет. «Прощай, прощай» означает, что попытка шантажа не удалась и что обличающие улики вот-вот попадут в руки властей.

– Или уже попали, – предположила я.

– Нет. Тогда не было бы смысла писать письмо. Последнее требование, если хотите. Прямая угроза.

Мои мысли крутились со скоростью несущегося поезда.

– Фраза «Неужели в Галааде не осталось бальзама?» – продолжал Доггер, – прямо относится к электуарию доктора Брокена. Чтобы не осталось ни малейшего сомнения, кому это адресовано. Остальная часть письма самая важная.

– «Бабочка, бабочка, улетай домой», – процитировала я не письмо, но детский стишок. – «Твой дом в огне, и дети ушли, все, кроме одной, и ее зовут Энн…»

– Анастейша, – сказал Доггер, и у меня кровь похолодела.

Анастейша Прилл.

И она мертва.

Должно быть, спрятаться под противнем не удалось.

– Мы нашли ее тело в кухне, – прошептала я, чуть не выронив письмо из внезапно онемевших пальцев. – В точности, как она нам говорила. Эти письма – угроза бизнесу отца. Она не стала говорить нам, что это угрозы в ее адрес, угрозы ее жизни.

– Нет, – согласился Доггер. – Не стала.

У меня в гиппокампусе зазвонил колокольчик.

– Постой, – сказала я. – Я кое-что вспомнила. Ты говорил, что не веришь в существование писем.

– Полагаю, я говорил, что они почти наверняка существуют, мисс Флавия, но миссис Прилл украла их сама.

– И?

– И я не видел и не слышал ничего, что могло бы заставить меня изменить пусть даже опрометчивое мнение, которое я выразил во второй части последнего предложения.

Я редко перестаю понимать ход мысли Доггера, но сейчас тот самый случай. Вещи просто не складывались у меня в голове.

– Ладно, – сказала я, – сдаюсь. Ты поставил меня в тупик.

– Отлично, – отозвался Доггер, постукивая пальцами по рулю. – Тупик часто оказывается совершенно новым началом. Иногда в результате появляется достаточно злости, чтобы разобраться с делом.

– Я не злюсь, – возразила я. – Просто в замешательстве.

Не собираюсь позволять ему взять вверх надо мной.

– Конечно, – сказал Доггер. – Тогда давайте вернемся к первому письму.

Я положила его на колени.

– «Дорогой Огастус», – процитировал Доггер.

– Да, – сказала я, – шантажист неправильно написал имя доктора Брокена.

– Намеренно, – сказал Доггер. – Как я уже говорил, эти письма написаны человеком, который и вполовину не так умен, как о себе думает. Предполагалось, что это собьет нас со следа. Кто заподозрит, что человек не может написать собственное имя без ошибок?

Доггер умолк, и вопрос целую вечность висел в воздухе.

– Господи! – воскликнула я. – Прошу прощения, Доггер, но как же так? Ты предполагаешь, что…

– Так и есть, мисс Флавия. Теперь я считаю, что эти письма написал сам доктор Брокен.

– Сам?

Я чувствовала себя как леди Брэкнелл в пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным», когда она говорит: «В са-а-акво-о-я-а-а-аже?» – растягивая слово так, что оно вот-вот развалится под собственным весом.

– Это представляется не только возможным, но и очень вероятным, – сказал Доггер, поглядывая на письма в моих руках. – Как вы заметили, почерк очень мужской, очень решительный. Сильное давление на ручку. Резкие штрихи и торопливые окончания – признак нетерпеливого мужчины. Разница в петлеобразных элементах букв указывает на то, что он писал медленнее обычного, чтобы изменить почерк. Иногда можно скрыть руку, но нельзя скрыть человека, которому эта рука принадлежит.

На самом деле я заметила, что почерк мужской, но не сформулировала это. Глаз видит и понимает до того, как рот успевает произнести.

Конечно, если речь не о Даффи.

– А теперь, – предложил Доггер, – перейдем к билету на поезд.

– Я прочитаю, что там написано, – сказала я. – Шрифт довольно мелкий. Это действующий месяц билет Южной железной дороги в первый класс из Бруквуда до Ватерлоо. Десять шиллингов.

– А билет с Ватерлоо в Хинли?

– Нет, только этот, – сказала я. – Другого в кошельке не было.

– Как я и ожидал, – продолжил Доггер, – он его уничтожил. Билет в Лондон – это алиби, в то время как билет в Хинли или окрестности, например Доддингсли, может стать билетом на виселицу.

– Ты хочешь сказать…

Доггер улыбнулся мне самой ангельской улыбкой, которую я когда-либо видела на лице человека.

– Но ни слова. Все это просто гипотезы.

Какое-то время мы ехали в молчании, и, по мере того как миля за милей оставались позади, я осознала, что меня кое-что беспокоит. Я покопалась в пепле своего сознания, пытаясь найти хотя бы малейшую искру.

И тут я ее увидела!

– Доггер! – воскликнула я. – Помнишь, как ты спросил, унесла ли я что-то из дома мисс Трулав? Ты сказал, что по закону есть разница между незаконным вторжением и взломом?

– Да, – подтвердил Доггер. – Вы беспокоитесь из-за того, что взяли письма и билет из палаты доктора Брокена?

Я кивнула, уже представляя себя в наручниках и кандалах.

– Есть также четкая граница между взломом и поручением вернуть некие письма. Мы их вернули.

Я заметила, что Доггер не стал говорить о том, что я унесла улики с места преступления. Хотя аббатство Голлингфорд не является, строго говоря, местом убийства миссис Прилл, теперь почти наверняка ясно, что здесь происходила какая-то преступная деятельность.

Все это адски запутанно.

Вернувшись домой, мы обнаружили полицейский велосипед во дворе. Мы выскочили из «роллс-ройса» и бросились в дом. Я неслась пулей, но Доггер ненамного отстал.

Миссис Мюллет стояла в центре вестибюля и утирала слезы уголком передника.

– О-о! – воскликнула она, завидев нас. – Слава богу, вы дома. Вы как раз вовремя, да, констебль?

Констебль Линнет поднял взгляд от записной книжки, в которой что-то царапал карандашом, и согласно кивнул.

– Это все мисс Ундина, – сказала миссис Мюллет и зарыдала.

– Боюсь, она исчезла, – сообщил нам констебль Линнет.

– Когда ее последний раз видели? – спросил Доггер.

– За завтраком, – жалобно выдавила миссис Мюллет дрожащими губами. – Сразу как вы уехали. Она попросила сделать ей сэндвич, бедняжечка, и завернуть в бумагу. Мне следовало догадаться.

– Она сказала, куда направляется? – уточнила я. Я попыталась поставить себя на место Ундины. Последние слова, которые я от нее слышала, были об удивительной сбруе мисс Стоунбрук.

Вернула ли она ее тайком обратно в комнату?

– А леди? – спросила я.

Миссис Мюллет пожала плечами.

– Отнесла им завтрак в комнаты. Подумала, что это будет неплохо, после того как у этой особы Стоунбрук случился приступ.

И эти слова сказали мне все, что требовалось знать касательно мнения миссис Мюллет об Арделле Стоунбрук. Слова «эта женщина» могут передать больше эмоций, чем роман в тысячу страниц.

– Если вы извините меня на секунду… – произнес Доггер, исчезая в направлении кухни.

Через минуту он вернулся и сообщил:

– Их машина исчезла.

– Может, они взяли малышку покататься? – предположил констебль Линнет, и стоны миссис Мюллет превратились в завывания банши.

– Я бы не стала вам звонить, если бы так, Арчи Линнет, – ответила она сквозь всхлипывания, и констебль покраснел. То, что его зовут Арчибальд, было секретом Полишинеля среди жителей Бишоп-Лейси.

– Она не вышла на обед. Не похоже на нее. Я прошлась по дому, звала ее, но она не ответила. Маленькая бедняжка. Что-то с ней случилось, я знаю.

– Она что-то сказала? – спросила я у миссис М. – Когда вы дали ей сэндвич?

– Она просто взяла его и убежала. У нее с собой было увеличительное стекло.

Мое сердце упало.

Какую ужасную ошибку я совершила, обсуждая приспособление мисс Стоунбрук с ребенком. Ундина наверняка вбила себе в голову, что она детектив. Хотя она ничего в этом не смыслит, она собирается расследовать дело самостоятельно и принести мне его на блюдечке с голубой каемочкой.

Голубая каемочка. Я задрожала от этой мысли.

Если машина миссионерок не в каретном сарае, куда они уехали? Застали ли они Ундину, когда она копалась в их вещах? Они скрылись?

Но зачем им это? Насколько я знаю, они еще должны прочитать лекцию о христианском здоровье в приходском зале.

Могу ли я убить двух зайцев одним выстрелом? Или даже трех?

Склонившись над рулем «Глэдис», я ветром неслась среди изгородей.

Я придумала, что делать. Поделюсь кое-какой информацией с Синтией Ричардсон. Будучи женой викария она наверняка связана какой-нибудь запутанной клятвой соблюдать конфиденциальность – печатью кухонной исповедницы или приходским обетом.

По крайней мере я на это надеюсь.

«Глэдис» любит отдыхать на траве во дворе церкви, и я оставила его там пастись или жевать жвачку, как ему угодно.

Я постучала в дверь домика викария. Внутри было очень шумно, звенели голоса, слышимые на пороге.

Неужели Синтия и викарий ругаются не по-божески?

Я снова постучала в дверь, и крики прекратились.

Через секунду дверь открылась, и я обнаружила, что смотрю в лицо Колина Колльера. Я забыла о собрании у викария и о мальчиках-студентах.

– Привет, Колли, – поздоровалась я. – Помнишь меня?

– Флавия, – сказал Колли, открывая дверь шире и впуская меня. – Разумеется. Как я мог тебя забыть?

Есть определенные слова, которые в устах мужчины заставляют женское сердце трепетать. Не то чтобы это когда-нибудь случалось лично со мной, но Даффи читала достаточно Джейн Остин вслух, чтобы мне казалось, будто я знаю это чувство.

– Миссис Ричардсон дома? – поинтересовалась я, сразу переходя к делу, чтобы избежать замешательства.

– Синтия. Конечно. Она учит нас хоккею на ковре. Хочешь присоединиться?

Стоило Синтии увидеть меня, как она пронзительно свистнула.

– Время! – крикнула она. – Беритесь за щетки. Грязная посуда ждет. Вы должны отработать проживание. Вперед!

С довольными улыбками молодые люди толпой переместились на кухню, и послышался отдаленный стук посуды.

– А теперь, – сказала Синтия, падая в удобное кресло и взмахом указывая мне на другое, – что случилось?

– Это Ундина, – ответила я. – Она исчезла. Я подумала, может быть, она тут?

Синтия горько усмехнулась.

– Тут? Вряд ли мы можем найти ее тут. Она считает, что церковь – чертовская камера ужасов. Так она и заявила: «Чертовская камера ужасов».

Я хотела было сказать «неудивительно», но сдержалась. С учетом того, что случилось с ее матерью в Святом Танкреде, неудивительно, что у Ундины довольно своеобразное представление об этом месте.

– Что ж, – заметила я, – миссис Мюллет сообщила полиции, так что, полагаю, дело в их руках. Просто мне показалось странным, что она исчезла одновременно с…

Осторожно, Флавия! Болтливый язык до добра не доведет. Меня чуть не предало мое естественное желание посплетничать с Синтией.

– С кем? – спросила Синтия.

– Ни с кем, – ответила я, тщетно пытаясь отмотать все назад. – Просто мы не видели мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук с самого утра тоже.

Синтия откинула голову и захохотала – громко и резко, этот смех совсем не шел ей.

– Что ж, – сказала она, задыхаясь, – ты пришла в правильное место. Упомянутые леди в этот самый момент сидят у меня на кухне, поглощая остатки пудинга. Хоккей на ковре вызывает жажду горячего чаю.

– Что? – выдохнула я. Зрелище мисс Стоунбрук и мисс Персмейкер, занятых игрой в хоккей в помещении вместе со студентами-теологами было слишком нелепым даже для моего высокоразвитого воображения.

– Пойдем. – Синтия встала с кресла. – Если поторопимся, нам тоже кое-что достанется.

– Нет, спасибо, – отказалась я. – Я лучше пойду. Я очень беспокоюсь по поводу Ундины и не могу отдыхать, пока она не найдется.

– Понимаю, – сказала Синтия. – Но на твоем месте я бы не волновалась. Ундина – очень находчива для своего возраста. Я передам леди, что ты о них спрашивала.

– Да-да, пожалуйста, – с облегчением сказала я, радуясь, что мне не придется общаться с миссионерками. Я до сих пор не уверена, как они вписываются во всю схему, и не хочу совершить неверный шаг. – И кстати, когда они читают лекцию по христианскому здоровью? Не хотела бы пропустить ее.

– Завтра вечером, – ответила Синтия. – Ровно в семь. Двери открываются в шесть тридцать. Приходи пораньше, чтобы избежать массового наплыва.

Она шутит? С Синтией никогда не знаешь. Временами она, как Уинстон Черчилль говорил о России, загадка, упакованная в тайну, спрятанную в непостижимость. Но возможно, в качестве жены англиканского священника ей приходится быть такой.

Снаружи я обошла домик викария по кругу, и да, сзади стоял арендованный трехколесный морган. Леди припарковали его со стороны кухни и вошли в дом там же.

Порой судьба раздает тебе карты игры, которую ты не планировал, и остается только воспользоваться своими козырями.

Вот новая возможность более тщательно обыскать машину в месте, где леди совершенно этого не ожидают. В конце концов, церковь и ее земля – священное место, никому и в голову не придет, что здесь кто-то будет копаться в его автомобиле.

И кто знает, подумала я. Может, с тех пор как я обыскивала морган, они спрятали там какие-то улики?

Я прикинула, что леди не могут видеть меня из кухонного окна. Синтия сказала, что они сидят за столом. Их головы вряд ли находятся настолько высоко, чтобы видеть поверх подоконника. Немного практической тригонометрии в уме убедили меня, что так оно и есть. В голове у меня зажегся зеленый свет.

Все чисто.

Но как насчет студентов-теологов? Они расположились в разных местах по всей кухне, у раковины – где угодно. Но какое это имеет значение? Они видели меня на кладбище. Я для них знакомое лицо. Они не обратят внимания, что я гуляю по саду викария.

В конце концов, я просто девочка.

И с чрезвычайной уверенностью я приблизилась к машине.

Брезентовая крыша была сложена в багажник. Не оглядываясь, чтобы не вызывать подозрений, я приняла восхищенную позу перед «морганом», изображая из себя зеваку на Британском автомобильном салоне.

Я натянула край рукава на кулак и смахнула с блестящего капота несуществующую крошку, потом отступила на шаг восхититься плодами трудов своих.

Сосчитала до двадцати, но из дома викария никто не вышел.

Я в полной безопасности.

Есть техника обыска автомобилей, и я сделала все по науке.

Сначала, любуясь, обошла по кругу и остановилась сзади. Дважды присела на корточки, сначала делая вид, что уронила что-то, а потом чтобы сделать грязную работу.

Стоя на коленях, я ощупала отделение для перчаток и заглянула под сиденья.

Ничего, кроме дорожной карты, которую я тщательно осмотрела в поисках карандашных пометок, но тщетно; коробки с бумажными салфетками для лица (ничего спрятанного) и маленького медного компаса.

Я встала и потянулась, как будто мне стало скучно, и несколько секунд смотрела вдаль. Потом снова повернулась к «моргану», наклонилась и засунула руку под сложенную крышу в багажник.

Мои пальцы сразу же наткнулись на липковатый пакет: если судить на ощупь, это промасленная ткань, и довольна тяжелая.

Я вытащила его и повернулась спиной к дому. Дрожащими пальцами развернула.

Проклятье! Это набор автолюбителя: все, что нужно, от гаечных ключей и рычага для снятия колес до набора «Данлоп» для ремонта проколов, включающего резиновый клей, мел и жуткого вида шило, цель использования которого осталась мне не вполне очевидной.

Для двух леди, путешествующих в одиночестве, это, возможно, неплохое оружие, при этом не бросающееся в глаза.

Я заинтересовалась, что еще здесь может быть припрятано. Вернула набор туда, откуда взяла, засунув руку как можно глубже и дотянувшись до дальнего конца багажника.

Что-то стиснуло мое запястье железными тисками.

Гортанный голос прорычал:

– Чем ты, черт возьми, занимаешься?

Иногда в книгах пишут о людях, у которых от ужаса почки вываливаются, и теперь я могу утверждать, что это правда, хотя до сих пор считала это бабьими россказнями.

У меня заледенели внутренности. Лучше не опишешь.

Запястье крепко сжимали под сложенной брезентовой крышей и трясли, как собака трясет крысу. Как я ни дергалась, не могла освободиться.

Я была на грани того, чтобы совершить непростительную для де Люса вещь, то есть расплакаться, когда из багажника послышалось знакомое хихиканье.

Безошибочно узнаваемое хихиканье.

– Я напугала тебя, Флавия?

Внезапно мою руку отпустили, и моим первым порывом было хорошенько стукнуть ее по голове.

И в то же время я была так рада видеть идиотское лицо Ундины, ухмыляющееся мне из недр моргана, что мой порыв был тут же нейтрализован – все равно что смешать кислоту со щелочью. Что говорить? Что делать?

– Нет, ты меня не напугала, – ответила я. – Я с самого начала знала, что ты здесь. А теперь пойдем со мной. На тебя все страшно злы, включая меня. Миссис Мюллет вызвала полицию. О чем ты вообще думала!

Ундина начала выбираться из багажника, сжимая в руке увеличительное стекло, которое взяла в Букшоу.

– Это мое! – воскликнула я, увидев мощную линзу. – Ты украла его у меня из лаборатории! Я думала, что ты взяла то, что в библиотеке.

Маленькая дрянь нашла ключ от лаборатории, который я прятала в пустой дверной ручке и думала, что это очень умно.

– Чепуха, – сказала Ундина. – Стекло из лаборатории – это просто смешно. Оно недостаточно сильное для профессионала. Мне нужно было что-то с достаточным увеличением, чтобы смотреть отпечатки пальцев и волоски.

Отпечатки пальцев и волоски! Я чуть не засмеялась в голос.

– Нашла что-нибудь? – спросила я.

– Нет, – ответила Ундина, дернув большим пальцем, – но в багажнике дохлая крыса.

– Твоя? – спросила я, хотя эта тупоголовая идиотка вряд ли уловила сарказм.

– Нет. Она все время там была.

– Все время? – переспросила я. – Что ты имеешь в виду «все время»? Сколько ты здесь находилась?

– Весь день, – ответила Ундина. – Я очень терпеливый человек.

– Послушай, – сказала я ей, – я должна отвезти тебя домой. По пути мы заедем в полицейский участок и скажем констеблю Линнету, что с тобой все в порядке. А потом мы решим, как мы с тобой поступим.

– Имеешь в виду наказание? – уточнила Ундина. – Меня заставят пройти по доске?

– Посмотрим, – отозвалась я. Это все, что я могла придумать на месте, не разорвав мозг в клочья.

Случилось так, что нам не пришлось делать остановку в полицейском участке. Только я вырулила «Глэдис» с радостно прилипшей ко мне Ундиной с церковного кладбища, как показался констебль Линнет собственной персоной.

Констебль решил срезать путь из Букшоу через поля, вместо того чтобы сделать небольшой круг по дороге, и в результате выглядел красным, встрепанным и раздражительным.

Он махнул нам, чтобы мы остановились, и вытащил блокнот.

– Это ребенок, объявленный пропавшим? – спросил констебль. Он точно знал, что да, но, по-видимому, должен был следовать официальной канители, как по часам.

Что ж, в эту игру могут играть двое, решила я.

– Констебль Линнет, это Ундина де Люс. Мисс де Люс. Ундина, это полицейский констебль с номером тридцать семь Линнет.

Не уверена, что именно так должно происходить официальное представление, но мне все равно.

– Как поживаете, сэр? – поздоровалась Ундина. – Чрезвычайно рада знакомству.

Я преисполнилась нелепой гордости. Ундина может быть какой угодно, но она воспитана как надо.

Констебль пожал ее два пальца в качестве жеста доброй воли и снова сосредоточился на своем блокноте, чиркая какие-то каракули.

– И где вы ее обнаружили?

– В доме приходского священника, – ответила я.

– Ваше имя?

Мне в голову пришли как минимум шесть уморительно смешных ответов, но я удовлетворилась закатыванием глаз к небесам.

– Флавия Сабина де Люс.

Он аккуратно записал.

– Она не пострадала?

Что он имеет в виду под «не пострадала»? Что могло случиться с Ундиной в доме викария?

– Она в полном порядке, констебль, – ответила я.

Он захлопнул блокнот и убрал карандаш в нагрудный карман.

– Я оформлю документы в участке. А вам лучше отвезти девочку домой. Из-за нее беспокоятся.

– Нет нужды в документах, – заметила я. – С ней все хорошо.

Не хочу, чтобы мои деяния стали частью полицейского рапорта.

– Тем не менее, – ответствовал констебль Линнет и поехал прочь на велосипеде.

Ундина наблюдала за его отъездом сквозь увеличительное стекло. Я была благодарна, что она не стала размахивать им под носом у констебля.

– Как расследование? – поинтересовалась я.

– Не особенно. – Ундина нахмурилась. – Никаких отпечатков пальцев, ног, никаких улик. Только это.

Она сунула руку в карман и извлекла бумажный пакет, которым замахала перед моим лицом. Остатки сэндвича, предположила я.

– Что там? – спросила я.

– Крыса! – заорала она мне в ухо. – Я же сказала тебе, что нашла крысу. Ты забыла?

– Нет, – ответила я, – но не обязательно было махать ею у меня перед носом. Вдруг она переносчица бубонной чумы?

– Надеюсь, что да, – радостно сказала Ундина, и мы поехали домой в молчании.

Доставив Ундину к миссис Мюллет для суровой лекции на тему ответственности и необходимости всегда держать в курсе своих перемещений в мире, полном похитителей, я унесла пакет наверх и постучала в комнату Доггера.

– Это нашла Ундина, – сказала ему я. – Она была в доме викария. Миссионерки там тоже были, так что я смогла убить двух зайцев одним выстрелом. Она нашла крысу в багажнике. Очень иронично, поскольку Ундина ехала зайцем, не так ли?

У Доггера загорелись глаза.

– Отлично, – сказал он. – Но как крыса связана с убийством?

– Если ты не против, пойдем в лабораторию, – предложила я. – С удовольствием продемонстрирую.

Через две минуты мы заперлись в лаборатории, чтобы нам никто не мешал. Ундина оставила ключ в замке.

– Будь добр, – попросила я, протягивая Доггеру военный противогаз из тех двух, которые держала на случай химических происшествий.

Доггер одобрительно кивнул, хотя он еще не видел содержимого пакета.

Я тоже надела противогаз. Прозрачные окуляры делали наши глаза похожими на глаза огромных насекомых, а наши голоса гулким дразнящим эхом отражались от жесткой резины.

– Полагаю, вы уже знаете, что внутри? – спросил Доггер.

– Да, – призналась я. – Я провела быстрый осмотр. Но только одним глазком.

Я поставила пакет на металлическую тарелку и, достав из ящика под микроскопом хирургический скальпель, сделала длинный надрез на бумаге и отогнула края.

– Гм-м-м, – произнес как всегда невозмутимый Доггер, наклоняясь, чтобы рассмотреть получше. – Mus rattus rattus, черная крыса. Не водится в этих краях. Меньше, чем ее родственница rattus decumanus, серая, или норвежская крыса, которая, кстати, по утверждению якобитов, приехала вместе с Георгом I, и поэтому должна называться ганноверской крысой. Тори называли ее крысой вигов. Считается, что эти черные малыши родом откуда-то из Азии и что они великие путешественники. К 1800 году они, прячась на кораблях, добрались до Африки и Тихого океана.

– Интересно, откуда взялась эта? – задумалась я. – Она пряталась в багаже леди или это местная? Может, она родилась на куче половиков в гараже Берта Арчера. Или в набивке сидений «моргана».

– Думаю, последнее, – ответил Доггер. – В нашей стране черная крыса считается практически вымершей и водится только в крупных морских портах. Они стали жертвами своих более крупных и агрессивных собратьев – серых крыс. Перед тем как мы продолжим, предлагаю надеть хирургические перчатки. А теперь обратите внимание на клиновидные верхние передние зубы и три нижних коренных зуба по обе стороны челюсти. Голодная крыса ест все – от мебели до бумаги, хотя они предпочитают семена, орехи и зерно.

Могу представить и другие вещи, которые едят крысы, но, чтобы соблюсти приличия и научную отстраненность, не стану упоминать о них.

Я скользнула взглядом от покрытых пятнами коричневых зубов к остекленевшим глазам.

– Смотри, Доггер! – Раньше я этого не замечала. – Посмотри, какие расширенные зрачки!

– И небольшой эмезис, – добавил Доггер. Эмезис, вспомнила я, означает рвоту. Так и есть: на дне пакета виднелось подсохшее коричневое пятно, судя, по всему крысиная блевотина.

– Мы должны дойти до дальнего конца последней нитки, – сказал Доггер, и я практически инстинктивно поняла, что он имеет в виду. Я подала ему скальпель.

Одним длинным решительным движением Доггер вскрыл крысу от морды до хвоста.

– Откуда ты знаешь, что искать? – спросила я.

– Дело опыта, – ответил он, и я поняла, что не стоит задавать больше вопросов. Доггер, как я уже говорила, пережил ад.

– Эти предметы, похожие на то, что наши американские друзья называют коктейльными колбасками[22], – показал он, – тонкая кишка и под ней толстая. Соединяющий их мешочек – слепая кишка. Мы найдем искомое в коктейльных колбасках.

Стараясь беречь мои чувства, Доггер пытался сделать грязную работу веселой, но ему не стоило утруждаться. Не знаю, доводилось ли вам вскрывать крысу, но для меня это можно описать только одним словом – возбуждает.

Перед моими глазами в блистающей панораме открылись все чудеса животного царства, словно богатая картина над средневековым алтарем: легкие, печень, подвздошная кишка, функция которой, как сказал мне Доггер, впитывать определенные питательные вещества, например витамин В, и, конечно, оболочки маленьких кишок – под резким взмахом они раскрылись, продемонстрировав темную влажную массу плохо переваренного вещества.

В жутких масках с огромными окулярами и болтающимися резиновыми шлангами мы, должно быть, выглядели парочкой инопланетян из летающей тарелки, препарирующих земное создание во время жуткой межгалактической экспедиции.

– Реактив Драгендорфа, – сказала я, и Доггер согласно кивнул.

Поскольку я недавно его делала, новая порция была готова через несколько минут: субнитрат висмута, ледяная уксусная кислота, йодид калия – все идеально приготовленное с точными количествами воды.

– Окажи мне честь, – попросила я, подавая Доггеру растворы А и В.

Доггер с серьезным видом принял оба сосуда и ловкими руками соединил их с высушенными остатками последней крысиной еды.

Мы оба восхищенно наблюдали, как реагент Драгендорфа розовеет в присутствии физостигмина.

– Она умерла в пакете! – Я пришла в крайнее волнение.

– Похоже на то, – согласился Доггер, потянувшись к пинцету.

Из складки на дне пакета он извлек плотное темное зернышко. Я взяла увеличительное стекло.

Доггер принял у меня стекло и всмотрелся в него.

– Калабарский боб, – сказал он. – Вне всякого сомнения.

Мы встретились глазами сквозь окуляры противогазов.

Сказать можно так много и так мало.

– Должны ли мы кремировать останки? – спросила я, указав на маленький трупик. – Можем похоронить ее в саду. К утру Ундина забудет о ней.

– Боюсь, что нет, – возразил Доггер. – Останки потребуются полиции в качестве улики. Мы должны немедленно их передать им.

Мое сердце пропустило удар.

– Инспектор Хьюитт будет в восторге от нашей находки.

По правде говоря, не могу дождаться, когда же я снова увижу инспектора Хьюитта снова, пусть даже у меня нет другого повода узнать у него о его жене Антигоне.

Доггер покачал головой.

– Напротив. Инспектор не обрадуется. Разумеется, они тоже проведут тесты, но в будущем защита сможет утверждать, что мы испортили улику.

– Но мы не знали, что это улика, – возразила я. – Мы просто ставили эксперимент на мертвой крысе.

– Думаю, инспектор хорошо нас знает, – мрачно улыбнулся Доггер. – Слишком хорошо.

Пока Доггер убирал труп крысы в биологически безопасный контейнер (закрученную банку для консервов), я обрабатывала инструменты и рабочие поверхности мощным дезинфицирующим средством. Остается только надеяться, что Ундина не касалась трупа голыми руками, но потом я вспомнила, что прежняя жизнь преподала ей такие уроки о паразитах, которые мне и не снились.

Стоя у раковины с закатанными рукавами, мы с Доггером рядышком, словно коллеги-хирурги в клинике Святого Варфоломея, мыли руки карболовым мылом, терли их снова и снова, и я осознала, что это один из счастливейших моментов в моей жизни.

Господи боже всемогущий, подумала я, с миром все в порядке.

Но ни за что на свете я не смогла бы объяснить почему.

Мои мысли были прерваны грохочущим стуком в дверь.

– Флавия! Открой! Это срочно.

– Ладно, – отозвалась я. – Иду. Не кипятись.

Я поймала взгляд Доггера, и он утвердительно кивнул. Все следы нашего эксперимента уничтожены.

Я открыла дверь, и в лабораторию пушечным ядром влетела Ундина. Она остановилась, чуть не наступив мне на носки.

– Что тебе нужно? – любезно поинтересовалась я.

– Где моя крыса? – спросила она, вскинув голову, уперев руки в бока и угрожающе выставив ногу вперед.

– Воспарила на небеса, – ответила я, описав этим эвфемизмом то, что мы сделали с бедным созданием. – В этот самый момент она получает маленькие крысиные крылья и нимб.

Глаза Ундины расширились.

– Отравленные крысы попадают в рай? – переспросила она, и мое сердце дало сбой.

– Что ты имеешь в виду под отравленной? – уточнила я.

Она выпрямилась во весь свой рост, небольшой – надо сказать, и уставила на меня голубые глаза. Увеличенные круглыми очками в черной оправе, они представляли собой нервирующее зрелище.

– Крысу стошнило прямо в пакете, – ответила она. – Я видела это собственными глазами. В Сингапуре все знают, что, перед тем как сыграть в ящик, отравленные крысы блюют. Так ведь, Доггер?

– Именно так, мисс Ундина, – подтвердил Доггер.

– В Сингапуре, – продолжила Ундина, – отравленных крыс закапывают в глубокие ямы, чтобы их не съели кошки или собаки. Так ведь, Доггер?

– Именно так, мисс Ундина, – подтвердил Доггер.

– Итак, – Ундина отступила на шаг назад, – вы собираетесь похоронить мою в глубокой яме?

– Со временем, мисс Ундина, – ответил Доггер. – Сначала мы должны передать ее властям.

– Отлично, – сказала Ундина. – Я сама собиралась это сделать. Вы избавите меня от хлопот.

– Тебе понравилась прогулка с мисс Стоунбрук и мисс Персмейкер? – Я попыталась отвлечь ее от темы, которую не хотела обсуждать.

– Это была не прогулка, – хмыкнула Ундина. – Я спряталась в багажнике в каретном сарае. Думала, ты знаешь.

– Наверное, – отозвалась я. – Забыла.

– Они испугали меня до чертиков. – Ундина выкатила глаза. – Я боялась, что из этой штуки вывалится дно и меня кусками разбросает по дороге. Ты и понятия не имеешь, каково это!

– Очень смело с твоей стороны, – заметила я. – Но зачем?

– Я вспомнила, что ты сказала. Что мисс Стоунбрук может быть преступницей. Я хотела выяснить, что она собирается делать.

– Ничего подобного, – сказала я. – Это ты сказала, что она может быть преступницей, или актрисой, или у нее болезнь…

– Задницы! – каркнула Ундина.

– И что ты выяснила? Постой, погоди минуту. Я не уверена, что хочу знать.

– На самом деле ничего интересного, – ответила Ундина. – Из-за шума и пыли было трудно разобрать, о чем они говорят. А когда мне удавалось, это было скучно. Ску-учно! Они ехали в домик викария к миссис Ричардсон, чтобы обсудить выступление. Думали, что она предложит им к чаю. Мисс Персмейкер сказала, что ее никогда не радует скромная добыча, которую можно найти в сельском приходском доме.

Я навострила уши, осознав, что слушаю настоящий диктофон, прятавшийся в багажнике миссионерской машины.

– Ты очень точно запомнила ее слова, Ундина, – заметила я.

– Еще бы. Ибу учила меня развивать эйдетическую память. В наши дни большинство людей называют ее фотографической, но на самом деле она эйдетическая. И у меня она есть. Ибу говорила, люди думают, что это подозрительное, странное и необычное свойство, но вовсе нет. Она была у Бальзака и натуралиста У. Г. Хадсона, а также у Яна Христиана Смэтса и историка Томаса Бабингтона Маколея, и у меня.

– Продолжай, – сказала я.

– Некоторые авторитетные источники считают, что эйдетическая память – не более чем примитивная форма…

– Стой, – попросила я. – Я имела в виду: продолжай рассказывать, что ты услышала в багажнике машины.

– Ха! Я так и думала, что тебе это интересно. – Ундина ухмыльнулась с дьявольским блеском в глазах. – Мисс Стоунбрук сказала, что любая жрачка, которую им предложат в доме приходского священника, без сомнения, будет лучше, чем помои, которыми их пичкала эта особа Прилл.

Ундина выжидательно уставилась на меня.

– Любопытно, – признала я.

Она с нервирующей точностью воспроизвела голос мисс Стоунбрук.

– Забавно, когда приходится есть в полночь, словно голодающие взломщики в «Ритце». И после всех трудностей, которые нам пришлось преодолеть с этими… Мне нельзя говорить следующее слово. – Ундина переводила взгляд с Доггера на меня и обратно.

– Даю вам разрешение, мисс Ундина, – сказал Доггер. – Имейте в виду, только на этот раз, поскольку это может быть вопрос жизни и смерти.

Я поразилась, как ловко Доггер обращается с ребенком. Это та разновидность доброты, которой, я думаю, нельзя научить или научиться.

– Чертовыми бобами! – разразилась Ундина. – После всех трудностей, которые нам пришлось преодолеть с этими чертовыми бобами, – вот что она сказала. В точности.

– Спасибо, Ундина, – поблагодарила я.

– Извините, что произнесла это дважды, – сказала Ундина. – Иногда я страдаю от избытка усердия.

Мы с Доггером улыбнулись. Ничего не могли с собой поделать. С трудом удерживались от смеха, по крайней мере я.

– Избыток усердия не является большим недостатком, мисс Ундина, – заверил ее Доггер. – Временами я и сам им страдал. Возможно, нам стоит поучиться вместе, вам и мне, как обуздывать языки время от времени и приберегать наши самые тайные сокровища для собственного удовольствия.

– Будет исполнено, – сказала Ундина. – Вас услышал и понял. В точности.

В уединении своей комнаты я размышляла над уликами.

Как мне нравится звучание этих слов: «размышлять над уликами». Они выражают самую суть жизни следователя: нити чужих жизней, схваченные и сплетенные в нить… шнурок… веревку… возможно, петлю, которая окажется на шее убийцы. И тем не менее, несмотря на это, я начала понимать, что одиночество навеки станет основой «Артура У. Доггера и партнеров».

В уединении своей комнаты я размышляла над уликами. Идеальная фраза. Запишу ее для последующего использования.

Нравится вам или нет, но временами вам нужно побыть в одиночестве; временами вам нужно почувствовать себя одиноким; временами вам нужны другие люди.

Почему я раньше об этом не задумывалась? Поразительно, что я не обратила внимания на столь очевидный факт.

Я сделала то, что мне казалось правильным: десять минут смотрела в окно на Висто, где ранняя осень расцветила землю яркими цветами и деревья купались в лучах раннего заката.

Время идет. Мне не нужно об этом напоминать.

Я взяла дневник и сверху чистой страницы написала дату и время. Под ними:

Я сразу же поняла, что ни на один из этих вопросов нет простого ответа. Они настолько же сложные, насколько дело само по себе – одно из самых странных, с какими мне доводилось сталкиваться.

Что мне нужно, так это хороший сеанс болтовни без запретов сначала с Синтией Ричардсон, а потом с Доггером. Только пережевывая улики, разбирая их на нити и заново собирая, можно узнать правду.

Конечно, всегда остается возможность поговорить с миссионерками и напрямую спросить, что они, черт возьми, собираются делать.

Разумеется, при условии, что они не убийцы. Если да, то несвоевременное замечание с моей стороны только встревожит их или, что еще хуже, подвергнет мою жизнь опасности.

Нет, в случае с этими путешествующими леди я должна сыграть в карты осторожно. Нельзя испортить все в последнюю минуту, как сказала бы Ундина, от избытка рвения.

Завтра вечером они будут читать лекцию по христианскому здоровью в приходском зале.

Я собираюсь быть там в первых рядах и направить дискуссию, когда наступит время для вопросов.

У меня на уме есть парочка решающих ударов.

Не важно, как я ни старалась, сон ко мне не шел. Я крутилась и вертелась, пыталась мысленно вычислить кубический корень из текущего 1952 года (думаю, это двенадцать с чем-то), цитировала по памяти фрагменты из «Атаки легкой кавалерии»[23]. Должна сказать, я помню немного и пыталась вспомнить имя противной девчонки, которая поет «Пикник медвежат».

Бесполезно. В конце концов я просто лежала и смотрела на потолочные тени, пытаясь сложить их силой мысли наподобие Моны Лизы.

Наконец я придумала себе интересное занятие. Буду по буквам проговаривать химическое название октаметилциклотетрасилоксан.

Задом наперед!

Н… А… С… К… О…

Какое чудное имя для слабительного. «Наско»: настоящее активное средство для каловых отходов.

Вот дьявол. Придется начать заново.

Н… А… С… К… О… Л…

В мечтах я ехала первым классом лондонской железной дороги «Некрополис», построенной на подложке из стучащих костей. Напротив меня на бархатной скамье сидели две леди в глухом трауре: все в черном от туфель до перчаток и вуали без единого проблеска.

Разумеется, они были мертвы. Я определила это по синеватому оттенку бледных, как мел, лиц, едва просвечивающих сквозь вуаль, и по темным ввалившимся глазам.

Хотя казалось, что они смотрят прямо, но вуаль мешала убедиться наверняка.

– Прекрасный день, – заметила я. Трудно определиться, что же сказать трупу. Даже два самых старых и толстых справочника манер, в том числе книга миссис Какбишьеетам, не дают никаких советов, как общаться с мертвецами. Особенно с теми, кому ты не представлен. О фамильярности не может быть и речи.

«Прекрасный день для похорон» может оказаться ужаснейшим промахом, а «Мне так жаль, что вы умерли» – этикетным самоубийством.

Решение, как и во многих других ситуациях британской жизни, заключалось в том, чтобы поджать губы, изобразить микроскопический кивок и отвернуться к окну.

Вижу вас. Соболезную. На этом закончим.

Тем временем две покойные дамы сидели абсолютно неподвижно, если не считать покачивания поезда, и смотрели сквозь меня на рисунок обивки вагона.

Словно я невидимка.

Почему-то это глубоко меня ранило. Это задело чувство, которое я раньше в себе не ощущала. Что-то нужно сделать. Такое пренебрежение требует реакции.

– Далеко едете? – поинтересовалась я.

Им придется задуматься.

Я мысленно хихикала, когда одно из двух привидений подалось вперед и идеально поставленным голосом любезно ответило:

– До самого конца.

Не могу поверить своим ушам! Меня поставила на место покойница.

Пока я пыталась придумать достойный ответ, который, боюсь, находился за пределами моего ограниченного опыта светской беседы с трупами, я заметила нечто странное во второй мертвой женщине. Ее руки были аккуратно сложены на коленях, но, несмотря на черные шелковые траурные перчатки, было очевидно, что одного пальца не хватает.

Я не могла оторвать от нее глаз.

Дыхание со свистом вырывалось из груди, я задыхалась, как будто взбежала на вершину какой-нибудь легендарной горы.

Рот пересох. Я сглотнула.

И потом обнаружила в себе голос.

– Мадам Кастельнуово? – спросила я.

Звонок будильника перепугал меня до потери сознания. Трясущейся рукой я потянулась выключить чертову штуку.

Завтрак в Букшоу – единственный ритуал в Букшоу, который остается неизменным с незапамятных времен. Но теперь, когда Фели уехала, он все равно кажется другим и больше непраздничным.

Что-то отличалось, когда Даффи сидела за своим концом стола, молча ссутулившись над книгой, а Ундина напротив меня трещала по обыкновению. Такое ощущение, будто сам стол понес серьезную утрату. Никто из нас даже на миг не смотрел на пустое место, где раньше сидела Фели.

Даже когда суетливо вошла миссис Мюллет с нашими яйцами, настроение не улучшилось.

– Это сварено в мешочек? – спросила Даффи, подозрительно рассматривая яйца.

– Конечно, милочка, – ответила миссис Мюллет. – Точно как ты любишь.

– Как я могу быть в этом уверена? – был вопрос.

Разбей его и узнаешь! – хотелось крикнуть мне.

– Потому что, – объяснила миссис Мюллет, – пока я его варила, я пела «Весь мир земных творений». Все семь куплетов с припевами после каждого плюс еще один в конце. Шесть минут ровно. Точно как ты любишь.

И она запела:

Все дивные созданья,Весь род существ земных —От мала до великаГосподь задумал их.

Даффи закатила глаза.

От пестрой птички певчейДо нежного цветка —Во всех твореньях яркихВидна Его рука.

Даффи испустила преувеличенный вздох.

Богач в своих хоромахИ в хижине бедняк —Обоим им назначилГосподь, чтоб было так.

– А теперь ешь свое яйцо, милочка, пока оно не остыло и мне не пришлось унести его домой на корм цыплятам.

Даффи аккуратно обезглавила яйцо ложкой и, поедая его без единого взгляда, вернулась к книге, которую ей одолжил на свадьбе Фели Карл Пендрака, – что-то, написанное человеком по фамилии Капоте. Судя по фотографии на суперобложке, он выглядел как принцесса из сказки, которую разбудил не тот принц. Я знала, что у книги наверняка есть свои достоинства, потому что Даффи прикрывала рот рукой, чтобы кусочки яйца не вываливались.

Когда миссис Мюллет удалилась на кухню, Ундина наклонилась над столом и сказала мне громким конфиденциальным шепотом:

– Я вернула эту плетеную штуку в комнату мисс Стоунбрук. Готова поспорить, что она ничего не заметила.

– Гм-м-м, – протянула я. По поводу сомнительных поступков лучше высказываться уклончиво.

А потом я приняла внезапное решение, может быть, слишком поспешное, но великие мысли часто бывают такими.

– Даффи, – спросила я, – ты знаешь что-нибудь о костюмах, сплетенных из ивы?

Даффи оторвалась от книжки, но в ее глазах ничего не загорелось. Единственный верный способ завладеть ее вниманием – задать вопрос, который потребует демонстрации ее впечатляющих познаний.

– Ива, – ответила она, заложив страницу в Капоте пальцем, – использовалась друидами на праздниках весны и середины лета. Цезарь говорил, что они сооружали огромные фигуры, куда помещали жертв и сжигали их.

– Я думала о чем-то поменьше, – сказала я. – Что-то, что можно надеть как корсет или портупею.

– Надо было так и сказать, – проворчала Даффи. – Считается, что в ивовом дереве, из побегов которого делают плетеные изделия, живут духи, и его часто используют для оригинальных костюмов на деревенских танцах.

– Зачем? – продолжила расспрашивать я.

– Согласно автору «Золотой ветви» сэру Джеймсу Фрейзеру, это из-за симпатической магии, закона симпатии, который можно разделить на два направления: закон подобия и закон контакта.

Я перестала понимать что бы то ни было.

– Ясно, – сказала я.

– Закон контакта, или контагиозная магия, предполагает, что вещи, которые однажды контактировали друг с другом, остаются навеки связаны. Что делают с одной, происходит и с другой или чувствуется другая. Хороший пример – это зубная фея. Твой зуб забирают, чтобы хранить его вечно в волшебной стране, чтобы ты был в безопасности здесь, на земле.

– Звучит разумно, – заметила Ундина, ощупывая свои коренные зубы.

– Чушь, – возразила Даффи. – В этом вся суть.

Видя, что мы сбиты с толку, она продолжила: «Закон симпатии, с другой стороны, основан на идее, что подобное привлекает подобное, были объекты в контакте или нет. Еще это именуется гомеопатической магией. Делаете куколку в виде мисс Трулав, если вы ее недолюбливаете. Засовываете внутрь ее волос или обломок ногтя, если можете их заполучить, и втыкаете в куклу иголки. Мисс Трулав хватает инфаркт, и она умирает».

– Вуду! – выкрикнула Ундина.

Мои мысли внезапно замедлились, будто мозг превратился в желе.

– Почему ты вспомнила именно мисс Трулав? – спросила я, осторожно подбирая слова. – Почему не кого-то другого?

– Ой, пф-ф-ф! Я вспомнила ее имя, потому что она – первый высокомерный тиран, имя которого приходит на ум. С тем же успехом я могла бы сказать «Флавия де Люс», и ты бы тряслась две недели.

Ундина медленно водила руками над кастрюлей с подогревом.

– Это не воск я поджариваю, – запела она. – Это печень, сердце и селезенка Фелисити де Люс, вот что я поджариваю. – И она добавила: Так часто делала Ибу. Шутила.

Моя кровь превратилась в кипяток. Потом в лед.

Эта девочка понимает, что она говорит?

Ее мать была ведьмой? Неужели она на самом деле наслала проклятие на тетушку Фелисити? И на кого-то еще?

Возможно ли, что Лена де Люс ответственна за падение моей семьи? Что, если наше состояние много лет назад сгорело в огне в Сингапуре?

Никогда в жизни мне до такой степени не хотелось побыть одной.

Сейчас моя кровь превратилась в свинец.

– Очень смешная шутка. – Я слышала себя словно со стороны. – А теперь беги и помоги миссис Мюллет в огороде. Может, она даже испечет тебе булочки.

Ундине не требовалось второе поощрение. Она исчезла в кухне, неся в высоко поднятых руках свою грязную тарелку, словно трофей.

– Что ты рассказывала? – вернулась я к Даффи.

Сестрица оторвалась от книги со страдальческим лицом читателя, которого отвлекли от процесса.

– Что? – переспросила она.

– Об иве, – напомнила я. – О плетеных костюмах.

Она драматически закатила глаза к потолку, как будто перелистывая все страницы, которые она прочитала в жизни, от «А – это апельсин» до мистера Капоте, нетерпеливо лежавшего на столе.

– Племенные ритуалы, – сказала она. – Родезия. Обряды перехода.

– Спасибо, Дафна, – поблагодарила я.

Я услышала достаточно.

Осталось только понять, что это значит.

Доггер встретил меня в вестибюле.

– Здесь инспектор Хьюитт, – сообщил он. – Приехал за крысой. Я проводил его в гостиную.

В обычных обстоятельствах я бы умерла от смеха от этой нелепой сцены. Она словно из пьесы Дж. Б. Пристли – например, из «Инспектор пришел», где инспектор Гул оказывается ангелом возмездия, если не самим Господом Богом.

– Благодарю, Доггер, – сказала я. – Передай ему, что я буду через минуту.

Мне нужно освежиться. Вернуть немного цвета щекам и вытереть губы.

Еще мне нужно время подумать.

Вчера Доггер сказал мне, что нам придется отдать крысу, но я совсем забыла. Должно быть, он сам сообщил в участок, и теперь у нас на пороге инспектор Хьюитт – ладно, на самом деле в гостиной, – а я совершенно не готова.

Думай, Флавия, думай.

К тому времени, когда я легким шагом вошла в гостиную, протягивая руку для приветствия, ответ был у меня на кончиках пальцев.

– Инспектор Хьюитт, – поздоровалась я. – Рада вас видеть.

– Флавия, – сказал он, пожимая мою ладонь.

– Должна сразу же сообщить, – приступила я, – что упомянутая крыса была уже вскрыта, и я беру на себя полную ответственность. Моя кузина Ундина нашла ее в бумажном пакете в багажнике арендованной машины, и я беспокоилась, что животное может быть переносчиком тифа или какой-нибудь другой заразной болезни. Хотела убедиться, что во внутренностях нет никаких заметных отклонений.

– И как? – поинтересовался инспектор, открывая блокнот.

– Никаких, – ответила я. – И если вы хотите знать, не заметила ли я плевральную жидкость, бубонную чуму, гранулярность печени, ответ – нет. Также я не обнаружила блох, хотя я знаю, что блохи покидают умирающую крысу, как крысы – тонущий корабль.

К счастью, я читала «Великий мор (1348–9 гг.)» Гаскея, подписанное первое издание которого стояло на полке рядом со славной книжечкой Хэнкина «О эпидемиологии чумы» (второе издание, но тоже подписанное) в библиотеке дядюшки Тара, которая находится в моей лаборатории.

От меня не укрылось то, что инспектор слегка опешил. Предполагаю, он явился дать мне нагоняй, хотя я не нарушила ни одного закона, по крайней мере намеренно.

– Что касается того, что мы действительно обнаружили, – продолжила я, – то предоставлю моему коллеге мистеру Доггеру возможность объяснить.

Инспектор Хьюитт улыбнулся.

Интересно почему? Он не принимает меня всерьез? Он смеется над нашим партнерством?

– Благодарю вас, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Мы уведомили вас, инспектор, поскольку наши находки указывают на то, что причиной смерти крысы стало проглатывание физостигмина – ядовитого алкалоида, содержащегося в калабарских бобах Physostigma venenosum, нетронутый образец которых мы нашли в непосредственной близости. Это и другие наши находки, например присутствие того же самого токсина в частично переваренном содержимом внутренностей животного, что мы определили путем общепринятого химического теста, заставило нас понять, что ваше вмешательство необходимо безотлагательно.

«Браво!» – хотелось мне крикнуть.

Но я не стала. Вместо этого я открыла блокнот и сделала пару закорючек с помощью импровизированной стенографии, которую я придумала прямо на месте.

В эту игру могут играть двое.

– А, – произнес инспектор Хьюитт с выражением на лице, которое можно было интерпретировать как самодовольное. – И что вас натолкнуло на эту мысль, мистер Доггер?

Ответ Доггера был подобен удару хлыста.

– Мы подумали, инспектор Хьюитт, – (я была так счастлива слышать это «мы», что чуть не обняла себя), – что отравление крысы поразительно и просто невероятно напоминает смерть покойной миссис Прилл.

Повисло самое продолжительное молчание в моей жизни. Я сидела, не осмеливаясь пошевелить ни единой мышцей.

Несколько тысячелетий спустя инспектор Хьюитт потер нос и сказал:

– Боюсь, предположительно я не могу это комментировать, мистер Доггер.

Тем не менее он что-то записал в блокноте.

– Мы этого не ожидаем, инспектор. – Доггер безмятежно улыбнулся. Он был более безмятежен, чем водная гладь.

– Однако, – продолжил инспектор Хьюитт, – теперь, когда было упомянуто имя миссис Прилл, будет ли не по существу спросить, зачем вы явились в Бальзам-коттедж?

– Вовсе нет, инспектор, – ответил Доггер, не успела я открыть рот. – Миссис Прилл пригласила нас на чай.

Я чуть не открыла рот от удивления. Интересно, инспектор заметил?

И все-таки это правда: миссис Прилл действительно пригласила нас на чай.

– Это был исключительно светский визит, мистер Доггер? Или нет?

– Леди была мертва, когда мы приехали, инспектор, – напомнил ему Доггер.

– Ах да, – сказал инспектор. – Была.

Внезапно я онемела. На затылке у меня выступили капли холодного пота. Инспектор намекает, что мы с Доггером – официальные подозреваемые? Что мы убили миссис Прилл, перед тем как хладнокровно позвонить в полицию?

Я делала единственное, что пришло мне в голову, – держала рот на замке.

Временами молчание – единственный ответ.

Инспектор Хьюитт встал, закрыл блокнот и собрался уходить, но резко остановился на полпути к дверям, как будто что-то вспомнил.

– Полагаю, я слышал упоминание «Артура У. Доггера и партнеров»? – сказал он.

Было трудно понять его интонацию. Он стоял посреди оксминстерского ковра и смотрел на нас.

Мое сердце упало в пятки. Это момент, которого я боялась: столкновение с полицией. Нас утащат в тюрьму и станут допрашивать? Закуют в кандалы и будут хлестать бичом?

А потом Доггер сделал то, что я никогда не забуду до конца дней своих, если проживу долго.

Он ловко соединил каблуки с едва уловимым «клац», согнулся в талии и приветствовал инспектора куртуазным поклоном.

Воздух можно было резать ножом.

– Что ж, ладно, – наконец произнес инспектор, – если вы будете столь добры, что передадите мне крысу…

– Что ты обо всем этом думаешь? – спросила я, когда инспектор ушел.

– Если не считать крысы, – сказал Доггер, – предполагаю, он ищет связь.

– Ты имеешь в виду между убийством миссис Прилл и миссионерками?

– Думаю, да, – ответил Доггер.

– Думаешь, он допросил их?

– Наверняка он должен. Не секрет, что они гостили в Бальзам-коттедже и что арендовали машину у Берта Арчера. Но только время покажет. Пути Господни неисповедимы, когда дело касается полиции.

– А как насчет мадам Кастельнуово? – спросила я.

– Думаю, что касательно этого дела полиция находится в неведении. По крайней мере некоторое время она будет в полном нашем распоряжении.

– Ты не хотел бы чашечку чая? – предложила я. – У нас почти не было времени поговорить.

– Крайне своевременное предложение, – согласился Доггер. – Я попросил миссис Мюллет принести чашки.

– И оставить нам чайник, – с энтузиазмом сказала я.

– И оставить нам чайник, – подтвердил Доггер.

Через пятнадцать минут, когда мы сидели за чаем с печеньем, я вытащила из кармана билет на поезд и положила его на стол.

– Билет на виселицу, – напомнила я Доггеру его же слова.

– Вполне вероятно, – сказал он.

– Но для кого?

– А! – улыбнулся Доггер. – Вот в чем вопрос. И большой вопрос для нас.

Я видела, что ему не терпится изложить свою теорию, чтобы упорядочить мысли. Детективная работа очень похожа на шитье одеяла, когда бесчисленные клочки ткани раскладываются во множество цветовых комбинаций, пока внезапно не появляется одна, та самая, неопознаваемая с самого начала, но теперь поразительно ясная.

Доггер бессознательно сжимал кончики пальцев левой руки правой ладонью, что подсказало мне, что он глубоко задумался.

Я налила нам еще по чашке чая, придерживая крышку чайника левым указательным пальцем, как делает миссис Мюллет, чтобы не уронить на стол, и оттопырила согнутый мизинец в комическом подражании.

Если Доггер и заметил, то он ничего не сказал.

– Билет, – наконец произнес он, – был не прокомпостирован.

Я кивнула, как будто сама это заметила, хотя на самом деле нет.

– И что это значит? – спросила я. – Он не использован?

– Не обязательно, – ответил Доггер. – Не все путешественники сдают билеты в конце пути. Железная дорога сейчас не так требовательна, как раньше.

Я ждала продолжения.

– Пассажиру из Бруквуда в Доддингсли или Хинли обязательно потребуются два билета: один из точки начала пути до вокзала Ватерлоо и второй с Ватерлоо до места назначения.

– Продолжай, – попросила я.

– Если этот пассажир хочет иметь алиби, ему нужно предъявить только первый билет в качестве доказательства, что в определенное время он был в Лондоне.

– Если только кто-то другой не докажет обратное, – заметила я.

– Именно, – согласился Доггер. – В преступный ум также могла прийти идея прокомпостировать или другим способом показать, что билет использован. В случае необходимости. Далее требуется уничтожить второй билет, доказывающий, что путешествие не закончилось в Лондоне.

– Это он или она? – спросила я.

– Еще многое предстоит выяснить, – сказал Доггер. – Поскольку билет не прокомпостирован, остается невыясненным, путешествовал ли пассажир. Если нет, то это просто свидетельство его намерения. Может, они хотели поехать, но не смогли. Тем не менее непрокомпостированный не обязательно означает неиспользованный. Билеты на поезд, как нам известно, могут быть отмечены следующими способами: их могут механически прокомпостировать, оторвать половину, сделать отметку чернилами или карандашом. Иногда это зависит от класса билета и от того, нужен ли он для обратной поездки. В этом случае мы имеем дело с месячным проездным первого класса, на котором нет следов использования.

– Но только до Ватерлоо, – заметила я. – Это прямо как в железнодорожных детективных романах, которые продаются у «Г. У. Смита»[24], не так ли?

– Мы можем предположить три вещи, – продолжил Доггер, игнорируя мой вопрос. – Либо билет хранился доктором Брокеном как доказательство предполагаемой поездки в Лондон…

– Несмотря на то что он обманщик, – перебила я.

– Да, но это только следующий запутанный узел в нашей истории, – улыбнулся Доггер.

Видно было, что он получает удовольствие.

– Либо он собирался поехать в Лондон, а может, и дальше, но на самом деле этого не сделал.

– Билет действует месяц, – заметила я. – Он до сих пор действителен.

– И правда, – согласился Доггер. – Есть еще слабая возможность, что кто-то другой купил его и поместил в бумажник доктора Брокена, хотя это кажется невероятным.

– Почему? – спросила я.

– Ты нашла его в бумажнике, спрятанном в кромке занавески в палате доктора. Маловероятно, что этот тайник известен кому-то кроме доктора.

– Или его санитарам, – предположила я.

– Да, эта возможность приходила мне в голову. Ты заметила часы мистера Куртрайта?

Я их действительно заметила.

– Да, – гордо ответила я. – Довольно искусный предмет с циферблатами для солнца, луны, приливов, насколько я поняла, и с кольцом для установки времени в разных частях света.

До сих пор я не осознавала его важность.

– Например, в Сингапуре, – взволнованно добавила я. – Или во французской Западной Африке.

У меня в голове открылись совершенно новые перспективы.

– Верно замечено, – сказал Доггер. – Мы не должны особенно углубляться, но это и правда слишком изысканные часы для человека в должности мистера Куртрайта.

Послышался легкий стук в дверь, и мисс Мюллет заглянула внутрь.

– Я пришла забрать чайные принадлежности, – сказала она. – Надеюсь, вы закончили. Альф ждет меня дома. Мы должны подготовить его, пойдем смотреть волшебный фонарь вечером. Он вызвался продавать билеты у входа, говорит Альф. Он говорит, не надо смотреть на этих лоточниц из Африки. Они непорядочные, говорит он. Кто знает? Может, я чему-то научусь? Почему нет?

И взмахнув передником, она исчезла.

Вечер был теплым для сентября. Снаружи церковь была окружена низким блуждающим туманом, и ручейки дыма от костров в округе плыли между покосившихся могильных камней.

Внутри было душно. Несмотря на страхи Синтии, каждая живая душа в Бишоп-Лейси и за его пределами втиснулась в приходской зал ради познавательного развлечения. Может, потому, что почти весь урожай уже собрали, многие из присутствующих были фермерами и членами их семей, освободившимися от забот в полях и наслаждающимися первым свободным вечером с весны. Поэтому в воздухе висел ощутимый запах земли с оттенками лошадиного компоста.

– Свежий, – по секрету шепнула мне миссис Мюллет на ухо. Она сидела прямо за мной и наклонилась поближе, чтобы поделиться своим наблюдениями. – Скорее всего, сапоги.

Я вознаградила ее улыбкой.

В самом центре первого ряда отделенная от остальных прихожан почти ощутимым ореолом святости сидела мисс Трулав в сопровождении нескольких прихвостней из алтарной гильдии, вернее скажем – прихвостниц.

– Это место занято? – спросили меня. Я посмотрела вверх, на секунду растерявшись. – Если да, я поковыляю в другое место и найду, где взгромоздиться.

– Мистер Моулд! – воскликнула я. – Что вы здесь делаете?

Это был шафер Дитера Реджи Моулд.

– Реджи, если не возражаете. Подумал, что отдохну тут некоторое время. Обосновался в «Тринадцати селезнях». Брожу по округе, любуюсь сельской природой. Подумал, интересно, как все это выглядит с земли, если вы понимаете, что я имею в виду.

Его жуткое обгоревшее лицо казалось гротескным в неверном свете приходского зала, как будто он персонаж деревенской пантомимы.

Я пыталась не глазеть на него.

– Готов поспорить, вы скучаете по сестре, – заметил он. – И по Дитеру тоже. Великолепная пара.

– Ужасно скучаю, – ответила я, хотя, по правде говоря, я о них не думала.

Реджи с трудом опустился в деревянное кресло, потом потер ладонями и с удовольствием обвел взглядом зал.

– Ждал этого всю неделю, – заметил он. – Христианское здоровье. Мясо и картошка для парней вроде меня. Одно без другого не бывает. И волшебный фонарь! Пенни за черно-белый и два за цветной. Сцены мрачной Африки. Будет прекрасно увидеть это снова.

– Вы уже бывали здесь, мистер Моулд? То есть Реджи?

– Мой отряд здесь тренировался, – ответил он. – РВТГ – Родезианская воздушная тренировочная группа. Часть ИВТГ – Имперской воздушной тренировочной системы. Слишком много акронимов, вы не считаете? Вот вам еще один, военный, означает запутывание и поток… Ой, мне не следует говорить, не так ли? Вам здесь нравится?

– Я с нетерпением жду выступления мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук, – ответила я. – Всегда интересовалась христианскими миссиями и христианским здоровьем.

– Готов поспорить, что так. – Реджи легко толкнул меня локтем в ребра. – Готов поспорить.

Я повернулась и вытянула шею, обозревая набитый зал. Альф Мюллет, стоящий за карточным столом у дверей, поймал мой взгляд и в ответ показал мне поднятые большие пальцы. Веселье било через край.

После того как я сдержанно отреагировала на сигнал Альфа, в дверях появился инспектор Хьюитт. Он покопался в кармане брюк и опустил купюру в плетеную ивовую корзину. Сзади стояла его жена Антигона.

Я не смогла сдержаться. Вскочила на ноги и протолкалась мимо кресел к двери.

– Антигона! – сказала я, утирая уголки глаз, которые внезапно стали влажными.

Мы обнялись. Дважды.

Антигона отступила на шаг, не снимая рук с моих плеч.

– Дай мне посмотреть на тебя, – сказала она. – Ты выросла. Я тебя едва узнала.

– Как ребенок? – спросила я. – Сколько ей? Она же родилась в январе?

– Восемь месяцев, – ответила Антигона. – Скоро девять, и она уже показывает характер. Вчера, когда отец кормил ее, она рычала на него. Кстати, спасибо за прекрасную корзину.

– Как ее зовут? – спросила я, сама себя не слыша. Мое сердце колотилось. На секунду я подумала, что Хьюитты назвали ее Флавией.

– Мы назвали ее Фебой в честь моей матери.

– О, – сказала я, – красивое имя.

– Мы тоже так подумали, – ответила Антигона. – На древнегреческом Феба означает яркая и сияющая. На самом деле оно означает то же самое, что и твое имя – Флавия де Люс.

Хотя был вечер и мы находились в помещении, внезапно во всей своей силе и мощи засияло солнце. Мне пришлось прикрыть глаза ладонью от его сияния.

Я коснулась руки Антигоны и повернулась к инспектору с ослепительной улыбкой.

– Я должна вернуться на место, – выдавила я. – Думаю, что веселье вот-вот начнется.

Шум и разговоры среди публики утихли, быстро сменившись аплодисментами, когда на сцене появился широко улыбающийся викарий в сопровождении мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук.

Он галантно провел их к стульям и начал перебирать стопку бумаг.

За ними в тени кулис стоял деревенский плотник Джордж Карпентер и травил веревку, которая опускала большой квадратный экран – на самом деле аккуратно залатанную простыню из дома викария, натянутую на деревянную раму. Когда экран оказался на нужном месте и Джордж закрепил веревку узлом, ему тоже досталась доза искренних аплодисментов и тихого смеха.

Викарий перерыл бесчисленное множество карманов в поисках очков – к изрядному веселью юных представителей публики, после чего водрузил их вверх тормашками, потом заметил и повернул их на место, растерянно поглядывая по сторонам.

Это спектакль, внезапно поняла я, – способ помочь людям расслабиться, почувствовать себя желанными гостями, понять, что их ждет приятный вечер, и все это он сделал, не произнеся ни слова.

– Леди и джентльмены, – начал викарий, – прихожане Святого Танкреда, жители Бишоп-Лейси и окрестностей и прибывшие издалека, чтобы провести с нами этот вечер! Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать! Нам чрезвычайно повезло, поскольку у нас в гостях две самоотверженные леди. Они надели семимильные сапоги, пересекли океаны и фактически обошли весь земной шар, чтобы сегодня быть вместе с нами. Мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук явились к нам из недр Африки, дабы поделиться своими выдающимися познаниями в области христианского здоровья, и я не могу дождаться, когда мы услышим их рассказ. И без дальнейших проволочек представляю вам… Сначала должен поблагодарить епархию: я обещал епископу, что не забуду сказать об этом. В конце концов, он не только большой друг этих замечательных леди, но и платит за их путешествие. – (Редкие смешки.) – Мисс Дорис Персмейкер и мисс Арделла Стоунбрук, Missioners extraordinaires![25]

Когда викарий отступил назад, аплодируя гостям, я заметила, что он гордится тем, как ловко употребил французское слово extraordinaire с правильным положение неба, носа и носовых пазух.

При упоминании их имен мисс Персмейкер вскочила на ноги, в то время как мисс Стоунбрук, приподнявшись со стула, начала озираться словно в поисках другой Арделлы Стоунбрук с таким видом, как будто сама она – застигнутая на месте самозванка.

Они заняли места за маленькой кафедрой в левой части сцены.

Первой заговорила мисс Персмейкер.

– Благодарю вас за теплый прием, – начала она. – Мы чувствуем себя, словно вернулись в Африку.

Она умолкла в ожидании смеха и после долгой паузы дождалась.

Подняла руку, чтобы прекратить редкие смешки. Эта женщина привыкла к публичным выступлениям.

Перед тем как продолжить, она выдержала паузу, чтобы все умолкли.

– Все мы умираем, – наконец произнесла она трагическим тоном. – Я умираю, мисс Стоунбрук умирает, и вы тоже умираете – каждый из вас.

Она снова сделала перерыв, переводя взгляд с лица на лицо и ожидая, чтобы ее слова возымели эффект. Вся мировая история еще никогда не знала такой полнейшей тишины.

Мисс Персмейкер позволила ей тянуться… и тянуться до тех пор, пока она не превратилась практически в вечное молчание, испытание воли, пока наконец кто-то отчаявшийся в задней части зала не кашлянул.

– Некоторые из нас умирают, – продолжила она, – потому что их телам недостает питательных веществ. Другие, потому что их души голодают.

И она снова умолкла, позволяя нам осмыслить эти слова.

– Но так или иначе мы все голодны, и одни из нас более, чем другие.

Еще кто-то кашлянул.

– Что возвращает нас к Африке, – внезапно сказала она, щелкнув пальцами.

Лампы в помещении были выключены, и в темноте за ее спиной загорелся волшебный фонарь. Я знала, что деревенский фотограф мистер Митчел занял свой пост на балконе, чтобы управлять гротескным черным диапроектором, правильно вставляя слайды и не путая их очередность.

На экране появилась раскрашенная от руки карта Африки. Все страны были отмечены разными оттенками красного, розового и зеленого. На западном побережье, под выступом континента между Камеруном и бельгийским Конго, находилась французская Экваториальная Африка. На карте на нее указывала черная стрелка.

– Город Ламбарене во французской Экваториальной Африке расположен в ста пятидесяти милях вверх от побережья и всего лишь в семидесяти пяти милях к югу от экватора. Здесь, в этом тропическом климате, когда в июле наступает зима, термометр опускается до семидесяти градусов[26].

Кто-то из задней части зала изумленно присвистнул. Подозреваю, это был Карл Пендрака, но в темноте я не смогла рассмотреть.

Мисс Персмейкер продолжила гнуть свою линию.

– С ежегодными осадками в размере восьмидесяти дюймов, что в четыре раза больше той нормы, что у вас в Бишоп-Лейси… Эту цифру любезно предоставил мне викарий… Вы легко можете представить, какие немыслимые болезни процветают в этом тропическом климате.

Она щелкнула маленькой деревянной кнопкой, и карта Африки исчезла, сменившись черно-белой фотографией двух леди в чем-то вроде каноэ, оборудованного миниатюрным наружным мотором.

– Вот мы на реке Огове в нашем маленьком суденышке, по края загруженном медикаментами и Библиями. Возможно, вы хотите что-то сказать, мисс Стоунбрук?

Слайд сменился, показывая лужайку посреди джунглей. Женщина, закутанная (мне захотелось сказать «спеленутая») в белую форму медсестры, мотыжила грубую землю.

– Благодарю вас, мисс Персмейкер, – сказала мисс Стоунбрук. В отраженном свете экрана ее кожа выглядела еще более пятнистой, чем обычно: как будто она сама – черно-белая фотография, иллюстрирующая тропические заболевания в викторианском медицинском справочнике. Что бы это ни было, надеюсь, она не заразна. Нам в Букшоу не хватает только гемоглобинурийной лихорадки.

– Это я, обрабатываю мой огород с травами, – подхватила мисс Стоунбрук. – Низкий кустарник, который вы видите, – это арахис, или земляной орех. На языке га их называют «nkatie». Он является главным сельскохозяйственным продуктом страны. Масло, добываемое из этих орехов, используется в медицине во множестве случаев. Одно из самых важных – лечение многих тропических кожных болезней.

Она сказала это, не моргнув и глазом.

Очень, очень интересно, подумала я.

Я легко прикоснулась к запястью Доггера, наклонилась и едва слышно прошептала ему на ухо:

– Странно, что она сама им не пользуется.

Почти не пошевелив головой, Доггер прошептал в ответ:

– Пеллагра.

Даже в темноте он увидел, как у меня выгнулись брови.

– Три д: диарея, дерматит и деменция. Вероятно, смертельна, если не лечить.

Я снова обратила внимание на мисс Стоунбрук, которая теперь говорила:

– Нехватка средств заставила нас разработать довольно сложную бартерную систему с окружающим миром: лекарство за лекарство, так сказать.

Что она имеет в виду, удивилась я? Они обменивают сырой продукт на готовые препараты? Арахис на недавно изобретенные антибиотики? Сок растений на сыворотку?

Меня молнией прошила мысль, но у меня не было времени хорошенько ее обдумать. Надо слушать, что рассказывают эти миссионерки.

Но все начало складываться.

– …Деньги – в коробки, которые сейчас передают по кругу мисс Трулав и представительницы алтарной гильдии, – продолжала мисс Стоунбрук. – Раскошеливайтесь! Раскошеливайтесь! – призвала она, показывая на свою огромную фотографию с мотыгой и урожаем арахиса на экране. – Каждый пенни пойдет прямо в карман Господа.

Среди публики началось шевеление, и я увидела, что по рядам из рук в руки передают разноцветные картонные коробочки, и спокойствие лекции было нарушено звоном монет и периодическим шорохом банкнот.

Даже в лучшие времена симолеоны[27] и святость странно сочетались, а теперь это выглядит еще более диковинно. Миссионерки даже не дождались конца своего рекламного выступления, – и да, должна признать, что я начала думать об их речи как о рекламе, – перед тем как пустить шапку по кругу.

Я взглянула на викария, сидевшего в центре сцены, но он по обыкновению был погружен в мысленную схватку, скорее всего – финансовую. В конце концов, все это – не его рук дело. Он с самого начала сказал, что миссионерки путешествуют за счет епископа и епархии.

Единственным утешением для меня в этот момент была блестящая фраза сэра Артура Шипли, которую он произнес во время лекции по химии: «Даже архиепископ Кентерберийский на пятьдесят процентов состоит из воды».

Мисс Персмейкер снова клацнула кнопкой, и на экране появилось скопление низких белых домиков.

– Здесь вы видите знаменитую больницу доктора Швейцера в Ламбарене и самого доктора в кресле на первом плане. Если посмотреть внимательно, вы увидите белую шапочку мисс Стоунбрук за высоким джентльменом слева. Задумайтесь, особенно вы, мальчики и девочки! Вы смотрите на выдающуюся сцену. Это огромная редкость – собрание мучеников.

Я взглянула на Доггера, но он и глазом не повел.

– Мученики, как вы помните, – это не только сухие имена в потрепанных книгах из приходской библиотеки. Это настоящие люди. Живые люди. Люди вроде вас, которые живут, едят, дышат и истекают кровью ради других. А теперь щелк – следующий слайд.

Так оно и продолжалось до унылого конца. Коробки с деньгами, упомянутые мисс Стоунбрук, вернулись к мисс Трулав и ее пособницам из алтарной гильдии, которые бесстыдно встряхивали их, и звон монет словно демонстрировал, насколько жалки наши взносы.

– Ну что вы думаете? – Я повернулась к Реджи Моулду, когда зажегся свет и люди пошли к выходу.

– Волшебницы, – ответил он. – Невероятные волшебницы. Я не видел подобной тактики со времен войны за Британию.

Значит, это не только я.

Я замахала руками Ундине, которая застряла в дверях, разговаривая с Синтией Ричардсон, и дала ей понять, что нам пора идти.

– Пеллагра, – сказала я Доггеру. – Есть ли связь между ней и приступами астмы?

– Да, есть, – подтвердил он, – хотя непрямая и не до конца изученная. Эта болезнь вызвана дефицитом ниацина, или витамина B3, как они его сейчас называют.

– Никотиновая кислота, – заметила я. Прекрасно ее знаю, старая добрая C₆H₅NO₂.

– Совершенно точно, – согласился Доггер. – Среди многих симптомов этой недостаточности есть склонность к раздражительности, гневу, эмоциональному или психологическому дисбалансу и в крайних случаях даже к физическому насилию.

На сцене мисс Стоунбрук рылась в своих бумагах, разговаривая с кем-то, кто подошел задать ей несколько вопросов.

Я вспомнила, что тоже подготовила вопросы, но возможности спросить у меня не было, а сейчас уже слишком поздно. На некоторые из них она уже ответила сама.

– Какая жалость, не правда ли? – сказала я Доггеру, когда мы вышли.

– Какая жалость?

– Бедняжка мисс Стоунбрук могла бы жить совершенно иначе, если бы мазала «Мармит»[28] на тосты.

Во дворе уже расходились последние отстающие, когда на пороге появилась темная фигура.

– Ш-ш-ш-ш! Флавия, иди сюда.

Секунду я не могла узнать его в сумерках.

– Колин! – воскликнула я. – Колли! Колли Кольер!

– Я просто хотел поблагодарить тебя, – сказал он, робко приближаясь ко мне.

– Поблагодарить? За что?

– Ты вернула меня на путь истинный.

– Гм-м-м, – протянула я. Временами я не так красноречива, как обычно.

– Наш короткий разговор, он наставил меня на путь истинный. Я решил, что не создан для церкви. Решил, что уйду, как только мы вернемся домой.

– Синтия знает? – спросила я.

– Конечно, да. – Он ухмыльнулся. – Синтия знает все. На самом деле она помогла мне принять решение. Я сказал ей, что восхищаюсь твоим независимым характером, и она сказала, что все восхищаются. Я сказал, что хочу быть похожим на тебя.

У меня слезы подступили к глазам. Никто никогда не говорил мне ничего подобного. Я не привыкла к похвалам.

– Но что ты будешь делать? – поинтересовалась я.

– Производить биты для крикета, – ответил он. – Я мечтал об этом с детства. От матери мне досталось скромное наследство, которое позволит купить отличную маленькую ферму на болотах Эссекса, и я буду выращивать самое британское из всех растений – salix alba, иву, из которой делают биты.

Он почти светился от радости.

– С дубом[29] покончено, – пошутила я.

– С дубом покончено. – Он улыбнулся.

Несколько долгих секунд мы стояли в полумраке церковного кладбища, переступая ногами и поднимая тонкие воротники, чтобы защититься от вечерней осенней прохлады.

– Спасибо тебе, Фли, – сказал Колин, прикоснувшись к моей руке. И ушел.

Как я и надеялась, я нашла Доггера в оранжерее.

– Доброе утро, – поздоровалась я. – Ухаживаешь за помидорами?

– Сентябрь – месяц грибов, – ответил Доггер. – По-латыни fungi. Нужно бдить.

Он собирал выросшие растения и остатки сезонного урожая, отбрасывая отходы в корзину, чтобы потом сжечь в огороде.

– Как продвигается ваш список? – поинтересовался он. – Надеюсь, неплохо?

– Мой список?

– Тех, кто посетил свадьбу мисс Офелии.

Тысяча чертей! Я совершенно о нем забыла. Я сунула листы, которые дала мне мисс Трулав, в карман, а дома перепрятала под матрас. Не очень изобретательно, но у меня было столько забот: пропавшая Ундина, найденная крыса, химические опыты – постоянно что-то отвлекало.

– Извини, Доггер, – сказала я. Не буду оправдываться. – Пойду принесу его.

– Не стоит извиняться, мисс Флавия. Я забыл больше вещей, чем вы когда-либо узнаете.

И это правда. То, что Доггер забыл, заставит любого человека вопить от ужаса. Нечувствительно с моей стороны беспокоиться из-за какого-то дурацкого списка.

Через несколько минут я вернулась со стопкой бумаг. Разложила их на скамье, и мы склонились над ними.

– Это план посадки, – сказала я.

– Все верно, насколько я помню, – добавил Доггер. – Думаю, мы можем вычеркнуть викария и его жену.

Я рассмеялась, и мне стало так приятно, что я рассмеялась снова.

– Не могу представить, как один из Ричардсонов засовывает отрубленный палец в свадебный торт, – сказала я. – Даже в качестве шутки.

– Жениха и невесту тоже, – продолжил Доггер. – Думаю, мы можем вычеркнуть их имена из списка подозреваемых. Как мы уже согласились, палец должны были засунуть в торт во время приема.

И он задумчиво добавил: «Или…»

– Или? – переспросила я. Я вспомнила его слова, что идея может быть самой вероятной возможностью.

– Или, – продолжил Доггер, – его поместили туда, когда все были в церкви.

– Конечно же! – воскликнула я. – Его не охраняли, пока мы были в Святом Танкреде?

– Верно, – ответил Доггер. – Хотя я попросил леди из алтарной гильдии присматривать за тортом в наше отсутствие.

– Но зачем? – спросила я. – Ты ожидал… инцидент?

– Вы припоминаете, что выдвигалась теория, – Доггер очень аккуратно подбирал слова, – что на кондитерское изделие может быть совершено нападение со стороны кое-каких… э-э-э… юных нарушителей?

Во множественном числе слово «нарушители» звучало зловеще.

– Мной? – переспросила я. – Я в шоке, что кому-то это могло прийти в голову.

И тут меня осенило: «О! Конечно. Ты имеешь в виду Ундину, верно?»

– Это не более чем теория, мисс Флавия.

Он шутит? Иногда я сомневаюсь.

Но сейчас в моем мозгу что-то зашевелилось, словно древесный червь, которому надоело грызть ствол и который пристрастился к нервным клеткам.

Как там говорила миссис Мюллет? Я приложила палец к виску и попыталась мысленно воспроизвести ее голос.

«Одни принесли стулья из приходского зала, другие – цветы, третьи пришли чинить телефон, кто-то шесть раз приносил телеграммы. Были еще молочник, мясник, пекарь…»

«И изготовитель свечей», – пошутила я.

– Благослови вас Господь, миссис Мюллет, – сказала я вслух.

Почему я ее не слушала? Разве подозреваемым не оказывается всегда самый маловероятный персонаж?

– Постой, – сказала я Доггеру. – Мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук были на свадьбе или на приеме? Я тогда не была с ними знакома и не узнала их. Ну, может, обратила бы внимание на мисс Стоунбрук, но явно не на мисс Персмейкер.

– Нет, – ответил Доггер. – Я тоже об этом подумал.

– Артур У. Доггер повергает партнера в прах. – Я рассмеялась.

Хотя временами мне было неловко использовать имя Доггера и его «отчество», как он однажды поименовал его, я подумала, что наше партнерство позволит одноразовое нарушение протокола.

– Артур У. Доггер был повержен в прах далеко не один раз, – отозвался он.

Говоря о себе в третьем лице, Доггер как-то ухитрился дистанцироваться от моего возможного оскорбления. Я составила ошибочное мнение? Вред уже причинен? Я нарушила невидимый барьер, который уже не восстановить?

– Извини, Доггер, – выпалила я. – Это было необдуманно с моей стороны. Больше так не буду.

– В таком случае вы никогда не сможете произносить вслух название предприятия, которое мы так недавно организовали, – ответил он, бросая несколько сухих помидорных веточек в корзину.

Я продемонстрировала отсутствие сообразительности тем, что у меня отвисла челюсть.

– «Артур У. Доггер и партнеры, – добавил он. – Осторожные расследования». Звучит мило, не так ли?

Как мне захотелось его обнять! Как мне захотелось излить на него свою привязанность!

Но я уже знаю, есть времена, когда ни в коем случае нельзя поддаваться порыву. Полагаю, это и есть то, что подразумевается под самой идеей «быть британцем»: контролировать себя ради всеобщего блага, заменять крепкие объятия словами поддержки.

– Пип-пип, – сказала я Доггеру, одобрительно поднимая большие пальцы и начиная недолюбливать себя с новым, откровенно пугающим чувством.

Мои мысли разлетелись, словно шарики по полу, и я отчаянно пыталась их собрать.

Список, Флавия. Думай о списке.

На самом деле списков было два: один, который дала мне мисс Трулав, и второй, который может быть у Синтии Ричардсон, но которым она не поделилась. Может, она сделала это специально?

Нужно вернуться в дом приходского священника, и как можно быстрее.

Когда я нашла Синтию, она сидела на могиле на церковном кладбище.

– Наслаждаетесь осенней погодой? – радостно полюбопытствовала я.

– О! Флавия! Ты напугала меня до чертиков!

– Извините! Мне следовало окликнуть вас издалека. «Глэдис» научился скользить бесшумно, как сова.

– Я просто сидела и размышляла, – объяснила Синтия. – Тут стало ужасно спокойно с тех пор, как уехали студенты-теологи. Этот дом никогда не будет прежним без них.

– Вам одиноко? Трудно поверить. По сравнению с вами даже пчела выглядит лентяйкой.

– Мне нужно сделать так много всего, – сказала Синтия. – Например, список, который ты у меня попросила. У меня просто не было возможности…

– Все в порядке, – перебила я. – Мисс Трулав уже дала мне почти все, что я хотела.

Разговор будет непростым. Я не могу рассказать Синтии о пальце в свадебном торте. Если не считать Фели и Дитера, не уверена, кто еще знает. Мы очень быстро выпроводили Фели в свадебное путешествие, а доктор Дарби наверняка хранит профессиональное молчание.

Последнее, чего мне хочется в этом мире, так это то, чтобы Колли Колльер узнал, что тело его матери осквернили. Хотя расчленение трупа – это запутанное преступление само по себе, надеюсь, мне никогда не придется докладывать об этом случае.

С Синтией надо быть настороже.

– Насколько я поняла, вы поговорили с Колли Колльером? – предположила я.

Синтия закусила губу и кивнула.

– Он такой милый мальчик, – сказала она. – Дэнвин ужасно расстроился. Он возлагал такие надежды на Колли. На самом деле мы оба возлагали.

– С ним все будет хорошо, – заверила ее я. – Он будет в раю гонять мячи по эссекским болотам своими битами для крикета.

– Надеюсь, – вздохнула Синтия. – Может, ему и правда лучше так…

– Чем закончить свои дни викарием в забытой богом деревушке, – договорила я. – Простите, Синтия, я не хотела…

Слишком поздно. Она зарыдала. Я достала белый носовой платок (первый раз за последнее время у меня оказался чистый экземпляр в кармане).

Синтия долго и громко сморкалась.

– Все так сложно, – тихо сказала она. – Адски сложно.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросила я.

– Нет, милочка. Но спасибо, что предложила.

– Дело в алтарной гильдии?

Синтия плохо умела скрывать свои чувства. Секунду она выглядела так, словно ее ударили топором между глаз, а потом она медленно кивнула.

И снова зарыдала.

Я села рядом с ней на истертый могильный камень и обняла ее за плечи.

– Все так сложно, – повторила она. – Адски сложно.

– Дело в деньгах, не так ли? – спросила я.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Все большие проблемы, если докопаться до сути, касаются денег. Не важно, насколько запутанными они кажутся на поверхности, на дне всегда банкноты.

Эту мудрость внушила мне миссис Мюллет, когда я позаимствовала фунт из копилки Фели и потеряла его, пока носилась по Висто.

Синтия схватила меня за руку, переплела свои пальцы с моими, и тут из нее полилось.

– Дело и правда в деньгах, – созналась она. – И в алтарной гильдии. Не знаю, как ты догадалась, Флавия.

– Кто-то подворовывает из казны, – сказала я. – Должно быть, дело в этом. Кто-то шалит с деньгами.

Я подумала, что некоторая легкомысленность подбодрит Синтию и развяжет ей язык. Трудно хранить тайну, когда смеешься.

– Нет. – Она покачала головой. – Никто не подворовывает из казны. Ничего не пропало. Было бы проще, если так.

Я сжала ее пальцы и терпеливо ждала.

– На самом деле, – продолжила она, – все наоборот. Кто-то добавляет деньги в казну, и существенные.

– В этом нет никакого смысла, – заметила я.

– Никакого, – согласилась она. – В этом вся проблема. Денвин не спит неделями. Он сидел над бухгалтерскими книгами вместе с церковными старостами, пока у него кровь из глаз не потекла. На следующей неделе появятся проверяющие из епархии. Они приезжают из Лондона, и Денвин опасается, что он… что его…

– Что они подумают, будто он подделал записи! – договорила она.

Синтия тихо застонала.

– Насколько это серьезно? – спросила я. – Наверняка не так, как вы думаете?

– Одиннадцать месяцев назад, – сказала Синтия, – у нас был дефицит в двадцать семь фунтов шесть шиллингов и шесть пенсов. Две недели назад у нас оказался избыток в двадцать семь тысяч фунтов девять шиллингов и шесть пенсов.

– По крайней мере шесть пенсов можно не считать. – Это была старая шутка, и по лицу Синтии я поняла, что лучше бы оставила ее при себе.

Я предположила:

– Может, кто-то не там поставил запятую?

– Мы подумали об этом, – сказала Синтия. – Но средства находятся в банке. Нельзя наколдовать деньги из ничего.

– А что говорит мисс Трулав? В конце концов, она президент алтарной гильдии.

– Да, – подтвердила Синтия. – А еще председатель комитета по алтарной работе, председатель комитета по цветам и свечам, председатель комитета по алтарным покровам, председатель комитета по вышивке, а также секретарь-казначей. А еще она председатель комитета посещений. Болезные летят на нее, как мухи на мед.

– Господи боже мой! – воскликнула я.

– Именно, – подтвердила Синтия. – Видишь, во что мы вляпались?

– А как же мисс Томлинсон? Мисс Кроуфорд? Мисс Чармбери?

– Эти три просто ее миньоны, – с отвращением сказала Синтия. – Ее аколиты. Когда Клэри Трулав щелкает пальцами, они прыгают через кольцо. Денвин называет их акробатами Клэри. Извини, мне не следовало это говорить.

– Но как это вообще могло случиться? – спросила я.

– Даже в церкви, – горько усмехнулась Синтия, – случается предательство.

Хотя я понятия не имела, о чем она, я предпочла не спрашивать. Некоторые вещи находятся за пределами человеческого понимания.

– Двадцать семь с чем-то тысяч фунтов должны были откуда-то появиться, – заметила я. – Может, это анонимное пожертвование?

– Насколько мы смогли разобраться, нет. Такое впечатление, как будто оно раздулось в размерах по пути из чаши для пожертвований в банк.

– Вклады всегда делает мисс Трулав?

– Нет. – Синтия вздохнула. – Это часть проблемы. В качестве секретаря казначейства она передает деньги Делии Карфакс. Ты знаешь бедняжку Делию, она вдова стекольщика Фреда Карфакса. И пожертвования всегда отправляются в банк в зеленой суконной сумке, после того как церковные старосты их пересчитают.

– Могла ли Делия добавить что-то в сумку? Анонимно? Может, после смерти мужа она получила страховку?

– Невозможно, – ответила Синтия. – Делия осталась без гроша в кармане. Как я уже сказала, все адски сложно. Мы буквально ступаем по стеклу.

– Может, нужно назначить кого-то, кто будет присматривать за мисс Трулав? Имею в виду осторожно.

Должна признать, что я думала об организации «Артур У. Доггер и партнеры. Осторожные расследования».

– Мы размышляли об этом, – сказала Синтия. – Денвин и я. О, мне стыдно признаться в этом, но мы присматривали за ней.

– И? – спросила я.

– Ничего, на что можно было бы указать. Денвин видел, как она разговаривает с незнакомцем на церковном кладбище сразу после свадьбы и…

– Свадьбы Фели? – уточнила я.

Синтия мрачно кивнула.

– С мужчиной в плаще и широкополой шляпе. Он словно вышел из романа Грэма Грина, как сказал Денвин. Никто никогда не видел его раньше. Денвину показалось, что машина этого мужчины была с лондонскими номерами, но он не уверен. Мог бы не обратить внимания, сказал он, если бы мы уже не были настороже из-за Клэри. К тому же, мы так редко видим незнакомцев в Бишоп-Лейси.

– Он очень наблюдателен, – заметила я.

– Да. Он попытался приблизиться к ним, может быть, познакомиться, но мужчина сразу же исчез, когда увидел, что он подходит. Очень стремительно, подумал Денвин. Клэри утверждала, что никогда раньше не видела этого мужчину. Просто остановила его на секунду спросить, который час.

– Клэри Трулав хотела знать, который час? – переспросила я. – Клэри Трулав, которая руководит алтарной гильдией так, как будто это военный отряд? «Леди, сверим часы!»

– Да, Денвин тоже подумал, что это странно, – сказала Синтия. – Он подвез ее на прием в Букшоу, но она выглядела так, будто не очень хочет туда. Была необычно нервной. Он не мог выдавить из нее ни слова по пути. Позже она зашла извиниться. Сказала, что ее одолел какой-то противный вирус. Плохо чувствовала себя, чтобы веселиться.

– После того как у нее было время сочинить объяснение, – заметила я.

Недобрая мысль, но так устроен мой мозг.

Мне нужно время, чтобы переварить и обдумать эту информацию. По крайней мере Синтия подтвердила, что Клэри Трулав была на приеме в Букшоу.

Разумеется, я не могла сказать Синтии, что викарий, по всей видимости, стал свидетелем передачи пальца мадам Кастельнуово каким-то неизвестным лондонским гробовщиком в лапы медицинской машины доктора Брокена по производству эликсира. Должно быть, мисс Трулав не ожидала его приезда и спрятала палец в кармане, чтобы его не заметил викарий. Ее необычная нервозность объясняет такую последовательность событий. А потом на приеме она в отчаянии сунула палец в свадебный торт Фели, надеясь забрать его до того, как его разрежут.

Была ли мисс Трулав активной пособницей или жертвой грязной схемы доктора Брокена? Возможно, мы никогда не узнаем. У нас с Доггером недостаточно ресурсов, чтобы выследить и призвать к правосудию такую огромную преступную империю. Подбирать разрозненные хвосты придется полиции.

Как бы там ни было, ясно, что наш долг – исполнить правосудие в отношении мадам Кастельнуово.

Я снова подумала о Синтии и викарии.

– Возвращаясь к излишкам на счете, – сказала я. – Может быть такое, что кто-то прислал Фели и Дитеру кошелек с деньгами в качестве свадебного подарка и что кто-то перепутал эти деньги с пожертвованиями?

Мне казалось, что такая возможность имеет место быть. Леди из алтарной гильдии многое сделали для свадьбы Фели – от самой церемонии до финального прощания после приема, от свечей и венчания до конфетти.

– Звучит как шутка волшебника, – продолжила я. – Двадцать семь фунтов в зеленой суконной сумке, пересчитанные церковными старостами, чудесным образом в банке превращаются в двадцать семь тысяч! Вуаля!

Синтия медленно повернула ко мне лицо с расширенными глазами.

Хотя каждая из нас была погружена в собственными мысли, мы одновременно понимающе улыбнулись.

– Флавия де Люс, – сказала Синтия, – ты гений.

Она наклонилась, клюнула меня в щеку и со скоростью ветра между могил понеслась в дом приходского викария.

Мне надо было срочно поговорить с Доггером, но его нигде не было. Я тщетно обыскала весь дом с первого этажа до последнего, от чердака до погребов, от наружных пристроек до изгородей, окаймлявших Висто.

Я подвергла расспросам Даффи, миссис Мюллет и даже Ундину, но они ничем не помогли. Последний раз Доггера видели в оранжерее, где я его оставила.

«Роллс-ройс» стоял в каретном сарае – свидетельство того, что Доггер не уехал по хозяйственным делам, и вряд ли он бы уехал в Лондон без предупреждения.

Не похоже на Доггера исчезать.

В отчаянии я зашла в телефонную кабину, этот тесный, душный отсек под лестницей в вестибюле.

Включив слабый свет, я села и попыталась собраться с мыслями, но, как ни пыталась, не могла объяснить его отсутствие.

Кому звонить? Викарию? Доктору Дарби? В полицию?

Не хочу без нужды поднимать тревогу, но с человеком вроде Доггера, неоднократно переживавшего в прошлом ужасные приступы, нельзя быть слишком предусмотрительным.

Должна признаться, меня уже подташнивало от беспокойства.

Что, если у него случился эпизод на открытом воздухе? Что, если он лежит без сознания или, что хуже, в сознании, но не в состоянии пошевелиться где-то под изгородью? Или в реке?

При мысли об этом у меня свело живот.

Не знаю, кому звонить, но надо с кем-то поговорить, что-то попытаться сделать, пусть тщетно.

Я сняла трубку телефона.

– Алло, мисс Рансимен? Говорит Флавия де Люс.

Искаженный телефонными проводами ее голос механически проскрежетал в слуховой аппарат:

– С кем вас соединить?

Надо тщательно выбирать слова. Сестры Рансимен, Флора и Нетти, операторы телефонной станции в Бишоп-Лейси, не отличались умением держать язык за зубами. Легкий намек на подслушанную сплетню мог бы с тем же успехом быть напечатанным на первой странице «Всемирных новостей».

– С кем вас соединить? – нетерпеливо повторила Флора.

В этот самый момент сдержанный, но решительный кашель нарушил тишину кабинки – слишком близко, чтобы считать это совпадением.

– Извините, мисс Рансимен, – сказала я. – Просто проверяла, работает ли связь. В последнее время у нас были кое-какие трудности, и…

– Связь явно работает, иначе я бы с тобой не говорила, верно? – отрезала она, явно не в лучшем настроении.

И зловещий клац обозначил, что она повесила трубку.

Я положила на место телефон и открыла дверь кабинки. Доггер сидел в крошечной кладовке напротив с газетой в руке.

Господи, благослови этого человека! Он услышал, что я собираюсь звонить, и дал мне понять, что я не одна. Вот зачем он предупредительно кашлял.

– Ах вот ты где, Доггер, – сказала я. – Представляешь, я только что думала о тебе.

Я демонстрировала чрезвычайную сдержанность, хотя в голове у меня творилось незнамо что.

В кладовке под лестницей хранились старые журналы и газеты, датированные временами Адама и Евы, если не раньше.

– Вам может показаться это интересным, мисс Флавия, – сказал Доггер, протягивая мне газету и тыкая пальцем, где смотреть.

Это был выпуск «Хроник Хинли» двухнедельной давности.

– Вода из-под крана, – повторила я. – Вот о чем ты думаешь, Доггер?

– Я действительно думаю о воде из-под крана, мисс Флавия. А также я думаю о «Бальзамическом электуарии доктора Брокена».

– Я тоже! – воскликнула я, не удержавшись и прыгая с ноги на ногу.

А также я думала о химической лаборатории в садовом сарае мисс Трулав.

Хотя я очень старалась, мое волнение не давало мне внятно изложить ход моих мыслей Доггеру.

– Ты думаешь, я смогу придумать правдоподобное объяснение, зачем мы вдвоем пришли в «Старую кузницу»?

– Уверен, вы справитесь, – ответил Доггер.

Меньше чем через час мы вежливо постучали в дверь мисс Трулав, и она сразу же открыла, как будто ожидала нас.

– О, мисс Трулав! – с чувством сказала я. – Какое счастье, что я застала вас дома.

Мне показалось или она слегка поморщилась на слове «застала»?

Поскольку у меня в Бишоп-Лейси была репутация болтушки, в машине мы договорились, что весь разговор я возьму на себя. Доггер не так хорош в россказнях, как я. По крайней мере я на это надеюсь.

Я неловким движением вытащила из кармана пару жутких круглых очков в черной оправе, изготовленных Национальной службой здравоохранения Великобритании и используемых мной только для вящего эффекта.

Нацепила эту отвратительную штуку на нос и уставилась на мисс Трулав, которая пока что не произнесла ни слова. Я знаю, что в этих очках мои глаза похожи на огромные жареные яйца отталкивающего вида и цвета.

– Ну? – сказала она, находясь одной ногой в дверях.

– Мне очень ужасно неловко вас беспокоить, – продолжила я, ведь, когда извиняешься, невозможно переборщить с наречиями, – но я должна сделать признание. Можно войти?

Какое человеческое создание откажется услышать признание? Давайте, попробуйте назвать хотя бы одного – готова поспорить, что не сможете.

Мисс Трулав внимательно посмотрела сначала на меня, потом на Доггера и обратно.

Не то чтобы мы были абсолютными незнакомцами. Она много лет знала нас обоих.

Дверь неохотно открылась шире, и она впустила нас в прихожую, но не дальше.

– Ну? – повторила она.

– Ну… – начала я.

Хотя я уже придумала изощренную ложь, в этом деле важно играть на слух, меняя и подстраивая историю под реакцию человека, которому ты лжешь.

– Мне стыдно признаться, – продолжила я (это называется нарративный крючок, как однажды объяснила мне Даффи). – Стыдно признаться, что, когда я была здесь несколько дней назад, я потеряла очень ценное украшение моей матери.

Конечно, мисс Трулав была лично знакома с Харриет почти с детства. Если получится, мой крючок зацепит ее глубоко.

– Очень жаль, Флавия, – сказала она. – Боюсь, ты потеряла его в другом месте. Если бы я нашла его, я бы сразу тебе позвонила.

– Оно очень маленькое, – начала импровизировать я. – Бриллиант огромной исторической важности.

Мисс Трулав смотрела на меня скептически.

– Я привыкла носить его с собой как талисман, – продолжала давить я. – Считается, что этот бриллиант приносит удачу своим владельцам. Хотя…

Я резко умолкла. Мисс Трулав отлично знала участь Харриет. Не надо говорить лишнего.

– Я помню, что вытащила из кармана носовой платок у вас на кухне. Мне так стыдно за свое нытье. Вы проявили такую доброту и понимание.

Осторожно, Флавия!

– Думаю, он выпал и закатился под кухонный стол. Он такой маленький, что никто из нас ничего не заметил. О, пожалуйста, мисс Трулав. Я привела с собой Доггера, чтобы он поискал. Его зрение намного лучше моего. Уверена, камень здесь.

Я шумно вздохнула и закусила губу.

– Ладно, – наконец сказала она. – Но ты должна будешь сделать это быстро. Через несколько минут у меня собрание алтарной гильдии. Я не пропустила ни одно за последние сорок лет и не собираюсь начинать сейчас.

Она махнула нам в сторону кухни. Я упала на колени и начала ползать по всем углам и по плиточному полу, как обезумевшая горничная, куда-то задевавшая швабру.

– У вас такие красивые цветы, мисс Трулав, – заметил Доггер, восхищенно рассматривая вазу на подоконнике. – В очень хорошем состоянии.

Мисс Трулав покраснела.

– Да, – сказала она. – Я уделяю им много времени.

– Ранние нарциссы просто прекрасны, – продолжил Доггер, как будто не слыша ее слова. – Гвоздики, бледно-желтые нарциссы и львиный зев – они редко встречаются в этих широтах в такое время года.

Я сразу поняла, куда он клонит. Эти самые цветы Барри Спирлинг заказал на островах Силли для свадьбы Фели.

– Очень жаль выбрасывать их сразу после церемонии, – сказала мисс Трулав. – На алтаре мы можем использовать только некоторые цветы. А остальные брошены умирать. Как мы…

Она умолкла, и ее последние слова повисли в воздухе. Как будто она разучилась говорить, как будто ее душа внезапно превратилась в камень.

Поднявшись с четверенек, я случайно поймала ее взгляд. Это были глаза коровы, которую ведут под нож мясника.

– Прошу прощения, – произнесла она, – но мне действительно пора. Как я уже сказала, твой бриллиант не здесь, Флавия. Поищи в другом месте.

Она пошла в прихожую, ожидая, что мы последуем за ней.

Доггер неподвижно стоял посередине кухни. Он сунул указательный палец под воротник рубашки и провел им вокруг шеи так, будто перерезал себе горло, а потом упал на стул, и его голова с громким стуком ударилась о кухонный стол.

– Быстро, – сказала я. – Стакан воды! Торопитесь! У него эпизод!

– Нет! – закричал Доггер. – Нет! Убирайтесь!

Его призраки вернулись.

Я подбежала к нему и погладила руки, которые сначала извивались на столе, словно пара сражающихся змей, а потом соскользнули на колени.

– Воды, – повторила я. – Быстрее! Бога ради!

Мисс Трулав подошла к раковине и налила стакан воды.

Внезапные приступы паники у Доггера не были секретом в Бишоп-Лейси. Одолевавшие его демоны войны заслужили ему в деревне глубокое уважение, а не насмешку, и он не был объектом досужих сплетен.

– Выпей, – попросила я, поднеся стакан к губам Доггера, но было слишком поздно: язык вывалился из уголка его рта, зубы жутко скрипели.

– Я позвоню доктору Дарби, – предложила мисс Трулав, потянувшись к телефону.

– Нет! – порывисто возразила я. Я лучше всех знаю, как справляться с эпизодами Доггера. Ему нужен покой, ласковый голос, убеждения, ощущение нормальности.

Я устроила поудобнее его голову на столе, и он положил щеку на руки.

Поскольку он может свободно дышать, он постепенно выйдет из этого состояния.

Я села рядом с ним и зашептала на ухо:

– Все хорошо, Доггер. Ты в безопасности. Они ушли. Я их прогнала.

У меня колотилось сердце. Что ж, подумала я, разве сердца не для этого созданы?

Мисс Трулав доставала банку из буфета. Сквозь прозрачное стекло я увидела бобы, похожие на кофейные.

– Спасибо, нет, – прошептала я, качая головой. – Ему нельзя давать стимулирующие средства.

Но она меня не слушала. Открыла банку, достала горсть бобов и начала заталкивать их ладонью себе в рот.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что происходит.

– Нет! – завопила я, вскочив на ноги. Бросилась через всю кухню и выхватила банку у нее из рук. Но слишком поздно: ее челюсти перетирали бобы и в ее глазах читался триумф.

Она ничего не говорила и просто стояла у раковины, пережевывая и глотая с таким видом, будто победила в какой-то великой битве.

Сейчас я понимаю, что в ее глазах блестело безумие. Она одновременно сдалась и победила – все в одном величественном жесте.

Я попыталась заставить ее выплюнуть бобы, схватила ее за талию, сжала руки и резко надавила. Она икнула, пытаясь оттолкнуть меня, и это было все равно что держать дикую кошку. Физически я некрупная, и мисс Трулав тоже. Но ее сила подпитывалась яростью обезумевшей женщины. Я не рискнула сунуть ей пальцы в рот.

Все это, если не считать шороха одежды, происходило в неестественном молчании. Борьба не на жизнь, а на смерть в немом кино.

Она упала на пол, подтянула дергающиеся ноги к груди и продолжала сглатывать.

Интересно, калабарские бобы уже подействовали? Что, если из-за хрупкого телосложения мисс Трулав их яд скажется быстрее?

Мне стыдно признаться, но секунду я стояла и просто смотрела, пытаясь заставить свой рациональный мозг заработать.

Внезапно меня схватили за локоть и спокойный голос произнес на ухо:

– Атропин.

Я резко повернулась.

– Атропин поможет. Интересно, он тут имеется?

Боюсь, я открыла рот от удивления.

– В садовом сарае есть паслен и дурман, – ответила я.

– Не могли бы вы оказать любезность и принести ягоды, – сказал Доггер. – Воспользуйтесь садовыми перчатками около раковины. – И он добавил: – Извините, если я вас испугал. Не было другого выхода.

Чуть не всхлипывая от радости, я сорвала ключ с крючка и, на ходу натягивая перчатки, вылетела из задней двери, словно стрела из лука.

В сарае я посрывала все красные ягоды с четырех кустов и рванула обратно в кухню, неся их на вытянутых ладонях, словно трофеи.

Доггер взял маленькие ядовитые шарики и без единого слова в самой что ни на есть профессиональной манере открыл рот мисс Трулав и затолкал ягоды внутрь. Это искусство он явно освоил в туманном прошлом. Сильными руками сдавил ее челюсти, из которых текла слюна. Я практически чувствовала на своих зубах, как перетираются ягоды.

– Осторожно, чтобы она тебя не укусила, – предупредила я.

– Тонкость заключается в том, – сказал он, повернув голову и глянув на меня с таким видом, словно я его любимая учительница, а он мой прилежный ученик, – чтобы добавить ровно или почти ровно три с половиной части атропина на количество проглоченного физостигмина. Иначе антидот превратится в яд. – И с улыбкой добавил: – Как вам известно.

Я действительно это знала, как и всякий увлеченный адепт искусства отравителя. Соотношение физостигмина и атропина – это лезвие бритвы: либо оно окажется правильным, либо…

Что ж, нет никакого либо. Смерть есть смерть.

Физостигмин действует на нервную систему так, как нервно-паралитический газ, отключая дыхательные мышцы. Для женщины с телосложением мисс Трулав хватит трех бобов.

Доггер разумно предпочел ягоды паслена, потому что в них алкалоид содержится в более доступной форме, чем в дурмане, откуда пришлось бы получать его путем настаивания или дистилляции.

Времени для этого не было. Ягоды или ничего.

– Если вы будете так любезны поставить чайник, – попросил Доггер, – и поищете грелку, я пока продолжу растирать ее конечности.

Однажды инспектор Хьюитт привел меня в ярость приказанием поставить чайник, но в случае с Доггером я не возражаю. Спасение жизни – это не рабский труд, как бы оно ни выглядело со стороны.

Я нашла резиновую грелку в ящике под раковиной, и вы бы не успели произнести «ацетилсалициловая кислота», как я наполнила ее кипятком.

Сейчас Доггер использовал технику искусственного дыхания, сгибая и разгибая руки мисс Трулав, чтобы восстановить работу ее легких.

Судорожно вдохнув, она повернулась на бок, и ее, на удивление, обильно вырвало темной жидкостью.

– Отлично, – заметил Доггер, продолжая свою работу. – Хорошо бы позвонить доктору Дарби. Мисс Трулав потребуется присмотр в больнице.

Когда я потянулась к телефону, Доггер добавил:

– Возможно, вы захотите также позвонить вашему другу инспектору. Нам следует ожидать благодарность и ярость в равных долях.

Доггер предсказал реакцию инспектора Хьюитта в точности до значка над буквой «йота» (насколько я помню лекции Даффи по этимологии, это крошечная точка, самый маленький знак, который только можно напечатать. Мне почти жаль, что Даффи здесь нет, дабы насладиться вербальной пиротехникой инспектора).

Мы сидели напротив инспектора Хьюитта за его столом в полицейском участке Хинли. Он закрыл дверь, устроился в своем кресле и начал вертеть в руках «Биро»[30], в то время как мы с Доггером сохраняли выжидательное молчание.

– Позвольте мне начать, – заговорил инспектор, – с выражений благодарности и признательности со стороны главного констебля. Определенная информация, которую вы предоставили, имеет большую ценность.

Он помолчал, как будто переключая скорость.

– Однако вы должны понимать, что никакая доля вашего участия не может быть признана публично, и сейчас я должен взять с вас обещание, что вы сохраните абсолютную тайну.

– Наш девиз, инспектор, – ответил Доггер, – содержится в названии нашей консалтинговой фирмы: «Артур У. Доггер и партнеры. Осторожные расследования».

Он одарил инспектора Хьюитта раздражающей улыбкой.

– Вряд ли девиза достаточно, мистер Доггер, – иронически парировал инспектор. – Мне потребуется большее.

Доггер улыбнулся в ответ.

– Мне нечего предложить вам, инспектор, кроме моего слова. Помимо этого у меня ничего нет. – И он добавил: – Уверен, что мисс де Люс скажет то же самое.

– Мисс де Люс действительно скажет то же самое, – подхватила я, вдохновившись примером Доггера. Вряд ли я могла бы подобрать более точные слова.

Секунду мне казалось, что инспектор Хьюитт сейчас сломает свою «Биро» пополам: у него побелели большие пальцы.

Внезапно он обратил внимание, что творит, отложил ручку и подался вперед над столом.

– Послушайте, – сказал он, – вот что я вам скажу. Давайте будем считать, что наш разговор совершенно неофициален. Назовем его дружеской беседой, попыткой лучше понять друг друга. Ни одно слово не должно выйти за пределы этих четырех стен. Чем бы ни обернулся наш разговор, каждый сделает свои выводы. Но строго по секрету, не под запись. Никаких имен, никакой маршировки с полной выкладкой, так, мистер Доггер?

Это был загадочный намек на военную службу Доггера, фраза, которую я часто слышала от Альфа Мюллета. Она означала: анонимность гарантирована, рот на замке, отрицание, что белое – это белое, а черное – это черное, под страхом смерти.

– Полагаю, мы можем прийти к обоюдно приемлемому соглашению, инспектор, – кивнул Доггер, откидываясь на стуле. Я сделала то же самое.

– Итак, начнем с начала, – предложил инспектор Хьюитт.

– И будем продолжать, пока не дойдем до конца. Там и остановимся, – выпалила я, цитируя Червонного короля из «Алисы». Инспектор Хьюитт выстрелил в меня тем, что начиналось как острый взгляд, но в самый последний момент он сумел изменить его в кривую сердитую улыбку. Мне чуть не стало жаль его.

– Вы еще не дали удовлетворительного объяснения тому, как вы оказались в Бальзам-коттедже и обнаружили там… м-м-м… останки миссис Прилл.

– Полагаю, мы это сделали, инспектор, – возразил Доггер. – Она пригласила нас на чай.

– Зачем? – спросил инспектор Хьюитт.

– Мы никогда уже не узнаем, – ответил Доггер. – Как я уже сказал, когда мы приехали, леди была мертва.

– Вы полагаете, леди хотела проконсультироваться с вами… профессионально?

Последнее слово он произнес с легчайшим оттенком отвращения, как будто съел горький лимон.

– Я так полагаю, инспектор, – подтвердил Доггер, – но леди была мертва, когда мы приехали. Помимо этого мне нечего сказать.

– Ясно, – сказал инспектор, шурша бумагами. – Тогда как вы оказались связаны с доктором Брокеном, отцом почившей?

Не говоря ни слова, Доггер передал разговор мне. Это было великолепно. Мы в совершенстве научились обмениваться мыслями.

– Довольно просто, инспектор, – продолжила я. – Когда Синтия, то бишь жена викария, спросила, может ли она разместить обеих миссионерок, мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук, в Букшоу, мы услышали, что перед этим они провели несколько дней в Бальзам-коттедже с миссис Прилл. Так что, когда миссис Прилл умерла от того, что выглядело очень похоже на алкалоидное отравление…

– Связь показалась очевидной, – снова вступил Доггер. – Вышеупомянутые леди недавно прибыли из французской Западной Африки, где растут калабарские бобы.

Инспектор Хьюитт записал несколько строк в блокноте.

– Калабарские бобы, – повторил он с огромным интересом, как будто никогда раньше не слышал этого термина.

– Physostigma venenosum, – терпеливо объяснил Доггер. – Судилищные бобы, или эзере, как называют их местные, содержат ядовитый компонент эзерин, или физостигмин. Интересно заметить, что по какому-то совпадению концентрация этого алкалоида достигает своего пика в это время года, отсюда и скорость, с которой он подействовал в случаях с миссис Прилл и мисс Трулав. Следовательно, можно сделать вывод, что бобы только что были привезены из места произрастания. Но вы уже знаете это, инспектор. Ваш химик-аналитик уже или вот-вот предоставит вам полный отчет.

– Действительно, – сказал инспектор Хьюитт.

Он откинулся в кресле, словно собираясь с мыслями. Взглянул на настенный календарь и сделал какие-то пометки.

– И как в вашей истории появился доктор Брокен?

– Доктор Брокен известен, если не сказать – печально известен, по всему миру благодаря своим патентованным лекарствам, особенно «Бальзамическому электуарию Брокена», – ответил Доггер. – Однажды его изящно назвали шарлатаном – доктором, который продает ничего не стоящие лекарства легковерной публике. То, что он также оказался отцом покойной миссис Прилл, которая умерла от отравления растительным алкалоидом, наводит на определенные мысли.

Я чуть не зааплодировала. Мне хотелось соскочить со стула и крепко сжать Доггера в объятиях. Но придется подождать.

– И это именно он, как вы утверждаете, является предводителем этих так называемых лиц, злоупотребляющих доверием, этих мошенников…

– Это слова из «Хроник Хинли», – поправил его Доггер. – Не мои. Я бы не был настолько доброжелателен.

В кабинете воцарилось молчание, когда каждый из нас на несколько секунд погрузился в свои мысли.

– Но какое идеальное прикрытие! – сказала я. Не смогла сдержаться.

До этого момента я не осознавала, как я зла, но сейчас внезапно чувства полились из меня без остановки.

– Сумасшедший, душевнобольной в частной лечебнице, сидящий в центре паутины и плетущий нити, которые достигают самых дальних уголков империи, – сказала я.

– Да. Звучит как дело Шерлока Холмса, не так ли? – заметил инспектор Хьюитт, и по этим словам я внезапно поняла, что он на нашей стороне. Несмотря на всю щепетильность нашего танца, аккуратно выверенные шаги, во время которых мы стараемся не наступать друг другу на носки, когда дело дошло до сути, стало понятно, что все мы – участники заговора во имя справедливости.

Я не смогла сдержать улыбку и одарила инспектора самым сияющим оскалом из моего ассортимента, оттененным каплей благодарности.

В этот момент Доггер перехватил инициативу.

– Когда мы начали понимать, – продолжил он, – что эти шарлатаны извлекают выжимку из человеческих останков…

Неужели глаза меня обманывают? Неужели инспектора Хьюитта передернуло? Он не знал о костях и порошке?

– …Предположительно, чтобы передать гениальные дары, сверхчеловеческие способности, – рассказывал Доггер, аккуратно подбирая слова, – мы поняли, что эти шокирующие подробности не должны стать достоянием общественности; что мы можем поделиться ими только с вами, инспектор Хьюитт; что их никто не должен знать за пределами этой конфиденциальной беседы, которая, как я предполагаю, все еще целиком и полностью не под запись.

Инспектор Хьюитт отодвинул кресло и вышел из-за стола. Подошел к окну и уставился на каменистую улицу.

– Похоже, будет дождь, – наконец сказал инспектор, неохотно отворачиваясь от грязного стекла.

Что он имеет в виду? – удивилась я. Дождь – это хорошо или плохо? Полагаю, зависит от того, на кого льет. Откуда-то из чулана в моем мозгу выпорхнули слова: «Ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных»[31] или что-то вроде. Это ведь из Библии, верно?

На старого доктора Брокена определенно вот-вот польет дождь, равно как и на всех пособников в его гнусных мерзостях.

– А как насчет мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук? – спросила я. – Что с ними будет?

Инспектор Хьюитт сел обратно за стол и вытащил трубку из нижнего ящика.

– Разрешите? – спросил он.

Я махнула рукой, и он начал набивать чашу ароматным табаком. Я чувствовала запах даже со своего места.

– Вышеупомянутые леди, – сказал он, зажигая спичку и держа ее на воздухе, – арестованы.

И он умолк, сосредоточившись на раскуривании трубки и посылая вверх извивающиеся серые облака, напомнившие мне о дымовых сигналах в фильмах-вестернах.

Если бы я только могла расшифровать их!

– Послушайте, – продолжил инспектор, – мне все еще не до конца ясна схема этой преступной шайки. Зачем, например, Брокен и его пособники брали на себя труд растворять украденные кости и останки до гомеопатической степени разведения? Если я правильно понимаю лабораторных экспертов, дистилляция доводила их содержание в воде до миллионной доли? Почему бы просто не продавать воду?

Доггер улыбнулся.

– По моему опыту, инспектор, у воров есть принципы, которые непонятны людям вроде вас и меня. Называйте это оправданием. Рационализацией. Называйте это билетом в рай. Даже самые ужасные злодеи среди нас хотят верить, что могут спастись.

– Полагаю, что так, мистер Доггер, – согласился инспектор Хьюитт. – Полагаю, что так.

– Это клеймо зверя, – продолжил Доггер, – которое требует хотя бы капли правды в наших проступках, пусть даже в высокой степени дистилляции, и не важно, насколько сильно разбавленной.

– Вы, сэр, должны были стать полицейским офицером, – улыбнулся инспектор Хьюитт.

– Думаю, нет, – улыбнулся в ответ Доггер. – Если бы я им был, я бы знал, кто и как именно убил миссис Прилл: то ли Брокен сам приехал на поезде в Хинли и Бальзам-коттедж, то ли прислал кого-то из своих пособников. Также я бы знал о роли наших леди из Африки и, в частности, об их участии в приобретении и транспортировке токсических веществ из тропиков и человеческих останков от прихода к приходу здесь, в Англии, там, где проходили их выступления, включая Бишоп-Лейси.

Как я замечала раньше, в присутствии незнакомцев Доггер становится очень многословен. Основание нашей скромной маленькой консалтинговой фирмы способствовало расцвету этого качества в совершенно неожиданной и удивительной форме.

– Значит, вы считаете, – сказал инспектор Хьюитт, – что одна или обе леди из Габона подсыпали смертоносные бобы миссис Прилл? Или предоставили оные бобы доверчивой мисс Трулав, чтобы она сделала работу за них?

– Мы не установили конкретно эту связь, – ответил Доггер. – Хотя может быть и так. Что касается того, что я считаю, это не имеет значения, инспектор. Если бы я был полицейским, я бы должен был знать точно.

Смелый ответ.

– Разлад среди преступников, вы это имеете в виду? – спросил инспектор Хьюитт.

– Что-то вроде, инспектор, – ответил Доггер, опустив веки.

Это был запланированный сигнал.

– О! – сказала я, залезая в карман. – Чуть не забыла. Мы нашли эти письма и билет на поезд в палате доктора Брокена в аббатстве Голлингфорд. Мы знали, что они наверняка будут очень важными для вашего дела и что их нужно немедленно передать вам в руки, пока их никто не уничтожил.

Я подтолкнула улики по столу.

– Прошу прощения за отпечатки пальцев и тому подобное.

О, какая жалость, что я не могу произвести химический анализ взгляда, брошенного на меня инспектором Хьюиттом! Он состоял в равных долях из скепсиса, ярости, смирения, благодарности, возмущения, облегчения и капитуляции. Никогда не видела ничего подобного!

– Разумеется, вы обратите внимание, – добавил Доггер, – что эти письма, намекающие на шантаж и отправленные его дочери, скорее всего, написаны его собственной рукой.

– В попытке убедить ее, что игра окончена, – сказал инспектор Хьюитт.

Он быстро учится.

– Как вы сказали. – Доггер улыбнулся. – И вполне вероятно, что они унесены с места преступления им самим. Или, возможно, они были написаны, но не отправлены. Уверен, что вы без проблем доведете это дело до конца.

Инспектор Хьюитт положил трубку на пепельницу и встал, скрипнув ножками кресла по полу.

– Не могу больше отнимать ваше время, – сказал он, пожимая нам руки. – Уверен, что у вас есть много более срочных дел.

Доггер вытянулся во весь рост – довольно значительный, когда он хотел это продемонстрировать.

– Ах, инспектор Хьюитт, – сказал он, – кому, как не вам, знать.

– Не думала, что ты так выскажешься напоследок, – заметила я. – Была уверена, что инспектор вспыхнет как римская свеча.

Мы ехали в «роллс-ройсе» домой в Букшоу, день клонился к концу. Над туманами висел легкий туман, и легкая дымка заволокла дорогу.

– Мои слова вовсе не были дерзкими, – сказал Доггер, – это скорее признание уважения между равными.

– То есть ты не хотел, чтобы мы уходили с поджатыми хвостами. – Я рассмеялась от радости при мысли об этом.

– Именно так, – признал Доггер. – Всегда лучше иметь взаимопонимание с властями, пусть даже оно писано невидимыми чернилами.

Я хлопнула в ладоши.

– Тем не менее он разозлился, – сказала я.

– Нет, – возразил Доггер. – Он не разозлился. Он просто нам подыгрывал.

Подыгрывание заставило меня подумать о Колли Колльере и о том, как он размахивает ивовой битой для крикета на лужайке где-то посреди эссекских болот.

– Я рада, что мы смогли оставить это ужасное дело о пальце мадам Кастельнуово в секрете, – сказала я. – Для ее сына было бы невыносимо, если бы все это выплыло наружу.

– Да, – согласился Доггер. – Вот наша настоящая награда. А это, если не ошибаюсь, огни Букшоу.

Две маленькие фигурки шли в полумраке по безбрежным просторам. Одна – это Доггер, вторая – это я.

Любопытно, кто-нибудь наблюдает за нами и, если да, что, по мнению наблюдателя, мы думаем и о чем разговариваем?

Но здесь, посреди огромного кладбища, вряд ли кто-то нас увидит или подслушает, кроме мертвецов, занимающих все пятьсот акров.

Мы не торопимся, как и подобает ситуации. Мы медленно шествуем между рядами могил, как положено паре осторожных детективов, которые только что блестяще завершили свое первое официальное дело.

– Меня беспокоит еще несколько вопросов, – сказала я Доггеру. – Может быть, нам имеет смысл закладывать время на обсуждение после каждого дела? Словесная аутопсия?

– Прекрасная идея, мисс Флавия, – ответил Доггер. – Что именно вас тревожит?

– Во-первых, мисс Трулав, – ответила я, – как человек, посвятивший жизнь алтарной гильдии, мог все эти годы извлекать бесполезные вытяжки из растений и костей мертвецов и деньги из богатых людей?

– Самые правильные ответы, – сказал Доггер, – порой находятся в противоречиях. Великое добро включает в себя великое зло. На самом деле, относительно говоря, одно не существует без другого. Необычно, когда крайности соединяются в одном человеке, но такие случаи известны.

– Синтия Ричардсон сказала мне, что больные липли к Клэри Трулав, как пчелы к меду.

– Да, конечно, – согласился Доггер. – Особенно те, у кого счета в банках.

– Интересно, почему мы никогда об этом не слышали? Бишоп-Лейси – такое маленькое место.

– Жертвы мошеннических схем чаще всего молчат, – ответил Доггер. – Они живут в страхе, что их легковерность станет предметом сплетен. Стыд сильнее жажды правосудия. – Он добавил: – Или даже возмездия.

– Ты предполагаешь, что эта банда воздействовала на нее через религию? Что они воспользовались ее природной склонностью к благотворительности?

– Боюсь, что дело более серьезно, – сказал Доггер. – Судя по тому, что сказала вам Синтия Ричардсон, она использовала счета церкви, чтобы хранить преступные деньги.

– Разумеется! Синтия это и имела в виду, когда в ответ на мои слова о ловкости рук сказала, что я гений. Но как мисс Трулав удавалось это так долго скрывать?

– Пути церкви и торговых банков – это глубокие и мутные воды, – заметил Доггер, – особенно когда они пересекаются. Не думаю, что мы когда-нибудь узнаем. Не завидую инспектору Хьюитту, которому придется в этом разбираться.

– Но она должна была что-то получать за свой маленький заводик в садовом сарае и за финансовые махинации, – предположила я.

– Полагаю, что да, – подтвердил Доггер.

– Но зачем? Зачем рисковать всем?

– Самоуважение, – сказал Доггер. – Соблазн… власть… возбуждение… опасность. Список можно продолжать. Но можно ожидать, что в основе всего окажется гордость.

Его слова прозвучали правдиво. Сколько старых пословиц говорит о гордости и ее последствиях? В Библии их множество.

– Да, – сказала я, – вот что поражало меня в мисс Персмейкер и мисс Стоунбрук – полное отсутствие смирения.

Доггер кивнул.

– Смирение – самый лучший барометр, и мы должны искать его в каждом, кого должны уважать.

– Эта ее хитроумная деревянная штука, имею в виду мисс Стоунбрук, остается загадкой. Думаешь, она использовала ее для того, чтобы провозить контрабанду под носом у таможенных инспекторов Его Величества?

– Она вполне могла, но дело не только в этом.

Я поняла, что он не хочет рассказывать мне об этом. Ярдов сто мы прошли в молчании.

– Ладно, – наконец сказала я. – Я обещаю перестать насвистывать тему из «Ровно в полдень»[32] в машине.

Доггер расхохотался, и его смех прозвучал звоном колокольчиков.

А потом он внезапно посерьезнел.

– Ивовое плетение мисс Стоунбрук – это священный племенной костюм, используемый в религиозных церемониях в Северной Родезии. Забрать его у изготовителей – само по себе святотатство. В Британском музее есть похожая штука, покупка которой несколько лет назад вызвала большие споры.

– И это все, что нам надо знать о мисс Стоунбрук, – подытожила я. – Думаешь, это она дала роковые бобы дочери доктора Брокена?

– По моему опыту, – отозвался Доггер, – человек, который может осквернить алтарь, способен на все.

– Даже на убийство? – уточнила я.

– Даже на убийство, – подтвердил Доггер.

Мы уже приближались к часовне. Смеркалось. Мы рассчитали время нашего посещения так, чтобы оказаться здесь в момент, когда нас, скорее всего, не заметят.

– Участок сто двадцать четыре должен быть вон там, – показала я. – Кажется, я узнаю искривленное дерево.

– Так и есть, – сказал Доггер.

Через несколько секунд мы стояли у могилы мадам Кастельнуово. Спускалась ночь, и сухие листья царапали мраморные плиты, слово клешни крабов.

Несколько минут мы простояли в молчании, будто не желая делать то, ради чего приехали.

Наконец Доггер вытащил из кармана садовый совок, который мы взяли дома в оранжерее, опустился на одно колено, сделал аккуратный надрез в дерне и углубил его до темной почвы.

Время замерло, и я поняла, что не забуду этот момент до конца дней своих.

– Если вы готовы, – сказал Доггер.

Я сделала шаг вперед и встала на колени. Из кармана я достала маленький цилиндрический предмет, бережно завернутый в один из шелковых платков Фели марки «Либерти», позаимствованный из ее шкафа: красочное напоминание о красно-оранжевых равнинах, горах и кобальтовом небе испанских просторов; цвета земли, неба и огня.

– Готова, – подтвердила я.

Пока Доггер произносил слова, о которых мы договорились, я засунула завернутый в платок палец мадам Кастельнуово в место его последнего упокоения.

– Аминь, – сказали мы вместе.

Когда мы бок о бок шли во мраке к ожидающему нас автомобилю, я подумала, в каком странном мире мы живем. Здесь жизнь существует в тесной близости со смертью: между ними так мало пространства, что они вполне могут быть одним и тем же.

Но в конце концов, если задуматься, мы все не более чем просто частицы пыли, плывущие сквозь вечность, и так приятно знать, что мы можем так или иначе, к добру или ко злу дотянуться и соприкоснуться друг с другом.

В этом и заключается суть химии, не так ли?

Одно из величайших удовольствий писательского труда – это оказаться в точке, когда можешь наконец сказать спасибо.

Поэтому спасибо вам, родственные души, увидевшие во Флавии частицу себя и уделившие время тому, чтобы поделиться впечатлениями. Писатель без читателей – ничто, и я особенно благословлен вами.

Отдельное спасибо Дениз Буковски и Стейси Смолл из агентства «Буковски», присматривавшими за моими делами, пока я многие часы, дни и недели проводил в Букшоу. Спасибо моим редакторам и издателям – Кейт Мисиак из «Делакорт Пресс» в Нью-Йорке, Кристин Кочрейн из «Даблдей Канада» в Торонто и Франческе Патек из «Орион Букс» в Лондоне.

Мне вспомнился знаменитый комикс Роуленда Б. Уилсона из «Нью-Йоркера», в котором одетый в рубище и закованный в цепи раб готовится взойти на галеру. «Какой замечательный корабль! – говорит он своему тюремщику. – Что заставляет его двигаться?»

Каждая книга прокладывает себе путь в мир, движимый сотнями душ, которые делают свое дело тихо и незаметно, подобно гребцам на величественных триремах, и я буду виновен в грабеже и пренебрежении, если не упомяну Лорен Новек, Шэрон Пропсон, Сьюзан Коркоран, Мэгги Оберрендер, Шэрон Кляйн, Зоуи Маслоу, Марту Леонард и Квинни Роджерс, которые много потрудились на неблагодарных веслах.

Я благодарю Джейн Энтвистл, Кэти Торберн и Орли Московиц из «Рэндом Хаус Аудио», которые благодаря своим особым талантам открыли новые миры для Флавии и ее слушателей.

Спасибо множеству редакторов и переводчиков, которые так усердно трудились, чтобы познакомить с Флавией читателей всего мира (тридцать девять стран и почти три дюжины языков по последним подсчетам!). Мои полки ломятся от книг. В буквальном смысле слова.

Слова не способны выразить мою благодарность дорогому и оплакиваемому покойному другу – доктору Джону Гарленду, который все эти годы уделял мне столько времени, знаний и дружеской помощи. Без него книги о Флавии были бы… нет, я даже не хочу об этом думать. Попутного ветра и семь футов под килем, Джон! И спасибо тебе.

И наконец, моей жене Ширли, которую так блистательно описал Святой Павел в Первом послании к Коринфянам, во многом предвидев участь жены писателя:

«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»[33].