Пальцы от холода не слушались и не всегда попадали по нужным клавишам, но мелодия звучала чисто и громко. Голод, за эти месяцы ставший вторым нутром, притих, словно уснул, слушая вальс из балета «Спящая красавица». Музыка взлетала под потолок, отражалась от него и разлеталась, оседая на заиндевевших стенах, но не затихала, а снова и снова взметалась из-под пальцев, слово крошки льда из-под коньков. Вальс то лился спокойно и сдержанно, то становился стремительным, звонким, заполняя пространство энергией и страстью.

Музыка прогнала отчаяние и безысходность, и верилось, что навсегда, что есть силы играть, что есть желание жить, что все снова наладится. Даже холод — лучший друг голода — сейчас не брал пианиста, не мог заморозить его сердце, его руки, его музыку. Сейчас тут царила беззаботность, веселье и даже надежда. Лишь одно омрачало: рядом нет никого, кто мог бы танцевать, кружиться и смеяться. Пианист многое бы отдал за то, чтобы услышать смех, но отдать ему уже было нечего, да и смеяться — некому.

…А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода. Но никто не обратил внимания.

Все просто забыли, что тут когда-то был химический завод: основной цех закрыли в девяностом или девяносто первом, директор устроился брокером на биржу и быстро поднялся. Потом его убили. Его сотрудники продали остатки продукции и на оставшиеся деньги забухали. Большинство прожило чуть дольше, чем директор.

Оставалась еще лаборатория, но в девяносто третьем закрыли и ее — приезжал какой-то генерал в оранжевой куртке и орал, что ему в реке потравили всех рыб.

Потом завод попыталось захватить одно бандформирование, но во время неизбежной в таких случаях полевой работы произошел неприятный инцидент с сыном заммэра по хозяйственной части, который приходился шурином тому самому генералу, которому рыб травили. В результате глава бандформирования, который копил на Канары, уехал в Магадан, а формирование расформировалось.

Поэтому химический завод пустовал. Сквозь будку КПП проросла березка. Пол казался ржавым от густо растущих подберезовиков; собирать их было некому.

Резервуары с токсичной херней тоже стояли нетронутыми. А потом пожары вышли за пределы зоны контроля и добрались до химического завода, и доведенная до температуры детонации токсичная херня рванула. Остатки цехов и лаборатории вместе с березками и подберезовиками превратились в гигантское облако, которое ветер понес в сторону города.

Но все обошлось, никто не пострадал. Все было под контролем. Так, по крайней мере, писали ТАСС и «Яндекс».

«Мы в порядке, мы в полном порядке», — успокаивал мамин бот издергавшуюся Ксюшу. Бот был очень похож на маму: те же красные кончики волос, крашенные довольно небрежно, из-за которых Ксюша называла маму индейцем; дырочка в мочке правого уха, на том месте, где должна быть сережка, но мама перестала ее носить — «правая все время теряется». Даже говорил бот примерно так же, как мама, с вопросительными интонациями в утвердительных предложениях — черта, позаимствованная, кажется, у одного давнего приятеля, панка-переростка, который почти выветрился из маминой памяти, но остался легким отпечатком в ее речи.

— Курлыка, ты же знаешь, что я бы тебе обязательно позвонила, если бы что-то было не в порядке? — сказал бот маминым голосом и улыбнулся, слегка наклонив голову. В уголке рта обозначилась ямочка, к которой Ксюша прикладывалась губами, когда мама сердилась. Ее «тревожная кнопка». Почти всегда срабатывало.

Ксюшу передернуло, она отвернулась от бота, перехватила браслет на запястье. Это уже слишком, это уже выход за пределы зоны контроля.

— Мам, я тебе потом позвоню, ок? Хочу с тобой поговорить. Не с ботом.

— Ой, Кшись, как скажешь, — ответил бот с фирменной маминой интонацией, как бы в издевку: я говорю как твоя мама, использую ее жесты и мимику, я выгляжу как она — какая степень реальности тебе еще нужна?..

После предупредительного сигнала бот исчез, ушел обратно в виртуал.

Эти боты слишком живые и оттого пугают. Как восковые фигуры, которые кажутся забавными ровно до того момента, как вдруг понимаешь, как они похожи на оригинал. Поэтому мало кто заказывал инъекцию нанороботов. Казалось бы, простая операция: один укол — и вот ты можешь заниматься своими делами, пока одна копия тебя отмечает свадьбу друзей, а другая занята версткой проекта. Всего-то нужно нажать на браслет, чтобы вызвать меню ботов и отправить одного из них на задание, но…

Но когда перед тобой оказывается бот твоего друга, все время приходится убеждать себя, что это не твой друг.

Это и есть зона контроля: граница, когда понимаешь, что перед тобой не человек.

В лифте Ксюша встретила Дашу из бухгалтерии. Даша смотрелась в виртуальное зеркало и придавала контур губам. Даша увольнялась — переводилась на должность диспетчера финансовых ботов в «двойку». По случаю повышения Даша собирала вечеринку с синтетическими коктейлями и последними альбомами «Эспи Джармо» и «черных риелторов». Вечеринка планировалась в формате «без ботов» — Даша хотела организовать пространство, чтобы «хоть где-то можно было обнять человека так, чтобы он не замерцал и не растворился в воздухе, как привидение гребаное, понимаешь?».

Ксюше в тот день предстояла защита клиента от налоговиков, которая могла затянуться до вечера, так что она мягко отказалась.

Уже в офисе Ксюша отправила сообщение Халиной насчет мамы. Халина появилась быстро. Она была Ксюшиной терапевткой-гештальтистом и после двух лет терапии могла бы назвать себя ветераном Ксюшиных внутренних конфликтов, если бы имела склонность к поэзии. Халина выслушала Ксюшу, задумчиво посасывая электронную сигарету, затем усмехнулась и напомнила, в каких случаях зона контроля нарушается на самом деле. Ксюша расслабилась. Халина рассказала анекдот из практики:

«Приходит клиент к терапевту. Рассказывает о своем случае. Потом терапевт говорит:

— Я ничем не могу помочь.

— Мой случай слишком сложный?

— Нет. Просто вас не существует».

Дополнительный юмор был в том, что Ксюша как раз очень даже существовала, а вот Халина — нет. Посмеялись. Потом Халина растворилась в кондиционированном воздухе офиса, а Ксюша подумала, что почему-то от маминого бота ей кринжово, а от Халиной нет. Может, дело вовсе не в виртуальной маме, а все-таки в пожарах, которые накрыли родной город облаком химического говна? В любом случае, нужно будет продлить подписку на Халину.

И еще хорошо, что боты не курят, подумала Ксюша по дороге в рабочую зону. Если бы мамин бот достал из кармана пачку «Бриза» и пыхнул виртуальным дымом с запахом жимолости, Ксюша бы точно сошла с ума.

Вживую Ксюша не видела маму два года.

Ксюша работала консультантом, на позиции не начальной, где тебе дают команду необученных ботов и отправляют лопатить сырые массивы клиентских данных, но и не на высокой, где знай себе пей коктейли на переговорах, а если лень надевать высокую шпильку, можешь весь день проваляться в ванной, а на презентацию отправить бота, который выступит, поулыбается и пофлиртует за тебя. Конечно, руку ему пожать нельзя, да и гендир потом пожурит, что чужой зоной контроля злоупотребляешь, только это все мелочи по сравнению с тем, что целый день можно проваляться в ванной и ни с кем не разговаривать.

Но нет, Ксюша была на средней позиции. Это когда компания предоставляет тебе корпоративных ботов, но ты ведешь проект сам. Видишься с клиентами (вживую, разумеется), после чего принимаешь задачу и решаешь ее со своей маленькой цифровой армией. Вот и сейчас бот-налоговик (под маской суховатого молодого человека с короткой стрижкой и в очках, почему-то с грузом недосыпа под глазами) внезапно нагрянул на дигитальные пажити клиента, где его встретили две Ксюшины близняшки. Один Ксюшин бот занялся поиском уязвимостей в клиентских схемах ухода от налогов, пока другой предоставлял налоговику документы по дочерним предприятиям клиента, с которыми точно все было в порядке.

Пока корпоративные боты обосновывали налоговые вычеты клиента, Ксюша, закинув на столешницу босые ноги, пролистала свой ботоводческий список: Ева с ядерно-зелеными волосами читала на конференции доклад, Алена готовила отчет по обновлениям друзей в соцсетях, а Семен спорил насчет коммуналки в квартире, доставшейся Ксюше после очередного раунда реновации. Семен был Ксюшиным любимцем: однажды она отправила его на переговоры по поводу открытия филиала немецкого клиента, и присутствующие не могли понять, откуда в переговорной взялся мужик в красном полосатом пиджаке с надписью «DEAD DON’T DIE» во всю спину. А в другой раз Ксюша послала Семена к родителям, но забыла про разницу часовых поясов, так что можно только представить, что почувствовала мама, когда в два часа ночи у холодильника она обнаружила белозубого Семена с мелированной прической, который таращился на нее с нескрываемым обожанием. Кажется, это был единственный раз, когда отец схватился за дедово охотничье ружье.

Незанятым оставался последний Ксюшин бот, которого Ксюша никак называть не хотела и который перенял, кажется, две черты, которые Ксюша старательно скрывала от себя и от других: склонность драматизировать и пессимизм.

Как раз в этот момент браслет пропищал. Сообщение от Жени.

Первый рабочий пропал в сентябре 1832 года. Вышел из кузни и не вернулся.

Спустя месяц исчезли еще двое.

«Паника… Паника хуже холодной печи в разгар смены».

Под каблуками Джеймса Несмита, владельца небольшого литейного завода на окраине промышленной зоны, хрустели головешки и шлак; желтые отвороты высоких сапог приобрели грязный оттенок. Пламя озаряло заводы конкурентов. Под ритмичный стук молотов Несмит шел сквозь цеха, мимо пудлинговых и сталеплавильных печей. Вглядывался в красные лики пламени и ярко-белые гримасы металла. Налет черного дыма был вездесущ — покрывал землю, строения, оборудование, людей, блестел бесконечным саваном. Оттого центральные графства и прозвали Черной страной. Промышленная революция словно вскрыла вены самой земли, вывернула их наизнанку.

Печь номер два не работала — из каменной груди вынули огненную душу.

Несмит остановился у прокатного стана.

— …целая бригада фьють, — говорил кто-то из его людей. — Были — и нет, только пузыри.

— Какие пузыри? Откуда? — спросил другой литейщик.

— Из задницы дьявола.

— В августе? — сказал третий, вытирая руки о робу. — В августе фьють?

— Ну. За неделю или две до Горацио.

Несмит что-то слышал об исчезновении шахтеров, но благополучно забыл — хватало хлопот с собственным производством. Да и чего удивляться: работа в штольнях, взрывная отбойка — завалило, вот и все пузыри. А вот Горацио… Горацио был человеком, которому Несмит платил заработную плату. Именно кузнец исчез первым.

Из печи текло железо, болезненно-белое для незащищенных глаз; прокатный стан и тяжелый молот скручивали его в полосы. Ловкость машин внушала немое уважение. Уважение и лазейки для улучшения, которые всегда видел Несмит.

Рабочий у молота заметил Несмита.

— Сэр! Бэрри и Дилан… Вы уже слышали?

— Да! — перекрикивая лязг, ответил Несмит.

«Производство — это не только печи, молоты и станы. Это — люди… Куда же они делись?»

Он ощутил жгучую потребность раскусить эту тайну. Перейти по ней с одного берега на другой, как по чугунному мосту через реку Северн.

Вечер был мягким и горячим, будто крица железа, а движения Несмита — упрямыми и методичными, словно наклонный кузнечный молот, наносящий удары с одной и той же силой. Инженер искал Купера.

— Сэр, — просипели слева.

Несмит нескладно развернулся.

— Купер? Что случилось? Помимо…

Кузнец, начальник смены, то ли кивнул, то ли опустил взгляд.

— Уильям… он что-то видел.

— Что?

— Уильям что-то видел, сэр!

— Говори толком.

Купер развел руками.

— Что еще скажешь… Уильям молчит. Парни нашли его за мельницей, когда он таращился в ночь.

— Он всегда был таким.

«Замкнутым… чудаковатым…»

— Все так, сэр. И говорит в основном с печами, но… Парни его растормошили, и он произнес имена Бэрри и Дилана. А потом мы поняли, что Бэрри и Дилана нет… — Черное лицо кузнеца блестело от пота. — Будто сбежали.

На такой вариант Несмит не поставил бы и шиллинга — не за день до получки.

— Где Уильям?

— У плавильных печей, сэр!

У печей Уильяма не было. Парень нашелся за складской решеткой — просто стоял и смотрел сквозь прутья, словно ждал, когда его выпустят. Во время разговоров с Уильямом (если те редкие вопросы и ответы-кивки можно считать общением) Несмит часто испытывал смесь жалости и раздражения, и одно без другого никак — так в древности кузнецы смешивали в ямах куски руды и древесного угля. Литейщик столько времени имел дело с огнем и жаром, что, казалось, стал понимать лишь ломкий язык пламени.

— Что скажешь, Уильям?

Литейщик упрямо смотрел перед собой.

— Поговори со мной.

И снова молчание. На чумазом лице, разделенном на светлые и темные полосы тенями от прутьев, выделялись только белки глаз.

У Несмита появилось неприятное чувство в желудке.

— Уильям, ты меня слышишь? Что ты видел?

Литейщик отнял руки от решетки и стал мять грязные мешковатые штаны. Он по-прежнему не смотрел на своего работодателя.

— Огонь, сэр… как в печи, только без печи…

— Огонь? О чем ты, черт тебя побери?! — Лицо Несмита будто застыло. «Ты хочешь сказать, что…» — Их забрал огонь?

Уильям не ответил. Заторможенность литейщика можно было списать на слабоумие, но Несмит не позволил себе подобной роскоши. Слишком просто.

— Куда? Куда он их забрал?

Литейщик поднял руку и показал.

В расщелине между обветренных холмов чернел зев шахты. Деревянные перекрытия опасно кренились. Петр, волоча тяжелую кирку, спускался в душный, знакомый мрак. Искромсанные зеленоватые стены источали густой кровавый смрад, который больно царапал горло. В конце каменного коридора в густой чернильной тени кто-то замер, опустив кирку, и хищно уставился на Петра.

Я три минуты молча смотрел на зеленый росток. Наверное, так же смотрят на особу дворянских кровей, если она вломится в двери захудалой пивнушки на окраине спальника в Шацке. Впрочем, нет, Шацк — слишком крупный мир для такого сравнения. Скорее, в двери борделя на планете с дикарским терраформированием, вроде Мангазеи из Новгородья. В порванном платье. С отключенным голомакияжем.

У нас терраформирование не дикарское. Ростки на таком раннем этапе у нас не планировались.

Во-первых, атмосферы пока было только сорок шесть процентов от нормы, по сути, высокогорье. Особо отчаянные уже пробовали снимать шлем, я к таким не относился. В северном полушарии стояло лето, температура в дневные часы подползала к нулю, но ночью падала до минус тридцати. Аэроприонщики, конечно, пытались уложиться в план, но, по слухам из бригады Денисова, с генерацией углекислого и инертных опять затянули.

Во-вторых, для растений нужна вода, а океаны еще только наполняются, в них сбросили всего тысячу капсул, а надо как минимум три. Концерн богатый, тягловое поголовье большое, но, как всегда, поставщики запаздывают со сроками, да и везти от ближайших океанов далековато. Ну и, в-третьих, в этом квадрате планировалось голое поле под промышленное строительство, а квадрат даже под это дело еще не готов. Лес в соседние пока не завезли, его привезут с плантаций и раскидают в шашечном порядке. Затем начнется стадия «шлифовки», начнут допиливать получившийся ландшафт, сваривать швы. Вот тогда-то здесь и будет что-то расти. А пока никакой травы быть не должно.

Черт, да и не может в принципе расти трава в таких условиях! Даже я, троечник, обучавшийся грамоте в трущобах планеты каторжников Дзержинск, понимал, что это бред. Здесь микрофлора местная — и то в грунте, не выше пары сантимов от поверхности.

— Бред, — сказал я и потрогал пальцем росток.

Высотой сантиметров двенадцать. Стебель толщиной миллиметра три. Пять… нет, шесть листков, между ними — почка, или как там оно называется у ботаников.

Посмотрел на бурую пустыню вокруг, тронул иней на камнях. На горизонте виднелась небольшая горная гряда.

— А? — послышался голос дежурного техника.

— Да вон, смотри, — сказал я и послал трансляцию в регистратора.

— Ого! Уже высадили?

— Кого высадили? — спросил я. — Огурцы?

— Я б не отказался от малосольных. Знаешь, марийские, такие в стеклянных баночках продаются по поллитра, — вставил напарник Даня, ковыряющийся в пятнадцати километрах севернее.

— Вы что тут, тупее меня?! Какие огурцы, блин, марийские на третьем этапе полевых? Тут голый этот… суглинок, или как его там. Еще океаны не налили!

— Ну скосячил кто-то, — предположил дежурный. — Раньше засеял.

Боже, с какими дебилами я работаю.

— Кого? Огурцы засеял? — Я поднялся с корточек, подхватил левитирующую в двух метрах над землей консоль и подтянул к себе. — Ты много видел засеянных по плану огурцов в зоне промышленного строительства? И вообще, куда сеять, тут целина, над ним еще будет метров пятнадцать всяких пород навалено слоями. Я вот как раз сейчас припринтер запускать буду.

Припринтер, он же нуль-принтер — принтер прионного синтеза. Простейшие сущности-четырехмерники скрестили с нанороботами и засунули в печатающие 3D-головки. Если им подсунуть кусок прототипа, то начинают клепать чистые химические элементы и простейшие породы оксидов из подпространственного эфира по заданному шаблону.

Даня в окошечке на проекции шлема поддакнул:

— Да и некому было тут сеять. Ты в этом квадрате первопроходец, однозначно. Ну, разве что бессарабцы могли заглянуть до нас или пираты какие. Но им-то это зачем?

— Выкопать его, что ли? — предположил я. — Только не донесу, он завянет же.

— А другие рядом есть? Разведдроны что-то показали?

— Вот, только его и нашли. Я и приехал сюда. Может, остальные не проклюнулись еще.

Проклюнулись. Слово-то какое дурацкое.

— Да засыпь все на хрен, чего ты грузишься. Никто и не узнает. Ну вырос и вырос. В инструкциях нет ничего на этот счет. Ладно бы реликтовое что-то, местное, а то — земной огурец.

Я, конечно, не какой-нибудь зеленый сектант или что-то в этом вроде, но, стыдно признаться, у меня что-то шевельнулось в душе. Видимо, сработали гены — как-никак, три поколения планетарных ссыльных из сословия агротехников. Плюс воспоминания из детства, когда у меня прямо на глазах за утро снесли десяток квадратов джунглей за поселком, где мы любили бегать. Я немного помялся, потом озвучил:

— Жалко что-то его. Один такой вымахал.

Дежурный заржал.

— Чего тебя на сантименты пробило? Ну давай Степ Артемьичу доложим, он примет решение. Скорее всего, то же самое.

Степан Артемьевич — наш бригадир, отвечает за начальные этапы терраформирования северной половины этого континента. Сарказм в предложении я проигнорировал и принял его вполне всерьез. Сделал аудиовызов — отклонен, видать, занят. Написал предложение: «Степан Артемьевич, тут странное что-то, росток вроде огурца, хотя почва еще не готова и температура нулевая».

Принимать решение предстояло самому и прямо сейчас, задача есть задача. Разведка и разметка дронами по квадрату произведена, автоотчет составлен. По плану нужно было проинициализировать обновление почвы, и я не нашел ничего лучшего, как подогнать глайдер к ближайшим скалам, отломить манипулятором пару кусков породы помощнее и завалить росток камнями так, чтобы над ним осталось свободное воздушное пространство.

— Рэм, ты долго возишься, по графику следующий квадрат через восемь минут, — напомнил дежурный.

— Сейчас, ага.

Я и без него видел, таймбар на проекторе шлема уже горел красным. Отъехал на полкилометра, вызвал в консоли припринтера программу саморепликации и фрактальной генерации слоистых почв и запустил. Позади меня расцвел бутон шевелящихся нанороботов, которые стали строить конструкт опорной сетки с квадратами по пятьдесят метров. Завалит зелень — и завалит, я хотя бы попытался, совесть чиста.

За ту смену я прошел еще восемь квадратов и в итоге из графика не выбился.

Вернулся на точку сбора уже затемно — сутки длились двадцать семь часов, из которых я проработал тринадцать и еще два часа на обратную дорогу до места взлета. Вытащил регистратор с программатором и бросил в пасть грузового отсека челнока глайдер с консолью. Поднялся в пассажирский, на третий уровень, хлопнул по плечу Даню, спросил:

— Как смена?

— Да ничего. На два квадрата перевыполнил. И что-то все думаю про тот росток. Какой-то он мутный, ненастоящий. Надо бы сказать кому.

Несмотря на усталость, мысли об Огурце действительно не выходили из головы. Бригадир, судя по всему, спал и сообщение мое не прочитал. Звонить по аудио и сон его тревожить по таким пустякам негоже — как-никак, Степан Артемьевич был в звании инженера — куда до него нам, рядовым техникам со стажем работы в пару земных лет. У него таких, как мы, сто двадцать хлопцев. Можно, конечно, сказать его заму по подбригаде, но, зная трусливый характер Кима Александровича Сонга, тот наверняка ничего нового не скажет — забыть, засыпать, сильно не распространяться. Впереди было сорок часов «отсыпных» и отгульных — можно дважды, а то и трижды вдоволь выспаться и погулять.

— Надо. Успеем еще.

Челнок был большим, сюда согнали двести техников из четырех бригад. Пристегнулись, дождались выравнивания атмосферы, сняли шлемы. В грузовом скрежетал тромбователь, прессующий глайдеры и выкусывавший из них микроэлектронику, ценную органику и синтетику. В других компаниях уже давно перестали экономить и возят глайдеры челноками. У нас же до сих пор для облегчения взлета и ремонта выбрасывают металлические корпуса и шлепают их заново перед каждой сменой. Затем пасть грузового отрыгнула излишки металла, объявили готовность к взлету. Кресло воткнуло обезболки в затекшие мышцы, и нас тут же потащило вверх с двумя «же» — о рабсиле на стройках особо не парятся, плавный взлет оставлен бортам разного «бизнес-класса», дворянским и офицерским сословиям.

Но не всем офицерам везет. Я скосил глаза и увидел красную вздувшуюся рожу молодой лейтенантика имперских внутренних войск на соседнем ряду, приставленного к челноку на случай каких-нибудь волнений и неразберих. Это он еще не взлетал с «троечкой», тогда бывают ощущения покруче.

Впрочем, разгон был недолгим, всего минуты полторы. Нас подхватил в упряжку тягловый четырехмерник, ускорение сошло на нет, сила тяжести стала комфортной, две трети «же». Я сожрал сухпаек, перекинулся парой слов с соседями, отключился и уснул. Как потом дополз до каюты — в упор не помню.

Однако вот то, что мне приснилось под утро, я запомнил хорошо. Мне снилось, что я иду по чистому полю, заросшему не то мхом, не то плесенью, не то лишайником. Я видел подобную местность в старинной игрушке, где надо было собирать растения, варить из них зелье и мочить из лука манерных эльфов и прочих чудовищ. Посреди луга рос мой Огурец, он постепенно становился все толще и толще, мощнее и мощнее, и вскоре его очертания слились в одну большую зеленую фигуру в человеческий рост. Женскую фигуру, красивую, зовущую. Вместо волос у нее были желтые цветы и спиральные усики, как у огурца или гороха. Я подошел к ней и отогнул края двух больших пятиугольных листов, скрывающих грудь. Усики в волосах оплели меня, зеленая женщина, охватившая мой торс, вытянула руки вверх и начала стремительно расти. Я летел вверх, через облака, потом мимо нас пронеслись корабли и орбиталки, естественные спутники, солнце, потом заплясали созвездия, и, наконец, внизу, под ногами оказался весь Млечный Путь, из самого центра которого тянулась зеленая лиана моей спутницы.

— Будь со мной, — шепнула она. — Приди.

Я резко проснулся и врезался лбом в наклонный потолок каюты.

В свой первый день на должности психотерапевта я волновался не меньше, чем пациенты, у которых это тоже было впервые. Мы с одинаковым волнением рассматривали стены кабинета и развешанные на них сертификаты, дипломы и рекомендации. Мы разговаривали с похожей дрожью в голосе, только моя была тише, почти незаметна — в конце концов, не я пришел сюда откровенничать. Я пришел слушать.

— Я никогда не чувствовал себя таким… ненужным, — говорил мой первый посетитель. — Это безумие, настоящее безумие! Проси что хочешь, только помоги избавиться от этого…

Он был маленьким, пухлым и при желании мог поместиться в моем органайзере. Он носил синие штанишки, красную курточку и колпак в тон, а также белую как мел бороду и усы. Первый вопрос, который я хотел задать своему посетителю, почему он решил выглядеть как классический зарубежный гном, но счел за лучшее промолчать. У каждого свои тараканы под колпаком.

— Я больше не отвечаю на зов, я боюсь снова встретить такую, как она. — Гном обнял себя за плечи и мелко задрожал. — Бывали случаи, когда меня вызывали в шутку, но это… это выше моих сил.

— Понимаю, — кивнул я. — Расскажите подробнее. Кто она? Как вы попали к ней?

Гном набрал побольше воздуха в легкие и уже открыл рот, чтобы заговорить, но в последний момент передумал и замкнулся. Я сдержал свое желание возвести глаза к потолку и напомнил себе, что это только первый день. Ни я, ни мои пациенты — никто из нас еще не знает, как это все должно происходить. Нужно время.

И, в конце концов, они не привыкли откровенничать, потому что чаще всего работали в одиночку.

— Я вообще не из этой страны, но услышала о клиентке на феечкином слете, — откровенничала другая пациентка. Она была высокой, чуть полноватой, носила пышное фиолетовое платье и босоножки, способные поразить воображение любого человеческого модельера. У нее были красивые золотистые волосы, рассыпавшиеся длинными локонами по плечам, ее ярко-зеленые блестящие крылья вздрагивали каждый раз, когда она шевелилась. — Девочки ее так обсуждали, так проклинали, что мне стало интересно. И я решила… решила…

Она смутилась и отвела взгляд в сторону. Нахмурилась, отчего милое лицо стало еще милее, а я ощутил, как сильно мой галстук-бабочка давит на горло, и немного ослабил его. Стало легче. Если весь их феечкин слет принесется сюда жаловаться на необычную клиентку, боюсь, мой брак рано или поздно закончится разводом.

— Пожалуйста, расскажите мне о ней, — снова предложил я. — Кто она? Откуда? Чем занимается?

Феечка надула губы и покачала головой. Демонстративно уставилась на диплом, полученный мной в университете в Хобарте. Мне просто нравился этот город, и я считал, что диплом из Старого Света — это слишком скучно. Феечки же любили Старый Свет и неодобрительно относились к Зеленому континенту.

Ах, точно. Проклятье. Ладно, запомнили… и диплом в стол убрали. На всякий случай.

— Я тут как толмач, — извиняющимся тоном проскрипел старик. На нем была старая, штопаная-перештопаная, бывшая когда-то белой рубаха с красным орнаментом по горловине и нижнему краю. Он носил высокие резиновые сапоги и безразмерную выцветшую куртку, во внутреннем кармане которой что-то старательно прятал. Слева, у сердца. Учтем. — Это старая знакомая моя, грит, не справилась. Грит, проплыла ажно от моря и до реки, чтобы, значитца, девицу эту увидеть и желание исполнить. А девица ни в какую…

Я выпрямился на стуле, мельком пробежался взглядом по своим записям. Вот оно что. Только не говорите мне, что остальные тоже…

— Грит, не могу я так, старый, плохо мне, — продолжал дед. — Своди меня, значитца, к врачу. Что хочешь проси…

— А я могу взглянуть на вашу подругу? — вмешался я.

Дед приложил палец к губам, наклонился к внутреннему карману и что-то шепнул. Оттуда послышался высокий звенящий голосок, очень красивый и приятный. Обладательница тоже, наверное, прекрасна.

— Грит, сама говорить будет, — объявил дед. — Ну, значитца, выйду я тогда. Потолкуйте без меня…

Сегодня мой кабинет посещали разные пациенты, но это было нечто из ряда вон. На кушетке появилась небольшая стеклянная бутыль, внутри поблескивала в свете, льющемся из окна, маленькая золотая рыбка.

Пришлось вылезти из-за стола и впервые за сегодня сесть на кушетку. Рыбка говорила слишком тихо, нужно было наклоняться, чтобы все расслышать.

— Был бы рад узнать, из какого вы мифа, — спросил я. Ну, не удержался, что поделать.

Рыбка взмахнула огромными черными ресницами. Кокетка мокрая…

— Из сказки я русской, — тихо ответила она. — Так меня полюбили, что миф родился новый.

— Надо же. — Я сделал отметку в блокноте. — Ну что, рассказывайте. Что случилось, как…

Рыбка несколько мгновений помолчала, хлопая огромными ресницами. В какой-то момент я подумал, что она могла бы использовать их вместо плавников, и еле сдержался, чтобы не представить себе ее плавающей хвостом вперед.

— Доходят до нас новости быстро, морские девы приносят, русалки трезвонят, — нерешительно заговорила рыбка. — Говорят, что на свете живет человечек, который мечтать не желает, и никто уговорить его не может. Но разве же можно вот так, без мечты? Нельзя без мечты, мой хороший…

У нее был очень красивый голос — высокий, звенящий, я бы сказал, хрустальный. Я откинулся на кушетке и блаженно зажмурился. Да, надо бы попросить начальство улучшить условия. Хочу такое чудо в свой кабинет — стресс снимать. И голосом, и плаванием вперед хвостом — я не удержался и представил.

— Я проплыла через бурные воды, разыскала чудную девицу, — продолжала рыбка. — Она меня знала, в детстве сказку мою любила. Объяснить я пыталась, что без мечты невозможно, но разве девица стала бы слушать…

Я был готов сам соврать, что мечты у меня нет, лишь бы загадать ей желание, чтобы она осталась и всегда говорила, говорила и говорила. И я уже хотел было сказать об этом, но тут до меня дошло.

— То есть у девицы нет желаний, — осторожно заговорил я. Рыбка опустила голову ниже, затем подняла, и я решил, что она так кивнула. — А у вас всех, естественно, задета профессиональная гордость. С ума сойти…

— Береги хрупкий разум, милый, — тихо сказала рыбка. — Один ты у нас, наше солнце…

Дед забрал склянку пять минут спустя, а я сел за стол и принялся листать контакты. Где-то у меня был телефон департамента исполнений желаний, сейчас посмотрим…

— Док, — послышался густой бас. — Ну сделай ты уже что-то, а? Ну сколько можно!

Я поднял взгляд. Отлично. В мой кабинет без разрешения или стука, минуя секретаршу в лице моей дражайшей супруги, ворвался лепрекон. Всегда недолюбливал эту братию за наглость, зеленую одежку и рыжину. Но кое за что они мне все-таки нравились.

— Я закурю? — спросил я.

— Валяй, — отмахнулся лепрекон. Похлопал по карманам, вытянул из внутреннего кармана трубку из темного дерева. — И мне отсыпь, а?

По кабинету поплыли клубы сизого дыма, за закрытой дверью слышался гул голосов, а мне было восхитительно все равно. Коллегия джиннов, нанявшая меня для своего департамента, ненавидела курильщиков. А еще все они, все до последнего злились от того, что пришлось нанять именно меня — видите ли, я им статистику порчу. Но выбора не было — только у меня был такой внушительный багаж знаний, дипломов, сертификатов и рекомендаций. Любой другой мог похвастаться разве что «знанием человеческой натуры», которой, кстати, у меня было в разы больше, чем у них, но это уже мелочи. Так вот, джинны поклялись вышвырнуть меня, если хоть раз учуют запах дыма в кабинете. Исключение делалось только для пациентов, ха-ха.

— Так чем помочь? — спросил я.

Лепрекон ударил по столу. Краем глаза я разглядел под его ладонью белый прямоугольник — бумажка вроде.

— Эта девчонка портит нам все показатели! — взвился пациент. — Все! Это невыносимо, док! Джинны бесятся, но даже они сделать ничего не могут. Я по секрету скажу — замначальника как-то попробовал к ней подобраться. Сумочкой огрела — будь здоров!

Как бы мне ни хотелось посмеяться над неудачливым заклятым коллегой, я встревожился. Джинны не просто так сидели в начальстве — еще не встречалось человека, способного им отказать.

— Я бы сделал хоть что-то, если бы мне хоть что-то сказали, — ответил я. — У меня за эти сутки столько ваших побывало, что впору требовать повышение зарплаты… а толку ноль. Играем в молчанку.

— Кончилась твоя молчанка. — Лепрекон затянулся и придвинул ко мне белый прямоугольник. Почти угадал — визитка. — Вот ее контакты, адреса… в общем, все. Только сделай хоть что-то, ты же эксперт.

— Какой из меня эксперт, я тут первый день, — вяло отмахнулся я, хотя в глубине души уже понимал, что не отверчусь.

Лепрекон покачал головой. Понизил тон.

— Дурак ты, — тихо сказал он. — Ты думаешь, нам всем нужна твоя терапия? Да на хрена? Сами себя протерапируем, только скажи. А вот эксперт по человеческой душе нужен. И по желаниям, сам понимаешь.

От его слов мне стало так не по себе, что я снова потянулся за трубкой. А лепрекон кивнул с довольным видом и затянулся.

— Проси, что хочешь, — сказал он. — Если сделаешь, естественно.

Я недовольно поморщился.

— Хоть бы что новое предложили…

На визитке и вправду были все данные. Место работы, место учебы, мобильный телефон, адрес электронной почты, список используемых мессенджеров и даже любимый магазин нижнего белья. Самое забавное, что именно там я ее и встретил — оказалось, что перебирать бесконечное число шелковых сорочек было ее маленькой тайной страстью.

Первым, что я увидел, было начертание на сумочке: «Следующему, кто скажет, что надо идти за своей мечтой, я дам в рыло!» Начертание видели только те, кому оно предназначалось: эльфы, гномы, спириты, фейри, да и я тоже. Девушка стояла возле стойки с красными шелковыми сорочками и держала две вешалки в руках — видимо, не могла решить, что нравится больше. Начертание парило над ее лаковой черной сумочкой, разворачивалось огромным фиолетовым транспарантом. Мне было не по себе, но я решил, что разворачиваться, когда на тебя надеется толпа пациентов, как минимум свинство. Как максимум — признание собственного непрофессионализма, но это точно было не про меня.

— Помочь, милая? — спросил я, подойдя к девушке справа.

Она резко развернулась — так, что вешалка чуть было не задела меня. Она хмурилась, ее огромные карие глаза сверкали гневом, а я смотрел в них и пытался понять, что же не так с этой девицей. По всем канонам нашего ведомства она была просто обязана мечтать. Фигура не идеальная, нос некрасивый, простое серое платье. Сумочка старая, сильно потертая, в конце концов! Волосы сухие, висят безжизненной коричневой соломой! И ни капли косметики, хотя проблемы с кожей налицо. Ну, на лице.

— Чего тебе? — недовольно спросила девица.

— Просто помочь хотел, — осторожно сказал я. — Вы знаете, у нас сегодня такие скидки, и я хотел предложить…

— Дуру из меня не делай, — грубо оборвала меня девчонка.

Она кивнула на вывеску над стендом. Я машинально посмотрел туда и выругался. Уценка, скидка не распространяется и прочие вещи, которые знал бы компетентный сотрудник магазина.

— Если ты не можешь закрыть какой-то там свой план, это сугубо твои проблемы, — процедила девица. — Оставь меня в покое, а то… сам видишь, спирит гребаный.

Она ткнула пальцем за спину, где разворачивалось начертание. Я сдержал желание откашляться и снова взглянул на девушку.

— Я не за этим, — указал на начертание. — Я просто спросить хотел.

Девушка пару мгновений подозрительно смотрела на меня, затем отложила вешалки в корзину под стендом.

— Ну спрашивай, — уже более миролюбиво сказала она.

Я почувствовал прилив уверенности, расправил плечи.

— Я вообще-то психотерапевт, — заговорил я. — И мои клиенты говорят, что не могут исполнить ни одного вашего желания… потому что их нет, кхм-кхм.

— И чо?

Я почесал в затылке. Машинально оглянулся по сторонам, как будто между бюстгальтерами и трусиками можно было найти подсказку, но ее там не было. Пришлось импровизировать… ну, то есть говорить банальные фразы.

— Милая, в нашем мире все мечтают. — Я изобразил фирменную улыбку джинна и его повадки. — Не бывает человека без мечты, иначе он пуст и мертв внутри. А вы на мертвую не похожи, вот нам всем и стало интересно…

Девица пожала плечами. Я лихорадочно припоминал данные с визитки.

— Вот возьмем вашу работу, — продолжал я. — Певица в ресторане, верно? Неужели вам не хотелось бы чего-то большего?

Девушка пожала плечами.

— А чего? — меланхолично спросила она. — Собирать стадионы, что ли? И что мне это даст?

— То есть? — вырвалось у меня. Уверенность вырвалась следом за словами, оставив меня наедине со странной девчонкой.

— Ну, стану я собирать стадионы. Дальше что? — спросила она.

Я развел руками, не зная, что ответить. Любовь миллионов? Деньги? Подарки от поклонников? Черт, да люди за меньшее продают душу!

— Вот представьте, — заговорила она, и я обратился в слух. — Я собираю стадионы, и это — лицевая сторона медали. А обратная? Сколько мне надо пахать ради этого? Сколько людей будет следить за моей жизнью? Сколько будет завистников?

— Можем подсчитать, — машинально отозвался я. — На этот случай у меня всегда есть калькулятор.

— Забей, — отмахнулась девчонка. — Тут арифметика простая. Чем больше тебя любят, тем меньше ты принадлежишь себе. Ты становишься не своим и не маминым, а тем, кто принадлежит толпе. И она диктует свои правила, и тебе приходится им подчиняться.

Я молчал, не зная, что возразить, а она уже закатывала рукав на правой руке.

— Я вообще-то мечтаю, очень даже, — продолжала она. — Только… вот так. Видишь? Кто-то из ваших кретинов оставил, не знаю, как убрать.

От запястья к сгибу локтя на ее руке растягивался волемер, какими обычно пользуются феи. Метка мечты покоилась на старте, и в первое мгновение мне показалось, что ее и вовсе нет. Метка воли к исполнению зашкаливала за красную зону — такой человек будет переть асфальтоукладчиком, лишь бы добиться желаемого. Первый раз вижу такое сочетание, обычно бывает наоборот.

— Ты уж извини, что я ваших так грубо отшиваю. — Девчонка развела руками. — Меня задолбало то, что я все время мечтаю как-то не так. Должна хотеть собирать стадионы, должна хотеть стать лучшим врачом и старшим механиком. Я себе хочу принадлежать, понимаешь? — Она вздохнула. — Хочу делать то, что хочу. Петь, как мне нравится. На психиатра учиться. В автосервисе подрабатывать. Не хочу, чтобы толпа меня за это судила, мне и так круто. Ты разве не понимаешь?

— Что? — эхом отозвался я.

Она опустила рукав. У меня перед глазами все еще плясали две шкалы волемера.

— Ты сам-то о чем мечтаешь? — усмехнулась девчонка. — Только не говори, что хочешь собирать стадионы. Ты вообще-то умным выглядишь, вон, даже бабочку нацепил…

Я уставился перед собой, на вешалку с черными бюстгальтерами… и завис, как старенький компьютер на столе моей жены. Когда я пришел на эту должность, я хотел получить новый опыт и полюбоваться на заклятых коллег, считавших меня кем-то вроде «ну так, косит под наших, но не с нами». Потому что мне не нравились планы и цели я не желал летать на эти их сборища для повышения мотивации. Я решил доказать всем, что такой, как я, — очень даже профессионал в сфере исполнения желаний, особенно как психолог. Я так старался доказать всем, что могу быть собой, что этого самого себя потерял. Профессиональный психолог… блин.

— Хреново тебе, — усмехнулась девчонка. — Оказывается, ты тоже вертикальная лужа, как и я.

— Вертикальная лужа? — эхом отозвался я.

— Ну да. — Она пожала плечами. — Слышал такое? Человек на восемьдесят процентов состоит из воды, и если у него нет мечты, то он просто вертикальная лужа. Так вот, добро пожаловать в мой мир. — Она загадочно улыбнулась. — И я не мечтаю, парень. Я ставлю цели, а ваши ребята их исполнить не могут.

— Потому что достижение цели напрямую зависит от человеческой воли и косвенно — от воли мироздания, — машинально отозвался я. — Устав работников сферы исполнения желаний, раздел пять, параграф два, пункт семь и три четверти.

Девица пару мгновений смотрела на меня, затем расхохоталась, да так, что у нее на глазах выступили слезы. Она обернулась к корзине с распродажными сорочками, достала те две, что до этого держала в руках, и сложила в свою корзинку.

— Иди уже домой, пункт три четверти, — посоветовала она. — И передай, что следующему, кто скажет мне, что мне надо идти к своей мечте, я дам в рыло. Я уже там, понятно? Мне уже хорошо. Все остальное — цели.

Я возвращался к своему кабинету со странным чувством. Рассеянно поцеловал в щеку жену, выслушал, как она разогнала всех пациентов, кроме одного — уж очень он особенный. Безразлично осмотрел высокого краснокожего мужчину. Его голову украшали небольшие рожки, чуть выступавшие над взлохмаченными волосами, сам он вырядился в безвкусный деловой костюм, и я подумал, что с той девчонки станется отшить и его тоже. Его сфера предполагала возможность ускоренного достижения цели, и такой человек, как та девушка, никогда не станет жертвовать возможностью сделать все самой. Потому что в этом и есть суть. В процессе.

— Извините, приемный день окончен, — бесстрастно сказал я.

— А когда следующий? — пророкотал пациент.

— Когда-нибудь однажды.

Пациент оглянулся на мою жену, она пожала плечами. Он обернулся ко мне.

— А разве вы не хотите принять пациента из смежной области? — покровительственным тоном спросил он. — Такой плюс к карме, ого-го! И новый шаг к профессиональному признанию.

Наверное, я тоже неправильно мечтаю?

— Не хочу, — равнодушно сказал я. — Всего доброго, до следующего когда-нибудь однажды.

Я дождался, пока он бурно обсудит все с моей женой, пока она проводит его до лестницы. И когда дверь приемной наконец закрылась, я подошел к столу секретаря, вытянул один за другим несколько ящиков. В предпоследнем нашлось то, что нужно, — маркер для начертания.

Пять минут спустя я любовался на результат своей работы вместе с женой. Прямо под табличкой «Доктор О. Ж. Грант, психотерапевт» красовалось огромное фиолетовое начертание; я изучал каждую букву с каким-то странным, неуемным весельем и гадал, что скажет коллегия джиннов, когда придут сюда на проверку. Хотя можно не ждать, а совершить особый ритуал призыва — покурить трубку в пустом кабинете. Гарантия железная — заявятся через минуту.

Я зашел в кабинет и захлопнул за собой дверь. Обернулся на мгновение. Фиолетовая надпись «Следующему, кто скажет, что надо идти за своей мечтой, я дам в рыло!» виднелась даже здесь.

Вот и отлично. Так где там мой табак?

Вот он, этот запах.

Егор зажмурился и вдохнул еще раз, крепко, до одури и боли в груди. Пахло морем, влажной тундрой и рыбой.

Он открыл глаза: отсюда, с конечной станции монорельса, виднелась Плотина, уходящая в пролив бесконечной махиной. С одного края земли на другой. Соединяя два материка, Плотина вот-вот должна была запереть Берингов пролив. На эту последнюю Великую стройку Егор все-таки успел.

— Бойцы! Грозные альбатросы Берингии и окрестностей! — загромогласил Куров, пожилой уже дядька, руководитель их московского стройотряда. — Еще не достроена последняя арка Плотины, еще покусывают холодом стылые берега нашей Родины ледяные воды полярного океана! Но мы тут! Закупорим! Протянем тепло Гольфстрима, обогреем снежные просторы нашего севера! Защитим до последней капли трудового пота нашу землю от зимнего замерзания! — На последнем крике Куров пустил петуха, закашлялся и махнул рукой — давай, мол, за мной.

Народ поощрительно загудел, и все потянулись за предводителем на берег к общежитию, похожему внешне на дворец.

Еще школьником Егор Дугин хотел сбежать на зачистку Юго-Западного канала — поймали в Астрахани. Потом он грезил Манычом — но канал между Азовом и Каспием решили законсервировать до лучших времен. Когда путешествовал с родителями по Уральской кругосветке, слез с экраноплана в Салехарде, стянул где-то плоскодонку и на двух веслах пошлепал прямо в открытое Обское море. Далеко не ушел и тут.

При поступлении на гидрологический он вдруг перепугался, что на его век не хватит. Закончатся Великие стройки. И помчался после второго курса, как только дали разрешение, на достраивание Беринговой.

И все они были тут такие, с огнем в глазах. Хоть кирпичик, хоть гвоздь забить… Мечта здесь, перед ними — запустить Берингову плотину, продлить Гольфстрим до Чукотки, устремить страну в Новый климатический оптимум.

Они спустились с монорельса. Серебряная гильза поезда неслышно тронулась и заскользила в депо, поблескивая плавными обводами.

— Насосы готовы, закроем последний пролет, и можно врубать, — сказал Куров перед тем, как распустить студентов на заселение.

Знали это все, от зубов теория отскакивала, но слушали, будто в первый раз, вглядываясь в туманные дали, туда, где терялась из виду на американской стороне другая оконечность Плотины.

Широкая, с жилыми корпусами и местами под парки и сады, с монорельсом и шоссе, Плотина доминировала среди безрадостных серых пейзажей.

— А лет через двадцать яблони будут цвести, — сказал Егор.

Его услышал Куров и, задымив сигаретой, подмигнул ему и показал большой палец.

Летели снежинки, но весна чувствовалась во всем. Солнце не опускалось по двадцать часов в сутки, надраивая светом полярный день.

— Получилось, — сказал Куров.

Сказал просто, будто поздоровался.

Внешне Плотина за год почти не изменилась. Но заткнули финальную брешь, запустили атомные насосы. Врубали скромно и буднично.

Егор стоял рядом. Юношеская мечтательность из его глаз улетучилась еще зимой, когда руки примерзали к арматуре и через брезентовые варежки, а энергии тепловой станции хватало только на стройку, в общежитии приткнули буржуйки и топили их плавником. Ушла мечтательность, но никуда не делась мечта.

Ветер бился в Егорову крепкую спину, но он погодных трепыханий не замечал. Стоял прочно, заматеревший, с щетиной и прокопченным лицом, с навсегда появившейся складкой между бровями.

Насосы перекачивали холодные ледниковые воды в бассейн Тихого. Мировой климат-контроль был запущен.

В этот день Влад любил перебирать свой ящик. Он называл этот сундучок «дедовским».

За окном палило солнце, слепил свежий снег, а Влад, задернув плотные шторы, сидел в полутьме тесной комнатушки с кружкой кофе — на гору он сегодня и не собирался.

Но не отпил он еще и половины, как запищала сигналка — вызывала дирекция.

— Чтоб вам, — буркнул Влад. Потянулся, нажал кнопку.

На экране высветился чернявый и горбоносый Вахтанг Чхеидзе. Смущенно улыбаясь, он сказал:

— С днем рождения, Владислав Игоревич!

— Угу, — кивнул Влад и отпил кофе, — спасибо. И? Сдается, мне это не все.

Вахтанг зарыскал глазами, коричневое его лицо со светлым следом от горнолыжной маски потемнело еще больше.

— Тут Синицыны приехали…

Влад поднял лицо к потолку.

— Охохонюшки… А чего? Не зима ж вроде.

— Ну да, они на море приехали вроде, а тут… — бормотал Ваха.

— Понятно.

— Я им сказал, что у вас выходной, что день рождения… Но вы же знаете, там Анатолий этот… Вот я и к вам…

— Да ладно, Ваха, чего там, — прервал его Влад. — Скажи, скоро буду.

— Спасибо, Владислав Игоревич! Спасибо! — обрадовался Ваха и отключился.

— И нет нам покоя… — начал напевать Влад, натягивая горнолыжный комбез.

— Как водичка? — спросил Ваха.

Синицыных на курорте знала каждая собака. Анатолий с Лидией Петровной приезжали в Гагру два раза в год, а то и три.

К своим тридцати пяти (учились вместе, поженились еще студентами) они защитили каждый по кандидатской, а Анатолий даже докторскую; имели репутацию и «приход» в виде верных студентов, аспирантов и слушателей. Современная наука «Философия свободной души» набирала популярность, и Синицыны оказались в струе.

За собой следили: стройные, подтянутые, вечером намазаться кремом, раз в неделю массаж и сауна, по утрам гимнастика, вечером прогулка по зеленым московским улочкам.

В Гагру приезжали в зимнее время, «под снег» — хорошенько катнуть на лыжах; а летом любили Пицунду — там и пляжи получше, и море поласковее.

— Брр! — Анатолий дернул плечом. — Так вроде жарко, чуть ли не двадцать пять, но вода чего-то не прогрелась еще.

— И глядим, горы белые, думаем, а чего ж не покататься? — улыбнулась Лида. — Когда еще так получится…

— Очень захотелось, да. Хоть и прокатное пришлось взять. — Анатолий скептически повертел ногой в арендованной, но дорогой и почти новой лыжине.

Стояли у подножия Арабики на поляне Бамбонаш среди кафешек и ресторанов. Сюда прямо от моря за двадцать минут вознесла Синицыных канатная дорога. Сама Арабика и соседняя Агепста были уставлены подъемниками покороче и исчерчены загогулинами трасс. Пансионаты, коттеджи и гостиницы заполонили края поляны. Сезон затянулся, но на склонах было безлюдно.

— Но все равно искупались? — Ваха спрашивал, а сам поглядывал на часы.

— А, — махнула горнолыжной палкой Лида, — где там…

— Да уж. Лед только в апреле сошел, — закивал Ваха. — А в мае некоторые донизу съезжали.

— Да ну? — удивился Анатолий.

Он обтянул свою стройную фигуру цветастым эластиком, ухоженную шевелюру обхватил пояском от модных очков. Жена от него не отставала, и Ваха нет-нет, а косил на Лидию Петровну восточным своим глазом.

— Ага, сейчас уже немного подрастаяло, — кивнул он. — Но все равно только на поляне пригревает, а на восточных и западных склонах и целый день не отпускает.

— Снега-то давно, гляжу, не было, — скептически постучал палкой по насту Анатолий.

Постучал с видом знатока. А вот кататься Синицыны толком так и не научились. Зато требовали себе самого лучшего инструктора. Лучшим считался Влад Дугин.

Дугин мог дать фору любому лыжнику. Особенно вне трасс. Молодцы-удальцы, которых он штопал, ворчали: «Просто он тут все строил, знает уклоны и рельеф». Дугин вообще тут был авторитетом. С чудинкой, но авторитетом. Сам директор Гедеван Александрович жал ему руку по утрам и спрашивал про состояние склонов. С начальником спасслужбы и главным метеорологом каждый день планерка, и решающее слово оставалось за Дугиным. А если снегопады, то Дугин на пульте перед картой склонов — где, в какой последовательности закрывать трассы и спускать снежные завалы «трясухами» — искусственными вибросклонами. А числился гидом и инструктором, хотя сто раз предлагали повыше перебраться. Но лишь головой качал, отказываясь.

— Так, ну и где он? — посмотрел на часы и Анатолий.

Ваха переступил с ноги на ногу, высматривая длинную фигуру на восточном склоне — где-то там, на границе леса располагался домик инструкторов.

— Здоров, — раздался голос с другой стороны. Дугин со здоровенными лыжами на плече, с темными подвивающимися вихрами и мохнатой бородой шагал к ним размашисто. Круглые альпинистские очки скрывали глаза.

— О, Влад, здравствуйте! — обрадовалась Лида.

И Анатолий не ревновал, он тоже рад был Дугину. Синицын любил бахвалиться в городе: вот он, уважаемый человек, а тут выполняет безропотно (преувеличивал) всякие дурацкие упражнения, не перечит и смотрит на учителя подобострастно (откровенно врал). Ведь здесь Горы. И поднимал Анатолий указательный палец, когда живописал друзьям свои горнолыжные подвиги.

— С днем рождения, — затряс руку он дугинскую руку.

Влад криво улыбнулся.

— Так поздно сюда еще ни разу не заглядывали, поэтому не знали, что у вас сегодня праздник, — засуетилась Лида.

Влад про себя чертыхнулся, а вслух сказал:

— Да ну… какой там праздник. Ну что, наверх, а там по Гегской? Разминочный?

И они поехали наверх на теплом и мягком кресле канатки номер семь. Синицыны крутили головой, разглядывая привычные пейзажи, все удивляясь, как долго лежит снег в этом году.

— Теперь с каждым годом все холоднее, — прокомментировал Влад.

Сегодня как раз он подметил, что четверть века прошло, как остановилась Плотина. И если первые десять лет еще тлело инерцией тепло, то потом холод попер изо всех щелей. Все заметнее, все быстрее.

— Думаете? — прервала его мысли Лида.

— Да ну, Влад! Случайные флуктуации! — махнул рукой Анатолий. — Сейчас прохладно, потом тепло.

— Если бы, — хмыкнул Влад, поглядывая на ядреной голубизны небо. — Как Плотину остановили, так и началось. Поначалу незаметно было, а потом в обратную сторону механизм раскачался. И эта ледяная мощь все нарастает.

Он говорил, покачивая широкой лыжей.

— Ой, Влад, скажите еще, жаль, что ракеты больше не запускают, — невпопад сказала Лида.

Дугин резко повернулся к ней, сверкнув черными очками. Лида осеклась. Тут подъемник подъехал к верхней точке, и все трое синхронно выползли из кресла.

— Разомнемся и начнем, — скомандовал Дугин и стал размахивать руками, ногам и вертеть корпусом.

А Синицыным хотелось просто постоять, поглазеть спокойно. Отсюда, с Арабики, виднелась холодная синева моря, и во все стороны было красиво.

— А Турции все равно не видать, — вздохнул затертой шуткой Анатолий. Лида послушно улыбнулась. — Влад, а на Агепсту когда? — кивнул он на север, где громоздилась многоверхая, самая высокая в округе гора.

Дугин пожал плечами.

— Посмотрим. Как пойдет.

— Влад, а к Рице скатимся? — Лида разминалась вяло. Ей хотелось скорее кататься, все эти потягивания она не любила.

Дугин скривился. Маршрут к озеру могли осилить только мастера. Мастера, а не Синицыны.

— Посмотрим, — вновь буркнул он. — Готовы? — Он встегнулся в лыжи.

— Готовы, готовы! — обрадовалась Лида.

А Анатолий с деловым видом присел на колено, вытягивая ногу.

— Еще минутку.

И через «минутку» они спускались по простой Гегской трассе. Дугин словно парил, на огромной скорости вздымая снежные шлейфы. Анатолий пылил старательными и кривоватыми поворотами, а Лида с девчачьим визгом ехала почти по прямой, подплуживая и размашисто вихляя корпусом.

После разминочного спуска Влад стал гонять клиентов всерьез, и вскоре Синицыны взмолились о пощаде. Он пожал плечами: хозяин барин.

— Влад, с нами пообедаете? — предложила Лида.

Она сняла горнолыжную маску, шапочку, распустила светлые волосы. Солнце наложило свой отпечаток — Лидины щеки горели приятным румянцем. Она вообще была хороша, отметил в очередной раз Дугин. Но не приударил бы он за ней, будь она даже свободна. За версту веяло от нее, от них обоих столичной пустотой и никчемностью.

Но терпел Влад, такая работа. Он прирос к курорту за двадцать с лишним лет, при нем тут все начиналось, и как ни горько ему было глядеть на то, во что превратилась горнолыжная Гагра, отлипнуть от этих гор он не мог. Здесь был его дом. Только в самую зимнюю стужу он выбирался в Москву к престарелым родителям. И не столько к ним, сколько на могилу к деду Егору.

— В «Московскую»? Или «Октябрь»? — Везде у Влада были знакомые, но шумных мест он избегал. Просто полюбопытствовал.

— Нет, Влад, в «Пирожковую», к Лали, — улыбнулся Анатолий.

— А, к Лали… Передавайте привет. А я домой. Завтра продолжим. — Он пожал руку Анатолию, легонько тронул за локоть Лиду, а потом посмотрел на небо. — Хотя завтра вряд ли.

— Почему? — Лида тоже задрала голову.

— Мести будет, — ответил Влад. — Ладно, найдете меня, если что. Знаете где. — Он махнул перчаткой на прощание и, толкаясь палками, поехал к домику инструкторов.

Дома он вытянул ноги, вновь налил кофе. Все отключил, хотелось тишины; от трескотни Синицыных гудела голова.

Фотографии деда лежали в большом пухлом конверте. Туда же Влад засунул и газетные вырезки, и письма. Отдельно хранил дневник. И была там надпись сорокапятилетней давности: «Шестьдесят один, вот наконец и дед».

А вот фото: они вместе на Плотине, Владу девять. Он помнил и без фотографий те дни. Приехал к деду на Чукотку на летние каникулы. Дед взял отпуск, и они отправились на побережье Ледовитого в маленький домик среди молоденьких лиственниц. Дед лез в океан, кричал про «парное молоко», но Владик, избалованный тропическим теплом Черного моря, в пятнадцатиградусную воду забираться не желал.

Потом дед с гордостью показывал свои прижившиеся яблони; вот-вот начнут плодоносить, говорил он. Ходили смотреть на трансконтинентальный — он проходил раз в сутки в Америку и раз назад, на Москву. Поезд выскакивал из тоннеля прямо перед Плотиной, чуть замедляя ход, мелькал мутным штрихом. В воздухе оседал сухой свист, и поезд летел дальше, к Огненной Земле.

В школе потом Владик сочинение написал про лето, проведенное в мечтах с дедом. Родители, однако, другие горизонты в сыновнем будущем видели, и мать шипела на отца: «Это все дед ваш».

Сочинение дед затребовал себе — тетрадка в линейку в дедовском ящике лежала в уголке.

Вот вырезка из «Правды»: дед, директор Плотины, докладывает про темпы потепления, про то, что все меньше и меньше надо энергии для перекачки, теплый круговорот все больше поддерживает себя сам.

Микроскопическая заметка в какой-то провинциальной газетке — «Плотина встала».

Деда к тому моменту уже не было.

А дальше… А дальше Влад сунулся студентом Геодезического института на Плотину в момент остановки насосов. А запускать, ремонтировать, выяснять причины уже было некому. Плюнули на обоих континентах — вроде и так неплохо.

Трансконтинентальный ездил еще лет десять, потом заглох и он.

Влад подался в Гагру. Мода пошла — горнолыжные курорты везде городить, а специалистов — раз-два. Тешил себя Влад, что это такая замена прежним стройкам, обосновывал, прикрывая колкое сомнение, что это всего лишь отрыжка былого всеобщего воодушевления.

— М-да… — поморщился Влад, вспоминая прошедший день: Синицыны, почти зимний снег в середине июля — все валилось до кучи к нерадостным воспоминаниям.

— Вот тебе и лето, — восхитился Анатолий, выглянув в окно поутру.

Так им понравилось наверху, что вечером не захотели спускаться к морю, быстренько забронировали себе люкс сразу на неделю и осели в горах. «Успеем еще накупаться», — самонадеянно решил Анатолий. А Лида соглашалась и льнула.

И сейчас они радостно изумлялись снегопаду, залепившему крыши и окна. Заглохли все звуки, узкие треугольники елей пушились белым.

Но к вечеру Синицыны заскучали. Как и напрогнозировал Дугин, весь день мело, а воздух загустел плоскими снежинками, подъемники работали в полгоры, и только на учебных и пологих трассах.

— А поехали на Рицу? — предложил Анатолий.

Лида повеселела:

— Поехали!

Схватили лыжи, накинули рюкзачки и выскочили в метель. Снег сек глаза и кожу на лице.

— А внизу, наверное, поливает… — прогудел через поднятый воротник Анатолий.

Лида ничего не ответила, она сразу стала мерзнуть. Лишь махнула рукой, поторапливая мужа.

До озера путь прочертили короткими взмахами: где на работающих подъемниках вверх, где на лыжах вниз; по долине Бзыби спрятались от проливного тут дождя в вагончике винтового фуникулера. Где-то на половине подъема дождь перешел в мокрый снег, а уже на озере снежинки порхали сухие и мохнатые.

Лес вокруг окрасился белым, озеро голубело по краям шугой, а в середине зимний лед покрылся свежим снегом.

— Ух ты… — прошептала Лида, вылезая из вагончика. — Ты молодец! — чмокнула благодарно мужа за такие красоты.

Анатолий и сам был доволен.

— А народ грустит, что весна не задалась, ха! — балагурил он, пока шли, ковыляя в горнолыжных ботинках, до знакомого им ресторанчика. — А надо удовольствие уметь получать! У природы нет плохой погоды! — шпарил он штампами. — Поди, ноют там сейчас в Москве — заливает, наверное.

— Да говорят, тоже снежинки запорхали, — осторожно заметила Лида.

— Да? — двинул бровью Анатолий. — А все равно красота!

Потом они сидели в небольшом закутке возле камина, запивали вкусное и острое красным. Встретили знакомую пару. Оказывается, те приехали специально «под снег». Разговорились. Женщины хохотали, мужчины шутили.

— Советую, очень советую, — говорил Олег, директор чего-то там в Ленинграде, — если опять будет непогода, съездите на Дарданеллы. Это, я вам скажу… — Олег показал большой жирный палец.

— Ну может… Только как туда добраться? — задумался Анатолий. — До Одессы на скором, там пересесть и на Стамбул?

Олег замотал головой, откусывая от ароматной чахохбилины.

— У Дугина же экраноплан есть! Договоритесь с ним, он вас и отвезет.

Синицыны переглянулись.

— Так он разве ж согласится… — засомневалась Лида, словно не они вчера с утра затребовали Дугина к себе, наплевав на его выходной и день рождения.

— Так вы Горгадзе позвоните, он все сделает, — махнул рукой Олег, другой хватая бокал. — Давайте за жизнь! За прекрасную и красивую жизнь!

Бокалы звякнули разнобоем.

Через несколько минут Анатолий сходил к администратору и вернулся.

— Нету, сказали, — развел он руками.

— Где же это он? — удивился Олег.

— Да тоже по ресторанам гуляет, — хихикнула Лариса, жена Олега, совсем юная, аляпистая и выпуклая.

Олег посмотрел на нее строго, она притихла.

— На Рице, сказали, в домике отдыха. Где это тут такой?

— А, так это на другом берегу, — задумался Олег. — А и отлично! Поехали! Сейчас и договоритесь. Горгадзе добро дал?

— Угу. — Анатолий сомневался. — Пришлось, правда, уламывать.

— Ну и все! — Олег вскочил, потянул Анатолия к двери. — Девочки, вы ж подождете, да?

Лида с Ларисой дружно закивали.

— Погоди, как мы на тот берег-то попадем? Лед плохой, а лодка не пройдет…

— Чудак! На воздушке — раз и готово! — Олег был в том состоянии, когда и море по колено, и полузамерзшее озеро не преграда.

Они переполошили на водной станции дежурного, тот запустил катерок на воздушной подушке, и уже через пятнадцать минут они колотили в дверь двухэтажного дома на берегу тихого залива. Открыл заспанный Дугин. Увидев разгоряченные алкоголем сытые лица, он скривился.

— И?

— Владислав Игоревич, у нас для вас задание на завтра. От самого директора! — радостно известил Олег.

— Знаю, звонил он, — ответил Влад. — Все?

— Э-э… В общем-то, да, — растерялся Олег, поглядев на Анатолия. Но у того тоже пыл поутих, и ехать завтра куда-либо расхотелось.

— Тогда в восемь на Гагринском причале. Не опаздывать. — Дугин захлопнул дверь.

— Вот видишь. А ты говоришь! — Олег хлопнул приятеля по плечу, вновь приободрившись.

— Как-то неудобно вышло, — проговорил Анатолий.

— Брось! У него работа такая.

И они пошли, поддерживая друг друга, обратно к берегу.

Снег на следующий день валить перестал, но плотная облачность упала на горы, опустившись вплоть до поляны. По верхам гулял ветер, и почти все подъемники вновь были закрыты.

Дугин домиком отдыха пользовался нечасто, но и если выбирался сюда, то вот в такие дни, когда непогода и на озере царило малолюдье, а в избе он оказывался и вовсе один. Со дня рождения он закис, все думал про деда и Плотину, перелистывал то самое детское свое сочинение, и тесно ухало его сердце. Хотелось вырваться, взлететь куда-то, но гнула неподъемная нынче тяжесть. «Наверное, старость», — решил он, но успокоения все равно не находил.

И пьяные Олег с Анатолием попали на противоходе. Это поначалу он на них рыкнул, а потом, поразмыслив, решил, что и хорошо, и пусть. В самый раз взбодриться. И Синицыным, хлыщам этим столичным, покажет, что такое плотины. Конечно, Дарданеллы — это не Берингов мост, и всегда он не любил эту запруду. Но хоть что-то…

Море колыхалось нехотя, с ленцой. На Гагринском причале, позеленевшем от старости, было пусто. Один турбинный катер, один водомет и все. В аккуратном эллинге стоял дугинский «Смерч» за номером 3719. Над экранопланом подхихикивали, но чуть что срочное: в Крым сгонять, в Ростов ли — это к Дугину.

«На совесть делали», — думал всякий раз Влад, открывая гараж.

Он сидел на крыле, прячась от морской промозглости в высоком вороте бушлата. Тугим свинцом волны лизали сизую гальку и неспешно пихали аппарат. Влад покачивался вместе с машиной и хмуро глядел вдаль, где размывался серый горизонт.

Синицыны явились кислые, с тусклыми взглядами. Влад ерничать не стал, лишь кивнул с сочувствием.

— Доброе утро, — натужно улыбнулась Лида.

— Доброе, — ответил Влад. — Садитесь, — и, завидев нерешительность Анатолия, добавил: — Толь, не волнуйся, не укачает. Наоборот, мозги прочистит скоростью.

Анатолий криво улыбнулся, крякнул и полез в кабину. Четыре пассажирских места, багажник; два кресла для штурмана и рулевого — Дугин управлялся за двоих.

Он помог спуститься Лиде, а потом забрался и сам.

— Пристегнитесь на старте. А потом как хотите. Мой совет — расслабиться и смотреть вверх. Успокаивает.

— Спасибо. — Лида под воздействием ли сырого морского воздуха, или дугинской уверенности начала оживать, щеки ее чуть порозовели.

Двигатель мягко заурчал, зашипела волна под еле заметным форштевнем.

— Готовы? — спросил Влад. В кабине он скинул бушлат, оставшись в старом темно-синем кителе. На голову надел фуражку с якорем и крылышками.

— Всегда готовы, — пробурчал Анатолий.

— Поехали! — сказал Влад и двинул рычаг.

Любил он это упругое вдавливание в кресло, легкий отрыв с затихающим плеском и мелькание зыбких волн по бокам. Экраноплан набрал крейсерскую, и Дугин разрешил:

— Можно отстегнуться. Через полтора часа — Босфор, а до этого никаких развлечений.

Анатолий с наслаждением вытянулся и прикрыл глаза.

— Влад, а расскажите про Атлантропу. — Лиде не хотелось сидеть в тишине.

Кроме того ей нравилось, когда Дугин говорил. Редко он балагурил, все больше на зимних обязательных лекциях в «Московской» про лавинную безопасность нудел, про поведение на горе. Вот только на праздновании юбилея курорта, когда зашла речь об истории, его попросили выступить. Он начал нехотя про строительство, про то, какая это мечта (свою за общую выдавая) была, а потом разогнался и стал правду-матку рубить. Тогда чуть скандалом дело не кончилось, но Дугин охолонул сам и со сцены ушел.

До лампочки Лиде были все эти великие плотины. Не видела она, в отличие от мужа, и разницы между нашими и их сооружениями, между застывшими и еще работающими; ее социология волновала, а сами стройки — такая муть… Но Влад со своим агрессивно-консервативным взглядом наверняка что-нибудь провокационное скажет — а это уже по ее части.

— Лидия Петровна, неужели в школе не проходили? — посмотрел через зеркало на нее Влад.

Она засмеялась.

— Проходили, конечно. — Она наморщила лоб и память. — Понизить уровень Средиземного моря на сто и более метров с помощью дамбы-плотины в Гибралтаре. Освободить тысячи квадратных километров плодородных земель Южной Европы, получить гигаватты энергии с ГЭС, соединить мостами Африку и Европу… Загородить Черное море и снабдить энергией причерноморские страны… Как-то так. — Память она имела крепкую.

Анатолий, казалось, дремал и на монолог жены никак не прореагировал. Молчал некоторое время и Дугин.

— Дурацкий проект, — резко сказал он спустя минуту.

Руки его лежали на штурвале, корабль летел ровно и прямо.

— Дурацкий? — Тонкие брови Лиды взлетели вверх.

Очнулся и Анатолий.

— Дурацкий. Ничего не вспахали, моря тысячи жителей лишили, рыба кончилась, суховей развился… И при нынешних холодах им вообще туго. Только и пользы, что энергия.

— Странно вы рассуждаете, Влад, — подал ленивый голос Анатолий. — Наши, выходит, стройки — это благо, а как… хм… буржуйские, так дурацкие? Ведь тот же принцип примерно, а? Кроме того, не будь этих плотин, вся Европа бы сейчас околела. Это и вы отметили. И ведь, насколько я знаю, по договору все причерноморские территории снабжаются энергией с Дарданелл.

— Снабжаются. И я различаю, тут ты, Толик, прав. — Влад с Анатолием в обращении не церемонился; тот хмурился, но терпел. — Потому что у нас с умом подходили. Пусть и раньше, но с умом. А эти изначально налепили черт-те что…

— У нас с умом. И раньше. У них без ума и раньше, и сейчас. Понятно. — Анатолий сел прямо.

— Да сейчас-то вообще никто ничего делать не умеет. Не может. И не хочет. — Влад вцепился в руль.

— Ой, можно подумать…

— Толя. — Лида, положив ладонь мужу на колено, посмотрела на него ласково. Тот кивнул на спину Дугина и двинул плечами в раздражении.

Влад, в зеркале Анатолиеву пантомиму заметив, тихо хмыкнул.

— Но ведь красиво сделали? — спросила Лида, ослабляя нерв.

— Красиво. Берингова в миниатюре, — согласился Влад, и тон его потеплел.

— А вы на Беринговой давно были?

Влада словно ткнули под дых, он как-то сморщился и осел на штурвале.

— Давно… — ответил глухо.

Лида спрашивала его о чем-то еще, но он отвечал односложно, и Лидина энергия скоро выдохлась.

— Доигрались дружочки, — резюмировал Дугин. Не встретив ни единой души на верхнем бьефе, он озлился и тихо теперь тлел. — И ведь недавно встало, а разбежались черт знает когда. И никакой автоматики, никакой сигнализации, все ручками…

Синицыны стояли рядом, подавленные махиной плотины. Огромное сооружение перегородило пролив; внизу темнел, тонко поблескивая, Эгейский канал. По бывшему еще сорок лет назад морскому дну теперь гулял сухой ветер, вороша неприбранные обнаженные земли. Безлюдье пугало, грохот огромных масс воды по водосбросу оглушал.

— И что же, их теперь всех затопит? — испуганно спросила Лида.

Влад поглядел на нее изумленно.

— Затопит? Ха! Надеюсь, они не такие болваны, чтобы водосброс не настроить. Да и что им сделается… Вот нам будет не очень — когда вода отступит на километр от берега. А у них-то тут давно никто не живет по берегам. Как осушили, так народ даже и не подумал к воде перебираться. Чуть ли не дальше еще отползли. А уж под плотиной и вовсе забоялись показываться.

— Но энергии-то теперь нам тоже не будет, я правильно понял? — спросил Анатолий.

Спросил спокойно, а в глазах засело что-то паническое. Влад кинул на него яростный взгляд.

— За мной давайте. И поживее!

И чуть ли не бегом кинулся на берег, где приткнулся их экраноплан.

Назад летели на максимальной скорости. Аппарат подрагивал, дрожали и руки Дугина на штурвале.

Анатолий, растревоженный увиденным, довольно быстро успокоился и теперь вновь подремывал, раскинувшись на пассажирском сиденье. Лида всех дугинских беспокойств не оценила, но безлюдная громадина плотины сильно резанула ее сознание, и теперь она хмурилась своему же смятению.

На берегу царило ватное безделье. Сырой и теплый воздух накидывал дрему на обитателей домов отдыха и пансионатов. Граждане шатались бесцельно, наполняя многочисленные кафе и рестораны; в пространстве качалась ленивая музыка; густые запахи шашлыков прибивало к земле.

Дугин завел экраноплан в эллинг и, не прощаясь, побежал к подъемнику.

— Чего это он? — зевнул Анатолий. — Как тебе эти Дарданеллы?

Лида молчала, она с тревогой посматривала наверх, где белые горы все так же подпирали плоские понизу облака.

— По-моему, та же ботва, что и наши убогие громадины. Наворотили, раскурочили, ни красоты, ни пользы, одна пакость… — нудел Анатолий. — Может, поедим? Проголодался я чего-то.

— Но ведь Влад же сказал: что они не просчитали все, а у нас вот по-другому делали, — не ответила на предложение Лида, повернув к мужу горящие глаза.

— По-другому не по-другому, а холод теперь этот дикий из-за этого «у нас вот», — насупился Анатолий.

— Из-за чего?!

Анатолий помялся, поморщился куда-то вдаль, а потом повернулся к жене:

— Ладно, Лидуш, чего мы будем спорить? Да еще и на пустой желудок… Пойдем. — Он потянул ее ласково к ближайшему ресторану.

— И ты знал?! — кричал Дугин.

Кричал он на начальника спасслужбы Игоря Комарова.

— Тихо, Владик, тихо, — успокаивал тот Влада. Седоватый, чуть постарше Дугина, он постоянно улыбался сквозь свои пушистые усы. — Чего ты разошелся? Знал, и что? Я все питание «трясух» перекинул на резерв основного.

Влад при этих словах замер, налился сквозь загар красным и шумно выдохнул гнев.

Штаб «спасов» находился чуть выше Поляны. И сейчас тут все хлюпало и капало. Снег пропитался водой и валился с крыш и елок, с хрустом оседал на склонах.

— Я тебе удивляюсь, Игорек, — сказал Влад уже спокойно. — Ведь мы учились, считай, в одно время… Скажи мне, как ты пропитался этим пофигизмом и тупизной? Как?

— Тпру, Влад! Осади коней, — закряхтел Игорь скрипучим смехом. — И скажи толком, чего стряслось-то, а? Сейчас осядет маленько, и завтра бахнем!

— Хрена ты бахнешь лысого! — Влад показал кукиш и устало приземлился на стул, запустив руку в буйную шевелюру. — Сегодня по-хорошему надо тряхнуть.

— Ну давай сегодня, — согласился Комаров, чуть напрягшись. Слово Дугина в смысле лавин было неписаным законом, а уж когда врубать вибросклоны (Дугиным же и придуманные), лучше него никто и не знал.

Влад посмотрел на Игоря тоскливо.

— Так в том и дело, что черта с два у нас выйдет. Не хватит мощей резервных. Там с гулькин нос для нынешнего снега.

Игорь улыбаться перестал.

— С чего ты взял? Врубали ж вроде на резервах…

— Врубали, ты прав, — кивнул Дугин. — Лет десять назад. Когда снег только в декабре лег, а максимум в феврале наверху всего в два метра был и все перепугались. Вот тогда хватило мощи. А сейчас сколько у нас накопилось после последней тряски?

— Пять метров на середине горы… — растерянно ответил Комаров.

— Ну и вот.

— Так попробуем — может, хватит мощи-то, а?

Влад пожал плечами.

— Может, и хватит. Но беда еще и в том, что уловитель не сдюжит, скорее всего. На трясухи уйдет энергия, а на уловитель уже фиг. И то, мы ж слабо тряханем, оно и поедет черт-те как…

Помолчали.

— Так подрубят еще, может, энергию-то с Дарданелл? Бывало, отключали. На несколько дней даже…

— А сейчас? — усмехнулся Дугин.

— Неделя.

Дугин кивнул.

— Я был там сегодня, Игорек. Там шаром покати, а через водосброс лупит так, что вся запруда и месяца не простоит. Ни души, бросили все.

— И чего ж делать? — Комаров уселся напротив. Усы его обвисли, а сам он скукожился на стуле.

— Звони Горгадзе. Всех эвакуировать надо. И снизу тоже. Все Гагринское побережье.

— Ого… — выдохнул Игорь.

— Ага. — Влад встал. — Давай, Игорек, пошевеливаться надо. Если разорется, мной прикройся.

И вышел наружу.

Директор в негодовании покраснел, потом побледнел. Потом успокоился — Дугина он немного опасался и рад был, что Комаров пришел, а не сам Влад. Про клиентов просить не боялся, давил смело, знал, что Дугин не откажет. А когда дело касалось лавин, тут Горгадзе всегда хвост поджимал.

Людей отдыхало немного, в основном с моря подтянулись, вроде Синицыных. «Да и чего уж борзеть-то, и так сезон шурует без перерыва, считай. А то вдруг и правда завалит…» — успокаивал себя директор, но все равно настроение сделалось ни к черту. К тому же если Дугин прав, то лавину разгребать — это столько сил… А если еще она хрен знает как сойдет? Он затряс головой, отгоняя неприятные мысли.

На подъемник он шагнул последним. Правда, не видел он среди спускающихся Дугина, но указкой Владу и сам черт не был бы, и уж за кого, а за него беспокоиться не стоило.

Влад же взял лыжи и, прошлепав вверх по хлябям своим ходом, спустился в избу на Рицу. Сюда лавина никакая не дошла бы. Это там, на вырубленных под трассы, на спрямленных под подъемники и гостиницы склонах вся опасность, а тут все девственно, тут если и ухнет, то рассосется по ущельям, разобьется на клочки лесом и хребтами.

А ведь проектировали и там так же — максимально вписаться в природный ландшафт. Да и начали так строить… а потом. Дугин в досаде махнул рукой, вспоминать, как прогибался под указку свыше, совсем не хотелось.

Когда поднимался-спускался, рыл шурфы по пути: снег плотными, сцепленными, огромной толщины слоями покоился на шершавом вроде бы ложе. Но такие огромные объемы выходили за рамки теории. Вот и Влад теперь не рискнул бы сказать, как долго это все провисит.

Пляж заполнился плотно и тесно. Смельчаки лезли в море, но большинство просто внимали яркому и почти жаркому солнцу, растелешившись в шезлонгах, на ковриках и различных подстилках.

— Красота, а? — щурился на солнце Анатолий. Он только что вылез из воды и слегка подрагивал, растираясь мохнатым полотенцем. — Только еще два дня назад на лыжах катались, а сейчас прямо лето.

— Да уж. — Лида разнежилась в тепле, и разговаривать ей не хотелось. К тому же она знала, куда сейчас вильнет разговор.

А мужу ее не терпелось.

— И что твой Дугин? Пальцем в небо! — сказал он. — Ну, допустим, сейчас никто и не стал бы кататься… — Тут он повернулся посмотреть на белые верхушки гор. — Хотя… внизу, конечно, развезло, а по верхам-то можно. Короче, ладно, не знаю там про лавины, это пусть Горгадзе с ним разбирается. Мне и тут сейчас хорошо, но если так-то, где обещанные морозы, а? — Он злорадно покрутил ладонями. — Нету! Случайный фокус природный это был! Зато какое богатство красок — хочешь на лыжах, хочешь в море. А у Дугина одна песня. Тоска…

Лида нахмурилась. Вроде и прав был Анатолий, и солнце грело, действительно, как в былые годы, и намечающийся, казалось, вечный холод отступил, а почему-то не хотелось ей с ним соглашаться. Будто ненастоящее тепло лилось сейчас с неба. А может, просто ей не нравилось, что Анатолий цеплялся к Дугину?

— С Беринговой плотиной вроде так было бы все время… — неуверенно возразила она.

— Пф-ф! — фыркнул Анатолий, раскладываясь в шезлонге. — Всю экосистему разрушили, тундры все пропали, животные исчезли… — Он уверенно вытряхивал из головы крохи знаний из критических статей в околонаучных журналах. Привирая к и так не очень достоверным фактам. — А, ладно! Спорить еще, что ли, будем… Кстати, море-то отступает — значит, потекла Дарданелльская балалайка, — кивнул Анатолий на заметно отошедшую от старой кромки воду.

А народ это не смущало. Солнечная погода навесила на глаза шоры и уменьшила всякую тревожность.

— Влад так и говорил, — сказала Лида.

Анатолий махнул рукой, надел темные очки и закрыл глаза.

А Дугин сидел в своей избе, лишь изредка показываясь на улице. Он морщился на слепящее солнце, на с каждым часом все больше темнеющий лед на озере; прислушивался к звону капели и громыхающим ручьям в ущельях. Всей мощью своей круговерти навалилась весна.

— Черта с два! — не верил он и замыкался в доме, ворочая метеосводки, чертежи Беринговой плотины, записи деда. Когда звонил Горгадзе, терпеливо слушал его нытье и обязательно давал отлуп: «Никого на поляну не пущу!» — и отрубал связь.

Но и на третий день все так же палило солнце, снег оседал, стекая водой, и Влада заточило сомнение — а обязательно ли обваливаться разом снежной массе? А может, на таком солнце, сплоченная и слепленная, она и не съедет по намокшей подложке, а вот так вот стечет талыми потоками?

И тут, как только перевалило за полдень, грохнуло.

Все, что копилось долгие холодные месяцы, оторвалось, поехало, понеслось вниз, снося все на своем пути. Кругом грохотало, как на войне; одна лавина цепляла другую, и все вместе рождали неимоверных размеров катаклизм.

Ухнуло что-то и в Рицу — волна дзинькнула в окна избы, стоявшей выше воды метров на десять.

Земля дрожала, точно от землетрясения. Влад с нехорошим блеском в глазах стоял в дверном проеме и держался за косяк. Изба стонала, вздрагивала, но держалась.

Огромный грязно-белый язык съехал в воду, отступившую от берега метров на сто, прямо по центру Гагры. Слизав несколько гостиниц, центральную столовую, почтамп и станцию монорельса. Жертв не было — народ держали в Пицунде.

Синицыны видели лавину во всей ее катастрофической красоте прямо с пляжа. Как и сотни других отдыхающих. Под испуганные крики и витиеватые матюги огромные массы снега, сшибаясь друг с другом, выехали к морю.

Народ запаниковал, кинулся в порт. В сторону Адлера в монорельсе теперь зияла дыра, а на восток никто и смотреть не хотел — горы там были еще выше.

Но в порту пыхтел лишь чахлый и древний трамвайчик. Капитан от греха отвел его подальше от берега, как только стало отступать море, и сейчас не приближался, дабы не создавать давки. Народ побушевал, но, быстро притомившись, поплелся назад, на берег.

К вечеру потянуло свежим ветерком, а небо выстлалось белыми перьями.

Дугин, как только все отгромыхало, кинулся на лыжах наверх.

Снесло половину подъемников, несколько корпусов «Московской», повалило деревья. Ландшафт кругом изменился до неузнаваемости. Дугин покачал головой, понимая, что если чего и городить, то возводить почти все заново. А внутри нарастало темное торжество. Совершенно подлое, ненужное торжество. Дугин давил на корню, но оно распирало и неудержимо рвалось наружу.

— Я тебя породил, я тебя и убью…

Редкие снежинки, криво порхая, падали на гальку. Они не таяли и постепенно убеляли опустевшие пляжи.

— Народ надо как-то вывозить, — сказал Дугин, пиная ботинком камешек.

— Вывозим потихоньку… На трамвайчике в Адлер, там поезд ходит пока, — уныло кивал Горгадзе.

Весь он был расхристан, всклокочен, глаза запали, лысина поблекла.

— Ну, поработает еще. Наверное.

— Да… Говорят, в Ростове замело все, уже и не расчистить, — дернул плечом директор. — Влад, может, останешься? — поднял он на Дугина покрасневшие глаза.

Тот покачал головой и похлопал Горгадзе по плечу. Потом помахал рукавицей и пошел к экраноплану. Горгадзе с кислой улыбкой качнул квелой рукой в ответ.

— Стойте!

Директор и Дугин обернулись. К набережной бежала Лидия Петровна. А за ней, неуклюже перебирая длинными ногами, спешил Анатолий.

Шагая по жесткому насту и застругам, Влад подошел к Плотине.

Заснеженная громадина угадывалась под торосами, вечными льдами и переметенным снегом. Воздух звенел от мороза и солнца; полярный день горел стылым огнем.

— Все время теперь тут, что ли, штиль? — удивился Дугин, вдыхая ядреный в своей прозрачности воздух.

Сзади заскрипело. Укутанная в толстенный комбинезон, в меховой шапке и унтах, из «Смерча» вылезла Лида. Глаза ее сверкали, на лице дрожала робкая улыбка. Следом за ней плелся вялый Анатолий.

— Жалеешь, Толик? — усмехнулся Дугин.

Анатолий вздрогнул от его голоса, дернулся всем телом и, зацепившись за ледяную корку, неуклюже повалился в снег.

— Вот черт… — пробурчал он, стоя на четвереньках.

Лида кинулась его поднимать.

Потом Дугин разбил лагерь, растянул две палатки и поставил на горелку воду для еды (то ли ужин, то ли обед — время смешалось). Сидели рядом с огоньком, грели руки.

— И стоило ехать в такие дали… — забубнил Анатолий.

Дугин усмехнулся.

— В Москве, поди, лучше, а, Толик?

Анатолий сморщился, ничего не ответил. А Лида нахмурилась и спросила:

— Но все же, Влад. Вы думаете, что сможете запустить Плотину?

— Ну… попробуем. — Влад пожал плечами.

— Допустим, — сказала Анатолий уже пободрее. — Допустим, вы в одиночку… при нашей скромной помощи, — он хихикнул, — что-то там почините, оно как-то все заработает и… и что?

Дугин словам Анатолия кивал, засыпая в кипящую воду гречку.

— А то, Толик, что пусть даже одну турбинку… хоть один ручеек засквозит через Плотину… Главное — процесс в другую сторону качнуть, понимаешь?

Анатолий хмыкнул.

— Я не понимаю, Влад, — встряла Лида. — Как такая мелочь что-то изменит?

— Изменит, Лидия Петровна, изменит. — Дугин, отдуваясь от пара, помешивал в котелке. — Здесь, возле Беринга, кухня погоды, здесь! Если раньше я сомневался, то теперь знаю точно.

— Но как-то все же выглядит… — Лидия Петровна растерянно обернулась к махине Плотины, погребенной под, казалось, вековыми снегами.

— Безнадежно выглядит, да. Но надо попытаться. Надо! — Дугин встал, потянулся. — Слышите, чем пахнет? — Он с шумом вдохнул мороз.

Синицыны послушно втянули ноздрями воздух.

— И чем же?

— Весной… — ответил Дугин, улыбаясь в бороду. — А еще… Не в одиночку, друзья мои. И не втроем, — подмигнул он Синицыным.

Из забитого снегом тоннеля неподалеку, там, где когда-то поезд сновал по монорельсу, выезжая на поверхность, что-то забилось, зашумело.

— Что это? — испугался Анатолий.

— Ребятки подъехали. Пойдемте, поможем выбраться. Завалило все к чертям. — Дугин весело зашагал к тоннелю, позабыв про обед.

Анатолий нервно глядел то на его удаляющуюся спину, то на булькающее варево. Глотал слюну и не двигался.

— Толя, ну что же ты? — позвала его Лида. — Пойдем.

Анатолий со скрипом поднялся и побрел за женой.

— Захвати мусор, пожалуйста! — Настя выглянула из кухни.

— Малышка, я не успеваю, давай сама, — сказал Федор и послал Насте воздушный поцелуй.

Настя сделала вид, что поймала поцелуй и прижала его к сердцу.

Карл не знал, что подарить жене. У нее было все: дом, заколка из слоновой кости, макбук, статуя с острова Бали. Шуба. Собрание сочинений Камю. Рояль и шкура крокодила. Все! А день «Х» приближался с неумолимостью цунами.

Однажды Карл обреченно листал каталог в интернете, и взгляд его зацепился за баннер. «Консультант по дарам», — было написано там. Движимый отчаяньем, Карл тыцнул мышью.

Ответ пришел сразу. Надлежало прислать фотографию сна потенциального одариваемого и дату планируемого дарения «не позднее трех дней с момента подачи заявки на сайте». Он плюнул, захлопнул ноут и пошел спать. Издевательство просто!

Карл всерьез собрался отделаться бриллиантом, но за неделю до праздника, когда жена заснула, вдруг достал камеру. Вспышка высветила постаревшее лицо Клариссы, морщины на лбу и опущенные уголки губ. Карл всегда думал, что у счастливых людей не бывает таких губ… Он выключил вспышку и щелкнул в почти полной тьме, наугад. Быстро заполнил заявку и приложил файл с мутной картинкой.

«Однако!» — подумал Карл, получив счет. Весомость суммы неожиданно раззадорила, и он заплатил.

Наутро «даты дарения» Карл отлучился за вином, а когда вернулся, жена крутила в пальцах небольшой сверток.

— Люблю сюрпризы, — вежливо сказала она и принялась разворачивать бумагу.

Словно в видоискатель стало видно ее равнодушие, отстраненная улыбка и фальшивое предвкушение.

— Что ты можешь дать мне? — вопрошали уголки губ и сами же отвечали: — Ничего.

Фиолетовый ноготь подцепил крышку, и Кларисса замерла. Замер и Карл: на дне лежала горсть обточенных морем стекляшек. Вместо дорогого подарка ему подсунули морской хлам!

Карл собрался было расхохотаться, представить все шуткой и вернуться к плану с бриллиантом, но Кларисса подняла взгляд, и он опешил.

Вместо сытой грубоватой тетки на него смотрела девушка, на которой он когда-то женился.

— Как? — спросила Кларисса и ссыпала стеклышки на ладонь. — Я тебе не рассказывала, — прошептала она и пересыпала их в другую руку.

Уголки ее губ поднялись.

Кто-то всегда делает это лучше. Любое это. И суп, и букет, и оригами, я уж не говорю про прыжки в длину. Или в высоту. С шестом, например. Кто-то…

А чтобы быть кем-то, кто всегда делает это лучше, нужна самая малость. Чуть более зоркий взгляд, чуть более сильный выпад, немного проворнее руки. Ну что-то типа этого. Взять, к примеру, Масочника.

Он все время присматривается. Как та девочка, которая землянику собирает: «Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю…»

Зазевается — и пропала маска. Ее же на лету ловить надо: на землю упадет — разобьется на мелкие осколки.

Бредет Масочник по улочкам да по закоулочкам — вроде бы гуляет безмятежно, а у самого в рукаве сотни уловок припрятаны. Увидит грустного прохожего — и раз! — собачку потешную к его ногам выпустит. Прохожий улыбнется — горестная маска отвалится, тут-то Масочник ее подхватит да в карман спрячет.

Или заприметит воришку и следит за ним. Дождется, когда тот с добычей подальше убежит и остановится — дух перевести, да как свистнет! Тут сразу несколько масок: и страх, и недоверие, и злость.

Иногда приходится ему прямо на улице маски тасовать. Уж как он навострился!.. Мог бы быть лучшим игроком в серсо. Завидит, бывало, лихача, нащупает в кармане чью-нибудь осторожность, вытащит ее из-под других масок и забросит на водителя. Маска хоть и невидима, но на долю секунды обзор заслонит, а потом растечется по лицу гонщика — и вот он уже поаккуратнее рулит, да и смелости у него поубавилось. А смелость с уверенностью Масочник подберет, не думайте. Правда, случается, что тут же отдаст их робкому студенту, чтобы у него голос на экзамене не дрожал. А трусливому человеку добавит трусости, чтобы не хватило у него духа сделать что-то непоправимое; суетливому — беспокойства, чтобы тот все перепроверил и не волновался понапрасну.

Разве можно эти маски сравнить с теми, что делают на фабрике! Нет, конечно. Это как бутафорское яблоко сравнивать с настоящим. Или искусственные цветы — с живыми.

Вот только подолгу нельзя ему собирать, потому что маски срастаются друг с другом, проникают насквозь, слипаются и норовят прицепиться к Масочнику. Как только он это почувствует, так сразу бежит домой. Вытаскивает из карманов трофеи, раскладывает их пасьянсом по мастям и по силе, по значимости и по ранжиру.

Раздает нуждающимся, продает артистам.

— Занятная штукенция.

Травматолог Бабулин с интересом разглядывал розовую стрелу, лежащую в кювете. Потыкал пальцем оперенье в виде сердечка. Хмыкнул. Спросил:

— И много у вас таких… потерпевших?

Кардиохирург Голубь задумчиво посмотрел в потолок, словно туда проецировалась сводка для порционника, и пошевелил пальцами:

— Примерно семь палат.

— Ого! Впору объявлять пандемию.

— И не говори, — вздохнул Голубь. — Из операционной не выходим. Маску снимаем, только чтобы поесть. А костюм, бахилы, перчатки — как в них родились.

— А чего так? Раньше вроде бы того… само рассасывалось.

Голубь снова подумал. Неуверенно ответил:

— Оно, конечно, так. Но, во-первых, если ждать, пока оно само, то количество койкодней увеличивается. И кто нам сроки лечения прибавит? Пока фонд разродится, пока МЭСы перепишут… Во-вторых, операцию-то мы по высоким технологиям проводим. А, значит что?

— Значит, дороже, — сообразил Бабулин.

— Именно. Ну, и, в конце концов, не зря же я новую специальность получал, верно?

В ординаторскую влетела медсестра Сонечка с огромными, в пол-лица синими глазами.

— Опять? — спросил Голубь.

— Еще трое. — Сонечка всхлипнула.

— Трое… что? — осторожно поинтересовался Бабулин.

— Признались в любви.

— И чего же в этом страшного? — Травматолог, до того вальяжно полулежавший на диване, подтянулся и изобразил улыбку, показав прокуренные зубы. — Радуйтесь, царица!

— Это ненадолго, — успокоил Голубь и травматолога, и царицу. — Завтра всем троим стрелы удалим, они и забудут.

— Как же, забудут. — Сонечка шмыгнула носом. — Тот, из пятой вип, до сих пор за руки хватает. А он же мне в прадеды годится!

— Ему всего сорок два, — укоризненно заметил Голубь, приглаживая три волосины на лысине.

— А я про что?!

— Он богатый. Занимает важный пост.

— Да? — Сонечка перестала шмыгать. — Сразу бы так и сказали. Тогда он еще ничего, в самом расцвете…

Она расстегнула две верхние пуговки короткого халатика и медленно выплыла в коридор.

— Такие вот катушки с кетгутом, — начал было Голубь, но вдруг лицо его перекосилось, он дернул друга за руку и крикнул: — Под стол!

Бабулин не двинулся с места. Челюсть его отвисла, а взгляд не смог оторваться от сидящего на форточке пухлого — и, главное, голого (в марте, ужас-ужас!) — пацана с луком и стрелой.

Через мгновение зазевавшийся травматолог пал жертвой юного хулигана.

— В операционную! Живо! — скомандовал Голубь, машинально считая бабулинский пульс.

Но у травматолога словно выросли крылья. Он поднялся, вырвал руку, подошел к окну и увидел, как в небе парят еще с десяток розовых младенцев в поисках жертв.

— Они же простудятся.

Это было последнее, что он произнес перед тем, как его уволокли-таки на клизму.

Голубь, кардиохирург, специалист по извлечению стрел Амура (именно так звучала его новая специальность), вытащил из сердца друга розовую стрелу с оперением в виде сердечка, полюбовался на нее, мысленно прикинул надбавку за сложность операции и благоговейно вымолвил:

— Высокие, высокие технологии.

Привычный гам пассажиров метро заполонил «Павелецкую». Хоть утренний час пик давно миновал, поезда уезжали битком, и толпа на станции почти не убывала. Тем обиднее было услышать, что посадки на мой поезд нет. На самом деле, люди в него садились, но лишь избранные.

Режим спецпосадки мне все еще казался чем-то магическим, за полгода работы машинистом я так и не привык, что «пустые» вагоны любого поезда могли оказаться на самом деле не пустыми, а просто с другими пассажирами, теми, у кого есть допуск на спецпоезд. Все остальные искренне считали, что состав идет в депо.

Мой дневной рейс не пользовался особой популярностью. Ну что ж… ждать больше нельзя — график.

— Поезд следует до станции «Площадь Ференца Деака». Осторожно, двери закрываются, следующая станция — «Петроградская», — объявил я, двери стукнулись друг о друга, и колеса загрохотали, раскручиваясь все быстрее.

Когда я работал обычным машинистом метро, я не замечал отметки светящейся краской в туннелях. Или замечал, но не обращал внимания: мало ли различной маркировки для рабочих! Теперь же они стали моими взлетными огнями. Видишь эти красные полосы — включай спецдвигатель!

До сих пор не могу привыкнуть к красоте перехода. Рельсы словно превращаются в насест для миллионов золотистых светлячков, их крошечные огни указывают путь, кажется, будто попал в фэнтезийный мир и вот-вот вылетит фея, осыпая тебя волшебной пыльцой. Жаль, что такой красотой любоваться всего минут десять, до следующей остановки. Старики хмыкали и подкалывали меня за эти восторги. Мол, поработаешь с наше — перестанешь обращать внимание на красивости, будешь отслеживать только график и зарплату. Но мне кажется, они лишь напускали на себя цинизм, а сами втайне тоже ожидали фею.

На «Петроградской» несколько пассажиров вышли, но никто не зашел, так что ко «Дворцу „Украина“» мы понеслись, раскачиваясь из стороны в сторону. Вагоны ощущали легкость и будто пытались взлететь, отпущенные на свободу. Я бы притормозил, но нельзя, к красным полосам мне нужно набрать необходимую скорость.

В киевском метро оказалось душно и многолюдно. Не удивительно: у них сейчас на улице жара, больше тридцати пяти градусов, вентиляция плохо справляется. А следующей по графику Прага! Там еще жарче, и стоянка пятнадцать минут. Никогда не мог понять, зачем такая долгая: да мне до Будапешта быстрее ехать!

Толпа на платформе все напирала, и раздраженный парень пихнул голубой вагон с белой широкой линией по всей длине, словно от этого поезд бы открыл двери и всех впустил. Люди возмущались, почему нет посадки, не замечая ничего необычного. Не просто так в свое время на всех ключевых ветках метрополитенов в странах Восточного блока пустили одинаковые составы. И совсем не случайно те самые, голубые, вагоны сохранились до сих пор в разных государствах, даже переставших симпатизировать России. Чиновники тоже регулярно пользуются спецпоездами. Как и особые курьеры, и политики, и бизнесмены, приближенные к государству. Много кто предпочитает ездить на метро.

Я закрыл двери и начал разгон. Мелькнули красные линии, и я вдавил кнопку переключения двигателей. Светлячки не только освещали путь, но и скрадывали грохот колес, расслабляя и убаюкивая. Многие пассажиры засыпали, так что приходилось их будить на конечной. Но я-то, конечно, вглядывался в дорогу.

Что-то не так. Впереди золотистые сверкающие бисеринки исчезали. Так не должно быть!

Прошло от силы две секунды, но мой мозг работал с такой скоростью, что они растянулись минут на пять. Первым делом я вспомнил вбитую в голову инструкцию: что делать в нештатной ситуации. При малейшем сомнении в безопасности дороги требовалось уходить на запасные пути, так что я врубил кнопку экстренного поиска. Путей не было! Мы неоднократно отрабатывали это на учениях, там всегда при нажатии этой кнопки от основной дороги отходили две, а то и три дополнительные, но сейчас ничего! От растерянности я нажал на нее еще и еще.

На грани видимости появилась… даже не дорога, а что-то типа тропинки. Рельсы уходили вправо, но на них «сидело» всего несколько светлячков. Выбора у меня не оставалось: основная дорога кончалась, и я крутанул руль на дополнительную.

Пару раз тряхнуло, но поезд удержался и продолжал нестись по рельсам. По рельсам! Это хорошо, это значит, я нашел дорогу. Пока неизвестно, куда она приведет, но, по крайней мере, мы не вылетели куда-то в поле или реку и до сих пор живы. Я позволил себе выдохнуть.

Только через полчаса появился наконец съезд на основную дорогу. Мои пассажиры уже, конечно, извелись, но что я им мог ответить? Что сам понятия не имею, где нахожусь и куда мы едем?

С лязгом мы влетели на станцию, и я обомлел. Таблички гласили, что это «Кинг’с Кросс». Мы в лондонской подземке? Но как?! Туда же не ходят наши поезда! У нас нет ни одной пересекающейся ветки!

Ко мне уже бежал их сотрудник спецтранспортного управления: я узнал его зеленую форму с красными полосками. А мне казалось, что лекции об истории работы иностранного спецтранспорта — это пустая трата времени! Стоп. Такую форму англичане сменили двадцать лет назад! Сейчас она у них синяя! Синяя, черт побери!!!

Я не слышал, что он мне кричал, и с трудом, через пелену слез в глазах, видел, как он размахивал руками. Режим спецпосадки я включил на автомате еще при подъезде к станции, но двери до сих пор не открыл. Боже, сколько у меня пассажиров? На лекциях по теории работы спецдвигателя нам говорили, что иногда можно проскочить не только сквозь пространство, но и сквозь время, причем как назад, так и вперед. Случаи такие встречались, но крайне редко. За всю историю спецпоездов — около десяти. Вот один как раз произошел в Лондоне, кажется, поезд попал в начало двадцатого века, вел его молодой машинист из России…

Я разрыдался в кабине. Я не мог вспомнить, чем же та история кончилась.

— Ты слушай ее, Петровну-то, слушай! У нее глаз-алмаз.

Рабочих виз у них нет. Строго говоря, визы и не нужны — мир изменился, и работой теперь считается то, за что платят, но за столько лет они привыкли подходить ко всему скрупулезно.

— В следующем году надо бы уже получить, — говорит старик.

— Надо, — соглашается мужчина, — а то вдруг не пропустят.

— Зачем?! Всегда же пропускали! Не могут не пропустить! — для проформы пытается спорить юноша, но в итоге соглашается: — Но если надо, то получим, конечно.

Время идет. Разговор о визах превращается в традицию. Вплоть до декабря они только и рассуждают о том, когда следует получать визы и разрешения на работу, какие документы нужно заполнять, что писать в анкетах, а также кого указывать в качестве работодателя.

Потом наступает декабрь, и становится не до бумаг — они отправляются в город, и начинается работа.

Юноша — как самый расторопный — ходит по парфюмерным магазинам. Он начинает с крошечных лавочек на окраинах, затем обходит сетевые супермаркеты, в итоге добираясь до бутиков с эксклюзивным товаром. Везде он спрашивает ароматы из последних коллекций — тех, что были созданы в этом году, но с обязательным условием: духи должны содержать ноты мирры и ладана. Окутанный ароматами, он перемещается по городу — от магазина к магазину, — и за ним тянется шлейф, благоухающий миррой и ладаном. Город наполняется запахом мирры и ладана. Город дышит миррой и ладаном.

Мужчина — как самый обстоятельный — занимается золотом. Он забирается как можно выше: на обзорные площадки, на крыши небоскребов, которых в городе с каждым годом становится все больше, — так, чтобы были видны золотые купола. Если сияние золота кажется ему недостаточным, он разгоняет тяжелые декабрьские облака и, зачерпнув ладонями солнечные лучи, бросает их на город, пока на серых стенах не засияют золотые блики.

Старик — как самый опытный — ждет. Он ждет, когда город пропитается ароматами мирры и ладана, когда зимняя мгла будет разбавлена вкраплениями золота. Он ждет, когда город погрузится во тьму, глубже которой, кажется, нет ничего, и где лишь купола служат маяками. Тогда он встает из кресла, подходит к окну и распахивает его. Он простирает руку к небу и, отдернув завесу тьмы, являет погруженному во тьму городу звезду — или краешек, или отблеск звезды, если погода не позволяет. Мир изменился, и с погодой порой приходится считаться.

Юноша, мужчина и старик — каждый в своей точке города, где им является звезда, — протягивают к ней руки и восклицают:

— Младенец рождается, славьте!

Ветер подхватывает их голоса и разносит по городу, освещенному звездой, отражающейся в золоте куполов, по городу, пропитанному миррой и ладаном. Тьма отступает. Юноша, мужчина и старик улыбаются — работа проделана, можно возвращаться домой.

Рабочих виз у них нет, но мир изменился.

Сколь бы ни было велико искушение, не строй дом свой в долине, мой мальчик.

Заповедь моряков

Ночные телефонные звонки не предвещают ничего хорошего. Резкий звук выдергивает из сна за шкирку и заставляет шарить руками в поисках мобильника, чтобы поскорее заткнуть кнопкой ответа. Расслабленные голосовые связки судорожно сокращаются и выдавливают только хриплое:

— Да?

— Полина Евгеньевна? — Голос в динамике бодрый и уверенный. — Меня зовут Максим, и я представляю Службу Упокоения. Ваш отец умер.

Ватные мысли ворочаются в голове, медленно подползая к мозговому центру, ответственному за эмоции. Они обволакивают, обтекают и начинают душить, сдавливать, трясти. Отец умер. Почему-то это тяжело осознавать, хотя мы не общались уже много лет. Отчего же тогда я сдавливаю трубку в руке до хруста?

— С вами все хорошо? — Профессиональный и такой вежливый голос из телефона.

— Да, спасибо.

— Не могли бы вы переключиться на видеосвязь?

— Конечно, — отвечаю я, судорожно поправляю волосы, разлепляю глаза и скрываю скомканные простыни за фильтром размытия фона; измятое лицо автоматически разглаживает встроенная в мессенджер нейросеть. — Я вижу вас.

На меня смотрит человек неопределенного возраста: правильное лицо, карие глаза, прическа-бобрик, черный костюм. Участливый, вежливый, безликий, как какой-нибудь агент по недвижимости или продавец автомобилей. Он отводит свой телефон чуть в сторону и показывает просторный белый зал с уходящими высоко вверх глянцевыми стенами, изъеденными разводами отражений. Потом я замечаю металлический стол и холмы укрытого простыней тела: только ступни торчат наружу, худые и костлявые, будто птичьи лапки.

Меня отвлекает голос:

— Присмотритесь. Справа от стола.

Сонный мозг работает туго, и только после этих слов я угадываю в пятне, что раньше казалось игрой света и отражений, человеческий силуэт. Блики светодиодных ламп крупными мазками рисуют в воздухе знакомое лицо. Отец-призрак намного моложе, чем должен быть сейчас. Он такой, каким помнится мне в детстве: высокие скулы, плотные руки, круглый живот. Я узнаю рубашку в крупную клетку и смешные шорты с бахромой. Странно, но отец выглядит даже более живым, чем когда мы виделись в последний раз.

Призрак расхаживает по комнате и крутит головой. Заглядывает под стол, не замечая тела наверху. Проходит через моего собеседника, а потом и сквозь телефонную камеру: белый свет разливается по экрану, и некоторое время, пока матрица восстанавливается, не видно ничего, кроме этого сияния.

— Вы понимаете, Максим, — начинаю я, — мы были не очень близки. Почти не виделись. Он уже практически чужой человек. Почему вы звоните мне? Я не смогу помочь Службе.

— Подождите немного, — отвечает Максим, — сейчас он начнет беспокоиться, и станет все понятно.

Призрак тем временем двигается все быстрее и быстрее, и в струящихся пятнах света уже тяжело различить лицо отца. Яркий огненный контур мечется между стенами, отскакивает, разбивается о поверхности, рисуя в комнате причудливую картину из разноцветных лучей. Потом замирает и, размашисто орудуя рукой, словно рапирой, пишет на белом кафеле.

Камера приближается к стене, и я вижу выведенные слова: ПОЛИНА, ПОЛИНА, ПОЛИНА. Они громоздятся, находят друг на друга и сливаются в хаотичном переплетении.

Максиму не нужно объяснять, что отказ от помощи Службе Упокоения — уголовное преступление. Не нужно взывать к совести. Призрак зовет меня — значит, необходимо откликнуться. Я обещаю собраться как можно быстрее и выехать.

Несколько писем: на работу, клиентам, друзьям, чтобы не теряли, — и я мчусь на монорельсовом поезде, прислонившись влажной щекой к холодному стеклу. Тихо жужжат магнитные катушки, вагон потрясывает, и деревья за окном сливаются в однородную зеленую мазню. Что-то подобное сейчас у меня внутри: невозможность поймать конкретные ощущения раздражает. Горечь, обида, удивление, разочарование, пустота — все перемешивается в липкую массу и мешает думать.

Никогда бы не подумала, что жалкий, забитый человек, который бросил меня в восемь лет, получит второй шанс. Один из десятков тысяч — и это отец.

Я дрожу, представляя, что должно случиться. Упокоение! Семья! Радость! Мир! Гармония! Счастливый призрак понимает, что исправил ошибки жизни, и танцует победный танец. Я же, вынырнувшая из отходной ямы лицемерия, возвращаюсь домой, выполнив последний долг.

Пытаюсь наскрести по сусекам воспоминаний дочернюю любовь, чтобы суметь без отвращения погладить отца по мертвой руке. Выдавливаю улыбку, но вижу в отражении только страшный оскал, будто лицо сводит судорогой от приторной сладости лжи.

Мерзко!

Но почему же щиплет глаза?

Я сглатываю комок, закрываю веки и вижу имя — пляшущие буквы на стене. Они растут, кружатся, обступают со всех сторон, шевеля ручками-палочками, поднимают меня и швыряют в прошлое. Мерное покачивание монорельса завершает дело, и я оказываюсь там, где мне снова восемь лет.

Мы с папой идем по парку аттракционов, и он держит меня за руку. Золотой свет просеивается через густые кроны, щебечет малышня, щелкает попкорн. Рот измазан шоколадным мороженым, и я облизываюсь, щурясь на солнце, как довольный кот. Гордо шагаю по мощеной дорожке, стараясь не попадать на стыки плиток: подбородок задран наверх, движения изящны, как на уроке танцев. Чуть не сталкиваюсь с педальной машинкой, грожу пальцем серьезному мальчику за рулем и коротким кивком принимаю извинения его мамы.

Я совсем взрослая: первый класс остался позади, и начались каникулы. Стайка фламинго-пятерок из дневника улетела, оставив взамен теплый запах свежих листьев, горячего асфальта и сладкой ваты.

Мы отстаиваем очередь в кассу, получая веер билетов. Сегодня я богата, и они — мои деньги. Разгоряченная, я пью из фонтанчика. Впереди под жестяной крышкой на ажурных столбах показывается Автодром.

Толстая тетя открывает цепочку калитки, и вот уже руки сжимают мягкую резину руля. Рядом сидит папа, сегодня — пассажир.

— Давай, — говорит он, и я вдавливаю педаль в пол.

С тихим гулом автомобиль трогается с места. Металл капота дышит жаром, внизу шуршит плотный бампер, и мы несемся навстречу ярко-красной машинке. Тихий звук удара, и глаза ищут новую жертву. Мы кружимся, играет музыка, трещат борта. Раздается звонок, электрический двигатель вздыхает в последний раз, и все замирает.

Здесь много аттракционов: «Иллюзион», «Светофор», «Орбита», «Веселые горки», качели-лодочки. Раскачать последние у меня нет сил: помогает папа. Он сильный, и я довольно визжу, когда мы взмываем куда-то вверх и замираем, прежде чем упасть.

Надувается и лопается пузырь клубничной жвачки: сегодня я королева, и мне можно все, невзирая на диатез. Нёбо щекочут пузырьки кока-колы, хрустит на зубах сладкий попкорн, и наконец мы встаем в очередь на американские горки. Именно ради них мы сорок минут тряслись на автобусе и стояли в очередях, вместо того чтобы пойти в парк неподалеку, где были почти те же карусели.

Горки привезли откуда-то издалека, это совсем новый аттракцион, о котором с придыханием рассказывают во дворе. Он простоит всего пару месяцев и уедет вместе с деревянными шпалами дорожек и паровозиком хищных машинок, щерящихся зубастыми оскалами.

Билеты на горки яркие, напечатанные на глянцевой бумаге, и папа говорит, что стоят как все остальные вместе взятые. Там нарисована схема, похожая на спутанный клубок, и я завороженно вожу по ней пальцем, пытаясь пройти от начала до конца. Где-то высоко проносится паровозик, стуча колесами, закручивается в мертвой петле, и пассажиры кричат, взмахивая руками.

— Ты когда-нибудь катался на американских горках? — спрашиваю я.

— Никогда в жизни, — отвечает папа. — Видел только по телевизору.

— А мечтал покататься?

— Конечно!

— Я тоже.

Подходит наша очередь, и я высматриваю свободное место в вагончиках, откинувших забрала пристяжных рамок. Пытаюсь первой юркнуть в открытую калитку, но меня останавливает контролерша, сдвинувшая густые брови.

— Ограничение, — говорит она и кивает в сторону ростомера в форме Микки-Мауса. Тот лыбится, вытянув руку вперед в нацистском приветствии, которое я помню по «Четырем танкистам и собаке».

Приходится послушно идти туда, вытягиваться на цыпочках, чтобы хотя бы кончиком волос коснуться пластиковой ладони в белой перчатке. Старшие дети и взрослые занимают места, поезд уезжает, а я все не могу достать до заветной планки. Папа отводит контролершу в сторону и тихо спрашивает:

— Неужели никак нельзя? У нас в последний месяц только и разговоров, что об этих горках.

— Нельзя.

Он шуршит в кармане, сжимает что-то в кулаке и пытается вложить это в ладонь женщине. Та отталкивает его и почти кричит:

— Мужчина, не позорьтесь! Это для ее же безопасности.

Папа краснеет, отодвигается и, глядя в пол, извиняется.

— Пошли, — тихо говорит он. Плечи опускаются, спина горбится, и кажется, что даже он теперь не подходит по росту.

Папа наклоняется и вытирает мне слезы огромным мягким платком.

— Тебе же можно было, — говорю я. — Ты же всю жизнь мечтал.

— Я перехотел, — отвечает он.

Мы уходим через открытую калитку парка под бравурные звуки марша, а я реву. Мне обидно и за себя и за то, что из-за меня папе тоже не удалось покататься.

Душный оранжевый автобус мчит домой. В окне пробегает забор дымящихся труб и ямы прыгают под колеса. Кожаное сиденье прилипает к спине и трясется.

— Мама бы нас провела, — говорю я, чтобы разогнать тишину.

— Наверное.

Оставшуюся часть пути мы играем в города: папа — учитель географии, но почему-то я выигрываю.

От остановки трещины на асфальте ведут нас вдоль штампованных рядов панельных многоэтажек. Здесь пахнет выхлопом, и где-то монотонно скрипят качели. Хмурые люди спешат на проходную, послушные гулкому заводскому гудку.

Перед нашим подъездом стоит длинный черный автомобиль с крокодильим носом капота. Круглые фары пялятся немигающими глазами, а лобовое стекло такое темное, что можно разглядеть свое отражение. Мы поднимаемся на второй этаж, раздается канареечная трель звонка, и мама открывает двери. Только она не одна — за локоть ее держит какой-то незнакомец. Его внимательные, холодные глаза пугают уверенностью и спокойствием, и кажется, что здесь он — хозяин. Дядя улыбается одним уголком рта и говорит:

— Евгений Геннадьевич, нам нужно поговорить. Отправьте Полину погулять.

Я чувствую, как папины пальцы слабеют и отпускают мою руку.

— Конечно, — сипло говорит он. — Полинка, поиграй во дворе.

Его голос мертв, а лицо становится таким же серым, как стены в подъезде.

Скатываюсь по лестнице, огибаю угол дома и седлаю бревно качелей. Одной здесь неудобно — нужно вдвоем, но я отталкиваюсь от земли и невысоко подпрыгиваю. Меня несет назад, деревяшка ударяется о зарытую наполовину шину и пружинит наверх. Взрослые думают, что я ничего не понимаю, но это не так. Мне страшно. Через открытую форточку на втором этаже слышен разговор.

— Бездарь, ничтожество! — Мамин голос. Она часто ругается, когда думает, что я не слышу. — Ты меня вынудил! Перебиваемся с воды на капусту на твою учительскую зарплату. Я больше так не могу, понимаешь? Ходим в рванье, перед людьми неудобно. Полинке на карусели два месяца откладывали! Ей даже конфетки бабки местные из жалости несут. А стыдно кому? Мне стыдно. Все, надоело!

Папа молчит. Он всегда так делает.

Потом я слышу голос незнакомого дяди, но не могу разобрать слов. Хлопает дверь. Появляется мама. Она обнимает меня, берет за руку, и мы двигаемся к крокодилообразной машине. Я сажусь назад, а мама размещается спереди. Внутри холодно и пахнет мятой, а сиденье такое большое, что ужасно неуютно. Машина урчит, будто переваривает нас троих. Сквозь темное стекло я вижу в окне папино лицо.

«Останови их, пожалуйста, — хочу крикнуть я. — Почему же ты молчишь?»

Ничего не происходит, и мы уезжаем.

Потом мама выходит замуж за дядю Вадима. Мне выдают корзину с розовыми лепестками и кружевное платье, похожее на облако. Фейерверки лопаются в ночном небе, звучит свадебный марш, и белые голуби хлопают крыльями. На следующее утро нас глотает толстый самолет, и вскоре под его брюхом разматывается клетчатая скатерть французских равнин. Эйфелева башня упирает руки в боки, изумрудные Елисейские Поля оказываются мягче ковра, а Микки-Маус в Диснейленде дружелюбен и улыбчив. Американские горки там выше любого дома в нашем городке, и от восторга я почти счастлива.

Только горько, что с нами нет папы.

Потом мы переезжаем в большую квартиру, где можно потеряться, и потолки бесконечной высоты. Здесь у меня собственная комната с ярким паласом, расчерченным серыми полосами автомобильных дорог, и огромный кукольный дом. С папой мы видимся только по воскресеньям с двух до пяти, и чем старше я становлюсь, тем меньше жду этих встреч и тем более неловкими они становятся.

— Смотри, какую Барби мне купили! У нее в наборе настоящая косметичка! — хвастаюсь я на десятый день рождения, пока он мнет в руках дешевого китайского пупса с волосами-леской.

— Завтра я улетаю в английский лагерь в Ирландию. — Мне уже четырнадцать, и мы почти сравнялись ростом.

В старой квартире ничего не меняется, только окна зарастают мутным слоем пыли, а мебель постепенно затирается и дряхлеет. Я ерзаю на отвратительно жестком диване, впивающемся деревянным каркасом в спину, и с удивлением понимаю, что папа кажется мне скучным. Он одинок и по-прежнему преподает географию в четырнадцатой школе, и все разговоры сводятся либо к учебным байкам, либо к скучной морали. Я немного ревную его к ученикам, по его словам, умным, добрым и обстоятельным, хотя сама учусь в элитной гимназии в самом центре.

Меж тем я все яснее понимаю, почему мама ушла от него, и вместе с этим любовь перерастает в обиду. Папа слишком легко отпустил нас и даже не начал бороться, будто мы резко стали ему безразличны. Меня начинают раздражать вечная печаль в его глазах и постоянное согласие. Нужно было сражаться, вцепиться и не отпускать. Вместо этого он предал нас.

В выпускной горячке одиннадцатого класса мы перестаем встречаться. Пару раз я вижу его за забором школы. Он смотрит, будто из-за решетки, но не подходит близко. Это замечает охранник, и вскоре двое милиционеров ведут отца в старый ГАЗ с синей полосой на борту. Я прохожу с подругами мимо и делаю вид, что не знаю его.

На следующий день на кирпичной стене около двери подъезда я замечаю выведенные белым мелом буквы: ПОЛИНА, ПОЛИНА, ПОЛИНА. Очень надеюсь, что это шутка кого-то из одноклассников.

Потом престижный университет в столице, веселая общага, и мы переписываемся через интернет. Редкие звонки на день рождения и Новый год сводятся к набору заученных фраз:

— Как дела?

— Нормально…

Я устраиваюсь на приличную работу, выхожу замуж и развожусь. Детей не случается. Потом умирает мама, и мы видимся на похоронах. Молчим. Странно, но это — наша последняя встреча.

Наконец, меня будит телефонный звонок, и я вижу призрак молодого отца, на котором та самая рубашка в крупную клетку и смешные шорты с бахромой, что были в день нашего похода на американские горки.

Вживую призрак не впечатляет: текучий, с нечеткими чертами, он кажется скорее неудачной шуткой воображения, чем духом реального человека. Он вяло топчется около лежащего на лавке тела, глядящего в потолок фургона Службы Упокоения. Призрак спокоен, когда я рядом, и просто смотрит куда-то в стену.

Мы трясемся по неотремонтированным дорогам, а снаружи по тротуарам тянутся те же серые люди, что в детстве, снова загипнотизированные заводским гудком.

Внутри фургона холодно и пахнет густым парфюмом. Труп заштукатурен косметикой так плотно, что кажется прикорнувшим актером японского театра кабуки. Гримеры Службы где-то нашли нужную одежду, и мой взгляд невольно утыкается в тощие волосатые ноги отца, торчащие из затертых шорт.

— Не похож, — говорю я, рассматривая тело. — Кукла какая-то. Разве этого хватит для упокоения?

— Ничего, — отвечает Максим. — Когда призрак вернется в тело, станет лучше. Вы уверены, что нашли нужное место?

— Конечно. Я же вам все рассказала.

— Извините, положено спрашивать. Нам бы хотелось избежать возможных последствий. Эти призраки — ужасно вредные создания и, если вовремя не упокоить, будут пакостить.

— Сколько у меня времени?

— Около часа, потом связь духа с телом начнет слабеть. Да и на жаре трупу будет не очень хорошо. Помните, что ваша цель — американские горки. Парк мы закрывать не стали: призрака смутят безлюдные дорожки и пустые аттракционы. Для него сейчас идет девяносто пятый год, и он должен поверить в реальность происходящего. Воспоминания призраков — странная, фрагментарная штука. Их сознание воспринимает детали, убаюкивается ими, и картина целиком недоступна для них.

— Он не напугает других отдыхающих?

— Позвольте ответить вопросом на вопрос. Вы раньше видели неупокоенных?

— Редко.

— Намного чаще, чем думаете! Большинство посчитает, что это просто немощный старик. Другим — все равно. Третьи — не заметят. Четвертые — ничего не скажут, потому что хорошо воспитаны. А на случай пятых за вами будет присматривать охрана. Возьмите билеты.

Максим передает пачку невзрачных квитков, напечатанных на очень плохой бумаге. На каждом — шестизначный номер и черная рамка, а посредине сумма в полторы тысячи рублей. Последними в стопке идут два аляпистых билета на горки. Они слиплись, и я расклеиваю их ногтем.

— Ну, с богом, — говорит Максим.

Автоматическая дверь отъезжает, и я вижу ворота с огромными буквами ЦПКиО наверху. Призрак распадается на сотню солнечных зайчиков, которые скручиваются спиралью и исчезают где-то в животе у мертвого отца.

Труп вздрагивает, свешивает ноги с лавки и встает. Мертвые пальцы берут за руку, и я вздрагиваю от неожиданности. Хочу выдернуть ладонь, но вспоминаю, что нельзя. Пальцы сухие и твердые, как старые ветки, и сквозь тонкую кожу прощупывается каждая косточка. Хватка очень слабая, просто легкое прикосновение.

Вылезаем из прохладной камеры фургона, и духота сдавливает грудь. Солнце бьет в глаза колючими лучами, блузка прилипает к спине, дышится с трудом. Как две деревянные куклы, мы заходим в парк на негнущихся ногах. Я гляжу прямо перед собой, морщась от резкого запаха одеколона.

Здесь больше не так зелено: исчезли пышные кроны кленов, вырублены кусты акации и сирени. Тропинки закованы в асфальт, а узорчатые плитки дорожек вырваны и заменены на безликие прямоугольники брусчатки. Вдоль аллей вместо зарослей травы и лопуха топорщится мелкая щетина газона, а рядом с забором торчат обрубки подрезанных тополей в белых юбках известки.

Старых аттракционов почти не осталось, и только на самом дальнем краю парка я замечаю коренастую конструкцию «Орбиты». Краска выгорела на солнце, тяжелый металлический каркас напоминает скелет динозавра, да и сама карусель смотрится реликтом на фоне пластикового молодняка. Новые аттракционы трещат, поют скрипучими голосами, мигают множеством разноцветных лампочек. Они яркие, глянцевые, сделанные как будто из папье-маше и ослепляют не хуже солнца.

Призрак тянет к «Автодрому», и мы садимся в машинку с лицом Молнии Маккуина. Стучу по борту, и тот откликается гулким пустым звуком. С удивлением замечаю, что под яркой оболочкой спрятаны те же жесткие педали, что запомнились с детства. Малышня пытается врезаться в меня, но я езжу очень аккуратно и уворачиваюсь, стараясь не замечать холода привалившегося к боку тела.

Призрак останавливается около киоска мороженого, и мы покупаем стаканчик, который он размазывает вокруг рта. Садимся на скамейку, я беру платок и вытираю следы шоколада. Чего-то ждем, вглядываясь в мельтешение аттракционов. Отец гладит мою руку, и я понимаю, что это — последний шанс сказать что-нибудь важное.

Укорять его? Говорить о предательстве, о прощении? О маме? О том, что он все сделал неправильно? О том, что я сожалею?

Время течет медленно, солнце печет, грим плывет, и восковое лицо становится жирным. Губы отца шевелятся — он силится что-то сказать, но не может — в легких нет воздуха.

— Ладно, пора закрывать гештальты, — говорю я, глядя на часы.

Американские горки не изменились. Я готова поклясться, что это те самые, на которых мне не удалось прокатиться. Каркас трещит и скрипит, машинки дребезжат и накреняются на крутых поворотах, пучки проводов болтаются на ветру, сплетенные в гордиев узел. Звериный оскал вагончиков истерся, и кажется, что острые клыки поражены пятнами кариеса.

Смотрю на отклеивающуюся бровь отца, на длинную галдящую очередь из каких-то школьников и понимаю, что мы не успеваем. Размахивая пучком билетов, начинаю пропихиваться через людей. Продираюсь сквозь острые локти, тащу за собой мертвое тело, раздвигая неуступчивую толпу, как ледокол.

— Это же Евгений Геннадьевич — географ! — слышу детский шепот.

— Но он же умер…

Пауза. Тишина. Многоголосый визг.

— Неупокоенный!

— Тут мертвяк!

— А-а-а-а!

Толпа колышется, школьники орут, а им вторят мамаши. Меня бьют тяжелой сумочкой, и я отмахиваюсь. Словно из-под земли возникает пара крепких парней в одинаковых серых футболках и организовывает мне коридор в мельтешащих телах. Наконец мы пробиваемся к калитке, и я протягиваю билеты. Контролерша смотрит с удивлением.

Растрепанные, поднимаемся по лестнице и движемся к первой машинке — это лучшие места. Отец останавливается.

— Ну же, садись, — тороплю я.

Он кивает и крепко обнимает меня. Откуда столько силы в мертвом теле? Ищу отвращение внутри себя, но не нахожу. Обида, горечь, злость — все ушло, оставив только легкую грусть.

Его рот шевелится, но я не умею читать по губам.

— Прости, я была плохой дочерью, — шепчу я, и отец энергично качает головой.

Садится в машинку. Я пытаюсь устроиться рядом, но он не пускает. Показывает жестами подождать на платформе.

— Почему?

Отец закрывает глаза, вздрагивает. Его лицо такое живое! Я вижу, что папе очень хочется, чтобы я прокатилась с ним.

Контролерша — кремень.

— Кто-нибудь еще будет кататься? — кричит она строю бледных школьников и мне. Не дождавшись ответа, включает аттракцион.

Натягивается цепь, и машинки ползут наверх. Щелчок, и они с треском катятся по полотну, подпрыгивая на шпалах. Папа сидит впереди, будто всадник, оседлавший дракона: руки вцепились в загривок, рот открыт в беззвучном крике. Воздух наполняет его легкие, и сквозь грохот колес и свист ветра я слышу хриплый голос:

— Я хотел, чтобы у тебя было все самое лучшее!

Я понимаю: Барби вместо пупсов, Ирландия вместо Анапы. Несчастный, он не знает, что мне нужно было совсем другое.

Из печальных мыслей выдергивает грохот, и я, словно в замедленной съемке, вижу, как с вершины мертвой петли осыпается поезд машинок. Первый вагон замирает, ломается в сцепке и летит вниз, словно яркая капля. За ним, как по ниточке, тянутся другие. С металлическим скрежетом машинки падают вниз, ломая борта. Разноцветная куча металлолома громоздится, и сверху на нее рушится полотно дороги. Поднимается пыль.

Я перемахиваю через бортик и бегу к завалу. Сверху сыпется пепел каких-то ошметков, но я совсем не боюсь. Вижу знакомую клетчатую рубашку. Странно, но папа внешне почти не пострадал: его зажало между вагончиками. Крови нет, и мне не сразу понятно, что ее и не может быть.

Папа улыбается. В последний момент второй жизни легкие освобождаются от оставшегося воздуха, и я слышу:

— Прости, я ошибался…

Смотрю на изможденное лицо, на знакомую улыбку, и мне столько всего хочется ему сказать.

Но я больше не могу.

Дневник Карины. 31 августа 2018 года, пятница

Сегодня последний день лета, поэтому мне пришлось вернуться домой. Я, конечно, скучала по маме, но с ней мы будем жить всегда, а вот с папой не скоро встретимся. А еще хотелось увидеть своих друзей, особенно Ромку. Он тоже был очень рад моему возвращению. Даже мороженое купил! А вот над мисс Кики он смеялся. Говорит, что я уже взрослая, чтоб в куклы играть. Но мисс Кики не просто кукла, она моя подруга! Папа привез ее из Японии. А перед самым отъездом папуля подарил мне еще и планшет. Теперь я буду самая крутая в классе, ведь планшета больше ни у кого нет!

С Ромкой мы гуляли на овраге, он показал мне свой тайный шалаш, который строил все лето. Там была навалена всякая белиберда. Поломанные деревянные ящики, старые гвозди, обрывки веревок и прочий мусорный хлам, как в старых гаражах. И когда только Ромка успел все это сюда натащить? А еще он сказал, что на завтра приготовил мне сюрприз. Что-то прекрасное!

В овраге мы катались на тарзанке, я взлетала как птица. В городе нет такого, там мы с папой бывали на аттракционах. Тоже прикольно, но на тарзанке все равно лучше.

А в полдень, когда тени становятся коротенькими, мы пошли с Ромкой в сады, хотели нарвать чего-нибудь. Возле дома бабы Сони толпились люди. Женщины в черных платках, мужчины с сигаретами. Кто-то грустил, остальные лишь притворялись, строили кислые мины. Оказывается, баба Соня померла. Ну, она ведь старая. Гроб был цвета переспелой вишни. Мисс Кики я убрала в сумку, она еще слишком мала, чтоб видеть такое. Мы постояли немного, а потом Ромка сказал, что конфеты раздают только после похорон, поэтому потопали дальше. Наелись слив и яблок до отвала.

Когда шли назад, у дома бабы Сони толпы уже не было, лишь какой-то мальчишка играл с собакой.

«Ты его знаешь?» — спросила я Ромку. Он ответил, что нет, а потом как заорет: «Мое! Чур, мое!» Я аж подпрыгнула. Он нашел синее стекло. Мог бы и подарить. Ну, и ладно. Я даже не обиделась.

Внимание. 21 апреля сервис «Реальность 2104» прекращает свою работу. Осталось семь дней.

Дэн перечитал сообщение. Потом — еще раз. Он усиленно пытался отыскать там спасительную фразу «Профилактика» или что-нибудь про временные неполадки, но не смог. Просто закрывается.

Вообще-то Дэн обещал себе не подключаться сегодня. Сделать паузу, чтобы доказать, что нет никакой зависимости. Да, ему нравится смотреть, вспоминать, но может обойтись. И все равно подключился. Увидел это чертово сообщение. Семь дней. Всего семь, чтобы… Чтобы что?

Сегодня город снова был мертвым. Как и вчера, и позавчера, и год назад. Мертвый, покинутый Ярик. Дэн перескочил из одной камеры в другую, третью. Потухшие десятки лет назад рекламные щиты, брошенные машины, заросшие грязью витрины с едва угадываемыми силуэтами манекенов. Перекресток с оплавленным асфальтом. Небо в раме из крыш небоскребов. Чего он тут не видел?

Четвертая, пятая, шестая… Гранитная набережная над высохшим руслом Волги. Рухнувший купол старинной беседки, выжившей в эпоху искусственного интеллекта и виртуальной реальности, но не выстоявшей против забвения.

Дэн пытался вспомнить, как гулял там когда-то, но получалось плохо. Слишком много времени прошло, слишком мало осталось от того прошлого города. И все же Дэн не мог отказаться, не смотреть. Может, они были слишком похожи?

Оба мертвые.

Будильник зазвенел пронзительно и тошнотворно, но Франц притворился спящим. Кровать поползла по стене, пока не сбросила детектива на пол. Когда тот почистил зубы, она уже забралась на потолок, окончательно лишив хозяина надежды поваляться. Вместе с кроватью совершила полуоборот и комната — все необходимое, закрепленное шарнирами в желобах, скатилось на дневной пол, являвшийся по совместительству ночным потолком.

Город просыпался, было слышно, как проносится по брусчатке кавалерия, как гремит хардкор-техно в бистро на первом этаже и как верещит полицейская сирена на соседней улице. Потушив самокрутку в щетинившемся ежом фикусовом горшке, детектив вышел из подъезда и едва не попал под бегемота.

«Совсем забыл, растяпа, что передвижной зоопарк с этой недели закреплен за нашим кварталом».

Над головой просвистела кабина монорельса. Франц посмотрел ей вслед и задержал взгляд на облаках, которые свисали с неба сверкающими рядками, как елочные игрушки. Вокруг сновали гнездящиеся тут же стайки рыб-меченосцев.

Детектив перешел улицу, поднялся по лестнице и оказался в кабачке WWW. Хозяин кабачка, русский эмигрант Нехлюдов, говорил, что интернет к названию заведения не имеет никакого отношения. Когда хозяин запивал, он переворачивал вывеску, превращая ее в МММ, и убеждал постоянных клиентов, что они ошиблись дверью. Франца провести Нехлюдову обычно не удавалось — давали о себе знать профессиональные навыки детектива.

Вот и теперь Франц сидел за стойкой напротив роняющего пьяные слезы в поля его шляпы хозяина. В зале колыхался полумрак, который тонко шинковали неоновые нити всевозможных оттенков. Разношерстная публика завтракала стейками из кентаврятины; на сцене балет-кабаре исполнял «Щелкунчика». Аккомпанировал им человек-оркестр, выписанный Нехлюдовым из Западных земель. Он разводил меха своих ребер руками в стороны и, давя на множественные соски, извлекал из своей утробы необъяснимые звуки, иногда поддавая хрипа через раструб валторны, высовывавшейся из-за воротника.

Несмотря на месяц, проведенный здесь в ожидании, Франц знал, что сегодня неизбежно что-то произойдет. Он заказал на два пальца сколопендрового молочка и разбавил ядреную смесь нехлюдовскими слезами. Пока детектив половинил свой обычный завтрак, рядом возникла внезапно, словно голограмма, монахиня в огромном кринолине.

— Как остановить Апокалипсис? — Франц перешел к делу без прелюдий.

— А что вы уже испробовали? — Монахиня, блеснув лысиной-тонзурой, казалось, не удивилась вопросу.

— Ну-у… позволил убить Христа, проводил Колумба до Америки, а Гитлера до Волги и обратно. — Обычной решимости в голосе детектива как не бывало.

— Этого явно недостаточно, — перебила его монахиня.

Франц заглянул в свой стакан, а когда поднял глаза, соседний табурет был уже пуст. Детектив выругался на одном из внеземных наречий, растолкал задремавшего Нехлюдова, указав на бутылку пива, после чего скорее потребовал, чем спросил: «Мне нужно воспользоваться твоей уборной».

Хозяин то ли кивнул, то ли просто упал лицом на стойку, но Францу этого было достаточно. Он проследовал в сортир, где, покрутив нужные вентили и поддав пару, выставил желаемое время. Встав на стульчак, детектив рванул на себя потолочное зеркало за прикрепленные для удобства ручки, надев его на себя, словно носок на ногу. Клейкая пленка обтянула все тело и тут же лопнула. Для приличия спустив воду, Франц вернулся в зал, взял со стойки уже поджидающее его пиво и зашел за спину ничего не подозревающему себе.

Замахнувшись, он опустил бутылку что было сил на голову старого себя и, прикрыв образовавшуюся рану шляпой, потащил тело в сортир. Когда Франц вернулся, Нехлюдов выглядел гораздо бодрее.

— Куда ты убрал двойника, — спросил он, переламывая в пальцах сколопендр для нового коктейля, — в будущее или в прошлое?

— В позапрошлое, так надежнее, — бросил Франц, принимая стакан.

Время было рассчитано идеально, едва ему стоило отвлечься, кто-то сел рядом, но на соседнем табурете оказалась, вопреки всяческим ожиданиям, не монахиня, а ростовая деревянная кукла.

— Суицидник? — Детектив покосился на надпиленные ножовкой запястья.

— Это тату, глупыш. — Кукла заголила шлифованное тулово, на котором пестрели неразборчивые надписи, даты и узоры.

— Хорошо, значит, топиться ты не станешь.

— Да я при всем желании и не смогу.

— На какой тяге передвигаешься? — продолжал беспристрастный допрос детектив.

— Мне кажется, монсеньор, вы уже догадались. — В голосе куклы послышалось кокетство.

— Тринадцать глубоководных василисков съели сугроб мороженого, — произнес Франц, глядя ей прямо в глаза.

Кукла подпрыгнула едва не до потолка, ее нарисованные зрачки расширились, движения стали быстрее.

— Понятно, очередной абсурдоголем. Но сейчас это подходит мне как никогда, пойдем.

Франц взял шляпу и проследовал к выходу, кукла молча повиновалась. Наперерез им к дверям двигалась еще одна пара, раздразнивая друг друга скороговоркой: «Пойдем выйдем — Выйдем пойдем». Пока детектив и его новоиспеченный ассистент ждали вызванных в службе такси верблюдов, они могли наблюдать, как один из скандалистов — рыцарь в сверкающих доспехах — отыскал у коновязи своего скакуна и, играя турнирным копьем, выехал на середину дороги. Его соперник, просрочивший парковку, умолял муниципальщиков не эвакуировать своего шагового робота на штрафстоянку. Чем закончилась история, сыщики так и не узнали — подоспел трамвай, в который они прыгнули, наплевав на верблюдов.

Трамвай шел быстро, цепляясь восемью могучими обезьяньими лапами за бока зданий и отставляя в сторону, как игрушки, мешающие ему проехать машины. На затылке впередисидящего пассажира экран ретранслировал выступление президента. Тощий черный человечек с огромной головой в набедренной повязке, заплевывая камеру, барагозя и улюлюкая, излагал свою программу. Никто из столпившихся вокруг телеголовы пассажиров не понимал ни слова, но все отпускали поручни и хлопали после каждой фразы, падая на поворотах. Хозяин экрана все время вертел головой и спрашивал у смотрящих, что по нему передают. Кукла подпрыгивала на сидушке, словно ее било током.

Они вышли у пляжа, когда стемнело. Служки в белых тогах или просто в банных простынях раздавали всем желающим солнцезащитные очки и растирали пляжников мазью с перцем, которая должна была заменить солнечное тепло. Непроницаемо черные снаружи очки изнутри демонстрировали купальщикам голубую лагуну.

Сыщики прошли мимо и остановились у линии прибоя, образовавшей небольшой вал из прибитого волнами мусора. Подогрев моря уже был включен, и, преодолевая брезгливость, Франц положил куклу, как доску для серфинга, в мыльную непрозрачную воду, после чего залез на нее верхом. Некоторое время кукла исправно взбивала воду конечностями, но вскоре ей понадобилась подзарядка.

— Инопланетная сырная тарелка! Покерное каре ягненка! Н-н-ну! Поехали!

Кукла почти взлетела над водой.

Остров Франц узнал издалека; стройные ряды деревьев встречали каждого путника приветливым помахиванием корней, тянущихся к небу. Хозяин острова — Робби — надеялся, что когда-нибудь они смогут прорасти в небо и у него над головой не будут мельтешить надоедливые космонавты.

Хозяин уже ждал их на берегу. Заросший бородой до пят, в одежде из шкур космонавтов, он производил довольно устрашающее впечатление, но глаза выдавали в нем добряка.

— Я же тебе говорил не совать на мой остров свою поганую рожу, — начал он, едва сыщики приблизились к берегу. — Хочешь, чтобы я спустил на тебя своих кошек?

— Мы прибыли по делу мировой значимости! — закричал в ответ Франц. — Я уполномоченный представитель Вселенной.

Робби, осознав, что от него теперь не отцепятся, устало отмахнулся и пошел к дому. Готический замок-небоскреб с башенками и девятиэтажными флигелями был единственным зданием на острове.

На самом верху, в зале с панорамным окном, из которого открывался вид на океан, за маленьким столиком уже ждал их хозяин. Пока они обменивались вступительными нецензурными приветствиями, как бывалые любовники предварительными ласками, за окном, утопая в океане по колено, навстречу поднимающейся из-под воды рептилии, прошагал огромный мужчина в камзоле и шляпе с большой пряжкой. Схватку гостям посмотреть не удалось, Робби, утолив жажду по простому человеческому общению, наконец перешел к делу.

— Я знаю зачем вы ко мне явились, а все-таки было бы интересно услышать заготовленную на этот раз версию.

— Моя кукла, — задумчиво процедил Франц, — не может жить в условиях гравитации. Хоть в это и трудно поверить, но раньше у нее было множество ниточек и огромный парень вроде того, что сейчас разрывает пасть рептилии там, посреди океана, дергал ее за них не менее сорока двух часов в неделю. Боюсь, если ты не позволишь нам воспользоваться твоим порталом, она умрет тут же, прямо у тебя на руках. На острове делать с трупом куклы, сам понимаешь, нечего. Бросишь в море — прибьет обратно, закопаешь в землю — не дай бог прорастет и будет каждое утро петь в твое окно. Посмотри, у нее уже судороги!

Куклу действительно подбрасывало в кресле, но Робби, по простодушию, не догадывался, что дело вовсе не в гравитации.

— Если бы ты в очередной раз начал вешать мне лапшу про Апокалипсис, то я бы избавился от тебя сию же секунду, благо — в море ты тонешь прекрасно и из земли не прорастаешь, как мы уже проверяли. Но если твои желания бескорыстны и ты хочешь спасти эту диковину вместо целого мира — я к твоим услугам. Куда ты хочешь, малютка? — повернулся хозяин к деревяшке.

— Давно мечтаю повидать Новгород-на-Тангейзере, если вас не затруднит, конечно. — Кукла, как и было договорено, скромно потупила глаза.

— Не стать бы тебе пешкой в чужой игре, куколка, — Робби подозрительно покосился на Франца, — этот шельмец не раз просил меня о путешествии туда. Впрочем, дело твое.

В комнату вошел крошечный огромноголовый негр в набедренной повязке с кальяном на резном подносе и, поставив подношение, свернулся клубком у ног хозяина.

— Мне кажется или этот парень слишком похож на нашего демократично избранного президента? — Детектив даже пристал в кресле.

Робби отмахнулся от вопроса и, легко затянувшись, выпустил на гостей огромное облако дыма.

Когда Франц и кукла, кашляя, вышли из мятного марева, их тут же схватила межгалактическая полиция.

— Неужели трудно купить билет на государственный телепорт? Нет, нужно же обязательно подсаживаться зайцами к инопланетным туристам. И как вам только не страшно было-то? — распинался усатый таможенник.

Сыщики близоруко осматривались, не умея охватить одним взглядом тысячеэтажный многослойно-радужный пузырь космопорта и капсулу с огромными глистовидными тварями, откуда их только что выпроводили.

— Штраф будем платить или сразу на турьму? — продолжал наседать усач.

— Денег нет, могу оставить в залог робота, — тут же нашелся Франц.

— Какого такого робота? — Таможенник посмотрел сначала на детектива, а потом на куклу.

— Чудесный деревянный робот… производства фирмы Карл Поуп.

На робота таможенник согласился, но попросил сверху пачку сигарет.

Экваториальное шоссе делило планету надвое. Справа — ледяная пустошь, слева — пустыня. На конечной Франц вышел один. Огромный бетонный колпак, под которым уходила в недра планеты глубочайшая шахта вселенной, — вот он, пункт назначения.

Первый кордон удалось пройти с легкостью. Эльфийский караул побрезговал проверять документы у гнома, в которого усердно, несмотря на двухметровый рост, загримировал себя детектив. На гномьем карауле Франц притворился эльфом. Оставался только сложнейший цифровой замок лифта, который он собирался взламывать изнутри, погружаясь в защитную программу с помощью виртуальной реальности и отвлекая псов охранного файрволла кошачьим вирусом. Но главный вход был на профилактике, и Францу пришлось воспользоваться черной лестницей. Старушка музейного вида, дремавшая над вязаньем, детектива не заметила.

Когда Франц добрался до нижней площадки, где обычная лестница сменялась веревочной, его обогнали двое в балахонах. Один был в венке, а другой в красном колпаке, перемахнув через перила, они продолжили спускаться дальше, в самый низ. Детектив, проводив их взглядом, вошел в дверь и замер.

Большой овальный зал утопал в полумраке, лишь кое-где вспыхивали, разрезая мрак, электрические лампочки. Посреди зала под единственным прожектором стояла на постаменте стеклянная колба, вокруг которой толпились трое, громко о чем-то споря.

Один из них был в грубой подпоясанной рубахе, доходившей ему до середины бедра, в руках он держал короткий меч, который ему, видимо, было невтерпеж пустить в дело. «Вероятно, римлянин», — решил про себя Франц. Другой — огромный негр в комбинезоне, всхлипывая, повторял одну и ту же фразу. Третий, в смешном костюмчике с фонариками на рукавах, метался между ними, заламывая руки. Именно он первым и заметил приближающегося Франца.

— Наконец-то, ну наконец-то! — воскликнул он и бросился к детективу навстречу. — На меня положили невиданное бремя, разделите его. Я должен был стать здесь третейским судьей, но…

Когда они приблизились к колбе, стекло опустилось вниз, давая взглянуть поближе на крошечную кристально прозрачную каплю, застывшую в воздухе между дном и крышкой.

— Это антиматерия? Скажите, что моим многолетним поискам пришел конец!

На это восклицание обернулись все.

— Гамми, расскажи ему, — гнусаво, словно нос у него был заложен от долгого плача, попросил негр.

— Иногда это называют и так, — не заставил себя упрашивать Гамми, — антиматерия. Но по-научному это продукт парадокса Достоевского — Чехова. Его окончательное разрешение грозит нарушением нашего хлипкого баланса.

— И в чем заключается парадокс? — Франц пристально всматривался в крошечную капельку, пытаясь на глаз определить, чем она так примечательна.

— Достоевский устами своего героя отвергал возможность идеального мира, построенного ценой чьих-либо страданий. Даже ценой единственной слезинки ребенка. Чехов же, в свою очередь, советовал описать героя, который выдавливает из себя раба по капле. Не вытравив рабства — не получишь человека. А теперь представьте, что выдавленная капля раба одновременно является слезинкой ребенка! И вот, она перед вами. Самоуравновешенный парадокс, бомба замедленного действия. И никто не знает, что будет, если разомкнуть контакт. Это либо окончательно стабилизирует систему, либо все полетит в тартарары.

— Да ничего не будет. Говорю вам авторитетно. Я выдавил тысячи капель из тысяч рабов-гладиаторов — и ничего, — вступил римлянин.

— И чем они кончили, Спорти? — вклинился Гамми.

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— Убивают всегда с любовью, — негр-гигант зашелся в плаче.

Франц наблюдал за происходящим с недоумением. «Неужели в этой капельке вся наша жизнь и смерть?»

— Не найдется ли у вас сколопендрового молочка? — немного невпопад спросил детектив.

— Может, хотите кофе? — едко спросил гладиатор и указал на негра, который, видимо, был его главным оппонентом.

— Это моя фамилия, но пишется она по-другому, — возразил негр и потупил влажный взгляд.

— Он не хочет согласиться со мной, — зло продолжал римлянин, — потому что сам вчерашний раб. На его глазах кровь лилась ведрами, а он жалеет мне эту чертову слезинку.

Тем временем Гамми поднес Францу любимый напиток и вновь принялся расхаживать вокруг, заламывая руки.

— Времени все меньше. Вы же наверняка посланы свыше, чтобы разрешить вопрос — быть нам или не быть…

Гамми застыл на полуслове с открытым ртом. Спорщики тоже оставили перепалку — все смотрели на то, как детектив, привыкший к особому нехлюдовскому ингредиенту в коктейле, в задумчивости зачерпнул рюмкой слезинку и опрокинул в себя. Не успев осознать, что натворил, Франц взлетел и, проходя насквозь через бетон, почву и бесконечный космос, устремился к своей квартире.

Придя в себя, детектив подскочил с обычной кушетки и бросился к окну. За окном было тихо и безлюдно; ни людей, ни животных, только рыбы-пилы, упавшие с неба, бились на мостовой. Облака, словно отвязанные от пристани лодки, блуждали по небу хаотично, натыкаясь друг на друга. Стоявший в углу телевизор передавал новости.

«…после того, как перестала работать магия, из города исчезли все магические создания и расы. Сейчас можно наблюдать, как, благодаря расслоению временного континуума, исчезают наиболее древние народы и граждане из далекого будущего. По мнению ученых, перекрещивавшиеся миры вот-вот разделятся и будут жить отдельными жизнями, навсегда оставаясь параллельными…»

— Вроде приходит в себя.

— Чем же он таким закинулся?

— Всем, до чего смог дотянуться.

— Господи, да тут же полный набор: детективы, фэнтези, классика, фантастика, исторические романы… Угробить себя решил, не иначе.

3N24M8D78PSQ32A оторвал голову от пола и посмотрел на своих спасителей — двух роботов Механической помощи. Рядом с ним стояла переносная машинка для частичного форматирования, от которой к его голове тянулись витые пары. Воспоминания о детективном прошлом казались теперь ненастоящими, словно вся эта история случилась с кем-то другим.

— Ну что, мой железнозадый друг, как самочувствие? — с нарочитым укором спросил первый и, не дожидаясь ответа, добавил: — Ты зачем в библиотеку залез?

— Видели бы люди, до чего мы опустились, — горестно добавил другой.

— А может, не надо было их тогда уничтожать? — окрысился 3N24M8D78PSQ32A.

— Еще один политический, — печально констатировал первый.

— Радовался бы лучше, что до Азимова не добрался. В следующий раз, если захочешь облегчить нам работу — сразу с него начинай, хорошо? — Второй сделал озабоченный вид. — Сам идти сможешь? Мы тебя до сервиса докинем и все, а то наша смена уже полчаса как закончилась.

3N24M8D78PSQ32A, смотревший в окно на резину бесконечных дорог, виражи эстакад и коробки складов-зарядок, зябнущих под серым небом, лишь молча кивнул в ответ.

Мы с ним трахались как сумасшедшие. Сутки напролет. Когда я отлучалась в туалет и за водой, он нетерпеливо ерзал на кровати. Мне было немного стыдно. Особенно когда я спрашивала, нравится ли ему, а он мычал в ответ — угу.

Глаза у него были голубые. Очень красивые. Мне приятно было смотреть ему в глаза. Но на третий день они треснули и выпали. Две черные дыры таращились в меня, а он двигал торсом взад-вперед и как ни в чем не бывало продолжал мычать. Я попросила его остановиться и полезла в коробку.

Инструкция была толстенной книжкой, написанной мелким шрифтом. На обложке — он, Рик Морти S893457 Limited Edition. Чертовски сексуален. Рельефное тело, отработанный прищур, нежная кожа и миллион программ на выбор. Я повернулась к нему. Он все так же нетерпеливо ерзал по кровати. Вышла на балкон. В инструкции ничего не сказано, что делать с выпавшими глазами. В таком виде он меня пугал. Набрала в службу поддержки. Закурила. Ответили, когда закурила вторую.

— «Дендра Роботс». Анна. Чем могу помочь?

— Алло. Я по поводу Морти. У него выпали глаза. Что делать?

— Простите, что?

— У Морти выпали глаза, треснули и выпали. Что делать?

Молчит.

— Алло?

— Я не знаю.

Вот так дела.

— А… кто знает?

— Секундочку.

Пропала на пять минут. Рик все ерзает на кровати. Смотреть тошно. Отключать не хочу, потому что после запуска этой штуковине требуется полдня на раскачку.

— Эй! Есть кто живой?

— Да, решаем ваш вопрос. Подождите еще секундочку.

Листаю инструкцию дальше.

«Поздравляем! Вы стали обладателем господина Морти, старины Рика, малыша Ри, доброго Морти, дядюшки Морти и просто хорошего парня со стальными бицепсами по имени Рик Морти S893457 Limited Edition».

Идиотское описание. Под стать идиотской иллюстрации. Рик стоит, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Взгляд победителя, белоснежная улыбка, бровки домиком. Так и хочется укусить его.

Вздымая за собой густой шлейф пыли, броневик подъехал к воротам базы, резко остановился, дернув угловатой мордой. Лязгнул люк. Не дожидаясь, пока осядет пыльное облако, из машины выбралась молодая женщина, закинула на спину рюкзак и махнула водителю. Быстро зашагала к пропускному пункту.

*

**

Когда случился третий слом, Павел почувствовал закономерность. Он проснулся в объятиях Машки — Машки! — и вместо того, чтобы бежать из ее квартиры со всех ног, пошел в ванную, включил воду, почистил зубы пальцем и стал думать. Он понял, что начальник ни в чем не виноват (кроме того, что он тупой), что можно было не увольняться хотя бы до конца этого проекта, а главное — что причина его злости находится вовсе не там, где он думал.

Его бесит вовсе не то, что разработкой фактически руководит отдел маркетинга и что без ключевых фич приложение все равно провалится. Бесит его то, что он выстроил всю свою жизнь так, что в самом ее центре — именно эта, по сути пустая, проблема. Павел горько усмехнулся, подмигнул отражению и как следует умыл лицо прохладной водой.

Он вспомнил, как нервничал, когда на его без особой надежды отправленное письмо ответили, пригласив на собеседование. Вспомнил первые дни работы, когда все казалось затянувшейся шуткой — чтобы его! да без опыта! да в такую компанию! Вспомнил, как трясся, когда по офису прошла волна сокращений. Волновался бы он все эти разы, если бы знал, как ему станет на все это наплевать?

В этот момент до него дошло, что он задает себе этот вопрос не в первый раз. Третий, если быть точным.

Третья точка, после которой все, что было до, перестает быть существенным. Он сам прежний перестает быть актуальным, перестает поддерживаться, как Windows XP.

Теперь его волнует грустная и одинокая Машка. И что он, Павел, осознал, насколько она грустная и одинокая, только сейчас. И Глеб. Не волнует, а бесит, что допустил такое.

Пригладив зачем-то мокрой рукой свои космы, Павел, осторожно ступая по холодной плитке босыми ногами, отправился на кухню. Привычным движением он достал сковороду, пару яиц, разбил одно о другое и поставил на теплый огонь. Глянул в окно на заснеженные ели и очень захотел закурить, хотя давным-давно бросил. Первым делом, когда в прошлый раз понял, что так больше невозможно.

Но сигарет не было. Да и курить все равно пришлось бы в подъезде с грязным белым светом, а это совсем не то же самое, что глядя на седые ели с опрятной кухни.

Павел проглотил это желание и перевернул яичницу на шипящем масле. Он всегда обжаривал ее с двух сторон — так быстрее. Убавив огонь, он залил себе быстрорастворимый кофе и сел за стол.

И что теперь делать?

Раньше он мог говорить, что не делает ничего плохого, но теперь маску невинности точно не наденешь. При этом он не чувствовал себя неправым. Скорее, наоборот.

Он даже на секунду подумал, что можно поговорить с Глебом, разрешить все, пока ситуация не стала напряженной, но тут же отбросил эту мысль. Не он должен это делать. А сидеть тут в шортах на кухне разве он должен?

Кто должен — того нету. А Павел есть. Он уже десять лет сидит на этой кухне и никуда отсюда не собирается.

И все-таки Глеба жалко. Его больше всех потрепало.

Павел пару раз моргнул, выходя из задумчивости, и обнаружил, что смотрит на гитару, приютившуюся возле стола на стойке. Вечная спутница всех кухонных посиделок. Он взял ее в руки, тихо перебрал струны, подстроил. Стал брать аккорды. Они сами собой легли в «Прокси-сети», одну из первых его песен.

Павел сыграл еще, потом прошептал слова:

За горизонтами прокси-сетей

Под светом бессмертных неоновых звезд…

Потом потянулся, не вставая, выключил огонь на плите. Глотнул кофе. Сыграл еще:

Под светом бессмертных неоновых звезд

Встретимся там…

Вдруг женский голос промурлыкал в ответ:

— Встретимся там…

Он поднял глаза, Маша стояла в дверях. В ночной рубашке, улыбалась.

— Яичницу будешь?

Для Леонида Мейсера, обладающего даром проникать в сознание впавших в кому людей, чужая душа — не шкаф со скелетами, а особняк со вполне живыми и активными кошмарами. А если больной еще и при смерти, то особняк превращается в разваливающуюся и пылающую ловушку. Но когда жесткая заказчица прижимает к стенке, предлагая круглую сумму и не желая отступать, Лео поддается эмоциям и дает согласие. Чтобы вскоре пожалеть снова, снова и снова!

Казалось бы, вот какие могут быть фантазии у солидного человека, который работал бухгалтером, а после смерти отца унаследовал инвестиционную компанию? Круг его жизни был однообразен: жена и бизнес, торжественные приемы и любимая машина. Однако, оказавшись в «доме души» Роберта Штерна, Лео быстро понимает, что за финансовыми расчетами и здравомыслием скрывались юношеский авантюризм и пылкая жажда любви. Еще хуже, что внутренние alter ego Роберта блуждают в своих заветных иллюзиях, наотрез отказываясь выбираться наружу.

Фактически Мара Ви подарила читателям впечатляющую пилотную серию от потенциально шикарного цикла историй. Атмосферная камерность, просчитанные сюжетные перевертыши, бойкий слог и разнообразные психологические коллизии, приправленные драмой. Немного семейного детектива с узким кругом подозреваемых. С другой стороны, объем повести не позволяет раскрыть и завершить все затронутые конфликты. Борьба Лео с демоном собственного подсознания закончилась многоточием, явно подразумевая продолжение в новых эпизодах.

Итог: фантастический триллер о глубинах подсознания.

Ссылка на книгу: https://ridero.ru/books/nemnogo_ne_v_sebe/.

Анекдот о счастливых вариантах будущего гласит, что в реалистичном случае прилетят инопланетяне и все сделают за нас, а в фантастическом — люди справятся сами. В «Посейдонике» получается микс из обоих вариантов, поскольку спасительное предложение приходит из глубин космоса, однако делают его колонисты, покинувшие Землю три тысячи лет назад, до наступления темной эпохи Большой войны с радиацией, регрессом и прочими прелестями тотальной бойни.

Увы, созидать утопию в современной фантастике — дело крайне неблагодарное. Въедливый читатель так и норовит отыскать общие черты с «Туманностью Андромеды» Ефремова или «Звездами — холодными игрушками» Лукьяненко, не говоря уже о западных мечтах о социальном эталоне. Поэтому интересно было бы не понаблюдать за описанием типовых идеальных общественных отношений, но услышать о действенном рецепте, позволяющем превратить человеческую цивилизацию в рукотворный рай, где каждый по собственной воле минимизирует свои потребности, стремится к саморазвитию и труду на благо окружающих. Но эту стадию автор обходит стороной.

Впрочем, не меньше книге вредит рваный темп сюжета и внезапные скачки между жанрами, когда философские размышления с античными нарядами резко прерываются ожесточенными схватками космических флотилий. А между ними еще вклиниваются эпизоды, посвященные загадочным событиям на планете Колония, где неизвестный противник перехватывает управление роботами и устраивает бойню в человеческом городе. В результате получился разнородный мультижанровый фарш, нуждающийся в вычитке. Психологическим портретам главных героев недостает глубины. Философско-социальному моделированию — оригинальности. Пожалуй, могла бы получиться военная космоопера, но книга слишком рано обрывается на полуслове, предлагая дожидаться второго тома.

Итог: фантастическая химера из утопии, космооперы и боевика.

Ссылка на книгу: https://ridero.ru/books/poseidonika/.