Сезон тропических дождей
Автор романа — писатель, журналист, много лет работавший корреспондентом «Правды» в разных странах, в том числе африканских. Герои его романа — советские дипломаты и специалисты, работающие за рубежом, местные жители. События происходят в наше время в одной из молодых африканских республик — в стране Асибии, которой нет на карте, она создана воображением автора.
- Crazy Stoker "События происходят в наше время в одной из молодых африканских республик — в стране Асибии, которой нет на карте, она создана воображением автора." Чем хороши такие "созданные воображением автора" страны, так это тем, что можно городить самую безумную чушь и ересь. Всё равно советский человек, в массе своей, проверить её не мог.
- NoJJe Чем плохи свидомиты - такие как Crazy Stoker - так это тем в первую очередь, что абсолютно невежественны, но стремятся засирать каменты под книгами безумной чушью и ересью. Так вот, Чокнутый Стукер, к примеру, такой популярнейший английский автор как Х. Иннес тоже в книгах про Африку размещал действие в воображаемых странах. И еще многие авторы современных приключений и политических детективов тоже поступали именно так, когда писали про Африку. Причины на то были достаточно серьезные - в Африке в 20 веке шла своего рода очередная большая игра, которую вели концерны и правительства развитых стран. Называть участников событий своими именами - было чревато. А советские специалисты работали на всех материках, включая и Африку, разумеется. И советских людей в Африке бывало тогда куда побольше, чем американских, к примеру.
БЛИЗКАЯ АФРИКА
Открытию нового всегда сопутствует обаяние. Автор «Сезона тропических дождей» предстает в нашем сознании как открыватель новой земли. Страны, которую он обозначил в своем романе — Асибии — вместе с ее столицей Дагосой, нет на карте. Она рождена воображением автора, и не нужно искать в этой книге сходства с конкретными людьми, странами или событиями. Перед вами беллетристика, и, естественно, она основана на авторском вымысле. Страна эта получила имя одного из героев романа — простого африканца Асибе. Она возникает перед нами с ее красками, дыханием ее лесов, саванн, с ее белым, выщелоченным экваториальным солнцем небом. И вот что примечательно: ты напрочь не знаешь этой страны, и все-таки она тебе известна. Сделав страну анонимной, автор дает нам возможность ее легко опознать. Не хладные берега Гренландии, не каменистое безлесье острова Пасхи — перед нами натуральная Тропическая Африка с ее природой, людьми, с ее радостями и бедами.
В романе поставлена большая проблема, волнующая всех нас, на мой взгляд, в нынешней тревожной обстановке проблема кардинальная: СССР и развивающиеся страны, СССР и национально-освободительная борьба. Речь идет о неизменной готовности нашей страны выполнить свой интернациональный долг по отношению к странам и народам, рвущим цепи колониального рабства. На июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС Ю. В. Андропов говорил:
«Наиболее близки нам в бывшем колониальном мире страны, избравшие социалистическую ориентацию. Нас с ними объединяют не только общие антиимпериалистические, миролюбивые цели во внешней политике, но и общие идеалы социальной справедливости и прогресса. Мы видим, конечно, и сложность их положения, трудности их революционного развития. Ведь одно дело — провозгласить социализм как цель, а другое — строить его».
Страна Советов противостоит на Африканском континенте деспотии силы, которую несут США вкупе с бывшими колониальными державами, мечтающими сохранить здесь свою вековечную власть. Именно об этом роман.
В центре его — советский человек, который исполняет свою нелегкую миссию вдали от Родины. Неоднозначна сфера применения здесь его ума и опыта. Он помогает исследовать недра. Лечит асибийцев. Строит дома и дороги. Но важны не только результаты его труда. Важен здесь он сам, наш советский человек. Да, главное, он сам в том облике, в каком предстает перед глазами асибийцев, с теми чертами, которые африканцы приметили именно в нем и не могли увидеть во многих из тех, кого присылал сюда знатный Запад.
Родословные корни нашего человека за границей прямо питает Октябрьская революция, в нем то, что издавна свойственно нам, чем мы законно гордимся как бесценным достоянием нашего сознания, что в той же Африке, да и не только в Африке, рассматривается как признак нового человека — я говорю об интернационализме. Совершенно очевидно: ничто не способно так возвысить советского человека, как свойственный ему интернационализм. Из опыта зарубежной работы я знаю, что в странах с так называемым «цветным» населением именно это качество советского человека вызывает особый отклик.
Известно, что признание национального и расового равноправия — одна из заповедей Октябрьской революции, которую революция всегда свято блюла, за нарушение которой жестоко карала. Но одно дело заповедь, другое дело грешная политика. Советский человек в многоплеменной Африке… Как он соблюдает этот принцип здесь?
Надо отдать должное автору «Сезона тропических дождей», он решает эту проблему не прямолинейно, и в этом я вижу достоинство политического мышления писателя, он стремится проникнуть в существо проблемы, избегая сложившихся стереотипов в политической ее интерпретации. На мой взгляд, он сделал это удачно.
Главное достоинство романа заключается в том, что жизнь советских людей, волею судеб оказавшихся на асибийской земле, показана в нем в тонах обыденных; как ни роскошны краски асибийской природы, они не столько аккомпанируют жизни тех наших соотечественников, кто несет здесь свою нелегкую службу, сколько контрастируют с нею. Без патетики идет рассказ о буднях, наполненных трудовыми заботами. И в этом рассказе автор обнаруживает и наблюдательность, и понимание происходящего, и способность за деталями увидеть общее. Его рассказ познавательно интересен, богат наблюдениями, за которыми постигается всемогущая современность.
Но самое интересное в романе — его герои. Прежде всего Антонов и Ольга. Читатель не может остаться безразличным к Антонову с его пониманием происходящего в стране, с его умением наблюдать, способностью понимать и своих и африканцев, решимостью влиять на происходящее. В моем представлении Антонов принадлежит к тем нашим дипломатическим кадрам «среднего звена», которые и делают в политике погоду. Его скромное, подчас неброское мнение отмечено нестандартной мыслью. Его конфликт с Ольгой объясняет мне Антонова. Образ Ольги не лишен привлекательности, но мне думается, читатель будет на стороне Антонова, потому что он собой олицетворяет прежде всего д е л о.
Лично мне этот образ симпатичен тем, что, будучи центральным образом романа о дипломатах, он начисто исключил черты, для дипломата традиционные. Как мне кажется, Антонов не придуман, а взят из жизни. Наверняка именно таких Антоновых увидел Леонид Почивалов в советских колониях в Тропической Африке, где прожил несколько лет.
Я знал дипломатов, которых могли упрекнуть и в горячности, и в недостаточной выдержке, и в способности отдавать себя во власть настроения, что считалось качествами для дипломата едва ли не отрицательными. И тем не менее такие люди в делах практических были самыми полезными людьми в посольстве — деятельны, инициативны, настойчивы, самозабвенны в работе. Таким мне представляется Антонов при всей своей кажущейся непохожести на того дипломата, которого можно было бы назвать «примерным».
В романе есть мысль, которая мне показалась любопытной и связанной с характером главного героя. Действительно, природа дипломатической профессии такова, что подчас она оборачивается неожиданной стороной. Делаешь вроде бы добро, а оно принимает такой оборот, при котором может принести вред. И надо очень хорошо подумать прежде, чем действовать. Антонов пришел на помощь попавшей в беду женщине. Но его поступок мог отразиться на работе дипкурьеров. Нужно ли из этого случая делать далеко идущие выводы? Здесь нельзя впадать в крайности, элементарные служебные нормы не должны деформировать наши представления о добре, даже если мы обременены высокими дипломатическими обязанностями. Мне кажется, правда лежит здесь.
Если же думать о главном, надо сказать, что писателю удалось воссоздать панорамное видение происходящего в Африке, проникнуть в природу политических и социальных сил, действующих на континенте, показать борение прогрессивного и реакционного. Хочу отметить точность политических характеристик, их публицистическую остроту, разумное обращение к историческим ассоциациям.
Автор романа не только писатель, но и журналист, много и плодотворно работавший на ниве нашей международной журналистики. В романе временами заметно перо именно журналиста. Но это не обедняет роман, а, наоборот, придает ему бо́льшую публицистическую остроту, ту злободневность, страстность, без которой нам нельзя сегодня вести борьбу с мировыми силами зла, грозящими гибелью всему человечеству.
Хочу вернуться снова к главным героям романа, Антонову и Ольге. Герой романа, пытаясь проникнуть в причины конфликта, приведшего к разладу с женой, должен признаться самому себе, что многое здесь объясняется тем, что он по-настоящему не знает и не понимает женщину, которая была рядом с ним долгие годы. И в том, что в итоге немалых раздумий Антонов нашел силы сказать себе это, мне привиделась свойственная автору самобытность мысли, а может быть, и незаданность композиционного решения романа — стоит ли говорить, что такое решение делает произведение близким жизненной ситуации, более убедительным.
В этой связи я хотел бы обратиться к другим героям романа, на которых держится дипломатический хребет в «Сезоне тропических дождей», — Кузовкину и Демушкину. Казалось бы, их характеры так ясны, что можно элементарно предсказать, как они будут развиваться. Например, от Демушкина читатель ничего примечательного не ждет. И если бы Демушкин остался до последних страниц романа таким, каким выглядел на его первых страницах — читатель бы не удивился. Такова, казалось бы, логика образа. На самом деле все обстояло иначе. В момент налета на Дагосу белых наемников, то есть в самый кульминационный момент происходящих в романе событий, советские дипломаты, и прежде всего Демушкин, человек малосимпатичный в обыденной жизни, явили мужество, которого читатель, вероятно, в них не предполагал.
То же самое можно сказать о героях романа — асибийцах. Например, о комиссаре по экономике Яо Сураджу. В заключительной части романа он являет такие качества своего ума и характера, которые в нем трудно было ожидать.
Мне нравится эта тенденция, которая пронизывает структуру романа и которая нашей литературе свойственна далеко не всегда: незаданность.
Роман «Сезон тропических дождей» — одна из немногих художественных работ в нашей литературе о советских дипломатах. А писать о них нужно. Миссия их трудная и высокая, они достойно продолжают лучшие традиции советской дипломатии, возникшей на заре нашего государства.
СЕЗОН ТРОПИЧЕСКИХ ДОЖДЕЙ
А должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!
1
В аэропорту чиновники, носильщики, уборщики, солдаты охраны хорошо знали Антонова. Он приезжал сюда почти к каждому прилету или отлету московского самолета. Забот у консульского работника всегда полно: встречал, провожал, решал множество неожиданных вопросов: у кого-то неправильно оформлен паспорт, просрочена виза, кто-то забыл запастись таможенным разрешением на вывоз старинной поделки из цветного дерева…
Недоразумения возникали и у стойки Аэрофлота при сдаче багажа. Часто случался перевес, иногда значительный, а денег на доплату, естественно, не оказывалось — все потрачены до последнего гроша. Некоторые полагались на русский «авось», на «как-нибудь», на то, что, мол, сами африканцы не столь уж точны и обязательны. А раз за стойкой африканцы, значит, с ними всегда можно поладить, народ добродушный. И вместе со своими чемоданами, коробками, тюками, потные от натуги, измученные жарой, с красными от напряжения шеями приволакивали к аэродромной стойке свое прямодушие, в котором таилось заискивание: помоги, друг! И друг помогал. Рука стоящего за стойкой чиновника делала ленивое движение: «О’кэй», а дежурный носильщик стаскивал неподъемный чемоданище с весов. Местной обслуге было все равно — самолет аэрофлотовский, пусть у Аэрофлота и болит голова — ему лететь с перегрузкой!
Но стоило вблизи появиться представителю Аэрофлота в Дагосе Кротову или представителю консульства Антонову, как у чиновника, стоящего за стойкой, каменело лицо. И даже небольшой перевес не прощался, багаж решительно стаскивали с весов — плати! Антонов служебного отношения к багажным делам не имел — это забота Кротова, но существовало строжайшее распоряжение посла пресекать всякие попытки пассажиров-соотечественников склонять аэродромных служащих к нарушению своих обязанностей и от него, как от консула, требовали попутно следить и за этим. Но следил он не только по обязанности. Бесило унизительное попрошайничество людей, роняющих достоинство перед багажными весами.
В советской колонии в Дагосе знали непреклонность Антонова, некоторые имели на него зуб: «Подумаешь, какой принципиальный!»
Но обслуживающий персонал аэродрома относился к нему с симпатией. Не очень-то привыкший к каждодневной, каждоминутной дисциплине, как требует наш век, африканец, гражданин этого века, в душе к ней стремится, чувствует ее необходимость, проявляет уважение к каждому, кто является носителем порядка. В аэропорту нравилась бескомпромиссность худощавого, рослого, столь неожиданно для этих мест сероглазого русского, которого все здесь звали консулом, хотя консулом он не был, всего-навсего временно замещал заведующего консульским отделом посольства, который по причине болезни уехал в Москву несколько месяцев назад.
И вот Антонов вдруг появился в аэропорту уже в качестве пассажира вместе со своей женой. Полная неожиданность для аэродромной службы.
— Вы нас покидаете, мосье? — изумился Джон Атим, осанистый гигант полицейский с широким мясистым добродушным лицом, дежуривший обычно в пассажирском зале. Антонов называл его Полем Робсоном: полицейский обладал густым рокочущим басом и при счастливой судьбе мог бы стать знаменитостью сцены.
— В отпуск, Джон. Ненадолго. Куда мне без Африки!
Вопреки правилам, требующим неукоснительно блюсти честь мундира, Джон Атим снизошел до того, что галантно подхватил у Ольги дорожную сумку, у Антонова чемодан и картинно, с неожиданным для него изяществом, доставил до стойки багажного контроля.
— Вы, конечно, вернетесь к нам снова, мосье?
Те же вопросы задавали у билетной стойки, на пограничном контроле, в таможенном зале…
— Как тебя, оказывается, здесь почитают, — отметила Ольга.
Осечка произошла лишь у пункта личного контроля. Искали не столько оружие, сколько незаконно вывозимую валюту, и исключения не делали даже тем, кто предъявлял дипломатический паспорт.
Антонова знали и здесь:
— Проходите, консул! Проходите!
Но в этот момент появилась здоровенная девица в униформе аэродромной охраны, властно поманила пальцем Ольгу: «Ну-ка сюда, в будку, голубушка!» Старший детектив попытался ее урезонить, но она и бровью не повела. Ольга, стоически поджав губы, отправилась на экзекуцию.
Возня за шторой была долгой и упорной. Антонов забеспокоился: уж не раздевают ли жену догола?
— Подсуетилась бабенка, — весело сообщила Ольга, когда наконец обрела свободу. — Даже в лифчик залезала. Вот тебе и почтение!
Миновало всего девять утра, но зной уже набирал силу. Небо сегодня было без обычной влажной дымки, и прямые, жесткие солнечные лучи жгли макушку головы так свирепо, будто их фокусировали на тебе через увеличительное стекло. На затуманенном жарким маревом аэродромном поле тускло отсвечивал серебром единственный в порту самолет — московский. Сухой воздух невидимыми волнами выползал из раскаленных глубин континента, лениво шевелил вихры пальм в пыльных приаэродромных рощах. Обслуга, готовящая самолет к старту, двигалась словно в полусне, грузовичок, доставляющий багаж, лениво катил на самой низкой передаче, уныло подвывая мотором. Задняя стенка кузова была не закрыта. Вдруг из кузова вывалился на асфальт серый чемодан, да так и остался лежать на поле. Грузовичок тащился дальше, не заметив потери.
— Не наш ли? — обеспокоилась Ольга. — В сером все мои платья.
— Непохоже, — равнодушно отозвался Антонов и махнул рукой: — А если и наш — подберут. Никуда не денется!
Ольга вяло рассмеялась:
— Ой ли? Как будто мы не в Африке!
— Оставь Африку в покое! — поморщился Антонов. — Через несколько минут мы ее покинем.
Ольга демонстративно шумно выдохнула:
— Наконец-то!
Он покосился на жену: и чем ей так не угодила Африка? Вон какая красуля! Кожа потемнела под легким загаром, стала нежно-золотистого оттенка, волосы над висками чуть выгорели, в них проступили прядки посветлее, говорят, это сейчас модно. Крупное, крепкое, молодое тело источает аромат южного солнца, пахучих трав саванны, океанских ветров. Африка Ольгу омолодила — почти круглый год купалась в океане.
— Неужели он в самом деле способен взлететь? Такая махина и в такую жару? — с сомнением протянула Ольга, бросив взгляд на самолет. — Не верится даже!
— Может быть и взлетит…
Стремительные очертания трансконтинентального лайнера, заложенный в изгибе его крыла порыв к мгновенному и решительному броску вперед казались несовместимыми с размягченным и расслабленным аэродромным миром.
Пассажиров на посадку еще не приглашали, но Антонов и в этот раз был не только пассажиром. Грузили на борт тяжелобольного, и Антонов, как представитель консульства, должен был присутствовать при этом — выездные формальности совершались прямо у трапа.
История, связанная с больным пассажиром, взволновала всю советскую колонию. Прилетел в Дагосу из Москвы молодой человек, который транзитом следовал в соседнюю страну, где ему предстояло работать тренером сборной волейбольной команды республики. Кинул чемодан в отеле и очертя голову бросился к океану — вот он, вожделенный океан! А волны здесь коварные. Самая злая вздумала этого крепко сбитого здоровяка наказать за безрассудство — подхватила, понесла в океан, потом передала другой волне, еще более неистовой, и та со всего размаха саданула парня о жесткий, как асфальт, утрамбованный прибоем прибрежный песок. И вот сейчас лежит волейболист на носилках, накрытый простыней, с восковым лицом, остекленелыми глазами, в которых застыло безразличие: перелом позвоночника. А ему всего двадцать пять. И хотя никакой ответственности за случившееся на консула и на посольство возлагать нельзя, все же он, Антонов, считает, что эта трагическая история наводит на серьезные размышления.
Для каждого вновь прибывшего в Африку теплый океан — манок, особенно если еще вчера под подошвами человека поскрипывал снежок на московских бульварах. Окунулся в океане и считает: «прописался» в тропиках! Значит, приезжих следует предупреждать: будьте осторожны — океан!
На другой день после случившегося Антонов выступил на совещании посла.
— В Африку наших едет все больше и больше, — говорил он, — и будут лезть в океан в неположенных местах, будут калечиться — к каждому няньку не приставишь. Но то, что в наших силах, мы должны сделать для предупреждения беды. Нужна памятка для приезжих, и вручать ее следует каждому уже на аэродроме. На двух-трех страничках кратко: нрав океана, природные особенности страны, ее история, обычаи жителей, форма обращения с населением.
— Идея стоящая, — подытожил посол. — Такую памятку неплохо бы выпустить для приезжающих не только в Асибию, но и в другие страны Африки.
— У вас, Андрей Владимирович, такой тон, будто это мы виноваты, что человек но доброй воле сломал себе шею, — вставил свое слово советник-посланник Демушкин, которому задиристый тон Антонова пришелся не по душе.
— Да! — подтвердил Антонов. — В этом виноваты и мы!
В ответ Демушкин широко развел руками, как бы выставляя на всеобщее порицание вздорность подобного суждения.
— Вы собираетесь в отпуск, Андрей Владимирович, — примирительно, но со скрытой иронией заметил посол. — Вот и зайдите в Москве в МИД, в Министерство здравоохранения и так же горячо, как сейчас, попробуйте убедить. Идеи выдвигать куда проще, чем воплощать их в жизнь.
После совещания к Антонову подошел Ермек Мусабаев, недавно прибывший в Дагосу новый молодой сотрудник консульского отдела.
— Разрешите мне составить такое пособие? Пусть у нас в консульстве будет хотя бы на машинке отпечатанное.
Ермек рвался к деятельности и обрадовался, когда Антонов его поддержал.
Сейчас, в аэропорту, Ермек вместе с посольским врачом Ильиным сопровождал волейболиста до трапа. Когда посадка была закончена и осталось проститься, Ермек извлек из портфеля букет прекрасных чайных роз и протянул Ольге:
— Чтобы не забывали Африку и… нас, — выпалил он и по-гусарски щипнул ус.
— Спасибо! Какие прекрасные розы! — обрадовалась Ольга и тут же огорченно вздохнула: — Жаль, что в Москву не привезу. Не разрешено цветы…
— Не беда! — жарко сверкнул узкими глазами Ермек. — Важно, что цветы побудут с вами хотя бы несколько минут!
Юный Ермек был великолепен в попытке играть роль светского человека и видавшего виды дипломата. В консульском отделе он оставался на целых два месяца один.
Лайнер опоздал с отлетом на полчаса. Время ожидания в раскаленном корпусе самолета было мучительным. Ольга, еле сдерживая раздражение, с ожесточением обмахивалась газетой, а у Антонова взмокли волосы, будто только вылез из воды, и чувствовал он себя несчастным, словно был виноват в задержке. Когда лайнер, наконец, оторвал колеса от взлетной полосы и с радостным воем ринулся к свободе прохладного неба, Ольга успокоилась, облегченно откинула голову на спинку кресла, умиротворенно улыбнулась и спросила сама себя:
— Неужели летим?
Теперь она была преисполнена ощущением свободы, великодушна и добра. Дотронулась похолодевшими пальцами до руки мужа, лежащей рядом на подлокотнике кресла:
— Представляешь? На целых два месяца ты избавлен от своей консульской возни.
И что было уж совсем неожиданным, достала из сумочки носовой платок и провела им по вспотевшему лбу мужа, погрузив его лицо в нежный аромат французских духов.
Антонов сидел в кресле у иллюминатора — Ольга всегда охотно уступала ему это место. Летать на самолетах она панически боялась, особенно пугал полет над Сахарой. Чтобы притупить страх, запасалась в дорогу бутылкой коньяка и двумя рюмками — для себя и мужа.
Уже через несколько минут после первой рюмки становилась радостно возбужденной, разговорчивой, смелела, отваживаясь даже заглядывать в иллюминатор: не так уж страшна эта самая Сахара!
Так было и в этот раз. Набирая высоту, лайнер проходил разные по плотности пласты воздуха, турбины, меняя режим, тревожно, на разные тона подвывали — казалось, самолет напрягает последние силы, чтобы забраться на нужную ему невидимую поднебесную вершину, вот-вот силы эти иссякнут, и он рухнет в синевато-зеленую бездну, которая разверзалась под ним. Лицо Ольги стало несчастным, глаза блуждали.
— Можно? — спросила она.
Антонову пить не хотелось, но он побоялся отказом унизить жену, которая стыдится своей слабости.
— Чуток.
Согревая пальцами мельхиоровую стопку с коньяком, Ольга скосила застывшие посветлевшие глаза сперва к иллюминатору, потом взгляд ее, нерешительно пошарив по потолку, уперся в белую выпуклость плафона. Осторожно, как бы затаенно, улыбнулась:
— Неужели уже сегодня увижу Алену?
Между ее бровей вдруг обозначилась горестная морщинка, которую Антонов, кажется, заметил впервые. Что-то в нем дрогнуло, подумалось, что Алена — незаживающая рана в ее сердце.
Если бы дочь была с ними здесь, в Африке, как настаивал отец, все бы сложилось в их жизни проще. В этом Антонов был уверен. Но мать Ольги, Кира Игнатьевна, не согласилась даже на год домашнего обучения внучки, да еще где-то в Африке — школы при посольстве в Дагосе не было. Чтобы полностью закрепить свои права на внучку, Кира Игнатьевна быстро определила Алену еще и в музыкальную школу, поскольку вдруг открыла в девочке «незаурядное» музыкальное дарование. И этим окончательно пресекла всякие попытки родителей увезти дочку с собой: даже думать об этом нечего, в далекой дикой Африке юное дарование завянет, как цветок. Кроме того, Аленушка — девочка хрупкая, интеллигентная и здоровьем слаба. «Ни в какую Африку ее не пущу! И не мечтайте!» И не пустила. Характером Кира Игнатьевна еще тверже, чем Ольга.
Все было как и прежде. После второй стопки веки у Ольги потяжелели, речь обмякла, она сладко зевнула, прикрыв ладошкой рот.
— Спи!
— Ага! — радостно согласилась она и через минуту уже спала, притулившись к его плечу.
Самолет достиг потолка полета, недавний тревожный вой турбин перешел в спокойный удовлетворенный рокот, в салоне посвежело — хотя внизу и Африка, но за бортом, должно быть, мороз под пятьдесят. Антонов отцепил с крючка у иллюминатора пиджак и прикрыл им голое плечо жены.
Все было так, как в их прошлые перелеты. Но Антонов знал, что это только видимость.
Он подумал, что в Москве, должно быть, проявится все недосказанное, старательно скрываемое в их отношениях, то, в чем они сами себе признаться еще не хотят. Думал он сейчас об этом неминуемом без грусти и отчаяния: чему быть, того не миновать! И чем скорее, тем лучше.
В иллюминаторе был виден огромный матово-серебристый, тускло отсвечивающий на солнце раструб хвостовой турбины. Его темный зев, казалось, всасывал в себя не только воздух, но и время, и расстояние, и все это бесследно исчезало в нем, как в вечности.
Внизу под крылом плыла Африка. Уже не разглядеть ни белых крупинок поселков, ни желтых прожилок дорог — бесконечная серовато-зеленая равнина в густой грубой шкуре джунглей и тяжелая, повисшая над горизонтом дымка — смрадный выдох влажных чащоб и гниющих болот.
Через полтора часа полета, когда турбины всосали в себя еще одну добрую тысячу километров, внизу обозначилась саванна — желтоватое безбрежье, выкрапленное редкими зелеными островками деревьев и кустарников. Тянулась саванна бесконечно долго.
До чего же просторна Африка! И до чего необжита! Неужели человечество когда-нибудь может погибнуть от голода, как это предрекают пессимистически настроенные футурологи? Столько здесь пустующих земель! Но воды нет. На тысячи километров ни озерцо, ни речушка но блеснет живой плотью воды.
Ольга спит уже три часа — не шелохнется. Нос, вдавленный в подушечку кресла, скривился, от уголка рта, рассекая мягкую округлость подбородка, пролегла глубокая складка, лицо во сне размякло, на щеках под загаром проступили красные пятна. Сейчас лицо Ольги кажется постаревшим, некрасивым. Нельзя ей пить. А спиртное употребляет она в последнее время частенько. От тоски, что ли, от безделья или от неудовлетворенности жизнью? От всего вместе!
Антонов поспешно отвел глаза, словно боялся быть застигнутым врасплох и уличенным в бесцеремонном заглядывают в самое интимное — незащищенность спящего лица.
Что Ольга сейчас видит во сне? Москву? Алену? Мать свою, профессорскую вдову, с ее тонкими, в ниточку, всегда капризно поджатыми губами? Или еще кого?
…Сахара наползала на самолет голубовато-желтым маревом, сквозь плотную дымку Антонов с трудом прощупывал глазами на дне пропасти под крылом рябь гривастых барханов — внизу плескался застывшими волнами бесконечный мертвый океан.
Стюардессы разносили по салонам обед. На голубой пластмассовой тарелке уныло покоились останки неизменной полухолодной аэрофлотской курицы.
Он сказал стюардессе, кивнув в сторону Ольги:
— Только для меня! Ее ради этого будить не стоит!
Дорога была долгой, однообразной и утомительной. По пути в Европу самолет дважды садился в больших африканских городах, приходилось выходить, в залах аэропортов тянуть теплую кока-колу, потом вновь втискивать себя в узкие самолетные кресла и пытаться впасть в спасительную дорожную дремоту.
Когда затемненный наступившей ночью круг иллюминатора прокололи огни южного берега Европы, Антонов объявил:
— Италия!
Ольга, проснувшаяся и протрезвевшая, удовлетворенно вздохнула.
— Уже почти дома!
Минуту задумчиво молчала, потом вдруг обронила словно невзначай:
— А в прошлом году у нас в институте была научная поездка в Милан. На симпозиум. В группе оставляли место и для меня…
Через час самолет пошел на посадку в Вене.
В пустом прохладном, стерильно чистом, как операционная, транзитном зале их поили все той же кока-колой, только на этот раз холодной, и даже бесплатным пивом в маленьких пузатых бутылочках. В соседнем зале размещался «Фришоп» — магазин с беспошлинными товарами, где продавались сигареты, вино, парфюмерия, сувениры — такие магазины в каждом большом международном аэропорту. Ольга шла мимо заваленных заманчивым барахлом полок с равнодушным лицом. Приотстав от жены, Антонов остановился у полки с косметикой, почти не глядя, взял небольшую коробочку в золотистой обертке, по цене поняв, что духи французские. Торопливо расплатился и спрятал коробочку в карман. Очутившись за барьером, сделал жене знак: жду!
Ольга, оставив пустую товарную сумочку возле кассы, шла по залу мягким, упругим, ленивым шагом, с улыбкой искоса поглядывая на свое отражение в стеклах витрин.
Антонов невольно залюбовался женой. Умеет себя подать, когда захочет! А сейчас как раз хочет быть красивой: домой возвращается!
Он протянул коробочку:
— Тебе!
— Мне? — Ольга вскинула брови, выразив такое удивление, словно подарок был от проходящего мимо незнакомого дяди. Повертела коробочку в руке, глаза засветились по-женски нетерпеливым любопытством. — Что это?
Конечно, она отлично знала, что в коробочке.
— Взгляни!
Снова повертела коробочку, понюхала:
— Догадалась! Духи. Французские!
— Открой!
На шелковой подушечке поблескивали наполненные янтарной жидкостью шесть фигурных флакончиков.
— Мило! — обронила равнодушно и щелкнула крышкой. — Только зря тратился. У меня уже есть что-то похожее.
В Москве самолет приземлился с опозданием. Мучительно долго ждали выдачи багажа, так же долго стояли в очереди на паспортный и медицинский контроль. Ольга нервничала, то и дело бросала взгляды в сторону прохода, где из-за фанерной перегородки выглядывали, толпясь в тесноте, встречающие. Они почти одновременно увидели круглое, обрамленное рыжими косичками личико Алены. Ольга, бросив дорожную сумку, кинулась к дочке, обхватила ее руками, приподняла, прижала к себе хрупкое девчоночье тельце.
— Милая моя!
Слезы брызнули из глаз Ольги, нарушая тщательно подготовленный к прибытию в Москву косметический камуфляж. Успокоиться уже не могла и в машине, целуя дочку, повторяла:
— Милая моя! Милая! Прости, прости меня, глупую!
— Ты больше от нас не уедешь, мама? — заглядывала ей в лицо Алена. — Не уедешь?
— Нет, дочура! Нет! Обещаю тебе. Не уеду никогда! — И дрожащий голос ее звучал почти клятвенно.
В прошлом году мать Антонова приезжала в Москву, чтобы встретить сына и невестку, прилетающих в отпуск из далекой Африки. Но в последние месяцы болела, ослабла и сил на поездку не было. Да и к лучшему! В семье сына не та обстановка.
Через два дня после прилета из Дагосы Антонов собрался в родную деревню. Хотел было взять с собой Алену.
— Ты с ума сошел! — запротестовала Ольга. — Как же я без нее целый месяц!
— Но ты же остаешься в Москве и теперь будешь с ней ежедневно, — попытался убедить жену Антонов, — а я скоро снова уеду.
Ольга и слушать ничего не хотела. Нет, и все! Как будто речь шла о собственности, принадлежащей ей одной.
Поезд уходил вечером с Ярославского вокзала. Было время летних отпусков, и вокзальные перроны оказались переполненными. Вагоны брали чуть ли не с боем, хотя у каждого билет с обозначенным местом.
Купе было набито тяжкой духотой, вентиляция не работала, а окно оказалось наглухо закрытым.
Антонову досталась верхняя полка, там было особенно жарко, хуже, чем в дагосский зной. Словно отвечая его мыслям, пожилой мужчина, занявший нижнюю полку, ворчал:
— Африка! Сдохнуть можно!
Мерно постукивали колеса, звякали буфера, и по плотной ткани занавесок зайчиками пробегали отблески огней неведомых станций. Антонов, томясь на своей полке, думал о том, что если в спальне его дома в Дагосе включить кондиционер на всю мощность, то можно преспокойно спать при любой жаре. И вовсе не «сдохнешь». А сейчас в Дагосе время дождей… По черепичной крыше дома дождь стучит так, будто топают чьи-то тяжелые ноги, черепицы даже позвякивают. Сторож Асибе сидит под навесом у гаража и лениво поглядывает пустыми полусонными глазами на согбенных под дождем запоздалых пешеходов. А в доме все окна темные. В холле висит настенный календарь, и больше половины чисел на нем заштрихованы так тщательно, будто очередной ушедший день может снова вернуться в жизнь, выскочив пробкой из своего календарного гнезда. Машины в гараже нет. Она сейчас стоит около жилого посольского дома, в котором комната Ермека. Можно себе представить, как наслаждается Ермек свободой, возможностью разъезжать за рулем дипломатической машины. Завтра воскресенье, и Ермек отправится на пляж к океану. А океан, как всегда, шумит глухо и грозно…
…Стучат и стучат колеса под вагоном. В коридоре слышен разговор в повышенных тонах:
— …Но в моем билете точно указано восемнадцатое место!
— А я тут при чем? Восемнадцатое уже занято. У него тоже указано восемнадцатое. Ошибка кассы!
Он на родине!
Автобус из Заволжска сбросил его на двадцать четвертом километре пути. Недалеко от остановки был берег Студянки. Антонов подошел к реке, опустил в ее поток руку, провел похолодевшими пальцами по лбу. Из прибрежного ельника густо тянуло грибным духом.
Он на родине!
Если идти напрямик, по чуть приметным тропкам, исхоженным в детстве, то до Субботина, родной деревушки, километра два.
Мать вроде бы заранее знала о времени приезда сына. Сидела у дома на лавочке и ждала.
— Здравствуй! — сказала она. — А я как раз самовар задула.
…Весь месяц, бродя по окрестным лесам, он выхаживал долгие километры запутанных, неизвестно куда бегущих лесных троп.
Вернувшись в Москву через месяц, собрался идти в кассу Аэрофлота — заказывать билет на Дагосу.
— Закажи и на меня, — сказала Ольга.
2
Едва он открыл свой кабинет, как раздался телефонный звонок. Было ясно, кто звонит. Три минуты десятого… Всего три минуты, как начался рабочий день. Демушкин проверяет!
Посол в отъезде, и поверенный показывает сотрудникам, что он тоже что-то значит.
Вчера Демушкин позвонил пять минут десятого и вызвал к себе по пустяковому поводу, сегодня опять… А Антонов сегодня уже в семь утра вместе с посольским завхозом Малютой в аэропорту проверял прибытие груза для посольства из Лондона, потом заскочил в гостиницу «Регина», где остановились трое наших специалистов по сельскому хозяйству. У специалистов недоразумение со счетами гостиницы: по их мнению, слишком много начислили. А никто не говорит ни по-каковски, кроме русского. И так каждый день!
Антонов легонько постучал в дверь кабинета.
— Зайдите!
Когда посол отсутствовал, его кабинет занимал поверенный. Посольское здание старое, тесное — клетушка на клетушке. Лишь у посла кабинет просторный, трехоконный, и в каждом окне по мощному кондиционеру. Даже в самую жарищу в кабинете прохладно, и кажется, воздуху здесь больше, чем на улице.
Демушкин сидел за столом посла. Не первый раз, хотя и временно, но всегда основательно занимал он это место — посол в последние годы отсутствовал часто. И всегда Антонову казалось недоразумением видеть в кресле посла Демушкина — никак не вписывался Демушкин в обстановку кабинета, несмотря на все потуги. Мощным из красного дерева книжным полкам, дубовому письменному столу, старинному креслу в стиле барокко, невесть как попавшему в Дагосу, подходила только осанистая крупная фигура посла, убедительно олицетворяющая высокого представителя великой державы. Вместо него в кресле сейчас восседал узкоплечий, с несоразмерно крупной головой человек. Даже его седая породистая шевелюра, даже наглухо застегнутый, официально строгий темно-серый костюм, ослепительно белая, неизменно накрахмаленная сорочка не могли противостоять впечатлению, что человек в этом кабинете случаен.
— Садитесь! — кивнул на стул.
Похрустел газетным листом, лежащим перед ним.
— Вы читали сегодняшние новости?
— Слушал в машине радио, — ответил Антонов. — Вы о забастовке?
— О ней. Мы теперь вроде бы как на острове — в полной изоляции. Даже авиация местная забастовала. Вот так!
И поверенный бросил на Антонова значительный взгляд, в котором сквозило скрытое удовлетворение. Этот взгляд как бы подчеркивал: видишь, мол, какие серьезнейшие обязанности легли на мои плечи, плечи поверенного, сидящего в этом кресле, и будь спокоен — справлюсь!
Демушкин с задумчивым видом постучал карандашом по стеклу, лежащему на столе, словно еще раз напоминал о серьезности обстановки.
— Дипкурьеры уже прибыли в Монго. Послезавтра должны вылетать к нам. А полеты отменены. Что будем делать?
Антонов пожал плечами. Какая тут альтернатива?
— Поедут машинами.
Поверенный опять значительно помолчал.
— Машинами не очень-то рекомендуется…
— У нас своего самолета нет.
— Вот именно: своего самолета нет! — почти укоризненно произнес поверенный, блеснув детски ясными васильковыми глазами. — Нет! Значит, придется вам, Андрей Владимирович, ехать к соседям. Без соответствующего обеспечения с нашей стороны я допустить такую поездку дипкурьеров не могу.
Он опять постучал карандашом по стеклу.
— Не могу! — повторил убежденно, будто кто-то мог ему навязывать другой вариант. Ясно, курьеров надо встречать, как всегда, ведь большая часть пути будет по территории Асибии. К чему эти лишние разговоры?
— Когда ехать? Завтра?
— Завтра! Возьмите новую «Волгу». Поедет с вами Климчук.
Опять лишние слова! Все и так ясно. За курьерами всегда посылали только новую «Волгу» и непременно с Климчуком, он самый опытный и надежный, имеет куагонскую въездную визу в паспорте. Из шоферов только он да Потеряйкин.
…— И проявляйте, Андрей Владимирович, максимальную осторожность и выдержку. — Тон поверенного звучал назидательно, и Антонову казалось, что Демушкин с удовольствием слушал самого себя. — Да! Да! Пособраннее надо быть, пособраннее! Как мне известно, вы в этом году ждете присвоения следующего дипломатического ранга. Первый секретарь — чин высокий, и вам надо сейчас быть особенно четким в работе.
Это уже было похоже на выпад, на который стоило бы ответить, но Антонов сдержался, молча встал из-за стола.
Демушкин легко портил ему настроение. Педант! Приходить на работу минута в минуту, быть в рабочем помещении посольства только при галстуке, какая бы жара ни стояла на улице. Совещания, собрания, встречи высоких гостей, доверительные беседы с послами других стран — любимое времяпрепровождение Демушкина. Особенно приемы. Приемы и дипломатические рауты для него — праздник. В такие минуты советник-посланник делался особенно значительным и поэтому на высоте своей значительности благодушным. Выставив вперед плоскую грудь, поблескивая золотом коронок в попытке изобразить отработанную «светскую» улыбку, он неторопливо и неизменно солидно беседовал с каким-нибудь важным местным чином или советником другого посольства, при этом задумчиво поглаживал подбородок, и, глядя на него издали, можно было подумать, что сейчас в разговоре решаются судьбы двух государств.
В приемной Антонов попросил Клаву, заведующую канцелярией посла, сообщить Климчуку, чтобы готовился к завтрашней поездке.
Обычно сосредоточенное и строгое лицо Клавы вспыхнуло радостью:
— В Монго? Как хорошо! Напишу Верочке записку — пусть пришлет свежий номер «Бурды». Не возражаете?
Клава слыла в посольском коллективе модницей и всеми способами добывала лучшие журналы мод, которые в Дагосе достать было трудно.
— Будет «Бурда»! — улыбнулся Антонов.
Клава была симпатична Антонову — всегда деловая, собранная, на мидовских курсах довольно хорошо изучила французский, самостоятельно одолела английский, много читала, с горячим интересом относилась к Африке.
Час спустя в кабинет к Антонову зашел Климчук. Этот сибиряк напоминал робота — роста огромного, плечи под прямым углом, голова прямоугольная, как куб, кисти рук с темной от машинного масла кожей похожи на клешни, и пальцы на них тоже прямоугольные. Воплощение силы и надежности!
Климчук, как и другие сотрудники посольства, любил ездить в соседние страны, особенно в Куагон. Эти поездки разнообразят шоферскую жизнь. К тому же и командировочные! Особенно стремится к таким поездкам напарник Климчука — Потеряйкин. В отличие от Климчука человек он на вид невзрачный, но с большим гонором. Антонов но любил ездить в Монго с Потеряйкиным, там из магазинов его не вытащишь, там Потеряйкин становится неузнаваемым: глаза суетятся, цепкие зрачки прыгают, как мошки, вид такой, будто в самом деле что-то потерял или не успел купить самое необходимое. Фамилии своей никак не соответствует. Уж этот ничего не потеряет, только найдет, причем там, где не найти другим.
— В шесть утра буду у вашего дома! — проскрипел Климчук жестяным невыразительным голосом. От его рубашки пахло соляркой.
Уходя из кабинета Антонова, он на мгновение задержался на пороге:
— Вот только голова как чугунная…
— Перебрал вчера?
Шофер скривил мясистые губы в подобии улыбки, двинул ручищей в пространство, отмахиваясь от шутки, как медведь от осы.
— Какой там!
Спиртного Климчук не употреблял вовсе. Посольские остряки шутили: люди «смазываются» спиртным, а Климчуки и роботы — машинным маслом.
Домой он вернулся на час раньше, чтобы побыть с женой перед отъездом. Но Ольга, оказывается, собралась с Аревшатянами в «Плазу», лучший кинотеатр Дагосы. Там сегодня показывали «Землетрясение», новый американский боевик.
Полгода назад Антонов видел эту картину. Очередной киноширпотреб из того, что американцы засылают во все концы света в расчете на солидный кассовый куш. Этот принадлежал к новому типу фильмов-ужасов. Все было рассчитано на то, чтобы нагнать на зрителя побольше страху — разверзается земля, рушатся небоскребы, прорываются плотины. Люди гибнут как мухи — в огне, в воде, под обломками, и ничто спасти их не может. Жалкие попытки героев фильма в обстановке вселенской катастрофы сохранить человеческое достоинство, прийти на помощь друг другу обречены на провал — слепая стихия сильнее человека, и человек перед ней ничтожнее мошки. Фильм впечатляет американским размахом постановки, которая, как говорится в рекламе, обошлась в миллионы, — если рушатся небоскребы, то это выглядит более чем убедительно, и наводнение настоящее, и пожары чудовищные. Гнетущий фильм. И зачем Ольге смотреть эту ерунду?
Он так и сказал, но у Ольги было в этот момент лицо человека, не принимающего никаких доводов.
— А мне хочется! — сказала она сухо, взглянула ему в глаза с внезапной и обезоруживающей прямотой: — Видишь ли, Андрюша, мне как раз хочется хорошенького землетрясеньица. — Сделала попытку улыбнуться, но ей это не удалось. — Как это говорится на вашей дипломатической тарабарщине: «Посол высказал озабоченность своего правительства», а я в ответ послу проявляю со своей стороны «сдержанный оптимизм». Так вот, не сдерживай, пожалуйста, мой оптимизм. Он сейчас у меня редко бывает.
— Поезжай! — вяло отозвался он. — Твое дело.
На кинофильмы Ольга ходила редко, особенно в посольство. В Дагосе не было ни одного закрытого кинотеатра. Да и в посольстве кинопросмотры проводились в саду — над головой ветви старых пальм-великанов смыкались, образуя своды высоченного ажурного купола, таинственно высвеченного голубым светом кинопроектора. Территория посольства расположена недалеко от берега океана, и в саду всегда ощущаешь дуновение океанского ветра. Но каждая минута в этом приятном местечке грозила неприятностью, если не бедой, а в городских кинотеатрах тем более — они в кварталах густонаселенных. В африканских условиях любое скопление людей опасно. Где много людей, там много комаров. А значит, увеличивается риск подхватить малярию. Крошечные, почти невидимые и коварно беззвучные комарики, упорные, настырные, несмотря на океанские ветры, деловито перелетают во мраке от одной щеки к другой, от одного плеча к другому, слабым, почти неощутимым уколом хоботка прокалывают кожу человека и оставляют на память о себе скромный дар — тропическую малярию. Ольга страшилась малярии пуще всего. Не раз говорила: «Рисковать стоит из-за очень хорошего, проверенного другими фильма. А из-за какой-то однодневки — увольте!» А сейчас едет на однодневку.
Только-только вернулись из отпуска — и опять у Ольги хронически плохое настроение. Словно жалеет о своем неожиданном решении снова вернуться в Африку.
— Конечно, ты не поедешь смотреть этот бред еще раз? — спросила со скрытым вызовом.
— Конечно, не поеду! — ответил он ей в тон.
Не спрашивая, Ольга открыла холодильник, извлекла оттуда золотистую банку с датским пивом, поставила перед ним на столе. Села в кресло. Медленно курила, ссыпая пепел в кулечек бумаги — за пепельницей, которая стояла рядом на столе, ей не хотелось даже протянуть руку. Антонов глядел на жену и думал о том, что их жизни и мысли теперь идут в разных направлениях, и, в сущности, они сейчас друг другу почти чужие.
— Я завтра уезжаю.
— Куда?
— К соседям. За дипами.
Ольга кивнула, и уголки ее губ загнулись книзу — верный признак того, что настроение еще больше пошло на убыль. Ее настроение портилось каждый раз, когда он уезжал из Дагосы и на вилле Ольга оставалась одна.
«Вилла» — пожалуй, слишком пышное название для дома, который снимало посольство. В последние десятилетия на этой окраине города недалеко от берега океана в чистой пальмовой роще стал расти новый квартал, состоящий из отдельных двух- и трехэтажных особняков. Район был привлекательным, и предприниматели, едва вбив последний гвоздь в постройку, тут же с ходу выгодно сдавали ее в аренду денежным людям. Дом, в котором жили Антоновы, был одним из первых на этом побережье, хозяин строил его для пробы, еще до того, как наступил здесь строительный бум. Поэтому арендная плата начислялась невеликая, а дом был удобным, двухэтажным, с холлом и кухней внизу, спальней и кабинетом наверху. При доме небольшой, но густой сад с хорошим подбором растений, настоящий домашний дендрарий, где присутствовали экзотические жители тропиков — благородные олеандры, мясистые фикусы, похожие на марсианских чудовищ кактусы, густые непролазные кусты бугенвилий, которые в июне обряжались в крупные бутоны жгуче-лилового, «химического» цвета, редко встречающегося в природе, причем бутонов на кусте казалось больше, чем листьев. В середине сада возвышались две главные достопримечательности этого маленького зеленого царства — крупное, с мощными, мускулистыми ветвями манговое дерево с увесистыми, размером и видом напоминающими картофельный клубень желтыми плодами, а поодаль — аккуратное, кудрявое и темно-зеленое, как ель, деревцо, обвешанное желтыми лимонами, будто новогодними игрушками.
Сада Ольга боялась, старалась туда не ходить, не соблазняли даже плоды манго, которые она любила подавать к обеду заранее остуженными в холодильнике. На второй день после их переезда на виллу, где до того жил улетевший в Москву консул, Ольга чуть не наступила в траве на тоненькую зеленоватую змейку, которая стремительно утекла в щелку между камнями, как струйка песка. Асибе, сторож, охраняющий их виллу, сказал, что эта изящная и безобидная на вид змейка настоящая мамба, несущая своим укусом почти незамедлительную смерть.
И змеи в саду, и обязательные для защиты от грабежей решетки на окнах дома, и несущие беду малярийные комары, и множество иных напастей, грозящих приезжему человеку в Африке, постоянно вызывали у Ольги настороженность и раздражение, которое в конечном счете обращалось против мужа.
Она не любила, когда Андрей уезжал из Дагосы, не потому, что ей было скучно без него, но кому приятно ночью оставаться одному в доме, вокруг которого простирается чужой мир, и никакие решетки на окнах, никакие Асибе у ворот не защитят от неожиданностей, таящихся в тропической мгле.
— Я всего на два дня, — осторожно пояснил Антонов, открывая еще одну банку пива. Налил ее содержимое в стакан, но пить не стал, задумчиво поглядел на белую шапочку пены. — Хочешь, на это время отвезу тебя к Аревшатянам?
Ольга покачала головой. Нет! Надоело! Как бездомная, вернее, как дитя малое, которое родители подбрасывают соседям, когда отправляются в театр. Каждый раз надо тащить с собой сумку с халатом, тапочками, косметикой, привыкать к чужой кровати, говорить с хозяйкой о делах, которые тебя вовсе не волнуют.
— Жить я буду здесь! Здесь! — Она, не мигая, смотрела на него расширившимися зрачками. — А сейчас отвези-ка меня в «Плазу».
В дороге они почти не говорили. Ольга курила, прижавшись виском к оконному стеклу, притихшая и отчужденная.
Чувство неясной вины перед женой сменилось у Антонова раздражением: не для развлечения едет! Терпи, если решила вернуться в Африку. Приехала явно затем, чтобы еще раз попытаться что-то спасти. А получается, что справиться со своим настроением не может. Отчуждение растет. И виновата в этом не только Африка.
У «Плазы», прежде чем выйти из машины, Ольга спросила:
— Во сколько тебе вставать?
— В пять.
Она помолчала.
— Советую лечь пораньше. Иначе вымотаешься. А за мной не приезжай. Аревшатяны подбросят.
Он кивнул.
Ольга коротким движением руки коснулась его плеча, как бы прощаясь:
— Будь осторожен. Прошу тебя! — В ее голосе неожиданно проступили теплые нотки, от которых Антонов уже отвык. Она вдруг стремительно наклонилась к нему и чмокнула в щеку сухими, жесткими, потрескавшимися от жары чужими губами.
— Счастливо!
Это означало, что приедет поздно, когда он уже будет спать, что уже простилась с ним перед его дальней дорогой в другую страну. Это означало также, что утром Ольга не заставит себя проснуться, чтобы приготовить ему завтрак, как это бывало, кажется, совсем недавно.
Будильник Антонову не требовался. Во сколько нужно проснуться, во столько и проснется. Только накануне на нужном тебе времени надо сосредоточить мысль, представить это время в виде положения стрелок на циферблате, повторить про себя несколько раз: пять часов, пять часов… И проснешься в пять. Многие удивлялись этой запрограммированности, он и сам удивлялся, отшучивался: «Единственное, что выделяет меня из обыкновенной заурядности».
В это утро он открыл глаза ровно в пять, как и наметил. На бордовых шторах расползались светлые кляксы от уличных фонарей. До рассвета еще час. Монотонно гудел вставленный в верхнюю створку окна железный ящик кондиционера. За ночь кондиционер добросовестно набил спальню сырой подвальной прохладой. Вставать не хотелось. Вчера долго не мог заснуть — ждал Ольгу.
Она приехала около часу. Долго расхаживала внизу по холлу, гремела на кухне посудой, потом включила транзистор, отыскала спокойную эстрадную мелодию, чуть притушила звук, чтобы не разбудить мужа.
Когда поднималась в спальню, он, услышав ее шаги на поскрипывающих деревянных ступеньках, повернулся на бок и притворился спящим.
Ольга долго ворочалась, временами он слышал ее короткий потаенный вздох.
Тревожно было оставлять ее одну. От своих оторвана, управлять машиной так и не научилась, сколько он ни возил за город на тренировку. Никакой реакции для вождения! Да и желания нет: «Зачем мне это? В Москве буду ездить на метро».
Телефон в их доме сегодня работает, завтра нет — неожиданно отключат или сам отключится, стоит пройти хорошему дождю или подуть с океана крепкому ветру. Временами прекращается и подача электричества. В последние месяцы случилось несколько забастовок, в том числе энергетиков — отключали почти на целую неделю. А раз не поступает ток, вскоре перестает действовать и водопровод.
Сейчас с тревогой думал: а вдруг случится подобное, когда он уедет? К тому же в последний год газеты все чаще сообщают о случаях бандитизма, было даже несколько убийств при попытках ограбления. Нападают и на иностранцев.
Может быть, все-таки попытаться уговорить Ольгу переехать на эти три дня к Аревшатянам? Утром разбудит ее и увезет. Непременно! В конечном счете он командует в этом доме!
Климчук должен был заехать за Антоновым ровно в шесть, но наверняка прибудет минут на двадцать раньше. Такая у Климчука манера. Значит, надо поторопиться. Предстоит еще собрать вещи в дорогу.
Он нажал кнопку светильника-ночника. Раскинув на подушке длинные волосы, зябко поджав под одеялом ноги, Ольга застыла в сладком предутреннем сне. В полумраке спальни она показалась Антонову хрупкой, беспомощной, нуждающейся в его защите, в тишине, покое. Ну как ее сейчас разбудить! Черт возьми, почему же все в их жизни наперекосяк? Кто виноват? Неужели только он один?
В холле он увидел раскрытый чемодан, в нем лежало все, что нужно в дорогу, — несессер, домашние тапки в пластиковом футляре, пижама, стопка свежевыглаженных сорочек и маек и даже купальные трусики — не забыла и о них, вдруг мужу вздумается отправиться в гостинице в бассейн.
На столе у чемодана белел квадрат записки. Он прочитал: «В холодильнике котлеты. Холодными не ешь. А оставшиеся возьми с собой — дорога дальняя». Он поставил на плиту сковородку с приготовленными вчера Ольгой котлетами и картошкой, — вот, оказывается, почему она так долго не поднималась в спальню, — извлек из морозильной камеры четыре пластмассовых блока охлаждающих элементов — они обжигали пальцы, как льдышки. Положил их в ящик походного холодильника, сунув туда же с десяток банок консервированного датского пива и несколько бутылок кока-колы. На двести километров пути им с Климчуком хватит.
Принимая душ, подумал, что при выходе из дома позвонит Аревшатянам и попросит приехать за Ольгой, они-то ее уговорить умеют!
Пока мылся, котлеты подгорели. Он вывалил их на тарелку и сел за стол — съест и такие! На столе лежал раскрытым свежий, вчера полученный журнал «Ньюсуик», а на нем шариковая ручка без колпачка. Поглощая котлеты, Антонов вдруг обратил внимание на подчеркнутые на журнальной странице строки:
«В Африке получает все большее распространение новая форма малярии, против которой бессильны существующие средства профилактики и лечения. Полагают, что от этой формы уже погибло около миллиона человек. Жертвами ее становятся главным образом дети…»
Сбоку на полях была приписка, сделанная Ольгиной рукой:
«Вот! А ты хотел, чтобы Алена была здесь!»
Еще один щелчок по носу. Теперь уже в письменном виде!
К черту! Звонить Аревшатянам он не будет!
Вышел на улицу ровно без четверти шесть. Возле дома под навесом, погрузив свою щуплую фигурку в жесткое деревянное кресло, безмятежно спал Асибе. Не проснулся, даже когда Антонов прошел мимо него по бетонным плитам дорожки, ведущей к воротам. Ничего себе страж!
Стрелки на наручных часах показали четверть седьмого, и Антонов понял, что отсутствие Климчука можно объяснить только чрезвычайными обстоятельствами. Он вернулся в дом и позвонил в посольство. Дежурный комендант Битов радостно откликнулся:
— А я уж кручу, кручу диск! Пытаюсь до вас дозвониться. Никакого результата. Ну и телефоны в Дагосе! А Климчук заболел — малярия, температура на пределе. Сейчас буду звонить Потеряйкину, только он же волынщик, сами знаете. Пока будет чесаться…
— А ну его к дьяволу, — с досадой бросил Антонов. — Лучше уж одному. Так и передай поверенному: мол, ждать Потеряйкина не было времени, уехал один.
— Как же так… — растерянно тянул Битов. — Вроде бы одному не положено, Андрей Владимирович… Обстановка…
— Ничего, как-нибудь с обстановкой справлюсь, — отрезал Антонов. — Так и передай: поехал один!
Положил трубку на рычаг аппарата, постоял в задумчивости, медленно раздавил присосавшегося к руке запоздалого ночного комара. Потом решительно написал на лежащем на столе листе бумаги:
«Оля! Очень прошу тебя — переберись к Аревшатянам».
Недалеко экватор, и солнце здесь круглый год встает в шесть и в шесть вечера стремительно валится за горизонт. Когда Антонов выехал, уже рассвело.
Магистраль тянулась на юг на пятьдесят километров от столицы. Была она первоклассной, для многорядного движения, справедливо называлась скоростной. Построила ее лет шесть назад итальянская фирма, собиралась протянуть до границы с Куагоном и дальше вдоль океана. Но в результате одного из многих государственных переворотов в Дагосе и почти полного истощения государственной казны, разворованной местной элитой, дальнейшие работы прекратила, как финансово бесперспективные. И не было слышно, что когда-нибудь они возобновятся.
В самом начале магистрали возвышалась автозаправочная станция «Шелл» с эмблемой компании на крыше — желтой ракушкой на красном фоне.
Стрелка бензомера в машине стояла почти на нуле, Антонов беспокоился: а вдруг опять забастовка и бензин не привезли? Забастовки в Асибии стали частыми и неожиданными: то портовики не выйдут на работу, и на рейде мертво застынут неразгруженные суда, то городские уборщики мусора заартачатся, и город в течение недели окажется заваленным зловонными кучами, то проявит недовольство персонал единственного в стране нефтеперегонного завода, и тогда вся страна вдруг остается без бензина. Народ в Асибии живет плохо, платят трудовому человеку гроши — готовность к забастовке, к борьбе за свои права у рабочих непреходящая. Новое революционное правительство, пришедшее к власти три года назад, пытается сделать все возможное, чтобы изменить экономическую обстановку. Но многое ли сделаешь за три года? Тем более средств в казне от предыдущих режимов осталось ничтожно мало. Стали прижимать иностранный капитал в Асибии, который за десять последних лет изрядно пополнел на эксплуатации природных богатств страны и дешевой рабочей силы. Власти все решительнее стремились к контролю над их доходами.
Разрабатывались планы ограничения деятельности иностранных компаний, и даже национализации некоторых ключевых для экономики республики предприятий. Планы эти не пытались скрыть, поскольку они отвечали политическим концепциям президента Кенума Абеоти и его правительства.
Понятно, кое-кто насторожился: назревала угроза их благополучию. И не только насторожились, стали действовать, и с каждым месяцем все откровеннее и злее.
Забастовки, которые возникали одна за другой, объяснялись не только обострением социальных проблем, но прежде всего подстрекательством агентуры оппозиции.
Бензин на станции оказался. Антонов до самого края наполнил объемистый бак своего «пежо». Пока полусонный служащий выписывал квитанцию на проданное горючее, к заправочной подъехала еще одна машина — вишневого цвета стремительных самолетных очертаний полуспортивный «ягуар». Кто-то из большого бизнеса, подумал Антонов. И действительно, вылез из машины седовласый, с пышными бакенбардами, круглолицый, по-утреннему румяный джентльмен, настоящий Джон Буль со старинного шаржа. Подошел к Антонову с высоко вскинутой для дружеского пожатия рукой.
— Мистер Антонов?! Как поживаете?
И Антонов почувствовал энергичное пожатие крепких сухих пальцев англичанина.
С Джеком Прайсом они познакомились месяца три назад. Жилин, работник нашего торгпредства, эксперт по закупке какао-бобов, однажды предложил Андрею и Ольге в воскресный день совершить стокилометровую поездку в район плантаций какао. «Узнаешь, откуда берется шоколад», — посулил Антонов жене. Шоколад Ольга любила, и ее не пришлось уговаривать. Познакомить русского консула и его жену с плантациями охотно взялся мистер Прайс, с которым Жилин имел давние коммерческие дела. Поездка оказалась увлекательной и легкой, Прайс — человеком доброжелательным, остроумным, а главное, хорошо знающим свое дело. В Асибии он представлял старинную английскую фирму по производству какао-порошка, прожил здесь лет двадцать, женат был на нигерийке, которую вывез из Лагоса, имеет от нее двоих шоколадных, под цвет какао, дочерей, к шестидесяти пяти — через четыре года — намеревается уйти на пенсию и воссоединиться окончательно с милой своей Англией, но уже имея капиталец.
Ольга была в хорошем настроении и с первых же минут очаровала Прайса, он заявил, что счастлив оказаться в компании такой неотразимой женщины, что восхищен ее превосходным английским языком, старался быть занимательным и всю дорогу рассказывал удивительные вещи о том, как было завезено из Южной Америки в Африку дерево какао, как оно нелегко здесь утверждало себя и какое огромное значение для экономики этой страны имеет сейчас.
При очередном приеме в посольстве Антонов послал Прайсу с супругой приглашение — в благодарность за поездку и в надежде на укрепление полезной связи со столь осведомленным в делах экономики человеком. Прайс пришел на прием один, без супруги, за бокалом шампанского, которое специально припас для него Антонов, откровенно признался, что решился прийти не сразу. «Видите ли, я сугубый коммерсант, от политики предпочитаю держаться подальше, иначе в этих странах, где чуть ли не каждый год перевороты, не прожил бы и недели». Он отхлебнул маленький глоток шампанского, подержал вино на языке, как кот, зажмурившись от удовольствия, улыбнулся, пошевелив бакенбардами: «Я пришел к вам на прием лишь для того, чтобы увидеть вашу жену и в надежде выпить советского шампанского».
— По делам мотаюсь, дорогой мой, по делам, — говорил сейчас Прайс, пожимая руку Антонову. — По всему континенту. — Он вздохнул. — Непросто теперь в Африке нам, коммерсантам-иностранцам. Прижимают. Африканцы сами научились делать бизнес.
Антонов шутливо погрозил пальцем:
— Рассказывайте! Голыми руками таких, как вы, не возьмешь! Вон какую заварушку в городе устроили две недели назад!
— Вы о забастовке? Наша фирма здесь ни при чем. Даю вам слово.
Две недели назад забастовка была действительно похожа на заварушку. Сперва забастовали врачи, обладатели одной из самых обеспеченных профессий в этой стране. Требовали для себя снижения недавно увеличенных налогов. В это время на нефтеперегонном заводе одному из рабочих оторвало руку. Его привезли в городскую больницу, а хирургов нет — бастуют. «Ах так? — возмутились на заводе. — Тогда и мы вам покажем!» И объявили стачку. Город лишился бензина. Одно тянуло за собой другое. Отключили подачу электроэнергии, воды, перестали работать пекарни, в городе распространились слухи о предстоящем новом государственном перевороте.
— Повторяю, наша фирма ни при чем! — Прайс говорил об этом так, будто знал о закулисной стороне случившегося больше, чем может сказать.
— Не поверю, чтобы вся эта заварушка была без участия западного бизнеса, — продолжал Антонов непринужденным тоном. — Весь город остался без света, воды, продуктов. В больницах несколько человек умерло, потому что не было врачей. Разве это по-человечески?
Прайс покосился на стоящего в сторонке со шлангом в руке парня, терпеливо ожидавшего, когда ему позволят заправить роскошный «ягуар». Понизив голос, спросил:
— Вы далеко собрались, мистер Антонов? Уж не в Монго ли?
— В Монго.
Прайс задумчиво взглянул на колесо машины Антонова, помолчал. Казалось, его подмывало что-то сказать, но он колебался.
— Видите ли… Обстановка в Асибии не очень… Словом, всякое может быть…
— А что именно?
— Да так… — Прайс оторвал взгляд от автомобильного колеса и уперся им в подбородок Антонова. — Вы надолго в Монго?
— Дня на два.
На этот раз Прайс взглянул ему прямо в глаза:
— Надеюсь, миссис Ольга будет под надежной опекой?
— Да… — насторожился Антонов. — А что вы имеете в виду?
Англичанин осторожно улыбнулся и смешно шевельнул клочкастыми бакенбардами:
— Да так… Просто стариковские тревоги. Не обращайте внимания.
Антонов подошел к нему так близко, что почувствовал его дыхание:
— Говорите, что?
Наверное, это звучало как приказ. Но пробить осторожность Прайса было невозможно.
— Я все понимаю, вы, мистер Антонов, работник посольства, у вас своя служба, — сказал он тихо, делая несколько шагов в сторону и увлекая за собой Антонова подальше от стоящего в ожидании служащего станции. — Я лично к вам отношусь с большим уважением, но полностью откровенным быть не могу. Надеюсь, вы понимаете? Скажу немного. Видите ли… Для настоящего бизнеса нужна стабильность и уверенность. Мне и нам, — он выделил интонацией это «нам», — надоели бесконечные перевороты, когда одни любители легкой поживы сменяют других. Страна все время на грани банкротства. Мне думается, что те, кто у власти теперь, люди серьезные. Из того, что они сделали, лично мне, я подчеркиваю — лично мне, а не моим боссам — многое представляется разумным для этой страны. Ведет это к стабильности. Вы же знаете, еще много лет какао-бобы останутся твердой валютой в мировом обращении, а для твердой валюты нужна стабильность.
По губам Прайса скользнула эластичная улыбка.
— Так вот, я за стабильность в этой стране. — Он взял Антонова под руку и повел обратно к машинам. — И еще потому, что моя жена африканка. А африканцам я желаю добра…
Сделал знак заправщику:
— Тридцать литров супера.
До границы езды не менее четырех часов. Первый час он проскочил по скоростной дороге в хорошем режиме — «пежо-504» бегун отличный. Машина одинаково уверенна и на магистрали, и на «гребенке» — бугристом африканском проселке.
Шоссе широкой, матово отсвечивающей в лучах утреннего солнца лентой легко и плавно стелилось по пологим склонам холмов, казалось, будто не сама машина летела вперед, а мощный бетонный поток стремительно уносил ее, как река лодку, к неведомым далям.
Антонов включил приемник, стал крутить ручку настройки. Эфир предлагал целый набор мелодий — от грохота тамтамов до державных бетховенских аккордов, которыми сотрясал мир какой-то далекий симфонический оркестр. Кто-то густым баритоном, с легкой лирической хрипотцой, словно не для микрофона или зала, а для себя самого, негромко, неторопливо, с раздумчивой грустью пел по-французски об опавших листьях, об утраченных надеждах, об осени любви…
До конца автострады оставалось километров двадцать. Здесь был самый прямой участок магистрали, и Антонов обычно развивал на нем максимально возможную скорость, теша себя ямщицким азартом гонки. Однажды выжал сто шестьдесят. Но для его машины это не предел, можно и больше. А не попробовать?
За бортом на шершавом бетоне грозно выли, как самолетные турбины, мощные баллоны машины, антенна приемника, сгибаясь, как древко лука, со свистом рассекала воздух. Вот это бег!
Стрелка на спидометре подбирается к семерке — сто семьдесят! Никогда еще он не достигал на машине такой скорости. Может быть, это безумие? Непростительное безумие? Ну и пусть все идет к черту!..
Посольство строго следит за тем, как управляют автотранспортом советские граждане. Каждый вновь прибывший, намеревавшийся сесть за руль, находился под подозрением посла, даже если были международные права, выданные в СССР.
Претендента обычно экзаменовал Потеряйкин, как самый опытный по стажу вождения, и потому заносчивый и нетерпимый, особенно по отношению к тем, кто не имеет рангов и званий. Когда приехал в Дагосу Ермек и предъявил свои международные права, выданные в Алма-Ате, Потеряйкин демонстративно схватился за живот: «Уморил! Так у тебя права на верблюда, а не на машину!» И при первой же пробной езде заявил Ермеку: «Слабовато. Для Дагосы не годишься». То же самое он сказал и через полмесяца и через месяц. «Послушай, Потеряйкин! — спокойно предупредил его однажды Ермек. — Ты прав, я действительно знаю, как управляться с животными. С детства учился. И ты в этом скоро убедишься». Тон Мусабаева не сулил ничего хорошего, и Потеряйкин отступил — через несколько дней Ермек получил дагосские права, сдав в полиции экзамены на «отлично». Жену корреспондента ТАСС Рыбакова, молодую энергичную женщину, водившую в Москве машину не один год, Потеряйкин решительно забраковал: «слишком бойка за рулем!», и Василий Гаврилович поддержал своего шофера: «Раз водит машину муж, жене гонять в Дагосе служебный автомобиль ни к чему». Однажды Антонов попытался убедить посла, чтобы не Потеряйкина, а Климчука сделать главным автоэкзаменатором посольства, потому что Потеряйкин необъективен. Но с этим ничего не получилось, а в лице Потеряйкина он нажил себе врага. В открытую действовать тот боялся, но постоянно искал случая отомстить. И случай представился.
Однажды на скоростной дороге Потеряйкин, который сидел за рулем машины посла, обратил внимание Василия Гавриловича, что обогнавший их «пежо» мчится с явно недозволенной скоростью, что у «пежо» синий дипломатический номерной знак и за рулем ее не кто иной, как сам Антонов, которому по должности полагается бороться с лихачами за рулем.
После этого состоялся жесткий разговор у посла, и исполняющему обязанности консула было сообщено, что распоряжение посла обсуждению не подлежит и собственное мнение по поводу установленного порядка надо оставить при себе.
…Десять километров до конца автострады, красная стрелка на спидометре медленно, как бы нехотя, с опаской, стала отклоняться все более вправо. Сто семьдесят два… четыре… пять… Сердце остро кольнул холодок. Вдруг подумалось: а ведь Ольга не так уж долго будет переживать.
За горбинкой последнего желтого, выжженного солнцем холма начиналась саванна. Теперь она будет тянуться на многие километры — однообразная, пышущая жаром, неприютная. Сколько ни ехать, по обе стороны дороги все одно и то же — заросшая пыльными, жесткими, грозно шуршащими травами равнина, выпятненная темно-зелеными бугорками редких деревьев и кустов. Ни деревушки, ни хуторка, ни тропинки, ведущей от шоссе в глубь саванны! И так до самого океана, если ехать на юг, и до песчаных барханов Сахары, если направляться к северу.
Все чаще попадаются встречные грузовики. Дорога сузилась, теперь уже не до скорости. Гляди в оба! Эти могучие пятиосные, угрожающе фырчащие трансконтинентальные гиганты мчатся как разъяренные африканские буйволы. Грузы срочные, расстояния далекие — от портов в глубь континента. Заработок шоферов зависит от скорости, скорость выгодна транспортным компаниям, которым принадлежат грузовики, — они охотно идут на риск катастроф. Выгода быстрой доставки груза окупает расходы по выплатам вознаграждения за разбитые чужие машины и загубленные жизни.
По сторонам шоссе то и дело встречаются остовы искалеченных в катастрофах автомашин. Их не убирают, металлолом здесь не нужен, металлургических заводов нет. Контуры поверженного, потерявшего форму автомобиля — вдавленные крыши, переломанные шасси, зубастые пасти разбитых окон — воссоздают в напуганном воображении проезжего последние мгновения чьих-то судеб. Порой останки машин на обочинах выглядят совсем свежими, еще не тронутыми ржавчиной, иногда над ними даже струится легкий дымок — догорает резина или внутренняя обивка. Значит, вчера, а может быть, сегодня утром здесь кто-то закончил последние счеты с жизнью.
Во время поездки на плантации какао Прайс, как человек многоопытный, знающий психологию африканцев, дружески наставлял Антонова: «Если увидите на дороге сбитого африканца, не останавливайтесь ни в коем случае! И особенно, если сами кого-то собьете. Понятно, как честный человек, от ответственности вы уйти не захотите. Но прежде всего торопитесь в ближайший полицейский участок или в ближайшую воинскую часть. Там и сообщайте о случившемся. Главное, попасть под защиту властей. Не останавливайтесь на месте случившегося ни при каких обстоятельствах! Иначе прибегут из ближайшей деревни, увидят кровь, и тогда берегитесь! Разбираться, кто виноват, кто прав — не будут. Африканец скор на руку. Уж я-то знаю здешний темперамент. Потом, конечно, извинятся, даже погорюют, но для вас это «потом» будет уже слишком поздно».
Слава богу, с Антоновым ничего подобного еще не случалось. Может быть, Прайс в чем-то и прав, но сможет ли он, Антонов, улепетывать во все лопатки, если собьет человека?
Он взглянул на часы. По времени скоро будет река. Значит, пустынная саванна, наконец, оборвется, и сразу же повлажнеет воздух в машине. Там, за полноводной рекой, текущей из глубин континента, начнется зеленая приморская зона — веселая, живая, густо заселенная, с многочисленными деревушками, радующими глаз возделанными полями, садами и пальмовыми рощами. Будто в другую страну въезжаешь.
Зной уже набрал силу. Лучи солнца, пронзая лобовое стекло, до боли жгут левую щеку и лоб. Зной все больше густеет в кабине, и с ним уже не справляется работающий на полную мощность кондиционер. В этот час немудрено за рулем потерять сознание, схватив тепловой удар.
Перед железобетонной горбиной моста, перекинутого через реку, — деревянная сторожевая будка, полосатое бревно шлагбаума нависло над асфальтом, преграждая путь автомашине. Антонов уже издали увидел возле будки полицейского в траурно-черной, плотной, такой не подходящей для Африки униформе и двух солдат-автоматчиков в зеленых пятнистых комбинезонах парашютистов. Парашютистов как таковых в этой стране еще нет, поскольку нет и военной авиации, но мода на форму воздушных десантников добралась и до Асибии.
Обычно, увидев машину с дипломатическим номером, да еще белокожую физиономию водителя за лобовым стеклом, полицейский заранее поднимал брус шлагбаума и прикладывал к козырьку руку. В этот раз полосатый брус угрожающе оставался недвижимым. Когда Антонов затормозил перед неожиданным препятствием, к машине решительно подошел один из солдат. На его погонах были нашивки капрала. Положенной чести не отдал, скуластое лицо выражало неподступность.
— Дипломатик! — И Антонов с дружеской беспечностью улыбнулся капралу, как это делал всегда при подобных встречах. На улыбку африканец непременно отзывается улыбкой, но на этот раз капрал был невозмутим.
— Куда едете?
— В Монго.
— Зачем?
— По служебным делам.
В окно просунулась черная рука с узкой, неожиданно изящной для солдата кистью и ярко-белыми ногтями.
— Документы!
Антонов протянул удостоверение дипломата и водительские права. Капрал разглядывал документы с преувеличенным вниманием, словно искал подделки, дважды сверял цепким, недобрым взглядом схожесть физиономии Антонова с фотографией на удостоверении. Нехотя возвращая документы, коротко приказал:
— Откройте задний багажник!
— Зачем? — удивился Антонов.
— Посмотрим, что везете.
Антонов, чувствуя, что начинает заводиться, решительно вышел из машины, ткнул пальцем в синий номер на бампере:
— Машина дипломатическая. Видите? Осмотру не подлежит!
— Подлежит! — спокойно обронил капрал и, шагнув к заднему багажнику, сделал властный жест: открывай! И без разговоров!
В двух шагах от них у шлагбаума, сжимая в руках автомат, в напряженной позе, готовый к решительным действиям, стоял другой солдат с таким же казенно неподступным лицом, как у капрала. Полицейский сохранял нейтралитет. Он был худощав, с тонкой, как у девушки, талией, туго перетянутой широким черным ремнем, с которого свисал в черной кобуре массивный пистолет. Прохаживался вдоль шлагбаума туда-сюда, поскрипывал начищенными до блеска штиблетами, искоса наблюдая за происходящим и не проявляя желания вмешиваться. Когда Антонов спокойно, но решительно заявил, что открывать багажник не будет, что это нарушение дипломатического иммунитета приведет к крупным неприятностям, дело дойдет до правительства, полицейский, наконец, счел нужным вступить в действие.
— Из какого посольства? — спросил он.
— Советского.
Полицейский, сделав несколько шагов назад, взглянул на номер машины, потом еще раз на Антонова.
— Из советского? Почему же раньше не сказали?
Махнул рукой солдату у шлагбаума:
— Открывай! Пусть едет! Советские запрещенное не возят.
И, вдруг вытянувшись, картинно выпятив грудь и оттопырив зад, отдал Антонову честь.
— Новые строгости? — поинтересовался Антонов, садясь в машину.
Полицейский повел подбородком в ту сторону шоссе, где находилась Дагоса, многозначительно сообщил:
— Обстановка!
По тону, которым было произнесено это слово, стало ясно, что никаких служебных секретов он не выдаст, и не пытай! Из-под лакированного козырька его фуражки, оставляя неожиданно светлый след на антрацитно поблескивающей коже, сбежала быстрая струйка пота. Он лениво стер ее тыльной стороной ладони.
— Жарко?
— Сил нет! — признался полицейский. — А смена только через три часа.
Антонов вынул из дорожного холодильника три банки пива. Одну протянул полицейскому, а на две другие показал отступившим в сторонку солдатам: это вам! Солдат у шлагбаума сделал вид, что не заметил отсвечивающую синим лаком, в холодной испарине соблазнительную банку дорогого заморского пива, которого он никогда и не пробовал. Лишь машинально провел кончиком розового языка по сухим от зноя губам. А капрал, спасаясь от искушения, отвернулся и стал глядеть на дорогу так внимательно, будто на ней что-то происходило.
Полицейский, забрав у Антонова все три банки, весело подмигнул:
— Армия у нас неподкупна!
Антонов мог бы и открыть багажник — ничего, кроме запасного колеса, в нем не находилось. Но это было бы действительно нарушением дипломатического иммунитета. Этак на обратном пути придется показывать и дипломатическую почту, которую повезут курьеры!
Стойкими сказались эти ребята парашютисты — чтобы в Африке кто-нибудь отказался в разгар зноя от банки хорошего холодного пива! Должно быть, три года новой власти, провозгласившей революционную дисциплину, наложили свой отпечаток и на армию.
В последние месяцы правительство повело энергичную борьбу с контрабандой, давним бичом многих молодых африканских государств. Тайно провозят через границу дефицитные товары, золото, слоновую кость, какао-бобы, валюту. На борьбу с контрабандой теперь брошена армия, лучшие ее подразделения.
За мостом начиналась житница страны — чистые сухие пальмовые рощи сменялись полями, на которых мышиными хвостами торчали хворостины маниоки, шевелились широкие, как у фикусов, листья батата. Теперь автомобили встречались чаще. Оживилась и сама дорога. Запестрела неизменным своим украшением — идущими по ней женщинами. Много сотен километров сделал Антонов по африканским дорогам и давно привык к этому бесконечному женскому шествию, именно женскому — мужчины куда реже встречались, будто на этой земле они были в абсолютном меньшинстве.
Женщины идут и идут десятки километров от деревни к деревне, от городка к городку, полуголодные, оглушенные зноем, шлепая босыми ногами по обжигающему пятки асфальту магистралей, по пыли проселочных дорог. Ни одной в лохмотьях, как бы ни была бедна! Непременно обряжена в яркое цветастое платье, вернее, туго запеленута в длинный кусок ткани. Приятно глядеть на их неторопливую, размеренную походку, плавные движения тела, красиво выгнутый торс, маленькую голову на длинной шее, гордо откинутую назад. И каждая в тазу или корзине, водруженной на голову, несет на базар «дары природы» — гроздья бананов, пупырчатые ананасы, корневища ямса, бутылки с пальмовым вином, мешочки с земляными орехами, коротко рубленные стебли сахарного тростника. «Дары» эти весят изрядно, нелегко поднять такую ношу, а уж нести на голове десятки километров тем более. Смотришь на них, и кажется, будто на пышное торжество величественно плывут знатные дамы.
Антонов неизменно восхищался африканскими женщинами. Сколько тягот навалила судьба на их плечи — работа в поле, дома, воспитание детей, — и все-таки полны женственности эти бархатные черные плечи, стройны, изящны эти фигуры.
Скорость приходится сбавлять с каждым километром. Машина въезжает в мир, полный жизни и движения. Возле глинобитных деревушек под тростниковыми навесами маленькие базарчики у самой дороги: корзины с помидорами, чищеный и нечищеный ямс, сваленный прямо в кучи, сушеная рыба, разложенная на травяных циновках, гроздья желтых бананов, плоды авокадо, огромные глиняные горшки, замусоленные, залапанные, трижды перекупленные пачки дешевых сигарет… Шагнешь в гущу такого базара, отовсюду тянутся к тебе заскорузлые добрые руки: «Друг, да продлятся годы твои!..»
Иногда на дорогу выходят из зарослей охотники. Увидев приближающуюся машину, вытягивают руку, демонстрируя добычу: купи, проезжий! А в руке тушка карликовой антилопы или зверька, похожего на большую лесную крысу.
Скоро граница. Все чаще в хаосе тропических зарослей у дороги проступают квадраты тростниковых крыш. Население здесь густое, край плодородный. И отсталый удивительно. Сколько раз проезжал Антонов по этим местам после захода солнца — там, где сейчас мелькают крыши деревушек, вечером цепенеет беспросветный тропический мрак: ни одного огонька! Электричества здесь не знают, даже керосин для освещения — роскошь.
Антонов нагнал небольшой грузовичок с кузовом, прикрытым от солнца брезентом. Кузов битком набит телами, одно буквально втиснуто в другое. Наверное, грудные клетки трещат от тесноты, и все-таки эта густая масса тел на каждой выбоине, в момент, когда машину встряхивает, расцветает улыбками, как розовый куст, и кажется, будто улыбки эти осыпаются на асфальт белыми лепестками. Такие грузовички под тентами, предназначенные для перевозки людей, здесь называют «мамми-лорри». Они практически единственный общественный транспорт в стране. Принадлежат они «мамми», оборотистым рыночным торговкам, толстым, шумливым, рукастым. Шофер каждого такого грузовичка, получив его под свое управление, непременно намалюет на борту или кабине близкую его сердцу мудрость: «Все на свете суета сует», «Удача убегает, а ты догоняй», «Не верь женщине!» Это Африка с ее философским отношением к жизни. Одно время, разъезжая по стране, Антонов пытался коллекционировать бортовые мудрости, поначалу даже Ольгу увлек этим — завела специальный блокнот. Надумала написать статью о «мамми-лорри», например, для журнала. Но вскоре все это ей примелькалось, надоело, блокнот был заброшен.
Гудком Антонов сообщил, что идет на обгон, из шоферской кабины тотчас высунулась худая рука, на минуту замерла в воздухе, предупредительно растопырив пальцы: мол, погоди — опасный участок, поворот. Миновала минута, и заботливая рука сделала пригласительное движение: давай! Когда, обгоняя грузовик, «пежо» поравнялся на мгновение с его кабиной, все та же рука коротким взмахом благословила Антонова на счастливый путь.
Это тоже Африка с ее неизменным доброжелательством.
Граница напоминала о себе издали. На обочине вплотную один к другому чуть ли не на полкилометра стояли тяжелые трансконтинентальные грузовики. По дорогам, экономя минуты, мчатся они с дикой скоростью, а здесь торчат часами, дожидаясь таможенного контроля. В этом тоже Африка: в одном месте найдет, в другом потеряет.
Много раз проезжал Антонов через этот пограничный пункт, давно примелькались лица и таможенников, и чиновников пограничного контроля, все вроде бы похожи друг на друга. А вот один приглянулся сразу и запомнился: толстяк средних лет, добродушный, жизнерадостный. Он занимал должность старшего таможенника, постоянно восседал в грубом деревянном кресле под навесом, положив пухлые руки на объемистый живот. Маленькими быстрыми глазами издали наблюдал за тем, как его подчиненные, молодые плечистые парни, споро осматривают проезжающие через погранпункт машины. Казалось бы, работа не бей лежачего — сиди да посматривай!
Однажды, ожидая своей очереди, Антонов разговорился с толстяком, узнал, что зовут его Кохови, и уже через несколько минут оба почувствовали друг к другу расположение. С тех пор неизменно заговаривали по-дружески, стоило Антонову снова очутиться здесь. У Кохови была большая семья, он с гордостью показал любительскую фотографию, на которой были запечатлены пять разнокалиберных курчавых голов. «Мои!» — пояснил он и значительно, по-учительски, поднял указательный палец, как бы подчеркивая этим, что не зря существует на свете, что таможенное дело в его жизни занимает место второстепенное, а главное призвание — воспроизводство населения Африки. Прокормить такую семью трудно, и Антонов был убежден, что Кохови берет взятки, как и многие, хотя бы по мелочам. Каждый раз, возвращаясь из Монго, он и сам что-нибудь непременно привозил для детей Кохови — пакетик с конфетами, пачку печенья.
В этот раз знакомое кресло под навесом пустовало.
— Где Кохови? — спросил Антонов молодого пограничного сержанта.
У сержанта мягкое мальчишеское лицо со светлой красноватой кожей цвета необожженной глины.
— Вы разве не знаете? Убили его.
— Как убили?! — обомлел Антонов.
Сержант развел руками:
— Да вот так! Как убивают людей — просто! Раз, и все!
Чудовищная нелепость! Добродушного, жизнерадостного Кохови убили, и теперь это кресло так и будет оставаться пустым долго-долго, потому что никто не посмеет его занять. Будет оно стоять под навесом как памятник товарищу, погибшему на посту. Оказывается, банда контрабандистов попыталась склонить Кохови к сообщничеству, рассчитывали перебросить через границу большую партию валюты. Предлагали хороший куш. Кохови отказался. Тогда его подстерегли и ночью, когда он возвращался с дежурства, всадили нож в живот. Он умер на другое утро.
Вот тебе и добродушный толстяк в кресле под навесом, который, казалось бы, ничего не делал, только улыбался…
Когда Антонов пересек нейтральную полосу и очутился уже на куагонской стороне, он вдруг подумал, что в той жизни, которая оставалась теперь за его спиной, он что-то утратил невозвратное, и пройдет много лет, а все будет и будет являться в его память улыбчивый толстяк, сидящий в кресле у границы двух стран, мимолетный друг на чужой земле.
3
Здесь та же Африка, все здесь то же самое, что и по ту сторону границы — и пальмовые рощи у дороги, и деревушки за глиняными дувалами под тростниковыми крышами, и все те же женщины с корзинами на головах, бесконечной цепочкой идущие куда-то… Только километровые столбы на обочинах уже иного фасона, да надписи на дорожных щитах уже по-английски, на таком же чужом для местного населения языке, как и тот, на котором разговаривают щиты и вывески в Асибии.
А ведь и те и другие, живущие по обе стороны границы, единокровны, и старинные верования у них одинаковы, и родной язык все тот же, имена те же. Много лет назад провели линейкой по карте: вот граница, справа ваше, слева — наше. Чужая воля, вооруженная карандашом, рассекла единую землю на две части, отгородила их друг от друга полосатыми шлагбаумами, кокардами полицейских, штампами пограничных виз, заставила говорить на иноземном, привезенном из-за тридевять земель языке, жить, думать, поступать по правилам и обычаям далекого чужого севера.
На подъезде к Монго скорость пришлось сбавить. Появились велосипедисты. В Куагоне их полно. Смотри в оба, иначе собьешь. В прошлую поездку в Монго за рулем «Волги» был Потеряйкин. Всю дорогу он ругался: велосипедисты выводили его из себя. Потеряйкин торопился в Монго в любезный его сердцу супермаркет, который закрывался на трехчасовой обеденный перерыв в полдень. Как ни торопился — опоздал, а вечером пришлось возвращаться обратно, и Потеряйкину отовариться не удалось. На обратном пути ворчал: «Чтоб их, этих африканцев!»
Здание нашего посольства в Монго возвышается почти на берегу океана. Во время штормов ветер доносит то него пропитанную солью мелкую водяную пыль, и посольству приходится держать сверх штата специального уборщика, который по утрам отмывает с окон, обращенных к океану, белые соляные кляксы. Над крышей двухэтажного, построенного в колониальном английском стиле, одинаковом и для Индии и для Африки, здания, полыхал красный флаг. Над этим домом у океана развевался он, как над кораблем, зашедшим в чужие воды. Невысокая кирпичная ограда вокруг здания напоминала борта судна, мансарда на крыше — рулевую рубку, длинные лоджии по этажам — палубы. Крошечный клочок территории СССР на африканской земле!
Теперь только нажать кнопку звонка у ворот, дождаться, когда прожужжит электрический механизм, втягивая в себя язычок задвижки, от легкого толчка дверь откроется, один шаг, и ты как будто на Родине, под сенью ее флага. И хотя Антонов давно привык ко всему этому, он неизменно испытывал почти мальчишеское волнение, когда в Дагосе ли, в Монго, в других ли странах подходил к воротам, возле которых поблескивала начищенная медная доска и на ней значилось: «Посольство Союза Советских Социалистических Республик». И палец уверенно жал кнопку звонка: «Эй, товарищи, пустите домой! Свой пришел!»
Антонов поднялся по ступенькам парадной лестницы, открыл дверь, и приподнятое настроение тут же улетучилось. За столом дежурного восседала Красавина. Она подняла на Антонова выпуклые серые глаза с таким видом, словно видела его впервые в жизни.
— Добрый день! — сказал он.
В ответ едва шевельнулись тонкие, четко выписанные губы.
Он обозлился:
— Я вам сказал: добрый день!
— Я вам ответила — добрый! — На этот раз губы обронили слова, похожие на льдышки.
Пришло же кому-то в голову посадить эту женщину на место, с которого начинается посольство! Кажется, коснись ее кожи, и обожжешься, будто на морозе задел железку, а во взгляде Аллы Красавиной, обращенном на тебя, постоянно сквозит холодное презрение. Как-то Антонов посетовал своему коллеге, здешнему консулу: «За что она меня так ненавидит? Не пойму! Я и видел-то ее всего два или три раза». Консул рассмеялся: «Да она так не только к тебе — ко всем. Даже некоторые наши посетители-африканцы жаловались: мол, ваша дама, сидящая у входа, выказывает откровенное пренебрежение к нам, черным. А на самом-то деле она обыкновенная лягушка с холодной кровью. Такой же, как у ее мужа, переводчика посла Вадима. Год с этой парой под одной крышей и ни разу не видел, чтобы они улыбнулись».
В какой-то книжке Антонов прочитал, что в искусство дипломата, так же, как в искусство актера, входит «умение управлять своим настроением». Всему научили в вузе чету Красавиных — наукам, разным языкам иностранным, а вот не научили быть приветливыми, уметь ради дела хотя бы через силу улыбнуться, даже если мама наделила тебя кровью лягушки. А в сущности, это элементарная невоспитанность. Недопустимая нигде, и особенно на работе за границей.
— Скажите, пожалуйста, дипкурьеры приехали?
Не поднимая головы, она буркнула что-то нечленораздельное.
— Да или нет? — На этот раз Антонов даже улыбнулся, взглянув на женщину как на любопытный объект для изучения.
— Да! — В голосе ее звучало раздражение.
Приемная посла была на втором этаже. Здесь тоже сидела молодая женщина, но уже с порога хотелось ей улыбнуться. Удивительно, почти все в лице Веры выходит из нормы: нос длинноват, остренький, похож на птичий, одна бровь чуть выше, другая чуть ниже, лоб высоковат, подбородок слишком решительно выдвинут вперед. И все же, вопреки этим аномалиям, смотреть на Веру приятно. Совсем не красавица, а мила нежным овалом лица, удивительно крупными и чистыми глазами, постоянно подогретыми мягкой улыбкой. А главное, характером — жива, общительна, неизменно пребывает в хорошем настроении. Вере двадцать пять. Судьба ее похожа на судьбы таких же, как она, девушек, работающих в наших учреждениях за границей. Никаких надежд на то, чтобы найти жениха в среде советской колонии, особенно такой маленькой, как Монго или Дагоса. Все женаты. Временные командированные? Тоже женаты, а если кто и холост, то прикатит на десять дней, ну на месяц — какой от него толк, всерьез отношения не построишь.
— Привет, Верочка!
Она даже привстала на своем стуле:
— Андрей Владимирович! Боже мой, как я рада!
Они давно в добрых отношениях. Каждый раз, направляясь по служебным делам в Монго, Антонов думал о том, что увидит милую востроносую Веру Малышкину. Антонов уже заранее знал, что вечер они проведут вместе — так бывало всегда, даже если приезжал в Монго с Ольгой.
— Значит, вечером… — рассмеялся он.
Она склонила голову набок, лукаво прищурила один глаз и стала совсем похожа на птицу.
— До чего самоуверен! А если посол не разрешит? А если меня уже кто-то пригласил!
— Отобьем! — Антонов с шутливой решительностью рубанул рукой по воздуху. Указал глазами на дверь, за которой находился кабинет посла:
— Здесь?
Она кивнула.
— Ситуация?
Вера засмеялась, сверкнув передним золотым зубом, мертвый блеск которого так не вязался с ее чувственным, нежным ртом.
— Подходящая. Но только сейчас уезжает на аэродром.
Посол в Монго слыл человеком настроения. Так же, как Кузовкин, он был уже немолод. Оба они принадлежали к самым старшим среди наших послов в тропических странах, — таких, как они, были единицы. В тропики стараются направлять кого помоложе. Много лет Пашкевич проработал в жарких странах, эти нелегкие годы наложили отпечаток и на его характер. Временами посол вдруг становился хмурым, замкнутым и поэтому недоступным. Но чаще всего чувствовал себя бодро и тогда в общении был прост и легок. И весел, особенно когда предстоял прием, дипломатический раут или выезд на какое-нибудь торжество. Стоило Пашкевичу облачить свою ладную, совсем не стариковскую фигуру в темный вечерний костюм или в шитый золотом черный мундир советского посла, как настроение его резко шло вверх. Хороший аналитик и умный тактик, он в то же время любил внешнюю представительскую сторону своей деятельности, неизменно требовал от подчиненных соблюдения дипломатического этикета, безукоризненности в одежде. Однажды, собираясь во французское посольство на коктейль, заметил плохо начищенные ботинки у второго секретаря и наотрез отклонил его кандидатуру в роли сопровождающего. Этот случай научил всех. С тех пор у дипломатов всегда наготове была экипировка для срочного выхода в свет — вычищенная и отглаженная на совесть.
Антонов считал Юрия Петровича образцом для посла в такой маленькой «тихой» республике, как Куагон, где ничего не происходило — ни переворотов, ни революций. Манеры у него были безупречны, свободно говорил на трех европейских языках, внешность имел для подобной роли в высшей степени презентабельную, — немолод, породисто сухощав, с красивой седой шевелюрой, спокойными уверенными движениями, неторопливой, исполненной достоинства речью. Он был дуайеном[1] в дипкорпусе Монго — как самый старший по сроку пребывания в этой стране. На балах, которые четыре раза в году устраивались в просторном, забранном в стекло, похожем на выставочный павильон президентском дворце, Пашкевич был неизменно в центре внимания, не только как самый видный и чиновный иностранец, но и как один из лучших танцоров. Танцевал Юрий Петрович в самом деле превосходно, правда, старомодно, на уровне своего возраста, но впечатление производил: немолодой человек, гибкий, легкий, раскованный, чуть касаясь талии дамы, элегантно скользит по зеркальному паркету. И этот человек — посол! И какой посол — советский! Вальс Штрауса, да еще с кем — с американским послом! Полгода назад в ранге посла США в Монго вдруг объявилась сорокапятилетняя женщина. Ростом она была выше Пашкевича, фигуру имела плоскую и негнущуюся, танцевала деревянно, что, конечно, снижало общее впечатление от этой пары, но зато по-американски широко, во весь свой большой рот улыбалась во время танца. На страницах местных газет печатались фотографии с бала, над которыми вскрикивали крупные заголовки: «Вальс разрядки! Послы двух сверхдержав в туре вальса объединены музыкой Штрауса и улыбаются друг другу», «Мировая разрядка начинается с Монго!»
Недалекий от посольства солнечный полуденный океан наполнял кабинет посла слепящим светом. Освещение было не очень выгодное для Юрия Петровича — до самых глубин высвечивалась каждая морщинка на его частом, смуглом лице, и Антонов впервые подумал о том, что не так уж мало лет послу — морщин было в избытке.
— Добро пожаловать! — приветствовал вошедшего хозяин кабинета. С неожиданным проворством он вышел из-за стола, приблизился навстречу Антонову с протянутой рукой: — За дипами? Ясно. Только рано пожаловал. Дипы опоздали. Прибыли лишь сегодня. Придется погостить у нас денек.
— Ну что же, погощу.
Антонов был рад неожиданной задержке — в Монго ему нравилось.
— Ну как у вас там? — спросил посол. — Напряженка?
— Напряженка, Юрий Петрович.
Пашкевич кивнул, прошелся по кабинету, поблескивая узконосыми черными, на совесть начищенными штиблетами.
— У них здесь ушки на макушке. Все секут. Во вчерашнем номере «Таймс оф Куагон» на первой полосе аршинными буквами: «На русском траулере «Арктика» избивают асибийцев-практикантов».
Во взгляде Пашкевича блеснули веселые искорки:
— И чего Кузовкин смотрит? Драться нехорошо!
Антонов рассмеялся:
— У нас подобных слухов полным-полно. А вот этот особенно упорный.
— Дальше будет еще хуже, — заметил посол. — Кое-где всерьез перепугались ваших реформ. У нас в Монго в том числе.
Пашкевич подошел к окну, постоял, глядя на океан, в котором чернели силуэты двух идущих к порту сухогрузов и стоящего недалеко от берега небольшого серого катера береговой охраны.
— Вон наши куагонцы уже свой военно-морской флот выставили! — усмехнулся он. — Готовятся!
Повернулся к Антонову:
— Вчера на приеме у англичан шеф городской полиции после третьей порции джина сболтнул мимоходом: мол, ждем у соседей перемен, дозоры у границы усиливаем.
Антонов вспомнил о разговоре с Прайсом на автозаправочной станции и рассказал о нем Пашкевичу.
Посол, нахмурившись и наклонив голову, внимательно слушал.
— Факт стоит того, чтобы над ним задуматься, — сказал озабоченно. — Судя по всему, ваш Прайс человек осведомленный. Такие зря болтать не будут. Без огня нет дыма.
Он погладил до блеска выбритый подбородок.
— Вот что! Вечером берите бумагу и все опишите. Я сообщу в центр. — Посол вдруг обернулся, взглянул на настенные часы, потом как бы невзначай скользнул по Антонову — с головы до ног — быстрым оценивающим взглядом. — Свободны сейчас?
— В общем, да…
— Тогда поехали со мной! — сделал приглашающий жест в сторону двери. — На аэродром, встречать Гбенона Одуго. Не прогадаете! Редкое зрелище. У вас в Дагосе теперь такого не увидишь.
У подъезда посла ждал «мерседес». На крыле развевался красный прямоугольник флага. Шофер сиял свежестриженным затылком и безукоризненно белым воротничком сорочки. Так же, как и посол, он был сед, строен, элегантен, звали его тоже Юрием, только Николаевичем, и, как рассказывали в колонии досужие языки, будто бы был случай, когда у подъезда одного посольства Юрия Николаевича приняли за посла и кто-то из встречающих протянул ему руку: «Приветствуем, ваше превосходительство!»
Вел Юрий Николаевич машину неторопливо, расчетливо, солидно. Проработав со своим шефом много лет, он отлично знал, что даже проезд посла под государственным флагом по дорогам чужой столицы — политика, и он, шофер посла, помогает шефу ее делать.
Вначале их путь лежал вдоль набережной, засаженной мощными королевскими пальмами, мимо президентского дворца, возле которого по случаю предстоящего прибытия высокого гостя стояли усиленные наряды полиции в белых касках.
За президентским дворцом начиналось шоссе, ведущее к аэродрому. Сейчас оно было полупустым, движение давно перекрыли, пропускали только правительственные и дипломатические машины. По обочинам толпились горожане, привлеченные грандиозным проездом сиятельных лиц, и глазели на автомобильные кортежи, вытянувшиеся на многие километры. В лаковых боках лимузинов криво отражались кособокие хибары и перекошенные рты зевак.
— Такая бедная страна и такое количество лимузинов! — заметил Антонов, глядя на дорогу, забитую «мерседесами», «кадиллаками» и «вольво».
— Бедная и по этой причине, — коротко прокомментировал посол.
На перекрестках на высоких тумбах возвышались рослые полицейские в пробковых шлемах. Каждой машине, идущей под флагом, они отдавали честь, картинно вскидывая руку.
На машину под красным флагом обращали внимание особое — и стоящие у обочин любопытные, и полицейские — флаг узнавал каждый. И это волновало Антонова, ему еще не приходилось ездить в компании посла под флагом.
Наверное, приятно быть послом! Всего-навсего небольшой прямоугольный кусок красного материала, трепещущий на крыле машины, а ты и есть — Советский Союз.
Посол откинулся на спинку сиденья, сложил руки на груди и задумчиво глядел в стриженый затылок шофера. О чем думал? Вспоминал ли о Москве, о доме — две дочери у него там и трое внуков, и тихая квартира где-то в арбатском переулке. И совсем уж не такое удовольствие для этого пожилого человека сейчас ехать в аэродромный зной смотреть на парадное появление в стране очередного «великого африканского лидера»…
— В Африке буржуазия стремится оснаститься свидетельствами богатства прежде, чем это богатство она создаст или накопит… — Посол произнес это таким тоном, будто у них и не прерывался разговор о лимузинах на дороге. — Перед ней европейские и американские образцы преуспевания. И тоже хочется быть большими. А кошелек худ. Потому-то здесь некоторые власть имущие так легко залезают в государственную казну.
Он сделал движение рукой, показывая на дорогу:
— Вот на все эти лимузины можно было бы построить в стране лишний десяток школ, которых так здесь не хватает, да еще пару больниц. Но этим, сидящим в лимузинах джентльменам школы и больницы для народа ни к чему, им прежде всего нужны лимузины и виллы, да поездки в Европу в отпуск.
Посол достал платок, отер лоб — даже при мощном кондиционере в машине уже становилось жарко.
— В этом отношении ваш Кенум Абеоти молодец. Курс взял единственно верный. Но дадут ли ему сделать что-то путное? Вот в чем вопрос!
Подъезды к аэропорту были оцеплены солдатами и полицейскими. Дежурный офицер остановил их машину, а стоящий рядом с ним человек в штатском приложил лоб к стеклу у переднего сиденья, скользнул острым взглядом по лицам шофера, посла, Антонова. На Антонове взгляд задержался: должно быть, засек для себя новое лицо. Но посол сделал успокаивающий жест рукой, и человек удовлетворенно кивнул.
— Из секретной полиции, — пояснил Юрий Петрович. — Старый знакомый. Приставлен к дипкорпусу.
Если бы не жара да такая характерная для тропиков тягучесть и медлительность процедуры, Антонов мог бы считать, что ему повезло, — попал на зрелище редкое. В Дагосе подобного вправду не увидишь. Здешний президент большой любитель всяческих пышных торжеств, денег на них не жалеет.
На встречу высокого гостя на аэродром прибыл не только обязательный в этом случае военный караул, сюда пригнали тысячи три других участников спектакля. Аэродромное поле полыхало яркими красками, как тропический сад. Никто не превзойдет африканца в броскости наряда, сама природа определила его вкусы.
Кого здесь только не было! Казалось, маленькая страна выставила на аэродромном поле все, чем располагала, до последнего человека, имеющего хоть какое-то отношение к народному искусству. Сотня одинаково грудастых и задастых матрон в пышных бежевых туниках, сотня полуобнаженных парней в шаманских юбках с грозно размалеванными лицами и воинственно торчащими в жестких волосах перьями, голоногие девицы, совсем неожиданные, даже нелепые под африканским небом в чужеродных нарядах — высокая гусарская шапка с султаном, красный гусарский мундир, поблескивающий золотыми пуговицами, мини-юбка и голые ноги, с натугой всунутые в узкие красные сапожки. Были еще какие-то броские на вид девицы, еще какие-то размалеванные парни, были школьники, были спортсмены. Все это мельтешило красками, сливалось в пеструю колышущуюся массу человеческих тел. Над полем клубилась пыль. Пахло потом и моторной гарью.
Гбенон Одуго прибыл с опозданием на полчаса. Из своей столицы до Монго лететь президенту не больше сорока минут. Но вот опоздал! Мало ли какие неотложные дела вдруг могут появиться у президента! Толпа послов и сановников изнемогала под почти отвесными лучами экваториального солнца. В строю девиц-гусар трое хлопнулись в обморок, и их торжественно вынесли на носилках, как раненых с поля брани.
Наконец в небе над окрестными пальмовыми рощами сверкнул крыльями большой самолет, стал снижаться. Именно в этот момент на открытой машине отъехал от здания аэропорта, направляясь к краю аэродромного поля для встречи высокого гостя, Суде Сетунджи, президент Куагона, в блестящем, в серебре и золоте генеральском мундире.
Личным самолетом гостя был «Боинг-707», огромная реактивная махина, предназначенная для трансконтинентальных перелетов. Антонов вспомнил разговор с Юрием Петровичем о лимузинах. Некоторые африканские лидеры, едва утвердившись у власти, прежде всего обзаводятся современными личными самолетами, да еще для верности дорогостоящими «белыми» пилотами, выписанными из Европы или Америки, стюардесс же набирают из красоток собственной страны. Вот так и у президента Одуго.
Когда «боинг» подрулил к месту стоянки, за стеклами пилотской кабины Антонов разглядел физиономии своих «бледнолицых братьев» — говорят, у Одуго пилоты шведы. Едва подвезли трап и открыли дверь салона, как на верхнюю площадку трапа выскочили четыре темнокожие красотки в голубой униформе и, выпятив грудь, замерли, точно в карауле.
Небрежно помахивая неизменным своим стеком, легко, вальяжно, словно собрался на прогулку, вышел на площадку трапа Гбенон Одуго, оглядел выпестренное толпой аэродромное поле, патрицианским жестом выбросил руку вперед, делая общее приветствие всему полю, и стал медленно спускаться с трапа. С широкой улыбкой, с протянутыми для братского объятия руками, направился к генералу Сетунджи. Обнял его, и стек, зажатый в левой руке гостя, прошелся по спине генерала. На Одуго красовалась сидящая чуть набекрень белая круглая шапочка, которую в Африке носят старые учителя и проповедники, одет он был в белый, наглухо застегнутый полотняный френч.
После объятий оба президента направились к выстроенным в ряд членам правительства. Сетунджи держался не менее величественно, но по-военному скованно, поэтому фигура его казалась излишне прямой, будто он носит корсет. Одуго же шел легко, молодо, гордо откинув назад голову, его неторопливый, как будто тщательно выверенный шаг, демократически улыбчивое лицо, свойский жест руки демонстрировали всем, что он человек простой, естественный, но великий и вполне заслуживает встречи, которая ему уготовлена.
Президенты обошли строй министров, генералов, других высших чинов, потом строй послов и поверенных. Протягивая руку для пожатия, Одуго любезно улыбался каждому, чуть склонив голову, чтобы лучше слышать пояснения шефа протокола; возле некоторых послов задерживался, роняя пару дежурных приветственных слов. Замедлил шаг возле послов Марокко, Франции, Китая, Мексики, советскому и американскому, стоявшим рядом, только кивнул, но не задержался, несмотря на то, что советский был дуайеном, а американский — женщиной. У Одуго на этот счет были свои прихоти.
По той же неожиданной для всех прихоти высокий гость вдруг шагнул во второй ряд, где за спинами послов и поверенных стояли дипломаты рангами ниже. Поздоровался и с ними — каждый удостоился его рукопожатия. Видимо, президента привлекла загорелая физиономия Антонова, на которой выделялись яркие серые глаза. Одуго задержал его руку в своей и спросил:
— Сегодня в этой стране превосходная погода. Не так ли, мой друг?
— Вы правы, ваше превосходительство. Сегодня в Монго отличная погода, — подтвердил Антонов и услышал, как рядом с ним раздался треск затворов фотоаппаратов и стрекот кинокамер.
Едва Одуго проследовал дальше, как к Антонову подскочили репортеры с вопросами: кто такой, какую страну представляет? Один из них потребовал визитную карточку, прочитав, восхитился:
— Вы специально из Дагосы прибыли на эту встречу?
Антонов почуял опасность:
— Нет, я оказался здесь… в какой-то степени случайно. Это, видите ли, просто совпадение…
— Счастливое совпадение! Не правда ли?
Антонов не ответил, но ему тут же задали новый вопрос:
— Почему президент назвал вас «мой друг»? Вы с ним друзья?
Антонов рассмеялся:
— Подружиться еще не успели.
Репортеры восторженно восприняли шутку.
— Но, конечно, подружитесь. Не так ли?
Ответа они не получили, но на всякий случай сфотографировали Антонова еще раз.
А на поле уже грохотали тамтамы, звенела медь оркестра. Начиналось празднество. Тряслись в танце тяжелые, как тумбы, мадонны, прыгали, сверкая голыми пятками, в неистовой шаманской пляске парни с перьями в волосах, голенастые девицы в гусарских мундирах и мини-юбках, проходя мимо президентов в гвардейском марше, старались вскинуть ногу как можно выше, чтобы видны были розовые трусики.
Над аэродромным полем, как тучи, густели клубы пыли, и послы прикрыли носы платками.
Потом, стараясь придерживаться субординации и очереди, утомленные много раз виденным и, как всегда, затянувшимся представлением, послы рассаживались по машинам и гнали их к своим резиденциям, мечтая о кондиционированной прохладе гостиных и спален.
В дороге Антонов рассказал послу о разговоре с Одуго и неожиданном интервью. В глазах Юрия Петровича мелькнули знакомые искорки иронии:
— Прекрасная новость! Немедленно сообщу в Москву. С Одуго у нас давно отношения сложные, и вдруг наш человек становится ему другом! Новый поворот в политике! — Посол с довольным видом расхохотался, хлопнул огорченного Антонова по коленке, успокоил: — Все это ерунда! Не усматривайте здесь большой политики.
Юрий Петрович Пашкевич так много навидался за долгие годы дипломатической службы, что привык пренебрегать подобными мелочами, которые другого, менее искушенного, озадачили бы.
— Кстати, к вам будет просьба, — вдруг вспомнил посол. — У вас найдется местечко в машине? В Дагосу должен поехать один геолог. Камов. Слышали о нем?
— Да, нам сообщили, что прибудут Камов и, кажется, какой-то Конищев.
— Прибыл только Камов.
— Конечно, место найдется. Я один в машине.
— Как один? — вскинул брови посол. — Без шофера?
Антонов объяснил, почему так произошло, но его аргументы посла не убедили.
— Легкомыслие это! — недовольно пробурчал Пашкевич. — Вы не для развлечения сюда приехали — за дипкурьерами. Легкомыслие!
И сердито молчал до посольского подъезда.
Помещение для дипкурьеров в отличие от всех других жилых помещений находилось непосредственно в служебном здании посольства и окнами выходило в глухую часть двора. Это была однокомнатная квартира с ванной и кухней. Несмотря на то, что дипкурьеры занимали квартиру на два-три дня и всего раз в месяц, здесь существовало полностью автономное хозяйство с набором кухонной посуды, газовой плитой, холодильником, заполненным бутылками с прохладительными напитками, с ванной, где было все необходимое даже для стирки, включая стиральный порошок. Дипкурьерам не положено за границей жить в гостиницах и питаться в общественных местах. Это люди особого режима и за пределами Отечества не могут себе позволить расслабиться ни на минуту. Они «дипы», и этим все сказано. В посольствах к ним всегда особое внимание.
Диповская квартира Антонову была знакома. Когда в ней не бывали законные постояльцы, ее временами предоставляли приезжим дипломатам. Антонов два раза ночевал здесь. На стене спальни висела репродукция неизменных в наших гостиницах и присутственных местах шишкинских мишек в сосновом лесу. Под картиной была приколота к стене вырванная, должно быть, из большого рекламного настенного календаря цветная фотография актрисы Ии Саввиной. Саввина в упор глядит святыми, прозрачными как слеза глазами, а в мягкости ее чуть скривленных губ проступает свойская, но со скрытой стервозинкой улыбка «своего парня». На лбу и щеках актрисы багровые кляксы беспощадно раздавленных комаров, несущих малярию, от которой не защищены даже дипкурьеры.
В верхнем углу портрета кто-то из прежних обитателей квартиры синим фломастером от имени Саввиной крупно вывел: «Привет, дипсвязь!» И не знает Ия Саввина, что где-то в Африке в прокуренной мужицкой спальне своей улыбкой она будоражит суровые сердца дипломатических курьеров.
Теперешние обитатели квартиры расположились в кухне за обеденным столом, склонившись над шахматной доской. Известно, что шахматы, а особенно шашки — любимые игры дипов. Из двоих сидевших за игрой Антонов одного знал — однажды виделись в Дагосе. Это был Юрий Авсюков, бывший нападающий «Динамо», все такой же складный, гибкий и подвижный. В свое время мальчишки обмирали от восторга, когда Авсюков всаживал в ворота противника неотразимые пенальти.
С теперешним напарником Авсюкова Антонов раньше не встречался. Но сразу стало ясно, что он тоже из спортивного племени — об этом свидетельствовала его шея, которая почти безо всякого перехода сливалась с крепкой, лысоватой головой. Должно быть, из штангистов. Два богатыря сидели за столом в майках и трусах, словно только что вернулись со спортивного ристалища.
— Привет! — Авсюков сначала переставил на доске фигуру, а потом не торопясь, с грохотом отодвигая стул, поднял свое крепкое тело. Протянул Антонову короткопалую ручищу:
— За нами приехал?
— За вами.
Авсюков вздохнул:
— Спозднились мы. «Эр Африк» подвела. Дурная фирма! Взлетели в Аккре и тут же, как говорится, ту лендинг, на посадочку. Одна турбина вышла из строя. Потеряли сутки.
Авсюков двинул подбородком в сторону товарища:
— Знакомьтесь! Куварзин, Сева.
Антонову пришлось пожать еще одну лапищу, после чего у него снова заныли пальцы.
Уже не садясь за стол, Авсюков небрежно провел рукой по шахматной доске, сбрасывая фигуры.
— Севочка, все! Лапки вверх! Один ход, и тебе хэппи энд, крышка. Неужели не видишь? Ясно даже ежу.
И объяснил Антонову:
— Пятую партию проигрывает. Безнадежен. Куда гиревику до центрфорварда! Стратегию надо знать!
Открыл холодильник, извлек из него три бутылки местного темного пива.
— Ду ю лайк?[2]
Разливая пиво по стаканам, сказал:
— По последним сведениям, обстановочка в вашем царстве не очень вери гуд. Удружили нам прогулочку в двести километров машинами! По жаре!
— В Дагосе аэродром бастует.
— Значит, у нас будет готовность намбр уан?[3] А мы уже притомились. Из Уагадугу летим.
Антонов поспешил успокоить:
— Думаю, все будет нормально. Дорога контролируется армией.
— Всякое может случиться! — наконец вступил в разговор Куварзин. Голос у гиревика неожиданно оказался жидковатым. Он строго взглянул на Антонова и повторил: — Всякое!
— Познакомьтесь! — сказала Вера, представляя Антонову высокого, ширококостного и скуластого человека. — Это Алексей Илларионович Камов.
Вот, оказывается, кто поедет с ним завтра! На вид совсем непохож на геолога. Сутулится, в жесткой, неопределенного цвета шевелюре седая прядь — от лба до затылка. Несмотря на жару, в пиджаке и при галстуке. Вот уж нелепость! Ему-то, геологу, к чему соблюдать здешний посольский режим. Не молод — за сорок давно. Больше похож на конторского служащего провинциального масштаба. А Рябинкин, экономический советник в Дагосе, говорил, что Камов среди геологов человек известный, фигура крупная. Представляясь, Антонов сказал:
— Значит, будете моим спутником? Ну, ну! А мы, откровенно говоря, ждали двоих…
И поймал себя на том, что тон его прозвучал покровительственно, как в разговоре столичного жителя с недотепой-провинциалом.
Камов, поспешно сняв очки, взглянул на Антонова так, будто в чем-то оправдывался:
— Видите ли… мой коллега неожиданно заболел. А откладывать было нельзя. Виза кончалась… Вот я и один…
И, водрузив обратно на нос очки, развел руками, словно хотел сказать: что поделаешь, придется вам принимать меня одного. Вздохнул:
— Дела…
— Надолго к нам?
— Месяца на два. Как работа пойдет.
У него был высокий чистый лоб мыслителя. Рябинкин подчеркивал: доктор наук, даже лауреат какой-то научной премии…
— Извините, пожалуйста… — пробормотал Камов виновато, глядя на Антонова. — Вы очень любезны, но не стесню ли вас в машине? Правда, багаж у меня минимальный… Но…
Антонов вдруг почувствовал к геологу симпатию.
— Наоборот, я очень рад.
Разговор происходил в приемной посла. Камов только что заходил к Пашкевичу. Вера, завершив работу, убирала в шкаф бумаги со своего стола.
— А куда вы сейчас собрались, Алексей Илларионович? — спросила она, взглянув на Камова через плечо.
— Да в этот самый, как его… супер. Надо что-то на ужин. Особенно чаю. Кончился. А я без чаю не могу. Это моя слабость.
Он неуверенно улыбнулся: мол, что поделаешь!
— В какой гостинице вы устроились? — поинтересовался Антонов.
Оказывается, поселили геолога не в гостинице, а в жилом доме посольства в пустующей комнате, которую обычно отдавали приезжим командированным. Рестораны здесь дорогие, никаких суточных не хватит, поэтому Камов готовил для себя сам, пользуясь кухней соседей по квартире. Правда, его частенько кто-то приглашал на обед. В этой стране он уже две недели.
— Супер? — Вера обернулась к Антонову. — Это же нам по пути. Мы, конечно, подбросим Алексея Илларионовича?
Когда втроем они выходили из здания посольства, сидевшая за столом дежурного Красавина окинула оживленную Веру недобрым взглядом. Вот уж почешет сегодня языком, подумал Антонов.
Супермаркет находился в двух километрах от посольства. Не столь, далеко, но ведь это были африканские километры, совсем не легкие в жаре и пыли переполненной городской улицы, на которой нет тротуаров, как и на многих других улицах этого небогатого и не очень благоустроенного городка.
— Я к ходьбе привык, — объяснил Камов. — Всю Среднюю Азию пешком выходил. А там жара не меньше.
Из рассказа Рябинкина Антонов знал, что наши геологи должны прибыть в этот край по приглашению министерства экономики Асибии для научной экспертизы. Вначале по заданной теме им предстояло познакомиться с геологическими документами республики Куагон, соседней с Асибией и однотипной с ней по геологической структуре, а затем уже работать в Асибии.
— Думаю, что-то интересное и найдется… — рассказывал по пути Камов. — Здесь весьма любопытные структуры, характерные для рифтовой зоны…
— А что такое рифтовая зона? — спросила Вера.
Но Антонов уже подвел автомобиль к серому, из железобетона и стекла, зданию самого крупного в Монго супермаркета «Элиза», где обычно покупали продукты и товары состоятельные жители города и иностранцы. Едва затормозил, как со всех сторон к машине бросились постоянно слонявшиеся здесь мальчишки: заработать хоть грош — посторожить машину, протереть запылившееся лобовое стекло, поднести коробку с товарами, купленными в магазине. Мальчишки, как мухи, облепили машину, с надеждой вглядываясь в пассажиров, расплющивали на стеклах толстые носы, от их носов и пальцев на стеклах оставались жирные пятна.
— О рифтах в следующий раз, Вера Алексеевна, — улыбнулся Камов и сделал легкий поклон в сторону сидящего за рулем Антонова. — Премного вам благодарен.
Когда геолог вылез из машины и в окружении галдящей мальчишеской оравы, сутулясь, направился в магазин, Антонов, глядя ему вслед, подумал, что надо бы этого странного, одинокого здесь человека пригласить с собой в ресторан. Купит яиц, будет готовить на чужой кухне яичницу, которая, должно быть, ему уже осточертела, хлебать чай с заваркой в пакетике… Окликнуть, что ли?
Но сзади вдруг заурчал мотором подошедший служебный фургон и два раза гуднул, требуя освободить место — стоять машинам покупателей здесь не разрешалось.
Когда они выбрались из запруженных транспортом и людьми центральных кварталов города и выехали на просторное светлое шоссе вдоль океана, Антонов сказал сидящей рядом Вере:
— Нелепо как-то получилось. Надо было бы пригласить!
— Надо бы! — грустно отозвалась Вера, будто думала все это время о том же самом: — Мужчина один… И такой неприспособленный…
Но возвращаться к супермаркету было уже поздно, да и глупо: вовремя не пригласили, а сейчас вдруг одумались! Бог с ним, легко уговорил себя Антонов, яичница тоже еда! К тому же ему хотелось провести вечер с Верой, именно с ней, а не еще с кем-то третьим, и совсем ни к чему ему сегодня разговор о каких-то рифтах и геологических структурах.
Ресторан «Гамбург» был расположен на окраине города в старой пальмовой роще недалеко от берега океана. Основали его лет тридцать назад немецкие колонисты, поселившиеся на этой земле, и с тех пор ресторан по наследству передавался их родственникам. Это было небольшое одноэтажное заведение, рассчитанное на привычных завсегдатаев, ценителей немецкой кухни, а также на случайно заглянувших сюда охотников сытно и вкусно поесть. Заведение было не слишком дорогое, вовсе не шикарное, в Монго есть куда богаче. Но в «Гамбурге» присутствовал свой неповторимый стиль, который импонировал прежде всего европейцам и некоторым денежным африканцам, готовым побаловать себя и своих жен и подружек немецкой кулинарной экзотикой.
Войдя под прохладные, хорошо остуженные мощным кондиционером своды ресторана, посетитель забывал, что находится в Африке, отдыхал от нее. Этому способствовало все: старинная мебель под готику, хрустящие от крахмала салфетки на столах, вдетые в медные, под старину, кольца, вышитые баварским крестом скатерти, картины, изображающие батальные сцены из средневековых европейских войн, на полках вдоль стены привезенные, вероятно с Рейна, темные от времени узкогорлые кувшины для вина.
Полностью соответствовали стилю ресторана и его владельцы, супружеская пара средних лет. Он — громоздкий, плешивый, с розовым лицом, с решительно торчащей вперед рыжей бородой, и большими, в рыжей щетине, руками, которые умиротворенно покоились на его заметно выступающем пивном брюшке. Весь облик хозяина как бы дополнял тяжелую и громоздкую мебель ресторанного зала, массивные, из красного дерева, панели стен. Она — миловидная, худенькая, легкая в движениях, в безукоризненно белом кружевном прабабушкиного фасона фартуке олицетворяла порядок, чистоту, домашность обстановки.
— Сэр! Как я счастлив! В последний раз вы были здесь, если мне не изменяет память, два месяца назад, — приветствовал Антонова рыжебородый, смешно морща в улыбке детское личико. Сделал легкий поклон в сторону Веры: — Мадам, мы рады вас приветствовать здесь впервые!
Ишь ты! Все-то помнит! Хочешь иметь постоянную клиентуру — запоминай!
Хозяин сам проводил их к столику у окна, хозяйка почтительно, как документ величайшей важности, положила перед Верой и Антоновым — каждому в отдельности — кожаные, с тиснением старинного герба Гамбурга папки с меню.
Антонов взглянул на свою спутницу и невольно улыбнулся: на Вериных щеках от возбуждения выступили красные пятна, круглые выпуклые глаза, казалось, вобрали в себя весь свет тропического океана, который струился сквозь мелкое сито пальмовых крон за окном. Его спутница пребывала в отличном настроении. Но несмотря на радостное возбуждение, была светски сдержанна в словах и жестах, голову чуть откинула назад, подчеркивая этим уверенность в себе, сознание собственного достоинства. Да, она, Вера Малышкина, в этом ресторане впервые, но вы же не знаете, в какие рестораны приглашали ее раньше, может быть, получше «Гамбурга»!
Вера была в легком темно-бежевом платье, которое хорошо сочеталось с ее густыми каштановыми волосами. Антонов вдруг заметил, какая у девушки изящная кисть руки — с тонкими, мраморной белизны пальцами, украшенными длинными, хорошо ухоженными ногтями. Породистая, прямо-таки артистическая рука, как это он раньше не заметил!
— Верочка, а вы на фортепьяно не играете?
У нее чуть дрогнули уголки губ в короткой строгой улыбке, но она оставила без внимания его неуместный сейчас и явно игривый вопрос, поскольку была занята обсуждением с хозяйкой меню.
Выбрала самое пустяковое и самое дешевое, и Антонову пришлось брать власть в свои руки. Гулять так гулять! Поход в такой ресторан для Веры, как бы она сейчас ни выказывала себя бывалой, событие в жизни, а все перечисленное в меню для нее — заморская невидаль, отведает, например, жареных лягушек, и на всю жизнь «жуткие» рассказы для подруг.
— Значит, так… — он повел пальцем сверху вниз по столбцу в меню. — Значит, так… Берем черепаший суп, спаржу, лягушек. Да, да, лягушек! И не делайте такие глаза! Съедите и еще попросите. Разумеется, бифштекс по-гамбургски, с кровью. Без него здесь нельзя. Может быть, лангуст тоже? Да, да, и лангуст. И креветки под майонезом…
Все перечисляемое он тут же переводил на английский хозяйке.
— Советую заказать и «коррес», — вставила свое слово хозяйка. — Мы только сегодня получили из Европы превосходные средиземноморские ракушки «коррес». Мякоть так и тает во рту!
— Отлично! Берем и ракушки! — Он с шутливой значительностью прищурил глаза, словно перебирал странички в своей памяти. — А что же выпьем? Конечно, «Мозель». Бутылка хорошего «Мозеля» нам не помешает. Ну а в завершение, разумеется, сыр, ананасы в роме. Здесь их отлично подают. Ну и по рюмке «шартреза», как положено в лучших домах Лондона.
И без того круглые глаза Веры округлились еще больше.
— Вы с ума сошли, Андрей Владимирович! — ужаснулась она, едва хозяйка, приняв заказ, ушла. — Обрекаете свою жену на нищету!
— Ничего, жена свое уже получила. — Он шутливо расправил плечи. — А я намерен сегодня выглядеть перед вами настоящим светским львом с толстым бумажником. Охота хоть иногда представить себя миллионером. Все эти деликатесы кто ест? Буржуи! А мы едим сосиски. Так вот, сегодня мы с вами, Верочка, буржуи и будем лопать лягушек.
Ждать долго не пришлось. Заказанное постепенно появлялось на столе в строгой кулинарной очередности. Блюда и напитки приносили два черных кельнера в безукоризненно сшитых старомодных фраках.
Получился настоящий пир. И самой большой наградой Антонову было восторженное отношение его спутницы ко всему происходящему. Вера не относилась к любительницам вкусно поесть, ее восхищала скорее экзотика, необычность выбранных блюд, она насыщалась не едой, а впечатлениями.
— Андрей, а как эти ракушки едят? Вилкой?
Она впервые назвала его по имени, и теперь осваивалась с новой фазой их отношений, которую не без робости предложила сама.
Ракушки Антонову не очень-то понравились. В скорлупке размером с металлический рубль содержался маленький белый, пахнущий йодом комочек — еды на зубок, и не очень-то вкусно, а по цене — разорение.
Но Вера протестовала:
— Вы просто привереда! Это необыкновенно вкусно! Неужели они доставляются сюда прямо со Средиземного моря? Может, из самого Марселя?
— Вполне возможно! Вы же знаете, живущие здесь белые стараются есть то, к чему привыкли на родине. Поэтому в дорогих магазинах пожалуйста — французская картошка, немецкая колбаса, английский бекон, датское пиво… Кстати, мороженое, которое мы заказали, из Англии, а клубника к нему наверняка из Испании.
Он повел подбородком в сторону подходящего к ним кельнера с подносом:
— Нам несут лягушатину. А ведь эти самые квакушки могут быть нашими соотечественницами. Мы их продаем в Европу.
— Неужели мы торгуем лягушками?! — изумилась Вера, взглянув на поставленную перед ней тарелку с трагически торчащими из нее лапками.
Глядя на счастливую Веру, Антонов подумал, что Ольга бы наотрез отказалась от всех этих ракушек, лягушек, может быть, даже от лангустов. В привязанностях и вкусах Ольга консервативна, к экзотике равнодушна. В «Гамбурге» они с ней бывали не раз, когда приходилось приезжать в Монго, но всегда заказывали неизменные бифштексы по-гамбургски. А если уж суп — то куриный, никак не черепаший.
Вера же радуется новизне, будто ребенок. Сейчас явно вошла во вдохновившую ее роль: молодая дама с мужем-дипломатом, оставив наконец детей, вечные домашние заботы, приехала в хороший загородный ресторан отдохнуть.
Впервые за последние месяцы Антонов чувствовал себя в этот вечер молодым, свободным, раскованным в мыслях и поступках, освобожденным от тягостного сознания одиночества, сознания, которое в последнее время как неизлечимый недуг все больше и больше входит в его внутренний мир.
Сад за окнами быстро насыщался мраком. Посетителей в ресторане было немного, и хозяева так их рассаживали, чтобы одна компания своими разговорами не мешала другой. На столах вспыхнули лампы под большими абажурами, и стало еще уютнее.
За спиной Антонов вдруг услышал какой-то шум, приветственные возгласы хозяев, женский смех и заметил, что лицо взглянувшей в ту сторону Веры удивленно вытянулось. Он обернулся. Недалеко от них за столик усаживались трое — два брюнета европейца средних лет и высокая молодая африканка в бордовой тунике, свободно ниспадающей с плеч. Красивая женщина! Лицо продолговатое, нежная, кофейного цвета кожа, большой выпуклый лоб, тонко очерченный нос, прямой и мягкий взгляд миндалевидных глаз… Она почувствовала его восхищенный взгляд, и уголки ее губ чуть дрогнули.
— Ученые утверждают, что первый человек возник в Африке. Если это так, то вот эта красотка наверняка была Евой, — в прежнем легком тоне прокомментировал появление новых посетителей Антонов. — Вам нравятся африканцы?
Она не поняла вопроса:
— В каком смысле?
— Ну, их внешность, порода, или, как говорят, экстерьер.
— Ах, вы об этом! — Вера лукаво прищурилась. — Нравятся! Ведь здесь встречаются не только Евы, но и Адамы…
Она снова взглянула в сторону соседнего столика и вдруг кому-то улыбнулась. Да еще как — во всю ширь своей души — Антонов даже позавидовал. Вера поспешила объяснить:
— Рядом с красоткой, которая произвела на вас такое неотразимое впечатление, широколицый брюнет — мировая знаменитость. Монита ла Плата. Серебряные Руки.
— Кто такой?
— Вот видите, и не слышали! Я так и знала! Вы же из провинции, из Дагосы. Подобного у вас не бывает. — Она подтрунивала над ним, радуясь неожиданной возможности хоть в чем-то взять в этот вечер лидерство. — Популярен во всем мире. Да, да, не пожимайте плечами! Его знают в Европе, в Америке, теперь и в Африке. Наверное, не знают только у нас.
— Так кто же он все-таки?
— Один из самых знаменитых в мире гитаристов. Даже странно, что вы, дипломат, который читает западную прессу, не встречали его имени. Однажды выступал даже в Букингемском дворце в Лондоне перед королевой. А позавчера здесь, в Монго, в Зале конгрессов.
Оказывается, это первые гастроли гитариста в Африке. Позавчера на концерте был даже сам президент. Вся знать Монго собралась.
— Воображаю, сколько стоил билет!
— Ужас! Один билет даже в последних рядах столько же, сколько стоит здесь ну… — Вера замешкалась, подыскивая что-нибудь для сравнения, — приличная серебряная цепочка с кулоном из малахита в виде африканской маски.
Подошла хозяйка. Она вежливо обращалась сразу к двоим, но окончательного решения ждала только от Веры:
— Можно ли подавать мороженое, ликер и кофе?
— Да, пожалуйста! — сказала Вера, а Антонов, вдруг незаметно подмигнув Вере, спросил немку:
— Простите, мороженое у вас местного производства?
Хозяйка даже приоткрыла рот от удивления.
— Как можно, сэр! Мороженое у нас всегда из Лондона!
Когда она уходила, даже спина ее выражала недоумение по поводу бестактного вопроса посетителя. Вера проводила хозяйку взглядом, и глаза ее снова обратились к столу, за которым восседала мировая знаменитость. И снова счастливая улыбка осветила лицо девушки.
— Вы опять улыбаетесь этим Серебряным Рукам? — пожурил ее Антонов, испытывая легкую обиду.
— Нет! Это Серебряные Руки улыбаются мне, — спокойно пояснила она. — Я им только отвечаю.
Когда, одолев ужин, Антонов с Верой встали и направились к выходу, из-за стола вдруг поднялся один из двух брюнетов. Поклонился проходящей мимо Вере и сказал:
— Благодарю вас, мадам, за то, что вы оказали мне честь присутствовать на моем концерте.
Вера густо покраснела, будто ее уличили в чем-то запретном.
— Но я… я…
Он ободрил ее улыбкой!
— Я вас приметил в зале, мадам. Вы сидели, кажется, в восьмом ряду?
— В девятом… — почти прошептала Вера, пораженная таким вниманием знаменитости.
Когда они оказались на улице, Антонов взял Веру под руку:
— Оказывается, вы присутствовали на его концерте! И даже были замечены великим человеком. Поздравляю!
Вера не ответила, в радостной задумчивости переживая случившееся.
— Много наших пришло на концерт?
Она с трудом оторвалась от своих мыслей!
— Что вы? Наших! Нет! Только торгпред с женой. Ну, и… я. Никто не хотел. Билеты — одно разорение!
— Но вы все же купили!
— Купила… — Она словно оправдывалась. — Как не пойти, Андрей? Такой редкий случай!
Когда они подъезжали к городу, Антонов вдруг спросил:
— А что, цепочки с африканской маской в моде?
— Конечно! — живо отозвалась Вера. — Знаете, как красиво на вечернем платье! В Москве просто всем на зависть. Хотите купить жене?
— Не знаю. А вы, конечно, себе уже купили такую?
Вера покачала головой:
— Пока не пришлось.
— Дорого?
— Ага!
«Эксельсиор» на берегу океана — броско модернистское десятиэтажное здание, с ослепительно белыми пластиковыми стенами, похожее на многопалубный корабль, готовящийся выйти в открытый океан. На этом жарком берегу «Эксельсиор» был настоящим кондиционированным раем, доступным только состоятельным.
Мордастый швейцар у входа своим шитым золотом кителем, почти генеральской фуражкой и величественной фигурой напоминал бывшего диктатора тропической империи, а портье в безукоризненном черном смокинге с безукоризненными манерами наследного африканского принца на светском рауте.
— Мистер Антонов? — Портье взглянул в список на столе. — Да, да! Конечно, заказано! Вам с видом на океан или на город?
Он бросил быстрый оценивающий взгляд на стоящую поодаль от Антонова Веру:
— Есть прекрасный двухместный номер с видом на океан. — Портье ослепительно улыбнулся, снова взглянув на Веру. — Лежа в кровати, можно видеть, как идут в океане корабли. Мадам будет довольна.
Вера слегка покраснела, и Антонов про себя отметил, что краснеет Вера часто и откровенно, как школьница.
— Мне нужен одноместный номер, — сухо пояснил он, недовольный неуместной услужливостью портье.
— Одноместный есть только под номером тринадцать. Не возражаете?
Антонов усмехнулся.
— Я триакайдекафобией не страдаю.
— Не понял, сэр? — наморщил лоб портье.
— Давайте тринадцатый! — согласился Антонов.
— А что это за мудреное слово вы произнесли? — поинтересовалась Вера, когда, получив ключ, он обернулся к ней.
— Триакайдекафобия. Боязнь цифры «тринадцать», — пояснил он с чувством превосходства, словно вознаграждая свое самолюбие за гитариста.
Пока вместе с подростком-носильщиком Антонов ходил к машине за чемоданом, Вера терпеливо ждала его, устроившись в мягком кресле в холле.
Кресло было глубокое, Вера утонула в нем, колени ее оказались чуть ли не на уровне подбородка. Подходя, Антонов невольно задержал взгляд на ее длинных ногах с чистой, покрытой легким загаром кожей. Подняв глаза, она вдруг перехватила этот откровенный взгляд и попыталась приподняться.
— Позвольте, мадам, помочь вам вылезти из этой поролоновой ямы! — непринужденно воскликнул Антонов, протягивая девушке руку. Легко извлек ее из кресла, но руку задержал в своей больше, чем было необходимо. Взглянул прямо в глаза:
— Зайдете? Покажу вам свой номер. Закажем хорошего вина, послушаем музыку…
На лицо ее набежала тень. Вера молча покачала головой, попыталась освободить руку.
— Ну? — упрямо настаивал он. — Я просто хочу показать вам свой номер с видом на океан…
И повторил, не зная зачем:
— Понимаете, с видом на океан!
Вера осторожно, словно боясь его обидеть, но решительно высвободила руку, мягко и даже печально проговорила:
— Не надо, Андрей! Не надо! Мне так было сегодня хорошо!
Антонов вдруг почувствовал усталость. Да и не удивительно: двести километров за рулем, встал до восхода.
Чемодан он распорядился отнести в номер, ключ отдал обратно портье. При этом Антонову показалось, что в глазах у напомаженного, с модными усиками, вертлявого портье, который, конечно, наблюдал его разговор с Верой, мелькнула усмешка.
До посольства ехали молча. Он хотел побороть внезапную хандру, но не мог.
Вера, чувствуя изменение в настроении спутника, первой нарушила молчание:
— У нас в посольстве сегодня фильм…
— Какой?
— Не знаю. Новый, говорят. Вчера с самолетом прислали.
Глядя вперед на высвеченную фарами дорогу, Антонов почувствовал, как Вера внимательно посмотрела на него. Осторожно спросила:
— Вы не останетесь, Андрей Владимирович?
Ага! Уже «Андрей Владимирович»!
— Не останусь. Занудство какое-нибудь. Разве в посольства присылают приличные фильмы?
— Как хотите… — Голос у Веры померк. — Только, пожалуйста, не уезжайте несколько минут. Я схожу к себе и принесу «Бурду» для Клавы.
Это значило, что они уже больше не увидятся. Завтра рано утром Антонов уезжает. Жаль, что такой прекрасный вечер кончается чуть ли не размолвкой! И виноват он сам.
В посольской прихожей за столом по-прежнему восседала почему-то не сменяемая целый день Красавина. Она встретила Антонова и Веру таким взглядом, будто бросила им в лицо по пригоршне колючего снега. Выдержала паузу, дожидаясь, пока они пересекут вестибюль, и уж тогда, адресуясь к Вериной спине, выдавила из своего красногубого рта аккуратные круглые словечки:
— Между прочим, вас, Вера Алексеевна, спрашивал посол. Еще два часа назад. Я сообщила Юрию Петровичу, что вас, судя по всему, повезли в ресторан.
Антонов повернулся и весело воскликнул:
— Как вы проницательны! Действительно, мы были в ресторане. Хотите знать, в каком? В «Гамбурге». Отлично поужинали! Особенно хороши были ракушки из Марселя и лангуст. Очень рекомендуем!
Когда дверь за ними закрылась, Вера рассмеялась от всей души:
— Как вы ее! Она даже зубами лязгнула от злости.
Во внутреннем вестибюле за столом над шахматной доской склонились две застывшие в раздумье массивные фигуры: геолог Камов и дипкурьер Куварзин.
— Ну как, Алексей Илларионович, нашли в «Элизе» то, что искали? — спросила Вера.
Оторвав взгляд от шахматной доски, Камов внимательно взглянул на Веру, поправил на носу очки.
— Конечно, Вера Алексеевна. Что холостяку надо? Кусок колбасы да ломоть хлеба.
Антонов посмотрел на застывшее, искривленное мучительным раздумьем лицо дипкурьера, потом на шахматную доску. Даже короткого взгляда было достаточно, чтобы понять: еще один ход — и Куварзину поставят мат.
4
Правила требовали, чтобы машина Антонова следовала за «Волгой», в которой находились дипкурьеры со своими почтовыми мешками, как бы прикрывая «Волгу» с тыла. Но по общему согласию порядок движения изменили — первым ехал на своем «пежо» Антонов в компании Камова. Сейчас он защищал «Волгу» спереди. Это было важнее: по дороге от границы на бешеной скорости идут все те же трансконтинентальные грузовики, грозя каждому встречному.
В это утро грузовиков, идущих от границы, почему-то не было видно, и это обстоятельство все больше тревожило Антонова: вдруг в Дагосе что-то стряслось! Он попробовал поймать столицу Асибии по радио, но не сумел, и это еще больше настораживало.
Сидящий рядом Камов успокаивал:
— Зачем раньше времени портить нервы? В жизни так много неприятностей, что глупо переживать заранее, когда неприятностей еще нет. — Он взглянул на Антонова, блеснув очками. — Не волнуйтесь, ваши неприятности вас найдут! Главное, не мельтешить!
Конечно, ему повезло, что Камов оказался попутчиком в сегодняшней миссии: спокойный, уверенный в себе, телом крепок, в случае необходимости может сесть за руль. Если и грозит Антонову взбучка за то, что поехал без шофера, то можно до некоторой степени прикрыться Камовым. В конечном счете едет-то не один!
Шоссе шло вдоль берега океана. Океан просматривался сквозь частокол негустого пальмового леса, который тянулся на много километров по обеим сторонам дороги. Лес был сухой, чистый, манил к себе, в прохладу косматой пальмовой тени. На обочинах мальчишки с вздутыми рахитичными животами поднимали над головой кокосовые орехи и делали призывные знаки проезжающим, умоляя: остановись, купи!
Никто не останавливался. Безнадежный бизнес! Антонову вспомнилась длинная, в несколько километров, цепочка черных машин на шоссе к аэродрому в Монго. Наверняка эти пузатые мальчишки не ходят в школу, потому что нет здесь школы, а по улицам в Монго разъезжают дорогие блестящие лимузины.
— А что, можно ли дипкурьерам по дороге задержаться, чтобы, например, попробовать кокосового молока? — поинтересовался Камов.
Он впервые в жизни оказался в подобной ситуации, и его интересовал каждый пустяк.
— Нельзя им в пути останавливаться.
Камов временами оглядывался на идущую сзади «Волгу», на неподвижные головы и плечи ее пассажиров, окантованные овальной рамкой лобового стекла машины.
— А почему они в такую жарищу при полном костюме, да еще при галстуках? Точно на прием едут?
— Положено так. Дипу быть расхлестанным нельзя. Дисциплина у них военная. Государственные секреты везут.
— В тех зеленых мешках, которые грузили в «Волгу», и есть государственные секреты?
Антонов рассмеялся:
— Вы, дорогой Алексей Илларионович, выведываете у меня закрытые сведения.
Камов взялся за очки, приподнял их, взглянул на Антонова близорукими глазами серьезно и строго:
— Вы, наверное, шутите? Я ведь просто так… Первый раз еду… с дипкурьерами. Интересно! Не знал, что нельзя спрашивать. Извините!
— Да что вы, Алексей Илларионович! — успокоил его Антонов. — Я ведь шучу. Спрашивайте! Что смогу, отвечу.
— Работенка у них вроде нашенской, геологической, — всегда в дороге. — Камов сделал паузу. — А если нападут, они тогда, значит… до последней пули? Как Теодор Нетте?
— Всякое может случиться…
К границе подъехали к полудню. Зной уже набрал силу, и кондиционер в «пежо», работая на полную мощность, воздуха в кабине не охлаждал. Сейчас крыша машины раскалена, как сковородка. А крыша у «пежо» — белая. Можно себе представить, какая обстановка в черной «Волге», в которой к тому же нет кондиционера. И кому только пришло в голову присылать в Африку машины, окрашенные в черный цвет!
На границе в этот раз не было обычной суеты и толкучки. Антонова всегда удивляли африканские пограничные пункты. Задерживают на них ради разных формальностей — штампов, виз и налогов — только тех, кто едет в машинах. Привередливо копаются даже в медицинских сертификатах у дипломатов: есть ли отметка о прививке против желтой лихорадки? А в это время мимо задержанной шлагбаумом машины цепочкой движутся из одной страны в другую те, у кого вместо лимузина пара босых ног, у кого и в помине нет никаких паспортов и тем более медицинских сертификатов. Никто их не останавливает, они здесь — свои. По одну сторону границы «месье», по другую — «мистер». Во многих районах Африки границ для местного населения не существует, как бы их ни обозначали на картах, как бы ни сторожили шлагбаумы и пограничные полосатые столбы. И босоногий «мистер Аде» запросто топает по тропинке в соседнюю деревню, не задумываясь, преодолевает невидимую черту, проведенную когда-то карандашом по карте, и заявляется в гости к своему двоюродному брату, тоже босоногому «месье Коси». Тот расстилает на полу циновку, которая служит обеденным столом, ставит на нее миску вареного батата и бутылку, но не английского джина и не французского коньяка, а самодельной пальмовой водки, и распивают ее братья в свое удовольствие, беседуя неторопливо о семейных делах на своем родном языке, языке дедов и прадедов.
Машины выехали на пыльную площадку и встали перед павильоном, в котором размещаются пограничные службы. Антонов взял у геолога его паспорт, распорядившись оставаться в машине, потом забрал паспорта у пассажиров «Волги». У окошка пограничного контроля обычно толпился народ. Сейчас никого не было.
— Почему так тихо? — спросил Антонов дежурного офицера. — Что на той стороне? Все в порядке?
— Ночью кого-то ловили. Выстрелы были слышны.
— Нас пустят?
— Не знаю. Может быть, и пустят, — лениво процедил сквозь зубы разомлевший на жаре офицер, штампуя листки паспортов. Раскрыл толстую книгу и стал вписывать туда данные из пяти предъявленных ему паспортов. Делал он это медленно, как первоклассник, шевелил губами, но нескольку раз вчитываясь в трудные для него фамилии. Со стены смотрел на офицера президент Куагона в генеральской форме и, казалось, одобрял солидно неторопливые действия своего подданного. Антонов злился, хотелось крикнуть: ну поторопись же, люди жарятся в машинах! Но он знал: торопить африканца бесполезно, замедленность движений — это закономерный темп его жизни, защита от бесконечных напастей, которым подвергается он со дня своего рождения, — жара, влажность, голод, болезни… В некоторых странах Тропической Африки люди живут в среднем тридцать пять лет. Если бы сидящий за столом офицер работал так, как работают на подобном месте, положим, в Европе, он бы и до тридцати не дотянул…
Не серые дипломатические паспорта дипкурьеров и Антонова, не синий служебный шофера «Волги», а обыкновенный общегражданский красный паспорт Камова вызвал у офицера особый интерес. И в этом тоже была особенность африканского мироощущения: цвета предпочитают яркие. Офицер раскрыл паспорт, и из него вдруг выпала на стол небольшая фотография. Женщина! О, в этом случае африканец равнодушным не останется. Офицер осторожно взял снимок и стал разглядывать.
— Ваша жена?
— Нет, — раздраженно отрезал Антонов. — Жена моего спутника.
— А где он?
— Сидит в машине.
— А… — протянул офицер удовлетворенно, словно наконец добился важного признания. Ковырнул в носу, снова взглянул на фотографию, вздохнул: — Красивая! Жаль, что этой женщины нет с вами. Мы бы на нее поглядели…
На всей этой процедуре потеряли битый час. А что еще предстоит впереди, по ту сторону границы?
Всего метров пятьдесят разбитой, неухоженной, «ничейной» земли, и ты в Асибии.
Под навесом таможенного павильона по-прежнему стояло пустое кресло Кохови, убитого несколько дней назад. Помощники Кохови замахали Антонову руками как старому знакомому, едва он вышел из машины.
— Что у вас здесь опять произошло?
Они были взволнованы и, торопясь рассказать, перебивали друг друга. А произошло вот что. Солдаты досматривали пересекавшие границу автофургоны, груженные мешками с джутом. Ничего подозрительного не нашли, уже собирались разрешить следовать дальше, как вдруг один из сержантов вздумал поинтересоваться, почему на крыше замыкающего колонну фургона привязан объемистый ящик и что в нем. Залез на крышу. В ящике оказался самый невинный товар — нигерийские колебасы, сосуды из сушеной тыквы, которые в Африке употребляют для хранения воды. Сунул руку в ящик поглубже, под колебасы, и нащупал стальной ствол автомата, другой, третий… В этот момент один из шоферов выхватил из-под рубашки пистолет, выстрелил в сержанта, стоявшего на крыше автофургона, но промахнулся, кинулся в кабину, мгновенно завел машину и погнал ее на бешеной скорости по дороге. Уйти ему не дали, солдаты открыли огонь по шинам фургона, автомобиль понесло в кювет, пытавшийся удрать шофер был схвачен.
— А что с сержантом? — спросил Антонов.
— Жив! Успел спрыгнуть.
Антонов почувствовал облегчение. Может быть, это тот самый парень с мальчишеским лицом, который два дня назад на этом месте рассказывал ему о гибели Кохови?
Значит, обстановка в Асибии в самом деле серьезная, если тайно ввозят оружие.
Миновали небольшой, кишащий людьми пограничный городок, выехали на простор магистрального шоссе и сразу же увеличили скорость. По-прежнему впереди шел «пежо», в некотором отдалении следовала «Волга». Часа через три они доберутся до столицы.
Антонов из нагрудного кармашка своей рубашки извлек фотокарточку:
— Забыл вам отдать. Когда оформляли на границе, выпала из паспорта.
— Спасибо! — кивнул Камов, пряча фотографию в портфель. — Я бы огорчился, если бы она потерялась.
— Пограничный чиновник заинтересовался. Сокрушался, что эта женщина не едет с нами.
Камов усмехнулся:
— Я тоже сокрушаюсь…
Геолог задумчиво посмотрел куда-то вперед, на однотонно серую, дрожащую в зное полосу шоссе. Снова полез в портфель, извлек из него пачку сигарет, спохватился, взглянув на Антонова из-под очков:
— Можно?
— Курите! — Антонов нажал на клавишу кондиционера, выключая аппарат. — Все равно без толку!
Камов, не торопясь, прикурил, выпустил струйку дыма за окно. Табачный дым защекотал ноздри Антонова, приятной горчинкой царапнул по горлу. Вот бы тоже сейчас курнуть! Курнуть в свое удовольствие! Уже сколько дней держит себя в руках. Надолго ли хватит?
— Да… Крепко греет африканское солнышко, — протянул Камов. — Трудно здесь будет нашим ребятам в полевых условиях, если дело дойдет до этого.
— А вы считаете, что дойдет?
— Может. Зона перспективная. Как раз тут линия разлома литосферных плит. Могут быть всякие неожиданности…
— Хорошо бы! — сказал Антонов. — Страна бедная, только за счет своих недр и может вылезти из нищеты. На кокосовых орехах не проживешь…
— Но у них есть какао и лес.
— Этого тоже недостаточно! Чтобы встать на ноги, нужны хорошие деньги. А хорошие деньги могут дать только недра.
— Будем стараться, — уклончиво откликнулся Камов. — Я и приехал присмотреться что к чему, Недра — это закрытая книга. Что там в ней, пока можно только догадываться, но, как говорил Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредвиденное.
— А когда, вы полагаете, может приехать геологическая экспедиция?
Камов с улыбкой поднял палец:
— Не торопитесь. Приезд такой экспедиции надо подготовить. И всерьез! Работа геологов в африканских условиях дело непростое. И трудности не только в жаре. Обстановка непривычная. Проблемы питьевой воды, ночлега, продуктов… К тому же комары, москиты, змеи. Колонизаторы здесь досконально изучили все климатические условия, обычаи, болезни местные, насекомых. Иначе не могли бы править! А мы каждый раз в Африке Америку открываем. Вместо того, чтобы почитать да проштудировать то, что пишут об Африке бывшие ее владетели, полезное на ус намотать да использовать в своих интересах…
Правильно говорит! Антонов почувствовал в сидящем рядом человеке единомышленника.
А тот с увлечением продолжал:
— …Мы порой как слепые котята. Укусила змея, какую сыворотку хватать, не знаем, потому что эта змея нам с вами неизвестна. А оказывается, в международных справочниках она сто лет назад описана. В позапрошлом году прилетал я накоротко в одну африканскую страну как эксперт. Прибыла туда партия наших геологов. И при ней врач. Молодой мужик, здоровый, энергичный. Как раз для экспедиции. Только в одном загвоздка: понятия не имеет, как лечить тропическую малярию. Зато запросто может сделать аборт. По профилю — гинеколог, из Воронежа. Зачем мужикам-геологам в африканских условиях гинеколог? Может быть, подбирали по созвучию: геолог — гинеколог? Или считают, что в здешнюю глушь и коновала послать можно?
Был оглушающий зноем экваториальный полдень. В это время дорога обычно пустынна. Шоферы тяжелых грузовиков предпочитают ехать либо ранним утром, либо перед закатом. А легковых машин и вовсе нет, кому охота томиться в такое время в железной коробке автомобиля!
Они давно въехали в саванную часть страны, пейзаж стал угнетающе однообразным. Высокие сухие травы и в них поодаль друг от друга купы одиноких деревьев и кустов.
— Будто разбрелось огромное стадо мохнатых зеленых чудовищ, — восхищенно заметил Камов.
Встречный ветер, врывавшийся в кабину, доносил запах соломы, придорожной пыли и раскаленного асфальта. Временами Антонов бросал взгляд в зеркало заднего вида на идущую следом «Волгу». Дипы по-прежнему были при полном параде, даже галстуки не сняли, и можно только удивляться их выдержке.
— А дома у нас сейчас самый разгар осени. Земля в золоте, — сказал Камов негромко, вроде бы самому себе. — Пришло бабье лето…
Первым обнаружил нечто необычное впереди на дороге Камов, несмотря на свое слабое зрение.
— Посмотрите! — Он даже подался вперед, натянув привязной ремень.
И в то же самое мгновение взгляд Антонова ухватил очертания стоящего посреди дороги человека. Человек отчаянно размахивал руками, требуя, чтобы машина остановилась. Внутри Антонова раздался громкий сигнал тревоги: вот она, встреча с опасностью, которую в такой поездке положено ждать постоянно! Все происходило в считанные мгновения. В следующий миг глаза засекли новое: лежащее на асфальте, на краю дороги, тело другого человека, а в стороне в кустах жирный отблеск никеля автомобильного бампера, который почему-то торчал перпендикулярно к земле.
Вытянув перед собой руки, человек бежал навстречу машине, словно хотел руками задержать надвигающуюся на него металлическую махину. У человека была седая голова, и она тоже отсвечивала на солнце.
Антонов резко нажал на педаль тормоза. В то же мгновение сзади пронзительно заскрипели тормоза «Волги». И только тут он увидел лицо человека. Это было белокожее лицо европейца. Человек бросился к остановившейся машине. На его щеке алел глубокий порез, из которого сочилась кровь.
— Ради бога, помогите! — крикнул он по-французски. — Здесь женщина. Она без сознания… Помогите! — Он указал в сторону неподвижного тела на краю дороги.
Вдруг это и есть ловушка? Антонов взглянул через зеркало заднего вида на дорогу: «Волга» стояла на шоссе в нескольких десятках метрах от них, за лобовым стеклом проступали настороженные лица сидящих в кабине.
Камов вдруг решительно дернул скобу дверной ручки и резко толкнул дверь плечом.
— Подождите… — пробормотал Антонов, но геолог, вылезая из машины, недоуменно обернулся.
— Что вы сказали?
Глаза их встретились.
— Нельзя нам… — растерянно выдавил Антонов. — Запрещено…
Лицо Камова исказила гримаса:
— Да вы что! Как это запрещено! Человек ведь..
С размаху хлопнул дверцей машины и широкими шагами двинулся к потерпевшей.
Антонов еще раз бросил взгляд в сторону «Волги». Головы дипов в квадрате лобового стекла изменили прежнее расположение, вроде бы пригнулись, набычились, в покатых атлетических плечах угадывалось напряжение и готовность к действию.
Вместе с седым европейцем Камов склонился над женщиной.
Была не была! Антонов рывком дернул рычаг, включая первую скорость. Он принял решение и теперь действовал спокойно и уверенно, Отвел машину с середины шоссе в сторону, поставил у обочины, освобождая путь «Волге». Та минуту раздумывала, потом, взревев мотором, стремительно рванулась вперед, отъехала метров на пятьдесят, остановилась.
— Идите же сюда! — услышал он раздраженный голос Камова. — Что вы мешкаете? Нужна ваша помощь!
Подходя к потерпевшей, Антонов увидел лежащий на боку в канаве голубой «фольксваген». Переднее колесо валялось у дороги.
Камов присел на корточки. Перед ним на сером фоне асфальта неестественно белели обнаженные ноги, одна нога была в туфле, другая босая. В этих неподвижных женских ногах была такая беззащитность и беспомощность, что у Антонова сжалось сердце. Чувство сострадания еще больше захлестнуло его, когда он увидел лицо женщины — худенькое, бледное, с закрытыми глазами. Густые темно-каштановые волосы еще больше подчеркивали бледность кожи щек и шеи.
— Что с ней? — по-французски спросил Антонов.
Седоголовому было на вид лет пятьдесят, может, больше. У него дрожали губы, лицо искажала странная, болезненная улыбка, обнажавшая торчащие вперед нездоровые желтые зубы.
— Не знаю! Не знаю… — бормотал он. — Я вытащил ее, а она без сознания. Понимаете, месье, у нас отлетело колесо, и мы перевернулись, а Кэтти сидела за рулем…
Мужчина говорил по-французски, но то и дело переходил на английский, и было трудно понять, какой он национальности.
— Она уже полчаса не приходит в сознание.
— Есть повреждения? Осматривали ее? — не очень складно, но с железной уверенностью спросил его по-французски Камов.
— Не знаю, ничего не знаю! — в отчаянии бормотал седоголовый. Судя по всему, он еще сам не отделался от недавнего шока.
— Ладно! Я осмотрю.
Камов снял очки, засунул их в карман, уверенными четкими движениями знающих дело рук расстегнул пуговицы на кофточке женщины, сдвинул вниз лифчик, обнажив небольшую упругую грудь, сильными пальцами ощупал голову, шею, плечи, потом его руки коснулись грудной клетки. Тело женщины дернулось, по лицу ее пробежала судорога, и она чуть слышно застонала.
— Ребра! — определил Камов, взглянув на Антонова. — Может быть, даже перелом. А это что? Мама родная!
Живот женщины был весь в кровоподтеках. На левом бедре мраморно белую кожу рассекал глубокий порез. Из него сочилась кровь.
Седовласый в ужасе вскрикнул.
— Ничего страшного, — успокоил его Камов тоном профессионала. — Рана неглубокая.
Взглянув на стоящего над ним Антонова, приказал:
— Несите аптечку!
Подбегая к машине, Антонов взглянул на дорогу — «Волга» стояла на прежнем месте, дипы оставались в кабине, все так же монументально неподвижные, шофер же из машины вышел, и, опершись рукой на открытую дверцу, издали наблюдал за происходящим.
Дорожная аптечка почему-то была засунута в задний багажник, и пришлось изрядно повозиться, чтобы извлечь ее из-под коробок с продуктами, которые посылали в Дагосу в посольство знакомые из Монго. Руки Антонова были сейчас бестолковыми.
— Скорее! — торопил геолог.
Камов действовал так, будто только врачеванием и занимался, — обмыл спиртом края раны, наложил антисептическую повязку, залепил лейкопластырем. Живот женщины напрягся от боли.
— Реагирует! — обрадовался Камов. — Это хорошо.
«А она совсем молодая, — подумал Антонов, — тело нежное, хрупкое, почти девичье. Бедняга! Вот ведь угораздило! И как хорошо, что они все-таки остановились!» И тут же мелькнула тревожная мысль: а как дипы? «Волга» стояла на прежнем месте. «Молодцы дипы, — подумал Антонов, — сейчас у них были все основания укатить отсюда, не задерживаясь ни на минуту — государственную почту везут!»
— У нее шок. Думаю, ничего страшного, — сказал Камов, вставая. — Но в больницу нужно немедленно. Возможно, что-то с ребрами.
— Могу ли я на вас рассчитывать, господа? — с надеждой спросил седоголовый. — Вы же сами понимаете…
Он развел руками, показывая на пустынное шоссе.
— Понимаем! — кивнул Камов. — Разумеется, как же иначе.
Распорядился:
— Андрей Владимирович! Подгоните машину поближе!
Антонов уже полностью избавился от недавней тревоги: никаких провокаций! Просто дорожное происшествие.
Он подогнал машину к пострадавшей, и они втроем осторожно уложили ее на заднем сиденье. Камов отцепил висевший на крючке пиджак, сложил и сунул под голову женщины. Она вдруг застонала и открыла глаза.
— Кэтти! Кэтти! — позвал ее седоголовый.
Женщина на миг взглянула на него почти осмысленными глазами и тут же снова смежила веки.
— Кэтти!
— Не тревожьте ее! — сказал Камов. — Нервы! Молоденькая…
В голосе его звучало отеческое сострадание.
— Вы ее отец? — спросил седоголового Антонов.
— Дядя. — Он с беспокойством взглянул на загадочно безучастную «Волгу». — Куда вы ее повезете?
— В Дагосу, — сказал Антонов. — Наверное, в центральную городскую больницу.
— Вы с нами? — спросил Камов.
Мужчина неопределенно пожал плечами:
— Не знаю, как быть, мосье, машина ведь… Нельзя оставлять. Растащат по частям. Наверное, буду ждать буксира. — Считая Камова главным, он просительно протянул в его сторону руку. — Так я могу, мосье, надеяться? Вы, кажется, дипломаты… И кажется… русские?
— Мы спешим! — перебил его Антонов, садясь в машину. И подумал с неудовольствием: «Русские! Разобрался! Не скроешь».
Едва Антонов захлопнул за собой дверцу своей автомашины, как стоявшая поодаль «Волга» мгновенно, словно в тигровом прыжке, рванулась вперед, взвизгнув шинами, стала стремительно набирать скорость. И было ясно, что теперь впереди уже будет она.
На дороге остался седоголовый. Он вышел на середину шоссе и долго стоял, глядя вслед уходящим машинам, пока не растворился в мареве жаркого дня.
— Дела… — пробормотал Камов.
Дорога была по-прежнему пустынной. Антонов попытался обогнать, снова возглавить движение, но «Волга» дороги не уступила.
— Рассердились! — заметил Антонов.
— Ничего! — отмахнулся Камов. — Задержались-то по делу!
«Ему, конечно, ничего, — подумал Антонов. — У Камова свои нормы поведения — обыкновенные человеческие, естественные. А здесь — дипломатия».
Камов, приподнимая очки, временами оборачивался, чтобы взглянуть на полулежащую на заднем сиденье женщину. Иногда в забытьи она постанывала.
— Вы уверены, что не умрет?
— Все будет в порядке! — буркнул Камов. — Не бойтесь, не подведет вас. Выживет! Нам с вами главное сейчас не…
— …Не мельтешить, — невесело усмехнулся Антонов.
— Вот именно: не мельтешить! Просто девушка еще не вышла из шока.
— Откуда вы все это знаете? У вас что, специальное медицинское образование?
— Опыт! В бродячей геологической жизни чем только не приходится заниматься. И врачевать тоже. Однажды даже участвовал в настоящей операции — ногу человеку отсекали. Иначе бы тот загнулся.
Антонов сдвинул зеркало заднего вида так, чтобы в нем было лицо женщины. Сухощавое, немного скуластое лицо, тонкий нос с чуткими ноздрями, слегка оттопыренная нижняя губа. Должно быть, лет тридцать. Интересно, кто по национальности? Типичное лицо европейки — можно принять и за француженку, и за немку… Когда в ответ на оклик седоголового она на мгновение подняла веки, под ними блеснули странно зеленые глаза. Кэтти… Стало быть, по-нашему Катя… Нелепость какая! Оторвалось колесо! Не дай бог в Африке на дороге вот так кувырнуться! Жара, пыль, кругом ни души! Хорошо, что они оказались вовремя… Конечно, режим нарушен: диппочта есть диппочта, и никакие оправдания не принимаются. Инсценировать дорожную аварию и несчастный случай проще простого. А в этой стране есть силы, которые были бы не прочь заполучить наши зеленые дипкурьерские мешки…
Солнце клонилось к закату, жара понемногу спадала, и Антонов включил кондиционер. Женщина на заднем сиденье все еще не приходила в себя, и Камов временами брал ее руку, щупал пульс и каждый раз ободряюще сообщал:
— Все в норме!
Антонов подумал, что этот малознакомый ему человек, должно быть, надежен в работе, в дружбе, в выполнении долга. За стеклами его стареньких, немодных, вызывающих улыбку очков близорукого интеллигента-ученого прятались уверенные, с четкими, твердыми, как косточки, зрачками глаза сильного, целеустремленного человека.
Иногда по пути встречались военные и полицейские пикеты, но пропускали их без задержки. В Дагосу прибыли уже после захода солнца. Антонов эскортировал «Волгу» до ворот посольской территории. У подъезда дипов уже ждали работники референтуры во главе с их шефом Генкиным. Сухое, аскетическое лицо Генкина хмурилось.
— Ну как, жива твоя подопечная? — спросил Куварзин Антонова, выходя из «Волги» и разминаясь.
— Жива вроде. Но пока без сознания.
— Так чего ты здесь торчишь? Вези скорее в больницу. Тут без тебя обойдутся.
Вслед за Куварзиным вылез из «Волги» Авсюков. Бросил хмурый взгляд на Антонова, потом на «пежо», из которого Камов так и не вышел, качнул головой:
— Ну ты и даешь, старик!
Городская больница, построенная еще в колониальные времена, находилась в центре города в старинном парке.
Дежурный фельдшер в приемной, рослый красавец мулат, прежде всего поинтересовался, кто такая больная, из какой страны и кто будет оплачивать лечение белой, если оно выйдет за рамки тех средств, которые отпущены здесь на рядовых больных-дагосцев.
Кто такая? А что они могли сказать? Просто подобрали на дороге. Просили доставить в больницу, вот они и доставили. Наверное, завтра все выяснится. Кто будет гарантировать оплату? Ну, пока советское посольство. А потом, надо полагать, разберутся. Приедет ее дядя…
Фельдшер, прочитав текст на визитной карточке Антонова, сухо кивнул:
— Вполне достаточно, мосье.
И ушел в приемный покой осматривать больную.
Они потоптались в прихожей, не зная, что делать дальше. Вроде бы долг свой выполнили, пострадавшая теперь под опекой медицины, можно и уехать. Но Антонов предложил: «Подождем?» И Камов чуть заметно кивнул головой, как будто другого предложения и не ожидал.
Фельдшер вернулся минут через двадцать.
— Я не хирург, но считаю, что возможны трещины или перелом в ребрах, — сказал он. — Будем делать рентген. — Он вдруг осекся: — Попробуем сделать…
— Вы считаете, что опасности для жизни нет? — спросил Антонов.
— Конечно! — мрачно улыбнулся мулат. — Уж таких-то мы лечим.
Он взял со стола блокнот и ручку.
— Завтра утром ее, вероятно, осмотрит хирург, и вы больную сможете навестить, я закажу вам пропуска.
— Вы сказали «вероятно», — спросил Камов, — разве хирург может не прийти?
— Может… — хмуро буркнул фельдшер.
— А как же больные?
— У больных свои заботы, у медиков свои.
Лицо фельдшера было неприступным.
— Порядочки у вас в Асибии! — невесело усмехнулся Камов, когда они вышли из больницы.
— Привыкайте! — ответил ему Антонов. — Вам здесь работать.
В дороге Камов попросил завезти его на минуту в посольство.
— Вдруг пришло письмо? — сказал с надеждой. — Я ведь дал адрес и Дагосы.
Действительно, у дежурного оказалось для Камова письмо, которое доставил последний московский самолет.
Камов тут же, в прихожей, торопливо разорвал конверт, жадно пробежал текст. Взглянул на Антонова, и очки его радостно блеснули.
— Все хорошо?
— Надеюсь, что да!
— Тогда поехали ко мне! — предложил Антонов. — Поужинаем чем бог послал.
— А чайку хорошего дадите?
5
Ольга встретила Камова так, будто заранее ждала его. Ужин приготовила отменный. Подала даже жареную картошку с луком, а это здесь самый изысканный деликатес. Ольга была оживленной, предупредительной, настоящей хлебосольной хозяйкой и с первых минут знакомства очаровала Камова.
— Вы такая милая и такая своя, что мне кажется, будто знакомы мы давным-давно, — признался он ей.
После ужина, сославшись на головную боль, Ольга простилась и ушла к себе в спальню на второй этаж.
Они еще долго разговаривали о разном, разговор уже как будто начал иссякать, когда Камов неожиданно заметил:
— У вас, Андрей Владимирович, очаровательная жена. Мне кажется, она заслуживает лучшего отношения.
— О чем вы, Алексей Илларионович?
— Да так…
— И все же? Что-нибудь показалось?
— Да. И думаю, что не ошибся. Уж извините!
Антонов нахмурился. Попытка гостя вторгнуться в сугубо личное насторожила его. И как это Камов умудрился что-то почувствовать? Ольга в этот вечер была сама любезность, гость ей нравился, она старалась понравиться ему тоже. Даже по отношению к мужу была необычно ласкова: «Андрюша», «дорогой». И все же совсем посторонний человек вдруг разглядел в их семье неладное. Растущее отчуждение скрыть уже трудно. Оно проявляется в каких-то неведомых мелочах, может быть, в выражении лица, в голосе, даже в жестах. И за всем этим не вызов, не раздражение, а только грусть, сознание неизбежности.
Но это их личное дело. Антонову вовсе не хотелось распахивать душу перед малознакомым человеком и обсуждать с ним семейные дела.
Камов взял из вазочки апельсин, задумчиво повертел его в руке, положил обратно и вдруг заговорил очень серьезно таким тоном, будто продолжал уже начатый разговор:
— …И все-таки перед женщиной мы всегда в долгу. Я вот вспомнил сейчас прочитанное у Толстого: «В жизни есть одно несомненное счастье — жить для другого…»
Он откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, как бы уходя в свои потаенные мысли. На его виске пульсировала маленькая голубая жилка.
— …А жить для другого — это значит кого-то любить. Конечно, хорошо быть любимым, но еще лучше любить… Как оказала Цветаева: «Люблю, и больше ничего!»
Это могло звучать как назидание, как пышная и не очень уместная сейчас сентенция, подкрепленная классическими цитатами, но, приглядываясь к Камову, Антонов все больше чувствовал, что тот говорит вовсе не с ним — с самим собой, что в этот вечерний час такое у него настроение, и Антонов знает, почему оно такое. Сегодня в посольстве у него на глазах лет на десять помолодел человек, когда ощутил в руках долгожданный конверт. А письмо, наверное, от той женщины, что на фотографии, выпавшей из паспорта. Спросить, что ли? И Антонов спросил.
В ответ Камов светло улыбнулся.
— От нее, от Тошки.
— От Тошки?
Камов рассмеялся:
— Она Антонина. А я зову ее Тошкой.
— Жена?
Камов снял очки, повертел в руках, смахнул ногтем со стекла пылинку.
— По паспорту чужая жена. По сердцу давно моя.
Сказано было так, что Антонов понял: разговор на эту тему окончен и возвращаться к нему не стоит.
Даже сквозь монотонный шум кондиционера, который, кажется, давит и глушит все другие звуки бытия, Антонов услышал возбужденные голоса, доносившиеся с улицы.
Он взглянул на будильник, стоящий на тумбочке: пять минут седьмого. Солнце только что взошло. Черт бы их подрал, разгалделись! Но ничего не поделаешь, Африка криклива и голосиста.
Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и лениво, без интереса прислушиваясь к происходящему на улице. Что-то там стряслось. За время жизни в Африке Антонов стал кое-что постигать в законах существования этого мира. Конечно, что-то стряслось! Правда, это может быть самая пустяковина: в собачьей сваре оторвали какому-нибудь местному Тобику хвост или женщина, которая несла на голове в корзине буханок тридцать хлеба, вдруг оступилась, поклажа оказалась в канаве, и сейчас вся улица вытаскивает буханки, обтирает каждую о собственные штаны и юбки и передает незадачливой торговке, демонстрируя тем самым свойственное асибийцам чувство товарищества и взаимопомощи.
На соседней кровати посапывала Ольга. В этот час ее сон самый отрешенный, никакими криками не разбудить. Поначалу, когда они только приехали сюда, Ольга вставала в шесть вместе с мужем, делала зарядку, готовила завтрак, по вечерам заставляла везти ее на пляж — окунуться. Сейчас все это забыто.
Внизу в холле спит Камов. Своеобразный человек. Характер сильный, это ясно, и в то же время угадывается в нем какая-то детская наивность, незащищенность, что ли. Должно быть, снится ему большеглазая, с печально опущенными уголками губ Тошка, наверняка такая же странная, как он сам. Вчера, слушая Камова, Антонов вдруг поймал себя на мысли, что он ему в чем-то завидует. В чем? Наверное, в том, что он откровенно счастлив, несмотря на какие-то сложности в отношениях с любимой женщиной. «Люблю, и больше ничего!» Ему бы, Антонову, такое!
Галдеж на улице становился все громче.
Спустившись в холл, он дернул за шнур, занавески мягко, с легким шумом раздвинулись, и просторный квадрат окна театрально вспыхнул всеми красками яркого африканского утра. Глянцевитые листья карликовой пальмы, растущей у окна, мешали рассмотреть, что происходит в саду.
Антонов вышел из дома, и первое, что ему бросилось в глаза, — лицо Асибе. Такие лица бывают у тех, кто, добившись нелегкого успеха, встает на пьедестал спортивного почета: гордое величие победы и выплескивающееся солнечными брызгами из глаз необозримое счастье. Асибе стоял недалеко от ворот на дорожке, а около него толпились незнакомые люди — женщины, несколько подростков, старик из соседнего дома. И все смотрели под ноги Асибе со страхом и почтением.
Антонов подошел, тоже взглянул на асфальт дорожки и вздрогнул: у ног сторожа лежала змея. Это был крупный экземпляр черной африканской кобры, почти в два метра длиной и толщиной в руку. Ее треугольная, будто расплющенная, голова мирно лежала на асфальте, и янтарные бусинки глаз поблескивали — казалось, кобра жива и только прилегла ненадолго отдохнуть.
— Откуда она, Асибе? — изумился Антонов.
— Я убил, мосье!
— Где?
— Около дома, мосье, недалеко от ваших дверей…
Рано утром Асибе пошел к сараю за шлангом — полить цветы — и вдруг увидел: ползет мимо дома чудовище. Кобра! Да еще плюющаяся! Дело нешуточное. Хорошо, что в двух шагах торчал из земли кол, на котором крепился садовый вьюнок. Змея успела доползти почти до ворот. И представьте себе, совсем не торопилась, будто была уверена, что на нее, королеву африканских змей, никто не отважится поднять руку. А он, Асибе, не испугался. Он поднял на кобру руку.
Собравшиеся у ворот ахали и вскрикивали в ужасе, когда Асибе в подробностях, наверное, не в первый раз, рассказывал об отважной схватке со змеей, о том, как бил ее колом, как отворачивал лицо и загораживал его ладонью, чтобы уберечься от яда, ведь кобра, защищаясь, норовит плюнуть прямо в глаза нападающему.
Ну и ну! Вот тебе и тихий, неприметный Асибе! Человек вроде бы существует где-то на задворках жизни. Никого у него нет, старый холостяк. И вся его жизнь связана вот с этим домом, где он служит ночным сторожем и садовником, со сторожкой при вилле, где он живет в компании с шелудивым добрым псом Бобби, который разделяет ночные бдения сторожа. Должно быть, главным творением жизни Асибе был английский газон, который простирался перед фронтоном виллы от стены здания до ограды, размером в два волейбольных поля. Ступаешь на это зеленое совершенство — и кажется, будто под ногами мягкий, изумрудного цвета палас, ласкающий подошвы, зовущий к покою, мудрой неторопливости, душевной тишине.
Газон был предметом особой гордости Асибе. Со всего богатого квартала Акеда, где расположена вилла, и даже из других кварталов садовники, сторожа, слуги и уборщики приходили смотреть на газон Асибе, снимали обувь и с осторожной почтительностью — как бы не повредить — прохаживались по нему, словно по дорогому старинному паркету в барской усадьбе.
Из года в год каждодневно, даже в праздники и в воскресенья, творил Асибе свое чудо — поливал, удобрял, подстригал, а натрудившись, часто подолгу стоял возле газона в неподвижности и смотрел на него мягкими ласкающими глазами, как мать смотрит на ребенка.
При этой вилле Асибе давно, служил ее прежним арендаторам — англичанам, потом шведскому коммерсанту, потом Чибову, начальнику Антонова, который уехал в Москву на леченье, теперь вот служит Антонову. Согласно контракту об аренде зарплату Асибе платил хозяин виллы, местный предприниматель, торговец пальмовым маслом. Зарплата была пустяковая, как и у всех ночных сторожей в этом богатом квартале вилл и особняков, и Антонов по собственному почину добавлял Асибе из своих денег.
Деньги эти сторож принимал неизменно с благодарностью, протягивая за ними руки, сложенные лодочкой, будто подставляя их под струю живительной влаги у придорожного фонтанчика, священной для каждого африканца. При этом кланялся и, получив деньги, пятился к двери задом, словно только что был у султанского трона.
Антонов пытался отучить сторожа от этих холопских привычек, демонстративно при других здоровался с ним за руку, в разговоре неизменно подчеркивал равенство, но переделать Асибе уже было невозможно.
Должно быть, во всей округе не найти столь надежной и дисциплинированной охраны, как Асибе. Антонову казалось, что сторож на территории дома присутствует круглосуточно. Когда его ни окликнешь, Асибе неизменно тут как тут. Лишь в воскресенье, свой свободный день, Асибе отправлялся в церковь. И непременно переодевался к важному для него выходу в свет. Повседневный наряд Асибе прост — вылинявшая на солнце солдатская рубашка-безрукавка цвета хаки да такого же цвета заношенные, слишком свободные для его тощего зада солдатские шорты. Но каждое воскресное утро с территории виллы уходил другой, неузнаваемый Асибе: темная широкополая соломенная шляпа, белая, хорошо отглаженная рубашка, туго схваченная на воротнике узеньким старомодным черным галстуком, черные же брюки, глухие, туго зашнурованные черные ботинки на толстой резиновой подошве. В руках Асибе держал черную коленкоровую папку, никто не понимал, зачем она ему нужна. Его всегда кроткие, озабоченные немудреными делами глаза вдруг становились строгими, согнутый садовнической работой позвоночник выпрямлялся, и Асибе становился похожим на благочестивого пастора.
В остальные же дни был незаметным.
Но сейчас, над телом убитой змеи все видели перед собой героя, достойного восхищения, Человека Убившего Кобру. Такие нечасто встречаются. На таких в Африке смотрят с почтением и даже с опаской, словно он имеет дело с потусторонними силами.
Подошли Ольга и Камов. Ольга вскрикнула, увидев змею.
— Асибе убил, — пояснил Антонов.
— В нашем саду?
— У самой нашей двери, — уточнил Антонов и тут же пожалел о сказанном. Лицо Ольги исказилось от ужаса. Больше всего на свете она боялась малярии и змей.
Асибе почитал Ольгу за доброту и щедрость и сейчас был горд, что оказал мадам столь великую услугу: у порога ее дома убил опасного гада. И уже специально для Ольги снова во всех подробностях рассказал о случившемся. Дабы показать всем собравшимся, что он, Асибе, теперь знает себе цену, вдруг проявил неожиданную для него вольность, попросив у Ольги сигарету, причем тоном самым свойским, будто так на равных обычно и разговаривает с хозяевами.
При Ольге сигарет не оказалось, она побежала в дом. Вернувшись с пачкой, подчеркнуто почтительно протянула ее Асибе. Заскорузлыми пальцами тот неловко извлек сигарету, сунул в рот, вытянул шею, склонившись над огоньком зажигалки, который ему предложила Ольга.
Не было сомнения, что в глазах соседей авторитет Человека Убившего Змею вырос в эти минуты еще больше. Смотрите, как он, Асибе, запросто с самой хозяйкой, с белой мадам!
Антонов где-то слышал, что за убийство змеи, особенно кобры, на территории виллы полагается премия от хозяина. Сходил домой за бумажником, извлек из него несколько купюр и при всех торжественно вручил герою дня. Эти деньги составляли половину месячной зарплаты сторожа.
На этот раз Асибе принял деньги не так, как обычно, принял просто и естественно, деловито засунул их в карман шорт, отблагодарив хозяина всего-навсего легким кивком головы.
Весь день шли любопытные с соседних улиц — сторожа, уборщики, шоферы, садовники — взглянуть на поверженную ползучую тварь, и весь день Асибе в подробностях рассказывал о своем историческом сражении с чудовищем. Потом змею унесли куда-то, кажется, в соседние дворы — показывать любопытным.
— Она же могла заползти к нам в дом! — долго не успокаивалась Ольга.
— Вряд ли заползла бы! — усмехнулся Камов. — Змеи людей боятся.
— А вдруг?
Камов со смехом развел руками:
— Конечно, бывает и «вдруг». Особенно здесь, в Африке. На то она и Африка. Когда ехали сюда, вы же знали, что порой придется и рискнуть…
— Вот и рискую! — горячо перебила она Камова. — Но только ради чего? Скажите: ради чего здесь нужно рисковать?
Обычно уравновешенная Ольга в этот момент вдруг потеряла контроль над собой, на щеках выступили некрасивые пятна, губы дрожали.
— …Змеи, малярия, военные перевороты, грабежи, дурная пища… — Она всплеснула руками. — Господи, и ради чего? Ради чего, скажите вы мне на милость?
Камов, к которому был адресован этот всплеск внезапного отчаянья, растерялся, быстро взглянул на нахмуренного Антонова, словно искал у него поддержки: помоги, мол, это же ваши семейные дела, я-то при чем? Но Антонов сам не знал, что сказать в этот момент жене, в которой вдруг обнажилось самое сокровенное.
— Видите ли… — пробормотал Камов. — Каждый должен сам знать, во имя чего он делает какой-то шаг в жизни…
— Должен знать! — Ольга взглянула на Камова почти враждебно. — А я вот не знаю, во имя чего! Не знаю!
6
Камов не захотел остаться на временное жительство в доме Антонова, как его ни уговаривали, был непреклонен: ему нужно жить в центре города, он уверен — местные власти уже заказали гостиницу. Но Антонову показалось, что причина здесь другая: не очень-то приятная сцена с Ольгой.
Антонов отвез Камова в офис Рябинкина, которому геолог теперь непосредственно подчинялся в Дагосе, и в посольстве оказался на полчаса раньше начала работы. Забрав у дежурного коменданта утренние газеты, по пути к консульскому флигелю раскрыл одну из них. Бросился в глаза крупный заголовок на первой странице: «Вчера в стране вновь забастовали врачи в знак протеста против увольнения своих коллег». В интонации заголовка Антонову почудилось злорадство. Наверное, так оно и есть. От «Флама», одной из крупнейших газет страны, настроенной оппозиционно к теперешнему правительству, но тщательно это маскирующей, трудно было ожидать чего-нибудь другого, кроме злорадства.
В кабинете все окна были наглухо закрыты и стояла невыносимая духота. Антонов включил кондиционер. Из металлического ящика, вставленного в окно, в лицо ударила душноватая струя горячего воздуха, пахнущего застарелой сыростью и паленой резиной. Он подержал лицо у струи до тех пор, пока она, постепенно холодея, не превратилась в легкий бодрящий ветерок. Неужели где-то на свете сейчас дуют вот такие прохладные ветры, наполняющие человека бодростью и силой?
На оконном стекле бились два крошечных, ничтожных на вид комарика, прилетевших из недалекого отсюда густонаселенного квартала и доставивших свеженькую малярийную заразу. Он раздавил одного за другим, на стекле остались безобразные розовые пятна.
Антонов сел за стол, разложил обязательные для утреннего прочтения газеты.
…Врачи забастовали снова! В заметке говорилось, что позавчера были арестованы те, кто не оказался на своем месте в центральном пункте «Скорой помощи», когда с нефтеперегонного завода привезли истекающего кровью рабочего. Рабочий умер, и профсоюз потребовал наказания виновных. Арест вызвал новую забастовку врачей и фельдшеров, находящихся на государственной службе. Продолжали работать только медики в армии.
Антонов вспомнил свой вчерашний визит в городскую больницу и бледное, худенькое лицо женщины, которую уносили на носилках санитары. Если бастуют везде, значит, и в городской больнице. Значит, этой женщиной никто не будет заниматься… А вдруг у нее что-то серьезное? Не понравился Антонову врач-метис в приемном покое. Не понравилось его странное замечание: «У больных свои заботы, у нас — свои».
Антонов взглянул на часы, потянулся к телефону.
Гурген оказался дома. Антонов услышал его мягкий, спокойный голос, который вызывал к Аревшатяну симпатию даже у тех, кто с ним знаком только по телефону. Гурген Аревшатян представляет в Дагосе Всемирную организацию здравоохранения. Он здесь единственный из советских людей, кто имеет паспорт ООН в голубой корочке. По заданию ВОЗа[4] руководит в этом районе международным проектом по борьбе с холерой. И хотя у Аревшатяна своей работы полным-полно, он никогда не отказывает соотечественникам в помощи. Он не только микробиолог, еще и терапевт с хорошей практикой в прошлом, а ко всему прочему кандидат медицинских наук.
Антонов обращался к Аревшатяну только в крайних случаях. Но сейчас без него, пожалуй, не обойтись.
Конечно, женщина, которую они подобрали на дороге, к советскому консулу никакого отношения не имеет, гражданка другой страны, у нее есть дядя, он, должно быть, уже прибыл в Дагосу. И он, Антонов, может считать, что свой человеческий долг выполнил: женщина в больнице. Но врачи бастуют. И сейчас она, вероятно, осталась без помощи.
Он коротко рассказал Аревшатяну о случившемся на дороге, о своих опасениях в связи с забастовкой врачей. В посольстве в одиннадцать очередной еженедельный сбор дипсостава у посла. К двенадцати совещание, вероятно, закончится.
— Раз нужно, так нужно, — сказал Гурген. — В двенадцать поедем в больницу.
Оперативку проводил поверенный в делах Демушкин.
В дни, когда отсутствовал посол, Демушкин преображался. Его обычно вялое лицо приобретало жесткое выражение, фигура распрямлялась, в голосе пробивались металлические нотки, он старался во всем подражать послу.
Приглядываясь к поверенному, Антонов часто раздумывал: какие прихоти судьбы толкнули этого человека на путь дипломатической работы, сложной, беспокойной, требующей многих достоинств, а в условиях Тропической Африки еще и приличного здоровья. Непонятно, как мог Демушкин, такой бесцветный, вялый человек дослужиться до высокого чина — советника-посланника. Быть бы ему где-нибудь бухгалтером в саратовской конторе заготсырья — он родом, кажется, из Саратова, — и при его благородной седине, начальственном брюшке, значительности, которую он умел на себя напускать, даже бухгалтером старшим или главным.
С первого месяца пребывания в Дагосе у Антонова и Демушкина возникла взаимная неприязнь. Как-то в воскресенье Антоновы поехали на пляж. У советского посольства здесь было небольшое бунгало: четыре дощатые стены под шиферной крышей. Возле бунгало под тростниковым навесом были расставлены алюминиевые раскладные столы и стулья — для трапез на лоне природы. Посол всячески поощрял коллективные выезды сотрудников советских учреждений и их семей по субботам и воскресеньям к океану. В то воскресное утро народу здесь собралось много — кто приехал на посольском автобусе, кто на закрепленных по службе машинах. Посол прибыл на пляж последним.
Стоило ему появиться у бунгало, как жена Демушкина подтолкнула вперед свою семилетнюю дочку, та проворно подбежала к послу, присела перед ним в легком книксене, жеманно приподняв юбочку.
— Добрый день, Василий Гаврилович! — пропищала она тоненьким голоском и протянула хиленький букетик местных лесных цветов, заранее собранных дальновидной мамой.
Посол, человек прямолинейный и бесхитростный, был явно шокирован очевидной запланированностью этой сцены, в которой заставили участвовать ребенка. Он взял протянутый ему букетик, коротко поблагодарил, но даже не улыбнулся и тем более не умилился, как рассчитывали родители.
— А девочка-то шустрая, — громко заметила Ольга, вроде бы обращаясь к своему мужу, но явно ко всем собравшимся. — Такая малюсенькая, а уже знает, с кем здороваться обязательно, а кого можно и не замечать. Далеко пойдет!
Это был первый случай публичного проявления в колонии личности Ольги Веснянской. Оброненной фразой она как бы заранее объявляла, что намерена говорить то, что думает, — такая уж, не взыщите, и карьера мужа для нее не самое главное, поскольку она считает, что карьеры должны делаться не угодничеством.
Брошенное Ольгой замечание, по-видимому, послу понравилось, он внимательно взглянул на нее и чуть заметно улыбнулся. Эта улыбка не ускользнула от взгляда насторожившегося Демушкина. Он метнул в сторону Ольги быстрый, полный неприязни взгляд, и сразу стало ясно, что Антоновы только что нажили врага в стране, куда они всего неделю назад прибыли.
И вот сейчас, ожидая начала совещания, Антонов заранее знал, что поверенный не пропустит возможности отыграться на нем, тем более что он действительно нарушил инструкцию по сопровождению дипкурьеров.
В просторном кабинете посла у каждого было свое, давно обсиженное место. По правую руку от посла за стол заседаний садился поверенный, по левую — советник Канашевич, затем торгпред Макин, далее экономический советник Рябинкин, недавно назначенный в эту страну военный атташе Четверик, первый секретарь, консул… Стул отсутствующего консула, а точнее, заведующего консульским отделом посольства Антонов не занимал, хотя и исполнял обязанности консула и был полностью облечен его властью. Он нашел себе место у окна, где сидели работники второго эшелона — второй и третий секретари, атташе, корреспонденты, представитель АПН, которых тоже приглашали на совещание.
Оперативка продолжалась, как всегда, ровно час. Атташе Юркин, бойкий молодой человек, на одном дыхании сделал обязательный недельный обзор местных газет. Асибия была для Юркина первой «заграницей», и будущее молодого дипломата зависело от его служебного рвения.
Обзор выглядел убедительно, представлен был толково, с выводами несколько смелыми и даже спорными, но не поверхностными, а уверенно основанными на реальных фактах, может быть, не очень приятных, но не вызывающих сомнения. Из обзора вытекало, что положение в стране по-прежнему тревожное и идет к дальнейшему ухудшению. Реакционные круги собирают силы для решительной атаки на режим президента Кенума Абеоти, делается все для того, чтобы создать в Асибии обстановку напряженности, неуверенности в завтрашнем дне, подготовить население к мысли, что государственный переворот — единственный выход из создавшегося положения. Все шире распространяются подрывные слухи. Вчера, например, на базаре произошла паника: кто-то пустил слух, что мясо, поставленное для продажи государственной фермой, отравлено.
В противодействие реакции правительство пытается занять все более решительную позицию. Позавчера арестованы зачинщики первой забастовки врачей. В ответ сегодня врачи и старший медперсонал объявили новую забастовку, а они в этой стране прослойка хотя и малочисленная, но влиятельная…
Закончив свой не очень обнадеживающий доклад, Юркин стрельнул темными быстрыми глазами в сторону Демушкина, проверяя по выражению лица начальства произведенное впечатление, вздохнул и слегка развел руками: мол, увы, ничего более приятного сообщить не могу, уж извините!
После выступления Юркина слова попросил Антонов и рассказал о своей беседе с Прайсом у бензозаправочной станции. Сообщение всех заинтересовало: Прайса в посольстве знали, он человек осведомленный и если говорит такое, значит, дело серьезное.
Следующим делал сообщение представитель Минрыбхоза Богма. Это был грузный, немолодой мужчина с такой представительной глянцевитой лысиной, с таким сократовским лбом и такими глубокомысленно неподвижными глазами, что непосвященные иностранцы на приемах его иногда принимали за очень важного советского начальника и однажды кто-то даже обратился к Богме, как положено обращаться только к послу: «Ваше превосходительство». С тех пор Богму в советской колонии так в шутку и звали: «Ваше превосходительство». Он не обижался, его выпуклые глаза светлели, наливаясь смехом, а толстые щеки раздувались еще больше, изображая улыбку. Богма был добродушным человеком, медлительным, тугодумным, и странным казалось, что его прислали сюда, в Африку, на столь беспокойную организационную работу, при которой нужно каждодневно вертеться волчком.
Посол был постоянно недоволен Богмой, не скрывал этого, на совещаниях в присутствии других сотрудников к нему придирался, часто несправедливо. Человек энергичный, быстрый на решения, посол таких увальней, как Богма, не терпел. Тем более что речь шла о деле важнейшем, которым посол гордился, ибо был его инициатором. Идея создания в этой стране совместной советско-асибийской рыболовной кампании принадлежала именно ему, Василию Гавриловичу Кузовкину, он ее упорно и долго пробивал, видя в ее осуществлении акт большой политики. В республике после прихода к власти правительства Кенума Абеоти назревала угроза продовольственного кризиса. Западные компании, в руках которых издавна находилась система продуктовых поставок, ныне поставки эти все больше сокращали под самыми различными предлогами. Главная опасность шла со стороны «Африка фиш корпорейшн». Эта западная компания контролировала добычу рыбы в водах нескольких африканских стран и свою продукцию поставляла в основном на африканский рывок. Но цены на рыбу держала высокими, выше, чем у местных рыбаков, стараясь их взвинтить еще больше, пользуясь экономическими трудностями республики. У компании был железный принцип: «Не хотите — не берите! Возьмут другие». И действительно, брали другие. Ведь рыба — важнейший продукт для жителей многих африканских стран, примыкающих к океану. Мясо в Африке — редкость, особенно на побережье.
Вырваться из тисков «Африка фиш корпорейшн» — давнишняя мечта Асибии. Но сделать это без посторонней помощи она не могла. И вот возникла идея помочь молодой республике создать свой собственный рыболовный флот или хотя бы на первое время флотилию. В официальных документах — договоре или соглашении — эта идея еще не нашла своего выражения, пока лишь пробно обкатывалась. Несколько месяцев назад в Дагосу пришел большой морозильный траулер «Арктика». По временному контракту с созданной по этому случаю государственной фирмой судно было послано в двухмесячный рейс на дальние окраины территориальных вод республики с выходом и в свободные воды. Весь улов предназначался для продажи в Дагосе по ценам, доступным для широкого населения. В последующих рейсах намечалось брать на борт флотилии стажеров, пока взяли только четырех, для подготовки местных кадров промышленного рыболовства. Предполагалось, что в дальнейшем будет поставлен вопрос о заключении соответствующего долгосрочного соглашения уже на высоком правительственном уровне.
По радиосообщениям, поступившим из океана, лов шел хорошо, и через несколько недель ожидали прибытия «Арктики» в порт Дагосы. К этому дню готовились. Первый рейс многое определял. От него зависела уверенность правительства в возможности бросить вызов могущественной западной компании, которая давно беззастенчиво наживалась в этой стране. Предполагалось, что в порту судну устроят торжественную встречу. Но к этому дню готовились и противники. Трудно было ожидать, чтобы «Фиш корпорейшн», у которой огромные связи и влияние на всем побережье, легко уступила свои позиции в стране, где у нее всегда был хороший рынок. Едва судно ушло в плавание, как в городе поползли слухи, один вздорнее другого. Шептуны утверждали, будто никакой рыбы, кроме сорной, русские в Дагосу не доставят, по той причине, что хорошую рыбу, выловленную в территориальных водах республики, они намерены отправить и даже уже отправили к себе в Россию. Потом пополз слушок, что четверых практикантов из дагосского порта, которых взяла на борт в этот рейс «Арктика», бьют, почти не кормят, и один из них от отчаянья бросился за борт.
Этот олух циркулировал особенно упорно, в советское посольство пришло несколько писем с протестом, звонили по телефону — возмущались и грозили. В соседних странах слух подхватила реакционная печать, и сейчас в разговоре обо всем этом фигурировала гнусная статейка в газете «Таймс оф Куагон», которую привез из Монго Антонов.
Значительно надувая щеки, Богма неторопливо рассказывал обо всем, что творилось в Дагосе в связи с предстоящим приходом судна. Есть сведения, что реакция намеревается при подходе «Арктики» устроить в порту митинг протеста местных рыбаков, которым внушают, будто русские полностью подорвут их промысел. Идет разговор даже о том, что подожгут на берегу одну или две рыбацкие деревушки, чтоб красным петухом самосожжения выразить протест против появления еще одного конкурента у рыбаков-асибийцев. Деревушки расположены вблизи города, и зарево, конечно, всполошит всю Дагосу.
Демушкин озабоченно провел рукой по подбородку:
— Неужели они все это смогут наворотить?
— А бис их знаэ! — Богма пожал плечами.
Поверенный нахмурился, кольнул Богму сердитым взглядом.
— С бисами, Иван Иванович, у советского посольства контактов нет, — сказал он, четко выделяя каждое слово. — И знать должны не бисы, а вы. На то вас сюда и прислали, товарищ Богма!
И поверенный провел взглядом по лицам собравшихся в кабинете, чтобы убедиться, что все оценили его суровость по отношению к неповоротливому и безынициативному министерскому уполномоченному. Раз уж Богму считает нужным ругать посол, то и он, поверенный, вовсе не намерен проявлять либерализм.
Но прошибить старого морского волка было не так-то просто. Он отмахивался от нападок самого посла, а уж к атаке Демушкина всерьез можно и не относиться.
Богма дважды кашлянул, словно прочищал горло, спокойно, с ленцой ответил:
— Меня сюда прислали, Илья Игнатьевич, рыбу ловить, дело делать. А нэ слухи собирать. По части слухов — ваша забота. На то вы и сидите туточка и деньжата маете.
Сказав это, повернул лицо к окну и устремил унылый взор в заоконное пространстве, словно хотел таким образом продемонстрировать, что больше не намерен вести пустой, нелепый разговор.
Столь откровенное пренебрежение к замечанию начальства задело поверенного. Уши у него покраснели. Человек самолюбивый, но прекрасно владеющий собой, он оставил без внимания последние слова Богмы, будто их и не слышал. Нет, до пререканий на совещании поверенный не снизойдет, но в свое время Богма пожалеет о своей сегодняшней дерзости.
Демушкин задумался, склонив голову набок, постучал машинально по столу карандашом. Все знали: раз поверенный стучит карандашом, значит, размышляет о чем-то важном.
— Да… — протянул он. — Обстановочка в стране не из радужных…
Снова провел взглядом по лицам собравшихся, словно отыскивал среди них сообщников своей мысли, и вдруг его глаза остановились на Антонове.
— Неполадочки у нас в режиме. Неполадочки… — сказал сокрушенно, продолжая глядеть на Антонова.
Поверенный в строгом разговоре с подчиненными любил употреблять уменьшительные слова, стремясь этим придать своей речи саркастическое звучание.
— Что вы имеете в виду? — не понял Антонов.
— Имею я в виду некоторых дамочек из нашей колонии. Вчера еду в машине с заместителем комиссара по иностранным делам Гардинером по центру Дагосы — с книжной выставки вместе возвращались — и вдруг у светофора, этак перед самым радиатором, явление Христа народу: Рожкова, бухгалтер из торгпредства, а с ней наша Полина Кузьминична. Обе потные, красные от натуги, семенят по асфальту торопливыми ножками, одна на плече тащит ковер в рулоне, другая в авоське тефалевые кастрюли и сковородки — в «Монопри» купили. Постовой полицейский специально движение придержал, пропуская эту живописную парочку. Гардинер усмехнулся: «Ваши?» — «Нет! — отвечаю. — Не узнаю. Вроде бы не наши». А Гардинер уверенно: «Ваши! Сразу видно. Ваши женщины любят по магазинам ходить, — и рассмеялся. — Чего они в наших магазинах находят? Почти никаких товаров».
Поверенный снова взглянул на Антонова, как будто только что произнесенное адресовалось лично ему.
— Можете себе представить, как мне было приятно это слушать. В стране особое положение, а они пешком но городу, нагруженные, как верблюды. Ведь предупреждали не раз! Как же так получается?
Было ясно, что спрос сейчас идет почему-то именно с него, Антонова.
— Не знаю, как получается, — не выдержал Антонов. — Все отлично представляют обстановку. Предупреждены…
Поверенный досадливо махнул рукой, не принимая никаких возражении, покопался на столе среди бумаг, извлек из этого вороха журнал в пестрой обложке, полистал, нашел нужное и поднял над головой, демонстрируя всем:
— Вот, полюбуйтесь. Наши на африканской барахолке. Торгуются. Слава богу, это не в Асибии, а у соседей, но все равно — наши!
На цветном снимке были изображены три белые женщины, которые, выразительно вскинув руки, пытаются объясниться с торговкой-африканкой у палатки со всякой хозяйственной ерундой.
— Видите, как зацепили? И подпись: «Русские дамы покупают у африканки стеклянные бусы, сделанные на Тайване». Позор!
Поверенный помолчал, покатал карандаш по столу. Снова строго сдвинул брови:
— Надо еще раз собрать женщин, разъяснить…
«Ну что он талдычит все одно и то же, — раздраженно подумал Антонов. — Чего разъяснять? У людей накапливаются деньги, их надо тратить. Хотят что-то купить. Хотя бы те же отличные французские тефалевые сковородки, на которых никогда ничего не подгорает. Естественно, наши их покупают в большом количестве — для себя и знакомых. Рожкова, бухгалтер торгпредства, уезжает через неделю на Родину совсем. Срок кончился. А куда Рожковой девать деньги? Ее честно заработанные деньги, нажитые тропическим зноем, тяжким потом, кровавыми пятнами раздавленных комаров на икрах, кормежкой — какую бог послал, махровым одиночеством в чужеземье. И не вина ее, а беда, что в пыльную африканскую жарищу эта немолодая женщина вынуждена таскаться пешком по городу. Личной машины, как у поверенного, у Рожковой нет, вот и «семенит ножками по асфальту». Нельзя всех ставить на одну доску. Вон во втором ряду сидит чистенький, ухоженный, с четким пробором, ласковыми бархатными глазами Борщевский. За него бы взяться! Настоящий жлоб — придавит любого за грош. Уж он-то из «заграницы» выжмет все».
— …И, вообще сейчас нужно сократить всякие связи, не имеющие прямых служебных задач… — вывел Антонова из раздумья строгий тенорок поверенного. — Я вот сегодня изумился, смотрю, у нас на доске висит объявление: волейбол с французами! Нужен ли он сейчас, ваш волейбол? Явятся люди из противоположного нам лагеря, явятся на территорию посольства, вы будете с ними гонять мяч, потом, как положено, поить гостей пивом, лясы точить… А может быть, они как раз и пускают вредные слухи. Я решительно против этой встречи.
— Но, Илья Игнатьевич! — порывисто поднялся со своего места Эдик Мамрыкин, стажер посольства, культурист и добровольный спортивный организатор. — Как же это можно отменить? Мы их давно пригласили, они готовились… Как же отменить! У нас ведь первенство по городу. И вдруг безо всякого повода… Ведь ни военного положения, ни комендантского часа. Только слухи… Это же неприлично! Неприлично!
Огромный, с мощными атлетическими плечами Мамрыкин говорил жалобным, почти детским голоском и сейчас был похож на обиженного большого ребенка.
— Конечно, неприлично! — невозмутимо вставил Ермек Мусабаев, и тон у него был, как всегда, такой, будто он и произносит решающее слово.
Напряженность атмосферы разрядил советник Рудольф Павлович Канашевич, немолодой кадровый дипломат, неизменно выдержанный, умеющий ловко, одной-двумя фразами выводить подобные заседания из конфликтных ситуаций, а такие ситуации случались тут нередко: посол горяч и непреклонен, Демушкин — обидчив, среди дипломатов много молодых, и все с норовом.
— Отменять назначенное в самом деле неудобно, — произнес он как всегда тихим, спокойным голосом, задумчиво глядя на свои лежащие на столе руки со сцепленными пальцами. — Но на будущее учесть. Я полагаю, Илья Игнатьевич прав: время ли сейчас для таких соревнований?
— Конечно, не время, — быстро поддакнул Борщевский и обратил свои мягкие, широко раскрытые, внимающие глаза на поверенного.
Замечание Канашевича спасло предстоящую встречу по волейболу, к которой посольская молодежь давно готовилась. Волейбольная команда французских специалистов, работающих в Дагосе, считалась в иностранных колониях лучшей, и наши надеялись взять над ней верх. Развлечений здесь мало — воскресное купание в океане да волейбол. Обычно вся колония собиралась болеть за своих ребят.
«Все-таки Демушкину сегодня дважды утерли нос — Богма и Канашевич», — злорадно подумал Антонов, когда было объявлено, что совещание закончилось и все задвигали стульями, вставая и торопясь вон из душного, согретого двумя десятками потных тел кабинета посла.
Антонов выйти не торопился, знал заранее: поверенный его задержит.
— А вы, Андрей Владимирович, погодите чуток. — Демушкин указал на стул недалеко от себя. — Вопросик есть один.
Ну, раз «чуток», «вопросик», значит, разгон будет на всю катушку. Несмотря на внешнее спокойствие, поверенный, несомненно, раздражен неповиновением, которое позволили себе на совещании подчиненные.
«Сейчас снова возьмет карандаш и постучит им по стеклу на столе», — подумал Антонов.
Поверенный действительно потянулся к карандашу, но, взяв его, не постучал, а назидательно потряс им в воздухе.
— Ну что ж, докладывайте о своем рыцарском подвиге по дороге из Монго. — Демушкин наморщил лицо улыбкой.
Антонов коротко доложил.
Поверенный долго, многозначительно молчал, склонив над столом голову и поигрывая карандашиком. В конечном счете сейчас, в отсутствие посла, Демушкин облечен полной властью и здесь, в Дагосе, никто не волей опротестовать его решение. Может отправить в Москву за серьезное нарушение трудовой дисциплины. Вполне может.
— Я не мог поступить иначе, — не выдержал молчания Антонов.
— Значит, вы считаете, что поступили правильно? — Глаза Демушкина блеснули пронзительной холодной голубизной.
Антонов выдержал взгляд:
— Считаю, что да! Поступил правильно. Как человек… — и сам удивился, как громко прозвучал его голос. Помолчал и добавил упрямо: — Как советский человек!
И тут же почувствовал, что переборщил, что спорит по-мальчишески.
Словно подчеркивая этот его промах, поверенный снисходительно улыбнулся:
— Как советский человек, — он выделил эти слова интонацией, — вы уже успели в работе допустить не один первоклассный ляп. Вы, Андрей Владимирович, простите за откровенность, частенько поступаете как экзальтированный юнец, а не как профессиональный дипломат, тем более консул… — Поверенный сделал короткую паузу и два раза стукнул карандашом по стеклу. — Как исполняющий обязанности консула. Временно исполняющий! Конечно, наша работа — это творчество, но в ней есть свои правила. И железные. И их следует точно придерживаться. Да-с! А вы хотите только творчества, но без правил. Да и не творчество у вас, а порой просто сумасбродство. Как вы могли, например, уехать в Монго без шофера? Один!
Поверенный вздохнул, прикрыв на минуту свой ясный взор тяжелыми веками. Казалось, ему тягостно разговаривать с Антоновым, который все равно ничего не поймет.
— Иногда, глядя на вас, Андрей Владимирович, я думаю: как вы с таким характером оказались на дипломатической работе? Вы же здесь случайный человек.
Антонов откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как в нем закипает гнев, но на этот раз был уверен, что полностью владеет собой.
— Вполне возможно! — кивнул он и вдруг ощутил в себе неожиданную озорную веселость. — Вполне возможно. Видите ли, Илья Игнатьевич, меня может утешить лишь то, что я здесь не один «случайный».
Глаза их встретились, и Антонов подумал, что в другие времена при других обстоятельствах в этом безоблачно беспощадном взгляде он бы прочитал себе приговор.
— Пишите объяснительную записку! Во всех подробностях! Я пошлю ее в Москву. — Демушкин сделал намеренную паузу. — Со своим мнением.
Ах, вот как! Значит, приговор все-таки вынесен!
7
— Андрей Владимирович! Вы слышите меня? — Он пришел в себя от голоса Клавы, которая, сидя за машинкой, смотрела на него прищуренными смеющимися глазами. — На вас лица нет. Опять?
— Опять! — Он мрачно усмехнулся. — Да разве с ним…
Клава приложила палец к губам, призывая к осторожности:
— Тсс…
Антонов махнул рукой:
— Волков бояться…
— Вас, между прочим, с двенадцати ожидает Гурген Эдуардович.
— Иду! — Уже от дверей, обернувшись, сообщил: — А я, между прочим, задание выполнил. «Бурда» прибыла. Верочка прислала. Целых пять номеров. Последних.
Клава радостно всколыхнулась:
— Правда?! Что же не принесли?
— Забыл! Но какая разница? Привезу вечером. Главное, Клавочка, то, что я о вас помнил даже за кордоном.
— Спасибо… — Кончик ее носа-пуговки стал алым.
«А черт с ним, с Демушкиным, — подумал Антонов. — Где-то теряешь, где-то находишь. Вот принес радость девчонке, и на душе легче».
Но на душе легче не стало. Настроение после разговора с поверенным было испорчено, и, судя по всему, надолго. Он шел но дорожке в парк, где его ожидал Аревшатян, и клял себя за несдержанность. Вел себя с поверенным как мальчишка. «Экзальтированный юнец»! В этом-то Демушкин, пожалуй, прав. Антонов сам знает за собой этот грех — эмоции захлестывают разум. Пусть Демушкин ему не нравится, но, если встать на позиции начальника, то что ему, Демушкину, нужно было говорить Антонову? Благодарить за нарушение инструкции? Например, за то, что поехал за дипами один, без шофера? Или делать вид, что ничего не случилось? Поверенный говорил то, что велел долг. Другое дело — как говорил. Но это уже относится к особенностям их взаимоотношений.
В саду, заложив руки за спину, медленно, чуть вразвалочку, прохаживался Гурген Аревшатян. Под его подошвами звонко, как морозный снег, поскрипывал крупнозернистый морской песок, которым посыпают здесь дорожки. В зеркальных выпуклостях ботинок горячо полыхали два солнца. Даже в самую непутевую дождливую погоду Гурген Аревшатян появлялся на людях в обуви неизменно до блеска начищенной. Он вообще имел пристрастие к блестящим поверхностям: материалы для костюмов выбирал такие, чтобы были с отливом, шевелюру свою, в которой уже слегка проблескивали прожилки ранней седины, смазывал каким-то кремом, и она казалась нейлоновой, как парик. А жгучие черные глаза блестели с такой силой, что можно было подумать, будто и они чем-то смазаны.
Однако слабость ко всему источающему блеск никак не соответствовала сущности этого человека, сдержанного, застенчивого, деликатного.
— Гурген, привет! Извини, что задержался. Прозаседались.
Стоило Антонову взглянуть на доброе усатое лицо Аревшатяна, как настроение у него тут же резко пошло вверх.
— Я тебе, Гурген, привез из Монго отличных немецких сарделек — целых три килограмма! Ешь на здоровье!
Аревшатян никогда громко не смеялся, только вспыхивал тихой улыбкой.
— Сардельки! Неужели тебе в Монго нечем было заняться более подходящим?
— Я и подходящим занимался. И этим тоже. Ты же любишь сардельки.
От посольства до госпиталя ехали почти полчаса, и Антонов рассказал о том, что произошло вчера на дороге.
— А кто она, эта женщина? — поинтересовался Аревшатян. — Какого роду-племени?
— Понятия не имею! — вздохнул Антонов. — Но, представляешь, почему-то не дает мне покоя ее судьба. Кажется, если я о ней сейчас не побеспокоюсь, человеку будет худо. Какая-то блажь напала.
— Это не блажь, — спокойно определил Аревшатян. — Это называется совесть. — Он улыбнулся одними глазами. — Встречается временами. В наше время относится к патологии.
Они рассмеялись.
— Конечно, посмотрю ее, — продолжал Аревшатян. — Но я микробиолог, терапевт, а здесь, судя по твоим словам, нужен хирург.
— Что те делать? Твои черные коллеги бастуют.
У ворот больницы, которые оказались запертыми, толпилось десятка два возбужденных африканцев, мужчин и женщин. Больничный сторож, с красными, воспаленными от наркотика глазами — он жевал какой-то орех — никак не мог открыть замок, чтобы впустить Антонова и Аревшатяна. Руки его дрожали, и ему долго не удавалось попасть ключом в замочную скважину. Пока сторож возился с замком, из выкриков толпившихся у ограды родственников больных стало ясно, что люди возмущены забастовкой врачей и даже грозятся расправиться с «предателями». Кто-то узнал Аревшатяна.
— Русский доктор!
Их сразу же плотно обступили с трех сторон, почти прижав к воротам.
— Доктор, помогите! У меня там дочка, кость переломлена. На руке.
— Доктор, пожалуйста, посмотрите Яози Таму. В третьей палате. Ему очень плохо. Он умирает. Умоляю.
— Доктор, взгляните на мою ногу! На мою ногу взгляните. Вон как распухла. Ходить не могу. В лесу уколол. А меня не принимают…
Они еле пробились за ворота.
— Яози Таму! Посмотрите Яози Таму! Он умирает… — летело им вслед.
— Сволочи! — пробурчал Аревшатян, когда они оказались на территории больничного парка.
— Кого это ты так? — изумился Антонов.
— Забастовщиков! Врач бастовать не имеет права. Это преступление.
Пожилая мулатка в мятом, неопрятном халате вышла им навстречу с недовольной миной:
— Посетителей сегодня не пускаем! — но, узнав Аревшатяна, радостно всполошилась: — Как замечательно, что вы оказались у нас, доктор! Просто чудо! Сейчас так нужна ваша помощь.
— Что-нибудь случилось с той женщиной, которую вчера… — насторожился Антонов.
— Нет! Нет! У нее без изменений. Здесь другое. Один больной только что доставлен. — Она оглянулась и понизила голос: — Двоюродный брат президента. Сердечный приступ. А врачей нет!
— Где он? Ведите! — распорядился Аревшатян, вытаскивая из портфеля халат.
Сестра увела Аревшатяна куда-то в глубь здания, и Антонову с полчаса пришлось пробыть в одиночестве в пустой комнате для посетителей. Он выхаживал комнату от одной стены до другой, временами поглядывая из окна в сторону ворот: за прутьями железной решетки по-прежнему сверкали белки глаз и зубы негодующих, встревоженных родственников. И вдруг там, за оградой, среди черных лиц он увидел светлое скуластое лицо в очках. Камов!
— Не мог не прийти! — смущенно пояснил Камов, перешагивая порог приемной. — Пытался дозвониться до вас, да не повезло. Вот и решил сам. Пехом! Душа неспокойна… Как она?
— Сказали — без изменений. Подождем. Туда ушел Гурген…
Камов снял очки, тщательно протер стекла носовым платком:
— Пришел сегодня утром в министерство, а меня прямо к министру, то есть к комиссару, как здесь он называется. Яо Сураджу. Тип необычный. Усищи как у Бармалея, голос капральский, пистолет как у американского шерифа — не на боку, а на животе. Обрадовался мне. Так и сказал: вся надежда на вас. Недра нам нужно открывать, и побыстрее! Обещал, что немедленно выделит мне вездеход, солдат и рабочих — открывать недра!
Камов мелко засмеялся, словно рассказал неприличный анекдот.
— Я ему объясняю: до экспедиции еще далеко, нужно вначале ваш геологический архив изучить, посмотреть, что здесь, в Асибии, увидели мои предшественники. Комиссар даже разозлился: значит, будете сперва копаться в бумажках? Буду, говорю, без этого нельзя, наука требует. Словом, получил я у хмурого комиссара разрешение на работу в геологическом архиве. Если бы вы видели, что это за архив! Маленькая комнатушка, набитая трухлявыми папками, — пыль, плесень, сырость, в углу в грудах старых бумаг твари какие-то шуршат — то ли крысы, то ли еще кто. Отвечающий за архив старик чиновник встретил настороженно. Я прошу показать все документы последней французской экспедиции, а он качает своей антрацитной головой, мол, не знаю, не ведаю, где что находится, вот стеллажи, вот папки — ищите! И ушел, подлец! Я три часа ковырялся в бумажном хламе, глотал вековую пыль. И все-таки нашел то, что искал, — первую папку с документами французов. Я знал заранее, что французы не оставили здесь ни одного основного документа, никаких прямых данных о результатах исследований. Все давно во Франции и под замками, куда более надежными, чем в этой пыльной конуре. Но я зная также, что бумаги второстепенные оставить, вернее, бросить здесь, как не представляющие ценность, они вполне могли. А даже но второстепенным можно сделать кое-какие выводы. И вот я нашел первую папку… Камов хитро прищурил под стеклами очков глаза: — Французы и не представляли, что в отбросы их геологической канцелярии сунет нос настоящий специалист-аналитик.
— На таком уровне, как Камов! — подсказал Антонов.
— Да, на таком уровне, как Камов, — без всякой тени самодовольства подтвердил геолог.
— И что же вы обнаружили в этой первой папке?
Камов поднял руку с выставленной вперед ладонью, словно призывал к неторопливости:
— Рано! Рано пока об этом говорить. Мне еще нужно хорошенько в этой пыли поковыряться, а потом над найденным хорошенько поломать голову. Говорю чиновнику: «Эту папку положите в самое надежное место и берегите пуще всего». Он вдруг заинтересовался: «А что вы в ней нашли?» А я ему: «Что нашел, то уже не потеряем — оно в моей голове!»
Хлопнула дверь, и в приемную в сопровождении сестры-мулатки вошел Аревшатян. На лице Гургена застыло странное выражение: была в нем какая-то легкая, даже, пожалуй, веселая таинственность, а под усами угадывалась лукавая улыбка.
— Пойдемте! Сейчас для вас будет сюрприз…
— Сюрприз? — удивился Антонов. — От брата президента?
— Нет! — махнул рукой Аревшатян. — Я его осмотрел, сделал что нужно. Все с ним теперь в порядке. Сюрприз вас ждет в другом месте.
Больную иностранку поместили в отдельную палату, что было необычной роскошью в этом вовсе не привилегированном заведении. Видимо, сыграла роль белая кожа потерпевшей, а скорее всего визитная карточка Антонова.
На квадрате подушки четко выделялось узкое, бледное лицо в окладе густых темных волос. Губы женщины при появлении гостей медленно растянулись в улыбке, приветливой и покойной.
— Разрешите вам представить, — Аревшатян повел подбородком вначале в сторону стоящего рядом с ним Антонова, — наш консул Андрей Владимирович, затем в сторону Камова, — э…
— Доктор наук Алексей Илларионович Камов, — пришел ему на помощь Антонов и вдруг поймал себя на том, что и Аревшатян, и вслед за ним он, Антонов, обращаются к женщине по-русски.
— Здравствуйте, господа! — сказала женщина слабым голосом тоже по-русски. В ее голосе красиво перекатывалось старомодное «р». — Я рада с вами познакомиться. Меня зовут Екатерина Иннокентьевна. А фамилия Тавладская.
Она чуть приподняла руку и сделала легкий приглашающий жест.
— Садитесь, господа!
Рука у нее была худая и маленькая, длинные ногти на пальцах без маникюра. Антонова поразил ее голос, удивительный, редкого тембра, нежно звенящий.
Напротив кровати у стены стоял диван, и обескураженные Антонов и Камов под веселым взглядом Аревшатяна покорно опустились на него. У Гургена в этот момент был такой вид, будто он и выдумал всю эту шутку.
— Я вам безмерно благодарна, господа, за то, что вчера вы пришли мне на помощь и даже доставили сюда. — Женщина чуть прищурила в улыбке большие необычного зеленого оттенка глава. — И даже не знали, кто я такая…
— Это наш долг… — пробормотал Антонов. — В подобной ситуации национальность не имеет значения…
— А кто вы такая? — вдруг напрямик спросил Камов. — И фамилия и имя у вас русские…
— Я и есть русская! — подтвердила женщина. — Такая же, как и вы.
— Но… — начал Антонов и запнулся.
— Но… — пришла ему на помощь женщина, — но не советская, гражданка Канады. А мой родной дядя Николай Николаевич Литовцев, с которым я ехала вчера из Монго, русский по национальности, а по гражданству — француз. Сегодня с утра он меня здесь навестил. И с ним был консул Франции…
Тавладская рассказала о случившемся по дороге. Обычное дело: поломка переднего колеса, машину понесло в кювет, она сидела за рулем, удержать руль не смогла. Вот и результат. Дядя до Дагосы добрался только ночью после того, как машину вытащили из кювета и отправили на ремонт в соседний городок.
— Почему же ваш дядя там, на дороге, не сказал нам, что вы русские? — удивился Камов. — Мы с Андреем Владимировичем при нем переговаривались по-русски.
Она едва заметно повела бровью.
— Бог его знает! Думаю, опасался…
— Опасался? Чего же? — удивился Антонов.
— Как вам сказать… Ведь у вас в России, как мы слышали, не очень-то жалуют эмигрантов и их потомков. Подумал: вдруг не захотите помочь «бывшим русским».
— Какая ерунда! — возмутился Камов и даже с подозрительностью взглянул на Антонова, будто вдруг засомневался в нем. — Не могло бы такого быть! Не могло!
— Конечно! — подтвердил Аревшатян. Он стоял возле койки больной, прислонившись к стене. — В такой ситуации нет «своих» и «чужих». Есть просто люди.
Тавладская удовлетворенно кивнула, перевела взгляд с Аревшатяна на Антонова:
— Вы советский консул?
— Заменяю его сейчас.
— Мой дядя хотел нанести вам в посольство визит — поблагодарить.
— Буду рад. Но скажите, пожалуйста…
Аревшатян вдруг решительно поднял руку:
— Все! Встреча окончена. Больной нужен покой.
Уже с порога Камов спросил:
— Вы разрешите вас снова навестить?
Она улыбнулась:
— Конечно же!
В приемной их ждала сестра-мулатка. Показала в окно на людей, собравшихся у ворот:
— Никак успокоиться не могут. Как бы не ворвались!
Аревшатян обернулся к сестре:
— Кажется, у вас лежит некий Яози Таму? Дайте-ка взгляну и на него!
Когда через час они вышли из госпиталя и сели в машину, Аревшатян сказал:
— С ребрами у Тавладской все в порядке. Думаю, просто сильный ушиб. Но обязательно надо сделать рентген, этим шутить нельзя. А где сейчас достать рентгенолога?
— Медейрос, — подсказал Антонов.
Аревшатян кивнул.
— Исифу, конечно, не откажет. Но он всегда чертовски занят.
Некоторое время молчали.
— А что с тем самым, как его… Яози… — Камов, помогая своей памяти, прищелкнул пальцами.
— Таму… — подсказал Гурген. — Яози Таму. Славный парень. Грузчик. Лечить его нужно! Серьезно лечить. А здесь это невозможно.
— А где возможно? — поинтересовался Антонов.
— В Европу надо отправлять, и срочно! В крайнем случае в Египет или в Алжир…
— Ну и отправь! Ты же ВОЗ?
Аревшатян скривил губы:
— Какой быстрый! Это не в моей власти.
— Жаль, — сказал Камов.
Когда они подъезжали к дому Аревшатяна, тот вдруг задумчиво произнес:
— Не выходит из головы этот Яози Таму, чтоб ему!.. Если бы вы видели, как он на меня смотрел! — потянулся к скобе дверной ручки, собираясь выходить из машины. — Ладно! Напишу в штаб-квартиру ВОЗа, попробую убедить. А иначе парню хана!
8
Режим работы в наших посольствах, находящихся в тропических странах, везде разный. В каждой стране приспособлен к общему существующему здесь режиму трудовой деятельности. В некоторых рабочий день начинается в восемь утра, даже в семь, а днем, в разгар жары, делается трехчасовой перерыв и остальные обязательные часы уже дорабатываются к вечеру, когда жара спадает.
В государственных учреждениях Дагосы издавна повелось придерживаться европейского трудового порядка: в девять утра начало работы, в пять конец. В самый разгар дневного зноя чиновники в министерствах, ведомствах, конторах похожи на сонных осенних мух, и толку от них в эти часы никакого.
Новое правительство решило изменить рабочий режим, сделать его более приспособленным к тропическим условиям, но почему-то решение так и не провели в жизнь. По общегосударственному режиму работали все посольства, в том числе и советское. Некоторые обходились без обеденного перерыва, наше же отказаться от обеда не решилось, и в час дня разморенные жарой посольские сотрудники лениво двигали челюстями, без аппетита отправляя в рот постылый кусок.
Антонова обед обычно ждал дома. Он пригласил к себе Камова и Аревшатяна, но те наотрез отказались, каждого тянуло поскорей очутиться в своих спальнях — отдохнуть хотя бы полчаса.
Несмотря на полдневный зной, Ольга пребывала в холле, где кондиционер был выключен. Кондиционер Ольга называла «адским ящиком», шума не переносила и старалась хотя бы днем обходиться без него. На ней была легкая хлопковая блузка и шорты. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и временами потягивала через пластмассовую соломинку из высокого стакана охлажденный льдом кампари. На столике возвышалась пестрая горка иллюстрированных журналов из Франции, их Ольга постоянно покупала в киоске ближайшего отеля. На тумбочке стоял черный кирпич «Панасоника», из которого тихо сочилась музыка.
«Григ!» — с грустью определил про себя Антонов, входя в холл. Все ясно. Когда Ольга выпивала лишнее, она неизменно ставила кассету с концертом для фортепьяно с оркестром Грига. Почему именно эта вещь отвечала ее настроению в такой момент, понять было трудна Впрочем, однажды Ольга объяснила: «Слушая Грига, я представляю северные скалы, сосны, снега под солнцем, и мне легче дышится в этой Африке».
— Привет! — крикнула она, не оборачиваясь, и по ее хрипловатому от курения голосу он понял, что Ольга уже навеселе. Отметил взглядом полную пепельницу окурков.
На столе был приготовлен к обеду один прибор. Все было аккуратно разложено: соломенная салфетка на полированной глади стола, тарелка для закуски, тарелка для хлеба, тарелка для супа, кружка для пива, по правилам положены вилка, ложка, нож. Надо же! Ольга всегда презирала застольный этикет — пустая трата сил и времени, а тут — пожалуйста…
— А ты что, обедать не будешь?
Она мотнула головой:
— Не…
В голосе ему почудился вызов. Ее теперешнее демонстративное безделье укор ему: видишь, как складывается в милой твоему сердцу Африке судьба твоей жены, кандидата наук, вынужденной бросить перспективную тему в генетической биологии. В Москве у нее не было ни минуты свободной, где там найти время красиво накрыть стол! В Москве Ольга вертелась волчком: институт, магазины, дом, Аленку в школу, Аленку из школы, прачечная, временами внезапные командировки в Ленинград, откуда она приезжала притихшей и умиротворенной, вроде бы отдохнувшей от каждодневных московских забот.
Даже этим подчеркнуто образцовым столом Ольга сумела упрекнуть его: ты утащил меня в тоску, безделье, пустяковину жизни, в которой имеет значение даже такая ерунда, как сервировка стола. Так вот тебе «этот стол» — садись, ешь свой порошковый куриный суп из французского пакета, жирные немецкие сардельки с безвкусной здешней картошкой, за которую заплачено по десять долларов за килограмм.
Все было очевидно, и все обидно. Антонов понимал, что тоска Ольги, ее неприкаянность не столько от вынужденного безделья, сколько от главного, в чем каждый из них боится признаться самому себе: от отчуждения, которое уже замечают даже посторонние. Надо бы поговорить откровенно, выложить друг другу все до последнего, раз и навсегда. Но это значило поставить последнюю точку. Может, Ольга теперь и стремится к этой последней точке… А он — нет! Жизнь имеет смысл, когда ждешь. Он все еще ждет чего-то. Чуда?
Главное сейчас держать себя в руках, оставаться спокойным, сдержанным, какие бы сюрпризы ему ни преподносила Ольга. С нарочитой невозмутимостью он достал из холодильника банку пива, присел с кружкой к журнальному столику напротив жены. Взглядом тут же отметил, что бутылка кампари наполовину опорожнена, подумал с беспокойством, что питье становится привычным для Ольги.
— Представляешь, какая неожиданность ждала нас сегодня в госпитале, — сказал он спокойным, ровным тоном, словно всего лишь на минуту они прервали неторопливую беседу. — Знаешь, кем оказалась та женщина, которую мы подобрали на дороге?..
И, медленно выливая из банки в кружку янтарную, дымящуюся холодком струйку пива, рассказал ей во всех подробностях о сегодняшнем визите в госпиталь.
Она выслушала с интересом, но без особых эмоций. Только шутливо констатировала:
— Еще одно приключение в твоей жизни! Ты же любишь приключения…
Подлила себе кампари, подержала фужер перед глазами, рассматривая густую красноватую жидкость на свет, словно хотела определить ее достоинства.
— В отличие от меня… — добавила, вложив в эту фразу особый смысл, соответствующий настроению.
Почувствовав по его лицу, что хватила лишку, уже примирительно спросила:
— Ну и как она? Ничего собой?
— Вполне! — подтвердил он бодро, не принимая предложения о перемирии. — Молодая и красивая.
— Как тебе повезло! — Ольга почти ласково взглянула на него. — Молодая, красивая, да еще с романтическим ореолом — из эмигранток. Может быть, даже из какой-нибудь княжеской семьи? Ведь ты заметил, что она картавит. А князья все картавили, это у них генетически. И у такой женщины спасителем оказался ты! Как принц из сказки. Самая что ни на есть романтическая история. В духе Дюма.
— Ты, кажется, склонна все опошлить?
— Да что ты, милый. Просто дурачусь, — возразила она и, отложив соломинку в сторону, отпила из фужера большой глоток вина.
В отдушине «Панасоника» заглохли последние аккорды григовского концерта, и наступила упоительная тишина. Но Ольга потянулась к транзистору и нажала кнопку перемотки ленты. Через минуту в холле снова звучал Григ.
Он разозлился:
— Так можно возненавидеть даже Грига! Наверняка это заводишь сегодня в третий раз.
— В пятый! — сказала она с легкой улыбкой. — «То, что отнимает жизнь, возвращает музыка». Это сказал Гейне.
Погасив улыбку, Ольга медленно, как бы нехотя поднялась с кресла.
— Ну что, подавать первое?
Он покачал головой:
— Нет!
— Это почему же? — Ольга округлила глаза.
— Не хочу!
И, больше не сказав ни слова, вышел из дома.
Возле стоявшей у ворот машины возился Асибе. Он старательно тер тряпкой крыло, для чего, непонятно — на лаковом корпусе автомашины не было ни единого пятнышка. Такое чрезмерное усердие сторож проявлял всегда, когда ему нужно было что-то попросить у Антонова.
Увидев хозяина, Асибе торопливо полез в карман своей рабочей куртки, извлек оттуда листок бумаги и протянул его с некоторой робостью.
— Что это? — хмуро спросил Антонов.
— Подпишите, пожалуйста, мосье! — попросил сторож. — В этой бумаге говорится, что я, Асибе Таки, ваш сторож и садовник, действительно убил кобру.
— Кому нужна эта бумага?
— Я отнесу ее в муниципалитет, и мне выдадут премию и грамоту. Так мне сказал Зараб.
— А кто такой Зараб?
Асибе ткнул корявым пальцем в сторону соседнего дома:
— Сторож. Там у мосье Куни служит, Зараб все знает. Ведь мосье Куни работает в таможне.
Антонов взглянул на бумагу, и его глаза с трудом одолели нацарапанные на листке, вырванном из школьной тетради, ученически крупные, кособоко выписанные слова. Бумага подтверждала тот факт, что сторож Асибе Таки действительно убил кобру на территории виллы и он, Антонов, русский консул, своей подписью подтверждает достоверность написанного.
Антонов положил листок на теплый капот машины, взял услужливо протянутую Асибе шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, добавив от себя еще фразу: «При уничтожении змеи проявил храбрость и решительность».
Асибе сиял от счастья.
Садясь в машину, Антонов невесело подумал: «Каждому — свое».
9
Прилет самолета из Москвы — это для большинства прибытие вестей с Родины. Московский самолет, приземлявшийся в Дагосе раз в неделю, обычно доставлял сюда немного пассажиров, а почту привозил обязательно. Ее раздачи ждали как праздника. Если самолет не опаздывал, то почту успевали разобрать к обеду, и к двум часам дня возле посольских ворот скапливалось десятка два машин, а в саду под деревьями терпеливо ожидали те, кто рассчитывал получить семейные новости с Родины.
Сегодня самолет прилетел почему-то на час раньше расписания. За тысячи километров доставил в Дагосу всего двух пассажиров, и то транзитников, которые следовали в соседние страны. По сей причине присутствовать Антонову на аэродроме в этот раз не было необходимости.
Он приехал в посольство, когда письма были уже разобраны и разложены по секциям в специальном стеллаже для почты.
— Вам куча вестей! — радостно объявила Антонову Клава, которая обычно и разбирала корреспонденцию. — Поздравляю!
Письма, доставленные московским самолетом, были практически единственной связью с домом. Звонить отсюда по телефону в СССР дело почти безнадежное — телефонная связь не кабельная, а по радиоволне, идет она не прямиком из Дагосы, сперва в Париж, а уж оттуда в Москву, слышимость отвратительная, возможность получить такое соединение редкая, а цена за разговор, который в основном состоит из слов «Что?», «Повтори!», «Не понял!», «Не слышу!» — немалая. Телеграммы тоже идут через Европу, часто запаздывают на три-четыре дня и стоят дорого, да и много ли в телеграммах скажешь?
Поэтому вся надежда на письма.
На полочке стеллажа, отведенной для консульства, действительно возвышалась довольно объемистая пачка конвертов. Два были для помощника Антонова Ермека Мусабаева — от девиц наверняка, судя по «женскому» почерку на конвертах. Пять писем предназначались Антоновым. Вернее, ему и Ольге только три: от Алены, которая пишет редко, потому что ленится, от Киры Игнатьевны и из Костромы от матери, в конверте с изображением Ипатьевского монастыря. Мать тоже пишет редко, все некогда ей. На двух оставшихся конвертах адреса были напечатаны на одной и той же пишущей машинке, причем сделано это, судя по помаркам, рукой в машинописи неумелой. Предназначались они Ольге Андреевне Веснянской «лично», обратный адрес на них не значился, но почтовые штампы свидетельствовали, что письма из Ленинграда.
До их отъезда в Африку Ольга временами ездила в Ленинград в командировки в какой-то сопредельный институт, в лабораторию, в которой вели ту же научную тему, что и она. В Ленинграде кончала университет, друзей там полно, ее не забывают, письма от ленинградцев в Москву приходили довольно часто, а вот в Африку эти два — первые. Приглядываясь к конвертам, Антонов подумал, что этот разбитый, оставляющий жирный след шрифт пишущей машинки он встречал и раньше, в Москве. И вспомнил: однажды случайно обнаружил запавший за диванную подушку конверт, он адресовался его жене, но не на дом, а до востребования на почту, которая, судя по индексу, находилась недалеко от Ольгиного института. Антонов удивился, почему не на домашний адрес, но Ольгу ни о чем не спросил. Отношения между ними строились на доверии: захочет сказать — скажет сама, не захочет — ее дело.
Антонов взял предназначавшиеся ему письма и вернулся в свой флигель. В приемной консульского отдела его ожидали двое: полный лысый человек со страдальческим выражением крупного, в тяжелых складках кожи лица и худая, бледная девица на тонких ножках-хворостинках. Толстяка Антонов знал — Зискин, руководитель группы из Госконцерта, приехавшей три дня назад в Дагосу на недельные гастроли.
— Заходите! — Антонов открыл перед посетителями дверь кабинета и всей кожей почувствовал прохладу помещения, хорошо остуженного за полдня непрерывной работы кондиционера.
— Господи! — простонал толстяк, молитвенно воздевая руки к потолку. — Неужели на свете еще существует температура, в которой человек может выжить?
— Садитесь, пожалуйста, — предложил Антонов, указывая посетителям на диван.
Девушка покорно присела на самый краешек, паинькой сложила на коленях руки и подняла на Антонова в бахроме густых ресниц тихие, покорные глаза тушканчика, слишком большие для ее крохотного, с кулачок, личика.
«Провинилась в чем-нибудь», — подумал Антонов. Взгляд у него на такие дела был наметанный.
Зискин на диван не сел, а, сделав несколько шагов по кабинету, с наслаждением ловя лицом холодные струи воздуха, вдруг бессильно опустился на стул, стоящий у стены напротив кондиционера. У него были большие, покрытые рыжей шерстью руки, на розовой лысине блестели крупные капли пота — казалось, человек только что из парилки. Светлые выпученные глаза выражали непроходящее застарелое страдание, словно у человека хронически болели зубы. Зискин провел кончиком языка по губам и вдруг жалобно пробормотал:
— Товарищ Антонов! Простите великодушно! Но сил просто нет! Если бы стаканчик воды… — И бросил вожделенный взгляд в сторону холодильника, еле выглядывающего из-за шторы в нише стены. Надо же, углядел!
— Пожалуйста! — Антонов подошел к холодильнику, распахнул дверцу: — Что предпочитаете? Кока-кола, оранж, тоник или пиво?
— О господи! — снова застонал Зискин. — Все, все предпочитаю!
— А вы? — Антонов взглянул на девушку, лицо которой по-прежнему ничего не выражало.
— Тоник! — сказала она коротко.
Когда Зискин тянул руку к стакану, рука его дрожала. Свою порцию он выпил залпом. Давно Антонов не встречал человека, которого так доконала жара.
— Еще?
Зискин так же залпом выпил второй стакан, не отказался и от третьего.
Девушка отхлебнула маленький глоточек, поставила стакан на столик перед диваном, снова вскинув длинные, густо накрашенные ресницы, печально, будто вопрошающе, взглянула на Антонова.
— Ну что, лихо вам здесь?
Он обращался к девушке, но отозвался толстяк.
— Лихо?! — Зискин сложил на груди руки и закачал безволосой, похожей на тыкву головой. — Не то слово! Нам кажется, что здесь мы пойманные в саванне рабы, которых собираются отправить на галерах за океан. Если бы мы знали заранее!
— Заранее должны были знать те, кто вас сюда отправлял! — сухо заметил Антонов.
Конечно, история нелепая! Кому могло прийти в голову послать подобную труппу на гастроли в Африку, да еще на два месяца, да еще сразу по нескольким странам? Самый пик жары, тяжелейшие перелеты и переезды из страны в страну, неудобства с жильем, непривычная пища… А в составе группы люди хрупкие, к таким испытаниям неприспособленные, вот вроде этой глазастой, тощей пичуги — кажется, она скрипачка. Составили концертную бригаду: четыре балерины для исполнения «Танца маленьких лебедей», еще одна балетная пара с классической программой, скрипачка, виолончелист, пианистка ж, наконец, певица, тоже с классическим репертуаром, в котором самое приближенное к африканской действительности — ария Шемаханской царицы.
Три дня назад состоялся первый концерт бригады. Спортивный зал — единственное в Дагосе помещение, подходящее для такого концерта, — был набит до предела. Зрители завыли от восторга, когда на сцену, сработанную на скорую руку из корявых досок, робко, с опаской, выпорхнули хрупкие, вызывающе белокожие для здешнего глаза балерины в классических пачках. Такого никогда не видывали собравшиеся в зале грузчики дагосского порта, рабочие пивзавода, мелкие торговцы с центрального базара. Зрители до боли отбивали белые ладони черных рук, аплодируя танцовщицам. А балерины, вбежав со сцены за кулисы, захлебывались в собственном поту и слезах от отчаяния: сцена как булыжная мостовая, музыка как тележный скрип, атмосфера в зале как в бане — какая тут классика! Музыкантам и певице вежливо похлопали, вознаграждая их за старание, — африканец всегда ценит труд другого, каким бы он ни был, но их выступления по сравнению с балетом интереса не вызвали никакого. Ну разве равняться тоскливому пиликанью на скрипке с будоражащим кровь шальным грохотом тамтамов!
Особенно тяжко пришлось пианистке. Она, разумеется, не возила в багаже свой инструмент. Сколько приходилось ей с помощью работников наших посольств тратить сил, чтобы в каждом городе, где проходил концерт, отыскать хоть какой-нибудь рояль, пригодный для публичного выступления. В условиях тропиков дорогой музыкальный инструмент, так же как дорогую мебель, содержать накладно — влажность и зной быстро выводят его из строя. Во всей Дагосе оказалось всего три рояля, из них лишь один более или менее годный для концерта — во французском культурном центре. Французы его предоставляли, но с одним условием — группа должна дать концерт и в их центре. Помог в этом деле французский консул Эдмунд Мозе, человек энергичный, всегда готовый к контактам с русскими. Рояль французы сами отправили в спортивный зал, где был концерт, сами наняли двух сторожей-африканцев, чтобы охраняли инструмент круглосуточно, не подпуская к нему никого из посторонних.
Словом, с приездом этой группы мороки у посольства было вдоволь. Устройство концертов осложнялось напряженным положением в стране, забастовками, трудностями с жильем, питанием.
— Ну как, наладили вам воду в гостинице? — поинтересовался Антонов.
Зискин снова страдальчески закатил глаза:
— Какое там! Беда! Один душ на всех, и только холодный. Хотя и тропики, но наши женщины не выдерживают. Двое уже простудились. В некоторых номерах туалеты не работают. Ко всему прочему в четырех комнатах из строя вышли кондиционеры. У меня, например. Просто задыхаемся. И мы в отчаянии!
— А вы протестуйте! — возмутился Антонов. — Пусть переведут в другую гостиницу. Вы же концерты даете бесплатные. Протестуйте!
— Протестовать? — Зискин даже вскочил со стула. — Как можно! Неужели такое советуете вы, советский консул?
— Да, советую! — резко бросил Антонов. — Считаю, что такой встречей унижают ваш труд.
— Но к нам приезжал ваш советник по культуре Геннадий Геннадьевич…
— Борщевский не советник, а второй секретарь.
— Тоже большой человек. Так вот, Геннадий Геннадьевич очень недоволен был нашими жалобами. Терпите, говорил, вы в дружественной развивающейся стране, возможности здесь ограниченные, нам, советским людям, сказал он, здесь положено показывать пример скромности, как можно меньше требовать. Так что терпите! Трудности диктуются обстановкой!
— Так и сказал? — переспросил Антонов.
— Именно так!
«Все понятно», — подумал Антонов. Именно он, Борщевский, отвечающий за культурный обмен, должен был добиться того, чтобы артистов устроили по-человечески. Но добиваться этого не будет — нужно мотаться по городу, уговаривать в канцеляриях равнодушных чиновников, сохранившихся здесь еще от прежних режимов, и не только равнодушных, но часто враждебных по отношению к советским людям. Это связано с хлопотами, нервотрепкой, затратой сил, а зачем ему, Борщевскому, человеку неторопливому, любителю вкусно поесть, поболтать о международном спорте, о женщинах, рассказать парочку анекдотов «на грани», зачем ему расходовать силы?
За всем этим — откровенная спекуляция на воспитанной в наших людях с давних времен терпимости, готовности ради дела переносить любые трудности. И эту традиционную терпимость, личную невзыскательность такие, как Борщевский, пытаются автоматически перенести на наши международные отношения, особенно на отношения с развивающимися странами. Конечно, надобно быть скромными, терпимыми в отношениях с теми, кому мы помогаем, но до определенных пределов, до тех пределов, после которых начинается уже неуважение к самому себе. Не везде воспитанная в нас самоотверженность уместна и оправдана, в этом Антонов убежден.
— А вы скажите чиновнику, который вас опекает, что в таких условиях нормально работать не можете.
— Так и сказать? — переспросил растерянный Зискин. И, оглянувшись на девицу, словно ища в ней поддержки, добавил: — Может, вправду так сказать? Может, сказать, что в Нигерии, в Лагосе нам предоставляли лучший отель, и у каждого был отдельный номер с ванной… И в Котону тоже.
— Так и скажите! Сошлитесь на Котону, на Нигерию, страна авторитетная, — поддержал Антонов. — Только учтите, пожалуйста, все, что я вам посоветовал, вовсе не мнение консульства и тем более посольства. Мое личное мнение.
— Личное? — изумился Зискин. — А разве такое возможно? Здесь?
— Вполне! — улыбнулся Антонов. — Личное мнение возможно и необходимо везде. Здесь в том числе.
— Хорошо… — пробормотал Зискин, вконец обескураженный странным разговором. Но Антонову было ясно, что никаких протестов Зискин выражать не будет, своим разнесчастным балеринам да музыкантшам скажет: «Девочки, милые, потерпите еще пяток дней, и мы поедем дальше. Может, там будет получше». И девочки потерпят — не впервой!
Скрипачка, сидевшая на диване, за все это время не шевельнулась, не проронила ни единого слова. Зачем Зискин привел эту странную молчаливую девицу? И вообще зачем они пришли к нему?
— Вам тоже здесь плохо? — обратился к ней Антонов только для того, чтобы услышать, наконец, ее голос.
— Терпимо! — Голос у нее был низкий и глухой. — Лично мне в Африке нравится. Только жалко, что все города, города… Хотелось бы увидеть слонов на воле… А так лично мне нравится.
Зискин неодобрительно покосился на нее и проворчал:
— Поэтому и надумала удирать отсюда?
— Удирать? — удивился Антонов. — Почему?
Девица упрямо наморщила нос и отвела взгляд к окну:
— Надо!
— Это не объяснение! — нахмурился Антонов. — Вы пришли в официальное советское учреждение, поэтому извольте сообщить мне цель прихода.
Зискин, почувствовав недовольство консула, забеспокоился:
— Видите ли… У Нади… Как вам сказать… — Он бросил умоляющий взгляд на девицу, призывая ее прийти на помощь. Но та, поджав губы, накрепко замолкла.
— Видите ли, Надя… так сказать… извините… беременна…
— Да! Беременна, — вдруг сердито подтвердила Надя. — Третий месяц!
— Ничего себе! — поразился Антонов. — Зачем же тогда приехала в Африку? Ведь знала?
— Знала, конечно. Но мне просто захотелось увидеть Африку. Выпал редкий случай, и я им воспользовалась. Это естественно. А теперь уже больше здесь быть нельзя.
Сказано это было спокойно, бесстрастно, будто речь шла вовсе не о ней.
— «Просто захотелось»! «Естественно»! — Антонов чуть не выругался. — А вы не подумали, что подведете всю группу? Сорвете гастроли?
Он взглянул на Зискина:
— Как вы будете без нее?
Тот уныло покачал головой?
— Без скрипача нам нельзя. Программа! Что поделаешь, буду я вместо нее. Я скрипач. Правда, уже не практикую, но раз надо, так надо!
— Давайте ваш паспорт! — зло бросил Антонов девице.
Она с невозмутимым видом полезла в сумочку и, достав паспорт, протянула Антонову. Он раскрыл его и прочитал на титульном листе: год рождения 1952-й.
В этот год он поступил на первый курс института.
— И еще одно… — неуверенно начал Зискин. — Видите ли… Надя купила маску…
— Какую маску?
Скрипачка сочла необходимым пояснить:
— Старинная…
— Все командировочные истратила. До копейки! — В голосе Зискина прозвучали нотки восхищения. — Ни одного лоскутика не купила — все на маску! А маска — во! В метр. И страшная. Зубы как у дракона.
Девица чуть заметно улыбнулась уголками узких капризных губ, видимо, польщенная восторгом своего начальника.
— Хорошо. Но я-то при чем? — не понял Антонов.
Она объяснила:
— Маску я купила на руках. А мне сказали, что нужно специальное разрешение таможни. Это верно?
— Верно, — подтвердил Антонов. — Если работа действительно старинная. Вы уверены, что маска старинная?
— Она дорого стоит! — Девица, кажется, впервые проявила признаки волнения. — Я отдала за нее все свои деньги. Тот, кто продавал, сказал, что маска из древнего Бенина.
Антонов безжалостно рассмеялся:
— Вам такого здесь наговорят! Из Бенина! А вы и поверяли! Наверняка надули.
Девушка беспомощно захлопала ресницами, казалось, вот-вот заплачет. Антонову стадо жалко эту дуреху, истратившую все деньги на подделку.
— Ладна! — сказал Антонов примирительно. — Завтра заеду в гостиницу взглянуть на ваше жилье. И заодно на драгоценную маску.
Сегодня улетает асибийская делегация, и Антонову нужно на всякий случай быть на аэродроме. До отъезда еще час, и он может спокойно почитать письма из Москвы. Первым вскрыл письмо от Алены. Всего четыре абзаца: какие отметки в школе, какая в Москве погода, куда ходила с бабушкой… Ни мыслей, ни эмоций! Скудное бабушкино воспитание. И конечно, права Ольга, что тревожится за судьбу Аленки, оставленной на попечении бабушки.
Теща с занудной обстоятельностью сообщала об их московском быте: что Алена ест и что не ест, куда потрачены деньги, которые она сняла с их сберкнижки, как прошел в квартире ремонт и каким прохвостом оказался жэковский водопроводчик, подсунувший треснутую раковину умывальника. Сообщала, что Ольгу друзья не забывают, временами звонят разные люди, в том числе мужчины, любезно спрашивают, как она там, в далекой страшной Африке, не съели ее еще? Теща, как и многие ее приятельницы, всерьез полагает, будто наши здесь живут в джунглях среди Бармалеев.
Антонов набрал номер телефона дома. Ольга долго не подходила, а когда, наконец, отозвалась, то вялым голосом сообщила, что раскладывает пасьянс.
— Что? — изумился он. — Пасьянс? Это нечто новое. Ты же не терпишь карты.
— Приходится привыкать и к картам!
Он оказал, что с сегодняшней почтой прибыли письма — от Алены, Киры Игнатьевны…
— Что пишет Алена? — оживилась Ольга, заторопила: — Читай! Читай сейчас!
Он прочитал и когда закончил, услышал в трубке вздох. Подумал, что, наверное, сейчас она заплачет. Чтобы этого не случилось, тут же прочитал и тещино послание, к которому Ольга отнеслась без особого интереса.
— Есть еще два письма, — сказал он. — Но они тебе лично.
— Лично? Откуда же?
— Кажется, из Ленинграда.
Ольга сделала паузу и вроде бы безразлично произнесла:
— Понятно…
И Антонов догадался по этой паузе, что она знает, от кого письма.
— Провожу самолет и приеду! — Он почему-то поспешно положил трубку на аппарат. Посидел в задумчивости, глядя в одну точку. Вдруг спохватился, потянулся к письму от матери. Четким аккуратным почерком учительницы мать сообщала, что все у нее хорошо, выздоровела и теперь жива-здорова, начались занятия в школе, и она, как и в прошлом году, взяла себе три класса. И слава богу, что есть силы для этого! Не сидеть же дома в одиночестве, так с ума сойти можно. Недавно ребятам рассказывала об Африке. Сами попросили. Гордятся, что из их деревни вышел настоящий дипломат, многие мальчишки тоже решили стать дипломатами и спрашивали ее, что это за профессия. Она, как могла, объяснила. Сказала, что нужная, очень нужная профессия. И в то же время трудная. Не так ли, сынок?
Так, мамочка, так! Трудная! Во всех отношениях. И судьба твоего сына не столь уж безоблачна. Может быть, именно оттого, что он дипломат.
Антонов взглянул на часы. Минут через тридцать надо быть в аэропорту к отлету нашего самолета. В Москву направлялись два асибийских профсоюзных лидера. Провожать их должен сам поверенный, поскольку фигуры значительные. Демушкин распорядился, чтобы был в аэропорту и Антонов — на всякий случай.
Антонов выключил кондиционер и уже взялся за дверную ручку, когда раздался телефонный звонок.
— Мосье Антонов? — обращался к нему по-французски бойкий тенорок. — Вас приветствует…
— Я уже догадался! — рассмеялся Антонов. — Рад вас слышать, мосье Мозе. Чем могу служить?
— Хотел бы навестить завтра в удобное для вас время.
— Пожалуйста! Что вы думаете о десяти часах утра?
— Прекрасно! Но я буду, с вашего позволения, не один. Вместе со мной хотел бы вам нанести визит мосье Николай Литовцев.
— Литовцев? — Антонов нарочито удивился, будто впервые услышал это имя. — Кто он?
— О, вполне достойный господин! — В голосе Мозе задребезжали веселые нотки… — Гражданин Франции.
Эдмунд Мозе, французский консул в Дагосе, пользовался неизменным успехом в дипломатическом корпусе, со всеми были у него хорошие отношения, все охотно приглашали его в гости. Шутник, анекдотчик, любитель розыгрышей, забавной театральной таинственности, которую он, в прошлом актер, напускал на себя даже в серьезных разговорах, Мозе повсюду был душой общества. Несмотря на свою далеко не спортивную шарообразную фигуру, он отважно нырял в крутые океанские волны, играл в волейбол и даже однажды в составе своей команды приезжал в наше посольство, чтобы «сразиться с русскими хотя бы в мяч».
Конечно, Мозе не такой уж простак. Антонов знал, что при случае он непременно потребует ответных жестов, может быть, даже завтра во время этого неожиданного визита, — таковы правила дипломатического мира. И к этому надо быть готовым.
Положив трубку, Антонов подошел к окну. В пяти метрах за окном возвышалась кирпичная, недавно побеленная стена, огораживающая территорию посольства, за стеной кудрявилась густая крона незнакомого Антонову дерева с широкими резными листьями. Дерево бросало на посольскую сторону густую тяжелую и, казалось, влажную тень. На его болезненно выгнутых ветвях деловито поклевывали кору крошечные, меньше воробья, пестрые пичужки, внизу у подножия стены медленно полз в тень огромный волосатый паук, настоящее исчадие ада! В выпученных стеклянных глазах чудовища полыхало двумя яркими колючими искорками закатное солнце.
10
Профсоюзники выглядели нелепо: в белых сорочках при ярких, неумело повязанных галстуках, в белых тергалевых костюмах с брюками — клеш матросской ширины, в узких черных штиблетах, в которые с явной натугой были втиснуты расплющенные ходьбой и тяжестями грубые ступни рабочего человека. Жесткие ошейники крахмальных воротничков хищно впивались в их могучие шеи непривычные к ярму светских условностей; натянутые на покатые плечи пиджаки, казалось, вот-вот лопнут по швам. Чувствовали себя профсоюзники скверно в непривычном наряде, купленном, видимо, в канун отъезда.
Одного из лидеров Антонов знал. Это был Сусан Готи, крепыш с крупными, слишком крупными даже для африканца, вывороченными мягкими, будто резиновыми, губами, расплющенным, как у боксера, носом. Ему не было и сорока, но мелкие кудряшки на его голове давно поседели и были похожи на тугие стальные пружинки. Второй, Илу Акоду, тоже выглядел крепышом, кожа на его лице была необыкновенно черной, почти угольной, без блеска, поэтому казалась бархатной. Ночью на улице его и не разглядишь. Он возглавлял профсоюз рабочих горнодобывающей промышленности, а Готи был лидером профсоюза портовиков.
Впервые Антонов увидел Готи совершенно случайно, когда по своим консульским делам приехал в порт на зашедший в Дагосу сухогруз из Калининграда. В это время возле здания портоуправления проходил митинг. Собрались тысячи две портовиков, и перед докерами с площадки кузова грузовика, превращенного в трибуну, выступал Сусан Готи, сам недавний докер. Он не «произносил» речь, как поднаторевший политик, а неторопливо разговаривал с людьми грубоватым негромким баском, и хотя слышно его было плохо — мешал всегдашний портовый шум — две тысячи суровых мужчин внимали Готи с напряжением, на некоторые его реплики отзывались мощным гулом одобрения или аплодисментами. Антонов остановился в сторонке, хотелось подойти ближе, но для него, дипломата, это было нежелательным.
Минуты, проведенные рядом с митингом, заставили Антонова потом о многом подумать. Он вырос в обстановке, когда миновали времена убеждения масс вот так, непосредственно, как здесь на митинге, один на один перед толпой, когда твоя убедительность зависит от того, какими фактами ты располагаешь, как ими оперируешь, какова логика твоего мышления, насколько ты искренен и правдив перед людьми и даже как ты выглядишь внешне: признают ли тебя «своим» или примазавшимся со стороны.
Антонов был поражен выступлением Готи. Вот как надо разговаривать с массами — открыто, естественно, свободно, разговаривать так, будто перед тобой не две тысячи, а всего один человек, которого ты хочешь убедить. И он, Сусан Готи, убедил этого одного человека — каждого из двух тысяч собравшихся у здания портоуправления. Они требовали немедленного повышения зарплаты, а он, их профсоюзный лидер, их товарищ по труду, сказал, что, по его мнению, это преждевременно, у правительства нет никаких возможностей, и пускай каждый хорошенько пораскинет мозгами над тем, кто теперь в стране у власти. А у власти такие же, как они, люди — простые и небогатые, государственные деньги не хапают, это видно всем. «Не торопитесь, — говорил Готи, — дайте новому правительству, которое заявляет, что отстаивает наши с вами интересы, собраться с духом и силами и сделать то, что обещает, а мы потом уже посмотрим: справилось ли? И тогда скажем свое решающее слово».
Сусана Готи не раз приглашали на приемы и встречи в советское посольство. Так же охотно звали его и другие дипломатические представительства — еще бы, человек в стране заметный! Но в посольства он не ходил, чувствовал себя на дипломатических раутах не в своей тарелке. В нашем посольстве появился всего один раз после того, как получил приглашение посетить СССР и совершить поездку в промышленные районы, а потом присутствовать на праздновании в Москве Седьмого ноября. Приезжал даже не в посольство, а к Антонову в консульство, чтобы получить визу. В здание консульства вошел с некоторой робостью, как человек, теряющийся перед чуждым ему канцелярским миром, с простецкой полуулыбкой на толстых губах. Он с первого же взгляда внушал симпатию своей нескладной фигурой простолюдина, грубоватым лицом, на котором светились могучим внутренним огнем спокойные, умные глаза. Сразу становилось очевидным, что это не просто сильный, уверенный в себе человек, но лидер, причем лидер крупного масштаба, который хорошо знает, чему и кому он служит. Здороваясь с Антоновым, Готи крепко, по-рабочему, по-товарищески пожал советскому консулу руку, и Антонов подумал, что это искреннее пожатие демонстрирует отношение докера к стране, которая пригласила его в гости.
Сейчас в зале ожидания Сусан Готи недоверчиво всматривался в непривычную ему аэропортовскую обстановку — высокие, полные прохлады своды зала, праздничный блеск светильников на стенах, мягкие паласы под каблуком.
Увидев подходящего Антонова, Готи простодушно обрадовался, подчеркнуто горячо его приветствовал, как единственно знакомого, который, конечно, не даст простому человеку пропасть в этом шикарном аэродромном мире. Ведь Сусан Готи впервые в жизни покидал Дагосу самолетом и, кроме двух соседних с Асибией стран, за границей нигде не бывал.
Отъезжающие в Москву профсоюзные лидеры оказались на аэродроме раньше назначенного для встречи времени. Демушкина, который должен был приехать их провожать, еще не было. Рядом с Сусаном Готи и его спутником были двое молодых парней, видимо, из профсоюзного аппарата, а также третий секретарь посольства Каменкович — в посольстве он отвечал за связи с общественными организациями. В стороне в независимой позе, широко расставив ноги, стоял секретарь консульства Ермек Мусабаев, худой, изящный, с тонкой, как у женщины, талией. Рядом с нарочито неподвижным Мусабаевым нервно расхаживал по паласу представитель Аэрофлота в Дагосе Кротов, плечистый блондин с мощной колонной шеи, с хорошо развитым классическим треугольным торсом и неожиданно короткими руками и ногами, словно при производстве Кротова у природы не хватило материала на его конечности.
— Ну как, все в норме? — спросил Антонов Ермека.
Мусабаев в неторопливой улыбке еще больше сузил темные восточные глаза.
— В норме! Решили прикатить пораньше… — Он говорил спокойно, с ленцой, манерно растягивая слова. — На всякий случай. Как-никак дело имеем с Аэрофлотом. А у них всякое бывает. Возьмут и улетят раньше времени. — Ермек метнул насмешливый взгляд в сторону Кротова.
Аэрофлотчик отличался болезненной обидчивостью, эту его особенность в колонии знали все и в общении с ним проявляли разумную осторожность — с Аэрофлотом за границей ссориться невыгодно, внакладе останешься. Но недавно окончивший институт и всего полгода назад прибывший в Дагосу, еще не обтертый, не оперившийся Ермек Мусабаев решительно никого не боялся, был прям и откровенен, часто вызывающе дерзок. Наверное, именно этим и понравился Антонову, едва они познакомились. На стезе заграничной работы Антонову нередко встречались такие же зеленые, такие же неоперившиеся, но уже законченно осторожные и безнадежно прагматичные молодые люди. А этот молодой казах, утверждая свою личность, не боится никаких углов и выступов. «Мой отец был табунщиком, — как-то сказал Антонову Ермек. — В степи углов и выступов нет. В степи только ветер!»
Как и следовало ожидать, Кротов обиделся на замечание Мусабаева.
— Попусту язычком треплете, товарищ Мусабаев, — огрызнулся он. — Как бы не прищемили.
— Я же пошутил, Кирилл Петрович! — попытался оправдаться Мусабаев.
— Шуток не люблю! — отрезал Кротов и демонстративно отошел в сторону.
Ермек вздохнул:
— Вот несчастный! Шуток человек не любит! Как же с такой нелюбовью можно жить? С тоски повесишься.
Каменкович стоял с профсоюзниками и вел ничего не значащий вялый разговор, какой обычно ведут перед дальней дорогой — о времени в полете, о странах, которые встретятся по пути, о скорости самолета…
— А какая сейчас в Москве погода? — спросил Готи.
Каменкович рассмеялся, и его лицо сморщилось, как печеное яблоко.
— Прохладненько там в ноябре. Осень! Не то, что здесь. В ноябре у нас и снег может случиться…
— Неужели снег? — И Готи то ли в удивлении, то ли в ужасе баранкой округлил свои мощные губы.
— Я надеюсь, вы с собой прихватили что-нибудь теплое? — поинтересовался Антонов. — Пальто, свитера?
В ответ докер бросил беспомощный взгляд на Антонова, потом на свой белый костюм:
— Вот все… что на мне…
— Разве вас заранее не предупредили?
У Каменковича вдруг покраснели уши и засуетились маленькие бесцветные глазки.
— Донат Петрович! Как же так? — в упор взглянул на него Антонов. — Это же ваши подопечные, В российский холод посылаете!
Каменкович бессильно развел руками:
— Я полагал, полагал… что сами подумают. Люди бывалые. В Европу летят. К тому же их там, в Москве, будут встречать. Мы телеграммку дали заранее. Догадаются, привезут что-нибудь…
— А если не догадаются? — зло усмехнулся Ермек. — Если и там окажутся вот такие, как вы, недогадливые?
Растерянно вскинутые ко лбу рыжеватые брови Каменковича вдруг сдвинулись к переносице и почти сошлись.
— Нечего меня учить! Я не школьник! — Он перевел трепещущий обидой взгляд с Ермека на Антонова. — Занимайтесь своим и не лезьте в чужое! К консульским делам это не относится.
Почувствовав, что вспышка явно не к месту сейчас, во время проводов высокопоставленных особ, Каменкович овладел собой, вымученно улыбнулся и по-французски пояснил профсоюзникам:
— Это мы беседовали о… погоде в Москве. Не волнуйтесь, с вами все будет в порядке. — И добавил с наигранным пафосом: — В нашей Москве для добрых гостей всегда тепло!
Профсоюзники удовлетворенно закивали.
Каменкович в Дагосе пятый год — дольше всех. Все ему здесь надоело до чертиков, говорят, в первые два года проявлял активность, был озарен идеями интересных дипломатических акций, потом попривык, к тому же долбанули его три приступа тропической малярии, обмяк, смирился с неодолимостью здешних негативных обстоятельств, которых так много. И теперь ждет не дождется, когда из Союза прибудет ему замена.
За стеклянной стеной здания аэропорта взвыл на реверсе турбинами только что приземлившийся реактивный самолет, стекла в стене отозвались лихорадочным жестяным звоном, из-под металлических стропил вдруг выпорхнула стайка постоянно обитавших там воробьев, с писком ринулась в другой конец огромного зала.
— Андрей Владимирович! — Ермек коснулся руки Антонова. — Идея! Дайте мне ключ от машины. Мотану домой. Сестра связала мне два свитера из хорошей казахской шерсти. Лежат в чемодане без дела. А им как раз!
Антонов усмехнулся:
— Ты что! Свитера-то на тебя. Разве на них влезут!
— Ничего! — весело отозвался Ермек. — Растянут. Шерсть в Казахстане мягкая.
Антонов с сомнением покачал головой:
— Не успеешь. Сейчас самый пик в уличном движении.
— А я верхними улочками!
У Ермека даже ноздри дрожали от азарта, как у молодого скакуна.
— Разрешите?! А?
Антонов вытащил из кармана пиджака ключи и бросил Ермеку на ладонь:
— Жми! Только учти: в твоем распоряжении полчаса. Ни минуты больше! Понял?
Зажав в руке ключи, Ермек ринулся к дверям. Ничего не понимая, профсоюзники проводили его удивленными взглядами.
— Глупость затеяли! Не успеет! — мрачно заметил подошедший Кротов. Закинув руки за спину, он нервно прошелся по холлу. — А самолет задерживать я не буду. Ни на минуту!
Вдруг он осекся, взглянув в сторону дверей, ведущих в главный зал. Оттуда неторопливо двигался поверенный в делах Советского Союза в Асибии Демушкин, приветствуя отъезжающих отработанной любезной улыбкой.
Через полчаса динамики объявили посадку на самолет, отбывающий в Москву. Объявление касалось всех, кроме тех, кто шел по категории «very important person»[5], летящих, разумеется, по первому классу, их сажали в последнюю очередь, чтобы не держать в душном салоне в ожидании старта самолета.
Прошло еще десять минут. Ермека не было. Антонов, извинившись перед отъезжающими, вышел служебным проходом на летное поле и направился к серебристой туше огромного лайнера, возле которого суетились рабочие и техники из обслуживающей бригады. Недалеко от самолета, на ветерке, в расслабленных позах стояли трое из экипажа, одетые в темно-синюю униформу. По лычкам на погонах Антонов выделил командира — человека с сухим, аскетическим, неулыбчивым лицом. Сочувствия от такого лица не жди, и все же Антонов высказал в серые неприветливые глаза свою просьбу. Глаза командира накоротко прикрылись веками в размышлении.
— В Москве сегодня плюс пять… — подкрепил слова Антонова один из стоявших рядом членов экипажа.
Командир кивнул:
— Убедили! Жду лишних пятнадцать минут. Ни минуты больше.
Вскоре у самолета затормозил сверкающий черным лаком «мерседес» под красным флагом. Из кабины вышли поверенный, Каменкович и двое отъезжающих асибийцев. Вслед за «мерседесом» подкатил на своем синем аэрофлотовском «Жигуленке» встревоженный Кротов.
Командир скептически оглядел белые, просвечивающие на солнце костюмы профсоюзных лидеров, покачал головой и, обращаясь к стоявшему рядом члену экипажа, обронил:
— Шутники!
К нему подошел Кротов:
— Можно трогаться. У нас все.
Командир покосился на наручные часы, не глядя на Кротова, объявил:
— Ждем еще десять минут!
— Почему? — удивился Кротов.
— Надо! Официальный представитель посольства просит. Придется уважить!
Кротов метнул в сторону Антонова недовольный взгляд.
— Задержка получается, — объявил поверенному. — Минут на десять.
— На десять! — нахмурился Демушкин. — Почему?
— У командира есть соображения… — пришел на помощь Кротову Антонов.
— А… — Демушкин знал, что даже ему, поверенному, не стоит лезть в поднебесную службу.
Повернувшись к Сусану Готи, продолжил:
— Так что я говорил? Ах да… Значит, советую вам в Москве непременно прокатиться в метро. У нас лучшее метро в мире…
Прошло десять минут. Ермека не было. Из двери салона выглянул механик, отыскал глазами стоявшего внизу в толпе провожающих Антонова, выразительно развел руками, мол, больше ждать не можем, крикнул Кротову:
— Сажай!
Через несколько минут отъезжающие гости были уже в салоне самолета, дверь захлопнулась, и трап стал медленно откатываться в сторону.
Именно в это мгновение на огромной скорости выскочил на летное поле белый «пежо», резко затормозил в недопустимой близости от самолета, из машины выскочил Ермек и, размахивая над головой, как флагом, двумя свитерами, синим и белым, бросился к самолету.
Его сразу же заметили из пилотской кабины, дверь салона распахнулась, из черного проема высунулась голова стюардессы:
— Бросайте!
Связав свитера рукавами, Ермек ловко швырнул их прямо к ногам стюардессы. Дверь снова мягко вошла в пазы, огромное тело лайнера вздрогнуло от торжествующего грохота — завели первую турбину.
Стоящие внизу вдруг увидели в круглом проеме одного из иллюминаторов седовласую голову Сусана Готи. Над синей полоской свитера сверкнули в улыбке зубы и мелькнула белая, в темной окантовке ладонь — Готи благодарил.
Когда самолет, сотрясая воем аэродромные плиты, укатил к взлетной полосе, унося с собой в далекий конец поля тяжелый шлейф грохота, поверенный обернулся к Кротову:
— Что произошло? Почему задержали самолет на целых двадцать минут?
Кротов искательно взглянул на Антонова.
— Задержался самолет не на двадцать, а на двенадцать минут, — спокойно заметил Антонов и коротко объяснил причину задержки.
Поверенный в ответ недовольно поморщился:
— О таких вещах нужно думать заранее, товарищ Антонов. Заранее! Это входит в ваши служебные обязанности.
И направился к своему «мерседесу». Шофер открыл перед ним дверцу машины, Демушкин, по-стариковски согнувшись, нахохленный, раздраженный затянувшимися проводами, оглушающим воем турбин, липкой жарой, медленно влез в кабину машины, и «мерседес» рванулся в сторону аэровокзала. Каменковича захватить забыли.
— Не волнуйтесь, мы вас прихватим! — с иронической ухмылкой обратился к нему Ермек. — Это входит в наши служебные обязанности — оказывать помощь советским гражданам. Понимаете, с о в е т с к и м. А гражданам других стран мы, консульские работники, оказываем помощь по велению сердца, как сегодня.
Когда, возвращаясь с аэродрома, они добрались до города, солнце уже село, и пришлось ехать при свете фар.
В дороге Ермек рассказывал:
— Докатил я до телеграфа, а там пробка. Ну, думаю, дело табак. Бросил машину и бегом через рынок, огороды, кустарник… — Он расхохотался. — Видели бы вы, как на меня лупили глаза африканцы: свихнулся азиат!
— Сколько же километров пришлось отмахать?
— Два туда, два обратно! — Ермек театрально выпятил грудь и похлопал по ней ладонью. — Как-никак у меня второй разряд по спринту.
Фары машины выхватывали из мрака идущих по обочине дороги дагосцев. Ярко, как светлячки, вспыхивали под лучами света белки их глаз.
Каменкович, забившись в угол на заднем сиденье, всю дорогу виновато помалкивал.
Антонов довез своих спутников до жилого дома посольства и отправился к себе на виллу.
Асибе открыл ворота, впуская машину, приветственно поднял руку, по-солдатски отдал честь.
— Новой кобры не объявилось?
— Нет, мосье, ни одной! — Асибе оставался вполне серьезным. — Если появится, вы можете быть спокойны, мосье, я не прогляжу.
Ни в холле, ни в спальне Ольги не оказалось. Он заглянул на веранду — и там ее не было. Нашел жену на крыше. Крыша их дома представляла собой ровную бетонированную площадку, огороженную кирпичным барьером. Они поставили здесь круглый столик и два соломенных кресла и временами по вечерам поднимались сюда поглядеть на мерцающие в густом мареве, как бы размытые жарой блеклые огни тропического города. С некоторых пор в час старта московского самолета Ольга стала приходить на эту площадку, чтобы полежать в кресле, отдавшись своим думам. Самолет пролетал почти над их домом, устремляясь в сторону затухающей над океаном вечерней зари, поблескивал крыльями в последних лучах заходящего солнца и медленно уносил свой пульсирующий сигнальный огонек в тяжелый мрак наползающей из глубин континента ночи.
Ольга лежала в кресле, откинув голову на спинку, и отблески городских огней озаряли ее широко раскрытые глаза.
— А я вот самолет провожала… — В ее голосе Антонов почувствовал заискивающие нотки, а улыбка была странной и: беззащитной.
— Догадываюсь.
— Но сегодня солнце не успело на прощанье позолотить самолетик, как обычно. Уже скрылось. — Она помедлила. — Почему сегодня самолет запоздал с отлетом?
— Были причины…
— Что-нибудь случилось?
— Ничего особенного.
Антонов сунул руку в карман брюк, вытащил адресованные Ольге письма, положил на столик.
Она даже не взглянула на них. Глаза ее были по-прежнему устремлены в сторону океана, к небу, в котором замирал последний отблеск ушедшего за океан еще одного их африканского дня.
— А через сколько часов сегодняшний самолет приземлится в Москве? — вдруг спросила она.
— Ты же прекрасно знаешь, — отозвался Антонов. — Через одиннадцать.
Она качнулась в кресле, еще больше запрокинула голову, потянувшись взглядом к проступившей в поднебесье одинокой звезде.
Ему вдруг стало бесконечно жаль жену. Захотелось подойти, положить на ее голову ладонь, сказать: «Послушай, дружище, ведь у нас с тобой еще не вечер, еще все можно поправить, просто случилась размолвка, и все тут. Это бывает…»
Но он не сказал этих слов. А может быть, она их ждала?
— Ужинать будешь? — спросила Ольга потускневшим голосом.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
11
Клава протянула Антонову лист бумаги, а на столе выложила перед ним стопочку пригласительных билетов с вытесненным на каждом золотым гербом СССР.
— Андрей Владимирович! Получите положенное!
На листе был напечатан список тех, кто был связан с организацией и проведением приема седьмого ноября.
Каждый год прием был одним из важнейших политических мероприятий посольства. Это не просто приглашение в гости энного числа лиц, представляющих местные власти, видных общественных и культурных деятелей страны, сотрудников других посольств ради того, чтобы они часа два потолкались на плотной и мягкой, как ковер, траве газона в саду резиденции посла, опрокинули в себя по две-три стопки отборной пшеничной водки московского розлива или осушили по рюмке вина и поболтали между собой о всякой несерьезной всячине.
Прием — дипломатическое мероприятие, которое в какой-то степени итожит работу за минувший год. Он демонстрирует широту связей посольства в этой стране, его взаимоотношения со здешним руководством, с лицами и организациями. Здесь, в посольском саду, во время приема укрепляются старые и налаживаются новые знакомства, здесь даже в мимолетной беседе можно получить полезную информацию — праздничная, доверительная обстановка, выпитый бокал вина развязывают порой языки, при других обстоятельствах весьма сдержанные.
Большой посольский прием требует немалой подготовки, ею заняты все сотрудники посольства.
Список, утвержденный поверенным в делах, состоял из двух частей. В первой значились те, кто должен присутствовать на самом приеме, встречать и занимать гостей, в разговорах с ними осуществлять определенные цели. В этот столбец входили дипломаты и их жены, руководящие работники торгпредства, представительства ГКЭС, АПН, журналисты, врачи, представители Аэрофлота и Морфлота. Во втором списке значились те, кто обеспечивал организационную часть приема — распоряжался установкой столов, подготовкой посуды и блюд, подачей напитков, освещением и озвучиванием празднества, наблюдением за порядком парковки и вызова машин гостей по окончании приема. В этот список в основном входили сотрудники технического персонала посольства и других советских учреждений и при надобности их жены.
На сей раз вдруг решили провести экономию валюты — такие кампании случались периодически, срочно завинчивались гайки до упора, но проходили месяцы, и гайки постепенно ослаблялись, вроде бы сами по себе.
Получив распоряжение об экономии, поверенный подсократил число участников приема. А значит, количество спиртного и закусок. Результаты этого решения были налицо: в списке приглашенных рядом с фамилией Антонов дополнение «с супругой» не стояло.
Антонов поднял от бумаги глаза и встретился с внимательным, напряженным взглядом Клавы, она боялась антоновских действий сгоряча, может наворотить такое, о чем потом пожалеет — бывало, и не раз. Антонов почувствовал, как от обиды кровь приливает к щекам, но тут же овладел собой. Клава глазами показала на дверь кабинета поверенного: мол, его штучки. Она знала об отношениях Демушкина с Антоновым. В посольской колонии, как на деревенской улице, все симпатии и антипатии на виду, все заприметит и оценит любопытный праздный глаз, а праздных много, почти половина коллектива — это жены сотрудников, не занятые постоянным делом. И все молодые, все полные сил. На что им расходовать психическую энергию, чем насыщать жизненное любопытство, особенно если учитывать здешние условия: на улицу прогуляться не выйдешь — жарко, да и некуда, в городе всего один крохотный музей, ни парков, ни клубов, ни театров, куда себя денешь?
То, что Ольги не оказалось в списке, нетрудно было предвидеть заранее. Ольга принадлежала к немногим женщинам в колонии, которые говорили на иностранном языке, она почти свободно изъяснялась по-английски, вполне сносно по-французски — учили в детстве в профессорской семье. Да еще умна, начитанна, раскованна в обращении с любым собеседником. Все это отличало ее от многих женщин посольской колонии, и неудивительно, что посол проявлял к ней повышенное внимание, даже старомодно, по-стариковски слегка ухаживал за Ольгой. Жена посла, Анна Ивановна, скромная, серьезная женщина, тоже симпатизировала Ольге. Большую часть года Анна Ивановна проводила в Москве, занятая внуками, и лишь на два-три месяца приезжала к мужу. Оказавшись в Дагосе, она обязательно приглашала Ольгу к себе — «посудачить», как говорила она, но судачили они совсем не о тряпках. У посла было убеждение, что женам дипломатов отводится незаслуженно малая роль в работе посольства. Он считал, что, готовя к отправке за границу молодых дипломатов, нужно готовить к дипломатической работе и их жен, обучать иностранным языкам, проводить для них специальный цикл лекций по принципам посольской работы, по истории, культуре и политической обстановке в стране, куда они направляются, по современному этикету. Умная, хорошо подготовленная, а тем более обаятельная женщина порой сделает в дипломатии больше, чем несколько мужчин-профессионалов. Так считал посол и приводил многочисленные примеры из истории дипломатии, особенно современной. А ее он знал хорошо — в свое время работал в Нью-Йорке при ООН, это была отличная дипломатическая школа и в теории, и в практике. Как-то Кузовкин сказал Ольге:
— Я уверен, что из вас, Ольга Андреевна, мог бы получиться превосходный дипломат.
Ольга была польщена, но попыталась отшутиться:
— Какой же дипломат из занудного биолога, который в мир всматривается лишь через микроскоп!
— А почему бы и нет! — серьезно настаивал Кузовкин, словно в самом деле предлагал Веснянской дипломатический ранг. — В Америке была актриса Ширли Темпл, и довольно известная. Она переменила профессию, пошла по дипломатической стезе и очень даже преуспела — дослужилась до ранга посла.
Василий Гаврилович неизменно требовал, чтобы Ольга присутствовала на всех главных приемах, на показах фильмов и коктейлях. Он вроде бы гордился, что в колонии есть такая эффектная женщина, которую он неизменно представлял важным иностранцам как «доктора Веснянскую», хотя Ольга была пока еще только кандидатом наук.
Сама же Ольга ко всей посольской, как она выражалась, «колготне» относилась безо всякого интереса, больше того, со скрытым пренебрежением. Все это — топтание на приемах, наводящие вопросы, многозначительные улыбки, вроде бы ничего не значащие разговоры, за которыми скрывается служебный интерес, казалось Ольге делом ненастоящим.
Однажды на коктейле в шутливой форме она высказала все это Демушкину. Таких шуток Демушкин не принимал. «А что же настоящее, по вашему мнению?» — нахмурился он. Разговором этим, сама того не подозревая, Ольга задела самую чувствительную струну в душе Демушкина. Приемы, коктейли и всякие другие рауты для Демушкина и его жены были апофеозом всей их заграничной деятельности. Демушкины готовились к ним, где бы они ни происходили — в посольствах, во дворце президента или в министерстве иностранных дел, заранее, тщательно, можно сказать, любовно, как готовятся к свадьбе или к полувековому юбилею. Жена, Алевтина Романовна, ездила к лучшему в Дагосе парикмахеру, шила новые туалеты, чтобы как-то скрасить свою невыразительную внешность.
И Ольга, подогретая выпитым, с шутливым вызовом ответила:
— Кому что! Мне, например, настоящее — в лаборатории, за микроскопом. Там делаешь дело, там от твоей работы прок людям, очевидные результаты. А для вас «настоящее» — вот здесь, в топтании на месте с бокалами в руках…
Демушкин взглянул на Ольгу сбоку выпуклым безжалостным глазом.
— Можно «топтаться» и без бокала, — произнес он сухо. — Лично для вас, Ольга Андреевна, как раз лучше бы без бокала.
И, кивнув, с каменным лицом отошел в сторону.
Антонову припомнилось, как был уязвлен Демушкин неуместными словами Ольги, и он подумал, что, может быть, на этот раз поверенный прав, вычеркнув Веснянскую из списка: коль считаешь пустяковым топтанием приемы — не ходи, без тебя обойдемся.
Понятно, отсутствие в списке «обязательных» будет для Ольги щелчком по носу, и поделом! Что ни говори, а быть центром внимания на приеме приятно любой женщине. Тем более что на этот прием Ольга наверняка собиралась надеть новое платье, которое Антонов выписал ей из Лондона по дипломатическому сертификату. Он заранее предвкушал удовольствие увидеть в этом платье жену в почетном окружении черных смокингов. Они вместе выбирали подходящую модель по рекламному журналу фирмы, Ольга нехотя листала журнал и говорила, что вечернее платье ей ни к чему, в Москве его носить будет негде, а здесь ей совершенно безразлично, во что одеваться. За этим угадывалось: не такие у них сейчас отношения, чтобы дарить друг другу столь роскошные подарки. Но когда посылка из Лондона пришла и платье извлекли из картонки, эффект превзошел все ожидания. Почти невесомое, свободное, благородного рисунка темно-бордовое платье было необыкновенно красиво. Ольга вышла из спальни, где переодевалась, принцессой — гордой, величественной, неотразимо прекрасной. Медленно спустилась по деревянной лестнице в холл, подплыла к большому зеркалу и замерла, пораженная своим видом. Никогда ничего подобного у нее не было. Элис, молоденькая девчушка, племянница Асибе, убиравшая в это время в холле, увидев Ольгу, всплеснула руками и воскликнула:
— Мадам, теперь вы можете у нас в стране стать королевой!
…Пока Антонов раздумывал над списком приглашенных на прием, Клава, понизив голос, советовала:
— А вы зайдите к Демушкину, выскажите удивление. Нельзя же с людьми вот так! Вроде бы теперь Ольга Андреевна «персона нон грата». Неуважение! Такая женщина! Да еще кандидат наук! — Клава вздохнула. — Как жаль, что нет посла!
Антонов покачал головой:
— Обойдется Ольга и без приема. Тем более и не рвется на него. А вот по поводу другого человека зайти нужно. — И решительно открыл дверь в кабинет поверенного.
Демушкин сидел за столом, склонившись над бумагами. Он поднял холодный, отягощенный начальственными заботами взгляд на Антонова, сделал жест рукой, приглашая занять кресло возле стола, но Антонов приглашением не воспользовался:
— Я на минуту, Илья Игнатьевич. По поводу приема… — Он преднамеренно сделал паузу, ожидая, какое впечатление произведет его вступительная фраза на поверенного. Но у того только настороженно потвердели зрачки — он готов был к отпору.
— В списке нет геолога Камова. Это крупный специалист, его нельзя не пригласить.
— Нет в списке Камова? Явное недоразумение! Видимо, Рябинкин прохлопал. Его кадр.
Решительно нажал кнопку переговорного устройства и, услышав Клавино «у аппарата», приказал:
— Прошу вас, Клавдия Павловна, включите в список гостей приема геолога Камова. — Поднял глаза на Антонова: — Как его по батюшке?
— Алексей Илларионович.
— Камова Алексея Илларионовича, — повторил поверенный. Снова поднял глаза на Антонова, видимо ожидая следующего, уже «главного» вопроса.
— Спасибо! — сказал Антонов и направился к двери.
12
В почте, адресованной консульству, которую Антонову утром передала Клава, оказалась телеграмма из Алунды. Капитан советского сухогруза «Ангара» Гарин сообщал, что на его стоящее на рейде судно ночью было совершено нападение вооруженных бандитов. Экипаж дал бандитам отпор, случившееся разбирает полиция, поэтому непременно требуется присутствие официального представителя консульства. На уголке телеграммы рукой поверенного было написано: «т. Антонову. Разберитесь и доложите».
Разберитесь! Попробуй-ка дозвонись до Алунды, когда линия постоянно выходит из строя — то ли ее кто-то портит преднамеренно, то ли рассыпается от ветхости, поскольку строили линию еще при колониальном режиме. Нападение бандитов! С нашим судном такое впервые. Значит, что-то серьезное, раз сами без консульства не могут уладить дело. Придется ехать. А это двести километров. Опять двести! По жаре и одному. Снова бросать Ольгу. А послезавтра у нее день рождения, и платье, выписанное из Лондона, как раз было его подарком к этому дню.
Может, послать Ермека? Он парень исполнительный, въедливый — справится. Но согласится ли поверенный? Ермек подобных самостоятельных заданий еще не получал, как говорится, пока не обкатался на серьезном деле. А дело, судя по всему, серьезное.
Антонов попробовал набрать номер централи Алунды — вдруг повезет и он дозвонится до портового отделения полиции, но каждый раз слышал лишь лихорадочно частый пульс зуммера.
Он положил трубку на рычаг и вздохнул. Придется идти к поверенному. В этот момент телефонный аппарат городской связи вздрогнул от пронзительного звонка.
— Мосье Антонов? Добрый день, добрый день, мой друг! — услышал он в трубке знакомый тенорок француза. — Говорит Мозе. Если ничего не изменилось, мы едем.
Антонов взглянул на часы: было без пятнадцати десять. Мозе, как всегда, точен.
Через четверть часа в приемной комнате консульства Антонов уже пожимал пухлую, маленькую, как у женщины, руку французского консула.
Вместе с Мозе пришел человек уже знакомый Антонову — дядя Екатерины Тавладской. Внешность его являла собой полный контраст низкорослому толстому консулу. Он был худ, жилист, долговяз, крупные, чуть навыкате водянистые глаза неопределенного цвета светились мягкой улыбкой, и эту улыбку не портили некрасивые, выпирающие вперед зубы.
— Честь имею: Литовцев Николай Николаевич, — сказал он по-русски, представляясь, и сделал легкий поклон. — Коммерсант.
Церемонно протянул Антонову визитную карточку, отпечатанную на дорогой бристольской бумаге, и уже по-французски продолжал:
— Я представитель французской фирмы «Эракс» в Дагосе. Мы продаем в стране холодильники и холодильное оборудование, продаем также…
— Николя! — нетерпеливо перебил его Мозе, с наигранным ужасом воздев к потолку руки. — Мой друг, мы явились сюда не продавать холодильники…
Он подскочил к сидящему в кресле Антонову, выпятив грудь, значительно вскинув светлые, похожие на кисточки бровки, заявил хотя и торжественно, но со скрытым юмором:
— От имени государства Канада по поручению канадского консула в Монго — я ему позвонил туда, поскольку канадского посольства в Дагосе нет, — позвольте мне, мосье Антонов, выразить вам официальную благодарность за помощь, которую вы оказали мадам Екатерине Тавладской, гражданке Канады.
— И моей племяннице, — добавил Литовцев снова по-русски. — Катя — моя родная племянница. И я вам сердечно признателен за все, мосье консул: за помощь на дороге, за ваше милосердное внимание к Кате в госпитале, за доктора, которого вы любезно прислали к ней…
Он сделал паузу, вроде бы подыскивая подходящие слова.
— Если в связи с этим вы понесли какие-нибудь материальные убытки, то я готов…
Антонов поднял руку:
— Никаких убытков!
И перевел разговор на другую тему:
— От Екатерины Иннокентьевны я знаю, что вы русские…
— Чистокровные! — сдержанно улыбнулся Литовцев.
Гостей Антонов принимал в комнате, специально оборудованной при консульстве для визитеров. Когда визитеры были важные, для подачи угощенья приглашалась Надя Мочкина, жена повара, которая в посольстве исполняла обязанности официантки. Дородная, улыбчивая, мягкая в движениях молодая женщина была неизменно расторопна, приветлива, и всем своим видом вызывала у гостей подъем настроения.
— О! Мадам Наденька! — воскликнул при ее появлении Мозе, который, кажется, запоминал всех, кого встречал во время визитов в наше посольство хотя бы мимоходом.
Полез в карман и извлек оттуда крошечный флакончик духов.
— Французские! — произнес по-русски. — Последняя марка «Диор». — И поставил флакончик на поднос, с которым Надя вошла в комнату, доставляя батарею бутылок с пивом и боржоми.
Мочкина поблагодарила француза короткой улыбкой. Мозе не впервые одаривал сувенирчиками женщин в посольствах, карманы французского консула всегда забиты флакончиками, коробочками, футлярчиками: свой бизнес каждый делает по-своему!
Изящными движениями уверенных рук Надя расставила на столике бутылки, широко улыбнулась пухлым ртом:
— Угощайтесь, господа-товарищи!
— Мерси, мадам Наденька! — Мозе сделал ей шутливый поклон. — Боржоми — это чудо! Это лучше нашего «Виши»!
— Я никогда не пробовал боржоми, — сказал Литовцев.
Этот человек вызывал у Антонова любопытство: русский француз или французский русский? Как сюда попал? Почему здесь оказалась его племянница и почему он из Франции, а она из Канады?
— Значит, вы русские… — Антонов попытался вернуться к интересующей его теме разговора.
— Только по происхождению русский, да по фамилии, — пояснил Литовцев. — А по рождению, образованию, привычкам — француз.
— Давно в Африке? — спросил Антонов, снова переходя на французский, чтобы не исключать из разговора Мозе.
— Да лет двадцать… — с легкой печалью сообщил Литовцев. — Поживу в Париже полгода-год, и снова на эту землю засылает фирма. Обафриканился совсем! Объездил континент вдоль и поперек, знаю местные обычаи, психологию, вкусы. За это мне и платят с привеском.
Антонов снова разлил по стаканам пиво, которое предпочитали гости. Литовцев отхлебнул глоток, провел кончиком языка по потрескавшимся губам, задумчиво посмотрел на свой стакан.
— Все-таки удивительно! В глубине Африки в трудный момент русским вдруг приходят на помощь… русские, так сказать, соплеменники…
Мозе, который осоловел от жары и отяжелел от пива, опустошив уже три бутылки, счел нужным уточнить:
— Не совсем верно, мой друг. Лучше скажем так: советские граждане по просьбе гражданина Франции пришли на помощь гражданке Канады. — Мозе рассмеялся. — Международная взаимопомощь! — Скрестил руки и смешно, как обезьяна, почесал под мышками. — Мирное содружество народов, о котором мы, дипломаты, давно мечтаем. Не так ли, мосье Антонов?
— Именно так! — отозвался Антонов. — Именно об этом мы и мечтаем!
— И все, что от нас зависит, делаем для этого! — ему в тон добавил француз. — Не так ли, мой друг?
— Именно так!
Можно было бы и завершать этот разговор, который по характеру визита не предполагался быть долгим, но Антонову хотелось узнать еще что-то.
— Ваша племянница живет с вами в Африке?
— Нет! Всего две недели здесь. Погостить приехала. Из Монреаля.
Теперь Литовцев говорил уже вяло, видимо, не хотел вдаваться в подробности своих семейных дел. Антонов понимающе кивнул.
— А как она сегодня?
— Трудно сказать. Рентгенолог должен ее посмотреть, а он бастует…
— Это ужасно — забастовка врачей! — вздохнул Мозе, наливая себе еще стакан пива. Сделал большой сладкий глоток, наморщил лицо улыбкой: — Я стопроцентный француз, а пиво лакаю как бош.
— А где достать здесь другого рентгенолога? — развел руками Литовцев. — Где?
— Попробую что-нибудь придумать… — сказал Антонов.
Мозе театрально вскинул руки:
— Неужели сейчас можно что-нибудь придумать? Неужели в этой стране сейчас можно быть в чем-то уверенным? Ведь все, все разваливается…
Антонов вдруг остро почувствовал нацеленный на него взгляд желтых зрачков французского консула:
— Мосье Антонов, скажите откровенно как коллега коллеге: это полный развал или еще не полный? Мне думается, что режим Абеоти уже в агонии. Вчера в нашем районе опять на три часа отключили электричество…
Выражение лица у Мозе было самое скорбное.
Антонов прекрасно понимал, почему был кинут этот вопрос, вроде бы случайно, между прочим. Французскому консулу хотелось узнать точку зрения его, Антонова, а вернее, точку зрения нашего посольства на происходящее в Асибии. Может быть, за этим он и приехал.
Мозе вдруг подался вперед, движения его руки были решительны и настойчивы.
— Ну правда же, мой друг, правда! Согласитесь, что со своими социальными экспериментами они ведут страну к катастрофе. Социализм не для Африки. Это говорю вам я, француз, представитель страны, где социализм был придуман, я, проживший в Африке много лет.
Рука его продолжала мелькать перед лицом Антонова.
— Ну скажите же, неужели вы считаете все происходящее в порядке вещей? Неужели вы такое одобряете?
Антонов спокойно потянулся за очередной бутылкой пива, чтобы наполнить вновь опустевший стакан француза.
— Конечно, далеко не все, что здесь происходит, заслуживает одобрения, — сказал он. — Вы же сами возмущены забастовкой врачей. И справедливо! Оставлять сотни людей без помощи! Но как вы думаете, кто их настраивает на такое? Кто?
— Обстоятельства! — быстро отреагировал Мозе. — И еще…
В это время вошла улыбающаяся Надя с подносом, на котором стояли три дымящиеся чашечки кофе и фарфоровый кувшинчик со сливками.
— Пожалуйста кофе! — объявила она таким радостным тоном, словно принесла им рождественские подарки.
Кофе был последним аккордом встречи и прервал разговор, который мог стать острым, но ни к чему бы полезному для присутствующих не привел. Некоторое время они молчали, смакуя хорошо приготовленный ароматный напиток.
Наконец Мозе поставил на стол опорожненную чашку, Раздумывая над чем-то, поскреб щеку и вдруг, повернувшись к Антонову, весело прищурился:
— О’кэй! Не будем о политике! Ну ее! Хотите, мой друг, прежде чем откланяться, расскажу вам новый французский анекдот. Вчера сам услышал впервые.
— Конечно! — охотно поддержал Антонов. Француз откинулся на подушках кресла, поднял лукавые глаза к потолку:
— Так вот… Представьте себе утро Парижа. У раскрытого окна в одних трусах стоит Жан, а на кровати лежит Жаннет. Жан сладко потягивается, оглаживает свое тело, поигрывает мускулами рук, словом, довольный собой, красуется в окне перед всем Парижем. Не оборачиваясь, спрашивает: «Хотели бы вы быть мужчиной, Жаннет?» — «А вы, Жан?»
И Мозе сам первый звонко рассмеялся, но в следующее же мгновение сбросил с лица улыбку, легко, несмотря на свое грузное тело, поднялся, с озабоченным деловым видом взглянул на часы:
— Мы явно вас задержали, мосье Антонов. Извините!
— Извините! — повторил вслед за ним Литовцев, тоже вставая. Пожимая на прощанье руку Антонову, с надеждой спросил: — Вы, Андрей Владимирович, говорили о рентгенологе… Так можно надеяться?
— Я попробую! Постараюсь выяснить сегодня же! Надеюсь, что…
— Надежда умирает последней, как утверждает старая латинская мудрость, — вмешался в разговор Мозе. — А в этом случае надежда не умрет. Я уверен. С рентгенологом все будет в порядке. Вы же в этой стране сейчас в фаворе. Раньше были мы, теперь вы… Не так ли, мой друг?
13
Антонов съехал с асфальта главной улицы в переулок, и машину затрясло на гребнях песчаного грейдера. Здесь уже была окраина города. Белые заглядывают сюда редко, делать им в этих районах нечего, поэтому на дорогую представительную машину, на ее бледнолицего водителя все пялили глаза. Дети визгливо вскрикивали: «Ибо! Ибо!», что значит «человек без кожи» и в хохоте распахивали рты, словно видели неведомое чудище.
Улица, да и весь квартал резко отличались от престижной части Дагосы, примыкающей к океану, где располагались правительственные учреждения, гостиницы, посольства и виллы богачей. В этом квартале состоятельные и привилегированные не жили. Здесь обитали мелкие чиновники, владельцы магазинчиков и лавчонок, учителя, средние медицинские работники. Одноэтажные дома на улице были построены без особых хитростей, из блоков необожженной глины, наскоро побелены известкой и чем-то напоминали украинские мазанки, только с плоскими крышами. В окнах почти всех домов стекол не было, лишь деревянные жалюзи и ставни с широкими щелями — для вентиляции.
Дома стояли плотно, один к другому, и между ними глаз не мог отыскать ни деревца, ни кустика, как там, у океана, где виллы утопают в садах и парках. В этом стесненном мире для флоры места не было. Казалось, город был поставлен в пустыне, прямо на красном, спрессованном дождем и ветрами песке. В сухой сезон стоит проехать по такой улице на машине, как машина тут же становится розовой под тонкой, как пудра, пылью.
На подобных улицах Африка выглядела куда более обнаженной и откровенной, чем в кварталах у океана. По грязным дорогам бегали голозадые дети со вздувшимися рахитичными животами и торчащими пупками, копошились в раскаленной пыли обалдевшие от зноя тощие куры, женщины тут же на улице стирали белье в ярких эмалированных тазах и неторопливо, почти торжественно, словно полотнища флагов, развешивали его на кирпичных оградах. Развешенные пестрые одежды оживляли однотонную улицу и даже делали ее вроде бы праздничной. Занимаясь своим извечным трудом, женщины громко переговаривались, смеялись, сверкая крепкими зубами. Увидев большую нездешнюю машину с белым человеком за рулем, приветливо взмахивали руками, самые бойкие под гогот товарок отваживались на шутливые призывные, далеко не скромные жесты, адресованные Антонову. Здесь, на окраине города, нравы были проще и свободнее, чем в центре. На этих улицах часто можно встретить обнаженных до пояса женщин, и трудно отвести взгляд от прекрасных, словно отлитых из чугуна, грудей молодых африканок.
Однажды Антонов заезжал в этот квартал с Ольгой. На одной из улиц им встретился совершенно голый человек. Его голова и наполовину лицо заросли туго закрученными в кольца, никогда не мытыми, не чесанными, серыми от пыли волосами, казалось, на голову человека был надет колпак из бараньей шкуры, и только сквозь прорези в колпаке просвечивали горящими угольками радостно-безумные глаза. С мешком за плечами человек весело шагал по улице, взбивая растоптанными шишкастыми ногами дорожную пыль, гордо выпячивал могучую грудь, улыбался занятым стиркой женщинам, словно демонстрировал им все богатство своего ладного мускулистого тела атлета. Женщины бросали на него притаенные взгляды, посмеивались между собой, но никто с идущим не заговаривал, и даже шумливые и бесцеремонные дети сдержанно относились к странному прохожему. В Тропической Африке психические заболевания не редкость, многие из них на сексуальной почве. На улицах привыкли встречать таких мужчин и женщин, разгуливающих по городам и весям в чем мать родила. Никто на них не обращает внимания, стараются с ними не заговаривать, какой с них спрос — больные!
Вот на такой богатой неожиданностями улочке и стоял дом Медейроса. Ничем он не отличался от соседних домов — тоже выбеленный мелом, с окнами, закрытыми от полуденного зноя решетчатыми ставнями, на которых чешуей коробилась потрескавшаяся на солнце краска. Напротив дома Медейроса располагалась маленькая лавчонка — уличная корчма: под навесом из некрашеной фанеры стоял стол, на столе выстроились в ряд большие стеклянные банки, набитые желтоватыми зернами арахиса, лежала горка потемневших, не первой свежести бананов, три зачерствевшие булки белого хлеба, несколько коробок спичек с яркими этикетками. Рядом со столом-прилавком стоял длинный грубо сколоченный стол и четыре табуретки, а поодаль дымилась железная жаровня, где на проволочных шампурах постоянно жарятся сдобренные перцем и другими жгучими африканскими специями круглые шарики то ли из мяса, то ли из рыбы, что-то вроде нашего шашлыка. В этой уличной корчме, кроме шашлыка, можно съесть луковый суп с перцем и рыбой, толченый ямс, завернутый в листья батата. Горьковатый острый запах от жаровни распространяется на всю округу, проникает в окна окрестных домов, и вместе с кухонным смрадом доносится сюда галдеж прохожих, прельстившихся уличным угощением. Галдеж непременно на высоких нотах, и непосвященному кажется, что люди в сердцах выясняют отношения, хотя на самом деле просто весело болтают о пустяках.
Весь этот шум иногда перекрывает изнуряющий нервы пронзительный визг электрической пилы.
Рядом с лавчонкой-корчмой расположено другое коммерческое заведение — крошечная мастерская ремесленника. За верстаком сидит пожилой тощий человек и из коротких кряжей красного дерева нарезает бруски разных размеров; когда их накапливается достаточное количество, он грузит продукцию на тележку и везет на другую улицу, где работают резчики по дереву. Кожа человека суха и жестка, в глубоких морщинах, в складках на шее, на обнаженной груди, и кажется, что человек тоже вырезан из дерева, только старого и усохшего. Вечерами мастер напивается дешевой пальмовой водки, купленной в недалекой отсюда винной лавчонке, и из мрачного молчальника превращается в не менее мрачного оратора. Он выходит на середину улицы и, встав лицом к дому Медейроса, выразительно выбрасывает вперед худую, как хворостина, руку с указующе торчащим вперед длинным пальцем и говорит, говорит, говорит — монотонно, но уверенно и гладко, не сбиваясь, словно английский парламентарий на затянувшейся сессии в палате общин. Ясно, что дом, к которому адресуется, не вызывает у старика одобрения, ясно, что он в чем-то укоряет живущих в этом доме — то ли самого хозяина, то ли его белую жену.
В этом доме и живет Софи де Медейрос, которая пять лет назад звалась в Киеве Соней и имела тогда не столь звучную, как теперь, фамилию — Криворучко.
Когда под радостные вопли уличной ребятни Антонов остановил машину около дома доктора Медейроса, дверь тут же распахнулась, и на пороге появились двое мальчишек лет по пяти. Каждый являл собой полную копию другого: от густо курчавой головы, черной, но несколько осветленной кожи, неожиданно длинного и довольно прямого носа, слегка выпяченных губ до одинаковых белых костюмчиков и красных ботинок. В следующую минуту в темном квадрате двери проступило светлое лицо женщины, неожиданное во всей этой сугубо африканской обстановке. У женщины были медно-рыжие волосы, густые и длинные, заплетенные в тяжелую, почти до пояса косу, брошенную на грудь. Как это обычно бывает у рыжеволосых, кожа ее лица, рук, высоко обнаженных ног была молочно-белой, вызывающе белой в этом мире черных. Светлые смелые глаза женщины широко раскрылись навстречу Антонову.
— Товарищ Антонов! Какими судьбами?
Она отступила в сторону, пропуская гостя в дом, приказала своим курчавым, похожим на детский пушкинский портрет сыновьям:
— А ну-ка, мелюзга, прибрать в комнате! Быстро! Дорогой гость приехал!
Мальчишки наперегонки бросились в дом с криками:
— Ура! Гость приехал! К нам гость приехал! Ура!
И было странным, что эти два маленьких африканца кричали по-русски, как будто дело происходило вовсе не у экватора.
Соня усадила гостя в кресло.
— Чай? Кофе? — Она широко улыбнулась. — Представляете, мой вчера добыл где-то банку растворимого кофе. Еще непочата.
— Лучше все-таки чай! — попросил Антонов. От чашечки кофе он бы не отказался, после утомительной дороги она была бы в самый раз, но зачем ради него вскрывать дефицитную банку. — А где муж? Я ему звонил на работу, сказали, что поехал домой.
— Через полчаса будет. Мотается по городу, ищет колонку, где бы заправить машину. С бензином опять туго. — Она покачала головой. — А с чем здесь не туго?
Прибежали мальчишки. Один нес чашки, другой — два блюдца. Аккуратно поставили на столик перед Антоновым посуду.
— Как дела, молодцы? — весело спросил их Антонов.
— Идут! — задорно ответил один.
— Ничего себе! — подтвердил другой.
Антонов поразился: даже голос один и тот же! И как их различают родители? От Сониной кровинки лишь кожа посветлее, да носы попрямее, а так — типичные африканцы. Но по разговору не отличишь от любого нашенского мальчишки.
Родились двойняшки в Киеве, и мать не хочет, чтобы они забывали, где их Родина. Вон на диване лежат раскрытые детские книжки на русском. Сверху «Сказка о попе и работнике его Балде». Видно, читали перед приходом гостя. Над диваном полка с книгами, на корешках названия на французском, английском, в основном это медицинские книги, а рядом с ними полно наших изданий — Лесков, Майн Рид, Маяковский, Золя…
Обстановку в комнате не назовешь богатой. Не в роскоши живет в этом окраинном квартале тропического города женщина со столь звучной аристократической фамилией — Софи де Медейрос. Репс на диване и двух креслах вытерт до плешин, кофейный столик покосился, потому что одна его ножка сломана, платяной шкаф, судя по всему, из красного дерева — здесь оно не в такой цене, как за пределами Африки, — но сработан грубо, куплен, видно, за деньги небольшие, на барахолке. Рядом со шкафом на беленой стене деревянная полочка палехской работы и свисающий с нее белый рушник с красными петухами и желтыми подсолнухами — с Украины привезено. В другом углу комнаты на тумбочке громоздкий ящик старомодного лампового приемника, производства первых послевоенных лет — тоже оттуда, из дома, должно быть, Сонино приданое.
Антонов знал Сонину историю. Познакомилась с Исифу в Киеве, он кончал там мединститут, она училась в педагогическом. Он влюбился в нее беспамятно. Не красавица, но дородная, крепкая, с милым открытым веснушчатым лицом. Немало киевских хлопцев волочилось за Соней, а вот пришелся, по душе этот серьезный, с непонятной грустью в глазах курчавый человек из далекой неведомой страны. Исифу из простой крестьянской семьи, когда-то его предки были рабами знатного португальского сеньора, от которого и прилипла к ним звучная графская фамилия — де Медейрос. Наверное, надо было проявить очень большие способности и упорство, чтобы здесь, в Черной Африке, без поддержки пробиться через все школьные ступени и получить от прежнего реакционного правительства путевку на учебу за границу. Была возможность ехать во Францию, он выбрал Советский Союз. В Киеве первое время без языка было трудно. Он долбил, долбил русский с упорством крестьянина, вышедшего с мотыгой на каменистое поле. Соня стала помогать ему в языке, а Исифу занимался с ней французским.
Скоро они почувствовали, что необходимы друг другу. Но прежде чем соединить свои судьбы, еще многое предстояло им пережить: в семье Криворучко решение единственной дочери выйти замуж за африканца произвело настоящий переполох. У отца сердечный приступ: дочка уедет, и куда — в Африку! В чуждый, непонятный, ненадежный мир. Мать причитала: «Там тебя съедят, я их знаю». Африканцев мать не знала и знать не могла — слушала болтовню баб во дворе. Но Соня была упряма и решительна. Постепенно в семье привыкли к чернокожему претенденту на руку дочери. А со временем стал он все больше нравиться. «Хотя и черный, но человек хороший», — сообщала Сонина мать своим подругам во дворе. «Значит, судьба такая», — заключил однажды со вздохом отец. А потом родились мальчишки-двойняшки. Одного назвали в честь Сониного отца — Владимиром, второго в честь африканского деда — Саду. Вот так Соня Криворучко с днепровского берега стала мадам Софи де Медейрос и очутилась в Дагосе, столице небольшой африканской страны у самого океана.
…Соня принесла чайник, разлила по чашкам крепкий пахучий напиток.
— И я с вами подкреплюсь! — вздохнула. — Вот нечего к чаю подать. Одного нет в продаже, другого нет… — Подвинула к Антонову сахарницу: — Берите! Сахар муж достал. В госпитале выдали. Для детей. Целых три килограмма.
— Неужели в магазинах уже и сахару нет?
— Ха! — изумилась Соня. — Вы что, в магазины не заглядываете? Месяц, как пропал сахар. Торговцы саботируют. Берут нас за горло.
Антонов про себя отметил это «нас». Не случайно сказала. Уезжал Медейрос в СССР при прежнем правительстве, вернулся при новом, демократическом, и сразу стал активным сторонником революционного режима. Многие врачи в Асибии враждебно восприняли демократические перемены: зачем эти перемены им, принадлежащим к самой привилегированной верхушке общества, обладающим дипломами, полученными во Франции, Англии, Египте? Они чуяли для себя опасность, как и любой состоятельный буржуа в Асибии — как бы не потерять хорошие доходы. Недаром никакими посулами не затащишь их в провинцию, где во врачах особенно нуждаются: невыгодно, разве заработаешь на неимущих? А Медейрос и пятеро других выпускников советских медицинских вузов, вернувшись на родину, тут же включились в осуществление программы нового правительства по здравоохранению. Медейроса направили в военный госпиталь, и сейчас во всей армии этой страны он единственный рентгенолог, да еще обслуживает портовую больницу, госпиталь в Алунде и по деревням ездит с передвижной рентгеновской установкой. А в последние месяцы напряженной ситуации в стране, когда врачи либо бастуют, либо стремятся увильнуть от выполнения правительственных распоряжений, Медейросу приходится вертеться волчком.
— Мы его почти не видим, — рассказывала Соня, отпивая маленькими глотками чай. — Мотается как очумелый. Иногда ночью спит по два-три часа, стонет во сне. Даже страшно. Господи! И когда все это кончится? И чем? — Она в упор взглянула на Антонова. — Вы, Андрей Владимирович, конечно, больше знаете, чем мой. Обстановка серьезная, верно ведь? А?
— Серьезная!
Она грустно покачала головой.
— Кругом болтают о государственном перевороте. Вот-вот будет. Правый, конечно. Тогда-то моего и возьмут за шкирку, как пособника «красных». Его ведь здесь «красным» некоторые зовут.
— Будем надеяться, что ничего у них не получится.
— Вот и мой говорит: не поддадимся! А сам поддается, да еще как — одна кожа да кости. Только что этой распроклятой малярией переболел… А вы к нему по делу?
Антонов рассказал о недавнем происшествии на шоссе, о бедственном положении Тавладской.
— Бедняга! — искренне вырвалось у Сони. Помолчав, вздохнула. — Господи, где только наших русских баб не встретишь!
Подлила чаю в чашку Антонова и уверенно заключила:
— Поможет! Как тут не помочь? Своя же…
— Не совсем… — попробовал поправить хозяйку Антонов, но Соня в упор взглянула ему в лицо строгими немигающими глазами и упрямо повторила:
— Своя!
Будто решающую точку ставила в бесполезном споре, в котором мнение у нее неколебимое. И за этой точкой была вся теперешняя Сонина жизнь — думы, сомнения, надежды… На какой-то миг в ее лице проступило отчуждение.
— Как у вас дела в культурном центре? — спросил Антонов, желая перевести разговор на другую тему. — Уже начали подготовку? Успеете к сроку?
Но, судя по всему, и эта тема не вызывала у Сони радости.
— Да так… — неопределенно ответила она, скосив глаза в сторону. — Время еще есть. Успеем, конечно, если обстоятельства в стране позволят. И другие тоже…
— А как с Голопятовой?
Соня беспомощно развела руками:
— Да никак! Терпим друг друга. Когда як ней подхожу, лицо ее каменеет. Однако язык прикусила. Но дура всегда останется дурой — это уж от рождения.
Антонов подумал: дело тут не в глупости одной Голопятовой. Все сложнее…
На улице грохотнул мотор машины и тут же затих, через щелки ставней в комнату вполз едкий запах бензинового перегара.
— Папа приехал! — Из соседней комнаты выскочили мальчишки и вприпрыжку бросились к дверям.
После слепящего света улицы в полутьме комнаты Исифу сощурился, пытаясь разглядеть, что за человек у него в доме.
— Папа! Папа! У нас гость! — кричали мальчишки.
— Гость в дом — бог в дом! — сказал по-русски почти без акцента Медейрос, шагнул с протянутой рукой к поднявшемуся из кресла Антонову. — Привет сердечный! Здоровеньки булы!
Исифу в самом деле заметно сдал. Под глазами не по возрасту обозначились вялые складки кожи, белки глаз стали желтыми — то ли от хинина, то ли от хронического недосыпания. И пожатие его руки показалось вялым — обычно жал так, будто хотел убедить, что вы имеете дело с крепким, знающим себе цену и надежным человеком. И все же Исифу по-прежнему был хорош собой — высок, широкоплеч, лобаст, с открытым, спокойным, внушающим доверие лицом.
— Чаю хочешь, Ося? — спросила Соня.
Садясь в кресло, Исифу устало отозвался:
— Конечно, хочу, солнышко! Какой тут разговор! Только сперва принеси мне простой воды.
Соня ушла на кухню и вернулась оттуда с пузатым колебасом и глиняной кружкой, налила ее до краев. В воде плавали травинки сипа[6].
— Пей, горемыка!
С облегчением откинувшись в кресле, Медейрос сделал глубокий вдох, словно набирался силы в добром покое своего дома и своей семьи.
— Что творится-то! — причмокнул губами. — Бензина снова в колонках нет. На чем ездить? А у меня больные…
— Дам я вам бензин, — предложил Антонов. — У меня в канистре литров двадцать.
Медейрос качнул головой, отвергая предложение:
— Не в том дело, бензин завтра достану. На базе нашего штаба дадут. Не в том дело…
Он потер свой мощный боксерский подбородок, некоторое время задумчиво смотрел на дымящуюся перед ним на столе чашку чая, которую поставила жена.
— Я вот о чем размышляю… Не слишком ли круто взял наш президент? Хочет одним махом из прошлого века в будущий! С классовыми противниками надо расправляться постепенно, а он их сразу всех ополчил против режима — от иностранных монополий до деревенских колдунов. Здесь все-таки Африка…
Поднял глаза на Антонова, как бы ожидая от него ответа — знакомы они уже второй год, встречались не раз при разных обстоятельствах, даже однажды Медейросы побывали в гостях у Антонова вместе со своими мальчишками. Вроде бы можно уже рассчитывать на взаимную откровенность.
Но на такую откровенность Антонов пойти не мог. Ему, консулу, не положено обсуждать с иностранцем действия здешнего правительства, тем более с критической точки зрения. Вероятно, Медейрос прав, правительству действительно стоило бы проявлять в реформах побольше терпения, расчета и сдержанности. Соня, по-своему расценив раздумье Антонова, решила прийти ему на помощь:
— Ося! Не втягивай консула в разговоры, которые он вести с тобой не имеет права. Ты врач, а не политик. Не лезь туда, куда не просят. Помни, что у тебя семья.
Тон у Сони был приказным, и не вызывало сомнения, что командует в доме именно она. Понизила голос, оглянувшись на спальню, где играли дети:
— К тому же мальчишки слышат, — бросила взгляд на Антонова. — А вы представляете, Андрей Владимирович, какими политиками становятся мои полукровки. В головенках им приходится совмещать столько всего: две нации, папину и мамину, два цвета кожи, три языка — ведь, кроме французского, есть здесь еще и местный, разные идеологии, культуры, привязанности… Не приведи господь!
— Да, — согласился с женой Исифу. — Нашим ребятам порой лихо достается. Сверстники на улице их сторонятся, дразнят: порченые! У нас ведь тоже свой, черный расизм существует. Еще какой!
— Словом, будущее у них не такое уж простое, — печально заключила Соня и вдруг спохватилась, обернулась к мужу: — Андрей Владимирович к тебе за помощью приехал.
Она рассказала о случившемся с Тавладской и снова упрямо подчеркнула:
— Все-таки своя!
Антонов улыбнулся ее упрямству и поправил:
— Не своя! Канадская гражданка. К нам отношения не имеет.
— Имеет! — строго возразила Соня.
Антонов уже жалел, что втягивает Медейроса в эту историю, — и так задерган человек, и даже, судя по виду, болен. Что ему какая-то заезжая белая дамочка, да еще канадка! Пусть Мозе и заботится о ней.
Но Медейрос сказал, как о само собой разумеющемся:
— Конечно, посмотрю, какой тут разговор! Завтра же утром.
И Антонов вдруг ощутил прилив теплоты к этому усталому человеку, почувствовал, что он близок ему и понятен, как старый добрый друг.
— Ося, хочешь еще? — спросила Соня, увидев, что муж опорожнил вторую чашку чая.
— Давай! Только покрепче! — Он повернулся к Антонову. — В Киеве тесть приучил к крепкому чаю. Любитель! — Положил в чашку две ложечки сахарного песка, медленно размешал, задумчиво, словно продолжая начатый разговор, произнес: — Вчера мне сказали, что к приходу вашей «Арктики» контра в порту замышляет беспорядки. Рыбаков попытаются натравить.
Медейрос хотел сказать что-то еще, но вдруг, взглянув на часы, воскликнул:
— Ого! Уже два. Надо ехать! Через четверть часа ждут в порту. Представляете, вчера ночью напали на склад с продовольствием, проломили сторожу череп. Вызывают на консилиум.
— Но ты-то при чем? — возмутилась Соня. — Ты не медицинский эксперт полиции.
— Их эксперт неделю назад улетел в Сенегал. Струсил. Получил несколько вполне недвусмысленных анонимок.
Сопя от возмущения чуть не подскочила в кресле:
— Он струсил, а ты герой, да? У тебя тоже семья, дети! Зачем тебе все это надо?
Исифу поймал на столе ее нервную, неспокойную руку, накрыл своей большой ладонью, тихо и мягко сказал:
— Солнышко! Но ведь кому-то нужно…
У Сони дрогнул голос, в нем послышались слезы. Теперь она обращалась уже к Антонову:
— Ему ведь тоже угрожают, еще как! Два раза были звонки по телефону…
Она вдруг порывисто прижалась щекой к покатому тугому плечу мужа:
— Ох ты мой черномазенький! До чего же непутевый!
По пути в посольство Антонов то и дело возвращался мысленно к этой семье. Год назад Софи Медейрос доставила ему немало мороки. Как-то явилась на прием в консульство с протестом: «Почему, по какому праву вы забыли о советских гражданках? Мы кто теперь для вас, иностранки? Ошибаетесь!»
Решительная, с полыхающими азартом рыжими кошачьими глазами, она произнесла монолог, который Антонов потом по памяти записал почти дословно в виде докладной записки послу.
— Что же получается? — говорила Соня. — Наше государство тратит немалые средства на подготовку специалистов из развивающихся стран, делает это с желанием искренне помочь этим странам и в ответ рассчитывает всего лишь на доброе отношение этих специалистов к нашей стране. А как выходит на деле? Возвращаются специалисты из СССР, некоторые с русскими женами, и вроде бы нет у посольства до них никакого дела — ни до них самих, ни до их жен, советских гражданок. Да где же здесь политика? Приглядитесь к тем, кто к вам приходит из совгражданок, вряд ли найдете среди них такую, чей ребенок не говорил бы на языке матери, считая его своим родным языком. Разве это ни о чем не свидетельствует? Разве это не подтверждает то, что не впустую в нас вкладывала свою душу и свой ум Родина, и пусть мы Родину покинули, но остались ее дочерьми.
Как-то я пришла со своими мальчишками в ваш культурный центр, говорю даме, которая восседает в библиотеке, по фамилии Голопятова, дайте, мол, что-нибудь детское на русском для моих парнишек, а она сложила губы бантиком, подбородок вскинула вверх, в глазах лед, ну прямо-таки английская высокородная леди, герцогиня Голопятова, и после минуты презрительного молчания сквозь зубы процедила: «Вас не обслуживаем!» Я возмутилась: «А почему, по какому праву? Я советская гражданка!» А она в ответ: «Вы ею были там». Видите ли, эта самая Голопятова взяла и отлучила меня от гражданства! Оказывается, она, Голопятова, совсем другого сорта, чем я, Криворучко, хотя по фамилиям мы с одного прилавка.
Но слава богу, не Голопятова определяет политику посольства СССР в Дагосе. Так почему же вы забываете о нас? Я знаю, что большинство совгражданок относятся к своему Отечеству преданно, тоскуют по нему, порой отчаянно, до слез, до стона, не хотят терять связи с ним — ведь ко всему прочему там и родители, там и родственники, и друзья. Эти женщины всегда готовы для Отечества быть полезными. А их стремлением иногда вроде бы пренебрегают. Как можно! Вот вам пример. К Новому году к вам в колонию Аэрофлот доставляет елку, настоящую русскую елку, которую наши дети никогда и не видывали. Вы бы на нее пригласили как-нибудь, да кино бы им показали о советских ребятах, словом, приобщили бы наших черноголовых несмышленышей к великой стране, родине их матерей. Вот она, настоящая политика!
Докладная Антонова с «монологом» Сони привела в восторг обычно сдержанного Кузовкина.
— Умница! — говорил он, расхаживая по кабинету. — Как-никак, а приучаем мы нашу молодежь смотреть на жизнь с позиций государственных, политических. В самую точку попала! Права эта ваша бывшая Криворучко. Промашку допустили, и нужно дело исправлять…
Посол поручил Антонову привлечь Софи де Медейрос к работе культурного центра посольства — пускай занимается своими товарками-совгражданками. А Голопятову распорядился вызвать на «соответствующую» беседу и предупредить: еще один подобный факт неуважения к африканцам и их женам, и будет немедленно отправлена в Союз как непригодная к работе за рубежом.
На другой же день Антонов вызвал к себе Голопятову и с искренним удовольствием, близким к злорадству, сообщил о грозном предостережении посла.
14
— Только на одну минуту! — сказала молоденькая сестра и для пущей убедительности подняла свой черный, поблескивающий, словно отполированный, палец.
Антонов осторожно постучал в дверь палаты, но никто не ответил. Снова постучал — молчание. Он легонько толкнул дверь и увидел лицо больной — веки были опущены. Спит!
«Надо уходить», — подумал Антонов. Но Тавладская неожиданно открыла глаза. Секунду смотрела в сторону двери, и вдруг на ее губах проступила легкая улыбка.
— Входите! — сказала она по-русски. — Я не сплю!
Штора на распахнутом настежь окне от дуновения ветра дрогнула и чуть сдвинулась в сторону. Прямой и острый луч вечернего солнца пробился сквозь зелень сада, проник в комнату, коснулся лица женщины, мгновенно изменив его, — наполнил светом ее глаза, позолотил щеку, раздробился на рассыпанных по подушке густых волосах, и они вдруг стали металлически блестящими, был высвечен каждый волосок, казалось, что локоны женщины отлиты из темной бронзы.
Антонову вдруг захотелось коснуться этих волос рукой.
— Я решил, мадам Тавладская, заглянуть к вам, проведать…
— Спасибо! — сказала женщина. — Мне лучше!
Сделала легкое движение рукой в сторону дивана:
— Садитесь!
Но он не сел, а раскрыл свой портфель и вытащил из него две небольшие пузатенькие баночки. Поставил на тумбочку рядом с кроватью.
— Что это? — удивилась она.
— Мед.
— Мед? — Тавладская оторвала голову от подушки, протянула руку к тумбочке, взяла одну из банок и стала разглядывать ее с острым и радостным любопытством, как ребенок, получивший неожиданный подарок.
— Русский мед? Неужели прямо из России?
— Оттуда. Нам в посольство прислали.
— Просто чудо! Я еще никогда не пробовала настоящего русского меда! — Снова взглянула на этикетку, прочитала: «Цветочный»!»
Задумчиво скосила глаза к окну:
— …Представляете себе, березовая роща и рядом просторный луг в пахучей цветочной пестроте и пчелы над цветами… А внизу, над обрывом, течет Ока…
— Почему именно Ока?
Она поставила баночку на тумбочку, не глядя на Антонова, сказала:
— На Оке под Калугой родились мои прадеды.
Помолчали.
— Вы бывали в Советском Союзе?
Женщина качнула головой:
— Нет…
— Ваш дядя сказал мне, что вы родились в Китае.
Она кивнула:
— Это так. Но я даже не знаю, где моя настоящая родина. Скорее там, в России, на Оке. Для моих родителей, для моего деда Китай был всегда чужой землей.
Они опять помолчали. Антонов вдруг вспомнил, как Соня сказала о Тавладской: «Она же своя!» Действительно, когда она говорит, в ней трудно признать иностранку, только вот картавость в речи старомодная.
— Вы говорите по-русски так, будто всю жизнь прожили в Москве.
Ее лицо посветлело. Комплимент ей был приятен.
— Спасибо! Просто я всегда выписывала русские книги и журналы.
— …И еще очень вам идет ваше милое грассирование, — решился он на новый комплимент. — Прямо-таки из петербургского салона.
Тавладская улыбнулась, задумчиво потрогала пальцами край простыни.
— …Моя прапрапра…бабушка однажды на балу танцевала с Пушкиным…
Открылась дверь, и в палату решительно вошла дежурная сестра вместе с санитаркой, которая несла эмалированный тазик со склянками и шприцем.
— Месье, ваше время закончено! — строго сказала сестра.
Он поспешно поднялся.
— Извините! — взглянул на сестру и уже по-французски сообщил ей: — Завтра утром к мадам приедет рентгенолог.
— Рентгенолог? — удивилась сестра. — Откуда?
— Из военного госпиталя.
Сестра неуверенно качнула головой:
— Чужого рентгенолога наша больница оплачивать не будет.
— Он денег не потребует.
В разговор вмешалась Тавладская:
— Но я уже сообщила, что за все буду платить сама.
Сестра бросила на нее недоверчивый взгляд:
— Вы представляете, мадам, сколько это будет стоить? — И простодушно посоветовала: — Лучше, если оплатит ваше русское посольство. Ведь обычно счета за всех ваших мы посылаем прямо в посольство. Почему же вам, мадам, платить самой?
Тавладская со смехом взглянула на Антонова и прокомментировала по-русски:
— Вот видите, меня уже сделали «вашей». Я не возражаю!
Солнце стремительно нырнуло в океан, и сразу стало темно. На главной магистрали зажглись желтые светильники, наполнив окружающий мир ярким, празднично радужным светом.
По магистрали медленно тянулись вереницы автомашин. Рабочий день кончился уже два часа назад, а машин на улице еще полно. Ездят для развлечения. Чем развлекаться в этом городе? На всю Дагосу три или четыре приличных кинотеатра, пяток ресторанов, ни театров, ни концертных залов, ни выставок. Куда себя девать вечерами? И вот состоятельные, имеющие собственные машины, катят по вечернему асфальту улиц, особенно по главной приморской магистрали, — время убивают. В одной малолитражке иногда умещается десяток пассажиров — папа, мама, дедушка, бабушка, бессчетный выводок детей. Едут еле-еле, под вой коробки скоростей, изнуренной первой передачей. Глазеют по сторонам: вдруг что-нибудь произойдет — собьют ли кого, свалится чья-то машина в канаву, подерутся ли прохожие — все интересно.
Сегодня поток автомашин, казалось Антонову, тянулся особенно медленно, и он извелся от бесконечного торможения и переключения рычага скоростей.
Возле своего дома еще издали увидел зеленый вездеход. На его борту было написано: «Министерство экономики республики Асибии». Любопытно, чем он, Антонов, обязан вниманию этого почтенного учреждения и кто соизволил пожаловать вечером, уже в нерабочее время.
Оказывается, соизволил пожаловать Камов собственной персоной.
В холле были выключены кондиционеры, настежь распахнуты окна, и добрый, пахнущий солнцем ветер с океана трепал шторы на окнах, как флаги. Сегодняшний вечер оказался неожиданно прохладным, и это предвещало изменение погоды, должно быть, скоро придут с океана тучи.
Начинался короткий зимний сезон тропических дождей.
Ольга и Камов сидели в креслах перед кофейным столиком, перед ними стояли чашки для чая.
Ольга была в своих неизменных шортах — уж ради гостя могла бы переодеться в платье, но волосы, обычно распущенные, на этот раз оказались собранными на затылке в тугой пучок. Антонов любил такую прическу — она шла к тонким чертам ее лица.
Когда Ольга, направляясь на кухню, прошла мимо мужа, Антонов уловил легкий, нежный запах французских духов. В Африке духами Ольга почти не пользовалась, какие там духи, если мажешься всякой гадостью от комаров. Причина такого исключения могла быть только одна: Камов.
— Ничего себе погодка, а? Рай настоящий! — сказал Антонов, крепко пожимая руку геолога. — Какими судьбами, Алексей Илларионович?
— Да вот так… проезжал мимо, решил заглянуть на огонек.
Он стоял перед Антоновым громадный, улыбающийся, со спокойными, источающими силу и уверенность глазами, поблескивающими за стеклами очков.
— Я смотрю, у вас собственный лимузин появился?
— Выдали. Как побывал у комиссара, сразу отношение изменилось.
— Ты представляешь, — вмешалась в разговор Ольга, вернувшаяся из кухни с чайником в руке, — Алексея Илларионовича поначалу поместили в какую-то халупу для приезжих, без кондиционера, без душа, по ночам под кроватью крысы шуруют…
— Кто же это вас туда запихнул? — поразился Антонов. — Почему мне не сообщили?
Камов отмахнулся:
— Ничего, теперь все в порядке. Сегодня в «Тропикану» перебрался. В отдельное бунгало. Если бы не комиссар…
— Чиновники мудровали?
— Они! Сказали, что, мол, кроме той халупы, ничего в их распоряжении нет.
Антонов кивнул:
— Все понятно. Это неспроста. Вы для некоторых из местной контры человек опасный. Недра — будущее страны, а вы ключ к ним хотите подобрать.
— Хочу! — улыбнулся Камов. — Так ведь не для себя — для них же!
— Контра потому и недовольна вами, что вы стараетесь «для них», то есть для этой страны. А те, кто вам пакостит, защищают интересы не Дагосы, а Лондона, Парижа, Вашингтона…
Камов кивнул.
— Вы правы. Я это уже почувствовал. Не все, конечно, так. Молодежь в геологическом управлении отличная, во всем старается помочь: «камарад! камарад!» А вот некоторые из чиновников, кто проработал там десятки лет, еще при прежних режимах, те только холодно: «мосье», и даже намека на улыбку нет. Из архива стали пропадать отобранные мной папки. Рассказал об этом комиссару, и тот распорядился прислать в архив охрану.
Камов с комической торжественностью выпятил грудь:
— С сегодняшнего дня работаю под дулом автомата, а чиновники меня ненавидят еще больше. И все-таки…
Довольно потер большие шершавые ладони:
— И все-таки кое-что проясняется. Мне бы докопаться до некоторых бумажонок, тех, что остались после французской экспедиции. Французы здесь работали на совесть. И что-то важное подцепили. Это я понял сразу. Но из документации вывезли все. Сейчас где-нибудь в Париже в папочке лежит тихонько, придавленное коленкором обложки, экономическое будущее этой страны. И будет лежать неизвестно сколько, пока не сочтут, что папку им выгодно снова раскрыть. Они вывезли все. Почти все! И вот с этим «почти» я сейчас и имею дело. Подвергаю анализу обрывочки, клочочки. Такие-то дела…
Он отпил глоток чаю, весело сверкнул очками, обратив лицо к Ольге.
— У вас сегодня, дорогая Ольга Андреевна, снова превосходный чай. Только уже другой. Как называется?
— «Эрл Грей», английский. Нравится?
— Очень.
— Я с удовольствием дам вам целую банку! — Ольга приподнялась, чтобы бежать в кухню, но Камов остановил ее жестом.
— Потом, потом, Ольга Андреевна! От вашего подарка не откажусь — чай люблю. Но сейчас вон лучше Андрея Владимировича угощайте.
Ольга подняла глаза на мужа:
— Чаю выпьешь?
— Налей, пожалуй.
Антонов опустился в кресло напротив Камова.
— Вы говорили о любопытных вещах…
— Я говорил, что превратился из геолога в архивного червя, — рассмеялся Камов. — Сам комиссар на меня косится: разве это геолог! Канцелярист! Ему хочется, чтобы я немедленно с рюкзаком за плечами отправился в саванну на поиск кладов.
— Но ведь, насколько я знаю, предусмотрена экспедиция.
— Да, предусмотрена. Однако надо сперва посмотреть, что сделали здесь наши предшественники. Мне сейчас предстоит собрать нужный материал, чтобы доказать здешнему правительству необходимость затрат на такую экспедицию. И потом, хотя бы приблизительно знать, что ей искать.
— И вы полагаете, что сумеете выяснить это? — спросила Ольга. — Как только отыщете эти самые оброненные французами бумажки?
— Не только бумажки. Я попросил отыскать двух коллекторов, которые тогда работали с французами. Они тоже могут кое-что прояснить, хотя бы подсказать районы работ. Один из них живет в Дагосе, но его пока найти не сумели. И думается, не найдут. Другой в Алунде. Сообщили, будто бы дважды запрашивали, но, мол, есть сведения, — умер. Только мне не очень-то верится.
Антонов кивнул:
— Вполне возможно, что вас водят за нос. Есть ли адрес того, кто в Алунде?
— С собой, естественно, нет. Но завтра могу выяснить.
— Выясните! Может случиться оказия в Алунду. Не исключено.
Снова разлив по чашкам чай, Ольга облегченно опустилась в свое кресло, потянулась к лежащему на столике раскрытому блокноту с воткнутой в него шариковой ручкой. Взглянув на мужа, нетерпеливо прикусила губу:
— Ты можешь подождать несколько минут? Мы должны закончить. Видишь? — и показала глазами на блокнот. — Алексей Илларионович, продолжайте!
Камов развел руками: мол, ничего не поделаешь, приказ женщины!
— Так на чем я остановился?
— Вы остановились на том… — Ольга пристроила блокнот на своей обнаженной коленке, — на том, что от укусов мухи цеце в Африке уже погибли миллионы людей, и сейчас смертельная угроза сонной болезни нависла над тридцатью пятью миллионами…
Камов звякнул чайной ложечкой, положив ее на свое блюдце.
— Так вот… В крови укушенного млекопитающего или человека размножаются так называемые тропаносомы…
— Трипаносомы! — поправила его Ольга.
— Вот! Вот! — Геолог поблагодарил ее улыбкой. — Трипаносомы. Так называемые возбудители сонной болезни, несущие анемию, истощение, а затем и смерть. Вакцина против этого заболевания пока еще не создана. Есть, однако, способы…
Камов говорил медленно, с расстановкой, четко излагая каждое положение, видимо, чей-то текст ему запомнился дословно. Ольга старательно записывала.
— Послушай, а тебе-то зачем все это? — не выдержал удивленный Антонов.
— Интересно! — коротко ответила она, не отрывая глаз от блокнота.
Камов счел нужным пояснить!
— Я надеюсь, что геологическая экспедиция сюда все-таки приедет. Вот кое-что и почитываю заранее. Ведь эта самая цеце временами объявляется и в Асибии. А у меня будут люди…
— Понятно! Ну а Ольге это к чему? Вроде бы она Африкой никогда особенно не интересовалась, — подколол жену Антонов.
Ольга даже не сочла нужным ответить. Снова бросила нетерпеливый взгляд на собеседника:
— Продолжайте же, Алексей Илларионович!
Она была похожа сейчас на девочку, которой очень хочется показаться умненькой-разумненькой.
Антонов поднялся на второй этаж, чтобы принять душ и переодеться — рубашки здесь и в сухой, и во влажный сезон приходится менять дважды в день.
Вода текла слабенькой струйкой, была горяча и без подогрева, за два года жизни в Асибии водопровод ни разу не порадовал холодной водой — на метры пропечена эта земля солнцем. Через раскрытое окошко ванной была видна редкая цепочка слабых уличных огней. Кроны пальм, склоненных под фонарями, отбрасывали тени на асфальт, и они шевелились, мохнатые, черные, похожие на громадных бестелесных пауков. И, стоя под не приносящей успокоения струйкой воды, глядя на чужой неприютный заоконный мир, Антонов вдруг вспомнил милую его сердцу Студянку, тихую прохладную северную речушку, которая все течет и течет через всю его жизнь — с раннего детства до сегодняшнего дня. На берегу Студянки стоит бревенчатый дом, и в доме его мать, которая, пожалуй, вместе со Студянкой сейчас самое надежное, а может быть, и единственное достояние его жизни…
Переодевшись, Антонов спустился вниз. Там был включен магнитофон. Ольга и Камов, откинувшись в креслах, слушали… Грига.
Ольга, неторопливо затягиваясь сигаретой, выпускала колечки дыма в потолок. Лицо у нее было отсутствующим и усталым.
Антонов хотел рассказать о сегодняшних визитах к Медейросам, в больницу к Тавладской, но, взглянув на Ольгу, раздумал. Никогда в прошлом Ольга не обнаруживала ревности, как и он сам, — считала подобные слабости ниже своего достоинства. Но может быть, при теперешних их отношениях не стоит испытывать ее принципы? И поймал себя на мысли, что так, как сейчас, он рассуждает впервые за все годы их совместной жизни.
А послезавтра у Ольги день рождения…
— Как у вас дела на работе? — нарушил его мысли Камов. — Все мотаетесь?
— Мотаюсь… Дел много. И все хлопотные. Сегодня, например, пришла телеграмма из Алунды…
Он рассказал о содержании тревожной депеши от капитана и поделился своими сомнениями:
— Раз пираты, дело серьезное. Юридические тонкости. Хочу послать Ермека, не знаю, поддержит ли поверенный? Впору самому снова в путь!
— Ну и поезжай! — Ольга вдруг подалась вперед и энергично загасила сигарету в створке морской ракушки, которая служила ей пепельницей. Откинулась на спинку кресла, воздела подбородок к потолку, остановила задумчивый взор на люстре: — Поезжай и… меня с собой возьми.
Антонов опешил:
— Ты всерьез?
Ольга, не меняя позы, по-прежнему смотрела в потолок. Спокойно обронила:
— Вполне! С удовольствием поеду. Никогда не была в Алунде.
Камов прихлопнул ладонями стол.
— Вот и прекрасно! — сказал удовлетворенно. — Поезжайте в Алунду! Говорят, экзотический город.
— Едем! — и Антонов тоже весело хлопнул рукой по полированной глади столика, словно ставил решающую точку.
15
Отель носил громкое имя французской столицы — «Парис». Лифтам в таких отелях и в таких городах Антонов не доверял.
— Пойдем лучше пешком! — предложил он.
Всю дорогу из Дагосы Ольга держалась молодцом. Сев в машину, она выбрала роль оптимистки, готовой пренебречь любыми неудобствами и трудностями ради высокой цели путешествия, поэтому с легкой улыбкой покорности отозвалась:
— Как скажешь…
Но улыбка была вымученной. Трехчасовая поездка по густеющей с наступлением дня жаре была утомительной, Ольга не могла не устать.
Подниматься предстояло на пятый этаж, пролеты лестниц были большими… Ладно! Стоит рискнуть!
И он повел ее к лифту.
Вместе с ними в кабину лифта вошли трое парней в серых замызганных спецовках, один из них вкатил туда громоздкий ковровый пылесос.
Между третьим и четвертым этажами лифт внезапно дрогнул, болезненно заскрипел и замер, лампочка в разбитом плафоне под потолком стала затухать и, наконец, погасла совсем. В темноте раздался смех парней.
Прошла минута, вторая, третья… Лифт оставался в неподвижности, свет не загорался. Кто-то из парней щелкнул газовой зажигалкой, дрожащее ее пламя осветило дверь, кабину, лица людей, стоявших в ней, блеснули широко раскрытые испуганные глаза Ольги. Парень дернул створки дверцы, распахнул их и свет крохотного пламени лег на глухую замызганную бетонную стену.
Парни снова засмеялись. Антонов ощущал своим лицом их влажное дыхание.
— Как ты думаешь, это надолго? — почему-то шепотом спросила Ольга.
Надолго ли? А черт его знает! Можно просидеть час, можно полдня, пока не дадут ток или не опустят кабину с помощью ручной механики. Антонов знал, что в таких африканских странах, как Асибия, лифтами пользоваться опасно — может внезапно прекратиться подача электроэнергии — по причине, забастовки энергетиков, а чаще всего потому, что электрохозяйство не обновлялось еще с прежних колониальных времен.
Все находящиеся в лифте покорно ждали своей судьбы. Парни о чем-то посудачили, повозились в узком пространстве кабины, задевая Антонова и Ольгу локтями, потом, как можно было догадаться, уселись на пол и затихли. В подобной ситуации хорошо быть африканцем, подумал Антонов, — спасает веками выработанная философия терпения и покорности обстоятельствам.
Время, казалось, остановилось. Было только слышно, как спокойно и ровно, словно во сне, дышат сидящие на полу парни — может быть, заснули? Антонов почувствовал, что за воротник рубашки стекают струйки пота. Сейчас здесь не меньше тридцати пяти. Ольга нащупала руку мужа, шепнула ему в ухо:
— От них так несет потом, что я вот-вот потеряю сознание…
— Терпи! — строго шепнул он ей в ответ.
Через час лампочка под потолком вдруг ярко вспыхнула, и в то же мгновение кабина заскользила вверх. Ольга вышла из лифта пошатываясь, и Антонов поспешно подхватил ее под руку.
Номер их был с видом на океан, внизу кудрявилась пальмовая роща. Живописный пейзаж оказался единственным достоинством номера, за который они выложили изрядную сумму. Кондиционер не работал, это стало ясно с первого взгляда: провод подачи электроэнергии был отрезан. Кран в умывальнике действовал, но в бачок унитаза вода не шла, для смыва стояло рядом ведро. Две кровати были застланы влажными, недосушенными простынями, подушки отсутствовали.
Ничего себе «Парис»! И в этой гостинице он собирался отметить день ее рождения…
Ольга успокаивающе дотронулась до его руки, зная взрывной характер мужа.
— Ничего! Потерпим! — улыбнулась, подходя к окну. — Зато какой вид!
Но «терпеть» Антонов не хотел. Оставив Ольгу в номере, он спустился вниз, отыскал на первом этаже кабинет директора. За столом сидел молодой плечистый парень в такой убийственно оранжевой рубахе, что Антонову захотелось зажмуриться. Антонов сухо представился, но вдруг в ответ встретил самый радушный прием.
— Пожалуйста, садитесь! — директор указал на кресло перед столом. Сам сел в кресло напротив. Его рука, лежащая на коленке, вздулась от мускулов, кисть напоминала клешню с короткими негнущимися, почти без ногтей, пальцами.
Спокойно выслушал сказанное Антоновым.
— Все понятно, камарад! — дружески оскалил зубы, продемонстрировав кроваво-красные десны. — Раз вы из советского посольства, я скажу вам все как есть. Вот какое, камарад, здесь дело… Бывший хозяин отеля, значит, сбежал за границу — был замешан в заговоре, и с ним сбежала почти вся дирекция. Отель национализировали. Ну и комитет защиты революции прислал, значит, меня…
Он показал рукой на свой директорский стол:
— Велели сесть вот на это место. А я еще три месяца назад был в порту крановщиком. Какой из меня директор отеля! Я читал, что у вас после революции было похожее — капиталисты бежали, и такие же, как я, значит, вынуждены были садиться в кресла начальников и управлять…
Он рассмеялся громко, раскатисто, как смеются только африканцы.
— А я умею управлять лишь краном. Отелем не умею. Вот бы русские и прислали нам кого-нибудь, кто бы помог наладить работу отелей, чтоб, значит, на уровне были.
«Нам бы кто прислал таких специалистов», — усмехнулся про себя Антонов.
Кондиционер директор починить не обещал — хозяйские прислужники перед бегством все кондиционеры вывели из строя, бачок в туалете тоже наладить нет никакой возможности, не могут найти мастера, а вот простыни к вечеру высушат и подушки постараются раздобыть.
— Воруют! — пожаловался директор. — Ну, что я могу сделать? После бегства хозяина все подряд стали тащить, начиная с подушек.
Он сжал кулак и потряс им перед собой.
— Знаете, что нам сейчас нужно? Дисциплина. Революционная дисциплина! Иначе у нас ничего не выйдет, иначе все растащат.
Удобств в номере после этой встречи не прибавится, и все же расстался Антонов с директором по-дружески. Парень ему понравился.
— Ничего! Постепенно все наладится, — сказал Антонов на прощание.
— Надеемся… — кивнул молодой человек. — Если бы только нам не мешали! Вчера на втором пирсе в портальном кране кто-то мотор вывел из строя — песок насыпали в ротор. А мотор, значит, голландский. Где теперь доставать запчасти?
Провожая Антонова до дверей, добавил сокрушенно:
— Непросто нам сейчас, камарад, ой, как непросто!
Этим «нам» приобщал себя к силам нового режима человек, который три месяца назад был простым крановщиком. Значит, что-то все-таки происходит в этой стране, в ее низах, чего раньше не было и не могло быть.
Вернувшись в номер, он радостно сообщил Ольге:
— Представляешь, директор оказался таким славным парнем! Шел к нему ругаться, а расстались как друзья.
В ее глазах мелькнула ирония:
— Это с тобой здесь частенько случается. У тебя в Африке каждый третий друг.
— Разве плохо? Наше старое профессиональное правило гласит: «Хорошая дипломатия не увеличивает число своих врагов».
— А кондиционер починят?
— Кондиционер? — он почувствовал, как улыбка стекла с его лица. — Видишь ли… сейчас они не могут…
Ольга и бровью не повела. Ольга честно исполняла роль покладистой, покорной, легкой в дороге жены-товарища. Но нетрудно было представить ее огорчение: провести ночь в тяжкой, влажной духоте грязного, неуютного номера! Жары Ольга не выносила, в жару спать не могла. Ничего себе будет ночка!
— Может быть, вернемся в Дагосу? — неуверенно предложил Антонов.
Она взглянула на него с удивлением.
— Бог с тобой! В Дагосу! Ближний путь! — махнула рукой. — Ты на меня не обращай внимания. Раз уж поехала…
У него чуть полегчало на сердце!
— Вот и молодец! В таком случае приглашаю тебя сегодня вечером в «Золотой дракон».
— Куда?
— В китайский ресторан. Ведь у нас же с тобой сегодня как-никак событие! Принимается?
— Принимается! — сказала она неожиданно с веселым задором. — Как говорят французы: пуркуа па?
Через полчаса они выехали в город. В двух кварталах от гостиницы в большом многоквартирном доме жила семья Хисматулиных, единственная советская семья во всей Алунде. Семен Хисматулин, молодой, полный энергии человек, представлял в Асибии объединение Экспортлес, закупал здесь для нашей мебельной промышленности цветную древесину — Алунда была главным портом вывоза из страны богатств африканских лесов. Вместе с Семеном участь Робинзонов в чужом мире делила его жена Настя и дочка, тоже Настя, или Настенька — ей всего шесть лет. У Семена была почти белая шевелюра, выгоревшая под солнцем африканских дорог, по которым он мотался каждодневно. Русоголовыми были и обе Насти, такими же, как отец, худенькими, светлоглазыми, улыбчивыми, даже в жестах, мимике, походке похожими друг на друга, словно все они — ростки от одного корня.
Приезд Антоновых был встречен с восторгом. Во-первых, соотечественники не так уж часто их навещают, во-вторых, семья Хисматулиных знала Антоновых давно, однажды даже ночевала в их доме в Дагосе, потому что номер в столичных гостиницах, как всегда, найти было невозможно. А в-третьих, Антонов привез для «алундских Робинзонов» почту, поступившую на их имя в последние две недели, а также продуктовую выписку, которую получил из-за границы посольский кооператив, — консервы, соки, соусы, сигареты, пиво в банках…
— Ну прямо как Дед Мороз! — восхищалась Настя-старшая.
Антонов оставил жену делить с хозяевами радость, а сам собрался в порт к тамошнему начальству — выяснять обстоятельства нападения на наше судно. Прежде чем уйти, извлек из бумажника листок.
— К тебе, Семен, просьба! Кажется, твой шофер — местный парень? Надежный ли человек?
— Камрон? — Настя-старшая всплеснула руками. — Да свой в доску, как с соседнего двора на Дерибасовской в нашей Одессе. Даром что черный!
— Главное, чтоб не болтал! — оказал Антонов и для убедительности приложил палец к губам. Протянул листок Хисматулину. — Вот тебе разведзадание!
— Что?! — вытаращил глаза Семен. — Разведзадание?
Он даже на шаг отступил.
Антонов расхохотался:
— Не трусь, Семен. Шпиона из тебя делать не собираюсь. Дело в том, что Асибии нужно оказать маленькую услугу…
Хисматулин неуверенно взял протянутый ему листок:
— Какую услугу?
— Пускай шофер съездит по этому адресу. Лучше не съездит, а сходит. Осторожненько, как бы невзначай. И узнает: жив ли, здоров ли местный джентльмен по фамилии Квеку Ободе. К самому Ободе пусть не обращается, потолкует с соседями, так, между прочим…
— Это для кого нужно? — почесал затылок Хисматулин. — Посольству?
— Нужно для дела! — Антонов почувствовал, что начинает раздражаться. — Для дела, понимаешь? Для пользы этого государства, этого народа… Ясно?
— Ясно, — кивнул Семен. — Если так, то будет выполнено. Мне этот народ нравится.
За все происходящее в порту отвечает прежде всего капитан порта. К нему и поехал Антонов. Капитана в управлении не оказалось, его секретарша, потная, разомлевшая от жары девица, положив мощную грудь на письменный стол и прикрыв набухшими веками глаза, пребывала в состоянии анабиоза.
— Я советский консул, — представился Антонов, когда она, услышав шум его шагов, попыталась разлепить веки. — Мне нужно повидать капитана порта.
Девица долго смотрела на Антонова подернутыми сонной пленкой глазами. Наконец сообразила:
— Капитана нет, мосье.
— Когда будет?
— Не знаю, мосье.
— Будет ли сегодня?
— Не знаю, мосье.
Ах, эта спящая в полдень Африка, не способная в сей час ни к каким действиям, даже к небольшому движению мысли! Ему захотелось высказать осоловелой девице что-то резкое: мчался двести километров ради дела срочного, необычного, чрезвычайного, а попал в сонное царство! Даже если земля будет сейчас раскалываться надвое, девица не шелохнется. Сиеста, и все тут! И, пожалуйста, не приставайте! Вы в Африке, а не в своей студеной Европе, где надо непрерывно двигаться, чтобы не замерзнуть.
Антонов вышел в коридор. Повсюду были распахнуты двери — чтоб продувало — и в комнатах среди пыльных, потемневших от жары и влаги папок, бумажных кип торчали застывшие в неподвижности, словно заколдованные, курчавые, не черные, а какие-то серые, будто тоже пыльные, головы чиновников. В ответ на появление в дверях Антонова ни одна из них не шевельнулась, лишь глазные яблоки с трудом поворачивались в широких лузах глазниц, фиксируя чуть приметными угольными пятнышками зрачков внезапное появление бледнолицего чужестранца, которому что-то нужно в такой неподходящий для всякого движения тела и мысли час. В ответ на свои вопросы Антонов получал лишь невнятное бормотание. И поделом! Пора привыкнуть. В каждом мире свои законы существования.
В конце коридора в просторной, уставленной аппаратурой комнате Антонов неожиданно обнаружил молодого человека, который не дремал, не пребывал в сонном обмороке, а довольно бодро говорил с кем-то по телефону. Это оказался диспетчер порта. У него было сухое, костистое лицо, высокий думающий лоб, умные, глубоко спрятанные глаза и, что большая редкость для африканца, тонкие губы. Он знал, где капитан порта. У одного из родственников капитана завтра свадьба, а свадьбы в Африке, как вам известно, — молодой человек при этом иронически улыбнулся, — событие великого, поистине государственного значения, вот капитан где-то что-то устраивает для торжества, поскольку он чин крупный и все может. Документы о происшедшем на борту советского судна у капитана. И еще в полиции. Может быть, мосье консул заглянет в портовое отделение полиции. Правда, он, диспетчер, не верит, что от этого визита будет толк — все там, как и здесь, в состоянии нерабочем и никто не только не захочет, а просто не сможет физически разговаривать с консулом — жара!
— А вот вы все-таки физически можете! — возразил Антонов. — Почему? Ведь вы тоже африканец.
Парень рассмеялся каким-то нервным, отрывистым смехом.
— Просто я в отличие от многих, мосье, уже успел перейти в другое измерение времени. А они еще остаются в прежней эпохе. Не могу себе позволить спать даже в самую тяжкую жару. А мои предки спали. В том отличие разных эпох, в которых мы живем.
Он волновался, говоря обо всем этом.
— Мой отец, мосье, талдычит: мол, когда у нас у власти стояли белые, все было по-другому, был порядок, была определенность. У белого, мол, слово надежно, он что сказал — делает. А черный человек не умеет держать слова. Когда черный дорывается до власти, он от алчности теряет голову, хочется ему побольше урвать для себя, для родственников, для соплеменников. А у кого урывает? Опять же у народа, и куда более беззастенчиво урывает, чем делали это белые. Власть черных богачей хуже власти белых богачей.
Так считает мой отец, мосье. И не он один думает подобным образом. Иногда старики приходят в отчаяние от власти соотечественников. И даже говорят: пускай вернутся белые!
Он помолчал немного, и улыбка больше не появлялась на его лице.
— Но это же не выход из положения — назад в прошлое! Просто нам самим пора становиться другими.
О происшедшем на «Ангарске» диспетчер знал немногое. Ночью на судно напала банда пиратов, кажется, шесть человек. К судну втихомолку подошел катер, с его борта забросили на палубу теплохода кошки на длинных веревках — по ним и забрались. Что там, на судне, произошло, неизвестно. Знает только то, что четверо были обезоружены, но сумели выпрыгнуть за борт, а двоих задержала команда. Утром их сдали полиции.
Сообщив все это, молодой человек восхищенно добавил:
— Моряки ваши, мосье, вели себя как настоящие парни. Не то что некоторые…
Под «некоторыми» подразумевались экипажи других заходивших в африканские порты судов. В печати в последнее время все чаще сообщалось о случаях пиратских нападений на стоящие на рейде суда. Команды сопротивления не оказывали — отдавали все, лишь бы не связываться с вооруженными и беспощадными бандитами. Отпор, который получили пираты на борту «Ангарска», выглядел необычным. Но все ли целы на «Ангарске»? И почему судно задержано?
Этого диспетчер не знал.
— Как добраться до судна? — поинтересовался Антонов. — Можно ли связаться по радио, сообщить им, чтобы прислали шлюпку?
Молодой человек покачал головой:
— Увы! Наша УКВ вчера вышла из строя. Какая-то деталь полетела. А запасной нет. Ночью послали машину в Дагосу за запасной. Будет к вечеру, не раньше.
— Тогда доставьте меня на вашем портовом катере.
— Представьте себе, мосье, ни одного катера, — молодой человек встал из-за стола, высокий, хорошо сложенный, прошелся по комнате. — На лоцманском в моторе запоролся подшипник — ремонтируют. А свой катер капитан послал в Кулу к рыбакам — рыба нужна на свадьбу.
Диспетчер подошел к Антонову, взглянул ему в глаза и сказал тихо, будто обращался к сообщнику:
— Мосье консул, это же никуда не годится! Все разваливается. Идет откровенный подрыв режима. Действуют противники, а с ними действует самое худшее в наших традициях. Самое худшее!
Он вдруг возмущенно взмахнул руками:
— Свадьба! Видите ли, у родственника капитана порта свадьба, и по сему поводу капитан уже третий день не работает, гоняет служебную машину, эксплуатирует единственный быстроходный катер, снял с рабочих мест десяток людей, отправил очищать от мусора двор, на котором будет проходить гулянка…
Диспетчер подошел к окну и ткнул пальцем в сторону океана, где в белом мареве угадывались голубоватые контуры стоящих на рейде судов.
— Суда, пришедшие за деревом, простаивают по неделе в ожидании лоцмана, пограничных властей, причала, мы за это платим им штрафы, а портовики не могут порой заработать даже на пару маисовых лепешек.
Обернулся к Антонову, красивое лицо его перекосила гримаса, будто он делал какое-то большое физическое усилие, сжал пальцы в кулак, да так, что они хрустнули:
— Действовать надо! Действовать! Спасать революцию! И к этому делу народ привлекать! — Он еще ближе подошел к Антонову. — Знаете, что нам нужно сейчас, товарищ консул? Нужны повсюду народные комитеты защиты революции! Чтобы вызвали докеры к себе в такой комитет капитана порта и спросили, где катер, пусть ответит!
Когда Антонов уходил, диспетчер пошел провожать его по коридору до самого выхода:
— Постараюсь, товарищ, найти способ сообщить на «Ангарск» о нашем приезде. Не беспокойтесь! — Он задержал руку Антонова в своей. — И вот еще что… Передайте ребятам на «Ангарске», что в порту все ими восхищаются. Так и надо действовать против врага — бить по зубам! У нас есть пословица: «Столкнувшись с опасным зверем, на ноги не надейся, положись на руки».
Подъезжая к дому, где живут Хисматулины, Антонов уже издали увидел зеленый «уазик». Рядом с ним в тени дерева стояли Ольга и Семен. Оба были одеты в бежевые дорожные костюмы, головы их украшали глубокие пробковые шлемы, а ноги защищали высокие резиновые сапоги.
— Что за маскарад? — изумился Антонов.
Тоненькая фигурка Ольги отлично смотрелась в полувоенном костюме, а пробковый шлем, большие темные очки-велосипед, кожаный стек в руке создавали облик героини американского кинобоевика о захватывающих приключениях в джунглях.
— И куда же вы собрались?
— В джунгли! — задорно бросила Ольга, довольная произведенным впечатлением.
Оказалось, что Хисматулину сегодня необходимо выехать по делу в ближайший от Алунды район лесозаготовок — посмотреть, что повалили вчера и нет ли среди кряжей подходящего для покупки. Ольга уговорила Семена взять ее с собой, никогда не была в джунглях.
— Уговорила? — изумился Антонов и пытливо взглянул на жену: — Что это с тобой случилось, любезная? Ты даже в наш сад боишься шагнуть, а тут вдруг в джунгли!
— А вот так! — с веселым вызовом бросила Ольга. — Хочу, и все! Осмелела наконец! — И небрежно стегнула стеком по сапогу. — Сапоги — это для защиты от змей, — гордо добавила она. — И стек тоже!
— Надо же! Ты теперь и змей не боишься! — улыбнулся Антонов.
— Поедете с нами? — спросил Хисматулин. — Весь вояж часа на три, не больше.
Антонов покачал головой:
— Не могу. Мне надо в полицейское управление.
— Жаль! — скривила губы Ольга. — Семен утверждает, что путешествие будет необыкновенным.
Он снова с удивлением взглянул на жену. В самом деле, что произошло с ней за последние два дня? Вдруг решилась поехать в Алунду, теперь вот — в джунгли. С чего бы это? Ее настроение менялось часто совсем неожиданно и по самым пустяковым поводам, хотя внешне это почти не было заметным, Ольга умела себя держать в руках. В какую сторону качнулся маятник ее настроения теперь? Может быть, поняла, что отношения их на самом краю, и решила дать задний ход?
Из подъезда вышел Камрон, шофер Хисматулина, принес большой пластмассовый короб дорожного холодильника, в котором позвякивали бутылки. Увидев шофера, Хисматулин взял Антонова под руку, отвел в сторону и вполголоса сообщил!
— Так вот. Бывший коллектор французской геологической экспедиции Квеку Ободе жив и здоров, работает мотористом на лесопилке. — Хисматулин кивнул в сторону шофера, который укладывал дорожный холодильник в машину, у Камрон операцию провел отлично. Представился соседям, мол, приехал из деревни, ищет родственника…
Хорошая новость! Камов будет доволен. Значит, кто-то стремится ввести нашего геолога в заблуждение, кто-то весьма заинтересован скрыть данные французской экспедиции.
— Не проболтается ли твой Камрон? — забеспокоился Антонов. — А то этого самого Ободе могут где-нибудь и пристукнуть. Сейчас обстановка такая: кто кого!
— Думаю, не проболтается.
— Хорошую африканскую пословицу я сегодня слышал, — сказал Антонов, — «Столкнувшись с опасным зверем, на ноги не надейся, положись на руки».
— У африканцев отличные пословицы, — согласился Хисматулин.
Офицера, который занимался делом «Ангарска», Антонов не застал в полицейском управлении. Сказали, что будет через час. Делать было нечего, и Антонов поехал в порт — взглянуть, как грузят на борт стоящих у причалов судов цветные породы дерева. Кряжи, как правило, были солидной толщины — среди деревьев, которые растут у нас в России, такие гиганты и не встречаются. На глазах Антонова мощный восьмиосный лесовоз приволок в порт всего один кряж. Ничего подобного Антонов раньше не видывал — четыре метра в поперечнике! На пне такого великана вполне мог поместиться автомобиль. Дерево непростое, большой цены, — срез алого цвета, кажется, что из него сочится кровь. Лет двести-триста стоял великан в джунглях. И вот свалили! Многие лесные массивы давно отданы на откуп иностранным компаниям — в этих массивах рубится все ценное безо всякой пощады. Хисматулин рассказывал Антонову, что асибийцы давно перестали быть хозяевами в своих лесах. Он, например, покупает дерево для своего объединения у… итальянцев. Недавно в одном из своих выступлений президент Кенум Абеоти заметил, вроде бы между прочим, что для республики будет полезно отказаться от несправедливых договоров на лесные концессии, заключенных с иностранными фирмами прежними правителями. И хотя сказано это было осторожно, не прямиком, скорее предположительно — в западной печати тут же поднялся шум: красные в Дагосе посягают на традиционные торговые связи Асибии с Западом!
Шофер только что подъехавшего лесовоза выскочил из кабины, потряс над головой руками, подвигал плечами, разминаясь — видать, отмахал на своем тяжеловесе километров сто из самых джунглей, рубашка его была мокрой от пота. Увидев Антонова, который с почтением взирал на лежащий на лесовозе кряж, крикнул:
— Что, мосье, хорошую я щепочку приволок? — И, похлопав рукой по светлой, как у тополя, коре, сообщил: — Махони — отличная древесина. Там, на реке Нгуфа, этот был последним старичком из благородных господ. Долго не трогали, жалели, а все-таки положили. Бизнес!
И хотя шофер улыбался, голос его не был веселым.
Спустя час Антонов снова заглянул в полицейское управление. Офицер так и не появился. Посоветовали приехать еще через час. Антонов пришел через полтора часа, убив это время на бесцельное шатание по пыльным улицам провинциального города. Офицера не было. «Возможно, он уехал в свою деревню, — предположил дежурный сержант. — У него там сестра беременная». И посоветовал заглянуть в управление завтра.
— Ничего себе порядки! — вздохнул Антонов. — Беременная сестра в деревне! Очень важное обстоятельство в работе полицейского чиновника!
Вспомнился разговор с молодым диспетчером в порту. В самом деле, трудно разобраться, кто же все-таки главный враг республики — контрреволюция или традиции?
Когда Антонов вернулся в дом Хисматулиных, оказалось, что его уже давно ждут. За столом сидел молодой белобрысый парень и наворачивал из тарелки щи, которые сварила Настя.
— Я с «Ангарска», — представился он, вставая из-за стола. — За вами моторку прислали. Два часа уже ждем.
— Откуда вы узнали, что я в Алунде? — удивился Антонов.
— К нам шлюпка из порта подходила. На веслах. — Моряк усмехнулся. — Представляете, на веслах! Ребята потом захлебывались. Попробуй погреби на такой волне!
— А кто прислал лодку?
— Диспетчер порта. С запиской. Радио у них не работает, а катеров в порту нет…
Моряк снова осклабился:
— Ну и страна! Первый раз вижу такую. И как вы только тут живете-можете? Дыра!
Настя налила щей и Антонову, но едва он погрузил ложку в полную до краев тарелку, как за окнами раздался шум мотора и через минуту в квартиру вошли Хисматулин с Ольгой. Ольга прихрамывала, и на лице ее застыло выражение боли и испуга.
— Господи! Что случилось? — бросилась к ней Настя. — Не змея ли?
Хисматулин с виноватым видом рассказал о происшедшем. Все поначалу было отлично, посмотрели, как валят деревья, как грузят на лесовозы, с людьми потолковали, в лесу даже антилопу видели — через просеку сиганула, — змей, слава богу, не встречали. Но когда возвращались к машине, Ольга наступила на невидимую в траве, острую и крепкую, как гвоздь, колючку, которая легко проколола толстую подошву сапога и впилась Ольге в ступню. Укол был не очень серьезный, но болезненный. Хисматулин тут же достал из машины походную аптечку и смазал ранку «Детолом» — универсальным английским дезинфектором. При этом нечаянно обронил фразу: «Здесь бывают иглы и ядовитые…»
— И кто меня за язык дергал! — сокрушался он сейчас. — Просто так сболтнул, а вот Ольга Андреевна расстроилась. Перепугалась, бедная. Я ей говорю, что ничего такого страшного, что…
Ольга, слабо улыбнувшись, перебила:
— Хотела наладить отношения с Африкой, да не получается. — Она осторожно опустилась на стул, вытянув вперед больную ногу. — Не любим мы друг друга! Не любим!
— Давайте мы вас сейчас покажем врачу! — предложила Настя. — Здесь в городе есть неплохой врач, ливанец.
— Лучше к нам, на «Ангарск»! — уверенно заявил моряк. — Наш Гриша — отличный доктор! Даже в море делал операции.
Ольга вдруг поддержала его:
— Конечно, к нашему! Какой тут разговор! Только к нашему! Хватит мне на сегодня Африки!
На море было волнение. Ветер с океана гнал к берегу крутые гривастые и напористые валы, у бетонных плит мола, ограждающего порт, грохотал прибой и вздымались высокие фонтаны брызг. Море выглядело неприютным и тревожным.
— Ишь, как закручивает! — озадачился рулевой, выводя катер из створа мола в открытый океан. — Три часа назад, когда мы шли в порт, потише было.
Антонов подумал о тех парнях, которые по заданию диспетчера на веслах добирались до «Ангарска». Лихо им пришлось. И решил, что завтра непременно зайдет к диспетчеру, чтобы поблагодарить.
Катер крепко швыряло на волне, и Антонов вскоре почувствовал, как отяжелела голова, временами казалось, что желудок подступает к самому горлу.
На рейде, дожидаясь причала, стояло пять судов, примерно одного размера — среднячки. Утром, когда Антонов смотрел на них из окна портовой диспетчерской, отыскивая в этой компании «Ангарск», суда располагались бортом к берегу, четко впечатывая свои силуэты в солнечную гладь океана. Сейчас все до одного стояли носом в океан, к ветру и трудно было понять, который из них «Ангарск».
— Шторм будет! — сказал матрос.
Ковылять по волнам пришлось почти час — «Ангарск» стоял на рейде дальше других. Этот час дорого обошелся Антонову. В душе он проклинал себя за то, что надумал отправиться на судно — пускай бы капитан сам приехал на берег! Все равно формальности придется делать в порту. Судорожно цепляясь за борт вихляющегося на волне катера, Антонов каждую секунду ждал, что его стошнит. А Ольга сидела у другого борта как ни в чем не бывало, прищурившись под порывами лобового ветра, глядела вперед, и только временами краем белого шелкового платка, которым повязала голову, обтирала лицо — с гребней волн ветер срывал тяжелые, как дробь, брызги и бросал в катер. Ольга даже улыбалась временами в ответ на шутки рулевого, который вовсю старался отвлечь гостью, чтоб не боялась…
— …«Поедем, красотка, кататься! Давно я тебя поджидал…» — хрипло выжимал из себя рулевой.
Ольга смеялась:
— Ничего себе катание! Как по ухабам!
Несмотря на болтанку, на лице Ольги нет и признака недавнего испуга. Должно быть, забыла про уколотую ногу. На «Ангарск» ей попасть, наверное, хотелось — нарядилась в свою любимую длинную ситцевую юбку с пестрым африканским рисунком.
Издали, особенно с кормы, «Ангарск» казался маленьким, но когда катер подошел к нему вплотную, черный борт судна навис над ним грозным утесом трехэтажной высоты.
При таком волнении спустить с борта парадный трап невозможно, а по веревочному забраться непросто, тем более женщине. Капитан, увидев в катере нежданную гостью, дал команду спустить с борта трапецию с двумя крюками, чтобы поднять пассажиров вместе с катером. Катер взлетал на гребень волны, проваливался в глубокие ямы, тяжелые стальные крюки трапеции со свистом, как снаряды, проносились над головами пассажиров, моторист нервничал, кричал: «Берегись!» Вместе с рулевым он долгое время безуспешно пытался поймать крюки, чтобы продеть их в проушины на носу и корме, но это не удавалось. Суденышко то относило от «Ангарска» в сторону, то стремительно бросало к борту, и, чтобы его не разбило в щепы о стальную обшивку теплохода, матросам приходилось хватать багры, напрягая все силы, отталкиваться от этой опасной близости. Наверху у борта «Ангарска» собралось много людей, они что-то кричали, махали руками, капитан в мегафон давал команды экипажу катера: «Ближе, ближе! Осторожнее! Назад! Назад! Багры уберите! Еще разок подайте!»
Антонов чувствовал, что он из последних сил противостоит неотступной тошноте, — губы высохли, потрескались, он не мог понять, то ли на них кровь, то ли морская соль. А Ольга сохраняла полную невозмутимость. Длинная юбка насквозь промокла, прилипла к бедрам, ветер сорвал с головы платок, и пряди мокрых волос падали ей на лицо. А ведь прежде чем поехать в порт, она целых полчаса подкрашивала глаза и укладывала волосы. Вот и пойми женщину! От укола колючки чуть ли не в обмороке была, а сейчас, когда в любой момент они могут пойти на дно, даже улыбнулась и приветливо махнула рукой кому-то из тех, кто орал сверху.
Наконец неизменно ускользающие крюки были пойманы, вдеты в проушины, и в то же мгновение стрела, натянув трос, вырвала катер из пасти очередной волны, быстро потащила вверх, к уровню нижней палубы. Здесь, у борта, их ждало перепуганное начальство «Ангарска» — капитан, его помощники, даже врач в белом халате был наготове.
Теперь оставалось только перешагнуть полуметровый проем между бортом висящего на тросе катера и бортом судна. Первой предстояло это сделать Ольге. «Давай!» — крикнули ей, и Ольга смело шагнула вперед. Но как раз в этот момент «Ангарск» под напором большой волны вдруг стал медленно ложиться в глубокий крен, висящий на тросе катер отвело от борта судна, проем под ногами Ольги стремительно расширился, и в какой-то миг Ольга оказалась над пропастью почти без опоры. Протянутые с судна руки успели подхватить ее, но произошло непредвиденное — пола длинной юбки зацепилась за уключину, и Ольгу вместе с катером рвануло обратно. Внизу зияла пропасть, на дне которой шипел океан.
Уже потом перепуганные, взбудораженные моряки никак не могли вспомнить, кто же первым успел ухватить Ольгу за ее отчаянно выброшенные вперед руки и рвануть на себя в раскрытую дверцу в фальшборте.
На палубе ее сразу же окружили, она была бледна, но в ответ на хор возбужденных голосов отвечала нервным смехом, рассматривая порванную полу юбки, сетовала:
— Надо же, какая дура! Какая растяпа! Порвала!
Антонов, которому удалось довольно просто перешагнуть на борт «Ангарска» вслед за Ольгой, долго не мог прийти в себя от испуга за жену, чувствовал, как у него ослабли колени — захотелось присесть.
Среди встречавших был высокий худой человек с маленькой седеющей, стриженной под бобрик головой и спокойными начальственными глазами, упрятанными в густую сеть морщинок на темной загорелой коже. Было ясно, что это и есть капитан Гарин.
Капитан, по-старомодному согнув локоть, галантно предложил Ольге руку и медленно повел по палубе.
— В океане на грузовых пароходах длинные платья нынче не в моде, мадам, — сказал ей с кроткой улыбкой.
Ольга о чем-то пошепталась с капитаном, тот подозвал одного из матросов:
— Проводи гостью в наш бытовой отсек! — повернулся к Антонову. — Как требует порядок, сначала я покажу вам судно, потом поговорим о деле, а уж затем — все такое прочее…
«Все такое прочее», разумеется, капитанский ужин. И можно было заранее предполагать, обильный.
Сколько раз Антонова водили по судам! И все равно интересно. «Ангарск» судно современное, польской постройки, специально сконструированное для работы в тропиках. Кондиционная установка работала превосходно — по коридорам гуляли северные ветры, и Антонов в своей мокрой рубашке поеживался от холода.
Осмотрели ходовую рубку, кают-компанию, каюты для рядового состава, камбуз, где в клубах пара колдовал над кастрюлями худющий молодой кок в белом колпаке, спустились в просторное машинное отделение, которое напоминало цех большого завода.
Объяснения давал сам капитан, и Антонов по его тону понял, что судном своим капитан гордится. Встречавшиеся по пути люди приветствовали Гарина подчеркнуто почтительно. Он отвечал вежливо, но суховато. Должно быть, крепко держит в руках своих подчиненных, подумал Антонов, поглядывая на высокую фигуру капитана, отмечая его неторопливую хозяйскую походку, сдержанную, хорошо взвешенную речь.
Показав судно, он привел Антонова в свою просторную каюту, которая состояла из довольно вместительной гостиной с длинным обеденным столом и уютной спальни с широкой, как в гостинице, кроватью.
В углу гостиной стоял небольшой кофейный столик в окружении трех кресел и дивана.
Раздался стук в дверь каюты. Вошли двое из комсостава, высокие, в рост капитана, молодые люди и с ними Ольга. За полчаса где-то в глубинах судна она успела высушить и выгладить кофточку и юбку и более-менее привести в порядок прическу.
— Знакомьтесь, — представил капитан вошедших, — мой первый помощник — Игорь Викторович, старший механик Юрий Акимович.
Помполит был похож на итальянца — длинное узкое лицо, черная шевелюра, черные, хорошо выписанные брови и неожиданно белая, нежная, почти женская кожа. У стармеха же была круглая голова с оттопыренными ушами и простодушная рябоватая физиономия.
Капитан сделал приглашающий жест в сторону дивана и кресел:
— Как относительно кофе?
На столике уже заранее были расставлены чашки и поблескивал никелем кофейник с длинным узким горлышком.
— Так вот, — сказал капитан, когда кофе был разлит по чашкам. — Четыре дня назад случилось ЧП…
Происшествие было действительно чрезвычайным. Антонов не слышал, чтобы с нашими судами что-то подобное случалось раньше. Глубокой ночью на «Ангарск», стоящий на рейде в двух километрах от берега, напали пираты. Под покровом темноты, пользуясь ненастной дождливой погодой, подошли к судну на моторной лодке, но с выключенным мотором, на веслах, ловко зашвырнули на борт железные кошки с привязанными к ним канатами и с обезьяньей сноровкой мгновенно оказались на палубе. У одного из нападавших был автомат, остальные пятеро оказались вооруженными пистолетами и кинжалами. Нападавшие рассчитывали на полную внезапность атаки, поскольку в тот час глубокой ночи на вахте единицы — двое на мостике, двое в машинном отделении, а весь экипаж в забытьи самого крепкого предутреннего сна. Нападавшие надеялись, не применяя без надобности огнестрельного оружия, бесшумно снять вахтенных, проникнуть в каюты капитана и его помощников и под угрозой расправы овладеть судовой кассой, наиболее ценными личными вещами командного состава. Они заранее знали, где и что искать, — был опыт. В алундском порту за последний год пираты уже совершили нападения на шведский сухогруз, на английскую исследовательскую шхуну, нигерийский малотоннажный танкер, при том убили и ранили несколько человек из команды, не потеряв ни одного своего.
Но на «Ангарске» с внезапностью им не повезло. Боцман, страдавший бессонницей, решил выйти на палубу подышать свежим воздухом. Подошел к борту — темень разбойная, да еще дождь моросит. Бросил ленивый взгляд вниз, на воду, и вдруг в длинном и остром пучке света, бьющего из нижнего иллюминатора, разглядел лодку, подходящую к борту «Ангарска». Из-за сильного волнения моря пиратам не сразу удалось забросить на борт теплохода свои железные кошки — на это ушли дорогие для нападавших минуты.
Нетрудно было догадаться, какие гости пожаловали, боцман бросился на мостик и нажал кнопку пожарной тревоги. Истошно завыла сирена, сбрасывая с коек экипаж, боцман, а вместе с ним и дежурившие на мостике штурман и рулевой мгновенно очутились на палубе, сорвали с гнезд брандспойты и с трех позиций встретили пиратов, перелезавших через фальшборт, мощными струями воды.
Наткнувшись на внезапный отпор, нападавшие стали прыгать в море, а главарь их, вооруженный автоматом, успел на некоторое время закрепиться на палубе и даже дал наугад автоматную очередь по ходовому мостику, но в следующее мгновение был сбит с ног мощной струей из брандспойта, притиснут к фальшборту и легко обезоружен подоспевшими матросами.
Второго из оказавшихся на палубе пиратов, худого жилистого подростка, успел нагнать судовой кок, когда тот пытался прыгнуть за борт. Вся операция по отражению бандитского нападения длилась десять минут. Что случилось с теми, кто прыгал в забортную темень, неизвестно. Дежуривший в пиратской лодке моторист и не пытался искать в волнах сообщников, включил мотор и погнал лодку в чернильный океанский мрак. Пленным оказали медицинскую помощь, затем заперли в кладовке, а утром сдали вызванной портовой полиции.
— Главарь — бандюга отпетый! — рассказывал капитан. — Вроде стивенсоновского Пирата из «Острова сокровищ». Морда как у зверюги, на подбородке шрам, на руке одного пальца нет. А вот парнишку жаль. Молодой еще. Глупый. Я его спрашиваю, зачем, мол, ввязался в это мокрое дело? А он в ответ: есть-то надо, а работу нигде найти не может, парень деревенский, профессии нет. Когда его схватили у борта, упал на колени и стал молить о пощаде. А мы что можем сделать? Не отпускать же на все четыре стороны — права не имеем.
— Теперь им вышку дадут! — заметил стармех. — Один из полицейских так и сказал: трибунал, и в расход!
— Скорее всего! — подтвердил Антонов. — Здесь с такими не церемонятся.
— Мы заходили прошлым рейсом в Нигерию, в Лагос, — рассказывал капитан. — Наш морской агент пригласил меня к себе в гости. А у него телевизор. И как раз программа что-то вроде: «Сегодня в нашей стране». У меня волосы дыбом встали от этой передачи. Ведут прямую телетрансляцию с места публичной казни. На берегу океана на глазах у тысяч зевак казнят трех бандитов. Каждого привязали к столбу, врытому в песок, и взвод солдат дает залп по осужденным. Телевидение-то цветное, перед тобой на экране пули дырявят тело человека, и по черной коже стекают багровые струи крови. Представляете, такое передают на всю страну!
— Кошмар! — ужаснулась Ольга. — Типично по-африкански.
Антонов бросил на жену неодобрительный взгляд:
— При чем здесь Африка? Публичные казни уже в давние времена были любимым зрелищем европейцев. А здесь, в Африке, ничего подобного раньше и не случалось.
— Я считаю, что нигерийцы правильно делают, что показывают казни по телевидению, — заметил помполит, и его молодые глаза вдруг сузились в жестком прищуре. — В назидание! Преступность в мире растет катастрофически. И бороться с ней можно только самыми жесткими методами. К стенке, и все!
Голос помполита звенел металлом, и все за столом на минуту притихли.
— А мне что-то жалко мальчишку, которого мы задержали, — вздохнул капитан. — Все время вспоминаю, как он упал на колени и стал просить пощады. Во сне теперь будет являться!
Антонов перехватил быстрый взгляд, которым обменялись два молодых подчиненных капитана: во взгляде была снисходительность молодости к сентиментальным слабостям пожившего на свете начальника. Эти молодые капитанские помощники за глаза наверняка посмеиваются над чувствительностью шефа, считая его человеком старомодных представлений.
Ольга внимательно взглянула на помполита, как будто только сейчас обнаружила его присутствие за столом. У него умное, интеллигентное, чистое, но удивительно холодное лицо, хотя и похож на южанина.
С лица помполита Ольга перевела пытливый взгляд на морщинистое, вроде бы мятое и несвежее лицо капитана.
— Глеб Григорьевич! — вдруг обратилась к нему. — Вы на фронте были?
Капитан даже чуть отпрянул в кресле от неожиданности вопроса:
— Был.
— Я так и подумала.
— До Бреслау дошел. А там ранили. А что это вы вдруг заинтересовались?
— Да так… — Ольга неопределенно дернула плечом.
Антонов заметил, как помполит бросил на нее быстрый настороженный взгляд, словно хотел прочесть в лице женщины то, что она не досказала.
На минуту за столом воцарилось молчание. Капитан много курил. Докуривал одну сигарету и почти без перерыва тянулся за другой.
— А кто вы, Ольга Андреевна, по профессии? — спросил он с прямотой человека, который собеседника уже считает своим.
— Как думаете? — улыбнулась Ольга. — Могу держать пари, что никогда не догадаетесь.
— Артистка! — немедленно высказал свое мнение помполит с явным желанием польстить Ольге. — Из столичного драматического театра.
— Художница… — неуверенно предположил стармех.
Ольга мотнула головой. Кокетничать она не умела и не любила.
— Просто обыкновенный скучный научный работник, — сказала серьезно, гася на лице улыбку. — Да и то в прошлом. А сейчас всего-навсего мужняя жена, заграничная дамочка или, как еще недавно говорили, сертификатная бабенка.
Моряки рассмеялись, воспринимая Ольгины слова как кокетство.
— Ольга — генетик-биохимик, — пояснил Антонов сухо. — Кандидат наук. Занимается проблемами онкологии.
— Да ну? — изумился капитан. — Как интересно! Расскажите!
— А может, не здесь? — вмешался помполит. — Может быть, Ольга Андреевна перед командой выступит?
— Верно! — согласился капитан. — Это идея!
— Вы доставите команде огромное удовольствие. Это же просто замечательно — послушать о раке. — Круглая физиономия стармеха расплылась в улыбке. — Уж не откажите морячкам, мадам.
Стармех, судя по всему, был склонен к гарнизонной галантности.
Ольга невесело усмехнулась:
— Чего уж тут замечательного — о раке!
Уговорить ее оказалось нелегко, она не лектор, а лабораторный ученый, говорить на публику не умеет, к тому же интересно о ее научной теме не расскажешь — малопонятно непосвященным. Но хозяева были неумолимы, настойчивы, и в конце концов ей пришлось сдаться. Попутно был мобилизован и Антонов — рассказать команде о положении в Асибии и вообще в Африке.
Помполит выскочил из каюты, и не прошло и пяти минут, как динамики судовой радиотрансляционной сети разнесли по палубам его звенящий торжеством голос:
«Внимание! Внимание! Через десять минут в столовой команды состоится встреча с почетными гостями «Ангарска», прибывшими из Дагосы: генеральным консулом Советского Союза в Асибии Андреем Владимировичем Антоновым, который расскажет о положении в Африке, и старшим научным сотрудником Института цитологии Академии наук СССР, кандидатом биологических наук Ольгой Андреевной Веснянской. Ольга Андреевна любезно согласилась проинформировать нас о новейших методах борьбы с раком. Приглашаем всех свободных от вахты…»
Помполит сделал паузу и снова повторил объявление, присоединив к нему командирским баритончиком уже категоричное: «Явка обязательна!»
Через двадцать минут, когда выступающие вошли в столовую, небольшой узкий зал был уже полон. Первым слово предоставили Антонову.
— Прежде всего я хочу сделать поправку, — начал он. — Я вовсе не генеральный консул, а временно исполняющий обязанности заведующего консульским отделом посольства. Это первое. А второе, я попробую рассказать вам не о положении в Африке, вся Африка мне не по силам, а о том, что сейчас происходит в стране, у берегов которой стоит «Ангарск». Если, конечно, вам интересно…
Он помолчал, дожидаясь из зала отклика, но зал молчал. Антонов заметил, что большинство взглядов сосредоточено не на нем, а на Ольге. Ее внимательно рассматривали. Антонов вдруг разозлился: на кой им черт знать о положении в Асибии, в которую они зашли на несколько дней? Вспомнил слова помполита: «Явка обязательна!» Вот по обязанности и пришли… А теперь лупят глаза на смазливую бабу.
— Если неинтересно, то зачем зря терять время? — В его голосе звучало раздражение.
Он почувствовал, как с удивлением посмотрела на него жена, а за ней сидящие рядом капитан и помполит. Снова озлился, но теперь уже на самого себя — выламывается, как самолюбивый юнец!
— Очень интересно, Андрей Владимирович! Очень! — поспешил заверить его помполит. — Слушаем вас внимательно.
— Так вот… — начал Антонов. — Дела в сегодняшней Асибии не такие уж отрадные. Вы сами в этом убедились несколько дней назад. И хотя меня никто не уполномочивал делать подобные заявления официально, я прежде всего хочу высказать свое личное восхищение вашим мужеством, решительностью и организованностью, с которыми вы отразили нападение бандитов. Вы защищали не только государственное добро, но и честь флага нашей Родины. И именно так буду я докладывать в Дагосе нашему послу…
Антонов сразу почувствовал, как это вступление помогло овладеть вниманием зала.
— Диспетчер порта, с которым я сегодня разговаривал, просил передать, что и алундские портовики восхищены вами и шлют товарищеский привет!
В ответ кто-то из сидящих в задних рядах громко захлопал, и его тут же поддержал дружными аплодисментами весь зал.
Контакт с аудиторией был установлен.
Антонов рассказал о забастовках в стране, о подрывных действиях реакции, ухудшении экономического положения, о некоторых непродуманных, порой неуклюжих шагах правительства, обостряющих обстановку, осложняющих проведение несомненно прогрессивных реформ, задуманных новым режимом.
К концу выступления напряженное внимание в зале ослабело, взгляды сидевших вольно или невольно все чаще тянулись к взволнованно-сосредоточенному лицу Ольги, которая заранее переживала свое предстоящее выступление и сейчас наверняка бранила себя за то, что согласилась. Когда Антонов произнес завершающую фразу: «Вот и все о сегодняшней Асибии», ему послышался в зале шорох облегчения.
— Вопросы будут? — спросил помполит. По его тону можно было понять, что вопросы эти не так уж желательны, не терпелось поскорее дать слово Веснянской. — Нет вопросов? Нет? — Лицо помполита расплылось в улыбке. — Тогда позвольте…
Антонов взглянул на жену. Она казалась испуганной — плечи подобрала, шею вытянула, как птица, почуявшая опасность, готовая мгновенно улететь. Что она будет говорить? Вряд ли можно увлечь моряков повествованием о проблемах цитологии, гистологии и молекулярной генетики…
Голос ее дрожал, когда она выдавила первую фразу:
— Каждый из находящихся сейчас в этом зале, так же как и весь живой мир, состоит из клеток… — Ольга сглотнула, перевела дыхание и уже увереннее продолжала: — Для начала я расскажу, что такое клетка. Представьте себе…
Случилось неожиданное — Антонов и не заметил, как был захвачен рассказом жены. Ее низкий хрипловатый голос, вдруг обретший уверенность, все больше втягивал в свою неторопливую стремнинку внимание находившихся в зале. Она говорила естественно, просто, терпеливо, как опытная учительница ведет урок с малолетками. Вышла из-за стола, прохаживалась перед передним рядом, и все видели ее длинную недоглаженную юбку с порванной полой. Временами она помогала своим пояснениям легким движением руки или улыбкой, мягкой и терпеливой, и было странно видеть на ее губах эту улыбку в тот момент, когда Ольга объясняла, как вырастает злокачественная опухоль — будто речь шла о цветке.
Зал застыл в напряжении, на Ольгу теперь не столько смотрели, сколько слушали ее. Эта красивая женщина с берега открывала перед ними мир, в котором чувствовала себя свободной и уверенной, нужной ему, этому миру. И может быть, именно сейчас, в минуты торжества его жены, Антонов, как никогда раньше, понял всю острогу их семейной драмы. Вот она, его драма, — в улыбке жены, рассказывающей о смертоносном раке! Конечно же, надо им уезжать отсюда домой, и как можно быстрее. И забыть Антонову о загранице навсегда, если он хочет спасти семью. Хочет ли? Временами ему казалось, что и думать об этом не стоит, чаша разбита — не склеишь. А сейчас, глядя на озаренное вдохновением, ставшее еще красивее лицо жены, вдруг остро испытал к Ольге сочувствие, даже сознание вины перед ней, словно несправедливо и жестоко ее обидел. По какому праву он лишил ее любимого дела? Почему чаще всего считается, что дело мужа, каким бы оно ни было пустяковым, важнее дела жены? Может быть, Ольга и права, может быть, действительно его работа здесь ничего не стоит по сравнению с почти неуловимым геном, из которого, как из кирпича, выстраивает она новую клетку, способную выдержать атаку рака? Именно об этом сейчас рассказывала Ольга.
Она, конечно, превысила норму времени для лекции, но никто ни словом, ни жестом не дал ей этого понять. И, заканчивая свое выступление, вдруг возвысив голос, четко выделяя каждое слово, Ольга произнесла:
— Поверьте, товарищи, пусть не сегодня, не завтра, но настанет, настанет не в таком уж далеком будущем час, когда мы этот страшный недуг одолеем. — Она перевела дыхание и взглянула в зал расширенными счастливыми глазами. — Вот так, как вы одолели напавших на вас бандитов!
В ответ на ее слова сидящие в зале вдруг разом встали и неистово зааплодировали, будто происходила здесь не лекция, а митинг.
Когда, ответив на множество вопросов, Ольга наконец опустилась на свободный стул рядом с мужем, раскрасневшаяся, радостно возбужденная, он положил на ее нервно сжатую в кулачок кисть свою ладонь, шепнул: «Молодец!» — и в ответ получил быстрый, лучистый, полный благодарности взгляд.
Когда они выходили из зала, Антонов спросил:
— Как твоя нога?
— Какая нога? — не поняла Ольга.
В каюте капитана стол был накрыт к ужину. Хозяева — капитан, помполит и стармех сияли улыбками, свежими крахмальными воротничками, и даже медные пуговицы их кителей поблескивали как-то особенно значительно и торжественно. Ольга смотрела на моряков восхищенно, оценив то, что ради них, Антоновых, прежде всего ради нее, командиры судна переоделись в парадную форму, словно явились на важный великосветский раут.
Торжественность провозглашала себя в каждой детали: в строгом порядке разложенных приборов и расставленных тарелок, в накрахмаленных салфетках, возвышающихся перед каждым прибором острыми жесткими колпаками, и, наконец, в щедром подборе закусок, возможных для не столь уж богатого капитанского бюджета. Впрочем, для Антоновых это были настоящие деликатесы, от которых они начали отвыкать — жирно, с матово серебряным отливом поблескивала селедка, щекотал ноздри острый запах бочковой капусты, которая янтарной горкой возвышалась в глубокой тарелке, нарезанная щедрыми кусками сочилась чистым, как слеза, соком нежная семга, в глиняном горшке дымилась крупная, сахарно рассыпчатая, явно не здешняя, картошка…
— Прошу, дорогие гости, за стол! — пригласил капитан, сделав широкий жест рукой.
«Быстро отсюда не выберешься», — с грустью подумал Антонов, заметив батарею бутылок на маленьком столике поодаль. А как же вечер по случаю дня рождения? Почему-то на этот визит в ресторан он возлагал смутные надежды: возьмут и объяснятся по-доброму, как когда-то, и все встанет на свое место.
Судя по расслабленно удовлетворенной улыбке, с которой хозяин оглядывал стол, Глеб Григорьевич был рад предстоящему застолью. Несомненно, рады были и приглашенные на ужин его помощники, — такие гости, как супруги Антоновы, на «Ангарске» не часты.
— За последние полгода у нас на борту дама впервые, — признался капитан, не замечая маячившую перед его глазами мощную грудь немолодой буфетчицы, которая принесла несколько охлажденных до испарины бутылок боржоми и бутылку «Твиши». Бутылку эту поставила перед Ольгой, бросив на гостью быстрый, оценивающий и недоброжелательный взгляд.
Один за другим произносились тосты, но стопка капитана неизменно оставалась опорожненной всего наполовину. Антонов заметил, что и его помощники только пригубляют рюмки. И разговор за столом идет серьезный, заинтересованный, все больше об Ольгином выступлении.
— За ваши научные успехи, Ольга Андреевна! Большое дело делаете, большое! Важней других дел! — сказал капитан и поднял свою стопку, подержал задумчиво на весу, глядя на тарелку: — В моей семье трое от рака погибли… — добавил тихо.
И опять лишь пригубил, а его подчиненные только чокнулись. Батарея бутылок, грозно поблескивающая в сторонке, оставалась непочатой.
Капитан вдруг обратился к Ольге:
— Что-то вы, мадам, не хотите воздать должное моему вину. Игнорируете! А ведь это «Твиши», марочное! Превосходное вино! Специально для вас велел принести — последнюю в моих запасах бутылочку.
— Да, но ведь вы тоже… игнорируете… — начала Ольга, но капитан ее перебил:
— Не пьем, хотите сказать? — Он довольно улыбнулся. — Просто такой у нас на судне порядок. В море не пьем. Служба!
«Может быть, именно потому, что на «Ангарске» никогда не забывают о службе, и сумели дать мгновенный отпор бандитам», — подумалось Антонову. Он пригляделся к капитану: а ведь, несмотря на сеточку таких «добрых» морщинок у глаз, глаза-то у него жесткие, капитанские, не терпящие прекословия, их наверняка побаиваются эти два молодых петушка, хотя за его спиной и посмеиваются над сентиментальностью «старика». Да и не сентиментальность это — обыкновенная человечность.
Антонов вдруг спохватился, взглянул на часы: пора! Полчаса на прощание, час добираться до берега… Решил слукавить: мол, в городе вечером важная деловая встреча, пора прощаться, и бросил призывный взгляд в сторону жены, ища ее поддержки. Она-то знала, что никакой деловой встречи в Алунде не предвидится, что просто намечен поход в китайский ресторан. Но Ольга, подняв на мужа погрустневшие глаза, не произнесла ни слова.
Глеб Григорьевич огорченно крякнул:
— Мы ведь только-только, так сказать, приступили, Андрей Владимирович. Как же так? Я коку приказал свежих эклеров напечь. Специально для вас. Он отличные эклеры делает.
Капитана решительно поддержал помполит:
— Скоро стемнеет, а волнение моря усилилось. Небезопасно будет. К тому же после захода солнца полиция часто обстреливает шлюпки на рейде, с пиратством борется.
— Что же нам делать? — растерялся Антонов.
Капитан шутливо скривил губы:
— Объявим вас нашими пленниками. А завтра утром отправимся вместе… в полицию. Все равно нам с вами, Андрей Владимирович, надобно туда явиться. — Он обратился к Ольге: — Как вы, Ольга Андреевна, согласны быть нашей пленницей на ночь?
Ольга весело тряхнула головой:
— На ночь? Согласна!
Все засмеялись, и Антонову стало ясно, что вопрос решен. Да он и не возражает. На судне, где работает центральный кондиционер, ночевать будет куда приятнее, чем в жарком отеле с пышным названием «Парис».
— Пусть будет так, — сказал он. — Отложу встречу до завтра. Тем более что сегодня у Ольги Андреевны…
Он осторожно взглянул на жену. Ольга поспешно выкинула вперед руку с растопыренными пальцами, словно хотела закрыть мужу рот, глаза ее гневно сверкнули.
— Вы не договорили! — поддержал Антонова капитан. — Так что же у Ольги Андреевны? Уж не день ли рождения?
Пришлось признаваться. И хотя Ольга не из тех, кто любит себя навязывать другим, в этот раз, как показалось Антонову, была рада принимать от воодушевленных ее присутствием морских командиров поздравления и выслушивать их комплименты.
Стармех, отлучившись на несколько минут, вернулся с подарком. Протянул Ольге небольшую коробку:
— Это вам!
Ольга сняла крышку. В коробке оказалась модель океанского судна, сделанная с большой точностью из мякоти кокосового ореха.
— Наш «Ангарск», — пояснил стармех.
— Неужели это вы сами? — изумилась Ольга.
— Нет, у нас на судне свой умелец есть.
Капитан подошел к письменному столу и, повозившись в одном из ящиков, извлек из него голубой лист с золотым тиснением. Это была грамота, изображающая Нептуна с трезубцем, которая выдается тем, кто впервые пересекает экватор. Хотя Антоновы на «Ангарске» экватора не пересекали, пусть грамота будет им памятью об их визите — на ней и подпись капитана и печать судовая. Так решил капитан.
Он сел за стол, нацепил очки.
— Вам как писать, общую на двоих, или…
— Можно общую! — согласился Антонов.
Но Ольга вдруг запротестовала:
— Лучше по отдельности! Фамилии-то у нас разные… Торжественно, как правительственную награду, вручил грамоты сперва Ольге, потом Антонову.
— Если бы я знал заранее, что будет такое совпадение — ваш день рождения! — вздохнул капитан. — Я бы…
— Ну и что бы вы? — поддразнила его чуть захмелевшая Ольга. — Что бы сделали?
— А что бы вы хотели?
Ольга на мгновение задумалась, по-детски прикусив губу и наморщив загорелый лоб.
— Я бы хотела… я бы хотела… оказаться сейчас в Москве, увидеть маму, дочку, хотела бы услышать их голоса…
Капитан грустно покачал головой:
— Если бы я был волшебником! Увы!
Буфетчица принесла на подносе свежие, только что выпеченные эклеры, маленький самовар и расписные под русский стиль чашки.
Капитан прошелся по каюте, заглянул в окно, некоторое время постоял около него, прижавшись к стеклу лбом.
— Гребешки пошли… — произнес озабоченно. — Хорошо, что мы вас не отпустили.
Подошел к стармеху и что-то тихо сказал ему. Тот кивнул и вышел.
— Ну а теперь, дорогие гости, отведаем нашего чайку из самовара.
И капитан снова опустился в свое кресло во главе стола.
Чай был душист, эклеры только что из печи — горячи и аппетитны. На подносе их было несколько десятков, и Антонов решил, что может вполне удовлетворить свою детскую слабость к пирожным.
Он доедал уже третий эклер, когда вдруг увидел, что дверь в капитанскую каюту чуть приоткрылась и в проеме сверкнули глаза стармеха. Он делал ему какие-то знаки, судя по всему, приглашая выйти из каюты.
Когда Антонов вышел, стармех, заговорщически понизив голос, потребовал:
— Говорите телефонный номер матери вашей жены. Сейчас как раз сеанс прямой связи.
— Неужели соедините?
— Попробуем…
Капитан все-таки оказался волшебником, он совершил чудо. Прошло всего четверть часа, когда на тумбочке недалеко от капитанского кресла вдруг зазвонил телефон. Глеб Григорьевич медленно протянул руку к трубке, медленно приложил к уху:
— Капитан!
Молча выслушал по телефону чье-то сообщение, кивнул:
— Спасибо! — поднял серые серьезные глаза на Ольгу. — Кажется, вы мечтали услышать голос вашей матери? Пожалуйста, она на проводе. Только вам придется подняться в радиорубку.
Ольга бегом кинулась вслед за стармехом, побелевшими от напряжения пальцами сжала трубку, другой рукой ухватилась за край стола, словно боясь упасть.
— …Ну как ты, как ты, мамочка? — кричала она. — Как?
Чтобы разговор слышал и Антонов, радист подключил специальный динамик, и голос тещи раздавался на всю радиорубку. Радист стоял у большого, как шкаф, ящика, приемника и регулировал настройку, стармех, опустившись в кресло, застыл с умиленно-торжествующей улыбкой на своей честной круглой физиономии: вот, мол, какой мы вам сюрприз на нашем замечательном судне преподнесли — пожалуйста, из Москвы, как из соседней каюты!
— …Откуда ты говоришь, Оленька? — кричала теща. Ее голос скрипел, казался рассеченным мелкими трещинами. — Из Африки? Неужели из самой Африки?
— Из океана! С борта корабля! — смеялась Ольга, и глаза ее поблескивали счастливыми слезами.
— Боже! С какого корабля? Куда ты плывешь, доченька?
В радиорубке все весело улыбались.
— Никуда не плыву! Все потом расскажу, мамонька. Как Аленка? Где она?
— В школе! Слышишь меня? В школе!
— Не болеет?
— Да случается временами. Все то же, что обычно…
Ольга нахмурилась и нервно провела рукой по лбу.
— Я просила ее профессору показать. Адрес оставила. Ты показывала?
— Да все никак не соберемся. Только ты не волнуйся, милочка. Аленка все о тебе вспоминает. Только о тебе и говорит…
Ольга бросила быстрый взгляд на мужа.
— Ну, о папе тоже ведь… — подсказала матери, которая даже не подозревала, что сейчас ее слушает не только дочь, но и зять, а вместе с ними весь мир.
— Да, бывает… — неохотно отозвалась Кира Игнатьевна. — Но в основном о тебе. Тебя она больше жалует…
Стармех по-прежнему сидел в кресле с умильным выражением на лице. «Мог бы и уйти! — неприязненно подумал Антонов, бросив на него хмурый взгляд. — Разговор личный».
— Боже мой! — вдруг снова задрожал динамик. — Боже мой! Какая же я дура! Поздравить тебя, доченька, забыла. Склероз! Ведь сегодня у тебя…
— Спасибо, мамочка! Спасибо!
— А с утра много звонков было, — продолжал скрипеть динамик. — Касьянова приехала из турпоездки в Австрию. Тоже звонила. Удивилась, что ты снова очутилась в Африке. Дыра, говорит, эта Африка. Не то, что Австрия. После вашей последней встречи, говорит, была убеждена, что ты в Африку уже не поедешь…
В лице Ольги проступило замешательство, щеки вспыхнули:
— Хорошо, хорошо, мамочка! — Она попробовала перевести разговор на другую тему. — А как твое здоровье? Как тетя Шура?
— Да что нам делается? Скрипим… — Динамик хихикнул и вдруг доверительно понизил голос: — А сегодня утром цветы тебе принесли. Мальчик какой-то принес. Сказал, что заказ был из Ленинграда. Целую корзину. Розы. Рублей на сорок, ей-богу!
— Мама! Мама! — Ольга почти кричала в отчаянье. — Хватит! Хватит!
— Почему хватит? — удивились на другом конце радиоволны. — Это же важно для тебя! Сегодня днем этот твой… из Ленинграда, сам звонил. Сказал, что именно он прислал цветы. В Африку, мол, послать не может, так, значит, шлет мне, твоей матери, как виновнице…
Кира Игнатьевна снова хихикнула:
— А тебе в Африку письмо направил. Ты только своему не говори. Его это не касается. Слышишь? Такой любезный… Ты слышишь меня? А?
— Слышу! Слышу! — Лицо Ольги стало пунцовым, на лбу выступили капельки пота. — Что ты несешь, мама! Говори, ради бога, о деле!
На губах стармеха медленно угасла улыбка, он поднялся из кресла, бросил растерянный взгляд на Ольгу, на Антонова… Антонов повернулся и вышел за дверь.
Он двигался по каким-то коридорам, открывал какие-то задвижки, спустился по какой-то лестнице, толкнул еще одну дверь, и еще одну, и в лицо его ударил тугой струей влажный ветер. Антонов стоял у борта и тупо смотрел на воду. В изгибах волн дрожали собранные вместе отблески звезд и огни недалекого города. Почувствовал, что рядом с ним кто-то остановился. Это был стармех.
— …Здесь, у экватора, звезды необыкновенные, — сказал стармех. — Крупные, как орехи.
16
Из кабинета посла вышел корреспондент ТАСС в Асибии Рыбаков, высокий, несколько полноватый для своего возраста, с небольшой аккуратной бородкой клинышком. Антонов как-то в шутку заметил Рыбакову, что он похож на депутата Государственной думы от партии кадетов, и Рыбаков ему спокойно ответил: «Ты не первый говоришь мне подобное». Ко всему на свете Рыбаков относился с поразительной невозмутимостью. Но сейчас вышел из кабинета посла явно взбешенный.
— Буйвол упрямый! — буркнул он и метнул гневный взгляд на закрывшуюся за ним обитую клеенкой дверь кабинета высокого начальства.
— Тсс! — зашипела неизменно бдительная Клава и предостерегающе вскинула руку. — Ты с ума сошел!
— А что он уперся в свою Асибию! — проворчал Рыбаков. — Будто, кроме его разлюбезной Асибии, других стран на свете не существует.
Подобное заявление было в высшей степени крамольным, Клава даже съежилась на стуле.
Антонов знал, что именно взбесило Рыбакова. Тассовское начальство ему разрешило недельную командировку в Габон, но габонское посольство затягивает выдачу визы. Кузовкин «толкать» не хочет. Считает, что в Габон Рыбакову ездить необязательно, там никаких особенных событий не происходит. А вот в Асибии каждый день может случиться серьезное, и покидать Асибию даже на неделю корреспонденту непозволительно. Перечить руководству ТАСС посол не хочет, но и содействовать отъезду, который, по его мнению, развлекательный, не намерен. Должно быть, и в этот раз Рыбаков не нашел у посла понимания.
Теперь очередь Антонова. Всем было известно, что после обеда посол добреет и мягчает — его застарелую желудочную болезнь утишает только насыщение. Но, как сообщила Клава, сегодня снова «сбой». В последние месяцы сбой становился частым — здоровье посла шло к худшему. Видимо, в последний приезд в Москву по-настоящему поправить Кузовкина не сумели. Антонов знал, что врачи не советовали Василию Гавриловичу возвращаться в Африку, что самое разумное для него подать в отставку, но он с негодованием пренебрег этими советами — как же это он, Кузовкин, оставит Асибию в тот момент, когда в нашем посольстве должен быть именно он, отдавший этой стране всего себя.
Клава, выразительно округлив глаза, предупредила Антонова, что ничего хорошего в кабинете посла его не ждет, что посольский повар Мочкин своим искусством не сумел улучшить настроение «чрезвычайного и полномочного».
Утро у посла началось с разносов. Первым получил взбучку Панкратов, представитель Совэкспортфильма, приехавший в Дагосу три месяца назад. Этот едва оперившийся молодой коммерсант за три минувших месяца не сумел продать ни в Асибии, ни в других странах его региона ни одного фильма, но зато поторопился снять в Дагосе отличную виллу, купить добротную красного дерева мебель с баром, шезлонги и солнцезащитные зонты для сада, японский транзистор-комбайн с магнитофоном и проигрывателем, будто бы крайне необходимый для его коммерческой деятельности. И вот явился к послу просить завизировать на выписку якобы для нужд посольства, а на самом деле для представительства Совэкспортфильма дипломатический сертификат на беспошлинную покупку автомашины японского производства «хонда». С пошлиной слишком дорого, бюджет представительства не потянет, придется покупать какую-нибудь дешевку, а ему бы хотелось именно «хонду» — быстроходна, современна, желательно спортивного образца.
Должно быть, совсем неумен и слишком самонадеян этот Панкратов — явиться к послу с подобным! Просить, чтобы Кузовкин самолично способствовал нечестному обходу асибийских законов! Да это все равно что дернуть за усы льва.
Ожидавшие в приемной даже сквозь обитую клеенкой дверь слышали грозный рык посла:
— …Значит, предпочитаете «хонду», не «мерседес», не «пежо», а именно «хонду»? А какого цвета? К вашим глазам пошла бы машина колера морской волны. А? А может быть, вам заодно выписать еще и прогулочную яхту? Это на Западе давно модно. Не стесняйтесь! Чего там скромничать! Ваша фирма богатая, что ей стоит отвалить хорошие деньги. А? Впрочем, отметьте себе в календаре, что завтра в пять вечера посол приедет на смотрины вашей виллы и там мы продолжим этот разговор. А?
В разговоре с подчиненными посол часто завершал свои утвердительные фразы неожиданным вопросительным «а?». Словно ждал подтверждения со стороны собеседника, согласия с высказанным. Новички, не знающие о существовании в речи начальства этой сорной прибавки, торопились согласиться с ним. Поторопился и напуганный Панкратов:
— Хорошо, Василий Гаврилович, хорошо. Завтра мы будем вас ждать ровно в пять!
— Ждите!
Выскочил Панкратов из кабинета посла взъерошенный, красный, с выпученными глазами.
Затем была вызвана Алевтина Романовна, жена советника-посланника Демушкина, которая была председателем женского совета колонии, и, как сообщала Клава, «посол выдал ей по первое число» за бездействие совета. Сразу же после назначения в эту страну Кузовкин предупредил своих сотрудников, что не потерпит в посольстве сплетен, шушуканий, делений на избранных и приближенных с одной стороны, и «всех остальных» с другой. И вскоре убедительно продемонстрировал свою решительность: отослал в Москву посольского завхоза с его болтливой и склочной женой «за злостное распространение сплетен, подрывающих моральное состояние совколонии», как говорилось в отправленной в МИД сопроводиловке. После этого случая любители, а особенно любительницы перемывать косточки попритихли, а в последнее время оживились, появились интересные «объекты для обсуждения», в том числе Ольга. Антонов знал, что независимое поведение жены, ее замкнутость, игнорирование традиционных вечерних посиделок с другими женами сотрудников в саду — все это постоянно вызывало пересуды: «Гордячка! Подумаешь, кандидат наук! Светская львица! У посла к Веснянской слабость…» Чего только не болтают!
Когда Антонов вошел в кабинет, посол, читавший какую-то бумагу, поднял на вошедшего отсутствующий взгляд, бросил:
— Садитесь!
Дочитав бумагу, быстрым движением руки сделал на ней хитроумную, похожую на червячка загогулину, обозначающую подпись, и, нажав кнопку переговорного устройства, буркнул:
— Клавдия Павловна! Пригласите Генкина.
И тут же углубился в чтение другой бумаги, не обращая никакого внимания на Антонова, будто его вовсе тут и не было, — первый признак предстоящей грозы.
Антонов терпеливо сидел перед послом и ломал голову: за что ему сейчас попадет — как будто в последнее время ничем не провинился.
Пришел Генкин, заведующий референтурой посольства, худощавый брюнет с неулыбчивым, словно навсегда застывшим в своей неприступности красивым лицом. Антонов в общении с Генкиным испытывал душевную неуютность, похожую на тревогу: даже самый простейший вопрос, заданный Генкину — ну, хотя бы о здоровье его жены — казался неуместным, словно речь шла о государственной тайне. Неподвижные, без блеска глаза Генкина отпугивали, исключали проявление всякого любопытства к его личности.
Генкин подошел вплотную к столу посла и, раскрывая на ходу красную папку, положил перед Кузовкиным.
— Только что получили… — сказал коротко и бросил недоверчивый взгляд на Антонова, словно тот некстати услышал нечто весьма конфиденциальное.
Видимо, это была депеша из МИДа. Посол быстро пробежал ее глазами, и Антонову показалось, что лицо Кузовкина еще больше помрачнело, решительно взял ручку и с явной досадой расписался. Дурные вести!
Когда заведующий референтурой вышел, Василий Гаврилович, наконец, счел необходимым взглянуть на Антонова — и вроде бы даже с удивлением, будто только что его заметил. По-прежнему не произнеся ни слова, выдвинул боковой ящик письменного стола, извлек из него газету, развернул, протянул Антонову. Это был «Тан», ведущий еженедельник Куагона. На одной из внутренних полос синим фломастером был жирно обведен абзац.
Антонову, привыкшему к быстрому чтению, было достаточно одного внимательного взгляда, чтобы схватить содержание абзаца. Оно повергло его в смятение. В заметке говорилось, что во время встречи президента Гбенона Одуго на аэродроме в Монго вместе с послом СССР в Куагоне находился специально приехавший на эту встречу из Дагосы советский генеральный консул мистер Андрей Антонов. Советский консул любезно согласился дать интервью сотруднику «Тан». Он заявил, что сердечно приветствует визит в Куагон президента Одуго, выдающегося государственного деятеля, считает, что визит послужит делу мира и стабилизации в этом районе Африки. И далее петитом была выделена ремарка редакции:
«Не является ли заявление русского консула свидетельством того, что настроения Советского Союза в отношении к нашему региону меняются? Может быть, в Советском Союзе наконец, поняли, что стабильность политики нашей республики, основанная на незыблемых принципах традиционной демократии, более надежна для интересов великой державы в Африке, нежели новоявленные, так называемые народные режимы, ведущие к хаосу, разрухе и беззаконию…»
Куда уж откровеннее — намек в адрес Асибии! Режим Кенума Абеоти в прозападном Куагоне всегда воспринимали с недоверием, более того, со скрытой враждебностью, считая его дурным примером для рядовых граждан других африканских стран, прежде всего для самого Куагона. Дела в Асибии публично не критиковали, но в куагонской печати искали любой повод, чтобы уколоть соседа, и побольнее.
— Ну? — посол поднял одну бровь и пожевал губами. — Что скажете? А?
Антонов бессильно развел руками, не зная, с чего начать объяснение, но Кузовкин не дал ему раскрыть рта, предостерегающе поднял руку:
— Я сперва скажу! Знаете, кто прислал мне эту газету? Собственнолично Гардинер, заместитель комиссара индел. В министерском конверте с нарочным. Без сопроводиловки! Просто с отмеченным абзацем. Я ему позвонил по телефону. А он мне следующее: «Мы это расцениваем как недоразумение. Или, может быть, теперь у вас другая точка зрения, товарищ посол?» Так и сказал! Что ж, мне пришлось высказывать заместителю комиссара точку зрения советского посольства на эту публикацию. Советское посольство считает ее провокационной. А вы, товарищ Антонов, как считаете?
В голосе посла звучали иронические нотки.
Естественно, Антонов придерживается того же мнения. И очень огорчен случившимся, тем более что на заметку обратил внимание заместитель комиссара по иностранным делам, человек в правительстве заметный. Хотя Гардинер и не на ключевом посту, но влияние имеет немалое — самый образованный среди офицеров, составляющих костяк нынешнего правительства, — Сорбонну кончил, докторскую степень имеет, знает три иностранных языка. Не только самый образованный, но и самый хитрый, пожалуй, наиболее скрытный чиновник из тех, с кем приходится иметь дело в правительстве нашему посольству. Посол убежден, что в душе Гардинер относится к нашей стране недоброжелательно и не очень-то стоит верить его частым высказываниям о дружбе и взаимопонимании. Наверняка о злополучной заметке Гардинер доложил своему шефу — Силасу Акопови, комиссару по иностранным делам. Стало быть, дело серьезное!
— Ну что ж, объясняйтесь! — произнес посол устало, со скрытым раздражением, будто заранее предупреждал, что никакие оправдания в сложившейся ситуации не будут для него убедительными.
Антонов рассказал все как было, дословно передал то, что ответил настойчивому и, теперь ясно, непорядочному куагонскому репортеру. Так что он, Антонов, здесь ни при чем!
— Вы всегда ни при чем, — неприязненно обронил посол. — И всегда попадаете в какие-то нелепые ситуации. Во всей колонии, по-моему, только с вами случается подобное.
Кузовкин поморщился, и Антонову вдруг стало ясно, что морщится он на этот раз не по причине столь неприятного для обоих разговора, а от обыкновенной физической боли. Посол откинулся на спинке кресла и некоторое время смотрел неподвижными глазами прямо перед собой куда-то в другой конец кабинета. Антонов увидел, что веки у него набухли, а лицо стало землистого оттенка, да и вся фигура хотя и полноватая, но всегда собранная и подтянутая, сейчас обмякла, как бы осела кулем в кресле. И Антонов почувствовал к своему шефу сострадание. Вот уж к нему это полностью относится — горит на работе, даже не горит, а сгорает. И надолго ли его хватит?
Василий Гаврилович Кузовкин много лет провел на дипломатической службе, в основном в странах небольших, в мировой политике второстепенных, в том числе в двух африканских. Далеко не всегда очевидны результаты дипломатической работы. Можно вкладывать в нее весь жар своей души, все силы и способности, а польза скажется через годы, а то и вовсе не скажется — просто в Москве в МИДе в архиве прибавится несколько новых пухлых папок, вобравших в себя длинную цепь дней кропотливого посольского труда где-то за тридевять земель, информация и выводы, которые в министерстве «приняты к сведению», и, может быть, крошечными болтиками вошли в каркас нашей политики в Африке, а то и во всем мире. Но не исключено, что иные из этих справок и отчетов, которые порой составлялись ночами, потому что перед уходом дипломатической почты для работы, как всегда, не хватало дня, так никому и не пригодятся, останутся просто кипами переживших время деловых бумаг. Посольское производство имеет свои издержки, так же как любое другое.
Здесь, в Асибии, посол имел дело не с болтиками, а с целыми политическими блоками. Сейчас здесь происходили события, которые привлекли внимание далеко за пределами этой страны. Переворот, происшедший три года назад, оказался почти неожиданностью для нашего посольства. Вместо прежнего продажного коррумпированного правительства, члены которого были озабочены только собственным обогащением — покупкой «мерседесов», постройкой вилл на берегу океана и лицевыми счетами в швейцарских банках, пришли к власти молодые офицеры, старший из которых, ставший потом президентом республики, был тридцатилетним майором. Уже на третий день после спокойного и бескровного переворота была объявлена политическая программа нового правительства, которая произвела впечатление во всей Африке. Главное в ней было намерение постепенно ликвидировать в стране прежние феодальные и капиталистические институты, национализировать крупную промышленность, банки, добиваться режима народовластия, экономической независимости от западных держав. Было заявлено о готовности нового правительства развивать всесторонние отношения с Советским Союзом и другими социалистическими странами.
В маленьком советском посольстве в маленькой столице маленькой африканской страны, в посольстве, где решительно ничего не происходило, где в блеске тропического дня равнодушно поскрипывали перья немногочисленных посольских чинов, составляющих не столь уж важные справки по страницам местной печати, вдруг тоже вроде бы произошел переворот. Люди оставались прежними, но коренным образом менялась их деятельность. Василий Гаврилович Кузовкин, приехавший в Дагосу прокоротать годы до срока выхода на пенсию в тишине и покое маленькой тропической страны, далекой от бурных политических страстей, вдруг из посла, о котором к Москве не очень-то и помнили, превратился в фигуру заметную. В Москве о нем заговорили. Под занавес карьеры Кузовкина события в Асибии раскрыли способности старого дипломата, которым раньше не было случая проявиться. И оказалось, что для этого вроде бы флегматичного человека самым естественным выражением его личности было активное действие, смелость, решительность, риск. В короткое время проявились незаурядные организаторские таланты главы посольства, его неожиданно заявившая о себе железная воля, упорство и необычайная целеустремленность. Получилось, что до того не очень-то заметный человек в преддверии своего шестидесятилетия вдруг впервые в жизни стал жить и действовать в полном соответствии со своим характером.
Судьбу нового режима в республике Кузовкин воспринял как свою личную судьбу. Ему сразу стало ясно, что Кенум Абеоти и его товарищи заслуживают в своих начинаниях поддержки Советского Союза, советского посольства и лично его, Василия Гавриловича Кузовкина, не только по долгу службы, но и по совести. Он поставил перед собой цель сделать все от него зависящее, чтобы помочь новому режиму.
Выпавшую на его долю удачу Кузовкину пришлось защищать. Наверное, в то время он был одним из самых настырных наших послов по числу отправленных в центр телеграмм, докладных записок, служебных и даже личных писем с бесчисленными просьбами и предложениями. В первое время на его призывы в Москве реагировали довольно вяло. В Асибии с момента провозглашения независимости случилось уже несколько государственных переворотов, и каждый новый режим провозглашал себя спасителем республики, и каждый оказывался антидемократическим. В Москве не торопились с выводами и оценками правительства Абеоти. Торопился в Дагосе лишь Кузовкин. Он находился в гуще событий, которые его захватили, и видел больше других. Вскоре стало очевидным, что новый режим постепенно завоевывает поддержку в массах, особенно беднейшей части населения. Ведь улучшением жизни бедняков прежде всего и занялось новое правительство. И посол в своем давлении на московское начальство уповал именно на это. Раз режим прогрессивный уже с первых шагов, значит, его надо поддерживать. А самая реальная поддержка, разумеется, экономическая.
Экономическая! Опять экономическая! В Москве вздыхали. Лишнего у нас в стране нет, в бурном движении вперед все нужно, все при деле — и сырье, и машины, и кадры. Оказывать помощь нуждающимся — значит, отрывать от себя. И приходится взвешивать, что важнее для наших сегодняшних задач: построить такой нужный нам новый завод у себя в стране для собственных неотложных потребностей или где-то у экватора, чтобы дать возможность освободившейся от колониального гнета молодой республике покрепче встать на ноги перед империалистическим нажимом.
В Москве опасались, что в Асибии может произойти контрреволюционный путч, поскольку новый режим сам по себе слабый, вызвал на поединок силы немалые в самой стране и за ее пределами. Запад легко не уступит в Асибии свое. Есть ли реальная поддержка нового режима со стороны масс, чтобы ему устоять? Серьезные ли люди, не прожектеры ли возглавляют режим? Можно ли им доверять полностью? Ведь доверять приходится людям, а не общественным движениям — таких движений в Асибии практически нет: партий не существует, профсоюзы слабы.
Шли месяцы, прошел год, второй, третий… Режим Абеоти выдерживал все атаки, все чаще сам атаковал, порой даже слишком решительно и поспешно. Становилось очевидным, что внутренние заговоры в стране не имеют серьезных надежд на успех. Для осуществления их требовались силы. А силы эти контрреволюция пока что собрать не смогла.
Отношение Москвы к обстановке в Асибии стало со временем меняться, и послу все чаще доводилось получать из центра на его запросы положительные ответы. Добился заключения нового торгового соглашения, присылки в дар Асибии нескольких десятков тракторов и другой техники для первых в стране государственных ферм по производству риса. Чтобы срочно помочь с продуктами питания, республике, испытывающей острый продовольственный кризис, прислали большой морозильный траулер «Арктика».
Добился посол и согласия Москвы провести в Асибии геологические изыскания, потому что вся надежда на экономический подъем страны связана именно с богатствами ее недр. Первой геологической ласточкой, прилетевшей сюда из Союза, оказался Камов.
Словом, кое-что для Асибии посол уже сделал. Но предстояло сделать еще многое, и Василий Гаврилович считал, что каждый сотрудник посольства обязан полностью сосредоточиться на выполнении служебного долга, если требует дело, работать, не считаясь со временем, с тяжелым местным климатом. «Ничего! Терпите! — сказал он однажды на собрании. — А как было нам, фронтовикам, в окопах? Выдюжили! Считайте, что здесь почти фронтовая обстановка, а вы мобилизованные». И при этих словах все вспомнили пять колодок орденских ленточек на черном парадном мундире посла, в который он облачался на наиболее значительные приемы. «Страну, в которой работаешь, надо знать и уважать! — любил повторять Кузовкин. — А уж такую, как Асибия, — тем более». За преданность Асибии шутники прозвали его Василием Асибовичем. Однажды прозвище долетело до его ушей, и он был польщен.
Принципом отношения с коллективом посол избрал полную беспристрастность. Никаких «особо» приближенных, никаких любимчиков! Похвалой людей не баловал, редко кто заслуживал от него улыбки, и многим он казался человеком замкнутым, недоступным и трудным.
Антонов тоже придерживался такого мнения. Суровость Кузовкина казалась ему неоправданной, и Антонов порой считал, что именно к нему посол относится с особой требовательностью и придирчивостью.
Сейчас, рассказывая о происшедшем на аэродроме в Монго, он заранее знал, что оправдаться не удастся. Да и не стремился к этому. В чем оправдываться? Мало ли что могут написать в здешних газетенках!
Посол, откинувшись в кресле, вдруг взглянул в лицо сидящего перед ним спокойными, внимательными, изучающими глазами, в задумчивости пожевал губами и спросил:
— Андрей Владимирович, вы в молодости стихи не писали? А?
— Нет… — удивился Антонов, обескураженный неожиданным вопросом.
— Странно… — протянул посол. — Вам бы быть поэтом, художником, с вашими-то эмоциями, а вы — в дипломаты! Красивую эмигрантку спасаете на дороге, в чужой стране отправляетесь поглазеть на парад, интервью даете, когда проще было не заметить репортера, в уличные драки вмешиваетесь…
И это вспомнил! Три месяца назад, проезжая по окраине Дагосы, на глухой улочке Антонов увидел, как здоровенный мужик избивает молодую женщину — содрал с нее платье и хлестает прутом по черному нагому заду, кожа потрескалась под ударами, сочится кровь. А вокруг полно ротозеев, которые заинтересованно взирают на варварскую сцену. Антонов не выдержал, выскочил из машины, бросился выручать женщину. Все это завершилось тем, что советский консульский работник был избит мужиком и его дружками, хорошо, что мимо проезжал полицейский патруль, а то бы лихо пришлось заступнику. Потом при расследовании выяснилось, что муж публично наказывал жену за неверность. Таков здесь обычай, и вмешиваться в этом случае опасно, а главное, бессмысленно.
Когда об этой истории узнали в посольстве, долго ходили от одного к другому пересмешки, но посол отнесся к случившемуся серьезно, сделал свой вывод: «Каждый обязан знать обычаи и нравы страны, в которой работает!» И распорядился организовать для сотрудников посольства специальную лекцию о национальной психологии асибийцев.
Об этом случае и напомнил сейчас Кузовкин.
— У меня складывается впечатление, Андрей Владимирович, — продолжал посол, — что вы в самом деле выбрали не ту стезю в жизни. Дипломатия — профессия сложная. Это порой то же самое, что по узкой тропке, извините, в трусах пробираться среди крапивы, неверный шажок в сторону — и обжегся. Дипломат должен так пройти по всем зигзагам этой тропки, чтобы добраться до цели без ущерба. А вас эмоции тянут все в сторону, в крапиву. Вот и обжигаетесь. Ладно бы сами только, а то дело под удар ставите. Как вот мне теперь поступить?..
В голосе посла звучало уже не раздражение, а скорее усталость, отеческая досада на непутевого подчиненного.
Антонов вспомнил, что похожий разговор был у него и с Демушкиным — тот тоже сомневался в пригодности Антонова для дипломатической работы. А может быть, они в самом деле правы? То и дело срывы!
— Разрешите мне, Василий Гаврилович, написать в эту газету протест, — предложил Антонов.
Посол махнул рукой:
— Много чести! Газетенка гнусная. Снова все перевернут.
Он помолчал, побарабанил короткими пальцами по столу:
— Ладно, мы к этой истории еще вернемся. Не думайте, что вы легко отделались. Боюсь, что теперь не решусь выпускать вас за границы Асибии — отколете какой-нибудь новый номерок. Для вас это раз плюнуть.
Можно было ожидать, что разговор подошел к концу и Антонову следует удалиться, но посол вдруг уже другим, деловым тоном спросил:
— Я надеюсь, вы интересовались в Алунде настроениями рыбаков?
— Хисматулин считает, что у алундских рыбаков все спокойно.
— А в Сохото на обратном пути заглядывали?
— Не удалось.
Посол досадливо поморщился, передразнил:
— «Не удалось»! Неужели сообразить не могли?
— Так получилось… — пробормотал Антонов.
Почему «так получилось», рассказать не мог. А ведь действительно поначалу были именно такие у него намерения — на обратном пути из Алунды задержаться в Сохото и заглянуть в рыбацкий поселок, примостившийся возле щербатых стен старинной португальской крепости времен работорговли, — у него там есть знакомые. Однако случившееся в радиорубке «Ангарска» совершенно выбило его из колеи, и на следующее утро, быстро завершив в порту все юридические формальности, связанные с последствием пиратского нападения, он сразу же, не задерживаясь в Алунде, погнал машину в столицу.
— Так получилось… — снова повторил посол. — А я-то думал: раз с Ольгой Андреевной, значит, будет толк.
На хмуром лице посла глаза посветлели.
— Ольге Андреевне надо бы поактивнее участвовать в посольских делах. А то что-то забыла нас. По воскресеньям на пляже не появляется… Почему?
Антонов не ответил, только слегка пожал плечами.
— Да! Да! — подтвердил строго посол, расценив движение консула как свидетельство строптивости. — Я на нее рассчитываю. И прежде всего на предстоящем ноябрьском приеме. Жена посла ФРГ недавно меня спрашивала, как, мол, поживает мадам Ольга. Кажется, они на пляже познакомились?
— На пляже.
— Вот пускай на приеме и проявит внимание к немке…
Антонов перебил:
— Ольга на прием не приглашена.
Посол нахмурился:
— Что за черт! — потянулся к кнопке переговорного устройства, сердито ткнул в нее пальцем. Динамик почти сразу же отозвался ровным негромким голосом Демушкина:
— Слушаю вас, Василий Гаврилович!
— Илья Игнатьевич, почему в списке на прием нет Веснянской?
Демушкин спокойно объяснил: Веснянская однажды высказалась, что приемы ее тяготят, к тому же разговоры в коллективе идут, почему именно она… есть другие женщины, тоже жены дипломатов… а приглашаются не все. Такие настроения надо учитывать.
Всегда осторожный Демушкин сейчас допустил явный промах, сославшись на «разговоры в коллективе». Именно сегодня в этом кабинете посол прорабатывал жену Демушкина как раз за вздорные разговоры в коллективе.
У посла покраснели щеки. Антонов понял, что сейчас произойдет взрыв.
— Разговоры, говорите вы? — прорычал Кузовкин. — Да плевать я хотел на бабью болтовню! Плевать! Я нуждаюсь не в сплетнях. В деле! Веснянская умеет дело делать. В отличие от некоторых жен дипломатов. Мне не безмолвные клуши нужны, которые на приемах только трясут телесами, мне потребны активные участницы политических мероприятий посольства.
Посол кашлянул и уже тоном ниже распорядился:
— Включите в список Веснянскую!
— Хорошо! — в голосе Демушкина звучала обида.
На этот раз посол встал и, нахохлившись, прошелся по кабинету.
Антонов подумал, что надо было бы попросить посла, чтобы сам позвонил Ольге и пригласил, иначе та не пойдет. Обстановка у них в доме теперь сложная, играют в молчанку. Очень возможно, что Ольга в ближайшее время улетит в Москву. Какой тут прием!
Посол как будто прочитал его мысли.
— Передайте Ольге Андреевне, что я приглашаю ее лично. Это не только приглашение. Это приказ! А?
Антонов кивнул. Он знал, что на вопросительное «а» отвечать не нужно — приказ посла не обсуждается.
Теперь они стояли друг перед другом, и Антонов впервые обнаружил, что посол роста небольшого, почти на полголовы ниже его, Антонова. А всегда казалось, будто человек он рослый, таким неизменно представляла Кузовкина его крепко сбитая, упитанная, прямая и действительно величественная фигура.
— И еще два вопроса. Геологу Камову нужно на две недели в Ратаул. Дадут визу?
— Попробую…
— Не «попробую», а надо выбить. Именно на две недели! Требуется для дела. Важнейшего! Он мне только что сообщил о нем. Повторяю: важнейшего! И второе: помогите тассовцу. Извелся бедняга, — посол скривил в иронической усмешке губы, — в Габон ему, видите ли, захотелось. Поезжайте к габонскому консулу и лично переговорите.
Давая понять, что затянувшийся разговор на этот раз действительно окончен, Кузовкин опустился в кресло и по-стариковски проворчал:
— Тоже мне, Габон! Да какие там, в Габоне, могут быть проблемы? Здесь надо дело делать, здесь!
Выходя из кабинета посла в приемную, Антонов нос к носу столкнулся с Демушкиным. Тот криво усмехнулся:
— Нажаловался, значит? Ну, ну!
17
— Дело осложняется, — невозмутимо обронил Ермек, входя в кабинет к Антонову. — К забастовке присоединились диспетчеры. Отказались принять наш самолет.
— Вот это да! — Антонов даже привстал от неожиданности. — И что?
Ермек усмехнулся, еще больше сузив в прищуре и без того узкие глаза:
— Сели…
— Как сели?!
— Без обеспечения. Как летчики говорят, визуально.
— Это же чепе! Мало ли что могло случиться!
— Не случилось… — Ермек стоял, выпятив грудь, уперев руки в бока, с таким видом, будто именно он сажал самолет без обеспечения. — У них выхода не было. Запасные аэродромы в соседних странах закрылись по погоде, а горючее оказалось на исходе.
Ермек с ухмылкой прошелся по кабинету, подошел к холодильнику, вытащил оттуда бутылку кока-колы, сунул горлышко в рот и крепкими, плоскими, как у лошади, зубами легко снял металлическую пробку.
Антонов поморщился. Упрямый черт! Ведь это же варварство — так калечить зубы! И делается все это из-за дешевого удальства — открывалка лежит на холодильнике. Однажды Ермек проделал такую штуку на приеме, не заметив, что его засек острый, всевидящий взгляд посла. В тот же день посольский повар Мочкин прилюдно с нарочитой торжественностью вручил Ермеку Мусабаеву открывалку для бутылок — от имени «чрезвычайного и полномочного». Но даже этот акт особого впечатления на Ермека не произвел — он не считал нужным отказываться от своих привычек.
Со сладострастным бульканьем Ермек опорожнил бутылку, обтер рот тыльной стороной ладони, облегченно перевел дух.
— Жар…рр…р…ко — шутливо прорычал он. — Сегодня ночью кто-то позвонил Кротову домой по телефону и сообщил, что в его дом будет запущено несколько ядовитых змей. Кротов с утра помчался в полицию. Перепуган до смерти. Да еще история с посадкой самолета… Бедняга Кротов! Сейчас в кабинете у посла нижайше просит посодействовать в вызове змееловов к себе в дом, а у кровати установить пост дежурного посольского коменданта…
Ермек плюхнулся в мягкое поролоновое кресло, высоко, по-американски — это он усвоил совсем недавно — закинул ногу на ногу, выставив вперед острый носок штиблета.
— И надо же, как что — к послу! Как будто посол должен заниматься всякой ничтожной чепухой — змеями и комарами.
Ермек мечтает быть послом, и, возможно, будет им, упорства хватит, хотя в его характере есть черточки не такие уж благоприятные для карьеры. Ко многим из посольских и непосольских чинов он относится с явным пренебрежением, лишь сам посол для него непререкаемый авторитет.
Временами Ермек раздражает Антонова самоуверенностью, которая множит число его недоброжелателей, и в то же время нравится — пооботрется, сбросит юношеский апломб, станет хорошим дипломатом, французский язык у него отличный, английский изучает. А главное — исполнителен, надежен в любом деле.
Сегодняшним утром Антонов ездил в полицейское управление завершить дело «Ангарска». На встречу самолета посылал Ермека, хотя хотелось поехать самому: ждал московской почты. Ждал с каким-то тоскливым, унизительным для себя чувством. Наверное, после случившегося в радиорубке «Ангарска» от этого чувства уже не отделаешься никогда.
— Почту привезли?
Ермек хлопнул себя по лбу:
— Вот дурень! Вам, Андрей Владимирович, два письма, сам видел. Два, а может, и больше. Правда, одно на фамилию Ольги Андреевны…
Антонов непроизвольно дернулся, готовый вскочить и немедленно идти в канцелярию за письмами, но Ермек, удобно устроившись в кресле, настроился на долгий разговор о сегодняшних событиях.
— А знаете, Андрей Владимирович, разговор у меня случился прелюбопытный в аэропорту. Подходит ко мне парень из диспетчерской службы. Такой худой, в очках, руку на плечо кладет, растягивает в улыбке свои губищи: друг, да и только! И знаете, что говорит? Ты, Ермек, хотя и из России, а азиат. Значит, пребываешь под гнетом русских. Мы здесь тоже под гнетом русских ставленников. Стало быть, надобно нам объединяться против общего противника. Представляете?
— Ну а ты что?
— Не успел и рта раскрыть, как тот был таков. Только издали ручкой помахал.
— Искушают! — весело прокомментировал Антонов.
— Искушают… — улыбнулся Ермек, и в улыбке сквозила все та же самоуверенность: стало быть, я что-то значу, если даже враги…
Наконец, исчерпав все темы для разговора, Ермек величественно удалился, переваливаясь на своих длинных, кривоватых, как у конника, обтянутых джинсами ногах.
«Черт возьми! — с внезапным раздражением подумал Антонов. — Сколько раз ему вдалбливали, чтобы в джинсах не ходил! И ухом не ведет. Зазнался парень. На позапрошлом совещании в кабинете посла уселся за главный стол, за которым восседает посольское начальство, уселся рядышком с торгпредом. Вчера как ни в чем не бывало снова завладел тем же стулом, отлично понимая, что находится под пристальным вниманием всех собравшихся. Демушкин от возмущения глаза выкатил, а посол чуть иронически улыбнулся, но ни слова не сказал. Теперь Ермек решит, что ему все дозволено. Надо его приструнить, ведет себя как вздумается, ходит как стиляга. Недаром на аэродроме бузотеры, которые чуть не погубили наш самолет, увидели в нем союзника…»
Антонов уже направлялся к двери, когда на письменном столе зазвенел телефон внутрипосольской связи. «А ну его!» — махнул рукой и вышел из кабинета.
Здание посольства когда-то принадлежало крупному французскому плантатору и построено было в начале века в викторианском стиле, с лепными потолками и мраморным полом. Кирпичные оштукатуренные стены хорошо сохраняли прохладу в жаркий период, через узкие, как щели, окна с трудом проникали внутрь испепеляющие лучи солнца.
Вокруг этого архитектурного ансамбля раскинулся старинный тропический парк. Говорили, что коллекция растений, представленная в нем, одна из лучших на всем побережье. Здесь были не только типичные африканские деревья и кустарники, собранные со всего континента, но и уникальные образцы флоры из Латинской Америки, Австралии, Океании, даже Европы. Многие экземпляры этой коллекции были в свое время завезены еще португальцами из своих заморских колоний.
Даже в самую сильную жару в посольском парке постоянно слонялись почитатели зеленой природы. Порой приходили сюда ребячьи экскурсии из дагосских школ во главе с учителями. Посол распорядился пускать их беспрекословно: «Парк принадлежит не нам, а Асибии. Мы его только арендуем». Хождение чужих по территории посольства нарушало нормы режима безопасности и создавало трудности тем, кто следил за охраной здания, но посол был непреклонен: пускать всех!
В пышном многоцветье парка глаз Антонова выделил пять казенно-синих пятен. Аэрофлотчики! Двое мужчин и три женщины, часть экипажа сегодняшнего самолета. Каждый раз, прилетая в Дагосу, летчики заглядывают в маленькую посольскую лавку, где можно купить американские сигареты, индийский чай английской упаковки или французскую косметику.
— Здравствуйте, товарищ консул! — крикнула издали одна из стюардесс и приветливо помахала рукой.
Антонов узнал девушку — ее и двух летчиков как-то случилось подвезти с аэродрома на пляж. Звали ее, кажется, Наташей. Он на минуту задержал шаг:
— Здравствуйте! Как леталось?
— Вы же знаете…
— Знаю! — Антонов бросил взгляд на стоящих поодаль летчиков. — Вы сегодня молодчаги! Сели, оказывается, без обеспечения.
— А что было делать? — усмехнулась Наташа. — Очень уж хотелось с вами встретиться.
В другое время Антонов с удовольствием поболтал бы с аэрофлотчиками о московских новостях, но сейчас все его мысли были заняты письмами, которые ждали в посольстве.
В стеллаже на полке, отведенной для консульства, Антонова ждал свежий номер «Ньюсуик», на его яркой цветной обложке выделялись два конверта. Одно письмо было от матери из Костромской области, другое из Ленинграда. На втором адрес был на этот раз не машинописный, а выведен чернилами аккуратным, претендующим на каллиграфический почерком: Ольге Андреевне Веснянской. Л и ч н о!!! Последнее слово было жирно подчеркнуто красным фломастером, в конце его грозным предупреждением стояли три восклицательных знака, а швы конверта были дополнительно укреплены полосками клейкой ленты.
— Ишь ты! — зло усмехнулся Антонов. — Опасается, как бы муж не залез в их тайны. Ему и в голову не пришло, что неприлично посылать письмо замужней женщине в посольство, где все друг друга знают, с пометкой «лично».
Повертел конверт в руках. А почерк-то, почерк! Педант. Какие завитушечки!
Антонов даже скрипнул зубами от отчаянья. Еще никогда он не испытывал так остро чувство ревности, как в эту минуту. Впервые болезненно почувствовал, как его сбрасывают с пьедестала собственного самолюбия, на котором, как ему казалось, он всегда стоял прочно. Вскрыть бы этот конверт да посмотреть, что этот тип нашептывает его жене. А может быть, действительно вскрыть? Почитать, потом уничтожить письмо и не говорить Ольге, что оно было. Долг платежом красен. Раз они так с ним…
Но конверт он не вскрыл, а с досадой засунул в задний карман брюк. Распечатал другой конверт. Письмо от матери было тревожным. Она писала, что в последнее время хворает, одолевает слабость — еле доводит до конца урок в школе. Как и все в ее возрасте, мать временами недомогала, но никогда не жаловалась в письмах, чтобы не волновать сына «по пустякам». А в этом звучат обреченные нотки.
Невеселая для него сегодняшняя почта!
Антонов зашел в канцелярию, где за пишущей машинкой сидела Клава.
Она бросила на него внимательный взгляд.
— Что-то вы, Андрей Владимирович, уж больно хмурый. Придется вас развеселить.
Подошла к стоящему в канцелярии большому холодильнику и извлекла из него картонную коробку размером с обувную.
— Вам подарочек.
— Откуда? — удивился Антонов. — Из Москвы?
— Нет! Ближе! — Клава хитро наморщила нос.
И он тут же догадался от кого.
В коробке, завернутые в целлофан, лежали два роскошных лангуста — глянцево поблескивающие, похожие на гигантских чудищ-насекомых.
— Один дядечка сегодня из Монго приехал, — объяснила Клава. — Жену провожает московским самолетом. Вот и доставил попутно вам эту коробочку. И еще конверт.
В незапечатанном конверте он обнаружил два письма и записку. Письма были адресованы Камову, записка предназначалась ему, Антонову. В ней было всего несколько строк:
«Привет из Монго! Посылаю с оказией письма для А. И. Камова — недавно из Москвы пришли. А для вас — дары нашего залива. Надеюсь, что Ольге Андреевне и Вам понравится. Только передайте ей, что варить надо в хорошо посоленной воде. Всего доброго! Вера».
Дары залива! Должно быть, специально ездила на рынок, даже на морском рынке лангусты — товар редкий.
— Когда этот человек уезжает обратно в Монго? — спросил Антонов.
— Сразу после отлета московского. А вы хотите что-нибудь ответно?
— Пожалуйста, Клавочка, скажите этому дядечке из Монго, что я с ним тоже кое-что пошлю. Только сперва домой заеду.
Уже от дверей обернулся и повторил:
— Непременно скажите!
Что делать с этими лангустами? Хотел положить коробку в своем кабинете в холодильник, но раздумал — отдаст Камову. Для Камова лангусты — невиданная экзотика. Не Ольге же преподносить сегодня деликатес из Монго вместе с письмом из Ленинграда!
Вере он отправит грибы, превосходные костромские боровики, которые сушила его мать и недавно прислала с оказией. И письмо пошлет благодарственное. И скажет в нем этой милой девушке что-то теплое, скажет, что ему надолго запомнится тот вечер, который они провели вместе в маленьком ресторанчике на берегу океана…
А сейчас надо заняться делами, а не мучиться ревностью и злобой. Сперва заехать в посольство Габона, потом к Камову…
В саду он снова увидел аэрофлотчиков.
— А вон и сам консул идет!
Вокруг приземистого Кротова стюардессы, как козы, прыгали на своих фирменных каблучках-шпильках, старались в чем-то его убедить.
— Андрей Владимирович! — устремилась к Антонову его знакомая. — Пожалуйста, рассудите нас!
Экипаж просил представителя Аэрофлота Кротова, как всегда, отвезти их на пляж. А Кротов ни в какую. Нельзя, и все! Обстановка в Дагосе неподходящая. Против представительства Аэрофлота диверсия замышляется…
— Ну какая там диверсия! — усмехнулся Антонов. — Просто хулиганский звонок. Змей обещали подбросить. А вы, Кирилл Петрович, держите двери на запоре!
— Вот! Вот! — поддержала его Наташа. — Мы-то при чем, если вас кто-то пугает. А вы не пугайтесь! В Аэрофлоте трусливых не любят. У нас в экипаже трое никогда океана вблизи не видывали. Только с неба. Ну, как не поплескаться хотя бы у бережка? — Наташа подступила к нему вплотную, и он почувствовал на своем лице горячее дыхание девушки, заметил золотистые искорки в ее зрачках. — Скажите ему! Скажите! Вы же консул!
Антонов обернулся к Кротову:
— Лично я, Кирилл Петрович, не вижу здесь ничего чрезвычайного. Почему не поехать им на пляж? В городе спокойно.
Кротов, сжав губы и выставив вперед подбородок, угрюмо смотрел на Антонова и молчал.
— Наш командир распорядился: на усмотрение посольства, — настаивала Наташа. — А вы и есть посольство! Дайте товарищу Кротову указание!
— Он не консул, а исполняющий обязанности консула, — наконец выдавил из себя Кротов. — Временно исполняющий!
Антонов усмехнулся: отомстил!
— Успокойтесь, Кирилл Петрович! — сказал спокойно. — Что вы такой запуганный? Себе нервы портите и экипажу. А нервы экипажа надо беречь, им самолет вести. Я высказал свое мнение, а вы уж решайте сами.
Взглянул в лицо Наташе и чуть улыбнулся продуманной, полной мужественности улыбкой:
— Счастливого пути!
Повернулся и зашагал к воротам. За спиной услышал возбужденный тенорок Кротова:
— Вы подрываете дисциплину! И не впервые! Я сейчас же пойду к Демушкину! Сейчас же!
Антонов не обернулся. Подумал: а ведь вправду пойдет. А Демушкину только этого и надо, лишний повод свести счеты. Может быть, в самом деле вмешался зря? Вдруг в сегодняшней обстановке этот перестраховщик прав? Могут и на пляже устроить аэрофлотчикам какую-нибудь гадость, время такое.
Садясь в машину, вспомнил о глазастой Наташе. Забавная девчонка! Вдруг на память пришло где-то вычитанное: «В мире два миллиарда женщин, и из этих двух миллиардов он выбрал именно ту, с которой у них несовпадение характеров…»
Рабочий кабинет Камова находился в здании министерства экономики, которое стояло в деловом центре города, недалеко от набережной. У входа на каменных ступеньках сидели два автоматчика — министерская охрана. Охраной ее можно было назвать с большой натяжкой. Один из солдат, прислонив оружие к стене и разувшись, грел на солнце шишкастые, с неожиданно белыми ступнями ноги, другой, обхватив автомат как куклу, медленно двигал челюстями, пережевывая какой-то корешок, и меланхолически поглядывал на раскаленную солнцем улицу.
Антонов остановил машину у подъезда и поднялся по ступенькам. Никто из охранников при этом позы не переменил, даже глазом не покосил на входящего, словно всего-навсего тень мелькнула мимо них. То ли тут доверие к его белой коже чужеземца, то ли разгильдяйство. Скорее последнее. Разгильдяйство повсюду, несмотря на то, что правительство принимает все более жесткие меры для защиты республики и наведения порядка.
Кабинет Камова находился на первом этаже. Это была небольшая комнатушка с грубым письменным столом у окна, заваленным папками и кипами бумаг. От бумаг несло затхлостью.
Камова в кабинете не оказалось. Антонов пошел искать геолога по зданию и встретил его на лестнице. Камов спускался сверху в компании рослого широкоплечего бородача-асибийца, на котором был зеленый пятнистый комбинезон парашютиста и лихо сдвинутый набок черный берет со звездочкой. Оба о чем-то возбужденно говорили. Увидев Антонова, бородач приветственно поднял руку и густо пробасил:
— Товарищ Антонов! Салют! Как дела?
— Хорошо!
— Так оно и должно быть у настоящих борцов! — В курчавых зарослях его простодушной физиономии ярко сверкнули глаза и зубы. Снова вскинул руку в приветствии, на этот раз уже прощаясь, и стал спускаться, громко стуча каблуками солдатских ботинок по каменным ступеням. Во всей его мощной фигуре была решительность, целеустремленность и сознание собственной значительности в окружающем мире.
Сквозь раскрытые двери Антонов увидел, как у подъезда разом вскочили солдаты охраны, вытянув руки по швам. Один был без берета, другой оказался босым и без оружия. Его автомат успел схватить бородач и теперь, наставив оружие на растерявшегося солдата, гремел на всю улицу, распекая провинившегося.
— Каков? А? — сказал весело Камов, перехватив изумленный взгляд Антонова. — Наполеон! Фронтами ему командовать, а не в канцеляриях тухнуть. Дела…
Но улыбка Камова не могла скрыть раздражения. Камов не был в восторге от своих взаимоотношений с Яо Сураджу, комиссаром по экономике революционного правительства, считал Сураджу примечательным, но поверхностным человеком, который случайно оказался на посту руководителя ключевого министерства. В правительстве он в числе самых «ррр…еволюционных». В день переворота был одним из главных действующих лиц, решительным, энергичным, беспощадным. Именно он командовал пехотным батальоном, превращенным потом в первое подразделение сил безопасности нового режима, и батальон его, почти не применяя оружия, сумел сломить сопротивление сторонников свергнутого правительства. Именно его мощный голос в те дни всех громче звучал на митингах в порту, на заводах, на площадях Дагосы. Сураджу умеет зажигать массы, он прирожденный трибун — с его темпераментом, могучей, внушающей доверие фигурой, вдохновенно торчащей вперед бородой, лихо сдвинутым набок беретом. Образец для пехотного капитана из Дагосы — легендарный Че Гевара, портрет латиноамериканского героя висит на самом видном месте в кабинете комиссара. Другой любимый жизненный образец — Чапаев. Еще до переворота, будучи в Алжире, Сураджу видел там фильм о герое гражданской войны и восхитился Василием Ивановичем на всю жизнь.
— Но сейчас-то другое время, — горячился Камов. — Комиссару охота, напрягая щеки, раздувать священный огонь революции, а нужно не только раздувать его, а заботиться о том, чтобы он не погас, о топливе для огня заботиться.
Камов был раздражен и взволнован, и, когда Антонов усадил его за стол, чтобы тот заполнил анкеты сенедагского посольства, трижды в анкетах делал ошибки, нервно снимал и протирал очки, при этом злился и ругал себя.
Когда наконец анкеты были заполнены уже без помарок, наступил полдень, пришло время обеда. Днем Камов обычно питался бутербродами, которые заготавливал в гостинице, в ресторан ходить здесь не по карману, в посольскую столовую пешком далековато, а прикрепленную автомашину он старался в личных нуждах не использовать — у правительственных органов республики с транспортом туго, и машина Камова постоянно отсутствовала.
Недалеко от здания министерства находился Советский культурный центр и при нем небольшое кафе, где всегда можно получить кружку холодного пива, а на закуску местный шашлык. Там и решили пообедать.
Кафе было расположено в тени огромного древнего баньяна, который своими мощными, прихотливо искривленными ветвями, густой листвой создавал естественный шатер, отличную защиту от солнца. Кафе так и называлось — «Под баньяном». Название придумал сам посол, поставив последнюю точку в споре о судьбе этого заведения. Когда возникла идея открыть такое кафе, некоторые из руководства посольства высказались против продажи в нем пива, мол, какой это культурный центр, если здесь будет пивной дух. Посла в тот момент в Дагосе не было, когда же он вернулся и вник в суть спора, то поинтересовался, а есть ли подобные кафе в английском и французском культурных центрах? Ему ответили, что есть. Тогда посол одной фразой завершил долгий спор: «Значит, и нам нужно открыть такое кафе. Бывшие колонизаторы отлично знают местные вкусы, поднаторели за сотни лет. В чем, в чем, а в этом у них здесь можно поучиться».
Кафе вскоре было открыто и быстро оправдало себя во всех отношениях. Содержал его некий Сильвано Гур, молодой асибиец с примесью европейской крови, которая чуть высветила его кожу, распрямила и удлинила волосы. За короткое время Гур добился завоза хорошего пива, создал в кафе европейский стиль и порядок, сделал его не питейным заведением, а скорее маленьким клубом. За кружкой пива здесь вели неторопливую беседу, слушали музыку, записанную на пленку, преимущественно русскую классику, поскольку кафе было при советском центре, — все это Гур учитывал. И вскоре сюда потянулись посетители, и не только асибийцы, даже из других посольств стали заглядывать. Первым здесь объявился Мозе, внимательно, с живым любопытством все осмотрел и дал Сильвано несколько полезных советов. С тех пор заглядывал сюда довольно часто, пиво — слабость французского консула.
Сегодня за стойкой бара был сам Сильвано Гур, в модном кремовом смокинге и при бабочке, с мягкими элегантными движениями, четко выверенной полуулыбкой, негромким умиротворяющим голосом. Можно подумать, что Сильвано — бармен с трансатлантического лайнера. А ведь был просто уборщиком у польского торгпреда. Тот, окончательно уезжая на родину, позвонил Антонову, с которым находился в добрых отношениях: «Жалко парня выдворять на улицу, где он найдет теперь место? Не только чистоплотен и аккуратен в работе, но и стряпать может, коктейли делает ловко — я его обучил, предприимчив. Может, где пристроишь?»
Вот Сильвано и пристроили. И человек расцвел.
Увидев вошедших, он выскочил из-за стойки им навстречу:
— О, мосье Антонов, о, мосье Камов! Как хорошо, что вы пожаловали. Я только что получил самое свежее пиво!
Кафе в этот час было пустым, и Сильвано деликатно выбрал для гостей столик подальше от стойки бара, чтобы гости находились в интимном уединении. Через мгновение перед ними уже стояли две кружки с янтарным содержимым под белой шапочкой пены, а еще через минуту на столе оказались тарелки с остро пахнущим шашлыком. Два-три слова, брошенных в момент подачи заказа, несколько улыбок — быстро, вежливо, деликатно, и никаких попыток навязать себя посетителям, а тем более проявить какое-то панибратство.
— Мне кажется, деликатность у асибийцев в крови, — заметил Камов. — Африканец близок к природе. Он как пантера в саванне — изящен, строен, мягок в движениях, первобытно деликатен — сама природа требует от него таких качеств.
— Это скорее относится к сельским жителям, — возразил Антонов. — Современный город лепит людей по своему образу и подобию. Деликатность здесь не особо в почете.
Антонов не очень-то жаловал местный шашлык за его труднопереносимую для европейского желудка остроту, но тот, что сейчас подал Сильвано, был съедобным. Сильвано учитывает вкусы: для африканцев — поострее, для белых — полегче.
— Здесь иногда подают вполне прилично приготовленные креветки… — заметил Антонов и вдруг хлопнул себя по лбу: — Дурная моя голова! Надо же — забыл!
В машине лежат два письма для Камова! Может, этих писем Камов ждет не дождется. А он забыл! И все потому, что сегодняшний день — хуже не придумаешь. Письма лежали в багажнике, на коробке с лангустами. Антонов взял письма, прихватил и коробку, вернувшись к столику, поставил ее перед Камовым.
— Что это? — удивился Камов.
— Лангусты! Мне из Монго прислали, а я решил презентовать вам. Можно сказать, местная экзотика, которую…
Но Камов его уже не слышал: он увидел письма! Антонову показалось, что сквозь темную продубленную кожу на лице геолога проступила бледность, рука чуть дрожала, когда он обрывал край первого конверта.
Острые зрачки его глаз под стеклами очков во время чтения почти не двигались, лицо вдруг приняло суровое выражение, плечи ссутулились. Казалось, человеку в этом листке пришла весть о беде, он готов к ней и собирает в себе силы, чтобы выстоять. Медленно всунул листки обратно в конверты, положил на стол, прихлопнул ладонью:
— Дела…
Некоторое время сидел неподвижно, следя, как по столу медленно ползет черная букашка. Потом достал из кармана мятую пачку сигарет и закурил.
Антонов молчал, понимая, что разговор сейчас ни к чему. Но Камов вдруг сам решил пояснить:
— Первое — от сестры… — Он провел кончиком языка по сухим губам, по-прежнему разглядывая ползущую по столу букашку. — Спрашивает, купил ли я себе домашние тапки? Старые свои в Москве забыл.
Камов потянулся к кружке, поднял ее, хотел отпить, но, видимо, забыл о своем намерении, снова поставил на стол.
— Другое от приятеля. Общий наш с Тошей знакомый… Просил я его так, сторонкой, между прочим, узнать, как она… здорова ли?
— Ну и как, здорова? — спросил Антонов.
— Да… не очень. Приятель пишет, что Тошка теперь все больше у матери ночует, а Борис, ее муж, по командировкам…
Любит Камов эту самую Тошку! А у Тошки муж…
Антонов смотрел на склоненную голову геолога с тяжелыми морщинами на лбу, в которых, казалось, была зажата душевная боль и неприкаянность этого человека, и вдруг в его душе шевельнулось какое-то странное чувство, похожее на зависть: а мог бы он, Антонов, в возрасте Камова сохранить вот такую же цельность и силу любви? Он вспомнил о письме, адресованном Ольге, которое ему предстоит сегодня вручить… Может быть, в нем тоже любовь?
— Скажите, Алексей Илларионович, что вы все-таки считаете главным в жизни: работу, творчество или любовь к женщине?
Камов присвистнул:
— Стопроцентно школьный вопрос. И ответ будет классически школьным: идеально, когда одно сочетается с другим — труд и любовь.
— Но такое бывает только в романах…
— Верно. Счастливый труд дается человеку куда чаще, чем счастливая любовь. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но думаю, что прожить жизнь, любя кого-то, посвятив этой любви себя целиком, куда важнее всего остального. Жизнь одна, и только любовь может ее возвысить по-настоящему. Ничто другое — ни власть, ни деньги, даже не труд… — он взглянул на насупившегося Антонова. — А как вы думаете?
— Я полагаю, — сказал Антонов, — что не очень-то надежна эта пристань, которая зовется любовью к женщине.
— Ошибаетесь! — возразил Камов, бросив внимательный взгляд на собеседника. — Поверьте, когда-нибудь вы поймете, что ошибаетесь…
Со стороны главного здания культцентра донесся шум. Дверь на первом этаже распахнулась, и из нее стали выходить женщины-асибийки. На фоне белых оштукатуренных стен здания броско запестрели их яркие африканские наряды.
— Курсы русского языка, — пояснил Антонов.
Вслед за женщинами из дома вышел невысокий худой человек с маленькой, рыжеволосой головой на длинной птичьей шее. Асибийки не выходили, а выплывали из дома, как павы, а человек шел усталой походкой, сутулясь, словно на его хилых плечах лежал непосильный груз забот и обязанностей. Девы поплыли по хрустящей песчаной дорожке к выходу, а человек постоял на раскаленной солнцем площадке, будто соображая, куда ему идти дальше, взглянул на часы и решительно направился к воротам.
— Кто это?
— Марк Борисович. Презабавная личность. Прислан из Одессы в здешний университет по программе культурной помощи — преподавать русский язык. Типичный одессит — анекдотчик и весельчак.
Антонов был рад, что появилась возможность перевести разговор на другую тему и отвлечь Камова.
— В университете сейчас два наших преподавателя русского языка, — продолжал Антонов. — Этот Марк Эдлис из Одессы и Ксения Репкина из Костромской области. Как-то пригласили меня на полугодовой экзамен. Еле сдерживался, чтобы не хохотать. В группе Марка студенты демонстрировали свой русский язык так: «Послющай, прыятель, а що ты можэщ мэне сказать? А как позивает твоё мамэ, твоё папэ?» И при этом запросто хлопали меня по плечу, считая, что у русских это непременное дополнение к словам обиходного разговора.
Глаза Камова под стеклами очков казались застывшими, и трудно было понять, то ли он внимательно слушает, то ли мысли его где-то далеко.
— У Ксении ребята держали себя степенно, губы при разговоре старательно круглили: «Я пошол за водой по дороге луговой». Представляете, забавно встретить окающего африканца!
Камов невесело усмехнулся:
— Забавно, конечно! Только, как поется в песне, «хорошо-то хорошо, да ничего хорошего». Надо учить чистому русскому языку.
Как ни старался Антонов, настроение у Камова не исправилось.
Они допили по второй кружке пива. Пора было ехать.
— Возьмите коробку, — сказал Антонов. — Смотрите, какое чудо! — Он приоткрыл крышку.
— Ну и зверюги! Никогда таких не видывал! — изумился геолог.
— Деликатес! Пальчики оближете!
Камов равнодушно покачал головой:
— Зачем мне это? Да и где готовить? Отдайте-ка лучше Ольге Андреевне. Она у вас мастер на угощения. Пускай приготовит. — Он улыбнулся одними глазами. — Да и меня пригласите! Я такую штуку не пробовал никогда. А бывать у вас люблю…
— К сожалению, Алексей Илларионович, пригласить вас к себе сейчас не могу, — сказал Антонов, не глядя на собеседника.
Камов поднял на него внимательные глаза. В них проступила грусть.
— Понятно… — протянул он и подавил вздох. Помолчал. — Дела…
Их отвлек шум мотора подъезжающей автомашины. У ворот остановился старенький обшарпанный «рено» неопределенного цвета; выходя из него, полыхнула на солнце рыжей косой Соня Медейрос, открыла заднюю дверцу и выпустила из машины свое курчавое потомство.
— Вот кому пригодятся ваши лангусты! — сказал Камов.
Соня действительно обрадовалась подарку. Здесь, в Асибии, лангусты стоят дорого, да и редки на базаре. А не захотят ли Антонов и Камов заглянуть к ним сегодня вечером в гости — на лангустов? Не могут? Жалко! А то бы славно посидели…
Соня, как всегда, тараторила без умолку, выпуская слова пулеметными очередями, при этом ее полная грудь ходила ходуном, словно Соня говорила о таком важном, что от волнения у нее спирало дыхание. А сегодня утром она была у Тавладской дома. Знают ли они, что Тавладская уже дома? Исифу ее смотрел на рентгене. Все в порядке. Такая славная дамочка! Правда? О вас спрашивала.
— О нас? — заинтересовался Антонов.
— Да, да! Об обоих! — Она решительно тряхнула головой. — Надо вам ее навестить. Вежливость требует. Этикет дипломатический!
Антонов не мог удержаться от улыбки: ишь, как поднаторела в дипломатическом этикете Соня Криворучко! Ее мальчишки с криком носились по двору.
— Эй, сорванцы! — крикнула Соня сыновьям. — Я иду в этот дом и буду там занята. А вы гуляйте здесь! Ясно? Только в траву не ходите. Могут быть змеи.
— А что вы сюда пожаловали? — спросил Камов. — В такой-то зной!
— Будем конверты клеить. Для подарков мелюзге. К празднику! — Она улыбнулась во все лицо, и Антонов, глядя на нее, подумал, что Соня не улыбается, а «взрывается» улыбкой, словно улыбка у нее постоянно прячется во рту и каждое мгновение готова к яркому и шумному действу.
— Раз уж вы затеяли пригласить наших курчавеньких, надо сделать им праздник как положено!
К Соне подбежал один из ее мальчишек:
— Мама, смотри, что я нашел!
На ладони мальчика лежал осколок синего стекла.
— Это всего-навсего стекло! — Она вдруг схватила сына за плечо. — Ну-ка, Вовка, прочитай дядям стишок, который ты выучил к празднику!
Мальчишка театрально выпятил грудь, закинул руки за спину и начал:
Мать, склонив голову, слушала сына внимательно, серьезно, без улыбки, будто то, что он произносил, было для нее важной неожиданностью, и Антонову показалось, что глаза ее стеклянно блеснули влагой.
— Это не совсем к ноябрю… Скорее к Новому году, — неуверенно заметил Камов.
Она повернула к нему отрешенное лицо:
— Какая разница! Здесь все равно ничего такого не бывает. Ни в ноябре, ни в декабре. Никогда!
На ее сурово сжатых губах скользнула слабая, болезненная улыбка:
— Никогда!
18
В центре города случилась пробка. На узкой улочке повстречались два больших грузовика, бычились друг перед другом, разъехаться не могли. Кто-то должен был уступить дорогу, но шоферы стояли на мостовой и самозабвенно переругивались в окружении толпы любопытных.
А с обоих концов улицы выстроились длинные хвосты грузовиков, легковушек, повозок, машины гудели, люди кричали. Кричал полицейский в черном мундире и тоже размахивал руками, безуспешно пытаясь утихомирить спорщиков. Его не слушали.
— Это надолго! — невесело заключил Антонов. — Не меньше часа будут переругиваться — выпускать пар. Потом преспокойно с улыбками разъедутся. Африка!
Шло время, выяснение отношений затягивалось, толпа росла, спертый тяжкий зной, густо насыщенный бензиновыми газами, вонью уличных мангалов и сточных канав, становился невыносимым.
От перегрева работавшего на холостом ходу мотора кондиционер в машине ослабел, стал захлебываться, и его пришлось выключить. Оба обливались потом.
— Черт возьми! — не выдержал Антонов. — Сейчас пойду и уговорю один из грузовиков подать назад. Отъехать-то надо всего на пять метров!
Камов хмыкнул:
— Это, Андрей Владимирович, будет вмешательством советского дипломата во внутренние дела суверенной державы. В результате вам снова могут набить физиономию.
В это время в разнотонный шум возбужденной улицы вдруг врезались настойчивые басовитые автомобильные сигналы. Невесть каким способом растолкав скопившийся на улице транспорт, к месту происшествия пробился тупоносый армейский зеленый грузовик, из его кузова с винтовками в руках выскочили шестеро в черных беретах и пятнистых зеленых комбинезонах парашютистов и, расталкивая прикладами винтовок зевак, бросились к спорящим шоферам.
Операция продолжалась считанные минуты. Не разбирались, кто прав, кто виноват. Один из солдат вскочил в кабину застопорившего движение грузовика, завел мотор и, не очень беспокоясь, что находится за его спиной, резко подал назад, наехал на две крошечные овощные палатки у тротуара, превратив их в щепы и вызвав истошный крик торговок. Шофер грузовика вздумал было протестовать, но тут же притих, получив удар прикладом по спине. Водителя другого грузовика заставили отогнать машину к противоположной обочине, к самой сточной канаве, при этом левые колеса по оси погрузились в зловонную жижу, и без буксира вытащить машину теперь уже невозможно.
Через четверть часа безнадежная, казалось бы, пробка была ликвидирована. Наведя порядок, армейский грузовик укатил.
— Вот что значит армия! — подытожил Антонов, когда они наконец тронулись в путь.
— Молодцы! — коротко согласился Камов.
Они миновали скопление транспорта и выбрались на шоссе.
— В условиях таких африканских стран, как эта, где рабочий класс немногочислен, крестьянство отсталое, видимо, реальной силой для социальных переустройств может быть только армия, — заметил Антонов, продолжая начатый разговор. — Это единственное поддающееся дисциплине объединение людей. И новому режиму приходится опираться прежде всего на тех, кто в погонах.
— Я согласен, — поддержал Камов. — Армия сейчас играет здесь роль двигателя прогресса, потому что ею командуют прогрессивные офицеры. Но армия не может заменить все звенья государственной машины. Возьмите, к примеру, моего здешнего шефа Яо Сураджу. Ну какой он министр экономики?! История часто возвращается на проторенные тропы. Даешь мировую революцию! Сураджу считает, что их революция должна каждодневно полыхать огнем. А я уже говорил, в здешней экономике нужно сейчас не полыхать, а работать. По себе знаем — наполыхались в разные годы.
Камов помолчал, откинувшись на спинку сиденья.
— И думается мне, наша с вами задача здесь, в таких странах, как Асибия, не только пособлять им в передовом и прогрессивном, но и удерживать от повторения некоторых ошибок революций прошлого, в том числе наших ошибок.
— Но революция не может быть без азарта, без барабанного боя, без крика, — возразил Антонов. — Тихих революций не бывает.
— Крикунов можно оправдать только на первых этапах событий, когда требуется мобилизовывать массы, — сказал Камов. — И мобилизовывать их надо на созидание, на труд, а не на крик. Заметили, какой у меня на лестнице был разговор с Сураджу? Он почти кричал. Настаивает на том, чтобы я отправил в Москву депешу о немедленном начале геологических изысканий. И широкомасштабных! Чтобы ни дня не теряя, разом, мощным усилием, а вернее, чапаевским сабельным налетом, отыскать все богатства недр этой страны и тут же обратить их на пользу революции. Знаете, что он мне говорил? «Я тебе дам для этого дела целый батальон солдат, хочешь, полк дам, если нужно». А я ему отвечаю: мне нужен не полк, а десяток опытных специалистов, которые с разумной неторопливостью, как доктор больного, выстукают и выслушают вашу землю и уж потом скажут, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания.
— Их нетерпение можно понять.
— Я и понимаю. Но прежде чем требовать от Москвы высылки экспедиции, здесь надо сначала ко всему хорошенько приглядеться. Сураджу мне полк предлагает, а до сих пор в Алунде не могут найти того коллектора Квеку Ободе, о котором вы наводили справки.
— Неужели не нашли? Но ведь он жил под Алундой, на лесопилке работал.
— А сейчас таинственно исчез…
— Я думаю, неспроста, — вздохнул Антонов. — За этим скрывается кое-что серьезное…
— Верно! — согласился Камов. — И к этому серьезному я уже подбираюсь. Почти подобрался. И выводы уже могу делать. Вот только для последнего аккорда слетать мне в Ратаул…
— Сейчас сдадим анкету, и я буду жать на них каждый день. — Антонов затормозил перед красным сигналом светофора на одном из самых оживленных перекрестков Дагосы. Повернул лицо к Камову. Его подмывало любопытство:
— Ну и как здешние недра? Можно надеяться?
— Пока дышу — надеюсь! — отозвался осторожной улыбкой Камов.
Он явно не хотел вдаваться в подробности. Только добавил:
— Я уже кое-что сказал послу и хотел бы, чтобы тот сообщил об этом лично президенту. Не Сураджу, а именно президенту! Не очень-то доверяю Яо Сураджу. Своим революционным нетерпением он может испортить всю обедню. Оставил бы меня пока в покое! Никак не поймет, что я эксперт высшей категории. У нас в стране таких не так уж много. Пускай считается. Ничего не могу ему сейчас сказать. Ничего! Ну хотя бы вы, дипломаты, на него воздействовали, успокоили бы немного.
— Увы! — вздохнул Антонов. — Успокаивать министров не можем. Мы не у себя дома.
— Вот потому-то я и хочу, чтобы это «кое-что» знал пока только президент. Он человек трезвый.
— С президентом, Алексей Илларионович, не так-то просто встретиться.
— Понятно. Но о моих соображениях он знать должен. Я для него находка. Пока цел.
— Почему «пока цел»?
Камов посопел носом, странно улыбнулся:
— Да так… Может быть, это только подозрения, не знаю… Но мне кажется, кому-то не очень хочется, чтобы я докопался до некоторых вещей…
Антонов насторожился:
— Если у вас, Алексей Илларионович, есть какие-то подозрения, вы обязаны сообщить об этом в посольство. Мы примем меры…
Камов покачал головой:
— Не подозрения, Андрей Владимирович, скорей наитие. А по наитию в посольстве справку не составят… — махнул рукой. — Оставим это! Все вздор!
Взглянул на часы:
— Через полчаса сенедагское консульство закроется.
— Не беда? — успокоил его Антонов. — Я знаю их консула. Парень доброжелательный. У него брат в Москве учится.
Когда они вышли из сенедагского консульства, солнце уже пряталось за прибрежной рощей, клонясь к океанскому горизонту. Косые, тоненькие, как тростинки, стволы пальм с лохматыми кронами четко впечатывались в золото закатного неба и напоминали огромные черные хризантемы. Пахло нагретой солнцем травой и недалеким морским простором.
Они выехали на набережную. Ближе к закату здесь появляется много гуляющих, чаще всего молодежи, хотя набережной как таковой нет. Просто метрах в двухстах от берега океана пролегает шоссе, с одной стороны его океан, с другой, среди садов и парков, белеют стены особняков и вилл, принадлежащих посольствам, местным богачам, иностранным бизнесменам, отправленным в отставку крупным чиновникам прежних правительств. В этой самой престижной части города простая публика раньше на появлялась. По шоссе мчались лишь лимузины.
Однажды в этот район понаехали рабочие, загрохотали бульдозеры и грузовики, задымились кучи горячего асфальта, и через две недели в самой красивой части района вдоль шоссе пролегла на два километра широкая пешеходная асфальтовая тропа. Одним концом она упиралась в центральные густонаселенные кварталы города и как бы приглашала любого из этих кварталов свободно вступать в еще недавно заповедную зону — гуляй, наслаждайся простором, видом на океан, дыши свежим, не задымленным вонью трущоб воздухом? Прокладка пешеходной дорожки была демонстративным актом правительства Абеоти, возвещающим о наступлении в этой стране порядков, которые формулировались лозунгом: «Мир хижинам, война дворцам?»
Сегодня на дорожке было полно гуляющих.
Антонов притормозил:
— Вы никуда не торопитесь?
— Нет! — сказал Камов. — Куда мне торопиться?
— И мне тоже? — невесело усмехнулся Антонов. — Некуда! Пройдемся?
Вечер был на диво хорош для этого времени года, нежарким, мягким и спокойным. Океан, вызолоченный закатным солнцем, круто вздымался к небу, сливался с ним, и казалось, что за уродливыми силуэтами прибрежных дюн, поросших колючими дикими кактусами двухметровой высоты, был не край Африканского континента, а край всей планеты, и за ним начинался мир пустоты, озаренный пламенем космических катастроф.
Справа, в сторонке от серых бетонных крыш городских окраин, на прибрежном холме возвышался ломаный контур старинного португальского форта и над ним высокая, сужающаяся к вершине, похожая на минарет сторожевая башня.
Они сели на свободную скамейку. Океан дохнул им в лицо теплой сыростью, за дюнами слышался глухой рокот прибоя.
— …Вот так же шумел океан и четыреста лет назад, когда португальцы строили этот форт…
— Он так же шумел и миллион лет назад, когда не было ни фортов, ни португальцев, даже советских консулов… — с легкой усмешкой поддержал Антонова Камов. — Нас не будет, а он останется! Вечность! Что мы перед ней? К стоит ли нам, дорогой Андрей Владимирович, суетиться, мельтешить? Как говорится в стихах: «Поглотили нас волны времени, и была наша участь мгновенной…»
У обочины дороги стояла машина Антонова, в машине письмо, которое он должен сегодня отдать жене. Письмо, написанное каллиграфическим почерком. Где-то у Льва Толстого он читал о том, что ревнивец наделяет соперника либо самыми плохими качествами, чтобы унизить его хотя бы в себе самом, либо, наоборот, оценивает в нем качества соперника возвышающие, дабы не казнить себя сознанием, что его предпочли ничтожеству. Раньше Антонов никогда и не думал о возможных соперниках, а вот сейчас почти убежден, что этот каллиграф из Ленинграда и есть его соперник, который хочет отобрать у него жену. Что за вздор — у него соперник!
Антонов покосился на Камова. Тот снял очки, чуть подавшись вперед и наморщив лоб, смотрел подслеповатыми глазами в сторону океана — то ли думал о чем, то ли просто подставлял прохладному ветру лицо. А ведь у Камова, кажется, тоже есть соперник. Борис какой-то, муж этой самой Тошки. А Камов хочет Тошку у Бориса отобрать. В этом и состоит механизм жизни: каждый борется за свое.
Солнце, пробившись сквозь плотные слои туч у горизонта, коснулось раскаленным краем плоскости океана, и сразу же резко изменились световые декорации над головой, в густо-голубой бездне неба засветилась легкая, как туман, гряда перистых облаков, между ними проступили крупные и яркие звезды. А ведь прав Камов: мгновенна участь наша в подзвездном мире!
— Что, если мы с вами, Андрей Владимирович, возьмем сейчас и махнем в гости к Екатерине Иннокентьевне? Прямо так, без приглашения? Как думаете?
— Махнем!
Какой молодец этот Камов!
Без труда нашли маленькую виллу, которую снимал Литовцев, довольно простой одноэтажный дом, сложенный из нескольких железобетонных плит с отверстиями для дверей и окон. У подъезда, как волосатые уши странных чудовищ, торчали широкие, мясистые, в длинных шипах листья садовых кактусов.
Услышав шум затормозившей у подъезда машины, на крохотную терраску вышла сама Катя.
— Боже мой! Какие гости!
В свете уличного фонаря ее фигурка показалась хрупкой, почти детской. Она легкой походкой прошла по бетонным плитам дорожки, ведущей к воротам, открыла калитку, протянула руку, приглашая:
— Извольте входить, господа!
Антонов мгновенно отметил этот изящный, приглашающий жест руки, старомодный, как и сама фраза: «Извольте входить, господа!»
— Извините нас, незваных, — вдруг смутившись, стал оправдываться Антонов. — Просто мы оказались недалеко от вашего дома…
Она горячо запротестовала. Нет! Нет! Это прекрасно, что приехали. Она давно хотела их увидеть. И дядю просила, чтоб звал в гости. У нее кое-что имеется в холодильнике, сейчас быстро приготовит ужин. Только жаль, что дядя отсутствует, но, вероятно, скоро приедет, он в конторе своей фирмы.
Усадила гостей в холле, подкатила к ним столик на колесиках, уставленный бутылками с пестрыми этикетками:
— Пожалуйста, господа! Виски, джин, коньяк, водка! Водка, между прочим, настоящая, русская. Сейчас принесу лед, — и побежала в кухню к холодильнику.
Антонов еще ни разу не видел Катю на ногах, и сейчас воспринимал ее как бы впервые, все в ней было внове. Только глаза знакомы, яркие и мягкие, да темно-каштановые волосы с металлическим отливом. Сейчас волосы были собраны в тугой пучок и заколоты шпильками на затылке. Эта старомодная прическа натягивала кожу на лбу и висках, делала лицо строже, четче, зеленые глаза на нем выделялись еще больше, как главное его украшение. Она была похожа на женщин, изображенных на старых фотографиях в деревянных рамках, что висели на стене холла.
Пока Катя возилась на кухне, Антонов прошелся вдоль стен, рассматривая желтоватые от времени, но удивительно четкие породистые русские лица, глядящие из далекого прошлого. Должно быть, предки Литовцева и Тавладской.
— Господа! У вас пустые бокалы! — воскликнула Катя, выходя из кухни с маленьким ведерком со льдом. — Почему же?
— Мы не очень большие любители… — развел руками Камов.
— Даже водки? — улыбнулась хозяйка. — Натуральной русской водки?
— Даже водки!
— Какая поразительная стойкость! — Она засмеялась.
Голос ее будоражил Антонова, он с тоской почувствовал потребность в женской ласке…
Интересно посмотреть дом, в котором обитает французский гражданин, живущий в Африке. В домах европейцев, работающих на этом континенте, стены непременно украшены традиционными африканскими символами — масками, щитами, луками, стрелами, шкурами зебр или леопардов, кожей крокодилов — в зависимости от состоятельности владельца. Кажется, что некоторые сюда приезжают только затем, чтобы за несколько лет накупить, выменять, выманить «самые-самые» редкие маски, заставить гостиные «самыми-самыми» взаправдашними тамтамами.
Всего этого в доме Литовцева не было. Кроме фотографий родственников, на стенах висело несколько картин, судя по всему, оригиналов — натюрморты, пейзажи, бесспорно европейские. Среди них выполненный в темных тонах портрет старика с седеющей бородой лопатой и генеральскими эполетами, бронзово поблескивающими на уходящих в тень плечах.
Африка присутствовала в доме Литовцева лишь в виде головы африканца из довольно редкого розового дерева. Это было чудо, а не голова. Сделана грубовато, чуть ли не топором, и главное ее достоинство заключалось в размерах. Голова напоминала валун величиной со стол и была высечена из целого бруса, взятого, должно быть, из основания лесного патриарха, поваленного где-нибудь в самом глухом углу джунглей. И как только эту махину доставили сюда и втащили в дом — здесь кран нужен!
Антонов с уважением потрогал голову, а восхищенный Камов признался:
— Никогда еще не видел столько красного дерева сразу!
На кухне звенела посуда. Антонов отважился заглянуть туда. Катя, присев, вытаскивала из шкафа тарелки.
— Помочь вам?
Она откинула голову, глядя на него снизу, и широко улыбнулась. «Улыбка-то у нее американская, во весь рот», — подумал Антонов.
— Извольте! — Антонова весело приглашали участвовать в обряде сервировки стола.
Он отнес в холл тарелки, она ножи и вилки.
— Вы ходите как балерина, — сказал ей Антонов.
— Я училась балету. Занималась два года, потом бросила.
— Где учились? — поинтересовался Камов.
— В Гонконге.
— Где?!
— В Гонконге! — Катя засмеялась. — Почему вы удивляетесь? Большой город. Есть и балетная студия. Правда, крохотная…
За какие-то минуты отсутствия в холле Катя успела переодеться. Сейчас была в легкой кружевной кофточке и черной юбке, которую спереди прикрывал свежий, хорошо отглаженный фартук с вышитыми на нем ромашками. От всего ее существа — волос, длинной худенькой шеи, чуть робкой улыбки, звенящего, с картавинкой голоса, обнаженных рук, от ее одежды — исходило ощущение чистоты и опрятности, душевной и физической. Ее теперешний облик был настолько несовместим с недугом, что поначалу они даже не догадались спросить, как она себя чувствует.
Ужин, сделанный, как сказала Катя, «на скорую руку», оказался превосходным — салат из свежих овощей под майонезом, бифштекс с кровью, спагетти с креветками. И все это было приготовлено за считанные минуты. Камов искренне, как ребенок, радовался предложенным блюдам.
За столом сразу же установилась атмосфера непринужденности, ее отлично поддерживала хозяйка, осторожно и тактично подбрасывая в общий разговор то вопрос, то реплику, то легкую шутку — как веточки в костер. Говорили о погоде — надвигается календарная зима, а с ней жара и сухие жесткие ветры из Сахары, а потом вдруг навалятся тучи, и начнется благодатный для этой земли сезон тропических дождей.
— Мой дядя говорит, что во время этого сезона ужасно тоскливо, — заметила Катя.
— Это верно! — подтвердил Антонов. — Грустный сезон. Дождь то потопом обрушивается на землю, то сыплет как из мелкого сита — нудно, утомительно. Влажность такая, что кажется, сожми в руке пригоршню воздуха — и из руки польется вода, будто в пальцах у тебя губка. Костюмы в шкафу покрываются плесенью и из черных становятся серыми. А изо всех щелей и нор начинают выползать гады…
— Но зимой этот сезон не такой уж долгий! — заметила Катя. — Зато потом какой расцвет наступает! Чудо!
Она встала, подошла к книжной полке, извлекла из нее небольшую тетрадку, открыла на нужной ей странице.
— Вот дядя на досуге перевел с языка даго на французский. Он у меня к языкам способный. За время жизни в Асибии изучил даже даго.
Катя снова опустилась в кресло:
— Он перевел на французский, а я сделала подстрочный перевод на русский. Это стихи некоего Уамбо, учителя из северной провинции. Как раз о сезоне тропических дождей. Хотите послушать?
Из тумбочки, стоявшей рядом с креслом, она извлекла очки и водрузила на нос. Очки в большой черной оправе изменили ее облик, Катя стала похожа на учительницу из гимназии.
Катя положила на тумбочку тетрадку и поверх очков взглянула на Антонова:
— А ведь здесь есть что-то. Правда?
— Есть, конечно! — согласился Антонов. — Это очень верно: «Мы часто горюем о том, что вовремя не оценили».
В середине ужина пришел Литовцев. Сразу же присоединился к столу, налил себе джину почти половину фужера. «Штрафной!» — объяснил и выпил залпом, с откровенным нетерпением.
— Я рад, что вы, господа, заглянули на наш огонек! — По его вдруг послабевшему, ставшему жидким голосу можно было понять, что он мгновенно захмелел. — Поверьте, господа, очень рад! Хотя есть одно обстоятельство…
Вдруг осекся и потянулся за сардинкой.
— Обстоятельство? — насторожился Антонов, внимательно взглянув на Литовцева.
— Все ерунда! — бросил тот. — Главное, что мы есть люди, хорошие люди, к тому же русские люди. И уже это великое наше богатство. Не думайте, что, коль мы существуем где-то вдали от России, она нам безразлична! Вовсе нет! Мы с ней в родстве. Мы за нее переживаем. И может быть, в чем-то поглубже вас, живущих в ней. Издалека нам лучше видны все ваши достижения, так сказать, видны в исторической перспективе, и все просчеты — в той же перспективе. Ведь просчетов у вас тоже было немало? Верно, а?
Антонов заметил, какой быстрый и тревожный взгляд бросила в этот момент на Литовцева Катя. Чтобы увести разговор от нежелательной темы, предложила гостям:
— Как вы относитесь к спагетти? — пододвинула тарелку ближе к Камову. — Не хотите ли? А креветки?
— И креветки тоже! — чистосердечно признался Камов, который, должно быть, впервые за последнюю неделю насыщался вволю. — Все хочу! У вас все так вкусно, дорогая Екатерина Иннокентьевна!
Все засмеялись простодушной похвале, и разговор снова принял непринужденный характер. Поговорили о достоинствах креветок, от креветок Антонов перешел к грибам. Вспомнил, что в Монго во французском магазине видел в продаже белые грибы — в железной банке законсервирован один белый гриб, законсервирован превосходно, как свежий, будто только что из-под куста. А стоит такая баночка пятнадцать долларов! Настоящий грабеж! То ли дело на родине, на севере, в Костромской области! В урожайный год белые грибы из леса можно вывозить грузовиками.
Затеял разговор о русских грибах Антонов намеренно, хотел расположить Литовцева на соответствующий, «российский» лад. Кто он такой, этот Литовцев, каковы его настроения, почему оказался в Африке, — все интересно!
— Грибы! Это прекрасно! Мои предки тоже из самых грибных мест, — воскликнул Литовцев и весело взглянул на Антонова. — Знаете откуда? Из Галича. Недалеко от ваших краев.
Разговор сам собой перешел на прошлое семьи Литовцева. Антонов легко подбрасывал вопросы, а Литовцев становился все более разговорчивым.
Предки из чиновников. Правда, прадед — вон он на портрете, с бородой, — дослужился до чина высокого, был брандмейстером Риги, в генеральском чине. Дед по отцу — адвокат, а отец Николая Николаевича — военный. Военным был и брат отца, дядя Литовцева и дед Кати.
— Оба в белогвардейцах оказались, — усмехнулся Литовцев. — С большевиками воевали, говорю откровенно! Уж извините! У меня есть здесь старый альбом. Могу показать… — махнул рукой. — Да бог с ним! Старье!
Когда белая гвардия была разгромлена, отец Литовцева подался в Париж, там Николай Николаевич и родился. А брат его отца оказался в Маньчжурии. Женился на русской, сына заимел, а потом и внучка появилась. Вот она — Катя.
— Или Кэтти, как я ее зову. В Мукдене родилась! — пояснил Литовцев, бросив ласковый взгляд на притихшую племянницу. — Она у меня почти китаянка. По-китайски калякает свободно.
— Как это неожиданно: вы родились в Мукдене! — сказал Антонов, взглянув на Катю и желая подключить ее к разговору. Что-то она сникла. Может быть, из-за болтовни своего дядюшки?
Но вместо Кати ответил опять же Литовцев:
— В Мукдене! В Мукдене! — закивал он. — Бывал я там у брата. Приличный городок, ничего не скажешь. А сейчас мы с Катей остались одни на целом свете. Одни из всего этого паноптикума. — Литовцев провел перед собой рукою, показывая на стены, увешанные фотографиями. — Причем я — гражданин Франции, а она — гражданка Канады, и между нами много, много границ…
— Извините… — неуверенно перебил его Камов, взглянув на Катю, — но почему Канада?
Антонов заметил, как на переносице Кати обозначилась скорбная морщинка, а глаза вдруг потеряли свежесть.
Литовцев усмехнулся.
— У Кати, я вам скажу, господа, судьба пренеобыкновенная. Детектив! Тема для Агаты Кристи или Сименона!
— Дядя! — Тавладская еще больше нахмурилась, в голосе ее звучал укор. — Вы же знаете, как я отношусь к таким разговорам!
Литовцев театрально выкинул в стороны длинные костистые руки, которые были у него в постоянном движении.
— О боже! Что такого я сказал? У нас в гостях свои, русские люди. Все поймут. Расскажи, Катюша! Расскажи, как ты очутилась в Гонконге, как ты…
Катя вдруг с досадой прихлопнула стол ладошкой, губы ее дрогнули:
— Дядя!
Литовцев округлил глаза и теперь выкинул руки уже вверх:
— Ладно! Ладно! Голубушка, сдаюсь! Сдаюсь!
На некоторое время в холле воцарилось молчание.
— Я сейчас приготовлю чай, — тихо сказала Катя, направляясь на кухню.
— Николай Николаевич, — обратился к Литовцеву Камов, показав глазами на деревянную голову. — Где вы достали такое чудо?
Литовцев, уже заметно захмелевший, с трудом встав из кресла, подошел к своему идолу, любовно погладил его шершавый лоб.
— Подарок из Алунды. Представитель одной фирмы преподнес представителю другой. — Он неестественно громко расхохотался. — За одну маленькую услугу… Бизнес!
Похлопал рукой по голове.
— А знаете, сколько в этом молодце весу? Около двухсот килограммов. Превосходное красное дерево! А знаете, сколько стоит? — подмигнул и сделал предостерегающий жест рукой, словно это была великая тайна. — Не скажу! Много!
И стал рассказывать, как идола везли из джунглей, как доставляли в Дагосу, как вносили в дом…
— Зачем вам нужен такой гигант? — спросил Антонов. — Вы коллекционируете?
Литовцев, поморщившись, покачал головой:
— Просто капитал. И чем больше времени будет проходить, тем дороже будет стоить эта глыба.
Катя убрала со стола тарелки и теперь расставляла посуду для чая.
— Прошу к столу!
Утомившись от разговоров, Литовцев задумчиво отхлебывал маленькими глотками густой, как чернила, чай.
— Николай Николаевич! — вдруг обратился к нему Антонов. — Вы обронили слово о каком-то альбоме…
Антонову показалось, что в этот момент и Катя и Камов взглянули на него неодобрительно. Но он твердо решил вернуться к нужному ему разговору.
— Альбом? Какой альбом? — Литовцев наморщил лоб, соображая. — А! Тот самый…
Неуверенной рукой поставил чашку на стол, снова с усилием поднялся, хрустнув костями, прихрамывая, подошел к книжной полке и извлек оттуда альбом в кожаном переплете, с медной старинной застежкой.
— Пожалуйста, господа, взгляните! — вяло произнес он, усаживаясь уже не за стол, а в кресло под торшером. — Не думаю, чтобы вам было это так уж интересно. Старье! Здесь снимки моего отца. Он был военным летчиком…
Когда Антонов закрыл последнюю страницу альбома, он понял, что в его руках серьезный документ истории. Фотографии плохонькие, любительские, некоторые недопроявленные. Но что было на этих фотографиях! Первые русские самолеты — этажерки — взлеты, посадки, первые снимки с борта. На одном внизу шпиль Адмиралтейства, на другом — самолет со сломанным крылом, уткнувшийся в землю носом, — то ли потерпел аварию, то ли сбит противником. Первый взлет первого русского гидросамолета. Уникальнейшая фотография воздушного боя двух самолетиков — русского и немецкого. И подпись: 1914 год.
Под групповыми фотографиями молодых, лихо усатых, затянутых в кожаные комбинезоны людей в шлемах и без шлемов, рядом с самолетами и без самолетов, стояли имена: Нагурский, Берг, Корнеев, Литовцев…
Вот, оказывается, кем был отец Литовцева! Одним из первых русских военных летчиков! А имена-то какие: Нагурский, Берг…
— Вам кажется это интересным? — удивился хозяин дома. — Вот уж не ожидал! Думал, что просто пыль прошлого. Вожу с собой как память об отце.
— Мы не специалисты, — проявил осторожность Антонов, — но полагаю, альбом имеет определенную ценность.
Литовцев вскинул брови, и в его глазах вспыхнули острые искорки.
— Ценность?!
— Да! Определенную. Для специалистов! В фотографиях начало истории нашей отечественной авиации. Это любопытно…
— Даже если и есть у нас в архивах что-то похожее, все равно фотографии уникальные, им цены нет, — подтвердил Камов. — Редчайшие снимки!
Антонов про себя выругался: ну что Камов встревает в это дело со своими превосходными степенями, портит ему бизнес?
Он положил альбом на стол:
— Повторяю, мы не специалисты, Николай Николаевич. Можем и ошибаться…
— А есть ли в вашем посольстве специалисты, которые могли бы что-то сказать? — спросила притихшая было Катя.
Кто бы мог в посольстве «что-то сказать»? Ну, сам посол. Он по образованию историк. Потом военный атташе, такое ему положено знать по рангу, в академии учился. Журналистам можно показать…
— Специалистов нет, но грамотные люди найдутся, — улыбнулся Антонов.
Литовцев хлопнул в ладоши:
— Прекрасно! Возьмите, господа, этот альбом с собой и покажите «грамотным». А что, если в самом деле окажется ценностью для России? Для музея, например. — Выкинув руку, он сделал широкий купеческий жест. — Могу продать!
Катя вдруг густо покраснела и еле слышно выдохнула:
— Дядя!
Он внимательно посмотрел на племянницу, наморщил лоб, что-то мучительно соображал.
— Ну и что? Россия богатая страна. Может и заплатить. И неплохо.
Взял альбом со стола и протянул Антонову:
— Пока берите. А потом посмотрим. Я кое с кем посоветуюсь.
— Ладно.
— Только не с Мозе! — поспешно заметила Катя.
Литовцев шутливо покачал годовой:
— Ай, ай! Нельзя, дорогая, быть такой злюкой. Не возьму в толк, почему ты невзлюбила этого превосходного, веселого человека. Почему?
— Потому! — упрямо сказала Катя.
Когда они уезжали, хозяева вышли их провожать. Литовцев простился на веранде, Катя проводила до машины.
— Извините дядю! — тихо сказала она Антонову, протягивая на прощание руку. — На самом деле он не такой. Все делает спиртное. Один! Многие годы один! Ни семьи, ни родины!
И, оглянувшись на веранду, добавила еще тише:
— По этому делу с Мозе советоваться нельзя. Я постараюсь отговорить дядю.
— Почему с Мозе нельзя? — удивился Антонов.
— Нельзя! — повторила она.
19
Ольга лежала на диване в оранжевом купальнике с раскрытым «Новым миром» в руках, рядом на кофейном столике пестрели обложки двух французских журналов — должно быть, новых, полученных сегодня.
Антонову не нравится, когда жена пребывает дома в купальнике, тем более в таком, как этот, — две узенькие полоски на груди и на бедрах. На пляже — другое дело, для пляжа свои условности, а дома, считает Антонов, даже перед мужем неплохо бы соблюдать ту стыдливость, которая не умаляет достоинства женщины, а, наоборот, возвышает их. Ольга этого не понимает. «Мы же не дети! Никаких тайн для нас уже нет!» Вот именно, никаких тайн, к сожалению, уже нет!
Но сейчас, когда Антонов вошел, Ольга быстро поднялась в спальню и вернулась в кофточке и джинсах. Это свидетельствовало о том, что теперь у них иные отношения и быть перед мужем в интиме она не считает возможным.
— Тебе звонил Битов, — сказала Ольга. — Просил срочно с ним связаться. И еще днем Ермек звонил, искал тебя. Тоже срочно!
Антонов набрал номер проходной посольства. Дежурный комендант Битов не знал, куда делся Ермек, а вот Демушкин Антонова спрашивал. И не раз.
— Он здесь сейчас?
— Вроде бы тут! — Антонов услышал в трубке, как шумно усмехнулся дежурный. — Вон, вижу в окно: Мамочка и Доченька на скамейке в саду маячат, Папочку дожидаются! Значит, Папочка на месте.
Антонов не мог не улыбнуться. Битов острослов и насмешник. Над выставленными на всеобщее обозрение сентиментальными отношениями в семье Демушкина иронизировали многие, а Битов усердствовал больше других. От первого брака детей у Демушкина не было. А вот Алевтина Романовна, вторая жена, подарила уже не столь молодому мужу дочку. И хотя Марочке уже семь лет, Демушкин до сих пор не может привыкнуть к восторгу позднего отцовства. И часу не в силах прожить друг без друга. Если Папочка задерживается на работе, жена с дочкой готовы часами торчать в посольском саду, мужественно выдерживая атаки комаров.
Антонов ломал голову: зачем это он срочно понадобился поверенному в столь поздний час, когда рабочий день кончился? Но Демушкина предсказать трудно. Хочешь не хочешь — ехать нужно.
Ольга пошла на кухню, чтобы выбросить окурки из пепельницы. Воспользовавшись этим, Антонов вытащил из кармана пиджака письмо, пришедшее из Ленинграда, и положил на кофейный стол рядом с французскими журналами. Не дожидаясь возвращения в холл жены, вышел на улицу.
Пришлось Асибе снова растворять ворота, чтобы выпустить машину хозяина. В свете дежурного фонаря Антонов с удивлением вдруг увидел в саду незнакомую ему молодую крупнотелую африканку, которая помогала Асибе открывать створки ворот, да с такой уверенностью, будто делает это здесь постоянно. «Это еще что за явление, — удивился Антонов, — любовница Асибе? Пожалуй, для него слишком молода! Может, родственница?»
Демушкина Антонов встретил в саду посольства. В сопровождении жены и дочки медленно, расслабленной перевалочкой уставшего в делах человека шел он к воротам, у которых стояла его машина. О чем-то негромко говорил с дочкой, свет фонарей падал на его размягченное, умиротворенное лицо — ни дать ни взять московский пенсионер на воскресной прогулке на бульваре.
Вдруг Демушкин заметил приближающегося к нему Антонова, и облик поверенного тотчас изменился. Как актер, вступающий из-за кулис на сцену, он снова входил в роль: вяло оттопыренные губы сжались, образовав узкую и жесткую щелку рта, покатые усталые плечи сделались прямыми и угловатыми.
— Вы меня спрашивали, Илья Игнатьевич?
— Спрашивал! — голос Демушкина звучал с хрипотцой. — Но спрашивал достаточно давно. Где вы были?
— Занимался делами.
— Где именно?
Антонов покосился на стоявших рядом жену и дочку Демушкина.
— Вы хотите, чтобы о служебных делах я вам докладывал здесь, прямо в саду?
Дошло! Демушкин кашлянул.
— Хорошо, доложите завтра! А искал я вас по срочному делу. Пришла телеграмма из Лагоса. Пятого ноября у нас будут проездом в Москву наши артисты. Двадцать человек. Асибийское посольство в Нигерии почему-то задерживает выдачу им транзитных виз.
— Какие артисты? — пожал плечами Антонов. — Мы никого не ждем. Недавно уехала целая группа…
— Как будто вы не привыкли к подобным «подарочкам», — проворчал Демушкин. — Так вот, вам завтра нужно заняться пробиванием этих виз. Прямо с утра!
Антонов возмутился:
— Но ведь можно было сообщить мне и завтра. Неужели из-за этого…
Поверенный сурово сдвинул брови:
— Нет, Андрей Владимирович, не только из-за этого! На вас очередная жалоба. В Дагосе почти чрезвычайное положение, представителю Аэрофлота угрожают расправой, а вы аэрофлотским девицам милостиво разрешаете поплескаться в океане…
— Я не давал разрешения. Я только высказал свою точку зрения…
Демушкин саркастически скривил губы:
— Точку зрения! Что-то слишком часто в посольской работе у вас «своя точка зрения». Как бы однажды она вообще не разошлась с точкой зрения посольства.
У Антонова даже руки вспотели от негодования, но он сумел овладеть собой и, спокойно, четко выделяя каждое слово, произнес:
— Послушайте, товарищ Демушкин. Я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне. А обсуждать сугубо служебные дела на улице в присутствии п о с т о р о н н и х л и ц не намерен. До завтра!
Он так резко повернулся, что под каблуками громко хрустнул песок, и пошел к машине.
Садясь за руль, сам себя вслух одобрил:
— Молодец, Антонов! Перчатка брошена! Но чем все это кончится?
Войдя в дом, он бросил взгляд на журнальный столик. Конверт лежал на прежнем месте, но по краю лохматился резким торопливым обрывом. Со стороны кухни доносилось шипение, ноздри Антонова защекотал запах жареной картошки.
— Все в порядке? — крикнула Ольга из кухни.
— Все!
— Есть будешь?
Он был сыт, но ему вдруг захотелось, чтобы Ольга все же накрыла стол к ужину. Она расставила посуду, принесла из кухни миску с винегретом. Недели две назад теща прислала с оказией из Москвы бутылку подсолнечного масла — здесь, в Дагосе, его не продают. Но Ольга так и не собралась приготовить винегрет — любимое его блюдо. И вдруг!
Ольга поставила на стол сковородку с картошкой, залитой яйцом, сняла передник и молча стала раскладывать еду по тарелкам.
— Значит, ничего неприятного с Демушкиным не было?
— Ничего! — Антонов не считал нужным посвящать жену в свои взаимоотношения с поверенным.
Но раз протянута рука, негоже ее отвергать.
— Посмотри-ка, что я привез! — Он извлек из портфеля альбом Литовцева.
Ольга с интересом полистала страницы альбома и сразу поняла ценность фотографий.
Когда они принялись за чай, Ольга вдруг сказала так, будто разговор шел о маловажном:
— Представляешь, сегодня мне позвонил сам чрезвычайный и полномочный, — она осторожно улыбнулась, — вот какая я тут персона! Просил пожаловать на прием. Мол, нужно, как всегда, потолкаться среди великосветской публики, помочь делу…
Она выдержала паузу.
— Ну и что ты?
— Согласилась, разумеется. Здесь я тоже подчиненная. Разве можно отказывать послу? А тем более Василию Гавриловичу…
Отпила глоток чая, задумчиво провела пальцем по столу. Он вдруг увидел возле ее губ четко обозначенную морщинку. Еще одна! Наверное, она появилась недавно. Ему представилось, как Ольга, оставаясь в одиночестве, подходит к зеркалу, подолгу рассматривает свое лицо и думает о беге времени, который каждым днем, каждой минутой уносит ее молодость.
— …И еще я сказала Василию Гавриловичу, что это мой последний вклад во внешнюю политику Советского Союза. Последний потому, что я уезжаю. Не могу больше оставлять мать и дочку одних…
Она снова помедлила.
— Сегодня я звонила в Аэрофлот. Еле дозвонилась. У них там что-то стряслось?
— Да ничего особенного… — Антонов не узнал своего голоса, чувствуя, как вдруг высохли язык и губы.
— Но я все-таки дозвонилась до Нюры и заказала билет на… пятнадцатое.
На этот раз Ольга подняла глаза, прямо и смело взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Он понял, что она больше ничего не скажет, не объяснит, что эта фраза о билете и есть приговор — окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий.
— Понятно…
Она подлила себе свежего чая, погремела ложечкой, размешивая в чашке не положенный туда сахар.
Если бы был скандал, крики, взаимные упреки, даже оскорбления! А то вот так… Совсем буднично. Будто собралась в гости к Аревшатянам скоротать вечер.
Так и не сделав ни одного глотка из только что наполненной чашки, Ольга встала из-за стола, прошлась по холлу. Постояла у окна, глядя в темный, вечерний, такой неприютный в этот час сад. Машинально потянула шнур, и шторы наглухо запахнулись. Прошлась в другой конец холла, где на тумбочке у дивана стоял транзистор, нажала на клавишу, задумчиво покрутила ручку настройки — в холл вперемешку врывались звуки тамтамов, джазов, чьих-то разноязыких речей, пение скрипки… Ольга выключила приемник и бросила взгляд в другой конец холла, где за столом, так и не изменив позы, сидел муж.
— Хочешь, сыграем в шахматы?
Ее голос по-прежнему звучал спокойно, буднично. Антонова всегда восхищали эти качества жены — выдержка и самообладание. Он даже немного завидовал, ему такого в характере недоставало.
За шахматную доску они не садились давно. А год назад играли почти каждый вечер: это была прекрасная возможность убивать в бедной развлечениями Дагосе бездельное вечернее время.
Ольга играла хорошо, логическое мышление у нее отточено в лабораториях, чаще всего выигрывала. Антонова это задевало, и он требовал: «Давай еще одну! И еще!» И торжествовал, как мальчишка, если одерживал победу.
В этот раз партия у них развивалась спокойно, даже вяло, обоим было ясно, что не о шахматных ходах думают они сейчас. Куда от них денешься, от этих мыслей!
Вскоре определился перевес на стороне Ольги, она могла поставить мат через три хода, но великодушно предложила:
— Ничья?
— Как хочешь…
Ольга отхлебнула уже давно остывший чай:
— А Камов в шахматы играет?
Антонов взглянул на жену с удивлением:
— Не знаю. А что?
— Да так… — Она помедлила. — Он мог бы временами составить тебе компанию…
Антонова разозлила ее бестактность. Скажите, пожалуйста, какое трогательное внимание к его персоне!
— Спасибо за заботу! Я уж как-нибудь!..
Раздался телефонный звонок.
— Андрей Владимирович! — Ермек, подражая послу, старался говорить с солидной неторопливостью. — Я по поводу артистов из Лагоса. Ждал вас и не дождался. Сам ездил в МИД. Нашел Буше. Помните, к нам в волейбол приезжал играть. Хороший парень. Так он обещал с утра все уладить.
— Спасибо, Ермек! — обрадовался Антонов. Почему-то сейчас было особенно приятно слышать живой, искренний голос человека, который ему, Антонову, желает добра.
Мусабаев посопел в трубку:
— И еще одно… Днем в консульство заходил человек из нашего посольства в Монго. Вас спрашивал. Утверждал, что вы с ним собирались что-то отправить…
— Собирался… — подтвердил упавшим голосом Антонов.
— Перед отъездом снова заходил. Спрашивал, может, письмо или хотя бы записку какую оставили? А я ему говорю: нет, ничего не оставил!
20
Спал Антонов теперь внизу, в холле, — произошел раздел территории. Он встал с дивана, на котором провел ночь, прошелся босыми ногами по остывшим под струями кондиционера каменным плитам пола. Подошел к окну. Пять утра, а за окном еще ночь. Недалеко от ворот под навесом гаража стоит кресло, в котором ночью должен сидеть Асибе. Вернее, должен сидеть временами, а в основном ходить по участку и смотреть, чтобы ничего на нем не произошло. Так требуют здешние порядки, так записано в договоре, который заключил с Асибе владелец этой виллы мосье Миган.
Свет от фонаря у ворот падает на деревянное сиденье сторожа, оно пусто. Где Асибе? Ходит по участку или дрыхнет в своей сторожке без задних ног? Может быть, Асибе не столь уж исполнителен? Антонов ни разу не проверял его работу. Не исключено, что в самую глухую часть ночи дом остается без наружной охраны. А здесь это опасно. Особенно когда Антонов уезжает из Дагосы и Ольга остается одна. Но теперь это не имеет никакого значения. Ольга улетает пятнадцатого, а когда ее здесь не будет, Антонову все равно, охраняется дом или нет.
Антонов оделся, выключил кондиционер в холле. В наступившей странной тишине было слышно, как ровно и умиротворенно гудит другой кондиционер — наверху, в спальне. Там сейчас куда прохладнее, чем здесь: комната поменьше, и Ольга, уютно свернувшись калачиком под теплым одеялом, спит предутренним сном, который у нее всегда крепок, как у младенца. И снится ей, наверное, что она уже в Москве.
Теща в душе, конечно, будет довольна. А вот для матери удар. К Ольге мать Антонова относится хорошо. А как будет с Аленкой? Как они станут ее «делить»? Впрочем, делить не придется. Алена — дочка мамина. Вернее, бабушкина, Кира Игнатьевна немало сил приложила, чтобы воспитать девочку по своему образу и подобию.
Лучше не думать! Он пошел на кухню, поставил на плиту чайник. В кружку насыпал четыре ложки растворимого кофе, двойную порцию, чтобы взбодриться.
А зачем взбодриться? Куда деть себя сейчас, в пять утра! Оставаться здесь, в доме? Что он будет делать целый воскресный день один на один с женой, которая от него уезжает?
А что, если сесть за руль и податься к океану? Встретить рассвет на берегу. Он еще никогда не встречал рассвет на берегу.
Быстро собрался — надел плавки, взял полотенце, шапочку от солнца. Постоял в холле, прислушиваясь: сверху доносился все тот же мерный шум кондиционера. Вдруг пришли на память строчки из стихов, которые прочитала Катя:
Он вышел из дома и сразу почувствовал, как душно на улице. Наступает самая жаркая пора года, когда дневные и ночные температуры почти сравняются. А потом начнется сезон тропических дождей. И Антонов будет тогда в Дагосе уже один…
Подражая Ольге, постучал каблуками по асфальту дорожки, ведущей к навесу, где стоит машина, — пугнуть змей, если ненароком какую-нибудь занесло сюда.
Асибе на месте не было. Но как только Антонов включил мотор, сторож выскочил из своего домика. Он был в белой рубахе, в белых шароварах и во мраке походил на призрак, у которого нет лица, поблескивали только белки глаз. Асибе бежал к воротам с резвостью молодого стайера, светлые пятки мелькали в темноте. Чудак-человек! Зачем нужна эта холуйская прыть? Однажды Антонов высказал сторожу свое неудовольствие: не ставь меня в неловкое положение, не беги к воротам, я не колонизатор. Но Асибе никак не мог понять причины недовольства шефа: так его учили с молодости! Хозяин не должен ждать ни минуты!
К удивлению Антонова, вслед за Асибе из сторожки появилась еще одна фигура, тоже в белом. У ворот в свете фонаря он разглядел, что это женщина, круглолицая коротышка с мощной грудью и крепкими ногами, торчащими как две чугунные тумбы из-под короткого платья. Кажется, именно ее он видел в своем саду в прошлый раз. Значит, она здесь живет?
— Доброе утро, мосье! — приветствовал его Асибе. — Вы так рано встали сегодня!
Помогая открывать ворота, женщина, как и в прошлый раз, одарила Антонова приятельской улыбкой.
— Привет, мадам! — отозвался из машины Антонов.
В этот раз Асибе нашел нужным представить мадам:
— Это Диана, моя невеста.
— Кто?
— Моя невеста, мосье!
Диана попробовала изобразить нечто вроде реверанса, при этом громко захохотала низким, почти мужским голосом.
Невеста! Надо же! Антонов знал, что Асибе старый холостяк, весьма немолодой человек. Какая тут невеста! Но раз представляют…
Он вылез из машины и пожал мило протянутую ему руку.
— Диана! — представилась женщина.
Рядом с могучей Дианой Асибе со своей маленькой головой на длинной худой шее, сухоньким угловатым тельцем был похож на доброго, неприхотливого, работящего старого муравья. Из непомерно широких рукавов тенниски, из широких заношенных солдатских шорт нелепо торчали конечности, тоненькие, шишкастые, с шершавой серой кожей, как лапки насекомого.
«Забавная пара», — подумал Антонов.
Асибе вдруг решительно шагнул вперед и обнажил свой единственный передний зуб:
— Мосье, наша свадьба состоится двенадцатого января. И мы имеем честь… — он запнулся и закончил с пафосом. — Имеем честь пригласить вас, мосье, и мадам соблаговолить пожаловать на свадьбу.
— Спасибо, Асибе! — весело отозвался Антонов. — Если меня не отвлекут неотложные служебные дела, я непременно приду к вам на свадьбу, непременно!
— Сердечно благодарю вас, мосье Антонов! — все с той же несвойственной ему торжественностью заключил Асибе.
— Товарищ Антонов… Сколько раз я вам говорил: товарищ! Ведь в вашей стране теперь в ходу только такое обращение — товарищ. Не так ли, Асибе?
— Так, мосье!
— Товарищ! — поправила Асибе его подруга и заливисто расхохоталась, сотрясая пудовые груди.
Асибе смотрел на нее блестящими глазами, и на сухоньком лице его полыхало восхищение. «Этот монстр, — подумал Антонов, — однажды задушит нашего бедного Асибе в своих страстных объятиях. Берегись, дружище!»
Кивнув влюбленным на прощание, Антонов уже собирался снова залезть в машину, когда Диана вдруг задержала его решительным жестом.
— Товарищ! Не едете ли вы в центр города?
Узнав, что путь Антонова действительно лежит через центр, она удовлетворенно хохотнула:
— О’кэй! Я полагаю, вы не откажетесь довезти до главного почтамта молодую женщину?
Антонов растерялся:
— Простите, кого?
Диана кокетливо хихикнула:
— Меня! Кого же еще?
С проворством быстроногой Дианы, богини-охотницы, чье имя носит, это чугунное сокровище подскочило к опешившему Асибе, влепило ему в щеку нежный поцелуй, звонкий, как пощечина, промяукало басом:
— До скорого, милый! — и рухнуло на сиденье рядом с водителем.
Антонов нажал на педаль газа, машина медленно двинулась, а перед глазами его еще долго маячила освещенная фонарем фигурка Асибе с вытянутой шеей и вытаращенными от изумления глазами.
Диана снисходительно помахала жениху на прощание ручкой и, повернувшись к Антонову, спросила:
— Что вы скажете, товарищ? По-моему, я сейчас неплохо наставила рога своему мальчику! — и загудела смехом.
От нее несло крепким аммиачным запахом пота.
— Вы недавно знакомы с Асибе? — спросил Антонов, когда они из переулка выехали на шоссе.
— Недавно! — Она хмыкнула, будто Антонов ляпнул несусветную чушь. — Да сто лет! С детства знаю, из одной деревни. С севера! Вместе ходили в школу. Возле нашей деревни миссионерская школа была. Я в первый класс, а он во второй. Асибе старше меня.
— Это сразу видно. Сколько ему лет? Она удивилась:
— Разве вы не знаете? Тридцать пять. Он уже старый хрыч. — Диана тяжело шевельнулась на сиденье. — Как вы думаете, товарищ, а сколько мне?
Антонов почувствовал, как в полумраке кабины ее глаза вспыхнули лукавым кокетством.
— Поверьте, я боюсь ошибиться… И вообще…
Она перебила:
— Знаю, знаю, у дам не спрашивают! Не гадайте! Скажу вам сама: тридцать два! — Антонов ощутил ее вопрошающий взгляд на своем виске. — Дадите столько?
— Конечно, нет!
Диана благодарно засопела и снова заерзала задом на пластиковом сиденье:
— Увы! Тоже скоро буду старенькой… Но, как говорят мужчины, пока я… ничего. Ведь верно, товарищ, ничего?
— Разумеется…
Асибе тридцать пять! Непостижимо! Выглядит на шестьдесят. Вот она, Африка! Недавно в посольстве перед коллективом выступал Аревшатян с лекцией «Африка глазами медика». Приводил убийственные факты: в зоне, куда входит Асибия, средняя продолжительность жизни как раз тридцать пять. Асибе в свои годы не только выглядит стариком, но и считается здесь стариком. А ведь ему, Антонову, тоже скоро тридцать пять. Получается, подходит к критическому рубежу возраста. Для нас такое и представить невозможно. А здесь естественно.
— Я вдова, — продолжала Диана. — Три года как вдова. Когда была девицей, Асибе звал меня к себе в жены. Я отказала ему. А теперь согласна…
Она помолчала, глядя сквозь лобовое стекло на освещенную фарами дорогу. Вдруг серьезно сказала:
— Асибе хороший человек!
Откинулась на сиденье, выставив вперед обнаженные глыбистые колени. На коленях лежали крупные, плоские, почти мужские короткопалые кисти рук, привыкших к тяжелому труду.
— Вы давно в Дагосе?
— Два года. На почтамте работаю. Уборщицей. Полдня. А после обеда мусор и тару выношу из универмага «Глория». Ничего! Дела идут!
— Это хорошо, что идут дела!
И они оба рассмеялись.
— У вас красивое имя — Диана, — заметил он.
— Христианское имя. А по-нашему я Нгози, что значит благословенная богом.
Она помолчала.
— Я недавно была в своей деревне, и наш деревенский колдун гадал на орехе кола. Заглядывал в мое будущее…
— Ну и что?
— Мне не везло. Я потеряла мужа. Он умер от холеры! А теперь, сказал колдун, повезет с Асибе!
— Конечно, повезет! — согласился Антонов.
С бокового шоссе машина выехала на магистральную улицу, обсаженную мощными платанами. Их верхушки еле заметно проступали из темноты, освещенные самыми первыми лучами зари, а внизу под кронами деревьев еще густела не растопленная восходом ночь.
Здесь, у платанов, машину Антонова остановил патруль. С обочины шоссе кто-то посигналил короткими вспышками фонарика, потом бросил острый луч под радиатор, на номерной знак, потом полоснул по лобовому стеклу, высветлив за ним два лица — белое и черное. Антонов затормозил. К машине подходили три автоматчика во главе с сержантом. Сержант почему-то шагнул не к двери водителя, а к противоположному борту машины, где сидела Диана. На его плечах поблескивали ремни новой портупеи. Сквозь стекло он бесцеремонно направил свет фонаря прямо в лицо Дианы, заставив ее прикрыть глаза ладонью. Схватился за ручку, решительно рванул дверь.
— Ты кто? — в упор спросил Диану. — Почему ты в этой машине? — И ткнул ее в плечо дулом автомата.
Не успел Антонов и рта раскрыть, чтобы встать на защиту спутницы, как случилось нечто непостижимое. Диана взорвалась. Когда сегодня он увидел ее у ворот, то подумал, что эта женщина похожа на бомбу — ее почти негасимая улыбка на губах напоминала о тлеющем бикфордовом шнуре, который в конце концов должен донести роковую искру до главного заряда. Он был убежден, что женщины, подобные Диане, взрывоопасны. И не ошибся. Роковая искра мгновенно воспламенила главный заряд. Произошел взрыв. Дверца машины распахнулась во всю ширь, и на асфальт выскочила Диана, освещенная тремя фонарями патруля. Раздался такой вопль, будто Диану подстрелили. Вопль перешел в крик, крик в брань. Она бранилась на непонятном Антонову родном ей языке даго, размахивала руками, то и дело тыкала тупым, похожим на морковку пальцем то себе в грудь, то в сторону машины, в которой сидел Антонов, и единственное, что понимал он в бурном потоке слов незнакомого языка, так это слово «камарад», которое явно относилось к нему. Затем Диана перешла в решительное наступление, хваталась за дуло автомата сержанта, напирала на него грудью, и свет сержантского фонарика вздрагивал все более робко, а потом и вовсе, признавая поражение, покорно уперся в асфальт. Победа была полной.
Через минуту они ехали дальше. Сержант, отправляя машину, по-мужски понимающе подмигнул Антонову. Отъезжая, Антонов заметил в боковое зеркало, как сержант, достав блокнот, записывает номер его машины.
Ничего себе ситуация! Недавно правительство начало решительную борьбу с проституцией, многолетним бичом этого портового города. Особенно проявляют интерес к связям потаскушек с иностранцами, прежде всего с белыми. В городе произошло несколько случаев ограбления белых, завлеченных проститутками в глухие углы окраинных кварталов. Один из матросов аргентинского судна был найден убитым. Можно быть уверенным, теперь этот сержант доложит начальству о том, что в пять утра была остановлена машина с дипломатическим номером, который принадлежит советскому посольству. В машине сидел белый человек в компании не слишком молодой, но бойкой бабенки, которая всем своим видом и поведением, несомненно, относится к разряду подозрительных.
После битвы с патрулем, стоившей Диане значительного расходования сил, от нее еще гуще запахло потом.
— Какие мерзавцы! — В ее гулкой, как котел, грудной клетке еще продолжала бушевать буря. — Представляете, о чем спросил меня сержант: ты что, спала с этим белым? А я ему: какое твое собачье дело, спала или не спала, это касается только нас с ним. Объясняю идиоту-сержанту, что товарищ из советского посольства — мой друг, а они, подлецы, хихикают. Что вы от них хотите? Солдатня! Никакого культурного обхождения. Ну, я им показала! Вы видели, как заткнулся сержант? Лезет в личную жизнь незнакомых ему людей, тем более дипломата!
…«Личная жизнь дипломата»! Можно себе представить, как в МИДе Гардинер с улыбкой, так, вроде бы между прочим, сообщит Демушкину: «Я полагаю, вашим работникам стоит проявлять большую осмотрительность. Конечно, это сугубо личные дела, но… Видите ли, такого-то числа ночью была остановлена ваша машина под номером… А в машине…» И в перечне нелепых историй, которые случаются «только с Антоновым», прибавится еще одна. И снова с женщиной!
Диана осталась верной своему темпераменту. В конечном пункте их совместного путешествия, у почтамта, вылезая из машины, она голосила на всю площадь, выкрикивая слова благодарности Антонову, причем выделяла при этом уже хорошо обкатанное ею слово «камарад», которому игривой интонацией придавала значение что-то вроде «дружка» или «приятеля». Уж очень хотелось Диане, чтобы сотрудники ночной смены на телеграфе выглянули в окна и увидели, что их уборщица доставлена на работу на роскошной дипломатической машине симпатичным светлоглазым мосье, который для нее, Дианы, — «камарад». И была счастлива, когда в ответ на ее вопли из окон второго этажа высунулись курчавые женские головы.
Виляя задом, Диана нарочито медленно протопала к подъезду и оттуда, обернувшись, помахала Антонову рукой, придав лицу выражение, которое казалось ей чарующим.
Головы в окнах второго этажа застыли с распахнутыми ртами.
21
Солнце уже встало из-за спины города, и сейчас его прямые напористые лучи прочесывались густым гребнем прибрежных пальмовых лесов.
Антонов подъехал к берегу не в то место, где обычно купаются иностранцы, а немного в сторону, ближе к рыбацкой деревушке, спрятавшейся в тени береговых зарослей.
Песок на пляже, утрамбованный океанскими волнами и выглаженный ветрами, плотный, как асфальт, по нему запросто можно катить на машине, как по магистрали. Антонов поставил автомобиль прямо на пляже.
В этот час пляж был пустынным, океан сравнительно спокойным, не торопясь, лениво сбрасывал он со своей груди на берег пенистые многотонные валы, как что-то лишнее, избыточное, от которого не жаль отделаться. С пушечным грохотом, с шипением пара и звоном стекла приходит с далеких просторов океана очередной вал, ломается на пологой глянцевитой поверхности мокрого песка, членится на стремительные водяные струйки-змейки и тут же исчезает без следа в песчаных недрах берега, будто выпитый ими до капли.
И так круглые сутки. Вспомнились слова Камова: «Нас не будет, а океан останется. Вечность! Что мы перед ней?!»
Где-то сейчас, очень далеко отсюда, среди невысоких, поросших ивняком берегов катит чистые воды Студянка, невзрачная северная речушка, позванивает колокольчиками струй на перекатах, и такая же она вечная и мудрая, как сам океан, потому что Студянка часть океана и не может быть океана без нее.
Когда час назад Антонов выходил из дома, был убежден, что, приехав на берег, бросится ничком на песок, уткнется в него головой и замрет в бессилии и скорби… Принес он свой тяжкий груз сейчас на берег, с трудом нес, свалил у ног океана и вдруг видит: ноша-то такая пустяковая перед громадами пенистых валов, перед простором воды и света. Ничтожна суета житейская рядом с великим!
Антонов скинул с себя одежду, почувствовал, как студит, бодрит тело легкий океанский ветер, свежестью наполняет легкие, голову. Самое прекрасное на свете — сознание, что ты живешь!
— …Мосье!
Антонов оглянулся. Господи, ну откуда он взялся! Порой кажется, что африканцы вырастают прямо из земли. В дороге остановишь машину у обочины шоссе, забежишь по нужде в совершенно на вид глухой, безлюдный лес, только-только… и вдруг за одним кустом — физиономия, за другим — плечо, у третьего нога чья-то — словно деревья, как в сказке, превращаются в людей.
Ну как он здесь оказался, этот мальчишка в красной выгоревшей майке с намалеванным на ней по трафарету черным орлом? Ведь только что пляж был совершенно пустынным! Мальчишке лет двенадцать, хотя европейцы часто ошибаются, определяя на глаз возраст африканских детей, худющий, со вздутым животом, торчащим из-под майки, в ветхих, латаных шортах, которые почти сваливаются с тощего зада. В лучах восходящего солнца его оттопыренные уши просвечивают, как у кролика.
— Мосье!
— Ну что тебе?
— Если вы будете купаться или гулять по берегу, могу ли я посторожить вашу машину?
У мальчонки смышленая физиономия и сравнительно неплохой французский язык. Но зачем он Антонову сейчас здесь нужен? Хватит Африки! Хватит по горло! Он хочет побыть один. Только один. И не нужно сторожить его машину — никто ее здесь не украдет. С утра Асибе, потом Диана, потом патруль, теперь вот этот ушастый! Но если человеку хочется побыть одному!
— Не надо охранять! — мягко сказал Антонов. — Я сам…
Он отметил, как искренне опечалилась корявая, в оспинках, физиономия мальчишки.
— Мосье! Я мог бы принести вам кока-колу. Мигом сбегаю в лавку в Коджо. Или свежий кокосовый орех, мосье? Или…
— Я же тебе сказал, ничего мне не нужно. Оставь меня в покое.
Мальчишка покорно отошел в сторонку, лениво растянулся на песке, как на перине, подперев скулу, и оттуда безмятежно взирал на Антонова. Можно мальчишке дать несколько монет — откупиться. А теперь, мол, иди! Монеты возьмет, но уйти и не подумает. Будет караулить: вдруг перепадет еще?
Антонов подошел к самой кромке берега. Постоял, наблюдая, как крошечные, почти бесцветные крабики с поразительным проворством бегают по мокрому песку, при первой же опасности мгновенно исчезают в норках. Подобрал ракушку, только что выкинутую волной: красивая ракушка, витая, нежно-розовая, как сгусток пены утреннего океана. Полгода назад он стал собирать ракушки для Алены, при каждой оказии отправлял в Москву. Алена надумала в их доме устроить коллекцию африканской экзотики. В и х доме!
Набежала волна… Он подержал ракушку на ладони и швырнул в кипящую пену.
Прошелся по берегу. В километре от этого места возвышался севший на мель старый сухогруз под названием «Флора». Около него хорошо плавать в маске — сюда приходит много рыбы, а бока накренившегося судна обросли толстым слоем ракушек.
Возвращаясь назад к машине, Антонов заметил, что ушастого мальчишки на прежнем месте нет: решил, должно быть, что от этого смурного белого проку не будет, и удалился восвояси.
Еще не было семи, еще солнце не выкарабкалось окончательно из прибрежных зарослей, но недолгая ночная прохлада, которая робко приходит на эту землю, быстро растаяла в золотистом воздухе и почти с первых минут восхода наступил ядреный зноем и слепящей яркостью день. Утра и вечера здесь мимолетны, как бегущая по земле легкая тень облака.
Антонов с разбегу бросился в набежавшую волну, с блаженством ощущая, как тугие, упругие, колкие, насыщенные взбудораженным на дне мелким песком струи обхватывают, обнимают, оглаживают тело, трепещущее от восторга перед предстоящей борьбой со стихией.
Когда-то в институте он увлекался спортивным плаванием и даже занимал призовые места в соревнованиях, а за три года жизни в Африке заниматься водным спортом почти не удавалось. Океан не для спорта. У самого берега не наплаваешься, — мелко, мешает белая кипень, идущая с моря, а за горбину прибоя, где обламывается волна, забираться нельзя — опасно даже для опытного пловца.
Когда прибывающие в эту страну советские граждане приходят в консульство вставать на учет, Антонов дает им почитать памятку, которую составил по его замыслу Ермек Мусабаев. На трех машинописных страницах умещается текст, содержащий основные данные об этой стране, народе, его образе жизни, рекомендации, как строить отношения с местным населением, учитывая здешние особенности, сведения по наиболее характерным для этой зоны заболеваниям. Несколько советов касалось и общения с океаном. Прежде всего требование ни в коем случае не заплывать за прибой.
Но сейчас Антонову было не до инструкций, ему нужна борьба со стихией, чтобы преодолеть внутреннюю опустошенность после вчерашнего разговора с Ольгой.
Он легко пересек полосу прибоя и плыл стилем брасс, спокойным, неторопливым, самым подходящим для моря, то погружаясь в воду, то высоко приподнимаясь над волной. Водяную толщу пронизывали лучи восходящего солнца, и воздушные пузырьки перед его открытыми глазами представлялись бусинками из золота. Хотелось закричать от восторга, от сознания своей слитности со стихией, от пронзительного чувства свободы духа и тела.
Когда, наконец, он оглянулся, то с удивлением обнаружил, что белое пятно его машины на берегу осталось далеко вправо, метрах в двухстах. Рядом с ним маячило пятнышко красной майки. Все-таки вертится у машины постреленок, может поцарапать или открутить вентили от баллонов в отместку за то, что отверг его услуги. Такое здесь делается запросто. Раз белый — плати! А не заплатишь — получишь бяку, и в ней выразится вся вековечная неприязнь этой земли к тебе, к белому, который никогда не был здесь другом.
Надо плыть к берегу! Он набрал теми, чтобы скорее добраться до полосы прибоя. Но на первой же остановке, сделанной для ориентировки, убедился, что не только не продвинулся к цели, но как будто оказался еще дальше. С брасса перешел на быстрый кроль, вода кипела у лба, рассекающего тугие, прохладные струи. В стремительном порыве, полный сил, уверенный в себе, успокоенный купанием, он шел так минут десять, а когда снова поднял голову, белое пятно машины на зеленом фоне пальмовой рощи было еще дальше. Антонов понял: случилось самое скверное — попал в поток прибрежного течения…
По берегу бегал мальчишка в красной майке, размахивая руками и, по-видимому, что-то кричал Антонову. Но разве услышишь за шумом прибоя!
Прежде всего не впадать в панику. Как там говорил Камов? «Главное — не мельтешить!» Теперь надо держать курс не к месту, где входил в воду, а чуть по течению, и плыть наискось к любому участку берега. В этот решающий бросок он вложил все силы, понимая, что оказался в положении серьезном и все теперь зависит только от его воли и энергии. На этот раз ему удалось многое, он сумел преодолеть пенистую гриву барьера, красная майка мальчишки была совсем близко, показалось даже, что слышит его голос. Что он кричит? Еще небольшое усилие, еще…
На мгновение нога коснулась песчаного дна… Огромная волна накрыла Антонова, саданула грудью о колючий песок и, словно ухватив за ноги, потянула обратно в океан.
Когда полузадохшийся, выбившийся из сил, охваченный леденящим страхом, он вынырнул из воды и увидел берег, то понял, что дела совсем плохи. Теперь полоса прибоя была еще дальше и его несло не вдоль берега, как раньше, а по косой — в океан. Он обвел взглядом горизонт — перед ним лежала взлохмаченная волнами в белых загривках пены водная пустыня. Ни лодчонки!
Его давно пронесло мимо острой стрелки мола, где швартовались рыбацкие лодки, мимо лежащего на мели сухогруза «Флора», вдалеке за вершинами пальм проступили очертания сторожевой башни старого португальского форта. Это означало, что сейчас он уже в зоне, где встречаются акулы.
Невидимая в океане река, текущая со стороны берега в открытый простор, тащила Антонова туда, где вздымались над водным простором гигантские глыбы кучевых облаков. Давно изменился цвет воды — у берега он был или зеленоватым, или желтым на мелководье, сейчас стал ярко-голубым. Коченели ноги, тело ломило, соленая вода жгла глаза. Долго он не продержится, это ясно. Да и какой толк держаться? Кто его может спасти в этой пустыне?
Антонов вдруг подумал об Ольге. Вот ведь нелепица! Найдут машину на берегу, а в ней его одежду. Поймут: утонул! Сообщат Ольге… И тяжким грузом ляжет на ее совесть подозрение, что это произошло не случайно…
Нет, не заслуживает Ольга таких мук, хороший она человек, просто ей с ним, Антоновым, не очень-то повезло…
Он вдруг похолодел от ужаса — впереди в голубоватой толще воды мелькнула черная тень. Акула! Значит, конец! Работая одними ногами, чтобы удержаться на поверхности, он сжал кулаки, готовясь к обороне. Он будет биться до конца. Но в следующее мгновение разглядел, что перед ним бревно, брусок толстого дерева, наверное, оброненный судном или унесенный с берега. Он с надеждой протянул руку к неожиданной подмоге.
Брусок оказался скользким, но из него торчали два железных костыля и за них можно было уцепиться. Теперь он не расстанется с бруском до тех пор, пока руки сохраняют силы. Ноги давно превратились в ледышки. Он где-то читал, что человек может продержаться в тропическом океане до трех часов, прежде чем настанет переохлаждение организма. Сколько он уже в воде? Трудно сказать. Надо держаться!
Над головой пролетела большая чайка, так низко, что он разглядел желтые бусинки ее хищных глаз и поджатые под брюхо перепончатые лапы. Чайка сделала круг, словно устанавливала его координаты, и стремительно пошла в сторону берега. Он проводил ее тоскливым взглядом…
Что это? В той стороне, где между желтой линией берега и зелено-голубой полоской океана чернела стрелка рыбацкого мола, вдруг проступила на водной глади черная точка. Прошло несколько минут, и он определил, что расстояние между этой точкой и молом увеличилось, а точка покрупнела. Вскоре он понял, что это лодка…
Она добиралась до него бесконечно долго, и, когда длинная, остроносая, окрыленная быстрыми взмахами шести пар весел, в хрустальной кисее брызг лодка подошла настолько близко, что Антонов уже мог разглядеть лица людей, он вдруг почувствовал, что руки его теряют последний запас сил. Еще минута, и он разожмет пальцы…
Среди белых рубашек людей, сидевших в лодке, он успел заметить красную майку мальчишки.
Когда Антонов ступил на твердый песок пляжа, двое молодых парней кинулись поддержать его под руки, но он понял, что может идти сам, и от помощи отказался. Правда, ключ из кармашка плавок извлек с трудом и не сразу открыл дверцу машины, непослушная рука была лиловой от холода. Из кабины разогретой на солнце машины ударило в лицо влажной банной духотой. Он ввалился в это благостное тепло, с трудом натянул брюки, тенниску, сунул ноги в парусиновые ботинки, откинулся на раскаленную спинку сиденья, глубоко вздохнул:
— Жив!
Океан шумел совсем рядом, в нескольких шагах, но Антонову казалось, что шум доносится из далекого далека. Глаза слипались, захотелось спать.
Возле машины под чьей-то ногой хрустнул песок. В окошке обозначилась ушастая мальчишеская голова. Толстые, обожженные солнцем губы растягивались в улыбке. К нижней губе прилипло несколько песчинок.
Антонов сделал рукой знак, чтобы мальчишка не уходил, быстро извлек из багажника свои увесистые электронные часы с металлическим браслетом, открыл дверцу машины и поманил мальчишку:
— Иди-ка сюда! — Он положил руку на худенькое детское плечо, ощущая под пальцами хрупкую выпирающую кость ключицы, и протянул мальчишке часы:
— Спасибо, друг! Это тебе! На память!
Мальчишка от удивления выкатил глаза, неотрывно глядя на никелированное сокровище, которое поблескивало на его ладони.
— Как тебя зовут?
— Коффи.
— Это тебе! Бери же!
Наконец, мальчишка понял. Он вскрикнул от восторга, подпрыгнул как козленок и с радостным воплем бросился в рощу, в ту сторону, где была деревня. Поднимая босыми ногами пыль, он бежал так, словно за ним гнались по пятам.
Антонов вышел из машины, оглянулся. Вокруг никого — рыбаки исчезли, будто их здесь и не было. Ушли и слова не сказали. И он им не сказал ни слова. Как будто все, что произошло, — пустяк, о котором не стоит и говорить. Спасли человека, и ладно! А ведь он был на самом краю гибели.
Надо к ним пойти! Как их отблагодарить? Словами? Мало, конечно, — за такое! Денег бы дать, да в бумажнике всего несколько мелких купюр. Скажет, что деньги привезет сегодня же. Надо идти!
Но к кому? Антонов помнил, что командовал лодкой невысокого роста коренастый человек средних лет с большими залысинами на голове и глубоким шрамом на брови. Товарищи называли его Арманом. Значит, надо искать Армана.
Деревня оказалась в лесу, за брустверами песчаных дюн, поросших кустами дикого кактуса.
Рыбацкие хижины были собраны из всего, что попадалось под руку, — стволов и веток пальм, кусков шифера, листов ржавой жести, толи, просмоленной мешковины, досок от пивных ящиков. Сверху, чтобы ветер не сорвал крыши, лежали кирпичи и булыжники. Было ясно, что живут здесь люди бедно, неустроенно, как будто временно. На веревках, протянутых между пальмами, сохли грубые рубахи рыбаков и вылинявшие цветастые платья женщин. Между хижинами в белом песке барахтались голозадые дети, бродили тощие куры. Пахло гнилой рыбой, нагретыми солнцем кронами пальм, соляркой от железных бочек, стоявших возле хижин. Единственным богатством этой убогой деревушки были, конечно, лодки. Вытащенные на берег подальше от волны, лежали в ряд пиро́ги — длинные и узкие, с загнутыми кверху носами. Каждая из них была выдолблена из ствола огромного дерева, борта украшали ярко намалеванные несмываемой белой краской странные африканские узоры, в которых угадывались то ли лапы драконов и хвосты рыб, то ли ветви фантастических деревьев. Пироги были похожи на гигантских трепангов, выброшенных волной из морских глубин на песок.
Хижину Армана он отыскал без труда. Она стояла ближе всех к океану. Ничем не отличалась от остальных, хотя было ясно, что Арман здесь старший.
Хозяин лежал на жестком топчане и, глядя в потолок, курил тяжкого махорочного духа цигарку, а его тощая жена, как рабыня, сидела на полу, вернее, на песке — пола здесь не было — и чинила рыболовную сеть.
Когда Антонов вошел в хижину, хозяин с явной неохотой встал с топчана, погрузив босые ступни в теплый песок, а его жена испуганно вскочила и, на ходу поправляя смятую юбку, выбежала из хижины.
— Я пришел поблагодарить… — начал Антонов. — Простите, не знаю, как вас называть…
— Арман Беко, — угрюмо представился хозяин.
— К сожалению, я не успел поблагодарить на берегу вас, мосье Беко, и ваших товарищей… Вы быстро ушли…
— У всех дела, — буркнул Беко, не глядя на Антонова.
— Но я должен выразить…
Беко недовольно перебил:
— Пустое!
Антонов машинально оглядел обстановку в хижине — два топчана у стен, сколоченный из старых досок стол посередине, у небольшого окна с потрескавшимся стеклом что-то вроде тумбочки, на ней тикает будильник и поблескивает никелем маленький дешевый транзисторный приемник, в углу кухонная полка с двумя тарелками и потрескавшимся колебасом для воды. Над топчаном хозяина в качестве единственного украшения хижины — большой яркий настенный календарь за прошлый год с эмблемой компании «Африка фиш корпорейшн» — на цветном снимке, сделанном под водой, плавают пестрые коралловые рыбки.
— Возможно, ваш выход в море был связан с затратами… — искал подступов к разговору Антонов. — Так я готов возместить… Только при себе у меня ничего нет… Но могу сегодня же привезти, поверьте!
Беко озадаченно поскреб небритый подбородок, словно с трудом улавливал суть слов иноземца.
— О чем это вы? Не пойму!
Антонов решил говорить напрямик:
— Я хочу заплатить за мое спасение.
Яблоки глаз у Беко были красноватыми, как у большинства здешних рыбаков, глаза слезились — от морской коды, от солнца.
— Заплатить? — Он сделал ленивый жест корявой рукой, словно отмахивался от нелепых, вздорных слов гостя. — Платить не надо. Людей мы спасаем не за деньги.
Кажется, впервые рыбак взглянул на Антонова внимательно, вроде бы наконец принимая его всерьез, жестом показал на табуретку:
— Садитесь! Хотите чаю?
Подошел к дверному проему, отогнул брезентовый полог, заменяющий дверь, и что-то властно крикнул на улицу своей покорной, жене, которая терпеливо ждала за порогом, когда уйдет белый.
— Сейчас Сула приготовит чай! — пояснил он. — Крепкий чай из наших трав. После такого купания не помешает.
Он впервые изобразил на лице подобие улыбки:
— Вы сейчас даже не белый человек, а синий человек. Замерзли?
— Вроде бы… — пробормотал Антонов, чувствуя внутри мелкую мучительную дрожь.
Хозяин снова уселся на топчан:
— Кто вы — француз?
— Советский.
Беко бросил быстрый оценивающий взгляд на Антонова, словно хотел убедиться, что слова гостя соответствуют его облику. Некоторое время молчал, по-прежнему пощипывая подбородок.
— Что-нибудь знаете о вашей «Арктике»? С рыбой идет? Или как?
— С рыбой. Много рыбы взяли.
Беко задумчиво кивнул:
— Значит, на Каримской банке тралили. Туда мы не ходим — далеко. А рыбы там пока еще хватает.
Неслышно вошла Сула, молча поставила на стол перед Антоновым чашку с дымящейся коричневой жидкостью и тут же исчезла, как тень. Но вместо нее из-за полога показалась чья-то курчавая голова, за ней другая, третья… Входили молча, садились, кому не хватало места, устраивались прямо на полу. Вскоре в хижине стало тесно. Антонов изумился: собрание, что ли, у них здесь назначено?
Поблескивали белки глаз, лоснились черные лица и плечи. От полуобнаженных тел пахло рыбой, соляркой и потом.
Поглядывая на неожиданных гостей, хозяин морщил лицо, посмеивался про себя. Потом что-то спросил пришедших на языке даго и тут же по-французски объяснил Антонову:
— Узнали, что вы русский. Вопросы у них есть.
— Пожалуйста! — Антонов был изумлен: как же они узнали, откуда он? Не подслушивали же за дверью! Он ведь только Беко и сказал.
Вопросы задавали не гости, а сам хозяин:
— Раз вы русский, объясните-ка, почему в наши воды вы прислали свою «Арктику». Я вот слушал по радио, будто рыба пойдет нам, асибийцам. А русским-то какая выгода? Денег за рыбу много не выручишь, если ее будут продавать действительно по ценам, доступным для простого люда, как утверждали по радио. Так ведь обещали? Верно я говорю?
— Верно! — подтвердил Антонов.
— А раз верно, объясните, в чем ваш бизнес? — Он ткнул пальцем с желтым скрюченным ногтем в сторону висящего на стене календаря. — Вот у них бизнес прямой. Во-первых, они берут рыбу только хороших сортов, немного, но высокого качества и продают ее торговым фирмам сразу пяти африканских стран. Во-вторых, даже за сорную рыбу они дерут втридорога. А вам-то зачем все это? Вы что, так нас любите, что готовы рыбу отдать почти задарма? Разве такое бывает?
Антонов провел взглядом по лицам рыбаков. В каждом лице было ожидание; ну что ты, русский, ответишь на вопросы Армана Беко?
Антонов отхлебнул из чашки глоток горячего горьковатого настоя, пытаясь унять непроходящую внутреннюю дрожь. Обстановочка! Пришел благодарить, а попал на собрание. И надо отвечать. Но ответить он не успел.
С топчана вскочил парень в ярко-желтой майке. У него был огромный красногубый рот, как зияющая рана на угольном лице, во всей фигуре, в развязных движениях угадывалась сила, способная на безрассудство.
— Так вот, мосье русский. Знающие люди говорили, что готовится большой обман. Сперва нам посулят райские плоды со склонов Килиманджаро, потом все это окажется скорлупкой высохшего кокосового ореха. Так бывало раньше, когда здесь нами командовали французы, англичане, испанцы, так будет и сейчас, когда появились здесь вы, русские. Большой всегда обижает маленького. Таков закон природы. Сколько бы крокодил в реке ни прикидывался бревном, крокодилом он останется…
Поощряемый кивками всех остальных, парень говорил все громче и азартнее, и временами до лица Антонова долетали брызги его слюны. Речь его была связной и выразительной. Почти каждый асибиец, даже самый простой, самый неграмотный работяга такую речь может закатить, что позавидует профессиональный оратор. На этом континенте, который сравнительно недавно узнал письменность, умение убеждать устным словом всегда было главным средством воздействия ведущих на ведомых. А этот красногубый наверняка окончил хотя бы начальную школу, французский его вполне терпимый. И явные способности оратора. Попробуй с ним состязаться!
Антонов не заметил, как в хижине оказался еще один человек, которому сразу же уступили место. Было ясно, что он не из здешней деревушки, не рыбак, не из тех, кто привык к тяжелому физическому труду. Одет не так, как рыбаки — снежной белизны рубашка, дакроновые кремового цвета тщательно отглаженные брюки, на ногах бабуши, африканские туфли без задников и каблуков, сработанные из хорошей кожи, наверняка на заказ. Человек терпеливо вслушивался в разговор, улыбался репликам, но улыбка у него была осторожной, хорошо контролируемой.
Улучив подходящий момент, вступил в разговор, но сначала представился:
— Фиосси! Коджо Фиосси, — даже на мгновение приподнялся с табуретки в легком поклоне, взглянул честными глазами в лицо Антонову и сказал: — Я все-таки убежден, что у вашей рыболовной фирмы есть свой расчет. Не может быть бизнеса без расчета, без выгоды. Такого не бывает!
«Такого не бывает!» В этом они все убеждены. Как им растолковать? Как убедить, что бывает и т а к о е! Как им втолковать, что действительно нет для нас выгоды. Никакой! «Арктику» прислали сюда не потому, что такие «Арктики» у нас лишние. Но если к нам обращаются за помощью те, кто в ней особенно нуждается, — как отказать?
Вспомнился Кузовкин, его настойчивые призывы к Москве: надо Асибии помочь, иначе не устоит перед Западом! В Москве подобные просьбы порой воспринимают не с таким уж восторгом — помочь, конечно, надо, поможем, но стоит, например, обратиться в Минрыбхоз, как там застонут: сами зашиваемся, братцы, судов не хватает, плавсостава хронический недобор, план в этом бассейне под угрозой, а вы требуете, чтобы мы отдали на долгое время первоклассное судно с экипажем и взамен ничего не получили. Побойтесь бога! Все понимаем, но не можем! И все-таки в конце концов судно дают. Политика! В прошлом году во время отпуска посол сам ходил в Минрыбхоз — уговаривать, убеждать, на него там смотрели как на вымогателя, но все-таки «Арктику» он «выбил». Со вздохами и причитаниями, но отдали! Разве им, сидящим в хижине, объяснишь все эти сложности? Да и поймут ли?
— Скажу вам одно, товарищи, — Антонов оглядел сидящих вокруг него, — скажу одно, что делаем мы это действительно без всякой задней мысли, а только потому, что хотим вам помочь. Приходите в порт, когда прибудет «Арктика», — сами убедитесь…
Вдруг в хижину решительным шагом вошел еще один человек, по виду тоже рыбак, такой же корявый и неуклюжий, как и все здесь. Вслед за ним из-за полога двери выглянула знакомая Антонову ушастая голова Коффи. Губы мальчика были скривлены плаксивой гримасой, в блестящих глазах стыла беспредельная печаль.
Человек решительно шагнул к Антонову, выкинул вперед руку, разжал кулак.
— Вот ваши часы! — сказал он мрачно. — Не нужны нам такие подарки! Тем более мальчишке!
Антонов растерялся:
— Но если бы не он… Я… в благодарность…
Рыбак упрямо мотнул головой:
— Не нужно!
Хозяин хижины, поймав вопросительный взгляд Антонова, подтверждающе кивнул:
— Ампа прав. Нам здесь, на берегу, немало доводится вытаскивать разной публики из воды. Особенно белых. Белые любят тонуть. Но за это мы денег не берем. У нас другая работа — мы ловим рыбу.
Фиосси, который сидел недалеко от Антонова, взял часы со стола, повертел под своим цепким, оценивающим взглядом и объявил:
— «Сейка». Предпоследняя модель. Рыночная цена в Дагосе — двести долларов.
Он обвел взглядом поочередно рыбака, вернувшего часы, Беко, Антонова:
— Вот вы говорите, что помощь ваша от души. У нас нет оснований вам не верить, мосье. Мы убеждены, говорили вы, мосье, правду. И ваши суда будут снабжать Асибию рыбой безо всякой корысти. И рыбы в Асибии будет вдоволь… Пусть так!
Он приподнялся на табуретке, сделал перед собой жест рукой, как бы представляя сидящих и стоящих в хижине рыбаков.
— А как же они? Разве их лодки могут конкурировать с вашими сейнерами, у которых двадцать узлов хода? Не могут! Тогда что делать этим людям? Что делать сотням других рыбаков по всему побережью? Сматывать удочки и идти на набережную попрошайничать?
— Вот, вот! Что нам тогда делать? — поддержал Фиосси парень в желтой майке. — Я полгода назад дом здесь построил, пай свой вложил в новую артельную лодку. Пять лет подряд отец мой копил деньги на этот пай. Пять лет! И теперь, пожалуйста, все насмарку. Нет уж!
Парень сжал кулаки, словно готовился защищать свои права физической силой.
— Так и знайте, нас голыми руками не возьмешь. Мы народ крепкий!
Он смотрел на Антонова почти враждебно. Стараясь сдержать себя, Антонов отпил из чашки еще глоток настоя, чувствуя, как мягчает высохшее горло. Поднял глаза на парня, спокойно сказал:
— Зря кричите! Я ни в чем перед вами не виноват. Благодарен, что выручили из беды, но кричать на меня не нужно. На гостя кричать не принято.
Теперь собравшиеся в хижине уже кивали словам Антонова: действительно, в Африке так гостя не встречают. У парня в желтой майке забегали глаза, почувствовал, что перегнул палку.
— Честно говоря, я сейчас не очень-то в форме, чтобы вести такой разговор, — продолжал Антонов. — Скажу только одно: ваше правительство обратилось к нам за помощью, и мы помогли. Думаю, что правительство учитывает и интересы рыбаков. Есть план создания в республике собственного рыболовного флота. Потребуется немало опытных людей. А где их брать? Прежде всего среди вас, рыбаков. Без работы уж вы-то не останетесь. Поэтому лучше все хорошенько обдумать и не торопиться с выводами.
Антонова вдруг взяла злость: спасли, а теперь навалились со своими вопросами. Нет, надо самому переходить в атаку.
— Теперь я хочу кое о чем вас спросить. В некоторых зарубежных газетах я читал, будто к приходу «Арктики» кто-то здесь решил пошуметь, вроде бы даже демонстрации устроить. Больше того, пишут, что рыбаки в знак протеста надумали подпалить свои деревни. Вот, мол, какие мы непримиримые! — Антонов поднес чашку к губам и отпил еще глоток. — Не хочу верить в это. Думаю, что просто газетная болтовня. А вы как думаете?
В хижине молчали.
Арман Беко раздавил свою вонючую цигарку в консервной банке и спокойно заметил:
— Все это ерунда! Мы не сумасшедшие, чтобы жечь свои дома.
Парень в желтой майке снова подал голос:
— Дома жечь не будем, но «Арктику» улыбками встречать не намерены. Нам, рыбакам, она несет только разорение!
Хозяин дома досадливо поморщился:
— Не говори лишнего, Кваме, не пристало нам кривить душой. «Арктика» здесь ни при чем. Разоряемся мы и без нее. Сам знаешь, рыбы на наших банках все меньше и меньше. — Он обвел глазами окружавших его товарищей по артели. — Что мы привезли в прошлую субботу? Четыре таза мелкой макрели, таз морского карася да двух старых осьминогов, которых не стали есть даже собаки. Ты же сам, Кваме, скулил, что дела теперь плохи, что зря связался с нашей артелью. Говорил?
— Но…
Беко снова остановил его движением руки:
— «Арктика» нам не конкурент. Такое судно ведет лов там, куда нам не ходить. Мы ловим вблизи берега, а они идут в океан за настоящей рыбой. Если «Арктика» поможет накормить страну, мы должны только радоваться. Асибия страна небольшая, но в ней, кроме нашей деревни, есть и другие деревни и города, где живут люди. И они тоже хотят есть. А мы с вами их не накормим. Потому не торопитесь с угрозами и гневом. Придет «Арктика» — тогда посмотрим.
Он поднялся со своего топчана, давая понять, что разговор окончен, стукнул костяшками руки по столу.
— Все! Человека, можно сказать, с того света вытащили. Он уже готовился к встрече с богом, а вы его сейчас политикой добиваете! Выручили чужеземца, и ладно!
Антонов тоже встал и взглянул в хмурые лица рыбаков.
— Что мне вам сказать, товарищи? Пока жив, буду о вас помнить. Моя мать тоже живет в деревне, на севере России. Сегодня я ей напишу о том, что вы спасли мне жизнь. Можете себе представить, как моя мать будет вам благодарна…
Слова Антонова, особенно упоминание о матери, рыбакам понравились. Это было в духе здешних традиций. Рыбаки удовлетворенно закивали, их неулыбчивые лица впервые посветлели. Каждый, уходя, протягивал Антонову руку на прощание. Протянул руку и Кваме, но по его возбужденному лицу, по горящим глазам было видно, что это просто вынужденный жест вежливости.
— Не считайте, что наш спор окончен! — сказал он многозначительно.
Последним покидал хижину Фиосси. Перед уходом поинтересовался:
— Я полагаю, вы едете в город, мосье? Не довезете ли меня до автобусной остановки? Мне надо только сбегать за своим портфелем. Могу я рассчитывать, мосье?
— Конечно!
Когда Фиосси вышел, Антонов спросил у хозяина:
— Это кто, тоже рыбак?
Беко осклабился:
— Рыбак? Вроде того! Только рыбку на суше ловит. Бизнесмен. Правда, пока маленький, начинающий, но верткий — далеко пойдет. Видели на купальном пляже тростниковые навесы от солнца, шезлонги и топчаны? И там же палаточку с прохладительными напитками? Это его хозяйство. — Беко скривил губы. — «Друг» нашей деревни. Когда мы приходим с лова, водит к нам с пляжа белых бездельников поглазеть на разгрузку рыбы. Осточертели они со своими фотоаппаратами.
— А платит вам Фиосси за это?
— Пустячки! Детишкам иногда даст по конфетке. Лекарство от малярии может принести. Да вот календари, — Беко показал глазами на стену, — дарит тоже.
— Где он берет календари?
— У него знакомые в «Фиш корпорейшн». Для его палатки на пляже даже старый холодильник подарили.
Провожая гостя, Беко вышел из дома.
— Может быть, я все-таки чем-нибудь смогу быть вам полезным? — спросил Антонов на прощание.
Беко покачал головой:
— Ничего не нужно. Больше не тоните! На спасение белых мы времени много расходуем. А у нас дела!
Антонов шел через лес по белым песчаным тропкам, петляющим среди колючих зарослей кактуса. Ветер со стороны деревни доносил резкий запах вара — там смолили лодки. В просветах между дюнами был виден океан и желтое полотнище пляжа. За одной из дюн он вдруг увидел знакомое красное пятнышко. Коффи! Мальчишка шел по берегу океана, подбирал по пути ракушки и швырял их в волны. Иногда волна, разбившись о берег, дотягивалась своим длинным пенистым языком до его босых ног, он подпрыгивал, заливаясь хохотом…
Фиосси ждал Антонова на опушке рощи, у дороги, ведущей в деревню. Это была даже не дорога, а расчищенная от колючего кустарника полоса в песке, застланная сухими пальмовыми листьями, чтобы колеса машин не вязли.
— Это я приказал своим рабочим положить ветки на песок, — важно похвалился Фиосси, устроившись на сиденье рядом с Антоновым.
— Чтобы могли добраться до деревни туристы?
— Вот именно, мосье! — обрадовался Фиосси сообразительности русского. — Здесь такая экзотика! А купание какое! У мола вполне безопасно. На моле можно было бы построить даже ресторанчик…
— Собираетесь?
— Со временем! — серьезно подтвердил Фиосси. — А сейчас у меня главная задача — купить машину. Пока подержанную. Трудно без машины делать бизнес, мосье. Сами понимаете.
В пластмассовом желобке на коробке скоростей, среди всякой мелочи, постоянно здесь присутствующей — темных очков, шариковой ручки, зажигалки, — валялось несколько визитных карточек Антонова, чтобы всегда были под рукой. Их тут же углядел Фиосси.
— Можно посмотреть?
Прочитал текст визитки и значительно округлил рот:
— Ого! Оказывается, мои рыбаки выловили крупную рыбу. Это придает особое значение случившемуся. — Он в задумчивости повертел карточку в руках, как бы прикидывая, на что она ему может пригодиться. — Разрешите взять на память? Один мой знакомый в газете работает, во «Фламе».
— Нет! Мне она нужна.
— Но у вас же здесь несколько.
— Они все мне нужны.
22
В вестибюле повесили объявление:
«В 19.00 в резиденции посла показ нового фильма для руководителей иностранных представительств в Дагосе. Дипломатическому составу посольства присутствовать обязательно».
К получаемым из Москвы фильмам Кузовкин был строг и привередлив. Большинство фильмов ему не нравилось — «мелкотравчаты», для посольского служебного использования, по его мнению, не годились. Фильм «Восхождение» старому фронтовику Кузовкину понравился без оговорок.
К концу рабочего дня Клава передала Антонову распоряжение посла: «Быть на просмотре. И непременно с Ольгой Андреевной».
Возле резиденции посла для показа фильмов был специально построен небольшой просмотровый павильон с четырьмя мощными кондиционерами. Обычно зал заполнялся только наполовину, но в этот раз свободных мест оказалось немного. Кузовкин заранее разослал по посольствам краткую аннотацию на фильм, которую составил сам, и результат стал очевидным: приехали послы и поверенные в делах Франции, США, ФРГ, Нигерии, Египта, и уж совсем неожиданным оказался папский легат в Дагосе.
Наши дипломаты были без жен, исключение составляли лишь Анна Ивановна, жена посла, и Ольга. Анна Ивановна, спокойная, приветливая, неизменно доброжелательная женщина, прилетела в Дагосу неделю назад, всего месяца на два — на три побыть с «брошенным» супругом. В последний год Кузовкина себя неважно чувствовала и находилась большую часть времени в Москве, опекая двух малолетних внучат.
Вилла посла находилась от посольства недалеко — в пяти минутах ходьбы, и Антонов, как и другие, пришел туда пешком. Свою машину он отдал Ермеку, которому предстояло заехать по делам на аэродром, а уж оттуда в дом к Антонову — за Ольгой. Поручение Ермек воспринял с удовольствием. Ольга Ермеку нравилась. Вероятно, он даже был в нее по-юношески тайно влюблен. Воображение мигом нарисовало ему заманчивую картину: сверкающая лаком солидная машина с дипломатическим номером, в ней молодая элегантная женщина, а за рулем в черном смокинге с бабочкой на крахмальном воротничке он, Ермек Мусабаев, вполне ответственный сотрудник советского посольства, едет на виллу, в резиденцию посла Советского Союза, у которого сегодня вечером собираются иностранные послы. Видели бы сейчас его, Ермека Мусабаева, обитатели далекого казахского аула у предгорьев Тянь-Шаня, где Ермек родился, где до сих пор живут его родители, обыкновенные чабаны!
Сцена появления Ермека с Ольгой была поистине величественной, и, наблюдая ее исподтишка, Антонов получил настоящее удовольствие. Вот у ворот остановилась машина, вот вышел из нее Ермек, обогнул машину со стороны радиатора, с достойной медлительностью распахнул перед Ольгой дверцу, и та, тоже соблюдая величавый парадный ритм, вышла из машины, наградив галантного кавалера очаровательной улыбкой. Ермек протянул Ольге руку, небрежно толкнул другой рукой дверцу машины, даже не счел нужным машину замкнуть — вот пижон — так и оставил ворам на радость! Но разве мог он, Ермек Мусабаев, в этой ситуации обращать внимание на подобные пустяки — возиться с закрыванием дверей, заставляя ждать светскую женщину!
Неторопливо, откинув голову назад, Ермек повел Ольгу к воротам резиденции. Но едва эта пара вошла в ворота, как самолюбию Ермека был нанесен тяжелый удар. Демушкин, распоряжавшийся организацией просмотра, Ермека и Гулькина, практиканта из аппарата экономического советника, как самых молодку закрепил за столом, на котором были расставлены бутылки с напитками и легкой закуской. Надя Мочкина наполняла рюмки и фужеры, а Мусабаев и Гулькин должны были заботиться о том, чтобы гости проявили к столу должное внимание. Так что с дамой Мусабаеву пришлось расстаться и покорно встать вблизи столика. А так как изо всех участников сегодняшней встречи только Ермек Мусабаев вырядился в смокинг по незнанию, то теперь, стоя за питейным столом, он вполне мог быть принят иностранными гостями за бармена или официанта, что заставляло Ермека жестоко страдать. Это было видно издалека по его уныло обвисшим усам…
Безжалостно откровенный, суровый фильм о войне, о страданиях, о подлости и слабости человеческой и о величии человеческого духа произвел большое впечатление на гостей.
Папский легат, облаченный в легкую тропическую сутану, с белой шапочкой-ермолкой, красиво лежащей на густых, крупно вьющихся черных кудрях, сегодня здесь был, пожалуй, самой примечательной фигурой. В Дагосу его назначили недавно, и он еще мало где появлялся публично. Визит легата на кинопросмотр к советскому послу поразил всех, в том числе самого посла. Когда выходили из зала, Кузовкин на ходу успел шепнуть Ольге: «Займитесь легатом!»
Ольга собственноручно наполнила бокал шампанским и преподнесла легату с легким поклоном:
— Милости прошу! Как вам показался фильм, ваше преосвященство?
Его преосвященство обжег Ольгу горячими глазами южанина:
— Превосходный фильм, мадам! Превосходный! — воскликнул он, принимая из рук Ольги бокал с шампанским. — Надеюсь, что не выдам государственного секрета, если скажу, что…
В этот момент к ним подошел Кузовкин:
— Я понял, что разговор о фильме?
— О да, ваше превосходительство! — Легат чуть склонил перед хозяином дома голову. — Думаю, что не выдам государственного секрета, если скажу: в очередном донесении в канцелярию святейшего престола сообщу о сегодняшнем вечере. Сообщу, что видел поистине христианский фильм… — на тонких бледных губах легата проступила короткая, чуть заметная улыбка, — христианский фильм… советского производства в резиденции посла Советского Союза! Облик главного героя, его мученическая смерть, обстановка казни, все, все так удивительно напоминает о последних минутах Спасителя в нашем мире! Я просто поражен столь откровенной аналогией.
— Вы усматриваете в этом фильме подобную аналогию, ваше преосвященство? — задумчиво пожевал губами Кузовкин.
— Она очевидна, ваше превосходительство. И я поражен, что создала такой фильм молодая советская женщина-режиссер. Значит, христианские идеи по-прежнему утверждают себя в поколениях, даже в такой атеистической стране, как ваша…
— Есть христианские идеи, которые вовсе не противоречат нашей идеологии, — заметил посол.
Когда уехал последний гость и сотрудники посольства тоже стали разъезжаться, к Антоновым подошла Анна Ивановна Кузовкина.
— Оленька, что вы скажете о субботе? Если бы часиков в девять, пока еще не жарко?
— Буду готова ровно в девять, Анна Ивановна.
— Вот и отлично. Тогда я позвоню Лоре. Накуплю с вашей помощью всякой всячины и в Москве в новой квартире открою музей африканского искусства. И вас пригласим на открытие.
Неделю назад Кузовкина, встретив Ольгу в посольском саду, пригласила ее к себе на чай и рассказала, что наконец-то им дают квартиру — пришла телеграмма из министерства. Ждали давно. Раньше у них была квартира довольно хорошая и просторная, но вдруг, именно «вдруг» выросли обе их дочери, одна вышла замуж, родился один человечек, потом второй, квартира стала тесной. Хозяев вытеснили в проходную комнату. Хорошо, что Кузовкины-старнше уже не первый год за границей, а то бы оказались в собственном доме лишними. А теперь Кузовкину предложили двухкомнатное жилище в центре, в приличном новом доме — заживут на старости лет в покое, хотя сам Кузовкин о такой жизни и слышать не хочет. Ордер обещают к Первому мая. Теперь надо думать об обстановке квартиры — старую мебель придется дочерям оставить. Вот тут и пригодится разная африканская экзотика — маски, барельефы, головки — как без этого, все-таки жили в Африке!
Подошел посол.
— Вы как раз мне и нужны! — сухо сказал он Антонову и направился к вилле. Антонов покорно двинулся за ним, оставив жену в компании Анны Ивановны.
Кузовкин попросил Антонова подождать у дверей виллы и через несколько минут вернулся с аккуратно завернутым в целлофан альбомом Литовцева.
— Ценная вещь! Военный атташе убежден, что фотографии уникальны. — Голос у Кузовкина был усталым и бесцветным.
Протянул альбом Антонову и, не глядя на него, продолжал:
— Завтра же отошлите Литовцеву и сообщите ему, что мы готовы сделать запрос в Москву о приобретении альбома. Естественно, за разумную цену… — Посол, наконец, поднял глаза, задумчиво посмотрел на Антонова, как обычно пожевал губами. — А нельзя ли этого человека уговорить, чтобы альбом подарил? Родине своих родителей! Это будет естественно и благородно. А то затевать торг по такому поводу… стыдно! А?
— Попробую уговорить! — согласился Антонов.
— Вот! Вот! — Посол одобрительно закивал. — А если уговорите, то Литовцеву мы дадим визу — пускай сам альбом в Москве и вручает.
— Он с племянницей, — поторопился пояснить Антонов. — Вряд ли захочет поехать один.
— Ну и что же, отправим с племянницей. Словом, альбом этот ни в коем случае нельзя упустить. Вы поняли? А?
Взгляд посла снова стал хмурым, он даже чуть прищурил глаза, словно хотел проникнуть в душу своего подчиненного: можно ли ему дальше доверять в серьезных делах?
— Понял, Василий Гаврилович!
— То-то! — Антонову показалось, что в глазах посла блеснула скрытая усмешка. — Не пойму я вас, Антонов, не пойму! Как с вами быть? То я вам выговор объявлять должен, то вроде бы поощрять вас нужно… И все за инициативу. Из вас так и прет инициатива — и полезная и вредная — как у ребенка. И как только с вами управляется жена?
Помолчал и вдруг уже другим голосом, вроде бы даже с сочувствием, спросил:
— Ольга Андреевна знает, что с вами стряслось в океане?
— Я ей не говорил.
Посол кивнул:
— Правильно. О таком говорить стыдно даже собственной жене.
Дверь за послом закрылась, а Антонов застыл на месте в изумлении. Откуда посол узнал о случившемся в океане?
У ворот Антонова ждали Ольга и Ермек.
— Добросите меня до дома? — спросил Ермек, отлично зная, что в этом ему не откажут. Не отказали Ермеку и тогда, когда, с надеждой взглянув на Антонова, он попросил: — А за рулем… можно?
— Конечно!
Антонов сел рядом с ним, Ольга устроилась сзади.
Машину Ермек вел хорошо, подчеркнуто: осторожно, дабы продемонстрировать шефу свою шоферскую рассудительность и надежность. Надо бы Ермека пригласить домой на ужин, раньше они это делали часто, живет парень один, питается кое-как, почти всухомятку. А сейчас он такой респектабельный, при бабочке — ну как его выбрасывать по пути! Но Ольга помалкивает, неподходящее у нее настроение.
Высадив так и не дождавшегося приглашения огорченного Ермека около жилого дома посольства, некоторое время ехали молча.
— Пока тебя ожидали в саду, комары накинулись на меня как шальные. — Ольга ожесточенно почесала плечо.
В ее словах проступил давний затаенный страх перед малярией. Не приведи господь заболеть!
— Возьми с собой в Москву ампулы нивакина. Мало ли…
Недавно посольских всполошило известие о том, что один из наших специалистов, работавший в соседней с Асибией стране, вернувшись в Москву, умер от малярии — не сумели вовремя распознать болезнь.
Они помолчали еще несколько минут.
— Парит… — заметил он. — Похоже, что гроза будет.
— Зарницы над океаном полыхают. Жуть!
Он про себя улыбнулся ее девчачьей интонации: будто страшную детскую сказку услышала! Ольга всегда боялась грозы. В первый месяц их знакомства однажды в субботний летний день поехали они на речном трамвае прокатиться по каналу. В какой-то бухте со звучным названием теплоход пристал всего на несколько минут, и Антонов, как герой бунинского «Солнечного удара», вдруг предложил: «Сойдем?» Они сошли и оказались в веселом, пахучем березовом лесу. Здесь их и застала внезапная гроза. Спрятаться было негде, и они примостились под кроной старой березы. Хлестали потоки дождя, небо сверкало и грохотало, казалось, ствол березы от страха вздрагивал. Мокрое Ольгино лицо с широко распахнутыми глазами было молочно-белым, губы еле шевелились. Он прислонил ее, хрупкую, мокрую, трепещущую, к стволу дерева, прикрыл своим телом — от молний, грома, дождя, и так они простояли, пока гроза не прошла. В тот час он понял, что Ольга отныне будет с ним.
Дома не ужинали. Жарко, душно — не хотелось. Недолго посидели в холле, послушали по радио местные последние известия: «Президент заявил, что Асибия не позволит транснациональным компаниям распоряжаться в нашей стране так, как они делали раньше…» Ольга зевнула. Ее вовсе не интересовали транснациональные компании, она даже не знала, что это такое.
— Извини! — сказала вставая. — Намоталась сегодня.
И пошла наверх в спальню. После возвращения из Алунды они старались реже оставаться вечерами вдвоем. Делать вид, будто ничего не произошло, не могли. За естеством каждого бесхитростно оброненного слова теперь чудилась неискренность.
Антонов вышел на улицу, постоял на веранде в саду. Чертовский здесь климат. Вечером, несмотря на то, что солнце уходит, дышится почему-то тяжелее. Нагретая за день земля отдает воздуху тепло и влагу, воздух становится густым и липким, как клей. Впечатление его клейкости усиливает неизменно потное тело, на котором рубашка как компресс. Духота ощутима даже на глаз — ее как бы высвечивают желтые уличные фонари — вокруг светильников дрожат яркие ореолы, и кажется, сам воздух раскален до огненного свечения.
Ночью Антонов проснулся от ощущения невыносимой тяжести, которая придавила грудь. В алых шторах, прикрывающих окна, вспыхивали кровавые сгустки огня, от непрерывного грохота сотрясались стены. Антонов подошел к окну, отодвинул шторы, приложил лоб к стеклу. Молнии блистали непрерывно, небо в их блеске было голубым, и в это сияющее сатанинским огнем небо впечатывались глянцевитые от дождя, взъерошенные ветром космы пальм за забором соседнего дома.
В холле, охлажденном кондиционером, стало заметно прохладнее, гроза студила раскаленную за день землю. Антонов постоял у одного окна, потом у другого, снова задвинул шторы, лег на диван, накрыл голову второй подушкой.
Ему показалось, что проснулся он через какую-то минуту: потолок по-прежнему сотрясался от орудийного грохота, гроза продолжалась. Тропические грозы шумны, ярки, часто разрушительны, но скоротечны, а эта затянулась! Теперь и шума дождя не слышно. Сухая гроза, самая жестокая!
Антонов поднялся, чтобы пойти на кухню глотнуть холодной воды, и вздрогнул: на другом диване, съежившись под простыней, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в диванную спинку, лежала Ольга.
Он присел на свою постель и долго глядел на спящую жену. Как в тот далекий счастливый летний день в подмосковной березовой роще, она пришла сейчас под его защиту! Как же она будет теперь там, в Москве, или, может быть, даже в Ленинграде, без него? Без его защиты?
Осторожно, чтобы не скрипеть деревянными половицами лестницы, он поднялся на второй этаж, в спальню, за Ольгиным пледом.
Когда накрывал им жену, она шевельнулась, что-то сонно пробормотала, и Антонов испугался: вдруг проснется, увидит его, склонившегося над ней, и пугливо, отчужденно уйдет обратно наверх. Только бы не уходила!
На этот раз заснуть ему уже не удалось. Бродил по холлу, на кухне пил содовую воду, стоял у окна… Зажег торшер и опустился в кресло у журнального столика. На столике лежал альбом Литовцева. Завтра позвонит Литовцеву и сообщит о предложении посла. Может быть, лучше сперва сказать об этом Кате? Не совсем ясный для Антонова человек этот Литовцев. А вот Катя кажется более определенной, к ней нельзя не чувствовать доверие.
Машинально полистал альбом. Чужие, старомодные лица — усики, кепи, краги… Давний, забытый мир. И на кой черт все это ему нужно! Теперь — новая возня. Почему не может он жить спокойно, уравновешенно, как живут другие?
Ольга обронила короткий стон, пошевелилась, ее нога высунулась из-под пледа. Ступня худая, тонкая, с длинными, мраморной белизны пальцами. Такая знакомая нога жены!
Он осторожно прикрыл ее краем пледа.
Гроза за окном стихала.
23
Переводчик посла Войтов заболел, и на время визита к президенту в качестве переводчика неожиданно назначили Антонова. Президент ждал их в пять вечера. Антонову предстояло срочно отыскать Камова, который также оказался приглашенным на беседу к главе государства.
В министерстве сообщили, что русский геолог пока еще не появлялся и, может быть, не появится вовсе, потому что вчера объявил о намерении утром выехать куда-то за город. Коммутатор в «Тропикане» не отвечал. Придется ехать в отель. И немедленно — может быть, он еще застанет там Камова.
Визит к президенту в компании посла — миссия почетная. При теперешнем своем положении Антонов даже думать не мог о подобном, не заболей Войтов. Кроме Войтова, никто в посольстве лучше Антонова французский не знает. Правда, вполне прилично говорит советник-посланник Демушкин, но не возьмешь же его с собой в качестве переводчика! Не хуже справляется с французским и сам посол. И все же переводчик нужен в любом случае: беседа на высшем уровне дело государственное, в ней каждый нюанс, каждый оттенок важен, здесь можно положиться только на безукоризненное знание языка, и вся ответственность ложится на переводчика. Переводчик полезен и в другом: пока переводит, у посла есть время обдумать следующую фразу. А в беседе на подобном уровне имеет значение не только слово, но и молчание.
Портье «Тропиканы», немолодой, неряшливо одетый человек, почему-то смутился, когда увидел входящего в холл советского консула, которого он встречал здесь не раз — в этом отеле средней руки обычно останавливались наши соотечественники.
— Мосье Камова нет! — поспешно сообщил портье.
Куда ушел, портье не знал, но ушел срочно.
— Скорее всего звонить по телефону… — Указав на телефонный аппарат перед собой, портье горестно поджал губы: — У нас опять поломка!
Вид у портье был не просто смущенный, а скорее испуганный. Выскочил из-за стойки, попытался усадить Антонова в кресло, обтер пластик сиденья собственным носовым платком:
— Пожалуйста, мосье консул! Подождите здесь. Я полагаю, мосье Камов вот-вот вернется…
Что это с ним? Неспроста такой любезный.
В холле было душно, и Антонов решил подождать геолога в саду — под ветерком. Отель расположен недалеко от берега океана в небольшой, но густой пальмовой роще. Состоял он из главного корпуса, где был ресторан и помещения для администрации, из четырехэтажного гостиничного корпуса и десятка небольших аккуратных, декоративно крытых соломой кирпичных домиков, которые здесь называются бунгало. В одном из таких бунгало и жил Камов.
Перед гостиничным корпусом «Тропиканы» небольшой, уютный, хорошо ухоженный бассейн. Обычно по утрам и вечерам в нем плескались белые постояльцы отеля, главным образом французы и западные немцы, которые приезжают в Дагосу по делам своих фирм. Фирмачи днем заняты в городе по службе, а их жены коротают бездельное африканское время возле бассейна.
Ночью во время грозы в раковину бассейна ветром нанесло множество всякого мусора, служащие терпеливо выудили его длинными сачками, воду спустили, заменили свежей, и теперь в голубой толще воды матово отсвечивали бронзовые от загара костлявые плечи молодых француженок и ягодицы упитанных немок.
Антонов опустился в соломенное кресло, стоявшее недалеко от бассейна в тени пальмы, подошедшему кельнеру заказал стакан холодного апельсинового сока и приготовился к положительным эмоциям.
Он не сразу заметил, что кто-то опустился в соседнее кресло.
— Извините, заставил ждать! — сказал Камов.
— Ничего! Я здесь развлекался… — улыбнулся Антонов.
— А я с утра тоже развлекаюсь! — В голосе Камова прозвучали какие-то странные, напряженные нотки.
Он достал носовой платок, снял очки, стал неторопливо протирать стекла. Вздохнул:
— Дела…
Это любимое свое словечко Камов умел произносить так, что в каждом случае оно приобретало определенный смысл.
Сейчас в этом слове звучала, пожалуй, озабоченность.
Оказывается, сегодня утром, когда Камов вошел в свою ванную комнату и закрыл за собой дверь, из-под унитаза стремительно выскочила ему навстречу тонкая, длинная, с желтоватым отливом змея… Уже потом Камов удивлялся, как это ему удалось одним мгновенным движением забросить в ванну свое массивное тело. Змея сделала бросок к двери, отрезая человеку путь к отступлению, попыталась пролезть сквозь узкую щелку между дверью и порогом, но не сумела, отпрянула назад и стала стремительно закручиваться в тугие кольца. Ее маленькая острая головка, похожая на наконечник копья, целилась в сторону Камова.
Он схватил стоявшую в ванной табуретку и, опережая атаку противника, швырнул ее в змею. Ему повезло — попал с первого удара.
Это было странно: змея в бунгало, где ни в дверях, ни в окнах не оставлено ни одной щелочки не только для змей, но даже для рыжих кусачих муравьев, которых в этих местах в избытке. Тщательно обследовав ванную комнату, Камов все-таки нашел щелку — она оказалась в окне. Рамка одной из стеклянных секций в жалюзи осторожно, должно быть, отверткой или ножом, была отогнута снаружи, и образовалась вполне подходящая для замысла щель. Все стало ясным. Кто-то ночью тайно провел эту операцию, и в ванной комнате геолога оказалась грозная, взбудораженная, жаждущая отомстить человеку гостья. Замысел был простым: утром человек войдет в ванную, и ему не избежать роковой встречи.
Убитую змею Камов показал проходившему возле бунгало старику садовнику, и тот определил: мамба, опаснейшая тварь, от укуса которой человек отправляется на тот свет в течение нескольких минут. Садовник даже перекрестился! Камов сообщил о случившемся портье и для наглядности положил перед ним на стол завернутую в газету убитую змею. Портье побледнел: еще бы! Преступный акт против советского специалиста! Хотел звонить в полицию, но оказалось, что ночью во время грозы была повреждена телефонная линия — такое здесь случается частенько. А может быть, и не гроза повредила линию, а кто-то сделал это преднамеренно?
— Помните, я вам говорил, что они ко мне подбираются? Вот и подобрались! — Камов нацепил на нос очки и решительно хлопнул кулаком по ручке соломенного кресла.
— Ну ничего! Не на того напали! Камова легко не сломишь! Мы еще поскрипим! В случае чего — табуреткой! Главное…
— …Не мельтешить! — подсказал Антонов.
Камов расхохотался:
— Вот именно! Не мельтешить! В Москве расскажу — не поверят. Как в «Тысяче и одной ночи». Экзотика!
«В Москве, может быть, и не поверят, а здесь верить приходится, — подумал Антонов. — Значит, зря он насмехался над перепуганным Кротовым. Видно, основания бояться змеиной диверсии у Кротова были серьезные. За Камовым охотятся, это ясно. Надо принимать меры. Кстати, сегодня они будут у президента. Вот ему и сообщить!»
Антонов сказал Камову о предстоящем визите.
— Неужели меня пригласил сам, лично? — Камов вскочил с кресла, с удовольствием потер широкие ладони: — Прекрасно! Я на это и не надеялся. У меня есть что сказать президенту! Есть!
И повеселевший, взбодрившийся, расправивший плечи, отправился в свое бунгало переодеваться к встрече с главой государства.
Антонов остался ждать его у бассейна и стал свидетелем разыгравшейся здесь забавной сцены.
Из дверей гостиницы выскочили, держась за руки, плечистый европеец в плавках, наверное, моряк, весь разрисованный татуировкой, и черная девица с обнаженной грудью, в наспех застегнутой коротенькой юбке. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, какого она пошиба. Обнявшись, парочка с хохотом рухнула в бассейн, подняв фонтаны брызг.
Будто бомба разорвалась в бассейне. Возмущенные белые дамочки выскакивали из воды, как пробки из бутылки.
В эту минуту в дверях административного корпуса показались три солдата в форме парашютистов и с ними портье, у которого был испуганный и обескураженный вид. Солдаты подошли к бассейну, старший из них, сержант, лениво поманил притихшую девицу: вылезай! Девица покорно вылезла, со смиренным видом сделала шаг к сержанту… В следующее мгновение с проворностью молодого зверя прыгнула в сторону и, сверкая белыми пятками, бросилась к двери. Два солдата ринулись было вслед, но где им в тяжелых армейских сапогах догнать длинноногую беглянку! Моряк, который так и не вылез из бассейна, выл от восторга и радостно шлепал ладонями по воде. Сержант бросил на него хмурый взгляд, погрозил пальцем — доберемся, мол, и до тебя!
Антонов знал, что новому режиму нелегко покончить с проституцией, с давних времен укоренившейся в этом портовом городе. И смешная сцена, разыгравшаяся перед ним, вовсе не была безобидной.
Лицо сержанта показалось Антонову знакомым. Где же он его видел? Уж не этот ли парень задержал его машину в то раннее утро, когда он отвозил на телеграф бойкую Диану? И надо же, опять этот русский дипломат в сомнительной компании! Сержант медленно, прицельным взглядом обвел собравшихся вокруг бассейна, на секунду задержался на сидящем в кресле Антонове, глаза прищурились… Вспомнит или нет? Минута казалась вечностью. Не вспомнил! Взгляд скользнул дальше, остановился на взбудораженной физиономии портье, стоящего поодаль.
— У нас с тобой еще будет разговор! — процедил сержант и, цокая каблуками по кафелю, решительно зашагал прочь.
— Придется снова менять воду! — сокрушался портье, нервно расхаживая вдоль парапета бассейна. — Кто же после этой потаскушки полезет сюда! И как мы ее проглядели, ума не приложу!
— Врет! — заметил подошедший Камов. — Плачется для виду, а на самом деле запросто заходят сюда девки, потому что отчисляют ему от своих доходов проценты. Я здесь немало навидался.
Судя по всему, кое-кто в отеле за определенную мзду пускает сюда не только проституток. Как, например, могли подойти со змеей к бунгало Камова, ведь территория отеля ограждена каменным забором с колючей проволокой наверху. Пройти можно только через вестибюль, где портье дежурит круглосуточно.
Камов появился перед Антоновым неотразимо эффектным. На нем был светло-серый костюм, крахмальная рубашка, модный галстук. Большой, величественный, представительный мужчина — глаз не оторвешь, и Антонов вдруг подумал о той неведомой ему женщине на фотографии, от которой Камов ждет писем: такого полюбить можно!
Когда они вышли из отеля, Антонов сказал:
— Думаю, не стоит вам оставаться больше в этом заведении. Здесь всякое может случиться. — Он взял Камова за локоть. — Есть идея, дорогой Алексей Илларионович. После пятнадцатого ноября приглашаю вас на жительство в мой дом. Вы к тому времени как раз вернетесь из Ратаула. Кстати, виза уже есть. Приезжайте прямо ко мне.
— Спасибо! — Камов неопределенно улыбнулся, и было ясно, что приглашение отвергнет. — Но почему именно после пятнадцатого? И где я у вас расположусь?
— Видите ли… Пятнадцатого Ольга улетает в Москву.
— Да ну? — удивился Камов. — Вот уж совсем неожиданно! Но она же вернется!
Они подошли к машине, и Антонов, извлекая из кармана ключи, как бы мимоходом обронил:
— На этот раз она не вернется сюда никогда.
— Никогда?!
— Никогда!
— Дела… — грустно заключил Камов после долгой паузы.
24
Дворец президента был расположен недалеко от океана в самой зеленой и фешенебельной части города. Здание было построено лет пятнадцать назад, вскоре после провозглашения в этой стране независимости. За минувшие годы в республике сменилось четыре президента, и каждый новый хозяин дворца прежде всего стремился обустроиться посолиднее в новом своем владении, в соответствии с собственными вкусами и привычками. Здание строила западногерманская фирма, складывали его из железобетонных плит, дюралюминиевых каркасов и панелей, мощных листов зеленого солнцезащитного стекла. Для пола привозили бруски кенийского мрамора, для отделки стен — редкое ганское красное дерево. Строго прямоугольный блок дворца с большими окнами, высокими створами кровли, широкой парадной, рассчитанной на многолюдье лестницей, ведущей к подъезду, напоминал скорее выставочный зал, чем дворец. Но таков был вкус первого президента — он предпочитал в помещениях простор, мрамор, бронзу и гостей в смокингах и фраках.
Последующие главы государства довершили сотворение пышного президентского гнезда. Один обставил дворец невероятно дорогой, вывезенной из Голландии мебелью, другой прослыл садоводом — разбил вокруг здания парк с экзотическими растениями. Предпоследний также оставил здесь след своей индивидуальности: построил широкий и глубокий, как озеро, бассейн, и еще просторный кинозал, и то и другое исключительно для пользования семьи президента — его дочка занималась плаванием, а жена была охотницей до американских ковбойских фильмов. Четвертый президент увлекался автомашинами, соорудил при дворце огромный гараж, набив его «мерседесами» и «бьюиками» последних моделей. Он любил торжественные выезды.
В этой небольшой и бедной стране президентский дворец был одним из самых роскошных в Африке, а несколько десятков учителей, работавших в немногих школах Асибии, получали одну из самых нищенских на континенте учительских зарплат. Расточительство, воровство, неспособность вести государственное хозяйство и вызванные всем этим экономические трудности правительство объясняло невозможностью справиться с тем, что «население растет быстрее, чем продукты питания».
И вот после очередного государственного переворота к власти в Дагосе пришли Кенум Абеоти со своими сподвижниками. Оказавшись в резиденции главы государства, Абеоти взглянул на дворец совсем другими глазами, поскольку иначе, чем его предшественники, вообще смотрел на многое в этой стране. На одном из митингов он заявил о том, что как только построят обыкновенное служебное здание для аппарата главы государства, теперешняя президентская резиденция будет отдана под народный дворец культуры — пусть смело поднимается по его парадной лестнице, входит во дворец, как в свой собственный, последний парий этой несчастной страны, которая должна, наконец, стать свободной.
Новый президент так и не занял жилые апартаменты дворца, а поселился с семьей в небольшом, снятом в аренду у дагосского домовладельца двухэтажном доме. Территорию вокруг дома огородили высоким деревянным забором, за которым располагались посты личной охраны президента. «Мерседесы» были проданы, а сам президент и члены его правительства стали ездить на дешевых «фиатах» и «фольксвагенах».
Новый дом для канцелярии только начали строить, поэтому президент на работу пока ездил во дворец. Здесь он принимал послов, устраивал государственные встречи, а бывшие президентские апартаменты предоставлялись теперь прибывавшим в Дагосу с официальными визитами высокопоставленным зарубежным гостям.
Сегодняшних визитеров встречал у подъезда молодой капитан, личный адъютант и помощник президента, статный, вышколенный, с безукоризненным французским языком — учился во Франции. Выгибая свой стройный стан и шагая почти на прямых ногах, он с приличествующей моменту солидной неторопливостью повел советского посла и сопровождающих его лиц по длинным коридорам, крытым красными ковровыми дорожками, сверкающим полированными панелями и бронзой люстр, к кабинету президента. В отличие от тех, кто охранял комиссара по экономике Яо Сураджу, президентская стража, которая временами встречалась по пути, ботинки не снимала, винтовки, как лопаты, к стенке не ставила и на пол не садилась. Постовые стояли на своих местах как вкопанные, только цепкие их глаза бдительно прощупывали каждого проходившего мимо. Антонов подумал, что личная охрана президента пока единственное в стране армейское подразделение, которое имеет представление о настоящей воинской дисциплине.
Президент встретил прибывших у самого порога. Он приветливо улыбался и уже издали дружески протягивал руку, подходя к послу. Антонов несколько раз видел Кенума Абеоти вблизи и всегда поражался его огромному росту — под два метра, его ладной фигуре, которая в хорошо пригнанной офицерской форме казалась еще стройней. Но в этот раз впервые президент был перед Антоновым без офицерской фуражки. При огромном росте голова его, покрытая негустой шерсткой тусклых волос, показалась Антонову несоразмерно маленькой, а уши слишком оттопыренными — как у Коффи, мальчишки из рыбацкой деревушки. А они и в самом деле чем-то похожи друг на друга — Коффи и президент!
Кенум Абеоти приветствовал советского посла не как высокопоставленное лицо, глава государства, а как добрый товарищ, подчеркнув непосредственность предстоящей встречи еще и тем, что движением руки полуобнял монументальную, словно литую, спину Кузовкина.
— Прежде всего я хочу от имени семьи и от себя лично поблагодарить советских товарищей за помощь, которую ваш доктор в самый опасный момент оказал моему двоюродному брату.
— Это наш долг, — скромно отозвался посол.
С Антоновым президент поздоровался тоже дружески, но наскоро, потому что его внимание отвлекла фигура Камова. Нашего геолога Абеоти видел впервые и сразу же восхитился его ростом — под стать ему, президенту, только Абеоти значительно моложе, еще не нажил в торсе лишнего жирка, как Камов, и в волосах у него еще не блестят серебринки. Но несмотря на разницу в летах, в цвете кожи, эти два великана представлялись людьми одной породы, могучие, добрые, снисходительно великодушные по отношению к остальной «мелочи». Богатырский обмен рукопожатиями с Камовым окончательно развеселил президента, и теперь все свидетельствовало о том, что беседа будет свободной и дружеской.
Не всегда у посла случались подобные встречи с президентом. Кенум Абеоти не столь уж легкий в общении человек, как могло показаться при первом знакомстве, подвержен переменам настроения, приступу внезапного раздражения или откровенному мальчишескому нетерпению, даже капризу. Его характер складывался под влиянием многих факторов, очень разноплановых, неожиданных, часто противоречащих друг другу.
Отец Кенума Абеоти был слугой во французском колониальном доме, вернее, не слугой, а уборщиком — мыл полы, чистил сад, выносил мусор. Потом отец стал сторожем в католической миссии, где один из миссионеров обучил смышленого Кенума начальной грамоте. Прошли недолгие годы, и подросток уже сам учил грамоте других ребят, став помощником сельского учителя. Когда Кенум достиг призывного возраста, его взяли в солдаты как грамотного, отправили в Дакар, в школу сержантов. Оттуда — на два года во Францию в офицерское училище. Благодаря способностям он довольно быстро продвинулся по службе и в конечном счете получил чин майора и должность заместителя начальника генерального штаба армии республики. Но Абеоти не забыл своего происхождения и общения с простыми людьми в детстве, что и определило демократизм его мышления. Начитанность дала широту политических знаний, жизнь во Франции и знакомство с французами левого толка возбудили интерес к социалистическим идеям. С ними он и вернулся в родную Асибию.
Социалистические идеи вместе с широким процессом освобождения африканских стран от колониализма в начале шестидесятых годов все больше утверждались в Африке, их провозглашали политические фигуры крупного масштаба, такие, как Кваме Нкрума в Гане, Патрис Лумумба в Конго, их «примеряли» к африканской действительности и другие лидеры, потому что именно в этих идеях искали ответы на многие вопросы, которые ставила перед смелыми и честными умами действительность пробуждающегося континента. Поначалу Абеоти в своих раздумьях над всем этим, возможно, был одинок в Асибии, но вскоре нашлись среди офицеров и сержантов единомышленники. Беспардонный гнет правящей верхушки, коррупция, отсутствие морали, всякого чувства ответственности перед собственным отечеством, раболепие перед Западом — все это взращивало и питало недовольство среди молодых, патриотически настроенных, не потерявших связи с простым народом офицеров. И вот однажды майор Абеоти призвал их к путчу.
Сын слуги стал президентом, и теперь в нем, в президенте, умном, способном, даже талантливом, но в конечном счете стопроцентном африканце, собралось воедино все из его прошлого и настоящего: и плебейская участь детства, унижения отца, покорное безмолвие темной неграмотной матери, и настырное упрямство, выработанное в борьбе против немилосердных обстоятельств судьбы бедняка, и племенные полупервобытные взгляды, вынесенные из общины глухой деревни, и прилипчивые французские привычки, и серьезные знания, полученные в Европе, офицерский гонорок и одновременно затаенное чувство приниженности, только потому что ты черный, даже в либеральной Франции ты все-таки «черный», и вдруг почти внезапное горделивое ощущение власти. А над всем этим почти фанатическое вдохновение, порожденное прекрасными, осветившими его ум и сердце идеями справедливости, равенства, братства, идеями борьбы за достоинство самых последних париев, таких, каким был его отец. Именно это вдохновение чаще всего определяло суждения и действия Абеоти, ибо современность в нем пускай не всегда решительно, но неизменно брала верх над традициями прошлого.
Но случалось и такое, когда в Абеоти вдруг проступал вознесенный к власти недавний раб, и тогда он становился важным, сановным, тогда в обращении к послу социалистической страны мог намеренно подчеркнуть: «ваше превосходительство» и даже, поддавшись собственному капризу, задержать или вообще отложить встречу с нужными для Асибии и симпатизирующими ей иностранцами. Но в последний год подобное случалось все реже и реже, президент вместе со своей страной взрослел, мудрел, в действиях и поступках все больше соответствовал своей собственной личности человека умного, проницательного, справедливого и высокому чину главы государства.
Предшественники Абеоти не очень-то задумывались, когда решали судьбы побежденных противников — на плаху, и все тут! За трехлетие своего правления Абеоти не допустил ни одной расправы над политическим соперником. А противников режима Абеоти куда больше, чем их было у его предшественников. При прежних властителях шла обыкновенная шакалья грызня за жирный кусок государственного пирога. Когда у власти оказался Абеоти, развернулась борьба уже не личная, а классовая, социальная, против нынешнего мира наживы и одновременно мира прошлого — феодализма, племенной розни, вождизма, шаманства. Совершив переворот и публично провозгласив новый курс, майор Абеоти и его сподвижники сразу же получили целый набор самых разнокалиберных и разномастных, но неизменно яростных недоброжелателей — от бывшего владельца национализированного банка, агента могущественной транснациональной компании, посла западной державы, до племенного шамана и неграмотного сельского лавочника.
В светлом, просторном кабинете президента позади массивного письменного стола распростерлось на стене трехцветное полотнище национального флага республики; справа от него из черной рамки печально смотрели мудрые настороженные глаза Патриса Лумумбы. Под портретом располагалась полка, заставленная книгами, которые, судя по всему, здесь не для красоты. На письменном столе — небольшой бюст Ленина, подаренный президенту год назад кубинской профсоюзной делегацией. В центре стола поблескивал черным лаком и серебром изящной росписи деревянный письменный прибор — дар президенту китайской делегации.
Президент усадил гостей в специально отведенном углу кабинета, где стояли прекрасные старинные кресла, мраморный в деревянном окладе столик с массивной бронзовой пепельницей на нем, а рядом со столиком тоже массивный, на бронзовой ножке, торшер.
— Кофе или чай?
Посол потер ладони — вроде бы в предвкушении удовольствия:
— Я бы, товарищ президент, чайку, да покрепче!
Антонов понимал, что Кузовкину не так уж хочется чайку, просто посол стремится выражением простодушной непосредственности, товарищеской доверчивости еще больше укрепить благоприятную атмосферу, которая стала складываться с первых минут встречи. Послам приходится быть и артистами — на то они и послы.
Через несколько минут перед ними дымились чашки с кофе и чаем.
Президент взял со стола довольно потрепанную на вид папку.
— Вот любопытную бумагу мне сегодня показали, — сказал он, развязывая тесемки на папке. — Из архива бывшей французской жандармерии в Дагосе…
Раскрыл папку, осторожно полистал вложенные в нее странички желтоватой, ветхой на вид бумаги, задумчиво пробежал глазами по написанному на листах. При этом в его лице проступило что-то покойное, раздумчивое, доброе, и Антонов подумал, что сейчас президент похож на сельского учителя, который просматривает тетради своих питомцев.
— Я распорядился заняться, наконец, нашими архивами, — пояснил Абеоти. — Без памяти прошлого нет будущего. Попросил показать мне дела тех, кого преследовали колониальные власти. Вот одно, очень любопытное. Антуан Акоджину, бывший сенегальский стрелок, потом портовый служащий в Алунде, конторщик. В девятьсот девятнадцатом в Алунде, Дагосе и других городах побережья распространял листовки, восхваляющие победу Октябрьской революции и русские Советы! Представляете? В девятнадцатом году! За это был сослан в Центральную Африку на двенадцать лет…
— Интересно! Очень интересно! — живо откликнулся посол, искренне заинтересовавшийся сообщенным. — Западная пропаганда обвиняет нас в том, что марксизм мы в Африку экспортируем, а идеи марксизма, оказывается, давным-давно сами сюда проникали.
Президент кивнул:
— Вот-вот! И обо всем этом мы обязаны знать. Обязаны! — Озадаченно наморщил, лоб. — Нет у меня нужных для этого людей. Хочу попросить хотя бы студентов университета заняться архивами. Там еще многое нам неведомо. Изучая эти архивы, мы по-новому взглянем на наше прошлое, а оно вовсе не такое, каким представляли нам его колонизаторы. Вовсе не такое!
Антонов слово в слово переводил послу то, что говорил президент, хотя отлично знал, что посол в этой беседе понимал решительно все. Ему, Антонову, важно прежде всего хорошо запомнить беседу, желательно текстуально, чтобы потом подробно ее изложить на бумаге. В этой беседе имело значение не только то, что говорил президент, важно и то, как держался, в каком был настроении — все относится к политике и принимается в расчет. Настоящая дипломатия, как настоящая живопись, стремится при необходимости использовать всю палитру красок и оттенков во всех ее возможностях. Например, сейчас имело особый смысл то, что президент начал беседу не с главного, ради чего все они собрались в этом кабинете, а со второстепенного, но лично президента волнующего, и этим как бы раскрывал себя шире, чем требовали обстоятельства официальной встречи, подчеркивал, что стремится к беседе непринужденной, доверительной. Когда президент рассказывал о содержимом папки, в его голосе угадывалась затаенная тоска по тихой работе, неторопливому научному поиску, спокойным раздумьям над прошлым этой страны безо всех забот и треволнений, что каждодневно выпадают на долю главы государства.
Пауза, которая вдруг наступила после того, как разговор о делах прошлого логически подошел к концу, свидетельствовала о том, что непринужденная светская увертюра завершена и пора переходить к главному.
Посол машинально отодвинул чашку чая, к которой почти не прикасался, легким кашлем прочистил горло и вдруг совсем уже другим, официальным тоном, с нужной в этом случае медлительностью начал:
— Мне поручено, товарищ президент, еще раз подтвердить вам то, что мое правительство неизменно стремится к дальнейшему расширению нашего дружеского сотрудничества. И прежде всего в деле оказания Асибии реальной и всесторонней помощи.
Посол говорил по-русски, и Антонов переводил максимально точно, стремясь передать не только смысл, но и приподнятость интонации в речи посла.
И если минуту назад президент напоминал собой непритязательного сельского учителя, сейчас вдруг выпрямился, расправил плечи, и теперь перед ними сидел в кресле военный человек, облеченный высокой властью. Его круглое, по-юношески пухлое лицо, которое ничуть не старили тоненькие, в шнурок, офицерские усики, популярные в Африке, теперь было бесстрастным. Президент сосредоточился и терпеливо ждал, когда окончится преамбула, его интересовало главное: что последует за обязательными в беседе на таком уровне высокопарными словами. Казалось, черное лицо Абеоти засветилось изнутри, когда утомительное вступление завершилось сообщением о том, что Москва распорядилась всю пойманную «Арктикой» в этом рейсе рыбу предоставить Асибии бесплатно в качестве дара республике, которая испытывает острые продовольственные трудности. Более того, в Москве положительно отнеслись к просьбе Асибии помочь ей в организации рыбного промысла на государственной основе. Республике будет передан на льготных условиях в аренду большой морозильный траулер «Арктика». Будет также оказана помощь в подготовке местных кадров для рыболовных судов. В связи с вышесказанным советская сторона готова заключить специальное соглашение на правительственном уровне…
Президент кивал каждой переводимой ему Антоновым фразе, белки его глаз отливали глянцем. Когда посол завершил свое выступление, Абеоти, не вставая, но порывисто — и в этом он был настоящим африканцем — простер над столом длинную руку и крепко пожал ответно протянутую руку Кузовкина.
— Спасибо! Вы даже не представляете, насколько эта весть радостна для нас, асибийцев.
И стал рассказывать о тяжелом продовольственном положении в стране, о подрывной работе реакции и западных транснациональных компаний. Последние делают все, чтобы максимально навредить республике. Например, бельгийцы только что закончили ремонт силовой подстанции, которая снабжает Дагосу током, и запросили за это откровенно грабительскую плату. Все прежние льготы отменили. «Вы строите социализм? Сами и платите за это». Пришлось платить. А с валютой у Асибии туго.
Дождавшись паузы в рассказе президента, посол заметил, что, как стало ему известно, реакция намерена встретить приход «Арктики» демонстрацией протеста: устроить в порту беспорядки, а в городе поджоги.
— Неужели такое возможно? — В вопросе посла звучало преднамеренное наивное удивление, рассчитанное на эмоциональный ответ. — Ведь повода нет протестовать!
Президент мрачно усмехнулся:
— Повод они найдут.
Помолчал, задумчиво прикусил согнутый палец.
— Конечно, мы примем меры. Но… но это не так-то просто.
Жест руки президента над столом означал неопределенность и даже досаду:
— Людей, людей у нашей власти пока не хватает. С контрреволюцией должна бороться хорошо организованная система безопасности. А у нас ее нет. Мы ее только создаем. Опора на народ? Да, народ Асибии за последние три года от нашей власти получил реальную пользу, такую, какую никогда не получал и не мог получить от прежних режимов. Но народ наш, к сожалению, еще темен, грамотных среди него мало, наивен, пассивен, по-настоящему не пробудился, до конца еще не поверил в новую власть — слишком уж скомпрометировали себя прежние правители. И вот рядовой асибиец, какой-нибудь Аде Доку, почесывает затылок и думает: а не окажутся ли и теперешние властелины такими же прожорливыми пауками? К тому же реакция исподтишка настраивает Аде Доку против нас. И часто не без успеха. Реакция сильнее. У нас власть и армия. У нее экономика, традиции, колдуны, церковь, значительная часть интеллигенции…
Опустив голову, Абеоти задумчиво потрогал серебряную чайную ложечку, лежащую на блюдце.
— Конечно, какую-нибудь гнусность в день прихода «Арктики» они могут сотворить. К этому надо быть готовыми…
Приподнял ложечку над блюдцем и тут же решительно, да так, чтобы звякнула, бросил ее обратно на блюдце.
— Но мы будем добиваться своих целей. И добьемся! Мы и свой собственный флот создадим. Да, да! Может быть, вам случалось видеть недалеко от Дагосы на берегу выброшенный на мель тайваньский сухогруз «Флора»? Хозяева от него отказались. Значит, он наш. Мы уже провели переговоры с поляками о восстановлении. Приведем «Флору» в порядок, переименуем — «Асибией» назовем, и поднимем на судне наш государственный флаг. Впервые в истории страны у нас будет свое собственное торговое судно, не шаланда, не баркас, а именно судно.
Он коротко улыбнулся:
— У нас сейчас многое впервые…
Вдруг, вспомнив о чем-то, с юношеской легкостью поднялся из кресла, подошел к письменному столу, покопался в бумагах и вернулся к гостям с нотной тетрадкой, с шутливой торжественностью поднял ее над головой:
— Знаете ли, товарищи, что это такое? Это гимн! Первый в истории Асибии государственный гимн, созданный самими асибийцами!
Президент опустился в свое кресло, закинул ногу на ногу.
— Слова написал наш поэт Квеку Антобам — слышали, наверное, о таком, музыку — дагосский учитель пения Эду Джан. Будет исполнять хор, а солистом наш Джон Акоджин. Я был на репетиции. Не знаю, не специалист, но мне понравилось. Думаю, будет не хуже гимнов других стран. Честное слово!
Он взял лист со стола и прочитал:
Улыбнулся широко, светло, и улыбка эта сделала его еще моложе, в ней промелькнуло что-то простодушно юношеское, затаенно-горделивое, словно дошедший до наших дней далекий свет вековой мечты о воле предков Кенума Абеоти.
— Хотели бы к новому году закончить и пустить по радио. Но боюсь, не успеют, с оркестром туго, нет в Асибии подходящего для такого дела оркестра. У нас много чего нет…
Некоторое время президент молчал, похлопывая пальцами по своей обтянутой светло-зеленым офицерским териленом коленке. Вдруг поднял быстрые глаза на Камова:
— Я рад с вами познакомиться, товарищ Камов! Специально попросил посла привести вас ко мне. Интересно было взглянуть: каков он, этот Камов?
Вдруг звонко, от души рассмеялся:
— Недавно на вас жаловался комиссар экономики Сураджу. Ковыряется, мол, в архивной пыли, вроде бы не геолог к нам приехал, а канцелярист. А нам, мол, некогда, нам скорее нужно вводить в действие наши недра, мобилизовывать их на службу народу… — Президент погасил на губах улыбку, продолжая глядеть прямо в глаза Камову. — Я хорошо знаю Сураджу. Он нетерпелив, ему скорее результат давай. Я, товарищ Камов, на вашей стороне. В этом деле нельзя торопиться, но, конечно, конечно же, хочется поскорее видеть результат. Ох как хочется!
Переводя последнюю фразу, Антонов заметил, как глаза посла посветлели в затаенной улыбке, посол покосился на Камова и вроде бы еле заметно подмигнул. Но Камов плотно и неподвижно сидел в кресле с невозмутимым видом, крепко сжав губы.
— Если у вас есть какие-нибудь проблемы, товарищ Камов, пожалуйста! Во всем поможем! — продолжал президент. — Недра для Асибии — спасение! Сами понимаете, что…
— Понимаю, товарищ президент! — вдруг несколько бесцеремонно перебил собеседника Камов. — Поэтому и не хочу действовать с налета. Я человек серьезный, и меня прислала серьезная организация…
Вступил он в разговор по-французски, но тут же, почувствовав в нем неуверенность, кивнул Антонову:
— Переводи!
Коротко, немногословно, объяснил суть теперешней своей работы. Проглядел почти все, что оставили после себя предыдущие английские и французские экспедиции. Особенно его интересовала самая последняя, в семьдесят первом году, которую возглавлял Клод Фигер, специалист довольно известный. От этой экспедиции он ждал многое, хотя она, проявив особую бдительность, вывезла во Францию решительно все, что могло пролить хотя бы какой-то свет на результаты долгой и обстоятельной работы. И все же какие-то следы должны были остаться.
Камов коротким движением руки показал на папку, лежащую на столике перед президентом.
— Вы, товарищ президент, только что говорили о старых архивах, в которых можно найти немало неожиданного. Я и искал…
Хотя сегодняшняя встреча проходила непринужденно, сопровождалась улыбками и шутками, Камов не поддался общему настроению, находился в каком-то странном напряжении, был не по обстановке серьезен, даже суров. То ли робел — впервые в жизни у главы государства! — то ли был преисполнен сознанием важности этого разговора.
Говорил прямо, без обиняков. Кто-то пытается ему помешать, это ясно. В архиве пропадают некоторые нужные папки. Правда, тот, кто эти папки изымает, не знает, что именно ищет Камов, и пропавшее не представляет собой большой ценности. Люди нужные исчезают. Например, бесследно исчез бывший коллектор французской экспедиции, который жил в Алунде. Только-только им заинтересовались, как человека след простыл.
— Расскажите и про себя!.. — вмешался в разговор посол. — Про случай в отеле…
Но Камов без особой почтительности к столь важной персоне, как посол, отмахнулся:
— Это пустяки! Это не главное! — Он снова взглянул прямо и твердо в лицо президента: — И все же я хочу вам сказать, товарищ президент, что моя пыльная архивная работа была не впустую. Кажется, я нашел то, что очень хотели скрыть от здешнего правительства приезжие геологи. Только…
Камов запнулся, словно его мысль наскочила на невидимое препятствие. «Почему он так волнуется? — изумился про себя Антонов. — Необычный сегодня Камов, неуравновешенный, нервозный».
Президент, ожидая продолжения, чуть сдвинул брови, около губ у него образовалась капризная, нетерпеливая складка. Антонов взглянул на посла. На лице Кузовкина играла все та же загадочная полуулыбка, и было ясно, что за ней пряталось нечто очень важное.
— Что «только»? — потребовал президент. — Говорите! У нас, африканцев, есть пословица: «Если боишься — не говори! Сказал — не бойся!»
— Видите ли, товарищ президент, я хотел вам это сообщить после своей поездки в Ратаул. У меня есть основание, серьезное основание предполагать, что в Ратауле, в архиве имеется вроде бы малозначительный на первый взгляд документ, но именно он поставил бы последнюю точку в моих поисках. Но раз случилась эта встреча с вами… Именно с вами, — подчеркнул Камов, — думаю, что геологическая группа из нашей страны может вскоре приезжать. Она не пойдет наобум вымерять квадратные километры вашей республики, которая хотя и небольшая, но в ней этих квадратных километров восемнадцать тысяч. Теперь она будет знать, куда идти и что искать…
— И что же? — У президента в эти минуты был такой вид, будто, слушая запутанную детективную историю, он, наконец, узнает, кто же виновник случившегося.
— Уран.
— Что?! — Президент подался всем телом вперед.
Посол удовлетворенно рассмеялся, благодушно скрестив руки на животе.
— Именно уран! — подтвердил он. — Поскольку это предположение имеет важность чрезвычайную, товарищ Камов решил сообщить вам первому, товарищ президент.
Все ясно! Вот почему был таким загадочным сегодня посол! Не с пустыми руками ехал к президенту. А Камов молодец! Докопаться до такого! Недаром на него уже подняли руку!
Кенум Абеоти вдруг одним мощным усилием мускулов выкинул огромное тело из кресла, выпрямился, снова продемонстрировав свою баскетбольную высоту, прошелся по ковру кабинета, поскрипывая то ли штиблетами, то ли ремнями пояса и портупеи.
Камов последовал его примеру и тоже выпростал свое, увы, куда более массивное тело из расслабляющего плена кресла, шагнул на ковер.
Президент неожиданно обернулся к нему, взглянул на геолога в упор:
— Вы можете мне показать на карте, где именно предполагаете…
— Могу! — подтвердил Камов. — Но, подчеркиваю, это только предположение. Только результат анализа французских материалов. Еще нужно все проверять… Это уже сделает экспедиция. И может случиться неудача. Надо быть к ней готовыми.
— Я верю в удачу! Понимаете? Я верю в удачу, потому что нам удача нужна. — Закинув руки за спину, президент крупными мягкими шагами прошелся по ковру. Усмехнулся: — Теперь понятно, почему Запад так хочет нас скинуть. Еще бы — уран!
На стене висела большая карта Асибии. Территория республики, окрашенная в желтый цвет, напоминала глубокую чашу с высокими краями и плоским ровным дном — побережьем океана. Камов, подойдя к карте, ткнул в нее пальцем:
— Приблизительно здесь!
Оказывается, вовсе не робеет Камов, наоборот, чувствует себя вполне уверенно. И скованность его была по другой причине — от ответственности, которую брал на себя, сообщая президенту о том, что имело огромное государственное значение.
— Вы были в этом месте? — спросил президент.
— Был. Но коротко. Не хотел заранее обнаруживать свою догадку. Да и бесполезно ездить туда в одиночку! Там нужна экспедиция. Со специальным оборудованием.
Кенум Абеоти снова прошелся по кабинету, глядя на свои начищенные до блеска офицерские штиблеты. Чувствовалось, что он сдерживает себя, боясь полностью отдаться радости, которую принесла ему весть Камова.
— Удивительно! Просто удивительно, чтобы по каким-то бумажкам сделать такой вывод! — В голосе его вдруг проступили нотки недоверия, президент заколебался.
— Товарищ Камов — один из лучших у нас специалистов! — решил вмешаться посол, который тоже поднялся из кресла и прохаживался по ковру.
Абеоти кивнул:
— Знаю! И горжусь, что такой крупный специалист приехал именно к нам! — Губы его растянулись в простодушной, почти мальчишеской улыбке: — Просто в т а к о е поверить трудно сразу! Это же наше будущее! Надежное будущее!
Вдруг подошел к Камову, положил руку ему на плечо:
— Если бы в Асибии были свои ордена, я бы сейчас немедленно вручил вам орден, даже просто за добрую надежду, которую мне дали.
— Считайте, что вы меня уже наградили! — улыбнулся Камов.
Вдруг рядом с президентом оказался неслышно вошедший его элегантный адъютант. Капитан потянулся к уху своего шефа. Президент некоторое время как будто с недоумением смотрел застывшими глазами на адъютанта, то ли что-то соображая, то ли свыкаясь с услышанным. Потом подошел к задрапированному окну кабинета, резко дернул за шнур. Шторы с тихим звоном раздвинулись в стороны. В большом квадрате окна стыл мрак. Дагоса была без света. Только внизу под окном ярко светилась цепочка дежурных огней на столбах железобетонной ограды, опоясывавшей дворец, да где-то за черными уступами погруженных во тьму кварталов на низких облаках, бегущих со стороны океана, дрожали поодаль друг от друга три жидких озерца света — это освещались территории и здания французского, американского и советского посольств. Как и в президентском дворце, у них были свои автономные дизельные электростанции, которые включались автоматически, когда прекращалось поступление тока из города.
— Мы только что с вами обсуждали радостные новости… — Президент устало и грустно улыбнулся. — Но когда светит солнце, непременно бывают и тени…
Он с раздражением дернул за шнур, запахивая шторы на окне:
— Мне только что сообщили, что на электростанции совершена диверсия. Главный трансформатор, который отремонтирован бельгийцами, снова выведен из строя. В перестрелке с диверсантами двое из охраны ранены.
25
В десять, как условились, в консульство пришел Дерендяев, транзитный пассажир, возвращающийся на Родину из Либерии.
Каких только проблем не бывает в консульской работе! С этим Дерендяевым произошла совершенно нелепая история. В Дагосе он вышел из аэровокзала на улицу — никто не встречает. Решил на площади ловить такси. Было жаркое утро, с безоблачного неба светило солнце, и вдруг невесть откуда наползла небольшая туча, из нее обрушился точно нацеленный на приаэродромную площадь тропический ливень, подобный потопу. За две минуты дождь вымочил Дерендяева до нитки вместе со всеми документами, спрятанными в нагрудном кармане пиджака. На титульном листе его заграничного паспорта на месте печати образовалась синяя чернильная клякса: фотография отлепилась, выведенные тушью буквы на листке расплылись и потеряли очертания. С таким паспортом будут неприятности уже здесь, на аэродроме, при вылете в Москву. А в Москве тем более. Пришлось выписывать новый, да еще ехать в асибийский МИД узаконивать транзит Дерендяева, ставить нужные визы и штампы. Этим делом занимался Ермек.
Он должен был вернуться из МИДа к десяти утра, но запаздывал. Чтобы не держать Дерендяева в приемной, Антонов пригласил его в кабинет.
— Чайку хотите?
Антонов начинал рабочий день с того, что готовил в кабинете в колбе крепкий чай, выпитого дома за завтраком ему не хватало для уверенного старта перед напряженным консульским днем.
Дерендяев охотно согласился. Это был небольшого роста, щуплый, невзрачный мужичишка, с простецким рябоватым лицом и неожиданно крупными для его роста кистями рук. «Присылают же таких за границу представлять великую державу, взглянуть не на что», — подумал с неприязнью Антонов.
— Так чем вы занимались там, в вашей Либерии? — спросил только для того, чтобы поддержать разговор.
Чутко уловив равнодушие в голосе собеседника, Дерендяев начал рассказывать нехотя, но скоро увлекся, и Антонов понял, что ему посчастливилось встретить в своей жизни удивительного человека.
С недавних пор мы стали продавать в Либерии наши автомашины, в том числе грузовые минские МАЗы. Механика Дерендяева прислали с минского завода наладить в Монровии сервис МАЗов. Знал он всего несколько слов по-английски. Приехав в Монровию, распаковал чемодан, извлек оттуда учебники английского языка, граммофонные пластинки с языковыми уроками и неделю за неделей все свободное время, даже порой ночи, отдавал изучению языка. Через два месяца уже мог объясниться по-английски.
Первое время автомобильный бизнес особого успеха не имел. Грузовики покупали неохотно. Почему — Дерендяев не мог понять: машины крепкие, надежные, как раз для африканских дорог. Скитаясь по городу, заходил на базары, приглядывался к африканцам, и вдруг однажды его осенило. Явился к менеджеру торгующей грузовиками либерийской фирмы, потребовал краски и двух маляров, выкрасил на пробу три убийственно серых МАЗа под африканский вкус — кабина желтая, кузов ярко-голубой, ободы колес красные. Три пробных грузовика были проданы в тот же день. Тогда выкрасили на такой манер все остальные.
— За год реализовали сто штук, — рассказывал Дерендяев. — А почему? Да потому, что африканцам серое да черное не очень-то по душе, сами черные, как ночь. Вы обращали внимание, какую они носят одежду, особенно женщины? Аж в глазах рябит. Вот все это здесь в Африке нам и надобно учитывать, если мы хотим торговать действительно с выгодой. А мы в Тропическую Африку присылаем автомашины с печками, рассчитанными на защиту от морозов до тридцати градусов. Представляете? Полагаем, что и так сойдет — все равно купят. Привыкли, что у нас любой товар в магазине не залеживается. А здесь с нами конкурируют западные фирмы, они-то учитывают все, в том числе и традиционные вкусы африканцев…
Вот тебе и мужичишка с минского автозавода! Оказывается, не только техник, но и политик, и бизнесмен, мыслит широко, по-государственному. А через несколько дней окажется на своем заводе, и решительно никому не пригодится его неожиданно открывшийся настоящий талант коммерсанта.
При прощании Антонов сказал Дерендяеву:
— Была бы моя власть, я бы вас, Дмитрий Павлович, назначил торгпредом в какой-нибудь африканской стране.
Дерендяев смутился, польщенный комплиментом:
— Да какой я торгпред! Это так, между прочим. А мое дело — болты да гайки.
Проводив Дерендяева, Антонов тотчас потянулся к телефону. Услышал хрипловатый голос Литовцева и тут же опустил трубку на рычаг. Выдержал час и позвонил снова. На этот раз к телефону подошла Катя.
— Это вы? — радостно изумилась она. — Здравствуйте, Андрей Владимирович! Как мне приятно вас слышать!
По телефону с Тавладской Антонов говорил впервые. И снова поразился: какой у нее удивительный нежный голос, даже в хрипловатом телефонном звучании. Да еще эта ее легкая старомодная картавость, как пикантная приправа. И, слушая Катю по телефону, Антонов почувствовал, что волнуется, и, чтобы скрыть волнение, излишне официально заявил, что выполняет поручение посла и звонит, чтобы договориться о встрече с господином Литовцевым. Но тут же понял, что переборщил, уловив, как померк Катин голос:
— Дяди сейчас нет дома. Я передам, что вы звонили. Он будет рад.
— А как вы, Екатерина Иннокентьевна? — спросил он уже мягче. — Как живете, как здоровье?
— Спасибо! — ответила она сдержанно. — Все хорошо. Занимаюсь своими делами.
— Куда-нибудь ездили?
— Да нет. В основном дома. Вот только сегодня… — Она помедлила, словно обдумывая, стоит ли ей быть откровенной с Антоновым. — Сегодня к вечеру еду в Агури, в университет…
— Погулять по парку? Там роскошный парк.
— Знакомая проводит на факультете семинар, а я загляну в книжный магазин.
— Да, да! Там отличный магазин! — горячо подтвердил он. — Всегда можно найти что-нибудь стоящее.
Но Тавладская не захотела поддержать разговор.
— Дядю лучше всего застать ранним утром, — сказала она и, попрощавшись, положила трубку.
Некоторое время Антонов сидел в неподвижности, уставившись в лежащую на столе телефонную книжку. Конечно, Катю задел его тон. И это после такого славного вечера, проведенного в ее доме! Наверное, подумала, что струсил советский консул поддерживать отношения с эмигранткой, да еще внучкой белогвардейца. Вспомнилась африканская пословица, приведенная Кенумом Абеоти: «Если боишься — не говори, если сказал — не бойся!» Хорошая пословица!
Вне утро, занимаясь служебными делами, Антонов не мог отделаться от какого-то смутного беспокойства.
Катя сказала, что едет в университет «к вечеру». Как это понимать? Насколько ему было известно, занятия в Агури ведутся и после захода солнца, то есть после шести.
Кстати говоря, в Агури, в университетском общежитии сейчас два советских студента, приехавших на год на языковую практику — парень и девушка. Уже две недели как приехали, а он даже не знает, как устроились. Правда, их должен опекать Борщевский, отвечающий за культуру. Но с Борщевского много не возьмешь, он лишь сам за себя. А ему, консулу, тоже положено знать, как живут в этой стране советские граждане. В самом деле, он просто обязан туда поехать и взглянуть на студентов! Просто обязан! И почему бы не сегодня?
В полдень он заехал домой пообедать. Как и прежде, Ольга готовила обеды для них двоих из тех немногих продуктов, что имелись в холодильнике и кладовке. Чаще всего на первое были куриные вермишелевые супы из пакетиков и датские баночные сосиски, безвкусные, как вареная бумага. Все, что Антонов покупал впрок в Монго. Но и это скудное меню в условиях продовольственного кризиса в Асибии выглядело роскошью.
Был полдень, тот час, когда все живое стремится спрятаться от палящего солнца в тень. Но у ворот своего дома Антонов уже издали заметил маленькую сухонькую головку на тонкой шее — Асибе. Теперь уже не было удивительным видеть в его компании громоздкую, всегда оживленную Диану, благоухающую крепким трудовым потом — в руках у нее была большая уличная щетка-веник на длинной палке. С недавних пор Диана помогала нареченному убирать территорию виллы и стричь газон. Рядом с ними стоял такой же худосочный и беззубый, как Асибе, человек. Мелкие кудряшки на его голове тускло серебрились, и казалось, что голова покрыта тонкой, как пудра, пылью, которой так много в Дагосе. По виду старик, но Антонов, совершив ошибку с Асибе, теперь не спешил определять на глазок возраст африканцев.
Стоявшие у ворот громко о чем-то спорили, сопровождая беседу бурной жестикуляцией. Антонов всегда восхищался жестами говорящих африканцев. Даже у тихого Асибе движения руки как у римского патриция — выразительны, полны смысла и достоинства.
— Добрый день, камарад! — радостно приветствовала Антонова Диана, когда он вышел из машины, и запросто протянула ему руку.
Асибе и стоящий рядом с ним незнакомец были потрясены таким панибратством. «Наверняка Асибе подумает, что у меня с его толстушкой завязывается роман», — усмехнулся про себя Антонов.
— Вот мы здесь спорим… С ним! — Диана ткнула пальцем в слабую грудь незнакомца. — Это Зараб. Он мусульманин. Работает сторожем у мосье Куни… Вы знаете такого? Его дом там, — она протянула руку в сторону сада, — под холмом, за нашей виллой…
«Нашей виллой»! Оказывается, Диана здесь уже своя. Ну и баба!
— Его дом из белого кирпича, — продолжала Диана. — Мосье Куни большой человек, он в таможне служит…
Ее руки с белыми ладошками мелькали перед глазами Антонова.
— Так вот, камарад, о чем мы спорим. Рассудите, пожалуйста. У нас на почтамте одна женщина рассказывала… На базаре, прямо на глазах толпы продавец слоновой кости вдруг превратился в змею, а потом снова в человека. Женщина говорит, что сама все видела. Народ, мол, возмутился, продавца задержали, вызвали полицейского…
Диана глядела на Антонова взбудораженными, требующими ответа глазами:
— Скажите, товарищ консул, может ли человек вдруг превратиться в змею?
— Человек все может! — рассудительно ответил за Антонова Асибе.
— Вот именно! — со смехом поддержал его Антонов. — Все может!
— Еще один вопрос, товарищ консул, — не унималась Диана. — Вот Зараб принес новость…
Она снова ткнула пальцем в грудь Зараба, который стоял с угрюмой улыбкой:
— Ну-ка скажи сам! Ну!
Зараб молчал.
— Тогда я скажу. Зарабу точно известно, что русский рыбный корабль повернул от берегов Асибии и идет теперь с асибийской рыбой в Россию, прямо в Москву.
— Откуда вы это взяли? — спросил Антонов Зараба.
Тот вдруг выпятил хилую грудь и надул щеки:
— Все говорят.
— А кто именно? Ваш хозяин?
— Все! — упрямо повторил Зараб. — И мой хозяин тоже. Он человек важный. Зря говорить не будет! Он в таможне работает.
Антонов поймал на себе пытливый взгляд Асибе: мол, видишь, какие у Зараба серьезные козыри — хозяин в таможне работает! А что скажешь ты, советский консул?
Антонов молча подошел к машине, которую во время обеда оставлял у ворот, не спеша достал ключ, открыл багажник и вытащил корзинку, полную огурцов. Это были небольшие, крепенькие, похожие на нежинские огурцы. Их иногда продают возле ворот посольства, русские очень охотно берут такие огурцы для засолки. Каждому входящему и выходящему из посольства огородницы весело кричат по-русски: «Эй! Давай! Огурьчьики! Хорош огурьчьики! Давай, давай!»
Увидев корзинку в руках хозяина, Асибе потянулся помочь ему отнести, но Антонов мотнул головой:
— Я сам!
Подошел к Зарабу.
— Вот что, дорогой сосед! Скажи своему шефу, важному таможеннику, пусть четвертого ноября утром приедет в порт и взглянет, как с русского корабля будут разгружать рыбу для дагосцев. — Он дотронулся до плеча Зараба и мягко закончил: — Приезжай и ты. Поглядеть полезно.
— А другим можно? — вдруг ревниво спросила Диана.
— Конечно!
— А сами вы поедете четвертого ноября в порт?
— Поеду.
Круглое лицо Дианы расплылось в улыбке. Она бросила короткий торжествующий взгляд на Асибе:
— Вот и хорошо, товарищ! Мне тоже хочется взглянуть на русский корабль. У вас, конечно, найдется в машине свободное место для женщины?
— Нет! — сказал Антонов сухо, чувствуя, как всколыхнулось в нем внезапное раздражение против Дианы. — В этот раз свободных мест в машине не будет. Даже для женщины.
Во время обеда он спросил Ольгу, не захочет ли вместе с ним вечерком проехаться в Агури, в университет.
Раньше они ездили в Агури частенько: университетский парк — единственное место в Дагосе, где иностранцу можно спокойно побродить в неторопливой прогулке, не опасаясь, что к нему будут приставать продавцы масок или нищие.
Сейчас, объявив о своем отъезде в Москву, Ольга упорно старалась избегать ситуаций, которые могли бы их снова сблизить или создать видимость сближения, — будто опасалась самое себя, будто боялась искушения вернуться в их прошлое. Она отказалась мягко, но решительно: нет, ехать в Агури не хочет, намеревается сегодня почитать английский роман в новом номере «Иностранной литературы». И вообще такой жаркий день, что голова у нее как чугунная. Какой там Агури!
Чтобы смягчить обиду, которую, по ее мнению, она наносит мужу отказом, заявила, что лучше займется засолкой привезенных им огурцов.
Но обиды в этот раз Антонов не испытал. Больше того, даже почувствовал облегчение, услышав ее отказ. Теперь своей совести он мог лукаво заявить: я сделал все, остальное зависит уже не от меня.
Вырваться из посольства ему удалось только в четыре. До захода солнца оставалось два часа.
До университета езды полчаса, но в этот раз он гнал машину и добрался минут за пятнадцать до главной площади, которую окружали одноэтажные здания университетских факультетов. Возле них, как стражи на часах, возвышались могучие королевские пальмы с гладкими, серыми, похожими на слоновьи ноги стволами. Здесь, на площади, располагался административный корпус, и в нем был книжный магазин. Ему хотелось скорее перешагнуть порог магазина, который был в двух шагах, но он не позволил себе этого. Он, консул, приехал сюда взглянуть, как устроились два советских студента. Это главное. А уж если останется время… И он вопреки тайному желанию направился в студенческое общежитие, расположенное на другой стороне площади.
Советских студентов в общежитии не оказалось — на занятиях, должно быть. Но возле административного корпуса он неожиданно столкнулся с выходящей из библиотеки Леной Артюхиной. Она улыбнулась Антонову как старому знакомому, хотя виделись они всего один раз, в день ее прибытия в Дагосу.
— Здравствуйте, Андрей Владимирович! А я решила, что свои совсем нас забыли. Вы к нам?
На ее еще не тронутой загаром нездешне белой и нежной коже щек выступил легкий румянец.
— Есть здесь некоторые дела… — неопределенно пробормотал Антонов. — Ну и попутно на вас решил взглянуть. А где Личкин, ваш телохранитель? В консульстве он мне торжественно обещал за вами присматривать!
Антонов весело прищурился, но девушка вдруг сдвинула узенькие ниточки бровей, ее прозрачные серые глаза были серьезны:
— Да ну его!
— Вот тебе на! Поссорились?
— Да так…
— Что-нибудь серьезное?
Лена угрюмо смотрела в сторону и молчала.
Раз так, пришлось проявлять служебную настойчивость: он, как консул, должен знать, что произошло. Наверное, Лена сама была не рада, что обронила свое непосредственное «ну его!». Теперь пришлось объясняться. В общем-то, ничего особенного не случилось. Просто пришлось с Личкиным поругаться. По принципиальному вопросу. По какому? Ну, если прямо говорить — по вопросу отношения к африканцам. Только-только приехал, а ему здесь уже все противно: и в общежитии грязно, и в столовой «скотья жратва», и профессор, к которому его прикрепили для стажировки, туп и примитивен, и развлечений никаких нет. А всех асибийцев окрестил одним словом: «шурики». И уличный уборщик — «шурик», и его сокурсник «шурик», и профессор тоже «шурик». Где он такое глупое слово выкопал? И все с превосходством: этакий белый господин явился к диким туземцам. Ну, она, Лена, и выдала Личкину по первое число: «Знаешь что, Личкин, с таким высокомерием тебе здесь делать нечего». Лена не стала бы с ним связываться, но его отношение к африканцам, возможно, чувствуют другие студенты. А это уже политика. Еще подумают, что все у нас такие, как Личкин.
— И что он? — спросил Антонов.
— Усмехался. Мол, ты низкопоклонка. Только не перед Западом, это еще куда ни шло, а перед африканцами! — Румянец на Лениных щеках вспыхнул еще ярче. — Видите, куда клонит! Патриот портяночный!
Было видно, что Лена болезненно переживает конфликт. И сейчас, рассказывая о случившемся, казалось, вот-вот заплачет от обиды и стыда за сокурсника.
— Я ему: патриотизм несовместим с унижением других наций. Это еще Ленин говорил… — Она смотрела на Антонова удивленными, вопрошающими глазами: — Скажите, Андрей Владимирович, ну откуда в нашей стране берутся такие? Откуда? Ведь почвы для подобных типов вроде бы нет. Скажите, Андрей Владимирович, откуда?
Антонов взял ее неожиданно холодную хрупкую кисть руки, крепко сжал.
— Успокойтесь, Леночка! Откуда взялся? Из щели выполз. Есть еще в нашем Отечестве давние щели, где хоронятся такие вот Личкины. Попадают порой они и за границу. И не всегда на дне их ясных очей различишь темень дремучей натуры. Вот вы, кажется, различили… И спасибо вам!
Она пристально взглянула ему в лицо, даже прищурилась от напряжения.
— Но вы меня не подведете? Это будет ужасно! Ведь я же не жаловалась, правда? Вы сами потребовали. Правда?
Он коснулся ее плеча:
— Правда, Леночка! Вы обязаны были это сообщить. Сами же сказали: политика! А политика — дело государственное.
Когда они расстались, Антонов долго не мог успокоиться. Желание идти в книжный магазин пропало, вместо магазина пошел по пальмовой аллее. Встретить бы сейчас ему этого Личкина, да набить морду за «шуриков»!
Антонов и сам не раз задумывался над примечательной для него, консула, метаморфозой в людях. Там, в Союзе, скромняга, там вроде бы самый обыкновенный, самый рядовой, а здесь нежданно для самого себя вдруг становится этакой важной персоной. Личкин, конечно, исключение. Личкин, судя по всему, хам от рождения. Но этакие странные метаморфозы случаются порой и с людьми вполне порядочными. Иной, ступив на африканскую землю, вдруг делает для себя открытие: оказывается, он здесь иностранец, да еще белый! Белый! Вроде бы особым знаком отмечен. В представлении еще многих африканцев, особенно забитых нуждой, не просвещенных образованием, белый человек всегда повелитель, у него и власть, у него и знания, у него и деньги. Это представление колонизаторы вдалбливали в африканские головы веками. Встретят тебя, белого, на улице — голову клонят: господин! По пятам идут, добиваясь благосклонного внимания: почистить твои ботинки, поднести чемодан, отыскать для тебя такси, и все за ломаный грош. Приятно чувствовать себя повелителем! Слабость человеческая: мы часто думаем о себе выше, чем стоим того. И иной начинает надувать щеки.
Но все-таки не от барского фанфаронства такое. Скорее от неуверенности, которая в вычурной позе ищет себе защиту. И еще от неосведомленности, от незнания: что это такое за Африка и как в ней держаться. Не было у нашей страны традиционных связей с Черным континентом, как у Запада. Там, на Западе, Африку знают давно и досконально, как свою недавнюю вотчину, ее дороги и тропы еще в минувшие века вытоптаны каблуками солдатских сапог. У России же в Африке не было ни фортов, ни невольничьих лагерей, ни торговых факторий. Россияне об Африке имели самые приблизительные представления.
Всерьез Африка стала входить в жизнь советских людей в начале шестидесятых годов, когда недавние колонии одна за другой объявляли о своей независимости. И каждой из них наша страна сразу же протягивала дружескую руку. Мы стали чаще говорить об Африке и африканцах и на страницах наших газет, и в наших семьях. Постигали Африку и на собственном опыте. Каждый год уезжали туда дорожники и врачи, учителя и коммерсанты. Африка уверенно утверждала себя в нашем сознании. И наверное, много способствовал этому утверждению своей мученической смертью Патрис Лумумба, имя которого у нас стало в один ряд с именами наших собственных героев.
Но двадцать лет познания слишком короткий срок для многомиллионного народа. И командированный, собираясь в дальнюю дорогу, озабоченно думает: что ждет его там, в Африке, на неприютной для северянина тропической земле? И действительно, для большинства наших соотечественников здешний мир поначалу выглядит странным, непривычным, почти непостижимым, порой вызывающим настороженность. Ко всему в нем надо выработать свое отношение: от попрошаек возле универсама до малярийного комара, который награждает тебя бедой.
Каждый по-своему вписывается в этот неожиданный мир. Вписал себя и Личкин. По-своему. Чтоб ему! Не из-за него сломя голову мчался в этот университетский городок советский консул. Не из-за него!
Когда Антонов, наконец, вошел в книжный магазин, Катя, присев перед стеллажом на корточки, листала снятую с полки книгу. Он торопливо пробрался к ней сквозь толпу покупателей и встретился с ее радостно удивленным взглядом. Катя выпрямилась и стояла перед ним тоненькая, стройная, похожая на гимназистку:
— Вот удивительно, Андрей Владимирович, когда я входила в этот магазин, подумала: вдруг встречу вас? — Тон ее был дружеский, будто и не случилось утренней телефонной размолвки.
— Я бываю здесь иногда, — почему-то смутился Антонов. — В этом магазине можно купить хорошие книги. Но, по правде сказать, сегодня приехал специально, чтобы встретиться с вами. У меня к вам, так сказать, служебный разговор. А не отправиться ли нам, Екатерина Иннокентьевна, на вершину холма, если, конечно, вы не заняты…
Она с шутливой значительностью округлила глаза:
— Ну, коли разговор служебный, я подчиняюсь. Матильда освободится только через полтора часа. Извольте — я к вашим услугам!
Он улыбнулся этому «извольте», и улыбка не ускользнула от ее внимания.
В машине она сказала:
— Вам, Андрей Владимирович, должно быть, мой русский кажется старомодным?
В машине она свободно откинулась на сиденье, расположившись уютно, по-домашнему, будто ездила с Антоновым давным-давно. Он подумал, что главное в Кате — ее естественность и прямота. Во всем — в словах, жестах, поведении. Взрослая девочка! Ее легко ненароком обидеть, а защищаться, наверное, не умеет.
На вершине холма, на площадке для стоянки автомашин Антонов оставил свой «пежо», и они пошли по дорожкам парка.
— Наш посол поручил мне сообщить Николаю Николаевичу и вам мнение посольства по поводу альбома… — начал он.
Катя шутливо всплеснула руками:
— Боже мой! Как высокопарно! Будто мы с вами заключаем международный договор…
Он весело, ей в тон, подтвердил:
— Вот именно, почти так оно и есть. Высокие договаривающиеся стороны… В общем, альбом вызвал интерес, и посольство готово вести переговоры о его приобретении, естественно, за компенсацию.
Он сделал паузу и осторожно закончил:
— В разумных пределах…
Лицо Тавладской вдруг помрачнело.
— Мне это не очень-то приятно слышать, Андрей Владимирович, — сказала она с грустью. — Не думайте о моем дяде плохо. С ним бывает такое. Заносит. В сущности, он добрый, открытый и неудачливый человек. Иначе бы не торчал в этой африканской глуши…
Она шла, глядя себе под ноги.
— …Мы уже говорили с ним по поводу альбома. Это вовсе не фамильная ценность, не портреты наших предков. В нем история русской авиации. Значит, России он и принадлежит. Какая тут может быть компенсация? Берите альбом и делайте с ним что хотите. Мы будем только счастливы, если он действительно пригодится. Напрасно вы поспешили прислать его обратно.
Антонов испытал радостное облегчение:
— Спасибо! Я не сомневался, что вы скажете именно это.
На самой вершине холм у края обрыва росли акации, за их кривыми стволами открывался вид на зеленый простор приморской долины, которую прочерчивала у берега узкая белая полоска дагосских кварталов, а за ней простиралось серо-голубое, трепещущее, живое полотнище океана. У края обрыва в жидкой тени акаций стояли скамейки. Вечерами их обычно занимают студенты, заезжие иностранцы — полюбоваться, как за городом в океане тонет солнце. Сейчас никого не было. Они присели на одну из скамеек.
— Красиво! — сказала Катя, бросив долгий взгляд вниз, в долину.
Он сбоку взглянул на соседку: интересно, как она отреагирует на самое главное, что он сейчас сообщит ей.
— Но переговоры между высокими договаривающимися сторонами еще не завершены, Екатерина Иннокентьевна. — Он возвратился к прежнему шутливому тону. — Есть еще одна важная статья нашего соглашения, которую мы не обсудили…
Она смешно, по-детски прикусила нижнюю губу.
— Не обсудили… — повторил он. — А как вы относитесь к тому, чтобы вам вместе с Николаем Николаевичем поехать в Москву и самим передать там альбом?
Катя взглянула на Антонова с откровенным недоверием:
— Вы не шутите, Андрей Владимирович?
— Такими вещами не шутят.
Она долго молча глядела вниз, в долину, потом тихо произнесла:
— Даже не верится… Чудо какое-то!
— Почему чудо?
— Потому что давно мечтаю о такой поездке. Недавно уговаривала дядю взять туристические путевки и поехать.
— Хотите увидеть родину своих предков?
— Разве можно не хотеть?
Они опять помолчали.
— Извините меня, Екатерина Иннокентьевна, но мне кажется, что у вас жизнь не так-то просто складывалась… Я чувствую это… — Он легонько дотронулся до ее руки: — Только, пожалуйста, извините…
Продолжая смотреть в долину, она кивнула:
— Вы правы. Непросто…
Может быть, при других обстоятельствах Тавладская не была бы столь откровенной. Но доверие, возникшее сейчас между ними, заставило ее разговориться. Антонов угадал: в жизни ей не очень-то везло. Родилась в Мукдене, в русской колонии. В семь лет потеряла родителей, воспитывал девочку друг отца, добрый одинокий человек. Был он горячим российским патриотом, выписывал советские газеты, мечтал вернуться на Родину. Когда ей исполнилось восемнадцать, он внезапно скончался. Оставшись одна, пошла работать продавщицей в универсальный магазин фирмы «Чурин». На другом конце света жили ее родные: дядя — во Франции, тетя — в Канаде, звали к себе, но девушка мечтала переехать на родину предков, писала куда-то прошения, ходила в советское консульство. Не получилось. Через год Катя оказалась в Гонконге, оттуда решила добираться к тетке, которую немного помнила с детства. Тетка была обеспеченной, в свое время удачно вышла замуж за владельца небольшого, но доходного ресторана.
Однако в Гонконге все планы пошли кувырком самым неожиданным образом. Однажды встретила русского человека, тоже без родины, без племени, вышла замуж, через год родился сын.
Замужество оказалось неудачным, и, когда стало невмоготу, Катя собрала свои вещи, подхватила годовалого сына, приехала в порт и поднялась по трапу теплохода, который шел в Канаду.
— Вот и вся моя история, Андрей Владимирович, — коротко улыбнулась она. — Живу в Квебеке у тетки, тетка теперь вдова — муж ее умер. Ресторан пришлось продать из-за долгов, живем на доходы от дивидендов по немногим акциям, которые в свое время приобрела тетка.
Она поднялась со скамейки:
— Видите, солнце скоро утонет в океане… Какое оно красное! Даже страшно!
Они молча постояли у края обрыва.
— А сыну моему уже семь лет, — сказала Катя, возвращаясь к прежнему разговору. — И зовут его так же, как вас, — Андреем…
— И надолго вы в Африку? — спросил он.
— Да нет! На несколько недель. Могла бы побыть с дядей и подольше, но он все время в разъездах.
— Он одинок?
— Не то слово! — Катя грустно покачала головой. — Скитается по чужим краям как степной волк. В африканских странах в белых колониях интеллектуальный уровень низкий, интересы убогие. Только и думают о том, чтобы побольше подсобрать впрок «длинных тропических франков» на будущее, на старость копят деньги да еще пьют. А старость-то вот она, уже у порога. И будущего почти ни у кого нет. Какое будущее у моего дяди? Ни дома, ни семьи, ни родины…
В ее голосе прозвучали нотки отчаяния, и Антонову показалось, что в глазах блеснули слезы. Он подумал, что в этот момент Катя говорила не только о своем дяде, но и о себе самой.
— Я уверен, поездка в Москву вас развеет! В Москве есть что посмотреть. Напишу своим друзьям, они покажут вам город…
Катя кивнула:
— Спасибо! Это будет прекрасно!
Они пошли по дорожке, которая вилась почти над самым обрывом. Вдруг Катя сдержала шаг, повернулась к Антонову. В ее зеленых глазах была такая завораживающая мягкость, что у него всколыхнулось сердце.
— Я хотела вас, Андрей Владимирович, спросить… — Голос ее осекся, словно она вдруг заколебалась, продолжать ли. — Я… не конкретно. В принципе. Вот, к примеру, я, канадская гражданка, русская по происхождению, имеющая русского ребенка, могла бы приехать в Советский Союз и… остаться там навсегда?
Он молчал, и Катя, будто все зависело только от него, стала убеждать:
— Ведь я бы могла, Андрей Владимирович, быть там полезной. Знаю три языка. Готова работать секретарем, официанткой, уборщицей. На все согласна! Это возможно?
— У вас в Квебеке дом, тетка, достаток… — Он искал возможность уклониться от прямого ответа.
Она это поняла. Голос ее вдруг померк:
— У меня в Квебеке ничего нет. Ничего. Кроме сына. Одна пустота.
— Видите ли, Екатерина Иннокентьевна, вопрос этот не простой. Дело в том, что…
Она перебила его, горестно покачав головой:
— Знаю, какой непростой вопрос…
— Мы еще поговорим с вами об этом, вот побываете в Москве, осмотритесь там… Хорошо?
Катя вяло согласилась:
— Хорошо…
Они прошлись до конца аллеи. Отсюда вид на Дагосу был особенно впечатляющий. Здесь, на окраине столицы, располагались виллы богатых людей, баловней прошлых режимов, одна вилла выхвалялась перед другой либо помпезностью архитектуры, либо роскошью отделки, либо пышностью приусадебных территорий. Эти светлостенные, яркооконные, в горячей ласке бурлящей тропической зелени кварталы, стоящие на переднем плане панорамы, скрывали истинную сущность небогатого приморского города, создавали впечатление того, что там, внизу, мир всеобщего покоя, сытости и благополучия.
— Что-то вроде Зурбагана, — заметил Антонов, глядя вниз.
— Кого? — не поняла она.
— Был у нас такой хороший писатель — Александр Грин. В его книгах счастливые люди жили в выдуманных счастливых городах — Зурбаган, Лисс…
— Неужели есть на свете счастливые города и счастливые люди?
Их внимание привлек треск веток. Они не сразу разглядели на склоне холма, среди колючих густых кустарников, цепко сидящих в каменистом грунте, две обнаженных, блестящих от пота черных спины, мягко очерченную женскую и худенькую, с торчащими шишечками позвоночника детскую. Обнаженная по пояс молодая женщина и мальчик лет десяти, продираясь сквозь кусты, что-то выискивали под ногами среди мусора и сухих колючек. Найденное бросали в лукошки, сплетенные из тростника.
— Что они там ищут? — удивилась Катя.
— Окурки. На это место часто приезжает полюбоваться красотами природы состоятельная публика, смотрят, покуривают, а окурки бросают вниз. Местные жители собирают их, извлекают остатки табака и продают на рынке курильщикам-беднякам.
Они помолчали, наблюдая, как сборщики, не разгибаясь, шарят под кустами.
— Бедно живет здесь народ, — заметила Катя. — Такое сочувствие испытываешь к этим людям! А чем им помочь? Нечем!
— Помочь им можно, Екатерина Иннокентьевна. И нужно! — горячо отозвался Антонов. — Впервые эта страна задумала выбиться из нищеты. И ей в этом надобно помогать, а не мешать… А ей мешают. Всеми способами. Вот сейчас сколько всяких вздорных слухов распространяют в связи с предстоящим приходом «Арктики». В Асибии и за ее пределами есть люди, которые в своих корыстных целях хотят сорвать снабжение голодающей страны продуктами, прежде всего рыбой. Это они организуют забастовки врачей, творят саботаж, клевещут на помощь Советского Союза. Лишь бы напакостить новому режиму, потому что он впервые в истории этой страны озаботился судьбою вот таких бедолаг, которые сейчас там, внизу, подбирают окурки, брошенные иностранцами.
— Я ничего такого и не знала! — заметила Катя с удивлением, когда Антонов, выдохнувшись в своем красноречии, примолк. — Мне говорили об обстановке в Асибии совсем другое — анархия, разброд, некомпетентность власти…
Антонов зло усмехнулся:
— Еще бы! А что могут говорить об этом прогрессивном режиме западные фирмачи и западные дипломаты, среди которых вы, Екатерина Иннокентьевна, вращаетесь? Уж извините за резкость, им этот режим как кость в горле. Кенум Абеоти все их карты перепутал — и политические, и коммерческие. От него им сплошной убыток.
— А вы хотите искренне и бескорыстно им помочь?
— Разумеется. У нас политика такая.
Она подняла руку, как бы отвергая его слова:
— Я не о том. Я не о государственной политике. О вас, Андрей Владимирович, лично о вас. Видите ли вы лично в помощи этой стране свой долг, ну как бы вам сказать… свое призвание, что ли? И нет у вас никакого другого интереса, никакой личной выгоды?
Он взглянул на нее с недоумением:
— Бог с вами, Екатерина Иннокентьевна! Ну какая тут может быть личная выгода? — рассмеялся он от души. — Одни только неприятности. Если бы вы знали, сколько у меня от этого неприятностей!
Катя задумчиво прикусила губу.
— Извините меня, ведь я вращаюсь в среде, в которой говорят прежде всего о личной выгоде.
Стало заметно темнеть. Солнце ушло в гряду облаков, вдруг вставшую на его пути к горизонту, подожгло облака торжественным всеиспепеляющим небесным огнем и вскоре скрылось в них, уступая мир вечерней тени. Пора было возвращаться домой.
— Моя Матильда, должно быть, сейчас уже закончит свой семинар, — сказала Катя, взглянув на часы. — Как бы не заставить ее ждать! Она всегда торопится в Дагосу — кормить мужа.
— А вы скажите ей, что в город отвезу вас я, — предложил Антонов. — Не возражаете?
— Конечно, нет!
Когда они сели в машину и поехали к административному корпусу, Катя вдруг спросила:
— А когда приходит в Дагосу «Арктика»?
— Четвертого ноября. Как раз перед нашим праздником. Но нам могут такой праздник устроить, что жарко станет!
Из белостенных учебных корпусов, расположенных на разных уровнях агурийского холма, к главной аллее, ведущей к общежитию, тянулись цепочки студентов. Все проходящие мимо бросали любопытные взгляды на Антонова, прохаживающегося под пальмами аллеи, и на его машину с синим квадратом дипломатического номерного знака.
— Здравствуйте! — произнес за его спиной кто-то по-русски.
Антонов обернулся и увидел благодушную физиономию Личкина.
— Мое почтение!
Нет, вступать сейчас в острый разговор с Личкиным он не будет. Ни в коем случае! И Лене обещал, и теперешнее настроение не для конфликта. Лучше потом вызовет в консульство и даст дрозда.
— С лекций?
— С них самых! — Личкин собрал у глаз пучки мелких, почти старческих морщинок, доверительно улыбнулся Антонову. — Да ну их, эти лекции!
— Что так?
— Разве это лекции! Никакого толку. Уровень! Уж вы-то, Андрей Владимирович, представляете себе, какой здесь уровень!
Конечно, надо было бы сдержаться, обуздать внезапную вспышку гнева, но если бы Антонов умел в нужный момент сдерживать свои эмоции! Если бы!
Он не сдержался.
— Не тот уровень, говорите? — Почувствовал, как от напряжения сводит скулы. — Понятно! Куда им тут! Ведь они «шурики». Так, кажется, их называют некоторые? А что от «шуриков» можно ожидать?
Внутри Антонова все бурлило, но говорил он спокойно, даже с этакой легкой веселостью. И Личкин поначалу обманулся, понимающе, по-свойски кивал, мол, вы все сами отлично знаете. Но на какой-то фразе мгновенно погасил улыбку, вдруг распознав в интонации собеседника что-то для себя опасное.
Антонов взглянул прямо в глубину его серых, ясных, широко раскрытых глаз и с расстановкой произнес:
— Вот что, Личкин! Если еще раз от вас услышат «шурик» или что-либо в этом роде, если вы хотя бы намеком, хотя бы словцом или гримасой проявите неуважение к людям, которые вас сюда пригласили как порядочного человека, мы вышвырнем вас отсюда первым же самолетом.
Простодушное лицо Личкина стало красным, губы задрожали:
— Почему вы так со мной говорите? Почему? — Его звонкий фальцет перешел на крик; — Кто вышвырнет? Кто это «мы»?
Антонов медленно поднял руку, призывая парня сбавить тон.
— «Мы», — произнес спокойно, — это посольство Союза Советских Социалистических Республик в Асибии.
Он четко выделял каждое слово, словно вбивал его в мозг Личкина. Всего несколько минут назад благодушный, улыбчивый, уверенный в себе, Личкин вдруг обмяк и даже вроде бы стал меньше ростом.
— Вам понятно? Или повторить еще раз?
— Понятно…
— Тогда до свидания!
Личкин почти по-солдатски повернулся на сто восемьдесят градусов, чуть ли не щелкнув каблуками. Глядя на его обтянутую тенниской спину, под которой равномерно двигались крепкие лопатки, Антонов с неприязнью подумал:
«Хотя бы возмутился, попытался оправдаться. Тогда можно его даже пожалеть. Но нет, как с гуся вода. Холоп всегда останется холопом: слабого давит, перед сильным пасует».
Торопливо подошла Катя.
— Я не задержала? Матильда хотела с вами познакомиться, но я сказала, что вы торопитесь. Я правильно сказала?
Он улыбнулся:
— Конечно, правильно! Зачем нам сейчас Матильда?
Катя внимательно взглянула на Антонова:
— Мне кажется, что вы, Андрей Владимирович, чем-то расстроены, уж не из-за меня ли?
Антонов подошел к машине и открыл дверцу:
— Прошу вас, Катя!
Он впервые назвал ее по имени.
От университета ехал медленно, позволяя другим машинам обгонять себя. По сторонам дороги мелькали коренастые, с толстыми голыми ветвями баобабы, изящные тонкоствольные пальмы и красные можжевельники.
Когда Антонов вывел машину на главную магистраль и до улицы, на которой живет Тавладская, оставался один квартал, на перекрестке его задержал красный свет. Вдруг рядом с антоновским «пежо», скрипнув тормозами, лихо затормозила синяя «Лада». За ее рулем сидел Борщевский. Быстрым глазом он тотчас усек в соседней машине Антонова и рядом с ним Катю, вытянул шею, силясь разглядеть ее получше. Даже издали Антонов заметил, как в бархатных глазах Борщевского вспыхнул острый хищный огонек. Он чуть склонил хорошо причесанную, с аккуратным пробором голову, приветствуя Антонова. Красивые, сочные губы его растянулись в гуттаперчевой улыбке. Антонову показалось, что сейчас он поощрительно подмигнет, но в это время вспыхнул зеленый свет.
26
Антонова разбудил долгий и настойчивый телефонный звонок, когда за окном еще стыла мгла. Звонил Камов.
— «Арктика» пришла в порт ночью. Стоит у причала.
— Откуда вы это знаете? — изумился Антонов, с которого мгновенно слетела сонная одурь.
— К нам в отель приехал таксист из порта. Говорит, что возле судна собираются люди, говорит, заварушка назревает…
Камов посопел в трубку:
— Андрей Владимирович, вы слышите меня?
— Слышу! — растерянно отозвался Антонов. — Ладно, спасибо, что сообщили. Дело серьезное. Сейчас поеду.
— Вот, вот! Серьезное дело! — пробасил Камов. — Поэтому поеду с вами.
— Со мной? Это зачем?
— А затем, что не хочу, чтобы вы ехали один. У меня первая половина дня свободна, так что я с вами!
Тон его был почти приказным.
— Это что же, вроде охраны при моей особе? — Антонов начинал злиться.
— Вовсе нет! — спокойно ответил Камов. — Просто хочу взглянуть на наших морячков. Поэтому заезжайте за мной. Жду у подъезда отеля.
Было ясно, что Камов не примет никаких возражений. Ну и черт с ним! Раз сам напрашивается!
Вчера на совещании у посла решили, что в связи с чрезвычайными обстоятельствами первоначальный план торжественной встречи «Арктики» отменяется. Из секретариата министерства иностранных дел сообщили: положение тревожное, на причале может возникнуть митинг совсем другого толка. Поэтому в нашем посольстве условились, что на встречу «Арктики» доедут двое: советник Рябинкин, как непосредственно отвечающий за экономическое, в том числе рыболовное, сотрудничество, и Антонов, как консул — его дело оформить приход судна. Разумеется, должен был ехать на встречу «Арктики» еще и представитель Минрыбхоза Богма, но два дня назад могучего Богму свалил жесточайший приступ легочной малярии с предельно опасной температурой.
Как же теперь быть с Камовым? Никакого отношения к рыболовству не имеет, еще влетит за третьего «несогласованного». Да ладно уж, семь бед — один ответ.
Антонов набрал домашний номер Рябинкина — телефон не отвечал. Рябинкин уже третий месяц жаловался, что никак не исправят поврежденную во время дождя телефонную линию, ведущую к его дому. Другой на его месте давно бы добился ремонта, сам бы залез на столб и исправил линию, как это однажды сделал Антонов.
Но Рябинкин не способен на такие поступки. Он приехал в Асибию с намерением спокойно, беззаботно просуществовать три года своей командировки и убраться восвояси. Этот улыбчивый, спокойный, с мягкими движениями человек напоминал Антонову доброго ленивого крота из детской сказочки. Сейчас этот крот, наверное, мирно почивает на своей вилле, защищенный от всех беспокойств испорченной телефонной линией.
Пришлось позвонить дежурному коменданту: посылайте за советником машину, будите его, везите в порт.
Камов давно прохаживался, ожидая Антонова у отеля.
— Упрямый вы человек! — проворчал Антонов, когда тот сел в машину.
— В этой обстановке вдвоем спокойней! — невозмутимо ответил Камов.
Когда они подъезжали к порту, уже рассвело. У ворот машину задержали солдаты — значит, прислали на всякий случай, но, увидев дипломатический номер, сержант махнул рукой: проезжай!
В этот час, в лучах восходящего солнца, недавно обновленные свежей краской палубные надстройки «Арктики» слепили белизной, казалось, судно только что пришло из студеных арктических просторов, и его корпус источает спасительную прохладу.
— На айсберг похожа, — сказал Камов.
На причале возле траулера толпилось несколько десятков парней. Их ленивый, вальяжный вид свидетельствовал о том, что болтаются они здесь без дела — то ли ожидая чего-то, то ли из простого любопытства. Внизу, у трапа «Арктики», прохаживались два автоматчика в форме парашютистов.
Должно быть, вахтенные: на «Арктике» сразу же доложили начальству о прибытии посольской машины, и, когда Антонов и Камов поднялись по трапу, наверху у борта их уже ждал капитан. Рядом с ним стоял пожилой африканец с грустно сосредоточенным лицом.
— Наконец-то! — сказал капитан, протягивая Антонову руку. — Заждались вас, Какая-те ерунда здесь творится.
Он представил асибийца:
— Мосье Кулу. Из министерства экономики. Первым прибыл нас встречать.
Антонов пожал вялую, мокрую от пота и ненормально горячую кисть чиновника и понял, что у мосье Кулу приступ тропической малярии. Малярию африканцы перекосят иначе, чем белые. Европейца болезнь поражает внезапно, ярким всепоглощающим: костром, ввергая в чудовищный жар и озноб. В африканце же тлеет, как древесный уголь, истязает медленно, мучительно, не сваливает с ног, как свалила Богму, а по капле высасывает силы.
— Кофейку? — предложил капитан.
— Неплохо бы! — сказал Камов.
За чашкой кофе обрисовали гостям обстановку. Два дня назад на борт «Арктики» из министерства экономики пришла радиограмма с требованием по причине большой важности прийти в Дагосу до восхода солнца. Ну, пришли! Вынуждены были поднапрячься, машины истязали в предельном режиме, топливо перерасходовали. А зачем? Вот уже три часа стоят без толку. Встретил их этот полудохлый мосье Кулу и ничего сказать не может или не хочет. Явно темнит. Что здесь происходит? Почему нет грузовиков, грузчиков? Какие-то странные личности ходят по пирсу, солдаты с автоматами… Капитан на всякий случай машинную вахту оставил в полном составе. А дальше? Мосье Кулу бормочет, что надо, мол, ждать прибытия из города какого-то важного чина.
— А мне не чины нужны, а транспорт для разгрузки, — ворчал капитан. — Пусть забирают свою рыбу!
— Много привезли? — спросил Камов.
Капитан удовлетворенно прищурился:
— Хорошо взяли. Полные трюмы. Пятьсот тонн, в основном сардина, но и ставриду тоже прихватили.
— Бесплатно рыбу им отдаем, — сообщил Антонов. — Вроде в дар. Ловили-то в их водах. Рыба их, законная. Наш только труд.
— Мне все равно! — Капитан пожал плечами. — Бесплатно так бесплатно, мне только указание на то соответствующее нужно. Нам важно, чтоб рыба не тухла, чтоб людям пошла.
Он прикурил сигарету, задумчиво выпустил к потолку колечки дыма.
— В сентябре перед отходом я как-то бродил по припортовым кварталам. Бедно живут люди! Смотришь и содрогаешься. Бедно…
— А судно с экипажем будет передано в аренду Асибии, — продолжал Антонов.
Капитан кивнул:
— Знаю. Получил радиограмму из Запрыбы. Экипаж здесь, в Дагосе, менять будут. Срок вышел. Нам бы к Новому году домой, в Калининград!
Встал, прошелся по каюте, взглянул в иллюминатор на город.
— Это хорошо, что рыбу отдадим бесплатно. Дохода от нее — грош, а им подмога. Бедно живет народ.
Прошел час, а никаких новостей не поступало. Кроме мосье Кулу, на борт не пожаловали даже представители портовых властей. Толпа на причале росла, слоняющиеся возле «Арктики» парни будто очнулись от утренней полудремоты, шумели все громче, и шум доносился до капитанской каюты.
Они поднялись на мостик, вышли на его крыло. Их тотчас увидели на пирсе, толпа враждебно сверкнула белым оскалом зубов: что-то кричали и над одинаковыми черно-курчавыми головами взлетали сжатые кулаки. Теперь внизу, возле судна, стояло уже четверо автоматчиков. Расставив ноги, грозяще невозмутимые солдаты сжимали оружие и угрюмо поглядывали на толпу.
— У вас на борту, кажется, были практиканты-асибийцы? — спросил Антонов капитана.
— Были. Четверо! Но как только причалили, они тут же умотали домой. Истосковались без своих бабенок. Говорят, африканцы поститься не могут, не то что мы.
— А здесь слух распространяли, да и за границей писали в газетах, будто на борту «Арктики» практикантов били, а один даже бросился за борт…
Капитан кивнул, улыбнувшись одними глазами:
— Верно! Ушли от нас, как инвалиды, согнувшись в три погибели… от тяжести подарков, которые им надавал экипаж. Все четверо.
Вдруг Антонов разглядел в толпе знакомую красную майку с черным орлом на груди и над вей круглую ушастую голову — Коффи! Мальчишка, поняв, что его увидели с мостика, поднял было руку, приветствуя Антонова, но тотчас опустил, опасливо взглянув на окружавшие его суровые лица.
— Знакомый? — спросил капитан.
— Этот мальчишка, можно сказать, мне жизнь спас.
— Так зовите его сюда, на борт, — предложил капитан. — Накормим. У нас сегодня отличный флотский борщ. Они же здесь все голодные.
Антонов махнул Коффи рукой, и мальчик под хмурыми, враждебными взглядами толпы неуверенно поднялся по трапу на борт русского судна. Его тут же передали буфетчице, и та повела Коффи на камбуз.
Приехал, наконец, и Рябинкин. Машина советника робко подобралась к самому трапу, и толпа перед ней нехотя расступилась. Рябинкин торопливо взбегал по трапу, и сверху было видно, как поблескивала его вспотевшая лысина.
— Что здесь происходит? — спросил он, шагнув с трапа на борт и увидев Антонова. — Почему не идет разгрузка?
— Это вас надо спросить, — перебил его Антонов. — Рыба по вашей части, Иван Иванович.
Рябинкин болезненно поморщился. Вид у него был несчастный. И тут приметил на палубе асибийского чиновника.
— Мосье Кулу! Рад вас видеть. Может быть, вы что-нибудь скажете? Почему судно не разгружается?
Чиновник выглядел еще более несчастным, чем Рябинкин.
— Не знаю, мосье, почему не едет… — бормотал он. — Не знаю…
— Кто именно? — не понял Рябинкин. — Кто не едет?
— Кто-то…
«Более нелепую ситуацию трудно предположить», — подумал Антонов. Взглянул за борт. Толпа на причале еще больше загустела. Откуда-то влились в нее несколько десятков молодых женщин в цветастых платках на головах. В низкий, хрипловатый, тяжелый гул толпы женщины внесли свои визгливые нотки, также, как мужчины, они как по команде выбрасывали над головами сжатые кулаки, при этом их мощные груди вскидывались, словно грозили тараном стальному борту «Арктики».
От стен пакгауза четверо приволокли дощатый ящик, установили поближе к «Арктике». Один из парней тут же забрался на него, призывно выкинул руку вперед и, тараща глаза, принялся что-то выкрикивать, обращаясь к толпе. Толпа колыхнулась и потекла к ящику, окружила его со всех сторон, спрессовалась. Курчавые черные головы сблизились, и сверху, с борта судна, казалось, что на причал положен толстый пушистый ковер из черной ворсистой шерсти.
Лицо парня, взобравшегося на ящик, было грозным, а жест руки, обращенной к «Арктике», обличающим.
— Что он кричит? — спросил Рябинкин мосье Кулу.
У того забегали глаза:
— Да так… всякий вздор.
— А конкретнее? — поднажал Антонов.
— Ну… что их обманули, что никакую рыбу разгружать не будут, что повезут ее в Россию…
Рябинкин округлил глаза:
— Так ведь они могут сейчас устроить здесь заваруху!
— Могут! — подтвердил Антонов.
— Что же нам делать? — Советник с надеждой взглянул на Антонова, словно в этой ситуации именно за Антоновым было решающее слово. — А если нападут?
Капитан легонько коснулся округлого плеча Рябинкина…
— Не волнуйтесь! Если нападут, примем нужные меры.
На территорию порта одна за другой въехало несколько легковых машин, остановились поодаль от толпы, у пакгаузов. «Наверное, журналисты, — подумал Антонов. — И скорее всего западные». В Дагосе в последние месяцы постоянно находятся несколько представителей западных информационных агентств и органов печати: ждут не дождутся «решающих» событий. Может быть, сейчас здесь, на пирсе, у борта «Арктики», события и станут решающими?
Со стороны ворот показалась красная малолитражка, она на малой скорости проехала по причалу и остановилась в стороне от других машин, у самого забора. Антонову машина показалась знакомой. Кажется, это «рено». Где он его видел? И совсем недавно…
— Можно воспользоваться вашим биноклем? — спросил он капитана.
— Разумеется! Возьмите в рубке на лодке.
Мощные линзы морского бинокля ощупали машину за машиной. В двух сидели европейцы — по двое в каждой. Они прятались в глубине кабин, лиц не было видно — только белокожие руки. В трех других находились африканцы, наверняка из прессы, потому что в руках одного из них сверкнула никелем фотокамера. Вот дверца одной из машин открылась, вынырнул асибиец, оглянулся, оценивая обстановку, и деловито направился в толпу. На боку на ремне висел репортерский магнитофон. Длинные залысины на лобастой голове, вываливающийся из-под рубахи живот. Знакомая личность! Мосье Арма, внештатный репортер Ассошиэйтед Пресс. Этот грязный тип учуял, что запахло жареным.
Из красного «рено» вышел человек в желтом спортивном комбинезоне, в кепке и больших темных очках. Антонов всполошился: Катя! Сделала все, чтобы ее нельзя было узнать, но он узнал сразу. Господи, зачем приехала? И почему на чужой машине? Кажется, этот красный «рено» он видел на автостоянке в университете. Значит, одолжила у Матильды. Вот уж ни к чему этот приезд! Новая забота. Теперь волнуйся и за нее, ведь здесь дело может дойти и до стрельбы…
Причал гудел, толпа росла. На ящик залез новый оратор, и жесты его, адресованные «Арктике», были еще более решительными и непримиримыми, черная дыра рта гремела, как горн.
Вдруг где-то у кормы судна звякнуло разбитое стекло. Осколки посыпались на асфальт причала. Гул толпы на мгновение стих, но тут же стал гуще вдвойне.
— Началось! — спокойно констатировал капитан и бросил стоявшему рядом с ними вахтенному помощнику: — Назначенных по местам!
Антонов снова поднял бинокль и взглянул на красную легковушку. Желтый комбинезончик Кати по-прежнему маячил у забора. С ума сошла! Прямо хоть беги и прогоняй!
Сейчас африканец может показать себя во всей своей сущности. Толпа всегда опасна, а африканская тем более. Африканец по натуре добродушен, но вспыльчив, в гневе почти неуправляем, готов на крайности. И особенно опасен, когда он — частица ослепленной негодованием или жаждой мести толпы. Приезжим из Союза на беседе в консульстве Антонов советовал: не вступайте с местным жителем в конфликт, особенно на людях, даже если он не прав, не повышайте голоса, в самый критический момент постарайтесь улыбнуться, и вы добьетесь большего. Недавно один из наших командированных отправился с фотоаппаратом на дагосский базар. Снимать здесь людей, особенно женщин, следует всегда с оглядкой, не очень-то любят оставлять белому на намять свои физиономии. А этот командированный вздумал сфотографировать встретившуюся на дороге черную красавицу, которая оказалась беременной. Та подняла истошный крик. Оказывается, у здешних женщин есть поверье: если кто-то сфотографирует беременную, то ребенок родится мертвым. Со всех сторон бросились к незадачливому любителю экзотики разъяренные женщины. Но тот нашелся. Стал улыбаться, кричать по-русски: «Бабоньки, милые, так я же от души! Нравится она мне, нравится!» — И у всех на глазах расцеловал беременную красотку как сестру. Все расхохотались, конфликт мгновенно был улажен…
Неожиданно Антонов увидел в стороне от толпы худощавую фигуру Армана Беко, шкипера из рыбацкой деревушки. Словно привлеченный внимательным взглядом Антонова, Беко обратил лицо в сторону «Арктики». Антонов поднял руку в легком сдержанном приветствии, но на лице Беко не дрогнул ни один мускул. Шкипер опустил голову и стал смотреть в другую сторону. Понятно! Теперь Беко убежден, что русский обманул рыбаков своими посулами.
Внизу у борта вдруг началась возня. Трое солдат дубасили прикладами автоматов молодого парня — должно быть, он и разбил стекло камнем где-то на корме «Арктики». Парень извивался на асфальте, защищаясь от ударов руками и ногами, губа у него была разбита и кровоточила. На помощь к избиваемому бросились его товарищи, пытались вызволить, кто-то замахнулся на одного из солдат. Тот мгновенно вскинул автомат и дал предупредительную очередь в воздух. Толпа шарахнулась в сторону. Началось!
— Надо что-то предпринимать! — решительно сказал Камов. — Иначе кровь будет.
Антонов взглянул на стоящего рядом мосье Кулу, тот ответил ему ускользающим взглядом затравленного животного.
Значит, надо действовать самому. Сейчас он спустится с трапа и на глазах у всех пойдет к своей машине, которая стоит на пирсе рядом с судном. Пока уехать еще можно, через четверть часа будет поздно. Он помчится в посольство, чтобы поднять там тревогу, пускай связываются с МИДом, с канцелярией президента. Нельзя допустить, чтобы приход советского судна с дарственной рыбой был встречен кровавым побоищем.
Внизу у трапа опять блеснули отполированные залысины Арма. Он совал под нос невозмутимому вахтенному аккредитационную пресс-карту и громко требовал, чтобы его немедленно пустили на борт «Арктики» взять интервью. Матрос взглянул вверх, отыскивая у борта капитана.
— Не пускайте! — посоветовал Антонов стоящему рядом капитану.
Капитан кивнул и крикнул вниз дежурному:
— Не пускать!
Антонов снова направил бинокль в сторону пакгаузов, где стоял красный «рено». Автомобиль находился на том же месте, но Кати рядом с ним не было. Ему с трудом удалось разглядеть через окошко кабины желтое пятнышко ее комбинезона. Догадалась хотя бы не торчать на глазах у толпы! На крыше одной из машин стоял человек и, приладив на треноге камеру, целил длинным стволом объектива в очередного оратора на ящике.
Оратор, худющий парень в белой панаме, не говорил, а вопил благим матом, при этом дергал угловатыми плечами, вихлял тощими бедрами, словно пританцовывал под грохот тамтама.
— Эг… у… у… у! — несся над толпой его вопль.
И толпа отвечала ему долгим и гулким, как слоновий зов, криком:
— Эг… у… у… у!!!
Рядом с Антоновым прислонился к перилам борта капитан.
— Что-то вроде боевого клича! — заметил он.
Антонов кивнул:
— Так оно и есть. На местном языке это призыв к действию. Сейчас будет финал.
Он бросил быстрый взгляд на красный «рено» и рванулся к трапу.
Рыхлый вопль толпы рассек пронзительно острый, как нож, вой сирены. От портовых ворот прямо к «Арктике» мчались на большой скорости два зеленых «джипа». Взвизгнув тормозами, они картинно замерли перед самыми людьми. Из первого «джипа» вышел рослый человек в лихо сдвинутом набок берете и в пятнистом комбинезоне парашютиста. Антонов сразу узнал его — такие усы были только у комиссара экономики Яо Сураджу.
Лицо мосье Кулу озарилось счастьем.
— Приехал! Приехал! — бормотал он, чуть ли не хлопая в ладоши. — Теперь все будет в порядке!
— Наконец-то! — проворчал приободрившийся Рябинкин и вздохнул, погладив рукой влажную лысину. — Чуть инфаркт не получил.
Оставив сопровождавших его офицеров у «джипов», комиссар решительно шагнул в толпу, и толпа покорно расступилась перед ним. Он шел спокойным, мерным солдатским шагом, подкованные армейские ботинки цокали по асфальту железом. Приблизился к импровизированной трибуне, ленивым, пренебрежительным движением руки столкнул с ящика сразу же притихшего оратора, легко вспрыгнул на его место. Непонятно откуда в руке его вдруг оказался раструб мегафона.
— Товарищи! — рявкнул он в мегафон, и его голос полетел к океан к стоявшим на рейде судам. — Товарищи, слушайте, что буду говорить вам я, комиссар революционного правительства Асибии!
Первые фразы он произнес по-французски, затем перешел на язык даго, понятный большинству.
— Переводите! — попросил Рябинкин мосье Кулу.
Тот покорно закивал:
— Пожалуйста! Пожалуйста! С удовольствием!
Хлипкий голос мосье Кулу едва поспевал за мощным рыком комиссара. Комиссар говорил о положении в стране, о трудностях с продовольствием, о зловредном действии как тайной реакции, так и открытой — горлопанов-паникеров, которые, в сущности, тоже враги народа. Говоря о последних, он уничижающе ткнул пальцем в стоящих внизу возле ящика, среди которых уныло торчала на длинной худой шее голова в белой панаме бесцеремонно свергнутого предыдущего оратора. «И вот, — говорил комиссар, — на помощь пришли наши верные друзья. — Сураджу протянул руку в сторону «Арктики». — Наши советские братья. Они нам привезли нашу рыбу. Здесь она, здесь — в трюмах этого судна, и вы сейчас своими глазами ее увидите. И отдают они нам ее бесплатно! За свой нелегкий труд они не берут с нас ни гроша. — Комиссар оглядел толпу и снова рявкнул в мегафон: — Вам ясно? Ни гроша! Каждый из вас получит свою долю, и завтра вашим женам не придется считать, как раньше, жалкие свои монеты, чтобы купить рыбий хвост. Слышите, что говорю вам я, комиссар революционного правительства? Слышите? А?»
Замершая, оглоушенная грохотом мегафона толпа вдруг колыхнулась, сотни грудей в ней расширились, набирая воздух, и мощно, разом выдохнули:
— Слышим!
— То-то! — торжествующе рявкнул комиссар.
Заканчивая свою речь, он сообщил, что «Арктика» отныне будет работать на Асибию, снабжать страну рыбой, советские моряки обещают учить асибийцев морским и рыбным профессиям.
— Учитесь, осваивайте современную технику, занимайте командные посты! Хватит ловить рыбку по старинке, как ловили наши прадеды. Хватит жить по старинке! Мы вступаем в новую эпоху. Вы теперь хозяева страны, вы!
Толпа радостно вскрикнула, зажженная комиссарской речью. И тут наступила кульминация всего, что сегодня здесь произошло. Ворота порта распахнулись, и на причал выехал большой зеленый армейский грузовик, за ним другой, третий… целая колонна. За рулем каждой машины сидел солдат, солдаты были и в кузовах. Машины подъезжали к судну и аккуратно, с армейской точностью вставали в ряд против борта. Когда на глазах у завороженной толпы последний грузовик занял свое место, Сураджу, простирая в сторону «Арктики» руку, рявкнул в мегафон уже по-французски:
— Спасибо вам, советские товарищи, за щедрый дар! Спасибо за солидарность! Спасибо за дружбу! Да здравствует революция! — Он поднял сжатый над головой кулак. — Они не пройдут! Родина или смерть!
Произошло чудо. Еще полчаса назад толпа, собравшаяся на пирсе, была готова с боевым кличем броситься на штурм «Арктики», и вдруг та же толпа снова вскинула кулаки над головой, но уже в пролетарском салюте и разом выдохнула: «Родина или смерть!»
— Я уверен, что весь этот спектакль с драматическим началом и счастливым концом организовал Сураджу, — наклонился к Антонову Камов. — Это в его духе.
— Если и организовал, то режиссура на самом высоком уровне. Сначала дать поорать горлопанам, а потом на фоне их бессилия взять разом верх, доказать их никчемность, выставить на всеобщее осмеяние. — Антонов не скрывал восхищения. — Вот что значит уметь делать политику!
— Я от его политики сегодня чуть инфаркт не схватил, — снова пожаловался Рябинкин.
Не обратив внимания на его слова, Камов продолжал:
— Удивительный человек Сураджу! Таких надо в музеях показывать. Этой породы политиков с каждым годом на земле становится все меньше и меньше — огнепоклонников.
Он бросил взгляд на Антонова:
— Нравится тебе он?
— В общем, да.
— И мне стал все больше нравиться. А между прочим, ты, Андрей Владимирович, принадлежишь к той же породе, что и Сураджу. Каждодневно огнем полыхаешь.
Камов впервые назвал Антонова на «ты». Принимая новый жест дружбы, Антонов весело отозвался:
— Я думаю, Алексей Илларионович, что и ты из нашей команды. Полыхаем вместе — огнепоклонники!
— Как бы не сгореть по пустякам… — вдруг уже другим голосом произнес Камов.
Сураджу, по-молодому легко спрыгнув с ящика, крупно шагал к трапу «Арктики». Его провожали восхищенные и преданные взгляды людей. Подойдя к трапу, комиссар демонстративно горячо пожал руку стоящему на пирсе у трапа вахтенному матросу с «Арктики», поднимаясь на борт судна, нарочито громко высчитал каблуками все лестничные ступеньки. Сознавая, что за ним следят сотни пар глаз, потряс руку шагнувшему навстречу капитану, дружески обнял за плечо Рябинкина, который стоял следом за капитаном, хватанул в коротком торопливом пожатии кисть Антонова, взглянув ему прямо в глаза, словно проверяя произведенное впечатление от всего происшедшего.
Когда перед комиссаром вдруг возник Камов, Сураджу удивленно и даже недовольно шевельнул мохнатыми бровями: откуда взялся здесь Камов? И совсем неожиданно, демонстрируя осведомленность в классических стереотипах, весело обронил: «И ты, Брут!» И почему-то шутливо погрозил Камову пальцем. Словно спохватившись, порывисто обернулся к капитану и спросил по-английски:
— Можете сейчас дать гудок?
— Гудок?! — изумился капитан. — Зачем?
Комиссар взглянул на капитана с сожалением: человек не понимает элементарного!
— Как зачем? Нужно для дела! — Он потряс перед собой сжатым кулаком. — Сейчас нужен гудок. На полную мощь, чтоб слышали во всей Дагосе: на «Арктике» начинается разгрузка рыбы!
— Но мы же пришвартованы… — неуверенно возразил капитан. — Не положено давать гудки…
— Дайте! — с раздражением посоветовал Рябинкин. — Жалко, что ли, вам?
— Хорошо! — неохотно подчинился капитан. — Дам! Но это…
— Нужно! — подтвердил Антонов, оценивший замысел комиссара.
Через несколько минут над бухтой, над всем портом, а казалось, что и над всей Дагосой, раздался долгий, величественно басовитый гудок «Арктики», в котором в этот момент, казалось, воплотилось все: и торжество, и тревога, и усталость от дальних скитаний, и неизбывная тоска по далекому, давно покинутому родному причалу.
— Как жалко, что заболел Богма! — вздохнул Рябинкин. — Ему бы сейчас взглянуть на все это!
Антонов вспомнил о бинокле, который висел у него на шее, и направил его на то место, где стоял красный «рено». Катя вышла из машины и стояла, опираясь рукой о крыло. Антонов вдруг испытал прилив радости от того, что эта женщина не уехала в трудный момент и сейчас здесь, на пирсе, где решается сегодняшним утром нечто очень важное для Асибии, для посольства, для него, Антонова.
Кто-то осторожно потянул Антонова за рукав. Он обернулся: рядом с ним сиял солнечной улыбкой Коффи. На голове мальчика была видавшая виды морская фуражка с лакированным козырьком, а в руке огромная, в метр длиной рыба-сабля, поблескивающая, как стальной клинок.
— Откуда это у тебя?
— Моряки подарили!
Осторожно неся на вытянутых руках рыбу, Коффи направился к трапу и в этот момент оказался в поле зрения Сураджу. Глаза комиссара азартно сверкнули. Он вдруг обхватил Коффи одной рукой, в мощном рывке приподнял сжимающего рыбу мальчика над фальшбортом, а другой приблизил ко рту мегафон и рявкнул в толпу, теснившуюся на пирсе:
— Как видите, товарищи, разгрузка рыбы уже началась!
С пирса взлетела волна радостного гула, вспугнув над гаванью птиц.
— Поздравляю! — сказал Камов Рябинкину. — Это победа!
Обычно анемичное, влажное, словно распаренное, лицо Рябинкина сейчас полыхало вдохновением, почти что мальчишеским восторгом — ну точно как у Коффи.
— Спасибо! — бормотал он и часто кивал головой, будто его поздравляли с днем рождения. — Спасибо! Большое спасибо!
Глядя на него, Антонов улыбнулся: Сураджу вселил свой революционный азарт даже в экономического советника, которому раньше снился только покой.
— Поздравляю! — сказал Антонов и тоже протянул Рябинкину руку.
Антонов и Камов спустились по трапу на причал. Красного «рено» уже не было…
Толпа на причале исчезла — шла разгрузка. Люди работали споро, весело, дружно. Грузовые стрелы опускали в трюмы деревянные платформы, и там, в глубинах судна, на них ставили большие картонные паки с замороженной рыбой, извлекали их на свет божий и осторожно опускали в кузова грузовиков. Над машинами клубился морозный пар, и было странно видеть, как в нем мелькали фигурки полуобнаженных грузчиков.
Они уже дошли до своей машины, когда их догнал Коффи.
— Мосье! Мосье! — кричал он издали. — Подожгли нашу деревню!
— Что?!
У ворот их ждал Арман Беко и еще трое из деревни.
— Вы нас подвезете?
Невероятно, но все умудрились втиснуться в машину, и она поползла, почти касаясь асфальта брюхом. В кабине стоял тяжелый запах натруженных работой тел.
— Я послал Коффи на мол взглянуть, а он прибегает и говорит: над деревней дым! — объяснил Беко. И, помолчав, грустно добавил: — Они все-таки сделали свое!
— Кто это «они»? — спросил Камов. — Вы знаете их?
— Знаю… — неохотно протянул шкипер, и по тону его было ясно, что в подробности вдаваться он не намерен.
— Не могу понять, зачем надо жечь бедную рыбацкую деревушку? — удивился Камов.
— Понятно зачем. Чтобы напугать правительство. Вот, мол, сами бедняки недовольны, даже деревни свои жгут от отчаяния. А в нашей деревне есть и такие, кто охотно готов поджечься. Разумеется, за мзду.
— Кто же эту мзду им дает? — спросил Антонов.
— Имеются такие… — неопределенно ответил Беко. — Им хорошие деньги сулили, чтобы устроить на берегу костер поярче. Пусть весь город видит: вон рыбаки протестуют! Чего жалеть наши дырявые хибарки? Они только и годятся, что в огонь! А денежки приличные.
— Но вы-то лично как будто против пожара? — не сдавался Камов. — Или сейчас едете погреться у огня и получить свои деньги?
В тоне Камова проступила неприязнь, но голос Беко по-прежнему звучал ровно и спокойно:
— Мы против пожара. Мы привыкли зарабатывать деньги своим трудом, а не подлостью.
Деревня находилась в километре от последних окраин города. От шоссе к ней вела короткая боковая дорога, проложенная через прибрежные пески, скрепленные корнями сухой колючей травы. Стоило Антонову свернуть на эту дорогу, и его хотя и мощный, но перегруженный «пежо» тут же застрял в песке по самые оси. Рыбаки выскочили из машины и побежали в сторону деревни. Над пальмами морской ветер трепал черный шлейф дыма.
— Оставим машину пока здесь, — решил Антонов после некоторого колебания. — Пойдем взглянем, что у них тут стряслось.
Он знал, что в подобные истории дипломату ввязываться не стоит, но взглянуть, хотя бы издали, не мешает.
Они миновали лес и уже на подходе к деревушке поняли, что пожар вовсе не там — гарью тянуло с той стороны, где был мол.
На берегу все стало ясно. За стрелкой мола вблизи берега темнела туша лежащей на боку «Флоры». Над ней плотным столбом, похожим на смерч, стоял дым. На судне горели палубные надстройки, видимо, пожар захватил и машинное отделение, потому что дым был черным, копотным и до берега долетал тяжкий запах жженой резины.
На берегу против «Флоры» робко теснились жители деревни, в основном женщины и дети. Вдруг из пальмовой рощи выскочило пятеро. Оставляя босыми пятками глубокие вмятины на прибрежном мокром песке, мужчины мчались к судну, и у каждого в руках было по ведру. Впереди бежал Беко. Подняв ведра над головой, они бросились в воду, но волны, которые разбивались о борта «Флоры», мешали людям передвигаться. Наконец рыбаки добрались до накренившегося в сторону берега судна, один за другим ловко забрались на палубу по свисавшей с борта веревочной лестнице и ринулись на борьбу с огнем.
— Дохлое дело — с пятью ведерками на пожар! — вздохнул Камов. — Тем более ветер с океана. Капут «Флоре»!
— А помнишь, что говорил о ней президент?
Камов кивнул:
— Жаль суденышко! Им бы оно пригодилось!
По беспокойному, подвижному лицу Камова, по его нервному топтанию на хрустящем под подошвами песке было ясно, что у геолога чешутся руки.
— Все не так делают! — возмущался он. — Бестолочь! Не с того борта надо лить воду, с противоположного. Против ветра льют, и половина воды снова за борт! Я к ним пойду! А? — Камов взглянул с надеждой на Антонова. — Ты не ходи, тебе нельзя, а я пойду. Подскажу им, как действовать правильно. Мне приходилось тушить пожары. А?
Антонов покачал головой:
— Не ходи! Это уж совсем не наше дело. К тому же ничем не поможешь — ведрами судно не потушить. Ты же сам сказал.
К первой пятерке присоединилось еще с десяток добровольцев, прибежавших из деревни с ведрами и даже кувшинами, но борьба их выглядела безнадежной.
— Ты прав… — с грустью согласился Камов. — Самое обидное, когда ничем не можешь помочь.
Возвращаясь обратно, они подошли к брошенной у леса машине и замерли в оцепенении: машина лежала брюхом на песке. Все четыре колеса были проколоты.
27
Во всей представительской деятельности посольства прием седьмого ноября — событие важнейшее. Не просто дань большому государственному празднику, но еще и генеральная проверка связей посольства, его отношений с правительством, общественными кругами, интеллигенцией, иностранными представительствами. По тому, кто приглашен на прием, кто на него пожаловал или не пожаловал, можно судить об авторитете посольства в этой стране, а в конечном счете и об авторитете страны, которую оно представляет.
Ноябрьский прием в советском посольстве в Дагосе по своему размаху, многолюдности, вложенным в него силам и средствам представляется в городе событием, несомненно, примечательным. Посольств в Асибии немного, большие приемы устраивают здесь только великие державы, а большой прием — это возможность в течение двух часов мужчинам поговорить с кем нужно, попытаться узнать, выяснить, выведать в беседах то, что требуют служебные обязанности, завести новые нужные знакомства, женщинам же стряхнуть с себя расслабляющую леность медлительных тропических будней, притупляющих и ум и желания, продемонстрировать свои женские достоинства и, разумеется, свои новые наряды. Прием отличное средство непринужденного общения, вернее сказать, вроде бы непринужденного.
В канун приема на совещании у посла снова уточняли обязанности. Каждый должен знать свою роль с актерской точностью — кто встречает гостей у ворот, кто в саду, кто следит за обеспечением выноса напитков и закусок, кто занимает гостей.
В целях экономии местных поваров из ресторана не приглашали. К тому же посол любил в приготовлении закусок самодеятельность: закуски тоже политика, они должны придавать приему нужный национальный колорит. Под руководством Мочкина и Малюты, завхоза посольства, мастера на все руки, посольские женщины-добровольцы будут печь пирожки с капустой, луком и по совету Малюты с креветками, жарить шашлыки по-кавказски из баранины, за которой специально посылали машину в Монго.
При распределении обязанностей посол вспомнил и о Веснянской.
— Передайте Ольге Андреевне, что, кроме всего прочего, я ей поручаю еще и китайцев. На прошлом приеме китайский поверенный маячил в стороне ото всех. Это нехорошо.
— Поверенный, кроме китайского, других языков не знает, — вставил Демушкин. — Да и не очень жаждет общения с нами.
— Все равно, внимание проявить надо! — В голосе посла звучали непреклонные нотки. — В этот раз китайский поверенный, видимо, будет в компании советника, который знает английский. Вот я и поручаю их Ольге Андреевне. Ей, как женщине, будет легче разбить китайское молчание.
Посол провел по лицам сидевших на совещании строгим взглядом, пожевал губами.
— Общаться с китайцами обязательно! Где возможно, искать пути к взаимопониманию…
В этот раз прием готовили особенно тщательно — надеялись, что прибудет президент, который на приемах в посольствах не бывает, но в этот раз, возможно, сделает исключение.
Приглашение главе государства было послано заранее, но пока из президентской канцелярии не поступало информации: прибудет или нет. Надежду вселил неожиданный приезд в посольство двух молчаливых, с непроницаемыми лицами офицеров из личной охраны главы государства. Офицеры тщательно осмотрели парк при резиденции посла, где должен был проходить прием, саму виллу, особенно ее балконы, и, ничего не сказав завхозу Малюте, который их сопровождал, уехали.
Для всех советских участников приема железное правило: быть на месте действия минимум за полчаса до съезда гостей. Антонов с Ольгой явились за пять минут. Демушкин не удержался от едкого замечания, хотя отлично знал, почему опоздал консул.
А опоздал Антонов из-за того, что именно в этот день на попечение посольства неожиданно свалилась группа транзитников, возвращавшихся в Союз через Дагосу. Это был самодеятельный ансамбль из Запорожья, приезжавший на гастроли в Котону — главный город Народной Республики Бенин, — пятнадцать парней и девчат. К тому же накануне почему-то не прибыл рейсовый самолет из Москвы, и в аэропорту оказалось еще десятка два не улетевших транзитников. От такого нашествия пассажиров представитель Аэрофлота Кротов растерялся: где их размещать? Бросился за помощью в посольство, и посол дал распоряжение Антонову «включиться», помочь прежде всего запорожцам, на которых особые виды: пусть выступит на приеме с небольшим концертом. «Только пускай покажут лучшее, в саду особенно не толкутся и не горлопанят. Знаю я этих самодеятельных!» — проворчал Кузовкин.
Только благодаря своим связям Антонову удалось поместить ребят на ночь в третьеразрядную гостиницу на окраине города. Мотаясь полдня по пыльным улицам, Антонов с досадой думал о том, что занимается совсем не своим делом, а те, кто должен отвечать за устройство ансамбля — Кротов, завхоз Малюта, Борщевский, — оправдываются тем, что у них нет нужных связей… Так пусть налаживают эти связи, черт возьми!
Гости стали прибывать в первые минуты восьмого. За высокими, засыпанными бледно-лиловыми цветами бугенвилиями, плотно ограждающими территорию виллы, все звучнее становился рыкающий, урчащий, воющий поток автомашин, который медленно двигался по улице, ведущей к вилле, замирая на мгновение у ворот одним из своих звеньев — очередной автомашиной, — выбрасывал из нее в ворота очередную порцию гостей и снова с четкостью и размеренностью заводского конвейера двигался дальше. Едкий чад выхлопных газов ветер разносил по всему саду. Кроны деревьев были обвешаны гирляндами разноцветных ламп, и там, в гуще листвы, ошалело галдели взбудораженные празднеством пернатые.
Посол, советник-посланник, торгпред, экономический советник, военный атташе, все с женами, по старшинству стояли в начале пальмовой аллеи, ведущей от виллы к воротам, и встречали прибывающих гостей. В этом ряду своей солидностью, монументальной значимостью выделялась фигура посла. Торжественность его облика подчеркивал черный, шитый золотом парадный мундир с орденскими колодками в четыре ряда, свидетельствующими о боевых и трудовых заслугах Кузовкина.
Среди листвы деревьев были спрятаны репродукторы, и из них сочились «Подмосковные вечера» в фортепьянном исполнении. Анна Ивановна, которая когда-то преподавала музыку в школе, сама составляла программу музыкального оформления приема.
В свете электрических гирлянд особенно эффектно и неожиданно для тропиков гляделись наглухо застегнутые строгие вечерние костюмы, столь же строгие, неброских тонов длинные платья жен дипломатов и высших правительственных чиновников. Среди приглашенных было немало людей не сановных, не претендующих на парадную, престижную служебную позу — профессора из университета, художники, артисты, недавние рабочие, ставшие профсоюзными лидерами, военные. Антонов добился пригласительного билета и для Армана Беко, шкипера из рыбацкой артели, с которым вдруг связала его судьба. Беко прибыл одним из первых, разумеется, не на лимузине — пришел пешком, и его тщательно начищенные ботинки покрывала густая дорожная пыль. Наряжен он был в свежую, на совесть выглаженную белую рубашку, белые же полотняные штаны, поношенные и застиранные. Зорким шкиперским глазом он углядел Антонова в другом конце сада и торопливо, сосредоточенно, опасливо петляя среди смокингов и мундиров, словно лодку вел среди рифов, пробился к единственному своему знакомому в этом чуждом, пугающем его обществе.
— А где жена? — поинтересовался Антонов. — Вас пригласили с женой.
Беко махнул рукой:
— Убоялась! Куда ей, дуре, в эту знать! Она в городе даже в кино ни разу не была, не решилась. А то в посольство!
— Но вы-то не убоялись?
Беко сосредоточенно наморщил лоб:
— Я — другое дело! Я рыбак. В жизни мне приходилось видеть вещи и пострашнее.
Антонов не выдержал и расхохотался.
Внезапно он заметил, как во взгляде Беко, обращенном куда-то в сторону, промелькнуло недоумение. Антонов обернулся и увидел молодого дагосца, вызывающе небрежно одетого — мятая, расстегнутая чуть не до пупа рубаха, брюки заношенные, шлепанцы на босу ногу и висящее, как рюкзак, брюхо. Глаза быстрые, наглые. Знакомая личность! Снова мосье Арма собственной персоной, здешний внештатник агентства Ассошиэйтед Пресс, болтун и клеветник. Пишет всякую чепуху о «советском вмешательстве в Асибии», а недавно в своей корреспонденции заявил, что русские в Асибии действуют заодно с южноафриканскими расистами. Антонов по-дружески говорил с британским консулом, чтобы тот поумерил пыл этой вонючки. Но консул только руками развел — мы его сами опасаемся.
На приемы Арма не приглашают даже западные посольства. Сам является, ходит, прислушивается, вынюхивает «жареное», берет на заметку увиденное. Надо было бы гнать его отсюда взашей, как прогнали от трапа «Арктики», да шум поднимется. А ему только это и надо — хороший скандальчик.
— Ого! Здесь даже Арма! — пробормотал Беко удивленно.
— Вы его знаете?
Беко недобро усмехнулся:
— Заглядывает к нам временами за поживой. Особенно в последнее время. К нашим ртам ухо тянет: вдруг чего подслушает.
Позже они столкнулись лицом к лицу, и Арма нагло усмехнулся, глядя Антонову в глаза, приподнял бокал с вином:
— Поздравляю, месье консул, с праздником!
— Вы, как всегда, ошиблись адресом? — бросил ему Антонов на ходу.
— Нет, почему же? Сегодня мне нужно быть как раз здесь. — Арма густо рассмеялся. — И даже к вам, месье консул, у меня есть один вопросик. Говорят, вы недавно купались в океане и…
Но Антонов прошел мимо, даже не обернувшись.
По саду медленно, с величавой плавностью, как танцовщицы из ансамбля «Березка», проплывали с подносами на вытянутых руках молодые женщины из посольской колонии в высоких кокошниках, в длинных ситцевых платьях, на которых пестрели расшитые петухами и подсолнухами передники, обносили гостей рюмками со спиртным и легкими закусками.
Быстро определились позиции гостей. Одни приехали по необходимости: не явиться — расценят как вызов. Такие, прибыв в числе самых последних и потолкавшись с полчаса, вроде бы испаряются. На советском приеме оставаться слишком долго таким, как они, нельзя — так диктует политика, хотя некоторым очень хотелось бы задержаться в столь представительном собрании — развлечений в Дагосе мало.
Многих из приглашенных на сегодняшний прием Антонов знал. Вон тот высокий с седой шевелюрой и молодым смуглым черноглазым лицом — посол Болгарии. Он, как всегда, уедет с приема в числе последних, дождавшись часа, когда в опустевшем саду останутся только самые близкие посольству, чтобы отметить по-свойски «наш общий праздник». У фонтана оживленно разговаривает с корреспондентом ТАСС Рыбаковым молодой поверенный в делах Польши в безукоризненном черном костюме. У него коричневое, продубленное солнцем лицо, хорошо ухоженная шотландская бородка и почти белые, выгоревшие на солнце волосы. Он только что вернулся из африканской глубинки, кажется, из Нигера, где участвовал в сафари и, говорят, подстрелил там по лицензии то ли антилопу, то ли крокодила. Сейчас он что-то рассказывает завороженно слушающему его тассовцу, при этом выразительными движениями руки помогает описанию необыкновенных событий, случившихся с ним в саванне. В паузах его вдохновенное лицо на минуту становится холодным, глаза отчужденно скользят по лицам окружающих, и весь вид поверенного свидетельствует о том, что скучно ему в подобной обстановке, что он вынужден участвовать в этом, к сожалению, обязательном, но никчемном времяпрепровождении. То ли дело там, в саванне, где мужчина может показать свои лучшие качества! Его классически красивая супруга с роскошными, предельно обнаженными плечами в некотором отдалении от мужа на превосходном французском языке непринужденно болтает с женой египетского посла, у которой миндалевидные, с поволокой глаза Шахерезады.
Но более всех обращают на себя внимание жены африканских дипломатов. Под светом фонарей сверкают их расшитые золотом и серебром бубу, браслеты, бусы, кольца, некоторые черные женщины прикрыли свои кудряшки золотистыми париками, контраст лица и волос придает им особую пикантность.
Антонов прошелся по саду и в другом его конце увидел Ольгу, увлеченную разговором с послом Ватикана. Про себя усмехнулся: подружились! Ольга была в том самом платье, которое он выписал для нее из Лондона, и Антонов невольно отметил, что его жена — одна из самых красивых женщин на приеме.
Но где Литовцев и Катя? Неужели раздумали приехать?
Он подошел поближе к воротам, чтобы их встретить, встал за деревьями аллеи. В этот момент у ворот мягко замер огромный, похожий на автобус черный лимузин. Из него вышел высокий черный человек, величественный, как султан. На нем был сверкающий серебряной ниткой кремовый просторный балахон — агбада — с широкими прорезями под мышками, ниспадающий почти до колен, такого же цвета, тоже пронизанные серебром, шаровары и лаковые штиблеты. Лобастую густокурчавую голову украшала небольшая круглая, кокетливо примятая спереди и тоже в серебряных блестках шапочка. Направляясь к послу, двигался он вразвалку, с купеческой ленцой, выставив вперед мощное чрево. Его превосходительство посол Нигерии, собственной персоной!
Гости продолжали прибывать. Кажется, давно на приемах в советском посольстве не было столько лиц, заинтересованных в присутствии здесь. Наверное, это объяснялось сегодняшней ситуацией в Асибии. В среде дипломатического корпуса росло убеждение, что правительство, слишком рьяно взявшееся за преобразования, не сумело завоевать в стране настоящей опоры и неминуемо падет в ближайшее время. И сегодня здесь было немало тех, кто рассчитывал на этом широком представительном сборе в посольстве страны, поддерживающей нынешний режим, попытаться в разговорах кое-что прояснить для себя в сложившейся обстановке. Вон, к примеру, мистер Прайс, признанный босс какао-бобов. Ему совсем не безразлично, кто будет у власти в Асибии, хотя при любых режимах он рассчитывает сохранить свои позиции в этой стране. Походка у него мягкая, легкая, как у пантеры, но уверенная. Он щурится в свете иллюминации, а на губах уже заранее приготовлена дружеская, свойская улыбка, давно обкатанная Прайсом на подобных раутах, куда его, видного в Дагосе коммерсанта, неизменно приглашают. Он имеет в экономических сферах страны давнее непоколебимое влияние. Какао-бобы — главное богатство Асибии, и многие с какао связывают свое благополучие. А Прайс тот, кто эти бобы покупает, платит за них валютой.
«Нужно попозже подойти к Прайсу», — подумал Антонов. Несколько месяцев назад, при встрече на бензозаправочной станции, Прайс явно намекал на возможность переворота, а он, Прайс, зря словами не разбрасывается.
Но где же Литовцев и Катя?
Больше получаса прошло с начала приема, а их до сих пор нет. И Камова почему-то не видно.
Посол и его советники по-прежнему стояли в начале пальмовой аллеи, дожидаясь самых главных гостей. Даже издали можно было определить, что посол нервничает, то и дело поглядывая в сторону ворот.
Внезапно за оградой сада коротко и властно взвыла сирена, и все на мгновение замерли, даже как бы подтянулись. Президент!
Но президент не приехал. Прибыли сразу три комиссара правительства, и среди них главной фигурой был Эду Дамфо, комиссар по внутренним делам и национальной ориентации, невысокий крепыш с крупным грубоватым крестьянским лицом, самый старший в группе офицеров, захватившей в день последнего переворота власть — уже тогда он был подполковником — и после Кенума Абеоти самый авторитетный к влиятельный в стране. Ему отводили второе место в правительстве. Как и президент, на приемы в иностранные посольства он не ездил, и сегодняшний визит можно было рассматривать как исключение. Вместе с ним прибыл комиссар по иностранным делам Силас Акопови, молодой, изящный, в идеально подогнанном мундире с капитанскими погонами. Третьего все узнали уже издали по лихо сдвинутому набок берету парашютиста и усам — Яо Сураджу.
Дамфо, пожимая руку вышедшему ему навстречу послу, что-то объяснял, посол без улыбки кивал ему в ответ и затем, пожав руки двум другим комиссарам, повел прибывших к остальным гостям. Было ясно, что президент не приедет, что он остался верен своим правилам. Возможно, поначалу собирался — иначе бы не приезжали заранее осматривать сад офицеры его личной охраны, а потом раздумал. Как известно, президент человек неожиданных решений. Но могли быть и другие обстоятельства, посерьезнее. Антонов вспомнил примечательный разговор, который однажды произошел на совещании у посла. Речь шла о каком-то внезапном и нелепом капризе Яо Сураджу во время его переговоров с экономическим советником Рябинкиным. «Держится порой как мальчишка, — жаловался Рябинкин. — Иногда руки опускаются. Спрашиваешь себя: зачем мы тратим на эту помощь столько сил и средств, а в результате…» Посол вдруг насупился и отрезал: «Мы, товарищ Рябинкин, помогаем не Сураджу, не президенту, не его комиссарам. Мы помогаем этому народу. Именно он и нуждается в нашей помощи. И в этом высшая цель нашей политики. На личные нужды никто из здешних правителей не получает от нас ни копейки. Да они, слава богу, и не стремятся к этому. А с капризами власть имущих приходится считаться, если нужно, не замечать их, на то мы и дипломаты».
Приехали китайцы — поверенный в делах и его советник. На первый взгляд оба почти неотличимы друг от друга: невысокого роста, поджарые, с хорошей армейской выправкой, в синих, наглухо застегнутых френчах-суньятсеновках. Бесстрастные, ничего не выражающие лица, на которых в узких щелочках живут зоркие, всевидящие глаза. На этот раз они не оставались без внимания. В начале аллеи у ворот их приветствовал оставшийся здесь вместо посла Демушкин, потом асибийцы, следом за ними советник румынского посольства.
Как только китайцы оказались одни, к ним подошла Ольга вместе с Надей Мочкиной. Неизменно улыбчивая Надя держала поднос с наполненными рюмками, стаканчиками с соком и крошечными сандвичами с красной икрой. Решительным движением рук китайцы отказались даже от сока. Надя тут же ушла, а Ольга с вымученной улыбкой попыталась гостей «разговорить», но без успеха — лица ее собеседников оставались по-прежнему неприступными.
Этот односторонний разговор вскоре Ольге надоел, и она, оставив китайских дипломатов, подошла к мужу.
— Я им про древнюю китайскую поэзию — специально в «Иностранке» вычитала, а они только вежливо кивают и ни словечка, — пожаловалась Ольга.
Антонов обратил внимание, что лицо жены усталое, несвежее, с припухшими веками и не свойственным ей румянцем.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Она с удивлением подняла на него глаза, в них блеснули искорки иронии:
— Я? Превосходно! Такой потрясающий светский парад! Просто счастлива!
И в этот самый момент Антонов за спиной Ольги увидел идущих к нему Литовцева и Катю. Катя уже издали улыбалась.
— Поздравляю вас, Андрей Владимирович, с праздником!
Вслед за ней, сделав вежливый полупоклон в сторону незнакомой ему Ольги, пожал руку Антонову и Литовцев.
— Пожалуйста, познакомьтесь! — Антонов отступил на полшага, представляя Ольгу. — Это моя жена, Ольга Андреевна. А это… — Он взглянул на Ольгу. — Екатерина Иннокентьевна и Николай Николаевич, мои друзья.
Катя выглядела эффектно. Платье нежно-голубого цвета было сшито под стиль свободно ниспадающих традиционных африканских женских одеяний, и хотя оно скрывало достоинства фигуры, но природное изящество этой женщины торжествовало в другом: в благородной посадке маленькой головы на длинной шее, в мягком жесте обнаженной до плеча руки, в трепетном движении длинного гибкого тела, очертания которого угадывались под почти невесомым ситцем одежды.
Ольга первой протянула Тавладской руку, ее глаза в восхищении расширились. На губах Ольги медленно растаяла дежурная улыбка знакомства.
— Вот вы какая… — выдохнула она.
— Какая? — робко улыбнулась, польщенная ее откровенным восхищением Катя.
— Милая…
Катя вдруг покраснела, как девочка, а Ольга бросила быстрый взгляд на мужа, словно в его лице хотела найти подтверждение какой-то внезапной и острой своей мысли, но тут же снова обратилась к Тавладской:
— Я надеюсь, что вы теперь совсем здоровы.
— Совсем! Совсем! — закивал Литовцев. — Снова готовы к приключениям! Завтра опять отбываем в Моего.
— Завтра? — переспросил Антонов. — В Монго?!
— И даже дальше. На полтора месяца. Дела фирмы.
— Вот как… — тихо произнес Антонов и подумал, что вряд ли удалось скрыть огорчение, проступившее в его голосе.
В этот момент рядом оказался посол, который обходил гостей в сопровождении своего переводчика Андрея Войтова.
— Ну как вы здесь, дорогие гости? — спросил он, прежде всего взглянув на Ольгу. — Все ли в порядке?
Тон у посла был отечески благодушный.
Антонов представил Василию Гавриловичу Литовцева и Катю.
Посол обрадовался знакомству, с похвалой отозвался об альбоме, поблагодарил за желание подарить альбом отечеству и посоветовал им самим отвезти подарок в Москву.
— Это для нас большая честь, ваше превосходительство, — ответил Литовцев. — Это счастье побывать на родине отцов и дедов, которую мы считаем…
Он вдруг осекся, потому что в этот момент возле них появился оживленный, с красным лицом, видимо, уже прилично наспиртованный Мозе. Вопреки своему дипломатическому статусу и французскому политесу он довольно бесцеремонно вмешался в разговор, громко поприветствовав Кузовкина и всех остальных, чем вызвал у посла недовольное движение бровей.
— Вы не закончили фразы… — напомнил посол Литовцеву уже по-французски, когда Мозе, наконец, закрыл рот.
— Да нет… — замялся Литовцев. Теперь и он отвечал по-французски. — В общем-то я, ваше превосходительство, пожалуй, сказал все, что хотел… — При этом он бросил короткий и, как показалось Антонову, настороженный взгляд на Мозе.
— Уж не помешал ли я? Вы здесь, так сказать, все свои, единокровные. — Мозе хохотнул, сложив короткие ручки на своем выпирающем животе. — А я, взбалмошный француз…
Но тут же, спохватившись, дружески взял Антонова под руку и обратился к послу:
— Я, ваше превосходительство, только хотел сообщить моему молодому коллеге, что стал его популяризатором. Да, да! Не удивляйтесь!
Мозе держал под руку Антонова, но обращался к послу:
— Видите ли, ваше превосходительство, я послал отчет своему начальству в Париж и в нем несколько абзацев посвятил тому, как однажды советский консул, который сопровождал дипломатических курьеров, на пустынной африканской дороге по призыву гражданина Франции пришел на помощь гражданке Канады…
Мозе хмыкнул, словно говорил о чем-то очень веселом:
— Международный альянс! Разрядка напряженности. Вклад в дело мира… И знаете, ваше превосходительство, как ответил Париж? В типично французском духе! Поздравили меня с тем, что в советском консульстве я имею коллегу, с которого следует брать пример отношения к женщине…
Посол во время этого монолога не разрешил себе даже короткой улыбки вежливости, послу монолог француза не понравился. Не нравился он и Антонову. Откуда французский консул узнал, что Антонов сопровождал дипломатических курьеров? Ни Кате, ни Литовцеву об этом ничего не говорили. Вот он, всезнающий, всевидящий Мозе!
За их спинами вдруг раздался странный звук, похожий на щелчок. Все обернулись. Возле стола с прохладительными напитками стоял в кремовом тропическом пиджаке с элегантной бабочкой под подбородком Ермек Мусабаев в обществе двух молодых асибийцев и держал в руках бутылку кока-колы, которую он только что вскрыл зубами под восхищенные взгляды собеседников.
Брови посла снова сделали движение к переносице, предвещая в недалеком будущем гром и молнию.
— Извините! — буркнул он и отошел к другим гостям.
Мозе увел Катю и Литовцева с кем-то знакомить, Ольгу отвлекла Анна Ивановна каким-то поручением, а Антонов, воспользовавшись паузой, подозвал Ермека:
— Ты рехнулся, парень! Да еще при после!
Ермек грустно вздохнул:
— Виноват, Андрей Владимирович. Я почти машинально. Открывалки под рукой не оказалось… А посла не заметил.
— Посла всегда замечать следует, сам лезешь на рожон!
Ермек усмехнулся:
— Что касается рожна, то вы, Андрей Владимирович, тоже охотно лезете на этот самый рожон. Хотя я не знаю, что это такое — рожон.
— Вот тебя однажды стукнут как следует по макушке, и сразу узнаешь. А с меня пример не бери. Я не такой уж блестящий объект для подражания. Как утверждает моя жена, характер у меня нелепый, детский. А тебе-то зачем нарываться на неприятности из-за ерунды, из-за бутылочной пробки? Ты молод, тебе карьеру надо делать.
— Чего? Карьеру, говорите?! — Ермек еще больше сузил и без того узкие глаза, в голосе его прозвучал вызов. — Относительно пробки правы! Глупость, мальчишество — согласен. Повторять не буду. Обещаю. Но вот обещать не лезть на рожон, уж извините, не могу! И на карьеру мне наплевать! Я не бессловесный исполнитель директив и инструкций. Я буду действовать прежде всего так, как подсказывает совесть, а не юлить и изворачиваться. Я приехал сюда работать, а не делать карьеру. Вот так!
Лицо его было напряженным, губы вздрагивали.
— Не петушись! — разозлился Антонов. — Мы сегодня все здесь не в гостях, а на работе. И работать нам надобно хорошо. А у тебя сейчас брак получился. Дипломату рот нужен для разговоров, а не для открывания бутылок.
По плану в половине десятого у фонтана должны были выступать запорожцы. Заранее установленные в саду громкоговорители объявили о предстоящем концерте, и все потянулись к фонтану. Антонов искал габонского консула, куда он делся? Надо «подтолкнуть» визу корреспонденту ТАСС. Только что голова габонца мелькала в толпе и вдруг затерялась, гостей сегодня невпроворот, наверняка больше, чем приглашали. Взгляд Антонова задержался на рослой африканке, стоящей в плотном окружении черных и белых мужчин. Он сразу узнал ее. Это была Уми Нвибе — первая в истории этой страны эстрадная певица, первая дикторша местного телевидения, которое недавно начало действовать в Дагосе. Нвибе была одета в свободного покроя европейское платье, обнажавшее спину с такой бархатистой коричневой кожей, что хотелось до спины дотронуться, как до экзотической невидали. Видимо, в ее жилах была примесь европейской крови, которая чуть осветлила кожу, удлинила и выпрямила волосы, что позволило Уми соорудить европейскую прическу с большим пучком на затылке. В лице ее торжествовала женственность — нежный овал щек, крупные, детски кроткие глаза, которые вопиюще противоречили ярким греховным губам. В одной из местных газет писали, что со дня начала работы асибийского телевидения Уми Нвибе вторглась во многие семьи, имеющие телевизоры, разрушительницей семейных основ, злой разлучницей, заставив мужчин бросать на три вечерних часа все дела, все семейные заботы. Недаром сейчас на приеме вокруг Уми Нвибе толклось столько мужчин всех мастей и возрастов.
— И ты тоже! — услышал Антонов голос за спиной. — Ну и бабник! Прямо-таки пожираешь глазами певичку.
Это был Камов.
— А я и не отрицаю, — весело отозвался Антонов. — Да, бабник! Только не волокита, а эстет. Встретить по-настоящему красивую женщину — редкая удача. Это же все равно что дар природы. Ты же сам говорил.
Камов шутливо погрозил пальцем.
— Говорил, не отрицаю! Сегодня на приеме три красавицы: твоя жена, вот эта Нвибе и, конечно, Екатерина Иннокентьевна. Я только что ее видел. Глаз отвести нельзя.
— Почему ты опоздал? — перевел разговор Антонов. — Я уж волноваться начал.
Камов погасил улыбку, склонил большую голову, задумчиво взглянув на свои ботинки.
— Дела были…
— Серьезные?
Камов вынул изо рта недокуренную и давно погасшую сигарету, бросив ее в траву.
— Вполне серьезные. Помнишь, по моей просьбе ты наводил справки в Алунде о коллекторе бывшей французской экспедиции?
— Конечно, помню. Его зовут, кажется, Квеку Ободе.
— Звали…
— Что?
— Звали! — повторил Камов. — Я только что из министерства. Вчера Ободе нашли в кювете на дороге из Алунды. Он был раздавлен колесами машины…
Они помолчали.
— Действуют! — подытожил Антонов.
В той стороне сада, где фонтан, раздались аплодисменты. На площадку перед фонтаном вышли запорожцы и своих броских, невиданных в этих краях украинских нарядах.
— Ты что-нибудь ел сегодня? — спросил Антонов. — Только честно.
Камов мотнул головой:
— Не ел и не хочу! — Он снял очки, широкой пятерней медленно, будто с натугой, провел по лбу, щеке, подбородку, словно стягивал с лица что-то липкое, тесное, чужое. — Не хочу! — Взглянул куда-то в сторону, поверх людских голов. — Понимаешь, Андрей Владимирович…. Как тебе растолковать… Не по себе мне что-то. Хотя я и ни при чем, но косвенно человек погиб… по моей вине.
Антонов положил руку ему на плечо:
— Вот уж глупость. Ты это выбей из головы. Так можно бог знает что на себя навесить.
Камов поднял голову:
— Знаешь что, я, пожалуй, пойду выпью рюмку водки.
Тихая музыка, которую источали запрятанные в ветвях деревьев громкоговорители, вдруг прервалась, раздался щелчок и вслед за ним молодой, по-петушиному напористый голос Войтова:
— Мадам и мосье, товарищи…
Концерт начинался. Гости еще плотнее сгрудились возле травяного газона у фонтана, который служил артистам сценой. К микрофону подошла круглолицая девушка с уложенными вокруг головы тяжелыми косами, профессионально бойко прокричала:
— Здравствуйте, дорогие хозяева и дорогие гости! Поздравляем вас с праздником Великого Октября! Начинаем наш концерт исполнением старой русской революционной песни «Смело, товарищи, в ногу!».
«Ничего себе начало! Как раз для дипломатического приема, на котором половина буржуев!» — усмехнулся про себя Антонов. Толкаться у площадки ему не хотелось, вести деловые беседы тоже — по горло было у него сегодня деловых бесед. Он отошел в сторону, оглянулся, услышав сухой шелест травы на газоне под чьими-то торопливыми шагами. К нему подходила Катя.
— Я искала вас. Я хотела…
Он перебил:
— Почему вы уезжаете? Так внезапно! Ведь вы, кажется, собирались оформлять визу в Советский Союз. Что-нибудь случилось?
Лицо Кати было печально. Он подумал, что такое выражение ей идет больше всего, лицо тогда нежнее, женственнее.
— Видите ли… Андрей Владимирович. — Она почему-то оглянулась и вдруг заговорила необычной для нее скороговоркой, словно боялась, что разговору помешают: — Так у нас складываются обстоятельства… Я потом, потом как-нибудь все вам расскажу. Вы поймете. Словом, мы уезжаем. Вернемся лишь в январе, может быть, тогда и попросим у вас визы. А сейчас мы должны ехать…
— Должны?
— Да! — Она снова оглянулась, видимо, опасаясь, что их кто-то может подслушать. — Мне нужно сказать вам, Андрей Владимирович, еще кое-что… Только давайте подойдем к тому дереву, там нас не так будет видно…
— Как хотите! — согласился он, удивленный ее тревожным тоном. — Вы чего-нибудь боитесь?
— Боюсь!
В тени густого мангового дерева они надежно были скрыты от посторонних взоров. «Спрятались, будто любовники», — подумал Антонов. Но на них никто не смотрел, к ним были обращены только спины, из-за которых мощно и призывно доносилось:
Стараясь говорить тихо, она приблизилась к нему, и он почувствовал теплоту ее дыхания и нежный запах волос.
— Я бы предпочла другое место, чтобы вам все это сказать, обстановка приема не для таких разговоров. Но выхода нет, завтра утром мы уезжаем. А вы должны знать…
Катя перевела дыхание:
— Беру на себя странную миссию. И, право, не знаю, почему это делаю. Но я не могла не сообщить это вам. Именно вам! — Катя прижала руки к груди, сделала паузу. — Особенно после того, что вы мне рассказали про эту страну, про ее беды, после того, как… побывала в порту возле «Арктики».
— Я вас видел там, — вставил он.
Ее лицо на мгновение оживилось:
— В самом деле? Как вы догадались, что это я?
— Почувствовал.
Катя благодарно кивнула:
— Так вот, я решила… Только не спрашивайте, где все это слышала. Слышала случайно. Поверьте, говорили между собой лица вполне осведомленные. Сказано было вот что. Повторяю почти дословно: «Главная ставка теперь на действия не изнутри, а извне. Хорошо организованный рейд — и здешние верные силы немедленно выступят с поддержкой. При первом же сигнале! Когда? Надо ждать с недели на неделю. Во всяком случае все произойдет до начала сезона дождей». — «Это реально?» — спросил один. «Это уже решено!» — уверил другой. Вот что я слышала своими ушами.
По учащенному дыханию Антонов чувствовал, как она волнуется.
— Вы понимаете, как мы с дядей рискуем?
— Понимаю…
В полумраке Катины глаза отражали желтые и красные искорки праздничных огней. Она вдруг порывисто схватила его руку, крепко сжала и тут же выпустила, вроде бы отбросила испугавшись.
— Обещайте, что вы не будете собой рисковать! А? Обещаете?
— Обещаю… — тихо и серьезно ответил он.
Ему захотелось снова ощутить прикосновение ее холодных пальцев, но уже другим, не терпящим возражения тоном Катя произнесла:
— Пойдемте!
Они вышли в поток праздничного света, и сразу же их разделила невидимая преграда, любому наблюдающему со стороны было ясно, что советский консул и канадская гражданка просто ведут ничего не значащий легкий разговор.
Антонов почувствовал на себе чей-то взгляд и, обернувшись, столкнулся с осторожной улыбкой на круглом сытом лице Борщевского, который стоял недалеко от них. Борщевский поспешно отвернулся, но Антонов успел заметить в его взгляде такое же острое любопытство, как и при недавней встрече, когда отвозил Катю из университета.
— А у вас удивительно красивая жена, — вдруг заметила Катя. — Я всегда думала, что у дипломатов должны быть именно такие жены, как она — и светские, и естественные, и привлекательные…
— Неужели я вас так долго не увижу? — спросил он тихо. — Просто не могу этому поверить!
Невидимый им запорожец возносил свой мощный молодой бас к самым вершинам столетних деревьев, возвышавшихся в центре сада:
Чтобы не утомлять гостей, концерт был недолгим. В заключение почитатели уговорили Уми Нвибе спеть, она неожиданно для всех согласилась, спела модную французскую песенку про любовь. Низкий, почти мужской голос, который, как шутили острословы, шел не из горла, не из груди, а из ее чрева, поверг некоторых мужчин в неистовство, и они в аплодисментах отбивали себе ладони. Горячо хлопала и Катя.
— Эта женщина — чудо! — похвалила она. — На Западе могла бы стать звездой.
К ним подошел явно приободренный Камов.
— Товарищ консул, позволь мне забрать у тебя гостью. Ты ей уже надоел. Хочу с Екатериной Иннокентьевной выпить вина тет-а-тет.
И, уже не обращая внимания на погрустневшего Антонова, увел Тавладскую к столам.
Может быть, это кстати. Не стоит ли сейчас поговорить с послом? Но пробиться к Кузовкину было невозможно — он беседовал с комиссаром Эду Дамфо. Да и к чему такая срочность? Надо умерить свой зуд, его часто подводит нетерпение, неумение выждать наиболее подходящий момент — сломя голову, вперед! А потом синяки да шишки. А сейчас лучше как раз выждать.
Он стоял в стороне от всех, полный сомнений.
— Андрей Владимирович! — Дородная Соня Медейрос шла к нему с подносом. — Вот ваша рюмочка. Коньяк! Настоящий, армянский. С французским не сравнишь!
Соня была в белой расшитой кофточке, на копне ее рыжих волос красовался высокий, поблескивающий бисером кокошник, который очень шел к круглому, быстроглазому лицу южанки.
Вместо рюмки он взял стаканчик с соком.
— Не хотите коньяка?
— Нет! С вами бы я выпил, Соня! А один — не хочу!
Она строго поджала губы:
— Нам не положено! Мы при деле.
«Мы при деле»! «Мы». Сколько уже лет Соня в Асибии, а себя от соотечественников не отделила, наоборот, всеми способами ищет возможность ощутить это спасительное для нее «мы». Сама напросилась помогать посольским женщинам в обслуживании приема, хотя явилась на прием с мужем официально приглашенной гостьей. И рада-радешенька, что сейчас «при деле».
— А где Исифу?
Она повела подбородком в сторону толпы:
— Там где-то. Моего хлебом не корми, дай только пообщаться.
Антонов в душе похвалил себя: сумел убедить посла пригласить на прием семью Медейрос.
— Что я вижу! Сам господин консул только что до дна публично опрокинул бокал… сока! — К нему шла жена. — Вам же не положено! Ни при каких обстоятельствах. Даже сока. Только пригублять!
Ольга на этот раз, судя по всему, не только пригубляла, и Антонов хмуро сказал:
— Ты больше не пей!
Ольга приложила два пальца к виску:
— Слушаюсь, товарищ консул! Завязала! Смотри!
На ее ладони лежал крошечный изящный флакончик.
— Что это?
— Духи. И хорошие. Мозе подарил. У него полные карманы таких пустячков — всем нашим дамам преподносил и поздравлял с праздником. Каждый из вас делает здесь политику. Он ее делает по-французски. Красиво! — Она вдруг посерьезнела: — А знаешь, у этой твоей Тавладской лицо удивительное. Редкое. Как с давнего портрета. У Боровиковского или Аргунова я видела такие. Старинное лицо. А голос какой! Представляю себе, как он действует на вас, мужиков.
Ольга говорила о Кате с восхищением, и все же в ее тоне Антонов различил тщательно скрытую иронию, которая адресовалась не Кате, а ему, Антонову: теперь, мол, ясно, такой женщиной ты не мог не увлечься, предмет твоего интереса вполне достойный. Что это, тщательно скрытая ревность или безразличие? И как реагировать на слова Ольги: резкостью или шуткой? Выручил Ермек, который торопливо шел к своему шефу.
Вид у Ермека был озабоченный. Оказывается, сейчас, в самый разгар приема, запорожцы уезжают — уже автобус стоит у ворот. Распорядился завхоз Малюта: мол, на приеме и так перебор своих, теснота, пускай ребятишки выпьют по рюмке за праздник, а догуливать едут к себе в отель.
— Ребята, понятно, огорчены, — возмущался Ермек. — Что они будут делать в праздник в своей вонючей гостинице?
Антонов представил себе плохонький окраинный отель, куда сегодня он с большим трудом устроил запорожцев: тесные, полутемные, загаженные мухами и тараканами каморки. Где там праздновать! Черт бы побрал этого Малюту! Вечно лезет не в свое дело!
— Не знаю, как быть! Не знаю! К послу обращаться сейчас бесполезно, сам видишь. А ты говорил Борщевскому? Это же его подопечные.
— Говорил! — Ермек недобро усмехнулся. — Вы же знаете эту личность: прием, мол, не его «функции».
Антонов потоптался на месте, растерянно взглянул в ту сторону, где по-прежнему в компании Эду Дамфо стоял посол.
— Брось! Не суетись! — вдруг спокойно сказала Ольга. — Давай ребят пригласим к нам.
— К нам? — Антонов взглянул на нее с недоумением. — А что они у нас будут делать?
— Праздновать! — Ольга задорно тряхнула головой. — У нас в холле можно разместить полсотни. И музыка есть. Пускай гуляют!
Удивительный все-таки человек его жена. Недавнее раздражение против Ольги исчезло без следа, уступив место восхищению: вот уж в чем Ольге не откажешь, так в широте души. А ребята из Запорожья ему понравились сразу. Как им не помочь?
— Идет! Давай пригласим! Только я не могу с ними ехать сейчас. Сама понимаешь…
— Понимаю… — В ее голосе вновь проступили недавние легкие иронические нотки. — Все понимаю, товарищ консул. С запорожцами поеду я. Будем пить вино и писать письмо турецкому султану.
Ольга была счастлива: хороший предлог вырваться о приема, который ей осточертел.
— Но тебе нужно отпроситься, — озаботился Антонов. — Прием еще в разгаре, и посол…
Она подняла руку с растопыренными пальцами и прикрыла ими лицо, Словно защищалась от нудных доводов мужа:
— Посол! Посол! Посол! Это для вас он посол. Я не ваша сотрудница — просто жена. В конечном счете могла я заболеть? Вот так и скажи чрезвычайному и полномочному — плохо почувствовала себя и уехала.
Обычно приемы продолжались не больше двух часов, Этот затягивался. Как принято, гости расходились после отъезда главных фигур — членов правительства, но Эду Дамфо продолжал беседу с послом, и эта затяжка, судя по всему, некоторых устраивала.
Устраивала она и Антонова, потому что он еще не успел выполнить одну из своих сегодняшних задач: выяснить у габонского консула, почему до сих пор нет разрешения на визу для корреспондента ТАСС Рыбакова, что это: умышленное нежелание пустить в Либревиль советского корреспондента или обычная африканская неповоротливость?
Наконец-то у него дошли руки и до габонского консула. Он отыскал толстого бородатого Рыбакова, затем флегматичного, всегда печально задумчивого габонца, свел обоих, попросил проплывавший мимо кокошник подкрепить эту встречу стопками «Столичной», дал начальный толчок разговору, а теперь объясняйтесь сами, так сказать, на короткой рюмочной основе, может быть, подобным простейшим способом решится наконец проблема затянувшейся визы.
Пока он этим занимался, уехали комиссары, и сразу же стали прощаться гости, утомленные жарой, разговорами, выпитым вином и тяжким липким пленом своих парадных одеяний. Совершенно внезапно исчез Камов, Антонов обошел сад, заглянул во все его уголки, прочесал поредевшие группки наиболее стойких гостей — Кати и Литовцева тоже нигде не было. Встретился Мозе — лицо его, как всегда, выражало довольство и сытость, а глаза, как всегда, были на неустанной службе:
— Кого-нибудь ищете, дорогой коллега?
— Жену! — соврал Антонов.
— Я видел, как мадам Антонова уехала вместе с вашими артистами на автобусе.
«Все-то он видит!» — подумал Антонов. Через несколько шагов он столкнулся лицом к лицу с Борщевским. Тот тут же предупредительно улыбнулся:
— Ищете супругу? Я видел, как она…
— Знаю!
— А! — Борщевский радостно закивал головой. — Догадываюсь! Ищете свою знакомую? Ту, которая… Так она тоже уехала. Минут пятнадцать тому. Вместе с каким-то седым господином. Я сам видел…
Этот тоже все видит! Уехала. Антонов вдруг почувствовал внезапную пустоту, словно потерял опору для своего настроения, которое в последние недели все чаще искало поддержку именно в сознании того, что где-то недалеко существует Катя. Милый, славный человек. Теперь он ее не увидит много дней.
Гости разъехались. Последними, как всегда, отбыли болгары, их, как всегда, долго не отпускали, снова и снова чокаясь «за дружбу» и «братство». Демушкин и Рябинкин отправились в порт — поздравлять экипаж «Арктики» с праздником, посол с Анной Ивановной ушли на виллу переодеваться, чтобы, как положено, побыть за праздничным столом с коллективом посольства.
Соня Медейрос помогала собирать со столов посуду, а ее Исифу в сторонке у фонтана вел неторопливую беседу с Ильиным, врачом посольства, благодушным здоровяком, первым нападающим волейбольной команды.
— Брось, Саша, травить! — крикнул ему повар Мочкин, только что вышедший из кухни виллы со свежим холодцом на противне. — Отпускай гостя! Пора и нам передохнуть, посидеть по-семейному.
— Верно! Отпускай, чего там! — поддержал его завхоз Малюта. — Кончай, Софи! Наши посуду сами домоют. Все! Точка! Прием окончен. Надо соблюдать порядочек!
Соня Медейрос, которая в это время вытирала тарелку, выпрямилась, с недоумением обвела глазами тех, кто был в саду, остановила взгляд на Малюте, потом на муже, — увлеченный разговором, он, видимо, ничего не слышал, — осторожно опустила тарелку на стол, медленно сняла расшитый петухами фартук, отцепила кокошник и аккуратно положила на стол.
— Да, да! Мы идем! — сказала тихо, так, что ее и не все расслышали. — Нам пора!
Вышла к середине площадки, сделала легкий общий поклон всему саду, прощаясь, махнула рукой мужу:
— Пойдем, Ося!
И они медленно двинулись по аллее к воротам, бок о бок, черная рука в белой руке.
Все, кто был в саду, молча смотрели им вслед.
— Соня! Постой же! — вдруг не выдержала Надя Мочкина и бросилась вдогонку уходящим. — Постой же! Коля не так сказал. Не так! Он не имел в виду вас, он…
Надино лицо пылало от стыда и отчаяния:
— Постойте же!
Соня сдержала шаг, легонько, дружески провела рукой по плечу Нади, благодарно улыбнулась:
— Нет, Наденька, нам в самом деле давно пора идти. Ведь дома дети…
Антонов бросился к Медейросам, встал перед ними, загораживая дорогу:
— Ну хотя бы на полчасика! На несколько минут? А? Чокнетесь с нами. За праздник! Сейчас посол придет. Прошу вас!
Исифу молчал, глядя куда-то в сторону, а Соня упрямо покачала головой:
— Спасибо, Андрей Владимирович! Мы все-таки пойдем!
Голос ее звучал решительно и твердо.
Они вышли за ворота. Через минуту послышалось, как всхлипнул, заводясь, мотор старенькой автомашины, посопел, посопел и постепенно затих где-то в конце улицы.
— Эх ты! — Надя почти с ненавистью взглянула на мужа.
— А что?! — вступился за Мочкина Малюта. — Все правильно! Порядок есть порядок. По инструкции на территории посольства…
К нему вдруг шагнул Ермек:
— Заткнись!
— Что?!
— Я тебе сказал: заткнись! Понял?
У Ермека было такое лицо, что, казалось, он ударит Малюту.
Из виллы вышла Анна Ивановна, переодетая в легкое платье, счастливая, что все позади, что можно, наконец, отпустить вожжи с раннего утра взнузданной нервной системы. Удивленно оглядела собравшихся в саду.
— Что это вы притихли? Устали?
Никто ей не ответил.
Антонов вошел в распахнутые двери виллы, устало присел на диван, чтобы здесь дождаться посла. Кузовкин появился минут через десять в сером костюме и босоножках. После холодного душа, который только что принял, он снова был бодрым, в хорошем настроении: все позади!
«Сейчас я ему настроение испорчу», — с сожалением подумал Антонов.
— Василий Гаврилович, есть важная информация!
— Ну?!
Антонов молча показал рукой на стены, давая понять, что информация особой важности.
Посол понял, кивнул: пошли на улицу! Стенам в посольстве не очень доверяли. Западная разведка ищет любую возможность, куда бы пристроить свое ухо.
Они вышли в сад. Посол указал на плетеные кресла под финиковой пальмой:
— Садитесь!
И сам первым опустил в кресло свое тяжелое крупное тело. В его лице вдруг снова проступили следы непроходящей усталости и давнего нездоровья. Недовольно буркнул:
— Ну!
В доме праздник шел на всю катушку. Подъезжая, Антонов увидел, что окна полыхают светом, в их ярких квадратах, как на телевизионных экранах, суетятся нелепые черные силуэты. Из окон донеслось мощное:
Наверняка слышно даже в соседних кварталах. Антонов вздохнул. Будут судачить: советский консул гулял как купец! Ничего себе, в городе особое положение, а в его доме веселье на всю Дагосу.
Асибе расхаживал по газонам и бдительно следил, чтобы окрестные мальчишки, привлеченные неожиданным бесплатным концертом, не перелезали через ограду. У ворот торчала оживленная Диана и громко давала объяснения собравшимся зевакам — комментировала события на вилле. Еще бы! Такого здесь, должно быть, никогда не бывало. Возле виллы стоял посольский автобус, а у входа в кресле сторожа сидел шофер Потеряйкин. На его лицо падал свет из окна, и Антонов издали заметил, что нижняя шоферская губа сварливо оттопырена.
— А вы чего не заходите? — спросил его Антонов, стараясь придать тону доброжелательность. — Здесь комары заедят!
— А что мне там делать? — проворчал Потеряйкин. — Орут да ногами дрыгают. Голова аж распухла.
Он встал из кресла:
— Вы, Андрей Владимирович, им скажите, чтоб закруглялись. Я не нанятый здесь торчать. Возьму и уеду. Пускай тогда пешком топают на другой конец города!
Холл был забит людьми. Кроме запорожцев, здесь оказалось несколько асибийцев — молодые хозяева соседнего дома, неизвестные Антонову два парня и девушки в джинсах. Неожиданно для себя среди находившихся в холле Антонов увидел и Камова.
— Вот ты где, оказывается! Воспользовался, что муж отсутствует…
Камов, довольный, расхохотался:
— Заметил, что Ольга Андреевна удирает с приема с молодыми людьми, упал перед ней на колени и умолил взять и меня, старика. Не люблю я эти приемы. Мельтешня!
Запорожцы веселились искренне и широко. Пели хором, пели дуэтами, пели соло. Танцевали, увлекая в круг Ольгу, Камова, молодых африканцев, его, Антонова. Все чувствовали себя легко и непринужденно, и Антонов еще раз похвалил в душе Ольгу: молодец, что пригласила. Будут теперь эти парни и девушки вспоминать на берегу своего Днепра, что однажды на другом конце света в тропическом городе у океана, в одном гостеприимном доме…
Только через час нахохленный, как воробей, Потеряйкин увез оживленных и довольных запорожцев в гостиницу.
Они остались втроем. Окна в холле были распахнуты настежь, но вечерний воздух на улице загустел, был неподвижным — ни дуновения — и в холле долго стоял крепкий запах табака, дешевых духов и пота. Ольга заварила крепкий чай, разлила по чашкам.
Камов отпил глоток, крякнул в удовольствии, поставил чашку на столик, откинулся в кресле, обхватив коленку сцепленными пальцами рук.
— Дела…
Антонов вдруг впервые заметил, что одной фаланги на безымянном пальце левой руки геолога не хватает. Надо же, сколько раз виделись, а не обращал внимания. Наверное, где-нибудь в экспедиции потерял.
— А Алексей Илларионович завтра уезжает! — сказала Ольга. — И надолго.
— И он уезжает? — поразился Антонов. — Куда это?
Уезжал Камов на полтора месяца вместе с двумя асибийцами-геологами на «джипе» на север страны, в район джунглей и саванны. Поездка планировалась давно, но сегодня вдруг сообщили: есть подходящая машина, и Сураджу требует, чтобы выезжали немедленно. Раз требует комиссар…
Ольга хотела было включить любезный свой магнитофон, но вдруг увидела стоящую в углу у окна гитару.
— Ребята забыли!
Камов взял гитару, некоторое время перебирал струны, крутил винты настройки, потом запел негромко, с затаенной печалью:
Ольга откинулась в кресле, уперевшись взглядом в потолок, держала зажатую между пальцев сигарету, которую давно собиралась закурить, но все забывала прижечь. Лицо у нее было усталым и серым. Антонов смотрел на Ольгу, на Камова и думал о том, что все они трое — люди неприкаянные: Камов, у которого не сложилась личная жизнь, и он, Антонов, от которого уезжает жена, и она, Ольга, совсем не выглядит женщиной, которой ближайшее будущее обещает счастье.
— В тайге пели! — пояснил Камов, положил гитару и взглянул на часы. — А теперь пора ехать домой и собираться… в джунгли.
Он встал, подошел к Ольге, обнял ее, коротко поцеловал в щеку:
— Я знаю, что вы уезжаете. Но не прощаюсь совсем. Мне горько будет, если я вас больше не увижу. — Взял кисть ее руки, сжал своими широкими ладонями, взглянул прямо ей в глаза, улыбнулся долгой, неторопливой, грустной улыбкой прожившего большую жизнь человека, который все, все понимает. — Мне бы хотелось снова встретиться в Москве, и вот так, как сейчас, — втроем!
— Берегите себя! — сказала Ольга. — Пожалуйста!
Голос ее дрогнул, и в глазах блеснули слезы.
Она вдруг спохватилась:
— Подождите минутку. Я вам сейчас дам на дорогу чая. Отличного дарджилингского чая.
Антонов отвез Камова до гостиницы, и, когда вернулся, Ольги в холле уже не было. На столе стояла неубранная посуда и пепельницы, полные окурков.
Он долго не мог заснуть. В голове еще продолжался большой посольский прием, лоснились лица, шевелились губы и звенела ночь, сотрясенная чудовищной мешаниной звуков, порожденных празднеством — воем моторов, вскриками полицейской сирены, смехом, звоном рюмок, верещанием напуганных птиц в ветвях и под конец тихим печальным звуком гитарной струны, как спасением, как призывом к надежде.
Было девять утра, а Ольга из спальни еще не спустилась. Он приготовил завтрак для нее и для себя — яичницу с луком, тосты и кофе. В половине десятого не выдержал и поднялся к ней в спальню. Постучал, не дождавшись ответа, толкнул дверь.
Волосы ее были в беспорядке разбросаны на мятой подушке. Услышав скрип половиц, Ольга медленно подняла тяжелые набухшие веки. Белки глаз были кроваво-красными, запекшиеся губы сморщились и затвердели.
— Что с тобой? У тебя температура?
Губы еле слышно выдавили:
— Малярия.
28
Камов вернулся овеянный африканскими ветрами, прокаленный солнцем. Волосы у него выгорели, он стал почти блондином, на лице, темном от загара и въевшейся в кожу пыли саванны, молодо поблескивали тоже посветлевшие глаза. Вернулся счастливым: столько повидал!
— Почти все подтвердилось! — радостно сообщил Антонову, не вдаваясь в подробности. — Теперь еще один бросок в Ратаул, и поставлю последнюю точку.
Узнав, что Ольга переболела малярией и поэтому не улетела в Москву в намеченный ею срок, Камов немедленно приехал ее навестить.
Ольга уже давно шла на поправку, но после тяжелого приступа тропической малярии, давшей осложнение на легкие, была слаба, худа, угнетена пережитым, на воздух выходила только вечерами после заката, поднимаясь на крышу дома, где стояли шезлонги. Ильин, врач посольства, советовал не обременять неокрепший организм тяжелым и долгим перелетом через весь континент, отдышаться после болезни, лететь минимум через месяц. Но Ольга этот срок решительно отвергла, заказала билет на 27 декабря, на последний рейс этого года, хотела новогоднюю ночь провести вместе с матерью и Аленкой.
— Все-таки Африка меня доконала, — пожаловалась она Камову. — Так и знала, что здоровой отсюда не выберусь. У нас с Африкой взаимная неприязнь. Только ей легче сделать мне гадость, чем наоборот. — Ольга грустно улыбнулась.
Кажется, это была первая ее улыбка за последние недели. Она почти все время молчала, часто раздражалась, временами приближалась к зеркалу, висевшему на стене в холле, бросала в него настороженный, почти пугливый взгляд и тут же в ужасе отходила:
— Ну и видик! Краше в гроб кладут.
Однажды с досадой обронила:
— И какой меня черт попутал приехать в эту Африку?
— Черт этот — я, — невесело откликнулся Антонов. — Уж извини!
Все эти недели он ухаживал за больной как мог. Ездил за сто километров от Дагосы, в горный район, и привез оттуда целый ящик арбузов, какого-то особого сорта — арбузы Ольга особенно любила: на базаре по немыслимым ценам покупал кур — больной нужны были для восстановления сил крепкие бульоны. Он делал для нее все, что мог.
Ольга спокойно воспринимала заботы мужа, даже, казалось, их не замечала, поглощенная своими мыслями. Они не ссорились, отношения между ними, как всегда, были спокойные, ровные, а в сущности никакие — просто существуют рядом два человека, относящихся друг к другу с уважением и добротой, но не больше. И хотя не произошло никаких решительных объяснений, им обоим было ясно, что мосты уже сожжены. Малярия стала той самой последней соломинкой, которая переломила хребет верблюду.
Камов огорчился болезнью Ольги и в то же время, приехав ее навестить, не мог скрыть радости, что она еще в Африке, под одной крышей с мужем. Он переживал разлад в семье Антонова и временами робко пытался вставить в разговор хотя бы словечко, которое могло супругов сблизить. Чаще всего это слово было в пользу Африки.
— Хватит мне Африки! — выпалила как-то Ольга с раздражением. — Ненавижу!
Всегда сдержанный и благодушный, Камов вдруг обиделся.
— Да что вы говорите, Ольга Андреевна! Бог с вами! — произнес он тихо, но в тоне впервые прозвучала враждебность. — Как вы, такая умная, образованная, тонкая, можете судить об этой земле столь поверхностно, легкомысленно, простите, как чеховская Душечка. Вам, к сожалению, этот мир не принес радости, больше того, он наказал вас болезнью, но это вовсе не значит, что он плох, неприемлем, враждебен. Просто, как вы сами сказали, не сошлись с ним характерами.
Он сделал паузу и, не глядя на Ольгу, добавил жестко:
— Как я понимаю, не только с Африкой.
Все трое долго молчали. Лицо Ольги было неподвижным, как маска, глаза поблекли. Непривычно резкая прямота Камова, должно быть, задела ее.
— Вы правы, Алексей Илларионович, — произнесла она сухо. — Это называется несовпадением!
Но Камов, почувствовав, что дал лишку, уже шел на мировую.
— Вы меня, пожалуйста, простите, Ольга Андреевна, — сказал мягко. — Это я взвился, потому что, как Одиссей, вернулся из странствия «пространством и временем полный». В Африке я ведь совсем недавно, а она уже успела взять меня за живое, эта знойная, влажная, комариная земля со своим копотно-черным курчавым, галдежным народом. Понимаете, она мне нравится, и, когда уеду отсюда, Африка долго-долго будет мне сниться. И не кошмарами зноя, не комариными волдырями или вонючей водой из лужи, которую я вынужден был пить в саванне. Трудности тоже не забудутся. Но не в них суть. Мне всегда будет помниться напоенный солнцем золотистый воздух здешнего неба, запах магнолии, чад уличных харчевен, черная, лоснящаяся от пота физиономия случайного прохожего, который вдруг ни с того ни с сего улыбнется тебе во весь свой губастый рот. И нет у меня к этой земле сострадания или жалости, она много пережила, но она не нищая, не убогая, не нуждается в снисхождении, а тем более не заслуживает высокомерия. У меня к этой земле лишь уважение и беспредельное любопытство. Поверьте, Ольга Андреевна, здесь так много неожиданного, что порой мне кажется, что я золотым ключиком открыл заветную дверцу, которая ведет в таинственный мир, где живут Буратино и папа Карло.
Лицо Ольги просветлело, и это ободрило Камова.
— Хотите, расскажу кое-что из необычного, встреченного за эти недели? Хотите?
— Расскажите! — Ольга, подобрав под себя ноги, поуютнее устроилась в кресле.
— Полтора месяца назад, как вы помните, я выехал из Дагосы на север. И знаете, что меня, тертого, видавшего виды человека, потрясло — именно потрясло — уже на третий день нашего пути? В одной деревушке асибийцы обратились ко мне как к специалисту-геологу за консультацией. Произошла у них странная история. Через эту деревушку прокладывали шоссейную дорогу. Линия дороги, прочерченная на карте, уперлась на окраине деревушки в большущий, по грудь человеку, камень-валун. Обыкновенный валун, продолговатый, похожий на картофелину-великаншу. Дорожники решили его убрать, но старики деревни запротестовали: не делайте этого, камень заколдованный, накажет каждого, кто потревожит его покой, с дедовских времен известно, что на счету этого камня не одна человеческая жизнь. Дорожники посмеялись: стариковская болтовня! Подошел трактор, набросили на валун стальную петлю. Трактор тянул-тянул — камень ни с места. И тут не выдержал трос, лопнул и своим концом саданул по спине тракториста, тот свалился замертво. На другой день за рычаги машины сел мулат-прораб, который не верил в волшебство. Трос не оборвался, но камень не сдвинулся с места, устоял даже тогда, когда на помощь первому пригнали второй трактор. А ночью прораб умер в конвульсиях от какой-то странной скоротечной болезни. Тогда решили камень взорвать. Прислали солдат — саперов, те заложили довольно мощный заряд, рванули, но валун устоял, только чуть покрошился по краям и дал трещины. А на другой день после взрыва сержант-сапер и солдат-взрывник, купаясь в неглубокой тамошней реке, почти одновременно утонули. И тогда дорожники сдались. Камень оставили в покое, и теперь шоссейная дорога делает перед деревней странный бросок в сторону, огибая зловещий валун.
Камов сунул пальцы в нагрудный кармашек своей рубашки, извлек спичечный коробок, открыл его и выложил на ладонь кусочек зеленоватого камня.
— Я отковырял от валуна вот это — для пробы. Специально захватил, чтобы вам показать. — Он протянул камушек Ольге. — Взгляните!
Ольга вдруг отпрянула, словно ей протягивали змею, нервно засмеялась:
— Нет, нет! Не надо! Я не хочу его трогать!
Камов расхохотался:
— Ага! Вот вам и Африка! Проняла все-таки!
Он дал посмотреть камушек Антонову, потом, аккуратно завернув в бумажку, положил его в коробок и спрятал на груди.
— В Москве подвергнем анализу. Вроде бы нефрит, но как он в этой зоне очутился? Ледник принести не мог, не было там ледников. И на метеорит непохож. Такое впечатление, что камушек этот заброшен в саванну из других, далеких-далеких краев.
— А все эти ужасные смерти не фантазия? — спросил Антонов.
— Вовсе нет. Я намеренно задержался в деревне, расспрашивал местных жителей. Меня водили на кладбище и показали четыре свежие могилы — дорожников и солдат. Вся деревня дрожит от страха. А после того, как я отбил от валуна кусочек, от меня стали шарахаться, как от прокаженного.
— Станешь шарахаться, если такое… — ужаснулась Ольга. Она смотрела на Камова с затаенной опаской. — И вы не боитесь?
— Чего?
— Что этот валун вас… покарает?
Камов улыбнулся:
— Знаете, сколько легенд связано с камнями! Если в них верить, то надо сидеть дома, а не заниматься геологией. — Он похлопал пальцами по нагрудному кармашку, в котором лежал коробок. — Кроме того, как мне там сообщили, камень наказывает своих обидчиков сразу, а не откладывает месть на будущее.
— Ну хорошо, а чем ты все это можешь объяснить? — спросил Антонов.
Камов пожал плечами:
— Не знаю. Конечно, здесь нет ничего сверхъестественного. И думаю — хотя это еще надо проверить — сам камень ни при чем. Скорее феномен необыкновенного психологического давления на людей, которое приводит к роковым последствиям, а может быть, и роковое стечение обстоятельств, И все же в этом есть нечто необычное и даже загадочное. Я как-то прочитал у Честертона: «Самое странное в чудесах то, что они случаются».
— И они случились! — заметила Ольга. — Люди погибли.
— Что касается людей, Ольга Андреевна, это уже по вашей части. Вы биолог…
Разговор всех увлек. Ольга оживилась, в глазах вспыхнули искорки любопытства. Она задавала Камову все новые и новые вопросы, азартно спорила. Наблюдая за Ольгой, Антонов радовался и в то же время испытывал чувство обиды. Оказывается, и для нее в Африке есть что-то интересное. Камов уже не в первый раз увлекает ее своими рассказами. А он, Антонов, не увлек. Ни разу не попытался этого сделать, смирившись с тем, что Ольге приходилось с утра до вечера сидеть одной в пустом, раскаленном под солнцем доме. Другие жены терпят, свыкаются. Среди жен посольских сотрудников самые неожиданные профессии — юрист, театральный гример, линотипистка, диктор радио… Всем им пришлось свою профессию, может быть, любимую, принести в жертву обстоятельствам — раз уж вышла замуж за дипломата, приходится забыть о ней на годы, а вполне возможно, что и навсегда. Где в Дагосе приложить свой опыт, к примеру, диспетчеру железнодорожной сортировочной станции? Или биологу, который занимается фундаментальными исследованиями проблемы борьбы с раком? Диспетчер смирился — с утра садится в саду посольства в беседку и с бывшим театральным гримером или юристом обсуждает маленькие новости маленькой советской колонии. Биолог смириться не хочет. Биолог уезжает домой. Двадцать седьмого декабря…
— Значит, вы определенно взяли курс на двадцать седьмое? — спросил Камов перед тем, как проститься.
— Определенно!
Он склонил голову набок, шутливо протянул:
— Может, все-таки раздумаете? Видите, сколько еще в Африке для вас тайн!
— Нет! Не раздумаю! — Ольга сдержала улыбку, не принимая шутку.
— Ну что же… — Камов наморщил лоб, соображая. — Вполне возможно, что этим рейсом полечу и я.
Лицо Ольги вспыхнуло мгновенной радостью:
— Да ну? Вот здорово!
Камов задумчиво гладил подбородок:
— Отчет у меня готов, в Ратауле мне и четырех дней хватит. Только взгляд бросить на одну бумажку. Так что… Я, пожалуй, завтра закажу место в самолете на Москву, на двадцать седьмое.
Ольга даже захлопала в ладоши:
— Ура! Я так рада! Полетим вместе! И прощай, Африка!
— Почему прощай? — Камов покачал головой. — Нам с вами с ней прощаться не нужно. Я, например, вернусь сюда в феврале.
— Так быстро? — удивилась Ольга. — Уже в феврале?
Он взглянул на нее с недоумением:
— Но я ведь здесь только начал работу!
Пожимая на прощание ей руку, добавил:
— Мы, Ольга Андреевна, и обратно полетим с вами вместе. Беру на себя в Москве обеспечение билетов. Идет? — И бросил быстрый взгляд на Антонова.
Ольга молчала.
Самолет Камова улетал утром. Пользуясь дипломатической карточкой и тем, что его хорошо знали на аэродроме, Антонов проводил приятеля до самого трапа. Двухтурбинная «каравелла» издали выглядела совсем небольшой, и странной показалась длинная очередь желающих улететь, выстроившаяся перед трапом, — где же они поместятся? Самолет принимал пассажиров через хвост — конусное окончание фюзеляжа было поднято вверх, образовав вход в салон, из которого язычком высовывался короткий трап. Среди отлетавших в большинстве были африканцы и всего несколько белых.
— Первый класс вне очереди! — кричала стюардесса, стоящая у трапа. — Господа, первый класс вне очереди!
Трое белых и один африканец, сжимая в руках желтые посадочные талоны первого класса, направились к трапу. У Камова тоже был билет первого класса, но без очереди идти он не захотел.
Разговаривать было трудно. Не заглохшие до конца турбины другого, только что приземлившегося лайнера сочились утробным, изнуряющим слух воем.
— Жаль, что московский самолет вчера так и не прилетел, — сказал Камов.
Он уже второй раз сегодня заговаривал об этом. Ждал письма из Москвы.
— Если все-таки придет, то ты, Андрей Владимирович, забери письмо. А то еще пропадет! Понимаешь, я очень его жду. Очень. Оно может быть для меня решающим.
Он вдруг улыбнулся одними глазами:
— «Пока дышу — надеюсь!»
В хорошо сшитом сером костюме, высокорослый, загорелый, с портфелем в руке, Камов выглядел очень солидно и напоминал преуспевающего западного бизнесмена, только что навестившего африканский филиал своей фирмы и возвращавшегося в Европу.
Уже у трапа он вдруг спохватился. Сунул руку в карман, извлек из него круглый, размером с ноготь, лиловый камушек, протянул Антонову:
— Чуть не забыл! Тебе.
— Что это?
— Аметист! На севере Асибии в русле высохшего ручья нашел. Видишь, у них и аметисты есть! — В его глазах проступил мягкий свет притаенной улыбки. — Местные говорят, счастье приносит. А нам с тобой, брат, его очень не хватает.
И, быстро сжав руку Антонова, шагнул к трапу.
Шоколадная стюардесса-мулатка с копной длинных, стеклянно поблескивающих от лака волос взглянула вслед Камову с откровенным интересом, потом перевела взгляд на Антонова и вдруг чуть заметно ему подмигнула, мгновение крепилась, пытаясь удержать на лице холодно-любезное выражение, но не сумела и расхохоталась — заразительно, весело, беззаботно и беспричинно, как смеется только юная, полная молодых жизненных соков женщина.
Через двадцать минут «каравелла», круто взмыв в небо, тускло блеснула крыльями в свете слабого, затуманенного влажной дымкой солнца и взяла курс на северо-запад.
29
— Василий Гаврилович просил немедленно! — повторила Клава.
Антонов возмутился:
— Ну хотя бы тарелку супа я могу доесть? Или сразу бежать?
Клава рассмеялась в трубку:
— Суп все-таки доешьте!
Антонов положил трубку на аппарат и, возвращаясь к обеденному столу, недовольно проворчал:
— У Кузовкина всегда какое-нибудь чепе! Сейчас куда-нибудь придется ехать, кого-то встречать, что-нибудь писать… И все немедленно, все чрезвычайно важно! Будто через Дагосу теперь проходит ось Земли.
Ольга усмехнулась:
— Но ведь ты тоже так считаешь.
Он отмахнулся:
— Надо все же знать меру.
Так до конца и не разделавшись с обедом, уже через пятнадцать минут Антонов был в посольстве. В приемной посла Клава протянула конверт:
— Для Камова. С сегодняшним самолетом пришло. Сохраните, он просил.
Пришло все-таки! Антонов повертел конверт в руках. Должно быть, то самое, которое он так ждет! Сунул конверт в карман, показал глазами на дверь кабинета:
— Там?
— Там. Уже два раза спрашивал.
Кроме посла, в кабинете был еще и Демушкин. Уже с порога Антонов понял, что произошло нечто чрезвычайное — лица у обоих были серыми.
Кузовкин жестом показал Антонову на кресло:
— Садитесь! — помолчал, пожевал губами. Поднял глаза на Антонова, но смотрел куда-то в сторону от него. — Вы, кажется, были с Камовым в приятельских отношениях?
Заранее настороженный Антонов сразу же отметил слово «были».
— Да, мы с ним дружим… — пробормотал он, чувствуя, как в горле что-то сжимается, перехватывая дыхание.
Посол взял со стола листок и протянул Антонову.
— Прочитайте!
Это была телеграмма из нашего посольства в Ратауле. Короткий текст сообщал:
«Семнадцатого ноября на подлете к Ратаулу потерпел катастрофу самолет типа «каравелла», принадлежащий компании «Меркурий». Все пассажиры погибли. Основываясь на вашей телеграмме, посланной накануне, предполагаем, что в самолете находился гражданин СССР Камов Алексей Илларионович, командированный Министерством геологии СССР, следовавший из Дагосы в Ратаул. Просим сообщить дополнительно. В случае подтверждения просим немедленно выслать в Ратаул вашего представителя для проведения необходимых формальностей».
Хрипловатый голос Кузовкина доносился до Антонова откуда-то издалека!
— Я вас вполне понимаю, но вы должны взять себя в руки…
— Да, да! — поспешно согласился Антонов, ощущая, как взмокшая вдруг рубашка прилипла к спине.
— Вы абсолютно точно знаете, что Камов улетел?
— Я провожал его.
Демушкин прошелся по кабинету, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу.
— Все это неспроста! Неспроста! Могли и подстроить. — Он обернулся к Антонову. — Как вы думаете?
— Могли, — тупо согласился Антонов.
— Вот, вот! — закивал Демушкин. — Случай со змеей, гибель коллектора… Одна цепочка.
Они помолчали. Антонов провел рукой по лбу и почувствовал, что лоб у него ледяной. Господи, почему же так холодно в кабинете?!
— Значит, так… — Посол взял из руки Антонова шифровку и положил ее в папку. — Придется, Андрей Владимирович, этим делом заняться вам. Больше некому.
Прежде всего надо было связаться с представительством компании «Меркурий» — пускай официально подтвердят факт катастрофы и гибель пассажиров. Затем взять билет и первым же самолетом вылететь в Ратаул. А перед этим Антонову, как консулу, необходимо отправиться в гостиницу, где жил Камов, и сделать опись его личного имущества. С ним поедет Малюта, ну а третьим можно взять хотя бы Мусабаева…
— Да… да… — Антонов направился к двери.
Посол остановил его:
— Как себя чувствует Ольга Андреевна? Можете ли вы ее оставить одну в Дагосе?
— Могу.
В приемной еще не знающая о случившемся Клава крикнула ему вслед:
— Не потеряйте письмо Камову. Я знаю, что он его давно ждет!
— Не потеряю! — не оборачиваясь, произнес Антонов, выходя из приемной.
В своем кабинете он сразу же позвонил на аэродром знакомому начальнику диспетчерской службы, и тот подтвердил гибель «каравеллы». По непонятной причине отказали сразу обе турбины, и как раз над горами, пилот пытался посадить машину на склон горы, ему это почти удалось, самолет, гася скорость, устремился снизу вверх по склону, но у вершины врезался в выступ скалы. Машина не загорелась, однако при ударе погибли все, включая экипаж.
Услышав последние слова, Антонов вдруг вспомнил шоколадную стюардессу, которая три дня назад стояла у трапа самолета, улетающего в Ратаул, ее заразительный молодой смех…
Потом он позвонил в представительство компании «Меркурий» и, постаравшись говорить спокойно, сообщил дежурному менеджеру, что советское посольство просит компанию дать подробные письменные разъяснения по поводу гибели самолета, на котором следовал в Ратаул гражданин СССР, а также незамедлительно начать оформление страхового возмещения родственникам погибшего. И в завершение потребовал зарезервировать на вечерний самолет их компании место первого класса до Ратаула для него, советского консула, вылетающего туда в связи со случившимся.
Менеджер, с которым он говорил по-английски, в ответ на все требования Антонова лишь покорно повторял: «Да, сэр!», а на последнюю просьбу откликнулся с радостным энтузиазмом: «Да, сэр, компания полностью берет на себя оплату первого класса билета туда и обратно для господина консула, который вылетает в Ратаул по столь печальному поводу».
Завершив этот необходимый для дела разговор, Антонов позвонил домой и, услышав сонный голос Ольги, сказал:
— Приготовь, пожалуйста, мой чемодан. Рубашки, несессер и все нужное. Сегодня в пять вечера я улетаю в Ратаул.
— В Ратаул? — удивилась она. — Туда-то тебе зачем?
— Погиб Камов, — сказал он и положил трубку, не дожидаясь ее реакции.
Времени до отлета оставалось не так уж много, надо было действовать быстро и решительно. Он вызвал к себе Ермека и Малюту. Лучше было бы без Малюты, Антонов его недолюбливал, но обойтись без завхоза в этом случае нельзя.
Они отправились в гостиницу, где жил Камов.
Случай со змеей изрядно напугал администрацию «Тропиканы». Должно быть, пошерстила администрацию отеля и дагосская госбезопасность. Поэтому внезапный визит трех сотрудников советского посольства взбудоражил директора, сонного рыхлого человечка, работавшего здесь с давних времен. Услышав о гибели Камова, он на мгновение окаменел, в ужасе выкатил глаза, и Антонову показалось, что его черная физиономия побелела.
— Поверьте, мосье… мы к этому не… имеем… отношения! — Он выдавливал из себя слова, они будто застревали у него в горле. — Поверьте, мосье… прошу вас!
Хмурый и озабоченный Малюта, неприязненно покосившись на директора, обронил:
— Раз так пугается, значит, рыльце в пушку. Это уж как пить дать. Я его насквозь вижу!
И по-русски приказал директору:
— Хватит болтать! Давай ключи от его номера!
И надо же, тот сразу понял. Дивное дело: Малюта по-французски знал всего пять слов, но повсюду ездил без переводчика — в компании, в ремонтные мастерские, на почту, в муниципалитет и делал там то, что нужно, его везде понимали. Каким образом — можно было только догадываться. То ли мимикой сухонького подвижного личика, то ли энергичными жестами всегда озабоченных делом рук.
Бунгало Камова стояло крайним в ряду гостиничных блоков, примыкало к забору, за которым простирался пустырь. Малюта тотчас это отметил:
— Специально поселили Камова подальше. Легче паскудство сделать.
В бунгало руководство действиями Малюта взял на себя. Он заявил, что с подобными делами уже сталкивался, знает, как положено поступать в таких случаях. Вытащил из черного портфеля, с которым приехал, стопку бумаги, положил на стол, уважительно расправил ладонью лист, лежащий сверху.
— Значит, так… — Взглянул на Ермека: — Ты будешь секретарем комиссии.
Потом обратил директивный взор к Антонову:
— А ты, Андрей Владимирович, членом комиссии.
Председателем, естественно, он назначил себя, что Антонова вполне устраивало. Он пребывал в каком-то странном состоянии, словно все происходящее сейчас не имело никакого отношения ни к Камову, ни к нему. Какой-то частью сознания Антонов вроде бы ощущал беду, но только частью — мысль о гибели друга его ум еще не принял, потому-то он и противился внутренне визиту в отель, нелепой описи имущества, все это казалось преждевременным до тех пор, пока он не слетал в Ратаул и сам лично не убедился в подлинности свершившегося.
В дверь бунгало постучали, и тотчас в комнату робко вошел молодой парнишка с ведром. Поставил ведро на пол, застыл в нерешительности.
— Явление Христа народу! — Малюта строго взглянул на уборщика и широко развел руками. — Ты-то зачем сейчас нужен? Кто тебя-то звал? Нашел тоже время! Видишь — комиссия!
— Уи, уи! — понимающе закивал головой паренек и поспешно ретировался.
— Значит, так… — Малюта прикусил карандаш и обвел взглядом комнату. — Начнем с объектов второстепенной важности, с ванной и туалета.
Он пошел в ванную и стал оттуда выкрикивать сидящему за столом Ермеку:
— Пиши: мыльница и в ней мыло. Мыло бэ у.
— Что значит бэ у? — не понял Ермек.
— Бывшее в употреблении, — разъяснил Малюта, выглянув из ванной. — Такие вещи положено знать.
— Ладно, давай жми дальше! — огрызнулся Ермек.
— Одеколон марки «Шипр». Полпузырька. — И Малюта, высунув руку из-за двери, продемонстрировал членам комиссии флакон с одеколоном: мол, сами извольте убедиться.
Ермек возмутился:
— На кой черт все это нужно? Полпузырька! Что ты мелочишься?
— Пиши! Пиши! — донесся из ванной спокойно-назидательный голос. — Закон требует. Мы по закону.
Несмотря на протесты Ермека, Малюта внес в опись все до последней пустяковины, даже комплект старых шнурков к ботинкам. Каждый записанный предмет клался в большой чемодан, который был найден в шкафу.
Антонов отчужденно сидел в стороне и в операции не участвовал — она ему представлялась кощунственной. Стал он действовать только тогда, когда дело дошло до письменного стола. На столе в бронзовой рамке стоял женский портрет. Так вот она, его Тошка! Он уже видел ее на той фотографии, которая выпала из паспорта Камова на границе, но тогда фотографию не рассматривал. Не красавица, но лицо милое — в нем и мягкость, и тишина души, и цельность натуры, и покорность перед обстоятельствами жизни. Чем-то на Катю похожа, подумал Антонов.
— Пиши! — скомандовал Малюта, подходя к столу. — Бронзовая рамка старинной работы с вставленной в нее фотографией неизвестной женщины…
Антонов вдруг почувствовал, что освобождается от недавнего расслабляющего оцепенения. Подошел к Малюте:
— Ну-ка дай мне это. И в опись не включай.
Рамку с фотографией положил в карман пиджака под недоуменным взглядом Малюты.
— И вообще в личных бумагах Камова я разберусь сам.
— Как так? — обиженно выпятил губу Малюта.
— А вот так!
Антонов выдвинул ящик письменного стола. В нем стопкой были сложены конверты с письмами, которые приходили на имя Камова. Антонов их тоже сунул в карман пиджака.
Малюта в бессилии опустил свои жаждущие деятельности руки:
— Как же так, Андрей Владимирович? Непорядочек получается. Не положено! В опись следует включать все. Прямая наследница Камова его законная супруга. Она должна получить все до последней бумажки. По списку. Такой, извини, Андрей Владимирович, порядочек. Особенно за границей — ух, как строго!
Он бросил ревнивый взгляд на оттопырившийся карман пиджака Антонова.
— Рамочка, например, ценная… Вдруг законная супруга вспомнит: где, мол, рамочка? Мол, была…
Ермек, двинув стулом, вдруг вскочил из-за стола, вплотную подошел к Малюте и, взглянув в его чистые, как у младенца, глаза, спокойно произнес:
— Заткнись!
— Что?
— Заткнись, говорю. А то я сейчас всю твою бухгалтерию порву на мелкие кусочки. — И потряс перед обескураженным Малютой листами описи.
Антонов не поверил своим глазам, когда в посольском саду на скамейке увидел Ольгу.
— Как ты здесь очутилась?
— Пришла к тебе, — глухо пробормотала Ольга. Лицо ее было мятым, веки покраснели от слез.
— Пришла?! Пешком пришла? — изумился он.
— Пешком.
— Четыре километра! По такой жаре!
— Какое это имеет значение! — Глаза ее были тусклыми и странно неподвижными. Она смотрела на Антонова, но ему казалось, что не видит его.
— Извини, ты поступил по-свински, когда бросил сразу трубку. Не подумал обо мне. Как это произошло?
Голос ее был каким-то заторможенным, словно она говорила в полусне.
Он коротко рассказал о случившемся.
Ольга долго молчала.
— По-моему, он сам жаждал риска… — Она не спрашивала, а утверждала.
— Ты права. Ему не очень везло в личной жизни.
— Я догадывалась.
— Но в этом случае он вовсе не намеревался сломать себе шею. У него было дело, которым он жил.
Они сидели на скамейке рядом, и временами проходившие по саду посольские с удивлением таращили на них глаза: в самый разгар рабочего дня и в самый разгар жары чета Антоновых — Веснянских воркует на лавочке!
Антонов никогда не рассказывал Ольге о том, что доверял ему Камов. Но женская интуиция подсказывала ей иногда больше, чем могли выразить слова. Она права! Камов действительно искал рискованные ситуации. Наверное, ему казалось, что где-то на самой кромке жизни легче будет переносить свое одиночество, несправедливость судьбы, безысходное стечение обстоятельств. Вдруг вспомнилось о письме. Письмо, которое так ждал Камов, лежало в кармане. Что с ним делать? Разорвать? Вернуть — обратного адреса на конверте нет…
— Когда ты улетаешь?
Он взглянул на часы:
— В пять.
— Я все тебе собрала…
В ее голосе Антонову послышалась печальная покорность.
— Я поеду тебя провожать.
Он с удивлением взглянул на нее, пробормотал со сдержанной радостью:
— Спасибо!
И это «спасибо» прозвучало так, будто посторонний человек, которого совестно беспокоить, вдруг заявил о своем желании ему помочь. Их глаза встретились.
На аэродром ехали в компании Ермека.
— Почему ты летишь на самолете именно «Меркурия»? — спросила Ольга. — Разве на Ратаул нет самолетов других компаний?
Антонов усмехнулся:
— Хочу испытать судьбу!
Ольга внимательно посмотрела на мужа, но промолчала.
К самолету идти она отказалась: не любила долгих расставаний. У барьера пограничного контроля, прощаясь, вдруг положила руку ему на плечо и коротко поцеловала в губы.
— Береги себя!
Он кивнул.
— Ты мне пришлешь из Ратаула телеграмму? Сразу же?
— Пришлю. Как ты будешь в доме одна…
— Ничего! Я привыкла.
— Может быть, к Аревшатянам?
Ольга предостерегающе подняла руку: об этом говорить не стоит. Кивнула:
— Прощай!
— До свидания…
Он смотрел вслед уходящим Ольге и Ермеку: оглянется или нет? Если оглянется, то…
Ольга обернулась, сдержала шаг, различила мужа в толпе отъезжающих за барьером пограничного контроля и помахала рукой.
— Прошу на посадку! — крикнула дежурная по залу.
30
Антонов предполагал, что командировка в Ратаул продлится не больше трех-четырех дней, но задержался там на неделю. К его приезду труп Камова был уже опознан. Это не представляло особой сложности: самолет при посадке на склон горы не развалился, не сгорел, а только деформировался. Погибли все до одного, но спасательной бригаде, которая немедленно прибыла на вертолетах из Ратаула, удалось установить личность каждого из погибших. Камова опознали по паспорту, который был в кармане пиджака. Достаточно вместительного морга для такого количества трупов в Ратауле не оказалось, и компания «Меркурий» по согласованию с посольством сразу же отправила останки Камова со случившейся самолетной оказией через Лондон в Москву. Портфель, найденный рядом с креслом Камова в самолете, и чемоданчик с личными вещами, вернее, то, что осталось от чемодана после извлечения его из пластов мятого дюралюминия, находились в посольстве. В служебных бумагах, которые нашли в портфеле, а также в личных вещах и предстояло разобраться Антонову — куда что отсылать: в Москву ли, в Дагосу?
Причин гибели «каравеллы» еще не установили, комиссия только начала работу, но по сведениям посольства характер внезапной аварии обеих турбин не исключал возможности диверсии, особенно если учитывать остроту обстановки в Асибии. Когда же Антонов рассказал советскому послу в Ратауле, кто такой Камов и чем он занимался в Асибии, подозрения еще больше усилились. В том же самолете летел только что назначенный в Ратаул новый поверенный в делах Асибии, вполне возможно, что надумали убрать и его. Впрочем, советский посол в Ратауле, человек молодой, но достаточно осторожный, не любящий делать скоропалительных выводов, не исключал и обыкновенной случайности — самолеты на этих линиях рухлядь, катастрофа могла быть результатом обычной здесь безалаберности.
Антонов прилетел в Ратаул незадолго до кристмаса, католического рождества, поэтому все отели города были забиты. Но место он все-таки получил, и даже в лучшей гостинице города «Континенталь». Портье, взглянув на корочку его паспорта, удовлетворенно закивал:
— Да, да, мосье, ваше посольство давно заказало вам место. Мы уже думали, что вы не приедете. Мосье Камов, не так ли?
— Нет… — Антонов постарался взять себя в руки. — Видите ли… мосье Камов не приедет.
Портье вскинул густые аккуратные бровки:
— Вот как? Извините, мосье, вы уверены в этом?
— Уверен!
— Но номер был заранее зарезервирован, и посольство не отменяло заказа. Придется посольству заплатить за все дни.
— Конечно, заплатят. Пошлите счет.
— О’кэй! — кивнул портье. — В таком случае, мосье, этот номер будет вашим.
Антонов растерялся:
— Этот? Видите ли… — Он не находил подходящего предлога. — А нельзя ли какой-нибудь другой?
Портье сделал удивленные глаза, обиженно возразил:
— Это превосходный номер, мосье! Вам понравится: отличный вид на залив. Кроме того, мосье, это единственный свободный номер, который есть в моем распоряжении, и то лишь потому, что был зарезервирован.
Он воздел руки к небу, демонстрируя свое бессилие:
— Рождество, мосье!
Номер на шестнадцатом этаже оказался действительно первоклассным.
Антонов подошел к окну, дернул шнур, и портьеры с тихим шелестом раздвинулись в обе стороны. В широкой металлической раме окна был вечерний Ратаул.
В легких, маслянисто отсвечивающих волнах залива дробился огнями опрокинутый в воду большой, многоэтажный тропический город. Из освещенных прожекторами, похожих на крабьи клешни створок мола пассажирского порта выходил в кромешный мрак океана крохотный, как щепочка, лайнер, с его мачт свисали гирлянды разноцветных лампочек.
Антонов прислонил лоб к холодному стеклу. Лайнер покинул залив и, все более удаляясь, постепенно растворялся в океанской темени. Вот его огоньки слились в одну светлую точку, она поморгала, все более затухая, и вдруг мгновенно исчезла без следа в неотвратимости глухой океанской тьмы.
Эти строки однажды вспомнил на берегу океана в Дагосе Камов. В тот день они были в сенедагском консульстве и радовались, что с визой все в порядке. Если бы эту визу он тогда не получил!
Антонов глядел в океан. Океан был пуст.
На письменном столе, в папке с почтовой бумагой и фирменными конвертами, Антонов отыскал телеграфный бланк. Написал: «Прибыл в Ратаул благополучно. Задержусь здесь до двадцать четвертого». Хотел в заключение добавить: «Береги себя», но раздумал и приписал дежурное: «Целую. Андрей».
Сегодня в нашем посольстве в Ратауле он с огорчением узнал, что раньше двадцать четвертого в Дагосу не вылетит. В связи с катастрофой компания «Меркурий» отменила на ближайшую неделю рейсы в Асибию, а на самолеты двух других африканских компаний до двадцать четвертого все места были давно проданы.
Антонов вызвал по телефону коридорного гарсона, и через пять минут в комнату постучался молоденький паренек с простодушным детским лицом.
— Пожалуйста, отнесите этот текст на телеграф, — сказал Антонов, протягивая листок. — Пускай отправят немедленно!
— Будет сделано, мосье!
— И вот еще что… — Антонов помедлил. — Принесите мне из ресторана… чаю. Только крепкого, хорошо заваренного. Желательно цейлонского. И две чашки.
— Да, мосье. Будет сделано. Мосье ждет гостя?
— Жду.
Не прошло и двадцати минут, как гарсон появился с подносом, на котором стоял маленький пузатый заварной чайник, две чашечки с гостиничным вензелем, молочник со сливками, сахарница.
Когда гарсон ушел, Антонов разлил темную ароматную жидкость по чашкам, поднял свою, подержал перед собой:
— Ну что, Камов? Вот ведь как все случилось. Дела…
Отпив из чашки большой глоток обжигающей горьковатой жидкости, он раскрыл портфель, достал из него конверт. Перочинным ножиком осторожно вскрыл плохо приклеенный уголок конверта, извлек листок с письмом, адресованным не ему. Антонов был твердо убежден, что поступает правильно. Он вез это письмо сюда, в Ратаул, в бессмысленной надежде на чудо. Чуда не произошло. И вот сейчас, в этом номере «Континенталя», заказанном для Камова, он прочтет другу письмо, которого тот ждал с таким нетерпением. Обратного адреса на конверте не было, но Антонов знал, что когда-нибудь он непременно отыщет эту Тоню и расскажет ей о последних месяцах жизни Камова и про сегодняшний вечер тоже. А потом отдаст ей портрет в старинной бронзовой рамке. Да, он непременно разыщет женщину, которая безраздельно заполняла жизнь немолодого усталого человека, сделав ее счастливой и отчаянно безнадежной одновременно.
«…Родной мой! — писала женщина. — Твое последнее письмо вдруг все решило — окончательно и бесповоротно — словно нить какая оборвалась. Ты знаешь, как долго я мучилась, как трудно мне было разрушить все давно устоявшееся, принести огромную боль человеку, который меня любит, который ни в чем не виноват передо мной. Виновата я перед ним, виновата лишь в том, что люблю тебя. Но разве любовь может быть виной? У нас с тобой все это растянулось на полжизни. Но чем больше проходило дней, месяцев, лет, тем больше я понимала, что беду нам не обмануть. Она существует, мы несем ее в себе все: и ты, и я, и мой Борис. И беда эта неоткупная. Сегодня утром я подошла к окну, взглянула на жидкий и унылый зимний рассвет, на тусклые утренние огни в окнах, на понурые плечи людей внизу на тротуаре, торопящихся к утренним сменам, и вдруг подумала: мы же немолоды, и осталось нам не так-то много присутствовать на этом невеселом свете. Почему же остаток жизни я должна быть без человека, которого мне сулила судьба, самого близкого на свете? Ведь никому не станет от этого легче, если мы останемся порознь до последнего нашего часа! Будет только хуже. Раз уж от беды не избавиться, то надо нам Сыть с тобой рядом. Понесем вместе и нашу беду, и наше счастье. А ведь оно, Алеша, существует, наше горькое счастье. И давно-давно. От него тоже никуда не денешься, как и от беды.
Сегодня я все сказала Борису. Он умница, мой Борис! Все понял, все простил. Сказал, что давно этого ожидал, что, конечно, так будет лучше. Сказал, что ничего тут не поделаешь! Ничего! Я проплакала весь день, а потом собрала вещи и ушла к маме. Борис меня провожал, чемодан мой нес. Отныне я буду у мамы…»
Декабрь. Самый жаркий месяц. И днем и ночью держится почти одна и та же температура с разницей всего в два-три градуса. В середине декабря начинается харматтан — ветер, приходящий с раскаленных просторов Сахары. Он приносит сухоту и мелкую песчаную пыль. Небо с утра затянуто пыльной дымкой, солнце становится похожим на медный, потускневший от времени пятак.
Четыре дня подряд, утром и вечером, Антонов звонил в представительства авиакомпаний, надеясь, что кто-то откажется от билета, — никто не отказался.
С трудом верится: дикий зной, а на улице — декабрь! С Ратауле среди местного населения половина христиан, но не только христиане будут отмечать рождество, африканцы любители празднеств: чей бы ни был праздник — лишь бы пошуметь и повеселиться. В витринах больших универсальных магазинов рекламные деды-морозы. У них белые ватные бороды и морковно-красные, словно ошпаренные лица, с которых ошалело таращатся на прохожих выпученные хмельные глаза. Такое впечатление, что доброго нашего Дедушку Мороза, потомственного северянина, спьяну занесло испорченным волшебством в тропики и он никак не может очухаться от зноя и духоты. Посыпанные крупной солью щепотки ваты у его ног изображают рождественский снежок. А настоящего снега здесь не видывали и ничего холоднее мороженого, которое продают на углах крикливые разносчики, не знают.
…Где-то там, на другом конце света, на любимом Гоголевском бульваре в Москве, хрустит свежий снежок под каблуками прохожих и гомонят дети, катаясь с горок на санках. Люди там тоже торопятся в магазины и несут на плечах елки, настоящие, сохранившие сок жизни, пахучие, только что из леса… А его родная костромская деревушка сейчас, должно быть, по самые окна укутана в чистые, опрятные рождественские сугробы, слюдяно поблескивающие на солнце. И мать, выйдя утром на крыльцо, щурит от нестерпимого морозного сияния подслеповатые глаза, полной грудью вдыхает свежий, напоенный смолистым запахом леса воздух, и разглаживаются в, улыбке морщины на ее лице.
Перед универсальными магазинами в преддверии кристмаса идут бесплатные представления. Их организовывают владельцы магазинов, чтобы привлечь покупателя. Под грохот тамтамов женщины в длинных цветастых платьях делают судорожные движения, причем каждая часть тела, кажется, двигается самостоятельно. А в кругу, образованном женщинами, неистовствуют в шаманской пляске мужчины экзотического вида: на головах странные шапки с перьями, на бедрах юбки из страусовых перьев, на лицах, груди, спине белой краской намалеваны какие-то таинственные знаки. В пляске они выбрасывают в стороны полусогнутые руки и ноги, поднимая ступнями пыль, что-то громко выкрикивают грубыми голосами.
Прохожие равнодушно проходят мимо, к подобным зрелищам здесь привыкли.
— Мосье! — услышал Антонов за спиной, и сухая черная рука коснулась его плеча.
Человек, стоявший сзади, был очень худ, голову его прикрывал выцветший желтый тюрбан, с костлявых плеч ниспадала ветхая туника. Антонов давно привык к тому, что на улицах африканских городов со всех сторон тянутся руки, ищущие твоего внимания, каждая рука непременно стремится что-нибудь всучить: поделку из черного дерева, порнографический журнал, пачку сигарет, брикет жвачки.
— Мосье!
Главное — не останавливаться, не оборачиваться, не являть интереса. Иначе не отвяжешься.
Но долговязый худой человек, прихлопывая асфальт грубыми самодельными шлепанцами, упорно шел за ним.
— Мосье!
Антонов не выдержал, оглянулся. Узкое лицо, прямой острый нос, тонкие губы… Туарег. Племя его живет в глубине Африки, в Сахеле, на границе с Сахарой. Который год подряд в Сахеле засуха, а значит, и голод, и тянутся туареги к побережью в надежде прокормиться. А здесь своих рук, жаждущих работы, в избытке. Туареги — народ гордый, никогда не попрошайничают, не унижаются. Вот и приходится беглецам распродавать последнее. Этот продает кинжал, и не сувенирный, а свой рабочий кинжал, с которым и в поле, и на охоту, и на войну. Но зачем ему, Антонову, кинжал?
— Мосье! Всего пятьсот! Это настоящий клинок. Отец мой делал, мосье. Нджаменская сталь. Всего пятьсот.
— Не нужен мне! — отмахнулся Антонов. — Не нужен!
— Ну за триста, мосье. Всего за триста! Возьмите, пожалуйста!
— Не нужен!
— Мосье! За сто! Отдам за сто! — Туарег сделал шаг вперед, поравнявшись с Антоновым, и быстрым движением выхватил из ножен ярко сверкнувшее на солнце лезвие. — Это лучшая сталь, мосье. Смотрите!
Сорвал ветку с придорожного кустарника, подбросил вверх. Снова сверкнул в воздухе металл, и на асфальт упали две половинки разрубленной ветки.
— Всего за сто!
Почти даром, цена, назначенная отчаяньем. Туарег сунул кинжал в черные кожаные ножны, подержал на ладони, словно пробовал его тяжесть. И вдруг глухо произнес:
— Мосье, я не ел уже три дня…
Антонов вытащил бумажник, извлек пять сотенных бумажек и протянул туарегу. Тот ошалел от неожиданной щедрости белого, забормотал слова благодарности, глядя на Антонова лихорадочно блестящими больными глазами.
Антонов шел по улицам города, держал в руке зачем-то купленный туарегский кинжал и, должно быть, выглядел с кинжалом нелепо. Вдруг ему подумалось, что надо бы купить подарок к Новому году Ольге. Какие бы ни были у них теперь отношения, но они не ссорились, они как-никак по-прежнему друзья. А к Новому году он всегда покупал ей подарки. Но что купить? Денег раз-два и обчелся. Не рассчитывал, что задержится в Ратауле так долго. А кормежка даже в «бистро» при отеле стоит в копеечку. К тому же совсем неожиданная трата — целых пять сотен! И на кой черт ему нужен этот кинжал! Вот купить бы Ольге малахитовые бусы. Здесь, в Ратауле, говорят, отличные изделия из малахита. Надо бы и Гургену Аревшатяну для коллекции что-то выбрать — Ратаул славится масками из белого пальмового дерева.
Усталый, измученный бесцельным хождением по раскаленным улицам, Антонов наконец доплелся до своего «Континенталя», который был сейчас для него добрым, прохладным, благословенным оазисом в мире жары, пыли, автомобильной гари, криков толпы, вони уличных мангалов. Стоит роскошный «Континенталь» вызовом вопиющей бедности, которая шлепает веревочными босоножками у его подножия.
В вестибюле отеля был сувенирный киоск. На стене висели маски, за толстым стеклом прилавка заманчиво поблескивали местные драгоценности. Взгляд сразу же обнаружил малахитовые бусы. Однажды Ольга, увидев на Лауре Аревшатян подобные бусы, сказала с одобрением: красивые! Антонов запомнил этот разговор, но в Дагосе малахита не продавали.
— Сколько стоят?
— Пятьсот, мосье!
И здесь пятьсот! Где же взять деньги? Правда, если сегодня и завтра воздержаться от обеда в ресторане, а съесть бутерброд, да отказаться от любезного его сердцу пива…
— О’кэй, мадам! Я беру эти бусы! А сколько стоит вон та маска?..
По расписанию самолет на Дагосу улетал в два часа пополудни. Но ему еще предстояло прибыть из Дагосы, он запаздывал, а когда наконец прибыл, проторчал на аэродроме Ратаула два лишних часа. Члены экипажа «боинга», двое белых и четверо африканцев, включая двух стюардесс, проходя по залу мимо истомившихся в ожидании пассажиров, кособочились под тяжестью сумок, в которых что-то разоблачительно позвякивало. Всем было ясно, что именно позвякивало — в Ратауле спиртное в два раза дешевле, чем в Дагосе, запаслись к кристмасу!
Взлетели, когда солнце ушло за плоские крыши Ратаула. Рейс «боинга» оказался не прямым, а со многими посадками, тяжелая машина прыгала, как кузнечик: только взлетит, наберет высоту, несколько минут побудет на вершине невидимой поднебесной горы и снова скользит под уклон на посадку — очередная столица очередного государства. В иллюминаторах кувыркались россыпи огней, и порой трудно было понять, что это: звезды или посадочные огни аэродромов.
— Как дела в Дагосе? — поинтересовался Антонов у темнокожей стюардессы, едва самолет взлетел в Ратауле. — Все ли в порядке?
Все эти дни он не был спокоен, ведь Катя предупредила: события могут начаться со дня на день. Стюардесса почти простонала:
— Какой, мосье, там может быть сейчас порядок? Пока не стреляют, и слава богу. — Она горестно скривила губы. — Но по их милости уже бьются самолеты.
— Вы имеете в виду гибель «каравеллы»?
— Именно! Не могут выйти из строя обе турбины сразу.
Стюардесса сморщилась, будто сдерживала внезапно подступающие слезы, и торопливо пошла куда-то в хвост самолета. «Самая лучшая новость — это отсутствие новостей, — подумал Антонов, глядя ей вслед, — значит, в Дагосе пока без изменений».
Вернулась стюардесса через несколько минут с подкосом, на котором были бутылки и пузатые фирменные стаканчики.
— Что предпочитаете, мосье? — Стюардесса наклонилась над Антоновым, дохнув ему в лицо спиртным.
— Шампанского, — сказал Антонов.
— Хэппи кристмас![7] — пробасила девица и заученно обнажила желтые зубы, которые обнажать ей ни при каких обстоятельствах не стоило бы.
Через полчаса из летной кабины вышел высокий молодой африканец в летной форме со стаканом в руке. В стакане плескалось виски.
— Хэппи кристмас! — весело провозгласил он, адресуясь к пассажирам салона первого класса, и опрокинул содержимое стакана в свой просторный зев.
Следующим показался из пилотской кабины, судя по лычкам на погонах, второй пилот. Этот был европейцем. Он тоже выпил за счастливое рождество, но только шампанское.
Антонов подумал, что если сейчас выйдет еще и первый пилот с праздничными намерениями, то пассажиры могут оказаться у господнего престола еще до наступления его рождества. К счастью, первый пилот кресла своего не покинул.
В Дагосу самолет прилетел в два часа ночи. Антонов заранее послал из Ратаула телеграмму в посольство о времени прилета, надеясь, что пришлют дежурную машину. Но, должно быть, телеграмму не получили — связь между африканскими странами ненадежна — никто не встретил.
Городские телефоны в аэровокзале почему-то не работали, так что на помощь посольства рассчитывать не приходилось. Такси у аэровокзала не оказалось, какое там такси в рождественскую ночь! Пришлось отправиться пешком, не ночевать же на аэродроме.
Портфель с дорожными вещами был легок, но, кроме него, был еще громоздкий сверток — новогодний подарок Рябинкину от его ратаулского коллеги. Оберточная бумага порвалась, и из свертка выглядывали углы английского синтетического пледа. Черт бы подрал этого Рябинкина! Небось сейчас дрыхнет без задних ног, охлаждает лысину под струйкой кондиционера, а он, Антонов, должен тащить это идиотское новогоднее подношение…
Боковая тихая улочка под названием Камерун-рю, на которой стоит его дом, была темна и тиха. В окнах вилл давно погасли рождественские огни.
В его доме окна тоже темны, ну что же, времени — четвертый час, Ольга давно спит. И вдруг стало тревожно: почему не видно обязательного дежурного света в прихожей на первом этаже?
Подойдя к воротам, он обнаружил, что деревянное кресло Асибе пусто. Железные створки ворот перехвачены цепью, а цепь на замке. Антонов с силой потряс створками, цепь загремела. В окне домика Асибе горел слабый свет, но никто не показывался. Тогда он тряхнул еще сильнее — цепь загрохотала на всю улицу. И снова безнадежная тишина.
Он уже собрался закинуть тюк с пледом в сад и лезть через забор, когда увидел Асибе, бежавшего от своего домика к воротам. За ним семенила на коротких ножках Диана в накинутом наспех цветастом халате. Ясно, черная богиня охоты окончательно переселилась в сторожку.
— Мосье! — изумился Асибе, увидев у ворот хозяина. — Так поздно!
— Товарищ! — радостно взвизгнула Диана, подбегая к воротам. — Хэппи кристмас!
Ее круглая физиономия в свете фонаря лоснилась от удовольствия, будто прибыл к ним сейчас не усталый и злой хозяин дома с чужим пледом в руке, а сам рождественский Сайта Клаус с увесистым мешком подарков.
Когда ворота наконец отомкнули, Антонов, стараясь придать голосу невозмутимость, вроде бы мимоходом спросил:
— Мадам спит?
Асибе даже отступил на шаг, взглянув на хозяина с неподдельным изумлением:
— Мадам? Мадам уехала…
— Куда?
В разговор вмешалась радостно оживленная Диана:
— Разве товарищ не знает? Вчера мадам улетела в Москву.
Как лунатик, он ходил по дому и нажимал кнопки всех выключателей, которые попадались под руку, вспыхнул свет в холле, в кухне, на балконе. Поднялся на второй этаж, отомкнул дверь в спальню, включил свет и здесь. Кровати были аккуратно застелены. На подушке своей бывшей кровати он увидел квадрат бумаги. Развернул, прочитал:
«Дорогой Андрей! Не сердись! Вынуждена уехать раньше срока. Рейс на 27-е отменили. Следующий будет только пятого января. Для меня это поздно. Ждать не могу. Новый год хочу встретить с Аленкой и мамой. Ты же знаешь, мама не очень здорова. Так что извини! Но дождалась! Кротов выкроил один билет для меня на рейс сегодняшний. Я улетаю, пришлю из Москвы телеграмму, и ты, пожалуйста, сообщи телеграммой о своем прибытии в Дагосу, а то я волнуюсь. Не суди меня строго. Я — такая. Мне трудно сейчас и очень горько, ты даже представить не можешь, как я горюю, думая о том моменте, когда ты войдешь в этот пустой дом. Ты мне по-прежнему дорог. Но я улетаю. Так все случилось… И ничего поделать я не могу. С Новым годом! Да будет он к нам справедлив! Целую. Ольга».
Вот и все! Вот и подведена черта на этом этапе его жизни, знаменатель под десятилетием, прожитым с Ольгой. «Так все случилось…» В короткой фразе окончательный приговор.
Раскрыл платяной шкаф. Словно и не уезжала: почти все платья на месте, аккуратно развешаны, готовы в любую минуту к употреблению, и среди них вечерний наряд, что был выписан из Лондона. Забрала только то, с чем приехала из Москвы, а все приобретенное здесь, в Африке, не тронуто. Не хочу, мол, иметь дело с Африкой даже в этом. Глупо! Глупо и мелко. В чем-то временами ей изменяет чувство меры, такта и даже здравый смысл. Впрочем, здравый смысл никогда не был достоинством Ольги.
Он погасил свет в спальне, спустился вниз, зашел в кухню.
Здесь пахло как в керосиновой лавке. Значит, вооружившись «флайтексом», дала свой последний бой ненавистным ей муравьям, маленьким, рыжим, свирепым агрессорам, которые проникали в дом через все щели, хозяйничали во всех комнатах, забирались в постели, даже в холодильник. Последний бой с муравьями — вроде бы прощальный дружеский жест в адрес мужа: видишь, я позаботилась даже об этом! Машинально открыл холодильник, сразу бросилась в глаза большая суповая кастрюля. В ней был куриный бульон, приготовленный впрок на несколько обедов. В ушко крышки всунута записка:
«Не забудь бульон прокипятить! Здесь — Африка!»
Он озлился. Какая заботливость! Видите ли, волнуется — телеграмму ей в Москву пришли! И бульон приготовила, и вон на столе свежая скатерть, а в шкафу, конечно, стопка отутюженных рубашек. Все честь честью. Даже посочувствовала заранее его одиночеству в пустом доме, из которого упорхнула. Все благородно, все элегантно, все современно. У них там, в высоких научных сферах, только так и поступают: бьют под дых с дружеской улыбкой на устах: «Мы же в конце концов современные люди!» Мол, не суди ее строго — так все случилось. Судьба! Видите ли, она горюет!..
На кофейном столике забытая Ольгой пачка «Кента». Он бросил на нее жадный взгляд: закурить бы! Схватил пачку, повертел в руке, с досадой швырнул обратно на стол.
Антонов долго бесцельно слонялся по холлу.
На глаза ему попалась книга Генри Стэнли «В дебрях Африки». Месяц назад Антонов взял ее в посольской библиотеке для дела, а Ольга после восторженных рассказов Камова, вернувшегося из поездки по Асибии, вдруг заинтересовалась дневником Стэнли и, кажется, прочитала его до конца. Из книги торчала картонная закладка. Он раскрыл заложенную страницу, и ему бросилась в глаза подчеркнутая карандашом строка: «…А я где-то читал — и, несомненно, в ученых книгах, что Африка годится только для африканцев». Ах, вот в чем дело! Готовила свое бегство и теоретически!
Снова поднялся на второй этаж, толкнул балконную дверь, вышел наружу. Тускло и дымно светился огнями разомлевший в зное ночной город. Сухо шелестели пальмы в саду, подсвеченная электрическим заревом города, тянулась со стороны океана бесконечная череда драных торопливых облаков — каждый вечер эти низкие, нелепых очертаний облака мчатся с запада над его домом, и порой чудится, будто здесь, на земле, время завязло, обессилев в густоте зноя, и движется оно только там, над головой, вместе с облаками.
…Сейчас Ольга уже в Москве. Если самолет улетел вчера по расписанию, то в эти минуты она сидит за столом в их квартире на Метростроевской, и в окно гостиной виден купол Ивана Великого.
Он прошелся по балкону — балкон длинный, на всю протяженность дома. По утрам здесь хорошо делать зарядку и бегать от одной стены к другой. Конечно, лучше бегать в саду, но тотчас у ограды собираются любопытствующие: белый в трусах с волосатыми ногами скачет по саду, как козел! После зарядки он принимал душ, торопился на кухню и готовил завтрак для двоих, потом будил Ольгу.
Когда это было? Тысячу лет назад!
Антонов снова спустился вниз.
Что делать сейчас? И завтра, и послезавтра, и через год, через пять лет? На глаза попался брошенный на кресло портфель. Схватил его, со злой радостью вытряхнул содержимое. Ага! Маска для Гургена! Ага! Несессер, дорожные тапки, пижама. Кинжал! Кинжал и бусы! Такие красивые малахитовые бусы, заглядение! Поднял их, подержал в руках — каждая бусинка размером с вишенку — тяжелые! К вечернему платью пошли бы, к тому самому, что выписано из Лондона и нарочно забыто в шкафу.
Неожиданно для себя самого ринулся к двери, выскочил на крыльцо. Асибе и Диана стояли у ворот и глядели на пустынную улицу. За домами занимался рассвет.
— Друзья! — крикнул Антонов. — Зайдите ко мне!
Когда они переступили порог, Антонов протянул Диане малахитовые бусы, а Асибе туарегский кинжал.
— Это вам подарки к празднику.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
31
Откуда-то из центральных стран Африки транзитом через Дагосу снова прибыли дипкурьеры: развозили почту по посольствам. Перед Дагосой были в Монго. Попутно захватили оттуда пакет с поздравительными открытками от соседей. Посол в Монго Юрий Петрович Пашкевич в таких делах педант: коллегам-соотечественникам в сопредельных странах непременно отправит поздравления по случаю каждого праздника и своих сотрудников обязывает к этому: «Внимание — знак воспитанности!», а в заграничных условиях внимание важно особенно, учитывая затерянность и обособленность маленьких советских колоний.
В Дагосе частенько забывали о таких мелочах. Кузовкин, досадуя на забывчивость, попытался на совещании оправдаться сам перед собой: «Пашкевичу хорошо! У него в стране ничего не происходит — только парады да балы. Вот и строчи себе на досуге открыточки. А мы здесь дело делаем».
Как и в прошлом году, пакет из Монго был солидным — поздравительные послания пришли для многих сотрудников. Получил и Антонов — от самого Пашкевича. Это было неожиданно и приятно.
— Больше ни от кого нет? — спросил он Клаву, разбиравшую почту.
— Увы! — Клава взглянула на Антонова с шутливым сожалением. — Забыли вас. Впрочем, нет, что я говорю! Не забыли! Верочка из канцелярии вспомнила. — Клава подняла лежащий на столе листок, помахала им. — Письмо мне прислала. Некоторым передает приветы. И вам в том числе…
«В том числе!» — это было обидно.
— Кстати! — сказала Клава уже другим, служебным голосом: — Вас Демушкин спрашивал, давно еще.
В этот раз Демушкин был мягок и предупредителен:
— Очень хорошо, что заглянули! — сказал он, приглашая Антонова присесть. — Правда, ждал вас еще утром.
— Я был в порту. На «Арктику» ездил — экипажу паспорта надо оформлять.
— Это неважно, — миролюбиво улыбнулся Демушкин. — Дело неспешное.
Он выдержал паузу, побарабанил карандашом по столу, и по стуку карандаша Антонов понял, что сейчас ему будет нанесен удар.
— Я хотел бы вас спросить, Андрей Владимирович, когда планируете свой отпуск?
— Отпуск?! — изумился Антонов, — Я и не думал об этом. Сейчас еще декабрь…
— Но вы же знаете, отпуска планируются загодя, — с легким дружеским укором возразил советник. — Надо подумать, надо! Пожалуйста, прикиньте что к чему и скажите мне завтра.
— Хорошо! — Антонов чувствовал, что все это только предисловие, он хорошо знал повадки Демушкина. Приподнялся, чтобы встать с кресла, понимая, что его усадят снова. Так и случилось.
— Это не все, Андрей Владимирович. — Демушкин вроде бы в раздумье пощипал гладко бритый подбородок. — Видите ли… с нынешней диппочтой пришла информация, которая некоторым образом касается вас.
Он приоткрыл лежащую перед ним папку, словно намеревался извлечь из нее эту самую информацию, но тут же закрыл снова.
— Короче, нам сообщили, что ваш непосредственный начальник Чибов в Дагосу не вернется.
Демушкин вздохнул и огорченно качнул головой:
— Вот она, Африка! Обязательно чем-нибудь наградит. Заболевание у него перешло в хроническое…
Но выражение мимолетного огорчения на лице тут же сменилось оптимистическим блеском голубых глаз:
— Однако мне приятно сообщить вам, Андрей Владимирович, что скоро уже не будете так напрягаться, как сейчас. Утвержден новый заведующий консульским отделом — Лисянский. — Демушкин приоткрыл папку и бросил на лежащую в ней бумагу короткий взгляд: — Лисянский Георгий Савельевич. Так что поздравляю!
Вот это и был тот самый хорошо нацеленный удар. В сущности, он ожидал этого. Что Чибов назад не вернется, было ясно давно, когда он улетал в Москву. И поначалу все в посольстве полагали, что именно Антонов займет его место, он не менее опытен в консульских делах. «Если Чибов отпадет официально, будем думать о вас, — сказал ему тогда посол. — Мне нравится ваша активность». А должность зава вела бы и к повышению в ранге, которое у Антонова затянулось. Стал бы первым секретарем. Теперь не станет. Не вышло! Ничего не вышло! Да и черт с ним!
— Спасибо за информацию! — спокойно произнес Антонов и постарался ответно тоже ласково улыбнуться, словно только что обменялся с Демушкиным взаимно приятными комплиментами. — И за… поздравление!
Выходя из кабинета начальства, Антонов чувствовал странное облегчение, даже какую-то веселость: вот все и разрешается самым прямым, естественным путем. Теперь не только в личной, но и в служебной его судьбе есть определенность. А пока он займется тем, что ему еще предстоит здесь сделать — по долгу и по совести.
Последний декабрьский рейс самолета из Москвы, на котором должна была улететь Ольга, как сообщил Кротов, отменили по причине нерентабельности. В канун Нового года желающих лететь из Москвы в Дагосу не было, немного оказалось пассажиров и на обратный путь.
А именно с тем предновогодним рейсом ждали щедрого аэрофлотского подарка, который в последние годы присылали регулярно — взаправдашнюю пушистую, пахучую подмосковную елку, и даже не одну, а две, а то и три! Раз подарок не прибыл, стали искать елке заменитель. Срочно направили Малюту с Климчуком на посольском автобусе за сто километров в национальный парк, и Малюта, хорошенько там поторговавшись, за малую цену приобрел в трех экземплярах творение здешней природы — нечто лохматое, колючее, лишь весьма приблизительно напоминающее нашу елку. Одну из эрзац-елок поставили в саду посольства на площадке, где обычно отмечали новогодний праздник, другую отдали в торгпредство, третью — культурному центру. Первого января в культурном центре намечалось провести давно задуманный новогодний утренник для детей совгражданок.
Руководство подготовкой этого утренника взяла на себя Анна Ивановна. Ее правой рукой оказалась Соня Медейрос — она обещала обеспечить прибытие малышей с их мамами. За четырнадцать мам Соня ручалась — разослала приглашения, лично обзвонила большинство по телефону. Но настоящего контакта с семьями выпускников советских вузов не было, многие жили за пределами Дагосы, адреса их неточны, некоторые из отдаленно живущих совгражданок годами не заглядывали в посольство. Затея представлялась непростой, но Медейрос рук не опускала.
Антонов восхищался Соней — полно семейных забот, сорванцы-мальчишки, за которыми нужен глаз да глаз, муж с утра до вечера занят на работе… Да к тому же высокомерие и даже пренебрежение по отношению к Исифу со стороны его коллег, окончивших вузы в Англии или Франции, тайная травля со стороны ненавистников нового режима, а среди врачей их большинство.
Но Соня стойко выдерживала все и при этом всегда была в хорошем настроении.
Бывая по предпраздничным делам в посольстве, она неизменно наведывалась к Антонову. В его кабинете чувствовала себя раскованно и легко. Усевшись в кресло, с наслаждением выпивала свой неизменный стакан холодной содовой воды. Сладкую воду отвергала: «От сахара разносит, а я и так растолстела в этой самой Африке!» Толстой Соню назвать трудно, но она, как говорится, в теле, переносить жару ей нелегко.
— Как же вы добираетесь сюда, в посольство? Муж возит? Или сами за рулем?
— Да какой там за рулем! — Она залилась смехом. — Наша колымага опять мертва — подшипник полетел. Пёхом!
— Далековато от вас до посольства пёхом!
— А шо робить? Працюваты-то треба! — Она хитро прищурилась, обронив фразу по-украински. — Як мовять у нас на Украине…
— Мальчишки-то с кем?
— Одни. — Соня сбросила с лица улыбку. — Сорванцы. И такие стали обидчивые! Ужас! На улице чуть что — в драку.
— Их обижают?
— Еще как! Сверстники на улице гогочут: бракованные африканцы, недоделки, а мама у вас вообще без кожи.
Соня опять рассмеялась — печаль обычно посещала Софи де Медейрос ненадолго.
Она вытащила из сумки стеклянную банку и поставила перед Антоновым на стол.
— Долг платежом красен. Если бы вы видели, с каким удовольствием мои мальчишки лопали вашего лангуста!
В банке были маринованные маслята.
— Это вам к Новому году. Я знаю, что Ольга Андреевна уехала…
— Спасибо! — обрадовался Антонов, грибы он любил, тем более маринованные. — Откуда такие крепыши?
— Из Тернополя. У меня тетя там живет. В деревне. Вот с оказией и прислала. — Соня вытащила из сумки еще одну точно такую же банку. — А эту я приготовила для Екатерины Иннокентьевны. Не вернулась еще?
— Нет, кажется… — Антонову показалось, что Соня почувствовала его смущение.
— Настоящая панночка! — решительно определила Соня. — Редко таких женщин встречала.
— Действительно, она вам нравится? — Антонов был польщен ее оценкой, словно речь шла о близком ему человеке.
— Очень! — убежденно подтвердила Соня. — Передайте при случае ей эти грибы. Я думаю, что обрадуется, — из России!
— Конечно, обрадуется! — согласился Антонов. — Но передайте уж сами. При чем здесь я?
— Хорошо! Вручу сама. Я ее в гости приглашу вместе с дядей. И вас тоже, — Соня задумчиво улыбнулась. — Соберутся все «свои» — по сердцу! Придете?
— Приду!
Вечером в консульство заехал Гурген Аревшатян.
— Видишь ли… здесь проездом одна семья наших врачей…
Намотавшийся за день Антонов устало отозвался:
— Если речь о гостинице, то не могу, Гурген! Поверь!
— Не волнуйся, Андрей! Они сами устроились в «Глории».
— В «Глории»? Каким образом? — удивился Антонов.
Аревшатян от души рассмеялся, с шутливой важностью пощипал кончик уса:
— Мы же самые главные в Африке люди! Врачи! Все можем!
Оказывается, Гурген приехал пригласить Антонова провести вечер в обществе его знакомых. Люди прелюбопытные, Антонову будет интересно. В эти предновогодние дни Аревшатяны, обеспокоенные одиночеством Антонова и его хронически грустным настроением, старались вечерами куда-нибудь вытащить приятеля — к себе домой или в гости.
Знакомые Гургена оказались в самом деле парой интересной. По внешнему виду самые что ни на есть заурядные, похожи друг на друга, как близнецы, небольшого роста, худые, с продубленными солнцем широкими крестьянскими лицами. И фамилия невыразительная, почти из чеховского блокнота — Морошкины. Странно было видеть эту пару в роскошном номере «Глории».
Когда Аревшатян встретил Морошкиных на аэродроме и сообщил, что московского самолета не будет и придется торчать в Дагосе несколько дней, Василий Васильевич попросил: в таком случае везите нас в хороший отель.
— В самый лучший! — поддержала Нина Антоновна.
В «Глории» Аревшатян пошел прямо к администратору и заявил, что проездом из Куагона прибыл советский доктор с женой, тоже доктором. И через минуту держал в руке ключ от резервного «люкса». Другим бы отказали, а врачу нельзя. Через час в номер явился администратор с просьбой: не могла бы мадам Морошкина взглянуть на его жену по женской части? Пришлось взглянуть, дело привычное — где бы ни остановились, идут с просьбами. Еще и потому, что знают: русские врачи денег не берут.
— Разве откажешь? — словно оправдывался Морошкин. — Здесь один врач на десять тысяч!
— На пятнадцать! — поправила Нина Антоновна.
У Морошкиных было твердое намерение пригласить Аревшатяна и Антонова поужинать в ресторане.
— В «Глории» ресторан дорогой! — предупредил Антонов. — Лучше выбрать какой-нибудь подешевле.
— Нет! Нет! — решительно возразила Нина Антоновна. — Хотим именно в дорогом! Гулять так гулять! Мы с Васей заслужили.
А ведь в самом деле заслужили, подумал Антонов, а не только «Глорию». Три года в самой африканской глубинке, в небольшой провинциальной больнице. Он хирург, она гинеколог и акушер. Но работали как земские врачи — от пломбирования зубов до черепной операции. Единственные врачи на территории размером с Московскую область. Глушь отчаянная, за три года в кино не были ни разу. Трижды болели малярией и еще бог знает чей. Зато дело делали. И, кажется, неплохо делали.
Василий Васильевич достал из портфеля потрепанный экземпляр газеты, судя по формату, провинциальной, протянул Антонову:
— Вот, взгляните!
На первой полосе бросался в глаза крупно набранный заголовок: «Нужно ли нам отпускать русских врачей?» Статья вызывала улыбку своей категоричностью: русская медицинская чета принесла много пользы, полюбилась населению, в нее верят, в таком случае зачем ее отпускать домой, пускай останется у нас навсегда, надо добиться их согласия.
— Вот видите! — В голосе Морошкина звучала гордость: — Ценили!
— Сам губернатор приезжал провожать, — добавила жена.
— А сколько вы за эти годы приняли людей? — поинтересовался Антонов.
Морошкин наморщил сухонький лоб.
— Сколько, спрашиваете? Ну, примерно получалось тысяч пять в год… вот и считайте за три года. Конечно, в это число входят и операции. По ним цифра точная: две тысячи пятьсот пятьдесят две. Из них шесть сложных. Да Нина Антоновна приняла за эти годы…
— Семь тысяч, — подсказала Морошкина, и на лицо ее проступила профессорская важность: — Были, надо сказать, весьма интересные случаи…
Она оживилась и стала рассказывать о работе:
— Интересно было, слов нет! Столько узнали нового — будто еще один медфак окончили. Без ложной скромности можно сказать, что стали специалистами по африканским болезням. С такими сталкивались, о каких раньше и не слыхивали.
Я, например, до приезда сюда и не знала, что африканские дети рождаются почти белокожими, — рассказывала Нина Антоновна. — А через несколько часов темнеют, как фотобумага при проявлении.
— А мне приходилось спасать укушенных змеями, — вспоминал Василий Васильевич. — Боролся с солитерами, подкожными червяками, разными лихорадками, с инфекционным гепатитом… Однажды, представьте себе, столкнулся с натуральной, чистопородной холерой. Представляете? Повезло-то как! Классическая! И вылечил. Живым человек от меня отбыл. Живым!
Когда они выходили из номера, чтобы спуститься в ресторан, в коридоре у дверей увидели девушку-африканку из обслуживающего персонала отеля. Она сделала навстречу Морошкиной несколько робких шагов, залепетала:
— Мадам, я из прачечной отеля. Могу ли, мадам, с вами посоветоваться? Пожалуйста, мадам, не откажите…
Морошкина вздохнула, постояла в нерешительности и распорядилась:
— Идите заказывайте. Освобожусь — приду!
Она спустилась в ресторан только через сорок минут, когда за столом уже принялись за горячее.
— Плохи дела у девчонки, — пояснила озабоченно и так же, как ее муж, наморщила прокаленный солнцем, с шелушащейся кожей лоб. — Все запущено. К врачу идти боится — дорого. Ходила к колдуну. Вот тот ей и наколдовал!
— Что у нее? — спросил Аревшатян.
Морошкина произнесла несколько слов по-латыни и добавила:
— Прачка. Гроши получает. А ей нужен антибиотик. И немедленно. Лекарство стоит дорого. Отдала свое. — И, меняя тон, почти весело воскликнула, оглядывая уставленный яствами стол: — Ну что ж, приступим!
Когда после ужина, простившись с Морошкиными, Антонов и Аревшатян шли к машине, Аревшатян сказал:
— Разными бывают наши за границей. Вчера вместе с Ильиным проводили осмотр посольских детей. Смотрю, что-то Вовка, мальчонка Потеряйкина, уж очень бледный. Взглянул на десны — авитаминоз. Спрашиваю: фрукты ешь? Молчит. Бананы тебе дают? Нет! — отвечает. А ананасы? Нет! А манго? Нет! Но хотя бы апельсины? Дают, говорит, только редко. Папа сказал, деньги на «Волгу» копить надо.
32
В своем ящичке в канцелярии он нашел письмо, одно-единственное. Оно было от Тавладской и пришло из Камеруна. Всего несколько слов новогоднего поздравления. И подпись: «Ваша Катя».
Ваша Катя… Как приятно, что где-то в далеком Камеруне вспомнила о нем. Должно быть, волнуется: как тут дела в Дагосе? А в последние недели в Дагосе все тихо, даже забастовки прекратились. Может, ничего и не будет? Ложная тревога?
С утра в посольство доставляли пачки новогодних поздравительных телеграмм, которые прибывали с Родины.
Антонов не получил ни одной.
Дел было полно, в каждое он в этот день вкладывал бо́льшую, чем нужно, энергию, словно хотел работой, у которой никогда не видно конца, еще продлить этот последний день уходящего года.
Но вечер все-таки наступил. А потом наступила заурядная посольская новогодняя ночь. И вместе с ней одиночество.
Все было так, как в прошлом, как в позапрошлом году, как десять лет назад. Короткое поздравление посла, записанный на пленку бой кремлевских курантов, которые вдруг зазвенели под пальмами посольского сада как щемящее воспоминание о чем-то далеком и невозвратном.
За длинным общим столом Антонов сел поближе к краю, чтобы незаметно исчезнуть, когда станет невмоготу.
Ермек устроился на другом конце стола, где заранее занял для Антонова место рядом с собой, но тот этой любезностью не воспользовался. После первых тостов Ермек с бокалом шампанского пробрался к Антонову. Присел рядом на свободный стул:
— Хочу с вами, Андрей Владимирович, чокнуться! — сказал, протягивая бокал. — Чтоб новый год у вас… был… счастливым. Он должен, должен быть счастливым! Вы заслуживаете этого! Вы такой…
Ермек волновался, подыскивая слова, и Антонов подумал, что Ермек понимает все, искренне сочувствует, и это сочувствие младшего и подчиненного сейчас вовсе не радовало, а больно задевало, ставя Антонова в положение жалкое и унизительное. Лучше бы Ермек не лез со своими излияниями!
Репродукторы на столбах разносили по площадке, где шло застолье, новогоднюю музыку. Это посольский киномеханик Коля крутил на радиоле пластинки. Пластинки были подобраны соответствующие торжеству, чтоб Родина вспоминалась, — пели Зыкина, Сличенко, Магомаев…
— Люблю эту песню, — вздохнул Ермек, пребывавший в лирическом настроении. — Хорошая песня!
— Вот уж удивил! — усмехнулся Антонов. — Тебе, сыну степей, джигиту, как раз гнать лошадей надобно. А в песне наоборот — не гони! Что-то ты, Ермек, стал за границей раскисать.
Ермек не принял шутки, упрямо и серьезно сдвинув жесткие брови, повторил:
— Хорошая песня! В ней что-то есть от нашей степной печали. А я хочу в порт махнуть, Андрей Владимирович, на «Арктику». Рябинкин едет туда морячков поздравлять, я бы с ним. А? Не возражаете? И переночую у них. Надоело мне здесь, Андрей Владимирович! У морячков все по-другому.
— Твое дело, Ермек. Езжай!
— А вы… вы, Андрей Владимирович, может быть, тоже? Вы же один. А там…
— Нет, Ермек!
Потом, как обычно, был концерт самодеятельности. Кто-то пел, кто-то читал стихи, и даже собственного сочинения, осоловелые дети, которым в эту новогоднюю ночь разрешили лечь спать попозже, изобразили вокруг малютинской елки новогодний хоровод. Неулыбчивая дочка Демушкина тоскливым голосом спела:
Гвоздем программы оказался Потеряйкин, который показывал фокусы. И надо же, в своей артистической работе оперировал… апельсинами! Десяток плодов клал в мешок, что-то над ним колдовал, пугающе выкатывал глаза, изображая волшебника, потом хватал мешок, свирепо его комкал волосатыми ухватистыми руками и, наконец, вытряхивал, демонстрируя почтеннейшей публике: пуст мешок, апельсины таинственно исчезли. Сидящие впереди дети разевали рты от изумления. Только семилетний Вова, сын Потеряйкина, хихикал в ладошку — он-то знал тайны отцовских фокусов.
После концерта должны быть танцы, а потом показ нового, только что полученного из Москвы кинофильма.
Антонов бесцельно бродил по саду, мельтешили вокруг чьи-то улыбки, искрились в темноте глаза, бил в уши неестественно громкий смех… Антонову казалось, что многие, оборачиваясь, смотрят ему вслед и шушукаются. Еще бы! Накануне новогоднего праздника жена вдруг упорхнула в Москву, Повздорили, должно быть, и серьезно! По пустякам отсюда не уезжают, не ближний свет, билет немалых денег стоит. Каждое новое лицо, которое встречалось Антонову, вызывало у него неприязнь. До чего же все здесь ему надоели! Зря не поехал с Ермеком.
Обрадовался он лишь Лене Артюхиной, когда издали увидел в саду эту долговязую милую девушку.
— Здравствуйте, Лена! Рад вас видеть! Как дела студенческие?
Даже в полумраке сада можно было различить, как на бледных Лениных щеках вдруг проступили красные пятна. Артюхина отвела глаза.
— Вы чем-то расстроены, Лена?
— Да… расстроена, — выдавила девушка.
— Чем же?
— Вами!
— Мной?!
— Вами! — повторила она, голос ее окреп и звучал сурово. — И вы отлично знаете почему.
Она порывисто повернулась и с поникшими плечами пошла прочь. Антонов обескураженно смотрел ей вслед. А ведь он действительно знает, почему Лена Артюхина недовольна им. В тот день в университете он поступил по-свински — обещал не выдавать ее Личкину и тут же выдал. Видите ли, не смог тогда обуздать собственное настроение и праведный гнев против Личкина. И предал доверившуюся ему душу. А теперь этот тип, наверное, исподтишка травит девчонку.
Он направился к воротам. Надо уходить, пока еще кому-нибудь не испортил настроения. Но судьба сегодня как будто насмехалась над ним. Щекастая физиономия Потеряйкина, вдруг выплывшая из проколотой блеском новогодних огней полутьмы сада, вызвала у Антонова прилив неприязни. Потеряйкин был в отличном настроении, нес на лице счастливую ухмылку, довольный собой, празднично раскованный, слегка хмельной.
— Что я вижу! Настоящие маги гуляют по саду! — Антонов заставил себя улыбнуться.
Потеряйкин довольно хохотнул, охотно принимая комплимент.
— А ловко ты, Потеряйкин, расправлялся с апельсинами! Просто чудо! Вдруг на глазах у всех апельсины пропали, словно в воздухе растворились. Неужели совсем? И ни одного не осталось?
Губы шофера растянулись еще шире:
— Да что ты, Андрей Владимирович, это же просто фокус. Как говорят, ловкость рук. Апельсины в мешке оставались.
— Это хорошо, что апельсины сохранились. Хорошо! Может быть, хотя бы по случаю Нового года угостишь сына волшебным фруктом. А то апельсины для него и впрямь волшебные!
И, повернувшись, пошел прочь, уловив в последнее мгновение, как вытянулось лицо Потеряйкина.
Разыскал машину в длинном ряду разномастных автомобилей, выстроившихся вдоль ограды посольского сада. Влез в кабину, сунул ключ в замок зажигания, но не повернул, а откинулся на спинку сиденья. На душе было пакостно и сыро. Ничего себе праздничная новогодняя ночь! Получил заслуженную моральную пощечину от девицы, сам обхамил человека, испортил настроение прежде всего самому себе, ему, наверняка и его жене, тихой, молчаливой женщине с испуганными глазами, а назавтра и ни в чем не повинному мальчонке. — Потеряйкин наверняка проведет семейное дознание и, конечно, всыплет сыну. И Аревшатяна подвел: выдал врачебную тайну.
Все скверно, хуже не придумаешь.
Куда ему деваться сейчас? К своему праздничному столу приглашали Аревшатяны. Несколько дней назад Гурген где-то приобрел редкую нигерийскую маску колдуна, уплатив за нее огромные деньги, она теперь будет лучшей в его коллекции — хотел похвастаться. А коллекция у Аревшатяна удивительная. Чуть ли не половину зарплаты вложил в нее Гурген. Есть вещи старинные, даже прошлых веков. Надумал Аревшатян, вернувшись в Ереван, подарить свое собрание родному городу. «А нигерийская маска в музее будет на самом видном месте, — говорил Гурген. — Я знаю, такой маски даже в дагосском музее нет. Так что приходи, пока не запрятал». Через две недели Аревшатяны собираются отбывать домой и уже начали паковаться. Многолетняя командировка Гургена подошла к концу. Как же тошно будет без них!
Нет, сейчас даже к Аревшатянам ехать не хотелось!
Завел мотор и направил машину во мрак ночных улиц. По краям дорог шпалерами, как солдаты, стояли старые рослые деревья, будто охраняли тишину и безлюдность ночного города. В конце улицы их ветви, опутавшие небо, вдруг разом отсеклись, как обрубленные, и в лобовом стекле повисли яркие южные созвездия, такие крупные и тяжелые, что казалось, вот-вот сорвутся из поднебесных круч и сверкающим градом осыплются на стекло и кузов машины. Чужой город, чужие звезды… Где-то там, среди этих звезд, дрожит крохотный, но все же живой светлячок кораблика, который однажды долго полз по темному стеклу окна гостиничного номера в Ратауле, уходя навсегда в звездную темень океана, пока сам не стал звездой.
Перешагнув порог своего дома, Антонов света в холле не включил. Походил в полумраке от одной стены к другой, потом опустился в кресло. На журнальном столике в отсвете уличного фонаря мелькнула голубым этикетка знакомой кассеты. Он сунул кассету в магнитофон, нажал клавишу.
В холле зазвучал Григ.
В первое утро нового года он спал долго, а когда проснулся, тут же позвонил в посольство. Дежурил Битов.
— Нет, Андрей Владимирович, новых телеграмм не поступало, — сказал он. — Вы не волнуйтесь, я вам сразу позвоню.
Антонову показалось, что в голосе дежурного коменданта прозвучало сочувствие. Вот дожил: каждый встречный и поперечный жалеет, как убогонького.
Вместо завтрака он выпил бутылку яблочного сока, натянул шорты, сунул ноги в шлепанцы и поехал к океану. Никто ничего не дарил ему к Новому году. Он сделает себе подарок сам — берег океана. Он знал, что это его последнее новогоднее утро в Африке, последний его африканский год, и скоро нужно будет с этой землей расстаться навсегда. А она ему нравится, и расставаться с ней жаль. Особенно с океаном, который, чуть не поглотив Антонова в одно памятное утро, вовсе не напугал, не отвратил, наоборот, вызвал к себе еще большее уважение.
В распоряжении Антонова было часа два с лишним, и он поехал не к привычным местам, где недалеко от рыбацкой деревушки купаются европейцы, а километров за десять за город, на дальний пустынный пляж — туда купальщики-иностранцы заглядывают редко. Он не раз бывал здесь с Ольгой. Приезжали воскресным утром, оставались тут почти до заката, и сиянии солнца и океана, в шуме волн, и чувствовали себя Робинзонами. Ольга лежака на теплом песке, мягком, как поролон, прячась в тени прибрежных пальм, и читала, а он бродил по берегу, собирал для Алены ракушки. Из песка торчали странные черные, похожие на звериные клыки скалы. Непонятно, откуда они взялись здесь, на ровном берегу, — кажется, выбрались из самого нутра планеты. Что-то таинственное чудилось в этих камнях. Антонов все собирался привезти сюда Камова, показать выходы скальных пород, но так и не хватило у обоих времени на поездку.
В это новогоднее утро океан был неярким, зеленовато-серым, горбился легкой, без пенного гребешка волной. Антонов поставил машину в тени пальмы, бросил рубашку, шорты и босоножки в кабину и в одних плавках отправился по берегу в поисках знакомой бухточки, отгороженной от моря скалами. Здесь, в каменистом дне, образовалось что-то вроде выемки, неглубокого бассейна, можно лечь в него и, блаженствуя в теплых, но все же освежающих струях, смотреть, как в небе плывут облака и высоко в невидимых потоках золотистого воздуха в задумчивой неторопливости парят большие серые птицы.
Он лежал в воде и чувствовал, как тело наполняется покоем. В конечном счете самое главное, как говорил Камов, не мельтешить, главное — сознавать, что существуешь на этом свете, видишь небо, птиц, слышишь звон волны в камнях — тихий и нежный, будто кто-то осторожно касается неведомых струн. Лежи и удивляйся миру, в который ты принят, каждому пустяку в нем. Ну хотя бы тому, что сейчас первое январское утро, а ты купаешься. Разве не удивительно? А в это время в Субботино уже одиннадцать утра. Мама позавтракала, сунула худые ноги в громоздкие, но такие легкие и теплые валенки и по хрустящему снежку отправилась в другой конец деревни к своей подружке Марии Алексеевне с новогодним визитом. Будут пить чай из самовара и говорить о близких и, конечно, о нем. Наверное, мать уже знает, что Ольга в Москве, чует, что дела у них неладны. Она давно это чует.
Отпуск Антонов записал на конец мая. Раньше не вырваться — нужно нового зава вводить в курс дел. В мае, когда все в цвету, он и войдет в Субботино: «Вот такие-то у меня дела, мама!» А она в ответ: «Всяко бывает, сынок. Самое главное, что мы с тобой живы и здоровы, а остальное приложится». «Остальное приложится». Было бы к чему прикладывать-то!
Ольга сегодня обходит знакомых вместе с Аленой, и все спрашивают: «Ну как там Африка? Не пытались тебя съесть?» А она в улыбке кривит губы: «Ничего особенного! Жара, комары…» С гордостью сообщит, что болела тропической малярией. И будут на нее смотреть либо как на героиню, либо как на мученицу.
Невдалеке послышались голоса, и Антонову пришлось подняться из своей прохладной ванны. За камнями на берегу он увидел женщину и девочку. Согнувшись, они что-то выискивали в прибрежном песке. Антонов пригляделся и понял: собирают мелкие, размером с пшеничное зерно, белые ракушки, из которых здесь делают белила довольно высокого качества. Стоят белила дорого, а сборщикам платят гроши. Труд тяжелый — целый день, не разгибаясь, ходят сборщики по берегу, увидят скопление ракушек — зачерпнут их ладонями и вместе с песком ссыпают на мелкую нейлоновую сетку, натянутую на круглую раму, песок просеют, а ракушки бросают в ведро.
Согнувшиеся, на длинных худых ногах мать и дочь издали похожи на двух тощих цапель.
Перенося ведро на новое место, девочка вдруг подняла голову и увидела Антонова. От неожиданности вскрикнула и выронила ведро. Мать разогнулась и тоже взглянула в сторону Антонова. Лицо ее казалось незрячим, застывшим, как маска. Повернулась к замершей в испуге дочери и вдруг с размаху дала ей оплеуху: работай, нечего смотреть на белых бездельников! Удар был сильный, жестокий, несправедливый, и девочка заплакала навзрыд.
Антонов содрогнулся: по его вине ударили ребенка! Люди работают, а он здесь бездельничает, ванны принимает, пугает людей своим нелепым и отвратительным для африканского глаза белым телом. Ему вспомнилась женщина, собиравшая окурки у холма на Агури, тоже наградившая его недобрым взглядом. Нельзя в Африке быть наедине с Африкой без ее бед и тягот!
Со стороны океана вдруг послышался нарастающий грохот. В следующее мгновение показался идущий на посадку самолет. Позолоченный лучами утреннего солнца, он напоминал елочную игрушку. Когда, сотрясая воздух турбинами, самолет промчался над берегом, Антонов различил на хвостовом оперенье красный околыш флага. Наш! Прилетел наш рейсовый!
Антонов бросился к машине. Он еще может успеть к самому началу высадки. Ничего, что в шортах, ехать домой переодеваться уже некогда.
С пляжа к шоссе вела грунтовая дорога, по сторонам которой росли колючие, в рост человека кусты. Дорога была плохонькой, с ямами и буграми; тянулась она почти на три километра, ехать пришлось на первой скорости.
Антонов миновал уже половину пути, как вдруг увидел впереди на небольшой полянке старенькое городское такси с желтым трафаретом на крыше. Что здесь может делать такси? Шофер сидел за рулем, кого-то ожидая. Антонов удивился еще больше, когда, проезжая мимо такси, разглядел в кустах двоих людей, стоящих к дороге спиной и даже вроде бы пытающихся поглубже спрятаться под защиту колючих зарослей. Это были белые, и один из них со спины показался знакомым: приземистый, полный, с округлыми плечами, плоским стриженым затылком. Так это же Мозе! Ну, конечно, Мозе. Но что здесь делает французский консул? В этих кустах? И почему приехал на такси, да еще таком обшарпанном? Поразительная встреча, ничего не скажешь. Но почему именно здесь? Почему? И вдруг догадался: как раз над этим районом проходит трасса идущих на посадку самолетов. В его цепкую, профессионально тренированную память впечатались четыре цифры 39-41, неброско проступавшие в черном квадрате под бампером.
Выехав на шоссе, он притормозил и, достав из багажника блокнот, записал номер городского такси, которое почему-то оказалось так далеко от города на проселочной дороге, среди колючего кустарника. На всякий случай!
В зале уже был Ермек. И как это ему удалось так быстро добраться из морского порта до аэродрома! Самолет прилетел почти неожиданно для посольства.
Гигант Ту-154 доставил в Дагосу всего пять пассажиров и три обещанные подмосковные елки, Ермек уже вызвал из посольства автобус для транспортировки дорогих, но запоздавших зеленых гостей.
— А куда отправлять? — поинтересовался Ермек. — Новогодняя ночь-то прошла.
— Одну в культурный центр, и побыстрее! — рассудил Антонов. — Там через два часа утренник для малышей. Ну о двух других — забота Малюты.
— А может быть, одну морячкам отвезти? — невозмутимое лицо Ермека вдруг оживилось. — Послезавтра «Арктика» как раз уходит в рейс. А еще впереди старый Новый год. Морячкам елка куда важнее, чем нам, посольским, которых ничем не удивишь. Здесь зелени своей полно, а там море кругом. Разрешите, Андрей Владимирович?
— Что разрешить? — не понял Антонов.
Ермек с нагловатой улыбкой взглянул в лицо своему шефу:
— Возьму елку и прямиком в порт. А?
— Да ты что! Малюта такое подымет! Елки — посольское имущество.
— Ну и наплевать на него! — Ермек еще больше распалялся, и Антонов знал, что, уж если он заведется, будет скакать на своем казахском шальном жеребце только прямиком и непременно галопом. — Зачем Малюте эти елки? Осыплются через три дня на жаре. А морякам радость. Ведь надолго уходят, Андрей Владимирович, в океан!
Антонов рассердился:
— Что ты ко мне привязался? Ни я, ни ты к этому делу отношения не имеем. Мы всего-навсего консульские работники. Разрешений я никаких давать не могу. Ты же отлично знаешь.
Ермек рубанул рукой воздух:
— Тогда я сам. Возьму и отвезу. И будь что будет. А?
Они взглянули друг другу в глаза. «А ведь у Ермека дикие, с чертиками, настоящие степные глаза, — подумал Антонов. — Трудно ему придется в жизни с такими глазами, но скучать не будет никогда». Антонов невольно улыбнулся:
— Черт с тобой! Давай! Но учти: никаких разрешений от меня ты не получал!
— Конечно! — Ермек чуть не плясал от радости.
Возле стоек паспортного контроля Антонову встретился Кротов в полной аэрофлотовской форме, даже при галстуке. Он иронически оглядел легкомысленный костюм консула, особенно задержавшись взглядом на резиновых шлепанцах, которые цепляются всего за один палец и предназначены исключительно для пляжа. «И это называется советский консул! — говорил взгляд аэрофлотчика. — Позор!»
— Вот этот пассажир ищет советского консула! — процедил Кротов уничтожающе официальным тоном, пропуская перед собой молодого человека. И, уже обращаясь к пассажиру, пояснил со спрятанной в углах губ усмешкой: — Вот он сам перед вами — консул Советского Союза!
Перед Антоновым стоял худенький черноволосый парень с небритым, помятым в дальней дороге лицом, растерянный от первых минут встречи с ошеломляющим, жарко-липким галдежным африканским миром.
— Простите, вы товарищ консул? — Молодой человек в некотором недоумении скользнул взглядом по мятой тенниске и заношенным шортам Антонова. И, получив подтверждение, продолжал: — Видите ли… В аэропорту, в Москве, ко мне вдруг подошла какая-то женщина. И попросила передать вам письмо. Именно вам, консулу.
Он раскрыл обшарпанный портфельчик, который держал в руке, извлек из него конверт.
— Передавать письма через пассажиров международных рейсов запрещено! — строго заметил Кротов.
— Простите, я не знал… — Молодой человек смутился. — Женщина так просила… Говорила, срочное дело.
Перепугавшись, он так крепко сжимал пальцами конверт, что Антонов его почти вырвал.
— Ладно! — буркнул, неприязненно взглянув на Кротова. — Сами как-нибудь разберемся.
Почерк на конверте был незнаком. Вскрыть бы, прочитать немедленно, да несолидно в теперешней ситуации. Сунул конверт в задний карман шорт. Поднял глаза на парня:
— Вы к нам, в Дагосу?
— Нет, в Монго. По линии торгпредства, инженер. Я в командировку на три месяца. — Он словно в чем-то оправдывался, торопясь сообщить о себе все официальное.
С надеждой взглянул на Антонова, потом на Кротова:
— Самолет на Монго только завтра. Мне бы в гостиницу… если, конечно, можно…
Опять эти вечные дагосские гостиничные проблемы!
— Номеров свободных в гостиницах нет! — сухо произнес Кротов. — Я уже вам объяснил: праздничные дни. Ничего не могу сделать. Если хотите, ночуйте в представительстве Аэрофлота на диване.
— Хорошо! — обрадовался молодой человек. — Пускай на диване. Я готов! Я привычный.
В разговор вмешался молчавший до сих пор Ермек. Бросив взгляд на Антонова, предложил:
— Давайте я его отвезу на «Арктику». Ребята там запросто устроят, каюту дадут отдельную, накормят.
Антонов поморщился:
— Да брось ты со своей «Арктикой»! — Он повернулся к парню. — Как вас зовут?
— Сережей.
— А с отчеством?
— Федорович.
— Вот что, Сергей Федорович, — сказал Антонов. — Поехали ко мне. Комнату и прокорм обеспечу!
33
Письмо было коротким:
«Уважаемый Андрей Владимирович! Обращается к вам Старкова. Я была другом покойного Алексея Илларионовича. Он писал, что вы и ваша жена стали в Асибии близкими ему людьми, и радовался этой дружбе. Алексей Илларионович был мне дорог, и для меня ценно все, что с ним связано. Поэтому беру на себя смелость просить вас встретиться со мной, когда снова окажетесь в Москве. Пожалуйста, не откажите. Для меня так важно! Я готова прийти куда скажете. А вдруг решитесь заглянуть ко мне? Мы с мамой будем безгранично рады. К нам добраться легко, живем в центре Москвы на Неглинке, адрес наш такой…»
Он снова и снова перечитывал письмо. За обеденным столом сидел расслабленный, «пристроенный» Сережа и позвякивал о тарелку вилкой, с аппетитом доедая яичницу, которую ему пожарил Антонов.
— Как выглядела эта женщина?
Сережа осторожно положил вилку на тарелку, обтер салфеткой пухлые губы, задумался, скосив глаза к окну:
— Честно говоря, трудно передать… Представляете, родные провожают, друзья, все галдят, наказы дают — и вдруг она, эта женщина. О чем-то просит. Я ее почти не запомнил. — Он снова медленно провел по губам тыльной стороной ладони, словно это помогало ему сосредоточиться. — Постойте! Кажется, она была в черном платке, повязанном, знаете, вроде бы домиком, на лице лежала густая тень, и из этой тени проступали тоже темные, очень большие глаза, прямо как на старинной картине! Это я точно запомнил — большущие глаза! И больше ничего! Я сказал: «Ладно, передам!»
Антонов поднялся из кресла, сунул письмо в ящик серванта.
— Сережа, вы ели когда-нибудь папайю?
— Папайю? А что это такое?
— Пойдемте в сад. Я вас сейчас угощу.
В их саду было несколько деревьев папайи. Это длинноствольное, похожее на пальму дерево, ствол светлый, чешуйчатый, словно туловище удава, а на вершине зеленым зонтиком пучок широких, похожих на кленовые листьев. Под листьями торчат плотно, один к другому, плоды папайи размером от репы до тыквы. Цвет у них густо-зеленый, но срывают плод только тогда, когда на его оболочке проступит желтизна.
Антонов взял стоявшую у гаража длинную бамбуковую палку, нашел подходящий плод и концом палки стал его раскачивать. Через минуту плод сорвался с трехметровой высоты и с глухим стуком ударился о землю. Таким же образом был добыт и второй.
В доме Антонов разрезал папайю ножом на дольки. Цвет их был нежно-желтый, на срезе поблескивали, как бусинки, капли сока.
— Берите чайную ложку и угощайтесь! — скомандовал Антонов, видя, что приезжий, завороженный великолепием неведомого экзотического плода, застыл в нерешительности. — Папайю едят чайной ложкой, как мороженое.
Поначалу гость попробовал с осторожностью, словно боялся отравиться.
— Вкусно! Напоминает дыню. Только еще слаще.
— Плод полезный! — пояснил Антонов. — В нем содержатся вещества, нужные для стимуляции сердца, желудка, редкие витамины… Папайю космонавтам специально дают.
У Сережи округлились глаза:
— Какая ценность! Даже космонавтам!
Плод был массивный, но гость одолел его за несколько минут. Бросил осторожный взгляд на другой, лежащий на столе.
— Хотите еще?
Сережа искренне признался:
— С удовольствием!
Антонов махнул рукой:
— Лопайте!
Взял со столика ключи от машины.
— Я поехал, Сережа! Вы здесь сейчас хозяин. Отдыхайте, читайте, гуляйте по саду — что хотите делайте. Можете еще сорвать папайю. Приеду к вечеру.
Сидя за рулем машины, он думал о том, что в один из первых же дней по приезде в Москву пойдет к Старковой. Вот, оказывается, какая у нее фамилия — Старкова. Он где-то читал, что в давние времена русский купец Старков первым привез в Россию из Китая чай.
Начало утренника было назначено на полдень, но гости в культурный центр советского посольства стали съезжаться за час до начала. Местная эрзац-елка была поспешно освобождена от игрушек и серпантина и бесцеремонно выставлена за дверь, как самозванка. Ее место заняла пахучая пышная россиянка. К прибытию гостей она была уже разряжена и сияла разноцветными лампочками.
На открытие утренника должен был приехать посоле супругой, но из посольства позвонили, что «сам» делает обязательные новогодние визиты и задерживается — пускай начинают без него.
Соня Медейрос гарантировала четырнадцать мамаш с детишками, но собралось в два раза больше.
— Тридцать две мамы! — жарко шепнула она Антонову на ухо.
Щеки Сони пылали, глаза и даже ее рыжие волосы, казалось, полыхали жарким солнечным огнем — Соня волновалась и до краев была переполнена ответственностью.
И странно и забавно было видеть нашенских, стопроцентно российских — и по облику, и по одежде, и по манере держаться — молодых женщин в окружении их ребятни. В этих мальчонках и девчурках жгучая африканская кровь взяла верх, кожу их сделала если не черной, то темнее самого крепкого загара, волосенки закрутила в жесткие колечки, примяла носы, не пожалела материала на губы. Почти ничего по маминому подобию, почти все — по папиному. И трудно было поверить, что вот эти белокожие длинноволосые блондинки, шатенки, брюнетки и есть мамы этой африканской малышни.
Гости, и взрослые и маленькие, первое время держались тихо, неуверенно. В культурном центре многие мамы были впервые, некоторые жили в провинции, и вытянула их сюда неутомимая Соня Медейрос. Прижимаясь спиной к стенам, ободряюще положив руки на курчавые головы своих детей, стояли в зале бывшие чертежница, машинистка, товаровед, художница по костюмам, инженер-электроник, продавщица московского ГУМа, монтажница киностудии, химик — кандидат наук…
Антонов по должности своей со многими уже встречался, оформляя их документы. Но сейчас, когда женщины собрались вместе, он заметил в их облике нечто общее.
Что это было? Может быть, следы забот, неуверенности в завтрашнем дне? А возможно, лица женщин были помечены тяжким климатом, непривычными условиями жизни в Асибии? Их теперешняя жизнь — в ранних, не по возрасту, трещинках морщин, в устало опущенных уголках губ, в затаенной тревоге, которая таится в глубине почти каждого взгляда. Трудно было понять, рады они этому приглашению или, может быть, стесняются и даже тяготятся в душе сегодняшней публичной демонстрацией исключительности собственной судьбы. Вроде бы здесь, в Советском культурном центре, все они — свои, и в то же время каждой ясно, что своя она не совсем и собрали их сегодня именно для того, чтобы они не забывали о принадлежности к Отечеству, вроде бы беспокоятся, что могут и забыть. Вон стоит со своим глазастым мулатиком Наташа Диц. У нее красивое, вызывающе белокожее лицо. Сколько времени потратил Антонов, чтобы убедить Наташу не торопиться с переменой гражданства, повременить, осмотреться. А она ни в какую: муж требует! Я его люблю и сделаю так, как он хочет. Сделала. Дом ее в сорока километрах от Алунды, муж работает инженером на лесозаготовках, и живет Наташа Диц, бывший гример московского театра, мечтавшая стать артисткой, в самой африканской глуши, занимается исключительно домом и семьей. Интересно, как живет? На лицо хороша по-прежнему, только уж очень сейчас сурово это лицо, словно Наташу помимо воли вытащили на обязательное нудное собрание, которое положено отсидеть в то время, как дома полно дел.
Что ни говори, даже если все благополучно в твоей судьбе — трудно без Родины. Приезжаешь в командировку на два-три года, и то порой невмоготу, а вот они сюда на всю жизнь! В голове не укладывается — навсегда!
Отчужденность первых минут была быстро сломлена. Женщины посольства подготовили для малышей кукольный спектакль «Упрямый котенок», и кто как умел представлял из-за ширмы своих героев. Котенок никого не слушал, поступал по-своему, но во встречах с Ежиком, Зайцем, Собакой и Козой наконец научился уму-разуму.
Маленькие зрители замерли, следя за похождениями незадачливого котенка, ничего подобного они раньше не видывали и, грустно подумал Антонов, вряд ли увидят.
Клава Сташевская поначалу пыталась переводить малышам текст пьески на французский язык, но Наташа Диц вдруг громко, с вызовом в голосе заявила:
— Не надо перевода! Неужели вы думаете, что наши дети не знают русский?
После кукольного спектакля гостей пригласили в другой зал, где стояла елка, и завхоз Малюта, наряженный Дедом Морозом, раздал ребятам целлофановые мешочки со сластями и детские книжки на русском языке. А потом добрый Дед Мороз, которого Малюта изображал довольно ловко, пригласил всех «дорогих гостей» к большому праздничному столу. На столе возвышался пузатый самовар, настоящий, шумящий, пахучий, невесть какими путями оказавшийся в Дагосе, и вокруг него развернулось грандиозное чаепитие с пирогами, над которыми с утра трудились посольские женщины.
В самый разгар чаепития приехал посол вместе с Анной Ивановной, их тоже усадили за стол. Потом посол подошел к елке, стал отламывать от нее маленькие веточки и раздавать малышам.
Когда были наделены все до одного, посол сказал:
— В этой зеленой веточке — запах страны, где родились ваши мамы, ваши бабушки и дедушки. Запомните его, дети!
После чаепития предстоял просмотр мультипликационных детских фильмов. Когда все поднялись из-за стола, чтобы пройти в кинозал, Антонов подошел к Наташе Диц.
— Наташа, поздравляю вас с Новым годом!
— Спасибо! — коротко кивнула она. Глаза у нее были сухие и настороженные, словно она опасалась вопросов, на которые ей не захочется отвечать. Он это понял и спросил только:
— Ну как вы?
— Живу! — усмехнулась она, и в голосе ее снова прозвучал вызов. — Тропические леса осваиваю. Скоро стану бабой-ягой…
Когда всех гостей проводили в кинозал, посол сказал Антонову:
— Что ж, можно поздравить! Хотя и первый блин, но вроде бы не комом.
Кузовкин редко кого хвалил, и это замечание можно было расценивать как исключительное.
К ним подошел Дед Мороз — Малюта.
— Вы, Роман Митрофанович, настоящий артист! — похвалила Анна Ивановна. — Дети от вас в восторге.
— Правда? — Малюта снял с головы дедморозовскую шапку — волосы у него были мокрые. Отстегнул ватную бороду, вздохнул: — Тяжело работать Дедом Морозом в тропиках!
Все засмеялись.
— Хорошо получилось, — продолжала Анна Ивановна. — И Дед Мороз почти настоящий, и елка самая настоящая…
— Елка — чудо! — согласился Малюта.
— Сколько елок прислали? — вдруг спросил посол. — Три?
— Три, Василий Гаврилович! — подтвердил Малюта. — Как всегда.
— Мне-то привез на виллу? А то я сегодня гостей жду, и днем и вечером.
Малюта бросил быстрый растерянный взгляд на Антонова.
— Да понимаете, Василий Гаврилович… дело в том, что Мусабаев…
— Ну!
— Непорядочек получился, Василий Гаврилович. Непорядочек. Так ведь нельзя… Мусабаев взял и отправил вашу елку морякам на «Арктику». И ни с кем не согласовывал. Представляете, Василий Гаврилович, — ни с кем! — По щекам Малюты, как слезы, текли струйки пота, размывая нанесенный гримом алый «морозный румянец». — Сам решил, и все!
Посол насупился: он не терпел в подчиненных никакого самоуправства.
— Как это сам решил?
— Да так. Ему говорят: елка в резиденцию посла! А он в ответ: плевать я хотел! Морякам, мол, елка обещана.
Антонов возмутился:
— Не болтай лишнее, Роман Митрофанович. Не так все это было. Мусабаев только предположил: мол, новогодняя ночь миновала, елка вроде бы и не нужна. Хорошо бы одну на «Арктику» отвезти. Ребята уходят в океан надолго…
— Ну! — снова рыкнул Кузовкин.
— Ну… и я… сказал: вези, мол, чего добру пропадать!
— Понятно! — Посол закинул руки за спину и, набычившись, прошелся по дорожке, что было верным признаком назревавшей бури. — Значит, лично распорядились? А?
Вплотную подошел к Антонову, почти упираясь в него животом:
— Я что-то никак не уразумею, товарищ Антонов, какие у вас в посольстве функции? Кто вы? Консульский работник? Или еще кто? Вы, должно быть, не очень хорошо представляете круг своих обязанностей и прав…
Лицо посла пошло пятнами, значит, сейчас заведется и утихомирится не скоро.
— Я исходил, Василий Гаврилович, не из прав, а из логики, из интересов дела, — спокойно ответил Антонов.
— Из интересов дела? Ах вот как! Разумеется, вы лучше других в посольстве знаете, где они, эти интересы?
У Малюты на губах застыл зародыш улыбки, колкие, хитрые глазки поблескивали.
Но Анна Ивановна решительно пресекла развитие конфликта, взяла мужа под руку, наклонилась к нему, вроде бы на ухо шепнула, но так, что услышали все:
— Не кипятись, Василий Гаврилович! Зачем нам елка сейчас? Все позади. И стоит ли из-за пустяка спорить? В такой-то день! Праздник ведь!
Посол поднял упрямую голову, помолчал.
— Если только ради праздника… — пробурчал сдаваясь.
Искоса взглянул на Антонова:
— Сам дисциплину не признаешь и подчиненных своих воспитываешь в неповиновении. А?
Раз посол переходил на «ты», значит, буря миновала.
— Поедем, Василий Гаврилович, домой! — Анна Ивановна легонько потянула мужа за руку. — Пора уже.
В этот момент к ним подошла Клава с подносом, на котором возвышалась горка румяных пирожков:
— Угощайтесь! Остатки сладки!
Все отказались от предложенного, Антонову тоже стоило бы ради приличия отказаться, но пересилить себя он не мог: давно эти пирожки будоражили его голодный желудок, но в зале подойти к ним не решался. Взял с подноса пирожок, проглотил его одним махом. Потянулся за другим.
И в этот момент почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Анна Ивановна смотрела на него, улыбаясь, и улыбка ее была печальной.
— Голодный? Ах, бедняга, — вздохнула она. — Брошенный, без жены, да еще в праздник! Да еще посол отчитывает! Не позавидуешь… Ну-ка поехали к нам! Накормлю, голубчик, досыта. Кстати, на обеде будет интересный для тебя человек. — Она обернулась к мужу. — Не возражаешь?
— Приглашаю! — буркнул посол.
Когда они уходили, Антонов взглянул на застывшего Малюту. Его потное лицо вытянулось и выражало полное недоумение.
«Интересным человеком» оказалась молодая африканка. Она произнесла при знакомстве несколько фраз, и Антонов ушам своим не поверил: африканка говорила по-русски, как москвичка! Больше того, голос ее, внешность, свободная, непринужденная манера держаться, — все в ней было удивительно похоже на Ольгину старшую сестру Настю. Антонов не раз поражался: в лице типично африканском вдруг находишь аналог кому-то из соотечественников. Природа в своем массовом производстве гомо сапиенс не так уж стремится к индивидуальным проектам, чаще действует по шаблону: белые и черные у природы сходят с разных конвейеров, но штампы общие. И вот, пожалуйста: эта худенькая, элегантная, кокетливая Эси — почти точный стереотип Насти.
Антонов любил Настю, они были друзьями, и, может быть, поэтому молодая африканка ему сразу же понравилась. Уже через полчаса Антонову казалось, что знает он Эси давным-давно, не раз встречался с ней в домах московских знакомых.
Эси прожила в Москве восемь лет, ее отец был первым послом республики Куагон в Советском Союзе, она закончила в Москве среднюю школу, потом балетное училище. Кузовкин работал в те годы в аппарате МИДа, дружил с ее отцом, и Эси росла на глазах у Кузовкиных. Диплом московского балетного училища в Куагоне был скорее экзотическим русским сувениром, чем путевкой в жизнь, и Эси уехала в Америку, чтобы там создать небольшую балетную школу для негров. В Дагосе сейчас была проездом — по пути из Монго в Дакар. И, конечно, первый визит — к Кузовкиным.
— Вот так я попала на праздничный русский обед, — весело сообщила Антонову Эси.
Антонов оказался впервые в столь интимной обстановке на вилле посла. Василий Гаврилович держался просто, естественно, в обращении его к Антонову и к Эси звучало отеческое снисхождение, легкое подтрунивание над молодостью. Два часа, проведенные за обедом, прошли незаметно.
После обеда Эси осталась помочь Анне Ивановне убрать посуду и приготовить кофе, а посол решил размяться на дорожках сада и пригласил Антонова. Довольный добрым обедом, спокойным, непринужденным застольным разговором, присутствием в гостях Эси, Василий Гаврилович был настроен благодушно.
Он рассказал Антонову об отце Эси, мудром и высокообразованном человеке. Ему, послу одного из первых прогрессивных правительств в этом регионе Африки, пришлось много пережить, когда правительство смел реакционный военный переворот. Были преследования, была тюрьма, но от своих стойких симпатий к Советскому Союзу он не отказался, навсегда остался нашим другом. В том же духе воспитал и дочь.
— Понравилась она тебе? — спросил Кузовкин с ворчливыми нотками в голосе, будто опасался, что. Антонов со всей своей прямотой ляпнет то, что послу будет не по душе.
— По-моему, она замечательная девушка, — искренне отозвался Антонов.
Они молча прошлись до конца дорожки, которая упиралась в зеленую ограду, повернули обратно. Вдруг посол сказал:
— У меня к тебе, Антонов, вопрос. Уж извини, что вторгаюсь в личное. Но ты знаешь, здесь, за границей, у нашего брата личное часто сходится со служебным. Ты мне вот что скажи… У тебя с Ольгой Андреевной разрыв? — Он покосился на Антонова. — Если не хочешь, не отвечай. А?
Антонов давно ждал подобного вопроса и даже удивлялся, почему посол не задал его раньше, сразу после неожиданного для многих отлета Ольги в Москву.
— Разрыв, Василий Гаврилович.
— И серьезный?
— Думаю, да!
Привычно заложив руки за спину и выставив еще более округлившийся после обеда живот, посол медленно и степенно ступал по хрустящему песку дорожки. Долго молчал, пожевывая губами.
— Жаль, конечно, — произнес наконец с искренним огорчением. — Очень даже жаль. Вы вдвоем хорошо смотритесь. Во всех отношениях. Анна Ивановна все радовалась: вот отличная пара!
Они дошли до другого конца дорожки, начинавшейся у виллы, и снова повернули обратно.
— А ведь все это непременно скажется и на твоих служебных делах, — заметил Кузовкин почти строго. — Сознаешь?
— Конечно.
— Там бумажка пришла относительно нового консула. Тебя касается…
— Демушкин мне уже говорил. — Антонов не удержался от иронии. — И еще поздравил сердечно.
Посол мимолетно улыбнулся.
— Это в его духе… — сокрушенно причмокнул губами. — Видишь, как получается. Поначалу твоя кандидатура представлялась бесспорной. Сам виноват.
— Знаю…
Посол извлек сигарету из старомодного серебряного портсигара, покрутил в пальцах.
— Я вот думал о тебе временами. Ты, Андрей Владимирович, своим характером не вписываешься в посольскую работу. Максималист! Эмоционален, как женщина. А помнишь, что говорится в дипломатическом учебнике? Дипломату и ум и сердце нужно держать в прохладе. А ты все время костром полыхаешь.
Посол достал из кармана зажигалку, неторопливо прикурил, прищурив глаза, так же медленно, с достоинством, как делал все, выпустил струйку дыма в сторонку, чтобы не задеть некурящего Антонова. Курить Кузовкину запретили, но временами он себе позволял подымить сигаретой — когда не видела жена.
— Не вписываешься! Не ту профессию избрал. Уж извини меня за прямоту!
Антонов кивнул:
— Наверное, вы правы. — Он помедлил: — Поищу себе в жизни что-нибудь другое. Отпустят меня без труда…
Посол вдруг нахохлился, недовольно передразнил:
— Без труда! Ишь ты! Выходит, полное разоружение в тридцать лет. Жизненное фиаско! Да? — Кузовкин сдержал шаг, внимательно, словно оценивающе, взглянул на Антонова. — А вот я бы тебя не отпустил! Ни за что! Ты мне нужен именно такой, со всеми твоими вывертами. Не знаю, как там, в Европе или в Америке, — там, может быть, дипломату сердце и нужно держать в холодильнике, а здесь, в Африке, невозможно. В дипломатии нельзя без правил, но нельзя и без творчества. Уж если откровенно говорить, мне эта сегодняшняя история с елкой понравилась. Правильно, что отправили ее морякам. По-человечески это! Хотя и чистейшее самоуправство, за которое надо наказывать.
Он сделал паузу, посуровел на мгновение:
— Может быть, и накажу!
И тут же вернулся к прежнему тону:
— Не подумай, что оправдываю твои мальчишеские поступки. Глупостей у тебя полно, в заграничных условиях возможность набить себе шишек ты имеешь превосходную. И пользуешься ею сполна… Удивительный человек: то его поощрять нужно, то наказывать.
— Что поделаешь, иначе не получается! И оправдаться мне трудно! — признался Антонов.
— А ты не оправдывайся! — усмехнулся посол. — У нас ведь с тобой разговор свойский. Оправдываться не надо. Знаешь, есть старинное выражение: «Искренность не нуждается в оправдании». Ты все делаешь искренне, даже глупости, вроде своего марафонского заплыва в океан или драки на улице. И в принципе мне твое отношение к жизни по душе. Я сам такой. Любить — так королеву! Дело делать — так от души! Я, например, сообщу в Москву о сегодняшнем утреннике для детей. Бесспорная удача. И подчеркну, что инициатором его был Антонов.
— Мало поможет. Да и к чему? Не все ли равно?
— Не все равно! — возразил Кузовкин. — Не знаю, как у тебя все дальше в жизни случится, но я не хочу, чтобы ты ехал в Москву подмоченным. Это будет несправедливо. Именно с такими, как ты, я хотел бы здесь работать, а не с теми, кто приезжает сюда отбывать заграничную командировку в прохладных посольских кабинетах за составлением обзоров по газетам. Ты знаешь таких. Сегодня в Дагосе, завтра в Маниле — ему все равно, лишь бы валюта капала в ладошку, лишь бы чемоданы от барахла пухли. Они могут пунктуально исполнять свои обязанности, но ведь они р а в н о д у ш н ы е! А здесь равнодушным не место. Здесь передовая. К Асибии надобно с душой, с сердцем, с товариществом — из нужды хочет вылезти страна, из беспросветной нужды. Как не посочувствовать, как не помочь?
Кузовкин остановился, горячо заключил:
— Ведь это же великая радость потом, через годы, думать о том, что ты отдал этой маленькой стране все, что мог, что в ее успехах есть и твоя заслуга…
Антонов никогда не видел посла таким разговорчивым, открытым, было неожиданно и радостно сознавать, что человек, которого он глубоко уважает, обращается к нему с доверием и искренностью, как к единомышленнику.
— Мужчины! — раздался голос Анны Ивановны с балкона. — Чай пить! Все накрыто!
— Идем! — крикнул Кузовкин. — Еще минуту!
Они направились к дому, и посол продолжал:
— Мне тоже придется вскорости отсюда отчаливать. Так что мы с тобой, судя по всему, в этом новом благословенном году, — посол мрачно улыбнулся, — из здешней орбиты вместе вывалимся. Ты молод, тебя дело повсюду ждет, а мне на пенсию…
— На пенсию?! — изумился Антонов и невольно бросил взгляд на собеседника. Статный, уверенно шагающий, всем своим обликом олицетворяющий силу и решимость — и на пенсию! — Это почему же, Василий Гаврилович, вдруг на пенсию?
Кузовкин рассмеялся каким-то мелким, нервным, незнакомым Антонову, старческим смехом:
— Вовсе не вдруг. Увы, здоровье! Не принимает меня Африка, несмотря на всю мою любовь к ней. Оказывается, несовместимы я и Африка. Врачи говорят, что жить мне здесь — самоубийство. И как я ни пыжусь — ничего не поделаешь. И возраст подпер — стариковский. Сейчас нашего брата посла ласково, почтительно, но твердо отправляют на пенсию. Дорогу вам, молодым, расчищают! И правильно делают!
Он с грустью опустил крепкую лысеющую голову, взглянул на свои узкие, парадные, хорошо начищенные штиблеты:
— Вот так, дорогой мой! Буду я скоро на московских бульварах с пенсионерами «козла» забивать.
Когда неторопливое праздничное чаепитие завершилось, Эси стала собираться домой, понимая, что пожилым хозяевам пора дать отдохнуть.
— Если позволите, я отвезу вас до гостиницы, — предложил Антонов.
— Позволю! — весело отозвалась Эси.
— Вот и хорошо! — поддержала Анна Ивановна. — Не хочу вмешиваться в ваши планы, но ты соломенный вдовец, и Эси здесь одна. Вот вечерком и займи нашу красавицу, отвези куда-нибудь. Разумеется, не в свою холостяцкую берлогу. — Она шутливо погрозила ему пальцем. — Это ни-ни! А куда-нибудь в ресторан или на шоу какое-нибудь. Праздник все-таки!
В машине Антонов сказал Эси:
— А ведь и вправду, почему бы нам с вами не посидеть вечером в хорошем местечке?
— В самом деле, почему бы не посидеть? — задорно откликнулась девушка.
Он отвез Эси в центр города к знакомым, которых она должна была навестить, и условился, что заедет за ней через четыре часа, уже после захода солнца.
Куда деваться на это время? Он медленно вел машину по опустыненным праздником улицам. Проезжая мимо какой-то виллы, услышал в саду музыку и детский смех — там играли в бадминтон, и белый воланчик, как пичуга, подпрыгивал над вершинами цветущих кустов хибискуса. Между кустами мелькнула длинноногая русоголовая девочка, она прыгала через скакалку и что-то кому-то кричала, широко раскрыв рот. «Наверное, ей столько же лет, сколько и Алене», — подумал Антонов, и вдруг острая тоска по дочери защемила сердце.
Когда он приехал домой, Сережа спал наверху в комнате, и спал, наверное, уже давно.
Антонов набрал номер посольского телефона. Дежурил все тот же Битов.
— Нет телеграммы, — сказал комендант огорченно. — Теперь может быть только вечером, часов в десять. Звоните!
Из спальни донесся кашель Сережи. К кондиционеру не привык, как бы не простудился. Что делать с парнем? Повозить по городу? Добросить до пляжа? А может быть, с собой взять в компанию Эси? Жалко бросать одного в незнакомом городе.
И вдруг обозлился на себя. Какой-то христосик, всех жалко, всем хочет угодить. Почему нужно брать его в компанию к женщине, с которой Антонову хотелось бы побыть вдвоем? И пусть этот Сережа катится ко всем чертям!
Через час Сережа проснулся и, отдохнувший, посвежевший, спустился из спальни в холл.
Есть Антонову не хотелось, для Сережи открыл банку сосисок и всю дюжину высыпал в кастрюлю. Извлек из холодильника несколько банок датского пива, поставил на стол:
— Ешьте сосиски, пейте пиво сколько вздумается!
Сережа с интересом повертел яркую банку в руках.
— Даже не знал, что пиво бывает в банках, как консервы. А как же она открывается?
За час до захода солнца Антонов собрался ехать за Эси.
— Мне нужно по делам, — сказал он Сереже. — И я боюсь, что вернусь поздно. К сожалению, не смогу вас взять с собой.
— Да что вы! — замахал руками Сережа. — Я здесь с удовольствием побуду, если позволите. Я люблю быть один. У вас такой красивый сад, просто чудо какое-то! Я ведь первый раз в тропиках. Можно, погуляю по саду?
— Пожалуйста! Только будьте осторожны, недолго встретиться и со змеей.
— Со змеей?! — Глаза Сережи округлились, ресницы затрепетали, как бабочки.
Садясь в машину, Антонов подумал: робкий парень, трудно ему придется в Африке.
Ресторанов в Дагосе немного, а приличных — единицы. И разве попадешь в приличный в первый день нового года? Куда бы они ни приезжали, всюду переполнено, столики заказаны заранее. Пришлось отправиться на окраину Дагосы, где на плоской верхушке небольшого холма, у самого берега океана, располагалось здание, претендующее называться рестораном «Сивью клаб» — «Клуб с видом на море». Клуб этот считался молодежным, сыновья лавочников и чиновников привозили сюда своих девиц поразвлечься. На площадке с вытоптанной, хилой травой располагалось с полсотни деревянных, больнично белых столов и стульев, над ними торчали столбы с рупорами громкоговорителей, а между столбами висели гирлянды разноцветных лампочек. На самой верхушке холма среди банановых зарослей стоял деревянный павильон, где располагались кухня, бар и танцевальный зал.
Почти все столики были заняты, но гарсон, увидев представительную фигуру Антонова, тут же проводил их к резервному столику, который стоял в стороне, у самого обрыва над океаном. И это было очень кстати, потому что убийственный однотонный грохот африканской музыки, исторгаемой громкоговорителями, доносился сюда ослабленным, и у них оказалась возможность поговорить. В этот молодежный ресторан приходили не наедаться, поэтому меню предлагалось простейшее; подавали дешевый джин, а на закуску столь же трудно переносимые для иностранца, как и музыка, наперченные, огнем обжигающие рот африканские колбаски.
Антонов заказал джин и тоник — по желанию Эси, разлил по стаканам, но себе налил только тоник, полагая, что в полумраке Эси не заметит его хитрости. Пить ему не хотелось. В последнее время он все чаще внутренне сопротивлялся необходимости повсюду глотать спиртное на приемах, при визитах к официальным лицам, в другие посольства, в дома к знакомым: «Что предпочитаете: виски? джин?» А он обычно ничего не предпочитает, потому что от спиртного у него неизменно болит голова. Как-то на собрании посол сказал: «Профессия дипломата вредная для здоровья профессия — как шахтерская или сталеварская. Дипломату то и дело приходится чокаться, такая уж особенность работы. Слабому человеку недолго и алкашом стать. Наготове всегда оправдание: пью, мол, по служебной необходимости, жене доказывает, что рад бы не принимать, но надо, по работе надо! А все искусство именно в том, чтобы чокаться, делать вид, что пьешь, но не пить. Это такая же самозащита, как у шахтера каска, а у сталевара темные очки».
Эси понемногу потягивала джин с тоником и посмеивалась, наблюдая, как Антонов морщится, откусывая от колбаски, — перец он не терпел.
Она подозвала гарсона:
— Нет ли у вас чего-нибудь более подходящего для мосье?
— Сейчас узнаю, мадам!
Через минуту вернулся и сообщил:
— Есть морская рыба под майонезом, мадам. Отличная, нежная рыба. И свежайшая. Только что доставлена с советского траулера «Арктика». Но это стоит дорого, мадам!
Антонов насторожился. Как могла рыба с «Арктики» попасть в этот частный ресторан? «Арктика» весь свой улов отдала в дар Дагосе — работягам этого города, рыбу должны были распределить в первую очередь в беднейших кварталах, на предприятиях. А здесь по дорогой цене подают к столу молодым бездельникам. Наверняка часть рыбы цапнули дельцы, с которыми не так-то просто справиться режиму Абеоти.
— Как? Заказывать? — Эси выжидательно взглянула на поскучневшее лицо Антонова. — Я бы с удовольствием отведала «советскую» рыбу.
— Две порции! — распорядился Антонов.
Кто бы мог подумать, что этот праздничный день, который с утра обещал быть самым заурядным, закончится столь необычно, в обществе красивой африканки с американским паспортом, с которой по-русски можно говорить о московских новостях и даже об общих знакомых в Москве — таковые вдруг обнаружились. Сидящие за соседними столиками поглядывали на них, пытаясь прислушаться к разговору. Непонятный язык, на котором так бойко тараторила африканка, вызывал любопытство.
— К этому я привыкла! — прокомментировала Эси. — Моему русскому удивляются повсюду. А однажды произошел забавный случай. Хотите, расскажу?
— Конечно! — Он любовался ее оживленным лицом, нежными смешливыми губами.
— В Нью-Йорке есть улица, которую ваши прозвали «Яшкин-стрит». Там мелкие магазинчики ширпотреба. Торгуют в основном евреи, некоторые из них выходцы или потомки выходцев из России. Много одесситов. Русский язык на этой улице — как здесь французский. Поэтому на «Яшкин-стрит» любят заглядывать моряки с ваших торговых судов — и по-русски легко объяснишься, и торговцы, знающие вкусы и возможности русских, предложат именно то, что ищешь. К тому же, в воскресенье все магазины в городе закрыты, а «Яшкин-стрит», пожалуйста, торгует.
Однажды понадобилось мне в воскресенье купить кусок ткани, и я оказалась на этой улице. Зашла в маленькую лавчонку. Никого в ней не было, кроме хозяина, толстенького, плешивого и носатого. Он приставил к полкам с товаром лесенку-стремянку, залез на нее и шурует под потолком, вроде бы пыль вытирает. И одновременно разговаривает с кем-то невидимым. Разговор идет на русском языке в одесском варианте. Слышали бы вы этот разговор! Через каждое слово — мат! «Сёма! — даже не так, а Щёма, — так-растак, почему ты не вернул кусок этого репса Райнеру?» А этот Щёма в ответ: «Да пошел ты со своим лежалым репсом туда-то и туда!» И все в подобном стиле. Я терпеливо жду. Когда входила, пузатый бросил со стремянки на меня равнодушный взгляд, но никак не среагировал: черная! Не велика персона, подождет!
Эси отхлебнула глоток джина, усмехнулась своим воспоминаниям, показав красивые крупные зубы.
— Ну так вот. Я ждала, ждала, а потом и говорю: «Как же вам не стыдно при женщине употреблять такую площадную брань, такие грязные выражения!» Пузатенький охнул и как подстреленный свалился со стремянки на пол, лежит на спине, вроде опрокинутого жучка, дрыгает ногами и руками и стонет: «Щёма! Щёма! Караул! Мне плохо! Кажется, я сошел с ума. Наши черные заговорили по-русски. Щёма! Теперь нам хана!»
И вы представляете, — сквозь смех продолжала Эси, — этот пузатенький, очухавшись, заявил, что отныне будет отпускать мне товар с двадцатипятипроцентной скидкой. За мой русский…
Рыба, которую принес гарсон, тоже оказалась густо сдобренной перцем, и Антонов едва одолел половину порции.
— А вы пейте джин, и будет аппетит. — Эси хитро прищурилась. — Я же вижу, что пьете только воду. Нехорошо! Молодую женщину спаивает, а сам как стеклышко.
И крикнула гарсону:
— Еще две порции джина.
Эси была уже чуть хмельной, ее глаза весело поблескивали.
— А вы знаете, уважаемый мосье, должна вам признаться, что очень рада провести этот вечер именно с вами. Вы мне нравитесь. — Она указала рукой в сторону ресторана. — Если бы не этот дикий грохот и не в таком обилии черные, я подумала бы, что снова нахожусь в Москве и сейчас пройдемся мы с вами по Охотному ряду… Она на минутку задумалась:
— С русскими все-таки говоришь иначе, чем, например, с американцами.
— А почему иначе?
Она вдруг порывисто встала:
— Потом скажу. А сейчас пойдемте потанцуем!
В танцевальном зале было почти темно. Лампы под потолком, задрапированные красным материалом, сочились таким слабым светом, что в нем не виделись, а скорее угадывались очертания танцующих пар. Зал был набит до предела, и казалось невозможным втиснуться в эту плотную массу. Но все время подходили новые пары и все-таки втискивались. Пьянящие афро-американские ритмы сотрясали тела и стены.
— Как в Московском метро в час «пик», — определила Эси.
Спрессованный почти до осязаемой плотности воздух в зале был насыщен запахами пота и духов.
— В таком месиве всякое может случиться, — лукаво предупредила Эси и вдруг положила ему руку на плечо: — Ну что, рискнем? Где наша не пропадала!
Антонову почудилось, что они оказались в густой движущейся трясине, которая сама их куда-то несла, все более и более сжимаясь. Их так притиснули друг к другу, что он всем телом своим ощущал, как гулко бьется ее сердце.
— Вот это да! Вот это да! — шептала она, больно сжимая пальцами его плечо, то ли от ужаса перед этой теснотой, то ли, наоборот, по причине озорства, охватившего ее, едва они переступили порог зала. У нее было пружинистое, гибкое, сильное тело балерины, ее небольшая, но крепкая и острая грудь, казалось, врезалась под самые его ребра, дыхание приятно щекотало его ухо.
Когда они, дождавшись конца мелодии, обливаясь потом, с трудом выбрались из неподатливой чащобы тел и оказались на воздухе, Антонов облегченно вздохнул полной грудью и рассмеялся:
— Нет! Это похлеще, чем в метро. Вы целы? Здесь самое подходящее место для вашего балетного дарования!
— Конечно, самое подходящее! — Ее лицо осветилось медленной скользящей улыбкой. Вдруг она склонила голову набок и хитро покосилась на него: — А вы не боитесь, что теперь у нас с вами будет ребенок?
Он весело тряхнул головой, принимая шутку:
— Раз женщина говорит, значит, надо ждать.
— Я знаю, кто будет — мальчик!
— И он будет темненьким и кудрявым, как мама.
— Естественно. В этом мы над вами, белыми, берем верх. Как известно, первый человек возник в Африке. Значит, наши гены изначальны. Видите, какие я русские слова знаю! Раз гены изначальны, значит, в них стойкость тысячелетий.
Когда они добрались до своего столика, Эси попросила:
— Закажите еще джину. И выпейте наконец сами, товарищ советский дипломат! — Она с шутливым капризом хлопнула ладошкой по столу. — Не трусьте, здесь нет дружинников — не задержат.
Она заглянула ему в глаза, наклонившись над столом:
— И вообще ничего не бойтесь! Особенно меня. Я не кусаюсь!
Грохот и скрежет, изображавший музыку и выпадавший из глоток громкоговорителей, внезапно оборвался, стало оглушительно тихо. Они услышали, как внизу под обрывом спокойно и мерно дышал в глубоком сне ночной океан.
— Вот и прошел первый день нового и счастливого… — тихо сказала Эси. — А завтра я уезжаю. Сегодня мы с вами расстанемся и больше никогда, никогда не увидимся! Представляете, никогда!
Антонов молчал.
— А как вам живется в Америке? — спросил он после паузы, которая была слишком долгой.
— По-разному… — Она поиграла на столе вилкой. — Работаю. Работы много. Это главное. Я недавно прочитала у Шоу: чтобы быть счастливым, надо с головой уйти в любимое дело, тогда тебе некогда будет думать, счастлив ли ты или нет.
Принесли еще джину. Эси внимательно поглядела на стакан, думая о чем-то своем, потом рывком подняла и выпила залпом.
— Ладно! Все на свете дрын дрова, как говорили у нас ребята в балетной школе. Или вы не придерживаетесь этой мудрости? А?
К ней снова вернулось легкое, игривое настроение.
— Ну, конечно же, вы, товарищ консул, придерживаетесь другой точки зрения. Должность обязывает.
Когда они выходили за ограду ресторана, к Эси вдруг подскочили двое молодых оживленных дагосцев, загрохотали низкими грудными голосами, радуясь неожиданной встрече. Эси болезненно поморщилась, когда парни стали пожимать ей руку.
— Ничего себе лапищи у этих грубых африканцев! — И представила: — Мои знакомые.
Антонов тоже ощутил мощную хватку молодых черных рук.
— Вот они, эти руки, меня и доставят до дома! — с усмешкой продолжала Эси, переходя на французский. — Они как раз живут рядом с гостиницей.
Прощаясь, она красивым отработанным движением балерины протянула ему свою длинную худую кисть, с шутливой интонацией, но без улыбки сказала:
— Вам неожиданно повезло. Освобождаю вас от риска провожать меня в гостиницу.
Чуть помедлила:
— Я же вам говорила, что с русскими все иначе.
Ему не хотелось в этот вечер возвращаться домой. Но куда же денешься?
Сережа не спал. Сидел на диване и листал французские журналы, рассматривая картинки.
— Мне не звонили?
— Нет! — развел руками Сережа и вдруг радостно сообщил: — А я ходил в сад. И даже сбил еще одну папайю. Вы ведь разрешили, правда?
Может быть, самому позвонить? Вдруг Битов звонил, когда Сергей выходил в сад.
Антонов направился к аппарату, и именно в этот момент пронзительно задребезжал телефонный звонок.
— Только что принесли вам телеграмму из Москвы, — услышал Антонов радостный голос Битова. — Как? Прочитать по телефону или…
— Еду!
34
Он проснулся от какого-то странного, необычайного звука. Некоторое время лежал, глядя в потолок и пытаясь сквозь однотонный шум кондиционера различить что-то еще. Может быть, опять уличное происшествие, вроде убитой кобры? Но за плотными шторами окон еще густел ночной мрак. Для уличных происшествий рановато.
Прошла минута, другая… Раздался отдаленный грохот, и Антонов явственно услышал, как задребезжали стекла. Гроза? В газетах писали, что сезон дождей в этом году может начаться раньше обычного.
Сегодня воскресенье. С утра ему не нужно никуда торопиться.
Днем приглашала на обед Катя. Вчера позвонила: «Приходите! Вы же голодны, я знаю. Потом мне так охота с вами поболтать». Литовцевы вернулись две недели назад. Видел их Антонов мельком, заезжал на несколько минут проведать. Литовцев встретил Антонова любезно, но была в нем какая-то странная напряженность. И Катя показалась тревожной. Гибель Камова ее потрясла. Ехать ли? И все же так хочется снова увидеть Катю! А вечером его ждут Аревшатяны на прощальный ужин. Завтра они улетают. Вчера Антонов помогал Гургену сдавать на аэродроме багаж. Четыре объемных ящика только с масками! На некоторые пришлось добывать специальное разрешение министерства культуры, и разрешили только потому, что маски предназначаются для музея.
Снова раздался грохот, уже ближе, опять зазвенели стекла, и сразу же в однотонный шум кондиционера ворвались тугие резкие хлопки…
Антонов бросился в коридор, распахнул дверь балкона. Так и есть — стреляют! Предрассветную тишину рвали на части короткие гранатные взрывы и автоматные очереди. В той стороне, где был аэродром, на низких, ползущих с океана облаках вспыхивали красные отсветы. Там шел бой. Внизу по улице бежали куда-то возбужденные люди. Над могучими кронами секвой с резкими криками носились перепуганные птицы.
Вот оно и началось!
Внизу в холле настойчиво задребезжал дверной звонок. Антонов быстро оделся, бросился к порогу, распахнул дверь. Перед ним стоял Асибе. Никогда Антонов не видел своего неизменно тихого и невозмутимого сторожа таким возбужденным. Он пытался что-то объяснить, но слова будто застревали у него в горле, и невозможно было ничего понять. С трудом Антонов уразумел, что Асибе по своему маленькому радиоприемнику только что слышал сообщение радио Дагосы. Сообщение было коротким: два четырехтурбинных самолета без опознавательных знаков за час до восхода солнца приземлились на дагосском аэродроме, высадив крупный вооруженный отряд неизвестной национальной принадлежности. Высадившиеся открыли огонь по охране аэродрома и сейчас, ведя перестрелку с пикетами полиции, продвигаются к центру города.
— Мосье, это война? — Асибе смотрел на Антонова так, будто тот знал все заранее.
Антонов пожал плечами и не ответил.
— Мы так и думали, что они нападут.
— Кто они?
— Те, кого у нас поприжали. Кому охота терять богатства? — Асибе горестно вздохнул. — Что-то будет… Пойду слушать радио.
Антонов набрал номер аппарата дежурного посольства — телефон был занят. Шли минуты, он крутил и крутил диск — безрезультатно. Надо ехать, и немедленно!
Открывая ворота, Асибе спросил:
— Как вы думаете, мосье, что мне делать сейчас?
— А что вы можете сделать? — пожал плечами Антонов.
— Но я, мосье, старый солдат, служил в Сенегале, знаю, как обращаться с оружием…
— Мне кажется, Асибе, вам сейчас нужно слушать радио и поступать так, как распорядятся ваши власти, — посоветовал Антонов. И вдруг вспомнил о Диане — что это ее не видно?
— Диана побежала в город узнать, в чем там дело, — объяснил Асибе. — Она такая любопытная.
Где-то на севере города раза два мощно ухнуло, и листья пальм над воротами мелко, с тихим звоном, задрожали.
— Зря побежала, — покачал головой Антонов. — Там бой идет!
— Вот я тоже так думаю, мосье, что зря! — Голос Асибе стал жалобным. — Но женское любопытство сильнее пушек. Как бы чего не случилось, ведь у нас, мосье, послезавтра свадьба, вы, я надеюсь, не забыли?
«Каждый о своем! Идет бой, чем все это кончится — неизвестно, а у этого старого козла на уме свадьба!»
— Мне надо ехать, Асибе, — сухо обронил Антонов, садясь в машину и включая мотор.
Отъезжая, он услышал вдогонку:
— Будьте осторожны, мосье!
Только-только начало светать, но на улицах для столь раннего часа воскресного утра людей было, как днем. Обычно по утрам народ тянется длинными неторопливыми цепочками к центру города, к предприятиям и учреждениям, его движение определенно и осмысленно. Сейчас горожане либо беспорядочно метались, либо толпились возле своих домов, взволнованные, притихшие.
Пока Антонов добирался до посольства, он слышал все более нарастающую пальбу и не столь далекие взрывы. Бой приближался к центру.
У ворот посольства стояло уже несколько автомашин сотрудников. Антонов нажал клавишу звонка у железной двери проходной, но дверь открылась не сразу. Обычно ее открывали из комнаты дежурного коменданта простым нажатием кнопки. Сейчас по ту сторону двери стоял с неподкупным лицом комендант Вакулин и, прежде чем открыть, тщательно рассматривал пришедшего в глазок с увеличительными стеклами. В посольстве давно разработали план действий на случай внезапного чрезвычайного положения, и сейчас этот план вступал в силу.
Посол был нездоров уже неделю — его болезнь неожиданно обострилась, он не вставал с кровати. Анна Ивановна после новогоднего праздника собиралась в Москву к внукам, но по причине нездоровья Василия Гавриловича задержалась. Командовал в колонии Демушкин.
Демушкин был уже в посольстве — его кремовая «тоёта» стояла у ворот самой первой в ряду, а в холле сидели Алевтина Романовна с дочкой. При каждом звуке боя, проникавшем в здание, они, как птенцы, вытягивали шеи и испуганно прижимались друг к другу.
В кабинете посла, который сейчас занимал Демушкин, уже были экономический советник Рябинкин, военный атташе Четверик и Борщевский.
— Поздновато, однако, — буркнул Демушкин, подняв глаза на входившего в кабинет Антонова.
Антонов развел руками, резко ответил:
— Извините, Илья Игнатьевич, но меня никто не предупредил о часе начала военных действий.
Антонов увидел, как Борщевский скривил рот и осуждающе качнул головой в ответ на дерзость консула. Борщевский не любил конфликтов.
Но Демушкин не обратил внимания на резкость подчиненного, он был слишком озабочен другим. Никто ничего не знал о происходящем в Дагосе — кроме короткого сообщения по радио, другой информации не было. Демушкин не выпускал телефонной трубки из руки, его палец почти непрерывно крутил наборный диск — звонил в МИД, в канцелярию президента, в полицейское управление. Первые два абонента не отвечали вообще, последний был прочно занят. Наконец удалось пробиться к полицейским. Хриплый, сорванный криком голос сообщил, что силы полиции брошены в бой в западную часть города. И все! Никаких других сведений не имеется.
В какую-то минуту, когда уставший Демушкин опустил телефонную трубку на рычаг, его аппарат вдруг задрожал от настойчивого, тревожного сигнала.
Об этом звонке потом вспоминали долго. Звонила Мария Слободкина, или просто Маша, как ее называли женщины в колонии, жена старшего инженера торгпредства. В жилом двухквартирном доме торгпредства в это утро Маша была одна с двумя сыновьями четырех и семи лет. Муж ее находился в командировке в Алунде, а сам торгпред с женой неделю назад уехали в отпуск в Москву. Дом торгпредства располагался в северо-западной части города, с несколькими другими соседними виллами стоял на вершине холма, который в этой части Дагосы был самым возвышенным местом. С плоской крыши торгпредского особняка хорошо просматривалось несколько кварталов города, вплоть до самой городской окраины, за которой начиналась дорога на аэродром.
Пробившись по телефону в посольство, Маша сообщила, что сейчас, когда рассвело, если нужно, пожалуйста, она может рассказать о происходящем в этой части города. Дело в том, что она отыскала в гостиной торгпреда морской бинокль и в него было отлично видно, как по лучевым магистральным улицам бегут люди с автоматами в руках. Они в светло-зеленых комбинезонах и такого же цвета беретах. И представьте себе, это белые люди! Да, да, она не могла ошибиться, бинокль достаточно сильный, и Маша отлично рассмотрела: лица у них белые. Ей кажется, люди с автоматами бегут в сторону президентского дворца. Видимо, кто-то им оказывает сопротивление, потому что «зеленые береты» временами прячутся за углами встречных домов или скрываются в кустах.
На тревожный вопрос Демушкина, где ее дети, Маша сообщила, что дети на первом этаже в своей спальне играют. Страшно ли ей? Да нет! Просто непривычно своими глазами видеть бой — как в кино про войну. Маша рассмеялась. Даже интересно. Демушкин попросил ее быть осторожной и особенно не маячить на крыше, не дай бог, какая-нибудь шальная пуля… Маша заверила, что она осторожна, что прячется за кожух водонапорного бака. Если посольству в самом деле нужно, то она может позвонить ровно через пятнадцать минут и сообщить о развитии событий — только, пожалуйста, в это время не занимайте телефон.
— Хорошо, Мария Петровна! Действуйте! — кричал ей в трубку Демушкин. — Только детей, детей берегите! Это самое главное!
Положив трубку, он обвел восхищенными глазами собравшихся в кабинете:
— Ну и женщина! Сорвиголова!
— А знаете, кто она по профессии? — усмехнулся Рябинкин. — Не поверите!
— Интересно, кто же? — мягко поинтересовался Борщевский и осторожно улыбнулся.
Но Демушкин недовольно постучал костяшками пальцев по столу.
— Прекратите! Только нам сейчас обсуждать профессии наших жен!
И снова потянулся к телефону, чтобы информировать посла, который оставался в своей резиденции, о звонке Слободкиной.
Ровно через пятнадцать минут Маша позвонила снова и сообщила, что, судя по грохоту стрельбы, бой завязался в районе президентского дворца, кроме того, выстрелы приближаются к ее дому, она даже видит в бинокль, что «зеленые береты» выскакивают из зелени христианского кладбища, которое совсем недалеко… Через пятнадцать минут она выйдет на связь снова. На этот раз голос ее был по-военному четок, а информация лаконична, — Маша Слободкина входила в роль разведчика, заброшенного в тыл неприятеля.
В кабинет вбежал взволнованный Войтов, с порога крикнул:
— Президент выступает по радио!
Кенум Абеоти сказал всего несколько фраз, тон его был спокойным, сдержанным, в нем чувствовалась офицерская воля и уверенность. Он сообщил, что Дагосу атаковал воздушный десант. Кто его послал, пока неизвестно, но среди нападающих большинство белых. Скорее всего это наемники, агенты империализма, из тех, кто запятнал себя кровавыми преступлениями в Конго, Анголе, кто совершал нападение на Гвинею и Бенин… Ясно, что их послали для свержения народного строя в Асибии и восстановления власти продажных правителей, прислужников западного капитала, грабивших страну и народ. Налетчики, конечно, рассчитывают на поддержку реакционных сил в самой стране. Президент призывает дагосцев и граждан всей республики дать решительный отпор интервентам, беспощадно расправляться с любыми попытками местной реакции поддерживать налетчиков.
— К оружию, граждане! — Голос президента возвысился, и в нем теперь звучал азарт трибуна, привыкшего говорить с массами. — Все, кто способен взять в руки оружие — винтовки, вилы, мачете, — на улицы! Мы победим! Да здравствует революция! Они не пройдут!
И сразу же раздался в динамике барабанный бой, звуки труб, и низкий, густой, клокочущий мужеством и силой бас, принадлежавший известному асибийскому певцу Джону Акоджину, заполнил эфир:
Это был первый в истории республики гимн, именно о нем говорил президент, когда были у него с визитом посол, Камов и Антонов. И вот сейчас, в это тревожное утро, гимн звучал впервые.
— Очень кстати получилось, — одобрил Демушкин. — В самую точку!
Он вышел из-за стола, прошелся по кабинету, так же, как посол, заложив руки за спину. Обычно в лице, да и во всей фигуре Демушкина присутствовала этакая тропическая ленца и заторможенность, свойственная европейцам, проработавшим в африканских странах не один год, — темпы местной жизни не могли на них не отразиться. Сейчас поверенный был подтянут, собран, целеустремлен, решителен…
В кабинет входили сотрудники, докладывали о новостях, некоторые оставались в кабинете, потому что сейчас здесь образовалось что-то вроде штаба, в котором к обсуждению дел были подключены все ведущие посольские мозги.
Позвонил посол. Демушкин коротко сообщил о происшедшем за минувшие полчаса, прежде всего о том, что многие из сотрудников советских учреждений в Дагосе, которые жили недалеко от посольства, находятся теперь здесь, на посольской территории, под защитой государственного флага СССР.
— Слободкина? Нет, пока не звонила. — Демушкин бросил взгляд на настенные часы. — Через пять минут ждем. Да, да! Конечно. И я тоже волнуюсь. Там же дети. Референтура? Да, Василий Гаврилович, как положено! Все на своих местах.
Демушкин взглянул на стоящего у стола с непроницаемым, как будто отключенным от всех происходящих событий лицом заведующего референтурой Генкина.
— Он как раз здесь. Посылаем немедленно!
Генкин только что принес Демушкину какую-то бумагу на подпись. Должно быть, срочная депеша в Москву о происходящем.
Положив трубку телефона, Демушкин озабоченно покачал головой:
— Плох Василий Гаврилович, плох! Еле языком ворочает. И надо же, именно в такой день!
Снова вышел из-за стола и, вспомнив о той роли, которая сейчас предназначена ему, поверенному, распрямил плечи и стал расхаживать по кабинету с озабоченным видом. Сейчас ему не терпелось действовать. Но что остается делать посольству иностранной державы в этой ситуации — только ждать!
Стрельба в городе усилилась.
Приехал из портового района, где жил, представитель Минрыбхоза Богма. Рассказал, что на одной из центральных улиц его машину обстреляли, пули пробили кузов в нескольких местах, но Богму, который вел машину, не задели. Кто обстрелял — неизвестно. Несмотря на пальбу, на улицах полно народу, рассказывал Богма, бегут куда-то, и каждый вооружен чем попало — мачете, кольями, кухонными ножами. Вид свирепый, глаза горят — аж страшно!
— Ага! — обрадовался Демушкин. — Значит, обращение президента не осталось без отклика. Значит, народ поднялся!
— Заварушка будет. И крови много будет, — мрачно оценил обстановку военный атташе. — Операция, естественно, тщательно продумана. Бесспорно, воздушный десант рассчитывает на боевую поддержку на земле. Теперь надо ждать бунта какой-нибудь воинской части. В армии контры немало.
— Но, насколько мне известно, президента заранее известили о возможности налета извне… — По-прежнему расхаживая по кабинету, Демушкин бросил на Антонова короткий предупреждающий взгляд, мол, об этом более того, что я сказал, говорить не следует — в кабинете полно людей.
Военный атташе махнул рукой:
— С их-то безалаберностью! — Он вместе с Демушкиным тоже прошелся по кабинету. У обоих был вид пассажиров, заждавшихся поезда.
Снова тревожно прозвучал звонок телефона, и Демушкин поспешно бросился к трубке.
— Мария Петровна, вы? Ну как? Живы?
Слободкина сообщила, что бой идет уже вблизи дома. На верхнем этаже в некоторых окнах пули выбили стекла.
— Спрячьтесь с детьми немедленно! — кричал ей Демушкин. — Куда-нибудь в подвал! Слышите? Немедленно! Это мой приказ! Главное — берегите детей!
Звонок на несколько минут вывел Демушкина из мобилизационного равновесия. На всегда сухом, закаленном тропиками лбу поверенного выступили капельки пота. Он обтер лоб ладонью.
— Не нравится мне это! — произнес хмуро. — Не нравится.
Два кондиционера, установленные в кабинете, вдруг странно громыхнули, вздрогнули, словно по ним ударили чем-то тяжелым, и тут же заглохли.
— Ясно! — невозмутимо произнес военный атташе. — Отключили подачу энергии.
У него был такой вид, будто он, как подлинный стратег, заранее знает логику развития военных действий.
Через несколько минут за окном свирепо взревел старенький посольский движок, и кондиционеры снова удовлетворенно загудели. План действий на случай чрезвычайных обстоятельств пока осуществлялся безукоризненно.
Вошел в кабинет, как всегда деловито озабоченный, Малюта и доложил, что запасные баки с питьевой водой заполнены до предельной отметки.
— С продуктами тоже, Илья Игнатьевич, порядочек! Хватит на десять дней осады. А если норму выдачи на человека уменьшить до…
— Товарищ Малюта! — резко оборвал его Демушкин. — Попридержите язык и не сейте панику!
— Извините, Илья Игнатьевич. Это я так, для информации… Чтоб порядок был… — и попятился задом к двери.
Снова раздался телефонный звонок. Звонила Слободкина. Лицо Демушкина вытянулось, когда он выслушал ее короткое сообщение.
— Будем что-то предпринимать! — крикнул он. — Держитесь, Маша, держитесь!
В трубке тревожно вскрикивали короткие гудки. Демушкин медленно положил на рычаг трубку, отсутствующими глазами оглядел собравшихся в кабинете.
— Они ломятся к ней в дверь и стреляют по окнам…
Встал из-за стола, задумчиво потрогал подбородок:
— Как же быть? Как? Там дети!
— Разрешите, Илья Игнатьевич, я поеду к ней, — сказал Антонов. — Это моя прямая обязанность.
Демушкин взглянул на него с недоумением:
— Но там идет бой!
— А что делать? Я консул и обязан защищать интересы наших граждан. У меня на машине дипломатический номер. Авось не тронут…
— Тронут! Еще как! — мрачно предупредил Четверик. — Плевать они хотели на ваш номер. На войне как на войне!..
Возле Четверика вдруг резко остановился расхаживающий по кабинету Демушкин, взглянул по-птичьи, сбоку, прицелившись в него острым подбородком.
— Может быть, им и наплевать на дипломатический номер, — задиристо вскрикнул он. — Но на флаг — нет! Извините! Пускай попробуют поднять руку на флаг. На наш государственный флаг!
Он потряс в воздухе кулаком, словно кому-то грозил заранее. Решительно шагнул к двери:
— Клавдия Павловна! Срочно к подъезду машину посла. И под флагом. Слышите? Под флагом!
— Кому за рулем? — растерянно спросила Клава. — Потеряйкину?
— К черту Потеряйкина! Климчук поведет.
Обернулся к Антонову:
— Вы поедете со мной!
Взбудораженный боем город: клубы пыли, полотнища дыма, тревожный птичий гомон над деревьями, беспорядочные резкие звуки пальбы где-то за ближайшими домами, на улицах ощерившиеся кольями толпы, черные мундиры полицейских, сизый отсвет винтовочных стволов…
На площади, где, судя по всему, проходила линия, разделяющая противников, горел поваленный на бок грузовик, поднимая пыль и истошно вопя, бежал перепуганный мул. Шоферу пришлось сделать резкий зигзаг, потому что впереди на мостовой в луже крови лежал человек. Он был в мундире полицейского.
Климчук сидел за рулем спокойно, невозмутимо, словно в тихое воскресное утро вез начальника на пляж.
Машина шла уверенно, целеустремленно, как будто происходящее вокруг ее не касалось, и было слышно, как бьется на ветру флаг посла. Сравнительно недавно Антонов испытал прилив почти мальчишеской гордости, когда под таким флагом вместе с Юрием Петровичем Пашкевичем ехал на аэродром встречать сиятельного Гбенона Одуго. Но тогда флагу на перекрестках люди в военной форме отдавали честь. А сейчас в любой момент могут дать по нему автоматную очередь.
Антонов не мог понять, какое чувство в этот момент испытывает. Нет, не страх — азарт, тот вдохновляющий азарт, когда сердце трепещет и горячо бьется, и хочется кричать от удальства: была не была! Такое он переживал в детстве, когда, рискуя сломать голову, слетал на лыжах по лесистому, почти отвесному склону, под которым течет Студянка.
Временами взгляд Антонова выхватывал из заоконного мелькания чьи-то лица с вытаращенными глазами, раскрытые в удивлении рты… Еще бы! В самый разгар боя ехал по городу посол Советского Союза! Антонов взглянул на сидевшего рядом Демушкина. Нет, это был не тот Демушкин, которого Антонов хорошо знал. Откинув седеющую голову на спинку сиденья, уперев твердый взгляд в надвигающуюся на машину дорогу, ехал по своим делам полномочный представитель великой державы. Он сжимал в пальцах сигарету, неторопливо затягивался, неторопливо выпускал дым, аккуратно сбрасывал пепел в пепельницу на подлокотнике кресла. Он был невозмутим.
Когда миновали площадь, машина оказалась на пустынной улице, ведущей в гору, к торгпредскому дому. И тут они впервые увидели налетчиков. Те шли двумя небольшими группами посредине мостовой — рослые, плечистые, с засученными рукавами. Сжимали готовые к бою автоматы.
Увидев мчащуюся машину под красным флагом, первая группа подалась в сторону, уступая дорогу, и замерла как вкопанная. Вторую группу вел огромного роста детина без берета, со светлыми, мокрыми от пота волосами. Он не отступил перед приближающимся «мерседесом», вскинул автомат, взяв его на изготовку, выбросил вперед руку с растопыренными пальцами, требуя, чтобы машина остановилась. Но Климчук, не снижая скорости, дал длинный сердитый гудок, и белокурый детина в последнее мгновение с обезьяньей ловкостью отпрыгнул в сторону.
— Сейчас вдогонку будет стрелять! — заметил Климчук. — Пригнитесь!
— Не будет! — спокойно возразил Демушкин.
Антонов снова бросил на него осторожный взгляд. Ну и Демушкин! И покуривает себе — хоть бы что! Покуривает? Как покуривает? Он же некурящий…
Никто вдогонку им не стрелял.
Антонов подумал, что и ему сейчас в самый раз курнуть. Попросить, что ли, сигарету? В такой момент простительно и отступить от принятого решения. Всего одну-единственную!
— Можно?
— Конечно!
Он вытащил из пачки сигарету, долго крутил, разминая в пальцах, но так и не прижег.
Уже издали они увидели, что в жилом доме торгпредства побиты окна и взломана дверь, скособочась, она висела на нижней скобе. Когда машина остановилась, из дома выскочил с пистолетом в руке небольшого роста бородатый мулат и чуть не столкнулся с решительно входящим в здание Демушкиным. Отпрянул, пропуская прибывших.
— Кто у вас здесь главный? — строго спросил по-французски Демушкин мулата.
Тот вылупил тупые квелые глаза и пробормотал:
— Но андестэнд…[8]
Антонов повторил вопрос по-английски. В этот момент по лестнице, ведущей со второго этажа, спустился другой налетчик, белокожий брюнет с капризным мальчишеским лицом и смелыми наглыми глазами. В руках он держал бинокль.
— Где вы это взяли? — спросил его Демушкин, указав взглядом на бинокль.
— Наверху! А что? — этот по-французски говорил.
Демушкин кивнул в сторону стоящего в холле обеденного стола:
— Положите бинокль и уходите! — Его глаза блеснули пронзительной холодной голубизной.
— Что?!! — У парня от изумления отвисла нижняя губа. — А ты кто такой?
Мулат показал напарнику глазами на проем двери, сквозь который была видна стоящая у подъезда машина под флагом.
— О! Какая шишка! Сам красный посол! — Чернявый осклабился, встал, широко расставив ноги, поднял бинокль к глазам, нацелил на лицо Демушкина. — Дайте-ка я на вас, такого смелого, поглазею! И вы, ваше превосходительство, не боитесь попасть к нам в лапы?
— Где женщина с детьми? — спокойно спросил Демушкин и, не дожидаясь ответа, направился в глубь холла.
— Они, наверное, на кухне! — подсказал Антонов. — По-моему, оттуда слышны детские голоса.
В этот момент кухонная дверь открылась и в холл вышла Маша:
— Слышу, кто-то по-русски говорит. Ну, думаю, свои! Слава богу! — Она улыбнулась Демушкину и Антонову.
— Как дети? — спросил Демушкин. — Целы?
— Целы! Только напугали их эти дьяволы.
— Что-нибудь натворили у вас?
— Нет! Только дверь взломали да стекла побили пулями. Поначалу человек двадцать ворвалось. Правда, ничего не взяли. Им нужна была наша крыша, высматривали оттуда что-то.
Она вдруг увидела в руках чернявого бинокль.
— Сцапал все-таки, гад! — Решительно шагнула к налетчику, рванула из его руки бинокль, — У! Обормот!
Демушкин повернулся к парням:
— Вы находитесь на территории Советского Союза. Я, поверенный в делах СССР в этой стране, требую, чтобы посторонние немедленно покинули это здание, куда входить не имели права. Немедленно!
Мулат ничего не понял, только бессмысленно таращил глаза, а белокожий брюнет топтался на месте, не зная, как поступить в таком случае.
Последнюю точку в этой сцене поставила Маша. Она подошла к брюнету и, указав рукой на дверь, сказала по-русски:
— Выкатывайся!
И они оба выкатились.
Бой сместился ближе к берегу, где были правительственные учреждения, и обратно в посольство машина ехала беспрепятственно.
По пути Демушкин вдруг спросил:
— Скажите, Мария Петровна, а какая у вас была профессия?
— Была?! — Маша вскинула округлые густые брови. — Почему была? Она и осталась. Я диспетчер сортировочной станции. Работала в Люблино, под Москвой.
Весело тряхнула густыми локонами светлых волос:
— Привыкла сверху на мужиков покрикивать.
Едва они вошли в здание посольства, как дежурный комендант сообщил: только что звонил по телефону аэрофлотчик Кротов, его задержали. Пытался добраться до посольства, но машину по пути перехватила дружина ополченцев, Кротова вытащили из машины и, убежденные, что схватили крупную птицу из налетчиков, поволокли в полицию. Угораздило же его обрядиться в такой момент в аэрофлотскую форму, незнакомую на улицах Дагосы, те и решили — не иначе как вражеский генерал, раз весь в серебре и золоте. Поскольку «генерал» при доставке в полицию проявлял недовольство, что-то пытался доказывать, ему дали несколько тумаков — для острастки. В полицейском управлении тут же разобрались, что к чему, принесли задержанному извинения за тумаки и освободили. Но добраться до посольства Кротову не на чем, машина, из которой его вытряхнули, осталась где-то в городе.
— Я съезжу за ним! — предложил Антонов.
Демушкин с сомнением поморщился:
— Стоит ли? Он находится в полицейском управлении. Значит, в относительной безопасности.
— Вот именно в относительной. Мы же не знаем, как дальше будут развиваться события. А я, как консул, обязан…
Поверенный кивнул:
— Вы правы. Трудно предполагать, что будет дальше. Лучше, когда свои все вместе.
И все же Антонова он отпустил с большими колебаниями, попросив соблюдать максимальную осторожность.
Перед тем как выйти из посольства, Антонов набрал номер телефона Литовцевых. С того момента, как началась стрельба, мысли о Кате не давали ему покоя: дом Литовцевых находился в направлении аэропорта, в районе, откуда двигались налетчики. Телефон не отвечал, вероятно, повреждены провода. Предложив поехать за Кротовым, Антонов, честно говоря, думал не о нем, — отсиделся бы у полицейских, ничего бы с ним не стряслось. Это была единственная возможность узнать, что происходит у Литовцевых.
До их дома он добрался неожиданно быстро, почти не снижая скорости. Дважды на перекрестках машину пытались остановить, вдогонку кричали и свистели, вскидывали оружие, но в ответ на все это его нога еще упрямее жала на педаль акселератора.
Катя будто ждала его, он издали увидел, как она с неубранными, развевающимися на ветру волосами бежала от дверей дома к калитке, словно опасалась, что он может промчаться мимо.
— Я знала, что вы приедете!
— Что случилось?
Подбежав к калитке, она замерла, безвольно опустив плечи, худенькая, слабая, будто оробевшая школьница, понявшая, что ее искренний порыв неуместен.
Он взял Катю за руку — пальцы были ледяными.
— Что? Говорите!!
— Дядю арестовали и увезли. — Голос ее был полон слез. — Теперь его убьют. Я знаю! Случилось ужасное… — Она пугливо оглянулась, забормотала: — Пойдемте в дом. Я боюсь здесь говорить! Нас заметят и схватят еще и вас.
Оказывается, Литовцев попал в серьезную передрягу. Все началось со вчерашнего вечера. Неожиданно в их дом приехал Мозе. Он всегда обходителен, а вчера был воплощением самой любезности — целовал Кате руки, расточал комплименты Литовцеву. Все дело было в том, что приехал он не один, вместе с ним оказался молодой, милый и тоже очень любезный европеец неизвестной национальности, говорящий по-французски с акцентом. При нем был довольно объемистый чемодан. Мозе заявил, что в гостиницах сегодня нет мест — все переполнено, и он просит, как большое одолжение, приютить своего друга мосье Жана на одну ночь, завтра утром Жан переберется в отель «Тропикана», где обещали номер.
Разве они могли отказать Мозе? Правда, было странно, что не оказалось мест в отелях — праздники давно миновали. Кроме того, у самого Мозе большая вилла, и живет он на ней один. Но размышлять не приходилось — Жан был принят, устроен, накормлен и отправлен в свободную комнату отдыхать.
А рано утром, когда в городе завязалась перестрелка, в их дом ворвались полицейские. Двое держали под руки Жана. Оказывается, задержан он был с поличным — с крыши их дома держал радиосвязь с выходившими на посадку самолетами налетчиков, обеспечивая точность их приземления, а потом корректировал действия высадившихся отрядов. Ясно, что этот самый Жан оказался заранее засланным в Дагосу агентом. Литовцева объявили пособником и обоих увезли на грузовике, причем швырнули в кузов, как обреченных, не заслуживающих снисхождения.
— Они убьют дядю! Если уже не убили! — Катя перевела дыхание и облизнула спекшиеся губы. Лицо ее было несчастным. Еле слышно выдавила из себя: — У меня, Андрей Владимирович, вся надежда на вас.
Антонов молчал. Что он мог сейчас сделать? Идет бой, неизвестно, чем все это кончится, кто возьмет верх. Где искать Литовцева? А если и найдет, как его выручить — он же гражданин Франции! Это обязанность Мозе. Но тот ничего делать не будет, ясно. Мозе, судя по всему, в числе организаторов налета. Теперь понятно, зачем ему понадобилось лезть в колючий кустарник в десяти километрах от города, наверняка там, как раз на посадочной трассе, он готовил место для другого «Жана». Да, дела у Литовцева неважные.
— Ваш дядя знал о том, что вы мне сообщили о плане нападения на Дагосу?
— Я предупредила его, что скажу вам, и он не возражал.
— Хорошо! Пока идей у меня никаких. Но вы можете поверить, что постараюсь сделать все от меня зависящее!
Когда он отъезжал, Катя стояла у калитки, и ее одинокая фигурка олицетворяла такую потерянность и беззащитность, что у него дрогнуло сердце. Антонов резко затормозил, дал задний ход, снова поравнялся с калиткой, выскочил почти на ходу, схватил ее за руки:
— Хотите, я вас отвезу к нам в посольство? Там сейчас безопаснее! Хотите?
Она энергично замотала головой:
— Нет! Нет! Я должна быть здесь. А вдруг его отпустят? Он же ни в чем не виноват! Ни в чем!
И заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь.
На набережной Антонов притормозил, ему показалось, что стрельба теперь доносится и с востока, где был порт. Неужели высадились и там? А ведь в порту наши специалисты-рыбники, приехавшие неделю назад для подготовки соглашения по совместному рыболовству.
Он вышел из машины, чтобы точнее определить направление пальбы, и не успел оглядеться, как его окружили человек десять мужчин и женщин, вооруженных мачете. Предводительствовал ими пожилой человек в полувоенной куртке, в руках он держал пистолет. Решительно наставил оружие на Антонова:
— Руки вверх!
Антонов попытался объясниться, но тот повторил:
— Руки вверх!
— Я — советский консул! — сказал Антонов.
— В полиции разберутся, кто ты на самом деле! Пошли!
С большим трудом ему удалось уговорить дружинников подъехать к полиции с ним на машине. Они согласились с недоверием. На заднем сиденье устроилось четверо, рядом с Антоновым сел вооруженный пистолетом старший.
— Если будешь дурить, получишь пулю! — предупредил он.
Случившееся вовсе не напугало Антонова — во время поездки по городу Демушкин преподал ему хороший урок самообладания. «Главное — держать себя с той же невозмутимостью, с какой держался поверенный», — думал Антонов.
А ребята-дружинники молодцы! Значит, призыв президента услышан, значит, простой народ встает на защиту республики. А ведь во время той встречи в президентском дворце Абеоти дал понять, что не очень уверен в поддержке населения. Но почему палят в районе порта?
— Скажи, товарищ, почему стреляют в восточной части города? — спросил он своего соседа. — Неужели и там высадились?
Человек с пистолетом даже задохнулся от возмущения.
— Взят в плен и еще выведывает военные сведения! — прорычал он и больно ткнул дулом пистолета в подбородок Антонову. — Какой негодяй! Еще слово, и я тебя пристрелю как собаку. Ты вовсе не советский консул, ты шпион империализма!
А ведь и вправду пристрелит! Антонов решил, что помалкивать сейчас самое лучшее.
Около городского полицейского управления толпился народ, в основном молодые парни, громко о чем-то разговаривали. Когда Антонова вводили в двери управления, они угрожающе вскидывали кулаки и свирепо поблескивали белками глаз. В спину Антонова упиралось дуло пистолета.
— Убей его! — кричали из толпы. — Убей!
Первый, кого он увидел в дежурном помещении, был Яо Сураджу, комиссар по экономике республики. Он стоял посреди просторной комнаты, широко расставив ноги. На нем был его неизменный наряд — пятнистая форма парашютиста, и, как всегда, лихо сдвинутый набок берет, на животе в кобуре свисал огромный, типа маузера, крупнокалиберный пистолет. Правая рука комиссара до локтя была стянута бинтом и лежала на повязке, перекинутой через шею.
— А это что за фрукт? — зычным голосом спросил он вошедших и вдруг в изумлении выкатил свои и без того выпученные бармалеевы очи. — Вот это да! Советский консул?
Антонов, которого продолжали крепко держать за руки и смирять вдавленным в спину пистолетным дулом, коротко объяснил, что с ним произошло.
— Отпустите! — скомандовал комиссар и протянул Антонову левую здоровую руку. — Не наложили вам сгоряча? А то ведь у нас народ отчаянный.
— Нет!
— А вашему аэрофлотовскому чину чуток досталось, — Сураджу зычно хохотнул. — С синяком под глазом. У вас, у белых, синяки очень уж заметные. Мы его полчаса назад на нашей машине отправили в посольство.
Антонов показал глазами на забинтованную руку комиссара:
— Ранены?
— Зацепило. У телеграфа. Они телеграф пытались взять, а мы их там долбанули. Били как собак! Беспощадно. — Сураджу сжал в кулак здоровую руку. — Они думали, что в это воскресное утро застанут нас врасплох, да не тут-то было.
— А кто напал? Чьи это солдаты? Кто их послал?
— Белые наемники! Солдаты империализма. Реакция их послала. Та самая реакция, которая отправила на тот свет нашего посла и вашего геолога Камова. Это их рук дело, теперь мы знаем.
Он взглянул на обескураженно застывших у дверей дружинников.
— Можете идти, товарищи! — сказал им и протянул каждому здоровую руку. — Спасибо! Вы проявили настоящую революционную бдительность. Правда, на этот раз попал свой товарищ, советский консул, но все равно, действовали правильно.
Когда они ушли, Сураджу пояснил:
— Мы победим, конечно! Победим потому, что народ встал на нашу сторону. Вы видели это собственными глазами!
Голос комиссара дрожал от восторга.
— А какова обстановка сейчас в городе? — спросил Антонов.
Комиссар охотно рассказал о происходящем. Наемников, вероятно, сотни три. Все с автоматами, есть у них даже и минометы. Блокировали аэропорт, попытались захватить телеграф и радиостанцию, но были отброшены. Сейчас ведут безуспешный штурм президентского дворца. Но президента там нет. Нападавшие рассчитывали на помощь контрреволюции, однако просчитались. Правда, в восточной казарме — она в районе порта — подняла бунт охранная рота, но казарма сейчас окружена, и с часу на час бунтовщики будут разоружены. Комиссар только что приехал из района главных боевых действий. Нападающие ведут бой лениво. Видимо, ждали поддержки со стороны контрреволюции, а контрреволюция, увидев на улицах вооруженный народ, струхнула. Такова обстановка, и он, Сураджу, сейчас ждет подхода из Кинди отряда броневиков, чтобы самому повести их в решающий бой.
— Как только придут броневики — им крышка! — гремел Сураджу. Поднял руку со сжатым кулаком. — Они не пройдут!
Лицо комиссара сияло, он был полон энергии, радостного подъема. Пришел для Сураджу его звездный час. «Вот где настоящее поле его борьбы, — подумалось Антонову, — а не в тесных министерских кабинетах!»
— Они не пройдут! Они рассчитывали на внезапность. А мы знали, что на нас готовится нападение. Верные люди нас предупредили заранее. Только мы не предполагали, что с воздуха…
«Знать-то они знали, — подумал Антонов, — но, судя по всему, не очень-то подготовились к встрече незваных гостей. «Не предполагали, что с воздуха!» В том-то и дело: надо было предвидеть все».
— Есть с их стороны убитые и раненые, — продолжал хвалиться комиссар. — Несколько пленных захвачено. Кроме того, взято четыре белых лазутчика. Давали самолетам привод по радио.
Комиссар наморщил лоб.
— Мне показалось, что одного из них я видел на приеме в вашем посольстве. Могло такое быть? Или мне померещилось? Совпадение?
— Нет, не совпадение! — сказал Антонов. — Именно его вы и видели у нас на приеме. Это…
Антонов покосился на стоящих в дальнем конце комнаты двух солдат и полицейского и, понизив голос, чтобы те не слышали, продолжал:
— Это Литовцев, французский гражданин, бизнесмен.
— Он укрывал в доме вражеского радиста. Я только что его допрашивал. За такое дело…
— Он не укрывал радиста! — спокойно возразил Антонов и коротко рассказал о случившемся в доме Литовцева.
Сураджу задумчиво почесал мясистый нос.
— Можете за все это поручиться? Поручиться, как советский консул, что все это — правда?
— Могу, — твердо произнес Антонов. — Посольство на такое меня не уполномочивало, но лично я — ручаюсь!
— Этого достаточно! — удовлетворенно кивнул Сураджу. — Вы же понимаете, что его ждет в противном случае.
— Понимаю! И, опасаясь за его жизнь, скажу вам еще кое-что, — Антонов совсем понизил голос: — Вы говорили о верных людях, которые предупредили о налете. Так вот, Литовцев один из них.
Комиссар озадаченно потрогал свои усы, словно вспоминая о чем-то, вдруг решительно обернулся:
— Сержант! Ну-ка приведи сюда задержанного. Того, что старше всех, седого! Веди вон в ту свободную комнату, — ткнул пальцем в сторону одной из дверей. — Снова буду допрашивать! А придут броневики — немедленно сообщи!
У Литовцева просветлело лицо, когда вместе с комиссаром он увидел в комнате Антонова. На старика больно было смотреть: глаза ввалились, одна щека распухла, на нижней губе алела ссадина — били, должно быть!
— Товарищ Антонов мне рассказал о вас все, — строго прогудел Сураджу. — Почему на допросе вы не сообщили мне правду?
— Я не мог! — глухо ответил Литовцев. — Вы задавали вопросы в камере, а там было еще трое.
— Вы их боитесь?
— Конечно. Я эту публику знаю. Отомстят.
Сураджу недобро усмехнулся:
— Эти уже вряд ли. Мы их судить будем, как судим вооруженных бандитов. Без всякой пощады!
В комнате были стулья, но Сураджу сам не садился и другим не предлагал.
— Советский консул за вас поручился. Я ему верю. Поэтому считайте себя свободным. Но с этого самого Мозе мы спросим по большому счету.
Литовцев уперся растерянным взором в грязный, затоптанный пол полицейского присутствия:
— Видите ли… Если вы меня отпустите, мне все равно несдобровать. Они хотели воспользоваться тем, что я русского происхождения. На приеме видели, что со мной разговаривал сам советский посол. «Ага! Это находка!» И недавно предложили мне сотрудничество. Я наотрез отказался и даже на время с племянницей уехал из Дагосы — думал, отвяжутся. Тогда они подбросили этого радиста Жана, полагая, что дом человека, связанного с русским посольством добрыми отношениями, будет вне подозрений…
Литовцев говорил все более горячо:
— Нас арестовали двоих. Как только вы отпустите меня, они решат, что радиста выдал я. И, конечно, не простят. Тогда мне крышка. Они уже кое в чем стали в последнее время меня подозревать, особенно мою племянницу… Так что, если вы освободите, то…
— А если не освободим, — раздраженно оборвал его Сураджу, — то будем судить, как всех остальных. И вы получите то, чего не заслуживаете. Так что выбирайте!
Литовцев развел руками:
— Что я могу выбирать в такой обстановке?!
Сураджу снова почесал нос, обдумывая. Некоторое время молчал, обратив выпуклые глаза к окну.
— Вот что… У вас есть единственный шанс. Все беру на себя! Если будут судить, не выручу. А сейчас в этой обстановке советую немедленно из Дагосы вытряхиваться в другую страну. Сделайте вид, что бежали. Просто сбежали от нас, от нашего возмездия. Для Мозе и его компании это будет выглядеть убедительным, вы останетесь вне подозрений, а наше мнение о вас уже существует. Мы друзей своих ценим и в обиду не даем. Так вот…
Сураджу даже не стал дожидаться согласия Литовцева, рывком, как делал все на свете, распахнул дверь комнаты, крикнул в дежурку:
— Сержант! Дай-ка мне побыстрее ваш полицейский бланк!
— Товарищ комиссар! — Сержант козырнул. — Подходит броневик.
— Еду! Быстро бланк!
Когда бланк принесли, комиссар сам сел за машинку, стоящую на столе, и неожиданно споро отстукал на бланке короткий текст, извлек из нагрудного кармашка шариковую ручку, размашисто расписался. С усмешкой пояснил:
— В армии когда-то писарем был, — протянул бланк Литовцеву. — Это приказ всем властям пропускать вас беспрепятственно, до самой границы. Номер машины впечатайте сами. В камере что-нибудь оставили?
— Пиджак.
— Очень хорошо. Сходите за ним и скажите остальным, что вас переводят в городскую тюрьму. — По лицу комиссара скользнула улыбка. — Вот по пути в тюрьму вы от нас и сбежите. Ясно?
— Ясно, месье комиссар!
— То-то!
Сунул левую руку сперва Антонову, потом Литовцеву:
— Бегу!
И действительно, бегом кинулся к двери. Торопился комиссар на войну.
Они смотрели ему вслед. Кажется, сейчас впервые Антонов в полной мере осознал, что только что общался с человеком удивительным, необыкновенным, вооруженным не только силой и мужеством, но и прекрасной логикой, мудростью и великодушием. Наверное, Че Гевара, которому подражает Сураджу, в подобной ситуации был бы таким же. Подлинные герои всегда добры и великодушны.
Посол сидел не за письменным столом, как обычно, а в углу кабинета у окна, перед журнальным столиком, в глубоком кресле. Антонов, перешагнув порог кабинета и увидев его странно съежившуюся фигуру, понял, что Кузовкину сегодня очень худо. Это чувствовалось и по его отекшему лицу, по странно белым, ватным, припухшим кистям рук, бессильно лежащим на подлокотниках кресла.
Увидев Антонова, Василий Гаврилович еле приметно кивнул.
— А… вот и ты! — слабо проговорил он. — Воспользовался, что в городе война, что посол болен, и разъезжает себе по улицам на машине под государственным флагом.
Голос посла был слаб, еле слышен, но вовсе не бесцветен, в нем сквозило, удовлетворение, и Антонов сразу понял, что рейд в торгпредский дом за Машей получил высочайшую похвалу. Это же подтверждала довольная улыбка Демушкина, который вместе с другими стоял у окна.
— А не страшно было?
— Мы просто не успели испугаться.
Присутствующие в кабинете тоже вежливо улыбнулись. В кабинете находилось все руководство посольства, а также Анна Ивановна и Ильин, врач.
На столике перед послом стоял мощный транзисторный приемник, было понятно, что все ждут сообщений столичного радио.
Не утерпел посол! В такой день оказаться больным! Должно быть, в этом он узрел величайшую несправедливость судьбы — в день, когда решается будущее любезной ему Асибии, бездельно валяться в кровати немощным и слабым. Собрал силы и заставил себя отправиться в посольство. И наверное, это было тоже подвигом, делом для него рискованным, — это можно было прочесть по тревожным глазам Анны Ивановны, по сосредоточенной физиономии Ильина, которая изображала готовность номер один.
Антонов рассказал о том, что узнал от Яо Сураджу, и посол, слушая его, чуть заметно одобрительно кивал головой, — вести были обнадеживающие! О случившемся с Литовцевым Антонов при такой широкой аудитории, разумеется, умолчал.
Через час в посольство пришло сообщение, что из жилого дома для иностранцев, работающих в порту, ретивые ополченцы согнали всех белых во двор и держат их под солнцем и под дулами винтовок уже три часа. Среди задержанных две наших семьи.
И снова ехать нужно было Антонову. На этот раз с ним отправился Ермек, который с утра рвался в зону боевых действий, но его не пускал Демушкин. Кроме того, в рейс взяли сержанта-парашютиста из дополнительной охраны посольства, которую прислали с самого утра.
Смышленого и добродушного сержанта звали Окобе. Он оказался незаменимым в этой поездке. Когда машину пытались на улице задержать патрули или ополченцы, Окобе почти по пояс высовывался из окна автомобиля, размахивал автоматом и грозно вскрикивал: «Дорогу! Свои едут!»
Сообщение оказалось верным. Вооруженные ополченцы, не искушенные в тонкостях дипломатического обхождения, бесцеремонно выгнали из шестиэтажного жилого дома всех, у кого была белая кожа, и под ружьями двух сторожей портовых складов держали пленников в страхе и унынии в ожидании указаний сверху. А те, истомленные солнцепеком, жаждой и страхом, сидели и лежали прямо на пыльном асфальте двора.
Среди них оказались две семьи наших специалистов из порта, и одна знакомая Антонову польская пара, муж с женой, приехавшие в Дагосу по коммерческим делам.
Полный энергии Окобе без колебаний взял на себя решение судьбы задержанных.
— Этих освободить немедленно! — приказал сторожам, ткнув пальцем в сторону наших и поляков.
Во дворе поднялся ропот недовольства, вокруг Окобе стали собираться люди.
— А как же мы? Почему держат нас? В чем мы виноваты?
Ободе обвел взглядом столпившихся вокруг него — хмурых, небритых мужчин, изнуренных женщин, детей… Строго посмотрел на сторожей:
— Кто распорядился задержать этих людей?
— Никто. Мы сами… — неуверенно сообщил один из охранников, озадаченный решительным тоном сержанта. — Белые ведь… Вот и задержали.
— Остолопы! — рявкнул Окобе, передразнил: — «Белые ведь…» Разные бывают белые. Пора уже понимать. Это государственный дом, и люди, которые в нем живут, нашей стране пользу приносят.
И энергично, как дирижер оркестра, вскинул над головой повелевающую руку:
— Освободить всех! И немедленно!
И, обращаясь к мгновенно оживившейся толпе пленников, улыбаясь во весь рот, по-мальчишески искренне радуясь своей неожиданной высокой освободительной миссии, провозгласил:
— Идите, товарищи, спокойно по своим квартирам! Вас больше не тронут.
Когда они возвращались в посольство, на одной из улиц из придорожных кустов по их машине сделали несколько выстрелов. Кто стрелял, разобрать было невозможно, но Окобе и не собирался разбираться — просто ответно дал очередь из автомата по кустам. Он выполнял свой долг: охранять тех, кого ему поручили.
— А ведь там могли быть и свои, — пробормотал Ермек.
Когда они подъехали к зданию посольства и осмотрели машину, то обнаружили три дырки от пуль, причем одна была под самой крышей кабины — вошла вблизи заднего стекла и, пронзив потолочную обшивку, видимо, застряла в корпусе.
— Чуток бы ниже — и в затылок, — спокойно определил Ермек. — Вот это да!
Две физиономии, Ермека и Окобе, сияли, как два ясных солнышка, сейчас и Ермек переживал свой звездный час. Он, Ермек Мусабаев, был в бою! Но, входя с Антоновым в приемную посольства, мгновенно придал лицу обычное невозмутимое выражение, лениво спросил коменданта:
— Ну как вы тут?
— Ничего! — улыбнулся Битов. — Пока живы. А как вы погуляли?
— Тоже ничего… — небрежно обронил Мусабаев. — Правда, пальнули в нас, но промахнулись, на самую малость…
И медленно пересек вестибюль с легкой развалочкой.
Антонов про себя усмехнулся: теперь у Ермека будет рассказов на всю жизнь.
По вестибюлю нервно расхаживал по-прежнему обряженный в свою аэрофлотскую форму Кротов. Но форменная рубашка его и брюки были мятыми, в пыли, а на одном погоне не хватало пуговицы. Кротов временами бросал напряженный взгляд на стоящий на столе Битова телефон, и было ясно, что ждет он важного звонка.
— Я видел Сураджу, — сказал Антонов. — Он сообщил мне, что вас били. И здорово?
Кротов мрачно усмехнулся, с досадой махнул рукой:
— Приложили маленько… Да разве в этом дело?
— А в чем?
Аэрофлотчик не ответил, снова бросил взгляд на телефон, потом на настенные часы и вдруг решительно направился к двери, ведущей в глубь здания.
Битов, проводив его взглядом, усмехнулся:
— Тоже рвется в бой! Только вряд ли посол его сейчас отпустит. Да еще в форме. Опять побьют.
— А куда он собрался?
— На аэродром. Недавно оттуда звонил какой-то асибиец, из служащих Кротова, обещал еще раз позвонить, но предварительно сообщил, что налетчики убрались, однако напоследок зажигательными гранатами подожгли два асибийских самолета и некоторые аэродромные помещения, в том числе багажное отделение. А в этом отделении весь багаж для завтрашнего рейса на Москву.
Антонов ужаснулся:
— Там маски Аревшатяна!
В кабинете посла по-прежнему толпились люди, народу оказалось еще больше, чем раньше, — чуть ли не половина посольства. Все были оживленны. Только что передали правительственное сообщение: неся потери, налетчики с боем поспешно отступили к аэродрому, им удалось улететь на своих самолетах. Взбунтовавшаяся рота подавлена, главари арестованы. Потерпели провал отдельные небольшие выступления контрреволюции в разных районах города. Положение в столице нормализуется.
Еще недавно болезненно бледное лицо посла покрылось легким румянцем. С трудом опершись на подлокотники кресла, он поднялся во весь рост, оглядел собравшихся в кабинете сотрудников вспыхнувшими живым светом глазами:
— Ну что вы скажете? Они не прошли все-таки! А?
Лучи фар выхватили из темноты фигуру женщины, идущей по дороге, и Антонов тотчас ее узнал: старенькое цветастое платье, туго обтянувшее полное тело, странно массивная от взлохмаченных кудряшек голова, короткие, тяжелые, давно растоптанные дальней ходьбой ноги…
Диана шла по дороге одна и даже не среагировала на свет фар и шум мотора. Плавно тормозя, Антонов подъехал к ней на малой скорости и окликнул. Глаза ее были стеклянными и глядели на Антонова, не видя его.
— Садитесь!
Она не шелохнулась.
— Диана, что с вами? Садитесь же!
Она молча обошла машину, он открыл ей навстречу дверцу изнутри. Диана плюхнулась рядом с ним на сиденье и словно закаменела, безучастно глядя на дорогу.
Антонов снова разогнал машину. Удивленный ее долгим молчанием, поинтересовался:
— Что так поздно?
Она не ответила, будто и не слышала вопроса.
В этот час улицы, ведущие к району Акеда, в котором жил Антонов, обычно пусты. Но сейчас частенько попадались группы вооруженных граждан. Антонов ждал, что дружинники его остановят, но, должно быть, острота обстановки в городе уже пошла на убыль.
— Откуда вы шли? — Антонов попытался растормошить свою спутницу, озадаченный необычным для нее молчанием. — С телеграфа?
Диана вдруг повернула к нему лицо и глухо произнесла:
— Они убили его…
— Кого? — не понял Антонов.
— Асибе!
Он нажал на тормоз.
— Как убили! Кто убил? Где?
Ее вдруг обесцвеченный голос, казалось, звучал в плохой магнитофонной записи — заторможенно, хрипло, однотонно.
— …Он услышал по радио призыв президента… И сказал соседям: я пойду! Взял кинжал, который вы ему подарили, и пошел. А вечером, когда я вернулась, приехал на велосипеде Зараб и сказал, что Асибе тяжело ранен, отправлен в больницу. Я побежала в больницу…
Она вдруг притихла, съежившись в кресле, молчала долго, напряженно, и Антонов не решался нарушить ее молчание.
— Он умер на моих руках…
Когда Антонов остановил машину перед закрытыми воротами своего дома, Диана, опередив хозяина, с неожиданным проворством выскочила, бросилась открывать ворота.
— Диана! Я бы сам… — растерялся Антонов. Но она сделал решительный жест рукой:
— Въезжайте! Это моя работа.
Впустив машину, Диана погремела засовами и цепью, привычно замыкая ворота, подобрала оброненную кем-то сигаретную коробку, бросила в урну, прислонила к стенке упавшие грабли… Потом, не оглянувшись, не сказав ни слова Антонову, медленно направилась к сторожке Асибе по зеленому английскому газону, который Асибе каждый день, из года в год, прилежно поливал и стриг, чтобы был газон упруг и мягок, как ковер. Дойдя до середины газона, Диана как подкошенная рухнула наземь, раскинув в стороны руки и ноги, уткнулась в траву тяжелым лицом и завыла — громко, протяжно, по-бабьи безутешно — на всю улицу.
Они ни о чем не уславливались, но Антонов знал, что Катя не уедет, не простившись с ним. Сперва он хотел сам заскочить к ним на минуту, но отверг эту мысль — можно осложнить их положение, если его машину засечет бдительный глаз.
Он из угла в угол выхаживал холл, не зная, чем бы заняться, и чувствуя, как растет беспокойство и странная, леденящая тоска.
В два ночи Катя позвонила по телефону.
— Я от соседей, — сказала приглушенным голосом. — Наш телефон не работает. Мы сейчас уезжаем.
Она сделала паузу:
— Совсем…
Он крикнул в трубку:
— Я подъеду к вам.
— Ни в коем случае! — так же приглушенно, судя по всему, от кого-то таясь, решительно возразила Катя. — Мы подъедем сами. Через полчаса выходите к воротам.
— Может быть, вам что-нибудь…
Но она уже положила трубку.
Они приехали через час. Все это время Антонов стоял у ворот. Поравнявшись с воротами, машина сразу же погасила огни. Оба вышли из кабины и тотчас отошли в сторону, под защиту густого придорожного дерева, хоронясь от света уличного фонаря. Они были испуганы, и, должно быть, приезд в этот район, который находится в стороне от магистрали на Монго, стоил им немалых переживаний.
— Извините! — пробормотал Литовцев, подходя к Антонову. — Нас два раза останавливали.
Он астматически хрипел и говорил с нервной поспешностью:
— Мы уезжаем, Андрей Владимирович! И насовсем. Но мы ни о чем не жалеем и считаем, что поступали так, как требовала наша совесть…
Антонов увидел в темноте, что Литовцев тянет к нему руку, почувствовал слабое пожатие его костлявых пальцев.
— Спасибо вам, Андрей Владимирович, за все, что вы сделали для нас с Катей. Спасибо!
Антонов вдруг ощутил в другой своей руке какой-то сверток.
— Это альбом, — пояснил Литовцев. — Распорядитесь им сами. Вряд ли в скором времени мы сможем поехать в Москву. И сможем ли вообще… Я буду счастлив, если альбом окажется действительно полезным. Это мой подарок.
Он снова торопливо сжал пальцы Антонова:
— Прощайте!
Тотчас, словно почувствовав опасность, поспешил к машине, и Антонов услышал, как осторожно щелкнул замок дверцы.
Он приблизился к Кате. Показалось, что в темноте ее глаза светятся и он даже ощущает их цвет. Слабо блеснула белая полоска ее зубов.
— Ну вот и все! — услышал он. — Я знала, что это случится, но не думала, что так скоро. Мне повезло… что встретила вас. Я буду помнить… всегда…
Она волновалась, и Антонов слышал ее прерывистое дыхание:
— Может быть, даже когда-нибудь вас увижу… Мне бы хотелось этого, Андрей…
По имени она назвала его впервые.
— Катя…
Опередив его, она сама сделала шаг, и он почувствовал на щеке короткое тепло ее губ. Тут же отстранилась, и светлое пятно ее платья стало растворяться во тьме.
— Катя!
Но она уже была у машины, и Антонов услышал из темноты тихое:
— Берегите себя, Андрей!
Он хотел броситься вслед за ней к машине, но ноги словно приросли к асфальту. Боже, неужели вот так и… навсегда!
— Катя! — еще раз крикнул он, но в ответ громыхнул включенный мотор, вспыхнули габаритные огни, машина одним маневром развернулась и понеслась по асфальту, унося с собой два желтых сигнальных огонька. Антонов как завороженный не мог оторвать от них взгляда. Вот огоньки добрались до конца улицы, на секунду к ним присоединился красный, тормозной, потом еще один, желтый, пульсирующий, — шли на поворот, и тотчас исчезли, мгновенно заслоненные стеной углового дома, будто их не было вовсе.
35
Минувшие месяцы, казалось, слились в один короткий временной отрезок — один день, разделенный на две исключающие друг друга части: светлую часть и вторую, которая наступала после захода солнца.
Светлая часть — от шести до шести — проходила у Антонова почти в непрерывном действии: утром зарядка, завтрак, торопливый бросок на работу и работа, работа, работа — мотание по городу, рейды в порт, на аэродром к приходу московского самолета, приемы посетителей, визиты в МИД, в консульства других стран, посольские совещания… Но приходил печальный час заката, и заполненный движением, суетный, беспокойный, полнокровный мир Антонова вдруг увязал в наползающей с востока густой, тягучей тропической мгле, трепыхался, как муха на клейкой бумаге, и в конце концов покорялся неизбежному, из обширного мира превращаясь в крохотный мирок.
С наступлением вечера девать себя было решительно некуда. Антонов становился пленником собственного дома. Он набрал в посольской библиотеке кипу книг. Но после напряженного рабочего дня в тропиках, когда расходуешь себя чуть ли не до последней капли энергии, предаваться потом безмятежному чтению, лежа на диване, не так-то просто. Задействованный с раннего утра на полный оборот и находящийся в этом активном режиме многие часы, Антонов вечерами с трудом переводил рукоятку скоростей на малый ход. Все его существо требовало продолжения напряженного действия — куда-то ехать, с кем-то встречаться, что-то организовывать. Но куда и с кем? Круг узок. Без Аревшатянов стало совсем худо.
При расставании на аэродроме Аревшатяны держались бодро, даже подчеркнуто весело и непринужденно. Звали провожавших в гости в Ереван. И только Антонов знал, какая горечь у них в душе — ящики с масками сгорели дотла вместе с остальным их багажом. Лишь чемодан с медицинскими рукописями Аревшатяна сумел в тот день спасти Кротов, который прорвался все-таки на аэродром и ринулся в горящее помещение багажного отделения.
Нет, не может человек за границей быть один! Особенно в условиях небольшого тропического города, когда не только узкий круг знакомств, но и сам город не может предложить тебе подходящий способ убить вечернее время.
За минувшие месяцы ярко запомнился лишь один день — первомайский. Почти полдня шли мимо трибуны у президентского дворца колонны демонстрантов, на площади сдерживали шаг и, вскидывая в ротфронтовском приветствии руки со сжатыми кулаками, пели:
Колонны демонстрантов казались бесконечными, и Антонов, стоя на трибуне для гостей, поражался: неужели в Дагосе столько народу!
Режим Абеоти торжествовал победу. В апреле прошел процесс над пленными наемниками, их оказалось полтора десятка вместе с засланными шпионами. Половине суд вынес смертные приговоры, но президент, проявив великодушие, заменил казнь пожизненным заключением.
Два месяца назад приехал в Дагосу новый заведующий консульским отделом посольства, обязанности которого в течение года выполнял Антонов. Приехал с семьей — женой и двумя детьми, и Антонов, уступив ему виллу, перебрался в жилой дом посольства, это его вполне устраивало — не так одиноко, за стенами свои люди, хотя и порядком надоевшие за рабочий день.
Два раза в месяц он получал письма от Алены. Половина тетрадной страницы была заполнена аккуратными, округлыми, буковка к буковке, точно нанизанными на голубую линейку тетрадной строки, без единой ошибки словами. Но слова эти были бестелесными, без теплинки, отчет послушной дочки, которая не должна забывать своего папу. Писала о делах в школе: по алгебре пятерка, по английскому тоже, мама помогает, а вот по химии подряд две тройки, очень противный этот предмет, но пусть он не беспокоится, она обязательно исправит. Три раза в неделю по вечерам бабушка возит ее в музыкальную школу. А недавно ходили в кино. Видели «Кавказскую пленницу»…
Антонов понимал, что письма Алена пишет по требованию матери, и догадывался: Алена отнекивалась, а Ольга заставляла — надо! Раньше, когда Ольга была в Дагосе, письма от Алены не приходили так регулярно, как сейчас, но были интереснее и живее. А сейчас писала потому, что «надо»! И в регулярности отправки писем проглядывалась четкая программа: как бы там ни было, она, Ольга, сделает все, чтобы дочь от отца не отдалялась, отец имеет все права на ее привязанность, в этом он может быть заранее уверен, права его будут соблюдены. Да, теперь перед ними встали проблемы, которых раньше не было, — проблемы родительских прав и отношений.
К каждому Алениному письму Ольга делала короткую приписку делового содержания. Вскоре после возвращения в Москву сообщила, что снова оформилась в свой институт, но, к сожалению, ее прежнюю ставку завлабораторией отдали какому-то Лисицыну — ждали, ждали и отдали! А так — работает, предложили ей интересную тему, временами ездит в командировки…
И он понимал, что теперь Ольга отдалена от него не только расстоянием, у нее работа — своя жизнь, свои интересы.
Однажды Антонов получил письмо из Канады. Катя писала, что жизнь ее вернулась в прежнюю колею и ныне в этой жизни решительно ничего не происходит. Хворает тетя, и надежд на ее выздоровление немного. Все время уходит на ухаживание за больной. Дядя теперь живет в Гавре, служит в строительной фирме. Из компании, в которой он проработал много лет, пришлось уйти. Кое-что ему припомнили…
Письмо было написано с большим достоинством, но вызывало грусть — пронзительное одиночество неприкаянной души сквозило в каждой строчке.
Антонов сразу же ответил Кате. Прошел месяц, другой, — писем от нее больше не было…
Новый консул оказался молодым, доброжелательным и общительным человеком в образцовой спортивной форме — бывший чемпион Москвы по теннису! Антонов, вводя Лисянского в курс дела и поближе с ним познакомившись, порадовался за Ермека — сработаются!
— Мне думается, Ермек, тебе повезло!
Ермек неопределенно мотнул головой:
— Не знаю, не знаю…
Прибытие нового начальства он воспринял настороженно, в разговорах с Лисянским постоянно ссылался на стиль работы, установленный Антоновым, считая его наилучшим, и Антонов опасался, что это может в конце концов вызвать раздражение у начальства. Покидая Асибию, он больше всего беспокоился за служебную судьбу Ермека.
Формально Антонов улетал в отпуск и через два месяца должен был вернуться в Дагосу, но было ясно, что не вернется. Поэтому заранее собрал и упаковал все свои вещи в два компактных ящика — потом их дошлют.
Кузовкин уехал в Москву в начале февраля. Все понимали, что безвозвратно, ждали назначения нового посла, а пока делами заправлял Демушкин.
В канун отлета в Москву Антонов пришел к поверенному прощаться. Демушкин вышел из-за стола навстречу и предложил для беседы кресла у кофейного столика. Это был знак особого расположения и свидетельствовал он о том, что прощальный разговор будет проходить в дружеской, непринужденной обстановке. Демушкин отлично понимал, что разговор действительно прощальный, поэтому был приветлив и любезен.
— У меня для вас приятная новость! — сразу же выложил он. — Сегодня я получил сообщение из Москвы о том, что вам объявили благодарность с очень хорошей формулировкой: «За мужественное исполнение служебного долга во время военных действий в Дагосе». Поздравляю!
Антонов сделал неопределенный жест рукой, означающий, что особого восторга по этому поводу он не испытывает.
— Что так? — удивился Демушкин. — Обстоятельство весьма важное, оно может способствовать в присвоении следующего ранга. Разве вам это не важно?
Антонов хмуро глянул в сторону:
— Мне все равно!
— Ой ли? А я думал, вы порадуетесь. — В голосе Демушкина звучало искреннее сожаление. Антонов почувствовал на себе долгий удивленный взгляд поверенного, и в нем шевельнулась давняя неприязнь к этому человеку. Что он фиглярничает? Новый ранг! Сам же сделал все, чтобы присвоение следующего ранга Антонову отложили. А тут вдруг воспылал любовью!
— Если у вас, Андрей Владимирович, вечер сегодня не занят, то милости прошу ко мне домой на чашку чая, — вдруг предложил Демушкин, когда Антонов встал, считая, что беседа закончена.
Вот так неожиданность!
— Спасибо, Илья Игнатьевич, к сожалению, вечер занят…
Демушкин огорченно покачал головой:
— Жаль, жаль! А то моя Алевтина Романовна обещала нам оладьи изобразить. А она у меня мастерица…
— Увы! — развел руками Антонов.
И, уже закрыв за собой дверь кабинета Демушкина, подумал: «Зря отказался. Мальчишество. Человек протягивал руку…»
На аэродром его провожал Ермек. Поставив машину на стоянке, Антонов протянул ключи не скрывавшему удовольствия Ермеку:
— Бери! Владей!
Когда они появились в зале, их издали увидел давний знакомый полицейский Джон Атим. Он направился к ним, широко переставляя свои гулливерские ноги, издали протягивая огромную ручищу.
— Мосье! Неужели прошел еще один год? — Бас полицейского гремел, казалось, на весь зал. — Вы снова улетаете в отпуск?
— Улетаю, Джон…
— А сколько было всего за этот год, мосье! — вздохнул полицейский. — И хорошего, и плохого…
— Верно! Было немало…
С высоты своего роста Атим бросил взгляд куда-то далеко в зал:
— Я вот двоих товарищей по работе потерял. В тот день… Одного вы, кажется, знали, Малики Доку, небольшой такой, мне по пояс, — у него пост здесь на площади был…
Они помолчали.
— Жизнь сложная штука, мосье…
Прощаясь со знакомыми из аэродромной обслуги, Антонов задержался и к самолету подошел, когда все пассажиры уже были на борту. Ермек провожал его до трапа. Нестерпимо пекло солнце, которое было в зените и било прямо в голову. Вчера шел дождь, и воздух был насыщен испарениями. От испарений слезились глаза.
— Товарищ консул! — вдруг услышал Антонов радостное восклицание. — Неужели вы с нами? Добро пожаловать!
У трапа стояла Наташа, та самая глазастая стюардесса, из-за которой в прошлом году он сцепился с Кротовым. Надо же, как повезло!
— У вас будет приятное общество, — посмеялся Ермек. — Вечно вы в окружении красивых женщин.
— Ты что, хочешь сказать, я бабник? — шутливо нахмурился Антонов.
— Нет! Просто жизнелюб.
— Такой же, как и ты?
— Такой же, как и я…
Ермек погасил улыбку:
— Передайте, пожалуйста, мой привет Ольге Андреевне.
— Непременно передам!
Два асибийца в синих аэропортовских комбинезонах вытаскивали из-под самолета металлические уголки — фиксаторы. Водитель самодвижущегося трапа полез на свое сиденье — значит, пора!
— Так много я хотел тебе сказать на прощанье, Ермек! Целую речь приготовил… — Антонов слабо улыбнулся. — Да вот не успел…
— Зачем нужна речь? Я и так все знаю.
— Конечно, знаешь. Только ты… — Он сжал его локоть. — Только ты, Ермек, пожалуйста, не гони лошадей, слышишь, но гони! А если уж гонишь, то приглядывайся к дороге. Здесь не казахстанская степь. Честно говоря, Ермек, мне будет жаль, если ты себе сломаешь шею на пустяковой кочке.
— Если уж сломаю, то не на пустяковой. Это я вам обещаю!
Он усмехнулся в свои длинные висячие усы, которые за последние месяцы отросли и делали взрослее и строже его скуластое, совсем еще юное лицо.
Ермек так и остался на летном поле, и, когда самолет уже поднимался, Антонов в иллюминатор увидел его юношески тонкую одинокую фигурку в гигантской сетке бетонных плит аэродрома.
Самолет взял курс на север. «Вот и все! — сказал себе Антонов. — Точка!»
Вера! Это была полная неожиданность. Пассажиров в рейсе оказалось мало, и он издали увидел Верину аккуратную темную головку. Вера сидела в центральном салоне, и рядом с ней было свободное место. Она обрадовалась:
— Неужели вы? Как здорово!
Вера возвращалась в Москву совсем, срок командировки ее окончился, была счастлива, оживленна, разговорчива.
— Через несколько часов мы дома! Просто чудо.
Все такая же — искренняя, открытая, каждую минуту готовая к радостному приятию жизни.
Она была в легкой белой кофточке, и с ее шеи на тонкой цепочке свисал крохотный серебряный кулончик, сделанный в виде африканской маски.
— О! — воскликнул Антонов. — У вас роскошное приобретение. Купили все-таки?
— Подарили….
Он сжал ее руку, лежащую на подлокотнике кресла:
— Как же я рад, Верочка, что лечу вместе с вами!
Когда самолет набрал высоту, к ним подошла стюардесса, наклонилась к Антонову, обдавая его лицо запахом хороших духов, зашептала:
— Я вам, Андрей Владимирович, сейчас шампанского из первого класса принесу. Излишечек образовался, — взглянула на Веру, заговорщически подмигнула, — и вам.
Когда Наташа, легкая и стройная, упорхнула, едва касаясь туфлями ковровой дорожки, Вера рассмеялась:
— Вы все-таки настоящий Дон Жуан! И, пожалуйста, не отпирайтесь!
Перед посадкой в Москве он сказал Вере, что охотно подбросит ее до дома, возможно, за ним приедет служебная машина, а если нет, то возьмет такси.
Она покачала головой:
— Спасибо, но меня будут встречать.
— Родные и близкие?
— Родные и близкие.
В Шереметьевском аэропорту он, как дипломат, таможенному контролю не подвергался, а Вере пришлось задержаться. Он ждал ее у стеклянной стенки-ограды при входе в большой зал. За притемненным стеклом белели лица и руки встречающих. Он прошелся вдоль стены: лиц, которых ожидал увидеть, не было. Прошел еще дальше. Вдруг его внимание привлекла чья-то улыбающаяся за стеклом физиономия: черные, круглые, вроде бы изумленные глаза. Так это же Сережа, тот самый парень, которого он пригрел в своем доме в первый день нового года! Какой быстрый, уже в Москве! Машет рукой, Антонов тоже махнул в ответ, но тут же понял, что Сережа смотрит вовсе не на него, а куда-то в сторону. Антонов оглянулся: от пропускных стоек таможни шла Вера.
В зале Сережа бросился к Вере, схватил ее за руки, взъерошенный, счастливый.
— Ну, здравствуй!
Вера смутилась, покраснела, пряча глаза от Антонова, промолвила:
— Знакомьтесь, Андрей Владимирович, это Сережа… мой друг!
— А мы знакомы! Знакомы! — радостно вскрикивал Сережа, схватив руку Антонова.
— Может быть, подвезти вас, Андрей Владимирович? — предложил Сережа. — У меня машина.
И не без гордости добавил:
— Своя машина. «Запорожец», месяц назад купил.
— Нет, спасибо! Меня должна встречать жена, — сказал Антонов, глядя на Веру. — Наверное, она где-то здесь…
Вера простилась с ним, почему-то не решившись подать руки:
— До свидания, Андрей Владимирович!
— Прощайте, Верочка!
Щеки ее полыхали.
Сергей, сноровисто подхватив Верины чемоданы, поволок их к выходу. Вера покорно шла за ним.
Антонов прождал полчаса. Не могло быть, чтобы его не встретили! Он почему-то был убежден, что непременно приедет Ольга, и, конечно, с Аленой.
Он снова нервно походил по залу, и его все больше охватывали тревога, грусть и обида. Может быть, они не получили телеграммы? Наверняка не получили!
Он окликнул носильщика с тележкой:
— К стоянке такси!
За своим чемоданом, который вез на тележке носильщик, он шел как за гробом, в котором покоились его надежды. И вдруг увидел, как стеклянные автоматические двери раскрылись, пропуская Алену и Киру Игнатьевну.
Алена была в веселой клетчатой юбочке, из-под которой торчали длинные, худые подростковые ноги. Увидев отца, бросилась бежать к нему по залу, косички ее с бантиками разлетались в разные стороны. До чего же выросла Алена!
Подпрыгнула, заплела на его шее прохладные руки:
— Здравствуй, папка!
Он прижал дочь к себе, с наслаждением ощущая ее детское тепло, почти забытый запах ее головы, и у него радостно и скорбно перехватило дыхание.
Кира Игнатьевна, маленькая, усохшая, чинно подала ему руку и после короткого колебания запечатлела на щеке сухой поцелуй.
— Папа, а ракушки привез? — верещала. Алена. — У меня ведь коллекция, не забыл?
— Ракушки?.. — В растерянности он почему-то взглянул на свой чемодан.
Когда они вслед за носильщиком шли к стоянке такси, он заставил себя спросить упорно молчавшую тещу:
— А где Ольга?
Она с притворным удивлением вскинула хилые крашеные бровки:
— А разве я не сказала? Ольга уехала… в командировку. В Петрозаводск.
— Мама позавчера уехала, — пояснила Алена. — Сказала, что никак не может отложить отъезд. Никак. Очень срочная командировка.
— Бывает… — кивнул Антонов.
Дома он разобрал чемоданы и выложил на стол подарки. Алена радовалась разным разностям, которые он ей купил, прыгала по комнате от восторга, примеряя то кофточки, то джинсы.
— А ракушки?
— Видишь ли, дочка…
Она великодушно пришла, ему на помощь:
— Ладно, привезешь в другой раз. Не забудешь?
Свою долю подарков теща приняла охотно, но в эмоциях была сдержанна.
Он вынул из чемодана вечернее английское платье, оставленное Ольгой, передал теще:
— Повесьте в шкаф, чтобы не мялось.
— Какое красивое! — восхитилась Алена. — Чудо! Правда, бабуля?
Кира Игнатьевна молча повесила платье в шкаф.
В министерстве он зашел в свой отдел, но пробыл там недолго. Сослуживцы похлопывали его по плечу, шутили: «Герой дипломатической службы. Гроза белых наемников!» Начальство было лаконичным: «Отдыхайте, а после отпуска обо всем потолкуем».
В отделе ему сказали, что два месяца назад Василий Гаврилович по состоянию здоровья ушел на пенсию, при этом по секрету добавили, что посланы документы на представление посла к ордену в связи с предстоящим его шестидесятилетием. Кто-то из молодых сотрудников в отделе вспомнил, что недавно на Гоголевском бульваре видел бывшего посла: тащит за руку внука и, как провинившегося подчиненного, строгим баском наставляет оробевшего мальчишку.
— Нужному наставляет! — сухо заметил Антонов, задетый иронией, сквозившей в словах рассказчика.
— А что значит «нужному»?
— Умению жить по совести.
За полдня Антонов оформил отпуск, получил в бухгалтерии отпускные, в «Метрополе» в железнодорожной кассе взял билет на поезд до Кинешмы.
Из центра шел пешком по ласково прохладным майским московским улицам, вдыхая аромат цветущих тополей. Шел медленно, бездумно глядя по сторонам, гоня от себя невеселые мысли. Торопиться было некуда. Он хотел после обеда погулять с Аленой, сходить с ней, может быть, в «Сластену» на Арбате или в парк, но Кира Игнатьевна распорядилась по-своему и повезла внучку в музыкальную школу — теперь до вечера. Антонов попробовал убедить тещу сделать исключение ради сегодняшнего дня, но услышал в ответ: «Никаких исключений! Мы не пропустили еще ни одного занятия. И не пропустим! Я не намерена нарушать порядок!»
«Вроде завхоза Малюты, — с неприязнью подумал Антонов о теще. — Порядок для нее — идол!»
У станции метро «Кропоткинская» Антонов разыскал телефон-автомат, набрал номер, который почему-то запомнил еще в Дагосе. Ответил женский голос, и он сразу узнал его, хотя никогда не слышал раньше.
— Здравствуйте, Антонина Ивановна! Это Антонов.
В трубке что-то зашуршало.
— Боже мой! Вы? — Голос дрогнул, притих на мгновение и вдруг упал почти до шепота. — Где вы?
— Здесь, в Москве!
— И можете к нам приехать?
— Могу приехать. Хоть сейчас!
Домой он заглянул всего на полчаса, чтобы переодеться и взять вещи. Алена уже спала.
— Устала! — коротко объяснила теща. — Ей так достается! Школа, музыка! Что тут толковать!
Она говорила с ним о его дочери как со сторонним человеком, которому можно мимоходом пожаловаться на семейные трудности.
В спальне, собирая вещи в дорогу, он обратил внимание на стопку счетов с телефонной станции, лежащую на тумбочке. Двенадцать извещений. Самое первое месячной давности. Каждый разговор по десять-пятнадцать минут. И все с Ленинградом.
Он заглянул в комнату к Алене. Свернувшись калачиком, она крепко спала. Коротка стала Алене кроватка. Все собирались купить новую, решили с Ольгой, что в этом году купят непременно…
На нежной коже Аленкиной щеки проступила щепотка рыжих крапинок. Весна… А мать так хотела, чтобы он в этом году привез к ней внучку погостить на Студянку…
На полке над кроватью белели ракушки, которые Алена собирает. Под каждой на этикетке аккуратная подпись: как называется, откуда привезена. «Пожалуй, теперь долго не будет пополняться коллекция», — грустно усмехнулся Антонов.
Пора было ехать на вокзал.
Переодевшись и взяв чемодан, он сказал насторожившейся теще:
— Всего доброго, Кира Игнатьевна! У меня отпуск, и я еду к маме. Скажите Ольге, если захочет, пускай напишет туда.
Теща поспешно обратила к нему морщинистое личико, скороговоркой заверила:
— Обязательно напишет! Обязательно!
И в этой ее уверенности, в тоне, каким эти слова были сказаны, Антонов почувствовал: теща уже знала, ч т о именно напишет ему Ольга.
Утром была опушенная молодой листвой Кинешма и вольный волжский ветер на переправе, переполненный рейсовый автобус, в котором где-то под сиденьями клохтали куры. Автобус с африканской неторопливостью ковылял по ухабам старинной дороги на Галич, потом был знакомый верстовой столб с цифрой 24 на поржавевшем указателе, возле которого его высадили. Он вошел в лес, где над головой нависают бронзовые лапы старых, уже не пахучих сосен, а под ногами в глубокой тракторной колее блестят хранящие еще зимний холод бурые лужи.
А вот и Студянка! Как всегда, он присел на несколько минут на берегу на знакомый дубовый пень, который неизбывно торчит здесь, наверное, лет сто и не сгнивает. Мать говорила, еще отец на нем сиживал.
Возле упавшей в воду коряги чистая зеленоватая гладь воды морщилась бурунчиком, как случайным грубым надрезом. Река несла белые шарики цветочного пуха.
Неужели и вправду в конечном счете добирается Студянка до самого океана? Великая, оказывается, путешественница его Студянка!
Мать он увидел недалеко от дома на дороге. Она несла ведро с водой. Антонов тихонечко догнал ее и, незаметно протянув руку, взялся за дужку ведра. Мать спокойно к нему обернулась, даже бровью не повела, буднично спросила, будто он отлучался ненадолго:
— Ты?
Взглянула на сына снизу вверх и вдруг залюбовалась, засветилась глазами: статный, молодой, с нездешним загаром на лице.
— Приехал?
— Приехал, мама! На весь отпуск к тебе, на два месяца.
Она удовлетворенно кивнула. Их общение никогда не было многословным.
— Один?
— Один.
В складках ее аскетического лица проступила печаль.
Они шли рядом по мягкой, влажной от недавнего дождя деревенской дороге — он, высокий, крепкий, ощущающий в себе силы, она ему по плечо, худая, по-учительски строгая, с прямо расчесанными на пробор, забранными на затылке в пучок белыми волосами.
— Самое главное, сынок, что жив и здоров. А остальное приложится…
Он устал с дороги и лег в этот день рано, оглушенный деревенской тишиной, от которой уже давно отвык, — ни грохота кондиционера, ни воя самолетных турбин, ни перестука вагонных колес. Тишина! Родная прадедовская тишина! И еще знакомый с детства запах сосновых досок пола и древесного угля, приготовленного в коробе для самовара.
Несмотря на усталость, никак не мог заснуть. Намучившись от бессонницы, тихонечко, стараясь не скрипеть половицами, не стукнуть дверью, вышел из избы. Сел на крыльце. В нежной молодой листве березы, склонившейся над крыльцом, как капли росы дрожали звезды. Где-то на окраине деревни лениво и беззлобно лаяла собака. От недалекой Студянки, высвеченные голубым светом, таинственно проплывали, как призраки, пласты легкого, будто дым, тумана. Пахло мокрой землей и цветущими травами.
Господи, как же здесь хорошо! Но почему же ему сейчас особенно тошно? Он достал пачку скверных сигарет, которые купил сегодня в Кинешме на вокзале, и закурил. Вдруг услышал шорох за спиной, рядом с ним доску придавила босая шишкастая ступня, юбка коснулась его щеки. Как в детстве, мать положила на его голову легкую теплую руку.
— Стал снова курить?
— Да так, мама, немного, что-то захотелось…
Не отнимая руки от его головы, она молча постояла рядом, казалось, тоже вслушивалась в тишину.
— Любишь ее?
Она всегда понимала его и без слов, будто читала мысли. Он ждал этого вопроса, он очень хотел его.
— Люблю, мама…
С утра он уходил из дома и бесцельно бродил по окрестным лесам и полям. Возвращался иногда только к обеду, потому что лесные тропы уводили его за километры от Субботина, в далекие таинственные кущи, где тропки вдруг ныряли под кусты и исчезали совсем.
Однажды набрел на лесной пионерский лагерь, лет десять назад его построила здесь, в сосновом бору, какая-то большая ивановская фабрика. Дети еще не приезжали, но в лагере на главной аллее уже вовсю действовал уличный громкоговоритель, развлекая пустой бор музыкой и сообщая ему новости со всего мира.
Антонов торопливо зашагал по тропке подальше в лес, к тишине. Вдруг музыка оборвалась, ее сменил деловой голос диктора. Передавали последние известия. Антонов был уже возле шоссе, по которому с тяжелым урчанием полз грузовик, заглушивший на время голос репродуктора. Когда шум машины наконец затих, он явственно услышал:
«…и произошел военный переворот. Весь день в столице продолжалась перестрелка. Имеются убитые и раненые. Президент арестован. Верные правительству части с боями отступают в глубь страны. По сообщению западных агентств…»
И снова на шоссе заурчала машина.
Антонов замер, напрягая слух. Где переворот? В начале сообщения вроде бы явственно звучало долгое и… и…! Неужели Асибия?
Он вдруг почувствовал, как в этом прохладном северном лесу у него взмокла шея, будто снова окунулся в тяжкий африканский зной. Не может такого быть! Не должно! Дико, нелепо!
Домой он почти бежал.
Едва переведя дыхание, ворвался в дом, включил репродуктор. Было как раз пять вечера, передавали последние известия — о чем только в них не говорили, но ни слова о перевороте, который произошел где-то. Не сообщили о нем и в шесть, и в семь, и в десять вечера. Его тревога передалась матери, хотя она не спросила ни о чем.
В перерывах между выпуском новостей Антонов на дворе колол дрова, которые давно собирался заготовить матери на зиму, да все откладывал. Он размахивал колуном в неистовстве и отчаянье, словно расправлялся с кем-то. Поленья с легким металлическим звоном разлетались в стороны. Хрясь! Хрясь! Все на свете «дрын дрова»! На крыльце стояла мать, смотрела на сына и молчала.
В одиннадцать о перевороте наконец сообщили. Он произошел не в Асибии и даже не в Африке.
Дослушав до конца сообщение, Антонов выключил радио и обессиленно опустился в старое соломенное кресло, наследие прадеда, которое всегда стояло в светлице. Откинулся на спинку, уронил натруженные руки, шумно перевел дух.
— Устал, сынок?
— Да так, немного. Зато сколько дров я сегодня тебе наколол, мама! Хватит на всю зиму.