Готовясь встретить молодого царя, Москва азиатски ярко раскрашивала себя, замазывала слишком уродливые морщины свои, как престарелая вдова, готовясь в новое замужество. Было что-то неистовое и судорожное в стремлении людей закрасить грязь своих жилищ, как будто москвичи, вдруг прозрев, испугались, видя трещины, пятна и другие признаки грязной старости на стенах домов. Сотни маляров торопливо мазали длинными кистями фасады зданий, акробатически бесстрашно покачиваясь высоко в воздухе, подвешенные на веревках, которые издали казались тоненькими нитками. На балконах и в окнах домов работали драпировщики, развешивая пестрые ковры, кашмирские шали, создавая пышные рамы для бесчисленных портретов царя, украшая цветами гипсовые бюсты его. Отовсюду лезли в глаза розетки, гирлянды, вензеля и короны, сияли золотом слова «Боже царя храни» и «Славься, славься, наш русский царь»; тысячи национальных флагов свешивались с крыш, торчали изо всех щелей, куда можно было сунуть древко.

Преобладал раздражающий своей яркостью красный цвет; силу его еще более разжигала безличная податливость белого, а угрюмые синие полосы не могли смягчить ослепляющий огонь красного. Там и тут из окон на улицу свешивались куски кумача и это придавало окнам странное выражение, как будто квадратные рты дразнились красными языками. Некоторые дома были так обильно украшены, что, казалось, они вывернулись наизнанку, патриотически хвастливо обнажив мясные и жирные внутренности свои. С восхода солнца и до полуночи на улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая из центра города на окраины и обратно; казалось, что в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань. Полиция усердно высылала неблагонадежных, осматривала чердаки домов на тех улицах, по которым должен был проехать царь. Маракуев, плохо притворяясь неверующим в то, что говорит, сообщал: подряд на иллюминацию Кремля взят Кобозевым, тем торговцем сырами, из лавки которого в Петербурге на Садовой улице предполагалось взорвать мину под каретой Александра Второго. Кобозев приехал в Москву как представитель заграничной пиротехнической фирмы и в день коронации взорвет Кремль.

— Конечно, это похоже на сказку, — говорил Маракуев, усмехаясь, но смотрел на всех глазами верующего, что сказка может превратиться в быль.

Лидия сердито предупредила его:

— Не вздумайте болтать об этом при дяде Хрисанфе.

Дядя Хрисанф имел вид сугубо парадный: шлифованная лысина его торжественно сияла, и так же сияли ярко начищенные сапоги с лакированными голенищами. На плоском лице его улыбки восторга сменялись улыбками смущения; глазки тоже казались начищенными, они теплились, точно огоньки двух лампад, зажженных в емкой душе дяди.

— Ликует Москва, — бормотал он, нервно играя кистями пояса. — Нарядилась боярыней. Умеет Москва ликовать! Подумайте: свыше миллиона аршин кумача истрачено!

И вспоминая, что слишком сильный восторг — неприличен, он высчитывал:

— Двести пятьдесят тысяч рубах; армию одеть можно!

Он пытался показать молодежи, что относится к предстоящему торжеству иронически, но это плохо удавалось ему, он срывался с тона, ирония уступала место пафосу.

— Второй раз увижу, как великий народ встретит своего молодого вождя, — говорил он, отирая влажные глаза, и, спохватившись, насмешливо кривил губы.

— Идолопоклонство, конечно. «Придите, поклонимся и припадем цареви и богу нашему», — н-да! Ну, все-таки надо посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в нем свои чаяния и надежды.

Он звал Диомидова на улицу, но тот нерешительно отказывался:

— Я, знаете, не люблю скопления народа.

— Ну, это, брат, глупости! — возмущался дядя Хрисанф. — Как это — не люблю?

— Видите ли, это не помещается во мне, любовь к народу, — виновато сознавался Диомидов. — Если говорить честно — зачем же мне народ? Я, напротив…

— Ты с ума сходишь! — кричал дядя Хрисанф. — Что ты, чудак? Как это — не помещается? Что это значит — не помещается?

И решительно тащил юношу за собою на шумные улицы. Клим тоже шел, шел и Маракуев, улыбаясь несколько растерянно.

В окнах, балконах часто мелькало гипсовое, слепое лицо царя. Маракуев нашел, что царь — курнос.

— Похож на Сократа в молодости, — заметил дядя Хрисанф.

По улицам озабоченно шагали новенькие полицейские чиновники, покрикивая на маляров, на дворников. Ездили на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными, тела, от головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги были лишние для всадников. Тучи мальчишек сопровождали медных кентавров, неустанно взвизгивая — «ура». Оглушительно кричали и взрослые при виде франтоватых кавалергардов, улан, гусар, раскрашенных так же ярко, как деревянные игрушки кустарей Сергиева посада.

Кричали «ура» четверым монголам, одетым в парчу, идольски неподвижным; сидя в ландо, они косенькими глазками смотрели друг на друга; один из них с вывороченными ноздрями, с незакрытым ртом, белозубый, улыбался мертвой улыбкой, желтое лицо его казалось медным.

— Вот, смотри, — внушал дядя Хрисанф Диомидову, как мальчику, — предки их жгли и грабили Москву, а потомки их кланяются ей.

— Да они не кланяются, они сидят, как совы днем, — пробормотал Диомидов, растрепанный, чумазый, с руками, позолоченными бронзовым порошком; он только утром кончил работать по украшению Кремля.

Особенно восторженно московские люди встречали посла Франции, когда он, окруженный блестящей свитой, ехал на Поклонную гору.

— Видишь? — поучал дядя Хрисанф. — Французы. И они тоже разорили, сожгли Москву, а — вот… Мы зла не помним…

Встретили группу английских офицеров, впереди них автоматически шагал неестественно высокий человек с лицом из трех костей, в белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на груди, узкой и плоской.

— Британцев не люблю, — сказал дядя Хрисанф.

Промчался обер-полицмейстер Власовский, держась за пояс кучера, а за ним, окруженный конвоем, торжественно проехал дядя царя, великий князь Сергей. Хрисанф и Диомидов обнажили головы. Самгин тоже невольно поднял к фуражке руку, но Маракуев, отвернувшись в сторону, упрекнул Хрисанфа:

— Не стыдно вам кланяться гомосексуалисту!

— Ура-а! — кричали москвичи. — Ур-ра!

Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками, кричал в окна домов на рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав, валился на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.

— Ур-ра! — кричал народ вслед ему, а Диомидов, испуганно мигая, жаловался Климу вполголоса:

— Совсем как безумный. Да и все с ума сошли. Как будто конца света ждут. А город точно разграблен, из окошек все вышвырнуто, висит. И все — безжалостные. Ну, что орут? Какой же это праздник? Это — безумство.

— Сказочное, волшебное безумие, чудак, — поправлял его дядя Хрисанф, обрызганный белой краской, и счастливо смеялся.

— Надо бы торжественно, тихо, — бормотал Диомидов.

Самгин молча соглашался с ним, находя, что хвастливому шуму тщеславной Москвы нехватает каких-то важных нот. Слишком часто и бестолково люди ревели ура, слишком суетились, и было заметно много неуместных шуточек, усмешек. Маракуев, зорко подмечая смешное и глупое, говорил об этом Климу с такой радостью, как будто он сам, Маракуев, создал смешное.

— Смотрите, — указывал он на транспарант, золотые слова которого: «Да будет легок твой путь к славе и счастью России» — заканчивались куском вывески с такими же золотыми словами: «и К°».

Последние дни Маракуев назойливо рассказывал пошловатые анекдоты о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно было подозревать, что он сам сочиняет анекдоты, в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и унылое.

— Н-да-с, — говорил он Лидии, — народ радуется. А, впрочем, какой же это народ? Народ — там!

Взмахом руки он указывал почему-то на север и крепко гладил ладонью кудрявые волосы свои.

Но хотя Клим Самгин и замечал и слышал много неприятного, оскорбительно неуместного, в нем все-таки возникло волнующее ожидание, что вот сейчас, откуда-то из бесчисленных улиц, туго набитых людьми, явится нечто необычное, изумительное. Он стыдился сознаться себе, что хочет видеть царя, но это желание возрастало как бы против воли его, разжигаемое работой тысяч людей и хвастливой тратой миллионов денег. Этот труд и эта щедрость внушали мысль, что должен явиться человек необыкновенный не только потому, что он — царь, а по предчувствию Москвой каких-то особенных сил и качеств в нем.

— Екатерина Великая скончалась в 1796 году, — вспоминал дядя Хрисанф.

Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие, и который, быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям:

«Да что вы озорничаете?»

Воробей опустился на яблоню. Веточка качнулась, и несколько осенних листьев лениво скользнуло на землю. Воробей взглянул боком, напуганно — и полетел. Перед степью, у крапивной канавы, голубели березы. Воробей, все еще испуганно, прорезал строгий их ряд. Из канавы, вслед за ним, порхнула стайка воробьев. Они метались — вверх, вниз. Сердце у Саши замерло, он остановился.

Ночью над садом пронесся ветер, сшиб много яблок. Уже месяц, как в степи, от засухи, над трактом постоянно плыла пелена желтой пыли. Небо было пустынно. Снились облака. Ночью небо походило на тучу, усеянную звездами. Земля окостенела, и упавшие яблоки помялись. И тогда Марья Александровна, мачеха Саши, наняла Ольку, дочь банковского сторожа. Олька хоть и славилась смиренной своей жизнью, но крепкие и легкие глаза ее у всех вызывали беспокойство. Олька сбирала яблоки в большую корзину. Дно корзины было устлано березовыми ветками. В корзине привезли недавно из степных озер карасей. Марья Александровна гордилась своим садом. «Яблоки всегда запахом рыбу пересилят», — сказала она, и они, точно, пересилили.

Саша долго смотрел на березы. Бездействие редко тяготило его. Он не замечал людей, жалующихся на страдания от бездействия. Но в этот нестерпимо яркий день, когда матовые дыбы берез как бы неподвижно стремились к нему, — ему подумалось, что хорошо б иметь утомительнейшую работу, после которой спалось бы без конца. Грузные шаги Ольки привлекли его. Влекомая ею корзина шипела по сухой траве. Он наклонился, выбрал яблоко, березовый лист прилип к нему. Помнится, он удивился, что яблоко теплое, и эта теплота как бы мутит его. Он даже хотел положить яблоко обратно. Толстые и короткие пальцы девки, опускавшие в корзину яблоки, тоже почувствовали теплоту яблок. По стволу яблони снизу вверх полз розоватый жучок. Девка медленно (она тоже стыдилась яблок) отклонила свое тело от корзины. Легкий взгляд ее тупо остановился на сашином рте. Затем веки сжали ресницы, выцветшие, чуть-чуть запыленные. Зубы ее обнажились столь стремительно и напряженно, что Саша, перекидывавший из одной руки в другую, уронил яблоко. И Олька, тряся дрожащими руками и, видимо, особенно стыдясь их, кинулась к нему. Она хотела его поцеловать! Сашино лицо улыбнулось растерянно и сонно. И тогда неодолимая плотская злость овладела ею. Побелевшие и оттого еще более короткие пальцы ее прикрыли ему глаза (или он сам зажмурился), он упал на траву. Девка, упираясь быстро дышущим животом ему в колени, схватила его за подтяжки. И вот это-то движение показалось ему чрезвычайно обидным, Сашенька взвизгнул, рванулся. Девка дышала все сильнее и сильнее, волосы у него слиплись, и он понял, что готов для всего, на всяческие страдания, — он заплакал крупными и обильными слезами. Он не мог остановить своих слез, он дрожал. Но девка поняла его по-своему. Неподвижно, побагровев, глядела она ему в лицо, и щеки ее скривились так, словно она хотела плюнуть ему в глаза… и лишь сухие губы ее не пускали слюну. Саша потянулся было за фуражкой, но, увидав эти губы, опустил руку и побежал.

Сад был неподвижен и сух. Трава колола ноги. У крыльца дома ему встретился отец. Он пришел со службы, а жена сказала: «Яблоки опадают, и для сбора их нанята Олька, надо понаблюдать — не ворует ли». Ипполит Селифантьевич получил жалованье, и в такой превосходный день ему не хотелось думать о людях дурное. Он сказал, что на реке клев, надо спешить на рыбалку. Солнце струилось по волосяной леске, задерживаясь на выцветшей краске пробкового поплавка. Саша схватил отца за руку. Рука слабая, вся в хороших морщинах, давно знакомых, жестянку, приготовленную для червей, держит неудобно и трогательно! Отец стоял перед ним, его отец, с седыми усами и веселым взглядом, твердо знавший, что жизнь пустяки, легкое дело, хотя есть и войны, и сейчас гремят революции. Что ж, на земле много ошибок! Ипполиту Селифантьевичу подумалось, что надо б взять с собой на рыбалку сына, но с сыном нужно разговаривать, а разговаривать, как большинство отцов, он не научился. Он сказал ласковым и уверенным голосом: «Гуляешь? Гуляй, гуляй, да не загуливайся! Ну и благодарение господу, благодарение господу…» И поправил на плече удилище.

И тогда Саша побежал к мачехе. Она чистила для варенья какие-то ягоды, кажется, крыжовник. Полотняные занавеси, наполненные солнцем и зноем, казались розовыми. Медлительное, немного усталое тело мачехи украшало неподвижное крапчатое платье. В длинных мочках — бирюзовые серьги.

Через несколько комнат яростно сияла в кухне огромная изразцовая плита. Тревожная духота наполняла комнаты. Иногда неизвестно откуда порхнувшая прохлада, вся из запахов осенних трав, чуть скрипела дверьми, вздыхала полотном. И тусклые ягоды, и сияющая плита, и розоватое полотно на окнах, — как это все запомнилось Саше! Колени мачехи были прикрыты, дабы не испачкать ягодами платья, полотенцем, следы хозяйственного глаженья горбили полотенце. Взъем ее ноги был напряжен, и оттого колени ее казались еще более круглыми. Когда Саша увидал эти колени и на тугом полотенце синюю миску, он почувствовал такое омерзение к девке, что на мгновение задохнулся.

Марья Александровна поставила миску с ягодами на пол, локти ее прижались к ребрам — Сашенька постоянно внушал ей беспокойство. Она была домовитая, опрятная, любила, чтоб в доме был порядок, вышла она замуж за Ипполита Селифантьевича только два года назад, — и дом сильно встишал. Слезы скользили сквозь редкие и длинные сашины ресницы. И то, что она сразу же, без его слов, поняла его — было и омерзительно и тревожно знать. Она отодвинула миску еще дальше, хотела встать. Саша упал ей головой на колени. Волосы его, все еще слипшиеся, слегка завивались на затылке, кожа на шее нежно голубела. И Марья Александровна с неумелой нежностью подумала, что голова его похожа на подсолнечник. Сравнение это ушло, и тотчас же стало стыдно за его появление. Она протянула руки, уши у Саши были горячие. И она с негодованием почувствовала, что от ребер, ниже к бедрам, идет холодный и мучительный трепет. Она сидела неподвижно. Саша все плакал, и вдруг она подумала, что сейчас слезы его просочатся сквозь платье и коснутся ее тела. Грудь ее отяжелела, и в сосцах она почувствовала легкие уколы. Ей казалось, что она делается все неподвижнее и неподвижнее. Полотняные занавеси мелко дрожали, несколько стрекоз билось в их душном просторе.

Саша поднял лицо, — и у висков и выше к затылку его охватила великолепная боль. Крепкий, пахнущий неизвестными и странными ягодами палец упал к нему на рот и, прыгая, пронесся по его губам. Язык его вяло выпал изо рта. Гортань его оледенела. И тогда женщина ощутила, что ее щеки тоже втягиваются, голени ее дрожат, и ступни ног покрываются густым потом. Это было так страшно, что она была рада, что тело ее заныло тем знакомым тяготением, которое заставляет отверзать губы, как бы крепко ни были они сжаты. Мокрая и тонкая рука коснулась ее плеча. Но вдруг рука эта исчезла, и она увидала, на полу, у своих ног, тонкую сашину спину, зеленую тужурку, латаную на локтях, пола тужурки завернулась, и видна была рваная сатинетовая подкладка… и это было отвратительно и еще более отвратительно было то, что и упал он не от страсти, а поскользнулся: подошва у сапога скользкая, много ходил по осенней траве.

И Марья Александровна, заревев, — грубо, хрипло, — и широко расставляя ноги, кинулась по комнатам! И когда она врывалась в двери, то опять вокруг нее сияли неудержимо изразцы кухни, и белый нимб плавал над ее волосами.

Саша, трепеща от ужаса, преодолевая слабость в голове и груди, бежал через сад в поле. Олька несла корзину с яблоками. Она уже забыла о нем, и когда он пробежал мимо нее, мокрый и жалкий, она любовно, с теплотой удивилась ему и его характеру. Все происшедшее у нее с ним она объяснила приворотными его глазами. И в тот же вечер, лежа в кустах у реки с парнем, она вспомнила сашины глаза и, клокча и глотая слюну, рассмеялась. Парень тоже с клокотом рассмеялся и привычным движением рванул ее за плечи. Она вяло скользнула к нему на руки.

Неподалеку от городка П., на берегу Волги, в лесу подле Вяземского оврага, находился скит блаженного Анания. Городок недавно был захвачен офицерами, воевавшими за родину и за какого-то, неизвестного всем, генерала, ее спасителя. Солдат в городе селить поопасались, как бы не разграбили, — в городке находился штаб и несколько офицеров, расквартировавшихся в домах, которые попрохладнее. Солдаты разбили палатки в скиту и в оврагах, за скитом. В скиту звенела гармошка, пахло плохой солдатской пищей. Пулеметы, покрытые шинелями, расставленные в беспорядке, были грозны. Мужики, разбогатевшие на чудесах Анания, чертили на воротах мелом кресты, зачем — неизвестно. К старухам, Катерине и Наталье Смородниным, охранявшим покой Анания, пришел солдат, фельдфебель — в громадных охотничьих сапогах и соломенной шляпе. Фельдфебель куражливо требовал, чтоб его пропустили к блаженному, он хочет с ним поговорить: правда ль, у того такая неистребимая плоть, и правда ль, что при любовной тоске наступает после его молитвы облегчение. Старухи, обнажая длинные красные кисти рук, взмахивали возмущенно широкими рукавами.

В садике, где стояла банька блаженного, в которой он пролежал тридцать лет, паслись голуби. Несколько ворохов соломы лежало по углам, должно быть, на них спали богомольцы. Старухи кричали, что: «со страху и со гнева блаженный может умереть, а как им, в войну, жить без святого?» Солдаты должны это понять! Солдаты не понимали. Тогда старухи достали им водки. Солдаты потребовали денег и баб. Какой-то удалец подкрался к окну баньки и засвистал. Свистал он необычайно громко, голуби тяжело носились над садиком. Старое стекло радужного цвета косо отражало яблоню и длинные яблоки на ней. Солдат заглянул. Синий язычек лампадки качался в углу, больше он ничего не разглядел. Он засвистал еще громче и заявил, что без баб он жить не может спокойно. Старухи достали еще самогону и, сев в телегу, помчались в город за девками.

Блаженный попросил пить. Паклей, по всему пазу, полз таракан. Несколько соринок скатилось на одеяло блаженного. Он крикнул еще раз. Люди из сада исчезли, опять голуби хлопали крыльями. Впервые Ананий остался один. Он кинул на пол глиняную кружку, но кружка не разбилась, отпала ручка. Слабый он, сухоногий, сухорукий, кружку не мог разбить! И блаженный опять вспомнил отца.

Отец его, Максим Смирнов, промышлял скотом. В комнатах пахло седлами, конским потом, копыта постоянно глухо стучали во дворе. Отец не уважал своей торговли и своей удачи, он еще служил в казначействе: блеск орлистых пуговиц неудержимо манил его. Но на службе ему не везло, да и некогда было служить. Он многим был недоволен. Женщин он любил испуганной и злобной тоской. Однажды он вернулся домой, пьяный и растроганный, от женщины, которая, не страшась, его выгнала. За чванство. В столовой был накрыт ему ужин. Дочь Елена, грудастая и толстоногая, ожидая его, заснула на диване. Она толкла к ужину перец: ступка и пестик лежали подле дивана. Отец шлепнул ее по ноге, она, не просыпаясь, замычала. Ананий спал в соседней комнате. Сны ему постоянно снились зеленые. Он вспрыгнул от воплей. Голос отца гудел неразборчиво: «лежи, лежи, ты…» Ананий бросился, плача и крестясь, оттаскивать отца, тот его отпихнул ногой. Елена била себя кулаками в голову и, увидав Анания, позвала хрипло: «братец!» Тогда Ананий укусил отца за руку. Отец повернул от стены потное и трезвое лицо, взгляд его упал на ступку. Ананий побежал. Максим укушенной рукой кинул ему вслед ступку. Ананий пал замертво.

С того дня он начал чахнуть, затем у него отнялись ноги. Отец к нему не заходил — «не сдохнет», — говорил он окружающим. Ананий отцу не верил. Иногда Ананию чудились шаги у своей комнаты. Непрестанные боли мучили его, но, пересиливая боль, он старался вслушаться, чтоб, когда отец войдет — успеть подобрать такие слова, которые не обидели бы и в то же время усовестили Максима. Сестра, уже живущая с Максимом, как с мужем, стыдясь, не приходила к Ананию. Когда его расспрашивали, Ананий вначале пытался говорить, вернее, намекать, правду.

На дворе попрежнему ревел скот, хлопали бичи. Слушатели вяло смотрели в окно. Конечно, они думали о болезни Анания другое. Ананий был уверен, что отец страдает, томится. Ананий перестал говорить правду. Сны его были розовые. И однажды он признался, что, одержимый невиданной плотью, он ночью полез к сестре, и бог наказал его, иссушив ему хребет. И тогда сразу все поверили ему. И чем он больше придумывал гнусных подробностей о себе и чем горячей молил бога о прощении, тем больше уважали его люди и больше верили ему. Он восклицал, что и сейчас — весь больной и язвенный — он томится по сестре и желает ее ложа! Люди содрогались. О нем уже говорил весь город. Ананий плакал от обиды, но вскоре ложь стала доставлять ему облегчение, и он, никогда не веривший в бога, теперь поверил — и умилился собой.

Ананий попросил перевезти его в лес, в пустыньку, — его перевезли в баньку подле Вяземского оврага. Здесь в одиночестве прожил он три года, — срок, после которого люди решили, что бог простил ему его грехи. Пищу ему носила и убирала за ним бобылка Марфа из соседней усадьбы, приходившая раз в два дня. Замолив свои грехи, он мог теперь замаливать грехи других, и кроме того людям казалось, что от него исходит как бы испарение плоти, ибо он постоянно призывал к себе сестру свою Елену! Начали появляться богомольцы, плотские страдальцы, мученики любви.

Две толстых и жадных бабы, Наталья и Катерина Смороднины, чуя добычу, отогнали Марфу и навели в избе порядок. Они поставили старинный образ и синюю лампадку.

Заговорили о чудесах. Блаженный звал одну Марфой, другую Марией. Они безмолвно подчинялись, мало понимая его. Бабы мечтали о доходах. И точно, они вскоре расчистили лужайку, вырубили деревья и построили пятистенный дом.

Затем появился постоялый двор, лавочник открыл торговлю. Пьяница-священник, лысый и хромой, выгнанный из многих приходов, помогал воздвигать часовню. Между всеми ими был как бы тайный сговор — не говорить блаженному Ананию, что вокруг его тела строится хозяйство. Блаженный может закапризничать, заважничать… И теперь вот, когда старухи уехали в город, у порога его баньки, на приступке, дремал уже сильно постаревший попик. Старухи рассчитали, что солдаты не будут тревожить попа, но на всякий случай двери были украшены огромным замком…

Блаженный смахнул с пакли таракана. Таракан, широко расставив лапы и кувыркаясь, грузно упал на пол. Он лежал неподвижно на спине. «Как и я!» — подумал блаженный.

Саша думал — ему нужно умереть. Нет другого выхода! Нельзя избавиться от этого страшного события, которое казалось еще более страшным оттого, что Саша не чувствовал его неожиданным. Но он знал, что преступление его настолько велико, что и в той, будущей жизни, в которую он никогда не верил, но без веры в которую он сегодня не мог существовать, — этот ужас не покинет его, и умереть, то есть уничтожить этот ужас нельзя. По тракту мужики везли снопы: тощие снопы войны. В пыли прошел хромой солдат, сума у него привязана тонкими веревками. Веревки, наверное, больно резали плечи, но какое же горе у солдата, если он идет и идет, не замечая этой боли. И Саша понял: нельзя дольше бродить по степи. Наступил вечер, неожиданно прохладный. Багрово-сизая туча («гроза, предзнаменование» — смятенно подумал Саша) заполняла все небо. Он вернулся домой.

Кухарка грызла на крыльце подсолнухи и вяло похвалила Сашу за то, что успел притти домой до грозы. Дом был гулок и темен. Домашние, повидимому, ушли в гости. Саша искал фуражку, все время страшась и надеясь на встречу с мачехой. На дне фуражки слинявшей золотистой краской было напечатано: «Торговля Н. П. Вязлова». Саша прочел — «Вязлова» — вслух… удивленно. Затем он прошел в кабинет к отцу, зажег лампу, очень яркую, и взломал ящик письменного стола. Ему подумалось, что денег нужно брать столько, сколько необходимо на билет. Лампа слегка чадила, — он увернул огонь. Деньги взял все. Когда он подошел к низенькому и тусклому зданию вокзала, уже накрапывал дождь, и молнии догоняли приближающийся поезд. Саше было сильно нехорошо.

Номера в городке П. были грязные и вонючие: очень сильно в них пахло селедкой. Из окна сашиного номера видны были вокзальные часы с тупыми и медленными стрелками. Если б не Волга, то городок П. был бы почти одинаков с родным сашиным городом. Такой же вокзал; деревянные тротуары; тощий бульвар у реки. Собой Саша, должно быть, был подозрителен, или так полагалось, но появился половой и потребовал уплатить за день вперед. Саша торопливо достал деньги.

Половой моргнул вежливыми глазами и сказал, слегка откидывая назад руки: — «ежели ваша дамочка не придет, то многие соглашаются на утешение — других! У меня — компания. Прикажите?» У него были такие веселые и вежливые глаза, что Саша на мгновение поверил, что многое в жизни устраивается само собой, — и приказал. А сам пока прилег на диван, тоже пахнущий селедкой, — и тотчас же уснул. Он спал долго. Улица была пустынна. Стука в косяк он не слышал. А подле его дверей уже сидели девицы: Сашет и Манжет. Обе они были в высоких, шнурованных до колен ботинках, в платьях раструбами и с повязками на прыщеватых и густо напудренных лбах. Лысый гитарист с дутой тросточкой подмышкой косо стоял подле них. Девки, время от времени поправляли лифчики (высшим шиком считалось, чтоб лифы были туго накрахмалены, чтобы «с хрустом»), говорили с половым о сегодняшней драке на базаре. Двое военных били друг друга пивными бутылками и никак не смогли раскровяниться. И оказалось, что каждый из рассказывавших видел в драке то же, что и прочие, — и это их сильно смешило.

Темнело, когда Саша проснулся. Девицы улыбнулись ему из коридора. Толстые их ляжки, лихо затянутые в кожу, громадные руки ужаснули его. Половой завистливо развел руками: «ну, дескать, и развеселый же ты человек, и легко же жить с вами на свете»; гитарист, хвастаясь тоскливой своей удалью, остановился у притолки, возле грязного жестяного умывальника. Вода тоненькими капельками падала из крана. И Саша понял, что вошла иная, не его жизнь, и как ни противно, но надо жить этой иной жизнью, и хотя ему хотелось чаю, но он потребовал водки.

И вот Саша пил и плясал три дня. Три дня глотал он разбавленный теплой водой отвратительнейшего вкуса спирт. Половой водил его тошнить. Саша плакал, а Манжет целовала его в затылок, Сашет в щеки; они плакали вместе с ним и хвалили его за то, что он понимает женскую душу и не ложится с ними спать, и как им тяжело продаваться (а на самом деле они из-за смятенного лица Саши решили, что паренек заболел дурной болезнью и вот напугался и пьет). Затем появились еще две девки: Лушка и Грунька, тощие и басистые. Они брали грубостью. Сразу же они попросили взаймы денег. Позже девки дрались. Гитарист злорадно свистел. Девки рвали с унылыми лицами друг у друга волосы. Саша пил водку из синей чашки с грязной трещиной. Ему было жалко себя и других.

Он проснулся с колючей болью в горле и в висках. Половой, теперь уже суровый и гладко причесанный, требовал денег таким голосом, по которому можно было понять, что денег у Саши нет. А их, точно, не нашлось. Чемоданчик оказался пустым. «В залог!..» — вырывая у него чемоданчик, крикнул половой. Сашин паспорт валялся у порога.

Саша перебрался на постоялый двор, в соседнюю улицу. Весь день спал он на сальных нарах, а вечером долго сидел у Волги, подле разрушенного баркаса. Город был темен, и только в реке отражались огни комендатуры, стоявшей на яру. Волга рябилась от мелкого дождя и казалась поэтому еще более широкой и страшной. Баркас пах гнилым деревом. В огнях комендатуры, у самой реки, долго плясал какой-то пьяный. Саша вспомнил, что в детстве няня говорила ему, что несчастье, как ночь, не стуча и не бренча, стоит у каждого окна и каждого угла. Ждет! Слезы показались у него на глазах.

Саша с каждым днем становился все грустнее и грустнее, и сосед его по нарам, безработный приказчик, рябой и коротконогий, бесстыдно каждое утро показывавший тоску свою по женщинам, крикнул ему: «Не ной, не ной! А то иди к братцу Ананию, он таким, как ты, по три рубля николаевских дает. А если получишь, наймешь мне в могарыч, девку на ночь!» И тотчас же Саша вспомнил, что и о братце Анании говорили девки в памятные дни пьянства. Говорили они с умилением и с бесстыдством о том, что братец Ананий тридцать лет неподвижно лежит на своей койке, высохший, желтый, — и молящийся за мир и за тихую любовь. А отец у него иеромонах. И какой!.. От голоса иеромонаха шуршали деревья! Говорили и поговорку Анания, — Саша никак не мог ее припомнить… А приказчик, уже поверивший, что братец даст Саше три рубля, рисовал ему углем на стене дорогу.

Телега летела под гору. На поворотах шершавые длинные корни, торчащие из яра, почти хватали за руки. Девки ревели от восторга: они давно не видали природы. Ямщик, веривший, что у этих девок нет ничего искреннего, оглядывался на них злобно. На одном из поворотов девки увидали тощего запыленного человека в зеленой тужурке. Замученные глаза его были им знакомы. Сашет вопрошающе взглянула на Манжет. Та недоуменно повела плечами. Человек крепко держался за корни, песок струился у его ботинок. Яр тускло пылал от солнца. Лицо у него было тоскующее, видимо, он желал пропустить телегу и думать опять о своем. Девки заорали песню. Ямщик оглянулся на них со злостью: «под гору, разнесут!» Девки заорали еще громче.

Показался скит. Солдаты их встретили пляской и гармошкой. Девок повели в дом с верандой. Окна дома выходили в сад, в котором жил блаженный Ананий. В трех чугунах принесли брагу. Солдаты пили молча, с тревогой, стаканами. Старухи уже суетились в саду. Одна из них подметала дорожки. Поп сбирал опавшие яблоки. Девки распахнули окна, расхрабрились. Они чувствовали, что сегодня не миновать драки. Солдаты налили самогоном самовар. Девки потребовали, чтобы стол вытащили на веранду.

Старуха, подпоясанная веревкой, с метлой в руках, рассердилась, когда Саша сказал, что хочет видеть блаженного. Она долго выспрашивала Сашу, из каких он мест, и даже как будто удивлялась, что в такое время кому-то нужен святой, кроме нее. Она повела его длинными сенями. Пахло вениками и мятой. На противоположном конце сеней, у самых дверей в светелку блаженного, на ларе сидела другая старуха. Она напряженно смотрела в сад. И Саша подумал, что садом ему было б гораздо ближе пройти к блаженному, а старуха с метлой провела его другой дорогой.

Блаженный до самой бороды был укутан в грязное стеганое одеяло, засаленное, усыпанное крошками. Несколько мух кружилось над его бородой. Старуха попробовала отогнать мух, но, плюнув, сердито хлопнула дверью и вышла.

— Марфа-Мария, лампадка коптит, — визгливым и несколько капризным голосом заговорил блаженный, — песни орут, блудят, а лампадку лень заправить. Душа моя, парень, как пчела: из тварей последняя по росту, а питает да еще на бога светит.

Саша вспомнил тотчас же ту поговорку, которую ему передавали девки. Блаженный передернул щеками, заросшими неопрятным и редким волосом. Щеки у него были очень подвижные. Саше, едва он сел на табурет, стало тепло (а светелка, точно, была сильно натоплена). Ему захотелось спать.

— Нонче ты первый, молодой человек. Я могу с тобой поговорить и поучить могу. О душе могу поговорить. Моя жизнь, молодой человек, как морковь: тело в земле, а коса — душа — выходит наружу. Всем о душе говорю. Помогает, помогает!.. Ты у папашки деньги слямзил и в картишки проиграл? Нету на дорогу к папашке? Молись богу, проси прощенья! Я таким, как ты, по два и по три рубля даю и лапти. Блудные сыны! Я блудных сынов жалеть обязан… Господи, их благослови.

Блаженный дунул на муху. Она села ему на ухо.

— Зачем пришел?

— Посмотреть на вас пришел, — ответил Саша, и ему в ту минуту думалось, что он действительно пришел посмотреть на блаженного.

— А вот и врешь! В такую погоду пешком ко мне не ходят. Сапоги-то какие, а! Смотреть на меня — извозчики есть. Плачь, плачь, прелюбодей, — вдруг закричал блаженный. В его голосе чувствовалась радость, и Саша смятенно подумал, что сейчас блаженный выкричит все пакостное, что есть в сашиной душе. Саша вздрогнул. Блаженный стучал маленьким кулачком в стену. — Блудил, угадал!.. Я вас всех знаю… С сестрой блудил! Кайся, кайся! Чем сестру смутил? А?..

Кисти рук заныли, томительная слабость овладела сашиным телом. И Саша подумал, что теперь-то нужно высказать свои страдания, станет легче, — блаженный успокоится. И вместе с тем пришла мысль о том, какая это страшная и грешная страна, в которой святые, не сомневаясь, упрекают людей в том, что они могут лежать со своими сестрами, как с женами. И как же подобные упреки справедливы, если вокруг блаженного настроены амбары и приходит много кающихся! Как стыдно понять это! И ты, только что начавший жизнь, готов и рад свершить чудовищный поступок!..

— Я сам, молодой человек, в таком грехе обитаю. Парень я был рослый, а скучный. Сестра на лавке спала. Сестра у меня мучительница, тело ей было отпущено господом пылающее: на пять сажен запах от ее греха шел. Я к ней и полез. До того я долго страдал, но одолеть себя не мог… И только отошел от лавки, господь меня в поясницу казнил. Теперь лежу, как Илья Муромец, тридцать лет.

— Тоска, — шопотом сказал Саша.

— А на тридцать третий год придет ко мне бог и скажет: «вставай, Илья, царство спасать надо». А я ему отвечу: «наплевать мне на твое царство, почему ты мне с девкой не дал жить и ног меня лишил? Где теперь в твоем царстве есть подобная девка?» Может быть, мне кровь свою суждено выпить? Может быть, тридцать лет под ряд, — едва задремлю, — и вижу, кровь свою пью. Может быть, каждую ночь приходит ко мне сестра и говорит: «вставай, Ананий, весна!» А я ей: «нету сил, помоги мне». Она меня за руки берет, поднять пытается — и не может. Я ведь грузный…

Блаженный откинул одеяло. Саша увидал кровавые пролежни, тощие кости, живот в грязных морщинах. Блаженный тупо смотрел в потолок.

— И я скажу ему: «отойди от меня, господи, не встану я! Надсадилась сестра, подымаючи меня, для кого мне теперь вставать — в гробу она. Ради кого я освобожу твое царство? Я к ней мертвым приду и скажу ей: „ты, сестрица, в гробу подвинься и приготовь одеяло“». Вот как я богу отвечу… Лежать, молодой человек, верно, тоскливо, да только не потому, как ты думаешь. Мне бога тоскливо ждать! Место глухое, вокруг дебри, — мимо пройдет бог. А не придет, я сам к нему приду. Девка, сестра-то моя, почему уличным парням досталась?

Саша вспомнил девок, обогнавшись его сегодня в телеге, и спросил:

— Как ее звали?..

— Советовать тебе, молодой человек, могу. Три рубля тебе дам, лапти дам, веник. Сходи в баньку, пропарься. Мои советы легкие, я легкие советы даю. Оттого и помогает. Легкость всегда помогает… Чаю с тобой попить, что ли? Старуха, Марфа-Мария, дай чаю…

Блаженный вздохнул. Вздох у него был больной, с кашлем. Старуха не появлялась. Сумерки надвигались на сад.

Блаженный подсунул к боку подушку: длинную, набитую соломой и похожую на мешок.

— Отец у меня был ласковый. Я отца страсть любил. Добрый был человек и справедливый. Жалоб никто не слышал… А вот могилка, небось, заброшена. И креста, небось, нету. Я перед ним грешен: он меня всегда милостью одарял. Я вот святой… Мне верят, я утешительные слова могу говорить. И помогает. А вот фамилью мою редко спрашивают и даже откуда я родом. Мне обидно, — я без пачпорта, что ли. А фамилия моя умильная: Смирнов…

Блаженный напряженно смотрел на стену. Он, повидимому, пытался вспомнить самое трогательное о своем отце. А Саша подумал, что вспоминает блаженный только для того, чтобы напомнить Саше, какой он отвратительный и преступный сын. Ананий сказал жалобно:

— Сходи ты, молодой человек, если моя молитва поможет, на кладбище, посмотри, как лежит Максим Смирнов. Я старух прошу, прошу, им выйти нельзя: округ пустыня, на кого меня оставишь. Они ведь здесь одни, ветхие. Оградка-то у отца чугунная, а по краям ангелы в золоте. Найдешь…

По бороде ко рту ползла муха. Блаженный устало прикрыл глаза. И Саша подумал, что блаженный действительно верит, что он одинок. В этом лесу одна его каморка. Попрежнему, как и тридцать лет назад, дебри! И выдержит ли он, если ему сказать правду?.. Муха трепетала в уголках рта. Сил у него нет сдунуть муху! Саша со стыдом торопливо вышел из каморки, торопливо получил от старухи Катерины три рубля и лапти.

В саду было темно. Рядом, на веранде плясали солдаты. Полураздетая девка, свисая с перил, стоная, блевала в сад. Саша узнал ее лицо! Не она ли сестра Анания?.. Саша, выронив лапти, рыдая и спотыкаясь, побежал на дорогу вон из скита.

Позже солдатам веранда показалась тесной, они попрыгали в сад. Вышла луна. Солдаты трясли деревья, плясали на плодах. Один, городской, с курчавым белым чубом, стал рубить шашкой ветки. Тогда в солдатах проснулась крестьянская душа: взводный ударил чубастого в зубы. Девки завыли. С деревни сбежались собаки. Солдаты открыли по ним пальбу. Одна из убитых собак моталась у забора, беспрерывно царапая когтями доски. И девки и солдаты хохотали над ней. Голая девка Лушка, в одной нижней рваной юбке, потрясая бархатным платьем, понеслась в пляске среди яблонь. Она свистела, хохотала, взвизгивала. Но солдатам все казалось, что звуков мало. Они ударили в ведра.

Старухи Смороднины караулили блаженного всю ночь, заснули у порога баньки под утро. Солдаты с хохотом указывали на их скорченные и жалкие тела. Лушка, все еще полуголая, совершенно пьяная, пыталась влить в рот старухам самогону. Стакан, мокрый от ее пота, вонючий, скользил из ее рук. Тогда рябой солдат схватил ее в охапку, влил ей в глотку самогон и заявил, что если блаженный хотел всю жизнь девку, — дать ее ему! Глаза у Лушки были осоловелые.

Солдат сбил поленом замок (старухи спали крепко), втащил девку, откинул у блаженного одеяло и, подталкивая девку коленом в бок, положил ее на кровать. Блаженный испуганно завизжал, замахал тонкими ручками. Уже показалось солнце, и солдату почудилось, что у блаженного с пальцев сыплется как бы шелуха. Старухи, проснувшиеся от вопля блаженного, рвались к дверям. Солдаты держали их за юбки, хохоча и стреляя вверх. Рябой солдат схватил блаженного за длинные масляные волосы и положил его на длинные потные груди девки.

В лицо блаженному лился густой запах спиртного перегара. У девки большие зубы, вогнутые, как бы вылизанные! Ананий попытался поднять голову — сил не было. Блаженный чувствовал небывалую слабость. Груди девки у его пылающей щеки твердели. Кожа ее упруга! Одеяло подле ее длинного уха розовело. И вдруг омерзение, владевшее им, исчезло, — запашистое и теплое дыхание окутало его лицо.

Лушка проснулась, почувствовав на груди тяжелый холод. Покачиваясь, чадила лампадка. На полу валялся стакан и бутылка самогону, заткнутая тряпкой. Девка спокойно сняла голову блаженного, сложила ему руки на груди, перекрестилась и сказала: «сухой-то какой!» Затем она налила самогону в стакан. Через дно стакана она увидала мутное пятно: голову на подушке. И перед тем как выпить, она пошарила: нет ли под матрацем и в подушке денег. «Одни образа», — сказала она. Опять перекрестилась, выпила водку и, накинув на озябшие плечи одеяло, пошла искать старух Смородниных.

Сторож, посмотрев непочтительно Саше на ноги, виляя руками, подвел его к высокому черному памятнику. Деревянную ограду украшали золоченые вензеля. Человечек, запахивая латаное, без пуговиц пальто, смотрел полуоткрытыми тусклыми глазами на дорогу к городу, по которой шли военные обозы. Саша спросил. Человечек не отвечал. Тогда только Саша разглядел, что надпись на черном памятнике сбита, и в камне торчат медные гвозди. Саша переспросил: «Не правда ли, это ведь могила Максима Смирнова?» «Максима Смирнова, — слабо, нервно дыша, сказал человечек, — казначея, торговца скотом, отца блаженного Анания…» Саша удивился вычурности его ответа. Человечек, видимо, сдерживая себя, заговорил:

— Напрасно смеетесь над древностью, милостивый государь! Я уже имею сообщение, что блаженный Ананий умер. Уже теперь надо мной смеяться не будут. Я сегодня над трупом все ему скажу. Меня вызвали сказать ему правду…

— Правду…

— Древность достойна сомнений, но не смеха. Здесь похоронена моя мамаша: Наталья Сухорукова. Я грязен, но не древен, и она не была древна, она умерла пять лет назад. Вы смотрите на эту могилу с сомнением? Правильно, потому что вы не видите на ней надписи. Надпись эту администрация кладбища приказала сбить. Почему же сбита надпись? Потому, что я не мог внести плату за могилу, а сдунуть с лица земли памятник у администрации нету сил, средств, ибо он весит тысячу двести пуд. И вот, чтобы досадить, они сбили надпись. Но сбили, конечно, не они, а вот этот ради насмешки сказанный вами Максим Степанович Смирнов, казначей и скотом промышлявшая дрянь.

— Уверяю вас…

Пафос охватил господина Сухорукова неудержимо:

— Разорил всю семью, по ветру пустил из-за страстей своих исключительно! Не мог сдержать себя Максим и в аду не сдержит. Его черти жгут, а он к бабе хочет! Многим это неизвестно, так как многие забыли Максима. Двадцать лет прошло с его смерти. Сынок знаменит, но и сыну я скажу правду! Меня призвали сказать ему перед гробом правду… Блаженному братцу Ананию! Тридцать лет лежал Ананий на смертном одре, каждый день сбирался умереть, забыть об этом грешном мире. И не умирал. Горел по женщине. Похотью исходил! Все надеялся — встану! И если б знал, что не встанет, что суждено лежать ему до самой смерти, тогда бы на пальцах своих рук пополз бы он к женщине. Десять верст бы прополз. Приполз, а ее нет. Она померла. И тогда бы Ананий, не отдыхая, полз бы дальше, к ее могиле. Могилу разрыл бы зубами. Он верит, что она жива и его ждет. И она, действительно, живая лежала бы в могиле… Вот я Ананию и скажу! Вот обозы пройдут, я и на скит, чтоб не задержали обозы, солдаты. Я скажу: врешь, Ананий, промахнулся, помер.

— Я вчера был…

— Поступайте подобно им. Вот я спущусь в ад — я нарочно грехов больше делаю, вот, например, на бога мне наплевать. Я встречу Максима Смирнова… Я слов здесь приготовил. Максим Смирнов — злодей, убийца. Мамаша моя, Наталья Сергеевна, красотой не отличалась. Но чресла ее были приготовлены господом для многих рождений. Так вот Максим Смирнов, прельстясь ее чреслами и будучи семидесяти лет возрасту, пригласил ее к себе. В сенях, на охрану, поставил приказчиков. И опозорил. Три года плакала мать, запустила торговлю — и скончалась. Я был зол и бессилен, не мог я овладеть хозяйством. За могилу даже не мог заплатить! Вот, смеетесь, но надпись сбили. Мамаша моя без фамилии теперь!.. Всякий может подойти и назвать самую обидную фамилию… Сестра у блаженного Анания была красоты адовой. И ее Максим Смирнов положил на свое ложе. Ребеночка она с ним прижила, и ребенку тому Максим Смирнов хутор приписал… Ребеночек тот теперь муж, подобный мне, и на хуторе постоялый двор содержит… А еще…

Слабое дыхание, пахнущее укропом, носилось у самой сашиной груди. Господин Сухоруков трясся, желая еще рассказать многое. Саша оттолкнул его и побежал к воротам. По крестам порхали синицы. День был высокий и ясный. У ворот Сашу остановил сторож и сказал, попрежнему непочтительно глядя ему на ноги:

— Можете на могилку, опросталась. У нас на ней видный в городе человек молился. Боец, страдатель. Ну, я вас и не пустил.

— Молиться? — спросил утомленно Саша.

Сторож уже шел вперед. И вот Саша увидал оградку с бронзовыми ангелочками по углам. Дерн украшал могилу, цветы. Старушка в длинной пестрой шали с зелеными разводами, держа в руках букетик резеды, сидела в оградке, на скамеечке, недавно окрашенной.

— И вы здесь же молитесь? — спросила она.

Саша посмотрел на нее недоуменно. Старушка начала объяснять: видение было одному человеку, чтобы пришел на эту могилу и помолился. А он был хром, молился горячо, домой ушел отсюда, не хромая. Сапожник он. Теперь для облегчения жизни и исцеления сюда ходят многие.

— Но знаете ли вы, кто здесь лежит? — спросил Саша.

— Смиренный человек, видимо, лежит, — ответила старушка.

И могила, точно, была смиренна: чугунная распростертая ласточка лежала на кресте, подле чугунного венка. Ласточки сверкали в небе. Что намекало на те ужасы, которые опочили в этой смиренной и опрятной могиле? Кто говорил, что здесь лежит тело прелюбодея, ростовщика, истязателя?.. Сашей овладело отчаяние, — он невольно перекрестился. Он схватил руками золоченого ангела решетки и залепетал: «вот и уйду от них, уйду… к чорту, к чорту…» И здесь голос, который звенел в нем и томил его тело все последние дни, окрикнул его. Он оттолкнул ангела. Бирюзовые сережки порхнули в небо. Перед ним, спуская розовый зонтик, стояла Марья Александровна.

Едва лишь обозы скрылись в городе, господин Сухоруков поспешил в скит. Его никто не звал, — он соврал Саше о зове. Он ожидал пожарища, боя, — скит мирно спал. Подле церквушки была разбита нарядная палатка (даже с окнами из целлулозы). Пред палаткой, на медвежьем ковре, усыпанном белыми блестками нафталина, дремал часовой. Квокча, бродили по траве куры. Многое радовалось веселому дню. У открытой двери в церковь дремали старухи Смороднины — плечо в плечо. Слова исчезли с гневного языка господина Сухорукова! Он поспешил в церковь. Блаженный, длинный и сухой, лежал, прикрытый парчевым покровом. Лицо у него было желтое и — веселое! Свечи чадили очень торжественно. Господин Сухоруков на мгновение растерялся. Ему стыдно было сознаться, что мертвому Ананию он не может сказать обличительных, давно приготовленных своих объяснений. Но сказать необходимо, — ибо он опять пылал гневом. Он выскочил. В огромном двору, подле сада, где жил блаженный Ананий, спали на кошмах солдаты. А в саду топилась банька. Господин Сухоруков пошел на дымок.

Девки окатывали друг другу голову водой из колодца. Они узнали его. «Комар пришел, — закричала лениво Манжет, — сейчас загудит…» Из бани несло раскаленными камнями. Грудастая девка Лушка стирала грязную нижнюю юбку. На голое тело ее было надето бархатное платье и поверх, чтоб не замочить, клеенка со стола. Высокие полсапожки девок были туго зашнурованы и ярко начищены. Господин Сухоруков выкрикнул азартно: «И обличу… будет так жить!..» Лушка отвязала клеенку, вытерла мыльные руки, взяла его за рукав и ввела в предбанник. Она подала ему стакан самогона. У стены лежал смятый ворох веников. Подушки были усыпаны сухими листьями. Господин Сухоруков вздохнул, выпил. Девка прижала его к груди, и когда он затрясся, когда колени его стали сгибаться, и он потянул девку неуверенными руками за юбку, — она, гикнув, ударила его в живот коленом! Господин Сухоруков с воем бился на вениках. Девки хохотали. Лушка вернулась к корыту, взяла свернутую жгутом юбку и стала выжимать ее. «Синьки кабы, и совсем красота», — сказала она. Манжет послушала всхлипывающего Сухорукова и протянула: «Хоть без слов воет, все веселей». Девки опять захохотали. Ворот скрипел, колодец оброс мхом; на каплях, падающих с деревянного ведра, плыли отражения дыма из бани.

Номер был в два окна. Одно полуприкрытое ставней, разбитое, тихо звенело, когда ходили по комнате. Марья Александровна, заикаясь и по обыкновению глядя на свои руки, сказала, что старушка Смолина посоветовала ей поехать к блаженному Ананию. Приехала, было скучно, говорили, что блаженный помер, она пошла помолиться в собор. Здесь знакомая направила ее на святую могилку, благо и кладбище-то было недалеко… И она хотела добавить еще о горе Ипполита Селифантьевича, но вспомнила, как ночью, стараясь не шлепать туфлями, пришел он к ее ложу, — и как она отогнала его. Она умолкла. На жестяном крашеном подносе стоял чайник. Она налила стакан. Чай уже остыл.

Она подошла к окну и раскрыла ставень: «день-то какой», — сказала она тихо. И Марья Александровна и Саша поняли, что теперь только остается высказать ту мысль, которая сейчас их обоих и веселит и умиляет! Преступления, о которых они теперь узнали и которыми наполнена земля, столь велики, что их грех, — мучительный и длинный, — теперь забавен и ничтожен!..

По слегка наклоненному, чем-то похожему на извивающееся тело подоконнику скользнули два клочка бумажки, обрывки писем, которых много написала в эти дни Марья Александровна. Клочки эти, затейливо крутясь, опустились на мостовую. Тихое дыхание реки чуть-чуть поиграло ими и покатило их дальше по булыжнику.

Летчики, братья Шаргон, Ренэ и Пьер, поднялись с парижского аэродрома на рассвете ветренного и ненастного дня. Путь их полета — был трудный путь безостановочной скорости, бесперебойной работы мотора и двух человеческих сердец. Вылетев из Парижа, они должны были пересечь Германию, Польшу, Россию, держа курс на Сибирь, на великую границу Китая. Братья Шаргон устанавливали очередной рекорд.

Париж еще спал в этот час. Всю ночь бушевало ненастье, заливая город дождем; на аэродроме было пустынно и широко несло пронзительной сыростью, словно из открывшейся щели вселенной. Несколько невыспавшихся репортеров с аппаратами, несколько официальных лиц — явились проводить их в далекий путь. Оба рослые, закованные в кожу, со спокойными глазами завоевателей, братья стояли возле ангара, дожидаясь, когда выкатят их аппарат. В глубине ангара, под таинственно поблескивающим серебристым подкрыльем аэроплана, возились механики, снаряжая его в великое странствие.

Полчаса спустя, вздымая воздушный смерч и срывая с провожающих шляпы, заработал мотор. Младший, Пьер Шаргон, летевший в качестве борт-механика, проверял это стальное сердце, которому вверяли они теперь свою жизнь, славу и честь. Все было в отличном порядке; прекрасно, бесперебойно работало победительное сердце машины. Определение ветра, последние залпы затворов фотографических камер, несколько фетровых шляп, потрясаемых в воздухе, прощание с близкими — и разом, стремительно заработал мотор, занося смерчем, вихрем, лютыми воплями своей титанической глотки это поле надежд и прощаний. Дрогнув, сорвался легко аппарат и понесся по полю, глухо шурша о землю колесами, содрогаясь от этих толчков, и вдруг легко заскользил, устремился, оставляя насиженную ненужную землю. Описав полукруг, он стал набирать высоту. Уже глубоко внизу, в туманах и снах, открылся утренний город. Это был — Париж. Угрюмо и ненастно, в чешуе домов и геометрическом чертеже авеню, высился Нотр-Дам; невидные химеры ревниво сторожили близкое пробуждение города. Пустынною перспективой тянулись Елисейские поля. Один только раз младший из братьев поглядел на этот оставляемый город — и всего на одно лишь мгновение. Стрелки приборов и безостановочный рев мотора согнали в ту же минуту выражение нежности и печали с его лица.

Резко на восток взял теперь курс аппарат. Все же серебристо и как бы безмятежно в этом ненастьи, последней улыбкой любимого города блеснула Сена, судорожно извиваясь в разъятой пасти предместий. Дымили фабрики, — шли уже фабрики, пригород. В какие-то минуты покрыл аппарат километры города, пересек пути железных дорог, сложный паучиный рисунок их черных сплетений, — и полевым простором открылась родина. Альтиметр отметил — тысячу метров. Туманы, туманы лежали в этот час над Францией. Опять дрогнул руль глубины, все выше стал взмывать аппарат, как бы освобождаясь от земных очарований. На минуту запутался он в облаках. Стада, полчища облаков неслись, обступая сыростью, словно серным дыханием космоса. В вихревых течениях заколыхался, провалился на миг, снова стал набирать высоту аппарат. Мгновенье спустя — бледно, точно недовольное их вторжением, еще не готовое, чтобы показаться человеку, открылось небо. Лазурью и тишиной, голубеющей крышей мира лежало оно над буйством облаков непогоды. Ренэ Шаргон повернул к брату посветлевшее лицо.

— А над Парижем льет дождь, — сказал он удовлетворенно.

Вскоре золотеющим, словно омытым ливнями шаром выкатилось свежее солнце. Мир повеселел. Как бы расступаясь под натиском этого победоносного восхождения светила, стали расходиться облака. В их мутных расселинах снова показалась земля. Аппарат, загруженный бензином, припасами дальнего перелета, облегченно устремился вниз, в открывшиеся облачные скважины. В этот час удобнее было лететь над землей, внизу было тише, меньше вихревой кутерьмы атмосферы. Ненастье оставалось позади, над Парижем. Расчерченным простором возникнуть должна была вскоре долина Шампани. Город прошел внизу шпилями и крышами. По улицам уже двигались повозки — окрестные крестьяне везли овощи на утренний рынок. Братья молчали, сосредоточенно думая каждый о своем, километры за километрами пересекая родину. Внизу открывались Крези, Монмирайль — места великих битв, неизжитых потерь. В трауре незабываемых лет лежала родина, — здесь гибли люди, братья, товарищи. Так же, только на боевых истребителях, поднимались братья Шаргон в эти годы великих битв; окопы и блиндажи, цепи обозов, санитарные городки — страшная угроза цивилизации — открывались тогда внизу. И теперь, обуреваемый каждый этими нестерпимыми воспоминаниями, братья искали взорами очертания страшных и миновавших следов. Взволнованный, вглядывался младший, Пьер Шаргон, в светлеющие пояса дорог. Он мог бы сказать:

«Великая Франция! Все-таки цивилизация не погибла…»

Угрюмая сила, угрожавшая гибелью ей, отброшена назад и разбита… и ему, Пьеру Шаргон, также принадлежала честь защиты и спасения родины. Миром лежали залеченные поля, пахарь прошел своим плугом по местам недавних побоищ. Внезапно открылся извилистый светлый рукав реки. Сияя утренней платиной, отражала река набухающий день.

— Марна! — почти торжественно сказал Пьер Шаргон.

Это была Марна, Шалон — и дальше Верден… священная страшная память неутолимых, неискупленных страданий. Война!.. Тысячу раз будь она проклята. Гунны, исчадие веков, зловещая угроза колыбели великой цивилизации… победителями над этой побежденною силой пройдут они своим великим летным путем — от самого Парижа, через скифскую окраину Московии, до древних китайских границ.

Так, в этих мыслях, проносились они над утренней Францией. Чудесно работало сердце их аппарата, ровно было биение стального пульса, также возглашавшего торжество их победы.

После полудня изменилась погода, подул резкий ветер. Аппарат заколыхался, проваливаясь в воздушные ямы, чаще заработали иллироны — боковины несущих плоскостей, выравнивая аппарат. Лица стали зябнуть от сырости. Младший Шаргон спустился в кабину и достал термос с горячим кофе. В угрюмом безмолвии и ненастьи открылась деловая земля Германии. Шли поезда, дымили заводы; в зловещем тумане, словно полноводная трещина земли, прошел Рейн; слева на северо-запад остался Кельн; Кассель, Саксония, откуда недавно надвигалась темная сила полчищ, возникали в буднях труда, угольно-черных дымах фабрик, укрощенною силой недавно бушевавшего поколения. Это поколение полегло под Верденом, в Вогезах, на Марне, — уцелевшие из него и дети погибших отцов зализывали теперь горькую сукровицу ран. Торжествующая цивилизация обрекла их на годы лютого труда, на годы искуплений.

Угрюм и долог был этот путь над Германией. Время давно перегнуло за обеденный час. В этот час беспечно обедали люди в Париже, — летчики отпили из термоса горячего кофе, заедая сухим хлебом с сыром. День стал склоняться к сумеркам. По временам Пьер Шаргон проверял работу частей, подливал масло, орошая лицо и руки его теплыми брызгами. Впереди лежал ночной путь через Восточную Пруссию. Вскоре просеялась мгла, заслоняя последнее свечение дня. Задул пронизывающий стремительный ветер. Летчики надели поверх меховые пальто. Города внизу проходили уже в огнях. Все чаще стали определять путь полета по компасу, сверяя с картой на роликах. Медные винты свернули Францию, сворачивали Германию постепенно.

За Одером, за Франкфуртом на Одере возникала широкая долина Познани. Близилась Польша. Авиационные маяки, опознавательные знаки зажглись на аэродромах и на местах посадок. Поезд, выбрасывая колючие стрелы искр, шел из Франкфурта в Познань. Ночь постепенно обвисла на крыльях аппарата. Братья сменились. Младший, Пьер Шаргон, сел за руль. Утомление от шума мотора, от ветра, от напряжения — начинало сказываться. Хотелось спать, — нужно было бороться с этой утомительной угрозой. И еще — нестерпимо, мучительно хотелось курить. Ренэ Шаргон дремал по мгновеньям, знакомым напряжением сваливая с себя наползавшую тяжесть. Все упорней приходилось бороться с наступающим ветром. Стало трепать. Порывы ветра как бы уносили по временам рев мотора. Проваливаясь, снова набирал высоту аппарат. Шли часы.

Давно уже кончилась Восточная Пруссия, теперь проходили над Польшей. Городок какой-то в роде Брдова иль Кутно промигал ночными провинциальными огнями. Польша спала. Упорно сверял путь по карте старший Шаргон, озабоченно поглядывая на компас. Время шло и шло, не размыкая ночного мрака. Не сбились ли они на этом пути? Внезапно Пьер, сидевший за рулем, сказал удовлетворенно:

— Вот!

Он указал рукою вперед. Как бы лунный дымный свет исходил от земли. Воспаленными глазами вглядывались братья в свечение земли. Это в ночи — светилась Варшава. Они обменялись молча торжествующим взглядом. Словно облегченнее заработал теперь мотор. Сонливость сошла. Ревнивые мысли победителей торопливо затемняли собою усталость и предстоящие еще впереди сутки — двое суток полета. Отсюда, с Запада, на далекий Восток принесут они в шуме моторов торжествующую песню цивилизации. Опять побеждает Запад, как бы могучим дыханием выправляя вновь свою славу. И Варшава прошла внизу, бессонная, в огнях, в транспарантах огней — Варшава. Какие-то минуты победоносно они проносились над ней, над ее пылающим центром. Но вот слиняли огни, сменились тусклою цепью окраинных фонарей, нищее предместье спало в ночи, не озаряемое светом. Ночные поля встретили мраком, еще кое-где вдоль шоссе светились последние фонари. И мгла объяла.

Теперь кончились световые маяки, сияющие знаки аэродромов. На рассвете пройдет граница великой России, неизмеримыми пространствами залегшей на восток, до самого Тихого океана. И карта и компас сменили признаки земли. Ночной полет над болотами, над Столбцами и Неманом, а слева, на северо-западе, останутся Вилейка и Молодечно, места великих прорывов и загубленных армий. Здесь гибли русские, восточные союзники, спасавшие Париж. Сосредоточенно, привычно вникая в неистовый ропот мотора, Пьер Шаргон думал о великих путях истории. Путями этой истории, над городами, равнинами, реками, сопряженными с памятью битв, павших бойцов, наступающих полчищ, прорвавшихся армий, железных мешков обхватов, потерь и побед — проходили они ночным полетом. Горделивые, волнующие мысли тревожили его в эти ночные часы. В три часа пополуночи, по их расчетам, перелетели они границу России.

Под утро ночная буря утихла. Ниже пошел аппарат над мережущей землей. Вероятно, Орша прошла своей железнодорожной станцией — еще в сумрачных тенях утра. Непогода сопровождала их. Шел дождь, затягивая водяным дымом землю. Внизу швыряли аппарат воздушные течения; нужно было опять в этом тумане итти по карте и компасу. К утру, однако, косые тени дождя остались позади. Снова возникла земля в зеленеющих полосах посевов; каким-то ядовитым фисташковым цветом, полоса за полосой, веерами уходили назад эти посевы. С волнением смотрели братья на открывшуюся русскую равнину, впервые видя страну неслыханных угроз и свершений. Часы отмерялись. Посевы сменились болотами, чаще шли российские города в своем неотразимом своеобразии. Путь Наполеона к Москве — от Смоленска до Вязьмы и до Можайска. До сих пор, до восточных окраин простерлось далекое величие Франции. Одними из первых, конквистадорами, проложат они, братья Шаргон, летный путь — над этим земным путем, залегшим в истории.

Внезапно Ренэ Шаргон почти вонзил свои серые колючие глаза в мреющее марево полуденных миражей.

— Ты ничего не видишь? — спросил он, наконец, не поворачивая лица.

Теперь также стал вглядываться брат. В мареве, в знойном полуденном блеске засияли далекие золотые осколки. Он вскинул бинокль к глазам. Стекла Цейсса приблизили это видение. Словно азиатскою роскошью, неумеренно раскиданным золотом, белым камнем открылся далекий громадный город.

— Москва! — сказал старший снова, попрежнему не поворачивая лица.

Почти торжественно, мрачно ревел мотор. Побледнев, смотрели братья, не отрываясь, на этот загадочный город. Ранняя северная осень уже утомленно теплилась в окрестных рощах и примосковных садах. И город приблизился. Блеском куполов, теплой тишиной согретого камня, зелеными островами садов приветствовал он летевших над ним людей. Колыбель новых чаяний, туманных мечтаний народов, духовный водитель Востока и ждущих раскрепощения племен… Стремительно совершал аппарат свой полет над этим загадочным городом. Улицы, маковые зерна людей, человеческих толп, автомобилей, повозок, — все уносилось назад быстролетным мельканием. Круги аэродрома забелели призывно, знакомо приглашая к посадке, — но дальше лежал безостановочный путь. На одно лишь мгновенье поглядели братья в глаза друг другу: какими-то словами, которых так и не сказали они, обменялись они в эти минуты полета их над Москвой. Долго проходил внизу нескончаемый город — и вот опять скрестились стальные пути железных дорог, сплетаясь в узлы и излучины. Москва осталась позади. Они шли далее, на восток.

За этот день пересекли они сотни километров пути. Не знаемые степные просторы сменили города и железнодорожные нити. Солнце и ветер, люто обветривший напоследок лица летчиков, сникли; желтоватая заря пылающим горном лежала на западе, как бы освещая собою дальнейший их путь. Аппарат шел низко над степью. Изредка доносились запахи степных трав. Небо было очищено, нежно синело к востоку, уже наливаясь драгоценным сиянием редких звезд. Живительным и глубоким дыханием дышала степь в этот час.

В седьмом часу перед вечером братья почувствовали перебои мотора. Именно почувствовали, а не услышали этот зловещий нервический срыв, потому что как будто попрежнему ровен был привычный, успокоительный звук, но уже новые привходящие ноты сопровождали его теперь. Встревоженно — минуты, протянувшиеся для них в часы, летчики прислушивались, проверяя работу мотора. Какая-то роковая неисправность сложного и выверенного механизма неотвратимо надвинулась; пристально высматривал младший Шаргон работу частей, обдававших масляными теплыми брызгами его лицо. Минуты позднее он определил неисправность: это была неисправимая здесь, в воздухе, порча. Пьер Шаргон повернул к брату искаженное, полное отчаяния лицо. Нужно было снижаться. Почти на переломе пути, после двухсуточного нечеловеческого напряжения, когда вплотную приблизилось торжество их победы, надо было где-то в безвестной степи прервать рекордный безостановочный путь. Уже угрозой звучал теперь срывающийся ропот мотора. Широким полукругом, снижаясь, пошел аппарат над степью. Неотрывно и зорко оглаживали серые колючие глаза неровности открывшихся просторов. Точно стервятник над добычею, кругами стал парить аппарат, — и первый земной толчок потряс его существо. За первым толчком — глухие удары как бы стали сокрушать его угрюмой угрозой земли. Глухо зашуршали и забились под колесами травы; тормозной крюк позади бороздил целину, как плуг. Лопнула камера правого колеса, — в последнем судорожном сотрясении, едва не опрокинувшись на бок, аппарат стал, наконец.

Разгибаясь с трудом, наполовину оглохшие, почти кроваво обветренные летчики вылезли из аппарата. Минуту они освобождали себя от одежды, снимали шлемы. Воспаленными глазами оглядели они этот мир. Это была — степь. Безумолчно ввечеру трещали цикады. Пахло разогретыми за день травами. Беловатый ковыль вечерней тихой рекою струился вдалеке. Справа, как бы заслоняя собою полнеба, высился купол земли, древний курган. У кургана внизу паслись овцы, отары овец; слышен был их старческий кашель. — Пить, пить! — пока только пить, — затем уже раздумывать, определить место посадки, приняться за исправления. Ренэ Шаргон достал бутылку виши. Жадно, по очереди припадая к горлышку, братья опустошили бутылку. Затем сокрушенно они оглядели осевший на бок аппарат. Жалко лежал он в степи, как подбитая птица.

Старший остался возле аппарата. Младший пошел к кургану и к белым овечьим отарам. Непривычными, отвыкшими от земли ногами шагал он туда. Вскоре ветер донес едкий овечий запах. Степная сухоросная ночь мягко неслась на широких своих прохладных крыльях. У подножья кургана горел костер. С сухим шорохом тысяч ног, с кашлем и блеяньем подвигались овцы. И летчик увидел людей. Их было трое. Как древние волхвы, опираясь на посохи, в какой-то первобытной одежде из шкур овец, стояли пастухи возле нежаркого огня ночного костра. Почти неподвижно, как жертвенный, дым прямо поднимался кверху. У пастухов были войлочные шляпы с большими полями и густые бороды патриархов. Почти смущенный этим библейским видением, древним обликом овечьих стад, пастухов и кургана, — летчик подошел к людям ближе. Не двигаясь, словно не встревоженные диковинным появлением небывалой здесь птицы, пастухи ожидали приближения человека. Из-под косматых бровей, как бы из глубины веков, смотрели пытливые глаза, привыкшие к степи и к одиночеству.

Полчаса спустя летчики сидели в дыму костра. В котелке над огнем варилось скудное едово овечьих поводырей. Точно сновидением после воспалительных часов полета и напряжения, возник перед летчиками этот степной простор, овечьи отары, с древним простодушием попирающие степь, и пастухи, радушно угощавшие их своей немудрой едой. Каким-то глубоким дуновением древности, первоосновою жизни была полна эта ночь. Шафранная заря догорела на западе. Кашляли овцы. И сон, сон — освобождение от усталости и обиды — стал смежать воспаленные веки. Летчики решили заняться починкой аппарата с утра. Вернувшись, они забрались в кабину и мгновенно уснули, камнем свалившись в небытие.

Пьер Шаргон проснулся на рассвете. Все было непонятно. Какие-то пространства пересекал аппарат, ревел мотор, запечатлевшись своим неумолчным звуком в сознании. С трудом собрал он себя. Рядом спал брат. Недвижно стоял аппарат на земле. Пьер Шаргон с сокрушением вылез из кабины. Предрассветный нежно-пепельный час был над степью. Ни дуновения ветра, ни звука. Даже ковыль не бежал серебряной своей неустанной волной. Белым островом, голова к голове, спали овцы в текущих водах тумана, стынущими озерами лежавшего в степи. Спали пастухи, спала земля. Чудовищно в серебряном этом мареве уходила в самое небо глыба кургана. Великим кочевьем шли люди, народы древности, насыпая курганы, как вечное напоминание о себе будущим племенам и народам.

Летчик пошел по степи. Тишина и безмолвие встречали его в этот час. Перепелка со сна, вероятно, завела было свое веретено и смолкла в траве. Летчик дошел до кургана и стал подниматься наверх. Ему захотелось оттуда, сверху, оглядеть спящий степной простор. Священной могилою пращуров была эта насыпь земли, поросшая травой и кустарником. С трудом сильными ногами он одолевал крутизну. Жарче и торопливее колыхалось сердце. Наконец, добрался он до вершины. Необозримое, незабываемое видение возникло пред ним. Далеко в степные просторы уходили курганы памятью великих кочевий. До сих пор в них ржавеют кольчуги, старинные копья и утварь, окружая изголовье человеческих перетлевших костей. Здесь шли народы, чтобы растечься, осесть на пустынном материке, именуемом ныне Европой…

Смущенный всем этим смутным дуновеньем веков, летчик смотрел в степные необозримые дали. Первые камни будущей циклопической стройки, с вершин которой с высокомерным недоверием глядели сюда, на Восток, люди его племени, — возникли теперь перед ним в пленительной и тревожащей первобытности. Тишина сторожила сон предков. Все голубее и пламенней разгоралось небо, обещая степной нетревожимый день. И вдруг как бы от свистящего звука стрелы дрогнула утренняя тишина. Словно тень заслонила на миг млечное небо, — огромный степной орел поднялся из-за кургана и медленно воскрылил в высоту, обходя человека кругом: верно, принял его он за отставшего агнеца. Прекрасен в утру был полет степной птицы. Пройдя над ним трижды кругом, пошел орел на восток, навстречу уже пыльно заполыхавшему краем солнцу. Косая желтая тень залила степь, а на ней, на утреннем этом золотистом сиянии, медленно плыла тень птицы, словно два неба — золотое и синее — отражались одно в другом. Заблеяли овцы, просыпаясь; с шорохом тысяч ног они уже подвигались к далекому, старчески-бирюзовому глазу озера.

Дав взойти полному утру, захмелев от степного вина просторов и запахов, летчик спускаться стал вниз. Спускаясь, срывал каблуками он землю, удерживаясь на крутизне. Внезапно в осыпи земли, покатившейся вниз под его ногой, заметил он странный предмет. Присев, он очистил его от земли и рассмотрел на ладони. Это был наконечник стрелы, грубо граненый, истончившийся от ржавчины — первобытное оружие добычи и битв. С волнением и трепетом летчик смотрел на эту пролежавшую веками в земле, немудрую и детскую стрелу дикаря. Эпоха великих битв, газов, воздушных эскадрилий и танков — все, принесенное в дар земле цивилизацией, — давно сменили первобытное и бесхитростное мужество человека — воина и охотника… Он бережно спрятал наконечник в карман, как горький дар неповторимого этого утра.

Летчики провозились в степи весь день, исправляя поврежденье. В глиняном кувшине принесли пастухи им воды. И к вечеру уже, вселяя беспокойство и ужас в овец, заработал мотор. Трава стала рваться, уносимая вихрем. Тонкая пыль кисеею пошла по степи. Старший Шаргон дал полный газ. Летчики уселись на свои места. Разом понеслись назад пастухи, овечьи отары, курганы. Знакомые секунды ожидания — и вот, оторвавшись от земли, аппарат стал набирать высоту. Пьер Шаргон долго, со смутным чувством смотрел на уплывавшую степь. Словно часть вселенской родины, которую ощутил он в это утро, стоя на кургане и следя за полетом степного орла, оставлял навсегда он теперь. И работа мотора, карта и стрелки приборов привычно сменили в нем это чувство.

Дни спустя, вновь пересекши великие переделы стран и народов, великую чересполосицу прошедших и будущих войн, — увидели летчики далекие очертания города. Полосою тумана означилась Сена.

— Наконец-то Париж! — сказал Ренэ Шаргон торжествующе и указал брату на далекое это видение, трепетом, радостью и ожиданием наполнявшее обыкновенно сердце. Но со странным и себе самому необъяснимым чувством — тот не ощутил в этот раз прежней победительной радости. Родина встречала его, но это было уже как бы вторичное цветение. Где-то в степи, на случайном пристанище, почувствовал он родину веков и народов, и как бы поблек перед нею в своем очарованьи единственный доселе, неповторимый Париж. Он ничего не сказал брату об этих своих чувствах, мало понятных ему, не привыкшему к смутным раздумьям. Знакомые круги аэродрома означились в городских перспективах. Лучами расходились улицы и Елисейские поля, венчаемые Триумфальною аркою в гнезде их схождений. И уже четверть часа спустя удар колес аппарата о землю встряхнул приветствием возвращения. Люди бежали по полю к ним, махая платками и шляпами.

Стоя в их кругу, закованные в кожу, обветренные ветрами и зноем пространств, летчики улыбались, непривычно растягивая застывшие мускулы в улыбку. Щелкали затворы фотографических камер. Вечерний Париж теплел своей смуглою нежностью, ожидая близкого вечера отдыха и утех. Автомобиль легко уносил летчиков с аэродрома в этот их город. Оглядывая знакомые улицы, заливаемый негреющим светом вечернего смуглого солнца, Пьер Шаргон в правой руке в кармане держал наконечник стрелы, как бы по-новому проясняющий теперь для него великие судьбы и миновавшие и грядущие пути человечества.

Уважаемые гражда́не — и тоже гражданочки, которые там у вас в самом заду смеются, не взирая на момент под названием вечер воспоминаний о революции. Я вас, граждане, спрашиваю: желательно вам присоединить к себе также и мои воспоминания? Ну, так прошу вас сидеть безо всяких смехов и не мешать предыдущему оратору.

Перво-на-перво я, может быть, извиняюсь, что мои воспоминания напротив всего остального есть действительный горький факт, а то у вас тут все как по-писанному идет, а это неписанное, но как естественно было в нашей деревне Куймани Избищенской волости, которая есть моя дорогая родина.

Вся природа у нас там расположена в сплошном лесу, так что вдали никакого более или менее уездного города, и жизнь происходит очень темная — в роде у каких зебр или подобных племен. В числе, конечно, и я был тоже бессознательный шестнадцати лет и даже верил в религию — ну, теперь этому, конечно, аминь вполне. А брату моему Степке — царство ему небесное! — было годов этак двадцать пять, и кроме того он был ростом очень длинный, однако, грамотный несколько. И вдобавок Степке другой, как говорится, герой — это наш бондарев сын Егор, который тоже проливал жизнь на фронте.

Но как все это существует в минуту капитализма, то имеется также противный класс в трех верстах, а именно бывший паук, то есть помещик Тарантаев, который, конечно, сосал нашу кровь, а обратно из-за границы привозил себе всевозможные предметы в виде голых статуй, и эти статуи у него в саду расставлены почем зря, особенно одна с копьем, в роде бог — конечно, не наш православный, а так себе. И притом в саду гулянки и песни с фонариками, а наши бабы стоят и сквозь забор пялятся, и Степка тоже.

Степка — он не то что шаболдник был или что, а так в роде чудной, опять же у него порча в нутре была, так что его даже в солдаты не взяли, и он оказался безработный член домашнего быта. Все ему завидуют сзаду и спереду, а он сидит со вздохом и книги читает. А какие у нас, спрашивается, были книги в этот царский момент? Не книги, а, можно сказать, отбросы общества — или, вкратце, удобрение. И вся, если можно, публичная библиотека была под видом чернички Агафьи сорока трех лет, которая над покойниками псалтырь читала.

Ну, конечно, насосался Степка этих книг и пошел дурака валять. Ночью, бывало, проснешься, с полатей вниз глянешь, а он весь белый перед образом и сквозь зубы шипом шипит: «Ты меня с-слышишь? Ты с-слышишь?» Я и скажи ему один раз: слышу, говорю. Кэ-эк он затрясется да вскочит, а уж я не могу, из меня смех носом идет. Ну, тут он меня измутыскал так, что у меня печенки с легкими перемешались — насилу отдох.

А Степка утром — папаше в ноги: «Отпустите, говорит, меня в монастырь. Я, говорит, не могу, как вы, жить ежедневно, потому у меня в груде́ стоит неизвестная мечта». А папаша ему произнес: «Ты, говорит, Степка, практический дурак и более ничего, и завтра же ты у меня на работу в город поедешь к дяде Артамону». Степка начал, было, против папаши говорить разные слова в виде писания, но папаша у нас был довольно не очень глупый и притом с хитриной — он и говорит Степке: «А в писании-то в твоем что сказано? Что всякий сукин сын мать и отца слушаться должон. Вот это действительно святые слова». Выходит, писанием-то и утер ему орган носа, так что покорился Степка и чуть свет уехал к дяде Артамону, который на фабрике отставным вахтером служил.

И вот, как говорится, картина жизни с полета: тут, например, фабрика вертится в полном дыму, и где-нибудь на африканской границе невозможные скалы гор, и происходит ужасное сражение, а мы в своем лесу ничего не видим, бабы без мужиков как телухи ревут, и притом мороз.

В течение времени бондарева сноха от мужа Егора получила с фронта письмо, что-де произведен в герои первой степени с Георгием и в скорости жди меня обратно. Тут баба, конечно, обрадовалась и надела чистые чулки. Перед вечером на Николу вышли мы с папашей — глядь, катит на розвальнях Егорка бондарев, рукой машет и какие-то слова говорит, а какие — не слыхать, только пар из роту клубками в виду холодного мороза.

Я, конечно, очень волнуюсь поглядеть героя, но папаша мне говорит: «Надо повзгодить, покуда он там с своей бабой произведет смычку». И только он это сказал — егорова баба к нам сама ввалилась. Глаза белые, страшные, руки трясутся, и говорит темным голосом: «Помогите мне, ради Христа, с Егором управиться». Ну, думаем, должно быть, исколотил, — надо вступиться за женское существо. Сполоснули руки, пошли.

Входим, глядим — самовар кипит, на лавке постель изделана, все даже очень подобно, и сам Егор у сундука тихо стоит. Да только как стоит: к сундуку прислонен в роде какой куль овса, и голова у него — наровнях с сундуком, а ног ни звания не осталось, под самый под живот срезаны.

Обомлели мы — стоим безо всяких последствий. Спустя Егор засмеялся нехорошо — так что у меня даже зубы заныли — и говорит нам: «Что? Хорош герой первой степени? Нагляделись? Ну, так теперь на бабу меня кладите при вашей помощи». И, значит, легла его баба на постель, а мы Егора с полу подняли и уложили следующим образом. После чего ушли, я дверь захлопнул и палец себе вот этот вот прищемил, но даже никакой примерной боли не чую: иду — и все в глазах воображение Егора у сундука.

Вечером в егоровой избе, конечно, собрался народ в целом виде. Егор — под иконами на лавке, к стенке прислонен ли стоит, ли сидит — уж как это по-вашему пишется, не знаю. И которые собравшись — все на него ужахаются и молчат, и он молчит, курит, а я возле печки, и даже слышу, как прусаки вылезли и по пристенку шуршат.

Тут, на счастье, пришел бондарь, который отец, и вынимает спиртной предмет из кармана. Егор, конечно, выпил стаканчик, и только это налил другой, как чей-то мальчонка с улицы вкатился и кричит с удовольствием: «Барин! Барин!» Глядим — правильный факт: барин Тарантаев в дверях. Бритый весь, и дух от него очень роскошный — видать, пищу легкую принимает. Кивнул нам эдак — и прямо к Егору: «Ну, говорит, Егор, поздравляю, поздравляю». А Егор лицо ухмыльнул на один бок неприятно и произнес: «А позволю себе: с чем вы меня поздравляете?» Барин ему ответственно говорит: «В виду, что ты есть гордость и герой, приявший за отечество». А сам дерюжку приподнял, какою были закрыты у Егора нижние места, и нагнулся носом, глядит.

Тут Егор перекосоурился, зубами заскрипел — да как по шее его дряпнет, да еще раз! Барин Тарантаев в пыху волнения ткнул Егора, который на бок, как куль, а подняться не может, с криком: «Бей его! Бей!» Я в составе других подскочил к барину, сердце у меня, как заячий хвост, трясется, и вот ничего мне не надо — только в глотку ему вцепиться, то есть вкратце — классовая борьба. Барин Тарантаев, красный, рот разинул — сказать, но об наши ненавистные глаза обстрекнулся, как в роде об крапиву — и бегом в дверь.

Под напором этой победы мужики затихли и Егору говорят, что ты, действительно, герой первой степени. Егор, конечно, выпил еще стаканчик и постепенно произнес речь, что какой же он герой, когда он на фронте в яму присел для своей грубой надобности, а тут его сверху по ногам и шмякнуло. «Но мы, говорит, в скорости прикончим весь этот обман народного зрения под видом войны. Потому, говорит, нам беспрекословно известно, что теперь надо всеми министрами состоит при царе свой мужик под именем Григорий Ефимыч, и он им всем кузькину мать покажет». Тут как это услыхали наши — ну, прямо в чувство пришли и кричат с удовольствием, что теперь уж, конечно, и войне и господам — крышка и полный итог, и мы все на Григория Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти наш мужик. И вот, граждане, конечно, про этого Григория Ефимыча я теперь понимаю вполне целесообразно, но тогда у меня от этого известия прямо пульс начался.

Теперь, значит, дальше. А именно, как Егор оскорбил барина по шее, то вышел у нас с этим пауком натянутый разрыв, и даже у тарантаевских ворот стоял кровный черкес с кинжалом для препятствия входа. Раньше мы, бывало, в усадьбу ходили насчет газет и прочего, а теперь живем в полном лесу, как зебры, и ничего не знаем, какие события на далеком шаре земли, например, в Петербурге.

И так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и масленица, мороз переменный. И на масленице папаша получает из города от Степки внезапное письмо. А как у нас тогда никакой ликвидации грамотности не было и, можно сказать, один читаемый человек Егор, то к нему народу собралась труба — степкино письмо слушать. И пишет Степка, что у них теперь на фабрике беспрекословно известно, что насчет бога — это суеверный факт, а напротив того есть книга Маркс, и что в столице Петербурге произошло одно значительное убийство и потому ждите, в скорости еще и не то будет. А жалованье у нас самое печальное, девять с полтиной в месяц, и я выезжаю к вам лично.

Егор на лавке стоит, прислонен к подоконнику, и руками прибавляет: «А что, кричит, я вам насчет Григория Ефимыча-то говорил? Это все его работа, уж это уж будьте спокойны!»

Хотя в письме насчет убийства неясно и насчет бога в виду предрассудков тоже неполное удостоверение, однако, чуем — это все не зря, и, действительно, ждем. Чего ждем — не знаем, а в роде как бы, извиняюсь, животная собака перед пожаром беспокоится, так и мы. И притом ужасный мороз, тишина, и дятел в лесу тукает. И мы все, как подобный дятел, одно долбим — про Григория Ефимыча.

В течение времени этак происходит день или два и затем смеркается, и тут видим: скачет на черной лошади конная естафета прямо в тарантаевскую усадьбу, а над усадьбой солнце садится — от мороза распухло и все красное. Егор у нас, конечно, главнокомандующий и он говорит: «Это — начинается. Теперь глядите за усадьбой невступно и мне докладайте».

На случай часовых поставили меня да еще одного — горбатый такой у нас был Митька. Сидим в кустах, пальцы духом греем, и притом все слыхать, какое на дворе в усадьбе нервное волнение и собаки, и мы трясемся. Спустя глядим: не говоря худого слова, раскрываются ворота и выскакивают лютые сани, в санях барыня Тарантаева с девчонкой, плачет, а уж из ворот и этот выезжает на черной лошади конный, который на барыню, как на собаку, просто кричит: «Але́!» И, значит, санки — в одну сторону, а этот конный — обратно в другую, то есть на нас. Горбатый Митька меня в кусты тянет, а во мне дух зашелся и я — прямо как в виде алкоголя — сам не знаю чего делаю, руками махаю и бегу этому конному наперехват. Он, конечно, остановился и задает мне: «Что случилось?» — и лошадью мне в морду храпит. А я ему безо всяких: «У нас, говорю, ничего, а вот у вас что?» — «Это, говорит, не касается. Але́!» Я ему в глаза уперся и с выражением говорю: «А как, говорю, насчет Григория Ефимыча? Это вам касается?» И он мне возражает с известным смехом: «Григорий Ефимыч твой — тю-тю: его, слава богу, давно пристрелили!» — и при этом скачет в направлении.

Тут я что есть мочи — к Егору. В избе у него — полное присутствие наших мужиков и все в натянутом ожидании. Как я начал доклада́ть, то мое невинное сердце шестнадцати лет стало поперек глотки, и я плачу насчет погибшей мечты в виде Григория Ефимыча и вижу — все тоже сидят со вздохом, как пришибленные. А в заключение этого прискорбного антракта Егор объявил свой приказ: разойтись до утра по домам для разных естественных надобностей подобно пище и снотворному отдыху.

Тут постепенно рассветает это значительное утро, когда у вас в Питере происходит торжество и юбилей революции со знаменами, а у нас такое, что даже ни на что не похоже, и, однако, это есть, конечно, отдаленные звуки в полной связи, и притом ужасный мороз. И мы все собрались у егоровой избы в валенках, а Егора в виде трибуны посадили в кошолку с сеном и поставили на розвальни. Спустя Егор объявил из кошолки, что, значит, часы пробили и больше это невозможно, и мы сейчас идем грудью на тарантаевскую усадьбу, и пусть барин дает полный отчет, как убили пристоящего за нас крестьянина Григория Ефимыча, а, может, он еще, бог даст, жив. Конечно, мы все единогласно пошли по снегу, а снег на солнце синий до слез, и в нутре у нас все играет, как в роде у кобеля, который десять лет на цепи сидел и вдруг сорвался и пошел чесать.

Тарантаевский кровный черкес как нас увидал в количестве, то сейчас же закрыл калитку и изнутри поднял крик и разное волнение, в числе которого слышим также голос к нам Тарантаева барина, что, мол, нынче необыкновенный день в столице, и вы лучше без печальных последствий разойдитесь для скорого ожидания. А Егор ему из кошолки кричит, что мы ждали да уж и жданки съели, а теперь обязаны узнать факт, и пускай ворота сейчас откроет, а то все одно сломаем.

Тут мы слышим молчание с шопотом, потом заскрипели ворота — открывается приятный сосновый вид аллеи и очевидная для всех статуя с копьем, которая для прочих событий еще пригодится в роли. Мы, конечно, идем стройными рядами, а именно впереди Егор в кошолке и мы сзади кучей как попало, а барин задней спиной к нам бежит во-всю к цели дома. Вдруг откуда ни возьмись в руке у Егора видим револьвер, и он с прицелом кричит барину: «Стой!» И как только этот выкидыш общества увидал револьвер, так безо всяких остановился возле того бога с копьем и притом сам в виде мнимой статуи, но, однако, говорит нам: «Вы прямо ошибаетесь, я сам из народной свободы». А Егор ему грозно задает: «Значит, с Григорием Ефимычем заодно? Говори!» На что барин вполне правдоподобно отвечает дрожащие слова: «Что вы, говорит, мы все очень рады, что этого негодяя Гришку убили». Тут Егор облютел и на все стороны кричит: «Слышите, ребята? Негодяя, говорит! Очень рад, говорит! Ах ты, такой-сякой!» — и прочее, то есть разные матерные примечания. «И мы, говорит, тебя сейчас самого ухлопаем из этого револьвера».

Конечно, Егор, как будучи специалист, произошел всякое военное убийство, и ему это раз плюнуть, а у нас тогда еще был внутре оттенок, что как неприятно прикончить вполне живого человека. И покудова идет у нас, как говорится, обмен сомнений, барин Тарантаев стоит безо всяких признаков, как полный труп, и только, помню, один раз утер течение носа.

Тут за воротами на дороге является новый факт в виде человека, который бежит к нам во весь дух и руками машет. И постепенно глядим, что это, оказывается, наш Степка из города согласно своевременному письму. Морда у него блаженная, сверху слеза текет, и руками — вот этак вот, в роде крыльями, ну, прямо сейчас полетит по воле воздуха, как известная птица. И притом кричит: «Братцы, братцы, произошло свержение и революция, и у меня сердце сейчас треснет от невозможной свободы, и ура!»

Что, как — не знаем и только чуем: из Степки хлещет, как говорится, напор души, и даже от его крику по спине мурашки бегут, и тут происходит ура и всеобщая стихия в роде суеверия Пасхи. А Степка постепенно взбыдрился возле статуи на скамейку, варежкой слезы утирает и говорит вдобавок, что царя в виде Николая сменили, и что всякие подлые дворцы надо истребить до основания лица земли, чтоб более никаких богачей, а будем все жить бедным пролетариатом по бывшему Евангелию, но, однако, это нынче происходит согласно науке дорогого Маркса. И мы все как один подтверждаем в виде ура, а Егор из кошолки в полном размахе кричит: «Спасибо тебе, герой Степка, от православного сердца! И с богом — круши весь их роскошный бюджет!»

Тогда Степка выхватил у мужика топор, подскочил в статуе, которая с копьем, и от души замахнулся на нее для истребления. Но барин Тарантаев в этот момент как бы встрепенулся из своего трупа и говорит: «Это ни в чем невиноватая драгоценная статуя, и я, может быть, ее вез сухопутно из самого Рима, так как это есть бесчисленной цены называемый Марс».

И мы все видим, как у Степки рука опускается без последствий, и он говорит с выражением: «Братцы! И только я произнес сейчас вам это дорогое имя, как здесь вдруг имеется его действительное изображение под видом статуи. И это я считаю в роде знамения и предлагаю обнажить шапки».

Я вас, гражда́не, кратко прошу принять, что мы тогда были народ всецело темный, как говорится — индусы. И вследствие чего мы все единогласно скинули шапки и так, без шапок, ухватили под задок это дорогое изображение и поставили на розвальни рядом с кошолкой, в которой существует Егор. А Степка принял резолюцию: барина Тарантаева отпустить безвредно в заслугу, что открыл нам это изображение, но притом для науки против богатства пущай глядит, как мы истребим весь его бюджет. Мы все опять подтверждаем в виде ура с удовольствием, что образуется программа без пролития живого человека, но, однако, печальная судьба вышла вразрез наших ожиданий.

А именно, мы приступаем к дому, и у нас авангард в виде розвальней, на которых статуя и Егор в кошолке, а рядом наш Степка идет и барин Тарантаев связанный. И навстречу нам сверкают окошки в роде подозрительных глаз, и одно, помню, слуховое под самой крышей, и там сидит приятный голубь. А Степка оборачивает назад свою прекрасную улыбку счастья и кричит из души: «Братцы, мочи моей нету, до чего нынче необыкновенный первый и последний день новой жизни!»

Только он это произнес, как видим: тот самый голубь по́рхнул вверх, а из чердачного окошка — незначительный дымок. И, может быть, еще одно десятое мгновение секунды, после чего ужасный звук в виде выстрела — и наш Степка с известной улыбкой падает носом в сугроб.

Мы все стоим, как пораженные столбы, и еще оклёматься не поспели, как тут же еще выстрел, который отшибает у статуи пальчики, и затем Егор с страшным выражением ругательств пускает из револьвера две пули в чердачное окно и одну обратно в барина Тарантаева, который ложится рядом со Степкой в своем мертвом виде. А Егор в ненавистном чувстве стреляет в него еще три раза с дополнением слов: «А это тебе за Степку! А это тебе за Григория Ефимыча! А это за все!»

Тут, конечно, происходит всеобщий крик и последняя беспощадная ступень событий или, вкратце, полное истребление. И тогда на этом самом невинном снегу можно видеть оскрётки стекол и прочей посуды и в роде издохший кверху ногами диван, а также разбитый труп кровного тарантаевского черкеса, потому, конечно, это он палил с чердака, и его пронзила пуля из военной руки Егора. И еще помню, вверху на сучке висит золоченая клетка, и в ней неизвестная барская птица скачет вверх и вниз и пищит последним голосом.

В течение времени согласно природе происходит ночь и общепринятая система звезд, с видом, что как бы ничего и не было, и только из темноты встает преждевременная красная заря, или, вкратце, догорает бывшая усадьба. Притом в деревне у нас полная тишина и собаки, а в общественной избе под иконами лежит Степка в виде жертвы с улыбкой, и тут же статуя, и черничка Агафья сорока трех лет читает псалтырь, и народ с разными слезами.

Это есть конец наших всевозможных темных событий как бы во сне, и затем восходит вполне сознательный день. А именно, спустя, приезжает к нам действительный оратор, и мы следующим образом узнаем весь текущий момент, и что Григорий Ефимыч или, вкратце, Гришка — был не герой, но даже совсем напротив, а эта самая наша статуя произошла по причине ошибки звука.

И в заключение я вижу, что которые гражда́нки сперва сидели с видом смеха, то теперь они имеют обратный вид, и я к этому вполне присоединяюсь, потому это все горький факт нашей темной культуры, которая нынче, слава богу, существует на фоне прошлого. И здесь я ставлю точку в виде знака и ухожу, граждане, в ваши неизвестные ряды.

Александра Павловна, — 63 года.

M-me Rabutin, — 61 г.

1 старуха (басовитая), — 66 л.

2 старуха (нервная), — 66 л.

3 старуха (глухая), — 66 л.

Графиня Ухтоксина, — 71 г.

Екатерина Петровна, — 67 л.

Прислуга Маша, — 50 л.

Матрос.

Одно из самых крупных событий двадцатого века то, что человек, научившись летать над землею, тотчас же перестал удивляться этому. Утрату человеком удивления пред выдумками его разума, пред созданием его рук, я считаю фактом огромной важности, и мне кажется, что человек двадцатого века начинает думать уже так:

— Летаю в воздухе, плаваю под водою, могу передвигаться по земле со скоростью, которая раньше не мыслилась, открыл и утилизирую таинственный радий, могу разговаривать с любой точкой планеты моей по телефону без проволок, как будто скоро уже открою тайну долголетия. Что там еще скрыто от меня?

И дерзко, упорно исследуя хитрости природы, главного врага его, человек все быстрее овладевает ее силами, создавая для себя «вторую природу». При этом он продолжает жить в высшей степени скверно и все сквернее относится к «ближнему», подобному себе.

Я думаю, что скверненькая жизнь так и будет продолжаться до поры, пока человек не поймет, что его основным свойством должно быть удивление пред самим собою. Пред самим собою, во всей полноте своих творческих сил, он еще никогда не удивлялся, а ведь в мире нашем только это, только силы его разума, воображения, интуиции и неутомимость его в труде, действительно, достойны изумления.

Странно, даже несколько смешно наблюдать удивление человека пред граммофоном, кинематографом, автомобилем, но неутомимый творец множества остроумных полезностей и утешающих забав — человек не чувствует удивления пред самим собою. Вещами, машинами любуются так, как будто они явились в наш мир своей волею, а не по воле существа, создавшего их.

Человек значит неизмеримо больше, чем принято думать о нем, и больше того, что он сам думает о себе. Говоря так, я говорю о совершенно конкретном человеке, украшенном множеством недостатков и пороков, о великом грешнике против ближнего и против себя самого. Известно, что он служит вместилищем семи смертных грехов.

Завистлив, но, тысячелетия завидуя полету птиц, научился и сам летать птицей.

Жаден до чужой силы, но, питаясь ею, создал бесчисленное количество разнообразных сокровищ и, в их числе, великолепные машины, уже значительно облегчающие тяжесть труда его.

Любострастен, но в греховном тяготении своем к женщине выдумал для соблазна ее и для украшения себя поэзию бессмертной красоты.

Лжив, — но выдумал то, чего не было: прекрасные мифы, веселых богов Олимпа и Прометея, врага им, выдумал Валгаллу и сатану, множество волшебных сказок и необыкновенных людей — дон Кихота, Робинзона Крузо, Гамлета, Фауста и десятки подобных.

Скуп, ибо слишком любит копить пустяки и все-таки слишком жалеет тратить силы свои для достижения лучшего, чем то, чего он уже достиг.

Горд, но я думаю, что это не грех, потому что с той поры как он начал ходить на задних ногах, а передние развил как искуснейшее орудие всех орудий, он имеет право гордиться собою.

Ленив, — вот самый тяжкий из всех смертных грехов его, именно благодаря лени и преждевременному стремлению к покою, он так медленно изменяет постыдные и мучительные условия его жизни.

Затем я бы сказал о человеке так: это самое загадочное существо из всех населяющих землю, существо, одаренное безграничной силою воображения, неутомимой жаждой творчества, дерзкой страстью к разрушению содеянного им, замечательной способностью всесторонне осмеивать самого себя и неуменьем удивляться себе самому. Вероятно, мудрецы, которые предпочитают видеть человека в звериной шкуре, скажут, что я украсил его хвостом павлина.

Кроме смертных грехов, часть которых только украшает его, человек, — как это известно, — испачкан и засорен множеством мелких, дрянненьких грешков.

Но я не моралист, это ясно из сказанного выше, копаться в хламе дрянненьких грешков я не стану, считая такое занятие крайне вредным. Вредным, — потому что пристальное рассматривание и подчеркивание маленьких человеческих слабостей как раз и устанавливает удобный для строгих судей мира, но унижающий человека «бытовой» взгляд на него, как на ничтожество по природе. Взгляд этот очень приятен любителям «духовной чистоты», кротости и покорности некоторым, издревле «господствующим идеям», на коих и основано «общество», ныне изгнившее до корней своих.

Этот взгляд разрешает относиться к человеку, как, примерно, к сырью или — в лучшем случае — «полуфабрикату». Попирая человека «под нози своя», моралисты монументально возвышаются над ним, и это их вполне удовлетворяет.

Разумеется, я не буду спорить против того, что человек иногда охотно оправдывает звание ничтожества, я сам нередко видел и вижу его таковым. Но я твердо знаю, что, по силе условий «социального воспитания», человеку очень легко быть «плохим», и что у него слишком мало причин быть «хорошим», а если он все-таки хорош, так это — его личная заслуга. Со стороны своей «плоховатости» человек мало интересен и не этим он удивителен.

Для меня человек по природе его — великомученик, у которого нет желания сделаться святым, и, погрузясь в дела мира сего, он стал просто великим человеком. Де Фоэ, Ломоносов, Руссо, Пушкин, Байрон, Менделеев, Лессепс и сотни подобных — вот что есть человек по природе своей. Надеюсь, я никого не обижу, напомнив, что некоторые из названных мною гениальных людей были людьми весьма «сомнительной нравственности».

Отсюда, конечно, не следует, что, почувствовав приступы гениальности, необходимо скандалить, как это делали и делают некоторые из современных молодых литераторов на Руси. В возрасте между пятнадцатью и двадцатью пятью годами почти все люди чувствуют себя гениями, но в большинстве случаев это нечто подобное ложной беременности: симптомы те же самые, как и при настоящей, а внутри — пусто.

Мне кажется, что было бы очень полезно смотреть на жизнь «пессимистически», а к человеку относиться со всем возможным оптимизмом.

Противоречие? Нет, почему же? Жизнь все еще, покамест, неудачная работа прекрасных мастеров.

Такой взгляд на человека уже не разрешает рассматривать его, как ничтожество, как материал для построения чьего-то благополучия — и вместе с тем этот взгляд способствует росту чувства неудовлетворенности человека своею работой. Жизнь будет всегда достаточно плоха для того, чтоб желание лучшего не угасало в человеке.

В начале девятнадцатого века было сказано:

— «Государства создаются того ради, чтоб обуздывать своеволие людей и пресекать дерзостные фантазии разума их».

Очень хорошо сказано в смысле искренности, прескверно по существу.

Но вот, десять лет тому назад, в России возникла новая форма государства, и цель его, как я понимаю, дать свободу творческим силам всей массы народа. Этот народ особенно нуждается в изменении привычной, глубоко вкоренившейся в нем оценки человека, как ничтожества. Фантастическая работа, которая начата у нас, напряжение, с каким она творится, наконец те результаты, которые эта работа уже дает, все это как нельзя лучше говорит в пользу взгляда, что человек вообще лучше того, как о нем привыкли думать.

Вероятно — спросят:

— Но почему же все человек, человек, когда нужно говорить о творчестве масс? Нет ли тут индивидуализма?

Я думаю, есть некоторая доза, но нет никаких причин опасаться ее, ибо, как известно, в небольших дозах яды полезны организму. Фосфор — яд, но без него не проживешь. Бесспорно, что масса — радиоактивное вещество, но необходим ряд условий для того, чтоб извлечь из нее чистый радий.

В Советской республике условия эти частью уже созданы и продолжают непрерывно развиваться. Культурный рост рабочего и крестьянина — факт неоспоримый. Следует сказать, что еще не было и нет государственной организации, которая заботилась бы о культурном воспитании народа так умело и усердно, как это делается в России. Я говорю об этом не только потому, что знаком с такими отличными изданиями, каковы «Крестьянская» и «Рабочая» газеты, еженедельники «Работница», «Крестьянка», превосходный журнал «Хочу все знать», «Сам себе агроном» и десятки других изданий, в высшей степени заботливо и умело обслуживающих культурные запросы трудящихся на земле и на фабриках; говорю не потому, что внимательно, поскольку могу, — слежу за работою селькоров и рабкоров и личным — интеллектуальным ростом этих, поистине, «новых» людей, — нет, не только это, известное и помимо меня, дает мне смелость говорить уверенно о культурном росте трудовой массы.

Гораздо большее значение имеют письма ко мне различных молодых и пожилых людей деревни и города, письма, из которых совершенно ясно видишь, как растет и углубляется интерес русского человека к своей стране и, вообще, к миру, к науке, к литературе и ко всему, что есть жизнь. Показателен и количественный рост «изобретателей» в области техники и особенно любопытен тот факт, что в этой области начинают работать женщины. Кстати: «Нижегородский астрономический календарь» — единственный в России, издающийся уже тридцать девять лет, отметил работу двух женщин астрономов, Богуславскую и Ушакову, как «ловцов комет», указывая, что это «первый случай». Вообще быстрый рост общественной активности среди женщин — явление огромной важности, а особенно изумительна эта активность среди женщин-мусульманок.

Что Россия живет в тяжелых условиях — это так же неоспоримо, как и то, что над созданием и укреплением этих условий усердно трудятся правительства высококультурных стран Европы, чему отнюдь не мешает мудрая инертность и немота европейских социалистов, тоже весьма культурных.

Но, несмотря на тяжесть условий жизни и вопреки им, творческая мощь России быстро растет. Об этом говорит, например, тот факт, что — как заявлено было в Москве, на съезде физиков — в то время как раньше в европейских журналах печаталось за год двадцать-тридцать докладов русских ученых, ныне печатается до ста и свыше ста докладов. При царизме ежегодно ресурсы геологического комитета не превышали нескольких сот тысяч рублей. Сейчас бюджет комитета поднялся до шести миллионов рублей в год, а в культурных государствах Запада после войны ассигновки научным учреждениям значительно сокращены. Обилие научных открытий, широкое развитие краеведчества, рост количества научных экспедиций, ряд новых научных учреждений, институтов, наконец успешность по электрификации страны, все это и еще многое должно бы убедить и слепых и глухих, что Россия, действительно, начала жить новой жизнью, и что человек ее стал более значительным человеком, чем он был десять лет тому назад.

Но у меня нет желания убеждать в чем-либо людей, «униженных и оскорбленных» собственным их бессилием.

Попутно расскажу о том, как иногда забавно «выявляется» чувство мести «униженных и оскорбленных».

Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей. В стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, лучшие годы жизни, просидел в Шлиссельбургской тюрьме.

За гробом его по грязному снегу угрюмо шагали человек пятьдесят революционеров, обиженных революцией, и среди них качалась грузная фигура одного из друзей умершего, — Герман Лопатин весьма щедро одарял людей своею дружбой.

Грузный человек шел в глубоких желтого цвета галошах-ботинках; галоши были настолько малы для ног слона, что он стоптал их, каблуки приходились почти на средину подошв; наверное ему было очень трудно и даже больно нести свое большое тело на ногах, так неудобно обутых. Я вспомнил, что накануне видел его в черных, крепких ботинках, они были как раз по ноге его. Должно быть, он продал и «проел» их. Но дня через два я снова встретил его в знакомой мне крепкой и удобной обуви.

— А я думал, вы продали галоши?

— Почему?

Я объяснил.

— Нет, — сказал он и широко улыбнулся. — Но я хотел придать еще более нищенский и постыдный вид похоронам одного из крупнейших русских революционеров. Пусть эта самочинная власть видит и поймет и устыдится…

Он сказал это торжественным тоном гражданина и борца.

Да, именно так.

А я подумал о человеке, галоши которого он, стоптав, непоправимо испортил.

Потом подумал о жалком тщеславии «униженных и оскорбленных». Нигде этот постыдный вид тщеславия не принимает таких и смешных и болезненных форм, как у нас в России.

Напомню, что в те дни «самочинная» власть с величайшим напряжением своей энергии работала над организацией защиты революции.

Никогда еще в России не было такого количества молодежи, пишущей стихи и прозу; можно сказать, что страсть к литературе приняла характер эпидемии. Зная, в каких ужасных условиях работают молодые литераторы, я, разумеется, не позволю себе думать, что литература привлекает их только как «легкий труд». Во-первых, это труд вовсе не легкий, а, во-вторых, совершенно ясно видишь и чувствуешь, что молодежь понуждает писать ее насыщенность «впечатлениями бытия». Я прочитал, вероятно, сотни две книг, написанных молодыми литераторами, и полагаю, что это дает мне право говорить о них. Но я не принадлежу к тем людям, которые, не умея плавать, пробуют учить других искусству плавания.

Меня занимает вопрос об отношении молодой литературы к герою всех драм, романов и рассказов, к «хозяину жизни» — человеку, врагу природы, окружающей его, создателю «второй природы» на основе познанных и порабощенных им сил первой, врагу и «ветхого Адама» в себе самом. Мне кажется, что «ветхий Адам» более понятен и более интересен молодой литературе, чем Прометей, похититель небесного огня и враг богов. Во всех книгах действует, — а чаще, бездействуя, только говорит — человечек вчерашнего дня, засоренный и запачканный мелкими грешками, осколками великих и дерзновенных смертных грехов.

Конечно, и маленький грешник — хороший материал для большого художника, если художник умеет преувеличить его ничтожество так, как умел делать это Ф. М. Достоевский, который хорошо знал, что подлинное искусство вообще и всегда более или менее преувеличивает действительность.

Для молодой литературы человек остается все еще ничтожеством, хотя многие из авторов на протяжении десяти лет видели его героем, а некоторые и сами лично принимали участие в событиях героических. И все-таки человек остался в их глазах человеком «для того, чтобы», а не человеком «потому, что» он есть источник самой изумительной энергии, преодолевающей все сопротивления.

Приятно видеть, что как будто исчезла тема: правоверный, но наивный сердцем коммунист и соблазняющая его на грешок прелестная, но буржуазная барышня. Но, кажется, тема эта исчезла только потому, что за десять лет барышня, несколько постарев, утратила необоримую соблазнительность свою. Спасибо ей за это! Разумеется, я шучу и вовсе не склонен понижать значение женщины в деле «очеловечивания» нашего брата, но меня несколько смущает тот факт, что в стране, где стремятся создать бесклассовое общество, литераторы продолжают изображать женщину все еще с точки зрения классовой, т. е. опять-таки, в большинстве случаев, ничтожеством, «вредной штучкой», как сознался мне один храбрый молодой писатель. Другой на вопрос: почему он унижает подругу жизни? — неловко ответил:

— Я — не унижаю, а таков быт.

Короче говоря — и повторяясь — описывают все еще старого русского человека и таким, как будто бы прожитые трагические годы ничего не изменили в нем. Не верится, что это — правда. Но если даже и правда, жив и нимало не изменился старый человек, — разве именно он характерен для нашего времени? В большинстве своем люди этого типа — Лазари, которых не воскресит даже чудесная сила искусства. Затем: в кулачных боях есть прекрасное правило, обязательное для каждого честного бойца: «лежачего — не бить», если он и шевелится.

Фотографировать судороги агонии, может быть, и полезно в интересах медицины, но это занятие не имеет отношения к искусству. Духовное умирание даже и неприятного нам человека все-таки скверное зрелище, точно так же, как и зрелище физической смерти, о преодолении которой ныне столь дерзко и упрямо мечтает наша человеческая наука.

Фотографии успешно служат для уловления преступников, но чаще для порчи стен снимками с «красивых уголков природы», симпатичных барышень, знаменитых артистов и прочих редкостей. В литературе фотографии еще более неуместны.

Человек-товарищ изображается в таком ослепительном освещении, что его уже совсем не видишь; человека-врага принято изображать одноцветно-черным и почти всегда дураком. Не думаю, чтоб это было правильно.

Где два врага, там — два героя. Писатель, который хочет быть художником, должен быть немного историком и знать, что враг — очень хороший учитель в деле борьбы, хотя его уроки и дорого стоят. И всегда полезнее видеть врага более сильным, чем он есть на самом деле.

Возможно, что это будет не совсем кстати, но все-таки я расскажу кое-что о враге.

Когда мне было лет девять-десять, у меня был враг Васька Ключарев, ровесник мой, сын чиновника, замечательно храбрый кулачный боец, сухонький, но гибкий, как стальной прут. Я с ним дрался при каждой встрече, мы бились до крови, до слез, но плакали не столько от боли, как от горя: ни тому, ни другому не давалась победа. Изобьем друг друга и, обессиленные, разойдемся, обливаясь постыдными слезами, а при новой встрече — снова бой, и снова нет победы! Целую зиму жил я мечтой поколотить Ключарева так, чтоб он признал меня победителем, он, конечно, жил такой же мечтой, и оба мы ненавидели друг друга жестоко, как дети.

На пасхальной неделе я встретил Ключарева в Прядильном переулке, знаменитом не просыхавшей в нем все лето грязной трясиной, в которой, говорили, лошадь утонула.

По одной стороне переулка во всю длину его тянулись заборы садов, на другой стояли неказистые домики, перед ними проложены были деревянные мостки, и вот по мосткам наступает на меня празднично одетый Ключарев.

Бросился он, но, поскользнувшись, упал, и руки его, почти до локтей, воткнулись в грязь. Я помог ему встать на ноги, он отшатнулся от меня и, глядя на запачканные рукавчики рубахи, сказал с кривенькой усмешкой:

— Высекут.

— Ну?

— Высекут, — повторил он, вздохнув, и спросил:

— Тебя кто сечет?

— Дед.

— Меня — отец.

Я подумал, что и отец тоже, наверное, больно сечет, и мне захотелось утешить врага.

— Пасха, — сказал я. — Может, не высекут…

Но Ключарев безнадежно покачал головою.

Тогда я предложил ему вымыть рукавчики. Он согласился не сразу и молча. Одним своим концом переулок упирался в неглубокий овраг, на дне его стояла лужа, ее именовали: Дюков пруд. Ключарев снял рубашку, я залез по колени в пруд и начал смывать грязь с нее. День был хмуренький, холодный, враг мой вздрагивал и очень грустными глазами смотрел, как смело я терзаю его рубашку. Когда из темно-коричневой она вся сделалась желтой, он тихонько сказал:

— Все равно видно, что грязная.

Подумав, решили высушить рубашку. Я в то время уже начинал покуривать замечательные папиросы «Персичан», три копейки десяток, у меня в кармане были серные спички. Вылезли из оврага, на пустыре, в развалинах давно сгоревшей кузницы развели небольшой костер и занялись сушкой рубахи. Молчали. О чем говорить с врагом?

От дыма рубашка стала черней. В двух местах мы ее прожгли: немножко — рукав и дыру на спине. Это уж было смешно. Мы и посмеялись, конечно, — не очень весело. Ключарев, с трудом наклеив на себя рубашку, все-таки еще сырую, вымазал острое лицо свое копотью и хмуро сказал:

— Я пойду домой. Драться сегодня уже не будем.

Ушел. Жалко мне было его. И, честное слово, в тот день я бы с удовольствием подставил свою спину под розги его отца.

Через несколько дней я, снова встретив врага, спросил:

— Пороли?

— Не твое дело, — сказал он, сжимая кулаки. — Становись, давай!

Дрались, кажется, более ожесточенно, чем раньше, а все-таки безуспешно. Прислонясь к забору, высмаркивая кровь из разбитого носа, враг сказал мне:

— Ты стал сильнее.

— Ты — тоже, — ответил я, сидя на тумбе: у меня затек глаз и была разбита губа.

Мы разошлись, обменявшись этими словами, в которых прозвучала не только горестная зависть, но, может быть, было скрыто взаимное уважение, смутное сознание того, что мы не только враги, но и учителя друг другу.

После этого мы еще дрались раза два-три, но так и не узнали, кто из нас победитель, кто побежденный, ибо мы никогда не рассуждали о том, кому досталось больше и больней.

В августе, после двухдневного ливня, я застиг Ключарева в овраге, на задворках Полевой улицы, он сидел на повалившемся заборе, подпирая челюсти ладонями, и когда он поднял лицо, стало видно, что веки его смелых глаз красны и опухли.

— Я не хочу драться, — сказал он.

— Боишься? — спросил я, чтоб раздразнить его, но он ответил:

— У меня сестра умерла. Это бы — ничего, она маленькая, младенец, а есть хуже: меня в кадетский корпус отдают.

Для меня кадетский корпус, огромное здание в Кремле, только тем отличался от арестантских рот, тоже огромных, что корпус был белый, а роты окрашены в неприятно желтую краску. Все большие дома казались враждебными мне, маленькому человеку, я подозревал, что в них пряталась скука, от которой могут лопнуть глаза.

Мне стало жалко врага за то, что его хотят загнать в скуку. Я присел рядом с ним и сказал:

— А ты убеги.

Но он встал и первый раз миролюбиво протянул мне боевую ручонку свою, силу которой мое тело многократно испытало.

— Прощай, брат, — сказал он негромко, глядя не на меня, а в сторону, но я видел, что губы его дрожали.

Очень не хотелось мне сказать ему:

— Прощай!

Но, разумеется, сказал. Долго с грустью смотрел, как медленно, нехотя, любимый враг мой поднимается из оврага по размокшей, скользкой тропе.

И долго после того скучно и пусто было мне жить без врага.

Рассказец, конечно, детский, наивный. Но наивность — мой горб, его, несомненно, исправит могила, люди же не исправят, даже те двуногие верблюды, которые особенно усердно стараются исправлять чужие горбы.

Кстати, — вот одна из наивностей моих: если люди, рожденные и воспитанные в атмосфере, насквозь анархизированной и отравленной разлагающими ядами множества дрянненьких соблазнов, если, вопреки вполне «естественным» условиям, искажающим их, люди все-таки могут быть неутомимыми, активными врагами этих «естественных условий» — это значит, что они могут быть, какими хотят быть.

Продолжаю наивности.

Воткнуть штык в живот человека или всадить пулю в голову его, должно быть, очень просто, если судить по тому, как упрощенно и грубо пишут об этом. В частых описаниях убийств чувствуется все то же «бытовое» отношение к человеку, как ничтожеству и дешевке.

И как будто уже есть люди, которые, привыкнув драться, не находят себе места в жизни, сравнительно мирной, хотя она и требует неизмеримо большего и продолжительного напряжения всех сил, всей воли, чем этого требует драка с оружием в руках.

Героев на час и героев на день у нас было много, но они не оставили особенно яркого следа в жизни и, несмотря на бесспорное мужество подвигов, не могли заметно изменить ее тягостных условий.

Но вот условия изменены, требуется напряженная работа для дальнейшего развития их в сторону более широкой свободы творчества, требуется героизм не на час, а на всю жизнь.

Мне кажется, что молодая литература не совсем ясно чувствует глубокое различие героизма на час от героизма на всю жизнь, что ею еще не понята необходимость поэтизации труда, и что гораздо труднее, чем убить человека, вкоренить в его сознание, затемненное и отягченное различными предрассудками, мысль, непривычную ему: человек — не ничтожество.

К сему — небольшая иллюстрация. В «доброе» старое время не удивлялись тому, что существуют дети-воры, а устраивали для них «Колонии малолетних преступников», где свободно действовал «метод взаимного обучения», и откуда подростки выходили вполне зрелыми и опытными ворами.

В Советской России тоже существуют колонии для «социально опасных». Я довольно хорошо осведомлен о жизни некоторых и особенно одной из них, под Харьковом, я знаю, что бывшие «социально опасные» выходят из нее в рабфаки и агрономические школы. Можно бы рассказать немало удивительного о людях этой колонии, но, к сожалению, лично мне сделать это не удобно.

Но вот на-днях я прочитал замечательную книгу «Республика Шкид». Ее написали два подростка, бывшие воры, воспитанники «Школы имени Достоевского для трудно воспитуемых». В этой книге авторы отлично, а порою блестяще рассказывают о том, что было пережито ими лично и товарищами их за время пребывания в школе. Они сумели нарисовать изумительно живо ряд характеров и почти монументальную фигуру «Викниксера», заведующего школой. Значение этой книги не может быть преувеличено, и она еще раз говорит о том, что в России существуют условия, создающие действительно новых людей. Возможно, что скажут: все это — исключения. Я добавлю: которые стремятся быть правилом.

В юности, когда я ненасытно читал все книги, какие попадали в руки мои, я заметил на ларьке старьевщика одну, растрепанную, в скучной, серой обложке, в рыжих пятнах сырости, сквозь пятна проступали черные, значительные слова титула:

Хотя денег у меня не было, но я приобрел эту книгу в собственность. Впоследствии я был сторицею наказан за это: у меня раскрали десятки книг.

«Книга мудрости» оказалась сборником грузинских сказок, читать ее было скучно, и я не нашел в ней ничего, что осталось бы в памяти моей.

Несколько месяцев тому назад эта книга снова попала в руки мне. Ее составил Савва Сулхан Орбелиани, напечатана в Петербурге, в 1878 г., по распоряжению факультета восточных языков. Прочитал я ее с наслаждением, и вот самое мудрое, что нашел в ней:

«Визирь рассказал царю о рае и много врал, преувеличивая действительную красоту его».

Представляю все, что могут сказать люди здравого смысла о визире и как они ловко обратят выписанную мной цитату против меня, против этой статьи!

А все-таки восхищает меня мудрая дерзость визиря, преувеличивающего «действительную» красоту несуществующего! Это меня гораздо более восхищает, чем преувеличенные описания действительного ада, созданного на земле дружными усилиями различных людей.

Именно вот этой безумнейшей дерзостью человека, силою воображения, интуиции осуществлено все то, чего не было на земле — чудеса науки, волшебство искусства, все, чем великий Муж Земли может гордиться.

И этой же дерзостью воображения, интуиции, упорной, неутомимой работой осуществится все то, чего нет еще, но что будет, если хорошо пожелать.

Человек уже тысячи раз доказал, что он может быть тем, каким хочет быть.

Двадцатого марта исполнилось двести лет со дня смерти Исаака Ньютона, одного из гениальных людей мира нашего.

В Лондоне, в Вестминстере, на гробнице Ньютона написано:

— «Да поздравят себя смертные, что существовало такое и столь великое украшение рода человеческого».

Прекрасно сказано. Человек есть украшение мира и он имеет все основания удивляться себе самому.

Я сказал себе:

— Довольно… довольно критических статей, силуэтов, заметок, арабесок, портретов, отзывов и откликов… Не пора ли испробовать свои силы на ином, более обещающем поприще? Не заняться ли созданием произведений полновесной художественной ценности и значимости, не заговорить ли языком подлинного искусства, оставив отвлеченные умствования педантам и профессорам словесности? По теперешним временам критика суть занятие довольно неблагонадежное, убыточное и сомнительное. И, действительно, много, очень много огорчений приносит она писателю, немало путает она и добродушных читателей, и отнюдь не благоденствует, ох, не благоденствует и сам критик. И кроме того: может ли, в состоянии ли сухая теория поспорить с живыми изобразительными средствами искусства? Нет и нет! Вот вам разительный пример: недавно попались мне на глаза стишки, не помню уж, какого поэта. Поэт писал:

Согласитесь, стишки, пожалуй, посредственны, безусловно посредственны. И что же? Две недели под ряд они преследовали меня неотступно. Поднимался ли я, очумелый, с постели, развертывал ли газетный лист в поисках похвальных рецензий (а чаще всего: не изругали — и слава богу), шел ли с таинственным видом в редакцию, объяснялся ли исступленно и невразумительно с братьями-писателями, сидел ли по вызову или по личному почину, встревоженный, в чинной приемной, томимый духовной жаждой, обуреваемый сомнениями и упадочными настроениями, — всюду и везде четверостишие не давало ни отдыха, ни сроку моей измученной душе… А вы говорите!..

…И я решился… Меня потянуло к художественной прозе. Но если писать, так уж писать… с полной, так сказать, идеологической выдержанностью и так, чтобы даже редакция «На литературном посту» преклонила предо мной колена и голову (или: свою коленопреклоненную главу) и воздала мне достодолжное. Я перечитал всех признанных «выдержанных» писателей, я последовал советам самых суровых обличителей и блюстителей литературной нравственности от Зонина и до Ермилова. Не скрою — они помогли мне существенно; признаюсь — многие из них оказали на мое произведение могущественное воздействие, и если вы, негостеприимный, угрюмый и неведомый читатель, найдете — а наверное найдете — следы прямой и даже слепой подражательности, заимствования, — не судите меня судом строгим и беспощадным: начинающие писатели всегда кому-нибудь подражают: это уж так повелось испокон века. К тому же доказано тов. Юрием Либединским, что пролетарские писатели — такова уж их участь по уверениям писателя и критика — всегда, ныне и присно начинают со штампа, со стандарта и подражательности. Он, Юрий Либединский, открыл этот непреложный закон. Не оспаривайте, ибо стоящие на посту легко и даже вполне свободно смогут прямо с поста отправить вас на свою новонапостовскую съезжую. Я же именно и мечу в пролетарские писатели без изъянов и без оговорок. На меньшее я не согласен. Надоело мне быть маловером, надоело мне валяться на нарах этой самой съезжей, хочу упиться победами, хочу признаний и торжественных в мою пользу шествий.

Итак, приступим к делу, как говорят положительные люди.

Было и лето и осень дождливы. Были затоплены пажити, нивы, хлеб на полях не созрел и пропал… (Пояснение для неискушенных читателей: начало — дань старому культурному наследию, его надлежит всякому добропорядочному писателю использовать вполне и всецело).

Как раз именно в такой трагической и двусмысленной обстановке и совершилось назначение в одно учреждение красного преда тов. Микешина.

Совслужащие вверенного ему учреждения встретили преда у подъезда на улице с непокрытыми головами и с неописуемым восторгом в глазах. Они бросали вверх шапки выше облака ходячего и оглашали воздух победными, но благопристойными криками. Громовое «ура» сопровождало тов. Микешина, когда он поднимался по лестнице.

— Давно мы ждали вас, тов. Микешин…

— Дождались, наконец, праздничка…

— Наконец-то вы прибыли, дорогой пред!

— Он милый, милый, хотя и в веснушках!

Тов. Микешин проследовал в клуб, битком набитый жадными слушателями. Все смолкло в томительном и вещем ожидании.

Он говорил:

— Товарищи, — говорил он, — товарищи и товарищи. Не поддавайтесь… смычка… товарищи. Кроме того, надо сокрушить гидру бюрократизма о ста головах и произвести повсеместное и потрясающее сокращение штатов.

Раздался один оглушительный аплодисмент.

От избытка невыразимых чувств многие плакали и даже рыдали. Одна совбарышня позабыла даже намазать губы кармином и попудрить нос. Другая упала в обморок.

Тов. Микешину отвечал честный беспартийный с кривым боком и галстухом во всю грудь (У Гомера: «отвечал благородный, шеломом сверкающий Гектор»):

— Мы, беспартийные, умрем за вас, наш неимоверно-любимый пред, — восклицал он. — Мы, бывшие и недавние саботажники, узрели, наконец, истину. Клянемся!

— Клянемся! — в один невероятно мощный голос повторило собрание.

Раздался один оглушительный аплодисмент.

Тов. Микешин отбыл в свой кабинет.

В кабинете секретарша прежнего преда совершила на тов. Микешина наглое нападение, а именно: она подошла к его столу, вихляя бедрами, полуоткрыв сочно-карминный рот и блистая зубьями. Она подсунула преду бумаги для подписи, выставляя намеренно узкие, отполированные, розовые буржуазные ногти, наклонилась так, что ее пепельные, пышные, видимо, дворянского происхождения волосы коснулись девственно-целомудренной рабоче-крестьянской щеки тов. Микешина. И она, — т. е. не щека, а секретарша, — она сказала:

— Тов. Микешин, нужно подписать вот эти бумаги.

Она сказала только это, но весь ее похабно-преступный, хотя и обольстительный вид бессознательно говорил:

— Вы — дуся, дуся, красный пред. Я готова служить вам столь же беззаветно, как и прежнему преду, и даже еще больше. Я ничего не имею против, если вы поцелуете меня.

(Отступление и примечание: каков, чорт возьми, толстовский приемчик!).

Но Микешин ничего не знал о графских литературных приемчиках. Он сразу пропитался нестерпимой классовой ненавистью к секретарше. Поэтому он ответил прямо, честно и решительно:

— Этот номер не пройдет. Я — женат и имею детей. Кроме того у меня есть своя секретарша, а вы увольняетесь за сокращением штатов.

— Ах, — воскликнула секретарша и упала в помрачительный обморок.

— Балуй, дура! — пробурчал решительно тов. Микешин, с классовой стопроцентной ненавистью глядя на ее белую шею. — Эти штучки нам известны.

Сказав это, он твердой поступью и с гордо поднятой главою вышел из кабинета.

Секретарша мигом поднялась, вполне хладнокровно, рассудительно и типично промолвила вслух:

— Не прошло здесь, пройдет в другом месте. Нам тоже известны эти штучки.

Ее следовало бы отправить в ГПУ, но в кабинете никого не было.

Перейдем теперь к обрисовке нашего героя, как писали в доброе старое время. Герой наш никогда не опаздывал на службу; наоборот, он приходил за полчаса ранее всех, дабы показать блистательный и заразительный пример. Он никогда не пользовался автомобилем и всегда прибывал в учреждение пешком, вызывая тем самым несказанное умиление среди подчиненных ему. Он был доступен, обходителен и обаятелен, но без позорного послабления и мелко-буржуазной расхлябанности. Он благодетельно и невозбранно руководил всеми заседаниями, комиссиями, подкомиссиями и бюрами (тут как будто неграмотно; ничего: слопают!).

Однажды он заболел тяжко и смертоносно. Уже холодели его уста, произнесшие по подсчетам на худой конец до ста тысяч речей, — уже готовы были закрыться его орлиные вежды, и уже сочинялись некрологи с трогательными, скорбными и прочувствованными окончаниями: «спи спокойно, дорогой товарищ!» — и вот раскрылись его замутненные предсмертной тоской очи, разомкнулись уста, и он сказал слабым, но проникновенным голосом:

— Подайте мне портреты всех завов нашего главка, прошлых, настоящих и будущих.

Поднесли ему портреты всех завов, прошлых, настоящих и будущих. Их было много. И он смотрел на них и не мог насладиться. Потом встал и пошел как ни в чем не бывало в учреждение и подписывал бумаги, и все были подавлены.

В состоянии ли слабое перо изобразить живописно эпоху благодетельных реформ, какая воспоследовала после сего? Нет, не в состоянии. Но и умолчать о том не могу.

— До него и после него, — в таких кратких, простых и полных значения словах надлежит выразиться по поводу несравненной и потрясающей деятельности тов. Микешина.

Достаточно сказать, что его учреждение стало недосягаемым образцом для иных прочих учреждений. «Равняйтесь по Тромбону тов. Микешина», «Даешь выработку Тромбона», «Учитесь у Тромбона» — так писали газеты.

До него в Тромбоне была чехарда, бестолочь.

После него и при нем — железный порядок. Служащие перестали слоняться по коридорам, рассказывать друг другу юдофобские анекдоты. Теперь они вдохновенно сидели за столами и даже не требовали сверхурочных за время, проведенное в курительных, в уборных и в иных злачных местах.

До тов. Микешина был неуемный бюрократизм.

После него никакого бюрократизма не было.

До него были растратчики.

После него растратчиков не было.

До него были раздутые штаты.

После него штатов не было.

Тов. Микешин утвердил смычку между городом и деревней.

Во главе с самоотверженными работниками учреждения он совершил несколько наездов в соседнюю Грязновскую волость. Он исправлял плуги, бороны, молотилки и сеялки; управлял трактором, он лечил коров, лошадей, кур, кошек, овец, мужиков и баб, он электрифицировал, инструктировал, конструировал, кооперировал, музицировал, драматизировал, и когда провожали его крестьяне домой, — это был не отъезд, а триумфальное победное возвращение с поля культурной брани. Девяностолетний слепой старик Памфил шел впереди всех, плакал, даже почти рыдал и, почти рыдая, он говорил:

— Спасибочка, спасибочка вам, тов. Микешин. Вы разогнали тьму, и вот теперь мы прозрели. Да здравствует Тромбон!

Раздался один оглушительный аплодисмент.

Нет, не в силах я изобразить и живописать блистательную деятельность тов. Микешина в Тромбоне. Предоставлю лучше слово нашему кривобокому беспартийному с пышнейшим галстухом, произнесшему вполне яркую речь в день торжественного юбилейного заседания, посвященного несравненной деятельности тов. Микешина.

— Тов. Микешин, — говорил кривобокий беспартийный, держась крепко-на-крепко обеими руками за галстух, как за якорь спасения, — вы возродили нас, вы вдунули в нас такой дикий энтузиазм, что мы не знаем даже, что нам с ним делать. Да, нам делать нечего, ибо все совершенно вами сверх нормы, свыше всяких смет и предположений. Воистину нам некуда больше спешить и надлежит лишь безвозбранно с вашего разрешения наслаждаться и, так сказать, пожинать.

Я кончил.

Раздался один оглушительный аплодисмент. Грянул Интернационал. Было слышно, как на улице шли мерной поступью железные батальоны рабочих.

Тут я, собственно говоря, должен кончить свой выдержанный рассказ. Интернационалом, как известно, кончаются не только собрания, съезды, конференции, но и лучшие повести, но и рассказы, но и романы. Это уж так заведено: раз конец, значит Интернационал и мерная поступь. Но дело осложняется тем, что на сей раз рассказ имел, к сожалению, продолжение, и я обязан поведать о нем читателю, поведать с некоторым прискорбием, ибо последующие за написанием рассказа события, происшедшие с автором, оказались далеко невеселыми и не оправдали роскошных его надежд на торжественные в пользу его приветственные шествия. Да, не весело мне, товарищи, было, но скрыть правды не могу.

Воодушевившись темой и концом рассказа и переписав его чисто-на-чисто, решился я отправиться по редакциям. Прежде всего я направился к Н. И. Бухарину, дабы рассеять его злые настроения. Я знал, что тов. Бухарин неуловим; я гонялся за ним сорок дней и сорок ночей и в конце концов я поймал его.

Он встретил меня, выражаясь мягко, не очень приветливо.

— Николай Иванович, — вскричал я восторженно, нимало не смущаясь его вполне хладнокровным отношением ко мне, — Николай Иванович, я написал чудный, чудный рассказ: никакого пессимизма, никакой есенинщины, одна вопиющая бодрость, бодрость и бодрость. Никакой блинной идеологии, никакого свинства, энтузиазм, Интернационал, полное использование прежнего культурного наследства, ей-богу. Относительно формы, стиля, языка, конечно, не мое дело судить, но… — тут я застенчиво потупил глаза и поковырял ногтем краску на столе, — но могу заверить: выразительно, красочно, сам плакал и смеялся, когда перечитывал.

Николай Иванович бегло просмотрел мой рассказ, поморщился, сказал в нос:

— Не подойдет: однообразная идеологическая пища.

Я был несколько обескуражен, но бодрости и твердости духа не потерял и поспешил в ВАПП.

— Товарищи! — говорил я там, — мною написан чудный, чудный рассказ: производственная тема, классовый подход, никаких упадочных настроений, вольное обращение с грамматикой, синтаксическое своеобразие, эмоциональное заражение даже на расстоянии, свежесть зарисовок, живые люди, примите и напечатайте.

— Не напечатаем, — ответили ВАПП'ы хором, коллективно просмотрев мое произведение. — Во-первых, это — плагиат. Вы списали у нас рассказ и выдаете за свое, оригинальное произведение. Во-вторых, оставьте ваши штучки, подвохи и подходы: они нам даже очень хорошо известны. Обанкротившись, вы решили примазаться к нам. Таких чубаровцев и разложившихся мы гоним в шею. Идите к своим Горьким, Бабелям, Ивановым, Леоновым и разлагайтесь с ними до конца. В третьих, нам негде помещать, так как «Октябрь» из-за отсутствия подписчиков и читателей думают закрыть. В четвертых, мы организуем федерацию советских писателей и не знаем, как на ваше произведение посмотрит Абрам Маркович Эфрос. Словом, проваливайте, пока ноги целы. В ближайшем номере «На литературном посту» мы разоблачим вас совершенно, окончательно и безусловно.

Потрясенный отказом, я отправил рассказ в редакцию «Звезды».

— «Звезда» приютит мой вполне роскошный рассказ, — уверял я себя. — В «Звезде» подвизался вождь пролетарских писателей Майский, «Звезда» колыбель новой цивилизации.

Спустя две недели я получил обратно рукопись и письмо от редакции:

— Что вы, очумели, что ли, — писала мне почтенная редакция, — или с луны свалились, или белены объелись, или проспали двести лет, или притворяетесь, или не читаете нашего журнала? Очухайтесь, товарищ! Да ведь мы давным давно уже установили ставку на Федина, на Каверина, на Ольгу Форш, на Тынянова и на Правдухина, не говоря уже о Сейфуллиной. И вот тираж журнала теперь повышается, вы же своими рассказами хотите вновь снизить его. А где режим экономии, а где самоокупаемость, а где органический подход к человеку, а где общечеловеческая точка зрения в вопросах искусства, а где наши критические разъяснения и изумительные статьи тов. Зонина?!. Опомнитесь, дорогой! Не валяйте дурака, и да будет вам довольно стыдно. Мы вам не Лелевичи, не Родовы, не Безыменские и не Вардины. И вообще просим не затруднять ни себя, ни нас. С попутнически-коммунистическим приветом — редакция.

Тут уж я впал в мелко-буржуазную расхлябанность и побежал к тов. Микешину, к моей последней надежде. Это посещение было и самым трагическим: вовек его не забуду.

Я застал тов. Микешина в его рабочем кабинете.

— Тов. Микешин, — говорил я торопливо и захлебываясь, — я написал про вас чудный, чудный рассказ: освещение, идеология, положительный тип, смычка, Интернационал. И нигде не печатают. Прошу, умоляю — подарите мне пятнадцать-двадцать минут, вы не пожалеете, ей-богу.

Тов. Микешин завозился на стуле, угрюмо посмотрел на меня, промолвил:

— Я, собственно говоря, занят, но… читайте.

Я читал, я читал вдохновенно, упиваясь оборотами своей речи и живой изобразительностью картин и лиц. Я, вероятно, напоминал глухаря, когда он токует.

— Вон! — вдруг загремел исступленно тов. Микешин, вставая и стукнув увесистым кулаком по столу. — Вон отсюда, чтобы и духу твоего здесь не было! Ты что же это написал, ты кого это изобразил? Ложь, непотребство, сусальность, тульский пряник, полнейшая безответственность.

— А успехи? А достижения? — пролепетал я, спешно убирая рукопись со стола.

— Успехи, достижения, — возопил Микешин. — А ты знаешь, чего стоят эти успехи? Ты варился в нашем котле, ты работал в этом проклятом Тромбоне, чтоб его черти разорвали? Ты знаешь, какие препятствия приходится преодолевать? Ты рассказал о них? Ха, героика! А ты понимаешь что-нибудь в этой героике наших дней, наших будней? Вон!

Он схватил меня за шиворот, потащил к дверям, поддал куда следует коленом, я загремел вниз по лестнице.

Докатившись до последней ступени, я встал, ощупал себя, отряхнулся, принял независимый, хотя чуть-чуть и обиженный, но вполне достойный вид и даже начал насвистывать нечто бравурное. Микешин, стоявший на верхней площадке и наблюдавший за мной сверху, недоуменно выпучил на меня глаза, с изумлением пробормотал:

— Это уж чорт те што. Ни стыда, ни совести.

Я задрал голову кверху, ответил весело:

— Никаких упадочных настроений! Один оптимизм! До свиданьица!

Сделав ему ручкой нечто в роде прощального приветствия, я, как ни в чем не бывало, вышел.

Раздался один оглушительный аплодисмент. Ехидная остренькая мордочка выглянула из дверей и тут же спряталась. Разглядеть мне ее не удалось, но она-то и аплодировала мне.

На улице встретил Бабеля. Просмотрев мой рассказ, он прищурил глаз, сказал:

— Воняйте, воняйте, дорогой мой, как старый сыр: со слезой и доброкачественно.

Из переписки Л. Н. Толстого с Н. А. Некрасовым до сих пор известно пятьдесят пять писем. Из них двадцать семь Л. Толстого и двадцать восемь — Н. А. Некрасова.

Из писем Л. Толстого до сих пор опубликовано двадцать четыре: семнадцать — Н. С. Ашукиным в книге «Архив села Карабихи. Письма Н. А. Некрасова и к Некрасову», М. Изд. К. Ф. Некрасова, 1916, одно — в кн. И. И. Панаева «Литературные воспоминания с приложением писем разных лиц», Спб. 1888, стр. 414–415, пять — в «Современник» 1913, N 8 и одно — там же 1913, N 1 (дополнено в «Голосе минувшего» 1916, N 5–6, стр. 50–51). Три не опубликованных (не отправленных) письма хранятся в архиве Л. Толстого, в Публичной библиотеке имени Ленина.

Из писем Н. А. Некрасова к Л. Н. Толстому до сих пор опубликовано лишь шесть: четыре — в «Литературных приложениях к Ниве» 1898, N 2, одно П. И. Бирюковым во II томе его биографии Толстого и одно в «Голосе минувшего» 1915, N 5, стр. 211–212. Нами печатаются остальные двадцать два письма Некрасова по подлинникам, хранящимся в Публичной библиотеке имени Ленина[1].

Письменные сношения Толстого с Некрасовым начались 3 июля 1852 г., когда проживавший в станице Старогладковской (Кизлярского округа, на левом берегу Терека) «фейерверкер 4-го класса батарейной N 4 батареи 20 артиллерийской бригады» Лев Толстой послал рукопись своего первого литературного опыта — «Детство» — редактору лучшего в то время журнала «Современник».

В завязавшейся переписке Толстой и Некрасов обменялись до апреля 1853 г. семью письмами: четыре со стороны Толстого (3 июля, 15 сентября, 27 ноября и 26 декабря 1852 г. — все напечатаны в указ. кн. «Архив села Карабихи») и три со стороны Некрасова (первые числа августа, 5 сентября и 30 октября 1852 — все напечатаны в «Литер. прил. к „Ниве“»).

Главной темой этих писем были посылавшиеся Толстым для напечатания в «Современнике» произведения «Детство» и «Набег».

1853 г. 6 апреля. Петербург.