До замужества жизнь Эльвиры протекала спокойно и благополучно.

Отец любил ее больше других своих детей, таких же розовых, таких же голубоглазых и белокурых, как Эльвира.

Эльвира была балованной дочерью. Она три года ходила в школу, но, когда учитель сказал, что на конфирмации она будет первой, отец решил — хватит, и взял ее домой.

Дома было много работы. В хозяйстве — одиннадцать коров, сто пятьдесят оленей, две лошади.

Эльвира доила коров, ухаживала за ягнятами, огромными старинными ножницами стригла овец — они жалобно блеяли: «Мэ, мэ!» Ноги им связывала старшая сестра Эльвиры — Хелли. Эльвире становилось их жалко, и она прикладывалась своим розовым вздернутым носиком к влажным овечьим носам.

Эльвира убирала горницы, смахивала пыль с лавок, стоящих вдоль стен, с высоких полок. Зимою семья по вечерам собиралась в одну горницу, женщины пряли нитки из теплой овечьей шерсти.

В таком большом хозяйстве нужен был батрак. И в ту зиму к отцу поступил Олави.

С топором и пилою он шел на север, чтобы наняться лесорубом-вальщиком. По дороге Олави заглянул в избу, где суетилась у плиты Эльвира, готовя кофе, и попросил напиться. От кофе подымался вкусный пар.

Старику понравился сильный над вид парень, статный и скромный, и он сказал:

— Зачем тебе идти дальше? Оставайся у меня.

Олави вспомнил лесные шалаши, в которых он прожил шесть зим, и насекомых, и еду всухомятку, и то, как щепкой выбило глаз приятелю (поэтому-то Олави шел сейчас один).

У Эльвиры от горячей плиты раскраснелись щеки — ей только что исполнилось шестнадцать лет, а Олави было двадцать два года, — и он остался.

Рано утром, когда Эльвира доила корову и напевала, в хлев вошел Олави — он уже второй месяц работал у отца — и сказал ей:

— Через два дня вечером гулянье в деревне, и ты будешь в хороводах выбирать только меня.

— Ладно, — не подумав даже, ответила она.

— И еще, Эльвира: ты будешь моей женой.

— Ладно, — повторила она, и от радости ей показалось, что она летит.

Парни затеяли праздник на славу. Но во всей деревне гармонь была только у отца Эльвиры, и он давал ее на вечер за шесть марок; это немало, но без гармони нельзя танцевать, а без танцев нет вечеринки, в деревне же среди парней много отличных гармонистов.

…Уже были морозы, и снег, и звездные ночи.

Олави записался в Красную гвардию.

В селе было пятнадцать красногвардейцев. В избе у Олави прятали оружие. Потом приехал ленсман, объявил, что в Петербурге было восстание, но его подавили, Ленин куда-то скрылся и что в Финляндии Красная гвардия тоже запрещена — и отряд распался. Оружие припрятали в разных местах.

Никогда еще Каллио так много не работал, как этой весной.

Он прошел весь сплав от начала до конца, вдыхал аромат распускающихся клейких почек дикого леса, редких черемух. После пятнадцати часов работы на воздухе он, не раздеваясь, спал как убитый.

Огромные плотные штабеля бревен строевого, корабельного, балансового леса, вывезенные и накопленные за долгую полярную зиму, высились по берегам рек.

Лед по рекам проходил с грохотом. Теннио-иокки, Салла-иокки, Верио-иокки, Лурио-иокки, Риесто-иокки и десятки других двадцативерстных, пятидесятиверстных, стоверстных быстрых сплавных рек, речушек бегут, примыкают к Кеми-иокки.

По берегам этих рек расположены лесные делянки разных конкурирующих акционерных обществ, и весь лес идет по рекам к лесопильным заводам этих обществ, в города и поселки Рованиэми, Тервола, Кеми.

Когда на соседней делянке, принадлежавшей конкурирующей фирме, лесорубы-сплавщики неожиданно забастовали, фирма, в которой работал Каллио, во избежание недоразумений, накинула по нескольку пенни за час, и парни работали сдельно как черти.

Каллио работал с другими ребятами, когда пришел и стал рядом с ним Инари.

На этого Инари было приятно смотреть: так ловко и легко он работал.

Бревно за бревном, штабель за штабелем по слегам рушили они с крутых, скалистых берегов в реку. И бревна сотнями, тысячами до глубокой ночи, — а ночи здесь удивительно светлые и прозрачные, — с грохотом катились в холодную быструю воду.

К вечеру казалось, что реки нет, воды нет, а есть плавучий помост из бревен, и бревна сшибаются, и гулкое ухо разносится на многие версты вокруг. Бревна идут плотно, одно к одному, и — куда достает глаз — вся река ими полна. Молевой сплав.

Ребята работали с увлечением и после работы валились сами, как бревна, под кусты и спали без сновидений.

Инари говорил, что за такую работу они мало получают, и десятник смотрел косо на него, а Каллио думал, что Инари, пожалуй, прав.

Дня через три Инари сказал, что такая работа ему надоела и что он пойдет работать на запань: там веселее, а здесь только бревна катать — это и лошадь сумеет. Каллио решил идти с ним.

Десятник сообщил им, что в двенадцати километрах, на запани, где клеймили лес, нужны рабочие.

Оли шли вдоль реки по лесистому обрывистому берегу. И это был их первый день отдыха за все время.

Каллио сказал:

— Какая благодать весь этот лес!

А Инари ответил:

— Хозяевам этого мало — они добираются до карельского леса.

И тогда Каллио рассмеялся.

— Кто же туда полезет?

А Инари ответил:

— Вот на тебя напялят мундир, заставят — и полезешь.

И Каллио снова рассмеялся: он лесоруб, а не солдат, и если даже в дни гражданской войны не воевал, то сейчас его никто воевать не заставит.

Они шли дальше по крутому, скалистому берегу и видели, как загородкой из бревен были перегорожены протоки, чтобы туда не заплывали отбившиеся бревна. Громадные вековые сосны ивовыми прутиками вертелись в водоворотах порогов и, как спички, прыгали по пенистой холодной воде.

— Силища какая! — говорил Каллио.

Он смотрел на реку, и перед ним непрерывным потоком шел лес. Голова начинала кружиться, и он боялся, что вот-вот упадет в воду. Не все бревна уходили из порога невредимыми: ударившись об острый камень, завертевшись, как волчок, они выскакивали голенькие, уже без коры. Иные бревна норовили приткнуться к берегу, спрятаться за камешек, за лесную корягу. Но на берегах у костров стояли пикетчики и, ругаясь, отталкивали острыми баграми набухающие водой тяжелые ленивые стволы.

Когда Инари и Каллио подходили к запани, очевидно, был получен сигнал снизу о том, что можно пускать сплав.

Работавшие на запани открыли ворота. Стиснутый со всех сторон лес рванулся и пошел в проход. Послышался тревожный скрип и скрежет — это бревна, напирая, терлись одно о другое, толпились, чтобы пройти в узкий проход, и кучами, в беспорядке, нагромождались по обеим сторонам ворот.

Сейчас дорога была каждая секунда: у любого поворота из-за не замеченного ранее топляка или глупой кокоры мог возникнуть затор. А лесорубы работали с прохладцей — десятник, очевидно, был в помещении, в лесной бане.

Но вот он выскочил из своей сторожки, закричал, выбранился — и сразу два сплавщика с баграми в руках побежали вниз, скользя по крутому обрыву, спотыкаясь о корни, выступающие из-под сырой земли.

Но Инари их обогнал. Он шел без багра. Добежав до берега, он бросил на камни еще дымившуюся трубку, выхватил у зазевавшегося сплавщика багор и пошел плясать по воде. За ним двинулись двое других.

Каллио стоял над обрывом и не мог отвести глаз от бежавших по воде сплавщиков.

С ловкостью акробатов они прыгали с одного плывущего бревна на другое; скользкие бревна уходили из-под ног, вертелись. Каждую секунду казалось, что сплавщики и Инари провалятся в воду и их накроет, размозжит, оглушит весь этот сплошной, непрерывный поток бревен.

Но Инари прыгал с одного нырявшего ствола на другой, с другого на третий так быстро, что даже не успевал замочить ступни ног.

Он был уже на середине реки и багром ударил в сгрудившуюся кучу бревен.

Бревна рассыпались и двинулись в свой путь. А Инари спокойно, как танцор по гладкому полу, пошел, легко перепрыгивая с бревна на бревно, обратно на берег.

Двое рабочих уже спокойно направляли движение бревен. Каллио стоял на обрыве, широко открыв глаза, восхищаясь и завидуя сноровке товарища. Он сам не раз переходил по плывущим бревнам на другой берег, но Инари — Инари был самый ловкий сплавщик, какого он когда-либо видел. И десятник на берегу ругал сплавщиков и, показывая на Инари, говорил:

— Вот это настоящий сплавщик! Таким я был лет пятнадцать назад, такими все были в доброе старое время.

Каллио проснулся, когда солнце уже сияло над лесом, серебром играла река и бревна шли сплошной массой.

В тот день приехал представитель акционерного общества и стал уговаривать всех сплавщиков приняться за сверхурочную работу.

Весенним разливом занесло много бревен на крестьянские поля. Бревна мешали вспашке. Нужно было их выкатить обратно в реку. По всему течению — на полях и на берегах — пропадали тысячи бревен раннего сплава, и среди них был драгоценнейший выборочный палубник.

— Мы и так работаем много, а денег не видим, — с досадой сказал Сара.

А Каллио спросил:

— Сколько дадите?

— Чего спрашивать! Мы сами не возьмем меньше марки за штуку, да к этому еще и плата за час, — резко заключил Инари.

Акционер ничего не сказал, только встал и, размахивая руками, пошел по берегу с десятником.

Десятник скоро возвратился и сказал Инари:

— Как ты дымом из моей трубки не поперхнулся, прежде чем такое вымолвить? Ведь во что обойдется тогда одно бревно?

— А меня это не касается, — отрезал Инари и прибавил: — Возьми свою трубку обратно, а то и впрямь когда-нибудь поперхнусь.

Десятнику стало стыдно. Морщины сбежали к переносице, и он примирительно ответил:

— Что подарено, то подарено.

Тогда Инари отдал трубку Каллио, и Каллио был очень рад. Никогда в жизни у него не было такой хорошей обкуренной трубки. Но только он развязал кисет, чтобы набить трубку табаком, прибежал совсем молодой парнишка.

— Закрывайте ворота, закрывайте запань, у порога залом! — закричал он.

Все заняли свои места и спокойно закрыли проход. А бревна все подходили. Акционер волновался.

Каллио, Сара, Инари, акционер и десятник побежали по берегу к порогу. Надо было так идти километра два.

Сучья цеплялись за одежду, ветки хлестали по лицу, корни хватали за ноги, и тонкая весенняя паутина липла на щеки.

У порога беспомощно суетились люди. Так бывает только при большом несчастье.

К Инари подошел остролицый, с совсем белыми, льняными волосами сплавщик.

— Это ты сделал, Сунила? — спросил шепотом Инари.

— Угу.

— Молодец! Мои бревна проходили здесь? — прошептал Инари.

Каллио краем уха слышал весь разговор, но ничего не понимал. В самом деле, Инари такой же сплавщик, как и он, и, однако, чем-то не похож на других, имеет какие-то секреты.

— Проходили, — также шепотом отвечал Сунила, — действуют превосходно. И внизу действуют. Думаешь, этот напрасно сюда приехал? — И он глазом указал на акционера; тот бегал по берегу и просил, чтобы кто-нибудь взялся разбить залом, потому что нельзя ведь задерживать сплав.

Каллио не раз видел заломы и даже два раза сам их разрушал, но такого большого ему еще не приходилось видеть.

Что такое залом?

Какое-нибудь бревно наткнулось на камень порога, затормозило свой быстрый бег и остановилось. На него наталкиваются бревна, идущие позади непрерывным потоком, и каждое останавливается и задерживает другие. Не прошло и двух часов, а уже выросла гора бревен, и она растет с каждым мгновением. А лес все подходит.

— Хорошо, что запань закрыли, — бормочет десятник, и крупные капли пота проступают на лбу.

— Если так оставить, — говорит Сунила, — то он вырастет вверх, как дом банка в Улеаборге, и под водою дойдет до дна. Я это дело знаю.

Залом расширяется; бревна примыкают слева и справа, они стонут, кряхтят, белая пена полощет порог.

Акционер мечется на берегу. Он застрелил бы того негодяя, который прозевал этот залом. Ведь если спохватиться вовремя, простой сплавщик может ударить первое застрявшее бревно, и все потечет своим порядком, и молевой сплав пойдет спокойно по реке. Но он знает, что если он сейчас будет ругаться и угрожать, то дело проиграно, никто не станет рисковать собою, чтобы разбить залом.

И поэтому акционер бегает по берегу и умоляет сплавщиков помочь, пока еще не поздно, пока еще можно сбить залом.

Все стоят, — кому охота рисковать собой — а бревна подходят и подходят, и залом трещит, скрипит, стонет. Живая, трепещущая плотина растет на глазах, и белая пена бьется о порог. А Каллио смотрит на Инари и думает: «Ну, теперь тебе секреты не помогут!»

В это время у запани тоже накапливается сдерживаемый воротами сплав. И Каллио видит: Инари отводит Сунила подальше от берега, вытаскивает листки бумаги и передает их ему, а затем идет обратно к берегу, подходит к акционеру и говорит:

— Я сорву залом.

Тот в радостном удивлении смотрит на него и протягивает для пожатия руку.

А Инари, как бы не успев второпях взять протянутую ему руку, схватывает шест и уже ловко пробирается по бревнам.

Десятник, вытирая розовым платком выступивший на лбу пот, шепчет:

— Нет, я не ошибся в этом человеке.

Каллио восторженно следит за каждым движением Инари. Он знает, что самое главное, самое важное — это найти сейчас первое зацепившееся бревно, которое застопорило весь этот поток леса. Он знает, на какое опасное предприятие пошел Инари. Если найти в этой огромной свалке нужное первое бревно, раскачать его, сорвать с места, тогда рухнет разом все это нагромождение и бревна, как спички, разлетятся по сторонам.

Каллио с завистливым восхищением следит за Инари.

Акционер замер. Десятник, Сара и другие сплавщики следят за Инари. А он взбирается по бревнам, которые скользят под его ногами, отплывают и колеблются. Инари осторожно осматривается и всем своим существом — глазами, настороженным ухом, руками, ступнею, шестом — ищет первое остановившееся бревно среди тысяч бревен строевого леса, балансов, пропса, палубника, кокор — одно из нескольких тысяч.

Но вот он взмахнул руками, и шест разрезал воздух.

Неужели поскользнулся?

Нет, он почувствовал, увидел бревно. Вот он словно пляшет по бревнам, и стройная его фигура балансирует, кажется, без всякого напряжения.

Сейчас начнется самое главное и самое опасное. Сейчас, когда он столкнет с места это бревно, когда оно сорвется и пойдет вниз по порогу, бурлящему ослепительной пеной, — весь залом рухнет, загрохочет, и бревна, прыгая по камням, сплошным массивом устремятся вперед, и надо в одну, две, три секунды успеть выскочить, вывернуться, вылететь из этого беспорядочного, грохочущего потока. Одно неточное движение — и…

Каллио закрывает глаза и слышит страшный грохот и стук своего сердца. Потом он сразу широко открывает глаза, смотрит — залом рассыпается.

Одно бревно взлетело высоко в воздух, а другие, толкаясь на пороге, торопятся, становятся торчком и снова падают.

Акционер присел на пень, лезет во внутренний карман пиджака и зачем-то вытаскивает бумажник.

Инари стоит, немного бледный и улыбающийся, на берегу и просит у Сунила трубку.

А Сара шепчет на ухо Каллио:

— Учись, Каллио. Такому человеку можно верить. Я знаю, верить можно только тому, кто хорошо работает.

Каллио утвердительно кивает и чувствует, что у него ноги стали совсем как ватные и пересохло во рту.

Они вдвоем подходят к своему товарищу, смеются, пожимают его шершавую руку и снова смеются: мир прекрасен!

Десятник говорит:

— Идемте, ребята, назад: надо отворять ворота запани и выпускать сплав дальше.

И они идут обратно. Мир чертовски хорош, и Инари — настоящий мужчина. Да, такому можно верить!

Они выпускают из запани лес, и бревна выходят в далекое путешествие.

А вечером снова сплавщики заползают спать в свою собачью конуру, и снова Инари выбирается в лес и долго не возвращается. А Каллио не спит. Он думает, куда запропастился Инари, приподымается, ударяется головой о потолок, ворчит: «Сатана-пергела!» — и выползает на воздух.

Ночь прозрачна, и, таинственные белой ночью, высятся береговые сосны и лепятся по обрывам; шумит внизу быстрая река, и очень близко поет птица, — кажется, пеночка.

Каллио вытаскивает кисет и набивает новую трубку, а птица поет. Он прячет кисет и вспоминает, что его сшила Эльвира, и думает: как только кончится сплав, он пойдет и поможет ей два-три дня по хозяйству на полевых работах.

Ночь совсем прозрачная, а Инари не возвращается. Вдруг Каллио слышит внизу всплеск. Черт подери, что бы это могло означать? Он спускается по обрыву и видит: Инари стоит по грудь в воде у берега и что-то прикрепляет к бревну, а бревно не стоит на месте, играет, как жеребенок. И тогда Каллио осторожно подкрадывается ближе и наблюдает: Инари на воткнутых в бревно ветках прикрепляет плакат. Каллио медленно, в свете северной летней ночи, читает огромные буквы плаката:

Инари закрепляет этот плакат, — видно, не первый за эту ночь, — отталкивает бревно багром к середине реки, и оно послушно идет вниз по течению. Каллио смотрит и думает: «Если бревно это дойдет до моря, то сделает триста километров, и плакат прочтет уйма сплавщиков… Да ведь его сорвет на следующей же запани десятник!.. А может, и не сорвет, не заметит, а рабочие переплавят дальше. — И он улыбается. — Хитрый этот черт, Инари!»

А Инари, стуча зубами, подымается по обрыву. Тогда Каллио вдруг выступает из-за сосны и, подражая медведю, рычит — так, в шутку:

— А я все видел — р-р-р-р! — я знаю, как ты топишь своих насекомых!

Инари от неожиданности останавливается и затем, продолжая взбираться по обрыву, тихо говорит:

— Что ж, иди донеси акционеру или десятнику.

Каллио обиделся. Он идет за Инари и отвечает ему:

— Умный ты, умный, и про дивиденды знаешь, хитрый ты, хитрый, как медведь, а все-таки дурак, что от меня такие дела скрываешь…

Инари молчит. Тогда Каллио продолжает:

— Я, может быть, тебе помог бы.

— А это на твоем лице не написано, — уже одобрительно говорит Инари.

И Каллио улыбается.

А где-то близко какая-то птица играет вовсю, щелкает, захлебывается, рассыпается дробью, и они стоят в молчании и слушают эту песню. Потом Каллио спрашивает:

— Можешь ты, стоя на бревне, проскочить через порог и не упасть?

— Могу.

И Каллио решает, что и он непременно в этот же сплав научится проходить пороги.

Они вползают в жилье, и опертый воздух затхлого помещения ударяет им в нос.

Через четыре часа — снова четырнадцать, а то и двадцать часов нелегкой работы сплавщика.

В следующую ночь, такую же белую и таинственную, Каллио помогал Инари ставить на бревнах плакаты и пускать их вниз по течению: «8 марок в час — иначе забастовка!» Срок был намечен через семь дней.

Потом Инари пошел спать, хотя давно уже над лесом сияло солнце, а Каллио решил попробовать проехаться, стоя на бревне. Это он умел делать и раньше, но теперь он решил научиться опускаться на бревне через порог. Все дело здесь в ногах: надо крепко зажать ступнями бревно, чтобы оно не вращалось. И все шло отлично, но Каллио очень устал, ему было холодно, зуб на зуб не попадал, а тут ему показалось, что кто-то идет по берегу. Он оглянулся, потерял равновесие, бревно перевернулось, и он с головой ушел под воду. Когда он выплывал, тяжелый удар плывущего бревна оглушил его.

Очнулся Каллио в темной бане. Потолок низко нависал над головой, трудно было дышать, и нестерпимо ныла голова. Казалось, она раскалывается на части. Рядом сидел Сара.

— Слава богу, ты очнулся, — оказал Сара и дал ему напиться.

Каллио снова забылся тяжелым сном, и, когда опять сознание пришло к нему, Сара так же сидел рядом с ним в этой затхлой конуре. Сара сказал:

— Еще один день прошел.

Инари не было. Каллио повернулся на другой бок. Голова, казалось ему, отваливается. Он спросил:

— Кто меня вытащил?

— Я, — сказал Сара и продолжал, слегка шепелявя: — Вот ты теперь не получаешь два дня платы, а зато, когда встанешь, сразу все отработаешь с лихвой. Мы требуем восемь марок в час.

Каллио снова впал в беспамятство. Когда он очнулся, наверно, был день. У входа в конуру Сара громко разговаривал с десятником. Он говорил:

— Мои родители, когда поженились, жили на чердаке, потому что они были батраками. Они выпросили у хозяина небольшой торп, за который отец должен был работать, как лошадь. Они стали торпарями и начали строить дом, когда мне минуло четыре года, — понимаешь, четыре года. А когда изба была построена, мне было уже десять лет. У нас не было лошади, и отец с матерью таскали бревна на себе, а я, мальчишка, таскал топор и пилу. И за эту избу отец восемь недель ежегодно в течение десяти лет отрабатывал хозяину, а в тысяча девятьсот первом году, когда мне исполнилось девятнадцать лет, — я был самый старший, и нас было шестеро детей, — хозяин сказал: «Убирайтесь куда хотите и отдавайте избу». Надо было убираться. И я убрался, и вместе с отцом пошли мы сюда, в лес, и все дети разбрелись по свету. Отец с матерью больше работать не могут, понимаешь ли ты, а мне хватает только-только на себя.

— А другие братья? — спросил десятник.

— Один расстрелян в Хельсинки, а другой живет в России, — ответил Сара, и разговор прекратился.

Сара вполз в конуру; плечи его дрожали. Он думал, что Каллио спит и не слышит ничего. Каллио протянул руку и дотронулся до его спины.

— О чем, Сара?

Сара не сразу ответил:

— О жизни, Каллио, о наших стариках.

И они замолчали.

Через два дня Каллио с трудом, но выбрался в лес. И лес стоял перед ним живой, река, как всегда, бежала, солнце в брызгах над ракою искрилось всеми цветами радуги. Шел молевой сплав. У Каллио кружилась голова и было легко на душе и в желудке, — казалось, он сейчас улетит.

На другой день началась забастовка. И все рабочие с запани — Инари, Каллио, Сара и Сунила, Альстрем, Сипиляйнен и еще много других — ушли в деревню, на месте остался один только десятник.

По дороге к ним присоединились другие ребята. От одного из них несло самогоном. Инари выбранил его скотиной, и другие согласились с этим.

Сара сказал, что за таким человеком, как Инари, можно идти не раздумывая и что, когда забастовка, нельзя пить.

До деревни вниз по течению двадцать километров. Каллио шел и от слабости то и дело спотыкался. Инари и Сара взялись нести его инструменты, и к вечеру они добрались до деревни. Там было уже много сплавщиков; они сговаривались, если акционерное общество не согласится дать прибавку, разойтись. Каллио стал устраиваться на ночлег в одной баньке, вместе с Сара, Инари и Сипиляйненом. Когда они уже улеглись, пришел Сунила и сказал:

— Инари, тебе надо уйти, тебя ищут.

Альстрем засмеялся: мы, мол, не таковские, чтобы своих в обиду дать.

А Сунила сказал:

— Здешние шюцкоровцы все вооружены.

Инари вышел из бани с Сунила и предупредил, что сейчас вернется. Каллио, утомленный, заснул.

Проснулся он от громкой брани. Два полисмена ругали Сара на чем свет стоит, а тот бормотал, что ничего не знает и никогда даже не видал человека, которого зовут Инари. Каллио посмотрел на него, как на сумасшедшего, а потом сообразил и стал тоже говорить, что такого человека не знает.

— Опять пропал этот черт! — выругался полицейский.

И оба вышли.

Каллио и Сара тоже вышли. К ним подошел хозяин баньки, местный крестьянин, и, крепко пожимая Каллио руку, заулыбался ему.

— Молодчаги, что не согласились бревна назад в реку выкатывать! Мы, крестьяне, за эти бревна с акционеров деньги получим, заставим их по суду уплатить нам за потраву наших угодий.

В деревне скопилось много сплавщиков. Они все взяли расчет, и, как всегда после получки, вокруг них увивались сомнительные люди, вытаскивали засаленные карты, многозначительно пощелкивали пальцами по горлу. А на площади, где уже вертелись коробейники, стало известно, что акционерное общество на прибавку не идет.

— Все равно сплав скоро бы кончился, на неделю раньше приедем домой, — беззаботно решил Каллио.

— В России все наоборот, — сказал Сунила, — там рабочие акционеров прогнали.

«Молодцы!» — подумал Сара и пригорюнился. — Неужели нет прибавки? Что теперь будут делать мои старики?»

Каллио не знал, где находится Инари, и ему было не по себе. Поэтому он выругал Сара:

— Брось канючить, пойдем поработаем два дня у Эльвиры Олави, всего тридцать километров отсюда, и я дам тебе весь свой заработок со сплава на стариков.

Сунила оказал, что Эльвиру с детьми увез к себе ее отец. Тогда Каллио стало еще грустнее, и он пошел танцевать. Он нашел себе девушку и вертелся с ней.

Танцевали на мосту — там гладкий деревянный настил.

Но танцы скоро наскучили Каллио, он оставил девушку; и они втроем — Сунила, он и Сара — опрокинули за углом баньки по стакану самогону.

Каллио сказал:

— Возьми для стариков деньги, Сара.

Но деньги Сара не достались, потому что Каллио и Сунила через час проиграли их до последнего пенни. Только у Сара осталось несколько марок, потому что он понял, что имеет дело с шулером, а шулер пошел искать других сплавщиков с деньгами. Сунила божился, что, если бы у него было еще три марки, он бы все вернул — теперь он раскусил всю эту механику.

Сара поехал на пароходе по лесным озерам в город, и друзья на прощанье махали ему шапками, а потом, обнявшись, пошли по дороге в другую деревню. Там Каллио нанялся батрачить, а Сунила пошел дальше. Они очень понравились друг другу и сговорились зимою пойти на лесозаготовки вместе.

— Я держу курс на Хегхольм — Звериный остров, там закусим, — сказал Коскинен.

Накренясь на крутом ходу, обдавая мелкой россыпью холодящих брызг, громко дыша туго надутым холстом паруса, вылетела из-за острова Блекхольм яхта и пронеслась мимо них.

Инари, оставляя островок Лоцманской станции слева, быстро повел лодку к Хегхольму. Коскинен сидел за рулем.

Он не мог спокойно глядеть на эту бухту. После разгрома финской рабочей революции в восемнадцатом году товарищи, спасая Коскинена от расстрела, устроили его матросом на пароход. И вот в мае пятнадцать пленных были приведены на этот пароход для отправки в Свеаборг, на казнь. Четырнадцать из них были связаны попарно наручниками. Пятнадцатый — писатель Майю Лассила, — одетый в тяжелую шубу, стоял отдельно на палубе, под особым конвоем. Когда пароход прошел уже больше половины пути к месту казни, Лассила бросился через борт в море. Шуба, надувшись пузырем, помешала ему уйти под воду.

Лахтари расстреляли его на воде и подняли труп на палубу.

Офицер сказал, плюнув через фальшборт: «Эта собака принесла нам больше зла, чем целый их бандитский взвод».

И Коскинен должен был стоять рядом, выслушивать эти слова и затем еще прибирать палубу. А теперь в заливе мирно играли белокрылые яхты.

— Ну, говори, — сказал наконец Коскинен и огляделся.

Инари, погружая в прозрачную воду весла, начал:

— Ты поручил мне узнать настроение лесорубов Похьяла. Оно боевое. Ты поручил мне вести разъяснительную работу. Я вел ее. Ты поручил мне вербовать ребят. Я их оставил в разных пунктах больше десятка. И, наконец, ты поручил мне организовать забастовку. Я организовал две забастовки. Бастовало около тысячи человек. Там есть ребята, которые были в Красной гвардии в гражданскую войну и в финском легионе на Мурмане. Там малая плата, и у большинства не хватает одежды. Если тебе надо еще что-нибудь знать — спрашивай, а то я сам рассказывать не горазд.

И пока он говорил, Коскинен, как будто не слушая его, сосредоточенно думал о чем-то; он, казалось, всеми силами сдерживал свое волнение и не решался сказать собеседнику что-то очень важное. И он ответил Инари не сразу, а как будто еще что-то решая:

— Я хочу поручить тебе дело, которое, по-моему, ты можешь выполнить. Но прежде чем дать это поручение, я хочу, чтобы ты рассказал о своей жизни с самого начала и до того дня, когда пришел ко мне с путевкой партийного комитета.

— Помню я себя лет с четырех, — начал рассказ Инари. — Особенно ярко запомнилась мне колокольня. Я стоял у деревянных перил и смотрел вниз, а отец рядом трезвонил в два колокола. Жалованья не хватало, и он подрабатывал пономарем по праздникам.

Работал он на лесопилке, а прирабатывать приходилось потому, что надо было прокормить семерых детей. Я был четвертым. И несмотря на это, с семи лет до двенадцати ходил и народную школу и обучался. Но с двенадцати лет пошел работать.

Когда объявили войну, я был на лесозаготовках в Похьяла. Началась паника. Работы в лесу стало меньше. И меня сократили. В эти же дни я вступил в профессиональный союз и в социал-демократическую партию. В марте тысяча девятьсот пятнадцатого года я подрядился на постройку Мурманской железной дороги. Там работало много финнов. Контракт наш был на полгода, но потом его продлили еще на полгода. Заработок был плох. И главное — не заработок, а еда. Летом продуктов хватало, и даже оставались каша и ломти хлеба. Остатками набивали мешки для крестьянских свиней и коров. Однако к зиме дело переменилось, и не только ничего не оставалось, но совсем еду привозить перестали. Тогда нас, рабочих, стали кормить остатками из этих мешков, а по каше уже ползали черви.

Нам запрещали ходить к крестьянам и рыбакам в соседнюю деревню. Держали в бараках, как военнопленных. Мы голодали, и ребята стали понемногу разбегаться.

Бежать было легко (если сразу не подстрелят), потому что вокруг бараков были непроходимые трясины и стражники не решались отходить от строений.

Мы с товарищем убежали, и дошли по болотам до Княжей Губы, и там сели на пароход, который шел в Архангельск. Документы были у нас на руках, и жандарм пропустил нас.

Мы проехали через все Белое море в Архангельск, и там нанялся я работать по погрузке и разгрузке иностранных пароходов, которых скопилось в порту уйма. Все они были с военным грузом и спасались в северных морях от германских подводных лодок.

Так я работал грузчиком дней десять, когда меня вдруг арестовала и привели в тюрьму. Там уже сидело человек триста — финны, китайцы, русские. Больше всего финнов. За что мы были арестованы, я и до сих пор не знаю.

Отобрали из нас пятьдесят восемь человек финнов и отправили в Суоми.

Больше года работал я снова лесорубом в Похьяла, когда до нас долетела весть о революции в России. У нас начались волнения, многие бросили работу. Я тоже поехал на юг, в Тампере, и там мне удалось поступить на фабрику. Но не за этим я поехал туда. Не смотри, что я с виду кажусь не очень сильным. Силы у меня хватает. Видишь, какие бицепсы! — Инари опустил весла в воду и, засучив рукав, показал свои мышцы, — Плаваю я тоже неплохо. Никто из лесорубов Похьяла не мог положить меня на обе лопатки… Я мечтал стать чемпионом Суоми по французской борьбе. — Инари улыбнулся своим воспоминаниям. — И знаешь, я уже был близок к своей цели. Обо мне много писали в газетах. Нет, имя у меня тогда было другое: Ивар, так назвал меня при рождении отец. Но на финальный матч я не пошел. Нашлось дело поважней. Красногвардейцы избрали меня командиром роты. Вместе с ними дрался я на центральном фронте, а потом вырвался из осады и на шлюпке с боевыми товарищами пробрался в Кронштадт.

Жили мы все одной надеждой: немного отдохнуть — и снова на фронт. Но революция наша была разбита.

Инари замолчал.

Какие это горькие слова: «Революция разбита!»

Коскинен, услышав их, вспомнил красный огонь на вышке Рабочего дома — сигнал, которым началось восстание, — и красное знамя, развеваемое ветром на флагштоке здания сейма, а через несколько месяцев там уже были другие, чужие, бело-синие цвета. Он шел тогда по улице, и весь город стал сразу пустым, чужим, враждебным.

Нет, только тот, кто, изведав весь восторг победы, видел всю свою землю уже освобожденной и кто после этого пережил гибель лучших товарищей от цинги и расстрелов, кто видел родные улицы, попираемые самодовольными врагами, — только тот может понять, какая неумирающая боль звенит в словах: «Революция разбита!»

Коскинен молчал.

— В августе восемнадцатого года, на учредительном съезде нашей партии, я впервые тебя увидел, — продолжал Инари. — Там мы поклялись жизни свой не щадить в борьбе за свободу Суоми! Мы поклялись Ленину — в битве за дело рабочего класса быть в первых рядах…

Они пристали к Звериному острову, привязали к колышку лодку и, затерявшись в праздничной толпе только что сошедших с пароходика пассажиров, пошли по ровным дорожкам парка.

Они стояли у решетки, ограждавшей медвежат от любопытной детворы. Медвежата возились, опрокидывая друг друга, а детишки визжали от восхищения и совали куски белой булки сквозь решетку вольера.

Песок шуршал, уминаемый тысячами подметок, на море мелькали огромные крылья яхт, и оркестр в ресторане Хегхольма играл национальный гимн и новые, только что пришедшие из Америки вместе с ржавым салом чечетки, шимми, фокстроты.

Был праздник и последние дни морских купаний.

Инари и Коскинен молча сели за столик и, проглотив легкий завтрак, запивали его душистым, крепким, горячим кофе.

На лужайке у берега лежали и сидели со своими семьями чиновники, торговцы, доктора и инженеры из тех, кто не успел еще обзавестись собственной яхтой.

«Приобретай моторные лодки, учись управлять ими — это великое оружие в будущей войне за нашу независимость!» — гласили объявления, восхваляющие хлам западноевропейских и американских фирм.

На обратном пути на веслах сидел Коскинен. Инари держал курс на город.

— Когда рабочая революция в Суоми была разбита, — продолжал свой рассказ Инари, — многие мои товарищи на севере перешли границу и стали собираться в Княжей Губе, Кандалакше, Мурманске. Много финнов работало там на постройке железной дороги. Все они ненавидели лахтарей и солдат Вильгельма, которые с помощью Свинхувуда водворяли на финляндский трон захудалого германского принца.

Инари рассказывал, как в Мурманске появились английский флот, королевская пехота, шотландские стрелки.

— У нас и у вас, — говорили они финнам, — общий враг: германская армия. Давайте объединимся в борьбе. Общими силами изгоним немцев и их союзников из Суоми!..

Они объявили запись в финский легион британской королевской армии.

— Записывайтесь в легион, — сказали они голодным финнам, строителям дорог и лесорубам, — вы получите прекрасный паек. Белый хлеб, сгущенное молоко, отличные консервы, шоколад…

Но и этот убедительный довод не подействовал бы, если бы на севере, в Мурманске, не оказался Оскар Токой. Во время революции он был членом революционного правительства — Совета народных уполномоченных. Из-за таких, как он, и была проиграна наша революция, но в этом еще тогда мало кто разбирался. Он ездил по линии и агитировал вступать в легион, и многие ему поверили и записались. Набралось в легионе свыше тысячи человек. Они получили английское обмундирование, оружие. Начальство сначала было выборное. Командиром выбрали Токоя. Ему присвоено было звание полковника английской королевской армии. Но сам-то он знал, что все слова о драке с немцами и лахтарями — ложь. Настоящий же план был такой: вымуштровать финский легион, создать из него внушительную воинскую часть и бросить против Советской республики, против Красной Армии.

Но они просчитались.

— Мы у них отняли самое ценное — людей, солдат! — сказал Инари. — В августе восемнадцатого года, вскоре после учредительного съезда нашей партии, меня вызвали и, как человека, отлично знающего эти места, вместе с другими товарищами послали на север, через линию фронта, в Княжую Губу, где был расквартирован легион. У нас было одно задание — сделать все для того, чтобы легионеры обратили свое оружие против интервентов. И мы знали, что там уже работают наши товарищи. Одним из них был Вернер Лехтимяки, посланный туда еще в начале июня.

Берег был уже близко, и поэтому Инари не стал сейчас рассказывать Коскинену о том, как он с товарищем перешел линию фронта, по болотам и лесам добрался до Княжей Губы, как записался в легион и что там делал, ежеминутно рискуя жизнью.

Он рассказал только, что Вернер начал внутри легиона борьбу с Токоем. Многие из легионеров знали Вернера как боевого командира в дни гражданской войны, знали, что он был организатором Красной гвардии в Турку. К тому же он жил не с офицерами, как Токой, а в бараках, вместе со всеми. Авторитет его с каждым днем вырастал. На одном очень бурном собрании легионеры избрали своим командиром Вернера. Так в легионе стало два командира. Один — полковник Токой — в отставке, другой — действующий. В марте девятнадцатого года, считая, что легион достаточно уже вымуштрован, командование интервентов, забыв все свои обещания, отправило его на фронт, против Красной Армии. Токой ездил по ротам, произносил речи о том, что надо немедленно и решительно выполнять приказ и зарекомендовать себя как верных союзников Антанты, «защитников демократии».

И тут перед строем вышли вперед один за другим Вернер, Инари — он недавно был избран командиром роты — и обратились к легиону:

— Против Красной Армии, против Советской республики мы, трудящиеся финны, не сделали и не сделаем ни одного выстрела. Их враги — наши враги.

— Да здравствуют Советы! На позиции не идем! Открываем фронт!

Интервентам пришлось двинуть свои войска против легиона. Но до боев дело не дошло, только в двух местах были небольшие схватки. Английские интервенты поняли, что легионеры, если их к этому вынудят, будут драться отчаянно, но не с Красной Армией, а с ними. Боевые действия в тылу плохо бы кончились для них. Тут началась бы такая передряга, о какой они и подумать боялись. Тем более что и в английских частях на Мурмане началось брожение. Поэтому интервенты послали парламентеров, и Токой склонил легион ввязаться в переговоры… И не будь тогда предательства Токоя, большое бы подспорье получила Красная Армия в своем наступлении на Мурманск.

— Финский легион не будет драться с Красной Армией. Не принуждайте. Вам же будет хуже! — вот какой была позиция легионеров.

— Тогда сдавайте оружие, которое вы получили от нас, и идите на все четыре стороны! — говорил генерал, командующий войсками интервентов на Мурмане.

— Без гарантий неприкосновенности легион оружия не сдаст.

Генерал объявил и письменно заверил, что он договорился с финляндским правительством о том, что по возвращении в Финляндию никто из легионеров не будет наказан. И это, как выяснилось впоследствии, было лишь новым предательством. Интервенты передали тех, кого они соблазнили обещаниями, в руки лахтарей, отлично зная, что их там ожидает.

— Влияние Токоя в легионе с каждым днем падало, наше — росло, и если бы приказ об отправке легиона на фронт был отдан хоть на неделю позже, то задание, которое нам дала партия, было бы выполнено полностью… А тут я сознаю свою вину, — огорченно сказал Инари, — мы отняли штыки у английских интервентов, но не смогли повернуть их против них же! Узнав о договоре генерала с лахтарями, Вернер и еще несколько товарищей скрылись в тайге. Я был болен и не мог уйти с ними.

На родине нам приготовили встречу: нас судили. Меня приговорили к пяти годам каторги. Семь месяцев я протомился на острове, а затем бежал. В тысяча девятьсот двадцатом году зимою я работал на лесоразработках…

— Ну, а дальше я все знаю, — прервал Коскинен.

Лодка пристала к набережной. Коскинен и Инари сошли на берег и пошли к Эспланаде.

А вокруг люди громко разговаривали и утверждали, что жюри напрасно присудило первый приз яхте «Трильби».

Проходящие отряды шюцкоровской молодежи мерно чеканили шаг и пели о родине, о Суоми, о том, что «нищета твоя светла».

— Вот лгут-то!

Коскинен усмехнулся и, проведя рукой по подстриженным усам, как бы снимая с лица приставшую в лесу паутину, сказал:

— Знаешь, когда я по-настоящему человеком стал? Всеобщая забастовка, — да, это была всеобщая забастовка пятого года…

Они свернули в переулок и на углу чуть не столкнулись с низкорослым, коренастым парнем в кепке. Одежда его пахла машинным маслом.

— Коскинен, — сказал он и подмигнул в сторону Инари.

— Наш, — буркнул Коскинен.

— Товарищ Коскинен, у меня был обыск, ничего не нашли, и я пошел сказать тебе об этом. Прихожу и вижу: входят несколько шюцкоровцев и полицейских в дом, где ты живешь. Я остановился, смотрю — из окна твоего дома один полицейский делает знаки тем, кто остался на улице, и все они поднялись и не вышли до сих пор из твоей квартиры. Тебе нельзя идти домой, Коскинен.

— Тогда мы и не пойдем домой, — спокойно ответил Коскинен. — И тебе, Лундстрем, лучше исчезнуть из города на время. Я тебе дам партийное задание — важнейшее дело, и начальником твоим будет Инари, который шагает с нами рядом, и третьим человеком в этом деле будет товарищ Олави: ему я назначил свидание в пять часов у памятника Рунебергу. Скоро время, идемте туда.

И они пошли к Эспланаде.

В первом вагоне на жесткой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно убегали сосны на юг и за ними мелькали блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.

Во втором вагоне Лундстрем думал о том, кто снимет его комнатенку, кому достанутся его пожитки, брошенные на произвол судьбы, как его будут разыскивать товарищи по мастерской.

Он ясно представлял себе, как они будут спорить. Седой токарь Сипиляйнен скажет:

— Погнался за какой-нибудь девчонкой.

А молодой слесарь, приятель его, Аско пробубнит:

— Не иначе как лахтари его куда-нибудь замели. Узнаю их манеру расправляться с передовой рабочей молодежью.

А на самом деле он, Лундстрем, молодой еще коммунист, едет куда-то вдаль по секретному и очень важному делу.

Против Лундстрема на скамейке горячо спорили о политике три пассажира.

— Нам стоит только начать войну против Советской России, и тогда Англия, Франция, Америка и Лига наций сразу придут на помощь, — горячился один из них.

Другие с ним не соглашались. Один говорил:

— Англия далеко, Америка еще дальше, а Россия близко, и если она не посягает на нашу независимость, то лучше не заваривать каши.

Другой поддакивал:

— Вот если бы Англия и Америка начали, тогда бы можно было и нам взяться. — И он, как бы ища поддержки, обратился к Лундстрему: — Как вы думаете, молодой человек?

Лундстрем вспыхнул — он хотел произнести горячую речь о том, что Советское правительство России первым провозгласило независимость Финляндии, о том, что буржуазия, так много болтавшая о независимости, испугалась и продала ее кайзеру, о том, что Советская Россия — отечество пролетариев всего мира! Но, помня наставления Коскинена о конспирации, он сказал:

— Я, господа, думаю — небольшая война нам не помешала бы. Россия слаба, там в этом году была страшная засуха. Карелы, наши братья, ждут не дождутся освобождения, и, наконец, наши собственные рабочие очень распустились — болтают невесть что. Их можно было бы в этой войне снова хорошенько проучить…

— Правильно, молодой человек, — одобрил первый собеседник.

Остальные молчали.

— Вот мой завод, — показал один из собеседников.

Мимо поезда промелькнул, дымя двумя высокими трубами, небольшой лесопильный завод.

Лундстрему стало не по себе, и он вышел в тамбур, чтобы выкурить сигарету.

— Этот молодой человек до некоторой степени прав, — сказал заводчик, — рабочие действительно распустились.

Его собеседник укоризненно покачал головой:

— Такой молодой и такой реакционер. В наше время молодежь была совсем другая.

В одном из вагонов этого поезда ехал и Инари.

Инари не старался разгадать, в чем состоит дело, руководителем которого назначался он. Если Коскинен ему не сказал, — стало быть, не пришло еще время говорить. А сейчас думать об этом не стоит, лучше всего отдохнуть, заснуть, потому что предстоит работа, трудная и опасная.

Однотонное дребезжание колес наводило дремоту.

Коскинен ехал тоже в одном из вагонов этого поезда. Он снова и снова обдумывал свой план, уточняя его и проверяя. Он закрывал глаза и ясно представлял карту местности: и узкие змейки речушек, и голубые кляксы озер. Да, все как будто в порядке.

Он открывал глаза и видел, как мимо окон бежали унылые скалы в предосенней настороженной тишине.

Коскинен был весь полон предстоящим делом. Он волновался. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно. Он думал, что дело, порученное партией, должно выйти, что все зависит теперь только от него самого, от его энергии, умения, настойчивости, от его товарищей.

А на соседних лавках пассажиры вытащили замусоленные карты и принялись резаться в двадцать одно. Сначала игра шла мирно. Но вскоре голоса зазвенели обидой. Все громче и громче раздавались в вагоне ругательства.

Один из игроков назвал другого шулером, тот не стерпел оскорбления, и колода карт полетела в лицо обидчику. Завивалась драка. Кто-то бросился за кондуктором. Тот, кого обозвали шулером, вытащил финский нож и, размахивая им, стал пробиваться к выходу. Но дверь загородил подоспевший обер-кондуктор.

Коскинен не заметил, как был нанесен удар, он увидел залитую кровью руку обер-кондуктора. Тот, кому были брошены в лицо карты, схватил за плечи партнера и громко закричал: «Режут!»

Поезд медленно подходил к станции.

На свистки в вагон явились два полицейских. Они заперли двери. Толстый пассажир с коротко подстриженными усами стал протискиваться к выходу — он должен выйти на этой станции. Он бешено ругался, тыча всем в лицо свой документ, придерживая другой рукой плетеную корзину. Полицейским, которые закручивали за спину руки картежникам, было не до него.

Поезд медленно отошел от станции. Пассажиру так и не удалось выйти. Он перестал ругаться, видимо, покорился судьбе.

Когда двое буянивших картежников были связаны, полицейские, вытирая пот, приступили к составлению акта. Один из них поднял карты с полу и стал внимательно их рассматривать. Карты были крапленые.

— Я и то смотрю: что он всегда к восемнадцати даму прикупает? — возмутился один из связанных.

Полицейский методически обыскал арестованных и у каждого из них обнаружил по колоде крапленых карт.

Публика заволновалась. Один из пассажиров, проигравший за полчаса четыреста марок, завопил, что у шулеров, наверно, в этом вагоне есть сообщники.

— А это мы сейчас проверим, — сказал старший полицейский и потребовал, чтобы все находящиеся в вагоне пассажиры предъявили свои документы.

Третьим на очереди был Коскинен. Он спокойно улыбнулся, уверенно достал из внутреннего кармана бумажник, раскрыл его с шутливой самоуверенностью, — как бродячие коробейники раскрывают свои богатства перед бедным торпарем, — и предъявил документ. Заверенная солидной печатью бумажка удостоверяла, что «господин Коскинен является агентом тайной полиции г. Выборга» и что управление тайной полиции просит «оказывать г. Коскинену содействие при исполнении возложенных на него поручений».

Полицейский почтительно возвратил бумажку Коскинену и продолжал свой обход.

Документ человека с коротко подстриженными усами неожиданно взволновал полицейского. Он бросил тревожный, пристальный взгляд на Коскинена: лицо Коскинена было спокойно-серьезным. Человек же с коротко подстриженными усами явно волновался.

— Покажите ваш документ, — еще раз потребовал полицейский, и Коскинен спокойно достал свой бумажник.

Удостоверение человека с подстриженными усами также свидетельствовало, что его владелец и предъявитель является сотрудником тайной полиции города Выборга. Оно отличалось от удостоверения Коскинена лишь отсутствием последней фразы, призывающей оказывать содействие.

— Один из этих документов фальшив, должно быть, — сказал старший полицейский.

И человек с коротко подстриженными усами взволновался еще больше.

— Почему? — воскликнул он.

Коскинен подумал, что, может быть, сейчас лучше всего броситься на площадку и на полном ходу соскочить в бегущий мимо поезда сосновый лес. Но дверь была заперта, и он никому из товарищей не рассказал сути предстоящего дела. Он лениво стал развязывать кисет, пахнущий дорогим табаком.

— Потому, — объяснил тихо старший полицейский, — что на документе, помеченном более поздней датой, номер меньше, чем на документе, помеченном ранней датой.

Коскинен молчал. А когда старший полицейский еще раз пристально посмотрел на него, Коскинен как-то по-особенному подмигнул.

А человек с коротко подстриженными усами подозрительно кипятился:

— Я сойду на остановке и буду телеграфировать об этом безобразии. Разве вы не видите, что на моем документе дата март, а на его — май? Моя более ранняя — значит, точнее.

— Я не рекомендовал бы его отпускать одного на станцию, — равнодушно заметил Коскинен, — тем более что свою остановку он уже проехал.

И он молча указал полицейскому на строку своего документа, где говорилось о содействии. Этих строк во втором документе не было.

Полицейскому показались подозрительными и бурный протест пассажира с короткими усами, и его желание выйти из вагона, когда появилась полиция. И это, должно быть, решило его участь, тем более что Коскинен, наклонившись к уху старшего, прошептал:

— Можете сослаться в случае чего на меня. Запомните адрес: Улеаборг, полицейское управление, — там я пробуду две недели!

На первой же остановке полицейские увели с собой двух шулеров и горячо протестовавшего агента охранки.

Оставшиеся пассажиры неодобрительно смотрели на Коскинена. Один из них сказал презрительно:

— Шпик!

Коскинен вытащил синий носовой платок и отер со лба выступивший крупными каплями пот. Ноги его одеревенели от волнения и слегка дрожали.

От ритмического покачивания бегущего вагона он успокоился, затем улыбнулся, вспомнив товарища Викстрема.

Это был отличный парень, гравер. Он изготовлял замечательные документы подпольщикам — паспорта и удостоверения, которые выглядели более подлинными, чем настоящие. Как они хохотали, когда Викстрем вручал ему документ агента охранки! Он давно так весело не смеялся.

Действительно, долговязый Викстрем был душа человек и прекрасный товарищ, его провал и арест месяц назад нанесли тяжелый удар организации. Но против него, кажется, нет явных улик, и его, наверное, скоро освободят.

Машинист давал гудки, поезд подходил к какому-то полустанку, и Коскинен, не желая через две-три станции, когда все выяснится, быть арестованным «согласно телефонному распоряжению», обошел вагоны и сказал товарищам, чтобы они сходили на ближайшей остановке.

— Почему изменен план? — спросил Лундстрем.

— Нужно, — спокойно ответил Коскинен.

И никто никогда не узнал от него, что произошло в вагоне. Он устало и довольно улыбался, вспоминая об этих минутах, но ни за что в жизни не желал бы их повторить. Он улыбался, вспоминая веселье Викстрема. Он не знал еще, что Викстрем, возвращаясь в тюремную камеру с допроса, после пыток, бросился в пролет лестницы и разбился о каменные плиты.

Когда все на станции собрались около багажного сарая, Коскинен весело объявил товарищам:

— Ну, теперь мы золотоискатели.

— Как?

— Что?

— Ничего особенного, простые золотоискатели.

Так они превратились в геологическую партию Хельсинкского университета.

И вот живут они уже неделю в затерявшейся в лесах деревушке, на берегу быстрой, порожистой речки.

С пригорка видны стройные березы, уже готовые расстаться со своим осенним убором. Вот дрожит всеми листьями осина, там красные, багряные россыпи рябины и сверкающая зелень соснового перелеска, а дальше сумрачные, тяжелые ели.

А над всем этим — просторная тишина.

Лундстрема сначала это успокаивало, он ровнее и глубже дышал и, приобретая все большую уверенность, становился менее раздражительным. Его уже не так сердила спокойная медлительность Олави. Лундстрему порой казалось, что даже если бы над головой Олави горела соломенная крыша, он все же сделал бы две-три затяжки из своей самодельной трубки, прежде чем ответить на вопрос, где находится ведро с водою. Инари утверждал, что нет никакой тишины, наоборот — весь лес наполнен различными шумами, и всякая сосна лесу весть подает, а осина и без ветра шумит; что он по треску сучка узнает погоду на завтра. И Лундстрем уже не смеялся, когда подслушал невзначай, как Инари, остановившись перед стройной сосенкой и ласково похлопывая ее ладонью, говорил:

— Растешь, голубушка? Ну что ж, расти, расти.

И решительность распоряжений Коскинена становилась ему все понятнее, — он чувствовал за ней большую опытность старшего товарища, его почти безошибочную, быструю сметку и находчивость…

— Это лучший лесоруб севера, — не без гордости сказал однажды про Коскинена Инари.

И потом Коскинен был представителем ЦК. Слово «ЦК» звучало для Лундстрема как торжественная клятва верности.

И вот теперь он, Лундстрем, выслушивает распоряжения человека, который бывал на заседаниях ЦК.

И Лундстрем, гордись выпавшей на его долю честью, старался точно выполнять все распоряжения Коскинена, но все же окружавшее его лесное безмолвие утомляло, и ему казалось, что в этой неразличимой для него тишине кроется какой-то неожиданный подвох.

Через несколько дней он уже начал тосковать по привычному шуму мастерской.

После работы, возвращаясь домой с выпачканным черникой ртом, он завидовал спокойному, равномерному храпу Олави и Инари.

И в такие часы он тихо разговаривал с Коскиненом.

Но тот требовал, чтобы он шел спать, завтра ведь снова работа, — и Лундстрем покорно укладывался…

Коскинен велел товарищам срывать дерн и оставлять, будто напоказ, свежие проплешины сырой земли.

Он требовал, чтобы ребята отбивали своими геологическими молотками от больших камней куски. Сам он карабкался по обнаженным у берега породам и, деловито собирая образцы, серьезно и пристально изучал их, взяв на ладонь.

У очага накопилась груда камней разной формы и величины.

Так они проводили дни, иногда далеко уходя от селения.

Однажды Коскинен ушел один по берегу ручья в лес и вернулся поздно вечером, встревоженный и, казалось, расстроенный.

Он курил и сосредоточенно молчал, молчал и Олави. Инари ладил постель ко сну, Лундстрему чудился в этом молчании какой-то заговор против него. Он сознавал, что все это пустяки, что все это ему только так кажется, но молчаливость была не в характере Лундстрема, она тяготила его.

И на следующее утро Коскинен, приказав собирать камни и поднимать дерн на видных местах, опять ушел в лес.

Инари выполнял распоряжения Коскинена настойчиво и неукоснительно.

Олави порою останавливался и, держа в ладони отбитый осколок валуна, задумывался о чем-то далеком.

Лундстрем же поковырял немного дерн, потом обозлился и плюнул.

— Инари, зачем мы это делаем?

— Должно быть, нужно.

— А ты сам не знаешь?

— Нет.

— Я так не могу работать!

И снова молчание и попыхивание трубками. И снова через несколько минут Лундстрем с раздражением бросает камень и говорит:

— Олави, зачем мы этой работой себя изводим? Надо наконец узнать, о чем думает «старик»!

Уже на третий день после приезда в деревню, вечером, у очага, на котором в чугунке варился картофель, Коскинен с довольным видом объявил, что он нашел нужную зарубку, теперь все в порядке.

— Зарубку не смоешь. Я знал это, а найти не мог. Молния в сосну ударила, и обгорела сосна. А об этом мне не было сказано. Впрочем, кто мог знать! Надо завтра стряпуху нанимать и приниматься за настоящее дело.

Но едва Коскинен собрался рассказать, в чем теперь будет заключаться их работа, как раздался стук и в горницу вошел старик — местный староста; с ним был мальчик лет двенадцати — его внук.

— Садись, гостем будешь, — спокойно сказал Коскинен, и хитроватая улыбка застряла в уголках его губ.

Старик молча опустился на лавку. Нары шли вдоль стен всей горницы; было темно, и только огонь очага чертил огромные тени на потолке. Было слышно, как закипела в чугунке вода.

Наконец старик спросил:

— Так из Хельсинки?

— Да, отец.

И снова наступило молчание.

— Зачем к нам пожаловали? Чем привлекли ваше столичное внимание наши заброшенные места?

— Видишь ли, отец, — сказал располагающим, вкрадчивым голосом Коскинен, — я сам собирался сейчас зайти к тебе и объяснить. Мы посланы университетом. — Коскинен вытащил бумагу с гербовой печатью и показал ее старику.

Старик придвинулся к огню и медленно стал читать ее, видимо не совсем улавливая суть. Непонятные слова внушали ему уважение.

— Но дело, отец, не в этом, про самое главное в бумаге не написано, потому что дело наше секретное, и тебе тоже, для выгоды своей и соседской, лучше об этом молчать. Мы ищем золото и, вероятно, найдем его. Если никто об этом не проведает раньше срока, все здесь станут богачами, а если узнают — нахлынут сюда чиновники, помещики, и все богатство уйдет от вас, как весною лед.

И снова наступило молчание. Старик сосредоточенно жевал губами, глазенки мальчика восторженно засияли. Картошка была готова.

— А мне нельзя с вами, золотоискателем сделаться? — осторожно и умоляюще спросил мальчик.

— Вот как времена меняются, — словно отвечая на свои затаенные мысли, сказал старик. — Меня пастор окрестил, когда мне исполнилось пять лет и я смог сам пойти на лыжах в церковь за пятьдесят километров принять святое крещение. Летом совсем пути не было, а зимой только лыжи. А сейчас и дорогу нагатили, и Илмари в золотоискатели с двенадцати лет рядится!

— С тринадцати, — поправил Илмари деда.

— Нет, Илмари, — улыбнувшись, ответил Коскинен, — молод еще ты, а камни приноси — может быть, они и пригодятся.

Много натаскал Илмари в избу камней. Но в ту минуту его внимание было занято другим. Он жадно смотрел на финский нож, которым Олави расщеплял полено, готовя растопку.

Нож Олави должен был понравиться всякому понимающему толк в этом деле. Большой, но в меру, красивый не как безделушка, а как вещь, необходимая в жизни каждому мужчине. Для финского мальчика нож — пуукко является как бы свидетельством мужества, зрелости, гражданского совершеннолетия.

Дед тоже смотрел на работу Олави, но она рождала в нем совсем другие чувства.

— Из лучины не сделать полена, из шестидесятилетнего — двух парней по тридцать лет.

И старик, благодаря за угощение, стал собираться восвояси. На прощание Лундстрем хотел помочь старику разжечь табак в трубке и чиркнул уже спичку, но старик замотал головой и, с неожиданной торопливостью отстранясь, сказал:

— Нет, благодарю, не надо. Я ни разу в жизни не закуривал трубку от спички. Не доверяю этим штукам, которые зажигаются с треском и брызжут в лицо искрами. Они всегда гаснут не вовремя. Нет, у меня для этого есть трут и кремень, уголек из очага или костра: другой совсем аромат получается.

Как только староста с внуком ушли, Коскинен скомандовал:

— Спать! Завтра за дело!

Утром наняли они стряпухой девятнадцатилетнюю девушку Хильду, батрачившую в этой деревне уже второе лето, и отправились на работу.

Скоро все в деревне узнали — старик проболтался, — что приехали золотоискатели. И, передавая эту новость, многозначительно намекали на общую выгоду хранить ее в секрете.

Хильда тоже думала про своих новых хозяев, что они золотоискатели, и, хотя в разговорах их слово «золото» почти не слышала, она решила, что так надо для дела.

Действительно, так нужно было для дела. Много Хильде было хлопот с камнями, каждый камень она обтирала тряпкой.

Хильда была высокая, крепкая, работящая девушка и ничего особенного, казалось на первый взгляд, не представляла. Она напоминала молоденькую березку весной, холодную и малопривлекательную, на которой мимоходом останавливают взгляд, чтобы сразу же перевести на цветущую рядом рябину или снежную черемуху.

В двух километрах по реке вниз от селения, на левом берегу, стояла высокая сосна; кора у вершины была обуглена — в нее ударила молния. На высоте человеческого роста слабо прочерчена зарубка — стрелка.

— Это то, что нам надо, — сказал Коскинен, когда товарищи подошли к сосне. — В ста шагах отсюда на запад должна находиться лесная сторожка.

Однако сторожки не было, и только утоптанная на прогалине земля, обугленные, недогоревшие коряги и несколько полусгнивших досок свидетельствовали о том, что здесь когда-то могла находиться хижина.

От прогалины начиналась тропинка, которая, змеясь, вела обратно к речке, но уже шагов через пятьдесят тропинка исчезла среди кочек, покрытых вереском и брусничными кустами.

Лундстрем нагибался почти у каждой кочки, брусника сыпалась бисером в его горсть, и он придавливал языком к небу прохладные, острые на вкус ягоды. Обрывая с встречных кустиков ягоды, Лундстрем отстал от товарищей и поэтому так и не понял, какой приметой руководствовался Коскинен, который, внезапно остановившись, взволнованно сказал:

— Здесь.

Солнце, замечательное осеннее солнце, пробиралось через уже начинавшую желтеть листву и золотило все лесные паутинки, и сквозь заросли видно было, как дробится оно в течении быстрой речки.

— Здесь, — сказал Коскинен и посмотрел, нет ли вблизи посторонних.

Никого не было. Лундстрему казалось, что лес был тих, как никогда, в эту торжественную минуту. Коскинен продолжал:

— Положение острое, каждый день наша буржуазия может объявить войну Советской России. Всякий сознательный рабочий-финн будет против этой войны, но разговоров в таком деле мало, нужно оружие. Без оружия нас могут погнать, как стадо баранов. Наша задача — доставить на север лесорубам оружие, чтобы там оно было под рукой каждую минуту. И здесь это оружие мы достанем.

— Как? Почему здесь, в болоте? — изумился Лундстрем.

— В восемнадцатом году, после поражения революции в Суоми, многие отступавшие и разгромленные красногвардейские отряды стали прятать оружие, закапывать его. И пятый красногвардейский отряд северного фронта спрятал оружие здесь. Все приметы говорят об этом. Мы должны выкопать его и доставить в село Сала.

— Это мое село, — сказал Олави, — там моя семья. — И в уголках его губ запрыгала непрошеная улыбка. Но она сразу же пропала. — А как мы туда доставим оружие? Ведь двести километров, не меньше, — спохватился он.

— Не на подводах, конечно, не по большакам, не по шоссе, а по речкам, озерам, вьючным порядком, — на моей карте прочерчен весь путь. Работу начинаем сегодня. Я достану лодки, но дальше вам надо будет действовать без меня. Начальником назначаю Инари.

Коскинен отправился закупать посудину для перевозки драгоценного груза, но с дороги вернулся и наказал землю после рытья выравнивать и снова прикрывать дерном.

Два раза принимались они за работу, но ничего не находили. Копать глубоко небольшими тупыми лопатками — шанцевым инструментом — было трудно. Корни вереска и брусники стойко сопротивлялись.

Лундстрему первому после трехчасового рытья посчастливилось: его лопатка наткнулась на что-то твердое — послышался металлический скрежет.

— Оружие! Оружие! — в один голос воскликнули Инари и Олави.

— Ничего похожего. Какой-то ящик!

— Леса по опушке не узнаешь, — отозвался Инари. — Давай его сюда.

Лундстрем был прав, он наткнулся на оцинкованный ящик; в таких металлических коробках хранятся патроны — пятьсот штук.

Сразу же показались из земли второй и третий ящики. А винтовок не было.

И только к вечеру, уставшие, измученные, с ноющей от работы спиной, они вернулись домой. Ужин уже поджидал кладоискателей. Коскинен сидел на лавке и о чем-то думал.

— Сколько? — опросил он Инари.

— Три ящика.

— Должно быть десять ящиков и пятьдесят винтовок русского образца тысяча восемьсот девяносто первого года, трехлинейных. Карбас найден мною. Завтра я должен уехать отсюда. Ты закончишь работу не позднее чем через неделю. Ровно через двадцать пять дней оружие должно быть на месте. Его примет Сунила: лесоразработки акционерного общества «Кеми», барак номер тринадцать, в двадцати семи километрах от селения. Вот тебе карта.

На этом беседа закончилась, и все вскоре заснули.

Лундстрем во сне видел стройную Хильду. После этого сна он как-то по-особенному посмотрел на Хильду утром, когда она ставила на стол овсяную похлебку. Он заметил и в ее манере разрезать шпик какое-то неуловимое изящество. В этом винить его нельзя было — ведь только в июле стукнуло ему двадцать два года. Он родился на полгода раньше своего века.

И снова они весь осенний, по-особенному солнечный день работали в каком-то самозабвении, потому что нашли наконец оружие.

Это были мешки из обыкновенного рядна. В каждом мешке было по пять винтовок, густо смазанных салом. Сало кусками лежало почти на всех металлических частях.

— Все в порядке, — торжествующе сказал Лундстрем: ему опять посчастливилось найти винтовки первому, и он этим был чрезвычайно горд, хотя сам понимал, что гордиться тут нечем.

И снова они начали копать, и к концу дня отрыли две связки винтовок и два ящика с патронами. Теперь у них уже было пятнадцать винтовок и пять ящиков с патронами.

Днем Коскинен пригнал карбас и челнок, поставил их на речке, вблизи от места работы, и, подозвав к себе Инари свистом, о чем-то долго говорил с ним.

Потом ушел.

Когда совсем стемнело, Инари сказал Олави и Лундстрему:

— Товарищи, один из нас должен будет каждую ночь, пока мы не уедем, оставаться у карбаса охранять оружие.

И они нагрузили на себя кладь и потащили ее, пробираясь сквозь заросли, к речке. Нести было нелегко: ящики — пудовики, связка винтовок — полтора пуда; сучья рвали одежду, ветки, разгибаясь, хлестали по лицу, и все же и Олави, и Лундстрем, и Инари чувствовали себя счастливейшими людьми на свете.

— Я первым останусь сторожить у карбаса, — сказал Инари, раскуривая трубку. — Не забудьте притащить образцы пород! — крикнул он им уже вдогонку, совсем так, как делал это Коскинен.

Лундстрем поднял на берегу несколько голышей и набил ими все карманы. Он шел позади Олави и не удивился, услышав, как тот пытался высвистывать какую-то знакомую мелодию. А после ужина, когда Олави уже заснул, Лундстрем сидел на крылечке рядом с Хильдой, и они разговаривали.

Уже пала холодная роса, а они все сидели и говорили…

Уходя спать, Хильда засмеялась.

— Вот когда был начальник, ты со мной и поговорить боялся, а как он уехал, так ты разговорился.

Лундстрем покраснел.

Следующий день опять выдался замечательный. Бабье лето было в разгаре. Ягоды брусники красили багрянцем мох.

Сегодня повезло Инари — две связки винтовок и один ящик патронов! Олави и Лундстрем, выбившись из сил, только под вечер выкопали по связке.

Прогалина напоминала полигон, изрытый воронками после стрельбы мелкокалиберной артиллерии.

Заканчивая к вечеру работу, нужно было немного подровнять площадку. Ведь ненароком могли забрести даже в эту глушь незнакомые, нежеланные люди.

Во вторую ночь Инари назначил в дежурство у карбаса Лундстрема.

Когда Инари, плотно поужинав, фыркал, умываясь перед сном, он увидел, как Хильда завязала горшочек с ужином в платок и отправилась в лес.

— Хильда, куда ты идешь? — останови он ее.

— Ужин Лундстрему несу.

— Ты разве знаешь, где он?

— Дежурный у лодки. Он меня сам просил.

«Надо будет предупредить Лундстрема, чтобы не болтал лишнего», — рассердился Инари.

Хильда уже скрылась за деревьями.

Не бежать же ему было за ней, в самом деле…

На следующий день пошел мелкий, моросящий дождь. Весь мир, казалось, был обложен серыми тучами.

В такой день работать — значит навлечь на себя подозрения. Поэтому Инари послал дежурить у лодки Олави. Когда Олави ушел, Инари спросил:

— Хильда, когда ты вернулась домой?

— Часа через два после того, как ты меня видел, господин начальник… — И Хильда замялась.

Дождь усилился.

Вернулся из лесу Лундстрем, промокший весь, и стал сушить одежду около печи. Пришел из своей бани хозяин избы, пожилой бобыль.

— Течет у меня крыша в баньке. Ну, я решил дождь пересидеть в избе. — И он медлительно стал усаживаться на лавке, неодобрительно поглядывая на груды камней — «образцов», в беспорядке наваленных около печи. — Неужели все это с собой забирать будете?

— Не все, а те образцы, которые понадобятся, отец.

Они закурили.

— Почему бы тебе не починить крышу на баньке? — хозяйственно осведомился Инари.

— А кто же это в дождь чинит крышу? — резонно ответил хозяин.

— А ты в сухой день чинил бы.

— Ну, а в сухой день она не протекает.

День проходил утомительно медленно.

Лундстрем время от времени искоса поглядывал на Хильду, прибиравшую горницу.

Инари видел, что ему как-то не по себе.

В сумерки, когда хозяин-бобыль побрел в свою берлогу, а Хильда понесла ужин к карбасу, Лундстрем подошел вплотную к Инари и, волнуясь, проглатывая слова, сказал:

— Хильда знает про нас все: кто мы и что мы делаем.

— Ну?

— И я боюсь, что она ненадежна, что она может выдать нас.

— Ну… — Трубка у Инари решительно не хотела раскуриваться.

Наступило молчание, почти невыносимое в сгущающейся темноте осенних сумерек.

— А как же она узнала обо всем? — И голос Инари зазвенел угрожающе. — Как же она узнала обо всем? — повторил он еще жестче.

И Лундстрема охватили непреодолимый стыд и презрение к себе. Разве мог рассказать он Инари, что к Хильде бросали его пылкое сердце и молодость, что ему хотелось заслужить ее расположение? Разве мог он передать, что уже во время разговора с Хильдой он несколько раз хотел остановиться, чувствуя, что погибает, и все-таки все выболтал? И как Хильда, оставаясь все такой же спокойной и холодной, не возвратила ему поцелуя и ушла домой.

А он, герой Лундстрем, промучился всю ночь страхом, что выдал дело и товарищей, и вот теперь, пока еще не поздно, надо действовать, но что надо делать, он не знал.

— Да разве умному человеку трудно догадаться по нашим разговорам?..

— Кто ей сказал? — отвернувшись от Лундстрема к стене, глухо, сдерживая подступавшую ярость, спросил Инари.

— Кое до чего она сама дошла, а потом я думал, что она наша, и досказал остальное.

— Она все знает?

— Нет, не все. — Лундстрем чувствовал себя побитой собакой.

— Ты хотел овладеть сердцем девушки и раскудахтался, надулся, как индейский петух, и предал товарищей, — нарочито оскорбительным тоном произнес Инари и остановился. — Ты уверен в том, что она выдаст нас?

— Не знаю.

Тогда наступило тягостное молчание.

— Дождь прошел, — сказал Лундстрем и подумал: «А может быть, с Хильдой все будет в порядке? Но я-то все равно погиб. Инари на меня даже взглянуть не хочет. Может быть, лучше мне было оставаться в Хельсинки, — там меня арестовали бы, конечно, но лучше тюрьма, чем презрение Коскинена, Олави и Инари. И зачем Коскинен нанял Хильду?»

Ветер разогнал тучи, и на бледном небе снова засияли голубые звезды.

Олави остался дежурить и на ночь.

— Он разложил большой костер, — сказала Хильда, возвратись из лесу.

Лундстрем ничего не ответил и скоро отправился спать. Но заснуть он долго не мог, все прислушивался к приглушенному разговору Инари с Хильдой. Всего он расслышать не мог, но по отдельным долетавшим до него словам пытался вникнуть в смысл их разговора. И тогда все выходило гораздо обиднее для него, чем было на самом деле, потому что ни Инари, ни Хильда ни разу не произнесли его имени и совсем даже не вспоминали о нем.

А он лежал на лавке и думал: «Ведь все это я заслужил». И это была для него самая горькая из всех ночей, какие он только мог припомнить.

Для Инари эта ночь была одной из лучших его ночей. Тепло сидевшей рядом с ним Хильды переходило в его тело каким-то невидимым, но ощутимым током вместе с теплом ее речей.

Она поступила прислугой в одном большом селе под Хельсинки к пастору, когда ей исполнилось четырнадцать лет. Первый год прошел сносно, на второй ее стала так допекать мелочной придирчивостью и глупыми ревнивыми подозрениями жена пастора, что Хильда попросила расчет. Расчета ей не дали, потому что прислуга в тех местах нанимается на год. Тогда она убежала от хозяев, но с помощью полиции была водворена на место службы. Хозяин оказался настолько добр, что, вопреки требованиям хозяйки, не обратился в суд, который присудил бы ее за этот побег к денежному штрафу или тюремному заключению. От этих хозяев Хильда ушла в дни революции и записалась сестрой милосердия в красногвардейский отряд. Ее отец и брат были батраками. Они в восемнадцатом году вступили в Красную гвардию, и Хильда в их отряде была санитаркой. Матери она не помнит. Отца расстреляли шюцкоровцы, а брат неизвестно где затерялся. И вот Хильда снова батрачит, уже совершенно одинокая, и, сама уроженка Турку, она пришла сюда, где никто о ней ничего не знает. Люди в глуши гостеприимнее, и даже тогда, когда совсем нет работы, с голоду не пропадешь.

Лундстрем уже заснул, а они все еще разговаривали. И под конец разговора Инари сказал Хильде:

— Мы скоро уедем… Все, что наболтал тебе Лундстрем, неправда, расхвастался парень, но если ты об этом расскажешь, у нас всех и у тебя тоже будут крупные неприятности. Поэтому ты завтра же должна уехать отсюда. Жалованье и стоимость железнодорожного билета я тебе уплачу утром.

— Но куда же я поеду?

— Поезжай куда тебе нравится, только подальше от этих мест.

И здесь Инари подумал о том, как хорошо было бы хоть еще один раз в жизни так посидеть в темноте рядом с Хильдой.

И он вдруг резко встал.

— Я поеду на север, на лесоразработки, — решила Хильда.

— Что ж, может быть, там мы и встретимся, — улыбнулся Инари.

На следующий день Инари вместе с Хильдой ушли на станцию железной дороги, проходившей в тридцати пяти километрах от селения, чтобы закупить там в лавке кое-какие припасы.

Олави же и Лундстрем снова работали как черти. На этот раз им повезло, и они выкопали больше оружия, чем в предыдущий день.

О чем говорили по дороге Инари и Хильда, осталось никому не известным. Точно так же, кроме Инари, никто не знал, что билет был куплен до Рованиэми.

Инари пришел на другой день усталый, но веселый.

— Сбежала она от нас, товарищ Олави.

— Так-то лучше, без баб, — ответил Олави (если бы кто-нибудь знал, как он тосковал по Эльвире!), а Лундстрем покраснел, принимая слова Олави за насмешку.

Однако Олави ничего не знал о происшедшем, и никогда не пришлось ему узнать о разговоре, который был у Лундстрема с Инари, когда он, Олави, дежурил у карбаса в тот дождливый день.

В следующую ночь они осторожно, никому не сказавшись, выехали вниз по течению на плотно нагруженном карбасе. Работу решили распределить так: один гребет, другой в это время рулит и наблюдает за окрестностями, нет ли вблизи чего-нибудь подозрительного; третий спит в челноке. В день два привала для варки еды.

Первым сел на весла Олави.

Вот прошла мимо опаленная грозою большая сосна с условной зарубкой.

Лундстрем первым залег в челноке и, покрывшись одеялом, смотрел на плывущие по небу разорванные тучи. Иногда какая-нибудь огромная ель или сосна протягивала свою мохнатую длинную лапу над узкой речкой, и тогда Лундстрем видел, как в хвое мерцают далекие звезды.

— Хорошо, что уже осень, а то комары заели бы, — сказал Инари.

Разрезаемая челнокам вода тонко журчала около самого уха Лундстрема. Успокаивала, убаюкивала его.

Когда он проснулся, было уже утро, и река была совсем другой — широкой и розовой в свете встающего солнца. Лундстрем перебрался на карбас и сел у руля. Инари взялся за весла.

Берега становились все круче и круче, обнажая в косых разрезах горные породы, а наверху, на крутизне, отважно толпился лесной молодняк.

Вскоре они услышали глухой рокот.

— Это пороги, — сказал Инари.

Через несколько минут им послышалось отдаленное ауканье и отчаянный возглас:

— Эй, если кто есть впереди, остановись!

Олави будить не пришлось — он вскочил так живо, что чуть не перевернул челнок.

В этом месте река образовала колено. Товарищи причалили к берегу, осмотрели револьверы. Даже Олави явно волновался.

— Чепуха получится, если нас сразу же зацапают, — вслух подумал Лундстрем.

— Нас не зацапают, — сухо возразил ему Инари.

Отвязав челнок от карбаса, он сел в него и, оттолкнувшись от берега, отправился навстречу голосу, который был слышен уже совершенно явственно:

— Подождите!

Лундстрем и Олави держали свои маузеры наготове.

— Не приходилась еще бить по живой дичи, — усмехнулся Олави.

Они замолкли, прислушиваясь, каждую секунду ожидая услышать выстрелы.

— В случае чего, ты, Олави, дорогу знаешь?

— Найду.

И снова томительная тишина, и только отдаленный рокот порога.

Они повели карбас туда, где потопили оружие. Найти это место ночью было нелегко.

Олави запомнил, что, когда они топили винтовки, карбас находился на линии створа высокой сосны и обгоревшего пня, у самого берега. Потом карбас отнесло немного влево. Найти эту линию створа в темноте осенней ночи было трудно.

Лундстрем стал веслом промерять глубину. Весло доставало дно. Надо было еще немного отойти от берега. Метра через три уже нельзя было нащупать дно. Значит, здесь.

Они измерили глубину веревкой с камнем. Около двух сажен. Лундстрем попробовал рукой воду. Она была холодная. Воздух тоже был по-осеннему прохладен. Ночь окружила леса, и озера, и карбас.

Инари стал медленно раздеваться.

«Он окончательно сошел с ума, — подумал Лундстрем, но не решился мешать Инари. — Холодная вода приведет его в чувство».

А Инари, раздеваясь, вспомнил, как он мальчишкой прыгал в прозрачную воду и доставал со дна монеты в двадцать и пятнадцать пенни. Некоторые монеты не успевали еще коснуться ровного песчаного дна — он ловил их на лету. Но тогда целью было двадцать пенни, а сейчас?

Он разделся и, взглянув на темное, безлунное осеннее небо, прыгнул в воду.

Карбас покачнулся. Холод сразу охватил все тело.

Инари набрал мало воздуха в легкие, он не вовремя перевернул свое тело вниз головой, поэтому руки его напрасно хватали воду, он не мог даже коснуться дна. Он вынырнул, тяжело дыша, и сразу же, едва успев перевести дыхание, приподняв, насколько это было возможно, свое тело над водою, снова нырнул.

Мелкими лопающимися пузырями доходило его дыхание до товарищей, напряженно смотревших на покрытую рябью темную воду.

На этот раз Инари удалось зацепить рукою дно. Но почва была тинистая, илистая, и задержаться на дне не было никакой возможности. Вода отрывала Инари от дна и с силой тащила наверх. Ил, зажатый в горсть, был его добычей. Холод, казалось, уже добирался до самого сердца. Трудно было даже огибать руки, но Инари нырнул третий раз.

Снова темная, тяжелая, холодная вода над головой. На этот раз он дотронулся ногами до дна и ощутил — в этом он мог поклясться самым ему дорогим — ощутил уже подернутый илом гладкий скользкий предмет. Прямые углы ребер говорили о том, что это патронный ящик. Снова вода выбросила Инари наверх, и, стуча зубами от холода, он крикнул товарищам:

— Я нашел ящик! На этом месте… Не потеряйте его!

Лундстрем помог взобраться Инари в карбас.

Самому Инари это было бы сейчас сделать нелегко. Он чувствовал, что руки его одеревенели, но воздух теперь не казался таким холодным, как тогда, когда он снимал с себя куртку.

Лундстрем принялся растирать дрожащего Инари шерстяным одеялом.

Олави сидел молча, мрачно вперив свой взгляд в то место, откуда вынырнул Инари. От него сейчас, как от брошенного камня, шли, все увеличиваясь и удаляясь, круги.

Через несколько минут Инари перестал дрожать и снова пришел в себя. Он отбросил шерстяное влажное одеяло, встал во весь рост в карбасе и спросил Олави:

— Где?

Олави, не ответив ни слова, указал пальцем в то место, с которого не спускал глаз.

Инари нырнул и на глубине под руками почувствовал скользкую поверхность патронного ящика. Но трудно было сразу ухватить его — на отполированной поверхности не было ни выступа, ни углубления, за которое можно было бы зацепиться. И опять вода оторвала Инари и вытолкнула на поверхность. Он не почувствовал, как, пытаясь взять ящик, содрал кожу на ладони. Он снова нырнул, и на этот раз ему посчастливилось — удалось просунуть кисть руки под дно ящика. Он приподнял его. Сразу вода ударила в нос, закружилась голова, и, закрыв глаза, стараясь не выпустить из деревенеющих рук скользкого ящика, Инари выплыл на поверхность. И сразу ящик потяжелел и начал поворачиваться в руках. Если бы ловким рывком, перегнувшись за борт карбаса, его не подхватил Олави, он, несомненно, очутился бы снова на дне.

Опять Лундстрем старательно, изо всех сил, растирал Инари шерстяным одеялом. От ледяных брызг Лундстрем и сам (поминутно вздрагивал. Инари дрожал уже не так отчаянно, как в первый раз. Его, очевидно, согревала надежда вытащить из воды весь драгоценный груз.

В самом деле, если можно достать со дна один патронный ящик, почему же нельзя достать десять, почему не поднять все сброшенное в озеро оружие? Но кто же это сделает? Олави плавает плохо, Лундстрем глубже двух метров не ныряет и, уж конечно, ничего не сумеет поднять со дна, а одному Инари этого не осилить.

Но Инари снова прыгнул с карбаса в леденящую воду и через несколько секунд вынырнул с пустыми руками. И опять, не влезая в карбас, он нырнул, и на поверхности стало спокойно.

Сорвавшись с неба, прочертил быструю параболу метеор.

Инари был под водою. И вдруг Олави и Лундстрем почувствовали удар в днище карбаса.

— Он стукнулся головой о карбас! — громко вскрикнул Лундстрем.

— Тише! — проворчал Олави и стал табанить.

Карбас медленно повернулся, и из воды выставилась голова Инари. Он тяжело дышал. Руки его вцепились в какой-то неопределенной формы сверток.

— Тащите, — задыхаясь, прохрипел он.

И, перегнувшись через борт, совсем забыв осторожность и заботу о равновесии, один из них вцепился в мешок с оружием, другой схватил и вытащил Инари.

Инари задыхался, у него сводило челюсти, и Олави изо всей силы растирал его одеялом.

Одежда Лундстрема тоже была совсем мокрая, и его трясло как в лихорадке.

Инари торжествующе показал рукой на спасенный мешок и ящик.

«Это сущее сумасшествие, — подумал Лундстрем, — воспаления легких ни ему, ни мне теперь не миновать. Это сущее сумасшествие», — повторил он про себя и с уважением взглянул на ящик и винтовки.

Через несколько минут Инари немного отогрелся и вновь обрел дар речи.

— Я думаю, этой ночью половину удастся выудить.

Он прыгнул в третий раз и снова скрылся под водой.

Вынырнув, он крикнул:

— Сюда!

И по его голосу Лундстрем решил, что все уже кончено. Одним ударом весел Олави подвинул карбас к Инари. Перегнувшись, они втащили в лодку тяжелое, почти безжизненное тело товарища. Левая нога и рука у Инари были скрючены.

— Чертова судорога! — хрипло процедил, стуча зубами, Инари. — Дайте что-нибудь острое, — сказал он.

Лундстрем подал свой нож. Инари сделал небольшой надрез на бицепсе и на икре сведенных судорогой конечностей.

— Теперь несколько капель дурной крови сойдет и вместе с ними судорога, это верное дело, — убежденно сказал он.

— Одевайся! — сказал Олави тоном приказа. — Одевайся! — повторил он еще решительнее.

И Олави повел карбас обратно в речку, чтобы спрятать его там, где он простоял конец прошлой ночи.

Развели большой, жаркий костер.

Инари пил большими глотками горячий кофе.

Они, все трое раздевшись догола, грелись у пламени лесного костра. Олави и Лундстрем установили вахту. Инари заснул и спал без просыпу; только время от времени он вздрагивал и бормотал что-то невнятное.

Первым на вахте был Лундстрем. Он думал о том, что ни одни сутки в его жизни не были такими страшными и тяжелыми, как протекшие, что Инари достанет оружие не раньше чем через неделю, если они не умрут от простуды. А о событиях этой ночи и не придется никогда никому рассказать, и даже если он уцелеет, то никто не поверит ему, что так было на самом деле.

Солнце уже стояло над горизонтом, когда дежурство принял Олави. Он достал из ящика, стоявшего на носу карбаса, длинную веревку и принялся за работу.

Когда Лундстрем проснулся, солнце снова низко висело над лесом на другом берегу озера. Инари, заметно исхудавший и бледный, ел уху, одобрительно покачивая головой в ответ на то, что ему говорил Олави.

Олави показывал ему канат с завязанными на концах двумя петлями.

— Ты нырнешь, зацепишь петлею мешок или ящик, а мы втащим в карбас.

Опять с наступлением темноты товарищи отправились за оружием. Опять Инари снял с себя одежду и нырнул один раз, два и три…

Дрожащее тело растирали шерстяным одеялом. Инари немного отогревался, зубы переставали выбивать барабанную дробь, и он снова прыгал в ледяную воду. И почти каждый раз он подцеплял на петлю добычу. Холод проникал во все его поры, и вода отчаянно сопротивлялась его стремлению достичь дна, она выталкивала его все время на поверхность, набивалась в ноздри, заполняла уши.

«И люди ухитряются тонуть!» — злясь, думал он, после того как вода снова швыряла его, как пробку, наверх.

Теперь, когда он нырял, он говорил себе: «Сегодня это последний раз», — и все-таки опять нырял.

Так он нырял двенадцать раз, и друзья девять раз подымали драгоценный груз. И снова Олави, поглядев на измученного Инари, стал грести обратно к убежищу.

У Инари в голове стучали какие-то молоточки, уши ныли не переставая, и казалось ему — вот-вот лопнут барабанные перепонки. Лундстрем усиленно тер его шерстяным, уже ставшим мокрым одеялом. Но Инари, казалось, не чувствовал никаких прикосновений, и перед его глазами плыли, перемежаясь и растворяясь, красные, зеленые и желтые круги. Это было больше, чем мог выдержать человек.

Инари начинал терять сознание…

…Когда он очнулся, было уже далеко за полдень, и лес скромно и спокойно гляделся в зеркальную поверхность реки.

Он приподнялся и, опершись на локоть, осмотрелся. Около карбаса стояла торжественная тишина.

Ударяясь о ветки, упала шишка. Олави привязывал к концу каната тяжелый валун.

— Одиннадцать мест уже есть, — вслух подсчитал Инари, — осталось еще девять. — И про себя подумал: «На девять-то меня, пожалуй, хватит».

У него болела голова, и ему не хотелось есть. Он снова заснул и спал до вечера.

Олави и Лундстрем говорили, что не стоит Инари снова в эту ночь идти на работу, пусть он оправится и подождет одни сутки.

— Мы и так возимся больше, чем полагается. Коскинен сказал, что оружие должно быть на месте точно в срок, — ответил Инари.

И снова они выехали на карбасе к месту, где утопили оружие. И снова Инари скинул с себя одежду. Олави опустил в воду канат с тяжелым валуном. Инари мог держаться за канат, и его не так быстро выталкивала вода наверх. Этот валун можно было передвигать с места на место, и таким образом работа Инари облегчалась.

Он нырял и, держась одной рукой за канат, другой приспособлял петлю к связке винтовок или патронному ящику, и Олави с Лундстремом вытягивали груз и складывали на дна карбаса. Правда, один раз уже у самой поверхности ящик накренился и, перевернувшись, пошел на дно.

— Сатана-пергела! — выругался сквозь зубы Олави и стал втаскивать в карбас Инари, вынырнувшего с другого борта.

— Ну? — дрожа, спросил Инари.

— Все в порядке, — сказал Олави.

Когда товарищи вытащили последнюю связку, Инари уже не походил на живого человека. Он лежал на дне карбаса, запрокинув голову; из носа у него текла узенькой темной струйкой кровь. Он что-то бормотал.

Лундстрем, растирая распростертое тело, приблизил ухо к губам Инари и услышал торопливый шепот:

— Коскинен, я выполнил приказ…

Олави направил карбас в их старое убежище.

Разложили костер. Инари лежал у огня и спал с раскрытыми глазами. Глядя на него, Лундстрем долго не мог заснуть.

Утром Инари было плохо, как во время большой килевой качки. Он уткнулся головою в сосну и стоял, почти теряя сознание от подступившей к сердцу тошноты.

Около пяти часов пополудни Олави и Лундстрем вывели свой кораблик из речки в озеро. Они гребли по очереди. Инари лежал на дне челнока и уверял товарищей, когда ловил на себе их пристальные взгляды, что ему уже гораздо лучше, что к ночи он сумеет сменить одного из них на веслах.

Уже погасли последние огни в деревне, когда нагруженный карбас, пройдя наконец через все озеро, добрался до противоположного конца. Речка, соединявшая это озеро с другим, была очень узкая. С карбаса можно было веслом достать оба берета.

Деревню миновали быстро, молча притушив трубки, чтобы не обратить на себя внимания. В северных деревнях рано ложатся спать и встают на работу еще до рассвета.

Заслышав скрип весел, затявкала собака.

— Вот изба Юстунена, — улыбнулся Олави. — Не придется парню нашим самогоном угоститься.

Деревня была пройдена. Оставалось пройти водой километров сорок — сорок пять, а там на лошадях или оленях перебросить груз к селу через холмы. Друзья раньше предполагали в крайнем случае все перетащить на своих спинах. Но сейчас из-за болезни Инари это отпадало.

Под утро Инари попросил трубку у Олави.

Олави, просияв, протянул ему свою трубку и шепнул Лундстрему:

— Просит закурить… Слава богу, выздоравливает!

На этот раз они днем не пристали к берегу, шли вниз по течению реки, почти не берясь за весла.

Инари за обедом ел вместе с другими и даже похвалил похлебку.

К следующему утру вышли они в новое большое озеро.

Инари требовал уже своей доли в работе, но товарищи не давали ему сесть за весла.

Карбас был переведен через озеро вдоль берега, поросшего редким леском. Достигнув противоположного берега, они выгрузили всю поклажу из карбаса и устроились на ночевку.

Ничего особенного не произошло в эту ночь, если не считать того, что, привлеченный запахом испорченного сала, к связкам винтовок подобрался Микко Репполайнен, внимательно обнюхал их и, недовольно взмахнув «трубою», затрусил подальше от этой непонятной добычи. Это случилось, когда смена Лундстрема уже подходила к концу.

С наступлением дня Инари и Олави, оставив Лундстрема сторожить оружие и патроны, погнали карбас с челноком к селению.

Водная часть маршрута кончилась, и посудина была больше не нужна. Чтобы не тратить лишнего пенни, Инари решил отдать карбас тому крестьянину, который предоставил бы в его распоряжение тягло на несколько дней.

Они причалили к берегу метров за сто до становища и пошли напрямик к селению.

Но как только они подошли к избам, из-за угла выскочили три человека; двое из них держали в руках заряженные браунинги.

— Руки вверх! — крикнул ленсман. — Наконец-то мы вас поймали!

— Я не думаю, что вы попали именно на тех, на кого охотились, — равнодушно сказал Инари.

— А это мы сейчас узнаем, — торжествовал ленсман и повел арестованных к карбасу.

Человека с браунингом Олави никогда не видел, а в третьем узнал Юстунена.

— Никогда тебе, паренек, не угощаться даровою выпивкой! — угрожающе буркнул ему Олави.

— Да разве я виноват? — разводя руками, сокрушенно отвечал Юстунен. — Меня самого господин ленсман обвинил в сообщничестве, и, чтобы доказать свою невиновность, я пошел с ним.

— Без лишних разговоров! — приказал ленсман.

Они подошли к карбасу.

Инари думал, что, если ленсман начнет их обыскивать, найденные при нем и Олави маузеры грозят годом тюрьмы, даже если и не будет в наличии другого обвинения. Поэтому он решил во что бы то ни стало не допускать обыскивать себя и в случае необходимости защищаться.

Пока ленсман был занят осмотром карбаса, Инари знаками и намеками пытался передать свое решение Олави. Но он так и не понял, усвоил ли что-нибудь из его сигналов Олави, когда рассерженный ленсман вылез из карбаса и стал ругаться.

Ленсмана очень расстроило полное отсутствие улик: ни самогонного аппарата, ни бутылей со спиртом, ни запаха сахара, из которого в тех краях гонят самогон, он не обнаружил в карбасе. Прямых улик не было. Он лишится премии в сто марок за открытие противозаконного самогонного гнезда.

— Я не понимаю: за что нас задержали? — жалобно обратился к ленсману Олави. — Я столько времени не видел родных и семью, и вот, когда я тороплюсь к ним, меня без всякой причины задерживают здесь…

Говоря это, Олави вытащил из кармана удостоверение, выданное ему начальником тюрьмы, что он действительно находился в заключении с такого-то срока до такого и является жителем Похьяла.

— Ведь я даже не мог за это короткое время, господин ленсман, заняться таким богопротивным делом.

Документ был убедительным, и ленсман поколебался и уже без всякого озлобления сказал:

— Если улик не будет, тогда суд вас освободит, а сейчас вы арестованы и препровождаетесь на сессию выездного суда в Сала.

— В Сала? — удивился и обрадовался Олави.

Конвоируемые ленсманом и его помощником, они пошли прочь от карбаса.

— Бежать сейчас нельзя, — прошептал Инари. — Ленсман устроит облаву по всему району, и тогда могут обнаружить наш груз. — Олави кивнул толовой. Поэтому они спокойно шли под конвоем.

Ленсман запер их в сарай с сетями и поставил стражников.

Товарищи заснули, покрывшись сетями.

Через несколько часов им просунули в дверь кашу, дали несколько вяленых рыбешек. После еды они снова заснули.

По их подсчетам прошло больше суток, когда дверь вдруг распахнулась и на пороге показался ленсман.

Он выглядел добродушнее и веселее, очевидно получив какие-то радующие его известия.

— Если вы дадите честное слово по дороге не убегать, я вас возьму с собой к судье — у меня есть дельце. В противном случае будете сидеть в холодной дольше на двое суток, пока я не возвращусь с обхода.

Делать было нечего, от транспорта оружия друзья и не собирались бежать, а там будет видно. Лишь бы только Лундстрем не засыпался.

«А ему так легко влипнуть, — думал Олави, — ведь он здешних мест не знает».

Правда, у него есть карта с ясной чертою маршрута, но в глубине души Олави не особенно доверял картам. Как бы отвечая на эти затаенные мысли, Инари успокоил его:

— Нет, Лундстрем, пожалуй, дождется нашего возвращения.

Они дали честное слово ленсману, который при этом обрадованно вздохнул. Ему тоже не улыбалась перспектива возвращаться после «дела» за арестованными, терять время и понапрасну стаптывать сапоги.

Сопровождали товарищей три человека: ленсман, его помощник, который все же из предосторожности держал в руке браунинг, и, взятый в качестве понятого, злополучный любитель выпивки длинноногий парень, старый наш знакомец Юстунен. Они шли по тропинке, еле приметной для глаза; временами тропинка совсем терялась среди высоких сосен и мшистых кочек. Ленсман шел уверенно, как гончая за зверем.

— Где два оленя пройдут, тут нам и большая дорога, — самодовольно улыбался своему знанию лопарских пословиц ленсман.

…К вечеру они подошли к стоявшему посреди леса одинокому торпу.

Без предварительного стука вся компания ввалилась в избу. Пришлось сгибаться, протискиваясь в низкие двери хижины. В нос ударило кислым.

Ленсман, оживившись, стал вынюхивать, где бы мог находиться источник этого аромата, и глаза его быстро бегали по почерневшим бревенчатым углам курной избы.

Все обитатели хижины безмолвно стояли перед пришельцами; на лицах был написан явный испуг.

Старый дед, лежавший на матраце в углу, и тот повернул голову, когда ленсман, расстегнув воротник пальто, заговорил, обращаясь к хозяину, который, делая вид, что происходящее вокруг нисколько его не касается, разворачивал для просушки листья табака.

Ленсман в таких случаях говорил, как положено законом, спокойно, отчеканивая каждое слово и очень любезно. К такой любезности владелец торпа не привык.

— Вы, наверно, догадываетесь, по какому делу я пришел. Я получил самые верные сведения, что в вашем доме практикуется тайное винокурение, и поэтому прошу вас немедленно принести сюда всю посуду, необходимую для этого дела; в противном случае я вынужден буду произвести обыск.

Хозяин молчал, он казался очень смущенным. Олави угадывал, что больше всего он смущен вежливым обращением ленсмана. Помолчав немного, хозяин возмутился:

— Позвольте спросить вас: кто сделал такое заявление? — И, сказав это, он взглянул на Юстунена, который пытался спрятаться за спиной Инари.

— Это мое дело, — сухо ответил ленсман, — по долгу службы я должен буду произвести обыск.

И обыск начался.

В избе нашли большой ушат киснувшей барды. Затем стали обыскивать двор, но аппарата не нашли ни в стоге сена, ни в поленнице дров, ни в навозе. Правда, под сеном помощник ленсмана нашел почти не тронутый мешок сахара. Улик было много, но необходимо было все же найти аппарат, а его-то и не было.

Ленсман, совсем обескураженный, мял в руке носовой платок, когда Юстунен, почтительно взяв его за локоть, показал на узенькую тропинку, едва-едва заметную, начинавшуюся сразу у поленницы.

Тропинка петляла и пропадала. Впереди шел Юстунен, мечтавший проглотить стаканчик крепкого самогону.

— В здешних местах самогон несравненно вкуснее, чем на юге, — мечтательно проговорил помощник ленсмана.

— Да там по преимуществу пользуются эстонским рецептом и гонят не из сахара, а из картофеля, — отозвался сам ленсман.

Олави и Инари передвигались почти машинально, думая о том, что сейчас делает Лундстрем, долго ли он будет ждать и как переслать ему весточку, если им придется задержаться надолго.

Ветка хлестнула по лицу Инари. Он вздрогнул и остановился. Другие тоже остановились. Вдали виднелся просвечивавший сквозь деревья огонек.

Нагибаясь, местами почти припадая к земле, ленсман пошел на огонек. Помощник, не спуская глаз с арестованных, шел за ним. Юстунен замыкал шествие.

Когда пробрались поближе, увидели — на пне сидит с довольным видом седобородый мужчина и поправляет огонь, изредка обращая глаза на вековые сосны, которые до сих пор его отечески оберегали; пожилая женщина доливает из ковша воду в бочонок с трубой.

Ленсман разрядил в воздух револьвер. У женщины выпал из рук ковш, и она повалилась на землю.

Самогонных дел мастер вскочил на ноги, как медведь, которого потревожили в берлоге, схватил прислоненное к пню охотничье ружье. Но он вовремя заметил два наведенных на него дула.

Через минуту ленсман, присев у пня, при прыгающем свете костра составлял протокол. Потом началось веселое уничтожение «завода». Огонь был потушен, котел опрокинут, деревянную лейку рубили в куски. Ушат, полный барды, был настолько тяжел, что ленсман с помощником и Юстунен с трудом его наклонили. Барда полилась на лесной мох.

— Какая жалость, что мы пришли так рано! — усмехнулся Юстунен. — Ну, право, приди через несколько часов — получили бы готовую выпивку.

Ему никто не ответил.

Мастер сумрачно смотрел на то, что делал ленсман.

Ударами топора помощник ленсмана разнес ушат в мелкие щепы. Женщина хмуро и сосредоточенно подобрала железные обручи.

Составив протокол и разгромив «завод», ленсман объявил мужчину арестованным, и все, не торопясь, пошли обратно через лес в хижину.

Ленсман наблюдал, знакомы между собой или нет старые его арестанты и новый, и под конец решил, что если и знакомы, то ничем не выдают себя.

Позади всех шла женщина, державшая в руках железные обручи.

Почти на рассвете вернулись они в одиноко стоящую хижину.

Спали долго, всласть, особенно винокуры, словно желавшие оттянуть срок прощания с домом. Когда все выспались, поздно уже было отправляться на ночь глядя в дальний путь, через поросшие густым лесом холмы и болота. Поэтому вскоре все снова залегли спать.

Олави спал тревожно, ему все снилась Эльвира, заливающаяся слезами над связкой оружия. Инари же спал так, словно отдыхал от тяжкой болезни.

Когда на рассвете, разбуженные ленсманом, все арестованные и конвой вышли из дому, Олави шепнул Инари:

— У меня предчувствие, что Лундстрем и оружие погибли.

— Довольно насчет предчувствий.

И они пошли в гору.

Под ногами осыпалась земля и катились с шумом мелкие камешки. Шли гуськом. И опять позади всех шла женщина, которую никто не приглашал в этот невеселый путь. Тропинка круто вела вверх, порою приходилось хвататься руками за колючие ветви елок, чтобы не соскользнуть вниз.

Утомленные, только после полудня остановились они на привал у шумного, пенящегося водопада; он срывался с крутизны и ревел как бешеный, перескакивая с камня на камень.

— Почему бы тебе не бежать? — спросил Инари мастера-самогонщика.

— Старики говорят: так гни, чтоб гнулось, а не так, чтоб лопнуло! И правильно говорят.

После этого ответа старик многозначительно замолчал.

Зато Олави от Юстунена в пути узнал о спиртном производстве больше, чем он раньше мог себе представить.

Далеко за полночь, измученные дорогой, арестанты и конвоиры пришли в село Сала. Олави, проходя мимо одного двора, толкнул локтем Инари:

— Здесь живет жена моя Эльвира.

И они пошли дальше.

— Отсюда уже можно бежать, — сказал Инари.

Их привели в арестантскую комнату. Там уже сидело человек восемь, и все по самогонным делам.

Суд должен был начаться завтра к вечеру — тогда приедет судья и явятся все вызванные повестками подсудимые и свидетели.

Олави и Инари нашли себе место на полу, среди спящих вповалку.

На другой день их повели на суд, в большую избу, разделенную на две комнаты.

В одной заседал суд. В другой ожидали вызова подсудимые вперемежку с многочисленными свидетелями.

Инари стал осматриваться, как бы лучше улизнуть.

У входа стоял вооруженный полицейский, но окна были не защищены решеткой. Правда, порою по улице проходили солдаты. Здесь теперь был расквартирован пограничный отряд. Это для Олави было новостью. Но если спокойно удалиться из помещения суда, то никому и в голову не придет остановить их на улице.

Лундстрем сначала спокойно ждал возвращения Инари и Олави с подмогой для переноски груза, беспорядочно наваленного на берегу и прикрытого свеженаломанными ветками.

Он чувствовал себя превосходно и отдыхал весь день, рассчитывая, что товарищи вернутся только под вечер. Он насвистывал знакомые ему старинные песенки, палкой сбивал шишки с сосен и елей. Но потом, когда подобрались сумерки, он забеспокоился.

Да, товарищам следовало бы уже возвратиться.

Солнце садилось далеко за озером. Беззвучно спускались сумерки.

Лундстрем встал с валуна, на котором сидел, и тревожно прошелся по берегу.

Еще полчаса назад все было так знакомо и понятно, а теперь холм вырос в высокую гору.

Метрах в двадцати от берега в лесу высилась муравьиная куча. Лундстрем подошел к ней. Муравьиная жизнь к ночи, очевидно, угасла, и он захотел потревожить ее, но раздумал. По муравейникам учил его Олави распознавать близость дороги. С какой стороны они покатее, с той — дорога. Надо проверить. И Лундстрем, определив более покатую сторону муравейника, пошел искать в сумерках дорогу. Олави был прав. Метров через двадцать он нащупал ногою еле заметную твердую тропку.

Лундстрем вытащил из-за пазухи план пути. Здесь начинался новый этап, и черта на плане указывала прямое направление на север, к селу Сала.

«Как мало осталось идти!» — подумал Лундстрем; он умел обращаться с чертежами — ведь он был квалифицированным металлистом. Он был прав: по линии полета птицы до Сала оставалось около тридцати километров. Наступил темный осенний вечер. Лундстрему стало холодно, он разложил костер подальше от берега, чтобы чужой глаз не приметил.

Товарищи все еще не приходили. Неужели с ними приключилось что-нибудь? Может быть, они попали в засаду, может быть, их убили, а он сидит здесь и ничего об этом не знает? Нет, этого не может быть. Просто дорога оттуда труднее, чем предполагали, с крестьянином сторговаться хлопотливее; они придут сюда уже сразу с лошадью.

Ладно, если они не придут через час, он пойдет им навстречу, и если не встретит, то, во всяком случае, разузнает, что с ними и куда они запропастились. Но тогда оружие останется без присмотра. И потом — куда идти на ночь глядючи? И напрасно это он разволновался. Ведь в случае чего один-то — или Инари, или Олави — добрался бы к нему.

Да что там, утро вечера мудренее.

И Лундстрем стал устраиваться на ночлег. Он постлал ветки и накрылся шерстяным одеялом Олави. Но он долго не мог заснуть, думая все об одном и том же, и деревья, колеблемые отсветами костра, казались ему похожими на старинные чудища, о которых говорится в детских сказках.

Спал он настороженно и несколько раз просыпался; ему казалось, что хрустит валежник, что пришли наконец долгожданные товарищи.

Но никто не приходил.

Наступил холодный, туманный рассвет. От росы одеяло отсырело и стало тяжелым. Солнце нехотя вставало где-то на краю земли, и Лундстрему стало вдруг ясно, что Инари и Олави попали в переделку.

Идти их выручать? Тогда можно самому попасться. И тогда оружие погибнет. Для чего же тогда его выкапывали, перевозили, для чего Инари столько раз нырял за ним в холодную воду?! Нет, нельзя отходить от оружия.

И тут ему пришла в голову блестящая идея: ведь они же решили, если не достанут лошадей, перетаскивать транспорт на своих спинах, а если так, то почему он один, в крайнем случае, не сумеет этого сделать!

Правда, это будет в три раза медленнее, даже, может быть, еще немного дольше, потому что у Олави спина шире и сильнее, чем у него, но все-таки он вполне может справиться и один. И по карте путь прочерчен, и он знает, кому передать транспорт. Фамилию Сунила он запомнил крепко.

И если он это сделает… нет, не если, а когда он это сделает, Инари и сам Коскинен проникнутся к нему уважением и скажут: «Да, Лундстрем, ты сделал большое дело».

А если вдруг Инари убит и никогда, никогда он его не встретит и не сумеет до конца оправдаться перед ним? Руки Лундстрема опустились, и он прошептал:

— Нет, Инари должен быть обязательно жив, а если он убит, тогда… тогда я, после того как перетащу все оружие, сам все расскажу Коскинену, и про Хильду тоже, и он наверняка все поймет. Значит, надо приступать к делу.

Лундстрем подымает связку винтовок. Он решает так: «Я пронесу ее три километра, потом приду за другой — и так до ночи перетащу все на три километра. Все сделаю в десять, самое большее — в двенадцать дней».

Дольше, чем рассчитывал Коскинен, но что же делать!

Он набивает мешочек едой: лепешки некки-лейпа, несколько вяленых рыб, полтора кило сахару, щепотка соли и горсть кофе. Он увязывает все это в шерстяное одеяло, сверток прилаживает ремнем, как противовес связке винтовок, и бодро взваливает груз на плечи.

Не очень тяжело — всего около двух пудов.

Лундстрем идет по тропинке и насвистывает свой любимый мотив.

Скорее бы все это дело сделать! Это правильный расчет — нести груз три километра, а не километр: меньше времени и сил уйдет на опускание, поднимание, перегрузку.

Тропинка подымается в гору, идти уже не так легко, как раньше, и к тому же ремень режет плечо. Надо бы его заново приладить. Нет, впрочем, это будет лишняя перегрузка. Лучше пронести все три километра, а там и поправить.

Вот и отлично — тропинка не петляет, она идет прямо и ведет уже вниз, можно наддать ходу.

Лундстрем идет быстрее, ноша подталкивает и гонит вниз, а тут ноги начинают завязать в болоте. Под кеньгами хлюпает вода, и сразу ногам делается прохладно.

Вот это уже ни к чему. Приходится с трудом вытаскивать уходящие в мох ноги, идти становится еще труднее. Пожалуй, не стоит двигаться по трясине, которая не хочет сразу отпускать ноги. Надо перепрыгивать с кочки на кочку, а кочки покрыты кустами багряной брусники. Ягоды гоноболи осыпаются, а кеньги Лундстрема беспощадно их давят. «Впрочем, если нагнуться и набрать горсть ягод, можно освежиться», — думает Лундстрем, но решает проделать это на обратном пути.

«Вот я уже и прошел с полпути… Нет, зачем же обманывать себя! Пройдено не больше километра. Все-таки это приятно, что здесь еще растет береза».

Но вот низина кончилась, почва становится все тверже, и тропинка опять начала карабкаться вверх. Подымаясь даже по отлогому склону с грузом за спиной и свертком, бьющим в грудь, легко потерять дыхание.

Лундстрем вскарабкался наконец наверх и увидел, что ему предстоит снова сойти в мокрую низину, чтобы затем снова подняться и, наверно, снова спуститься. Дальше нельзя было разглядеть: мешал лес.

И он пошел вниз. Вытаскивая кеньги из трясины, опять перепрыгивал с кочки на кочку, а груз ударял по спине и груди, тянул его, пригибая к земле.

Когда начался новый подъем, Лундстрем решил, что три километра уже пройдены и, нагнувшись, опустил ношу в мох, в стороне от тропинки. Вытерев пот, он оттащил груз подальше, чтобы не было видно с тропы, и пошел обратно, подбирая по пути влажные ягоды брусники и немного приторную гоноболь.

«Все идет прекрасно, только немного медленно», — думалось ему.

Он пришел на берег и остановился, вглядываясь в ту сторону, куда (уже минуло сутки с тех пор) уплыли на карбасе Инари и Олави. Он отлично запомнил, как беспомощно волочился на привязи за карбасом челнок.

На этот раз, как противовес связке винтовок, он приладил, использовав для этого одеяло Инари, патронный ящик и, подняв груз, снова отправился в путь.

Ноша была немного тяжелее, чем в первый раз, но зато дорога уже знакома.

Он шел молча. Груз стеснял его дыхание, и рассыпанные под ногами ягоды уже не привлекали его.

На этот раз он опустил свой груз на землю на вершине холма, пройдя лишь два километра. Ему показалось, что кто-то его зовет с берега озера. Обратный путь он почти пробежал, задыхаясь от радости, но… на берегу никого не оказалось.

Он приладил на другое плечо новую связку винтовок и, как противовес, патронный ящик и пошел по очень знакомой тропе.

Нет, первоначальный план был положительно плох. Пока без передышки тащишь три километра, совершенно выбиваешься из сил, и потом, на обратном пути, слишком много времени уходит на отдых. Гораздо правильнее будет так: пронести ношу всего лишь один километр — за это время не сумеешь выдохнуться, а на обратном пути можно отдохнуть. Этот план еще и тем лучше, что все время весь почти транспорт не уходит из поля зрения. Поэтому третью связку Лундстрем перенес лишь на километр, опустил на землю и пошел обратно за новой.

На берегу он разрешил себе отдохнуть примерно полчаса — ведь он уже прошел по прямой дороге двенадцать километров и перетащил не одни десяток килограммов на своих плечах. Он отломил кусок лепешки и, торопясь, почти не разжевывая, уничтожил вяленую салаку — нет времени наловить свежей.

После получасового отдыха не хотелось приниматься снова за работу. «Ну, еще минуточку можно повременить! — просил какой-то внутренний голос. — Ну, еще одну минутку!»

— Баста! — вслух решительно произнес Лундстрем.

От этого слова на душе как-то повеселело и плечи, казалось, на время перестали гореть.

Теперь он перетаскивал груз на один километр. Но с каждым переходом ноша становилась тяжелее и тяжелее.

Казалось, здесь в древние времена подымал свои высокие волны океан. По волшебному слову волны застыли, превратившись в землю, ощетинились лесом, и только между гребнями, между взлетами волн, сохранилась еще влага. И Лундстрем должен был то подниматься по этим каменным волнам, вытягивая на гребни груз, то сбегать вниз, а ложбины, где между поросшими брусникой кочками увязали кеньги, и нужно было, вытаскивая их, еще тащить давивший плечи груз.

Так по каменным волнам перетаскивал свой груз Лундстрем, и к солнечному закату, — а солнце закатывалось сегодня в тучу, — на берегу не осталось ни одной связки винтовок, ни одного оцинкованного ящика с патронами. Правда, почти весь груз находился всего лишь в одном километре от берега, и только одна связка — первая — в трех километрах и две — в двух. Около последней связки сидел на берегу Лундстрем и, не обращая никакого внимания на северный осенний, многоцветный закат, жадно смотрел в ту сторону, откуда должны были прийти товарищи. Но они не приходили.

У него ныла спина и дрожали ноги. Может быть, товарищи сейчас придут, ну, через каких-нибудь десять — пятнадцать минут. Выйдет из-за наволока Инари и скажет: «А вот мы и пришли». А Олави молча улыбнется. Как хорошо было бы видеть рядом с собой Олави! Но они все не приходят.

Вот они вернутся и увидят его работу, и Инари скажет: «Молодчага!» Не важно, что Лундстрем дело не довел еще до конца, — важно то, что он взялся за него…

И тут Лундстрему становится стыдно, он вспоминает произнесенные как-то мельком слова Коскинена: «Ничего не сделано, пока не сделано до конца».

Солнце уже село, а товарищи все не идут. Они, наверно, и не придут. А если вернутся, то как же узнают, куда он скрылся? Впрочем, наметанному глазу лесоруба Олави тропинка сумеет рассказать многое… А вдруг они погибли?!

И Лундстрем взваливает на плечо последнюю связку и последний ящик и идет по знакомой до тошноты темной тропе.

Он спотыкается почти на каждом шагу, но все еще тащит ношу сквозь дикие заросли кустарника. Все ветви тянутся к его ноше, и каждый сучок, словно злобствуя, хочет отнять ее.

Он взобрался на гребень большой волны, и тяжесть груза погнала его быстро вниз. Вот он уже прошел груду транспорта, оставленную на первом километре. Он во что бы то ни стало должен дотащить последнюю связку до второго километра. Если он остановится на первом сейчас, он не сумеет за ночь отдохнуть и все время будет просыпаться, слушать, не кричат ли ему с озера, а то еще, чего доброго, побежит сам навстречу случайному эху к берегу, и там, на берегу, его встретят пустота и отчаяние. Нет, Олави и Инари сами найдут к нему дорогу.

Его захлестывает порыв отчаяния. Он останавливается, со злобой ударяет дерево и успокаивается при воспоминании о том, что Инари нырять на озере было не легче, чем ему волочить это оружие.

Он должен меньше есть — осталось еще две лепешки и пять вяленых рыбешек. Но ведь есть же морошка, брусника, гоноболь, потом сахару по три куска на день, — и, произведя эти вычисления, он перекладывает неудобную связку на другое плечо.

Лундстрем добирается наконец до второго километра и, так и не собравшись с силами, чтобы разложить костер и закусить, ложится и тотчас засыпает.

Он спит и не слышит громкого полета и страшного гуканья белого филина. Он спит и не слышит, как быстроногий, похожий на собаку песец ходит около оружия и с вожделением глядит на блестящий в лунном луче оцинкованный ящик. Песцы очень, любят все, что блестит. Ему снилось, что он лежит на мостовой Эспланады и через его поясницу прокатываются колеса тяжело груженных телег. «Не надо!» — просит он неумолимых возчиков. Но те катят по брусчатке мостовой, норовя проехать прямо по пояснице и огреть его кнутом по плечам. Такой сон приносит мало облегчения, поэтому Лундстрем был очень доволен, когда проснулся. И еще доволен он был пустым, безоблачным, холодным небом.

Сегодня он не умывался, хотя вода была недалеко. Немного размявшись, он сам прикрикнул на себя:

— Ну, ну, марш на службу!

И когда он думал о Коскинене, об Инари, о товарищах, брошенных в сырые тюрьмы, о тех, для освобождения которых он тащит этот груз, — к нему постепенно приходило вселяющее новую силу ощущение своей общности со всем, что делается для революции, со всем, что делается в самых шумных и самых глухих местах прекрасной Суоми, в сердцах батраков, торпарей, лесорубов, рабочих…

И так он, перескакивая с кочки на кочку, перетаскивал все ближе к северу свой груз, тщательно прятал его от чужих глаз и по знакомой уже до одурения тропе возвращался за новой поклажей.

В этот день он перестал верить в возвращение товарищей.

В этот же день на него напал кашель.

Слава богу, пройден еще километр… Сколько же их еще осталось?! Вот подымается какая-то тяжелая незнакомая птица. Он бросает наземь свою поклажу, вытаскивает маузер и стреляет, но рука дрожит, три патрона пропадают напрасно.

В бессильной злобе опускает он руку.

И снова взваливает на плечи груз и тащится вперед.

Кончаются низины, и волны лесного океана как бы замерли перед огромным девятым валом — отсюда уже идет неуклонный подъем.

Лундстрем хочет поднять на плечо ношу, силы изменяют ему, и ноша рушится обратно на землю.

— Сатана-пергела! — озлобленно ругается он, и вместе со злобой приходят к нему силы.

Он взваливает на плечи ношу и начинает взбираться вверх.

Камешки, срываясь, ускользают вниз из-под ног, земля осыпается. Лундстрему приходится опускаться на четвереньки и, упираясь ногами, цепляясь руками за выступающие из-под земли узловатые корни, ползти, волоча свой груз, вперед. Скоро руки его покрываются царапинами, а сучья рвут брюки и куртку.

Ему приходится все чаще останавливаться, чтобы отдышаться; у него начинает кружиться голова.

На широкой площадке он оставляет свою ношу и спускается за новой. Но ему теперь надо пройти еще вперед без груза, налегке, чтобы высмотреть путь, места, где можно уверенно поставить ногу.

Потом он опять бредет вниз и снова волочит винтовки и патронные ящики.

Остановившись на площадке, отгибаясь назад, чтобы размять ноющие мышцы — так учили его в гимнастическом обществе, — он видит вершины деревьев, взбирающихся в гору, и думает: «Эх, хорошо было бы построить здесь канатную дорогу! Весь груз был бы поднят на вершину в два счета. Но канатной дороги здесь еще нет, и поэтому пожалуйте, господин Лундстрем, к своему грузу».

Он идет осторожно и тяжело дышит. Но вот он поскользнулся, и шерстяное одеяло, развязавшись, бросило ему под ноги патронный ящик и отпустило вниз связку винтовок.

Ящик ударил по ноге.

Связка, поднятая с таким трудом на высоту, летит, катится по земле, устремляется вниз. Она стучит, ударяясь о стволы.

— А, ты так? — кричит в отчаянии Лундстрем. — А, ты так?

Он, срываясь, прыгая, бежит за своей ношей, которая лежит, остановленная темной елью. Отдышавшись, он толкает груз перед собой по земле, потом поднимает на плечо и снова начинает подъем.

Он бережно несет связку.

Оружие! Разве в бессонные ночи перед восстанием не о тебе первая и последняя мысль? Разве перед боем, в битве и после схватки не о тебе первая дума бойца? Как выйти без тебя на улицу и строить баррикады, как драться без тебя со свиноголовым шюцкором, уничтожившим столько лучших сынов Суоми?

Кто расскажет о радости и гордости владения оружием, оружием, уничтожающим врага? Кто расскажет об отчаянии, с которым прятали и закапывали оружие разбитые красногвардейские отряды, сохраняя его для будущих битв, укрытых в соломе, в поленницах дров маузерах, наганах и браунингах? Оружие! Ты нам еще нужно, и мы сохраняем тебя и учимся владеть тобою, готовясь к новым боям.

Нет, Лундстрем не мог бросить на своем пути ни одной винтовки, ни одного боевого патрона. И он продолжал тащить их, несмотря ни на что, сатана-пергела! — несмотря на боль в пояснице, головокружение, недоедание и дождь.

Поэтому, не дотянув с сотню метров до вершины весь свой груз, Лундстрем заканчивает трудовой день. Он начинает подсчет. Считает отдельно патронные ящики и связки винтовок.

Что это? Почему не хватает двух ящиков и одной связки винтовок?

Он еще раз пересчитал — то же самое. Тогда он наломал сучков и против каждого ящика и каждой связки положил сучок, потом собрал их и сосчитал. Нехватка явная. Не мог же он подряд столько раз обсчитаться! А может быть, он на последнем привале оставил? Нет, не оставил. Но ведь нельзя ни за что поручиться. Как это нельзя, когда он твердо знает, что не оставил!

Ну, незачем мучиться, проще пойти вниз и посмотреть. И вместо того чтобы отдохнуть, как он это собирался только что сделать, Лундстрем быстро спускается с горы. Он на ходу осматривает кусты — ничего нет.

Он доходит до места последней стоянки — и там нет. Он медленно подымается к своему транспорту и, задыхаясь, снова быстро его пересчитывает.

Нехватка налицо.

— Что же делать? Что же делать? — бормочет он и медленно подымается на самую вершину.

Там полянка. Сразу размякнув и отяжелев, он садится на валун и закрывает лицо исцарапанными ладонями.

Ему кажется, что он громко, на весь лес, кричит и душа у него горит, а на самом деле он беззвучно плачет. И слезы, подступая волнами, душат его.

А далеко под ним расстилается закат, и стоят у дальних и близких озер тихие, раскрашенные осенним золотом и багрянцем лиственные и темной зеленью хвойные леса.

Вокруг так тихо, что можно услышать, как бьется сердце. Лундстрем отрывает ладони от глаз и видит это тихое великолепие северной осени. И свинцовый блеск озер.

Он медленно, про себя, начинает считать и насчитывает одиннадцать озер. И каждое имеет свой особый блеск, с розоватым оттенком от закатного света, и каждое окружено лесами. Лундстрем начинает приходить в себя.

Как хорошо он сделал, что поднялся сейчас на эту волшебную вершину! Не на этом ли камне пел Вяйнямёйнен свои руны?

Но солнце заходит, и этот прекрасный мир уходит от глаз Лундстрема. Он едва находит дорогу к своему транспорту…

Спуск удобен тем, что груз толкает вниз и не дает остановиться. Тяжесть заменяет разбег. Правда, иногда налетишь на дерево и больно ударишься, но все-таки это веселее медленного подъема, когда напрягаешь все мышцы ног, рук, спины и живота и все-таки почти не движешься с места.

Он лег на живот, чтобы напиться чистой, родниковой воды, и ему не захотелось вставать.

Несмотря на непрерывную ноющую боль, равномерно разлитую по всему телу, ему кажется, что он стал совсем невесомым. Но стоит присесть на кочку или на валун — и тело начинает ощущать всю свою неизмеримую тяжесть, которая гнет к земле.

Ночь застигла его у костра; он собирал в ладонь крошки хлеба, бережно отправлял их в рот и заедал пригоршней брусники.

Очередной день, шестой с тех пор как ушли товарищи, начался по-обычному. Но ему не суждено было по-обычному кончиться. Началась океанская рябь и зыбь кочковатых низин. Лундстрем научился уже различать тишину и поэтому услышал незнакомые лесные шумы — приближение людей — еще задолго до того, как они появились перед его глазами.

Он торопливо сошел с тропы, пошел в сторону, в лес; отойдя метров двадцать, сложил свою ношу, пряча ее за опущенными до земли ветвями раскидистой ели, и, тяжело дыша, вытащил маузер.

Он решил, если эти люди пройдут мимо, не заметив его, пропустить их беспрепятственно, но проследить до тех пор, пока они не минуют весь транспорт. Если же они остановятся, он пристрелит их из маузера, чтобы они не могли донести.

Вот — он увидел — с пригорка пошел вниз человек, за ним вышел второй. Он чуть не задохнулся от счастья. Не могло быть сомнения: то шли Инари и Олави.

И тогда, рыча от радости, Лундстрем рванулся к ним из своей засады. Они остановились и быстро, словно по команде, вытащили свои револьверы.

— Стой! — крикнул Инари и поднял револьвер.

Ну да, это был Инари, а за ним стоял Олави. Не с ума же он, Лундстрем, сошел, чтобы так нелепо обознаться!

— Стой! — повторил Инари, и, когда оскорбленный Лундстрем остановился, он, обернувшись к Олави, сказал: — Это какой-нибудь сумасшедший сектант.

Лундстрема душила радость.

— Инари! — наконец нашел он нужное слово и, сумев его выговорить, понял, что звуки, которые он издавал перед этим, не были похожи на человеческую речь.

— Да это Лундстрем! — воскликнул Олави.

— Лундстрем? — удивился Инари.

И тут Лундстрем взглянул на истерзанное свое платье, на грязные руки, вспомнил, что он уже столько дней не причесывался и не брился, и понял, почему его не узнали товарищи. Но они уже радостно жали ему руки и спрашивали о транспорте. Тогда, не умея еще собрать всех нужных слов, Лундстрем, торжествуя, отвел их к ели и показал спрятанную связку и патронный ящик.

— А где остальное?

Лундстрем повел их по тропе и, остановившись, громко сказал:

— Все.

Это было второе слово, произнесенное им после встречи.

Инари жарко пожал руку Лундстрему, и глаза Лундстрема засияли. Это была настоящая награда.

Товарищи навьючили на себя ношу и понесли ее вперед по дороге, по которой они пришли из села.

И опять наступила ночь и с нею куриная слепота. Но они еще долго сидели у костра и разговаривали. Олави сказал, что Лундстрем молодчага. И Инари глухо пробасил:

— Да.

Ужин сегодня Лундстрему показался пиром. Пили горячий кофе, ели свежие лепешки с маслом и бруснику. Олави рассказывал:

— Видишь ли, в чем дело. Разбиралось в этот день пятнадцать дел. Ну, напихано было в избу много свидетелей. Обвиняемые-то знали склонность свидетелей к выпивке и притащили с собой не одну бутыль хорошего самогона. И та женщина, которая за нами шагала, не напрасно шагала — она поставила в передней целую корзину самогона, да и «забыла» ее там. Ну, ребята, конечно, воспользовались «забывчивостью». Когда начали приводить к присяге свидетелей, большинство из них ни бе ни ме, а только буянили и кричали. Полиция набросилась на буянов, завязалась драка, а мы воспользовались свалкой и улизнули. Очень боялись мы, как бы тебя с транспортом не застукали и как бы ты не подумал, что мы совсем пропали. Вот и все. Теперь, я думаю, послезавтра к вечеру придем на место.

— Нет, не придем, — отвечал Лундстрем. — Мне тоже сначала казалось, что я быстрее все перенесу. Прибавь еще денек-другой.

И они замолчали. Когда Инари отошел немного, чтобы набрать хворосту, Лундстрем взволнованно сказал Олави:

— Олави, у меня несчастье!

— Что?

— У меня почему-то не хватает двух ящиков и одной связки. Честное слово, я нигде их не оставлял.

Он боялся, что Олави не поверит ему, но Олави закусил губу и, словно вспомнив что-то очень неприятное, нехотя ответил:

— Все в порядке. Так и должно быть. Это я нарочно тогда сказал, что все вытащено из озера в ту последнюю ночь на карбасе. Я боялся, что Инари пойдет еще под воду и не выплывет. Я хотел спасти Инари.

Вскоре они заснули.

Утром первым проснулся Лундстрем, разбудил товарищей — и снова началась страда.

Через несколько дней они дошли до последнего привала перед селом, и Инари, оставив Лундстрема и Олави стеречь припрятанное в зарослях оружие, отправился разведать, как переправить транспорт дальше.

У парома стояло несколько телег; коричневые «шведки», распряженные, ожидали своей очереди для погрузки. Возчики молчаливо сосали трубки.

— Не сегодня-завтра надо вытаскивать панко-реги, — сказал один из них, поглядев на небо.

Нечего было и думать о том, чтобы сегодня удалось переправить оружие дальше. Для этого надо было пойти на север, к баракам, разыскать Сунила, а тот сам должен договориться с надежными возчиками. Когда Инари вернулся к товарищам, Олави сказал:

— Оружие здесь припрятано неплохо. За Эльвиру я поручусь, как за Коскинена. Она пойдет к Сунила и передаст ему, что транспорт доставлен.

В конце 1919 года всех здоровых парней прихода, достигших двадцати лет, призвали, ощупали их мускулы, постучали пальцами по спине, признали годными и направили в казарму. Унха, знавший все тяготы жизни торпаря и лесоруба, тоже был с этими ребятами, но в казарму не пошел, а отправился на север, на лесоразработки. Через два месяца нашли его в лесной хижине, арестовали и в наручниках отправили в город Улеаборг. Там он в первый раз увидел железную дорогу. Наручники натирали ему кожу у запястья.

В Улеаборге зачислили Унха в северный егерский батальон; всего прослужил он в армии год и восемь месяцев, из них — два месяца штрафных за дезертирство. Восемь месяцев из этого срока отбывал он в пограничном отряде поручика Лалука.

Здесь Унха научился владеть оружием — винтовкой русского образца 1891 года, трехлинейной и облегченной винтовкой японского образца.

Поручик Лалука на судьбу свою не жаловался, но в глубине души считал себя обиженным. Мало того что ему приходилось жить в этой окаянной местности, в пограничной холмистой тундре, сюда присылали для службы самых отпетых ребят, прямо из дисциплинарных рот.

— Лечь!..

— Встать!..

— Бегом марш!..

— Кру-у-у-гом!..

И Унха стискивал челюсти, — шестнадцать килограммов колотили по спине, и винтовка в его руке становилась скользкой от пота.

Командиры обращались с ними как с собаками; правда, поручик Лалука был лучше других, он по вечерам приходил в казарму и читал вслух стихи старика Руннеберга и рассказы Юхани Ахо.

«Мы ждем своего Александра, своего завоевателя, который пойдет, предшествуемый финляндским знаменем и сопровождаемый финской культурой… Юная и великая Финляндия объединит свое царство от Балтики до Берингова пролива, охватывая Ледовитый океан. Будем ждать; эта надежда поддержит нас вплоть до новой и отрадной великой борьбы…»

Здесь поручик задыхался от восторга и думал, что, может быть, ему суждена судьба Великого Александра. И не понимал, почему эти мысли не заставляют волноваться солдат?

Они сидели, глядя куда-то мимо него, и как будто ни о чем не думали. Но они думали.

Нимеля думал, что если еще раз его ударит фельдфебель по лицу, то он убежит, как Эйно в прошлом году, в Швецию.

Керанен вспоминал про письмо из дому. Он уже боялся получать письма из дому — ничего в них не было хорошего.

Унха думал о том, что в этом году кончается его служба, он еще успеет поработать в лесу, — как это хорошо: вдыхать морозный сосновый воздух и наваливать раскряжеванное дерево на панко-реги, — и еще он думал, что завтра вечером он пойдет в Рабочий дом — его пригласили рабочие, там будет спектакль; а фельдфебелю он скажет, что ходил в клуб шюцкоровцев.

Лехтинен думал о девушке, розовощекой и крепкогрудой, которая подарила ему на память подвязку.

Пененен за спинами товарищей мерно, в текст речи поручика, посапывал в дреме. Он сегодня два часа стоял под ружьем — в наказание. За плечами был мешок с песком, а когда кончились эти два часа, под ногами было мокро. Снег растаял.

И только один Таненен, вылупив свои рачьи глаза на офицера, вслушивался и старался что-то сообразить. Но в голову лезла разная чертовщина. Например, какое хорошее сукно пошло на мундир господина поручика или почему ему так нужен какой-то Берингов пролив, когда сейчас на берегу озера такая благодать. Золото, багрянец, сквозная желтизна березовой листвы и тихая, гладкая-гладкая, зеркальная вода. Эх, разложить бы костер, слушать, как медленно потрескивают сучья, и, пожалуй, спать…

Поручик на судьбу не жаловался, но ему втайне было обидно, что сидит он в такой глуши, где никаких событий произойти не может и нельзя проявить себя инициативному, боевому человеку.

В воскресенье вечером солдат отпустили из казармы, и они пошли в клуб шюцкора.

Там были девушки, и приехавший из города седой, бородатый лектор рассказывал о голоде в России и о том, что надо помочь «страдающим братьям карелам». И все сидели, слушали и ждали танцев.

Унха вспомнил про спектакль в рабочем клубе и пошел туда.

За ним увязался старик, который прихрамывал и говорил:

— Вот и карелы братьями стали, а я помню: этот же лектор — только совсем черноволосым он был тогда — приезжал к нам лет двадцать назад и разорялся, что нельзя пускать коробейников из Карелии, что эти карелы православные и что никто из честных финнов ничего покупать у карелов не должен и в дом их пускать непатриотично…

— Времена меняются — и песни меняются, — безразлично процедил Унха и, обогнув военный пикет, поставленный по приказанию господина поручика, чтобы солдаты не заходили в Рабочий дом, с заднего крыльца пробрался в зрительный зал.

Шла трагедия «Ромео и Джульетта». Среди публики был еще один военный.

— Это вы нам показываете кукиш, мессер?

И другой нагло отвечал:

— Никак нет. Совсем не вам я кукиш показываю. Я так, сам по себе, показываю кукиш, мессер!

Весь зал грохотал от смеха.

И когда эти чудаки Монтекки и Капулетти бранились и хватались за деревянные мечи, было очень забавно.

А время шло, вечерняя поверка приближалась.

Надо было вернуться в казарму к десяти. Но не хотелось уходить, не узнав, что будет в конце пьесы.

Фельдфебель пришел в клуб шюцкора, стал на пороге зала и переписал в свою записную книжку всех, кто здесь был, потом пошел в казарму, чтобы произвести вечернюю поверку.

По дороге его встретил поручик. Он шел под руку с фельдшерицей — круглолицей девушкой, смотревшей на него с обожанием; в руках ее был пузырек со спиртом из больничной аптеки. Девушка только что приехала из соседнего прихода, где ее сестра работала заведующей почтовым отделением, и привезла секретный пакет поручику и несколько писем, которые он прочитал сразу же в передней клуба Суоэлу-скунта и пошел искать фельдфебеля, а она пошла с ним.

Фельдфебель очень удивился, видя свое начальство в таком волнении. Поручик сказал:

— Подтянуть всех, отпуска из казармы прекратить. Сказать дозорным и передать на заставу: если увидят подводы или лодки, которые идут с нашей стороны в Карелию, не замечать их, не обыскивать и не расспрашивать сопровождающих.

Он еще раз повторил свое приказание и радостно спросил:

— Понимаете?

Фельдфебель сказал, что понимает, хотя ему и не все было ясно.

Поручик, по-военному щелкнув каблуками, так что брызнула осенняя грязь, взял фельдшерицу под руку и пошел к себе, а фельдфебель отправился передавать многозначительный приказ и производить обычную вечернюю перекличку.

Окончив ее, он распустил солдат и пошел к Рабочему дому.

Пикет был снят, шел дождь. Фельдфебель взошел на крыльцо и стал ждать.

А на сцене люди умирали от любви, и Унха, забыв о вечерней поверке, жадными глазами смотрел на пестрый сумбур, и его одолевало настоящее горе.

Он забыл о времени, он не помнил, как очутился на крыльце, и, лишь увидев широкую спину фельдфебеля, в десятый раз читавшего афишу, почувствовал, что погиб…

Когда фельдфебель зашел к поручику, на диване у него полулежала фельдшерица; прическа ее была растрепана, а сам поручик, застегнутый на все пуговицы, сидя за столом, громко читал книгу Юхани Ахо, обращаясь скорее не к единственной слушательнице, а к портрету молодого героя Евгения Шаумана, застрелившего царского генерал-губернатора Бобрикова:

— «Финляндия — то же, чем некогда была Греция, и финский народ есть другой греческий народ. Разве нет у нас островов — таких же, как Эгейский архипелаг? Разве мы не так же победоносно боролись с насилием, как они? Ведь у нас также были свои Фермопилы и свой Саламин, и мы также спасали западную цивилизацию…»

— Осмелюсь доложить, — наконец решился прервать офицера фельдфебель.

— Да, — неохотно остановился поручик Лалука и помрачнел.

— Опять один из солдат вместо клуба шюцкора вечер провел в Рабочем доме. Как прикажете быть?

— Кто?

— Унха, тот, который имеет два штрафных месяца.

— На неделю в холодную!

И фельдфебель, не желая мешать любовным утехам господина поручика, щелкнув каблуками, откозырял, а поручик взял книжку и, обращаясь к портрету, снова начал вкрадчивым голосом:

— «Финский язык богат и силен и благозвучен не меньше греческого. И с помощью этого языка мы создадим литературу, которая вытеснит все прочие, мы создадим финскую цивилизацию, новую, свежую культуру, которая победит все старые и отжившие. И кто знает, может быть, в нашей среде явится когда-нибудь новый Александр Великий».

И тогда фельдшерица подошла к нему, положила руки ему на плечи.

А солдат Унха пошел в холодный и темный карцер и там на воде и хлебе отсидел положенные семь суток; он ругал Лалуку страшнейшими из всех ругательств, которые мог придумать, — монтекками и капулеттами…

По окончании срока службы Унха был демобилизован и пошел работать в лес, нанялся вальщиком в этом же приходе у акционерного общества «Кеми», на участке Керио. И все же ему еще два раза пришлось встретиться с поручиком.

Первая встреча произошла тогда, когда поручик, едва только установился санный путь, поехал по рабочим баракам вербовать добровольцев в «карельскую» армию.

Белая карельская авантюра уже началась. Отдельные отряды лахтарей добрались до моста через Онду на Мурманской железной дороге и подожгли его. Реакционные газеты кричали о долгожданной и чудесной победе финского оружия, финского духа и требовали немедленного объявления войны Советской России. Была открыта запись добровольцев в карельские отряды. Маннергейм поднял бокал и провозгласил тост «за независимую Карелию».

Английская делегация в Лиге наций и спичечный король Ивар Крейгер подготовляли «материалы», которые должны были оправдать затеянную ими авантюру в Карелии. Поручик Лалука, разъезжая по округу, был уверен, что победа близка и неотвратима. После победы над Советской властью, думал он, надо будет размыслить над тем, каким топом разговаривать с Британией, когда финская армия дойдет до Урала. Он был убежден, что лесорубы будут записываться в добровольческие отряды толпами…

Когда сани застревали в прикрытой легким снегом, но еще не замерзшей грязи, он волновался, торопился, сам помогал вытаскивать их и, запахивая на ходу медвежью полость, ехал дальше. Однажды он попал в одну из лесных хижин, где помещались лесорубы. В нос ему ударил запах портянок и тяжелый дым простого табаку. Бревенчатые стены были черны от копоти.

Он успел сказать только несколько слов, а люди уже заторопились, стали выходить из хижины.

— Господин офицер, нам пора идти на работу, — сказал один из лесорубов, которого товарищи называли Сунила.

Другой спросил, будет ли по случаю восстания «братьев карелов» повышена заработная плата и обойдется ли без мобилизации.

У поручика Лалука першило в глотке и подступали слезы к глазам от спертого воздуха. Он поспешил выйти, а лесорубы, проваливаясь по пояс в снег и увязая в еще не замерзшем болоте, пошли на работу. Скоро поручик услышал стук топоров.

— Это молодую елочку рубят, — сказал один лесоруб другому.

Тот прислушался и согласился.

Солнце сияло в каждой снежинке наста, сосны стояли прямые, высокие. В этом редком лесу было очень много света и было приятно дышать.

Поручик Лалука шел по лесу и думал: «Какая благодать, какое богатство, как хорошо!» Он встретил надсмотрщика, который спорил с пожилым лесорубом.

Тот упрямо твердил, что плата маленькая, лес редкий, приходится ходить и выбирать деревья.

— Больше ходим, чем работаем, а снег глубокий; ни к черту не годный лес, и без прибавки работать никто не станет: на кеньги не выработать!..

— Так ты, Сара, мне угрожаешь забастовкой? — громко, чтобы слышал поручик, спросил десятник.

Лесоруб замолчал, а потом сказал:

— Я тогда перейду на другой участок.

Поручик прошел мимо. А он-то был уверен, что добровольцев будет много — в армии просить сапоги не приходится.

Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду, и то при большой бережливости. Мысли о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда делился ими со своим соседом Каллио.

А Каллио, набивая табаком свою трубку, смеялся и отвечал:

— Сын тогда о тебе забудет, купит гармонь и будет ее бедным парням давать в аренду.

Марьавара очень сердился и обращался тогда к Унха. Тот поддакивал ему, а потом совсем некстати говорил о том, что в Советской России простой батрак и лесоруб может стать офицером и даже министром.

Засыпая, Марьавара видел во сне своего сына проповедником. Ему очень нравилась егерская шапка Унха с бараньей отделкой, и он обменял ее на свою и в придачу дал фунт колотого сахару.

Как-то вечером в их барак, когда они уже собирались спать, пришел поручик Лалука и стад горячо говорить о Карелии, о великой Финляндии и о том, что в добровольческих отрядах хорошо кормят, обувают и одевают (Марьавара стал внимательно слушать), можно будет кое-что подработать, и, вероятно, каждому участнику освобождения дадут по гектару строевого леса и пахотную землю, а лес в Карелии отличный. И… все молчали.

Каллио думал, что и здесь леса хватит каждому по гектару. И вдруг вспомнил о том, что ему на сплаве говорил Инари и как он тогда ничему не поверил.

«Черт дери, куда запропастился этот Инари, и почему Сунила надул, не зашел за мною осенью, и где он теперь раскряжевывает сосны?..»

А Унха радовался тому, что барак полутемный и поручик не узнает его.

Никто почему-то не записывался.

Десятник объявил, что записываться можно у него утром, перед работой, и вышел вместе с поручиком из барака.

— Что касается записи, то многие бы записались, но… У них это принято называть солидарностью, а поодиночке их уломать совсем не трудно. Вот увидите, — сказал десятник офицеру.

А Каллио говорил в бараке:

— Много их таких ходит по баракам! Пусть сами идут и воюют, если нравится.

Унха долго не мог заснуть и все рассказывал другим, уже засыпающим товарищам, как ему жилось в армии под этими проклятыми капулеттами.

Марьавара тоже долго не мог заснуть и утром пошел к десятнику, и записался в Карелию добровольцем, и в барак не вернулся. Унха, узнав об этом, догнал Марьавара — он бежал за ним два километра, проваливаясь в снег, — и, отдышавшись, сказал:

— В таком случае отдай назад мою шапку!

Но Марьавара ответил:

— Обратно я не меняю.

Унха сначала схватился за финский нож, висевший у пояса, затем у него отлегло от сердца, он только обругал Марьавара темным человеком и ушел.

А поручик Лалука, рассерженный, поехал обратно; лошади бойко втаскивали сани на пригорки, мимо бежали тундровые леса, дымились лесные озера. Досадуя на неудачу своей миссии, поручик заснул и проснулся уже в селе.

Около избы играли с большим медвежонком две девочки.

— Нанни, Нанни, сойди с дороги! — закричала старшая.

Офицер въехал в село.

Инари пришел на лесозаготовки в начале января.

Было очень холодно, и люди согревались только в работе. Но работы всем не хватало, и лесорубы с заткнутыми за пояс топорами, со свертками своих вещей, отыскивая работу, шли от одного лесного барака к другому, а на морозе есть хочется больше, чем в жарко натопленной горнице. Они знали, что огромные ящики — по сто шестьдесят килограммов — американского сала были доставлены к лесопромышленным складам акционерных обществ, как только установился санный путь.

Свиной шпик был заготовлен на чикагских бойнях для американской армии. Но война кончилась, мир в Версале был подписан, американская армия демобилизовалась, и огромный запасы сала некуда было девать. Сало уже начинало протухать, и тогда стало абсолютно ясно, что американские капиталисты не могут спокойно смотреть, как вымирают от голода целые области Европы, опустошенные войной.

Американское сало пошло по «сходной» цене (оно дважды было оплачено выигрышем войны) в кредит (самый выгодный вид займа — заем товарный) с немедленной доставкой (оно уже начинало портиться) в Европу.

Акционерные лесные общества в Кеми обрадовались возможности дешево достать корм для своих лесорубов. Впрочем, сало обходилось дешево только господам акционерам: лесорубы же платили за него больше чем вдвое. Хороший хозяин на всем заработает: на труде лесоруба и на стоимости пищи. Правда, тем, кто работал на заготовках, сало давали в кредит, и кладовщик только записывал выдачу на особых листках. Записи принимались во внимание при расчете.

Дело было поставлено хорошо, точно, никто не мог пожаловаться, что у него из получки высчитали больше, чем он забрал. Правда, все ворчали, что шпик обходится слишком дорого и, если бы не кредит, никто не стал бы его брать.

— Но разве есть такая страна на земле, где рабочие не жалуются? — глубокомысленно спрашивал десятник-надсмотрщик, краснолицый Курки, затягиваясь ароматнейшим дымом египетского табака.

Безработных могла согреть работа, но работы не было. Слишком много приходило ребят с юга. Все они были своими парнями, но работавшие на лесозаготовках лесорубы поглядывали на них исподлобья.

— Как бы из-за них не снизили нам плату, — сказал Унха.

— Тогда забастуем, как весной, — ответил Каллио и вспомнил Сунила в его ярко-красной куртке, пылавшей, как костер в лесу.

Отличнейшая была куртка, хороший был парень. Они условились с ним встретиться к зиме. Но это дело не вышло. Каллио проиграл шулеру весной почти весь свой заработок и пошел помочь немного Эльвире по хозяйству. Ведь это такая славная женщина, а у него не было никого родных на этом свете… Разве Унха уже заснул и не слушает его? Нет, не заснул. Так вот, Эльвиры он на месте уже не застал. Домик, паршивый, по правде сказать, был брошен, окна наглухо забиты досками, а дверь замкнута — как будто стоило оберегать всю эту рухлядь! Прямо смех разбирает. Соседи рассказали, что за Эльвирой приезжал зимой отец и забрал ее, двух дочерей, взял корову и повез к себе домой. Интересно, что скажет на это сам Олави, когда выйдет из тюрьмы. Он, наверно, не ожидал, что Эльвира так скоро забудет его и вернется к отцу. Но вернее всего, что Олави никогда никуда не вернется, хотя он и здоровяк.

Унха уже не слушал товарища. После дня тяжелой работы сои не заставлял себя ждать.

— А если из-за этих безработных опять снизят оплату, тогда надо будет бастовать, — бормотал, поворачиваясь на другой бок, Каллио.

Но оплату на этот раз не снизили, потому что парни, которые искали работу, тоже понимали, почем фунт лиха, и не хотели сбивать цены, как бы солоно им не приходилось, а также и потому, что фирме нужно было срочно выполнить заказы, чтобы получить из Англии новые, еще больше. Забастовка была фирме сейчас особенно невыгодна.

Инари пришел на рассвете, когда лесорубы уже выходили из бараков. В бараке Каллио жили девятнадцать человек, а в соседнем семнадцать. Между этими бараками была выстроена конюшня.

За поясом у Инари торчал отличнейший топор, и большая сумка за плечами была туго набита вещами. Каллио встретил его на пороге и страшно обрадовался.

— Ну, вот кого не ожидал встретить!

Радость его не знала пределов. Он даже не заметил, что Инари продрог.

— Есть работа здесь? — сухо спросил Инари, видимо не желая распространяться перед незнакомыми.

Каллио чуть было не обиделся.

— Ты один, без возчика и без товарища? — удивился он. — Как же ты не нашел себе компании?

— Здесь и артельно работы не найдешь, не то что в одиночку, — сказал подошедший к ним Унха. — Идем, Каллио, пора.

— Погоди секунду, это ведь мой лучший друг, — сиял Каллио.

— Так это и есть тот самый Олави, о котором ты рассказывал?

Услышав имя Олави, Инари насторожился.

— Нет, это Инари. Про него я тебе ничего еще не рассказывал, а есть что порассказать.

И они пошли в лес на работу.

Инари остался один. Он вошел в барак.

Сразу было видно, что здесь нет хозяйки. Огонь в каменном очаге затухал, и горький дымок щекотал ноздри.

Осколок грошового зеркальца, бреясь перед которым видишь только клочок бороды, был прикреплен к столбу, поддерживавшему бревенчатую крышу, скаты которой одновременно были боковыми стенами. На одной из постелей храпел человек.

Инари подошел к нему и растолкал.

— Эй, пора на работу! Потеряешь место!

Тот поднял на Инари мутные глаза и снова опустил тяжелую голову. Он был болен.

Когда вечером возвратились парни с работы, уже закипал кофе и Инари возился у очага с видом старожила.

— Ему плохо! — показал Инари на больного.

— Понимаешь, нет горячей жратвы, только кофе, а остальное всухомятку, — говорил Унха.

— Куда же ты высыпал все свое барахло из мешка? — спросил Каллио.

Но Инари так взглянул на него, что он сразу прикусил язык и почувствовал себя обладателем какой-то новой тайны. Он знал характер Инари, знал, что Инари не может жить без разных секретов. Но разве Инари теперь станет что-нибудь скрывать от него, после того что было осенью? Ладно, наедине он все выспросит у него.

И Каллио свысока посмотрел на Унха, который ничего не знает, и затянулся дымом из трубки.

Парни закусывали, запивая второпях непрожеванные куски сала горячим кофе.

Разговаривать было лень, веки смежал сон.

В субботу вечером Инари побрился перед осколком зеркальца, почистился и, поспав несколько часов, задолго до рассвета, захватив свой опустевший мешок, куда-то ушел на лыжах. Каллио изумился, не найдя его утром на месте.

Начинало смеркаться, когда Инари, возвращавшийся с тяжелым мешком за плечами, дошел до лесозаготовок акционерного общества. Карманы его были набиты письмами, захваченными с почты для передачи лесорубам, и газетами для конторы. По дороге нужно было зайти в барак, где жил Сунила, чтобы передать ему письмо и кое о чем договориться.

Но договориться ему не удалось.

Когда он подходил к бараку, оттуда вышел десятник Курки в сопровождении Сунила. Курки сразу же узнал лесоруба, понравившегося ему с первого раза своей вежливостью.

— Откуда идешь?

— А из села, с почты. Письмо принес.

— Ну, передай, что есть для этого барака, и пойдем вместо — нам ведь по дороге.

Инари отдал письмо Сунила и пошел вместе с десятником Курки через лес домой.

При медленной ходьбе можно было продрогнуть. Но Курки, очевидно, медленную ходьбу считал признаком собственной важности, и к тому же он был одет гораздо теплее, чем Инари.

Он шел и все время старался показать Инари, что он, десятник, птица высокого полета, и если разговаривает с Инари почти как с равным, то это потому, что он добр и любит приличных работников.

Тут Инари вспомнил, что он захватил газетку для конторы, вытащил ее из кармана и отдал Курки.

Десятник сказал, что без очков он плохо разбирает печать, и спросил, чем это у него так плотно набит мешок.

— Да так, разной дребеденью, по просьбе ребят купил в лавочке.

— И чего это они вдруг деньги тратят, когда можно у общества взять в кредит?

Кстати, не говорили ли ему на почте, когда придет кассир с деньгами для выплаты жалованья? Жаль, что ничего не слышно. Что рабочие говорят насчет задержки платы? Привыкли. А ведь у общества деньги есть. За обществом, пусть не беспокоятся, ломаного пенни не пропадет. Пусть работают хорошо. Общество умеет ценить хороших работников. Сам он, Курки, думает, что сейчас, когда, судя по газетам, так здорово идут дела на бирже и ожидаются крупные заказы, общество, наверно, все наличные деньги бросило на игру, на акции, на биржу, потому и произошла такая задержка. Тут десятник испугался, что он, пожалуй, хватил через край в беседе с простым лесорубом, и замолчал. Так они некоторое время шли молча.

Молчание нарушил Инари. Если у господина десятника есть хороший табак или сигары «Malta» или «Fennia», он с удовольствием купил бы: в чем, в чем, а в табаке и кофе он не может себе отказать. В этом грошовом ларьке в селении нет хороших сортов.

Курки немного смягчился: да, он мог бы уступить штук десять хороших сигар, но, понятно, за наличные. Потом они снова шли молча, но разговаривать на этот раз начал уже Курки.

Между прочим он рассказал, что в их бараке есть молоденькая хозяйка, славная девчонка Хильда.

— Как зовут? — переспросил Инари.

— Хильда!

— У меня есть знакомая девушка, тоже Хильдой зовут!

— А-а… — протянул десятник.

Они стояли уже около барака, в котором жил Инари. Было совсем темно в лесу, когда он вошел в берлогу, где ютилось около двух десятков крепких, сильных ребят.

— Нет, ты только подумай, Унха, у него опять полный мешок, — сказал Каллио и стал прятать карты в задний карман брюк.

Инари, как бы не обращая внимания на слова Каллио, громко, на весь барак, сказал:

— А тебе, Каллио, есть письмецо.

Это было совсем неожиданно. У Каллио не было ни жены, ни сестры, ни родителей, ни братьев, ни даже невесты. И кто бы мог знать его адрес?

— Может быть, ты перепутал и письмо это мне? — вступил в разговор старик возчик. Он уже целые две недели ждал писем из дому: ему не терпелось узнать, скостили ли недоимку и что принесла корова — телку или бычка.

Каллио подошел к очагу и, распечатав письмо, стал медленно при неровном красноватом свете углей читать.

Белый огонь в очаге — к оттепели, красный — к морозу.

После конфирмации Каллио не часто приходилось что-нибудь читать.

Он медленно разбирал написанное фиолетовыми чернилами письмо-воззвание:

От напряжения и близости очага Каллио сделалось жарко. Он продолжал читать про себя:

— Ребята, он получил письмо от невесты из Похьяла, — пошутил Унха и смутился оттого, что Каллио даже не обратил внимания на его шутку.

— Всегда так бывает, — недовольно ворчал старик возчик, — кому на все наплевать и кто ничего не ждет, тому обязательно придет письмо, как мороз к январю.

— Да брось мешать, ты, заноза! — обозлился наконец Каллио. — Письмо-то вовсе не мне одному написано, а нам всем, ребята!

— Так все и будем читать, — обрадовался Унха и выхватил письмо из рук Каллио, — Я буду вслух, я в казарме приучен уставы и молитвенники читать.

И вот они — Каллио, Унха, возчик, ожидавший вестей из дому, возчик, с которым работал Инари, и бывший легионер — читают это неожиданное письмо у очага. Инари куда-то вышел. Остальные уже засыпали.

— Это правильно, — перебил чтеца возчик.

— Что же делать? — озабоченно спросил бывший легионер.

Унха, не останавливаясь, ровным и тихим голосом продолжал читать:

Унха продолжал читать:

В барак вошел Инари, и никто не заметил, что снова мешок его был пуст.

Он подсел к товарищам.

Унха деловито читал:

— Эх, жаль, что я тогда выпустил этого проклятого капулетта Марьавара с моей шапкой! — прервал опять себя Унха.

— Да читай же, Солдат, дальше!

— Дальше немного:

Когда Инари услышал это имя, произнесенное вслух, он, хотя и знал чуть ли не наизусть текст этого послания, весь вспыхнул от гордости за человека, чья подпись стояла в конце листовки.

В этот момент в барак вошел десятник Курки. Инари бросился навстречу.

— Как это любезно с вашей стороны, что вы занесли мне сигары! — быстро заговорил Инари, становясь в проходе. — Извините, сколько я вам должен? Только-то? — спросил он, переплачивая сверх действительной стоимости сигар почти вдвое.

«Ценит мое расположение к нему», — подумал Курки и решил в будущем устраивать этого ладно скроенного парня на работу около себя.

— Я пошел прогуляться и решил, отчего бы не зайти в ближний барак?

— А мы здесь письмо одно из дому вслух читали, — продолжал Инари.

— Какие новости?

— Ничего особенного. Впрочем, там рекомендуют то же, что рекомендовал нам приезжавший сюда поручик Лалука: отправиться в Советскую Карелию… — вызывающе начал Каллио, но Инари так строго взглянул на него, что он замялся и, не сложив письма, комкая его, стал запихивать в карман.

Курки ничего не заметил и продолжал, пересчитывая монеты, говорить, казалось, для одного только Инари:

— Это, наверно, будет прибыльное дело. В газете написано, что мы получаем огромный заказ из Англии. Одних только телеграфных столбов миллион. Шутка ли! А там, в Карелии, превосходный лес.

Затем он, не прощаясь, вышел из барака, едва заметным жестом пригласив Инари следовать за собой. Отойдя в сторонку, стоя на утоптанном, скользком снегу, Курки шепнул Инари:

— Ты парень честный, я зашел сказать тебе, что в наших местах, по утверждению полиции, водятся агенты красных. Имей в виду: за каждый неблагонадежный разговор имеешь пять марок. За каждого красного — пятьсот марок. А ведь это не работа!

И он, многозначительно подмигнув ему, пошел к конторе.

«Отлично! — подумал Инари. — Значит, в нашем бараке у него шпиона нет. Отлично!»

Инари подумал еще о том, что сегодня он разнес четыре письма. В четырех бараках, значит, прочли это послание. Оно долго не будет залеживаться в одном кармане, оно пойдет дальше.

Да, это послание прочитали во всех бараках и в бараке, где жил Сунила. Остролицего и такого белобрысого, что брови казались совершено стертыми, Сунила парни очень любили. Он умел пошутить. Вот и сейчас, перед сном, он говорит своему соседу:

— А может быть, лучше отдать это письмо десятнику?

Но сосед после письма стал серьезным, он думает о другом и хочет убедить Сунила в своей правоте.

— Ты подумай, я работаю никак не хуже товарища, а возчик мне платит меньше. «Ты, говорит, молод еще, через несколько лет будешь получать, как мужчина». Разве я виноват, что мне девятнадцать лет? Ведь я работаю, как положено.

И, не дожидаясь ответа, он со злостью плюет на холодный пол.

— По таким порядкам топора и то не оплатить, — говорит другой лесоруб и продолжает начищать свой медный котелок.

В этом бараке котелок служит вместо барометра — к непогоде он всегда темнеет. Вот и сегодня он немного потемнел. Должно быть, завтра будет непогода. Лесоруб усердно чистит свой котелок.

Большая Медведица горит голубым светом на черном небе, и если пойдет небольшой снежок, то каждую снежинку, каждую звездочку со всеми ее тончайшими узориками можно разглядеть поодиночке.

А Хильда, засыпая у очага, думает о том, что, может быть, явятся сюда ее осенние хозяева из экспедиции.

Все спят.

Медный котелок начинает снова темнеть.

— Ты не плачь, Хелли, дай я сказку тебе лучше расскажу! — успокаивала дочку Эльвира.

Наверное, такой же белобрысой и розовенькой, пухлой и голубоглазой была и сама Эльвира семнадцать лет назад. И так же льняными хвостиками болтались косички с вплетенными в них ленточками.

— Не плачь, капелька, послушай, я тебе сказку расскажу… Вот здесь, где теперь наша деревня, одна только избушка стояла, а далеко вверху, на этой же речке — другая. И жили в этих избушках люди и друг про друга не слыхивали. И вот пошла раз девушка, которая в верхней избушке жила, в лес веники ломать. Связала много веников, да один-то в воду уронила. Поплыл этот веник по речке и приплыл вниз, сюда, к нашей избе. Вышел парень на берег дрова колоть, видит веник и думает: «Если веник по реке приплыл, стало быть, вверху люди живут, надо познакомиться». Собрал он лепешки, соль — и в дорогу…

— Простоквашу, — добавляет нетерпеливо Хелли.

— И простоквашу, — соглашается мать. — Нашел одинокую избу. «Чем так, врозь, жить, лучше вместе, — сказал он девушке и привел ее сюда, и стали они жить вместе. Так наша деревня и началась.

Эльвира умолкла, прислушиваясь к голосу отца.

Он провожал из внутренней горницы фельдшерицу и жаловался на зятя:

— Ну, казалось бы, помирились мы с ним, я ничего ему не вспоминаю — ни про тюрьму, ни про то, что дочь со двора увел, — а он, как медведь какой, все сердится, в дом вместе со всеми не хочет идти жить, обособился в бане, запирается там, живет, никого не пускает. Я ему и говорю: «Все отдаю за дочерью, только образумься ты наконец…»

И старик, осторожно ступая по половикам, прикрывающим скрипучие половицы крепкого дома, проводил свою собеседницу на крыльцо. Эльвира слышала, как фельдшерица, спускаясь по скользким ступеням, утешала его:

— После тюрьмы всегда дичатся.

Когда отец проходил обратно через горницу, Эльвира, возмущенная и обиженная тем, что ее отец совсем посторонним людям рассказывает о разладе в семье, прошептала с укором:

— Папа!

Старик услышал боль в голосе дочери, и ему стало неловко.

— А разве ты сама не хочешь, чтобы Олави перешел жить в дом? Зачем такому работнику пропадать?

Хелли расплакалась.

Теперь старик уже дал себе волю. Он злился за то, что ему было неловко перед дочерью, о которой он так заботился.

— Не умеют воспитывать детей! Разве ребенок должен плакать? На, Хелли, на, не плачь. — И он снял с полки кофейную мельницу и опустил в ее воронку горсть кофейных зерен. — На, Хелли, крути, мели!

Слез как будто и не было. Глазенки восторженно заблестели, пухлые ручонки потянулись к мельнице.

— Так мели, крути, — приговаривал дед. — Видишь, она не плачет.

Но тут от ровного хруста перемалываемых зерен и скрипа мельницы проснулась младшая, Нанни, и, увидев свою сестренку за таким увлекательным делом, потребовала своей доли в этом замечательном занятии. Но она была еще так мала, что даже дед не решился доверить ей кофейную мельницу. Впрочем, она скоро утешилась и вцепилась ручонками в белые баки старика.

Конечно, Эльвира сама бы хотела, чтобы Олави переселился из бани в дом. Конечно, она хотела бы спать каждую ночь, обнявшись с ним. Но она хорошо знала также и то, что Олави еще должен находиться пока там, где он сейчас находится.

Олави и Лундстрем набили дорожные мешки снедью, принесенной заботливой Эльвирой. Здесь были и огромные куски шпика, и вяленое оленье мясо, и лепешки, и замороженная мелкая рыбешка, и кусок масла. Трудно даже понять, как ухитрилась Эльвира так устроить, чтобы никто из домашних не спохватился, куда девалось столько припасов.

Все оружие было еще раз подсчитано и переложено с места на место. И тогда вступил в свои права полновластный январский вечер.

Луна сияла, как будто назло, и на снежной равнине до леса пролегла блестящая лунная дорога.

Было так морозно, что лыжи переставали скользить по снегу. Лундстрем и Олави, дождавшись наконец условного часа, вышли на развилку двух лесных троп, мимо которой должны были пройти лошади, посланные Коскиненом. У каждого за плечами было по тяжелому свертку с оружием.

Лундстрем остался поджидать на перекрестке, а Олави пошел за второй очередью груза.

Олави успел вернуться, а обоза еще не было. Назначенное время уже прошло.

И вот донесся наконец далекий скрип полозьев.

Воздух был чист и прозрачен, высокая Полярная звезда сияла почти над самой головой, и каждый звук был отчетливо слышен издалека. Вскоре за высокими соснами послышалась спокойная речь, и из-за поворота показалась лошадиная голова. Это шли панко-реги.

«Слава богу, панко-реги», — подумал Олави и быстро вышел на середину дороги с радостным возгласом:

— Победа!

Ответа не было.

Возчики перестали разговаривать и с видимым изумлением смотрели на Олави.

Тогда выступил на лунную дорогу из тени Лундстрем и повторил:

— Победа!

Сидящий на задних санях человек испуганно хлестнул лошадь, крича:

— Эй, берегись, пропусти!

Но Олави схватил лошадь под уздцы и сказал:

— Победа! Свои!

Тогда возчик умоляющим, испуганным голосом попросил:

— Да отпустите нас! Мы самогоном не торгуем, разве вы не видите?!

Товарищи отступили.

— Чуть не выдали себя… — пробормотал Олави.

— Но уже давно время, — сказал Лундстрем.

Прошло пять минут, пятнадцать, двадцать — никто больше на дороге не появлялся.

— Придется идти восвояси, — угрюмо сказал Олави.

И они, нагрузив на плечи привычные тяжелые свертки, медленным шагом отправились обратно по проложенной лыжне.

Вскоре снова послышались широкое дыхание лошадей и тонкий скрип полозьев. Товарищей кто-то догонял.

За ними шли сани. Олави бросил сверток в снег и снова выступил из тени на дорогу.

— Победа! — полушепотом бросил возчик.

— Победа! — не удержался от громкого возгласа Лундстрем.

— Почему опоздали? Почему едете с другой стороны? — расспрашивал Олави.

— Да все потому же, — отвечал человек с шарфом, намотанным вокруг шеи. — Выехали мы вовремя, но вот видим, по дороге едут за нами еще двое на таких же панко-регах. Гуськом идут за нами. Мы ускоряем ход — они за нами. Ничего другого не оставалось, как хлестнуть наших лошадей и полным ходом уйти вперед. Мы так и сделали, и мимо места прошли раньше условленного времени. На развилке пошли вправо и дождались, пока они проедут влево по большой дороге. Они так и сделали, как по заказу. Тогда мы пошли обратно и вот встретились.

Для нескольких человек нагрузить две панко-реги оружием — недолгое дело, особенно когда торопит январский ночной мороз.

Когда сани были нагружены, они разъехались на развилке по разным дорогам, идущим на север — на лесоразработки. С одними санями ушли вчерашний вестник, возчик и еще один человек. У всех у них были заткнуты за пояс отличные топоры, блестевшие при луне. Лучковые пилы с тонкими полотнищами, с фигурным волчьим зубом лежали поверх попон.

На других санях сидел незнакомый возчик, а за санями шагали ищущие работы — опытный лесоруб Олави и новичок Лундстрем. Изредка они садились по очереди на сани, чтобы немного передохнуть.

«Однако этот Коскинен обо всем позаботился», — с уважением подумал Олави и почему-то вспомнил набитый снедью мешок и смущенный, жаркий шепот Эльвиры, которую он оставил три часа назад. На сколько? На несколько дней, на несколько лет, навсегда?

Так они шли за санями до самого рассвета.

Рыжебородый возчик соскакивал с саней и бежал рядом с ними, стараясь согреться, и бил ладонью о ладонь.

Ночью они молча прошли через какую-то деревушку. Скрип полозьев был их походным маршем.

Утром, часам к девяти, они вошли в большую деревню и, не доезжая до почты, остановились около харчевни. Эта же харчевня была постоялым двором. Жена хозяина, дородная женщина, стояла за прилавком и горячо спорила с молодой девушкой, должно быть, дочерью.

— Эй, дочка! — обратился к девушке рыжебородый возчик. — Хватит у вас припасов накормить трех лесорубов?

Девушка, на полуслове прервав разговор, обиженно и хвастливо сказала:

— Еды здесь будет для двух тысяч таких бродячих отцов, как вы, — и снова повернулась к матери, продолжая скороговоркой прерванную речь.

— Тогда дай нам кофе!

Рыжебородый распряг лошадь на отдых.

Перед тем как устроиться на лавке, чтобы вздремнуть, Лундстрем вспомнил, что в селении есть почта, а если есть почта — значит, можно достать последнюю газету и узнать, что делается на божьем свете.

В тесном помещении в форменной черно-белой кругленькой фуражке сидит девушка и разбирает полученную корреспонденцию. Около нее пожилой почтальон ждет окончания разборки писем, чтобы разнести их по адресам. Иногда, чтобы доставить на дальний хутор заказное письмо, надо потерять целый день. Лыжи почтальона прислонены к стене почты, около маленького черного почтового ящика с серебряным изображением старинного рожка и телеграфной молнии.

— Нельзя ли мне купить или посмотреть последние газеты? — робко спрашивает Лундстрем девушку.

На ней форменная фуражка, она при исполнении служебных обязанностей и не может отрываться от работы, чтобы отвечать на пустые расспросы каждого лесоруба.

Тогда Лундстрем уже немного громче спросил фрекен, не может ли она ему показать последние номера шведских газет, и так как он говорит на чистом шведском языке, молодая почтарша поднимает свое лицо от пачки писем и смотрит в упор на посетителя.

О, ей очень приятно в этой глуши встретить человека, который хорошо говорит по-шведски! Здесь уж слишком много грубых мужиков и мало настоящих интеллигентов. Она состоит в патриотической организации «Лотта Свярд»[1], но правде надо смотреть в глаза: по знанию шведского языка здесь, в Похьяла, всегда можно отличить простонародье от людей образованных.

И она дала ему пачку последних шведских газет.

Самая свежая была недельной давности. Но Лундстрема каждая телеграмма ошарашивала «последней новостью». Он прочел, что «повстанцы» в Карелии теснят на всех участках Красную Армию; что по всей Финляндии идет вербовка добровольцев «на помощь Карелии»; что социал-демократы настроены против поддержки белого карельского мятежа, но полагают, что, прежде чем принимать какое-либо решение, нужно выяснить ситуацию; что демонстрация протеста против карельской авантюры, возникшая по призыву рабочей социалистической партии, «этих скрытых коммунистов», — разогнана, а вожаки арестованы и посажены в тюрьму на разные — к сожалению, небольшие — сроки. В газетах также сообщалось, что предстоит расширение финляндской лесопильной и бумажной промышленности, так как Лига наций, по всей вероятности, решит, что Советская Карелия должна быть присоединена к Финляндии. А лесные ресурсы Карелии неисчислимы.

Лундстрем прекрасно знал, что буржуазные газеты врут, что они клевещут, искажают истину, скрывают неприятные для себя факты, но обилие свежих телеграмм, победоносный их тон произвели на него такое впечатление, что молодая почтарша, внимательно следившая за ним все время, спросила:

— Что, вы нашли объявление о смерти родственника?

— Нет, фрекен, все в порядке, — смутившись, ответил Лундстрем и, поблагодарив почтаршу, быстро пошел обратно.

Он рассказал вполголоса обо всех этих новостях Олави и умолчал лишь о сомнениях, одолевавших его.

Олави, лежа на узкой лавке, спокойно выслушал его и, повернувшись на другой бок, бесстрастно заметил:

— Ну что ж, мы им приготовили другие новости. — И, помолчав, добавил: — Только их они не напечатают…

Была его очередь отдыхать, и он не пропустил ее.

Но спал он недолго. Хозяин харчевни разбудил его.

Хозяин хотел купить картофель, который ребята везли на север, на лесоразработки, в бараки.

— Вам там больше не дадут за мерзлую картошку. Я плачу наличными.

— Картошка не мерзлая. Непродажная. Мы ее сами съедим. Для того и везем.

— Ну что ж, если сейчас еще не мерзлая, через несколько часов совсем обледенеет. Слышал, как трещат дрова в печи?

— Ладно, ладно! Мы обещали ребятам привезти картошку — и привезем!

— Картошка ваша, но хозяева-то вы плохие!

В четыре часа пополудни, в наплывающие вечерние сумерки, они снова вышли в путь.

Шли они молча, скользя на лыжах по сухому снегу, выпуская клубами белое густое дыхание. На ресницах оседал иней. Серебряным блеском покрывалась красная борода возчика.

Так они шли до утра, не присаживаясь в сани, чтобы не продрогнуть.

К рассвету они увидели у дороги лесную сторожку и постучались.

Дверь была не заперта, около раскаленных камней очага спиною к вошедшим сидел человек.

— Вот и отлично! Вы пришли вовремя, товарищи, — сказал он.

Лундстрем, Олави и рыжебородый возчик сразу узнали голос Коскинена. Он уже спокойно отдавал распоряжения:

— Через два часа вы выходите отсюда и идете прямо по дороге, потом сходите на санную тропу и по этой тропе направляетесь прямо к центральным баракам, которые возле господского дома. Останавливаетесь в правом бараке, — в левом буду я с другими санями, — и ждете распоряжений.

И никто из них в спокойной уверенности распоряжений не почувствовал напряженного волнения, которое вот уже сколько времени не покидало Коскинена.

Он не страшился сопротивления белых, ни разу не подумал о смерти, но весь внутренне содрогался, когда на секунду ему представлялось, что вдруг лесорубы не откликнутся на его призыв.

В такие минуты глаза его темнели, мешки под глазами набухали. Забота держала его, как чайник на костре, в непрестанном кипении. Но кипение это не было заметно посторонним, потому что, когда он волновался, речь его становилась размереннее и тише, голос спокойнее.

Вскоре Коскинен ушел из лесной сторожки.

Через два часа вышли Олави, Лундстрем и возчик.

Лошадь временами проваливалась в снег по брюхо.

Они продвигались очень медленно, но вот вдалеке заиграл огнями бревенчатый, на славу срубленный дом, где жили господа десятники и управляющий с молодою, недавно приехавшей к нему женой.

Итак, они были у самой цели. Они свернули вправо и через двадцать минут очутились подле одинокого барака. Все было в порядке, все шло, как они и ожидали, но их смутил несколько необычный для этих мест нарядный вид барака.

Они должны были подойти к баракам, находившимся в полукилометре от дома господ.

Но этот барак стоит одиноко.

Олави распахнул дверь и вошел внутрь.

Да, барак был необычен, здесь был настлан деревянный пол и посредине высилась стойка — козлы для винтовок.

— Надо стучать, когда входишь, — недовольно протянул сидевший на койке парень.

Да, здесь, в этом бараке, были настоящие койки с подушками, койки с настоящими одеялами.

— В чем дело? — еще неприязненнее спросил другой парень и поднялся навстречу Олави. — Что тебе надо?

— Скажите, пожалуйста: в какую сторону идти к самым ближним баракам лесорубов? — смущаясь, произнес Олави.

Парень лениво пошел к выходу, Олави — за ним.

На дворе стояли сани с драгоценнейшим грузом. Около них возчик и Лундстрем ждали Олави.

И только теперь, на вороге, Олави увидел шюцкоровский знак отличия на рукаве у парня.

— Мы ищем работы. Нам на южном участке товарищи, что здесь нужны крепкие парни, — громко, чтобы слышали товарищи, сказал Олави.

— Ваши дела меня не касаются, — грубо оборвал его парень. — Вы взяли слишком вправо. Эй ты, что везешь? — обратился он к возчику.

— Картофель, уважаемый господин, — поспешно отвечает возчик.

Парень развязно подходит к саням, приподнимает попону. Под попоной плотным рядом лежит крупный, первосортный картофель.

Парень берет в руку картофелину и внимательно осматривает.

— Странно, что не замерзла!

Из барака, где живут шюцкоровцы, раздается с детства привычный напев; «Наш край, наш край…»

— Шапки долой! — командует вдруг парень, сбивает шапку с головы Олави, роняет картофелину в снег и становится навытяжку.

И так, вытянувшись, в строгом молчании, в вечернем оснеженном сосновом лесу стоят они и ждут окончания песни. Песня пропета, и парень, забыв о своей важности, говорит:

— Вы, ребята, взяли слишком вправо, — бараки там.

Они идут в ту сторону, куда указал парень, и Олави тяжело дышит.

— У самой цели чуть было не завалили оружие, — с видимым облегчением говорит ему Лундстрем, но Олави не отвечает.

Так они наконец доходят до нужного барака.

Их встречают там неприязненно. Лесорубы боятся, что они собьют и без того низкую оплату.

Один из них снимает с ног своих мокрую дерюгу и протягивает к огню.

— Видишь, — обращаемся он к Лундстрему, — кеньг нет и марок нет, приходится ноги в мешки заворачивать…

И Лундстрем не знает, что ему ответить. Он сам сегодня проводит первую ночь среди лесорубов, и все ему внове.

Да, здесь о койках нечего и мечтать, едва хватит места вытянуть ноги на постланной прямо на землю хвое.

У очага возится уже немолодая женщина, стряпуха-хозяйка. Она, пожалуй, единственное в бараке живое существо, встречающее новых пришельцев без затаенном недоброжелательства. Она дает Лундстрему и Олави по чашке горячего кофе.

И пока возчик на улице возится с лошадью, они успевают согреться.

— Как же будем ночевать? — спрашивает Лундстрем и выходит из барака.

Языки северного сияния колышутся на бархатном небе. Перебегая с места на место, розовые и зеленоватые, они светятся изнутри каким-то необыкновенным светом.

Около саней возится рыжебородый. Немного поодаль спокойно разговаривают Коскинен и Инари. Значит, все идет так, как и должно идти.

Только почему Инари смотрит на него, на Лундстрема, неузнающими, чужими глазами, словно они никогда вместе не плавали на карбасе?

Как далеко ушла та прекрасная печальная осень!

— Нам нужно собраться и все взвесить, — говорит Коскинен, и глаза его светятся таким же спокойным блеском, как эти языки холодного пламени на черном зимнем небе.

Сегодня первый день февраля.

Лундстрем подходит к саням и тщательно прикрывает попоной картошку. Из барака выходит Олави.

— Олави! — окликает его тихо Коскинен.

Они деловито пожимают друг другу руки. И рядом навытяжку стоит Инари.

— Олави, пойди спроси у господ разрешения вновь прибывшим лесорубам переночевать одну только ночь в бане.

Олави идет к дому, где живут десятники.

— Я пойду на всякий случай, помогу уладить дело. — И Инари вслед за Олави растворяется в темноте лесной ночи.

Тогда Коскинен подходит к Лундстрему и пожимает ему руку. Лундстрем чувствует сейчас, что может радостно умереть, если этого потребует дело революции. Он готов снова пройти весь путь, от Хельсинки до этого отдаленнейшего участка Похьяла. Но он не знает, что следует сказать, и, вздохнув полной грудью, неожиданно для себя восторженно произносит, глядя на северное сияние:

— Какая ночь!

— Какой будет день! — Улыбка Коскинена прячется в недавно подстриженных усах.

Каллио просыпается от толчка в бок. Над ним стоит Инари.

— Что? Что? — испуганно протирая глаза, спрашивает Каллио. — Неужели проспал на работу?

— Еще не проспал… Тише! Настало время действовать. Не шуми! — настойчиво шепчет Инари.

Каллио понимает, что случилось что-то очень важное, и сразу встает.

Инари успел разбудить Унха и старого знакомого по финскому легиону. Они готовы.

— Выйдем во двор, — торопит Инари.

Он совсем не хочет, чтобы его слышали малознакомые возчики. Кто знает, может быть, кто-нибудь из них дрался в восемнадцатом году в кулацких отрядах. Вот один возчик, правда, не опасный, тот, что все время ждет письма от жены о списанных недоимках, проснулся, приподнялся на локте и прислушивается.

— В баню в карты идете дуться? — с нескрываемой завистью спрашивает он Инари.

Но они уже прикрыли за собой дверь.

Рыжебородый возчик выдает Унха, Инари, Каллио по винтовке и по три обоймы на каждого. Себе оставляет столько же. Около саней стоят вновь прибывшие вооруженные лесорубы. Это Коскинен, Лундстрем, посланец Коскинена — лесоруб, который, даже опираясь на винтовку, не расстается с заткнутым за пояс топором, — и трое других. Каллио хорошо знал Сунила, и… и — неужели… неужели глаза не обманывают его?! — перед ним стоит живой Олави.

— Олави!

— Каллио!

Вот они стоят друг против друга и жмут руки, не доверяя своим глазам.

Черт дери, наконец-то они снова нашли друг друга! И когда!

Снег на вершинах сосен совсем розовый, от мороза стынут губы, а они стоят и смотрят в глаза друг другу.

— Олави!

— Каллио!

— Пора, — разлучает их спокойная команда Коскинена.

Лундстрем, Сунила и еще трое вооруженных лесорубов идут к господскому дому. Все на лыжах.

— Не забудь: общее собрание в восемь часов, у дома господ! — уже на ходу, оборачиваясь, напоминает Коскинен.

Но Инари не нуждается в напоминаниях.

— Через час должны быть посланцы во всех бараках, — шепчет он про себя, смотрит на тяжелый снег, пригибающий ветви, и командует: — За мной!

У саней с оружием остаются радостно озабоченный Олави и Коскинен.

Олави сейчас не просто лесоруб Похьяла, он сейчас не просто носильщик или конвоир, — нет, он начальник хозяйственной части, начальник снабжения и боевого питания первого красного партизанского батальона Похьяла.

Коскинен входит в барак. Он достает из сумки лист бумаги, придвигает к огню широкий круглый чурбак — им здесь пользуются как табуретом и как столом, — садится на корточки и начинает писать крупным, размашистым почерком воззвание, слова которого он продумал в длинные зимние ночи.

Он останавливается, думает и снова склоняется над чурбаком… Дрова в очаге все время трещат, стреляют — к морозу.

Коскинен целиком поглощен своим делом и почти не обращает внимания на то, что люди в бараке просыпаются, шевелятся и начинают готовиться к новому дню труда. Они с удивлением смотрят на Коскинена.

Он не окончил еще писать, но, услышав разговор, складывает бумагу, прячет ее в карман и встает.

— Товарищи, сегодня работы не будет.

— Почему?

— Не пророчь, для этого ты слишком большой грешник, — кричит Коскинену возчик.

Заходит Олави — на минуту, отогреться. Коскинен во всеуслышанье объявляет:

— Сегодня начинается забастовка!

— Ты, наверно, тот самый финский коммунист Коскинен, который письмо нам написал? — соображает возчик, напрасно ожидавший писем из дому.

— Да, я Коскинен.

Раздается отдаленный винтовочный выстрел. Глаза Коскинена заблестели, и он громко сказал:

— Товарищи, через час назначено собрание лесорубов около господского дома и складов. Олави, доставь туда сани для перевозки продуктов.

— Слушаюсь, — отвечает Олави.

Коскинен выходит из барака и идет к господскому дому. Почти совсем рассвело. Розовый свет столбами стоит между стволами сосен.

Возчики — тот, с которым работал Инари, и тот, который так и не дождался письма из дому, — оба добровольно отдают свои сани, своих лошадей и себя в распоряжение Олави.

Лундстрем, Сунила и еще двое лесорубов подошли на лыжах к дому, где жили управляющий и десятники. Они вооружены револьверами и ручными гранатами.

Сердце Лундстрема бьется чаще, чем обычно.

«Сейчас, сейчас, начинается… Может быть, — думает он, — революция, начатая сегодня здесь, на крайнем севере, прогремит по всей Суоми, а может, перекинется и дальше на запад, в Швецию, Норвегию…»

И он уже слышит свою четкую команду — ать-два, ать-два! А впереди верхом на лошади, в украшенном резьбой седле по Хельсинки едет Коскинен, — Лундстрем видел похожую картину в художественной галерее, — со всех балконов свешиваются красные полотнища, и шелк развернутых знамен полощет над его головой.

Только зачем так мерзнут пальцы? От самых кончиков, от ногтей покалывающий холодок ползет к ладони…

«Однако эти господа тоже не поздно встают», — думает Лундстрем, увидев синеватый дымок, столбом подымающийся из трубы к небу. Какая благодать, что нет ветра!

Сунила распределяет товарищей по местам. Один из них остается во дворе, под окном самой большой комнаты, другой должен войти в дом с черного крыльца. Сунила назначает Лундстрему место рядом с собой. Они вдвоем осторожно поднимаются на крыльцо.

Дверь не заперта. Они ее тихо отворяют.

— Скрипит, проклятая!

— Сволочи, пожалели пенни на смазку! — бормочет Сунила.

И они входят в дом. В помещении натоплено так жарко, как топят только на крайнем севере. Они слышат разговор в соседней комнате, но о чем речь — разобрать не могут.

— Ты готов? — шепотом спрашивает Сунила.

Лундстрем снимает с пояса ручную гранату и шепчет:

— Готов.

Сунила рывком распахивает дверь.

Обыкновенная комната с большим обеденным столом посредине. Аромат душистого кофе идет от кофейника, водворенного уже на стол. Ломти горячего, только что поджаренного хлеба лежат на блюдцах. Желтоватое масло наполняет масленки, крупные белые яйца со всех сторон обступили солонку. За столом сидят пять здоровущих, бритых, уже немолодых мужчин. Один в пиджаке и при галстуке — мелкая розовая горошина на атласной синеве; другие в пестрых свитерах.

Три двери ведут из столовой в спальни — это Лундстрем знает по плану. Сейчас одна из этих дверей открыта, на пороге стоит Курки в шерстяных носках, от брюк длинным двойным хвостом спускаются до самого пола подтяжки.

Человек в галстуке, горячась, что-то разъясняет другим. Но он сразу же замолкает и изумленно смотрит на вошедших; замирает на пороге своей комнаты и десятник.

— Херра Курки! — громко говорит Сунила. — Мы принесли вам ключи от бани. Большое спасибо!

— Ладно, — говорит Курки, — вы могли так не торопиться.

Сидящие за столом переглядываются. И тогда Сунила выхватывает револьвер из кармана, срывает с пояса гранату и кричит:

— Встать! Руки вверх!

Десятники смущены, они не понимают, шутит ли этот взбалмошный лесоруб или приказывает всерьез. Сунила стреляет в воздух. Лундстрем тоже выхватывает свой маузер и потрясает им; в другой руке у него граната. Господа видят, что лесорубы не шутят.

Они вскакивают и подымают руки. Лундстрем подбегает к отворенной двери, возле которой стоит растерянный десятник с поднятыми руками, с ниспадающими пестрыми подтяжками, захлопывает ее и поворачивает ключ.

— Это бандиты! — испуганно кричит человек в галстуке.

— Херра, это красные лесорубы, — вежливо поправляет его Сунила и приказывает Лундстрему обыскать всех и изъять оружие.

Лундстрем подходит к каждому по очереди и засовывает руки в карманы. Эти сильные мужчины очень испуганы. У одного из них колени дрожат мелкой дрожью, когда Лундстрем обшаривает карманы. У двоих Лундстрем вытаскивает из карманов браунинги и кладет их на стол.

Где оружие? У них должно быть оружие!

Из кухни появляется, неся на подносе вымытые чашки, господская стряпуха, рыхлая Марта. Она ничего не понимающими глазами смотрит на то, что происходит в комнате, на своих хозяев, стоящих с поднятыми руками, на Лундстрема. Когда взор ее доходит до револьвера Сунила, она дико вскрикивает и роняет на пол поднос. С грохотом разбиваются чашки. Марта приседает над осколками и в ужасе закрывает лицо руками.

— Тише! — кричит на нее Сунила.

— Где остальное оружие?

Херра Курки, высоко держа руки вверх, осторожно пятится, чуть не наступая на собственные подтяжки, к двери в кухню, из которой только что вышла стряпуха. Медленно подвигаясь, он добирается до двери и прислоняется к ней широкой спиной.

Дверь подается. Сейчас он выскользнет из рук этих людей. Наплевать, что он в одних носках. В первом же бараке ему дадут все, что нужно. Пока еще не поздно, надо позвать объездчиков, шюцкоровцев. И вдруг он застывает на месте, боясь обернуться, пошевелиться. Он чувствует на своей спине жесткий, круглый холодок стали. Медленно поворачивает голову. Из темноты коридорчика смотрят на него упрямые глаза.

— Ступай обратно!

И он идет обратно. А в ту секунду, когда дверь в коридор со скрипом закрылась за ним, оконное стекло, покрытое ледяными папоротниками и выпуклыми узорами заиндевелых стеблей, задребезжало и звонкими кусками легло на пол. И сразу холодное дыхание леса рванулось в комнату. В образовавшееся отверстие видно, как грозит маузером оставленный на дворе часовой.

Красных больше, чем думал Курки.

— Где остальное оружие?

И эти, еще вчера вечером наглые и грубые господа, запинаясь и торопясь, предупредительно рассказывают, где хранится оружие.

У одного оно покоилось под подушкой, и Лундстрем сбросил с измятой, еще не остывшей постели подушку на пол. У другого револьвер лежал в чемодане под кроватью, и Лундстрем, став на колени, вытащил чемодан, выбросил из него все аккуратно уложенные вещи и достал со дна холодный браунинг. Было еще два ружья с круглыми тяжелыми пулями — для охоты на медведей.

— Все! — сказал Сунила.

Он подошел к двери, которая до сих пор была заперта.

— Херра Курки, подай ключ!

— Там еще спит управляющий с женой, — как будто стараясь оправдаться, заговорил Курки.

Сунила постучал.

— Прошу не будить меня — и так слишком много грохота за стеной, не дают выспаться человеку.

— Ну, ну, завтра выспишься! — И Сунила нажал плечом на дверь.

На огромных медвежьих шкурах, постланных на полу, спал управляющий со своей молодой женой. Женщина спрятала голову под одеяло. Управляющий вскочил в нижнем белье и стал ругаться. Но, взглянув через дверь в столовую, он увидел растерянные лица десятников, стоящих с поднятыми руками, револьверы на столе и, сразу поняв серьезность положения, вежливо спросил:

— Что вам угодно?

— Пока немного. Где твое оружие?

— Сейчас достану, под подушкой. — И он нагнулся, желая достать револьвер.

— Ни с места! Стой! Я сам достану!

Но Сунила не успел нагнуться, как из-под одеяла высунулась рука, осторожно держащая браунинг, и женский голос произнес:

— Берите скорей эту гадость и дайте мне одеться.

— Виноват, — сказал Сунила, беря браунинг. — Извините за беспокойство, — повторил он и вышел в столовую.

Руки у господ десятников словно налились свинцом, трудно было держать их поднятыми.

— Заходите в комнаты, — приказал Сунила.

Когда они разошлись по спальням и Лундстрем запер за ними дверь на ключ, Сунила облегченно вздохнул и, выйдя на крыльцо, из ружья, предназначенного для охоты на медведей, выстрелил в морозный воздух.

Услышав этот выстрел, Инари скомандовал:

— Вперед!

И они побежали на лыжах с новыми, еще не пристрелянными винтовками к бараку, где жили объездчики-шюцкоровцы.

Впереди, прокладывая лыжню по сухому, рыхлому, выпавшему за ночь снегу, шел Инари. Сразу за ним — Унха Солдат, Каллио, рыжебородый, еще двое, один из них так и позабыл вытащить из-за пояса топор.

Они подбегают к бараку.

Около дверей стоит объездчик и умывается снегом.

— Взять его! — приказывает Инари.

Но тут Унха не выдерживает и кричит:

— Смерть проклятым капулеттам!

Объездчик вздрагивает, выпрямляется и видит бегущих к нему вооруженных лесорубов. Он быстро вскакивает в барак и захлопывает за собой дверь. Слышен лязг задвигаемого засова.

— Надо будет драться, — бормочет Инари и, подбегая к двери, рвет ее за ручку.

— Рано встали они сегодня! — негодует Каллио и пытается запихнуть патроны в магазин японской винтовки.

Они не лезут. Пальцы коченеют на воздухе. И тогда он вкладывает всего один патрон и досылает вперед затвор. Остальные патроны — в карман.

— Открой сейчас же! — командует, барабаня рукояткой маузера по двери, Инари.

Никто не отвечает.

Тогда Инари подбегает к окну, и Унха уже рядом с ним. Они выпускают в окно несколько зарядок, оглушительных в настороженном морозном воздухе.

Ответа нет.

Прячась за оснеженные стволы сосен, остальные по команде Инари окружают барак.

Солнце уже готово взойти, и розовый свет, бродящий по лесу, желтеет. Слышно, как трещат от мороза ветви. Белое дыхание рвется изо рта.

— Огонь! — командует Инари.

Каллио, зажмурясь, нажимает спусковой крючок. Шум от выстрела слегка оглушает его. Он слышит грохот залпа, ощущает на лбу прохладное прикосновение снежинок. Залп стряхнул лебяжий пух с ветвей. Пушинки тают на лице Каллио. Он открывает глаза… и видит, что ничего вокруг него не изменилось.

— Если выйдете, гарантирую сохранение жизни! — громко кричит Инари.

И опять молчание.

— Огонь! — снова командует Инари.

Каллио на этот раз не зажмуривает глаза. Он занят вкладыванием очередного патрона в винтовку. Поэтому он не успевает выстрелить вместе с другими; выстрел его запаздывает и раздается тогда, когда Инари уже снова барабанит в дверь шюцкоровской обители.

— Что с тобою? — одергивает его Унха. — Ты, чего доброго, таким порядком своих перестреляешь!

И они оба бегут на зов Инари.

— Вышибай дверь! — командует он и указывает на молоденькую сосну.

Топор, прихваченный с собой, оказывается как нельзя более кстати. Один из лесорубов берет сосенку под корень. И тогда к ногам его валится черный комок.

— Что это? — Каллио берет его в руки. — Ворона! Замерзла!

И в эту секунду раздается неожиданный выстрел. Остатки замерзшего стекла с дребезгом сыплются на утоптанный снег. Стреляли из барака. Пуля вязнет в стволе сосны.

— Ах, так!

Лесоруб разозлился. Сосенка, подняв снежный водоворот, не успевает рухнуть, ее на лету подхватывают сильные руки и, держа за смолистый ствол, направляют тяжелым тараном в дверь. Торец свеж и тяжел. Дверь не рассчитана на такой напор. Она подается и с легким скрипящим стоном падает, срываясь с петель. И тогда из барака снова выстрел в упор. Но стрелок, вероятно, очень волнуется, пуля уходит вверх.

Парни выпускают из рук сосну, сторонятся вправо и влево от двери и беспорядочно стреляют. Из дверного проема раздаются быстро, один за другим, четыре выстрела. И снова выстрел — и громкий крик боли.

Это Инари подошел к выбитому окну и выстрелом из маузера сбил с ног шюцкоровца.

— За мной! — кричит Инари.

И Каллио вместе с Унха первыми вбегают в барак. На полу около койки лежит молодой объездчик-шюцкоровец. Это с ним вчера разговаривал Олави. Это он вчера сбил шапку с головы Олави, когда шюцкоровцы в бараке пели гимн.

Но где остальные объездчики?

Одиннадцать винтовок, начищенных, готовых к бою, стоят в козлах посредине чистенького барака.

Но где же люди?

Одежда, кеньги валяются в беспорядке на незастеленных койках и на дощатом полу. Инари тянет за вделанное в пол круглое железное кольцо. Квадратная крышка люка лениво, словно нехотя, приподнимается.

— А ну, вылезай! — командует Инари.

И Каллио и Унха услышали неожиданно для себя в голосе товарища начальнический тон, не повиноваться которому нельзя.

Первым вылез тот молодчик, который умывался снегом перед бараком.

Объездчики виновато, один за другим, подымаются из люка. Их выводят на морозный утоптанный снег. Кое-кто еще не успел надеть кеньги.

Их строят в шеренгу и пересчитывают. В это время Инари сам, никому не доверяя этого важного дела, перерывает все сундучки и койки. Но больше оружия нет. Он поднимает револьвер, валяющийся на полу рядом с убитым, и приказывает ввести пленных обратно в барак.

— Снять кеньги! — командует он тем, кто успел их раньше надеть. Те, поглядывая на тело убитого, покорно и быстро выполняют приказ. — Отлично! Забери все эти кеньги с собой, — говорит Инари Каллио. — Они пригодятся нам, а эти молодцы без них никуда не уйдут.

Инари оставляет лесоруба, что рубил сосенку, и рыжебородого сторожить пленных шюцкоровцев. Они должны сменяться — один снаружи, на холоде, другой внутри барака — и ждать дальнейших распоряжений. Пленным разговаривать между собой запрещено.

Взвалив на плечи оружие — по три винтовки на человека, — они пошли на лыжах к господскому дому.

— Отлично, отлично! — радовался Унха. — Все захваченные винтовки русские. Я научу тебя с ними обращаться, Каллио.

А Каллио шел рядом с ним и думал о том, как много времени ушло с той минуты, когда он вчера в этот же самый час приступил к работе — валке сосен.

Когда они подошли к дому господ, возле него уже стояли сани с оружием. У саней суетился Олави.

— Вали сюда, ребята, винтовки и патроны, — сказал он и снова пожал руку Каллио.

Возле дома стоял часовой.

Все остались на дворе. Каллио принялся раскладывать большой костер, потому что было чертовски холодно. Унха объяснял незнающим устройство русской винтовки, а Инари пошел в дом доложить Коскинену, что поручение выполнено.

Большая комната была полна народу. На столе лежали револьверы. Шел оживленный разговор.

У запертых дверей, ведущих из столовой в маленькие жилые комнаты, похаживал часовой-лесоруб, постукивая винтовкою о пол. На уголке стола Коскинен заканчивал — уже чернилами, а не карандашом — обращение к лесорубам и трудовому крестьянству Похьяла. Глядя на него, никто не сказал бы, что за сутки он не сомкнул глаз ни на минуту.

Принимая рапорт Инари, он стоял вытянувшись, держа руки по швам. Так он стоял, комиссар первого партизанского отряда лесорубов Похьяла, и все находящиеся в комнате тоже застыли, с уважением глядя на Коскинена, слушая простые слова отчета Инари.

— Через час должен начаться митинг, мы и так запаздываем, — сказал Коскинен.

В комнату вошел Олави.

— На складе много сала и других продуктов, одежда и инструмент.

— Все, что принадлежит акционерам, мы берем с собой. Одежду выдавай тем, кто в ней нуждается. Сколько казенных лошадей?

— Тридцать.

— Тогда организуй обоз из тридцати саней.

— Ладно, — сказал Олави, вышел и подумал: «Я организую такой обоз, который возьмет все, что здесь есть!»

Коскинен вышел на крыльцо. Из ближних бараков и землянок уже начали собираться лесорубы. Коскинен распорядился разложить перед домом еще несколько костров.

Каллио, разжигая костер, сказал:

— Без растопки и дрова не загорятся, а не то что наш брат.

— Ну, мы разожгли как следует, — улыбнулся Унха.

Сунила шел быстро. Радостный день занимался для него. Неярким огнем встающего солнца горел лес, потрескивая на морозе. Отличный день! Ему хотелось громко петь. Но, боясь выдохнуться, он только замурлыкал себе под нос боевую мелодию. А вот и барак, в котором провел он всю зиму.

«Наверно, никогда в жизни я больше не переночую в нем», — думает Сунила, и от этой мысли ему делается еще веселее, и он, сбросив лыжи у порога, ударом ноги распахивает дверь.

— Здравствуйте, товарищи! — радостно кричит он уже проснувшимся и готовым к новому дню тягот лесорубам. — Здравствуйте, товарищи! Забастовка! В восемь утра собрание у господского дома. Идут все!

Крупным, размашистым почерком пишет Коскинен воззвание, все слова которого он продумал в длинные зимние ночи.

В комнату входят лесорубы с разных участков, из разных бараков, бородатые и такие, чьих подбородков не касалась еще бритва. Их фланелевые и шерстяные рубахи пахнут холодом, и снег не тает на острых носках их мягких кеньг. Все тепло ушло из комнаты через разбитое стекло. Люди громко разговаривают, постукивает винтовкой часовой, прохаживаясь возле дверей, за которыми сидят пленные.

Коскинен окончил свое воззвание, он дышит на пальцы, согревая их, и деловито ставит подпись:

И сразу встает. Он велит отворить дверь в комнату управляющего.

Жена управляющего, уже приодетая, со слегка подведенными глазами и намеченными тонкой полоской кармина губами, чувствует себя неуязвимой и обиженно спрашивает:

— Ну-с, какие еще новости, господа?

Коскинен словно не слышит ее слов.

— У вас, наверно, есть пишущая машинка, и вы умеете на ней работать. Так вот, приказываю вам немедленно перепечатать это воззвание!

Голос его строг.

Через минуту бойкая дробь ремингтона рассыпается в комнате управляющего.

— Что ты делаешь?! — возмущается муж и через плечо пробегает глазами напечатанное:

— Господи, господи! Что ты печатаешь, милая?! — шипит управляющий на жену.

— Здесь так написано, — тычет она пальцем в белую бумажку. — И если я что-нибудь переврала, так с твоей стороны любезнее было бы диктовать мне, а не шипеть над ухом: «Господи, господи!»

— Нет, печатай уж, как начала.

И снова из-под розовых наманикюренных ноготков посыпалась сухая дробь.

За стеной, в соседней комнатенке, слышен оживленный спор, похожий на перебранку.

Управляющий за стуком машинки среди других голосов различает голос молодого человека с нелепым галстуком, заведующего соседним участком лесозаготовок конкурирующей фирмы.

— Я специально приехал сюда, — сердито говорит он, — чтобы сказать, что здесь ведут глупую политику! Задерживать выплату жалованья, когда поступают такие выгодные заказы и скоро будут по дешевке карельские леса! Это чистейшее безумие. Ведь если у вас начнется забастовка, она в два счета может перекинуться к нам. Я хотел предупредить вас. Но вы не послушались. Вот вы теперь и влопались в историю. (Радость конкурента звенит в его голосе). А я немедленно поднимаю на своем участке все расценки на десять процентов.

Другие голоса перебивают возмущенную речь гостя.

— К сожалению, дело не так просто, как думает этот молодчик, — кисло улыбается управляющий. — Да, дело серьезное… Проклятие, где эти шюцкоровцы? Они всегда гуляют, когда должны быть на местах. Во сколько они уже обошлись акционерам? Да, дело серьезнее, чем думает этот молодой осел.

Позвякивая медным котелком, Анти шел не торопясь и опоздал на собрание.

Еще не доходя до господского дома, он узнал у своего знакомца по бараку, что собрание заканчивается. Тот не стал долго разговаривать с Анти, потому что торопился. Ему было поручено доставить обращение к лесорубам, составленное Коскиненом, на соседние лесоразработки. Он спешил. Когда Анти подошел к дому господ, перед домом на утоптанном, плотном снегу стояла большая шеренга — по два человека в ряд.

Список читал Лундстрем. Рядом с ним стоял Коскинен.

На правом фланге был Инари.

— Эй, Котелок, становись в строй! — крикнула ему Хильда.

— А кто здесь — белые или красные? Я к белым не хочу!

— Становись, говорят!

И Анти встал в ряд. Но сначала он снял лыжи и аккуратно прислонил их к сосне.

«Как в восемнадцатом году», — весело вспомнилось ему.

Уже разбивка по ротам кончилась. И Медный Котелок — Анти — попал в первую роту. Командовал первой самой маленькой и передовой ротой Инари. Здесь были собраны люди, бывавшие в боях. Рыжебородый возчик, пришедший с Коскиненом, стал командиром второй роты.

Всего же было организовано три роты.

Унха был правой рукой, первым взводным Инари. В первый же взвод попали и Каллио с Сунила. Они были довольны.

Дальше пошло обучение военным приемам. Это было труднее.

Инари и Унха Солдат, собрав около костров своих ребят, объясняли им взаимодействие частей и устройство винтовки. Олави командовал обозом, и ему надо было распорядиться, чтобы сначала шли акционерные лошади, а потом частные; надо было выяснить, сколько женщин может передвигаться пешком.

Лундстрем должен был находиться все время при Коскинене.

— Эй, Унха, у меня затвор не открывается, примерз, должно быть! — волнуется Сунила.

— Да как же у тебя затвор откроется, когда ты рукоять не повернул?! — вспыхивает Унха, — Ведь я уже показывал: нужно поднять рукоять и потом только отводить ее на себя.

Анти набирает снега в котелок и ставит на костер.

После завтрака снова учение.

Ветер швырял им в лицо пригоршни колкого снега.

Они шли на юг по хрупкому насту с винтовками и небольшими узелками за плечами. Много ли у лесоруба имущества.

Холодный вечер незаметно перешел в ночь.

Инари шел первым. Он пригибался, изо всех сил нажимал на палки, отталкивался, выпрямлялся и рывком выносился вперед.

Его увлекало это ритмичное, непрерывное движение. Он слышал горячее дыхание идущих за ним товарищей, шуршание и поскрипывание их лыж.

Белые мохнатые хвойные лапы нависали над дорогой. Часто задевали Инари. Он вздрагивал, оглядывался и чувствовал, что ушел от товарищей далеко вперед. Инари останавливался и нетерпеливо ждал, пока подтянутся остальные. И они подтягивались: и Унха Солдат, и Каллио, и другие.

Медный Котелок догнал их, когда они уже уходили с лесоразработок; только к вечеру удалось ему разыскать свои лыжи, в общей сутолоке захваченные в обоз. Здесь был еще молодой лесоруб, которого так и звали все Молодой, и много других, знающих друг друга по именам.

Всех их подняло с места одно и то же чувство и объединила и направила одна воля. И если бы каждого из них в отдельности спросить: «Почему у тебя в руках оказалась винтовка, из которой ты и стрелять-то толком не умеешь? Почему ты сейчас, вместо того чтобы спать в натопленном бараке, шагаешь неизвестно куда в эту морозную ночь?» — каждый ответил бы по-разному, у каждого, пожалуй, нашлись бы свои причины. Но все они знали, что иначе нельзя!

Пройдя километров двадцать пять, устроили короткий привал.

Холодная хвоя не хотела разгораться, от нее шел плотный дым.

— Ох, и устал я, ребята! — пожаловался Сара.

— Что ж, оставайся у костра, жди обоза, — посоветовал ему Инари.

Но Сара обиделся и замолк.

— Вот бери пример с Айно — она хоть женщина, а в строю идет.

Айно, стряпуха, действительно оставила своего трусоватого мужа с лошадью в обозе, а сама взялась за винтовку.

— Пусть не ругают нашу семью: один из нее с винтовкой.

Отдохнув и немного погревшись у костра, двинулись дальше. До первого небольшого селения оставалось двадцать километров. Они шли быстро по узкой, заметенной тропе все на юг, надеясь достигнуть селения к рассвету.

Горячее дыхание ледышками оседало на их шарфах, и, хотя им было жарко, кончики ушей покалывало тысячью острых иголок.

Инари не умел найти сразу для своей роты ровный и спокойный темп движения. Он сам шел впереди, забывая о других, а они спешили, хотели идти сразу же за спиной его и скоро выдыхались, и некоторые, теряя дыхание, торопясь догнать ушедших далеко вперед товарищей, совсем выбивались из сил.

Если бы Инари чаще оглядывался назад, если бы не забывал о том, что не всякий ходит на лыжах так же ловко, как он, то привел бы к деревне своих ребят не на таком выдохе, не такими ворчливыми, и, может быть, они пришли бы даже раньше. Не пришлось бы каждые пять километров подолгу стоять и поджидать растянувшуюся по снежной равнине вереницу.

День выдался серый. Скрывавшие солнце кучевые облака сизыми тенями плыли над оснеженными лесами.

Около самых хуторов на пути к Сале партизанам встретились сани. Седок погонял свою малорослую сильную кобылку, и она бойко бежала по дороге; залихватски заливались бубенцы: смотрите, мол, кто едет!

— Стой! — загородили партизаны дорогу.

Седок, недоумевая, остановил кобылку.

— А ну, слезай, — сказал Инари.

Откуда он знает этого человека? Он встречал его совсем еще недавно и вот сейчас не мог вспомнить ни времени, ни места. Вылезая, седок взглянул на Инари и тоже как будто что-то припомнил.

— Фамилия? — спросил Инари.

Но фамилия ничего не сказала ему.

— По какому праву вы задерживаете меня и обыскиваете? — начал кипятиться седок.

Из кармана его теплого полушубка Каллио выудил большой потертый браунинг.

Оглядевшись и увидев вокруг себя одних только вооруженных лесорубов, седок угрюмо замолчал.

— Чем занимаешься? Куда едешь?

Он решительно не хотел отвечать.

— Тогда обыщи его, Сунила, — приказал Инари, — Посмотрим, какие при нем бумаги.

Сунила нашел во внутреннем кармане полушубка два больших казенных конверта с круглыми сургучными печатями, но еще прежде, чем Сунила отдал их, Инари взглянул на казенные печати, хлопнул себя ладонью по лбу и весело сказал:

— Здравствуйте, господин ленсман!

Он вспомнил: этот ленсман арестовал его вместе с Олави на озере и тащил их как самогонщиков на суд. А бедняга Лундстрем в это время чуть совсем не погиб.

— Здравствуйте, господин ленсман!

Ленсман, одетый сейчас не по форме, вздрогнул и, стараясь припомнить, где они встречались, не отвечая на приветствие, испытующе поглядел прямо в глаза Инари: что он знает еще?

— Вот мы и поменялись ролями. Теперь, извините, не вы меня, а я вас арестую. Можете своими глазами убедиться, что я не самогонщик.

Теперь и сам ленсман припомнил и свой осенний поход по болотам, и то, как скрылись из-под самых рук правосудия эти ребята, против которых, правда, не было прямых улик.

Инари взял из рук Сунила оба конверта. На одном печати были уже взломаны, и он был вскрыт.

Это было секретное сообщение о том, что в Похьяла в связи с общим положением и с деятельностью социалистической рабочей партии возможно появление опасных смутьянов, агитаторов «руссят». Этих агитаторов нужно, при поддержке «местных патриотических организаций и шюцкора», при первом же подозрении арестовывать и немедленно препровождать в указанные пункты.

— Вот возьми и препроводи нас, — усмехнулся Инари, — мы все агитаторы.

Сунила, схватив лошадь под уздцы, хотел повернуть сани. Кобыла косилась, поводила ушами и не слушалась чужого человека.

— А ну, поверни ее, поедешь назад, — приказал Унха.

И ленсман, не споря, повернул сани.

Второй пакет не был еще распечатан. Адресован он был тоже ленсману, но печатей на нем было больше, и пакет выглядел очень внушительно.

Инари задумался над конвертом. Каллиграфической вязью с двумя синими подчерками шла строка: «Совершенно секретно».

«Пожалуй, лучше пусть вскрывает государственные печати и первым читает письмо уполномоченный комитета товарищ Коскинен», — подумал он и положил нераспечатанный конверт себе за пазуху.

— Стройся! — громко крикнул Унха Солдат, помощник Инари.

И отряд снова тронулся в путь. Посредине шли сани, отобранные у ленсмана и трактирщика. Уставшие в пути партизаны вскакивали в них на ходу и по очереди отдыхали. Впереди отряда шли два разведчика. Один из них только что вернулся и тяжело дышал.

— Товарищ командир, мы заметили в полукилометре от хуторов четырех солдат. Эти солдаты идут по дороге сюда.

— Вооружены?

— Да.

Инари отбирает девять партизан и сам идет десятым. Остальные должны неторопливо двигаться вслед.

Инари идет впереди. Вскоре он встречает второго разведчика.

— Солдаты совсем близко, они за поворотом.

Инари приказывает уйти всем с дороги и спрятаться за деревьями.

И сразу же из-за поворота выходят четыре солдата. Они идут медленно по краю дороги и все время смотрят вверх.

Один из них на ходу постучал по телеграфному столбу.

Оказывается, в селе обеспокоены тем, что нарушилась связь. И лейтенант распорядился выслать четырех пограничников-егерей вдоль линии — узнать, в каком месте разорван провод, и произвести летучий ремонт. И вот они, ругая последними словами и снег, и мороз, и провода, и лейтенанта, идут по большаку, пропуская мимо себя частокол телеграфных столбов.

И вдруг перед ними вырастает лесоруб (по браунингу в каждой руке) и кричит:

— Руки вверх!

И не успевают они еще опомниться, как он продолжает команду:

— Товарищи партизаны, держите их на мушке!

И совсем близко щелкают затворы, и из-за ближних толстых стволов высовываются дула винтовок.

Сколько их? Раздумывать тут, конечно, нечего, и три егеря поднимают руки вверх. За спинами у них из походных ранцев смешно торчит ремонтный инструмент. Четвертый замешкался и открыл сумку, висевшую у пояса.

Инари подскочил к нему и поднес к самому носу револьвер.

— А это видел? Руки вверх!

Егерь испуганно отшатнулся от блестящего дула револьвера и быстро поднял руки.

Из-за деревьев выскочили на дорогу партизаны и обезоружили солдат.

В это время уже подошла вся первая рота. Унха внимательно вглядывался в лица солдат. Все незнакомые, нет ни одного сослуживца.

В сани трактирщика усаживают пленных солдат и везут на хутора.

Солдаты, видимо, совсем перетрусили. Один из них спрашивает ленсмана:

— Не знаете ли, уважаемый херра, в чем дело?

Ленсман действительно знает и понимает гораздо больше солдат. Он ведь успел в пути распечатать и прочитать один из секретных циркуляров.

— Ребята, поймите, мы ведь мобилизованные, — словно жалуясь, говорит другой солдат.

В это время Каллио успел пройти по дороге мимо хуторов.

Скрытый от глаз хуторян частой, мелкой сеткой снега, Каллио прошел хутора незамеченным. Срубил молоденькую сосенку, невольно подражая Инари даже в манере держать топор, в наклоне фигуры. Он взял топором слишком высоко от земли, на два вершка выше нормального, и испугался, что испортит дерево, не будет полного выхода древесины. Потом, вспомнив, для чего срубал деревцо, расхохотался.

Мягкий, валящий с неба снег словно придавливал к земле все звуки. Каллио старательно очистил ствол сосенки от ветвей и, высоко подняв ее, разорвал провода.

Рота устраивалась на хуторах на большой привал.

Здесь надо дождаться, пока подойдет вторая рота. Выставили на дороге караулы. Не попавшим в наряд можно было спать до позднего вечера.

Инари решил выслать кого-нибудь с пленными навстречу Коскинену вместе с запечатанным пакетом, который буквально жег ему руки.

Парни смеялись:

— Славный подарок Коскинену шлет Инари!

Но вскоре шутки сами собою замолкли (лыжный пробег на морозе утомителен), и все, кто не был в наряде, заснули как убитые.

Вот она, наша молодость, единственная и неповторимая, когда снегом заносило все пути и дороги, когда компасы переставали действовать и ударники примерзали к пружинам, а мы прокладывали след по снегу, находили пути в непроходимых лесах и брали на мушку врагов. Вот какой она была, молодость наша. А теперь она стучит пневматическими молотками в котлованах, сияет ослепительным светом электросварки в цехах, звенит веселой песней.

Инари растянулся — впервые за четверо суток — и спит. Он не видит снов, не слышит разговоров. Но встанет он раньше других и, разбудив Каллио, возьмет его с собой в разведку.

В сумерках вторая рота вошла в Коски.

В деревне их уже ждали. Все наличные лошади были готовы к переходу.

Коскинен просиял.

— Молодчага этот Инари! — сказал он Лундстрему. — С полуслова понимает, что надо делать.

Сара сдал Олави все ружья и револьверы по счету. Он даже потребовал расписку о приеме оружия, и Олави написал ее на листке, вырванном из школьной тетрадки.

На почте, где расположился штаб, Олави рядился с местными крестьянами, сколько заплатить им за прогон.

Часовые были расставлены, и Лундстрем строго внушал второй смене ее обязанности. Третья смена уже храпела в соседней комнате, прислонив свои ружья к стенам.

«Беспорядок, — подумал Сара, — беспорядок какой! Пожалуй, мне надо догонять свою роту».

Тут его вызвал Коскинен и сказал, что ежели он отдохнул и чувствует в себе достаточно сил, то его отправят обратно к Инари с запискою. На дворе было совсем темно, и выходить из теплой комнаты не хотелось, но Сара сказал, что он отдохнул и с удовольствием вернется к своей роте.

Опять чадила керосиновая лампа, и рядом с ней мигала, оплывая, стеариновая свеча, вылепленная, казалось, из снега.

Люди толпились в комнате, они вносили с собою с улицы дыхание мороза. Они громко разговаривали о пустяках и шепотом передавали важные вещи. Некоторые жевали хлеб с салом. Два парня пытались здесь же на полу пристроиться спать. Их подняли.

— В штабе не спят!

«Беспорядок», — еще раз подумал Сара и, взяв от Коскинена записку, положил в шапку. Нахлобучив ее на самые уши, он вышел на мороз.

На улице цвели жаркие костры, но неподалеку от них вечер казался еще темнее и холоднее.

Сани подымали оглобли к небу. Во дворах распряженные лошади, похрустывая, жевали свой паек. Деревенские девушки с любопытством подходили к кострам и разговаривали с уставшими, но веселыми парнями, прошедшими сегодня сорок километров. Многие парни устраивались на ночевку в теплых избах, но разговоры с крестьянами оттягивали время долгожданного сна. У некоторых из парней здесь оказались знакомые. Они удивлялись, глядя на партизан, — откуда у них оружие?

Лундстрем проснулся оттого, что сани внезапно остановились. Он открыл глаза, и сразу на его веки опустилась и растаяла мохнатая снежинка. Было темно. Шел снег.

— Гостинцы Инари!.. Подарок Инари товарищу Коскинену!.. — слышались голоса.

Лундстрем подвинулся вбок. Рядом сидел Коскинен.

— Товарищ Коскинен, по приказанию товарища Инари мы доставили вам четырех арестованных солдат-связистов из Сала, одного ленсмана, четыре винтовки, один револьвер, письмо Инари и пакет с казенной печатью.

— Давай письмо и пакет сюда!

— А что сделать с арестованными?

— Одного солдата оставь здесь. Остальных отправь к Олави.

Как прочесть в этой сгущенной влажным снегом тьме послание Инари? К счастью, у Лундстрема оказался с собой небольшой карманный фонарь.

Они остановили сани, приподняли немного вверх мохнатую полость и, присев на корточки, при свете фонаря с трудом разобрали каракули Инари. Интересно, что в этом «совершенно секретном» пакете?

Коскинен взломал печати и вытащил из конверта вдвое сложенный листок хрустящей бумаги.

Он внимательно прочитал листок два раза, а другие стояли рядом и ждали, что он скажет…

— Товарищи! — торжествующе заговорил Коскинен. — Мы сорвали им мобилизацию в Похьяла. В этой бумажке распоряжение о немедленной мобилизации семи возрастов и отправке их в Улеаборг. Черта с два они получат теперь! Черта с два пойдут теперь ребята в их армию и из соседних приходов! Мы сорвали им мобилизацию, — повторил он.

Лундстрем сидел, спрятав потушенный фонарик в карман.

— Теперь обсудим, как захватить гарнизон в Сала, — обратился к командиру второй роты Коскинен.

Сани быстро покатились по наезженной дороге, выглаженной лыжами двух прошедших рот.

Когда вышли из Коски, снег падал вертикально, ветра не было. Теперь же он несся прямо в лицо, залепляя глаза и тяжело садясь на одежду.

— Эй, останови!

Их сани в темноте чуть не наехали на пятки лыж последней шеренги второй роты. Кучер освободил вожжи. Лошадь пошла медленнее.

Командир второй роты предлагал окружить со всех сторон Сала и начать наступление по всем правилам военного искусства.

— Твое предложение не годится. Лишняя стрельба. Лишние потери. Надо в темноте подойти к дому, где спят господа офицеры. Окружить его. И послать лейтенанту записку-ультиматум, чтобы немедленно сдавался.

— Незачем объявлять врагу, с какой стороны и как на него наступаешь.

— Нет, пока он не разобрался в обстановке, надо взять его на испуг. По-моему, надо как можно меньше шума. Пленного солдата мы пошлем с запиской.

Вторая рота подошла к хуторам.

Головные — их слепила метель — чуть было не прошли мимо, но один из них все же успел вовремя заметить низкое, темное пламя ракатулета.

— Не вовремя Инари ушел в разведку, — проворчал командир второй роты.

Ему думалось, что Инари, служивший ранее в армии, поддержит его план и Коскинену придется уступить и не совершать необдуманных поступков. Но Инари, взяв с собою Каллио, ушел вперед обрывать провода, не дождавшись второй роты. Ему уже полагалось бы вернуться обратно, но его все не было.

— Что ж, в таком случае придется действовать без Инари, — сказал Коскинен. — Надо воспользоваться погодой.

В печной трубе завывала вьюга, и казалось, даже в жарко натопленной комнате проносился холодный ветер.

У самого входа были составлены в козлы винтовки.

Коскинен писал записку.

— Вот, — сказал, вставая, Коскинен и громко прочел записку:

— Ты возьмешь, Лундстрем, с собой десяток парней и окружишь дом, где находятся господа офицеры. Возьми с собой к лейтенанту того пленного егеря. Пусть подтвердит все то, что я написал. Если через полчаса Инари не возвратится, второй роте придется окружить казарму.

Дом, отведенный под казарму, находился в конце села. Офицеры снимали квартиры для себя в другом конце.

— Будет исполнено, товарищ командир, — постарался по-военному отрапортовать Лундстрем.

Приняв из рук Коскинена записку, он пошел отбирать десяток парней. Потом, освободив из чулана пленного егеря и объяснив ему, что к чему, Лундстрем вышел на крыльцо.

Первый раз в жизни он командовал вооруженным отрядом, первый раз в жизни ему приходилось выполнять боевое задание.

Эх, если бы увидели его сейчас ребята из цеха!

Он захлопнул за собой дверь и сразу же точно ослеп. Снег, тонко шелестя, срывался неудержимым потоком с крыш, вздымаясь из-под самых ног вверх, поддувал под шарф, который сразу отяжелел, слепил глаза, таял на щеках, стремился пролезть за шиворот.

Шли медленно, отворачивая лица от ветра.

Вел их пленный егерь, хотя вскоре выяснилось, что два партизана отлично знают село; им был также знаком дом, где жили офицеры.

«А вот и изба, где я так неудачно брился», — узнал Лундстрем.

Банька, где они с Олави прожили столько томительных дней за частоколом, в темноте не была видна. Через полторы сотни шагов офицерский дом. В одном из окон виднеется свет.

Лундстрем отдал приказ со всех сторон окружить дом. Он сам расставил под окнами товарищей, одного поставил на самом крыльце.

Вайсонена, лесоруба атлетического сложения — еще недавно он выступал боксером на южном побережье, — Лундстрем взял с собой.

Взойдя на крыльцо, он осторожно стукнул в дверь.

Ответа не последовало. Лундстрем стукнул второй раз — все тихо. Тогда он нажал щеколду, и дверь сама подалась. Фельдфебель ушел сегодня к своей девушке и оставил дверь незапертой, чтобы не тревожить под утро господина поручика. Поручик послал своего заместителя ревизовать пограничные посты на границе. Было получено секретное, сообщение о том, что, теснимые красными частями, отдельные отряды «карельских повстанцев», возможно даже со скотом и частью насильно угоняемого ими населения, могут в ближайшее время прибыть в Финляндию. Они могли появиться и на этом участке границы.

Итак, один только поручик Лалука был сейчас дома, и по тонкой полоске света, проникавшего сквозь щель из двери его комнаты в коридор, ясно было, что он не спит.

Слышно даже, как он тихонько насвистывает «Бьернборгский марш», звеневший вызовом всему русскому.

Фельдшерица ушла всего полчаса назад.

— Войдите, — сказал он, услышав легкий стук, и подумал: «Кто бы это мог так поздно заявиться? Уж не забыла ли милая нэйти что-нибудь?»

Повторять приглашение не пришлось. Дверь распахнулась, и первым вошел солдат. Увидев поручика, лежащего под одеялом в постели, он откозырял и, произнеся: «Осмелюсь вручить», — передал поручику записку Коскинена.

Лундстрем и Вайсонен вошли вслед за солдатом.

— Что это за люди? — недовольно поморщился поручик.

Но Лундстрем настойчиво сказал:

— Господин поручик, читайте записку.

Солдат услужливо взял лампу со стола и поднес к изголовью постели. Поручик с некоторым удивлением принялся за чтение записки.

Он прочел ее не отрываясь и поднял изумленные глаза на вошедших. На него смотрели два дула.

«Вот так Александра берут — в нижнем белье, на постели, — горько подумал он, и взор его упал на портрет, висевший на стене. — Пожалуй, лучше покончить самоубийством, как Шауман», — мелькнула у него мысль, и рука привычным жестом (так он делал по утрам) полезла под подушку, к нагану. Но в эту секунду поручик почувствовал тяжелый удар по локтю, и рука безжизненно повисла.

— Это мой удар, — весело сказал Вайсонен, — я умею, завтра все заживет.

— Одевайтесь, пожалуйста, — вежливо предложил Лундстрем.

Поручик под наведенными на него дулами медленно начал одеваться.

Он взглянул на солдата. Солдат по-прежнему стоял, вытянувшись в струнку, держа руки по швам. Погоны его были сорваны.

«Как это я сразу не заметил?» — удивился поручик.

Лундстрем опустил еще теплый, взятый из-под подушки наган в свой широкий карман.

В комнату входили партизаны. На их лицах светилось нескрываемое любопытство. Офицер был теперь в их руках.

— Чего с ним возиться, разменять — и все!

— Как они делали с нашими ребятами в восемнадцатом! — убежденно поддержал кто-то.

«Хоть бы просто расстреляли, без пыток!» — озираясь, подумал поручик.

Знакомая до последнего голубенького цветочка на обоях его комната казалась теперь совершенно чужой, приснившейся в кошмаре, когда для спасения жизни надо бежать, а ноги не двигаются.

— Мы доставим его живьем к Коскинену, — не терпящим возражения тоном произнес Лундстрем.

У околицы должен уже быть Коскинен с отрядом.

Лундстрем послал к нему гонца. Пусть сообщит: поручение выполнено, офицер взят.

Выслушав приказание, лесоруб-партизан исчезает в ночи.

Через несколько минут в комнату входят Коскинен и командир второй роты. Они совсем белы от облепившего их снега, отряхиваются, сбивают его с кеньг и помогают друг другу счистить со спин.

— Инари здесь нет? — спрашивает Коскинен. — Долго же он, однако, в разведке! С кем он пошел? С Каллио? Каллио тоже не возвращался? — Коскинен явно озабочен.

— Ничего не поделаешь, придется выполнять твой план без него, — говорит рыжебородый командир второй роты и обращается к поручику: — Херра поручик, не будете ли вы так любезны («Вот она, начинается пытка!») написать небольшую записку-приказание вашим подчиненным в казарму («Как, они разве еще не арестованы?»), чтобы они немедленно сдали нам без всякого боя оружие, так как драться напрасно? («Боже мой, как они облапошили меня!»)

— Нет, — отрицательно мотает головой поручик.

— Что ж, тогда я сам напишу записку, такую же, как написал вам. — И Коскинен садится за стол поручика.

Всего час тому назад на этом самом стуле сидела молодая приятная девушка.

Пока Коскинен пишет, все молчат.

— Унха и Лундстрем, возьмите с собой десятка два молодцов и захватите казарму таким же манером, как захватили господина офицера. Вот вам записка. Берите с собой свидетеля, — он указывает на солдата, — а также не забудьте окопаться перед казармой. Не подставляйте напрасно себя под пули! — говорит командир второй роты.

Лундстрем и Унха выходят из комнаты, но сразу же входят другие люди.

— Товарищ командир, — говорит Сара, — под кроватью в соседней комнате три больших патронных ящика.

— Принять в запас. Сдать Олави. У солдат в казарме остались патроны, херра поручик?

Но поручик молчит. Коскинен поднимает глаза и на стене видит портрет Шаумана.

— А, и этот герой здесь! — улыбается он.

— Да, вы не в состоянии понять истинного героизма, — с презрением говорит поручик. — Его выстрел сделал многих финнов людьми, он меня сделал человеком. Он помог финнам сделаться финнами!

— Меня сделала человеком всеобщая забастовка в пятом году! — гневно говорит Коскинен. — Шауман помог вам сделаться финнами и изгнать все иноземное? Как бы не так! Ваш главнокомандующий, Маннергейм, — швед, генерал царской армии; начальник вашего флота Шульц — немец, бывший офицер флота его императорского величества императора Николая Второго! Русские черносотенные офицеры и кайзеровские вояки уничтожают и сажают в тюрьмы финских рабочих. Я не называю вас агентом русского царя или шведских и немецких помещиков, нет, вы просто финский буржуа, который хоть черта возьмет в союзники и царского губернатора Бобрикова изберет своим начальником, если это поможет растерзан и загнать в ярмо трудящихся финнов.

Гнев его немного улегся.

— Нет, мы никогда не подымем руки против наших братьев!.. Вы, господин поручик, представителем финских интересов считаете только того, кто помогает избивать финских рабочих и карельских крестьян. Не так ли? Мы думаем иначе. Когда в восемнадцатом году в Хельсинки совсем не стало хлеба, мы обратились за помощью к русским товарищам… И вот питерские рабочие, сами голодные, добровольно, отрывая от своего и без того скудного пайка, прислали нам несколько эшелонов муки. Спасли жизни тысяч и тысяч людей! Это настоящая дружба, и хороши были бы мы сейчас, если забыли бы о ней! Нам господа акционеры, финские, русские, шведские, немецкие, все равно какой масти, — враги. Нам русские рабочие — братья! — сказал Коскинен. — Наше знамя — Ленин!

Коскинен произнес сейчас то имя, которое всех их объединяло и вело, которое было и паролем и лозунгом; имя, которое наполняет надеждой и верой сердца и в жаркой Африке под рваными рубахами, и под синими замасленными нанковыми блузами в цехах заводов Китая, и под шерстяными свитерами на крайнем севере Похьяла:

— Ленин!

Инари и не думал погибать. Когда он вместе с Каллио прошел через всю деревню и вышел на дорогу, он отыскал сосенку повыше и потоньше, срубил ее, отделил ветки и разорвал провода.

К этому времени снегопад усилился и ветер стал неистовее. Надо было возвращаться.

Инари хотелось на обратном пути спять часового у казармы.

Смена будет только часа через два, а за это время, несомненно, успеет подойти вторая рота, и боевая операция будет закончена. Но когда Инари подходил к казарме, он неожиданно для себя обнаружил, что помощник его, правая рука, Каллио, исчез, словно провалился сквозь землю. Каллио, не предупредив товарища, на полминуты отстал поправить ремень на правой лыжне. Но этого было довольно, чтобы вьюга разлучила их. Инари, очутившись около казармы, увидел, что он один. Громко звать товарища, кричать нельзя — разбудишь солдат. Оставалось подождать несколько минут, — может быть, Каллио сам подойдет; а если не подойдет — вернуться в штаб и тая с Коскиненом решить, как действовать.

Ночь и без этого ветра была холодна; валящий с неба снег лишь немного умерял мороз. Через две минуты ожидания Инари продрог.

Он нажал на палки лыж и хотел было уже идти, но его внимание привлекло освещенное окошко казармы. На покрытом ледяными папоротниками стекле светилось плоское, гладкое местечко, как будто кто-то, вглядываясь в темноту ночи изнутри, надышал небольшой кружочек. Инари подкрадывается к самому окну. Кружок на стекле уже успел подернуться гладким, туманным, тоненьким слоем льда. Сквозь этот слой видно ровное, немигающее пламя керосиновой лампы.

Инари видит освещенный стол. Солдат сидит на стуле, он положил голову на стол, между колен поставлена винтовка. Ясно, что это часовой и что он спит. Не снять его сейчас было бы ошибкой; но Инари чувствует, что пальцы его совсем одеревенели.

Так караульного не снимешь, надо разогреться. Инари становится на лыжи и начинает быстро ходить по дороге около казармы взад и вперед. Но чертовский ветер с северо-востока дует как будто назло.

Ветер этот старается размотать шарф и сорвать его с шеи. Ветер этот как будто хочет, чтобы Инари ослеп, — он швыряет ему прямо в глаза пригоршни снега. Но Инари не останавливается ни на секунду, он чуть-чуть согрелся. Он натирает руки и лицо снегом и подходит к самой казарме.

Пальцы уже подчиняются ему. Но, может быть часовой проснулся? Инари подходит к глазку. Нет, все в порядке.

Инари сходит с лыж, бережно прислоняет их к стене и подымается на скользкое обледеневшее крыльцо.

Ветер сдувает с крыши комья легкого снега и сыплет на голову. Инари входит в дом.

Небольшой темный коридорчик. Снова дверь. Чертовски громко скрипят его кеньги с мороза.

Дверь в комнату открыта. Висячая лампа.

Ровный полукруг света ложится на стоящий под нею крашеный круглый стол.

У стен стоят продолговатые ящики, напоминающие шкафчики для хранения платья в цехах или банях. Комната большая. Сейчас полутьма ее наполнена храпом нескольких десятков молодых здоровых парней.

Теплое дыхание идет от двойных нар, стоящих вплотную у одной из широких стен казармы. Здесь могут спать спокойно, не тревожа друг друга, пятьдесят человек.

На мгновение Инари внутренне содрогается, подумав об этом. Но отступать, ему кажется, поздно.

«Спокойствие, Инари, спокойствие!» — шепчет он сам себе.

Тепло комнаты обволакивает его, и, скрипя кеньгами, он подходит к спящему за столом часовому.

Как крепок его сон!

Инари держит в одной руке револьвер. Со всей осторожностью, на какую только способен, стараясь не разбудить дневального, берет он у него винтовку. Тот легко выпускает ее и, сладко вздохнув, кладет левую руку на стол.

Инари опускает винтовку позади себя на пол у самой двери и снова подходит к дневальному.

Стук собственного сердца кажется ему оглушительной барабанной дробью. Он может разбудить этих мерно дышащих солдат — и тогда… тогда все кончено. Он чувствует, что одежда его стала влажной.

Инари подносит дуло револьвера к самому лбу спящего.

Дневальный, осязая кожей холодок, машинально отводит назад голову и бормочет сквозь сон:

— Ну, уж это, ребята, бросьте!

«Он может разбудить всех», — пугается Инари и левой рукой зажимает ему рот.

Дневальный наконец нехотя открывает слипающиеся глаза и, словно вспомнив, что он находится на посту, пытается вскочить. Но Инари усаживает его на место. Теперь-то солдат увидел направленный на него револьвер и понял, что перед ним стоит совсем чужой человек.

— Тише! Если шелохнешься и громко скажешь слово, это будет твое последнее слово на этом свете, — угрожающе шепчет Инари.

Но дневальный и так перепуган до смерти.

— Сколько здесь человек? — шепчет настойчиво на ухо ему Инари, по-прежнему держа револьвер у его лба.

— На ужине было тридцать.

— Где остальные?

— Восемнадцать в разных заставах, пять послано для проверки телеграфных линий.

«Черт побери, мы поймали только четверых, — выругался про себя Инари. — Куда бы мог запропаститься пятый?»

И он продолжал тихий допрос:

— Где оружие, винтовки?

— Вот в этих шкафчиках у стены.

— Шкафчики заперты?

— Да. Ключ от каждого при владельце винтовки.

Инари отходит немного, держа дневального под прицелом.

— Снимай ремень!

Тот снимает.

— Дай сюда.

Неуклюже, одной рукой, обматывает Инари руки дневального ремнем.

— Теперь сиди на стуле смирно. Лучше всего спи снова. Если будешь шуметь или двигаться — каюк! Понял?

Тот утвердительно кивает.

Действительно, лучше всего спать, потом проснуться — и тогда все может оказаться нелепым сном, за который даже фельдфебель не припаяет штрафных нарядов.

Волнуясь при мысли о предстоящем наказании, он все же с нескрываемым любопытством следит за каждым движением этого высокого парня.

Тот, держа в руке револьвер, подошел к нарам и осторожно потрогал крайнего спящего на верхней наре за ступню.

— Какого черта! — спросонок выругался разбуженный солдат и сел на своем ложе. Увидев устремленный на него револьвер, он сразу как бы протрезвел. — В чем дело?

— Если скажешь слово — крышка! — угрожающе шепчет Инари, и лицо его так выразительно, что солдат замер. — Где твой ящик? Номер восьмой? Дай ключ.

И затем дневальный видит, как лесоруб ключом, который подал ему солдат, открывает шкафчик и вытаскивает оттуда винтовку.

«Черт возьми, как это я поставил свою винтовку в шкафчик, не открыв затвора? От капрала мне бы здорово утром попало», — думает солдат и с чувством некоторого облегчения смотрит на Инари.

Инари же кладет винтовку к двери, рядом с первой, отобранной.

— Лежи смирно. Лучше спи, — приказывает он солдату и наблюдает, как тот поворачивается спиной к свету, лицом к стене.

Затем Инари тормошит его соседа. Тот поворачивается на другой бок и не хочет просыпаться.

Голая его ступня высовывается из-под одеяла. Инари кончиком дула щекочет ступню. Тогда солдат просыпается.

— Что, тревога?

— Молчи, — говорит ему Инари и угрожает револьвером.

Ни к чему, чтобы этот солдат сходил вниз со своего места, ненароком разбудит других, и тогда… Но Инари не думает о том, что было бы тогда. Он требует и от этого солдата, чтобы тот отдал ключик от своего шкафчика. Тот после полусекундного раздумья вытаскивает из-под подушки ключик и называет номер шкафчика.

Дверцы нескольких шкафчиков не заперты. Владельцы их, значит, в заставах или ушли отыскивать повреждения проводов.

Инари достает третью винтовку и кладет ее рядом с добытыми раньше.

И дневальный видит, как незнакомец (а возможно, что он все это разыгрывает и подослан начальством!) будит осторожно одного за другим по очереди всех солдат, от каждого забирает ключ, достает винтовку из шкафчика и складывает в груду у двери.

Люди, у которых отняты винтовки, не могут сразу заснуть, разве за исключением Таннинена, которому на все наплевать, и все же они молчат.

Правда, напасть на этого человека им было бы очень трудно, даже если бы удалось как-нибудь сговориться между собой, потому что они все лежат на нарах, а незнакомец стоит.

Правда, кто-нибудь из лежащих на верхних нарах мог бы ухитриться и швырнуть подушку в лампу, но тогда, если бы все вместе набросились на этого лесоруба в темноте, шесть человек, по числу патронов в револьвере, были бы угроблены.

Дневальный отлично понимал, что ставит свою жизнь на карту против трех лет тюрьмы в худшем случае; охотников среди ребят не наберется больше двух-трех, но они сейчас спокойно спят и видят прекрасные сны.

Очередь отдавать ключи еще не дошла до них.

Инари будит последних солдат на нижних нарах.

Они, видя наваленную у дверей груду винтовок, еще безропотнее отдают свои ключи.

Однако что делается там, на воздухе, на улице?! Инари чувствует себя прикованным теперь к своим пленникам, выйти он не может, оторваться от оружия невозможно.

Он боится даже отвернуться от нар, чтобы не набросились на него со спины, не накинули одеяло и не запеленали, прежде чем он успеет пошевелиться.

И даже если он закричит сейчас, кто придет на помощь?

Кто из партизан знает, где он находится?

И тогда он громко говорит, обращаясь к лежащим на нарах. Хотя все молчат или почти неприметно пытаются шепнуть на ухо соседу словцо, ему кажется, что на нарах громко разговаривают. И вот, чтобы перебить разговоры и отвлечь их внимание, он решается сам заговорить с ними.

Надо продержаться так самое большее два часа, потом обязательно должны подойти свои ребята.

Соединение рот уже, наверное, произошло.

Коскинен, перед тем как начать операцию, ждет его возвращения из разведки, чтобы узнать результаты и отдать ему распоряжение. А он застрял в казарме.

Ему вспоминается детский рассказ:

«— Антти, я медведя поймал!

— Ну, так тащи его сюда.

— Не могу, он не пускает!»

«Так и я сейчас, — думает Инари. — Но откуда же тогда стрельба?»

И он обращается к лежащим на нарах.

— Ребята, я действую по поручению красного партизанского батальона Похьяла. Наши капиталисты хотят втянуть вас в братоубийственную войну с русскими рабочими, чтобы завоевать для себя леса и новых рабов. Мы, революционные рабочие Суоми, решили не допустить этой авантюры. Оружие мы у вас забираем, чтобы драться против внутренних врагов, наших общих врагов — офицерья, помещиков и заводчиков. Если вы будете вести себя спокойно, никакого вреда мы вам не причиним. Кто хочет, может даже идти к нам в батальон, нам военные нужны. У нас есть даже бывший ваш сослуживец, солдат Унха.

— Я знаю Унха, — сказал кто-то на верхних нарах.

— Всякое выступление против нас мы будем карать смертной казнью. Теперь вы знаете, в чем дело, и можете спать до утренней побудки.

— А ты не подослан начальством? — робко спрашивает один из солдат.

— У вас все такие умные? — отвечает вопросом же Инари.

— Тогда можешь спокойно спать рядом с нами на нарах, — говорит удовлетворенный его ответом солдат. — Мы с тобой драться не станем. Мы не добровольцы… Не шюцкоры… Мы мобилизованные. Понимаешь? Было два шюцкора, да ушли. Капрала тоже нет… Ну, те — дело иное…

В комнате наступило молчание.

— Эй, красный партизан, я не знаю, как называть тебя, — раздался снова голос с верхних нар. — Я думаю, что после всего этого, ну, того, что ты отнял у нас ключи, и того, что та нам рассказал, никто скоро заснуть не сможет.

— В чем дело? — громко спросил Инари, подозревая подвох, и взвел курок.

— Я в таком случае попросил бы разрешения поиграть немного на моей скрипке.

— Он всегда такой? — спросил у лежащих на нарах солдат Инари, все еще опасаясь какого-нибудь подвоха в этой необыкновенной просьбе.

— Его кашей не корми, была бы скрипка, — раздались голоса с верхних и нижних нар.

— Ну, что же, играй, но смотри, за шюцкоровскую музыку уничтожу скрипку.

— Он больше жалобные разные играет или танцы.

Скрипка покоилась в футляре рядом со скрипачом. Он бережно освободил ее из темницы и заиграл печальные старинные народные песни.

— Ты лучше повеселее, — посоветовал ему Инари, все еще держа в руке револьвер с взведенным курком. Инари боялся, что медленные мелодии нагонят на него сон.

Инари взглядывал искоса на груду винтовок, лежащих у двери, слушал тонкоголосую скрипку, думал и ждал — ждал смены, ждал помощи товарищей и не знал, когда же наконец придет она.

Что творится теперь на улице, может быть, все уже кончено?! Может быть, пришел лахтарский большой отряд и, неожиданно напав на первую и вторую роты, всех партизан перерезал или остановил в пути у Коски, и там драка, а он, как наседка на яйцах, сидит здесь на этом оружии и ждет у моря погоды?

«Песня Сольвейг» казалась ему слишком медленной, и круглые настенные часы как будто нарочно замедляли свой ход и вызывающе тикали.

Он ждал и пуще всего боялся, что заснет в этом теплом помещении. И вдруг пронзительно скрипит дверь. Инари вздрагивает и, повернувшись к двери, поднимает маузер.

На пороге стоит солдат, он без оружия, — это Инари сразу заметил. Но за спиною солдата еще люди, — это тоже сразу сообразил Инари, увидев, с каким недоумением оглянулся тот, встретив в казарме чужого вооруженного человека.

— Стой! Стрелять буду! — тихо сказал Инари и услышал ответ егеря:

— Не стреляйте. Я принес записку вам от штаба красного партизанского батальона Похьяла.

— Я сам комроты этого батальона. Дай записку!

И в ответ на эти слова Инари услышал знакомый голос:

— Инари, так это ты!

— Лундстрем!

Да, в комнату вслед за солдатом вбежал Лундстрем.

— Здесь винтовки — забирай! — указывая на шкафчики, сказал Инари.

— Унха! Веди людей сюда! Инари нашелся!

Вайсонен встал из своего снежного окопчика и, крикнув: «Вот здорово! Погреемся!» — побежал вслед за Унха к крыльцу.

В холодной ночи возникали темные фигуры партизан, бежавших к казарме.

Через полминуты весь отряд Унха и Лундстрема был уже в помещении.

— Держать пленных на нарах — раз. Отнять у них сапоги — два. Оружие вынести в соседнюю комнату — три. Оставить в комнате трех вооруженных часовых. Сменять каждый час. Снаружи поставить двоих, — распорядился Инари.

И когда все это было исполнено, он, оставив командиром Унха, взяв под руку Лундстрема, вышел из казармы.

Надо было торопиться к Коскинену.

По-прежнему мела метель. Около своих лыж, прислоненных к стене, Инари увидел наметенный сугроб. Они встали на лыжи и пошли.

Ветер относил снег и глушил слова, но они, стараясь идти рядом, чтобы не потерять друг друга, и громко выкрикивая каждое слово, разговаривали.

Инари коротко рассказал свое приключение.

Покрытые снежным тяжелым пухом, они вошли в комнату поручика Лалука.

На постели сидел Коскинен. Несколько вооруженных лесорубов толпились в комнате, казалось, без дела.

Только что вошедший связист докладывал о том, что утром, к десяти, прибудут обоз Олави и третья рота.

Лундстрем подошел, встав навытяжку, руки по швам, отрапортовал об исполнении приказания.

— Казарма взята без единого выстрела, захвачено оружие и тридцать один солдат. Подробности может рассказать Инари.

Но Инари спросил:

— Что было в пакете с казенной печатью у ленсмана?

— Приказ о мобилизации в Похьяла! Мы сорвали им мобилизацию.

Инари начал рассказывать о том, как провел он последние три часа.

Рассказывал он неохотно, опасаясь выговора за свое безрассудство. Но когда он закончил повествование, Коскинен лукаво взглянул на командира второй роты и, засмеявшись, сказал:

— Видишь, наш теоретический спор о военном искусстве Инари разрешил по-своему. Вот она какая бывает, война!

— Все-таки это неправильно, — продолжал стоять на своем рыжебородый.

Инари не стал доискиваться сути спора. Его снова клонило ко сну. Лундстрем улегся рядом с ним на постели поручика, и оба сразу захрапели.

Несколько часов сна — не шутка.

Утром метель совсем улеглась, и на улицах в каждой снежинке сияли блестки солнца.

Лундстрем шел по улице, щурясь от снежного сияния и от набегающего ощущения молодой радости. Мороз пощипывал его за нос, брал за подбородок, покалывал уши. По спине в такт шагу ударяли две винтовки — своя и только что взятая у пасторши.

А по улице навстречу ему еще шел — казалось, бесконечный — обоз: панко-реги, розвальни, простые дровни, сани, на которые был навален разнообразный груз.

За ночь снегу намело много, крыши стали более покатыми, дома словно вросли в землю.

Лундстрем зашел в почтовую контору.

Линия с помощью пленных солдат-связистов была восстановлена, и Коскинен диктовал телеграмму уже немолодой накуксившейся телеграфистке.

Работала она, как полагается, в форменной круглой фуражечке с черным бархатным околышем.

— Передали?

— Передала, — робко вымолвила телеграфистка.

— Эта телеграмма наделает в их тылах немало паники и кое в чем поможет нам… — усмехнулся Коскинен.

Когда, сбив снег с кеньг, Лундстрем и Инари зашли к Олави, в дом отца Эльвиры, в сборе была вся семья. Сам старик, уже совсем седой, сидел за столом, суетливая старушка мать накрывала на стол, расставляла тарелки и снедь.

Хелли и Нанни со сдержанным удивлением, держась за руки, смотрели на отца.

Олави недавно пришел с мороза, и Эльвира, глядя на него, не скрывала своей радости.

Ее старшая сестра уже сидела за столом, рядом с отцом. Муж ее, тоже лесоруб, работал сейчас на заготовках в центральной части страны.

Семья Эльвиры за эти годы успела разделиться, и братья ее и сестры жили в этом же селе, но в разных избах и в разных концах.

Эльвира сияла; она была розовощека, голубоглаза, светловолоса и сильна.

— Теперь мы навсегда вместе, Олави! — сказала Эльвира.

— Теперь мы навсегда вместе, — повторил Олави и вдруг остановился. — Теперь мы должны быть навсегда вместе, Эльвира.

И неожиданно для себя Олави крепко обнял Эльвиру при посторонних и даже поцеловал.

— Отец, — сказал Олави потом, — твои сани мобилизованы, как и все сани в селе, для перевозки наших грузов до следующего пункта. Но ты не беспокойся, будет за все труды заплачено справедливо.

— Я и не беспокоюсь, мне уже все передали, — спокойно ответил старик.

Он втайне гордился тем, что его зять — один из вожаков восстания. Может быть, восстание победит и Олави станет большим человеком.

Когда вошли в комнату Лундстрем и Инари, Олави просиял.

— Мы старые знакомые, — улыбнулась Эльвира, пожимая руки пришедшим.

— Вот кто жил со мною в бане, — указал старику на Лундстрема Олави.

Теперь, когда дело разъяснилось, многие обиды сами собой уходили.

— Садитесь, ребята. Чем богаты, тем и рады.

И товарищи уселись вокруг стола. От большой кастрюли с ухой подымался вкусный пар. Старуха разлила уху по тарелкам. Она радовалась, что за столом сегодня так много гостей и что дочь счастлива.

Лундстрем не знал, как ему быть: ложек на столе не было, и никто не волновался из-за отсутствия их. Инари понимающе переглянулся с Олави и, нагнувшись к своей тарелке, пригубил ее. Уха была жирная, с янтарным наваром. Заметив беспомощный, блуждающий в поисках ложки взгляд Лундстрема, старик вежливо спросил, не нужно ли гостю чего-нибудь, может быть, соли.

— Нет, спасибо, я думаю, что уха достаточно посолена. Я ее еще не попробовал, — сказал, смущаясь, Лундстрем. — Мне нужна ложка.

Услышав это, старик укоризненно покачал головой.

— Если тебе не очень трудно, сынок, пей уху прямо из тарелки. У нас здесь, у стариков в Похьяла, так повелось. Если уху хлебать ложкой, рыба будет плохо ловиться; у вас там, на юге, в городах, этого не знают. А потом начинают жаловаться, что рыба год от году хуже идет в невода. А у нас здесь в Похьяла рыба, слава богу, пока ловится.

И Лундстрем, боясь пролить на стол хоть каплю жирной ухи, стал пить ее прямо из тарелки. От этого уха не стала менее вкусной.

Обед удался на славу, хотя мать все время говорила, что, если бы ее предупредили за день, она зарезала бы хоть овцу или поросенка.

— Да, Эльвира, мы теперь будем вместе уже все время, — немного смущаясь, сказал Олави, — если ты согласишься опять пойти со мной в скитания.

— О чем речь? — спросил Лундстрем.

— Куда еще придется ехать Эльвире? — забеспокоился отец.

— Я только что разговаривал с Коскиненом, — отвечал сразу двум Олави. — Он говорит, что пришли экстренные известия. Он приказал мне готовить всех партизан. Мы, вероятно, уходим через границу, в Советскую Карелию!

— Не может быть! — в один голос сказали Инари и Лундстрем.

— Когда мы вернемся в Суоми, точно неизвестно, но мы вернемся в Суоми, конечно, скоро… Женщин и детей можно брать с собой, тех, которые не боятся трудностей. Вот и все… — Произнеся такую необычно длинную для него речь, Олави замолчал, вопросительно глядя на Эльвиру.

— Не может быть, чтобы уходили в Карелию, — пожимая плечами, усомнился Инари. — Мы должны установить рабочую власть по всей Похьяла на вечные времена. Не может быть. Я пойду сейчас же поговорю с Коскиненом. — Он встал из-за стола и стал наматывать шарф на шею.

У Лундстрема сердце сжалось тоской. «Как же я буду там жить? Я знаю только один финский язык».

У него мелькнула надежда, что, может быть, переводят только обозы; он вскочил и, не поблагодарив толком хозяев и не попрощавшись, выбежал из избы, чтобы догнать Инари.

В Советской России Инари уже бывал. Он ее знал; в последние месяцы он мечтал о том, что и в Суоми у власти встанут трудящиеся. И вот надо уходить, даже без битв, после таких стремительных побед.

Он почти побежал к дому, где сейчас помещался партизанский штаб. Лундстрем отстал от него, остановившись погреть руки у костра.

Молодые партизаны толпились вокруг огня. Кофе был уже готов, но никто, никакой хозяин, никакая харчевня не могли запасти столько чашек разом.

Никогда от сотворения мира в Сала не было одновременно столько людей, как сейчас. Где здесь напасти на всех кофейные чашки! И ребята, красные партизаны, боевые лесорубы, хлебали кофе из чашек, из жестяных, обжигающих рот кружек, из плошек, тарелок, кувшинчиков, мисочек.

Густой пар подымался от вкусного варева.

Здесь, за Полярным кругом, в холодный февральский день, радуясь, пили ребята чудный горячий напиток.

Когда Лундстрем, войдя в дом, где расположился штаб, взглянул на возбужденное лицо Инари и спокойное усталое лицо Коскинена, на котором нестерпимым блеском горели глаза, он сразу понял, что вести Олави были правильными, и сердце его снова томительно сжалось.

— Закрой дверь, — приказал ему Коскинен.

В комнате были еще Сунила и незнакомец, устало растянувшийся на постели поручика Лалука.

Отсветы зимнего заката проникали через заледенелое окно и большими багровыми холстами ложились на пол.

— Но ведь это же значит, что мы, даже не вступив в бой, заранее признаем свое поражение и бежим с поля, — угрюмо говорил Инари.

— Как же ты смеешь говорить какие-то жалкие слова о поражении, когда мы победили! — резко ответил Коскинен. — Мы сорвали им мобилизацию на севере. Это раз. Мы заставили их отвлечь сюда, против нас, часть своих военных сил! И товарищ, — он кивнул на незнакомца, присевшего на кровати, — может тебе подтвердить, что это силы немалые. Все дороги с юга на север сейчас забиты ими. Это два. Мы показали, — всему миру станет это ясно, — как относится рабочий класс Суоми к затеянной ими авантюре! Это три. Мы подали пример другим трудящимся, как себя надо вести, когда Советской стране угрожает опасность! Это четыре. По всей стране наши дела находят отклик. Мы произвели панику у них в тылу, и это еще, безусловно, скажется. Вот уже пять… Так о каком же поражении можно говорить?! Возьми себя в руки, Инари!

Сунила загибал пальцы при счете Коскинена. На его остром лице все время блуждала улыбка, которая Инари сейчас казалась бессмысленной.

Как мечтал всегда Сунила, хоть когда-нибудь, пусть одним глазком, посмотреть на Советскую республику, побывать в ней, и теперь представляется случай, который вряд ли когда-нибудь повторится! Перейти в Советскую Россию вместе со всем батальоном восставших лесорубов — это чудесно! Родных — мать и сестру, текстильщицу из Тампере, можно будет выписать туда позже. Он, может быть, услышит самого Ленина! Молодец Коскинен!

— Но ведь можно двигаться вооруженным батальоном на юг, подымая по дороге людей на восстание! — упорствовал Инари.

— Тебе было бы легче, если бы все наши партизаны, все эти замечательные парни, погибли в бою? — спросил его Коскинен. — Рабочий класс сорвал лахтарям гнусную военную авантюру против Советов. Красная Армия разгромила в Карелии шюцкоровскую сволочь. Лахтари в беспорядке отступают… С юга, отрезая нас от страны, движутся воинские части. Сюда же устремляются выброшенные Красной Армией из Карелии белогвардейские отряды. И все это обрушится на нас. Для чего же идти в ловушку, для чего губить людей?

— А известия твои правильны — и насчет победы в Карелии, и насчет того, какие силы брошены против нас?

— Для того чтобы сообщить нам эти сведения и рекомендацию нашего Центрального Комитета не ввязываться сейчас в бои, вот этот товарищ пробрался к нам на лыжах, пройдя сто восемьдесят километров. — И Коскинен указал на сидевшего на постели незнакомца. Тот кивнул.

— Все это верно, — сказал он. — В Улеаборге многолюдные митинги, в Хельсинки съезд безработных выступил против правительства, против авантюры. В одном Хельсинки на демонстрацию вышло шесть тысяч человек. Повсюду идут митинги протеста против авантюры. Они арестовали редактора рабочей газеты Луито. Они арестовали нескольких членов нашего Центрального Комитета — из мести. Но все же были вынуждены отказаться от военной авантюры. Не завтра-послезавтра все дороги на восток и юг, по которым может идти батальон, будут забиты отступающими из Советской Карелии лахтарями. Они не дадут вам продвинуться на юг. Отрезанные от юга, вы, шестьсот лесорубов, даже если бы присоединились к вам все остальные рабочие Похьяла, не могли бы долго продержаться.

— Теперь, товарищи, идите объясняйте у костров положение всем партизанам, — сказал Коскинен. — Выходим мы завтра утром. Направление — деревня Курти, потом граница и уже в Советской Карелии деревня Конец Ковдозера. Пути нам осталось меньше, чем двести километров. И ты, Инари, пойдешь сейчас к своим ребятам и объяснишь им все.

— А как же Суоми? Неужели ж и на этот раз революция разбита? — с тоскою сказал Инари.

— Для нее мы обязаны сохранить всех людей нашего батальона. Пойми это, дорогой Инари! — Голос Коскинена прозвучал необычно ласково. — Дело свое мы сделали. Оставаться здесь — значит или идти на бой, на заведомое поражение, или просто так отправить на каторгу человек пятьсот. Если бы правительство объявило войну Советам, тогда бы мы отсюда никуда не ушли, дрались бы до последнего. А сейчас это кровопролитие не нужно. Там, в Карелии, все эти ребята будут жить настоящей жизнью…

У Лундстрема сжалось сердце. Теперь-то он знал, что батальон наверняка уйдет, и, конечно, он будет вместе со всеми, и неизвестно, скоро ли он вернется к своим ребятам в Хельсинки, да и вернется ли когда-нибудь.

— А как нас там встретят? — тихо спросил он.

— Как боевых товарищей. Ну, иди, иди, — ласково и даже как-то неожиданно нежно потрепал Коскинен Инари по плечу. — Иди и разъясняй лесорубам положение. И ты, Лундстрем, тоже.

Лундстрем и Инари вышли из штаба.

Сунила поднялся вслед за ними; он тоже хотел сейчас же идти к кострам, идти по избам и радовать всех: «Мы идем в Советскую республику!» Он так давно мечтал о том, чтобы побывать в Советской России.

— Подожди, Сунила, мне надо с тобой серьезно поговорить, — остановил его Коскинен. — Садись.

И Сунила остался.

— Видишь ли, Сунила, мы уходим отсюда не навсегда. Мы еще вернемся в Суоми. Известно тебе, что не все рабочие Похьяла уйдут вместе с нами в Карелию? А если останется здесь хоть несколько рабочих, должен остаться с ними и коммунист. Понимаешь?

— Понимаю. Всюду, где есть хоть группа лесорубов, должен быть наш товарищ.

Но Сунила все же еще не понимал, почему Коскинен говорит об этом с ним. А Коскинен продолжал:

— Я не знаю из наших ребят сейчас никого, кто так хорошо знал бы обстановку, людей и работу в Похьяла, как ты. Тебе придется остаться здесь. Мы спрячем немного оружия для будущих боев. Ты организуешь линию связи, явок и снова возьмешься за всю нужную работу. Я дам тебе сейчас три адреса и три фамилии. Запоминай.

— Значит, я не пойду в Советскую Карелию? — спросил Сунила.

— Тебе, может быть, даже придется с полгода или год посидеть в одиночке, если кто-нибудь донесет. Но ты для всех оставался рядовым участником, и то, что ты не ушел с нами, будет тебе оправданием в случае необходимости.

— Значит, я не иду со всеми в Советскую Россию? — повторил Сунила.

— Кто-нибудь должен остаться здесь, и ты больше всех подходишь для этой работы.

Сунила вздохнул.

— Ты прав.

Коскинен привлек его к себе и крепко обнял. Сунила ощутил у своего лица жесткую щетину коротко подстриженных усов Коскинена.

— Ну, ну, будь счастлив, работай вовсю. Ты отличный парень, ты это сумеешь. Вот тебе, товарищ, следующее звено. — И Коскинен показал на человека, отдыхавшего на кровати поручика. — Знакомьтесь!

Но познакомиться было трудно, потому что товарищ спал блаженным сном.

Когда стемнело, Сунила и незнакомец осторожно, задами, не выходя на большую дорогу, не замеченные часовыми, выбрались из деревни.

— Плохо сторожат, распустились часовые, — заметил незнакомец.

И лесной тропой они пошли на север.

«Весь батальон, как один человек, решил идти в Советскую Карелию», — мысленно подытоживал свои впечатления Лундстрем.

Хуже дело обстояло с неорганизованными парнями, шедшими в хвосте батальона. Сколько останется здесь, сколько пойдет вместе с отрядом — выяснить это было трудно.

— У меня здесь хозяйство, как же я его брошу?

— У меня здесь семья и родичи — там никого!

— Русские лесорубы жили хуже, чем мы, — сказал какой-то лесоруб. — Я один сезон случайно в двенадцатом году проработал на заготовках для Ковдинского завода. Прямо в ямах жили.

— Так ты, значит, не пойдешь с нами?

— Кто тебе это сказал? Почему? Значит, — обиделся он, — наоборот, обязательно пойду — посмотреть, что и как изменилось там за эти годы. Обратно дорогу я всегда найду.

Во всех кучках, во всех избах, где остановились неорганизованные, только об этом и шли разговоры.

Партизаны говорили меньше. Вопрос для них был ясен.

— Не пойду я в Россию и вам не советую, — убеждал других один из мобилизованных возчиков.

— Да тебя и не спрашивают! — обозлился Лундстрем! — Ты мобилизован, довезешь груз, получишь за это деньги и можешь поворачивать оглобли.

Иные парни говорили, что с удовольствием пошли бы за отрядом, но одежонка так поизносилась и кеньги так прохудились, что они боятся идти в такой долгий поход. Не июль ведь на дворе, а февраль.

— Ну, в июле и того хуже было бы: комары заели бы!

Об этом тоже надо будет сообщить Коскинену, хотя, наверно, он сам уже позаботился купить одежду у крестьян позажиточнее для тех, кто захотел бы идти с батальоном.

По часам был еще день, но на улице совсем стемнело, когда раздались один за другим три выстрела, потом снова ударили из винтовок — и уже через несколько секунд Лундстрем потерял счет выстрелам.

По улице бежали с ружьями партизаны.

Лундстрем побежал вместе с другими.

Стало отчаянно тихо. Снег хрустел под ногами.

Кто-то закричал:

— Здесь он! Сюда забежал!

И, словно подтверждая эти слова, задребезжали стекла соседней избы, и в разбитом окне вспыхнул огонек выстрела.

Послышался громкий, истерический женский крик.

— Тише, эй, вы! — закричал Лундстрем и с некоторым удивлением заметил, что его слушаются.

Он дал команду вооруженным лесорубам окружить дом. Они торопливо и немного суетясь выполнили это приказание. И громко, чтобы слышно было в доме, Лундстрем крикнул:

— Все, кто есть в доме, выходи с поднятыми вверх руками. Кто выйдет, сохранит жизнь. Кто не выйдет, будет расстрелян… Даю минуту на размышление…

Из дома с криком выбежала женщина. Она умоляла:

— Не убивайте моего мужа: он спрятался в чулане и не слышал приказа!

Она пробежала через цепь.

Лундстрем громко повторил приказание.

Из окошка блеснул огонек выстрела. Спрятавшийся стрелял на звук голоса.

Каллио, очутившийся рядом с Лундстремом, не удержался и без команды выстрелил в окно.

Для других партизан этот выстрел послужил сигналом, и опять со всех сторон открылась беспорядочная стрельба.

В конце концов это было просто опасно — на выстрелы бежали люди.

Дверь, распахнутая выбежавшей женщиной, скрипела на петлях. Темнота зияла за порогом.

— Отставить огонь! — скомандовал Лундстрем, и голос его звучал повелительно, по-командирски. — За мной! — крикнул он и побежал к крыльцу.

Мороза он совсем уже не ощущал. Он даже не оглянулся, бегут ли за ним партизаны. Он знал, что не идти за ним сейчас невозможно.

Он вскочил на крыльцо по заснеженным, скользким ступенькам и вошел в комнату.

— Руки вверх! — крикнул Лундстрем, захлебываясь яростью.

Он разрядил свою винтовку в потолок.

На шесте под темным низким потолком висела тусклая коптилка.

Перед ним стоял высокий человек в полной егерской форме, с какими-то непонятными нашивками на погонах. Человек этот стоял как столб, широко раскинув руки (ему, наверное, казалось, что руки подняты вверх), растопырив пальцы. У ног его лежала винтовка.

Рядом с Лундстремом уже стоял Каллио.

— Бей, бей его! — с неистовой злобой прошипел он.

Но злость Лундстрема уже рассеивалась. Он внезапно почувствовал себя невероятно усталым.

— Надо выполнить свои обещания! — крикнул тогда Каллио и, ухватившись за дуло Двумя руками, поднял приклад винтовки над головой фельдфебеля и с силой опустил. — Он убил, он убил Унха! Понимаешь, он убил Унха! — в отчаянии кричал Каллио, словно желая прогнать от себя призрак.

Комната уже была полна народу. Партизаны склонились над телом фельдфебеля.

— Обыскать его, оружие отдать Олави! — командовал Лундстрем.

— Он убил Унха… — горько повторял Каллио. — Идем, Лундстрем, отсюда… Там он лежит, мой друг, Унха Солдат… Он ранил Сара, — и, с омерзением пнув ногою фельдфебеля, поднял валявшуюся, теплую еще от выстрелов винтовку. — Вот из этой!

И они вышли на улицу.

Каллио хотел вечером зайти проведать Эльвиру, — сколько времени они не видались! Но сейчас он обо всем этом забыл и от горя словно обезумел.

— Я шел по улице и ни о чем не думал, — рассказывал Каллио Лундстрему. — Вдруг вижу — бежит мне навстречу этот человек и что-то кричит. Шагах в двадцати — тридцати бегут за ним наши ребята и кричат: «Стреляй, стреляй!» Я схватил с плеча винтовку и выстрелил. Промазал. Хочу стрелять второй раз — затвор не открывается, а пока я вожусь с затвором, подбегает ко мне эта сволочь (я обо всем забыл, вижу только один затвор) и с разбегу ударяет меня носком сапога в ногу; я рукою хватаюсь за ушибленное место, а он в эту секунду выхватывает мою винтовку и бежит с нею дальше. Тут стрельба идет со всех сторон, а этот егерь вскакивает в избу и стреляет напропалую из моей винтовки!

Лундстрем, казалось, совсем не слушал рассказ Каллио. Он спешил к Унха, которого уже подняли на руки и осторожно понесли к больнице.

Вместе с группой лесорубов, несших Унха, шагала молодая, тепло одетая женщина с белой повязкой Красного Креста на рукаве.

Из избы вынесли фельдфебеля и тоже понесли, по распоряжению Лундстрема, в больницу.

Рядом с фельдшерицей шагал удрученный Каллио.

— Он убил Унха, — еще раз сказал Каллио Лундстрему, как будто видел его после катастрофы впервые.

— Нет, ваш Унха только тяжело ранен и, по-моему, совсем не смертельно, — сказала фельдшерица.

— Только ранен? Может выжить? — обрадовался Каллио.

— Думаю, что выживет, если будет спокойно лежать в постели и пользоваться своевременной врачебной помощью, — успокаивающе проговорила фельдшерица.

— Тогда вы ангел, сестрица! — чуть не запрыгал на месте Каллио. — Ну вот, мы и у цели! Прошу вас, барышня, не сердитесь на Унха, — чистейшей души человек. Вылечите его. А если он умрет, мы разнесем эту больницу по бревнышку!

— Простите грубость наших ребят, фрекен, это всего-навсего простые лесорубы, они не обучались нигде манерам и топором владеют лучше, чем языком, но они чудесные парни, и сердца их сейчас наполнены тревогой за жизнь товарища, фрекен, — сказал по-шведски Лундстрем и подумал: «О, если бы увидели ребята из цеха, как я провожу сегодняшний вечер, — ведь моему рассказу они ни за что не поверят!» Он повторил: — Простите их, фрекен.

— Это невежи! — с презрением прошептала девушка.

И они вошли в палату.

— Разденьте его, — показала фельдшерица на Унха.

Хильда бросилась к нему.

Унха открыл глаза, оглянулся и, увидев встревоженное лицо Каллио, превозмогая боль, попытался улыбнуться.

— Не убили все-таки, капулетты!

Обойдя все избы, в которых расположились его люди, и объявив им об уходе в Советскую Карелию, Инари пришел в казарму и прилег отдохнуть на кровать в канцелярии пограничного отряда, теперь караулке.

Но не успел он и задремать, как в комнату ввалился караульный с одним из возчиков.

— Товарищ командир, мы задержали его, когда он пытался удрать из села. Он остановил лошадь только после нашего выстрела в воздух, — сказал караульный.

Инари хорошо помнил этого возчика с того дня, когда тот ворчал, что люди, которые писем не ждут, получают их, а те, которым письма из дому нужны до зарезу, томятся от неизвестности.

— Что же ты нарушаешь приказы? — Инари был строг.

— Видишь ли, — смутился возчик, — я решил сначала не платить недоимок.

— Правильное решение!

— Потом узнал, что наши все уходят отсюда. Так вот, у меня лошадь с собою, а корова, жена и сынишка дома. Четырнадцать километров отсюда моя деревушка. Ну вот и все.

— Поэтому ты, мобилизованный в обоз, решил бежать?

— Да нет же, Инари! Как я здесь живу? От руки ко рту. Что сработал, то и в рот. Мне нигде хуже быть не может. Ну вот, и я решил не платить недоимок.

— Слышал! — начинал сердиться Инари.

— А раз ребята все уходят, я решил тоже идти со всеми и взять с собой жену и Микки. Разреши съездить. Туда три часа, ну и обратно четыре, да там в два часа с женой соберусь. Самое большое в восемь часов все и оберну. Сейчас пять, — честное слово, к часу буду. Дай мне мерку овса для мерина.

— Можно выпустить его из села, — распорядился Инари, подумав о том, что возчик этот явится глашатаем восстания в своей деревне.

Возчик радостно благодарил.

— Когда погрузишь сына, жену и барахлишко, не нужны будут твои сани обозу. Только трудности лишние… Но если ты решил идти с нами, мы тебе поможем.

А через две минуты по всему селу загрохотали выстрелы. Они рвались близко, казалось — совсем рядом с казармой.

Потом все замолкло.

В караулке люди волновались, хотели бежать на выстрелы, чтобы принять участие в завязавшейся схватке. Но в казарме пленные солдаты, и как бы они себя ни вели, нужно быть настороже!

Инари выбрал самого спокойного и уравновешенного из всех бывших в караулке и приказал ему, благо стрельба уже прекратилась:

— Анти, иди сейчас же на улицу, разузнай, в чем дело, и немедленно донеси обо всем происходящем мне. Я буду здесь.

Анти встал, закинул за плечо винтовку, приладил к поясу медный котелок.

— Котелок тебе ни к чему сейчас.

— Да он, товарищ Инари, с ним не расстается!

Медный Котелок вышел спокойно на крыльцо и, закрыв за собою дверь, вытащил из кармана синюю ленточку общества трезвости и вдел ее в петлицу. Он попробовал, прочно ли держится этот бантик в петлице, и спокойно пошел по опустевшей улице.

Выстрелов не было. Анти пошел в другую сторону, противоположную той, откуда раньше слышалась стрельба. Неизвестно еще, чем здесь кончится, а его дело сторона. Он не хотел быть замешанным ни в какое кровопролитие и решил незаметно улизнуть.

Инари, ожидая возвращения Анти, нервничал.

«Я залеплю ему выговор перед строем за такую неисполнительность», — негодовал он, когда в караулку вошел Лундстрем.

— Коскинен послал меня за тобой. Сейчас же иди. Небольшое совещание.

— У меня через полчаса развод, а моего заместителя Унха нет. Я не могу уйти.

— Совещание короткое, через полчаса придешь обратно. А в крайнем случае задержишь развод на четверть часа. Унха не жди… Унха не придет…

Инари посмотрел на Лундстрема недоумевая.

Рядом на больничных койках лежали Сара и Унха.

Унха казалось, будто к ключице приложен кусок раскаленного железа.

«Да, идти вместе с отрядом я не смогу», — думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.

На ней бредил Сара. И в бреду своем он видел стариков родителей, которым теперь уже никто не сможет помочь.

На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые волосы ее рассыпались по подушке.

«Это она поручика во сне видит», — подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался, не обращая внимания на боль, забыться сном хотя бы на несколько минут.

Фельдшерица действительно старалась, главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, уже собиралась уходить домой, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди — вооруженные лесорубы, назвавшие себя штабом. Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий, Олави, — тот самый, на поведение которого совсем недавно сетовал старик, отец Эльвиры. Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы!

— Подождите, фрекен, — сказал ей ласково человек, и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, — погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам будете нужны. — И затем, уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: — Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей? Очень похожи вы на нее.

— Только сестра, — улыбнулась фрекен и сразу же замерла.

В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.

Унха раскрыл глаза.

Он был в полной памяти и ясно понимал все, что происходит вокруг него. Он ясно слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых трогать нельзя. Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.

Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить. Пуля попала, по ее предположению, ему в живот. Вот и сейчас он, с трудом шевеля своими пересохшими губами, просил:

— Воды глоточек дайте!

— Сара, ты слышишь меня? — спросил Коскинен.

— Да, — прошептал Сара и застонал.

— Унха, ты слышишь?

— Слышу.

— Мы уходим в Советскую Карелию. Мы вернемся, но когда — неизвестно. Вас с собой брать нам нельзя. Мы хотим обеспечить вам неприкосновенность. Мы хотели взять заложником с собой господина поручика, а когда вы выздоровеете, обменять его на вас. Понимаете? А господин поручик предлагает дать клятвенное обещание, что он обеспечит вам уход и полную безопасность, не щадя своей жизни, если мы его оставим здесь, в Суоми, и не возьмем с собой в Карелию.

— Я не верю поручику… — невнятно ответил Унха. — Я не верю поручику. Этот проклятый капулетт посадил меня в холодный карцер за то, что я пошел на спектакль «Ромео и Джульетта». Фельдфебель делает с ним все, что хочет. Я служил под его начальством. Это собака. Ой!..

— Фельдфебель убит, — прервал его Лундстрем, сам волнуясь не меньше Унха, — убит!

Коскинен движением руки, означавшим: «Не прерывай», — остановил Лундстрема. Все услышали, как тикают часы на стене, — каждый услышал хриплое дыхание Сара и стук своего сердца.

— Унха, — спросил Коскинен, — ты слышишь меня, ты понимаешь?

— Слышу, понимаю!

Коскинен все объяснил ему.

Унха думал. Рана его горела, и собирать разбегающиеся мысли было трудно.

— Господин поручик, вы не раздумали еще насчет своего честного слова? — сурово спросил Коскинен.

— Нет.

Поручик присел на край табурета. Сейчас этот рядовой по фамилии Унха одним словом своим решит судьбу его, поручика. В этом было для поручика что-то невыносимо оскорбительное. Он думал, что, если этот Унха решит, чтобы его, поручика, лесорубы взяли в Россию заложником (а как же иначе может поступить Унха, когда вопрос идет о его шкуре!), тогда он вырвется, выхватит у их начальника револьвер, и пусть они его застрелят в свалке или, может быть, только тяжело ранят и в таком случае оставят здесь, в больнице, вот на этой третьей койке.

«Где теперь мои родные? — думал Унха. — Что они знают обо мне? Где мой отец и мать, которая так любила меня? Что я знаю о них и о братьях и сестрах, разбросанных по Финляндии?»

И снова начиналась отчаянная боль.

«Господи, если я не умру, как мне будет хорошо жить! У меня теперь есть настоящие товарищи, я узнал, как надо жить».

И он с благодарностью посмотрел в лицо Коскинена и других ребят-лесорубов, обступивших его плотною стеной, таких дорогих, стоящих сейчас почему-то без шапок. Он постарался в глазах Коскинена прочесть, какого ответа тот ждет От него. Но глаза Коскинена были по-прежнему прикрыты веками.

— Я не верю ни одной клятве поручика: ее съест или фельдфебель, или генерал, — звучал словно издалека его голос.

— Так ты, значит, предлагаешь взять поручика заложником? — обрадовался рыжебородый.

Фельдшерица вздрогнула.

— Нет, — спокойно сказал Унха и облегченно вздохнул, мысли его прояснились совсем. — Нет… Оставьте поручика здесь. У Советской республики много своих дел и без меня.

— Спасибо!

Коскинен порывисто встал.

— А как ты думаешь, Сара?

— Что скажет Инари, тому и быть. Я верю Инари. Дайте мне воды.

— Инари согласен во всем с решением Унха, — громко сказал Коскинен, и Унха услышал в его голосе волнение.

— Господин поручик, вы готовы?

— Готов, — охотно ответил поручик.

— Вас, херра староста, и вас, нэйти фельдшерица, мы попросим присутствовать при торжественном обещании поручика как свидетелей.

Фельдшерица при этих словах вспомнила об Александре Великом, поднимающем северный финский мир, и поручик, вставший во фронт, показался ей жалким и ничтожным.

— Тогда начинайте. Протокола вести мы не будем, мы полагаемся на честность свидетелей.

— Перед лицом всемогущего господа бога, в присутствии уважаемых мною свидетелей я, поручик финской армии Лалука, настоящим приношу торжественную клятву в том, что обеспечу неприкосновенность, личную безопасность и хороший, честный уход раненым партизанам Сара и Унха, оставленным здесь на мое попечение штабом партизанского батальона Похьяла. Для выполнения этого обещания обязуюсь в случае надобности сделать все от меня зависящее. Ежели я не выполню эту клятву, всякий может считать меня подлецом и негодяем, а господь бог — клятвопреступником.

— Аминь! — громко произнес староста.

— Аминь! — тихо повторила фельдшерица.

— Господин поручик, ваша честь теперь в ваших руках.

— Да все равно это напрасно, — проговорил Унха, — я их клятвам не верю.

И он, совсем позабыв о том, что у него болит ключица, хотел пренебрежительно махнуть рукой. От боли он застонал и потерял сознание.

Сара тоже закрыл глаза.

Фельдшерица вступила в свои права. Она потушила одну лампу, и комната снова погрузилась в полумрак.

— Уходите скорей, раненым нужен прежде всего покой, — сказала она всем. — И потом я хочу по-настоящему помочь господину поручику выполнить его обещание.

Партизаны, толкаясь и стараясь не шуметь, вышли из больницы в морозную ночь.

— Если вы, господин поручик, обещаете мне в течение тридцати часов, считая от этой минуты, не предпринимать против нашего отряда никаких враждебных действий, я освобожу вас из-под стражи.

— Обещаю, — ответил поручик.

В конце концов он не так уж плохо выпутался из этой скверной истории.

— Я пойду собирать к отъезду свое семейство, — сказал Олави.

— Ну что ж, иди, — отпустил его Коскинен и на прощание прибавил: — Какие отличные парни у нас, Олави!

Олави пошел собирать в дорогу свое семейство.

Из этого двора уходило двое саней. Лошади уже были запряжены. Одна принадлежала Эльвире — ее приданое, тот знакомый жеребенок с подпалинами, это был уже отличный конь. На первых санях собиралась ехать за мужем своим Эльвира с дочерьми Хелли и Нанни.

Другие сани были взяты в порядке мобилизации, и возчиком ехал сам отец Эльвиры. Он подрядился перевезти на последнем участке пути батальона груз в четыреста кило. Это был большой ящик американского сала. Надумал ехать с Олави в Карелию и муж Эльвириной сестры — гармонист Лейно.

— Посмотрю, как там люди живут, не понравится — вернусь!

Он был увлечен этим потоком саней и своих знакомых ребят — лесорубов и возчиков. Его всегда привлекало приволье многолюдного общества, когда можно показать свое умение выпить и, выпив больше других, играть на гармони лучше трезвых гармонистов. В конце концов он был совсем неплохим парнем, хотя и не умел заглядывать далеко вперед, как говорили старики.

Лейно решил тоже со всеми поехать, взяв немного скарба с собой, тем более что ехать-то все равно пришлось бы, если не со своим барахлом, то с казенным грузом, а на оплату Лейно не очень рассчитывал. Тем, что увязалась за ним в это путешествие жена, он был немного недоволен, но ничего не поделаешь, эти женщины не любят, чтобы им отказывали. Когда Эльвира узнала о том, что с обозом отправляется еще ее сестра с мужем, она очень обрадовалась и, растормошив поцелуями девочек, принялась их кутать. Им предстояла трудная дорога.

— Куда мы едем, мама? — спрашивала Эльвиру Хелли. — Куда мы едем так поздно ночью? Наверно, уже девять часов?

Это было самое позднее время, какое могла себе представить Хелли.

— Позже, доченька, сейчас уже больше трех. Мы едем в другую страну, в Советскую Карелию.

— А что, мама, разве опять по реке приплыл к нам веник? — обрадованно спросила Хелли.

Эльвира, не расслышав, о чем спрашивает дочка, чтобы избавиться от дальнейших расспросов, ответила утвердительно, тем более что Олави уже торопил ее:

— Надо уже выезжать, чтобы попасть в середину обоза. Скорей, Эльвира!

Отец вывел свои нагруженные сани полчаса назад.

Эльвира выбежала во двор. Ворота на улицу уже были распахнуты.

Эльвира сняла кошелку с овсом с морды коня, как в детстве поцеловала мохнатые, замшевые губы и повела его к выходу под уздцы.

Олави на руках вынес закутанную Нанни, она сладко спала. Хелли сама взгромоздилась на сани и тоже скоро заснула.

Уже проходил по совсем еще темной улице бесконечный обоз.

На перекрестке с проселочной дороги выехали сани и пристроились вслед за розвальнями Эльвиры.

— Кто? Откуда?

— Это я! — ответили в темноте. — Товарищ Инари разрешил мне съездить домой за женой, сыном и одеждой.

— Здесь вот сынишка спит, я закутала его в одеяло, — добавила женщина, сидевшая в санях за спиной возчика.

Батальон шел на восток.

Дорога была плохо наезжена. Лошадям предстоял утомительный путь. Последнее селение Суоми находилось от границы приблизительно в сорока километрах, и на столько же, если не больше, от границы отстояло первое селение Советской Карелии.

Обоз, казалось, шел нескончаемым потоком, и Олави с трудом ввел в него свои сани.

Так Эльвира со своими малыми дочерьми вошла в батальон, и так второй раз для нее началась новая жизнь.

Сани отца двигались позади метрах в семидесяти, но Эльвира об этом узнала только тогда, когда стало совсем светло.

Молодость всегда молодость, даже после утомительнейшего перехода она требует своего.

Когда арьергард входил в деревню Алла-Курти, уже начинался наигрыш гармоний — готовилась последняя вечеринка на территории Суоми, последняя гулянка на родной земле.

Девушки и молодухи и даже девчонки надевали лучшие платья, потуже заплетали свои светлые косы. Юбки у всех девушек были пестры; на каждой их было много, одна надета на другую, как капустные листья.

Как отлично, когда девушке не надо кружиться в вальсе, обняв за талию подруженьку, — кавалеров хоть отбавляй!

Или еще лучше — будут сегодня водить хороводы, играть в веселые игры. Столько хороших, крепких ребят пришло!

Есть с ними здешние, ушедшие на заготовки осенью и так неожиданно нагрянувшие до весны. А ведь домашние поджидали их только к лету, когда обмелеют все бесчисленные, громко бегущие реки и ручьи и окончится сплав.

Легионер умылся снегом.

В это утро трудно было найти свежий, не примятый следами снег. Слишком много народу и лошадей прошло в ночь через эту небольшую деревеньку. И хотя отряд уже ушел (больше часа назад скрылись на лыжах за поворотом в леске спины последних бойцов третьей роты), в деревне оставалось еще немало людей, лица которых уже успели примелькаться в пути.

Инари не было.

Но отсутствие начальника арьергарда не очень обеспокоило его заместителя Легионера. Он верил командиру, и если Инари не появляется, — значит, ушел в разведку или по какому-нибудь секретному поручению Коскинена не сказавшись, значит, так надо. А его дело, дело заместителя, — временно принять командование на себя И выполнить намеченный штабом план, в который он был посвящен.

Легионер вошел в комнату.

Люди спали, не сняв кеньг и забыв распустить пояса. Поздний рассвет подступал к окнам.

Он с силой захлопнул за собой дверь.

Никто из лежавших на полу даже не шевельнулся. Тогда он взял из козел, построенных в середине избы, свою винтовку, высоко поднял ее и выстрелил в потолок.

От грохота винтовочного выстрела все зашевелились. Каллио вскочил сразу на ноги и бросился к козлам.

— Смирно! — скомандовал Легионер. — Смирно! Через сорок минут отряд наш — арьергард — выходит в дорогу. Быть всем готовыми к сроку! — И уже тише, не по-начальнически, спросил: — Ребята, никто из вас не видел Инари?

Нет, конечно, никто не видел Инари и никто, кроме Хильды, не знал, где он находится. Но Хильда была в обозе… Обоз вышел на три часа раньше, чем арьергард. И Хильда, уходя, решила не будить Инари — пусть поспит еще хоть немного.

Хильда сейчас на своих санях встречала морозное, багровое солнце: на это солнце можно было смотреть в упор.

Проехал на расписных санях с бубенчиками Коскинен, и Лундстрем махнул Хильде рукой.

Когда впереди останавливалась какая-нибудь лошадь, весь обоз должен был стоять — шли по одной колее.

Первая рота была далеко впереди. Отставшие от второй роты партизаны присаживались порою на край саней, чтобы проехать немного и, отдохнув, догонять свою часть.

Батальон шел по нетронутым лесам. Дорога медленно, почти незаметно, подымалась вверх. Начинался водораздел Балтийского и Белого морей.

Да, Хильда ехала сейчас впереди арьергарда километров на десять, и у нее было много своих дел.

Дольше ждать нельзя было, и арьергард вышел в путь без Инари.

Когда они выходили из деревни, за ними бежали мальчишки, кланялись, прощаясь, девушки. Один старик с надеждою в голосе спросил:

— Скоро ли придете снова?

— Скоро, отец.

Крестьяне жалели о том, что повстанцы уходят.

«Надо будет об этом доложить Коскинену», — подумал Легионер.

Снова бродил по лесу, обступившему плотной стеной дорогу, розовый свет раннего солнца, снова скрипели на морозе лыжи, и партизанам приятно было ощущать крепость уже начинающих болеть от усталости мышц.

Так бежали на лыжах они пять километров, почти не разговаривая, находя на пути тысячи свидетельств того, что совсем недавно прошло здесь очень много людей.

Молодой лесоруб, не успевший еще выспаться после вечеринки, начинал чувствовать усталость. Каллио спрашивал соседа, хорошие ли девушки в Курти, и убеждал, что в Советской Карелии должны быть еще лучше.

На склоне показалось несколько одиноко стоящих бревенчатых срубов. Были здесь три хуторские усадьбы, три зажиточных хозяйства.

Отряд свернул с проселочной дороги на протоптанный путь. Это была бы сейчас отличнейшая дорога и для саней, если бы неожиданно на самой середине ее не возникали облепленные снегом сосны. Сани должны были их объезжать, но лыжники могли не обращать на них внимания. Следы отряда были слишком ясны, чтоб можно было сбиться с пути.

— Я бы повернул обратно, — сказал один из партизан, — и сжег эти чертовы хутора.

— А ты забыл, что в Сала остались Унха и Сара? — спросил Каллио.

И они пошли дальше.

В это время стал валить густой, липкий снег.

«Хорошо, что мы успели свернуть с проселочной дороги, — подумал Легионер, — опоздай на полчаса, легко было бы сбиться…»

Всюду вокруг было бело. Быстрые речки сковывались твердым льдом, и непроходимые весною, летом и осенью тундры, болотистые леса, лесные топи можно было пересекать напрямик. Вершины холмов засыпало снегом, и нелегко было тут разобрать незримую линию государственной границы! Где начиналась единственная страна, принадлежащая трудящимся, и где кончалась Суоми?

Инари снится сон… Глубокая холодная вода… Он нырнул из самой глубины, и сердце его бьется, как колокол, оно, словно хочет выскочить из груди. Перед глазами покачивается на темной воде карбас. Через борт к Инари склоняется Коскинен.

— Кого же тебе надо? Кого ты хочешь видеть, товарищ Инари? — спрашивает он.

Интересно, как попал Коскинен на этот груженный таинственной кладью карбас, плывущий по течению? Но откуда бы он ни взялся, даже от него надо скрывать, что везут на карбасе, и Инари, карабкаясь на борт, говорит:

— Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые…

— Это от курения, — отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев — они тоже рыжие от табака, — Кого бы ты, дружище, хотел видеть сейчас?

Навстречу Инари, протянув вперед руки, идет Хильда. Позади, за ее головой, сияет солнце. Лучи пробиваются сквозь пряди светлых волос, и волосы сами светятся ровным ласковым светом. Он идет ей навстречу, берет ее за крепкие руки и слышит кончиками пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья. Он поворачивается на правый бок и просыпается с улыбкой на губах.

Лежать неудобно, жестко. Мешает ручная граната.

Не слышно ни шума разговоров, ни выстрелов, холод не пробрался еще под одежду, и никто не тряс за плечо. Он проснулся сам по себе, — значит, спал он немного. Было совсем светло.

Утро?

Инари протер глаза, и сразу две мысли пришли в голову: первая — арьергард должен был выйти утром, на рассвете, в путь; вторая — Хильда!

Она ушла за спиртом и сейчас же должна была вернуться. И вот, поди ж ты, до сих пор не пришла!

Инари вскочил.

Под ногами сено. Над головою сошлись острым углом доска крыши. Он на сеновале. Теперь он ясно припомнил все и, взяв в руки русскую винтовку, начал спускаться вниз.

«Здорово заспались ребята, — подумал он, — а как раз сейчас самое лучшее время для дороги».

Инари распахнул дверь в комнату.

Никого в избе нет.

Только, прибирая горницу после неожиданной ночевки отряда, возятся хозяин и хозяйка.

Увидев Инари, старуха спросила:

— Разве вы возвращаетесь?

— Нет, я отстал. Я сейчас догоню своих, — ответил Инари.

Хозяйские часы хрипло пробили два раза.

Инари подошел к стене прихожей, чтобы взять свои лыжи, но их на месте не оказалось. Он обшарил взором всю стену — лыж не было. Он вышел на улицу — и у наружной бревенчатой стены их не нашел. Тогда он, уже покрытый хлопьями мокрого снега, вошел обратно в горницу и спросил хозяина:

— Не знаешь, старина, как бы мне раздобыть здесь лыжи?

— Не достанешь, все партизаны забрали. Хоть шаром покати! Придется тебе вдогонку на своих на двоих шагать! — ответил старик и подмигнул.

— Поройся в чуланах — может быть, раскопаешь какую-нибудь заваль?

У соседей лыж тоже не оказалось. Партизаны и в самом деле все забрали с собой; и все же хозяин нашел одну пару. Это были лыжи Инари, почищенные, смазанные, готовые к новым дальним переходам.

— На сеновале нашел, в сене, где ты спал, повыше изголовья! — сказал хозяин, подсмеиваясь над забывчивостью Инари.

Но Инари-то отлично помнил, что свои лыжи он оставил на улице, прислонив к избе. Кто же позаботился о нем? Значит, Хильда приходила к нему, когда он спал?

Попрощавшись с хозяином, Инари вышел на улицу. Он шел по следу отряда. Здесь ему никогда не приходилось бывать, но он шел так уверенно, как будто приближался к родным местам, словно каждую тропинку он знал наизусть.

Пар с шумом вырывался из его рта, а пот, крупными каплями скатываясь со лба, подступал к глазам. И хлопья снега и капли пота мешали смотреть прямо перед собой.

Он шел и думал о Хильде и под конец пришел к выводу:

«Напрасно я осенью отослал ее, На карбасе она ничем бы нам не помешала, и все было бы отлично».

Ему захотелось есть, он вытащил из кармана недоеденную вчера корку хлеба — ее сразу же облепил мохнатый и влажный снег. Он стал на ходу жевать ее пополам со снегом.

Инари шел вперед, раздирая густую сетку снега. Так он шел целый день, пока не наступили плотные зимние сумерки. «Проклятый буран замел все колеи, все следы», — подумал Инари, потеряв следы отряда, свернувшего на восток. — Но, с другой стороны, это мне на руку».

Хвойные деревья, закутанные в горностаевые снежные мантии, обступали его, протягивая к нему свои мохнатые лапы. Да, он шел по дороге, правда менее укатанной и совсем почти занесенной снегом, но все же это была дорога. Он шел вперед, уже чувствуя тупую тяжесть усталости в каждой своей мышце, и ему совсем невдомек было, что сразу у хуторов батальон, уходя к советской границе, круто свернул с проложенной дороги вправо, в дикое бездорожье приполярной тундры.

Снег стал падать медленнее. Было уже темно.

«Пожалуй, сегодня мне не догнать отряда. Здорово же я отстал», — подумал Инари, продолжая идти.

По небу бежали сбитые в кучу облака, и сквозь убывающий снегопад был виден мутно растворенный свет луны. Почти у самой дороги Инари увидел темное строение.

Он подошел поближе. Это была низкая сторожка, похожая на курную баню. Он палкой, не сходя с лыж, толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он оставил лыжи и, проваливаясь по колено в снег, подошел вплотную к двери и навалился плечом.

Глухо застонав на ржавых петлях, дверь распахнулась, и Инари очутился в холодном темном помещении. У самого порога изнутри был наметен снег; холодные, заиндевевшие камни, служившие очагом, оледенели.

В углу была навалена большая куча сухого летнего хвороста. Помещение, наверно, с самой осени не топлено.

Партизаны бы не пропустили в своем пути такой избенки, здесь бы они отогревались. Наверное, они, срезая путь, пошли по тропе. Они идут медленнее, чем он, — значит, он обогнал их. Надо подождать их подхода!

«Здесь я переночую», — решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был утомительным. Щетина густо пробивалась на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как раньше.

Инари взялся за хворост, поправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.

Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящерицы, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза. Инари сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.

Ласково потрескивали сучья. От накаляющихся камней стало тепло.

На дворе огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышен любой звук.

Инари крепко спал, растянувшись на полу сторожки. Ему снился сон.

Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, вставало солнце. Лучи солнца пробивались сквозь пряди ее светлых волос, и волосы, казалось, сами светились идущим изнутри сиянием.

«Это уже когда-то было со мной. Она так же шла, сияя, протянув мне навстречу руки, такая же стройная, — радостно подумалось Инари, — это было в раннем детстве. Нет, это не могло быть, я ведь старше ее намного».

И он пошел навстречу к ней и взял ее за крепкие руки и услышал концами пальцев своих и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья.

Этот сон переполнил его таким ясным ощущением счастья, что проснулся он с улыбкой на губах.

Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво стучал в запертую им изнутри дверь.

«Наконец догнали меня, а я уж выспаться успел», — подумал он и вскочил, чтобы открыть дверь.

Но все же из предосторожности он спросил:

— Кто?

— Свои, партизаны, — услышал он в ответ.

И он спокойно открыл дверь.

После темноты сторожки его ослепило яркое дневное солнце и сверкающий своей нетронутой белизной недавно выпавший снег.

Прямо перед ним, наведя на его грудь револьвер, стоял финский офицер.

Два солдата почти в упор навели на него свои винтовки.

Он увидел еще несколько солдат. «Только бы продержаться до прихода товарищей.. Напрасно я снял гранаты с пояса вечером… Напрасно забил паклей дуло винтовки».

— Есть еще кто в сторожке? — злобно спросил офицер.

Нужно было протянуть время до прихода товарищей.

Инари увидел, что у офицера совсем голубые глаза и рука в кожаной перчатке, держащая револьвер, немного дрожит. Револьвер совсем новый.

«Нет, сейчас бежать нельзя. Застрелит», — подумал Инари, вспомнил осенний свой арест, ленсмана, поход по лесу и обрадованно сказал:

— Если я занимаюсь самогоном, ведите меня в суд, не убегу, револьвером угрожать ни к чему.

— Есть там кто? Есть там оружие? — не обращая внимания на слова Инари, спросил офицер.

— Господин офицер, господин Каарло Пертула, — донесся ответ солдата, — здесь есть винтовка и две ручные гранаты.

Инари быстро опустил руку в карман, но вытащить браунинг не успел.

Офицер нажал спусковой крючок.

Выстрела Инари не услышал.

Весь мир как бы поделен надвое. За спиною мертвый холод, леденящий кожу, спереди жара, от которой трудно дышать. Но стоило повернуться на другой бок, как ледяной холод охватывал грудь, а к спине как будто кто-то подбрасывал еще не остывшие угли. Лундстрем просыпается от боли. Чадно тлеет кусок рукава, и на руке около обшлага вскочил огромный волдырь. Ожог. Лундстрем быстро вскакивает с хвои, хватает полной горстью снег и прикладывает к тлеющему рукаву.

«Но это, слава богу, последняя наша ночь под открытым небом, — думает Лундстрем. — От деревни Курти до деревни Конец Ковдозера, куда сейчас отряд держит путь, по линии полета птицы около семидесяти километров. Сегодня к вечеру мы должны прийти туда».

У Лундстрема ноют мышцы живота, ноют бицепсы, ему трудно согнуться и расправить свое коренастое тело.

«А ведь я прошел вчера только двадцать пять километров», — думает он и с уважением смотрит на других. Они прошли больше.

Он, Лундстрем, ведь часть пути провел в санях рядом с Коскиненом.

Партизаны, подымаясь с хвои, тоже поеживались и кряхтели.

Рядом с Лундстремом у костра на корточках человек с большой окладистой бородой. Неужели это рыжебородый? Обледенелая его борода выглядит совсем седой.

— Дай нож, — попросил он. — Борода эта слишком уж холодит мне лицо, слишком уж досаждает.

И он принялся острым лезвием ножа обрезать обледеневшую бороду.

По мере того как он срезал волосы, его лицо становилось неузнаваемым.

Лундстрем увидел Коскинена. С облегчением подумал, что и сегодня ему удается часть пути проехать на санях, — зверски болят мышцы живота.

Коскинен уже распоряжался. Он велел разложить несколько ракатулетов, а в огромные чайники, захваченные у акционерного общества, набить рыхлый снег и поставить у ракатулетов. Когда подойдут обозы, люди должны найти для себя кипяток и теплое местечко у огня.

Лундстрем спросил у него:

— Запрягать, что ли?

Спрашивал он больше для проформы и, даже не ожидая ответа, повернулся и пошел к лошади, привязанной к низко опустившейся ветке сосны. К морде лошади был подвешен мешок, и овес мерно похрустывал на ее зубах.

— Нет, не запрягай!

Услышав это, Лундстрем изумился. Он повернулся и подошел к Коскинену вплотную, полагая, что не расслышал ответа. Они стояли рядом на утоптанном снегу около ракатулета.

Сразу за спиною Коскинена начинался крутой подъем на высокий, поросший сосною холм.

Угли догорающего костра лежали у их ног.

«Да мы совсем одного роста с Коскиненом». Лундстрему до сих пор все время казалось, что Коскинен выше его. Коскинен поправил на голове шапку с меховой оторочкой, и Лундстрем снова удивился — Коскинен показался ему совсем седым. Лундстрем вспомнил, как в Хельсинки совсем недавно он обратил внимание на то, что у Коскинена в черных его волосах не было ни одной сединки.

Нет, он не ослышался, Коскинен спокойно повторил:

— Не запрягай, — и добавил: — Я сегодня еду верхом.

Потом он пошел к саням, вытащил из них одеяло, вчетверо сложил его и положил на спину лошади. Из вожжей пришлось сделать нечто вроде подпруги, которая должна была не давать соскальзывать этому импровизированному седлу. Оно было мягкое, но неудобное.

Лундстрем помог Коскинену взобраться на лошадь. Коскинен тронул поводья.

— Вперед! — прозвучала резкая команда.

Отряд снова отправился в путь.

Лундстрем шел сначала рядом с лошадью Коскинена. Он еще не понимал, для чего удобные сани нужно было променять на седло, все время сползающее на сторону. Коскинен то внимательно осматривался по сторонам, то сосредоточенно глядел на дорогу прямо перед собой.

Они шли сейчас в самом хвосте первой роты. И хотя лошадь, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, порою завязала в нем по самое брюхо, Лундстрему трудно было поспевать за ней.

«Черт подери! Ведь я считался у нас не худшим лыжником», — думал он.

Первая рота уходила вперед. Ребята проходили мимо Коскинена, здороваясь и подшучивая. Но Коскинен видел, как они утомлены.

«Славные ребята! — думал он. — Какой поход они проделали! Молодчаги! Пока восстановят дороги, разрушенные лахтарями, и привезут хлеб с юга в Карелию, наши припасы, захваченные в Суоми у акционеров, сослужат отличную службу. Да, я не ошибся в людях. А все ли мы сделали, что могли? Нельзя ли было сделать больше и лучше? Наверное, можно!»

Но тут приходилось расставаться на минутку со своими мыслями и поправлять сползающее на сторону одеяло.

Сосны лепились слева, на скалистой крутизне.

— Вот она, Советская Карелия! — громко сказал Коскинен, подбодряя Лундстрема, и гордость звенела в его словах.

Когда он мысленно оглядывался на события последних дней, он радовался настоящей организованности дела, — да, это были замечательные люди, настоящие, дисциплинированные коммунисты, — но тут же, рядом с этим, он видел и суету, бестолковщину, которая то и дело отвлекала внимание от главного.

Холодный ветер дул прямо в лицо и колол снежинками.

«Так вот она какая, Карелия», — думал Лундстрем.

Он смотрел во все глаза, но не видел ничего нового; все было таким же, как и в Суоми. Он поймал себя на этой мысли и улыбнулся. Ведь он же учил географию, — значит, удивляться нечему. Природа одна и та же, и все-таки все уже совсем другое.

Коскинен как бы подглядел мысли Лундстрема и улыбнулся.

— Ну, здесь надо поставить веху, — сказал Коскинен, оборачиваясь к Лундстрему. — Я сговорился с Олави: по этим вехам он будет знать, где можно провести обоз, а где надо объезжать, чтобы сани не провалились в воду.

Лундстрем, сломав огромную сосновую ветвь, поставил ее торчком. Это была первая веха, сигнал обозу.

С лошади виднее была только что подернувшаяся льдом полынья. Обозу здесь идти опасно.

Коскинен верхом отыскивал более удобный и безопасный путь.

Скоро поставили вторую веху. Иголки хвои почему-то кололись сейчас сильнее, чем обычно. Может быть, потому, что Лундстрем очень устал.

И они устроили так: от импровизированной подпруги протянули веревки, и Лундстрем, держась за них, стоял позади на лыжах.

Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.

— Вот Ковдозеро, — обрадовался Коскинен.

Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров — первое советское село — Конец Ковдозера.

Там отдых.

Там свои.

Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.

Озеро растянулось на многие километры. Они ступили на лед.

Арьергард продвигался по проложенному следу.

Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.

Пальцы на руках и ногах стыли.

Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.

Легионеру очень хотелось спать.

Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.

В небе догорал розовый закат.

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!

И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.

А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.

Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.

Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.

О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».

Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.

Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.

Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.

— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари так же решил бы, — продолжал он думать вслух. — Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.

Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.

Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.

— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал Легионер.

Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.

Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.

Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую — она словно налита свинцом.

Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.

И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.

— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!

Он все время крепился, но теперь сдал.

— Иди, иди! — ласково понукает его Легионер.

Мы на середине пути.

И мы продолжаем идти вперед.

Мы уже долго идем по льду озера.

И тогда начинает жаловаться другой парень.

Он говорит, что уже больше часа не чувствует пальцев на правой ноге и что обратно путь известен, а впереди неизвестно, что будет. Он согласен умереть в бою с лахтарями, но замерзнуть в лесах он не хочет.

— Иди, иди назад, — говорю я ему, — там тебя поймают и стукнут по глупой башке колуном, пожалеют испортить пулю. Иди, иди, — повторяю, — мы и без тебя сумеем охранить тыл товарищей.

Некоторое время мы двигаемся молча. Колея почему-те идет зигзагами, углами от одного берега этого длинного узкого озера к другому.

Снова скрипит снег, уминаемый нашими лыжами, снова мы, переставляя поочередно правую и левую ногу, толкаем лыжи, медленно тянем их за собою вперед.

Да, лыжи стали очень тяжелыми.

Я подымаю голову и оглядываюсь. Мы сейчас посредине узкого длинного озера. Справа и слева его обступили темные крутые холмы. Из-за одного медленно показывается луна. Сейчас виден только краешек ее. Звезды спокойно рассыпались по небу. Вдруг Каллио, идущий передо мною, внезапно останавливается. Мои лыжи с ходу наскакивают на него. Я тоже останавливаюсь.

Самый молодой из нас — Матти — лег на свои лыжи, бросил в сторону палки.

— Понимаешь, я не могу идти дальше, — говорит он. — Ты не имеешь права, наконец, принуждать меня. Коскинен говорил, что весь поход и сам батальон дело добровольное. Понимаешь?

— Понимаю. Ты пойдешь обратно? — сухо говорит ему Легионер и вытаскивает из кобуры револьвер.

— Конечно, нет. Что мне там делать? — говорит паренек, но губы его дрожат. — Я отдохну здесь часок-другой, а потом пойду по следам и догоню всех.

— Ты не останешься, ты замерзнешь здесь один, — отвечает Легионер и вращает барабан нагана. — А ну, вставай!

— Не встану, — равнодушно говорит Матти.

— Ему нужно вернуться к своей бабе, отогреться хочет, — говорит Каллио, — не хватило времени вчера.

— А что же, он прав, — говорит другой партизан, Август, — и я, пожалуй, останусь с ним.

Легионер, не обращая внимания на его слова, нагибается к Матти, снимает с его плеча винтовку и надевает на себя, снимает с его пояса чайник и передает мне (на мне висят теперь два чайника), снимает с его плеч вещевой мешок, дает Каллио и вдруг изо всей силы толкает Матти.

— А ну, вставай, может быть, сможешь пройти двадцать минут.

Паренек медленно, с трудом поднимается и делает несколько шагов вперед.

— А ну, еще, еще! — подбодряет его Легионер. — Крепись, парнишка, выдержим. А ну, пошли!

И мы все трогаемся дальше, и он, Матти, слегка пошатываясь, идет вместе со всеми.

Так мы передвигаемся по озеру и опять подходим почти вплотную к самому берегу.

Молодцы ребята, позаботились о нас! Опять треножник, но, на мое счастье, нет котелка.

Здесь они поили лошадей — я вижу это по следам, по разбросанным зернам овса и соломинкам. Вот небольшая прорубь.

— Двадцать выстрелов в лед в упор — и вот тебе прорубь готова. Мы в легионе тоже так делали, — говорит Легионер.

Каллио уже собирает сучья на берегу для костра.

— Отлично, выпьем кофе! — радуется Легионер и подбадривает Матти. — Не раскисай, дойдешь. Когда нас англичане отправили на фронт, мы все, как один, сказали, что против Красной Армии, против Советов не пойдем, и тогда… — Но Легионер на середине обрывает фразу и начинает настороженно прислушиваться.

Я тоже прислушиваюсь и слышу непонятные частые звуки: цок, цок, цок — словно цоканье копыт кавалерийской части. Эти звуки слышат и другие ребята… Они все насторожились, за исключением Матти, который заснул все-таки, пристроившись на своих лыжах. Отдаленное это цоканье становится все ближе и ближе. Легионер, прислушиваясь, приложил ладонь и уху.

И вдруг Август бросает на снег свою винтовку, быстро надевает лыжи и хватается за палки.

— Это кавалерия, это карательная экспедиция против нас! Надо бежать!

— Погоди, — пробует отшутиться Каллио, — у тебя ведь совсем не было силы, чтобы пройти несколько лишних шагов.

— От кавалерии не удерешь, — спокойно говорит Легионер, — а пуля в спину самое гнусное дело. — И помолчав: — Десять храбрых человек на лыжах, если они хорошо подготовлены, могут дать отпор конной сотне.

Эти странные звуки все приближаются.

Каллио разбрасывает лыжными палками костер. Горящие сучья шипят и чадят на снегу.

Легионер приказывает нам окопаться, и мы быстро роем себе лыжами небольшие ямки в снегу.

— Надо подпустить на двести метров и потом бить в упор с возможнейшей быстротой. В кавалерию бить легко — лошади упадут и подомнут всадников. Проверьте, заряжены ли винтовки, — говорит он.

Мы проверяем.

— Почему же ты, Август, не уходишь от нас? — спрашивает Каллио.

Август окопался рядом с нами и молчит. А это непонятное цоканье все нарастает и нарастает.

Оно совсем близко, и вот я вижу темные силуэты передвигающихся животных. И какие-то странные, полупрозрачные всадники скачут на них. Я нажимаю спусковой крючок, но выстрела нет.

Неужели осечка? Я быстро отворяю и снова досылаю патрон, закрывая затвор. Снова нажимаю крючок.

Опять выстрела нет.

Я оглядываюсь и вижу, что у Каллио и у Легионера то же самое.

— Проклятье! — ругается Легионер. — Ударник примерз к пружине, так бывало и в девятнадцатом.

Огромный эскадрон приближается; он мчится, цокая по льду озера, прямо на нас.

Тогда Август, оставляя на снегу винтовку, вскакивает и бежит к лесу.

Каллио встает во весь рост из своего снежного окопчика и, держа в руках винтовку, озирается.

— Что нам делать? — быстрым шепотом спрашивает он меня.

— Я и сам не знаю, что нам делать, — говорю я.

И тут раздается громкий смех Легионера. Что он, спятил, что ли?

Нет, он совсем не спятил.

— Черти! — кричит он нам. — Черти! — кричит он во весь голос. — Да ведь это ж не кавалерия, да ведь это ж олени!

И я вижу, глядя на приближающиеся темные тени, что это действительно оленье стадо. Да откуда здесь взяться-то кавалерийскому отряду? Кавалерия только на юге, а здесь кони провалились бы в снег.

Господи, до чего мы глупы!

Да, это, бесспорно, идут на нас олени, и как мог я принять большие ветвистые их рога за наездников! Мне и самому делается смешно. Я встаю во весь рост и машу над головой винтовкой.

Должен же кто-нибудь гнать их, сами они не пойдут сюда.

Каллио тоже понял, в чем дело, и начал собирать еще не остывшие сучья в костер. Снова разгорается пламя.

И вот перед самыми нашими снеговыми окопчиками стадо останавливается как вкопанное.

При свете луны колеблются на снегу ветвистые тени больших рогов.

К самому костру подкатываются нарты, и с них спрыгивает, протягивая Легионеру руки, человек.

— Здравствуй, товарищ!

— Здравствуй, здравствуй!

Он заулыбался, пожимая руку Каллио.

— Это ты, товарищ, сказал мне: «Гони теперь оленей, куда хочешь, хоть к чертям», — а я решил — не к чертям же, в самом деле гнать их! — я решил присоединиться к батальону вместе со своим стадом, а когда в Сала узнал, что вы пошли в Советскую Карелию, погнал оленей своих изо всех сил. И вот догнал. — Он огляделся. — А где остальные?

— Остальные впереди, мы идем арьергардом, — на правах старинного знакомства, фамильярно похлопывая по плечу пастуха, объяснял Каллио.

— Тебе придется догнать их, — сказал Легионер.

И мы все уселись у костра.

Около нас шевелился ветвистый лес оленьих рогов.

Да, здесь были и быки, и важенки, и молодняк с первыми рогами, и пыжики. Они стояли совсем спокойно, опустив морды, но не копали своими копытами снег, чтобы достать из-под него ягель, как это они всегда делают на стоянках, — они знали, что стоят на льду озера. Они ровно дышали, и маленькие дымки подымались к черному небу.

Это ночное оленье стадо казалось сказочным, пришедшим к нашей стоянке из рун «Калевалы».

— Здорово же ты нас напугал, — сказал Каллио пастуху.

— Нельзя ли на твои нарты пристроить одного партизана? — спросил Легионер и кивком головы указал на спящего у костра Матти.

— Нет, мои нарты больше одного не подымут. Вот если бы он умел сидеть, держась за рога!

Но паренек наш, если когда-нибудь и умел ездить верхом, сейчас явно был не способен на это.

— Я думаю, что мои олени вам пригодятся, — с гордостью сказал пастух.

Август успел уже спуститься с берега и осторожно, видимо стыдясь, подошел к костру.

— Сколько же штук их у тебя? — спрашивает у пастуха Каллио.

— Да больше трехсот будет.

Минут через пять пастух, поблагодарив за гостеприимство, погнал оленей вдогонку за партизанским батальоном лесорубов Похьяла.

Никогда не забыть мне этой неожиданной и быстрой, как сон, встречи с оленями на льду Ковдозера.

Еще минут через пятнадцать Легионер разбудил Матти. Мы все встали на лыжи и снова пошли вперед. Вперед! Это уже была Советская страна.

Снег скрипел под нашими лыжами.

Опять чернели высокие берега Ковдозера. Опять упирались в самые звезды высокие сосны на холмах, опять качалась передо мной широкая спина Каллио.

Путь по озеру шел зигзагами, и у меня уже не было сил. Я смотрел вниз, на свои лыжи, на кеньги, на мелькающие палки, на разворошенный снег.

Кружилась голова. Передо мною возникали пятиэтажные дома, и все окна фасадов светились ярким светом, и звуки граммофонов вырывались на просторную улицу, по которой весело шел народ…

Открыты двери кафе, и оттуда выходят нарядные пары. Нет, это не улицы Хельсинки, не Эспланада, по которой я раньше несколько раз проходил, нет, это не низенькие домики плоского Улеаборга, это совсем незнакомая площадь незнакомого города. Но это мой город, и по улицам идут военные, гремя боевым маршем.

Меня кто-то ударяет по плечу, и я с трудом открываю слипающиеся веки. Надо мной склоняется Легионер и ласково говорит:

— Вставай, вставай, парень, замерзнешь.

Я встаю.

Оказывается, я положил свои лыжи, бросил вещевой мешок, как подушку, и мирно заснул на снегу. Но я не помню, как это было!..

Легионер прав, так легко можно замерзнуть.

Я подымаюсь, встаю на лыжи и снова продолжаю двигаться вперед. Вперед по следу, по льду озера.

На небе стоят высокие звезды, и от луны идет по снегу к горизонту большая лунная дорога. Вот там, у берега, горят костры, они как будто совсем близко, и так легко добраться до них.

Эти костры разложены нашими головными. Мы идем прямо на это отдаленное пламя, но оно остается все таким же далеким и холодным.

От толчка я чуть не падаю всем телом вперед. С трудом удалось удержаться на ногах. От этого усилия я просыпаюсь.

Носки моих лыж уткнулись во что-то черное, мягкое. Я нагибаюсь и вижу — на сложенных рядом лыжах, положив под голову свое барахло, на этаком холодище спокойно спит человек.

Мы идем теперь вместе с Каллио и подымаем лежащих и спящих на лыжах товарищей.

Это теперь наша забота, это поручил нам Легионер, и, может быть, поэтому-то нам меньше хочется спать. Так, шагая по льду, мы подняли семь человек, и странно — трое из них были из первой роты, которая давно уже прошла.

Надо идти и следить, чтобы никто не остался на снегу. Таким образом, мы шли позади всех, мы шли на костры, но костры стояли на своем месте, на другом конце озера.

Сияет высокая луна, стоят по берегам дремучие леса, скрипит под ногами снег. Родина моя Суоми, увижу ли я тебя когда-нибудь снова?

Скоро минет и эта ночь, длинная, но не бесконечная. С утренним солнцем прибудем в советскую деревню — и тогда отдых.

Каллио бредет через силу, волоча за собою по снегу палки.

Он не опирается сейчас на них, — куда уж там, лишь переставлять бы потертые ноги…

«Когда дойду до деревни, сразу надо будет проколоть волдырь на пятке», — думается мне.

И вдруг я явственно ощущаю, что ровное место кончилось, начинается подъем и лыжи идут медленно, грозя каждую секунду сорваться с ног и убежать вниз.

Я открываю глаза и оглядываюсь: берега далеки. Но ощущение подъема все усиливается. Тогда я схожу с лыж, проваливаясь выше колен в снег, и щупаю руками, промеряю своей палкой — никакого подъема нет, все ровно, снег гладок, как зеркало. Нелепый обман чувств!

Костры горят, не приближаясь…

Лениво иду на лыжах. Глаза слипаются. И с закрытыми глазами, передвигая ногами, думаю только об одном: «Не спи, не спи, не смей засыпать!»

Так проходит минута, две, три, полчаса — вечность!

Мне становится жарко, я открываю глаза.

Наконец-то мы достигли костра.

Наконец-то мы прошли озеро.

— Ну, доченька, будем прощаться.

Отец обнял Эльвиру и крепко поцеловал. Затем он взял на руки Хелли. Эльвира отвернулась, глотая слезы. Что там ни говори, она любила своего отца.

— Дай носик, — сказал старик и приложился своим носом к нежному носику Хелли.

— Пусти меня, дедушка, пусти, — запищала Хелли, — у тебя холодная борода! — И она стала отталкивать своими маленькими ручонками ледяные сосульки седой бороды.

— Ну что ж, прощай, — повторил еще раз старик и повернул свои сани обратно.

Олави, по указанию Коскинена, всех возчиков, не желающих остаться в Карелии, не медля ни часа, возвращал домой.

Сейчас он наблюдал за тем, чтобы возчики полностью разгрузили свои розвальни и панко-реги и отправлялись назад порожняком. Их было не больше дюжины.

Старик уезжал обратно.

— До свиданья, отец, не поминай лихом! — сказала Эльвира. И они пожали друг другу руки.

Олави помогал старику разгрузить панко-реги.

Сейчас он занят разгрузкой ящиков со шпиком. Из деревни должны будут за ними скоро прийти подводы.

Головные, наверно, уже несколько часов находятся в деревне и размечают дома, кому где поместиться.

Старик задержался еще у последних саней, на которых ехала его старшая дочь. Розвальни Лейно въехали в мокрый снег, и теперь полозья примерзли к дороге. Лошадь не могла тронуться с места. Лейно просто надрывался, помогая ей. Старик помог зятю и, попрощавшись, поехал, не оглядываясь, дальше…

Потом он остановил лошадь. Олави догнал тестя и стал развязывать кисет, потом вытащил из кисета несколько скомканных кредитных бумажек и протянул старику. Старик хотел было обидеться, но, услышав слова Олави, одобрительно кивнул головой.

А Олави говорил:

— Отдай эти деньги пастору. Я ему должен за венчание. Чуть было не забыл отдать. Ведь он венчал меня в долг.

Потом Олави пожал старику руку и ушел обратно к обозу…

Когда старик оглянулся, он увидел, что обозы уже уходят и передние сани скрылись в лесу за поворотом дороги. Он хотел махнуть рукой, но лошадь дернула, и он, покачнувшись, так и не успел помахать на прощание своим.

Двух дочерей как будто и не бывало…

Предстояла встреча со старухой. Сколько будет разговоров и воспоминаний вечерами в светелке, у камелька… Как будет убиваться мать, вспоминая о своих дочерях, ушедших, верно, навсегда в другую страну!

Через полчаса старик, оглянувшись, увидел, что не так уж он одинок. Он насчитал не меньше десятка возчиков.

Уж было совсем светло, когда они повстречались с арьергардом.

В это время сани Эльвиры подходили к деревне. Она услышала собачий лай и проснулась.

Хелли и Нанни еще спокойно спали.

Потянуло горьковатым дымком, — значит, скоро и околица.

Вот и оленье стадо, ночью обогнавшее обоз. Вокруг пастуха уже толпились люди.

Собаки деловито, серьезно обегали стадо. Ветвистый лес рогов колыхался в морозном воздухе.

Айно громко ругалась со своим муженьком. Она нарочно осталась на том месте, где возчики должны были поворачивать оглобли. Она боялась, что муж ее струсит и повернет обратно. Что там ни говори, он был славным парнем и отличным мужем, только вот эта трусость и леность.

Да, они питали друг к другу самые нежные чувства, но стоило им только сойтись вместе, как начинались попреки и ссоры.

Вот и сейчас, даже утомленные походом, они не могли не поворчать друг на друга.

— Девушка, не подходи так близко к оленям, все равно они от тебя хлеб не возьмут, — говорил олений пастух, обращаясь к Хильде, — а то еще… Знаешь лопарский рассказ? Одна молоденькая лопарка встретила в тундре оленя. Олень взял ее к себе на спину. И они мчались, мчались несколько часов, и несколько дней, и несколько ночей. Олень бросился в Лосиное озеро и переплыл, а девушка сидела на его спине. За этим озером девушка и стала женой оленя. Не подходи близко, или ты тоже хочешь стать оленьей женой?

— Да не для чего ей! — громко расхохоталась Айно и ударила по плечу своего муженька. — У нее свой неплохой есть. Знаешь, кто? — шумно обратилась она к мужу.

Он был доволен, что разговор кончается так мирно, и охотно спросил:

— Кто?

— Сам Инари! — победоносно заявила Айно. — А где он, кстати? Давно его не вижу…

Хильда смутилась.

— Я сама ищу его, — сказала она и пошла к саням.

Только теперь, когда олений пастух громко рассмеялся, Эльвира узнала его.

Она все время пыталась припомнить, где бы они могли встречаться. Но сейчас-то она вспомнила его очень хорошо. Это был тот самый парень, который помог ей переправиться весною на лодке, когда она ехала к губернатору просить, чтобы Олави отпустили для запашки участка.

Она соскочила с саней и подошла к нему поближе. Он тоже узнал ее и, протянув руки, спросил:

— Как дела с мужем? Отпустили его тогда?

— Да вот он сам, — показала Эльвира на подходившего к ним высокого, крепкого Олави. — Вот он сам, — с гордостью повторила она.

— Значит, у тебя все благополучно, милая? Ну, у меня тоже. Помнишь, тогда я жаловался тебе, что в лесу прозевал революцию, — продолжал пастух, переходя на «ты». — Так вот, теперь я наверстал, теперь-то я не прозевал: триста восемнадцать помещичьих оленей пригодятся красным партизанам. Да, пригодятся!

И пастух приказал своим собакам гнать оленей дальше к деревне.

Олави прыгнул в сани к Эльвире. Она накрыла его одеялом. Глаза его сами собой закрывались, но он с усилием разлепил веки. Темный полог кибитки покачивался у него над головой, ровно дышали рядом спящие девочки. Легкие белые клубы дыхания туманили воздух.

Эльвира, прижавшись к Олави, понемногу согревала его. Впереди виднелся круп усталой лошади. И только через полог возка видны были белые снега и кусок голубеющего неба. И тогда они вместе сразу увидели несколько бревенчатых изб, и на одной из них пламенем костра трепыхался яркий на белом снегу красный флаг.

— Совсем как тогда, Первого мая в семнадцатом году, — сказала обрадованно Эльвира.

Это был настоящий красный флаг. Это было само счастье…

Олави приподнялся на локте и, притянув к себе Эльвиру, крепко поцеловал ее.

Они были совсем уже около деревни — видны были костры на улицах, и окна изб зияли выбитыми рамами, переплеты дверей были сорваны. Но красный флажок победно развевался над избой, в которой окна и двери были целы. Эльвира наклонилась к Олави и, пожимая ему руку, сказала:

— Подумать только, милый, сколько должны были мы пережить и вытерпеть, чтобы снова увидеть это знамя!

Она замолчала. Он смотрел на нее и радовался голубым ее глазам, так же, как флагу, поднятому красноармейской заставой над своим домом.

Молча подъехали к околице…

Коскинен, выпрямившись, стоял на снегу рядом с невысоким красноармейцем. Увидев Олави, Коскинен спросил:

— Есть потери? Есть обмороженные? — И, получив ответ, огорченно заметил: — Да, и у нас есть обмороженные. У Лундстрема пальцы ног… Ну, да ладно, все хорошо, что хорошо кончается…

И Олави и Эльвира увидели, как красноармеец открывает скрипучие ворота околицы, чтобы пропустить в деревню обоз.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствует он их.

И они въезжают в первую советскую деревню…

— С победой, товарищи! Терве товерит!

— Привет финским трудящимся! — говорит нам рослый мужчина в штатском. Это председатель сельского Совета.

Не было ни одной целой избы во всей Северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.

Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей. Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.

Они сбрасывали крышки о ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот. Туши коров валялись посреди деревенских улиц.

Вот какие селения встречал на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.

Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла, забастовки и повсеместные демонстрации делали свое дело. Финскому правительству теперь было уже не до военных авантюр.

Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду.

Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.

Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске — все свои неудачи он вымещал на солдатах.

Инари! Но его история — это особая история, о которой придет время написать.

Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился. Одна часть вошла в особую егерскую бригаду, расквартированную в Петрозаводске. Среди командиров там можно было потом встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба Матти, которого Легионер пристыдил на льду Ковдозера, и самого Легионера. Несколько парней поехало в Петроград. И мы вместе с Лундстремом отправились в Петроград и поступили там в Интернациональную военную школу. Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощанье:

— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду.

Часть партизан, те, кто постарше, осела на земле и в разрушенной белыми Ухте организовала первый на севере колхоз-коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».

Это было в Хельсинки, незадолго до очередных выборов в парламент, который в Суоми называется эдускунта. Мы с известным финским писателем Матти Курьенсаари заканчивали вечер за столиком в ресторане «Космос», рядом с гостиницей, недавно окрещенной модным словом «Спутник». Курьенсаари был гостем в Москве на Втором Всесоюзном съезде советских писателей. Этой зимой он стал главным редактором новой газеты — «Пяйвян саномат», центрального органа профсоюзов, печатного рупора оппозиции в социал-демократической партии.

Живой, порывистый, Курьенсаари расспрашивал меня о наших общих московских знакомых. Я же хотел узнать, что он думает о причине раскола в социал-демократической партии.

— Это чисто личная неприязнь одной группы вождей к другой! Склоки! — сначала ответил он. Потом перегнулся через стол и сказал: — Если же хотите знать не личную, а принципиальную подоплеку, то вот она! Слишком много мелких буржуа вступило в партию. Они не о социализме думают. В результате партия утратила свой классовый характер. Надо вернуться к классовой политике! Коммунисты потерпят у нас поражение. Их программа противоречит финскому «менталитету».

Финский «менталитет»! Очень часто приходилось встречаться здесь с этим словом, ведущим свое происхождение от латинского «mens» — дух. В понятие это тут вмещают и привычки народа, и образ его мыслей, и образ жизни. Причем каждый человек толкует их по-своему, и поэтому то и дело встречаешь противоречивые определения того, что же именно является финским «менталитетом».

Все же после бесед с людьми самых разных профессий, возрастов, вкусов, политических убеждений мне удалось установить какой-то общий перечень качеств, которые всеми моими собеседниками признавались неотъемлемыми национальными свойствами финского характера.

Честность. Этому никак не противоречил тот факт, что полицией было составлено в 1957 году 22 216 протоколов о разного рода кражах.

Трудолюбие. «Народ трудолюбив и страстно любит свою землю. Работает неутомимо, хотя частые непогоды мешают земледельческому труду» — эти слова Салтыкова-Щедрина о финнах верны и по сей день.

Традиционизм. Иные собеседники называли его консерватизмом, а кое-кто медлительностью и упрямством, традиционизм, который ныне своеобразно сочетается с любовью к техническим новинкам.

Развитое чувство юмора, хотя это, может быть, и покажется удивительным некоторым нашим читателям, привыкшим представлять себе финнов как людей угрюмых и молчаливых (можно им в утешение сказать, что именно такими многие финны представляют себе русских). Финский юмор. Участники гражданской войны в Испании рассказывали, что, когда их интербригада была на отдыхе и бойцы шестнадцати национальностей состязались в том, чей анекдот смешнее и остроумнее, пальму первенства получил финский анекдот.

Я не стану здесь передавать всех бытующих в Хельсинки анекдотов о трех обнаженных кузнецах, поднявших свои молоты над наковальней, — об этой скульптуре, установленной в центре столицы, перед универмагом Стокмана. Но как не рассказать о письме одной крестьянки, переданном по радио в четверть часа «воскресного ворчания» (была здесь и такая передача, в которой каждому вольно добродушно поворчать на мелочи быта, на соседа, на погоду, на министров и т. п.).

«Неужели правительству не хватает высоких налогов, какие мы платим, чтобы одеть этих голых кузнецов!» — сетовала в письме крестьянка, недавно побывавшая в столице.

Как сильно здесь чувство юмора, я убеждался и тогда, когда читал полные своеобразного комизма повести Майю Лассила «За спичками» и «Воскресший из мертвых», и в интимной застольной беседе, и даже слушая прения в парламенте.

Когда в свое время крайне правый пастор призвал в парламенте проклятие господне на голову людей, ратующих за социализм, выступивший затем депутат-коммунист ответил ему:

— Если бы господь бог внимал мольбам каждой собаки, то с неба падали бы жареные кости, а не живительный дождь!

И слова депутата-коммуниста вызвали смех на всех скамьях.

О финском юморе, однако, речь впереди. Здесь же хочется еще сказать, что в свой «менталитет» финны сейчас зачисляют и любовь к драматическому искусству.

— Вы, пожалуй, не найдете ни одного финна, который не сыграл бы какую-нибудь роль в любительском спектакле, — говорили мне.

84 рабочих любительских театра, постоянно действующих, и 3300 самодеятельных трупп, регулярно дающих спектакли, — для такой маленькой страны эти цифры очень красноречивы.

— Думается, — сказал мне товарищ, хорошо знающий финский «менталитет», — что такая любовь к театру, вернее — такое желание хоть немного играть на сцене, объясняется сдержанностью в выражении своих чувств, которая присуща финскому характеру и воспитанию. Я думаю, игра на сцене, где без всякого торможения можно открыто выражать самые необузданные чувства или самые интимные, обычно скрываемые от других переживания, служит как бы защитной реакцией на привычную, воспитываемую сдержанность в каждодневной жизни.

Были среди моих собеседников и такие, которые хотели включить в финский «менталитет» слабость к выпивке.

Об этой слабости говорит хотя бы тот факт, что здесь существуют десятки рабочих и буржуазных обществ трезвости — все эти «Друзья трезвости», «Союз трезвости финских учителей», «Женский центральный союз трезвости», «Заря» и т. д., которые находятся под влиянием различных политических партий и церковных организаций.

— У нас издается десяток антиалкогольных журналов, вроде социал-демократического «Трезвого народа», и не только для взрослых, но и детские. Самый популярный из них — «Утренняя заря», — говорил мне товарищ-финн. — Ведь не случайно у нас был по всенародному референдуму введен «сухой закон», и так же не случайно его потом отменили.

Теперь для регулирования производства и потребления спиртных напитков создано государственное акционерное общество «Алко» — монополия во главе с директором Фагерхольмом.

— Несмотря на то что создан особый «Союз трезвости автомобилистов», новые аэродромы у нас сейчас строятся руками шоферов-профессионалов и автолюбителей всех рангов, отбывающих наказание за то, что они сели за руль под хмельком!

Не так давно, на митинге при открытии нового аэродрома, президент Кекконен сказал, что над созданием его дружно трудились представители всех без исключения слоев общества.

— И мы должны быть особенно благодарны Фагерхольму, — пошутил президент, — за то, что он поставлял на стройку кадры, рабочие руки.

И все же, несмотря на «вескость» доводов, я не включаю в финский образ жизни слабость к выпивке.

Много, повторяю, приходилось мне в Суоми слышать рассуждений о «менталитете», и вот теперь, за столиком ресторана «Космос», за бутылкой бордо, впервые и к тому же от человека, считающего себя марксистом, я услышал такое категорическое утверждение: коммунизм противоречит финскому «менталитету», несовместим с ним!

— «Менталитет» — вещь изменчивая, — ответил я. — Это мы видим на примерах вашей и нашей истории. Разве не то же самое твердили о душе русского народа-богоносца кадеты, эсеры, октябристы, «мирнообновленцы», не говоря уже о «Союзе русского народа имени Михаила-архангела»?

Кстати, недавно я просмотрел сборник, посвященный двухсотлетию Хельсинкского университета, изданный в 1842 году. И там, в статье Эмана, которая так и называлась: «О национальном характере финнов», очень авторитетно сказано, что основное свойство финского характера — «пассивная созерцательность», что финнам чужды широкие национальные интересы и какие бы то ни было политические стремления, что народ Суоми по самой природе своей равнодушен к «мирской суете».

Теперь всем ясно, что это не так.

А разве в начале нашего века не считалось основным свойством финского «менталитета» отсутствие в нации классового духа, безропотное единство рабочих и работодателей, торпарей и кулаков? Единая, мол, семья, старшие и младшие дети. Разве не ошарашили тогдашних «знатоков» финского «менталитета» невероятные успехи социал-демократов, стоявших на позициях классовой борьбы?

Роман Илмари Кианто «Красная черта» — о первых выборах в сейм в 1907 году, сделавший знаменитым имя автора, рассказал тогда, почему безземельные торпари и беднейшие крестьяне вместе с рабочими отдали свои голоса социал-демократам.

С тех пор прошло полвека. И какие полвека!

И вот теперь уже не только буржуазные политики, но и вставшие на их позиции социал-демократические лидеры, а порой даже и такие прогрессивные литераторы, как Курьенсаари, уверяют, что марксизм противоречит финскому «менталитету».

В дни, предшествовавшие парламентским выборам в июле 1958 года, я, не будучи ни христианином, ни тем более женщиной, жил в Хельсинки в гостинице «Урсула», принадлежащей Обществу молодых женщин-христианок. Разместилась «Урсула» в новом, многоэтажном доме, построенном рабочими сберегательными кассами.

Серняйнен — район, где находится гостиница, — с центром Хельсинки соединяет Длинный мост, переброшенный через пролив. Название обманчиво. Может быть, в старину он и казался длинным, сейчас же, рядом с новыми мостами, этот мост выглядел не таким уж большим. Впрочем, длины его перил было вполне достаточно, чтобы вдоль них выставить плакаты всех соперничающих на выборах партий. От крайней правой — Коалиционной — до Демократического союза народа Финляндии (ДСНФ), ведущая сила которого — коммунисты.

Такие плакаты и на других улицах города.

…Темный силуэт полуразвалившейся хижины и подпись: «Прекратим бегство из деревни».

Жилистый кулак опирается на две толстенные книги — Библию и Свод законов.

Это взывает к избирателям Аграрный союз.

Мальчик и девочка смотрят на вас с плаката ДСНФ — напоминание о том, что Демократический союз народа Финляндии отстоял в парламентских боях пособие на детей. Борясь за него, депутаты Союза выступали непрерывно свыше пятидесяти часов. Узнав об этом, матери малолетних детей во время прений приносили депутатам в парламент кофе, присылали саволакские пироги с рыбной начинкой.

Пониже детских головок на плакате головы взрослых — рабочего и работницы. Плакат о борьбе ДСНФ за страхование от безработицы.

Еще ниже — морщинистые лица старика и старухи: требование увеличить пенсии по старости.

С плакатов Коалиционной партии смотрят на прохожих портреты кавалеров ордена Маннергейма — человека в генеральском мундире, священников в пасторском облачении и без оного.

А вот еще плакат: лидер правых социал-демократов Вяйне Лескинен ведет к венцу свою невесту — Коалиционную партию; обрученные попирают ступени, на которых надписи: «Пособие на детей», «Страхование от безработицы»; военщина в парадном строб приветствует жениха и невесту.

И хотя речь идет о коалиционерах и социал-демократах, каждому ясно, что это сатира, а не саморазоблачение.

Петух на стрелке флюгера, указывающей направо, — это социал-демократы призывают голосовать за свой список. Странный, я тут бы сказал — самокритичный, плакат! По соседству — другой: на нем изображены улыбающиеся рабочий и крестьянин, профессор и девушка. Социал-демократы хотят сказать этим плакатом, что, мол, все слои общества будут ими довольны. Но в пику сотоварищам по партии, стремящимся порадеть сразу всем, с плаката социал-демократической оппозиции, выступающей со своим отдельным списком, протягивает руку рабочий в комбинезоне строителя. Торопящиеся люди проходят мимо, не обращая внимания на этот призыв к рукопожатию.

Народа у плакатов не видно, да и сами партии не очень рассчитывают на действенность своих плакатов.

Это скорее последнее напоминание об именах кандидатов и номерах, под которыми они баллотируются.

Финский избиратель, рассказывали мне, — традиционон. Его никакими плакатами а бурно-пламенными речами не проймешь. Если в начале своей политической жизни он проголосовал за представителя какой-нибудь партии, то останется верен ей и впоследствии, даже если и будет недоволен своим депутатом.

Отказ от традиции может быть вызван только большим душевным потрясением, из ряда вон выходящими историческими событиями.

Раз сложившиеся соотношения здесь изменяются очень медленно.

Исход выборов во многом зависит от поведения самой многочисленной, почти всегда получающей наибольшее число голосов «партии спящих». Так здесь называют людей, по той или иной причине уклонившихся от голосования.

Второй источник возможных изменений — это голоса молодежи, людей, которым за четырехлетний промежуток после предыдущих выборов исполнился двадцать один год. В политическую жизнь вступает четыре новых возраста. Сто шестьдесят три тысячи человек сейчас голосуют впервые.

Что думают эти юноши и девушки, к чему они стремятся?

В предвыборные дни в газете ДСНФ и компартии «Кансан уутисет» была напечатана карикатура: на скамье парка девушка, достигшая совершеннолетия, а вокруг нее, соперничая, увиваются кавалеры: социал-демократ, аграрий, представитель Шведской партии, коалиционер и «скуговец» — так называют здесь членов социал-демократической оппозиции. Эта карикатура довольно точно отражает суть дела.

Но что могут пообещать молодежи всерьез все эти партии?! Разве только бесплатный вход на танцевальные площадки!

«Неужели ж мы никому не нужны?» — с горечью спрашивают в своих письмах в редакцию молодежного журнала «Острие» юноши и девушки, вступление которых в жизнь началось с околачивания в очередях безработных на бирже труда.

Если же говорить об отношении народа к соседу, с которым у Финляндии более чем тысячекилометровая граница, — к Советскому Союзу, — то линия мира и дружбы настолько выражает чаяния масс, что открытое выступление против нее грозит политическим провалом. Даже те группы, включая Коалиционную партию, которые в свое время сделали все, что могли, чтобы не был подписан договор о дружбе и взаимопомощи (чтобы преодолеть их сопротивление, нужна была решимость Паасикиви), даже они теперь, и особенно в недели, предшествующие выборам, заявляли, что во внешней политике у всех, партий никаких разногласий нет. Правда, это не мешало им одновременно публиковать и всячески рекламировать отравляющие атмосферу дружбы мемуары бывших эсэсовцев и перебежчиков.

…Еще за день до выборов, выступая с прогнозами политической погоды, лидеры всех буржуазных партий единодушно предвещали поражение Демократического союза народа Финляндии.

Они привели в действие все, чтобы это случилось. Избирателям был преподнесен «предвыборный бутерброд» — так называют в народе снижение цен на хлеб и на масло, проведенное перед самыми выборами. Предыдущее правительство Фианда было провалено парламентом из-за того, что оно повысило цены на хлеб. Сменившее его правительство должно было возвратить прежние цены, но оно медлило с проведением этого обязательного решения парламента несколько месяцев, приурочив его к выборам.

Было заключено «предвыборное перемирие»: все буржуазные партии обязались вести полемику в «деловых рамках», не прибегая к клевете и другим нечестным приемам. Это означало, что поток клеветы и лжи всеми партиями будет обрушен на кандидатов Демократического союза народа Финляндии, на коммунистическую партию — ведущую силу этого Союза.

Так оно и вышло.

Все партии «единодушно» попрекали аграриев и коммунистов за то, что они говорят о необходимости борьбы за «линию Паасикиви», хотя, мол, по вопросам внешней политики ни у кого никаких разногласий нет. Утверждали далее, что именно коммунисты заинтересованы, чтобы между Финляндией и Советским Союзом были плохие отношения. Или вдруг распространили дикую выдумку, будто во время каких-то переговоров между Коммунистической партией Советского Союза и Финской компартией весной 1958 года речь шла о том, чтобы финские коммунисты устроили вооруженный путч и советские войска вошли в Финляндию. Большинство газет перепечатало эту провокационную клевету, пущенную «Хельсингин саномат».

Все это и должно было стать «предвыборной бомбой», потрясти финского избирателя, чтобы он в панике проголосовал за правых.

Но на финских трудящихся и такие трюки не произвели впечатления.

Тридцатидвухстраничный номер «Хельсингин саномат» почти наполовину наполнен разнообразными объявлениями — от трех строчек о продаже подержанного «Москвича» до занимающего полполосы оповещания о распродаже в универмаге, от поисков интересной блондинки для совместной поездки на машине во время отпуска до печальной нонпарели о том, что «из-за экономических трудностей отдается на усыновление четырехлетний здоровый мальчик».

Читатель покупает эту газету (которая стоит, пожалуй, дешевле, чем ушедшая на нее бумага), просматривает фотографии, анекдоты и карикатуры, столбцы интересующих его объявлений, читает страницы, посвященные спорту, города скую хронику, сообщения о том, кому из граждан сегодня исполнилось пятьдесят, шестьдесят и т. д. лет; он пробегает глазами телеграммы из-за границы, а политические комментарии или совсем пропускает, или, прочитав, не доверяет им и остается при своем мнении, то есть при мнении, сложившемся в той организации, к которой он примыкает. Грамотность — всеобщая. Привычка к газете — давняя. И при всем этом удивительно то, насколько большие тиражи буржуазных газет не соответствуют их политическому влиянию на массы.

Самая большая газета в Финляндии — «Хельсингин саномат» (тираж ее достигает 250 тысяч экземпляров) — поддерживает правую Народную финскую партию, которая на выборах потерпела сокрушительное поражение, собрав всего лишь 93 тысячи голосов… В то же время Аграрный союз, тираж газеты которого — «Мааканса» — в пять раз меньше, чем «Хельсингин саномат», собрал 440 тысяч голосов…

Но как бы то ни было, проигрывает его партия или выигрывает, Эркко, хозяин газеты «Хельсингин саномат», на всем получает прибыль. Он получает ее, публикуя провокационные статьи против коммунистов и против аграриев. Он получает доход от печатания избирательных списков и предвыборных обращений всех без исключения партий, в том числе и от поносимых его газетой Аграрного союза и ДСНФ, публикуя эти списки и обращения в разделе объявлений.

Коммерция остается коммерцией!

«Бескорыстное служение литературе существует теперь только в Финляндии!» — восхищался в прошлом веке отсутствием коммерческого духа в финляндской прессе и литературе писатель граф В. А. Соллогуб.

«Что нет в финской литературе торгашества, это очень естественно, — отвечал титулованному писателю «неистовый Виссарион», — занятие финской литературой не представляет никаких материальных выгод, а потому за него и берутся не спекулянты, а только люди действительно любящие литературу».

Разворачивая страницы «Хельсингин саномат», думаешь, как все изменилось с тех пор: пришла пора и «материальных выгод», пришла пора и спекулянтам. Это один из примеров изменчивости «менталитета».

И как хорошо, что народ воспитывает в себе защитную реакцию к таким органам печати — недоверие!

В последнюю неделю перед выборами жаркие, солнечные дни перемежались холодными. Дождливое, темное утро сменялось солнечным вечером. И тогда, бывало, прямо в сосновую рощу приносили стол, ставили на него цветы. Лес превращался в зал заседаний. Подключался громкоговоритель, работающий от аккумулятора автомобиля, на котором приехал оратор.

Люди сидели вокруг на валунах, на земле, стояли у дороги, на которой резвились дети, пришедшие вместе с родителями в лес. Шла предвыборная агитация за кандидатов в депутаты.

На высоких скалах Брунспарка в Хельсинки я был на предвыборном собрании, созванном Шведской народной партией. Далеко над морем сияло солнце, а тут моросил дождь. Как цветы, распустились пестрые, разноцветные зонтики над головами слушателей. Ораторов было много (каждому давалось не больше пяти минут), а публики мало, — казалось, лишь жены и свояченицы пришли послушать речи выступающих.

— Все равно, сколько бы ни пришло на митинг, Шведская партия свои голоса получит, — сказал мне журналист Лео Линдеберг. — Традиция! Вместо того чтобы вслушиваться в речи, лучше посмотрите на море, посмотрите, как красив в закатном небе силуэт башни на островке — Свеаборгской крепости.

Нет, неправильно обвинять избирателей в аполитичности.

На всех митингах, где мне пришлось побывать, я видел, как люди внимательно слушали ораторов, сравнивали, взвешивали их доводы.

Особенно запомнился мне митинг, состоявшийся в обеденный перерыв в столовой одной из новостроек Хельсинки. Только что стало известно: Советский Союз предлагает дать финской фирме подряд на строительство гидроэлектростанции на реке Туломе, близ Мурманска. Там нашли бы себе работу тысячи две человек.

Даже сейчас, летом, много безработных строителей.

И вот после выступления оратора встал каменщик и довольно наивно, но откровенно спросил: а нельзя ли обойтись вообще без фирмы? Ведь она будет получать большую прибыль. Нельзя ли, чтобы прямо Финская коммунистическая партия взялась построить станцию?

Ему отвечала Хертта Куусинен:

— Да, мы умеем строить сами для себя, для своих нужд. Доказательство этого — наш Дом культуры в Хельсинки. Однако коммунисты не коммерческая фирма, и во внешнеторговые дела, как подрядчики, мы вмешиваться не станем.

Присутствовавшим роздали листки с приглашением на «предвыборную баню», которая должна была состояться в банный день — субботу, накануне выборов.

Парная баня Sauna — один из существенных признаков финского образа жизни, финского «менталитета». Мало сказать, что ее «уважают»! Здесь поистине царит культ бани. Даже на дизель-электроходах, сооруженных по последнему слову техники, рядом с ванными, душевыми кабинетами строят пахнущие березовым веником деревенские парные бани, с бревенчатыми стенами, с полками и печью для раскаленных камней. Радиолокаторы — это для удобства навигации, а для души и тела — деревенская баня, о пользе которой финские врачи написали уйму книг.

Даже в городских, многоэтажных домах, где в каждой квартире есть ванна, строят на чердаке или в подвале для всех жильцов баню, с печью для пара и полком. А о маленьких, индивидуальных домиках и говорить нечего.

Плывешь на пароходе по озеру. Обступили его бескрайние леса. На скалистых уступах над водой лепятся бесстрашные сосенки, цепко запуская корни в каждую расщелину. Тишина. Безлюдие. Безмолвие. Ни следа жилья, словно от сотворения мира здесь не ступала нога человека. И вдруг на мысу, между соснами и березками, мелькнули красные стены лесной баньки.

В Центральной Финляндии — одна баня на четыре души. В Сатакунте, где живет много шведов, бань меньше, но и там на восемь душ населения приходится одна баня. Узнав об этом, веришь утверждению старожилов, что почти три четверти финских граждан впервые увидели свет в бане.

Портовый рабочий Лаури Вилениус, участник интербригад, рассказывал мне, что первым делом финских добровольцев, когда они появились на испанской земле, была, к удивлению аборигенов, постройка невиданной там парной бани — сауны.

И когда популярный хельсинкский радиорепортер и комментатор У. Миеттинен попал в Москву, то для того, чтобы, как он сказал, «приблизить советского человека к сердцу финского радиослушателя», после передачи из Елоховского собора, доказывающей, что богослужение у нас не запрещено, он попросил разрешение провести радиорепортаж из Сандуновских бань.

Здесь, в облаках пара, стоя перед микрофоном, он рассказывал, что и в Москве в бане парятся люди, — а это было для многих финнов откровением. Миеттинен подошел к стоящему в мыльной пене москвичу-инженеру, завел с ним разговор о его заработке, о том, почему он любит париться и как часто бывает в Сандуновских банях. Затем с микрофоном он перешел к шоферу московского такси, который, сидя на полке, хлестал себя веником по спине. И как это ни кажется странным, но гулкое шарканье шайкой, бульканье льющейся воды, возгласы парящихся — все это вместе с объяснениями находчивого радиорепортера действительно приближало сердца финских слушателей к советским людям.

По требованию радиослушателей финское радиовещание неоднократно повторяло записанный на пленку репортаж из Сандуновских бань.

В разговоре о бане всегда легко было отличить узкого финского националиста от человека более широких взглядов. Когда я рассказывал, что точно такие же парные бани, как у финских крестьян, бытуют у нас на севере, в деревнях Архангельской, Вологодской, Новгородской и других северных областей, что и там крестьяне считают баню лучшим лекарством от всех болезней, и не случайно сложены пословицы: «Пар костей не ломит» или: «Полок мягче перины», люди ограниченные обижались, словно у них что-то отнимали, и начинали горячо убеждать, что это исконно финский обычай, что даже у ближайших их соседей — шведов — нет его и что русские крестьяне, мол, позаимствовали его у финнов. Другие же, узнав о русских парных банях, радовались тому, что находили еще одну черту быта, сближающую соседние народы.

И вот в Хельсинки, на «Альппила», состоялся своеобразный митинг — «предвыборная баня». В амфитеатре, образованном уступами скал, собралось более восемнадцати тысяч участников.

Здесь, на «Альппила», были все атрибуты любимой народом парной бани: и нарисованная на декорации печь, и настоящие полки, и совсем уже настоящие, свежие березовые веники в руках девушек, исполнявших народные песни и пляски, посвященные бане.

— Народные танцы пользуются теперь большим успехом. Возрождение их — заслуга Союза демократической молодежи. Они совсем уже было исчезли, забитые фокстротами, танго и такими новинками, как рокк-н-ролл, калипсо, — рассказывал мне товарищ, с которым я пришел на «предвыборную баню».

Сохранялись народные танцы лишь в редких уголках, да и там уже стеснялись танцевать их. Но, когда начались всемирные фестивали молодежи и студентов, финским ребятам тоже захотелось показать свои национальные танцы.

И активисты этого Союза стали учиться танцам у стариков и старух, а затем повезли на фестивали в Берлин, в Будапешт, в Варшаву, Бухарест, Москву.

Проникнутые народным юмором и грубоватой грацией, эти танцы горячо встречались аудиторией.

— Надо было видеть, с какими серьезными, неулыбчивыми лицами девушки и парни исполняли сначала эти танцы. Дескать, разве можно смеяться, когда занимаешься таким важным делом, как «возрождение народного танца»! Но раз за разом они освоились, успех окрылил их. И сейчас, танцуя, они сами веселятся от души.

Но вот танец окончился. И к микрофону подошел инженер Юрьё Энне — кандидат в депутаты от хельсинкской организации ДСНФ.

— Реакционеры пустили в ход басню о народном капитализме. Пусть они попробуют продать акции этого капитализма в бараках, где живут безработные, или на общественных работах, — сказал он. — Наддай-ка пару, Анна-Лийса, чтобы всем паразитам жарко стало! — заключил свое выступление Энне, обращаясь к Анне-Лийсе Хювенен, активистке Союза демократической молодежи, которая вела митинг.

Выступления Вилле Песси, Хертты Куусинен и других ораторов-коммунистов перемежались хоровыми песнями и выступлениями актеров.

А потом до поздней ночи молодежь танцевала на площадке.

Выборы назначены на воскресенье и понедельник. Утро первого дня пасмурное, накрапывает дождь, но к двенадцати часам, к началу голосования, у избирательных участков образовались небольшие очереди.

Через четверть часа, однако, помещения участков опустели: воскресенье оставалось воскресеньем, с обязательной, несмотря на пасмурную погоду, поездкой за город. К концу дня в Хельсинки проголосовало меньше тридцати процентов избирателей.

В понедельник днем на одном из избирательных участков я провел четверть часа, прежде чем увидел пришедших сюда старика и старушку. Людно стало только в самые последние часы — от пяти до семи часов вечера, когда после трудового дня пришли рабочие. Они-то и решали дело.

За несколько часов до конца голосования мы вместе с Матти Рауховуори, бродячим фотографом, симпатичнейшим человеком, жизнь которого — цепь интересных приключений, посетив несколько избирательных участков в рабочем районе Серняйнен, возвращались по Длинному мосту в центр.

Мы остановились у газетного киоска, пестревшего яркими обложками многочисленных иллюстрированных журналов и газет, хельсинкских и зарубежных. Лондонский «Таймс», основываясь на сообщениях собственных корреспондентов, авторитетно утверждал, что на выборах в Суоми за лидерство борются две партии — социал-демократы и Аграрный союз. Остальные шансов не имеют.

— Дайте газету той партии, которая победит на выборах! — попросил Матти Рауховуори старушку газетчицу, сидевшую на стуле рядом с киоском.

Ни секунды не колеблясь, она подала ему свежий номер «Кансан уутисет».

— За правильный ответ я сфотографирую вас, — сказал Рауховуори.

Фотография эта хранится у меня и по сей день…

…И хотя здесь обычно рано ложатся спать, но всю эту ночь во многих домах окна светились. Люди слушали радио, которое до трех часов ночи регулярно передавало сведения о подсчете голосов в округах.

Уже к часу ночи определился успех ДСНФ.

Чем дальше, тем больше он нарастал…

Демократический союз народа Финляндии получил еще одно дополнительное место в Лапландии.

Другое — в Турку…

В Тампере — бывшей цитадели социал-демократов — третье.

…Семь новых депутатских мандатов!

Анна-Лийса Тиексо, председатель Союза демократической молодежи, как и в прошлый раз, была избрана в самом северном округе страны — в Лапландии.

Новый мандат в Тампере завоевал учитель гимнастики в мужской гимназии — Кууно Хонканен. Впрочем, в ту ночь эти фамилии мне еще ни о чем не говорили.

Больше всего голосов в стране было подано за Хертту Куусинен. Кроме нее, от Хельсинки по списку ДСНФ прошли генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Финляндии Вилле Песси, председатель Демократического союза женщин Тююне Туоминен и Юрьё Энне.

Да, старушка газетчица, оказалось, лучше, чем редактор «Пяйвян саномат», знала, что соответствует, а что не соответствует финскому «менталитету».

Победа демократических сил была очевидна.

На первое место вышел Демократический союз народа Финляндии. Он получил пятьдесят мест в парламенте, обогнав социал-демократов и аграриев.

В четвертом часу утра в комнате Хертты Куусинен раздался телефонный звонок. Говорила женщина, известный корреспондент, большой американской газеты.

— Простите меня, я решилась позвонить так поздно потому, что понимала: и вы в эту ночь не спите, — сказала она. — Поздравляю вас и ваших друзей с победой, и разрешите задать вопрос: как вы думаете, почему ваш список собрал так много голосов?

— Потому, что финский народ обладает разумом, умеет думать и уважает честность! — не замедлил ответ.

Как и до выборов, ни одна из больших партий самостоятельно не могла сформировать правительство, но впервые после 1916 года рабочие партии получили в парламенте абсолютное большинство. Единство их становилось настоятельной потребностью.

И ясно еще одно — народ одобрил линию дружбы с Советским Союзом.

Однако правые социал-демократы единству рабочего класса предпочли службу интересам самой реакционной части буржуазии.

После выборов, вопреки так ясно выраженной воле избирателей, путем разного рода парламентских комбинаций, было создано самое правое из всех сменявших друг друга послевоенных правительств.

Карикатурист, изобразивший на плакате таннеровца Вяйне Лескинена, который под ручку ведет к власти свою невесту — Коалиционную партию, к сожалению, оказался пророком.

Однако для всех беспристрастных наблюдателей было ясно, что детей от этого брака не будет, — такое правительство долго не просуществует и падет еще до конца года.

Так оно и вышло.

Усугубив своей политикой трудности, стоявшие перед страной, не решив ни одной важной проблемы, правительство Фагерхольма должно было выйти в отставку.

Снова представилась возможность создать правительство, которое опиралось бы на парламентское большинство: Аграрный союз, социал-демократическую оппозицию и Демократический союз народа Финляндии.

С таким предложением, отражающим настроение самых широких народных масс, и выступил генеральный секретарь Коммунистической партии Финляндии — Вилле Песси.

Но давление правых кругов на Аграрный союз оказалось настолько сильным, что его депутаты предпочли и на этот раз, в январе 1959 года, образовать неустойчивое правительство меньшинства, исключив из него таннеровцев и коалиционеров, но не пригласив ни социал-демократическую оппозицию, ни Демократический союз народа Финляндии.

Правда, неизменным условием участия в правительстве представителей ДСНФ было требование: немедля издать закон о страховании от безработицы, чему яростно сопротивляются представители капиталистических монополий.

Однако такой закон для финских трудящихся очень важен. В этом я воочию убедился сам, побывав в одном из лагерей на общественных работах, организованных для безработных.

Зимой пятьдесят восьмого года минут за сорок мы доехали на машине от Тампере до места работ в Кюрекоски. Здесь, прорубая дорогу, расширяя шоссе Турку — Тампере, работали как чернорабочие люди разных профессий: монтеры, штукатуры, плотники, маляры.

В полутора километрах от места работ; в заснеженном зимнем лесу, неподалеку от дороги стояли одиннадцать небольших дощатых бараков, напоминавших вагончики. Здесь находилась контора и жили девяносто восемь безработных. Остальные двести были размещены в близлежащих селениях.

Рабочий день уже окончился, и многих из обитателей этих вагончиков мы застали «дома».

Встретили они меня настороженно, — мол, еще один инспектор появился, — но, узнав, что я не инспектор, а советский писатель, оживились.

— Я работал бетонщиком, — рассказывал мне Аарне Тикканен, — зарабатывал в час двести пятьдесят марок… Здесь больше ста двадцати двух не удается… Мало интересного в этой работе. Одна надежда — снова попасть на «гражданку».

По одному этому слову «гражданка» видно было, что Аарне, полный сил тридцатидвухлетний парень, впрочем, как и другие, считают свою работу здесь не работой, а отбыванием повинности.

Да и как еще прикажете думать молодому человеку, присланному сюда из другой губернии, оторванному от семьи и привычной обстановки и получающему за такую тяжелую работу половинную оплату?

— Если есть семья или иждивенцы, то как бы усердно здесь ни работать, приходится получать на них от общины пособие по бедности, — сказал Аарне Саастомойнен, высокий, худощавый пожилой человек, выборный уполномоченный полутора тысяч безработных.

Я посмотрел на миниатюрную газовую плитку, установленную в бараке.

— Любуетесь цветами западной культуры? — иронизируя, сказал Саастомойнен и вдруг стал говорить быстро, словно опасаясь, как бы его не перебили: — Собрания на территории лагеря не разрешаются! Забастовки также запрещены. Видите объявление? — Он подвел меня к входу в лагерь и показал надпись: «Вход запрещен!» — Живем, оторванные от людей; оторванные от семей, словно в заключении без срока! Без вины!

И он, размахивая руками, со страстью, мгновенно преобразившей его морщинистое лицо, стал рассказывать, что недавно на общем собрании, которое пришлось созвать вне лагеря, безработные вынесли решение обратиться с просьбой к соседям, рабочим Швеции и Советского Союза, чтобы те прислали помощь — продукты для семей.

— Но вскоре приехали товарищи из Тампере и доказали, что мы не нищие, не бедные, что в стране продовольствия хватает и надо лишь добиваться, чтобы все его могли покупать, то есть чтобы не было безработицы. А для этого надо всемерно развивать торговые связи с теми странами, которые не знают экономических кризисов. С социалистическим лагерем. А также возможно скорее провести закон о страховании от безработицы.

Около 90 тысяч человек в 1958 году занесено было в картотеки биржи труда. А ведь не каждого и зарегистрируют!

— Если, к примеру, женщина лишилась службы, а муж имеет работу, ее в эту картотеку не занесут! — рассказывала мне уполномоченная женской бригады безработных, занимавшейся рытьем траншеи для водостока уже в самом Тампере.

Но даже и официальное число — 90 тысяч — безработных для маленькой страны с населением, едва превышающим четыре миллиона жителей, — огромно.

Зимой 1959 года безработных числилось еще больше, больше, чем когда бы то ни было в послевоенное время.

Каждый четвертый рабочий — без работы!

Вот почему вопрос о работе для всех и о страховании от безработицы стал самым насущным в жизни трудовой Финляндии.

— Страх остаться без работы не должен войти в наш «менталитет»… вот за это мы и боремся! — сказал мне председатель Союза каменщиков Хельсинки.

И я от всей души пожелал ему удачи в этой борьбе.

Коренастый маляр Антеро Бюман, пожилой энергичный блондин с голубыми глазами, похожий на костромича, недавно выстроил себе дом в Херттаниеми — пригороде Хельсинки. Когда нас познакомили, то в первую минуту мне почему-то показалось, что мы где-то уже встречались. Но где, когда?

— Жена жарко натопит баню, и завтра в честь Дня Советской Армии мы вволю попаримся! — пообещал он, приглашая меня к себе.

Зная, что Бюман активный деятель Союза строителей, что он в годы войны «побывал» в Советском Союзе, я охотно согласился прийти к нему. Тем более что в Суоми приглашение в домашнюю баню — высший знак дружеского расположения и отказаться — значит нанести обиду. Приглашение в баню — это приглашение к откровенной, душевной беседе, которая обычно ведется друзьями, взобравшимися на полок парной бани, когда слова не скрывают мысли, так же как одежда не скрывает тела.

…Утро 23 февраля я начал прогулкой по городу и дошел до Рыбного рынка на берегу бухты перед президентским дворцом.

Накануне в газетах сообщалось, что сегодня будет мороз, от которого могут замерзнуть дикие утки, зимующие у прорубей на льду у Рыбного рынка, и муниципалитет просил крестьян, которые приедут на рынок, привезти заодно и немного соломы, чтобы набросать на льду подстилку для уток.

Морозное солнце, не грея, сияло над заснеженными крышами. Ресницы заиндевели. На льду залива, где обычно скопляются дикие утки, и на самой набережной была набросана свежая, хрустящая солома. Призыв муниципалитета услышан. Впрочем, подстилкой пользуются не только дикие утки, но и нахальные чайки, также оставшиеся на зимовку в гостеприимной столице. Перед президентским дворцом бойко торговали березовыми вениками, но я веника не купил. Бюман предупредил, что у него заготовлено их вдосталь и для домашних и для гостей.

Днем несколько часов я провел на выставке живописи, графики и скульптуры группы левых деятелей искусства «Кийла», а вечер начал в нашем посольстве, где в честь Дня Советской Армии был устроен большой прием.

Военный атташе чувствовал себя именинником. Он принимал поздравления, стоя рядом с женой в просторном уютном холле. Для художника-костюмера собравшееся общество представило бы немалый интерес. Это была настоящая выставка парадных офицерских костюмов армий Европы, Азии и Америки. Затянутые в расшитые золотом и серебром мундиры, военные чинно «прикладывались» к ручке жены атташе и, смешавшись с толпой штатских, четким шагом отправлялись к закускам и «заедкам», живописно расставленным на длинных столах. «Запивки» же, интересовавшие их не меньше «заедок», разносились на подносах.

По здешнему обычаю, кроме электрических люстр, зажжены были и свечи.

Если бы оборванным, голодным питерским рабочим и фронтовикам, откликнувшимся на призыв Ленина и вступившим первыми в Красную Армию, кто-нибудь тогда сказал, что, отмечая дату их записи в отряд, жены иностранных генералов и послов капиталистических стран будут шить себе специальные вечерние туалеты, то солдаты революции, наверное, весело хохотали бы над шутником.

Но их подвиг, многократно повторенный советским народом, совершил не одно чудо. И теперь не только друзья наши, но и представители армий, которые входят в военные блоки, направленные своим острием против социалистического лагеря, приходят поздравить нас с праздником Красной Армии.

«Повращавшись» немного в этом «высшем» обществе, сверкающем знаками различия и орденами (иные из которых были получены в проигранной войне против Советов), я вышел из дворца посольства на мороз.

К восьми часам вечера Антеро Бюман, как условлено было, на машине подъехал к нашему посольству и захватил меня к себе в Херттаниеми. В автомобиле уже сидели и финский поэт Армас Эйкия с женой, а дома Бюмана поджидал его друг и сосед каменщик Нестори Пехконен.

Жена Бюмана, Импи, встретив нас, сказала, что баня уже истоплена и березовые веники лежат на полке. А после бани — кофе.

Но перед тем как идти в баню, гостеприимный хозяин показал нам свой небольшой, но очень удобно и расчетливо построенный дом.

В цокольном полуподвальном этаже были устроены гараж, ванна, баня с предбанником (причем как баня, так и предбанник едва ли были больше, чем купе нашего мягкого вагона), чулан для кистей, мела и других материалов малярного ремесла, загородка для угля и котел центрального отопления.

В первом этаже из передней мы попадали в большую комнату, которая при желании задергивающимся занавесом разделяется на две. Кроме этой комнаты, на первом этаже была лишь просторная кухня с нишей, также отделявшейся от кухни задергивающейся занавеской.

В мезонине со скошенным под крышей потолком — две небольшие комнатки.

— Я их сдаю пока одной молодой паре за шестнадцать тысяч марок в месяц. Все-таки подспорье при выплате долга за дом, — сказал Антеро.

И в самом деле — дом ему обошелся деньгами, если считать по старому индексу, в 1900 тысяч марок. Это лишь за материалы и транспорт, рабочая сила не в счет.

Из этой суммы 460 тысяч марок Бюман получил как ссуду, которую он должен погасить за десять лет (платя за нее небольшой процент), от «Арава». «Арава» — государственная организация, созданная для смягчения жесточайшего послевоенного жилищного кризиса и призванная кредитовать как индивидуальных, самодеятельных застройщиков, так и строительные кооперативы (здесь их называют акционерными обществами). Девятьсот тысяч было получено как заем от банка, и за него, кроме очередных выплат, приходится в год платить одних процентов 40 тысяч марок — среднюю месячную заработную плату квалифицированного рабочего.

— А остальная часть поглотила все мои прежние сбережения, — деловито объясняет суть дела Бюман. — В счет займа я уже выплатил двести тысяч марок и думаю, чтобы окончательно рассчитаться с банком, потребуется еще пять лет. Если, конечно, не стану безработным… А тогда… — И Бюман, не договорив, махнул рукой.

Значение этого жеста мне понятно, потому что вскоре я побывал в другом таком же местечке под Хельсинки, у финского журналиста Пасавуори. Там, в еще не полностью отстроенном поселке на берегу моря, мне показали немало домов, которые уже перешли в руки вторых и даже третьих хозяев. Из сорока стандартных домов поселка таких было тринадцать. Первые же владельцы, лишившись работы, оказались не в состоянии покрыть ссуды и вынуждены были с большим уроном отступиться.

— А почему в стоимость дома вы не включаете рабочую силу?

— Да кто строил этот дом? Двое взрослых моих сыновей, тоже строители, приходили сюда работать после трудового дня. Я строил тоже после рабочего дня — и, разумеется, себе не платил. Импи на этой стройке трудилась, почитай, круглые сутки бесплатно. А потом, отработав положенные по коллективному договору свои восемь часов, сюда приходил трудиться этот кирпичник, — кажется, так он по-русски называется? — Антеро кивнул на своего пожилого друга Нестори.

— Не кирпичник, а каменщик, — поправил Эйкия.

— Ну, пусть каменщик, — соглашается Бюман. — А вместе с ним приходили и другие друзья-строители, — добавляет он.

Со всеми ими Бюман тоже не деньгами расплачивался, а своими умелыми руками, после рабочего дня отрабатывая по нескольку часов на стройке их домиков.

— Выходит, что сначала я их эксплуатировал, а потом они меня, так что совершенно «чистых» пролетариев среди нас нет! — смеется Бюман.

Начали строить дом в мае, а к осени уже праздновали новоселье.

Да, здесь, я убедился, среди рабочих до сих пор еще бытует то, что у нас в сельской жизни раньше называлось «помочь» или «супряга», когда крестьяне шли пособить земляку-соседу своим трудом, — обычай, так хорошо описанный Александром Энгельгардтом.

Но, кроме такой «семейной помощи», и маляр Антеро Бюман, и его друг, каменщик Нестори Пехконен, и их жены, и сотни и тысячи других рабочих семей Хельсинки добровольно и безотказно отдали в прошлом году стройке Дома культуры сто пятьдесят тысяч часов своего труда. Здесь и Рабочие дома, вплоть до неповторимого по своей оригинальной красоте Дома культуры в Хельсинки, зачастую возводятся, как у нас бы сказали, способом «народной стройки». Этот обычай, идущий от чувства общности интересов трудовой семьи, развился, поднялся до великого, преобразующего мир, осознанного чувства классовой солидарности пролетариата.

О силе этого чувства у Антеро свидетельствуют обстоятельства, при которых я впервые встретился с ним.

Когда мы, четверо мужчин, с трудом разместились на полке его тесной баньки в бетонном полуподвале, облицованном деревом (чтобы больше была похожа на деревенскую), и наступило то время, которое по здешним обычаям отводится самым душевным, приятельским разговорам, я спросил Антеро, при каких обстоятельствах в дни войны он оказался у нас в плену.

— Это было в конце сентября сорок первого года в карельских лесах, где-то под Пряжей, — ответил Бюман, окуная веник в шайку.

— Постойте! — вдруг озарило меня воспоминание. — Между Пряжей и Ведлозером? Да? Вы были в штрафном батальоне майора Перми?

— Пярми, — поправил Бюман.

Так, значит, мы действительно встречались и разговаривали, но оба были тогда в военной форме, так изменяющей облик человека. Столько воды утекло с тех пор, что мудрено было бы сразу узнать друг друга.

Мне вспомнилось, как трудной осенью сорок первого года в сумерках наступающего вечера мы с военным корреспондентом «Правды» Михаилом Шуром быстро шагаем по всхолмленной, каменистой улице Петрозаводска.

На пристани в последние баржи грузятся не успевшие раньше эвакуироваться люди. Все дома пусты, ворота распахнуты, в окнах нет света. Во двориках жалобно блеют покинутые хозяевами козы.

Пустынный город стал просторнее. Он стал огромным. Штаб армии уже в Кондопоге. Не завтра, так послезавтра Петрозаводск превратится во «временно оккупированную территорию». И в этот грустный день мы торопимся к зданию школы, за реку, где член Военного совета фронта Г. Куприянов разрешил нам присутствовать при допросе пленных.

Редко когда удавалось в те дни, с большим риском и трудностями, нашим разведчикам достать «языка» — ведь мы отступали, — а тут сразу семьдесят солдат сдались, да еще, как говорят, добровольно! Значит, не беспочвенной фантазией были наши довоенные мечты о том, что пролетарии не будут стрелять в красноармейцев. И в тяжелые дни, когда мы отходили, пядь за пядью оставляя шумящие леса, тихие озера — родную землю, известие о десятках добровольно сдавшихся солдат (ставшее таким привычным через четыре года) ободряло, радовало наши души.

Не забыть мне и о том, как нашу радость разделял, не высказывая ее вслух, и член Военного совета, и о том естественном недоверии, которое сквозило в начале допроса: не заслали ли к нам таким способом разведчиков?!

Мы ходили по классам, где на полу, сдвинув парты к стене, располагались на ночлег финские солдаты (утром их должны были отвезти в Медвежьегорск и оттуда дальше в глубь страны), и разговаривали с пленными. Кто они? Каменщики, плотники, шоферы, слесари, токари, чернорабочие, лесорубы.

И вот теперь я, мысленно одевая в финский солдатский мундир хлещущего себя веником Бюмана, все больше убеждался в том, что именно с ним, ну да, с этим голубоглазым, светловолосым, коренастым маляром я и разговаривал тогда в полутемном классе, в пустынном Петрозаводске. А он, словно продолжая свой тогдашний рассказ, плеснув кружкой воду на раскаленную печку, окутанный клубами пара, говорил:

— На призывном пункте меня спросили, буду ли я воевать. И я сказал, что против фашизма — буду, против социализма — не собираюсь. «Я не про социализм говорю, — отвечал полковник, — а спрашиваю: против России будете воевать?» — «Для меня Советский Союз — это и есть социализм!»

Тогда Бюмана с самого начала направили в штрафной батальон, которым командовал майор Пярми.

Батальон этот в основном был укомплектован теми, кто в разное время сидел в тюрьме за «политику» и считался неблагонадежным.

Несмотря на почти каторжную дисциплину, царившую в штрафном батальоне, эта воинская часть оказалась идейно сплоченной, только не так, как хотели бы офицеры.

В ротах между солдатами все время шли споры о том, что делать в случае боевого соприкосновения с «противником». И ни к какому определенному решению прийти не могли. Спор возобновился с новой силой в лесах Карелии, когда батальон был брошен в наступление.

Маннергеймовцы, по-видимому, считали, что они действуют беспроигрышно: либо будет совершен прорыв на важном, прикрывающем эвакуацию Петрозаводска участке лесного фронта, либо, сунув штрафников под огонь советских пулеметов, финское командование навсегда избавится от неугодных и неблагонадежных людей. А может быть, произойдет и то и другое?

И вот тут-то солдаты решили перейти из лагеря наступающих в лагерь отступающих, которых в Европе уже считали побежденными.

При неусыпном наблюдении начальства сговориться было не менее трудно, чем осуществить самый переход. Днем — пулеметным огнем, в спину расстреляют свои же офицеры, ночью — таким же уничтожающим огнем встретят красноармейцы.

Штрафники тайно выбрали двух делегатов, уполномочили их пробраться в расположение наших войск и сообщить, чтобы те были готовы в определенном месте принять батальон. Один из этих смельчаков при переходе был тяжело ранен.

Командир части колебался: нет ли здесь провокации?

Пустили три ракеты — красную, зеленую, белую, — сигнал: «Делегаты приняты, ждем остальных».

Осенние ночи были безлунные, сырые. Каждый мохнатый сук в темном лесу казался угрозой. Под сапогами хлюпало болото.

Но точно в назначенный час — с поднятыми вверх руками — один за другим появились семьдесят восемь солдат.

Где же остальные?

Их не дождались.

В лесу прогремели выстрелы. Трассирующие пули просверкали над узкой тропой, ударились в скалы.

Наверное, Пярми и другие офицеры спохватились, и между ними и солдатами завязалась перестрелка.

Но это были только догадки Бюмана и других, пришедших с ним. Об этих догадках, недоумевая, что же на самом деле произошло, они и говорили в школе в Петрозаводске.

О том же, что случилось в батальоне, они узнали лишь после войны, когда вернулись на родину. (По соглашению о перемирии, финские граждане, которые противодействовали войне Финляндии против Объединенных Наций любым способом, вплоть до перехода на их сторону с оружием в руках, не могли быть подвергнуты в Суоми никаким репрессиям, репрессированные же ранее полностью были реабилитированы и получили за нанесенный им ущерб денежную компенсацию.)

Когда делегаты, а затем и первая группа солдат ушли за линию фронта, среди оставшихся возобладало мнение, которое в спорах многие отстаивали и раньше, — что нельзя самовольно нарушать дисциплину.

Нет, речь шла, разумеется, не о воинской дисциплине, а о партийной.

— Партия, — говорили одни, — не давала указания переходить, сдаваться в плен, а, напротив, требовала, чтобы коммунисты всегда и во всех переделках и невзгодах оставались вместе с массами и вели среди них работу.

— Но ведь в батальоне Пярми — как в тюрьме, мы все равно изолированы от масс, — убеждал их Антеро с друзьями еще до того, как батальон бросили в наступление. — Нельзя же живое дело превращать в догму. И потом — нам партия не давала разрешения стрелять в красноармейцев, солдат социализма!

Здесь я должен сказать, что и те солдаты этой роты, которые не перешли вместе с Бюманом линии фронта, тоже не сделали ни одного выстрела.

После случившегося в лесах Карелии непокорная рота штрафного батальона была расформирована, а солдаты ее заключены в концентрационный лагерь. Там они и прозябали до конца войны, только нескольким удалось удрать из-за колючей проволоки…

С двумя из них я встретился позже, в июле, на шлюзе «Конус» на озере Калавеси, севернее Варкауса. И они мне, тоже в бане, но «настоящей саволакской», которая топится по-черному, рассказывали о своей жизни. Там же я узнал и о судьбе демобилизованного майора Пярми, ставшего управляющим фабрикой и закончившего недавно свой жизненный путь в Куопио.

Но встреча с четой Хаатайнен и с Аку Хямяляйненом — это уже совсем другая история.

А сейчас, когда Бюман в бане рассказывал о том, как он работал бригадиром в лагерях пленных под Казанью и в Череповце, о том, что делал, вернувшись в Суоми, о борьбе, идущей здесь в профсоюзах, я думал, что 23 февраля, День Советской Армии, я завершаю достойным образом и в хорошей компании.

Здесь был жив тот неугасимый дух, который сорок лет назад привел путиловцев и обуховцев, рабочих Лесснера и Парвиайнена в первые отряды армии, сражавшейся за социализм.

Неужели ж Хельсинки лежит на одной широте с Гренландией? Этому трудно поверить — и не только летней белой ночью, когда, раскрыв окно, вдыхаешь теплый морской воздух, словно настоянный на смолистой сосновой хвое, и видишь скользящие по заливу белокрылые яхты, но и в морозный январский день, когда, весело болтая, тебя обгоняют на тротуарах спешащие на каток ребята.

Но зато, пожалуй, нигде с такой наглядностью, как в Хельсинки, не увидишь, насколько прав учебник географии, утверждая, что линия северного финского берега «в высшей степени изрезана» и залив берегов усеян тысячами островов, шхер.

Здесь куда ни пойдешь — прямо ли, направо или налево, — обязательно выйдешь к морю, к пакгаузам торгового порта или к приморскому парку, к дощатым настилам, на которых женщины полощут белье, к песчаному пляжу или к причалам какой-нибудь прибрежной фабрики. Многие из них здесь имеют свои пирсы, где сгружают сырье и откуда, прямо из цехов, в заморские страны уходят товары.

Мало того, что город расположен на полуострове, сам этот полуостров изрезан заливами, всеми этими — по-шведски фиордами, по-фински лахти — бухтами и бухточками. Они омывают бесчисленные мысы и мыски, глубоко вдаваясь в глубь полуострова.

Пассажирские океанские пароходы причаливают к пристани в центре города, рядом с фешенебельнейшими гостиницами. Рыбачьи лайбы подходят чуть ли не вплотную к президентскому дворцу.

И куда ни взглянешь — острова, острова. Лесистые, большие и маленькие, вырастают крутобокими скалами прямо из моря.

Большой Хельсинки насчитывает свыше двухсот островов.

Легкие мосты переброшены с одного острова на другой. Целые цепочки островов сплетаются мостами, нанизываются, как бусины волшебного ожерелья.

Один остров заслоняет собой соседний, замыкая горизонт, и кажется — перед тобой вовсе не море, а озеро. Но пройдешь сотню-другую метров — и блеснет другая даль, словно взору открылось новое озеро.

И надо всем этим царит отовсюду видный купол собора.

И каждый остров по-своему известен.

На Сеурасаари — музей старой деревни под открытым небом, на скалистом Коркеасаари (сюда можно попасть только по морю) — зоологический сад. На четырех островах старинная крепость — бывший Свеаборг, ныне Суоменлинна.

Остров — яхт-клуб.

На острове Ламмисаари — дома отдыха рабочего общества трезвости «Куйто». На острове Лауттасаари, в сосновом лесу, — район нового жилого строительства. И так далее.

Острова, острова, — но легче запутаться в этом лабиринте, чем перечислить их.

И еще что поражает глаз в Хельсинки — вдруг среди домов высится стеной гранит ребристой скалы. Среди позвякивающих трамваев и быстро летящих автобусов — поросшие мхом и соснами скалы здесь запросто вписываются в пейзаж.

Вживаясь в образ города, и летом и зимой я один и с друзьями много бродил по его проспектам и переулкам.

Высокая, седеющая, энергичная женщина Сюльви-Кюллики Кильпи, председатель общества «Финляндия — Советский Союз», автор книги «Ленин и финны», показывала мне в Хельсинки дома, связанные с именем Ленина: аристократический дом, где в квартире профессора ночевал Ленин, впервые попав в Суоми; высокий дом на площади перед рынком в рабочем районе, где, скрываясь от ищеек Временного правительства, Ленин жил на шестом этаже, у Кустаа Ровио.

— Я мечтаю, — сказала Кильпи, — чтобы над этим домом зажглась неоновая надпись: «Музей Ленина». Она будет по вечерам сиять над этой площадью… Отсюда обычно рабочие демонстрации направляются на Сенатскую площадь или к парламенту.

Побывал я и на Тэёлёнкату, где в квартире на третьем этаже, с окнами в безрадостный двор, у железнодорожника Блумквиста, Ленин жил. Здесь, на маленьком письменном столе в комнате Блумквиста, Владимир Ильич писал «Государство и революция».

Знакомство с людьми, которые своими руками строят сегодняшний Хельсинки, с такими, как маляр Антеро Бюман и его друг старый каменщик Нестори, и молодой строительный рабочий Стемберг, помогли мне постичь душу города, его историю, пожалуй, лучше, чем самые подробные путеводители.

В этой стране камня люди много веков предпочитали строить себе жилье из дерева. Поэтому-то история каждого современного города начинается с памятного пожара. Столица не стала исключением. После пожара 1808 года в городе осталось всего семьдесят домов. А когда через четыре года повелением императора Александра I Хельсинки преобразовали в столицу Великого княжества Финляндского, весь город с его четырьмя тысячами жителей умещался на площади в сорок гектаров.

И снова пламя «способствовало украшению» города. Хотя оно бушевало уже не в Хельсинки, а в Або (Турку). Пожар этот почти целиком сожрал старую столицу. Здание университета в Або — единственного в стране — было испепелено. Строить новый университет повелено было в Хельсинки, в новой столице. Туда же перевели всех профессоров и студентов. С наступлением темноты по улицам города ходили по двое, в длинных серых шинелях, в больших черных шляпах, с медной бляхой, с палкой в руках ночные сторожа. Они должны были распугивать воров и бить тревогу в случае пожара. Медленными шагами проходили сторожа по темным улицам, каждый час останавливались на перекрестках и пронзительным голосом кричали:

— Било десять (одиннадцать, двенадцать и т. д.) часов. Избави бог наш город от пожара. Било десять часов!

Мой спутник улыбаясь говорит:

— Тот, кто в дурном ищет доброе зерно, найдет его и в этих пожарах. Из-за них получили такое развитие в Суоми добровольные пожарные общества. Царь распустил наши полки, и поэтому мы использовали любую легальную возможность, создавая организации, напоминающие военные. Не случайно еще в дни первой революции, в пятом году, пожарные общества часто были теми центрами, вокруг которых и из которых возникали отряды Красной гвардии… Правда, и белой тоже, — добавил он, помолчав.

Мы стоим на углу Унионской улицы и Халлитускату. Перед нами простирается вымощенная брусчаткой огромная Сенатская площадь, на другой стороне которой высится здание Сената, напоминающее Смольный.

Справа от нас — фронтон университета, а налево — прекрасная в своей перспективе колоннада. Купол над ротондой с большими арочными окнами увенчивает совершенное по соразмерности своих частей здание. Это Университетская библиотека. Она чем-то напоминает мне центральный корпус Таврического дворца в Ленинграде. И верно — все эти здания возведены в стиле, который принято называть «русский ампир».

Площадь замыкает высокий пятиглавый собор, к подножию которого ведет широкая, во весь фасад, многоступенчатая гранитная лестница.

И несмотря на то, что, в отличие от грузного Исаакия, белоколонный Николаевский собор легко поднимается над городом, он и фигурами святых у фронтонов, и четырьмя маленькими, синими, в звездах, куполами по углам, и господствующим над ними большим куполом в центре, напоминает мне Исаакиевский собор в Ленинграде.

Все эти здания и составляют незабываемый ансамбль Сенатской площади, созданной словно единым творческим порывом. Но к чему это «словно»? Ведь и на самом деле и замысел и воплощение его принадлежат одному человеку — зодчему Карлу Людвигу Энгелю, который по духу и размаху может стоять рядом с Захаровым, Воронихиным, Тома де Томоном и другими гениальными зодчими, создавшими красоту Ленинграда.

На скрещении двух улиц, на углу которых мы смотрим сейчас на Сенатскую площадь, к каменной ограде Университетской библиотеки прикреплены бронзовая доска с профилями зодчего Карла Энгеля и Альберта Эренстрема, составившего после пожара 1808 года план будущей столицы. Мимо мемориального барельефа проходят тысячи людей — студенты и ученые в старомодных мантиях, отмечая академические праздники, солдаты, маршируя на парадах.

Рабочие демонстрации, начинаясь на другом конце города, обычно завершаются многолюднейшими митингами на Сенатской площади, ставшей для Суоми исторической.

Гранитные ступени лестницы так естественно, сами собой, превращаются в огромные, переполненные народом трибуны. Мемориальная доска — памятник. Но какой памятник может сравниться с самим собором! Он поставлен так, что, с какой стороны ни подойдешь, на десятки километров с моря, еще за островами, скрывающими город, видишь его силуэт.

Долгие годы соборный купол был самой высокой точкой города. Но и ныне, когда над центром столицы подымается уступами башня гостиницы «Торни» и над крышами многоэтажного универмага Стокмана высится стеклянная призма, светящаяся по ночам, как маяк, а на окраине, в рабочем районе, тоже с горы, подымает к небу крест башня кирки Каллио, купол собора, отовсюду видный, все равно господствует в силуэте города.

Случилось так, что площадь, созданная по замыслу царя как памятник самодержавию, превратилась в излюбленное место массовых, революционных демонстраций, а присланный из Петербурга архитектор-немец возвел здесь строения, ставшие классическими для финляндской архитектуры.

И хотя город непрерывно рос, ничего заслуживающего внимания (кроме, может быть, трех-четырех зданий) за полвека не было построено.

Столица занимала уже свыше тысячи гектаров. Многоэтажные доходные дома буржуазии мало чем отличались от подобных же домов в других странах. Рабочий люд был скучен в безрадостных кварталах на окраине города, в Серняйнене, в районе железнодорожных путей, и Сенатская площадь по-прежнему оставалась единственным стоящим внимания архитектурным ансамблем до тех пор, пока в начале века в Суоми не возникло свое собственное архитектурное направление. В поисках новых форм оно обратилось к традициям финского и карельского народного зодчества.

Три студента архитектурного факультета Политехнического института в Хельсинки — Герман Гесселиус, Армас Линдгрен и Элиель Сааринен — еще за год до окончания института организовали архитектурное бюро. Созданный этим бюро проект финского павильона на Всемирной Парижской выставке в 1900 году получил международное признание и выдвинул молодых архитекторов в первые ряды архитекторов нового направления.

Подъем национального самосознания в борьбе с самодержавием, охвативший в то время финское общество, способствовал тому, что это национально-романтическое направление было принято с воодушевлением и академический архитектурный стиль очень скоро уступил свое место новому.

Максим Горький писал из Хельсинки своей жене в январе 1906 года:

Прошли годы, и теперь первая встреча любого приезжего в Хельсинки — это встреча именно с архитектором Элиелем Саариненом: по его проекту из розового гранита выстроено здание вокзала с огромными и удобными залами, арочным входом, высокой башней. Вторая встреча с Саариненом, Гесселиусом и Линдгреном у приезжего происходит в построенном по их проекту Национальном музее.

Каждый день я приходил на вокзал, чтобы купить в киоске свежий номер «Правды», и каждый раз неизменно любовался этим памятником национального романтизма в архитектуре, ставшим уже памятником недавнего прошлого, потому что и сам архитектор, и его ученики, впоследствии уйдя от романтизма, приблизились к конструктивизму.

С домом же, принадлежавшим самому архитектору, знаменитым домом Сааринена в Витреску, знакомится не каждый.

Если бы не любезное письмо нынешней владелицы дома, писательницы Анельмы Вуори, с точным описанием дороги и развилок, на которых следует сделать поворот, мы с переводчицей Натальей Львовной Смирновой, исколесив тридцать километров по лесистой и скалистой дороге, проехали бы мимо Киркконумми, мимо того здания, которым так восхищался Горький. Впоследствии Сааринен набросал рисунок этой дачи и подарил Алексею Максимовичу.

Окруженное сосновым парком, здание это напоминает бревенчатую крепость на естественном каменном фундаменте. Тот любитель архитектуры, который доберется сюда, испытает огромнейшее удовольствие от свободной планировки, просторных анфилад, от гармонического сочетания дома со скалой, на которой он построен, от бревенчатых стен его, деревянных лестниц.

Материал выступает здесь во всей своей красоте, без декоративной обработки, без орнамента. И при этом все так удобно для жилья.

Дом в Витреску стоил в начале века сорок тысяч марок.

— «Как вы, бедный студент, могли даже мечтать о таком доме?» — спросила я как-то у Сааринена, — рассказывает Анельма Вуори. — «Тот, у кого в голове много идей, богат, а не беден», — отвечал архитектор.

И в самом деле — ему удалось увлечь своим замыслом рабочих-строителей, и многие из них работали в долг, который архитектор всегда с лихвой возмещал на праздничном пиру, после получения очередной премии на конкурсе.

А премии он получал и за проект финского павильона на Всемирной Парижской выставке, и за проект здания страхового общества «Похьёла» в Хельсинки…

На покрытом черным лаком полу большой комнаты лежит ковер, рисунок которого в свое время сделал Аксель Галлен для Всемирной выставки в Париже.

Стены холла-столовой — белые, на бревенчатых балках потолка лежат некрашеные доски. Огромная печь. Каждая деталь очага — ручная работа кузнеца. Каждая деталь мебели выполнена мастерами по рисунку архитектора.

Стены и потолок другой комнаты украшены национальным финским орнаментом, сделанным тоже Акселем Галленом.

На стене в кабинете — «Рыбацкая мадонна», картина Риссанена, подаренная архитектору художником.

Майя Сааринен, жена архитектора, художник по текстилю, своими руками сделала ковры и все ткани, которые украшают дом.

Позади просторного кабинета маленькая комнатка с узким окном, похожая на келью. Здесь собирались молодой еще Сибелиус и художники Аксель Галлен, Эдельфельд, Риссанен, Ярнефельд. Бывал тут и Горький. В этой комнатке, за бутылкой вина, они до рассвета спорили об искусстве и народе. И так же, как сейчас, в маленькое оконце глядели стройные, высокие сосны, а внизу, у подножия высокого холма, синело Витреску — Белое озеро.

Нет более характерного финского пейзажа, чем этот. И — тишина… Северный земной филиал рая.

— Знаете, я однажды видела, как внизу у баньки три зайца танцевали при луне. Они играли со своей тенью, — улыбаясь, говорит госпожа Анельма Вуори.

— История поисков нового в архитектуре прошлого и начала этого века не лишена элементов трагического, — рассказывает финский искусствовед Кэюсти Оландер. — Новую архитектуру приняли с большим воодушевлением. Но какими бы здоровыми ни были во многих случаях принципы, на которых основывалось новое, к концу первой мировой войны архитектура встала перед невиданнейшим тупиком. Наступила реакция, и многие из бывших знаменосцев оставили свои идеалы, удовлетворяясь будничными заказами.

Сааринен не был среди них. После поисков, порой походивших на метания, он оставляет прежнюю романтику, с обязательной для нее живописностью форм, перестает идеализировать грубую, необработанную поверхность камня и приходит к новым материалам — бетонам, простым геометрическим линиям. К тому, что впоследствии названо было конструктивизмом.

В 1923 году, получив премию за проект дома «Чикаго трибюн», Сааринен переехал в США. И хотя дом по этому проекту и не был сооружен, архитектор остался в Америке. Он хотел попытаться осуществить свои новые идеи на новой почве.

Творчество Сааринена оказало большое влияние на развитие архитектуры американских небоскребов. С этой полосой деятельности Сааринена москвичи могли познакомиться на выставке его работ, устроенной в Москве в 1956 году. Он прибыл в Америку как архитектор небоскребов, но, познакомившись ближе со страной, стал противником домов-гигантов.

— Вместо патетического стремления ввысь появилась господствующая горизонталь, — говорят об этом периоде его творчества искусствоведы.

Но и вдали от Суоми, при всех своих творческих падениях и взлетах, великий архитектор не порывал с родной землей и тосковал о ней.

Умирая, он завещал похоронить себя вблизи от любимого детища, в сосновой роще над тихим озером Витреску. И прощальную речь над урной с его прахом, опуская ее в скалистую землю, как бы принимая эстафету, произнес Альвар Аалто, выдающийся архитектор современности.

— Совершенно независимо от того, какой общественный строй господствует в мире, рука, которая лепит человеческие общежития, города, здания и даже мелкие вещи, должна быть мягкой, гуманной, чтобы сделать их приятными для человека. Время так расширило сферу архитектуры, что теперь мы можем говорить о более грандиозной, чем когда бы то ни было, общемировой и общекультурной задаче архитектурного искусства, — говорил Альвар Аалто. — В ней должно быть социальное понимание, сочувствие к трагедии человека. Она должна быть тесно связана с жизнью, с ее условиями. Она требует тонкого понимания формы, знания эмоциональной стороны жизни человека: это как раз те черты, которые и характеризуют труды Элиеля Сааринена.

В журнале «СНС-лехти» мое внимание привлек снимок: финский ваятель В. Аалтонен лепит из глины бюст известного советского скульптора Манизера, в то время как Манизер создает скульптурный портрет Аалтонена.

Так впервые на фотографии я увидел знаменитого мастера-академика Вяйне Аалтонена. Это было в Хельсинки.

Через несколько дней в другом журнале, и тоже на фотографии, я увидел Юрия Александровича Шапорина в студии скульптора Каллио.

Зеркало на стене студии отражало и композитора, и почти законченный в глине скульптурный портрет его, и продолжавшего работать над ним скульптора.

Глядя на эту дружбу деятелей искусства наших стран, запечатленную в глине, которой предстояло превратиться в бронзу и гранит, я вспоминал, что, пожалуй, одна из первых скульптур, воплощающих близкий нам образ Максима Горького, изваяна финским скульптором Алпо Сайло.

Это было после поражения революции пятого года. Зимой 1906 года Максим Горький уезжал на чужбину через Финляндию. Партия большевиков посылала его в Америку, поручив ему сделать все возможное, чтобы предотвратить заем царскому правительству и собирать деньги для русской революции. Встреча Горького в Хельсинки приняла формы, до тех пор невиданные.

Министр внутренних дел в Петербурге на другой день получил донесение от охранного отделения.

Сам Горький так писал об этой встрече жене:

Это было дружеское рукопожатие двух народов, дружеская встреча культуры русской и молодой финской, потому что именно тогда и завязалась личная большая дружба Горького с художниками Акселем Галленом, Эдельфельдом, архитектором Саариненом и многими другими деятелями финской культуры.

Акселя Галлена, с которым Максим Горький в те дни почти не разлучался и который писал его портрет, он знал и раньше и восторженно отзывался о его полотнах в статьях, посвященных финскому искусству. С Алпо Сайло Максим Горький познакомился впервые.

Аксель Галлен представил писателю молодого человека, красивого парня, напоминавшего героев «Калевалы», сначала лишь как начальника охраны Горького, одного из активистов общества «Войма».

Зная, что за Горьким следят агенты царской охранки, и чтобы предупредить возможную провокацию, рабочие-красногвардейцы организовали охрану. Создала свою охрану вокруг финского Национального театра во время выступлений писателя и около дома, где жил Горький, и буржуазная организация активистов «Войма». Возглавлял ее Алпо Сайло.

Лишь через некоторое время, когда Алпо Сайло сказал, что он хочет лепить Горького, писатель узнал, что этот молодой человек — скульптор. Узнал Горький и то, что в мастерской Сайло в те дни был спрятан бежавший из тюрьмы депутат Петербургского Совета рабочих депутатов, путиловец Николай Глебов, которому угрожала смертная казнь.

Во время Свеаборгского восстания Алпо Сайло, переодетый русским матросом, под обстрелом, рискуя жизнью, спасал солдат, бежавших из Свеаборга, и вел себя как истинный герой.

— Мы ему обязаны огромными, неоценимыми услугами! — вспоминал об Алпо Сайло руководитель «боевой группы» большевиков — товарищ Буренин.

И в «Атенауме», вглядываясь в бронзовый портрет Акселя Галлена, сделанный Сайло, и в Национальном музее, у знаменитого бюста старика рунопевца, также изваянного Алпо Сайло, я вспоминал рассказы о нем членов «боевой группы» большевиков.

Вот почему мне хотелось заметки о финских ваятелях начать именем Сайло. Скульптурный портрет Горького работы Сайло был подарен советским друзьям обществом «Финляндия — СССР» как залог дружбы.

Финские города густо населены статуями, высеченными из гранита и мрамора, отлитыми из бронзы, вырезанными из дерева.

Выйдешь с вокзала — и сразу же первая встреча с грустно задумавшимся бронзовым Алексисом Киви.

Эта скульптура — итог многолетних творческих поисков замечательного финского скульптора Вяйне Аалтонена, ныне почетного академика и нашей Академии художеств. Строки Киви, высеченные на пьедестале: «В душе у меня смеркается, и вокруг меня становится холодно, как в пустыне осенним вечером», — раскрывают замысел ваятеля.

Но Аалтонен сам далек от пессимизма. С одинаковым мастерством владея резцом, долотом, кистью и чеканом, он ныне активно славит жизнь.

От вокзальной площади пройдешь два квартала и на бульваре Эспланады встретишь один за другим три монумента.

Это памятники Рунебергу, Эйно Лейно и Закариусу Топелиусу — трем выдающимся писателям Финляндии.

Каждый из этих памятников выражает целую эпоху в скульптуре. Памятник Рунебергу спокоен, несколько статичен. Подпись на пьедестале: «От финляндского народа». Он изваян сыном поэта, известным скульптором, учеником Торвальдсена.

В памятнике поэту Эйно Лейно есть большая экспрессия. Закинув голову, глядя высоко перед собой, навстречу северному ветру, поэт читает стихи.

Памятник Топелиусу модернистичен. Две манерные девичьи фигуры, по замыслу ваятеля, должны символизировать «мечту» и «сказку». Мне думается, что вряд ли поэту, написавшему такие стихи, как «Песня рабочих Финляндии», соответствует жеманная изысканность этой скульптуры.

Пройдешь от памятника Рунебергу по бульвару Эспланады вперед еще сотню метров, и тебя встретит скульптурная группа — фонтан с женской фигурой, изображающей русалку.

Вокруг этого произведения Вилле Валлгрена в день Первого мая всегда толпятся студенты, соревнуясь, кто из них водрузит на голову «Хавис Аманды» (под таким прозвищем известна в городе эта статуя) форменную студенческую фуражку с белым верхом и голубым околышем.

Кто победит? Представители какого факультета? Будущие священники или юристы? Универсанты или политехники? Не беда, если победитель, скользя и срываясь, насквозь промокнет в струях холодной воды, бьющих из глоток бронзовых тюленей.

В Суоми каждый город имеет свою скульптурную эмблему. И если «Хавис Аманда» стала эмблемой Хельсинки, то в Лахти эта роль принадлежит трем летящим ласточкам. Они символизируют быстрое развитие молодого города.

Но как изваять летящих птиц? Как укрепить их в воздухе? Ведь в полете они не могут касаться земли… И эту, казалось, неразрешимую задачу блестяще разрешил скульптор Оскари Яухиайнен. Три ласточки, тесно касаясь друг друга, стремительно летят над бассейном, и нижняя слегка задевает крылом водную гладь. Это крыло — опора всей скульптурной группы. Острый конец крыла скрыт под водой, и у зрителя возникает впечатление, что ласточка повисла в воздухе без всякой опоры. Птицы летят так быстро, что крыло, задевая воду, разрезает ее, оставляя за собой вскипающий брызгами след.

Это впечатление достигается не только формой распростертых в полете крыльев, но и маленькими, невидимыми глазу трубками фонтана, выбрасывающими сильную, сверкающую брызгами струю в направлении противоположном полету.

Бронзовые ласточки в воздухе, словно отменен закон всемирного тяготения. Разве это не волшебство?

Но стоит выпустить из бассейна воду — и все это волшебство рассеивается. Видишь край тяжелого неуклюжего крыла, ставшего неподвижным, и трубки под крылом. Вода входит в скульптуру как неотъемлемая часть замысла художника.

На одной из площадей Турку мы видели на гранитном пьедестале бронзовую скульптурную группу: две неоседланные лошади, и на одной сидит верхом юноша, на другой — девушка. Они только что выкупали коней. Одна лошадь ласково положила голову на шею другой. Этот недавно воздвигнутый монумент — творение Вяйне Аалтонена — изваян на средства граждан шведского города Гетеборга, их дар Турку, и знаменует он старинную дружбу двух городов.

Но у Турку есть и молодой друг — Ленинград. Города эти обменялись делегациями, скрепившими новую дружбу.

Тампере обменялся делегациями дружбы с Киевом, Кеми — со Сталинградом, Котка — портовый город на северном берегу Финского залива — завязал дружбу с Таллином, расположенным на противоположном берегу залива. Лахти дружит с Запорожьем.

Делегациями дружбы обменялись финский город Ювяскюля и Горький, Хямеенлинна и Калинин, Оулу и Одесса, Москва и Хельсинки.

Разглядывая «Трех ласточек» на центральной площади в Лахти и «Всадников» в Турку, мы говорили о том, что хорошо, если бы дружба между финскими городами и нашими была овеществлена не только в посаженных делегациями на бульварах и в парках «деревьями дружбы», а, подобно дружбе Гетеборга и Турку, влечение сердца закреплено на площадях города в мраморе и бронзе.

Финский народ отмечает в скульптуре на площадях, на улицах, в скверах не только дела давно минувших дней, но и то, что волнует его сегодня.

Недавно в Тампере, в ознаменование пятидесятилетия потребительской кооперации, был воздвигнут монумент из розового кварцита, скульптурами в Турку и Хельсинки увековечен знаменитый бегун Пааво Нурми.

Монумент в честь пятидесятилетия кооперации — это огромный каменный куб, поднятый в середине бассейна на трех усеченных пирамидах, в пространстве между которыми видна зеленая перспектива парка, и поэтому он, несмотря на большой объем, не кажется громоздким. С одной стороны, словно из глубины каменного куба, четверо полуобнаженных рабочих выносят тяжелый брусок, а на другой стороне куба барельеф — три женщины с книгами в руках, с корзинкой плодов, с дубовой ветвью.

Это недавно сооруженная скульптура уже стала эмблемой рабочей кооперации.

И, думая о ней, трудно поверить, что памятники Алексису Киви, пятидесятилетию кооперации и статуя Пааво Нурми изваяны одним и тем же художником — настолько каждая оригинальна, не схожа по манере исполнения с другой. Каждый раз мастер находит особое, неожиданное, нетрадиционное решение. И спокойствие монумента в Тампере, и фигура стремительно бегущего человека — подлинные открытия художника, которые сначала, может быть, удивляют, а затем покоряют даже равнодушного к искусству человека…

В Суоми и в скульптуре порой линии войны символически противостоит линия мира. Золотой медалью Всемирный Совет Мира премировал статую «Мир» Аалтонена, водруженную на высоком холме в Лахти, и не случайно (в дни, когда был объявлен конкурс на памятник Маннергейму) великий скульптор современности академик Вяйне Аалтонен обратился к народу с предложением соорудить на границе Финляндии и СССР монумент, посвященный вечной дружбе между финским и советским народами, и безвозмездно представил свой проект этого монумента с надписью: «Никогда не будет между нашими народами войны».

Но у организации борцов за мир в Финляндии нет пока еще средств, чтобы поставить этот монумент, который, как мне об этом уверенно сказал скульптор — он убежден в этом, — все же будет сооружен.

Подсчитано, что сто тысяч человек в Тампере ежедневно проходят по мосту Хяме, переброшенному через проток, соединяющий два озера. И каждый прохожий неизменно любуется четырьмя статуями, водруженными с обеих сторон при въезде на мост, — «Охотник», «Купец», «Сборщик податей» и «Дева Суоми».

Поставленные относительно недавно, они как бы вросли в самый облик города. А «Дева Суоми», получившая на Всемирной выставке в Нью-Йорке первую премию, стала эмблемой города Тампере.

Своими творениями Аалтонен населил и украсил страну, без них трудно представить себе Хельсинки, Турку, Тампере, Лахти и другие города современной Финляндии. Его скульптура стала одной из характерных черт облика страны.

В ателье Вяйне Аалтонена на окраине Хельсинки, в сосновой роще на берегу залива, в первые же минуты знакомства я передал ему подарок художника Ореста Георгиевича Верейского — цветную автолитографию. В декабре 1957 года, путешествуя по Финляндии, Верейский побывал в Тампере и на цветной автолитографии запечатлел «Деву Суоми» в холодный, заснеженный декабрьский день, спокойно глядящую на снующих по мосту людей.

Финский скульптор был явно тронут вниманием русского художника, и встреча наша, может быть, из-за этого была особенно душевной и длилась дольше, чем это положено при визитах простой вежливости. Мы беседовали и у низкого столика в комнатке позади студии, за рюмкой вермута, и в большом зале студии, около уже законченных и находящихся еще в работе статуй.

Здесь можно было проследить и историю памятника Алексису Киви перед Национальным театром.

Сначала скульптор разрешал его совсем в ином плане — условном, с некоторым налетом того, что мы сейчас называем кубизмом. И лишь после долгих поисков пришел к подлинно реалистическому решению. Но странно — чем больше я всматривался в эту скульптуру, тем больше видел ее сходство и в общей композиции скульптурных масс и в деталях с первоначальными набросками: далеко не реалистическими экспериментами, созвучными модернистическим увлечениям того времени, когда скульптор начинал свою жизнь в искусстве, символическими аллегориями и кубистическими поисками.

В зале ателье хранятся и другие ранние работы мастера в чисто условной манере.

— Детская болезнь? — спрашиваю я Вяйне Аалтонена.

— Да… Возможно. Кто на этом останавливается, тот мало что даст искусству. Но ею, по-моему, нужно обязательно переболеть. Осмыслить. Если она мало даст зрителю, то сам художник многому может научиться…

Будучи очень плодовитым ваятелем, Вяйне Аалтонен, однако, при этом все же верен своим раз уже воплощенным сюжетам, все время отыскивая новый поворот, новую мельчайшую грань.

Так памятники Алексису Киви в разные периоды творческой жизни, воздвигнутые не только в Хельсинки, но и в Турку, и в Тампере, по-разному решены им.

Многие свои уже широко известные работы он отшлифовывает, полирует, «дочищает» лет по… тридцать.

— Вот, — показывает он на гранитную статую, — девушка, переходящая брод.

Хотя такая статуя уже поставлена в одном из скверов столицы, художник продолжает отшлифовывать ее двойник. Поглаживая статую, Аалтонен, улыбаясь, говорит:

— Каждый раз находишь новую линию.

А сколько раз рождалась под его рукой из мраморной глыбы, возникающая как пена на гребне волны, голова Сибелиуса!

— Дерево. Мрамор. Глина. Бронза и гранит. Розовый и черный. Все подвластно мастеру, — говорю я.

— И холсты еще! — улыбается дочка художника.

С удивлением узнаю, что Аалтонен окончил школу рисования в Турку по классу живописи, но при получении диплома объявил своим учителям, что он посвятит себя не живописи, а скульптуре. Практическим навыкам скульптора он учился у простых каменотесов и своего двоюродного брата — скульптора. Но как бы то ни было, даже став знаменитым скульптором, он немало сил отдает живописи.

Мы разглядываем его картины — «Портрет матери», «Герой Калевалы», «Куллерво в ярости», «Закат на озере», «Ночь на Ивана Купала» и другие насыщенные яркими красками полотна. Некоторые из них посвящены тем же сюжетам, которые он воплощает и в камне.

Возвращаемся в студию… Посреди высится, чуть ли не упираясь головой в потолок, статуя, окруженная лесами; это еще глина — памятник Стольбергу, первому президенту Финляндии. Художник был знаком с ним лично. Писал портрет его жены, Эстер Стольберг.

Даже ушедший с поста президента либерал Стольберг не очень устраивал лапуасцев — финских фашистов. В дни разгула лапуаского движения они похитили Стольберга и на автомобиле помчали к советской границе, намереваясь перебросить в Советский Союз, а затем трубить повсюду, что, мол, советские агенты похитили бывшего президента.

Но из-за неслаженности «операции» затея провокаторов сорвалась у самой границы, и широко возвещенное прессой возвращение Стольберга в столицу стало его триумфом. На платформе в Хельсинки при встрече Стольберга одна из фашиствующих дам, обозленная тем, что провокация не удалась, повернувшись к Стольбергу спиной, нагнулась и подняла юбки, показав экс-президенту и всем собравшимся, как писала тогда либеральная газета, «настоящие лапуаские перспективы».

Каарл-Юхо Стольберг умер шесть лет назад, и теперь, когда было решено воздвигнуть ему памятник перед зданием эдускунта, первую премию на конкурсе получил проект Вяйне Аалтонена…

Скульптор легко поднимается на леса, окружающие памятник, словно на его широких плечах не лежат шестьдесят пять лет.

— Да, работа скульптора — всегда тяжелая физическая работа, а особенно с таким материалом, как гранит. Но отец так силен, что любой из молодых может позавидовать ему, — говорит дочка, с которой он неразлучен.

— Техника идет очень быстро вперед. Но она быстро и устаревает. Искусство же движется очень медленно, медленнее черепахи, но подлинное искусство никогда не стареет. В нашем мире, где все так зыблется, колеблется, изменяется, это единственная и неизменная ценность, — замечает скульптор, прощаясь с нами.

…На днях я встретил товарища-финна, только что приехавшего из Хельсинки.

— У нас большая радость! — сказал он. — Вяйне Аалтонен согласился выполнить наш заказ. Матти Янхунен уже обо всем договорился и с Альваром Аалто и с Вяйне Аалтоненом. Скульптор высечет из гранита руку рабочего. Руку, создавшую все, что есть лучшего в мире, создавшую и самый разум. Она подымется из бассейна перед Домом культуры, войдет в его ансамбль. Бьющие фонтаны своими струями будут омывать ее. Наш замысел вдохновил ваятеля. Его проект обрадовал нас. Видишь — лучший архитектор и лучший скульптор с нами.

Когда Всесоюзная академия художеств избрала Вяйне Аалтонена почетным академиком, а Ореста Верейского — членом-корреспондентом, я вспомнил солнечный день, когда в сосновой роще на берегу залива, с подарком Верейского в руках, я отыскивал студию Аалтонена, и подумал, что снова крепкими личными связями усиливается старинная дружба двух культур.

Об этой же воскрешенной и все укрепляющейся традиции дружбы двух культур подумалось мне и в Хельсинки, когда, входя в студию талантливого скульптора Калерво Каллио, я увидел посредине ее, на невысоком постаменте, изваянный из диорита — черного гранита — скульптурный портрет Юрия Шапорина.

Это творение подлинного, большого искусства. Лицо значительное, привлекает своеобразной, увиденной скульптором интеллектуальной красотой. Трудно оторваться от этого портрета, поражающего своей точностью — и одновременно художественным обобщением. Бюст Шапорина стоит в нескольких шагах от белого мрамора статуи покойного президента Каллио, отца скульптора, и рядом с глиной еще не завершенного портрета Урхо Кекконена.

— Вот видите — рука опущена ребром, готова к отпору, к полемике. Он ее всегда так держит, когда полемизирует, — говорит художник.

Талант Каллио многообразен. И если два мраморных президента США его работы хранятся в Вашингтоне, в Капитолии у берегов Потомака, то статуя лесоруба-окорщика стоит на берегу Кеми-йоки, в Рованиэми, в Лапландии.

У берегов реки Йи, где происходит ежедневно соревнование сплавщиков в ловкости, перед церковью поставлена статуя легендарного героя Юхо Вяйсанена, современника ушкуйников — сынов Господина Великого Новгорода.

Невысокий, светловолосый человек средних лет, розовощекий, с легкой рыжинкой и голубыми глазами, внешне так не похожий на темноволосого, спокойного Аалтонена, Калерво Каллио был бы типичным, по нашему представлению, финном, если бы не порывистые, по-южному быстрые движения и легкая непринужденность разговора.

Юрий Александрович Шапорин, посвятивший Каллио музыку на слова Пушкина «К морю», рассказывал мне, что скульптор сделал его портрет за два сеанса.

— Да, за два-три сеанса я делаю набросок в глине, а затем уже начинается труд, — улыбаясь, объясняет Каллио.

Портрет Альберта Эйнштейна он сделал тоже за два сеанса.

— Ну, а потом сколько было еще работы?

— Это был скромнейший, робкий, деликатнейший человек, — вспоминает о своей работе с Эйнштейном скульптор и показывает снимок со скульптурного портрета великого ученого, — Он смотрит через вас вдаль и видит то, что еще скрыто от вашего взора.

Рассказывают, что, когда дочь Эйнштейна, тоже ваятель, увидела этот портрет отца, она заплакала — с такой силой воспроизведены были любимые ею черты.

В студии у глухой стены высится в полный рост прекрасная, стройная девушка из розового гранита…

Каллио подводит меня к статуе.

— Хорошо? Попробуйте рукой погладить, — и он сам подает пример.

Гранит отполирован так, что кажется — под пальцами ощущаешь шелковистую кожу.

— Это сделано с натуры или художественный вымысел?

— Живая натура! Живая! — смеясь, говорит Каллио. — Но адреса ее и не просите — не дам!

Он говорит, что нынешняя студия для него теперь стала мала и он строит новую — в городе-спутнике, среди скал и леса…

— Такой пока еще нет ни у одного скульптора. Там можно будет ваять статую в шесть метров высоты. И все механизировано.

Скульптор показывает мне механические резцы, напоминающие бормашину, которыми пользуется в своей работе, — они очень ускоряют ее и облегчают труд.

В новой студии можно будет работать в разных плоскостях, и статуя будет вращаться так, как это надо художнику.

Каллио начинает объяснять сложный механизм, который одновременно похож на подымающееся и опускающееся кресло кинооператора и на большой револьверный станок.

— Правда, из-за этой постройки пришлось залезть в долги. Но зато какая будет студия! — восхищается Каллио своей будущей мастерской.

А впрочем, он сейчас должен ехать на стройку вместе с инженером и приглашает нас отправиться туда вместе с ним.

— Финны — маленький народ, культура их сравнительно молодая, и поэтому обилие памятников, которые они ставят своим писателям, музыкантам, ученым, понятно. Это один из видов самоутверждения, — сказал кто-то из наших товарищей, когда мы остановились у памятника поэту Векселлю, поставленного прямо на тротуаре одной из улиц Турку, на пьедестале не выше обыкновенной ступеньки.

Возможно, что в этих словах есть правда. Но какой это приятный для сограждан вид самоутверждения, воспитывающий не только патриотизм, но и эстетическое чувство!

Однако финны увековечивают в камне не только образы своих выдающихся людей, события, знаменующие успех, но и горести свои, несчастья и слезы.

Об этом шел разговор у нас в Тампере, когда мы стояли на высокой горе в парке, над озером Нясиярви. На вершине этого каменистого холма высилось изваяние женщины с распущенными волосами, с младенцем на одной руке, с закинутой за голову другой рукой, в позе, выражающей крайнее отчаяние. В 1929 году на озере Нясиярви погиб пароход, на борту которого находилось больше сотни школьников. И вот в память об этом несчастье воздвигнут здесь, на горе, монумент. Отсюда отлично видно то место, где холодные, бушующие волны сомкнулись над гибнущим пароходом. Но сейчас, окаймленное сосновыми лесами, с пропадающим вдали берегом, осеннее озеро кажется таким мирным.

Холодный ветер отворачивает полы пальто, бьет в лицо, но мы невольно снимаем шляпы перед этой статуей, с такой экспрессией выражающей неизбывную муку материнского горя, статуей, изваянной скульптором Ю. Липола.

Простившись с ней, мы спускаемся по крутой тропинке, и нам приходит на память водруженная в Хельсинки над заливом, на вершине Обсерваторией горки, полная драматизма бронзовая группа скульптора Стигеля — «Потерпевшие кораблекрушение».

У въезда в город Вааса мы остановились на шоссе около гранитного столба, с гранитным же изображением дорожного знака: «Внимание! Осторожность!» — и я снова вспомнил статую на горе над озером Нясиярви в Тампере.

Перед столбом каменное изваяние девочки лет десяти — двенадцати. На этом месте девочку задавил автомобиль. Здесь, на перекрестке, и раньше были несчастные случаи с детьми, и родители в память о погибшей любимой дочери решили установить на месте катастрофы памятник, предупреждающий других детей и водителей об опасности.

И то, что в скульптуре здесь отражаются не только радостные события, не только успехи, но и горести народные, делает палитру художника богаче, талант его разносторонней, а самую скульптуру менее парадной и более близкой к многообразной жизни народа.

Но почему столько места в этих записях отводится скульптуре? Может быть, оттого, что иностранцу гораздо легче увидеть каменное население улиц и парков Финляндии, чем узнать семейную и гражданскую жизнь живых людей?

Нет. Мне думается, что, если бы поездка и не была ограничена сроком, если бы иностранцы могли легко посещать все квартиры, которые им хотелось бы посетить, — все равно впечатление от камня, одушевленного талантом художника, осталось бы одной из ярчайших впечатлений от Финляндии.

Здесь в скульптуре отразилась душа народа, его чаяния, его идеалы и традиции, из которых главнейшее — это близкое нашему сердцу уважение к труду. Оно воспитывается бытом, школой, искусством.

В Тампере же по крутой тропе мы спустились от памятника материнскому горю и у подножия холма увидели бронзовую композицию Э. Викстрема. Наверху, на скале, сидит героиня «Калевалы» — Айно.

Когда бьют фонтаны, то струи воды, преломляя солнечный свет, образуют у ее ног радугу, и она, как сказано в рунах, сидя на радуге из солнечных лучей, прядет волшебную нить. А внизу, справа от фонтана, бронзовая старуха крестьянка учит девочку своему старинному искусству — вязанию. Справа же от крестьянки юноша, подставляя лопасть колеса под струю, показывает бородатому крестьянину — отцу, как призвать на помощь своим мышцам энергию стремительного потока.

Так, по замыслу скульптора, в труде, от поколения к поколению, мастерством стариков и открытиями молодых, создается культура народа.

Всякий труд почетен. Монумент воздвигнут не только поэту, но и пастуху. Вот он на берегу пролива в Тампере играет на свирели, которой внимает стоящая у его ног овца. А на барельефах пьедестала крестьянки стригут овец, сучат пряжу на веретене, на ткацком станке под их умелыми руками возникает ткань.

Не только фигура прославленного ученого или лыжника, готовящегося к прыжку, но и статуя швеи, продевающей нитку в челнок, но и изваяние лесоруба с длинным топором у ноги, сплавщика, ловко орудующего багром, украшают улицы, бульвары и скверы городов Финляндии.

У массива вновь освоенных земель высится памятник «Пионеру, поднимавшему целину», — скульптура Тапио Вирккала.

И в городе Хямеенлинна, который гордится тем, что в одном из его домов родился Сибелиус, — перед городским музеем, недавно воздвигнута статуя молодой телятницы. Засучив рукава, она поит из бронзовой бадьи бронзового теленка.

Но странное дело — славя труд «вообще», ставя монументы, изображающие людей той или иной профессии, отлично зная по именам и фамилиям рекордсменов спорта, ученых или художников, финны не знают имен тех людей, которых мы бы назвали героями труда. Известна кличка коровы, дающей рекордные удои, нетрудно узнать фамилию ее хозяина, но имени доярки не дознаться! Во всяком случае, ни один финн из всех тех, кого мы спрашивали, не мог назвать нам имени лучшего лесоруба страны, знатной доярки или токаря. Я думаю, происходит это потому, что если труд «вообще» обогащает весь народ, то «конкретный» труд какого-нибудь отдельного человека обогащает одного лишь хозяина предприятия. И, может быть, поэтому здесь нет обычая всем народом чтить героев труда.

И снова я в Хельсинки. Влюбленные не назначают свидания у «Трех кузнецов», против главного входа столичного универмага Стокмана, — слишком уж людный перекресток, рискуешь ненароком увидеть и тех, от чьих глаз хотел бы укрыться. Влюбленные предпочитают встречаться на Эспланаде, у «Хавис Аманды» или памятника Рунебергу, на голове которого почему-то всегда неподвижно сидит чайка.

Приезжие назначают свидание на Вокзальной площади, где конечная станция тридцати автобусных маршрутов. Ну, а я поджидаю приятеля на людном перекрестке «у кузнецов». Автор монумента Нюлунд, верный классической традиции, желая возвеличить «труд», изваял голых мускулистых парней, трех кузнецов. Один из них придерживает рукой железную полосу на наковальне, другой кузнец в высоком размахе поднял над головой свой молот, третий молотобоец еще только заносит свой молот снизу. Не думаю, чтобы даже в античном мире у горна работали совсем обнаженные, даже без передничка, кузнецы. И эллины не были безразличны к брызжущим из-под молота искрам, обжигающим кожу. Но ничего не поделаешь, скульптор, дав мишень для анекдотов и пересудов, поставил на людном перекрестке трех обнаженных бронзовых кузнецов, у подножия которых сейчас, в жаркий летний день, с тележек, затененных тентами, идет бойкая торговля лилиями, гладиолусами, розами и другими цветами, названия которых мне неизвестны.

Я пришел раньше назначенного срока, и у меня есть время еще раз разглядеть скульптуру.

В январе сорок пятого года, когда впервые после войны я приехал в Хельсинки, она была вся еще обложена мешками с песком — предохранение на случай бомбежки. И сейчас, чем больше я вглядываюсь в лицо одного из кузнецов, тем больше оно кажется мне знакомым.

— Тебе никого не напоминает этот кузнец? — спрашиваю я подошедшего приятеля.

Он улыбается.

— Вспомни, кто подарил тебе вчера свою фотографию. Конечно, он постарел, погрузнел, у него больное сердце: тридцать семь лет, которые пронеслись с тех пор, — мой друг кивает на статую, — оставили свой след… Но все-таки ты заметил сходство!

Вчера я был в гостях у товарища Пааво К. — видного деятеля финского рабочего движения. Прощаясь, он подарил мне на память о нашей беседе фотографию молодого командира Испанской республиканской армии, в пилотке с красной звездой, с тремя нашивками и золотой кисточкой. Приятное, открытое лицо. Светлые, проницательные глаза. Едва намеченные, словно выгоревшие на солнце колоски бровей. Таким он был двадцать два года назад — добровольцем в героических интербригадах, которые в окопах Университетского городка под Мадридом остановили продвижение франкистов.

Теперь ясно, почему лицо атлета-кузнеца показалось мне знакомым.

— Нет, я никогда кузнецом не был. Я печник по профессии, — улыбаясь, ответил на мой вопрос при новой встрече Пааво К. — А было такое дело. В двадцать первом году я ходил без работы. Правда, это не мешало регулярно заниматься спортом. Молодость. В просторном дощатом сарае — гимнастический зал Рабочего спортивного союза. Однажды там ко мне подошел человек, как мне тогда казалось, преклонных лет и сказал, что он отыскивает натурщика для своей скульптуры. Я ему, мол, как раз подхожу, и он просит прийти в студию и позировать. Оплата почасовая. Это был известный скульптор Фелико Нюлунд. Ну что ж, я согласился! Деньги нужны были позарез. И к тому же я и предполагать не мог, что моя фигура будет выставлена на самом людном перекрестке Хельсинки. Сеансов было немало. Старик работал по-старомодному — дотошно вымерял каждую мышцу, каждый бицепс. Мы с ним остались довольны друг другом. Но я внезапно должен был исчезнуть. А когда полицейские пришли по моим следам в студию, то вместо меня они «накрыли» там лишь мое изображение в глине. Стали допрашивать старика. Он страшно возмущался и самыми расспросами и тем, что они сказали, что должны арестовать меня как коммуниста… «Пааво — честный человек. Я даю руку на отсечение. Какой он коммунист?! Он просто хороший парень!» — кипятился скульптор, прикрывая своим телом статую.

Но тут-то как раз полиция оказалась права. Я уже тогда был активным подпольщиком. Попал же я за «политику» в тюрьму совсем при других обстоятельствах.

Целый вечер я слушал интереснейшие рассказы об этих «других обстоятельствах», о подвигах финских интернационалистов на испанской земле, об их самоотверженной борьбе с реакцией.

Но это уже была история не скульптурной группы, не трех символических кузнецов, а тех людей, кто, не щадя ни сил, ни жизни своей, неустанно ковали и куют счастье трудового народа Суоми.

— Интересно, — между прочим сказал Пааво К., — что и тогда, когда наши правители в годы войны делали все, чтобы сохранить в целости «Трех кузнецов», они ничего не имели против того, чтобы «оригиналы» окончили свою жизнь в концентрационном лагере.

Перед отъездом из Хельсинки товарищ Пааво от группы финнов, бойцов интербригады, с которыми я часто беседовал в те дни, подарил мне на память об этих встречах небольшую коробку; в нее была вложена небольшая, вырезанная «крупными мазками» из березовой чурки скульптура. Добродушная старуха в больших очках, сидя на стуле, читает вслух газету. И, видно, читает она не торопясь, смакуя каждое слово. А рядом с ней, слегка подавшись вперед, словно боясь пропустить хоть одно словечко, держа в руках трубочку-носогрейку, слушает последние новости ее муженек.

«Последние новости» — так и назвал свою работу Е. Харьюла. И столько вложил он в нее народного юмора, столько любви к своим героям!

Я поднимаю голову от рукописи, и в большое окно комнаты светят огни высотных башен Московского университета. За окном вечерняя Москва. Я перевожу взгляд на книжную полку, на которой стоит подарок финских друзей — вырезанные из дерева старуха и внимающий ее чтению старик. Гляжу на них. И со мной живая, суровая, то грубовато-нежная, то патетическая душа Суоми, воплощенная талантом своих ваятелей в граните, мраморе, бронзе и дереве.

Где баня, там и прорубь. И хотя я никогда не мог заставить себя, попарившись в бане, нырнуть затем в прорубь, как делали некоторые мои собеседники, но все же, следуя обычаю, после рассказа о бане маляра Бюмана в Хельсинки, мне хотелось бы хоть немного сказать и о проруби, у которой я побывал через несколько дней после встречи с маляром Бюманом. Она пробита на стыке Ботнического и Финского заливов, на окраине Турку — самого древнего города страны.

Впрочем, кроме средневекового замка, кафедрального собора, которому больше шестисот лет, да нескольких деревянных кварталов на Монастырском холме, уцелевших от пожара 1827 года, уничтожившего город, других памятников старины здесь не увидишь. Эти несколько кварталов петровских времен словно перенесены сюда из сказки о спящей красавице и превращены в заповедник-музей.

Дом скорняка с распластанной кожей вместо вывески. Дом сапожника с огромным деревянным сапогом над воротами. Крутобокий бочонок над входом во двор бондаря. Деревянная книга говорит о том, что в этом домике жил переплетчик. Мастерская и жилье ювелира, где все инструменты лежат на верстаке в таком порядке, словно их хозяин через часок вернется и приступит к работе. Над переулком золотится крендель. Рядом с домом гончара булочная-пекарня, такая, какой она была во времена Великой Северной войны, с комнаткой, где посетитель мог из небольших чашек пить душистый кофе. Кажется, что даже и сейчас ощущаешь его аромат. А вот дом семьи моряков. Здесь жены и матери с привычной, терпеливой тревогой ожидали возвращения родных из дальних плаваний. На тесаных полках, некрашеных и потемневших от времени, расставлены заморские диковины, сувениры. Под потолком подвешены тщательно сделанные модели бригантин и бригов. А позади, за очагом кухни, небольшая комнатка с низким потолком и маленьким оконцем. Эту комнату снимал студент Абоского университета. На столе у окошка раскрыта латинская книга, словно он сейчас вернется с дружеской пирушки, чтобы засесть за зубрежку. Может быть, в этой клетушке жил Снельман, может быть, здесь обитал Лёнрот или Рунеберг. Ведь все они трое были студентами как раз во время пожара, когда от города уцелели только кварталы Луостаримяки. Огонь этот перевел университет вместе со всеми «студиозусами» и профессорами в Хельсинки.

— А вот в этом домике жила первая портниха города. Вернее — первая, которая стала шить на других за плату, — объясняет нам ученый-смотритель музея и называет ее фамилию.

Как хорошо, что тут помнят эти имена!

В одном из домиков обычно такой вежливый смотритель музея, приоткрыв дверь в горницу, вдруг грубо нарушает правила хорошего тона и, отстранив нашу спутницу, искусствоведа Мирославу Безрукову, пропускает вперед мужчину — художника Владимира Ветрогонского.

— Она замужем или барышня? — тихонько спрашивает он и, узнав, что замужем, извиняется и впускает ее в эту ничем не примечательную с виду комнату.

Но спутница наша охотно прощает невежливость смотрителя, продиктованную заботой о ней же.

Дело в том, что здесь существует поверие — девушке, вошедшей в эту горницу, суждено остаться старой девой и никогда не сыскать себе мужа. Зато уж, когда Мирослава Безрукова вошла в другую комнату, посредине которой стояла пустая колыбель, то внимательный экскурсовод (он же директор музея, он же его сторож, бухгалтер и кассир) предложил ей покачать зыбку и добавил, что если это сделает девушка, то она останется бесплодной и никогда не нянчить ей своего ребенка.

Восемь кварталов Луостаримяки превращены в своеобразный музей быта ремесленников города тех времен. Подлинность вещей придает всему виденному достоверность и производит гораздо большее впечатление, чем это было бы, если бы все предметы находились в залах обычного музея. Но, повторяю, кроме Луостаримяки, замка и собора, других памятников старины здесь не сыщешь.

Говорят, старина выражается тут в привязанности к некоторым архаическим сторонам шведской культуры, в старосветском укладе жизни, в большей стойкости поверий, вроде тех, что мы встретили в «горнице старой девы», в традициях, которые здесь явственнее, чем в других, более молодых городах. Ведь до Хельсинки главным городом Великого княжества Финляндского был Турку (Або), и его и по сей день так и называют — «столицей прошлого».

На соревнованиях по бегу на лыжах — в самом древнем в Суоми виде спорта — зачастую роль судей тут выполняют сверхсовременные аппараты с фотоэлементами. На скалах, рядом с поленницами дров, предназначенными для топок старинных пароходов, бороздящих голубые воды озера Саймаа, развешаны наиновейшие нейлоновые негниющие рыбачьи сети. Так и в «столице прошлого» сейчас на передний план все явственнее выходит новое.

На этот раз мы выехали из Хельсинки в Турку в солнечный, морозный день, в одиннадцать утра.

За рулем «Москвича» сидел один из секретарей Хельсинкского общества «Финляндия — СССР» — Пеннти Роували. Секретари местных отделений общества здесь часто единственные штатные работники. Они одновременно и водители машины и киномеханики. Путешествуя по вверенной округе, они «прокручивают» фильмы. Они же бывают и докладчиками на животрепещущие темы.

С нами ехал и мой друг Аско Сало, и морской агент, овладевший финским языком, товарищ Павлов, который в Турку должен был встретить экипаж недавно спущенного на воду дизель-электрохода «Ижевск».

Сделав в дороге два небольших привала, мы к четырем часам видели островерхую крышу башни кафедрального собора. Солнце еще только садилось за шхерами, во льдах Ботнического залива, когда мы въезжали в город. Но на улицах было пустынно, как в воскресное утро.

Вообще все как-то странно. У автобусных остановок нет людей, поджидающих машины, на трамвайных путях не видно ни одного вагона. Наш «Москвич» то и дело заносит на поворотах — снег с мостовых не убран. Вот тебе и пресловутая финская аккуратность!

— В домах нет газа, не на чем варить пищу! И всё коммунисты!

Так встретил нас портье гостиницы «Хоспиц», где мы бросили якорь. Он раздраженно объяснил, что в городе уже неделю бастуют рабочие и служащие предприятий муниципалитета.

Три года назад с туристской экскурсией я побывал в Турку. Нас тогда возил по городу Тойво Тойвонен. По профессии он был вовсе не гидом, а старшим вагоновожатым трамвайного парка. Однако, зная, что Тойвонен бесконечно влюблен в свой родной Турку, знаком чуть ли не с каждым его камнем и умеет показать его достопримечательности приезжим, муниципалитет иногда прикомандировывает Тойвонена на один-два дня к иностранным экскурсиям. В местном туристском обществе не сомневались, что город будет показав Тойвоненом с лучшей стороны, что туристы будут бросать монетку в воды Ауры, чтобы еще раз побывать в «столице прошлого», что своей предупредительностью, неизменным остроумием и веселостью этот высокий седеющий человек очарует слушателей, разбивая привычное мнение о финнах как о людях молчаливых и угрюмых.

— Улица, по которой мы сейчас едем, называется «Тропа девственниц», — объяснил он нам, — и кончается она вот тем зданием. Это родильный дом. В Хельсинки тоже есть улица, которая называется «Тропа девственниц», и она тоже кончается родильным домом. И это не случайное совпадение, а голос самой судьбы!

— Долгое время Турку и Тампере с переменным успехом соперничали, — сообщал нам далее Тойвонен, — каждый из них стремился быть вторым после Хельсинки по численности населения. Нынче ночью одна женщина родила здесь двойню, и теперь мы обогнали Тампере. — И затем он добавил: — Тридцать семь лет назад в этом доме я сам получил права гражданства.

Один из экскурсантов, желая осмотреть в соборе притвор, который обычно заперт, спросил, удобно ли это. И Тойвонен, ни секунды не задумавшись, ответил ему:

— Почему же неудобно? Неудобно только спать на потолке — одеяло спадает!

…Забастовка коммунальных рабочих. Значит, трамвайные вагоновожатые свободны сегодня. И я позвонил Тойвонену.

Через полчаса он уже сидел у нас в номере, по-прежнему радушный, по-прежнему элегантный и предупредительный. Но при всем этом видно было, что он чем-то не то встревожен, не то опечален.

— Вы, может быть, огорчены, что в Тампере сейчас на три тысячи больше жителей, чем в Турку? — спросил я, вспомнив прошлые рассказы Тойвонена.

Но он в ответ только махнул рукой.

— Что вы! Они включили в черту города загородный поселок. Если бы мы включили в Турку все селения на двадцать километров вокруг, то стали бы самым большим городом в Суоми, больше даже, чем Хельсинки!

Нет, его мучило сейчас совсем другое. И я понял: Тойвонен как гид, показывая товар лицом, хотел бы скрыть от иностранцев то, что в городе забастовка и сам он принимает в ней участие.

И лишь когда по нашему вопросу — из-за чего, мол, бастуют? — Тойвонен понял, что мы уже знаем об этом, — он вздохнул и, взглянув на часы, сказал:

— Может быть, уже не бастуют, — и попросил разрешения позвонить по телефону.

После краткого разговора, положив трубку, Тойвонен сообщил:

— Я звонил в муниципалитет. Там только что окончилось заседание. Стороны пришли к соглашению. Забастовка прекращена.

От Тойвонена же мы узнали, что в результате этого соглашения его заработная плата повысится на пять процентов. Но он все же был недоволен итогами забастовки.

— Зачем коммунисты сначала поставили ультиматум, а потом пошли на уступки? Если нет достаточно сил, то надо себя вести реалистичнее, — пробурчал он. — Если бы не противодействие коммунистов, многие, и я в том числе, имели бы большую надбавку за стаж, — с раздражением говорил Тойвонен.

Коммунисты противодействовали повышению зарплаты? Очень странно!

Если объяснения гида-Тойвонена были точны и понятны, то понять политика-Тойвонена было куда труднее. Тойвонен — социал-демократ и настолько дисциплинированный, что, согласившись войти в местное правление общества «Финляндия — СССР», он затем, по приказу социал-демократического руководства таннеровского толка, игнорирующего эту организацию, взял обратно свое согласие.

Памятуя об этом, я не стал его больше расспрашивать, полагая, что наши молодые друзья — чета Паянен, которая пригласила нас на кофе, — расскажут обо всех запутанных, по-видимому, обстоятельствах этой забастовки гораздо объективное.

Тойвонен пригласил нас вечером отужинать с ним в ресторане гостиницы «Турку» и, прощаясь, сказал:

— Завтра я работаю в вечернюю смену и с утра мог бы сопровождать вас на верфи. Но особенно мне хочется показать вам прорубь. Это наша новинка.

Электромонтер Юрьё Паянен жил вблизи старинного замка, в одном из новых многоэтажных домов на самой окраине города. Дальше уже начиналась плоская приморская равнина.

Привез сюда нас на купленном в рассрочку «Москвиче» сам Паянен, тоже участник забастовки.

Его жена энергично накачивала примус, на котором закипал кофейник.

— Газовый завод уже часа два назад начал работать, но пока там все разогреется и газ дойдет до кухонь, требуется время, вот и приходится пользоваться этим старомодным шведским изобретением, — извиняясь, сказал хозяин. Затем он представил нам другого своего гостя — тридцатидвухлетнего водопроводчика Аллана Аалто.

На стенах комнаты — многочисленные фотографии танцующих юношей и девушек в национальных финских костюмах.

— Моя жена после работы руководит танцевальным кружком, — сказал Юрьё.

Но вскоре выяснилось, что и сам он с удовольствием предается этому «виду спорта». Танцевальная группа, в которую входил и он сам, представляла финскую молодежь на фестивале в Бухаресте (в память о нем на стене висит порыжевший початок кукурузы) и на фестивале в Москве (наши «матрешки» тоже нашли место на полочке).

Юрьё показывает цветную фотографию — финские танцоры на набережной Москвы. Затем мы усаживаемся за низкий столик, и он с Алланом разъясняет нам сложные обстоятельства закончившейся два часа назад забастовки.

Предметы первой необходимости (входящие в определенный список-индекс) за последний год сильно вздорожали. Соответственно этому и заработная плата должна была повыситься на пять процентов. Это обязательство соответствия заработной платы индексу — одно из достижений многолетней борьбы финского рабочего класса и, в частности, всеобщей забастовки в пятьдесят шестом году.

Но коммунальным рабочим Турку своевременно не была повышена зарплата: муниципальные служащие, так называемые «чиновники», затормозили дело, требуя, чтобы и им было соответственно повышено жалованье на пять процентов, а надбавки за стаж доведены до 28 процентов.

Это-то и вызвало конфликт в Турку, за которым с напряженным вниманием следили коммунальные рабочие и «чиновники» всей страны.

Дело в том, что в Суоми люди, работающие на муниципальных предприятиях, делятся на две категории: одна из них — «чиновники», которые пользуются надбавками за стаж, достигающими четверти зарплаты. Они имеют более длительные отпуска и при выходе в отставку получают от муниципалитета пенсию. Людей, получающих от государства или от города надбавку за стаж и пенсии, можно уволить только по суду, за какой-нибудь противозаконный проступок.

Простые же рабочие не получают ни надбавок за стаж, ни пенсии.

Администрация может уволить их, когда сочтет нужным, и права их охраняются или попираются лишь в зависимости от сплоченности профсоюзной организации.

Служащих-«чиновников» в муниципалитете Турку насчитывается около 1800 (сюда входят учителя и библиотекари), рабочих — 1200 человек.

Но каково было мое удивление, когда Юрьё Паянен сказал и его друг Аллан подтвердил, что четыре уборщика трамвайных путей в муниципалитете числятся служащими-«чиновниками», а другие (и их значительно больше), занимающиеся тем же самым трудом, — простые рабочие, со всеми, как говорится, вытекающими последствиями.

Так обстоит дело всюду. Есть водопроводчики-«чиновники» и водопроводчики-рабочие, вагоновожатые-«чиновники» и вагоновожатые-рабочие. Одна уборщица в библиотеке — «чиновница», другая — работница. Один вахтер на газовом заводе считается служащим, другой — рабочим. И так далее и тому подобное. И они обладают не только разными правами, но и разница в их зарплате порой достигает 10 тысяч марок в месяц.

— Такое положение нарочно поддерживается правыми, — перебивает Паянена Аалто. — Ведь это ведет к расколу рабочего класса, создает кадры штрейкбрехеров. К тому же почти все чиновничьи места рабочих отданы социал-демократам. А ведь это пожизненно, — добавляет он.

Да, правящие круги, я вижу, и тут верны древнеримскому девизу: «Разделяй и властвуй!» Они стремятся создать между трудящимися возможно больше перегородок, загнать их в мелкие клетки цеховых противоречий, чтобы затруднить единство действий. Они делают все, чтобы усугубить раскол между рабочими партиями. По-разному оплачивают труд мужчин и женщин, что приводит порой к созданию особых женских профсоюзов. И вот в Суоми на пути к единству воздвигли еще и новые перегородки, о существовании которых я до этой минуты даже и не подозревал. Здесь искусственно и искусно насаждается кастовость.

— Теперь вы понимаете, — говорит хозяйка, пододвигая печенье, — почему забастовка коммунальников — первая в нашей истории — удивила всех. Никто даже не верил, что она вообще возможна. Но мы все же сговорились. Поэтому так озабочены буржуазные партии. Ведь среди забастовщиков есть даже высшие чиновники, директора предприятий, члены Коалиционной партии!

— Ставки муниципальных служащих имеют сорок градаций, — продолжал объяснения Юрьё Паянен, — от восемнадцати до полутораста тысяч марок в месяц. И когда рабочие добились пятипроцентной надбавки, то и чиновники потребовали себе такую же. И еще — повышения надбавки за стаж.

— Это означает, — Юрьё раскладывает перед нами лист бумаги, на котором возникают одна за другой убедительные цифры, — это означает, — повторяет он, — что служащий с низшей ставкой получит прибавку меньше тысячи марок, жалованье директора завода или какого-нибудь другого высокопоставленного чиновника увеличится тысяч на восемь в месяц. В год — на несколько зарплат низкооплачиваемого! Ежемесячная прибавка к жалованью мэра составила бы двенадцать тысяч марок. А ведь это несправедливо, хотя бы потому, что от повышения цен на хлеб, сахар и предметы первой необходимости больше страдают как раз те, кто получает маленькое жалованье.

— С этим еще можно было бы согласиться, если бы надбавки шли из прибылей капиталистов, — снова вступил в разговор Аалто, — но ведь они берутся из кассы муниципалитета, из налогов, три четверти которых поступает от рабочих и только четверть — от капиталистических предприятий. За наши победы в борьбе мы, оказывается, должны выплачивать такие высокие премии высшему чиновничеству!

Мои друзья рассказали мне далее, что ДСНФ предложил для «чиновников» установить надбавку — четыре тысячи марок в месяц, независимо от ставки. Это покрыло бы вздорожание предметов первой необходимости. Общая сумма всех надбавок при этом осталась бы одинаковой, но первые двадцать пять групп — огромное большинство служащих — выиграли бы значительно больше, чем при пятипроцентной надбавке, и лишь высокооплачиваемые «чиновники» получили бы прибавку, вполне достаточную, но меньше, чем та, на которую они рассчитывали.

— Кажется, справедливо? — спросила хозяйка.

— Вполне.

— А вот… — и она развела руками.

Дальше я узнал, что решения, связанные с финансами, законны лишь тогда, когда они приняты в муниципалитете большинством в две трети голосов. А в муниципалитете из 53 депутатов — 18 принадлежит ДСНФ, 13 — социал-демократам, 10 — Народной партии, 8 — коалиционерам и 4 — Шведской народной партии.

Если бы даже коммунисты и социал-демократы голосовали вместе, то и тогда до большинства им не хватило бы трех голосов. Восемнадцати же голосов «против» достаточно, чтобы сделать незаконным любое решение, требующее «квалифицированного» большинства.

Дважды ставилось на обсуждение предложение ДСНФ и дважды проваливалось депутатами правых партий. Два раза обсуждали и предложения правых партий (поддерживающих высокооплачиваемых «чиновников»), и они также дважды проваливались.

— Соотношение сил в муниципалитете таково, что мы можем провалить любое предложение правых. Но у нас нет сил самостоятельно провести свое. С другой стороны, буржуазные партии могут провалить любое наше предложение, но не могут без нашего участия принять ни одного законного решения…

Во всех буржуазных и социал-демократических газетах писалось, что, вот видите, коммунисты против пятипроцентного увеличения зарплаты служащих. Из-за этого-то, мол, и задерживается также и пятипроцентное повышение зарплаты коммунальным рабочим.

И многие горожане, страдающие от забастовки, как мы убедились, не очень точно разбирались в создавшейся сложной обстановке.

— Надо отделить вопрос о зарплате рабочих от вопроса о жалованье служащим-«чиновникам», — говорили депутаты ДСНФ.

— Оба эти вопроса должны быть разрешены одновременно, — настаивали представители буржуазных партий.

И в результате — забастовка!

Вряд ли стоит входить в подробности всех стадий борьбы партий в муниципалитете, рассказывать о всех предложениях, контрпредложениях (кстати, государственный посредник господин Седер Тауно считал предложения ДСНФ наиболее справедливыми, но и он не мог преодолеть сопротивления буржуазных фракций). Следует лишь сказать, что в результате бесконечных прений, голосований и переголосований стало ясным, что при сложившейся расстановке сил возможно лишь компромиссное решение. И этот компромисс был наконец найден. Все «чиновники», и высшие и низшие, получали пятипроцентную надбавку, но их требование довести надбавку за стаж до 28 процентов отвергалось. Рабочие же добились сорокапятичасовой недели вместо бывшей до того сорокасемичасовой.

Разумеется, огромное большинство служащих гораздо больше устроило бы бескомпромиссное принятие условий ДСНФ.

— Ну, а как лично вас касается это решение? — спросил я Аллана Аалто.

— Я трубопроводчик, на сдельщине, — отвечал он, — середняк по зарплате — до сих пор получал тридцать восемь тысяч семьсот марок в месяц. Теперь я буду получать сорок тысяч пятьсот, а если бы прошло предложение ДСНФ, то мне причиталось бы сорок две тысячи семьсот марок. Выигрыш у низкооплачиваемых был бы еще весомее. Больше всего, ни за что ни про что, выиграли высокопоставленные «чиновники».

— Занятно получается, — сказал Паянен, — как умело, о какой выгодой для себя высокостоящие служащие используют традиционные формы борьбы рабочего класса и ее достижения.

Но мне казалось еще более знаменательным то, что старинное правило «разделяй и властвуй» в дни забастовки коммунальщиков в Турку дало весьма ощутимую трещину. Тяга рабочих к единству ломает не одну искусственно поставленную перед ними преграду, и то, что из-за нынешнего состава муниципалитета пришлось пойти на компромисс, сулило обострение борьбы на предстоящих выборах в городское самоуправление.

И было также ясно, что в тех городах, где в муниципалитете левые силы имеют за собой большинство, как, например, в Кеми, и не придется прибегать к компромиссу, решения будут более справедливыми.

— Ведь надо и то помнить, что четырехтысячная прибавка низкооплачиваемым вся пошла бы на рынок, увеличивая занятость других трудящихся, тогда как более крупные надбавки высокооплачиваемым застрянут на их банковских счетах! — объяснял мне детали здешней жизни Аллан Аалто, участник, как он сам сказал, пяти забастовок…

— Смотрите! Газ зажегся! — обрадовалась жена Паянена и погасила примус.

На другой день утром, после осмотра цехов и верфей «Крейтон — Вулкан», Тойвонен стал нас торопить:

— Хорошо бы подоспеть к проруби во время обеденного перерыва, когда там многолюднее, чем в другие часы.

Ярно Валтакари, секретарь здешнего отделения общества «Финляндия — СССР», остановил машину около Приморского парка, у трамвайного кольца.

Сегодня здесь весело позванивали трамваи.

Оставив машину у кольца, предводительствуемые Тойвоненом, мы пошли по утоптанной в снегу тропинке через сосновую рощу, к берегу моря. Ветер шумел, раскачивая сосны.

— Неужели кто-нибудь сейчас купается? — спросил я, поеживаясь от холода.

— Конечно! — И Тойвонен стал рассказывать, что в Турку в проруби регулярно купается не один десяток человек. И никто еще не заболел, не схватил воспаления легких. Более того — купающиеся считают эту процедуру лечебным средством, помогающим при многих болезнях.

«Прорубщики» организовали даже свое общество. Председатель его в Турку — известный зубной врач.

— Вы, вероятно, сейчас встретите тут человека, который был раньше очень сгорбленным, а за год купания уже на несколько сантиметров разогнулся! Честное слово!

— Я тоже собираюсь вступить в это общество и ежедневно окунаться в прорубь. Утверждают, что помогает от радикулита, — сказал Ярно Валтакари.

— За чем же остановка?

— Да вот Хельми, жена моя, ни за что не разрешает. Боится. Нельзя, мол, начинать среди зимы. «С будущего года, говорит, вместе будем ходить!»

Мы подошли к стоящим на берегу дощатым летним купальням. За ними лежала бескрайняя ледяная, торосистая пустыня моря. С мостков купальни две лесенки спускались к темной воде. Это было не разводье, не полынья, а большая прорубь, с толстой, скользкой наледью по краям. Отгоняя руками длинные прозрачные иголки льда, в ней плескалась немолодая полная женщина в синем купальном костюме и красном резиновом чепчике на голове.

В раздевалках дощатых купален, где не было ни простой печки-голландки, ни даже времянки-«буржуйки», казалось, стоял еще больший мороз, чем на улице. И, однако, там сейчас раздевалось человек десять. На стене висел большой лист бумаги, разлинованный, как классный журнал, с фамилиями купальщиков. В клеточках стояли крестики, обозначавшие, что человек в такой-то день побывал в проруби, или прочерки — пропустил.

Сто девяносто три фамилии. Сто девяносто три человека регулярно пользуются прорубью, не считая случайных купальщиков, которые в эту ведомость не вписываются. Но за несколько последних дней в карточках против всех фамилий были прочерки.

— Естественно, — сказал Тойвонен, поймав мой взгляд, — ведь в эти дни прорубь бастовала.

— Бастовала?

— Если прорубь не расчищать, то за одну ночь ее затянет льдом. Ну а приставленный к ней, «смотритель» — коммунальщик. Он, значит, и бастовал, — объявил Валтакари.

— Не понимаю, — улыбнулся Тойвонен, — почему не пришла сюда ни одна горячая девушка и не бросилась в прорубь? Весь лед был бы растоплен.

— Ну, среди горячих девушек сейчас тоже не очень легка сыскать штрейкбрехера, — в тон ему отвечал Валтакари.

Мы вышли из мужской раздевалки. Теперь уже в проруби, разводя руки, плавали брассом пожилой мужчина и девушка. Женщина же в красном чепчике поднималась по лесенке (никто больше пяти минут здесь не купается). Она медленно шла по мосткам, окруженная облаком пара, подымавшимся от ее тела.

Тойвонен остановил купальщицу и навел объектив фотоаппарата.

— Станьте рядом, — сказал он мне. И сфотографировал нас — меня в зимней меховой куртке, жмущегося от холода, рядом с этой спокойно стоящей на морозе женщиной, от которой шел пар.

Потом она, уступая дорогу согбенному мужчине, явно ожидавшему от проруби исцеления, так же спокойно пошла в раздевалку.

— Все равно, — сказал я Тойвонену, — даже при наличии этого снимка дома мне никто не поверит. И тому, что здесь столько охотников лезть на таком морозе в воду. И главное — ни за что не поверят, что прорубь может бастовать.

Невысокий парень в лыжном костюме, с потухшей сигаретой во рту, стоял на льду, с силой опускал тяжелую пешню и снова подымал ее. Ему тоже не было холодно. Он обкалывал края проруби, увеличивая ее.

— Интересно, кто он? Рабочий или «чиновник»?

— «Смотритель проруби» — новая должность, значит, рабочий, — сняв очки и протирая их, сказал Валтакари и оказался прав.

— А я вечером отвозил вас из ресторана в гостиницу, — обратился к нам, вылезая из проруби, рыжий мужчина. — Я шофер такси. Знал бы, что вас интересует прорубь, так доставил бы прямо сюда. Сам-то я побывал здесь, и поверьте — было веселее, чем сейчас. Ведь перед сном многие приходят купаться в этой лоханке. Попробуйте! Это только смотреть страшно, а окунаться приятно. В воде теплее, чем на воздухе!

Но, пожелав вчерашнему знакомцу здоровья и процветания, я от его приглашения отказался.

Через несколько дней я узнал, что такие «коммунальные проруби» и общества любителей зимнего купания существуют и в Пори, и в Вааса, и в Оулу, и во многих других городах. Ну, а в этот день, распрощавшись с Тойвоненом, спешившим в трамвайный парк, мы, перебираясь где по льду, а где на паромах, отправились километров за тридцать по шхерам, на остров Парайнен.

На этом острове в декабре 1907 года, укрываясь от полиции, в доме крестьянина Сванте Бергмана, жил Владимир Ильич Ленин.

При сотворении мира ангел в ковше Большой Медведицы нес воду для одного из будущих морей. Заглядевшись на звезды, он споткнулся и пролил ее на каменистую землю Финляндии. Так произошли, говорит легенда, пятьдесят шесть тысяч больших и малых озер Суоми. «Наш тысячеозерный дом» — часто называют свою родину финны.

Без озер или морского залива, который шхеры сделали похожим на озеро, финский пейзаж перестает быть финским. Но ангел, нечаянно проливший воду из ковша созвездия, не только создал финский ландшафт, он изменил и некоторые присущие народному хозяйству соотношения. В странах Запада легковых машин всегда намного больше, чем грузовиков. В Суоми этот «закон» не действителен. Здесь легковых автомобилей почти столько же, сколько и грузовиков, потому что многие финны предпочитают держать вместо легковой машины моторную лодку, на которой по тысячам озер, соединенных проливами, взморьям и рекам, легко добраться почти что до любого места страны.

Река Аура, рассекающая Турку на две части, неширока. Но сейчас от бесчисленных моторок и катеров, вмерзших в лед у обоих ее берегов, она кажется еще у́же. Кормою к набережной и носами к середине реки с обоих берегов, почти вплотную друг к другу, стоят разномастные моторки, катера, так что между рядами остается лишь неширокий проток. Много катеров вытащено на набережную, где они и перезимуют, лежа килем вверх. Но от моста, около которого на приколе стоит трехмачтовая бригантина (последний парусный корабль, приписанный к порту и ныне ставший музейным экспонатом), течение Ауры до самого взморья свободно ото льда.

Если с моста посмотришь вниз по течению реки, то увидишь все небо в геометрически расчерченном кружеве высоко вознесенных кранов, словно ты находишься где-то на юго-западе Москвы. Это краны, вставшие над стапелями и доками судостроительного завода «Крейтон — Вулкан». Иные из них тянут от правого берега к левому, навстречу друг другу, свои длинные стрелы, и кажется — вот-вот они сольются в стальном рукопожатии, перебросив над рекой тонкий, высокий, в сквозных тросах мост.

А под стрелами, оставляя свободной лишь узкую полосу течения, теснятся уже спущенные на воду и достраивающиеся на плаву суда.

Одно, другое, третье.

Из-за корпуса четвертого корабля, раскрашенного ярким суриком, видна серая еще корма пятого. А дальше… Сразу и не сосчитаешь, сколько здесь судов.

Борта огромного теплохода «Ижевск», стоящего у заводской набережной, сверкают медью иллюминаторов. «Фастов» и «Фатеж» — поменьше «Ижевска».

Здесь строятся и теплоходы, и грузовые лайнеры, буксиры, плавучие краны, и почти все они — советские заказы.

По шаткому трапу мы взошли на теплоход, куда не сегодня-завтра должна уже прибыть команда. Все было надраено, все готово к плаванию. Даже рюмки и стаканы поблескивали, закрепленные в буфете в кают-компании. Павлов показал нам фотографию: жена торгпреда разбивала при спуске корабля на воду бутылку шампанского.

В просторном холле заводоуправления вдоль стен выставлены модели кораблей, построенных фирмой. И опять-таки многие и многие из них носят русские имена, особенно те, дата постройки которых ближе к сегодняшним дням.

Это и понятно: за пять лет — с 1956 по 1960 год — Финляндия по советским заказам должна построить более пятисот кораблей.

Уже проводят сквозь льды караваны судов ледоколы, дизель-электроходы «Воронин», «Мелехов», «Сергеевич», построенные в Суоми. Два новых ледокола по 29 тысяч лошадиных сил будут самыми мощными в мире. Первый из них, «Москва», уже спущен на воду. Второй — на стапелях. Заказано шестьдесят морских буксиров и двадцать озерных, пятьдесят три рыболовецких траулера. В те же сроки финны построят нам три больших теплохода, двадцать танкеров, в большинстве своем по четыре тысячи тонн водоизмещения, триста лихтеров грузоподъемностью по тысяче тонн каждый. Пять огромных плавучих доков, двадцать пять плавучих кранов и т. д.

Львиная доля этих заказов выполняется на верфях в Турку.

Заводская территория «Крейтон — Вулкан» доходит до самого взморья.

Здесь в морской скале вырублен огромный сухой док. Три стены его и дно — дар природы, гранитная скала.

Если бы не торцовая каменная стена, он был бы похож на огромный шлюз канала, соединяющего океаны.

Каменные, с железными поручнями, вырубленные в стене ступеньки трапов, ведущих вниз, к днищу, к килю строящегося корабля, кажутся бесконечными.

Когда я в прошлый раз был в Турку — в этом доке ремонтировалось какое-то финское торговое судно дальнего плавания. Сейчас здесь в слепящем блеске электросварки завершается постройка океанского корабля.

— Одиннадцать тысяч пятьсот тонн, — почтительно говорит сопровождающий нас инженер, — самое большое судно, сооруженное на финских верфях. — Потом добавляет: — Заказ из Америки, из Соединенных Штатов.

Мы с молодым, тридцатилетним капитаном Баярдом Данилевским ходим по готовому уже к сдаче дизель-электроходу «Ижевск» (8500 тонн водоизмещения). Данилевский был раньше капитаном танкера «Тарту», команда которого прославилась тем, что в открытом море спасла экипаж иностранного судна. Молодой капитан ходил по кораблю, над которым принимал командование, и, как большой ребенок, радовался новым точным приборам контроля и управления, эхолотам, аппаратам, сигнализирующим о пожаре, тщательности отделки, добротности работы. Я не специалист-мореход, не судовой механик и не мог по достоинству оценить оборудование машинного отделения, сверкавшего своей чистотой. Здесь я на слово верил молодому, но уже опытному капитану. Но мне было приятно смотреть на кубрик, на это удобнейшее помещение для судовой команды, на простой, но изящно отделанный камбуз с уже приготовленной для сдачи, вплоть до рюмочки, для каждого члена команды посудой. А инженер-финн попутно рассказывал историю предприятия.

«Крейтон» — старейшая верфь страны, основана в 1741 году. Через сто с лишним лет на ней было построено первое в Суоми судно со стальным корпусом. В 1874 году в Турку фирмой «Вулкан» была сооружена другая верфь. В двадцатом веке предприятия-конкуренты слились, образовав фирму «Крейтон — Вулкан». Концентрация капиталов продолжалась, и эта фирма ныне поглощена концерном «Вяртсиля», стала его частью.

Но и «сконцентрированная», объединенная, она на своих верфях в Турку до второй мировой войны имела всего лишь 300 рабочих. Сейчас же здесь, на этом расширенном, реконструированном предприятии, трудится 3200 рабочих и 450 человек инженерно-технического персонала и служащих.

Своим ростом завод в Турку, как и вся металлообрабатывающая промышленность Финляндии, обязан советским заказам.

Выплавка чугуна — это мы узнали не от сопровождавшего нас инженера, а из очень точных статистических справочников, — с предвоенного времени увеличилась в шесть раз. Выплавка стали с 77 тысяч тонн поднялась до 187 тысяч (1955). Но и этот необыкновенный рост не покрывает потребностей финской промышленности. К примеру, уже в 1954 году Финляндия, производя 150 тысяч тонн стального проката, ввозила из-за границы 385 тысяч тонн.

Поэтому, когда инженер, показывавший нам и цехи и корабли на плаву, подчеркивая все время прекрасное качество работы, с гордостью сказал, что все это — и суда, и судовые механизмы, и навигационные приборы, и такелаж — построено по чертежам финских инженеров, руками финских рабочих, из финских материалов, товарищ Павлов, воздавая должное высокому мастерству рабочих, резонно заметил:

— Вы правы, все из финских материалов, за исключением стального листа корпусов.

Покидая завод, торопясь успеть «на прорубь» к обеденному перерыву, мы пригласили инженера к нам вечером в гостиницу, чтобы продолжить интересную беседу, завязавшуюся при осмотре кораблей.

Вечером перед его приходом у нас снова возник разговор о том, почему не хватает Финляндии своего железа.

Быть может, в недрах Суоми нет своей руды и самой природой страна вынуждена ввозить металл? Ничего подобного.

Озера, прославившие страну, и болота, давшие ей название (ведь Суоми в переводе на русский — Болотная земля), богаты железными рудами. И самым древним в Финляндии промыслом была выделка железа из озерной и болотной руды. Не случайно Илмаринен, один из главных героев «Калевалы», — искусный кузнец. Мне вспоминается картина Акселя Галлена: Илмаринен в каменистом лесу выковывает чудесную мельницу Сампо, а его подручные в звериных шкурах первобытными мехами раздувают огонь.

Один из крупнейших концернов страны — «Вяртсиля» — нынешний собственник верфей «Крейтон — Вулкан» — начинал свою жизнь более века назад с металлургического завода в приходе Тохнаярви. Завод этот работал на руде, добываемой со дна пятидесяти озер. Но запасы болотной и озерной руды меркнут в сравнении с большими местонахождениями железных руд, открытыми уже после того, как Финляндия получила политическую независимость.

Вновь открытые земли сулили бы большие перспективы развития черной металлургии, если бы не противодействие наиболее влиятельных групп финской буржуазии и зарубежных монополий.

Это покажется не таким уж странным, если вспомнить, что современная экономика, да и все развитие капитализма в Финляндии всецело связано с деревом, с лесом.

В первой половине прошлого века лес вывозился в ничтожном количестве в Стокгольм, да несколько лесопильных заводов, приводимых в движение силой водопадов, готовили доски, которые шли в Испанию.

Строевой лес внутри страны из-за его обилия и бездорожья не ценился.

Но вот в шестидесятых годах начали из древесины производить бумагу; растущая каменноугольная промышленность нуждалась в крепежном лесе; цены на лес на заграничных рынках стали быстро подниматься.

И вот тут-то людям пришлось доделывать то, что невдомек было неосторожному ангелу, пролившему ковш Большой Медведицы на гранитное ложе Суоми. Они принялись углублять проливы между озерами, пробивать сквозь скалы, прокапывать через болота каналы, сооружать шлюзы. Сайменский канал, сооруженный сто лет назад, соединив озера Центральной Финляндии с морем, как тогда говорили экономисты, открыл новую эру для востока и центра страны. Благодаря ему Саймаа, Каллавеси и другие озера стали как бы продолжением Финского залива, проникшего более чем на двести километров в глубь страны.

Экспорт оживился.

Голландские, норвежские и шведские лесопромышленники стали скупать лес на огромных площадях и сплавлять его по рекам и озерам к морю.

На берегах Финского и Ботнического заливов были построены лесопильные заводы.

Затем появились целлюлозные, бумагоделательные фабрики.

Капитализм вырастал на древесине как на дрожжах.

Не обошлось и здесь без грабежа крестьян, которые не знали истинных цен на лес. Он скупался за бесценок. Огромные леса шли за несколько ведер водки.

Следы этого грабежа можно найти в судебных протоколах тех времен.

Захват лесов у крестьян был своеобразной формой первоначального накопления капитала в Финляндии.

Участие в лесном грабеже положило основание финансовому могуществу большинства «двадцати семейств».

Однобокое развитие экономики страны привело впоследствии к тому, что она стала целиком зависеть от двух-трех капиталистических стран, которые покупают финскую древесину, целлюлозу и бумагу…

Владельцы же финских лесобумажных предприятий нисколько не заинтересованы в расширении металлообрабатывающей промышленности. Наоборот, когда страна ввозит машины, сталь, металлические изделия из высокоразвитых капиталистических стран, тем самым облегчается сбыт в эти страны древесины и целлюлозы.

Так корыстные интересы одной из групп буржуазии тормозят развитие народного хозяйства.

Все это мне было известно и раньше, но то, что вечером рассказал инженер, было новым.

Внешность этого человека не первой молодости была очень характерна. Но я не стану заниматься описанием ее, потому что, когда, беседуя с ним, я взял блокнот, он замялся и попросил, чтобы я в своих очерках не упоминал его фамилии.

— Нет, у нас сейчас свободная страна, и я не боюсь гонений… Но положение может измениться! Впрочем, и это не важно. Главное в том, что за откровенные высказывания в коммунистической прессе мои коллеги могут начать сторониться меня… Вакуум в быту не облегчает жизни. Среди технического персонала у нас мало даже социал-демократов, а коммуниста — ни одного.

— А сами вы какой партии сочувствуете? Конечно, если это не секрет.

— Когда я учился и когда потом, в дни войны, работал на заводе стрелкового оружия под Ювяскюля, был членом Коалиционной партии. Но ведь я металлист не только по специальности, а по влечению души. Мне больно, когда металлической промышленности ставят препоны, и радостно, когда она идет вперед. Я понял, что коалиционеры — партия целлюлозная… После войны перешел в Финскую народную… но… — и он печально улыбнулся. — Видите ли, если бы была такая политическая партия — «металлисты», что ли, — я стал бы ее ярым приверженцем.

Инженер понемногу разговорился. Мы узнали, что он охотно пришел к нам, а не пригласил нас к себе, как полагалось бы, потому что одинок, недавно развелся с женой.

— Но это дело у нас не такое уж редкое. В прошлом году в Суоми было больше трех с половиной тысяч разводов, — снова печально улыбнулся инженер, который, как видно, был привержен не только к металлообработке, но и к статистике. — Гораздо хуже то, что девушка, на которой я собираюсь жениться, сейчас в больнице.

Такие вещи, как развод или болезнь невесты, случаются и в Москве. Но вот то, что он рассказал о превратностях металлообрабатывающей промышленности, у нас не только не может произойти, но вряд ли кто, кроме специалистов, может себе это представить.

Не только местные воротилы, но и зарубежные монополии стремились задержать развитие черной металлургии. Международный стальной картель принудил финскую фирму «Вуоксенниеми» заключить с ним договор, по которому фирма обязалась выплавлять не более сорока тысяч тонн стали в год и ограничить производство рельсов и другого проката, необходимого стране.

Подобные же обязательства были взяты и у других фирм, и финский рынок, в порядке дележа, был предоставлен германским стальным компаниям, которые продавали сталь по завышенным ценам.

— Вы спросите, почему же «Вуоксенниеми» пошла на такой сговор? Да потому, что она при этом могла соответственно повысить цены на выпускаемый ею стальной прокат и увеличить прибыли за счет потребителя, не увеличивая объема производства!

— Вот к чему приводит господство монополий, — шепнул мне Аско Сало.

— И если бы все продолжало идти таким же порядком, то Суоми превратилась бы окончательно в придаток высокоразвитых капиталистических стран — в страну «одного продукта». Так бы нам и не удалось преодолеть сопротивление целлюлозных компаний, если бы… не было бы счастья, да несчастье помогло!

Речь шла о советских репарациях, о той компенсации, которую Финляндия по мирному договору обязана была выплачивать, чтобы хоть в малой мере возместить ущерб разрушений, причиненных ею во время войны на территории Советской Карелии.

Соединенные Штаты и Англия добивались взимания репараций с бывших участников гитлеровской коалиции деньгами. К чему это могло привести, свидетельствует пример Германии двадцатых годов. Все хозяйство ее оказалось дезорганизованным, а положение трудящихся — катастрофическим.

Западные критики предсказывали, что если Советский Союз будет взимать репарации товарами, то это приведет к экономической разрухе в Суоми. Но вышло совсем по-иному. По мирному договору Финляндия должна выплачивать репарации товарами, производимыми в стране. Кроме традиционного финского экспорта, «главными статьями» репараций были суда, машины, кабель и другое оборудование…

В строительство и модернизацию (в связи с репарациями) финской металлургической, металлообрабатывающей и судостроительной промышленности государственные организации и частные фирмы вложили до 10 миллиардов финских марок.

Почему же пошли на это дело частные капиталы?

— Да потому, — вмешался в беседу Валтакари, — что за поставки по репарационным заказам выплачивались огромные авансы. Да и цены на эти заказы нередко были на тридцать — пятьдесят процентов выше, чем по обычным коммерческим сделкам. В некоторых случаях государство делало крупные капиталовложения в строительство предприятий, которые затем перешли в руки частных компаний на выгодных для них условиях… Даже репарации — это, казалось бы, тяжелое бремя для всего народа — стали средством обогащения большой группы капиталистов! — И Валтакари поднял очки на лоб и укоризненно посмотрел на собеседника.

— А как же иначе? — недоумевающе пожимает плечами инженер. — Как можно было бы другим путем привлечь в эту отрасль промышленности частный капитал?

То, что нас возмущало, недавнему члену Коалиционной партии казалось вполне нормальным.

Но как бы то ни было, финские предприятия стали выпускать новые типы судов, машин, станков, оборудования.

Преодолевался односторонний характер финской промышленности.

Советские репарационные заказы способствовали рассасыванию безработицы.

Тысячи финнов приобрели новые специальности, финские предприятия модернизировали свое оборудование, усовершенствовали методы производства.

— Если до того экономика наша, хромая, двигалась на одной лыже, то теперь мы встаем уже на обе. Роль металлопромышленности в жизни страны все возрастает. По стоимости она уже дает четверть продукции всех отраслей промышленности.

Теперь мне было понятно, почему в радиоречи, посвященной окончанию выплаты репараций в 1952 году, тогдашний премьер-министр Урхо Кекконен сказал:

К тому времени судостроительные заводы США из-за отсутствия заказов сворачивали производство.

Многие верфи западных стран стояли пустыми.

Иностранные «доброхоты» злорадствовали: теперь, мол, в Суоми разразится кризис! Репарации закончены. Западные страны не нуждаются в продукции новых финских предприятий, потребовавших такие большие капиталовложения. Финнам придется закрывать их и десятки тысяч трудящихся перевести на другие работы…

Однако, вопреки этим прогнозам, машиностроительная и судостроительная промышленность Финляндии, занимавшаяся поставками по репарациям, продолжала поставлять свои изделия в Советский Союз уже в порядке обычного коммерческого товарооборота.

Подписаны были долгосрочные соглашения. 84 тысячи рабочих получили гарантированную работу… Кстати, развившаяся благодаря репарациям металлообрабатывающая промышленность поставляет на внутренний рынок сельскохозяйственные машины, оборудование бумажного и лесопильного производства, вещи домашнего обихода. Подавляющая часть ее продукции (кроме судостроения) остается в Финляндии. Это уменьшает потребность в иностранной валюте и делает стабильной экономику страны.

— Скажите, а не противоречит ли то, что мы видели утром в гранитном доке, тому, что вы говорили, будто Запад не давал заказы финским судостроителям? — спросил я, вспомнив о строящемся здесь по заказу США огромном судне.

— Нисколько не противоречит, — отозвался инженер. — Во-первых, мы вели разговор о пятьдесят втором годе — годе окончания репараций. Во-вторых, выполняя советские заказы, мы завоевали во всем мире славу отличных судостроителей. И сейчас даже страна судостроителей — Швеция — предоставила нам заказ на мощный ледокол. Суоми строит суда и для Народного Китая, не говоря уже о финском правительстве и финских фирмах, которые раньше предпочитали заказывать корабли в Голландии. И даже Америка, не желая терять здесь свое влияние, несмотря на то, что у нее самой не загружены верфи, предоставила нам заказ на такой большой дизель-электроход. А доллары нам нужны!

…Может быть, эта главка, как заметил редактор, и перегружена цифрами. Но я не раскаиваюсь в этом, даже если они покажутся читателю менее интересными, чем мне. Во всяком случае, когда на другое утро, выезжая в Пори, за железнодорожными путями мы остановили машину, чтобы бросить прощальный взгляд на Турку, и я снова увидел высокую башню кафедрального собора, розовевшую в лучах утреннего солнца, и справа от нее тоже вознесенную к небу, еле видимую отсюда, геометрическую вязь кранов «Крейтон — Вулкана», то я уже гораздо лучше, чем раньше, понимал пути, по которым в «столицу прошлого» приходит будущее.

Вернувшись в Хельсинки из поездки по стране, я пришел в Президиум Демократического союза народа Финляндии, который помещается на шестом этаже дома рабочего общества трезвости «Койтто».

Из окон здания видны и гранитные ступени лестницы парламента, ведущей к гранитной же колоннаде портала, и облицованные желтоватой керамикой стены главного почтамта, и большая, просторная площадь внизу, которая кажется тесной от бесчисленных автобусов, уходящих отсюда в Лахти, в Тампере, в Турку, в Хямеенлинна и другие дальние междугородные и даже международные рейсы.

Депутат Энне — немолодой уже, худенький человек. Удивляешься, узнав, что это именно он, а не его однофамилец, ставил рекорды в беге на короткие дистанции. Но я пришел к Энне не как к спортсмену, а как к одному из составителей плана индустриализации страны — плана, который стал частью программы ДСНФ. Естественно, что беседа наша сейчас вращается вокруг этого плана.

Я рассказал Энне, что на телеграфных столбах в Лапландии видел плакаты, изображающие фабричные трубы новых заводов. Аграрии и коалиционеры так же, как и социал-демократы, стоят за индустриализацию, и свежему человеку может показаться, что в этом вопросе все партии в стране единодушны, непонятно только, почему они так поносят друг друга.

— Конечно, все уверяют, что они за индустриализацию, — отозвался Энне. — Но пути, которые при этом предлагаются, ведут в разные стороны. Путь коалиционеров и правых социал-демократов приведет страну к еще большей зависимости от иностранного капитала. Наш путь ведет к экономической независимости. Промышленники и их Коалиционная партия предлагают все средства государства — деньги от займов, доходы от налогов, взимаемых с населения, и так далее — бросить на дальнейшее первоочередное развитие лесопильной, целлюлозной промышленности. Государство и здесь является рачительным опекуном этих монополий. — Энне встал из-за стола. — Мы же говорим, повторяю, что этот путь приведет к еще большей зависимости экономики нашей страны. Народные деньги пойдут в первую очередь на пользу монополистам, на увеличение их сверхприбылей.

Демократический союз народа Финляндии предлагает в первую очередь развивать металлургию и машиностроение: это первооснова и промышленности и самостоятельности страны.

— Машиностроение работает у нас на привозном, дорогом сырье. Но у нас же есть и свое сырье. И с каждым годом растут разведанные запасы руды. У нас есть медь — самые крупные рудники в Европе. Открыты промышленные месторождения ванадия, молибдена, бериллия, цинка… Мы можем развивать передовую металлургию, — шагая по кабинету, убежденно говорил Энне.

И мне было понятно, почему его выступления имеют такой большой успех. Ни одного лишнего слова, все точно взвешено, фактически проверено, неопровержимо — и при этом предельно просто. За всеми этими цифрами и фактами, которые он сообщает аудитории с грубоватым народным юмором, — страстная уверенность в том, что родной народ может и должен жить лучше, удобнее и богаче, чем живет сегодня.

— Ежегодно в промышленность приходит тринадцать тысяч новых людей, молодежь, — сказал Энне. — Им нужно предоставить работу. Так вот, чтобы создать одно рабочее место в бумажной промышленности, требуется вложить в предприятие три с половиной миллиона марок. А рабочее место в машиностроении обходится в девятьсот тысяч марок. Вложив те же деньги, мы можем устроить на работу в четыре раза больше людей.

Слушая Энне, я понял, что забота о развитии металлургии — это и забота о будущем финской молодежи.

Вот почему все, кого тревожат здесь судьбы молодежи, с радостью узнали, что Советский Союз согласен предоставить Финляндии кредит, проекты и оборудование для строительства большого металлургического завода.

Через некоторое время, проезжая из Куопио в Юваскюля, мы остановились на отдых у лесного озера, вблизи от корпусов большого завода. Здесь во время войны работал инженер, с которым мы познакомились в Турку, на «Крейтон — Вулкане». Тогда, в годы войны, в цехах этого завода выпускали автоматы «Суоми», из которых строчили финские снайперы — «кукушки». Сейчас здесь производят отличные швейные электромашинки «Тикка», названные по имени водопада, над которым высятся заводские цеха, — Тиккакоски.

— Люди, которым больше по душе строчка автоматов «Суоми», чем строчка швейных машин «Тикка», делают все, чтобы страна отказалась от предложенных Советским Союзом кредитов на развитие металлургии, — сказал мне метранпаж рабочей газеты Куопио, который на своем «Москвиче» взялся доставить нас в Ювяскюля.

Выполняя волю целлюлозно-бумажных монополий, реакционеры по-прежнему стремятся превратить Финляндию в страну «одного продукта».

Но ее передовые люди знают, что если лес поднял хозяйство страны до его нынешнего уровня, то металл обеспечит Суоми подлинную экономическую независимость.

Вот почему, когда зимой 1953/54 года, в угоду западноевропейским монополиям, влиятельные круги Финляндии хотели закрыть крупные государственные металлообрабатывающие заводы, чтобы сорвать выполнение заказов для СССР, демократические организации обратились к массам трудящихся, и планы реакционеров были сорваны.

Осенью 1958 года Вяйне Таннер, выступая в Турку, снова заявил, что нужно не развивать, а свертывать металлургическую промышленность страны. В его речи звучал голос рурских магнатов стали и железа и слышен был шелест акций целлюлозно-бумажных монополий.

Читая об этом выступлении «немудрого старца», как его теперь называют многие газеты Суоми, я подумал о том, как возмущаются им не только десятки тысяч рабочих, но и наш знакомый в Турку, инженер, мечтавший о политической партии «металлистов».

Я уже говорил, что финны увековечивают в камне не только образы своих выдающихся граждан, не только события, знаменующие успех, не только радости, но и горести свои.

«Чем же достигается большая впечатляющая сила многих новых памятников народному горю?» — неоднократно задавал я себе вопрос.

В приграничном городке Лаппеенранта, разглядывая надмогильный памятник павшим солдатам, мне кажется, я впервые нашел ответ.

Из глубины прямоугольной глыбы розового гранита выходит, высеченная резцом Вяйне Аалтонена, молодая женщина с младенцем на руках, двухлетняя дочурка стоит рядом с матерью, прижимая к себе куклу.

Тугая, налитая молоком грудь натягивает холстинковое платье.

Столько в этой женщине здоровья, силы жизни, нерастраченной молодости, что мысль о том, что она осталась одна с двумя детьми и у нее больше не будет ни любимого, ни других детей, кажется оскорбительно несправедливой.

Но ведь это, по существу, не памятник тем, кто скрыт землей, а памятник скорби живых, скорби не декоративной, не показной, а подлинной, которая чем глубже, тем сдержаннее в своем внешнем проявлении.

Женщина не посыпает главу пеплом, не рвет на себе волосы, а стоит с младенцем на руках, не понимая, как можно жить после того, что случилось, но зная, что жить надо.

Этот памятник — хотел этого или не хотел его автор — лишь усиливает у всякого непредубежденного человека чувство ненависти к тем, кто, обманывая свой народ, бросил его, обрекая на бессмысленные муки, в преступную войну.

Каким издевательством над этой женщиной с ребенком на руках, над тысячами и тысячами вдов и сирот звучат слова военного преступника Таннера, сказанные им при выходе Финляндии из войны: «Мир тяжелее, чем война»!

Восемьдесят пять тысяч солдатских могил — таков итог политической линии Таннера — Рюти, предопределившей войну с Советским Союзом.

Таким же чувством скорби повеяло на меня в Пори, на братском солдатском кладбище перед кафедральным собором. Шеренги — несколько сот холмиков. Павшие и в своем последнем сне держат равнение. В изголовье каждого — мраморная плитка с фамилией. И над всеми, замыкая строй, — общий, большой, каменный крест.

Таких кладбищ в Финляндии немало.

Но это, в Пори, отличалось от прочих своих незабываемым памятником. На невысокой каменной стене — ограде кладбища — люди. В первую минуту, особенно зимой, — а я видел этот памятник в марте, — кажется, что это живые люди, а не скульптурная композиция.

…Стоя лицом к строю могил, полковой священник в длинной солдатской шинели и грубых солдатских сапогах читает молитву. Рядом с ним, в маскировочном халате, — разведчик. А сбоку от них — совсем еще молодой солдат в куртке. Отвернувшись, он смотрит не на могилы, а совсем в другую сторону — на проходящих мимо людей. На его почти мальчишечьем лице недоумение. Кажется, вот-вот он спросит: «Что же это такое творится?» А в нескольких шагах налево от этой группы, опираясь на локоть, лежит раненый солдат, у ног его каска, и, не отрывая глаз от могил, он рукой заслоняет голову. Впаянная в низкую ограду решетчатая калитка отделяет его от молодой женщины. Простоволосая, несмотря на мороз, она держит за руку мальчугана. Как и у молоденького солдата, взгляд ее устремлен не туда, куда смотрят полковой священник и прохожие, а на них, этих идущих мимо людей.

С какой бы стороны ни подошел, встретит ли тебя сначала своим печальным взглядом женщина или недоуменным солдатик, посмотришь ли прямо в глаза молящемуся полковому попу или увидишь его понурую спину, — вся эта композиция, пьедесталом которой служит низкая ограда, протянувшаяся метров на сорок пять, раскрывается каждый раз по-иному.

И опять-таки скульптура изображает не павших, а оставшихся в живых. Это памятник их скорби. При взгляде на него вас охватывает ощущение непоправимого несчастья, несчастья, которое становится переносимым лишь благодаря преображающей силе большого искусства.

Ни тени сентиментальности, символики, условности — все «весомо, грубо, зримо».

Если бы ваятель — Аймо Тукиайнен, — кроме этих неуклюжих, грубоватых и таких естественных в своей сдерживаемой скорби фигур, впоследствии даже ничего и не сделал, имя его должно остаться в истории скульптуры.

— У нас вокруг этого памятника возникли споры, — сказал мне секретарь местного отделения общества «Финляндия — СССР». — Одни говорят, что это военная пропаганда, другие с этим не согласны.

Я вспомнил сорокадвухсантиметровое орудие береговой обороны, выставленное в Свеаборге перед зданием военного музея. Сделано оно было в Японии. А на стволе его выгравирована хвастливая надпись по-фински о том, что на Карельском перешейке это орудие выпустило 7000 снарядов; красные, стремясь подбить его, израсходовали 100 000 снарядов. А оно вот, мол, красуется, невредимо. Глядя на этот «музейный экспонат» и читая эту надпись, никто не усомнится, что имеет дело с реваншистской, милитаристской пропагандой.

Но здесь совсем другое. Это скорее горестное напоминание о том, чем кончаются все походы на восток.

И в дни, когда еще не изжито влияние таких деятелей, как Вяйне Таннер и его тезка, председатель распущенного шовинистического союза «Братья по оружию» Вяйне Лескинен, такое напоминание небесполезно.

На вопрос я ответил вопросом:

— Ну, а вы сами как думаете?

— Я считаю, что тут нет военной пропаганды. Прошлая война — наша ошибка. Она была не нужна народу. Более того — стала несчастьем для него. Но ведь тем трагичнее потери, когда убеждаешься, что в них не было необходимости. Тем больше горе близких, когда даже героизм оказывается бессмысленным! — И он вопросительно посмотрел на меня.

— Мне думается, вы правы. Этот памятник может стать знаменем людей, борющихся против войны. И правильнее будет, если они возьмут его «на вооружение». Не стоит такое произведение искусства дарить реваншистам.

— Видите ли, — продолжал, оживившись, мой собеседник, — у нас некоторые считают, что не стоит напоминать народу, что между нами были войны. По-моему же, для того чтобы никто не мог снова обмануть народ, нельзя забывать об этом, а особенно сейчас, когда мы вдыхаем полной грудью воздух дружбы. Кто прошлое помянет, говорят, тому глаз вон! Но тот, кто его забудет, может и обоих лишиться! Дружба — это не забвение противоречий, если они есть, а сознательное их преодоление.

А это преодоление идет здесь в народе с такой удивительной быстротой, что мне ничего не оставалось, как согласиться с товарищем, и я охотно это сделал.

Правда в искусстве проста. Ложь в искусстве — всегда вычурна.

Как отличаются эти памятники народному горю от многочисленных, разбросанных по всей стране памятников «Героям Освободительной войны» 1918 года! От этих увенчанных эллинскими дубовыми венками, крылатых, каменных и бронзовых гибридов языческой богини Победы и христианских ангелов архистратигов, этих воинов в античных одеяниях, с мечом и щитом, с геральдическими львами у подножия постаментов!

И даже талант молодого тогда Вяйне Аалтонена не мог преодолеть всей этой лузги. Памятник «Героям Освободительной войны» в Савонлинне — совершенно голый, коленопреклоненный человек с каской в руках, высеченный им из розового гранита и поставленный в 1921 году, не возбуждает никаких эмоций, кроме чувства недоумения.

Весь этот исторический маскарад, вся эта монументальная пропаганда призваны скрыть действительное содержание гражданской войны 1918 года, которую так долго именовали и до сих пор здесь — иные со злым умыслом, иные по недомыслию — именуют «Освободительной войной» за независимость, будто бы с оружием в руках отвоеванную Финляндией у Советской России.

На самом же деле никакой войны «за независимость» белая гвардия не вела.

Широко известно, что еще за месяц до того, как 28 января 1918 года Финляндия вспыхнула «пожаром пролетарского восстания», ее независимость была юридически и фактически признана Советской Россией.

Все другие страны признали независимость Финляндии значительно позже. Так свидетельствует история.

В гражданской войне на помощь белой гвардии, захватившей север и большую часть средней Финляндии, в Ваасе высадился прибывший из Германии 27-й егерский батальон прусской армии, укомплектованный финнами-добровольцами, в годы мировой войны переправившимися тайно в Германию.

В то время как бо́льшая часть финской буржуазии наживалась на военных заказах и поставках для царской армии, несколько сот ее сыновей проходили военную учебу в Локштедском лагере германской армии. Когда егеря в конце февраля 1918 года прибыли в Финляндию на помощь белой гвардии, огромное большинство их включилось в гражданскую войну на стороне своих отцов. Обученные военному долу, они составили командный костяк белой гвардии.

Но не помогли и егеря.

Белое правительство смогло справиться с силами революции лишь тогда, когда на побережье Финского залива высадились войска Вильгельма II. Именно их оружие и решило исход гражданской войны. Тогда никто в Финляндии не осмелился бы назвать ее «Освободительной».

Все отлично знали, между кем и из-за чего шла война. Даже Маннергейм, начиная войну, 30 января 1918 года в своей декларации объявил, что «войска Финляндской республики не борются против России», а взялись за оружие для того, чтобы, видите ли, «беспощадно покончить с шайкой хулиганов и грабителей, угрожающей законному порядку и праву собственности», — так он называл финских рабочих и батраков.

Победившее белое правительство заключило неравноправный договор с Германией, а затем парламент-«обрубок» (так называли его потому, что почти половина депутатов была устранена путем террора или очутилась в эмиграции) избрал королем Финляндии и Карелии немецкого принца Карла Гессенского только потому, что он был зятем Вильгельма II. Если Карл и не успел взойти на престол Суоми, то в этом нет заслуги тех, кто возглавлял «Освободительную войну». Просто немецкий империализм потерпел поражение, и в России победили не коллеги Маннергейма, русские генералы, а Советы.

Однако в Финляндии после гражданской войны у власти остались круги, которым выгодно было изображать ее как «Освободительную» — за независимость Суоми.

Эта ложь безапелляционно излагалась в школьных учебниках, вошла в литературу, искусство, стала обиходной.

Она несла в себе семена недоверия и ненависти к соседу. Исторический маскарад, при котором классовая борьба была «переряжена» в борьбу национальную, был крайне выгоден победителям. Название «Освободительная война» из термина превращалось в политическую программу, в систему воспитания, основанную на исторической лжи.

И в первую очередь, всячески расхваливая свой «патриотизм», эту ложь распространяли те, кто, с легкостью предавая национальные интересы, вступали в сделку и с русской буржуазией, и с германским, и с английским империализмом.

— Мы в старом рабочем движении испытывали антипатию к омерзительной господской игре словом «патриотизм», и, всячески поднимая дух интернационализма, мы недостаточно разъясняли национальный, патриотический характер борьбы рабочих, — в день сорокалетия гражданской войны, вспоминая восемнадцатый год, рассказывал старый красногвардеец товарищ Тууре Лехен, ныне философ и публицист. — И вот это наше упущение облегчило буржуазии «труд» по созданию легенды об «Освободительной войне». А ведь в действительности не шюцкоровцы, не белая гвардия, а именно красные боролись тогда за национальную свободу Суоми против иностранных эксплуататоров! — закончил он.

Из Пори в город Вааса я приехал через несколько дней после торжественного открытия там памятника «Егерю», приуроченного к сорокалетней годовщине высадки егерского батальона. Торжества эти закончились «дружеским возлиянием» бывших егерей, в большинстве людей за шестьдесят, среди которых есть и генералы финской армии.

Холодный, пронизывающий ветер шевелил ленты на венках, сложенных к подножию «Егеря».

Памятник стоит там, где городская улица переходит в дорогу, ведущую к причалам, у которых сорок лет назад пришвартовался пароход с десантом.

Место символическое. Я бы сказал — вдвойне символическое, потому что за памятником высится здание окружного суда, где учиняли жестокие судебные расправы над участниками рабочего движения. Защитником на многих таких процессах выступал талантливый адвокат Ассер Сало, депутат парламента. Но все его способности не могли помочь там, где дело шло не о правосудии и даже не о судопроизводстве, а о расправе над классовым врагом.

Вместе с его сыном Аско Сало, моим Виргилием в этой зимней поездке по дорогам Суоми, мы стояли у памятника «Егерю», фоном для которого было кирпичное здание окружного суда.

Автор памятника был в свое время егерским капитаном. Может быть, поэтому его скульптура, весьма далекая от подлинного искусства, хотя бы внешне выглядит более правдоподобной, чем разбросанные по всей стране ложноклассические монументы героев «Освободительной войны».

Военная фуражка, ранец за спиной, туго набитые патронташи и ручная граната «бутылка» у пояса, тяжелая винтовка, примкнутая к ноге. Самодовольное лицо как бы символизирует тупость и грубую жестокость воинствующего милитаризма… Возможно, что скульптор замыслил оду, но создал он сатиру, потому что точно знал оригинал.

В этой невольной сатире «Егерь» походил чем-то на грузный памятник Александру III, установленный в Петербурге, перед Московским вокзалом, к трехсотлетию дома Романовых. Помню, как школьниками, еще до революции, мы повторяли сложенную об этом памятнике считалку: «Стоит комод, на комоде — бегемот, на бегемоте — обормот, на обормоте — шапка».

— Этот «освободитель» выглядит до отвращения правдиво! — засмеялся Аско.

Мы прошли от памятника в город, ветер с моря теперь дул нам в спину. У деревянного углового дома дворник с метлой в руках бежал к ребятишкам, которые возились у сугроба. Они разлетелись по сторонам при его приближении, как шустрые воробышки. Он с отчаянием махнул рукой и, поздоровавшись с моими спутниками, из которых один был секретарем местного отделения общества «Финляндия — СССР», сказал:

— Беда с мальчишками! Стоит только убрать снег, как они снова все разворошат… И так тысячу раз в день.

— Это советский писатель, — познакомили нас.

— Не думаю, чтобы он нашел что-нибудь интересное для себя в нашем городе, — угрюмо проворчал парень, а затем что-то тихо, доверительно сказал земляку.

Когда мы немного отошли от дома, около которого дворник снова начал сгребать в сугробы разворошенный детворой снег, наш спутник улыбнулся.

— Знаете, что он шепнул мне? «Надеюсь, что ты не показал нашему гостю памятник этому предателю!» Это про «Егеря»-то!.. Если хочешь знать, это и есть не каменный, а живой голос трудящихся финнов…

После того как в конце 1944 года революционное рабочее, движение вышло из подполья, в Суоми уже появились и другие памятники гражданской войне восемнадцатого года. Это надгробные памятники на братских могилах расстрелянных шюцкоровцами и егерями красногвардейцев. Воздвигнутые на средства, собранные по подписке рабочими, они скромны, трогательны. Фигуры, изображенные на них, символичны и напоминают скульптуры, которые у нас воздвигались в первый год революции — в восемнадцатом году.

И когда разговор зашел об этих скромных надгробиях, кто-то сказал:

— Надо бы объявить нам подписку на памятник Майю Лассила. И заказать его большому скульптору. Это был бы памятник одновременно и писателю и тому, что действительно произошло в восемнадцатом году.

Майю Лассила — замечательный финский писатель. Русский читатель знает его и полюбил по книгам «За спичками» и «Воскресший из мертвых». Но талант его более многообразен, и он отдал его целиком на службу рабочей революции. До последней минуты Лассила находился на своем посту в редакции газеты «Тюемиес».

И когда в мае восемнадцатого года с помощью войск Вильгельма II революция была разгромлена, вместе с тысячами других сынов и дочерей финского народа Лассила был схвачен и приговорен к смерти.

— Пятнадцать пленных были приведены на пароход для отправки в Свеаборг, на казнь, — рассказывал мне в свое время человек, служивший матросом на этом пароходе. — Четырнадцать из них были связаны попарно наручниками. Пятнадцатый, писатель Майю Лассила, одетый в тяжелую шубу, стоял отдельно на палубе, под особым конвоем. Когда пароход прошел уже больше половины пути от острова Сандхамна к месту казни, Лассила вдруг бросился через борт в море. Шуба, надувшись пузырем, помешала ему уйти под воду. Конвоиры расстреляли его на воде и затем тело втащили на палубу.

«К памятнику Майю Лассила и мы принесли бы свои цветы», — думалось мне.

Сколько страниц написал он, ратуя за дружбу рабочей Суоми с русскими трудящимися! Он прекрасно видел ту Россию, которая была союзником финнов в борьбе против царских сатрапов, Россию Герцена и Огарева. Еще в то время, когда внутри Финляндии никто и не помышлял о независимости, когда Рунеберг и Снельман спорили о том, в составе Швеции или России Финляндию ожидает лучшее будущее, Огарев писал: «Мы с финнами должны, естественно, идти рука об руку. Для нас самостоятельность Финляндии становится такой же дорогой внутренней мыслью и целью, как для финнов идейное преобразование России». И, словно предвидя стряпню создателей легенды об «Освободительной войне», Огарев писал, что если в России произойдет настоящая революция, то «Финляндия может объявить себя самостоятельной, безо всякой помехи и даже без всякой войны».

И такая революция в Октябре семнадцатого года совершилась.

Майю Лассила знал Россию Ленина, который в то время, когда многие из создателей легенды об «Освободительной войне» подписывали верноподданнические адреса Николаю II, в подполье боролся за независимость Суоми, а встав во главе правительства революции, словно осуществляя провидение революционных демократов, подписал акт о признании независимости.

«Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду, — что значит в переводе на русский язык «свиноголовый», — представителю финляндской буржуазии, который сыграл роль палача… — говорил Ленин на VIII съезде партии, в марте 1919 года.

Об этом же эпизоде Ленин говорил и на I Всероссийском съезде трудовых казаков, через год, когда Свинхувуд должен был уступить место главы государства Стольбергу:

Но вот именно то, чего не следовало бы забывать и Свинхувуду, по замыслу сочинителей легенды должен был навсегда забыть финский народ. Их замыслу служили и эти многочисленные монументы в честь «Освободительной войны» и церемонии с открытием памятника «Егерю». И многим казалось, что своей цели они достигли.

Но вот прошло время, и 24 января 1959 года в Ленинграде, в Смольном, в комнате, где работал Ленин, президент Финляндии У. К. Кекконен установил памятную доску. На ней было написано:

Теперь на стене в комнате Ленина, на каменной памятной доске, начертаны те слова, которые звучат в живой душе народа и которые начисто сметают придуманную финскими шовинистами легенду об «Освободительной войне».

И хотя памятную доску в Смольном установили почти год спустя, но именно о том, что на ней начертано, вспоминая памятники в Пори и Вааса, беседовали мы в машине, продолжая путь из Вааса на север.

В музее города Вааса среди многочисленных экспонатов, которые с такой охотой и увлечением показывал нам ученый-смотритель Аарне Аппельгрен, мне особенно запомнилась дубинка сельского старосты.

Гладкие и украшенные резьбой суковатые палки, принадлежащие сельским старостам, были развешаны на стене одного из залов.

Когда требовалось созвать на сходку общину, староста вручал эту палку-повестку ближайшему хуторянину… Тот передавал ее своему соседу, сосед — дальше по кругу. Порядок этой своеобычной эстафеты был точно определен. Передаваемая из рук в руки, от хутора к хутору, — а они отделены здесь друг от друга лесными чащобами, топкими болотами, каменистыми кручами, — палка-повестка оповещала всю общину гораздо скорее, чем это мог бы сделать один посыльный. Особенно быстро она совершала свой путь, если староста прикреплял к ней петушиное перо, означавшее, что идти на сходку надо не мешкая ни минуты, птицей лететь! Привязанная же к дубинке медяшка говорила о том, что приходить надо с деньгами, так как на сходке, кроме всего прочего, будет взыскиваться налог или собираться пожертвования. Щепка, прикрепленная к палке, означала, что на сходку надо идти не только земледельцу, но и лесорубу и рыбаку.

Сходки, на которых крестьяне подписывали осенью 1901 года протест финского народа против беззаконий царя-клятвопреступника Николая II, — протест, полностью приведенный в гневной статье Ленина в «Искре», — созывались в деревнях также с помощью этой «деревянной повестки».

Как быстро идет время! Ведь на памяти не то что стариков, а просто людей старшего поколения, в домах которых ныне действуют телефоны, такие дубинки были живой, действенной связью, а не вещью из музея.

Распрощавшись с Аарне Аппельгреном, мы выехали из Вааса на север, минуя форштадт, построенный уже после войны и отличавшийся от новых форштадтов других финских городов, пожалуй, только тем, что улицы его названы по именам героев прославленного романа Алексиса Киви «Семеро братьев», а переулки носят имена второстепенных персонажей романа.

Значение романа «Семеро братьев» для финской литературы можно, пожалуй, сопоставить со значением «Мертвых душ» для русской. И я вдруг на минуту представил себе городок с проспектом Чичикова, улицами Ноздрева, Собакевича, Коробочки, мостом Манилова, проездом Заседателя, переулками Петрушки и Фемистоклюса и тупиком Плюшкина.

Нет, такой «живой» памятник, какой соорудили граждане города Вааса основоположнику финской национальной литературы, у нас, пожалуй, не мог бы состояться!

Кто бы захотел проживать на улице Плюшкина?!

И, видно, не случайно вспомнился мне Плюшкин в ту минуту, когда мимо нашей машины промелькнул дорожный указатель, на котором было написано, что до поворота на Лайхия осталось три километра.

— Та самая Лайхия? — До этой минуты я в глубине души сомневался в существовании ее. Она казалась мне лишь именем нарицательным.

Но дорожный указатель сделал реальностью Лайхия — деревню, о необыкновенной скупости жителей которой во всей стране рассказываются притчи, складываются анекдоты. Говорят даже, что один из обитателей Лайхия, женившись, в свадебное путешествие из скупости поехал один, оставив дома новобрачную.

Лайхия — это как бы заповедник скупердяев, известный всей Суоми.

Говорят, что по скаредности с Лайхия может соревноваться лишь Исокюрё — соседняя с ней деревня. И сейчас, на подступах к Лайхия, наш водитель к десятку уже занесенных в мою тетрадь анекдотов о феноменальной скупости лайхияненов рассказывает еще одну историю.

…Крестьянин из Исокюрё был какого в гостях у своего друга в Лайхия.

— О скупости наших деревень идет слава во всей Суоми… — сказал гость.

— Верно, Лайхия знают даже за границей! — с гордостью перебил его хозяин.

— Так вот, я вызываю тебя на состязание, кто из нас скупее.

— Принимаю вызов, — ответил хозяин, подошел к часам и остановил их. — Пока мы тут сидим, зачем им идти? — сказал он.

Гость из Исокюрё зажмурился.

— Пока мы тут сидим на месте без дела, зачем зря расходовать зрение, утомлять глаза?

— Ты прав, — отвечал хозяин. — Но если уж мы сидим с закрытыми глазами, то незачем понапрасну жечь свет. — И он потушил лампу.

Много ли, мало ли времени сидели так в темноте, с закрытыми глазами и гость и хозяин, сказать не берусь, но вдруг гость услышал во тьме какой-то шорох.

— Что ты там делаешь? — спросил он.

— Снимаю штаны. Если все равно сидим в темноте, то зачем же зря протирать сукно, просиживать штаны! Они денег стоят!

— Ты выиграл! Лайхия непобедима, — огорчился гость из Исокюрё, подтянул штаны и стал прощаться…

Вот и поворот в Лайхия. Мы миновали его.

— Рассказы о Лайхия так популярны в народе, потому что скопидомство, вероятно, одна из существеннейших черт финского «менталитета», — сказал водитель. — Это и понятно. Природа нас не балует. На даровщинку нам ничего не достается, — добавил он мораль к притче. — Возьмите хотя бы эту же дубинку старосты. Скупились на посыльного при общине. Чем не Лайхия?

— Ну, это ты путаешь! Бережливый — не скряга. Расчет не скупость. А в дубинке был не только расчет, но и смекалка. Каждый передающий соседу эстафету сам лучше запоминает, в чем дело. Передаваемая из рук в руки палка быстрее обежит многокилометровый путь, чем одинокий посыльный. А в-третьих, если можно обойтись без посыльного, то держать его — непростительная расточительность! — возразил мой спутник Аско Сало.

— Если правильна французская пословица о том, что все пороки являются лишь продолжением добродетелей и бережливость порой переходит в скупость, то из какой же добродетели вырастает расточительство? — спросил я.

— Расточительство? — переспросил Аско. — Да вот пример. У вас в Советском Союзе тончайшие расчеты, — ну, вот хотя бы такие, без которых нельзя было бы запустить спутник, — иногда сочетаются с неумением считать в быту! Возьмите эти мраморные чернильницы, с которыми встречается каждый иностранец в первый же день пребывания в России.

— Чернильницы?

— Ну да! В номерах гостиниц в Ленинграде, Москве, Киеве, Ташкенте — повсюду на письменных столах стоят мраморные, в бронзе чернильные приборы. В кабинетах директоров заводов и у всякого рода начальства чернильницы из хрусталя, бронзы, мрамора! И каждая стоит сотни по три, а то и больше. В большинстве случаев это глубокие, неудобные чернильницы без чернил. Бесполезная декорация. Ведь пишут все — и директора и приезжие люди — автоматическими перьями, или, как у вас называют, «вечными ручками». А эти мрамор и бронза еще как вскочили вам в копеечку! В одной «Астории» в Ленинграде чернильницы обошлись поди в четверть миллиона!..

Странно — как я этого раньше сам не замечал!

Что значит сила привычки, и как полезен свежий взгляд друга, которому хочется, чтобы во всем, даже в самых малых мелочах, наша страна была примером.

Я вспомнил о номере гостиницы в Вааса. Там на полочке умывальника у зеркала рядом со стаканом стоит круглобокая жестяная коробочка, похожая на банку из-под сгущенного молока.

Из-за длинной, узкой щелки, прорезанной на стенке, коробка эта похожа и на копилку. Но щель настолько узка, что в нее не пролезет даже самая мелкая монета.

И, однако, коробка не пустая: встряхнешь — и она ответит глухим металлическим позвякиванием.

Оказывается, что это все же копилка, но копилка особого рода. После бритья в эту узкую длинную щель постояльцы гостиницы опускают отработанное лезвие безопасной бритвы. А когда банка наполняется, ее открывают и сдают лезвия в переработку. Ни один грамм высококачественной стали не должен пропасть напрасно. Доход же от этого идет на благотворительные цели, о чем свидетельствуют подписи под красными крестами на зеленых стенках этой своеобразной копилки. Так было во всех гостиницах в Турку и Тампере, в Хямеенлинна и в Лахти, в Котке и в Порвоо, в Пори и Куопио.

Нет, я не увидел здесь «духа» Лайхия. Не скопидомство это, а домовитость.

Тут в ходу и обыкновенные копилки. На витрине одного из банков в Хельсинки выставлена коллекция разнообразнейших копилок, изображающих то книгу, то нью-йоркский небоскреб, то океанский пароход, а то и простую глиняную хрюшку.

Сберегательные кассы выдают своим вкладчикам на дом замкнутую на замок копилку. Приходя с работы домой, владелец копилки опускает в прорезь марку, завалявшуюся в карманах мелочь, с которой он, конечно, сам бы никогда не пошел в сберкассу. В определенные сроки работник сберегательной кассы приходит на квартиру, отворяет своим ключиком копилку, забирает накопленную за три месяца мелочь и записывает ее на книжку вкладчика…

Копилка здесь для многих становится предметом культа, и не случайно в центре столицы, на фасаде Коммерческого училища, в сюите выразительных барельефов работы известного скульптора-керамика Шилкина, рядом с богом торговли Гермесом в его крылатых сандалиях, изваяно изображение копилки-хрюшки, в прорезь которой школьница деловито опускает монетку.

Когда вечером входишь в парадный подъезд многоквартирного жилого дома в Хельсинки, поражаешься царящей там — хоть глаза выколи — тьме. Перегорело электричество? Ничего подобного. Стоит нажать кнопку на стене у двери — и на три минуты, нужные, чтобы подняться к себе в квартиру или спуститься к выходу, вспыхивает яркий свет. И на каждой площадке есть такая кнопка; не хватило трех минут — можно повторить. Просто бессмысленно тратить тысячи ватт на никому не нужное освещение безлюдных лестниц, на то, чтобы расходовать свет впустую всю ночь. Экономия же получается огромная.

Так присущая финскому характеру бережливость и расчетливость находит с развитием техники все новые формы и источники.

Когда в понедельник один из моих спутников хотел купить на память сорокастраничный воскресный номер газеты «Хельсингин саномат», оказалось, что вчерашнюю газету невозможно достать ни в одном из киосков. Сегодняшняя — любая и в каком угодно количестве, а вчерашних нет. Прочитать вчерашнюю газету вы можете в библиотеке, в подшивках, но у газетчиков их уже нет.

Непроданные газеты опять пойдут на бумажные фабрики, в перемол.

Более четверти века назад я с другом-литератором напечатал в «Красной газете» серию очерков «Золото под ногами» — о необходимости собирать утиль. Все вычисления, приводимые в очерках, убеждали в том, что мы не обращаем внимания на богатства, которые топчем. Я вспомнил об этих вычислениях, когда на фабрике в Тампере мы видели целые склады, забитые срывом и старыми газетами, и узнали, что этот бумажный утиль — основное сырье для продукции одной из трех бумагоделательных машин.

А на складах стекольного завода в Кархула мы видели кучи старого, битого стекла, бутылок, консервных банок — стекольный бой, который также шел на переплав.

В городе Котка нам говорили, что львиная доля сырья для здешнего бумажно-целлюлозного комбината — отходы расположенных поблизости лесопильных заводов: все эти обрезки, рейки, опилки, кора и т. п.

— Это и понятно, — сказала женщина-инженер, — у комбината и у лесопильных заводов один общий хозяин, одна а та же фирма…

А в ремесленной школе в Вааса я видел, как ловко обращались молодые плотники и столяры с плитами, сделанными на фабриках из отходов — щепок, опилок, реек, коры.

За два-три года в Финляндии возникло уже несколько предприятий, выпускающих такие плиты — прекрасный строительный, отделочный материал.

Тут, когда лес рубят, и щепки летят не зря!

Мы с товарищами пытались подсчитать, сколько бумаги дополнительно получит наша страна, если хозяйственники будут рачительнее относиться к отходам, сколько ценной древесины сэкономят для других неотложных нужд.

Сколько лишнего леса мы переводим только потому, что порой хозяйствуем по рутине, сложившейся еще тогда, когда лесопильные заводы и бумажные фабрики принадлежали разным хозяевам!

Может быть, нашим подсчетам не хватало точности, но, присматриваясь к опыту финнов, мы еще яснее видели, что в большом советском хозяйстве береженая копейка — миллионы рублей сбережет.

Особенно это важно вспомнить сейчас, когда промышленность реорганизована и у всех предприятий на местах, вместо разобщенных и централизованных главков, появился один хозяин — совнархоз. При невиданном размахе нашей стройки нечего бояться, что добродетель бережливости перерастет в порок деревни Лайхия. И хотя это часто выдается за широту душевную, но как раз бережливость и расчетливость, чему мы можем поучиться у финнов, поможет быстрее достигнуть той широты, которая рождается изобилием.

Да, надо согласиться с тем, что разумная бережливость одно из отличительных свойств финской натуры. Но чтобы оставаться объективным — надо прямо сказать и то, что мелкое политиканство и межпартийная грызня буржуазных партий не дают возможности полностью проявиться этому прекрасному свойству и зачастую тормозят развитие экономики.

За примерами недалеко ходить.

В Вааса, из которой мы только что выехали, большинство в муниципалитете сейчас принадлежит Шведской народной партии — партии по преимуществу шведской буржуазии.

Вааса — удобный морской порт, административный центр области. Это и еще некоторые географические и исторические особенности города, казалось бы, способствуют его дальнейшему промышленному развитию.

Однако в последнее время, как мне здесь рассказали, муниципалитет одно за другим отклонил несколько очень выгодных для города предложений — продать пустующую землю для постройки на ней новых, больших заводов и фабрик!

Дело в том, что новые предприятия неизбежно привлекут рабочих из других районов страны, заселенных коренными финнами. И местные заправилы Шведской народной партии боятся, что при этом на будущих выборах могут лишиться того господствующего положения в муниципалитете, которое они сейчас имеют.

Так мелкие партийные интересы одной из групп буржуазии мешают экономическому развитию большого города.

По сходной же причине социал-демократы таннеровского толка горой стоят за то, чтобы сельское хозяйство Суоми изменило своему животноводческому уклону и стало зерновым.

Пусть свои предложения они прикрывают всякого рода теоретическими рассуждениями — не в экономике тут дело, не в выборе более разумного уклона сельского хозяйства. Нам может показаться чудовищным, но подлинная подоплека в том, что при таком повороте основная масса крестьян разорится, вынуждена будет оставить деревню, бежать в города, а это значит, что уменьшится число избирателей, которые обычно подают голоса за Аграрный союз, конкурирующий с социал-демократами.

Страдания и муки мелкого и среднего крестьянства, которое при всей своей бережливости будет разорено, в этой избирательной механике уловления голосов в расчет не принимаются.

И сейчас я видел немало печальных домов с заколоченными окнами и дверями, домов, покинутых своими хозяевами. А тогда бы число таких домов неизмеримо возросло. И обитатели Лайхия и Исокюрё забыли бы о скупости, так как им и нечего было бы сберегать.

Кстати, небылицы о скупости Лайхия и Исокюрё сочиняются и рассказываются с добродушной усмешкой главным образом обитателями этих же деревень. А это значит, что народ отлично разбирается, где добродетель превращается в порок.

А о том, что финский работяга-крестьянин не скопидом, а гостеприимный хлебосол, обладающий к тому же чувством юмора, свидетельствует еще один экспонат, который выставлен в музее рядом с палками-повестками.

Это деревянный игрушечный жбанчик. На донышке именная метка. Хуторянин посылал его соседям таким же путем, каким шла палка-эстафета. И жбанчик означал: «Сварили брагу, приходите отведать».

Это было приглашение на крестьянский пир.

— Ну, а какой народ может похвалиться тем, что у него кулаки не жадны, не скопидомы? Только тот, у которого уже кулаков нет! — говорю я «экипажу» нашей машины, так и не свернувшей в Лайхия.

И опять неспроста слово молвилось о кулаках. На стрелке указателя, нацеленной прямо на восток, в том направлении, куда и шла наша машина, написано: «Лапуа».

В этом селе зародилось фашистское движение, охватившее в свое время всю страну, но окрещенное — по месту рождения — лапуаским. Лапуасцы печально прославились погромами помещений рабочих организаций и другими насилиями. Здесь, в округе Лапуа, даже праздники зачастую кончались кровопролитными драками, убийством друзей. О нравах Лапуа рассказывает притча. Четверо братьев собрались в соседнюю деревню на свадьбу, и вдруг старший приказывает работнику: «Матти, положи в сани пятый топор, бабушка тоже хочет с нами ехать на свадьбу!»

На развилке машина наша повернула на север. Нас ждали друзья в Коккала.

В Оулу, после того как мы побывали на местной конференции общества «Финляндия — СССР» и на танцах в новом рабочем клубе, Арви Торви, председатель окружного Союза рабочей кооперации, высокий, спортивного вида (хотя уже немного грузный) блондин, пригласил нас к себе поужинать.

Жены его, Ирмы-Мирьям, дома не было. Депутат парламента, она в этот воскресный день уехала в деревню Паппила, на встречу со своими избирателями, и за столом хозяйничала старушка мать. От нее-то я и услышал о происшествии в Пуйстоламется — роще, которая в восемнадцатом году была загородной, а сейчас уже стала частью Хельсинки.

В том году семья Торви жила поблизости от Пуйстола. Весной в сосновой роще был найден труп шюцкоровца. Шюцкоровский командир вообразил, что его подчиненного убили рабочие. А раз так, их следует проучить! Десять за одного.

И белогвардейцы отправились на станцию, сняли с отходившего местного поезда десять первых попавшихся рабочих и повели на расстрел. У одного из захваченных оказался при себе членский шюцкоровский билет, и его по дороге отпустили.

Навстречу на телеге ехал батрак. Чтобы не снижать ровного счета, его забрали взамен отпущенного.

Среди арестованных находился и деревенский парнишка лет двенадцати, с берестяной сумкой за плечами, в которой были все его пожитки. Всех арестованных расстреляли у скалы в сосновой роще.

Теперь там уже рощи нет — все застроено, а у скалы не так давно поставлен памятный камень. И рабочие около него собираются на митинги.

Уже после расстрела дознались, что убийцей был тоже шюцкоровец, по пьяной лавочке повздоривший с приятелем.

— Когда через несколько дней откапывали расстрелянных, — рассказывала старая женщина, — я была там. И когда увидела, что из берестяной сумки мальчика выпала и разбилась бутылка с молоком, а молоко за это время уже свернулось в простоквашу, мне стало дурно…

Как бы подытоживая рассказ матери, Торви сказал:

— Вот вам ответ, почему финские рабочие остались глухи к антисоветской пропаганде, которую после венгерских событий раздували во всем мире. Финны по своему опыту знают, что бывает, когда побеждают хортисты, похожие на наших шюцкоровцев, как один сапог из пары на второй. Ведь первые концлагеря изобрела еще до Гитлера финская белая гвардия в восемнадцатом году.

За второй чашкой кофе, когда разговор с истории перешел на злобу дня, все сидевшие за столом единодушно решили, что нельзя, побывав в Оулу, не посетить Пюхякоски!..

И вот на следующее утро, после того как мы осмотрели сверкающий чистотой кооперативный маслозавод, Торви повез меня километров за сорок от Оулу, на гидростанцию Пюхякоски.

Был солнечный морозный день. Грани снежинок дробили солнечные лучи на блестки всех цветов радуги — голубые, зеленые, красные.

На полях были разбросаны полузанесенные снегом, одиноко стоящие, потемневшие бревенчатые, безоконные, неживые избы.

А жилья поблизости не видать.

— Что это за строения?

— Овины, — отвечает Торви. — Здесь нарезаны крестьянские участки… Каждый владелец, чтобы далеко не возить урожай, тут же, на своем поле, построил овин.

По этим разбредшимся, словно стадо коров, побуревшим овинам видно было, на каких небольших участках, вдали от жилья, приходится хозяйствовать крестьянам.

Где-то здесь поблизости пролегает северная граница земледелия.

Поля окончились, пошел лес. И сквозь стволы сосен видно, как слева река Оулу то подходит вплотную к дороге, то отходит от нее.

Мне вспоминается знаменитая картина: бородатые смолокуры проводят свои карбасы, груженные бочками смолы, через пенящиеся пороги.

— Раньше здесь ловили лососей. На этих порогах. Знаменитое было место. Сюда приезжали рыболовы — туристы со всего мира. Больше всего — из Англии. Вот там, на мысу, стояла гостиница. Теперь и порогов нет, и лососи пропадают, — говорит инженер, показывающий гидростанцию Пюхякоски.

В его словах явная грусть…

— Я сам рыболов-спортсмен, — объясняет он.

Англичане приезжали сюда летом не только ловить рыбу, но и посмотреть, как, рискуя жизнью, с поразительной ловкостью и смелостью кормщики-смолокуры проводили через ревущие пороги свои утлые карбасы.

Пюхякоски в переводе на русский — Священный водопад.

Но теперь здесь нет и водопада. Реку перегородила плотина. Если смотреть на белое здание станции со стороны водохранилища, то оно не кажется ни высоким, ни грандиозным, глаз радует гармоническое сочетание трех врезанных друг в друга кубов с тонкими, длинными, многоэтажными полосками окон, которые кажутся темными и словно подчеркивают светлые тона стен. Но когда взойдешь на плотину, по гребню которой проложена дорога, и посмотришь вниз, туда, где клубится и пенится вода, прошедшая через турбины, сердце невольно замирает, и сразу веришь инженеру, что по высоте падения Пюхякоски — первая станция в стране.

По мощности она вторая — 120 тысяч киловатт…

Мы идем по длинному коридору.

Я записываю в блокнот цифры — сколько было вынуто грунта, сколько уложено бетона — и поражаюсь чистоте безлюдных залов. Гидростанция вступила в строй несколько лет назад. И тогда же весь коллектив строителей передвинулся целиком на следующую стройку. Она недалеко, километров двадцать пять вверх по течению Оулу, но живут строители на старом месте, в обжитых, уютных домах, уезжая на работу и возвращаясь с нее на автобусах.

Пюхякоски — самая большая станция каскада на реке Оулу. Всего на этой реке, берущей начало в огромном естественном водоеме озера Оулу, их семь… Это не случайно — режим реки Оулу с ее каменистым, порожистым руслом на редкость благоприятен для гидростроения. На протяжении ста семи километров пути к Ботническому заливу она падает на сто двадцать два метра. Сейчас здесь достраивается последняя, седьмая станция каскада.

На двух других реках, впадающих в озеро Оулу, тоже строится и частично уже построен каскад из одиннадцати гидростанций. Сооружается каскад станций также на реке Кеми, в Лапландии. Но строит их другое акционерное общество, и поэтому предупредительный инженер не может дать нам подробных сведений.

— Четыре миллиарда марок стоило строительство Пюхякоски, — говорит он. — Большая часть вложений была покрыта займом, полученным от Народного пенсионного фонда.

Лифт опускает нас вниз на глубину десяти этажей. Мы проходим по турбинному залу.

— Не зря говорится, что наше богатство — это лес и вода! Вода!

И я вижу, что восхищение инженера турбинами, силой запряженной человеком воды, неизмеримо больше, чем грусть из-за убыли лососей.

Далеко за пределами страны знамениты бурные водопады Нокиа и Валенкоски, пенистые пороги Кеми-йоки. Кто не слышал об Иматре, воспетой финскими и русскими поэтами?

Сейчас бы этих строк, посвященных Иматре, Валерий Брюсов не написал. Иматра уже не «все та же», она стала другой после того, как на Вуокси была воздвигнута гидроэлектростанция, — менее интересной для любителей живописных пейзажей, но более значимой для благосостояния страны. И только раз в году, в день летнего солнцестояния, в торжественный и радостный Иванов день, здесь подымаются щиты плотины, и усеявший лесистые берега Вуокси собравшийся со всех концов страны народ любуется клубящимся в пене потоком. А вечером по рекам плывут плоты с пылающими на них кострами, которые языками пламени перекликаются с кострами ивановой ночи, зажженными на лесистых берегах рек и озер.

В быстрых, порожистых реках, проложивших свой путь по гранитным ложам, в перепадах между бесчисленными озерами, лежащими на разных уровнях, таится огромная энергия, неистощимые запасы бездымного «белого угля».

Однако строительство гидростанций до войны здесь искусственно сдерживалось. Англия и Германия, основные покупатели продукции местной лесной и бумажно-целлюлозной промышленности, были заинтересованы в сбыте на финском рынке своего каменного угля.

Вместо того чтобы питать турбины неистощимой энергией «белого угля», Финляндия перед войной сжигала в топках электростанций два миллиона тонн дорогостоящего английского импортного каменного угля.

Лишь после войны правительство, в которое входили представители Демократического союза народа Финляндии, приняло и начало осуществлять план, по которому предстояло воздвигнуть двадцать новых гидроэлектростанций на реках Оулу, Кеми и других. В результате этих работ производство электроэнергии ныне утроилось, и зависимость от привозного английского или рурского угля постепенно сходит на нет.

— «Белый уголь» сейчас, — сказали мне, — уже служит источником девяносто пяти процентов электроэнергии, расходуемой нами.

Более того — электричество стало даже предметом вывоза. Вступила в строй гидростанция, которая энергию реки Патсо — тепло и свет — передает в Советский Союз, в соседнюю Мурманскую область.

Мы возвращались с Пюхякоски в Оулу. Река, теперь уже с левой руки, то подходила к дороге, то снова скрывалась за соснами, стволы которых от заходящего солнца светились оранжевым пламенем.

— Скажите, что это за Народный пенсионный фонд, который вкладывает такие огромные суммы на строительство гидростанций? — спросил я у Торви.

— Пенсии по старости у нас полагаются мужчинам с шестидесяти пяти лет. Ну, а отчислять в этот пенсионный фонд каждый начинает с восемнадцати лет ежемесячно по два процента со своей зарплаты. И так платит весь трудовой народ. На текущих счетах у каждого скапливаются большие деньги… А деньги без дела лежать не любят. Да это и бессмысленно. Надо их пустить в оборот, — объяснил мне этот понимающий толк в коммерции кооператор.

Гидростанции стоят дорого. Затрачиваемый на них капитал дает прибыль не сразу. Приходится много лет ждать. Вот почему капиталисты не хотят вкладывать средства в строительство гидростанций, хотя отлично понимают, что без электроэнергии не может развиваться народное хозяйство. На помощь монополиям и приходит Управление фонда народных пенсий. Оно вкладывает свои деньги в строительство гидростанций. Немалые средства вносит и государство, то есть дает на стройку деньги, которые собраны непосредственно с рабочих и крестьян — в виде налогов.

Так, не вложив ни пенни из своих капиталов, получают дешевый ток предприятия акционерных обществ, тех самых, на которых эксплуатируются и рабочие, чьи отчисления и налоги вложены в гидростанции. Пенсионный фонд, правда, получает за свои вложения какие-то проценты, но это очень низкие проценты, на которые капиталист не согласился бы. Частные же капиталы устремляются при таком обороте дел в целлюлозную, бумажную, текстильную и другие, самые прибыльные, приносящие наибольшую прибавочную стоимость, отрасли промышленности, работающие на дешевом токе от станций, созданных на средства, взятые у народа. Так на самом деле народные отчисления и государственные налоги помогают увеличивать доходы монополий и их влияние на политику!

«Вот вам, — говорят правые социал-демократы, — пример народного капитализма, общественная собственность на средства производства, образец постепенного, безболезненного, без классовой борьбы, врастания в социализм!»

— Народ вкладывает средства, а прибыль получают капиталисты! Это и есть их пресловутый народный капитализм, врастание в социализм, если верить ревизионистам. Понятно? — спросил Торви.

Мне было понятно, о чем он говорит. Недавно в программе Социал-демократической партии Финляндии я прочитал, будто в этой стране «капиталистический строй уже превратился в строй, частично опирающийся на общественную собственность, и… продолжает постепенно превращаться в социалистическое плановое хозяйство…».

По всей видимости, в это прославляемое таннеровцами «планирование» входит и то, что налоговое бремя трудящихся все время увеличивается, тогда как подоходный налог на акционерные общества, который при правительстве Мауно Пеккала в 1949 году достигал 50 процентов, затем последовательно был снижен до 32 процентов.

Уже одна только эта льгота по налогам, к примеру, дала капиталистам в 1957 году 13,5 миллиарда марок!

Торви притормозил автомобиль около сельского магазина.

Сияющий огромными витринами, этот магазин входит в сеть Союза рабочей кооперации Оулу, и Торви решил воспользоваться случаем узнать, как идут здесь дела. Положение кооперации в те дни было трудное. Банки резко уменьшили кредит и требовали срочного возврата полученных ранее ссуд.

Отряхнув снег с ног, мы вошли в сельский магазин, который по оборудованию и разнообразию товаров мало чем отличался от столичных.

Осмотр магазина отнял немного времени, и мы едем дальше по заснеженной дороге.

— А ведь деревня, через которую мы проезжаем, — говорит Торви, — известна всей стране. Здесь, говорят, и вырастают самые красивые девушки страны… Одна из них родилась вот в том богатом доме… А родительский дом другой мы уже проехали.

В шутке Торви была и правда. Обе девушки — дочка аптекаря и дочка лесоруба — прославили своей красотой эту деревню. Одна на ежегодном конкурсе красоты была провозглашена Мисс Суоми, другая — я запамятовал — не то всемирной Мисс Универсум, не то Мисс Европа.

Так вот, Мисс Суоми вышла замуж за какого-то заграничного миллионера, другая Мисс и сейчас работает маникюршей в Хельсинки, привлекая дополнительно клиентов в парикмахерскую знаменитого универмага Стокмана.

Торви рассказывает, что как-то за столом сошлись оба отца — богатый и бедный — и стали говорить, как получилось, что у них такие красивые дочери.

— И когда они уже изрядно заложили за галстук, то установили, — продолжает, сдерживая улыбку, Торви, — что и тот и другой в вечер, когда зачинали своих дочерей, пропустили не одну рюмочку ликера. И хотя с тех пор прошло двадцать лет, они точно вспомнили, какой именно марки был ликер. Кажется, «Месимарья».

— Это, конечно, реклама, организованная ликерной фирмой?

— Я тоже так думаю, — засмеялся Торви. — Но если хозяйничание «двадцати семейств» таннеровцы рекламируют как социализм или как «народный капитализм», то реклама ликера не такое уж большое зло. О, у нас много тратится на рекламу! Вероятно, она себя окупает…

Я вспомнил постоянные пропуска на международных лыжных соревнованиях в Лахти, бесплатно сделанные мебельной фирмой «Аско»; огромные часы над стадионом в Лахти — дар лыжникам известной часовой фирмы, чья марка красуется на циферблате; красные флажки, обозначавшие многоверстовую трассу лыжного пробега. На каждом из них крупно написано: «Фацер» — марка известной конфетной фабрики. Флажки эти тоже бесплатно поставлены фирмой.

Реклама!..

Стройные ноги сегодняшней Мисс Суоми с тысячи плакатов бросаются в глаза прохожим, рекламируя чулки фирмы «Атлас», а грудь красавицы рекламирует лифчики той же фирмы дамского белья!

И если столица завораживает пестрым, нервным мельканием электрических, неоновых рекламных огней, то на севере, в провинции, полуосвещенные улицы города говорят о жизни страны не менее красноречиво, чем ярко освещенные проспекты.

В этом я убедился через день, в Кеми.

Супруги Торви провожали нас до половины дороги, до местечка Йи, где летом происходят традиционные соревнования лучших сплавщиков страны.

Стоя на скользком, вращающемся под ногами бревне, которое на стремнине, на пенистых порогах реки Йи подпрыгивает, несется, чуть ли не встает на дыбы, как взбесившаяся лошадь, сплавщик с багром в руках должен проплыть возможно дольше. Миновав пороги, он доходит по не прекращающему свой бег бревну до самого его края, встает на колени и, выпив из реки несколько глотков воды, должен встать и пройти обратно на другой конец. И все это проделывается на глазах у сотен собравшихся здесь лесорубов и сплавщиков, которые живо реагируют на удачу или промах товарища, соскользнувшего с бревна в быстрый, скрывающий с головой поток.

Что и говорить, не легкий и опасный вид спорта! Но он подчеркивает романтику труда сплавщика. Такие мастера сплава есть и у нас, в Советской Карелии. И мне думается — этот вид спорта, созданный тружениками леса, заслуживает, чтобы его признали и узаконили спортивные организации нашего севера.

Однако в Йи мы приехали, когда река скована была льдом, а над незамерзающими порогами от воды, от облизанных ею черных камней подымался густой, розовевший в закатном солнце пар. Лесорубы еще не отложили в стороны свои пилы, не взяли багры — не стали сплавщиками. Поэтому, полюбовавшись романтическим памятником современнику новгородских ушкуйников, разбойному вождю крестьянской вольницы Юхе Весайнену (работа скульптора Каллио), мы попрощались с гостеприимными супругами Торви и поехали дальше на север, к Кеми.

Нижняя из станций каскада Кеми-йоки, Исахаара, возведена на порогах у самого города Кеми.

Я думал, что увижу море электрических огней. Однако на улицах городка было темно. Редкие фонари не могли разогнать мрак наступающей ночи, несмотря на бескорыстную помощь луны, сиявшей над снегами, над дорогой, которая привела нас сюда из Оулу.

Утром мы пришли к двенадцатиэтажной водонапорной башне городского водопровода, наверху которой разместилось кафе.

В башне расположен также уютный трехсветный зал заседаний с длинными двухэтажными проемами окон.

Да, я не оговорился — зал заседаний, потому что в здании двенадцатиэтажной водонапорной башни находится ратуша. А может быть, следует сказать, что в ратуше находится городской водопровод?

Архитектор-конструктор, скажем прямо, не был рабом традиций.

Утром, беседуя с мэром Хелтти в этой ратуше, я узнал, почему город кажется полузатемненным.

— Ну, так что ж, что под боком у города электростанция! — говорит Хелтти.

После печально знаменитого расстрела рабочей демонстрации в Кеми в 1949 году Хелтти был на суде защитником арестованных полицией рабочих. А вскоре после этого муниципалитет Кеми пригласил на должность мэра его, человека, который с успехом защищал граждан Кеми, забастовщиков, от произвола полиции.

— Ну, так что ж, что электростанция рядом? — повторил он. — За ток все равно надо платить. Бюджет города строится на подоходном налоге с граждан. А в Кеми, где всего населения двадцать семь тысяч человек, считая и детей, — тысяча сто безработных. Отец шести-семи детей полгода ходит без работы — есть и такие случаи. Подоходного налога с безработных не получишь. Наоборот, им же и помогать надо. Нужно сокращать расходы. На заработной плате учителей не сэкономишь, ну, а на том, что мы включаем лишь каждый третий фонарь, можно сэкономить до трех миллионов марок в год. Про нас говорят, что мы учредили штатную должность для «наблюдения луны», чтобы выключать в безоблачные лунные ночи целиком весь свет. Но это изощряются местные остряки.

Потушенные фонари рядом с действующей, оборудованной по последнему слову техники электростанцией еще раз приводили к мысли о том, что никакая электрификация, никакой технический прогресс сами по себе не изменяли основных законов капитализма и положения трудящихся.

Капитализм остается самим собой даже и тогда, когда реформисты называют его «народным».

Ветхозаветные евреи, обманывая бога, часто дают тяжелобольному другое, новое имя. Ангел смерти Азраил, верят они, прибыв с небес по душу умирающего и застав на одре человека с другим именем, полагая, что ошибся, отступит, и больной выздоровеет. Не так ли и таннеровцы, слыша тяжкие взмахи крыльев Азраила, срочно дают новое имя капитализму — объявляя его даже социализмом…

Кеми-йоки не только дает электроэнергию городу. Она еще и конвейер, несущий сплав, миллионы бревен с лесных делянок Лапландии, к целлюлозно-бумажным комбинатам, к лесопильным, спиртовым, сульфатным заводам, выросшим на побережье Ботнического залива, у города Кеми.

Река, несущая сплав, — общая, но каждый хлыст сплава, идущего вразброд, вразброс, молем — имеет своего хозяина.

А хозяев много.

Лесорубы валят сосну и ель на делянках, принадлежащих разным фирмам и государству. Да и сами лесопильные заводы и целлюлозные комбинаты акционерных обществ вырубают для своих нужд огромные площади леса. Каждое бревно, медленно плывущее по плесу, прыгающее на пенистых порогах, несет на себе отметину — тавро хозяина.

У города река перегорожена, моль задерживается — и в запанях, ловко орудуя баграми, сплавщики по этим отметинам сортируют сплав.

Каждый хозяин получает свое. Каждое бревно идет на предназначенную ему лесобиржу.

Близ этих запаней и разыгрались события, долгое время лихорадившие всю страну.

Акционерное общество «Кемиокиюхтие», собственник многих предприятий в Кеми, перешло в наступление на завоевания рабочих, достигнутые после войны, когда в правительство входили представители ДСНФ.

Предприниматели, собираясь повсеместно снизить заработную плату на 20—40 процентов, чтобы «прощупать» настроения рабочих, объявили о снижении с 1 июля 1949 года зарплаты двумстам грузчикам древесной массы.

Те забастовали.

Хозяева отказались вести переговоры с бастующими. Тогда в знак солидарности 17 июля забастовали рабочие принадлежащего тому же акционерному обществу завода Карихаара, а 20 июля — рабочие-сплавщики на запанях у устья Кеми-йоки.

Сортировка бревен прекратилась, а так как «естественный» конвейер остановиться не может (его нельзя выключить мановением руки), то новые бревна все продолжали наплывать и наплывать.

Правительство, возглавляемое социал-демократом Фагерхольмом, ввело тогда в действие принятый во время войны «закон о власти», по которому можно заставить бастующих приступить к работе: забастовку на предприятиях акционерного общества «Кемиокиюхтие» объявили незаконной.

В ответ на это решение забастовка солидарности, сопровождавшаяся многотысячными демонстрациями, стала разрастаться и постепенно охватила всех рабочих Кеми.

Не надеясь на местную полицию, министр внутренних дел, тоже социал-демократ, приказал собрать в Кеми полицейских со всей Лапландии.

А тем временем у плотины на Кеми-йоки, в шести километрах от города, громоздился лес, и все подходил и подходил сплав.

Буржуазные газеты, требуя прекратить забастовку, пугали читателей, уверяя, что такое скопление леса угрожает городу наводнением.

Предприниматели начали вербовать на сортировку бревен по всей Лапландии девушек-студенток, которые в летние каникулы хотели подзаработать на зимнюю учебу, и «мастеров леса» — по-нашему, десятников.

Завербованных провели сквозь пикеты забастовщиков и поселили вблизи от запани.

Сортировка бревен возобновилась.

Студентки не обращали внимания на призывы пикетчиков. Они оставались глухи и к словам о пролетарской солидарности. Даже многие из тех, кто родился в семьях рабочих, мечтали, что диплом об окончании вуза отделит их от рабочего класса, «возвысит» над ним…

Слушая этот рассказ о студентках-штрейкбрехерах на запанях в Кеми, я понял, почему старый беспартийный рабочий, каменщик Арво Роснелл, у которого я побывал в гостях в Пори, с нескрываемой гордостью сказал мне, что он сумел воспитать свою дочь так, что, даже окончив университет, она осталась верной делу рабочего класса!

Так уж долгое время складывалось в Финляндии, что мало кто из детей рабочих, окончивших университет, оставался верен своему классу, делу отцов. И по сей день из 20 тысяч студентов в Академическом социалистическом союзе состоит немногим более полутораста человек.

Не случайно даже на последнем съезде Коммунистической партии Финляндии, в отчетном докладе Центрального Комитета, было сказано:

Может быть, именно поэтому в справочнике парламента, где помещены снимки всех депутатов без головных уборов, только один депутат снят в традиционной студенческой фуражке, надетой набекрень на распущенные волосы. Это студентка Анна-Лийса Тиексо, депутат-коммунистка, председатель Демократического союза молодежи Финляндии.

В этой фотографии — вызов и обещание: стена уже разбирается, она будет снесена.

Анна-Лийса Тиексо уже несколько лет как окончила университет. У нее двое малышей — Пекко и Пааво. Но тогда, в дни забастовки в Кеми, она только что окончила среднюю школу. И тут такое событие, как забастовка!

Каникулы перед поступлением в университет стали для нее «боевым крещением». Вместе с несколькими девушками и юношами из Союза молодежи, еще моложе, чем она, Тиексо организовала бригаду, которая выступала на рабочих собраниях с песенками на злобу дня, разыгрывала сценки, подымающие дух, декламировала боевые стихи поэтессы Эльви Синерво.

Бригада выезжала и в соседние города, выступая там, где проходили митинги солидарности, сборы средств в помощь бастующим.

На одном из митингов Анна-Лийса выступила с речью, обращаясь к крестьянам, среди которых агенты предпринимателей хотели вербовать штрейкбрехеров.

— Я дочка малоземельного крестьянина, — убеждала она, — и говорю вам, что интересы бастующих и крестьян — едины!..

Восемнадцатого августа, когда в Кеми раздались выстрелы, молодежная бригада «гастролировала» в Оулу.

— А здесь дело было так, — рассказывал мне Хейкки Маркко, участник памятной демонстрации, — во дворе Рабочего дома проходил бурный митинг.

— Надо всем нам пойти в бараки, где живут штрейкбрехеры. И выразить им презрение народа! — сказал один из ораторов.

Призыв этот был подхвачен.

Народ дружно двинулся по дороге… Некоторые шли, ведя за руль велосипеды, были в толпе и матери с детьми, молодежь и пожилые рабочие.

Дома, где жили сплавщики-сортировщики, — на северном берегу Кеми-йоки, и пройти к ним можно только дорогой, проложенной по плотине.

Но поперек шоссе, преграждая его, цепью стояли полицейские с резиновыми дубинками и автоматами. На плотине и около нее сгрудились отряды подкрепления.

— Никогда я сразу столько полицейских не видел, — вспоминает Хейкки Маркко.

Мы стоим сейчас у плотины, и он показывает мне, где была первая шеренга полицейских, где прятались подкрепления, откуда приближалась демонстрация.

Дорога дальше идет к Рованиэми, а здесь поворот на плотину. Место открытое. Лишь несколько деревянных домов — и то стоящие поодаль.

Запомнился Маркко один бойкий старик, наверное, отец лесного мастера или бывший шюцкоровский активист. Когда демонстранты шли мимо его дома, он честил их последними словами.

— Дальше ни шагу! — скомандовал полицейский офицер, когда первые ряды демонстрантов подошли к повороту на плотину.

Дорога здесь узкая. Тысячи три человек идут почти что вплотную. Передние остановились, задние продолжали подходить, напирать, как сплав весной.

— Дальше ни шагу! — повторил полицейский.

А когда этот шаг был сделан, полицейские бросились избивать демонстрантов резиновыми дубинками.

Ну, финн так легко не позволит себя избивать, а особенно дубинкой. Это в финский «менталитет» не входит. Передние стали защищаться голыми руками, как могли!

Тогда полицейские открыли огонь из пистолетов-автоматов.

Рабочие начали отступать. Правда, отходя, они швыряли камни. И, как потом выяснилось, тридцать полицейских получили серьезные ушибы.

Двое демонстрантов были убиты, десятки ранены.

Среди раненых оказался и старик, который последними словами ругал демонстрантов. Пуля попала ему в «мягкое место».

Вечером полиция, видя, что дело приняло серьезный оборот, стала производить аресты. Но так как полицейские прибыли сюда со всей губернии и не знали в лицо здешних жителей, им удалось опознать и арестовать сначала лишь с полсотни участников демонстрации.

Срочно было состряпано дело «о вооруженном восстании в Кеми», по которому отдали под суд 116 человек.

Но уже на другой день после расстрела демонстрации поднялась вся рабочая Финляндия. Митинги, забастовки солидарности, демонстрации протеста прошли во всех городах и поселках страны.

И 21 августа правительство, опираясь на тот же самый «закон о власти», согласно которому недавно оно объявило забастовку в Кеми «незаконной», повернуло этот закон, как дышло, и запретило предпринимателям снижать в Кеми заработную плату.

Но судопроизводство, раз возникнув, уже шло своим путем.

Среди свидетелей обвинения был и приковылявший на суд случайно раненный старик, но даже его дружественные полиции показания не могли убедить беспристрастных людей в том, что в Кеми было вооруженное восстание.

Имя адвоката Хелтти, раскрывшего на процессе перед народом произвол полиции, стало известным всей стране.

Больше сотни лесорубов и каменщиков, сплавщиков и маляров, мотористов, чернорабочих, парикмахеров было приговорено к различным срокам отсидки.

Попав в неловкое положение, социал-демократическое правительство представило в парламент законопроект о помиловании осужденных. Но они отказались от помилования, требуя пересмотра дела.

— Нельзя принимать помилования за несовершенное преступление!

Парламент, однако, так и не успел принять закон о помиловании, потому что правительство Фагерхольма пало.

Кассация разбиралась в высшей инстанции.

А тем временем пришедший на смену Фагерхольму новый премьер-министр Урхо Кекконен внес в парламент предложение прекратить процесс, аннулировать приговоры.

Борьбу рабочих Кеми, длившуюся более полугода, увенчала победа. Атака предпринимателей тогда была отбита.

Почему сегодня я рассказываю о забастовке в Кеми, о событиях более чем десятилетней давности? Не только потому, что встреча с людьми этого движения была для меня одной из интереснейших встреч в Суоми, а потому, что и для сегодняшней Финляндии это не история, а живая, я бы сказал, злободневная современность. Во-первых, люди, активно проявившие себя в дни этой борьбы на севере, стали ныне здесь вожаками. Адвокат Хелтти, чьи выступления тогда будоражили всю трудовую Финляндию, был избран мэром города, а лесоруба Ханнеса Пуллки, отсидевшего в тюрьме полгода, граждане Кеми избрали председателем муниципалитета.

Во-вторых, если старые кадры революционного рабочего движения закалялись при жесточайшем белом терроре и в подполье, то участие в событиях в Кеми было школой воспитания кадров той молодежи, которая пришла в рабочее движение уже в условиях легальной жизни. События в Кеми во многом определили жизненный путь Анны-Лийсы, которая, окончив первый курс, приехала в Кеми на каникулы, как раз тогда, когда там шли выборы в муниципалитет.

Но самый главный, вечно злободневный урок победы в Кеми: победа приходит лишь тогда, когда практически, на деле, осуществляется единство рабочего класса. Вот об этом уроке Анна-Лийса также никогда не забывает напомнить своим сверстникам.

И в университете она была активисткой. Собрала несколько сот подписей под Стокгольмским воззванием, была избрана в Совет университета как представитель студенчества, выступала в Академическом социалистическом обществе на дискуссиях о путях к социализму против Питсикки, который стал одним из лидеров таннеровского крыла социал-демократии.

Здесь же в Кеми, на каникулах, она с головой окунулась в работу Демократического союза женщин.

Чтобы окончить высшее учебное заведение, на жизнь во время учебы в Финляндии теперь требуется около миллиона марок. Прожиточный минимум студента (считая и комнату) 20 700 марок в месяц. А самая высокая стипендия — 56 тысяч марок в год. Да и ту получают всего лишь пятнадцать студентов из сотни.

Правда, банки дают им большие ссуды до окончания вуза. Но для этого требуется поручительство человека, обладающего капиталом или большим недвижимым имуществом. Те же студенты, которым легко найти поручителей, обычно живут и учатся на средства родителей (таких меньше половины). Ну, а другим не только трудно найти поручителей, но, пожалуй, еще труднее несколько лет затем возвращать ссуду. Для этого, вероятно, надо дать «обет бессемейности».

Вот почему и зимою и особенно в каникулы тысячи студентов и студенток ищут работу, не имеющую никакого отношения к их будущей специальности. Естественно, что годы учебы затягиваются.

Среди обычных аттракционов в увеселительном парке «Линнамяки» в Хельсинки есть павильон с «русалками» — аттракционом, у нас неизвестным.

Входя в павильон, вы видите на одной из стен две полки, под которыми в бассейне плещется вода. На каждой полке обнаженная девушка в трусиках, немногим больших, чем фиговый листок. Перед бассейном две большие мишени, соединенные проводом с полками. Посетители мечут мячи в мишень. Мяч попал — ток замыкается, полка складывается, и девушка, сидящая на ней, с визгом падает в бассейн, а затем, вынырнув, поднимается обратно на полку.

Со скучающим, отсутствующим выражением лица она сидит там, готовая снова свалиться в воду, когда мяч попадет в мишень.

Три-четыре девушки, стройные, миловидные, несут такую службу все лето — по пять-шесть часов в день. Это студентки Хельсинкского университета. Летнего заработка им хватает на учебу в течение года.

Все это здесь настолько обычно, буднично, что почти никто не ощущает унизительности должности «русалки», несчетное число раз падающей в воду для потехи развлекающихся зевак. Попасть на эту «должность» не так-то легко. Это скорее напоминает отборочный этап в конкурсе на звание первой красавицы страны — Мисс Суоми.

Когда в стране тысячи безработных, найти временную службу не так-то легко. Поэтому студенту особенно выбирать не приходится.

Все трудности в поисках временной службы испытала и Анна-Лийса Тиексо.

Когда ее, студентку второго курса, трудящиеся самого северного округа, Лапландии, избрали в парламент, она выглядела еще совсем девочкой. И когда, как положено по парламентскому уставу, она принесла секретарю эдускунта в письменном виде предложение включить в повестку сессии вопрос о постройке дешевых квартир для студентов, он недовольно буркнул:

— Неужели же депутаты ДСНФ не знают, что с предложениями должны приходить они сами, а не присылать своих дочерей или посыльных?

— Но я сама и есть депутат! — звонким голосом произнесла она и спокойно приняла извинения сконфуженного чиновника.

Депутатского жалованья Анне-Лийсе теперь хватало не только на продолжение учебы. Бо́льшую его часть она, так же как и другие депутаты-коммунисты, ежемесячно отдавала в кассу партии.

— Почему же именно вам, молоденькой девушке, доверили такую высокую честь — представлять в парламенте партию и трудящихся крайнего севера?

— Наверное, потому, — улыбается Тиексо, — что молодому человеку легче, чем пожилому, часто ездить так далеко на север, в тундру, чтобы встречаться с избирателями. И к тому же я родом из тех мест, — скромно добавляет она.

«Неужели же за меня, такую молодую, так еще мало сделавшую, кто-нибудь отдаст свой голос?» — с тревогой думала девушка. И здесь она еще раз убедилась в том, как велик в народе авторитет партии, назвавшей ее имя среди кандидатов.

Анна-Лийса была самым молодым депутатом вновь избранного парламента (ведь на этих выборах она сама голосовала впервые), и фотокорреспондент популярного журнала захотел ее сфотографировать рядом с самым старым депутатом — Вяйне Таннером.

— Можете смонтировать снимки, как вам угодно, но рядом с Таннером я фотографироваться не стану! — отвергла Тиексо предложение корреспондента.

Ловкий журналист по-своему «обыграл» ответ молодого депутата. В журнале «Viikko» первую страницу занял портрет самого старого депутата Таннера, а на последней красовался портрет самого молодого — Анны-Лийсы Тиексо. Подпись гласила, что редакция пошла ей навстречу, поместив ее фотографию возможно дальше от фотографии Таннера.

Отлично аргументированные, остроумные выступления Анны-Лийсы Тиексо в парламенте, ее предложения о постройке кв дешевых артир для студентов, о повышении заработной платы молодым рабочим, об увеличении числа стипендий студенчеству, об очистке рек Лапландии, чтобы облегчить сплав, об устройстве школы домоводства в общине Инари и школы для лапландской молодежи в Колари, о ремонте дороги Кемиярви — Сало и многие другие, участие в общей работе фракции народных демократов сделали ее имя популярным среди трудящейся молодежи. И в 1955 году очередной съезд избрал Анну-Лийсу Тиексо председателем Союза демократической молодежи Финляндии.

Будни Союза демократической молодежи — это борьба с союзами коалиционной, социал-демократической и аграрной молодежи за души молодого поколения. И борьба эта не так уж проста, если вспомнить, что организация сельской молодежи, примыкающая к Аграрному союзу, имеет около 60 тысяч членов.

В июле 1958 года Анна-Лийса Тиексо была в третий раз избрана депутатом парламента.

Я побывал в тех краях, которые она представляет.

И вот вечером, после открытия парламента, мы сидим с ней в хельсинкском кинотеатре, смотрим какую-то пустейшую комедию с участием «секс-бомбы» Брижит Бардо, и беседа наша не имеет никакого отношения к тому, что происходит на экране.

— Лесам южных районов страны грозит истребление. А у нас на севере, в Лапландии, не вырубается и естественный прирост древесины. Перестойные леса гниют на корню, теряют свою ценность, а народ в это время страдает от безработицы. Мы боремся за индустриализацию Лапландии, за постройку там новых предприятий.. Это облегчит положение трудящихся севера.

Потом Анна-Лийса рассказывает об организованном Союзом демократической молодежи празднике в иванов день в Лахти, куда съехались юноши и девушки со всей страны, о том, как этот лахтинский фестиваль помог молодежи принять деятельное участие в предвыборной кампании.

Встреча с Анной-Лийсой Тиексо представляла для меня еще и дополнительный интерес. Ведь Анна-Лийса — депутат того самого округа, в котором зимой тысяча девятьсот двадцать второго года, за семь лет до ее рождения, происходили события, описанные мною в романе «Мы вернемся, Суоми!».

Каждое народное восстание в Финляндии имеет свое наименование. История оставила память о «Суконной войне» и о «Дубинном восстании» — так назывались народные войны против шведских угнетателей.

Зимой двадцать второго года, взобравшись на груду ящиков с американским шпиком, лесоруб-революционер обратился к народу с речью, которая стала сигналом к восстанию в Заполярье. Поэтому оно и было окрещено «Ляскикапина», по-русски — «Шпиковое восстание».

Много тетрадей исписал я впоследствии в Ухте, в районе Калевалы, записывая рассказы лесорубов, возчиков, сплавщиков — участников этого восстания, собирая материалы для романа «Мы вернемся, Суоми!». Вся тяжкая жизнь этих людей вставала в их рассказах. Блуждание по узким, извилистым лесным дорогам в поисках работы, с топором и лучковой пилой за плечами. Жизнь в темных, тесных бараках или землянках, освещаемых тусклым светом коптилок…

Она снова встала передо мной вечером того дня, зимою прошлого года в Суоми, когда в селе Иоутсиярви, севернее Полярного круга, я разыскал одного из участников восстания, старика лесоруба Пекка Эммеля. Он сидел в своей большой избе и о чем-то беседовал с двумя стариками соседями. Свет керосиновой лампы под потолком не разгонял тьмы, заполнявшей пустую горницу с бревенчатыми стенами. Узнав, что я приехал из Советской России и меня интересуют подробности восстания, Пекка Эммеля взволновался. Воодушевленный воспоминаниями, словно присягая на верность великой идее пролетарского интернационализма, он с гордостью и волнением рассказывал о славных днях зимы двадцать второго года.

Но разве можно вспомнить все сразу в короткой беседе! И Пекка Эммеля обещал прислать мне вдогонку подробное описание тех великих дней, отсвет которых лег на всю его дальнейшую судьбу.

Свое обещание старый лесоруб выполнил.

Когда мы заявились к Эммеля, старик собирался в баню и предложил нам разделить компанию. Но я торопился к Кианто, и мы ограничились одним кофе.

Неподалеку от границы, в лесах, стоит дом старого писателя Илмари Кианто, бытописателя беднейшей части крестьянства. Он прославился уже пятьдесят лет назад своим романом «Красная черта», посвященным первым выборам в сейм.

В «Зимнюю войну», как здесь называют войну 1939—1940 годов, вблизи от Суомусалми, на дороге, у которой стоит а дом Кианто, погибли мои товарищи, талантливые писатели Сергей Диковский и Борис Левин. Мне хотелось побывать в этих печально памятных местах.

Еще в первые дни войны Кианто уехал в столицу, а на дверях своего дома, как рассказывали мне, написал:

За эту надпись Кианто при правительстве Рюти — Таннера отдали под суд, считая, что он пытался войти в частное соглашение с противником.

И старому писателю пришлось пробыть некоторое время в каталажке.

Но еще за сотню с лишним километров до Суомусалми, в Куусамо, мы узнали, что Кианто уже с неделю как уехал в Хельсинки, и дорога к его дому занесена непролазными снегами. Тут-то я пожалел, что не принял приглашения Пекка Эммеля попариться вместе с ним..

Некоторые односельчане называют Эммеля упрямцем. Когда все они на пепелище деревни, сожженной гитлеровцами в дни отступления, возводили дома в новом стиле, он срубил себе традиционную бревенчатую избу. Пусть будет так, как раньше!

Но как тут все переменилось! Раньше здесь были, как говорят в Карелии, версты длинные, но зато узкие. А теперь дороги широкие, хорошие. Раньше лесорубы передвигались пешим порядком, а сейчас по наезженным дорогам катят просторные и удобные автобусы… Правда, с тяжелой моторной пилой не больно-то пешком попутешествуешь… Это тебе не легкая лучковая пила за плечами или кирвас — топор лесоруба с длинной изогнутой рукоятью… И землянок нет. И бараки не те: в стандартных домах, в большой комнате — нары на восемь человек и электрический свет, а у некоторых — даже радио. И все меньше на лесозаготовках встречается лошадей. Их с успехом заменяют тракторы.

Но мы видели, что означает механизация труда в лесу в условиях капитализма. Облегчая физический труд одних, она все время увеличивает число тех, кто остается совсем без работы. Уменьшая время лесозаготовок на две-три недели в году, она увеличивает на эти же две-три недели «сезонную» безработицу тысяч и тысяч людей. Трактор, купленный возчиком в рассрочку на несколько лет, не только приносит дополнительные проценты дохода продавцу, но еще больше связывает «собственника», который изо всех сил бьется теперь, не только чтобы заработать на хлеб насущный, но и чтобы выплатить стоимость машины. И все же большей частью он бывает вынужден расстаться с трактором — тот переходит в собственность акционерного общества, поручившегося за возчика-лесоруба.

— Нет, жизнь раньше была полегче, — мечтательно сказал мне молодой возчик, — Кончил дело — и шагай без забот. Если и закабалился контрактом на валку леса, на сплав, то на один лишь сезон. А там — прощай! Нынче же за каждый шаг страшишься. И по ночам поломки снятся! Опутан трактором на много лет вперед. А без него работы не найти!..

Быть может, перед молодым возчиком прошлое представало в романтической дымке. Но в одном он прав: нынешний возчик и лесоруб (ведь и с моторной пилой, правда в меньшей степени, происходит то же самое) закабален на несколько лет вперед.

И теперь в том, что Пекка Эммеля срубил себе «по-старому» бревенчатую избу и не захотел проводить в избу электричество (мы беседовали с ним при свете керосиновой лампы), я увидел не только упрямство старого человека, нет, он — вольнолюбивый — по-своему чтит те времена, когда при всех трудностях жизни лесоруб, одетый хуже, чем сейчас, все же чувствовал себя посвободнее, не запродавался на много лет вперед.

Пекка Эммеля словно не захотел замечать в лесу ни трактора, ни электричества, ни всех тех изменений, которые принесло время, и думал, что этим остается верен своему старому боевому знамени, но окружающим он стал казаться лишь старым чудаком, а никак не передовым человеком.

— И такие бывают у нас «догматики», — улыбнулся Маркко, когда вечером мы делились впечатлениями от прожитого дня.

И вот теперь — разве это нельзя назвать удачей? — я встретил депутата от того самого округа, где происходило действие «Мы вернемся, Суоми!».

Анна-Лийса совсем недавно прочитала эту книгу и нашла в ней некоторые неточности…

— У вас соловьи поют на таких широтах, где их не бывает!

— В русском издании соловьев уже давно нет, ну, а в рукописи тридцать четвертого года, с которой переводил Ялмар Виртанен, они, к сожалению, пели…

Анна-Лийса рассказывает мне некоторые неизвестные мне детали, чтобы я мог внести их в новое издание романа, выходящее на финском языке.

Я спрашиваю о здоровье ее малышей, она отвечает и, угадывая «подтекст» вопроса, говорит:

— Вас интересуют мои семейные дела? Они и в самом деле получили сейчас общественное звучание. Еще в университете я вышла замуж за студента Аарне Исааксона. Мы — земляки, единомышленники, однокурсники. Когда он окончил университет, на коммунальных выборах в общине Колари, которая граничит со Швецией, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году его выбрали секретарем по социальным делам. А он — шведский подданный.

Это было то время, после всеобщей забастовки, когда буржуазия предприняла очередной поход против коммунистов. Начался шум и на севере: мол, незаконно, чтобы шведский подданный занимал выборную должность в Суоми! Аарне родился здесь, здесь учился, работал, окончил университет. У нас есть немало случаев, когда выборную должность занимают шведские граждане, но если это не коммунист, никто не поднимает шума. По всем нашим законам, когда Аарне подал заявление, ему должны были дать финское гражданство. Но министр внутренних дел отказал в этом, — иронически усмехнулась она. — Отказали и премьер и президент. Ни запрос фракции, ни жалоба в Верховный суд ничего не изменили. И в апреле пятьдесят шестого года, в то самое время, когда я с молодежной делегацией была в Народном Китае, власти выслали моего мужа из Финляндии в Швецию. Так нас разлучили. Дети остались со мной, но по закону они шведские подданные!

Всю эту историю молодая женщина рассказывала мне спокойно, казалось бы безучастно, словно речь шла о чем-то постороннем, а не о ее судьбе. Но за этим ее внешним бесстрастием я слышал с трудом сдерживаемое волнение и горечь.

Я не стал спрашивать у Анны-Лийсы, почему она не последовала за мужем в Швецию. Слишком уж очевидно было, что она не могла пренебречь доверием своих избирателей и отказаться от того, что стало содержанием и смыслом всей ее жизни — от борьбы за дело рабочего класса Финляндии.

— Разве мужчина, женясь на финке, не получает права финского гражданства? — спросил я. — Мне известно несколько случаев, когда женщина, выйдя замуж за финского гражданина, автоматически становилась финской гражданкой.

— Законы писали мужчины. Гражданство дается только по мужу. Женщина таких прав не имеет. Я ведь сказала, что даже мои дети по закону шведские граждане.

Это не первый случай неравенства женщин в Финляндии, которому я был свидетелем. В те дни, когда я был в Суоми, много толковали о женщине, которая, сдав на богословском факультете все положенные для пасторского звания экзамены, захотела стать священнослужителем. Духовные иерархи отказали ей в этом. И теперь, опираясь на конституционный закон о женском равноправии, она через государственный суд добивалась права стать священником. Если суд удовлетворит ее иск, она станет первой женщиной-пастором. Некоторые финки, рассказывая об этом, возмущались: «Все равно в кирку, где пастор — женщина, я никогда не пойду», другие восхищались ее упорством в борьбе «за равноправие». Но и те и другие были удивлены, что мы оставались равнодушными к этому спору, что рассказ об этом любопытном эпизоде нисколько нас не волновал. Зато мы, в свою очередь, удивлялись тому, что нам без тени возмущения сообщали, что женщины здесь получают за равную работу зарплату значительно меньшую, чем мужчины.

И даже женщина-инженер, высокая блондинка, сопровождавшая нас в цехах комбината «Тако», без возмущения, как о чем-то само собой разумеющемся, говорила нам, что она получает зарплаты на 15 процентов меньше, чем ее сменщик-мужчина.

И это в Финляндии, которая по праву гордится тем, что она была первой страной в мире, где женщины получили политическое равноправие.

На берегу стремительной реки Кеми-йоки в Рованиэми поставлен монумент в честь «лесного бродяги», как называют на севере Суоми лесорубов. Талантливый скульптор Каллио отложил в сторону другие работы, получив заказ на эту скульптуру. Она первая украсила восставшую, как феникс из пепла, столицу Лапландии. Лесоруб с мышцами атлета, склонившийся над срубленной сосной, очищает с нее кору. Глядя на него, я вспоминал и статую лесоруба с прислоненным к ноге топором на улице, ведущей к ратуше в Лахти, и бронзового сплавщика, ловко орудующего своим багром, на бульваре в Котке.

В Хельсинки, на лестнице Финляндского банка, меня, как и каждого посетителя, встретил прекрасный витраж известного художника Риссанена, изображающий весенний сплав. Ловкие, могучие сплавщики баграми направляют тяжелые бревна, плывущие по бурной реке. Солнечные лучи, пройдя через витраж, многоцветными пятнами ложатся на ступени главной лестницы банка.

Через два дня после того, как в Рованиэми я познакомился с изваянным «лесным бродягой», здесь же, за Полярным кругом, в селении Сала, в новой, построенной на месте разрушенной гитлеровцами церкви я увидел заалтарный барельеф скульптора Тукиайнена: рядом с босым Христом, благословляющим ребенка, стоял лесоруб в рабочей робе, в грубых башмаках, с рукавицами и финским ножом — пуукко — у пояса, с пилой в руках.

И на площадях городских, и в банке, и в церкви скульптура и живопись воздают почет лесорубу. Но еще большее, чем в искусстве, место труд лесоруба занимает в экономике страны.

На одной из демонстраций в Хельсинки студенты Политехнического института везли на подводах огромный ствол вековой ели. На коре ее проступали капли душистой и клейкой смолы, к вершине был прикреплен небольшой, перевязанный бечевой пакет. Он символизировал удельный вес всей остальной промышленности Финляндии по сравнению с той, которая основана на лесе, — деревообделочной, целлюлозной, бумажной, мебельной и так далее.

Я не понял, довольны ли будущие инженеры таким положением хозяйства своей страны или хотят его изменить, но ясно было, что эта движущаяся по улицам столицы «овеществленная диаграмма» во многом соответствует действительности.

Да разве, казалось бы, не самой природой предопределено это? Ведь если не считать площади, занятой бесчисленными озерами, то 70 процентов территории Финляндии с ее скалистыми кряжами, бесконечными болотами покрыто лесами. И больше половины из них — это краснолесье, неприхотливый сосновый бор. За сосной идет стрельчатая, влаголюбивая ель.

В народной песне неспроста слово молвится. Не случайна и та последовательность, с которой герой национального финского эпоса — добрый старый Вяйнямёйнен, «вековечный песнопевец», создает зеленый покров земли:

Не случайно и то, что на звонкой финской монете вычеканена раскидистая сосна, а ее разлапая хвойная ветка украшает пятисотенную кредитку.

На каждую живую финскую душу приходится пять с лишним гектаров леса. Больше, чем в какой бы то ни было другой стране.

В Лахти архитектор, он же садовод-любитель, угощая меня краснобокими яблоками мичуринского сорта, которые он вырастил в своем саду, улыбаясь, сказал:

— Из всех мичуринских деревьев самое мичуринское растет в Финляндии. Оно приносит нам виноград и груши, ананасы и бананы. Более того — хлеб и нефть. Это дерево — сосна. Ну, и ель, конечно.

В этой шутке много правды. Более чем на три четверти иностранной валюты (в 1957 году, к примеру, 77 процентов) Финляндия получает от вывоза древесины и продукции деревообделочной и бумажно-целлюлозной промышленности.

Когда я понял это, меня перестало удивлять необычное для нас, но постоянное во всех здешних статьях и исследованиях деление отраслей народного хозяйства на коренные две группы — «экспортную» и «промышленность внутреннего рынка».

Сосна и ель связывают финское народное хозяйство с внешним миром.

Не случайно в 1944 году, обращаясь к народу, Паасикиви сказал, что есть только одна сила, способная преодолеть трудности, возникшие перед страной в результате поражения:

— Эта сила — наш собственный труд… Но шансы на успех у нас будут лишь в том случае, если в лесу будет слышен равномерный стук топора и будет осуществляться интенсивная вывозка леса. Пусть помнят об этом все и каждый в отдельности.

Если говорят, что корова — гордость Дании, ее некоронованная царица, а великая княгиня ее — белая беконная свинья, то в Финляндии такая некоронованная царица — сосна, а великая княгиня — ель.

«Лес — база национальной экономики Финляндии». Так даже называется книжка, выпущенная здесь на английском языке, специально для иностранцев. Продукция промышленности, связанной с лесом, дает три четверти стоимости финского экспорта. Можно понять, какую огромную роль в жизни страны играют капиталистические монополии — хозяева этих отраслей промышленности. Очень многое во внешней и внутренней политике Суоми диктуется интересами Центрального союза финской лесной промышленности, Ассоциации владельцев финских лесопилен, Союза финских бумажных фабрик, Финского союза древесной массы, Финского целлюлозного союза.

Все эти названия, по сути дела, анонимное прикрытие тех «двадцати семейств», которым принадлежат предприятия, вырабатывающие 80 процентов всей бумаги, 75 — целлюлозы, 60 процентов картона, 50 процентов фанеры (здесь уже владычествует береза) и т. д. Львиная доля дохода сосредоточивается в сейфах этих монополий, в руках «двадцати семейств».

Это они, Розенлевы и Альстремы, Серлакиусы и Бьернберги, владеют миллионами гектаров финского леса (у одной только фирмы «Кюммене» 400 тысяч гектаров). Это им принадлежат корабли-лесовозы, бороздящие моря и океаны, с их фабрик в Тампере и Пори отправляются в Лондон и Александрию, в Сидней и Гамбург бесконечные рулоны газетной бумаги и тюки целлюлозы. Высокие штабеля досок на лесных биржах у длинных причалов Котки — тоже их собственность.

Ну, а что же остается на долю лесорубов, тех, чьим трудом добыто такое богатство? Ответ на этот вопрос я получил в лесах финской Лапландии.

Теперь Рованиэми осталось позади. Мы пересекаем Полярный круг. Бревенчатый домик. Финский флаг над ним. Ни одного человека не видно, и если бы не надпись на столбе около этого домика, мы бы ничего и не заметили. Зато треугольный дорожный знак, на котором нарисована голова северного оленя, бросается в глаза… Здесь, вблизи от Полярного круга, случается, что олени перебегают дорогу — водитель должен быть осторожен.

Еще в Кеми мы прочитали в газетах обращение ко всем шоферам севера с просьбой о милосердии.

Но только один раз нашу дорогу перебежала важенка с олененком и скрылась в чаще, да раз вильнула рыжим хвостом лисица и ушла в заснеженный бор.

До чего красиво здесь, на севере, в марте, когда мороз еще в силе, но солнце уже не скупится на свет и приходится жмуриться от нестерпимого блеска снега!

Высокие сосны стремительно тянутся вверх, словно желая достать нависшие над тундрой облака. Их бронзовые стволы запорошены снеговым пухом.

Прямая дорога сбегает вниз, и вот уже разлапые ели протягивают к сугробам у обочин мохнатые, отягощенные снегом ветви.

Снова подъем, и с вершины кряжа видна слева, внизу, широкая ослепительная снежная равнина, за которой высится темно-зеленая зазубренная стена дальнего леса.

У кромки равнины штабелями сложены бревна; другие рядом валяются в беспорядке. Вот и сейчас там работает возчик, сбрасывая с саней — панка-рег — свежесрубленные стволы. Только теперь они уже называются не бревна, не стволы, а «хлысты». Поблизости от панка-рег другие два возчика делают то же, что и первый, только груз свой они привезли из леса на тракторе, который ярко-красным пятном сверкает на льду озера. Да это, оказывается, вовсе и не равнина, а замерзшее озеро, покрытое пушистым снегом. Когда весна разломает лед, всколыхнутся эти штабеля бревен, эти разбросанные тут и там «хлысты» и пойдут по течению, по рекам, озерам — молью. В запанях их будут вязать в кошели, сплачивать в плоты.

На новой гидроэлектростанции Пюхякоски, на реке Оулу, я видел специальный обводный канал, предназначенный для пропуска сплава. Я побывал уже и на строительстве гидростанции на реке Кеми. Там, ниже, два с половиной миллиона кубометров грунта вынуто, чтобы удобнее проходить сплаву. Три километра и триста метров тянется такой канал. По нему весной, толкаясь, поплывут к морю, к заводам Кеми, бревна, которые так небрежно сваливают сейчас с прицепа на лед озера возчики-трактористы.

Весной оживут сплавные речки и реки — этот непрерывный, днем и ночью действующий, созданный самой природой конвейер, из года в год несущий на своей спине груз миллионов бревен. Длина «конвейера» — 40 тысяч километров.

Сплав! О нем здесь и песни поются и романы пишутся. Это время трудной работы и белых ночей, это время весны и цветения.

…Снова уклон. Секретарь окружной организации «Финляндия — СССР» Хейкки Маркко, сидящий за рулем, выключает мотор, и «Победа» идет на холостом ходу. И снова вверх! Вниз!

В увеселительных парках мы такой аттракцион издавна называем «американскими горами», американцы именуют их «русскими». Правильнее же было бы, по-моему, назвать «финскими горами».

— У нас недавно издали постановление, запрещающее останавливать автомобиль на дороге там, где видимость меньше, чем сто метров вперед и сто метров назад. Так вот, уже два месяца мой приятель Эса Виртанен катается без остановки — места такого не найдет, — рассказывает водитель здешнюю шоферскую байку, пристально разглядывая дорогу.

Только поездив по таким дорогам, по этим «финским горам», я понял то, что было не ясно еще несколько дней назад, когда друзья в Пори показывали мне город: почему они с такой нескрываемой гордостью говорили, что он построен на плоском месте, на равнине. «Смотрите, даже эта водонапорная башня, — подчеркивали они, — стоит на взлобке, который не выше двух метров».

И опять дорога взмывает вверх, а навстречу нам по склону, презрев все правила движения, обогнав трактор с прицепом, на который нагружены бревна, идет грузовик с раскряжеванными «хлыстами».

— И трактор этот, да и все другие здесь принадлежат не государству, как у вас, не акционерным обществам, а самим лесорубам-возчикам, — говорит мне сидящий за рулем товарищ.

Тракторы принадлежат рабочим! Это интересно.

На помощь «лесным бродягам», как называют лесорубов здесь, на севере, пришла техника. Думалось, что развитие ее во многом раскрепощает и тех, чей труд — основа богатства страны — оплачивался ранее хуже, чем в любой другой отрасли хозяйства.

Вот почему, догнав трактор, возвращающийся с берега озера с уже опорожненным прицепом, мы остановились рядом с ним. Рабочий день склонялся к концу, и возчики охотно вступили в беседу.

Да, трактор действительно принадлежит одному из них. Стоит он дорого — 450 тысяч марок. Впрочем, столько он стоил осенью, до девальвации. Теперь цена его возросла.

— Но откуда у вас взялась такая сумма?!

— Да ниоткуда не взялась. Купили в рассрочку на пять лет. Выплачена пока лишь малая часть, и за кредит надо платить проценты, которые составляют десятую часть цены. Они прибавляются к стоимости машины, так что в итоге трактор обходится уже на четыреста пятьдесят, а в пятьсот тысяч марок. Кроме обычной прибыли, продавец получит от десяти возчиков, как бы в подарок, один трактор.

Из разговора выясняется: чтобы получить трактор в кредит, требуется поручительство человека, чье имущество стоит не меньше, чем трактор.

— Так в нашей деревне и было. За меня поручился мой сосед. А я сам, под залог моего дома, поручился за другого соседа. Бывает, что во всей деревне поручились все один за другого — круговая порука. Теперь мы все со своими потрохами в кармане у акционерного общества, торгующего тракторами. Ему и проценты надо платить и очередные взносы. А не выплатишь — заберут обратно машину, и баста!

Иногда поручительство дает лесопромышленная фирма, но тогда при неустойке трактор становится ее собственностью.

Горючее возчик покупает на свои деньги. Ремонтирует трактор тоже сам. И никто ему ломаного пенни за ремонт не платит. Наоборот, если поломка сложная и надо пригласить слесаря-специалиста, возчик сам должен платить из своих заработков.

Двое из возчиков, работающих на тракторе, зарабатывают вместе самое большее 5500 марок в день.

— Если все нормально и не ходишь без работы, то, конечно, за пять лет можно выплатить стоимость машины, — говорит наш новый знакомый, потом с усмешкой добавляет: — Но к тому времени она уже настолько износится, что самый раз покупать новую и снова залезать в долги.

Тут же оба возчика и еще двое других, догнавших нас на своем тракторе, начинают вспоминать о том, что в конце двадцатых годов с тракторами было полегче. Их приобретали акционерные общества, которые вели лесозаготовки, а трактористы были при машине, на службе. Но потом акционеры сообразили, что возиться с тракторами хлопотливо, надо оплачивать ремонт, простои и так далее. Решили снять эту обузу со «слабых» плеч «двадцати семейств» и взвалить на выносливую спину лесоруба.

Фирмам оставлялись лишь доходы, которые при таком обороте дела возрастали. Обогащая и без того богатых предпринимателей, трактор обездоливает широкие массы.

…После того что узнал, этот сверкающий лаком трактор уже не стал казаться мне таким красивым. Он был не столько кормильцем, сколько пауком-кровососом, с помощью которого возчиков опутывала паутина неоплатных долгов и процентов.

Из леса трактор раскинул паутину по всей стране. Еще не так давно в лесу работало свыше 200 тысяч человек, в большинстве сезонники-крестьяне…

Двести тысяч крестьянских семейств в Финляндии владеют участками, меньшими, чем по пять гектаров. Чтобы как-то просуществовать, малоземельные крестьяне, оставляя дома жен и детей, вынуждены искать зимой дополнительный заработок. Однако трактор властно перекрывает им дорогу в лес.

Из года в год растут заготовки, но рабочих в лесу становится все меньше.

В 1957 году, к примеру, заготовили леса на 12 процентов больше, чем в прошлом году, в то время как число рабочих сократилось на 8 процентов.

Безработица среди лесных рабочих увеличивается, одновременно подрывая и мелкое крестьянское хозяйство.

И еще одно.

Переехав границу Финляндии, глядя из окна вагона, я с удивлением увидел в тендерах паровозов многих товарных поездов березовые дрова.

Оказывается, чтобы хоть немного уменьшить безработицу в лесу, государственным железным дорогам было предложено дополнительно использовать на топливо для паровозов 200 тысяч кубометров дров. Так прогресс техники в лесу своеобразными путями приводит здесь к регрессу на железных дорогах.

Вдали от селений, недалеко от Полярного круга, на лесной дороге, ведущей в Куусамо, стоит одинокий красный домик. Это буфет-кафе, где обычно подкрепляются бродячие лесорубы и случайные проезжие. Здесь остановились и мы.

Выбор закусок был довольно скуден. Полная женщина, хозяйничавшая за буфетной стойкой, не так уж расторопна. Да особой поворотливости тут и не требовалось. В единственной большой комнате, где расставлено пять столиков, покрытых клеенкой, только за одним сидели двое людей и медленно, словно нехотя, спорили. Перед каждым из них лежал клеенчатый кисет. Пилы их прислонены к стене, у вешалки, на которой покоились головные уборы — суконная клетчатая кепка и шапка с опускающимся на уши меховым околышем и кожаным верхом, называемая у нас «финкой». Прав был Матти Поутваара, замечательный фотограф-художник, сказавший, что лесорубы на севере Финляндии отличаются двумя свойствами — любовью к природе и к шапкам, давно вышедшим из моды.

Раньше, в городских ресторанах, читая меню, я порой не знал, на чем остановиться из-за диковинных названий финских блюд. Здесь, в этом придорожном буфете, выбирать не приходилось. Крутые яйца или яичница, бутерброд с колбасой или сыром — вот и все.

— Нет, как ни крути, а надо разрешить вывозить за границу круглый лес, «хлысты»! — говорил лесоруб в клетчатой ковбойке, с подтяжками навыпуск.

— А мне наплевать, разрешат это или нет, — отвечал второй, энергично разрезая ножом яичницу на сковороде. Лицо его обрамлено рыжей шкиперской бородкой. — И тебе будет наплевать на это, когда ты продашь свою землю.

Еще совсем недавно смысл этого разговора остался бы для меня за семью печатями. Но теперь я прислушивался к нему с особым вниманием.

— Говорят, — продолжал бубнить, набивая трубку, человек в ковбойке, — что невыгодно продавать сырье, что гораздо больше страна получает валюты за обработанную древесину. Ну, а мне из их валюты и пенни ломаного не достается!

— На капиталистов мне наплевать, — сказал второй. — Я социал-демократ и подхожу к вопросу с другой стороны. Если круглый лес вывозить прямо за границу, то можно лишить заработка на лесопилках многих финских рабочих. Нет, твоя песенка спета. Мелкое земледелие обречено.

— Нет, как ты там ни верти, — упорствовал первый, уминая большим пальцем табак в трубке, — а надо разрешить вывоз круглого леса.

Он и слушать не хотел никаких возражений.

Круглый лес — стволы деревьев с обрубленными ветками — это и в самом деле необработанное сырье. И по любому элементарному учебнику политэкономии выходило, что государство правильно делает, запрещая вывоз за границу необработанного леса и покровительствуя экспорту пиломатериалов и изделий деревообрабатывающей промышленности.

Но почему же тогда «народные демократы», казалось, были согласны с лесорубом в ковбойке, с этим крестьянином-сезонником? Почему в их предвыборной программе выдвинуто и такое требование?

Жизнь, очевидно, сложнее элементарных истин.

Значение и смысл этого требования в дни моего путешествия по Финляндии постепенно раскрывались и передо мной.

В 1955 году я видел в Финляндии «типическое», как нам тогда сказали, для страны крестьянское хозяйство. Хутор вблизи от Хямеенлинна. На ферме, на полях и лугах этого хозяйства, площадь которого была свыше двухсот гектаров, не считая семьи самого фермера, работало восемь батраков. Кроме лугов и пахотной земли, хозяин владел пятьюдесятью гектарами леса.

Это было около трех лет назад. Теперь же я познакомился с более характерными для Финляндии крестьянскими хозяйствами. В частности с теми, которые дают возможность их владельцам существовать без отхожего промысла, но в то же время и без найма батрака.

В одном таком хозяйстве, на хуторе, расположенном на дороге из Турку в Раума, крестьянин Аймо Метсяранта владел десятью гектарами земли и пятью гектарами леса. В другом, в Венокоски, что вблизи от дороги, ведущей из Вааса в Лапуа, крестьянину Якко Кааппа принадлежало четырнадцать гектаров посевной площади и шестьдесят гектаров леса.

И в том кулацком хозяйстве, где я побывал в прошлый приезд, и в этих двух, и, как я потом убедился, в тысячах других более мелких общим было то, что наряду с пашней и лугами крестьяне владеют и лесом.

Государству принадлежит около трети всех лесов — главным образом в северных районах, — а крестьяне владеют примерно 60 процентами лесов Суоми.

На севере ведутся сплошные рубки, и все же не вырубается даже естественный прирост. В более южных лесах проводятся главным образом выборочная рубка и «рубка ухода». Там налажен тщательный общественный контроль за тем, чтобы лес хищнически не истребляли.

Всюду, где бы я ни был, на севере или на юге, на востоке или на западе Финляндии, лес если не сплошной стеной подступает к дороге, то синеватой зубчатой стеной окаймляет горизонт за дальними полями, высится на другом берегу озера, сосновой рощицей стоит позади хутора, березняком шумит в лощинке.

Сосновая колыбель качает новорожденного финна, и гроб его — домовина — сшит из сосны. О лесе и песни поются, и сказки сказываются. Всю жизнь финского крестьянина сопровождает лес: летним шумом раскидистых крон, в доме — сосновыми плошками и бадьями, треском еловых поленьев в печи зимой, березовыми вениками в бане. Когда крестьянин хочет выпить, он невольно вспоминает о сосне. Ведь спирт здесь добывается из дерева, и самый плохой сорт водки не случайно называется «сучок».

И когда лесорубы и крестьяне подымают свой голос в борьбе за мир, они также вспоминают о сосне.

Огромная, раскидистая сосна росла на хуторе Хепомяки, неподалеку от Хельсинки. Это была самая большая сосна во всей губернии Уусимаа. Хуторяне гордились ею. Но когда в Хельсинки заседала Всемирная Ассамблея Мира, они срубили сосну и прислали ее в подарок Ассамблее.

В просторном зале Мессухалле — дома, сооруженного специально для выставок и народных собраний, — сосну водрузили над трибуной. Своей хвойной кроной она осеняла президиум.

Это была «Сосна мира».

А когда работа Ассамблеи заканчивалась, сосну распилили на маленькие кусочки и роздали делегатам на память о финских борцах за мир.

В Москве, на письменном столе профессора биолога Ивана Евдокимовича Глущенко, делегата Ассамблеи, я впервые увидел этот бережно хранимый, аккуратный сосновый брусочек — малую часть знаменитой сосны-великана из Хепомяки.

К старой символике присоединилась новая. «Сосна мира» у финских лесорубов «на севере диком» не стоит одиноко, а по-новому перекликается с «Пальмой мира» в странах палимого солнцем юга.

Но лес нужен земледельцу не для символики и не только для повседневного обихода.

— Для меня лес — как сберегательная касса, — объяснял мне один крестьянин. — Я берегу на черный день: вдруг в дождливое лето вымокнут посевы или ранние заморозки погубят урожай…

— На деньги, полученные от продажи леса, я выкупил долю жены в хозяйстве ее сестры, — рассказывал мне другой, Метсяранта.

Один крестьянин продает лес, когда ему надо приобрести трактор, а другой — когда после раздела с братом должен был построить себе новый дом. Правда, если Метсяранта сам рубил лес, то Кааппа продал участки «на свод». В его новом доме, выстроенном частью в кредит, частью на деньги, вырученные за лес, мы и вели с ним беседу о сельском хозяйстве, вспоминали о войне, обменивались мыслями о жизни и литературе.

Крестьянина с меньшим земельным наделом, чем Кааппа или Метсяранта, в те годы, когда из-за безработицы особенно туго с отхожим промыслом, лес должен выручить, спасти от голодовки. Но как раз в годы безработицы резко падают цены на лес.

Узнав, что земледельцам принадлежит 60 процентов лесов, можно подумать, что лесообрабатывающая промышленность зависит от них. На самом же деле — наоборот, земледельцы зависят от лесопромышленников, которые и добились закона, запрещающего вывоз круглого леса.

Объединенные в акционерные общества, в союзы и т. п., владельцы деревообрабатывающих предприятий диктуют цены на лес крестьянам-поставщикам. Этим податься некуда. И всю выгоду от того, что вывозится не сырье, а полуфабрикаты и фабрикаты, получают монополии.

Прав был тот спорщик в ковбойке, который настойчиво твердил: «А мне из их валюты и ломаного пенни не досталось».

В первые годы после войны вывоз круглого леса был разрешен. Мелкие предприниматели и кооперативные товарищества вывозили его тогда в небольшом количестве. Однако даже этого оказалось достаточно для того, чтобы крестьянам, владельцам небольших участков леса, дышалось легче, чтобы были несколько ограничены непомерные аппетиты монополистов.

После некоторого «оцепенения», охватившего их вслед за военным поражением, «двадцать семейств» повели наступление на завоевания трудящихся. Путем парламентских интриг и сделок им удалось вывести из правительства народных демократов, а затем среди прочих «реформ» они сразу же провели и закон, запрещающий вывоз круглого леса.

Теперь монополистам уже могли рассчитывать не только на свои 1,5 миллиона гектаров леса и на 6700 тысяч гектаров государственных угодий, но и на 13 миллионов гектаров крестьянских лесов. Связанные этим законом по рукам и ногам, крестьяне были выданы на милость «победителей» — монополий.

Так постепенно в дни путешествия по лесным дорогам Финляндии передо мной раскрывался смысл требования народных демократов: разрешить вывоз круглого леса!

Теперь я понимал, почему в Союзе мелких земледельцев, входящих в Демократический союз народа Финляндии, насчитывается сейчас 70 тысяч человек, и спор двух лесорубов для меня уже не оставался разговором за семью печатями. Я понимал, что лесной паук оплетает своей липкой паутиной не только тех, кто работает в лесу, но и тех, кто никогда даже не помышлял об этом, целиком отдавая себя полю в ферме.

Хозяин буфета пришел с охоты, снял с плеча ружье. Ягдташ его был пуст. Может быть, поэтому он, не задерживаясь в комнате, пошел во двор колоть дрова. Он-то и объяснил нам, как лучше проехать к месту, где сегодня происходило традиционное клеймение оленей.

Мы покинули буфет вблизи от Полярного круга. Двое лесорубов по-прежнему сидели за столом — торопиться им, видно, было некуда — и спорили о круглом лесе.

В Лахти, в кабинете, где директор мебельного комбината «Аско» принимает посетителей, стоит небольшая скульптура лесоруба. Перед тем как нам отправиться в цехи, директор за круглым столом знакомит нас с историей предприятий этого мебельного Форда.

— У нас самая большая мебельная фабрика Скандинавии, — рассказывает он. — Мы выпускаем сто пятьдесят моделей мебели. Из них ежегодно обновляем сорок. Основа финской мебели — береза. И лишь сверху, если нужно, мы облицовываем ее разными видами фанеры более дорогих сортов.

«Аско» покупает у государства на корню большие массивы леса и собственными силами ведет лесозаготовки. Ему принадлежат лесопилки, фанерная фабрика, резиновый завод. Металлические изделия, необходимые для мебели — пружины, каркасы и т. д., — также изготовляются на специальном предприятии этой фирмы. Она же издает и свой «мебельный» журнал. По всей стране разбросана сеть больших магазинов «Аско». На ее предприятиях, запятых непосредственно производством мебели, сейчас работают 1150 человек.

Я забыл спросить директора, входят ли в это число работающих на комбинате и шесть архитекторов по мебели — «интерьерщиков».

— Нет, «Аско» не сокращенное название фирмы, а фамилия владельца, — отвечает на мой вопрос директор. — Правда, для удобства налогообложения и прочих формальностей считается, что предприятия принадлежат акционерному обществу, но акции-то все в руках членов одной семьи.

Слушая объяснения этого почтенного и доброжелательного господина, я вспомнил утверждение, вычитанное в брошюре, изданной Управлением пенсионного обеспечения, о том, что «в стране почти не имеется действительно богатых людей, но в то же время количество бедняков весьма невелико». Впрочем, утверждение о том, что в Финляндии нет «действительно богатых людей», проникло даже в учебники. Такой «сглаживающей острые углы» пропаганде способствует и тот факт, что, в отличие от «Аско», почти все капиталы здесь обычно скрываются под анонимными, символическими и прочими фирменными марками.

Словно поняв, о чем я думаю, директор стал объяснять, что сам Аско — человек труда, что он пришел из деревни «простым столяром» и начал «дело» с маленькой кустарной мастерской, Но, с одной стороны, талант, а с другой — везение сделали его лидером целой отрасли промышленности.

Когда я поделился своими впечатлениями от этой беседы с одним финским журналистом, он с гордостью сказал:

— Да, богатство у нас не в чести. У нас труд славен. Разве вы видели где-нибудь монумент банкиру или, скажем, миллионеру, директору акционерного общества? Даже перед Финляндским банком поставлен памятник нашему философу Снельману. Самые богатые у нас как бы стесняются богатства и предпочитают не выставлять свои имена в названиях фирм… Монументов же в честь труда сколько угодно, начиная хотя бы с трех знаменитых кузнецов перед универмагом Стокмана в Хельсинки.

В огромной прекрасной фреске, написанной за алтарем новой церкви в Рованиэми, художник Ленарт Сегерстроле среди праведников, изображенных на фоне северного сияния, поместил рабочего в синем комбинезоне, с лопатой в руках.

Казалось бы, журналист прав!

Но, воздавая почет труду «вообще», в том числе и труду лесоруба, огромные суммы из национального достояния государство «дарит» не ему, не сплавщикам, изображенным на витринах Финляндского банка, а тем, которые «не в чести», — банкирам, миллионерам, директорам акционерных обществ.

— Конечно, нельзя открыто и просто сунуть в сейфы монополий принадлежащие народу миллиарды, — разъяснял мне в Хельсинки суть дела знакомый депутат эдускунта. — В прессе и парламенте этот акт назывался «неотложной помощью экспортной промышленности», «приведением международного курса марки в соответствие с ее действительной стоимостью»…

Речь шла о девальвации марки, проведенной осенью 1957 года.

— Но как же девальвация может обогатить экспортеров?

— А вот как! В международных валютных расчетах курс марки снизили на тридцать девять процентов. Если раньше за определенное количество бумаги или целлюлозы экспортер получал фунт стерлингов, или шестьсот сорок марок, то с сентября за эту же бумагу или целлюлозу он получает тот же фунт стерлингов, но фунт-то стоит уже девятьсот марок. На двести пятьдесят марок больше! А внутри страны цены на лес и целлюлозу не возросли… Так и получается, что прибавка в десятки миллиардов марок идет в карман экспортеров.

— Но ведь тогда должны подняться цены на товары, ввозимые из-за границы?

— Да! Но за импортные товары будет расплачиваться население, те, кто их покупает, а не промышленники-экспортеры. Это во-первых. А во-вторых, мы вывозим в последние годы больше, чем ввозим. Наконец, в-третьих, из-за кризиса сбыта и острой конкуренции на мировом рынке цены на товары, которые мы покупаем, почти не повысились. Случайно создалась выгодная конъюнктура.

И, словно подытоживая разговор, депутат добавил:

— Нашей буржуазии всегда так везет! Можно подумать, она родилась в рубашке.

Поднимаемся по широким гранитным ступеням парламента. Около дверей, ведущих на хоры для публики, уже собралась толпа. Люди разных сословий, возрастов, званий. Народу больше, чем всегда: стало известно, что премьер-министр и лидеры почти всех фракций высказались против трансляций прений по радио, как это бывает обычно.

Раскрываются двери, и словно наперегонки люди устремляются по витой лестнице на хоры. Как только заполнятся все места, служители закроют двери на хоры, и никто уже не проникнет в зал, украшенный символическими статуями работы Вяйне Аалтонена. Четыре позолоченные мужские фигуры, стоящие в нише в полукружье высокой стены за президиумом, должны обозначать Пионера, Умственный труд, Веру и Жнеца. Они обращены лицом к депутатам. Между ними, посредине, пятая фигура, женская, — символизирует Будущее. Золотистые кудри ее спускаются ниже плеч. Статуя поставлена спиной к залу, и на руках ее младенец, который взмахом ручонки приветствует депутатов.

— Она отвернулась, чтобы не смущать своей наготой почтенных депутатов? — спросил я.

— Нет! Ей просто совестно смотреть на легковерных, которые верят речам больше, чем делам, — отвечает мой спутник.

Проходят одна-две минуты — и все места заняты. Публика устраивается поудобнее — снимают пальто и шубы, разматывают шарфы. Кепки, шляпы, фуражки сняты при входе.

Заседание открывается в назначенное время. На холеном лице председателя сейма Фагерхольма, бывшего парикмахера, а ныне директора акционерного общества государственной алкогольной монополии, поблескивают стекла очков.

Выступает премьер-министр «правительства чиновников» — недавний директор банка — фон Фианд.

Он отвечает на запрос фракции народных демократов, которые считают, что из-за политики, проводимой правительством, положение трудящихся непрерывно ухудшается, число безработных растет, а развитие производства замедляется.

Фианд утверждает, что правительство ведет правильную политику, девальвация была нужна, только с ее помощью можно прекратить регламентацию внешней торговли и перейти к «нормальному порядку», к либерализации торговли, под которой он подразумевает свободу внешней торговли, ее подчинение стихии коммерческой конкуренции.

Наконец он сообщает — и это «гвоздь» сегодняшнего заседания, — что вчера в Вашингтоне подписано соглашение о займе. Соединенные Штаты предоставляют Финляндии заем в 4,5 миллиарда марок. И хотя заем дается в финских марках, которые скопились у правительства США в результате финских закупок, Фианд считает его очень выгодным. Срок займа — сорок лет. 3 процента годовых. Таких льготных условий Америка в последние годы никому не предоставляла.

Послушать премьера — так может сложиться впечатление о широком жесте богатого «американского дядюшки». Вполне в духе распространяемой кое-кем здесь легенды: «Финляндия — лемпилапси — любимый ребенок Соединенных Штатов».

Однако в прениях выясняются истинные истоки такого вашингтонского «великодушия». Приводятся цифры: за каждую тонну целлюлозы Финляндия получила из Советского Союза 6639 килограммов каменного угля, а из США — 4912. И так дело обстоит не только с углем.

На трибуне депутат трудящихся Хельсинки, инженер Энне. Он говорит:

— Было бы интересно услышать объяснения премьер-министра или министра торговли и промышленности о том, почему, за совершенно малыми исключениями, продукция нашей деревообрабатывающей промышленности продается Соединенным Штатам дешевле тех цен, которые сложились на мировом рынке?

Это не голословное утверждение. Цифры, которые приводит Энне, неопровержимы. Оказывается, в некоторые годы цены на целлюлозу и бумагу, которые Финляндия продавала Соединенным Штатам, были на 44 процента ниже мировых. Газетную бумагу в 1956 году Соединенные Штаты покупали на 19,4 процента дешевле, чем другие страны. За пять лет американским капиталистам было подарено таким путем около 12,5 миллиарда марок.

— Это втрое больше того, что мы получаем в заем! — с удивлением произносит сосед.

— Так кто же «добрый дядюшка»? Американец или финн? — с усмешкой спрашивает его мой спутник, финский поэт, и начинает шепотом переводить мне, что говорят на трибуне.

Соседи шикают:

— Не мешайте!

Инженер Энне, народный демократ, говорит тихо, но слышно каждое его слово. Каждая цифра, каждый факт, — а ими так богато выступление, — бьют в цель. Его слушают затаив дыхание, хотя после выступлений лидеров сеймовских фракций уже заранее известно, что на завтрашнем заседании предложение народных демократов будет провалено — сработает «машина голосования».

Кстати, «машина голосования» здесь не только образ, а техническое обозначение. На пюпитре перед каждым депутатом три кнопки разных цветов. Нажимая одну из них, депутат голосует «за», нажимая другую — «против» третью — «воздержался». Электрическая машина очень быстро подсчитывает, и на экранах, расположенных с обеих сторон президиума, зажигаются цифры — результат голосования.

— Могут ли господа министры объяснить, — спрашивает депутат Энне, — почему они так поступали? Во всяком случае, не потому, что товары из Соединенных Штатов шли к нам также по ценам ниже мировых. Причина иная. Не в том ли дело, что по политическим соображениям поставщикам предполагалось продавать в США подешевле, чем в другие страны? Или же это обусловлено займами, полученными нами в Америке?

Этот вопрос на заседании парламента ответа не получил.

— Факты показывают, — говорит в заключение Энне, — что социалистические страны — очень выгодные компаньоны для нас. В этом направлении и следовало бы развивать внешнюю торговлю. Однако эту полезную для нас торгово-политическую ориентацию приемлют далеко не все круги и в том числе власти, ведающие внешней торговлей. Факты показывают, что проводившаяся политика внешней торговли в ее ориентации часто не отвечала нашим национальным интересам…

Как я сказал, прения на этот раз не транслировались по радио. Из десятков газет только одна («Кансан уутисет») кратко изложила содержание речи Энне. И поэтому многие финны, в том числе лесорубы и рабочие бумажных и целлюлозных фабрик, толком не знают и по сей день считают, что их родина получила «подарок» от доброго «американского дядюшки». Они бы очень удивились, узнав, что на самом деле этот богатый «американский дядюшка» изрядно поживился за счет бедных финских «племянников», добывающих себе и миру «зеленое золото».

Дорога, по которой нас мчит машина, — это коридор, прорубленный в густом сосновом лесу. То и дело за высокими бронзовыми стволами засинеет, заголубеет или сверкнет свинцовым блеском озеро. Другое… Третье… Но вот озеро слева закрылось скалой. Справа от машины тоже гранитная стена. Здесь дорога динамитом прорвана в камне. Нелегкий этот труд, но зато уж и покрытие надежное, вечное. Мы в губернии Хяме, в центральной Финляндии.

«Финляндия — это та самая страна, где, по свидетельству Пушкина, жила злая волшебница Наина и добрый волшебник Финн. Финн долго боролся с Наиной, но потом махнул рукой и уехал в Швейцарию доить симментальских коров. Наина осталась одна, и сколько она делает всяких пакостей своему отечеству, — этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Наводит тучи, из которых, в продолжение целых месяцев, льют дожди; наполняет страну ветрами, наворачивает камни на камни, зарывает деревни на восемь месяцев в снега…» — писал Салтыков-Щедрин, свидетельствуя, что такой климат, как в Суоми, может быть только делом рук злой волшебницы. Но, возможно, поэтому и есть в этих диких пейзажах свое неповторимое волшебное очарование… Озера и потоки. Среди скал, поросших хвойным лесом, — лоскуты удобной земли. И всюду навалены мшистые камни. Ландшафт, про который финны говорят: «Тут сам черт в бабки играл».

То тут, то там виднеются пашни. Они зажаты между лесами, между озерами и поросшей мелким кустарником заболотью.

Земледелие здесь рождалось буквально в огне. На лесных пожогах. Пустили на дремучий лес огонь — пал. Прошел он, и огневище быстро распахали, а то и просто «перелопатили» мотыгой побыстрее, чтобы ветер не успел рассеять золу — удобрение.

Немало хозяйств возникло потом и на привозной земле! На парусных лайбах издалека привозили землю, расстилали ее на каменистой площадке и засевали.

Но даже и на вязкой, болотистой земле столько занесенных сюда великими ледниками камней, валунов больших и маленьких, что сразу от них не избавишься, не очистишь пашню. Из года в год, поколениями, крестьяне убирали их чуть ли не из-под лемеха, спасая плуг, и относили к краю пашни. Вот и образовались эти валообразные каменные гряды — «каменные заборы», отделяющие землю одного хозяина от соседской.

И повсюду поля разрезают длинные полоски, которые издали кажутся межами. А подъедешь поближе — увидишь: это осушительные канавки. Без них финский крестьянин урожая не соберет.

Слитком уж много тут влаги.

Поздней весной и в конце лета ранние заморозки часто уничтожают плоды терпеливого труда. А нередко в недели уборки зачастит дождь — и все погниет.

Если немало пришлось потрудиться, чтобы исправить промахи ангела и соединить озера шлюзами и каналами, то сколько же нужно было пролить пота, избавляясь от пакостей нечистой силы — Наины, творившей здесь и климат и землю!

Нет, нелегко давалось финнам земледелие.

Да и финская деревня для нашего глаза вовсе и не похожа на деревню. Это не строй домов, вытянувшихся вдоль улицы, с приусадебными участками позади, а хутор. Деревянный, ярко выкрашенный дом с группой построек около него — баней, коровником, чаще всего сложенными из булыжника или гранитных глыб, скрепленных цементом, дощатый темно-красный сарай, амбар.

Глядишь на карту — здесь обозначена деревня. А где она? Нет ни деревни, ни села, а несколько хуторов. И сразу даже не скажешь, много их или мало, — ведь каждый расположен в отдалении от другого метров на триста — пятьсот, а то и на полтора километра.

Однако эта разобщенность продиктована не свойствами финского характера, не финским «менталитетом», как теперь сказали бы здесь, а характером земли, удобные лоскутки которой отделены друг от друга болотами, скалистыми кряжами, лесом.

— Но скудость земли была тут не только несчастьем, — говорит мой спутник. — Из-за нее финский крестьянин оставался свободным. Тут никогда не было крепостного права. Феодалы обзаводились крепостными охотнее там, где обработка почвы, покрывая личные потребности землевладельца, оставляла больше продуктов в распоряжение помещика.

Не знаю, правильно ли такое объяснение, но нынче и на этой почве финны сумели добиться высоких урожаев, и сейчас в среднем урожай по всей стране достигает 17 центнеров пшеницы с гектара.

Стороннему наблюдателю финн казался «угрюмым пасынком природы». И в самом деле — сурова она. И не переменишь ее, не переспоришь, не переупрямишь, — надо суметь исподволь и самый норов ее приспособить к делу.

В Средней Европе, где нет ранних заморозков, для того чтобы поспел ячмень, требуется 18 недель. В северной же Финляндии короткое северное лето славится белыми ночами и обилием солнечного света, для созревания нужен меньший срок: ведь ту стадию развития, которая требует света, ячмень проходит несравненно быстрее. Пользуясь этим, финские крестьяне вывели сорта, вызревающие за 12 недель.

Человек здесь, как и всюду, сотворил нужные сорта растений, он своими руками сотворил и почву, — но самый способ создания ее формировал и характер человека: настойчивость, переходящую порой в упрямство, расчетливость и неистощимое трудолюбие. Именно эти свойства, вместе со страстной любовью к своей земле, и стали второй натурой финского народа. Глядя на эти озера и перелески, отделяющие починок от починка, болота, скалы, начинаешь понимать, почему так распространено у нас мнение об угрюмости финнов, их нелюдимости, мрачности. Но это мнение, как я неоднократно убеждался, грешит по меньшей мере «неточностью».

Правда, оно идет и от финской литературы, которая, начиная от Алексиса Киви и до Майю Лассила, может быть, больше чем кто бы то ни было осмеивала недостатки бытующего здесь характера — несговорчивость, упорство, ставшее упрямством, бичевала идиотизм хуторской жизни.

Это говорливые острословы, уроженцы области Саво, придумали и пустили в обращение десятки, сотни рассказов про молчаливость уроженцев провинции Хяме — вроде истории о немом сыне.

Родился у крестьянина в Хяме немой сын. Горевали родители, что он и слова молвить не может, но ничего не поделаешь, судьба. Так он рос до четырнадцати лет, когда отец взял его с собой на сенокос. С утра они вдвоем трудились на солнцепеке, а крынка с пиймя[3] стояла в прохладном местечке, в ямке под кустом. Настало время полдничать. Достал отец кувшин и начал пить. Пьет, пьет, а сын с него глаз не сводит. Уже запрокинул голову отец — все напиться не может…

— Так ты, пожалуй, мне ничего не оставишь, — вдруг сказал сын.

Отец от удивления окаменел.

— Так ты, оказывается, не немой! Почему ж до сих пор все молчал, слова не промолвил?

— А так, надобности не было. Чего попусту слова тратить! — отвечал сын…

И вот с легкой руки уроженцев Саво пошли гулять такие рассказы по всей стране, перешли границу, и всюду стали отождествлять всех финнов с уроженцами одной лишь области Хяме.

Хямеляйнены, со своей стороны, сложили немало историй про многословных остроумцев саволяйненов, что, в свою очередь, доказывает, что вовсе они не такие уж молчаливые, какими их изображают уроженцы соседней губернии.

В самом деле, трудно назвать молчаливым депутата парламента от крупнейшего центра Хяме — Тампере. Председатель Фагерхольм лишил слова этого депутата, но тот не оставил трибуну и продолжал говорить.

Тогда выключили освещение, но и в темном зале продолжала звучать горячая речь депутата.

Председатель закрыл заседание, покинул свое место, а оратор с трибуны продолжал свое слово.

Правда, уж очень важный был вопрос — о пособии на детей, на которое посягал правительственный законопроект, — но, во всяком случае, этот факт свидетельствует скорее, если хотите, об упрямстве, упорстве, настойчивости, но никак не о молчаливости хямеляйненов.

Но если начать пересказывать все истории про саволяйненов и хямеляйненов, услышанные мною на дорогах Финляндии, так ведь и книге конца не будет…

…У самого шоссе, там, где от него ответвляется бегущая в сторону узкая дорога, пестрой толпой на коротких, низких подставках-штакетинах стоит десятка полтора почтовых ящиков — красных, синих, желтых, голубых, лиловых. Чтобы облегчить труд почтальона, хутора, расположенные на этой непроезжей для машины тропе, выставили свои почтовые ящики к обочине шоссе.

— Что это за бидон у дороги?

Через полкилометра на невысоком дощатом помосте другой, такой же большой бидон. А потом еще и еще. И так они, выстроившись на разных дистанциях, сопровождали автобус, как верстовые столбы, с той только разницей, что бидоны стояли у обочин по обеим сторонам лесной дороги.

Крестьяне вывозят сюда бидоны с молоком и оставляют их. В определенный час по дороге проезжает грузовик молочного завода, сгружает опорожненный, вчерашний бидон и забирает с собой полный…

На некоторых помостах, где стояли бидоны, надпись «Валио».

Маленький пастушонок в огромных лаптях, изо всех сил раздувая щеки, играющий на берестяном рожке, — эту идиллическую марку «Валио» хорошо знают и за рубежами Суоми. С помостов «Валио» молоко идет на маслозаводы этого акционерного общества, основного в стране по переработке и сбыту молочной продукции.

Другие помосты принадлежат местным кооперативным маслозаводам.

Бидоны, выставленные у обочины, наводят пассажиров автобуса на беседу о честности, об особенностях финского сельского хозяйства.

В сознании людей моего поколения укоренилось представление о Финляндии как о стране, где крестьянство и сельское хозяйство играют господствующую роль и в жизни и в экономике.

Еще не так давно старое, сложившееся перед Октябрьской революцией представление было правильным: в 1936 году в сельском хозяйстве было занято шесть человек из десяти. В сороковом году — пять, то есть половина. А сейчас уже доходами от сельского хозяйства живет лишь около 40 процентов населения.

Что же касается доли сельского хозяйства в общенациональном доходе, то она не достигает и 13 процентов. Доля эта была бы еще меньше, если бы сельское хозяйство оставалось зерновым и не приняло бы животноводческий уклон.

В свое время на финских кредитках изображались коровы. Коров сейчас стало значительно меньше, но роль и значение их в хозяйстве не уменьшились, а увеличились. В 1920 году в стране насчитывалось 1 173 900 дойных коров, от которых было получено полтора миллиарда килограммов молока; в 1956 году их стало на 50 тысяч голов меньше — молока же надоили 3 миллиарда килограммов. Вдвое больше. Что это — чудо? И, несмотря на уменьшение стада, производство масла в стране все время увеличивается. В 1938 году на маслозаводах было выработано 35 тысяч тонн масла, а в 1956 году — 65 тысяч.

Не знаю, откуда взял Салтыков-Щедрин, что добрый волшебник Финн уехал в Швейцарию доить симментальских коров. Если это и было так, то, во всяком случае, он давно уже вернулся на родину, назло Наине, доит теперь коров в Суоми.

Когда впоследствии, на скалистом берегу озера, в доме отдыха Союза мелких земледельцев Лаутсиа, где я летом провел целую неделю, зашел разговор об этом «чуде», один из собеседников сказал:

— Чуда в этом нет, просто каждая корова стала давать вдвое больше молока.

— Да, чуда здесь, может быть, и нет, — отозвался второй, — это подвиг! Подвиг финской крестьянки, результат ее неустанного труда. Ведь коровами, как и домом, у нас в хозяйстве занимается только женщина. Дело мужа — работа в поле, лошадь. А теперь трактор…

— Напрасно ты сбрасываешь со счетов мужчину, — засмеялся первый, — корма растут на поле, которое возделывает муж.

И в самом деле, если жена крестьянина занята коровой, то кормами коров, и овец, и лошадей обеспечивает труд мужа. Больше половины пахотной земли в Суоми, не считая лугов, отводится под кормовые растения. Молочное животноводство накладывает свой отпечаток на всю жизнь страны, на политику ее, на технику, на науку. И, думается мне, не случайно десять лет назад президентом Финляндской академии избран был лауреат Нобелевской премии, выдающийся ученый-биохимик Арттури Виртанен, известный своими трудами и открытиями в науке кормления молочного скота.

Также не случайно и то, что Аграрный союз через сельскую кооперацию собирает с крестьян на расходы по избирательным кампаниям «молочные отчисления».

И даже ледоколы, которыми здесь так гордятся, обязаны своим появлением в Суоми в первую очередь коровам! Когда финское масло, конкурируя с датским, вышло на мировой рынок, обнаружилось, как важно иметь круглый год морское сообщение с английскими и шотландскими гаванями. Лишь тогда можно было бы воспользоваться высокими зимними ценами на масло. И в результате в конце прошлого века в Ханко появился первый ледокол. Сбыт масла в Англию был обеспечен и зимой.

В финской деревне мне довелось побывать несколько раз. Когда в первый раз я был там с экскурсией, мы настойчиво просили гида показать нам типичное крестьянское хозяйство. Он обещал сделать это. Но почему-то заехать просто на первую попавшуюся на пути ферму оказалось невозможно. И лишь через два дня мы попали в крестьянское хозяйство, которое гид называл «типичным» для Финляндии.

…Хутор километрах в тридцати от Хямеенлинна. Старый, четырехкомнатный деревянный дом с большой парадной горницей. В кухне рядом с печью, похожей на русскую печь, — электрическая плита. На столе телефон. Он одновременно и коммутатор на восемь номеров. Пожилая хозяйка деловито объясняет нам, что шесть проводов идут в дома батраков, которых на хуторе шесть, один — на молочную ферму и еще один — в дом, где живет ее двадцатичетырехлетний сын с женой. Она же живет в этом большом доме и сама подходит к телефону, чтобы отдать то или иное распоряжение, поговорить с городом или включить дом батраков, разговоры которых, таким образом, не остаются для нее тайной.

И хотя гид утверждал, что мы посетили без всякого предупреждения первое попавшееся на пути хозяйство, вскоре после нашего прибытия на столе появились флажки Советского Союза. А в соседней комнате на комоде теснились английские, норвежские, немецкие, американские флажки, свидетельствуя, что посещения иностранцев для этой фермы дело привычное.

Хутор имеет около 200 гектаров земли и 50 гектаров леса.

Мы разочарованы.

Какое же это типичное крестьянское хозяйство, когда 95 тысяч крестьянских хозяйств в Финляндии владеют участками от четверти до одного гектара?! Когда 64 процента всех хозяйств имеют не больше чем пять гектаров пахотной земли каждое? А таких, у которых земли больше чем сто гектаров, всего 223!

— Я хотел показать вам такое типичное хозяйство, на котором основана наша экономика, наш вывоз, — объясняет нам гид.

Может быть, он и прав? Ведь два с половиной процента собственников имеют больше земли, чем те 64 процента, вместе взятые.

Как бы то ни было, надо воспользоваться случаем и получше ознакомиться с таким полукулацким-полупомещичьим хозяйством. Ведь младшие, правда, уже вполне взрослые, участники нашей экскурсии никогда в глаза не видели живого помещика. И молодой хозяин фермы, подошедший сейчас к нам, никак не похож на плакатного кулака. Это здоровый парень в спортивной форме, белокурый, розовощекий, сильный…

— Два года назад умер его отец, мой муж, и сыну пришлось уйти со второго курса вуза, чтобы заняться хутором. Ведь без хозяина нет и хозяйства, — сетует на судьбу мать.

Но все же ему удалось в прошлом году съездить в туристскую сельскохозяйственную экскурсию в Соединенные Штаты, чтобы посмотреть, как там хозяйствуют фермеры. А в будущем году он собирается в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.

— Побывавшие там друзья наши рассказывают, что можно кое-чему научиться, — говорит мать.

Сын кивком подтверждает ее слова и заводит речь о хуторе.

— Да, у нас работают шесть батраков, мать и я. Жена в счет не идет. Она пока хозяйством не занимается. У нас двести гектаров земли и пятьдесят гектаров леса. На ферме полсотни коров, есть свиньи, овцы. Были куры, но пришлось их летом прирезать, — цены на яйца на рынке очень низкие… невыгодно.

Как справляются с этим хозяйством?

— На ферме заняты три батрака, три других — летом на полеводстве, а зимою — в лесу.

— Как же трое справляются с двумястами гектарами?

— А у нас половина земли под многолетними травами — клевер и тимофеевка. Раз в три-четыре года надо посеять, а потом лишь два раза за лето скосить. Есть трактор и косилка к нему. На остальной земле гектаров по сорок занимают рожь и овес… Это для концентрированных кормов. Гектара два — сахарная свекла, десять гектаров — картофель. Небольшие огороды. Но они для собственного потребления. Удобрений органических хватает — от своих коров. Идемте посмотрим коровник.

Я немного отстаю, чтобы рассмотреть диплом, висящий в рамочке на стене, под олеографией.

Оказывается, это памятная грамота, которая была выдана всем участникам похода лапуасцев на Хельсинки — похода, ознаменовавшегося избиением рабочих и прогрессивных интеллигентов, разгромом профсоюзных и левых организаций. Подписал грамоту сам лапуаский вожак — Косола.

Догоняю нашу группу уже около самого коровника, первый этаж которого сложен из грубого, естественного камня. Коровы находятся на втором этаже и заходят туда по широкому деревянному настилу. Коровы на втором этаже — это придумано для облегчения труда. В полу здесь круглые люки, и не надо собирать навоз. Струей из шланга его сбрасывают через эти люки вниз, в первый этаж, который служит навозохранилищем. Исходящее от него тепло (биологическое отопление) повышает зимой температуру в коровнике на несколько градусов. Корм, клеверное сено наверху, на чердаке… Есть и водопровод и запарочная.

— Это все соорудил мой отец, — с гордостью говорит молодой фермер. — А он нигде не учился. Своя голова. Свои руки. Средний удой? Четыре тысячи литров с коровы. Жирность молока? В среднем четыре и восемь десятых процента.

Начинаем вычислять.

Пятьдесят коров по четыре тысячи — получается двести тысяч килограммов молока. Сколько же это на сто гектаров?

Справочник сообщает, что в Финляндии на 100 гектаров пашни приходится 74 головы крупного рогатого скота, 12 лошадей, 18 свиней, 29 овец и 233 штуки домашней птицы.

— Бросьте, товарищи, считать «на сто гектаров». Давайте лучше вычислим выработку на одного человека, давайте мыслить экономически, — перебивает эти расчеты наш экскурсант-экономист.

— Давайте, — соглашаемся мы. — Три человека на ферме. Три — на кормодобывании…

— Добавьте труд хозяина и хозяйки, — говорит молодой человек, показывая на свои отнюдь не изнеженные руки.

— Значит, восемь работников, — продолжает считать экономист. — Получается по двадцать пять тысяч литров молока на одного человека, занятого в хозяйстве, или, иначе говоря, по тысяче сто килограммов масла в год. Это — да!

— Тут уж феодалу было бы чем поживиться при такой производительности, — вспоминает кто-то объяснения случайного спутника по автобусу, почему в Финляндии не было крепостных.

— Ну, капиталист «изящнее», чем помещик, облегчит карман крестьянина. Правда, работают батраки здесь, конечно, как проклятые. Им, наверное, и гривенника с литра не перепадает…

Но этих слов уже никто не переводит хозяину, тем более что на вопрос о том, как оплачивается труд батраков, он поругивает профсоюзы и дает уклончивый ответ… А на вопрос о том, нельзя ли поговорить с батраками, отвечает довольно решительно, что если бы они отвлекались на разговоры с посетителями, то выработка была бы у них меньше, чем та, которую мы подсчитали очень тщательно. Однако, если мы останемся до конца рабочего дня — пожалуйста, он не имеет ничего против беседы.

Впрочем, это он может обещать нам вполне спокойно, так как слышит, что гид торопит. В городе нас ждут.

Прощаемся с молодым фермером, который говорит, что мы первые русские, с которыми ему довелось встретиться в жизни.

В тот день я особенно жалел, что нет рядом писателя Пентти Хаанпяя, на встречу с которым я так надеялся. Он-то по-настоящему знал сельское хозяйство Финляндии и многое мог бы порассказать. В 1955 году, возвращаясь из Народного Китая на родину через Москву, он приглашал побывать у него в деревне Пийппола. Но, приехав сюда, я узнал, что всего несколько дней назад Хаанпяя утонул в озере.

Пентти Хаанпяя, которого критики назвали «славным сплавщиком», немало писал о земледельцах, в упорных трудах возделывающих свои каменистые участки, входящих в долги, разоряющихся, но даже в самой тяжкой беде любящих шутку. Его отец был крестьянин. Да он и сам работал в хозяйстве отца, а затем, окончив народную школу, занимался земледелием. И писал он о лесорубах и о сплавщиках потому, что был и лесорубом и сплавщиком.

Любовь к простому труженику, близость к горестям народным, поэзия земледельческого труда стали традицией классической финской литературы.

Но Пентти Хаанпяя не подражатель, он — продолжатель.

В его повести «Хозяева и тени хозяев» во всех подробностях показано, как разорялось финское крестьянство и в годы мирового экономического кризиса тридцатых годов.

Да, разговоры о независимости, самостоятельности крепкого крестьянского хозяйства — это миф. Даже «крепкие» крестьяне, хозяйствующие с помощью батраков на хуторах и сами мнящие себя хозяевами, — лишь подставные лица, тени настоящих хозяев. Настоящими же хозяевами, подлинными владельцами земли и труда земледельцев являются банки и крупные акционерные общества.

И вполне закономерно идиллическая картина труда героя его повести Эса Хернейнена заключается знаменательной фразой: «К сожалению, услужливая рука банков лежала на плече у Эса Хернейнена».

Об этой услужливой руке банков говорят и выкладки экономистов. К примеру, ассоциация по экспорту молочной продукции, масла и сыра — «Валио» — не так давно еще, диктуя цены, контролировала 90 процентов сбыта масла и 70 процентов сбыта сыра.

Крестьянин здесь почти всегда должник сельского банка. В хозяйстве, имеющем меньше десяти гектаров, на каждом гектаре лежит долг — 22 тысячи марок. В хозяйстве, площадь которого превышает десять гектаров, долг на каждом гектаре — 14 тысяч марок.

И лишь крупные хозяйства могут не только сводить концы с концами, но и приносить прибыль.

Но цифры цифрами, а нужно и лично побывать у крестьянина, который сам не батрачит и обходится без батрака.

Это мне удалось сделать зимою пятьдесят восьмого года.

По дороге из Турку в Пори, совершив небольшой крюк, мы заехали на хутор к середняку Аймо Лайхо, владельцу десяти гектаров обрабатываемой земли.

Рядом с уютным домом хороший коровник, но он пуст.

— Там место было только для шести коров, — сказал мне хозяин, — а это количество не окупает вложенного труда. Хозяйство по-настоящему оправдывает себя лишь при десяти коровах, а доходным становится при пятнадцати.

Ну, а у Ильмы, жены Аймо, маленькие дети — семимесячный сын и другой, постарше. С работой по дому и с десятью коровами не справиться.

Пришлось бы нанимать работника. А тогда и вовсе прогорели.

И вот Лайхо, как и многие здесь, занялся птицеводством. У него 400 кур. Основной доход хозяйства — от продажи яиц. Но доход этот стал возможен только потому, что корм для птицы не покупной, а он получает его со своей земли, которую сам же и обрабатывает.

В прошлом году он продал 5200 килограммов яиц (яйца здесь идут не на десятки, а на вес).

— Выходит, по полтонны яиц с гектара?

— Да. Килограмм яиц мы продаем за двести десять марок… Всех налогов платим двадцать тысяч шестьсот марок в год… Вот и считайте, сколько получается, — отвечал на мои расспросы хозяин.

И пока хозяйка готовила традиционный кофе, Аймо Лайхо повел меня осматривать двухэтажную птицеферму, стоявшую под защитой скалы, позади дома. С гордостью показывая свое хозяйство — лошадь, конюшню, амбар и даже пустой коровник, он в то же время деловито расспрашивал про положение дел в колхозах, чем отличаются они от совхозов, как исчисляется трудодень.

— Если бы экспортеры не получали дотаций, премий от государства, — в заключение сказал он, — цены на яйца так бы упали, что и это дело стало бы невыгодным. Так было у нас в пятьдесят четвертом и пятьдесят пятом годах, когда начали резать кур. А в результате на следующий год пришлось ввозить яйца из-за границы. Сейчас цены на корм выросли, и, если не иметь своей земли, не сведешь концы с концами…

…Когда в Пори мы с друзьями обсуждали дальнейший маршрут и я сказал, что хочу посетить еще одно хозяйство без батрака, мне посоветовали заехать на хутор крестьянина Якко Кааппа. До прошлого года он был никому не известным фермером, но год назад он послал свою первую пьесу «Сновидец» на конкурс в Тампере и получил премию.

Пьеса уже целый сезон шла в городском театре…

Крестьянин — писатель! Прав был редактор, который впоследствии заметил, что это абсолютно нетипично. Но мне на чужой стороне было интересно познакомиться не только с типичными, но и с исключительными явлениями. И я надеюсь, что читатель не посетует на это.

Связавшись по телефону, мы узнали, что Якко Кааппа дома, и решили по дороге в Вааса заглянуть к нему.

И хотя Якко Кааппа рано утром на тракторе расчищал для нас от снега дорогу к своему хутору, мы все-таки застряли.

— Сатана-перкеле! — выругался после безуспешных усилий выбраться наш друг водитель.

— Вспомни лучше об епископе из Каяни, — усмехнулся Аско.

…Епископ с женой как-то проезжали на автомобиле из Каяни в Куопио. По дороге они остановились около грузовика на обочине, у которого возился шофер. У него не ладилось что-то с мотором, он никак не мог завести его и оглашал окрестности словами, которые не пропустила бы и самая либеральная цензура.

— Прекрати это безобразие! — возмущенно сказала епископу жена.

— Но у него мотор не заводится, — попытался объяснить жене, в чем дело, епископ.

— Все равно, пусть не богохульничает!

Епископ встал из-за руля и подошел к шоферу, который, несмотря на усталость, ругался со все нарастающей силой.

— Зачем ты так бранишься? — укоризненно сказал епископ.

— Так ведь мотор барахлит! — объяснил шофер.

— А ты вместо брани, вместо дурных слов попробовал бы смиренно обратиться к богу со словами молитвы, — продолжал увещевание епископ и оглянулся на жену. Она была довольна им.

Шофер поглядел на епископа с нескрываемым удивлением. И в самом деле — кажется, все испытал, кроме этого… Чем черт не шутит! Надо попробовать. Хуже ведь не будет.

— Отче наш, — сказал он полунасмешливо, — иже еси на небеси… Да… святится… — И снова крутанул ручку. Мотор завелся с пол-оборота.

Через несколько секунд грузовик исчез за поворотом, а епископ долго еще стоял посредине дороги, раскрыв рот.

— Боже мой, — в изумлении шептал он, — никогда не думал, что так быстро может дойти до тебя молитва!

…Но нам не пришлось прибегать к рецепту епископа. Кааппа, завидев нас из окна своего дома, поспешил на подмогу. Так, на подступах к его хутору, мы и познакомились.

Этот молодой еще человек с красивым, открытым лицом владеет 14 гектарами пахотной земли.

— Я получил ее в наследство, но если бы знал, как туго будет с сельским хозяйством, сразу продал бы. А теперь уже втянулся!

Обрабатывает Кааппа свою землю сам. Сеет ячмень, овес, клевер, репу — это для рынка. Огород, картофель для себя. Нет, лошади у него нет. Только трактор. Недавно женился, построил дом. Несмотря на то что продал часть леса, все же пришлось залезть в долги — 700 тысяч марок. Разговор идет о севооборотах, об урожайности ячменя и пшеницы, о расходе горючего и о пьесах Чехова, который, по его мнению, такой же великий драматург, как и Шекспир. Современная драматургия, уверял меня Якко Кааппа, нуждается в коренной реформе.

Забегая вперед, скажу, что через две недели я видел спектакль «Сновидец» Якко Кааппа в Драматическом театре в Тампере и понял, почему в нашей беседе тогда Кааппа несколько раз словно извинялся в чем-то передо мной. Он настойчиво повторял, что хотя в годы войны он служил солдатом и в боях под Раяяйокки был ранен, но у него нет и тени настроений против Советского Союза, что, наоборот, он с большим интересом и сочувствием следит за нашей жизнью. Дело в том, что герой его пьесы, финский солдат, во время войны попал к нам в плен. Здесь он обретает дар провидения и начинает понимать, что на родине семейная жизнь его была фальшивой, жена неискренней, а любящей женщиной он пренебрег. И все дома шло не так, как должно было бы идти, если следовать человеческой правде. Герой пьесы обретает дар во время сна переноситься из барака военнопленных на родину и там, воплощаясь телесно, участвует в распутывании узла драматических семейных отношений. Но как только наступает утро, он пробуждается и снова продолжает тусклую жизнь военнопленного. Так, в двух планах, и происходит все действие пьесы. Пребывание главного персонажа в плену не имеет в пьесе антисоветского жала, оно — лишь «мотивировка» того, чтобы держать героя в непреодолимом отдалении от дома, чтобы он издалека с большей ясностью увидел фальшь своей обычной жизни.

Но в те дни правая газета пустила антисоветскую «утку» о том, что, мол, Советский Союз вернул не всех военнопленных финнов, и Якко Кааппа опасался, не подумаю ли я, узнав, что в пьесе речь идет о военнопленном, будто и он причастен к этой провокации.

— Пишу я только зимой… Летом некогда. Работаю на поле, — вздохнув, говорит он, видя, что я разглядываю полку с книгами.

Его миловидная жена водворяет малыша в детскую кроватку, а сама идет на кухню, которая одновременно и столовая, готовить кофе с бутербродами.

— Сейчас, зимою, обдумываю пьесу, в которой хочу показать, как бесчеловечна жадность капиталистических дельцов, — говорит хозяин.

И тут же я узнаю, что втроем, вместе с братом и братом жены, они владеют комбайном, приобретенным в рассрочку.

— А сколько у вас коров?

— Видите ли, хозяйство мое сейчас нетипичное. Такому, как мое, полагается иметь десять — двенадцать коров. И если бы моя жена не была учительницей, мы бы и завели их. Это дело женское. Но она учительница, и ее заработок больше, чем доход, который можно получить от десяти коров. А специально нанимать чужого человека для ухода за коровами хлопотливо: и страховать его надо, и восьмичасовой день, и сверхурочные. Право, так на так и выйдет!

Значит, на четырнадцати гектарах он ведет зерновое хозяйство и получает, если нет ранних заморозков, 500 тысяч марок годового дохода.

Столько, сколько квалифицированный рабочий, и, пожалуй, меньше, чем его жена — учительница…

И тут же я узнаю, что доход этот возможен только потому, что зерно у крестьян покупается за цену, которая выше, чем та, которую платят на рынке покупатели. Потребители платят, к примеру, 30 марок за килограмм — фермер же получает за него 40.

— Кто же покрывает разницу? — недоумеваю я.

И мне объясняют, что если килограмм импортного хлеба стоит 20 марок, то потребителю его продают за 30, и эта разница — источник дотации, получаемой землевладельцами.

Здешний хлебороб не разоряется лишь потому, что покупаемый за границей хлеб стоит дешевле, чем отечественный. Парадокс? Но этот парадокс стал будничным явлением в финском зерновом хозяйстве.

— Да, мой доход такой же, как у городского рабочего. А ведь у меня среднее хозяйство.

— Ну, что вы! — улыбается мой спутник, — Не у всех крестьян жена приносит столько дохода. Учительниц у нас меньше, чем средних хозяйств.

Я раскрываю официальный статистический ежегодник и убеждаюсь, что Якко Кааппа не прав. Таких хозяйств, как у Лайхо, владеющих более чем десятью гектарами, в стране меньше, чем одна пятая. Четыре пятых крестьян имеют меньше, чем по десять га обрабатываемой земли, и у 100 тысяч из них владения не достигают и одного гектара. Тут уже и речи не может быть об иллюзорной самостоятельности.

Через день после посещения Кааппа мы проезжали мимо поворота к деревне Пийппола, в которой жил и работал Пентти Хаанпяя. Талантливый художник Эркко Танту в своей гравюре на дереве прекрасно изобразил печальный вид, открывавшийся из окна дома Хаанпяя.

Но этот дом теперь был пуст, и мы не свернули в Пийпполу.

Трижды мы останавливали машину у дворов крестьян-бедняков, которые владеют двумя-тремя гектарами. Но каждый раз не заставали хозяина. На двух гектарах не обернешься. Дело зимнее, и хозяева в отлучке. Один — на лесоразработках, другой — в городе безуспешно отыскивал работу…

Вернувшись в Хельсинки, я рассказывал друзьям о своих впечатлениях и сетовал на то, что так и не доведется уже встретиться с Пентти Хаанпяя, и на то, что не удалось застать дома ни одного крестьянина, владеющего двумя-тремя гектарами земли.

— Но вот это-то как раз и типично, — объяснили мне. — Если этот крестьянин не садовод и не цветовод, он не может прожить на доходы с такого участка. Пусть он числится по статистике крестьянином, пусть он часто, как собственник, свысока относится к рабочим, но сам он уже наполовину пролетарий. Летом месяц-другой он будет работать в деревне, а остальное время там хозяйствует жена.

Зимой 1956 года на лесные работы затрачено двадцать миллионов человеко-дней и три миллиона дней лошадиного труда. И на три четверти это был труд так называемых крестьян-сезонников с их лошадьми.

У вас это, кажется, раньше называлось отхожий промысел. У нас он теперь не столько «отхожий», сколько постоянный. То, что вы называете смычкой рабочих и трудовых крестьян, нигде не проявляется в такой наглядной форме, как у нас в лесу, в совместной борьбе лесорубов за свои права.

— Вас интересует механика, с помощью которой «двадцать семейств» грабят мелкое крестьянство?! — спросил меня живой, энергичный человек с темными глазами. — Об этом можно написать детективный роман! Уголовную приключенческую повесть, перед которой все приключения и доходы гангстеров покажутся мелочью! Я думал, что нас интересует только лирика или героика, но если вы задумали написать повесть об умном, жадном пауке-лицемере и его наивных жертвах — трудовых пчелах, то приходите и я покажу вам такие цифры, что вы ужаснетесь…

Мой собеседник был одним из активнейших работников Союза мелких земледельцев. И хотя я не собирался писать роман о приключениях гангстеров, все же в назначенное время пришел в союз.

Вчерашний мой знакомый выполнил обещание.

— Через маслобойные заводы, связанные с «Валио», в пятьдесят шестом году прошло два миллиарда тридцать пять миллионов четыреста шестьдесят восемь тысяч килограммов молока. Крестьяне получили за них пятьдесят три миллиарда марок, потребитель заплатил семьдесят пять миллиардов — значит, больше чем двадцать один миллиард марок забрали себе акционеры-банки. Не случайно крестьяне у нас говорят: «Я имею три коровы, но одна из них работает на «Валио».

Да, идиллический пастушонок, играющий на рожке, был фикцией. Если бы на фирменной марке изображена была паутина, то рисунок точнее выразил бы сущность дела. Но и то правда, что рисунок не был бы таким привлекательным для рекламы.

— Мясо сельский хозяин продает за двести восемнадцать марок килограмм, а потребитель покупает за триста шестьдесят семь. И на этом деле в руках посредника оставалось девять миллиардов марок…

Место помещика, видимого невооруженным глазом, занял невидимый капиталист-акционер, и действует он под прикрытием кооперативной организации, созданной самими крестьянами. Ну, а в центре все скупают, забирают экспортеры, крупные компании.

Тонкая паутина, а из нее не выберешься!!

Государство из налогов платит дотации земледельцам, чтобы не росли цены на продукты питания, чтобы не надо было повышать заработную плату.

— Но у кого остаются эти миллиардные дотации?

— Вы хотите знать? Так вот, в хозяйствах, которые владеют от двадцати пяти до пятидесяти гектаров, на обработку каждого из них тратится сорок два рабочих дня. А в хозяйствах, которые имеют от трех гектаров и меньше, на обработку уходит по сто шестьдесят семь дней. Разница в производительности труда огромная! В хозяйствах, площадь которых не превышала пяти гектаров, собирали по тысяче четыреста сорок девять килограммов с га, а в тех, где площадь была свыше пятидесяти гектаров, урожай был тысяча семьсот тридцать два килограмма. На двести восемьдесят четыре килограмма с га больше. Дотация — десять марок на килограмм. Значит, кто получил львиную долю дотаций?

Крупные хозяйства! Кстати, эти цифры заодно опровергают и миф о том, что в маленьком хозяйстве достигаются наивысшие урожаи. Не господа критики Маркса, а Ленин был прав!

И деятель Союза мелких земледельцев рассказывал о мясе, картофеле, овсе, ржи. Выходило так, что миллиардные суммы остаются у акционеров компаний, посредников, что миллиардные дотации — по молоку ли, по маслу — идут главным образом крупным хозяйствам, а мелкий крестьянин неуклонно разоряется.

И разорение это тем более страшно для него, что теперь он не может остаться на земле даже батраком.

В 1941 году сельскохозяйственных рабочих было 280 тысяч, в 1950 году — уже лишь 75, а в 1958 году — меньше 50 тысяч.

Машина, трактор, комбайн, электродойка с неумолимой силой гонят бывших батраков в города, превращая их или в индустриальных рабочих, или в безработных.

Государственные, кооперативные прокатные машинные станции и попытки совместной обработки крестьянами земли в данных условиях существенного значения не имеют.

Естественно, что крестьяне недовольны своим положением.

— Да и кто же на их месте был бы доволен! — усмехается мой собеседник. — И вот аграрии стремятся недовольство крестьян направить против рабочего класса. Им говорят, что все стоит дорого — и машины, и удобрения, и фабричные товары — потому, что у рабочих восьмичасовой рабочий день, потому, что они имеют большие пенсии по старости, бастуют, чтобы уменьшить рабочее время, и вдобавок ко всему требуют ввести страхование от безработицы. Государству это, мол, не по карману, оно разоряется. Надо ограничить претензии рабочих — «оздоровить экономику», — и все будет в порядке.

А рабочим социал-демократы твердят, что трудности жизни происходят из-за крестьянского эгоизма, потому и цены на продукты питания так высоки. И налоги на зарплату так велики лишь потому, что надо платить крестьянам дотации за сельскохозяйственную продукцию. Пора, мол, переходить на зерновое хозяйство, чтобы не ввозить зерно из-за границы, подсказывает Коалиционная партия — партия капиталистов и крупных землевладельцев.

Этот переход угрожал бы разорением десяткам тысяч мелких крестьян, потому что эффективно вести зерновое хозяйство с помощью машин можно лишь на больших площадях. Но именно такой концентрации и добиваются те, кто хочет столкнуть лбами рабочих и крестьян и при этом самим остаться в тени.

— Вы, наверное, уже заметили, — продолжал свои объяснения мой собеседник, — что гражданскую войну восемнадцатого года, классовую, наша буржуазия стремится выдать за войну национальную, между финнами и русскими. А теперь, скрывая, что все наши трудности происходят от сверхприбылей, которые получают монополии, буржуазные политики хотят представить эти трудности как результат столкновения интересов крестьян и рабочих. А между тем стоит лишь наполовину уменьшить непомерную долю акционера, посредника между крестьянами и потребителями, — и уровень жизни резко повысился бы!..

Да, собеседник мой был прав, его рассказ действительно напоминал детективную повесть, шаг за шагом раскрывающую огромную аферу, — повесть о том, почему в год наивысшего промышленного подъема и рекордной производительности сельского хозяйства уровень жизни рабочих, крестьян и интеллигенции не только не повышается, но, наоборот, снижается и трудящимся с необычайной энергией приходится отстаивать то, что уже было завоевано раньше.

И все же летом мне удалось встретить на поле крестьянина, владеющего тремя гектарами земли. Правда, я пришел в гости не к нему, а к его соседу, которому принадлежала часть берега того небольшого озера вблизи от дома отдыха Лаутсиа, где я с друзьями Аско Сало и Эса Хейккиля ловил рыбу.

Сидя на камнях, свесив ноги в воду, мы закинули в озеро лески удочек. Но наживку почему-то все время объедали раки, ловить которых можно только с первого августа.

К нам подошел человек. Как затем выяснилось, он был хозяином этого берега.

— На соседнем озере был такой случай, — рассказал он нам. — К одному удильщику подошел человек и спросил: «Как идет лов?» — «Никогда еще мне так не везло, как вчера на этом месте. Девяносто семь окуней, лещей и щук поймал я. Весь улов потянет не меньше чем центнер». — «А вам известно, что мне принадлежит и этот берег, и рыба в озере?» — спросил подошедший. «А вам известно, что я самый большой лгун и хвастун во всей губернии?» — отвечал удильщик.

Нам же похвастать было нечем, и мы приняли приглашение хозяина берега заглянуть к нему домой. Ему принадлежали восемь гектаров пашни и двадцать га леса, подступающего прямо к берегу. У него было пять дойных коров, сто кур и одна лошадь. Три теленка-бычка откармливались для продажи осенью. Зимой им бы уже не хватило корма. Из-за этого он не мог держать больше коров, хотя за ними есть кому ухаживать — кроме жены, в доме уже взрослая, окончившая в этом году школу дочь.

На хуторе работы еще хватало младшему сыну хозяина. Для старшего ее уже недоставало, но ему удалось устроиться полицейским в Хельсинки.

— С пятью коровами здесь, если работать не по восемь часов в сутки, как в городе, а полные шестнадцать, можно свести концы с концами и даже немного отложить на черный день, — самодовольно говорит хозяин, показывая свой чистенький и уютный дом.

— Нет, мы обходимся без помощи батрака, — отвечает он на мой вопрос…

— Но как же два человека и одна лошадь могут обрабатывать восемь гектаров?

И тут выясняется, что на время пахоты и сева хуторяне нанимают трактор с трактористом. Стоит это 60 марок в час. А всего в год обходится три тысячи, так как трактору здесь хватает работы лишь на пятьдесят часов. Потом тракторист отправляется на другой хутор.

— Он со своей машиной работает на окрестных фермах, вроде как таксист на такси, — замечает хозяйка. — Каждый заранее заказывает себе…

— А если поломка? Если машина выйдет из строя? А если один трактор не управится со всеми этими заказами?

— Так Пекка не один. Есть и другой парень с трактором. Ну, конечно, они работают себя не жалея. От восхода до захода солнца, по двадцать часов в сутки в горячее время. Благо у нас ночи белые, солнце лишь на полчаса — на час с неба сходит, — отвечает на мои расспросы хозяйка.

Парень, о котором говорили хозяева, оказался («так только в романах бывает») нашим старым знакомым. Это был тот самый возчик с трактором, которого мы встретили зимой на лесной дороге, у него три гектара пашни.

С весны он дома — от четырех часов утра до двенадцати трудится на своем участке, а потом, с полудня до полудня, не слезая с трактора, работает у соседей, таких же малоземельных бедняков, как он сам. И у тех, кто позажиточнее.

Так он, пожалуй, если не надорвется, на год раньше выкупит свой трактор.

Но стрекот мотора трактора, на котором на поле работал этот молодой лесоруб-крестьянин, мне на этот раз напоминал безнадежное жужжание мухи, запутавшейся в паутине.

Простившись с хозяином берега, мы возвращаемся в Лаутсиа, в дом отдыха Союза мелких земледельцев на берегу Хаукиярви.

Пять с половиной миллионов марок, требовавшихся для покупки имения с одним домом, собрали по подписным листам женщины из Союза мелких земледельцев. Два других дома и банька были построены своими руками: ведь в союзе состоят люди, умеющие и пахать, и лес валить, и дома строить. На материал пошли доходы дома отдыха.

— Как? Неужели у вас доходы есть? А я думал, что при такой низкой оплате путевок (семьсот пятьдесят марок в сутки) вы получаете дотацию.

— Что вы! Мы самоокупаемся! — возразила мне энергичная, молодая и не по финским стандартам полная женщина, Каарина, директор этого дома.

Впрочем, она не только директор дома отдыха, она еще одновременно и кассир, и бухгалтер, и кладовщик. А также дважды в день, на полчаса, она становится продавцом в ларьке, где продаются мыло, папиросы, конфеты, фруктовая вода, сувениры и т. д. Просто диву даешься, как она только все это успевает делать! Кроме перечисленных обязанностей, у нее есть еще одна — она заведующая курсами домоводства Союза мелких земледельцев, потому что дом отдыха одновременно и школа домоводства.

Сюда в зимнее время приезжают со всех губерний Суоми семнадцати-восемнадцатилетние девушки — дочери членов Союза мелких земледельцев. Их обучают тут кулинарному искусству, домоводству, огородничеству, уходу за маленькими детьми и т. д., а летом они плату за учебу отрабатывают — «практика» — своей работой в доме отдыха. Впрочем, это делают они и зимой, потому что здесь часто проходят семинары и совещания общественных деятелей организаций, входящих в ДСНФ. Кулинарии обучает девушек повар дома отдыха, огородному делу (при доме большой, доходный огород и ягодники) — садовник, вождению трактора — дворник, он же слесарь и токарь. Ему и принадлежит единственный в доме отдыха автомобиль.

В большом зале — столовой, примыкающей к кухне, — на длинном столе выстроились котелки с супами, кастрюль с кашами и другими вторыми блюдами, высятся горки нарезанного хлеба, кувшины с молоком, чайники и кофейники. Самообслуживание. И каждый отдыхающий сам себе накладывает в тарелку и несет к столику, за которым размещаются четверо. Выбор блюд небольшой, но приготовлено очень вкусно, и берешь, сколько душа требует. Приезжают сюда и в одиночку, и семьями, с детишками, которыми, также в порядке практики, занимаются девушки-курсантки.

Все удобно, просто, по-семейному. Причем вечером и на волейбольной площадке, и на танцах под радиолу, и в катании на лодках уже невозможно отличить, кто отдыхающий, а кто курсант… Пожилые люди с утра пропадают на рыбалке. А в леске, начинающемся сразу за строениями дома отдыха, мелькают красные галстуки. Вечером разводится пионерский костер. Здесь, на берегу озера, лагерь юных пионеров, прибывших из Хельсинки.

Дом отдыха построен на земле, купленной у промотавшегося помещика.

От шоссе к самому берегу озера, бессмысленно пересекая из конца в конец все имение, протянулась зеленой стеной стрельчатая шеренга высоких елей. Когда имение после войны стало собственностью Союза мелких земледельцев, сюда пришли два старика, бывшие батраки, — они хотели срубить ели.

— Это памятник нашего позора! — сказали они.

Выяснилось, что Первого мая в семнадцатом году, не желая, чтобы его торпари отправились в город и вместе с рабочими участвовали в демонстрации, помещик решил задать им работу. И лучшего придумать не мог, чем высаживать шеренгой поперек всего имения малолетние елочки.

Работа бессмысленная и потому вдвойне обидная.

— Надо срубить эти ели, чтобы и духу не осталось, — сказал старик.

— Нет, — ответила Каарина, — пусть они останутся памятником того, как всеми силами и уловками враги крестьян и рабочих хотят помешать их союзу.

Историю этой зеленой стены, вдоль которой мы шли к озеру, рассказывают каждому приезжему в Лаутсиа.

Мне рассказали ее на высоком скалистом островке. На вершине его, между соснами, мы разложили костер, на котором закипал медный чайник; рядом, на камнях, разложена была снедь, захваченная из дома отдыха. Две лодки, на которых мы прибыли сюда, я завел в тихую бухточку внизу, между прибрежными валунами с гладкими, облизанными водой спинами. Над миром стояла такая тишина, что за несколько километров слышен был скрип уключин и голоса с лодки, которую скрывали от наших глаз поросшие ольхой и сосняком другие островки. Солнце садилось за дальними лесами, и от огня заката зажглась и вода с одной стороны нашего островка. Она светилась багряным пламенем, словно на дне бушевал пожар. А к другому берегу островка подходила и ластилась вода темная, иссиня-сизая. С вершины, от камней, у которых, полулежа, полусидя вокруг костра, мы вели беседу, была видна и пламенеющая и темная вода. Я не мог оторвать глаз от озерной глади, вдыхал влажный, смолистый воздух. Сучья потрескивали в костре.

Хозяйка дома Каарина, так же как и мои друзья Аско Сало и Эса Хейккиля, в свое время прошла курс рабочей школы общественных знаний имени Юрьё Сирола, созданной прогрессивными организациями Финляндии. И сейчас они вспоминали о месяцах, проведенных в этой школе-интернате, находящейся на берегу соседнего озера Ванаяселька, в старом имении вблизи от Хямеенлинна.

Владелица его, финка, овдовела и во второй раз вышла замуж за немца Швальбе. Это случилось сразу после гражданской войны в Суоми, когда собственность, принадлежащая подданным германского императора, освобождена была от налогов. Спасаясь от обложения, владелица перевела поместье на имя своего нового мужа. После второй мировой войны, когда Советская Армия разбила гитлеровцев вкупе с их союзниками, имение, как немецкая собственность, было конфисковано и по условиям мирного договора перешло в советское владение. Советская администрация передала бывшее поместье Швальбе со всеми его угодьями школе имени Юрьё Сирола.

— Помнишь Гренлунда? — спросил Эса у Каарины.

Да, они помнили этого старика, который раньше был батраком у помещика и остался работать в имении и тогда, когда оно стало школой молодых активистов ДСНФ. Однажды, когда Гренлунд еще батрачил у помещика, он увидел в хозяйском саду гадюку, выползшую погреться на солнце. Он ловко наступил каблуком на ее голову и, взяв с собой еще извивающуюся, но уже безвредную змею, потащил как трофей господину Швальбе.

— Она тебе мешала? — строго спросил помещик.

— Нет!

— Она ужалила тебя? — продолжал он строго.

— Нет! — недоумевая отвечал батрак.

— Так почему ты ее убил? — повысил голос хозяин.

— Но здесь бегают господские дети… а она ядовитая… — уже начал оправдываться Гренлунд.

— Она бросилась на детей?

— Нет!

— Так почему ты ее убил? Ты здесь можешь что-нибудь делать только по приказу хозяина. Не сметь самовольничать! — И, не дожидаясь ответа, тоном, не терпящим возражений, помещик приказал: — Возьми змею, сдери с нее шкурку!

Гренлунд безмолвно содрал кожу со змеи, натянул ее на стек помещика, проклиная в душе хозяина…

— Знаешь, я иногда завидую этой наглядности отношений. Стена из елей! Гадюка и помещик! Насколько было легче раньше рабочим-агитаторам, чем нам теперь! — говорит Каарина. — Батраки и кулаки, торпари и помещики. Открытая, очевидная, откровенная эксплуатация. Класс против класса. И все ясно. Бросается в глаза, стоит лишь их открыть! А теперь? Сущность-то осталась прежней, но насколько по внешности стало сложнее!

Эксплуатация в форме сдачи машин в аренду и в самом дело не так уж бросается в глаза!

Зависимость от банков и «двадцати семейств», посреднических обществ и предприятий по переработке сельской продукции еще труднее постичь невооруженным глазом.

— Особенно когда мелких земледельцев эксплуатируют «свои» же, кооперативные маслодельные заводы, бойни, касса взаимопомощи. Крестьяне, естественно, недовольны. А этим недовольством пользуются буржуазные партии. Я убежден, что своей демагогией Веннамо расколет Аграрную партию, — сказал товарищ из Тампере, снимая чайник с костра. — К примеру…

Но примера я так и не услышал.

— Какие мы невежи! — перебивая его, вдруг всполошилась Каарина. — Ведем разговоры, может быть, совсем неинтересные гостю. — И принялась энергично разрезать на куски черничный пирог.

Возвращались мы домой за полночь. Медленно отходил от лодки скалистый островок, и уже через пять минут наплывал другой, совсем на него не похожий. Плоский, как тарелка, он шумел трепещущей листвою осин. Можно было заблудиться в этом озерном архипелаге. Вода теперь всюду была стальная.

Когда мы причалили у баньки к мосткам дома отдыха, на круглом камне в озере сидела бессонная чайка, словно погруженная в думу. Такая нее чайка сидела на этом камне в ранний утренний час, когда отплывали на скалистый островок Каунис, что означает по-русски «Красивый».

Идет снег. Мягкий, мохнатый. Темные сучья деревьев, покрытые сверху снегом, снизу кажутся еще чернее. Белой мягкой шапкой ложится снег на бронзу высокого памятника, на непокрытую голову слепого старика, поющего руны, на самого Элиаса Лёнрота, скромного лекаря из Каяни, который прославил себя, записав эти руны на статую девушки, олицетворяющей собой молодую Финляндию.

Сидя у ног Лёнрота, она вслушивается и запоминает бессмертные руны «Калевалы».

Грот ничего не сказал ни о высоких болотных сапогах, без которых были бы немыслимы странствования Лёнрота, ни о том, что он походил на крестьянина, — в этом дворянин Грот не видел ничего привлекательного для себя. Но вот именно таким — мужиковатым, стриженным под скобку, в высоких болотных сапогах, в длиннополом сюртуке — и сидит Лёнрот на камне в центре столицы, внимая пению слепого старика, в котором каждый узнает Архипа Перттунена, старого карела из Ладвозера.

Недавно, на открытии Декады карельской литературы в Москве, в Центральном доме литератора я слышал, как статная, несмотря на свои восемьдесят лет, еще полная сил, — ее бы с трибуны отлично было слышно и без микрофона, — Татьяна Алексеевна Перттунен исполняла не только старую руну, но и новую, сложенную ею песню:

Старая сказительница с гордостью произносила названия родных деревень. Эти деревни, просторные избы которых срублены на скалистых берегах озер, раскинувшихся среди безбрежных лесов, прославлены тем, что здесь сохранились и приумножились песни, сказания, руны — замечательная поэзия карельского и финского народов. И слова сказительницы «Родом я из Перттуненов» тоже звучат гордо. От слепого рыбака Архипа Перттунена, прадеда Татьяны Перттунен, Элиас Лёнрот, «финский Гомер», запасал лучшие руны, которые стали первоосновой «Калевалы». Слава рода Перттуненов не иссякает. Она и в песенной традиции, бережно хранимой и приумножаемой в роду, она и в ударном труде знаменитых здесь Перттуненов — сплавщиков, лесорубов, доярок. И вот сейчас, в Хельсинки, стоя под медленно падающим снегом перед изваянием Лёнрота, вглядываясь в лицо старика рунопевца, которому внимают Лёнрот и Суоми, я вспоминал о встречах своих с его правнуком, товарищем Перттуненом.

Познакомились мы в дни мира, когда он был председателем колхоза в Ухте в районе Калевалы. Встречался я с ним и потом, в те дни, когда война опалила своим огнем вековые леса Советской Карелии.

Вместе со своими товарищами колхозниками и лесорубами он встал на защиту родной земли. В те грозные дни Перттунен был комиссаром партизанского отряда, действовавшего в районе Калевалы. Встретились мы с ним на базе отряда, в лесу, неподалеку от прославленной сосны, под которой, по народному преданию, Элиас Лёнрот записывал руны.

Об этой сосне народ слагал легенды.

Под ней и теперь старые сказители поют молодежи свои новые руны.

На скалистом берегу озера Куйто в суровые дни войны, в часы, когда вблизи рвались снаряды, эту сосну бережно охраняли воины Карельского фронта и лесорубы, ставшие партизанами.

И сейчас, в Хельсинки, глядя на бронзового рунопевца, я вспоминал о встречах с живыми правнуками его — товарищем Перттуненом, комиссаром отряда красных партизан и сказительницей Татьяной Алексеевной.

Был я в Карелии и в 1949 году, когда всенародно отмечалось столетие со дня издания полного варианта поэмы.

Юбилей стал праздником дружбы советских народов. Его справляли не только карелы.

Рядом со старухами и стариками — Татьяной Перттунен, Михеевой, рунопевцами из Ухты, Вокнаволока и других деревень Калевальското района — сказывал русские былины последний из династии знаменитых сказителей Рябининых, чьи былины записаны были еще Гильфердингом и Рыбниковым.

С поразительной экспрессией песни «Манаса» исполнял бритоголовый старик киргиз, неграмотный акын, природный талант которого для всех, даже не понимающих языка, был очевиден.

Торжественно проходили эти празднества и в Финляндии, потому что как финский и литературный карельский языки едины, так и «Калевала», — о которой Максим Горький сказал, что «на протяжении сотен веков индивидуальное творчество не создало ничего равного «Илиаде» или «Калевале», — является общим достоянием и гордостью карельского и финского народов.

…Темным вечером, при свете мерцающей лучины или лампады, окруженные парнями и девушками, которые чинили или сплетали сети, вышивали или пряли, седобородые старики сказители садились друг против друга, брались за руки. Старший запевал руну. Оба сказителя раскачивались, словно попеременно один другого притягивал к себе. При окончании каждого стиха второй певец повторял весь стих один, запевала обдумывал следующую строфу.

Поэт И. Рунеберг писал русскому ученому Гроту об этом обычае:

Этой манерой исполнения и объясняется своеобразный стиль поэмы: каждый стих заключает в себе мысль или часть ее, повторяющуюся в следующем стихе, в другом варианте.

В дни своих странствований по Архангельской и Олонецкой Карелии, примостившись у печи на лавочке или сидя под сосной на живописном, скалистом берегу озера Куйто, эти песни тщательно записывал Элиас Лёнрот…

Среди описаний удивительных приключений, жалоб на печальную судьбу, на суровую жизнь, лирических излияний все явственнее и громче проступала основная, главная тема рун, ставшая центральной в великой поэме «Калевала», — тема борьбы за Сампо.

Сампо — волшебная мельница-самомолка, в которую стоит только бросить горсть зерен, как она уже начинала молоть:

Чудесная машина обеспечивает народу сытую, безбедную жизнь.

Но не так-то легко было создать Сампо. По советам великого мудреца, вещего песнопевца Вяйнямёйнена, ее мог выковать в необычайных трудах лишь великий сказочный мастер, кузнец Илмаринен.

Когда Сампо было выковано, злобная старуха Лоухи, хозяйка мрачной страны севера — Похьёлы, воплощение всех злых сил, спрятала его в гранитную гору. Люди из страны Калевалы, предводительствуемые Вяйнямёйненом, Илмариненом и разгульным, известным любовными похождениями смелым воином Лемминкяйненом, отправились в трудный поход, чтобы отбить Сампо у врага и возвратить его своему народу. Старуха Лоухи двинула против них злые силы. Но мудрый Вяйнямёйнен чудодейственным песнопением погрузил в сон всех врагов, без боя вместе с товарищами достал Сампо из гранитной горы и в лодке отплыл с ним в страну Калевалы.

Пробудившись, старуха Лоухи увидела, что Сампо отнято у нее. Тогда она наслала туманы, ветер и бурю, чтобы задержать богатырей Калевалы, затем, оборотившись в огромного, гигантского орла, неся на своих крыльях целые сонмища войск, бросилась в погоню.

В открытом бурном море завязался бой. Герои Калевалы отгоняли Лоухи, но во время битвы Сампо разбилось на куски и потонуло. Оно не досталось злому врагу народа Калевалы, хищной старухе Лоухи, но и сам народ лишился Сампо, которое могло дать ему счастливую жизнь.

Таково содержание основного цикла. В него вплетаются история Айно, которая предпочла лучше погибнуть, чем выйти за нелюбимого, история восставшего раба-мстителя Куллерво, мистические заклинания, лирические и бытовые руны.

В этих рунах — мечта карельского и финского народов о золотом веке, обращенное в прошлое предвидение будущего.

Есть доля правды в господствующем в Суоми убеждении, что, не зная «Калевалы», трудно понять Финляндию — ее природу и ее людей, как нельзя по-настоящему понять «Калевалу», не зная Финляндии — ее природы и ее людей.

Мифы Ветхого и Нового завета стали сюжетами европейского искусства, и человек, не знающий их, многого не поймет, к примеру, в живописи эпохи Возрождения. Так и сюжеты рун «Калевалы», образы ее героев стали источником вдохновения финской литературы и искусства и проникли в самую гущу обыденной жизни.

Афиши драматических театров столицы и провинции объявляют о постановке трагедии «Куллерво», принадлежащей основоположнику финской литературы А. Киви, и пьесы «Айно», написанной финским классиком Эйно Лейно. Известный лирический поэт Эркко написал сразу и «Айно» и «Куллерво» — две другие пьесы, с иной трактовкой того же сюжета.

Финская национальная музыка родилась с увертюрой композитора Шанца «Куллерво», и в симфонической легенде Сибелиуса «Туонельский лебедь» звучат мотивы «Калевалы».

Финская живопись, начиная с картины ее пионера Р. Экмана «Песнь Вяйнямёйнена» и до изумительных картин Акселя Галлена «Илмаринен кует Сампо», его триптиха «Айно и Вяйнямёйнен», много и с талантом потрудились над сюжетами «Калевалы», и для того, кто не знает их, многое окажется непонятным в музее живописи «Атенауме».

Не так давно археологи при раскопках нашли потемневшие от времени металлические кольца, пряжки, броши, серьги, браслеты — примитивные украшения древних финок. Немедля в Хельсинки возникла ювелирная фирма «Калевала», открывшая магазин в центре столицы, который торгует перстнями, подвесками, запястьями и другими ювелирными изделиями, скопированными с этих древних украшений времен Калевалы. И надо сказать, что они пользуются большим спросом у столичных и провинциальных модниц.

Образы «Калевалы» вдохновляют и ваятелей. Пионер финской скульптуры К. Шестранд прославился статуей «Смерть Куллерво», и первыми произведениями широко известного в конце прошлого века скульптора Вальгренна были статуи героинь «Калевалы». Скульптура старика рунопевца работы Алпо Сайло украшает зал «Калевалы» в Национальном музее.

Дружба между советскими и финскими кинематографистами закреплялась совместной постановкой фильма «Сампо».

Если правильно старинное изречение о том, что книга имеют свою судьбу, то тем более это правильно по отношению к таким произведениям, как «Калевала».

Вокруг «Калевалы», еще раньше даже чем она была опубликована, разгорелась борьба, которая, меняя свою форму, продолжается и по сей день.

Сама работа Элиаса Лёнрота — записи рун, издание поэмы — была частью борьбы финского крестьянства и молодой, тогда еще прогрессивной буржуазии против господства помещиков-шведов и их культуры.

Литературным и государственным языком в Финляндии был тогда язык меньшинства — шведский. Народный же финский считался грубым языком малограмотных мужланов, не имеющим права на государственность.

Даже гимн Финляндии был написан на шведском языке. Свою культуру финский народ мог создать, только преодолевая шведское засилье. Вот почему труд Лёнрота был патриотическим подвигом.

«Калевала» показала свое огромное богатство народного языка, его выразительность, точность, меткость, его разнообразие и высокую поэтичность. Она стала оружием в руках финских патриотов, добивавшихся равноправия финского языка со шведским.

Многие финские литераторы сравнивали ее с эпосом других народов, складывавшимся при феодализме, — скальдов, воспевавших право сильного, поэтизировавших грабежи викингов и рыцарей. И сравнения эти, даже с «Илиадой», служили возвеличиванию рун.

И в самом деле — руны «Калевалы» прославляют не мужа брани, а человека труда, поэтизируют не кровавую сечу, а творческий труд. Вяйнямёйнен — и пахарь, и охотник, и рыболов, строитель лодки и создатель кантеле, Илмаринен — литейщик и кузнец. Но вместо того чтобы по-настоящему осмыслить причину различия карело-финского эпоса с другими, финские националисты делали иные, далеко идущие выводы. Они стали как бы предтечами тех генералов, которые, на горе своему народу, через десятилетия обнажили меч, чтобы осуществить свою бредовую мечту о «Великой Финляндии» — от Балтики до Урала.

…Записанная в лесах Карелии, «Калевала» сыграла огромную роль в формировании национального самосознания финского народа.

Казалось бы, какая еще одна замечательная основа для верной дружбы между соседними братскими народами — финским и карельским! Но источник животворного народного, творчества, который у интернационалистов служит утверждению равенства и дружбы народов, националисты отравляют ядом проповеди исключительности своего народа и национального неравенства.

Так и финские националисты попытались использовать великое творение карело-финского народа для шовинистической пропаганды. Они стали утверждать, что карельский народ никакого участия в создании «Калевалы» не принимал, а ему только принадлежит честь ее сохранения. Вопреки многим фактам, они писали, что руны «Калевалы» возникли у берегов Балтийского моря, в среде шведских викингов и даже немецких рыцарей, и лишь потом перекочевали на новые места.

Эти теоретики совершенно игнорировали тот факт, что все герои «Калевалы» занимались физическим трудом, что в обществе «Калевалы» не было деления на бедных и богатых и что Архип Перттунен и его сотоварищи, как это показал исследователь-марксист Юрьё Сирола, пели унаследованные руны, в которых были запечатлены черты более древнего, первобытного родового общества.

Здесь, на глухом севере, феодализма не было, и черты родового общества сохранялись дольше, чем где бы то ни было в Европе…

Помню, как в Петрозаводске, в докладе на праздновании столетнего юбилея «Калевалы», О. В. Куусинен, разделяя точку зрения Ю. Сирола, доказывал, что «хотя по своему историческому возрасту «Калевала», очевидно, моложе «Илиады» и эпосов многих других народов, но по своему социальному возрасту, если можно так выразиться, это наиболее древний из всех известных эпосов».

Отнимая «Калевалу» у карелов, финские националисты, однако, трактовали восточных карелов как «братьев» второго сорта, которых в благодарность за сохранение рун надо присоединить к «Великой Финляндии».

Эти теории, желали того или нет их авторы, были своеобразным идейным подспорьем для политики союза и подчинения немецким империалистам, которую проводил Свинхувуд, пригласивший на финляндский трон принца Гессенского, племянника Вильгельма II. Они придавали идеологически «приличное» обличив и политике лесовладельческих акционерных компаний, мечтавших о карельских лесах и организовавших в 1921—1922 годах так называемую «карельскую авантюру». Их исповедовали те ученые, которые в день рождения Гитлера послали ему символический дар, финский нож — пуукко, и получили ответный подарок — бюст фюрера. Ими пользовались и тогда, когда таннеровская клика припрягала свой народ к колеснице Гитлера.

Во время «карельской авантюры» белогвардейцы хотели проэксплуатировать популярность «Калевалы» для своих целей. Седобородый ухтинский торговец, назначенный председателем ухтинского правительства, именовался Вяйнямёйненом. А командовавший белогвардейцами, вторгшимися на советскую территорию, поручик Таккинен подписывал свои приказы: «Илмаринен».

Но маскарад не помог.

Картонажное правительство бежало.

После разгрома штаба белых в Кимас-озере командующий Таккинен-Илмаринен, навострив лыжи, с трудом спас свою шкуру.

И что знаменательнее всего — разгромили штаб Таккинена финские коммунисты, лыжники, которые проделали легендарный рейд под командой Тойво Антикайнена.

— Мы сражались тогда за честь финского народа с теми, кто ее позорил. Мы выполнили свой интернациональный долг — пролетарских революционеров, — сказал мне за несколько дней до своей гибели Тойво Антикайнен.

Это было в тех краях, где еще сейчас поются руны «Калевалы». Есть сейчас и такие руны, которые рассказывают, как Илмаринен после подвигов, совершенных в борьбе за Сампо, отправляется на защиту Сталинграда, а затем — ведь он кузнец — кует тракторы для крестьян.

В некоторых недавно записанных рунах имя кузнеца Илмаринена называется рядом с именем Тойво Антикайнена.

Народ не прельстился переодеванием торговца-кулака и поручика в Вяйнямёйнена и Илмаринена. Духу эпоса, рожденного доклассовым обществом, ближе был подвиг Тойво Антикайнена — героя, боровшегося за общество, в котором не будет классов. И мне думается, есть глубокий внутренний смысл в том, что на первых же выборах в Верховный Совет депутатом от избирательного округа Калевалы стал Тойво Антикайнен.

Каяни. В этом маленьком городке на севере Суоми провел лекарь Элиас Лёнрот свои лучшие годы. Здесь, после многотрудных пеших походов по Карелии, завершил свой титанический труд — «Калевалу».

Начав в Куусало спозаранок свой путь по морозной лесной дороге, мы лишь затемно приехали в Каяни. Я знал, что здесь живет старший брат Вейкко Пеюсти, овеянного героическими легендами.

Еще вечером, въезжая в город, наша заснеженная машина прошла по тоннелю, проложенному под железнодорожной насыпью.

— Это «метро Каяни», — улыбнулся товарищ, сидевший за рулем, — здесь его еще называют «тоннель Пеюсти»…

Навстречу шел пассажирский автобус.

— «Синий Пеюсти», так у нас их называют, — снова сказал спутник.

— Это в честь Вейкко Пеюсти?

— Нет, в память о его отце. Он был рабочий, кожевник, красногвардеец восемнадцатого года. После войны его в Каяни избрали депутатом муниципалитета. Он добился того, чтобы вместо переезда, на котором рабочим у шлагбаума приходилось терять немало времени, проложили тоннель… Он же организовал муниципальное автобусное сообщение внутри города. Его у нас здесь очень любили.

Старший брат Вейкко, Эйнари Пеюсти, с которым меня познакомили в Каяни, пожилой уже, потрепанный жизнью человек, рабочий-кожевник, как и его отец, сейчас работает не по специальности, кладовщиком склада кооперативного союза в Каяни.

Председатель союза, узнав о том, что советский литератор хочет встретиться с Пеюсти, разрешил ему для этого дела отлучиться с работы, и вот мы сейчас вчетвером — председатель кооператива, Аско Сало, секретарь общества «Финляндия — СССР» в Каяни и я — сидим за столиком кооперативной столовой и слушаем медлительный, отрывочный рассказ Эйнари Пеюсти о его брате.

— Да, что и говорить, нелегкая была у Вейкко жизнь. Но он не променял бы ее ни на какое благополучие. Когда мальчику исполнилось девять лет, отца у нас забрали после гражданской войны на несколько лет в концлагерь.

В семнадцать лет Вейкко вступил уже в профсоюз древообделочников и был избран председателем его в Пакисалми. В восемнадцать лет он — член нелегальной, преследуемой партии коммунистов… Едва ему исполнилось двадцать лет, как он за распространение антивоенной, революционной литературы впервые попадает в тюрьму.

У него уже был тогда годовалый ребенок… В восемнадцать лет у нас еще требуется разрешение на женитьбу от родителей. Его дала мать, потому что отец снова находился в тюрьме и брат Урхо тоже. Они были членами партии, работали в военной секции, то есть вели агитацию в армии. А за ними в каземат по тому же обвинению последовал и третий сын — Вейкко. Из трех братьев только мне одному довелось служить в армии — другие в призывном возрасте уже находились в заключении.

Вейкко в тюрьме не терял времени — от старших товарищей он постигал «алгебру революции», изучил шведский язык, добиваясь улучшения тюремного режима, принимал участие в голодовках. И, мечтая о любимой жене, ребенке, о том, как они будут жить семьей после того, как он отбудет свой срок, он в камере начертил план домика, который построит, продумал каждую его деталь, каждую дощечку наличника, каждую ступеньку крыльца.

Между мечтой и делом у Вейкко Пеюсти разрыва не было. Выйдя из заключения, своими руками он соорудил такой домик. И жена его, и дочь вместе с ним жили там. А ведь на свободе-то был он всего лишь один год. А через год он снова должен был оставить семью и дом, так как, по приговору суда, за свою подпольную деятельность был брошен в тюрьму уже на шесть лет.

Вышел Вейкко на этот раз из тюрьмы двадцать пятого мая сорок первого года. Две недели он гостил у меня.

О многом мы переговорили тогда, — вспоминает Эйнари, попыхивая трубочкой. — Девятого июня он уехал в Хельсинки, чтобы разузнать, где находится его жена, что стало с ней и с дочерью… Но он не успел разузнать, схватил воспаление легких и с высокой температурой попал в больницу. Лежа на больничной койке, он узнал о разгроме полицией Общества дружбы с Советским Союзом и о том, что Финляндия вступает в войну как партнер Гитлера… Решение было ясное: немедля бежать, пока охранка, занятая арестами на воле, еще не заявилась в больницу.

Если до тех пор подвижническая жизнь Вейкко Пеюсти мало чем отличалась от жизни тысяч и тысяч идейных людей революционного подполья, то последовавшие за побегом из больницы последние полтора года, — когда, кочуя из одной лесной избушки в другую, преследуемый по пятам полицией, организуя товарищей, подымая их дух, он наносил врагу удар за ударом, — стали достойными героического эпоса.

Люди, жившие с ним в землянках, вспоминают, как, помогая своим усталым товарищам, он готовил им пищу, уступал наиболее удобные места для сна. И физически он оказался исключительно выносливым и сильным. Однажды он вел бой в окружении и вырвался из него, неся на спине больного товарища.

Многие финны возмущались участием Финляндии в войне на стороне Гитлера, но у большинства из них сопротивление войне было пассивным. Они просто не являлись на призывные пункты и скрывались в лесах, где жили в землянках.

Даже по официальной статистике таких «лесных гвардейцев», как прозвал их народ, было к началу 1942 года свыше двух тысяч человек. И число это все время увеличивалось. Но большинство «лесных гвардейцев» и тех, кто к ним примкнул, не знали, что же надо делать дальше… Для этого надо было ясно себе представлять характер войны.

И вот партия поручила Вейкко Пеюсти активизировать деятельность «лесной гвардии», укрепляя ее организационно, налаживать связи, воодушевлять на борьбу, доказывать необходимость такой борьбы.

— Мне довелось в те времена встречаться с Вейкко Пеюсти, — рассказывал впоследствии Арттури Ренгвист. — Я прекрасно помню, как замечательно он разъяснял тогда труднейшие даже для сознательных рабочих вопросы.

— На войну следует ответить войной, — говорил Пеюсти.

И не был бы он Вейкко Пеюсти, если бы слова его отстояли далеко от дела.

Не случайно весной 1942 года на стене станции Рийхимяки было вывешено объявление, обещавшее 50 тысяч марок тому, кто укажет, где скрывается Пеюсти.

Какими спокойными и безопасными показались годы в тюремной камере по сравнению с такими днями свободы, когда надо было уходить из все сужавшегося кольца облав полицейской охоты и одновременно делать свое дело! Но ведь именно для этого он бежал от безопасности каземата, с больничной койки в гущу боя.

Взлетевший в воздух эшелон с гитлеровскими солдатами у станции Тойяла — дело его рук. Это он взорвал немецкий транспорт, пришвартовавшийся к причалам Хельсинкского порта.

— Вместе с братом в этом деле участвовали две девушки. Одна погибла, а другая сейчас работает в кооперативе Конерви в Турку, — говорит Эйнари Пеюсти. — Да мало ли еще что Вейкко сделал в дни войны, — добавляет он.

— Да, нелегко было и налаживать снабжение «лесной гвардии», — вспоминает местный секретарь общества «Финляндия — СССР». — В Хельсинки работал комитет помощи «лесогвардейцам». За участие в этом комитете жена моя отсидела два года. Доставляли посылки родственников, добывали продуктовые карточки… На рождество сорок первого года, — улыбается он, — ухитрились послать Пеюсти в чемодане даже целую свинью, разрубив ее на куски…

Но рождества 1942 года Вейкко Пеюсти встретить уже не пришлось.

В сочельник недостроенный двухэтажный дом в Хиэкка-Харью, где скрывался Вейкко Пеюсти, был окружен полицейским отрядом, вооруженным автоматами и станковыми пулеметами. На этот дом указал попавший в полицию, не выдержавший пыток «лесогвардеец». Полицейский офицер через рупор громкоговорителя предложил Пеюсти сдаться. Он в доме был один. Силы неравные. Но Пеюсти принял бой. Несколько часов длилась перестрелка. Железнодорожное движение на прилегающем участке было приостановлено на два часа. Дом был изрешечен пулями… Он походил на «дом Павлова» в Сталинграде, где как раз в те дни разворачивалась величайшая в истории битва… И мне думается, что одной из огневых точек этого сражения был и дом в Хиэкка-Харью, из которого вел огонь Вейкко Пеюсти.

Служебному рвению полицейских ищеек противостоял человек, до конца верный неумолимому долгу совести.

Один за другим были уничтожены пять полицейских. За своими подчиненными последовал на тот свет и офицер. У полицейских патроны на исходе. На исходе они были и у Вейкко. Но если полицейские поджидали подкрепления и новые боеприпасы, то Пеюсти ни подмоги, ни патронов ждать было неоткуда. Война против войны не бескровна, и, вступая в нее, он знал это. Ему было тридцать три года.

Командир вновь прибывшего отряда снова прокричал в рупор ультиматум и затем возобновил обстрел дома.

Надо было скорее кончать. Нельзя заставлять так долго бездействовать железную дорогу. И тогда пустили на дом Пеюсти слезоточивый газ.

Тогда-то Вейкко и решил прорваться сквозь цепь полицейских. Но ему удалось пробежать лишь десятка два метров, когда его скосила пулеметная очередь. Он упал на землю… Патронов в пистолете уже не было. Со всех сторон бежали к нему полицейские. И, решив не сдаваться живым, он вонзил глубоко в живот финский нож — пуукко…

В таком виде, изрешеченного пулями, со вспоротым животом, его и сфотографировал полицейский…

— Вот этот снимок, — говорит Эйнари и вытаскивает из бумажника фотографию. — Она стала известной после войны, ее даже напечатали в газетах и журнале.

И другой снимок ложится на стол между чашками кофе. Сероглазый юноша с открытым, волевым лицом, со вздыбленной копной светлых волос… Здесь ему не больше тридцати лет. Вот как выглядел человек, который всей своей недолгой, самоотверженной жизнью и самою гибелью, обессмертившей его, служил высокой идее человечности.

Когда прах Пеюсти в сорок шестом году переносили в Мальме, проститься с ним пришло больше десяти тысяч человек. Шли со знаменами, с революционными песнями. И так обидно было, что Пеюсти уже не мог узнать, что объявленная им война войне выиграна…

Мы идем по тихим улицам провинциальной Каяни к набережной. Между двумя водопадами — Бабушка и Березовый — зажат островок, к которому с обоих берегов перебежали легкие мосты. На острове живописные развалины старинной шведской крепости. Они совсем не изменились с тех пор, как с этого же берега неоднократно любовался ими Лёнрот. Только разве что меньше клубятся и пенятся водопады, — укрощенные, они приводят в действие турбины гидростанции, дающей электроэнергию городу.

— Не напоминает ли вам судьба Пеюсти, вплоть до его гибели, героическую судьбу раба-мстителя Куллерво? — спрашивает меня спутник. — Ведь он также сам бросился грудью на свой меч.

Куллерво — один из самых трагических героев «Калевалы».

— Нет, нисколько! Там была безысходность отчаяния обреченного на одиночество человека, геройски отомстившего за личную обиду. Здесь же подвиг во имя будущего. Прав ваш поэт Армас Эйкия, сложивший поэму о Пеюсти.

Сто человек окружили одного, как армия, блокирующая город. Но одиночный выстрел из пистолета зовет новых бойцов к борьбе. Миллионные армии уже уничтожают врагов героя. Но силы его на исходе. Его пистолет умолкает.

Какой же, к черту, тут Куллерво? Это скорее трагический эпизод из битвы героев «Калевалы» с владычицей каменного севера, злой старухой Лоухи.

Мы проходим по белому от снега берегу, где часто сиживал Лёнрот, любуясь клокочущими водопадами и раздумывая, в каком порядке сложить руны «Калевалы». Вот он и сам! У серой гранитной стены, облокотись на нее, на гранитной скамье сидит совсем еще молодой Лёнрот. Устремив взор на реку, на сосновые рощи на другом берегу, он о чем-то глубоко задумался.

Это новый, такой поэтический и такой реалистический памятник… Он утвержден прямо на земле, без пьедестала. К нему может подойти любой прохожий, присесть рядом на гранитную скамейку, — но никто не может разогнать думу поэта. Может быть, он задумался о том, как сделать, чтобы заветный труд дошел до народа, чтобы изданию и распространению этих явно языческих рун, противоречащих и Ветхому и Новому завету, не помешало сопротивление консервативного финского духовенства? Не здесь ли, глядя на стремнины реки Каяни, и решил он включить в «Калевалу» десятки стихов с обращениями христианско-религиозного порядка и заключить древний эпос молодой руной — руной о непорочном зачатии девой Марьяттой, понесшей младенца от ягодки брусники, который затем принял крещение?

Но и эта уступка Лёнрота не удовлетворила многих, не только священников, но и людей ученого сословия. Даже русский академик Я. Грот, искренне восхищавшийся деятельностью Лёнрота, посетивший его в Каяни, писал о том, что «последняя песнь «Калевалы», начинающаяся рождением мальчика от девы, есть, без сомнения, аллегорическое изображение борьбы христианства с язычеством в Финляндии. В вымысле этом видим самое грубое искажение новозаветного повествования о рождении Спасителя, даже Руотус есть лицо библейское и представляет Ирода, которого финны в ежедневном разговоре до сих пор так называют. Сочинитель этой руны, желая описать торжество Евангелия над древней верой финнов, вздумал противопоставить Вяйнямёйнену, как главе ее, самого Божественного Младенца, перенеся искаженное предание о нем в свою отчизну, а падение язычества выразил бегством важнейшего языческого бога, от которого Финляндия сохранила одни песни».

Кроме аллегорической истории христианства в Суоми и Карелии, искаженных евангельских легенд, Лёнрот включил в «Калевалу» много магических заклинаний и колдовских заговоров. Обилие их затрудняет и чтение самой поэмы и затеняет движение сюжета.

И вот на берегах Каяни, если бы только удалось развеять молчание гранита, из которого резец скульптора извлек черты молодого Лёнрота, мне хотелось бы рассказать ему о том, что другой финн, глубоко чувствующий народные истоки «Калевалы», творческое начало ее поэзии, тоже сын сельского портного, также получивший ученую степень в стенах университета в Хельсинки, уже обогащенный опытом и наукой истекшего века, освободил поэму от наносных, чуждых общему ее характеру элементов более позднего происхождения.

Поэма стала цельнее, органичнее, композиционно стройнее, исторически точнее, ближе духу народа. Так она и вышла в дни столетнего юбилея «Калевалы» в Петрозаводске. Исключенные из поэмы строки и руны были приведены во второй части книги.

Каждый теперь может читать «Калевалу» в двух редакциях.

Но, к сожалению, в Суоми еще мало кто знает даже о существовании нового варианта «Калевалы», хотя имя редактора, Отто Вильгельмовича Куусинена, здесь хорошо всем известно.

Я знаю, кое-кто в Суоми, возможно, и возмутится тем, что нашелся человек, осмелившийся притронуться к ставшей привычной последовательности рун. Но, во-первых, в распоряжении любого читателя всегда имеется канонический текст поэмы, а во-вторых, недовольные новым редактором наверняка не знают или не обратили внимания на то, что писал в конце предисловия к первому изданию «Калевалы» сам искреннейший талантливый поэт-филолог Элиас Лёнрот:

И, стоя сейчас на крутом берегу, рядом с памятником самоотверженному поэту, вспоминая строки, которые он предпослал поэме, я думал о том, что сам Элиас Лёнрот, пожалуй, благосклоннее и внимательнее, чем кто-либо другой, отнесся бы к работе того, кто приложил немало сил, чтобы по своему разумению усовершенствовать его труд.

И еще раз я видел бронзового Лёнрота около хижины — торппа, где он родился, километрах в восьмидесяти от Хельсинки.

Впрочем, вряд ли я собирался бы посетить этот удаленный от дорог домик, если бы не разыскивал Матти Янхунена, того самого, с которым мы зимой познакомились в редакции «Коммуниста» и речь которого я слышал на открытии Дома культуры.

Когда в июне 1948 года Советское правительство сообщило, что, идя навстречу пожеланию финляндской демократической общественности, оно сократило вдвое сумму оставшихся репараций, Матти Янхунен был министром социального обеспечения.

Обращение к Советскому правительству (давшее финскому народу 73,5 миллиона долларов) было инициативой Матти Янхунена и его политических друзей. Но я искал новой встречи с Матти Янхуненом не только потому, что в годы войны он, как и сотни тысяч других заключенных, «превентивно» был заключен в концлагерь и затем, по окончании войны, стал министром правительства М. Пеккала, но главным образом потому, что знал, что он долгое время находился в каторжной тюрьме в Хельсинки, в одной камере с Тойво Антикайненом.

Матти Янхунен сейчас проводил очередной отпуск в своем домике на берегу небольшого лесного озера в девяноста километрах от столицы. Хотя домик Янхунена и построен вдалеке от дороги, ориентируясь по отлично начерченной схеме, мы разыскали его без лишних расспросов.

Летний день, бесконечный на севере, в беседе, в рассказах, воспоминаниях на скамеечке на берегу озера пролетел незаметно.

Передо мной прошла жизнь Матти Янхунена, судьбы его друзей по партии, по подполью, тюрьмам, история его верной спутницы — жены.

Много новых деталей поведал он мне и о жизни Тойво Антикайнена. Но все то новое, что узнавал я о нем, лишь подкрепляло, дополняло уже сложившийся в сознании образ бесстрашного рыцаря революции Тойска, как ласково называли Антикайнена друзья.

Даже на испанской земле, в финской роте интербригады, двум самым «заслуженным в боях» станковым пулеметам даны были имена томившихся в тюрьмах Суоми революционеров. Один назывался «Тойска», другой, в честь Хертты Куусинен, — «Хертта».

— Вам известно, — спросил меня Янхунен, — что, уже осужденный, находясь в одиночке, Тойво Антикайнен пытался возбудить судебный процесс против охранки?

Чтобы узнать, как сообщается Антикайнен с друзьями, с волей, охранка подослала своего агента. Он был назначен тюремным надзирателем в том коридоре, куда выходила и камера Антикайнена. Надзиратель втерся в доверие к некоторым заключенным. Стал передавать их записки Антикайнену и его записки товарищам.

Однажды я получил записку, которую якобы Тойска адресовал мне. В ней говорилось о том, что надо усилить связь с волей, о том, чтобы я немедленно организовал побег, что, мол, есть об этом предписание партии, есть и оружие.

Это настолько противоречило правилам конспирации, что Янхунен сразу понял — перед ним фальшивка — и совсем прекратил переписку с Антикайненом.

— Через несколько дней я снова получил записку, якобы написанную его рукой, с упреками, что не выполняю его заданий. Я ничего не ответил и на эту записку. Нетерпение надзирателя было так велико, что еще через ночь он сам пришел ко мне в камеру и сказал, что это он писал записку по просьбе Антикайнена, что он может организовать побег, достанет оружие. И даже, мол, у него подготовлен на этот случай аэроплан.

Янхунен понял, что кое-где уже готовится сообщение: «Убит при попытке к бегству».

Но ничем нельзя было выдать, что Янхунен раскусил, с кем он имеет дело. Назначили новую встречу с надзирателем, а тем временем предупредили Антикайнена.

Узнав об этом, Антикайнен обратился в суд с жалобой на то, что ему и в тюрьме не дают спокойно отбыть срок заключения. Однако судебный канцлер ответил, что нет основания для судебного разбирательства…

— Антикайнен, как вам известно, был человеком с железными нервами. Опасная работа в подполье держала его в постоянном напряжении. Гигантскому труду по организации защиты на суде, длившемся много месяцев, когда он должен был один на один разбивать «показания» шестидесяти девяти лжесвидетелей, документированно отвечая на каждое замечание прокурора, и самому вести наступление, разоблачая политическую подоплеку процесса, также сопутствовало большое нервное напряжение… И мы боялись, что после этого напряжения долгое одиночное заключение может расшатать нервную систему Тойска.

Желая облегчить участь Тойска, политические заключенные тюрьмы потребовали от администрации, чтобы в камеру Антикайнена поместили второго товарища. Это требование встречало отказ за отказом.

И лишь после голодовки дирекция тюрьмы согласилась удовлетворить это требование заключенных, но выдвинула «встречное условие», на которое, как она думала, никто из заключенных не пойдет. Тот, кто захочет разделить одиночество Антикайнена, должен добровольно подчиниться и штрафному режиму, который применяется к нему.

— Мы могли к казенному пайку прикупать в тюремной лавочке чай, сахар, кофе и еще кое-какую снедь, могли писать и получать письма, имели право свидания. А это не так уже мало!

И всего этого человек лишался, переходя в камеру Антикайнена. Но тюремщики просчитались. Товарищей, желавших разделить штрафной режим с Тойска, нашлась немало.

— Первые двое суток день и ночь мы не спали, разговаривали, — вспоминает Янхунен. — Ведь за это время Антикайнен не имел никакой связи с миром.

Янхунен рассказывает мне, как они в камере с семи утра (побудка — в пять тридцать) до шести часов вечера шили рубашки для солдат и в это время составляли план, вернее — мечтали о том, что будут делать на воле.

Занимаясь шитьем, они «обговаривали» — составляли лекции для нелегальной тюремной политшколы, курсантами которой являлись все тридцать политических заключенных (потом были вовлечены и остальные шестьдесят).

В «свободное время», с шести тридцати до девяти вечера, когда выключался свет, надо было занести на бумагу, записать то, что «обговорено» днем.

Так за несколько месяцев составился курс из десяти лекций.

Но передать каждую лекцию другим было нелегко. Ведь на прогулку Антикайнена с его товарищем по камере водили вдвоем, под надзором двух же сторожей. В это время на круглом тюремном дворе никого не было.

Полученную каждый раз иным способом лекцию один, а затем другой, третий товарищ заучивали чуть ли не наизусть, и потом во время общей прогулки («гуляли» парами по кругу) рассказывали содержание лекции соседу.

Так как прогулка была общая, то нетрудно было каждый раз менять соседа в паре.

Так постепенно осваивала курс вся школа.

— Кое-какие лекции, кажется, сохранились, — улыбается Янхунен.

Хозяйка затопила баню. После того как мы попаримся на полке и окунемся в озере, нас ожидает обед.

— Пока согреется баня, — говорит гостеприимный хозяин, — давайте съездим к Лёнроту.

Оказывается, совсем недалеко отсюда, километрах в пяти-шести, находится Пайккари-торппа — домик сельского портняжки, отца Лёнрота. Этой ветхой избушке больше чем полтораста лет. Бедная, с подслеповатыми окошками горница. Длинные скамьи вдоль стен. Между родительской кроватью, покрытой лоскутным одеялом, и деревянной колыбелью — прялка с круглым колесом и куделькой на веретене.

Я подхожу к колыбели, тихонько трогаю ее, и она покачивается, колыбель, качавшая маленького Элиаса, открывшего глаза под этим потемневшим дощатым потолком. К потолку прилажен шест, на котором висели плоские ржаные лепешки — някки лейпя. Вот одна из них. Словно сохранилась с тех пор. Старый безмен на стене, а над окном, почти под самым потолком, полочка, куда сельский портной складывал иглы, ножницы — весь свой нехитрый инструмент, — чтобы не могли достать дети.

А рядом, в комнатушке-каморке, на стене висит потертый матерчатый цилиндр — неотъемлемая принадлежность костюма лекаря тех времен, здесь же походная чернильница, гусиное перо, песочница — письменные принадлежности, те, которыми, по преданию, записывались руны «Калевалы».

Этот домик финский народ так же бережно хранит, как карельские лесорубы оберегают сосну на берегу озера Куйто, под которой Лёнрот записывал бессмертные руны.

Мы выходим из домика. Нас охватывает жаркий воздух июльского дня, напоенный запахами сосновых смол и свежего сена. Голубеет озеро. А перед нами, шагах в двадцати от торппа, на выглаженном веками валуне, спиною к озеру, лицом к отцовской хижине, на бронзовом пне, в высоких болотных бронзовых сапогах, в длиннополом мятом сюртуке, в небрежно повязанном галстуке, сидит бронзовый человек с лицом лесоруба — Элиас Лёнрот. Прекрасный памятник.

Много хороших, оригинальных памятников поставлено в Суоми — и Лёнроту, и сказителям, и героям их рун, — но одного еще нет.

— Он будет поставлен, я убежден в этом, — говорит Матти Янхунен, — памятник замечательному сыну финского народа, Тойска, дела которого достойны быть воспетыми в рунах, равных по силе рунам «Калевалы».

И, помолчав, он спрашивает:

— Не знаешь, где он погребен?

— На кладбище на Кекострове, в Архангельске. Алиса Суси, вдова одного из участников похода на Кимас-озеро, ныне воспитательница Медвежьегорской школы-интерната, рассказывала, как недавно она с делегацией отряда пионеров имени Тойво Антикайнена приезжала на Кекостров и пионеры при большом стечении народа возложили венок на могилу героя.

— А не пришло ли время перевезти прах Тойска в его родной город, в Хельсинки, в Мальми? — не то спрашивает, не то вслух думает Матти Янхунен.

На окраине столицы, в Мальми, — братские могилы красногвардейцев, павших в 1918 году. Туда перенесен прах Пеюсти и других товарищей. Спасая честь своего народа, они боролись против того, чтобы Суоми воевала на стороне гитлеровцев, и были расстреляны. Сюда недавно перевезен из Москвы прах друга, соратника и во многом учителя Антикайнена — Юрьё Сирола. На могиле Сирола нет еще надгробного камня, один лишь невысокий куст красных роз.

Кладбище Мальми для трудящихся Хельсинки сейчас то же, что для французов Пер-Лашез с его прославленной Стеной коммунаров.

Мы возвращаемся по лесной дороге к Ситойнярви, к дому Матти Янхунена. Сосны своими разлапыми ветвями бьют по крыше, задевают окна нашей машины. И я рассказываю Янхунену о своих встречах с Антикайненом и о том, что сейчас в поющихся под сосной Лёнрота рунах карельских сказителей имя Антикайнена часто звучит рядом с именами Илмаринена, Вяйнямёйнена, бившихся за счастье народа, за Сампо.

— Этот парень дошел до петуха! — говорят в Суоми о человеке грамотном, человеке, овладевшем азами какого-нибудь дела.

Дошел до петуха! Как возникла эта пословица? С незапамятных времен и до наших дней на обложке финского букваря, на последней ее странице нарисован петух. Почему петух? Неведомо. Но здесь нет букваря, на обложке которого не красовалось бы это пернатое. Вот и повелось о человеке грамотном с улыбкой говорить: «Он дошел до петуха».

— Однажды дядюшка принес из лавки букварь с гордым петухом на обложке. Детям говорили об этом удивительном петухе: «Если будешь стараться и хорошо читать, то ночью петух принесет тебе кусочек сахару, сухарик или конфетку». Учить взялась сама мать. Сначала все шло хорошо, до того хорошо, что петух даже принес кусочек сахару, — рассказывала нам восьмидесятилетняя Аура Кийскинен, ветеран рабочего движения Суоми.

К 1905 году уже вся Суоми «дошла до петуха». Трудно было найти неграмотного. Перешагнув через петуха, она пошла дальше.

Я собирался познакомиться с современной финской школой и поэтому, для начала, был доволен, что окно номера в гостинице «Хоспиц», где я жил зимою, выходило на школьный двор.

Каждое утро я наблюдал, как спокойно появляются первые школьники. Они не торопятся. На дворе еще полумгла. Окна классов темны, и только циферблат часов на стене школы светится равнодушным электрическим светом. Потом приходят девочки и мальчики. Одеты красиво, удобно, на наш взгляд — не слишком ли легко? Мороз, но они не закутаны, ни на одном школьнике нет шубы. Малышам их заменяют теплые яркие комбинезоны. Дети постарше обходятся шерстяным бельем под плотными верхними костюмами. Они собираются небольшими группами, оживленно толкуют о чем-то между собой, маленькие с маленькими, большие с большими.

Приезжает грузовик. Сгружают ящики с бутылками молока, фруктовой воды и еще какие-то продукты.

Двери школы заперты. Но вот появляется учитель. Девочки старательно приседают в книксене, когда педагог проходит мимо них, мальчики лихо расшаркиваются и снова продолжают свою возню. Двор расцветает всеми цветами радуги, наполняется веселым гомоном, который долетает ко мне даже через плотно закрытое окно.

Вспыхивают электрическим светом широкие окна классов, время начинать занятия. И беспорядочная ребячья толпа мгновенно «растасовывается», выстраивается цепочками. Сколько цепочек — столько и классов.

Отворяются двери школы, и все дети, класс за классом, строем входят в школу, спокойно, без сутолоки. Сначала проходят маленькие, потом те, что постарше, и замыкают шествие самые старшие.

Я уже слышу недоумевающий вопрос: если школьники все сразу входят в здание, то как же избегается толчея и неразбериха у вешалки?

Здесь нет общих вешалок — для всей школы. В коридорах на стене возле каждого класса вешалка, где школьники успевают вовремя, без толкотни раздеться.

Двое мальчишек, размахивая сумками, бегут через улицу. Они успевают проскользнуть в уже закрывающуюся дверь… Но вот тот мальчуган, который бежит по переулку, видит, как захлопнулась дверь, и сразу с карьера переходит на шаг. Он безнадежно опоздал.

И девочка в зеленой вязаной шапочке с лыжами в руках тоже опоздала. Сначала опоздавшие выглядят смущенными, а потом бродят по школьному двору с независимым видом, словно заранее решили опоздать и сейчас лишь выполнили давно задуманное. Двери теперь не раскроются для них до первой перемены, когда из здания пестрой толпой вывалятся все ученики, чтобы побегать, поиграть в снежки.

Каждую перемену дети обязательно должны проводить на дворе.

В новых школах строят сейчас даже специальные навесы на случай дождя. Какая бы ни была погода, после каждого урока ребенок должен быть пятнадцать минут на воздухе.

Семилетняя народная школа в Лахти. Мы входим в третий класс, ученики встают. На мой взгляд, мальчики чем-то смущены.

— Так ли это? — спросил я учительницу.

— Им неловко, что иностранцы застали их за таким немужским занятием, — ответила, улыбаясь, молодая учительница.

И в самом деле, перед мальчуганами на партах лежали недовязанные варежки. Оказывается, уроки вязания обязательны не только для девочек, но и для мальчиков, до третьего класса включительно. С четвертого они начинают заниматься, кроме общеобразовательных предметов, уже только своим, мужским — столярным, токарным, кузнечным — делом, а девочки учатся кройке и шитью, домоводству, в которое входит и кулинарное искусство.

В народной семилетней школе горячие завтраки так же, как и обучение, бесплатны, и старшеклассницы в классе домоводства на большой кухне с электрическими плитами, холодильниками, с мойками, с полками, уставленными разнообразной посудой, под руководством учительницы и опытного кулинара готовят завтраки, накрывают на стол.

Каждый день недели это делает другой класс, и вся школа может судить и сравнивать их успехи в кулинарном искусстве.

Совместное обучение, впервые введенное здесь в 1890 году, вскоре завоевало общее признание. И теперь в первой ступени повсеместно мальчики и девочки учатся совместно. А во второй ступени из 373 школ только 39 раздельных — женских.

Сейчас мы находимся в школе совместного обучения.

Директор слегка приоткрыл дверь одного из классов, и оттуда в широкий коридор полилась чистая, нежная молодая. Песня Сольвейг! Шел урок хорового пения.

Этот предмет так же обязателен в семилетней школе, как и труд, как физическая культура и закон божий.

Закон божий! Сколько учебного времени уходит на то, чтобы засорять головы детей сведениями о сотворении мира в шесть дней, о происхождении Евы из ребра Адама. Причем об этом говорится не как о легендах, а как о непреложной истине!

Молоденькая учительница, следуя учебной программе, рассказывала малышам на уроке о всемирном потопе, о том, что все живое тогда утонуло, погибло — и остались на земле только те животные, которых Ной поместил на своем ковчеге. И вдруг один мальчуган поднял руку.

— Что ты хочешь сказать, Пекка?

— Я думаю, что рыбы, киты и тюлени тоже не утонули, — серьезно сказал он.

— «Ты прав, Пекка», — отвечала я, с трудом удерживаясь от смеха, — рассказывала мне учительница. — Но потом дома подумала, как я не права перед этим пытливым мальчуганом, как заведомо вру ему. Мне-то ведь известна эволюционная теория…

Но оставим в стороне закон божий и войдем в соседний — пятый класс. Он пуст. Классная доска занимает здесь стену во всю ее ширину.

Войдя в этот класс, я невольно вспомнил о том, с каким восхищением писал о финских школах А. Куприн, неоднократно посещавший Суоми:

С тех пор как были написаны эти строки, прошло полвека, и надо сказать, что и новые школы, и парты, и освещение в классах, кабинетах стали лучше и удобнее, чем те, которые так пленили в свое время Куприна.

В классе, в который мы вошли, как и во всех других, парты были чистенькие, словно только что отполированные, ни кляксы, ни царапины, ни малейшего следа перочинного ножика.

— Парты новые? — спросил я.

— Нет, им уже пять лет. Столько, сколько этой школе, — ответил директор.

— Неужели у ваших мальчиков нет потребности резать дерево? — усомнился кто-то из моих спутников.

— Нет, они не безгрешны, — улыбнулся директор, — мальчики везде мальчики, и они не преминут испробовать остроту ножа и твердость дерева. Но у нас вся энергия их, направленная на это, расходуется в столярном классе. Мальчики из пятого класса сейчас как раз строгают там, пилят и режут вволю. И, конечно, им приятнее, когда при этом возникают новые вещи, чем портятся старые. К тому же, сами делая мебель, они приучаются ценить и уважать труд, вложенный в те вещи, которые их окружают.

Через несколько минут в хорошо оборудованной столярной мастерской мы увидели, с каким рвением ребята трудятся, обрабатывая детали будущих шкафов, столов, стульев.

А еще через несколько минут перед нами пробежала голышом целая орава мальчиков из другого класса. Один за другим они бросались в большой школьный бассейн, обдавая брызгами нас, случайных посетителей, на которых они не обращали внимания.

Но даже если школа старая и не имеет своего бассейна — это не снимает с нее обязанности научить детей плавать.

В новом городском бассейне в Тампере мы видели, как ученики одной школы, окончив урок плавания, уступали место ребятам из другой школы. А у входа в бассейн было вывешено расписание занятий нескольких школ.

Физическая культура, спорт здесь входят в жизнь как существенная, неотъемлемая часть быта. За традиционными соревнованиями школ по атлетике, гимнастике, спортивным играм, лыжам с интересом следит вся страна.

В конце февраля празднуется традиционный день «Калевалы», за которым следуют так называемые «лыжные каникулы». Но о них — позже, а сейчас вернемся обратно к семилетней народной школе, с которой мы начали путешествие по училищам Финляндии.

Я видел потом семилетние народные школы в Хельсинки, осматривал профессиональное училище в Хямеенлинна, готовящее мастериц-портних, изучивших народное творчество, вышивку, ткани…

В Вааса, где преобладает шведское население, я был в только что выстроенном шведском среднем ремесленном училище и в финском ремесленном училище. Вступила в строй лишь первая очередь школы — на 400 учащихся, а когда здание будет закончено, здесь смогут приобретать квалификацию слесари, токари, жестянщики, водопроводчики, электросварщики, наборщики, печатники, кузнецы, переплетчики — 800 юношей и девушек.

В шведском же училище есть еще специальные классы для портняжного, поварского, парикмахерского ремесел. В примерочной мы встретили дам-заказчиц, разглядывающих модные финские и парижские журналы. Заказов на шитье платьев школа получает больше, чем может выполнить. Оплата работ, проведенных учениками, составляет двадцать процентов бюджета как той, так и другой школ.

Здесь же, в большой, начищенной до блеска кухне, где учились стряпать девочки-шведки, я удивился, увидев мальчика.

Но этот рыжеволосый парнишка нисколько не был смущен.

Решив стать моряком, точнее — коком на корабле, он спокойно прокладывает свой путь в жизни.

— Мы долго смотрели на ремесленное обучение сквозь пальцы, — сказал мне молодой ректор финского ремесленного училища. — А теперь, когда спохватились, это стало нашим любимым детищем. Города соперничают. Каждый хочет, чтобы ремесленное училище у него было лучше, чем у другого.

Это было похоже на правду.

В Вааса мы наглядно убедились в равенстве языков двух групп населения — шведского и финского, наступившем сейчас в Финляндии после вековой борьбы. Шведский язык является ныне государственным языком наравне с финским, хотя число граждан, для которых он родной, не так уже велико, меньше одной десятой.

Из 373 средних школ в 1958 году в 48 преподавание ведется на шведском языке. Но и в финских школах обязательно изучение шведского языка, так же как и в шведских в обязательном порядке изучают финский.

Алфавит здесь общий — латинский. Но буквы B, C, D народ до сих пор неизменно называет «господскими буквами». Соответствующих звонких звуков в финском языке нет. Даже в словах, которые заимствованы из других языков, они превращаются в глухие. Так «генерал» становится — «кенраали», «граф» — «крейви», «банк» звучит «панкки», «Борго» — «Порво» и т. д.

«Господские буквы» — буквы языка господ.

Мне вспоминается рассказ Ауры Кийскинен о том, как мать учила ее грамоте.

— «Это A, это господские B и C, но их учить не надо». Я же сразу запомнила их и каждый раз выпаливала: «Это господские B и C, но учить их не надо». — «Глупая ты!» — говорила мать.

Финской детворе, изучающей родную речь, эти буквы действительно не нужны. Но…

— Вот вам кажется, что в Суоми достигнут полный, как у нас говорят, «языковой мир» — равенство. Это, пожалуй, правильно лишь для тех приботнийских приморских губерний, где проживает большинство шведов. Ну, а скажите: для чего финскому ребенку в Саво, в Хяме, в центральной или восточной Финляндии, где шведов в помине нет, изучать шведский язык, который ему, может быть, ни разу в жизни и не пригодится? — втолковывал мне один активист Аграрного союза в Куопио. — Не лучше было бы отводить эти часы в школе на английский, или русский, или немецкий язык? По-моему, юридическое равенство на самом деле охраняет прежнее, еще привилегированное положение шведского языка… — говорил он.

В Котке посетили мы комбинат из семи профессиональных училищ. Отсюда выходят штурманы и капитаны, токари по металлу, слесари-механики, техники, мастера строительных специальностей, мастера лесной промышленности, квалифицированные конторские работники, повара и инструкторы поварского дела.

Каждый год учебы дает там последовательно очередную ступень рабочей квалификации, а весь курс (для одних трехлетний, а для других — четырехлетний) — диплом техникума.

Сюда принимаются люди, уже окончившие народную семилетку, после того как они год или два проработали в избранной ими области.

У нас сейчас идет перестройка школьного образования, и стоит внимательно приглядеться к финскому опыту. Там мы можем отыскать для себя немало ценного.

…Если на людей, приезжающих из других стран, производит большое впечатление то, что семилетнее образование здесь обязательно и бесплатно, то нас, разумеется, удивить этим было нельзя. Зато спортсмены наши (впрочем, не только они) одобряли то, что из четвертого класса нельзя перейти в пятый, не сдав экзамен по плаванию.

Осматривая класс домоводства и шитья, все мы позавидовали законному существованию науки, которую нашим женщинам приходится усваивать от случая к случаю.

Заглянули в квартиру при школе — на две комнаты с кухонькой. Здесь происходит заключительный выпускной экзамен по домоводству. Каждая девочка по очереди должна прибрать эту квартиру, украсить цветами и приготовить обед для гостей: учительницы, родителей, сестер или братьев и двух-трех подруг. Так проверяется, хорошо ли усвоила ученица уроки домоводства.

Нашим педагогам в этой школе понравилось то, что директор ее может, включив свой радиоаппарат, слышать, что происходит в данную минуту в любом классе.

— Понимаете, — говорили они, — директор знает, что делается в классе, как учитель ведет урок, а на самочувствии и поведении учащихся никак не отражается «присутствие» в классе посторонних.

Понравился также кабинет наглядных пособий, где по заявке учителя специальный человек подбирает карты, таблицы, картины, книги, модели, инструмент и т. д., и учителю перед уроком остается только войти в кабинет, чтобы взять их.

Архитекторы наши обычно останавливаются около мозаик, изображающих рулевого у штурвала, пильщика у работающей рамы, повара о кастрюлей, портного за шитьем, бухгалтера со счетами, и обсуждают достоинства актового зала учебного комбината в Котке, зала, в котором происходят также общественные собрания и городские концерты.

На меня же наибольшее впечатление произвели слова, оброненные в механической мастерской заместителем директора учебного комбината в Котке. (Эта школьная мастерская также в процессе учебы выполняет заказы местного населения и предприятий.) Показав на крашенный в оливковый цвет автоматический токарный станок, он нам сказал:

— Такие станки уже появляются и на предприятиях.

— То есть как это уже появляются на предприятиях? Разве училище получает новые станки раньше, чем фабрики и заводы?

— Да, по большей части это так, — отвечал заместитель директора. И стал объяснять: — Машиностроителям выгодно, когда их первые станки придут на предприятия, чтобы там уже были рабочие, которые хорошо владеют ими. Фирма, устанавливающая эти станки, также заинтересована в том, чтобы не обучать людей у себя на заводе новой технике, а получать рабочую молодежь, освоившую эти станки. Поэтому машиностроители и отпускают нам новейшие станки по пониженной цене, со скидкой.

— А как в училище узнают о таких технических новинках?

— Видите ли, муниципалитет в совет каждого училища, кроме преподавателей, назначает наиболее крупных специалистов этой профессии из местных граждан. И для них это почет и для школы польза.

За несколько дней до соревнований в Лахти на первенство мира по лыжам известный финский спортивный радиокомментатор Пекка Тийликайнен сказал:

— Если спросить, много ли в Суоми лыжников, придется сосчитать все население. В Суоми не говорят об умении ходить на лыжах — это само собой разумеется.

И он прав.

Любовь к спорту, пожалуй, также надо зачислить в финский «менталитет».

Если разделить золотые и серебряные медали — знаки первенства в международных спортивных соревнованиях — на количество душ населения, то, по всей видимости, первыми будут финны.

Лыжи — это, пожалуй, самой природой продиктованный финнам вид спорта. Другой вид, выросший из труда лесоруба-сплавщика, — состязания в плавании, стоя на бревне. Но гонки на бревнах, так же как и русская игра в городки — рюхи, еще не стали международными видами спорта.

Сколько здесь повсюду лыж — настоящих, игрушечных, нарисованных! Они на улицах и в магазинах, в рекламах, изображены на объявлениях сберегательных касс и банков, вылеплены из сахара на витринах кондитерских. И не только на крышах частных автомобилей сделаны специальные приспособления для перевозки лыж — такие крепления и на крыше каждого такси, — иначе в субботу и воскресенье не заполучишь пассажира.

Спортивные союзы Финляндии объединяют свыше 233 тысяч лыжников. В Суоми даже церковники организуют свои лыжные пробеги.

Ежегодно в конце февраля, после традиционного праздника «Калевалы», у городских школьников бывают так называемые «лыжные каникулы», специально для того, чтобы дети могли побегать вволю на лыжах. Я видел утром, едва только рассвело, — вооруженные лыжами школьники атаковали автобусы, уходящие за город.

В сельских школах таких каникул нет, потому что там и в школу и из школы, и в гости и просто по делам, и в будни и в праздники все ходят на лыжах. Бабушка идет проведать внучку в соседнее село на лыжах. Школьники сельских мест вместо «лыжных» получают «картофельные» каникулы, которых у городских не бывает. Весною, во время посадки картофеля, и осенью, когда наступает пора его копать, три дня в школах нет занятий, чтобы дети помогали родителям в поле.

В дни лыжных каникул вместе со школьниками я пришел в Национальный музей в Хельсинки. Там есть два зала, каких в музеях других стран не найдешь. В этих залах выставлены лыжи разных веков, разных форм, разных губерний и районов Суоми. Лыжи с желобком и плоские лыжи, подбитые мехом, чтобы лучше скользили. Здесь есть лыжи, найденные при раскопках вблизи Рийхимяки (возраст их — две тысячи лет), и лыжи из Хяменкюре, которые еще на тысячу лет старше.

Какими орудиями выстроганы они?

Обломок лыжины, найденный на стоянке людей каменного века, — обломок, которому 3700 лет, — как редчайшая ценность, хранится в закрытом фонде музея. Чтобы его увидеть, нужно особое разрешение.

Вряд ли где-либо можно найти такое собрание — от корявых, покоробившихся самоделок древних обитателей страны до сверкающих лаком современных лыж, на которых финские спортсмены завоевывают мировые рекорды.

Мы находились в том краю, где поэт о молодой женщине говорит, что она, «как лыжа, скользит-убегает», где он видит, как «по зимним странствует дорогам лыжница Болезнь, подруга Смерти». А великий финский поэт Эйно Лейно называет книгу стихов, вовсе не посвященную спорту, — «Песни лыжника».

— Почему они не догадались выставить здесь, в музее, еще и свои лыжные мази? — сказал один из наших спортсменов.

Пожалуй, он был прав — и финская смазка для лыж имеет право на место в музее.

Если в тех краях, где на степном приволье паслись табуны, наши лошадники для обозначения масти лошади создали такой богатый словарь, какого, пожалуй, не найти в другом европейском языке (все эти каурые, чалые, гнедые, сивые, вороные, караковые, игреневые, карие, соловые, чубарые, буланые, мышастые, мухортые, подвласые и т. д.), то здесь, на севере, где жизнь так связана со снегом, для каждой его разновидности нашли свое особое обозначение. Падающий снег, мучнистый, зернистый, сыпучий, кристаллический, свежий порошкообразный, старый порошкообразный, фирновый, хлопьевидный, мокрый — все они именуются по-разному. И для каждого снега есть своя лыжная мазь. Для трехдневного сухого снега, уже подвергшегося воздействию солнца, — одна. Для сухого свежего снега — другая. «Каркиакелли» — мазь для крупнозернистого снега. «Паккаскелли» — на сильный мороз. «Кескикелли» — на умеренный. «Кускакелли» — на оттепель. «Весикелли» — на талый снег и т. д. Ведь и у нас на севере — в Карелии, Архангельской и Вологодской областях — народ мокрый снег с дождем называет «чичер», для снега с туманом имеет словечко «чидега», слово «снежура» обозначает снег на талую землю, рыхлый снег здесь «уброд», обледенелый — «чир» и т. д. Но, к сожалению, эти и другие, не менее выразительные, слова не получили у нас прав «литературного гражданства» и зачислены редакторами в областные, сиречь изгоняемые из литературной речи. А жаль!

— Финским спортсменам в состязаниях ворожит их «медведь на лыжах»! — сказал чилийский чемпион И. Карраца. — И к тому же здесь слишком холодно для меня! — добавил он и покинул Суоми, так и не дождавшись гонок на пятьдесят километров, для которых, собственно говоря, он и прибыл в Лахти из Южной Америки.

«Медведь на лыжах» — это марка одной из финских фирм спортивного инвентаря, которая официально утверждена поставщиком лыж для всех команд на всемирных олимпиадах.

Лыжи тут действительно делают хорошие, — мне об этом говорили и советские спортсмены, прибывшие в Лахти на международные соревнования. Они совершили экскурсию на лыжную фабрику Ярвинена, которую показывал сам хозяин, на прощание подаривший многим из них по паре отличных лыж. Но все же чилийский спортсмен не прав. Не для чего «медведю на лыжах» ворожить своим соотечественникам, если лыжный спорт для них, повторяю, даже не спорт, а быт.

Первый финский чемпион по лыжам, с которым я познакомился, был обедневший крестьянин Эса Туликоура. Этот бывший «король лыжников», чтобы купить новую борону вместо отслужившей свой век старой, вынужден был продать серебряный кубок победителя, полученный им на международных соревнованиях.

Впрочем, знакомство наше было чисто литературное, и сам Эса Туликоура — лишь персонаж (правда, имеющий прототип в жизни) рассказа Пентти Хаанпяя «Борона и серебряный кубок». Но по этому рассказу видно и то, насколько народен спорт в Финляндии, и то, как трудно живется мелкому земледельцу.

Знакомство с другим чемпионом Финляндии произошло в Турку, на набережной реки Аура.

На невысоком пьедестале бронзовый атлет с необычайной легкостью (хотя видна каждая напряженная мышца его тела) уверенно и свободно продолжал свой бег, принесший ему мировую славу. Это — Пааво Нурми. Он поставил 24 мировых рекорда в беге на разные дистанции — от 1500 метров до марафонского.

Двадцать семь лет мировой рекорд бега на 10 километров принадлежал Финляндии.

Скульптура бегущего Нурми изваяна Вяйне Аалтоненом и поставлена в Турку потому, что здесь начинал свою спортивную жизнь Нурми.

Такая же статуя находится в Хельсинки, в музее «Атенаум», и третья — в парке поблизости от Олимпийского стадиона.

Герой трех олимпиад (в Антверпене, Париже, Амстердаме), знаменитый Нурми в своей неспортивной жизни — владелец магазина мужских сорочек в Хельсинки. Этот магазин находится вблизи от парка, где установлена статуя Нурми. И по воскресеньям, как рассказывают, он с семьей иногда приходит погулять в парке, вблизи от этой скульптуры. Несколько раз и я побывал в парке около нее, но экс-чемпиона там не встретил. И опять-таки это мое знакомство с Нурми можно скорее назвать знакомством со скульптурой, чем со спортсменом.

С живыми чемпионами мира — финнами — я впервые познакомился в Лахти, в марте 1958 года.

Вечер и ночь перед началом международных соревнований я провел вместе с нашими лыжниками, прибывшими сюда состязаться на первенство мира. Их разместили в спортивной школе, принадлежащей Рабочему спортивному союзу («Тюэвяен Урхейлу литто» — ТУЛ) в Паалахти, вблизи от Лахти, построенной в сосновой роще на берегу озера.

Мы ходили по прекрасному гимнастическому залу, рассматривали зимние и летние площадки для игр и тренировок, корты, гимнастический городок, классы-аудитории, в окна которых гляделись стройные сосны, комнаты общежития с двухъярусными кроватями и ресторан.

За ужином наши лыжники и тренеры подтрунивали друг над другом, но даже и по шуткам видно было, что они внутренне собранны и готовы завтра на лыжне помериться силами с теми, кто долгое время держал мировое первенство.

— На этот раз ты, Павлик, не забудь захватить с собой четыре палки! — пошутил кто-то за столом, обращаясь к невысокому, щуплому на первый взгляд пареньку.

Все засмеялись. Сосед по столу объяснил мне, в чем дело.

Года три назад на международных соревнованиях здесь же, в Лахти, в момент старта лыжник-финн своей палкой случайно попал в кольцо палки Колчина. И Колчин, рванувшись вперед, — а старт был дан на горе, — остался без палки. Его понесло. Вернуться за палкой — значило потерять всякий шанс на победу.

У подножия горы один из болельщиков-финнов, заметив «аварию», протянул Колчину свою палку.

Колчин на ходу схватил ее. Но болельщик был долговяз, и палка пришлась Колчину не по плечу. Вернее, она была гораздо выше плеча… Тогда, бросив ее, — а в это время один за другим его обгоняли соперники, — Колчин в толпе, напиравшей на канат, нашел глазами человека себе под рост, выхватил из его рук палку и стал наверстывать то, что было упущено в первые секунды гонок…

Он обошел уже многих, но день выдался для него на редкость неудачный. На небольшом подъеме, обгоняя очередного соперника, Колчин снова зацепился кольцом за лыжу, и палка, опять выскользнув из рук, покатилась вниз.

Теперь уж пришлось возвращаться за ней — на десятки метров впереди не было видно никого.

А в это время Колчина один за другим обошли несколько лыжников, которых он обошел за минуту до этого. И все же в том соревновании он вышел на третье место.

В местных газетах был опубликован снимок — Колчин идет по лыжне с одной палкой, — и под фото надпись: «Колчин занял третье место с одной палкой. А что, если бы у него их было две?!»

— Не забудь, Павлик, взять с собой завтра четыре!

…Еще не начинало светать, в шесть тридцать, ушла машина с тренерами и с теми нашими лыжниками, которые сегодня должны были находиться, как говорят, «на дистанции» — встречая бегунов, подавая им на ходу горячее какао и прочее.

Вместе с ними поднялся и я и, ожидая автобуса, на котором должны выехать на старт участники сегодняшних гонок, пошел бродить по спортивному городку.

В зале отдыха, перед столовой, установлена радиола с набором пластинок для танцев. Здесь же у стены невысокий шкаф, дверцы которого полуоткрыты. На полках — одинаково переплетенные толстые тома.

Я раскрыл один из них. Разлинованные листы, графы с фамилиями, цифрами марок и расписка. Самая маленькая цифра — 20 марок, самая большая, какую я нашел в этих подписных листах, — 4000 марок.

В шкафу хранились пятьдесят семь переплетенных толстых томов подписных листов с именами десятков тысяч людей, на средства которых построена эта школа Рабочего спортивного союза — ТУЛ — для инструкторов, тренеров, для повышения мастерства спортсменов, подающих большие надежды.

Шкаф этот никогда не запирается, чтобы каждый желающий мог взять книги и полистать, отыскивая фамилии знакомых и друзей.

Разговоры о лыжах, о лыжных гонках увлекают здесь каждого, молодого ли, старого ли, финна — безразлично. А в дни соревнований в Лахти хельсинкские газеты посвящали лыжам по две, три, а то и четыре полосы. Печатали планы местности и профиль пересеченной трассы гонок, напоминающий пилу или запись температуры человека, больного перемежающейся лихорадкой.

Здесь по радио реферируют и комментируют не только ход самих соревнований, но и процент жеребьевки: кому за кем идти…

А это, как я на другой день мог убедиться, очень важно.

Первые лыжники уже уходили со старта, когда Колчин еще только скидывал лишнюю одежду в палатке у края поля и наскоро «приканчивал» бутерброд…

В облике Павла Колчина не было ничего такого, что бы хоть отдаленно соответствовало обычным представлениям о чемпионах-атлетах. Невысокий, худенький фабричный паренек, он казался Давидом, затерявшимся среди двух дюжин Голиафов — гонщиков разных стран.

Со старта лыжников выпускали одного за другим с интервалами в 30 секунд. Уже прошло полчаса, как первые лыжники открыли состязания, а Колчин и Хакулинен только готовились к тому, чтобы оторваться от старта.

Обычно считается, что последние имеют бо́льшие преимущества: они знают, как идут первые.

На большой доске у старта, рядом с часами — с огромными секундными стрелками на огромнейшем же циферблате — вывешиваются сообщения, за какое время какой гонщик прошел восемь, а затем, последовательно, тринадцать, двадцать километров, и, наконец, время финиша. К этой доске, которая непрерывно живет — цифры появляются на ней, исчезают, изменяются, — прикованы глаза десятков тысяч людей, собравшихся на стадионе. Сообразуясь с показаниями этой доски, лыжник, выходящий позднее, может строить свою «тактику».

И поэтому, когда все узнали, что чемпиону мира Вейкко Хакулинену выпал жребий идти шестьдесят вторым, а Павлу Колчину — пятьдесят восьмым, каждый считал, что им повезло.

Но на самом деле все оказалось не так.

С вечера шел мокрый мелкий снег. А утром над снеговиной встало яркое, ослепляющее солнце. И мороз.

Градусник к началу старта показывал 13 ниже нуля.

Лыжня покрылась легкой корочкой, по которой легко было скользить на лыжах. И вот тут-то и обнаружилось, кто получил преимущество. Первые лыжники скользили по насту, но они же и разрыхляли снег. И тем, кто выходил позже, пришлось на протяжении всей тридцатикилометровой дистанции идти по рыхлому снегу, что, конечно, труднее. Особенно если лыжи смазаны в соответствии с ударившим утром морозом. И девятый номер, доставшийся двадцатишестилетнему леснику Хямяляйнену, дал ему бесспорное преимущество и перед пятьдесят восьмым номером Колчина и шестьдесят вторым Хакулинена.

Когда я время от времени заходил в палатку, где раздевались наши лыжники, и, греясь у печурки, слышал рев многотысячной толпы у стадиона, я знал, что это зрители своими выкриками подбадривают своих соотечественников. Но однажды я ошибся — публика кликами воодушевляла Федора Терентьева.

— Почему это? Ведь он ничем особенным не отличается от других наших лыжников?

— А разве вы не знаете, что он из Карельской республики и прекрасно говорит по-фински?

Я этого тогда еще не знал, а финские болельщики, оказывается, уже знали.

Первым пришел Калева Хямяляйнен. Вторым — Колчин, завоевавший серебряную медаль.

В тридцатикилометровой гонке, идя по взрыхленному снегу, он отстал от Хямяляйнена, начавшего бег по насту, всего на двенадцать секунд.

Хакулинен же отстал от Колчина на полторы минуты — он пришел шестым. Третье, четвертое и пятое места — между Колчиным и Хакулиненом — завоевали швед и два финна.

Через день я снова убедился в том, как при прочих равных условиях важно выпавшее по жребию место. В гонках на пятнадцать километров жеребьевка дала Колчину шестьдесят пятое, а Хакулинену — шестьдесят шестое места.

Чемпион мира вышел через тридцать секунд после Колчина, и тот стал для него видимым движущимся ориентиром.

Для Колчина же каждый взгляд назад, через плечо, чтобы посмотреть, где находится противник, «крал» бы время. А тут на весу и десятые доли секунды.

Первые гонщики прошли уже пять километров.

На доске появляются цифры. Лучшее время на этой дистанции — у Терентьева. Затем его побеждает Шелюхин. И, наконец, лучше всех проходит дистанцию Колчин. Хакулинен проигрывает ему пять секунд. Он высок. Шаг у него шире, физически он сильнее соперника и, не выпуская его из поля зрения, бережет силы, чтобы у финиша отыграть несколько секунд.

Колчин нервничает. И оно понятно.

Борьба за золотую медаль разыгралась буквально на глазах у зрителей, столпившихся на стадионе около финиша.

Колчин на последнем километре от финиша. Как только он появляется, возникает такой рев, что уже не слышно, что объявляет диктор.

Колчин стремительно спускается по склону, вот он бежит уже по финишной прямой.

У него лучшее время.

Он пересек линию финиша.

Рев не только не умолкает, но все время нарастает.

— Хаааааааакулинен!! — вопит толпа.

И лыжник, бегущий за Колчиным, Хакулинен, скользит так, словно его несет эта звуковая волна.

— Хааааакулинен!..

Если он отстал на тридцать секунд от Колчина — у него серебряная медаль, если он вытянет из этой полминуты хотя бы одну секунду — золотая…

Секунда, другая, третья… десятая, семнадцатая!..

Тысячеустый рев усиливается.

Хакулинен пересек линию финиша.

Он, чемпион мира, обогнал Колчина всего лишь на тринадцать секунд!

Шелюхин — третий! Эту трудную для финского слуха фамилию — «Тчель-ухин» — диктор произносит так, что если бы не доска, можно было бы только догадываться, о ком идет речь.

Калева Хямяляйнен на этот раз пришел восьмым!

— Как только я проходил места, где толпились зрители, сразу же раздавался взрыв криков. Это финские болельщики подбадривали своего Вейкко. У меня же было такое ощущение, что Хакулинен наступает мне на лыжи, поэтому не было привычной легкости, и я шел чересчур напряженно, — рассказывал Колчин корреспонденту, одеваясь в палатке после финиша.

Мы возвращаемся в Паалахти на автобусе.

— Двадцать пять секунд превратили две золотые медали Павлика в серебряные! — говорит заслуженный мастер спорта Бородин, обращаясь к девушкам-лыжницам.

Через год три с половиной секунды превратили золотую медаль Хакулинена в серебряную.

В начале марта 1959 года, в гонках на пятнадцать километров в Скво-Вэлли, в США, Павел Колчин занял первое место. Хакулинен пришел вторым.

И, услышав об этом по радио, я пожалел, что диктор не сообщил, под какими номерами шли Павел и Вейкко.

Когда Колчин, участвуя в эстафете в Лахти, где наша команда также завоевала второе место, получил третью серебряную медаль, — я был уже в пути из Пори в Вааса и эту приятную новость услышал в одном из придорожных кафе.

Пассажиры автобуса оживленно обсуждали каждое слово, передаваемое по радио из Лахти. Кстати, город этот славится не только лыжным стадионом и международными лыжными соревнованиями, но и самой мощной в Финляндии радиостанцией.

Впрочем, повторяю, споры о том, что происходит, о соревнованиях в Лахти, увлекали не только пассажиров междугородных автобусов или школьников на переменах, но и весь народ.

Даже в доме для престарелых лесорубов в Паласальми, за Полярным кругом, старики, запятые плетением сетей, обточкой деревянных безделушек, в первый раз за несколько лет повздорили между собой, и причиной ссоры был все тот же прогноз: придет вторым швед или русский?

О том, что первым будет финн, спора у них не было.

Старик, который считал, что второе место займет русский, был похож на доброго Вяйнямёйнена, каким его рисуют финские художники. Да и дом-то, срубленный из кряжистых, огромных сосен, стоящий в живописнейшей, самой северной в Суоми березовой роще, походил на те жилища, о которых поется в рунах «Калевалы».

В Пори, холле новой гостиницы «Сатакунта», я увидел на стене мемориальную доску с барельефом, изображавшим лыжника, уходившего в дальний лес. Эта памятная доска посвящена вовсе не чемпиону по лыжам. Надпись говорила о том, что она прикреплена к стене дома, где увидел свет знаменитый финский художник Аксель Галлен… Нет, он родился не в этом отеле, а в маленьком деревянном доме. Но на месте, где был дом, и выстроена новая гостиница, к которой по наследству и перешла мемориальная доска. Занятно, что на барельефе изображена не кисть, не палитра и не какой-либо другой атрибут деятельности художника, а лыжник.

Когда, расположившись в номере «Сатакунта», мы захотели узнать результаты происходивших в этот день в Лахти женских эстафет, мой спутник Аско Сало снял трубку и задал телефонистке один только вопрос:

— Ну, как?

И сразу же получил исчерпывающий ответ:

— Первыми пришли русские девушки!

И тут же телефонистка сообщила, что они «обставили» финскую команду на сорок две секунды.

После фамилии «Хакулинен» фамилия «Павел Колчин» стала в те дни, пожалуй, самой популярной в Финляндии.

Фоторепортеру удалось щелкнуть затвором аппарата в то мгновение, когда Павел Колчин склонился к жене своей Алевтине через минуту после того, как она достигла финиша, завоевав звание чемпионки мира, и, как шутили финские газеты, «перевела счастливое серебряное течение семейной жизни на золотое».

Придерживая заснеженные лыжи, Павел Колчин с любовью глядит в глаза улыбающейся ему жене. Одной рукой он гладит ее по голове, другую положил на плечо.

Снимок «Самая счастливая пара в мире» обошел всю финляндскую печать.

«Павел и Алевтина на лыжах» — эта современная идиллия ближе финскому сердцу, чем старинные «Павел и Виргиния».

Так, после «литературного» знакомства с чемпионом Эса Туликоура, «скульптурного» — с Нурми, я в Лахти пожал руки двум живым финским чемпионам — Хямяляйнену и Хакулинену, поздравляя их с победой.

Но разве даже самое дружелюбное рукопожатие можно назвать знакомством? По-настоящему же я познакомился с одним из чемпионов Суоми, Кууно Хонканеном (впервые услышав о нем в дни зимних каникул), летом, вскоре после выборов в парламент.

Семьдесят школьных команд во время лыжных каникул пятьдесят восьмого года оспаривали первенство по хоккею с шайбой. И первое место завоевала команда лицея Тампере, в котором обучается тысяча мальчиков. В прошлом году команда этой же школы заняла первое место в соревнованиях по легкой атлетике.

— Так и должно быть, — говорили болельщики, — ведь в этом лицее учитель гимнастики Кууно Хонканен — чемпион Финляндии по прыжкам в высоту.

В жаркий июльский день мы бродили с Хонканеном по Хельсинки. Стройный, подтянутый, голубоглазый, светловолосый, он выглядел двадцатипятилетним парнем. В руках у Кууно был список адресов квартир — на улицах, близких к парламенту.

— Значит, ты наконец женился? — удивился наш общий друг — активист Союза демократической молодежи Эса Хейккиля, взглянув на кольцо, поблескивавшее на пальце Хонканена.

Однако в каждой квартире, которую мы посещали, на вопрос, большая ли у него семья, Кууно отвечал, что постоянно жить в комнате будет он один.

— Жена работает в Тампере, там она и останется по-прежнему, — объяснил он нам; впрочем, и сам он в Хельсинки будет проводить лишь четыре дня в неделю.

Четыре дня в неделю, со вторника до пятницы, заседает парламент и его комиссия. Суббота, воскресенье, понедельник — предназначены для встреч депутата со своими избирателями и для отдыха. При таком распорядке депутаты — служащие и рабочие — уже не могут продолжать свою прежнюю работу. Для них депутатская деятельность на четыре года становится как бы постоянной службой. Вот и Кууно должен был оставить теперь лицей и отыскивал пристанище в Хельсинки, потому что новое дополнительное место, которое ДСНФ получил в Тампере, этой старинной цитадели социал-демократов, как раз и принадлежало преподавателю гимнастики лицея, коммунисту Кууно Хонканену.

В одной квартире сдавалась подходящая комната. Окно ее выходило в парк. Но уж слишком была высока цена, которую запрашивал хозяин, — 15 тысяч марок.

В другой — цена комнаты сходная, но хозяйка, одинокая женщина, таким призывным взглядом окинула высокого, статного квартиронанимателя, что стало ясным — молодожену Кууно здесь не место.

И мы отправились смотреть комнату по следующему адресу. В подъезде у наших ног прошмыгнул рыжий, откормленный кот.

— Ну, такие крыс ловить не станут!

— И хорошо сделают! Пусть оставят это дело мальчишкам, — отозвался Кууно. — Без крыс в свое время мне было бы совсем плохо!

Поймав мой недоумевающий взгляд, он продолжал:

— Ну да, когда в тридцать втором отца арестовали и бросили в Таммисаари, нас у матери осталось трое детей. Мне было десять лет, я уже ходил в школу. И вот, пока отец за связь с коммунистами два года сидел за решеткой, я зарабатывал себе на одежду и учебники крысами — уничтожал их. За крысиный хвост давали десять марок. Наловчился я их ловить. Пятьдесят — шестьдесят хвостов в неделю!

Один раз дама из «Армии спасения» увидела маленького Кууно за этим делом.

— Дети рабочих жестоки и бессердечны, — сказала она подруге.

Но мальчуган услышал это.

Кууно жил тогда в Пиетарсаари.

Зимою, вечером, я проезжал этот городок на севере Ботнического залива. На узких его улицах теснились старые дощатые домики. Здесь в восемнадцатом году и поселился сапожник Хонканен после того, как ему удалось сбежать из-под конвоя, который вел на расстрел семерых рабочих. Их подозревали в том, что они сражались в рядах Красной гвардии. В Пиетарсаари он и женился, и в тысяча девятьсот двадцать втором году жена родила ему первого сына — Кууно.

Когда мальчику стукнуло пятнадцать лет, он играл в футбол в мужской, а не в юношеской команде, защищая спортивную честь города.

Ростом Кууно тогда уже был выше любого взрослого игрока команды. Но когда ему исполнилось семнадцать лет, во время футбольного матча он упал со сломанной ногой. Друзья сокрушались, что так хорошо начавший свою спортивную карьеру Кууно должен покинуть футбольное поле…

Но не в характере этого мальчика было унывать. Выздоровев, он начал заниматься прыжками в высоту в Рабочем спортивном союзе, отдавая тренировке все свободные от работы часы. Правда, свободных часов было не так уж много, потому что, окончив семилетку, он работал на металлическом заводе подручным токаря.

Если в других буржуазных странах правящие классы пользуются спортом, чтобы отвлечь внимание народа от политики, от классовой борьбы, то в Финляндии дело обстоит сложнее.

Еще с самого зарождения рабочего движения здесь стали создаваться и рабочие спортивные кружки. А одним из последствий гражданской войны восемнадцатого года было то, что и в спорте возникли два противоположных лагеря.

Ясное осознание рабочими своей классовой принадлежности, пожалуй, можно считать частью финского «менталитета».

В Суоми и в кооперации существуют два центра — буржуазный и рабочий. Общества трезвости также разбились по классовому признаку. Это разделение коснулось даже самого «отвлеченного» искусства — музыки. Массовая организация — Рабочий музыкальный союз — противостоит буржуазному Союзу певцов и музыкантов Финляндии. И когда на празднике песни и музыки, на стадионе, в 1948 году впервые выступали вместе хоры обоих союзов, это рассматривалось как событие чрезвычайной важности в музыкальной — да и не только в музыкальной! — жизни страны, и этот факт был отмечен в речи президента.

И в спорте друг другу в Суоми противостоят разветвленные, имеющие свои базы и клубы во всех городах и поселках две организации. Рабочий спортивный союз (ТУЛ) со своими 1043 клубами насчитывает свыше 220 тысяч членов. Буржуазный гимнастический и атлетический союз Финляндии (СВУЛ) имеет 1364 клуба, членами которых состоят 330 тысяч спортсменов. К нему же примыкает «Финская лига мяча», объединяющая 94 тысячи футболистов, баскетболистов, хоккеистов. Более шестисот тысяч человек входят в спортивные союзы.

Вряд ли можно найти в какой-нибудь другой стране такой большой процент населения, объединенного спортивными организациями, которые, кстати сказать, имеют не только клубы, специальные спортивные гимнастические залы, корты, бассейны, но и школы.

Под влиянием буржуазных спортивных организаций, уверяющих всех, что спорт — вне партий, находится еще и сейчас много рабочей молодежи и детей рабочих. В тридцатые же годы влияние этих организаций было гораздо сильнее. Коммунисты же и многие левые находились или в подполье или в тюрьмах, поэтому социал-демократам легко было захватить руководящие посты в рабочих спортивных союзах. И тем не менее для очень многих будущих активных деятелей пролетариата спортивные клубы были как бы первой ступенькой, дверью, через которую они приходили в революционное движение.

Отец Кууно разрешил мальчику, тогда еще не разбиравшемуся в политике, заниматься футболом или атлетикой только в рабочем спортивном клубе. Здесь начиналась его закалка — не только как спортсмена.

Кууно мечтал окончить среднюю школу, а затем — вуз. Но ведь если в семилетке обучение бесплатное, то за учение в следующих трех классах, окончание которых давало право поступления в вуз, надо было платить.

За два года работы на заводе Кууно приобрел не только квалификацию — разряд младшего токаря, но, из недели в неделю, из месяца в месяц отказывая себе во всех удовольствиях и даже в насущно необходимом, ему удалось скопить сумму, достаточную для окончания гимназии.

Когда осенью Кууно покинул завод и снова стал школьником, высшая отметка его прыжка достигала 170 сантиметров.

Это была для него сумасшедшая зима. Он не пропускал ни одного дня без тренировки.

К весне, сбавив вес на полпуда, прыгал уже на шестнадцать сантиметров выше, чем осенью, — 186 сантиметров. При этом за один учебный год он сдал экзамены за два класса гимназии.

Мы ходили по городу с Хонканеном, отыскивая комнату, и по пути он рассказывал мне историю своей жизни и перипетии далеко не спортивной борьбы в недрах спортивных организаций.

Следующий адрес оказался счастливым. На площадку четвертого этажа, куда нас поднял лифт, выходили две двери. Но квартира-то была одна — сдающаяся хозяевами комната имела отдельный выход. Комнатка крохотная, поставишь кровать, столик — и повернуться трудно. Окно выходит в типичный городской, неуютный двор. Но цена, которую запросил хозяин (уступив с десяти до восьми тысяч марок за месяц), была сходная, а близость к парламенту и особенно отдельный выход решили дело. Задаток перешел из рук в руки, и через десять минут, продолжая беседу, мы уже сидели за столиком в кафе «Примула».

…Студенческие экзамены студенческими экзаменами, но вместо вуза двадцатилетний Кууно осенью сорок первого года попал в армию. Фронт на северном берегу Свири. Его часть была расположена в деревне Комаровичи…

Я был в то время на южном берегу Свири, в Седьмой отдельной армии.

— Почти что рядом!

— Как хорошо, что вы встретились сейчас, а не тогда! — засмеялся Эса Хейккиля, отлично говоривший по-русски. Когда Кууно или мне не хватало слов, он помогал нам столковаться друг с другом.

Свирь. Помню, притаившись за высокой смолистой сосной, мы старались разглядеть, что делается на другом берегу реки. Но ничего не смогли увидеть, кроме кольев и нескольких рядов колючей проволоки. Однако мы отлично знали, что там есть укрепления.

Густой смешанный лес на северном, песчаном берегу Свири подступал чуть ли не к самой реке, настойчиво катившей свои быстрые воды к уже близкой отсюда Ладоге. Река казалась безлюдной и пустынной, и только одно, неведомо откуда взявшееся бревно, медленно поворачиваясь, плыло по течению.

«Вот, — сказал мне разведчик-гвардеец Володя Немчинок, — бревно это пройдет в Ладожское озеро, и Нева принесет его в Ленинград».

Над Ленинградом царила такая же белая ночь, как и здесь, на Свири. Но над лесами, озерами, болотами, заливными лугами белая ночь скоро растворилась, истаяла, и тогда началась трехчасовая артиллерийская подготовке к переправе, подготовка, которую можно сравнить лишь с вулканическим извержением.

Солдаты-гвардейцы бегом несли к берегу дощатые плоскодонки. Больше месяца они сшивали их в лесных чащах. К бортам были прибиты источавшие смолу ручки, чтобы легче, одним рывком, можно было доставить плоскодонки к воде.

Нет. Не забыть никогда того июньского утра 1944 года, когда мы форсировали Свирь, — ни дорожной пыли, закрывшей солнце, ни очередей автоматов «Суоми», которыми встречали нас оставленные в лесу для прикрытия отхода финские автоматчики.

К вечеру пошел дождь. Тяжелые капли стекали по металлическим каскам, поблескивали на плоских штыках. Плащ-палатки коробились от влаги.

Но тогда, в июне 1944 года, придя в Комаровичи, мы уже не могли бы встретиться с Кууно, потому что в те дни он был далеко от Свири.

Из Комаровичей его отправили в офицерскую школу, и выпущен он был из нее фендриком, то есть младшим лейтенантом.

Зная о гимнастических успехах Кууно, его отправили в спортивный лагерь полка, затем дивизии, а затем фронта…

Отец и друзья отца и раньше говорили Кууно, что война эта несправедливая, что она нужна фабрикантам и вредна рабочему классу.

— Вскоре я и сам понял это. Даже те парни, у которых отцы не такие, как мой, тоже начали постепенно соображать, — рассказывает Хонканен и вдруг, перебивая себя, спрашивает: — Вы читали роман Вяйне Линна «Неизвестный солдат»? Там этот процесс отрезвления хорошо показан.

И поэтому, когда после болезни Кууно был назначен офицером, начальником команд, работавших на медных рудниках вблизи Тампере, он по тем временам оказался слишком либеральным начальником.

Рабочие на рудниках хорошо запомнили этого безусого офицера с отличной выправкой, но совсем не похожего на тех воинственных фендриков, которые считали чуть ли не изменником каждого, кто не был уверен в том, что финская армия дойдет до Урала.

Некоторые рабочие медного рудника сейчас, отдавая ему на выборах свои голоса, вспоминали о том времени:

— Мы и тогда подозревали, что ты свой парень!

Но коммунистом тогда он еще не был. И если в Союз демократической молодежи Кууно вступил сразу после войны, то партийцем сделался лишь в 1950 году, когда ему исполнилось двадцать восемь лет.

Но в дни войны этот молодой офицер больше думал о мире, чем о войне; по-своему готовясь к мирной жизни, верный мечте сочетать высшее образование со спортивными рекордами, он копил деньги на учебу.

Теперь уже не крысы помогли, а курево. Он — некурящий, но в воинский офицерский паек входили сигареты, не меньше пачки в день. Тем, кто не курил, выдавали стоимость сигарет деньгами, которые Кууно откладывал на учебу. Кое-какие суммы урывал он и от жалованья. Денег накопилось столько, что их хватило на первый год учебы в Институте физической культуры при Хельсинкском университете, откуда выходили теоретики и инструкторы спорта, учителя гимнастики в лицеях.

Кууно выиграл в футбольной лотерее, в этом своеобразном тотализаторе, пять тысяч марок. Выигрыш — марки тогда были значительно весомее, чем сейчас, — стал материальной основой второго года учебы. Правда, приходилось еще подрабатывать по мелочам.

— Мы бы тебе дали подработать в «Бюро дедов-морозов», — сказал Эса.

Дед-мороз — веселая, хлопотливая, праздничная работенка. В святки в городе действуют несколько таких бюро. Объявления публикуются в газетах. Родители по телефону вызывают деда-мороза. Он мчится по указанному адресу, захватив с собой длинную белую бороду, колпак в блестках, белоснежный халат и пустой мешок. У дверей квартиры заказчика он быстренько переодевается, родители вкладывают в его мешок подарки, которые он должен раздать детишкам. На бумажке пишут их имена и какая кому предназначена игрушка. И, как говорится, «во всеоружии всех этих данных» дед-мороз торжественно входит в квартиру, раздает подарки, водит с детишками хоровод, поет песенку, обронит две-три шутки и… мчится по следующему адресу.

Такое «Бюро дедов-морозов» имеется и в пригородном клубе молодежи, где работает Эса.

— «Ваши демократические деды-морозы гораздо лучше и веселее, чем из других бюро!» — говорят нам клиенты, — с удовлетворением сообщает Эса.

Трехлетний курс, но уже не средней школы, а института, Кууно закончил опять-таки в два года. Правда, некоторые предметы были ему зачтены как человеку, окончившему офицерскую школу.

Как и прежде, рассчитана была каждая минута, напряженная учеба сочеталась с непрестанной тренировкой на спортивных площадках. Но ко всему этому Кууно уже был захвачен активной общественной работой в Социалистическом союзе студентов, в обществе «Финляндия — СССР», и Обществе сторонников мира. В 1947 году он завоевал звание чемпиона Финляндии за прыжок в высоту на 190 сантиметров.

Стоит ли перечислять победы Хонканена на Олимпийских играх в Лондоне, на соревновании Норвегии и Финляндии в Осло, когда он — прыжком на 193 сантиметра — перекрыл свой прежний рекорд! В это время, окончив институт, он был уже учителем гимнастики в лицее сначала в Тампере, а затем в Кеми.

Делегация Финляндии на Всемирный конгресс сторонников мира в Варшаве избрала его своим секретарем. Конгресс Международного союза студентов — в постоянное бюро. И там, в Праге, около года он работал секретарем по спорту. А вернувшись на родину, снова стал учителем гимнастики в Тампере, в лицее для мальчиков.

Слушая рассказ о жизни Кууно Хонканена, еще раз убеждаешься в том, как тесно переплетается в Финляндии спортивная жизнь с политической.

В центральных органах Рабочего спортивного союза (ТУЛ) верховодили правые социал-демократы, которые прошли в руководство в то время, когда левые рабочие не могли выступать открыто. И хотя после войны положение в стране изменилось, хотя в ТУЛ пришло много активной рабочей молодежи, сочувствовавшей коммунистам и народным демократам, во главе ТУЛ по-прежнему находился друг и соратник Таннера Вяйне Лескинен — недавний председатель шовинистской организации «Братья по оружию». Это руководство, проводя раскольничью политику в рабочем классе, запретило финским рабочим-спортсменам принимать участие во Всемирном фестивале молодежи и студентов в Берлине в 1951 году.

Но, вопреки этому запрету, Кууно поехал на спортивные соревнования.

Он занял там третье место.

Казалось бы, финские спортивные организации могут гордиться своим посланцем.

Однако по возвращении домой руководство ТУЛ дисквалифицировало его!

Год он не мог принимать участия в соревнованиях, спортивные площадки были для него закрыты.

Через год «табу» с Кууно было снято, и он снова отстаивал спортивную честь Суоми — в соревновании с норвежцами. Но вскоре был снова дисквалифицирован — и уже, как «рецидивист», на два года, потому что, ослушавшись «спортивных боссов», представлял финскую молодежь в соревновании на Всемирном фестивале молодежи в Бухаресте в 1953 году.

Принципиальное поведение таких спортсменов, как Хонканен, — а их было немало, — несмотря на все репрессии, которым они подвергались, обновление рядов ТУЛ рабочей молодежью, вырастающей ныне в обстановке, когда левые рабочие организации легальны, привело к тому, что с каждыми новыми выборами в руководящие органы ТУЛ таннеровцы один за другим вынуждены были уступать место тем, кто ближе к массам рабочих-спортсменов и более энергично и последовательно отстаивал их интересы.

Несколько лет назад Лескинен и его друзья увидели, что они потеряли большинство в руководстве ТУЛ. Тогда-то они и повели разговоры об «объединении спорта», взяли курс на уничтожение ТУЛ, на слияние его со СВУЛ; это фактически привело бы к тому, что рабочая организация растворилась бы в недрах более богатой буржуазной и потеряла свое лицо.

Напряженная борьба внутри ТУЛ всколыхнула рабочих-спортсменов. В результате к руководству пришли сторонники антитаннеровской социал-демократической оппозиции.

После этого очередной съезд социал-демократической партии объявил, что ТУЛ «не пользуется доверием партии, а социал-демократы, находящиеся в руководстве союза, считаются выбывшими из рядов социал-демократического движения».

На этом же съезде социал-демократические лидеры попытались нанести удар по ТУЛ. Дело в том, что ТУЛ, как и все большие спортивные организации в Суоми, получает определенную денежную дотацию от государства. Так вот, съезд рекомендовал руководству партии добиваться, чтобы Рабочий спортивный союз был лишен этой дотации.

Интересы широчайших масс рабочих-спортсменов ничего не значат для таннеровцев, когда надо расправиться с «ослушниками».

— Вот цена всех торжественных разговоров о демократии Таннера и Лескинена, который теперь снова стал секретарем социал-демократической партии. Пока они в руководстве — это демократия. Как только в соответствии с ими же принятыми правилами их не избирают — это уже не демократия. Такую организацию, мол, надо распустить. Надо лишить ее средств существования. Но рабочие лучше понимают, что такое демократия! — говорит Хонканен.

Какое удовлетворение чувствовал он, когда, считаясь с требованиями рабочих-спортсменов, руководство ТУЛ вынуждено было официально отменить запрет и в 1955 году разрешило молодым спортсменам принимать участие в соревнованиях на Всемирном фестивале в Варшаве! Здесь Кууно снова завоевал первое место по прыжкам в высоту. К тому времени ему уже было тридцать три года!

В 1957 году, на Всемирном фестивале молодежи в Москве, финские молодые спортсмены участвовали в соревнованиях не только с полного согласия, но даже при поддержке со стороны ТУЛ.

Руководители его теперь уже не хотели идти на поводу у таннеровско-лескиненской группы, а, опираясь на молодежь, сами повели борьбу с таннеровцами внутри социал-демократической партии.

Председатель ТУЛ Мартин, как-то встретив Хонканена, сказал ему:

— Мне очень неловко перед тобой, Кууно, за то, что я в свое время дисквалифицировал тебя. Но теперь, как видишь, я придерживаюсь совсем другой точки зрения.

— Вот и отлично! — отвечал Кууно.

…Кофе было выпито, мороженое съедено. Мы встали из-за столика и вышли из крохотной «Примулы» в июльский городской зной.

Кууно торопился в парламент на заседание фракции Демократического союза народа Финляндии.

Завтра предстояло торжественное открытие первой сессии вновь избранного парламента, на которой, после молебна в соборе, должен выступить президент. Сегодня же он… но мы еще не знали, чем, между прочим, президент занимался сегодня.

Мы вышли из кафе, и, снова поймав взгляд Эса на своем обручальном кольце, Кууно сказал:

— Ты что же, думал, что я останусь закоренелым холостяком? Несколько лет назад мне пришлось расстаться с хорошей девушкой, потому что наши политические взгляды резко сталкивались… К тому же она не соглашалась на брак без благословения пастора. И я не сумел убедить ее в своей правоте. Но вот в прошлом году я встретил девушку, ставшую моей женой. Я ехал в Хельсинки, на Конференцию сторонников мира балтийских стран. И она тоже ехала туда же делегаткой… Красивая, милая… Что бы там ни говорили о том, что чувство все сметает со своего пути, но я еще раз понял, что нет настоящей любви без духовной близости… С той, с которой я расстался, мы думали обо всем по-разному. Под конец уже не хотелось и спорить. С женой мы многое видим по-разному, но думаем одинаково. А почему тебя так интересует моя женитьба? — вдруг спросил Кууно.

Эса не ответил. Но я-то знал, почему. Он тоже собирался жениться. И немного побаивался сделать этот решительный шаг.

Но об этом уже не было времени разговаривать — скоро начиналось заседание парламентской фракции ДСНФ.

…На другой день во всех газетах Финляндии, на первых страницах, была опубликована речь президента на открытии парламента нового созыва.

Газета «Кансан уутисет» под заголовком «Чемпионы по прыжкам в высоту встретились» напечатала фотографию президента, разговаривающего в кулуарах с новым депутатом.

Заметку об этой встрече редакция заключала напоминанием о том, что высота рекордного прыжка Кекконена в свое время достигала 185, а Хонканена — 196 сантиметров.

Рассматривая эту фотографию, я пожалел о том, что в дни визита Кекконена в Советский Союз, даже при описании того, как он был на стадионе имени Кирова на островах в Ленинграде и вел беседы о физкультурниками, ни один из наших радиокомментаторов почему-то не упомянул о том, что Кекконен был чемпионом Финляндии по прыжкам. Вероятно, они считали неудобным, говоря о политическом деятеле, сообщать о таких вещах, словно напоминать о грехах молодости.

Здесь же, в Суоми, наоборот, очень любят вспоминать о спортивных успехах своего президента и других популярных общественных деятелей. Это как бы дополнительный мазок на знакомом портрете, делающий оригинал ближе зрителям, подавляющее большинство которых занимается или занималось спортом.

Из окон правого крыла здания парламента депутатам видна башня Олимпийского стадиона, на которую чемпион мира Пааво Нурми внес пылающий факел, чтобы зажечь неугасимый огонь Олимпийских игр. Высота этой башни — 73 метра. Она равна длине полета копья, брошенного Ярвиненом. Мировой рекорд копьеметания! Поэтому башня у стадиона — одновременно и памятник славе финского спорта.

С верхней площадки башни я разглядывал столицу, изрезанные берега ее многочисленных гаваней, голубую даль Финского залива. Бронзовая статуя Нурми внизу отсюда казалась едва заметной.

Если маляр Бюман уже был идейным социалистом-интернационалистом, когда началась война, то маляр Калле, наоборот, вступал в войну убежденным шюцкоровцем. С Калле, специалистом по окраске автомобилей, познакомил меня его пасынок Эса Хейккиля — секретарь Союза демократической молодежи поселка Вартиокюля, под Хельсинки.

— Мне трудно говорить о нем как об отчиме, он скорее мой приятель, — признался Эса.

Впрочем, расскажу по порядку. Мы сдружились с Эса летом во время моей поездки по стране. И в каждом городке он тянул меня на какую-нибудь танцевальную площадку и всегда сравнивал ее с залом для танцев своего Рабочего дома в Вартиокюля.

— Если так получилось, что путь к душе молодости идет через ноги, через танцы и спорт, надо сделать все, чтобы и этот путь приводил к нам. А если мы будем стоять в стороне и только свысока возмущаться узостью идейных запросов молодежи, то этот же путь уведет ее от нас. Вот! — закончил Эса так, словно продолжая прерванный спор с неизвестным мне противником.

— А как это происходит? — перебил я Эса.

— Начинаем, казалось бы, с мелочей. У нас в клубе, в комнатке перед залом для танцев, на столах лежат рабочие газеты, демократические брошюры, на стенах плакаты с лозунгами дня. В перерывах между танцами молодежь подходит к столу и листает газеты. Сначала заглядывают, конечно, только в отделы спорта и происшествий, а затем втягиваются, привыкают читать именно эти газеты, считать их своими. И, между прочим, замечаешь — какой паренек посерьезнее. Попросишь его помочь поддерживать порядок, подежурить в клубе… Дашь прочитать книжку, поговоришь по душам. Глядишь, уже в активе, занимается в кружке политграмоты… Когда мы с матерью, сестрой и отчимом приехали в Вартиокюля, тут насчитывалось всего пять комсомольцев. Теперь семнадцать, а к концу года станет тридцать. И я уже знаю, кто именно. А с будущего года дело пойдет еще лучше.

Танцы Эса любит не только теоретически. Стройный, широкоплечий, музыкальный, он сам отлично танцует и, кажется, даже увлекается этим видом «агитационной работы»… Кстати, не надо забывать о том, что чистый доход от танцев составляет немалую часть бюджета демократических организаций.

— Но никогда так много не танцевали, как зимой пятьдесят шестого года, в дни всеобщей забастовки, — как-то рассказывали мне в Союзе демократической молодежи.

Чтобы бастующая молодежь не толпилась на улицах, во избежание разного рода провокаций и схваток, с самого утра и до позднего вечера на танцевальных площадках, принадлежащих рабочим организациям (вход был бесплатный), играли оркестры и шли танцы.

Но стоило распорядителю громогласно объявить, что у такой-то бензоколонки появились штрейкбрехеры или на такой-то улице хотят смять пикет, музыка умолкала, юноши немедля оставляли своих партнерш, устремлялись на место происшествия, наводили порядок и возвращались обратно. Танцы продолжались!

Не умея отвлечь молодежь от летних «коммунистических» танцевальных площадок на свои, правые социал-демократы делают все, чтобы и тут помешать левым организациям.

Когда в Куопио летом в городском саду, на окраине города, я любовался высокой, круглой, пахнущей свежей сосной беседкой, возведенной рабочими, чтобы было где потанцевать молодежи, мне рассказали, что муниципалитет хочет прикрыть эту танцевальную площадку, потому что музыка, видите ли, мешает отдыхать людям, живущим поблизости. Узнав об этом, жители близлежащих кварталов представили петицию о том, что музыка с площадки почти не доносится до них и, во всяком случае, нисколько не мешает им. Неизвестно еще, как отнесется муниципалитет, «оберегающий спокойствие» этих граждан, к их петиции.

Под угрозой закрытия находится и танцевальная площадка «Альппила» в Хельсинки, арендуемая рабочими организациями. Она расположена в скалистом амфитеатре в парке, поодаль от жилых домов, и звуки оркестра из ее раковины не долетают даже до границ парка. Над «Альппила» расположен увеселительный парк «Линнамяки» с шумными аттракционами, оттуда ежевечерне с «американских гор» раздаются душераздирающие вопли. Но, не имея никаких претензий к шумной «Линнамяки», таннеровские законники из муниципалитета не хотят продлевать с левыми организациями аренду площадки «Альппила», ссылаясь на закон, охраняющий тишину в жилых кварталах.

На сорок первом номере автобуса под вечер в среду мы приехали в Вартиокюля. Ведь здесь танцуют по средам и пятницам. В субботу нельзя — банный день.

Рабочий дом стоял в сосновой роще на холме, метрах в трехстах от шоссе, поодаль от поселка.

— Удобное расположение. Тут уж никто не сможет сказать, что наш джаз мешает отдыхать в поселке, — улыбнулся Эса и быстро добавил: — К тому же с холма все хорошо видно кругом.

Когда мы подошли поближе к Рабочему дому, похожему не то на вытянутое дощатое строение одноэтажного летнего театра в каком-нибудь захолустье, не то на большой засыпной барак-времянку, начался мелкий дождь.

Эса взглянул на затянутое облаками небо.

— Это хорошо, — сказал он, — в лесу сыро, больше народу придет на танцы. Подождите, пожалуйста, тут, у входа, пока я запру Стилягу и Рекса.

Стиляга оказался такой же огромной чепрачной немецкой овчаркой, как и Рекс. Из-за черной шерсти на передних лапах Стиляга казался одетым в длинные узкие брючки, которые, как здесь шутят, можно натянуть только с вазелином. Пока в Доме никого не было, собаки свободно бегали по комнатам и залу.

— Мы их купили незадолго перед выборами в парламент, — объяснял Эса, запирая псов на кухоньке, примыкавшей к комнате, в которой живет заведующая Рабочим домом — его мать.

И дальше он рассказал вот что.

Весной ребятам из Союза демократической молодежи стало известно, что молодчики из Союза коалиционной молодежи, продолжая «лапуаские традиции», когда доблестью считалось громить помещения пролетарских организаций, собираются перед выборами напасть на Рабочий дом. А если даже им и не удастся разгромить его — рабочие парни успеют прибежать на выручку, — то, во всяком случае, можно будет придраться к тому, что возле Дома происходят дебоши, и закрыть его «законным» образом.

— Вот тут-то мы и приобрели Рекса и Стилягу, — продолжал Эса. — Водили по поселку для острастки, чтобы все видели, какие они сильные и свирепые… А из пустого зала Рабочего дома их лай далеко разносится. И, как видите, выборы у нас прошли без эксцессов!

Вскоре пришла Аста, невеста Эса, — высокая, стройная, бледная, с глубокими голубыми глазами и удивительно тонкой, «осиной» талией.

Может быть, талия казалась еще тоньше оттого, что яркая юбка топырилась конусом.

Аста хлопотала у бутылок с фруктовой водой и ловко нарезала бутерброды. Сегодня на ее долю выпало торговать у буфетной стойки. Обычно это делает заведующая Рабочим домом, мать Эса, старая коммунистка-подпольщица.

Собирая в свое время материалы, послужившие основой для романа «Мы вернемся, Суоми!», я много слышал о ней и теперь обрадовался возможности лично познакомиться. Но и на этот раз знакомство не состоялось: она уехала на неделю на север в Оулу, помочь сестре, у которой тяжело заболел муж.

Мать Эса, помимо того, что она заведует Рабочим домом, продает входные билеты, она же дворник и с помощью добровольцев убирает помещение, она же ведет кружки политграмоты и организует различные «мероприятия». Это единственный постоянный, как у нас бы сказали — штатный, работник Дома. Но так как у организации денег мало, то зарплаты она не берет и живет только на пенсию. Единственное, что она получила за свою работу, поглощающую все ее время, — это комната при Рабочем доме. В мезонине того же дома живет и Эса.

Сейчас, пока заведующая в отъезде, ее обязанности поделили между собой активисты.

Из мастерской акционерного общества «Конела» пришел отчим Эса. Он радушно усаживает нас за стол, на котором уже дымится душистое, гостеприимное кофе, сваренное Астой. Сколько должен был пережить и передумать этот невысокий, немолодой уже худощавый мужчина, с сильными, мускулистыми руками, прежде чем, уйдя от шюцкоров, примкнуть всей душой к коммунистам? Сейчас он в Вартиокюля председатель партийной организации поселка.

Мне хочется хоть немного узнать о жизни Калле — второго маляра, с которым мне здесь довелось познакомиться.

— О, он всегда попадал в такие занятные переделки и так забавно рассказывает о них, что у нас в семье его называют Швейком! — говорит Эса.

Эса — отличный переводчик, это его профессия. Но сегодня он то и дело отвлекается, выходит из комнаты узнать, пришли ли ребята из джаза, проверить радиоусилитель. И поэтому я узнал о Калле меньше, чем мне хотелось.

— Отца моего в восемнадцатом году расстреляли белые, а меня отдали на воспитание в приют. Ну, а в приюте после господа Иисуса Христа и пресвятой девы Марии сразу идут Укко Пекка и Маннергейм. Так меня и воспитали. В армию я пришел активистом-шюцкоровцем, — рассказывал Калле. — Во время зимней войны был ранен и замерзал на снегу. Очнулся от того, что носком в бок сильно пихнул полковой поп. «Отвоевался, — сказал он офицеру, — теперь он уже воин небесной рати… Пойдемте дальше!» Но другой — это был военный врач — нагнулся надо мной, посмотрел и сказал: «Ну, нет, он еще на земле с русскими повоюет!» — и велел санитарам забрать меня. В госпитале я очнулся и впервые начал думать: для чего солдату война? И кому нужна она? Ну, а ведь только стоит начать думать, так в конце концов додумаешься… И друзья додуматься помогли… А тут и вторая мировая война началась.

Беседу прервала пожилая женщина, которой мать Эса на время отсутствия доверила продавать входные билеты. Калле должен был отдать ей проштемпелеванную билетную книжку. Это дело не такое простое — ведь с каждого проданного билета надо платить большой налог.

В присутствии этой женщины Калле, видимо, не хотел рассказывать о душевной борьбе, которую ему пришлось выдержать с самим собой, — он предпочитал говорить о боевых эпизодах, которые этой борьбе сопутствовали.

День рождения маршала Маннергейма торжественно праздновался в финской армии. Всем солдатам выдавалась порция водки — сто граммов, — чтобы они выпили за здоровье главнокомандующего! И вот отделение, в котором служил Калле, отказалось даже получать эту порцию, не то что пить за здоровье маршала… Но так как на следствии солдаты в один голос твердили, что они отказались в пользу отделенного командира, чтобы он выпил все их порции один, «потому что хотелось впервые за много месяцев увидеть хоть одного по-настоящему пьяного», то их и приговорили лишь к четырем месяцам тюрьмы каждого. Отсидеть они должны были, когда окончится война.

Эта история действительно смахивала на швейковскую, но в ней был и местный колорит. Я вспомнил, что и в романе Вяйне Линна «Неизвестный солдат» протест против войны тоже сначала проявляется в отказе офицера пить за здоровье Маннергейма в день его рождения.

Вскоре после отказа от заздравной чаши случилась другая «неприятность». Калле увидел сон, который напоминал вещий сон фараона из Библии: помните, семь тощих коров без зазрения совести съели жирных… Только там при отгадывании сна выдвинулся Иосиф Прекрасный, а здесь — командир взвода, фендрик.

— Я видел ночью во сне, — рассказывал Калле однополчанам, — белых коров. Потом пришли рыжие коровы и съели белых.

И за этот сон он был также приговорен к четырем месяцам тюрьмы. Для разгадки не потребовался Иосиф Прекрасный. Здесь была игра слов, понятная всем. Рыжая корова по-фински называется «пунника». Но этим же словом белогвардейцы со времен гражданской войны стали обзывать красных, подобно тому как те называли белогвардейцев «лахтарями», сиречь «мясниками», Отсидеть четыре месяца Калле должен был тоже после войны.

А война продолжалась.

И вот наступил час испытания.

Это было на Ладожском озере лютой зимой.

Фендрик Тенхо вызвал к себе Калле и сказал: «Получай взрывчатку и приказ!»

А приказ заключался в том, что отделение Калле должно было скрытно, в маскхалатах, пробраться к Дороге жизни, проложенной по льду озера, — той самой ниточке, которая соединяла измученный, героический, блокированный Ленинград с Большой землей, — и вывести ледяную трассу из строя, подорвать ее.

В маскхалатах даже и днем, при свете солнца, движущихся по заснеженному полю лыжников можно распознать только с самолета. Но и с самолета они невидимы и выдают их лишь отбрасываемые на снег движущиеся тени.

О том, что в Ленинграде умирают от истощения тысячами и женщины и дети, что город на краю голодной смерти, победно трубили тогда все финские газеты.

Дорога жизни была единственной, по которой шли в Ленинград грузовики с продовольствием, по которой эвакуировали из города детей, стариков и больных.

«Если бы Суоми не вступила в войну на стороне Гитлера, разве могли бы немцы блокировать Ленинград? Мы не воюем против детей и женщин», — толковали между собой многие финские солдаты.

И тут вдруг приказ — взорвать дорогу!

Задание и для таких отличных лыжников, какими были солдаты отделения Калле, трудное, но, при удаче, выполнимое.

Но нет, он — Калле — готов отдать жизнь за родину, но он с детьми и женщинами не воюет.

— Это очень важное задание! — сказал фендрик.

Калле молчал.

— Награда велика. Родина тебя не забудет. Ты истинный патриот Суоми.

— Именно поэтому я не буду участвовать в преступлении…

— Ты отказываешься выполнить приказ? — изумился фендрик и стал расстегивать кобуру. — Я пристрелю тебя на месте!

— Не успеешь. — Калле навел на него автомат.

Что дальше?

Был военно-полевой суд. Калле грозил расстрел…

Его имя могло быть вписано, подобно именам Урхо Каппонена, Марты Коскинен, Ристо Вестерлунда, Лайхо и десятков других, в синодик имен гордых финнов, расстрелянных за то, что они боролись против участия Суоми в гитлеровской коалиции.

До сих пор я знал о подвигах защитников и граждан города-героя, — людей, которые под авиабомбами, рвущими на куски толстый лед, прокладывали Дорогу жизни, охраняли ее. Кто не знает воспетых поэтами подвигов водителей Ладожской трассы, которые в нестерпимые морозы, ремонтируя отказывавшие моторы грузовиков, чтобы согреть руки, обливали их бензином и зажигали; тех, благодаря кому женщины и дети Ленинграда могли получать «сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам». Но вот сейчас, впервые, мне довелось достоверно узнать то, о чем можно было лишь догадываться. За Дорогу жизни шла борьба и по ту сторону фронта. И не только узнать, но и познакомиться с человеком, который, не думая о своей жизни, спасал честь финского народа.

Товарищ Калле…

А он продолжал неторопливый рассказ:

— По счастью, мне ведь и взаправду везет, как Швейку, — попался хороший, честный адвокат. Он все повыспросил. И от меня и от других солдат он узнал, что перед тем, как нам вышел приказ идти к Дороге жизни, мы три дня не получали ни горячей пищи, ни сухого пайка. На войне это, конечно, случается — кухню разбило бомбой, продукты не довезли. «НЗ» был съеден. А в таком случае, по уставу, стало быть, нельзя было нас посылать ни в какое задание. Вот защитник и убедил меня, а затем с моей помощью и судей, что я отказался выполнять приказ только потому, что был верен уставу, знал его назубок, а фендрик устав нарушал.

Видите, как важно знать уставы и следовать им! — засмеялся Калле. — В тот раз это спасло мне жизнь.

Но все же Калле приговорили к шести месяцам военной тюрьмы. На сей раз он должен был отсидеть за решеткой немедля, не откладывая на послевоенное время.

Когда по отбытии срока он вернулся в часть, фендрика Тенхо уже не было в живых — его постиг «никелевый паралич», как называли в финской армии смерть от пули, посланной своими же.

Одну за другой рассказывает Калле то забавные, то горестные, то героические истории, каждая из которых прибавляла по нескольку месяцев к тому сроку, который он должен был отбыть в тюрьме после войны. Но среди них мне особенно врезалась в память последняя.

Это было уже под Питкяранта в конце июля сорок четвертого года. Финское командование, стремясь удержать рубежи, готовило последнюю, пожалуй, контратаку.

Солдаты, узнав об этом, передавали один другому пущенную кем-то фразу: «Двадцать пятая не наступает!» И все понимали, что это значит.

Когда взводу, в пулеметном расчете которого Калле был первым номером, лейтенант приказал выходить на передний край, чтобы оттуда произвести бросок в атаку, ни один солдат не пошевелился.

Лейтенант принялся уговаривать.

Вблизи места происшествия находился случайно генерал Карху.

И лейтенанта, за то что он, зная о настроении подчиненных, своевременно не принял жестких мер, по настоянию генерала приговорили к расстрелу.

Приговор должен был привести в исполнение тот самый взвод, который отказался идти в наступление.

Лейтенанта поставили перед строем.

Прозвучала команда. Раздался залп.

Лейтенант упал на землю.

Солдаты, недоумевая, переглянулись — они условились стрелять поверх головы. Но лейтенант не был даже ранен, у него просто подкосились ноги.

И тогда немедленно была вызвана военная полиция, которая сделала свое дело. А каждый солдат во взводе был приговорен к году тюрьмы после войны.

Но ждать-то оказалось недолго. В сентябре было заключено перемирие.

— У меня на счету, как в сберкассе, — шутливо говорит Калле, — к тому времени накопилось уже восемь лет тюрьмы.

Но время «после войны» было совсем другое, чем предполагали судьи.

— По условиям перемирия нас, которые противодействовали войне с «Объединенными Нациями», запрещено было трогать. И более того — именно мы для трудового народа стали вместо преступников праведниками.

Вскоре была проведена демобилизация — и в первый день своей штатской жизни, еще не сняв солдатскую шинель, Калле пришел в районный комитет коммунистической партии, переживавшей после двадцати шести лет сурового подполья первые недели легальной жизни, и подал заявление с просьбой принять его.

Калле вытаскивает из внутреннего кармана пиджака круглый нагрудный значок, на котором эмалью выведены буквы «SKP», и подает его мне.

Такой значок получает здесь каждый, вступая в партию. На обратной стороне выгравирован номер 1923.

— Возьмите на память о нашей встрече, о нашей беседе, — смущаясь, говорит он, отдавая заветный значок. Уж очень ему хочется подарить человеку из Советского Союза какую-нибудь дорогую его сердцу вещь…

В эту минуту в комнату вошел молодой парень богатырского сложения, в плечах косая сажень, с руками молотобойца. Это муж сестры Эса, молодой столяр. Пришел он сюда сейчас не столько для того, чтобы весело провести вечер, сколько для того, чтобы вместе с еще четырьмя-пятью активистами охранять порядок. Ни один пьяный не должен проникнуть в зал. В случае надобности такие парни сумеют мгновенно приструнить любого, кто осмелился бы хулиганить.

— Пора, — сказал молодой богатырь, — зал уже открыт.

Мы прошли через небольшую комнату, в которой на столах разложены газеты и брошюрки.

Калле стал у вешалки. Это его обычная общественная нагрузка в Рабочем доме, Аста хлопотала за буфетной стойкой.

В большом, полуосвещенном зале («так уютнее», — сказали мне), на невысокой эстраде музыкантов еще не было, но под пластинку уже кружилось в танце несколько девичьих пар. Талии у всех были, как и у Асты, «осиные», юбки разлетались конусами, словно на кринолине. Другие девушки, сидя у стены на скамейках, что-то оживленно обсуждали. Присев рядом с этим выводком одинаково подстриженных, миловидных работниц и конторщиц, я услышал такой разговор.

— В прошлый раз здесь было страшно весело. Проводили конкурс на лучшего кавалера, — рассказывала девушка с искусно растрепанной прической.

— А как это? — любопытствовала подружка.

— Очень просто. Девушки избрали трех судей — девушек, чтобы они уж выбрала трех лучших парней. А затем уже все в зале из этих трех танцоров выбрали одного.

Я представил себе, какой в прошлый раз стоял шум в этом гулком зале. Ведь здесь в таких случаях выбирают, как на Новгородском вече, — криком, чьи голоса пересилят.

— Ему выдали премию, — продолжала рассказывать девушка, — большущий круг колбасы — маккара, повесили на шею. И, так и не снимая колбасы, он танцевал до конца.

И обе девушки прыснули.

— Сегодня тоже ожидается «танго сюрпризов», — скачала, продолжая смеяться, вторая.

И вдруг обе замолкли и, глядя на дверь, засерьезничали…

В зал робко, но делая вид, что их не смущают пристальные взгляды девушек, вошли трое молоденьких солдат…

Они не сразу нашли себе партнерш.

Потом появилась еще группа юношей спортивного вида. Становилось все оживленнее и оживленнее. Когда же на эстраду вышел джаз и лихо ударил быстрый фокс, все в зале завертелось в танце.

Танцевавшие явно делились на две категории — одни проделывали все движения с выражением серьезности на лицах, полного безразличия и к себе, и к партнеру, и ко всем окружающим, другие улыбались, шутили, веселились. И, может быть, больше всех от души веселились музыканты, одетые в рваные пиджаки, в брюки, «украшенные» декоративными заплатами.

— Это они пародируют наших стиляг, — объяснил мне молодой столяр. У него на пиджаке я разглядел значок Московского фестиваля.

Среди пар, кружа в танце свою даму, едва касаясь ловкой рукой ее талии, прошел Эса и кивнул мне по пути. Потом, в перерыве между выступлениями джаза, поставив в радиолу пластинку, он снова подошел ко мне и, показав на паренька, разговаривающего у стены с девушкой, сказал:

— Вот этот — не пройдет и полугода — станет членом Союза демократической молодежи. Он еще, может быть, сам не думает об этом, но я-то уже понимаю.

…Эса был очень доволен сегодняшним вечером. Продано более сотни билетов — значит, за вычетом всех расходов и налогов останется с тысячу марок. Деньги прикапливают здесь для того, чтобы с осени пристроить к Рабочему дому большой спортивный зал.

— Строить-то будут своими руками — в таком зале приятнее заниматься, — но материалов даром никто не даст. Они сейчас вытанцовывают свой будущий спортзал, — Эса взглядом показал на пары, самозабвенно отплясывающие калипсо. — Еще один приводной ремень, еще один путь, по которому будут приходить к нам. Другого спортивного зала ни в поселке, ни поблизости нет! Теперь вы понимаете, почему я сказал, что в будущем году у нас дела пойдут еще успешнее, чем в этом?

Эса провожал меня к автобусу. Дождь перестал. В промоинах между быстро бегущими по небу облаками мерцали звезды. Фонари отражались в лужах дороги. У обочины, под фонарем, стояла группа подростков, в новых, но в самых неподходящих местах разорванных куртках, в кепи с козырьком, болтавшимся на одной ниточке.

— Это наши «плоскошляпые» — стиляги. Раньше они обращали на себя внимание чрезмерно узкими брючками, плоскими шляпами. А теперь, когда многие стали носить такие брючки и шляпы — мода! — стиляги, желая во что бы то ни стало отличаться от других, начали фасонить дырами, рваниной. Купят в магазине хорошую одежду и, на горе родителям, тут же изорвут ее «покрасочнее». Естественное у молодежи чувство протеста против рутины, против непонимания взрослых так нелепо выражается!.. Их в таком виде к нам в Рабочий дом не пускают — вот они здесь и поджидают, когда окончатся танцы…

Из-за поворота показался автобус…

— Вот погодите, — прощаясь, сказал Эса, — будет спортзал, расширим плацдарм. И их, этих ребят, поставим на правильную дорогу. Хотя это, конечно, и нелегкая задача.

На другой день я уезжал домой. Так и не удалось мне тогда вволю побеседовать с Калле. Я пишу эти строки, а на столе передо мной маленький нагрудный значок с буквами «SKP». На оборотной стороне — номер 1923. И я знаю: если еще хоть раз мне доведется побывать в Суоми, я сразу же приду к отчиму Эса, маляру Калле, в Рабочий дом в Вартиокюля, под Хельсинки.

«Бог испытал так много хлопот из-за финского народа, что он не сможет отвергнуть этот народ в будущем», — говорил в конце прошлого века финский историк Юрьё Коскинен. Эти слова его не раз вспоминал старый Юхо Паасикиви в тревожные для родины дни. Но особенно много хлопот всевышнему доставляла судьба финского народа, думалось мне, когда правители Суоми вели ее по тем путям, которые завершались войной. Впрочем, и сам Паасикиви как-то сказал журналистам: «Я покорно признаю, что и сам причастен к роковым ошибкам, которые свидетельствуют об отсутствии дальновидности. Да, внешняя политика — отнюдь не легкое искусство».

— Паасикиви был человеком такого масштаба, что мог позволить себе признавать свои ошибки, — говорил Урхо Кекконен.

Хочется добавить, что старый президент умел и исправлять их. Крутой поворот в общественном мнении Финляндии, новая линия ее политики отныне останется в истории как «линия Паасикиви». Нынешний президент Суоми — Урхо Кекконен развивает ее так плодотворно и так настойчиво, что она прочно входит в сознание народа как «линия Паасикиви — Кекконена». Осуществляя ее, финский народ наверняка будет доставлять господу богу все меньше и меньше хлопот.

В те дни, когда я приехал в Финляндию, предвыборная борьба была в самом разгаре. Но Кекконен уделил время для встречи с советским писателем и пригласил меня к себе за город, в летнюю резиденцию, Тамманиеми. В эту летнюю резиденцию мы едем по зимнему первопутку, по рыхлому, еще не слежавшемуся снегу. Умело управляя «Москвичом», секретарь общества «Суоми — СССР» Ээро Салми, рыжеватый, словоохотливый весельчак, по пути вываливает мне целый короб рассказов и анекдотов о президенте. Здесь, как и в других странах Скандинавии, обилие карикатур на политического деятеля и анекдотов о нем считается мерилом его популярности. Как в Швеции высоченный рост премьера Эрландера служит привычной мишенью для упражнений карикатуристов, так в Суоми эту роль выполняет сияющая лысина президента. О такой у нас говорят: «бог лица прибавил». Впрочем, многое из того, что рассказывает Салми, уже включено в недавно изданную здесь книгу «Анекдотов о Кекконене». На заключительной странице этого сборника — список тех, от кого записаны анекдоты, и среди них — нынешний министр труда Матти Кекконен, сын президента. «Анекдотов» о Кекконене ходит значительно больше, чем их попало в сети издателей. «Мы выражаем надежду, что читатели настолько обогатят их запас, что возникнет потребность в выпуске нового издания», — так заканчивается предисловие, подписанное составителями сборника.

Когда, будучи уже лет восемь премьер-министром, в 1956 году, Кекконен впервые баллотировался на пост президента (здесь его выбирают специально избранные для этого народом триста выборщиков), он прошел большинством всего в один голос.

Ныне, когда кандидатура Кекконена была выдвинута на третий срок — случай небывалый в истории страны, — за нее ратовал уже блок четырех партий: Демократический союз народа Финляндии, партия центра (бывш. Аграрный союз), Социал-демократический союз и социал-демократическая партия. Да, социал-демократическая партия, еще на предыдущих выборах выступавшая против Кекконена, на сей раз примкнула к его сторонникам.

На предвыборном митинге в самом большом зале Хельсинки я услышал и речь видного деятеля Шведской народной партии Герана фон Бунсдорфа в защиту этой кандидатуры. На другой день я спросил у него, как отнесется его партия, не входящая в кекконеновский блок, к этому его выступлению.

— Партия разрешила своим сторонникам голосовать по личному усмотрению, — любезно объяснил мне профессор Бунсдорф, председатель общества «Финляндия — СССР». — И я полагаю, большинство финских шведов согласится с моей позицией, — добавил он.

Итак, уже не четыре, а, можно сказать, четыре с половиной парламентских партий поддерживают эту кандидатуру. Так от выборов к выборам возрастающая популярность — наглядное свидетельство того, что «линия Паасикиви — Кекконена» занимает все больше и больше места в сердце финнов, и в первую очередь все активнее вступающей в политическую жизнь молодежи. Обращаясь к ней, Кекконен вспоминал, что в его университетские годы господствовал лозунг: «Патриотизм имеет две неотделимые друг от друга стороны: любовь к своей стране и ненависть к русским».

— Откровенно признаю, — говорил он, — что с точки зрения того периода я совсем не патриотичен. Я люблю свою страну и защищаю ее интересы, но не испытываю ненависти к другим странам. Мое самое сильное желание, исходящее из глубины сердца, чтобы нынешняя финская молодежь могла строить свой патриотизм на его главной основе, а именно на основе любви.

И хотя для тех, кто осуществлял новую политику, прошедшие годы были нелегкими и «стена ненависти и недоверия была высокой», — самое сильное желание Кекконена сбывается. С каждым годом все больше финнов убеждаются в том, что «безопасность — это не отгораживание изгородью, а открывание дверей», что Суоми, проиграв войну, выиграла мир.

Рассказывают, что как-то, возвращаясь с лыжной прогулки далеко на севере Финляндии, президент зашел в крестьянский дом. Гостеприимная хозяйка тут же усадила гостя за стол, расстелила скатерть и заварила кофе, без которого в Суоми не обходится ни одна беседа. Наливая себе чашку, Кекконен пролил несколько капель на сверкающую белизной скатерть. Хозяйка сделала вид, что не заметила этого, но когда ее муженек, увлеченный беседой, посадил на скатерть кофейное пятно, она не удержалась и сквозь зубы процедила: «Ну вот, еще второй растяпа нашелся!..» Через некоторое время, к рождеству, радушные хозяева получили из Хельсинки посылку. Белая полотняная скатерть с салфетками и пришпиленной к ней запиской: «От первого растяпы». В этой были-анекдоте — существеннейшие черты финского «менталитета». Демократизм, одержимость спортом и чувство юмора, не покидающие человека даже в самом рискованном положении. И то, что эти свойства в высокой степени присущи Урхо Кекконену, укрепляет его популярность.

Здесь, в Суоми, очень любят рассказывать о спортивных успехах своего президента. Это как бы дополнительный штрих на знакомом портрете, делающий оригинал еще ближе сердцу зрителей, большинство которых обязательно занимается или занималось спортом. Вот почему в политических выступлениях Урхо Кекконен так часто ссылается на спортивный кодекс чести, употребляет сравнения из области спорта. И сам он подчеркивает это, когда, обращаясь к народу, говорит: «Прибегая к спортивной терминологии, хочу сказать, что, как часто бывает, лучше уметь себя хорошо держать в роли побежденного, чем не уметь себя держать в роли победителя».

В первый раз я увидел и услышал Кекконена лет десять назад, в холодный зимний день в Лахти, возле знаменитого трамплина для прыжков с лыжами. Пар дыхания вырывался из ртов многотысячных болельщиков и лыжников. Согревая себя, люди переминались с ноги на ногу, а высокий человек, поблескивая очками, с обнаженной, несмотря на мороз, лысой головой, открывал международные лыжные соревнования.

И вот сейчас с этим высоким, сухощавым человеком с умными проницательными глазами мы сидим за столом в его гостиной в Тамманиеми, и он рассказывает, что зимой в шестьдесят шестом году он прошел на лыжах тысячу пятьсот километров, а в этом году — только тысячу, потому что именно на зиму выпало несколько зарубежных визитов. Но зато в наступающем шестьдесят восьмом он непременно наверстает упущенное. И когда я спрашиваю своего собеседника, какое не имеющее отношения к политике событие его жизни ярче всего врезалось ему в память, я думаю, не о спорте ли он скажет, не о той ли минуте, когда стал чемпионом страны…

Но нет! После краткого раздумья Урхо Кекконен отвечает:

— Нет! Спорт у меня — хобби. И наиболее сильное переживание — не рекордный прыжок, а защита диссертации на степень доктора юридических наук.

Это было в 1936 году, в том же году, когда его впервые избрали депутатом парламента. Диссертация была посвящена муниципальному праву. Исторически сложилось так, что в жизни Суоми местное, муниципальное самоуправление играет особую, огромную роль. Впрочем, рассказ об этом увел бы нас далеко в сторону, и поэтому здесь я хочу сказать то, что ученые, не только в Суоми, но и у нас, считают, что докторская диссертация Кекконена имеет большую научную ценность. Работая над ней, он больше года провел в Германии — в 1931—1932 годах, как раз тогда, когда гитлеровский фашизм неудержимо рвался к власти. Из Германии молодой юрист пишет одну за другой корреспонденции в финскую газету, подвергая уничтожающей критике Гитлера и его партию.

И много позже парламентскую деятельность Кекконен совмещал с журналистской. Перед тем как приехать в Тамманиеми, я просмотрел книжку Пекка Пейтси, изданную в годы второй мировой войны, в которой собраны статьи, в частности доказывающие, что война эта для финнов бесперспективна, что надо выйти из нее и изменить внешнеполитический курс и начать сотрудничать с Советским Союзом. Пекка Пейтси — был псевдоним Урхо Кекконена.

В начале декабря 1943 года, в самый разгар войны, когда многим государственным деятелям еще не совсем до конца ясен был ее исход, приехав в Стокгольм по приглашению парламентской фракции аграрной партии Швеции, Кекконен выступил с докладом в шведском риксдаге, где доказывал, что не в интересах Суоми быть союзником какой-либо великой державы в качестве форпоста у советской границы. Что Суоми не может строить свою будущую политику на противоречиях между Советской Россией и ее нынешними союзниками и на предсказываемом разладе между ними. Национальные интересы страны не позволяют ей связывать себя с политической линией, направленной против Советского Союза. «Можно, конечно, считать утопией, что финский народ, известный своей неуступчивостью, согласится на искренние, добрососедские отношения с Россией, которая во времена царизма считалась его исконным врагом. В условиях продолжающейся войны, когда ее ужасы еще причиняют боль, такие сомнения вполне понятны», — говорил он тогда.

И все его дальнейшие усилия были направлены к тому, чтобы то, что многими считалось утопией, сделать былью.

— Не правда ли, требовалось большое мужество, чтобы в разгар войны выступить с таким докладом в парламенте соседней страны? — спрашиваю я.

Не отвечая на мой вопрос, собеседник о чем-то задумался. И впрямь, досадую я на себя, как человек, обладающий таким тактом, как он, может говорить о своем мужестве?

— Конечно, требовалась некоторая решимость, — помолчав, отвечает Кекконен, — и я долго думал, перед тем как выступить в Стокгольме, вопреки большинству своей партии и позиции парламентской фракции. Но еще труднее было для меня издать распоряжение о роспуске, о запрете ИКЛ. Все мои товарищи по университету, по службе, большая часть интеллигенции находилась под влиянием лапуаской шовинистической идеологии, большинство студенчества, как сплавляемый весенним потоком лес, было унесено экстремистским правым движением Лапуа. Подобная же ситуация имела место, и в более широком масштабе, и среди других буржуазных кругов. И все они меня решительно осуждали.

Речь шла о том, что, став министром юстиции в 1937 году, Кекконен запретил профашистскую организацию ИКЛ («Народное патриотическое движение»), названную по имени местечка Лапуа, где она впервые оформилась. ИКЛ хотела создать новый строй по образцу немецкого «национал-социализма». Однако Верховный суд двумя голосами против одного отменил решение Кекконена, признав его противоречащим конституции… Кекконен, не удовлетворившись таким вердиктом, начал судебный процесс против ИКЛ.

— Это было правильное решение, — говорит мой собеседник. — На следующих выборах фракция ИКЛ в парламенте уменьшилась почти что вдвое. Я хотел показать, что мы овладели положением, что Суоми не пойдет по фашистскому пути, и тем самым успокоить общественное мнение Советского Союза, который с недоверием относился к финской политике…

Решение Верховного суда не могло, конечно, развеять, подозрения. Процесс должен был доказать противозаконность существования ИКЛ…

— Но, — президент развел руками, — вскоре стало не до процесса — началась «Зимняя война».

И лишь в 1944 году, войдя в правительство Паасикиви как министр юстиции, Кекконен, соблюдая условия перемирия, смог осуществить свой давний замысел — распустить все организации фашистского типа.

Вспоминая обо всем этом, Кекконен говорит:

— У меня было немало сильных политических переживаний, и неправильно было бы выделять какое-нибудь из них. Но самое главное, я доволен тем, что внес свой вклад в изменение отношений Суоми и СССР, и это сулит сейчас превосходнейшие перспективы. — После небольшой паузы он добавляет: — Хотя были тут и трудные моменты. Но осложнения в мою деятельность в этом направлении вносили главным образом некоторые финские политики. Советские же руководители, я должен об этом сказать прямо, всегда шли мне навстречу, понимали мои затруднения и помогали преодолевать их…

При этом я вспоминаю слова Бисмарка, неоднократно приводимые Паасикиви: за стекла, разбитые журналистами, расплачиваться приходится правительствам и народам.

Когда Перикл на закате дней отчитывался перед народом, как его слуга, он сказал, что ни одной афинской матери за время его правления не пришлось надевать траур и оплакивать погибшего на войне сына. Об этой его речи напомнил Урхо Кекконен, открывая в Лахти памятник героям войны. Как классик финской литературы Юхани Ахо в своих мечтах видел Суоми новой Элладой, так и нынешний президент, я уверен в этом, мечтает в свое время повторить слова Перикла. Вряд ли можно сравнивать древнюю Афинскую республику с нынешней Финской, но нужно все же сказать, что нынешняя внешняя политика, позволившая свести до минимума военные расходы, развивать взаимовыгодные экономические связи, намного подняла благосостояние страны. И если нет пока здесь ни Фидия, ни Парфенона, то разве не произросла тут плеяда замечательных архитекторов и ваятелей: Сааринен и Альвар Аалто, скульпторы Вяйне Аалтонен и Калерво Каллио, Аймо Туккиянен и Эсси Ренваль, украсившие города современной Финляндии, ее музеи, мосты, стадионы. Памятник героям войны в Лахти — тоже творение Вяйне Аалтонена.

— Да, на сердце я не жалуюсь, — отвечает Урхо Кекконен на мое замечание, что нужно здоровое сердце, чтобы в день пройти на лыжах тридцать километров. — Да и нервы у меня в порядке. А это первое дело для политического деятеля. Если бы я плохо спал из-за личных выпадов и несправедливых оскорблений, которые сыплются на меня, и наутро вставал не в форме, то в политики не годился бы.

И впрямь, сплотившие на этих выборах свои силы правые в предвыборной борьбе не брезговали средствами, не всегда достойными.

В Суоми среди обязанностей президента внешняя политика занимает первое место. Вот почему, а не только из-за опасения, что меня упрекнут за вмешательство во внутренние дела финнов, я в своей беседе сосредоточил внимание именно на этой стороне деятельности. Внутренняя же политика в Суоми определяется в основном правительством, ответственным перед парламентом. Сейчас парламентские скамьи занимают двести депутатов восьми разных партий, из которых ни одна не имеет даже относительного большинства. Так что при создании правительства сколачиваются коалиции, при которых партиям, естественно, приходится идти на те или иные компромиссы. Сейчас у руля коалиция социал-демократов, партии центра и коммунистов (ДСНФ). Разумеется, что и левые социал-демократы и коммунисты во многом расходятся с буржуазной партией центра, с Кекконеном. Помыслы левых устремлены к социализму, партия же центра убеждена, что альтернативы быть не может. Кроме идейных, немало и расхождений в решении вопросов повседневной практики. Но в одном они сходятся — линия Паасикиви — Кекконена — единственно приемлемая.

Выставившие своим кандидатом директора крупнейшего банка Матти Виркунена, по совместительству председателя Союза офицеров запаса, представители правого блока утверждают, что они тоже не против нынешней внешней политики, но при этом идеализируют шовинистическую линию предвоенного времени. Чтобы расколоть правительственный блок в повседневной своей практике, они стремятся заморозить развитие экономических связей с социалистическими странами, требуют увеличить военные расходы. Это можно сделать лишь за счет социальных затрат, правые — против расширения государственного сектора промышленности и настаивают на том, чтобы представители ДСНФ (коммунисты) были изгнаны из правительства, так как они, мол, интернационалисты, а не «патриоты».

Отвечая на эти выпады, Кекконен в своем выступлении перед студентами севера говорил, что настоящая демократия предполагает «согласие на несогласие». «А что касается финского патриотизма, то я убежден, — говорил он, — что Суоми так же дорога финским коммунистам, как и другим финнам. И действительно, слаб был бы финский народ, если бы каждый четвертый финн был врагом своей родины. У коммунистов не такие, как у их оппонентов, представления о социальной и экономической справедливости в ее политическом воплощении. Кооперирование с коммунистами в построении финского общества означает для инакомыслящих столкновение идей. Тот, кто верит в правильность и жизнеспособность своих идей, должен иметь мужество отстаивать их».

На другой день после посещения Тамманиеми я рассказал об этой встрече одному здешнему журналисту. Он глубокомысленно покачал головой:

— Кекконен человек сложный. Но не обольщайтесь! Он будет проводить такую внешнюю политику только до тех пор, пока это выгодно Финляндии.

— Вот и отлично! — воскликнул я. — Потому что лишь политика мира и дружбы с соседом будет всегда выгодна и Финляндии и нам.

Высокие бронзовые сосны тянут мохнатые, отвисающие под тяжестью снега лапы к окнам уютного деревянного дома, из которых видны и гладь Кивиярви, и разбросанные на нем островки, где сгрудились такие же высоченные сосны с нахлобученными снежными башлыками.

Хорошо смотреть из широких изузоренных морозцем окон на это уже почти целиком затянутое льдом озеро, на закат над лесами, неестественно расцвеченный всеми оттенками красного и голубого; хорошо впитывать в себя всю красоту декабрьского дня, полного искрящихся от солнца снежинок, придорожных березок в праздничном кружеве изморози. «Чайка» перенесла нас из Хельсинки сюда, за двести с чем-то километров, на восток, к местам, где проходит трасса Сайменского канала, в Луумяки, в это имение на мысе Котканиеми.

— Отсюда, из дома, отец поехал в ссылку в Сибирь за противодействие указам царя… В Колывань. Мать несколько раз ездила туда к нему. Однажды и меня с собой взяла. Так что я еще в детстве, при царе, успел побывать у вас в Сибири, — улыбаясь, рассказывает хозяин дома. — А пансионат, который в те годы содержала мать, дал возможность там, в Сибири, опальному финскому судье жить без особой нужды.

И сейчас, столько лет спустя, нынешние хозяева в этом доме весною и летом держат пансионат!

Впрочем, кроме пансионата у нынешнего владельца имения, который называет себя не то шутя, не то всерьез «простым крестьянином», восемь дойных коров (ими занимается жена и один из сыновей, посвятивший себя сельскому хозяйству), двадцать гектаров посевов и восемьдесят гектаров леса. Каждый год зимою вместе с сыновьями хозяин сам вырубает на продажу, выборочно, несколько гектаров, и на месте сведенного леса той же весной высаживаются полученные из питомника саженцы.

Все, что я вижу, и то, что рассказывает высокий, широкоплечий, некогда стройный, а сейчас уже грузноватый хозяин, и вкусный обед, приготовленный радушной хозяйкой, и стаканы с молоком от собственных коров на столе, и веселый смышленый малец, сын хозяина, который, придя из школы, бросился топить для гостей баню, — все это так вещественно и осязаемо. И все же меня не покидает ощущение какого-то неправдоподобия, нереальности происходящего сейчас. Если бы в то время, когда я писал повесть «Падение Кимас-озера» или роман о финской революции «Клятва», кто-нибудь напророчествовал, что я буду гостем в Луумяки, в том доме, разве не усомнился бы я, в здравом ли он уме? Ведь имя владельца Луумяки — Свинхувуд — звучало чуть ли не как нарицательное: наш ярый противник, лидер белой гвардии.

Душа шюцкора (не случайно здесь был так распространен его портрет в полной форме шюцкоровца с винтовкой за плечом), вдохновитель фашиствующего лапуаского движения, которое помогло ему занять президентское кресло, консерватор до мозга костей — Свинхувуд стал символом финской реакции. Стремясь видеть свою родину независимой и самостоятельной, он всей своей близорукой политикой на деле приковал ее к колеснице германского империализма.

Справедливости ради надо сказать, что он был не из трусливого десятка. Об этом свидетельствует хотя бы история его побега из Хельсинки, когда зимой восемнадцатого года там восторжествовала рабочая революция. На русский ледокол «Тармо» ночью проникло восемь шюцкоровцев. Свинхувуд под видом русского инженера, с фальшивым паспортом, уже находился на борту. В открытом море шюцкоровцы неожиданно напали на безоружную команду и завладели судном.

— Занятный сюжет для приключенческого фильма, — сказал я при первом знакомстве с Вейкко, сыном Свинхувуда. — Интересно только, почему такой фильм здесь не создан?..

— Да, это был бы хороший бизнес, — отвечал Вейкко. — Не знаю, почему этим сюжетом не воспользовались? Наверное, потому, что тогда пришлось бы сказать, куда и зачем направился отец. В Берлин… В Германию. Просить у кайзера, у немцев военную помощь.

Линия Свинхувуда превращала Финляндию в средостение между, как теперь говорят, Западом и Востоком, в вооруженный до зубов форпост, выдвинутый против Советского Союза, — замедляла экономическое развитие страны и принесла финскому народу неисчислимые беды…

— Главная цель борьбы, которую мы сейчас ведем за торжество линии Паасикиви — Кекконена, — рассказывал Вейкко Свинхувуд, а он активный деятель Аграрного союза (ныне партии центра), — исправить ошибки двадцатых и тридцатых годов…

Истоки же ошибок заключались в том, что старик Свинхувуд, несмотря на урок, преподанный ему пятьдесят лет назад, в ночь под новый, восемнадцатый год, не уяснил разницы между Россией царской и Советской. Для него восточный сосед раз и навсегда оставался неизбывным врагом.

— Наши же задачи: быть мостом между Западом и Востоком, — продолжал Вейкко.

Итак, отныне не форпост, а мост…

И, словно боясь, что его слова могут быть истолкованы как отступничество от отца, памятью о котором так дорожат в этом доме, Вейкко сказал:

— По сути дела, я продолжаю борьбу отца за независимость и самостоятельность Суоми, но по-настоящему. Потому что только дружба и хорошие отношения с Советским Союзом и мир на наших границах могут обеспечить и независимость и самостоятельность Суоми. И это не преходящая конъюнктура, а самая суть нашего национального существования, нашей жизни. Правильно говорит финская пословица: «Прислушивайся к той ели, у подножия которой построил свой дом». К сожалению, еще не все у нас прониклись таким сознанием.

Многое изменяется и уже изменилось в образе жизни и образе мыслей финнов и даже за те несколько лет, что я здесь не был. Число университетов удвоилось (открылся самый северный в мире — в Оулу), а студенчество в массе, кичившееся своей аполитичностью, сейчас деятельно включилось в политическую жизнь страны, и особо активно выступают его наиболее радикальные левые группы.

Правая рука Таннера — Вяйне Лескинен, раньше поносивший коммунистов за то, что на президентских выборах они поддерживали Кекконена, а не кандидата социал-демократов, сам ныне, со всей социал-демократической партией, входит в избирательный блок, выдвинувший на предстоящих президентских выборах Урхо Кекконена. В долгой беседе со мной он объяснял причины такого крутого поворота.

В дни недавнего празднования пятидесятилетия независимости Суоми правительственная делегация возложила венки на братской могиле красногвардейцев, павших в гражданской войне 1918 года в Хельсинки, — акт недавно еще немыслимый.

В ряду этих и других изменений фамилия Свинхувуд ныне звучит как призыв к искренней нерасторжимой дружбе с Советским Союзом, к миру, потому что нынешний ее носитель, Вейкко Свинхувуд, — руководитель финского движения сторонников мира.

Перемены эти происходят, конечно, не сами по себе, а в напряженной, непрерывной, часто подспудной борьбе…

Как бы подтверждая это, Вейкко Свинхувуд говорит:

— Финский крестьянин консервативен. И у нас в партии борются два крыла: консервативное и радикальное. Я представлял в парламенте радикальное крыло… Но консерваторы боятся и Народного фронта. Они считают излишними открытое выражение симпатии к России и повседневную (как бы не обидеть американцев) борьбу за мир, за Вьетнам. И вот на последних выборах из-за всего этого мне не хватило четырех голосов, чтобы снова пройти в парламент…

Вьетнам! Я был свидетелем того, как несколько тысяч человек с пылающими факелами на днях прошли по улицам вечернего зимнего Хельсинки от Сенатской площади до Мессухалле. Факельный марш протеста против американской интервенции во Вьетнаме, организованный Комитетом сторонников мира, завершился многолюдным митингом в Мессухалле.

— Сейчас мы хлопочем, — говорит Свинхувуд, — о том, чтобы дали визы на въезд в Суоми четырем американцам, покинувшим армию, тем, кто не захотел участвовать в войне во Вьетнаме…

После десерта — янтарной кисловатой морошки — Свинхувуд на самое сладкое вытаскивает из кармана сложенную вчетверо бумажку. Это договор с расположенным по соседству заводом облицовочных плит. «Акционерное общество «Формалити» обязуется пять процентов прибыли от экспорта своей продукции в Советский Союз отчислять в недавно созданный здесь Фонд мира».

Свинхувуд — председатель этого фонда.

— Это первый такой договор, — с удовлетворением говорит он, — хорошее начало. Но вы должны сами посмотреть эти облицовочные плиты.

И по заснеженной дороге «Чайка» через несколько минут доставляет нас на виллу директора, где потолки облицованы формалитом под мореный дуб, стены и двери — под клен, совсем не отличимый от натурального, но превосходящий его тем, что не воспламеняется, легко моется, не пылится.

— Наши плиты, — говорит степенный директор, — годятся и для обивки внутренних помещений судов, и для облицовки кухонь, детских садов, школ, магазинов, больниц, мебели… Всего не перечислишь.

И мы тут же попутно узнаем, что сорок пять работниц завода производят в год полмиллиона квадратных метров плит формалита. Из них в этом году двести тысяч квадратных метров формалита были закуплены Советским Союзом. Формалит пошел, между прочим, на облицовку интерьеров московской гостиницы «Россия»… Наш собеседник надеется не только продолжать, но и увеличить его поставку в Советский Союз.

— Это так важно сейчас для Суоми, когда тут растет безработица. Кстати, химическое сырье для этих плит идет в Луумяки от вас…

— Вы понимаете, что я заинтересован в процветании этого предприятия, — говорит по дороге домой Свинхувуд… — Вы уже знаете наш договор. Да, конечно, это добавочная реклама формалиту, который сам, как говорится, не нуждается в рекламе; но она взывает не к низменным чувствам, а к высоким… И пусть прибыли идут на самое чистое из всех дел — на борьбу за мир!

Этот изобретательный финн дальновиден, уж он-то сделает все от него зависящее, чтобы фонд мира в Суоми не иссякал.

А тем временем поспела баня. Мы проходим к примыкающему к бане коровнику, где мерно жуют жвачку восемь коров.

Здесь считают, что баня выпаривает все дурные мысли, в бане беседа откровеннее, от пара и злой добреет, что уж тут говорить о добром. Баня — лучшее угощение и отдых в Суоми. Здесь, в бане Свинхувуда, я узнал, что по средам вечером финское правительство свои заседания начинает с бани; перемежая веселыми побасенками разговор о серьезном, поддавая пару, министры обсуждают без протокола и стенограммы важные государственные вопросы, чтобы позднее, подзакусив уже, запротоколировать решения… (И почему-то такие заседания называются «вечерней правительственной школой». Именно так и сообщают на другой день репортеры, — мол, «в среду в вечерней правительственной школе решено было…»).

И в этот вечер в баньке в Котканиеми беседа, как обычно, начавшись со скромных анекдотов, перешла потом к темам более серьезным. Говорили о скором открытии знаменитого Сайменского канала. По мнению Свинхувуда, он даст толчок к новому потоку советских туристов на финскую землю. Говорили о восстановлении лесов и осушении болот…

— В районе Луумяки есть лесопитомник. Там сеянцы покрывают пластмассовой прозрачной пеленой, и это на два-три года ускоряет рост, — рассказывает Вейкко Свинхувуд, наделяя нас «банной» колбасой, подогретой на «каменке». — Отсюда и были взяты те пятьдесят елочек, которые мы повезли в дар Ленинграду к пятидесятилетию Октября. Ели посажены ветеранами Октябрьских боев. Всенародно, торжественно, у дома, где в 1917 году проходил Шестой съезд партии большевиков, последний съезд, собравшийся нелегально.

И затем, забираясь на полок, Свинхувуд говорит:

— Я думаю, что Михаил Котов (речь идет об ответственном секретаре Советского комитета защиты мира), наверно, нервно вздрагивает, когда слышит, что финны везут подарок. В прошлый раз я привез теленка от лучшей моей коровы… И столько выпало хлопот, чтобы куда-нибудь пристроить его, пока наконец его не взял, сжалившись, какой-то совхоз!..

В роще, обступившей коровник и баню, под ногами похрустывает снег. Голубые звезды мерцают между верхами елей, похожих на гигантские сахарные головы. И еще один человек едет с нами из Луумяки в Хельсинки — дочь Вейкко Свинхувуда… В будущем году она кончает гимназию и мечтает отправиться в Москву, в университет, изучать русский язык и литературу.

Этого хотят и ее родители.

И снова фары вырывают из кромешной тьмы один за другим куски дороги.

Перебирая впечатления этого дня, я мысленно возвращаюсь к ночи под новый, восемнадцатый год, когда Ленин подписал акт о безоговорочном признании независимости Финляндии. Только так можно было «завоевать» душу финского народа.

И, словно подслушав мои мысли, включенный в машине радиоприемник в последних новостях сообщает о речи самого молодого депутата парламента, социал-демократа, писателя Арво Сало.

«Признавая независимость Финляндии, — говорит этот властелин дум финской молодежи, — Ленин исходил из того, что каждая нация должна иметь возможность сама решать свою судьбу, свое будущее. Если мы подумаем о нынешних мировых проблемах, то увидим, насколько современным был образ мышления Ленина…»