Не так давно обычным делом было проехать по дороге Литтл-Иджипт, где Южный Иллинойс сходится с Кентукки недалеко от реки Камберленд, и увидеть за три-четыре часа езды пять-шесть вывесок с рекламой «Жевательного табака Катца». В расцвете лет Хобарту Гурни хватало работы. А теперь, если кому-нибудь вдруг захочется увидеть творение его рук, приходится ехать или лететь в Нью-Йорк или, если повезет, можно попасть на передвижную выставку его работ. Если, конечно, экспоненты получат страховку. В конце концов, Гурни был своего рода Джексоном Поллоком мира сельского искусства: он работал с теми красками, которые у него были, с прицелом на то, чтобы быстро выполнить работу и еще быстрее получить за нее плату, поэтому с вырезанными кусками стен амбара приходилось обращаться со всей осторожностью, словно они были сделаны из сахарной ваты и паутины, а не облезшей краски на сгнивших досках. Однажды кто-то мне сказал, что к сохранившейся рекламе Катца на амбарах нужно относиться так же, как к реликвиям из египетских гробниц, – теперь бы это пощекотало самолюбие старого Хобарта Гурни, как выразился бы он сам.

Да уж, и дело не столько в сохранении, сколько в сравнении с Египтом, поскольку Гурни не просто зарабатывал на жизнь рекламой «Жевательного табака Катца» (не говоря уже о том, что он потратил на них почти всю свою жизнь); он жил ради «Кошек Катца».

И умер тоже за них. Но это уже другая история… Та, которую вы не прочтете ни в одной книжке с фотографиями рисунков рекламы Гурни, не услышите в передачах на PBS или в журнале «Искусство и развлечения», в рассказах о его жизни и работе. Но эта история может соперничать с любыми рассказами о египтянах, поклоняющихся кошкам… тем более что Хобарт знал, что его кошки не боги, но все равно их любил. А еще потому, что они любили его…[5]

Он дрожал от холода, пытаясь уснуть. Мама укрыла его одеялом, однако обогреватель в машине опять не работал, и как он ни кутался в одеяло, согреться не получалось. Холодный воздух проникал откуда-то снизу, как раз из-под его сиденья. Наверное, где-то в днище была дыра. Очень даже может быть, что машина сломается на этой холодной дороге, и они замерзнут, как те мыши, которых он видел вчера на заправке. Он потянулся к руке матери.

– Тимми, я за рулем! Мы можем попасть в аварию!

Он убрал руку и спрятал ее между коленями, пытаясь согреть. Там же он держал и свою любимую наволочку, которая когда-то была ярко-синей. Мать говорила, что он уже большой мальчик, чтобы таскать ее с собой, но он все равно держал ее при себе, пряча от матери. Мать ничего не заметила, потому что была за рулем. Она всегда была за рулем. Уже два года почти все время за рулем – с тех пор как ему исполнилось пять лет. Тимми поежился от холода.

– Мы скоро приедем?

– Нет. Ты пока спи…

– Тут слишком холодно, я не могу заснуть.

– А я в этом что, виновата? – резко оборвала его мать.

Первые солнечные лучи желтыми полосками падали ей на лицо. Тимми вытянулся поперек сиденья, съежившись напротив окна. Стекло было покрыто изморозью.

Конечно, мама не виновата, что холодно. Она вообще ни в чем не виновата. Просто они убегают и прячутся от отца, нехорошего человека, который будет лгать Тимми, если сумеет его найти. Лгать и делать ему больно. В том, что холодно, виноват именно он, отец. Так же, как и во всем остальном, что происходит, когда они с мамой были в пути.

Тимми сел прямо, стараясь держать лицо подальше от замерзшего окна. Дорога стала более оживленной; появились дома и дорожные знаки. Может быть, это значит, что они уже почти приехали. Иногда мама не говорила ему всей правды. И в этом тоже был виноват отец.

Тимми понимал некоторые дорожные знаки; в прошлом городе, где они останавливались, он как раз пошел в начальную школу, и у него был самый лучший учитель, мистер Кеннисон. Все говорили, что он самый лучший. У него в классе было много учеников. Мальчишки из других школ завидовали Тимми. Хотя, конечно, в Дансвилле Тимми звали по-другому. Там он был Джоном. Тимми он был только в пути, когда они в спешке покидали очередной город, как вот сегодня утром. У Джона-Тимми даже не было времени упаковать свою коллекцию камней. Возможно, он никогда больше не увидит мистера Кеннисона снова.

От этой мысли ему захотелось заплакать, но он знал, что мама разозлится, если он снова заплачет. Она говорит, что он уже большой мальчик, а большие мальчики не плачут, тем более – так она говорит – ей тяжелее, чем ему, и он должен это понимать. Если он заплачет, она снова его ударит, а потом заплачет уже она. Поэтому Тимми не плакал, а напевал. Иногда это помогало. «Четыре мыши без одной погнались за фермеровской женой…»

– Замолчи!

Он перестал напевать и стал читать вслух дорожные знаки. Иногда это тоже помогало.

ОСТОРОЖНО: ДЕТИ! ОГРАНИЧЕНИЕ СКОРОСТИ – 20 МИЛЬ В ЧАС. ВПЕРЕДИ ПОВОРОТ. И еще один – ярко-желтый – знак с нарисованным на нем цветком: ОТДУШИНА МЭРИГОЛД. Тимми прочел его медленнее остальных. Он не знал, что на дорожных знаках можно рисовать.[8]

– Ну вот! В итоге это оказалось не так уж и далеко.

Он мельком взглянул на мать. Она улыбалась. Он решил рискнуть.

– Ма, там написано «Отдушина Мэриголд». Что такое «отдушина»?

– Выход для чего-то, чтобы убежать. Как вода из пруда. Мы приехали, Тимми.

Она остановила машину. Тимми огляделся, но не увидел никакого пруда. Зато дом отличался от остальных, виденных на дороге: он был большой и совсем-совсем белый, с огромной лужайкой и окруженный деревьями. Богатый дом. Не такой, как другие. Тимми опять принялся напевать, однако на этот раз – тише.

– Ну давай, выходи из машины. Я не собираюсь нести тебя на руках!

Тимми медленно вылез из машины. Дом выглядел слишком богатым. Он незаметно стянул наволочку с колен и сунул ее в карман пальто. Ему нужно быть осторожным, чтобы мать не заметила, как карман оттопыривается. Тем более что карман был дырявым. Но он вовсе не собирался выкидывать наволочку, пусть даже мама его побьет, если узнает.

Высокая и худая женщина в очках в тонкой оправе быстро шла им навстречу через лужайку. В руках у нее была кошка, рыжая с белым, с длинной пушистой шерстью.

– Бэтти?

– Да, – ответила мама. – А вы Джейн?

– Да. Добро пожаловать в Отдушину Мэриголд. А ты, должно быть, Джон?

– Тимми, – ответила за него мать. Она очень пристально смотрела на шубу Джейн. Шуба была золотистой, как шерсть у кошки, и такой же пушистой и мягкой. Мама поплотнее запахнула свое старенькое пальто, и ее губы сжались в тонкую линию. Тимми отошел чуть в сторонку, стараясь не привлекать внимания. Джейн протянула ему кошку:

– Хочешь погладить Бутс? Она очень ласковая.

Бутс взглянула на Тимми большими желтыми глазами. Тимми осторожно положил руку ей на голову. Кошка заурчала, и Тимми внимательно посмотрел ей в глаза. В ее глазах что-то было… какое-то странное место, где-то очень глубоко внутри. Он погладил ее еще раз.

Мать оттолкнула его руку.

– Если вы не возражаете… мы с ним замерзли. Может, оставим все церемонии на потом?

Джейн изменилась в лице.

– Прошу прощения. Идите за мной.

Она повела их через лужайку. Возле широкого чистого крыльца Бутс выпрыгнула у нее из рук и скрылась за углом. Тимми проводил ее взглядом, думая о том странном загадочном месте в глубине ее глаз.

Спальня была предназначена для него одного. Там стояла кровать с Суперменом на покрывале и двумя подушками, и еще была полка с книжками и игрушками. Тимми остановился в дверях и уставился в пол.

– Ничего здесь не трогай, – сказала мать. – Это не твое.

– Да нет, он может играть, с чем захочет, – сказала Джейн. – Я специально держу это для гостей.

– Я не хочу, чтобы он привыкал к тому, чего не может иметь, – резко оборвала ее мать. – Не все могут себе позволить жить так, как вы.

Тимми понял, что мама завидует. Мистер Кеннисон объяснил ему это слово. В школе было много детей, которые не учились в классе у мистера Кеннисона, но очень этого хотели. Они плохо относились к ученикам мистера Кеннисона, и он объяснил, что они завидуют. И сейчас мать говорила в точности как те дети. Тимми не хотел, чтобы его ругали, и поэтому не смотрел на игрушки. Он вошел в комнату и забрался на кровать с Суперменом.

– Снял бы обувь сначала, маленький ты засранец, – прошипела мать. Тимми видел, что она готова расплакаться. Он скинул ботинки. В последнем доме, где они останавливались, он спал прямо в ботинках, потому что боялся, что Эрик Чени, который жил там все время, их украдет. Эрик крал все, что плохо лежало.

– Пойдемте, я покажу вам вашу комнату, – сказала Джейн матери. Выходя, мать хлопнула дверью. Тимми слышал, как мать и Джейн идут по коридору. Мать громко топала по полу. Он задумался о том, как долго Джейн будет терпеть их с мамой, прежде чем попросит уехать.

Когда он убедился, что мама уже не вернется, он слез с кровати и забрался на кресло-качалку. Он выглянул в окно и поискал глазами Бутс. Ее нигде не было видно. И тут дверь открылась и вошла Джейн.

Она побьет его за то, что он не в постели… как миссис Чени в том, предыдущем доме. Она отберет его наволочку. Она пожалуется матери… Тимми замер в кресле-качалке.

– Тимми, малыш, что случилось? Ты кого-то ищешь? – спросила Джейн.

– Нет!

Она подошла к нему. Тимми вздрогнул. Она остановилась.

– Ты ищешь Бутс?

Как она узнала? Мама никогда не знала, о чем он думает. Он настороженно посмотрел на нее. Джейн улыбалась.

– Бутс – хорошая кошка. Утром ты можешь с ней поиграть. Но сейчас у нее котята, и она не оставляет их одних надолго.

Тимми кивнул. Котята. Они, наверное, живут в том таинственном месте в глубине глаз Бутс. Там они в безопасности. Ему ужасно захотелось увидеть котят.

– Если ты все равно не спишь, может быть, сходим посмотрим котят? – спросила Джейн.

Он заставил себя промолчать. Это могла быть ловушка. Она хочет, чтобы он согласился, а потом побьет его за это, как иногда делала мать, когда была слишком уставшая или злая. Тимми сидел неподвижно, стараясь ничем не выдать своих мыслей. Но Джейн взяла его за руку и вывела в коридор, откуда они спустились в подвал. Тимми вдруг стало трудно дышать. Эрик тоже водил его в подвал, вместе с миссис Чени, и там… Он украдкой огляделся, высматривая путь к побегу.

Однако Джейн просто подвела его к большой коробке, где лежала, сверкая глазами, Бутс, и четверо котят сосали молоко у нее из животика. Два серых, один рыжий с белым, совсем как Бутс, и один пятнистый – черно-рыже-белый. Тимми осторожно погладил одного котенка, а когда Джейн на него не накричала, погладил еще раз.

– Они уже подросли и почти готовы покинуть Бутс, – сказала Джейн. – Может быть, хочешь взять одного себе? Насовсем?

Тимми немедленно убрал руку.

– Мама мне в жизни не разрешит.

– Я могла бы с ней поговорить…

– Нет, не надо! – Тимми резко встал. – Я хочу вернуться в комнату.

– Хорошо, – сказала Джейн. Она смотрела на него внимательно, но беззлобно. Точно так же, как иногда на него смотрел мистер Кеннисон.

– Ты можешь спускаться сюда и смотреть на котят, когда хочешь.

Нет, он не может спускаться сюда, когда хочет. Матери это не понравится. «Не распускай слюни, все равно этого у тебя никогда не будет! – говорила она. – Не заставляй меня чувствовать себя совсем уж плохой матерью, разве мало того, что мне и так уже хреново? Как мы живем?! И все это из-за тебя».

Тимми вернулся в комнату и лег в постель. Одеяло с Суперменом было мягким и теплым. Он очень устал, но еще долго лежал без сна, размышляя о добром и безопасном месте в глубине глаз Бутс.

Впервые Эллиот Франклин заметил странное поведение кошек спустя неделю после того, как его жена забрала дочь и уехала к родителям в Даллас.

– Останемся там до конца лета, – обещала Рита. – Анна сможет заниматься танцами у мадам Дюпре. Местная студия не приносит результатов – даже ты это видишь.

Эллиот не видел в хореографическо-театральной школе ничего дурного, за исключением маленького нюанса: они произносили «театор» вместо «театр». Но в любом случае в возрасте Анни танцы вреда не принесут.

Хореографическая школа не представляла для дочки огромного интереса, но Эллиот знал, что подобные замечания до добра не доведут. Поэтому пришлось довольствоваться обещанием Анни, что она, безусловно, умеет звонить по межгороду и, безусловно, помнит его рабочий номер.

– Кроме того, двенадцатую часть пожарного департамента Остина всегда можно найти в справочнике, – добавила Анни, – на тот случай, если я забуду. Чего не случится.

– А ты знаешь, в какую смену я работаю…

– Смена «Б», – ответила она. Ее серые глаза обвинили отца, что он усомнился в ее способностях. – К тому же я всегда помню твое расписание, папочка.

– Я буду скучать, – извиняющимся тоном признался Эллиот. – Очень.

Анни обняла отца.

– Я тоже, папочка. Но это всего лишь на шесть недель.

Он знал, где она подхватила эту фразочку – Рита все возражения отметала именно этими словами. Однако у него не хватило смелости предупредить дочь, что шестью неделями дело, вероятно, не обойдется.

Рита не сумела привыкнуть к Остину. Она принадлежала Северному Далласу до мозга костей. Эллиот подозревал, что выйти замуж ее побудил лишь юношеский протест, и когда он закончился, она начала мечтать о переезде.

В июне ему исполнилось тридцать шесть – возраст, который сделал его слишком старым для перевода в другие пожарные части. Целых четыре недели после того, как Рита объявила о своих планах, он подозревал, что жена выжидала момент. Ждала, когда Эллиот окончательно застрянет в Остине, чтобы навсегда уехать в Даллас.

Если Рита не вернется к началу школьных занятий, это будет значить, что она его бросила. Но если обвинить ее раньше времени, она начнет уверять, что все замечательно, а у него паранойя.

По мнению Эллиота, после восьми лет совместной жизни с Ритой паранойя появится у любого здорового мужчины. Но этот спор совсем из другой оперы – из оперы под названием «Кто больше сумасшедший».

Поэтому он их отпустил – свою раздраженную жену и единственную дочь. Эллиот не переставал думать о поражении, когда покорно помогал грузить чемоданы в багажник «Бьюика» и угрюмо наблюдал, как они уезжают по пригородной улице и скрываются из виду.

Следующую неделю он провел в постоянном унынии, прерванном единственным ярким моментом: он позвонил тестю в Даллас, и ему даже позволили поговорить с Анни. Все другие звонки резко прерывались Роджером Уоллером, отцом Риты. «Она отдыхает», – говорил он, или: «Они с Анной на занятиях». Он всегда вешал трубку раньше, чем Эллиот успевал открыть рот, чтобы передать сообщение.

Эта неделя ничем не отличалась от предыдущих: двадцать четыре часа Эллиот работал, а сорок восемь часов отдыхал. Как и обычно он оплачивал счета и ходил за продуктами. Но в душе росла уверенность, что он потерял свою дочь навсегда.

И только субботним вечером после очередной неудачной попытки поговорить с Анни, он наконец-то понял, что она могла оправить письмо. Целых двадцать минут он искал ключ от почтового ящика, пока не откопал его в корзине на столе в коридоре.

Длинные летние сумерки одержали верх над мучительно жарким днем, выпустив на волю первый прохладный вечерний ветерок. Эллиот направился с холма вниз к почтовому ящику. Несмотря на зной, ручей внизу оказался полноводен.

Эллиот достал недельные запасы почты из забитого ящика. Пока он стоял, сортируя ненужную макулатуру от счетов, в поле его зрения что-то мелькнуло. От столь быстрого, темного движения волосы на шее встали дыбом.

Он повернул голову, чтобы лучше рассмотреть, но высокие платаны и дубы, усажанные вдоль ручья, превращали сумерки в кромешную темноту. Какое-то время Эллиот не мог ничего разглядеть.

Он застыл, как вкопанный, и по мере того как глаза привыкли к темноте, перед ним открылась странная картина.

Внизу, под мостом через ручей, тянулась пара широких водостоков. С одной стороны, напротив Эллиота, в ряд сидело около дюжины кошек. Абсолютно черных. Каждая кошка застыла на своем месте в определенной позе. Вместе они выглядели как отряд солдат, замерших на постах.

Маленькие исхудалые котята сидели перед старшими с настороженными ушами и прямыми взглядами, аккуратно свернув хвосты вокруг черных тел. Позы взрослых кошек казались более разнообразными, но при этом на удивление правильными. Огромный лоснящийся кот с огромными ушами, похожими на лисьи, оставался на обочине над водостоком, будто оглядывая свой отряд. Напротив сидели две кошки, каждая подняв одну лапу и выпустив когти.

Очень странно. Конечно, Эллиот замечал в округе бездомных кошек. Из-за близости реки и незастроенной лесной полосы за домами обитало много животных – опоссумы, еноты и сотни белок. Но он еще никогда не видел, чтобы кто-то из них вот так собирался.

Краем глаза он увидел что-то еще. Очень медленно Эллиот повернулся, стараясь удержать живописную группу в поле зрения.

С его стороны ручья собралась еще одна группа кошек. Эти оказались полностью белыми. В отличие от ровных рядов черных созданий, белые сидели хаотично.

Две компании застыли друг напротив друга, не двигаясь и не мигая. Эллиот заметил, что одна из белых кошек глядела по сторонам – самка среднего размера с наполовину оторванным ухом. Она сидела, подняв хвост, на расстоянии добрых шести футов от своей фаланги.

Ни одна из кошек не шевелилась.

Черт, это самая странная вещь, которую Эллиот когда-либо видел.

Без единого предупреждения белая кошка с рваным ухом бросилась по диагонали, схватила черного котенка, зажала его голову в зубах и умчалась мимо вражеского фланга к руслу реки.

Все произошло со скоростью света. Ее жертва и пискнуть не успела. Зато Эллиоту показалось, что он слышал, как сломалась шея котенка, когда кошка исчезла в темноте.

Он поглядел вслед, надеясь выследить ее, но тускнеющий свет взял над ним верх. Когда он вернул внимание на дорогу, кошки исчезли, как будто их никогда там и не было.

– Наверное, почудилось, – убеждал себя Эллиот хриплым голосом.

Прочистив горло, он поспешил к дому.

Белая похитительница сидела на каменной стене моста, спокойно слизывая кровь с белоснежной шерсти.

Эллиот бросил почту. Кошка одарила его мимолетным взглядом и продолжила неторопливое мытье.

– Я понял, – прошептал Эллиот. – Белая ладья бьет пешку. Правильно?

Закончив слизывать темную кровь с груди, белая кошка махнула хвостом и растворилась в сумерках.

Смена Эллиота начиналась в полдень, но по традиции они пораньше освобождали коллег предыдущей смены, поэтому он пришел на работу к одиннадцати.

К двенадцатому участку относилась большая территория, покрывающая Северный Остин от бульвара Ламар до 35-ой улицы, так что вызовов было немало. Большинство звонков поступали от больных – обычно с сердечными приступами; иногда ножевые или огнестрельные ранения. Но и пожаров хватало.

Смена оказалась самой напряженной на памяти Эллиота, а ведь это даже не полнолуние. Самый крупный вызов поступил в 4.04 утра. Громкий вопль сирены застал его в фазе быстрого сна. Обычно Эллиот быстро подскакивал, но тот вызов обрушился на него в неправильное время. Позже он даже не мог вспомнить, что происходило до того, как они выехали на пожар.

Горел один из комплексов домов, что испещряли северную часть Остина, двадцать квартир в двухэтажном доме в форме буквы «Г». Похоже, пожар был серьезным. Световая сигнализация скользила по поверхности здания, вспыхивая в темных окнах красными и рыжими огнями, словно искры. Завораживающее зрелище.

Затем кто-то закричал, и Эллиот заметил человек двадцать жильцов, что скитались по обочине с фонарями. Туи подал машину к домам и посмотрел на него.

– Франклин! Ты в порядке? – резко крикнул Туи.

Эллиот спохватился и взялся за рацию.

– Машина 12 на месте. Приступаем к заданию. Горит жилой комплекс. Дым валит с верхних этажей. Вспомогательной машине необходимо проложить пятидюймовый шланг. Будем тянуть рукава.

Васкиз и Эллиот вытягивали шланг, пока Туи готовился пускать воду. Войт схватил один из шлангов и направился к лестнице.

– Все вышли? – крикнул Эллиот одному из гражданских, здоровому парню в джинсах, который выглядел достаточно бодрым. – Где началось возгорание?

– Кажется, у моих соседей, – ответил парень и указал на дверь в конце верхнего этажа. – Квартира три восемьдесят пять. Датчик дыма сработал, и все его слышали.

– Проверьте, все ли спустились, – велел Эллиот. – Сверяйте по номерам квартир. Мы обыщем, но постарайтесь убедиться, что все на месте.

Душу терзала какая-то беспричинная тревога. Он снова взялся за рацию.

– Войт! Жители полагают, что возгорание началось в квартире три восемьдесят пять…

Войт уже оказался на полпути наверх, его форменная куртка распахивалась, пока он все больше расправлял плоский шланг.

– Войт! Застегивай куртку и сообщи обстановку! – крикнул Эллиот.

Войт остановился напротив открытой двери, из которой валил дым. Его голос прозвучал громко и взволнованно:

– Не все так плохо! Будем тушить.

Затем Войт споткнулся о перила и выругался. А несколько секунд спустя по лестнице промчалась белая кошка. У нее не хватало половины уха – Эллиот заметил это, когда она бросилась через стоянку и исчезла среди деревьев. При виде рваного уха его тревога резко усилилась.

И тут его осенило – проверка, которую они проводили здесь несколько месяцев назад.

– Отбой, Войт! – закричал Эллиот. – Переходи к соседней квартире! Тяни рукав туда!

Подошел парень в синих джинсах:

– Дженет говорит, что жильцы из квартиры три восемьдесят пять в отпуске – так что мы почти уверены, что все здесь.

Эллиот показал напарнику два больших пальца и побежал к лестнице, вытягивая шланг.

– Васкиз, приготовься! Воду пока не пускай. В соседней квартире в потолке нужно сделать пробоины, чтобы остановить распространение огня на чердак.

Туи уже открывал вентиль на машине. Войт все еще стоял на входе в квартиру, но по крайней мере застегивал куртку. Васкиз принесла багры и вернулась, чтобы без лишнего напоминания проложить еще один рукав. Она была хорошей напарницей.

Эллиот забрался в горящую квартиру, где черная завеса полностью закрывала обзор. Он не видел, как далеко на чердак распространился огонь.

– Говорю тебе, нужно тушить, – сказал Войт откуда-то изнутри.

– Войт, – крикнул Эллиот, – хватит трепаться. Заходи в соседнюю квартиру и помоги с потолком.

– Но ведь только часть кухни… – начал Войт.

– Делай, как я сказал, Войт. – Эллиот схватил багор и побежал к квартире с другой стороны.

Эллиот услышал звук сирен – помощь второй бригады на подходе. Дым уже струился из вентиляционных шахт. Он всадил крюк в стену над головой и потянул; плечевые мышцы напряглись и заныли. Стареешь, Эллиот. Войт быстро подоспел к напарнику, воткнув в потолок свой крюк. Из первой дыры вырвался жар. Но пламени пока не было – они успели как раз вовремя.

– Мы крутимся вокруг да около, пока там все горит! – закричал ему Войт. – Мы могли потушить огонь!

Эллиот не тратил время на ответ. Им потребовалось несколько минут, чтобы пробить траншею. Туи сообщил, что вторая машина уже прокладывает шланг.

Эллиот послал свободных людей из бригады на обыск здания, пока Туи помогал товарищу из пятнадцатой команды подключить дополнительный рукав. Через несколько секунд пожарный кран был открыт.

Эллиот поставил Войта на вспомогательный рукав.

– Вот дерьмо, – ругнулся Войт, направляя струю воды на чердак. – Ничего не происходит.

– Подожди, – просил Эллиот.

Он схватил шланг и побежал к полыхающей квартире три восемьдесят пять. Вокруг было черно от дыма и жарко, как в аду. Васкиз стояла наготове у своего рукава, как велел Эллиот.

– Туши! – сказал он.

Они нырнули внутрь, распыляя перед собой воду. Когда они добрались до гостиной, рыжее пламя встретило их мерцающим адским светом. Распыленная вода превращалась в пар, отчего вокруг становилось только жарче.

Эллиот боялся, что огонь распространится дальше. Столь горячее пламя за несколько секунд могло вызвать возгорание во всей квартире.

Пожарный костюм не мог уберечь от воспламенения; он просто расплавлялся и поджаривал тело. Пар становился все гуще, пока жар продолжал свирепствовать.

– Жарковато становится? – подметил он.

– Нормально, – ответила Васкиз. Ее голос глухо звучал из-за защитного экрана ее шлема.

Через отверстие в потолке просочился воздух. Дым начал рассеиваться, а яркие языки пламени разгорелись сильнее и поднялись выше. И при этом стало прохладнее – жар выходил через дыру, и пламя убавило свой пыл.

– Получается! – закричала Васкиз.

По рации прозвучал голос Туи:

– Можешь выйти? На крыше огонь.

Эллиот оставил Васкиз и парня из пятнадцатой бригады и побежал на первый этаж.

Пламя вырывалось сквозь крышу квартиры три восемьдесят пять. Искры выстреливали в темноту и лениво разлетались по крыше.

Дерьмо. Из-за нынешней засухи могла загореться трава. А часть крыши чуть подальше уже начала тлеть.

Жители дома с криками бегали вокруг, но внутри шлема собственное дыхание звучало громче, чем их крики, и даже громче, чем голоса из рации.

– Постарайся их успокоить, – велен он Туи, пробегая мимо.

Он схватил наконечник шланга, установленного на крыше машины. Резиновый рукав разматывался позади него, пока он взбирался наверх, поливая крышу вокруг разлома. Собственный пот обжигал тело внутри костюма, отчего его действия стали медленными и бестолковыми. Он даже не мог предположить варианты распространения огня.

«Хаос, – думал он. – Огонь и чертов хаос».

Облака пара волнами выходили из отверстия в крыше над квартирой три восемьдесят пять.

– Вы там в порядке внутри? – крикнул Эллиот, все еще поливая крышу.

– Все чисто, – прокричал в ответ Войт.

– Все в порядке! – крикнула Васкиз. Ее голос звучал так, будто она улыбалась. – Не волнуйся, Франклин. Похоже, дело идет к концу.

Что-то заставило Эллиота повернуть голову. На перилах раскинулась лоснящаяся черная кошка. Она посмотрела на Эллиота и удовлетворенно зевнула, демонстрируя розовый язык и острые белые клыки.

Мурашки пробежали по его спине. Он ее где-то уже видел.

Эллиот повернулся. Огня больше не было.

– Перекройте воду, – крикнул Эллиот Войту и Васкиз.

Подошел Дварик, начальник четвертого батальона. Он остановился, чтобы почесать кошку под подбородком. Эллиот очень уважал Дварика, старого пожарного, который боролся с огнем с сороковых годов. Эллиот ожидал, что Дварик поможет, но он только спросил:

– Что думаешь, Франклин? Вторая бригада понадобится?

– Думаю, мы сбили пламя, шеф, – ответил Эллиот.

– Гражданские снаружи?

– Сейчас ведутся поисковые работы, – доложил Эллиот, как раз в тот момент, когда парень из пятнадцатой бригады сообщил, что в здании чисто.

– Потери? – спросил Дварик.

– Две квартиры, – ответил Войт с ноткой обвинения. – А этот чертов кот расцарапал меня до самых костей.

Рот Дварика скривился.

– Ущерб в основном от дыма и воды, – добавила Васкиз.

– Отличное решение – зайти с обеих сторон, – похвалил Дварик прежде, чем Эллиот смог что-то сказать. – Я проверил – на чердаке в противопожарных стенах есть дыры. Если бы вы стали действовать со стороны фасада, то могли потерять весь ряд квартир.

– Спасибо, шеф, – поблагодарил Эллиот.

На этот раз Войт промолчал.

– Веди своих на отдых, – велел Дварик. – А мы через несколько минут начнем спасение имущества.

Черная кошка спрыгнула с перил и принялась тереться о сапоги Эллиота, громко урча.

Вот опять «ГОСПОДЬ ЛЮБИТ ТЕБЯ» – до смерти, дорогая! Всегда забываешь, как глубоко и совершенно тебя любят.

Что за прелестная, скажу тебе, абсолютно прелестная шляпка.

Ну не гадкий ли, прямо убийственный дождь? Бедняжка Маффин прямо вся из-за него извелась. Сидит печально у окна и смотрит на эти глупые капли, что хлопаются о террасу, и ну ни слова не желает слушать, когда я пытаюсь ее приободрить.

Вот мы и на месте.

Остановитесь здесь, водитель. Здесь! У того маленького зеленого навеса с толстым швейцаром, черт побери! А теперь мы проехали. Сдачу можете оставить себе, хотя вы этого и не заслуживаете.

Господи, совершенно невозможно поверить, какой сброд сегодня водит такси. Ты видела, какой дрянной взгляд он на меня бросил? Эмигрант поганый. У него, наверное, в багажнике все причиндалы для какой-нибудь идиотской бомбы, взрывчатка, вываренная из навоза наших коров или из чего там еще они ее делают, если верить газетам. Думаю, нам следует благодарить небо, что настоящая взрывчатка этим поганцам не по карману.

Да, Господи Иисусе, пойдем поскорей внутрь, пока мы обе не промокли до нитки.

Ах, дорогая, ну вот, теперь, когда мы вошли и я увидела, что тут творится, я, право, уже жалею, что предложила тебе этот ресторан. Боюсь, он стал слишком модным. Ты только посмотри на этих ужасающих людей, Господи помилуй! Ты хоть кого-нибудь из них знаешь?

Бог мой, ты видишь, какая у нее прическа?

У меня совсем вылетело из головы, что об этом месте уже стали писать в газетах. Кто был с кем, и где они сидели, и что ели, и хорошо ли это было приготовлено, и глядели ли они друг на друга влюбленными глазами, и занялись ли любовью под конец дня?

Самое время, чтобы кто-то появился о нас позаботиться.

Да, здравствуйте, Андре, и я рада вас видеть. Да, много времени прошло. Немало. Да, тот стол нас вполне устроит; вы ведь помните, что он один из моих любимых. Я сяду у стены, а мисс Турнье сядет на стул. Спасибо, Андре.

Как будто он посмел бы предложить неподходящий стол, дорогая. Пусть только попытается, вот увидишь, как пух во все стороны полетит, и можно подумать, он этого не знает!

Господи, как время летит! Мы ведь целую вечность не виделись, правда? А теперь ты ну просто должна рассказать мне все. И ничего, слышишь, ничего не утаивай. Например, это ведь ты его оставила? Правда? Я имею в виду Чарльза.

Молодец! Я так и знала, что со временем ты одумаешься. Ну, просто знала. Ты разумная девушка, Мелани, милочка. Всегда такой была. И плевать мне, что они там говорят.

Да, Жак. Добрый день. Да, я закажу как обычно, но не знаю, на что решится мадемуазель Турнье. Чего бы тебе хотелось, милая? Кир-роял. Слышите, Жак? Нет, меню, думаю, мы попросим потом. Но все равно спасибо.

Просто ушам своим не верю. Ты это видела, милая? Ты видела, как он ну просто навязывал нам это проклятое меню? Правда-правда, здесь теперь все равно что заплеванная греческая забегаловка. У меня такое чувство, будто я сижу у сальной стойки с работягами, Господи помилуй. И не успеешь оглянуться, как обслуга станет расхаживать в подтяжках или, еще того хуже, в передниках. Это уж слишком! Правда-правда!

Ну все, хватит об этом. Это не стоит нашего времени, давай перейдем к тому, что действительно что-то значит. Так что произошло с Чарльзом? Ты сделала это по собственному почину или пришлось вмешаться Цисси?

Ну и молодчина же ты! Сделала все сама, душечка? Как же, наверное, гордилась Цисси. Он тебя не стоил, милая, но ты это и сама, конечно, знаешь. Совершенно чудесно, я тебе скажу, что ты наподдала под зад этому дерьмовому ублюдку.

Хотелось бы мне сказать, что я так же управилась со всем тем, что было между мной и Говардом. Думаю, ты кое-что об этом слышала, почти все, кажется, знают. К сожалению.

Разумеется, история была крайне неприличная. Обычно я довольно хорошо умею разрубать запутанные отношения, ты сама знаешь. Но не в этот раз. Боюсь, бедный Говард и впрямь забрался мне в душу. Что правда, то правда, он был моей слабостью.

Господи, ты это слышала?

Ты слышала, как я такое говорю?

И вправду бедный Говард! У меня до сих пор слабость к этому сукину сыну или была бы, будь он еще жив. Пора взглянуть правде в глаза, пройдет еще пару месяцев, прежде чем мне удастся перестать думать о нем. Определенно месяцев. Можешь мне поверить.

Эти его печальные глаза, ну, всегда, всегда заставляли меня растаять. Я просто ничего не могла с собой поделать, какую бы непростительную, паршивую гадость он ни выкинул, эти проклятые печальные глаза всегда глядели мне прямо в душу. Всегда, черт побери! Правду сказать, он был совсем как приблудный щенок.

Как бы то ни было, когда Маффин увидела, что я в затруднении, она немедленно пришла ко мне на помощь и враз со всем покончила. Она была чудесна, разумеется, просто неподражаема.

Честно говоря, тебе, правда, стоило поглядеть на выражение лица Говарда. Говорю тебе, это было как из фильма «Крик». Думаю, я никогда не видела такого полного и абсолютного потрясения.

И никаких тогда уж печальных взглядов, милая, – у него просто времени не оставалось ни на что, когда Маффин бросилась на него как будто со всех сторон, просто превратилась в белое расплывчатое пятнышко. А Говард – сплошные выпученные глаза, оскаленный рот, и руками машет во все стороны в попытке от нее отмахнуться!

Удивительно, ну просто невероятно то, что на самом деле она так ни разу и не коснулась этого ублюдка! Не оставила на нем ни царапинки, ничего, что могло бы навести кого-то на какие-то мысли.

И это было так забавно, понимаешь, потому что я ну совершенно точно знала, к чему она клонит. Словно смотреть фильм по ночному каналу, который ты уже видела в кинотеатре.

Она так ловко им маневрировала, дорогая! Она просто загоняла его, словно чудненькая маленькая овчарка. От самого бара, по ковру в гостиной, на террасу, а там он перевалился на перила и со всего маху – и с каким грохотом! – плюхнулся прямо на крышу такси, припаркованного у нас под окнами.

Могу только надеяться, что водитель был вроде того тупицы, что вот только что не смог найти ресторан, честно-пречестно. Крыша такси от удара прогнулась, а жалкий огонек на крыше замигал, завертелся, будто желтая лампочка на рождественской елке. А Говард, ну он, раззявив рот, все пялился на меня, из обломков.

Конечно, теперь его печальный вид сыграл мне на руку, душенька. Это было мило, уж поверь мне. Полицейские поспрашивали в округе и узнали, каким всегда бедный Говард был мрачным, каким депрессивным, и, разумеется, они поняли, как я всегда старалась подставить ему плечо, какая я всегда была чуткая и отзывчивая, и вот вердикт: смерть в результате самоубийства!

Если бы только все в жизни проблемы разрешались так легко.

Так что с романом было покончено. И Говардом тоже. С возмездием покончено. Покончено раз и навсегда. Благодарение Богу, что у меня есть Маффин, вот и все, что я могу сказать.

Нам ведь так повезло, правда?

О черт, вот снова идет Жак со своим треклятым меню. Ты уверена, что тебе по силам, дорогая? Ну ладно. Тогда хорошо. Если уж на то пошло, мне и вовсе не нужна эта чертова папка, я и так в точности знаю, чего хочу. Я закажу белокорого палтуса на гриле, Жак, с вашим чудным горчичным соусом. Вы знаете, о каком я говорю.

Что ж, если его, случаем, нет сегодня в вашем драгоценном меню, уверена, что ваш шеф его приготовит, вы ведь ему – это передадите? А ты не хочешь попробовать палтуса, дорогая? Хорошо. Тебе он понравится. И бутылку старого доброго «Мэрсо», Жак. Съешь какой-нибудь салат, дорогая? И вкусный салат, Жак. Да, для нас обеих. Конечно, для нас обеих. Что-нибудь легкое, разумеется. Спасибо, Жак.

Маффин так до конца мне еще и не простила это мое прегрешение. Боюсь, ее дурное настроение нельзя отнести только лишь за счет дождя, но я ее не виню. В конце концов, не прошло еще и трех недель с тех пор, как это случилось, и к тому же она уже начинает смягчаться. Она даже подарила мне довольно нежный взгляд сегодня утром, прямо перед тем как я ушла из квартиры, чтобы встретиться с тобой. Надеюсь, мы помиримся. Мы с Маффин всегда миримся.

Разумеется, есть и такие, кто на это не способен.

Ты ведь слышала о Мэдди и Кларе.

Как, правда не слышала? Бог мой, да где же ты была, милочка? Я думала, это известно всем и каждому. Ну да, конечно, ты была на юге Франции. И утреннюю «Пост» ты сегодня тоже, очевидно, не читала.

Ну, я не думала, что мне придется об этом говорить, но лучше я введу тебя в курс дела прежде, чем рассказывать о вчерашней ночи. Потом я расскажу, что, по-моему, нам нужно сделать.

Если уж на то пошло, мы абсолютно точно должны это сделать, и я уверена, ты со мной согласишься, как только узнаешь всю историю.

Право, мы должны это сделать.

Так вот, бедняжка Мэдди, похоже, по уши влюбилась в одного человека, которого она повстречала на каникулах в Рио прошлой зимой. Эта бедная дурочка втюрилась в него совершенно и безнадежно и не могла этого пережить, сколь бы ни старалась. Прямо поглупела из-за него, дуреха несчастная, будто восторженная школьница.

Боже, ты бы видела их вдвоем, это было ужасно. Просто ужасающе глядеть, как взрослая особа вроде Мэдди глаз не сводит с совершенно ординарного мужичонки, а на лице у нее ну просто невероятное обожание. Не могу не сказать, от этого просто тошнило. Сблевать хотелось на них обоих.

Клара довольно долго со всем этим мирилась. Кто угодно скажет, что она действительно крайне терпима и очень, ну очень отзывчива, но этот чертов роман все тянулся и тянулся, и Мэдди все глубже и глубже увязала в нем, точно в болоте. И становилось все более очевидно, что терпение Клары на исходе, и, разумеется, мы все уже начали волноваться из-за того, что она может натворить.

Нам всем известно, что давить на них можно лишь до определенного момента.

Мэдди позвонила мне спросить, не можем ли мы выпить чаю у Пьера, ты это место знаешь, такая чудная забавная чайная с trompe l’oeil стенами и потолком? Сказала, что хочет поговорить со мной о происходящем, и, разумеется, я ухватилась за такую возможность, потому что, как и всем нам, мне до смерти не терпелось узнать все грязные подробности.

Бог мой, бедняжка была так бледна, так напугана. Страшно видеть хорошенькую женщину в таком смятении, как, по-твоему? Я хочу сказать, она на самом деле то и дело закусывала губу и кусала пальцы, во имя неба! И ее глаза так и рыскали, не переставая, по балкону вдоль стены, по лестнице, она все бросала быстрые ищущие взгляды на пол и на двери.

Не ней было платье с длинными рукавами, а не в обычае Мэдди носить длинные рукава. Кто с такими, как у нее, прекрасными руками станет носить длинные рукава, да еще в самую жару? Она, наверное, заметила, что я заметила, потому что после того как она окончила обыскивать глазами чайную, она положила руку на стол, а потом, оттянув длинный рукав, показала мне пересекающиеся белые повязки и страшные гадкие красные царапины под ними.

Она уставилась на эту свою руку с такой чудно яростной миной – ну прямо из «Медеи», уверяю тебя – и сказала, нет, даже прошипела потрясающе, по-кошачьи: «Это меня расцарапала Клара! Шрамы останутся навсегда!»

Тут она прямо-таки дернула рукав вниз, закрывая все эти повязки, пластыри и шрамы, и заговорила, и говорила, и говорила о том, как нечестно ведет себя Клара, и как она, Мэдди, не намерена больше с этим мириться, и как она, взрослая женщина, может делать что пожелает, и все такое, в общем, гора обычного утомительного мусора.

Я сделала то, что делают в таких ситуациях: дала ей выговориться, пока она не устала, а потом попыталась вразумить ее. Напомнила, скольким она обязана Кларе, скольким мы все обязаны нашим дорогушам, я даже дошла до того, чтобы жестоко спросить, прямо так по-английски и безо всяких экивоков, как она намерена жить, если она действительно оставит Клару ради этого человека, которого повстречала в Рио.

«Я хочу сказать, он что, богат, милочка? – спросила я ее. – Он настолько богат?»

Она повернулась, надула губки.

«Нет, – созналась она наконец. – Он думает, это я богата».

«Конечно, он так думает, милочка, – сказала я ей. – Все мужчины так думают. Вот почему мы можем выбирать, разве ты не понимаешь?»

Но она не понимала, и все мои советы лишь вызвали новую тираду, которая завершилась тем, что она наклонилась ко мне поближе и прошептала нечто ужасающее! Нечто, от чего у меня просто мороз по коже пошел!

Но вот и наши салаты. Спасибо, Жак. Да, вино великолепное, Жак.

Подождем минутку, милая, пока он не отойдет подальше. Эта глупая сука сказала мне, что собирается убить Клару! Ах, прости меня, солнышко, понимаю, понимаю, мне нужно было еще немного тебя подготовить. Смягчить мои слова. Прошу тебя, прости, я не подумала, но это было самое ужасное, с чем я сталкивалась в жизни, и меня это всю просто перевернуло. Конечно, конечно, никакое это не извинение.

Мне не стоило говорить этого так внезапно.

Выпей еще вина.

Лучше?

Ну, так вот, я пыталась вразумить ее – даже после таких слов, – хотя это казалось ну совершенно безнадежным. У нее был такой безумный решительный вид, какой бывает у тех, кто намерен, ну просто железно решился совершить самый глупый, самый дурацкий поступок в своей жизни. Поэтому под конец разговора я попросила ее не делать ничего непоправимого, по крайней мере подождать еще немного и – по прошествии многих, как мне показалось, часов – я ее наконец утомила и заставила согласиться еще раз-другой обо всем подумать и позвонить мне через пару дней, а тогда мы еще раз по-дружески все обсудим.

Так что, расставаясь с этой дурочкой, я считала, у меня есть причины гордиться собой.

Это вино не так уж и хорошо после пары глотков, правда, душенька? Думаю, Жак теряет навык. Пожалуй, стоит раз и навсегда вычеркнуть это место из своего списка, как по-твоему?

Как бы то ни было, прошла целая неделя прежде, чем раздался звонок, но совсем не тот, на какой я рассчитывала, и это еще слабо сказано.

Я спала мертвым сном, потому что вполне возможно, я выпила чуточку лишнего, и звон этого чудненького телефончика, какой подарил мне Андре – ты ведь помнишь Андре? Он был граф. И с тех пор я не желаю иметь дело с графьями – вытащил меня из глубин какого-то прегадостного сна, так что я, по правде сказать, лишь наполовину посунулась, когда с трудом поднесла к уху трубку. И поэтому сперва я понять не могла, что я слышу, и признаю, я все повторяла «В чем дело?» этаким заплетающимся одурелым голосом и так с дюжину раз, пока на меня наконец не снизошло, что на другом конце провода вообще не человеческий голос!

Это было мяуканье, милая, самое печальное, самое несчастное мяуканье, какое я когда-либо слышала. Оно все тянулось и тянулось – жалобно-прежалобно. Не прошло и нескольких секунд, как я узнала его, и тогда самый страшный мороз пробрал меня от кончиков пальцев до самой макушки, потому что, разумеется, это была Клара. Маленькая Клара Мэдди.

Но потом я подумала: Бог мой, она зовет меня на помощь, и я знаю, я никогда, никогда не была так тронута. Это было – боюсь, я расплачусь от одних только воспоминаний – самое чудесное, что со мной когда-либо случалось в жизни.

Доверие.

Сама мысль о том, что она подумала обо мне первой.

Извини, но я просто должна промокнуть глаза.

Уже лучше.

«Не волнуйся, душечка! – сказала я в телефон как можно нежнее. – Не волнуйся, солнышко! Я сейчас приеду!»

И, милая, я так и поступила. Я встала, оделась, хотя это и было далеко за полночь, и поехала на такси прямо к дому Мэдди и Клары, где стращала сперва привратника, а потом и домоправителя, когда его разбудил привратник, – огромные сонные увальни – до тех пор, пока мы все наконец не поднялись на лифте к квартире Мэдди и Клары и, позвонив бог знает сколько раз, открыли дверь.

Ну, какой там был запах, ты, милая, просто не поверишь. Нечто непередаваемое. Вся квартира воняла. Буквально воняла. Запах наваливался на тебя, как падающая стена.

Привратник только, задыхаясь, глотнул его и тут же повернулся и выблевал весь свой ужин на ковер в коридоре. А домоправитель только повторял без конца «Господи Иисусе, Господи Иисусе, Господи Иисусе», пока мне до боли не захотелось дать ему пощечину, надавать по этим толстым дурацким щекам, пока он не заткнется.

Но тут я услышала слабое мяуканье, и на свет из распахнутой двери робко вышла Клара, подбежала прямо к моим ногам и все глядела на меня так жалобно-прежалобно, и я нагнулась и подхватила ее на руки и поцеловала ее в бедную, печальную мордочку, прямо в носик, позабыв об ужасном, ну просто жутком запахе, который она не в силах была с себя слизать, несмотря на, я уверена, самые героические попытки.

Я ворвалась прямо в гостиную, а домоправитель потащился за мной – ну никаких не могло быть сомнений в том, откуда шел запах. Мэдди лежала, раскинувшись на ковре – будто свастика, – в самой середине невероятных размеров лужи засохшей крови, которую горничным никогда, ну просто ни за что не отскрести.

То есть здесь лежало все, что осталось от Мэдди, потому что было очевидно, что бедная Клара была вынуждена за последнюю неделю съесть какую-то ее часть.

Просто представить себе не могу, почему ни у кого не хватило мозгов придумать кошачью еду, упакованную в такой контейнер, какой милые малышки могли бы сами открыть в чрезвычайных обстоятельствах! Тогда столько омерзительных вещей, о которых говорят, просто бы не случилось.

Как бы то ни было, у Мэдди совершенно не осталось лица, а ее чудесный лифчик был превращен в красные засохшие полосы. Думаю, бедной Кларе пришлось его разорвать, чтобы добраться до чего-нибудь еще, после того как она покончила со всеми открытыми мягкими частями.

Абсолютно ужасающе.

Разумеется, я прекрасно знала, что не просто голод заставил Клару подобрать все эти клочки и кусочки. Голод не объяснил бы, почему у тела начисто отсутствует горло, милая, даже если эти жесткие, резиновые куски жевать и глотать, наверное, было ну просто омерзительно, особенно если у тебя для этого есть только крохотные зубки и маленький розовый ротик.

Уверена, этим глупым полицейским никогда и в голову не придет, что, будь здесь горло, все бы увидели и первоначальную рану. А это могло бы не уложиться в их теорию о том, что Мэдди вскрыла себе горло кухонным ножом – такой нож был зажат в руке трупа, – и все потому, что была в расстройстве из-за своего друга из Рио.

Конечно, такое маловероятно, но одному из них могло бы хватить ума присмотреться поближе к самой этой ране и спросить себя, не рассердилась ли некая киска-душечка на свою хозяйку за то, что та попыталась порубить ее тем самым ножом.

Но никто не мог бы приглядеться к первоначальной ране, постольку умничка Клара выела все подчистую.

А, хорошо – вот наконец и рыба. Да, конечно, мы хотим, чтобы из нее вынули кости.

Спасибо, Жак. Мы приложим все усилия, чтобы насладиться ею, не беспокойтесь.

Бог мой, в следующий раз эти лентяи предложат нам приготовить себе ланч!

Так вот. Почему я спрашивала, свободна ли ты сегодня, дорогая?

Есть одна девушка, какую я заприметила; она работает у стойки духов в Бергдорфе. Знаешь, та сдержанная, чинная малышка, они загнали ее в самый угол подальше от обычной своей базарной суеты всех остальных залов?

Я с ней поболтала немного и заметила, как она поглядывает на мои драгоценности и меха. Она наглядеться не может, как я без раздумья покупаю самые дорогие вещи, и я знаю, что она все бы отдала за возможность вести себя так же.

Все на свете.

Ты, конечно же, помнишь это чувство, правда, милая? Видит Бог, уж я-то помню!

Почему бы нам после ланча не съездить туда? Ты сама на нее посмотришь, и мы вроде как обнюхаем ее вместе?

Она очень хорошенькая.

Она совсем как мы.

Думаю, она в точности то, что нужно Кларе!

Хендерсон согласился отправиться в экспедицию лишь потому, что с ним ехала Элизабет, поэтому, когда он появился в зоне обслуживания на A1 (M) и обнаружил, что его ждет только Блур, он чувствовал себя ребенком с пустой рождественской коробкой. Тем не менее, было важно не выказывать разочарования, ведь Элизабет была женой Грэма Блура. Блур дождался вопроса Хендерсона, а затем пояснил:

– Элизабет передумала в последнюю минуту, – сказал он, стряхивая пепел с сигареты в маленький поднос из фольги, стоявший на пластиковой столешнице между двумя мужчинами. – Женские штучки, сам понимаешь.

Он зажал сигарету между губ указательным и большим пальцами. Хендерсон не знал, кому он больше не доверял – всем мужчинам, которые держали сигарету именно так, или только Блуру. Этот мужчина, конечно, не претендовал на победу в конкурсе обаяния, а Хендерсон к тому же спал с его женой.

– Значит, будем только мы вдвоем, – сказал Хендерсон, скользнув взглядом по тяжелому подбородку Блура и другим столикам в кафетерии. Если не считать двух коренастых водителей грузовиков, потягивающих обжигающий чай из жирных кружек, и торгового представителя в сером двубортном костюме, обкусывавшего края бутерброда с белым хлебом, кроме них посетителей больше не было. Время было раннее, начало девятого. Две кухарки, женщины лет сорока с мелкой химической завивкой и в розовых халатах, стояли друг напротив друга, прислонившись к стенкам дверного проема, и негромко переговаривались.

– Похоже на то, – сказал Блур, в последний раз вынимая сигарету изо рта, чтобы затушить ее в пепельнице.

Согласно их плану Хендерсон должен был оставить свою машину на стоянке и поехать с Блуром. Эта идея нравилась ему, пока в ней была Элизабет на пассажирском сиденье. Он представлял себе, как сидит сзади и смотрит на мягкую пружинку волос на ее затылке. Она собирала волосы особенным образом, потому что знала толк в собственной привлекательности. Но поскольку Элизабет осталась дома (они с Блуром жили в большом особняке в Госфорте), то, к сожалению, Хендерсону было не отвертеться от места рядом с Блуром. Он вел «Мерседес» так, как, по словам Элизабет, занимался любовью – быстро, без колебаний, не оглядываясь. То, как его рука свисала из окна, говорило о многом.

По мере того как Блур увеличивал расстояние между ними и зоной обслуживания, Хендерсон становился все несчастнее. Даже холодное великолепие «Бордерз» его не радовало, поскольку он был не в состоянии думать ни о чем, кроме Элизабет, выгибавшей в постели спину подобно кошке.

Она беспрестанно жаловалась на Блура, на его привычки и то, как он с ней обращался; на то, как он льстиво обходился с продавщицами и официантками, на его непоколебимую уверенность в том, что она принадлежит ему и никогда от него не уйдет. И, по крайней мере, в этом он оказался прав, хотя Хендерсон вряд ли стал бы критиковать ее за то, что она осталась: успех Блура в различных областях бизнеса обеспечивал им приличный достаток; они ни в чем не нуждались с материальной стороны, а Элизабет была практичной девушкой. Хендерсон знал об этом – она с негодованием теребила ткань его лацкана и хмуро смотрела на его ботинки из сети розничного магазина, но это никоим образом не влияло на его чувства к ней. Она была очень привлекательной женщиной, и Хендерсон знал: чтобы выманить ее из логова Госфорта больше, чем на ночь, ему придется найти что-то более прибыльное, чем работа лектора по бизнесу. Он не винил ее, потому что на ее месте поступил бы точно так же.

– Так куда же мы направляемся? – Спросил Хендерсон, чтобы нарушить молчание.

– В горы, конечно.

Блур нажал на кнопку прикуривателя.

– Знаю, но куда?

– А, забыл название. Кое-куда. Мы оставим машину и пойдем пешком. Найдем место, где можно будет разбить палатку, когда стемнеет. Надеюсь, нам повезет, сегодня или завтра.

– Но ведь гарантии нет, так? Что мы ее найдем?

Настроение Хендерсона упало еще больше при мысли о том, что ему предстоит провести с Блуром не одну ночь.

– Точно, гарантий никаких, зато какая мотивация! Кёртин предлагает две штуки. Его клиент, скорее всего, предлагает вдвое больше.

– Боже мой, – сказал Хендерсон, – зачем кому-то платить такие деньги за чучело кота?

Он посмотрел в окно на мелькавшие ряды шотландских сосен и снова задумался о нравственной стороне этой работы.

– Это не просто старая кошка. Дикая кошка встречается так же редко, как навоз лошадки-качалки. Две штуки, а? Неплохо для пары дней работы. Как я уже сказал, делим пятьдесят на пятьдесят.

– А как же доля Элизабет? – спросил Хендерсон.

– Какая доля? Ты бы ждал деньги, если бы остался дома?

В Хендерсоне закипел праведный гнев. Элизабет имела право на долю, и он не сомневался, что она ее по-прежнему ждала. В конце концов, она помогла с исследованием, выбрала наиболее вероятное место, где можно найти дикую кошку. Он предложит ей часть своей доли, когда они вернутся, конечно, при условии, что они найдут проклятую тварь, поймают ее и убьют, не повредив шкуру. Кёртин ясно дал понять Блуру, что если кошку изуродуют, он не заплатит им ни пенни. Почему он так суетился, оставалось загадкой для Хендерсона, который никогда бы не подумал, что таксидермисты так строго придерживаются какого-то собственного морального кодекса, запрещающего человеку заменять кошачий мех на что-то другое. Наверно, его клиенту хватало опыта, чтобы увидеть разницу, иначе зачем бы он предлагал такие безумные деньги? Основной окрас дикой кошки был желтовато-серым, и хотя под этот цвет подходило пять из десяти обычных бездомных кошек, у них не было ярких черных вертикальных полосок и полосы на спине, как у дикой кошки, ни ее широкого, пушистого хвоста, который, как говорил учебник (и Элизабет), был самым надежным отличительным признаком. Меньше всего им хотелось оказаться у Кёртина с дикой беспородной кошкой.

Однако у Хендерсона были серьезные сомнения по поводу целесообразности экспедиции. Более того, он хотел убедиться, что дикая кошка действительно существует, поскольку он вырос с мыслью, что Британские острова лишены настоящей дикой природы. И потом, в книгах, которые Элизабет привезла из библиотеки Ньюкасла, говорилось о том, как неуловима дикая кошка, что надеяться можно было лишь на встречу с отпечатками лап на свежем снегу или с двумя зеркалами в свете автомобильных фар. Систематическое отслеживание, писали натуралисты, очень редко давало результат.

Поэтому, когда Блур развернул руль «Мерса» по широкой дуге и остановился среди сосновых шишек и грязи на краю не закатанной дороги в горной местности, Хендерсон почувствовал, что их шансы минимальны.

– Все взял? – спросил Блур, прежде чем запереть машину.

Хендерсон кивнул, поднял рюкзак и посмотрел на дорогу. Блур наклонился и сунул ключи под арку заднего колеса.

– Нет смысла носить с собой то, что нам не нужно, – сказал он, – да и кто его здесь украдет? Идем. Надо идти как можно тише. Они очень пугливы.

– Ты правда думаешь, что мы ее найдем? – спросил Хендерсон.

– Я не уеду домой без ее.

И с этими словами он немедленно пустился в путь. Хендерсон последовал за ним в полумрак леса. Когда он привык к шороху шагов, он прислушался к другим звукам, но лес оставался безмолвным: ни облачка жужжащих мошек в пятнах солнечного света, ни крошечных существ, копошившихся в подлеске, и, что самое удивительное, ни птиц, стрекочущих в вершинах деревьев. Он не подходил близко к Блуру, но старался не терять из виду его широкие плечи, поднимавшиеся и опадавшие в двадцати ярдах впереди.

– Уже темнеет, – крикнул он вперед, когда понял, что деревья вокруг них начали смыкаться.

– Тс-с.

Блур махнул рукой.

– Дикие кошки ведут ночной образ жизни, – сказал он, переводя дыхание, когда Хендерсон поравнялся с ним. – Чем темнее, тем больше у нас шансов, но надо вести себя тихо.

Они снова двинулись в путь. Хендерсон замыкал шествие, думая об Элизабет. Они познакомились два года назад, на отдыхе на Паксосе. Хендерсон был поражен безошибочным видом скучающей жены, когда ему случалось завтракать пару раз одновременно с ней и Блуром. Однажды вечером он последовал за ними в таверну, расположенную далеко от туристической тропы, и сел в темном углу с миской оливок и бутылкой белого вина. Блур ел блюдо за блюдом, а Элизабет глядела через его плечо и раз или два встретилась взглядом с Хендерсоном. Возвращаясь в отель, она пару раз оглянулась, а он стоял на краю прибоя – брюки закатаны, пиджак перекинут через плечо с расчетливым безразличием. Поэтому, когда она спустилась через полчаса после того, как поднялась с Блуром, и нашла Хендерсона, пьющего в одиночестве в баре, никто из них этому не удивился.

Хендерсон заказал еще бутылку вина, и они распили ее за игрой в «Да-нетки».

– Вы каждый четверг вечером вместе ходите по магазинам, – предположил Хендерсон. – Ты толкаешь тележку и загружаешь все самое необходимое, а он идет впереди, собирая вакуумные пакеты с континентальными сосисками и зажигалки для барбекю, на которое ты никогда не попадешь.

– Ты записываешь программы «Радио Таймс», – сказала она, поднося бокал к накрашенным губам, – а потом забываешь их смотреть и вместо этого сидишь и слушаешь музыку с бутылкой пива в руках. Скорее всего, старый джаз или музыку из фильмов. Комфортную музыку.

– А потом, когда вспоминаю, что надо что-то записать, – продолжил он, – то потом никогда не пересматриваю, а записываю следующее поверх старого. У меня есть кассеты с окончаниями передач, которые я хотел посмотреть.

– Ты не ходишь в бары для одиноких… – она скрестила ноги, задрав платье, – но ты наблюдаешь за женщинами в пабах, и всегда за замужними. Ты пытаешься поймать их взгляд, пока муж идет в туалет.

– Ты долго-долго принимаешь душ после того, как он уходит на работу, наслаждаясь ощущением воды на теле. А потом вытягиваешься на дорогом овчинном коврике в гостиной.

– Как кошка, – добавила она, осушая свой бокал. Потом они спустились к морю, болтали какую-то чепуху о звездах и вернулись в отель, в одноместный номер Хендерсона. Она приняла душ и еще до рассвета проскользнула в свою комнату, а Блур так ничего и не узнал.

За оставшуюся неделю Чет Хендерсон был неизбежно втянут в их группу – это был единственный способ избежать подозрений. Хендерсон завязывал дружбу с мужчиной и спал с его женой, которая внезапно развила вкус к долгим одиноким прогулкам, обычно по пустынным участкам побережья, но иногда просто до комнаты Хендерсона на верхнем этаже. Блура, который к тому времени уже стал преуспевающим бизнесменом, привлекал старший, неброский лектор, он часами сидел с ним, очарованный его теориями, именами, которыми тот так небрежно бросался: ужин с главой CBI, приглашения на свадьбу дочери главы компании ICI.

– Что из этого правда? – спросила Элизабет во время одной из прогулок.

– Многое, – ответил он. – Остальное – просто уверенность.

Хендерсон ловко им управлял, хваля проницательность Блура, сравнивая его планы с первоклассными стратегиями немцев и японцев, и тактично предлагая советы, как спичрайтер, уступающий влиятельному министру.

Блур светился и искрился до конца греческих каникул, упорно постоянно ужасные шутки по поводу названия острова.

– Ты знал, что здесь сосут пакеты? – Он ухмылялся и отплевывался от осадка очередной бутылки узо.

– Паксос, – повторял он раз за разом. – Паксос, Паксос.

И замолкал, что-то бормоча под нос, рука Элизабет на его руке (другая – под столом, на льняных брюках Хендерсона) и улыбка на губах у Хендерсона.

Обратные билеты они забронировали на одинаковый чартер, и Блур сам предложил Элизабет, чтобы она села рядом с Хендерсоном, а не страдала в секции для курящих. В Гатвике они договорились, что Хендерсон приедет в Ньюкасл, как только это позволит его расписание занятий. На самом деле ему предстояло совершить гораздо больше поездок по трассе А1, чем те, о которых знал Блур. После выходных, проведенных в гостях в Госфорте, он снова приезжал в среду вечером, а через неделю у него был совершенно свободный четверг, он снимал комнату на Сент-Мэри в Уитли-Бей, куда к нему приезжала Элизабет, как только Блур уходил на работу. Они прогуливались по открытому всем ветрам пляжу до Каллеркоутс и в шутку сравнивали его с Паксосом. Никто не заговаривал о любви – кроме Элизабет, когда она говорила о Блуре («Он любит меня, ты же знаешь»), но все-таки было ясно, что оба они нуждались в какой-то ее форме. Она звонила Хендерсону, когда Блура срочно вызывали, как это часто случалось, в Копенгаген и Брюссель, и автомобилю Хендерсона требовались все более и более сложные ремонтные работы.

Они вместе провели выходные в Алнвике, пока Блур был в Лондоне. Он оставил на автоответчике длинные жалобные сообщения, которые они услышали, когда Хендерсон подвез Элизабет до дома, а потом поехал обратно в Лестер. Где она? Почему не перезвонила? Потом началась лесть: «Не волнуйся, дорогая. Я просто надеюсь, что ты хорошо проводишь время. Увидимся, когда вернусь». Пока Хендерсон ехал на юг, его не покидала мрачная уверенность, что в какой-то момент Блур проедет мимо, на север, по соседней полосе. Он начал ревновать к этому человеку и придумывать предлоги, чтобы не приезжать к ним на выходные; он уже не мог, как прежде, видеть их вместе. Он не знал, прибавил ли Блур в весе или просто он стал считать его толще, медлительнее и самодовольнее. В конце концов, несмотря на раскрепощенность Элизабет в постели в Уитли-Бей, она по-прежнему была замужем за этим мужчиной.

Экспедиция была под вопросом уже несколько недель, с тех пор как Блур встретил своего старого друга Кёртина на обеде у ротарианцев, а таксидермист поднял вопрос о диких кошках. Элизабет провела исследование, и внезапно поездка совершилась, но без одного человека.

Шлюхиному коту диагностировали кошачий диабет. Но может, думала шлюха, все дело в плохой кормежке. Или в жаре. Или холоде, или в грязном лотке, или в запахе квартиры на третьем этаже в Адовой Кухне: шаг за шагом и через минуту, две, десять – тявкаешь, как щенок, пищишь, как котенок, трешься, как жернов. Ты прешь, что каток, Джек, щелкни резинкой, потом бумажником. Всегда надо заставлять платить заранее, если не сделают этого сразу – вообще не заплатят, и кому это нужно? Кому нужно – им нужно, вот кому: на кровати, на полу, что твой ланч, проблеск и сверкание, заикание, глухой удар, холод, как пролитый опиум сердца, и шлюхин кот на краю подоконника, настоящего, мраморного, растрескавшегося, щербато-мраморного, розового, как надменный кошачий язычок, вылизывающий гениталии, розового, как зудящий передок, розового, как внутренняя сторона ее собственных иссушенных век, когда, как в это утро, она не спала всю ночь.

Не так уж она была занята, нет. И очередь не стояла в квартиру на третьем этаже без лифта, очередь в нее: нет и нет, и нет, и вообще какая разница? Дни без работы – медленные дни, но они всегда находят ее, тупые, жалкие мужики, даже самым тупым мужикам под силу такое. Может, чуют ее запах, может, находят ее, как кот в темной кухне находит таракана. А как выследят, как найдут ее, что? Гадко-липко, малюсенько-крошечно, и все, что им нужно, это минет, все, что им нужно, это поглядеть на еще одну «пилотку». Ночью все кошки серы, кроме тех, что не серы. Она перестала трахаться в машинах, когда это стало слишком опасно, по той же причине она всегда заставляла мужиков надевать резинку. Она не любила того, что опасно – вроде кошачьего диабета.

– Что такое, черт подери, кошачий диабет? – спрашивает она ветеринара.

– Я же вам сказал, – говорит он. Белая комната, серебром сверкающие инструменты, а белый халат врача пошел полосами от вылезшей шерсти: собачьих волос, кошачьих волос. – В прошлый раз. Помните?

– Снизойдите еще раз, – произносит она.

«Сукин ты сын, – думает шлюха, – я для тебя, все равно что они для меня, просто пара лишних баксов в череде поступлений. Сукин ты сын, ты же даже на меня не смотришь, когда говоришь».

– Это заболевание крови, – цедит он. – Нарушение обмена. Сбой в биохимии. Это сложно объяснять, но, по сути, диагноз таков.

Вот как? Она слишком глупа, чтобы понять диагноз? Ну да, конечно! Ее голые коленки скрещены на скользком пластмассовом стуле, ее кошка на столе, ее рука на теплом недвижном изгибе, острая кость под мехом.

– Она умрет?

– Они все умирают. Вы это знаете?

– Не умничайте, – говорит она, холодные от ярости пальцы все еще мягки на безжизненном мехе. – Мы все тоже умрем, но готова поспорить, вы все равно хотите, чтобы я оплатила счет, так? Диабет. – Голос шлюхи звучит спокойнее, но тепла в нем – ни на йоту. – Она от этого умрет?

– Он, – отвечает ветеринар. – Сколько еще раз вам повторять? Это кот, кастрированный кот.

Кастрированный мужик. Ну да, кто еще пойдет за ней домой с улицы, преодолеет три лестницы, будет орать под запертой дверью всю ночь, пока она не сжалится и не втащит его внутрь?

– Понятно, – говорит она, могла бы сказать больше, много больше, только что это даст?

Ветеринар не поймет, а пойми он, выйдет только хуже. Он не похож на тех мужиков, которые ходят с уличными проститутками, – да, по правде, кто же бывает на них похож? Кто угодно из них может, даже должен оказаться ветеринаром, врачом, юристом, кем угодно, никакой у них нет отличительной черты, никак не разобрать, кто есть кто. Одни походили на подонков и были ими, другие казались лучше и таковыми не были, а большинство – вообще ни на что не похожи, просто мужики с эрекцией и проблемой, а эрекция и есть проблема, точно так же, как идея СМИ или что там еще, что они везде говорили, и как бы то ни было, ей никто из них ничего такого не говорил. Они вообще ничего не говорят, кроме «Сколько?» и «У тебя есть где?». Да, у меня есть где, сволочь, прямо здесь под этим полушубком из кролика, прямо тут, где тепло, и темно, и влажно блестит, как блестят глаза кота на столе, как блестит игла, входящая в кота, и – о! – слышите, как он воет? Ужасающий краткий вой, и она морщится, когда игла входит в кота, морщится, когда ветеринар выдергивает иглу.

– Это больно? – спрашивает она, глаза влажны, руки дрожат на коте, дрожащем под ее руками. – Больно?

– Конечно, больно, – говорит ветеринар. – Это же укол.

Он вытирает руки, выбрасывает иглу – они и тут осторожничают, ведь кошки тоже могут заразиться СПИДом. Кошки от многого болеют, это люди считают их выносливыми тварями, копошащимися в отбросах обитателями мусорных баков, но неправда, они – хрупкие, хрупкие зверьки, они мучаются от боли и могут подхватить ужасную болезнь, а все остальное – ложь, заблуждения, в которые верили, верили и – насильно сделали правдой. Вы слыхали правду о кошке, что не ела ничего, кроме крысиного яда? И выжила? А правду о кошке, что съела крысиный яд и умирала, умирала – пока не умерла? А правду о коте, у которого была шлюха и сердце из золота? Про то, как этот кот пробирался в Адову Кухню в лунном тумане, во тьме ночной выл на подоконнике, словно на последнем, одиноком краю земли? Вы лучше поведайте мне другую правду, да, какую-нибудь еще.

Наоми – которая только-только входила в подростковый возраст, когда дети становятся долговязыми и неуклюжими – прижалась ухом к стене гаража, вытянувшись в полный рост, как будто хотела залезть на крышу. Сначала она услышала звук. Наоми знала про дикую кошку, которая жила на болотах и которой каким-то непостижимым образом всегда удавалось спасаться от стаи койотов, обретавшихся в топях, и вроде бы видела ее раньше, несколько раз рядом с домом. Но этот звук было не спутать ни с чем: так могут мяукать только маленькие котята. Наоми пошла к отцу.

– Они там умрут, котята.

– Нет, – сказал он. – Мама-кошка знает, что делает. Она принесла их сюда, чтобы до них не добрались койоты. Когда придет время, мама выведет их наружу. Они – животные, Наоми, в них заложен природный инстинкт. Лучше, чем мама-кошка, никто о них не позаботится. Стена – замечательная защита от хищников…

– Что такое хищники?

– Большие и страшные звери. Все, кто ест котов.

– Вроде койотов?

– Ага.

– А где папа-кот?

– На работе.

Отец показал Наоми участок стены, который был тоньше остальных, и научил ее слушать, что происходит внутри, через стакан. Она приставила стакан к стене и прислушалась. Сначала она удивленно ойкнула, потом прищурилась и случайно уронила стакан, который, разумеется, разбился.

– Надо убрать за собой, – сказал отец.

Наоми была босая, и ей пришлось аккуратно обойти осколки и масляные пятна от автомобиля, чтобы добраться до веника. Она смела осколки в кучку и снова прижала ухо к стене. Отец уже ушел на задний двор и запустил там газонокосилку. Она хотела еще поспрашивать его о котах, но сейчас он был занят и это был один из немногих его выходных за последнее время, поэтому Наоми решила повременить с вопросами. Она пошла в дом и рассказала матери про кошачье семейство. Мама проявила куда больше участия и интереса. Она вообще очень любила животных, и именно мама помогла Наоми спасти малышей опоссумов, которых они подобрали на обочине шоссе неподалеку от Хемета. Маму-опоссума сбила машина, и хотя Наоми понимала, что ее дети наверняка обречены, они с мамой сложили их в сумку с продуктами и отнесли к ближайшему ветеринару, который пообещал сделать все, что сможет. Мама относилась к животным более трепетно, чем отец, и они вместе с Наоми вышли во двор, чтобы проверить стену.

– Вот тут дыра, рядом с водосточной трубой. Наверное, кошка пролезла тут. Молодец, мама-кошка. Сообразила, как защитить детенышей. – Мать указала на место чуть ниже карниза, где труба только отчасти закрывала дыру, которую отец случайно пробил, когда ремонтировал крышу.

– Я ее видела раньше, – сказала Наоми. – Маму-кошку. Она ловит сусликов в поле. У нее вид такой боевой. Отец сказал, что она спрятала здесь котят, потому что это у нее такой инстинкт.

Мама задумчиво посмотрела на мужа, который косил лужайку на заднем дворе.

– У него выходной, и он косит лужайку… Мы его видим только за завтраком и перед сном, а в выходной он косит лужайку.

– Это у него такой инстинкт, – сказала Наоми. В воздухе пахло дымом от выхлопов газонокосилки и свежескошенной травой. Пылинки и пух одуванчиков ярко искрились в желтых лучах солнца.

Рядом с Карлом кошка может забыть о девяти жизнях. Рядом с Карлом кошка обречена на неминуемую смерть. Нет, дело не в том, что Карл психически болен и убивает животных. Хотя, вполне вероятно, вам довелось слышать именно эту версию.

Карл по-своему добрый человек, но стоило его огорчить, как он тут же начинал орать и бросаться вещами. Разве солнце и луна спрашивают разрешения, чтобы взойти на небосвод? Вот и Карл не спрашивал ни на что позволения.

Иногда, когда Карлу не спалось (что случалось довольно часто из-за вышеупомянутых проблем), он поднимался с кровати, чтобы налить молоко в кофейное блюдечко с маленьким углублением в центре. И тогда одна из кошек начинала лакать питательную жидкость, которую предполагалось разводить водой или растворимым кофе. Карл никогда ничего не разводил.

Карл клялся, что ненавидел оружие, хотя в доме от него некуда было деться. Одного взгляда на двор было достаточно, чтобы сделать вывод о беспечной жизни владельца: пустой бассейн; рекламные щиты, завалившиеся на пиломатериалы; ворох предметов, которые Карл надеялся продать на аукционе.

Однако попадались мне кошки, которым неплохо жилось у Карла. У него было с полдюжины любимцев, и все они спали на солнышке у крыльца возле автомата со жвачкой или на крыше на длинной, засмоленной трещине, которая образовалась после землетрясения. Солнце нагревало смолу и спасало кошек от назойливых соек. Вероятно, птицы надеялись, что вдоволь развлекутся в будущем, вот только смогут ли они подобраться к ним ближе?

Карл души не чаял в своих любимцах, но потратил кучу денег на новый телеканал, который всячески пытался реанимировать, пока в конечном счете телекомпания не обанкротилась.

Однажды, в результате утечки газа из плиты, погибли все кошки. Карл остался жив. Но разве он виноват?

Был еще случай, когда он бросил монтировку в высохший пруд, потому что думал, что внизу, прямо в ядовитом сумахе, прячется следователь из наркоконтроля. Кто же знал, что вместо следователя там охотилась за сусликами соседская русская голубая? Благодаря этому случаю Карл снова попал на страницы газет. К этому моменту Карл и так стал знаменитостью, правда, он с превеликим удовольствием заплатил бы любую сумму, лишь бы избавиться от подобной популярности. Стоит вспомнить еще один инцидент с кошачьим кормом со вкусом печени под названием «Девять жизней». Покупатели связали название с жертвами Карла, и тогда стало ясно, что он войдет в историю как человек, который не щадил кошек.

Какое-то время Карл жаловался бывшей жене на несправедливость. Она соглашалась, однако выразила противоположное мнение, выступив на радио в передаче, посвященной бытовой технике. Больше их вместе не видели. Карл убеждал всех подряд о своей неимоверной любви к кошкам и любой простой диалог на тему погоды то и дело прерывался фразой вроде: «Да разве может быть что-то лучше кошек?» или «Как можно жить без кошек?» Вот только подобные фразы породили слухи, что Карл убивал их на рагу.

Потом Карл решил, что не выдержит давления общества, и решил действовать иначе: время от времени он ругал животных, дразнил или отчитывал кота, который громко мяукал и задирал собак. Однажды Карл накричал на шляпу, унесенную ветром с головы профессора – он и ее принял за кота.

И только когда я решила, что Карл достойный, никем не понятый человек, который заслуживает заботы женщины, у Карла начался самый страшный период жизни.

Я переехала к нему вместе с кошкой и в тот же день решила приготовить омлет с болгарским перцем и спечь в хлебопечке хлеб с изюмом и датой на память. Так вот, моя кошка, которой я не дала имя, потому что верю, что люди не должны переносить свои мысли и надежды на животных, все время крутилась под ногами у Карла. Если Карл хотел присесть, она тут же занимала его место. Делал шаг в темноту – она тут как тут. Если он хотел поставить на пол коробку с консервированными помидорами, кошка обязательно оказывалась под ней. С каждым разом Карл раздражался все сильнее.

Я пыталась объяснить, кошка, может, и грациозное животное, но далеко не самое умное. Говорила, что они не собираются вместе, чтобы обсудить таких людей, как Карл. Когда-то в детстве я задавалась вопросом, что говорят кошки своим котятам о совещаниях конгресса, но теперь понимаю, что им до этого нет дела, а если бы они и умели говорить, то не удостоили бы людей своим вниманием.

– Ли Анна, – говорил Карл, – я все это знаю, но твоя кошка даже сейчас не сводит с меня глаз.

Он оказался прав, если учитывать, что кошки вообще ни на кого не смотрят. Нет, конечно, они смотрят, но обычно на тот объект, который хотят съесть.

Поэтому Карл стал уходить пораньше, а по возвращении домой – поглядывать через плечо, потому что пару раз кошка прыгнула с финиковой пальмы прямо ему на спину, как бы играя. Теперь я понимала, что он имел в виду, когда жаловался, что та его ненавидела.

Я осознала масштабы беды, когда мой питомец оказался запертым под капотом пикапа. «Студебекер» – одна из антикварных машин Карла. Машина, благодаря которой он попал в воскресный журнал, хотя она и далеко не выглядела лучшим экземпляром: краска выгорела и была заполирована до розово-белых пятен. Карл завел двигатель. И тогда раздался вой.

Это был кошачий крик. Определенно. Карл выключил зажигание, выскочил из машины с дикими от ужаса глазами. Но снова сел за руль и выехал на дорогу, слыша неугомонный писк. Карл не обращал внимания, поскольку решил, что ему просто мерещилось.

В то утро автостраду 80 закрыли из-за разлитого токсичного вещества, и на нашей улице образовалась пробка. Ввиду всеобщей спешки Карлу не удалось выбраться из пробки.

Когда он наконец открыл капот, чтобы выяснить, откуда доносился шум, оттуда выскочила кошка, вцепившись когтями прямо в лицо. С тех пор у Второго канала появился интересный кадр, который по сей день используется в юмористической подборке. Приехала «скорая» и увезла Карла в больницу.

И тогда я приняла решение. Мне кажется, что животные – это отблеск нашего мира без чувства вины или человеческих условностей, однако, делая выбор между жизнью с Карлом и кошкой, я решила попрощаться с Карлом.

Правду говорят, что наш мир изменился. Например, люди жалуются, что никто больше не умеет писать прописью, а вырисовывают слова печатными буквами. А я негодую, что преступники стали хуже, и на улицах постоянно звучат бранные слова.

Стоит добавить, что в отличие от людей кошки стали умнее. Точную причину я не знаю – может быть, они развиваются на генетическом уровне. Но как только я дала своей безымянной кошке дозу болеутоляющего, у меня начались проблемы. Нет, это был не яд. Майонез, знаете ли, тоже яд, если злоупотреблять или не хранить в холодильнике. Я сожалела о выборе, но понимала, что Карл вернется из новой больницы, построенной возле дельты реки, и может причинить кошке гораздо больший вред.

Но все пошло не так, как я планировала.

Когда Карл нашел меня, я уже ослабла от потери крови. Я думала, что жизнь моя закончится. Долгое время он выхаживал меня, пока заживали швы. Тогда я поняла, какое сокровище отыскала, но решила не возвращаться к нему, пока кошка не найдет себе новый дом подальше от нас.

Карл купил красивую переноску и хотел отвезти ее в Модесто, Трейси или Стоктон, куда-нибудь подальше на восток. Он собирался оставить ее на ферме среди коров и овец.

Новость о том, что Карл упал на машине с моста, застала меня в постоперационной палате кардиологического отделения, и когда я узнала, что машину будут доставать из реки, любезный психиатр уже держал меня за руку.

Когда Карлу помогли зайти в мою палату, можете представить слезы радости и взаимные признания. Кошка так и не вернулась. Вероятно, она утонула в быстром течении реки, но жертвы, тем не менее, слишком велики.

Я хочу выразить благодарность тем многочисленным неравнодушным людям, кто прислал нам открытки. Денежные пожертвования подарили надежду, что людское сочувствие скоро достигнет рекордных показателей. Карл здоров. И когда он вставал из кресла-каталки, чтобы выпить молока, я узнавала в его глазах прежнего Карла. Карла, чье возвращение обещали психиатры… если, конечно, он не поранит себя во время банных процедур.

Время от времени, когда мы едем в машине по осенним сельским дорогам, и я вижу редкие яркие маки среди травы, мне хочется перерезать себе горло, чтобы кровь плеснулась из окна машины и чтобы на обочине расцвели тысячи и тысячи кровавых маков, заливая траву алым облаком.

Но я просто зажигаю сигарету, смотрю на дорогу, и через какое-то время маки, как всегда, остаются позади нас.

Утром десятого октября я был в состоянии понятного возбуждения. Я был дома и должен был работать, но вместо этого я бесцельно барабанил пальцами по столу, вскакивая всякий раз, когда за окном раздавался шум двигателя, и постоянно поглядывая в сторону двух больших картонных коробок, стоявших посреди комнаты.

В коробках находились мой новый компьютер и монитор. Весь последний год я изо всех сил пытался подавить естественное для такого технофила, как я, желание владеть самым лучшим и современным оборудованием. В конце концов я не выдержал и приобрел самую современную модель из всех возможных. Зажав в руке кредитку, я позвонил и заказал себе нечто прямиком из научной фантастики – компьютер не просто мощный, но еще и со встроенными телекоммуникациями и функцией распознавания речи. Само будущее в данный момент стояло в коробках посреди гостиной.

Но было одно «но».

Три тысячи фунтов стояли посреди комнаты в виде Макинтоша и дисплея, и при этом у меня не было кабеля, чтобы соединить их между собой. Всего-навсего кабеля стоимостью в несчастные пятнадцать фунтов. Как оказалось, изготовитель не посчитал кабель обязательной деталью, несмотря на то, что без него оба компонента системы представляли из себя просто массивные белые скульптурные украшения, манившие и раздражавшие своей бесполезностью. Кабель нужно было заказывать отдельно, и в настоящий момент у поставщика их не было. Все кабели находились в Бельгии.

Все это мне объяснили только спустя неделю после того, как я сделал заказ, и я постарался как можно яснее высказать поставщику мои чувства по этом поводу, тем более, что всю неделю меня кормили обещаниями доставить систему то в один день, то в другой. Разумеется, ни одно из этих обещаний выполнено не было. Накануне обе коробки все же добрались до меня и, по странному стечению обстоятельств, сегодня до склада поставщика наконец-то доползли усталые после долгой дороги кабели. Сотрудник «Колхейвен Директ», который знал, что на одном из этих кабелей чуть ли не резцом высечено мое имя, позвонил и нехотя сообщил, что заказ прибыл. Я тут же поднял на ноги курьерскую службу, которой изредка пользовался, чтобы отсылать клиентам черновики дизайн-проектов. Колхейвен предложил свои услуги, но я нутром чувствовал, что с их доставкой сегодня мне кабеля не видать, а ждать уже надоело. Курьерская фирма использует мотоциклистов – вид у них такой, словно их выгнали из Ангелов Ада за чрезмерную страхолюдность. Как по мне, «Колхейвен» просто-таки нуждался в встряске в виде огромного чувака в коже с инструкцией не уходить без предназначенного для меня кабеля. И вот теперь я сидел, глотал одну чашку кофе за другой и дожидался своего посланца, победно размахивающего над головой вышеозначенным кабелем.

Когда в дверь позвонили, я чуть не свалился с кресла. Звонок в нашем доме такой, что мертвого поднимет. По-моему, от него даже стены вибрируют. Даже не проверив, кто звонит, я галопом сбежал по лестнице и распахнул входную дверь с выражением полного счастья на лице. Должен признаться, возиться с техникой доставляет мне колоссальное удовольствие. Печально, я знаю – Нэнси мне сто раз об этом говорила – но черт побери, мне-то нравится.

На пороге нарисовалось затянутое в кожу существо, увенчанное блестящим черным шлемом. Байкер был довольно высок, но куда тоньше, чем их обычные курьеры. Тем не менее, его роста явно хватило для моего задания.

– Блин, это просто чудесно, – сказал я. – Это мой кабель?

– Так точно, – глухо раздалось из шлема. Рука подняла визор, и я с удивлением увидел, что передо мной женщина. – Пришлось вырывать у них чуть ли не с боем.

Я рассмеялся и забрал у нее коробку с надписью «AV кабель», чувствуя радостное возбуждение:

– Вы сделали мой день. Мне прямо расцеловать вас хочется.

– Это было бы довольно дерзко с вашей стороны, – сказала девушка, поднимая руки к шлему. – Но я не отказалась бы от чашки кофе. Я сегодня в седле с пяти утра, и горло совсем пересохло.

Секунду я колебался, обескураженный ее прямотой. Мне еще ни разу не приходилось пить чай с мото-курьером. К тому же, это означало, что мне придется подождать, прежде чем я смогу наброситься на коробки и начать подсоединять систему. Но было всего одиннадцать утра, и я подумал, что пятнадцать минут ничего не решают. К тому же, в этой неожиданной встрече было что-то приятное.

– Добро пожаловать в мою обитель, – ответил я с галантностью, подобающей рыцарю при дворе короля Артура.

– Благодарю вас, любезный сэр, – сказала девушка и сняла шлем. Волна темно-каштановых волос рассыпалась по ее плечам, и она встряхнула головой, чтобы убрать волосы с лица. У нее были четкие черты лица, крупный рот и ярко-зеленые смешливые глаза. Она выглядела необыкновенно грациозной, стоя на пороге. Утреннее солнце заставляло ее волосы вспыхивать рыжими отблесками. Ничего себе, подумал я, на секунду совершенно забыв про кабель. Потом я посторонился и пропустил ее в дом.

Пока я готовил кофе, Элис – так ее звали – стояла, разглядывая книжные полки.

– Ваша девушка работает в отделе кадров, – сказала она.

– Да, но как вы догадались? – я протянул ей чашку кофе. Вместо ответа она указала на целые полки книг по управлению персоналом, развитию персонала и «Как За Пять Минут Объяснить Очевидные Вещи». У нас половина полок такими заставлена.

– Не похоже, чтобы вы этим занимались. Это тот самый компьютер? – она показала чашкой на стоящие на полу коробки. Я смущенно кивнул. – Ну, так вы собираетесь его достать или нет?

Я удивленно глянул на нее. Она смотрела мне в глаза, улыбка чуть приподняла уголки ее губ. У нее была гладкая кожа цвета меда, которая, как я заметил, часто бывает у женщин с роскошными волосами. Я чуть смущенно пожал плечами:

– Ничего, подождет. Мне еще нужно кое-что сделать.

– Глупости, – решительно сказала девушка. – Давайте откроем и посмотрим.

В результате она уселась на диван, а я наклонился и открыл коробки. Как ни странно, ее присутствие меня не смущало. Обычно, когда я занимаюсь чем-то любимым, чем-то что мне дорого, я стараюсь делать это в одиночестве. Большая часть людей не понимает те вещи, которые доставляют мне удовольствие, и мне не хочется, чтобы их присутствием умаляло мою радость.

Но Элис казалась по-настоящему заинтересованной и минут через десять вся система уже стояла на столе. Я нажал на кнопку, раздался знакомый сигнал начала загрузки системы. В этот момент Элис стояла рядом со мной, потягивая кофе из кружки, и мы оба отпрянули, настолько мощным был раздавшийся из колонок монитора звук. Я без остановки рассказывал что-то про функцию распознавания речи, про видео-карту, про жесткий диск объемом в полгига и CD-ROM. Она слушала и даже задавала осмысленные вопросы, явно не просто так, чтобы заставить меня трепаться подольше. Не то чтобы она много знала о компьютерах – просто она понимала, насколько это увлекательная тема.

Когда на экране появилось стандартное сообщение, что система готова к работе, мы посмотрели друг на друга.

– Не думаю, что сегодня вы много наработаете, не так ли? – сказала она.

– Это вряд ли, – ответил я и она засмеялась.

Я даже подпрыгнул, когда с дивана внезапно раздался хриплый квакающий звук. Девушка выразительно закатила глаза и подняла рацию. Редкостно грубый голос проинформировал ее, что пять минут назад она должна была забрать какой-то заказ на другом конец города и почему ты еще не там, дорогуша?

– Грр, – она зарычала, словно маленький тигр и потянулась за шлемом. – Пора на работу.

– Но я же еще не рассказал вам про телекоммуникационную систему, – пошутил я.

– Как-нибудь в другой раз.

Я проводил ее до двери и минуту стоял на пороге, не зная, что сказать. Я не знал эту девушку, видел ее в первый и последний раз, но мне хотелось сказать ей спасибо за нечто общее, что она разделила со мной. Тут я заметил одного из местных бродячих котов, неспешно бредущего мимо крыльца. Мы не держим кошку: я их люблю, а вот Нэнси терпеть не может. Что поделаешь, жизнь вся состоит из таких маленьких компромиссов. Этого кота я знал и давно уже потерял надежду подманить его. Без всякой надежды я издал полагающиеся звуки, которыми приманивают кошек, но он не обратил на меня ни малейшего внимания, только бросил один острожный взгляд и пошел себе дальше по своим делам.

Элис посмотрела на меня, присела на корточки и издала тот же звук. Кот тут же остановился и посмотрел на нее. Она снова позвала кота, тот зачем-то обернулся и глянул вдоль улицы, а потом поднялся на крыльцо и принялся тереться о ноги Элис.

– Это просто удивительно, – сказал я. – Этот кот вообще-то не отличается дружелюбием.

Она подхватила кота и встала.

– Мне так не кажется, – сказала она. Кот прижался к ее груди, глядя вокруг с самым благожелательным видом. Я потянулся погладить его по носу и ощутил тихую бархатную вибрацию: кот мурлыкал. Какое-то время мы оба восхищались котом, потом она опустила его на землю, надела шлем, уселась на мотоцикл и исчезла, помахав мне на прощанье рукой.

Вернувшись домой, я для начала убрал коробки, навел порядок и только потом уселся перед своим новым компьютером. Ни с того ни с сего я решил позвонить Нэнси и сказать ей, что новая система наконец-то прибыла.

Но ответила одна из ее помощниц, которая не включила режим ожидания, так что я слышал, как Нэнси сказала ей, что перезвонит мне попозже. Я вежливо попрощался с Триш, стараясь не чувствовать себя уязвленным.

Как оказалось, софт для распознавания речи не был включен в комплект, и CD-ROM тоже нельзя было установить. Без дорогостоящих опций телекоммуникации не работали, а дополнительное оборудование можно было получить только через четыре-шесть недель. В остальном все была просто прекрасно.

Этим вечером ужин готовила Нэнси. Мы обычно готовим по очереди, но у нее это получается куда лучше. Она вообще искусна в самых разных вещах.

Похоже, мир управления персоналом полон внутренних неурядиц. Нэнси удалось обойти кого-то из коллег, и в этот вечер она была настроена весело и воинственно. Я выпил бокал красного вина и прислонился к кухонному прилавку, глядя, как она лихо управляется с разными ингредиентами. Она рассказывала мне про свой день, я слушал и смеялся. Про свой день я особо не распространялся, только сказал, что все прошло хорошо. Нэнси не слишком интересовалась миром фриланса и графического дизайна. Если мне нужно было выговориться, она обычно вежливо слушала, но она не понимала мою работу, и она ее не интересовала. Собственно, ей незачем было понимать. Я ничего не сказал про новый компьютер, стоящий на столе, и она тоже про него не упомянула.

Ужин был отличный. Нэнси приготовила курицу, но добавила туда массу каких-то интересных специй. Я съел, сколько мог, но все равно еще немножко осталось. Я попробовал убедить Нэнси доесть оставшееся, она не захотела, я сказал, что она съела совсем не так много – иногда это помогало – но настроение у нее испортилось и десерт она есть не стала. Я усадил ее на диван, а сам пошел на кухню мыть посуду и готовить кофе.

Я стоял у мойки с тарелкой в руках, рассеянно размышляя о куче разных вещей, которые нужно было сделать на следующий день, как вдруг заметил темно-коричневую, почти черную, кошку, сидящую на каменном заборе на другой стороне улицы. Раньше я никогда ее не видел. Кошка сидела, подобравшись, и наблюдала за порхающей неподалеку птичкой с тем особым видом сосредоточенности, в котором безраздельное внимание сочетается с ощущением, что в любой момент кошка вдруг просто сядет и начнет умываться. Птичка улетела, кошка еще мгновение смотрела ей вслед, а потом выпрямилась и села столбиком, всем своим видом показывая, что с этим развлечением покончено.

Потом кошка повернула голову и посмотрела прямо мне на меня. До нее было не менее двадцати ярдов, но я хорошо видел ее глаза. Она продолжала пристально смотреть на меня и через пару минут я чуть напряженно засмеялся и отвел глаза. Когда я снова глянул на кошку, она по-прежнему смотрела на меня.

Чайник вскипел, и я приготовил две чашки Нескафе. Бросив быстрый взгляд в окно, я увидел, что кошка исчезла.

Нэнси в гостиной не было, так что я уселся на диван и закурил сигарету. Минут через пять в туалете наверху раздался звук спускаемой воды, и я вздохнул. В этот раз мои уговоры не помогли.

Прозвали этого парня – Великий Гэтсби. Приперся из ниоткуда, арендовал шикарную виллу и принялся давать крутые вечерины, пьяни и дури – хоть заливайся-зашибайся. Не сразу, но осознали гости – ничто хорошее за так не дается. Хозяин дома с ними еще ту феню крутил, и имя фене было – Русский. Русский. Эдакий лиловато-серый котяра, окраса, известного как «русский голубой», потому и дал парень коту имя – Русский.

«Он у нас, понимаете ль, полковник КГБ, вот и хочет дослужиться до генерала».

Сначала всем казалось смешно – кто-нибудь что-нибудь говорит, а парень спрашивает: «А ты что по этому поводу думаешь, Русский?» – и вроде как переводит кошачьи ответы, всегда, между прочим, бестактные и хамские.

А еще у Русского всегда было, о чем спросить гостей.

Насчет личной жизни…

– Русскому интересно – вы двое наконец-то помирились? – Вопрос сильно благообразной парочке геев, уверенных, что уж про них точно никто не догадывается.

И насчет медицины…

– Он хочет знать – как, нормально это для квалифицированного хирурга – перепутать вену с сухожилием?

Доктор Штайн краснеет от бешенства. Его не лишили права на практику только благодаря круговой поруке коллег-врачей.

(Русский ЗАШ-Ш-ШИПЕЛ на доктора. Похоже, между парнем и его зверюгой существовал какой-то жутковатый договор.)

И насчет финансов…

– Русскому любопытно – успеешь ли ты свалить рудники Парк-Юта на своих приятелей и слинять, пока им еще все на голову не рухнуло?

И насчет закона и порядка… Надо ли объяснять, что весьма скоро Русский всем уже под завязку осточертел?

Но кое-кто продолжал являться на халявные жратву и выпивку. Уж наверное, желали присутствовать при финале.

– Да избавят ли нас от этого поганого Русского?

– Русский дуется, потому что никак повышения в чине не получает. Говорю ему – ты должен рассекретить какой-нибудь шикарный заговор.

– Видите парней из «Пять-двадцать шесть» с их… – парень наклоняется к Русскому, – …родственниками? Да, конечно… с американскими родственниками… как-то Русский неясно выражается… которые крутят очень прибыльную аферу с утечкой газа из страны в сторону… Лаоса? Нет, Гонконга.

Ну, так вот. Уж если Русскому удастся вмешаться в операцию «Утечка газа»…

– Он, кстати, ее называет «Утячьи Глазки», не правда ли, мило?..

В комнате – сплошь одни шпионы, как флаги, вывесившие напоказ открыто-равнодушные лица. А Русский прыгает за диван, вылезает с кусочком отравленного мяса в зубах и швыряет его к ногам мужика из ЦРУ. У того физиономия чернеет от ярости, из пасти вырывается нечленораздельный рык, кажется, над башкой вздымается грибоподобное ядерное облако – и он обрушивает на голову Русского тяжеленную трость. Кошачий череп разбивается, точно яичная скорлупа, на гостей брызжет кровью и мозгами. Женщина судорожно хватает свою норковую шубку.

– Ты животное! – визжит она цэрэушнику, и начинается бегство с места преступления. Все мечтали увидеть, как Русский сдохнет, но не хотели лично вмешиваться в это дело, и правильно, Генрих II тоже не хотел, чтоб его втягивали в убийство грязного вшивого Беккета (говорят, Беккет под власяницей так и кишел вшами, не человек – живая пощечина общественной санитарии).

Она вбежала под сень деревьев и, не останавливаясь, понеслась дальше по протоптанным дорожкам на склоне холма. «Нина! Нина!» – кричал он ей вслед. Но она не обращала на это внимания. Сандалии глухо ударялись о голую землю. Еще один день испорчен. Еще одна сцена. Я злюсь? Только гнев и возмущение давали ей силы и свободу убежать. Но и то ненадолго. И все же ощущение свободы, пока оно длилось, было пьянящим. Он не побежал за ней следом, зная, что со временем она покаянно вернется.

Вскоре легкие у нее начали болеть, и ей пришлось, тяжело дыша, перейти на шаг. Она чувствовала слабость после такого напряжения. Но все тело как будто горело и покалывало. На несколько минут, быть может, на час, она свободна. Эта заброшенная часть парка лежала далеко от восстановленных викторианских чайных, благоустроенного парадного сада, вяло текущей реки. Нина предпочитала именно такой ландшафт – с огромными деревьями, к корням которых льнет сочная трава, слишком зеленая, чтобы быть настоящей. Кто знает, быть может, вскормленная глубоко зарытыми опасными и болезненными тайнами. В одном месте над тропинкой свесился древесный паслен, весь в темно-пурпурных бархатистых цветах, каждый цветок – с копьем шокирующей желтизны в самом сердце. Amaradulcis – сладко-горький яд. Словно многие годы никто здесь не ходил. Солнце с трудом пробиралось через высокий балдахин листвы дубов и буков, и его лучи словно выжимали без примесей чистое благоухание из цветов и трав. Нина помедлила, чтобы вдохнуть полной грудью. В такую идиллию ни за что не проникнуть реальному миру со всеми его ужасами, жестокостями и оскорблениями. Здесь она чувствовала себя защищенной и в мире с самой собой, как будто за ней над тропинкой сомкнулись паслены. Скотт счел это еще одним симптомом ее «мечтательности», как он это называл. «Ты слишком мечтательна, вот в чем твоя проблема». Пусть так оно и есть, но почему в этом надо видеть недостаток?

Деревья расступились, открывая небольшую прогалину, над которой потолком сплелись древние сучья. Зеленая комната. Дорожка здесь, похоже, кончалась. В центре полянки возвышался черный памятник с обветренными краями: таких немало было разбросано по участку вокруг старого дома. Одни были изуродованы временем, другие уже успели отреставрировать. Этого как будто не коснулся человеческий вандализм, но скребок и тряпка тоже. Каменные ступени вели на небольшое возвышение, в центре которого стоял четырехгранный обелиск. А на его вершине сидела статуя поджарой кошки. Зверь застыл в настороженной охотничьей стойке, раз и навсегда всматриваясь в тропинку, будто вот-вот готовый прыгнуть. Присев на ступеньки, Нина закрыла руками разгоряченное лицо. «Что мне делать?» Она уже не в первый раз задавала себе этот вопрос. Постоянные ссоры со Скоттом, беспочвенные обвинения, полные губительного яда минуты молчания, что подтачивали ее решимость, никуда не исчезнут – и она это знала. И все же она чувствовала себя такой беспомощной – и финансово, и эмоционально. У нее были свои деньги, но немного. Она иллюстрировала детские книги, но иллюстрации ее не были ни широко известными, ни хорошо оплачиваемыми. Скотт, добившийся успеха дизайнер, держал бразды ее жизни – она в ловушке в этой упряжке. Но были ведь и хорошие дни, ведь были? И она правда любила его, несмотря на приступы его ревности, такие капризные и тревожные и потому жестокие. Она знала, что проблема в нем и что коренится эта проблема очень глубоко. Иногда в черные моменты обнаженной откровенности он, как дитя, плакал от страха и бессилия. Из-за этого она никогда не уйдет от него. Он – жертва в войне собственной жизни.

Сегодняшняя ссора была, как всегда, бессмысленной. Взяв пару давно заслуженных недель отпуска, они сняли коттедж совсем недалеко от города, в котором жили. До сих пор они все дни проводили, осматривая исторические места – прошлое интересовало обоих. Надо признать, до сего дня все шло прекрасно – ни одной ссоры. Но что-то разожгло его обиду. Картины в холле Элвуд Грэндж. Нина восхищалась ими: тускнеющие вехи минувших времен; давно умершие лорды и леди с высокомерными минами взирают надменно на толкущиеся внизу массы и с еще большим пренебрежением на тех, кто пришел копаться в обломках и руинах их жизни. Не подумав, она заметила вслух, что вон та пара на парадном портрете просто поразительна для своего времени. «Они выглядят почти на двадцатое столетие, – сказала она. – Они похожи на пару рок-звезд или, быть может, на тех, кто заправляет каким-нибудь лжекультом!» Ее незначительные замечания оказались серьезной ошибкой.

Скотт поначалу ничего не сказал, а потом, уже на широких ступенях изогнутой лестницы, где летний зной припекал руки и обнаженные головы туристов, он захандрил. Нина сперва была растеряна. Что она сделала? Ничего такого ей в голову не шло. Нина привыкла идти по жизни, как по яичной скорлупе, и научилась делать это почти виртуозно. Теперь, если хрупкая скорлупа разбивалась, то едва ли из-за того, что она на самом деле сказала или сделала, но из чего-то, порожденного в жарком, воспаленном гнезде плодородной паранойи Скотта.

– В чем дело? – спросила она, подумав, что, наверное, его расстроил кто-то другой в Грэндж.

Он пошел прочь через тисовую рощу к реке. Нине пришлось идти следом.

– В чем дело?

Наконец для него настало время круто развернуться.

– Тебе всегда нравятся мужчины, у которых со мной нет ничего общего! Ты просто паразитируешь на мне! Сосешь из меня соки!

Это Нину просто ошеломило. Немедленно накатила усталость – это ее тело привычным образом среагировало на словесную атаку.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Скотт фыркнул:

– Этого смазливого придурка на картине! – и зашагал прочь.

Нина пошла следом.

– Скотт! Не говори ерунды!

Они ссорились до самой реки, ссорились, пока шли по гравиевой дорожке, ссорились, когда проходили мимо беседки, и ссорились возле лабиринта с греческим храмом. Со временем будто какой-то препарат затопил ее мозг, что-то щелкнуло у Нины в голове. Хватит! Она почти ощутила физическую перемену.

Издав нечленораздельный крик, она метнулась прочь, убежала, привлекая любопытные взгляды других туристов.

И что теперь? Нина привалилась спиной к прохладному камню. Здесь так мирно. Интересно, какое значение придавали этому месту? Почему узкая тропка ведет меж деревьев к этой полянке, зачем тут памятник с властвующей над ним кошкой? В кармане куртки у Скотта был путеводитель. Надо было оставить его у себя в сумке. В этом месте явно ощущалось присутствие чего-то или кого-то, чего-то мрачного, неупокоенного. Но Нину эта мрачность ничуть не расстраивала, а скорее даже напротив – соответствовала ее настроению. Нина ясно чувствовала, что никто не станет ее здесь преследовать, даже сомневалась, что на дорожке вообще может появиться какой-нибудь случайный турист. Это – ее время, и на эти крохотные мгновения – ее место. Такое с ней иногда случалось. Как раз тогда, когда она в них нуждалась, ей словно сами собой попадались заповедные места. Это могла быть пустая автостоянка, заброшенный покинутый переулок, деревянная скамейка в парке. Но когда бы их ни находила, она испытывала всепоглощающее ощущение безопасности и отдельности от остального мира. Такое стало с ней случаться только с тех пор, как она начала жить со Скоттом? Этого она не могла бы вспомнить.

Встав на ноги, Нина спрыгнула со ступенек и стала по кругу обходить полянку, разглядывая памятник. Ей всегда хотелось кошку, но Скотт кошек не любил. Нина чувствовала, что не способна уберечь зверя, уверенная, что, заведи она котенка, он пострадает от рук Скотта. Нет, Скотт не станет открыто проявлять жестокость, но внутренним взором Нина видела, как котенка не пускают в дом ночью и вообще большая часть дома для него под запретом. И жалобы на беспорядок, на запах, на шерсть повсюду. С тем же успехом можно и не заводить животное. С горьким сожалением Нина вдруг осознала, что таков ее ответ на все на свете. Проще сдаться, дать ему поступать по-своему. Напряженная атмосфера в доме, стоило ему не поддаться, буквально жгла ей кожу. Она не могла этого выносить.

Покрытый лишайником камень на задней стороне памятника был влажным и казался не столь побитым непогодой. Нина без труда могла разобрать детали барельефа. Снова поднявшись по замшелым ступеням, она провела по камню пальцем. Какая-то надпись. Послание из прошлого. Она обвела слово «мяу». Под ним можно было разглядеть луну и солнце и слова «кто станет играть с раненой добычей». Наверное, тот, кто поставил памятник, не любил кошек. Нина исследовала другие стороны обелиска, но все выгравированные на них надписи были на греческом или латыни. На самой попорченной стороне, той, что глядела на тропинку, Нина, как ей показалось, различила египетские иероглифы.

Магия с бору по сосенке. Нина улыбнулась. Она уже прочла в путеводителе, как один из графов девятнадцатого века баловался тайной наукой. Но кто из аристократии того времени этого не делал? Похоже, это было повальное увлечение того времени. Туристические брошюры смаковали загадочные путешествия в чужие страны, знакомство с экзотическими верованиями, желание выйти за рамки повседневности своей жизни, пресной от богатства и пустячных забот. Ника и Скотт побывали во многих поместьях, разыскивая ключи к искусственным руинам, какие в изобилии разбросали «посвященные» прошлых времен, не способные отказаться от того, чтобы оставить в веках свидетельства своих навязчивых идей на обозрение всем, кто решит их поискать. Лишь изредка Нине удавалось уловить в этих местах что-то необычное, а она была очень чувствительна к атмосфере дома или пейзажа.

Поглаживая влажный прохладный камень обелиска, Нина дала волю любопытству. Воображение наделило памятник собственной историей. Обелиск, наверное, заказала женщина с портрета, та, в газолиново-синем викторианском платье, с густыми бровями и современными чертами лица. Разумеется, она была ведьмой, соучастницей тайных ритуалов и услад своего спутника на портрете. Путеводитель рассказывал о графах и их академическом мистицизме – истинное колдовство оставалось тайной. Нина улыбнулась. Вот она кошка – символ женщины в ее самом пугающем аспекте. Не Она, воплощение когтя и клыка или резкого вопля, не Она, воплощение материнства и вскармливания, но порождение ночи, воплощение предательства под маской красноречия, способности терзать без жалости, сокрытой красоты и пренебрежения – обаяния, способного испепелить мужские сердца, уничтожить их.

Нина была уверена, что мужчины боятся, что все это, хоть и не видимо глазу, но существует в женщинах. Хотя мужчинам никогда не увидеть истинного ведьмовства всего женского рода, которое Нина считала остро личным и неподдающимся выражению, более всего страшит и влечет их сам потенциал этой силы. Силясь понять практически инопланетных существ, они воображают, что знают сердца женщин, но на деле никогда не могут быть уверены в том, существуют в них эти секреты или нет. И все же, даже испытывая страх и всеми доступными им способами стремясь уничтожить предмет своего страха, они жаждут реализации самых своих черных подозрений. Богиня под кожей. Могучая невыразимая странность, что отделяет женщин от мужчин, и была, по мнению Нины, тем, что привязывает мужчин к женщинам. Кошка, приживалка ведьмы-тьмы, была и остается, пожалуй, самым долговечным символом этой потаенной силы.

Не потому ли саму Нину так влекло к кошкам? Она всегда чувствовала, что пребывает в полной гармонии со всем, что символизирует это животное. Темная мстительная сестра ночи, пластично покладистая девушка. Та, Кому Нельзя Давать Волю. Нина спрашивала себя, неужели она одна чувствует присутствие этого свернувшегося кольцами внутреннего я, этого аспекта ее существа, который всегда нужно твердой рукой держать в узде, или все женщины знают, что внутри них притаилась кошачья сущность. Нина никогда не давала волю «себе жестокой», никогда не хотела этого делать, боясь, что не сможет потом снова спрятать «жестокую» внутри себя. Но в мгновения эмоционального кризиса она всегда сознавала присутствие «свернувшейся», слышала ее голос.

С улыбкой похлопав рукой по камню, Нина издала пронзительное «Мяу!».

Кошка – символ свободы, поскольку ни один другой зверь не противится так любым ограничениям, как представители семейства кошачьих. И пусть побережется незваный чужак, на свой страх и риск ступивший на тропку, что ведет к ее роще.

Скотт все еще ее ждал, сидя на берегу ленивой реки, бросая камушки в центральное течение. Нина подошла к нему сзади. Чувствовала она себя по-хорошему усталой, но полной сил. Вид его страдальчески напряженной спины не пробудил в ней прежней тоскливой усталости. В мгновение ослепительной ясности она испытала величайшую, но тем не менее безмятежную жалость к мужчине. Он эмоционально не повзрослеет, просто не может, а сила, которую дает детство, в нем умерла. Нина присела подле мужа. Скотт повернулся к ней с порицанием. А она не могла заставить себя принять его всерьез.

– Ты голоден? – спросила она. – Пойдем поедим.

Он не упомянул о ссоре, что было для него необычно. Нине подумалось, что весь остаток дня он глядел на нее с настороженным замешательством.

Эта история произошла с ней вскоре после двадцатой годовщины заключения в больнице Данлоп-Хауз на Каррик-Гленн-роуд в Глазго. Однажды ночью Плюш проснулась от неожиданного звука – кто-то мяукал прямо из стены.

Сначала она подумала, что это – плач малыша, и на мгновение ей показалось, что душа вот-вот разорвется от жалости.

Она лежала, зачарованная звуком, терзающим ее преисполненное чувством вины сердце. Пронзительный зов казался таким же острым, как обломок кости.

– Прости меня, – прошептала она, моля Бога, чтобы зов из темноты принадлежал Коллин.

Но нет, это был не ребенок. Это была кошка…

…в стене.

Она решила, что грезит. Наверняка, сон или слуховая галлюцинация. Однако за все время, что Плюш провела в больничной палате, она ни разу не слышала ни потусторонние голоса, ни странную музыку, побуждающую на самоубийства, самоувечья или жестокость. Ее безумие, от которого ее не вылечили за двадцать лет бессмысленного заключения, имело иной характер.

Звук не смолкал. Тогда Плюш выбралась из кровати и на цыпочках подошла к единственному окну, выходившему на улицу. Тихим шагам Плюш научилась в те годы, когда жила в палате вместе с чутко спящей Джеральдайн. Месяц назад у соседки случился инсульт, поэтому Плюш перевели в отдельную палату в северном крыле. Она отодвинула штору и выглянула между прутьев. Изящная железная решетка в стиле рококо имела форму лозы с замысловатыми спиралями и больше напоминала чью-то художественную прихоть, нежели средство, удерживающее в заключении пациентов Данлоп-Хауза.

В столь поздний час извилистая улица была тихой и почти безлюдной. По тротуару шуршал мусор, то и дело подгоняемый ветром. Из лесбийского джаз-клуба на другой стороне улицы выбралась пьяная парочка женщин в кожаных одеждах, с прическами в стиле «панк» и ярко накрашенными губами.

Плюш внимательно осмотрела каждую потрескавшуюся дверь и подоконник, каждую голую ветку тощего вяза возле кафе чуть дальше по улице.

Кошек нигде не было.

Звуки страданий не смолкали, и Плюш так и не могла понять, откуда доносился плач.

Приглушенные кирпичами, но все же однозначные крики доносились именно из стены за кроватью.

Плюш тихо отодвинула двуспальную кровать, опустилась на четвереньки и осмотрела половицу в поисках щели или ниши, в которой могла спрятаться кошка.

Но никакого укромного уголочка там не оказалось. В имеющиеся щели и мышь бы не пролезла, что уж говорить о кошке.

Крики по-прежнему не стихали.

И тогда Плюш тоже заплакала от отчаяния и беспомощности. Эти крики напомнили о том, что она хотела забыть – собственное заключение. В каком бы тяжелом положении ни оказалось животное, Плюш не могла помочь измученному созданию. Впрочем, как и себе самой.

Тем не менее она прикоснулась губами к холодному кирпичу и прошептала:

– Все будет хорошо! Только держись! Я помогу тебе.

Старик в инвалидном кресле дышал на ладан: явно чем-то болен, до смерти напуган и вот-вот отдаст концы. По крайней мере так казалось Холстону, а у него был опыт в подобных вещах. Смерть была его ремеслом. Бизнесом. Недаром за свою карьеру киллера-одиночки он упокоил восемнадцать мужчин и шесть женщин. Кому, как не ему, знать обличье смерти!

В доме, вернее, особняке, царили тишина и покой. Тишину нарушали лишь тихий треск огня в большом каменном очаге и негромкое завывание ноябрьского ветра за окнами.

– Я хочу заказать убийство, – начал старик дрожащим, высоким, чуточку обиженным голосом. – Насколько я понимаю, именно этим вы занимаетесь.

– С кем вы говорили? – перебил Холстон.

– С человеком по имени Сол Лодджиа. Он сказал, что вы его знаете.

Холстон кивнул. Если посредник Лодджиа, значит, все в порядке. Но если где-то в комнате спрятан «жучок», все, что предлагает старик… Дроган… может оказаться ловушкой.

– С кем вы хотите покончить?

Дроган нажал кнопку на пульте, встроенном в подлокотник кресла, и оно рванулось вперед. Вблизи еще явственнее становился омерзительно-желтый смрад из смеси страха, дряхлости и мочи. Холстона затошнило, но он и виду не подал. Лицо оставалось невозмутимым и неподвижным.

– Ваша будущая жертва у вас за спиной, – мягко пояснил Дроган.

Холстон среагировал немедленно. От быстроты рефлексов зависела его жизнь, и долгие годы риска отточили их до немыслимой остроты. Он молниеносно сорвался с дивана, упал на одно колено, повернулся, одновременно запуская руку за лацкан спортивной куртки особого фасона и сжимая рукоятку короткоствольного пистолета сорок пятого калибра, висевшего в подмышечной кобуре, снабженной пружиной, которая послушно выкидывала оружие в ладонь при легчайшем прикосновении. И секунду спустя Холстон уже целился в… кота.

Несколько мгновений Холстон и кот глазели друг на друга. Холстона, человека без особого воображения и тем более предрассудков, охватило странное чувство. На тот короткий момент, что он стоял на коленях с направленным на жертву пистолетом, ему показалось, что он знает этого кота, хотя, разумеется, если бы видел когда-нибудь столь необычную масть, наверняка запомнил бы.

Морда, как клоунская маска, была разделена ровно пополам: половинка черная и половинка белая. Разделительная линия проходила от макушки плоского черепа, по носу и пасти, прямая, как стрела. В полумраке глаза казались огромными, и в каждом плавал почти круглый черный зрачок, сгусток отсвета пламени, тлеющий уголек ненависти.

В мозгу Холстона эхом отдалась мысль: «Мы старые знакомые, ты и я».

Мелькнула и тут же исчезла. Он убрал пистолет в кобуру и встал.

– Мне следовало бы прикончить тебя, старик. Не выношу шуток подобного рода.

– А я и не шучу, – возразил Дроган. – Садитесь. И взгляните на это.

Из-под одеяла, прикрывавшего его ноги, появился пухлый конверт.

Холстон сел. Кот, свернувшийся было в глубине дивана, немедленно вскочил ему на колени и вновь уставился на Холстона неправдоподобно большими темными глазами с изумрудно-золотистой радужкой, тонким кольцом опоясывающей зрачки. Немного повозился, устроился поудобнее и томно замурлыкал.

Холстон вопросительно покосился на Дрогана.

– Очень ласковый, – вздохнул тот. – Поначалу. Но милая, дружелюбная кисонька уже убила троих в этом доме. Меня оставила напоследок. Я стар, болен… но предпочитаю до конца прожить отведенный Богом срок.

– Поверить невозможно, – пробормотал Холстон. – Вы наняли меня убить кота?!

– Загляните в конверт, пожалуйста.

Холстон молча приоткрыл клапан. Внутри оказалась груда сотенных и пятидесятидолларовых бумажек, по большей части потертых и замасленных.

– Сколько здесь?

– Шесть тысяч. Плачу еще столько же, если предъявите доказательства, что кошка мертва. Мистер Лодджиа сказал, что двенадцать тысяч – ваш обычный гонорар?

Холстон кивнул, машинально поглаживая кота, внутри которого словно работал крохотный моторчик. Свернувшись клубочком, он мирно спал, все еще удовлетворенно ворча. Холстон любил кошек. И, по правде говоря, был совершенно равнодушен ко всем остальным представителям фауны. Но кошки… Всегда гуляют сами по себе. Господь… если таковой существует, создал идеальные, холодно-бесстрастные машины для убийства. Коты – настоящие киллеры-одиночки животного мира, и Холстон питал к ним нечто вроде уважения.

– Я не обязан ничего объяснять, но все же сделаю это, – бросил Дроган. – Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен, а я не хочу, чтобы вы бросались в это дело очертя голову. Да и нужно же как-то оправдаться, чтобы вы не по считали меня психом.

Холстон снова кивнул. Правда, он уже решил принять этот необычный заказ, так что никаких комментариев не требовалось, но если Дроган желает выговориться, он готов слушать.

– Прежде всего знаете ли вы, кто я? Откуда взялись эти деньги?

– «Дроган Фармасьютиклс».

– Да. Одна из самых больших фармацевтических компаний в мире. А краеугольным камнем нашего успеха было вот это.

Он достал из кармана халата маленький пузырек с таблетками и протянул Холстону.

– Тридормал-фенобарбамин-джи. Прописывается почти исключительно безнадежно больным людям. Комбинация болеутоляющего транквилизатора и легкого галлюциногена. Удивительно быстро помогает беднягам смириться со своим состоянием и даже приспособиться к нему.

– Вы тоже его принимаете? – поинтересовался Холстон.

Но Дроган старательно проигнорировал вопрос.

– Он широко применяется во всем мире. Синтетический препарат, разработан в пятидесятых годах, в нашей лаборатории и в Нью-Джерси… Испытания проходили в основном на кошках по причине уникальности нервной системы кошачьих.

– И скольких вы уничтожили?

Дроган негодующе выпрямился:

– Это удар ниже пояса! Несправедливо и нечестно рассматривать наш труд под таким углом!

Холстон пожал плечами.

– За четыре года разработок, заслуживших одобрение Управления по контролю за продуктами и лекарствами, сотрудники… э-э-э… умертвили почти пятнадцать тысяч кошек.

Холстон присвистнул. Едва ли не четыре тысячи кошек в год! Ничего себе!

– И теперь вы вообразили, будто вот этот самый вознамерился отомстить за погибших собратьев?

– Я ничуть не считаю себя виноватым, – возразил Дроган, но в голосе вновь задребезжали капризные раздраженные нотки. – Пятнадцать тысяч подопытных животных погибли во имя того, чтобы сотни тысяч человеческих существ…

– Можете не продолжать, – перебил Холстон. Оправдания всегда надоедали ему до смерти.

– Эта кошка появилась здесь семь месяцев назад. Не выношу кошек. Мерзкие твари, переносчики болезней… вечно шарят по всей округе, лазят в амбары и загоны… бьюсь об заклад, в их шкуре гнездятся целые колонии бог знает каких микробов… всегда пытаются принести в дом какую-то дохлятину с волочащимися внутренностями… это моя сестра захотела ее взять. И поплатилась за это.

Он со жгучей ненавистью оглядел кота, по-прежнему спящего на коленях Холстона.

– Значит, утверждаете, что он убил троих?

Дроган начал свой рассказ. Кот мурчал и потягивался под лаской сильных ловких пальцев киллера, скребущих шкурку. Время от времени в очаге взрывалось сосновое полено, и стальные пружины мышц, скрытые под кожей и мехом, мгновенно напрягались, становясь жесткими узелками. Ветер протяжно завывал в окнах старого дома, затерянного в глуши Коннектикута, возвещая о наступившей зиме. Голос старика все жужжал и жужжал…

Семь месяцев назад их было четверо: сам Дроган, его семидесятичетырехлетняя сестра Аманда, старше Дрогана на два года, ее стародавняя подруга Кэролайн Броудмур (из Уэстчестерских Броудмуров, по словам Дрогана), страдавшая эмфиземой в тяжелой форме, и Дик Гейдж, служивший в доме двадцать лет. Гейдж, которому было уже за шестьдесят, водил большой «Линкольн Марк IV», готовил и подавал вечерний шерри. Для уборки в дом приходила специально нанятая горничная. Все обитатели дома прожили таким образом почти два года: унылое сборище дряхлостей и их фамильный вассал. Единственными развлечениями были сериал «Голливудские кварталы» и споры о том, кто кого переживет.

И тут появился кот.

– Первым увидел его Гейдж. Тварь жалобно мяукала и отиралась у дома. Он попытался прогнать его. Кидался палками и камешками и несколько раз попал. Но животина не думала убираться. Унюхала запах еды. Не поверите, но тогда она казалась настоящим мешком с костями. Люди берут кошек на лето, а к осени выбрасывают на улицу погибать. Бесчеловечная жестокость.

– По-вашему, вытягивать из них нервы – лучше? – осведомился Холстон. Но старик, не обращая на него внимания, повторил, что всегда ненавидел котов, и когда этот мерзавец отказался уйти, велел Гейджу дать ему отравленной еды. Большое блюдце соблазнительных кошачьих консервов «Кэло», сдобренных Три-Дормал-Джи. Однако кот обошел блюдце стороной. Но тут Аманда Дроган увидела животное и потребовала взять его в дом. Разгорелся скандал, но она, как всегда, настояла на своем.

– Подумать только, – жаловался Дроган, – она собственными руками внесла кота в прихожую. Тот мурлыкал, совсем как сейчас. Но и близко ко мне не подходил. Никогда… Потом Аманда налила ему молока: «О, взгляните на бедняжку, совсем изголодался», – ворковала она, и Кэролайн ей вторила. Отвратительно. Клянусь, они вытворяли это назло мне, зная, как я отношусь к кошкам, со времен программы испытаний Три-Дормал-Джи. Они обожали поддразнивать меня, вечно подкалывали.

Он окинул Холстона мрачным взглядом.

– Но обе заплатили за это, уж будьте уверены.

В середине мая Гейдж, собравшийся накрывать на стол к завтраку, нашел Аманду Дроган лежавшей у подножия главной лестницы, среди россыпи осколков керамики и подушечек «Фрискис». Выпиравшие из орбит глаза незряче уставились в потолок. Из носа и рта текла кровь, образуя лужицы на полу. Спина и ноги сломаны, а шейные позвонки разлетелись вдребезги.

– Кот спал в ее комнате, – продолжал Дроган. – Аманда обращалась с ним, как с ребенком: «Малыш хоцет баиньки… Может, покушаешь, дологой? Крошка желает пи-пи…» Ну не пакость ли? Чтобы такая бой-баба, как моя сестра, изрекала подобное? Думаю, он разбудил ее своим гнусным ором. Она взяла его блюдце. Аманда вечно твердила, что Сэм не слишком любит «Фрискис», если не смочить их молоком. Поэтому и хотела спуститься вниз. Кот терся о ее ноги. Аманда сильно одряхлела и легко теряла равновесие, да к тому же еще не совсем проснулась. Они добрались до верхней площадки, и кот, можно сказать, дал ей подножку…

Холстон подумал, что такое вполне возможно. Он вдруг представил худую старушку, летящую с лестницы, слишком ошеломленную, чтобы вскрикнуть и позвать на помощь. Подушечки «Фрискис» полетели в разные стороны, когда она рухнула вниз головой. Блюдце разбилось. И вот она уже скорчилась у подножия лестницы. Хрупкие кости раскрошились, глаза открыты, ручейки крови медленно сочатся из носа и рта. А мяукающий кот медленно спускается по ступенькам, с удовольствием подбирая по пути аппетитные кусочки «Фрискис».

– А что сказал коронер? – спросил он у Дрогана.

– Смерть в результате несчастного случая, разумеется.

– Но почему вы еще тогда не избавились от кота? После гибели Аманды?

Естественно, потому, что Кэролайн Броудмур угрожала в этом случае немедленно уехать. Билась в истерике и ничего слушать не желала. Что взять с больной женщины, к тому же помешанной на спиритизме? Хартфордский медиум поведал ей (всего за двадцать долларов), что душа Аманды переселилась в тело Сэма. Сэм – это Аманда, и если его прогонят, она тоже тут не останется.

Холстон, давно уже постигший искусство чтения между строками, заподозрил, что Дроган и дряхлая пташка Броудмур были когда-то любовниками, и поэтому старый пижон так упорно не желал ее отпускать.

– Ее отъезд был бы настоящим самоубийством, – пояснил Дроган. – В своем воображении она по-прежнему была богатой и независимой, вполне способной забрать чертова кота и отправиться вместе с ним в Нью-Йорк, Лондон или даже Монте-Карло. Но на самом деле она была последней из большой семьи и жила едва ли не на пособие по бедности: результат ряда неудачных вложений в шестидесятых. Кэролайн жила в специально оборудованной комнате, в атмосфере повышенной влажности. Подумайте, мистер Холстон, ей было уже семьдесят. И если не считать последних двух лет, она не выпускала изо рта сигареты. Эмфизема каждую минуту грозила задушить ее. Я хотел, чтобы она оставалась здесь, и если для этого требовалось оставить кота…

Холстен многозначительно посмотрел на часы.

– Она умерла во сне. Где-то в конце июня. Доктор не нашел в ее кончине ничего странного, просто пришел, сел к столу и выписал свидетельство о смерти. Казалось, на этом и покончено. Но Гейдж сказал мне, что в комнате был кот.

– Мы все рано или поздно уйдем, – заметил Холстон.

– Конечно. Так и доктор сказал. Но мне лучше знать. Я вспомнил. Кошки обожают приходить во сне к детям и старикам и красть у них дыхание.

– Бабушкины сказки.

– Основанные на чистом факте, как большинство так называемых бабушкиных сказок, – возразил Дроган. – Кошки любят мять лапами что-нибудь мягкое. Топтаться на подушке, толстом покрывале или ковре. Одеяле… лежащем в колыбельке или на постели старика. Лишняя тяжесть на слабом, неспособном сопротивляться человеке…

Дроган внезапно смолк, и Холстон призадумался. Кэролайн Броудмур спит в своей комнате: дыхание со свистом вырывается из изъеденных болезнью легких, звук почти теряется в шуме мощных увлажнителей и кондиционеров. Кот с забавными черно-белыми отметинами бесшумно вспрыгивает на постель старой девы, долго смотрит на изборожденное морщинами лицо своими загадочно мерцающими черно-зелеными глазами… Прокрадывается на худую грудь, ложится всем своим весом… мурлычет… и дыхание замедляется… замедляется… а кот мурлычет, пока старушка все больше задыхается под мягкой пушистой тяжестью на впалой груди…

И совершенно не имевший воображения Холстон слегка вздрогнул.

– Дроган! – воскликнул он, продолжая гладить мурлыку, – почему бы не выбросить все это из головы? Любой ветеринар усыпит его всего за двадцать долларов!

– Мы похоронили ее первого июля. Я велел положить Кэролайн на нашем семейном участке, рядом с сестрой. Она тоже хотела бы этого. Третьего я позвал Гейджа в эту комнату и вручил ему плетеную корзинку… вроде тех, что берут на пикники. Понимаете, о чем я?

– Естественно.

– Велел ему положить кота в корзину, отвезти в Милфорд к ветеринару и усыпить. Он ответил «Да, сэр», взял корзину и вышел. Все как всегда. Только больше я его живым не видел. Автокатастрофа на шоссе. «Линкольн» врезался в устой моста на скорости не больше шестидесяти миль в час. Дик Гейдж погиб мгновенно. Когда его нашли, заметили, что все лицо исцарапано.

Холстон ничего не ответил, но вот уже в третий раз мгновенно представил, что могло случиться. В комнате вновь стало тихо, если не считать уютного потрескивания дров и мирного урчания кота на коленях мужчины. Совсем как иллюстрация к стихотворению Эдгара Геста: «Кот на коленях моих, отблески пламени… вот оно счастье покоя, вот они, мирные дни…»

Дик Гейдж ведет «линкольн» по шоссе по направлению к Милфорду. Если он и превысил скорость, то не больше, чем на пять миль. На соседнем сиденье – плетеная корзинка… из тех, что берут на пикники. Водитель следит за дорогой, а возможно, и за идущим навстречу огромным трейлером, и не замечает забавную, белую с черным мордочку, высунувшуюся из корзинки, как раз в сторону водителя. Но он не замечает этого, потому что огромный трейлер совсем рядом… и именно этот момент выбирает кот, чтобы прыгнуть ему в лицо, брызжа слюной и царапаясь. Острые когти впиваются в глаз, протыкая яблоко, расплющивая нежный шарик, ослепляя водителя. Шестьдесят миль, мерное жужжание мощного мотора «линкольна»… но вот другая лапа вцепляется в переносицу, вонзаясь вглубь с утонченной, подлой жестокостью… и тут «линкольн», возможно, выскакивает вправо, прямо перед носом трейлера, и клаксон дальнобойщика оглушительно орет, но Гейдж ничего не слышит из-за кошачьих воплей. Кот распластался на его лице, подобно уродливому мохнатому черному пауку: уши прижаты, зеленые глаза горят, как адские факелы, черные лапы, подрагивая, все глубже утопают в мягкой плоти старческой шеи. Машина беспорядочно дергается, рыскает, отлетает обратно, и впереди вырастает устой моста. Кот проворно спрыгивает, а «линкольн», словно сверкающая темная торпеда, врезается в цемент и взрывается, как бомба.

Холстон судорожно сглотнул и услышал, как в глотке что-то сухо щелкнуло.

– И кот вернулся?

– Неделю спустя, – подтвердил Дроган. – Точно в день похорон Дика Гейджа. Совсем как в старой песне. Кот вернулся, кот вернулся, кот пришел назад…

– Выжил в катастрофе при скорости шестьдесят миль? Невероятно!

– Говорят же, что у каждой кошки девять жизней. Когда он появился, цел и невредим, я невольно задался вопросом, не может ли он оказаться…

– Адской тварью? – тихо предположил Холстон.

– За неимением лучшего определения, да. Что-то вроде демона, посланного…

– Чтобы наказать вас.

– Не знаю. Но боюсь его. Правда, я его кормлю, вернее, это делает моя домоправительница. Она утверждает, что такая морда – проклятие Господне. Правда, она из местных.

Старик безуспешно попытался улыбнуться.

– Я хочу, чтобы вы убили его. Последние четыре месяца я жил только этой мыслью. Он вечно маячит в тени. Все глазеет на меня. И словно… выжидает. Каждую ночь я запираюсь в своей комнате и все же опасаюсь проснуться утром и обнаружить, что он свернулся на моей груди… и мурлычет.

Ветер одиноко завывал в дымоходе, как баньши из шотландских сказаний, несчастный потерянный дух, наводивший уныние на обитателей.

– Наконец пришлось связаться с Солом Лодджиа. Он порекомендовал вас. Он считает вас настоящим мастером своего дела.

– Независимым мастером. Это означает, что я работаю сам на себя.

– Да. Он сказал, что вас никогда не задерживали и ни разу не заподозрили. И что вы, похоже, всегда умеете приземляться на четыре лапы… совсем как кошка.

Холстон пригляделся к старику в инвалидном кресле. И внезапно мускулистые руки с длинными пальцами поднялись и застыли над кошачьей шеей.

– Если хотите, я сделаю это, – тихо пообещал он. – Сломаю ему шею. Он даже не почувствует…

– Нет! – вскрикнул Дроган, с трудом переводя дыхание.

Легкий румянец окрасил желтоватые щеки.

– Не… не здесь… Унесите его.

Холстон невесело усмехнулся и снова принялся гладить голову и спинку спящего кота. Очень нежно. Очень осторожно.

– По рукам, – бросил он. – Принимаю заказ. Хотите видеть труп?

– Нет. Убейте его. Похороните…

Он немного помедлил и скорчился в кресле, совсем как древний нахохлившийся стервятник.

– Принесите мне хвост, – решил он наконец, – чтобы я мог швырнуть его в огонь и видеть, как он горит.

Твое лицо, говорю я, больше похоже на звериную морду этим утром, Люси, и я рад, что оно за решеткой. Хмурые морщины прорезают ее лоб, и мне трудно представить, что когда-то их не было. Соломенные волосы неопрятно торчат вокруг проволочной маски, как будто нимб. Она не смеется в ответ на мою реплику.

Я знаю, что сделал. Не понимаю только, почему ее это так взбесило, а раз я не понимаю – такой вот я бесчувственный ублюдок – она точно мне не скажет.

Она поднимает кота над головой и швыряет в меня. Сильно швыряет. Я ловлю и кидаю его назад. У кота серая спинка и снежно-белое брюшко, он обмяк, глаза закатились под лоб, а распухший язык свисает из пасти на бок. Я по опыту знаю, что он скоро сдохнет, его сигнальный ошейник расстегнется, и один из нас вышвырнет его в ров, проходящий между нами. Новый злобный клубок зубов и когтей рухнет из люка под потолком, и мы продолжим швырять его друг другу, пока не придет время перерыва, и нас не подменят.

Суть в том, чтобы заставить животное двигаться двадцать четыре часа в сутки.

На такой работе просто необходимы брезентовые куртки и перчатки, в комплекте с проволочными масками на лицо. Я иногда мечтаю, чтобы нас уволили, Люси и меня. Это кошмар. А что еще мы знаем?

Мой сменщик подходит сзади. Он берет соломенную метлу, макает ее в воду во рве, который пересекает ячейку, и счищает со стен и пола смердящие фекалии и потеки мочи. Секунду спустя взвывает сирена, и он ставит метлу в угол. Я выхожу, и Люси швыряет кота уже ему. Я отхожу от ячейки, подальше в катакомбы, чтобы отдохнуть пятнадцать минут перед очередным заходом.

Мы с Люси работаем по часу и отдыхаем по пятнадцать минут весь день. Переходя от одной ячейки к другой, мы то и дело встречаемся и расходимся. Я с ней не пересекусь еще где-то с полчаса, и, похоже, этого ей хватит, чтобы прийти в полное бешенство.

Катакомбы – это лабиринт широких тоннелей, с вкраплениями бетонных ячеек. С крыши к потолку каждой ячейки идет металлический желоб. Ячейки расположены на равном расстоянии, и в каждой есть лампочка, но не везде они горят, поэтому в резком свете зияют черные провалы. Ячейки – это маленькие комнаты, с дверьми по обе стороны, чтобы ловцы могли сменять друг друга без задержек. Бетонные стены тоннелей, как и бетонные стены ячеек, все в черно-белых потеках и сочащейся влаге. Полы тоже из бетона, только шероховатого. Все это пахнет влажным бетоном и смертью.

Так что же я натворил?

Этим утром, пока Люси надевала рабочую одежду, я играл с нашей крохой-дочуркой, Меган – подкидывал ее в воздух и тут же ловил, пускал пузыри ей в животик, а она тянула меня за волосы, и хохотала до икоты.

Когда вошла Люси, я высоко подкинул малышку, отправив ее ей через всю комнату. Меган выполнила идеальный кувырок через голову прямо в воздухе. Люси смертельно побледнела. Она подхватила Меган и прижала ее к груди.

– Отлично сработано, – похвалил я.

– Никогда, – заявила Люси хриплым, угрожающим голосом, – слышишь, никогда не смей больше этого делать, Десмонд. Никогда.

А затем выбежала из комнаты, унося Меган с собой.

Что за черт? Я же знал – нет ни единого шанса, что Люси не сможет ее поймать. Она – профессионал. То, что я доверил ей поймать любовь всей моей жизни, свет очей моих, папину маленькую принцессу, по моему мнению, было самым большим комплиментом. Но Люси на это не купилась. Вообще-то, она даже не дала мне ничего объяснить, заявив вместо этого «о, да заткнись ты, Десмонд, просто заткнись», и мы пошли на работу в молчании, дуясь друг на друга, как пара малышей, не поделивших мешок игрушек.

А теперь она со мной не разговаривает. Похоже, день будет долгим.

Воет сирена, и я иду к следующей ячейке. Я беру метлу, а затем, по новому сигналу сирены, встаю на место ловца. Здешний кот – воющий рыжий монстр, и я с трудом удерживаю его в руках. Когда животное еще не измотано, швырять его – все равно, что играть в волейбол. Никто не хочет держать его в руках лишнюю секунду.

К тому времени, как напротив меня появляется Люси, я ловлю ритм, и даже время от времени позволяю себе послать крученый. Мне приходится кинуть его Люси. Она ловит, и вскоре животное уже летает туда-сюда между нами.

Все животные, попавшие в наши руки, проходят одни и те же стадии. Сперва злость, потом сопротивление, за ним смирение, отчаяние и, наконец, смерть. Этот, похоже, был сейчас на стадии сопротивления, уже не кидаясь в бой с бешеной яростью, а высматривая шанс достать врага. Я взял кота одной рукой под грудью, а второй под хвостом и кинул в сидячем положении. Чтобы не проиграть, она кинула его тоже сидя, но вверх тормашками. Может, наши дурачества сделали свое дело. Неважно. В общем, я замечаю, что животное переходит в стадию смирения.

Я швыряю кота кувырком, но у него вырывается лишь слабый вой, а следом летит тонкая ниточка слюны. Люси, вообще, будет со мной когда-нибудь снова разговаривать?

– Ладно, я прошу прощения, – говорю я, смиряясь с мыслью, что, возможно, так и не узнаю, за что.

Я вижу выступившие на ее глазах слезы, она колеблется, почти роняя кота. Я хочу пойти к ней. Я хочу утешить ее, но прежде, чем наши перерывы совпадут, пройдет какое-то время, а я внезапно понимаю, что тогда будет уже слишком поздно. Все это просто станет неважным.

Заходит мой сменщик, и берется за метлу. Воет сирена. Я отступаю.

Люси больше не плачет.

Я иду к двери.

Доктора Паулу Паркс раздражало то, что она так и не научилась встречаться с ними без страха. Вот и сейчас он напомнил о себе, свернувшись змеей в желудке, пока она шла по короткому, узкому коридору к камере. Охранник уставился на нее сквозь закаленное, алмазной прочности стекло на шлеме. От скрежета ключа, поворачивающегося в замке, холодок скользнул по ее спине. Абсурд. Что бы ни натворил Луи Винго, он не сможет добраться до нее отсюда. А скоро он окажется там, откуда никому больше не сможет навредить.

Паула подумала о Сьюзан. О тринадцатилетней девочке, вышедшей из дома, чтобы купить смесь для кекса в «Имбирных рядах». Они хотели порадовать маму, когда та вернется с работы. Девочке, сказавшей ей: «Нет, Паула, ты останешься дома и приготовишь формы для выпечки». Она не возражала, и не потому, что ей было всего девять, а потому, что готова была слушаться Сьюзан во всем. Рыжие локоны Сьюзан подпрыгивали, блестя на солнце, когда она поспешно шагала по тротуару. Всего четыре квартала до «Рядов», но с тех пор ее никто не видел. Кроме ее убийцы.

Ладно, подумала Паула. Она расправила плечи и шагнула в камеру, сосредоточившись на дробном перестуке собственных каблуков по бетону. Винго, одетый в ядовито-оранжевый тюремный комбинезон, устроился по другую сторону перегородки из металлической проволоки. И, как обычно, отвернулся от нее, сев вполоборота. Его поджарое, мускулистое тело четко вписывалось в прямые углы тюремного стула. Так он сидел каждый раз – не глядя на нее, уставившись в забранное решеткой окно под потолком на его стороне камеры, словно одной силой воли мог воспарить к нему и вырваться на свободу. Облегчение от того, что сегодня он опять не смог посмотреть на нее, заставило притихнуть змею страха, и она увидела его с отстраненной четкостью. Не зная, кем на самом деле был Луи Винго, его можно было даже назвать симпатичным. Густые черные волосы, золотистый загар, который не исчез даже в не видевших солнца тюремных подземельях. Он был красив холодной, ангельской красотой Люцифера, едва низвергнутого в Бездну. Почему он решил, что ни одна женщина на земле не захочет быть с ним?

У нее оставалось всего семь дней, чтобы выяснить это.

Паула поставила переноску для животных на стол со своей стороны перегородки. Охранник открыл ее, вытащил Рипа, и протолкнул его через маленькое квадратное окошко в перегородке. Рип издал оглушительное приветственное мяу, и Луи Винго повернулся, чтобы взять его на руки. Лицо его по-прежнему было бесстрастным, но глаза смотрели на кота с напряженным вниманием. Он прижал Рипа к груди и зарылся носом в его рыже-черный мех. Рип терпел целую секунду, но затем начал вырываться. Винго сразу же отпустил его. Кот прошелся по бетонной камере, обнюхивая углы и пытаясь поддеть лапой дверь за спиной у Винго. Винго следил за каждым его движением, и Паула тоже. Она все сильнее и сильнее привязывалась к коту и ненавидела приносить его сюда, но это был единственный способ заставить Винго говорить с ней.

И, в конце концов, Рип принадлежал Винго.

Странно, что Винго так беспокоился о коте. Жестокое обращение с животными было типичной чертой серийных убийц. С другой стороны, Винго едва ли так же беспокоился о мышах и полевках, чьи косточки обнаружили у него в квартире. Очевидно, он покупал их и отпускал, чтобы посмотреть, как Рип будет на них охотиться и убивать.

Кот снова подошел к хозяину и потерся об его ногу. Затем, зацепив когтем край оранжевой штанины, он обнюхал ее. Кошачьи глаза прищурились, а пасть приоткрылась, словно он пробовал запах на вкус. Увлеченный вид кота напомнил Пауле о его хозяине. Ей стало интересно, что же он так тщательно вынюхивает. Она чувствовала лишь навязчивый запах хвойного дезинфектанта, лезущий изо всех щелей бетонного пола, тошнотворный, как духи на трупе.

– Он поправился, – сказал Винго.

В его тихом, вялом голосе отчетливо звучали нотки депрессии. От этого голоса ее бросило в дрожь. Она знала причины его депрессии, и дело было не только в предстоящей казни. Скорее в том, что он должен будет уйти один, без самого дорогого существа.

– В тюрьме его неплохо кормят, – заметила она.

– Я бы хотел, чтобы вы забрали его себе, доктор.

– Я уже говорила, что не могу.

– Не можете, или не хотите?

– Я часто в разъездах. Это было бы нечестным по отношению к питомцу.

– Рип – не питомец. Если бы вы постарались, он бы согласился стать вашим другом. Он очень независимый. Просто оставьте ему немного еды. Или, лучше, сделайте в задней двери такую специальную, маленькую дверцу, и он будет ходить на охоту.

В ее голове вспыхнул тревожный сигнал. С чего Винго взял, что она живет за городом? Неужели он каким-то образом изучал ее, пока она изучала его?

Она сказала:

– Я говорила, что моя квартира на двадцатом этаже.

– Да, говорили.

На секунду ей показалось, что он смотрит прямо на нее, но нет, его взгляд просто скользнул по ее лицу на пути к потолку. Иногда она почти хотела, чтобы он посмотрел на нее. Одно дело, если бы он просто игнорировал ее, но ведь он, определенно, остро чувствовал ее присутствие. Он не пропустил ни одного ее слова. Она перестала использовать туалетную воду на работе, потому что четыре недели назад заметила, как он вдыхает ее аромат, расширив ноздри и полуприкрыв глаза, с болезненным наслаждением.

Паула положила диктофон на стол и нажала кнопку записи.

– В прошлый раз мы говорили о том, как вы выбирали своих жертв.

– В самом деле?

– Не усложняйте, Луи. Я выполняю условия нашей сделки.

– Что будет с Рипом?

Паула с трудом подавила вздох. Ей не хотелось говорить о коте. Если Винго догадается, что она уже разобралась с этим вопросом, ей не на что будет давить, когда его в очередной раз перемкнет. На следующей неделе, когда все сеансы будут позади и она узнает все, что сможет, она ему расскажет. А до тех пор лучше придерживаться первоначального сценария. Она ответила:

– Тюремные власти согласились оставить у себя Рипа на тридцать дней с того момента, как ваш… приговор будет приведен в исполнение. Он – красивый кот. Я уверена, кто-нибудь заберет его.

– А если никто не захочет?

– Тогда его усыпят.

– Как и меня, – сказал Винго бесцветным голосом. – Гуманное общество.

– Да, это будет очень гуманно.

О ком она сейчас говорила, о Рипе или о Винго? В случае с Винго, осуждать гуманность общества могли бы женщины, которых он бы убил, окажись он снова на свободе. Пусть у него не было бы возможности выйти досрочно, но сохранилась бы возможность сбежать. Луи Винго уже один раз сбегал из Аттики. И это стоило жизни четырем женщинам.[26]

Винго спросил:

– Если тюрьма найдет дом для Рипа, они его сначала кастрируют?

Паула ощутила укол отвращения, но затем напомнила себе, что у Луи нет причин смягчать свои слова.

– Да, его стерилизуют.

– Не позволяйте им. – Бесцветный голос внезапно приобрел резкость. – Он ничего не сделал. Он просто следовал зову своей природы.

– Как и вы?

– Да. Но я – не маленький, пушистый зверек. У меня нет красивой, пушистой шкурки.

Паула глянула на диктофон, чтобы убедиться, что пленка все еще крутится.

– Думаете, жизнь человека равноценна мышиной?

– Конечно нет. Мыши невинны. Мыши не перенаселяют планету.

– Так вы – просто хищник, вроде огромного кота, только без меха, который помогает контролировать рост популяции.

Плечи Винго поднялись и опустились в тяжелом вздохе.

– Вы смеетесь надо мной, доктор?

Паула сглотнула. На мгновение в горле настолько пересохло, что она не могла говорить. Сердце бешено колотилось в груди. К страху примешивалось какое-то непонятное торжество. Боже, да. Она только что посмеялась над ним. И это было здорово.

– Почему вы убивали всех этих людей, Луи?

– Доктор, вы, что, правда, настолько невежественны? Если так, то я не вижу смысла в нашей беседе.

– Если я невежественна, почему бы вам меня не просветить?

– Думаю, вы уже знаете, почему я убил их.

– Потому что захотели.

На секунду его взгляд задержался на ее губах. Глаза у него были черные, мертвые, как два дула пистолета. Паула ощутила, как страх вцепился в ее плечи холодными обезьяньими лапками. Она поняла, что дышит с трудом. И тут же медленно, глубоко вздохнула, пытаясь сделать это незаметно для собеседника.

– Вы говорите «захотел» так, словно это была блажь, – прошептал Винго. – Скажите мне, доктор, чего вы хотите больше всего в жизни? Ради чего вы могли бы пожертвовать всем остальным?

– Мы сейчас говорим не обо мне.

– Даже если так вы сможете найти свои ответы?

Паула изо всех сил старалась скрыть отвращение. Этот убийца, чудовище в облике человека, действительно думает, что у них есть что-то общее? Она не хотела оставлять ему ни единой частички себя, никаких трофеев, вроде белья или фотографий, найденных полицией под полом в его шкафу.

– Все вы, доктора, одинаковы, – мягко произнес Винго. – Вы исследуете и ощупываете нас, а между тем, не замечаете очевидного. Высокая вероятность повреждений головного мозга, говорите вы. Жестокие отцы, матери, которые не защитили. Вы не замечаете, что вокруг вас полно обычных людей, не убийц, с жестокими отцами и безучастными матерями – священников, учителей, и даже, осмелюсь сказать, психиатров. Вы пишете, что уровень нашего интеллекта – ниже среднего. И забываете, что группа, которую вы изучаете, состоит лишь из тех, кого удалось поймать.

Но мы ведь поймали вас, так? Паула хотела это сказать, но слова застряли в горле. Достаточно она его дразнила. Даже глядя на Винго, заключенного здесь, понимающего, что жить ему осталось всего неделю, не возникало желания бросать ему вызов. К тому же, он был прав. Благодаря уму или всего лишь везению, некоторых подобных ему так и не удалось поймать. Например, того, кто забрал Сьюзан много лет назад. Паула посмотрела на Винго. Хотела бы я, чтобы это оказался ты. Я бы пришла посмотреть, как ты сдохнешь.

– Так чего вы хотите, доктор, больше всего на свете? Требуется немалое мужество, чтобы прийти сюда и разговаривать со мной. Вы презираете меня. Я вас пугаю. И все же вы здесь.

Паула ощутила, как в груди нарастает напряжение.

– Если бы я выяснила, почему вы такие, какие есть, – ответила она, – я бы не допустила, чтобы это произошло больше ни с одним человеком, и спасла бы множество жизней.

Винго задумчиво кивнул.

– Вы хотите взломать код серийного убийцы. Звучит неплохо. Но как по мне, то слишком… абстрактно. Кого вы на самом деле пытаетесь спасти? Себя? Пытаетесь избавиться от собственных страхов?

Паула в ужасе уставилась на него. Он снова смотрел в окно, в другой мир, но и в ее мысли тоже.

– Вы так красивы, – продолжил Луи Винго. – Я бы поиграл с вами, после того, как избавил бы от всех страхов. Мы бы были добрыми друзьями. Пока бы от вас не пошел душок.

Паула кивнула охраннику. Тот нажал кнопку, и дверь за спиной Винго открылась. Вошел еще один охранник, сгреб кота и сунул его назад через окошко. Паула посадила кота в переноску и вышла. Вырвало ее, лишь когда она оказалась в безопасности коридора.

Вечером, сидя в уюте и безопасности собственной кухни, она с удивлением поняла, что проголодалась. Она вымыла пучок салата над раковиной, наслаждаясь ощущением струящейся по ладоням воды. За окном початки кукурузы на северном поле сияли расплавленным золотом в лучах заходящего солнца. Алый кленовый лист стукнул в окно, слетая с ветки на землю. Принюхавшись, она уловила едва заметный запах сидра, исходящий от переспевших яблок. Каждый год она обещала себе, что соберет их, но когда приходило время, всегда была занята работой, и они падали с веток и гнили в густой траве. Ну что ж, запах-то ей нравился.

Паула сделала салат из зеленого лука, листьев латука и огромных, мясистых помидоров, которые она купила по дороге домой, в овощном киоске на Хикори-Корнерс. Когда стемнело, ей захотелось услышать человеческий голос, и она включила телевизор на барной стойке. Затем вытащила из холодильника вчерашнего цыпленка и сунула в микроволновку. Отличный прибор, эта микроволновка. На всех сельских кухнях должна быть такая…

И с чего Луи Винго взял, что она живет в таком месте, где его кот сможет ходить на охоту?

Расслабься, велела себе Паула. Через семь дней этот вопрос будет закрыт.

Она достала из холодильника бутылку охлажденного белого бордо и устроилась за столом. Салат был отличным, а вот вкус мяса цыпленка вызвал воспоминания о утверждении Винго, что он просто еще один хищник, как и его кот. Он, безусловно, ошибался. Коты не охотятся на себе подобных и не убивают их. Коты способны любить – они умеют как принимать, так и дарить любовь. И пусть у Луи Винго нет меха, но самое отталкивающее в нем – это не его наружность…

– …сбежал из Аттики несколько часов назад, – прозвучало из телевизора, и Паула сразу же поняла, что речь о Винго. Вилка выпала из ее ослабевших пальцев, звякнув об пол. Она застывшим взглядом уставилась на кусочек цыпленка, насаженный на зубцы. Грудь сдавило стальными обручами.

– …не первый побег Винго, – продолжал диктор. – Два года назад он взял охранника в заложники и…

Внезапно Паула очнулась от ступора. Она кинулась к телефону и набрала номер. Занято. Она яростно жала на повтор, снова и снова…

– Офис начальника тюрьмы.

Она узнала голос Эдвины Риз из отдела по связям с общественностью.

– Эдвина, это Паула Паркс. Он придет сюда.

– Доктор Паркс?

– Да. Я дома. Луи Винго придет сюда.

– Секундочку, доктор.

Паула лихорадочно оглядела кухню. Найти нож, мелькнула мысль. Большой тесак в третьем ящике. Ее взгляд скользнул по окну над раковиной. Боже, открыто! Выронив телефон, она кинулась к окну и потянула рамы. Доски отсырели; рамы не двинулись с места. Она изо всех сил дернула их, кряхтя от напряжения, и окно с грохотом захлопнулось. Передняя дверь – она ее запирала?

– … Доктор Паркс? Доктор Паркс?

Еле слышный голос из болтающейся телефонной трубки.

Паула схватила телефон.

– Да.

– Это надзиратель Пелоси. Я уже известил полицию штата. Они на пути к вашему дому. Заприте двери и окна. У вас есть комната с телефоном и запирающейся дверью?

Сходу ответить не получилось, ей нужно было подумать, а думать она не могла – есть, спальня.

– Да.

– Хорошо. Не вешайте трубку. Просто положите ее и идите в запирающуюся комнату. Возьмите трубку там. Оставайтесь на связи.

Телефон в ее руке смолк. Секунду назад связь была, звук, тепло и жизнь текли из трубки, а затем все отрезало, как тоннель под обвалом.

– Сэр? Сэр?

Проглотив всхлип, Паула бросила трубку и кинулась к буфету. Она дернула ящик с такой силой, что он вылетел из пазов. Ножи, лопатки и скалки разлетелись по всей кухне. Упав на колени, она яростно рылась в этой куче, пытаясь углядеть черную ручку тесака.

– Не это ищете?

Она вскрикнула и отползла назад, врезавшись спиной в кухонный шкафчик. Винго стоял в арочном проеме, ведущем в столовую. В руках он вертел огромный нож, но черные дула глаз, которые он всегда отводил в тюрьме, теперь смотрели на нее не отрываясь. В них был голод. Она судорожно вздохнула. В легкие словно песка насыпали. Он шагнул к ней.

– Сейчас вы меня боитесь, но скоро это пройдет. Не волнуйтесь, я вас не порежу, если вы меня не вынудите. Это не мой стиль.

Нет, подумала она. Твой стиль – удушение.

– П-п-полиция уже едет.

Он улыбнулся.

– Отличная попытка, доктор. Но они и не подумают про вас. В прошлый раз я на попутках успел убраться на сотню миль за первые два часа. Сейчас они будут ждать того же.

Она не понимала, что он говорит. Его взгляд лишал ее способности слышать – этот ужасный, немигающий взгляд, не отрывающийся от нее теперь, когда он понял, что она в его власти. Она попыталась подняться, и тут же почувствовала, как он вцепился в ее волосы и тянет вверх. Она замолотила кулаками по его груди, заставив его рассмеяться. Затем пнула его, попав по голени. Он развернул ее спиной и схватил за горло. Запах его пота – отвратительный, животный – заполнил ее ноздри. Он, как куклу, протащил ее по полу и вот она уже смотрит на их отражения в черном оконном стекле. Пристальный взгляд впился в ее лицо, и она ощутила, как на шее сжимаются чужие руки. Сейчас умру, пожалуйста, помоги мне, Сьюзан, СЬЮЗАН…

– Мряяяяууу.

Хватка на ее горле ослабла. Винго резко развернулся спиной к окну, так и не выпустив ее. Сквозь алую пелену она увидела, как Рип пробирается через кучки кухонной утвари к ее вилке, упавшей под стол. Он аккуратно стянул с нее кусочек цыпленка и принялся жевать, прижмурив глаза от удовольствия.

– Рип! – воскликнул Винго. – Вы оставили Рипа.

В душе Паулы внезапно шевельнулась надежда.

– Да. Я забрала его. Оставлю его себе. Но если вы меня убьете, он вернется к администрации тюрьмы. И умрет. Или его кастрируют.

Она почувствовала, как напряглось прижавшееся к ней тело Винго, но давление на горле ослабло еще немного.

– Знаете, доктор, впервые я так долго обнимаю живую женщину.

Рип доел цыпленка и подошел потереться о лодыжку Винго. Затем проделал то же самое с лодыжкой Паулы. Она слышала его урчание. Рип, намек на Джека Потрошителя.[27]

Или на Рипа ван Винкля.[28]

– Он спит целыми днями, – сказала она. Голос был неприятно писклявым. Она понизила тон, старательно контролируя дрожь. – А затем, на закате, идет на улицу.

– Поохотиться, – добавил Винго. – Он приносит вам мышей?

– Иногда.

– И что вы делаете?

– Глажу его и даю что-нибудь вкусненькое. В книгах про кошек пишут, что так нужно. Он пытается поделиться с вами чем-то с его точки зрения ценным, и наказывать за это нельзя. Я выкидываю мышей в мусор, но так, чтобы он не видел.

– Я мог бы забрать Рипа с собой, – задумчиво сказал Винго.

– В бега? Он вас задержит. Не найдя кота здесь, они поймут, что вы забрали его. И разошлют ориентировку на поиски мужчины, путешествующего с котом. А что с ним будет, когда вас поймают? Поймали в прошлый раз, смогут и в этот…

Зубы Паулы отчетливо клацнули. Она тут же сжала челюсти.

– В амбаре неподалеку живут две кошки, – продолжила она. – Думаю, Рип по ночам не только охотится.

Винго вздохнул. Она почувствовала, как расслабилось тело за ее спиной.

– Я ужасно вас хочу. Но в мире есть и другие женщины. Я снова на свободе. Могу получить любую.

Она содрогнулась, ощутив его дыхание на своем ухе. Нет, подумала она с яростью. Ни меня, ни других.

– Обещайте, что не станете вешать на него колокольчик.

– Хорошо.

– Не кастрируете его.

– Обещаю.

– Что вы не бросите его, пока он не умрет от старости?

– Я бы никогда так не сделала. Он замечательный кот.

Винго рассмеялся коротким лающим смехом, резанувшим ее слух.

– Он убийца, такой же, как и я.

А затем отпустил ее и исчез за дверью. Паула рухнула на колени, рыдая от пережитого ужаса, смешанного с облегчением.

Рявкнул мегафон – «Полиция штата. Остановитесь, или мы откроем огонь», – а затем она услышала громкий хлопок, за которым последовала истеричная стрельба. Рип в панике заметался, скользя когтями по гладкой плитке пола. Затем выправился и рванул наверх, сбивая в сторону половик за половиком, по всей лестнице, в отчаянном стремлении забраться под ее кровать.

Позже, когда тело убрали и полиция уехала, Паула убрала разгром на кухне и загрузила посудомоечную машину. Она все еще боялась, но уже не так сильно. Он пришел за мной, думала она, и теперь он мертв. А я жива. И другие женщины тоже. Внезапно ей захотелось узнать имена тех, кого бы он убил. Лишь для того, чтобы издали посмотреть, как они забирают из школы детей, идут за покупками или едут на работу, с кучей планов, которые теперь смогут осуществить.

Рип потерся об ее ногу и, мяукнув, пошел к двери. Она выпустила его.

Знаете, я не могу вспомнить, как ее звала мама. Помню только тайное имя, которое для нее придумал. Сара. С одной «р». Так звали мою сестру. Не заблуждайтесь, я не притворялся, что она действительно была ей. Возможно, вещи меняются от того, как мы их называем, но я в это не верю. Думаю, все это просто схемы. Как музыка, месть или любовь.

Я никогда не знал своего отца. А если и знал, то не догадывался, что это он. Они с мамой провели вместе всего несколько часов. Он не оставил ей номера, и она не смогла позвонить, когда выяснила, что беременна. «Мужчины, которые не считают нужным предохраняться, плохие отцы» – все, что она мне о нем сказала. Я рассмеялся. Отец Сары задержался подольше, кажется, прожил с нами пару месяцев. На самом деле, она была моей сводной сестрой, но всегда звала меня братом. Сара была на восемнадцать месяцев старше меня.

Мы жили в муниципальном микрорайоне в Олдбери. Это милый городок, но районы к нему не относятся. Они застряли среди заводов и генераторов, где сумасшедшее движение, но совсем нет частных домов и магазинов. Всего жилых района было два. В одном вдоль улицы тянулись трех- и четырехэтажные коробки, как кубики из яслей. Теперь их сожгли или разрушили, и вряд ли кто-то там остался. В другом несколько многоэтажек сбились в кучу на пустынном склоне. Там мы и жили. На девятом этаже. На всех окнах стояла сетка, чтобы защитить стекло. В любое время года там было холодно.

Когда я родился, мама впала в депрессию. Пришлось лечиться. За нами присматривали соседи. Потом она сделала операцию, чтобы не забеременеть вновь. Люди отличаются от кошек, например, тем, что продолжают трахаться, даже если не могут иметь детей. Множество мужчин оставалось у нас в квартире, когда мы с Сарой были маленькими. На ночь или на неделю. Один то уходил, то возвращался, целый год. Я знаю, что он был женат, потому что они с мамой часто ссорились, споря о том, что ему делать: бросить жену или нет. Он не решился.

Одни мужчины приносили маме подарки, но все это было несерьезно. Другие забирали что-то – помимо того, зачем приходили. Все, что я могу сказать, папочки обычно у нас не задерживались. Кроме одного. Это случилось, когда Саре было восемь. Она пропустила занятия из-за гриппа. В то время я только поступил в начальную школу – ту же, где училась она. Когда я вернулся с уроков, дома была полиция. Мама была бледной как смерть. Пыталась пить чай, но руки ужасно тряслись. Заговорила, но голос был хриплым, словно она часами кричала. Я не помню ее слов. Когда я попытался пройти в нашу с Сарой спальню, полицейский меня остановил.

Его так и не поймали. Мама никогда не простила себе, что оставила его с ней и ушла на работу. Мне он нравился: казалось, он не обидит нас с Сарой. Я ошибался. Когда я вернулся в школу после похорон, все вокруг знали больше меня. Так я выучил два новых слова: изнасилована и задушена. Но никто со мной особо не разговаривал. Задиры больше меня не доставали: не хотели выглядеть полными уродами, а знакомые боялись сказать что-то не то. А может, думали, что я приношу несчастье. Мама тоже со мной почти не общалась. Она говорила только о том, что его поймают, и о том, что она сделает, когда это случится. Начала собирать ножи, бритвы и осколки стекла. Иногда раскладывала их на столе, любовалась и, чтобы убедиться в их остроте, резала себе руки. Тогда я мог думать только о Саре. Каждый день, где бы ни был, я видел ее улыбку, слышал, как она шутит, просыпаясь, чувствовал ее руки у себя на плече. Все стало слишком ярким, как при высокой температуре.

Мужчины долго у нас не появлялись. Каждый вторник приходил социальный работник и беседовал с мамой. Несколько раз она говорила со мной. Сказала, что если меня заберут, то, скорее всего, будут бить и насиловать. Меня внесли в список на опекунство, но никто не хотел со мной связываться. Большинству людей была нужна чистота: им нравилась неискушенность. Ее можно было развратить. Я не был ни чистым, ни неискушенным. Просто замкнулся. Оглядываясь назад, я понимаю, что три года почти не разговаривал.

Только с Сарой. С кошкой. Мама купила ее, чтобы мне не было одиноко. Муниципалитет хотел нас выселить, но другие варианты оставляли желать лучшего. Если бы мы переехали, маме стало бы трудней присматривать за мной и ездить на фабрику. Она была упаковщицей, но безработица в Блэк Кантри тогда приняла масштаб катастрофы.

Кошка была маленькой и черной, с редкими белыми пятнышками: на мордочке, передних лапках и хвосте. Ее узкие серо-зеленые глаза постоянно за мной следили. Мама выставила ее лоток на лестничную клетку. Многоэтажка – не место для животных, но кошка нашла выход, несмотря на сигнализацию, отпугивавшую посторонних. Бродила по району и иногда приносила нам мертвых воробьев или мышей, пока мама не отругала ее. В квартире она просто садилась у электрического камина и ничего не делала. Стерилизованные кошки все такие. Не думаю, что она простила нас за то, что мы лишили ее природной сути.

Говорят, что домашних кошек нет. Это правда. Особенно, когда речь идет о самках. Как бы вы их не кормили, они будут охотиться. Кошки приносят вам добычу, но это не подарок, это урок. Они пытаются научить вас, как котенка, а когда трутся об ноги, не выражают любовь, просто метят территорию. Кошачий мир полон пространств, друзей и врагов, опасных и безопасных путей. Схем.

Я не знаю, почему стал звать ее Сара. Или почему так ей понравился. Иногда она ходила за мной по квартире или сопровождала меня в магазин или на прогулку. По ночам она часто сворачивалась в изножье моей кровати. Я привык к ее молчанию и осторожным движениям. Без нее я чувствовал себя не одиноко, ведь и так всегда был один, но не совсем целым. Мама обрадовалась, когда я взялся кормить Сару. У нее были другие проблемы. Бойфренды приходили и уходили, как раньше, но теперь среди ночи часто начинались ссоры с криками, швырянием предметов и звоном стекла. Иногда в прихожей оставалась кровь, если мужчина уходил раненым. Некоторые давали ей сдачи. Дважды она лежала в больнице. Обычно я прятал голову под подушку и замирал, с Сарой, свернувшейся на другом конце одеяла, как странный ангел-хранитель. Вскоре про маму поползли слухи: ее сочли ненормальной, и мужчины стали появляться все реже и реже.

Года шли, и ничего не менялось. Казалось, нас обоих устраивала такая жизнь – бессмысленная череда дней, но это не так. Просто иногда легче быть жертвой, чем свидетелем.

Для своих девяти лет была она очень развитой девочкой. И поняла про опасность даже прежде, чем увидела кота с мехом серым, будто пух чертополоха, легким, как дыхание, который смотрел на нее золотисто-янтарными глазами из-под пунцовых пионов на клумбе.

Было лето. «Первое лето Беби» называли они его. У озера Святого Облака среди Адирондакских гор в летнем домике, крытом темной дранкой, с каминами из камней и широкой верандой на втором этаже, которая, когда стоишь на ней, будто парит в воздухе, ни к чему не прикрепленная. У озера Святого Облака дома соседей совсем не видны за деревьями, и ей это нравилось. Дома-призраки, как и те, кто в них живет. Только голоса иногда доносились оттуда, или музыка по радио, или откуда-то дальше по берегу – собачий лай рано поутру, но кошки ведь неслышные – оттого-то они отчасти и кажутся такими особенными. И когда она в первый раз увидела чертополошно-серого кота, то от удивления даже не окликнула его; просто кот уставился на нее, а она – на кота, и ей показалось, что кот ее узнал. Во всяком случае, он задвигал ртом, будто неслышно сказал что-то – и это было не «мяу», как в глупых комиксах, а настоящее слово. Но кот тут же исчез, и она осталась стоять на веранде одна, ощущая нежданную потерю, будто из нее вдруг высосали весь воздух, и когда мамочка, вышла из комнаты с Беби на руках и с полотенцем через плечо, чтобы слюни Беби плечо не пачкали, она сначала не услышала, как мамочка заговорила с ней, потому что изо всех сил прислушивалась к чему-то другому. Мамочка повторила то, что сказала:

– Джессика?.. Посмотри-ка, кто тут.

ДЖЕССИКА. Вот это слово, вот это имя безмолвно произнес чертополошно-серый кот.

Все дома в городе, все дома на Проспект-стрит, на их улице были у всех на виду, будто на глянцевых рекламных объявлениях. Дома были большие из кирпича или камня, и газоны там были большие, ухоженные, и дома никогда не таились друг от друга, никогда не прятались, как на озере Святого Облака. Там соседи знали их имена и всегда здоровались с Джессикой, даже когда видели, что она не смотрит в их сторону и думает «я никого не вижу и они не могут увидеть меня», но от них не было избавления, а задние дворы сливались друг с другом, разделенные либо рабатками, либо живыми изгородями, которые ничего не заслоняли. Джессика любила летний домик, прежде он был бабушкин, пока она не умерла, и уехала, и оставила его им, но она так и не могла решить, НАСТОЯЩИЙ ли он или только ей приснился. Ей иногда бывало трудно вспомнить, что такое НАСТОЯЩЕЕ, а что такое СОН, и бывают ли они одним и тем же или же всегда-всегда разные. А знать это было очень важно, ведь если она их спутает, мамочка заметит и начнет ее расспрашивать, а один раз папочка не удержался и засмеялся над ней при гостях. Она возбужденно болтала, как бывает с очень застенчивыми детьми, которых вдруг охватывает лихорадочное желание вступить в разговор, и она рассказывала, что крышу дома можно приподнять и вылезти наружу по облакам, как по ступенькам. А папочка перебил ее, чтобы сказать: «Нет-нет, Джесси, детка, это просто сон», – и засмеялся на ее горестный взгляд, а потому она онемела, будто он ее ударил, и попятилась, и выбежала из комнаты, чтобы спрятаться. И сгрызла ноготь на большом пальце, чтобы наказать себя.

Потом папочка пришел к ней, сел перед ней на корточки, чтобы смотреть ей прямо в глаза, и сказал, что очень жалеет, что засмеялся, и надеется, что она не сердится на папочку, а просто она такая МИЛЕНЬКАЯ, ее глазки такие ГОЛУБЫЕ, так она простила папочку? И она кивнула «да», а ее глаза наполнялись слезами обиды и ярости, и в ее сердце – «Нет! нет! нет!», но папочка не услышал и поцеловал ее как всегда.

Было это давным-давно. Она тогда еще училась в дошкольной школе. Сама еще беби, такая глупая. Неудивительно, что они смеялись над ней.

Дарлин Крэнц не была поэтом. Песенка просто возникла у нее в голове, да так там и осталась. И певицей она тоже не была, единственная ее попытка петь в хоре закончилась полным фиаско, но свою кошачью песенку она пела всякий раз, когда Джабел приносил ей подарок. Никто, кроме Джабел, ее не слышал, так что какое песенка могла иметь значение в бесконечном здании бытия?

Большую часть своего времени Дарлин проводила, занимаясь всякими мелочами по дому. Подобное одиночество стало ее убежищем в бурном и полном эмоциональных травм внешнем мире. Ее собственный тихий городок превратился в поле боя. Когда заходило солнце и вставала луна, особое тяготение ночного светила словно поднимало из сточных канав всевозможную грязь. Уже небезопасно выходить после наступления сумерек. Это было одной из причин, почему она завела кошку. Ей нужна была живая душа в этой ее самодостаточной вселенной.

Дарение подарков началось, когда Джабел была еще котенком размером не больше блюдца. Покувыркавшись в траве, она являлась домой с листиком или сучком, а иногда и с жирным червяком или слизняком и все это клала к ногам Дарлин. Дарлин этот жест был понятен. Она всегда поднимала особый шум из-за добычи Джабел, делая вид, что это – чем бы оно ни было – настоящее сокровище, потом ждала, пока Джабел, позабыв о подарке, не скроется из виду, и лишь тогда выбрасывала его в пакет с мусором. Вот тогда-то к ней и пришла кошачья песенка – вскоре после того, как Дарлин выбрала Джабел в зоомагазине, еще до того, как киска получила имя.

Пропев песенку и изображая небывалую радость, Дарлин устраивала Джабел праздник, предлагая подарок в обмен на дар, обычно это было какое-нибудь лакомство или новая игрушка из универмага за углом. Тогда Джабел переворачивалась на спину и просила, чтобы ей почесали брюшко. Дарлин знала, что есть люди, считающие кошек холодными и безразличными, гордыми и высокомерными, неспособными на истинные чувства. Хотелось бы ей, чтобы эти глупые критиканы поглядели в глаза Джабел, когда разыгрывался этот их маленький ритуал.

Джабел быстро росла. Она стала довольно большой кошкой: хороших пропорций, черной как ночь и с белым пятном, которое сидело у нее на макушке будто шапочка. Джабел была самой обычной кошкой, деловым и серьезным потомком подзаборных котов и кошек, не претенденткой на какой-то там титул, но с особой, одной ей присущей красой. И она действительно была милой и доброй кошкой, идеальным животным для Дарлин, которая жила на небольшое наследство, а чтобы сводить концы с концами, обрезала купоны для рекламы в супермаркете и отказывалась от таких искушений, как кабельное телевидение.

Дарлин наблюдала за ужимками Джабел, делая вид, что занята, ожидая, когда кошка потянется и выгнет спину. Она думала, что в эти мгновения Джабел похожа на живой готический собор, великолепную архитектурную дань любящему, но со скверным характером богу. Даже моцион Джабел походил на ритуал подношения.

По мере того как Джабел взрослела, менялись ее дары. Более невинные подарки сменились мышками и даже мелкими птицами. Разумеется, охота – у зверя в крови, а ни в коем случае не признак особой жестокости или злобы. Дарлин принимала дары с мягким порицанием, пытаясь донести до Джабел, что мертвые грызуны и воробьи не самые дорогие ее сердцу трофеи. Но Дарлин неизменно отдавала должное жесту и награждала намерение. Вытирая кровь и перья с озадаченной мордочки кошки, она пела свою кошачью песенку.

От новых сюрпризов Джабел не всегда легко было избавиться. Особенно если учесть, что умная кошка начала следить за Дарлин после того, как приносила свое сокровище, и казалось, могла делать это часами. Даже покатавшись, чтобы ей почесали брюшко, Джабел ложилась и глядела на хозяйку, в то время как сама Дарлин продолжала изображать удовлетворение. Когда Джабел наконец убредала в другую комнату или покидала дом через кошачью дверцу в кухонной двери, чтобы обойти дозором двор, Дарлин укладывала застывший трупик в непрозрачный целлофановый пакет и крепко его завязывала. Во всяком случае, память Джабел с возрастом не улучшилась. Кошка никогда не дулась из-за этих загадочных исчезновений.

Целлофановые пакеты отправлялись в металлический бак, который дважды в неделю опустошал городской мусорщик, собравший в один пакет обычный мусор Дарлин, а в другой то, что шло в переработку: бумагу, пластик, бутылки и консервные банки. Если у мусорщика и были какие жалобы на мешки с крохотными хвостами, крыльями, ногами и клювами, вслух он о них никогда не упоминал. Дарлин оставляла ему на чай, а на Рождество вынесла фруктовый пирог.

После того как Джабел по совету ветеринара стерилизовали, Дарлин оставалось только смотреть, как кошка уныло и ко всему безразлично бродит по дому. На время ее дух и усы обвисли. Дарлин чувствовала, что в этом есть доля и ее вины, но сознавала, что это к лучшему. Ветеринар сказал, что, учитывая прогулки Джабел, Дарлин лишь чудом не стала бабушкой. Котята – товар неходовой. Раздать бы их не удалось, а сама мысль о том, что их усыпят, казалась невыносимой. И у Дарлин был не тот темперамент, чтобы устроить дома кошачью ферму вроде тех женщин, что всегда фигурируют в шутках соседей кошатников. Одной кошки для нее было вполне достаточно.

Но исцеление Джабел было быстрым и полным. Через каких-то пару недель она вновь стала сама собой, но без былой фривольности. Тело ее уплотнилось, мех стал жестче, темнее. И золотые глаза глядели теперь из глубоких глазниц. Она стала намного более серьезной кошкой и еще лучшей компаньонкой для Дарлин.

Джабел стала больше времени проводить в доме. Но когда она выходила на улицу, ее былые пределы – забор, ворота, дорога – растворились, чтобы уступить место дальним горизонтам. Она начала странствовать по всему городу. Эта новая для Джабел география тревожила Дарлин, которая сама ничего большего не желала, кроме как оставаться в крепких стенах собственного дома и сада.

На рынке, в магазинах и в церкви знакомые то и дело упоминали, что видели, как ее кошка бежит по какой-нибудь отдаленной улице, по чужому району, пересекает опасные автомагистрали. Дарлин подумала, не забить ли ей кошачью дверцу, но отказалась от мысли держать Джабел пленницей. Как бы ни беспокоили ее путешествия кошки, она испытывала и определенную гордость, восхищаясь смелостью и любопытством Джабел. Опасность, как знала Дарлин, есть цена свободы.

Даров не было долгие месяцы, никаких жуков, мышей или птиц, даже ни одного сухого листика, которыми Джабел когда-то так любила хрустеть. Дарлин вдруг осознала, что всю осень не пела кошачьей песенки. Но потом заботливая привязанность Джабел вернулась. Дарлин возилась на кухне, когда почувствовала холодок на уровне коленей. Она знала, что это внезапный сквозняк от кошачьей дверцы. И конечно, следом за сквозняком появилась проведшая ночь в городе Джабел. Присев у тапочка Дарлин, кошка потрясла тем, что держала в зубах. Дарлин вздохнула. Она было подумала, что это какой-то мелкий зверек, но быстро сообразила, что перед ней человеческий палец. Впервые в жизни Дарлин ударила свою кошку. Потом тут же подхватила Джабел на руки и принесла ей свои извинения. То, как и почему эта ужасающая дрянь оказалась там, где ее подобрала Джабел, не кошкина вина.

Завернув отрезанный палец в бумажное полотенце, Дарлин положила его в раковину и под взглядом Джабел пошла звонить в полицию. Когда на том конце ответили, она повесила трубку. Она подвергает опасности себя и свою кошку. Кто может знать, что скажут или сделают полицейские? В лучшем случае история окажется в газете и, вероятно, с фотографией. И чего ради? Палец уже безвозвратно потерян. Он слишком уже съежился, чтобы его можно было пришить, тут бессильны даже чудеса современной медицины.

Когда взгляд Джабел отпустил ее, Дарлин нашла чистый черный целлофановый пакет. Но это же не имеет смысла. Мусорный бак может перевернуть ветром. Еноты шастают повсюду. Если мусорщик найдет палец, торчащий из рваного пластикового пакета, Дарлин никак не сможет этого объяснить. Даже если она рассмеется над нелепостью самой мысли о беседе с полицейским, которой может потребовать такая находка.

Завернув палец в алюминиевую фольгу, Дарлин убрала его в морозилку. Ей нужно время, чтобы все обдумать. Джабел она обнаружила растянувшейся на коврике в ванной и долго громким голосом (скорее твердым, чем суровым) читала кошке нотацию. Разумеется, кошка понятия не имела о причинах столь длинной речи хозяйки и перевернулась на спину, чтобы ей почесали брюшко.

Три ночи спустя Джабел принесла домой новый сувенир. Он почти прятался у нее во рту. Кошка потерлась о ногу хозяйки, потом выплюнула ей под ноги чей-то глаз. Целый и неповрежденный глаз лежал на ковре в гостиной. Он как будто уставился на стену, где Дарлин развесила семейные фотографии.

С глазом управиться было сложнее. Он вроде был в порядке, но когда Дарлин ткнула в него салфеткой, из него начало сочиться какое-то желе. Ей пришлось соорудить совок из фольги, которым она переправила глаз в пустую консервную банку из-под редиски, а банку боком запихнуть в холодильник.

Дарлин была настолько расстроена этим глазом, что позабыла спеть Джабел кошачью песенку. Кошка же требовала своего – завывая, прыгала со стула на стол и обратно. Приятно было знать, что Джабел и вправду узнает мотивы и чувствует себя такой обделенной.

Дарлин выглянула в окно на полускрытую туманом луну, магнит, вытягивающий зло из своего логова. Почесывая кошке брюшко, она объясняла ей, что времена настали сложные и что в сложные времена особенно важно держаться правил, хотя бы и самой установленных. Ошметья чужого кошмара, конечно, очень привлекательны, но следует бежать соблазна и оставлять их там, где лежат. Опасность случайного насилия не стоит путать с безделушками или цветами. Джабел зевала.

Дарлин решила не смотреть больше новости по телевизору. Хотя она не совсем верила, что новости оказывают какое-то воздействие на Джабел, но кто скажет, что это не так. В каждом репортаже говорилось о гнили в городе, о стычках, об ужасных несчастных случаях, о зверских преступлениях, об обманах. По совету друзей она установила систему безопасности, которая должна была поднимать тревогу, если взломщик сломает невидимую печать. Ей также пришлось купить большую морозилку, поскольку Джабел продолжала собирать урожай с чужих улиц.

В консервных банках, в упаковках, в бутылках, коробках, бумажных пакетах и в пергаменте хранились у Дарлин части преступника, или жертвы, или того и другого, замороженные в ее собственном холодильнике. У нее были кусочки лица, обрывок скальпа, уши, пальцы ног, сама нога с вытатуированным на ней созвездием, полный набор мужских гениталий и сердце, больше смахивающее на печень. Сколько бы раз она ни пыталась вразумить Джабел, ее попытки терялись в кошачьем порыве угодить, дать что-нибудь от себя в обмен на исходящие от Дарлин любовь и тепло. И заслужить справедливую награду.

Время от времени Дарлин рассматривала свой тайный склад даров – недвижных, безмолвных, окостеневших под действием холода и времени, даров, которым вернули мир, простили, исцелили, превратили в магию, искупили, обратили в ледяной кристалл. Она дала своей коллекции имя – Эррол. Наделила Эррола историей, прошлым, настоящим и, что самое важное, будущим. Она краснела, признаваясь себе в том, что чувствует себя теперь не столь одинокой.

Джабел старела и становилась ленивой, но Дарлин побуждала ее выходить на охоту, дарила лакомства и похвалы и, разумеется, кошачью песенку.

Расскажу вам единственный способ избавиться от крыс.

Мы с мышами жили в сдержанной ненависти или, скорее, в ненавистной сдержанности. Я расставляла мышеловки, а они над ними смеялись. По ночам я слышала, как они шептались, и даже почти разбирала детали их мышиных планов: они обсуждали, как вытащить кусок сыра или арахисовую пасту из-под рокового рычага, который должен был нанести по их шеям смертельный удар. Но вместо удара я слышала лишь смешки за трапезой у мышеловки.

Обозленный, обреченный: мыши обожают стихи и всяческие глупые игры; из-за них у меня из головы не выходят идиотские рифмы. Это вторая причина, по которой я не переношу мышей, хотя и могу с ними сосуществовать. Мыши – это глупцы со своими дурацкими играми. Однако все, на что им можно надеяться – докучливое, мелочное раздражение, потому что я – человек, и я эволюционировала, а они – грызуны и остались на прежнем уровне развития.

А вот на войне с крысами выживает кто-то один – либо ты, либо крыса. И пусть крысы все равно одержат победу, сражаться нужно до последнего.

Я просто обязана их победить.

Сначала я опробовала советы продавцов из хозяйственных магазинов, для которых война – это отличный способ нажиться. Я пробовала крысоловки, наподобие тех, над которыми хихикали мыши, только больше и страшнее. Но крысы тихонько высвобождали приманку, как партизаны, и убегали с поля боя перед носом врага – то есть перед моим носом. Ни движения, ни шум, ни шорох не сопровождали их тихий побег.

Я отравляла приманку, но они с омерзительной крысиной смышленостью избегали яда. Я покупала специальные ловушки, которые, по утверждению продавца, зажмут их пронырливые, мерзкие лапки, и поутру я найду обездвиженного грызуна с пристальным, злобным взглядом. Увы, меня это счастье обошло стороной. Крыса знает разницу между небрежной человеческой щедростью и ложью. Крысы не шутят и не хихикают, как мыши, но где-то среди стен они точно меня высмеивают.

Еще до того, как я обрела достаточно мудрости, чтобы игнорировать мышей, я купила у домохозяйки кота. Она жила на той же улице, что и я, и попросила за него всего пять баксов. Я решила, что терпеть в доме одного чужака гораздо проще, чем десятки пискливых, глупых грызунов. Толстый белый кот с равнодушными голубыми глазами носил какое-то немыслимое имя – то ли Пушок, то ли Пирожок. Я сразу отклонила нелепую кличку, как только глупая женщина представила мне питомца. Затем мне пришлось выслушать рассказ о том, что если бы не аллергия дочери, она бы холила и лелеяла своего толстячка, пока тот бы не состарился и не помер.

Я принесла кота в переноске домой и велела ему зарабатывать на содержание мышиной ловлей. Однако совсем скоро я поняла, что он еще тот паразит. Он просто сидел возле кресла или кровати, глядя на меня так, будто я ему что-то должна.

– Корми себе сам, – настаивала я.

Но он не изъявлял желания. Жирные мыши так и шуршали в стенах, но несчастный звереныш надеялся кормиться за мой счет (как и мыши), да еще и сделать из меня свою прислугу. Его присутствие становилось все более ощутимым, как будто дом перешел к нему во владение. Он часами не сводил с меня глаз. Это было просто невыносимо. В конечном счете я взяла метлу и затолкала дохляка обратно в переноску, чтобы отнести в захудалый лесок подальше от дома.

– Не нужно лицемерить, – говорила я коту, когда он не хотел вылезать из переноски и бежать в лес. – И здесь не важно, человек ты или паразит.

И я ушла, зная, что придется теперь жить с мышами. Но я больше никогда не пущу в дом нахальных эгоистов. Пусть мыши и склонны к браваде, они хотя бы трусливы.

Но вот на крыс я никак не рассчитывала.

Мыши кошачьего набега почти не заметили. Зато крысам быстро удалось их вытеснить. С появлением крыс мышиные смешки прекратились – теперь они знали, кого им бояться.

– Это и есть ад, – задумчиво пробормотала Мелина, потом повернулась и увидела устремленный на нее свирепый взгляд Ренаты.

Устало Мелина попрощалась мысленно с аркой Константина и стала пробираться через полуденную толпу к пожилой женщине, стоявшей, широко расставив отекшие ноги и кисло поджав губы. Позади Ренаты, как обычно, маячил Марио – покуривая и глядя прямо перед собой. С тем же успехом он мог находиться и в Тупело. Стояло лето, и вокруг арки и Колизея, точно мошки, роились туристы. Со съемками здесь Мелина закончила еще несколько недель назад, но все равно не могла оставаться равнодушной к роскошному и внушительному импозантному строению, украшенному барельефами и скульптурами, снятыми с более ранних монументов. Римляне без зазрения совести растаскивали старые постройки для возведения новых, но лишь изредка эти новые выходили столь прекрасными, как арка Константина. Прищурив от слепящего солнца глаза, Мелина подошла к Ренате, которая держала под мышкой и прижимала к себе локтем потрепанную коробку из-под обуви.

– Что ты там рассматривала?

– Ты хочешь спросить, какую именно сцену?

– Только не начинай, – сказал Марио. – Давайте поскорее со всем покончим.

– Возьми прах.

– О’кей, мама.

Отдав сыну обувную коробку, Рената, перед тем как переходить улицу, крепко вцепилась в руку Мелины. Ладонь у нее была мягкая и липкая, а ногти, которыми заканчивались толстые пальцы, напоминали ярко-красные ястребиные когти. Наибольшую ненависть у Мелины всегда вызывало то, что они постоянно подрагивали, словно жили собственной жизнью.

Они вошли под тень Колизея и встали в очередь за группой безвкусно одетых венгров.

– Твой отец любил Рим. – Рената отпустила руку Мелины, чтобы легонько похлопать по жесткому перманенту. – Он был бы счастлив, если б узнал, что его прах покоится здесь.

Они как раз выходили из-под наземной галереи в сам Колизей. Потом поднялись по лестнице на площадку… и вот уже перед ними раскинулись вызывающие благоговение руины. Достаточно постоять мгновение неподвижно, и тени прошлого обретут краски и звуки. Тогда увидишь перед собой арену, оружие, вонзившееся в содрогающиеся тела, почувствуешь жар и медный привкус крови во рту. Колизей словно эхом отдавал насилием. А если быть практичнее, то снимки, какие сделала здесь Мелина, положили начало ее карьере фотографа. Она отсняла их как иллюстрации к своей диссертации по римской архитектуре, а профессор посоветовал ей выставить их в галерее.

– Как вам вот это самое место? – спросила Рената.

Мелина повернулась и увидела, что старуха смотрит вниз за ограждение. Настланный пол арены давно уже обвалился, и по всему огромному пространству обломки подземных стен торчали словно сломанные зубы.

– Сойдет и здесь, – тихо отозвалась она.

– Я хочу побыть пару минут одна, – объявила Рената и перекрестилась.

Мелина и Марио отошли подальше, неспешно прогуливаясь вдоль ограждения.

– Как по-твоему, он размером с Астродром?

Мелина заставила себя сделать глубокий вдох и только потом ответила:

– Колизей вмещал семьдесят тысяч человек. Что, насколько мне известно, намного больше, чем вмещает Астродром.

– М-да. Немаленький. – Марио сделал последнюю затяжку и щелчком отбросил окурок за ограждение. – Твоя мать рассказала о письме, какое оставил Дими?

– Нет.

Мать позвонила ей чуть больше недели назад, чтобы сказать, что ее папа покончил с собой, вскрыв себе вены, и что она унаследовала все его деньги. И пока она, борясь с шоком, слушала, мать добавила: «Милочка, пора бы тебе теперь вернуться. Твой кузен Ник работает в крупном ателье, он хорошо зарабатывает на фотографиях студентов колледжа для ежегодных альбомов класса. Он мог бы подыскать тебе работу у себя, ты могла бы быть со своей семьей…» Мелина привычно отказалась и поспешила попрощаться. А потом сломалась. Но когда сошла первая волна горя, ей захотелось узнать больше. Ей хотелось знать «почему».

– Он знал, что мама суеверна, – продолжал Марио, закуривая новую сигарету, – и поэтому оставил письмо, в котором говорилось, что на нее обрушится ужасное проклятие, если она не развеет его прах в Акрополе. Но она была в такой ярости из-за денег…

– Она не поехала в Афины. Она приехала сюда. – Рената не видела разницы между одним древним местом и другим и потому приехала в Рим, где хотя бы понимала, что говорят на улицах. Мелина слабо улыбнулась. Если бы только Рената знала… В шестнадцатом веке Бенвенуто Челлини якобы проводил здесь спиритический сеанс. Они со священником начертили магический круг и произнесли заклинания, потом якобы появились демоны…

– Я готова, – возвестила Рената.

– О’кей, мама.

Марио поставил коробку из-под обуви на ограждение и закурил еще одну сигарету.

Заглянув вниз, Мелина увидела кота, растянувшегося на пыльных плитах, – этакий царственный рыжий тигр с белой грудью. Кот грелся на солнце, не обращая ни малейшего внимания на толпы, толкущиеся наверху. Вот он потянулся, превратившись сразу в уменьшенную копию льва, какие когда-то сражались здесь, потом поглядел прямо на Мелину, на мгновение задержав ее взгляд. Затем он снова отвернулся и принялся вылизываться.

Рената начала развязывать ленту, которой была перевязана коробка, бормоча себе под нос:

– Come se sato crudele a trattarini in questo modo! Come potresti fare una cosa del genere?[34]

Мелина едва удерживалась от слез. Как только смеет Рената говорить такое об ее отце? Проведи она двадцать лет с Ренатой, она бы тоже вскрыла себе вены.

Коробка упала с балюстрады, когда Рената схватила лежавший в ней полиэтиленовый пакет с пеплом. Кот стремительно вскочил на ноги, когда коробка ударилась о землю, но столь же быстро оправившись, задрал вопросительно хвост и подошел поближе ее понюхать.

– До свидания, Дими, – произнесла Рената с неубедительной дрожью в голосе.

Она опрокинула пакет, и прах каскадом полетел вниз. Мелина в смятении и ужасе смотрела, как крупный песок и пыль рухнули на кота.

– Что там делает этот кот? – взвизгнула Рената.

– Господи, Рената! – заорала в ответ Мелина. – Ты что, его не видела?

Мяукнув, кот метнулся в сторону, стряхивая с себя клубы белой пыли. Он остановился, чтобы полизать лапу, потом снова бросился бежать. Внезапно он застыл как вкопанный и, задрав голову, недобро воззрился на троицу двуногих наверху.

Марио хохотал беззвучно, если не считать, конечно, звуками фырканье, вырывавшееся у него из ноздрей вместе с дымом.

Мелина отвернулась, пытаясь обуздать охвативший ее гнев.

– Чертов кот! – кричала Рената. – Что, если он украдет душу Дими?

– Не начинай, мама.

– Господи, Пречистая Дева и святой Иосиф, что мне теперь делать?

– Кошки не крадут души, мама.

– Может, священник знает.

– Мама, перестань.

– Мелина, нам надо найти священника.

Внезапно она повернулась лицом к ним обоим.

– Он же убил себя, Рената! Священник тут не поможет.

– О Господи Иисусе, помоги мне, – застонала Рената. – Господи Иисусе, помоги.

Они доставили Ренату в отель, где она могла бы предаться заботливым хлопотам Марио и получить пару хайболлов. Мелина сбежала тайком, чтобы поймать автобус до дома. Она почти забыла, насколько выматывало ее общество Ренаты, и дурные воспоминания лишь только усиливали ощущение тоскливой усталости. Димитри Паппас бросил жену и восьмилетнюю дочь ради Ренаты Тесты и ее десятилетнего сына. Муж номер один помер за несколько лет до того, отдал концы, когда готовил Ренате завтрак. Может, мать Мелины и была занудой, но что такого папа нашел в Ренате? Положим, когда-то она была привлекательна, как бывают привлекательны итальянки с тяжелыми веками, но Мелина всегда видела ее насквозь. И помнила, как она ущипнула Мелину за щеку, когда Мелина впервые приехала к ним погостить, и сказала: «Что же, маленькая жирная толстушка!» Рената упивалась детским ожирением Мелины и ее грубоватой и уродливой внешностью. Ее собственный сын Марио был такой красавчик.

Все до единой поверхности в ее доме были затянуты в полиэтилен, за исключением дорогого дивана в гостиной, на котором никому не позволялось сидеть. Еще хуже было переходящее в одержимость желание Ренаты контролировать всех окружающих. Что такое уединение или личная жизнь, ей просто было не понять. Сколько бы раз она ни приезжала к ним погостить, Рената по нескольку раз за ночь рывком распахивала дверь Мелины, чтобы поразглядывать ее в постели, а потом снова с грохотом захлопнуть дверь. Девочке не позволяли запирать за собой дверь ванной, и Рената частенько и туда заявлялась. А Марио жил с этим постоянно. Игрушек у него не было никогда, Рената отказывалась попусту тратить на них деньги. Единственного щенка, какого ему позволили завести, отдали потом в питомник, когда пес вырос слишком большим, а Марио мать сказала, что собаку переехала машина. Его не пустили с классом на экскурсию в Вашингтон, потому что пять дней это слишком долгий срок вдали от мамочки и вообще экскурсии пустая трата денег.

Хотя на долю Мелины выпало немало изысканных пыток, каким подвергают своих безобразных сверстников дети, общество Марио вызывало у нее особый ужас. Не имея возможности распоряжаться собственной жизнью, он превратил Мелину в особое свое хобби. Когда их отправляли играть во двор, он валил ее на землю, плевал в нее, пинал ногами и грубо и неуклюже хватал за грудь и пах. В конце концов, когда ей было двенадцать, Мелина набралась смелости рассказать об этом отцу, и тот пошел к Ренате, которая кричала на него два часа без передышки.

– Единственное, что я могу сделать, чтобы тебя защитить, – сказал он потом, глядя себе на руки, – это отправить тебя домой к матери.

Стыд, какой она испытала при этом, был горше всего, и несколько лет она не виделась с отцом, поскольку не могла смириться с его слабостью. Изо всех чувств, какие она испытала, услышав о том, что он мертв, а их было немало, гнев стал наибольшей неожиданностью. Ей хотелось вернуться назад во времени, встряхнуть его, сказать ему, чтобы он дал оплеуху Ренате, ушел от нее – сделал хоть что-нибудь. Думая об этом, она до боли стискивала кулаки.

В семнадцать лет складки детского жира пропали, и из них возникло прекрасное лицо – с чистотой греческих линий и выразительными темными глазами. И точно так же в одночасье Мелина превратилась в совсем иного человека, человека, с которым обращались как с личностью. В колледж она поначалу пошла, чтобы сбежать от своей семьи, которая распланировала всю ее жизнь наперед, поскольку у девочки «избыточный вес» и ей никогда не найти себе мужа. Теперь будущее представлялось восхитительным приключением, и школа была лишь первым шагом к нему. Рената была поражена, когда Мелина явилась к ним, перед тем как уехать из города в колледж. Марио становился невзрачным и стремительно набирал вес; и в выражении его лица появилось то же пораженчество, какое Мелина видела в глазах своего отца. Но если папа казался печальным и сдержанным, то Марио был неразговорчив и напряжен. В первый же раз, когда они остались одни, он загнал ее в угол, зажав, как делал это в былые годы.

– Помнишь, как я это делал? – ухмыльнулся он, хватая ее за грудь.

Она вывернулась и по чистой случайности врезала ему локтем в солнечное сплетение. Когда он, скрючившись, рухнул на колени, она испытала прилив радости.

– Никогда меня больше не трогай. Никогда. Господи, меня от тебя тошнит.

Как раз в тот момент вошел папа, которому хватило одного взгляда, чтобы понять, что тут произошло, и лицо которого скривилось от боли. Мелина верно поняла этот взгляд и тоже испытала боль, вспомнив тот день, когда ей было двенадцать, а он был бессилен, не меньшую боль доставило ей сознание того, что сейчас он бессилен, сколь был и тогда.

Войдя в автобус, Мелина села рядом со старой римлянкой в черном, серебряные волосы женщины были собраны в узел, в точности такой же, как у самой Мелины. Улицы проплывали за окном, и из глаз Мелины потекли вдруг безмолвные и непрошеные слезы, а Мелина все смотрела перед собой – ее захлестнула волна воспоминаний. Старая римлянка похлопала ее по колену, и Мелина подвинулась, чтобы дать ей пройти. Когда автобус внезапно остановился, старой женщине пришлось опереться о плечо девушки, и вдруг она доброжелательно сказала: «Sei tpoppo belle a giovane per avere lacrime negli occhi».[35]

Мелина смотрела, как незнакомка выходит из автобуса, и узел, стягивавший ей грудь, словно немного распустился. Что, если кот и вправду украл душу ее отца, его animus, как сказали бы римляне? Димитри Паппасу ничего бы так не хотелось, как бродить по Колизею в обличье кота, дремать на солнышке и видеть сны о боях на арене… Прекрасный Рим с его узкими улочками терракотовых тонов, с пышностью барокко и древними руинами. С его добрыми, теплыми людьми. До свидания, папа.

В тот вечер она ужинала вдвоем с Марио. Рената отдыхала у себя в номере, вероятно, постанывая по-итальянски.

– И надолго ты тут? – спросил Марио.

– Почти до конца лета. Осенью у меня выставка в Нью-Йорке, для нее я как раз и снимаю.

– Фотографии всяческих кошек?

– Да. Потом выйдет книга.

– Почему?

– Многие любят кошек, Марио.

– И сколько ты на этом заработаешь?

– О деньгах я не разговариваю.

Некоторое время они ели молча, потом он заговорил опять:

– Она завтра весь день будет отдыхать, так что я все-таки смогу пойти с тобой посмотреть город.

В момент слабости она пообещала ему показать достопримечательности. В аэропорту он выглядел вполне безобидным.

– Не забудь, у меня ланч с приятельницей из американского посольства. Час-другой тебе самому придется о себе позаботиться.

– Нет проблем.

Нет проблем, ну да как же. Он, пожалуй, так и будет стоять все это время у ворот посольства и ждать ее. Он привык к тому, что обо всем за него заботятся женщины. При матери Марио много и часто улыбался, словно говоря: «Да ладно тебе, мама». Но вдали от нее глаза у него стекленели, и губы поджимались в плотную линию, даже не подрагивали, будто каменные. Ему было около тридцати, и он решительно не знал, как себя вести с людьми своего возраста, особенно с тех пор, как его бросила Келли, его жена на короткий срок. Хорошенькая прямолинейная Келли, которая увидела в Марио что-то хорошее и вытащила это на свет божий. Рената, наверное, с ума сходила, глядя на то, как она теряет контроль над своим мальчиком, да еще что ушел он к женщине, которая видит ее насквозь и совершенно ее игнорирует. Мелина всегда спрашивала себя, почему Марио и Келли расстались. Какой бы ни была причина, он опустился. Неровно подстриженные волосы, дешевая одежда; все в Марио было немного… не так, не на месте.

В одном из последних писем ее мать писала о Марио, что «все у него отлично. Он оказался таким милым мальчиком, живет теперь после развода со своей мамой». Годы, какие Мелина держалась подальше от семьи, определенно позволили ей увидеть свою родню в истинном свете и укрепили ее решимость не обращать внимания на мольбы матери вернуться жить в родные места. Признание ее таланта дало ей целый новый мир. У нее появились друзья, которые никогда не затягивали мебель в полиэтилен и не держали в прихожих пластмассовые алтари. Это были люди, которые ценили книги и умели разговаривать осмысленно и на интересные темы.

Узнать подноготную по той дряни, что льется изо рта, – невелик труд. И задача несложна. Особенно для первого и самого главного кота. Кот проводил все дни в трудах, изучая историю вещей по запахам, обследуя каждое новое встреченное существо. Никому и ничему не дозволено приблизиться к коту без предварительного обнюхивания. Даже если какая-то особа уже была известна коту, ее все равно следовало обнюхать, и каждый новый подобный эксперимент добавлял очередной экспонат к коллекции запахов данной персоны.

Создание, которое кот обнюхивал чаще всего и мысленно называл «ноги-деревья», жило с ним в одном доме. Коту требовалось знать, встречает ли «ноги-деревья» других котов, помимо того, второго по рангу и значению кота, живущего вместе с ним и «деревянными ногами».

Из всех вещей, которые обнюхивал кот, немедленных действий требовала только та дрянь, что льется изо рта. Ее необходимо было тут же зарыть, даже если в наличии не оказывалось ни грязи, ни песка, в противном случае кто-то еще может унюхать и проведать все, что знал кот. А самое важное в жизни – быть единственным источником информации.

Большинство той дряни, что льется изо рта, получалось, если ешь слишком быстро и слишком много или налижешься собственной шерсти. Иногда та дрянь, что льется изо рта, так напоминала еду, что кот мог бы с удовольствием слопать ее еще раз.

Но эта дрянь, что льется изо рта, была совсем другой.

Кот нашел ее на полу в гостиной, возвратясь с очередной фуражировки и протиснувшись сквозь кошачий лаз. На полу валялись опрокинутый стул, разбитая лампа, и тут же лежали кошачьи «ноги-деревья» в луже неправильной дряни, что льется изо рта. Эта дрянь, что льется изо рта, совсем не пахла едой, только обжегшим нос смрадом, мертвой кровью и чем-то еще.

И эта дрянь, что льется изо рта, вылилась из кошачьих «ног-деревьев», а «деревянные ноги» ел все то, до чего уважающий себя кот дотрагиваться не будет: например, апельсины и другие вещи, который уважающий себя кот проглотит только в том случае, если собирается сделать собственную дрянь, что льется изо рта, траву и всякое такое. И все же у «ног-стволов» после всей этой несъедобной пакости ничего изо рта не выходило. Странно.

Но эта дрянь, что льется изо рта, пахла смертью.

Кот обошел лежавшие неподвижно «ноги-деревья», обнюхал… Лицо «ног-деревьев» окунулось в лужу дряни, что льется изо рта, что тоже было неправильно. Кот немного поскреб ковер в напрасной попытке зарыть ту дрянь, что льется изо рта, но добился лишь того, что вытянул оттуда шерстинки ворса да немного собственной шерсти. Потом подкрался ближе к изогнутой для удобства боковой впадине и свернулся клубком. Обычно при этом штучки для поглаживания-почесывания немедленно принимались воздавать должное коту, но на этот раз они остались неподвижными. Судя по запахам, исходившим от «ног-деревьев», все необратимо изменилось, и поскольку кот ненавидел всяческие перемены, оставалось как можно дольше делать вид, что все остается по-прежнему.

Несмотря на то что кот старался согреть «ноги-деревья», они необратимо холодели. Когда в скважине заскрипел ключ, кот сорвался с места и спрятался под диваном, где хранил шарик с колокольчиком и игрушечную мышь. Но все же опасливо подсматривал сквозь бахрому.

Еще до того, как дверь открылась, он уже понял, кто это. «Ноги-деревья», укравшие законное кошачье место на кровати, всегда пахли сексуальными местечками самок и мертвыми цветами, причем так сильно, что кот не мог долго оставаться с ней в одной комнате. Оставалось наблюдать.

Дверь задела кошачьи «ноги-деревья», застряла, закрылась, открылась с уже большей силой, подвинув по ковру кошачьи «ноги-деревья». Укравшая место кота вошла и встала над кошачьими «ногами-деревьями». Она стояла и смотрела сверху вниз на кошачьи «ноги-деревья». После того как ее запах наполнил гостиную, она направилась к комнате с кроватью. Кот, припадая к земле, крался за ней. И, стоя в дверях, видел, как «укравшая место» открывает и закрывает ящики комода, роясь в вещицах, на которых кот любил спать или разбрасывать по полу, если выпадала такая удача. Шелковистых, легких вещицах, липнувших к когтям, штучках из жесткой ткани, в которую так приятно вцепляться, и еще многих других, привлекавших кота именно потому, что «ноги-деревья» вечно пытались их от него спрятать.

Что-то ударило кота сзади. Зашипев, он обернулся и увидел, что к нему успел подобраться другой кот. Недолго думая, он ударил врага по уху. Они сцепились, рыча и ворча. Первый кот отпрыгнул, ринулся на второго и укусил в шею, придерживая лапой и подвывая, пока тот не уяснил, кто тут хозяин.

Мертвые цветы и запах сексуальных местечек самок «укравшей место кота» были совсем близко. Первый кот спрыгнул со второго и, развернувшись, увидел, что «укравшая место» возвышается прямо над ним. Что-то проворчав, она пнула котов ногой. Первый вовремя отскочил, второй отлетел от удара и врезался в стену. Первый кот с воплем кинулся в ноги «укравшей», царапаясь всеми четырьмя лапами, карабкаясь на «укравшую» таким образом, как коты обычно взбираются на деревья. «Укравшая» взмахнула сумочкой, пахнувшей вещицами, вынутыми из комода кошачьих «ног-деревьев», и принялась бить кота. Вещицы выпали из сумочки, разлетелись по ковру прихожей. «Укравшая» вопила во всю глотку и, несмотря на то что кот намертво вцепился в нее когтями, умудрилась оторвать его и отбросить от себя. И выскочила из дома, прежде чем первый кот решил, что лучше: снова наброситься на нее или спрятаться. Ребра первого кота ныли, во рту ощущался вкус собственной крови, потому что «укравшая» что-то сотворила с его мордой.

Первый кот подобрался ко второму и понюхал его. Второй лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но бока все еще вздымались, и воздух выходил из носа. Первый кот лизнул морду второго и вернулся в гостиную. «Укравшая» оставила дверь открытой.

Кот немного посидел под диваном, наблюдая за происходящим сквозь бахрому. Больше никто не зашел в дом. Кот направился в кухню, понюхал блюдца для еды. Они были пусты. Кот стал царапать буфет, где «ноги-деревья» хранил еду, но дверца не открывалась. «Ноги-деревья» приспособил к ней замок, после того как кот открыл ее и прогрыз пакет с едой в нескольких местах. Кот страстно желал, чтобы дверца вела себя как раньше, но она продолжала сопротивляться.

Все старания кота не заставили «ноги-деревья» прийти и отворить буфет. Кот вернулся в гостиную и снова обнюхал свои «ноги-деревья» и ту дрянь, которая льется изо рта. Перемены, ужасные перемены.

Кот прошагал в прихожую и обнюхал вещицы, выпавшие из сумочки «укравшей». Одна оказалась толстой пачкой мягкой бумаги, сохранившей запахи многих различных мест и «ног-стволов». Кот запустил в нее когти, во внезапном, головокружительном приступе эйфории разрывая в клочки ни в чем не повинную бумагу, швыряя обрывки в воздух и ловя, прежде чем они приземлились. Вскоре зеленые лепестки усеяли весь ковер в прихожей.

Когда коту надоела игра, он отправился проведать второго кота и лизал его морду, пока тот не очнулся и, в свою очередь, не лизнул первого.

Оба помчались на кухню. Второй кот поработал над другим буфетом и сумел его открыть. За дверцей оказалось мусорное ведро. Второй кот опрокинул его, и оба, отпихивая друг друга, полезли в пакет. Первый кот учуял запах рыбьих костей и цыпленка. Но, перебивая соблазнительные ароматы, в нос ударила смертная вонь той дряни, что льется изо рта «ног-стволов», со слабым оттенком мертвых цветов и сексуальных частей самок, принадлежавших «укравшей место кота».

Первый кот взвыл, выпрыгнул из пакета и бросился в гостиную. Там по-прежнему пахло «ногами-деревьями» и той дрянью, что льется изо рта.

Все, как было.

Подошел второй кот, обнюхал «ноги-стволы» и ту дрянь, что льется изо рта. Потом чихнул и затряс головой. И тут же вспрыгнул на диван, где котам не позволяли лежать, когда «ноги-деревья» был дома. Первый кот ждал окрика, хлопков, шума, шлепка свернутой газетой, после которого коты всегда разбегались по углам, но ничего такого не случилось. Первый кот поглядел на «ноги-деревья», огляделся и вскочил на диван, поближе ко второму коту.

Они ждали.

Кто их накормит?

Первый кот заснул.

В одной горной деревне, у самой верхушки мира, где вершины гор – словно мечи из снега, жили две молодые женщины. Однажды утром та, которая помоложе, пришла к той, которая постарше.

– Аннасин, – сказала та, которая помоложе, – я пришла тебя предупредить.

– Предупредить о чем?

– Говорят, перевал очистился от снега и к нам идет человек.

– Какой человек? И что мне за дело до этого человека. Или, по-твоему, мне нужен муж?

– Нет, он охотник на ведьм.

И тогда та, которая постарше, а ей было тогда двадцать лет и три года, присела на стул и сказала:

– Я не ведьма.

– Правда? А люди думают наоборот. И знаешь, что странно – я обошла все дома с этим известием, и многие женщины тут же белели лицом и отвечали мне: «Я не ведьма».

Аннасин сказала:

– Уходи, Марисет. Это все бредни. Пустые бредни.

Марисет кивнула и вышла.

Аннасин сидела и думала. Про зиму, когда она зажигала огонь, просто щелкнув пальцами. Про летние ночи, когда она танцевала на сочных горных лугах и потом воспаряла как будто до самой луны. Она лечила кашель и зубную боль. А на одного парня, который пытался завалить ее в лесу, она наслала такую боль в животе, что его аж скрутило.

Аннасин поставила в печь пироги, но на сердце было тревожно и тяжело. А через час к ней вошла стройная серая кошка – бледная, словно небо перед рассветом.

– Пойдем со мной, Аннасин, – сказала кошка. – Пойдем со мной, потому что так надо. – Она говорила человеческим голосом, и Аннасин, пока слушала этот голос, вдруг почувствовала, как ее тело стремительно уменьшается, и вот она уже стоит на полу на четырех лапах, и ушки торчат на макушке, и хвост метет рассыпанную муку, и серый нос втягивает в себя запах пекущихся пирожков.

– Ведро воды на тебя, Марисет, – сказала Аннасин.

– Пойдем, – сказала Марисет.

Они вместе вышли из дома и направились вдоль по улице.

Никто на них и не смотрел, на двух кошек. Они прошли за поленницами, под тенью загонов для коз, и даже козы с их желтыми глазами – но не желтее кошачьих глаз Аннасин с Марисет – не попытались их остановить.

Аннасин с Марисет добрались до подножия холма за деревней. Поднялись на холм и на второй холм – повыше. Прошли сквозь сосновый лес и оказались на пастбище, куда пастухи водят летом коз. Там еще оставалось немного травы, а вокруг громоздились горы с вершинами, словно мечи из снега, а над горами синело небо.

– Пойдем к водопаду, – сказала Марисет.

И они побежали по влажному торфу, к подножию гор, где пенился водопад. За стеной ревущей воды, в пещере синих цветов, они уселись на камне, поросшем мхом, – две серые кошки.

– Теперь мы пропали, – сказала Аннасин.

– Теперь мы в безопасности, – отозвалась Марисет.

Но Аннасин помнила, что ее юное тело осталось в доме – на стульчике перед печью, и она знала, что Марисет тоже оставила свое тело в своем доме, у церкви.

– Что скажут люди? – сказала Аннасин.

– Они скажут, что души покинули нас, – отозвалась Марисет, – и нас оставят в покое.

– Что-то я сомневаюсь.

Марисет вымыла язычком лапы и развалилась в цветах на спинке.

– Быть кошками – это не самое страшное. Есть вещи похуже.

– Например, умереть, – согласилась Аннасин.

– Кто знает, – сказал незнакомый голос, – может быть, умереть – это не хуже, чем жить. Может быть, это лучше.

Еще одна кошка вошла в пещеру. Вернее, не кошка, а кот – со всем своим гордым и крепким котиным хозяйством под гладким черным хвостом, выставленным на показ, согласно кошачьему этикету. Потом кот опустил черный хвост, повернулся к ним мордой, подошел и вежливо ткнулся носом сначала в нос Аннасин, а потом в нос Марисет. Он был весь черный, даже язык у него был черный, даже глаза были черными, словно черный янтарь, и только на лбу было желтое пятнышко – яркое, точно примула.

– Отныне и впредь, – сказал кот, – мы будем общаться на языке кошек.

– К сожалению, мы не знаем его, уважаемый, – сказала Марисет. – Мы не настоящие кошки.

– Значит, вам надо ему научиться, – ответил кот, – потому что, по мне, вы вполне настоящие. Прежде всего я представлюсь, – добавил он. – Меня зовут Стрела.

Аннасин с Марисет переглянулись, сверкнув желтыми глазами. Да, кот говорил на чужом языке, но они его поняли сразу и без труда. А когда сами попробовали заговорить, то оказалось, что говорят они бегло и гладко.

– Стрела – красивое имя, – сказала Марисет. – А кто тебя так назвал?

– Я сам. У меня было другое имя, но потом я назвал себя так в память о своем падении, прямом и ровном, подобно полету стрелы.

– Падении? – переспросила Аннасин. – Ты откуда-то упал?

Черный кот посмотрел на нее насмешливо.

– Воистину так, я упал. Надо ли говорить, куда и откуда?

Марисет нервно пискнула, а Аннасин принялась ловить несуществующих блох. Обе уже догадались, что разговаривают с падшим ангелом.

Стрела, однако, держался непринужденно и запросто. Он улегся среди цветов и сказал:

– Был большой спор относительно малой вещи. Догадайтесь, какой?

– Ты хотел стать царем, – отважилась Марисет.

Черный кот рассмеялся, как смеются кошки, и сказал:

– С чего бы мне или кому-то из нас вдруг захотелось в цари? У царей много забот. А нам и так было неплохо. Нет, вот как все было. Понимаете, мы увидели их в саду, мужчину и женщину. И мы обсудили, что видели, и сказали: «Смотрите, он создал их неравными. Мужчина – он тоже мудрый, но не такой мудрый, как женщина. И это несправедливо». И мы пошли к нему и сказали, что думали, в те времена он был еще доступен. Он, кажется, удивился и сказал нам, что мы ошибаемся, ибо по его замыслу все должно быть наоборот: женщина не должна быть мудрее мужчины – он должен быть мудрым, а она должна слушать его. И наш князь – вы узнаете его имя, – он рассмеялся, и смеялся, пока не лишился чувств. Каким он был совершенным, каким красивым, когда лежал у ног… у его ног, с распростертыми крыльями и разметавшимися волосами цвета чистейшего золота. И тогда он разгневался. Он изгнал нас из своих чертогов. Мы пали. Но сначала мы выпрыгнули из хрустальных окон.

Аннасин принялась мыть лапкой за ухом. Она не решилась что-либо сказать. Но Марисет – та, которая помоложе – подбежала и затеяла игривую возню со Стрелой, который был падшим ангелом. Они катались в цветах, и брыкались лапами, и легонько покусывали друг друга, и смеялись пронзительным мяу-мяу.

Наконец Аннасин сказала:

– Значит, мы настоящие ведьмы.

– И почти настоящие кошки, – сказал Стрела, вспрыгнув на камень и поджав хвост, который пыталась куснуть Марисет. – Но кошки тоже не такие уж славные и безобидные существа. У них милые мордочки, но у них острые зубы и острые когти – мягкие лапки-царапки.

– Наши тела, – сказала Аннасин, – остались дома.

– Может быть, их никто не найдет, – сказала Марисет.

Они спустились к речушке под водопадом и наловили на ужин рыбы. Конечно же, они съели ее сырой, и никогда еще рыба не была такой вкусной и нежной, трепетной и прохладной – из горной речки.

После ужина они спустились с холмов и остановились, глядя на деревню в вечерних сумерках. Окна домов светились красным – там уже зажигали огни. Над трубами вился дымок. На постоялом дворе, где странники останавливались на ночлег, стояла пара распряженных лошадей, и яркая лампа горела в окне.

– Он приехал, этот охотник на ведьм, – сказала Аннасин.

– Хорошо, что мы кошки, – сказала Марисет.

– Я расскажу вам сказку, – сказал Стрела. И он рассказал.