Этот камень, огромный, охряно-коричневый, нависал над самой тропой, над той ее частью, что плавным полукругом огибала плечо горы, образуя овальную площадочку, вытоптанный всадниками и пешими людьми пятачок. Пешие люди, впрочем, нечасто встречались в этих местах, где человек без коня значился бы получеловеком, существом неполноценным и не заслуживающим доверия. Площадка эта была тенистым местом, тенистым и сухим; солнце обжигало лишь кромку ее, обращенную к обрыву. Ветер, во всякое время продувавший ущелье, пробивался и проникал под камень уже ослабленным, и это было приятно путникам, остановившимся на площадке для отдыха. Привязав коней к колышкам, вбитым в землю заботливой рукой, люди сидели в тени камня, жевали лепешки с луком и тянули из бурдюков кумыс, приятно дурманящий голову и наполняющий желудок веселой силой. А камень нависал над ними, как дом, и только очень уравновешенный человек мог здесь спокойно жевать свою лепешку, не думая о том, что случится с ним, сорвись камень с места. Но никто, видно, об этом не думал. Отдохнув, люди продолжали свой путь, ведущий из Кзыл-Су мимо камня в Алтын-Киик. Другой дороги не было, вот и ехали этой, и отдыхали в тени.

Никому было неведомо, какая сила принесла сюда этот камень и какой силой держится он на травяном склоне горы, а не скатывается вниз, в пропасть, на дно ущелья. Ущелье рассекало горный хребет с севера на юг и открывалось в речную долину, верхним своим, западным концом упиравшуюся в язык Великого ледника. Ледник уводил в глубь Памира почти на сто километров, от его истоков тянулись ледяные поля, с которых шапки семитысячных пиков казались близкими — рукой подать. За полями и за пиками начинался Китай или Афганистан либо другие какие страны.

Последним живым местом перед Великим ледником был кишлак Алтын-Киик. Выехав на рассвете из Кзыл-Су и отдохнув немного у Большого камня, всадник подъезжал к кибиткам Алтын-Киика уже в вечерних сумерках. Путь был труден и утомителен и для коня, и для всадника: почти все время ладонная тропа шла по склону ущелья, и глядеть с седла вниз было противно: пятьюстами метрами ниже тропы дергалась и билась река меж небрежно рассыпанных камней, и рев мчащейся воды достигал слуха путников. Глядя вниз, конь косил глазом и прижимал уши, а человека одолевали сомнения. Но ни человек, ни конь не могли себя пересилить и вовсе не заглядывать с тропы вниз, в пропасть, глядели, обмирали, отворачивались и опять глядели. Только на площадке под Большим камнем и можно было спешиться и размять одеревеневшие в коленях ноги.

Так и висел камень над тропой, и ехали люди по своей надобности: киргизы, узбеки. Надобность ехать из Кзыл-Су в Алтын-Киик или в обратном направлении возникала у людей нечасто, поэтому неделями на тропе не появлялся никто, кроме волков и диких горных козлов — кииков.

Ехали, воя задумчивые песни, киргизы, узбеки.

Русские сидели на заставе, в Кзыл-Су.

Кзыл-Суйской заставой командовал Иуда Губельман.

В подчинении Губельмана состоял кавалерийский отряд особого назначения, в тридцать пять клинков, с пулеметом. Губельман контролировал всю Алайскую долину вплоть до перевала Суек. Двадцати километровой ширины высокогорная долина населена была редко: три глухих кишлака да кочевники, перегонявшие скот с пастбища на пастбище. Иуда Губельман, возивший в обозе два десятка книжек личного пользования, давно уже пришел к выводу, что все население Алайской долины — басмачи или сочувствующие им и, таким образом, прямой долг отряда — уничтожить их, согласно полученным от командования инструкциям. Еще он понял, что басмаческое движение — это народная война местных азиатских людей против наступающего из Москвы социализма. Такое открытие было неприятно Иуде Губельману; оно, кроме того, никак не согласовывалось с прочитанным в книжках об интернациональной солидарности бедных людей. Сам Иуда Губельман был беден, у него ничего не было, кроме обозных книжек, оружия и коня. Так же беден был и чабан Керим, расстрелянный у стены заставы за то, что по собственной воле вывел из долины полтора десятка ошских басмачей и тем спас их от огня и сабель губельмановских людей. И вот, эта бедность никак не объединяла Иуду с Керимом для совместной борьбы за всемирный социализм и счастье. Керим мешал движению людей к счастью, и его поэтому расстреляли. И не одного еще Керима расстреляют, пока счастье социализма подойдет к порогу нищих кибиток.

Беда была в том, что сам Иуда здесь, на Памире, поколебался в своей вере во всеобщее счастье людей. Он был стойкий человек, Иуда Губельман, и признался себе в этом. Шесть лет назад, в боях с белополяками, и потом, когда подыхал от тифа во вшивом прифронтовом госпитале и когда верно служил в харьковской ЧК — верил свято, верил так, что и малому облачку не дал бы подойти к этой своей вере. А здесь, на Памире, дрогнул: нищие пастухи и охотники, братья по бедности, не желали его, губельманова, всеобщего счастья. Они дорожили своей кочевой независимостью и не желали более ничего. О страданиях своих русских или германских братьев они и слышать не хотели. И за это Губельман должен был их уничтожить в открытом бою или расстрелять у стены заставы. Он понимал, Губельман, что они своим упрямым и бессмысленным сопротивлением тормозят наступление всепланетной революции, но уничтожать их поголовно — медлил. Будь они воронежскими атаманцами или тульскими кулаками, он не стал бы мешкать: те были свои. С этими узкоглазыми людьми в рваных халатах, с чужими, он — медлил.

Это не относилось, разумеется, к цепочкам всадников с ружьями за плечами, объединенных волею командира в почти боевую единицу, — тех он настигал и настоятельно уничтожал, нередко теряя и своих людей при этом. Но Керим!.. Керим, который не успел почему-то примкнуть ни к цепочке, ни к басмаческой банде.

Не сам факт казни схваченного безоружным Керима тревожил Иуду Губельмана. Сомнение в своей безоговорочной правоте тревожило его. Для того чтобы в отдаленном будущем осчастливить ватагу кишлачных ребятишек, он должен был сначала сделать их сиротами, убить их отцов, превратить великолепную горную долину в кладбище. Об этом он думал, проезжая со своими бойцами по кишлакам, когда эти самые ребятишки, будущие счастливцы, разбегались при виде русских, как цыплята от хорька. И думал об этом, глядя на мужчин, которым надлежало быть уничтоженными ради них же самих.

Он забросил свои книжки, давно не листал их.

В России все было иначе, все было проще.

Иногда ему казалось, что он постарел и в этом все дело. Ему стукнуло недавно 27, он случайно вспомнил об этом через неделю после дня рождения. Пять лет назад, в гражданскую, многое представлялось ему иначе. Победить, победить любыми средствами — вот что было тогда главной и единственной целью, а после победы все должно было сделаться хорошо и прекрасно… Победили. Теперь надо сидеть в засадах, рубить и стрелять здесь, в долине, потому что в Москве решили пробивать стратегическую дорогу к южной границе, по которой поскачет в Китай и Афганистан Революция, неся всеобщее счастье на сабельных клинках. Дорога должна пересечь долину, враждебно настроенные к русским местные жители будут мешать строительству. Поэтому надо ликвидировать местных жителей. Все совершенно ясно. С точки зрения революционной теории все эти Керимы и Кудайназары не прониклись еще чувством интернационального братства.

Кстати, о Кудайназаре…

Он появился на заставе под вечер — Кудайназар из Алтын-Киика. Он приехал на крупном кауром жеребце, в седле перед ним сидел круглоголовый мальчик лет пяти. Не сходя с седла, приезжий тихонько толкнул ворота носком сапога и, убедившись в том, что заперто, несколько раз ударил в дощатую створку рукоятью камчи[2].

За его действиями с дозорной вышки наблюдал, щурясь от близкого закатного солнца, боец Бабенко Николай, брат Ивана.

— Тебе чего? — закричал Николай Бабенко, немного перегнувшись через барьер вышки. — Чего надо?

— Чего кричишь? — вместе с жеребцом поворачиваясь к дозорному, сказал Кудайназар. — Значит, надо, раз пришел.

— Вижу, что пришел, — еще повысил голос Николай. От голосового напряжения он стал багров, выгнутые соломенные бровки распрямились и сошлись над переносьем, над синими кругляками глаз в редкой опушке желтых ресниц. — Небось, не слепой!.. Ты кто будешь, тебя спрашивают?

— Ну, Кудайназар, — обронил приезжий всадник и, тронув тугой повод, вновь оборотился к воротам.

— Отвори ему! — указал кому-то Бабенко, перегнувшись теперь внутрь заставы.

Но там уже и без его указаний гремел железным засовом дежурный, прибежавший на стук и выглянувший в смотровое оконце.

Долина уходила на восток — широкая, гладкая, как спина сильной лошади. Там, на востоке, запирали долину далекие горы, оттуда приезжали по бетонке разболтанные грузовики, привозили в поселок Кзыл-Су товар: водку, ткани, консервированное китовое мясо, китайские одеяла. Увозили призывников. Привозили геологов. Увозили овечью шерсть. Привозили зимовщиков на гидрометеостанцию, на Великий ледник. Увозили трупы альпинистов, которым не повезло в Памирских горах.

Так и ездили по бетонке.

А долина уходила на восток, как тридцать пять лет тому назад, когда не было бетонки, и школы не было, и не было поселковой больницы — а была застава. За эти тридцать пять лет одни умерли и успокоились и ушли по золотой и серебряной дороге, а другие народились и топтали теперь тропы гор. И слезы по умершим высохли, а по еще живущим не пролились. И ничего не изменилось.

Солнце еще не село. Оно висело низко над горизонтом, огромное, блекло-оранжевое. Казалось, ему некуда уйти отсюда и скрыться, и оно, коснувшись земли, подпрыгнет сейчас упруго, как пузырь. Толкнуть бы его легонько — оно покатится, переваливаясь, по камням земли, по низкой траве, покрывающей степь рыжей шерсткой. Налитое мягким живым сиянием, солнце не слепило; глядеть на него было не больно. Высвеченные закатным светом предметы — холмики, глиняные развалины могилы какого-то святого человека, сурки, красными пеньками торчавшие у входов в норки, — все это отбрасывало длиннейшие, четко очерченные у основания и размытые к далекому концу тени. Несильный ветер ерошил траву, и тени двигались, и вся степь была ряба от этого движения на месте.

А две тени перемещались, скользили едва заметно, и трудно было с первого взгляда отделить их, отъединить от всеобщего усыпляющего мельтешенья: двое всадников ехали по степной дороге. Они ехали шагом, не спеша — зачем спешить? Разве можно обогнать свою тень, хотя бы на полшага? Они ехали рядом, плотно, и стремена их, встречаясь, позванивали.

— Говорят, вельвет привезли, а, Саид-ака? — спросил старик и снизу вверх покосился на своего спутника. — Правда?

Старик был одет бедно. Серый его халат, опоясанный солдатским ремнем, давно уже утратил изначальный цвет и форму, а мышиного цвета красноармейская шапка-ушанка, отороченная бобриком, истончала от носки. Пегая его лошаденка выглядела неважно, да и седло тоже: деревянная луковица передней луки обтесалась, стала похожа на грушу.

— Привезли. Венгерский, — с высоты своего коня подтвердил Саид-ака. Конь его добрый, гладкий — шею не обхватишь. Крепкая, аккуратно и с любовью подобранная упряжь светилась серебряными бляшками. Зеленая бархатная подушка на седле заставляла — хочешь, не хочешь — относиться к ее владельцу с известной долей почтения: не всякий, нет, далеко не всякий человек, выезжая в степь, подложит себе под зад такую красивую подушку.

Саид-ака, однако, восседал на зеленой подушке без излишней надменности — но покойно и прочно, как человек, совершенно уверенный в своих силах и благоопределенности своего жизненного пути. Он выглядел лет на пятьдесят, и так оно, наверно, было и в действительности. Его широкие, обложенные сильным мясом плечи обтягивал синий френч из фальшбостона, широкие галифе не скрывали родовую кривизну ног, обутых в старые, латаные, но зато хромовые сапоги. Синяя полуформенная фуражка с длинным утиным козырьком сидела на голове незыблемо, как естественное завершение черепа. Глядя на эту фуражку — да и, конечно, на самого Саид-аку — можно было с уверенностью предположить, что есть у него еще и другая фуражка, такого же точно фасона, но поновее, для торжественных случаев.

Да, верно, есть у Саид-аки такая фуражка, она висит в его доме на гвозде, в комнате для гостей.

— Наш вельвет лучше, — сказал старик, легко продолжая разговор. — Толще… Коричневый есть?

— Синий только, — сказал Саид-ака. — Тебе-то что? Брать, что ли, хочешь?

— Да нет, — с готовностью откликнулся старик. — Просто так спрашиваю.

— Чудной ты человек, честное слово! — сказал Саид-ака и цыкнул слюною сквозь зубы. Зубы у него были редкие, но крепкие и крупные, как скребки. Верхний резец, категорически отделившись от соседей, рос вперед и сильно оттопыривал губу кверху, оставаясь постоянно открытым и сухим. — Если «просто так» — зачем спрашивать? Я тебя не пойму. Что ты на земле делаешь?

— Еду вот, — сказал старик очень вразумительно. — Невестка моя рожала на стойбище — так я к ней сестру Мурзы — парикмахера возил: помогать. Она хорошо умеет помогать, сестра эта… А про вельвет — что ж! Я вельвет люблю.

— Купить-то не можешь! — укорил Саид-ака и собрался было снова цыкнуть, но почему-то вдруг передумал и решительно сглотнул заготовленную для цыканья слюну. Саид-ака был человек решительный во всех отношениях — и не зря вот уже сколько лет работал он председателем сельсовета.

— Не могу, — без раздумья согласился старик. — А вот, например, солнце — я его тоже люблю, а купить не могу; никто не может.

Саид-ака оценивающе оглядел сначала старика, а потом солнце, наполовину скрытое уже горизонтом.

— Что за солнце! — сказал Саид-ака немного раздраженно и в сердцах. — Лепешка, что ли… Завтра ветер будет.

— Пусть будет! — радостно откликнулся старик, как бы отдавая должное проницательности Саид-аки. — Шуба есть у тебя.

Солнце уменьшалось на глазах: на палец, еще на палец. На востоке, над горами, зажглись первые, тусклые на светлом небе звездочки. Одна была крупней других и светилась, сияла особняком.

Саид спешился и, наступив на повод ногой, нагнулся над ручьем. Опустившись на корточки, он зачерпнул воду согнутой ковшиком ладонью, потом еще раз. Попив, Саид-ака звонко прополоскал горло ледяной водой, аккуратно опростал рот и вытер губы полою френча, внутренней ее стороной.

— Завтра отдыхать надо, — сказал Саид-ака, поднимаясь. — Все равно ветер…

— Правильно говоришь, — сказал старик. — Вельвет почем?

— Слушай, аксакал! — повернувшись в поясе, Саид тяжело отворотился от своего коня, на котором он затягивал подпругу, и поглядел на старика с начальственным укором. — Ты, что, сбрендил, что ли, со своим вельветом? — Подняв руку, Саид покрутил большим пальцем у виска, и тонкого плетения камча, висевшая на запястье, зазмеилась. — Я продавец, что ли? Продавец знает, директор. Приедем в Кзыл-Су — иди в магазин, спрашивай, что хочешь… Ну, поехали!

— Так я ведь что! — примирительно сказал старик и, понукая, пнул лошаденку сбитыми каблуками в костлявые бока. — Можно и не про вельвет говорить, а про лошадь или про ветер, или про человека какого-нибудь. Говорить про все интересно, и время быстрей проходит.

— Бесполезный ты человек! — определил Саид-ака, заезжая вперед.

Солнце зашло, и степь, вмиг лишившись своих золотистых и бежевых красок, стала бурой и холодной. Весь мир кругом выцвел, поблек. Только небо, словно бы в память об ушедшем солнце, продолжало с непостижимой быстротой менять оттенки, неуклонно, однако, густея, от яблочно-зеленого переходя к серому, и от бирюзового — к синему. Небо теперь разделено было на две части: запад еще розовел, дышал, а восток стал лилов, и звезды там светились отчетливо.

На востоке, теперь уже близко, суетливо замигали огни поселка, куда держали путь всадники. Они ехали все так же не спеша — куда им спешить? Случайно съехавшись в предзакатной степи, они разъедутся в вечернем поселке, и каждый отправится в свою сторону жизни.

В синей прозрачной тьме по обочинам дороги появились низкие мазанки, вылепленные из глины, смешанной с сухим овечьим пометом. Миновав деревянную арку, неизвестно с какой целью перекинутую над дорогой, всадники въехали на главную улицу поселка. По улице, освещенной редкими фонарями, шли пешком и ехали верхом на лошадях люди, сосредоточенно бежали большие чабанские собаки, толстоногие, с по-волчьи опущенными к земле тяжелыми головами.

Саид-аку узнавали, подходили к нему, подъезжали, жали ему руку двумя своими — почтительно. Да ведь он того и стоил.

— Как здоровье, Саид-ака?

— Саид-ака, как здоровье? Ну, слава Богу!

Старик, которого никто покамест не узнал и здоровьем которого никто и не думал интересоваться, сидел на своей лошаденке в стороне, не подъезжал. С одобрением наблюдал он за тем, какой почет воздают здесь его степному попутчику. Но тереться о стремя чужого почета он не хотел и поэтому не подъезжал. А собственного почета у него не было, и не было денег на вельвет, и никого не было из близких: кто умер, а кто разбрелся невесть куда по степи и далее по белу свету. Поэтому старик всех людей, живших вокруг него, считал как бы немного близкими себе — взамен тех близких, что ушли и пропали.

Главная улица, начинаясь под аркой, заканчивалась у деревянного барака столовой. На ровной, утоптанной площадке перед столовой, в приятной полутьме, праздно толпились люди. Теплый, словно бы пахнущий едой свет падал из окон барака, освещал переговаривавшихся людей. Некоторые из них входили в дом, иные выходили, и эта площадка, этот пятачок, где продолжались начатые внутри разговоры, был частью столовой — как мраморное фойе перед гостиничным рестораном.

У самого крыльца, спиной к коновязи, сидел на земле, поджав ноги, узбек в полосатом хорезмийском халате и в чернобелой тюбетейке. Узбек этот продавал яблоки поштучно. Он привез свой товар откуда-то снизу, из фруктовых и розовых ароматных краев — здесь, в поселке, не то что яблоки, — лук рос натужно и тяжело дышалось при быстрой ходьбе и от резких движений: высоко, мало кислорода. Яблоки узбек разложил кучками, собрав в каждую плоды примерно одинакового размера. Торговое дело нравилось узбеку он просиживал над своим товаром, ведя разговоры с прохожими людьми, с утра до позднего вечера. Редкость покупателей никогда его не удручала: кто покупает, тот платит и уходит, а кто воздерживается от покупки, тот вступает в приятный разговор.

Вот и сейчас, сидя у столовой, узбек терпеливо тянул чай из пиалки и болтал с бородачом в шубе. От нечего делать бородач стругал ветку острым перочинным ножом. Он делал это методично и вдумчиво; ажурная горка тонких стружек нежно белела у больших ног бородача.

— Двадцать пять лет торгую, — отставив пиалку в сторону, сказал узбек погруженному в строгание бородачу, — такого никогда не видал. Свадьба в столовой! Ну-ну-ну! В столовой — что? — узбек с видимым удовольствием высунул правую руку из рукава халата и широко растопырил пальцы, готовясь считать: — Чай — раз, плов — два, понимаешь, потом куурдак[23], ну еще лагман[24]. Четыре. — Мизинец остался неотсчитанным и торчал в сторону, как нарушающий гармонию вредный отросток. Узбек глядел на свой торчащий мизинец с болью, как будто уже решился отрубить его напрочь для округления кулака, и вот заранее переживал утрату. Потом, вздохнув, добавил: — Ну, еще лепешки… — загнул и мизинец и, удовлетворенно оглядев окончательно оформленный кулак, проворно втянул руку обратно в рукав халата. — Вот какое дело.

Бородач стряхнул стружки с колен и близко огляделся, ища, что б еще постругать. Свадьба ничуть его не занимала.

— Мне-то, конечно, что? — продолжал узбек, кутаясь в халат. — Они яблок у меня взяли ящик целый, самых крупных… Я ведь другое говорю: свадьбу надо дома играть, по закону — а не в проходном дворе, в подворотне в какой-то! Человек — собака, что ли? Женщина — тоже не кошка. Бывают, правда, похуже кошки… — узбек выжидательно покосился на бородача — что он скажет?

Бородач стругал теперь щепку, и дело шло неважно: дерево крошилось и не давало длинной стружки.

— Камень тоже молчит, — обидчиво заметил узбек. — Человек свое мнение имеет.

Подлив из термоса чаю в свою пиалу, узбек придвинул ее бородачу. Тот взял флегматично, поднес к зарослям. Тогда узбек живо придвинулся к нему — голова к голове.

— Она баба красивая, — сказал он вполголоса, — ничего не скажешь… Люди говорят, он за нее калым не платил: она, мол, весь поселок до него успела обслужить, даром что такая костлявая. Только, мол, под жеребцом и не лежала. Люди говорят… — узбек прижался к бородачеву уху, большому и глубокому, пошептал что-то и, отвалившись, засмеялся.

— Мне какое дело? — невозмутимо выслушав, отозвался бородач. — Кто так говорит — у того змея во рту живет. А у меня — вот! Гляди! — сунув два граненых пальца за нижнюю губу и рывком оттянув книзу челюсть, он широко разинул рот. Борода качнулась.

С любопытством и некоторою даже опаской узбек заглянул в рот бородачу — и отвернулся с разочарованием.

На площадке он не обнаружил ничего интересного и нового. Десятка три лошадей было привязано к продольному брусу коновязи, к кольям забора, к телеграфным столбам с предупреждающими дощечками «лошадей не вязать». Люди все подходили из темноты, шумно здоровались и, хлопая дверью, входили в столовую.

Саида, въехавшего на площадку, узнали сразу.

— Окажи честь, Саид-ака, войди в дом! — послышались голоса.

— Что такое? — спросил Саид и орлом оглядел толпившихся на площадке.

— Кадам берет в жены Гульнару! — объяснили Саиду. — Зайди!

— Кто такой? — полюбопытствовал Саид.

— Сын Кудайназара, охотник из Алтын-Киика, — дали справку.

— А! — оживился старик, попутчик Саида, и пополз со своей лошаденки на землю. — Охотник, не охотник… Когда видишь дым над юртой — останови коня, заходи, дорогой! Твой отец так делал, и мой отец, и отцы наших отцов. А женятся они или разводятся — это уже другой разговор. Но мясо не должно переспеть!

Старик сунул камчу за голенище сапога, одернул халат под солдатским ремнем и, держась поближе к значительно ступающему Саиду, вошел в столовую. Там сидело за легкими столиками на белых алюминиевых ножках человек сорок — пили, ели, курили, разговаривали, смеялись. Саида встретили криками искренней пьяной радости и потащили его, облепив, на почетное место — против двери. Старик же, едва переступив порог, проворно подался в сторону и сел поодаль, сбоку. Не все ли равно, где пристроить свой зад на час-другой? Заду это все равно, а если голова у человека беспокойная и никак ему не сидится — так не на голове же он сидит, в конце концов! И вообще, в таком широком вопросе умным людям не следует проявлять принципиальность, тем более кормят везде одинаково, а стулья ничем не отличаются друг от друга. А дурак, посади его даже на почетное место против двери, не станет умнее за один вечер. Почетное место придумали сами дураки, но они забыли по дурости, что с высокого кресла падать больней.

Зал столовой райпищеторга был высок, сплошь обшит квадратными фанерными щитами, окрашенными голубой масляной краской «под мрамор». Сколоченные из дранки фальшивые колонны по бокам довольно широких окон были выкрашены в золотой цвет и служили опорой для красных бархатных портьер. На одной из стен красовалась гигантская копия с известной картины «Кто кого?», писаная масляными красками местным поселковым умельцем. Умелец, правда, придал и французу с пистолетом, и русскому с сабелькой характерные монголоидные черты, но это вовсе не притупляло остроты сюжета, и догадаться, кто же, все-таки, выйдет победителем из смертельного поединка, было никак невозможно: шансы были распределены поровну.

Тесное — с тарелку — окошечко, прорубленное в стене, вело в раздаточную, на кухню. Там было тихо.

Буфет в углу зала был сегодня закрыт — гостям не было нужды покупать спиртное, потому что угощал всех Кадам, жених.

Старик со спокойным любопытством разглядывал зал и людей в зале. Кто жених, кто невеста — было ему неведомо, и это неведение придавало остроты происходящему, как лагману — ложка дунганского уксуса. Внимание старика привлек какой-то молодой здоровяк в кепке, с литой шеей. Этот парень, встав из-за стола, прошел к окошку раздаточной и, наклонившись, громко и решительно кликнул повара.

— Эй, хозяин! — прокричал здоровяк, сунув круглую голову в окошко. — Сколько? — вытащив голову, он, не разгибаясь, оборотился к своему столу. — Шесть? — перекрикивая гул голосов в зале, он выкинул вперед руки с шестью оттопыренными пальцами. — Семь? Хозяин, семь лагманов! И пива! Пива сколько? Семь? И семь пива. Или давай восемь!

Не спеша изучив зал и сделав кое-какие прикидочные выводы, старик придвинул к себе тарелку с жарким — куурдаком. Стол перед ним был заставлен пестро и обильно, а тут еще и плов понесли, и стариков сосед по столу освободил место для глубокого эмалированного таза с лениво дымящимся пловом. Ломтики оранжевой морковки были вкраплены в холм янтарного от жира риса и мягко светились. Куски хорошо разваренной баранины обильно венчали рисовый холм. Плов был сварен как надо — каждая рисинка отдельно. Всякий человек мог бы пересчитать эти самые рисинки, если бы пожелал заняться таким нудным делом.

Мужчины здесь пили водку, женщины, которых было довольно много — «Бенедиктин». Впрочем, не обязательно: каждый волен был пить, что ему вздумается. Старик, малость подумав, нацедил себе зеленого «Бенедиктина» в граненый стакан.

Самым главным украшением стола было, конечно, мясо. Лапша с мясом, суп с мясом, картошка с мясом и, наконец, беш-бермак — мясная строганина с кусочками курдючного сала, — все это радовало глаз и приятно волновало желудок. Кроме разрезанных на крупные ломти буханок белого хлеба на столах то здесь, то там бронзовели островки боорсаков.

Внимательно оглядев стол — предмет за предметом — старик, наконец, выбрал, чем закусить свой ликер. Он отрезал кусок от непочатого, давно засохшего в ступья торта и попробовал не без опаски. Сладкое пришлось не по вкусу старику. Он поманил одного из детей, толкущихся здесь же, в зале, и отдал ему свой кусок. Жуя на ходу, ребенок бегом вернулся к своим сверстникам, игравшим в углу зала в бабки — костей сегодня было достаточно, и крашенный пол столовой хорошо подходил для этой игры.

Взамен торта старик выбрал добрый кусок мяса и, отхлебнув ликера, отрезал от куска и зажевал с удовольствием.

Старик хотел выпить за здоровье молодых. Зорко оглядел он нескольких молодых девушек — они были одеты в национальную одежду, двенадцать тонко-заплетенных косичек — символ девственности — свешивались с их голов. Которая из них невеста охотника Кадама? Не к лицу старому человеку задавать вопросы, как мальчишке. «Золотые брови» подсказали бы старику ответ верней верного, но запрещено почему-то теперь надевать невесте «золотые брови», и помнят о них лишь женихи и невесты тридцатилетней давности.

— Какая красавица! — несколько заискивающе сказал старик своему соседу, занятому разговором о видах на покос, и указал на самую молодую девушку. — Счастлив ее жених, наш хозяин.

— Это не невеста, — сообщил сосед, мельком взглянув на девушку и возвращаясь к своему собеседнику.

Старик вжал голову в плечи и сокрушенно поставил стакан на стол.

Рядом с Саид-акой, за столом для почетных гостей, старик взял на заметку того здоровяка, что требовал у повара лагман и пиво. Парень, действительно, был здоров, новый пиджак трещал на его плечах. Широкими, крупными кистями, распяленной пятерней этот парень мог бы без труда накрыть десертную тарелку. Стакан он сжимал как ствол небольшого деревца, которое вот сейчас, немедленно должно быть выдернуто из земли. Время от времени здоровяк снимал кепку и проводил рукой по коротким волосам — он был острижен как призывник. Решительный парень, сразу видно. Настоящий жених. А вот женщина рядом с ним — вроде бы вовсе и не невеста. Она единственная здесь в европейском платье, в городских туфлях. Другие отдали дань европейской моде лишь отчасти, сохранив приверженность национальной одежде — будь то расшитый жилет, мягкие сапожки или круглая шапочка с пером улара. Женщина рядом с женихом повязала голову красным шелковым платком с красными же розами по белой кайме. Она была красива, эта женщина лет двадцати пяти, с овальным, нежно смуглым, суженным книзу лицом, с гладким невысоким лбом, из-под которого пытливо и дерзко глядели ореховые глаза, узкие и длинные, как финиковые косточки. Тяжелые золотые серьги оттягивали ее хрупкие мочки, густые тонкие брови были сведены в одну полоску усьмой… Что-то не устраивало старика в этой женщине, единственной за столом для почетных гостей, и он глядел на нее из-за своего стакана с некоторым недоверием. Он и вообще-то мало в чем был уверен в жизни безоговорочно.

— Очень хорошая пара, — сказал старик своему соседу, легонько потянув его за рукав. — Он сокол поднебесья, она — смирная куропатка…

Оторвавшись от огромной пиалы с кумысом, сосед внимательно поглядел на старика.

— Ты Кадама знаешь, аксакал? — спросил сосед. — Жениха? Видел его когда-нибудь?

— Нет, — ничуть не смутился старик. — Не видел.

— Кадам — охотник, барсолов, — продолжал излагать сосед.

— Ну да, — вставил старик, с надеждой поглядывая на здоровяка в кепке.

— Это брат его, Иса, — указал сосед на здоровяка. — Просто Кадам вместе все устроил — себе свадьбу, а Исе проводы в армию. Кадам — вон он сидит.

Кадам сидел на подоконнике, близ стола — щуплый, чуть сутулый. На загорелом докрасна лице голубели глаза, из-под тюбетейки выбивались темнорусые, с рыжинкой волосы. Недлинные усы были опущены кончиками книзу и скрадывали уголки выразительных тонких губ, плотно сжатых. В отличие от своих гостей, хозяин был совершенно трезв. Шумный, веселый Иса выглядел куда мужественней брата. Ему бы и быть барсоловом, а не Кадаму.

— Да-а, — неопределенно протянул старик, обмакивая мясо в соленую воду. — Правда, похожи.

— Ты что, издалека? — понимающе осведомился сосед. — Их отцы — родные братья, а они — нет. Ты что — из Иштыка?

— От разговоров пересыхает рот, дорогой сосед! — назидательно сказал старик. — Давай лучше выпьем за здоровье молодых.

Подняв стакан, старик глядел на Кадама, на красивую невесту его Гульнару. Ну, что ж: в платке — так в платке. Вон и Кадам в пиджачке, а не в халате.

Кадам сидел на подоконнике, устало сложив руки на коленях. Новые сапоги жали ему, и он поджимал и горбил пальцы, чтобы унять боль.

— Давай по сто грамм, — заранее улыбаясь собственной шутке, предложил Саид-ака. — Давай, Кадам! Барсы тебя боятся, это им по закону полагается. Пускай боится жена!

Кадам улыбнулся в ответ и промолчал.

— Он не пьет, — сказал Иса. — Давайте за невесту! — он подлил Гульнаре ликеру.

— Сегодня можно, — заявил Саид-ака. — Давай по сто грамм!

Кадам, улыбаясь все так же молча, покачал головой.

— Он потом болеет, — объяснил за Кадама Иса. — В горах не привык. Не то что мы, кзыл-суйские.

Гости выпили за Гульнару. Кадам собрал со стола пустые бутылки, отнес их к окошку раздаточной и взял там другие, полные.

— Везет непьющим, — вполголоса сказал Иса Гульнаре, ставя стакан. — Приду из армии — пить брошу, стиральную машину куплю. За сестру твою посватаюсь.

— Нет сестры-то! — засмеялась Гульнара. — Придется тебе меня отбивать.

— А что! — ерепенился подвыпивший Иса. — Раз надо — сделаем!

— Да ладно тебе! За три года забудешь, небось, как поселок наш называется… В Берлине-то! — сказала Гульнара и отвернулась от Исы.

На заднем дворе столовой повар ловил барана. Дробно стуча копытцами, баран короткими перебежками перемещался по двору. Повару никак не удавалось схватить шустрого барана. Устав, повар присел на ступеньку крыльца и утер лоб посудным полотенцем, заткнутым за пояс.

— Эй! — прокричал повар, тщедушный черный старик, обернувшись к двери. — Женщина да будет подспорьем мужчине в делах его, как сказано в Коране… Проклятый баран хочет сделать из меня подливку.

На крыльцо вышла повариха, пожилая русская женщина с круглым добродушным лицом, изрезанным мелкими частыми морщинками, с седыми волосами, тщательно убранными под белую косынку.

— Это особенный баран, — увлеченно продолжал повар, — клянусь бородой пророка. Он не знает, что такое молоко — мать поила его водкой прямо из сосцов.

Повариха опустилась на ступеньку рядом с поваром и, подперев подбородок ладошкой, поглядела на барана, мирно пощипывавшего травку в углу двора.

— Ну и баран! — сочувственно сказала повариха. — Кадам пригнал его с гор.

— А я думал, Кадам пригнал его из Ташкента! — рассердился повар. — Это лев! Я убью его!

Повар решительно поднялся с крыльца и бросился к барану. Баран отбежал грациозно.

— Держи его! — закричал повар. — Молодец-дурак-умница!

Повариха, распялив на руках подол фартука, помогала повару ловить барана. Наконец, повар схватил его за рог и за шею и потащил к стене столовой. Там, на земле, уже лежали три сырые от крови шкуры.

— Ты — сурок, а я — Карим, — сказал повар барану. — Сейчас я разделаюсь с тобой… Это я превратил тебя в сурка!

С этими словами повар вытянул из кармана бечевку и связал барану задние ноги с передней правой.

— Принеси тазик, женщина, — распорядился повар, опускаясь на корточки возле барана. — Кровь не должна пролиться на землю.

Повариха ушла на кухню и вернулась с небольшим медным тазиком. Передав его повару, она снова села на ступеньку крыльца.

— Чудной он все-таки, — сказала повариха раздумчиво, глядя в спину орудующего над бараном повара. — Такую ораву кормить! А зимой зубы сосать будут… Неразумный!

— Сейчас мы посмотрим, кто из нас настоящий мужчина! — веско заявил повар барану.

— Увез бы ее к себе в горы, — напевно продолжала повариха, — никто бы и не заметил, и разговоров бы не было… А то собрала весь поселок, голову платком покрыла: невеста! Вот и чешут языки, кому не лень, на его деньги гуляют — и чешут. Стыды!

— Стыдливость — достоинство невесты, — изрек повар. — Лев убивает барана, буфетчица устраивает свадьбу в столовой. Буфет не годится для свадьбы.

— С тобой что говори, что молчи! — досадливо воскликнула повариха. — Черт такой! Свадьба один раз бывает, на всю жизнь чтоб запомнить!

— Свадьба — не похороны, — назидательно заметил повар. — Похороны один раз бывают.

— А! — отмахнулась повариха. — Чтоб у тебя язык отсох!

— Без языка чай как буду пить? — поинтересовался повар, подтягивая зарезанного барана на треногу.

На площадке перед столовой не прекращалось движение людей и лошадей. Столовая желто светилась изнутри, как фонарик из промасленной бумаги.

Узбек — торговец яблоками — играл с одним из Кадамовых гостей, вышедших на воздух, в три узелка. Разложив бечевку на перевернутом ящике из-под водки, узбек точными, рассчитанными движениями дергал за концы бечевы, спутанной в три незатянутых узла. Гость играл увлеченно.

— Ты проиграл! — дернув, объявил узбек. Узелок, правда, не затянулся на пальце игрока.

Гость беспрекословно отдал узбеку полтинник. Узбек небрежно бросил монету в банку из-под леденцов — там поблескивало серебро, вырученное за яблоки.

— Давай еще! — теребил узбека гость.

— Э! — воскликнул узбек. — Все равно проиграешь… — но связал узелки и разложил свой нехитрый прибор на ящике.

Проигравший гость внимательно и напряженно следил за действиями узбека. Гость очень хотел выиграть, хотя бы один раз — для самоутверждения.

Узбек закончил приготовления. Ему не хотелось играть. Азарт в этой игре присущ только одной стороне — той, что проигрывает. Куда приятней было бы потолковать о том, о сем, на интересную тему.

— Слушай, — сказал узбек, вплотную придвигаясь к гостю. — Она баба красивая… Мне один из Намангана рассказывал… — наклонившись к уху гостя, он прошептал то, что рассказал ему наманганец, и засмеялся.

Послушав узбека, гость тоже засмеялся — за компанию, а, может, из уважения к собеседнику.

— Был у меня один знакомый, — насмеявшись, сказал гость, — так, знаешь, он пришел водку брать, — гость кивнул через плечо в сторону столовой, — и прямо в буфете, на прилавке… — тут уж гость не выдержал и, закинув голову, как гигантский петух, зашелся странным смехом — только отрывистое бульканье и какой-то костяной скрежет доносились из его судорожно дергавшегося горла. Загоготал и узбек, хлопая себя по ляжкам.

— Ну, давай, — сказал узбек, немного успокоившись. — Ставь.

Гость, задумавшись на миг, с опаской опустил палец в одну из петелок. Узбек коротко и резко дернул за концы бечевки.

— Проиграл! — озадачился гость. — Что такое, честное слово… Идем выпьем — свадьба, все-таки!

— Не пойду я, — сказал узбек. — Товар весь растащат… Будь другом, принеси оттуда бутылку и закусить чего-нибудь.

В зале столовой молодой парень в белом войлочном колпаке с черной бархатной оторочкой бренчал на комузе и пел, в другом углу русский развернул гармонь на коленях, играл. Одни слушали киргиза, музыкально рассказывавшего о подвигах богатыря Манаса, иные — русского.

пел русский, —

Старик, попутчик Саид-аки, строгал мясо для бешбармака. Он делал свое дело с чувством собственного достоинства, торжественно. Ни манасчи, ни русской со своим точилом не были ему конкурентами: от них отодвигались, гремя стульями, оборачивались к старику и глядели на его работу. Разве что заклинатель змей, появись он сейчас здесь в чалме и с дудкой, мог бы перебить его успех. Старик отлично знал, что никто в зале не умеет строгать мясо лучше его. Переступив порог столовой, он терпеливо ждал своего часа — и вот час этот настал. Держа значительный кусок вареного мяса, оправленного нежным жирком, левою рукой, демонстративно отставленной, старик колдовал над ним наточенным до остроты бритвы ножом, надежно зажатым в правой руке. Делая быстрые, словно бы небрежные, а на самом деле точно рассчитанные движения, старик снимал с куска мяса тонкую, длинную стружку. Малейший просчет мог стоить старику пальца: широкий клинок, лосняшийся от бараньего сала, легко дошел бы до кости. Но старик, наконец-то сделавшийся центром внимания, рисковал с шиком. Он почти и не глядел на свои руки — а так, торжествующе-небрежно поглядывал по сторонам. Зрите ли, потрясенные великолепным умением старика, наблюдали за ним молча и восторженно.

Кадам сидел на подоконнике, глядел на своих гостей. В кургузом пиджачке и новых вонючих сапогах он не выглядел чужим в этом битком набитом зале, но и хозяина в нем трудно было при знать. Вначале к нему подходили, поздравляли его — а теперь сытые люди вовсе о нем позабыли. Он — виновник торжества — отодвинулся на задний план, на подоконник, и это устраивало всех: гости чувствовали себя свободно, независимо от причины праздника… Жених Кадам никак не выделялся из толпы: на других подоконниках тоже сидели какие-то люди, болтали ногами.

Пиршество, между тем, вступило в ту стадию, когда каждый поет и веселится сам по себе. Кадам устал, он хотел вытянуться на кошме у очага, хотел спать. Он не привык к такому обилию людей. Но он был рад, что гостям весело на его свадьбе.

Прищурившись, глядел он в шевелящийся, тяжело плывущий в сером папиросном дыму зал. Ему вдруг почудилось, что все эти спины, лица, затылки и руки принадлежат одному огромному, медленно копошащемуся существу, неведомо как втиснувшемуся в комнату. Это отвратительное существо исторгало низкий монотонный гул, и отдельных слов нельзя было различить в этом гуле… Видение было противоестественным и страшным, и Кадам, тряхнув головой, прогнал его.

Сойдя с подоконника, спеша, он пробился сквозь толпу к двери. Никто не обратил внимания на его уход. После прокуренной духоты и отталкивающего копошенья людской туши уличная тишина показалась ему родной до приятного першения в горле.

— Ай, Кадам! — приветливо окликнул его узбек. — Иди, сыграем!

Кадам подошел, послушно опустил палец в петлю. Узбек дернул за концы бечевки. Кадам проиграл и молча достал полтинник.

— Не повезло! — сказал узбек соболезнующе и протянул Кадаму пиалу с чаем. Кадам принял пиалу и отхлебнул глоток. Он смотрел на узбека доброжелательно — тот был один, вне толпы с ее общим движением, был понятен и прост: кочующий узбек, торговец яблоками.

— Хочу поздравить тебя, Кадам, от всего сердца, — продолжал узбек. — Что люди говорят — ты на это внимания не обращай: на то человеку голова дана, чтоб говорил… Ты, конечно, не обижайся — жить-то где будете?

— Ты сам откуда? — поставив пиалу на ящик, спросил Кадам. От резкого движения чай пролился из пиалы, залил руку Кадама. Он вытер руку полой пиджака. — Откуда приехал?

— Из Намангана я, — сообщил узбек. — Наманган — знаешь?

— Убирайся отсюда, — не повышая голоса, сказал Кадам. Глаза его сузились, оледенели — и узбек вдруг почувствовал противный царапающий холод. — Убирайся — а то тебе сейчас нечем будет говорить!

— Черт дикий! — едва слышно пробормотал узбек, поспешно швыряя яблоки в ящик, пересыпая мелочь из коробки в карман штанов. — В отца пошел, разбойник!

Кадам отошел, не оглядываясь.

— Интересно, ей-Богу! — сказал узбек и взвалил ящик с яблоками на плечо.

Столовая гудела, как мотор; гул вырывался из открытых окон и улетал в немые ночные пространства… Обойдя гудящий дом, Кадам прошел на задний двор и поднялся в кухню. Там повар с поварихой, положив разрубленного на куски барана в казан, пили чай с сахаром. Кадам подсел к ним, и повар налил ему чаю из большого зеленого чайника.

— Народу много, — сказал Кадам и, разъясняя, кивнул в сторону окошка раздаточной, ведущего в зал. — Не привык я.

— Отдыхай, Кадам! — приветливо сказала повариха и придвинула к нему глубокую тарелку с жарким.

Кадам обмакнул хлеб в густую коричневую подливу, сунул кусок в рот.

— Я ведь тебя и поздравить не успела: народу-то сколько! — сказала повариха. — Чтоб у тебя все хорошо было, честное слово!

— Спасибо тебе, — сказал Кадам.

— Даст Бог, все у вас будет, как у людей, — продолжала повариха. — Свадьба-то какая! А что люди болтают — ну их совсем, будь они неладны.

— Язык женщины подобен хвосту барана, — изрек повар, — оба трясутся без пользы. Так сказал Али, зять пророка… Замолчи, наконец! — закричал он поварихе. — Твои мозги пожрали орлы!

— Ты молчи! — безбоязненно огрызнулась повариха. — Бессовестный человек.

Кадам молча улыбался, глядя в свою тарелку. Ему было покойно сидеть здесь, в кухне, и никуда не хотелось отсюда двигаться.

— Я тебе, конечно, не указка, — продолжала повариха, — но ей ведь там тоже не сладко будет, у тебя в горах. Ни ларька, ни магазина. Спички нужны — садись на лошадь, езжай к нам в Кзыл-Су, если соседи не выручат. Да и соседи у тебя — упаси Господь и помилуй. Гульмамад один чего стоит! Зря ему, что ли, туристы по рублю платят — лишь бы сняться с ним на фото. Дома они, небось, детей пугают твоим Гульмамадом. А Лейла его. От нее и в праздник доброго слова не дождешься.

Повар внезапно приуныл. Видно, и на него подействовали доводы поварихи.

— Она горя не видала, — продолжала причитать повариха. — Нежный она человек, за ней уход нужен… А в горах, сам знаешь, какой уход? Вари да стирай, стирай да вари. Так вся жизнь и катится.

Полуприкрыв глаза, повар слушал повариху и раздумчиво покачивал головой, как птица.

— А я бы здесь жить не стал, — вычищая тарелку хлебной коркой, сказал Кадам. — Шумно очень, и воздух плохой: машины.

— Сколько их, машин-то! — не согласилась повариха. — Раз-два, и обчелся. Зато школа есть, и больница, если что…

— Кадам прав, — решил повар, выйдя из задумчивости. — На свежем воздухе умирать приятней. А в больнице — вонь одна.

— У нас хорошо в Алтын-Киике, — сказал Кадам. — Людей немного, зато плохих нет: все свои… Я на тот год новую кибитку поставлю.

— Деньги в карты, что ли, выиграешь? — поинтересовалась повариха. — Как без денег-то строить?

— Дом за деньги нельзя покупать, — объяснил Кадам. — Дом самому строить надо. Мы с Гульнарой кирпичи наделаем…

— Да какие там кирпичи! — махнула рукой, прервала его повариха. — Гуля твоя не то что кирпичи — лепешку испечь не знает как!

— Эй, хозяин! — донесся из окошка раздаточной зычный голос Исы. — Где хозяин, слушай! Эй, слушай, хозяин, давай две бутылки и плов, плов давай!

Повар, оторвавшись от пиалы, вопросительно взглянул на Кадама — нести ли? Кадам кивнул головой — давай, мол, повар, неси, что велят.

Повар, прихватив бутылки из ящика, вышел в раздаточную и загремел там тазом для плова.

Повариха выплеснула остатки холодного чая из пиалы Кадама и налила ему свежего, горячего. Потом, вздохнув, подлила и себе.

Отгрызая от куска сахара, Кадам медленно потягивал чай.

Так они пили, а потом повар к ним присоединился, и они сидели долго.

Из Кзыл-Су выехали поздно, в девятом часу — впереди Кадам на своем жеребце, за ним Гульнара на крепком, с широкой спиной мерине. Кадам не гнал: Гульнаре без привычки нелегко приходилось в седле, да и спешить было некуда. Вот они и ехали не спеша, шагом — такие маленькие в огромном светлом ущелье! Ледяной ветер их встречал, солнечный ветер с Великого ледника, и Кадаму хотелось петь песню, и он пел бы, если б был один. Но ему неловко было петь при Гульнаре, почти незнакомой ему женщине — он думал, что петь он не умеет и что его пение будет ей неприятно.

Тропа подымалась по левому склону. Чем выше — тем жиже становилась трава, тем чаще попадались земляные бугорки меж камней, поросшие упрямой жесткой зеленью. Под этими бугорками, как бы в сухих чистых могилах, жили красные сурки.

Стучали подковы Кадамова жеребца, не празднично и не звонко — по-рабочему: метал о камень. Дикий и прекрасный клич чабана, настораживающий, заставляющий оглядываться в тревоге — клич этот, состоящий из одних гласных звуков, широко разносился по ущелью.

Они остановились отдохнуть у Большого камня. Тропа проходила по плоской вершине этого камня, этой монолитной скалы, вросшей в крутой склон. На гладкой площадке, обрывавшейся в пропасть, видны были следы свежих и давних костров, желтели пятна расклеванного птицами конского навоза. Ничто, казалось, не могло сдвинуть эту глыбу с места — как торчала она здесь от начала времен, так и торчать ей до скончания века, — казалось случайному всаднику.

Но немного случайных всадников заворачивало коней в это ущелье. А местные люди называли камень — Кудайназаров камень.

— Держи! — Кадам протянул Гульнаре кусок мяса на лепешке и полголовки лука. — Устала?

— Все тело болит, — сказала Гульнара. — Долго еще?

— Скоро приедем. — Кадам потер пальцами покрасневшие от ветра глаза. — Смотри, какой ветер! Чистый!

— Холодно очень, — пожаловалась Гульнара. — Прямо всю душу выдувает… В кишлаке у тебя тоже так дует?

— В Алтын-Киике тихо, — сказал Кадам. — Ветер поверху идет, а у нас тихо. Дров много, кибитки теплые.

— Саксаулом топите? — спросила Гульнара.

— Саксаулом, арчой, — сказал Кадам. — Тепло будет.

Скорей бы, захотела Гульнара, скорей бы. Тесная вонючая кибитка, теплая. Разводить огонь, кипятить воду для чая. Варить. Стирать. Латать штаны этому человеку, Кадаму — то ли странно доброму, то ли вовсе сумасшедшему, такому доброму и сумасшедшему, что взял ее, буфетчицу Гульнару, в жены. Ждать его с охоты, стягивать с него сапоги. Рожать ему детей в его вонючей теплой кибитке. Скорей бы.

— Поехали! — позвал Кадам. — Ветер хороший, просто ты не привыкла еще…

Скорей бы привыкнуть.

На гребне перевала, у края спуска, они остановились еще раз.

— Мой кишлак, — сказал Кадам. — Видишь? Во-он он!

Пять-шесть домиков, пять-шесть точек белели глубоко внизу, в арчатнике. Сверху арчатник казался плоским, как лепешка. Сразу за арчатником открывалось сухое русло реки, широкое, стального цвета, а за ним, на том берегу, мощно вздымались из земли, из недр ее, три горы, почти во всем похожие друг на друга; только ледяные их плечи и головы светились и сверкали по-разному.

— Это наша кибитка, — сказал Кадам. — Самая крайняя, видишь? Мы построим новую, большую — там, где стоял дом моего отца.

— Его снесло рекой? — спросила Гульнара, с опаской и любопытством заглядывая в обрыв.

— Разрушили русские… — сказал Кадам. — А вон кибитка Гульмамада — он собирает целебную траву и убивает сурков.

— А люди-то у вас там бывают? — перебила Гульнара. — Ну, приезжает кто-нибудь? В гости, или так?

— Туристы бывают, — сказал Кадам. — Летом. Еще альпинисты.

Гульнара глядела в обрыв задумчиво.

— Зимовщики есть, — вспомнил Кадам. — На леднике живут, на станции. Дикие люди.

— Почему дикие? — обернулась Гульнара. — Русские, что ли?

— Русские, — подтвердил Кадам. — Они целый год там сидят, на станции — вот и дичают. Скучно им там сидеть. К ним на зимовку два дня надо подыматься, на ледник. Там один лед — ничего нет. Дальше Китай будет, Афганистан. Далеко!.. А один их у нас живет, Зотов. Склад у него: консервы, ватники.

— Торгует, что ли? — уточнила Гульнара.

— Нет, — сказал Кадам. — Для своих держит, для зимовки. У него там радио есть, вот только с батарейками плохо: трудно достать.

— Да, трудно с батарейками, — вздохнула Гульнара. — В городе — и то не всегда возьмешь.

Кадам тронул повод и поехал по краю обрыва, отыскивая тропку для спуска.

Медленно проезжали они мимо кибиток кишлака — впереди Кадам, за ним Гульнара. Кишлачные люди вроде бы и не нарочно, вроде бы и не на просмотр вышли из своих домов — а как бы по случайному вечернему делу: кто колол дрова, а кто и просто посасывал насвай, сидя на корточках и прислонившись спиной к глинобитной стене кибитки. На проезжающих они взглядывали мельком — не их, мол, дело, нечего глаза пялить, Кадам сам познакомит, когда надо будет, — но вслед им глядели открыто и долго: вот она, значит, какая — Кадамова жена, городская невеста. Любопытно, очень даже любопытно! Целый день ждали, только об этом говорили — и вот, наконец, приехала. Дай ей Бог! А любопытство проявлять не надо, нельзя. Это дикие русские, жрущие свиное сало, лезут всегда, куда их не зовут, цепляются, выспрашивают. Благословен тот, кто родился киргизом и вырос на мясе и на кобыльем молоке.

Гульмамадова жена Лейла оторвалась от работы — она плела шерстяные шнуры для крепления юрты — и глядела, пожалуй, слишком пристально. Тихий Гульмамад, знаток приличий, одернул ее:

— Возьми себя в руки, женщина! Твоя дочь берет с тебя пример.

Пятнадцатилетняя Айша, разбиравшая цветные нитки для матери, услышала отцовские слова и поспешно опустила глаза. Ее брат Джура, тощий и большеголовый подросток, глядел на Кадамова жеребца, и это не вызывало возражений со стороны тактичного Гульмамада.

А вот с матерью Гульмамада — древней старухой, кульком сидевшей на земле — ничего нельзя было поделать. Она глядела на проезжавших не скрываясь, не мигая. Она хотела глядеть — и глядела. Ей уже незачем было скрывать свои чувства и желания: ее возраст, внушавший удивление людям, давал ей это право… На спекшемся, неподвижном лице старухи ясные глаза светились младенческим любопытством. Она, казалось, собиралась что-то спросить, указать на Гульнару сухонькой птичьей лапкой и спросить что-то — но Гульмамад, безразлично смотревший в сторону, хранил спокойствие: старуха вот уже много лет не произносила ни слова.

— Городская, — сказала Лейла, не отрываясь от работы. — Трудно ей будет, а?

— Ты зачем, я зачем? — не глядя на всадников, откликнулся Гульмамад. — Айша ей поможет…

Айша, словно бы не слыша, сердито трясла нитки.

— Куда, куда! — вполголоса остановила ее мать. — Не поспеваю я…

Расправляя шнур узловатыми коричневыми пальцами, Лейла мельком взглянула на подъезжающих. Слабый ветер шевелил ее редкие сероседые волосы; она заправила их под косынку, запахнула вытертый чапан на плоской костлявой груди.

— Нитки давай! — ворчливо сказала она дочери. — Ишь, сидит, как невеста…

Кадам и Гульнара поравнялись тем временем с домиком Гульмамада. Поймав взгляд Лейлы, Кадам кивнул без улыбки.

— Красивая, — сухо заметила Лейла, глядя вслед проехавшим. — Плащ-то габардиновый, китайский.

— Худая только, — вынес свое суждение Гульмамад. — Городская — а тоже худая. Совсем жиру нет!

В кают-компании пахло разогретой тушенкой. Сладкий аромат горячего консервированного мяса, бивший вместе с паром из-под крышки большой сковороды, напрочь забивал устоявшийся в этой комнате запах керосина, мышей и хозяйственного мыла.

— Лучка бы… — мечтательно жмурясь, сказал радист-наблюдатель Андрей Ефимкин.

Трое зимовщиков гидрометеостанции «Ледник» любили помечтать — о луке, о бабе, о бутылке водки. Неприятность заключалась в том, что вот уже полгода, как, отделенные от живой земли шестьюдесятью километрами мертвого льда, они мечтали каждый о своем в одно и то же время, и получался у них досадный разнобой, ведущий к ссоре.

— Лучка… — передразнил Ефимкина второй радист Жамкин Степан. — Жид ты, что ли, в самом деле? Заладил, как патефон: лук да лук… Я бы сейчас за бутылку водки что хочешь отдал, под тушенку.

— Жиды чеснок уважают, — степенно возразил Ефимкин. — А ты, если не знаешь, то не лезь суконным рылом… Сам ты жид!

— Я-то русский — и по паспорту, и по отделу кадров, — нашелся Жамкин. — А ты чучмечку вшивую драл в кишлаке. Я, как русский человек, лучше бы хрен себе топором отрубил!

— Руби, — дал свое согласие Ефимкин. — У ей, между прочим, все хозяйство на месте. Я этих баб перевалял — ой-ей-ей! И татарка была, и узбечка, и даже еврейка одна была, не говоря уже про наших. Все одинаковые… А у тебя, — нанес удар Ефимкин, — одна водка, у тебя хрен не стоит.

— У меня?! — гневно задохнулся Жамкин Степан.

— Ну да, — подтвердил Ефимкин. — Я лук почему уважаю? Потому что он силу дает… Я тебе, Степан, одеколону бутылку поставлю — посидишь за меня на ключе? А я в кишлак смотаюсь на один день.

— Ладно, хватит вам, — втесался в разговор начальник станции Гуров. — Пошли жрать!

Гидрометеостанция стояла на ошлифованном ветрами и пургами каменном бугре, на берегу ледника. Пять километров отделяли ее от уровня моря, два дня пешего пути — от Алтын-Киика. Путь был опасен: ледниковые трещины заглатывали людей, люди ломали кости на ледосбросах и замерзали в снеговых норах. Медленно сползал Великий ледник в долину, возвращая на теплую родину трупы тех, кому не повезло в горах: басмачей и красноармейцев, геологов и вольных бродяг, контрабандистов и горновосходителей.

Ефимкин знал наперечет имена тех, кому не повезло за последнее время. Но не каждому же, в конце концов, не везет на Леднике! Есть и такие, которым везет… Всего два дня — и лучок, и чучмечка, и водку на складе у Зотова можно взять. И, главное дело — проветриться хоть немного, а то ведь надоел этот Жамкин хуже черта, да и начальник тоже костью в глотке: хоть ножом их режь. Полгода назад все было хорошо, дружили, танцевали даже под патефон. А как зима пришла, как задуло — тут и началось: это — не то, и то — не то, а ты — сволочь, а ты сука рваная… И дует, и дует, и метет: зима. В России-то, дома, и разницы вроде никакой нету: лето или зима. А тут за копейку залезли на Крышу мира — вот и сиди, кукуй.

Надо в кишлак спускаться, хоть день один пожить по-человечески: и поесть чтоб, и выпить, и бабу. Не всем же, в конце концов, не везет.

— Ну, чего надулся! — услышал Ефимкин голос начальника Гурова. — Тебе сегодня посуду мыть.

— Включи радио, что ли, — попросил Ефимкин. — Веселей будет.

Жамкин перегнулся через спинку стула, ткнул пальцем в клавиш приемника и повернул ручку настройки.

«Краснознаменные свекловоды Украины перевыполнили взятые к празднику обязательства на двенадцать с половиной процентов», — весело сообщил диктор.

— Да найди ты что-нибудь! — поморщился Гуров. — Просят же тебя, как человека.

— А я что делаю? — огрызнулся Жамкин. — Хочешь — сам иди ищи.

«Свадебное платье принцессы украшало тридцать четыре крупных бриллианта», — отчетливо донеслось из приемника.

— Голос врага, — определил Гуров. — Сейчас музыка будет.

— Во дает! — наклонив голову к плечу, отреагировал Ефимкин. — Тридцать четыре!

— Точно, как у твоей чучмечки, — мстительно заметил Жамкин Степан.

Ефимкин слушал сообщение с большим интересом. Темножелтая борода Ефимкина облегала его крупное лицо и на висках соединялась с косматой шапкой давно нечесанных волос. Борода тоже была нечесана и кое-где торчала клочьями. Свободным от бороды оставался лишь большой рыхлый нос с широкими ноздрями, незначительная часть красных щек и выпяченные несомкнутые губы, за которыми виднелись редко посаженные зубы желтоватого цвета.

«На брачную церемонию прибыло четыреста гостей. Шестьдесят семь из них приплыли на собственных яхтах».

— Шестьдесят семь… — задумчиво повторил Ефимкин. — Ишь, ты!

— Считай, считай! — со злобой сказал Жамкин. — Тебя забыли туда позвать.

— Дайте послушать, уроды! — прикрикнул начальник Гуров. — Интересно же!

«Назавтра после церемонии молодые отправились в свадебное путешествие», — прилетело из приемника.

— Ну, елки-палки! — в большом возбуждении Ефимкин треснул себя красными лапами по коленям. — Ну, он ей влындит!

— А как же! — насмешливо поддержал Жамкин. — Он каждое утро лук жрет из золотой миски, по три головки зараз!

— Ему это не надо, — сумрачно опроверг Ефимкин. — У него и так жизнь красивая. Думаешь, самолета у него нет? Есть!

— А я и не думаю, — без подъема согласился Жамкин.

«Гонолулу, Таити, Калифорния, Нью-Йорк, Париж — таков намечаемый маршрут принца и принцессы», — обрадовал диктор.

— Гонолулу, — бережно произнес хрупкое слово Ефимкин. — Где-то я это слыхал.

— Там, брат, все бабы голые ходят, — просветил Ефимкина начальник Гуров. — Одни перья на них — а больше ничего нет.

— Ну, если тепло… — прикинул Ефимкин, а потом с ненавистью прислушался к гулу снежного ветра за металлической стеной станции. — Начальник, я в кишлак спущусь и почту заодно принесу!

«Вертолет доставил молодую пару на борт парохода „Христофор Колумб“. Четыре плавательных бассейна оборудованы на палубах парохода».

— Заткни его, Жамкин, к чертовой матери! — махнул рукой Гуров. — Хватит! Послушали…

— Пойду я! — Ефимкин взглянул на Гурова вопросительно. — Завтра с утречка… Не заложишь?

— Иди, хоть сдохни, — сказал Гуров. — Только вон с Жамкиным договорись — ему за тебя вкалывать.

— Жамкин, — сказал тогда Ефимкин просительным голосом. — А, Жамкин…

— Ну, что Жамкин! — крикнул Жамкин. — Сколько тебя не будет-то?

— По два дня туда-обратно, да день там, — показал на пальцах Ефимкин. — Вот и считай…

— Пять дней всего получается, — не затруднился в счете Жамкин. — Пять бутылок с тебя, по бутылке за день.

— Принесу, — не раздумывая, согласился Ефимкин. — Лады, значит… Так я, ребята, тогда спать пойду, а завтра с утречка тронусь.

Возражать ему не стали.

— Ты видел бабу-то эту? — поинтересовался Жамкин, когда дверь кают-компании закрылась за Андреем Ефимкиным, — Чучмечку?

— Видел, — подтвердил Гуров. — Ничего из себя… Этого жена, как его звать… Охотника!

— Застрелит он его, — сказал Жамкин Степан и ухмыльнулся. — Вот увидишь, застрелит!

— Царь был прав, — сказал Леха, заглядывая в обрыв, — хотя в институте нас этому не учат… Нет, вы поглядите на эту красоту! Только идиот мог пронести Памир мимо рта. Царь проглотил его, и он наш. Наш!

Люся и Володя послушно поглядели, куда им было указано: вид с перевала был, действительно, прекрасен. На дне ущелья, на берегу вздувшейся реки, теснились крохотные кибитки Алтын-Киика. Вечернее солнце розово высвечивало эту часть мира. После гладкого, как доска, снежного перевала, где и ветру не за что было зацепиться, эта солнечная долинка с белыми домиками на чистой зелени казалась сказочным, райским местом.

— Чудо! — отстранившись от провала, сказала Люся. — Просто чудо! Леха, ты прелесть!

— Я же говорил — это вам не Крым и даже не Кавказ. — Леха с хрустом вогнал в землю новенький ледоруб, оперся об него и с удовольствием глядел вниз, в долину. — Один мой товарищ, мастер спорта по альпинизму, сюда каждый год ездит — он мне рассказывал… Вон там, налево, должен быть Ледник.

— Отдохнем? — с надеждой спросил рыхлый вислозадый Володя. — Перед спуском…

— Да ты что! — даже возмутился Леха. — Скис, да? Это тебе не по Волге на лодке кататься… До темноты спустимся, переночуем в деревеньке. — В голосе Лехи зазвучали медные нотки лидера.

— Ну, хоть четверть часика! — поддержала Володю Люся. — Ноги прямо гудят.

— Нет! — решил Леха. — Здесь темнеет быстро. И, потом, ветер.

Он устал не меньше своих спутников, но виду не подавал, держался молодцом. Крепкий парень Леха, упорный. Из таких выходят со временем образцовые секретари комсомольских организаций или безоглядно преданные делу страдальцы за русскую свободу.

— Когда я делал маршрут по Волге на байдарке… — начал было Володя.

— … ты там такого не видел, — оборвал Леха. — Я вас сюда привел, я обещал настоящие горы — получайте. Люська, держи хвост пистолетом!

— Я ничего, — сказала Люся, покорно заглядывая в обрыв. — Я держу… Только высоко очень.

— Конечно, высоко, — снисходительно согласился Леха. — Полезем на Ледник — еще выше будет.

— В районе Ледника обнаружены следы снежного человека, — сообщил Володя, желающий сколько возможно оттянуть спуск. — Это где-то здесь.

— Я не верю, — решительно заявила Люся. — Писали, писали — а поймать никак не могут. Сказки все это.

— Все-таки, неизвестно, — воспротивился Володя, разжигая спор. — Леха, как ты думаешь?

— У нас кого хочешь поймают, — сказал Леха.

— Линней внес его в таблицу, — не унимался дотошный Володя. — Карл Линней. Гомо Трогладитус.

— Ну, ладно, — подвел черту Леха. — Отдохнули — и хватит. Пошли!

Леха спускался первым. Легко балансируя, он нащупывал камни ногой, обутой в удобный горный башмак с резиновой рифленой подошвой. Тяжелый альпинистский рюкзак не казался непомерно большим на широких Лехиных плечах, обтянутых нарядной — черной с красным — спортивной курткой.

Андрей Ефимкин сидел на земле у глинобитной стены Гульмамадовой кибитки и ел лук. Он ел его как яблоко, с хрустом вгрызаясь в синеватую, скрипящую мякоть луковицы крепкими зубами, откусывая значительный кусок и жуя его с видимым удовольствием. Целая горка радужных луковичных шкурок возвышалась у больших ног Ефимкина. Мягкий теплый ветерок, налетая, нарушал хрупкую стройность горки и катил легкие шкурки по двору.

Гульмамад, подобрав полы затасканного халата, сидел на корточках против гостя. Молча и внимательно наблюдал он за жующим зимовщиком, прослеживал, чуть склонив голову к плечу, скольженье крупных слез, проливающихся из покрасневших глаз Ефимкина и бесследно исчезающих в бороде.

Рядом с Гульмамадом на корточках же сидел сын его, подросток Джура. Он сидел здесь просто так, праздности ради; Ефимкин не занимал его мысли. Время от времени Джура, пошарив за пазухой, выгребал оттуда кекелика и поил его слюною изо рта.

— А соль-то… — с сожалением произнес Ефимкин, жуя.

Гульмамад выразительно взглянул на сына. Джура мигом слетал в дом и вернулся, неся на клочке газеты щепотку зернистой, крупной соли.

— Слышь, Гульмамад, — уныло сказал Ефимкин и обмакнул луковицу в соль. — Кадам-то что ж не идет?

Гульмамад поднялся тотчас и, приставив ладошку ко лбу козырьком, всмотрелся в арчатник, сплошь покрывавший подножье горы, в трехстах метрах от кибитки. Никакого движения нельзя было обнаружить в зарослях, и Гульмамад, убедившись в этом, удовлетворенно отвел ладошку ото лба.

— Скоро придет, — предположил Гульмамад и снова опустился на корточки.

— Придет, придет… — ворчливо передразнил Ефимкин. — Так ночь скоро!

— Ну да, — невозмутимо подтвердил Гульмамад. — Был день, теперь будет ночь. На леднике не так, что ли?

Ефимкин злился, не находя возражений. Потом он согласился:

— Так… Ночью-то какая охота? Смех один!

— Тогда он утром поедет, — не стал спорить Гульмамад. — Утром тоже хорошо.

— Как утром?! — даже подскочил Ефимкин. — Он что — говорил?

— Нет, — пожал плечами Гульмамад.

Немного успокоившись, Ефимкин вытащил из кармана луковицу, перочинным ножичком аккуратно надрезал шкурку, обстоятельно очистил. Оглядев всесторонне, выбрал красивое место и надкусил.

Гульмамад глядел на Ефимкина сосредоточенно: он поджидал, когда покажутся слезы и потекут в бороду.

— Вчера только поймал, — поведал Джура, с силой гладя кекелика. — В петлю.

Гульмамад обрадовался сообщению сына, словно бы услышал его впервые. Выпростав руку из длинного рукава, он ласково погладил ребенка по шишкастой стриженой голове.

— Я на зимовке для вас же вкалываю, для народа, — никак не реагируя на похвальбу Джуры, пожаловался на жизнь Ефимкин, — а вы тут чай пьете…

Ефимкину было муторно, и он искал сочувствия к себе.

— Чай хочешь, что ли? — не догадался, однако, Гульмамад.

— Какой там чай! — горько огрызнулся Андрей Ефимкин. — Уйдет он сегодня на охоту, Кадам-то? Как ты думаешь?

— Уйдет, куда денется, — без колебаний согласился Гульмамад. — Брат его из армии приходит — мясо нужно. Он вечером уйдет — утром козла принесет. А если утром уйдет — тогда вечером обратно будет с козлом.

— Утром… — проворчал Ефимкин. — Отпуск у меня, что ли! Брат-то его когда будет?

— Завтра придет, наверно… Как там, наверху? — вежливо полюбопытствовал Гульмамад, кивая в сторону Ледника.

— А чего там? — сказал Ефимкин. — Лед да лед… Нормально.

— А, — отозвался Гульмамад. — Тогда хорошо.

Ефимкин доел луковицу и тщательно утер глаза тыльной стороной ладони.

— Чего он там сидит? — снова спросил Ефимкин, кивая в сторону арчатника. — Время только переводит…

— Какой там сидит! — вдруг развеселился, замахал руками Гульмамад. — Он же не сидит!

— Сидит, не сидит! — озлобился Андрей Ефимкин на смех Гульмамада. — Мне-то что?! Я два дня по льду пер, чуть не сдох — и вот тебе, здрасьте! Охотник на охоте должен быть, а не в кустах сидеть под деревней!

— Он за сорокой пошел, — дал справку Джура.

— Ты-то заткнись, сопляк! — гневно прикрикнул Ефимкин. — Какая еще сорока?

— Наш памирский обычай, — вмешался Гульмамад. — Сороку убьешь — будет хорошая охота… Трещин много на леднике?

— Есть, — мрачно сообщил Ефимкин. — Тебе-то что?

— Да так… — сказал Гульмамад. — Ты не падал?

Джура засмеялся, гладя своего кекелика.

Ефимкин посмотрел на него свирепо, потом далеко сплюнул сквозь зубы и промолчал.

— А ты попробуй, убей сороку, — посоветовал Джура. — Она близко не подпускает.

— Сороку трудно поймать, ой, трудно! — поддержал Гульмамад. — Самая хитрая птица.

— Борщ мне с ней, что ли, варить, с сороки с этой, — презрительно пожал плечами Андрей Ефимкин и полез в карман за луковицей.

Каждый извив тропы открывал новый вид; хотелось остановиться и глядеть, поворачивая голову от плеча к плечу.

— Давай постоим немного, — сказал Володя. — Красиво очень.

Леха покосился на Володю подозрительно: устал парень, хандрит. Не годится хандрить в горах. Сначала хандра, потом тошнота, потом горная болезнь. Не годится. Надо это сразу пресекать.

— Ну, давай… — неохотно согласился Леха. — Вниз особенно не смотри, а то голова закружится.

Лехе тоже было приятно глядеть на красоту окружающей природы — но отмеренное самому себе удовольствие он уже получил, глядя на долину с перевала. Следующую порцию он наметил получить в кишлаке, и получить сполна. А трудный спуск следовало брать, не отвлекаясь и не вертя головой. Спуск есть спуск, по нему надо спускаться. Там, внизу, будет еще приятней от чувства победы над спуском.

— Даже стихи читать хочется, честное слово, — сказал Володя, с наслаждением опускаясь на камень.

— А мне бы поспать, — сказала Люся. — Ноги прямо отваливаются… Спать — и все.

— На том свете выспимся, — мрачновато пошутил Леха. Он вдруг почувствовал наплыв усталости, словно бы его подхватила и понесла, поворачивая, тяжелая мутная вода. Вон она движется, течет, эта вода, по дну ущелья — медленная и сильная, безразличная к собственным берегам, и к деревеньке на берегу. Это отсюда, со спуска, она кажется неповоротливой и медленной. На деле, вблизи, она стремительна, как брошенный камень, и ее берега, обглоданные ею, бесплодны… Надо опускаться, идти вниз, и тогда забудется усталость, и забудется река.

— Палатки вон там можно поставить, — сказала Люся. — Вон там, на опушке.

— Нет, — возразил Леха, — зачем палатки. Попросимся к кому-нибудь. Пустят переночевать-то.

— В крайнем случае, дадим колбасы или консервов банку, — предложил Володя. — Сайру.

— Нужна им твоя сайра! — отмахнулся Леха. — Я стеклянные бусы специально на этот случай взял и ножички перочинные.

— Я читал, что они тут лет тридцать назад русских людей не перочинными резали, — поделился сомнением Володя. — Может, действительно, лучше в палатке? Тем более, скоро темно.

— Что было, то сплыло, — отверг Леха. — В Москве тоже когда-то головы топорами рубили, а теперь метро идет… Басмачей нам, что ли, бояться? Нет тут никаких басмачей, и не было никогда.

— А я читал… — продолжал было упорствовать Володя.

— Все! — по-командирски пресек Леха. — Читал, читал! От чтения иногда глаза слезятся… Пошли! А то я сам с вами тут разнюнился.

Ветер разогнал, разметал легкие шкурки лука по всему двору.

Привалившись спиной к стене кибитки, Ефимкин неспокойно дремал, пригревшись на солнышке. Гульмамад, собиратель интересных трав и ловец сурков, дремал чутко, но безмятежно. Подросток Джура не дремал: он играл с кекеликом. Утомленный игрой кекелик был вял и недалек от смерти.

Кадам приблизился не спеша. Убитую сороку он держал за крылья. Крупная птица чертила длинным хвостом след в пыли тропы.

Бросив полузадушенного кекелика за пазуху, Джура выбежал навстречу Кадаму. Гульмамад открыл ясные глаза и последовал за сыном. Поднялся с земли и Ефимкин, пошлепал на затекших ногах.

До Кадамова дома идти недалеко: полсотни шагов. Подойдя, Кадам бросил сороку на порог и вошел в дверь.

— Два часа потерял… — сказал Ефимкин так, что и не поймешь, кто это потерял два часа — Кадам, убивший сороку, или сам он, Андрей Ефимкин. Брезгливо отвернувшись от сороки, Ефимкин потянулся со смаком и подтянул сатиновые шаровары, заправленные в порыжевшие кирзовые сапоги.

— Очень хорошая сорока, — со знанием дела осмотрев тушку, заявил Гульмамад. — Молодец Кадам.

Кадам тем временем вышел из кибитки и уселся на низкий выщербленный порожец.

— Ну, как? — спросил Ефимкин, живо оборотившись к Кадаму. — На охоту-то не поздно? Ночь скоро — смотри, разобьешься!

— Нет, пойду, — сказал Кадам. — На горе спать буду.

— И то… — поддакнул Ефимкин. — На свежем воздухе.

— Когда спускаешься-то? — спросил Гульмамад у Ефимкина, словно бы и не прерывал с ним разговора, не дремал и не перешел потом к соседскому дому. — Долго еще тебе?

— Да полгода еще осталось, — поделился Ефимкин. — Как смена придет — спущусь.

— На второй срок не останешься? — продолжал тепло расспрашивать Гульмамад. — У вас там платят хорошо, и еда.

— Да чтоб оно все сдохло! — с чувством сказал Ефимкин. — Второй срок!.. Там за полгода все мозги отшибает.

— Чай пить надо, — сказал Кадам, подымаясь с порожца. — Кипит.

— Какой там чай! — с отчаяньем воскликнул Ефимкин. — Стемнеет — что за охота?!. Э, черт, без мяса какая у вас гулянка — ты хоть ему скажи, Гульмамад! — Ефимкин, крупно шагая, прошелся взад-вперед про двору. — Как у нас без водки — одинаково.

— Чай пить идем, Андрей, — пригласил Кадам.

Он пропустил перед собой Ефимкина, а потом, не отпуская двери, оглянулся на горы и, сощурив глаза, всмотрелся внимательно.

Трое медленно спускались по тропе с перевала. Напрягая зрение, Кадам разглядел впереди тройки Леху с большим рюкзаком за плечами.

— Кто такие! — проследив взгляд Кадама, Гульмамад досадливо пожал плечами. — Чего ходят сюда!.. То этого с Ледника черт принес, теперь еще трое. Будет этому конец?!

— Аллах велик, — пробормотал Кадам. — А мир — мал.

Они вошли в кибитку. На достархоне стояли пиалки, рассыпаны были лепешки. В чайном блюдечке желтело густое ячье масло.

Андрей Ефимкин, разумно полагавший, что есть и пить надо все, что дают, угощался, однако, вяло. Кадам с Гульмамадом, напротив, чай пили с удовольствием, мелкими глоточками, и подливали без конца. Гульнара прислуживала, подсыпала заварку в маленькие круглые чайники.

Чай, наконец, был выпит без остатка. Гулкая отрыжка гостей красноречиво говорила о том, что они вполне сыты и благодарны хозяину.

— Омень! — сказал Кадам, провел ладонями по лицу и поднялся из-за достархона.

Сев в уголке комнаты, он не спеша, старательно натянул на ноги мягкие сапоги с самодельными галошами — верха из брезента, низы из старой автомобильной покрышки, — чтоб хорошо держали на скалах. Потом снял с гвоздя камчу и огниво, взял бинокль в футляре, винтовку и вышел во двор — там под навесом стояла подседланная лошадь.

Гульмамад вышел вместе с хозяином.

— Ну, все, — сказал Ефимкин, освобожденно вздохнув. — Ты, Гуля, давай, собери покушать, а я до склада дойду, до Зотова, возьму бутылку.

Из красного ситцевого мешка Гульнара высыпала на достархон битый сахар, фруктовые конфеты. Сходила в коридор, принесла, держа полами плюшевого жилета, казан с вареным мясом. Поставила кастрюлю с кислым молоком — айраном. Подумала: чтобы еще подать? Больше, вроде, и нечего…

Хрустя окаменевшей конфетой, Гульнара взыскательно разглядывала себя в маленькое карманное зеркальце. Эти зимы, эти лета в Алтын-Киике не прошли для нее бесследно, нет, не прошли. Что осталось в ней от прежней Гульнары, буфетчицы, на которую все мужики заглядывались — не было такого мужика, чтоб не заглядывался! Никакая усьма ей уже не поможет, никакая хна. Кзыл-Су ей поможет, поселок, нормальная жизнь — кровать чтоб была с панцирной сеткой, и радио, и чтоб люди вокруг… Ефимкин пришел к ней, Андрей — сокровище бесценное. Луком от него несет, как от овощного склада. Хоть бы причесался, кавалер, рожу умыл! А когда поднимался на Ледник — ничего мужик был, симпатичный даже. Совсем озверел за полгода… И обижать его не надо — из-за нее ведь, из-за Гульнары два дня шел по льду, мучился.

Стук в дверь оторвал Гульнару от невеселых ее размышлений.

— Ну, чего стучишь-то? — вяло сказала Гульнара, откладывая зеркальце. — Входи…

На пороге, заслонив дверной проем, стоял Леха.

— Здравствуйте, — сказал Леха. — Салам алейкум. Мешочки можно тут у вас побросать? Ну, рюкзаки?

Гульнара молча рассматривала Леху — его черно-красную куртку, обтягивавшую широкие плечи, его чистые джинсы с множеством карманов и кармашков. Потом, закончив неторопливый осмотр, отвела глаза и усмехнулась.

— Туристы? — спросила Гульнара, не подымаясь с кошмы. — Вы заходите!

— Угадали! — громко сказал Леха, несколько смущенный пристальным вниманием хозяйки. — Москвичи. Студенты. Вы — к нам, а мы к вам. Хозяин есть?

Гульнара смеялась, глядя на Леху. Красивый парень Леха, ничего не скажешь… Ну, не повезло Андрею, ну, не повезло! В другой раз, наверно, повезет.

— Нет хозяина, — сказала Гульнара, отсмеявшись. — Тебе хозяин нужен?

— Да нет, — сказал Леха. — Это я просто спросил…

— Сколько вас? — Гульнара немного приподнялась, стараясь разглядеть, кто там, за Лехиной спиной. — Да заходите!

— Трое, — сказал Леха. — Тут ведь у вас гостиницу еще не по строили?

— Здесь оставайтесь, — сказала Гульнара. — Места хватит… Я как-раз гостей жду — садитесь чай пить. Будете?

— Вот спасибо! — сказал Леха. — А то мои вот совсем скисли, — он кивнул на Люсю и Володю, стоявших безучастно.

— Тоже москвичи? — спросила Гульнара, ополаскивая пиалушки кипятком.

— Тоже, конечно, — сказал Леха. — Устали они очень. С непривычки.

— А ты? — спросила Гульнара.

— Я — нормально, — сказал Леха, напружиниваясь и стуча себя в грудь кулаком. — Слышишь, как звенит?

— Не слышу, — сказала Гульнара, с удовольствием, однако, прислушиваясь к гулу, доносящемуся из Лехиной грудной клетки. — Зовут тебя как?

— Леха я, — сказал Леха.

— Леха… — повторила Гульнара. — Что за имя… А я — Гульнара. Ну-ка, скажи: Гульнара!

— Гуль нара, — нараспев сказал Леха. — Гульнара… Братцы, вы не помните, — обернулся он к своим, — это, случайно, не из «Тысяча и одной ночи»?

Они не знали. Они сильно устали и хотели спать Вон там, в уголке, можно было бы, не откладывая, прилечь, если б Леха не завел эти дурацкие разговоры. Завтра нельзя, что ли, поговорить на свежую голову?

— Тогда мы, так сказать, — сыпал меж тем словами Леха, — это… Ну, в общем, чем богаты, тем и рады… По-туристски… Не обидитесь?

И вот уже он развязал рюкзаки, и достал сухую колбасу, и коньяк, и сайру бланшироваиную, и сардины марокканские, и растворимый кофе бразильский, и джем, и даже суповые концентраты в блестящих станиолевых пакетах. Все это он, одержимый прекрасным, вдруг нахлынувшим на него беспокойством, рассыпал по достархону вперемежку с хозяйскими каменными конфетами и кусками лепешек. Потом, суетясь, не останавливаясь ни на миг, он еще раз обшарил рюкзаки и извлек несколько банок апельсинового сока и тресковой печени, а зеркальца и бусы засунул поглубже. А потом опустился на кошму у достархона, несколько подчеркнуто перевел дыханье и сказал:

— Ну, кажется, все. Можно начинать.

Леха, наконец-то, попал на самый настоящий Памир, в самую что ни на есть горную глухомань. Он еще не успел и шагу здесь ступить — а вот уже в тускло освещенной керосиновой лампой, музейной этой кибитке, незнакомая, красивая сказочной красотой Востока женщина была рада его приходу. И ему это было необыкновенно приятно — все, все вместе, скопом: и Памир, и сам он на Памире, и трудный головоломный спуск, и эта женщина, с полуулыбкой протягивающая ему пиалу. Какая рука у нее — смуглая, хрупкая в запястье, с длиной узкой ладонью!

Леха разлил коньяк и поднял свою пиалу.

— За вас, — сказал Леха Гульнаре. — То-есть, за тебя… Ребята, давай за Гульнару!

— Армянский, четыре звездочки, — сказала Гульнара, рассматривая этикетку на бутылке. — Сколько времени такой не пила…

— Вот конфета, бери, — Леха протянул ей «Мишку» на ладони. — Хочешь колбаски?

Володя включил свой транзистор. Кто-то где-то пел на неведомом языке про любовь, а может быть про смерть. В песне любовь и смерть так похожи друг на друга.

— Картошечки бы сейчас, — сказал Володя, послушав музыку. — Жареной.

— А ты хочешь? — глядя на Леху, спросила Гульнара.

— Могу… — сказал Леха. — Конечно, хочу! Я помогу тебе, ладно?

Гульнара пожала плечами. Странные они, все-таки, люди, эти русские. Помочь ей жарить картошку? Это дело не мужское.

— Ладно, — сказала Гульнара. — Пошли.

Они вышли в коридор, и Гульнара, присев на корточки у кухонного очага, принялась за картошку. Она держала картофелину в вытянутых пальцах левой руки, а правой — с зажатым в ней ножом — легко, словно бы бежевый бинтик, разматывала кожуру. Расхаживая по коридору, Леха искоса наблюдал за работающей Гульнарой. Время от времени он возбужденно прикасался ладонью к стенам, щелкал пальцем по донцам развешанных казанов и кастрюль. Он ждал взгляда Гульнары, ждал знака — но женщина молчала, занимаясь своим делом.

— Я завтра дальше уйду, — сказал, наконец, Леха. — На Ледник. Но я тебе все равно скажу. Вот что тебе скажу… Ты очень красивая, понимаешь? Понимаешь — красавица? Я такой красивой никогда еще не видел, в жизни. Я завтра все равно ухожу…

Леха подошел к Гульнаре и опустился на корточки против нее. Между ними тускло поблескивал таз с очищенной картошкой. Гульнара подняла лицо от таза, улыбнулась. Она, действительно, была красива — в полутемном коридоре, при неровном свете низкого огня в очаге.

— Леха, — сказала Гульнара. — Что за имя?

Она набрала из мешка горсть мелких картофелин и стала бросать их над тазом в Леху — в разведенные его колени, во внутренние стороны бедер… Почему бы ей, собственно говоря, и не заигрывать с Лехой таким образом? С Ефимкиным она в свое время и не думала так поступать — но ведь и Ефимкин не говорил ей ничего подобного ни про красоту ее, ни про «Тысячу и одну ночь». Он все это делал совсем по-другому, противно даже вспомнить — как.

Леха сидел неподвижно, ошалело глядя на прицельно летящие картофелины, а потом вскочил на ноги — но одновременно с ним поднялась Гульнара со своим разделяющим их медным тазом и тихо, глухо засмеялась.

— Ну, что смотришь? — сказала Гульнара, устанавливая таз с картошкой на треногу над очагом, — Идем, а то там твои совсем заснут.

Посторонившись, Леха пропустил Гульнару вперед — она прошла по узкому коридору, чиркнув его по ногам подолом длинного платья. Тогда он положил ей руки на плечи, повернул к себе лицом — легкую и стремительную. Сжал ей ладонями виски, притянул требовательно, поцеловал, с восторгом чувствуя ее прохладный, заостренный на конце язык.

— Леха! — сказала Гульнара, высвобождаясь. — Чудной! — и вошла в комнату.

Люся спала, положив голову на рюкзак. Володя через силу приподнялся с кошмы и сел, неловко поджав ноги. Глаза его слипались, он глядел мутно.

— Дай ей подушку, — Гульнара кинула ему подушку, он неловко поймал ее и сунул Люсе под голову. Люся благодарно что-то пробормотала и повернулась набок, спиной к керосиновой лампе.

— Давайте выпьем! — сказал Леха, усевшись, и потянулся за бутылкой. — Выпить хочется…

— Играть можешь? — спросила Гульнара, глазами указывая на гитару. — «Звонок по телефону» можешь?

— «Звонок по телефону» не могу, — сказал Леха. — Володька, дай-ка гитарку!

— Спой «Табуны», — попросил Володя. — И — спать.

запел Леха, —

— Хорошая песня, — сказала Гульнара, когда Леха отложил гитару. — Московская?

— Московская, — вдруг поскучнев, сказал Леха. — Здесь даже вспоминать про Москву эту не хочется… — Он долго глядел на Гульнару, а потом добавил: — Здесь — лучше!

— А, все-таки, интересно, — вошел в разговор Володя. — Три дня назад — Москва. Всего три дня! И вдруг мы — здесь. Это же, можно сказать, край земли.

— Три дня, — повторила Гульнара. — Да…

— Мы вот встретили тут одного человека, — продолжал Володя, — в поселке. Спокойный такой человек, как будто на Луне живет. Мы его спрашиваем: «Хорошо тебе?» Он говорит: «Да. А вам здесь хорошо не будет». Мы опять спрашиваем: «А почему?» А он говорит: «Такая жизнь вам на день подойдет, ну, на неделю. Потом вам здесь все осточертеет — и горы, и люди — и вы обратно в город уедете». Так примерно он сказал, этот киргиз.

— Правильно сказал, — Гульнара нахмурила низкий чистый лоб. — Что одному хорошо, то другому — плохо.

— А тебе Москва — подойдет? — спросил вдруг Леха.

— Что зря говорить! — недовольно сказала Гульнара. — Кто меня туда возьмет, в Москву? Ты, что ли?.. Кзыл-Су мне подойдет.

Дверь без стука отворилась, и на пороге возник Андрей Ефимкин. В руках он держал бутылку водки и банку тушенки, вымазанную машинным маслом. Окаменев от изумления, Ефимкин тупо смотрел на людей за достархоном, на коньяк, на колбасу. Всклокоченный, грязный Ефимкин выглядел дико и нелепо, и это рассмешило Гульнару.

— Памирский хиппи! — взглянув на усмехнувшуюся Гульнару, воскликнул Леха. — Давай к нам… Тоже турист, что ли? Ну, ты, батя, и зарос!

Ефимкин все так же неподвижно торчал на пороге. Он никак не мог взять в толк, что же это такое здесь произошло.

— Проходи, Андрей, — степенно сказала Гульнара. — Садись. Приглашают ведь!

Ефимкин поставил на край достархона водку и тушенку и мрачно сел сбоку.

— Геолог? — спросил Леха, нарушая неприятную паузу.

— Сам ты геолог! — огрызнулся сердитый Ефимкин.

— Ну, чего уж ты так! — миролюбиво заметил Леха. — На лбу ведь у тебя не написано.

— Чего? — спросил Ефимкин. — От лба и слышу!

Леха презрительно и вызывающе уставился на Ефимкина, ловя его взгляд. Ефимкин молча открыл свою бутылку, налил водку в стакан и выпил залпом.

Разлил и Леха, не спуская глаз с Ефимкина.

— Я не буду, — решил Володя. — Вы пейте, а я посплю. — Он улегся на кошме, подложив под голову рюкзак.

— Лук где? Лук давай! — потребовал Ефимкин. — Чего расселась-то?

Гульнара поглядела на Леху и не двинулась с места.

— Повежливей, — сказал Леха. — Я тебе советую…

— Давай вали отсюда, — перебил его Ефимкин. — Тебя еще не хватало!

— А ты, однако, шутник, — сказал Леха протяжно. — Давай вместе! — он кивнул в сторону двери.

Ефимкин не спеша доцедил остаток водки из стакана, закусил лепешкой и поднялся на ноги. Встал и Леха, улыбнулся Гульнаре и пошел к двери.

Завернув за угол дома, у ручья, мужчины остановились.

— Моя баба, — сказал Ефимкин. — Ишь ты какой петух! Сказал — вали, а то зебры-то враз повыломлю!

— Супруг, значит? — наигранно удивился Леха. — Смотри, пожалуйста! А где ж детки?

Ефимкин клокотал от злости. Не найдя подходящих к случаю слов, он начал напирать на Леху грудью, тесня его к ручью.

— Но-но! — поддразнил Леха, легко двигаясь на крепких ногах. — Осади назад! Набил бы я тебе харю, да больно ты на Карла Маркса похож. Бритва у тебя есть? Побрейся сначала!

Ефимкин, изловчившись, ударил Леху в лицо. Леху откачнуло ударом, он согнулся на миг — и, уже на разгибе, распрямляясь, выкинул вперед согнутую в локте правую руку, целясь Ефимкину в поддых.

Драка предстояла серьезная.

За углом дома, в тени, стояла Гульнара, смотрела на дерущихся мужчин. Узкие ее ладони были сведены в кулачки.

Всадник подъехал к дому Кадама не спеша, солидно подъехал. Под всадником шел серый мерин, толстоногий и надежный; такой мерин не станет плясать и вставать на дыбки, причиняя тем самым дорожные неудобства хозяину. Дело мерина — везти, вот он и вез всадника на своей гладкой широкой спине.

Всадник был одет необычно для этих мест: синий нейлоновый плащ «болонья» обтягивал его сильные плечи, на голове прямо сидела австрийская зеленая шляпочка, густо украшенная значками и перьями лесных птиц. Значки были подобраны без всякой системы: были тут и спортивные с лыжами и гирями, и патриотические с ленинским профилем и трудовыми лозунгами. На ногах всадника, упертых в стремена, сумрачно поблескивали лаковые штиблеты, купленные в похоронном магазине. Штанины клетчатых брюк его высоко задрались от длительной поездки верхом и открыли нежноголубые шелковые кальсоны, заправленные в короткие носки.

Спешившись, приезжий неторопливо привел в порядок свой костюм, почистив его ладонью и разгладив на теле, а потом отвязал от седла заграничный картонный чемодан, перетянутый для надежности новой бельевой веревкой. Поглядев некоторое время на дерущихся, он неодобрительно покачал головой и, крадучись обогнув дом, подошел к Гульнаре. Захваченная зрелищем драки, Гульнара не заметила его появления.

— Э! — шепотом сказал приезжий, постояв.

— Иса! — резко обернувшись, вскрикнула Гульнара.

— Я, — сказал Иса. — Это что — представление, что ли? — он кивнул в сторону дерущихся. — Кадам где?

— В горах он, — сказала Гульнара, с интересом рассматривая Ису. — За мясом ушел.

— А эти — что? — с укором спросил Иса.

— Это ты! — не ответила Гульнара. — Приехал… Ну, разними же их!

— Тихо! — прошептал Иса, оттаскивая Гульнару за угол дома. — Двое дерутся — третий не лезь! Правило знаешь?

— Так они убьют друг друга! — возразила Гульнара.

— Пускай убивают! — решил Иса. — Ты в тюрьму пойдешь.

— Почему это? — не поверила Гульнара.

— Не из-за меня ж они тут дерутся, — хладнокровно разъяснил Иса. — Из-за тебя. Тебе и сидеть по закону.

— Какой ты стал… — то ли с удивлением, то ли с разочарованием сказала Гульнара.

— Какой стал… — раздраженно повторил Иса. — Правильный человек стал — вот какой! Потому что я мир повидал в советской армии. А ты сидишь в этой дыре — что видишь? Одни глупости! — приставив палец к носу, Иса огорченно высморкался на землю, а потом утер ноздрю сложенным вчетверо носовым платком. — Они русские, что ли — эти?

— Русские… — подтвердила Гульнара. — Ты писал: «увезу тебя в Кзыл-Су». Помнишь — писал?

— Ну, помню, — признал Иса. — А ты тут вон чего развела… Думать надо!

— Я думала, — сказала Гульнара быстрым шепотом. — Я все придумала, Иса!

— Придумала! — повторил Иса, передразнивая Гульнару. — А я вот еще не придумал… Пойдем к Гульмамаду, что ли — чего тут на них любоваться!

Гульнара подняла чемодан, пошла по тропинке следом за Исой.

— Тяжелый! — сказала Гульнара. — Что там?

— Много чего есть, — кратко сообщил Иса. — В Берлине брал.

— Поедем в Кзыл-Су! — сказала Гульнара, обгоняя Ису и останавливаясь перед ним. — Мне тут жизни нет никакой… Поедем, Иса!

Иса, не отвечая, попытался пройти мимо Гульнары.

— Нет, ты постой! — Гульнара загородила ему дорогу чемоданом. — Да стой же! Ты мне писал — «уедем»? Я, может, все время этого ждала.

— Ну, что за бега? — натянуто улыбнулся Иса. — Такие дела сразу не решаются.

— Решаются! — упрямо перебила Гульнара. — Хватит с меня! Ты скажи прямо: поедешь или нет? Или я обратно сейчас пойду. Другие найдутся, сам видел.

Иса стоял на тропинке, выковыривал камешек носком похоронного ботинка. Ему было жалко отпускать Гульнару, но и решать он сейчас ничего не хотел: ночь на дворе, да и эти, что дерутся… Из-за нее дерутся, из-за стервы — а она к нему, к Исе, сама просится. Потому что он, Иса — не какой-нибудь там русский. Он в шляпе и с чемоданом, на него положиться можно. А Кадам — что? Темный человек, нищий. Кроме своих барсов и козлов ничего не видал. А на кой Гульнаре эти барсы? Ей культурный человек нужен, городской.

— А Кадам как же… — тихо сказал Иса. — Он ведь мне брат.

— Трус ты! — почти прикрикнула Гульнара. — Что ты знаешь? Я сегодня чуть с ума не сошла… Да что тебе говорить! Ты мужчина — выбирай: или сегодня…

— Так ночь, — привел возражение Иса.

— Ну и что ж, — уговаривала Гульнара, — что из того, что ночь! Кадам завтра вернется — поздно будет, сам знаешь. Так что, берешь ты меня с собой? Значит, едем? Куда ты, туда и я.

— А Кадам… — пробубнил Иса. — Это же нехорошо… Я ему пальто привез.

— Одному всегда хуже бывает, чем другому! — яростно выкрикнула Гульнара. — Этому ты в Берлине в своем не выучился? Пальто Гульмамаду оставишь, он передаст.

— И тебе тоже привез, — не унимался Иса. — Как же так…

— Ну, привез, привез, молодец, — успокоила его Гульнара. — Потом…

— Нет! — вдруг резко обрубил Иса. — Хватит тут командовать! Я сказал «сейчас» — значит, сейчас! Ставь давай чемодан. Гляди!

Распутав на чемодане бельевую веревку, Иса вытянул из кармана связку ключей, пощелкал замками и откинул крышку.

— Это тебе, — сказал Иса, выбрасывая из чемодана чулки, косынки, ночную сорочку. Он был похож сейчас на Леху, потрошившего рюкзаки… — Гляди! В Берлине брал.

Гульнара прикинула прозрачную сорочку с кружевцами.

— Так ведь все видно будет! — сдавленно воскликнула Гульнара.

— Еще другой чемодан есть, — сообщил Иса. — Плащ там тебе, а мне костюм, жилетка. Бутылка есть, как подымешь — музыка играет… Ну, как?

Гульнара молчала, с опаской поглядывая в сторону Кадамовой кибитки.

Тогда Иса извлек из внутреннего чемоданного кармана нечто, аккуратно завернутое в вафельное солдатское полотенце. Гульнара подошла вплотную и наблюдала цепко. А он, торжественно развернув полотенце, достал из сердцевины свертка большую баварскую трубку с белым фарфоровым чубуком, расписанным цветами, с шелковыми шнурками, свешивающимися с мундштука.

— Тоже тебе! — с гордостью сказал Иса и протянул трубку Гульнаре.

— Это что? — спросила Гульнара изумленно.

— Что? — переспросил Иса. — Трубка! Не видишь, что ли…

— Так не курю я! — с сожалением сказала Гульнара.

— Ничего, — сказал на это Иса. — Закуришь. В Берлине все женщины курят, в столовых и вообще. А мы, что — хуже, что ли? Давай прячь!

Гульнара бережно опустила трубку в глубокий карман платья.

— Складывай и пошли, — распорядился Иса, позванивая ключами. — Лебедя-то положи!

Гульнара подняла с земли выпавшего из чемодана раскрашенного фаянсового лебедя-копилку с оранжевым клювом и голубыми крылышками.

Капли крови часто катились из рассеченной брови Андрея Ефимкина. Леха понимал кое-что в боксе, был осторожен и избегал встречных ударов. Ефимкин, напротив, полностью полагался на свою бычью силу и махал руками, как заведенный. Несколько его ударов достигли-таки цели: раздавленная губа Лехи и мгновенно заплывший глаз были тому наглядным свидетельством.

Теперь Леха не шутил и не дразнил своего противника. Понимая, что физический перевес явно на стороне Ефимкина, он хотел утомить, вымотать тяжелого и неповоротливого зимовщика. Это ему удалось: Ефимкин тяжело дышал и передвигался с трудом. Но и Леху держала на ногах не столько спортивная выдержка, сколько страх перед врагом: неповрежденный глаз Ефимкина источал такую злобную ярость, что Лехе не оставалось ничего иного, кроме как держаться. Упади он — и Ефимкин задушил бы его или забил до смерти.

Наконец, собрав все силы, Леха двинул Ефимкина снизу в челюсть — и попал. Противно лязгнув зубами, Ефимкин бревном повалился в ручей.

Ледяная вода привела его в порядок. Перебравшись через ручей на четвереньках, он поднялся на другой берег и побрел прочь. Он проиграл — это было ясно им обоим.

Потеряв Ефимкина из виду, Леха наклонился над ручьем и с трудом умылся. Тело болело и ныло — Ефимкин несколько раз достал Леху ногой.

В Кадамову кибитку Леха вернулся, придерживая пальцами отвисшую нижнюю губу. В комнате было темно — лампа погасла. Ощупью добрался он до достархона, наткнулся на спящих Люсю и Володю, чертыхнулся: не хватало только свалиться в темноте и вышибить пару зубов. Только этого и не хватало.

— Гульнара! — шепотом позвал Леха. — Гульнара!

Никто не ответил ему.

Улыбаясь, вытянув руки, Леха пробрался в дальний угол комнаты. Опустившись на колени, он тщательно, метр за метром обшарил ладонями пол — никого. Тогда он вернулся к достархону, нащупал спички и зажег лампу.

Гульнары не было в комнате.

Леха еще раз потерянно оглядел комнату, потер кулаком гудящий лоб и сел на кошму у заставленного едой и вином достархона. Его немного познабливало, он налил себе полную пиалку коньяка, выпил и задумчиво уставился в пустой угол.

Повременив, решительно налил еще.

— Вышла… — пробормотал Леха. — Куда вышла…

Скрип двери прервал горькие Лехины размышления. Радостно, с облегчением оглянулся он на дверь.

На пороге стоял Ефимкин.

— Ты что, еще хочешь? — спросил Леха, не поднимаясь. — Гад такой…

— Водку давай, — мрачно произнес Ефимкин.

— А? — недоуменно спросил Леха.

— Я бутылку свою здесь оставил, — пояснил Ефимкин. — И закуску.

— А, — посветлел Леха. — Так ты садись, елки-палки!

— Чего садись-то, — взглянул на Леху Ефимкин. Бровь его, пропитанная почерневшей кровью, вздулась бугром.

— Да иди! — настойчиво пригласил Леха. — Одному чего пить-то?

— Это да, — согласился Ефимкин. — Баба-то где?

— А черт ее знает, где! — засмеялся Леха. — Нету!

— Тогда другое дело, — присел Ефимкин рядом с Лехой. — Чего ж мы тогда с тобой бились?

— Да ладно… — сказал Леха. — Давай, что ли! — и придвинул Ефимкину пиалу.

— Со знакомством! — степенно произнес Ефимкин. — Андрей я… Бери закуску-то!

— Да я беру, — сказал Леха. — Как ты думаешь — куда она делась?

— Кто ж ее знает! — рассудительно заметил Ефимкин. — Это тебе, брат, не Россия. Тут у них все не по-людски.

— Может, она испугалась? — предположил Леха.

— Да какой там испугалась! — запротестовал Ефимкин. — Упустили бабу! Чего зря гадать…

— А ты давно ее знаешь? — спросил Леха.

— Кого? — уточнил Ефимкин. — Ее-то? Да полгода.

Мужчины замолчали. Ефимкин вскрыл перочинным ножом банку тушенки и вывалил ее содержимое на круглую лепешку.

— Ты сам местный, что ли? — спросил Леха.

— Какой там местный! — ответил Ефимкин с надрывом. — С России я, с Пензенской области!

— А местным здесь, вроде, ничего живется, — неуверенно сказал Леха.

— Да ну! — опроверг Ефимкин. — Им что? Мяса от пуза — и весь бестроган. Вон мужик ее, Гулькин, к примеру. Ему что? Ушел в горы — и сидит там… Конечно, ему хорошо! — неожиданно заключил Ефимкин.

— Что ж хорошего? — усомнился теперь Леха.

— Да брось ты, ей-Богу! — с чувством посоветовал Ефимкин. — Я здесь уже полгода сижу, знаю… Каждый человек на своем месте должен проживать, где он родился — и будет ему хорошо.

— Ну, на одном месте сидеть, — возразил Леха, — тоже, знаешь ли, удовольствие!

— Удовольствие! — криво усмехнулся Ефимкин. — Это все, парень, болтовня. Я вон утром сюда приперся — нутро аж все пело: удовольствие! Вот, думаю, хорошо-то: с бабой время проведу, выпью водки, а утречком — назад… Вот и выпил.

— Так уж вышло, — сказал Леха хмуро. — Ты уж меня извини.

— Чего там, — сказал Ефимкин, разливая. — Дай лучку-то!

Гульмамад никогда не тратился ни на засовы, ни на замки. Кибитка его была открыта для тех, кто хотел войти в нее, и ничто этому не препятствовало.

Войдя к Гульмамаду в поздний час, Иса с Гульнарой были усажены, в соответствии с правилами хорошего тона, точно против двери, лицом к ней. Вопросов им никаких не задавали: сами расскажут, если сочтут нужным, зачем пожаловали ночью, с чемоданом.

Чувствовалось, однако, что не все в порядке с этим поздним визитом. Слишком уж безразлично глазел по сторонам Гульмамад, слишком хмуро поглядывала на гостей Лейла, слишком старательно драила казан Айша, перевернув его кверху брюхом в кухонном углу. Только древняя мать Гульмамада вела себя вполне естественно. Сидя на кошме, она покуривала свернутую из газетной бумаги махорочную сигарету и поплевывала в костерок, тлевший посреди кибитки. Старухе было очень много лет, никто точно не знал — сколько. Платье ее украшали серебряные монеты, тяжелые серебряные серьги низко оттягивали мочки ушей, а на широком пояса тускло светилась серебряная же пряжка с овальным сердоликом. Большое лицо старухи было сухо и морщинисто, маленькие, подвижные ладошки — коричневы. С любопытством переводя взгляд с Исы на Гульнару, старуха со вкусом потягивала махорочный дым и молчала — она уже все сказала на своем веку.

Лаконичное объяснение Исы «туристы, мол, пришли, ночуют у Кадама» было принято хозяевами, как промежуточное. Кадамова кибитка — не дворец, но можно там и вдесятером переночевать с удобствами, это каждому ясно.

— Туристы, — повторил Иса, — ну, да… Пускай спят у Кадама.

— Пускай! — безразлично согласился Гульмамад, глядя в потолок.

— Мы здесь переночуем, а завтра с утра уедем в Кзыл-Су, — сообщил Иса. — Так я решил.

Гульмамад перестал зыркать по сторонам, покосился на Ису холодно.

— Кадама не дождетесь? — спросил Гульмамад.

— Поедем, — сказал Иса. — Чего ждать-то…

— Может, передать ему что? — снова спросил Гульмамад и взглянул на Лейлу, открывшую было рот, свирепо.

— Да-да! — оживился Иса. — Пальто передай. Скажи — Иса привез. Передашь?

— Скажу, — сухо пообещал Гульмамад. — Почему не сказать?

— А еще чего ему передать? — отодвинувшись подальше от мужа, крикливо спросила Лейла. — Когда обратно приедете?

Гульмамад, кажется, был доволен прямым вопросом жены — зря она от него отодвигалась опасливо.

— Не приедем мы, — твердо сказала Гульнара. — Мы в Кзыл-Су останемся. Так и скажи, если хочешь.

В кухонном углу Айша, посыпав казан песком, терла с такой силой, как будто хотела проскрести дырку в днище. Скрип песчинок о металл, да еще задумчивое сопенье Гульмамада наполнили комнату.

До старухи тем временем дошел смысл сказанного. Она с великолепным, детским любопытством уставилась на Гульнару, сидевшую к ней вполоборота. Поза Гульнары, однако, не удовлетворила старуху. Желая получше рассмотреть гостью, она дернула ее за рукав, заставляя тем самым повернуться к себе лицом.

Старуха изучала Гульнару весело и открыто, словно бы ей, старухе, все-то было дозволено в этом мире, словно бы она глядела на земные предметы уже из иной, вовсе непостижимой сферы.

Гульнаре неловко было под этим взглядом — легко раздевающим, отслаивающим мясо от костей все с той же до идиотизма веселой беззаботливостью.

А старуха вдруг вздернула редкие седые бровки и, чуть приоткрыв щель рта, кивнула головой в сторону Исы. Чего-чего, но осужденья нельзя было прочитать на лице старухи. Слишком она была стара — даже для того, чтобы осуждать.

Как бы защищаясь от нечистой силы, то ли задабривая ее, Гульнара вынула из кармана баварскую трубку и показала ее старухе. Та коротким движением протянула коричневую лапку и схватила трубку.

Мужчины ничего этого не видели — они были заняты другим: Иса демонстрировал Гульмамаду набор открыток-репродукций с картин Дрезденской галереи. Глаза опешившего Гульмамада, рассматривавшего изображения разлегшихся обнаженных женщин, сверкали темным огнем, пунцовая борода подрагивала. Могучие формы, столь излюбленные мастерами эпохи Возрождения, вызывали одобрение щуплого Гульмамада, но он пытался скрыть свои чувства. Он начисто забыл и о Гульнаре, и об Исе, и о цели их прихода в его дом. Розовое мясо давно истлевших натурщиц, кое-как прикрытое шелком и бархатом, вызывало в его душе сложные ассоциации, связанные с его собственной жизнью, с Алтын-Кииком, с Лейлой и детьми. А Иса торжествующе трещал пачкой открыток, перетянутых аптечной резинкой, и протягивал Гульмамаду все новых и новых удивительно толстых и чистых женщин, лежащих на траве и на кушетках, с круглыми ляжками, с сытыми отвисшими животами, с грудями, способными прокормить целый выводок детей. Открыток с худыми или вполне одетыми женщинами в Исовой пачке не было вовсе.

Старуха тоже заинтересовалась заморской диковинкой: поднеся баварскую трубку близко к глазам, она поворачивала ее и так, и этак и рассматривала со вниманием. Она, наверняка, не догадывалась о назначении этого странного предмета: на Центральном Памире курительные трубки не в ходу. Повертев трубку, она прицепила ее за шнурок к серебряной монете на груди своего платья и, выпростав руку из широкого рукава, остро и резко толкнула Гульмамада в бок. Не ожидавший ничего подобного Гульмамад медленно повернулся к матери и поглядел на нее бессмысленно. Баварская трубка не интересовала его сейчас, и старуха не интересовала. Открытки интересовали его, открытки Исы, и он был недоволен тем, что мать так некстати отвлекла его от них.

Тем не менее, он продолжал смотреть на мать. Он постепенно возвращался из замечательного незнакомого мира в мир своей кибитки, и видел перед собой полубезумную старуху, забывшую умереть. Смотрел на нее и Иса, и Гульнара смотрела.

Старуха довольно усмехнулась — она оказалась в центре внимания, и это немного позабавило ее.

— Дай! — прошептала Гульнара и потянулась к трубке. — Давай сюда!

Быстро протянув руку, Гульнара отцепила свою трубку от старухиной монеты, вытерла подолом и убрала в карман.

Гульмамад, не желая далее разбираться в том, что это так развеселило его мать, вернулся к Исе и его открыткам.

А старуха вдруг почувствовала невыносимую усталость. Она, вздохнув, докурила цигарку, закрыла глаза и застыла. Ей хотелось немного отдохнуть.

Айша дочистила казан и сидела теперь праздно, положив руки на острые колени. Она была похожа на Гульмамада, но это сходство еще не вредило ей по младости лет.

Досмотрел открытки и Гульмамад, и теперь водил в задумчивости пальцем по узорам кошмы.

— Стелить будем, что ли? — сухо справилась Лейла у мужа.

Гости поднялись, вышли из кибитки на воздух. Лейла с Айшой принялись стелить постели — это их дело. Деловито разобрав стопку одеял, сложенную вдоль стены, против двери, женщины резко взмахивали ими в воздухе, расправляя. Вся тесная комната была наполнена пестрым реяньем одеял, словно бы крупные, яркие птицы слепо метались по этой комнате, бились о стены и не могли найти выхода.

Опершись о косяк, Гульмамад стоял в дверях, наблюдая за яростной работой женщин.

— Ну, ну, — сказал Гульмамад, дождавшись перерыва в реянье и пляске одеял. — Ай-яй-яй! Гульнара уезжает с Исой.

Ничего нового он не сообщил жене и дочери — он просто как бы давал им разрешение высказаться, наконец-то, на эту тему.

— Я Кадаму говорила, — в сердцах взмахнула одеялом Лейла, — отправь ее, отправь! Жена она тебе или кто?.. Не послушался. То ли святой, то ли чудной.

— Ну и хорошо, что едет, — вставила Айша. — Каждому только лучше.

— Его отец убил бы ее, — продолжала Лейла. — И этого, в плаще, тоже. Я-то знаю…

— Пусть он Исе спасибо скажет, — вынес суждение Гульмамад. — Сорняк — с поля долой.

— Много ты понимаешь — «долой»! — крикливо не согласилась Лейла. — Ишь, рот разинул — картинки ему показали. Одно мясо — разве это женщина! Тьфу!

Жизнь крепко потрепала жену Гульмамада. Никто бы не узнал в ней прежнюю пятнадцатилетнюю Лейлу с «золотыми бровями», с браслетами на тонких золотистых руках — ни сам Гульмамад, ни другие какие люди, имевшие к ней касательство тридцать пять лет тому назад.

— Рот зачем открываешь попусту! — прикрикнул Гульмамад. — Мясо… Ну, и мясо! Они, небось, денег получают не как мы с тобой. На работу — на мотоцикле, за керосином — на мотоцикле. А бархат один сколько стоит!

— Где им стелить? — спросила Айша.

— Где, где… — ворчливо подосадовал Гульмамад. — Мужчинам — здесь, женщинам отдельно. Успеют!

— Как же Кадам один-то будет? — спросила Лейла, взбивая подушки. — А хозяйство?

— Всем лучше будет, — примирительно заметил Гульмамад. — Кадаму такая женщина разве годится?.. А Иса-то: киргиз, не киргиз. Шляпу надел с перьями.

— Говорила я, говорила! — взмахнула одеялом Лейла.

— Замолчи! — оборвал ее Гульмамад. — Не в свое депо зачем лезешь?

— Как же не в свое, — возразила женщина. — Друг он тебе или нет? И отцу его ты кое-чем обязан… Иди, зови их — я не пойду.

Гульмамад плюнул и вышел из комнаты. Лейла разгладила одеяла и прикрутила фитиль керосиновой лампы.

Солнце перевалило горный хребет, и сразу стало светло. Темень не растаяла, не рассеялась — ее просто смело одним мощным ударом хлынувшего из-за гор света. Звезды исчезли вмиг, словно бы накрытые синим платком с желтой бахромой по одному краю.

Кадам подымался по тропе, круто уходившей в гору. Конь его с трудом карабкался по камням, дышал коротко и часто. Брюхо коня опало, на боках его, ближе к паху, темнели припотевшие впадины. Три собаки Кадама, связанные одной веревкой, резко бежали сбоку от тропы. Они бежали, уткнув носы в землю, время от времени поднимая головы — взглянуть на рыжие, еще влажные после ночи скалы.

Кадам ехал на охоту. Он поднялся довольно высоко: только скалы окружали его здесь, да кое-где корявая арча цеплялась корнями за камни, а ветвями — за небо.

Человек рассеянно смотрел перед собой и по сторонам, а природа внимательно наблюдала за человеком — своими деревьями, горами и небом. И не только четыре эти точки — Кадам со своими собаками — медленно ползли, перемещались по дну ущелья вдоль подножья хребта. Они были вовлечены в непостижимое и неохватное разумом движение — вместе с деревьями, самим хребтом, всей Землей, следующей в пустоте по своему пути. Они были частью картины, составленной из редких деревьев, гор, неба. Не будь их здесь — композиция невосстановимо нарушилась бы, а это, если вдуматься, привело бы к искажению всей картины мира…

Кадам ехал на охоту. В этот рассветный час ему надлежало быть на дне ущелья — вот он и был здесь со своими тремя собаками и конем. Другие люди, связанные с ним или вовсе ему незнакомые, были расставлены по другим местам мира: в Алтын-Киике, в Кзыл-Су и дальше.

Почти достигнув границы снега, Кадам спешился и свел коня с тропы. Развязав курджун, он вынул из него сороку и аккуратно уложил тушку на средину тропы. Потом, изогнувшись в поясе и взмахивая руками, стал медленно кружиться вокруг птицы.

Плотная стайка воробьев стремительно и круто спикировала из сочной синевы неба на круглую поляну — травяное пятнышко среди зарослей кустарника и деревьев. Словно бы в плотной ткани неба обнаружилась вдруг малая прореха, и птицы посыпались оттуда на землю коричневым градом. Приземлившись, воробьи с жадностью накинулись на кусочки хлеба, разбросанные по траве.

На краю полянки желтела крохотная мазанка-времянка, крытая ветвями. Лопата валялась на земле у входа во времянку и два кетменя — один целый, другой без черенка.

Сидя на камне, принесенном сюда неслучайно, Кадам занимался нужным делом: точил тяжелый и длинный кинжал дамасской стали. Рукоять кинжала была обтянута черной кожей, темный клинок испещряли неровные узоры: цветы, листья. Кадам с нажимом проводил оселком вдоль острия клинка, прислушивался к высокому пению металла. Не отрываясь от дела, он поглядывал время от времени на Айшу, словно бы желая убедиться, что она на своем месте — как молодое дерево, росшее особняком от других посреди полянки, как мазанка и как лопата у входа в мазанку. Соседская дочка пекла лепешки в тандыре: перебрасывала комки теста с руки на руку, сбрызгивала золотисто-желтые кружки водой, накалывала их иглой, а потом звонко пришлепывала к раскаленной стенке печи.

— Так люди говорят, — продолжала Айша ранее начатый разговор. — Такой, мол, человек Кадам.

— Какой человек-то? — спросил Кадам, пробуя острие клинка на ногте. Он спросил без любопытства, просто так.

— Да такой, — сказала Айша. — Не такой, как все. Добрый слишком. Не обижается ни на кого, не ругается… Ну, в общем, странный человек.

— Кто это говорит? — спросил Кадам, продолжая точить.

— Все, — объяснила Айша. — Все люди.

— Ну, верно, — согласился Кадам. — Каждый человек странный. А барс! А волк — тот совсем странный. Одну овцу унесет, а зарежет десяток. Зачем?.. Дерево тоже странное.

Воробьи склевали хлеб и теперь глядели на людей, словно бы прислушивались к их разговору. Птицы всегда смотрят на человека вопросительно, да и звери тоже.

— Дерево! — удивилась Айша, поднимая голову от тандыра.

— Потому что — красивое. Смотри! — Кадам указал рукой на молодое дерево посреди полянки. — Дерево — а красивое. Это хорошо, понимаешь? А люди бывают красивые — и плохие. Тоже странно.

— Они думают, что ты — не как все, — упрямо повторила Айша, — что у тебя голова больная. Они еще по-другому про тебя говорили, еще хуже… Они ведь ничего не знают!

— Пускай говорят, — сказал Кадам. — Каждый свое знает.

— А я тоже странная? — спросила Айша, помолчав. — Я вот не хочу быть странной — сама не знаю, почему.

— Ну, ладно, — сказал Кадам, усмехнувшись. — Тогда ты не странная. Ты хорошая. Хорошие редко бывают странными.

Поднявшись с камня, Кадам подошел к молодому дереву, придирчиво осмотрел, ощупал прямой ствол. Потом опустился на одно колено и начал рубить дерево кинжалом у самого корня. От точных, резких ударов слоистые щепки полетели веером. Дерево вздрагивало, будто спотыкалось.

Айша неслышно подошла сзади, глядела на Кадамову работу. Тяжелый нож с хряском врубался в нежную плоть ствола. Обойдя Кадама, Айша крепко вцепилась в ствол руками. Ногти ее побелели. Дерево билось в ее руках; она держала его намертво, как держат закалываемое животное. Она, не рассуждая, хотела быть причастной делу Кадама. Дрожь дерева передавалась ее рукам, ее телу.

Черный жук, как спелая виноградина, сорвался с кроны и шлепнулся на плечо Айши. Она, повернув голову, проследила за тем, как жук, цепко перебирая лапками, добрался до края плеча и улетел.

А дерево уже почти перестало биться. Рубить осталось чуть.

Тогда Айша отпустила ствол, опустилась на корточки. Сверху вниз по стволу, к земле, спускались муравьи. Один попал в каплю выступившей смолы, никак не мог выбраться.

Все население дерева спасалось бегством.

— Кадам! позвала Айша.

Кадам обернулся.

— Ты детей любишь? — спросила Айша. — Маленьких?

— Детей кто не любит! — сказал Кадам и ощупал проруб. — Звери тоже детей своих любят. Совсем как люди.

— А зверей любишь? — продолжала спрашивать Айша.

— Хм… — сказал Кадам. — Конечно.

— Что ж ты их убиваешь?

— Каждый своим делом занят, — сказал Кадам серьезно. — Я — охочусь! Охотник убивает зверя. Бывает наоборот. Это справедливо.

— Так у тебя ружье, нож, — неуверенно возразила Айша.

— У зверей зубы, когти, — объяснил Кадам. — Зверь сильнее человека. У Рахмета было ружье, а барс убил его… Принеси кетмень!

Кадам свалил дерево и теперь очищал ствол от тонких сучьев. Айша подошла, прижимая кетмень без черенка двумя руками к груди.

— Кадам! — снова позвала Айша. — А ты во Фрунзе был?

— Нет, — сказал Кадам, продолжая обрубать.

— А в Москве?

— Ты хочешь в город? — спросил Кадам, откладывая кинжал.

— Нет-нет! — торопливо сказала Айша. — Только посмотреть…

— На будущий год поедем, — сказал Кадам. — Дом вот построим…

— У тебя будет хороший дом, — сказала Айша. — Большой.

— У меня? — переспросил Кадам. — У нас… Айша!

Опустив голову, Айша медленно подошла к Кадаму. Она словно бы и не хотела идти, она хотела бы пройти мимо — но что-то властно притягивало ее к охотнику, и вот она стоит перед ним.

Кадам забрал у нее кетмень, бросил на землю. Взял за руки двумя своими и притянул, приблизил к себе. Теперь они стояли вплотную друг к другу. Кадам наклонил голову и, зажмурив глаза, как бы запоминая надолго, навсегда, вдохнул запах волос соседской дочки. Еще вдохнул. И еще раз, глубоко.

Отпустив ее руки, он повернулся и, проходя мимо мазанки, поднял с земли второй кетмень и лопату.

— Пошли, — сказал Кадам. — Кетмень возьми. И черенок!

— Черенок? — Айша взглянула вопросительно. — Так он же без черенка.

— Ну, дерево это, — уточнил Кадам. — Палку.

Айша подняла ствол срубленного дерева и пошла сквозь заросли вслед за Кадамом — к развалинам дома его отца.

И они разбирали развалины саманных стен, и отгребали мусор, а кирпичи, пригодные еще для дела, складывали в сторонке.

И разровняли, утрамбовали площадку для строительства, и по сторонам ее вкопали четыре краеугольных камня.

И яму вырыли, круглую яму для добычи глины на кирпичи. И, опустившись в ту яму, смешивали босыми ногами глину с толченым кизяком — медленно, равномерно поднимали ноги, а потом опускали их, словно бы шагали на месте.

И жидкий саман наливали в деревянные формы, и ждали, когда он затвердеет, а потом раскладывали сырые кирпичи на солнце для просушки.

И жили они во времянке, на опушке кустарника, и стала женщиной Айша, и затяжелела. И Кадам, отец нерожденного еще на свет существа, ждал его прихода с радостью и тревогой.

А осенью, когда трава к утру покрывалась белым пушком изморози и делалась ломкой, стены их дома поднялись вровень с человеческим ростом. И все семейство Гульмамада помогало им, чтобы поспеть подвести стены под крышу до снега.

И когда дом был готов, первыми в него вошли Кадам и Айша, а потом Гульмамад с Лейлой, Дауд, старый Курбан и другие люди кишлака. А мать Гульмамада умерла к тому времени.

Ранним морозным утром Гульмамад во дворе своей кибитки привязывал жеребца к станку — ковать. Джура помогал отцу: держал веревку, тянул. Испуганный жеребец вырывался, справиться с ним было трудно. Весь снег во дворе был взрыт человеческими и конскими следами. Тяжелое дело — привязать жеребца к столбам ковочного станка.

Порывистый сильный ветер заверчивал снежную крупу, швырял ее в людей, в стены кибитки. Засыпанная снегом чуть ни по окна, кибитка казалась совсем низкой.

Воздух был ряб от снега. Плотные снежные комья, вылетающие из-под копыт жеребца, снизу вверх, как белые ракеты, пробивали покачивающуюся спираль падающего снега. Казалось, не будет конца этому снегопаду, соединившему небо с землей.

— Заводи! — закричал Гульмамад Джуре. — Ремень заводи!

Не дождавшись, он вырвал у Джуры из рук длинный кожаный ремешок, завел его за заднюю ногу жеребца и притянул, прикрутил к столбу.

Наконец, жеребец был привязан. Он тяжело, часто поводил боками, на губах его кипела пена и хлопьями срывалась в снег.

Спеша, Гульмамад подрезал копыто полукруглым ножом, наложил подкову и прибил ее гвоздями с четырехугольной шляпкой. Кончики гвоздей, прошедшие копыто насквозь, он аккуратно откусил щипцами. Ковка коня требует усердия и добросовестности.

— Можно я поеду с Айшой? — спросил Джура, дергая отца за рукав.

— Кадам поедет, — распутывая жеребца, сказал Гульмамад. — Нечего тебе там делать… Лошадь ему отведи. Как уедут — возвращайся вместе с матерью. Быстро, быстро давай!

Джура сел в седло, не достал до стремян. Жеребец шарахнулся под ним в сторону.

— Эй, Джура! — крикнул Гульмамад. — Скажи Айше… А, ладно, езжай. Мать все знает.

Скорчившись на спине жеребца, Джура поскакал к дому Кадама. Он и не заметил, как выскочил из кишлака — снег заметал так, что в пяти шагах ничего нельзя было разобрать. Небо работало как хорошо смазанная машина, легко работало. Казалось, надумай кто-то там наверху — и небо без усилия заработает еще пуще, и тогда снег повалит плотней и земля обрастет им, и прекратится жизнь… Проскакав метров триста, Джура столкнулся с Кадамом у самого его дома. Сидя в седле, Кадам затягивал ремень поверх овчинной шубы.

— Подковали? — оборотился он к Джуре. — Давай коня быстро! Я в Кзыл-Су, за доктором. Началось…

Джура соскочил с жеребца, передал повод Кадаму.

— Беги к отцу, — наклонился к нему Кадам, — скажи ему. Понял? Скажи: началось у Айши.

Кадам хлестнул коня, исчез из глаз — даже топота не слышно было в белом месиве. Джура стоял, бессмысленно вглядываясь в снеговые бегущие ленты у своего лица.

Из дома вышла Лейла в чапане, накинутом на голову, подошла к сыну. Так они вдвоем и стояли, под снегом, и глядели в ту сторону, куда уехал Кадам.

— Ты замерз, сынок, — сказала Лейла. — Иди, погрейся.

— Как она? — спросил Джура.

— Иди, сынок, — сказала Лейла, поворачивая сына к двери.

Кадам одвуконь скакал по улице Кзыл-Су. Подъехав к выбеленному домику больницы, он спешился, набросил повод на колышек забора и бегом поднялся на крыльцо. В темном коридоре не было ни души. Из кабинета врача, из-за полуприкрытой двери, пробивался серый свет непогожего зимнего дня.

Врач, русский старик, подкладывал дрова в печку. Подстелив газету, он стоял на коленях перед пышущей жаром дверцей. Он был в носках, большие его валенки, заткнутые за печку, дымились.

Услышав шаги, врач, не поднимаясь с пола, оглянулся на Кадама и поглядел на него вопросительно.

— Акушерка где? — спросил Кадам. — Жена рожает. В кишлаке. Ехать надо, доктор!

— Рожает? — переспросил доктор, втискивая поленце в печку. — Вот и прекрасно, великолепно. Ты присаживайся, грейся — погодка не балует… Звать-то как?

— Айша.

— Нет, тебя! — поправил доктор.

— Кадам, — сказал Кадам, стоя в дверях. — Ехать надо, доктор! Первый ребенок… Мать ее говорит — плохо, совсем плохо… Давай поедем! Лошадь вторая есть, хорошая лошадь.

— Да ты погоди, погоди, — сказал доктор рассудительно. — Спешкой делу не поможешь…

— Акушерка где? — спросил Кадам и шагнул через порог, к доктору.

Доктор с грохотом бросил дрова на пол и поднялся поспешно.

— Слушай, — сказал доктор. — Слушай меня, человек хороший. Акушерка уехала принимать роды на стойбище. Кенеша знаешь, чабана? Вот к нему. Сейчас оттуда не выберешься — все занесло. Ты слушай! Ждать надо, понимаешь? Ждать!

Кадам кивал головой, не хотел понимать, не понимал.

— Нельзя ждать, — сказал Кадам, стоя посреди комнаты. — Первые роды. Ее мать говорит — совсем плохо, может умереть. Ты доктор — поехали в Алтын-Киик. Надо помогать!

Тихонько, тихонько доктор стал огибать Кадама, подбираясь к двери. Ноги его, обутые в носки, ступали бесшумно.

— Я один здесь дежурю, — прожурчал доктор. — Мне по закону уезжать никак не положено. Ты ведь сам подумай: я уеду, а кто-нибудь придет…

— Кто ж поможет? — отступив к двери, потерянно спросил Кадам. Он, действительно, не мог взять в толк, кто ж ему теперь поможет, если акушерки нет, а доктору запрещено законом. — Мать говорит — умрет она.

— Ну, зачем же так! — отступая к печке, возмутился доктор. — Мамаша ее просто волнуется, вот и все. Когда я сам, милый ты мой человек…

— Значит, не поедешь, — перебил его Кадам.

— Никак невозможно! — зачастил старик и, тоскливо поглядывая на заслоненную Кадамом дверь, забегал по комнате. — Вот-те святой крест… Но ты сам-то не волнуйся, иди отдыхай. А как акушерка вернется — сразу поедете.

— Мне зачем отдыхать, — махнул рукой Кадам. — Лошадь пусть отдыхает… — и вышел из комнаты.

Полки магазина, сколоченные из струганых досок и украшенные по ребру газетной бахромой, ломились от товаров. Все здесь было: соль, китовое мясо в томате с горохом, гвозди и керосин. Были сапоги кирзовые, граненые стаканы и книга с картинками «Вперед, к победе коммунизма!» Были амбарные замки и один набор гинекологических инструментов. Много чего было.

Детских одеял не было. Пробившись к прилавку, Кадам попросил одеяло для взрослых — но не оказалось и такого.

— Для детей куклы есть, — сказал продавец. — Как живые. Глаза закрываются. Показать?

Но Кадам не захотел смотреть, как у куклы закрываются глаза.

В магазине толпилось человек тридцать. Немногие из них пришли сюда за покупками. Люди глазели на товары, курили, разговаривали, пили водку из граненых стаканов в углу магазина, на мешках с солью. Здесь было тепло и людно — что еще нужно общительному человеку?

Кадама узнали, заговорили все разом:

— Сын, дочь? Доехал как?

— За акушеркой я, — сказал Кадам. — Шесть часов ехал.

Вперед протиснулся почтовый служащий в шубе и новой форменной фуражке с лакированным козырьком, натянутой на уши. Давая ему дорогу, окружающие расступились с почтением.

— Акушерка на стойбище, — сообщил почтарь. — Жена Кенеша рожает… Кто едет с тобой в Алтын-Киик?

— Никого нет, — сказал Кадам.

— Это не годится! — решил почтарь. — Помогать надо. Пускай русский врач едет, чего ему тут сидеть.

— Ну-ка, пусти! — Кадам отодвинул почтаря и двинулся к двери. — Русский… Аллах мне поможет!

— Вертолет надо вызвать, — предложил кто-то.

— Вертолет в такую погоду разве пойдет? — возразили ему.

Кадам обернулся от двери: вертолет. Ну, конечно, вертолет. Надо вернуться к этому русскому старику в больницу, попросить. Он вызовет.

— Ушел! — с осуждением сказал почтарь. — Сумасшедший он все-таки, этот Кадам. Ему все помогают, а он… Карим, беги на почту. Звони в город — скажешь, я велел. Прямо санавиацию вызывай!

— Да не полетят они, — усомнился Карим. — Зря только бегать.

— Давай, беги! — пихнул Карима почтарь. — Помогать надо!

— Что такое! — вполголоса возмутился какой-то дед. — Или киргизские женщины разучились рожать? — Дед с ожесточением запихивал в наволочку сахар и хозяйственное мыло. — Ишь, ты!

— Никто не разучился! — раздраженно сказал почтарь, не терпевший возражений. — Тебя вон, дед, мамка рожала без акушерки — ты и вышел такой дурной.

— Ну и дурной, — не стал спорить с начальством дед. — Моя старуха семнадцать раз рожала, почти что двадцать. Как ей рожать — я аркан к потолку привязываю, а она тянет изо всех сил, дергает… Теперь так уже не умеют, — с досадой заключил дед и подался к выходу.

В дверях он столкнулся с аккуратным стариком, одетым хоть и бедно, но не нище: серый его ватный халат давным-давно утратил изначальный цвет и форму, а мышиного цвета красноармейская шапка-ушанка, отороченная вытертым бобриком, истончала от носки. Услужливо придержав дверь перед выходившим чадолюбцем с наволочкой, старик шагнул в магазин и бочком, бочком протиснулся к прилавку. Оглядев полки, он поманил продавца.

— Вельвет есть? — обратился старик к продавцу.

— Опять ты со своим вельветом! — отмахнулся продавец. — Погоди, ей-Богу…

— Что такое? — удивился старик.

— Жена Кадама рожает, — объяснил продавец.

— Какого? — уточнил старик. — Охотника?

— Ну да, — сказал продавец. — Акушерки нету.

— Хороший человек Кадам, — задумчиво покачивая головой, сказал старик. — Акушерки нету?

В ответ продавец махнул рукой и плюнул на пол.

— Зачем сердиться? — миролюбиво сказал старик и, нашарив в кармане кусок сахару, сунул его в рот. — Пускай Мурза едет. Четыре года назад его двоюродная сестра помогла родить моей невестке.

Почтарь обернулся к старику, посмотрел на него строго.

— Мурза? — спросил почтарь. — Старик дело говорит. Пошли к Мурзе!

Люди, толкаясь, высыпали на улицу. Пошел и сердитый продавец. Выйдя из магазина вслед за замешкавшимся стариком, он запер дверь на больший висячий замок.

Прямо против магазина — только улицу перебежать — светилась ярким одеколонным светом парикмахерская. В парикмахерском кресле лежал, блаженно разбросав ноги в хромовых сапогах, председатель сельсовета Саид-ака. Парикмахер Мурза обильно намыливал ему щеки.

— Ай, Мурза! — войдя стремительно, сказал почтарь. За ним в парикмахерскую втиснулось человек десять, остальные топтались на улице. — Где твоя сестра? Жена Кадама рожает.

— Какого Кадама? — справился Мурза, продолжая безмятежно намыливать в тесноте. Саид лежал в кресле, прикрыв глаза и не шевелясь. — Я что-то не помню.

— Ну, охотник, — пояснил почтарь. — Волосы светлые, короткие.

— А, — сказал Мурза. — Теперь помню… Дома сестра.

— Давай, поезжай, — скомандовал почтарь. — Она помогать будет. К ночи там будете.

— Слушай, сохнет! — открыв глаза, ускорил Саид-ака отвлекшегося Мурзу. — Сохнет пена!

— Лошадей где взять? — спросил Мурза, правя бритву на ремешке.

— Я, может, сельсоветскую дам одну, — подал голос из глубины кресла Саид-ака. — Брей давай!

— Ну вот, — заключил почтарь. — Одна уже есть… Пошли, Мурза!

— Как пошли! — приподнялся в кресле Саид-ака. — А бриться?

— Да ладно тебе! — урезонили Саид-аку из толпы. — Сам добреешься.

— Женщина, что ли?

— Твой отец носил бороду.

— Слушай, бриться надо! — настаивал на своем Саид-ака.

— А ну, давай сюда! — чуть ни силком отобрал бритву у Мурзы огромный, с недельной щетиной на щеках малый в кожаном пальто и кожаной шапке, завязанной тесемками под подбородком. — Я знаешь как брею!

— Правильно! — поддержали из толпы. — Он же в армии научился.

Доброволец засучил кожаные рукава и решительно подошел к Саиду с бритвой в руке. Умиротворенно закрыв глаза, Саид-ака вытянулся в кресле.

Одеколон не забудь! — крикнул подталкиваемый к двери Мурза. — Квасцы в банке! Кровь останавливать, знаешь?

— Бумажкой лучше заклеить, — возразил доброволец, приступая.

— Лошадь вторую где взять? — выйдя следом за почтарем, спросил Мурза.

— Где где… — поморщился почтарь. — Свою возьми.

— Нет у меня! — остановился Мурза. — Пастух я, что ли?

— Я поеду, — сказал старик и поглубже нахлобучил на лоб свою шапчонку. — Вон у меня лошадь.

— Тебе зачем беспокоиться, аксакал? — спросил почтарь. — Вон как метет… А я вертолет вызвал, — загнул палец почтарь, — Мурзу послал, — загнул другой. — Людям помогать надо!

— Кадам пригласил меня на свадьбу в свое время, — уклончиво сказал старик.

Буран кончился, редкие хлопья снега падали теперь вертикально — не заметало. Кадам спешил, погонял. Подставная лошадь легко вынимала ноги из глубокого снега.

На гребне перевала Кадам остановился. Долго, пристально глядел он назад, вслушивался. Нет, никто не едет вслед за ним, и вертолет не летит… Ущелье было пусто, словно все здесь вымерло, все схоронено в голубом вечернем снегу — и зверье, и птицы.

Кадам отпустил повод, стал спускаться в обрыв.

Чуя конец пути, лошади шли ходко, скользили. Кадам не сдерживал их: подковы свежие, не упадут. Подъехав к своему дому, он спешился и завел лошадей в конюшню.

Конюшня подстроена была к стене дома, и всякий домовой звук был слышен здесь отчетливо. Кадам привалился к плечу своего жеребца, слушал со страхом и с надеждой. Тихо за стеной, как будто и там все завалено снегом.

Дремали, опустив головы, усталые лошади.

Кадам вышел из конюшни. Вдруг за его спиной рванулся, ударил о стенку стойла испуганный жеребец: кричала Айша. Она кричала сквозь зубы, хрипло, страшно.

Кадам бросился к двери и на пороге столкнулся с Гульмамадом.

— Что! — выдохнул Кадам.

Гульмамад отрицательно кивнул головой.

— Акушерка где? — спросил Гульмамад.

— Нет, — сказал Кадам. — Нет! — закричал Кадам. — Никого нет! Нигде! — Стонала, захлебывалась Айша за дверью. Кадам схватил Гульмамада за ворот халата, тряс его, кричал. — Я сам есть, руки у меня есть, глаза есть! Больше ничего нет!

Отпустив Гульмамада, Кадам прислонился головой к его плечу. Стоял молча, не шевелясь. Потом отстранился медленно.

— Иди, поспи, — сказал Гульмамад. — Ты не виноват.

— Виноват, — прошептал Кадам. — Все люди виноваты. Никто не пришел ко мне, понимаешь ты? Волки пришли бы, волки!

— Иди, поспи, — повторил Гульмамад. — Тебе спать надо.

— Я здесь посижу, — сказал Кадам, вдруг успокоившись. — Не хочу смотреть. А ты иди туда.

Кадам опустился на порог и сидел, подперев голову руками. Никого нет, никто не приехал! Все снег замел — и зверье, и людей. Один Кадам остался на белом свете.

Сидел Кадам, глядел в землю.

А из зарослей арчи вылетела сорока. Не та ли это, которую он убил третьего дня, или неделю, или год назад? Кадам не знал — он не смотрел, не видел.

Сорока летела к нему из арчатника, низко, а за ней десятки сорок, сотни других птиц. Птицы летели почти бесшумно. Они пронеслись мимо дома, мимо Кадама, почти задев его теплыми крыльями.

Киик появился на склоне горы. Старый киик, вожак, он высоко держал голову, увенчанную мощными, загнутыми назад рогами. Он всмотрелся, вслушался. Потом шагнул вперед — осторожно, разведочно. И длинными прыжками начал спускаться с откоса.

За кииком кучно шло его стадо. Киики — самцы и самки с детенышами — скатывались с горы волнами; казалось, что поверхность горы пришла в движение.

Вот и архары пошли с другой горы. Их много — десятки, сотни. Они идут, проходят, как на немыслимом параде. Они пришли — хотя этого и не может быть! Они пришли к охотнику в минуту его смерти от одиночества среди ему подобных. Кого из них, скольких застрелил Кадам за свою жизнь?

Кадам не знал. Он, наверное, думал о том, что это было бы справедливо — если бы пришли к нему сейчас звери, которых он любил и понимал, звери, убитые им в поте лица, в открытом бою, с риском для жизни и ради сохранения жизни.

Летели птицы, длинными прыжками двигались козлы. Они приближались к Кадамову дому, они обтекали его и уходили дальше, к реке. Кадам был теперь не один — сотни живых существ окружали его.

Барсы шли поодиночке, им неведомо стадное чувство.

Легко бежали розовые рыси на длинных ногах.

Ковылял, переваливаясь, медведь, и жирные киики не боялись его.

— Эй, э-ге-гей! — закричал всадник, возникший в полусотне метров на тропе, ведущей с перевала. За первым всадником ехал второй.

Кадам поднял голову — животные уходили в густеющих сумерках к реке, последние из них исчезли в зарослях на берегу. Они сделали свое дело, пришли — а теперь уходили.

Поднявшись, Кадам шагнул навстречу всадникам — и застыл, испуганно и изумленно вглядываясь в снег. Весь снег вокруг, куда хватает глаз, был истоптан, изрыт свежими звериными следами.

Кадам нагнулся и, осторожно проводя по снегу рукой, ощупал следы негнущимися пальцами: здесь прошел барс, здесь архар. А здесь — волк.

Всадники подъехали к Кадаму — мужчина и женщина. Одежда их обледенела, они словно бы покрылись хрустальной оболочкой, кое-где треснувшей.

— Послушай, уважаемый, — спросил старик с седла. — Кадам где здесь живет?

Кадам смотрел на следы, на всадников, снова на следы.

— Приехали… — сказал Кадам, беря лошадей под уздцы. — Приехали…

— Этот дом? — спросил старик. — А где Кадам?

— Все правильно; — сказал Кадам. — Я Кадам.

— Кадам! — воскликнул старик, слезая с седла. — А я тебя сразу и не узнал. Второй раз уже не узнал!

Кадам удивленно взглянул на старика — он не знал этого человека.

— Радуется! — объяснил старик, повернувшись к женщине.

Держа поводья, Кадам открыл двери своего дома и пропустил приехавших. В одной рубашке выскочил Джура, завел лошадей в конюшню. Пегий меринок старика еле передвигал ноги.

А Кадам опустился на колени в снег, на следы.

Снег был чист, нетронут, как свежевыглаженное полотно.

Кадам поднялся, оглянулся — вокруг него лежало ровное, покрытое голубым искрящимся снегом пространство.

Беспомощно, недоуменно глядел Кадам.

Из близкого арчатника донесся резкий птичий голос, Кадам всмотрелся, заметил в кустах сороку и вздохнул, наконец, облегченно. Беспокойная эта птица вертелась на ветке, поглядывала на Кадама и не улетала.

Медленно, не скрываясь, шел охотник Кадам к арчатнику, шел, растворяясь в голубизне вечернего снега, в синих сумерках, ползущих ему навстречу из-за перевала.