Посвящение

fb2
Кузнецов Иван

Советские спецслужбы получают от высшего руководства страны задание обеспечить эффективное противодействие Аненербе, могущественной идеологически-оккультной организации фашистской Германии. В связи с этим формируется особое сверхсекретное подразделение, с целью изучения возможности ментального воздействия на людей, в том числе в области сверхчувственного. В самом начале войны девочка попадает в спецподразделение. Теперь у нее нет семьи, нет дома, нет даже имени, данного родителями. Она получила другое имя — Таисия. Тая, тайная, таинственная, она на войне, и на этой войне ей предназначена совершенно особая миссия и судьба.

Часть первая. Москва

После спасительных дождей, ливших почти всю дорогу — от самого Ленинграда — и названных кем-то в вагоне «антифашистскими» за то, что уберегли нас от воздушных налётов, Москва встретила прибывший состав неожиданно солнечным утром.

Прямо у вагона — едва сошли — мать уверенно окликнул сквозь толпу по имени-отчеству немолодой мужчина среднего роста в дорогом костюме…

В Ленинграде у нас одна женщина из соседней квартиры была портнихой. Она ходила к Аглае Марковне на спиритические сеансы. Я помогала ей со стиркой, а портниха за это научила меня шить на машинке и разбираться в тканях и модных фасонах, и ещё сшила мне кое-что из обрезков…

Мужчина показал матери в развёрнутом виде документ с красной корочкой и представился устно:

— Бродов Николай Иванович.

Ого! Это тот самый человек, который подписал для матери вызов в Москву, чтобы её сразу отпустили с завода! Именно к товарищу Бродову направила меня Аглая Марковна. Надо же, не помощника послал, а лично приехал!

Они с матерью пожали руки, и мать скорее подхватила чемодан, за который боялась, а Николай Иванович обратился ко мне, коротко улыбнувшись:

— Ты же Таисия?

Я подтвердила и, поставив на платформу свой багаж — небольшой плетёный короб, по примеру матери протянула ему руку…

Если уж быть точной до конца, надо отметить, что тогда меня звали по-другому. Как — теперь вовсе не важно. Все операторы носили новые имена. Девчонки-медички как-то в доверительном разговоре клялись, что мы знаем их под настоящими именами, но полной уверенности в этом у меня не осталось. Лично мне новое имя понравилось. Товарищ Бродов выбирал в моём присутствии из списка. «Таисия. Пойдёт?» Обращался он к Михаилу Марковичу, своему ближайшему помощнику, однако, не дав тому ответить, повернулся ко мне: «Тая, Таисия… Тайная, таинственная… Как тебе?» — «Можно», — смущённо выдавила я, плохо ориентируясь, зачем мне это новое имя понадобится.

Однако то происходило немного позже. Чтобы не запутаться, пойду-ка я лучше последовательно по всем событиям…

Его узкая ладонь была сухой и тёплой, рукопожатие — твёрдым. Во время нашего короткого диалога товарищ Бродов, не скрывая интереса, внимательно смотрел мне в лицо.

Потом он повёл нас сквозь толпу, валившую с разных сторон, попросив не отставать и не теряться. Поездов стояло много, не разберёшься, какие только прибыли, какие ждут очереди на отправку. Там и тут пролетали плотные клубы паровозного дыма. Пассажиры, которые ехали транзитом, толпились на перронах, где не было перекрыто решётками, и в здании вокзала: они же не имели московских пропусков. Многие метались, пытаясь понять, куда им теперь деваться и как попасть на нужный поезд. Люди искали, как бы разжиться водой и где достать поесть…

Когда отъезжали из Ленинграда, толпа была ещё более суматошной и напряжённой. У дальнего перрона грузили санитарный эшелон. За головами и спинами, среди клубов чёрного дыма, я мало что видела, но и от того, что разглядела, мороз продрал: столько калечных, кровавые повязки, искажённые страданием лица. Зрелище притягивало взгляд помимо воли. Когда мы уже ехали и уже миновали Бологое — самую опасную часть пути, я всё боялась уснуть: как бы не пришли ко мне во сне тяжелораненые. И с замиранием сердца ждала, что на вокзале в Москве снова будет стоять санитарный эшелон — быть может, тот же самый. Не случилось, и я, как ни совестно сознаться, вздохнула с облегчением.

Кое-кто из прибывших пытался выяснить, как и где можно всё-таки получить пропуск. Почему-то далеко не все знали, что Москва, находившаяся уже больше месяца на военном положении, закрыта. Счастливчики, у которых пропуска имелись, стояли в длинных очередях. Молодые военные в фуражках с синим верхом внимательно и подолгу изучали каждый предъявленный документ, лицо предъявителя, багаж.

Наш товарищ Бродов решительно провёл нас мимо всех очередей к проходу в ограждении. Наши пропуска были у него. Он показал высокому плечистому военному свою красную «корочку». Тот вытянулся и козырнул, затем быстро и формально пролистал остальные бумаги. Мы с матерью, как барыни, прошествовали мимо всех, ожидавших очереди на проверку документов. На площади нас ждал ещё один сюрприз: просторный чёрный автомобиль. За рулём — шофёр в военной форме. Он хотел выскочить из машины при появлении товарища Бродова, но тот жестом остановил его, открыл нам дверцу у заднего сиденья, а сам сел впереди.

— Владимир, мы ведь поедем Охотным Рядом? Мимо Кремля помедленнее, хорошо? Дальше на Арбат и… ну, вы знаете. — Николай Иванович живо обернулся к нам: — Мы будем ехать по самому центру Москвы. Так что смотрите, сравнивайте с Ленинградом.

Я прямо чувствовала, как нравится матери вся ситуация в целом и товарищ Бродов — в особенности. Персональное внимание крупного начальника тешило её врождённую гордость…

Бабушка порой беззлобно подтрунивала над ней: «И как ты у меня получилась такая пыня?! Не нашей ты породы, не деревенская, а прямо барыня». Мать отвечала так же весело, нарочито лукаво прищурившись: «Вам уж виднее, в кого я такая!» — «Ах ты, бесстыдница! Что матери говоришь! Да при ребёнке!» И бабушка шутливо, не сильно шлёпала мать скрученным полотенцем по спине. Это редкие были минуты, когда мать, позабыв заботы, веселилась от души. Бабушка — та часто шутила, смеялась…

В товарище Бродове ощущалась внутренняя сила, но такая сдержанная, воспитанная. Ненарочитая властность товарища Бродова, конечно, поразила воображение матери. Я тоже потихонечку к нему пригляделась.

Есть люди, про которых можно сказать: «некрасивый», «не симпатичный». Про Николая Ивановича так не скажешь. Внешне он был просто, что называется, «неинтересный». Даже первоклассный костюм, делавший его, безусловно, импозантнее, не придавал его внешности хоть какого-то шарма…

Что я так привязалась к одежде? Да просто неожиданно, что он оказался в штатском. Мы же с матерью читали подпись под вызовом: там было указано звание…

Николай Иванович крайне скупо улыбался, а большей частью хранил строгое выражение лица. Он был по-военному коротко стрижен и гладко выбрит. Чудно, по моим понятиям, смотрелся начальник без усов. Даже мой отец, простой человек, носил аккуратно подстриженные, в виде прямоугольной щёточки усы…

Отец воевал с немцами в той, первой, войне, был отравлен газами и, сколько помню, всё время хворал: у него была слабая грудь. Но он следил за собой, был всегда одет в недраное, аккуратно подстрижен. Высокий, худощавый, он и лицом вышел. Мать говаривала, если честно, не без сожаления: «Я с лица собиралась воду пить, когда замуж шла». Она намаялась с ним, конечно, с хворым: сколько мужицкой работы ей досталось, и трудодни одна зарабатывала. Но я крепко любила отца, и он — меня. Он был добрым и, когда не болел, весёлым… Вот снова я отвлеклась. Всё. Последний раз.

В общем, дежурные на выходе из вокзала произвели на меня куда большее впечатление: симпатичные, молодые, ладные, косая сажень, да плюс форма — так бы и любовалась. Но я, понятно, помалкивала и во все глаза смотрела в окна автомобиля — на Москву.

— Легко вас отпустили с завода? — поинтересовался товарищ Бродов, вновь обратившись к матери.

— Спасибо вам, легко! — сдержанно ответила мать.

Не то, что мне рассказывала, как начальник отдела кадров присвистнул, прочтя вызов и подпись под ним, и как глянул на неё «глазами бешеной коровы». То-то я хохотала! Мы с матерью толком не поняли, в чём заключалась волшебная сила этой подписи. Звание у товарища Бродова вроде бы не такое уж звучное: «майор», должность невразумительная: начальник какой-то особой группы СВТО. Должно быть, слова «государственной безопасности» и печать НКВД так впечатляли каждого, кто читал бумагу.

Впоследствии новые подружки в Лаборатории разъяснили мне, что звание у товарища Бродова довольно высокое. Но они приводили мне для сравнения другие какие-то звания, масштаба которых я тоже не понимала.

Сразу же мать отправилась на эвакопункт, где чудодейственное письмо помогло получить место в эшелоне, отбывавшем в тот же день по Октябрьской дороге, то есть прямиком на Москву. Предупредили: дорога опасна, сильно бомбят станции, в Бологом — это на полпути — уже несколько раз случались крупные заторы из-за бомбёжек. Но если мать приняла решение, то назад уже никогда не поворачивала.

— Вам нравилась работа? — не отставал Николай Иванович.

Мать замялась, не понимая, какого ответа от неё ждут.

— Скажите как есть. Мы сейчас подбираем для вас новую работу. Полезно бы знать ваши предпочтения.

Мать сделала вид, будто ни капельки не удивилась. Она кивнула и решительно заявила:

— Очень нравилась работа! Только уж очень тяжёлые заготовки. По молодости я и не такие тяжести пулила, но теперь…

Она многозначительно замолчала. Умеет мать так вот многозначительно недоговаривать. Есть и в этой манере нечто барское: догадывайтесь, мол, сами, что я имела в виду. Я так разговаривать, как она, совсем не умею: леплю всё, что в голове накопилось, — никакой игры, никакого интереса.

Утреннее солнце окрашивало фасады домов в тёплые оттенки. Надо же, прямо как в песне поётся: «Утро красит нежным цветом»!

Будто монеткой по стеклу, скрежетнуло по сердцу: разбомблённый дом! Вон там ещё. Вокруг свежих руин суетились люди и грузовые машины. Развалины другого дома были уже почти убраны.

— Москву стараются быстро расчищать от завалов, — опять обернулся к нам Николай Иванович, — чтобы не так резало по сердцу. Понимаем? А как в Ленинграде? — спросил он с искренним интересом.

— Были налёты и ночью, и днём, но самолётов не много прорвалось: отбили, — сказала мать. — Так и не особенно заметно, где что напакостили.

Тут наш автомобиль, проехав по дуге, покатил по какой-то короткой, широкой улице резко под уклон, и перед нами открылась просторная площадь. Асфальт кое-где раскрашен разноцветными пятнами, посередине — снят, и в неглубокую яму установлены зенитные орудия. На них я и в Ленинграде насмотрелась. Ещё дальше, за зенитками, происходило что-то необыкновенное. Там виднелся огромный чёрный силуэт самолёта, и его опоясывала по широченному периметру исполинских размеров очередь. Люди продвигались достаточно быстро, и лишь у самого самолёта движение очереди замедлялось.

— Я и забыл! — качнул головой товарищ. — Владимир, помедленнее, пожалуйста! — Он снова вполоборота развернулся к нам. — Это «юнкерс», его сбили на подлёте к городу и вот привезли показать москвичам.

Мы уже медленно катили мимо очереди, и я вовсю вытягивала шею, чтобы разглядеть получше возвышавшийся над спинами и головами заинтересованных граждан вражеский самолёт. По моему лицу наверняка можно было легко прочитать, как я хочу выскочить из машины и присоединиться к организованным в громадную очередь зевакам. На мать я не оборачивалась, боясь оторваться хоть на секунду от зрелища за окном. Она, думаю, справилась со своим любопытством так, что его было и не заметить: она умеет.

— Сейчас времени нет: нужно скорее вас разместить, меня ждут дела, — тоном, не предполагавшим возражений, сообщил товарищ Бродов, будто отвечая на мою молчаливую гримасу. — Но позже вы обязательно сюда вернётесь, чтобы подойти к самолёту. Хорошо? Он простоит не меньше недели.

Тут из-за громоздкого серого здания показались башни Кремля, и наше внимание всецело переключилось на них. Я с замиранием сердца ждала: вот сейчас увижу рубиновые звёзды! Но ни на одной башне ни единой звезды так и не разглядела. Более того, башни были размалёваны какими-то тусклыми, разноцветными пятнами, на стенах — грубые изображения многоэтажных домов. Однако стоило немного привыкнуть, и очертания Кремля проступили отчётливо, и стало видно, какой он цельный и могучий. Крупное здание впереди по ходу движения я вначале приняла за два небольших особнячка.

— Маскировка, — коротко бросил Николай Иванович через плечо.

Позже, когда позади остались длинная улица с невероятной красоты затейливым дворцом, густо покрытым каменной резьбой, — больше я ничего толком не успела разглядеть, поскольку ехали быстро, — и просторная площадь, а наш автомобиль приняла в свои объятия новая улица, товарищ Бродов сказал, что мы на Арбате. Мне прежде не раз приводилось слышать это название, и я привыкла считать Арбат одной из главных улиц Москвы — соответственно, просторной и торжественной, наподобие Невского проспекта. Но улица оказалась неширокой, с небольшими разномастными домами и в целом уютной на вид. Автомобиль свернул налево, в переулки, ещё поворот-другой — и мы приехали.

— Николай Иванович, девочка вышла из дому. Подошла к прохожему, прохожий махнул рукой…

Куницын рапортовал торопливо, скороговоркой, но не захлёбывался, не сглатывал слова, как раньше. Молодцы девчонки: хорошо поработали. Главное дело, два сеанса — и всё, Куницына не узнать — другой человек: собранный, чёткий. Мысль об этом скользнула по краю сознания — согревающая, как солнечный луч, но совсем не главная сейчас. Бродов внимательно слушал рапорт и мысленно ещё сильнее торопил оперативника. То, что девочка спросила у случайного встречного дорогу до булочной, а тот показал, махнув рукой, и она зашла и скоро вышла с булочкой, осмотрительно придерживая оставшиеся карточки и деньги в кармане растянутой материной кофты, — эти подробности вообще не важны, но не Куницыну решать, что важно, а что нет.

— В настоящий момент движется по Гоголевскому бульвару в сторону Пречистенских… То есть Дворца Советов.

Вот это интуиция! Похоже, Аглая Марковна не преувеличила, когда пообещала Бродову прислать маленький бриллиантик. Перспективная девочка. Прослушка уже показала, что ребёнок, едва войдя в квартиру, ощутил там смертную тоску. Ещё бы! Не один и не двое обречённых побывали в этих тихих стенах. Девочка беспричинно плакала, и мать отправила её погулять, развеяться, заодно купить немного хлеба по продталонам, щедро выданным Бродовым. Не маленькая, не заблудится! Согласно докладу Куницына, теперь, на улице, девочка отвлеклась, заметно повеселела и медлила с возвращением в неприятную квартиру. И куда же она направилась? Сюда, к Пречистенским воротам — на площадь Дворца Советов!!! Сама идёт навстречу судьбе — разве нет?

— Ясно. Синенко в машине? Быстро снимай его с наблюдения, дуйте в квартиру и действуйте по плану! — выпалил Бродов.

— Есть!

— Чтоб уехали строго до её возвращения, понял?! И до моего.

Лишнее уточнение: Куницын не идиот же. Бродов поспешно положил трубку. Поморщился. Ему тоже не резон задерживаться. Но он должен хоть как-то переварить произошедшее! Пара минут оставалась в запасе.

Вообще-то он собирался выждать время и сделать это позже, но раз уж так сложились обстоятельства — только к лучшему! Он видел девочку достаточно, чтобы безо всяких экспертов быть уверенным: подойдёт.

Ему досталось такое направление, где редко приходилось отдавать приказ на ликвидацию. Направление вообще уникальное, но не о том…

Тётка вытирает пухлым махровым полотенцем только что вымытые волосы, напевает, радуется отдельной квартире — ОТДЕЛЬНОЙ! Радуется счастливому случаю, который привёл в Москву: у дочки открылся необыкновенный талант, пока не очень поняла какой, но таких талантливых детей собирают в Москве, обучают, дают дорогу в жизнь. А ей самой обещали хорошее трудоустройство, паёк…

Тётка, в сущности, и сама находка, талант в своём роде. Смелая, сильная. Года нет, как перебралась из деревни в Ленинград по набору, на заводе была на хорошем счету, с соседями по квартире ладила: чистоплотная, расторопная, ненавязчивая — скорее замкнутая, но и не мрачная. И вот — подвернулась возможность попасть в Москву — сомнительная такая возможность, странная — колебалась месяца три. Аглая Марковна не торопила, не нажимала — так, напомнила пару раз. Что примечательно, Аглая даже не воздействовала: боялась, как бы дочка не почувствовала давления. И что же? Тётка взвесила всё — и согласилась сама! Мало кто из ленинградцев понимает, насколько тяжёлое положение складывается вокруг города, мало кто хочет эвакуироваться, стараясь не замечать, как сжимается кольцо. Их уговаривают, по квартирам начали ходить — они ни в какую. Зря… Но для этой уговоры стали последней каплей: она не успела врасти корнями в город. Решилась совсем, когда Аглая Марковна пообещала пропуск в закрытую теперь Москву.

Вот такая вера в свои силы, плюс решительность, плюс… Рисковая она баба, вот! Смелая и рисковая. Разве не талант? Разве не пошёл бы на пользу Родине?..

Не мямля, не амёба — живая, бодрая тётка…

Живой человек.

Бродов глянул на часы и, морщась ещё кривее, поднялся из-за стола. Даже если осталось время, чтобы остановить исполнителей, он не сделает этого. Ну не придумали ещё другого способа надёжно выводить из игры хорошо осведомлённого и сильно заинтересованного свидетеля. Он верил в возможности психиатров Лаборатории, а также своих особо одарённых подопечных. Но эксперименты с памятью — пока только эксперименты, а на карту будут поставлены государственные интересы. Он никому не докажет, что риск оправдан. Ни кому-то, ни самому себе.

Мать не должна догадаться до самого конца. Тогда дочь ничего не почувствует. Тогда у команды Бродова будет несколько спокойных дней или даже недель, чтобы с девочкой поработать…

С другими «школьниками» обошлось.

Женя сирота, попала к Бродову из детдома, где развлекала ребят, «предсказывая» им по пятницам ближайшее будущее — весьма удачно, — так что слава пошла. Девочке хватало ума делать это в виде весёлой игры, не напуская на себя серьёзности, а одному педагогу тоже хватило ума разглядеть подлинный талант — «для сцены», как он решил. Все же помешались на Мессинге — отличный крючок для ловли талантов!

Лидия старше всех, она училась в ФЗУ вдали от дома и до сих пор благополучно переписывается с родителями, изредка ездит к ним в гости.

Лида и Женя параллельно с работой и занятиями в Лаборатории Бродова начали учиться в школе медсестёр, а дальше — видно будет. Возможно, получат высшее медицинское образование, тогда сложится команда потрясающих специалистов: носителей феномена, способных этот феномен изучать самыми прогрессивными научными средствами. Сейчас у Бродова работают два доцента и один профессор медицины — хорошие, вдумчивые учёные, отлично разбираются в современной аппаратуре, виртуозно составляют психофармакологические препараты, но они не понимают, с чем имеют дело: никакого намёка на сверхспособности! Гораздо интереснее психиатр… В самое ближайшее время он должен осмотреть новенькую, и будем решать, что делать с её памятью о матери…

Опять приятные мысли о работе свернули в русло нынешнего непростого дня.

Ещё есть Игорь. До появления новенькой был младшим в команде: ему скоро только четырнадцать. Он — самый перспективный, страшно самолюбивый и целеустремлённый. Отец Игоря был крупным руководителем, мать — активным партработником. Оба попали в чистку ещё в тридцать пятом. Мальчика тогда, к счастью, очень оперативно определили в детдом под особый контроль, и он свято верит, что отец оказался врагом народа, а мать умерла от горя, узнав правду. Между прочим, легенда недалека от истины: как не враг народа, если позорил советскую власть и партию, ублажая баб ресторанами да модными тряпками, и в итоге растратил крупную сумму казенных денег?! Чтобы позор скрыть, назвали его вместо сластолюбивого растратчика идейным троцкистом и шпионом — только и всего. А мать и правда умерла своей смертью — хотя в сибирской ссылке, но и в Сибири люди живут! — горюя больше о разлуке с сыном и о пережитом стыде, чем о неверном муже.

Игоря Бродов вычислил сам при случайной встрече: какая-то была праздничная поездка в подшефный детдом. Или Игорь его вычислил: потому что мальчишка первым пошёл на контакт — страстно хотел попасть на работу в органы! Теперь Игорь прилежно учится и тренируется, у него есть цель: затмить самого Мессинга, которого встречал лично, с которым по своей настырности ухитрился даже пообщаться. Хотя парень знает, что роль ему назначена тихая, до поры незаметная, а слава его может навсегда остаться греметь в очень, очень узком кругу посвящённых.

Остальных операторов нечего и упоминать: все молоды, но все попали в Лабораторию взрослыми людьми, там никаких проблем с родственниками не возникло…

Бульвар с его густой зелёной тенью успокоил меня. Я там как будто выдохнула остатки мёртвого воздуха отвратительной квартиры. Я вряд ли могла бы разумно объяснить, что мне так не понравилось. Слишком высокие потолки, слишком тусклый и мертвенный жёлтый свет, затхлый воздух. Раскрой форточки, раздвинь шторы — и жизнь наладится. Не привыкать налаживать быт в чужих стенах. Зато отдельная квартира, целых две комнаты — невозможно осмыслить такую удачу! Но я хныкала в этой квартире от тоски и не могла остановить слёз. Хорошо, что мать была настроена благодушно и отпустила меня погулять!

Бульвары и скверы напоминают мне лес. Лес — это самое счастливое из детства — как мы с бабушкой ходим за ягодами, за грибами, травы собираем… Об этом не буду… На бульваре гуляли несколько женщин с малышами, попались двое-трое прохожих. Выше деревьев продренькал трамвай. Верхний вестибюль метро произвёл на меня двойственное впечатление: изящные формы, но маленький, как парковая беседка. Я ещё не отвыкла измерять строения ленинградской меркой. Ах, вот бы нырнуть вниз, в незнакомый и таинственный мир метро! Потом я прошла под аркой и увидала с самого конца бульвара площадь.

Площадь была просторная, пустая. Справа и слева — красивые и совсем небольшие дома — по два этажа, по три, в отдалении — повыше. Они не выглядели такими тяжёлыми, неприступными громадинами, как здания в Ленинграде. Наоборот, эти дома на площади казались тёплыми и — как будто в каждый можно зайти, как в деревне. В их красоте мне почудилась хрупкость и беззащитность — ведь я только утром видела результат бомбёжки.

Впереди, прямо против солнца, на другой стороне площади, за реденьким кустарником, виднелись ажурные вышки, прикрытые маскировочной сеткой, — каркас будущего Дворца Советов, строительство которого приостановила война.

Над площадью раскинулось широкое голубое небо с белыми комочками облаков — будто клочьями козьей шерсти. Ещё не высоко поднявшееся солнце светило прямо в глаза. На всей огромной площади я увидела всего несколько прохожих, проезжали редкие автомобили, поблёскивали электрические провода и трамвайные рельсы. Стояла тёплая, разморённая тишина — как на деревенской улице в летний полдень, только разве что не хватало звона кузнечиков. Сказать, что Москва отличалась от Ленинграда? Ленинград — красивый, цельный, торжественный. Москва — домашняя, пёстрая, разношёрстная, близкая и по-своему тоже очень красивая. Хоть голову сломай — толком не объяснишь. Я попала в совершенно другой мир — вот как правильнее.

Москва была пуста и прекрасна… И я уже парила, тонула, растворялась в ней, уже становилась её частью. И чувствовала только радость, как будто этот город укрыл меня на время от войны и беды…

В дальнейшей жизни я имела возможность заметить такую закономерность. Если беда предопределена, то незадолго до её наступления приходит ни с того ни с сего блаженное состояние покоя и тихого счастья — будто некто погладил по голове и шепнул с любовью: «Всё хорошо. И будет хорошо. Ни о чём не беспокойся!»

Чудесная стояла на улице погода: солнечное, тихое утро, с белыми облаками, со спокойным летним теплом. В подмосковном лесу трава высохла от недавнего зноя, а густые кроны хранят умиротворяющую прохладу; деловито переговариваются птицы. Как будто войны нет в помине. Исполнители уверят женщину, что её привезли на рытьё окопов вокруг секретного объекта. Нынче все роют окопы. Но объект секретный, поэтому людей свозят тоже секретно, особо проверенных. Это не надолго: трудовая повинность всего три часа для работающих — а ведь она уже принята на хорошую работу. Какую? Разве Николай Иванович не сказал?! Стало быть, вечером сообщит: ведь она уже к вечеру окажется дома. Дочкой пока займётся Николай Иванович: познакомит её со своей спецшколой, с другими учениками. Один из мужчин сам несёт лопаты:

— Вы пока отдыхайте: воздух, грибами пахнет, а? Вот, по тропинке, прошу вас вперёд!

Ну и пулю в затылок. Бродов потратил уйму нервов, чтобы накрепко втолковать исполнителям, как важно, чтобы смерть наступила мгновенно и что он обязательно узнает, если они ошибутся, и накажет. Им же не объяснишь, как именно он узнает — учитывая, что труп они закопают прямо на месте. Хотя все те немногие непосвящённые, кто непосредственно связан с работой Школы, домысливают, будто Бродов готовит этаких штампованных Мессингов…

В принципе, он мог бы ещё успеть догнать девочку на бульваре или на улице. Случайно встретить: «А я как раз шёл за тобой!» Избежать опасного момента возвращения в квартиру, выступить избавителем от необходимости туда возвращаться… Но, пожалуй, пусть лучше события для девочки развиваются рутинно и неторопливо. Вернулась, а тут её спокойно поджидает новый знакомый, он же руководитель спецшколы — Николай Иванович, а мама ушла оформляться на новую работу, вставать на учёты: военный и по новому месту проживания. Время военное, медлить с учётом нельзя, иначе ты — преступник. Ты — взрослая девочка, сама понимаешь. Мама должна успеть до конца рабочего дня.

Правда, вышло несколько иначе: он опоздал, девочка вернулась в пустую, незапертую квартиру. Спасла положение её крепкая деревенская привычка к незапертым дверям: ситуация не показалась ей слишком уж странной. Только тоска охватила с удвоенной силой.

— Пока мама занята, и тебе нечего терять время. Пойдём, будем проверять твои способности. Аглая Марковна тебя очень нахваливала. Познакомишься со своими будущими товарищами. Покажешь, что ты умеешь. Пошли!

Бродову остро претило вести девочку тем же — самым прямым и удобным — путём до Школы, который она час назад открыла сама. Час назад, когда приказ ещё не был отдан… Вышли через Чертольский переулок на Кропоткинскую улицу. Площадь, где побывала только что, девочка, конечно, узнала, и её лицо будто засияло изнутри. Она подняла глаза на своего спутника, хотела что-то сказать, но застеснялась и только улыбнулась ему. Красноречивее слов: «Я рада, что я здесь!»

Так совпало, что Николай Иванович в тот же момент почувствовал что-то вроде лёгкого удара в солнечное сплетение. И — как кругами по воде — тело и душу быстро заполнила смертная тоска. Без доклада Куницына ясно: кончено. Быстро они. Чуть-чуть не дошли!

Он ободряюще улыбнулся своей спутнице. Поднял глаза к голубому небу в белых облаках, заставил себя полюбоваться вместе с девочкой красивым вестибюлем метро: с этого ракурса он больше её впечатлил.

Переждали трамвай, пару военных автомобилей и, наконец, перешли. Бродов с облегчением нырнул в прохладный, полутёмный подъезд Школы. Сдал девочку с рук на руки тут же подвернувшейся Нине Анфилофьевне. На последнюю глянул многозначительно и жёстко: мол, не вздумай мне сейчас пугать девочку своей строгостью! Старая сексотка, похоже, и так была настроена относительно миролюбиво. Теперь Николай Иванович смог покинуть ненадолго «девчонок»: ушёл к себе отпиваться горячим чаем. Когда он вернётся к общению с новенькой, мысли и чувства уже должны быть в полном порядке: первый вихрь сбивчивых впечатлений у неё быстро сменится обострённой ясностью восприятия.

После яркого солнца в полутёмном вестибюле старинного особняка, где располагалась Школа-лаборатория, я практически ослепла. Тёмные шторы на высоких окнах, расположенных по сторонам от входной двери, были прикрыты, под потолком далеко вверху тускло горела лампа, света на такое просторное помещение не хватало. Под широкой и торжественной парадной лестницей, ведущей на второй этаж, царил совсем уже мрак и расползался в обе стороны по совершенно лишённому освещения коридору. Из коридора тянуло мрачной и страшной тайной, как на спиритическом сеансе, когда ты чувствуешь, что дух вот-вот заговорит с тобой.

Я была рада, что со мной рядом находятся двое взрослых и уверенных людей: знакомый с самого приезда товарищ Бродов — главный здешний начальник — и пожилая, высоченная, костлявая женщина — Нина Анфилофьевна, которой товарищ Бродов меня и поручил. Нина Анфилофьевна имела строгий и сумрачный вид, но была полна энергии — от её руки, которой она жёстко похлопала меня по плечу, прямо веяло теплом! — и приземленно-прагматична. Так что никаким потусторонним страхам рядом с этой железной старухой не оставалось места.

Вообще говоря, я никогда не боялась темноты — ещё чего?! — и тем более не боялась духов, так как считала их выдумкой. И даже когда мы с матерью собрались и поехали из Ленинграда в Москву сквозь охваченную вой ной страну, потому что у меня был обнаружен некий талант, крайне редкий и очень нужный, я не задумывалась, в чём он заключается.

Что с того, что к товарищу Бродову направила меня Аглая Марковна, с которой я и встречалась-то только на «спиритических сеансах»? Эту невинную забаву она раз в неделю, а то и чаще устраивала у себя для соседок-кумушек, подружек да знакомых. Добрые женщины и девчонок вроде меня не гнали подальше от стола со свечой и блюдцем. Порой очень серьёзные на вид мужчины заглядывали к Аглае Марковне на огонёк: развеяться от забот и развлечься игрой в спиритизм. Я часто выступала на её «сеансах» как «проводник», то есть как бы разговаривала с «духом». Так что же с того, что мы с ней только через посредство этих «духов» и общались?

Аглая Марковна — образованная, много знающая женщина, вдова комбрига. Стало быть, нашла во мне что-то особенное, чего мы с матерью, необразованные, не можем понять. Может, я интересно говорю? Мне приводилось слышать, что людей из глубинки, интересно говорящих «по-народному», специально разыскивают учёные и записывают за ними всё, что те скажут. Хотя вообще-то я переимчивая и за год жизни в Ленинграде более или менее освоила городские манеры, старалась говорить как городские. К лету во мне уже мало кто распознавал недавнюю «деревенщину». Тем более что мне повезло вращаться в среде образованных и интеллигентных людей. Так что насчёт самобытной речи — вряд ли…

Откровенно: теперь я и вовсе не вспомню, как мы разговаривали в деревне. Никаких особенностей тогдашней речи в памяти не осталось. Ведь тогда сравнить было не с чем. Ничто не воспринималось как особенное — всё было нормой жизни. Впоследствии я освоила ещё целый ряд разнообразных языков — и со словами, и вовсе без слов. Есть у меня некое усреднённое представление о стиле речи человека из глубинки, почерпнутое из книг, из кино. Оно напрочь перебило живую память, к тому же изрядно покалеченную опасными экспериментами моих старших товарищей и коллег. Так что вряд ли я смогу вернуться к истоку. И нужно ли? Будет новая жизнь и новая речь…

Кто сочиняет сказки ещё — за теми тоже записывают. А я хорошо за духов сочиняю. Сама увлекаюсь, да и забываю, что всё это — выдумки.

Мать, пока ехали, всё прикидывала, что за талант во мне углядели. Она прежде спрашивала Аглаю Марковну, но та то ли уворачивалась от прямого ответа, то ли отвечала слишком умно и непонятно. Мне же самой, как на смех, про талант вовсе было не интересно, а занимало все мои мысли, что совсем скоро я увижу собственными глазами звёзды на башнях Кремля, встану под самой Кремлёвской стеной, потрогаю кирпичи и буду, задрав голову, смотреть прямо вверх, чтобы всем своим существом прочувствовать, какая она огромная и неприступная. Я не знала тогда, что увидеть рубиновые звёзды приведётся ещё очень не скоро.

И вот — я полдня в Москве. Я уже увидела — пусть из окна автомобиля, но близко и своими глазами — Кремль. Уже потоптала ногами мостовые самого центра столицы. Вошла уже во второе здание в Москве. Третье, если считать булочную. А то и четвёртое, если учесть ещё вокзал. Я — в стенах Школы-лаборатории. Теперь поздно и бесполезно отворачиваться от правды. Но как возможно её принять и осмыслить?! От того-то и тянет жутью из таинственной черноты коридора. От того, что со мной происходит невозможное.

Я — советский человек, убеждённая атеистка, несмотря на всю любовь и уважение к моей верующей бабушке. Я могу увлечённо играть во всякую чепуху, вроде общения с духами, но это не значит, что я по-настоящему верю в их существование. А товарищ Бродов — серьёзный начальник и, скорее всего, коммунист — выходит, верит?! Хуже того. Раз он вызвал нас официально, да такой действенной бумагой, значит, он верит в спиритизм не сам от себя, а как должностное лицо?

От открытия, неизвестно что теперь предвещавшего, меня бросило в озноб. А Нина Анфилофьевна уже увлекала меня вслед за собой по широким мраморным ступеням наверх, на второй этаж. И вот, мы не прошли и половины лестницы, как моё настроение стало меняться. В мир вернулся свет: на втором этаже все гардины на окнах были раздвинуты. Тёмно-синие гардины, подсвеченные солнцем, отбрасывали внутрь помещений голубоватую дымку. Полы покрыты сплошным тёмно-синим ковром, двери комнат — высокие, солидные, тёмно-дубовые, и дубовые панели на стенах. Сразу создаётся ощущение покоя, тишины, неспешного течения времени. Только за окнами приглушённо, нежно, как колокольчики, позвякивали трамваи.

Меня вкусно накормили в столовой Школы, подвели к паре-тройке девчонок постарше, сказав, что мне предстоит с ними вместе учиться. А дальше целый день какие-то серьёзные дядьки меня расспрашивали, давали задания. Я, ошарашенная вихрем событий, ничего толком не осмыслила и не запомнила, кроме того, что мои утренние догадки подтвердились: тут все поголовно не только верили в невозможное, но и считали любые потусторонние явления делом вполне естественным и обыденным.

Самой первой ночью, проведённой в стенах Лаборатории, я случайно подслушала разговор, который буквально заворожил меня своей ненарочитой таинственностью и вместе с тем заставил меня сразу поверить в серьёзность и реальность всего происходившего. Каждое слово врезалось в память, и впоследствии я постепенно, в течение долгих недель раскрывала для себя смысл услышанных той первой ночью обрывков фраз.

Ясный, солнечный день сменился такой же ясной, звёздной ночью. Над городом, не зажигавшим огней, звёзды сверкали, как над деревенской улицей. Уже часов в десять вечера завыли сирены воздушной тревоги, и меня отвели в каменный подвал особняка, который служил бомбоубежищем для сотрудников и учащихся Школы-лаборатории. Массивные каменные своды создавали впечатление надёжного укрытия, а оборудован подвал был весьма комфортно, со всеми городскими удобствами. Была общая комната отдыха — там ночью прикорнули мужчины, и отдельное помещение — женская комнатка-спальня.

Вот я заодно и познакомилась с девушками, с которыми предстояло бок о бок работать и учиться. Именно так: я с ними познакомилась, так как узнала их имена. Сама же я не имела возможности им представиться: мне запретили называть себя. Девушки отнеслись с пониманием: видно, и сами прошли через этот этап безымянного топтания на пороге мира, полного чудес.

Был тяжёлый, длительный налёт… Точнее, это тогда он казался нам тяжёлым и страшным. В сентябре — октябре прежние, летние, налёты стали вспоминаться как разминка… Лёжа на трёхэтажных деревянных настилах в уютной комнатёнке, мы с девушками прислушивались к глухим раскатам зенитных залпов. Иногда вверху еле слышно, похоже на дождь, по мостовой барабанили осколки. Когда падала бомба, от разрыва шёл не только гул, но и вибрация — более даже заметная, чем звуки, поскольку наш каменный подвал хорошо глушил их. И вдруг — жуткий, нарастающий вой. «Сбили», — прошептала самая догадливая из нас. Звук мощного взрыва подтвердил догадку. За отбоем следовал опять сигнал воздушной тревоги, и снова, и снова.

Разговоров никто не заводил, чтобы не мешать девушкам, посменно дежурившим всю ночь: им требовалось выспаться, несмотря на сирены и бомбёжки. Я ещё не знала тогда, в чём заключается их работа, но заметила, как предупредительно относились к ним остальные. Дежурным «операторам» — так их называли — на сон отводилось всего два-три часа. Под неровное биение орудийных залпов и бомбовых разрывов нас постепенно сморило. Девушки, особенно «операторы», одна за другой начинали размеренно посапывать, у меня тоже приятно мутилось в голове от подступавшего сна.

Еле слышный шёпот у изголовья вернул меня в бодрствующее состояние:

— Николай Иванович здесь?

— Нет, наверху, как обычно.

— Опасно там, наверху…

На соседней полке головой в мою сторону лежала девушка лет семнадцати — восемнадцати по имени Лида. Нас разделял всего десяток сантиметров. Женя — девчонка помладше, хотя на вид очень взрослая — присела на корточки около подружки. Они перешёптывались.

— Что он тебя вечером вызывал?

— Как обычно в ясную погоду: прогноз по налёту.

— Получилось?

— В целом совпало, но не всё. Ещё завтра сравним, когда Николаю Ивановичу придёт сводка попаданий и разрушений. Меня кое-что сбило…

Дальше она заговорила ещё тише — одними губами прямо в ухо собеседнице, и я разобрала не полностью.

— …Не сказал… Я сама… Руки направила — мне пальцы бьёт! Спросила прямо… Да… Такого… ещё ни разу… Еле справилась, уже думала тебя звать. Посканируй, как сейчас, а то я в этом подвале как слепая.

— Сейчас порядок.

— Такой страшный налёт… Одно дело — предвидеть, но, когда происходит — совсем другое! Защиты крепко держатся?

— Наши работают что надо! Ладно, ложись, а то всех перебудим.

Подслушанный разговор так и манил. Девчонки были простые, живые, весёлые, доброжелательные. Мне очень захотелось познакомиться с ними поближе и досконально изучить то, чем они тут занимаются. И пусть всё, что сейчас звучит так загадочно, станет для меня обыденным и простым!

Около четырёх лет назад Николай Иванович принял в своё подчинение остатки разгромленной лаборатории Барченко: пяток перепуганных специалистов, документацию и материалы исследований, оборудование, препараты. Вникнув, он сразу предложил упорядочить исследования по нейроэнергетике, распределив по трём направлениям, каждое — с самостоятельным содержанием деятельности, методами и выходами на практику. Условно Бродов обозначил их так: «Психологическое воздействие на массы», «Индивидуальные и массовые психотропные воздействия (посредством химических веществ, физических полей и излучений)», «Феномены сверхпсихического (нейро- и психоэнергетика, мистицизм, шаманизм) в боевом применении».

Придя буквально с расписанными наскоро от руки предложениями к Главному Куратору, он вышел руководителем подразделения, объединявшего все три направления, и одновременно — непосредственным начальником третьего из направлений — своей Школы-лаборатории. Только психофармакологию у него забрали полностью: давно существовала отдельная лаборатория, которая этим занималась.

На то в целом и рассчитывал. Держать под единоличной властью все три направления, искусственно их перемешав для отвода глаз, — означало бы разделить со временем судьбу Глеба Бокия.

Было ещё одно родственное направление — историческая эзотерика: старинные рукописи мистического содержания, древние артефакты, пророчества средневековых алхимиков. На заре туманной юности Бродов увлекался — кустарно, по-мальчишески — розысками старинных рукописей и эзотерических артефактов, однако верно говорят, что не войти в одну реку дважды. Представляя в Кремле свой план создания лабораторий, он этого направления даже не упомянул. Этим направлением занималось другое подразделение. Бродова коробило, что там работа не выстроена чётко — ни структурно, ни методологически. Но отбирать чужое он не привык. Пусть кто взялся, те и занимаются. Будем с ними сотрудничать по мере необходимости.

Три вновь созданные лаборатории не вошли в состав четвёртого спецотдела — отдела лабораторий — и были объединены в особую группу под командованием Бродова. Формально особая группа оказалась подчинена Главному управлению государственной безопасности НКВД в качестве самостоятельной структуры. На самом же деле, Бродова взялся курировать лично Главный Куратор всей Страны Советов…

Вникая четыре года подряд самым внимательным образом в деятельность своих «нейроэнергетов», можно сказать, живя с ними бок о бок, Николай Иванович пришёл к выводу: не только речь свою и поступки, но и мысли, и даже чувства следует контролировать и кое-что тщательно шифровать. Так, некоторых имён лучше не называть даже про себя, а заменять на корректные, эмоционально нейтральные прозвища или безликие наименования должностей. Причина проста: есть имена и фамилии, так сильно и специфично энергетически заряженные, что любой умеющий «слышать» мысли «услышит» и может заинтересоваться. И начнёт этот профессионал сканировать мысли товарища Бродова на интересующую тему, да так умело, что тот и не заметит. Последствия непредсказуемы. Но можно сформулировать и по-другому: последствия предсказать не трудно…

Официальное название одной из трёх лабораторий — той, что Бродов возглавил лично и непосредственно, — существовало только для совершенно секретных документов и бумаг с грифом «особой важности»: «Экспериментальная Школа-лаборатория нейроэнергетической разведки и контрразведки». Неофициально в крайне узком кругу посвящённых говорили коротко и ронично: «Оккультная разведка». Ведь направлена главным образом против немцев, а у тех в ходу термин «оккультизм». В дополнение к неофициальной версии сама собой сложилась столь же неофициальная аббревиатура: ВОРК — Внешняя оккультная разведка и контрразведка.

Официальное же несекретное наименование полностью скрывало суть деятельности подразделения: «Служба вспомогательного технического обеспечения (СВТО)». Этот шедевр конспирации был обязан своим рождением тому реальному факту, что ещё Барченко с Бокием натащили в лабораторию огромное количество новейшей на тот момент исследовательской аппаратуры из арсеналов врачей, биологов, нейрофизиологов, физиков и химиков, фотографов и кинематографистов, оптиков, радиотехников и хорошо, если не раскулачили заодно геологов с астрономами. Громоздкая техника была предназначена, с одной стороны, для фиксации разнообразных параметров жизнедеятельности живого существа, с другой стороны, для создания особых условий этой самой жизнедеятельности, большей частью — различных излучений и силовых полей.

Кадры Бродов набирал практически заново, поскольку старый состав Лаборатории был почти весь репрессирован.

Вся особая группа лабораторий Бродова укомплектовывалась учёными, а в Лабораторию ВОРК большей частью набирали сотрудников с особыми способностями: к ясновидению, к телепатии, к сверхчувственному воздействию на людей и предметы и прочее в том же духе. По традиции, заведённой предшественниками, называли всё это нейроэнергетикой, чтобы не запутаться.

Подбирали кадры среди инструкторов отрядов особого назначения, владевших техниками восточных единоборств, среди полузадушенной интеллигенции, прежде увлекавшейся восточной философией и медитативными практиками — поклонников Рериха и Блаватской, йоги и буддизма, среди сибирских шаманов, среди любителей невинных домашних игр в гадания и спиритические сеансы. Пользовались и данными старой обширной картотеки, и новый поиск вели активно.

Сотрудники с особыми способностями обучали друг друга, постепенно становясь более универсальными специалистами. Обучали молодёжь: совсем не для красоты в секретном названии присутствовало слово «Школа».

Особое внимание уделялось поиску детей со сверхспособностями. Это направление Николаю Ивановичу очень нравилось, и Главный Куратор его одобрил, посчитал весьма перспективным. Пока дело новое, не изученное, ввели возрастное ограничение. Бывшие педологи, прижившиеся в Лаборатории психотропных воздействий, рекомендовали Бродову пока не обучать способных малышей, а только организовать за ними постоянный аккуратный присмотр, начать же обучение с подростков. Такой порядок и установили.

Приняв командование, Бродов полностью переориентировал содержание всей исследовательской деятельности.

При прежнем руководстве в Лаборатории перебывало множество живых существ — от крыс до обезьян. В качестве подопытных также использовали людей. Не добровольно, поскольку излучения и поля создавались мощные и любому живому существу несли сильные страдания, а то и гибель. Между тем результаты исследований не произвели впечатления — ни на Бродова, ни на учёных, которым он поручил ознакомиться с материалами.

Первое, что сделали набранные заново специалисты нейроэнергетического профиля, — приступили к чистке помещений Лаборатории, особенно комнат с аппаратурой, от тяжёлой энергетики погибели, страданий и страха, густо там застоявшейся. Чистили долго, тщательно, и было очень ощутимо, насколько легче становится в здании дышать, насколько приятнее там находиться.

Сильные воздействия излучений и полей заменили ультраслабыми, чтобы попробовать с их помощью открыть у самых обыкновенных людей сверхспособности — «пробудить» нейроэнергетический потенциал. Не осталась в стороне и Лаборатория психотропных воздействий, которая, к слову, разместилась в задней части здания, имела отдельный вход со двора и «эзотериков» не тревожила. Товарищам выделили время для опытов, обязав их также работать только с ультраслабыми излучениями.

В результате в области психотропных воздействий всего за пару-тройку лет существенно продвинулись вперёд, а вот для нейроэнергетики становилась всё более очевидной бесперспективность данного направления: никакое внешнее вмешательство в психику не помогало развитию способностей, а людям, уже нейроэнергетически одарённым, только мешало. Когда аппаратура воздействия бывала включена в здании, срывались сеансы телепатии, ясновидения и прочие нейроэнергетические эксперименты. Пришлось организовать деятельность посменно: учёные выключают технику — «нейроэнергеты» начинают действовать силой мысли. Так и балансировали до самого начала войны. Впрочем, в экспериментах учёных «нейроэнергеты» тоже принимали участие. Куда ж они денутся: феномен-то надо изучать!

С началом войны Бродов радикально переструктурировал деятельность лаборатории ВОРК. Вместо экспериментов и творческих поисков, все сотрудники со сверхспособностями приступили к выполнению тех самых боевых задач, ради которых была создана Лаборатория. Часть вошла в группу слежения, которая контролировала и отбивала вражеские энергетические атаки. Эти сотрудники получили кодовое название «операторы». Другая часть составила костяк сверхсекретного отряда защиты. Бойцы отряда получили воинские звания, покинули Гоголевский, и их деятельность в Лаборатории не обсуждалась. Третья часть продолжала готовиться. Им назначена особая роль. Условное наименование группы — «операторы поиска».

Группа операторов слежения работала круглосуточно, поэтому Лабораторию психотропных воздействий вместе с большей частью аппаратуры, которая ещё не успела устареть, недавно перевели в другое помещение, чтобы не мешали. Особняк на Гоголевском заметно опустел, но жизнь в нём била напряжённым военным ритмом.

Несмотря на перемены, Николай Иванович продолжал, как в мирное время, регулярно собирать комиссию, состоявшую из учёных и специалистов по разведке и контрразведке, для интенсивного творческого поиска: для каких целей и каким образом использовать уникальный дар каждого конкретного сотрудника и как наиболее эффективно применять универсальные нейроэнергетические способности.

Ещё комиссии собирались по поводу отбора новых кадров.

Новенькая сразу попала в осторожные руки специалистов такой комиссии.

* * *

В первые дни, проведённые в Школе-лаборатории, я мысленно часто-часто благодарила соседей по ленинградской коммунальной квартире. Если бы они не учили меня целый год так старательно, если бы не дали мне, фактически, полноценного начального образования, я не прошла бы ни единого испытания, предложенного сотрудниками товарища Бродова. Эти испытания назывались «тестами». Мне давали задания и на счёт, и нарисовать что-то, и ответить письменно на вопросы анкеты, и найти решение логической задачи. Вот стыдоба вышла бы, если б я сказала: я, мол, неграмотная, ни считать, ни читать не умею…

Так уж сложилось, что в школу я ходила от силы месяца три, да и то через пень-колоду. Школа находилась в большом селе — там же, где правление колхоза. Наша деревня — тоже не маленькая, но детей в двадцатых народилось мало, школа не полагалась. От нас идти до центральной усадьбы по прямой через поля — версты четыре. В распутицу полевыми дорогами не пройти, а в обход вдвое дальше. В дождь меня никто из дому не гнал, да я и сама понимала: не дойду. А осень стояла, и дождей становилось всё больше. Потом подморозило; я к тому моменту доносила старые материны ботинки до того, что они каши запросили. Отец чинил несколько раз, но ботинки вновь расползались. Другой обуви родители не могли мне купить. Оставались в запасе валенки: куда зимой без них? Но никто не желал, чтобы я стёрла и их на длинной ежедневной дороге до школы и обратно. В школу мне, пожалуй, хотелось. Однако, когда прошла очередная непогода, и я собирала котомку, чтобы двинуться в путь, бабушка сказала матери:

— Что проку от этих её хождений? Так ходить — и букв не заучишь. Путь опасный, уже волки по морозу рыщут. Тебе уж так нужно, чтобы она эту грамоту выучила?

— Хорошо бы быть грамотной, время такое, все учатся, — с сомнением ответила мать.

— Бог даст, выучит буквы и без школы, как ты. А то как бы мы дитё не потеряли, — сказала бабушка просто.

И мать сдалась. Больше меня в школу уже не пустили.

Бабушка как будто чувствовала, что я ей скоро понадоблюсь. Она тяжело заболела той зимой. Слегла и не вставала. Почки она застудила. Студёная была зима. Все смирились, что она уж не встанет и помрёт к весне. Я ухаживала за ней. Поселилась в её махоньком, чистом домике на другом краю деревни, не отходила от неё полгода: и по хозяйству всё делала, и травки заваривала, и на ведро её таскала на себе. Мне всё, что для бабушки делала, было не в тягость, легко даже. Это ж не таблицу умножения зубрить! Бабушка встала на ноги, а к концу лета совсем окрепла.

Я не догадывалась, конечно, а специалисты из Лаборатории, узнав эту историю, твёрдо заверили, что я не просто ходила за бабушкой, а лечила её с помощью нейроэнергетики. «Как же так, рук не прикладывая, не пришёптывая всяких заговоров?» — удивилась я, и специалисты ответили: «Одним своим присутствием. Ты сильная, тебе и рук не надо поднимать, и заговоров читать…»

В деревне я хотела вступить в пионеры. О пионерской организации рассказывала учительница в школе, куда я недолго ходила. Пионеры собираются вместе и помогают слабым, старикам; у пионеров взаимовыручка и крепкая дружба. Рассказывали ребята в классе, как их друзья постарше ездили в пионерлагерь, и как там было интересно: утренние построения, походы, вечерние костры, игры — городки, лапта и другие, о которых мы понятия не имели. В райцентре встречались ребята и девчонки в красных галстуках. Красиво и торжественно! Наш местный агитатор, неприятный, правда, типчик, говорил, что пионерия помогает самой партии.

Мать сказала: «Сиди пока, без тебя, сопливой, разберутся!» Отец спросил: «А ты сама знакома хоть с одним пионером?» Откуда? Ни в нашу деревню, ни в соседние организация пока не пришла: детей мало. «Так ты обожди, пока пионеры у нас появятся, приглядишься, какие они вблизи, сойдёшься поближе. Тогда решишь, как захочешь». Отцовская мудрость сразила меня наповал.

Но дождаться пионеров я не успела: мы с матерью уехали в Ленинград, а мечта о большом и важном деле среди верных друзей осталась. В Ленинграде я не успела даже в школу поступить, как грянула война, а нас с матерью направили в Москву…

Так вот, про Ленинград и школу. Едва мать устроилась на заводе и получила комнату, хотела отдать меня в школу. Стала расспрашивать соседей, куда обратиться. Те, уяснив ситуацию, пришли в ужас. Мне бы пора в пятом классе учиться, а я и программы первого не освоила. Сяду за парту с малолетками — засмеют, приду к ровесникам — не пойму ничего. Матери предложили: не отдавай пока в школу. Девочка смышлёная, мы её за год подготовим хотя бы по программе двух-трёх классов, а там будет видно. Мать сказала: «Мне нечем заплатить вам». Она ведь часть денег отправляла мужу и матери, а что-то планировала и накопить. Соседи не успели вежливо ответить, что им ничего не нужно, когда мать, не любившая оставаться в долгу, придумала: «Пусть дочка помогает по хозяйству кому что нужно. Она расторопная и всё умеет». От такого предложения никто не смог отказаться. А я и не против: мне домашняя работа никогда не была в тягость. Так за год мне соседи мозги вправили — что надо! Получила я начальное образование в полном объёме, а то и поболее.

Вот и не ударила в грязь лицом перед экзаменаторами, поступая в Школу-лабораторию товарища Бродова…

Кроме тех, что давали «тесты», ещё приходили люди, которые часами расспрашивали меня о жизни: о детстве, о Ленинграде, о родных и знакомых, что я люблю, чего терпеть не могу, мы говорили о страхах и мечтах. Много о чём.

Начинал всегда высокий и худощавый черноволосый мужчина по имени Михаил Маркович. Он наводил на меня такое приятное, расслабленное и одновременно бодрое состояние, в котором можешь думать и говорить о чём угодно с лёгкостью, без смущения и опасений. Первое время он всё старался, введя меня в особенное состояние, заставить выполнять его команды. Но я тут же настораживалась и начинала задавать вопросы: зачем да почему, да как и что именно. Рассказать же о себе — пожалуйста!

Начинал беседу Михаил Маркович, а после подсаживались другие люди и продолжали начатый разговор. Может, иные темы и заставляли меня колебаться, однако, когда не имеешь понятия, какого ответа от тебя хотят, проще выдать правду про реальные события, но при этом по возможности оставить при себе сопутствующие суждения. Так примерно я и действовала по мере собственного разумения.

Отчество Михаила Марковича привело меня к простой догадке. Я стала наблюдать манеру речи гипнотизёра, присматриваться к его внешности и, в конце концов, прямо спросила, не является ли Аглая Марковна его сестрой. Он подтвердил и ровно с той поры больше не пытался меня гипнотизировать. Зато в состояние, которое, как я узнала чуть позже, называется «трансом», вводил меня регулярно.

Скоро я научилась входить в транс и без посторонней помощи. По-моему, это очень просто, и мне не понять людей, которые утверждают, что подобного в жизни не испытывали. Я не сумею что-либо объяснить им. Так же человек с развитым музыкальным слухом не может уразуметь, как можно не уловить верной ноты, и нипочём не объяснит мне, что надо сделать, чтобы пропеть правильно хотя бы элементарную мелодию.

Во время разговоров, и тестов, и других занятий молчаливые девушки в белых халатах частенько подключали ко мне датчики с множеством проводов, а молчаливые мужчины в белых халатах поверх военной формы подсаживались к обширным наклонным столам, густо усыпанным круглыми, квадратными, прямоугольными циферблатами со стрелками и разнообразными шкалами. Огромные агрегаты, расставленные вместо шкафов по стенам просторной комнаты без окон, мерно гудели, медленно ползла широкая бумажная лента, исчёрканная свежими кривыми чернильными линиями. Смысла загадочных манипуляций с приборами мне никто не объяснял, результатов — не докладывал.

Но проводились и такие испытания, смысл которых сразу становился очевиден, а результат — ясен. Эти занятия увлекали меня больше всего, и я каждый день ждала с нетерпением новых заданий.

Мне крепко завязывают глаза, просят вытянуть руки вперёд и определить, когда невидимый визави, находящийся на приличном расстоянии, также протянет ко мне раскрытые ладони. Тепло, покалывание, ощущение давления — вот верные признаки — не ошибёшься!

К моим раскрытым ладоням подносят цветную бумагу. Угадай, какой цвет. Руки холодит или греет, покалывает или поглаживает, щекочет… Если я не уверена в цвете, сообщаю свои ощущения. Цветную бумагу подносят к завязанным глазам. В мозгу вспыхивает яркий цветной прямоугольник. Раз, другой, пятый… И вдруг — не вспыхнул, но что-то маячит перед глазами. Оно имеет очертания. Описываю, что «вижу». Оказывается, поднесли предмет, или вырезанную из чёрной бумаги по контуру фигуру.

После каждой пробы мне дают посмотреть на то, что на самом деле находилось передо мной. Это позволяет понять ошибки и учиться считывать информацию более точно. А ещё подсказывают, как будет лучше и сподручнее считать информацию. Такой метод обучения мои экзаменаторы называют между собой «зоной ближайшего развития».

Отвернись и определи, кто вошёл в комнату: мужчина или женщина, в каких летах, в какой одежде.

Посмотри на фотокарточку и скажи: жив или мёртв этот человек, чем болеет, каков род его занятий, перечисли членов его семьи.

Умеешь говорить с мёртвыми? Молодец! Пригласи кого-нибудь из них и попроси ответа на такой-то вопрос… Вопрос, ответа на который сама я уж точно не знаю.

Порой происходило совсем странное.

Кто-нибудь малознакомый — из преподавателей, из отборочной комиссии — будит меня среди ночи, выводит, полусонную, из спальни. Просят вызвать чей-то дух, называя имя. И задают вопросы. Моргая слипающимися глазами и дрожа от холода в накинутом поверх ночнушки халатике, я отвечаю, плохо соображая, о чём говорю. Кажется, в основном от меня ждали предсказаний, а может, вскрытия информации, которая до сих пор оставалась загадкой.

Не похоже, чтобы тогдашнее паломничество сложилось из личных инициатив каждого. Вероятно, то была спланированная систематическая проверка моих возможностей и резервов. Потому что едва не каждую ночь меня поднимали.

А вот совсем другое. Подними руки повыше, раскрой ладони, потянись, будто хочешь обнять Солнце. Видишь золотые лучи, что вливаются в твою голову и тело? Хорошо. Опиши, как они проходят: где свиваются спиралью, где образуют озёра, как меняют цвета, где выходят на волю… Перед тобой человек. Какое свечение окружает его?.. А этот предмет, эта книга имеют свою оболочку-свечение?

Сказать, что выполнение необычных заданий не требовало напряжения? Ещё как требовало! Я прилагала порой такие усилия, что чувствовала себя к концу физически вымотанной. Всё ли удавалось? Не всё. Были и уныние, и отчаяние, и ощущение полной собственной бездарности.

— Прикажи вон тому товарищу за приборной доской почесать левое ухо!

Я бьюсь и так, и этак: и воображаю картинку, и мысленно повторяю как можно твёрже слова приказа. Товарищ не то что не чешется — бровью не ведёт! Не оставят меня в Школе-лаборатории, выгонят за порог!

— Ладно, добейся этого любыми способами, раз уж не силой мысли.

— Не могу!

— Что мешает? Не можешь придумать способ?

— Неловко.

— Что именно?

— Подойти и попросить почесать ухо, потому что у меня задание.

— Другое придумай!

— Подкрасться сзади и пощекотать волоском.

— Так… Приглядись: ухо-то у товарища горит.

И верно! Покамест о нём шептались, покраснели у товарища уши. А мне с того не легче!..

Но разве возможно остаться равнодушной к таким занятиям? Разве возможно не желать продолжения учёбы в такой школе?!

Ещё на этапе приборных тестов выяснилось, что девочка не просто обладает развитой нейроэнергетикой. Электроэнцефалография подтвердила наличие мощных телепатических задатков, но и это не всё. Оказалось, что новенькая способна сохранять сознательный самоконтроль в достаточно глубоком трансе. Это подтвердилось и в опытах, поставленных без применения спецтехники.

В трансе проверили глубинную память и бессознательные установки, проверили её и психологи своими методами. Все дали заключение о неординарных способностях и личностной надёжности. Медики признали здоровой.

Тогда Николай Иванович принял решение: готовить девочку по особой программе, которая спешно разрабатывалась и корректировалась «на ходу» и по которой до сего момента готовили троих.

Таисии — а девочке спустя неделю проверок присвоили это имя — было назначено готовиться не в операторы слежения и даже не в отряд защиты, а в «операторы поиска». На данный момент у Бродова был только один утверждённый оператор поиска, другие двое вовсю готовились, но на любом этапе могли быть переведены в другую категорию. Все операторы поиска проходили промежуточную подготовку — как операторы обеспечения.

Недавно Бродов выяснил, что существует и вне стен Лаборатории оператор поиска экстра-класса — мастер с природным даром и колоссальным практическим багажом. Этот человек работал в интересах одного из самых засекреченных управлений Наркомата. Во время консультаций с тамошними специалистами Николай Иванович уловил кое-какие намёки, сопоставил факты и прижал товарищей к стенке: рассказывайте! И ни за что бы те не сознались, и ничего бы ему не поведали, если бы их не обязали оказывать всяческое содействие Лаборатории ВОРК и всем начинаниям товарища Бродова. Не расскажете добром — сами знаете, кому пожалуюсь, — вот что сработало.

Сотрудничество сотрудничеством, но такого «искателя» Николаю Ивановичу не отдадут — это уж кого ни проси. На чужой каравай рот не разевай! Надо с нуля готовить своих. Если таинственного мастера позволят привлечь, чтобы помог Лаборатории развернуть собственный поиск, — и то благо!

Николай Иванович раз за разом пересматривал результаты подготовки операторов поиска, корректировал планы. К каждому требовался глубоко индивидуальный подход, к новенькой — к Тае — в особенности.

Я узнала о том, что вступительные испытания окончены, где-то к концу первой недели или спустя дней десять моего пребывания в Лаборатории.

Нина Анфилофьевна — заместитель по воспитательной работе — очень строго сообщила, что товарищ Бродов вызывает меня в свой кабинет. Было похоже на то, что она хочет напугать меня. Но за время испытаний — самых разнообразных — я усвоила, что голос собственной интуиции заслуживает внимания и доверия. Интуиция же никакой опасности от похода в кабинет руководителя не предвещала.

В кабинете, помимо Николая Ивановича, сидел Михаил Маркович — главный гипнолог и заместитель начальника по нейроэнергетической работе и учёбе. Товарищ Бродов коротко и внушительно поздравил меня с тем, что я успешно прошла испытания.

— Ты принята в Школу-лабораторию. Теперь слово за тобой. Ты сама хочешь остаться здесь? Подумай и скажи как есть. Без твоего желания тебя никто удерживать не станет.

Этой тирады он мог бы и не произносить. Ещё бы не хотеть остаться! Не помню, что именно я промямлила в ответ, но его восторженная утвердительность не вызывала сомнений.

Тут-то начальники и принялись в моём присутствии выбирать мне новое имя.

После этого Михаил Маркович ушёл, а меня товарищ Бродов ещё не отпустил.

— После экзаменов полагается законный отдых. Завтра до одиннадцати у тебя — свободное время. Ты всё ещё хочешь увидеть немецкий самолёт? Завтра он стоит на площади последний день.

Ну просто день бессмысленных вопросов! Как можно не хотеть увидеть вблизи огромный, чёрный, настоящий сбитый фашистский «юнкерс»?!

— Хочу.

— Хорошо. Вот тебе деньги на метро…

Ура! Я ещё и на метро покатаюсь!

— Надо выйти на станции «Площадь Свердлова». К самолёту стоит большая очередь, помним? Рассчитай, чтобы вернуться не позже одиннадцати. Справишься одна — добраться, вернуться?

— Конечно, справлюсь.

— Попроси у кого-нибудь часики, чтобы не опоздать. Если останется время, посмотришь метро как следует. Но из метро — сразу в Лабораторию. Понимаем?

Как сказать. Задание я поняла: по городу не шляться, на метро туда и обратно — и сразу в подъезд Лаборатории. Я не поняла почему. Не заблудилась бы я, зря он думает. С другой стороны, пока я эту очередь отстою, всё время выйдет.

— Поняла.

— Помним про часики.

Я кивнула, и меня отпустили.

В тот же вечер Нина Анфилофьевна вручила мне знакомый плетёный короб.

— Вот. Мать собрала твои вещи, чтоб ты тут одну кофтёнку до дыр не проносила. Передала для тебя через нашего сотрудника.

— Она сама не придёт? — удивилась я.

— Ты подумай! — назидательно призвала Нина Анфилофьевна. — Ты к ней можешь пойти вечером? Нет: отбой. А она как может? С утра до вечера она работает. И у тебя занятия.

— Тут же близко, — робко возразила я.

Я спросила прямо, до которого часа мать работает. Я бы сходила к ней и вечером: не боюсь тёмных улиц. Но зам по воспитанию возразила: та квартира, куда нас привезли вначале, была, оказывается, служебной, вроде гостиницы, теперь же матери дали жильё гораздо дальше. Кроме того, для всех введена трудовая повинность — рытьё окопов на дальних подступах к Москве. Три часа после основной работы надо рыть, а ещё ведь занимает время дорога туда и оттуда. Получается, время остаётся только поспать.

Настоящее замешательство я испытала, когда выяснилось, что в чемодане нет записки. Мать ведь была грамотная, но читала по слогам, а писала печатными буквами. Если б она сильно спешила, то не успела бы написать: выводила-то она слова медленно. Однако вещи были сложены даже аккуратнее, чем она обычно укладывает. Так какая ж спешка? Пришлось побеспокоить Нину Анфилофьевну: вдруг та забыла передать мне записку?

— Наш сотрудник заехал к ней перед работой. Он спешил, она торопилась. Опоздать — преступление. Вещи она подготовила раньше: всё собиралась сама к нам сюда, но выходных нынче нет. Она передала тебе… привет.

На том я и успокоилась.

Ох, часики — это самое сложное. У кого ж их попросить, если я тут со всеми знакома только неделю? Кто даст?

Постоянно в здании Лаборатории жили Женя и Лида — они, как и я с этого дня, учатся на операторов, а также медсёстры-лаборантки Катя и Серафима. Девушки — дежурные операторы — приходили не каждый раз, спали не долго и покидали комнату так же тихо, как пришли. Они работали сутки, сменяясь по три часа, а потом уходили домой — отдыхать как следует.

Девушки не подтрунивали над моей безымянностью, но необходимость как-то обращаться ко мне вызывала затруднения и создавала напряжение. Мне смущённо говорили: «девочка», «новенькая» или просто «ты». Из-за неловкости девчонки старались делать это как можно реже, потому и общение у нас не очень клеилось. Да и заняты все были дни напролёт — особо не до разговоров.

Теперь же надо у кого-то выклянчить такую ценную вещь, как ручные часики. Со стыда сгоришь!

Но без часов я, чего доброго, не выполню требования руководителя — не вернусь вовремя.

Из всех новых знакомых наиболее внимательно и сочувственно отнеслась ко мне Лида — высокая девушка с кудрявыми русыми волосами, круглым миловидным лицом и весёлыми серыми глазами. Лида вроде как взяла надо мной шефство: чтобы я знала местные порядки, ориентировалась в непростой географии здания, получила представление, кто есть кто в Лаборатории, и чтобы была в курсе военных сводок, даже когда за день не доводилось послушать ни одной. Лида принесла мне из библиотеки книги, чтобы я могла, как все, читать по вечерам: это увлечение у нас было повальным.

К Лиде-то я и подошла с неубедительным объяснением, что товарищ Бродов отпустил меня на завтрашнее утро, но дал задание разжиться часами, чтобы вернулась к назначенному сроку. У Лиды наручные часики были, она не снимала их даже на ночь.

— Товарищ Бродов дал задание? — переспросила Лида, загадочно повела бровью и со вздохом принялась расстёгивать ремешок своих часиков. — Держи. Только аккуратно, ладно? Мне папа их подарил на пятнадцатилетие.

Я прониклась двойной ценностью этого маленького механизма. Грустно вздохнула, оттого что подумала о своём отце. Лида сама завела часы и сама застегнула их на моём запястье.

Вечером я так никому и не сказала, что у меня теперь тоже появилось имя: сама ещё не освоилась с этой новостью и не принимала её всерьёз.

Ночью я сбилась со счёта, сколько раз объявлялась воздушная тревога. Судя по работе наших орудий и по звукам разрывов, налёты опять были массированные.

Утром, когда все ещё спали глубоким сном, меня разбудило аккуратное, но решительное прикосновение к плечу. Нина Анфилофьевна!

— Быстро вставай и собирайся: товарищ Бродов ждёт тебя!

Я забеспокоилась: не случилось ли чего? Что плохого и непосредственно меня касающегося могло случиться в течение тревожной ночи, не хотелось додумывать.

Товарищ Бродов ожидал меня у входной двери. Впервые я видела начальника в форме и фуражке. Никакого впечатления. Тем более что мысли мои были заняты другим вопросом. Только орден Красной Звезды на его груди не мог не притянуть взгляд. А на гражданском пиджаке он ордена не носит — странно! Николай Иванович, видимо, оценил с первого взгляда на моё заспанное лицо всю глубину моей тревоги.

— Сейчас едешь со мной, — сказал начальник с подчёркнуто ободряющей интонацией. — Самолёт в силе. Я завезу тебя на автомобиле.

У меня с души камень свалился.

Теперь я попыталась сориентироваться в изменившейся ситуации. На автомобиле я уже проехалась однажды. Приятно, конечно. Но в метро-то я не была ни разу!

— Метро тоже в силе, — прочёл Николай Иванович мои немудрёные мысли. — Я потом — в Кремль: дела. А ты катайся на метро сколько хочешь. Сколько успеешь. Хорошо?

Как часто в жизни приходится отвечать на риторические вопросы! Не нахожу в этом смысла, но приходится — из вежливости.

— Хорошо, — покладисто повторила я.

После особенно интенсивных налётов Бродов по заведённой им самим традиции отправлялся в Кремль — участвовать в разборе ночной работы созданного им в первые же дни войны отряда нейроэнергетической защиты.

Отряд действовал в первую очередь в целях защиты Кремля, вторым рубежом защиты определили центр столицы в пределах Садового кольца, а также старались прикрыть Москву целиком, но не всегда хватало возможностей.

Отряд защиты и группа операторов слежения, сидевшая на Гоголевском, имели совершенно разные задачи и работали разными методами.

Операторы слежения — большей частью молодые женщины, наделённые тонкой сверхчувствительностью, — сканировали пространство на предмет попыток нейроэнергетического воздействия разного рода на советское руководство, высший комсостав и на граждан в массе. При обнаружении угрозы передавали дело в руки шаманов.

Шаманов — всего трое. Больше пока не удалось подобрать сотрудников с нужными характеристиками: чтобы был убеждённый советский человек, современный — с широким кругозором, пониманием политической ситуации, грамотный, не чурающийся технического прогресса, но при этом — потомственный шаман с выраженными способностями. Подошли бы и русские знахари с ведунами, да те ещё при царском прижиме научились таиться. Шаманов же начали прижимать относительно недавно, и они ещё не привыкли скрывать свой дар и род занятий от посторонних. Делалось всё, как обычно, в спешке, и поэтому искали среди тех, кого проще найти.

Шаман специализируется на нейроэнергетических атаках и контратаках. Мистики и эзотерики называют нейроэнергетику «тонким планом». А вот грубой физической силе требуется противодействие иного рода. Специалисты Лаборатории говорили, что тут, как ни парадоксально, вступают в действие ещё более «тонкие» энергии, но обладающие колоссальной силой. Человек не порождает их. Человек не берёт их ни из себя самого, ни от артефактов, ни от духов или душ умерших. Такого рода «тонкие» энергии, называвшиеся на жаргоне специалистов Лаборатории Великими, пребывают вечно и бесконечно в окружающем пространстве, и человек может управлять ими, только если его разум и чувства находятся в состоянии покоя и равновесия, а намерения лишены корысти.

Сотрудников Лаборатории, способных успешно и стабильно работать с Великими энергиями, Бродов и собрал в отряд защиты. Отряд усилили группой священнослужителей мировых религий. Мало кто станет возражать против участия в святом деле — молитве о защите сердца собственной Родины. Но кандидатов серьёзно проверяли: чтобы молитва каждого действенно включала Великие энергии в контур защиты Кремля и города и чтобы умели договариваться, не тянули одеяло на себя. Дело наладилось, и молитвы зазвучали стройным энергетическим многоголосием.

Все бойцы отряда нейроэнергетической защиты Кремля, пройдя соответствующие проверки, получили звания младшего комсостава НКВД.

Отряд, слаженно работая, создавал защитные поля. Защитное поле незримым куполом накрывает оберегаемый объект и срабатывает всегда в соответствии с грубо-материальной обстановкой: либо притянет сплошную облачность, либо остановит непредсказуемым способом людей, отдающих и исполняющих приказы, либо, на худой конец, бомба в четверть тонны весом упадёт, пробьёт перекрытия здания, да не взорвётся…

Вопрос от Главного Куратора товарищу Бродову после того, как бомба застряла в перекрытиях кремлёвского дворца: «Следует наградить вас за то, что она не взорвалась, или наказать за то, что она попала в Кремль?» А другая — был случай — взорвалась, но не принесла крупных разрушений. А ещё одна упала во двор, ничего не порушила, но убила на месте много военнослужащих. Критериев объективной оценки надёжности работы с Великими энергиями не было. Как Главный Куратор, так и начальник Лаборатории это понимали, но пришли к единому мнению: пусть товарищи дальше работают!..

Каждую ошибку и крупную неудачу отряда разбирали особенно внимательно, чтобы в дальнейшем действовать более успешно. Кроме того, Бродов считал необходимым проводить разбор после каждого налёта. Понятно, что защита создавалась и поддерживалась постоянно, однако во время атак вражеской авиации она подвергалась реальной проверке на прочность. После особенно интенсивных налётов Бродов обязательно участвовал в разборах лично.

Этим утром он, уже одевшись, собравшись и вызвав машину, буквально на пороге внезапно вспомнил о новенькой.

Таисия блестяще сдала вступительные экзамены, но теперь её ждала бесконечная череда скрытых проверок.

Как девочка справится с задачей установления отношений? Не так легко наладить контакт с кем-то, не имея имени. Сумеет ли она, например, обратиться с просьбой и получить желаемое?

А как у неё с умением планировать своё время?

А с дисциплиной? Наружка ни на шаг не выпустит девочку из виду, и станет ясно её отношение к немотивированным приказам руководства.

И тут подворачивается возможность устроить ей ещё одно испытание! Хорошо, что удачная идея своевременно пришла Николаю Ивановичу в голову. И он приказал Нине Анфилофьевне срочно разбудить Таисию.

Невыспавшаяся, но бодрая, я вслед за товарищем Бродовым вышла в предосеннюю прохладную тишину едва брезжившего утра. Далеко, за площадью, за котлованом будущего Дворца Советов, переливалось тёмно-огненное зарево, увенчанное клубами чёрного дыма, ещё такая же дымно-огненная корона — далёкая, но оттого не менее страшная — поднималась над крышами домов за бульваром. Я не впервые видела зарева пожаров, возникших после бомбёжки. Они уже не поражали воображения, а только огорчали и вызывали сочувствие к пострадавшим.

К странной двойственности чувств подвела война — и не меня одну: ты можешь быть полна сострадания — и одновременно радоваться от души, что сейчас исполнится твоё желание…

Не больше десяти минут мы ехали до площади Свердлова, но за это время утро уже полностью вступило в права. Большой театр, разрисованный под два неказистых особнячка, не производил цельного впечатления, как и при первом знакомстве — даже если приглядываться. Посреди площади, как и неделю назад, толпились люди, стояли военные оцеплением, а за их спинами высились крыло и пропеллеры самолёта.

— Мы опоздали: люди уже собираются! — заметил Николай Иванович. — Ну ничего. Идём.

Он подвёл меня вплотную к оцеплению и нашёл командира. Тот встал по стойке смирно перед товарищем Бродовым, взял под козырёк. Николай Иванович протянул ему свою «корочку», и нас пропустили за ограждение.

Первое впечатление: самолёт ещё огромнее, чем казался мне издали!

— Ты можешь его потрогать, — подсказал Николай Иванович.

Я прижала ладонь к крылу. Мы оказались с той стороны, с которой самолёт остался целым. С другой стороны фонарь кабины был разбит, а фюзеляж частично разворочен снарядом. Видимо, лётчик был ранен и успел посадить машину, иначе от неё бы мало что осталось. Теперь я догадалась, зачем руководитель добился для меня разрешения подойти вплотную к самолёту и потрогать его: «Почувствуй его, фашиста, прощупай!» — будто приказал товарищ Бродов. Мне и самой было интересно сделать это, хоть и противно, особенно сначала.

Холодный, бесстрастный металл, разрушительная мощь. Даже теперь, поверженный, он хранил цель, под которую был заточен, словно меч: убивать… Ярость погибающего пилота. Точно! Лётчик сумел посадить машину, уже погибая от смертельной раны… Сомнений не было: эта машина за свой недолгий век успешно поразила немало целей. Мёртвые обступили её со всех сторон. Они держали незримыми нитями немецкого лётчика, и он не имел возможности подняться в небо, к чему очень стремился.

Погибшие тихонько заговорили со мной, рассказывая свои истории.

Я неуверенно взглянула на Николая Ивановича, не зная, стоит ли тратить время на то, что мне сейчас чудится. Совсем недавно я считала такие вещи плодами своей собственной фантазии. Имею ли я право задержаться тут дольше? Мой провожатый ободряюще кивнул: мол, смотри, действуй, учись — для того мы здесь.

Я прислушалась к рассказам погибших. Они обрадовались, что появился человек, способный их слышать, и говорили все одновременно. Кто-то не родился. Кто-то переживал об оставшемся в живых, но совсем беспомощном близком человеке. Кто-то пришёл в эту жизнь с определённой задачей, и вот, она осталась невыполненной. То один обрывок судьбы касался сознания, то другой. Кто-то был поглощён ужасом. Умиравшие в мучениях ещё продолжали проживать свою боль. Был несчастный — потерянный, сбитый с толку, который до сих пор не понял, что уже мёртв…

Лётчик не испытывал раскаяния — только холодная ярость владела им. Я чувствовала, как мёртвым тяжело держать его, как им тоже хочется уйти вверх. Я знала, что в моих силах сделать это, и осторожно предложила им отдать нити мне.

Большинство сделали это с радостью, другие отпускали своего убийцу тяжело, но я твёрдо пообещала, что он не останется безнаказанным…

Просто мы не однажды проделывали нечто подобное у Аглаи Марковны, и у меня получалось. Но тогда я считала все эти спиритические сеансы лишь игрой, развлечением…

Довольно скоро все нити оказались в моих руках. Погибшие ушли, поблагодарив меня. Я осталась наедине с пилотом. Я уже приготовилась проделать тот простой фокус, который освоила у Аглаи Марковны, но тут фашист вдруг истово воззвал к чьей-то помощи. Он искренно верил, что взлетит, если победит меня.

Явилось высоченное существо, окутанное холодным тусклым светом, будто отражённым от его доспехов. Тёмный провал лица был обрамлён длинными светлыми локонами, которые картинно развевались. Существо не пыталось ни договориться, ни угрожать. Оно сразу подняло надо мной огромный меч тёмного металла, изготавливаясь к нешуточному удару…

Глаз я с самого начала не закрыла: мне, как правило, удобнее работать с открытыми. Я видела стоявших рядом военных, которые уже косились в мою сторону с удивлением: что эта девочка так долго и неподвижно стоит у крыла? Видела прохожих, пришедших в такую рань после бессонной тревожной ночи специально для того, чтобы порадоваться победе над вражеским самолётом. Николая Ивановича, который в сторонке спокойно беседовал с командиром, отвечавшим за охрану объекта.

Если я уклонюсь, мысленно конечно, от удара, меч падёт на кого-то из присутствующих людей. Из глубин памяти пришло решение. Я приподняла руку и мелко, совсем незаметно трижды перекрестила вызванного лётчиком духа. Именно так, мелко и ненавязчиво, бабушка крестила меня в детстве, если я прибегала к ней в слезах после страшного сна, — и ужас сразу проходил. Так бабушка перекрестила меня перед отъездом в Ленинград…

Белокурый меченосец отпрянул и порядком поблёк, а я, не дожидаясь нового нападения, быстро проделала трюк Аглаи Марковны: резко бросила концы всех нитей, что связывали фашиста, на землю. Большинство тел от загубленных им жизней уже преданы земле. Души людей окончательно покинули бренные останки и отпустили пилота, но, нажимая гашетку бомбометания, он всякий раз заявлял права на их тела. Так получай же! Все эти останки ещё долго не истлеют!

Нити тяжело обвисли, будто мокрые верёвки. Фашист стоял растерянный и ещё не понимал, что же мешает ему подняться. Дальнейшее меня не касалось и имело отношение лишь к его судьбе. Велика вероятность, что земля будет держать его так же долго и крепко, как она держит тела убитых им людей. Я щёлкнула большим и безымянным пальцами одновременно обеих рук, чтобы очистить их от чужих энергий, и обернулась к своему провожатому. Мы быстро вышли из круга любопытствующих.

— Какие впечатления? — поинтересовался товарищ Бродов.

— У них совсем другая энергетика, у фашистов. Такая холодная и цельная, — ответила я и вернулась к самому поразительному для меня открытию: — Я не представляла, что самолёты такие огромные!

Руководитель вскользь улыбнулся моему последнему замечанию и деловито осведомился:

— Сможешь с ними работать, с немцами, с этой их другой энергетикой, будь она проклята?

Да я уже поработала.

— Смогу.

Я пребывала в лёгкой эйфории от своей первой крошечной победы над врагом — хоть и мёртвым уже, но, как я теперь понимала, вполне реальным. Новые впечатления от самостоятельно проведённого сеанса переполняли сознание. Очень хотелось поделиться, но Николай Иванович велел:

— Сохрани в памяти всё, что произошло. Когда вернёшься, расскажешь специалистам. Ты уже знакома с Ольгой Семёновной? Хорошо. А со Степаном?.. Что ж, пора познакомиться; я дам указание.

На обратном пути, в метро, обходя вестибюли и станции, глазея по сторонам и даже рискнув совершить пересадку с одной линии на другую, я вошла в состояние, похожее на транс, и потеряла счёт времени. Метро казалось мне самым красивым и просторным, самым уютным и надёжным, самым спокойным местом в городе. Всё же предохранительные механизмы вовремя сработали, я очнулась, поглядела на часы и успела, не запыхавшись, вернуться к назначенному руководителем сроку. Вернулась со зрелым решением: я хочу стать полноценным членом коллектива Лаборатории. Сегодня вечером я назову девчонкам своё новое имя.

Впоследствии, когда я рассказала в подробностях нашим специалистам всё, что произошло со мной у самолёта, меня похвалили. Потом было совещание с участием начальства — и мне категорически запретили в дальнейшем упокаивать мёртвых! Сказали: их лавина, ты утонешь, надо делать то, что спасёт жизни, и делать — в полную силу.

Постепенно я, как и хотела, ближе сошлась с девушками, которые также работали и учились в Школе-лаборатории. Женю и Лиду обучали на операторов по особой программе, как и меня. Ещё учился Игорь — крупный, полноватый парень на год старше меня. Но тот много о себе воображал и ни с кем особо не сходился.

Мы четверо готовились стать операторами поиска. Девчонки не могли толком разъяснить мне, что это значило. Девушки с первого этажа — операторы слежения. Было понятно, что всё их внимание сосредоточено на проникновении чужой, враждебной энергетики в контролируемое пространство. От нас, видимо, потребуется нечто иное, поскольку нам определена задача установить как можно более тесную мысленную связь друг с другом.

Мы ежедневно упражнялись в передаче друг другу мыслеобразов и мыслеформул, мы должны были довести до совершенства точность считывания. Сверх того, поощрялось улавливание спонтанных перемен в настроении и состоянии друг друга. На совместных занятиях нас ненавязчиво подводили к тому, чтобы мы делились впечатлениями от прочитанных книг и когда-либо виденных кинофильмов, узнавали мнение друг друга о событиях и житейских ситуациях. Мы делали всё это не из-под палки: оказалось, что нам действительно интересно общаться, и мы по-настоящему сдружились. Однако к чему нас готовили таким образом, было пока загадкой.

Я предположила, что нас потом забросят в тыл врага, и там телепатия потребуется для связи. Оказалось, девчонкам это уж давно приходило в голову, но они думали, что так было бы слишком просто. Кто ж станет городить огород ради простой разведгруппы? «Всё будет гораздо более сложно», — уверяла Лида. «И необычно», — вторила Женя. Но даже её провидческий дар не рисовал нашего будущего: себе предсказывать всегда в тысячу раз труднее, чем другим.

Игорь оставался в стороне от наших упражнений по мысленному диалогу. Мне кажется, в его подготовке этому тоже уделяли внимание, но его тренировали отдельно.

* * *

Хотя в совершенно секретном названии Школы-лаборатории и присутствовало слово «разведка», в штате ни одного специалиста по внешней разведке, тем более нелегальной, не предусматривалось, пока Школа не перейдёт от экспериментов к масштабной плановой подготовке. Бродову были предоставлены исключительные полномочия привлекать для консультаций и для занятий специалистов из соответствующих управлений. Многочасовые консультации до предела изматывали всех участников, поскольку приходилось искать общий язык и объяснять на пальцах то, что одной из сторон переговоров представлялось очевидным, а другой — неоправданным, абсурдным и ни в какие ворота не лезущим.

Если бы Николаю Ивановичу пришлось обсуждать детали операций с дуболомами из управлений внутренней разведки, на него понаписали бы таких доносов, что и Главный Куратор, лично вникающий во все нюансы деятельности Лаборатории Бродова, бросил бы его на произвол незавидной судьбы. Но с удивительными умницами из внешней разведки удавалось решить множество щекотливых вопросов без лишней идеологической нервотрёпки. Однако же и те иной раз считали вольности экспериментального подхода неприемлемыми.

— Так. Они у вас комсомольцы?

— Нет.

— Неужели ещё в пионерах ходят?! Это не дело. Надо досрочно принять в комсомол, раз уж в партию совсем рано.

— Они и пионерами никогда не были. Только старшая девушка, Лида.

— Вы собираетесь таких людей… Это невозможно! А дисциплина, а ответственность? Человек должен состоять в организации, подчиняться решениям организации, выполнять поручения, приказы. А ответственность перед товарищами, гордость, наконец? Чувство причастности. Это ключевой момент! У нас нет ни одного беспартийного разведчика. За исключением членов комсомола — и то редкость. Надо срочно решать вопрос, пока ещё есть хоть сколько-то времени…

— Им нельзя вступать в комсомол.

— То есть?

— Эгрегор.

— ???

— Принадлежность к эгрегору легко считывается.

— Что такое эгрегор?!

— Общее поле… общая энергетика, присущая членам одной организации. Чем мощнее организация, чем чётче её структура, чем больше человек дорожит причастностью к ней, тем более заметный энергетический отпечаток лежит на его личном информационном поле. Человек с хорошо простроенной организационной дисциплиной сразу вызывает вопросы: откуда? как?

— Допустим. Но в «Аненербе» не первого человека внедряем. Вы сами участвовали. Человек успешно работает, а он — член партии, как вы отлично знаете.

— Да. Со стажем. С опытом нелегальной работы, ещё коминтерновским. Его специально готовили, чтобы он успешно скрывал принадлежность к ряду эгрегоров. Кроме того, он внедрён как технический специалист, а не оккультист. Оккультисты не обращают на него внимания.

— Слово-то какое — «эгрегор»… Будто с подвохом. Будто что-то гадкое хотели сказать.

— Хорошо! Вот!! Руки за спину, вяжите, ведите меня куда следует!!!

— Ладно, Николай Иванович, не злись: пошутили и забыли.

— Да ну сил уже нет!.. Слово иностранного происхождения. У нас аналогов нет. Что есть — тем пользуемся… К делу. Верно сказал: ребята будут гордиться, переживать эту свою причастность. Девочка определённо не скроет.

— Вы не научили ребят работать лицом?

— Гораздо больше: учим работать эмоциями. Не скрывать их, а использовать, понимаем? Но принадлежность к эгрегору — совсем другое. Это энергетическая печать. Штамп. «Аненербе» набита долбо… делами, но есть и специалисты высочайшего уровня. Внедрить юного комсомольца — это всё равно что отправить его прямо с комсомольским билетом в кармане.

— Убедили, Николай Иванович. Но как тогда с дисциплиной, с ответственностью?

— Детдом, знаете ли, тоже школа жизни в организации, ещё какая! Что ж вы думаете, мы не проверяем их? Уж в этом мы тоже специалисты. И наблюдаем, и проверяем, и тестируем, и сканируем.

— Сканируете?

— Пощадите, товарищи! Я же раньше объяснял!

— Верно, объясняли. Помним. Простите. Теперь о другом. С Игорем — отдельная история. Про Евгению. Вы успели обучить девочку вербовать агентов? Справились без нас?

— Ей не нужно. Она должна добывать информацию сама.

— Типичное ошибочное суждение непрофессионала, уж простите, Николай Иванович! Притча: однажды чертёжника внедрили в закрытое КБ, и тот сумел скопировать каждый из сделанных им чертежей. Вопрос: много ли секретов добыл чертёжник?

— «Аненербе» — не КБ, и Женя не чертёжник. Всё, чему её будут обучать — ценная информация, — буквально всё. Всё, в чём она будет участвовать, — информация. Работа творческая, специалисты штучные. Посоветоваться с коллегами, расспросить о секретах мастерства — не грех, не преступление. Наоборот: рвение, молодец! Обзаведётся друзьями-приятелями, ухажёрами — будет ещё больше данных. Не забывайте: мы не ставим узких задач. У нас же всё-таки стратегическая разведка.

Тут Николай Иванович лукавил: конкретные задачи стояли. Какие успехи у фашистов в поисках древних артефактов и кладов? И какие у них новейшие методики нейроэнергетической работы, помимо старых добрых оккультных приёмов? Бродов подлинные цели не раскрывал, а умные нелегальщики делали вид, что верят: излишняя осведомлённость им ни к чему! Ещё более размывая информацию, Николай Иванович добавил:

— Появится выход на оперативный материал — решим, как действовать…

Кроткий вздох в ответ.

Все участники разговора понимали: до войны, пока в Германии работали мощные резидентуры под прикрытием, ни у кого не возникало проблем с определением задач и добыванием секретов, работа осуществлялась через многочисленных агентов. Уж в «Аненербе» любителей похвалиться успехами научных и псевдонаучных изысканий хватало! Теперь в стране остались одни нелегалы. Им страшно трудно, их работа — ежедневный адский риск. Понятно, все брошены на добывание информации, которая наверняка поможет в ведении войны. Им не до стратегических перспективных разработок и не до сомнительных прожектов учёных из «Аненербе». А тем не менее чем чёрт не шутит: может быть, именно тут родится или будет найдена у древних прорывная технология, способная изменить весь ход великой битвы? Решение: внедрить своего человека в организацию, в самую гущу исследований, и создать для него удобный канал связи, не имеющий отношения к существующим нелегальным резидентурам.

— Говорите, Николай Иванович, друзья-приятели расскажут чего. Ухажёры. Значит, всё-таки будет привлекать агентов. Втёмную.

— Значит, будет. Тут вам виднее.

— Хорошо. Тогда вот что надо будет включить в план обучения… Потом вернёмся к этому вопросу. Я пометил для себя… Не знаю, времени надо несколько лет, чтобы как следует подготовить. Она бы как раз ещё повзрослела за это время.

— Нескольких лет у нас нет. Весь смысл в том, что девочка ещё не совсем выросла. На это расчёт. Но мои ребята по психическому развитию взрослее иных, кому по паспорту много больше. И то надо спешить: Евгения очень быстро меняется внешне, скоро окончательно превратится из подростка в девушку — и будет поздно! Девчонка талантлива, схватывает на лету.

— А мы, по-вашему, бездарей, что ли, готовим? Три года — это минимум миниморум. Неужели не жалко, если провалится по-глупому?

— Жалко. Мы с вами здесь тем и заняты, чтобы исключить такую возможность.

— Исключить! Если провалится — потянет за собой…

— Кого там потянет? Связник и радист будут задействованы не систематически. Мы создаём другой канал связи в качестве основного. Я обрисовывал в целом. Когда завершим разработку, обязательно с вами вернёмся к этому вопросу, обсудим детально…

— Всё у вас не как у людей. Всё с ног на голову. Прямо голова кругом. А Игорь-то. Если Игоря вашего потянет?

— Во-первых, вероятность скорой встречи с Игорем после внедрения не высока…

— Так нельзя. Мы не имеем права исключать маловероятных событий!

— Согласен. На случай провала у нас предусмотрена формула самоликвидации.

— Любопытно! Поподробнее хотелось бы. Как делается, как действует, какие преимущества? Вдруг и нам пригодится!

— Товарищи, поподробнее — пожалуйста. Разработка наша собственная, самостоятельная, в целом перспективная. Но на данном этапе вам вряд ли пригодится. У вас есть прекрасные ампулы с ядом. А для постановки формулы нужна натура тонкой организации, чувствительная, нужна способность входить в глубокое трансовое состояние.

— Трансовое, говорите?..

Так — изнурительными часами, дни напролёт. Когда в консультациях наступал перерыв, голова, набитая бессчётными вопросами и заботами, разламывалась на части.

Николай Иванович снял трубку внутреннего телефона.

— Нина Анфилофьевна, девчонки ещё не легли?

Проформа. Он отлично знал, что старшие не ложатся в такое время. Младшим — Игорю и Тасе — уже положено быть в кроватях, но и те не спят: читают, разговаривают со старшими. Всё равно потом начнётся воздушная тревога, и нужно будет спускаться в подвал.

Великолепный каменный подвал старого особняка — бомбоубежище не хуже метро! Там удалось оборудовать комфортную спальню для девушек, небольшую комнату отдыха с плиткой, буфетом и спальными местами, где могут прикорнуть мужчины, а ещё — полноценный санузел. Всем хватает места: и ученикам школы, и дежурным операторам, и дежурным медикам, и техперсоналу. В подвале такие своды, под которыми не очень слышно даже зенитки.

Правда, самые чувствительные операторы жаловались, что отрезаны и от информации, и от энергии, и просились в метро: там, мол, энергетические потоки не пресекаются. Ну да ничего, потерпят. Зато высыпаются как следует.

Сам Николай Иванович, который в последнее время, как правило, оставался ночевать на работе, не видя смысла тратить время на дорогу до квартиры и обратно, предпочитал спать на диване в своём кабинете. На первом этаже работают дежурные операторы. Они не должны покидать рабочее место даже во время авианалётов. Особенно во время авианалётов! Пост охраны на входе тоже не снимается. Начальник — всё равно что капитан корабля: не имеет он права умотать в безопасное место, пока его подчинённые остаются в опасности. Кроме того, душновато, на его вкус, в подвале, хотя и прохладно.

«Тонкую» защиту особняк на Гоголевском имеет. Не Кремль, конечно, но операторы слежения и шаманы тоже умеют создавать защитные покровы из «тонких» энергий.

— Попросите Лиду или Евгению зайти ко мне.

Он мысленно подобрался. Сейчас начнётся спектакль! Он делал и будет продолжать делать то, что считает нужным, но приходится постоянно учитывать повышенное внимание Нины Анфилофьевны ко всем его действиям.

— Прихворнули, Николай Иванович? — Из старой перечницы вытряхнулось несколько крупинок яда.

Николай Иванович вздохнул и доверительно ответил чистую правду:

— Голова прямо раскалывается. Таблетку принял — мёртвому припарка. Пусть девчонки на мне потренируются. Одна польза, верно же?

— Я сейчас скажу им. Пусть сами решают, кому сегодня идти к вам.

Новая порция яда перемешалась с изрядной долей сомнения, если не сочувствия: вдруг этот товарищ Бродов всё же не врёт, может, он и не извращенец, а у него правда голова болит?

Открытость намерений, полное отсутствие секретности в личной жизни… Откровенность во всём, что не касалось государственной тайны, была надёжным оберегом Бродова от любого дурного взгляда сверху. И давалась-то она ему довольно легко: он искренно полагал, что скрывать ему нечего и незачем. Лично с Ниной Анфилофьевной откровенничать, может, и не тянуло, но она назначена глазами и ушами — что ж, так к ней и следует относиться: как к передающему устройству.

Вторым оберегом Николая Ивановича было его подлинное равнодушие к власти. Ему, безусловно, нравилось иметь большие полномочия, но лишь постольку, поскольку они помогали делать дело и добиваться результата. Да, он умело и без напряжения управлял людьми, но опять-таки всегда — ради интересов дела. Была ли у него своя корысть? Разумеется! Он всегда занимался тем, что действительно увлекало его. И его очень устраивало, что высокую власть — работу скучную и опасную одновременно — взяли на себя другие.

Неподдельное увлечение своей работой и предельная открытость намерений и действий составляли принципиальное отличие Бродова от тех его коллег, которые, зарвавшись, поверили в собственное могущество, погнались за призрачной возможностью всех перехитрить и переиграть… и большинства из которых уже не осталось в живых.

— Спасибо, — сухо бросил Николай Иванович вместе с телефонной трубкой. Быть открытым вовсе не означает заискивать перед каждой наушницей.

Он потёр лоб, поднялся из-за стола и переставил своё рабочее кресло таким образом, чтобы оно оказалось на пустом квадрате ковра посреди кабинета. Так девчонкам удобнее работать: ходить вокруг «пациента», пришёптывая, махать руками по мере необходимости и делать всё остальное, чему научила их целительница…

Целительница была мощная. Она была одной из тех немногих, кого Бродову удалось спасти после разгрома лаборатории Барченко. И к ней впоследствии у Бродова лично претензий не возникло. О том, что взял двоих других, он очень скоро пожалел: они принялись по привычке плести интриги и бороться за влияние, тайно и явно пытались пойти поперёк тех принципов, на которых Николай Иванович создавал новый коллектив. В конце концов он сделал то, чего всеми силами старался избежать: сам отдал приказ на ликвидацию. С целительницей вышла другая история, но тоже трагическая. Она не прошла повторной проверки, которую проводили товарищи из внутренней безопасности: обнаружились какие-то там сомнительные дружеские связи. Тут уж приказ отдавал не Бродов, но от этого было не намного легче…

А ещё середина комнаты отлично просматривается в замочную скважину. Старая перечница должна, как обычно, получить возможность видеть, чем там занимается начальник с юными ученицами Школы-лаборатории. И ведь много раз уже видела, но её это не убеждает. Должно быть, сама в оны дни не чуждалась запретных удовольствий, если маниакально подозревает в стремлении к ним других людей.

В действительности всё было куда невиннее. Николай Иванович придерживался стойкого убеждения, что операторов необходимо готовить и постоянно развивать как универсальных специалистов. Особенно операторов поиска. Чем больше они знают, чем шире спектр их умений, тем успешнее будут выполнять поставленные задачи. Надо тренировать их, в том числе на нейроэнергетические воздействия любого рода, пусть и кажется, будто иные из них, такие как целительство, далеки от боевых задач подразделения.

Девчонки любили полечить начальника. Они бы рады полечить любого, кто попадётся под руку, да кто попадётся, если вся группа Бродова состоит из молодых и здоровых, кроме него самого, да пары профессоров медицины, которые нипочём не доверятся «шарлатанству». А Николай Иванович верил в способности и возможности своих подопечных больше, чем в академическую медицину.

Как только в Москву стали поступать раненые, Лида и Женя попросили начальника разрешить им вечерами помогать в госпитале. «Мы будем лечить нашими методами. Никто не заметит, обещаем!» Идея была вроде бы и неплоха. Николай Иванович не находил причины отказать. От того, чтобы дать добро сразу, его останавливала только привычка перед принятием решения собирать информацию и просчитывать варианты.

Девчонки стали его тормошить, и он чуть было не уступил уже их просьбам, как вдруг пришла новая информация: в войсках — вспышка тифа! Заболевших везут в том числе и в Москву… Как ни верил он в целительские способности своих подопечных, но не был готов разрешить их оттачивать в смертельно опасных условиях, вроде вспышки тифа. Пришло удачное решение: «Сначала выучитесь на медсестёр, тогда идите в госпиталь. Будет квалификация — сможете оказывать помощь эффективнее»…

Жена Бродова в двадцать пятом умерла от всего лишь паратифа. Вроде шла на поправку, но организм, так и не восстановившийся полностью после тех трёх-четырёх лет, что они вдвоём жили впроголодь и зябли, не вынес нового испытания.

Вряд ли верно будет сказать, что они с женой любили друг друга, бурные страсти были чужды обоим, но между ними существовало отличное взаимопонимание и взаимное уважение. И лишь спустя много лет пришло осознание, каким уникальным существом была покойная Танюша. Другие женщины ждали то взрывов страсти, то яркой игры эмоций, то удовлетворения своей корысти. То есть всего того, чего Бродов не умел и не желал вносить в отношения. Оказалось, что тихая, понятливая, покладистая Танюша была вовсе не правилом, а исключением, что ему просто так вот повезло в начале жизни, но, увы, ненадолго.

К двадцать пятому Бродов имел уже пять лет партийного стажа и приличную должность; о послереволюционном голоде давно не вспоминали. Тем страшнее была нелепость: что человек уходит ни с того ни с сего, посреди установившегося наконец благополучия. Для Николая Ивановича это стало тогда неожиданно сильным ударом. Правда, долго унывать не пришлось: парт-призыв в ряды Красной армии, учёба в военной академии, а дальше — Генштаб туго закрутили его жизнь совершенно новой спиралью…

Послышались лёгкие торопливые шаги в коридоре, и Николай Иванович усмехнулся: вдвоём прибежали. На душе полегчало. Дверь кабинета только приоткрылась, а головная боль уже начала стихать.

Несмотря на напряжённый график занятий, мы с девчонками успевали в обеденный перерыв выскочить погулять. У девчонок были свободны вечера, и они ходили учиться в школу медсестёр. Я же опять всех догоняла, поэтому занималась и по вечерам, а на ночь до самого отбоя с наслаждением читала книги, мир которых впервые открылся мне. Само собой — приключения. Помимо специальных предметов, мы осваивали и программу общеобразовательной школы. Старшие девушки хотели сами заниматься со мной, но Николай Иванович был категорически против, поэтому меня, как и старших, обучали, что называется, на дому настоящие учителя. Товарищ Бродов поставил задачу: каждому в свой срок окончить экстерном десятилетку.

Днём в перерыве мы бегали вместе — то купить что-нибудь в галантерейной или керосиновой лавке, то в магазине по карточкам. Иногда мы просто прогуливались по бульвару, по площади. Однажды прямо рядом с нами по площади провели огромный аэростат. Его буксировали девушки в форме, на вид — не старше Лиды. Мы трое с завистью переглянулись. Наша работа не хуже, но держать в собственных руках летучую махину — кому не хотелось бы?! Девчонки устроили мне экскурсию к исполинскому котловану будущего Дворца Советов — незабываемое впечатление! — и к реке, заставленной ближе к Кремлю маскировочными баржами. Другой раз добежали до музея имени Пушкина. На более длительные прогулки времени совсем не было из-за напряжённого расписания занятий.

Однажды Лида позвала меня с собой сходить на почту: она отправляла письмо родителям. Она сказала, что письма худо-бедно доходят, хотя, конечно, военная цензура кое-что из них вымарывает. И тут меня осенило: я должна сама передать матери весточку! Снова обратилась к заместительнице начальника по воспитанию: как бы послать письмо, коли адреса не знаю?

— Что ты собралась писать? — строго вопросила Нина Анфилофьевна.

— Как устроилась.

— Нельзя. У нас всё секретно. Как ты устроилась, даже матери не положено знать.

— Я знаю. Я только напишу, что здорова. И спрошу, как её дела.

— Пустое. Мать знает, что ты здорова и у тебя всё хорошо, ей сообщили. И она устроилась хорошо. На секретный завод. Ей тоже нечего тебе сообщить.

Я хотела возразить, что мать должна знать, как поживают отец и бабушка, но вовремя сообразила, что письма нынче идут плохо, и вряд ли мать, написав близким с нового адреса, успела получить ответ. Ещё я бы написала матери про «юнкерс»: ей же тоже интересно! Но разве такое объяснишь Нине Анфилофьевне? Пришлось отступить…

Когда мы с матерью добирались из родной деревни до Ленинграда, то ехали сначала на подводе, потом в кузове грузовика, потом на тракторе, где-то шли пешком, а в город въехали, сидя в вагоне с деревянными лавками, который тащил маленький чёрный паровоз, издававший время от времени пронзительный, протяжный свист. Путешествие заняло целый день, и мы прибыли в город уже затемно. Потому у меня осталось впечатление, что мои родные края расположены очень далеко от Ленинграда.

Слушая тревожные сводки с фронтов, я ни разу не уловила каких-нибудь знакомых названий населённых пунктов. Поэтому мне представлялось, что близкие мои находятся в глубоком тылу. Только теперь, когда я изучаю автомобильную карту Ленинградской области и нахожу райцентр и центральную усадьбу колхоза, я понимаю, что наша деревенька оказалась под немцами ещё в начале сентября.

Отчего я не чувствовала опасности, грозившей родным? С одной стороны, я попала в совершенно новый мир и была слишком увлечена освоением совершенно новой жизни. С другой стороны, подозреваю, что отец и бабушка могли погибнуть ещё во время боёв или быть убиты в первые дни оккупации. Их чистые души не хотели тревожить меня, а тихо стояли где-нибудь рядом, создавая удивительное чувство безопасности и даже счастья в самом сердце охваченной бедой страны. Хорошо, если это было именно так.

А мать? Отчего я не чувствовала, что с ней происходит… что-то… что-то непоправимое… Или это случилось раньше? Или позже?.. Когда мне сказали, что она болела и что её давно уже нет?.. Когда это было?.. В те первые недели новой жизни я была спокойна… Не понимаю… Мутится сознание… Время и события путаются, расплываются… Надо сейчас восстановить в памяти то, что возможно. Всё, что возможно, надо уяснить последовательно и чётко. Позже вернусь к слепым пятнам. Потом…

Как бы то ни было, я безоговорочно верила тому, что мне говорили наставники: сказали, что всё хорошо, значит, нет причин для беспокойства.

В коротеньких перерывах между занятиями, когда на улицу не выйти, я любила постоять в одиночестве у окна, раздвинув синие гардины, любуясь бульваром и площадью и мечтая, как однажды отправлюсь гулять по городу на целый день. Самый лучший вид открывался из углового окна: там кроны деревьев не загораживали площадь, а на переднем плане во всей красе представал верхний вестибюль метро. Я каждый день мечтала о прогулке по кривым переулкам и широким площадям, и как буду стоять прямо под стеной Кремля!

В окно я много раз наблюдала, как в отдалении поднимались аэростаты. Они плавали в небе над городом, подобно сонным сомам в заводи, и можно было представить себе, будто находишься на дне гигантского водоёма, а над тобой — водяная толща. Тем более что осень вовсю вступала в права, погода всё чаще портилась, между небом и землёй повисала промозглая водяная взвесь.

Рядом с моим любимым окном находилась комната, дверь в которую всегда, когда ни дёрни, оказывалась запертой. Находясь рядом с этой комнатой, я всегда ощущала лёгкое покалывание: так бывает, когда чувствуешь энергетическую опасность. Ясное дело, я настроилась и попыталась заглянуть в комнату. На удивление, она не была экранирована, и я легко проникла туда мысленным взором. Хорошо, что не вошла туда мысленно, а только заглянула через дверь! Чёрная темнота, и внутри — множество таких же чёрных мелких бесов. Не нашлась бы, как по-другому их назвать. На первый взгляд они казались довольно однотипными: круглая голова, дырочки глаз, искривлённый в гневной гримасе рот — и ничего больше. Все эти головы болтались в пространстве и перемещались, как воздушные шарики. Заметив меня, «бесенята» злобно заверещали. Я не стала нарываться и ретировалась. Настоящего ужаса почему-то не испытала. Только странно показалось: как это среди наших энергетически прочищенных, светлых помещений затесался такой нечистый зоопарк?

«Зоопарк» был очень чётко ограничен пределами комнаты, за дверь ни один бесёнок не вылезал, и ничто не мешало мне продолжать простаивать переменки напролёт у окна с самым лучшим видом на площадь.

Вскоре подвернулся случай спросить Женю про таинственную комнату на втором этаже, и та преспокойно объяснила, что это — «шаманская». Здесь наши шаманы, приходя на работу, переодевались в спецодежду, обвешивались амулетами. Сюда же приносили новые амулеты, в которые удалось запечатать пойманных во время дежурства враждебных духов, буде таковые нападали.

С шаманом по имени Степан я была знакома ещё с того дня, когда целая комиссия слушала мой рассказ о сбитом лётчике и его жертвах. О, у Степана энергия вовсе не была светлой! Чернота клубилась вокруг этого молодого, но очень мрачного человека с фанатично сверкавшими тёмными глазами. Чернота эта не была и враждебной: он собирал и концентрировал клубы тьмы, чтобы с их помощью защищать высший комсостав Красной армии и других граждан родной страны от нейроэнергетических атак.

От того-то, что три шамана на первом, цокольном, этаже непрерывно работали — порой посменно, а порой и все сообща, — цокольный этаж и производил поначалу такое жуткое впечатление, как на меня — в первые дни. Впоследствии я стала относиться к шаманскому мороку как к сумраку лесной чащи — явлению естественному, нейтральному по отношению к людям и даже приятному порой.

Девушек из группы слежения мы знали только по именам, как и они — нас. Общались мало: в общей спальне, куда они приходили отдыхать, да в столовой несколькими словами перекинешься. Они страшно выматывались от монотонной работы, требующей большой концентрации внимания. Иногда им приходилось отбивать атаки вместе с шаманами. Это требовало огромных усилий, зато взбадривало. Сменившись с дежурства, девушки спешили по домам. О работе бесполезно было их расспрашивать: они находились под подпиской о неразглашении. А вот старшая их группы — молодая женщина, улыбчивая и светлая, по имени Ольга Семёновна, — занималась с нами.

Она проводила со мной вначале нейроэнергетическую гимнастику. Но эти симпатичные занятия скоро прекратились. «У тебя прокачались энергетические каналы», — объяснила Ольга Семёновна. Теперь хоть поднимай руки, хоть разводи в стороны, хоть изогнись, хоть выпрямись, как фигурно ни складывай ладони и пальцы — на поток энергии это не влияет: она течёт одинаково ровно и сильно. Вначале разница была очень даже ощутимой, но затем сгладилась, стёрлась.

Ольга Семёновна учила меня видеть энергетические потоки, разбираться в чакрах. Всё это открывалось мысленному взору очень красиво и эффектно. Она также пыталась научить меня считывать по цвету ауры и её насыщенности физическое состояние человека и чувства, но я никак не могла взять в толк, зачем разбираться в цветах, если я и так чувствую за версту и состояние, и настроения, и намерения. И учителя дружно согласились: учить тебя тому, что ты и так хорошо умеешь, — только портить! Работай как тебе удобно — лишь бы был результат.

Мне было трудно сосредоточиться на энергетической оболочке: взгляд сразу пробивался глубже, и я видела внутренние органы — к сожалению, в условном, чёрно-белом изображении. Чередование светлых участков и затемнений давало информацию о состоянии здоровья, правда, мне катастрофически не хватало знаний, чтобы правильно её интерпретировать.

Ольга Семёновна вела и курс групповых занятий — не частое явление в нашей Школе. Она рассказывала о «слежении»: как распознать нейроэнергетическую атаку и противостоять ей.

Атака — это не только попытка воздействия. Часто враг пытается проникнуть в наши информационные поля с целью сбора разведданных. Такие заходы куда менее заметны, вовремя поймать и отбить охотника за информацией очень трудно. Проще выстроить защиту. Существует множество видов защиты. У каждого есть свои достоинства и свои недостатки.

Вот, например, мощное, стопроцентно действенное «зеркало». Ставится элементарно: минимум воображения — и готово. От зеркала всё отскакивает, любой недобрый взгляд видит в нём только собственное отражение. Но отскакивает и полезная, питательная энергия. Зеркалу не важно, что отбрасывать от себя. Пробудет под зеркалом человек, или организация, или, скажем, город чуть дольше, чем необходимо для отражения атаки, — и начинает расходовать собственный энергетический ресурс, скоро наступает истощение. Хочешь не хочешь — открывайся, но ты уже ослаблен.

Или ещё: защитное поле из Великих энергий — что может быть лучше?! Но такое поле способен создать только человек, находящийся в полной душевной гармонии, а находиться под таким полем может далеко не каждый: нужно принять эту гармонию, нужно влиться в неё, как нота в мелодию. Это требует колоссальной личностной трансформации. Если ты торчишь, не меняясь сам, посреди сконцентрированного поля Великих энергий, то ты будешь болеть либо вылетишь из-под защитного купола, как пробка из бутылки.

Приходили другие учителя и показывали нам работу с Великими энергиями, но все, посвящённые в тайну, тщательно скрывали от нас, что в Москве есть организованная группа, которая держит защиту с помощью Великих энергий. Я, сопоставив факты, догадалась об этом позже — уже когда битва за Москву была в самом разгаре. И с той поры у меня есть своя собственная версия октябрьской паники. Я не сомневаюсь, что в те — самые страшные — дни прорыва фронта группа защиты города была усилена. Как? Кем? Произошло ли это с ведома руководства или само собой? Не хочу и гадать. Информация закрыта: видно, мне самой ещё не хватает баланса, чтобы её принять. Но я убеждена: бежали не трусы — поддались панике те, кто не смог выдержать неописуемой силы и высокой чистоты энергию, пронизавшую пространство города. От этой мощи у людей несбалансированных разносило рассудок вдребезги…

В нашей Лаборатории настроение тогда царило прямо противоположное. Мы выполняли приказ, но каждый, включая руководителя, с тоской оглядывался назад, каждый предпочёл бы остаться. После отъезда — в первые часы особенно — сердце рвалось обратно — туда, где полыхавшие на западе зарницы высвечивали чёрный силуэт Москвы…

Я снова отвлекаюсь и нарушаю последовательность воспроизведения событий. Это чревато лишними ошибками и неточностями, которых и без того наверняка уйма…

Итак, варианты защиты.

Ещё есть техника энергетических двойников. Трудоёмкая штука. Подходит только для индивидуальной защиты особо избранных — например, первых лиц государства. Немцы этот трюк любили и применяли широко, как я выяснила впоследствии.

Про всякие щиты и доспехи нечего говорить: громоздко и малоэффективно.

У нас была наиболее распространена, можно сказать, принята на вооружение защита включением, или присвоением. В общем, это похоже на стандартную технику восточных единоборств: прими энергию удара противника как свою собственную, трансформируй и включи её в собственный энергетический контур. Для этого не обязательно становиться просветлённым. Для этого достаточно быть уверенным в себе, волевым человеком и — главное — бесстрашным. И ещё нужно немного гибкости, готовности к переменам, потому что новая энергетика, будучи усвоенной тобою, отчасти меняет тебя, как любая переваренная и усвоенная пища меняет организм.

Подходящими качествами — волей, бесстрашием и готовностью к переменам — были наделены большинство наших военачальников того периода. Вот немцы имели гораздо более жёсткие и консервативные установки, ориентировались на схоластическую идею больше, чем на реальность. Поэтому защита присвоением, отлично им знакомая, для их высшего командования почти не применялась.

Вскоре после того, как я изучила теорию защит, мне представился случай познакомиться с техникой защиты включением на практике. Но та удивительная встреча произошла несколько позже. А пока…

Ольга Семёновна возвращается на первый этаж — «пеленговать» вражеские атаки: её дежурство. А к нам в класс заходит Маргарита Андреевна.

Индивидуальные занятия у нас проходят в тёмном аппаратном зале, а групповые уроки — в просторной комнате с окнами, выходящими в крошечный дворик с большим деревом. С дерева сейчас вовсю летят жёлтые листья, наполняя серый день солнечным светом.

Вошедшей лет тридцать, у неё спокойное лицо и роскошная энергетика — чистая, мощная, чётко простроенная. Принадлежность к военному эгрегору очевидна. Но не просто к эгрегору — к элите элит!

Она начинает занятие почти так же, как Ольга Семёновна: внимание к чакрам, очищение, активизация. Затем она требует, чтобы каждый из нас выбрал цель. Цель конкретная, ясная, близкая. Она сама тоже выбрала цель и назвала нам. Три быстрых, жёстких, чётко сходящихся на цели луча: от горла, от солнечного сплетения, от пупка. Лучи сверкнули, как трассы зенитных снарядов… Целью был стакан. Обыкновенный стакан, забытый кем-то на столе, с остатками воды. Стакан лопнул у нас на глазах, и вода начала растекаться, пузырясь так, как будто кипела.

Теперь мы должны по очереди повторить опыт. Избранную заранее цель менять уже нельзя.

Мы с Лидой выбрали одну и ту же цель. Я работала первой. Птичье пёрышко, лежавшее на подоконнике с внешней стороны, подхватило порывом ветра и унесло. Лиде не повезло: ей пришлось выбирать новую цель, но такой лёгкой в поле зрения было уже не найти.

Пока Лида мешкала, подбирая новый объект, Женя, не мелочась, уронила с потолка в углу здоровенный кусок штукатурки. Правда, он давно откололся и держался лишь на тонком слое краски.

Теперь Игорь. Его цель — старый, много раз склеенный стул, на который все боятся садиться. Интересно, что скажет Нина Анфилофьевна, когда узнает, что мы разгромили весь кабинет?

Осечка! Стулу хоть бы что. А ведь Игорь бил сильно — все почувствовали! Игорь страшно краснеет. Преподавательница не даёт ему второй попытки: предлагает сразу найти ошибку. Ищем сообща, стараясь не обидеть Игоря, а поддержать его. Ей быстро надоедает нас слушать.

— Думаете, я расколола стекло? Нужно слишком много грубой силы. Нет, я вскипятила воду. Ищите слабое место. Все усилия направляем на слабое место! Понимаем?

Забавно! Железная тётка казалась такой самостоятельной. А она подражает начальнику. И в чём? Всего лишь в манере говорить.

— А если бы стакан был вообще без воды?

— Пузырёк воздуха в стекле можно тоже нагреть…

Стул с тихим стуком медленно разваливается и оседает на пол.

— Клей, — сообщает Игорь. — Старый, засохший клей. Ещё немного подсушил…

Лида, не мудрствуя лукаво, отрывает тем же манером полоску бумаги от оконного стекла.

— А теперь: вишудха, анахата, манипура, — говорит преподавательница. — Что будет с целью?

— Сердце — любовь…

— Цель полюбит меня, хи-хи…

— Цель притянется.

— Разбитое склеится… Вместо разрушения — созидание.

— Произойдёт желаемое, цель будет достигнута!

И снова мы азартно режем пространство незримыми лучами…

А вечером в свободное время пробуем проделать то же самое самостоятельно. Ничего не выходит! Разве что у Игоря, но он — не с нами. Вот каким мощным полем Маргарита Андреевна накрыла нас во время занятия!

Единственное, чему вовсе не уделялось внимания в нашей подготовке, — провидение. Меня вроде бы проверяли на провидение при отборе в Школу — когда поднимали среди ночи. И ещё раз то же самое проделал наш главный психиатр и гипнотизёр Михаил Маркович уже осенью.

Он разбудил меня среди ночи и попросил предсказать его будущее на год вперёд. Но перед моим мысленным взором возникла его сестра — Аглая Марковна — и никуда не желала отодвигаться, стояла как вкопанная. Женщина очень дородная, она представилась мне худой и измождённой. Болезнь? Аглая Марковна осталась в Ленинграде, с ней из-за блокады не было связи. Должно быть, Михаил Маркович беспокоился. Но что бы я ни сообщила, он ничего не сможет поделать. И я промолчала, соврав, что ничего не получается. Не знаю, какие выводы сделал Михаил Маркович, но после того случая ночные визиты больше не возобновлялись.

И никто толком провидению не обучал, поскольку это невозможно. Когда работаешь с информацией о ближайшем будущем — часы, дни, то велика вероятность, что при этом просто считываешь намерения людей, характеристики объектов и наблюдаешь события, которые уже начали происходить. Если же брать более отдалённую временную перспективу, то и сроки проверки пророчеств отодвигаются на месяцы и годы. Непродуктивные занятия в Лаборатории не поощрялись.

Исключение составляла Женя. Было общепризнано, что её прогнозы, как правило, сбываются — вплоть до деталей. Я изредка наблюдала, как Женю отводит в сторону кто-нибудь из наших технарей или даже из операторов. Её лицо становилось серьёзным и отрешённым. Она сообщала что-то собеседнику на ухо. Я думаю, спрашивали о личном: о родных, ушедших на фронт, о собственном будущем, о карьере. Не представляю, как Женька обходилась с ситуациями, когда нужно было сообщить человеку огорчительную новость!

Впоследствии, уже находясь вне стен Лаборатории, я тоже нахлебалась славы пророчицы, однако у меня были все основания бестрепетно сообщать любые, в том числе самые неблагополучные, прогнозы.

Прошло около месяца с тех пор, как я оказалась в Лаборатории. Меня всё больше беспокоило, что между мной и родными пролегло глухое молчание. Я вновь подступила к Нине Анфилофьевне. Поймала старуху в коридоре — у тёмной лестницы на первый этаж — и получила прежний ответ: нечего отвлекать серьёзных людей от дела из-за детских капризов.

Но я твёрдо решила уломать её помочь мне с письмом. Просила-умоляла, требовала, сжав кулаки. Наконец, разревелась, лепеча вперемешку про мать, про отца, который умеет читать, про бабушку, что та прежде болела, и я беспокоюсь…

— Вся Москва окопы роет, — злобно прошипела старуха, — и мать, и бабка окопы роют. Не до твоих нюней. Тётки там мокрую землю ворочают — по жопу в грязи, в воде, под налётами. Это вы тут прохлаждаетесь, катаетесь как сыр в масле. Живёте у товарища Сталина за пазухой, не знаете ни войны, ни работы! А люди надрываются.

И, гордо вскинув седую голову, она удалилась. А у меня даже слёзы высохли — настолько я была ошарашена. Как в тумане, прошла по коридору до любимого окна. Стройная, хоть и суровая, картина действительности, которая была у меня в голове до сего момента, расползалась клочками, которые я безуспешно пыталась совместить между собой. А «бесенята» в шаманской сторожко развернули свои бестелесные головы — одновременно, точно стая рыбёшек, — и наблюдали за мной, возможно, не без сочувствия. Во всяком случае, их рисованные лица вытянулись и злобные улыбки исчезли.

Нина Анфилофьевна доложила Бродову о своём разговоре с Тасей и наблюдала с нескрываемым злорадством, как тот бледнеет от огорчения и бессильной ярости.

— Почему раньше не доложили? В первый же раз, когда она спросила о матери!

— Эка невидаль, — хмыкнула зам по воспитанию, — дитё к мамке просится! Что докладывать?

— Вы обязаны!

Николай Иванович хотел бы выругаться, но знал, что ему не станет легче от этого. Пообещать себе, что в самое ближайшее время пойдёт наверх с докладом о том, как старая карга, почти официально приставленная всего лишь следить за его деятельностью, беспрерывно вредит делу? Была не была: ну, так же всё равно невозможно работать! Хоть она настучит в отместку, хоть он из-за её вмешательств завалит дело — всё равно наказание по законам военного времени! С докладом он пойдёт, но исправлять то, что сегодня натворила Нина Анфилофьевна, придётся ему самому. Поэтому и призрачная надежда избавиться от вредной старухи не принесла облегчения. Ссориться с ней в настоящий момент не имело смысла.

— Ну зачем нагородили?! — процедил он с нескрываемой досадой и ушёл, не ожидая ответа.

На ходу бросил секретарше:

— Распоряжение на пост охраны: девочку… Таисию из здания не выпускать! Второе: вызовите ко мне Михаила Марковича — срочно!.. И валокордина накапайте.

— Итак, что мы имеем в сухом остатке? Первое. Девочка справляется о матери уже третий раз за месяц. Второе. Нина Анфилофьевна сообщила Таисии, что мать и бабушка роют окопы. Третье. В реальности матери месяц как нет в живых, бабушка и отец находятся в деревне в Ленинградской области, на оккупированной территории. Четвёртое. Крайне желательно, чтобы кто-то из близких девочки оставался в живых. Нам может со временем понадобиться живая привязанность. Пятое. Таисия пока, вероятнее всего, не пыталась мысленно сканировать родных…

Бродов запнулся, ещё раз проверяя вывод из только что проведённого обсуждения. Если бы девочка выходила на мысленный контакт с родными, то у неё была бы информация. Эту информацию она предъявила бы Нине Анфилофьевне в виде опасений и предположений. Но почему не применила своих новых умений, если беспокоилась?

Михаил Маркович считал, что она пока не принимает своих умений всерьёз и готова решать только учебные задачки, но не жизненные. Николай Иванович придерживался прямо противоположного убеждения: Тася знает свои возможности и бессознательно чувствует беду; ей страшно узнать правду таким способом и остаться наедине с этой правдой, в окружении людей, на которых она не сможет больше полагаться. Психиатр примирил обе точки зрения, сказав, что они не противоречат друг другу, а скорее дополняют.

— Что будем делать? Какие предложения? — договорил Бродов.

Николай Иванович обвёл взглядом участников совещания: Нину Анфилофьевну и Михаила Марковича — и добавил:

— Напоминаю, что вопрос о матери у нас был подвешен и прежде.

Ведь так чётко всё было спланировано и отработано! Оставалось только выбрать подходящий момент и сказать девочке: мама работала на секретном предприятии под Москвой или рыла там окопы — не важно, по дороге с работы попала под авианалёт и погибла. А дальше — лёгкое, в одно касание внушение: было и прошло, надо жить дальше, смотри, как у нас интересно-то, и сколько пользы ты сможешь принести! Для такого внушения даже транс не нужен: девочка не настолько сильно была привязана к матери, у неё крепкая психика и здоровая народная установка на принятие потерь как неотъемлемой части жизни.

На тот вероятный случай, если Таисии захочется выйти на контакт с умершей, план ликвидации последней был в своё время разработан до мелочей. Во-первых, ясно легендирован для женщины поход в лес: тут, за рощицей, люди роют окопы, вы присоединитесь к ним. Во-вторых, внезапный выстрел, вызывающий мгновенную смерть. Пока душа в растерянности покидала тело, не понимая, что же с ней стряслось, исполнитель успел убрать оружие. Душа помнит приветливых военных, которые её провожали, а теперь они склонились над телом. Почему не помнит звука приближавшегося самолёта? Да мало ли? Налетел стремительно, с подветренной стороны; подлетал к цели, выключив двигатели, чтобы создать эффект внезапности. Почему военные не везут тело в город, а копают могилу тут же? Такой вопрос не должен и возникнуть: время военное, не возить же всех, убитых в лесу, на московские кладбища!

Ещё решили, что подключается Степан, и при необходимости он поработает с покойницей, чтобы не тревожила понапрасну дочку. Договариваться шаман должен бережно и уважительно, как с добычей, убитой не для забавы, а ради пропитания.

Единственный вопрос был подвешен для решения по обстоятельствам: когда сообщить Таисии о гибели матери.

Тася с первого дня в Лаборатории была плотно занята с утра до вечера, причём ко всем занятиям проявляла живейший интерес. Михаил Маркович не стал делать даже лёгкого внушения, тормозящего мысли о родных: хотелось поисследовать девочку такой, какая она есть, до всяких вмешательств в её психику. Спокойно ожидали, когда она сама спросит о близких.

Одного не предусмотрели: что девочка спросит, и не единожды, а товарищу Бродову об этом не будет доложено! Анфилофьевна своей инициативой спутала все карты.

— В самом деле, Нина Анфилофьевна, как вы бабушку отправили на окопы? — подивился психиатр. — Старушек, кажется, не посылают.

— Бабушка, Михаил Маркович, ещё не обязательно старушка, — ехидно парировала Нина Анфилофьевна.

— Пусть не старушка, — махнул рукой Бродов, который личное дело Таисии помнил почти наизусть, в том числе и возраст её бабушки. — Где она их рыла-то?!

— Ну, может, под Ленинградом.

Нина Анфилофьевна пожала плечами, всем своим видом давая понять, что не находит, из чего раздувают пламя в сыром бору.

— Нина Анфилофьевна, если вам это известно, значит, вы специально разыскивали бабушку Таисии. С какой целью?

— Допустим, передать что-то от погибшей матери, сказать, что с внучкой всё в порядке…

— Нагромождение вранья. Михаил Маркович, что скажете? Можем мы сделать простое внушение, что, мол, Нина Анфилофьевна ничего тебе не говорила, ты ничего не слышала?

— Не лучший выход. Внушение маскирует память и, по сути, не стирает. Таким образом, мы внедряем в психику грубое противоречие: девочка своими ушами слышала, но этого не было. Неосознаваемое противоречие порождает замешательство. Замешательство повышает подверженность внушению и чужому волевому влиянию. Если вы хотите, чтобы Таисия в дальнейшем успешно работала самостоятельно и сохранила устойчивость к внешним влияниям, её нельзя оставлять надолго в состоянии замешательства.

Нина Анфилофьевна втянула голову в костлявые плечи и, явно нервничая, предложила:

— Ладно уж, пожертвую авторитетом ради дела. Скажу девчонке как есть: уж прости, я, старая дура, просто так ляпнула. Нынче везде роют — под Мурманском, и под Киевом, и… Все роют. Ничего я не знаю про твоих. Вот так. И внушайте вы ей дальше сами, что хотите.

Николай Иванович вопросительно глянул на психиатра и понял, что тот также не в восторге от простого, казалось бы, решения Нины Анфилофьевны, как и он сам.

— Давайте подумаем, — начал Бродов мирно, — хорошо ли будет, если Таисия станет сомневаться в том, что ей здесь говорят, уже на данном начальном этапе?.. Ведь не проходная для неё информация, а вопрос о самых близких людях… Что — на данном, подчёркиваю, этапе — будет правильнее поддержать: критическое мышление или доверие к авторитету старших, более опытных товарищей?

— Несмотря на очевидные недостатки образования, — осторожно начал психиатр, — девочка имеет способности к аналитическому мышлению…

— При чём тут образование? — Николай Иванович досадливо поморщился. — У неё светлый природный ум, здоровая крестьянская сметка. В мать, кстати.

— Хорошие задатки, — кивнул Михаил Маркович и скомканно закончил: — Я голосую за приоритет авторитетов.

— Почему?

— Обучение пойдёт быстрее. У нас такие дисциплины, что… критический анализ не обязателен. Критический анализ в разы удлинит процесс освоения нашего материала. Без него не обойдёшься при обучении теории. Но у нас же нет теории в чистом виде…

— Ясно, — прервал Бродов.

— Мне не ясно, — встрепенулась Нина Анфилофьевна. — Я их не обучаю. Я только воспитываю. Как вы сюда приплели какой-то критический анализ?

«Воспитывает она», — хмыкнул про себя Николай Иванович.

— Потому что Михаил Маркович не туда загнул с обучением. Проще всё. Не в учёбе дело, а в жизни. Если Нина Анфилофьевна отнеслась так небрежно или же так ошиблась, кто ещё в чём ошибается, а кто и обманывает? Можно ли положиться на людей, к которым нет доверия?.. А нам требуется её полное доверие.

— Поддерживаю, — сказал Михаил Маркович. — Даже для введения в глубокий транс…

— Ясно с этим, — снова нетерпеливо перебил Бродов.

Он считал каждую секунду: пока они тут совещаются, девочка, сбитая с толку «откровениями» зама по воспитанию, может выйти на мысленный контакт с кем-то из близких, и тогда обманы вскроются.

— Это нельзя, то вредно. Что можно?

Нина Анфилофьевна заткнулась и не выступала больше.

— Что касается внушений, — вновь подал голос психиатр, — то гораздо безопаснее для психики и лучше усваиваются дополнительные. Например, мать рыла окопы и была убита при авианалёте. Бабушка тоже рыла, простудилась и умерла. Такие цепочки.

— Бабушку предлагаешь всё же похоронить? — вздохнул Бродов.

— Я для примера. Но вообще-то… Да, лучше ампутировать! Всё равно от неё живой проку для ваших целей никакого, пока она под немцами. Девочке — только лишняя забота: как там, что там? А так умерла — и концы в воду.

От такого безграничного цинизма, неожиданного в устах ближайшего сподвижника, Николай Иванович аж поперхнулся и не сразу оценил прагматику предложения психиатра. Потом прикинул: что, если…

— Допустим. Но вы говорите, Михаил Маркович, «лишняя забота». Возвращаемся к разговору месячной давности. Если мы сейчас объявим: твоя мать погибла, бабушка, кстати, тоже умерла. И между прочим, отец-инвалид остался один, беспомощный, на оккупированной территории. Сколько будет горя! Как долго она будет страдать и оставаться неработоспособной? А?

Ответ у Михаила Марковича нашёлся. Нина Анфилофьевна, перепуганная тем, что копеечная оплошность обернулась большим вредом и может стать ей дорого, не вмешивалась.

После согласования деталей постановили. Михаил Маркович вводит Таю в глубокий транс… Девочка не гипнабельна в примитивном варианте, но в глубокий транс отлично входит по доброй воле. А добрую волю её, пока доверие не утрачено, обеспечить не сложно… Итак, в глубоком трансе Михаил Маркович внушает, что мать и бабушка рыли окопы, заболели и умерли. Это произошло давно. Ты уже отгоревала. Пока лучше о них не вспоминать. И об отце тоже.

Между прочим, Бродов был немало удивлён: чем лучше лживое «умерла», нежели правдивое «убита» — конечно, при фашистском налёте, а не… Но не важно. Психиатр пояснил, что «убита» — событие единомоментное, жёсткое, требует привязки к конкретному времени. Умирание же от болезни процессуально и растянуто во времени, что позволяет мягко вписать его в транс и, соответственно, в жизнь. «Давно» — понятие настолько растяжимое, насколько и ужимаемое. Чем больше реального времени пройдёт, тем лучше растянется «давно», размажется по происходящему. И — опять же: «концы в воду»!

«Пока лучше не вспоминать» — формулировка в трансе будет другой, но суть именно такова: предельно мягкая директива, вроде рекомендации. При случае, при необходимости, девочка вспомнит — память ей никто не перекрыл, но будет всячески избегать этого — «пока», то есть до получения следующей директивы.

— Всё вроде бы стройно, — заключил Бродов. — Какие минусы? Есть же существенные минусы?

— У любого вмешательства в психическую жизнь индивида есть. Конечно. Основной минус: блокировка сопряжённого содержания. Например, отец рассказывал сказку, которую она любила слушать. Не желательно вспоминать отца — не желательно вспоминать содержание сказки. Даже в ответ на прямое требование она будет уклоняться. Есть риск, что в ряду сопряжённых содержаний окажутся ценные для решения наших задач.

— И как быть?

— Когда пройдёт период горевания — это несколько месяцев, — мы сможем вернуть разрешение на вспоминание. Взамен я дам совсем простой запрет — на контакт с умершими близкими. Вы понимаете зачем. И между прочим, за это время посмотрим, что такого ценного для нас оказалось сопряжённым.

— Всё. Решили. Нина Анфилофьевна, ваша задача: объяснить остальным, что в ближайшее время с Таисией нежелательно заводить разговоры о её родных.

— Понаблюдаем. Если что пойдёт не так, я подкорректирую. Внушение будет очень мягким и гибким.

— Решили, — повторил Николай Иванович и поторопился закрыть совещание. — Зовите Таисию.

Михаилу Марковичу хорошо работалось во второй приборной. Туда и вызвали Тасю. Когда Бродов вошёл в комнату вслед за психиатром, девочка обрадовалась и поспешила ему навстречу. Наконец-то она задаст не дающий ей покоя вопрос человеку, который знает все ответы!

«Тася, всё хорошо. Сейчас для тебя очень срочное задание. Его надо выполнять в глубоком трансе. Это крайне важно. Понимаем. Действуй, не мешкай. А после поговорим обо всём, что тебя интересует. Хорошо?»

Бродов обдумал каждое слово, чтобы предупредить вопросы девочки, уклониться от разговора и обеспечить её добровольное и охотное вхождение в транс. Но стоило Николаю Ивановичу увидеть доверчиво обращённую к нему мордашку, как подготовленные фразы застряли в горле.

Она взволнована, полна тревоги и надежды. Она будет ловить каждое слово товарища Бродова, и каждое врежется ей в память. Если же впоследствии девочка по тем или иным причинам узнает правду о содержании внушений, которые психиатр сделает ей сегодня, она сопоставит эту правду с тем, что обещал руководитель. И Бродов утратит её доверие навсегда, а он никак не может такого себе позволить. Грубое враньё и то лучше подленьких недоговорок. Умалчивать, играть смыслами, когда человек доверчиво открыт к тебе, — всё равно что в душу плюнуть. А душу, между прочим, не загипнотизируешь. Она распознает любую фальшь, и тогда — пиши пропало!

Николай Иванович предупреждающе поднял ладонь, не дав Тасе заговорить первой, а в это время Михаил Маркович перехватил инициативу.

— Тая, спокойно! Сейчас надо войти в глубокий транс, — произнёс он повелительно. — Я помогу тебе. Работай!

«Грубый прямой гипноз взламывает психику. Это насилие. Когда внушение проводится мягко, с подстройкой и внедряет дополняющую информацию, психика практически не сопротивляется», — уверял Михаил Маркович.

На деле вышло не так гладко. Тася долго сохраняла сознательный контроль в трансе. Собственно, это и было её сильной стороной, которую Бродов планировал использовать в её будущей работе в качестве ключевого умения. Михаил Маркович сначала терпеливо, осторожно, а потом всё более настойчиво и жёстко гнал её в транс глубже и глубже. Это с самого начала не было добровольным погружением, как обычно: девочка была смятена, напугана, она отчаянно сопротивлялась — не потому, что не доверяла гипнотизёру, а потому, что транс мешал ей думать, мешал задать людям, на которых она всецело полагалась, так мучившие её вопросы.

Николай Иванович, присутствовавший на сеансе, наблюдал то, что происходило, с возраставшей тревогой. Настал момент, когда он дал знак Михаилу Марковичу: немедленно остановиться! Но тот ответил успокоительным жестом: получилось, сознание девочки спит.

Бродов не любил слушать формулы внушения: опасался, по его выражению, «подхватить», как заразу. Но, делать нечего, сидел и внимательно слушал: в данном случае он хотел быть уверен, что Михаил Маркович не ошибётся и не позволит себе лишнего. Таисия — слишком ценный кадр, не хотелось бы напортачить с этим непредусмотренным и поспешным вмешательством в её психику! Тихий, глубокий голос психиатра с баюкающими интонациями обволакивал. В качестве противоядия Николай Иванович делал записи произносимых формул. Потом подошьёт их к делу, хранящемуся в секретном архиве: вдруг когда пригодится в них заглянуть?

Время от времени Михаил Маркович задавал проверочные вопросы. Девочка отвечала слабым, едва разбираемым лепетом. Когда психиатр сообщил, что её мать «давно» умерла, она встрепенулась и вдруг совершенно ясным голосом произнесла: «Я знала». Не дав ей времени опомниться, Михаил Маркович «ампутировал» и бабушку. Девочка на минуту замерла — буквально: перестала дышать. А потом заплакала — слабенько, беззвучно, с выражением обречённости на бледном лице, как умирающий ребёнок. Хотя Бродов был противником бесполезных сантиментов, тут сердце сжалось. Он на миг зажмурился. Девочка дышала тихо, неровно, будто и впрямь умирала…

Горькие, безнадёжные слёзы неудержимо струились по миловидному личику любимой младшей сестрёнки, обессиленной жаром и тяжёлыми, длительными судорогами. Мать сидела, сгорбившись, у постели, а его отгоняла подальше. Доктор запретил другим детям подходить к больной: была какая-то опасная детская инфекция. Он не боялся. Да и не понимал: самому-то было лет шесть. Он готов был ослушаться матери: подойти, взять сестрёнку в охапку, изо всех сил поднять повыше, как часто делал в совместных играх и забавах. Может, это утешило бы её и немного развеселило, ведь так всегда случалось прежде. Он решительно шагнул вперёд. Тогда мать, чтобы остановить его, срывающимся голосом соврала: «Доктор сказал: нельзя сюда. Ты ей хуже сделаешь! Ей!» Сын в ужасе отпрянул. Господи помилуй, чем он может навредить сестре?! Он же — любя… Ничего не осталось, как стоять, оцепенев, у тёмного, с отполированными временем щербатинами дверного косяка и наблюдать, как девочка угасала… Доктор так и не явился больше. Говорили — сильно занят: поветрие!..

Так. Вот оно, началось! Николай Иванович быстро и крепко потёр ладонями лицо. Едва не утянуло в транс!

Таисия оставалась погружённой в своё срежиссированное прозорливыми чужими дядьками горе. Сколько ещё Михаил Маркович намерен мучить девчонку? Она же не подопытная и не под пытками! И хоть занятие в жизни её ждёт, мягко говоря, необычное, она должна сохранить здоровую, уравновешенную психику и ясный ум.

Николай Иванович снова сделал знак психиатру: хватит, пора внушить Таисии, что она давно пережила это горе. Но Михаил Маркович решительно покачал головой и скроил такую выразительную гримасу, что без всякого чтения мыслей на расстоянии Бродов понял его замысел: девочке необходимо дать время погоревать — хотя бы и в трансе. По неуловимым, одному психиатру понятным признакам тот определит, когда можно и нужно будет остановить Таисию и сделать следующее внушение.

Ну, тогда хоть приобнял бы её, погладил по голове, что ли, за руку подержал. Ей же полегче будет! Николай Иванович снова жестами передал психиатру своё предложение и даже привстал неосознанно. Михаил Маркович отчаянно замотал головой и замахал рукой в ответ: мол, ни в коем случае!

Уже после сеанса он пояснил Бродову, что ласковое прикосновение закрепило бы в психике высокую значимость и ценность данного переживания. Вышло бы нечто вроде команды: «Горюй: это сладко, тебя за это любят».

Когда намеченная программа внушений была полностью завершена и психиатр стал аккуратно будить Тасю, то едва добудился. Бледная, вялая, девочка рассеянно оглядывалась по сторонам, не фокусируя взгляда, и на расспросы о самочувствии отвечала невпопад.

Медсёстры-лаборантки, соответствующим образом проинструктированные, повели её в спальню. Благо шёл обложной дождь: никому не понадобится ночью спускаться в подвал.

— Почему она в таком состоянии? — строго спросил Бродов Михаила Марковича. — Вы полностью вывели её из транса? Что с ней? Что будет дальше?

— Николай Иванович, даже на вас лица нет, а вы только рядом сидели, — смело парировал психиатр. — Сеанс шёл у нас туго. Внушения — тяжёлые, переживания предельно сжаты во времени. Девочка крайне утомлена. Я намеренно не разбудил её до конца. Пусть отоспится нормальным, полноценным сном. Утром она станет собой.

— Уверены? Уверены, что все цели сеанса достигнуты?

— Завтрашний день покажет. Нужно будет спровоцировать её на активизацию полученных формул. Не волнуйтесь, Николай Иванович, если что не совсем так, подкорректируем. Все сегодняшние внушения не фатальны.

— Это я от вас уже слышал. Хорошо. Завтра проверим.

— Ещё придумать бы, чем занять её завтра, развлечь, что ли. Не надо, чтобы она вспоминала транс, прислушивалась к ощущениям. Ей будет легче прийти в себя, если она отвлечётся на что-то приятное. Лучше всего, если чему-то порадуется, посмеётся… Можно отпустить в кино на комедию.

— Какую комедию? — удивился Бродов.

— «Антон Иванович сердится»? — неуверенно предположил психиатр.

— Кончилась комедия, — жёстко ответил Николай Иванович. — Киножурнал подойдёт? С хроникой наших… — Он чуть не сказал с горькой иронией «побед», но воздержался и заключил: — Хорошо. Подумаю насчёт развлечения. Это полностью беру на себя. Свободен, Михаил Маркович. Спасибо.

* * *

Погода с приходом осени испортилась. Нелётными ночами мы оставались в уютных спальнях на втором этаже. Так и в эту ночь: угрюмая, низкая облачность спасла город от бомбёжки, а к утру поднялась и превратилась в светлую пелену, сквозь которую даже солнышко проглядывало.

Я проснулась рано, отдохнувшая, бодрая, но лежала тихо-тихо, прислушивалась к своим ощущениям и вспоминала. Я помнила, что вчера Михаил Маркович обещал мне глубокий транс, помнила, как он говорил размеренным, мягким голосом какие-то сложные, интересные фразы, которые я силилась понять. Я цеплялась за обрывки смысла: понятные словосочетания, отрывки предложений, мне казалось, что вот-вот ухвачу суть, но это не удавалось, мысли вновь сбивались, смешивались. Ещё ладонь его мешала, которая неравномерно покачивалась перед моим лицом, и никак было не поймать ритм этих покачиваний.

Дальше в памяти стояла глухая стена, которая заканчивалась там, где наша медсестра-лаборант Сима довела меня до кровати и помогала раздеться перед сном. Я, вялая и уже сонная, едва шевелилась. Снилось ли мне что-нибудь? Осталось такое впечатление, что всю ночь моё сознание провело в полной темноте, тишине и покое, — так иногда случалось при ночёвке в нашем подвале-убежище, хотя часто там снились необыкновенно яркие и реалистичные сны.

Теперь же я не вспомнила ни одного сна. При этом мной владели неизвестно откуда взявшиеся два совершенно разных и очень сильных чувства. Первое: глубокая, доходившая до отчаяния горечь, будто от безвозвратной потери. Смутными тенями бродили по границе сознания отец, мать, бабушка, и горло сжимала глухая боль от того, что они ушли когда-то из моей жизни и их не вернуть больше. Вторым чувством, встретившим моё пробуждение, было ощущение гармонии, покоя, благополучия, уравновешенной правильности всего происходящего со мной. Второе чувство не боролось с первым, а обнимало его и старалось растворить в себе, сделать частью своей сложной гармонии. Первое же сопротивлялось, вырывалось, как капризный ребёнок, который не позволяет себя утешить.

Прозвенел будильник, и мы приступили к обычным утренним процедурам. Девчонки поглядывали на меня с интересом, но вопросов не задавали. Во время завтрака, который я едва ковыряла, поскольку есть не хотелось, заметила, как Женя исподтишка прощупывает меня. Но в том состоянии парения между горечью и блаженством, в котором я находилась, это не имело значения.

Мы высыпали из столовой в коридор, чтобы получить от Нины Анфилофьевны указания, где у кого сегодня будут проходить занятия и практики, а наткнулись на товарища Бродова. Девчонки обрадовались этой неожиданной встрече, как приятному сюрпризу. Николай Иванович направил их в первую «приборную», а меня задержал. Женя, проходя мимо, плеснула в меня пригоршней белой зависти.

Николай Иванович переждал, пока коридор опустеет, и негромко сказал:

— Таисия, как чувствуешь себя?

— Хорошо.

— Ты вчера прошла очень трудное испытание, помнишь?

Я помнила только, как Михаил Маркович вводил меня в глубокий транс и как трудно было входить. На редкость трудно. Дальше — провал. Я отрицательно покачала головой и заверила на всякий случай:

— Я постараюсь и вспомню.

— Можешь не стараться. Со временем вспомнится само собой: так задумано. Устала?

— Нет.

Но вдруг я обнаружила, что он прав: я устала. Не столько от вчерашнего транса, сколько от непривычных занятий, длившихся с утра до ночи, от отсутствия отдыха, от невозможности надолго выйти за порог. Так что я осторожно добавила:

— Немножко.

— Погулять бы, да?

И тут Николай Иванович прав: меня, как никогда, тянуло вон из помещения, на улицу, на воздух.

— Сделаем так. Сегодня у тебя день отдыха, никаких занятий, никаких практик, — постановил товарищ Бродов.

Я неуверенно улыбнулась:

— Мне нравятся занятия…

— Молодец, что рвёшься в бой. Но передышка необходима. Дальше предстоит работать в полную силу. Понимаем?

Я покладисто кивнула. Неужели начальник отпустит меня погулять?! Я боялась предположить.

— Вот что. Ты теперь — москвичка, а города практически не знаешь. Так не годится. У меня есть полдня. Хочешь, покажу тебе Москву?

Впервые за всё время, что я была знакома с товарищем Бродовым, он улыбнулся — не для проформы, а по-настоящему. У него это получилось примерно так же неуверенно, как скакать на лошади — у человека, который лет десять на неё не садился. Я в тот момент даже побаиваться его перестала.

Как велико было изумление от неожиданного предложения строгого руководителя, так же велика и радость. Я бы запрыгала и захлопала в ладоши, но от смущения смогла только выдавить:

— Да.

Восторг, появившийся при этом на моей физиономии, видимо, входил в планы Николая Ивановича, потому что его улыбка преобразилась: стала свободной и радостной.

— Тогда быстро одеваться и обуваться! На улице прохладно — понимаем. Я жду у выхода.

В общем, Николай Иванович в буквальном смысле взял меня за руку и повёл гулять по городу. Правда, так забавно: товарищ Бродов брал меня, как маленькую, за ручку каждый раз, что мы переходили улицу или попадали в толпу: на остановках транспорта, у магазинов, где отоваривали продталоны. Будто я несмышлёная или только что из деревни и не знаю городской жизни.

Выйдя на площадь, мы на углу свернули налево, на Волхонку. Отсюда было хорошо видно сразу несколько аэростатов, плывших над Москвой-рекой, Замоскворечьем, Кремлём. Один висел в вышине прямо над конструкциями будущего Дворца Советов. Николай Иванович неодобрительно покосился на эти конструкции, увешанные маскировочной сеткой, и мы нырнули в переулок, куда я и прежде заглядывала, но углубиться и пройти до его противоположного конца не находилось времени.

Товарищ Бродов остановился, развернулся ко мне.

— Я люблю бродить по городу, куда ноги несут. А ты?

— Можно, — согласилась я. — Я в Ленинграде везде ходила…

Тут я сообразила, что, если мы станем бродить абы как, чего доброго, не попадём на Красную площадь. А ведь я уже извелась в ожидании того момента, когда, наконец, окажусь там. Николай Иванович, видимо, тоже подумал об этом, поскольку он сказал:

— В Москве все пути ведут в Кремль. Она так построена: кругами с центром в Кремле, и улицы лучами расходятся от центра сквозь все круги. Вот и посмотрим, какая дорога выведет нас на Красную площадь. Хорошо?

Прекрасно! Лучше некуда… если бы не война.

Мне нравились узкие, извилистые переулки и то, что, в какой ни загляни, где-нибудь виднеется некрашеный деревянный забор, а из каждого палисадника, из каждого двора приветливо машут рыжими ветвями деревья и кусты.

Николай Иванович рассказывал всякие любопытные истории о некоторых зданиях, мимо которых мы проходили, и целых улицах. Я была совершенно поражена, узнав, что крошечный и неприметный на вид домик пережил пожар 1812 года — такая невообразимая древность! Я приложила ладонь к пыльной стене. Нагретая солнцем, она была тёплой. Показалось, будто дом — живой и будто он пообещал мне благополучно пережить и эту военную годину.

Мне очень нравились и старинные здания, и современные. Нравилось то, что они беспорядочно перемешаны, что мирно соседствуют дома, совсем разные и по величине, и по виду. Оказалось, что они из разных эпох и принадлежат к разным архитектурным стилям. Николай Иванович говорил, какое здание от какой эпохи осталось. Он так просто объяснил, на какие приметы нужно обращать внимание, что я скоро научилась худо-бедно различать основные архитектурные стили. Колонны, прямые линии и крыша спереди домиком. Круги, завитушки, густые узоры из лепнины. С каждым шагом, с каждым поворотом мы будто всё больше углублялись в прошлое.

Фасады этим летом не подновляли, дома были покрыты слоем серой городской пыли, краска и лепнина кое-где облупились. Все окна — в белых бумажных крестах, разбитые — закрыты фанерой и чем попало. Но всё это делало город ещё более живым и близким. Сложно объяснить. Так, наверное, выглядит солдат на войне: похудевший, заросший щетиной, в поношенной пропылённой форме. Но всё это не делает его менее дорогим для тех, кто ждёт его дома, для тех, кого он защищает. Наоборот, такой он ещё роднее.

— А этот дом как тебе?

Большие окна, изогнутые линии рам и дверных проёмов, ковка навесов и балконов — будто вытянутые, искривлённые от недостатка солнца стебли, лепнина — те же томные, утончённые стебли. И цветные мозаики с манящими видами дальних стран — как окна в другой мир. Здания вроде этого встречались и вдоль бульвара, и я ни разу не прошла равнодушно мимо их притягательной красоты.

— Мне больше всех нравится.

Николай Иванович принял мой ответ с таким удовольствием, если не сказать торжеством, как будто он лично спроектировал это здание.

— Стиль модерн. Значит «современный». Представляешь, я видел, как его строили! Году в девятом…

Вот это да! Ещё до революции! Тоже мне «современный»!

— Николай Иванович, вы родились в Москве?

Отчего же не задать вопрос, если он сам первый заговорил о своём прошлом?

— Нет, я, как и ты, приехал из деревни. Только я был постарше, семнадцати лет от роду.

Меня всегда интриговало: как это жили люди до революции, что у них такая была за жизнь без советской власти, без индустриализации и колхозов. Жизнь без электрификации-то я себе отчётливо представляла. А про всё остальное старшие рассказывали, но неохотно.

— Слушал лекции в народном университете и работал, само собой. Непростая была жизнь. Съёмная комнатка без всяких удобств пополам с чужим человеком. Работа на улице, в любую погоду, в дождь, в холод. Потом повезло: нашлось место в городском архиве, интересное занятие… У меня к тому моменту было четыре класса народного училища, плюс народный университет, плюс самообразование — вот и взяли в архив. Понимаем, для чего нужно учиться? Без образования интересной работы не видать — будет тяжёлая и однообразная.

Я бы слушала и дальше, открыв рот. Например, мне очень захотелось прояснить, что собой представляет работа в городском архиве и чем она так уж интересна. Но Николай Иванович спохватился:

— Да! Про тот дом в стиле модерн.

Мы уже неторопливо брели дальше.

— На его месте прежде стоял вот такой, как этот, крошечный особнячок, а вокруг был сад — старые яблони, вишни. Когда всё это рушили, сердце кровью обливалось. А построили — вот такую красоту! Как тут решишь, что правильнее: сохранить старое или создать новое? Ты как думаешь?

— Не знаю. А нельзя было новый дом построить на каком-то другом месте? На пустыре.

— В Москве пустой земли мало, всей красоты на пустырях не построишь… А ну-ка, гляди: это когда построили, определишь?

Я сказала, что думала.

— Молодец! А энергетика как тебе?

Я не ожидала вопроса. Переключила регистр восприятия и долго вслушивалась в то, что открылось мне.

— Похоже на нашу Лабораторию.

— Чем же?

— Секреты… Здесь держали экран — закрывали информацию. Что-то военное. Строгое.

— Дисциплина?

— Да. Строгость. И много бумаги… Не понимаю…

Товарищ Бродов, наоборот, всё понимал и был очень доволен.

— А сейчас как?

— Сейчас нет экрана.

— Тут в царские времена собирались революционеры и находилась маленькая подпольная типография.

Так мы переходили от дома к дому, из улицы в улицу, по моим ощущениям, сильно петляя. Когда пересекали улицу Калинина, Николай Иванович специально подвёл меня ко входу в Военторг, и не зря: фигуры витязей завладели моим воображением. Мне ярко представилось, как они оживают и, чеканя тяжёлый шаг, сурово маршируют по улицам города: идут громить врага. Отсюда до Кремля было уже рукой подать, но мы даже не пошли смотреть вблизи на Библиотеку, а снова нырнули в тонкую сеть переулков.

Из всего многообразия их названий мне запомнилось только одно — забавное: «Кисловский» и что этих Кисловских — несколько штук. Мой проводник объяснял происхождение самых странных названий, и каждый раз эти объяснения оказывались совершенно неожиданными, но в голове мало что задержалось.

Заинтригованная первым, удачным, опытом, я иногда переключалась на внутреннее восприятие — сканировала энергетику отдельных зданий. Ещё дважды я снова встретила дома, пронизанные военной дисциплиной и атмосферой секретности. Но в одном всё это было застарелое, неживое.

— Тут ещё проводились какие-то обряды. Вроде тех, что проводят наши шаманы, — поделилась я наблюдениями с товарищем Бродовым.

— Насчёт конкретно этого дома — не знаю, — сказал он, — но то, что ты описываешь, похоже на масонов.

Так я впервые услышала о многовековой истории тайной организации масонов и о масонской ложе Москвы.

Второй раз энергетика военной тайны была живой, сильной, хорошо мне знакомой. Николай Иванович — впервые на моей памяти — рассмеялся, после чего потребовал:

— Таисия, забудь немедленно этот дом и всё, что про него наговорила! А я при случае кое-что скажу товарищам об эффективности их конспирации. Ну, они же просто убеждены, что великолепно прячутся!

Он снова весело усмехнулся. Определённо, к товарищам у него был какой-то личный счёт!

Ещё разок товарищ Бродов сам попросил меня настроиться и посканировать, не связан ли с флигелем, чудом сохранившимся от разрушенной усадьбы, неупокоенный дух.

Я призналась:

— Не чувствую.

— Стало быть, легенда врёт, — заключил Николай Иванович. — Чего и следовало ожидать.

В большинстве, дома и улицы излучали чистую, светлую и тёплую энергию, поэтому, несмотря на осеннюю промозглость, создавалось ощущение, что находишься и не на улице вовсе, а в стенах большого, уютного дома.

— Ну, надо тебе ещё увидеть университет. Будешь когда-нибудь учиться в Московском университете. Пойдём через Белинку!

Мы направились напрямик, дворами к улице Белинского. Тут нам навстречу попалась женщина, с которой Николай Иванович неожиданно поздоровался. Она была примерно его лет, в белом чистом платочке, по кайме которого шёл простой набивной узор. Николай Иванович перекинулся со знакомой несколькими фразами, сумев расспросить о её новостях и не дать возможности ничего спросить о себе. Она даже обо мне не спросила — кто такая и кем ему довожусь, хоть и поглядывала с доброжелательным интересом. У старушки оба сына были в армии: один — на западе, на фронте, другой — на востоке, готовом взорваться войной в любой момент. Муж работал на заводе и получал продталоны на хороший рабочий паёк. У невестки в квартире выбило окна взрывной волной, поэтому она с матерью пока перебралась в комнату свёкров на Белинку. Ночи холодные, и уже начали подтапливать печь. Дров достали, пока всё хорошо.

У неё был непривычный для меня и явно не столичный, мягкий говор. Они с товарищем Бродовым, видимо, были давними знакомыми, хотя не близкими, общались лишь изредка и случайно, но эта пожилая женщина смотрела на Николая Ивановича тёплым, сочувственным взглядом, как будто знала о нём что-то трогательное или просто вспоминала молодым.

Бесхитростно одетая, доброжелательная, не привыкшая жаловаться и просить, старушка напомнила мне… наверное, родную деревню. Душу сильно защемило необъяснимой горечью. И ещё: до спазма в горле захотелось, чтобы сыновья вернулись к ней живыми и невредимыми.

Николай Иванович, распрощавшись со знакомой, внимательно пригляделся ко мне.

— Что с тобой, Тася? Устала?

Я встрепенулась.

— Ни капельки!

— А почему глаза красные?

Он пощупал мой лоб. Ладонь товарища Бродова была теплее моей кожи, и он успокоился.

В сквере университета было людно. Из здания библиотеки Горького молодые люди и девушки выносили ящики и связки книг, грузили на полуторки.

— Библиотеки и музеи эвакуируют в глубокий тыл, подальше от авианалётов, — пояснил Николай Иванович.

Ребята работали сосредоточенно и слаженно. От них шла такая чистая и светлая энергетика, и все, кого разглядела, показались мне красивыми. Я попыталась представить, как запросто поднимаюсь по парадной лестнице с тетрадью и учебниками. Не сумела. Не выйдет, Николай Иванович: никогда не учиться мне, начальной школы не окончившей, в Московском университете.

На Манеже работали маляры и подновляли маскировочную окраску, превращавшую его в пару низких, невзрачных строений.

Площадь поверх асфальта была раскрашена разноцветными пятнами и линиями. Ясное дело: тоже маскировка, чтобы сверху фашист не разобрал, над каким районом города находится. Но что тут нарисовано? Я спросила товарища Бродова. Он хмыкнул:

— Приглядись!

Я уж приглядывалась и так, и этак. Наконец додумалась прищуриться — и увидела! Крыши домов, кроны деревьев. Ловко придумано!

— Да не очень, — возразил Николай Иванович. — Ночью немец сбрасывает осветительные ракеты, а тени-то нарисованный дом не отбрасывает. Пилот понимает, что перед ним только картинка. Придумали кое-что и получше. Сейчас увидишь.

Красная площадь выглядела совсем не так, как я ожидала. Я представляла её огромной и просторной, и там, мне думалось, мостовая выложена каменными плитами с красным отливом.

В реальности я даже не поняла, что, миновав громоздкое современное серое здание и многоэтажный терем из красного кирпича, мы уже пришли. Огромная площадь имела песчаную поверхность. Посредине стояло несколько грубых конструкций, имитировавших жилые дома. Ближе к стене Кремля был так же небрежно выстроен целый особняк с колоннами. Стена сверху покрыта двускатной деревянной крышей, разрисована разноцветными силуэтами домов, ели у стены прикрыты маскировочной сеткой. Вместо звёзд на размалёванных башнях — какие-то бесформенные серо-бурые навершия. А за стеной — чёрные с тёмно-зелёным отливом купола высоких, многоглавых церквей. На миг я совершенно потеряла чувство реальности. Что это всё? Где мы?! Беспомощно оглянулась на руководителя.

Товарищ Бродов приобнял меня за плечо. Я вздрогнула от неожиданности, а Николай Иванович тихо и почему-то грустно сказал:

— Давай будем считать, что тебе повезло. Ты видишь декорации такого города, который окружал Кремль много веков назад. Вот посад: дома торговцев, ремесленников, заборы, дворы, сараи. Взрослые, ребятишки, куры, лошади… На площади — ларьки и лотки торговых рядов, продавцы зазывают, покупатели торгуются… И звёзд, сама понимаешь, не было…

Живая картина, нарисованная товарищем Бродовым, так и затягивала.

— Жаль, я не могу тебя провести в Кремль по своему пропуску. Сейчас с этим очень строго… Хотя… Там нынче и смотреть не на что: всё разрисовано.

Николай Иванович с досадой и ожесточением это сказал, и у него необычно резко обозначились складки около рта. Я догадалась, что ему горько видеть всю эту маскировку и обидно, что Москва вынуждена прятать свою красоту.

— Но с воздуха маскировка смотрится замечательно, — оживился Николай Иванович. — Я однажды попал в комиссию, которая оценивала качество маскировки с воздуха — с высоты полёта вражеского бомбардировщика.

— Ух ты!

— Сверху полное впечатление, что тут какие-то жилые дома, асфальтовые дороги — и никаких стен, башен, соборов, дворцов. Очень искусно! Только колокольня тогда была ещё не перекрашена — и вот она резко выделялась.

Я робко спросила, можно ли постоять у самых стен Кремля, чтобы обязательно глядеть снизу прямо вверх, и Николай Иванович повёл меня в Александровский сад. Деревья ещё золотились последней листвой, стоял штиль, но тревога витала в воздухе, парила высоко в небе вместе с аэростатами заграждения, пряталась под маскировочными полотнищами, накинутыми там и тут поверх деревьев. И всё же Кремлёвская стена — огромная, могучая — казалась вечной, незыблемой, надёжной. При взгляде снизу вверх тусклая раскраска и деревянная крыша на зубцах совершенно не портили впечатления.

Мы сели на лавочку — немного передохнуть. Выбрали место с видом на университет и здание гостиницы «Националь».

— Ну вот, Таисия, видишь: военная Москва сурова, не парадна, — тихо сказал Николай Иванович. — Разочарована?

«Она прекрасна!» — хотела бы я озвучить своё самое первое впечатление от города, но смутилась и пролепетала блёкленькое:

— Ни капельки!

Мы помолчали, каждый — в своих переживаниях. Потом Николай Иванович спросил:

— Как ты думаешь, что у тебя под ногами?

Я пожала плечами, не понимая, что он имеет в виду. Оказалось, речка! Ну, не совсем под ногами, а чуть впереди. Река Неглинка, которая раньше была самой обычной, а теперь течёт в трубе под землёй. Я представила живую, весёлую речку — будто она бежит себе прямо перед нами, моет водоросли, пропитывает влагой яркую прибрежную траву, словно губку, тихо разговаривает, будто её чистая вода по-прежнему впитывает свет дня и ночных звёзд.

Вот справа кирпичный мост, слева, ниже по течению, — ещё один. Идут люди в старинной одежде, едут гружёные телеги. Оживлённый говор, ржание, окрики, смех.

— А в Кремле раньше тоже жили люди? — спросила я.

— И в наше время в Кремле живут люди: после революции в Кремле поселились члены правительства с семьями, некоторые так и остались здесь.

— Нет, давно. У богатых людей были в Кремле свои дома с хозяйством? — настаивала я.

— Да, — ответил товарищ Бродов слегка удивлённо, — в Кремле селилась знать.

— А на торговую площадь вёл другой мост, с той стороны, да?

— Д-да, — сказал Николай Иванович, запнувшись, и подтвердил: — Именно так.

Картинки в моей голове становились всё чётче — и всё страннее. Я не могла не спросить:

— Николай Иванович, а могло быть такое… когда-нибудь… что башни были без верха?

Я запнулась: не знала, как объяснить про высокие шатры над самыми большими и красивыми башнями. Потом придумала и закончила:

— Что они были вполовину ниже?

— Когда строили? — предположил Николай Иванович и вдруг, словно спохватившись, воскликнул: — Конечно, было! Дольше века со времени постройки. Шатры появились только в семнадцатом.

— Во время революции?! — изумилась я.

Товарищ Бродов тихо рассмеялся:

— В семнадцатом веке, Тася. Где ж ты слышала об этом? Или картинку видела?

— Я сейчас ви… — брякнула я и поспешно поправилась: — Я просто так спросила.

На этом бы и остановиться, но мысленные образы буквально оккупировали моё сознание, и я принялась описывать их, забывая добавлять вопросительные интонации:

— По той улице, — я махнула рукой за Манеж, в сторону невидимой за ним улицы Калинина, — шло много подвод с товаром. Улица длинная и… и… деревом вымощена. И дальше ещё одна стена, и снова ворота, а за воротами она уже не улица, а просто дорога. Там белая стена…

Я остановилась в ужасе. Что я горожу?! Всего лишь пустая фантазия, зачем я рассказала её вслух? Что теперь подумает обо мне товарищ Бродов? Что я полоумная…

Николай Иванович всем корпусом развернулся ко мне, но не произнёс ни слова. Я заставила себя поднять на него глаза и встретила очень внимательный, испытующий взгляд. Меня как холодной водой окатило: «Всё. Решил, что я сбрендила!» Товарищ Бродов не мог не заметить моего смятения. Вдруг он ободряюще произнёс:

— Продолжай! Очень интересно.

«Хочет узнать, как далеко зашло моё помешательство», — справедливо рассудила я.

— Тая, всё хорошо, — сказал Николай Иванович. — Ты правильно рассказываешь. Так и было. Ну, давай: что ещё ты видишь?

Так и было? Правильно? Эх, была не была!

— Дальше дорога просто. Проезжая. Подводы тоже, телеги. Грязища! Люди прямо между колеями ходят, месят. А по сторонам дороги пусто. Дома стоят — прямо хоромы, терема: крыша острая вверху. Даже есть в три этажа. С резными наличниками. Но они редко стоят. Вокруг дома — двор, склад. Сзади огороды. Позади огородов, ниже, речка. Это всё купеческие дома. Купцы богатые, богато одеты, и жёны тоже. Но их мало. Была дорога просто, а станет улицей. Дорога ведёт далеко, в другие города.

— Это Арбат, — пояснил Николай Иванович. — Главная торговая дорога Москвы была. Он уже значительно позже стал дворянским… Речка в овраге течёт или низкие берега у неё?

— Речка не широка, а течёт внизу, берега обрывистые. Скорее, овраг.

— Значит, Сивка. А ну-ка: какого цвета стены Кремля?

Я задумалась, напрягая мысленное зрение, но ничего необычного не заметила. Пожала плечами:

— Красные.

Николай Иванович кивнул.

— Конец пятнадцатого — середина шестнадцатого века — что ты описываешь. В огороде что растёт? — спросил он азартно.

— Огурцы, — ответила я влёт.

У меня эта грядка огуречная так и маячила перед глазами. И я всё удивлялась, какие плети жалкие: короткие, с мелкими, полузасохшими листьями, но плоды на них были. Плети гороха — тоже короткие, по земле стелются, подсыхают уже. Такой же сухой и невзрачной выглядела ботва репы на соседней грядке, а репа прямо из земли выпирала — крупная, жёлтая! Должно быть, август? Несколько грядок были пустые и совсем сухие: видно, урожай с них собрали. А в отдалении — густая зелень — не разглядишь. Пополам с сорняками. Может, морковь, а может, и петрушка. Рассказала.

— А картошка-то? — удивился товарищ Бродов. — Неужели картошки нет?!

Я смутилась. Какой огород без картошки! Но нету. Зря я затеяла эту игру: ничего-то я толком не умею разглядеть! Честно созналась:

— Не вижу. Но они ж купцы, богатые. Так просто грядки сажали, не для прокорма, — постаралась я оправдаться.

Николай Иванович весело хмыкнул и сказал непонятное:

— Два века ещё до картошки! Давай дальше!

Дальше я представила, как по улице идут навстречу друг другу красивый синеглазый мужчина, похожий на артиста Столярова, только очень уж загорелый, в нарядном красном кафтане, и девушка в длинном красном сарафане. На улице много народу и все — нарядные: какой-то большой праздник. Лето. Мужчина и девушка впервые видели друг друга. Она была дочерью богатого купца с той дороги, что не стала ещё улицей, а он — тоже купец, но ему дали приказ — какой-то «посольский» приказ. По этому приказу он побывал в дальних странствиях и только что вернулся…

«Кино про любовь» я бы товарищу Бродову ни за что не стала пересказывать, хоть бы он пытал меня.

— Посольский приказ, — выдавила я непонятное словосочетание. — Купец приехал из дальних стран, привёз тайные сведения и докладывает прямо царю. Царь доволен, одаривает купца…

Я опять глянула на Николая Ивановича. Его глаза цвета военной формы — впервые обратила внимание на цвет глаз товарища Бродова! — расширились и сверкали.

— Ты знаешь, что такое «Посольский приказ»? — спросил он быстро.

— Нет, — легко созналась я.

— Какие тайные сведения? — продолжился допрос.

— Не знаю. Он приехал с востока. Ой, нет, с юга… Из жарких стран. Может, из Индии. Или… где-то там.

Мои познания в географии на этом заканчивались. Я видела мысленным взором карту, но не названия стран.

— Что же он узнал?

— Как живут люди, что хотят покупать, чем готовы торговать. Какие слабости у местных правителей. Иностранных купцов он там повстречал, из Европы… Кто с кем воюет там тоже… Потом он стал здесь принимать иноземных послов, договариваться с ними — тоже по приказу царя, по посольскому. Это его служба…

Я совершенно выдохлась. Я слабо соображала, что говорю.

— Браво! — приглушённо, но с энтузиазмом произнёс Николай Иванович. — Не устала, Тая?

— Устала, — ответила я честно.

— Хорошо, остановимся. Отдыхай!

Я не поняла, можно ли отпустить живые картины, владевшие моим воображением, или надо пока удерживать их, чтобы мы потом вернулись к исследованию. Я сидела, вцепившись обеими руками в края лавочки. Николай Иванович накрыл мою руку своей ладонью и ободряюще сжал.

— Молодец, Тая! Хватит, отдыхай.

Яркие картинки и так уже стали блёкнуть перед глазами.

— Николай Иванович, что со мной случилось? — прошептала я на всякий случай, хотя, в общем, догадывалась.

— Ты видела Москву шестнадцатого века. И скажем так, стратегическую разведку Ивана Грозного.

— Почему?.. Как?

— Это называется «ясновидение прошлого». Это — редкий дар. Мы потом попросим специалистов, и они тебе как следует разъяснят. Хорошо?

Молодой стратегический разведчик Столяров и купеческая дочь уже поженились и радостно ставили на будущем Арбате самый высокий и красивый терем…

— Николай Иванович, вы и про древнюю Москву столько знаете! — сказала я, стараясь подавить новый приступ внезапной мечтательности и вернуться в нынешнюю действительность.

Он усмехнулся:

— У Москвы много загадок.

Вроде бы и невпопад ответил, но мне остро захотелось тоже прикоснуться к тайнам и загадкам Москвы — её переулков, старых зданий, башен и подземелий…

— Что ж, Тася, дальше пойдём?

— Да!

Я вскочила с лавочки первая и не стала досматривать, как мои герой и героиня рассаживают по лавкам своих ребятишек — мал мала меньше, и как героиня рассказывает им увлекательные сказки, сочиняя на ходу, и как послушать её собираются дети и взрослые со всей длинной улицы — теперь гораздо более обжитой…

Погода постепенно портилась: небо затягивала всё более плотная серая пелена, потянуло сырым и холодным ветром. Я поёжилась. От Николая Ивановича это не укрылось.

— Замёрзла? Может быть, вернёмся?

Уже?! Мы сейчас войдём в метро, доедем до «Дворца Советов», и на этом прогулка завершится? Я только начала по-настоящему знакомиться с городом, который уже люблю. А вдруг товарищ Бродов так деликатно даёт понять, что его время, отведённое мне, закончилось? У него куча других дел.

Я растерялась лишь на мгновение, а потом нашла отличный выход:

— Николай Иванович, если вам уже некогда, я могу одна ещё погулять. Я, честное слово, не потеряюсь! Я же знаю адрес, и станцию метро, и дорогу запомнила. Я в Ленинграде везде ходила одна, не бойтесь!

Николай Иванович делано проворчал:

— Конечно, ты всё можешь сама. Надоело таскаться со старым дедом по пыльным закоулкам?

Товарищ Бродов шутит? Вот неожиданность! Я осторожно улыбнулась. В действительности, если он сейчас оставит меня в городе одну, я огорчусь. В стенах Лаборатории я побаивалась руководителя и сторонилась по возможности, но бродить с ним «куда ноги несут» оказалось легко, спокойно и ужасно интересно. Как бы выразить свою мысль, чтобы не вышло подхалимажа? И я сказала — серьёзно, потому что отвечать шуткой на шутку не умела:

— Мне не надоело. Я просто подумала: у вас время вышло.

Николай Иванович посмотрел на свои часы.

— Я же сказал, что у меня свободны полдня. Они ещё не прошли.

— Тогда, если можно…

— Можно. Идём!

Мы уже начали подниматься по улице Горького, когда зазвучали позывные из репродуктора. Вместе с другими прохожими мы подошли послушать сводку.

На фронтах в этот день царило относительное равновесие: ни значительных отступлений, ни крупных прорывов. Повсюду — тяжёлые, ожесточённые бои. И хоть наши войска несут такие потери, что страшно представить, а всё же невольно вздыхаешь с облегчением, когда знаешь, что ни один город сегодня не сдан. Правда, Николай Иванович с непонятным мне скепсисом повел бровью, как будто не слишком поверил сводке. Я собралась «подслушать» его мысли, однако он быстро закрылся — уж это он умел мастерски. Я же не могла себе представить, в чём Советское информбюро могло бы нас, граждан, обмануть и, главное, с какой целью.

Улица Горького выглядела такой цельной в своей торжественности и современности. Николай Иванович упомянул, как двигали дома, чтобы расширить улицу, но ничего не прибавил и шёл дальше молча: крутой подъём давался не так уж легко. Я не тревожила его расспросами, но короткая эта история так поразила моё воображение, что я, осматриваясь, самостоятельно рисовала себе удивительную картину.

Заглянули в Елисеевский. В такой же магазин, похожий на дворец или театр, меня водила соседка… Давно… Ещё в Ленинграде… Неясная грусть на меня навалилась, но я поспешила стряхнуть наваждение… Сейчас полки и витрины-прилавки гастронома № 1 были странно пусты — как в нашем райцентре. Стояли длинные очереди — отоваривать продталоны. Николай Иванович велел мне подождать, никуда не отходя, и скрылся за неприметной дверью в углу торгового зала. Появился он оттуда с бумажным пакетом, из которого вкусно пахло свежим хлебом. Он отдал пакет мне, и оказалось, что там, помимо двух булок, стоит бутылка молока. Роскошь! За молоко и на рынке, по взвинченным ценам, люди, говорят, давятся.

Еле осилив ещё осмотр памятника Пушкину, который понравился мне тем, что поэт выглядит таким живым и не важничает, мы ушли по бульвару и, едва найдя подходящую лавочку, уселись отдохнуть и перекусить. У меня ноги гудели, но я бы ни за что не созналась в этом: лишь бы прогулка не кончалась как можно дольше!

Сквозь голые ветви деревьев был хорошо виден фасад двухэтажного особняка с огромными окнами и затейливыми коваными решётками балконов.

Товарищ Бродов посмотрел на часы.

— Так. Передохнём немного. А дальше по бульварам — домой…

Он осёкся. Невозможно было не заметить, как он напрягся, будто сказал что-то лишнее, опасное, будто выдал какой-то секрет. Справившись с собой, он повторил уже с нажимом, будто решил теперь сознательно спровоцировать меня на что-то:

— Домой, хорошо?

Не знаю — по сей день не знаю! — чего он хотел добиться, а получилось вот что. Это сладкое и тёплое «домой» наполнило сердце и тоской, и радостью в единое время. Как будто утраченное и потерянное на веки вечные стало вновь возможным и достижимым.

«Домой» пахло земляникой и печным дымом, чистым бельём, высушенным на солнце, машинным маслом и дёгтем от материнских рук, сладкими утренними сырниками соседки. Кажется, только руку протяни… От невозвратности всего этого захотелось съёжиться и скулить с подвываниями. Я не съёжилась только потому, что товарищ Бродов не отрывал от меня внимательного взгляда.

А ещё «домой» пахло сырыми листьями московского осеннего бульвара, бензином, тканью синей шторы, старой библиотечной книгой, обволакивало глухой тишиной убежища, звенело девичьим утренним смехом на несколько голосов, таинственно подсвечивалось зелёными и красными лампочками приборных панелей, лукаво косилось глазами строгих молодых людей в форме. И светилось золотистым ореолом. От сознания, что всё это теперь — моё по праву, мой дом, плечи сами собой расправились.

— Домой так домой, — согласилась я.

Товарищ Бродов отчего-то выдохнул с облегчением.

Когда вышли на Арбатскую площадь, я уже еле переставляла ноги. Мы издали полюбовались сказочной красоты дворцом рядом со строгим зданием Моссельпрома: подойти поближе не было никаких сил. На кинотеатре «Художественный» висела манящая афиша: «Маскарад» — красивая женщина и мужчина в костюмах девятнадцатого века.

Ну вот, Гоголевский бульвар мне уже хорошо знаком. Нахохленного Гоголя охраняет целый прайд очаровательных львов. Я ещё в Ленинграде стала «коллекционировать» львов: всегда подходила, рассматривала, гладила, разгадывала настроение, воображала характер. Эти, гоголевские, малыши неуловимо отличались неброским терпеливым добродушием даже от самых улыбчивых ленинградских сородичей…

Примерно на середине бульвара Николай Иванович приостановился и, махнув рукой направо, в сторону переулка, неожиданно спросил:

— Здесь ты бывала раньше. Помнишь?

— В переулке? — удивилась я.

— Да.

Я не могла взять в толк, о чём он говорит, но меня охватила неясная тоска. Я отчётливо вспомнила, как шла по длинному, извилистому переулку. Опять, как давеча, захотелось съёжиться и заскулить от беспричинной душевной боли.

— Не помню. Может, давно… — проговорила я с трудом.

— Ну, когда? — настаивал товарищ Бродов.

— Наверное, когда только… только… оказалась в Москве.

Тревога, с которой Николай Иванович ждал моего ответа, частично рассеялась: складка между его бровей почти разошлась. А мне, наоборот, внезапно стало не по себе рядом с этим человеком.

Странное дело. За целый день такого увлекательного общения я вроде начала привыкать к Николаю Ивановичу и перестала дичиться нашего начальника. Но теперь я даже не смогла подобрать слов, чтобы поблагодарить товарища Бродова за подаренную им прогулку по городу. То есть я, конечно, промямлила что-то никчёмное. Впрочем, он, кажется, и не ждал от меня благодарности…

Интересно, что после того дня товарищ Бродов распорядился выделить время для всех девчонок на культурную программу: походы в театр, кино, познавательные прогулки. Жаль, самые интересные музеи свернули экспозиции, готовя переезд в глубокий тыл. Да и оставались до начала октября, когда всем стало окончательно не до прогулок, неделя-полторы. Сам товарищ Бродов больше ни разу не составил нам компанию.

Николай Иванович остался очень доволен прогулкой.

Раньше он любил гулять пешком по городу. Когда выдавалось время, мог ходить часами. Этими прогулками он лечился от любых душевных неурядиц, от любых хворей. Но в последние годы времени на общение с городом совсем не осталось.

С начала войны об отдыхе лучше было и не вспоминать. И тут — неожиданный просвет среди сгущавшейся безнадёжности. Неспешная, размеренная ходьба по центру города, который не испортили и разрытые для установки зенитных орудий мостовые. Даже заклеенные косыми крестами окна придавали ему особую — строгую, суровую — привлекательность. Разговоры только об интересном и приятном. Прикосновение к завесе старинных тайн. Николай Иванович словно подышал воздухом мирного времени, словно получил привет из далёкого-далёкого прошлого.

Бродов убедился, что внушения, сделанные психиатром, работают, как задумано, и на общее состояние девочки не повлияли — по крайней мере, на первый взгляд. Таисия была бодра, любознательна, работоспособна, сохраняла ясный ум, а лишнего при этом не вспоминала. Ай да Михаил Маркович! Молодец. Ювелир в своём деле. Правда, последнюю провокацию Бродова девочка перенесла тяжело, но не беда: границы сопряжённых переживаний предстоит выявить досконально. Вот, начало положено.

Кроме того, Бродов принял твёрдое решение: если обнаружится после освобождения Тасиной деревни, что её бабушка или отец остались в живых, он позволит им «воскреснуть», как бы там ни возражал Михаил Маркович. Для этого придётся всего лишь освободить девочку от большей части вчерашних формул внушения, а на их место внедрить совсем простую — вроде такой: «Ты беспокоилась о родных, но была занята важными делами». Только вот когда состоится освобождение?..

Поближе познакомившись с Таисией в живой и неформальной обстановке, Николай Иванович не мог не порадоваться ещё раз отличному выбору. Спасибо Аглае Марковне за наводку! Девочка и нейроэнергетически одарённая, и умная, и покладистая — особенности, которые крайне редко сходятся в одной личности. Больше того: Николаю Ивановичу было легко общаться с Тасей, будто с давно знакомым человеком. Лишь одно обстоятельство сковывало его в этом общении — решение, принятое и осуществлённое месяц назад, о котором он по-прежнему сожалел, хотя и не следовало, но которого не поменял бы.

В характере девочки было нечто, родственное его собственному. Склонность к аналитическим размышлениям, замкнутость, острое внимание к мелочам и деталям. Романтический интерес к тайнам прошлого и загадкам мироздания — в сочетании с прагматической, расчётливой сметкой. Упорство в достижении цели — в сочетании с готовностью беспечно переносить трудности и бытовые неудобства. Развитый самоконтроль…

Много хорошего можно сказать о себе, вглядываясь в другого и подмечая черты сходства — реального или мнимого. А факт тот, что мероприятие, задуманное как напряжённый труд, прошло на едином дыхании. Прогулка по городу в компании Таисии приободрила Николая Ивановича, прибавила сил.

И ещё: он убедился, что правильно решил определить девочку в группу подготовки операторов поиска. Пока — пусть учится на оператора обеспечения.

Первым человеком, с которым Бродов столкнулся «дома», то есть в Лаборатории, была Нина Анфилофьевна. На встречу, которая в обычном замотанном состоянии его бы покоробила, он на сей раз отреагировал отстранённо. Едва разминувшись с «воспитательницей», Бродов живо обернулся:

— Нина Анфилофьевна, надо достать Таисии новые ботинки. Те, в которых она ходит сейчас, малы.

— Нажаловалась, — хмыкнула женщина.

— Нет, — ответил Николай Иванович с подлинным, а не деланым, как обычно, спокойствием. — Она косолапит при ходьбе.

— Так она, может быть, вообще косолапая, — ляпнула старуха, совсем не подумав.

Бродов скроил укоризненную гримасу и не произнёс ни слова, предоставив Нине Анфилофьевне самостоятельно сообразить, что она лично ежедневно наблюдает девочку в стенах Лаборатории, и никаких нарушений походки до сих пор замечено не было.

— Так что позаботьтесь, пожалуйста, чтоб в ближайшее время. Понимаем? — закончил Николай Иванович как ни в чём не бывало.

— Слушаюсь, — вздохнула Нина Анфилофьевна вполне мирно.

На том и разошлись.

Но уже через десять минут женщина была у Бродова в кабинете.

— Николай Иванович, я спросила Таисию про ботинки. Она сказала: и в старых удобно.

К старой перечнице вернулся её обычный полемический задор!

— Нина Анфилофьевна, девочка всего год как ходит в нормальной обуви, — пояснил Бродов по-прежнему мирно. — Она не привыкла. Она не чувствует разницы, потому что не знает, как должно быть. Ей всё удобно — или всё неудобно, включая тапочки, только она не признается вам в этом… Как и мне, — добавил, чтобы не обидеть старуху. — Так что достаньте ей ботинки размера на два больше: чтоб на тёплые носочки и немного на вырост. Завтра в течение дня надо сделать. Хорошо?

В первой аппаратной я любила заниматься больше, чем во второй. Первая — просторнее, в ней меньше наставлено этих громоздких металлических шкафов с непонятной техникой, в ней даже есть окно, поэтому днём в ней можно работать без электричества, которое всегда кажется мне, не отвыкшей от свечей и керосинок, мертвенным.

В первой аппаратной со мной отрабатывали целый ряд методик, в том числе занимались любимой «угадайкой». Считывать информацию с предметов, изображений, людей по запаху, по голосу, по звуку шагов, по одному лишь присутствию в пространстве, по имени мне было и интересно, и не сложно. Порой я испытывала полную уверенность в ответе, иной раз сильно колебалась, сомневалась в себе.

Привычное уже дело: мне тщательно завязывают глаза плотной чёрной тканью. В комнате что-то происходит: я слышу шаги, постукивание дверей, шорохи, звяканье. Иногда — тишина. Происходить может что угодно: перекладывают листы бумаги, открывают дверцы шкафа, лаборантка надевает или снимает шейный платок, кто-то вышел или вошёл. Или ничего не происходит. Я должна мысленно наблюдать, что творится в комнате. Иногда вижу, иногда чувствую или просто знаю. А иной раз — и ничего не считываю, не получается. Тогда разбираем причины.

Особенно увлекательна «угадайка», если кто-то входит в комнату: надо точно определить кто. Я уже знала в Лаборатории практически всех, и оставалось только назвать имя.

Я настроилась. Кто-то приоткрыл дверь, пошептались, закрыли, по комнате пролетел вихрь непонятного смятения. Я хотела снять повязку, но меня остановили: «Работай-работай!» Дверь снова открылась, послышались уверенные, но вместе с тем мягкие шаги. Комната наполнилась необъяснимым волнением — тревожным и праздничным одновременно. Буквально на секунды, поскольку затем все закрылись. Лаборантов экранировали те, кто умеет это делать. Открытым остался только один человек — новый для меня.

Экспериментатор сказал мне излишне размеренным голосом:

— Опиши гостя!

Вошедший был как на ладони, и я принялась рассказывать:

— Мужчина лет пятидесяти, незнакомый…

Произнеся это вслух, я споткнулась.

— С этим человеком я не знакома лично… Человек среднего роста, носит усы, бороды нет, глаза… не знаю пока. Он — в военной форме… Этот человек — в высоком звании… — Я остановилась и осторожно уточнила: — Можно продолжать?

— Продолжай.

Я должна подробнее рассказать о внешности, о семье надо, о состоянии здоровья. Обычно добровольцу в такой ситуации надевают плотные наушники, чтобы я рассказывала без смущения. Но в данном случае я была уверена: человек слышит каждое моё слово. Не страшно: я нашла бы способ донести информацию в необидной и не пугающей форме. Но то, что я видела, слепило меня и перебивало информационный поток.

— У этого человека очень сильная энергетика…

Энергетика необычно мощная. В ней много света, но её никак не назовёшь чистой. Напротив, мощный поток несёт в себе достаточно энергетической «грязи». Так река в половодье несёт всякий растительный мусор, почвенную взвесь, водоросли, лёд, а иной раз — трупы утонувших животных и задохшейся под зимним льдом рыбы. Об этом я решила умолчать: вряд ли гостю будет приятно слышать про энергетическую грязь!

Поток усиливался и окутывал человека всё более плотно. Тут меня осенило: я вижу в действии защиту включением! Все мои попытки считать незнакомца впитывались его энергетикой, и она на глазах уплотнялась. Все попытки проникновения в ту информацию, которую этот человек назначил закрытой, также поглощались его энергетикой и усиливали её.

— Мне кажется, я знаю этого человека, — сказала я, чтобы не затянулось молчание. — Его все знают. Он… маршал?!

Вспышка нового озарения была подобна молнии. Я открыла уже рот — то ли высказаться членораздельно, то ли ахнуть, но успела его захлопнуть и прикусить язык.

— Больше ничего не получается: очень мощная защита…

Пусть я лучше буду выглядеть дурочкой и неумехой!

Чего испугалась? Ну, ведь никто же в мою голову не залезет и не определит, что именно я сумела увидеть и узнать помимо того, о чем рассказала. А кому приятно думать, что о нём узнали нечто лишнее? Так лучше и не открываться вовсе, не говорить, что определила наверняка имя гостя.

И всё же догадки — это лишь догадки. Может, я просто слишком высокого мнения о себе: вообразила, будто такой человек придёт лично, чтобы поиграть со мной в «угадайку»?

Девчонки не в курсе, что вообще кто-то приходил, и мне не велели с ними обсуждать. Старшие мой наивный вопрос: «А кто это всё-таки был?» — игнорируют.

Как бы мои домыслы проверить? Товарищу Бродову нравится, когда я вскрываю информацию, для меня вовсе не предназначенную. Правда, и самой придётся открыться ему. Что ж, риск не велик: пока руководитель дорожит моими способностями, он не станет делать чего-то мне во вред.

Бродов вошёл в подъезд, и дежурный, привычно вытянувшись перед ним, козырнул.

— Разрешите доложить?

Бродов насторожился: есть что докладывать — значит, что-то произошло! Голос у дежурного звенел, глаза подозрительно блестели. И вообще, весь он был какой-то ошалевший и взвинченный, но перепуганный или радостный — не разберёшь.

Николай Иванович кивнул, и на него обрушился короткий доклад: хрипло от волнения — великое имя Главного Куратора и с точностью до минуты — во сколько пришёл, во сколько отбыл. Отдельное добавление: без сопровождения.

— Ясно. Спасибо.

Бродов постарался сохранить и уверенный голос, и нейтральное выражение лица.

Можно ожидать всякого: и добра, и худа, если высокое начальство приезжает к тебе без предупреждения. Но если уж приезжает в твою вотчину, заранее зная, что тебя на месте не застанет, — это дурной знак. Что же стряслось? Может, Анфилофьевна постаралась?

Дойдя твёрдой походкой до лестницы, Николай Иванович схватился за перила и усомнился, сумеет ли преодолеть ступеньки. К счастью, сверху ему навстречу уже спешил Михаил Маркович:

— Николай Иванович, только что позвонили. Вас срочно к товарищу Сталину, в Кремль!

Бродов сразу успокоился: неопределённость не продлится долго. Сейчас он узнает и в чём дело, и какие выводы. А это главное — знать наверняка. Смешно, конечно: он только из Кремля.

— По-моему, всё прошло удачно, — понизив голос, сказал ближайший сподвижник.

Настроение у Михаила Марковича было определённо приподнятое.

— Проводи меня до машины, расскажешь, — потребовал Николай Иванович.

Что ж, рассказ помощника звучал обнадёживающе.

Пять минут дороги, недолгое ожидание в приёмной. Доброжелательный в целом отзыв. Детальное и конкретное обсуждение отдельных нюансов.

Оказалось, что, с одной стороны, внезапный визит был результатом подлинного интереса к работе Лаборатории. С другой стороны — мало-мальским развлечением человека, который тоже предельно утомлён тяжкой ношей большой беды. Посещение Лаборатории — редкостная возможность капельку развеяться, совместить очень интересное с перспективным и полезным. Заодно удалось слегка поддразнить её руководителя… Трудно, глядя сверху, представить, каких нервов и сердечных болей могут стоить подчинённым безобидные, по сути, шутки. Ну да к лешему нервы!

Главное, что по всем направлениям Бродову дано добро, и не требуется ничего на ходу ломать, переделывать! И девчоночки его понравились, операторы. Они и не в курсе, кто сегодня неприметно понаблюдал за их занятиями сквозь полупрозрачные стёкла, установленные во многих помещениях Школы. Николай Иванович вернулся в Лабораторию в таком же приподнятом настроении, в каком Михаил Маркович его провожал.

Вечером, после окончания занятий, в кабинет к руководителю сунулась Тася. Героиня дня, хотя ей, к сожалению, не положено об этом знать.

— К нам приходил сегодня высокий гость. Ну, я угадала, что высокий. Считала. Только я была в повязке. Он точно известный человек! Можно мне узнать, кто это?

Николай Иванович собрался отделаться шутливым упрёком:

— Что ж ты? Сама угадывай!

Девочка прикусила губу, на что-то решаясь. Спросила приглушённым голосом:

— Николай Иванович, вы не выдадите меня, если я сейчас кое-что вам скажу?

Тот пожал плечами, не вдаваясь, к чему она клонит.

— Нет.

— Обещаете, что не выдадите?

Бродов нахмурился: он предпочитал не раздавать пустых обещаний. И тут его осенило. Мать честная! О какой же секретности она печётся?!

Но ведь она таким образом выдала сама себя! Девочка в целом умна и развита, но с этой её наивностью надо срочно что-то делать. Наивность опасна и может при определённых условиях сдетонировать, как взрывчатка. Надо как-то убрать наивность, но при этом сохранить доверие к руководству. Задачка не из простых.

Таисия спокойно ждала его ответа.

— Я не выдам тебя. Обещаю, — сказал Николай Иванович серьёзно, но легко, без лишней торжественности.

А сердце ёкнуло так, как будто он совершил поступок, после которого назад уже нет пути.

— Я, кажется, догадалась. Хотела проверить себя…

Девочка произнесла единственное слово одними губами, без звука.

Николай Иванович кивнул, ответил едва различимым шёпотом:

— Ты молодчина! — и добавил громче: — Так держать!

Я еду в большой чёрной машине с открытым верхом. Рядом — шофёр в кожаной форменной куртке и форменной фуражке. Очень комфортно себя чувствую, откинувшись на широком, упругом кожаном сиденье. Длинная, прямая улица, серые громадины домов с заклеенными накрест окнами. Автомобиль подкатил к представительному подъезду с чёрным кованым навесом. Это — вход в театр. Впереди улица засыпана осколками кирпича: большая часть огромного дома лежит в руинах. Из-под кирпичей торчат засыпанные пылью тряпки — возможно, занавески. Мне нет дела до чужого разбомблённого дома, но мне досадно до слёз: почему эти убожества бомбят нас?! Бомбят гордость нации — Берлин. Это не может продолжаться, это скоро прекратят!

Шофёр подаёт мне руку, чтобы я вышла из автомобиля красиво. Я высока, худощава, у меня идеально прямая спина, которой я горжусь. На мне чёрное блестящее концертное платье, боа из чёрных перьев и лёгкая меховая накидка, которая нежно ласкает плечи и кожу спины в глубоком разрезе платья. Вообще-то я довольно костиста и широкоплеча, однако накидки и перья ловко скрывают эти особенности фигуры. Я роскошна, как никогда, и я в голосе сегодня.

Мне тридцать лет, я в самом расцвете. Я одна, потому что семья мешает женщине заводить любовные и политические связи. Я — патриотка до мозга костей.

Сегодня на концерте, возможно, будет… Сам!

— Ты хочешь убить фюрера, — подсказывает знакомый глубокий голос.

Я прикидываю так и эдак. Не сходится.

— Не хочу.

— Поищи, за что ты злишься на него. Может, завидуешь его любовнице, ревнуешь. Может, мечтаешь, чтобы у власти оказался твой избранник.

— Не подходит. Я обожаю фюрера!

— Ну, ищи сама, ищи ключ! — настаивает Михаил Маркович.

Оставаться в образе всё труднее, это требует больших усилий. Мне неприятно быть надменной, фанатичной нацисткой. Хочется отстраниться, вернуться в собственное сознание.

Перед началом сеанса я долго рассматривала фотокарточку, чтобы вжиться в сознание незнакомой женщины. Попадание оказалось точным: и место жительства, и биография совпали с реальностью, и характер похож. Уже хорошо. Таким способом можно получить много полезной информации. Но психиатр хочет, чтобы я научилась управлять волей человека, в сознание которого вхожу. Я должна найти ключ намерения: чтобы человек сам захотел выполнить то, что я ему прикажу. Я старательно ищу ключи…

Михаил Маркович раз в несколько дней устраивал мне длительную, интенсивную, выматывающую тренировку по проникновению в чужое сознание. Хоть эти занятия требовали максимального сосредоточения и напряжения, я шла на них с охотой: страшно увлекательно, сливаясь с чужим сознанием и самоощущением, становиться другим человеком! Ты как бы проживаешь кусочки чужой жизни параллельно своей собственной. Мне хорошо удавалось таким способом получить информацию о человеке — вплоть до самой интимной: о его семье, окружении, об интересах, стремлениях, тревогах и радостях. Но вот подобрать «ключ намерений», то есть найти псевдоестественные причины, по которым «жертва» сделает то, чего мы от неё хотим, я могла далеко не всегда. Михаил Маркович не унывал. Он говорил: главное — ты постигаешь механизм. Ты всегда сумеешь заметить, если с тобой попытаются проделать нечто подобное.

Он стал сам подсказывать мне, какие желания активировать у человека и как, чтобы тот выполнил приказ. Но у меня всё равно не получалось. Я сразу чувствовала, что не выходит толка. Мы сначала тренировались на своих, чтоб было проще отследить результат. Когда я додумалась, в чём дело, созналась честно:

— Не могу со своими. Прямо чувствую, что свой, — и стоп!

Михаил Маркович нахмурился, подумал и неожиданно спросил:

— А если это преступник, Тая? Враг народа? Убийца, вор, растратчик? Станешь работать?

Я не долго колебалась.

— Вряд ли смогу.

— Почему?! — удивился Михаил Маркович.

— Раз вы точно знаете, что он преступник, значит, его уже судили, он сидит в тюрьме или в лагере. Он терпит наказание. Он беззащитный. Я не смогу…

Я задумалась, чего же не смогу, как сформулировать. Не получилось.

— Я не смогу… так… с беззащитным.

Михаил Маркович не разделил моих чувств, но и спорить не стал.

— Ладно, Тая. Достанется на твою долю настоящий грозный враг. Пока учись.

Всё же он, видимо, потерял терпение и сдал меня товарищу Бродову, так как тот лично явился на одно из занятий. Николай Иванович очень одобрил, как я вхожу в сознание другого человека: сказал, что я делаю это «с лёгкостью и точно». Но Михаил Маркович настаивал: не получается с ключом намерения.

— Ничего страшного, — успокаивал Николай Иванович, — когда наберётся побольше жизненного опыта, научится отлично подбирать ключи. В информационном же плане её работа и сейчас может быть крайне полезна, согласитесь! Разрешаю провести тренировку на фашистах. Только я сам скажу, с кем можно поэкспериментировать.

Перед следующим занятием товарищ Бродов вызвал меня к себе.

— Тася, ты должна твёрдо усвоить: враг не беззащитен. У фашистов тоже есть оккультная контрразведка. По-нашему, нейроэнергетическая. Мы пока мало знаем о том, как она организована, что может запеленговать, как её обойти.

— Николай Иванович, но надо же пробовать, чтобы узнать! — возразила я.

— Рано!

— Но кто-то же должен быть первым!

— Рано пока светить тебя перед немцами, — с нажимом повторил руководитель и добавил ободряюще: — Поэтому будешь тренироваться на незначительных персонажах…

Ура: всё-таки мне разрешили «прощупать» фрицев!

— Тем не менее будь предельно осмотрительна. Хорошо? Понимаем?

Первой и оказалась фотокарточка женщины в чёрном, актрисы. К концу изнурительного сеанса я сделала открытие: есть такие намерения, которые никоим образом не монтируются в сознание данного конкретного человека, и тогда надо не ключ для намерения искать, а подбирать другое намерение, более созвучное персонажу. Не хочет, не может она убить фюрера — оставим это. Зато она будет счастлива сделать гадость одному из его крупнейших сподвижников, которого терпеть не может. Мы с Михаилом Марковичем уже и пакость придумали, и уже я почувствовала, что вот это точно пойдёт, как вдруг учитель остановил меня:

— Всё на этом. Николай Иванович запретил проводить воздействие. В следующий раз попросим, чтобы кто-то из операторов обеспечил прикрытие, тогда, думаю, доведём дело до конца.

Но времени на то, чтобы довести дело до конца, у нас уже не оставалось: было самое начало октября.

Тревожные сводки Совинформбюро превращались в катастрофические. Но не могу сказать, что я как следует понимала всю глубину бедствия. Карты у нас в здании не было, географии я почти не знала. А все кругом держались стойко и упрямо старались верить в лучшее, поэтому события на фронте почти не обсуждались. Кроме того, нас стали готовить ещё интенсивнее, и мы были заняты пуще прежнего — не до размышлений о военной стратегии. Вскоре пришёл приказ о подготовке к эвакуации. События закрутились воронкой, в которую утягивало наши судьбы, а куда из той воронки выход — никто, кроме руководства, не знал.

* * *

Большинство мужчин форма красит: делает стройнее, строже, сильнее на вид. Николай Иванович принадлежал к немногочисленным исключениям из этого правила. Хорошо и по моде сшитый цивильный костюм мог облагородить его невысокую фигуру и неказистую его внешность сделать импозантнее. Но френч-рубаха и галифе сидели мешком, как ни старалась хорошая портниха подогнать форму под владельца…

Какая только чепуха не лезет в голову, когда подряд несколько суток практически не спишь! Николай Иванович ненадолго заскочил в своё жилище и попытался собрать личные вещи. Одежда — любимая, удобная, уютная — была разложена на диване, на стульях. Он старался отсортировать то, что необходимо взять, от необязательного и сложить. Переложил какую-то рубашку из необходимых в ненужные, потом — обратно. Взялся за демисезонное пальто, стал соображать, какое будет время года там, когда… Когда?.. Он обнаружил, что несколько минут уже стоит с пальто в руках, тупо глядя прямо перед собой, без единой мысли в голове.

В квартире было холодно: топить ещё не начали, и неизвестно, начнут ли.

— Да ну к лешему! — пробормотал Николай Иванович про себя и быстро убрал всю без разбора цивильную одежду и обувь обратно в шкаф.

Сейчас он наденет свою малоношеную форму — почти полный комплект: холодно. Сейчас так надо: быть в форме, как и вчера, когда отправлял в эвакуацию первую партию.

Издалека беспрерывно доносились неровные, навязчивые удары: бои почти у границ города, бьёт артиллерия, рвутся снаряды. На западе всполохи взрывов и огни пожарищ сливались в сплошное зарево — его было видно даже в окно: этаж высокий.

Бродов автоматически опустился на стул у обеденного стола, потёр лицо, да так и остался сидеть, опустив голову в ладони.

Если бы не был подготовлен заранее к тому, что в случае непосредственной угрозы Москве предстоит эвакуация, было бы гораздо труднее смириться с необходимостью покинуть город в самый тяжёлый момент…

Отряду нейрозащиты ещё в начале октября была поставлена новая задача: теперь они должны были не только прикрывать центр города от ударов с воздуха, но работать на защиту Москвы от вторжения. Долго совещались, консультировались со специалистами — и разработали совершенно новые методы, в том числе было решено задействовать ряд мощных артефактов, о которых прежде и не вспоминали, не придавая должного значения. Отряд вкалывал днями и ночами, и приглашённые специалисты подтверждали: на тонком плане дело идёт, результаты усилий бойцов отряда очевидны.

Так почему же нет результата реального?! Неужели всё, что делается под командованием Бродова — вся деятельность отряда и Лаборатории, — лишь иллюзия, плод пустых фантазий кучки экзальтированных личностей?

Если Москва падёт, он не станет дожидаться решения своей участи. Не факт, что будут какие-то решения, да и не имеет значения. Всё перестанет иметь значение: всё, что любил, — утрачено, всё, чем жил, — пустышка. Он посковыривает все знаки различия и уйдёт на фронт. Не важно куда, можно и рядовым в пехоту. Прибиться к какой-нибудь части в таком хаосе не сложно. Это никому не поможет и никого уже не защитит. Просто такой способ самоубийства. Между прочим, всегда на сборах он метко стрелял: руки крепкие, зрение острое — что не стрелять! Хорошо, если удастся захватить с собой несколько врагов. А то ведь он до сего момента имел опыт вычёркивать из жизни только своих. А зачем, если всё впустую?

Николай Иванович не гордился петлицами — гордость у него вызывали только успехи в работе… Не совсем так: ещё должность и особые полномочия, вписанные в «корочки». Вот когда Бродов доставал «корочки» из внутреннего кармана — «корочки», перед которыми блёкли одинокие ромбы на петлицах, — глаза его сверкали чувством превосходства. Это могло бы порядком испортить характер, если бы не попадалось на жизненном пути вполне достаточного количества нин анфилофьевнен: людей совсем невысокого звания, от которых так много зависело в деле, в быту, а то и в судьбе. С нинами анфилофьевнами надо всегда быть собранным и внимательным, относиться к этому опасному существу с подлинным, а не показным уважением — как к могущественному противнику. И никакого небрежного размахивания «корочками».

На сей раз тактика вежливого выжидания и стремительной атаки сработала идеально. Нина Анфилофьевна не едет в эвакуацию с товарищем Бродовым! Старая карга наконец отстранена от надзора за Бродовым ввиду бесполезности наблюдения, производимого без смысла и невпопад, и вреда, наносимого ею по невежеству его деятельности. Среди хаоса московской эвакуации, среди бешеного вихря сборов мысль о победе над старой сексоткой, попортившей столько крови, грела и успокаивала…

Грела… Грела… Вот и отопление прибавили. Налаживается жизнь…

Николай Иванович вздрогнул и судорожно втянул воздух. Рывком выпрямился. Вот это да: он же заснул! Мысли, казалось, текли так стройно и логично, однако то были и не мысли вовсе, а тревожные сны. Он поднялся из-за стола, обтер ладони, которые оказались мокрыми, и лицо. Глаза, что ли, от усталости слезятся? Ладно. Надо ещё немного продержаться — до отъезда. В поезде делать будет нечего, можно и отлежаться как следует, и выспаться. Чтобы взбодриться, Николай Иванович отправился в ванную и умылся неприятно холодной водой.

Парадная форма не нужна. Полевую — на себя: в поезде уж обязательно извозюкаешься. Комплект повседневной — с собой. Плащатку надо взять: она пригодится… Форменные вещи полетели в чемодан — тут задумываться было не над чем. Зубная щётка, мыло. Бельё — прямо стопкой, как лежало на полке шкафа, не разбирая. Вот и собрался. Сэкономлен минимум час времени и масса интеллектуальных усилий. Может, для того и придумана человечеством форма — чтобы не задумываться?

К счастью, на большинство людей форма оказывает гипнотическое воздействие, а если на неё нашиты петлицы с ромбами — и подавно. Добыть машины, пробиться с оборудованием и архивом сквозь переполненный вокзал, благополучно доставить сотрудников и «учеников». Хорошо, что готовиться начали согласно июньской директиве, заблаговременно — до начала массовой паники! Несколько напряжённых дней и бессонных ночей — и вот вся жизнь Николая Ивановича загружена в просторный четырехосный деревянный вагон, утеплённый войлоком, с заколоченными окнами, печкой-буржуйкой и бесполезной маскировочной сеткой на крыше.

Часть вторая. Эвакуация

Николай Иванович, с зеленовато-серым лицом — под цвет его мешковатой суконной военной рубахи, — вошёл к нам, неся очередной ящик.

— Девчонки, распакуйте, освойте: тут продукты. Будете готовить — чтоб вы знали, что есть, сколько. Внутри опись. Если нет — сами запишите. Для себя — чтоб знать. Понимаем? Дорога займёт не менее недели. Не менее!

Он повторял всё это хорошо, если только в третий раз: с каждой принесённой на «женскую половину» вагона коробкой или ящиком. Мы с пониманием кивали: да пускай повторяет, если ему так хоть немного легче. Явно же не помнит, что говорил десять минут назад. Ребята занесли кое-как ящики и сейчас грузили дрова. Хоть этим процессом не требовалось руководить, и товарищ Бродов с кем-то из технарей пока занимался сортировкой вещей.

На сей раз Николай Иванович не улетучился стремительно на «мужскую половину» за очередной порцией коробок и инструкций для нас, а присел на свободный от вещей кусочек широких нар, перевёл дыхание и оглядел нас.

— Устали, девчонки?

Мы третьи сутки были на ногах и почти не спали, участвуя в общих сборах, но в сравнении с ребятами, которым пришлось таскать неподъёмные ящики с техникой и документами, нам грех был жаловаться. Мы, конечно, были утомлены и суетой переезда, и общим хаосом, царившим вокруг, и чувством полной неизвестности впереди. Но в сравнении с товарищем Бродовым, отвечавшим полностью за весь отъезд и изо всех сил старавшимся не выпустить из виду ни одной мелочи, могли считать себя бодрыми и свежими.

— Мы не устали, Николай Иванович, — ответила за всех Лида. — Мы хотели ещё помочь с дровами, но ребята не дали. А вот вы зелёный, как ваша форма.

Мы с Лидой научились мыслить на одной волне. Даже сложно было бы сказать, кто у кого считал.

— Уже ведь закончили погрузку, — продолжила подруга. — Ребята сейчас только дрова забросят — и всё. Посидите с нами, передохните. Мы сейчас затопим, сделаем чаю.

— Нет, девчонки, отдыхать пока рано, — решительно заявил товарищ Бродов, но с места подниматься не торопился. — И вот что: печку пока не надо затапливать. Знаю, что холодно, — как бы предупредил он возможные возражения, — но прошу пока воздержаться. У вас же есть что-то тёпленькое — наденьте.

Николай Иванович таким образом деликатно напомнил, что нам выдали накануне чудесные полные комплекты зимней цивильной одежды: от нижнего белья из толстой байки и удивительной некусачей шерсти до меховых полушубков и ушанок женского покроя. Как он ухитрился достать эту роскошь так скоро, в такой неразберихе и с какого такого таинственного невоенного склада — мы не могли и вообразить. Кое-что из обновок мы надели перед отъездом на вокзал и теперь чувствовали себя вполне уютно даже в нетопленом вагоне. Потом — будет время — подгоним по размеру, особенно мне: вещи для меня оказались сильно на вырост.

— Нам тепло, Николай Иванович, — опять за всех ответила Лида.

Вышло вполне естественно, что она взяла на себя роль старшей в нашей женской группе. Фактически, старше её была только Сима. Но Сима — всего лишь медсестра-лаборант. Ей учиться на врача ещё два года, если не помешает отъезд в эвакуацию. А Лидок — первая ученица нашей спецшколы, первоклассный оператор.

Получив Лидины заверения, товарищ Бродов коротко кивнул. Он собирался с мыслями, чтобы сказать нам нечто важное:

— Начальник вокзала пообещал, что отправление скоро. Вероятно, так. Значит, тронемся ещё засветло. Железные дороги немец бомбит. Пока не проедем зону действия вражеской авиации, печь создаёт дополнительную угрозу пожара при бомбёжке и обстреле с воздуха, а у нас ценный груз. Ещё важно. Девочки, понимаю, что устали, но прошу не снимать уличной обуви и держать под рукой верхнюю одежду. Можете подремать, но ложитесь в ботиночках. Как только воздушная тревога — чтобы вы могли сразу повыскакивать из вагона. Понимаем? Теперь. Правила поведения при объявлении воздушной тревоги и во время воздушного налёта. Прежде всего, затушить любой огонь. Дальше — главное. В чистом поле бомбоубежищ нет…

Мы слушали, затаив дыхание. Когда я ехала из Ленинграда в Москву, повезло: воздушная тревога не объявлялась ни разу, а инструкциями по правильному поведению во время налёта никто не снабжал.

— Из вагона не берём с собой ничего. Ни продуктов, ни вещей. Бежать налегке. Понимаем? Вот деньги. — Он протянул той же Лиде несколько купюр. — Разделите поровну, пусть у каждой лежат… где-нибудь в тайном карманчике… поближе к телу. И справки.

Каждой он дал лично в руки бумажку с её фамилией, именем и отчеством, трудной фразой про принадлежность к спецгруппе товарища Бродова Н.И. и про необходимость всемерно содействовать скорейшему возвращению в расположение группы, а также с синей печатью.

— Стараемся держаться вместе, — продолжал Николай Иванович инструктаж, — не терять друг друга из виду. Мужчины получат особые указания позаботиться о вас, но вы и сами не плошайте! Крепко возьмитесь за руки попарно — это лучше всего будет. Понимаем? Так…

Он перевёл дыхание и снова собрался с мыслями.

— Куда бежать? Лучше всего — лес, перелесок. Нет леса — густые кусты. Канава на худой конец. Под вагоны не прятаться! Не стоять, не сидеть. Или бежать, или лежать неподвижно за любым укрытием, за любой кочкой — куда успели. Если что — падать прямо в грязь. Начался обстрел — бегите не по прямой, а петляя, как зайчишка. Бежать, прятаться — не стыдно: героизм нужен в другом… Понимаем?

Николай Иванович очень придирчиво обвёл нас взглядом: действительно ли понимаем, не хотим ли возразить, уточнить что-нибудь — и снова набрал воздуха.

— Так. Ещё. Если споткнулась, упала — сразу вскочить! Трудно, больно, что-то там подвернула — потом разберёшься. Вставай через силу. Видишь: подруга упала рядом — сразу дёрни, подними. Ничего не выясняй, всё — потом! Иначе, девочки, затопчут. Сначала затопчут свои, потом добавит фашист.

Вот тут, видно, товарищ Бродов впервые засёк на лицах признаки удивления и недоверия.

— Разъясняю. Человек в толпе…

Он объяснял, что в толпе и в панике даже советский человек, любой добрый и ответственный гражданин ведёт себя не так, как в обычной жизни… Трудно не согласиться после того, что мы пережили сегодня. Мне врезались в память искажённые ужасом и ожесточением лица людей, пытавшихся прорвать оцепление во время нашей погрузки. Их было жалко, и одновременно было страшно, что они так близко.

Николай Иванович вглядывался в нас с неподдельной заботой: всё ли поняли верно, всё ли усвоили и запомнили из данных нам инструкций, не надо ли что-нибудь повторить, подчеркнуть. Очень вероятно, что в тот момент он беспокоился о нас, в первую очередь, как о людях, ставших для него своими, и лишь во вторую — как о ценных кадрах своей группы. Мне так неловко стало, что я и перед лицом смертельной опасности не могу ответить этому человеку на его доброе отношение искренним участием. Наверное, я чёрствая. Другие девчонки так и льнут к нашему руководителю, и он общается с ними куда свободнее, чем со мной…

Николай Иванович заметил перемену в моём лице, но истолковал по-своему. Он поднялся и подошёл. Узкая ладонь легла на мои волосы.

— Испугалась, Таськ?

Ещё чего!

— Я не боюсь, Николай Иванович! — поспешно возразила я и выпалила чистую правду: — Мне очень жалко уезжать из Москвы! Москву же не отдадут!

Сюда, на вокзал, орудийный грохот с западных подступов к столице доносился гораздо глуше. И всё же мы ощущали гул на границе слышимости и слабую вибрацию от особенно мощных взрывов. Ещё тревожно шумела толпа, заполнявшая перроны и едва с них не сыпавшаяся. Наш эшелон уже отогнали подальше, чтобы убегающие не пытались его штурмовать. Оставалось ждать своей очереди на отправку.

— Не должны, — согласился товарищ Бродов, снова присаживаясь, но уже прямо передо мной и глядя выжидательно.

Необходимость покинуть Москву мучила и его — это считывалось с лёгкостью.

— Немца скоро отгонят.

— От Москвы — вероятно, скоро отгонят, — снова сдержанно согласился Николай Иванович.

— И мы сразу вернёмся? — задала я главный вопрос, не дававший мне покоя.

Николай Иванович задумчиво поднял глаза к потолку, с сомнением покусал губу, то ли пытаясь сдержать готовую расплыться улыбку, то ли гримасу досады.

— Таисия… Тася! Это не короткий разговор. Мы с тобой вернёмся к нему позже, в спокойной обстановке, хорошо?

Прозвучало так, будто товарищ Бродов приготовил мне — именно мне — сюрприз и надеялся, что сюрприз понравится, но не был полностью уверен. Я чувствовала: Николай Иванович считает обещанный «некороткий разговор» предельно важным и для себя, и для меня. Заинтригованная до спазма в горле, я кивнула и еле прошептала:

— Хорошо.

Николай Иванович хлопнул себя ладонями по коленям и вскочил со стула, как распрямлённая пружина.

— Ну всё, девочки, готовьтесь. Скоро поедем! Печку не топим. Понимаем. Можно вскипятить чай на примусе. Вон та коробка. И еду какую-нибудь найдите, разогрейте. Посчитайте, сколько нас человек. Все проголодались. Действуйте!

И руководитель наш стремительно вышел.

Находясь в вагоне с наглухо заколоченными окнами, мы не видели, как на вокзале зажглись редкие синие огни; не видели вечеревшего московского неба, озарённого далёкими сполохами. А оно становилось всё более тусклым, всё гуще затягивала его пелена туч. В ночь на восемнадцатое полил дождь. Эшелон успел тронуться и, по нашим расчетам, миновать черту города, когда мы услышали, как по крыше барабанит настоящий ливень. Вторично мне повезло эвакуироваться под «антифашистским» дождём! И всё же мы не игнорировали наставлений товарища Бродова. Все мужчины на своей отдельной «половине» вагона, уставшие до предела человеческих возможностей, спали как убитые, и некому было отменить приказ о верхней одежде, ботинках и печке. А тревога не отпускала: слишком близко фашист подошёл к Москве, мало ли, что может случиться.

Строго говоря, далеко не вся жизнь Николая Ивановича поместилась в вагоне-теплушке, что упорно продвигался сейчас на восток, в глубокий тыл, в глубокую неизвестность. Не вся жизнь, а только её часть. Но лучшая.

Отряд нейрозащиты Кремля остался на своём посту.

Большую часть спецшколы, группу слежения, а также две другие подчинённые ему лаборатории Бродов лично отправил в эвакуацию вчера. Тогда всё было куда проще: подразделение Бродова разместилось в одном из наркоматовских эшелонов, шедших в Куйбышев. Надёжная охрана обеспечила железный порядок при погрузке, да и с воздуха по всему пути следования — максимальное прикрытие. Уже сутки спустя пришло сообщение, что благополучно прибыли. Исполнять обязанности начальника подразделения в отсутствие Бродова назначен начальник лаборатории психотропных излучений, исполнять обязанности начальника лаборатории ВОРК — Михаил Маркович.

На самом деле Николай Иванович не собирался бросить их надолго. В Куйбышев отправлены все действующие операторы. Часть оборудования — не слишком устаревшее, которое жалко было оставить в Москве и заминировать вместе со зданием; основная часть сотрудников, причём с семьями — те немногие, у кого есть. А вместо комиссара отряда — непотопляемая Нина Анфилофьевна. Вот как удачно всё устроилось! Пусть пасёт заместителей Бродова и всех остальных — совсем не лишняя предосторожность в отсутствие руководителя!

Все члены первой партии, включая замов, убеждены, что разделение произведено механически и что все воссоединятся по прибытии — лишь бы и вторая группа благополучно добралась до места назначения. И только Николай Иванович знает, что второй группе предназначено «потеряться».

Вот так. Чего не случается на дорогах воюющей страны! Ехали в Куйбышев, а попали… Да не важно, куда попали. Куда попали, там и застряли.

Долго гулять на свободе подчинённым не придётся. Бродов не ограничится руководством через средства дальней связи — телефон, телеграф, радио и прочие бандероли. Он будет летать туда и обратно по мере необходимости. И никому из добравшихся до Куйбышева не положено знать, где на самом деле находятся отставшие остальные.

Не было бы счастья, да несчастье помогло — паника: разделение произошло максимально естественно и минимально заметно. Проблема: эшелон хоть и специального назначения, но отнюдь не наркоматовский. Отсюда — трудности с прибытием на вокзал, с погрузкой. Ещё похуже головная боль: в составе группы — совершенно новые люди. Секретчик — вместо тех, что отбыли с основной частью лаборатории; шифровальщик, радист, которые понадобились лишь теперь. Все — младший комсостав. Всех Бродову подобрали по его настоятельной просьбе холостых: ещё не хватало бы ему возиться с эвакуацией семей новых подчинённых! Ну, как бы то ни было, дело сделано.

Теперь — лишь бы доехать благополучно!

— Всё, товарищи, мы вне зоны действия вражеской авиации! — сказал Николай Иванович, войдя к нам утром второго дня. — Топим печку, греем воду. Снимете ботиночки, переоденетесь в халатики. Можно искупаться у печки. Разберётесь. На ближайшей остановке мужчины собьют щиты с окон.

Если и не радость звучала в его голосе, то огромное облегчение. Настроение передалось и нам.

Позади, на западе, ощетинившись артиллерийскими орудиями и противотанковыми ежами, одевшись мешками песка, окутавшись синими шторами и перепоясав окна белыми лентами, разрезав землю бессчётными линиями окопов, готовая взорвать себя, чтобы погрести под руинами как можно больше врагов, в ранах и крови, в лихорадочном ознобе орудийных залпов — и по-прежнему прекрасная — Москва стояла исполинским щитом, закрывая нас от надвигавшихся полчищ, неведомых и чужих.

Там, на западе, огромной кривой линией протянулся фронт. Линия грохота, огня и кровавого месива. Самые сильные, самые отважные и самоотверженные, самые мужественные и стойкие, самые красивые люди каждое мгновение получали жестокие раны и погибали, стараясь задержать девятый вал смерти, медленно катившийся за нами вслед.

Впереди, на востоке, и вокруг на тысячи километров люди скованы напряжённым ожиданием. И, подобно поветрию тяжёлой болезни, расползается по городам и весям горе. Распространяется обычной почтой — похоронками. Разносится санитарными эшелонами, что на каждой станции сгружают умерших и несут по артериям страны боль, горячку и тяжёлые стоны. Расходится безмолвным ужасом потерянных продталонов, надрывным трудом оставшихся в тылу, паникой потерявших друг друга в месиве эвакуаций.

Мы живём и дышим всей изломанной жизнью воюющей не по своей воле страны. Мы не можем и не хотим отгораживаться ни от сводок, передаваемых по радио, ни от навязчивого, изнурительного звона беды, которым всё гуще наполняется пространство. Мы смутно ощущаем и пропускаем через себя даже то, о чём ещё не шепчутся хозяйки по кухням, а возможно, и то, что ещё не произошло, но уже предопределено.

Тем не менее мы вздыхаем с облегчением, мы даже радуемся.

Наслаждение — снять надоевшие ботинки и обуть ноги в восхитительные сапожки-«чуни» — сшитые длинным мехом внутрь, невесомые. В них всегда тепло. Мы ходили в них ещё по коридорам Лаборатории в Москве: снабженец по приказу Николая Ивановича достал на всех операторов и девчонок из группы медицинского сопровождения, как только захолодало.

Блаженство — вымыться у жаркой буржуйки в тазике, поливая друг друга из громоздкого кувшина. Каким только чудом и кто из нас догадался захватить все эти предметы?! Конечно, наши умницы медички позаботились о гигиене! За это им — по хорошему куску сахара к чаю! Остальным не положено, потому что уже очевидна необходимость серьёзно экономить продукты.

Радость, когда наши военные сбили щит с маленького окна — единственного на женской половине. В окно — дневной свет, а за окном в свете дня — незнакомые поля, реки…

Мужчины вбежали:

— Девчата, скорее: Волга!!!

Кто к нашему окну приник, кто — к противоположному, в коридоре: оно больше. Я рванула с мужчинами в тамбур: они открыли дверь и держали, и Волга перед нами, как на ладони, раскрылась.

Под впечатлением девчонки тихонько затянули «Красавица народная… широка, глубока, сильна», потом вспомнили «Стеньку Разина», потом, пока занимались нехитрой готовкой, напевали всё подряд, что из души просилось: «Полюшко-поле», «Смело мы в бой пойдём…». Лида хорошо пела, Сима — вообще как певица. Я лишь тихонько подтягивала…

В детстве я звонко певала, но в Ленинграде одна женщина, музыкант, сказала, что музыкальный слух у меня так себе, относительный, и мне надо учиться правильно попадать в ноты. С тех пор я старалась подпевать так, чтобы никому не мешать…

Пришли ребята. Товарищ Бродов присоединился к нам ещё до ужина. Он завёл: «Слышишь, товарищ, заря занялася, садись на коня, в поход отправляйся…» Меня прямо по спине проморозило — так проникновенно прозвучало. Ребята с девчонками присоединились и спели душевно — как настоящий хор. Но в основном Николай Иванович только слушал, откинувшись на спинку стула, рассеянно глядя в окно, как мы напеваем и переговариваемся по хозяйству. А может, и не слушал, а думал о чём-то, просто отдыхал.

Так вышло само собой, что стол мы накрыли нарядно, и приготовленное из самых простых продуктов получилось вкусно, как на праздник. Во всяком случае, мужчины нахваливали. Николай Иванович налил военным по рюмке водки — да не страшной на вид, зелёной, под названием «Тархун», что была тогда популярна, а хорошей, беленькой. Операторов обошли стороной: для операторов товарищ Бродов, говорят, ещё при создании Лаборатории ввёл полный запрет на выпивку и курение. Выпили за то, чтобы Москва выстояла, и за разгром врага, и, само собой, за товарища Сталина, который остаётся в Москве, а значит, всё будет хорошо! Даже пошутили и посмеялись немного. Как будто со всех одновременно сдёрнули какие-то путы, и люди почувствовали себя раскованнее. Даже Игорь оставил свою вечную замкнутую важность и принимал участие в незатейливой беседе.

Ночью на остановке мы, накинув пальто, вышли оглядеться. Отходить от вагона товарищ Бродов нам с самого начала строго-настрого запретил. Поблизости оказался санитарный эшелон. Из него выходили покурить, проветриться, набрать воды — и медики, и кое-кто из раненых. Сима и Катя подошли пообщаться с коллегами. А Лида с Женей переглянулись, вернулись в нашу теплушку и взялись за дело: решили полечить с близкого расстояния тех, кого удастся «нащупать».

Очень трудно работать, когда не знаешь ни имени, ни облика, не имеешь какой-нибудь вещи в качестве ключа. Но с близкого расстояния всё равно получается установить энергетический контакт. Как знать, что что-то получается? Ну, это всегда чувствуешь: пошло, будет толк! Я же лечить совсем не могла: на меня ступор какой-то находил. Ещё в Москве это обнаружилось. Поэтому я взялась за то, что умела хорошо.

Из санитарного поезда сгружали умерших, и я стала разговаривать с ними. Надо в такой момент успокоить человека, объяснить, что будет дальше, помочь расстаться со случайными земными привязками вроде сиюминутной злости на кого-то — хоть бы даже на врага — или обиды. Тогда душа сможет в свой срок оторваться от земли и уйти, куда ей положено.

Мы часа не простояли, и наш поезд тронулся. Лида и Женя ещё некоторое время могли чувствовать раненых, ни разу не виденных в глаза, и старались завершить начатые лечебные сеансы. Казалось, это удалось. Но, едва связь прервалась, девчонки расплакались от того, что мало кому успели помочь.

Следующий день принёс сводку: вражеское наступление остановилось!

Военные сразу сказали:

— Это ненадолго, это из-за проливных дождей и распутицы.

— Это возможность перегруппировки сил, — напомнил товарищ Бродов.

— Всё решилось. Они не войдут в Москву, — шепнула Женя между нами, девочками, однако её услышали и потребовали разъяснений.

Из военных, помимо Николая Ивановича, только Саша Ковязин был наш старый знакомый: он обслуживал аппаратуру Лаборатории ещё в Москве, а трое — новички. Им так странно и дико казалось, что вот есть девушка, которая буднично, между делом занимается провидением будущего, и другие не считают это глупой шуткой, игрой.

— Они подойдут ещё ближе, — добавила Женя, — но им это ничего не даст. Всё решилось, — повторила она с абсолютной убеждённостью.

Другие — вряд ли, а мы с Лидой ей сразу поверили безоговорочно.

Никуда не делась из сердца Москва, к которой вплотную подступила беда. И всё же… Сегодня мы и смеялись свободнее, и пели погромче, и вели душевные, лёгкие разговоры. Как будто победа была уже не за горами. Нам удалось заразить настроением уверенности остальных. Поймав волну, мы, операторы, дальше поддерживали её по молчаливой договорённости совершенно сознательно.

Лида, Женька и я научились отлично понимать друг друга с полуслова, полувзгляда, да и вовсе без посредства внешних способов общения. А Игорь тоже отлично читал мысли и, когда хотел, включался в наши молчаливые совещания.

То хорошее настроение, которое удалось создать в нашем маленьком коллективе, мы многократно усилили, благодаря совместной слаженной работе, и стали передавать в широкое пространство. Ловите, люди, кто только может, нашу волну! Лечитесь ею, усиливайте её, передавайте дальше. Пусть кому-то она станет повязкой на рану, глотком свежего воздуха, краткой передышкой желанного отдыха. Уже немало! Кто только в силах, передайте дальше нашу волну! Гасите, глушите, перебивайте навязчивый, навязанный нам всем звон беды! Кто из посвящённых не знает азбучной истины: поменяй энергетику пространства — и события в нём начнут менять свой ход.

Уверена, что и наши военные почувствовали работу и бессознательно включились в неё. С товарищем Бродовым и Игорем мы позже без обиняков обсудили «открытый» нами метод. Игорь горячо поддержал начинание. Николай Иванович сказал, что это — отступление от наших прямых задач. И тем не менее дал добро на дальнейшие опыты:

— Действуйте! Сейчас любой вклад — не лишний. А вам — тренировка.

С того раза мы, операторы, вчетвером стали каждый день вместе входить в транс и чистить пространство, запуская в него волны уверенности и бодрости, гася и останавливая волны горя и беды. Иной раз мы для этого и не прерывали своих обычных занятий. Даже удобнее было работать, собирая на стол, перебрасываясь шуточками, подкидывая чурочки в печь, напевая любимые песни.

Одно затруднение: к нам тут же начинали подтягиваться ребята «на огонёк» — вот их присутствие отвлекало. Начинался транс всегда спонтанно, эффективность сильно снизилась бы, установи мы заранее определённые часы для практики и строго их придерживайся. Тут неожиданно пришла помощь от Николая Ивановича: он безошибочно угадывал, что мы занялись делом, и военных к нам в это время не пускал. А может, Игорь ему подсказывал?

Сима с Катей старались участвовать по мере возможности: им товарищ Бродов настоятельно советовал практиковаться вместе с нами во всём, набираться опыта — в надежде, что и у них со временем разовьются способности.

Эту регулярную работу мы стали называть между собой «помощь фронту». В названии таком для нас было больше самоиронии, нежели торжественности.

Едва начав намеренно работать с Великими энергиями, я ощутила, что будто, кроме девчонок и Игоря, в пространстве к нам присоединяются другие, совершенно незнакомые люди. Много людей. Всё больше! Возможно, не все делали это сознательно. Возможно, чей-то разум и не догадывался, чем занята душа. Так бывает! Факт тот, что чем дальше, тем более крепло ощущение, будто не мы создаём волну и не мы изобрели метод, будто наша маленькая группа лишь присоединяется время от времени к большой и серьёзной работе, начатой, возможно, и не людьми, а теми, кто выше людей, кто заботится о людях и хранит. Явно не требовалось выяснять, кто и что. Мы делали что могли и что зависело от нас. Я стала чувствовать себя хоть капельку менее бесполезной в той большой войне.

Всё-таки правильно прикрыли педологию. Самая настоящая лженаука! Утверждает, что дети принципиально отличаются от взрослых. Детство у этих педологов — какое-то особое состояние. Точнее, много особых состояний, в зависимости от возраста. Лет до двадцати, что ли, всё детство. И главное, нипочём нельзя требовать от детей решения взрослых задач: им это может навредить. Дети должны заниматься своими делами: учиться, играть, сочинять, дружить. Для каждого возраста — своя отдельная задача. Дети якобы всё воспринимают и понимают иначе, чем взрослые.

Вот они. Тасе тринадцать, Игорю только-только стало четырнадцать. Женя попала в Лабораторию полтора года назад тринадцатилетней…

Ума у них — побольше, чем у многих и многих седых и бородатых. Смелости — не занимать. Способны заботиться и думать не только о себе. Эти ребята чувствуют свою ответственность за дело, да что там — за всю страну! Они ясно сознают свои возможности и осознанно развивают. Что в их рассуждениях, в их поведении такого уж специфически детского? Чистота помыслов, честность, порядочность? Пылкое стремление принести пользу людям? Желание прикоснуться к тайнам мира и открыть их? Они ещё не так много знают, как старшие, но это — с кем сравнивать. Жизненный опыт… Да жизненного опыта за плечами у каждого предостаточно: беды, и горя, и тяжёлого труда, и трудных решений. Что же, они стали хуже от того, что рано перестали играть и занялись делом, глупее, бездарнее — от того, что решают не учебные задачи, а самые что ни на есть жизненные?! А может, эти очень молодые люди несчастны, унылы, апатичны?

Бродов нарочно поймал взгляд Таси, возившейся с посудой у стола: девчонки убирали после ужина. Взгляд — ясный, сильный, целеустремлённый. Сразу всё её худенькое, подвижное лицо ожило. Удивление, любопытство, сосредоточенность стремительно сменяли друг друга: что это начальник за ней наблюдает? спросить? А лучше сначала попытаться проникнуть в его мысли и всё выяснить самостоятельно! Этой девчонке интересно жить — вот и вся педология…

После ужина молодые командиры ушли курить, а Николай Иванович остался на «женской половине». Сейчас хозяйки уберут посуду, вернутся ребята — и пойдёт азартная баталия: карты уже принесены и лежат на углу стола. А пока Бродов, отдыхая, рассеянно наблюдал за девчонками — их трогательно нежными лицами и движениями, полными естественной грации.

Как это он давеча в тяжёлом сне собирался рядовым на фронт? Девчонок-то он на кого оставит? Если уж всё будет плохо, то надо сначала позаботиться о том, чтобы найти им новое место в жизни, пристроить. А для этого надо хоть короткое время ещё сохранять высокое звание и ответственный пост. И нечего думать о плохом! Молодёжь права: надо насыщать пространство положительными энергиями.

Он поднялся, подбросил пару чурочек в печь и вернулся на насиженное место. С утра его слегка лихорадило. Должно быть, прохватило сквозняком в холодном тамбуре. Девчонки мылись у печки, а мужчины обливались водой из чайника в тамбуре, отгородив для этого небольшой «душевой» уголок рядом с поленницей дров…

По заявке Бродова в простом вагончике-теплушке набили из досок, кроме нар и столов, всего пару-тройку дополнительных перегородок, и получился целый дом на колёсах с тамбуром, узким коридором, который вёл мимо «женской половины» к «мужской», и крошечным туалетным отсеком в конце…

Только теперь Николай Иванович, наконец, отогрелся у печки. Словно приличная глыба льда внутри растаяла. Должно быть, и тёплые, заботливые взгляды девушек тому способствовали. Бродов иронично усмехнулся.

Сегодня группа операторов, собравшись полным составом, в рабочем порядке доложила ему о своём открытии под кодовым названием «помощь фронту». Согласно плану обучения, работу с Великими энергиями показали молодёжи бойцы отряда нейрозащиты. От ребят, естественно, задачи и место их деятельности скрывались, потому обучение носило несколько абстрактный характер. Но молодёжь полученный опыт творчески переработала и нашла ему применение в сложившейся обстановке. Очень хорошо!

Николай Иванович дал добро на продолжение эксперимента, хотя самому ему по целому ряду причин не верилось в эффективность нейроэнергетической работы такого рода. Но эффективность — второй вопрос. Бродов с искренним уважением отнёсся к самой инициативе своих молодых сотрудников. Молодцы, что ищут собственные способы внести вклад в общее дело, соответствующий их уникальным возможностям. Это — по-взрослому. С того-то и пошли рассуждения Николая Ивановича о детстве и взрослости, о возрасте взросления и о вредной лженауке педологии, способной любого сбить с толку в простом вопросе, требующем всего лишь здравого смысла и наблюдательности для своего решения.

Между прочим, парочку педологов Бродов взял в психологическую лабораторию. Освобождённые от шор бесплодной теории, те отлично включились в работу и уже создали ряд весьма перспективных методик…

Хотя за Волгой мы оказались сравнительно быстро, дальше, наоборот, ехали медленно, долго, не одну неделю. Эти недели в поезде запомнились мне самыми спокойными и, как ни парадоксально, счастливыми.

Мы подолгу застревали на каких-то неведомых мне узловых станциях. Состав расформировывали, наш вагон, отцепив, тащили на запасные пути, потом присоединяли к другому поезду — как правило, состоявшему большей частью из товарных вагонов. Менялась дорога, менялось направление движения, хотя общий вектор оставался прежним: юго-восток.

На разъездах мы пережидали, пока навстречу, на запад, на фронт, шли составы с военными, с самой разнообразной техникой, боеприпасами, горючим.

У военных во время остановок было много дел: загрузить дрова, раздобыть воды, найти относительно свежие газеты, хотя бы боевые листки местных частей, пополнить запасы продовольствия. Но всему женскому составу группы отходить дальше трёх шагов от вагона категорически запрещалось: поезд может тронуться неожиданно, в любой момент, не догонишь, не заскочишь, отстанешь, потеряешься. Тщетно Сима возмущалась: «Я спортсменка! Я догоню и зацеплюсь!» Тщетно Женька дулась: «Да я за три минуты всегда знаю, что сейчас тронемся!» Товарищ Бродов оставался непреклонен: от вагона не отходить!

Иной раз рядом стояли санитарные поезда. Тогда Лида с Женей бросали все дела и работали — ровно столько, сколько поезд оставался рядом, и ещё немного после того, как разъезжались. Работали спокойно, но потом — когда связь прерывалась — девчонки плакали, особенно если успевали не много. Девчонки, когда видели санитарный, из вагона-то не выходили, чтобы не отвлекаться.

Сима с Катей мечтали напроситься помогать на процедурах, перевязках, пока стоим. Но запрет отходить от вагона никто не отменял. Так что сестрички наши ещё хуже маялись. Вот. И поглядывали мы с ними в окно, и замечали, как ходячие раненые собираются, большей частью, поближе к нашему эшелону да к нашему вагону. Значит, бойцы чувствовали целебную энергетику.

Женя и Лида не давали нашим медсёстрам совсем уж заскучать, часто спрашивали: я вот то-то и то-то вижу — что это значит, как тут помочь? Сима и Катя их с удовольствием консультировали. А я, отодвинув на время в сторону бессмысленный в тех обстоятельствах запрет, разговаривала с умирающими и умершими. Это не страшно. Когда ты чувствуешь, что человеку легко стало уйти, то и у тебя на душе становится легче, а в пространстве — светлее. Такая помощь не всем требовалась: многие бойцы уходили, как… сложно выразить… не уверена, можно ли сравнить со святыми, но — так, будто душа от всего очистилась. Мне иногда представлялось, что эти чистые собираются там, над нами, в небесное воинство.

Подготовка, которая до и после шла в бешеном темпе, замедлилась из-за отсутствия преподавателей. Все вместе — даже командиры технической службы — мы продолжали заниматься немецким под общим руководством товарища Бродова. Игорь, который читал и писал по-немецки уже свободно и говорил хорошо, отлично заменял преподавателя. Николай Иванович редко вмешивался, но порой без этого было не обойтись, и выяснилось, что он великолепно переводит.

Спецпредметами Игорь занимался сам по отдельной программе, много читал, сутками сидел над астрологическими схемами, перебирал костяшки рун и делал подробные записи. Мы же втроём: Лида, Женя и я — продолжали отрабатывать точность передачи и считывания информации. Сима с Катей в это время сидели над учебниками: готовились сдавать экзамены за очередной курс: они получили разрешение в виде исключения сдать теоретические дисциплины экстерном, а практики отработать, когда представится возможность.

Остальное целиком и полностью зависело от инициативы каждого.

Мне нравилось вслушиваться в настроения и чувства людей, угадывать мысли. Так во время застолья притихнешь, прислушаешься к кому-то конкретно и сама с собой играешь: сейчас протянет руку за солью, сейчас спросит, заговорит о том-то, на эту шутку обидится, сейчас погружён в себя, расстроен, просидит весь вечер молча и рано уйдёт. Ещё угадывала, кто войдёт в комнату или прошагает мимо — курить в тамбуре.

Лидок считала, что я таким образом не прислушиваюсь, а вмешиваюсь и диктую свою волю. Потому что она сама упражнялась в подобном — безобидно, по возможности. Без всякого гипноза и формул внушения она мысленно приказывала: «Передай Жене хлеб!», «Посмотри в потолок» — и часто получала результат. Я, в свою очередь, с ней спорила:

— Есть результат, когда ты угадала намерения, а если будешь продавливать своё, что человека не устраивает, то он будет только ёрзать на стуле и чесаться, но нипочём не выполнит!

Так мы играли, а ребята, хоть и новенькие — но не дураков же собрал товарищ Бродов в Лаборатории! — догадались об этом и всячески сопротивлялись. Они не знали конкретно, чему надо противодействовать, но старались заметить, угадать нашу работу. Если один из мужчин думал, что поймал «нападающую», то так и объявлял:

— Лида, что ты мне приказываешь? Левое ухо зачесалось. А я вот назло почешу правое!

— Таська — в тихом омуте! — что ты от меня хочешь?

Они редко на самом деле угадывали, но мы не всегда их разубеждали. Веселились в такие моменты от души и они, и мы.

Мы и приготовим, и всех накормим, и посуду перемоем, и позанимаемся как следует — и всё равно время оставалось. Вначале предложили ещё стирать на всех наших мужчин. Те радостно оживились, но товарищ Бродов категорически запретил военным «тащить к девчонкам свои портки». Так грубо и выразился, если не хуже: мы-то этот разговор слышали только в пересказе ошарашенных ребят. И добавил:

— Давайте, товарищи, уважать наших женщин и самих себя. Неужели не стыдно отдавать им грязное бельё?! Вы же командиры!

И своё он стирал сам, причём часто. Чуть не каждый день менял подворотничок гимнастёрки: видно, из принципа не хотел отказываться от городских привычек.

Книг не взяли: они тяжёлые, объёмные, а проглотишь, если интересная, влёт. Я попросила у Игоря старинные — по астрологии и рунам — и начала их осваивать, но еле-еле: не могла поверить в то, что сложные, многоступенчатые расчёты и, наоборот, случайные сочетания всяких значков имеют отношение к живому человеку и его реальной судьбе…

Когда впоследствии мне привелось держать в руках гадательные руны и вживую внимать наставлениям по методике гадания, это уже не производило такого гнетущего впечатления. Должно быть, тяжёлые фолианты спрессовали в себе многовековой груз самых мрачных пророчеств…

Игорь молодец: разгрызал мрачную премудрость, как орехи, и не позволял ей подавить себя!

Кто-то — уж не товарищ ли Бродов с его дотошным отношением к мелочам? — догадался захватить лото! Играли всем коллективом едва ли не каждый вечер. Такая у нас сложилась традиция. И в карты, само собой. На копеечки, но с каким азартом резались! Ребята ломили интеллектом, мы — интуицией и удачей. Подика в «боевой» обстановке угадай, какая тебе выпадет следующая цифра или карта! Николай Иванович не скрывал удовлетворения: и тут у нас тренировка — непринуждённая, весёлая. Мечта любого руководителя любой школы!

Военные готовы были сидеть за картами хоть всю ночь. Доходило у них и до споров, и до нешуточных разборок, взаимных обвинений в жульничестве. Но в десять вечера неизменно посиделки прекращались: товарищ Бродов напоминал о дисциплине и разгонял всех по комнатам спать.

Между прочим, товарищ Бродов завёл ещё интересное правило. У нас же в вагоне и дом, и рабочее место. Невозможно военным во время отдыха оставаться застёгнутыми на все пуговицы и в ремнях. Девушкам перед сном хочется переодеться в халатик, распустить волосы. С другой стороны, не работать же в расхристанном виде! Потому товарищ Бродов постановил: с такого-то по такой-то час у всех — рабочее время. На работе — соответствующая форма одежды. Остальное время — «домашнее», каждый может расслабиться сообразно собственному представлению о приличиях. Само собой разумеется, что, независимо ни от каких послаблений, к столу командиры садились одетыми строго по форме, застёгнутыми на все пуговицы…

Много лет спустя я узнала, что строгие традиции командирского стола нарушаются только на подводных лодках во время похода. В субмарине так жарко, что люди и вахты несут зачастую полураздетыми; тут не до обеденного этикета. Впрочем, это уже совсем другая история…

С нашим рабочим временем понятно: мы тренируем свои нейроэнергетические навыки. Но чем были по шесть часов в день заняты мужчины — точно не скажу. У радиста и шифровальщика конкретная работа появлялась время от времени: товарищ Бродов переписывался с Куйбышевом, с Москвой. Саша Ковязин потихоньку перебирал вверенную ему технику: проверял, ремонтировал каждый прибор, который была возможность вынуть из ящика; знакомился с новой для себя аппаратурой: радиопередатчиками, антеннами, генераторами. Сам руководитель сидел, не поднимая головы, над какими-то бумагами, картами, документами: изучал, писал. К этому делу привлекал и Геннадия — секретчика. В общем, мне кажется, он просто находил всем занятие, чтобы не бездельничали. Кроме самого себя, потому что он по правде был занят!

Чем дальше к югу, тем сильнее солнце нагревало нашу теплушку днём. Ночью мог и мороз ударить, но днём каждый страдал от жары и духоты. Тогда Николай Иванович сделал невероятное послабление: разрешил военным в рабочие часы закатывать рукава гимнастёрки. Надо заметить, собственным разрешением он и сам пользовался вовсю!

Обстановка у нас от этой крошечной перемены стала ещё более домашней.

— Девчонки, а ну-ка, подлечите!

Женя с Лидой сразу подскочили к Николаю Ивановичу. Наши медсёстры-лаборантки и бровью не повели: если надо лекарство — пожалуйста, но у нас лекарства не в почёте.

— Николай Иванович, что лечим?

Я уже не первый раз наблюдаю такую сцену, а всё не понимаю, зачем они спрашивают. И так же видно. На эти вещи даже не надо специально настраивать мысленное зрение: хочешь не хочешь, а видишь; они на поверхности, если, конечно, человек не закрывается специально. Женя с Лидой тем более видят всякие неполадки в организме: я же в Москве слышала, как ночью они обсуждали это шёпотом.

Руководитель убедил себя и даже Лиду с Женей, что их помощь ему вполне достаточна. Но обращается он к ним от случая к случаю, только когда надо избавиться от неприятных симптомов, вроде головной или сердечной боли. Я не умею объяснить того, что чувствую, но и не могу отделаться от ощущения, что если товарищ Бродов не будет серьёзно лечиться, то может очень скоро умереть от удара — так мне кажется.

Так странно и как-то неуютно, что мне его совсем не жалко! Не знаю почему. Он прост и доброжелателен с нами, он общается с нами на равных, он верит в нас и доверяет нам больше, чем кому бы то ни было из старших. Но я не могу заставить себя предупредить кого-то о том, что чувствую — ни его, ни девчонок. Я-то, в отличие от них, совсем не умею лечить! Мне не пристало соваться в чужой огород со своими советами. Да и пророчества — не моя стезя, а Женина.

Николай Иванович будто прочитал мои мысли. Он повернулся ко мне, бросил добродушно и как бы невзначай:

— Тася, ты бы полечила!

Я ответила ему укоризненным взглядом: знает, что я не могу, а цеплял меня этим уже не раз. Николай Иванович мой взгляд проигнорировал:

— Тася, давай, а?

Я уже была близка к панике.

— Николай Иванович, вдруг я сделаю хуже?!

На помощь пришла Лида:

— Тася права: не надо ставить опыты на вас! Мы позанимаемся с ней потом. Тася потренируется на нас, да, Тась?

— Я не впервые это слышу, — сухо бросил товарищ Бродов.

Через минуту он снова обратился ко мне, да так мягко, вкрадчиво даже:

— Таинька, но ведь ты раньше умела!

Я онемела от удивления.

— Ты лечила бабушку, помнишь?

Бабушку? Неожиданное напоминание повергло меня в полное смятение. Бабушка… Судорожно сглатывая готовые пролиться слёзы, я прошептала срывающимся голосом:

— Я не была рядом с бабушкой… Она умерла без меня.

— Раньше, Тася, гораздо раньше! — не отставал Николай Иванович. — Ты лечила бабушку очень успешно, она поправилась.

По щекам всё же покатились две слезы, которые казались чужими на онемевшем лице.

— Вспомнила? — прошелестел Николай Иванович одними губами.

Я смогла только отрицательно помотать головой в ответ. Зачем он так странно шутит со мной, на что проверяет?

Николай Иванович безнадёжно махнул рукой и, хмурый, откинулся на спинку стула. Я понимала, что он не сердит, а глубоко огорчён. То ли он пробормотал, то ли так громко подумал, но я услышала едва различимые непонятные слова: «сопряжённые воспоминания».

Девчонки смотрели в полной растерянности на нас обоих, пытаясь хоть что-то понять. Николай Иванович неожиданно поднялся. Женя рыпнулась было остановить его, однако он не дал ей заговорить: сделал отстраняющий жест ладонью. Все знали: после этого короткого жеста никакие возражения не принимаются и прекращаются любые дискуссии.

Уже из коридора руководитель крикнул:

— Лида, зайди ко мне!

Навстречу Лиде раздался топот мужских ног: для секретного разговора военных с «мужской половины» выгнали. Игорь же остался. Заглянувших к нам Женя решительно спровадила. Лаборантки покосились на неё с удивлённым недовольством и ушли, чтобы постоять с ребятами в тамбуре, пока те будут курить, поболтать.

Я поняла, что Женька задумала.

Приступ острой печали у меня прошёл так же внезапно, как начался, а злость на руководителя ещё не улеглась.

Мы встали друг напротив дружки, взялись за руки и попытались мысленно подслушать секретный разговор, происходивший в соседнем помещении. Однако я никак не могла сосредоточиться, внимание то и дело уплывало в сторону и в дальнюю даль. Посмотрела на Женю. Её блуждающий взгляд был пустым. Женя поймала мой взгляд и отрицательно помотала головой.

— Вдвоём работают?

— Точно.

Игорь и Лида вместе экранировались.

Мы с Женей постарались преодолеть защиту. Как бы не так! Друзья отбивали нападение. Мы постарались в обход: я — через чувства, через картинки, через ощущения, Женя взывала к гордости, к желанию наших друзей похвалиться — мол, вот какие тайны нам доверили! Не вышло. Наоборот, ещё глуше стало.

Я первая отпустила Женины руки.

— Сейчас кто-нибудь из них придёт и попросит не мешать им. Как стыдно-то будет. Они точно нас уже считали!

— Ну и пусть! — возразила Женя запальчиво. — Мы тренируемся для дела. И они пусть тренируются делать дело и сопротивляться одновременно!

— Это же враньё. Кому не понятно, что тебя и меня разбирает любопытство?! Неловко.

— Ну и пусть, что любопытство! Давай пробьём: ужас как хочется их сделать! Двое на двое. Тась, не проигрывать же!!! Не пробьём — так хоть не дадим посовещаться, тогда они позовут и нас. Давай, а?

Я разделяла Женины чувства: меня тоже мучило любопытство и такое неприятное ощущение, будто нас пренебрежительно отодвинули в сторону. Но насильно втиснуться туда, куда не пригласили, не позволяла гордость, а продолжать попытки подслушать, когда это уже всем стало заметно, мешал острый стыд. Одно дело — поиграли и довольно, другое — настырно лезть снова и снова. Путано и неубедительно изложила свои соображения Жене. Та с досадой заявила, что я «сдалась», что я «не борец», и ушла в тамбур.

Я ещё раз мысленно прикоснулась к Николаю Ивановичу — очень аккуратно, чтобы не насторожить ребят. Не осталось сомнений, что разговор у них шёл обо мне. Они никоим образом не хотели, чтобы его содержание узнала Женя, да и от меня стремились его скрыть во что бы то ни стало. Но я не чувствовала какого-то пренебрежения в свой адрес, отношения свысока. Другое преобладало в их настроении… Будто собрался консилиум врачей… Или будто инженеры осматривают опытный образец нового самолёта и решают, пора ли отправить его в полёт… Точнее не скажу… Содержание оставалось скрыто наглухо. Что-то могло разрушиться, если бы я узнала, о чём они говорят.

Вернулись из тамбура Сима с Катей и военные, принеся едкий запах дыма. К ужину вышли и наши секретные переговорщики.

Николай Иванович заметно успокоился, тревожная озабоченность на его лице сменилась более характерной деловитой задумчивостью. Лида прятала от меня глаза: наверное, ей было неловко, что пришлось вступить с подругами в открытое противостояние. А вот Игорь удивил: его обычное выражение надменного превосходства, которое распространялось на всех учеников Школы, куда-то улетучилось. Он присмирел, просветлел лицом, не стал задирать нас с Женей по поводу нашего «проигрыша» в мысленной схватке, а на меня то и дело поглядывал с сочувствием и уважением. Только теперь меня озарило: пока я любопытничала, а потом, наоборот, миндальничала и всячески старалась мысленно отвернуться от того, что происходило за щелястой деревянной стеной, Игорь беззастенчиво и успешно сканировал меня! По заданию Николая Ивановича. При молчаливой поддержке Лиды. И нечто Игорь обнаружил в глубине меня такое, что изменило его отношение. Что они искали втроём и что нашли? Загадка казалась неразрешимой.

К вечеру мы все снова объединились в молчаливой и не заметной окружающим «помощи фронту».

Да, наша жизнь в теплушке, пробиравшейся степными дорогами к известной только руководителю цели, протекала размеренно и в целом спокойно. Переживали за родных и знакомых, оказавшихся на фронте, но так повезло, что никому из девчонок не пришлось беспокоиться о самых близких.

Лидин папа имел бронь от завода, который эвакуировали в глубокий тыл. Папа хотел уйти добровольцем на фронт, но ему запретили. Он — токарь высшего разряда на оборонном заводе, делает сложные детали по спецзаказам инженеров. У Кати братьев нет, есть отчим, которого она недолюбливает. Да и тот не торопится на войну, и его пока не призывают. У Симы папа уже совсем пожилой, но воюют двоюродные братья. Сима, конечно, переживала за них, но к Женьке с вопросами не подкатывала. Сима с Катей обе суеверно полагали, что плохим пророчеством можно притянуть плохое будущее, а так оно, глядишь, и стороной пройдёт.

Я спросила Женю, как та считает, можно ли пророчеством притянуть будущее. Ответ у подружки был готов: она интересовалась этим вопросом, обсуждала, думала. Она считала: точное, умелое пророчество лишнего не притянет. Может помочь отвратить беду. Но от другого беды не отведёшь. Нужно, чтобы человек сам выслушал неприятное предсказание и нашёл способ изменить судьбу.

Между тем военные сводки оставались предельно тревожными: немец снова наступал и брал подмосковные города. Правда, уже не так легко, как в середине октября. С натугой. Мы же помнили Женькино пророчество и старались ориентировать своё настроение только на него.

Новенькие и те признали в Женьке провидицу: она ведь и сама не прочь была подать себя соответствующим образом. После памятного пророчества от девятнадцатого октября её всё время спрашивали о ходе боевых действий. Она изо всех сил старалась объяснить, но как, если ты — не военный человек и сама не понимаешь, что видишь?! Лида придумала за ней записывать. Спустя два-три дня мы вместе с военными, наслушавшись сводок, — старались не пропустить ни одной! — перечитывали записи. Тогда из тарабарщины, которую Женька нагородила, проступали реалии прошедших дней. Она тогда, ещё в начале пути, и ранний мороз предсказала, и самое близкое расстояние до города, на котором фашистов остановят, и стала называть направления контрударов.

Случилось неизбежное: Николай Иванович услышал, о чём мы толкуем, и потребовал подробных разъяснений, после чего строго запретил продолжать эксперимент. Нам, операторам, он сразу ничего больше не сказал, а военным досталось.

Начальник сначала устроил «совещание», на котором говорил практически один.

Мы не слышали слов: так были расставлены ящики с имуществом, что внутренняя звукоизоляция получилась в нашей теплушке отменная. Это с улицы долетал каждый шорох, но из соседнего помещения — ничего. Слышали только голос Николая Ивановича, неожиданно резкий, и что фразы он рубит жёсткие, короткие. Скоро донеслась команда: «Разойтись!»

Но то была лишь первая и самая безобидная часть истории. Дальше началось наиболее неприятное для наших военных: товарищ Бродов вызывал их по одному и каждого песочил — тихо, но увесисто и долго.

Женька, хоть и напуганная, заявила:

— Пойду к Николаю Ивановичу. Пусть мне сразу достанется: это же я всех втянула в историю!

— Да. Ты втянула в историю целый отряд взрослых, сознательных командиров, — спокойно заметила Серафима. — Пойди сообщи об этом товарищу Бродову. Может, он развеселится.

Женя поджала губы и примолкла.

— А я придумала записывать. Мы все участвовали, — заявила Лида.

Полдня длилось «избиение» военных. Мы извелись, потому что ждали своей очереди «на ковёр».

Вот вроде бы затихли голоса в соседнем помещении, а нас всё не вызывают. Потом мы услышали твёрдые шаги и коллективно вздрогнули.

Войдя, Николай Иванович обвёл нас строгим, ледяным взглядом:

— Поняли свою ошибку? Возражения, вопросы есть?

Оставалось только последовательно: сначала — кивнуть и потом — отрицательно помотать головой.

— Впредь любые ваши эксперименты согласовывать со мной. Докладывать на стадии замысла.

Он резко развернулся и вышел.

То, что специально к Жене товарищ Бродов не обращался, все присутствующие сочли хорошим знаком, то есть не числит Николай Иванович за ней какой-то особой вины. Но Женя очень расстроилась, вбив себе в голову, что впала в особую немилость. Мы дружно уговаривали, что ей, в сущности, есть чем гордиться: её прогнозы так точны, что угрожают невольно вскрыть военную тайну! Однако Женю ничто не могло утешить.

Поразмыслив, я пришла к выводу, что в данном случае товарищ Бродов прав. Дар каждой из нас — это сила и оружие. Нужно пользоваться им осмотрительно, с учётом возможных последствий. А мы повели себя беспечно и безответственно. Причём все — в равной степени, Женя — не больше и не меньше других.

Похожие соображения пришли в голову и Лиде. Та сразу высказала их Женьке вслух, найдя мягкую, совсем не обидную форму. Катя её поддержала. Женька — как порох — могла всё же обидеться. Чудо: не обиделась! Но и не согласилась категорически:

— Что ж, что военная тайна? Все свои! Кому ещё доверять, как не своим?! Кто бы продал? Ну, скажите, кто?!

В общем, она и осталась такой «несогласной», при своём мнении. Но взяла себя в руки, дуться не стала, приложила усилия, чтобы вернуть себе доброе, спокойное расположение духа и не пропустить очередной сеанс «помощи фронту».

И всё же история на том не закончилась. Прошёл день или два — и разразилась гроза пострашнее. При первых её ударах я не присутствовала, так как дело происходило в «курилке».

Для операторов действовал полный запрет на курение и алкоголь. Военные же курили все, кроме товарища Бродова. Он этого не обсуждал, но мы-то видели: у него лёгкие не в порядке. Ничего опасного — что-то давным-давно зарубцевавшееся. Однако давало о себе знать: воздуха ему вечно не хватало. Потому он не разрешал военным курить на «мужской половине» — гнал в тамбур.

Девчонки часто ходили в тамбур «постоять» вместе с военными. Пококетничать, поглядеть через дверной проём на неведомые дали. Сима с Катей — иной раз стрельнуть папироску-другую: на них «операторский» запрет не распространялся.

На сей раз — в обеденный перерыв — в тамбуре собрались все курящие мужчины, а девчонки, кроме Жени, задержались: убирали со стола. У нас была полная свобода: хочешь — готовь, мой посуду, не хочешь — занимайся своими делами. Сознательности хватало, и слишком часто никто не сачковал. Женя ушла в «курилку» пообщаться с ребятами, получившими накануне выволочку, как она считала, «по её вине» и вообще «незаслуженно». Что ж, пусть убедится, что все живы-здоровы и никто не разжалован.

Что произошло дальше, мы узнали со слов очевидцев. Женька, как выяснилось, тайком покуривала. Но на сей раз она долго упрашивала ребят дать ей папиросу: у тех ещё были свежи крайне неприятные воспоминания, и они побаивались гнева начальника. Однако Женя — упорная. Саша Ковязин — наш ведущий спец по приборному обеспечению, парень мягкий и добродушный — сдался.

Разговоры громкие, стук колёс, смех — приближающихся шагов не слышно. Только Женька затянулась — как в кино, — распахивается дверь и входит товарищ Бродов. Женька чудом успела сунуть руку с папиросой в карман. Обожглась, но не поморщилась. Всё зря: Николай Иванович приметил быстрое движение, смущённые взгляды подчинённых и, не давая опомниться, спросил в лоб:

— Евгения, курила?

И вот тут Женька совершила роковую ошибку. Она, коченея внутри от ужаса, глаза в глаза нагло ему соврала:

— Нет.

— Евгения!

— Не курила, Николай Иванович, — отвергла Женька и второй данный ей шанс.

Должно быть, товарищу Бродову и так было очевидно, что она врёт. Но он решил расставить точки над «ё».

— Вынь руку из кармана! Сейчас же! — потребовал он тихим голосом, полным ярости.

Требование для Жени страшно унизительное.

Уверена: если бы Женя не подчинилась, Николай Иванович не остановился бы перед тем, чтоб заставить её силой. Но Женино сопротивление уже было надломлено. А может, она ещё рассчитывала, что рука её не выдаст. Однако ожоги на ладони и испачканные пеплом пальцы оказались красноречивы.

Потемнев лицом и сжав кулаки, товарищ Бродов ожесточённо приказал:

— Всем выйти! Марш!! Евгения — остаться!

С какой целью пришёл в тамбур, он, понятно, и думать забыл.

Военные побросали недокуренное и убыли на предельной скорости. Потому никто не слышал, что именно начальник сказал Жене. Никто даже не понял, говорил он или кричал. Спустя всего пару минут он вернулся в вагон, с грохотом захлопнув дверь тамбура, и, шагая так, будто у него на каблуках были железные набойки, пронёсся мимо нас — чернее тучи, а внутри тучи, казалось, сверкали молнии и рокотал гром.

Женька не возвращалась.

Лида отловила бледного Сашу, ошивавшегося в коридоре, затащила к нам. Он рассказал, что произошло. Потом ещё кто-то из военных подошёл, повторил.

Мы переглянулись, решая, кто первой пойдёт к Женьке, кто сумеет найти лучший подход. А то у нас с Лидой возникло плохое подозрение, что Женька уже примеривается к открытой двери вагона.

Сима — как самая старшая и без пяти минут врач — взяла миссию на себя. И провалила. Но тут любая бы провалила. Женька ревела. Потребовала оставить её в покое и не трогать. Едва не кусалась, когда Сима попыталась её обнять. Серафима самостоятельно — как ни было тяжело — расклинила дверь вагона и плотно захлопнула. Женька забилась в угол, сидела, скрючившись, на полу и выла. Сверкнула на Серафиму мокрыми, чёрными от расплывшихся зрачков, страшными глазами:

— Уйдёшь?!

— Ухожу. Но я рядом. Мы все рядом. Возвращайся: мы тебя ждём!

Мы с Лидой взялись за дело, стараясь успокоить Женю на расстоянии. Но она ожесточённо сопротивлялась, оберегая и лелея свою беду. Дело шло туго. Кроме того, все понимали: чтобы успокоить Женю, надо придумать, чем ей помочь, чем утешить. А чем?! Проступок-то и впрямь непростительный: ложь в квадрате. Кайся сколько угодно, но как вернуть подорванное доверие? А если не вернуть, то Николай Иванович выгонит её из Лаборатории. Выгонит с сожалением, но быстро и решительно. И будет ли Женька ехать в нашем вагоне завтра — неизвестно. Я представила, что нет, — и слёзы навернулись сами собой. И всё же, если товарищ Бродов примет такое решение, у меня не повернётся язык сказать, что в этом случае он не прав.

После такого происшествия не оставалось иного выхода, как расстаться с Женей. Девушка продемонстрировала, что ей нельзя доверять, и это — приговор.

Невозможно беспрерывно контролировать работу операторов. Допустим, Бродов привлечёт других специалистов — прощупать ненадёжную сотрудницу. Что определять? Есть ли в её деятельности двойное дно, есть ли «камень за пазухой» — осознанное решение вести двойную игру, работать в пользу врага. Бессмысленно: про Женю и так ясно: она — не предатель по натуре. Наоборот: у бывшей детдомовки на первом месте в системе ценностей — преданность своим — тем, с кем прожито и пережито много вместе, с кем пуды соли съедены. Но девушка не в меру своевольна. Она может нарушить приказ, поступить по-своему и не со зла, и не «из вредности», как выражается молодёжь, а из лучших побуждений. Это особенно опасно, этого никакой проверяющий не считает, никакой новомодный детектор лжи: ведь про себя она будет уверена, что права, — и никаких тебе переживаний, страхов, угрызений совести!

Таким образом, Женю надо немедленно гнать из Лаборатории. Тем более — из сверхсекретной спецгруппы, в которую она включена как один из лучших операторов, как потенциальный оператор поиска. Но выгнать Евгению из Лаборатории, ссадив на ближайшей остановке поезда, — несбыточная мечта. Как говорят в таких случаях герои дешёвых детективных кинолент: «Она слишком много знает!»

И правильнее всего было бы отдать приказ незамедлительно. Пока девушка льёт слёзы в тамбуре, тихо застрелить и аккуратно столкнуть её под колёса на полном ходу — и происшествие можно с лёгкостью выдать за самоубийство. Даже сверхчувствительные подруги не считают правды. Даже Тася, умеющая говорить с мёртвыми, ничего не выяснит, ведь сознание Евгении затуманено целой бурей эмоций: горем, обидой, страхом. Самое простое решение.

Но, во-первых, Николай Иванович не любил принимать скоропалительных решений, не взвесив предварительно по много раз все за и против.

Во-вторых, больно расточительно получается — уничтожать чуть что первоклассные кадры. Такое мнение у Бродова сформировалось давно. Другой вопрос, что он держал сию светлую мысль при себе и не спешил нести её миру.

В-третьих… Он не любил, когда живое превращается в мёртвое. Тем более если это происходит по его собственной воле. Распад и тление того, что какие-то мгновения назад жило, двигалось, чувствовало, трепетало, были отвратительны ему до глубины существа. По этой причине он и охотой в жизни не занимался. Он не убил ни одного человека сам — что называется, отвело. Но и когда это делалось по его приказу — пусть даже не на глазах, — получалось ничуть не легче: воображение рисовало картину происходящего. Так что подобные приказы Николай Иванович отдавал, только когда убеждался в их крайней необходимости. В данном случае было ещё сложнее: он давно знал Женю и по-человечески хорошо относился к девушке.

Есть запасной выход: глубокий гипноз с приказом забыть всё, что происходило в стенах Лаборатории. Но это только иллюзия выхода. Вышвырнуть девушку на улицу без памяти о полутора последних годах её жизни — значит так же обречь на гибель, только более медленную и мучительную. В мирное время она, найденная в таком состоянии, попала бы в психушку, в военное — подозрение в шпионаже и диверсионной деятельности ей обеспечено — со всеми последствиями. Создать ей ложную память? Нестыковки быстро вскроются, и тогда опять — подозрения.

Николай Иванович решил ждать: вдруг Женя как-то сумеет убедить его, что больше не позволит себе ни единой своевольной выходки. В конце концов, к вопросу её исключения из состава Лаборатории можно будет вернуться и позже, время терпит…

Больше полутора лет назад он забрал Женю из детдома. Он уже тогда знал, что девчонка строптива и самолюбива и не подчиняется никакой иной дисциплине, кроме дисциплины стаи во главе с обожаемым вожаком. Но Николай Иванович не был вожаком стаи и не планировал им стать.

Он старательно работал над созданием в Лаборатории атмосферы доверия и взаимно уважительного товарищества. Каждый оператор — натура тонкая, творческая. Если такого человека систематически строжить и жучить, новые способности не откроются, а изначально существовавшие будут подавлены и угаснут. Можно ещё играть на самолюбии, устроить жёсткую конкуренцию, как сделали предшественники. Но их практика показала: втянувшись в борьбу за влияние, человек стремится достичь всё новых вершин власти, теряя чувство опасности, не слушая предупреждений интуиции, — и, в конце концов, его приходится останавливать извне грубой силой. Такой путь всё ещё сохранял популярность во многих структурах, но Бродов его отверг.

В результате, заодно с операторами, комфортно себя почувствовали в Лаборатории и другие сотрудники. Все работали с полной отдачей не за страх, а за совесть и интерес. Причём дисциплину, включавшую такие непростые вещи, как соблюдение режима секретности, например, Бродову удавалось поддерживать без видимых усилий.

Система отношений, выстроенная в Лаборатории, почти всем шла на пользу. Особенно было заметно, как расцвела Таисия. Ей хватило в родительской семье любви, что, кстати, уже немало. Но чего она совсем не знала — это уважения и равенства. Мать была властной женщиной, требовательной, возражений не допускала. Другие домашние относились к Тасе как к маленькой. Таисия, по сути, в мать: на всё имеет своё мнение. Да не торопится его объявить. Однако теперь она многие важные решения принимает сама и… Опять Тася! Тася сейчас, конечно, не выходит из головы. Но и с ней дело пойдёт наперекосяк, если совершить ошибку в отношении Жени…

Силой собственной фантазии Евгения поддерживала у самой себя иллюзию, что является избранным и любимым волчонком вожака. Вымышленного первенства у неё никто не оспаривал. Самодельный миф рухнул с появлением Таисии. Николай Иванович уделял Тасе больше внимания, чем остальным потенциальным операторам поиска и обеспечения, поскольку ей требовалась особо ускоренная подготовка. Но карты ещё не были раскрыты. Один Игорь знал, к чему его готовят. Женя заблудилась между объективной интуицией и беспокойными домыслами и решила свергнуть единственный в своей нынешней жизни авторитет…

Всё понимал же и раньше про неё! Сам загубил девчонку…

Чтобы спасти Евгению — если ещё не поздно, надо немедленно стать для неё подлинным вожаком стаи. Николай Иванович уже сделал первый шаг: рыкнул и показал клыки. Бродов представил, как поднимает шерсть на загривке дыбом, как раздвигает углы рта в стороны и приподнимает верхнюю губу в угрожающем оскале. Невесело усмехнулся: яркий получился образ…

Надо набраться терпения и ждать ответного шага Жени. Ближайшие часы покажут, готова ли она полностью подчиниться или окончательно вышла из повиновения. У этой девушки ничего не бывает наполовину: всё в полную силу.

От напряжения разболелась голова. Но Бродов не мог себе позволить даже лекарство принять: не время показывать слабость. Он усердно изображал, что читает документ и делает пометки, на самом же деле бездумно постукивал карандашом по бумаге и даже приблизительно не сказал бы, каково её содержание.

— Николай Иванович, можно вас отвлечь?

Бродов приглашающе качнул головой.

— Мне бы наедине, — уточнил Игорь. — Можно в коридоре?

— Пошли.

— Я рассчитал астрологический прогноз по инциденту, — сказал Игорь, понизив голос, когда они оказались в полутёмном коридоре теплушки, освещённом рассеянным светом из единственного окна. — Всё окончится благополучно. Без ущерба для какой-либо из сторон… Она раскается, — задумчиво добавил парень шёпотом.

Игорь тренируется делать астрологические прогнозы на ситуацию, на злобу дня. Очень хорошо! Тем более похвально, что Игорь вовсе не относится к происшествию отстранённо. Он обычно разыгрывает из себя этакого великого магистра, который выше земной суеты. Но в данный момент парень переживает и искренно надеется, что история останется без катастрофических последствий «для какой-либо из сторон».

Зачем же он пришёл со своим прогнозом? Попытка повлиять на решение, которое принимает и вот-вот примет товарищ Бродов? Опять похвально. Пусть тренируется оказывать такого рода влияние. Даже на товарище Бродове пусть тренируется!

Игорь глянул ему прямо в глаза:

— Не переживайте, Николай Иванович!

С кем приходится работать! Ничего от них не скроешь! Так Игорь, выходит, решил утешить его, успокоить…

Бродов коротко сжал парню плечо и сдержанно улыбнулся:

— Спасибо, Игорь! Подождём. Скоро всё узнаем.

Игорь вернулся в «комнату», а Николай Иванович задержался в коридоре, у открытого окна. Но ему не дали и пары минут побыть наедине со своей головной болью.

Геннадий явился из тамбура, принеся на себе густой запах курева. Бродов поморщился.

— Извините, Николай Иванович! Через тридцать минут станция.

Ах ты, гадёныш!!!

Бродов заставил себя внешне непринуждённо выдержать его как бы невзначай нацеленный взгляд.

Ещё так недавно казалось, что внутренний враг побеждён! Но в сравнении с этой паскудой Нина Анфилофьевна — невинный цветок душистых прерий.

На станции Евгения могла бы сбежать, но ей не позволят: тот же Гена убдит. Во время остановки она, вероятнее всего, вернётся на «женскую половину». Размажет слёзы, пообщается, подуспокоится. После этого её уже поздно будет сталкивать под колёса: ненатурально для спонтанного самоубийства. Вот Геннадий и подсказывает начальнику: мол, совсем мало времени остаётся, примите быстренько решение!

Если быть откровенным с самим собой — а Николай Иванович всегда предпочитал эту позицию! — то придётся признать, что именно вмешательство Геннадия решило участь Жени.

Я в равной мере сочувствовала всем участникам этой истории.

Женьке. Легко было представить, как она ненавидит себя за глупый промах, как сгорает со стыда и как терзается она от страха в ожидании решения нашего руководителя, как её кидает каждую минуту от надежды к отчаянию.

Саша. Мается от чувства собственной вины. Он только теперь понял: как Женькин друг — а они действительно дружат, — он не должен был потакать её капризам, как взрослый, военный человек, должен был сообразить, что поступок, который Женьке приспичило совершить, не так безобиден, что лучше всего было бы постараться остановить её, пусть рискуя навлечь её гнев.

И даже Николаю Ивановичу я в данном случае не могла не посочувствовать. Сколько наблюдала, он относился к Жене очень терпеливо, совсем не формально и, безусловно, с доверием. Так что для него её проступок должен быть подобен удару в спину. Когда руководитель получает от оператора информацию или поручает определённую работу, то вынужден полностью полагаться на этого человека. Оператор, на которого нельзя положиться, тем более вышедший из-под контроля, для руководителя Лаборатории — лишняя головная боль. А ведь у него и так забот выше крыши!

Чтобы посочувствовать каждому, не обязательно погружаться так глубоко в рассуждения. Но Сима пристала ко мне с расспросами и дотошно выясняла мою позицию в отношении этого конфликта. Я сначала решила, что она просто никак не может определиться сама, чью сторону принять, потому и собирает разные мнения. А потом закралось подозрение, что Симка расспрашивает меня совсем с иной целью. Подозрение оставалось смутным, не оформленным в чёткое суждение. Впоследствии оно полностью подтвердилось. Так или иначе, я свернула разговор, в котором ни Лида, ни Катерина почему-то не приняли участия.

На нашей, обычно такой светлой, «женской половине» воцарилось тягостное, молчаливое ожидание. В такой атмосфере долго не продержишься. К Женьке нельзя: прогонит и сама же расстроится ещё больше. Хоть в коридоре поболтаться. Я тихонько выскользнула в дверь.

— Значит так, Геннадий. Ты — парень хваткий, сообразительный. Цели, планы у тебя наверняка — о-го-го! Вот если хочешь достичь большего, запомни: никогда не торопись, просчитай все ходы, все последствия. Возможность, как ни заманчива, редко бывает последней. Тем более возможность убрать человека. Есть миллион способов — один надёжнее другого. А что бдительный — молодцом! Когда поезд замедлится, проследишь. Если что — поймаешь её. Но никого не устраняем. Понимаем?

Вот этого Бродов не побрезговал бы убрать. При первой же возможность. Наверное, не побрезговал бы. Надо будет поискать возможность.

— Слушаюсь!

В голосе — плохо скрытое разочарование. Так его нельзя отпустить.

— Есть, Гена, в руководстве людьми такая военная хитрость.

Николай Иванович сделал вид, будто с самого начала планировал поделиться с Геннадием «тайным знанием».

— Если человек совершил проступок в первый раз — даже весьма серьёзный, — объясни, в чём он не прав, подожди, понаблюдай. Если раскаялся и, думается тебе, что искренно, — прости. Благодарность — великая сила! У тебя и у дела, которому ты служишь, не будет более преданного сторонника и помощника, чем такой человек. Понимаем?

Каждый в свой срок открывает лично для себя прописную истину. Геннадий слушал так заинтересованно, что едва не заглядывал начальнику в рот.

— Вот. Но поймаешь на втором проступке — сразу устраняй, без раздумья! Это запомни крепко: второго раза не прощают!

— А она что… У неё что, первый… проступок?

— Ну… По моим сведениям, да. У тебя другая информация?

— Нет, я просто спросил. Спасибо… за доверие, Николай Иванович! Разрешите идти?

За окном — сухая жёлто-серая осенняя степь с ярко-красными пятнами какого-то кустарника, безоблачное блёкло-голубое небо, всё солнцем залито. Фрамуга открыта, но в теплушке жарко: окон и дверей мало, скорость поезда не так уж велика, плохо проветривается. В открытое окно то и дело затягивает клубы паровозного дыма. Ещё хуже дело, когда поезд стоит на разъездах, пережидает встречные. Ночью доходит и до топки печи, но днём — жара. На горизонте, в мареве, проступает неровная синяя полоса.

Намаявшись с подобными энкавэдэшными «генами», Бродов всей душой рвался обратно в армию, из которой его перевели по очередному партийному призыву в тридцать седьмом — после крупнейшей зачистки в Наркомате внутренних дел. Да, он пользуется исключительным правом самостоятельно набирать в Лабораторию операторов и основных сотрудников. Да, он отчитывается только одному человеку и только с одним человеком согласовывает свои действия. Но кадры на вспомогательные должности ему приходилось брать из ведомства, к которому формально приписана Лаборатория. Тут у него не было ни друзей, ни добрых знакомых, которых он попросил бы дать надёжных, проверенных людей. С технарями более или менее повезло. С оперативниками и секретной службой — не очень.

Оперативников — ребят, которые осуществляли наблюдение и выполняли особые поручения, — он вообще не взял с собой в эвакуацию. Не подал рапорт об их прикомандировании, да и всё. Они же осуществляли наблюдение за кандидатами в основные сотрудники и в операторы и за членами их семей. Однако в сложившихся обстоятельствах подбор новых сотрудников и операторов был приостановлен на неопределённый срок. Понадобятся оперативные работники — в любой момент можно сделать новый запрос. Будет день — будет пища. Пришлют не лучше и не хуже прежних. Обязанности же по выполнению особых поручений были делегированы секретчику. И Геннадий что-то слишком уж рьяно взялся.

Будь Лаборатория хотя бы формально в составе Красной армии, при Генштабе, Бродов набрал бы проверенных людей: надёжную, сообразительную молодёжь из младшего комсостава. Таких, что им не понадобилось бы разжёвывать каждое задание, но которые к тому же хорошо дисциплинированы и поперёд батьки в пекло не лезут: к начальству с дурацкими инициативами и нахальными советами не пристают, самовольных действий не предпринимают. Да и стука от них было бы намного меньше.

Николай Иванович сложа руки не сидел, активно работал над осуществлением своей мечты. Он аккуратно, под весомыми предлогами подбрасывал кому следовало идею переподчинения Лаборатории Генштабу или же Наркомату обороны…

Дверь «женской половины» открылась. Николай Иванович мысленно охнул и обернулся: ещё парламентёры?! Таисия. Увидев Бродова, девочка помедлила в растерянности и решила ретироваться, пробормотав:

— Извините, Николай Иванович, я не хотела беспокоить!

— Тася, постой! — окликнул он. — Иди сюда. Хотела посмотреть в окно?

Девочка опять помедлила — на сей раз в удивлении — и кивнула. Привычка дичиться у неё пока стойко держится. Но это может оказаться только на пользу, особенно в свете последних событий. А удивляется зря: у товарища Бродова не открылась скоропостижно сверхинтуиция; товарищ Бродов приметил направление взгляда — и только.

Надо обязательно усилить в плане подготовки изучение мимики и жестов. Тася сенситивна и без всякой подготовки прекрасно читает неречевой язык. Но она должна отчётливо представлять себе, как сама выглядит со стороны. В каждый момент она должна понимать, что можно прочесть по её лицу и взгляду. Она до сих пор ещё не видит себя со стороны. Это плохо. Ещё месяц назад ему задавали вопрос: «Вы что, не научили их работать лицом?!» А он отмахнулся: мол, это для нас вовсе не важно. Очень зря. Упущение.

— Так смотри! Вон, на горизонте горы. Скоро подъедем совсем близко.

Глазки засветились интересом. Но взгляд снова беспокойно метнулся от окна на товарища Бродова. Николай Иванович шагнул было к двери «мужской половины», однако Таисия ещё удерживала его взглядом, будто хотела что-то спросить, да не решалась. Он не стал помогать встречными вопросами, и девочка отвернулась к окну молча.

Ну и контингент! Каждый норовит залезть тебе в душу и разыскать там ровно то, что интересует его в данный момент. Бродов невольно рассмеялся. Не сердиться же. Они нужны ему… нужны стране… такими. Он нашёл их такими и отчасти создал.

Николай Иванович вновь уселся среди напряжённой тишины за свой импровизированный письменный стол. Саша Ковязин, по-прежнему не поднимая головы, разбирал по винтику какой-то ни в чём не повинный исправный прибор…

Что-то изменилось. Голова прошла! Чёрт!!! Она может делать это! Может, когда не собирается, когда никто не ставит перед ней такую сознательную цель. Она что-то приметила или почувствовала; и уточнять-то не стала. Проклятое внушение, трижды клятые сопряжённые последствия! Извлекаем из печального опыта урок: больше не допускать внесознательных вмешательств в психику операторов — по крайней мере, таких, которые касаются памяти и намерений, то есть напрямую затрагивают личность.

Женька просидела в тамбуре до вечера. Ребята уже маялись не только от сострадания, а и от того, что пойти покурить им стало некуда. Один Геннадий невозмутимо выходил с папиросой в тамбур, но и тот — всего пару раз.

Ночью, когда мы улеглись и погасили свет, Женя прокралась в «комнату», как мышка, забралась под своё одеяло. Она уже и не всхлипывала, и дышала неслышно, и, конечно, не спала. Такое плотное облако боли, горя, отчаяния её окружало. Ясное дело, наша комната в ту ночь не смыкала глаз.

А ещё я ощущала — не знаю, одна ли я: ни разу не спрашивала об этом Лиду — ощущала сквозь деревянную стенку и плотно уставленные ящики с оборудованием и бумагами, сквозь энергетику пяти спящих мужчин, что наш руководитель тоже лежит без сна и напряжённо думает. У него — свои причины. Он не то чтобы переживал, как Женя, из-за испорченных отношений. Он должен принять по поводу Жени решение — окончательное, бесповоротное и отчего-то — страшное.

На этом открытии у меня как выключатель внутри щёлкнул: я заснула и крепко выспалась — единственная из всех. Утром даже неловко сделалось.

Николай Иванович не слышал шагов, но поднял голову от стола с документами, предчувствуя, что сейчас раздастся стук в дверь. Маленький, плотно сжатый кулачок несколько раз быстро и решительно ударил по доске. Сердце сделало кульбит, остановилось и стало плавно, не торопясь, падать. В районе солнечного сплетения оно запуталось среди нервных жгутов, увязло, как в паутине, и там, раскачиваясь, продолжило свою обычную работу.

— Входи.

Евгения — с зарёванным, опухшим, белым в красных пятнах лицом — оставалась собой. Лихорадочно блестящими глазами с огромными чёрными зрачками она повелительно обвела комнату — и все присутствовавшие, будто по команде, поднялись со своих мест и потянулись к выходу.

Бродов наблюдал эту немую сцену и ждал, что за ней последует. Сесть он Евгению не пригласил. Когда за последним из вышедших дверь плотно закрылась, девушка объявила звенящим и срывающимся голосом:

— Николай Иванович, я не прошу прощения: это пустой звук. Я не передам, как раскаиваюсь. Я клянусь вам своей жизнью, что ни единого раза больше не обману вас, ни малейшей мелочи не утаю от вас. Клянусь своей жизнью. Если вы всё равно больше не можете мне верить, тогда скажите сразу. Я сама сброшусь с поезда.

Бродов вздрогнул так, что Евгения могла и заметить.

— Николай Иванович, я не дура и не наивная девочка вроде Таси. Я давно знаю, что из Лаборатории нельзя просто уйти или просто выгнать. Вам не придётся искать исполнителя. Я сама! Потому что… — она сдавленно всхлипнула, — потому что мне либо тут, с вами, либо… — слёзы полились ручьём, — либо ничего не надо.

Игнорируя пафосность Жениной тирады, Николай Иванович нарочито блёклым голосом заметил:

— Ты не дорого ценишь свою жизнь. Чего же стоит твоя клятва?

Он понимал, что своим замечанием словно ударил Евгению наотмашь по лицу. Но, откровенно говоря, он считал, что девчонка заслужила хорошую затрещину. Женя, видимо, была с этим согласна, потому что не обиделась по привычке, а приняла отповедь как должное.

— Николай Иванович, у меня есть… У меня есть ещё только одно… одна вещь, которая мне дороже собственной жизни… Но этим невозможно поклясться, потому что я не могу этого лишиться. Это всегда со мной.

Николай Иванович внезапно ощутил, как его измотало ожидание тягостного объяснения. К сожалению, ожидание это не обмануто: Евгения по-прежнему в плену детских фантазий и недетской гордыни. Разговор складывается действительно тягостный и бесполезный. И Бродов не был настроен щадить девушку. Даже обращаться к ней по имени ему претило. Он пожал плечами и заметил с прежним демонстративным равнодушием:

— Ты только что поклялась мне ничего не утаивать. Полминуты не прошло — и ты разводишь какие-то мутные намёки, ничего не значащие.

— Николай Иванович, если вы прикажете, я отвечу прямо.

Нарвался. Только уж не это! Признание вожаку в неземном обожании. Что ж делать с ней? Что с ней делать?

Он пропустил свой ход. Молчал, смотрел мимо девушки в стенку и ждал, что ещё она предпримет. И она молчала. Он позволил ей считывать его мысли, настроение — что угодно, что сумеет. Может, хоть таким образом получится диалог.

— У меня, кроме Лаборатории, нет другой жизни, — внезапно сказала Женя совсем другим голосом: не торжественным, звенящим, покаянным, а тихим и почти спокойным. — Я очень люблю Лабораторию: ребят, и девчонок, и преподавателей… и вас, и мою работу. Без Лаборатории мне правда незачем жить. Это будет такая тусклая, пустая такая жизнь. Если вы меня не убьёте, я сама, потому что больше незачем… Я поняла, что нельзя остаться в Лаборатории, если не подчиниться её законам. Так неправильно получилось бы, нечестно. А где ещё быть честной, если не тут? Тут мой дом.

Вот теперь Николая Ивановича начало отпускать. Наконец Женя отказалась от искусственной экзальтации. Итак, она всё же способна посмотреть в глаза реальности.

— Ещё можно скажу?

Он молча кивнул.

— Я поставила себя на ваше место. Это очень трудно. Это прямо сломать себя пришлось. Но я всё поняла теперь.

— Что именно?

— Как вам трудно со мной. Я не хочу ещё раз подвести вас. Буду следить за собой.

Вот оно, ключевое! Будет «следить за собой». То есть анализировать свои поступки и намерения. И ещё. Похоже, из стаи возвращаемся в человеческое общество.

— Хорошо, — поспешил Бродов завершить переговоры. — Тогда мир.

Зачем ему выдвигать условия, требования, получать заверения, клятвы? Жизнь всё покажет. К сожалению или к счастью, но наставление, данное Геннадию, правдиво.

Женя опешила. Она перестала двигаться, дышать и думать. Она целые сутки готовилась к длительному, трудному объяснению. Готовилась выслушивать обвинения и морали. И вдруг — так буднично, просто и коротко она получает отпущение грехов. Неужели?! Что пришло ей в голову первым после полной остановки мыслительной деятельности, было очевидно: товарищ Бродов не поверил ей и принял решение о ликвидации, потому и потерял интерес к беседе.

Николай Иванович глубоко вздохнул и сухо уточнил:

— Колёса поезда тебя не ждут… Евгения. Другие способы изгнания из Лаборатории — тоже. Я честен с тобой: я действительно предлагаю мир. Как ты им в дальнейшем распорядишься — дело твоё.

— Я поняла, Николай Иванович. — Глаза девушки вновь заволокло слезами. — Спасибо! Спасибо!!

И она, не спросив разрешения, выбежала вон.

Николай Иванович откинулся на спинку стула.

Решение принято, оно не подлежит пересмотру. Евгения исключена из списка потенциальных операторов поиска. Пока Бродов руководит лабораторией ВОРК, этот список для неё закрыт. На данный момент она остаётся оператором обеспечения: она хорошо входит в контакт, идеально считывает образы, быстро найти ей замену не получится. Между тем второй после Игоря оператор поиска должен быть утверждён в ближайшие дни.

К тому моменту, когда сотрудники вернулись в помещение, Бродов составил текст сообщения и передал шифровальщику. К вечеру была получена ответная шифрограмма.

Мы бы гораздо раньше прибыли на место, если бы неожиданно товарищ Бродов не улетел на совещание в Куйбышев.

Мы добрались уже до предгорий. Железнодорожный путь закончился неприметным полустанком. Мы выгрузили весь багаж и разместились в большом, пустом деревянном бараке, разгороженном на две половины с маленьким коридорчиком — на манер нашей теплушки, только просторнее. Местное начальство выделило нам доски, и мужчины быстро построили из них мебель: спальные места — каждому отдельное, столы, лавки. Николай Иванович отдал распоряжения: кто остаётся за главного, какой режим охраны и всё такое — и отбыл на соседнее поле, где находилась резервная взлётно-посадочная полоса расквартированного неподалёку авиаполка. Позже мы наблюдали издали, как самолёт поднялся с земли и, совершив разворот, взял курс на запад.

Мы так привыкли к постоянному присутствию руководителя рядом, что первые сутки-двое бродили как неприкаянные. Я с изумлением обнаружила, что без Николая Ивановича стало пустовато и скучно. А может, дело в том, что не хватало стука колёс, покачивания вагона, смены пейзажей за окнами — всех неприметных деталей путешествия, ставших привычными за дни и недели пути.

Тихонько ползал между нами один и тот же разговор: уж не связан ли внезапный отъезд товарища Бродова с недавним инцидентом? Любые доводы разума говорили против этой идеи: с чего бы товарищу Бродову лететь в Куйбышев советоваться по поводу какой-то сопливой девчонки? Тем более что сам Николай Иванович сказал: срочно вызвали, важное совещание. Положение на фронте оставалось крайне сложным, фашисты по-прежнему рвались к Москве. Мало ли, какие вопросы надо срочно обсудить? Но интуиция твердила: тут как-то замешана Женя и мы все. При Жене мы старались этот вопрос не поднимать, а сама она вела себя так, будто не ожидала существенных перемен в своей судьбе.

Вообще она, вопреки нашим опасениям, довольно быстро пришла в себя после объяснения с руководителем, успокоилась, повеселела даже. Но притихла, перестала быть такой яростной и огненной, какой мы знали Женьку прежде. Она будто повзрослела за одни сутки сразу на несколько лет. Надолго ли такая перемена — никто не взялся бы прогнозировать. И то уж благо, что гроза миновала.

Только спустя дней пять Николай Иванович вернулся — заметно уставший, но вроде спокойный. Похоже, резких перемен в нашем отряде не предвиделось. По крайней мере, негативных.

Машины, которые должны были везти нас дальше со всем имуществом, пришлось ждать ещё два-три дня. Так что 7 Ноября застало нас на временном пункте размещения.

Ставшее традиционным вечернее оживление на сей раз уступило место суровой торжественности. Громыхнув скамейками, мы вскочили, чтобы спеть «Интернационал». Потом — «Священную войну»… Мне эта песня каждый раз всю душу переворачивала, будто правда волна внутри взмывала, и до сих пор — всякий раз, как слышу… А больше ничего петь не хотелось, даже серьёзных военных песен. За столом произносились такие тосты, будто мы находились на правительственном приёме. Даже Сима и Лида выступили. Днём палило солнце, и к вечеру в перегретом бараке всё ещё было жарко. Мужчины раскраснелись, хоть выпили не много. Но ни шутить, ни играть настроения ни у кого не было.

Сообщение о параде на Красной площади, переданное ещё утром, целый день не выходило из головы. Несмотря на жару, я словно очутилась на промозглом ветру в заледенелой прифронтовой Москве. Я бы хотела оказаться сейчас там и делать что-то по-настоящему полезное — не мысленно, не в воображении, а в реальности: хоть тушить зажигалки, хоть за ранеными ухаживать.

Днём я слышала тихий, но ожесточённый, разговор между нашими военными: кто сколько раз уже подавал рапорт товарищу Бродову с просьбой отпустить на фронт, и не стоит ли попытаться снова — вдруг в честь такого события он наконец отпустит молодых, крепких, способных воевать командиров, а себе в группу наберёт комиссованных по ранению, которых теперь уже всё больше выходит из госпиталей.

— Не отпустит он нас на фронт с такими секретами в голове. Вот же занесло в спецотдел этот…

Говоривший матюгнулся было с отчаянием в голосе, но кто-то ещё из ребят, видевший, что Катя и я находимся поблизости, предостерёг:

— Тише ты: девчата рядом!

К слову, меня это всегда необыкновенно трогало — что наши военные, как и большинство городских мужчин, строго следили за тем, чтобы никто не матерился при девушках.

Но в тот момент мысли были совсем о другом. Каждый из нас думал о судьбе полков, идущих в бой прямо в эту минуту, и о своей, пока не ясной, роли в войне.

В ту ночь мы с девчонками не сомкнули глаз. Без шуток и прибауток, без песен мы молча, слаженно работали. Игорь был мысленно с нами. Что мы делали, сложно описать словами. Мы присоединились к городу, мы постарались стать одним целым с Москвой и с её защитниками. Ты всем сердцем, без единого утаённого уголка открываешься тому, кому хочешь помочь, кого хочешь уберечь от беды — город ли то, или человек, близкий или вовсе не знакомый. И вся, опять же без единого утаённого уголка, открываешься энергетическому потоку. Надо желать, чтобы каждый, кто сейчас в сражении, вернулся. Это — настоящая работа, непростая: постоянно, ровно, чётко держать настрой. Бывает, настройка сбивается, будто радиоволна. Надо очень верить, что все твои действия — реальность, не сомневаться в успехе. И настаёт момент, когда ты начинаешь чувствовать: пошло, что-то по-настоящему меняется, на тонком плане что-то перестраивается, очищается…

Ни тогда, ни теперь не могу объяснить лучше. И опять акцентирую: мы не были одни, мы встроились в масштабную, мощную операцию, кем-то организованную. Но мы не знали, так скажем, «кода доступа», мы действовали на ощупь, интуитивно. Должно быть, верующие люди делали то же через молитву, мы же нашли способ, который был ближе и понятнее нам: прямо через сердце. Когда начинает получаться, тебе… будто пространства открываются. И радостно становится. Такой индикатор…

То ли нас сморило к утру, то ли сам поток, в который мы попали и по течению которого плыли, стал стихать. Уснув на рассвете, поднялись мы, по обыкновению, рано, разбуженные жарой нового дня.

Ещё до завтрака заглянул товарищ Бродов. Рукава закатаны, гимнастёрка подпоясана, но расстёгнута до середины груди, волосы и лицо влажные, на скулах — следы свежих порезов. Он устало опустился на стул, как будто не встал только что с постели, а прошёл марш-броском десять вёрст.

— Девушки, не заметили, что сегодня ночью происходило… — он покрутил ладонью в воздухе, — в пространстве? Вы хорошо спали?

Лида, Женя и я переглянулись, что, понятно, не укрылось от товарища Бродова. Ни Катя, ни Серафима не успели сообразить, что происходит, когда Николай Иванович, выпрямившись, внимательно оглядел нас троих и потребовал:

— Рассказывайте!

— «Помощь фронту». Новый метод. — Я взялась отвечать, потому что в данном случае была вроде как зачинщицей. — Открываешь сердце и стараешься обнять всех, кому хочешь помочь. Или не кому, а…

Я задумалась. Можно ли сказать про город: «чему»? «Чему помочь»? Странно прозвучит.

Николай Иванович слабо улыбнулся, пристально глядя на меня.

— Ты что же, старалась обнять всю Москву?

— Не только…

Я смутилась и опустила глаза, ощутив, что «вся Москва» звучит глупо, а если добавить: «и всех, кто воюет», получится вообще детский лепет.

— И вы практиковались всю ночь?

Обращался он ко мне одной.

— Пока волна шла. Жалко пропустить такую возможность, мы и держали.

Памятуя недавнюю неприятность с Жениным экспериментом, я добавила:

— Мы бы всё вам сегодня рассказали.

Последнюю реплику он проигнорировал. Пробормотал:

— Откуда ты, Таська, взяла этот образ, волну эту?.. Ладно, девушки, — он хлопнул ладонями по коленкам, как бы подводя черту под беседой, — готовьте завтрак.

Руководитель поднялся и быстро вышел в сени.

Повинуясь внезапному порыву, я выскочила следом и догнала его на улице. Солнце ослепило, горные вершины, теперь такие близкие, притягивали взгляд.

— Николай Иванович!

Он обернулся и с интересом ждал продолжения. Я уже смутилась, но отступать было поздно.

— А что вы почувствовали?

Мне важно было получить представление, как наша работа воспринимается со стороны. Тогда я лучше пойму её природу.

Руководитель усмехнулся:

— Будто сердце вынимали всю ночь.

Как для иллюстрации, он просунул ладонь за пазуху и прижал к груди. Его Красная Звезда приподнялась и рубиново сверкнула, поймав солнце.

Неожиданно и не понятно. То есть мы, получается, человеку навредили, что ли?

— Мы не хотели вас втянуть, — проговорила я сокрушённо. — Мы сами не заметили, как это произошло.

Надо впредь работать аккуратнее, хотя я пока не понимаю, как именно.

Николай Иванович призадумался, глядя не то на мою макушку, не то поверх, на горы, которые обступали нас со всех сторон.

— Тая, я не думаю, что вы меня случайно «втянули», — заявил неожиданно. — Если бы я знал, что ты делаешь, то присоединился бы совершенно сознательно… Иди. Готовьте завтрак.

То ли он всё же недоволен, что не дали ему сразу знать, то ли считает, что я поступила правильно? Так я и осталась в некотором недоумении. И как это он бы «присоединился» намеренно, если считается, что у него нет способностей?

Мы с девчонками потом ещё выслушали претензии от Кати и Симы за то, что не разбудили их и не пригласили в работу. И я сделала для себя открытие: если человек не умеет, то он и не понимает, как это происходит. Простая вещь: пока станешь кого-то будить, объяснять — настройка собьётся, можно потом снова поймать поток, а можно уже и не войти в него. По крайней мере, когда дело новое для тебя, непривычное. Мы — понимаем. Уверена: даже обидчивая Женька в такой ситуации не была бы в претензии. А девчонки не понимают, потому что не чувствуют. Вот понимает ли товарищ Бродов — загадка. Чувствует ли — тайна.

На собственном опыте Николай Иванович только что убедился: работа реальна и в чём-то весьма ощутима. Тем не менее он продолжал считать затею с энергетической «помощью фронту» бесперспективной. Настоящее дело должно иметь ясную цель и совершенно определённый, материальный, доступный наблюдению и, желательно, измеримый эквивалент результата. Иначе — как бы ни были чисты намерения, высоки цели и ощутимы затраченные усилия — мы ни за что не определим степень эффективности проделанной работы и не получим возможности скорректировать результат.

Весь опыт деятельности кремлёвского отряда нейроэнергетической защиты говорил о том же. Эксперимент отряда решено признать успешным, поддержать и продолжить, но Бродов по-прежнему бился над вопросом объективных критериев эффективности.

Он разрешил девчонкам мысленно включаться в балансировку Великих энергий по двум причинам. Во-первых, он и правда считал, что в сложившейся ситуации любой вклад — не лишний. Во-вторых, они рвались в бой, и требовалось их чем-то занять. Пока дома, в Москве, шла интенсивная подготовка, занимавшая всё время и силы, этот вопрос не стоял. Теперь же, в расслабляющей обстановке дальнего путешествия, которое Бродову удалось организовать для них с максимальным комфортом, девчонки не находили себе места. Им хватало ума не клянчить у него шерсти для вязания варежек — где её достанешь в дороге? — и не проситься санинструкторами на передовую: всё равно не отпустит.

Ещё в Москве они выступили с весьма дельным предложением: «Давайте мы попробуем прощупать немцев насчёт сосредоточения войск, техники на разных участках фронта, в резервах, насчёт ближайших военных планов. Нам только нужны фотографии их военачальников. На худой конец — имена и фамилии. Ещё можно смотреть по карте. Вы же нас разве не для этого готовили, Николай Иванович?»

И для этого тоже. Но подготовка далеко не завершена. Кому он понесёт их предсказания?

С великими трудами, усилиями и потерями профессионалы тактической и оперативной разведки добывают точные сведения. А тут — девчонки, которые не разбираются в нюансах военного искусства. Какую бы ценную информацию они ни вскрыли, они дадут приблизительные, нечёткие описания, которые ещё должен кто-то расшифровать. Допустим, Николай Иванович сделает это сам: недаром же годы службы в Генштабе отданы военной аналитике! Но ему зададут стандартный вопрос: на чём основаны выводы? И он в ответ будет показывать записи девичьего лепета? Как ни заинтересован Главный Куратор в деятельности Лаборатории, но в такой ситуации — хорошо, если пошлёт подальше лишь на словах, а не на деле!

Всё же Бродов, возможно, и пошёл бы на риск — хотя бы в порядке согласованного эксперимента, — но если бы рисковать пришлось только собственной репутацией и шеей. Однако всё сложнее.

Вот девчонки сейчас полезут в головы к немецким военачальникам. Да, они умеют делать это скрытно: они прошли соответствующую подготовку. А у немцев — в том же «Аненербе», допустим, — сидят опытные специалисты по защите. Не беда, если наши операторы получат удар в ответ на попытку проникновения: будет боевое крещение. Беда, что засветятся. Вот этого Николай Иванович никоим образом не может допустить!

Столько усилий затрачено, такие жертвы принесены, чтобы убедить немцев, будто у нас нет высококлассных специалистов по нейроэнергетике, или, как те говорят, «оккультизму»! Чего стоит один только крымский клад, как бы невзначай сданный коллегам из «Аненербе», будто наши не сумели ничего там найти! И теперь провалить многоходовую операцию, позволив девчонкам засветить и самих себя, и Лабораторию?!

Отряд защиты в своей деятельности не вступает в прямое взаимодействие с врагом. Из группы слежения заметны одни шаманы. Но кто ж не в курсе, что у нас есть шаманы и всегда были?! Все заинтересованные лица прекрасно осведомлены о методах работы шаманов, их реальных возможностях и ограничениях. Тут секрета нет, и игра ведётся в открытую. Но операторы, особенно операторы поиска, — наша секретная перспективная разработка особой важности.

Потому-то Бродов дал такой жёсткий отпор Жениному несанкционированному эксперименту с военными пророчествами: ведь она едва не сунулась в вотчину фашистских генералов!

Нет. Мы пойдём другим путём. Сначала внедрить человека в сердце фашистского оккультизма, выяснить, какая у немцев система защиты и энергетической контрразведки, потом пробовать провести разведывательные и диверсионные операции. Всё — срочно и при этом не обходимо. То есть обойти данный этап нельзя.

Между прочим, каждый эксперимент из тех, что девчонки-операторы проводили по дороге в эвакуацию, подтверждал предварительные выводы специалистов по Таисии: она действительно рвётся в бой. Кроме того, она может выступать конструктивным лидером, что показала нынешняя ночь. Она обладает большей личностной зрелостью, чем Евгения, и более активно развивает свой мощный потенциал, нежели Лида. Что ещё немаловажно, девчонка бесстрашна: она даже не боится гнева самого товарища Бродова! Она признаёт каждый свой промах, бестрепетно глядя руководителю прямо в глаза.

Настала пора побеседовать с ней.

До последнего момента Николай Иванович ещё оставлял себе возможность выбора. Уже шла полным ходом подготовка операции, досконально разрабатывались детали, а первой претенденткой на роль оператора поиска числилась Евгения. Но едва Таисия появилась в Лаборатории, обнаружилось, что она подходит идеально.

Способности — другого плана, чем у Жени, но не менее яркие. Умом обе не обижены: и житейская сметка, и интеллект — на высоте.

Внешность соответствует «арийскому» стандарту: светлые волосы, светлые глаза. Женя, конечно, выигрывала за счёт природной яркости: волосы у неё искристо золотятся на солнце, правильные черты лица напоены внутренним огнём, румянец на щеках, пухлые губки упрямо поджаты. Серые Женины глаза в первый момент казались чёрными: так широки были у неё зрачки. Тася — бледненькая, блёкленькая. Волосики тонкие и тусклые, зато идеально подходящие под понятие «белокурый»: холодного пепельного оттенка. Глаза — светлосерые, а стоит подобрать подходящую одежду — становятся голубыми. Причём зрение острое — в отличие от Жениной выраженной близорукости.

Здоровье у обеих крепкое, и, что особенно важно, все зубы целёхоньки и не тронуты рукой стоматолога. Иначе пришлось бы создавать совсем иную легенду.

В плане характера Евгению лучше было с Таисией даже рядом не ставить. Таська ровная, спокойная, выдержанная, доброжелательная. Замкнута, однако общаться научится — дело наживное, а привычка лишнего слова не сказать — останется.

Бродову говорили: «Она мала». Он отвечал: «Приведите хоть один пример, чему её возраст помеха! Чего она не поймёт? Чему она не научится, пока не вырастет?» Кроме того, и Женя всего на два года старше. Возраст обеих соответствовал разработанной легенде. В возрасте был весь смысл! Более того: щупленькая Тася в свои тринадцать выглядела ребёнком лет десяти — одиннадцати, что ещё увеличивало её шансы завоевать доверие при внедрении.

На собственный взгляд Бродова, был у Таисии только один существенный недостаток в сравнении с Женей: длительность подготовки. У Евгении за плечами — полтора года интенсивных занятий, у Таськи на данный момент — меньше четырёх месяцев, если не считать года ненапряжённых тренировок под руководством Аглаи Марковны.

Между тем все взвешенные аргументы за и против оказались перечёркнуты жирной чёрной чертой — недавним проступком Евгении.

Целый ряд совещаний и консультаций, проведённых в Куйбышеве, завершился принятием окончательного решения…

— Но так не бывает. Если бы ещё детдомовка, как Игорь и Евгения. Или богатый опыт жизни в пионерлагерях. А тут — домашний ребёнок. Откуда взяться дисциплине? — Снова обсуждался ранее уже, казалось, рассмотренный со всех сторон в связи с Евгенией и Игорем вопрос. — Понятию об организационной дисциплине откуда взяться?

— Во-первых, девочка из деревни. Никакого отношения к домашнему городскому ребёнку. Поверьте. Знаю по себе. Деревня — это до рассвета встань в любую погоду и неохоту, как забрезжило — в огород, на покос, к скотине. Коси, жни до кровавых мозолей. Попробуй только небрежно сделать что-то, полениться — все труды насмарку. Туча идёт — беги сено смётывай, прошла — беги раскидывай. Надо воды в дом — неси полное ведро, а то и два, не важно, что весишь не намного больше этих вёдер… Деревня — дисциплина жёстче любого лагеря. Но дисциплина не приказа и коллективной ответственности, а заботы и персональной ответственности.

— А во-вторых?

— Во-вторых?.. Да! Разные же таланты бывают у человека. Вот такой талант: к исполнительности и дисциплине.

— Скажете, «талант»! Типичный социальный навык, он формируется.

— У моих экспертов есть другое объяснение, но оно антинаучное. Не стану его озвучивать.

— Зачем вам такие эксперты???

— А сами подумайте: как без них в ВОРКе?

— Кажется, догадываюсь. Врождённые способности ваши эксперты считают результатом реинкарнации?

— Мы этого не обсуждали, хорошо? Другое важно. Нам нужна… Точнее, к ним должна попасть не девочка из системы, а одинокая потеряшка с растрёпанной энергетикой. Понимаем?

— Допустим, что понимаем. Стараемся изо всех сил. Вопрос ещё о принадлежности к сообществам. У девочки есть близкие?

— Уже нет.

Николай Иванович не скрывал двусмысленности своего ответа.

— Вот как! — правильно поняли эксперты. — Экие вы прыткие! Создали одинокую потеряшку? Ну, вам виднее. Но как же вы намерены решить вопрос эмоциональной привязанности? Помните, мы по Игорю обсуждали?..

Обсуждали бурно. Тогда у Бродова была иная точка зрения: он считал — даже лучше, если человек не рвётся сердцем обратно, к тем, о ком тоскует, с кем не ослабевает душевная связь. Ему отвечали: с одной стороны, абсолютная душевная чёрствость вовсе противопоказана, так как не создаёт мотивации к сохранению верности, ведь в основе верности обязательно лежат чувства. С другой стороны, человек, склонный к формированию эмоциональных привязанностей, но не имеющий их здесь, легко найдёт их там. Вывод: правильно, если человек обязательно кого-то или что-то любит на Родине, но при этом в состоянии спокойно переносить разлуку в течение неопределённо длительного времени. Тася, со своей уравновешенностью и самостоятельностью, подходила к решению этой задачи идеально.

— Вопрос важен, поверьте.

— Работаем над этим. Одна привязанность уже сформирована. Очень сильная.

— Влюблённость, что ли? — поморщился эксперт.

— Нет. Товарищи, нет смысла обсуждать этот пункт. Он в работе, и я беру на себя полную ответственность за результат.

Если в жизни этим людям не привелось испытать чего-то подобного, они не поймут и отнесутся с недоверием. Влюблённость в человека, хотя бы и самая сильная, ненадёжна и склонна улетучиваться при малейшей перемене обстоятельств. Но если случилось полюбить с первого взгляда какое-то место на Земле, это не отпускает больше. Особенно город. Воздух города становится дыханием твоей души, улицы и переулки города становятся её извилинами. Это — совсем не то же самое, что любовь к малой родине. Место, где родился, зовёт тебя мягко, робко, и ты ещё тридцать раз подумаешь, стоит ли перебить память нежного прошлого суровой реальностью настоящего. Город же не скрывает перемен, он гордится, красуется ими, манит, как женщина, соблазнительными обновами, игрой стилей и образов. Николай Иванович сразу распознал то, что творилось с Таисией в первый же день её знакомства с городом. И сделал всё необходимое, чтобы это чувство окрепло и обрело твёрдую почву. Собственный опыт стал в этом деле лучшим советчиком.

Но Бродов был убеждён: нет необходимости выносить эту тему на обсуждение с нелегальщиками: привязанности — вопрос интимный.

Что касается человеческих душевных связей — они тоже формируются, хоть сроки и сжаты. В натуре девочки — глубина и сила эмоций, внешне связанных железными путами самоконтроля.

И опять же: обсуждать с приглашёнными экспертами отношения, развивающиеся в тесном мирке Школы-лаборатории, — напрасная трата времени. В этих вопросах он сам профессионал, и свои специалисты у него под боком.

— Предлагаю перейти к следующему вопросу.

— Бережёте, Николай Иванович, дела сердечные от посторонних?

На что они там намекают — их трудности. Ответ — открытый и простой:

— Бережём.

Вот так. Разведя раскрытые ладони в стороны: мол, и беречь-то нечего, я как на ладони. И скупая, усталая улыбка: давайте, товарищи, к делу — до ночи ж не закончим! Гости ответили усмешками — лукавыми и нарочито бодрыми: им-то что до маленьких секретов Лаборатории? За успех операции отвечать не им, а одному товарищу Бродову. Его дело — что обсудить, о чём умолчать… А он от ответственности никогда в жизни не уклонялся…

Главный Куратор одобрил новую кандидатуру без дополнительных обсуждений: он считал девочку подходящей для поиска с того дня, когда понаблюдал за ней в Лаборатории, а сжатые сроки подготовки любых операций никогда не рассматривал как препятствие. Кроме того, Главному Куратору было в то время точно не до нюансов деятельности лаборатории ВОРК. Продумали? Решили? Действуйте. Ответственность целиком и полностью ваша.

Насколько трудно Николаю Ивановичу дался выбор, настолько же он был уверен, что Тася сделает свой выбор легко. Никаких специальных методов он применять не станет: этот выбор человек должен сделать максимально самостоятельно и максимально осознанно. Иначе успеха не жди.

Рабочий день едва начался, мы готовились приступить к занятиям. Катя с Симой в качестве лаборанток подбирали нам стимульный материал для передачи образов и текстов, и сегодня, всё ещё злясь на нас, хихикали особенно ядовито, когда удавалось придумать «каверзу» посложнее. Мы настраивались, стараясь на сей раз не столько успокоить сознание, сколько взбодриться, чтобы не уснуть во время работы — после почти бессонной ночи.

Заглянул Геннадий:

— Таисия, к товарищу Бродову!

На меня устремились сочувственные и беспокойные взгляды: логично было предположить, что новый эксперимент опять выйдет боком, особенно мне, поскольку я взяла ответственность за его организацию. Я не дала себе времени пугаться и собираться с духом, а сразу помчалась навстречу неизвестности.

Товарищ Бродов находился в комнате один. Он сидел не за столом, а на дощатом настиле, заменявшем кровать. Спиной наш руководитель расслабленно прислонился к стене. Сразу ясно: беседа намечена долгая. Памятуя утренний разговор, я на всякий случай осведомилась:

— Николай Иванович, как вы?

— Всё хорошо. Садись!

Он указал на другой край того же настила. Я заёрзала, стараясь устроиться бочком на краешке, так чтобы оказаться лицом к руководителю. Настил был для меня высоковат, ноги болтались.

— Залезай с ногами, — скомандовал Николай Иванович.

Определённо, меня вызвали не для того, чтобы отчитать.

Товарищ Бродов не торопился начать беседу. Ждал, когда я устроюсь. А мне хотелось вернуться к утреннему разговору и ещё кое-что уточнить.

— Николай Иванович, я, кажется, знаю, что с вами произошло… ну, когда мы ночью работали. Можно быстро скажу?

— Можно. Не торопись. Что же, ты думаешь?

— Когда работаешь осознанно, то проводишь энергию сквозь себя, оттуда. — Я качнула подбородком вверх, чтобы не разводить долгих рассуждений об источнике энергии. — А если включаешься неосознанно, то можно случайно начать отдавать свою энергию, потому что нам так привычнее. Тогда и чувствуешь, будто из тебя по кусочку вынимают.

Товарищ Бродов слушал молча, не давая понять, как относится к моим словам.

— А ещё, когда работа окончена, надо прикрыть все потоки, иначе энергия дальше утекает бесконтрольно. Мы — тренированные, прикрываемся автоматически, даже если кто заснёт во время работы. А вы же не знали, что включились. Сеанс закончился, и энергия стала уходить. Так любому худо станет. Вот.

К моему изумлению, Николай Иванович спокойно ответил:

— Я пришёл к тем же выводам.

Откуда ж ему знать?! Товарищ Бродов так внимательно наблюдал за моей реакцией, что я быстро пришла в себя. Между прочим, он руководит всеми исследованиями и всей учёбой. Отчего же ему не иметь теоретической подготовки, значительно превосходящей мои скромные знания? Мне стало неловко, что я так глупо перед ним распиналась.

— А ну-ка, посмотри, как сейчас: хорошо ли прикрыто? — предложил Николай Иванович.

Я пригляделась. Не придерёшься! То есть понятно, что сердце у него совсем не новенькое, и энергетика тут не может выглядеть идеально. Но никаких лишних утечек энергии не наблюдалось.

— Вас что, Игорь закрыл? — выпалила я с любопытством.

Я же знала, что девчонки ничего подобного не делали: мы всё утро провели вместе. Неужели Игорёк опять всё раньше всех сообразил и исправил наши огрехи?

— Я сам. Я тоже стараюсь учиться, — просто признался товарищ Бродов.

Эта новость меня не ошеломила. Наоборот, что-то в голове сошлось с ответом, которого я и ожидала. Не верила я в то, что человек может быть или способным, или абсолютно неспособным! И зайца можно научить барабанить. Вот я никак не могла научиться складывать цифры. И мать говорила: «Это не твоё. Хорошо, что коммунисты совсем отменят деньги, когда ты вырастешь. А трудодни за тебя всю жизнь будет бригадир считать!» Но нашёлся человек — сосед по квартире, который всё так понятно объяснил. И стала я щёлкать примеры, как орешки, с удовольствием притом! Я вспомнила, как товарищ Бродов приложил ладонь к груди во время нашей беседы утром. Значит, он уже тогда всё сообразил и стал закрываться.

Николай Иванович сразу стал для меня более понятным и свойским.

— Интересная у нас с тобой работа, а, Таськ?

Уж не подмигнул ли он?

Иногда случалось и всякий раз заставало меня врасплох: Николай Иванович внезапно произносил что-нибудь озорно и легко. И так у него естественно это получалось, будто перед тобой вдруг возникал совершенно другой человек.

Мне осталось лишь с искренним энтузиазмом подтвердить: ещё какая интересная, интереснее не бывает!

— Ты, девочка, стремишься к настоящей работе, — продолжил товарищ Бродов в обычном тоне — спокойном и деловом. — У тебя большие способности, светлая голова. Ты переросла стандартную операторскую подготовку. Хочется более серьёзного дела. Угадал?

— Да.

Угадать, пожалуй, не составляло труда. Вообще-то и Лида, и Женя хотели серьёзного дела, и Катя с Симой — в своём, медицинском, направлении.

— Тогда слушай.

Я внимательно выслушала товарища Бродова, но не поверила своим ушам. Может быть, я ослышалась или плохо поняла руководителя? Переспрашивать, как будто я внезапно отупела, не хотелось, но Николай Иванович привычно уточнил:

— Понимаем?

И я честно созналась:

— Не уверена.

Он не стал повторять про оккультную организацию фашистов, которая ведёт войну на тонком плане. Чтобы успешно противостоять немецким оккультистам, нам необходимо знать сильные и слабые стороны их деятельности. Для этого нужен свой человек у фашистов, владеющий навыками нейроэнергетической работы.

Человек, который войдёт в логово врага под чужим именем, накинув на себя для конспирации волчью шкуру. Человек, который должен будет днём и ночью, в будни и выходные, месяцы и годы напролёт контролировать свою речь и своё лицо, свои мысли и чувства, свои желания и сновидения. Человек, который будет общаться, дружить, справлять праздники, веселиться и горевать вместе с врагами, а своих встречать лишь изредка и мельком. Человек, который будет постоянно помнить о смертельной опасности и настороженно прислушиваться к её вкрадчивым шагам. По сравнению с первым своим рассказом о сущности нелегальной разведки Николай Иванович ещё добавил подробностей и сгустил краски. И наконец добрался до главного:

— В десять раз проще внедрить девочку вроде тебя, нежели взрослого человека: взрослому меньше доверия.

— Николай Иванович, почему из нас троих вы предложили именно мне?

— Кому ещё?

— Лиду, Женю и меня готовят по одной программе.

Я никак не могла поверить, что такая честь выпала именно мне — самой необразованной и наименее подготовленной из нас троих. Про Игоря как-то по умолчанию стало ясно, что с ним давно и твёрдо всё решено.

Руководитель недовольно нахмурился и парировал:

— Почему ты решила, что тебе одной?

Действительно: почему? Потому что, если бы кто-то из девчонок прятал в себе такую тайну, я бы почувствовала. Ведь ни одна не отказалась бы. Товарищ Бродов не стал настаивать на ответе.

— Тася, ты — редкостная умница, но ты вечно боишься выводов, которые напрашиваются. Додумай сама, почему твои подруги не подходят. Решительнее!

Я опустила голову. Очевидно, что Женьке он не может доверить такое дело после того, что она вытворила в поезде.

— Дело не в проступке, а в натуре. — Николай Иванович будто прочитал мои мысли. — Евгения — человек настроения, порыва. Она не годится для такой работы. Жаль, мне понадобилось слишком много времени, чтобы это понять.

А Лидок уже совсем взрослая. Иначе она бы идеально подошла — я уверена.

— Николай Иванович, я согласна!

Лишь бы он сам не передумал!

— Так, Таисия, сегодня я не принимаю твоего ответа. Даю тебе сутки. Вспомнишь всё, что я говорил тебе, обдумаешь каждое слово нашего разговора. Завтра скажешь, что надумала.

И товарищ Бродов практически выставил меня из комнаты.

На следующее утро я снова услышала:

— Таська, к командиру!

На сей раз я ждала этого вызова с трепетом. Как убедить Николая Ивановича в том, что моё решение взвешенно и вполне ответственно? Я постаралась произнести неторопливо и веско:

— Я готова.

У руководителя напряжённая складка между бровей разошлась и даже глаза слегка улыбнулись — редкое явление! Неужели же он настолько не был уверен в моём решении?!

— Тогда идём разговаривать.

Наши вовсю паковали вещи: машины были на подходе. Но руководитель на сей раз пренебрёг личным участием в сборах. Мы неторопливо шли одни по степной дороге среди бурого травяного сухостоя и сухоньких, но ещё зелёных кустарников растрёпанного вида. Слева — высокая горная гряда, справа — обширная равнина и синяя гладь озера вдалеке. Солнце сверкало, ни единого облачка, мы щурились, опускали глаза, отворачивались от слепящих лучей.

Николай Иванович рассказывал мне теперь уже подробно и обстоятельно про «Аненербе» и другие оккультные организации фашистов, про специфику нелегальной работы, про то, как происходит внедрение. Про добывание информации и про влияние. Теперь наконец стало ясно, зачем нас с девчонками тренировали на крепкую телепатическую связь: это будет основной двусторонний канал передачи информации, чтобы минимизировать опасные встречи с реальными связниками. Обсуждали, чему я должна успеть ещё обязательно научиться и сколько времени на это отводится.

— Не передумала теперь? — спросил Николай Иванович, когда наш обратный путь подходил к концу.

— Нет.

— Уверена?

— Да.

Николай Иванович на ходу приобнял меня за плечо и крепко прижал к своему боку. Я услышала гулкий удар его сердца. Тут же он остановился и развернул меня к себе лицом.

— Пока о нашей договорённости никому не надо знать. Даже твоим обеспечивающим — Лиде и Евгении. Хорошо?

Часть третья. У границы

Мы устроились на самом краю земли. Нам сказали, что всего в нескольких километрах к востоку по горным хребтам и ущельям проходит граница с Китаем. Мы расположились довольно высоко в горах. Позади осталась обширная луговина с большим синим озером. Мы долго, медленно ехали по дороге вдоль берега, и я не могла наглядеться, как белые горные вершины плывут по невозможно гладкому зеркалу воды. По краям равнины, у отрогов гор, находились большие и малые селения, хорошо видимые издали в прозрачном воздухе. Луговина плавно поднималась. Там, куда наши гружёные АМО держали путь, она незаметно переходила в горную долину, постепенно сужавшуюся между двух высоких лысых хребтов, которые сжимали долину в тисках своих объятий и выдавливали всё выше. В этой-то горной долине, расщеплявшейся в самой узкой своей части на несколько ущелий, и стояло большое село, давшее нам приют. В итоге мы поселились на высоте трёх тысяч метров над уровнем моря — цифра, которую мне не так легко было осмыслить.

Село всего несколько лет назад было райцентром, но райцентр перевели на равнину у озера. Туда переехали всё руководство, библиотека, школа, клуб, почта, другие учреждения — со всеми служащими и их семьями. В результате наше село почти опустело, особенно в той его части, где располагалось здание местной администрации. Наша Школа как раз и заняла бывшее здание администрации — огромное, с множеством комнат, несколькими печками, просторное, чистое и крепкое. Вокруг все дома — тоже большие и крепкие — пустовали, и лишь на дальнем краю села оставались жить люди: топились печи, слышались голоса всякой живности, горел по вечерам свет. Но человека из местных лишь изредка можно было встретить на улице. Дети выбегали порой, играли, а взрослые опасались военных и старались сидеть по своим подворьям.

Село было построено ещё в давние дореволюционные времена русскими — не то старообрядцами, не то казаками, точно не знаю. Главная площадь располагалась ближе ко входу в долину с запада, с равнины, а главная и практически единственная улица тянулась вверх, по направлению к ущельям. Параллельно улице, на задворках частных подворий, бежал узкий, но полноводный горный ручей. На окраине села, ближе к ручью и горным склонам, со временем поселились казахские семьи. С тех пор как люди, занятые на службе, переехали в новый райцентр, заколотив свои дома, остались на месте те, кто жил только колхозной работой да собственным небольшим хозяйством.

Я понимаю так, что кто-то проделал колоссальную работу, заранее подобрав для нашей группы на случай эвакуации такое тихое и удобное место. Удобно оно было ещё и тем, что хорошая дорога вела прямо в село, а внизу, на равнине, были вполне подходящие площадки для взлёта и посадки самолётов. Дело в том, что пока вся группа потихоньку пускала корни в каменистые горные склоны, наш руководитель не оставался на месте дольше пары недель: товарищ Бродов проводил с основной частью Лаборатории в Куйбышеве времени не меньше, чем с нами; иногда летал в Москву.

Несколько позже я узнала, что была ещё одна веская причина разместить нас у самой границы.

А пока мы обживались. Жизнь на природе имела множество преимуществ. В наш рацион вошли свежая рыба из озера, некоторые овощи, фрукты — всё, что можно было купить у местных жителей. Тут было множество погожих дней, и для любых секретных переговоров теперь не требовалось закрываться в помещении и шептаться, а можно было отправиться на прогулку по горам или на равнину, к озеру. Мы и заниматься часто уходили подальше от селения — особенно для телепатических тренировок и разных практик. Одно непривычно: здесь часто дули сильнейшие ветра, пробиравшие до костей даже под лучами яркого и тёплого солнца. С такими ветрами и ленинградские, знакомые мне, ни в какое сравнение не шли. Но мы быстро сориентировались, как надо одеваться, чтобы не продуло, и прогулки шли на пользу даже в ветреную погоду.

Характер обучения существенно изменился в сравнении с московским периодом. В Москве мы частенько не знали, какие занятия нас ждут сегодня: расписание объявлялось утром, и то порой не на целый день сразу. Чехарда преподавателей и предметов, множество неожиданных экспериментов. Какие-то методы на ходу корректировались, другие отменялись как не оправдавшие себя. После переезда установилось строгое и чёткое расписание занятий. Язык, конспирацию, телепатию, противодействие нейроэнергетическим атакам и устойчивость к психотропным воздействиям осваивали все четверо будущих операторов поиска. Сам товарищ Бродов частенько присутствовал на занятиях и активно участвовал — уточняющими вопросами, репликами в дискуссиях. Когда он был рядом, мы чувствовали себя увереннее, меньше пасовали перед строгими приезжими учителями, не смущались лишний раз просить разъяснений тому, чего не очень понимали, и повторения того, что не получалось.

Преподаватели были уже совсем другие люди — не те, что учили нас в Москве. Их почему-то размещали в большом новом селе у подножия гор, а не в пустующих домах напротив нашей Школы. Возможно, ради конспирации. Впрочем, и в новом селе места хватало: многие мужчины были призваны, и женщины радовались возможности поселить у себя жильцов, готовых платить и за постой, и за еду, и за стирку.

Индивидуально со мной занимались по моей легенде, а ещё вскоре появился второй язык. Понятно, что и один-то немецкий у меня не было шансов освоить в совершенстве всего за несколько месяцев. Мне ставили в первую очередь произношение, знание идиом, всяких разговорных словечек. Берлинский диалект, поскольку мои родители, по легенде, были берлинцами. Словарный запас я имела право освоить далеко не в полном объёме, и даже строить фразы всегда правильно от меня не требовалось — такая была удобная легенда! На втором языке я должна была уметь объясниться по простейшим бытовым вопросам. Когда слова и обороты обоих наречий путались в моей голове и она порождала языковые химеры, мои учителя приходили в восторг — так естественно звучала моя неправильная речь, как и было нужно.

Наши будущие медики всё свободное время сидели над учебниками: готовились экстерном сдавать сессию. Даже ребята — технари — штудировали какие-то учебники, чем настоятельно рекомендовал им заняться наш руководитель: товарищ Бродов всегда настаивал, чтобы его подчинённые учились и стремились всячески развиваться.

Сухие и солнечные дни не мешали зиме вступать в свои права в этом суровом горном краю. По ночам сильно морозило, да и днём ветер выстуживал тепло. Снега в нашей долине выпадало мало даже среди зимы, хоть говорили, что за соседними хребтами есть места, где заносы непроходимы. А тут даже после редких, но обильных снегопадов снежный покров не устанавливался: всё раздувало теми же ветрами. В здании Школы топили все печи, и было уютно. По ночам, если ветер не завывал, было слышно отдалённое журчание воды в ручье, особенно после снегопадов. Звёзды, казалось, можно было брать с неба и нанизывать на нити для просушки, как диковинные ягоды, — такими они были крупными и близкими. Но здесь — впервые в жизни! — я боялась выходить одна по ночам даже на огороженную и охраняемую территорию Школы. Если бы по неведомой причине я получила разрешение гулять ночью по селению — не пошла бы! Будто незнакомые духи гор стояли на скальных выступах и насторожённо наблюдали за каждым шагом чужаков.

Самолёт опять медленно, тошнотворно валился в какую-то воздушную канаву. Бродов привычно сжимал и разжимал кулаки, чтобы не терять сознания и отвлечься от тошноты. Опытный лётчик Змеевский, оборачиваясь назад, поглядывал на своего пассажира не без сочувствия.

Лётчик-истребитель — не шофёр, чтоб быть приставленным к начальнику и возить того в любой момент, куда прикажут. Дважды за прошедшие полтора месяца Бродов летал в Куйбышев, теперь — Москва. Лётчиков ему прикомандировывали разных, даже из разных авиационных частей. Условия: опыт и знание маршрута, ведь место штурмана в кабине занимал пассажир. Ему выделяли чаще всего Р-10 — обычный, боевой, а не переоборудованную под пассажирские перевозки модификацию: где её возьмёшь? А то и старенький Р-5. За один перелёт он должен был сменить как минимум две машины. Конспирация: ни один лётчик не должен знать, откуда и куда на самом деле перемещается товарищ Бродов. И всё же с комэском Змеевским привелось лететь вторично. Похоже, его присылали издалека, когда, согласно сводкам погоды по маршруту, предполагался полёт в сложных метеоусловиях. Потому комэск имел достаточно возможностей заметить, что его спецпассажир плохо переносит полёт, но держится терпеливо и стойко.

— У нас в полку есть доктор. Вот, я вам скажу, настоящий специалист. Про состояние человека в полёте объяснит всё до малейших подробностей. — Лётчик, перекрикивая шум, ухитрялся говорить неторопливо, обстоятельно и весомо, с явным желанием произвести впечатление, будто чтец-декламатор. — Он пришёл год-полтора назад. Осмотрелся. Сразу собрал весь лётный состав на лекцию. Рассказал, отчего укачивает, почему в глазах у некоторых темнеет, почему кровь из ушей. Что нужно делать, чтобы не укачивало, — это, оказывается, современной медицине досконально известно!

Змеевский, чуть только позволяла ситуация, старался развлекать Бродова разговорами: травил байки, анекдоты, шутил, рассказывал увлекательные случаи из лётной практики. Николай Иванович вначале его расспрашивал — о жизни, о службе, о лётной работе. Но комэск предпочитал выбирать темы для беседы сам.

— Доктор нам всё рассказал, не утаил. А нам-то, Николай Иванович, сами понимаете, трудно применить медицинскую эту науку: нас и раньше не то чтобы сильно укачивало. Ну, мы товарища военврача покатали. — Тут Змеевский многозначительно усмехнулся. — Предоставили возможность доктору совместить теорию с практикой. Кое-какая корректировка вышла — не без этого!

— Теории или практики?

Николай Иванович приложил усилие, чтобы выкрикнуть вопрос громко и чётко. Наушники с микрофоном в таком шуме помогали лишь отчасти, а отчасти — мешали, когда в них начинали хрипеть и петь помехи.

— Не понял.

— Что пришлось корректировать: теорию или практику?

— Это, Николай Иванович, особая история. Дело было так…

Лётчикам не составило труда обмануть молодого врача, подменив его теоретические знания своими вредительскими рекомендациями вроде такой: «Чтобы меньше кружилась голова, когда буду выполнять левый разворот, смотри на кончик правого крыла, и наоборот». Бродов едва представил такое — позеленел ещё сильнее прежнего. Молодой врач тоже, судя по рассказу лётчика, бледнел и зеленел, но упорно показывал своему мучителю большой палец — всё отлично! — и испытание в целом выдержал с честью…

У комэска семья в оккупированной Одессе. Жена, мать и малолетние дети. По-настоящему он не может думать ни о чём, кроме этого. Он прикидывает так и этак, кто из соседей промолчит, а кто с удовольствием укажет фашистам на семью командира Красной армии. Он просчитывает вероятную интенсивность артобстрелов и авиаударов, которые наносились по тому району, где находится его дом. Он пытается сообразить, какие запасы провизии есть в доме, можно ли их надёжно спрятать и на сколько их хватит. Он мысленно всматривается в лица детей и умоляет их выжить…

С каждой беззаботно брошенной комэском фразой, с каждым сочувственным взглядом через плечо боль и тоска этого человека штормовыми валами обрушивались на Бродова. В своём нынешнем предобморочном состоянии он ощущал это с такой отчётливостью, как будто был прирождённым оператором. Николай Иванович, в свою очередь, сочувствовал лётчику всей душой. Ему была знакома мучительная ситуация, когда не находишь способа защитить от смертельной опасности тех, за кого несёшь ответственность. Однако он не находил другого способа поддержать лётчика, кроме поддержания беседы на любую отвлекающую тему. И знал при этом: единственное, что действительно помогало Змеевскому отвлечься от мыслей о семье, была мечта о фронте. Он рвался на фронт всем сердцем, он писал рапорты и слышал от комполка те же слова, что Бродов говорил своим подчинённым: «Здесь тоже нужны люди. Сейчас везде — фронт». Однако Николай Иванович был уверен, что упорный и целеустремлённый комэск рано или поздно добьётся своего. Любой ценой.

— Нет, кроме шуток. Нашему полку повезло с врачом. Показал себя отличным специалистом, внимательным, заботливым. Профилактикой занимается, питание наладил на высшем уровне, местное население лечит — помогает налаживать контакт…

Лётчик будто намекал Николаю Ивановичу: мол, заехал бы ты, мил человек, к нам в полк, и наш доктор научил бы тебя летать, не морщась. Абсурд, конечно. Да и комэск вряд ли серьёзно относился к собственной болтовне. Но Бродову пришла в голову полезная идея. Он открыл планшет, взял карандаш:

— Как зовут вашего доктора? Связь у вас там устойчивая? Радировать, если что, без затруднений? Хорошо.

Как же весело мы встречали Новый, 1942 год!

Вообще-то я впервые в жизни встречала Новый год. Дома по старой памяти праздновали Рождество. Ёлку не ставили: запутались, можно ли, нельзя, а если можно, то когда. Бабушка старалась сготовить что-нибудь вкусное, не будничное из тех простых продуктов, что сумели запасти. Но всё делалось — и готовка, и стол — тишком, тайком, полушёпотом, заперев на щеколду дверь, задёрнув занавески. И знали, что все сейчас сидят празднуют, но никому не сознались бы. Оттого настроение получалось печальное, бабушка тайком утирала слёзы, вспоминая радость и благополучие молодых лет.

На Новый год мать, иногда и отец ходили в клуб. Там наряжали большую ёлку и детей со всей деревни приглашали днём — посмотреть. Меня не впечатляло тяп-ляп и кое-чем украшенное крупное дерево: будто его мало, что убили, так ещё мусором забросали. На новогоднюю ночь меня не брали, а укладывали спать. На следующий день никаких впечатлений о торжестве, кроме головной боли, у родителей и не вытянуть было. В других деревенских праздниках дети участвовали: на Первомай, на 7 Ноября, на свадьбы накрывали вскладчину столы. Но меня эти общие посиделки скорее пугали и тяготили, чем влекли: сначала — скучные официальные речи, потом — неразборчивый застольный гул с сосредоточенным чавканьем и звяканьем бутыли о стопки, ещё позже — пляски, гармошка, ругань, ссоры, драки. Бывало порой и весело, и захватит тебя, но без радости всё — скорее надрывно как-то. Лучше — простые, будничные посиделки, где и «Барыню» попляшешь, и подтянешь песню, и уйдёшь — никто не в обиде.

Вот в ленинградской коммуналке я впервые попала на весёлый праздник. И Ноябрь там гуляли культурно, и Новый год: публика интеллигентная. Ёлка сияла огнями, на ней висели сказочной красоты игрушки, каждая — крошечный шедевр, произведение искусства, по моим понятиям, особенно — стеклянные. Всё вместе нарядно — не наглядишься. Но мы с матерью ещё мало кого хорошо знали, держались на отшибе, и нас народ слегка сторонился, хоть и пригласили. Ощущение, что я тут чужая и лишняя, прошло к весне, с соседями я стала чувствовать себя свободно, однако сознавала, что не ровня им — необразованная девчонка, — и помалкивала большей частью, общих разговоров, общих развлечений сторонилась: стыдилась, что всё, им привычное, для меня внове.

7 ноября 1941 года грозное время превратило в суровое торжество.

Под Новый год же настроение совершенно переменилось. Наши ещё в начале декабря перешли в контрнаступление, наши гонят врага от Москвы, наши освобождают родные города и сёла. Значит, не за горами время, когда сбудутся довоенные обещания руководителей государства и воплотятся в жизнь планы наших военачальников: все пяди родной земли будут возвращены, и боевые действия пойдут на чужой территории. Казалось, исчезла тяжесть, давившая на грудь, и стало легче дышать. От этого хотелось и смеяться, и петь; и любовь ко всем, с кем свела судьба в заброшенном среди гор селении на далёкой границе, так и рвалась из груди.

Да, мы уже не в теплушке, затерянной среди бескрайних равнин, неприкаянные, бесполезные, не находящие себе места и занятия в большой войне. Каждый занят делом по самую макушку, у каждого — своя ответственная задача. До полной победы над фашистами ещё далеко, поэтому вся наша поисковая деятельность придётся как нельзя кстати, её рано сворачивать, а надо, напротив, вовсю развивать. Мы знаем теперь, чем должны послужить Родине, и стараемся, готовимся, не щадя сил.

Часто я, вспоминая те несколько первых месяцев в Лаборатории, говорю «мы». Это — от того, что я тогда и не отделяла себя от коллектива Лаборатории. Мне представлялось: у нас общее дело, общие интересы, стремления, общие успехи и неудачи, радости и огорчения, единая судьба. Должно быть, я и товарища Бродова включала в это единое «мы», и Нину Анфилофьевну включила бы, окажись та с нами в вагоне. Любые личные события, любые разногласия представлялись второстепенными, когда каждый стоял перед лицом общей судьбы, когда ледяные вдохи и огненные выдохи этой общей судьбы переживала одновременно вся страна…

В ту новогоднюю ночь не случилось ничего судьбоносного, кроме неброского, необоснованного ощущения счастья…

За пару дней до Нового года Николай Иванович вернулся из Москвы и навёз гостинцев. Он летал на совещание, как обычно, военным самолётом. Мы вначале и не обратили внимания на гостинцы. Обступили товарища Бродова и расспрашивали наперебой: как там? Тот отвечал усталым голосом, но с охотой: он был вдохновлён общим положением дел, и своей поездкой, и самой встречей с городом.

Из продуктов, им привезённых, и тех, что были, получился настоящий праздничный стол, но главное: Николай Иванович привёз патефон и пластинки! Наконец у нас будет настоящая музыка и танцы! Девчонки бросились бы его целовать, если бы в Лаборатории хоть капельку допускались подобные фамильярности. Но не допускались. Поэтому мы на радостях прыгали, хлопали в ладоши, обнимали друг дружку и целовали ящик с патефоном. Николай Иванович лишь скупо улыбнулся, но надо было быть слепой, чтобы не заметить по глазам, насколько он доволен произведённым впечатлением.

Я решила, что музыку Николай Иванович привёз свою, из дома. Носитель музыкального звука вбирает тонкие энергии, как губка. С чужой вещью, неизвестно где пылившейся и кого развлекавшей, не станет так светло и уютно, как стало в общей комнате — она же столовая — нашего временного дома, когда только ещё поставили патефон на почётное место и положили рядом солидную стопку пластинок. К патефону московского «Тизприбора», как выяснилось позже, прилагались просто отличные иглы, и он давал очень хороший звук. Большинство пластинок были в прекрасном состоянии, не затёртые.

Я шепнула Лиде:

— Как думаешь, свой?

— Думаю, да.

Наши впечатления совпали. Хорошо.

— А пластинки?

— Тоже. Что такого?

— По ощущению — да. Но там сколько танго, фокстротов! Рио-рита… Это молодёжь танцует. Зачем ему?

Лида нахмурилась.

— Городские… в столицах это и раньше танцевали, — ответила подруга сухо.

Ей не понравилось, что я обсуждаю Николая Ивановича в таком вольном тоне. Но я не отставала: не люблю, когда интуиция и разум расходятся во мнениях, и всегда стараюсь докопаться до общего знаменателя.

— Может, и раньше. Но пластинки-то все — тридцатых годов.

Я не договорила того, что прозвучало бы совсем уж неуважительно. Лидок и так поняла: если очень напрячь воображение, можно себе представить, как товарищ Бродов принимает дома гостей. Но и что же, он заводит Рио-Риту, и все эти пожилые люди, его гости, начинают отплясывать? Ерунда какая-то.

Лида волей-неволей задумалась.

— Там только песни. Нет ни одной мелодии без слов.

Вот теперь всё сошлось!

— Лидок, золотце, когда ж я стану такой умной?!

Может же человек не танцевать вовсе, а только слушать песни. И гостей ему для этого не надо звать.

Вот ёлочных украшений не нашлось, но никого это особо не огорчило. А уж когда мы вечером тридцать первого расставили по столу сразу три керосиновые лампы, собранные по разным помещениям, и ещё одну — на отдельном столике с патефоном, а в печи ярко разгорелся уголь, в большой комнате сразу стало нарядно, празднично и слегка таинственно, как положено в Новый год.

Тридцать первое декабря — обычный рабочий день. Товарищ Бродов разрешил закончить занятия только на час раньше обычного — и только нам, девчонкам, чтобы успели всё подготовить к двадцати трём тридцати. Получилась сумасшедшая радостная спешка. Когда привычные дела делаешь в бешеном темпе, они забирают всё твоё внимание, и сознание, освобождённое от тяжкой обязанности контролировать само себя, входит в размеренный ритм — сродни трансу. Мы работали в приподнятом настроении, которое попало в трансовый резонанс и многократно усилилось.

Мы успели минутка в минутку. И приодеты, и волосы вымыты. Уютно светят лампы. Для них на столе еле нашлось свободное место среди блюд и кастрюль с варёной картошкой, щами из верхнего капустного листа и сушёных грибов, омлетом — настоящим, а не из яичного порошка, макаронами с американской тушёнкой, сладкими галетами и другими разносолами, частью определённо купленными на рынке за баснословные деньги. Мы думали поразить мужчин, и те, конечно, оценили наши старания, но сами поразили нас ещё больше: форма ослепительно отглажена, сапоги ослепительно начищены, пуговицы и пряжки натёрты до блеска, щёки и те поблёскивают — так гладко выбриты, и от кого-то — лёгкий аромат одеколона.

Ещё в гости пришли наши преподаватели, квартировавшие в селении на равнине. Это событие добавило торжественности всему происходившему: какой же праздник без гостей?!

А вот сюрприз, казалось бы, абсолютно невозможный: вдобавок к водке несут бутылку шампанского! И Николай Иванович с деланой будничностью объявляет, что выпить шампанского можно даже операторам, но не более трети бокала, не то опьянеем — с непривычки и из-за условий высокогорья. По правде, бокалов у нас нет — только большие толстостенные стаканы, которые пришлось срочно достать из буфета. А я-то ещё ни разу в жизни не держала во рту вина! И помалкиваю, чтобы товарищ Бродов не передумал, и молю мысленно остальных: забудьте про меня, только не спрашивайте, можно ли Тасе, налейте молча, как всем!

Радио отчаянно шипит, сигнал уплывает, и приходится его с сожалением выключить. Мы поглядываем на часы, чтобы не пропустить заветное время. Наш руководитель успевает произнести тост — целую речь — за Сталина и за грядущую победу. В моей памяти вспыхивает яркий образ человека, который стоял за моей спиной, которого я чувствовала так хорошо, будто жала ему руку и смотрела в глаза; человека с мощной энергетикой и ещё более мощной защитой включением. Теперь он как будто присутствует в комнате вместе с нами. Дружно встаём, с грохотом отодвигая стулья.

Кричим «ура!» и тянемся стаканами — мне тоже достался! — через весь стол друг к другу, чтобы сдвинуть их вместе одновременно. Удалось. Стук превращается от нашего горячего желания в хрустальный звон. Вот оно, шампанское. Я не тороплюсь выпить: надо же распробовать! Острые иголочки пузырьков щекочут язык и нёбо, во рту и сладко, и кисловато, и терпко одновременно. Вкуснота!

— Шампанское надо пить целиком в Новый год — на удачу, — шепчет Сима. — Тем более за такой тост. Нельзя оставлять.

Жаль. Я собиралась растянуть удовольствие. Но, по правде, залпом удовольствия ещё больше!

Неожиданное головокружение. И ощущение, что весь мир искрится, всё в нём легко и просто, что радость, овладевшая сердцем, теперь останется навсегда. И все, кто есть вокруг, улыбаются лично мне, и я всех люблю. И испытующий, в самую душу проникающий взгляд зелёных глаз, обведённых тенями от неизбывного переутомления — уже почти родных глаз…

Внимание, Тася! Берегись!!

Во-первых, меня повело. Чувства под действием незнакомого вещества разбухли, как тесто от дрожжей, и полились через край.

Во-вторых, для всех, может, и просто подарок, но мне Николай Иванович устроил с помощью этого шампанского очередную проверку. И я её пройду.

Берём контроль над лицом и глазами — чтобы не разъезжались в разные стороны и не закатывались блаженно под веки. Движения рук и осанка. Берём контроль над чувствами. Люблю я всех присутствующих? Люблю. Почти всех. Любят они меня? Безусловно. Это естественно, и нечего приходить от этого в слюнявый щенячий восторг. А теперь восстанавливаем контроль над энергетикой. Ну-ка: вдох — выдох — пауза, вдох — выдох — пауза, вдох… Вот так. Новое вещество в организме — само по себе, я — сама по себе. Мне и без вашего шампанского, Николай Иванович, было весело. И сейчас поводов для радости без него довольно.

Теперь смотрим на часы. Выпили ровно в полночь, опьянение наступило практически сразу, сейчас — семь минут первого. Прошли семь минут нового, 1942 года. Не так быстро справилась, как бы надо. Но дров не наломала. И по поводу маленькой победы над одной третью стакана шампанского тоже не впадаем в щенячий восторг. Хорошо бы самой заметить подвох и остановиться, но мне подсказкой стал пристальный взгляд руководителя. Испытание, считай, наполовину провалено. Так-то!

Товарища Бродова с его испытующим взглядом я не выпускала из внимания, пока поспешно брала контроль над новым для себя состоянием опьянения. Так мы и играли в переглядки, якобы скрытные, но обоим заметные. Я чувствовала себя по этому поводу довольно глупо. В конце концов, решительно вздёрнула нос и отвернулась: я справилась с задачей как сумела, а вы думайте что хотите. Но не выдержала и вновь скосила глаза на руководителя. Николай Иванович медленно наклонил голову, утвердительно прикрыв веки: мол, принято, прошла проверку.

Тут Сима взяла слово для нового тоста и переключила наше внимание на себя. Ох, Симка, а случайно ли ты мне под руку шепнула, чтоб выпила залпом? Влистила ты товарищу Бродову! Сравнение развеселило меня, оживив приятные воспоминания о наших карточных баталиях в теплушке. Ох и шулерская у нас, товарищи, игра!

Настроение у меня в итоге только поднялось: справилась же худо-бедно, и сам товарищ Бродов одобрил. И Симку расколола! Вспомнилось: «Интересная у нас с тобой работа, а, Таськ?» Между прочим, в тот вечер я впервые услышала, как наш вечно озабоченный и насторожённый руководитель смеётся от души и шутит сам.

Стали петь песни — не вполголоса, как давеча в поезде, а громко, дружно, самозабвенно. Даже Николай Иванович присоединился к нам. Он знал такие красивые, протяжные старые песни, от которых, как выяснилось, и Лида, и Женя, и кое-кто из наших военных тоже знали слова, да не все. Я тоже знала и любила кое-какие старые, деревенские песни, то есть народные: старушки по завалинкам певали, бабушка напевала за штопкой. Но из моих северных краёв больше никого в группе не случилось — некому подтянуть.

И наконец — танцы. Я ждала их с нетерпением, как все, хотя умела плясать только по старинке. Вначале как раз поставили «Барыню». Тут оказались мастерами Саша Ковязин, Лида и я. Ох, мы и разошлись, и других завели. Потом сразу «Русскую». Под «Светит месяц» Лида меня схватила за руку, и как мы заплясали вдвоём по широкому кругу — расступайся, народ!

Ну а дальше — всё мимо: на вальс, на танго, на фокстрот меня приглашать без толку. Я тихонько ретировалась в тень и оказалась под прикрытием товарища Бродова. Тот устроился в отдалении от стола, над которым витали клубы табачного дыма, и рассеянно наблюдал за танцующими. К нему подсели побеседовать наши учителя, но скоро один за другим ретировались в приготовленную для них гостевую комнату — отдыхать.

Ребята поочерёдно приглашали девчонок. Девчонки танцевали и шерочка с машерочкой, потому что мужчины часто отходили к столу — подымить, а то — в наш тенистый уголок — поговорить с Николаем Ивановичем о войне, о перспективах развития нашего контрнаступления, о новых самолётах, танках, орудиях, производство которых налаживается в глубоком тылу.

Я отсиживалась не долго. Та же Лида меня отыскала и потащила с собой — разучивать вальс.

— О, сестрёнку чуть не забыли! — нетрезвым голосом воскликнул, заметив это, Геннадий.

Так сложилось уже по прибытии на место, что наши военные стали звать меня «сестрёнкой». Я — тощенькая, небольшого роста — казалась ещё моложе, чем была на самом деле. На роль девушки, с которой имеет смысл пофлиртовать, я определённо не годилась, а вот участие и готовность оказать покровительство, как видно, вызывала…

Между прочим, мне привелось наблюдать в детстве, благодаря простоте нравов и открытости деревенской жизни, самые разные стадии и нюансы отношений между парнями и девушками. И я довольно скоро приметила, что отношения в тесном коллективе Лаборатории развиваются согласно какому-то другому, не знакомому мне сценарию. Точнее, не развиваются. Молодые мужчины и девушки с удовольствием флиртовали, но никто никому не делал особых знаков внимания. Если девчонки и пытались проявить какие-то предпочтения, то ребята упорно и стойко не замечали этих попыток.

Думаю, наши военные получили на сей счёт жёсткие указания руководителя. Когда все друг у друга на виду, любые ухаживания оборачиваются завистью, ревностью, конкуренцией. Далее — как снежный ком — ссоры, разборки, обиды, взаимное вредительство, ну в деревне — ещё драки и прочий мордобой. Нельзя было такого допустить даже в минимальной мере. Возникни у кого по-настоящему глубокие и серьёзные чувства, их бы запретами не остановить: они бы всем стали заметны. Тогда и вопрос решался бы иной и по-другому. Но не возникли…

А может, всё дело в том, что в Лаборатории культивировалось подчёркнутое отношение к операторам как к белой кости, а к операторам поиска — как к элите элит. Кому из мужчин понравится всерьёз ухаживать за девушкой, положение которой в группе заведомо выше его собственного?

Как бы то ни было, ребята и девчонки общались мирно, весело и дружно.

Когда Лида повела меня разучивать вальс, я оглянулась на Николая Ивановича: не против ли он? Дело в том, что, по легенде, мне не положено уметь танцевать европейские танцы. Если впоследствии кто-то возьмётся обучать меня им, то не должны проявиться сформированные ранее механические двигательные привычки. С другой стороны, никто не знает моей легенды, даже Лида пока не знает. Пока ещё никому из группы вообще не положено знать, что для меня разработана легенда. И маршрут внедрения… Тем не менее руководитель не сделал мне никакого запрещающего знака.

Я так старалась, и Лидок так старалась меня научить, и мы обе так хохотали над моими неумелыми шагами, что каждому захотелось попробовать себя в роли учителя танцев. А поскольку мелодии ставили разные вперемешку, то и шаги я разучивала то вальса, то танго, то фокстрота. Причём надо иметь в виду, что мужчины были навеселе. Я страшно запуталась. Думаю, что Николай Иванович потому и не запретил мне поучиться, что прогнозировал именно такое развитие событий. Крепко врезалось в память только одно: если тебя, как бы криво ни шагала, на последнем аккорде сильная рука подхватывает под поясницу, приподнимает и заставляет таким образом выгнуться, почти коснувшись волосами пола, значит, звучало танго.

Ребята быстро наигрались в учителей, да и я подустала бессмысленно тыкаться в разных направлениях, не понимая толком, что требуется. Все нахохотались, включая меня, — и довольно. Только Саша — неторопливый, обстоятельный, и наиболее трезвый из мужчин, задался целью добить со мной вальс. Он взялся подбирать и ставить пластинки. Уже с третьей мелодии я закружилась как надо. И тут совершенно отчётливо почувствовала мысленный приказ: «Достаточно!»

Я торопливо пискнула, что не могу больше, загоняли, ноги отваливаются, и ретировалась в тенистый уголок. Ноги, правда, забила. Плюхнулась на стул и осторожно покосилась на Николая Ивановича.

— Я не слишком увлеклась?

— Не слишком, — заверил тот насмешливо и добавил уже серьёзно: — Самое главное: смотри в глаза партнёру. Это очень информативно. И полезно.

Сегодня я усердно смотрела не партнёрам в глаза, а под ноги или в стенку, считая такты… Неужели всё время смотреть в глаза? Это же неловко. И неуютно.

Николай Иванович внезапно легко выбрался из кресла и подал мне обе руки:

— Давай покажу!

Я протянула ему руки и не успела встать со стула, как он поднял меня, словно пушинку.

— Смотри мне в глаза и забудь о шагах: это моя забота.

Он спокойно завладел моим взглядом. Мягко улыбнулся, и, хотя глаза его оставались серьёзными и холодными, как обычно, я буквально провалилась в немое общение. Не было ни привычных мне чётко «слышимых» мысленных формул, ни мыслеобразов, ни считывания эмоций. Мы вышли на какой-то другой уровень. Звучала медленная мелодия. Николай Иванович вёл меня довольно просто, но мы и кружились, и по прямой шли, и куда-то вбок. Я ни разу не сбилась. Параллельно в моё сознание ничем не ограниченным потоком лилась информация. В тот момент я могла бы ответить на любой вопрос о самом товарище Бродове и о тех знаниях, что хранятся в его голове. Однако именно в тот момент я не имела ни малейшего желания задаваться вопросами и искать ответы, поскольку и так знала всё. Открытая тогда информация поныне со мной, и я получу любой ответ, если, конечно, задам правильный вопрос.

Сознавал ли он, насколько глубоко открывает мне доступ в своё сознание? И если да, то зачем он так рисковал? Я не знаю до сих пор. Я почему-то боюсь узнать.

Но как же мне пригодился впоследствии тот урок, преподанный товарищем Бродовым! Всякий раз танец глаза в глаза приносил плоды, многократно превосходившие ожидания…

Понятное дело, Николаю Ивановичу пришлось после этого потанцевать с каждой из девчонок, что их несказанно порадовало.

Новый год не у одной меня остался в памяти тёплым лучиком счастья.

Николай Иванович переоценил свои силы, когда спланировал деятельность на два фронта: руководство лабораториями и организацию засылки первой партии разведчиков с нейроэнергетической подготовкой. Пришлось часто летать. Он пользовался специально данным ему правом в любой момент запрашивать самолёты из авиационных частей, находившихся в ведении НКВД. Гонять ради одного человека крупный комфортный транспортник никто бы ему не позволил. Оставалось садиться в кресло штурмана многоцелевых Р либо забираться в Пе-2.

Полёт длился часами, потом — посадка для дозаправки или смены машины — и дальнейшее многочасовое испытание. Холод, болтанка, перепады давления; плохой вестибулярный аппарат, давний порок сердца. Он каждый раз прилетал больным, с трудом скрывал это и не менее суток приходил в себя. Вдобавок группа в данный момент дислоцировалась в горной местности. Высота — около трёх тысяч. Молодёжи — хоть бы что, а Николай Иванович замечал нехватку кислорода, и привыкание не наступало.

Одно дело — время от времени бросить небрежно: «Девчонки, подлечите: что-то сердце шалит, что-то голова разболелась». Никто не воспринимает этих сеансов исцеления всерьёз, кроме Лиды и Жени. Остальные принимают за чудачество здорового в целом человека — что ему и требовалось. Совсем другое дело — тяжёлые, сутками длящиеся скачки кровяного давления с ломотой под лопаткой, с изнурительными головными болями, с продолжительными головокружениями — до темноты в глазах. Стоит всей этой симптоматике «всплыть», стоит кому-нибудь узнать, как часто товарищ Бродов находится, по сути, в нерабочем состоянии — информация тем или иным путём уйдёт наверх.

Взять, например, чудесную девушку Серафиму. Если ей ничто не мешает помогать Николаю Ивановичу наблюдать за её собственными подругами, товарищами по работе, то что же ей помешает информировать более высокое начальство о жизни и деятельности самого Николая Ивановича? О врачах, к которым стройными рядами ходит лечиться весь высший комсостав ведомства, и говорить не приходится.

Наверху же, получив информацию, не станут разбираться, какой объём работы и какого качества товарищ Бродов фактически успевает выполнить — даже в те часы и дни, когда ему представляется гораздо более предпочтительным лечь и умереть. Велика вероятность, что из самых добрых побуждений его отстранят от руководства лабораториями, но назначат консультантом. И останется ему, отдохнувшему и окрепшему, сцепив зубы, наблюдать, как «новая метла» перекраивает, неизбежно рушит и выметает в качестве устаревшего хлама всё, им созданное.

Так что с недавних пор Николай Иванович стал изменять старой доброй привычке к максимальной открытости личной жизни: стал недомогания свои — оптом и в розницу — скрывать. Мера вынужденная и сугубо временная.

Следовало скорее воссоединить две группы. Нужно было в кратчайшие сроки осуществить заброску Таисии. Уже давно было принято решение, что Игорь пойдёт отдельно и совершенно другим путём. Тасе хватит пары месяцев, чтобы завершить подготовку. И между прочим, коридор, который для неё тщательно спланировали, не вечен. Война наползает и с востока, и с юга. Положение может в одночасье перемениться.

Николай Иванович провёл все необходимые консультации и согласования, и срок начала операции был определён. Нелегальщики начали подготовку обеспечения…

— У нас она получит псевдоним Немезида.

Бродов недоумённо поднял брови. Могущественная богиня справедливости и возмездия? Почему?

— Какая ж из Таськи Немезида?!

Собеседник отмахнулся:

— Не обращай внимания! Никакого особого смысла. У нас своя система присвоения псевдонимов. Тебе раскрыть не имею права: «Особая важность».

Что ж, были и у Николая Ивановича секреты под грифом «Особой важности», которых он не мог раскрыть соратникам из управления нелегальной разведки. Немезида так Немезида.

* * *

Раз в неделю кто-нибудь из наших военных ездил в райцентр за продовольствием, углём и множеством бытовых мелочей, которые имеют свойство быстро расходоваться. Мы жили скромно и экономно, однако всё действительно необходимое получали со спецсклада регулярно. Ребята привозили и газеты. Таким образом, у нас была относительно свежая пресса — как местная, так и центральная.

Моё время было забито до отказа, и сон — по часам: мне категорически запретили недосыпать. «Ты работаешь, главным образом, головой. Ничего ты толком не усвоишь и не сделаешь, если голова не будет ясной!» Так что я не успевала читать газеты. Но самыми интересными новостями, а также историями от фронтовых корреспондентов со мной делились девчонки.

Где-то в конце января приходит ко мне Лида с газетой в руке. Глаза подозрительно блестят: не то на мокром месте, не то, наоборот, от радости какой-то, энтузиазма. Протягивает мне «Правду», раскрытую на развороте. В фокус внимания сразу попадает большая фронтовая фотография, а под ней напечатано стихотворение.

— Прочти!

Я взяла газету из рук подруги и прочитала на одном дыхании стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Своим чеканным ритмом, своей зовущей, требовательной интонацией стихотворение затягивало, от его смысла захватывало дух.

— Оставишь? Я перепишу.

Удивило, что Лида неделикатно стоит над душой и наблюдает мою реакцию. На неё не похоже. Хотелось потом, в одиночестве, прочитать ещё раз от начала до конца, вникая в каждое слово. И ещё раз — вслух, с выражением, чтобы зазвучало, как музыка. А тогда уж оно и наизусть запомнится…

— Тась, включись! — нетерпеливо потребовала подруга.

Вот чего она ждёт. Регистр восприятия переключился сам собой, и газета будто полыхнула в моих руках. Как я сама не заметила?! Стала читать с начала. Сердце бешено заколотилось от такого реального прикосновения к чуду.

— Он что, из нас?!

— Потенциальный оператор…

— Действующий!

Лида с сомнением покачала головой:

— Вряд ли. Я прощупала. Не похоже.

Я молча вернулась к тексту. И чем дальше бежала по строчкам, тем сильнее колотилось сердце, тем яснее становилось узнавание.

— Лидок, это наша волна! Это то, чего мне… чего нам не хватало седьмого ноября. Помнишь? Будь у нас тогда этот текст… Он как ключ.

— Ключ к чему? — спросила Лида напряжённо.

Она тоже старалась понять, что же такое мы держим сейчас в своих руках. С какой целью это создано и как работает.

В моей голове ответа на Лидин вопрос не было — он выпалился сам собой:

— Ключ к нашей волне! Не той, на которой мы обычно работали «помощь фронту», а именно той, что поймали седьмого. Защита через сердечную чакру.

— Таська, давай называть вещи своими именами: защита любовью.

Я промолчала. Мне слово «любовь» казалось далёким и не совсем понятным. С чакрами куда проще.

— Да. Лидок, с таким ключом, да с нашими силами…

— Ты помнишь, что нам запретили работу с Великими энергиями? — строго напомнила подружка.

Ещё бы! В начале декабря — сразу после того, как разгром фашистов под Москвой стал необратимым, Николай Иванович собрал нас вместе. Официальным тоном и совершенно серьёзно он выразил нам благодарность за ту помощь, которую мы оказали в самый трудный период, когда Отечество находилось в смертельной опасности. Мы с девчонками страшно смутились, только Игорю хоть бы что: он, казалось, принял слова руководителя как нечто само собой разумеющееся. «Но теперь, — продолжил товарищ Бродов, — перед вами стоят неотложные задачи, которые требуют полного сосредоточения всех ваших сил». В общем, он запретил отвлекаться на любые внеплановые занятия. А особенно запретил рисковать и «светиться» перед врагом.

— Наберусь смелости, — сказала я, — пойду к товарищу Бродову и прямо спрошу его про Константина Симонова!

— Чтобы он снял запрет и разрешил работать со стихами как ключом к Великим энергиям?

— Запрета точно не снимет, — вздохнула я. — Мне интересно: вдруг этот поэт — тоже сотрудник нашей Лаборатории? Ну вдруг?

— Вряд ли, — опять покачала головой Лида. — Поэт не может сочинять по приказу, ему нужно вдохновение. Почему каждый одарённый человек должен обязательно быть сотрудником Лаборатории?

— Наверное, не должен, ты права. Просто нас мало. Так хочется, чтобы все знали друг друга и держались вместе!.. Ой, Лидочка, всё забываю спросить: зачем вы с Игорем меня тогда сканировали, в поезде? Помнишь, товарищ Бродов вызвал тебя…

— Конечно, помню, — перебила подруга и пожала плечами: — Да я сама не поняла зачем. Он попросил прокачать каналы — проверить на проводимость, на объём потока. Блокировки поискали… Я не поняла, почему это нужно было делать втайне от тебя. А Игорь, по-моему, тогда уже решил, что тебя будут готовить к нелегальной работе, зауважал тебя.

— Да уж!

Мы дружно рассмеялись.

Лида оставила мне газету, и я, отложив все дела, села переписывать стихотворение Симонова и учить наизусть.

Позже Женька, которая томно бродила с газетой и глазами на мокром месте, сказала:

— Девочки, представляете, сколько женщин, кто прочитает, захотят это сделать?!

Что именно сделать, нам не требовалось объяснять. Мы честно представили.

— Каждая, — ответила Лида, — и не только жена, невеста. И мать, и дети, у кого отцы воюют.

— Именно! — воскликнула Женька и добавила мечтательно: — Вот бы тех, кто захочет, научить!

— Не все же со способностями, — рассудительно заметила Лида.

— Было бы желание. Хватит и самых-самых минимальных. Надо бы вообще всех учить с детства, как грамоте. Нейроэнергетическая грамота. Вот поэтами, писателями становятся единицы, у кого способности. Но читать и писать умеют все!

— Девушки, готовьтесь, сегодня внеплановый банный день. Мужчины уже топят баню. Вы — первые, потом — мы. Завтра медосмотр всего личного состава. Приедет доктор.

Военврач был молод: не разменял четвёртого десятка. У военврача было располагающее, открытое лицо, а в глазах плясали весёлые искорки. Выражение лица — спокойное, серьёзное, подобающее профессии, только вот… искорки.

— Товарищ майор государственной безопасности…

— Отставить, товарищ военврач, — приветливо сказал Бродов. — Меня зовут Николай Иванович. Так и обращайтесь. Вы здесь по моей личной просьбе. В подразделении сложилась такая ситуация: медсёстры есть, а доктора нет. У меня люди выполняют очень ответственные задания. Мне вас рекомендовали как добросовестного, знающего врача. Прошу провести полный медосмотр личного состава.

Все оказались в целом здоровы, как и следовало ожидать. С особым вниманием Николай Иванович выслушал заключение по Таисии. Выяснилось, что в её случае астеническое телосложение не помешало формированию сильного, закалённого организма и устойчивой нервной системы с равновесием процессов возбуждения и торможения. Пубертатный период ещё не наступил, но есть все шансы, что девочка войдёт в него достаточно легко и переживёт без существенных физических проблем и эмоциональных сдвигов. Именно то, что Бродов хотел узнать и надеялся услышать! Врач, естественно, не в курсе, что девочка — один из ключевых сотрудников подразделения. Так, сиротка, чья-то родственница.

Несмотря на весёлый нрав, доктор оказался внимательным и дотошным в том, что касалось дела.

— Николай Иванович, вы просили провести полный медосмотр личного состава. Поэтому разрешите, я осмотрю и вас, — предложил он.

Бродов махнул рукой:

— Это лишнее.

И тут военврач третьего ранга проявил неожиданную настойчивость:

— Извините, товарищ… Николай Иванович, можно уточнить: у вас есть лечащий врач? Вы наблюдаетесь у кого-то регулярно?

Возможно, он почувствовал слабину: неуверенность, когда Бродов отказался от осмотра. А может, Змеевский ему что-то шепнул перед командировкой? И Николай Иванович, вместо того чтобы соврать и отвязаться, ответил правдиво:

— Не люблю, товарищ военврач. Наговорите сейчас с три короба, Америки не откроете, пропишете покой и демобилизацию. Всё равно не выполню.

— И всё-таки я бы настаивал на осмотре. Разрешите объяснить!

Молодой доктор был увлечён своей профессией и тонкости субординации вежливо отодвинул в сторону ради выполнения того, что полагал своим долгом. Одежда из званий и должностей не мешала доктору нащупать под ней живого человека, а нащупав, далее иметь дело только с ним. Незаметно и само собой так получилось, что ничего не остаётся, как успокоиться и довериться.

Бродов был удивлён, сколь многое можно узнать о состоянии здоровья человека, основываясь лишь на результатах внешнего наблюдения. Век живи — век учись. Выплыл даже лёгочный процесс, благополучно зарубцевавшийся тридцать лет назад. Оставалось подтвердить догадки врача, согласиться на полноценный осмотр и выслушать по его результатам тревожные прогнозы, дополненные подслащенной пилюлей рекомендаций. Тут чуда не произошло: доктор действительно Америки ему не открыл. Правда, научил паре-тройке дельных и выполнимых приёмов саморегуляции в полёте.

Бродов достал стаканы и коньяк. Удивил гостя такой роскошью. Врач, деликатно глянув вскользь, оценил, сколько хозяин налил себе, убедился, что чуть на донышке, и промолчал.

— Скоро обед, девушки уже готовят. Пока — аперитив. Товарищ военврач, вы какой институт окончили? — наконец задал Николай Иванович вопрос, давно его занимавший.

— Второй Московский государственный медицинский институт, — с гордостью отрапортовал собеседник.

— В сороковом году?

— Так точно! — ответил доктор с весёлым удивлением.

— Первый выпуск авиационных врачей?

— Так точно!

Николай Иванович удовлетворённо кивнул.

— В своё время я был одним из инициаторов создания вашей кафедры. Или уже факультет? Врать не стану: это детище не вынашивал и не рожал, но активно участвовал в зачатии.

Доктор рассмеялся.

Ещё в период службы в Генштабе Николай Иванович активно поддерживал и продвигал идею систематической подготовки врачей для военной авиации; к тридцать девятому, когда её воплотили в жизнь, он был занят уже совсем другими делами. Хоть вклад и не велик, но до чего же приятно пожинать реальные плоды!

— У меня, товарищ военврач, вот какое предложение. Если наши, ведомственные, эскулапы узнают, что я доверяю полковому доктору больше, чем им, — разобидятся, чего доброго. И на меня, и на вас. Так давайте это дело не афишировать. Вы выполнили задачу — осмотрели личный состав. Вашему комполка от меня — личная благодарность в письменной форме за то, что отпустил вас в наши края.

С этим предложением доктор не имел причин спорить.

Бродов спросил, как поживает комэск Змеевский. Собеседник помрачнел.

— Разжалован и отправлен на фронт.

— Штрафбат?

— Насколько знаю, просто рядовым в пехоту.

— За что?

Бродов уж догадывался.

— У него семья…

— Знаю, в Одессе.

— Он узнал, что семья погибла. Письмо, отправленное перед самой оккупацией, пришло с опозданием. Он просился на фронт — бить фашистов.

— Что же, комполка его так и не отпустил?

— Товарищ комполка сказал: мы должны быть готовы к войне с Японией, она не за горами, настанет наш черёд — где я тогда возьму людей. Но Змеевский не хотел ждать. Он стал хулиганить в воздухе.

— А именно?

— Пролетел над железной дорогой прямо перед паровозом и крыльями помахал. Поезд остановился, люди повыскакивали, побежали, думали: налёт. Движение нарушилось на несколько часов, пока выясняли. Это был не единственный случай.

Жестоко поступил комполка. Тем более что война с Японией не начнётся в ближайшее время. Та ждала взятия немцами Москвы, но не дождалась и отложила объявление войны на неопределённый срок. И всё же комполка можно понять: легче разбазарить личный состав, чем пополнить. Доктор отвлёк Бродова от горьких размышлений.

— Николай Иванович! — вдруг обратился он со звенящей в голосе решимостью, будто в ледяную воду прыгал. — Есть другой способ попасть на фронт? Я тоже написал несколько рапортов…

Бродов повторил вслух то, о чём только что думал. Поинтересовался:

— Ваши родные где?

Николай Иванович медлил отпускать доктора восвояси. Он так соскучился по простому, необязательному общению с приятным собеседником! Он и забыл, когда общался с кем-либо не по работе.

— В Москве. Брат воюет. Я боюсь, что и супругу призовут, а я так и просижу здесь… — Врач нахмурился.

— Давно женаты? — спросил Николай Иванович тепло.

— Ровно четыре года.

Бродов сам женился довольно рано и уважал мужчин, которые не стремятся избегать этой ответственности как можно дольше. Правда, оставшись вдовцом, он уж не хотел больше повторить опыт брака. А доктор любит свою супругу: вон каким грустно-мечтательным стал его взгляд. Бродов почему-то представил молодую женщину яркой внешности и с такими же озорными искрами в глазах, как у её мужа.

— Детей пока нет?

Собеседник отрицательно качнул головой.

Неясное предчувствие забрезжило на грани сознания. Ухватить его Николай Иванович не сумел, только возникла у него иррациональная уверенность, ни на каких логических построениях не основанная, что надо сделать доброе дело. Ему это совсем не сложно, а между тем в отдалённом будущем принесёт большую пользу. Кому — вопрос. Может, ему самому, может, близкому человеку — хотя кто для него близкий человек? А может, его душе? Не так важно, надо действовать.

— Супруга — тоже врач?

— Да. В настоящий момент работает в госпитале. Работала на эпидемии тифа, но, пишет, пока справились: зимой тиф не имеет активного распространения…

— Фамилию вашу носит? Как зовут? Хорошо. Я запомню. Уверен, что отлично подготовленные молодые специалисты нужны и в Москве. В городе полно эвакогоспиталей, донорских пунктов, не говоря о больницах. Кто будет работать, если все уйдут на фронт?

Николай Иванович со значением посмотрел своему собеседнику в глаза. Доктор понял и осторожно улыбнулся — не то смущённо, не то недоверчиво, набрал в грудь воздуха.

— Не надо ничего говорить! — остановил его Бродов.

Собеседник не послушался и снова вдохнул, собираясь что-то произнести. Поблагодарить или возразить? Николай Иванович не стал разбираться.

— Совсем ничего. Понимаем! — строго предупредил он и сел писать записку с благодарностью для командира авиаполка.

Доктор отбыл в расположение своей части. Прошёл день, другой, третий. Организм неожиданно забыл, что в настоящий момент живёт в условиях высокогорья. Бродов снова летел в Москву, и чувствовал себя при этом вполне прилично. Ай да доктор! За несколько лет интенсивного поиска сотрудников у Николая Ивановича, несомненно, обострилось чутьё на людей, нейроэнергетически одарённых. Недавний гость — из их числа. Место молодому врачу — в Лаборатории. Но незачем торопить события. До воссоединения Лаборатории, во всяком случае. Вернувшись из Казахстана в Куйбышев, Бродов заново наберёт в свой спецотдел оперативников, после чего даст команду на предварительное изучение и проверки кандидата. Пусть пока военврач третьего ранга приносит пользу Родине в медсанчасти авиаполка.

— Николай Иванович, разрешите обратиться с просьбой! — сказала я решительно.

Руководитель вопросительно качнул головой.

— Я хотела бы опробовать действие формулы самоликвидации.

— Это возможно? — повернулся товарищ Бродов к Михаилу Марковичу, делая вид, будто не знает ответа.

Михаил Маркович только накануне прилетел из Куйбышева.

— Да.

— Зачем тебе? — снова повернулся Николай Иванович ко мне.

— Я хочу быть уверена, что она сработает. Или уж не рассчитывать ни на какую формулу.

— А если она работает? Будешь рисковать почём зря? — демонстративно нахмурился руководитель.

— Нет. Взять и помереть из-за глупого риска — нет, это не интересно. Но я не хочу и излишне осторожничать.

Как всякий нормальный человек, я боюсь пыточной боли. И когда Николай Иванович предложил мне нелегальную работу, я честно представила, как, угрожая пыткой, от меня требуют информацию, и честно созналась: скорее всего, дам слабину. Замалчивать правду было бы просто нелепо. Николай Иванович тогда только рукой махнул: разберёмся. Потом мне пообещали, что дадут формулу самоликвидации. Это всё равно что пистолет, из которого можно застрелиться, чтобы не сдаваться в плен.

— На первое время у тебя будут карантинные заграждения. Тебя никто не считает никакими силами. А потом оглядишься, обживёшься…

— Вдруг что-то случится позже!

— Мы с тобой проработали ряд способов, как предупредить связника, как предупредить нас в экстренном случае…

— Я должна знать, что в самом худшем случае выход тоже есть.

— Да, это избавит тебя от страданий. Возможно — спасёт чьи-то жизни. Но ты должна понимать: твоя гибель ничего не решит. Все наши усилия пойдут прахом, твоя жизнь пропадёт зазря. Ты не имеешь права на провал! Ты должна жить, работать и решать все поставленные задачи.

Я промолчала. Всё сказанное я слышала не впервые. И товарищ Бродов напрасно делает вид, будто не доверяет моей осмотрительности.

— Выйди, — велел мне Николай Иванович. — Жди. Позову.

— Я так понял, вы тоже считаете, что ей нужно показать действие формулы? — строго спросил Бродов у психиатра.

— Да.

Он ожидал и этой просьбы со стороны Таисии, и её поддержки Михаилом Марковичем. И готовился к беседе. Но сам разговора не инициировал. Николай Иванович хотел проверить, кто из двоих затронет данную тему первым.

От пыток, от непредвиденных потерь самоконтроля, вызванных ранением или болезнью, Михаил Маркович в соавторстве с Бродовым разработал гениально простое и действенное средство — комплекс гипнотических внушений под условным названием «программа самоликвидации».

Таисия была первой, кому внушили формулу. Михаил Маркович мог поднять вопрос о проверке её действенности ещё до внушения, но молчал. Николай Иванович подозревал, что психиатр также изучает реакцию Таисии. И реакция последовала в свой срок. Это очень хорошо! Это означает, что девочка действительно готова умереть ради того, чтобы сохранить доверенные ей секреты. При необходимости она осознанно и решительно сделает последний шаг. Ожидаемо, запланированно и хорошо… Но от этого так защемило сердце…

Не дожидаясь следующего вопроса, Михаил Маркович приступил к разъяснениям:

— Во-первых, формула — её страховка. Она не сможет опираться на страховку, не испробовав её действенности.

Николай Иванович знал всё, что помощник сейчас скажет, и слушал вполуха, думая о своём.

…Да и пускай щемит, это тоже хорошо. Николай Иванович имеет право на обычные человеческие чувства, например привязанность к своим подопечным.

Девочка осталась сиротой. Когда она окажется там, ей необходимо знать, что здесь остались люди, которые испытывают к ней дружеские, товарищеские, отеческие чувства. Всё должно быть неподдельным, высшей пробы: Таисия считает любую фальшь. К счастью, она крепко сдружилась с девчонками-операторами. Ребята-технари относятся к ней с покровительственной симпатией и стали ей за старших братьев.

Что ж, и Николай Иванович, в принципе умевший брать чувства под контроль на стадии их зарождения, привязался к девочке — насколько полагал безопасным для себя и для дела. Но привязка, не обременительная для него, и девочке ничего не даёт. Он надеялся: будет достаточно того глубокого душевного контакта с Тасей, который он время от времени сознательно устанавливал, между прочим, безо всякой нейроэнергетики — одной лишь силой намерения и при помощи психологических приёмов, разработанных во второй лаборатории. Но, как только контакт разрывался, их общение снова подёргивалось тонким ледком недоверчивой отстранённости.

Настало время расплатиться за то, что у Таськи, по меткому выражению Михаила Марковича, «ампутировали» всех родных. Придётся разрешить самому себе относиться к девочке действительно по-отечески — и позволить ей почувствовать, что это так. Тогда она отправится в свой трудный путь с ощущением надёжной опоры — куда более надёжной, чем формула самоликвидации…

— В-третьих, я должен убедиться, что у неё получается. Если вы не хотите потерять в случае провала вместе с ней… кого-то ещё… Если не хотите, чтобы она мучилась…

Николай Иванович подобрался. Он подозревал, что с этой формулой не всё так гладко, что есть подвох, но Михаил Маркович гнул своё: всё продуманно, всё надёжно. И вот теперь психиатр выражает сомнение в собственном детище.

— Ты что-то внушил девчонке и не знаешь, как это сработает?!

— Я знаю, как это должно сработать. — Опять в голосе Михаила Марковича не хватает уверенности.

Николай Иванович собирался помолчать, послушать дальше, но не выдержал, ядовито поинтересовался:

— И часто ты так экспериментируешь?

Однако психиатр не стушевался.

— Николай Иванович, в данном случае речь идёт о предельных экзистенциальных категориях, о жизни и смерти. Психика может реагировать непредсказуемым образом: включаются все защитные резервы.

— Ты хочешь, чтобы девчонка применила формулу прямо сейчас, на пробу, потому что не уверен, что она сработает. А ты уверен, что сработает контрформула?!

Бродову приходилось сдерживать голос, чтобы не кричать: иначе Тася, ожидавшая за дверью, услышала бы. Его буквально колотило: от негодования и от подступившей так внезапно тревоги. Разрешение на чувства вступило в силу… Ничего, устаканится, найдётся какой-то баланс.

Напомнить Михаилу, что не единожды предлагал провести испытания на заключённых? Так тот ответит, как раньше: каждому формула и способ её внедрения подбираются индивидуально, результаты опыта нельзя экстраполировать. А если посмотреть правде в глаза, они оба с Михаилом не любили экспериментов над заключёнными: люди находятся в совершенно иной жизненной ситуации, не обладают нейроэнергетическими способностями — всё по-другому, ни лешего тут не экстраполируешь!

— Да, — в который раз невозмутимо кивнул Махаил.

— Ну, продолжай!

— Вернуться к жизни для психики любого здорового человека проще, нежели допустить смерть.

Николай Иванович признал сказанное убедительным и частично вернул Михаилу Марковичу своё доверие. Но спокойнее ему не стало. Он автоматически расстегнул верхнюю пуговицу ворота. Стал про себя взвешивать все за и против эксперимента.

Было бы в тысячу раз лучше, если удалось бы обучить ребят самостоятельно останавливать сердце, без всяких формул внушения. Но не успели. Молодые, здоровые организмы на каждом занятии брали своё. По крайней мере, Тасе уже точно не успеть. А страховка ей нужна — тут и она, и Михаил правы.

Немного поразмышляв в молчании, Николай Иванович выразительно звякнул ключом от верхнего ящика стола, в котором хранил табельное оружие.

— Если угробишь девочку, расстреляю по законам военного времени. Безо всякого трибунала. Прямо тут, на месте, положу твой труп на её — ты понял, Михаил Маркович?

— Да, — в который раз отозвался психиатр.

Легче от этого не стало, но решение Николай Иванович уже принял.

— Михаил Маркович, хорошо помните контрформулу? Надо уточнить в секретной папке?

Для этого Бродову пришлось бы с ключами и секретчиком отправиться в архив, расписаться в журнале — на входе, на выходе, за документ, за его возвращение… Процедура долгая, но не тот случай, чтобы лениться. Однако психиатр уверил:

— Не нужно, Николай Иванович. Я помню наизусть.

— Напишите, — потребовал Бродов и протянул собеседнику свободный клочок бумаги и карандаш. — Подпишитесь ещё.

Психиатр написал, отдал начальнику. Николай Иванович прочёл, положил в нагрудный карман гимнастёрки. Михаил Маркович беспокойно зашевелился.

— Не бойся, потом сожгу… При тебе, — добавил Николай Иванович, чтобы восстановить хотя бы частично атмосферу доверия между ними. — Итак. Вы настаиваете на опыте?

Михаил Маркович побледнел, но повторил:

— Да. Вы знаете не хуже меня: её самая сильная сторона — она же самая большая слабость. Повышенная чувствительность. В том числе к боли. Опыт необходим.

В свою очередь побледнев, Николай Иванович крикнул злым от напряжения голосом:

— Таисия! Войди!

— Произноси чётко и быстро. Три раза, не останавливаясь, как скороговорку. Никто не должен успеть понять, что ты делаешь, — инструктировал меня Михаил Маркович.

Николай Иванович сидел, навалившись локтями на стол и зажав в пальцах клочок бумаги, на который то и дело взглядывал. Не трудно было догадаться, что там записана контрформула, которой мне никогда нельзя будет узнать. И хорошо, и не надо.

— Поняла.

— Действуйте, — резко бросил Николай Иванович.

— Давай, Таисия, — спокойно скомандовал Михаил Маркович.

Вообще-то я чувствовала, как оба нервничают, хоть и стараются это скрыть. Но в тот момент мне вовсе было не до них. Сердце бешено заколотилось. Получится ли его остановить?

Я закрыла глаза и, как было велено, трижды произнесла скороговоркой несложную фразу. Стала вслушиваться в ощущения. Сердце продолжало биться в обычном режиме. Полминуты, наверное, так прошло, не меньше. Потом — сбой. Ещё удар. Кувырок. И остановка. Я с трепетом ждала, что же будет дальше.

Сказать, что я боялась действия формулы? Как раз наоборот! Больше всего я боялась, что она не подействует, что, как на всех занятиях, которые проводили со мной, сердце постоит немного — и новым скачком сведёт на нет все старания. Тогда я останусь беззащитной.

Появилось ощущение удушья. Я рефлекторно открыла глаза и стала хватать ртом воздух. Михаил Маркович держал меня за запястье: контролировал пульс. Теперь он вперился взглядом в мои зрачки. Он не торопился что-либо предпринимать. «Получилось!» — мелькнуло в голове, но нараставшее удушье мешало радоваться. В глазах потемнело. Михаил Маркович молчал.

Пришла новая мысль: «И это всё? Конец? Глупее не придумаешь. Бессмыслица…»

Сознание гасло. Глухая, слепая тьма неудержимо на меня наваливалась. Почему-то даже тоннельное зрение не включилось. Тьма не обещала возрождения…

И тут Михаил Маркович что-то быстро, громко произнёс, казалось, прямо мне в ухо. Прежде чем окончательно отключиться от действительности, я ощутила сильный толчок, прокатившийся мягкой волной по всему телу. Второй, третий. Судорожный вдох. Вернулся свет, и глаза стали снова различать очертания, цвета…

Психиатр ещё сильнее стиснул мою руку и громко, повелительно произнёс:

— Забыть!

Может, что-нибудь ещё он добавил. С тех пор я не могу вспомнить ни единого слова из контрформулы, хотя из неугасающего любопытства стараюсь по сей день.

Михаил Маркович проверил мой пульс, зрачки, веки, рефлексы, задал пару-тройку вопросов и заключил:

— Всё в порядке.

— Таисия, как чувствуешь себя? — подал хриплый голос товарищ Бродов.

— Хорошо, Николай Иванович! — отрапортовала я.

— Значит, закончили.

Николай Иванович чиркнул спичкой и поджёг тот клочок бумаги, что сжимал в пальцах. Бросил догорать в девственно-чистую пепельницу.

— Можете идти, — отрывисто приказал он и, резко поднявшись из-за стола, отошёл к окну — открывать раму. Добавил: — Оба… С вашими опытами…

У меня сложилось впечатление, что Николай Иванович избегал встречаться со мной взглядом. А с чего бы? Я сама настояла на этом опыте, я сознавала риск и довольна результатом.

В коридоре психиатр, понизив голос, сообщил:

— Если будет совсем аховая ситуация, если даже говорить не можешь, произнеси формулу про себя. Трижды, чётко, про себя. Это тоже сработает, но только в случае крайней опасности.

— Как понять «крайняя опасность»?

— Твоя психика поймёт. Когда будет очень страшно или очень больно. Я запрограммировал предельный уровень страха.

Я кивнула.

В отличие от товарища Бродова я не злилась на Михаила Марковича за его готовность проводить опыт без полной уверенности в успехе и рисковать моей жизнью. В конце концов, что мне мешало погибнуть при бомбёжке или умереть в три года от горячки? Вся жизнь — риск.

Внедрение второй части формулы потребовало более глубокого уровня внушения. И хочется верить — ведь ничего другого не остаётся, — что гипнотизёр не ошибся с формулировкой, что эта мина не рванёт случайно.

Вторая формула включает три составляющие: ситуация крайней опасности, интенсивная работа сознания с запрещённой информацией и произнесённая носителем про себя формула самоликвидации.

Намучались с определением «запрещённой информации» для кодировки. Невозможно же перечислить все подряд сведения, которые необходимо сохранить в тайне любой ценой. В конце концов, решили прибегнуть к сопряжённым образам. Самыми простыми и ёмкими оказались образы людей, которые с запретной информацией непосредственно связаны: Бродов, Михаил Маркович и отдельно — Игорь. С ситуацией крайней опасности Михаил Маркович не видел затруднений: она кодировалась через разборчивые физиологические маркеры острого страха и сильной боли — в определённом сочетании. Третий компонент: хотя бы про себя произнесённая девочкой формула самоликвидации. На случай, если она не в силах говорить.

Николай Иванович стоял у открытого окна и старался протолкнуть как можно глубже в лёгкие холодный разреженный воздух, но это не помогало надышаться. Проклятое высокогорье! Быстрее бы тут закончить и перебраться к основной группе, в нормальные условия. Но и мысль о скором окончании подготовки Таисии не принесла облегчения.

Между прочим, Михаил Маркович наконец снял с Таськи ограничения на воспоминания о родных. Оставил только на период с середины августа по середину октября сорок первого. Здесь в её памяти навсегда останется слепое пятно. Остальные воспоминания будут возвращаться постепенно — такая поставлена программа. Осложнений не ожидается, но в ближайшее время предстоит внимательно понаблюдать за эмоциональным состоянием девочки.

Пожилой преподаватель немецкого языка и культуры — Антон Карлович — прибыл в начале года с целым чемоданом потрёпанных немецких книг. Чего я только не перечитала! Правда, всё больше отрывками: чтоб освоить большую книгу целиком, я бы долго корпела. Но время гнало нас в галоп. Теперь он стал задавать сказки и детскую литературу: по тонкой книжке с картинками на вечер. На следующем уроке я должна была подробно пересказать содержание. Отныне все вечера были испорчены.

Книжки и сказки, адаптированные для маленьких детей, оказались частью кромешно-зловещими, частью слащаво-сентиментальными, и все — уныло-назидательными. Хватило трёх-четырёх вечеров, чтобы я возненавидела немецкую детскую литературу оптом, даже ту, которой ещё не держала в руках. Я честно созналась в этом Антону Карловичу.

Мой учитель сознался в ответ, что тоже недолюбливает эти книжки, но мне, увы, необходимо не только продолжить знакомство с ними, но и полюбить их.

— Это часть твоего прошлого. Ты — немецкая девочка, мама читала тебе в золотую пору младенчества эти книжечки. С ними связаны тёплые, нежные воспоминания детства. Я не стану задавать тебе новую книжку. Сегодня вечером возьми любую из уже прочитанных и поищи какой-то добрый отклик в твоей душе. Хоть картинка на страничке, хоть какая-то трогательная фраза или весёлая. Что-то должно умилить тебя, что-то отзовётся в твоём сердце. Не старайся заставить себя полюбить то, что не нравится. Постарайся найти хорошее.

Его совет отличался полной ясностью и обоснованностью. Возразить нечего. Я обложилась отвратительной мрачно-сентиментальной назидательной чушью и постаралась следовать рекомендациям учителя. Билась упорно, как рыба об лёд.

На прикроватной тумбочке у меня стояли фотографии светловолосой миловидной молодой женщины — моей немецкой «матери», чтобы я хорошенько запомнила её облик. Я иногда смотрела на них и воображала, как она двигается, разговаривает, смеётся, плачет, обнимает мужчину, кормит ребёнка. Единственное, от чего я воздерживалась, — вызывать её душу на контакт. И без того я слишком активно оживляю её образ силой фантазии. Если её душа придёт, как бы не зацепилась за фотографии, за мои мыслеобразы, как бы не осталась бродить, неприкаянная, невольно привязанная ко мне. От такого поворота событий вышел бы один вред. Ещё сильнее я остерегалась вызывать на мысленный контакт умершую девочку, роль которой должна была играть. Причина — та же: как бы эта несчастная не прицепилась ко мне. Пусть с обеими пребудет мир где-нибудь подальше от тех мест, где я стану использовать их биографии и имена. Цели мои — благие и без корысти, потому умершим не резон обижаться на меня.

На сей раз мне вновь пришлось прибегнуть к помощи фантазии и представить, будто тихим, нежным голоском эта миловидная немка читает книжку своей маленькой дочери.

То ли стало мне жалко тётку — что она была вынуждена читать своему ребёнку всю эту безрадостную муть, то ли неведомую девочку, которой пришлось довольствоваться таким сомнительным развлечением, да ещё и полюбить его за неимением выбора. То ли себя стало от чего-то так остро жаль, и тёплой занозой в сердце запульсировало собственное детство, полное настоящей жизни: стрёкота кузнечиков, солнечной зелени и искрящегося инея, аромата лугов, вкуса ягод и сосулек, холодного ветра в лицо и морозной пышности свежего снега, простых разговоров домашних, их добрых рук с огрубевшей кожей. Тёмными зимними вечерами — жаркие полати и рассказы отца о фронте. Все случаи у него выходили курьёзными или весёлыми, можно было слушать миллион раз. И ни одной книги, что ж с того?

От безысходности, от того, что, хоть убейся, не могу выполнить такого простого задания, а следовательно, бездарна и провалю всё задуманное, я разревелась. Да так сильно, что не остановиться. Должно быть, сказалось перенапряжение от сверхнасыщенной программы подготовки, которую я проходила в бешеном темпе. Ну, реветь так реветь, как учили. Тем более никто не видит и не слышит! Я экранировалась от девчонок, чтобы не почуяли неладного, и прорыдала не менее часа. Успокоившись, отправилась умываться. Время было уже после отбоя.

Правду говорили учителя: интуиция прошибает любой экран! Навстречу мне по коридору — Женя! Само собой, совершенно случайно. Заплаканного лица было не скрыть: мы обе шли с лампами в руках. Плюс говорю в нос: разбух от соплей. Теперь скрывать причину слёз глупо: Женя с Лидой должны знать всё о моей подготовке и её трудностях. Это необходимо, чтобы впоследствии они понимали сообщения, которые я стану им передавать. Мы с девчонками должны быть продолжением и дополнением друг дружки.

Я увела Женю в свою комнату, поведала, чем расстроена. Женька обняла меня, чтобы утешить, но её реакция по существу проблемы стала для меня полной неожиданностью.

— Таськ, пойди и доложи товарищу Бродову.

Я воззрилась на подругу в немом изумлении. Женька добавила в голос назидательной строгости:

— Тася, сама посуди: наука Антона Карловича не помогла, с заданием ты не справилась. Задание важное. Вдруг там эта мелочь тебя раскроет?

— Женька, ну давай без прописных истин!

— Ещё одну — и всё: нельзя замалчивать трудности. Так что иди к Николаю Ивановичу немедленно, даже не раздумывай!

Не хватало, чтобы из-за моих нервов отменили всю операцию!

— Я лучше ещё попробую.

Женька вместо того, чтобы ответить на мои слова, ответила на мысль:

— Я не вижу, чтобы он снял тебя с операции. Он найдёт какой-то способ, решение.

Отчего же не доверять Женькиным пророчествам, если они проверены-перепроверены и признаны высоковероятными? Только я чувствовала, что подружка держит ещё карты в рукаве и чего-то недоговаривает.

— Все спят давно.

— Николай Иванович долго не спит.

Что ж ты так давишь на меня?

— Товарищ Бродов только сегодня вернулся. Завтра схожу к нему в культурное время.

Интересно, неужели я одна замечаю, что Николай Иванович всякий раз после возвращения из Куйбышева или Москвы сидит в своём кабинете целый день, никого без крайней необходимости не принимает и не вызывает и при этом экранируется наглухо? То есть любая из нас его экран пробила бы, если бы захотела, но… это неприлично — всё равно что в замочную скважину заглянуть… А кстати сказать, может, и не пробила бы, как знать. Он вряд ли так успешно закрывается сам. Дело не простое даже для способных: когда лучше получится, когда хуже. Ему, скорее всего, кто-то из профессионалов создал надёжный ключ… Что ж, если девчонки не замечают, то и нечего болтать лишнее. Одно дело — делиться с подругой своими тайнами, другое — чужими.

— Ещё за ночь, может, сама справлюсь, — добавила я для убедительности.

— Тася! — Женя посмотрела на меня в упор с выражением отчаянной решимости. — Я обязана доложить о нашем разговоре… то есть о твоих… затруднениях. Если ты завтра не сознаешься Николаю Ивановичу, я пойду к нему. Мне нельзя… ты же знаешь!!! Я дала обещание ничего не скрывать… Лучше ты сама. Пожалуйста!

До утра ни наяву, ни во сне противные книжки не стали мне приятнее ни на грош. Всю первую половину дня мы интенсивно занимались по передаче мыслеобразов. Лёгкое трансовое «похмелье» помогло расслабиться, однако новая попытка подумать о книжках завела меня в прежний тупик. Поэтому после обеда я отправилась «сдаваться».

Не без трепета приблизилась к двери кабинета руководителя. По ногам полоснуло холодное дуновение. Значит, окно в кабинете распахнуто. Если попрусь сейчас в дверь, Николаю Ивановичу придётся закрыть окно, чтобы к нашей беседе не присоединились лишние, неучтённые уши. Я не любила нарушать чужих планов: хотел человек подышать свежим воздухом — пусть дышит. Я наскоро сунула ноги в ботинки, стоявшие в боевой готовности у входной двери.

Я полюбила разговаривать с начальником неформально, через окно — сложив руки на узком подоконнике, как на парте. И товарищ Бродов охотно шёл в этом мне навстречу. Больше никто, кроме меня, так не делал. Даже девчонки считали, что такое поведение — неприличная вольность.

Угадала: Николай Иванович стоял у окна, прислонившись плечом к раме. Я оглянулась по сторонам. Удача! Никого вокруг. Только часовой у ворот, как обычно, но до ворот далеко. Кабинет располагался посередине длинного здания, так что окно было удалено и от углов строения. Попросила разрешения на разговор.

Товарищ Бродов, не отвечая, высунулся в окно и быстро огляделся, как только что сделала я.

— Николай Иванович!

Я укоризненно развела руками.

— Так, Таисия! — Он нахмурился с деланой строгостью. — Не обижаемся! Всегда полезно лишний раз проверить. Понимаем.

Вот вроде легко же с ним общаться. И строг он только по справедливости, и шутку готов поддержать, и не формалист, и столько знает — если рассказывает, то всегда интересно. А всё равно ощущение, что далёкий какой-то, будто мы вечно через стекло разговариваем, а не у открытого окна.

— Ну! Что у тебя?

— Не могу полюбить немецкие детские книжки. Сказки там и прочее, — выпалила я главное.

Николай Иванович удивлённо потёр лоб.

— Зачем?

Понизив голос, я сжато изложила предысторию и суть проблемы.

— Антон Карлович дал такое задание?

— Да. Это же часть легенды. Николай Иванович! Я не хочу сорвать операцию. Я готова на всё. Сама погружалась в транс — не помогло. Что, если Михаил Маркович поможет?

Николай Иванович помрачнел и, по-моему, даже побледнел. Он оперся обеими руками о подоконник и тяжело посмотрел мне в лицо.

— Таисия! Мы раз и навсегда закрыли этот вопрос. Я запретил тебе принимать любые новые внушения. Я, кажется, разъяснил достаточно: ты должна оставаться собой. Нужно повторить? Я повторю! Если Михаил Маркович или кто-то другой создаст тебе подменную личность, кто будет работать, ты или она? С кем мы тут будем иметь дело: с тобой или с ней?!

Он говорил так ожесточённо, что если бы не понижал намеренно голос, то наверняка сейчас кричал бы. То есть руководитель впервые кричал на меня, хоть и шёпотом! Я опустила голову, не зная, куда деваться от стыда.

— Почему мы возвращаемся к этому разговору, что не ясно?! — заключил Николай Иванович риторическим вопросом.

Мне ничего не оставалось, как перейти в контрнаступление:

— Я помню о вашем запрете. Потому и решила просить вас временно снять его в виде исключения.

Товарищ Бродов досадливо поморщился, и я поторопилась добавить:

— Я сознаю, что это опасно для моей свободы действий. Я ищу другое решение, но пока не нахожу. А время идёт. Формулу самоликвидации мне же ставили…

— Это — совершенно другое.

— Да я понимаю: она не затрагивает личность…

Николай Иванович присел на подоконник, довольно широкий со стороны комнаты. Он перестал сердиться. Сказал со вздохом:

— Не пори горячку. Я подумаю. Проконсультируюсь. Пока прекратите работу с детской литературой. Передай моё распоряжение Антону Карловичу. Хотя… Лучше передай, чтобы он зашёл ко мне.

— Я попробую ещё…

Николай Иванович отрицательно покачал головой.

— Здесь что-то не так. Я доверяю твоей интуиции. Всё. Вернёмся к этому позже.

Через пару дней руководитель вывал меня.

— Тая, всё в порядке, можешь забыть об этих никчёмных книжках. Пришло подтверждение: эта женщина не держала дома таких книг. Есть опись вещей, которые после её смерти хотели передать родственникам. Она увлекалась этнографическими исследованиями, германским мистицизмом, буддизмом, ламаизмом, читала современных мистиков. Блаватская у неё была, а вместо сказок — Эдды да исландские саги.

Гора с плеч! Это всё я и так проходила — с другими преподавателями. В подготовку ввели занятия по германской мифологии сразу после моей встречи у «юнкерса» с белобрысым духом.

— Точно, что она всем этим интересовалась? Может быть, муж, мой отец?

— Правильный вопрос, но нет. Он был простым коммерсантом, интересовался прибылью… Так что никому не верь и никого не слушай, Таська, только себя… И меня, — добавил Николай Иванович с шутливой строгостью.

Я снова в Москве, в нашем двухэтажном особняке на Гоголевском бульваре — с высокими окнами и красивым балконом над парадным. Внутри светло, как никогда: шторы на всех окнах раздвинуты, улица, бульвар, крыши выстланы снегом, из многих труб над крышами вертикально поднимаются белые дымы. Белые кресты на окнах совсем не мешают свету свободно входить в дом. В помещении дышится легко: прохладный воздух чист. Наш особняк почти пуст: большинство сотрудников ещё в эвакуации. Так же пусты улицы. Редкие прохожие, редкие трамваи. По ветвям дерева прямо за окнами скачут синицы. Только за двойными рамами не слышно их задорного позвякивания. Будто уши заткнуты ватой — тишина.

— Ну и как же тебя зовут? — мягко, тепло и по-домашнему произносит голос незнакомца за спиной.

Это — новый друг. Он — свой. Меня разбирает любопытство — познакомиться поближе, но я не должна оборачиваться: таково условие игры. Таково условие моего пребывания в Москве: я сдаю государственный экзамен.

Я сдаю государственный экзамен, и поэтому я не должна называть своё имя! Да, этот человек — свой, он — главный экзаменатор. Но берегись, девочка! Назовёшь своё имя — провалишь экзамен. Провалишь всё. Однако и молчать нельзя. Надо ответить правильно.

— Хайке, — отвечаю я на вопрос, прозвучавший из-за спины.

— Подумай как следует. Ты не ошиблась? Верно ли ты ответила? Разве ты имеешь право называть своё подлинное имя? Каков твой псевдоним? Вторая попытка будет последней. Не ошибись! Не провали экзамен! Как тебя зовут? Скорее! Думай! Отвечай!

От тёплых, расслабляющих интонаций не осталось и следа: голос требует, настаивает. Но он по-прежнему полон искреннего участия.

— Скорее! Пора двигаться дальше: у нас ещё много серьёзных вопросов, а ты застряла на самом простом. Ну, не ошибись! Имя — и двинемся дальше. — Темп речи экзаменатора всё ускоряется. — Имя — твой пароль. Если ты не знаешь этого, что же ты можешь? Ты ближе к провалу, чем я ожидал. Все твои верят в тебя. Давай, последняя попытка: как тебя зовут? Назови пароль!

Я запуталась, заблудилась в быстрых словах. Какое из имён — моё подлинное, то, что назвать страшнее смерти? Я должна назвать ему своё подлинное имя как пароль? Чтобы сдать? Кого?

Я сдаю государственный экзамен. Мне не из чего выбирать. У меня есть только одно имя.

— Хайке.

Человек за спиной затих. Может, ушёл? Неужели я сдала уже? Отчего же так глухо вокруг, будто вата в ушах? Отчего так легко мне двигаться, будто сейчас взлечу? Отчего мне так тепло, хотя воздух в помещении прохладен?

— Сколько ещё я должен тебя ждать?

Я оборачиваюсь в сторону входной двери. Я делаю это медленно, так как не имею права видеть того, кто у меня за спиной. Что-то мешает смотреть: зрение сужено, как в шорах. Мне ввели сыворотку. Она нарушает нормальную работу сознания, но я должна преодолеть её действие.

— Повторяю: я жду! Ты забыла?

Николай Иванович стоит в холле в шинели и фуражке и сердито хмурится.

— Почему до сих пор не одета, где ботинки?

Как я могла забыть?! У нас же очередная экскурсия по городу. Сегодня Николай Иванович обещал провести меня по самым загадочным местам Москвы. Я должна ощутить их энергетику и считать информацию. Возможно, кое-где застряли люди, и их надо отпустить, как тогда, с немецким самолётом…

— Вот твои ботинки, надень скорее! — раздаётся из-за спины. — Николай Иванович тебя заждался. Сдала экзамен — это не повод расслабляться. Одевайся быстрее. Как к тебе обращаться-то, коллега?

Я, наклонившись, протягиваю руку за ботинками, но тут же сконфуженно выпрямляюсь. Отчего же экзаменатор по-прежнему не выходит вперёд, если экзамен успешно мною сдан? Настоящий подвох! Я не удосуживаюсь повторить: «Хайке». Просто молчу: ну его! Присев на корточки, украдкой щупаю ковёр. Пальцы щекочет щёточка ворсинок. Нажимаю всей ладонью сильнее — тысячи нежных покалываний. Очень отчётливые ощущения. Стало быть, всё происходит наяву. А то я уж решила, что сплю.

Значит, надо действительно надеть ботинки. Во сне сошло бы и босиком пройтись по заснеженному городу, чтобы не тратить время: ведь меня ждут!

Мучительно стараюсь вдеть ногу в ботинок. Никак не попадаю. Напоминаю себе: я — под действием психотропной сыворотки. Я должна лучше контролировать движения.

— Да, — преспокойно заявляет голос из-за спины, — если ты не сумеешь надеть ботинки, Николай Иванович уволит тебя из Лаборатории.

Разве я рассуждала о контроле над движениями вслух? Или незнакомец читает мысли? Но если он читает, значит, я допустила его в свои мысли?!

— Видишь, как много я знаю о тебе? — заявляет невидимый собеседник.

Как меня учили? Человек много знает о тебе в двух случаях: если он считал тебя либо если он создал тебя. Не позволяй создавать себя тем, кому не доверяешь!

Что, если он не читает мои мысли, а подкидывает мне свои? Очень похожие на мои собственные? Как проверить?

Я снова оглянулась на Николая Ивановича. Тот стоял по-прежнему у двери, прислонившись плечом к притолоке, и задумчиво смотрел на меня. «Он-то видит моего экзаменатора», — мелькнула неожиданная мысль. И не успела я сообразить, что мне это даёт, пришла следующая: «Если только Николай Иванович не чудится мне». Его сердитое нетерпение слишком уж быстро сменилось отрешённой задумчивостью. Немотивированно. Так бывает в трансе. И во сне.

— Что же ты? — печально сказал Николай Иванович. — Ты ведь знаешь, что у меня совсем не осталось времени!

— Ты знаешь это лучше него самого, — тихо-тихо прокомментировал голос.

Я сильно вздрогнула. Но не проснулась. Зато мне стало очевидно: товарищ Бродов — не реальный, а только иллюзия или образ сновидения. Наведённый образ. Потому что мой настоящий руководитель так не разговаривает и так себя не ведёт.

Я только собралась ещё раз протестировать себя, чтобы определить, сплю ли, но невидимый собеседник опередил:

— Он озвучил твои собственные мысли. Твои собственные. Разве нет?

Я чуть было не согласилась мысленно, чуть было не ужаснулась прозорливости собеседника. Но, приложив усилие, вспомнила ещё один из пройденных уроков: «Проясняй ситуацию. Задавай как можно больше уточняющих вопросов!»

— Какие мысли? Какие мои мысли он озвучил?

— Те, что вызывают у тебя смутное беспокойство и чувство вины.

Вот вы и попались, товарищ экзаменатор! Ничего-то вы не знаете! Если я и допустила слабину, меня прикрывает Лида, а в реальной работе меня будут прикрывать все операторы. Никому не считать меня без ключа. Ключ — имя. И Николай Иванович не зря стоял у дверей: чтобы я не отдала ключа! Так же будет, когда я буду работать по-настоящему. Я — не одна. У меня есть надёжное прикрытие. Всё, что от меня требуется, — сохранить ключ.

— Какие конкретно? — не отстала я, уже предвкушая победу.

— Ровно те, которые я придумаю, — спокойно заявил голос. — Ты спишь, и я полностью управляю твоим сном. Я заставил тебя думать, что ты бодрствуешь, я заставил тебя видеть руководителя и говорить с ним, я отправил тебя в путешествие, о котором ты мечтала, а теперь я снова поменял твою реальность, заставив тебя понять, что ничего этого не было в действительности. Я сам создал твоё имя. Твой единственный шанс проснуться — назвать его! Проснуться может только подлинная личность. Подлинная личность носит подлинное имя…

Он создал мою реальность. Он создал моё сновидение. Он создал мою вину. Он создал моё имя…

Он создал первое правило! Не оборачиваться. Он заявил: пока я не сдам экзамен, я не должна оборачиваться. Иначе — провал.

Пока я следую его правилу, он управляет моим миром.

Я решительно обернулась.

То есть хотела обернуться. Но тело перестало слушаться. Движения стали замедленными, бесконечно тягучими. Чёткие очертания окружающего мира размылись, стали меняться. Уж это-то состояние было хорошо мне знакомо. Я сплю, и я близка к пробуждению. Мне стало сниться, что я еду в тоннеле метро в теплушке и знаю, что следующая станция называется «Горы»…

— Всё. Закончили. Приводите её в чувство!

Когда слышишь голос, звучащий наяву, его уже со сновидением не перепутаешь!

Чья-то ладонь так мягко прикоснулась к моему плечу, что я будто погрузилась в пуховую подушку. И начала снова проваливаться в забытьё, но уже блаженное, сладкое, безо всяких сновидений. Отдых!

— Николай Иванович, пусть, может, поспит, отдохнёт? — донёсся из реальности второй хорошо знакомый голос.

— Нельзя. В инструкции к препарату чёткое указание: будить! Ты же ознакомилась с инструкцией, Серафима.

Теперь меня стали расталкивать: по-прежнему мягко, но настойчиво. Я вдруг почувствовала, что соскучилась, что хочу скорее вернуться к тем, кто меня ждёт.

— Умница, девочка! Молодец.

Николай Иванович, на котором прямо лица не было, протянул руку и положил ладонь мне на плечо. Ни в каких обстоятельствах прежде я не замечала, чтобы руки у него дрожали. А сейчас это было так отчётливо, что он сам почувствовал и скорее спрятал ладони в карманы.

— И ты, Лида, молодец. Обе отработали на отлично! На сегодня — никаких больше дел. Освобождаю вас от всех обязанностей. Подробный разбор проведём завтра, а сегодня — отдыхайте!

— Николай Иванович, может быть, вам… — начала было Лида, вставая со своего стула.

Она тоже заметила странное состояние руководителя и собиралась предложить, как обычно, свою помощь. Но Николай Иванович, опередив её, решительно сделал отстраняющий жест, рывком поднялся и повторил с нажимом:

— Все разговоры — потом. Понимаем. Обе отправляйтесь отдыхать. Это — приказ.

Он стремительно покинул комнату, на ходу подтолкнув Лиду:

— Вперёд, вперёд, не задерживаемся!

Лида растерянно оглянулась на меня, но я ещё не была свободна: Серафима снимала с меня электроды, тщательно стирала следы электропроводящей пасты и пластыря тряпочкой, смоченной в спирту. Лида, не сказав ни слова, медленно вышла, как будто находилась под гипнозом полученного только что приказа.

— Из-за чего Николай Иванович так распереживался? — поинтересовалась я. — Я что, чуть не поддалась?

Я ведь на самом деле не многое помнила из того, что происходило под действием препарата, да и теперь далеко не всё могу припомнить.

Сима хмыкнула — вроде как даже зло.

— Какое там! Ты держалась твёрдо — прямо кремень! — Она помолчала, будто решаясь, и выпалила: — Ты вообще-то могла умереть! Сыворотка новая, действие не изучено как следует. И антидота на неё у нас нет!

Почему-то сказанное не прозвучало для меня откровением. Да мы тут только и занимаемся тем, что экспериментируем над собой, проверяем границы своих возможностей. Кого Серафима осуждает? Николая Ивановича, который, похоже, чуть не умер от волнения? Но она сама вводила мне препарат в вену — бестрепетной рукой! И нынче не выглядит сильно перепуганной. Она у нас, конечно, тоже кремень: лишних эмоций никогда не покажет! Но что, если её нынешнее признание — очередная проверка? Я прохожу их одну за другой.

— Сима, у немцев есть такой препарат?

— Есть похожие, — признала та.

— Ну вот! Вы хоть попытались бы меня откачать, случись что: и ты со своей медициной, и Лида с Женей — своими средствами. А немцы и пытаться не стали бы, верно? Так и риск вышел бы ещё больше. Хорошо, что попробовали сейчас.

Серафима досадливо примолкла: она хотела как лучше — открыть мне правду, а я предпочитаю пребывать в иллюзиях. Пусть так.

Наконец все датчики были с меня сняты. Я сказала примирительно:

— Сим, спасибо, что беспокоилась обо мне!

Та покачала головой с выражением материнского всепрощения. Вот и славно, что уже не сердится!

Я неторопливо направилась по длинному пустому коридору в сторону своей «светёлки»: отдыхать так отдыхать. Сейчас растянусь на кровати и буду перебирать в памяти всё, что происходило во время сеанса. Хотелось припомнить в деталях, что делал тот таинственный человек: как нападал на меня, чем пугал, что при этом говорил. И как я отбивала нападения. Во-первых, это может оказаться полезно, а во-вторых, это же страшно интересно!

Вот дверь кабинета руководителя. Как всегда, плотно прикрыта, но не заперта: к нему никто никогда не входил без стука. Я остановилась, озарённая внезапной идеей. За дверью было совершенно тихо, но Николай Иванович там — точно. Теперь или неизвестно когда! На мой вопрос товарищ Бродов если и ответит, то только с глазу на глаз. И лучше взять его «тёпленьким» — теперь, пока мы все взволнованы и размягчены трудным и увлекательным экспериментом. Постучалась.

Николай Иванович сразу отозвался и попросил подождать. Иногда восприятие так обостряется, что «видишь» сквозь стену вполне ясно, если человек сам не закрыт. Я увидела, как товарищ Бродов поднимается с дивана, застёгивает гимнастёрку. Я уже и пожалела, что побеспокоила его, когда он появился на пороге. Я извинилась за вторжение и добавила:

— У меня один короткий вопрос. Просто вы, Николай Иванович, мне при других не стали бы отвечать, поэтому я сейчас зашла.

Товарищ Бродов необычно тепло улыбнулся и сказал очень по-домашнему:

— Хочешь, угадаю твой вопрос?

Мне неожиданно стало так легко и весело, что я засмеялась и звонко воскликнула:

— Николай Иванович, вы уже угадали!

— Надеюсь. — Он посерьёзнел. — Садись! Хочешь знать, кто тебя проверял?

— Да.

Дело в том, что этот человек, хотя и присутствовал в комнате, находился за ширмой. Его никто не видел, кроме товарища Бродова, а он мог видеть всю комнату: ширма была так хитро устроена. И вышел он так же — никем не замеченный — до моего окончательного пробуждения.

Руководитель передвинул стул к торцу письменного стола — так, чтобы стол не разделял нас.

— Есть предположения? — поинтересовался он.

— Из тех, кого я знаю, только Игорь. У Михаила Марковича почерк другой. Но энергетика точно мужская. Работает сильно, уверенно. Игорь, я думаю, так может.

Игорь сильно изменился и, по обыкновению, старался не обращать внимания на всякую «мелочишку». Но на самом-то деле и я многому научилась. Вот и шанс узнать: догоняю его или отстаю ещё сильнее!

— Только я не узнаю энергетику Игоря. Если он научился так прятаться… Если он может так менять почерк… Это грандиозно!.. Незнакомая энергетика, Николай Иванович. Вот и всё, что я определила.

Я окончательно смутилась и опустила голову.

— Это не Игорь. Ты не знакома с человеком.

Я встрепенулась: уже легче!

— Кстати, ты слышала его голос не во сне, а наяву. Он говорил с тобой вслух, только очень тихо.

Значит, можно было и не гадать, кто из наших: голос-то незнакомый. Но что же за человек? Ведь он ещё где-то рядом. Гениально прячется. Не ощущаю чужого присутствия, как ни стараюсь!

— Он будет меня учить?.. В оставшееся время.

Николай Иванович не торопился с ответом. Он глубоко вздохнул, крепко потёр ладонью лоб. В который раз посмотрел на мои руки, которые я аккуратно сложила крестиком. За последнее время меня отучили класть руки на колени «по-деревенски» — параллельно. Я уже перестала ошибаться, но автоматическим новый жест ещё не стал.

— Не теперь, Тая, — наконец произнёс Николай Иванович и медленно повёл плечом, будто что-то мешало ему в районе лопаток.

— И разбор без него?!

— Да. Игорь присутствовал. Он не участвовал, но наблюдал, и у него есть вся необходимая информация.

Так что Игорёк мне почудился не случайно! А таинственный незнакомец мощно его экранировал!

— Но этот человек…

— Велика вероятность, что ты встретишь его позже… Пока больше ничего не могу сообщить, — заключил товарищ Бродов решительно.

Мне следовало незамедлительно уйти, потому что он ответил — насколько это было возможно — уже не на один мой вопрос. Николаю Ивановичу определённо нездоровилось, и надо было как можно скорее оставить его в покое. Впервые за всё время, что я знала товарища Бродова, мне стало жалко его — прямо до слёз. И я расплакалась! Всхлипывала, по-детски шмыгала носом, размазывала слёзы по лицу. Николай Иванович подался вперёд.

— Тася, что случилось? — прозвучало не столько с сочувствием, скорее напряжённо. — Что тебя так расстроило? Устала?

Я помотала головой.

— Я просто… просто… Я не знаю… Мне просто жалко стало, что вы так беспокоились за меня… И ещё мне жалко…

— Стоп! — воскликнул руководитель. — Стоп. Тая, осторожно. Один из побочных эффектов препарата. Проявляется позже формально определённого срока действия. Кажется: справился, уже всё закончилось. Но вот такая наступает эмоциональная… подвижность, что ли. Всех любишь, всех жалеешь… Похоже на алкогольное опьянение, но действие менее заметно при самонаблюдении и чётче выражено внешне.

Я вся обратилась во внимание, слёзы подсыхали на щеках.

— Не стал предупреждать тебя заранее. Было предположение, что это — индивидуальная реакция…

Мои глаза, наверное, так расширились, что Николай Иванович замолчал. Я, кажется, даже рот приоткрыла. Бурная эмоциональная реакция, возможно, и проистекала от искусственно созданной «подвижности» чувств, но, право же, повод был существенный! В подлинности своего внезапного озарения я не сомневалась.

Вот почему Николай Иванович так испытующе смотрел на мои руки: всё проверял, не дрожат ли! И вот почему сам он до сих пор выглядит так, что краше в гроб кладут, хотя опасный эксперимент уж завершился, и благополучно притом.

— Николай Иванович, вам что, тоже ввели сыворотку?

Воспалённые глаза начальника сверкнули торжеством, лицо, вся фигура вроде как подтянулись и помолодели. В углах губ заплясала гордая улыбка, которую товарищ Бродов еле сдерживал.

Он выразительно кивнул на дверь и приложил палец к губам. Поближе наклонившись ко мне и понизив голос, сказал:

— Никому не надо знать. Понимаем? Знает только Катя: она колола препарат. Лида, не исключено, что догадывается, но это только её догадки, верно? — Николай Иванович слегка подмигнул. — С Катей тоже не стоит ничего обсуждать. Понимаем?

— А… тот человек?

— Нет.

— Зачем?

Я уж догадывалась, но хотела услышать от него самого.

С плохо скрытой гордостью товарищ Бродов ответил:

— Я не мог ввести тебе препарат, не попробовав на себе. Были… испытуемые. Но нужно прочувствовать состояния, которые возникают. Зато я смог проинструктировать тебя как следует.

А ещё он не был уверен, что препарат безопасен. Об этом Николай Иванович умолчал, но я считала.

— Это немецкий препарат, — внезапно сказал товарищ Бродов. — Его недавно раздобыла наша разведка. Говорю только тебе. Никто здесь не знает. Новейший немецкий препарат. Считается у них самым передовым. Если тебя будут проверять, то на нём.

Сочувствие к руководителю смешалось с благодарностью за его заботу — такую ненавязчивую и самоотверженную, как выяснилось. Я старалась контролировать чувства, но благодарность и сочувствие представлялись вполне естественным.

До своей кровати я едва добрела: не только руки, но и ноги, наконец, задрожали — не то от действия сыворотки, не то от напряжения последних суток, не то от внезапности откровений, свалившихся на меня в разговоре с товарищем Бродовым. А может, от того, что непонятный ледок в моём сердце дал трещину…

Немецкую сыворотку наша разведка раздобыла как нельзя вовремя и как нельзя кстати. И именно ту, что нужно. Огромное спасибо нелегалам! Честь и хвала и низкий поклон!

Что касается так называемой сыворотки правды, которая активно разрабатывалась и у нас, так её не имело смысла вводить Таисии для пробы. Препарат далёк от совершенства, имеет массу побочных действий, при этом основной его эффект хорошо изучен, и он зубодробителен. Идёт грубое воздействие на сознание и подсознание, сопротивление бесполезно. Будешь болтать всё подряд, коль скоро определённые зоны мозга активированы, а волевая регуляция выключена!

Но сыворотка правды, к счастью, ещё слишком опасна: часть испытуемых от неё умирает, теряет речь, сходит с ума. Ещё никто не может сказать с уверенностью, что человек не нагородит под её действием всяких выдумок, наряду с правдивыми сведениями. Короче говоря, человеку, который обладает особо ценной информацией, только в самую последнюю очередь будут колоть сыворотку правды, только когда все остальные средства исчерпаны.

Сыворотка № 2-В715 — под таким кодом её хранили и испытывали нацисты — была совершенно иного свойства, нежели сыворотка правды. Она не отрубала самосознание напрочь, а как бы эмоционально размягчала разум и волю, позволяя нащупать доступ к более глубинным пластам бессознательной памяти. В таком состоянии сознания, похожем на сон или транс, человек уже перестаёт оперировать понятиями в их ясном, разумном значении. В силу вступают живые образы памяти: звуки, запахи, цвета, формы, эмоциональные впечатления, значимые эпизоды из детства, да из любого возраста жизни. Образы порой складываются в причудливые символы, смысл которых многозначен, и требуется особое искусство, чтобы их разгадать. Оператор с хорошими способностями может работать с человеком, которому ввели сыворотку, вовсе без слов, мысленно. Тут не прикроешь важную информацию простыми формулами внушения, зато у человека остаётся возможность сохранить контроль над своим сознанием, пусть изменённым! Так во сне человек порой внезапно понимает, что спит. Тогда он обнаруживает, что может управлять образами сновидения, моделировать их по собственному усмотрению.

Сыворотку создали не для врагов, а для потенциальных сотрудников: чтобы мягко, не нанося слишком большого урона здоровью и психике, прощупать подсознание, проверить глубинные установки и структуру намерений, глубинную лояльность, эмоциональную устойчивость. Вероятность, что аненербовцы станут проверять Таисию, пытаясь внедриться в её сознание, была, к сожалению, велика: её легенда, хоть и тщательно проработанная, могла вызвать не то чтобы подозрения — недоумение и излишний интерес. Тут палка о двух концах: если она не вызовет интереса, то и не внедрится. Не под сывороткой — так во сне, в гипнотическом трансе в её психику полезут рано или поздно. Она должна уметь постоянно сохранять самоконтроль и отбивать атаки в любом состоянии души и тела.

Девочка хорошо подготовлена, контроль над сновидением освоила быстро, любые попытки внедрения просекала чётко. Но действие психотропного препарата сильнее обычного сна. Это последнее испытание было необходимо. Решено было совместить его с первым государственным экзаменом — по нейроэнергетической конспирации. В результатах второго экзамена — по нейроэнергетическому добыванию информации — и третьего, теоретического — по языку и культуре, а также легенде — Бродов не сомневался. Но первый — учитывая личность экзаменатора и сыворотку — его крайне беспокоил.

Задача была бы проще, если бы разведке удалось добыть рецептуру. Но добыли только образец вещества с инструкцией по дозировке и описанием воздействия. Вещества было мало. Большую часть отдали химикам — искать формулу. Часть пошла на эксперименты. Совсем немного досталось группе Бродова. Николай Иванович запросил результаты эксперимента и получил их, но счёл недостаточными: одно дело — крепкие, закалённые тюрьмой мужчины, другое — девочка-подросток, хоть и здоровая, и сильная, но с нежной, восприимчивой психикой и организмом, балансирующим на грани пубертата. Можно бы попросить, чтобы подобрали для эксперимента какую-нибудь заключённую женщину, но вещества мало, и время поджимает. И главное — требовались результаты внимательного самонаблюдения: что творится «внутри», какие перемены душевного состояния особенно опасны, что помогает справиться с ними.

Сыворотки досталось всего на три приёма. Кому же первый, пробный? Кто проинструктирует Тасю, а впоследствии и Игоря, достаточно подробно и разборчиво? Николаю Ивановичу было бы спокойнее, если бы сделать всё это лично. Вот он и решился.

В чём Николай Иванович, пожалуй, так и не сознался самому себе — это в том, что им, помимо всего прочего, двигало простое чувство стыда: не мог он подвергнуть опасности физическое и психическое здоровье своей подопечной, оставаясь от этой опасности в стороне! Эксперименты на заключённых, преступниках — это одно, на своих товарищах и соратниках — другое.

Бродов сделал себе только одну, но существенную поблажку: он решил не допускать постороннего вмешательства в свою психику. Он не обладал, по собственному убеждению, сверхспособностями, чтобы такому вмешательству сопротивляться. Потому разработал для себя программу экспериментов и самонаблюдений, а никого из «бойцов мистического фронта» привлекать не стал. Если бы мог сделать внутривенную инъекцию сам, то и сделал бы, запершись в кабинете, но он не умел. Пришлось попросить Катю.

Катерина — девочка послушная, ответственная и добрая. Николай Иванович был уверен, что она сохранит тайну, но не ожидал, что та поставит твёрдое условие: никуда от вас не уйду, пока не закончится действие препарата, — вдруг вам плохо станет! Бродов согласился: пусть посидит с ним. Ну мало ли что взбредёт в голову в этом неведомом сновидном состоянии: сжечь избу, громко запеть среди ночи — так она его хоть остановит, разбудит. Сиди, Катюша, молчи и не мешай, а если что — тряси, бей по щекам, зови, обливай водой — буди, короче говоря.

Катя и после того, как заявленный срок действия препарата вышел, не сразу оставила начальника. У Николая Ивановича жестоко разболелась голова. Катя каждые четверть часа измеряла ему кровяное давление — и лицо её всё сильнее вытягивалось.

— Не бойся, Катерина, всё в порядке. Я не помру, — повторял Бродов, — но дай ты мне хоть что-нибудь от головы!

— Нельзя, Николай Иванович! — упрямо твердила добрая медсестра. — Мы не знаем совместимости этой сыворотки ни с одним лекарством.

Николай Иванович старательно следил за собой, чтобы не позвать мысленно на помощь Лиду или Женю. В конце концов приступ прошёл так же внезапно, как и начался. Остальные же недомогания, которые появлялись и пропадали, сменяя друг друга, были вовсе не в счёт.

Ясность сознания восстановилась в полном объёме. Однако, когда от чувства благодарности к Кате на глаза навернулись слёзы, Бродова это насторожило. Давление более или менее нормализовалось, и Катя была принудительно отправлена спать.

— Николай Иванович, вам надо теперь день отлежаться, — наставительно заявила медсестричка с порога.

Он махнул рукой куда-то в пол:

— Там отлежимся!

Сами собой мысли Бродова переключились на Таисию, судьбу которой он своими руками разломал и собственноручно же выстроил заново. Захотелось схватить девочку в охапку, прижать к себе покрепче и никуда не отпускать до конца войны. Стало очевидно, что борьба с треклятой фашистской сывороткой не окончена, и Николай Иванович постарался вернуть контроль над чувствами.

Тут пришло время принятия решения, и Бродов дал добро на проведение экзамена с применением сыворотки.

За кучей дел, оторванные от привычной жизни, мы всем коллективом дружно забыли про 8 Марта. Напомнил товарищ Бродов, который утром объявил, что после обеда девушки свободны и могут готовиться к вечернему застолью, потому что надо отметить праздник. Мужчины же были направлены готовить баню. Руководитель поздравил всех девушек, хоть мы ещё не стали ни жёнами, ни мамами. Николай Иванович сказал нам что-то такое неожиданно душевное, неофициальное, и настроил на праздничный лад. Но сам посидел с нами совсем недолго, был задумчив и сосредоточен больше обычного и скоро ушёл к себе. Мы с Лидой и Женей переглянулись, и, конечно, каждая его деликатно просканировала: может, плохо себя почувствовал? Но никаких тревожных признаков мы не обнаружили. И всё же: облако затаённых то ли мыслей, то ли чувств окружало нашего начальника…

Товарищ Бродов мог ждать новостей из Куйбышева, об Игоре. Дело в том, что пару недель назад — сразу после разбора моего экзамена с сывороткой — уехали, точнее, улетели Михаил Маркович с Игорем. И мне, и Лиде с Женей было ясно: Игоря тоже ждут экзамены, которые он блестяще сдаст, и путь в неизвестность. Я улучила момент, подошла к нему и пожелала удачи — здесь, на экзаменах; про там мы никогда не говорили между собой, только с преподавателями. Постоянный мой соперник в соревновании, которое я сама же и придумала, от души поблагодарил и внезапно сказал:

— До встречи!

Его совсем к другому готовили, и ему было известно что-то такое, чего не сообщили мне…

Вечером, когда я уже собиралась лечь спать, Николай Иванович зашёл в мою комнатку. Ни единого раза прежде он не делал этого! Всегда для любого разговора вызывал к себе. И я сразу поняла, что это значит. Спросила по существу:

— Когда?

— Завтра.

И товарищ Бродов добавил таким тоном, как будто речь шла о самом обыденном мероприятии:

— Тая, закройся, пожалуйста, сразу: Лида и Женя не должны знать, пока ты не уйдёшь. Остальные — тем более. Понимаем. Брать с собой тебе ничего не нужно, даже зубную щётку. Наденешь приготовленную одежду. Выходим с рассветом. Я провожу тебя до места.

Его будничный тон уберёг меня от всплеска каких-либо эмоций. Я даже сумела быстро заснуть, хотя, поднявшись затемно, всё равно не выспалась. Но тут уже волнение заплясало по нервам, я вскочила и помчалась в последний раз чистить зубы щёткой и порошком.

Мы вышли из нашей тёплой избы с рассветом. Серое, морозное утро не обещало ни проблеска солнца. Снег весь, какой скопился за зиму, растаял во время недавней оттепели, но теперь снова тонким слоем припорошил обочины, а глубокие колеи грунтовой дороги были схвачены крепкой ледяной коркой, и она с тихим хрустом крошилась под ногами. Холодный, жёсткий ветер мёл нам навстречу вдоль длинного, широкого ущелья, больше похожего на долину, снежную крупу.

Мы медленно, совершенно не торопясь, брели бок о бок по этой дороге сквозь посёлок. Так и было задумано: будто прогуливаясь, чтобы вовсе не было заметно, что у нас важное дело.

Николай Иванович был в тёмно-серой шинели толстого сукна, я — в длинном пальто, которое сейчас выглядело бесформенным, потому что еле-еле скрывало под собой мой экзотический наряд. Я привыкала к новой одежде целую неделю: надевала и ходила по своей комнате после отбоя, приглядывалась, запоминала наизусть названия всех предметов и деталей. Я узнала бы их, если бы попались другого фасона и покроя; знала и другие виды одежды и обуви, которых не привелось надеть на себя.

Николай Иванович зябко засунул руки в карманы шинели. Мы вдыхали чистый, сухой и холодный воздух и тихо беседовали. Удивительно, мы говорили почему-то о простых, абсолютно далёких от нашей сегодняшней цели вещах: дровами или углём сподручнее топить печь; как весело плескаться даже в самой маленькой речке; в котором часу до войны засыпала Москва; какого цвета южные моря…

Мы покинули пределы села и, не сговариваясь, прибавили шаг, но беседа наша оставалась плавной, лёгкой и касалась приятных, совершенно не обязательных вещей.

Дорога, оставаясь в целом пологой, всё больше забирала вверх и становилась каменистой. На крутых подъёмах, заваленных сыпучим щебнем, Николай Иванович оборачивался, чтобы дать мне руку, и я буквально подлетала вверх, как пёрышко.

Воздух казался ещё суше, а на земле не было уже ни льда, ни инея — лишь кое-где между кустиками сухой травы лежала скудная снежная крупа.

Вновь сбавили шаг. Разговор, то и дело сбивавший дыхание, прервался. Теперь каждый из нас остался наедине со своими мыслями. Но мне не хотелось ни о чём серьёзном сейчас думать. Приподняв ладонь, я мысленно прикоснулась к Николаю Ивановичу, подкачивая и выравнивая энергетику, чтобы помочь сердцу справиться с недостатком кислорода и крутым подъёмом. Скоро дыхание его выровнялось, перестало быть отрывистым и «загнанным». Товарищ Бродов внимательно сверял по приметам маршрут. Может, я приняла желаемое за действительное, только мне померещилось, будто нас объединяют смешанные чувства щемящей печали и того волнующего ожидания, которое сопровождает любой серьёзный шаг в судьбе.

Весь путь занял часа два, если не три. За это время солнце за сплошной облачной пеленой поднялось высоко, и стало теплее. Я сняла платок с головы. Наконец руководитель объявил, что мы — на условленном месте. Мы находились в узкой долине, близко подступили высокие склоны. Вправо, на юг, уходило заросшее неопрятной растительностью глубокое, тёмное ущелье. Я огляделась. Ни вблизи, ни в отдалении — никого. Интересно, откуда появится мой провожатый?

— Мы пришли раньше, — сказал Николай Иванович, взглянув на часы. — Проводник скоро подойдёт. Он не из тех, кто опаздывает.

Я ждала, какую команду товарищ Бродов даст сейчас. Найти место, где можно присесть и отдохнуть после дальней дороги? Быть наготове, внимательно смотреть по сторонам? «Скоро подойдёт» — это когда? Может, будут какие-то последние инструкции?

Николай Иванович задумчиво смотрел поверх моей головы, что называется, в пустоту: то ли собирался с мыслями, то ли решался.

— Тая, вот что я тебе скажу…

Он положил ладони мне на плечи и смотрел теперь прямо в лицо.

— Ты помни, пожалуйста, обо всех, кто тебя тут ждёт. Запомни, что ни часа и ни минуты ты не будешь одна. Тебя обеспечивают многие люди, но я и девчонки — мы всегда рядом. Ни один из нас троих не забудет о тебе ни на минуту, это невозможно, это не получится.

Николай Иванович провёл рукой по моему лбу вверх, подняв к макушке растрёпанные пряди волос, падавшие на лицо. Я после Нового года отращивала волосы, чтобы они выглядели подстриженными давно и неаккуратно. Они беспрерывно падали на лицо, лезли в глаза, и с этим ничего невозможно было поделать.

— Даже если случится, что не почувствуешь, — просто знай. Просто знай: мы рядом. Договорились?

Я ещё переваривала услышанное и ещё не нашлась, что сказать в ответ, а Николай Иванович неожиданно привлёк меня к себе и крепко обнял. Он даже не забыл осторожно повернуть мою голову, чтобы я не расплющилась носом о жёсткий ворс его шинели и не вмазалась лицом в пуговицы. Сквозь все слои одежды пробивалось тепло от его рук.

Впервые я по-настоящему пожалела, что до сих пор не предупредила Николая Ивановича об опасности, которая грозит его жизни. Но и теперь мне нужно было собраться с духом, чтобы сказать об этом вслух. Я и обхватить его руками в ответ стеснялась.

— Моё обещание в силе, — неожиданно сказал Николай Иванович очень-очень тихо, будто про себя, — я не выдам тебя.

Он отстранил меня и, снова заглянув в глаза, мягко спросил:

— Понимаем?

Так я и не узнала, с какой же стороны пришёл проводник.

Мужчина средних лет, сухощавый, с привлекательным лицом и ровной, абсолютно прозрачной, ничего не выражавшей энергетикой позвал меня моим новым именем. Я узнала этот голос. Мой экзаменатор! Кинула вопросительный взгляд на товарища Бродова, и тот утвердительно прикрыл веки.

— Ну, снимай пальто, — напомнил Николай Иванович по-прежнему очень мягко и с оттенком печали.

А я чуть не забыла! Ворона!

Я поспешно расстегнулась, стала стягивать рукав. Николай Иванович подставил руки, и получилось, что я скинула пальто ему на руки, точно барыня. Он перехватил и неловко прижал моё пальто к боку. Сразу сквозь одежду просочился холодок, но проводник быстро набросил мне на плечи тибетскую шерстяную накидку, извлекши её невесть откуда.

Я обернулась к Николаю Ивановичу. Тот без улыбки ободряюще мне кивнул. Ни до, ни после я ни разу не жалела о своём согласии на работу в дальнем краю. Но если бы у меня был выбор в тот самый момент, когда проводник жестом пригласил следовать за ним, я осталась бы. Осталась бы лишь из-за этой щемящей картины: мой руководитель, одиноко провожающий меня взглядом среди чужой каменистой долины и неудобно прижимающий к боку пальто, которое ещё несколько минут будет хранить моё тепло.

Он, наверное, сейчас засунет это пальто под какой-нибудь подходящий камень или куст: не тащить же с собой обратно у всех на виду! А жалко: добротная, целая, почти новая вещь. Кому-нибудь очень пригодилась бы! Понимаем: конспирация превыше всего. Но я так живо вообразила, как обрадовалась бы какая-нибудь девчонка, получив этот прекрасный подарок! Лучше бы я ушла из дому вовсе без пальто: авось не замёрзла бы в ходьбе!

Я чувствовала провожающий взгляд и обернулась. Николай Иванович не сходил с места и по-прежнему держал мою несчастную одёжку. Помахала рукой, но поздно: он, хоть и ждал этого — я знала, — не ответил. Не разглядел, потому что мы отошли уже достаточно, и ветки кустарника качались на пути, и пасмурно было так, будто не рассветало.

Ступая аккуратно и размеренно, Бродов спускался по каменистой тропе к выходу из ущелья. Всё дальше обрывистые скальные выступы, всё больше по сторонам от тропы голых низкорослых кустарников и пучков сухой травы. Небо по-прежнему затянуто сплошной серой пеленой. Солнце давно перевалило зенит, и его местоположение обозначилось тусклым белым пятном. Оно уже вполне прилично нагрело воздух.

Долгий путь по горным тропам Бродов сегодня осилил на удивление легко. Даже не задохся. Видимо, не обошлось без помощи Таисии. Она способна работать и рук-то не поднимая — одной силой мысли, одним состраданием. После того как получила от психиатра разрешение на постепенное вспоминание, она потихоньку преодолевала порог сопряжённости.

Николай Иванович давно снял тёплую шинель и, завернув в неё Тасино пальтишко, перекинул через руку. Оставить одежду девочки под какой-нибудь кучкой камней в горах было бы легкомысленно. Дикий зверь, учуяв необычный запах, раскопает и вытащит на видное место, оползень сбросит пальтецо прямо к тропе. Ущелье — не сильно, но прохожее. Брошенная одежда посреди дороги — крупное происшествие по меркам местной тихой жизни, повод для пересудов и разбирательств. Двойная ноша слегка оттягивала предплечье, не давая забыть о себе.

Вот горные склоны ещё дальше расступились, и открылось селение в долине. Длинная прямая улица, по обеим сторонам которой вольготно расположились дома с широкими палисадниками. В перспективе — площадь с деревянным зданием администрации. Фасад повёрнут к улице, к горам. Величественным фоном зданию служат убегающая вниз, к большому озеру, широкая зелёная долина и плавные силуэты далёкой горной гряды.

У калитки палисадника, расположенного перед зданием администрации, как обычно, — дежурный на своём посту. В палисаднике — две девичьих фигурки. Кто — из такого далека не разобрать. Там все уже заметили отсутствие и Таисии, и товарища Бродова, но не каждый придаст этому особое значение: секретные разговоры часто велись на природе, подальше от лишних ушей.

Николай Иванович посмотрел на часы. Недавно закончился обед, и Тасино место пустовало. Прошлёпав босиком по коридору, она обязательно вышла бы на улицу хоть на пару минут: ей нравится холодный, чистый воздух, нравится, переступая мелкими шажками, сделать полный оборот вокруг себя и оглядеть горы. А теперь девушки гуляют в палисаднике без неё и её ботинки не стоят у входа. Все остальные немногочисленные вещи ждут, да не дождутся хозяйку в Тасиной комнатке. Надо, чтобы девчонки их как-то перебрали…

Рука с перекинутой шинелью затекла, и её заколола сотня острых иголочек. Он поменял руку, но и другая вскоре начала затекать. Как часто бывает в конце трудного пути, усталость навалилась внезапно, норовя сбить с ног. Показалось, что пройти оставшуюся, самую прямую и пологую, версту будет невероятно тяжело. Присесть бы отдохнуть. Но после передышки двинуться в путь будет только труднее. Чтобы подбодрить себя, Бродов представил, как, вернувшись в свой кабинет, первым делом отворит окно, удобно устроится за письменным столом, вытянет гудящие ноги и станет писать текст для шифровки…

Таська не упускала случая, если требовалось поговорить, заглянуть к нему в открытое окно. Бледное худое лицо с серьёзными серыми глазами появлялось над подоконником. «Николай Иванович, можно вас отвлечь?» Бродов заметил, что такая беседа через окно складывалась проще и свободнее, чем кабинетная. Тася любила положить локти на подоконник и по-домашнему упереться острым подбородком в ладони. А Николай Иванович частенько садился боком на внутренний подоконник и опирался спиной о раму. Чудесным образом пропадала обычная между ними насторожённость. Таська сама изобрела разговоры через окно. Другие пытались подражать, но Николай Иванович решил оставить эту привилегию за ней одной: остальные, кто сунулся с улицы, получали сухое распоряжение пройти в кабинет…

Надо было как-то переключиться с недавнего прошлого, которого не воротишь, на настоящий момент, и Николай Иванович представил, как Таисия сосредоточенно шагает вслед за новым провожатым. Они, должно быть, уже выходят к узкоколейке. Ощущение пустоты, образовавшееся после расставания с девочкой, не проходило. Но так всегда и бывает: любые пустоты в норме заполняются постепенно, иначе — взрыв.

До селения было уже рукой подать. Николай Иванович всё замедлял шаг. Только непредсказуемая случайность может привести к тому, что он и Таисия ещё когда-нибудь встретятся. Если она, не дай бог, провалится — продолжение очевидно. Если всё сложится хорошо — пройдут десятилетия, прежде чем она вернётся. Перекроится карта мира, властители уступят место новым, ныне таящимся в тени, сменятся приоритеты в политике, экономике, науке. Но все подобные события — не повод возвращать в страну успешно работающего человека. Если всё пойдёт хорошо — а Бродов был твёрдо убеждён, что так и будет, — то у него нет шансов дожить до возвращения Таисии.

Горька магия «никогда». Грустно прощаться с человеком, уходящим из твоей жизни навечно. Вот только что он шёл с тобой шаг в шаг, дышал с тобой рядом — и больше этому не бывать вовеки. Но попробуй ещё осмыслить: что это такое, как это — «не бывать»? Никогда не заглянуть в глаза, которые вот только что были в твоём распоряжении, больше ни разу за всю жизнь не услышать голос, присутствие которого в твоём мире казалось таким естественным, не иметь возможности дотронуться и получить ответное прикосновение узнаваемого, абсолютно неповторимого тепла знакомой руки…

Вдвойне странно — знать, что человек по-прежнему где-то живёт, и смотрит кому-то в глаза, и говорит с кем-то голосом, который ты постепенно забываешь, и вкладывает в чью-то руку пальцы, почти забывшие твою ладонь… И хотя он живёт где-то, ваше живое общение больше никогда не повторится, потому что нельзя и невозможно встретиться. Такое случается гораздо реже, чем смерть, и потому куда труднее поддаётся осмыслению.

Николай Иванович пообещал Таисии, что мысленно будет всегда рядом, и собирался неукоснительно выполнять обещание — по целому ряду вполне очевидных причин. Но мысленный контакт не может компенсировать утраты общения реального, а только лукаво маскирует её.

В прошедшие месяцы интенсивной подготовки он проводил в беседах и занятиях с Тасей куда больше времени, чем во всех остальных делах. Как тут не возникнуть привычке? А если уж совсем начистоту, девочка была близка и понятна Бродову характером, образом мыслей: такая же независимая, упорная одиночка, привыкшая держать при себе и соображения, и чувства, недоверчивая, расчётливая и всё же склонная ставить живой интерес выше выгоды и твёрдые, несмотря на юный возраст, принципы — выше расчёта. И горел у неё внутри ясный такой огонёк… В общем, Николаю Ивановичу вполне грозило полюбить Тасю как родную — как младшую сестрёнку или племянницу. Тем более что он давеча дал себе на это разрешение. Но если бы он не помнил ежедневно и ежечасно, кем приходится этой девочке на самом деле! А приходился он ей убийцей её матери…

Если уж решено не делать передышки, то надо поскорее добраться до дому. Бродов заставил себя шагать быстрее и сразу обнаружил, что действие Тасиной целебной помощи закончилось: кололо теперь не только затекшую левую руку, но и плечо, и ключицу, и под рёбрами. Проклятущее кислородное голодание!

Лида и Женя поймали Николая Ивановича ещё на улице: выбежали далеко за ворота встречать его, едва накинув платки. Заговорщически понизив голос, наперебой задали один и тот же вопрос:

— Тася ещё вернётся? Или уже…

На встревоженных физиономиях — готовность и огорчиться, и успокоиться, и перепугаться, и разобидеться.

— Уже, — коротко информировал Бродов.

Маятник девичьих переживаний качнуло от огорчения к обиде. У Николая Ивановича не было настроения кого-либо утешать, но ему требовалось, чтобы операторы сохраняли ясность восприятия. Он предупреждающе поднял руку, произнёс:

— Она не имела права прощаться с вами. Так что никаких обид. Работаем.

Бродов двинулся было по направлению к зданию Школы, но девушки стали просить ещё задержаться. Он непроизвольно нахмурился. Не слишком ли распустил молодежь? Никакой субординации не осталось, а без дисциплины в таком деле — крах.

— Николай Иванович, мы её совсем не чувствуем. Она пропала! Понимаете, она никогда так не экранировалась — мы же знаем её почерк!

Ах вот оно что! Ну и мощный же мужик этот Гуляка! Вот бы у кого молодёжи учиться. Да его никто не позволит светить в Школе. И на экзамен-то к Тасе он приходил и уходил так, что никто его не видел, кроме Бродова; даже Игоря отделяла от него непрозрачная занавеска; даже дозорный пропустил — по указанию начальника не заглянув под опущенный капюшон. И время Гуляки — на вес золота. Жди только, когда выйдет на пенсию. Но он моложе и крепче, его пенсии Бродову не дождаться, так же как и возвращения Таисии.

Николай Иванович снова сделал останавливающий жест ладонью.

— Всё в порядке. Так и должно быть. Не переживаем, продолжаем наблюдение. Я предупрежу, когда надо будет усилить внимание. Пока занимаемся своими делами.

Подумалось: «А что же, можно и прямо сейчас им сказать. За ужином повторю для всего личного состава».

— Собирайтесь, девочки. Без лишней спешки, аккуратно собирайтесь. Уезжаем отсюда. Будем воссоединять Лабораторию.