Год 1999-й. Неподражаемая

До сих пор судьба не преподносила Миле неприятных сюрпризов, За Милой Мидовской еще с первых классов прочно закрепилось прозвище Миледи. Зоя Братчик первой заметила, что Милка похожа на артистку, игравшую красавицу интриганку в старом французском фильме «Три мушкетера». У Мидовской был точно такой же пухлый коралловый ротик и фарфоровые голубые глазки. Со временем эта похожесть пропала, да и характер у Мидовской оказался никакой. Его, можно сказать, не было вовсе. Но прозвище приклеилось прочно.

Жизнь ее была безоблачна и легка. Папа, Станислав Адамович, слыл далеко не последним человеком в городе. Добрая половина местных начальников и их жен щеголяла если не зубами от пана Мидовского, то уж точно его пломбами. Паном известного дантиста величали в честь его далеких шляхетских предков, когда-то переселившихся, как утверждал Мидовский, в Россию из города Кракова.

Он подчеркивал это постоянно и любил по поводу и без него ввернуть какое-нибудь польское словечко. Например, «так» вместо «да» или «бардзо зимне» вместо «очень холодно».

Он первым открыл в городе частный зубоврачебный кабинет, где ему ассистировала красавица Верунчик, бывшая медсестра, ставшая пану женой еще в годы их совместной работы в спецполиклинике металлургического комбината.

- Добже, добже! - ласково говорил пан Мидовский иной раз вскрикнувшему в кресле пациенту. - Ниц не зробишь пшез кошулю!

Это означало: «Хорошо, хорошо! Ничего не сделаешь через рубашку!»

Миледи жила в атмосфере благополучия всю жизнь и воспринимала это как данность. Жадности в ней не было ни капли. Она бы охотно дала поносить свои белые джинсы или осенний оранжевый пуховик подругам, если бы Жанне или Зое они подошли по размеру. Она и без этих привозных шмоток оставалась Миледи - еще маленькой, но уже женщиной. Сама Мидовская не отдавала себе в этом отчета, но окружающие при виде ее слегка напрягались.

Постоянно блуждающая улыбка, невинное выражение фарфоровых глаз в сочетании с ленивой грацией маленькой пантеры делали ее опасной. Прежде всего для нее самой. Миледи ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы кому-нибудь понравиться, но мальчишки ходили за ней табуном. Жестокие драки за право проводить ее домой возникали постоянно. Миледи с простодушным интересом наблюдала за очередным поединком.

И если соперников разнимали, говорила, пожав плечами:

- Зачем? Пусть подерутся. Это же мальчики!

То, что за нее дрались, казалось ей совершенно естественным. Причем своим вниманием она могла одарить не обязательно победителя. Это мог быть и побежденный с расквашенным носом. Любой, дравшийся за Миледи, как бы получал на нее право. Он мог проводить ее до подъезда, взять под руку и даже поцеловать. И тут начиналось самое странное. При первом же чужом прикосновении по ее телу разливалась предательская слабость, губы приоткрывались, будто ей становилось трудно дышать, взгляд фарфоровых глаз туманился. Короче, с ней в этот миг можно было делать все что угодно. И счастье, что мальчишки по неопытности своей дальше неумелых поцелуев не заходили. Но это могло случиться вот-вот, потому что предназначением Миледи было кому-нибудь принадлежать. Принадлежать до конца, без остатка. Она не умела выразить это словами, но чувствовала всем своим существом.

Однако никакого жгучего интереса к вопросам секса Миледи не испытывала, пропуская мимо ушей всевозможные девчоночьи шушуканья. Как-то, когда ботаничка по прозвищу Семидоля объясняла на уроке что-то про опыление, про пестики и тычинки, кто-то в классе громко захихикал. Семидоля, точно потревоженная кобра, быстро оглянулась и сквозь очки впилась взглядом в лица учеников. Первой ей на глаза попалась Миловская, сидевшая, как обычно, с неопределенной улыбкой на пухлых губах.

- Мидовская, - грозно спросила Семидоля, - чему это ты так двусмысленно улыбаешься?

- Не знаю… - ответила Миледи. - Ничему…

- Придется написать в дневнике твоим родителям, что ты… - Семидоля запнулась, подыскивая наиболее удачное выражение, - …что ты слишком рано познала тайны жизни.

Класс удовлетворенно заржал.

Но Миледи никак не отреагировала на слова Семидоли. Что детей не в капусте находят, она знала не хуже учителей и никакой тайной это не считала.

С той поры Семидоля возненавидела Миледи. Впрочем, она была в этом не оригинальна. Мидовская раздражала всех педагогов-женщин. Эти замотанные, рано постаревшие тетеньки не могли простить ей того, что они никогда не были так хороши, как она, и, уж конечно, никогда не будут. Естественно, никто из них в этом не признался бы. Возможно, они и сами не понимали, почему их так бесит эта смазливая девчонка, с удивительным безразличием выслушивающая мелочные придирки и ехидные реплики насчет обеспеченных деток.

Миледи не прилипала к телевизору, как большинство ее сверстниц, глядевших все подряд. Оставшись одна, она направлялась в ванную, где по настоянию пана Мидовского целая стенка была целиком зеркальной. Миледи медленно раздевалась перед этим огромным зеркалом, внимательно следя за своими движениями. Абсолютно обнаженная, она бесконечно долго вглядывалась в собственное отражение. Ее взгляд медленно скользил сверху вниз по гибкой, тонкой, почти мальчишеской фигуре, бесстрастно отмечая совершенство точеной шеи, беззащитную хрупкость плеч, маленькую нежную грудь с дерзко торчащими розовыми сосками, живот с аккуратным завитком пупка, длиннющие ноги с округлыми коленками. Миледи чуть изменяла позу.

Теперь ее взгляд медленно поднимался вверх. Она рассматривала себя как нечто постороннее, ни в чем не находя изъяна. И это тоже было в порядке вещей. Миледи не гордилась собой, просто убеждалась совершенно объективно, что все у нее устроено так, как надо.

Она всегда носила юбки, длина которых была на грани допустимого. Формально придраться было нельзя, но, когда она садилась, чуть поддернув подол, оторвать взгляд от ее круглых коленок было трудно. Миледи с подкупающим простодушием использовала этот нехитрый прием, чтобы смягчать сердца педагогов-мужчин. И это ей отлично удавалось.

Зоя Братчик была совсем иного замеса, чем ее подруги. Никто не вел ее по жизни за ручку, не окружал повседневной заботой и не оберегал. Мать Зои, железнодорожная проводница, беспрестанно находилась в длительных отъездах, мотаясь по всей стране. Отчим, человек хмурый и неслабо пьющий, был начальником поездной бригады. Так что они ездили на пару с матерью, надолго оставляя девочку одну. Ей приходилось быть самостоятельной.

- Сама, все сама! - внушала ей мать, измученная постоянной войной со сволочами пассажирами. - Никто в этой жизни, Зойка, за тебя не постоит!…

И Зоя умела за себя постоять, чему немало способствовали ее внушительные габариты.

Еще в детском саду озорник из старшей группы однажды выхватил у нее совочек. Зоя, на удивление рослая для своих малых лет, не побежала ябедничать. Она поднялась с корточек, оказавшись вровень с хихикающим озорником, размахнулась совсем не по-детски и так засветила обидчику в глаз, что тот опрокинулся на песок.

Потом, конечно, было разбирательство. Отец озорника, указывая на устрашающий фонарь под глазом у сынка, твердил как попугай:

- Это же бандитка! Просто бандитка!…

- Я ее выдеру, не сомневайтесь, - скорбно кивала в ответ Зоина мать. - Так выдеру, что неделю сидеть не сможет.

Однако на пути домой она сказала совсем другое:

- Правильно сделала. Надо будет, еще сильней стукни.

И отчим поддержал.

- В другой раз палку возьми, - посоветовал он, дыша перегаром. - Да еще лучше - с гвоздями!…

Училась Братчик ни шатко ни валко, однако на второй год не оставалась ни разу. Самой серьезной проблемой в школе для нее стало то, что она стремительно оформлялась как женщина, сама, впрочем, этого не замечая. Проблема обнаружилась после очередных летних каникул. Когда шестой класс на уроке физкультуры выстроился в шеренгу, новый физрук бодро выкрикнул:

- Равняйсь! Видеть грудь четвертого человека!

И в этот момент его взгляд случайно уперся в грудь Зои Братчик, вызывающе обтянутую тонкой трикотажной майкой.

- Фамилия? - строго спросил физрук.

- Братчик.

- А ну-ка выдохни, Братчик!

- Зачем? - удивилась Зоя.

- А затем, что… - начал физрук и вдруг густо покраснел, поняв, что такую вызывающую грудь никаким выдохом не уберешь.

Особой ловкостью Зоя не отличалась, но ее природная сила и физические кондиции явно требовали применения в спорте. Она даже стала центровой, так называемым «столбом» в сборной 12-й школы по баскетболу. Причем все остальные игроки были мальчиками. Они выиграли районные соревнования, но, когда дело дошло до городских, соперники подали протест.

- У вас Братчик кто? - поставили они вопрос ребром.

- Центровой игрок.

- Не центровой, а центровая. Она девочка! - завопили соперники. - Это нарушение правил! Девочка, да еще с такими формами, что не приведи бог! Выводить такую на площадку - это просто непедагогично!

- А отстранять ребенка от игр без всякой причины - это педагогично?

- Да уж попедагогичней, чем выставлять на всеобщее обозрение такие телеса!

- Ну, знаете, это кто чем интересуется!…

Братчик все-таки вышла на площадку, как обычно вызвав веселое удивление зрителей. Сначала ее попытались освистать и вывести из себя громкими насмешками. Но судья, тоже поначалу немало удивленный, остановил игру и пригрозил, что очистит зал. Он прощал Зое блокировки и пробежки, а ближе к финалу, когда Братчик бросала штрафные, судья, передавая ей мяч, спросил негромко:

- Ты что после игры делаешь?

- Моюсь, - ответила Братчик, не поняв тайного смысла вопроса. - Под душем.

Судья тут же начал штрафовать ее без всякой жалости. Получив пятый фол, Братчик села на скамейку запасных и уже оттуда наблюдала за крушением своей растерявшейся команды.

Но ничто не могло испортить Зое настроения. У нее был ровный, веселый характер, и все неприятности словно отскакивали от нее. Ни разу в жизни она не плакала, не мучилась бессонницей и не теряла аппетита. Энергия в ней так и била через край. Густые волосы она всегда раздирала расческой с громким электрическим треском, но хоть бы один волосок остался на зубцах. Не по годам налитое тело было упругим, матовобелая кожа даже мысли не допускала о каком-нибудь вульгарном прыщике. При этом щеки Зои всегда заливал стойкий румянец, будто она только что вбежала с мороза.

Однажды Братчик шла куда-то по своим делам, не замечая обжигающих мужских взглядов. А навстречу ей рота солдат прозаически маршировала в баню. Когда они поравнялись, из солдатских рядов раздался удивленный присвист и чей-то голос выкрикнул довольно внятно:

- Вот это жопа!…

Рота сбилась с ноги. Головы солдат, как по команде, повернулись Зое вслед, словно подсолнухи за солнцем.

- А сиськи-то! - восхищенно продолжил тот же голос. - Девушка, почем арбузы?

- Отставить! - сорвавшимся голосом приказал молодой лейтенант. - Разговорчики в строю!

Зоя опять-таки не огорчилась. Дома она внимательно рассмотрела себя в зеркало, но поскольку давно привыкла к собственному отражению, ничего особенного в нем не нашла.

А потом ей как-то попалась на глаза репродукция картины Рубенса «Венера и Адонис». И Зоя была потрясена, обнаружив свое полное сходство с обнаженной фигуристой женщиной, изображенной знаменитым художником черт-те сколько лет назад. Если до сих пор у нее и могли возникнуть какие-то сомнения на свой счет, то после этого она успокоилась совершенно. Уж этот Рубенс-то, возле которого все ахают в ленинградском Эрмитаже, не стал бы рисовать страшилу.

Но сверстники ее по Эрмитажам не шлялись, Рубенса вполне могли спутать с Рубиком - изобретателем популярного кубика, а потому не баловали Зою своим вниманием. Скорее всего, ее мощные формы вызывали у них определенную опаску. Слишком уж взрослой казалась им Братчик.

Кем она хотела стать, не знал никто. Похоже, она и сама этого не знала. Отшучивалась только:

- Матерью-героиней буду. Нарожаю с десяток, пусть они меня кормят.

- Но сначала-то их самих кормить придется.

- А об этом пускай муж заботится. У полковника зарплаты должно хватить.

- У какого еще полковника?

- Ну не за сержанта же я пойду!…

Шутки шутками, но именно военный в приличных чинах виделся Зое Братчик будущим спутником жизни. Стабильность она ценила выше всего, а уж что может быть стабильнее армии! И форма казенная, и дисциплинка на уровне, и служба суровая - нет лишнего времени, чтобы на стороне шашни заводить.

Вот тогда-то она и решила вместе с Жанной уехать в Москву, где, по слухам, возле Военной академии имени Фрунзе так и роились молодые неженатые полковники.

Впрочем, до всего этого было еще далеко, а пока что у Зои исподволь назревал серьезный конфликт с отчимом.

Назавтра Жанна, что называется, проснулась знаменитой. Телефонные звонки начались с раннего утра и продолжались до глубокой ночи. Алиция Георгиевна ничего не имела против. Она сама, как девчонка, порхала по квартире, задевая мебель и все роняя из рук.

- Неплохо, дочура. Совсем неплохо, - сказала она, радостно улыбаясь. - Что ни говори, гены - они сказываются.

- Твои?

- И мои тоже, - сказала Алиция Георгиевна и осеклась.

Разговоры о том, кто был отцом Жанны, всегда оканчивались ничем. Эта тема, естественно, возникала время от времени. Тогда Алиция Георгиевна напускала на себя таинственный вид, начинала говорить смутно и загадочно:

- Это был очень достойный человек. Тебе нечего стыдиться. Очень достойный и очень талантливый. Может быть, даже гениальный. И не его вина, что его нет с нами. Просто так распорядилась судьба.

- Но он хотя бы жив? - спрашивала Жанна.

- Те, кто дарит нам жизнь, кто пробуждает в нас любовь, всегда живы.

Жанну коробило от таких высокопарных выражений. И в этот раз она решила добиться правды.

- Значит, гены во мне и твои, и отцовские, - сказала она с нажимом. - Может, мне пора уже узнать нашу страшную семейную тайну? Раньше я врала девчонкам, что у меня отец - разведчик. Теперь просто помалкиваю. Он что, такой великий, что даже его имя произносить нельзя?

- Зачем тебе имя? - умоляюще сказала Алиция Георгиевна. - Что это изменит?

Тут раздался спасительный звонок. Алиция Георгиевна метнулась к телефону и с облегчением протянула трубку дочери:

- Тебя!…

Пока Жанна выслушивала очередные комплименты, мать быстренько собралась и улизнула в магазин. Вернулась она с шоколадным тортом, и снова заводить трудный разговор у Жанны не хватило духу. Она так и оставила его до каких-то мифических лучших времен. Честно говоря, тайна, окружавшая личность отца, ей даже нравилась. Что-то в ней было от увлекательного романа о незаконнорожденной дочери короля, которая когда-нибудь, неожиданно для всех, вдруг предстанет прекрасной принцессой. Сознание того, что в ее жилах течет голубая кровь, что она не такая, как все, было невыразимо сладостным.

Ну, принцесса там или нет, а знаменитостью городского масштаба Жанне стать удалось. Поп сменил в ансамбле двух ребят на более искусных музыкантов, умевших к тому же петь подпевки. Бэк-вокал, как они говорили небрежно. «Мажоры» теперь репетировали почти ежедневно. Даже разучили несколько убойных шлягеров на корявом английском. Словом, ансамбль был нарасхват. И даже деятели из городской филармонии стали прикидывать, не запустить ли молодежную группу в пробные гастроли по области.

Поп сразу загорелся этой идеей.

- Без меня! - отрезала Жанна, которая мыслями была уже в Москве.

- Без тебя нас не возьмут, - вздохнул Поп. Жанна не могла скрыть торжества.

- А помнишь, как ты на меня вылупился, когда я предложила собрать группу? - сказала она. - Так и быть. Теперь прощаю!…

Поп, кажется, ничего не понял и буквально через день совершил роковую ошибку. «Мажоры» выступали в Клубе металлургов. Поп мимоходом заглянул в закуток, где переодевалась Жанна, и застал ее обнаженной по пояс. Жанна, охнув, прикрыла свою неразвитую, почти детскую грудь. Поп тоже смутился и решил спрятать смущение за грубостью.

- Нашла чего прятать! - развязно сказал он. - Такие прыщики зеленкой выводить надо!…

Жанна отработала концерт как ни в чем не бывало. А когда «Мажоры» собрались уходить, обнаружилось, что у драгоценной заграничной электрогитары, над которой так трясся Поп, варварски сломан гриф. Поп рвал и метал, но личность хулигана так и осталась неизвестной.

Больше с «Мажорами» Жанна не выступала. Это был для нее пройденный этап. Ее ждала столица.

Миледи стояла перед дверью теткиной квартиры, собираясь с духом, чтобы нажать на кнопку. Ей очень этого не хотелось, но больше просто некуда было податься. Наконец она все-таки позвонила. Раз, другой, третий. Она слышала, как в квартире приглушенно звенели колокольчики, но на них никто не отозвался. Миледи почувствовала некоторое облегчение. Не очень-то ей хотелось видеть тетю Женю. Миледи присела на чемодан, и тут же дверь приоткрылась. Тетя Женя выглянула в образовавшуюся щель:

- Ты?…

- Я… - Миледи встала.

Дверь распахнулась. Тетя Женя стояла на пороге в коротком черном кимоно, туго перепоясанном в талии.

- Приезд племянницы, дубль два, - сказала она. - Подружки, конечно, за углом?

- Нет, я одна.

- Ну входи.

Миледи, прихватив чемодан, вошла в прихожую и остановилась под недружелюбным взглядом тетки.

- Самостоятельная жизнь в столице, я вижу, не удалась, - сказала Евгения.

Миледи потупилась.

- Только давай без мелодрамы, - продолжила Евгения. - Тебе нужны деньги на обратную дорогу?

- Нет, - сказала Миледи. - Я не собираюсь уезжать.

- А что ты собираешься? Ладно, пошли на кухню. Обсудим.

На кухне Миледи заметила, что тетка сегодня какая-то дерганая. Она просыпала кофе, едва не смахнула со стола чашку и вообще была сама не своя.

- Чем же ты занималась все это время? - спросила Евгения.

Миледи вздохнула и повела сбивчивый рассказ о своем житье в дворницком подвале. Евгения смотрела на нее рассеянно, явно прислушиваясь к чему-то, происходившему за пределами кухни. Замолчав, Миледи уловила шум текущей воды. В ванной кто-то принимал душ.

- Ну ясно, ясно! - сказала Евгения, вряд ли вникая в суть рассказа племянницы. - Что ты собираешься делать теперь?

- Не знаю, - призналась Миледи. - Я думала, что, может быть, вы, тетя Женя…

- Что - я? Удочерю тебя?

Это прозвучало совсем уж грубо, и Евгения смутилась. Черт ее дернул когда-то пообещать Верунчику, что она поможет ее дочери зацепиться в Москве.

За что зацепиться? Конечно, кое-какие связи у Евгении были, но племянницу она совершенно не знала и сейчас даже представить не могла, куда бы ее приткнуть. Кроме того, в нынешних обстоятельствах появление Миледи было ужас как некстати. Полчаса назад к Евгении вернулась Вероника. Сколько было поцелуев, слез и слов раскаяния! Мир между ними был восстановлен. И сейчас артисточка принимала душ, перед тем как прийти в объятия истосковавшейся Евгении. Неожиданное вторжение Миледи могло все испортить, вот почему Евгения нервничала.

- Ну, во все институты ты уже опоздала, - сказала Евгения, закуривая. - На стройку ты вряд ли пойдешь. Что же с тобой делать, просто ума не приложу! Ты хоть к чему склонна?

- Не знаю, - ответила Миледи и улыбнулась беззащитно.

- А я уж и подавно.

- Может быть… Может, мне в Дом моделей попробовать?

- Закройщицей?

- Нет, почему? - сказала Миледи, не уловив иронии. - Манекенщицей. Или диктором на телевидение. Ну не сразу, конечно, диктором. Сначала стажером.

- А может быть, в Большой театр? - едко спросила Евгения. - Вместо Плисецкой.

Миледи молчала с застывшей улыбкой.

- Вы что там себе думаете? - раздраженно заговорила Евгения. - Что все в Москве вас только и ждут?

Тут, милая моя, такая мясорубка, что из своих-то фарш делают. Тут таких смазливых выше крыши!

- Кто это? - раздался капризный голосок.

В дверях стояла Вероника - просто куколка в розовом махровом халатике, с распущенными, еще влажными волосами.

- Кто это, Женечка? - повторила она.

- Племянница, - поспешно объяснила Евгения. - Моя племянница из Сибири. Чемодан зашла поставить, пока обустроится.

Последняя фраза вырвалась у Евгении сама собой. Но слова были уже сказаны, и брать их назад Евгения не собиралась.

- А-а, - пропела Вероника. - С приездом. А мне кофе дадут?

Евгения бросилась к плите. Тюзовская принцесса присела за стол. Глаза у нее были злые. Она даже не пыталась скрывать, что бешено ревнует Евгению к племяннице.

- Вот сидим обсуждаем, к какому делу ее тут пристроить, - говорила Евгения, заполняя неловкую паузу. - Я сестре обещала. Может, тебе, Вероничка, придет в голову какой-то вариант?

- Разве что домработницей к кому-нибудь, - сказала Вероника ангельским голосом. - В какую-нибудь обеспеченную семью. Вот у нашего главного недавно дитенок родился. Я могу спросить завтра, может, ему надо, чтобы кто-то пеленки стирал, и вообще.

- А что? - оживилась Евгения и посмотрела на Миледи. - Ты как с детьми?

Они перебрали еще несколько таких же пустых вариантов, но, разумеется, ни к чему не пришли. Все еще осложнялось отсутствием у Миледи московской прописки. Разговор зашел в тупик. Миледи еще раньше заметила, как ее тетка и Вероника постоянно обмениваются быстрыми взглядами. Ее присутствие их явно тяготило. Нужно было уходить. Даже попроситься переночевать у Миледи язык не повернулся. Она встала.

- Может быть, еще кофейку? - спохватилась Евгения.

- Вы не стесняйтесь, - добавила Вероника.

- Нет, спасибо. А правда можно, чтобы чемодан тут до завтра постоял?

- Какие проблемы? - воскликнула Евгения. - Хоть целый год!

Она не знала, насколько была близка к истине. Только чемодан остался в ее квартире не на год, а навсегда. Впрочем, и Миледи тогда этого не знала.

- Ты не пропадай! - крикнула ей вслед Евгения. - А то что я твоей матери скажу?…

Но лифт уже увез Миледи вниз.

Евгения вернулась на кухню в смятенных чувствах. Она села за стол и, глядя в одну точку, стала слепо шарить рукой в поисках курева. Вероника вложила сигарету ей в рот, щелкнула зажигалкой.

- Ты расстроилась, Женечка? Может, это мне следовало уйти?

- Помолчи, - сказала Евгения. - Помолчи, ради бога!…

Вероника легонько поцеловала ее за ухом:

- Ну, Женечка! Мы ведь опять вместе. Разве не это главное?

- Да, - сказала Евгения. - Это.

Миледи ткнулась было в дворницкую. Хоть на одну-то, последнюю ночь она может найти приют? Но на стук никто не отозвался. В этот момент Зоя и Соловых вовсю занимались любовью и ничего не слышали.

Жанна, кажется, влюбилась. Рано или поздно это должно было произойти. Что-то похожее уже случалось в ее жизни. Но безответные влюбленности школьных лет смешно было принимать в расчет. Сейчас дело обстояло по-другому. И ничего бы в этом факте не было особенного, если бы она не влюбилась сразу в двоих.

Иванцов и Трофимов, дружившие с незапамятных времен, были совершенно разными людьми. В отличие от долговязого, очкастого, скандинавского типа Володи Трофимова, Митя Иванцов был невысок, темноволос и улыбчив. Основательный, неторопливый Трофимов высаживал за день по две пачки крепчайших сигарет без фильтра, собирал джазовые записи и потрясающе реставрировал старую мебель, которую он разыскивал на помойках. Иванцов, человек множества разнообразных талантов, был незаменим в компании, где всех смешил до слез своими байками и сражал наповал песенками собственного сочинения, которые он распевал, аккомпанируя себе на гитаре. «Живой как ртуть», - иронически говорил о себе Митя.

При таком несходстве натур оба были не дураки выпить хлебного вина, как они величали водку, и оприходовать при случае подвернувшуюся представительницу прекрасного пола. Не все, что движется, конечно, но не обязательно кинозвезду. Оба уже дважды вкусили семейной жизни и в момент встречи с Жанной находились, так сказать, в свободном поиске.

Знакомство этой пары на режиссерском факультете Института кинематографии началось с мордобоя. Обычно невозмутимый, Володя Трофимов по забытому уже пустяковому поводу внезапно дал в ухо Мите. «Живой как ртуть» ответил мгновенным апперкотом. Их растащили. Казалось, началась вековая вражда. Но уже через месяц их было, что называется, не разлить водой. Они расставались только на ночь. Такой же неразлучной парой друзья вылетели из института за скандальный капустник на темы набивших оскомину фильмов о революции, всполошивший даже КГБ. Потом они вместе мотались от Бреста до Камчатки, клеймя своими фельетонами разные пороки, чем и заработали себе имя. Вдвоем они пришли на Центральное телевидение, где выпросили совершенно гиблое утреннее время для эфира. Все ожидали провала, поскольку тогда по утрам никто не смотрел телевизор. Но их субботнее шоу, стыдливо называвшееся тогда музыкально-развлекательной передачей, неожиданно взлетело на самый пик популярности.

Друзья обнаглели настолько, что появлялись в кадре без пиджаков, в подтяжках, и первыми осмелились совсем по-западному давать между музыкальными номерами рекламу. Письма от зрителей шли мешками. Звезды эстрады строились к ним в живую очередь. Но Иванцов и Трофимов старались зажигать новые на эстрадном небосклоне, и иногда им это удавалось. Наконец, объевшись популярности, вдоволь насладившись тем, что их рожи узнает любая собака на улице, друзья решили круто переменить курс. Эстрадные шлягеры стали захлестывать телевизионный эфир, и нужно было искать что-то новенькое, чтобы остаться на волне. Так возникла идея обратиться к музыке, которую официально не признавали. К бардовским песням, к «жестоким романсам» с несправедливым клеймом пошлятины, к полублатной лирике. Короче, к тому, что пели в электричках, на кухнях, в ресторанах и на вечеринках.

Уже само название новой программы - «Другая музыка» - вызвало настороженность Солдатова, главного музыкального редактора.

- Что это значит - «Другая музыка»? Какая «другая»? - спросил он у Иванцова с Трофимовым, пришедших выбивать съемочную технику. - Не наша, что ли?

- Наша, наша, - успокоил его Иванцов. - Только такая… Ну, бытовая, так скажем.

- Не понимаю.

- Ну вот что вы с друзьями дома после рюмки поете? - двинулся напролом Трофимов.

Солдатов сморщился, точно от зубной боли:

- Пить мне врачи запретили. Язва. И дома я не пою. Мне музыки на работе хватает. До тошноты. Вы мне список названий представьте.

«Сейчас, только шнурки погладим!» - хотел сказать Иванцов, но удержался, не столько из-за несвежести шутки, сколько из опасения, что Солдатов зарубит идею на корню.

- Списка пока нет, - сказал Трофимов. - Мы ищем.

- Вот найдете, тогда поговорим.

Такой поворот в разговоре был предсказуем. Солдатов всегда придерживался старинного правила: лучше перебдеть, чем недобдеть. Еще был свеж в памяти случай с безобидной песенкой «Спят курганы темные», про которую Солдатов сказал, что она выйдет в эфир только через его труп.

Вообще-то это был неплохой вариант, но друзья все же спросили - почему?

- А вы помните, кто эту песню в фильме пел? - прищурился Солдатов. - Диверсант! Враг!…

Словом, Солдатова голыми руками было не взять.

- Значит, вы запрещаете новую программу? - спросил Иванцов, подбавив в голос драматизма. - Тогда напишите свою резолюцию на нашей заявке.

Это был единственно верный ход. Иванцов и Трофимов были не последними людьми на студии. Запрет грозил шумным скандалом.

- Хорошо, - сказал со вздохом Солдатов. - Под вашу личную ответственность.

- А как же! - воскликнул Иванцов, ловко выдергивая из-под рук начальника заявку, на которой тот едва успел поставить свою подпись.

Таким образом, друзья на две недели получили в свое полное распоряжение «репортажку», или ТЖК - телевизионную журналистскую камеру, которой можно было снимать с плеча, а в придачу к ней - оператора Алика Алексашина, своего давнего приятеля. На студии водились операторы и посильнее, но Алик обладал несколькими неоспоримыми преимуществами. Одно из них называлось «дурным глазом». «Дурным» в данном случае означало - необычным. Он всегда старался увидеть объект съемки в каком-нибудь причудливом ракурсе. «Через жопу», - как говорили в операторском отделе. К тому же Алик был человеком легким и любил подурачиться не меньше Иванцова с Трофимовым. Приступая к очередной совместной работе, Алик сразу входил в образ выдуманного денщика Ахметки, прислуживающего двум офицерам. Но все эти милые сердцу игры для взрослых ничуть не мешали серьезной работе.

Постепенно первая передача из задуманного цикла «Другая музыка» обретала вполне определенные очертания. Удачно прошли съемки на кухне у Юлика Кима. Там и разговор получился интересный, и лихо была спета знаменитая кимовская песенка «На далеком севере ходит рыба-кит». С беспощадной документальностью был запечатлен на видеопленке вечерний разгул в ресторане «София» с безумными плясками под кабацкий шлягер про Мясоедовскую улицу. Потом удалось разыскать одного безногого деда, который после стакана перцовки исполнил на расческе «Полонез» Огинского, ни разу не сфальшивив.

Через знакомых нашелся страстный поклонник Вертинского, сохранивший редкие снимки и уникальные записи опального певца. Но Иванцов и Трофимов продолжали свои поиски.

Их случайная встреча с Жанной произошла в только что открывшемся подземном переходе на Арбатской площади. Друзья шли хорошо протоптанной тропой в ресторан Дома журналистов, где коротали почти каждый вечер за бутылкой коньяка и филе «по-суворовски». Внезапно Трофимов сделал стойку. Наверняка положил глаз на очередную претендентку разделить с друзьями холостяцкий ужин.

- Рекс, фу! - тут же сказал Иванцов. - Рядом, Рекс!

Он всегда этой фразой одергивал Трофимова, готового сходу завязать новое знакомство.

- Подожди, Димитрий, - отмахнулся Трофимов. - Ты посмотри, какой цветок асфальта!…

Эти слова относились к Жанне, которая стояла у стенки с гитарой в руках. У ее ног лежала картонная коробочка из-под рафинада, в которой виднелась сиротливая горстка мелочи.

Уж каких только начальников не повидало на своем недолгом веку Центральное телевидение! Разве что бывшие директора прачечных не становились там у штурвала. И у каждого была своя, особая манера рулить, приспособиться к которой удавалось не всем. Многих тошнило, кого-то просто смывало за борт, а те, что удержались, были вынуждены ежедневно бороться за существование. Популярную «Кинопанораму» уже давно покинул один из ее создателей, Алексей Каплер, разъяренный тем, что его, известного драматурга, стали давить телевизионные вертухаи, как когда-то под Магаданом давили вертухаи лагерные. На глазах затухал «Голубой огонек», все больше превращаясь в партийное собрание с концертными вставками. Даже КВН, до беспамятства любимый народом, был вынужден взять продолжительную паузу в эфире.

В такой обстановке программа Иванцова и Трофимова «Другая музыка» была обречена.

Друзья понимали это и боролись с Солдатовым из чистого упрямства. Когда аргументы с обеих сторон были исчерпаны, главный редактор сам уселся за монтажный стол и порезал программу без всякой жалости. После этого смотреть ее действительно стало нельзя.

- Ничего, - утешали Иванцова и Трофимова знакомые. - Стыдно бывает только раз. В эфире.

Но друзья ни о каком эфире и слышать не хотели.

- Ладно, на Москву мы это давать не будем, - сухо сказал Солдатов. - Но деньги затрачены, и списывать их я не собираюсь. Дадим по «Орбите» на Сибирь и Дальний Восток.

Единственное, что можно было сделать в этой ситуации, - снять из титров свои фамилии. Позориться и на Дальнем Востоке друзья не хотели. Взяв на пару часов монтажную, они переписали титры заново.

Вся эта волынка тянулась достаточно долго. Про Жанну друзьям некогда было вспомнить. Да и что они могли ей сказать? Что вся их затея лопнула? Это и так было ясно.

Но как-то в воскресенье, когда все высокое начальство благодушествовало на подмосковных дачах, случилось непредвиденное. Из дневного эфира вылетела передача «Для тех, кто в поле», которую на студии иронически называли «Для тех, кто в поле не пошел». Техники по ошибке размагнитили резервный рулон. Обычно основной рулон и его дубль синхронно запускали с двух постов - для подстраховки: вдруг аппаратура откажет. Тогда можно сразу перейти на соседний пост.

С одним же рулоном выходить в эфир запрещалось категорически. Чуть что - в эфире возникнет дыра. А за это не одна голова полетит.

Программный редактор быстро прикинул, чем бы заткнуть паузу в сорок минут. Фильм в этот отрезок не помещался. И тут в резервном списке редактор наткнулся на «Другую музыку», хронометраж которой был как раз тридцать девять минут с копейками.

В семнадцать двадцать «Другая музыка» вышла в эфир по первой программе.

Иванцов с Трофимовым узнали об этом только в понедельник. Программный редактор в это время уже печально бродил по этажам, собирая подписи на «бегунке» по случаю увольнения. Солдатов ждал Иванцова и Трофимова в своем кабинете, о чем друзей немедленно известили.

- Вам известно, что ваша «Другая музыка» вчера была в эфире? - грозно спросил Солдатов.

- Теперь известно, - сказал Иванцов.

- Вот уж сомневаюсь, что это произошло без вашего участия.

- Напрасно, - сказал Трофимов. - После вашего обрезания мы не признаем ее своим ребенком.

- Тем не менее авторы - вы.

- В титрах нет наших фамилий.

- Это не важно. - Солдатов сделал скорбное лицо. - У меня состоялся серьезный разговор с Председателем.

Он так и сказал - Председатель, с большой буквы. В студийных кулуарах главных телевизионных начальников звали «буграми», используя милый интеллигентскому сердцу уголовный сленг.

Новый «бугор» по фамилии Саяпин всего три дня назад стал к штурвалу. Но уже было известно, что он с утра до ночи, как ненормальный, смотрит подряд все передачи.

- Ну и что он сказал? - спросил Трофимов.

- Он был просто вне себя.

- Так понравилось? - картинно изумился Иванцов.

- Наоборот.

- Примите наши соболезнования, - сказал Трофимов.

- Я?

- А разве не вы командовали окончательным монтажом?

- При чем тут монтаж! - взбеленился Солдатов. - Его сама идея не устроила. То, о чем я вам все время твердил. На экране какие-то нищенки, алкоголики, недобитые нэпманы - и это наш народ? Он мне сказал, что это не другая музыка, а музыка из подворотни. И был абсолютно прав.

- Надеюсь, вы ему сказали об этом со всей прямотой? - спросил Иванцов.

Солдатов не ответил на его выпад.

- И наверное, - не унимался Иванцов, - в разговоре прозвучали наши звонкие имена?

- Уж не сомневайтесь. Покрывать вас я не собираюсь.

- Сомнениям тут места нет, - уверил Трофимов.

- С вами говорить - как об стенку горох! Идите и хорошенько подумайте.

- О чем?

- О своей судьбе на телевидении. Положение очень серьезное.

Лучше всего думалось в Доме журналистов. Туда друзья и отправились, как только начало смеркаться. В подземном переходе на Арбатской они натолкнулись на Жанну, пожинавшую плоды неожиданной телевизионной популярности. Ее окружала плотная толпа.

- Это же наш кадр! - встрепенулся Трофимов. - Как мы про нее забыли?

- Рекс, фу!

Но Трофимов уже врезался в толпу, спрашивая:

- Кто это поет?

- Арбатова, - ответили ему. - Вы ее разве не видели по «ящику»?

- Однако, - сказал Иванцов. - Какой неожиданный поворот сюжета?…

С этого момента для Трофимова все было решено. Впрочем, и для Иванцова тоже. Несмотря на полную неясность с дальнейшей работой на студии, они взяли Жанну в свою компанию.

Люську Слесареву нельзя было назвать сумасшедшей в полном смысле этого слова. Но сдвиг по фазе у нее определенно присутствовал. Началось это не вчера и с годами стало неизлечимо. Впрочем, Люська лечиться не собиралась. Страсть не лечится. И с ней она жила, как ей самой казалось, вполне полнокровной жизнью. Страсть эта не была тайной, но день за днем сжигала Слесареву, отчего взгляд у нее стал слегка безумным. Конечно же, предметом страсти был Он. Люська никогда не называла своего кумира по имени. Она звала его просто Он, считая не без оснований, что всем и так все ясно.

Любовь ее в обычном понимании была безответной. Однако Слесаревой хватало легкого кивка, которым Он отвечал на ее приветствия при встречах. А виделись они часто. Иначе и быть не могло, поскольку Люська, наплевав на приличия, ежедневно дежурила у заветного подъезда, в котором жил Он. Она в отдалении следовала по пятам за предметом своей страсти, ревниво поглядывая по сторонам.

Их странные отношения не имели никакой перспективы. Понимая это, Слесарева не мучилась оттого, что Он общался с разными женщинами. Настоящий мужчина не рисовался ей монахом. Куда важнее было для Люськи, чтобы каждая из этих женщин соответствовала своему высокому назначению - быть Его подругой, а главное - чтобы он не вздумал жениться на какой-нибудь непроходимой дуре. Это разрушило бы образ, который Люська лелеяла в своем воображении.

Разумеется, такое положение вещей не могло сохраняться до бесконечности. И вот однажды настал тот черный день, когда на горизонте появилась эта отвратительная кривляка, эта драная кошка из Риги. Звали ее не по-человечески - Гуна, и фамилия у нее была - язык сломаешь: Рудзитис. Конечно, во многом Он сам был виноват. Ведь именно Он пригрел приезжую рижанку в Москве. Слесаревой это было хорошо известно. Но Его она не винила. Все знали, какое у Него доброе сердце. А эта белая моль воспользовалась случаем и прилипла, как банный лист.

Конечно, сцен ревности Люська устраивать не стала. Она только встречала соперницу ненавидящим взглядом. Но толстокожая латышка ничего не замечала. Люська для нее значила не больше, чем пылинка в воздухе.

Одно время казалось, что Гуна получила от ворот поворот. Но прибалты всегда славились своей упертостью, и когда Люська обнаружила латышку, просидевшую всю ночь на лестничной площадке в ожидании Его, она поняла, что дело плохо.

Надо было принимать экстренные меры. Обычным путем разрушить отношения Гуны с Ним было трудновато. Здесь требовалось вмешательство каких-то высших сил, какая-то черная магия. На счастье, Люська прослышала от подруг, что на Поклонной улице живет одна замечательная молодая гадалка. Недолго думая, Слесарева отправилась со своей бедой к ней. Так она познакомилась с Миледи.

Миледи занялась гаданием не вдруг. Она долго приходила в себя после гибели Малюли. Малюлино распухшее тело прибило волнами к берегу в районе Хосты. Короткое и поверхностное следствие квалифицировало ее смерть как несчастный случай. Там же Малюлю и похоронили, чтобы избежать лишних хлопот. Миледи вернулась в Москву, так сказать, налегке. Теперь квартира со всей начинкой принадлежала ей, поскольку никаких родственников не объявилось. Как-то, роясь в серванте, Миледи наткнулась на колоду необычных карт и вспомнила, что это те самые карты «таро», о которых упоминала Малюля. Миледи целыми днями раскладывала их на столе, пытаясь угадать, что они значат. Но карты ей ничего не говорили. Тогда она стала придумывать сама, всякий раз навораживая себе разные судьбы, одну другой интереснее.

А потом, вспомнив слова Малюли, что люди дураки и хотят, чтобы им говорили то, что они мечтают услышать, Миледи решила попробовать гадать за деньги. Тем более что нужда в них становилась суровой реальностью. Миледи попробовала, и у нее получилось.

Она строго следовала советам Малюли и никогда не говорила людям неприятное. Ее прогнозы вселяли надежду. За надеждой и потянулись к ней клиентки. Женщин с неустроенной судьбой хватало. Непослушные дети, сволочные подруги, неверные или пьющие мужья исправно ковали кадры нуждающихся в утешении. Миледи никогда не обращалась к прошлому. Здесь можно было в два счета проколоться, не угадать. О прошлом клиентки охотно рассказывали сами. А вот будущее Миледи описывала хотя и туманно, но всегда в светлых тонах. Заплаканные женщины уходили от нее приободрившимися, безропотно оставляя деньги. По существу, Миледи работала психотерапевтом. Но к психотерапевтам народ не шел. Никто не хотел признавать себя свихнувшимся. А гадание было делом таинственным, к которому тянуло, как ко всему необъяснимому.

Сеанс с Люськой Слесаревой дался Миледи трудно. По сбивчивому рассказу клиентки Миледи поняла, что имеет дело с обычной историей неразделенной любви. Она стала убаюкивать Люську традиционными обещаниями, что вскоре все наладится и даже, чем черт не шутит, закончится Люськиной свадьбой.

- Я не собираюсь за него замуж, - неожиданно сказала Люська.

- Почему? - удивилась Миледи.

- Он на мне никогда не женится. Это исключено.

- А карты говорят другое, - мягко возразила Миледи.

- Значит, врут. Вы еще раз посмотрите. Получше.

Пока смущенная Миледи тасовала колоду, Люська продолжила:

- Я не личного счастья хочу. Я хочу, чтобы Он был счастлив. Эта тварь ему не подходит. Он не такой, как все. Он особенный. И жена у него должна быть особенная. И не жена тоже.

Такого поворота Миледи не ожидала. Ей нужно было собраться с мыслями.

- Понимаю, - сказала она. - Тогда давайте на сегодня отложим. А в следующий раз принесите его фотографию. С фотографией точнее будет.

- А она у меня всегда с собой.

Слесарева вынула из сумочки аккуратно завернутую в пластиковый пакет фотографию:

- Только не помните.

Миледи взглянула на снимок и округлила глаза.

- Так ведь это же Король! - изумленно воскликнула она. - Это же Марк Король, да?

- Да! - с гордостью ответила Люська.

На снимке действительно был Марк Король, сводивший всех с ума своим мягким баритоном. Номер один на эстраде. Его пластинки сметали с прилавков за полдня. Он неизменно собирал полные залы, где у входа спекулянты заламывали за билеты несусветные цены. Он был одинаково любим и властями, и простыми людьми. Парнишка из бедной семьи харьковского портного несколько лет назад в один день покорил Москву. Его голос звучал в эфире по сто раз на дню. Как говорили, утюг включишь - а там поет Король.

Он на самом деле был королем, оправдывая свою редкую фамилию. Известный конферансье Олег Милявский на одном из правительственных концертов рискнул объявить его таким образом:

- В нашем государстве рабочих и крестьян, откуда мы в свое время прогнали царя и господина Рябушинского, все-таки есть король, перед которым мы все склоняем головы. Итак, встречайте его величество… - Милявский выдержал паузу. - На сцене Марк Король!…

Возникла гнетущая пауза.

И вдруг из «царской» ложи, где сидел сам Леонид Ильич Брежнев, послышались хлопки. Зал немедленно откликнулся бурной овацией. Марк Король вышел к микрофону, как всегда с видом царствующей особы. Он сдержанно поклонился в сторону настоящего главы государства, кивнул оркестру и запел. Первой его песней в тот раз была «Малая земля», которая тут же вышибла слезу у одряхлевшего Брежнева. Концерт вошел в обычное русло, и дальше Король позволил себе спеть разухабистое «Эх, Андрюша! Нам ли жить в печали?»

Некогда тощий, Марик быстро отъелся и даже залоснился, как подобает любимцам публики. Глотка у него была луженая, и он мог без видимого напряжения петь по три часа. И публика все равно не хотела его отпускать со сцены. Толпы визгливых поклонниц кидались к нему, безжалостно давя друг друга. Но среди них была своя иерархия. В ней Люська Слесарева занимала не последнее место. Аккуратное обращение с фанатками было непременным условием жизни артиста.

Король знал это отлично и никому не хамил, хотя всегда соблюдал неопасную дистанцию…

Глядя на фотографию Короля, Миледи поняла, что имеет дело с тяжелым случаем. Но нужно было как-то выкручиваться. Ей пришлось мобилизовать всю свою фантазию. В конце концов Люська Слесарева ушла успокоенной.

Но буквально на следующий день произошла катастрофа. Одна из поклонниц Короля прибежала к Слесаревой с выпученными глазами.

- Люська, ты слышала? - крикнула она. - Кошмар!…

- Что такое?

- Марк женится!…

- Этого не может быть, - сказала Люська, побледнев.

- Точно. Девчонки уже пригласительный билет на свадьбу видели! С портретами. Марк и эта… Гуна. Ужас!…

Потом Слесарева стояла в толпе у «Метрополя», куда съезжались свадебные гости. От знаменитостей рябило в глазах. Молодоженов, прибывших на «Чайке» с золотыми кольцами на капоте, встретили овацией. Люська смотрела, до крови прикусив губу. Марк Король никогда не был так красив, как сегодня, в черном смокинге с алой бабочкой. Ненавистное лицо Гуны Рудзитис, слава богу, прикрывала фата. Воровка чужого счастья прижимала к груди охапку чайных роз.

Люська крепилась. Она до последнего момента ждала, что торжество, согласно предсказанию карт, бесславно оборвется. Может быть, Гуне рухнет сверху на голову что-то тяжелое или она умрет на месте от сердечного приступа.

Но ничего подобного не случилось. Все гладко шло по расписанию.

Прямо от «Метрополя» Слесарева с опустошенной душой поехала на Поклонную улицу. Говорить с обманщицей гадалкой ей было не о чем. Люська набрала полный подол камней и стала методично швырять их в окна второго этажа, где жила Миледи, пока не побила все стекла. Слесареву забрали в милицию, где с ней случилась истерика. Вызванный врач сделал ей укол в вену, но Люська этого даже не почувствовала. Жизнь ее потеряла всякий смысл.

Миледи этот случай перепугал до смерти. Она прекратила прием клиенток и некоторое время жила с разбитыми окнами. Хорошо еще, что было лето.

Ванда ничего не имела против русских. Раньше ее даже удивлял злобный шепоток отца: «Триста лет живем у России под забором!» Он говорил это именно шепотом, потому что в телевизоре Терек, а потом Ярузельский взасос целовались с Брежневым, дешевый русский «Фиат», называвшийся «Ладой», был у поляков самой популярной машиной, а в Зелена Гуре каждое лето гремел на всю страну фестиваль советской песни. Когда Ванда с одноклассниками съездила на экскурсию в Ленинград, ей показалось, что она побывала на другой планете. После тихого, провинциального Белостока грандиозный красавец город в призрачном свете белых ночей выглядел как фантастический мираж. Ванда в школе очень прилично научилась говорить по-русски, и общение со сверстниками-ленинградцами оказалось для нее легким и приятным.

События нескольких последних лет резко изменили обстановку. Официальной дружбе с русскими пришел конец.

Вспомнились все прежние обиды. Публичное извинение Горбачева за давний расстрел польских офицеров в Катыни только подлило масла в огонь. На русских теперь не катил бочку только ленивый.

Но Ванда все это пропускала мимо ушей. Школа осталась позади, и ей надо было как-то устраиваться в жизни. Разумеется, она мечтала о чем-то необыкновенном. Например, об ослепительной карьере фотомодели. И к этому были кое-какие основания. Она весьма успешно выступила в конкурсе «Мисс Белосток». Победительницей, правда, не стала, поскольку среди рослых акселераток ее метр шестьдесят пять не смотрелись, но фигурка у нее была прелесть. К тому же нежное личико и огромные глазищи придавали ей совершенно ангельский вид. Словом, она стала «вице-мисс», что позволяло при удачном раскладе все же поехать на Всепольский конкурс красоты в Варшаву. Этому, однако, не суждено было случиться. И всему виной стал Ежи Гадоха.

Они познакомились на дискотеке в Клубе молодежи на следующий вечер после того, как Ванда была увенчана Малой серебряной короной «вице-мисс». Гадоху в Белостоке знали все. Еще пацаном он постоянно вертелся возле лидеров местного отделения «Солидарности», выполняя мелкие поручения: расклеивал листовки, передавал записки, собирал ораву ровесников, чтобы поорать и посвистеть возле горкома Польской объединенной рабочей партии. Но когда «Солидарность» практически пришла к власти и Лех Валенса возглавил государство, нужда в услугах Ежи Гадохи отпала сама собой.

Гадоха, которому к этому времени уже стукнуло двадцать пять, недолго искал применения своим силам. С компанией друзей по культуристскому клубу он решил мстить русским за долгие годы унижения родной страны. Месть его заключалась в примитивном мордобое. Русские семьи, с незапамятных времен жившие в Белостоке, трепетали при одним только упоминании Ежи Гадохи. Полиция на его художества смотрела сквозь пальцы. У нее было полно куда более важных забот.

Подойдя к Ванде на дискотеке, Гадоха атаковал в лоб.

- Больше ни с кем не танцуй, - сказал он. - Лучшая девчонка в городе должна быть моей.

- Я не лучшая, - ответила Ванда. - Я только «вице».

- С «мисс Белосток» я еще вчера разобрался. Ничего особенного. Думаю, ты будешь получше.

Ванда, видимо, оправдала ожидания Гадохи. Они стали жить вместе в утепленном дачном домике, который бросила русская семья, срочно переехавшая к родственникам в Витебск. Повсюду люди жаловались на нехватку сигарет, одежды, еды, но Гадоха жил на широкую ногу. Они с Вандой частенько бывали в ресторанах, одевались по моде, хотя и в «секонд хэнд», но привезенный из Италии или из Штатов. Была у Гадохи и машина - видавший виды «Плимут» почтенного возраста.

Поначалу Ванда не догадывалась, откуда Га-доха берет деньги. Он просто исчезал на пару дней и возвращался с пухлой пачкой злотых. Но однажды, когда Гадоха со своими друзьями-культуристами ворвался на вокзале в Седльце в московский поезд и, поработав кулаками, обобрал пассажиров вагона СВ, у Ванды открылись глаза. Гадоху с друзьми не тронули. На вокзале каким-то чудом не оказалось свидетелей.

После этого Ежи осмелел еще больше. Он чуть ли не в открытую занялся грабежом автотуристов, подкарауливая их в районе городка Бяла-Лодляска, на шоссе, ведущем к Бресту. Схема была элементарная. Заметив издалека одинокий автомобиль, парни Гадохи укладывали поперек шоссе большой ствол дерева. Машина тормозила. А дальше все происходило в считанные секунды. Старый немецкий «вальтер» у виска водителя - и пятеро молодцев-культуристов исчезали с добычей в придорожном лесу. У них имелись и дорожные знаки - на случай непредвиденной ситуации.

Сначала Гадоха поручал Ванде продажу награбленного перекупщикам. А когда она овладела этим нехитрым занятием, стал брать ее на операции. Ванде это понравилось. Острое чувство риска, беспрекословное подчинение перепуганных людей - все это придавало жизни особый привкус. То, что все в Белостоке знали: она подружка Ежи Гадохи, - и провожали ее жадными взглядами, тешило ее самолюбие. Ванда постепенно становилась не кукольной, а настоящей «мисс Белосток», хотя и не носила бутафорской короны.

В тот день они ждали автобус с русскими челноками. Такие автобусы, набитые разным барахлом для продажи, стали в последнее время основными объектами их охоты. Челноки, люди бывалые, пережившие в своих заграничных вояжах немало бед, норовили проскочить опасный участок либо в середине дня, когда на шоссе было оживленно, либо на рассвете, в петушиный час, на предельной скорости. Но Гадоха с подельниками постоянно меняли места засады.

Вот и в этот раз они выбрали совершенно открытый участок, где, казалось, и не спрячешься. К тому же буквально через полтора километра начинались городские постройки. При подъезде к городу шоферы автобусов расслаблялись, полагая, что тут уж им ничего не грозит.

Парни Гадохи залегли в глубоком кювете по обе стороны шоссе. До условного сигнала никто из них не мог поднять головы. Иначе вся операция пошла бы прахом.

Гадоха издалека услышал надсадный рев двигателя. Шофер автобуса давил на газ, стараясь побыстрее миновать последний перелесок. Когда в рассветном тумане показались горящие фары, Гадоха тронул Ванду за плечо.

Ванда знала свою роль назубок. Под платье у нее была засунута свернутая куртка, превращавшая Ванду в беременную. Скромный платочек на голове придавал девушке трогательный и беззащитный вид. Ни дать ни взять - простушка из предместья, обманутая городским донжуаном.

Ванда быстро выбралась из кювета на шоссе и с несчастным видом побрела к городу, не обращая внимания на догонявший ее автобус.

Увидев девичью фигурку на дороге, шофер предупреждающе нажал клаксон. Ванда обернулась на гудок и, нарочно выпятив фальшивый живот, неуверенно подняла руку…

Первую съемку Миледи кое-как пережила. Потом она потеряла им счет. Ей стало все равно, сколько у нее партнеров на съемке - один или сразу трое. Однажды она оказалась в постели с Филей, и когда съемка закончилась, с усмешкой подумала: вот бы тете Жене посмотреть эту пленку!

Сюжеты всегда были одни и те же. Собственно, сюжетами их назвать было нельзя. Одни и те же упражнения на заданную тему. Феликса, впрочем, это устраивало. К настоящему кино он не имел никакого отношения, хотя в его трудовой книжке значилось «режиссер». Он действительно имел диплом режиссера, но только режиссера массовых выступлений. «Массовых преступлений», как шутили коллеги. Однако помпезные действа на стадионах с певцами и вышедшими в тираж кинозвездами уже переставали собирать публику. Разве что в провинции еще можно было срубить халтурные деньги. Но что это были за масштабы? И потом, очень не хотелось расставаться с Москвой.

Феликс не долго искал свое место в искусстве, занявшись изготовлением видеопорнухи. Это была поистине золотая жила. Тут не требовалось ни системы Станиславского, ни монтажа аттракционов Эйзенштейна. Зато платили за порнокассеты по-царски. Это дело тогда еще было в новинку.

Он быстро нашел человека с собственной видеокамерой и безхозный подвал для съемок. А уж бесстыдных девиц и молодых людей с невостребованной потенцией было хоть отбавляй. Тем более - за приличные деньги. Жену Феликс уверил, что снимает в одной фирме рекламу для заграницы. Она не стала вдаваться в подробности, поскольку деньги в дом Феликс приносил регулярно, и немалые.

Но вечное благоденствие невозможно. Вскоре на черном рынке стали появляться зарубежные видеокассеты того же толка, но совсем иного качества. Культура производства порно, если тут вообще можно говорить о культуре, на проклятом Западе была неизмеримо выше. Все, от интерьеров до белья «артисток», не шло ни в какое сравнение с нашим. Если Феликс еще держался на плаву, то только потому, что его порно из-за ограниченных возможностей носило налет документальности. Это была как бы настоящая жизнь, подсмотренная в замочную скважину.

Впрочем, и другие отечественные производители не дремали, потихоньку вытесняя Феликса с рынка. В борьбе с конкурентами он постоянно менял девушек, чтобы на подпольном экране все время появлялись новые лица.

И вот однажды Филе было объявлено, что она - отработанный пар и в ее услугах больше не нуждаются, тем более что Миледи представляла собой достойную замену.

Филя знала, что когда-нибудь это случится. И все равно изгнание было для нее как удар грома. Она рыдала, валялась у Феликса в ногах, убеждая его, что готова на все. Но Феликс был неумолим, как неумолим был его бизнес.

Филя ушла, затаив в душе черную злобу. Феликс буквально растоптал ее и за это должен был поплатиться. Месть Филя придумала очень простую. Она позвонила в отделение милиции, на чьей территории находился подвал, и, найдя человека, который согласился выслушать ее длинный рассказ, в ярких красках описала то, что творилось на «съемочной площадке» у Феликса.

Накрыть такой вертеп было для милиции милым делом. Ловить голых девок - это вам не рецедивистов выслеживать с риском для жизни. От желающих участвовать в операции отбоя не было.

В тот день на Феликса нашло озарение. Ему в голову пришло нечто, что должно было оставить далеко позади всех конкурентов. Срочно доставленная в подвал Миледи ничего об этом не знала. Феликс до последнего момента помалкивал, загадочно усмехаясь. Миледи накинула на голое тело халат, который всегда теперь брала на съемки, вошла туда, где стояла многострадальная кровать, и невольно попятилась.

На атласном одеяле развалился громадный дог мраморного окраса, вывалив розовый язык.

- А собака зачем? - спросила Миледи. - Я их боюсь.

- Патрик не кусается, - успокоил Феликс. - Он у нас джентльмен. Погладь его, не бойся.

- Зачем?

- Надо же тебе познакомиться с партнером.

- С партнером? - У Миледи подкосились ноги.

- А чем он плох? - сказал Феликс. - Ты не сомневайся, мы его с шампунем помыли. У него, знаешь, столько медалей, что генерал позавидует. Элита! По собачьим меркам - граф, не меньше. Где ты еще у нас графа сегодня найдешь?

- Ну уж это нет! - затрясла головой Миледи. - Это уж слишком. Лучше умереть.

Пустые глаза Феликса обдали ее холодом.

- Умереть - это просто. Ты даже не представляешь, как просто.

Оператор в джинсовой паре негромко кашлянул, давая Феликсу понять, что это уж явный перебор. Феликс отмахнулся от него.

- Ты будешь работать или нет? - спросил он у Миледи угрожающим тоном.

Она не успела ответить. В подвальную дверь, запертую на тяжелый засов, кто-то требовательно постучал. Феликс с помертвевшим лицом на цыпочках подкрался к двери и прислушался.

- Откройте! Милиция! - раздался нарочито грубый голос. - Считаю до трех - и ломаем дверь!

Феликс и оператор в панике заметались по подвалу, стараясь уничтожить следы съемок. Миледи лихорадочно натягивала на себя одежду. Патрик вскочил и оглушительно залаял. В дверь уже колотили ногами.

Оператор и Феликс перевернули кровать, за нее засунули камеру со штативом.

- Кассеты! - прошипел оператор.

На полке стояло штук пятьдесят готовых к продаже кассет. Страшнее улики не придумаешь. Феликс дрожащими руками стал запихивать их в большую сумку.

- И куда мы их денем? - спросил оператор.

- В окно!…

Феликс отодрал фанерный щит, прикрывавший узкое отверстие, похожее на бойницу, и обернулся к Миледи:

- Попробуй. Вдруг пролезешь.

- Я?

- Ты, ты!…

Феликс с оператором подсадили Миледи и стали пропихивать ее в бойницу. Тем временем дверь трещала под мощными ударами. Гибкость и стройность фигуры выручили Миледи. Ободрав в кровь локти и колени, она каким-то чудом сумела просочиться из подвала в темный двор.

- Кассеты возьми! - крикнул Феликс.

Миледи с трудом вытащила из бойницы тяжеленную сумку. В последний момент она услышала грохот рухнувшей двери, лай Патрика и звонкий мат милиционеров.

Миледи не знала этого района и шла наугад, пока не оказалась у горбатого мостика через Яузу. Вокруг не было ни души. Миледи зачем-то вытащила наугад одну кассету, а сумку сбросила с моста. Сумка мгновенно ушла под воду.

До дома Миледи добралась только к ночи. Рухнув в кресло, она с недоумением посмотрела на кассету, которую все еще сжимала в руке. Зачем она ее сохранила?

Позже Миледи поняла, что сделала это, повинуясь подспудному желанию увидеть себя на экране. Феликс этого не позволял.

На следующее утро Миледи отправилась в комиссионный магазин и выбрала себе самый дешевый видеомагнитофон. Но правильно подсоединить его к телевизору было не так-то просто. Только под вечер по чистой случайности все штекеры попали в нужные гнезда.

Миледи нажала клавишу «плей» и уставилась на экран. Сначала она не узнала себя в стройной голубоглазой красотке с пухлыми губами. Но когда та неопределенно улыбнулась, Миледи поняла: это она. Потом возле ослепительного женского тела, распростертого на кровати, появились двое мужчин и набросились на нее, как голодные псы на кусок мяса.

Миледи, глядя на экран, этих двоих как бы и не видела. Они ее не интересовали. Миледи следила за своим двойником, отмечая, что переживаемая страсть не портит ее прекрасного лица. Значит, даже на самом пике физического блаженства она умела оставаться красивой. Это следовало запомнить. Она и запомнила.

Едва войдя в свою однокомнатную квартиру, которую она снимала на Чистых прудах, Жанна сразу же бросилась к телефону и набрала номер музыкальной редакции, давно уже переехавшей с Шаболовки в новый Останкинский телецентр.

- Будьте добры Иванцова или Трофимова, - попросила она.

- А они уже здесь не работают, - ответили ей.

- Как не работают?

- Их уволили. По сокращению штатов.

- Давно? - спросила Жанна, будто это имело какое-то значение.

- Да уж почти месяц.

- А где же они теперь?

- Понятия не имею.

Жанна в растерянности положила трубку. Она представить себе не могла, чем же так провинились Иванцов с Трофимовым, что их вышвырнули с телевидения.

На самом-то деле вины за ними никакой не было. Это было ясно всем, кроме самодура Саяпина, продолжавшего искоренять на телевизионном экране бородатых мужчин, женщин, осмелившихся надеть брюки, церковные кресты и голые коленки. Никакие ветры перемен Саяпина не коснулись. Он оставался фанатичным хранителем старой эстетики и старой идеологии. Это ему принадлежала идея устроить в Москве праздник искусств. Помпезное мероприятие, по мнению Саяпина, должно было продемонстрировать высокий моральный дух и нерушимую дружбу народов Союза, уже начинавшего трещать по всем швам. Кремль, естественно, поддержал такую инициативу.

И вот в Москву, как в былые времена, на всесоюзный слет муз и граций съехались оркестры, хоры и танцевальные ансамбли, чтобы разом на множестве столичных площадок восславить счастливую жизнь. Главная роль в этой акции, само собой, отводилась телевидению. Музыкальная редакция впряглась в круглосуточную работу. Особое внимание уделялось заключительному дню праздничной недели. Организацию и ведение восьмичасового живого эфира поручили Иванцову с Трофимовым. Они должны были вести рассказ о празднике, постоянно перемещаясь по Москве между четырьмя главными концертными площадками: Залом имени Чайковского, Дворцом спорта в Лужниках, Театром эстрады и Кремлевским Дворцом съездов, где в этот день выступали одновременно все звезды эстрады, кино и театра. Заранее были сняты на пленку десятки интервью для вставок в телетрансляцию. Впервые в разных местах Москвы разом работали четыре ПТС - передвижные телевизионные станции.

План восьмичасового эфира был расписан по секундам и неоднократно проверен, чтобы избежать накладок при стыковках.

Но накладок избежать не удалось. При таком количестве объектов соблюсти точный график было немыслимо. Это выяснилось сразу же, как только передача пошла в эфир. Где-то опоздал с выходом артист, где-то отказала осветительная аппаратура, где-то «вылетела» телевизионная камера, потеряв четкость изображения.

С первых же минут Иванцову и Трофимову пришлось выкручиваться, импровизируя на ходу. Им как-то удавалось сшить на живую нитку расползающуюся ткань программы, поскольку в просторном «ЗИСе», выданном им для стремительных бросков по городу, был установлен портативный монитор, по которому они могли следить за тем, что происходит в эфире.

Но при въезде в Кремль возникла заминка. У Боровицких ворот «ЗИС» остановила охрана. У техника, заведовавшего монитором, не оказалось пропуска во Дворец съездов. Об этом просто позабыли в спешке. Пока Иванцов с Трофимовым уламывали неприступную охрану, в эфире возникла катастрофическая пауза. С пульта в Останкино уже была включена ПТС, работающая в Кремле. По сценарию Иванцов и Трофимов должны были сказать несколько слов перед тем, как войти во Дворец, где концерт уже шел на полную катушку. Но они как раз в этот момент пререкались с охраной, а камера тупо показывала пустой кремлевский двор. Это было бы еще полбеды, но неожиданно перед камерой появилась расхристанная тетка в ватнике и резиновых сапогах.

Не подозревая, что ею сейчас любуются миллионы телезрителей, тетка, по-утиному переваливаясь, прошествовала через кремлевский двор с двумя ведрами, из которых при каждом шаге сыпался мусор. Весь пафос праздника был в одно мгновение уничтожен этим коротким планом, и последующий патетический комментарий Иванцова и Трофимова о красоте древнего Кремля, восхищающей иностранных гостей, прозвучал совершенно издевательски.

Саяпин, по своему обыкновению прилипший к телевизору у себя в кабинете, чуть не лопнул от злости. Он дал приказ немедленно убрать ведущих из эфира. После этого пошла просто честная трансляция концерта, которую ошеломленные Иванцов и Трофимов досматривали в автобусе ПТС.

Виновников этого рокового срыва долго искать не пришлось. Да Саяпин и не стал устраивать расследование. Для него все было ясно. На следующее утро приказ об увольнении Иванцова и Трофимова был подписан. Он послужил началом глобального сокращения штатов в Останкинском телецентре.

В результате друзья были вынуждены вернуться к журналистике. Их приветили во многих изданиях, поскольку фамилии были на слуху. Но Саяпин был человеком злопамятным и не поленился лично позвонить в несколько редакций, выражая свое неудовольствие тем, что они пригрели насолившую ему парочку. Словом, Иванцов и Трофимов переживали не лучшие времена.

Обо всем этом они скупо поведали Жанне в ресторане Дома журналистов, куда она принесла привезенную из Варны в качестве сувенира бутылку самой лучшей, «Евксиноградской», ракии.

Свидание получилось грустноватым. Жанна и представить себе не могла, что отлучение Иванцова и Трофимова от эфира так резко уменьшит количество друзей, роившихся раньше вокруг их столика. Даже заботливые прежде официантки стали холодно поглядывать в их сторону, а метр не удержался от замечания, что со своей бутылкой в ресторан приходить не положено.

- Как же вы теперь? - спросила Жанна. Они уже трижды выпили за ее успех в Варне. Дальше разговор увял.

- Мы тут с подельником вот что надумали, - сказал Иванцов. - Мы надумали утопиться.

- Или наглотаемся толченого стекла, - подхватил Трофимов.

Жанна не забыла причуд их словесной игры.

- Ну что ж, раз надумали… - со вздохом сказала она.

Все трое засмеялись, но как-то принужденно. Вспоминать прошлое никому не хотелось. Жанна начала было рассказывать про Сашу Бородкина, про конкурс в Варне, про Ялту, но вскоре выдохлась. Все это показалось ей незначительным и неинтересным. Потом Иванцов, заполняя тягучую паузу, вспомнил прошлогодний пожар в Доме актера на Пушкинской. В тот вечер они там с Трофимовым выпивали и, когда ресторан заволокло дымом, вышли на другую сторону улицы, к кондитерскому магазину, откуда наблюдали за происходящим.

С собой они прихватили бутылку шампанского и откупорили ее, стоя на тротуаре. Вылетевшая пробка ударила в витрину кондитерского магазина, сработала сигнализация, и через несколько минут примчался милицейский патруль.

- Представляешь, напротив дом полыхает, паника, а нас допрашивают с пристрастием! - закончил Иванцов.

Демонстрируя, что он по-прежнему «живой как ртуть», Иванцов постарался раскрасить свою историю смешными подробностями, но это у него получилось неважнецки. Трофимов курил больше обычного и поблескивал стеклами очков.

Что-то необратимо нарушилось в их тройственном союзе. Жанна поймала себя на мысли, что уже не испытывает прежней радости от общения с друзьями. Жизнь определенно разводила их в разные стороны. Это подтвердилось еще и тем, что Трофимов спустя пару часов вдруг засобирался куда-то. Впрочем, он не стал скрывать куда.

- Рога трубят! - сказал он. - Я через пятнадцать минут с Валюшкой у Никитских встречаюсь.

- Дама сердца? - спросила Жанна, почувствовав неожиданный укол ревности.

- Сердца, желудка и всего остального, - сказал Иванцов.

- А ты, Митя?

- Люблю, любим! - усмехнулся Иванцов. - Мне тоже пора идти семью крепить.

- Ты женился?! - ахнула Жанна.

- Пока неофициально.

- Ну это, наверное, не в первый раз.

- Случалось, Жанка. Но тут, похоже, тяжелый случай.

- А ты, кстати, все еще одна? - спросил Трофимов.

- Как вам сказать… - Жанна чуточку помедлила. - Вообще-то есть один человек…

Она сама не знала, зачем соврала. Скорее всего, ей хотелось скрыть, что их признания принесли ей внезапную боль. Не то чтобы она имела виды на кого-то из друзей, но сейчас Жанна почему-то почувствовала себя обманутой. Иванцов и Трофимов не стали терзать ее расспросами о мифическом человеке, и это тоже о многом говорило. Иванцов негромко пропел пару строк из давнишнего шлягера:

Потрясающий кофе, который варили в «Розе ветров», показался Зое горьким, как желчь.

- Так это ваши приходили ко мне за деньгами? - спросила она.

- Мои, Зоя Павловна, - кивнул седой. - Надеюсь, не нагрубили? Я их строго предупредил. Не люблю хамства.

- Я так поняла, что этот вопрос закрыт? - спросила Зоя.

- Вы неправильно поняли. Если вы решили, что стальная дверь, ваша собачка и ствол у вашего мужа в кармане меня так озадачили, то это наивно, Зоя Павловна. Возьмите сегодняшний инцидент. Ведь вы его не ожидали. При желании вас можно было взять голыми руками. Даже несмотря на ваш удар, достойный аплодисментов. Но что мы все о грустном? Как вам кофе? Наверное, и вкуса-то не ощутили. А все проклятые нервы.

- Ладно, - сказала Зоя со вздохом. - Сколько вы хотите с моего магазина?

- Нисколько. Ваш магазин доживает последние дни.

- Взорвете, что ли?

- Ну вы меня прямо каким-то террористом международного масштаба считаете. Я не палестинец, Зоя Павловна. Ваш магазин просто снесут по плану реконструкции Пятницкой улицы. У меня точные сведения из мэрии.

- Тогда я ничего не понимаю. К чему весь этот цирк сегодня?

- Грешен. Люблю эффекты. Ну да бог с ними. Надо вам, Зоя Павловна, освобождаться от своего магазина.

- То есть?

- Продать. Причем срочно.

- Какой же дурак его купит, если его сносить собираются?

- А вот это уже моя проблема. Я вам такого дурака найду. Не у всех есть связи в мэрии.

- Допустим, я продам магазин. Деньги - вам?

- Ни копейки.

- Что это вы такой добренький?

- А может быть, вы мне нравитесь?

Не зная, что ответить, Зоя пригубила остывший кофе.

- Как вы смотрите на то, чтобы приобрести это заведение? - спросил седой, обведя взглядом пустой зал.

- Зачем?

- Кофеварку тут можно оставить. А все остальное поменять коренным образом и устроить шикарный кабак со стриптизом. Дорогой. От клиентов отбоя не будет, уверяю вас.

Я бы и сам это сделал, да свободных денег сейчас нет. Я на Кипре домишко прикупил. Обустраиваю. А там с нашего брата дерут безбожно, будто мы доллары сами печатаем. Да и вообще мне светиться лишний раз не хотелось бы. Я, конечно, войду в долю, но неофициально. Обеспечу безопасность, клиентуру, хорошее отношение местных властей. Если у меня будет процентов семьдесят дохода, это нормально, мне кажется. А вам?

- Пятьдесят, - неожиданно для самой себя сказала Зоя. - Раз вся материальная ответственность на мне, тогда пополам.

- А идея? Она ничего не стоит?

- Ну, вам пятьдесят пять и мне сорок пять. Седой довольно засмеялся.

- Я рад, что не ошибся в вас, Зоя Павловна, - сказал он. - Молодая, привлекательная женщина с хорошей хваткой - это как раз то, что надо.

Только тут Зоя спохватилась:

- Я еще не сказала «да».

- Но ведь вы и «нет» не сказали. А скажете, так будете, простите, последней дурой.

- Я должна подумать.

- Конечно. Женщина не должна сдаваться сразу. Я позвоню вам завтра домой в десять утра.

- Вы и мой домашний номер знаете?

- Ну, Зоя Павловна! - укоризненно сказал седой.

- Ладно. Завтра.

- Может быть, есть вопросы?

- Только один. Как вас зовут?

Седой помедлил, потом, прищурившись, посмотрел на Зою и сказал:

- Зовите меня Сильвер.

Он оставил Зою за столиком и, приволакивая левую ногу, ушел.

Такого скандала не ожидал никто. Новая телекомпания «ТВ-шанс» вела ожесточенную борьбу с другими компаниями, на которые разделилось прежде единое Центральное телевидение. Молодые энтузиасты, учредившие «ТВ-шанс», сразу сделали ставку на проекты, которые должны были вызывать шок у зрителей. Ни на одном канале не было такого количества крови, грязи, голых тел, сплетен и так называемой ненормативной лексики, граничащей с самым обыкновенным матом. Но и в этой клоаке авторская программа журналистки Евгении Альшиц представляла собой нечто особенное.

По форме «Разговор начистоту» был модным ток-шоу. Но весьма специфический подбор участников и обсуждаемых тем делали программу по-настоящему сенсационной. Несмотря на то что еженедельный «Разговор начистоту» начинался в пять минут первого ночи, когда добрые люди уже видят десятый сон, рейтинг у него был не ниже чем у слезливых мексиканских сериалов, о которых Альшиц отзывалась коротко - сопли в сахаре.

Ее телевизионная журналистика была жесткой, если не сказать - жестокой.

Жириновский со своим набившим оскомину фиглярством в «Разговоре начистоту» выглядел просто шаловливым ребенком. Иначе и быть не могло, поскольку Евгения сводила в своей программе и махрового антисемита, и убежденного гомосексуалиста, и последователя кровавой религии вуду, и чокнутого изобретателя вечного двигателя, и наемного убийцу в маске, и человека, утверждавшего, что он чудесно спасенный цесаревич Алексей. Это в ее программе был показан документальный видеосюжет о бизнесмене, застрелившемся перед включенной камерой. Это у нее состоялась жаркая дискуссия о преимуществах орального секса и был представлен эротический балет по мотивам «Камасутры». Гости Евгении упоенно сливали самого гнусного свойства компромат на своих идейных и деловых противников.

- Да, я копаюсь в дерьме! - отвечала на все упреки Евгения. - Но пока оно существует, кто-то должен это делать. Ведь вы не станете осуждать ассенизаторов за их работу? Да, воняет. Но вместо того чтобы зажимать нос и делать вид, что вокруг цветут розы, я убираю!

Она никогда не сообщала руководству тему очередной программы и держала в тайне имена приглашенных. «Разговор начистоту» шел живьем, и это стоило всем диких нервов. Угроза скандала, грозившего каждую минуту разразиться в прямом эфире, создавала невыносимо напряженную обстановку. Как раз это Евгении и нравилось.

Она всякий раз чувствовала себя укротительницей, выходящей на арену с группой свирепых хищников.

На этот раз гостей в программе было всего трое. Она начала беседу с похожим на доктора Айболита розовощеким ученым с седой бородкой и добрым взглядом из-под очков. К Евгении он обращался не иначе как «родненькая моя», а к телезрителям, соответственно, «родненькие мои». Весь он был какой-то сладкий, паточный, и голос его звучал убаюкивающе. Тем не менее доктор Айболит говорил о близком конце света как о деле решенном. Он не брал себе в союзники Нострадамуса и других прорицателей. К выводу, что вскоре нам всем будет крышка, доктор Айболит пришел самостоятельно.

Как-то он обратил внимание на большой глобус в витрине магазина, и его внезапно пронзила мысль, что льды, скапливающиеся на полюсах Земли, вот-вот должны нарушить равновесие нашего шарика. Тяжелые ледовые шапки полюсов поменяются местами с нынешним экватором.

- И что же произойдет? - спросила Евгения.

- Как это что? - всплеснул ручками доктор Айболит и с ласковой улыбкой сказал в камеру: - Растаявшие льды, родненькие мои, накроют водой большую часть планеты. Причем многокилометровым слоем. Так что и Америка, и Европа, и все прочее станет морским дном.

- И Москва?

- Нет, родненькая моя. У Москвы положение чуточку лучше. Она опустится в Мировой океан всего на шестьсот метров.

- Это, конечно, утешает, - усмехнулась Евгения. - Значит, мы все утонем?

- А как же, родненькая моя? Непременно.

- И вы говорите об этом так спокойно?

- А что толку нервничать? Я-то вообще спокоен. Мне уже шестьдесят пять, я свое пожил. Молодым, конечно, обидно. Но раз у всех одна судьба, то и переживать нечего.

- Когда же, по вашим расчетам, нас ждет этот приятный сюрприз?

- Точно числа я не назову. Это антинаучно. Но, думаю, не позднее нынешнего лета.

- Ошибка исключена?

- На сто процентов.

- Значит, не стоит строить никаких планов? Просто прожигать жизнь?

- Это личное дело каждого.

- Хорошо. Давайте послушаем звонки зрителей.

Первой в студию прорвалась какая-то бабушка. Голос ее дрожал от волнения:

- Я вот что у вашего гостя хочу спросить. Я весной на дачу собиралась. Картошку посадить… Так что же теперь - не ездить? Не сажать картошку?

- Я уже сказал, родненькая моя, - ответил доктор Айболит. - Это личное дело каждого.

- Еще один звонок, - сказала Евгения.

- Это телевидение? - заорал из динамика молодой голос.

- Да, да. Вы в прямом эфире.

- Знаете что? Если у этого вашего старого мудака крыша поехала…

Телезрителя тут же отключили. Евгения и бровью не повела.

- Вот видите, - сказала она доктору Айболиту, - не все принимают вашу точку зрения.

- А материться-то зачем? - Ученый обиженно поджал губы. - Матом, родненькие мои, процесс не остановить.

- Да, нет пророков в своем отечестве, - сказала Евгения. - У нас в студии еще один гость, с которым мы будем говорить совсем на другую тему. Но сначала мне хотелось бы узнать, что он думает по поводу услышанного…

Миледи и Евгения встретились полтора месяца назад в самолете, направлявшемся из Нью-Йорка в Москву. Евгения ездила в Штаты, чтобы собрать материал для большой проблемной статьи о феминистском движении. Авторская программа на «ТВ-шанс» не мешала ей активно печататься в газетах.

Что касается Миледи, то Бурову после долгой волокиты все-таки удалось отправить ее домой, выполнив тем самым обещание, данное Королю. Провожали ее супруги Шафран. Гриша с ней даже не простился, нарочно в день ее отъезда убежав из дома чуть свет. Добрая Соня зачем-то напекла Миледи в дорогу пирожков с капустой.

- Зачем? - спросил Аркадий Михайлович, болезненно морщась. - Зачем, Соня? В самолете же кормят!

- Знаю я их еду. От нее одна изжога, - парировала Соня.

Она с трудом скрывала радость, вызванную отъездом Миледи, и потому чувствовала себя неловко. Из-за этого и возникла идея с пирожками.

Миледи покорно положила теплый от свежеиспеченных пирожков бумажный пакет в спортивную сумку, которая была почти пустой.

- Большое вам спасибо, - сказала Миледи. - За все. И извините, если что не так.

- Да-да, - рассеянно кивнул Аркадий Михайлович. А Соня вдруг густо покраснела.

- Ну какие пустяки! - защебетала она. - Будете в Штатах, обязательно к нам заглядывайте. Вы слышите? Обязательно!

- Конечно, - кивнула Миледи. - Загляну.

Она была уверена, что больше никогда не окажется здесь.

Соня троекратно расцеловала Миледи. Аркадий Михайлович, поколебавшись, стеснительно чмокнул ее в щеку. Супруги Шафран еще долго стояли, глядя Миледи в спину, но она ни разу не оглянулась.

- Ну ладно, Шафран, - сказала наконец Соня. - Перелистнули эту страницу - и забыли.

- Естественно, - отозвался Аркадий Михайлович.

Но он знал, что забыть ему будет не так-то просто.

В салоне самолета Миледи почувствовала себя совершенно лишней. Она улетала из чужой страны, от чужих людей, но и те, кто сидел в соседних креслах, почему-то тоже не были для нее своими. Казалось, прошла тысяча лет, и она перестала понимать своих соотечественников.

Слова их были знакомыми, но разговор непонятен. Миледи охватил страх, что и Москва окажется для нее чужой. Она сидела отвернувшись к окошку, чтобы соседи, не дай бог, не попытались к ней обратиться.

Через полчаса после взлета стюардессы покатили по проходу между креслами мини-бар.

- Кола, джус, «спрайт», пиво? - предлагали они.

- А можно чего-нибудь покрепче? - спросила Миледи.

- «Смирновская», джин, коньяк?

- Коньяк.

- Двойной? - спросила стюардесса, что-то прочитав в глазах Миледи.

- Да, пожалуйста.

Миледи выпила коньяк одним глотком. Внутри тотчас все загорелось жарким огнем. Хмель ударил в голову почти мгновенно и позволил немного расслабиться. А потом ей ужасно захотелось есть. Миледи поняла, что не дотерпит до обещанного обеда, и полезла в сумку за пирожками. Они все еще были теплыми. Миледи поставила пакет на колени и открыла его. Вокруг мгновенно распространился восхитительный запах домашней выпечки. Пожилая пара, сидевшая слева от Миледи, невольно покосилась в ее сторону. Но Миледи было на это наплевать. Она впилась зубами в мягкий пирожок.

Внезапно с кресла, находящегося перед ней, раздался громкий возглас:

- Боже мой, откуда такие волшебные ароматы?

И вслед за этим над спинкой кресла показалась голова Евгении Альшиц. Секунду-другую тетка и племянница изумленно смотрели друг на друга.

- Ты? - сказала наконец Евгения.

- Я. Здравствуйте, тетя Женя. Хотите пирожок?

- Хочу.

Некоторое время они жевали молча.

- Вкусно, - сказала Евгения, покончив с пирожком. - Неужели сама пекла?

- Знакомые дали в дорогу. Хотите еще?

- Спасибо, попозже. Ты тут какими судьбами?

- Это долгий разговор, тетя Женя, - сказала Миледи, опустив глаза.

- Ну у нас с тобой до Москвы есть еще часиков семь.

Евгения тут же развила бурную деятельность. В результате племянница и тетка оказались сидящими рядом. И тут уж Евгения взялась за Миледи всерьез. Никаких уклончивых ответов она не принимала. А поскольку вытягивать из людей всю подноготную было ее профессией, то к прибытию в Москву Евгения была в курсе всего, что произошло с Миледи за последнее время.

- Когда Верунчик сообщила мне, что ты уехала в Штаты со своим ухажером-мидовцем, - сказала Евгения, - я так и подумала - все это ерунда. Сказка для родителей. Что же с тобой будет дальше, моя дорогая?

Миледи только слабо улыбнулась в ответ.

- Ладно, подумаем. Я тобой займусь.

Миледи насторожилась. Она еще помнила свою первую встречу с теткой, когда ей пришлось спасаться бегством.

Но Евгения была уже не та. За прошедшие восемнадцать лет она, естественно, постарела, и вопрос сексуальной ориентации ее лично больше не занимал. Но журналистский азарт был неподвластен возрасту. И сейчас она видела в племяннице очередной объект для своего «Разговора начистоту». Конечно, о таких, как Миледи, уже писали. Но чтобы с телевизионного экрана прозвучала исповедь международной проститутки - такого Евгения не могла припомнить.

В том, что в своем «Разговоре начистоту» она вынет из племянницы душу, Евгения не сомневалась. А то, что Миледи была ей родственницей, никакого значения не имело. Настоящая журналистика не знает родни. Ей подавай правду, голую правду, какой бы беспощадной она ни выглядела.

В Москве Миледи обосновалась в собственной квартире, освободившись от временных квартиросъемщиков. Они заплатили ей все до копейки. Евгения продолжала держать с племянницей постоянную связь по телефону. Об участии Миледи в «Разговоре начистоту» они договорились еще в самолете.

Миледи позвонила родителям и довольно складно наврала про разрыв с мидовцем, оказавшимся якобы не тем человеком. Она успокоила их, сказав, что теперь ее судьбой вплотную занимается тетя Женя, и это было до известной степени правдой.

Однако единовременное и к тому же бесплатное появление на телевизионном экране не решало проблем. Лучше всего было бы опять пойти в манекенщицы или фотомодели. Ни пережитые стрессы, ни возраст почти не сказались на внешности Миледи. До сих пор она не находила на своем лице ни единой морщинки, а ее тело оставалось все таким же стройным и гибким. В свои тридцать четыре года Миледи выглядела двадцатилетней. Но все равно прийти с улицы в рекламное агентство она не рискнула. Вот если бы удалось подделать год рождения в паспорте! Короче, Миледи нужен был человек, который замолвил бы за нее словечко, и она надеялась, что таким человеком может стать тетя Женя. Хотя бы в благодарность за то, что Миледи согласилась рассказать о себе в «Разговоре начистоту».

Евгения, кстати, уверила племянницу, что родители этой передачи не увидят, так как канал «ТВ-шанс» за Уралом уже не принимался. Это развеяло последние сомнения Миледи.

Сильвер окопался на Кипре всерьез и надолго. Здесь он был в безопасности, но ему не давала покоя мысль о том, что жизни его, быть может, не хватит, чтобы дождаться перемен на родине и вернуться в Москву. Сейчас там его ждала тюрьма. Это при хорошем раскладе. А при плохом, и более вероятном, - верная смерть. То, что он в последний момент успел спастись, вылететь за рубеж, следовало считать настоящим чудом. Улетая, он еще не знал, кто устроил на него охоту. Догадывался, что это напрямую связано с одной из видеокассет, содержащих компромат. Человеку, который позвонил накануне налета омоновцев на «Золотой век», Сильвер верил как самому себе. Одного только совета срочно уносить ноги, если он хочет жить, было достаточно, чтобы Сильвер помчался в Шереметьево сломя голову.

Заграничный паспорт, кредитные карточки и небольшой чемоданчик с самым необходимым были у Сильвера всегда наготове.

Он приехал в аэропорт на такси, чтобы не засвечивать свою зеленую «Ауди». Пограничникам еще не успели дать команду о задержании Сильвера, а знакомая кассирша Клава всего за пятьсот баксов сверху организовала ему билет на ближайший зарубежный рейс. Сильверу было все равно куда. Шенгенская виза в его паспорте действовала до конца года. Через четыре часа Сильвер оказался в Дюссельдорфе, а уж оттуда перебрался на Кипр, благо киприоты никаких виз не требовали.

Тем временем еще один отряд омоновцев нагрянул в загородный дом Сильвера. Не обнаружив там хозяина, они перерыли все от чердака до подвала, но никаких кассет не обнаружили. Сильвер давно забрал их из «Золотого века» и спрятал далеко от Москвы, в надежном месте, известном лишь ему одному.

Его вилла на Кипре была почти готова, и Сильверу оставалось только присматривать за окончательной отделкой интерьера. Но этим он занялся позже. Сначала он перевел все свои капиталы на анонимный счет в Швейцарии. Это он сделал на всякий случай, не зная, насколько длинными окажутся руки у его тайного врага.

Затем Сильверу удалось связаться по мобильнику с человеком, предупредившим его о возникшей опасности. Короткий разговор прояснил многое. Оказалось, что на кассете вместе с замминистра Люковым был некий полковник ФСБ Панов, тоже большой любитель голых девочек, метивший в генералы. Разумеется, у Панова имелись и силы, и средства, чтобы уничтожить не только компромат, но и его владельца. А уж о том, что без пяти минут генерал горел желанием сделать это, и говорить было нечего.

Сильвер знал, что пресловутой кассеты Панову не найти. Значит, теперь нужно было вычислить его информатора. Кроме Сильвера о съемках в «Золотом веке» скрытой камерой знали всего двое: Игорь и Зоя.

Игоря люди Сильвера разыскали за один день, отвезли его в лес за кольцевую дорогу и допросили по полной программе. Парень оказался слабаком. Через полчаса серьезного разговора он вырубился, и вернуть его к жизни не удалось. Похоже, отказало сердце. Труп Игоря был сожжен и зарыт в землю, о чем Сильверу сообщили по телефону.

- Он признался? - спросил Сильвер.

- Нет. Твердил, пока мог, что не виноват.

- Ладно, - сказал Сильвер. - Все равно его надо было убирать как свидетеля. Теперь с Зоей Павловной…

Тот, с кем говорил Сильвер, был одним из секьюрити в «Золотом веке». Ему не надо было объяснять, кто такая Зоя Павловна. В суть дела Сильвер его не посвятил. Тот должен был только узнать у подозреваемых, не проболтались ли они кому-нибудь про какие-то кассеты.

- Что с Зоей Павловной? То же самое?

- Нет, - сказал Сильвер, помолчав. - Ее не трогайте. Я сам этим займусь.

Он не знал, виновата ли Зоя. Впрочем, теперь это уже не имело значения. Не проболталась, так проболтается, когда за нее возьмется Панов. Ее тоже следовало убрать - для чистоты картины.

Но только без мучительных допросов. Сильвер, несмотря ни на что, продолжал испытывать к Зое симпатию, и вообще он был против того, чтобы делать женщине больно. Ее смерть должна быть мгновенной и легкой. Лучше всего - один неожиданный точный выстрел. Сильверовским мясникам такое было не по зубам. Тут требовался мастер. И Сильвер занялся поиском высокопрофессионального киллера.

Долгое время из этого ничего не получалось. Все-таки классный киллер был штучным товаром. Наконец знакомый адвокат, сотрудничавший с криминальными авторитетами, вывел Сильвера на Костю Олейника. Напрямую Сильвер с ним разговаривать не стал, это было против правил. Роль посредника взял на себя все тот же адвокат, сообщивший через некоторое время, что заказ принят и Олейнику уже выплачен аванс.

Олейник к каждому делу подходил серьезно. Он скрупулезно изучал привычки и распорядок дня будущей жертвы, прикидывал различные варианты акции, чтобы не допустить промашки и одновременно обезопасить себя. Он работал без помощников, поскольку не доверял никому. И даже с посредниками Олейник не встречался. Все переговоры шли по сотовой связи, причем позвонить Олейнику было нельзя. Он звонил сам, скрывая номер своего телефона. Деньги за работу Олейник получал через «почтовый ящик», всякий раз устраивая его в новом месте.

Олейник появился в «Золотом веке», чтобы присмотреться к Зое, так сказать, познакомиться с клиентом. Он побывал в ресторане всего один раз.

Дважды в одном месте Олейник не появлялся из осторожности. Поэтому неожиданно приглянувшуюся ему Миледи он на следующий день ждал у служебного выхода.

Первым, как всегда, почуял запах жареного «Московский комсомолец». Не блещущее особой оригинальностью название статьи «Кавказские пленники» было вынесено на первую полосу, и броский заголовок привлек внимание Жанны, проходившей мимо газетного киоска.

Ничего конкретного в статье не было. Одни догадки. Автор и сам признавал, что считает захват заложников во время киноэкспедиции в горы, к сожалению, достаточно традиционным фактом. Главный интерес читателей должна была вызвать фигура известной певицы Жанны Арбатовой, попавшей в этот переплет. Все-таки эстрадных звезд похищают не каждый день. Основной упор в статье был сделан на то, что освобождение Арбатовой покрыто непроницаемой тайной. Автор излагал различные версии того, кто и как вызволил ее из плена. Его занимал вопрос, почему все члены съемочной группы, включая певицу, твердили, что ничего особенного с ними в горах не произошло.

Они просто ждали солнечной погоды.

Жанну еще раньше испугал жадный интерес журналистов, атаковавших ее на следующий день после возвращения в Москву. Помня предупреждение человека в черном плаще, она ни с кем не стала встречаться, а по телефону отвечала, как договорились: задержка в горах случилась из-за дождливой погоды. Жанна была уверена, что и остальные члены съемочной группы вели себя так же осторожно. Кстати, об оставшемся в горах Тимуре им велено было говорить, что он занят своими делами и в Москву вернется позже.

Но у журналистов были, очевидно, свои каналы информации. Вслед за «Московским комсомольцем» о приключениях съемочной группы стали писать и другие газеты, стараясь перещеголять друг друга по части сенсационных откровений. Но все это тоже были сплошные домыслы, иногда совсем уж фантастические. Так, в одной газете поместили бредовую историю о том, что известный полевой командир хотел сделать Арбатову свой наложницей, а в другой объявили историю с захватом киногруппы ловким рекламным трюком.

Вся эта шумиха в прессе действительно сделала Жанне совершенно неожиданную рекламу. Ее упросили дать пять сольных концертов в «Октябрьском» и два в «России». Они прошли поистине с триумфальным успехом. Спекулянты просили за билеты у входа десятикратную цену. Семь клипов с песнями Жанны, еще раньше сделанных Тимуром, телевидение крутило при каждом удобном случае.

Конечно, ее умоляли отдать и последний клип с песней «Ручьи, где плещется форель», на досъемках которого и произошли события, так интересовавшие всех.

Это стало бы настоящей бомбой. Но Жанна забрала из монтажной все так называемые исходники и спрятала их дома вместе с непроявленными рулонами пленки, привезенными с Кавказа. Ей не хотелось отдавать снятый Тимуром материал в чужие руки. Где-то в самом потаенном уголке сердца у Жанны теплилась робкая надежда, что когда-нибудь Тимур вернется и все опять будет хорошо. Ну, а если нет, тогда она просто сожжет пленку и их последнюю совместную работу с Тимуром так никто и не увидит.

Ответственные выступления в престижных залах на время отвлекли Жанну от переживаний. А когда концерты закончились, она почувствовала себя паршиво. Тимур все время стоял у нее перед глазами, и она корила себя за те слова, которые крикнула ему, убегая.

Боря Адский, снова воспрянувший духом, надоедал ей, предлагая различные варианты гастролей.

- Жанна! - стонал он. - Мы же такие сумасшедшие бабки можем снять! Ты же сейчас у всех на устах!…

Жанна вяло отбивалась.

И тут, как нельзя кстати, она получила приглашение на сочинский фестиваль «Кинотавр». Уже само по себе оно означало, что Жанна допущена в круг избранных. Но ее это мало обрадовало. Она ухватилась за приглашение, потому что это был удобный повод отвлечься от грустных мыслей, и тут же дала согласие.

На чартерный рейс в Сочи собралось такое количество знаменитостей, что, если бы самолет, не приведи господь, разбился, на сцене и на экране просто не на кого оказалось бы смотреть. Все были шумны и веселы, словно школьники, сбежавшие с нудных уроков. В салоне еще до взлета по рукам пошли откупоренные бутылки и фляжки. В хвосте самолета уже через пять минут забренчала гитара. Бесконечные байки и анекдоты сыпались как из мешка, вызывая общий хохот. Стюардессы порхали по проходу и отчаянно стреляли глазами по сторонам, возбужденные такой концентрацией кумиров.

Жанна без особого удивления обнаружила, что знает здесь почти всех. Ей уже приходилось бывать на всевозможных презентациях и клубных вечеринках. За редким исключением, тусовка всюду была одна и та же. Если где-то, к примеру, не было Джуны, то был астролог Глоба. Отсутствие Славы Зайцева компенсировалось наличием визажиста Сергея Зверева. Машу Распутину могла заменить Вика Цыганова, Николая Караченцова - Сергей Шакуров, Гарика Сукачева - Андрей Макаревич. Или наоборот. Ни атмосферы, ни существа проиходящего это не меняло. Впрочем, богемная жизнь всегда была такой. Просто раньше она бурлила в стенах закрытых творческих домов, а теперь вырвалась на всеобщее обозрение.

На второй час полета пассажирам захотелось какого-то общего развлечения, и из своего кресла был вынут и поставлен в проход поэт Владимир Вишневский, автор оригинальных одностиший.

Старшая стюардесса протянула ему из-за занавесочки микрофон на длинном шнуре, и поэт начал свою привычную стрельбу одиночными залпами:

- Анализы он сдал, но их вернули!

- А вот жену здесь расчленять не надо!

- Такое время - страшно за собак!

Многие фразы были слушателям уже знакомы, но их все равно встречали смехом и аплодисментами.

Ощущение праздника не покинуло гостей кинофестиваля и в Сочи. Правда, фильмы честно ходили смотреть в основном члены жюри. Остальных больше манил пляж, где отчаянные смельчаки бросались в еще не прогретое июньским солнцем море, и дружеские посиделки в барах гостиницы «Жемчужина».

Кое-кто днем просто отсыпался, потому что день и ночь здесь поменялись местами. Именно ночью в «Жемчужине» начиналась по-настоящему активная жизнь. В ресторане за накрытыми столами собирались душевные компании, расслаблявшиеся до рассвета. Один вечер их слух услаждала «Машина времени», другой - доводил до колик Михаил Жванецкий, третий - заставляла танцевать джазовая группа «Алекс-шоу». А потом к микрофону подтягивался разгоряченный народ из-за столиков. Кто с песней под гитару, кто с забавной байкой, кто с пародией на известных лиц. Вытащили к микрофону и Жанну. Сев за рояль, она спела несколько своих шлягеров и, хотя была не в ударе, сорвала бешеные аплодисменты. Именно после этого к ее столику вразвалку подошли два коротко стриженных амбала, два типичных «братка», одного из которых звали Мироном, а другого - Жекой.

- Чего ж это вы так мало спели? - сказал Мирон, подсаживаясь без приглашения. - Мы только кайф начали ловить. Да, Жека?

- Точно, - подтвердил Жека, нависая над столом.

Жанне вдруг показалось, что они сейчас вырвут у нее из рук сумочку.

- У меня тут не сольный концерт, - сказала она осторожно.

- Вот в том-то и дело, - подхватил Мирон. - А наши пацаны хотят вас еще послушать.

- Точно, - опять отозвался Жека.

- Ну, может быть, в другой раз.

- А нам сегодня хочется, - сказал Мирон и улыбнулся. Улыбка у него была страшная, мертвая какая-то. Жанна невольно бросила взгляд в сторону, но все вокруг были заняты собой.

- Короче, есть такой вариант, - продолжил Мирон. - У нас тачки стоят на приколе. Тут всего минут десять езды. Мы в Дагомысе с пацанами живем. Посидим культурно. Там стол уже стоит, все схвачено. Ну и вы нам попоете, сколько захочется. Не за так, конечно. Нам для кайфа бабок не жалко. Кто к нам ездил, все довольные оставались. Да, Жека?

- Точно, - сказал Жека, не знавший, видно, других слов.

- Вот позавчера у нас этот… Ну как его?… Ну, в общем, типа заслуженный артист, в кино снимается… Вот, блин, фамилию забыл! Так он позавчера у нас даже чечетку бил прямо на столе.

И ничего. Все в кайф.

Выложив этот убийственный аргумент, Мирон уставился на Жанну свиными глазками. Она была в полнейшей растерянности, не понимая, как отвязаться от этой парочки и откуда вообще здесь могли появиться подобные типы.

Между тем все было проще простого. Фестиваль требовал огромных денег, а богатые спонсоры были наперечет. Вот и приходилось пускать в свободную продажу дорогущие путевки для всех желающих. Желающих-то было много, а вот деньги на двухнедельное пребывание в звездной тусовке имели далеко не все. Что касается бандитов разных мастей, то как раз им поездка в Сочи была по карману. А уж о том, как тешил их самолюбие сам факт общения с артистическим миром, и говорить было нечего. Криминальные авторитеты всегда любили посидеть за столом с известными артистами и сфотографироваться с ними в обнимку, чтобы потом щеголять фотографией с автографом знаменитости. При этом авторитеты, естественно, не вели разговоров о грабежах и убийствах. Они разыгрывали роли солидных бизнесменов, так что простодушные служители муз не чувствовали себя дискомфортно. Впрочем, простодушие не у всех было искренним. Заявил же как-то один популярный певец перед журналистами, что за хорошие деньги он готов выступить даже на воровской «малине».

Поэтому было почти естественно, что в день торжественного открытия фестиваля первые ряды заполнили квадратные, коротко стриженные здоровяки, оттеснив в сторону артистов и режиссеров, слабые протесты которых успеха не имели.

Все понимали, что с посланцами криминального мира, приехавшими сюда оттянуться, лучше не конфликтовать. К тому же их присутствие служило надежной гарантией от наездов местных «братков». Собственно говоря, ничего иного ожидать и не приходилось. Ситуация на фестивале была точно такой же, что и во всей стране.

Жанна ничего этого не знала. А если бы и знала, то все равно не была готова к неожиданной атаке.

- Ну так что? - спросил Мирон. - Погнали к нам?

- А можно в другой раз? - спросила Жанна, ненавидя себя за жалобный тон. - Мне скоро должны в номер звонить по межгороду. И вообще, я сегодня не в форме. Голова раскалывается.

- Ну смотрите. Наше дело предложить. - Мирон снова улыбнулся своей мертвой улыбкой. - Другого раза, может, и не будет. Типа того, что поезд ушел. Да, Жека?

- Точно.

- Вы только не обижайтесь, ладно? - торопливо добавила Жанна.

Амбалы, не ответив, перешли к другому столику, где их переговоры пошли успешней.

Вернувшись, Жанна с головой погрузилась в работу. Она решила сделать новую программу. Но закончить ее Жанне было не суждено.

Как-то, выйдя на улицу после очередной репетиции, она увидела припаркованную возле выхода незнакомую машину с тонированными стеклами. Сердце Жанны почему-то сжалось от недоброго предчувствия. Она попыталась обойти машину стороной, но передняя дверца быстро распахнулась, и человек в темных очках сказал:

- День добрый! Уделите мне несколько минут.

По скрипучему голосу Жанна узнала человека, который встречал съемочную группу на подмосковном аэродроме.

- Прокатимся немножко, - сказал он. - А потом я верну вас к вашей машине.

- Прямо встреча Штирлица и Бормана! - нервно усмехнулась Жанна, усаживаясь на заднее сиденье.

- С той только разницей, что меня зовут не Мартин, а Эдуард Николаевич, - сказал человек в темных очках и скомандовал шоферу: - Поехали!

Разговор был недолгим. Собственно говоря, Эдуард Николаевич просто поставил Жанну в известность, что ей надлежит сделать в ближайшее время.

- Вы, наверное, догадываетесь, что непростой инцидент с вами в горах кончился благополучно не сам по себе, - сказал он. - Это кое-кому стоило и нервов, и физических сил, не говоря уж о деньгах. О весьма значительной сумме.

- Наверное, о такой, какую мне за всю жизнь не отдать? - спросила Жанна.

- Так вопрос вообще не стоит.

- А как же он стоит?

- Вы напрасно ершитесь, Жанночка. Никто ни на что ваше не посягает. Я говорю с вами как друг, делом доказавший свое отношение к вам. И, наверное, я вправе рассчитывать на то, что и вы отнесетесь ко мне по-дружески.

- Так объясните тогда, о чем идет речь.

- Об ответной дружеской услуге.

- Но что я могу? Я всего лишь певица.

- Этого вполне достаточно. Вы что-нибудь слышали о предвыборной президентской кампании «Голосуй, а то проиграешь»?

- Так, краем уха. Но если вы имеете в виду мой голос, то я, конечно, отдам его за президента.

- Это замечательно, - сказал Эдуард Николаевич, - но ваш голос для нас ценнее в другом смысле. В буквальном.

- Вы хотите, чтобы я спела для президента?

- Можно и так сказать. Мы хотим, чтобы вы поехали с концертами по стране в рамках нашей предвыборной кампании. Мы предложим вам определенный маршрут.

- А кто это «вы», если не секрет?

- Секрет! - сказал Эдуард Николаевич и тут же с некоторой натугой рассмеялся. - Скажем общо: сторонники демократических реформ, сторонники президента. Вы-то как представитель творческой интеллигенции, надеюсь, за демократию?

- Вроде да.

- Тогда какие проблемы?

- Из меня не выйдет агитатора.

- А вам и не надо никого агитировать. Пойте себе, и все дела. Людям важно показать, на чьей вы стороне.

Жанна даже обрадовалась, что может так легко расплатиться за свое освобождение из недавнего плена. На гастроли все равно нужно было куда-то ехать, чтобы кормить коллектив - и себя, кстати. А новую программу можно потихонечку репетировать и в поездке.

- А в какие города вы меня хотите послать?

Эдуард Николаевич с готовностью протянул ей отпечатанный список городов, среди которых Жанна, к радости, увидела и свой родной город.

- Хорошо, - сказала она. - Договорились.

- Я в этом и не сомневался.

Машина плавно затормозила возле клуба, где репетировала Жанна.

Больше всех неожиданным гастролям радовался Боря Адский. Таинственные организаторы сделали всю его работу: рекламу, гостиницы, концертные площадки.

И главное - Жанне и ее музыкантам был предоставлен персональный самолет, в котором вместе с артистами летела группа сопровождения.

Принимали Жанну всюду великолепно. Все ее участие в кампании ограничивалось тем, что над сценой вывешивали плакат «Голосуй, а то проиграешь». Хлопотливой агитационной работой занимались люди из группы сопровождения. Она позволила себе лишь внести одно изменение в программу поездки, оставив свой родной город на финал.

Встретившись странным образом после долгой разлуки в машине Эдуарда Николаевича, Жанна и Тимур долго не могли найти нужных слов. В машине они обменялись пустяковыми замечаниями, и только войдя в квартиру Жанны, посмотрели друг другу в глаза.

- Ты все-таки вернулся, - сказала Жанна.

- Вернулся, - сказал Тимур.

- Навсегда?…

Не дожидаясь ответа, она бросилась к нему на шею и залилась слезами:

- Если бы ты знал, как мне было плохо без тебя! Никогда меня больше не оставляй! Ты слышишь?

- Только если умру, - сказал он.

- Без тебя я умру тоже. Я тебе правду говорю, Тимур.

- Я знаю…

Потом они лежали на смятой постели, обессиленные и умиротворенные.

- Как тебе удалось вернуться? - спросила Жанна.

- Самолетом.

- Прекрати. Я другое имею в виду.

- Не надо об этом, Жанна. Главное, что я вернулся к тебе, потому что без тебя не мог.

- Там, в горах, ты сделал другой выбор.

- Значит, не окончательный.

- А сейчас?

- Ты сама видишь.

- А может случиться, что ты снова передумаешь? Мне это нужно знать, Тимур. Я не могу жить в постоянном страхе, что опять потеряю тебя. Что ты опять уйдешь в горы воевать.

- Ну, во-первых, я ни разу не брал в руки оружия. А во-вторых, можно быть полезным и здесь.

- Что это значит? Не пугай меня, Тимур. Ведь ты же не собираешься подкладывать бомбы на вокзалах и в автобусах!

- Нет, конечно. Как тебе вообще такое могло прийти в голову? Я ненавижу этих слепых фанатиков. И вообще, убивать - не мое ремесло.

- А что твое ремесло?

- Снимать кино, клипы, рекламу. Делать то, что я люблю и умею лучше всего.

- Значит, ты порвал со своими?

- Оставим этот разговор, Жанна. Боль, кровь, грязь - это дело мужчин. А женщина должна любить, хранить семейный очаг и рожать детей.

- Это что? Вольный перевод Расула Гамзатова?

- Нет. Собственные мысли Тимура Арсенова. Жанна поняла, что ее слова задели Тимура, и постаралась исправиться.

- Ну насчет любви и очага, - сказала она, - у меня, кажется, все в порядке. Осталось только родить. Подождешь полгодика?

- А что, теперь рожают быстрее? - спросил Тимур.

- Нет, все за те же девять месяцев. Только три уже прошло.

- Что?… - Тимура словно пружиной выбросило из постели.

- Не ожидал? - спросила Жанна. - Тем не менее это факт.

- И ты до сих пор молчала?! - завопил Тимур. - Да об этот в первую очередь надо было сказать! В первую!…

- Мне кажется, и так получилось достаточно эффектно. На тебе просто лица нет.

- Знаешь, - сказал Тимур, - когда я увидел тебя там, в машине, я думал, что счастливей уже быть нельзя. Оказывается, можно!…

Они поженились через неделю. Работники ЗАГСа с радостью обошли все формальности, когда сама Арбатова попросила зарегистрировать брак побыстрее. Свидетелями были Боря Адский и Алиция Георгиевна, срочно вызванная в Москву по телефону. Вчетвером они отметили это событие за скромным семейным ужином - Жанна не хотела отдавать этот знаменательный день на растерзание фанатам и прессе.

А через несколько дней Жанне предложили потрясающее двухмесячное турне по Скандинавии, Израилю, Канаде и Австралии.

Тимур даже слышать не хотел о ее отъезде.

- Это безумие - ехать беременной в такие сложные гастроли, да еще к черту на рога! - заявил он. - А вдруг что-нибудь случится?

- Ну там, я надеюсь, медицина не очень от нашей отстала, - возразила Жанна. - Я же не в дикие джунгли еду. А потом, сам посуди, это, может быть, мой последний шанс. Ведь, когда родится ребенок, я надолго завяжу с эстрадой, если не навсегда. До шести месяцев вполне можно поработать. Тем более я же не у станка стою.

- А то я не знаю, как ты выкладываешься на каждом концерте! - не уступал Тимур. - Это все равно что смену в шахте отработать!

- Что же мне - сидеть тут полгода, как клуша, и толстеть?

Алиция Георгиевна поддержала Тимура, но впустую. Жанна еще до всех домашних дискуссий дала согласие на поездку и менять свое решение не собиралась.

Позже она похвалила себя за проявленную твердость. Гастроли повсюду прошли с фантастическим успехом, удивившим даже саму Жанну. Конечно, на первые концерты в каждой стране полились эмигранты из разных городов бывшего Союза. Восторги, слезы, овации, стоны… Это было трогательно и приятно. А на последующие выступления подтягивались уже, так сказать, настоящие иностранцы, заинтригованные ажиотажем вокруг русской певицы.

Жанне удалось сломать их холодное недоверие. Уже к концу первого отделения она так разогревала зал, что он начинал подпевать ей без слов и раскачиваться в такт. К финалу концерта зрители уже скандировали ее фамилию, танцевали вместе с Жанной в проходах и даже на сцене. Местная пресса, не скрывая изумления, говорила о настоящем триумфе певицы из России.

Чуть ли не каждый день Жанна звонила домой отовсюду: из Хельсинки и Тель-Авива, из Квебека и Мельбурна. Отвечала ей обычно Алиция Георгиевна. Тимур работал по-черному днем и ночью. Он теперь брался за любые заказы без разбора. Клипы он снимал всем подряд, а если возникала короткая пауза, делал рекламу, которая была для него давно пройденным этапом. Разумеется, работая на потоке, Тимур уже не мог постоянно выдавать шедевры. Но его работы, лишенные прежнего блеска, оставались крепкими, профессиональными. Тимур шел на это сознательно. Ему нужны были деньги.

Зная, как отчаянно вкалывал Тимур во время ее гастролей, Жанна была поражена ничтожностью результата. Она-то прекрасно знала, как высоко ценится его работа. Прежде денег за пару клипов для звезд вполне хватало на месяц очень приличной жизни. Теперь же почему-то, отсняв километры пленки, Тимур практически ничего не заработал. Это выяснилось вскоре после возвращения Жанны.

Статус официальной жены никак не повлиял на нее в отношении требований к Тимуру. Заводить разговоры о деньгах, о каком-то семейном бюджете ей казалось неловким. Дома стояла шкатулочка, в которую каждый складывал заработанные деньги. Так поступала и Алиция Георгиевна со своей смехотворной пенсией, и каждый по мере надобности брал деньги из шкатулки.

Вернувшись с гастролей, Жанна обнаружила, что этот семейный сейф практически пуст, и вопросительно взглянула на Тимура.

- Теперь платят не так, как раньше, - сказал он и, отвернувшись к окну, нервно закурил. - И на съемках приходится за каждую мелочь платить из своего кармана. Сейчас ведь как? Стакан воды принести - три доллара, гвоздь забить - пять. Электрику зеленой бумажкой не пошуршишь - он ключ от силового щитка в кармане не найдет, без света останешься. И так на каждом шагу. И все сверх сметы. Не говоря уж о том, что сделаешь работу, а деньги - неизвестно когда. Я почему тут и вкалываю, как негр на плантациях.

Объяснение Тимура было слишком длинным, слишком раздраженным. Жанна уловила в его тоне какую-то фальшь, но тут же убедила себя, что это ей почудилось. Однако позже до нее дошли слухи, что гонорары Тимура не только не уменьшились, но даже выросли в полтора раза. Жанна ничего не стала выяснять с мужем, зная цену сплетням в эстрадной тусовке, но смутные сомнения поселились в ее душе.

Басов, застыв в дверях, не смог скрыть изумления.

- Это я, я! - сказала Зоя, чуть поводя плечиком.

- Я думал, что дверью ошибся, - признался Басов. - Не хочу скрывать - я потрясен.

Эта бесхитростная лесть в момент растопила сердце Зои. На кухне за чашкой кофе у них пошел совсем другой разговор.

- Вы вчера упомянули о вашем горе, - сказал Басов. - Не будет ли нескромным с моей стороны спросить, что у вас случилось?

- Зачем вам знать?

- Видите ли, Зоя Павловна, я год назад потерял жену. Она была за рулем и…

- Вы поэтому хотите купить квартиру? - спросила Зоя.

- Да. В старой меня замучили воспоминания. - Он помолчал. - В общем, мы с сыном остались вдвоем, и я запил. Запил по-черному. Меня не раз на улице подбирали.

- И кто же вас остановил?

- Сын. Я совсем о нем позабыл в хмельном угаре. И как-то раз с дикого похмелья увидел его взгляд. Он мне всю душу перевернул. И я остановился. Сам. Без всякого кодирования. Оказывается, можно остановиться и снова встать на ноги. Надо только очень захотеть.

- Я не смогу, наверное, - тихо сказала Зоя.

- Хотите помощь? Совершенно бескорыстную. Просто помощь человека, прошедшего через этот кошмар?

Зоя посмотрела в его спокойные серые глаза сказала:

- Хочу.

Они никогда больше не возвращались к вопросу о продаже Зоиной квартиры. Басов постепенно вошел в жизнь Зои, будто там для него давно было уготовано место. С ним к ней вернулся покой и вкус к жизни. И сын Басова, Алеша, оказался замечательным парнем. Он был ровесником Маринки, но душевнее ее, теплее, тоньше. Когда стало ясно, что Басову и Зое пришла пора жить вместе, Алеша сказал только одну фразу:

- Зоя Павловна, пообещайте, что вы никогда не сядете за руль.

- Не сяду, Алеша, - сказала Зоя. - Зачем мне садиться? Ведь твой папа лучше меня водит.

Свадьбу они отпраздновали дома. Втроем. Им никто не был нужен.

Месяца через три, когда они всей семьей ужинали на кухне, в дверь позвонили. Алеша пошел открывать и вернулся растерянный.

- Там вас какая-то девушка спрашивает, - сказал он Зое.

Зоя с ухнувшим в пятки сердцем бросилась в прихожую.

- Это я, мама… - сказала Маринка, сжавшаяся в углу, как испуганный зверек. - Я вернулась…

Она вернулась одна, это было ясно. Зоя проглотила комок в горле и спросила едва слышно:

- Ты… совсем?

- Совсем.

В следующее мгновение они обнялись, смеясь и плача.

- А что это за парень мне открыл? - спросила наконец Маринка.

- Я замуж вышла.

- За него? - Маринка округлила глаза,

- Ты что, совсем меня за ненормальную держишь? Пошли знакомиться.

- Подожди… - Маринка замялась. - Я уж лучше сразу скажу. Я, кажется, беременна, мама.

- Кажется или точно?

- Точно. Убьешь?

- Не сейчас.

- А когда?

- Если увижу, что ты становишься такой же матерью, как я.

- Там ужин стынет! - раздался за спиной Зои голос Алеши. Он стоял в конце прихожей и смотрел на Маринку откровенно восхищенным взглядом.

Все ожидали, что она начнет с какого-то своего прежнего шлягера, чтобы попасть в десятку. Но Жанна ошеломила зал совершенно незнакомой песней, которую недавно бессонной ночью написала сама. Песня называлась «Обнаженная натура», и в нее Жанна попыталась вложить все свое страстное желание быть искренней до предела:

Осенний лес, своей листвы лишенный, Момент рожденья, первая любовь - Синонимы натуры обнаженной, Так восхищавшей старых мастеров. Нелепо наготы своей стыдиться. Она и не смешна, и не грешна. Ведь это ложь спешит принарядиться, А истина всегда обнажена…

Зал напряженно замер, поняв, что слышит своеобразную исповедь певицы, решившей отныне говорить о пережитом, не щадя себя. Это была новая, незнакомая Арбатова. Не избалованная всеобщим обожанием звезда, а земная женщина со своими радостями и горестями, которую следовало принимать такой, какая она есть на самом деле.

Пускай блюститель нравов смотрит хмуро и криво ухмыляется ханжа…

Нетленна обнаженная натура, Священна обнаженная душа!…

Когда прозвучал последний аккорд, повисла пауза, казавшаяся бесконечной. А потом потрясенный зал взорвался аплодисментами. Но Жанна не стала их благосклонно выслушивать, как сделала бы раньше. Подав знак музыкантам, она начала следующую песню, уже уверенная в том, что победила.

От радостного волнения Жанна так и не смогла увидеть среди зрителей Пугачеву, как не увидела и сидевшего рядом с ней Зернова, и затерявшегося в дальних рядах Митю Иванцова, и расположившегося на приставном стуле Айвенго из арбатского перехода, чисто выбритого и одетого с иголочки, и даже Алицию Георгиевну, сидевшую у самой рампы.

А когда все закончилось и сцена утонула в цветах, к Жанне неожиданно вышел Саша Бородкин с корзиной чайных роз. Она подставила ему щеку для поцелуя и услышала его шепот:

- Прости за все, ладно? Ты просто восьмое чудо света!…

Люди с цветами окружили Жанну плотным кольцом. Внезапно среди них она заметила брюнетку с кукольным личиком, смотревшую на нее как-то странно.

В руках у брюнетки был скромный букет садовых ромашек. Какое-то смутное воспоминание встревожило сердце Жанны. Продолжая с улыбкой кивать во все стороны, она старалась припомнить, откуда ей знакома эта женщина. Жанна протянула руку за ромашками.

- Поздравляю тебя, Жанка! - сказала брюнетка с неопределенной улыбкой.

И тут у Жанны словно пелена упала с глаз.

- Миледи?… - спросила она.

Брюнетка поднесла палец к губам.

Жанна ничего не могла понять. Вроде бы это была Миледи - и все-таки совсем не она. Но улыбка, улыбка!…

- Подожди меня в гримерке, - сказала Жанна. - Объясни там, что я разрешила.

Непохожая на себя Миледи кивнула и смешалась с толпой. Наконец Жанне удалось скрыться за кулисами.

- Там тебя ждут, Жанночка! - предупредил на пороге гримерки пьяный от счастья Боря Адский.

- Я знаю.

- Как знаешь? А она сказала - сюрприз.

- Кто сказал?

- Зоя Павловна, супруга нашего спонсора Басова.

Совсем сбитая с толку, Жанна вошла в гримерку. Навстречу ей поднялась гренадерского роста женщина, вся в дорогих украшениях, не вязавшихся с ее простым, милым лицом.

- Только не падай в обморок, ладно? - сказала она низким грудным голосом.