На поле боя между ночью и днём

Переводчик Екатерина Дмитриевна Соколова

ISBN 978-5-0050-7774-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На поле боя между ночью и днем

Мой друг! Пора нам отойти ко сну, Уже рассвет! Глаза не переносят яркий свет, Мы слишком долго всматривались в тьму. Противник снова пересёк черту, Решив рискнуть. Но наши преградили ему путь, Покуда он не скрылся в темноту. На землю вновь струятся облака Златым дождём, Росой на касках… А теперь пойдём! Напрасно ждёшь ты своего врага! Живём теперь мы только по ночам… Пошли, вздремнём! Оставим наслаждаться ясным днём Тех братьев, чей покой доверен нам. Однажды, отправляясь на покой, Хочу узреть, Как новый мир попрёт собою смерть И воссияет утренней звездой.

Сон солдата

В деревне русской свой ночлег Нашел я в домике простом. С себя стянул я сапоги И в тот же миг забылся сном. На детских ножках башмачки Несут вперёд меня теперь. И мановением руки Я открываю дома дверь. Я навещаю отчий дом, И от зари и до зари, Душой и телом чист и юн, Играю, хлопая дверьми. Кто я? Дитя во власти снов… Но снова утро, и тогда От тех волшебных башмачков Не остается и следа. И я по-прежнему солдат… Запрятав в сердце свой секрет, Я надеваю сапоги И в поле мчусь встречать рассвет.

Ночная песня бойца

И холоден, и мрачен Приют ночных ракит. Но горе тем, кто в плаче Судьбу корит! Давай с тобой в ненастье Сидеть плечом к плечу. Стенать о мёртвом счастье Я не хочу! Чья кровь по нам струится, Откроет свет дневной. И если уж молиться, Молись со мной… Кулак сожми покрепче, Не думай ни о чём. Кто плачет в этот вечер, Тот обречён. Прижми к себе оружье И говори, как я: «Не дай нам малодушья, Но дай огня!» Ведь завтра, не иначе, Продолжим мы борьбу… И горе тем, кто в плаче Корит судьбу!

Молодой боец

Прощай, родимая земля, Господь с тобою! Любовь к отчизне сею я Враждою, враждою… Служить от родины вдали — Моя судьбина. Любя свой край, мы обрели Чужбину, чужбину… Я устремлялся к солнцу ввысь, В лучах рассветных! А ныне должен сеять жизнь Своею смертью…

Солдат и мать

Посвящается восемнадцатилетним

«Дитя мое, что вижу я! Как непривычен твой наряд! Не тот ли на тебе мундир, В котором воевал твой брат? Ступая шагом строевым, Он жертву родине принёс… Кто срезал с юной головы Красу струящихся волос?» «Мой брат погиб в мундире том! Чтоб память павшего почтить, Я в одеяние его Себя желаю облачить. Сегодня срезать мне пришлось Прекрасный локон… Ну и пусть! С копной мальчишеских волос Я без раздумий расстаюсь. Себя печалью не томи, Путь у меня всего один: Довольно были мы детьми, Теперь пришла пора мужчин!» Горит огонь в её груди: «О боже правый, пощади! И не срывай ты жизни цвет В его-то восемнадцать лет!» Но отвечает ей солдат: «Не разжигай своей тоски, Все люди, что познают смерть, К ней одинаково близки. Мы все умрём: и ты, и я, А срок назначит бог-судья».

Долг благодарности

Я подошёл к одной могиле, Где вечным сном уснул солдат. «Как мне сказать тебе спасибо, Мой дорогой безмолвный брат?» Народ навек в долгу у павших, Он страстно вас благодарит… Он истомился этой жаждой И нетерпением горит. За жизни дни, что нам доступны, Принёс ты в жертву сотни дней… Какой мне совершить поступок, Достойный памяти твоей? Скажи мне, брат, чего ты хочешь? Величья каменной плиты? Быть может, памятную рощу? Ответь, чего желаешь ты?» И тут из тишины могильной Земли разверзлась глубина. Я слышу брата голос сильный: «Мой памятник — моя страна». «Она для нас — венец посмертный… Душой я жив в своей стране: Мой милый брат, что пашет землю, Живым напомнит обо мне. И мать моя, что в колыбели Качает малое дитя, Находит час меня проведать, К простому камню приходя. Парней изящество и сила И молодой девичий стан… Отчизна над моей могилой Пусть расцветёт, как дивный храм!»

Приветствие меча

Послушайте, братья, что я говорю! Рублю я сплеча: Вся жизнь — лишь добыча и проба в бою Стального меча. Не могут ни лес, ни просторы земель Цвести без конца. Могилою станет моя колыбель По воле Творца. Землице придётся отведать сполна Кровавых дождей, Чтоб в веке грядущем на ней расцвела Жизнь божьих людей. К чему же бояться, никчёмную жизнь Напрасно влача? Погибель придёт всё равно… Не страшись! Умри от меча! И трусов, и храбрых настигнет булат, Свой пыл утолив. Однако поверь мне, товарищ и брат, Что меч справедлив… О мёртвых своих горевать не спеши, Был славен их путь! Ты лучше прекрасную сталь возложи Героям на грудь! Немало сокровищ землицы родной Лежит в рудниках. Мой меч, закалённый огнём и водой, Сверкает в руках… Послушайте, братья, что я говорю, Сказать я хочу: Возрадуйтесь сердцем в смертельном бою Стальному мечу!

Солдатский хлеб…

Из года в год, из года в год Вкушаю хлеб солдатский. Из года в год, из года в год Ищу могилы братской. Из года в год живёт солдат В одном и том же платье. И я бы рад потосковать, Да времени не хватит. Мой адский путь, солдатский путь, Безрадостная доля… И почему солдата грудь Не разорвёт от боли?

Ранняя весна на поле боя

В снежных сумерках дремлет вечер, По ночам всё не так, как днём. Словно призраки грозной сечи, Батареи кричат огнём. Как зарница, бежит по небу Эта огненная полоса. А война из ночного бреда Вновь задремлет, сомкнув глаза. Свою волю она укажет, Стоит ей только бросить взгляд… Поднимаются пепел с сажей, Где воронку пробил снаряд. Умоляю, война, не надо До зари открывать очей… Я оглох от твоих раскатов И ослеп от твоих ночей. Не заметил бы я природу, На глаза мне не покажись, Как она средь борьбы народов Продолжает борьбу за жизнь. Я стою в забытьи глубоком, Эхо битвы взлетает ввысь… Ветер треплет меня за щеку, Словно хочет сказать: «Проснись!» Сердце верит простой примете, Ведь природа всегда честна: Если с запада дует ветер, Это значит, придёт весна… Лунный круг в небесах блуждает, Уплывает за ветром вслед. И ручьём всё течёт и тает, И ни в чём постоянства нет… И весна на полях сражений Не находит нигде ночлег, Голубые бросая тени На усеянный пеплом снег.

Весна на озере Нарочь

Прим. пер.: Нарочь — озеро в Минской области Белоруссии. Во время Первой мировой войны в марте 1916 года здесь проходила Нарочская операция российских войск, целью которой являлось ослабление натиска германской армии на Верден. Смотрели мы, не отрывая глаз, Как озеро обрадовалось свету. Весна и к нам в окопы пробралась, Подобная сердечному привету. А часовой, что тысячу шагов Ходил один, вперёд-назад шатаясь, Искал созвучье музыки и слов, Но то и дело упирался в траверс*. Играл и пел, как птица, он тогда, Покуда не увидел лейтенанта… «Парнишка, продолжай!» — сама весна Играла на гармошке музыканта. Мы напрочь позабыли о войне, В лесах играло солнце молодое. Ах, Нарочь! Как привольно было мне, Как чибису, что улетает в поле… *Траверс — земляная насыпь в окопах и укреплениях, служащая для прикрытия от флангового огня.

Утренняя майская песня

Через утренние стёкла В дом пробрался месяц май. Ночь тревожная поблёкла, Солнце льётся через край! Под окошком, возле луга, С песней ходит мой дружок. Отделяет друг от друга Нас всего один прыжок! Лёгким шагом он ступает, Песнь слагает на ходу. Я за другом подпеваю, По стопам его иду! Ночи бледные покровы Запылали златом дня! В блеске солнца молодого Расцветай, моя земля!

Привал у дороги

Дальний путь теряется в лесах, Вся долина пламенем объята: Ореолом красного гиганта Полдень разгорелся в небесах. Снова стук раскатистый… Похоже, Катятся возы по мостовой. Дальний шум дороги, как прибой, Иногда колышет мое ложе. Буйство солнца разлилось над нами… Сокол в небе, дай же мне ответ! Ты ль везде разбрасываешь свет, Стоит тебе лишь взмахнуть крылами?

Осенний вечер в Польше

На небе простирается закат, Лаская склон мечатательно и сонно. Деревьев тени дремлют на лугах, Ловя последний луч на небосклоне. Лес запылал вечернею зарёй, Как окна деревенского собора. Рекою ночь прольётся над землёй, И нас она настигнет очень скоро. Уходим на постой. А наша песнь Проносится над польскими холмами. Пусть сумрачные крылья сельских крыш Раскроются над вечностью и нами.

Судьбоносный час для Германии

Вражда гремит, как буря, Во всём краю родном. И мы воспрянем снова В пожаре мировом! Всевышний гнев иль милость Готовит для страны? Что б с нами ни случилось, Мы будем ей верны! И доблесть мы покажем Небесному отцу, Что нас со злобой вражьей Столкнул лицом к лицу. Достоинство и силу Нам гордость придаёт. Безумец, кто чужбине Хвалу свою поёт! Когда в душе созреет Желание любви, Пусть сердце вам согреет Любовь родной земли. Пусть сердце вам не тронут Чужие голоса! Мы правы иль виновны — Рассудят небеса…

Каски к бою!

Мы нашу вражду предлагали забыть, Противник же щёлкнул затвором… На том порешили: сражению быть! Мы слово дадим мушкетёрам! Мы долго сносили удары судьбы, Теперь хочет сердце покоя… Под шлемом стальным побледневшие лбы Согреет пусть солнце родное! Но как ты заклятых врагов не сближай, Их злостный язык не умолкнет. Осталась команда одна: «Заряжай!», И сердце солдата не дрогнет… Пускай справедливость на Страшном суде Противников честно рассудит! Мы мир предлагали и помощь в беде, Теперь же пощады не будет! Тот мир, что хотели мы вам предложить, Конец не положит раздорам. На том порешили: сражению быть! Мы слово дадим мушкетёрам! прим. пер.: термин «мушкетеры» использовался в германской армии вплоть до Первой Мировой войны, несмотря на замену мушкетов винтовками.

Гинденбург

Прим. пер.: Пауль фон Гинденбург (1847—1934) — немецкий военный и политический деятель, командующий Первой мировой войны, завоевавший популярность в народе благодаря успешным для Германии операциям на Восточном фронте (Восточно-Прусская операция). В 1916 году Гинденбург занял должность начальника Генерального штаба. После окончания войны стал рейхспрезидентом Германии в 1925 году и занимал эту должность вплоть до своей смерти. «Ах, мама, скажи, почему нету хлеба? Неужто правитель к беде нашей слеп? Отец, почему же нужда нас заела?» «Нам Гинденбург даст и достаток, и хлеб». Доверие нужно — во всём и везде: Доверие в смерти и вера в нужде, Гинденбург! Гинденбург! Гинденбург! Оружье ковать, облекаться оружьем — Единая заповедь нашей страны. Увидим ли мир, возродим ли мы дружбу? Молчите! Вопросы сейчас не нужны. А нужно доверие сотен и тысяч, На сердце должны, как на камне, вы высечь Одно только имя: Гинденбург! Готовясь к войне, он план мира составил, Как жизни служитель, поборет он смерть. И сердца удары, и дрожь наковален Несут его заповедь ныне и впредь. Доверие станет пусть нашим заветом, Доверие мир принесёт и победу, Гинденбург! Гинденбург! Гинденбург! Мужчины и юноши клятвы приносят, А дети и женщины хлеб берегут. Но все наши просьбы, и слёзы, и грёзы На жалость жестокую смерть не пробьют. Доверие нужно — везде и во всём, Пусть будет сегодня весь шум заглушён Одним только словом: Гинденбург! Нас небо встречает кровавым рассветом… Погибель иль жизнь нам судьбою даны? На каждый вопрос возражаю ответом: Молчите! Вопросы сейчас не нужны. А нужно доверие — здесь и сейчас! Германия будет цвести и без нас… Гинденбург! Гинденбург! Гинденбург!

Кайзеру в день рождения, 1917

Мой кайзер, перед богом Мы связаны с тобой: Одной идём дорогой, Одной живём борьбой. День зажигает свечи Тобой прожитых лет. Нам новый год обещан — Сияет чистый свет. Мы верность не нарушим, Стоим прочнее стен: Пылают немцев души От Прута* до Арденн. Венец традиций славных — Достойный наш ответ. Как лучший среди равных, Свети… Да будет свет! Прим.: Прут — река на Украине, в Молдавии и Румынии. Арденны — горная система и край лесов в Бельгии, Люксембурге и Франции.

Хор погибших немцев в Польше

Кровь играет, крови хочется стремиться, Течь по жилам, как по руслам вешних рек. Расскажи мне, кровожадная землица, Слышишь ли ты нашей крови бег? Кровь играет, крови хочется стремиться, В чистом поле окропить собою хлеб. К новой жизни она хочет возродиться, Не помеха ей холодный, тесный склеп. Ты попомни, ты попомни мое слово, Нашей кровью напоили мы сполна Хлеб, что в церкви претворяют в плоть Христову, Хлеб, которым наполняется страна. У тебя же, кровожадная землица, Будут снова нарождаться сыновья. Сколько славных дочерей на свет родится, Может, будет в них кружиться кровь моя… Обещай же ты союз прочнее стали Тем, кто землю своей жертвой воскресил. Посмотрите! Мы сражаться не устали, Мы восстали к жизни даже из могил.

Золотая, зелёная и коричневая книги поэта Лёнса

Прим. пер.: Герман Лёнс (1866—1914) — немецкий журналист и писатель, натуралист, автор известного романа «Вервольф» («Der Werwolf»), повествующего о бунтующих крестьянах в годы Тридцатилетней войны. В 48 лет, несмотря на возраст и слабое здоровье, настоял на своей отправке на фронт, во Францию, где погиб спустя месяц службы. Когда Герман Лёнс уходил на войну, Насмешница-сойка явилась ему. «Тебе уже, братец, почти пятьдесят. В твои-то года люди дома сидят. Зачем же тебе уходить на войну? Собрался под шлемом скрывать седину?» «Меня ты, мой друг, не застанешь врасплох! Неважно, что скажут о нас: Стрелок может быть иль хорош, или плох, И возраст ему не указ!» «А как же охота, а как же стихи? Сиди лучше дома, себя береги!» Но Лёнс непреклонен остался тогда: «Над нашей страной назревает беда!» «Неужто забудешь ты землю, свой дом?» «Ее я припрятал под серым сукном». «Неужто забудешь о рае лесном?» «Его я припрятал под серым сукном». «Неужто забудешь ты песенный звон?» «Все песни ношу я под серым сукном». Насмешница в лес улетела роптать, А Лёнс за отчизну ушел умирать. Он тихо лежит на багряном лугу, А в небе крылами рисуют дугу Могучие птицы… Безмолвный поэт Объять своим взором желает весь свет. Раскрытые книги лежат перед ним! И лес, что поэтом так нежно любим, И свет золотистый, что залил поля, И утренней пашни сырая земля! А смерть его кличет, как голос вдали… Но прежде, чем с миром уйти на покой, Он нежно коснулся дрожащей рукой Оружия, сердца и тёплой земли. «Оставь же ты, сердце, свой песенный звон!» И тут же закрыл позолоченный том. «Рука раскалилась горячим ружьём!» И тихо закрыл изумрудный свой том. «Земля, ты мой саван, последний мой дом!»… Тут Лёнс закрывает коричневый том.

Вартбургский крест

В том городе, где Лютер свету Себя открыл как реформатор, В одном военном лазарете Не спали ночью два солдата. Темна больничная палата… В тот грозный вечер за стеною Сидели рядом два солдата, Что покалечены войною. Сидели и смотрели кротко На зарево на небосклоне И опирались подбородком На исхудавшие ладони. А над горами и лесами Стояла крепость… А повыше, Под грозовыми небесами, Как факел, крест сиял на крыше. С креста, что разгорелся зноем Среди волненья грозной ночи, Огонь небесный им обоим Воспламенил уста и очи. Один из братьев, что был зрячим, Картину видел в мрачном свете: «Хоть знаю я, что крест горящий — Победы кайзера свидетель, Но в божьем знаке мало толку, Когда его не видят люди… Мой брат! Ах, если бы ты только Мог ликовать со мной о чуде!» Война солдата ослепила, И он с тех пор не видел света. Но удивительная сила Исходит из его ответа: «Таков удел — я стал незрячим… Но сердце всё узреть сумеет! Хоть я на мир смотрю иначе, Но вижу я куда острее. Смотри, товарищ, что я вижу: Там, на горе, средь тёмной чащи, Большая крепость… Ещё выше Взирает страж с могучей башни. Тот страж зовется Мартин Лютер, В руке его горит распятье… Горит огнём великой жертвы, Что приносили наши братья. А вереница братьев наших, Как бесконечная дорога — Но Лютер каждому из павших Свой путь указывает к богу…» И тут умолк товарищ первый, Внимая мудрому соседу… Горящий крест, как символ веры, Предначертал стране победу!

Служба лейтенанта

Памяти неизвестного товарища из битвы при Вильне О безымянном прусском лейтенанте Позвольте вам, друзья, сегодня спеть. Он умирал не в битве, не в палате, В сарае ожидал он свою смерть. Его из боя вынести сумели… Когда из двадцать первой батареи Ещё вели огонь, то вся земля Наполнилась сиянием пожаров. Носилки содрогались от огня, Вибрируя под тяжестью ударов. Хирург там, закатавши рукава, Работал долго с марлею и ватой, Уж на ногах держался он едва… Вокруг лежали тихие солдаты. Безмолвно средь безмолвных он ходил, А скальпель окровавленный скользил, Клинком холодным разделяя плоть, Пытаясь смерть найти и побороть. Вдруг удивленно смотрит врач назад… Не мог он не узреть и не услышать, Как блеском наливаются глаза, Как грудь солдата возбуждённо дышит. Одновременно мальчик и мужчина, Лежал двадцатилетний лейтенант. Куда красноречивей, чем слова, Был взор его… Солдата голова В холодный шлем зажата, как в тиски, Сияют распалённые виски. Шинели истрепавшийся подол, Мерцанье серых глаз… а на межбровье Родимое пятно, как ореол, Горит от боли, наливаясь кровью. Солдат сурово смотрит и молчит, А взгляд его кричит, кричит, кричит… Тогда, не доверяя языку, Боец покрепче стискивает зубы, «Я не могу, я больше не могу!» — Стенает он сквозь сомкнутые губы. На лбу солдата проступает пот… Врача к себе на помощь он зовёт. Он просит подойти его поближе, А тот над ним склоняется все ниже. Врач ремесло освоил не вчера, Не в первый раз у смертного одра Дежурит хладнокровный эскулап. Как часто из коварных смерти лап Не вырывались пленники на волю! Врачу известно всё об этой боли… Быть может, нужно что-то передать Родным и близким, матери, невесте? Как часто, собираясь умирать, Просил его солдат побыть с ним вместе. Спокойно, друг! Пребудет пусть с тобою Руки моей присутствие живое! Любимую на помощь призови, Чье имя чудотворно, как молитва… Но юношу, что вынесли из битвы, Не трогают рассказы о любви. Одно лишь слово он роняет резко, Одновременно жалобно и дерзко. Кричит он: «Морфия!…» Не удостоив юношу ответом, Врач поднимает бережно при этом Шинель бойца… Что видит он на нём? Шальная пуля хитро проскользнула И глубоко вонзилась под ремнём, Где, словно нож, по телу полоснула. Хирург не изменяется в лице, Шинелью снова укрывая тело. Но как бы обмануть нас не хотела Врачей бесстрастность, в молодом бойце Давно готовность жертвенная зрела. «Прошу вас, врач… Прошу, как человека! Солдата сердце крепко и сильно, Всю жизнь свою я упражнял его Ходьбою и занятиями бегом. На два часа его, я знаю, хватит… Оно сильно… Но хватит ли меня? И как могу я верить, что не дрогнет Солдатской воли стойкая броня? Я вас прошу! Всего один укол! Я вас прошу! С вас точно не убудет! Поймите, врач… я не могу кричать, Здесь рядом умирают мои люди!» Он говорит безумно, как в бреду: «Поймите вы меня! Я… их… веду! Никто не должен видеть моей боли!» — — И врач покорно исполняет волю.

Принц Эрнст фон Майнинген

Принц Эрнст, что из древнего рода Веттин, Погибший за родину герцогский сын! Воздвигните трон ему в сердце своём И детям своим расскажите о нём! Он храбро сражался. Как тысячи прочих… Историю пишет воинственный почерк. Он пал за отчизну. Что князь, что крестьянин — Железную стену воздвигли мы сами. Её атакуют свинцовые бури И бреши в стене пробивают вживую. И всё же принц Эрнст, что из рода Веттин — Всех храбрых солдатских сердец властелин! О славных поступках его умолчу, Одно лишь письмо показать вам хочу. Предсмертную запись дрожащей руки Ценю я до самой последней строки. То слово, что юношей послано вам, Даст новую силу всем вашим словам. От этого слова средь тысячи слов Поблекло немало лавровых венков. Он падал на залитый кровью песок, Пытаясь мир взглядом объять… Сжимаются пальцы… Пусть скажет перо, Что губы не в силах сказать. Скорее, перо! «Ваша светлость, прошу!» Рукой, что сражалась в бою, Я молча в прощальном письме изложу Последнюю волю свою. И движется вслед за дрожащей рукой Спокойный и радостный взгляд. А рядом, не смея нарушить покой, Весь бледный стоит адъютант. На юном челе расцветает венец Мгновений, что прожиты им. Какой же цветок ты желаешь извлечь, Оставив на память другим? Далекие замки безоблачных дней… Конечно, тобой не забыт Ни топот скучающих в стойлах коней, Ни бой беспокойных копыт! Ни ласковый шелест тюрингских лесов, Ни звонкий охотничий рог… Созвучие этих родных голосов Забыть ты, конечно, не мог. Чего же ты хочешь, прекрасный мой князь? Куда твоя воля так страстно рвалась? В прощальном костре догорающих дней Кого ты одаришь любовью своей? Перо выпадает из княжеских рук, Туманом подёрнулся взгляд. Бойцы у одра собираются в круг, Читает письмо адъютант. «Прошу я, пускай не хоронят меня В тех склепах, где заперты предки-князья… К чему мне гробницы, к чему саркофаг? Я жил, как солдат, и умру тоже так! Хочу, чтоб ты юное тело укрыл Холодной землею из братских могил! Разделит с солдатами смертное ложе Их князь и товарищ, по милости божьей…» Всего пара строчек в последнем письме… А больше и нет ничего. Ни мелкая страсть, ни коварная месть Не трогали душу его. Чего же ты хочешь, прекрасный мой князь? Куда твоя воля так страстно рвалась? В прощальном костре догорающих дней Кого ты одаришь любовью своей? Он видит спокойствие дружеских лиц… Почуяв, что он не один, Забыл свою боль умирающий принц Из древнего рода Веттин.

Похороны лётчика — на смерть гауптмана Бёльке

Прим. пер.: Освальд Бёльке (1891—1916) — немецкий лётчик-ас и тактик Первой мировой войны, автор основных правил воздушного боя. Тебя мы провожали со слезами… Невыносимо было нам смотреть, Как в землю забирала злая смерть Того, кто породнился с небесами. Оружие начищено до блеска, Венков могильных душный аромат… Солдаты недоверчиво глядят, Потупив взгляд в распахнутую бездну… Над ними тоже распахнулась бездна! В смятении затрепетал народ, Увидев, как парящий самолёт Крылами расчертил простор небесный. Кто нас отвлёк от сумрака могил И братьев окрылил своим примером? И кто, всех обращая в свою веру, Людские взоры к небу обратил? Чьё тело трепетало клином птицы, Когда играл на крыльях ветерок? Кто мчится ввысь, как огненный пророк, Что управлял небесной колесницей? Кто мчится, как далёкая комета, Кто смерть сияньем света поборол? Над головой лучистый ореол Рисует винт вращательным моментом. Полёту не предвидится конца… Трескучий пулемёт не умолкает, И все сердца невольно замирают, Увидев вознесение бойца!

Старший лейтенант Раух

Прим. пер.: Интересно, что «Раух» в переводе на русский язык означает «дым». На восток от Вильны разгорался бой, Гинденбурга искра вспыхнула борьбой: «Новая атака! Становись стеной! Продержаться надо нам любой ценой!» Сквозь лесную чащу пробиралась ночь. Гинденбурга воля хочет нам помочь! Гинденбурга воля — огневой сигнал, Что в броню стальную братьев заковал. Из Ульян все силы к нам устремлены. Что же, мы готовы, мы закалены! Русская деревня, словно черный вал… Нас свинцом противник щедро поливал. И пылали крыши яростно вокруг, Зарождалось пламя от казачьих рук. Гинденбурга воля — огневой сигнал… Да, но русским в поле ветер помогал. Огненные шершни начали летать — Братцы, не удержим! Нужно отступать! Даже прусской кожи стойкая броня Нас спасти не сможет больше от огня! Ранены, разбиты и опалены, Из тяжёлой битвы отступили мы. И увидев сразу нашу слабину, Напустил противник новую волну… Пруссия, хоть кто-то должен в роте быть, Кто исход сраженья сможет изменить? На него надейся, на него молись… Неужель герои все перевелись? Нет! Таким солдатам не придёт конец. В каждой прусской роте есть такой боец. Что нам дым и пламя? Что нам пули в лоб? Лейтенант покинул первым свой окоп. Путь врагу закроем, как стальной заслон! Всю шестую роту возглавляет он. «Здесь!» — кричит товарищ, надрывая грудь: Два соседних взвода хочет он стянуть. Но никто не слышит командира клич, Голосу вовеки войска не достичь. Войско раздробило, все разделены Дьявольскою силой огненной стены. Слушаться мы рады. Но среди костров Чёткую команду заглушает рёв… И тогда он прыгнул… Раз не слышат слов, Я им сам дорогу показать готов! Пламя преисподней разделяешь ты Светом путеводной утренней звезды. Стоит командиру лишь рукой взмахнуть — И сплотились люди, и указан путь. Кровь его пролита, и пробита брешь, Но зато проложен огневой рубеж. Линию атаки будут отмечать Кровяные знаки — красная печать. Юноши без страха встретят пыл атак, Кровяного знака не коснётся враг! Значит, не напрасно умер командир… Гинденбурга тени укрывают мир.

«Спокоен будь, наш отчий край!»

Воспоминание о военной Троице 1915 года В той праздничный вечер в округе лесной Мой полк притаился — сто тридцать восьмой. Над лесом вечерним играет весна, Сияют над рощицей Марс и Луна. Колючая проволока вьётся у ног, Как дикие травы, как чертополох. Но я неродной красоты не приму, И в этом одна из причин, почему Не будут воспеты любовью ничьей Ни роща, ни воздух, ни этот ручей. Торфяник пылает над топью болот, И дымом охвачен наш тёмный оплот. Пылают позиции гневом врага, Так в адовых реках горят берега. И облако злости, как хлористый газ, Удушливым жаром окутало нас. И время от времени видели мы, Как прыгал противник на бруствер из тьмы. Пульсирует злоба в сплетении жил, Он рупором крепко ладони сложил. Кричит и бранится мятежный сосед, Ему наши братья смеются в ответ. Военный оркестр гремит вдалеке — Гневливая песнь на чужом языке. И не было праздника в нашей душе: Не место Спасителю на шабаше! В лесу разгулялся непрошеный гость — Нам сердце точила досада и злость. — А как там у братьев на фронте дела? — Крепитесь, Италия нас предала. Измена на лике кровавой луны Горела предвестником новой войны. Италия стала отныне врагом, И нас попирают её сапогом. Пока нам противник смеялся в лицо, Сидели у бруствера трое бойцов. Вдруг младший придумал достойный ответ: Из ранца он вытащил Новый Завет. Один среди нас он тогда не струхнул — На бруствере Библию он распахнул. Страницы порхают движеньем руки — Мальчишка читает главу от Луки, Где в сумрачном блеске кровавой луны Иуда погубит Христа без вины… А варварский праздник бушует опять, Но юный солдат продолжает читать. Пускай же разбудит небесный отец Молчанье окопов, молчанье сердец! Солдат свою книгу закрыл наконец: Молчанье окопов, молчанье сердец Сменяется песней… в округе лесной Мой полк пробудился… Сто тридцать восьмой! Кто злобу врага без ответа терпел, Теперь из окопа восторженно пел. Один кто-то начал… продолжил другой, И вот уж мотив подхватил часовой. За траверсом траверс ту песню носил, За голосом голос её повторил. «Спокойна, прекрасная родина, будь!» — Пылала земли раскалённая грудь. «Позволь нам на страже отчизны стоять!» — Вовек не устанут бойцы повторять. Смиренна, упряма, спокойна, тверда Была наша вольная песня тогда. Но песню мы пели не шквальным огнём, Её мы согрели на сердце своём… Мы пели её, как молитвенный стих… На дальних болотах противник затих. И ныне отчётливо помнится нам, Как юная кровь подступала к губам: О боже, прошу я, ты нас не покинь! Я слово «отчизна» твержу, как «аминь»… Мы в сердце своём утешались с тобой: Победою духа окончится бой. Как храм, нас укрыла древесная сень — Надолго запомню я Троицын день!

Лейтенант производит обход постов

Воспоминание о военной весне 1915 года В ту ночь мне было не до сна, Шаги стучали гулко. Казалось мне, со мной весна Выходит на прогулку. По небу плавал лунный круг, Дремал игривый ветер. А ночь пьянила всех вокруг На всём на белом свете. Но вдруг один коварный звук Развеял эти чары: Стучали рядом: тук-тук-тук, Чуть слышные удары. Бездельник-парень, что всегда Быть должен наготове, В ту ночь мечтательно внимал Волненью юной крови. Проказник юный, чья душа Весенней ночи рада, Лежал в кустах, как пастушок, Забывший свое стадо. И не волнует простака, Что там дозорный чей-то. Из ивы, как из тростника, Он вырезает флейту. И вместо службы боевой, Что нёс он так небрежно, По флейте юный часовой Постукивает нежно. Пароль он спрашивать не стал, И было бы мне нужно, То я бы горе-пастушка Давно бы взял на мушку! «Отдам тебя под трибунал! Оправдываться поздно!» Но мою ярость обуздал Ночной весенний воздух. Тогда беру я в руки хлыст: «Пороть тебя бы надо… Неважно, милый мой флейтист, Ты охраняешь стадо!» Тут парня оторопь берёт, Узнав, почём фунт лиха, Он мне смущенно выдаёт, Что на посту всё тихо. И я почувствовал тогда, Как страх окутал душу, Как у парнишки от стыда Залило краской уши. Когда же дальше я пошёл, Уже он не пугался, И, подавив в себе смешок, В кустах лежать остался. Я возложил тогда вину На воздух этой ночи. Теперь он всматривался в тьму, Уж не смыкая очи. И лишь на утро мне пастух Открыл свое искусство. Вдруг уловил мой чуткий слух: Он прыгнул через бруствер. Подкравшись тихо к блиндажу, Он пел о ночи вешней… Ещё тебе я покажу, Мальчишка-пересмешник! Он лишь смеётся мне в ответ На мой вчерашний ропот И продолжает свой концерт… Как лёгкие не лопнут? На вид солдат, в душе — дитя… Я слушал и дивился. Затем, немного погодя, Прилёг и сном забылся.

Академическое интермеццо

Чёрный, красный, золочёный — Эта ленточка — мой знак. Помнишь юношей зелёных, Поединки, пыл атак? Сабли, скрещенные копья — До чего свирепый вид! Именами побеждённых Лента гордая пестрит. Город музы и таланта… Все дрались, кому не лень. По команде секунданта Мы встречали новый день. Где-то в чаще под Верденом Ленту я носил опять. Человеческую бойню Секунданту не унять! Только стихнет пыл атаки, Ленту в память прежних дней Я беру… Читаю знаки, Что начертаны на ней. В Йене солнце и раздолье, Манит песней Бубенройт, Страсбург — звоном колокольным… А на Рейне вскрылся лёд. Наступило наше время, Гинденбург достал свой меч: Мчусь чрез Вилию и Мемель, Ленты блеск струится с плеч. Бьет шрапнель с шальною силой: Весь блиндаж сгорел дотла. Она шпагу мне разбила, Ленту мне разорвала… Хоть на ней семнадцать знаков, К одному прикован взгляд. Тот последний знак оставил Дикий варвар — дуэлянт. Я бы тоже знак оставил Так, как это сделал враг. Это в рамках наших правил: В бой, друзья! Да будет так! Мы продолжим поединок, Не окончена игра! И в воинственном порыве Раздается клич «ура»!

Жатва перед врагом

У нас в полях волнуются колосья,

Качаются, трепещут без конца.

И жатвы ждут… но нет нигде жнеца.

Хозяин урожай давно забросил.

Зерно в полях разбрасывает ветер.

Как радостен и светел мир вокруг,

И почему не хочешь ты, мой друг,

Забрать себе на хлеб колосья эти?

И ясным днём, и рано поутру

Качаются колосья на ветру.

Но я об этом поле правду знаю,

Здесь правит смерть — хозяйка урожая.

Она себе взяла земли взаймы,

И потому здесь умираем мы.

Отведать хлеба смерти хочешь? — «Очень!»

Тогда отправься в поле среди ночи

И тихо, под покровом темноты

Возьми свой хлеб… и заметай следы.

Всю ночь звенят неутомимо косы,

И в звоне их я слышу звон мечей.

Все смерти хлеб хотят забрать без спроса,

Ведь каждый убеждён, что он ничей.

И русские, и немцы хлеба ищут…

Но их ещё быстрей разыщет смерть,

Вдруг пули неожиданно просвищут,

Дозорные выходят посмотреть,

Как смерть их, неприметная на вид,

Во тьме колючей проволокой звенит.

Протяжный свист и шёпот: «Осторожней!»

Мерцают озорные огоньки…

Противник на посту не дремлет тоже,

Оружие сжимают кулаки.

О смерть моя! Неужто в самом деле

Дошёл черёд сегодня до меня?

Винтовку я ношу поверх шинели

И слышу скрип ружейного ремня.

Ни слов друзей, ни песен больше нет —

Остался лишь холодный лунный свет.

А пулемёт грохочет смерти в такт:

Смерть отбивает косу: так-так-так.

Коварным смехом разразилось небо:

«Напрасно ты решил отведать хлеба!

Непрошеным жнецам придёт конец,

Ведь смерть сама — на поле главный жнец!»

Все, как один, склоняются к земле,

И в страшный миг вдруг думается мне:

Звенит коса, звенит без остановки:

Успеть бы нам схватиться за винтовки!

К чему, мой друг, сомненья и вопросы! —

И взмахом сотен рук взлетают косы.

Мы до рассвета в поле не уймёмся:

Стреляем, бьёмся, слушаем, крадёмся

Мы наравне с невидимым жнецом,

Что нам грозит безвременным концом.

Но смерть почти не тронула колосья,

Сам жнец добычей служит для неё.

Давно мы ожидали эту гостью,

Её коса надежней, чем ружьё.

Заря согреет скоро небеса:

Сегодня в поле алая роса…

А на заре я слышу стук колёс,

«Возничий жатву славную привёз!»

Качается повозка, льётся свет,

И смерть своим жнецам смеётся вслед.

Спокоен был возничего ответ:

«Мы едем прочь, туда, где смерти нет!»

Мой друг лежит на золотых снопах,

Что видит он в невинных детских снах?

Уж солнцем озарялся небосклон,

А друг всё глубже погружался в сон.

Он, позабыв и боль свою, и страх,

Купается в рассветных облаках.

Как яркая зарница, всё сильней

Окутал свет возницу и коней,

И юношу, лежащего в крови…

Я об одном прошу тебя: живи!

Просёлочной дороги мерный гул

Вгоняет в сон… И я почти уснул,

А мельницы стучали жерновами…

С трудом могу я описать словами

Картину, что тогда явилась мне:

Мальчишка хочет ухватить руками

Винтовку, что меж грузными снопами

Лежит на окровавленном ремне…

Созрели золотистые хлеба,

С утра идёт в деревне молотьба.

Бьёт механизм тяжёлый беспрестанно…

И друга жест мне показался странным,

Пока не озарило вдруг меня:

Во сне не видит друг дороги длинной,

И слышится ему не шум машинный,

А шум артиллерийского огня…

Он слышит шелест трав сквозь чуткий сон,

И этим звуком зачарован он.

И всё же он не видел ничего…

Он слушать только мог… Пока его

На рубеже реальности и снов,

Как странника между двумя мирами,

Средь золотистых, солнечных хлебов

Не поглотило сумрачное пламя.

Военное рождество

Шестой роте 138-го полка на память о нашем Рождестве на озере Загач (*прим. пер.: Загатье, Белоруссия, Витебская область) Мела метель по снегу и по льду, И вьюга, что нисколько не устала, Смеялась над тоской по Рождеству. И жесткой, как доска, от ветра стала Моя шинель… И брал меня озноб, А русская метель в лицо хлестала. До крови мне снега растерли лоб, В ту ночь я совершал обход форпостов, Топорщился винтовками окоп. Стояли неподвижно два подростка И пристально глядели на восток. Жестокие снега их били хлёстко. «Пароль!» — сказал сквозь зубы паренёк, На высохших губах стянулась кожа, И звонкий голосок его поблёк. И ты свой долг здесь исполняешь тоже… Тот выстрел, что над нами прозвучал, Над Рождеством смеялся, как над ложью. Но в этот миг, как будто невзначай, Нам слышатся слова прекрасной песни, Что мир подземный нежно источал. Как долго ждали мы чудесной вести! И кажется, простые звуки эти Заставили нас петь с землею вместе. Все слушали… я сам тому свидетель, В шинелях и готовые к борьбе, Но всё-таки совсем ещё, как дети… Пусть эта ночь живёт в моей судьбе… Когда Спаситель наш на свет родился, Родились песни сами по себе. Нам показалось, в песнях воплотился Дух тех друзей, что оставляли нас, Всех тех, кто с миром грешным распростился, Кто жертвою был избран в этот час, Кто пал в борьбе во имя высшей цели, Но сохранил с товарищами связь. Нам чудятся рождественские ели, Стоят незримо рядом наши братья, Над головою пули просвистели… А песня заключает мир в объятья.

Христос на дороге

Под шум дождя и маршевой колонны Взирает с потемневшего креста, В мерцание лампадки погружённый, Священный лик на мрачные места, На сонных и измученных солдат, На длинную, широкую дорогу… Никто на нём не остановит взгляд, Но нам не ускользнуть от взгляда бога. Куда ты, брат, шагаешь непреклонно Под шум дождя и маршевой колонны? Под стук сапог и тысячи копыт Над миром голос братьев говорит: «Мы, как один, торопимся на смерть… Мы нашим шагом обгоняем время… Мы, как один, боимся не успеть… Мы, как один, несём страданий бремя…» Под шум дождя ушла вперёд колонна, Дорога одинока и пуста… И чтобы ночь надеждою наполнить, Над миром расцветает плоть Христа. Над полотном израненной дороги, Что утопает в мраке и пыли, Любовью освящают руки бога Гнетущий сумрак вражеской земли.

Лионский горн

В атаку весь полк отправлялся задорно За радостным зовом лионского горна! Был путь наш ночной каменист и тернист — Пропал вместе с горном лионский горнист. Гора мёртвых тел вырастала проворно: Уже не услышать лионского горна! Последний приют неприветлив, тенист — Спит сном непробудным лионский горнист. Но годом спустя обнаружил дозорный Красу удалого лионского горна, Чей голос по-прежнему звонок и чист, Хоть в прах обратился лионский горнист. И роте отправил баварец-дозорный Прекрасное чудо лионского горна! И в жизни твоей начался новый лист, Ты с нами отныне, Лионский горнист. В лесах белорусских сражаясь упорно, Мы слышали голос лионского горна. Из Франции путь был далёк и петлист, Стал пылью дорожной лионский горнист. Я помню, как в бой провожал нас повторно Призыв удалого лионского горна. Как прежде, он звонок, силён, голосист… Пред смертью кричал так лионский горнист.

Дозорный

С тобой мы вместе в блиндажах Просиживали ночи, Где часового гулкий шаг Солдат терпенье точит. Пчелиный воск стекал со свеч, Товарищ бодр и весел, И оживляет нашу речь Огонь походных песен. Совсем он юноша ещё, Нижнесаксонской крови. Всегда оружие свое Держал он наготове. Смеялся он, и все сильней Кровь заиграла в венах. А я смотрел игру огней На мрачных серых стенах. Стоял июнь, как тихий сон. Мы заперты, как в клетке. И в эту ночь задумал он Отправиться в разведку. Угас веселый дружный смех, Утихли песни звуки. Как заговорщик, пистолет Берет он молча в руки. Песок стекает, как в часах… Он вышел одиноко. Сияет блеск в его глазах, Горят румянцем щёки. Туман укрыл враждебный мир, И лейтенанта тоже. Сжимает юноши мундир Ремней сырая кожа. Один он скрылся в серой мгле… Огнем горит округа. А наши свечки на столе Горят дыханьем друга. О боже, я узнать хочу, Он будет снова с нами?… Тут ветер трогает свечу И задувает пламя.

Изречение о молитве

Что означает, милый друг, молиться? Молиться значит — в бога погрузиться И из него восстать для жизни вечной. Что означает, милый друг, молиться? Молиться значит — богу подчиниться И добровольно от себя отречься. Что означает, милый друг, молиться? Молиться значит — жаждать и стремиться Себя увидеть заново рождённым. Что означает, милый друг, молиться? Молиться значит — верою добиться Победы, оставаясь побеждённым.

Молитва о силе

Нам всем знакомы слабости мгновения, Вся наша жизнь — болезнь и исцеление. Но даже в самый жалкий из часов Я бога не прошу в слезах о жизни, Но если не о жизни, то о чём Так страстно я молюсь перед Всевышним? Когда я в этой жизни стану лишним И буду на погибель обречён, Пусть слабостью не будет омрачён Мой смертный час! Познав твое искусство Во тьму часов безрадостных и тусклых Вдыхать любовь и жизненную силу, Я верю, что в преддверии могилы Не стану недостойно я вкушать От хлеба смерти! Сердцем возмужать, Оставить слабость в час последней битвы — Вот жизни цель и цель моей молитвы!

Отпускник

Меня из жизни вырвал шум войны, Остался я без дома и без крова. Но вновь, храня обычай старины, Гуляю я по улицам знакомым. Я захожу в трактиры, кабаки, Где каждый день себя я убеждаю, Что мне нигде покоя не найти, И без конца по городу блуждаю. Моя давно исчезнувшая юность! И ты навек покинула бойца? Мне жажда жизни стала так же чужда, Как жажда неизбежного конца. Лишь иногда, на улицах пустынных, Как легкое прикосновенье рук, Знакомый юный голос в час вечерний Как раньше, позовёт: «Товарищ, друг!…» Как жаль, я не могу тебе ответить! А друг поёт, зовёт издалека… Быть может, голоса развеет ветер, Да только не развеется тоска.