Всю первую половину субботы Кейман обдумывал, что и как следует сказать, собирался с силами и мыслями, а теперь — ЭТО!

— Дарри! — громко крикнул он каким-то неожиданно высоким голосом. — («Господи боже, что это я визжу, как баба?!»)

Паршивец перестал работать рукой, но не убрал её и остался лежать на спине, не открывая глаз. Не прикрылся и даже ноги не сдвинул.

К Кейману подступила какая-то нефизическая тошнота. При обычной тошноте кажется, что тебя сейчас вывернет, что вынырнет проветриться всё твоё нутро, а сейчас ему казалось, что вывернет его мозги, всё, что он думал, помнил, знал — всё содержимое головы, прямо сюда, на ламинатные ромбики.

— Я… — начал Кейман, но сын, резко усевшись и накинув на чресла простыню, серьёзно и даже как-то проникновенно сказал:

— Папа, нам надо поговорить.

— Я тоже… тоже так думаю…

— Сядь, пожалуйста, сюда, — похлопал он ладонью по кровати.

— Спасибо, я постою, — ответил Кейман как в автобусе и вытер пот со лба кончиками пальцев.

Вернее, только растёр — лоб был сильно потным, и не только лоб. Кейман весь вспотел. Нервы.

Он не был сильным человеком и знал это о себе, и в принципе себя не корил. Он цитировал Соулера: «Настоящая сила — быть тем, кто ты есть, даже если ты слаб».

А вот Агнес не была поклонницей этого гениального писателя и частенько пеняла супругу на его бесхребетность. Так у неё назывались и элементарная вежливость (здоровается с соседями по участку, а те не всегда отвечают), и глубокий такт (не послал похмельного бомжа, пославшего его), и простая человечность (не пнул собаку, пытавшуюся его тяпнуть — но не тяпнула же!). Даже загородный дом с бассейном и садом только подтверждали его безволие — всё это не было его достижением, а только досталось ему от старшего брата, внезапно почившего, зато с каким хребтом!

Вот и сейчас, стоит ему появиться из комнаты Даррета, как возникнет Агнес, а в глазах у неё возникнет вопрос: ну, как? И не в смысле «ну, как ты, дорогой?», а в смысле: «ну, как? поговорил?». И хорошо бы ему не мямлить. Самолюбие просто умоляло не подставлять его под очередной удар, да ещё и по такому ужасному поводу. Поэтому надо было собраться. Прийти в себя. И поговорить.

— Дарри. То, чем ты занимаешься, в принципе физиологично. Но важно, очень важно понимать…

— Папа, ты когда-нибудь любил?

Сын смотрел на него такими ясными глазами, таким простым искренним взором, что Кейман совсем растерялся и запутался. Любил, не любил… При чём тут это?

— Я, собственно, и сейчас… сейчас люблю. Свою жену, твою маму… — забормотал он, вдруг с отчаянной тоской ощутив, что врёт, и если чувствует что-то к этой хорошей, но давно уже бесформенной и ленивой везде, кроме кухни, женщине, то что-то ровное, родственное, умеренно-тёплое. И называться это должно как-то по-другому. По-другому, чем называется горячее.

— И я люблю — сейчас! — восторженно поделился сын.

«Ну точно. Он о горячем…».

— Она такая, такая… — Видимо, от избытка чувств Дарри закрыл лицо руками.

— Какая? Она, собственно, кто? — насторожился отец. Ему показалось, что он начал кое-что понимать. Даррет влюбился, гормоны бушуют, и поэтому он… Поэтому он не может сдержаться. Вполне логично! И не так уж всё это страшно, если немного подумать.

Теперь главное, чтобы девочка не была каким-нибудь отребьем — вкусы юности бывают довольно эксцентричными.

Дарри как-то странно долго не отрывал руки от лица. Кейман вдруг заметил, что он что-то бормочет прямо в ладони.

Ещё не легче! Так он под кайфом?!

— Дарри! Сынок! — подбежал Кейман к сыну и, схватив его за плечи, принялся трясти: — Ты что-нибудь принимал?

— Нет. — Сын опустил руки и смотрел на него удивлённо. — Нет, не принимал. О чём ты вообще? И зачем ты меня трясёшь? Ты её пугаешь.

— Кого?

Дарри помолчал и, улыбнувшись, совсем в другом, немного смущённом, тоне спросил:

— Хочешь с ней познакомиться?

И посмотрел на отца прямым испытующим взглядом. Кейману показалось, очень уязвимым.

— Конечно хочу! — с искренней готовностью ответил Кейман.

— Хорошо… Её зовут Ладора! — Даррет протянул отцу правую руку раскрытой ладонью вверх.

Кейман отшатнулся. Господи боже… Да дрочил бы себе и дрочил, а он же… он же того, свихнулся! Как они ещё по студенчеству говорили — улетела кукушка, хоть сачком лови!

— Дарри, ты это… погоди… Ты… знаешь, давай мы маму позовём! — От этой мысли Кейману даже как-то полегчало. Нет, ну понятно: одно дело дрюконавтика, другое — сумасшествие. Это болезнь, это надо вместе решать, она мать…

Кейман рванулся на выход, но Дарри его остановил:

— Потом я её и с мамой познакомлю. Да я давно уже хотел… Куда ты уходишь? — В голосе сына не было ни тени насмешки.

— Никуда… — остановился Кейман в дверях. Он начал тереть глаза, стараясь не смотреть на сына. Почему-то было страшно. Может быть, оттого, что Даррет в любую секунду мог выкинуть ещё какую-нибудь штуку, которая будет потом настырной картинкой торчать в глазах, а может быть — страх встретиться с его совершенно ясным взглядом. Ясным и ведь действительно — влюблённым…

— Папа, я так и знал, что ты не поверишь. Но тут всё просто. Просто посмотри… — Дарри встал с кровати. Простынь свалилась на пол. — А, да… — быстро натянул он джинсы, подозрительно привычно минуя этап трусов («Похоже, он их вообще не носит…») и направился к отцу.

Кейман колебался: выскочить из комнаты и сбегать за Агнес или позвать её прямо отсюда?

— Агнес! — крикнул он сдавленно, когда сын подошёл вплотную.

— Смотри… — Даррет снова протянул ему руку. Двумя пальцами другой руки он защипнул кожу по центру ладони и потянул вверх. Кожа тянулась на удивление хорошо, но вдруг он разжал пальцы, раздался щелчок и, словно какая-нибудь экзотическая мозоль, выскочило личико! Во всю ладонь.

У личика не было носа, но был большой малиновый рот, который приветливо, очень мило улыбался, и невыразимой яркости и глубины синие удлинённые глазки с длинными золотистыми ресницами.

— Здравствуйте! — мягким и одновременно звенящим голоском сказало личико, улыбнувшись ещё шире. Из-за округлых жемчужных зубок появился розовый язычок и волнисто проскользил по малиновым губам…

Кейман осел на пол прямо в дверях.

Несколько секунд он сидел без движения и молча, но потом, быстрым взглядом глянув на сына и долгим — на личико, довольно дружелюбно ответил:

— Здравствуйте!

Почти плюс тридцать градусов. Солнце горит, небо плавится. Но у бассейна, под зонтиком, на шезлонге — о да.

— О да… — сладострастно стонет Кейман. Дарри ждёт, когда его сладкие судороги стихнут, и убирает руку.

— Идите сюда! — машет Агнес из воды.

— Я и Даррет? — ослабевшим от блаженства голосом спрашивает Кейман, приподняв голову и тут же уронив.

— Нет, — смеётся Агнес. — Даррет и Ладора. Она такая, такая…