Два века о любви

Серебряный век

Борис Пастернак

Не трогать

«Не трогать, свежевыкрашен», —

Душа не береглась,

И память – в пятнах икр и щек,

И рук, и губ, и глаз.

Я больше всех удач и бед

За то тебя любил,

Что пожелтелый белый свет

С тобой – белей белил.

И мгла моя, мой друг, божусь,

Он станет как-нибудь

Белей, чем бред, чем абажур,

Чем белый бинт на лбу!

«Любимая, – жуть! Когда любит поэт…»

Любимая, – жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.

Он застлан. Он кажется мамонтом.

Он вышел из моды. Он знает – нельзя:

Прошли времена и – безграмотно.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг.

Как спаивают, просыпаются.

Как общелягушечью эту икру

Зовут, обрядив ее, – паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,

Умеют обнять табакеркою.

И мстят ему, может быть, только за то,

Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт

И трутнями трутся и ползают,

Он вашу сестру, как вакханку с амфор,

Подымет с земли и использует.

И таянье Андов вольет в поцелуй,

И утро в степи, под владычеством

Пылящихся звезд, когда ночь по селу

Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,

Всей тьмой ботанической ризницы

Пахнёт по тифозной тоске тюфяка,

И хаосом зарослей брызнется.

Имелось

Засим, имелся сеновал

И пахнул винной пробкой

С тех дней, что август миновал

И не пололи тропки.

В траве, на кислице, меж бус

Брильянты, хмурясь, висли,

По захладелости на вкус

Напоминая рислинг.

Сентябрь составлял статью

В извозчичьем, хозяйстве,

Летал, носил и по чутью

Предупреждал ненастье.

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gai, vin triste [1] , – но верь мне,

Что кислица – травой трава,

А рислинг – пыльный термин.

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожание. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

Казалось, не люблю, – молюсь

И не целую, – мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прорываясь в ах! —

Коралловая мякоть.

Послесловье

Нет, не я вам печаль причинил.

Я не стоил забвения родины.

Это солнце горело на каплях чернил,

Как в кистях запыленной смородины.

И в крови моих мыслей и писем

Завелась кошениль.

Этот пурпур червца от меня независим.

Нет, не я вам печаль причинил.

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,

Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.

Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши

За плетень, вы полям подставляли лицо

И пылали, плывя по олифе калиток,

Полумраком, золою и маком залитых.

Это – круглое лето, горев в ярлыках

По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,

Сургучом опечатало грудь бурлака

И сожгло ваши платья и шляпы.

Это ваши ресницы слипались от яркости,

Это диск одичалый, рога истесав

Об ограды, бодаясь, крушил палисад.

Это – запад, карбункулом вам в волоса

Залетев и гудя, угасал в полчаса,

Осыпая багрянец с малины и бархатцев.

Нет, не я, это – вы, это ваша краса.

Из суеверья

Коробка с красным померанцем —

Моя каморка.

О, не об номера ж мараться

По гроб, до морга!

Я поселился здесь вторично

Из суеверья.

Обоев цвет, как дуб, коричнев

И – пенье двери.

Из рук не выпускал защелки.

Ты вырывалась.

И чуб каса лся чудной челки

И губы – фиалок.

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

Грех думать – ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки, жизнь мою достала

И пыль обдула.

Воробьевы горы

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!

Ведь не век, не сряду лето бьет ключом.

Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник

Подымаем с пыли, топчем и влечем.

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!

Рук к звездам не вскинет ни один бурун.

Говорят – не веришь. На лугах лица нет,

У прудов нет сердца, Бога нет в бору.

Расколышь же душу! Всю сегодня выпень.

Это полдень мира. Где глаза твои?

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.

Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.

Дальше – воскресенье. Ветки отрывая,

Разбежится просек, по траве скользя.

Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,

Просит роща верить: мир всегда таков.

Так задуман чащей, так внушен поляне,

Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

Дождь

Надпись на «Книге степи»

Она со мной. Наигрывай,

Лей, смейся, сумрак рви!

Топи, теки эпиграфом

К такой, как ты, любви!

Снуй шелкопрядом тутовым

И бейся об окно.

Окутывай, опутывай,

Еще не всклянь темно!

– Ночь в полдень, ливень – гребень ей!

На щебне, взмок – возьми!

И – целыми деревьями

В глаза, в виски, в жасмин!

Осанна тьме египетской!

Хохочут, сшиблись, – ниц!

И вдруг пахнуло выпиской

Из тысячи больниц.

Теперь бежим сощипывать,

Как стон со ста гитар,

Омытый мглою липовой

Садовый Сен-Готард.

«Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…»

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.

– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.

А пока не разбудят, любимую трогать

Так, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,

Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.

Звезды долго горлом текут в пищевод,

Соловьи же заводят глаза с содроганьем,

Осушая по капле ночной небосвод.

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен.

Не поднять теням крещенских покрывал.

На земле зима, и дым огней бессилен

Распрямить дома, полегшие вповал.

Булки фонарей и пышки крыш, и черным

По белу в снегу – косяк особняка:

Это – барский дом, и я в нем гувернером.

Я один, я спать услал ученика.

Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.

Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

И уверь меня, что я с тобой – одно.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар – исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин

Вмерзшие бутылки голых, черных льдин.

Булки фонарей, и на трубе, как филин,

Потонувший в перьях нелюдимый дым.

«Ты здесь, мы в воздухе одном…»

Ты здесь, мы в воздухе одном.

Твое присутствие, как город,

Как тихий Киев за окном,

Который в зной лучей обернут,

Который спит, не опочив,

И сном борим, но не поборот,

Срывает с шеи кирпичи,

Как потный чесучевый ворот,

B котором, пропотев листвой

От взятых только что препятствий,

На побежденной мостовой

Устало тополя толпятся.

Ты вся, как мысль, что этот Днепр

В зеленой коже рвов и стежек,

Как жалобная книга недр

Для наших записей расхожих.

Твое присутствие, как зов

За полдень поскорей усесться

И, перечтя его с азов,

Вписать в него твое соседство.

«Любить иных – тяжелый крест…»

Любить иных – тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Всё это – не большая хитрость.

Свидание

Засыпет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош,

Ты борешься с волненьем

И мокрый снег жуешь.

Д еревья и ограды

Уходят вдаль, во мглу.

Одна средь снегопада

Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки

По рукаву в обшлаг,

И каплями росинки

Сверкают в волосах.

И прядью белокурой

Озарены: лицо,

Косынка, и фигура,

И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,

И весь твой облик слажен

Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,

Тебя вели нарезом

По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,

И оттого нет дела,

Что свет жестокосерд.

И оттого двоится

Вся эта ночь в снегу,

И провести границы

Меж нас я не могу.

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

«Красавица моя, вся стать…»

Красавица моя, вся стать,

Вся суть твоя мне по сердцу,

Вся рвется музыкою стать,

И вся на рифмы просится.

А в рифмах умирает рок,

И правдой входит в наш мирок

Миров разноголосица.

И рифма не вторенье строк,

А гардеробный номерок,

Талон на место у колонн

В загробный гул корней и лон.

И в рифмах дышит та любовь,

Что тут с трудом выносится,

Перед которой хмурят бровь

И морщат переносицу.

И рифма не вторенье строк,

Но вход и пропуск за порог,

Чтоб сдать, как плащ за бляшкою

Болезни тягос ть тяжкую,

Боязнь огласки и греха

За громкой бляшкою стиха.

Красавица моя, вся суть,

Вся стать твоя, красавица,

Спирает грудь и тянет в путь,

И тянет петь и – нравится.

Тебе молился Поликлет.

Твои законы изданы.

Твои законы в далях лет,

Ты мне знакома издавна.

«Любимая, – молвы слащавой…»

Любимая, – молвы слащавой,

Как угля, вездесуща гарь.

А ты – подспудной тайной славы

Засасывающий словарь.

А слава – почвенная тяга.

О, если б я прямей возник!

Но пусть и так, – не как бродяга,

Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,

Вся ширь проселков, меж и лех

Рифмует с Лермонтовым лето

И с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,

Как мы замкнемся и уйдем,

Тесней, чем сердце и предсердье,

Зарифмовали нас вдвоем.

Чтоб мы согласья сочетаньем

Застлали слух кому-нибудь

Всем тем, что сами пьем и тянем

И будем ртами трав тянуть.

Под открытым небом

Вытянись вся в длину,

Во весь рост

На полевом стану

В обществе звезд.

Незыблем их порядок.

Извечен ход времен.

Да будет так же сладок

И нерушим твой сон.

Мирами правит жалость,

Любовью внушена

Вселенной небывалость

И жизни новизна.

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний

Начала и пути.

«Давай ронять слова…»

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,

Как сад – янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты, к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил,

Рядном сквозных, красивых

Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

Кленового листа

И с дней Экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?

– Всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя, – подробна.

«Дик прием был, дик приход…»

Дик прием был, дик приход,

Еле ноги доволок.

Как воды набрала в рот,

Взор уперла в потолок.

Ты молчала. Ни за кем

Не рвался с такой тугой.

Если губы на замке,

Вешай с улицы другой.

Нет, не на дверь, не в пробой,

Если на сердце запрет,

Но на весь одной тобой

Немутимо белый свет.

Чтобы знал, как балки брус

По-над лбом проволоку,

Что в глаза твои упрусь,

В непрорубную тоску.

Чтоб бежал с землей знакомств,

Видев издали, с пути

Гарь на солнце под замком,

Гниль на веснах взаперти.

Не вводи души в обман,

Оглуши, завесь, забей.

Пропитала, как туман,

Груду белых отрубей.

Если душным полднем желт

Мышью пахнущий овин,

Обличи, скажи, что лжет

Лжесвидетельство любви.

Объяснение

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

Вечер смерти наспех пригвоздил.

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

Так же распинают чердаки.

Вот одна походкою усталой

Медленно выходит на порог

И, поднявшись из полуподвала,

Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять всё безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

Оставляет нас наедине.

_______

Не плачь, не морщь опухших губ,

Не собирай их в складки.

Разбередишь присохший струп

Весенней лихорадки.

Сними ладонь с моей груди,

Мы провода под током.

Друг к другу вновь, того гляди,

Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,

Забудешь неустройства.

Быть женщиной – великий шаг,

Сводить с ума – геройство.

А я пред чудом женских рук,

Спины, и плеч, и шеи

И так с привязанностью слуг

Весь век благоговею.

Но, как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

Без названия

Недотрога, тихоня в быту,

Ты сейчас вся огонь, вся горенье,

Дай запру я твою красоту

В темном тереме стихотворенья.

Посмотри, как преображена

Огневой кожурой абажура

Конура, край стены, край окна,

Наши тени и наши фигуры.

Ты с ногами сидишь на тахте,

Под себя их поджав по-турецки.

Всё равно, на свету, в темноте,

Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Замечтавшись, ты нижешь на шнур

Горсть на платье скатившихся бусин.

Слишком грустен твой вид, чересчур

Разговор твой прямой безыскусен.

Пошло слово любовь, ты права.

Я придумаю кличку иную.

Для тебя я весь мир, все слова,

Если хочешь, переименую.

Разве хмурый твой вид передаст

Чувств твоих рудоносную залежь,

Сердца тайно светящийся пласт?

Ну так что же глаза ты печалишь?

Нежность

Ослепляя блеском,

Вечерело в семь.

С улиц к занавескам

Подступала темь.

Люди – манекены,

Только страсть с тоской

Водит по Вселенной

Шарящей рукой.

Сердце под ладонью

Дрожью выдает

Бегство и погоню,

Трепет и полет.

Чувству на свободе

Вольно налегке,

Точно рвет поводья

Лошадь в мундштуке.

«Любить – идти, – не смолкнул гром…»

Любить – идти, – не смолкнул гром,

Топтать тоску, не знать ботинок,

Пугать ежей, платить добром

За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,

Лазурь с отскоку полосуя:

«Так это эхо?» – и к концу

С дороги сбиться в поцелуях.

Как с маршем, бресть с репьем на всём.

К закату знать, что солнце старше

Тех звезд и тех телег с овсом,

Той Маргариты и корчмарши.

Терять язык, абонемент

На бурю слез в глазах валькирий,

И, в жар всем небом онемев,

Топить мачтовый лес в эфире.

Разлегшись, сгресть, в шипах, клочьми

Событья лет, как шишки ели:

Шоссе; сошествие Корчмы;

Светало; зябли; рыбу ели.

И, раз свалясь, запеть: «Седой,

Я шел и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеен,

Наверное и он – старик

И тоже следом околеет».

Так пел я, пел и умирал.

И умирал и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И – сколько помнится – прощался

Стихотворения

Юрия Живаго

4. Белая ночь

Мне далекое время мерещится,

Дом на стороне Петербургской.

Дочь степной небогатой помещицы,

Ты – на курсах, ты родом из Курска.

Ты – мила, у тебя есть поклонники.

Этой белою ночью мы оба,

Примостясь на твоем подоконнике,

Смотрим вниз с твоего небоскреба.

Фонари, точно бабочки газовые,

Утро тронуло первою дрожью.

То, что тихо тебе я рассказываю,

Так на спящие дали похоже.

Мы охвачены тою же самою

Оробелою верностью тайне,

Как раскинувшийся панорамою

Петербург за Невою бескрайней.

Там вдали, по дремучим урочищам,

Этой ночью весеннею белой,

Соловьи славословьем грохочущим

Оглашают лесные пределы.

Ошалелое щелканье катится,

Голос маленькой птички ледащей

Пробуждает восторг и сумятицу

В глубине очарованной чащи.

В те места босоногою странницей

Пробирается ночь вдоль забора,

И за ней с подоконника тянется

След подслушанного разговора.

В отголосках беседы услышанной

По садам, огороженным тесом,

Ветви яблоневые и вишенные

Одеваются цветом белесым.

И деревья, как призраки, белые

Высыпают толпой на дорогу,

Точно знаки прощальные делая

Белой ночи, видавшей так много.

12. Осень

Я дал разъехаться домашним,

Все близкие давно в разброде,

И одиночеством всегдашним

Полно всё в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке.

В лесу безлюдно и пустынно.

Как в песне, стежки и дорожки

Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью

Глядят бревенчатые стены.

Мы брать преград не обещали,

Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,

Я с книгою, ты с вышиваньем,

И на рассвете не заметим,

Как целоваться перестанем.

Еще пышней и бесшабашней

Шумите, осыпайтесь, листья,

И чашу горечи вчерашней

Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!

Рассеемся в сентябрьском шуме!

Заройся вся в осенний шелест!

Замри или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

В халате с шелковою кистью.

Ты – благо гибельного шага,

Когда житье тошней недуга,

А корень красоты – отвага,

И это тянет нас друг к другу.

15. Зимняя ночь

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И всё терялось в снежной мгле,

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Уроки английского

Когда случилось петь Дездемоне, —

А жить так мало оставалось, —

Не по любви, своей звезде она, —

По иве, иве разрыдалась.

Когда случилось петь Дездемоне

И голос завела, крепясь,

Про черный день чернейший демон ей

Псалом плакучих русл припас.

Когда случилось петь Офелии, —

А жить так мало оставалось, —

Всю сушь души взмело и свеяло,

Как в бурю стебли с сеновала.

Когда случилось петь Офелии, —

А горечь слез осточертела, —

С какими канула трофеями?

С охапкой верб и чистотела.

Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу,

Входили с сердца замираньем

В бассейн вселенной, стан свой любящий

Обдать и оглушить мирами.

Осип Мандельштам

«Из полутемной залы, вдруг…»

Из полутемной залы, вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали —

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг…

«Только детские книги читать…»

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять.

Всё большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю,

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

«Нежнее нежного…»

Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И всё твое —

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

«Дано мне тело – что мне делать с ним…»

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть —

Узора милого не зачеркнуть.

«О свободе небывалой…»

О свободе небывалой

Сладко думать у свечи.

– Ты побудь со мной сначала, —

Верность плакала в ночи, —

– Только я мою корону

Возлагаю на тебя,

Чтоб свободе, как закону,

Подчинился ты, любя…

– Я свободе, как закону,

Обручен, и потому

Эту легкую корону

Никогда я не сниму.

Нам ли, брошенным в пространстве,

Обреченным умереть,

О прекрасном постоянстве

И о верности жалеть!

«Сусальным золотом горят…»

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки;

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,

О, тихая моя свобода

И неживого небосвода

Всегда смеющийся хрусталь!

«Музыка твоих шагов…»

Музыка твоих шагов

В тишине лесных снегов.

И, как медленная тень,

Ты сошла в морозный день.

Глубока, как ночь, зима,

Снег висит, как бахрома.

Ворон на своем суку

Много видел на веку.

А встающая волна

Набегающего сна

Вдохновенно разобьет

Молодой и тонкий лед,

Тонкий лед моей души —

Созревающей в тиши.

«На бледно-голубой эмали…»

На бледно-голубой эмали,

Какая мыслима в апреле,

Березы ветви поднимали

И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,

Застыла тоненькая сетка,

Как на фарфоровой тарелке

Рисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милый

Выводит на стеклянной тверди,

В сознании минутной силы,

В забвении печальной смерти.

«Есть целомудренные чары…»

Есть целомудренные чары —

Высокий лад, глубокий мир,

Далеко от эфирных лир

Мной установленные лары.

У тщательно обмытых ниш

В часы внимательных закатов

Я слушаю моих пенатов

Всегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,

Какие робкие законы

Приказывает торс точеный

И холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:

Они как равные с тобой,

И, осторожною рукой,

Позволено их переставить.

«Невыразимая печаль…»

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой – сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

«На перламутровый челнок…»

На перламутровый челнок

Натягивая шелка нити,

О пальцы гибкие, начните

Очаровательный урок!

Приливы и отливы рук…

Однообразные движенья…

Ты заклинаешь, без сомненья,

Какой-то солнечный испуг,

Когда широкая ладонь,

Как раковина, пламенея,

То гаснет, к теням тяготея,

То в розовый уйдет огонь!..

«Ни о чем не нужно говорить…»

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,

Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодым

По седым пучинам мировым.

«Здесь отвратительные жабы…»

Здесь отвратительные жабы

В густую прыгают траву.

Когда б не смерть, так никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

Вам до меня какое дело,

Земная жизнь и красота,

А та напомнить мне сумела,

Кто я и кто моя мечта.

«В просторах сумеречной залы…»

В просторах сумеречной залы

Почтительная тишина.

Как в ожидании вина,

Пустые зыблются кристаллы;

Окровавленными в лучах

Вытягиваются безнадежно

Уста, отрывшиеся нежно

На целомудренных стеблях;

Смотрите: мы упоены

Вином, которого не влили.

Что может быть слабее лилий

И сладостнее тишины?

«Твоя веселая нежность…»

Твоя веселая нежность

Смутила меня.

К чему печальные речи,

Когда глаза

Горят, как свечи,

Среди белого дня?

Среди белого дня —

И та далече —

Одна слеза,

Воспоминание встречи;

И, плечи клоня,

Приподнимает их нежность.

«Пустует место. Вечер длится…»

Пустует место. Вечер длится,

Твоим отсутствием томим.

Назначенный устами твоими

Напиток на столе дымится.

Так ворожащими шагами

Пустынницы не подойдешь;

И на стекле не проведешь

Узора спящими губами;

Напрасно резвые извивы —

Покуда он еще дымит —

В пустынном воздухе чертит

Напиток долготерпеливый.

«Что музыка нежных…»

Что музыка нежных

Моих славословий

И волны любови

В напевах мятежных,

Когда мне оттуда

Протянуты руки,

Откуда и звуки

И волны откуда —

И сумерки тканей

Пронизаны телом

В сиянии белом

Твоих трепетаний?

Марина Цветаева

Из сказки – в сказку

Всё твое: тоска по чуду,

Вся тоска апрельских дней,

Всё, что так тянулось к небу, —

Но разумности не требуй.

Я до смерти буду

Девочкой, хотя твоей.

Милый, в этот вечер зимний

Будь, как маленький, со мной.

Удивляться не мешай мне,

Будь, как мальчик, в страшной тайне

И остаться помоги мне

Девочкой, хотя женой.

Дикая воля

Я люблю такие игры,

Где надменны все и злы.

Чтоб врагами были тигры

И орлы!

Чтобы пел надменный голос:

«Гибель здесь, а там тюрьма!»

Чтобы ночь со мной боролась,

Ночь сама!

Я несусь, – за мною пасти,

Я смеюсь – в руках аркан…

Чтобы рвал меня на части

Ураган!

Чтобы все враги – герои!

Чтоб войной кончался пир!

Чтобы в мире было двое:

Я и мир!

Новолунье

Новый месяц встал над лугом,

Над росистою межой.

Милый, дальний и чужой,

Приходи, ты будешь другом.

Днем – скрываю, днем – молчу.

Месяц в небе, – нету мочи!

В эти месячные ночи

Рвусь к любимому плечу.

Не спрошу себя: «Кто ж он?»

Всё расскажут – твои губы!

Только днем объятья грубы,

Только днем порыв смешон.

Днем, томима гордым бесом,

Лгу с улыбкой на устах.

Ночью ж… Милый, дальний… Ах!

Лунный серп уже над лесом!

Только девочка

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду – волк

И помнить: я – овца.

Мечтать о замке золотом,

Качать, кружить, трясти

Сначала куклу, а потом

Не куклу, а почти.

В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка, – молчу.

Ах, если бы и мне

Взглянув на звезды знать, что там

И мне звезда зажглась

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

Прохожий

Идешь, на меня похожий,

Глаза устремляя вниз.

Я их опускала – тоже!

Прохожий, остановись!

Прочти – слепоты куриной

И маков набрав букет,

Что звали меня Мариной,

И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь – могила,

Что я появлюсь, грозя…

Я слишком сама любила

Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились…

Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, —

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь,

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!

Ты весь в золотой пыли…

– И пусть тебя не смущает

Мой голос из-под земли.

«Моим стихам, написанным так рано…»

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

– Нечитанным стихам! —

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

«Солнцем жилки налиты – не кровью…»

Солнцем жилки налиты – не кровью —

На руке, коричневой уже.

Я одна с моей большой любовью

К собственной моей душе.

Жду кузнечика, считаю до ста,

Стебелек срываю и жую…

– Странно чувствовать так сильно и так просто

Мимолетность жизни – и свою.

«Идите же! – Мой голос нем…»

Идите же! – Мой голос нем

И тщетны все слова.

Я знаю, что ни перед кем

Не буду я права.

Я знаю: в этой битве пасть

Не мне, прелестный трус!

Но, милый юноша, за власть

Я в мире не борюсь.

И не оспаривает Вас

Высокородный стих.

Вы можете – из-за других —

Моих не видеть глаз,

Не слепнуть на моем огне,

Моих не чуять сил…

Какого демона во мне

Ты в вечность упустил!

Но помните, что будет суд,

Разящий, как стрела,

Когда над головой блеснут

Два пламенных крыла.

«Вы, идущие мимо меня…»

Вы, идущие мимо меня

К не моим и сомнительным чарам, —

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героический пыл

На случайную тень и на шорох…

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный порох.

О, летящие в ночь поезда,

Уносящие сон на вокзале…

Впрочем, знаю я, что и тогда

Не узнали бы вы – если б знали —

Почему мои речи резки

В вечном дыме моей папиросы, —

Сколько темной и грозной тоски

В голове моей светловолосой.

«Цветок к груди приколот…»

Цветок к груди приколот,

Кто приколол – не помню.

Ненасытим мой голод

На грусть, на страсть, на смерть.

Виолончелью, скрипом

Дверей и звоном рюмок,

И лязгом шпор, и криком

Вечерних поездов,

Выстрелом на охоте

И бубенцами троек —

Зовете вы, зовете

Нелюбленные мной!

Но есть еще услада:

Я жду того, кто первый

Поймет меня, как надо —

И выстрелит в упор.

«Мне нравится, что Вы больны не мной…»

Мне нравится, что Вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не Вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной —

Распущенной – и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что Вы при мне

Спокойно обнимаете другую,

Не прочите мне в адовом огне

Гореть за то, что я не Вас целую.

Что имя нежное мое, мой нежный, не

Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе…

Что никогда в церковной тишине

Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо Вам и сердцем и рукой

За то, что Вы меня – не зная сами! —

Так любите: за мой ночной покой,

За редкость встреч закатными часами,

За наши не-гулянья под луной,

За солнце, не у нас над головами, —

За то, что Вы больны – увы! – не мной,

За то, что я больна – увы! – не Вами!

«Цыганская страсть разлуки!..»

Цыганская страсть разлуки!

Чуть встретишь – уж рвешься прочь!

Я лоб уронила в руки

И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны, то есть —

Как сами себе верны.

«Легкомыслие! – Милый грех…»

Легкомыслие! – Милый грех,

Милый спутник и враг мой милый!

Ты в глаза мне вбрызнул смех,

И мазурку мне вбрызнул в жилы.

Научив не хранить кольца, —

С кем бы жизнь меня ни венчала!

Начинать наугад с конца,

И кончать еще до начала.

Быть как стебель и быть как сталь

В жизни, где мы так мало можем…

– Шоколадом лечить печаль,

И смеяться в лицо прохожим!

«Откуда такая нежность?..»

Откуда такая нежность?

Не первые – эти кудри

Разглаживаю, и губы

Знавала темней твоих.

Всходили и гасли звезды,

Откуда такая нежность? —

Всходили и гасли очи

У самых моих очей.

Еще не такие гимны

Я слушала ночью темной,

Венчаемая – о нежность! —

На самой груди певца.

Откуда такая нежность,

И что с нею делать, отрок

Лукавый, певец захожий,

С ресницами – нет длинней?

«Из Польши своей спесивой…»

Из Польши своей спесивой

Принес ты мне речи льстивые,

Да шапочку соболиную,

Да руку с перстами длинными,

Да нежности, да поклоны,

Да княжеский герб с короною.

– А я тебе принесла

Серебряных два крыла.

«Нет! Еще любовный голод…»

Нет! Еще любовный голод

Не раздвинул этих уст.

Нежен – оттого что молод,

Нежен – оттого что пуст.

Но увы! На этот детский

Рот – Шираза лепестки! —

Всё людское людоедство

Точит зверские клыки.

«Мировое началось во мгле кочевье…»

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле – деревья,

Это бродят золотым вином – гроздья,

Это странствуют из дома в дом – звезды,

Это реки начинают путь – вспять!

И мне хочется к тебе на грудь – спать.

«Умирая, не скажу: была…»

Умирая, не скажу: была.

И не жаль, и не ищу виновных.

Есть на свете поважней дела

Страстных бурь и подвигов любовных.

Ты – крылом стучавший в эту грудь,

Молодой виновник вдохновенья —

Я тебе повелеваю: – будь!

Я – не выйду из повиновенья.

«Каждый стих – дитя любви…»

Каждый стих – дитя любви,

Нищий незаконнорожденный.

Первенец – у колеи

На поклон ветрам – положенный.

Сердцу – ад и алтарь,

Сердцу – рай и позор.

Кто – отец? Может – царь,

Может – царь, может – вор.

«Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна…»

Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна.

Я пью. Ты жаждешь. Сговориться – тщетно.

Нас десять лет, нас сто тысячелетий

Разъединяют. – Бог мостов не строит.

Будь! – это заповедь моя. Дай – мимо

Пройти, дыханьем не нарушив роста.

Я – есмь. Ты будешь. Через десять весен

Ты скажешь: – есмь! – а я скажу: – когда-то…

«Я счастлива жить образцово и просто…»

Я счастлива жить образцово и просто:

Как солнце, как маятник, как календарь.

Быть светской пустынницей стройного роста,

Премудрой – как всякая Божия тварь.

Знать: Дух – мой сподвижник и Дух – мой вожатый!

Входить без доклада, как луч и как взгляд.

Жить так, как пишу: образцово и сжато —

Как Бог повелел и друзья не велят.

«Вчера еще в глаза глядел…»

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче – всё косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, —

Все жаворонки нынче – вороны!

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я остолбенелая.

О, вопль женщин всех времен:

«Мой милый, что тебе я сделала?!»

И слезы ей – вода, и кровь —

Вода, – в крови, в слезах умылася!

Не мать, а мачеха – Любовь:

Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая…

И стон стоит вдоль всей земли:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

Вчера еще – в ногах лежал!

Равнял с Китайскою державою!

Враз обе рученьки разжал, —

Жизнь выпала – копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду

Стою – немилая, несмелая.

Я и в аду тебе скажу:

«Мой милый, что тебе я сделала?»

Спрошу я стул, спрошу кровать:

«За что, за что терплю и бедствую?»

«Отцеловал – колесовать:

Другую целовать», – ответствуют.

Жить приучил в самом огне,

Сам бросил – в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне!

Мой милый, что тебе – я сделала?

Всё ведаю – не прекословь!

Вновь зрячая – уж не любовница!

Где отступается Любовь,

Там подступает Смерть-садовница.

Само – что дерево трясти! —

В срок яблоко спадает спелое…

– За всё, за всё меня прости,

Мой милый, – что тебе я сделала!

«Ты запрокидываешь голову…»

Ты запрокидываешь голову

Затем, что ты гордец и враль.

Какого спутника веселого

Привел мне нынешний февраль!

Преследуемы оборванцами

И медленно пуская дым,

Торжественными чужестранцами

Проходим городом родным.

Чьи руки бережные нежили

Твои ресницы, красота,

И по каким терновалежиям

Лавровая твоя верста… —

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол уже мечту.

В тебе божественного мальчика, —

Десятилетнего я чту.

Помедлим у реки, полощущей

Цветные бусы фонарей.

Я доведу тебя до площади,

Видавшей отроков-царей…

Мальчишескую боль высвистывай,

И сердце зажимай в горсти…

Мой хладнокровный, мой неистовый

Вольноотпущенник – прости!

«Дней сползающие слизни…»

Дней сползающие слизни,

…Строк поденная швея…

Что до собственной мне жизни?

Не моя, раз не твоя.

И до бед мне мало дела

Собственных… – Еда? Спанье?

Что до смертного мне тела?

Не мое, раз не твое.

София Парнок

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»

Девочкой маленькой

ты мне предстала неловкою.

Сафо

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —

Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!

Ночью задумалась я над курчавой головкою,

Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,

Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком…

В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:

Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, —

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Но под ударом любви ты – что золото ковкое!

Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,

Где словно смерть провела снеговою пуховкою…

Благодарю и за то, сладостная, что в те дни

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Алкеевы строфы

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:

Два синих солнца под бахромой ресниц,

И кудри темноструйным вихрем,

Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!

Ты начал кубок, ныне врученный мне, —

К устам любимой приникая,

Мыслью себя веселю печальной:

Не ты, о юный, расколдовал ее.

Дивясь на пламень этих любовных уст,

О, первый, не твое ревниво, —

Имя мое помянет любовник.

Газэлы

Утешительница боли – твоя рука,

Белотелый цвет магнолий – твоя рука.

Зимним полднем постучалась ко мне любовь,

И держала мех соболий твоя рука.

Ах, как бабочка, на стебле руки моей

Погостила миг – не боле – твоя рука!

Но зажгла, что притушили враги и я,

И чего не побороли, твоя рука:

Всю неистовую нежность зажгла во мне,

О, царица своеволий, твоя рука!

Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:

Сердце это не твое ли!) – твоя рука.

«Скажу ли вам: я вас люблю?..»

Скажу ли вам: я вас люблю?

Нет, ваше сердце слишком зорко.

Ужель его я утолю

Любовною скороговоркой?

Не слово, – то, что перед ним:

Молчание минуты каждой,

Томи томленьем нас одним,

Единой нас измучай жаждой.

Увы, как сладостные «да»,

Как все «люблю вас» будут слабы,

Мой несравненный друг, когда

Скажу я, что сказать могла бы.

«За что мне сие, о Боже мой?..»

Машеньке

За что мне сие, о Боже мой?

Свет в моем сердце несветлом!

Ты – как стебелечек, ветром

Целуемый и тревожимый.

Блаженнее безнадежности

В сердце моем не запомню.

Мне, грешной во всем, за что мне

Отчаяние от нежности?

«Когда забормочешь во сне…»

Когда забормочешь во сне

И станет твой голос запальчив,

Я возьму тебя тихо за пальчик

И шепну: «Расскажи обо мне, —

Как меня ты, любовь моя, любишь?

Как меня ты, мой голубь, голубишь?»

И двери, закрытой дотоль,

Распахнутся страшные створки,

Сумасшедшей скороговоркой

Затаенная вырвется боль, —

И душа твоя, плача, увидит,

Как безумно она ненавидит.

«Кто разлюбляет плоть, хладеет к воплощенью…»

Е. К. Герцык

Кто разлюбляет плоть, хладеет к воплощенью:

Почти не тянется за глиною рука.

Уже не вылепишь ни льва, ни голубка,

Не станет мрамором, что наплывает тенью.

На полуслове – песнь, на полувзмахе – кисть

Вдруг остановишь ты, затем что их – не надо…

Прощай, прощай и ты, прекрасная корысть,

Ты, духа предпоследняя услада!

«Разве мыслимо рысь приручить…»

Разве мыслимо рысь приручить,

Что, как кошка, ластишься ты?

Как сумела улыбка смягчить

Роковые твои черты!

Так актрисе б играть баловниц:

Не глядит и глядит на вас

Из-под загнутых душных ресниц

Золотистый цыганский глаз.

Это злое затишье – к грозе:

Так же тихо было, когда

«Ты сам черт», – произнес дон Хозе,

И Кармен отвечала: «Да».

«Никнет цветик на тонком стебле…»

Л. В. Эрарской

Никнет цветик на тонком стебле…

О, любимая, всё, что любила я

И покину на этой земле,

Долюби за меня, моя милая, —

Эти ласковые лепестки,

Этот пламень, расплесканный по небу,

Эти слезы (которых не понял бы

Не поэт!) – упоенье тоски,

И в степи одинокий курган,

И стиха величавое пение,

Но разнузданный бубен цыган

Возлюби в этой жизни не менее…

Розовеют в заре купола,

Над Москвой разлетаются голуби.

О, любимая, больше всего люби

Повечерние колокола!

«Не хочу тебя сегодня…»

Не хочу тебя сегодня.

Пусть язык твой будет нем.

Память, суетная сводня,

Не своди меня ни с кем.

Не мани по темным тропкам,

По оставленным местам

К этим дерзким, этим робким

Зацелованным устам.

С вдохновеньем святотатцев

Сердце взрыла я до дна.

Из моих любовных святцев

Вырываю имена.

«Ты помнишь коридорчик узенький…»

Ты помнишь коридорчик узенький

В кустах смородинных?..

С тех пор мечте ты стала музыкой,

Чудесной родиной.

Ты жизнию и смертью стала мне —

Такая хрупкая —

И ты истаяла, усталая,

Моя голубка!..

Прости, что я, как гость непрошеный,

Тебя не радую,

Что я сама под страстной ношею

Под этой падаю.

О, эта грусть неутолимая!

Ей нету имени…

Прости, что я люблю, любимая,

Прости, прости меня!

Сергей Есенин

«Выткался на озере алый свет зари…»

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари,

Есть тоска веселая в алостях зари.

«Хороша была Танюша, краше не было в селе…»

Хороша была Танюша, краше не было в селе,

Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.

У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.

Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.

Вышел парень, поклонился кучерявой головой:

«Ты прощай ли, моя радость, я женюся на другой»

Побледнела, словно саван, схолодела, как роса.

Душегубкою-змеею развилась ее коса.

«Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,

Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу».

Не заутренние звоны, а венчальный переклик,

Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик.

Не кукушки загрустили – плачет Танина родня,

На виске у Тани рана от лихого кистеня.

Алым венчиком кровинки запеклися на челе, —

Хороша была Танюша, краше не было в селе.

«Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха…»

Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.

Выходи встречать к околице, красотка, жениха.

Васильками сердце светится, горит в нем бирюза.

Я играю на тальяночке про синие глаза.

То не зори в струях озера свой выткали узор,

Твой платок, шитьем украшенный, мелькнул за косогор.

Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.

Пусть послушает красавица прибаски жениха.

«Упоенье – яд отравы…»

Упоенье – яд отравы,

Не живи среди людей,

Не меняй своей забавы

На красу бесцветных дней.

Все пройдет, и жизни холод

Сердце чуткое сожмет,

Всё, чем жил, когда был молод,

Глупой шуткой назовет.

Берегись дыханья розы,

Не тревожь ее кусты.

Что любовь? Пустые грезы,

Бред несбыточной мечты.

«Ты плакала в вечерней тишине…»

Ты плакала в вечерней тишине,

И слезы горькие на землю упадали,

И было тяжело и так печально мне,

И всё же мы друг друга не поняли.

Умчалась ты в далекие края,

И все мечты увянули без цвета,

И вновь опять один остался я

Страдать душой без ласки и привета.

И часто я вечернею порой

Хожу к местам заветного свиданья,

И вижу я в мечтах мне милый образ твой,

И слышу в тишине тоскливые рыданья.

«Я положил к твоей постели…»

Я положил к твоей постели

Полузавядшие цветы,

И с лепестками помертвели

Мои усталые мечты.

Я нашептал моим левкоям

Об угасающей любви,

И ты к оплаканным покоям

Меня уж больше не зови.

Мы не живем, а мы тоскуем.

Для нас мгновенье красота,

Но не зажжешь ты поцелуем

Мои холодные уста.

И пусть в мечтах я всё читаю:

«Ты не любил, тебе не жаль»,

Зато я лучше понимаю

Твою любовную печаль.

Русалка под Новый год

Ты не любишь меня, милый голубь,

Не со мной ты воркуешь, с другою.

Ах, пойду я к реке под горою,

Кинусь с берега в черную прорубь.

Не отыщет никто мои кости

Я русалкой вернуся весною.

Приведешь ты коня к водопою,

И коня напою я из горсти.

Запою я тебе втихомолку,

Как живу я царевной, тоскую,

Заману я тебя, заколдую,

Уведу коня в струи за холку!

Ой, как терем стоит под водою —

Там играют русалочки в жмурки, —

Изо льда он, а окна-конурки

В сизых рамах горят под слюдою.

На постель я травы натаскаю,

Положу я тебя с собой рядом.

Буду тешить тебя своим взглядом,

Зацелую тебя, заласкаю!

«Дорогая, сядем рядом…»

Дорогая, сядем рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

Это золото осеннее,

Эта прядь волос белесых —

Всё явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

Я давно мой край оставил,

Где цветут луга и чащи.

В городской и горькой славе

Я хотел прожить пропащим.

Я хотел, чтоб сердце глуше

Вспоминало сад и лето,

Где под музыку лягушек

Я растил себя поэтом.

Там теперь такая ж осень…

Клен и липы в окна комнат,

Ветки лапами забросив,

Ищут тех, которых помнят.

Их давно уж нет на свете.

Месяц на простом погосте

На крестах лучами метит,

Что и мы придем к ним в гости,

Что и мы, отжив тревоги,

Перейдем под эти кущи.

Все волнистые дороги

Только радость льют живущим.

Дорогая, сядь же рядом,

Поглядим в глаза друг другу.

Я хочу под кротким взглядом

Слушать чувственную вьюгу.

«Заметался пожар голубой…»

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь – как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил.

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

«Шаганэ ты моя, Шаганэ!..»

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Потому, что я с севера, что ли,

Что луна там огромней в сто раз,

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

Потому, что я с севера, что ли.

Я готов рассказать тебе поле,

Эти волосы взял я у ржи,

Если хочешь, на палец вяжи —

Я нисколько не чувствую боли.

Я готов рассказать тебе поле.

Про волнистую рожь при луне

По кудрям ты моим догадайся.

Дорогая, шути, улыбайся,

Не буди только память во мне

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Там, на севере, девушка тоже,

На тебя она страшно похожа,

Может, думает обо мне…

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

«Пой же, пой. На проклятой гитаре…»

Пой же, пой. На проклятой гитаре

Пальцы пляшут твои вполукруг.

Захлебнуться бы в этом угаре,

Мой последний, единственный друг.

Не гляди на ее запястья

И с плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья,

А нечаянно гибель нашел.

Я не знал, что любовь – зараза,

Я не знал, что любовь – чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

Пой, мой друг. Навевай мне снова

Нашу прежнюю буйную рань.

Пусть целует она другова,

Молодая, красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не ругаю.

Ах, постой. Я ее не кляну.

Дай тебе про себя я сыграю

Под басовую эту струну.

Льется дней моих розовый купол.

В сердце снов золотых сума.

Много девушек я перещупал,

Много женщин в углу прижимал.

Да! есть горькая правда земли,

Подсмотрел я ребяческим оком:

Лижут в очередь кобели

Истекающую суку соком.

Так чего ж мне ее ревновать.

Так чего ж мне болеть такому.

Наша жизнь – простыня да кровать.

Наша жизнь – поцелуй да в омут.

Пой же, пой! В роковом размахе

Этих рук роковая беда.

Только знаешь, пошли их на хер…

Не умру я, мой друг, никогда.

«Я спросил сегодня у менялы…»

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»?

Я спросил сегодня у менялы,

Легче ветра, тише Ванских струй,

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое «поцелуй»?

И еще спросил я у менялы,

В сердце робость глубже притая,

Как сказать мне для прекрасной Лалы,

Как сказать ей, что она «моя»?

И ответил мне меняла кратко:

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи рдеют,

Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду.

«Ты – моя» сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

«Цветы мне говорят – прощай…»

Цветы мне говорят – прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я навеки не увижу

Ее лицо и отчий край.

Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!

Я видел их и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую приемлю.

И потому, что я постиг

Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо, —

Я говорю на каждый миг,

Что всё на свете повторимо.

Не всё ль равно – придет другой,

Печаль ушедшего не сгложет,

Оставленной и дорогой

Пришедший лучше песню сложит.

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне

Как о цветке неповторимом.

«Никогда я не был на Босфоре…»

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

Не ходил в Багдад я с караваном,

Не возил я шелк туда и хну.

Наклонись своим красивым станом,

На коленях дай мне отдохнуть.

Или снова, сколько ни проси я,

Для тебя навеки дела нет,

Что в далеком имени – Россия —

Я известный, признанный поэт.

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

Разве ты не хочешь, персиянка,

Увидать далекий синий край?

Я сюда приехал не от скуки —

Ты меня, незримая, звала.

И меня твои лебяжьи руки

Обвивали, словно два крыла.

Я давно ищу в судьбе покоя,

И хоть прошлой жизни не кляну,

Расскажи мне что-нибудь такое

Про твою веселую страну.

Заглуши в душе тоску тальянки,

Напои дыханьем свежих чар,

Чтобы я о дальней северянке

Не вздыхал, не думал, не скучал.

И хотя я не был на Босфоре —

Я тебе придумаю о нем.

Всё равно – глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем.

«Какая ночь! Я не могу…»

Какая ночь! Я не могу.

Не спится мне. Такая лунность.

Еще как будто берегу

В душе утраченную юность.

Подруга охладевших лет,

Не называй игру любовью,

Пусть лучше этот лунный свет

Ко мне струится к изголовью.

Пусть искаженные черты

Он обрисовывает смело, —

Ведь разлюбить не сможешь ты,

Как полюбить ты не сумела.

Любить лишь можно только раз,

Вот оттого ты мне чужая,

Что липы тщетно манят нас,

В сугробы ноги погружая.

Ведь знаю я и знаешь ты,

Что в этот отсвет лунный, синий

На этих липах не цветы —

На этих липах снег да иней.

Что отлюбили мы давно,

Ты не меня, а я – другую,

И нам обоим всё равно

Играть в любовь недорогую.

Но всё ж ласкай и обнимай

В лукавой страсти поцелуя,

Пусть сердцу вечно снится май

И та, что навсегда люблю я.

«До свиданья, друг мой, до свиданья…»

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

«Над окошком месяц. Под окошком ветер…»

Над окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Дальний плач тальянки, голос одинокий —

И такой родимый, и такой далекий.

Плачет и смеется песня лиховая.

Где ты, моя липа? Липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу.

Под чужую песню и смеюсь и плачу.

«Плачет метель, как цыганская скрипка…»

Плачет метель, как цыганская скрипка.

Милая девушка, злая улыбка,

Я ль не робею от синего взгляда?

Много мне нужно и много не надо.

Так мы далеки и так не схожи —

Ты молодая, а я всё прожил.

Юношам счастье, а мне лишь память

Снежною ночью в лихую замять.

Я не заласкан – буря мне скрипка.

Сердце метелит твоя улыбка.

«Я помню, любимая, помню…»

Я помню, любимая, помню

Сиянье твоих волос.

Не радостно и не легко мне

Покинуть тебя привелось.

Я помню осенние ночи,

Березовый шорох теней,

Пусть дни тогда были короче,

Луна нам светила длинней.

Я помню, ты мне говорила:

«Пройдут голубые года,

И ты позабудешь, мой милый,

С другою меня навсегда».

Сегодня цветущая липа

Напомнила чувствам опять,

Как нежно тогда я сыпал

Цветы на кудрявую прядь.

И сердце, остыть не готовясь,

И грустно другую любя.

Как будто любимую повесть,

С другой вспоминает тебя.

«Не криви улыбку, руки теребя…»

Не криви улыбку, руки теребя, —

Я люблю другую, только не тебя.

Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо —

Не тебя я вижу, не к тебе пришел.

Проходил я мимо, сердцу всё равно —

Просто захотелось заглянуть в окно.

«Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся…»

Слышишь – мчатся сани, слышишь – сани мчатся.

Хорошо с любимой в поле затеряться.

Ветерок веселый робок и застенчив,

По равнине голой катится бубенчик,

Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!

Где-то на поляне клен танцует пьяный.

Мы к нему подъедем, спросим – что такое?

И станцуем вместе под тальянку трое.

«Ну, целуй меня, целуй…»

Ну, целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Оглядись спокойным взором,

Посмотри: во мгле сырой

Месяц, словно желтый ворон,

Кружит, вьется над землей.

Ну, целуй же! Так хочу я.

Песню тлен пропел и мне.

Видно, смерть мою почуял

Тот, кто вьется в вышине.

Увядающая сила!

Умирать так умирать!

До кончины губы милой

Я хотел бы целовать.

Чтоб всё время в синих дремах,

Не стыдясь и не тая,

В нежном шелесте черемух

Раздавалось: «Я твоя».

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —

Пей и пой, моя подружка:

На земле живут лишь раз!

«Глупое сердце, не бейся!..»

Глупое сердце, не бейся!

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь просит участья…

Глупое сердце, не бейся.

Месяца желтые чары

Льют по каштанам в пролесь.

Лале склонясь на шальвары,

Я под чадрою укроюсь.

Глупое сердце, не бейся.

Все мы порою, как дети.

Часто смеемся и плачем:

Выпали нам на свете

Радости и неудачи.

Глупое сердце, не бейся.

Многие видел я страны.

Счастья искал повсюду,

Только удел желанный

Больше искать не буду.

Глупое сердце, не бейся.

Жизнь не совсем обманула.

Новой напьемся силой.

Сердце, ты хоть бы заснуло

Здесь, на коленях у милой.

Жизнь не совсем обманула.

Может, и нас отметит

Рок, что течет лавиной,

И на любовь ответит

Песнею соловьиной.

Глупое сердце, не бейся.

«Ты меня не любишь, не жалеешь…»

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки опустив.

Молодая, с чувственным оскалом,

Я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я – они прошли, как тени,

Не коснувшись твоего огня,

Многим ты садилась на колени,

А теперь сидишь вот у меня.

Пусть твои полузакрыты очи

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом.

Этот пыл не называй судьбою,

Легкодумна вспыльчивая связь, —

Как случайно встретился с тобою,

Улыбнусь, спокойно разойдясь.

Да и ты пойдешь своей дорогой

Распылять безрадостные дни,

Только нецелованных не трогай,

Только негоревших не мани.

И когда с другим по переулку

Ты пойдешь, болтая про любовь,

Может быть, я выйду на прогулку,

И с тобою встретимся мы вновь.

Отвернув к другому ближе плечи

И немного наклонившись вниз,

Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер…»

Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

И ничто души не потревожит,

И ничто ее не бросит в дрожь, —

Кто любил, уж тот любить не может,

Кто сгорел, того не подожжешь.

«Голубая кофта. Синие глаза…»

Голубая кофта. Синие глаза.

Никакой я правды милой не сказал.

Милая спросила: «Крутит ли метель?

Затопить бы печку, постелить постель».

Я ответил милой: «Нынче с высоты

Кто-то осыпает белые цветы.

Затопи ты печку, постели постель,

У меня на сердце без тебя метель».

Николай Клюев

«Мне сказали, что ты умерла…»

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом

И теперь, лучезарно светла,

Правишь горним, неведомым градом.

Я нездешним забыться готов,

Ты всегда баснословной казалась,

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

Говорят, что не стало тебя,

Но любви иссякаемы ль струи:

Разве зори – не ласка твоя,

И лучи – не твои поцелуи?

«Любви начало было летом…»

Любви начало было летом,

Конец – осенним сентябрем.

Ты подошла ко мне с приветом

В наряде девичьи простом.

Вручила красное яичко

Как символ крови и любви:

Не торопись на север, птичка,

Весну на юге обожди!

Синеют дымно перелески,

Настороженны и немы,

За узорочьем занавески

Не видно тающей зимы.

Но сердце чует: есть туманы,

Движенье смутное лесов,

Неотвратимые обманы

Лилово-сизых вечеров.

О, не лети в туманы пташкой!

Года уйдут в седую мглу —

Ты будешь нищею монашкой

Стоять на паперти в углу.

И, может быть, пройду я мимо,

Такой же нищий и худой…

О, дай мне крылья херувима

Лететь незримо за тобой!

Не обойти тебя приветом,

И не раскаяться потом…

Любви начало было летом,

Конец – осенним сентябрем.

«Вы, белила-румяна мои…»

Вы, белила-румяна мои,

Дорогие, новокупленные,

На меду-вине развоженные,

На бело лицо положенные,

Разгоритесь зарецветом на щеках,

Алым маком на девических устах,

Чтоб пригоже меня, краше не было,

Супротивницам-подруженькам назло.

Уж я выйду на широкую гульбу —

Про свою людям поведаю судьбу:

«Вы не зарьтесь на жар-полымя румян,

Не глядите на парчовый сарафан.

Скоро девушку в полон заполонит

Во пустыне тихозвонный, белый скит».

Скатной ягоде не скрыться при пути —

От любови девке сердце не спасти.

«Если б ведать судьбину твою…»

Если б ведать судьбину твою,

Не кручинить бы сердца разлукой

И любовь не считать бы свою

За тебя нерушимой порукой.

Не гадалося ставшее мне,

Что, по чувству сестра и подруга,

По своей отдалилась вине

Ты от братьев сурового круга.

Оттого, как под ветром ковыль,

И разлучная песня уныла,

Что тебе побирушки костыль

За измену судьба подарила.

И неведомо: я ли не прав

Или сердце к тому безучастно,

Что, отверженный облик приняв,

Ты, как прежде, нетленно прекрасна?

«За лебединой белой долей…»

За лебединой белой долей,

И по-лебяжьему светла,

От васильковых меж и поля

Ты в город каменный пришла.

Гуляешь ночью до рассвета,

А днем усталая сидишь

И перья смятого берета

Иглой неловкою чинишь.

Такая хрупко-испитая

Рассветным кажешься ты днем,

Непостижимая, святая, —

Небес отмечена перстом.

Наедине, при встрече краткой,

Давая совести отчет,

Тебя вплетаю я украдкой

В видений пестрый хоровод.

Панель… Толпа… И вот картина,

Необычайная чета:

В слезах лобзает Магдалина

Стопы пречистые Христа.

Как ты, раскаяньем объята,

Янтарь рассыпала волос, —

И взором любящего брата

Глядит на грешницу Христос.

«Весна отсияла… Как сладостно больно…»

Весна отсияла… Как сладостно больно,

Душой отрезвяся, любовь схоронить.

Ковыльное поле дремуче-раздольно,

И рдяна заката огнистая нить.

И серые избы с часовней убогой,

Понурые ели, бурьяны и льны

Суровым безвестьем, печалию строгой —

«Навеки», «Прощаю», – как сердце, полны.

О матерь-отчизна, какими тропами

Бездольному сыну укажешь пойти:

Разбойную ль удаль померить с врагами,

Иль робкой былинкой кивать при пути?

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя, —

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять,

И в окна стучаться дозорным крылом.

Иннокентий Анненский

Среди миров

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Электрический свет в аллее

О, не зови меня, не мучь!

Скользя бесцельно, утомленно,

Зачем у ночи вырвал луч,

Засыпав блеском, ветку клена?

Ее пьянит зеленый чад,

И дум ей жаль разоблаченных,

И слезы осени дрожат

В ее листах раззолоченных, —

А свод так сладостно дремуч,

Так миротворно слиты звенья…

И сна, и мрака, и забвенья…

О, не зови меня, не мучь!

Смычок и струны

Какой тяжелый, темный бред!

Как эти выси мутно-лунны!

Касаться скрипки столько лет

И не узнать при свете струны!

Кому ж нас надо? Кто зажег

Два желтых лика, два унылых…

И вдруг почувствовал смычок,

Что кто-то взял и кто-то слил их.

«О, как давно! Сквозь эту тьму

Скажи одно: ты та ли, та ли?»

И струны ластились к нему,

Звеня, но, ластясь, трепетали.

«Не правда ль, больше никогда

Мы не расстанемся? довольно?..»

И скрипка отвечала да,

Но сердцу скрипки было больно.

Смычок всё понял, он затих,

А в скрипке это всё держалось…

И было мукою для них,

Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил

До утра свеч… И струны пели…

Лишь солнце их нашло без сил

На черном бархате постели.

Минута

Узорные ткани так зыбки,

Горячая пыль так бела, —

Не надо ни слов, ни улыбки:

Останься такой, как была;

Останься неясной, тоскливой,

Осеннего утра бледней

Под этой поникшею ивой,

На сетчатом фоне теней…

Минута – и ветер, метнувшись,

В узорах развеет листы,

Минута – и сердце, проснувшись,

Увидит, что это – не ты…

Побудь же без слов, без улыбки,

Побудь точно призрак, пока

Узорные тени так зыбки

И белая пыль так чутка…

Две любви

С. В. ф. – Штейн

Есть любовь, похожая на дым;

Если тесно ей – она одурманит,

Дать ей волю – и ее не станет…

Быть как дым, – но вечно молодым.

Есть любовь, похожая на тень:

Днем у ног лежит – тебе внимает,

Ночью так неслышно обнимает…

Быть как тень, но вместе ночь и день…

Что счастье?

Что счастье? Чад безумной речи?

Одна минута на пути,

Где с поцелуем жадной встречи

Слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?

В возврате дня? В смыканьи вежд?

В благах, которых мы не ценим

За неприглядность их одежд?

Ты говоришь… Вот счастья бьется

К цветку прильнувшее крыло,

Но миг – и ввысь оно взовьется

Невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей

Высокомерие сознанья,

Милее мука, если в ней

Есть тонкий яд воспоминанья.

Canzone [2]

Если б вдруг ожила небылица,

На окно я поставлю свечу,

Приходи… Мы не будем делиться,

Всё отдать тебе счастье хочу!

Ты придешь и на голос печали,

Потому что светла и нежна,

Потому что тебя обещали

Мне когда-то сирень и луна.

Но… бывают такие минуты,

Когда страшно и пусто в груди…

Я тяжел – и немой и согнутый…

Я хочу быть один… уходи!

«Когда, влача с тобой банальный разговор…»

Когда, влача с тобой банальный разговор

Иль на прощание твою сжимая руку,

Он бросит на тебя порою беглый взор,

Ты в нем умеешь ли читать любовь и муку?

Иль грустной повести неясные черты

Не тронут никогда девической мечты?..

Иль, может быть, секрет тебе давно знаком,

И ты за ним не раз следила уж тайком…

И он смешил тебя, как старый, робкий заяц,

Иль хуже… жалок был – тургеневский малаец

С его отрезанным для службы языком.

«Я думал, что сердце из камня…»

Я думал, что сердце из камня,

Что пусто оно и мертво:

Пусть в сердце огонь языками

Походит – ему ничего.

И точно: мне было не больно,

А больно, так разве чуть-чуть.

И все-таки лучше довольно,

Задуй, пока можно задуть…

На сердце темно, как в могиле,

Я знал, что пожар я уйму…

Ну вот… и огонь потушили,

А я умираю в дыму.

Александр Блок

«Милый друг! Ты юною душою…»

Милый друг! Ты юною душою

Так чиста!

Спи пока! Душа моя с тобою,

Красота!

Ты проснешься, будет ночь и вьюга

Холодна.

Ты тогда с душой надежной друга

Не одна.

Пусть вокруг зима и ветер воет, —

Я с тобой!

Друг тебя от зимних бурь укроет

Всей душой!

«Днем вершу я дела суеты…»

Днем вершу я дела суеты,

Зажигаю огни ввечеру.

Безысходно туманная – ты

Предо мной затеваешь игру.

Я люблю эту ложь, этот блеск,

Твой манящий девичий наряд,

Вечный гомон и уличный треск,

Фонарей убегающий ряд.

Я люблю, и любуюсь, и жду

Переливчатых красок и слов.

Подойду и опять отойду

В глубины протекающих снов.

Как ты лжива и как ты бела!

Мне же по сердцу белая ложь.

Завершая дневные дела,

Знаю – вечером снова придешь.

«Мы встречались с тобой на закате…»

Мы встречались с тобой на закате.

Ты веслом рассекала залив.

Я любил твое белое платье,

Утонченность мечты разлюбив.

Были странны безмолвные встречи.

Впереди – на песчаной косе

Загорались вечерние свечи.

Кто-то думал о бледной красе.

Приближений, сближений, сгораний —

Не приемлет лазурная тишь…

Мы встречались в вечернем тумане,

Где у берега рябь и камыш.

Ни тоски, ни любви, ни обиды,

Всё померкло, прошло, отошло…

Белый стан, голоса панихиды

И твое золотое весло.

«Я был смущенный и веселый…»

Я был смущенный и веселый.

Меня дразнил твой темный шелк.

Когда твой занавес тяжелый

Раздвинулся – театр умолк.

Живым огнем разъединило

Нас рампы светлое кольцо,

И музыка преобразила

И обожгла твое лицо.

И вот – опять сияют свечи,

Душа одна, душа слепа…

Твои блистательные плечи,

Тобою пьяная толпа…

Звезда, ушедшая от мира,

Ты над равниной – вдалеке…

Дрожит серебряная лира

В твоей протянутой руке…

«Ушла. Но гиацинты ждали…»

Ушла. Но гиацинты ждали,

И день не разбудил окна,

И в легких складках женской шали

Цвела ночная тишина.

В косых лучах вечерней пыли,

Я знаю, ты придешь опять

Благоуханьем нильских лилий

Меня пленять и опьянять.

Мне слабость этих рук знакома,

И эта шепчущая речь,

И стройной талии истома,

И матовость покатых плеч.

Но в имени твоем – безмерность,

И рыжий сумрак глаз твоих

Таит змеиную неверность

И ночь преданий грозовых.

И, миру дольнему подвластна,

Меж всех – не знаешь ты одна,

Каким раденьям ты причастна,

Какою верой крещена.

Войди, своей не зная воли,

И, добрая, в глаза взгляни,

И темным взором острой боли

Живое сердце полосни.

Вползи ко мне змеей ползучей,

В глухую полночь оглуши,

Устами томными замучай,

Косою черной задуши.

В ресторане

Никогда не забуду (он был, или не был,

Этот вечер): пожаром зари

Сожжено и раздвинуто бледное небо,

И на желтой заре – фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.

Где-то пели смычки о любви.

Я послал тебе черную розу в бокале

Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко

Взор надменный и отдал поклон.

Обратясь к кавалеру, намеренно резко

Ты сказала: «И этот влюблен».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,

Исступленно запели смычки…

Но была ты со мной всем презрением юным,

Чуть заметным дрожаньем руки…

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,

Ты прошла, словно сон мой легка…

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала

И, бросая, кричала: «Лови!..»

А монисто бренчало, цыганка плясала

И визжала заре о любви.

«Я помню нежность ваших плеч…»

Я помню нежность ваших плеч

Они застенчивы и чутки.

И лаской прерванную речь,

Вдруг, после болтовни и шутки.

Волос червонную руду

И голоса грудные звуки.

Сирени темной в час разлуки

Пятиконечную звезду.

И то, что больше и странней:

Из вихря музыки и света —

Взор, полный долгого привета,

И тайна верности… твоей.

«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…»

Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.

Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,

Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.

Вот почему я – твой поклонник и поэт!

Здесь – страшная печать отверженности женской

За прелесть дивную – постичь ее нет сил.

Там – дикий сплав миров, где часть души вселенской

Рыдает, исходя гармонией светил.

Вот – мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!

Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!

Вот чьи глаза меня так странно провожали,

Еще не угадав, не зная… не любя!

Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,

К созвездиям иным, не ведая орбит,

И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,

Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

И в зареве его – твоя безумна младость…

Всё – музыка и свет: нет счастья, нет измен…

Мелодией одной звучат печаль и радость…

Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.

«Была ты всех ярче, верней и прелестней…»

Была ты всех ярче, верней и прелестней,

Не кляни же меня, не кляни!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как те невозвратные дни…

Что было любимо – всё мимо, мимо…

Впереди – неизвестность пути…

Благословенно, неизгладимо,

Невозвратимо… прости!

Незнакомка

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золо тится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бесмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» [3] кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьян ое чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Анна Ахматова

Читая «Гамлета»

У кладбища направо пылил пустырь,

А за ним голубела река.

Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь

Или замуж за дурака…»

Принцы только такое всегда говорят,

Но я эту запомнила речь, —

Пусть струится она сто веков подряд

Горностаевой мантией с плеч.

И как будто по ошибке

Я сказала: «Ты…»

Озарила тень улыбки

Милые черты.

От подобных оговорок

Всякий вспыхнет взор…

Я люблю тебя, как сорок

Ласковых сестер.

Любовь

То змейкой, свернувшись клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком блеснет,

Почудится в дреме левкоя…

Но верно и тайно ведет

От радости и от покоя.

Умеет так сладко рыдать

В молитве тоскующей скрипки,

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке.

«Сжала руки под темной вуалью…»

Сжала руки под темной вуалью…

«Отчего ты сегодня бледна?»

– Оттого, что я терпкой печалью

Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,

Искривился мучительно рот…

Я сбежала, перил не касаясь,

Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Всё, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне: «Не стой на ветру».

«Память о солнце в сердце слабеет…»

Память о солнце в сердце слабеет.

Желтей трава.

Ветер снежинками ранними веет

Едва-едва.

В узких каналах уже не струится —

Стынет вода.

Здесь никогда ничего не случится, —

О, никогда!

Ива на небе пустом распластала

Веер сквозной.

Может быть, лучше, что я не стала

Вашей женой.

Память о солнце в сердце слабеет.

Что это? Тьма?

Может быть!.. За ночь прийти успеет

Зима.

«Сердце к сердцу не приковано…»

Сердце к сердцу не приковано,

Если хочешь – уходи.

Много счастья уготовано

Тем, кто волен на пути.

Я не плачу, я не жалуюсь,

Мне счастливой не бывать.

Не целуй меня, усталую, —

Смерть придет поцеловать.

Дни томлений острых прожиты

Вместе с белою зимой.

Отчего же, отчего же ты

Лучше, чем избранник мой?

«Дверь полуоткрыта…»

Дверь полуоткрыта,

Веют липы сладко…

На столе забыты

Хлыстик и перчатка.

Круг от лампы желтый…

Шорохам внимаю.

Отчего ушел ты?

Я не понимаю…

Радостно и ясно

Завтра будет утро.

Эта жизнь прекрасна,

Сердце, будь же мудро.

Ты совсем устало,

Бьешься тише, глуше…

Знаешь, я читала,

Что бессмертны души.

«Я сошла с ума, о мальчик странный…»

Я сошла с ума, о мальчик странный,

В среду, в три часа!

Уколола палец безымянный

Мне звенящая оса.

Я ее нечаянно прижала,

И, казалось, умерла она,

Но конец отравленного жала

Был острей веретена.

О тебе ли я заплачу, странном,

Улыбнется ль мне твое лицо?

Посмотри! На пальце безымянном

Так красиво гладкое кольцо.

«Мне с тобою пьяным весело…»

Мне с тобою пьяным весело —

Смысла нет в твоих рассказах.

Осень ранняя развесила

Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную

Забрели и горько каемся,

Но зачем улыбкой странною

И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей

Вместо счастья безмятежного…

Не покину я товарища

И беспутного и нежного.

«Муж хлестал меня узорчатым…»

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем.

Для тебя в окошке створчатом

Я всю ночь сижу с огнем.

Рассв етает и над кузницей

Подымается дымок.

Ах, со мной, печальной узницей,

Ты опять побыть не мог.

Для тебя я долю хмурую,

Долю-муку приняла.

Или любишь белокурую,

Или рыжая мила?

Как мне скрыть вас, стоны звонкие!

В сердце темный, душный хмель,

А лучи ложатся тонкие

На несмятую постель.

Вечером

Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем.

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»

И моего коснулся платья…

Как не похожи на объятья

Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,

Так на наездниц смотрят стройных…

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса

Поют за стелющимся дымом:

«Благослови же небеса —

Ты первый раз одна с любимым».

«В ту ночь мы сошли друг от друга с ума…»

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,

Светила нам только зловещая тьма,

Свое бормотали арыки,

И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой,

Сквозь дымную песнь и полуночный зной, —

Одни под созвездием Змея,

Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Стамбул или даже Багдад,

Но, увы! не Варшава, не Ленинград, —

И горькое это несходство

Душило, как воздух сиротства.

И чудилось: рядом шагают века,

И в бубен незримая била рука,

И звуки, как тайные знаки,

Пред нами кружились во мраке.

Мы были с тобою в таинственной мгле,

Как будто бы шли по ничейной земле,

Но месяц алмазной фелукой

Вдруг выплыл над встречей-разлукой…

И если вернется та ночь и к тебе

В твоей для меня непонятной судьбе,

Ты знай, что приснилась кому-то

Священная эта минута.

«О, жизнь без завтрашнего дня!..»

О, жизнь без завтрашнего дня!

Ловлю измену в каждом слове,

И убывающей любови

Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,

Почти не узнавать при встрече.

Но снова ночь. И снова плечи

В истоме влажной целовать.

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И, как преступница томилась

Любовь, исполненная зла.

То словно брат. Молчишь, сердит.

Но если встретимся глазами —

Тебе клянусь я небесами,

В огне расплавится гранит.

Николай Гумилёв

«Я песни слагаю во славу твою…»

М. М. М.

Я песни слагаю во славу твою

Затем, что тебя я безумно люблю,

Затем, что меня ты не любишь.

Я вечно страдаю и вечно грущу,

Но, друг мой прекрасный, тебя я прощу

За то, что меня ты погубишь.

Так раненный в сердце шипом соловей

О розе-убийце поет всё нежней

И плачет в тоске безнадежной,

А роза, склонясь меж зеленой листвы,

Смеется над скорбью его, как и ты,

О друг мой, прекрасный и нежный.

«В моих садах – цветы, в твоих – печаль…»

В моих садах – цветы, в твоих – печаль.

Приди ко мне, прекрасною печалью

Заворожи, как дымчатой вуалью,

Моих садов мучительную даль.

Ты – лепесток иранских белых роз,

Войди сюда, в сады моих томлений,

Чтоб не было порывистых движений,

Чтоб музыка была пластичных поз,

Чтоб пронеслось с уступа на уступ

Задумчивое имя Беатриче

И чтоб не хор мэнад, а хор девичий

Пел красоту твоих печальных губ.

Андрогин

Тебе никогда не устанем молиться,

Немыслимо-дивное Бог-Существо.

Мы знаем, Ты здесь, Ты готов проявиться,

Мы верим, мы верим в Твое торжество.

Подруга, я вижу, ты жертвуешь много,

Ты в жертву приносишь себя самое,

Ты тело даешь для Великого Бога,

Изысканно-нежное тело свое.

Спеши же, подруга! Как духи, нагими,

Должны мы исполнить старинный обет,

Шепнуть, задыхаясь, забытое Имя

И, вздрогнув, услышать желанный ответ.

Я вижу, ты медлишь, смущаешься… Что же?!

Пусть двое погибнут, чтоб ожил один,

Чтоб странным и светлым с безумного ложа,

Как феникс из пламени, встал Андрогин.

И воздух – как роза, и мы – как виденья,

То близок к отчизне своей пилигрим…

И верь! Не коснется до нас наслажденье

Бичом оскорбительно-жгучим своим.

Встреча

М олюсь звезде моих побед,

А лмазу древнего востока,

Ш ирокой степи, где мой бред —

Е зда всегда навстречу рока.

К ак неожидан блеск ручья

У зеленеющих платанов!

З венит душа, звенит струя —

М ир снова царство великанов.

И всё же темная тоска

Н ежданно в поле мне явилась,

О т встречи той прошли века

И ничего не изменилось.

К ривой клюкой взметая пыль,

А х, верно направляясь к раю,

Р ебенок мне шепнул: «Не ты ль?»

А я ему в ответ: «Не знаю.

В ерь!» – и его коснулся губ

А тласных… Боже! Здесь, на небе ль?

Е два ли был я слишком груб,

В едь он был прям, как нежный стебель.

О н руку оттолкнул мою

И отвечал: «Не узнаю!»

Две розы

Перед воротами Эдема

Две розы пышно расцвели,

Но роза – страстности эмблема,

А страстность – детище земли.

Одна так нежно розовеет,

Как дева, милым смущена,

Другая, пурпурная, рдеет,

Огнем любви обожжена.

А обе на Пороге Знанья…

Ужель Всевышний так судил

И тайну страстного сгоранья

К небесным тайнам приобщил?!

Она

Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцаньи

Ее расширенных зрачков.

Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.

Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней всё счастие мое.

Когда я жажду своеволий

И смел, и горд – я к ней иду

Учиться мудрой с ладкой боли

В ее истоме и бреду.

Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

Канцона

Лучшая музыка в мире – нема!

Дерево, жилы ли бычьи

Выразить молнийный трепет ума,

Сердца причуды девичьи?

Краски и бледны и тусклы! Устал

Я от затей их бессчетных.

Ярче мой дух, чем трава иль металл,

Тело подводных животных!

Только любовь мне осталась, струной

Ангельской арфы взывая,

Душу пронзая, как тонкой иглой,

Синими светами рая.

Ты мне осталась одна. Наяву

Видевши солнце ночное,

Лишь для тебя на земле я живу,

Делаю дело земное.

Да! Ты в моей беспокойной су дьбе —

Иерусалим пилигримов.

Надо бы мне говорить о себе

На языке серафимов.

Любовь весной

Перед ночью северной, короткой,

И за нею зори – словно кровь,

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь…

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла

В белый май с его очарованьем,

В лунные, слепые зеркала…

У кого я попрошу совета,

Как до легкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?

Как теперь молиться буду Богу,

Плача, замирая и горя,

Если я забыл свою дорогу

К каменным стенам монастыря…

Если взоры девушки любимой

Слаще взора жителей высот,

Краше горнего Иерусалима

Летний Сад и зелень сонных вод…

День за днем пылает надо мною,

Их терпеть не станет скоро сил.

Правда, тот, кто полюбил весною,

Больно тот и горько полюбил.

Предложенье

Я говорил – ты хочешь, хочешь?

Могу я быть тобой любим?

Ты счастье странное пророчишь

Гортанным голосом своим.

А я пл ачу за счастье много,

Мой дом – из звезд и песен дом,

И будет сладкая тревога

Расти при имени твоем.

«И скажут – что он? Только скрипка,

Покорно плачущая, он,

Ее единая улыбка

Рождает этот дивный звон.

И скажут – то луна и море,

Двояко отраженный свет —

И после – о какое горе,

Что женщины такой же нет!»

Но, не ответив мне ни слова,

Она задумчиво прошла,

Она не сделала мне злого,

И жизнь по-прежнему светла.

Ко мне нисходят серафимы,

Пою я полночи и дню,

Но вместо женщины любимой

Цветок засушенный храню.

«После стольких лет…»

После стольких лет

Я пришел назад,

Но изгнанник я,

И за мной следят.

Я ждала тебя

Столько долгих лет,

Для любви моей

Расстоянья нет.

В стороне чужой

Жизнь прошла моя.

Как украли жизнь,

Не заметил я.

Жизнь моя была

Сладостною мне.

Я ждала тебя,

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем.

Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

Владимир Маяковский

Любовь

Девушка пугливо куталась в болото,

ширились зловеще лягушечьи мотивы,

в рельсах колебался рыжеватый кто-то,

и укорно в буклях проходили локомотивы.

В облачные пары сквозь солнечный угар

врезалось бешенство ветряной мазурки,

и вот я – озноенный июльский тротуар,

а женщина поцелуи бросает – окурки!

Бросьте города, глупые люди!

Идите голые лить на солнцепеке

пьяные вина в меха-груди,

дождь-поцелуи в угли-щеки.

«И чувствую…»

Из поэмы «Облако в штанах»

И чувствую —

«я»

для меня мало.

Кто-то из мен я вырывается упрямо.

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается,

как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

в касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезненные бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний, —

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

Лиличка!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще —

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Всё равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят —

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон —

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек…

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

Отношение к барышне

Этот вечер решал —

не в любовники выйти ль нам? —

темно,

никто не увидит нас.

Я наклонился действительно,

и действительно

я,

наклонясь,

сказал ей,

как добрый родитель:

«Страсти крут обрыв —

будьте добры,

отойдите.

Отойдите,

будьте добры».

Ты

Из поэмы «Люблю»

Пришла —

деловито,

за рыком,

за ростом,

взглянув,

разглядела просто мальчика.

Взяла,

отобрала сердце

и просто

пошла играть —

как девочка мячиком.

И каждая —

чудо будто видится —

где дама вкопалась,

а где девица.

«Такого любить?

Да этакий ринется!

Должно, укротительница.

Должно, из зверинца!»

А я ликую.

Нет его —

ига!

От радости себя не помня,

скакал,

индейцем свадебным прыгал,

так было весело,

было легко мне.

[Неоконченное] [4]

Любит? не любит? Я руки ломаю

и пальцы разбрасываю разломавши

так рвут загадав и пускают по маю

венчики встречных ромашек

Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье

Пусть серебро годов вызванивает уймою

надеюсь верую вовеки не придет

ко мне позорное благоразумие

Уже второй

должно быть ты легла

А может быть

и у тебя такое

Я не спешу

и молниями телеграмм

мне незачем

тебя

будить и беспокоить

III

море уходит вспять

море уходит спать

Как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете

И не к чему перечень

взаимных болей бед и обид.

Уже второй должно быть ты легла

В ночи Млечпуть серебряной Окою

Я не спешу и молниями телеграмм

Мне незачем тебя будить и беспокоить

как говорят инцидент исперчен

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете и не к чему перечень

взаимных болей бед и обид

Ты посмотри какая в мире тишь

Ночь обложила небо звездной данью

в такие вот часы встаешь и говоришь

векам истории и мирозданью

Игорь Северянин

Звезды

Бессонной ночью с шампанским чаши

Мы поднимали и пели тосты

За жизни счастье, за счастье наше.

Сияли звезды.

Вино шипело, вино играло.

Пылали взоры и были жарки.

«Идеи наши, – ты вдруг сказала, —

Как звезды – ярки!»

Полились слезы, восторга слезы…

Минуты счастья! Я вижу вас ли?

Запело утро. Сверкнули грезы.

А звезды… гасли.

Сонет

Я полюбил ее зимою

И розы сеял на снегу

Под чернолесья бахромою

На запустелом берегу.

Луна полярная, над тьмою

Всходя, гнала седую мгу,

Встречаясь с ведьмою хромою,

Поднявшей снежную пургу.

И, слушая, как стонет вьюга,

Дрожала бедная подруга,

Как беззащитная газель;

И слушал я, исполнен гнева,

Как выла злобная метель

О смерти зимнего посева.

Вернуть любовь

…То ненависть пытается любить

Или любовь хотела б ненавидеть?

Минувшее я жажду возвратить,

Но, возвратив, боюсь его обидеть,

Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,

Как доброты у смерти… Заклеймен

Я совестью, и мне ли зла бояться,

Поправшему любви своей закон!

Но грешники – безгрешны покаяньем,

Вернуть любовь – прощение вернуть.

Но как боюсь я сердце обмануть

Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить

Себя легко и свет небес не видеть…

Что ж это: зло старается любить,

Или любовь мечтает ненавидеть?..

Всё по-старому

«Всё по-старому… – сказала нежно.

Всё по-старому…»

Но смотрел я в очи безнадежно —

Всё по-старому…

Улыбалась, мягко целовала —

Всё по-старому…

Но чего-то всё недоставало —

Всё по-старому!..

«Почему бы не встречаться…»

Почему бы не встречаться

Нам с тобой по вечерам

У озер, у сонных речек,

По долинам, по борам?

Отчего бы нам не грезить

От заката до зари?

Это что-то вроде счастья,

Что ты там ни говори!

Это было у моря

Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж…

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было всё очень просто, было всё очень мило:

Королева просила перерезать гранат,

И дала половину, и пажа истомила,

И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа…

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

На островах

В ландо моторном, в ландо шикарном

Я проезжаю по Островам,

Пьянея встречным лицом вульгарным

Среди дам просто и – «этих» дам.

Ах, в каждой «фее» искал я фею

Когда-то раньше. Теперь не то.

Но отчего же я огневею,

Когда мелькает вблизи манто?

Как безответно! Как безвопросно!

Как гривуазно! Но всюду – боль!

В аллеях сорно, в куртинах росно,

И в каждом франте жив Рокамболь.

И что тут прелесть? И что тут мерзость?

Бесстыж и скорбен ночной пуант.

Кому бы бросить наглее дерзость?

Кому бы нежно поправить бант?

Кензели

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево…

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена —

Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная…

Упоенье любовное Вам судьбой предназначено…

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —

Вы такая эстетная, Вы такая изящная…

Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,

И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —

Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

В очарованьи

Быть может оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно-больно моложава,

Быть может, оттого я так хочу всегда

С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,

Раскроешь широко влекущие глаза

И бледное лицо подставишь под лобзанья,

Я чувствую, что ты вся – нега, вся – гроза,

Вся – молодость, вся – страсть; и чувства без названья

Сжимают сердце мне пленительной тоской,

И потерять тебя – боязнь моя безмерна…

И ты, меня поняв, в тревоге головой

Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно, —

И вот другая ты: вся – осень, вся – покой…

Любовь – беспричинность

Любовь – беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.

Любить ли за что-нибудь? Любится – вот и люблю.

Любовь уподоблена тройке взбешенной и шалой,

Стремящей меня к отплывающему кораблю.

Куда? Ах, не важно. Мне нравятся рейсы без цели.

Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лед…

Лети, моя тройка, летучей дорогой метели

Туда, где корабль свой волнистый готовит полет!

Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!

Дымись, кружевным, пенно-пламенным белым огнем!

Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!

Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!

Саша Чёрный

Городской романс

Над крышей гудят провода телефона…

Довольно, бессмысленный шум!

Сегодня опять не пришла моя донна,

Другой не завел я – ворона, ворона!

Сижу, одинок и угрюм.

А так соблазнительно в теплые лапки

Уткнуться губами, дрожа,

И слушать, как шелково-мягкие тряпки

Шуршат, словно листьев осенних охапки

Под мягкою рысью ежа.

Одна ли, другая – не всё ли равно ли?

В ладонях утонут зрачки —

Нет Гали, ни Нелли, ни Милы, ни Оли,

Лишь теплые лапки, и ласковость боли,

И сердца глухие толчки…

Амур и Психея

Пришла блондинка-девушка в военный лазарет,

Спросила у привратника: «Где здесь Петров, корнет?»

Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель:

«Их благородье требует какая-то мамзель».

Корнет уводит девушку в пустынный коридор;

Не видя глаз, на грудь ее уставился в упор.

Краснея, гладит девушка смешной его халат,

Зловонье, гам и шарканье несется из палат.

«Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет?

Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…»

– «Merci. Пустяк, покашляю недельки три еще».

И больно щиплет девушку за нежное плечо.

Невольно отодвинулась и, словно в первый раз,

Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз.

Корнет свистит и сердится. И скучно, и смешно!

По коридору шляются – и не совсем темно…

Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора,

И проводил смущенную в молчаньи до двора…

В палате венерической бушует зычный смех,

Корнет с шербетом носится и оделяет всех.

Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,

Смеясь, грозят, что завтра же расскажут всё врачу.

Растут предположения, растет басистый вой,

И гордо в подтверждение кивнул он головой…

Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,

Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.

Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:

В груди зарю желания, в ушах победный звон.

«За чаем болтали в салоне…»

Из Гейне

За чаем болтали в салоне

Они о любви по душе:

Мужья в эстетическом тоне,

А дамы с нежным туше.

«Да будет любовь платонична!» —

Изрек скелет в орденах,

Супруга его иронично

Вздохнула с усмешкою: «Ах!»

Рек пастор протяжно и властно:

«Любовная страсть, господа,

Вредна для здоровья ужасно!»

Девица шепнула: «Да?»

Графиня роняет уныло:

«Любовь – кипящий вулкан…»

Затем предлагает мило

Барону бисквит и стакан.

Голубка, там было местечко —

Я был бы твоим vis-a-vis, —

Какое б ты всем им словечко

Сказала о нашей любви!

В Александровском саду

На скамейке в Александровском саду

Котелок склонился к шляпке с какаду:

«Значит, в десять? Меблированные “Русь”…»

Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь».

– «Ничего, моя хорошая, не трусь!

Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»

Засерели злые сумерки в саду,

Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду!»

Мимо шлялись пары пресных обезьян,

И почти у каждой пары был роман.

Падал дождь, мелькали сотни грязных ног,

Выл мальчишка со шнурками для сапог.

На Невском ночью

Темно под арками Казанского собора.

Привычной грязью скрыты небеса.

На тротуаре в вялой вспышке спора

Хрипят ночных красавиц голоса.

Спят магазины, стены и ворота.

Чума любви в накрашенных бровях

Напомнила прохожему кого-то,

Давно истлевшего в покинутых краях…

Недолгий торг окончен торопливо —

Вон на извозчике любовная чета:

Он жадно курит, а она гнусит.

Проплыл городовой, зевающий тоскливо,

Проплыл фонарь пустынного моста,

И дева пьяная вдогонку им свистит.

«Любовь должна быть счастливой…»

Любовь должна быть счастливой —

Это право любви.

Любовь должна быть красивой —

Это мудрость любви.

Где ты видел такую любовь?

У господ писарей генерального штаба?

На эстраде, где бритый тенор,

Прижимая к манишке перчатку,

Взбивает сладкие сливки

Из любви, соловья и луны?

В лирических строчках поэтов,

Где любовь рифмуется с кровью

И почти всегда голодна?..

К ногам Прекрасной Любви

Кладу этот жалкий венок из полыни,

Которая сорвана мной в ее опустелых садах…

Пластика

Из палатки вышла дева

В васильковой нежной тоге,

Подошла к воде, как кошка,

Омочила томно ноги

И медлительным движеньем

Тогу сбросила на гравий, —

Я не видел в мире жеста

Грациозней и лукавей!

Описать ее фигуру —

Надо б красок сорок ведер…

Даже чайки изумились

Форме рук ее и бедер…

Человеку же казалось,

Будто пьяный фавн украдкой

Водит медленно по сердцу

Теплой бархатной перчаткой.

Наблюдая хладнокровно

Сквозь камыш за этим дивом,

Я затягивался трубкой

В размышлении ленивом:

Пляж безлюден, как Сахара, —

Для кого ж сие творенье

Принимает в море позы

Высочайшего давленья?

И ответило мне солнце:

«Ты дурак! В яру безвестном

Мальва цвет свой раскрывает

С бескорыстием чудесным…

В этой щедрости извечной

Смысл божественного свитка…

Так и девушки, мой милый,

Грациозны от избытка».

Я зевнул и усмехнулся…

Так и есть: из-за палатки

Вышел хлыщ в трико гранатном,

Вскинул острые лопатки.

И ему навстречу дева

Приняла такую позу,

Что из трубки, поперхнувшись,

Я глотнул двойную дозу…

Любовь

На перевернутый ящик

Села худая, как спица,

Дылда-девица,

Рядом – плечистый приказчик.

Говорят, говорят…

В глазах – пламень и яд, —

Вот-вот

Она в него зонтик воткнет,

А он ее схватит за тощую ногу

И, придя окончательно в раж,

Забросит ее на гараж —

Через дорогу…

Слава богу!

Все злые слова откипели, —

Заструились тихие трели…

Он ее взял,

Как хрупкий бокал,

Деловито за шею,

Она повернула к злодею

Свой щучий овал:

Три минуты ее он лобзал

Так, что камни под ящиком томно хрустели.

Потом они яблоко ели:

Он куснет, а после она, —

Потому что весна.

Валерий Брюсов

Осеннее чувство

Гаснут розовые краски

В бледном отблеске луны;

Замерзают в льдинах сказки

О страданиях весны;

Светлых вымыслов развязки

В черный креп облечены,

И на празднествах все пляски

Ликом смерти смущены.

Под лучами юной грезы

Не цветут созвучий розы

На куртинах Красоты,

И сквозь окна снов бессвязных

Не встречают звезд алмазных

Утомленные мечты.

Поцелуи

Здесь, в гостиной полутемной,

Под навесом кисеи

Так заманчивы и скромны

Поцелуи без любви.

Это – камень в пенном море,

Голый камень на волнах,

Над которым светят зори

В лучезарных небесах.

Это – спящая принцесса,

С ожиданьем на лице,

Посреди глухого леса

В очарованном дворце.

Это – маленькая фея,

Что на утренней заре,

В свете солнечном бледнея,

Тонет в топком янтаре.

Здесь, в гостиной полутемной,

Белы складки кисеи,

И так чисты, и так скромны

Поцелуи без любви.

Женщине

Ты – женщина, ты – книга между книг,

Ты – свернутый, запечатленный свиток;

В его строках и дум и слов избыток,

В его листах безумен каждый миг.

Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!

Он жжет огнем, едва в уста проник;

Но пьющий пламя подавляет крик

И славословит бешено средь пыток.

Ты – женщина, и этим ты права.

От века убрана короной звездной,

Ты – в наших безднах образ божества!

Мы для тебя влечем ярем железный,

Тебе мы служим, тверди гор дробя,

И молимся – от века – на тебя!

«И снова ты, и снова ты…»

И снова ты, и снова ты,

И власти нет проклясть!

Как Сириус палит цветы

Холодным взором пустоты.

Так надо мной восходишь ты,

Ночное солнце – страсть!

Мне кто-то предлагает бой

В ночном безлюдье, под шатром.

И я, лицом к лицу с судьбой,

И я, вдвоем с тобой, с собой,

До утра упоен судьбой,

И – как Израиль – хром!

Дневные ринутся лучи, —

Не мне под ними пасть!

Они – как туча саранчи.

Я с богом воевал в ночи,

На мне горят его лучи.

Я твой, я твой, о, страсть!

«Три женщины – белая, черная, алая…»

Три женщины – белая, черная, алая —

Стоят в моей жизни. Зачем и когда

Вы вторглись в мечту мою? Разве немало я

Любовь восславлял в молодые года?

Сгибается алая хищной пантерою

И смотрит обманчивой чарой зрачков,

Но в силу заклятий, знакомых мне, верую:

За мной побежит на свирельный мой зов.

Проходит в надменном величии черная

И требует знаком – идти за собой.

А, строгая тень! уклоняйся, упорная,

Но мне суждено для тебя быть судьбой.

Но клонится с тихой покорностью белая,

Глаза ее – грусть, безнадежность – уста.

И странно застыла душа онемелая,

С душой онемелой безвольно слита.

Три женщины – белая, черная, алая —

Стоят в моей жизни. И кто-то поет,

Что нет, не довольно я плакал, что мало я

Любовь воспевал! Дни и миги – вперед!

«Да, можно любить, ненавидя…»

Odi et amo.

Catullus [5]

Да, можно любить, ненавидя,

Любить с омраченной душой,

С последним проклятием видя

Последнее счастье – в одной!

О, слишком жестокие губы,

О, лживый, приманчивый взор,

Весь облик, и нежный и грубый,

Влекущий, как тьма, разговор!

Кто магию сумрачной власти

В ее приближения влил?

Кто ядом мучительной страсти

Объятья ее напоил?

Хочу проклинать, но невольно

О ласках привычных молю.

Мне страшно, мне душно, мне больно…

Но я повторяю: люблю!

Читаю в насмешливом взоре

Обман, и притворство, и торг…

Но есть упоенье в позоре

И есть в униженьи восторг!

Когда поцелуи во мраке

Вонзают в меня лезвие,

Я, как Одиссей о Итаке,

Мечтаю о днях без нее.

Но лишь Калипсо я покинул,

Тоскую опять об одной.

О горе мне! жребий я вынул,

Означенный черной чертой!

Sed non satiatus [6]

Что же мне делать, когда не пресыщен

Я – этой жизнью хмельной!

Что же мне делать, когда не пресыщен

Я – вечно юной весной!

Что же мне делать, когда не пресыщен

Я – высотой, глубиной!

Что же мне делать, когда не пресыщен

Я – тайной муки страстной!

Вновь я хочу всё изведать, что было…

Трепеты, сердце, готовь!

Вновь я хочу всё изведать, что было:

Ужас, и скорбь, и любовь!

Вновь я хочу всё изведать, что было,

Всё, что сжигало мне кровь!

Вновь я хочу всё изведать, что было,

И – чего не было – вновь!

Руки несытые я простираю

К солнцу и в сумрак опять!

Руки несытые я простираю

К струнам: им должно звучать!

Руки несытые я простираю,

Чтобы весь мир осязать!

Руки несытые я простираю —

Милое тело обнять!

Константин Бальмонт

Кинжальные слова

I will speak daggers.

Hamlet [7]

Я устал от этих снов,

От восторгов этих цельных

Гармонических пиров

И напевов колыбельных.

Я хочу порвать лазурь

Успокоенных мечтаний.

Я хочу горящих зданий,

Я хочу кричащих бурь!

Упоение покоя —

Усыпление ума.

Пусть же вспыхнет море зноя,

Пусть же в сердце дрогнет тьма.

Я хочу иных бряцаний

Для моих иных пиров.

Я хочу кинжальных слов

И предсмертных восклицаний!

Полночь и свет

Полночь и свет знают свой час.

Полночь и свет радуют нас.

В сердце моем – призрачный свет.

В сердце моем – полночи нет.

Ветер и гром знают свой путь.

К лону земли смеют прильнуть.

В сердце моем буря мертва.

В сердце моем гаснут слова.

Вечно ли я буду рабом?

Мчитесь ко мне, буря и гром!

Сердце мое, гибни в огне!

Полночь и свет, будьте во мне!

Я сбросил ее

Я сбросил ее с высоты,

И чувствовал тяжесть паденья.

Колдунья прекрасная! Ты

Придешь, но придешь – как виденье!

Ты мучить не будешь меня,

А радовать страшной мечтою,

Создание тьмы и огня,

С проклятой твоей красотою!

Я буду лобзать в забытьи,

В безумстве кошмарного пира,

Румяные губы твои,

Кровавые губы вампира!

И если я прежде был твой,

Теперь ты мое привиденье,

Тебя я страшнее – живой,

О, тень моего наслажденья!

Лежи искаженным комком,

Обломок погибшего зданья.

Ты больше не будешь врагом…

Так помни, мой друг: До свиданья!

Слова любви

Слова любви, несказанные мною,

В моей душе горят и жгут меня.

О, если б ты была речной волною,

О, если б я был первой вспышкой дня!

Чтоб я, скользнув чуть видимым сияньем,

В тебя проник дробящейся мечтой, —

Чтоб ты, моим блеснув очарованьем,

Жила своей подвижной красотой!

Опять

Я хотел бы тебя заласкать вдохновением,

Чтоб мои над тобой трепетали мечты,

Как струится ручей мелодическим пением

Заласкать наклонившихся лилий цветы,

Чтобы с каждым нахлынувшим новым мгновением

Ты шептала: «Опять! Это – ты! Это – ты!»

О, я буду воздушным и нежно внимательным,

Буду вкрадчивым, – только не бойся меня,

И к непознанным снам, так желанно-желательным,

Мы уйдем чрез слияние ночи и дня,

Чтоб угаданный свет был как будто гадательным,

Чтоб мы оба зажглись от того же огня.

Я тебя обожгу поцелуем томительным,

Несказанным – одним – поцелуем мечты,

И блаженство твое будет сладко медлительным,

Между ночью и днем, у заветной черты,

Чтоб, закрывши глаза, ты в восторге мучительном

Прошептала: «Опять! Ах опять! Это – ты!»

Я буду ждать

Я буду ждать тебя мучительно,

Я буду ждать тебя года,

Ты манишь сладко-исключительно,

Ты обещаешь навсегда.

Ты вся – безмолвие несчастия,

Случайный свет во мгле земной,

Неизъясненность сладострастия,

Еще не познанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,

Лицом, всегда склоненным ниц,

Своей неровною походкою

Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-спящие,

И знаю, не затмит слеза

Твои куда-то прочь глядящие,

Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,

Уста к устам, прильнуть ко мне,

Но я не знаю высшей сладости,

Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная

Иль нерожденная звезда,

Но буду ждать тебя, желанная,

Я буду ждать тебя всегда.

Нежнее всего

Твой смех прозвучал, серебристый,

Нежней, чем серебряный звон, —

Нежнее, чем ландыш душистый,

Когда он в другого влюблен.

Нежней, чем признанье во взгляде,

Где счастье желанья зажглось, —

Нежнее, чем светлые пряди

Внезапно упавших волос.

Нежнее, чем блеск водоема,

Где слитное пение струй, —

Чем песня, что с детства знакома,

Чем первой любви поцелуй.

Нежнее того, что желанно

Огнем волшебства своего, —

Нежнее, чем Польская панна,

И, значит, нежнее всего.

Волна

Набегает, уходит, и снова, светясь, возвращается,

Улыбается, манит, и плачет с притворной борьбой,

И украдкой следит, и обманно с тобою прощается, —

И мелькает, как кружево, пена во мгле голубой.

О, волна, подожди! Я уйду за тобой!

О, волна, подожди! Но отхлынул прибой.

Серебристые нити от новой Луны засвечаются,

Всё вольней и воздушней – уплывшему в даль кораблю.

И лучистые волны встречаются, тихо качаются,

Вырастает незримое рабство, я счастлив, я сплю.

И смеется волна: «Я тебя утоплю!

«Утоплю, потому что безмерно люблю!»

Отцвели

Отцвели – о, давно! – отцвели орхидеи, мимозы,

Сновиденья нагретых и душных и влажных теплиц.

И в пространстве, застывшем, как мертвенный цвет туберозы,

Чуть скользят очертанья поблекших разлюбленных лиц.

И бледнеют, и тонут в душе, где развалины дремлют,

В этой бездне, где много, где всё пробегает на миг,

В переходах, где звукам их отзвуки, вторя, не внемлют,

Где один для меня сохранился немеркнущий лик.

Этот образ – в созвучии странном с душою моею,

В этом лике мы оба с тобою узнаем себя,

О, мечта, чьей улыбки ни ждать, ни желать я не смею,

Но кого я люблю, но кого вспоминаю, любя.

Я люблю с безупречною нежностью духа и брата,

Я люблю, как звезду отдаленная любит звезда,

Как цветок, что еще не растратил в душе аромата,

Я с тобой – я люблю – я с тобой – разлучен – навсегда.

Безглагольность

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаенной печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора, —

Над зябкой рекою дымится прохлада,

Чернеет громада застывшего бора,

И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.

Глубокая тишь. Безглагольность покоя.

Луга убегают далеко-далеко.

Во всем утомленье – глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,

В прохладную глушь деревенского сада, —

Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,

И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,

И сделали ей незаслуженно больно.

И сердце простило, но сердце застыло,

И плачет, и плачет, и плачет невольно.

«Я – изысканность русской медлительной речи…»

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

В впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая,

Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,

Сильный тем, что влюблен

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

Хочу!

Хочу быть дерзким

Хочу быть смелым

Из сочных гроздей

Венки свивать

Хочу упиться

Роскошным телом

Хочу одежды с тебя сорвать!

Пусть будет завтра

И мрак и холод

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив!

Я буду молод!

Я буду дерзок!

Я так хочу!

Хочу я зноя атласной груди

Мы два желанья

В одно сольем

Уйдите, боги!

Уйдите, люди!

Мне сладко с нею

Побыть вдвоем!

«Она отдалась без упрека…»

Она отдалась без упрека,

Она целовала без слов.

– Как темное море глубоко,

Как дышат края облаков!

Она не твердила: «Не надо»,

Обетов она не ждала.

– Как сладостно дышит прохлада,

Как тает вечерняя мгла!

Она не страшилась возмездья,

Она не боялась утрат.

– Как сказочно светят созвездья,

Как звезды бессмертно горят!

XXI век

Ирина Евса, Харьков

«Столик на улице. Томик Монтале…»

Столик на улице. Томик Монтале.

В третьем катрене провисла строка.

Листьев летальное сальто-мортале

на темно-серый рукав пиджака.

Рюмка текилы. Холодная кола.

Колу – для мсье, а текилу – мадам.

Все, что прошляпила высшая школа,

я продиктую тебе по складам.

Ручку сжимаешь, как потное древко

знамени. Кровь приливает к лицу.

Мой герметичный, не злись: пятидневка

наших сражений подходит к концу.

Вольный, как те, что уже отмотали

срок, повторишься в вагонном стекле.

…Столик из пластика. Вторник. Монтале.

Смилуйся! – не говори: Монтале!

«Любовь просачивается в щели…»

Любовь просачивается в щели,

в провалы чужих дворов.

Какое счастье, что мы успели

вкусить от её даров.

– Ты любишь персики? – Да. – Я тоже.

А кинзу? А бастурму?

Зима линяет и снег створожен.

Айда пировать в Крыму!

…Все очертания, все изгибы,

все впадинки позвонка

(когда синхронно – на правый, либо

на левый: кровать узка)

в себя вобрав, совпадая снами,

бессонницей, всем, что есть,

и безразлично, что будет с нами

назавтра, но дай нам днесь…

Любовь смывается, как в гримёрной

лицо, под которым твой

бескровный лик, ни живой ни мёртвый,

не мёртвый, но не живой.

Морозом схваченные ступени,

разграбленное гнездо.

Какое счастье, что мы успели

запомнить друг друга до

бесплотной лепты косого света,

направленного туда,

где под будильником два билета

на разные поезда.

«В это лето мы жили на улице …дзе…»

В это лето мы жили на улице …дзе

(но с таким же успехом могли бы – повсюду),

ожидая известий о сильной грозе,

покупая клубнику и даже посуду.

В холостяцкой квартире на самом верху —

с видом то ли кунсткамеры, то ли конторы —

цилиндрический луч в тополином пуху

проникал сквозь неплотно закрытые шторы.

Аритмией ударов сводящий с ума,

жидким златом лохматые клёны окрасив,

корт вставал раньше дворников и мусульман

под гортанные возгласы местных агасси.

И, уткнувшись в подушку, усталым пловцом

спал, совпавший чертами с гонимою расой,

тот, кто ночью склонял надо мною лицо,

искажённое страсти прекрасной гримасой, —

там, на улице …дзе. Я сказала не зря,

что возможна другая, поскольку не всё ли

нам равно, где могла бы застукать заря

этих жадно крадущих, с намывами соли

на предплечьях, с картиной левее окна,

где дриада древесную шкурку сдирала,

и с лимонными плоскими рыбками на

простыне, что все время сползала с дивана…

«Я не знаю, рыба ты или птица…»

Я не знаю, рыба ты или птица,

между нами воздух или вода.

Дня ворсисто-серая власяница

увлажняет стрекотом провода.

В задубевшей комнате-одиночке,

что шуршит шедеврами, как худпром,

напишу две строчки, дойду до точки,

тёмно-красной, слева и под ребром.

И увижу: там, где дома-калеки

переходят в стройные Позняки,

проступает некто в кипящем млеке —

синий клюв и алые плавники.

И клубами пара дыша на стёкла,

он, вращая оком, речёт: «Остынь.

Говорил же я: не читай Софокла,

не грызи иврит, не глотай латынь.

И тогда бы ты в плоскостях Эвклида

наконец увидела всё как есть:

у окна чужак в пиджаке из твида,

между вами комната три на шесть.

Но тебе – стань птицей ты или рыбой —

перед тем, как в рыхлую почву лечь,

пролететь её не удастся либо

переплыть, тем более – пересечь».

«Имярек на корте продует сет…»

Имярек на корте продует сет

и в сердцах ракетку забьёт в чехол.

Растворится облака узкий след,

серебристо-розовый, как чехонь.

Заратустра-осень. Шуршанье мантр.

Колебанье комнаты угловой.

На столе бесхитростный провиант

в пятнах астр, подёрнутых синевой.

Приготовим ужин. Дождемся тьмы.

И – пускай за нами придут к утру, —

мы продолжим пир посреди чумы,

заедая фруктами хванчкару,

обжигая алчущих губ края

ненасытным поиском остроты.

Ибо нет «вчера» для таких, как я,

ибо «завтра» нет для таких, как ты.

… Дождь. Рассвета взлётная полоса.

На скамейке ржавый в прожилках лист.

Прикативший раньше на полчаса

в запотевшем «Опеле» спит таксист.

«Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы…»

Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы —

не более, чем поблажки ленивой мадам Судьбы.

Рыча, рассыпая бисер, дымящийся на весу,

на водах рисует глиссер лиловую полосу.

Вздремни, запустив под веки – травы полинявший жад,

холодные чебуреки, вскипающий оранжад.

… Чем травимся, тем и лечим. Пора осквернить уста.

Но мне поделиться нечем: баклажка моя пуста.

Уже пятаки посланий измерили глубину

вдоль мыса, где пёс Павсаний, бросаясь, кусал волну;

где зноем валун прожарен в лишайной голубизне,

как скрюченный каторжанин с наколками на спине;

и смуглая пара в белом заснула – к виску висок —

мобильник, как парабеллум, на время зарыв в песок.

Сергей Мартынюк, Киев

«На катер речушка накатит…»

На катер речушка накатит,

Всплеснёт, как рукой дирижёр.

Нам этого августа хватит

На горький сентябрьский костёр.

На пристани – ныне и присно —

Сквозь трещины старых досок

Сочится смолой кипарисной

Тепла свежевыжатый сок.

Прохладное вязкое время

На отмелях лета светлей.

Последние дни – как деревья

У кромки пшеничных полей.

Последние. Дальше в программе

Стук кресел, шуршанье кулис.

И ты в этой солнечной драме —

Одна из ведущих актрис.

Встаёшь, одеваешься, дышишь,

Уходишь в назначенный час.

Смахнёшь паутинкою с крыши

Дым осени – Яблочный Спас.

«Спускаешься, очнувшись от любви…»

Спускаешься, очнувшись от любви,

К простым вещам – пустым вещам, осенним.

Вдруг замечаешь – утро, воскресенье,

Пьёшь квас напротив Спаса на Крови.

Спускаешься к своим привычным дням —

Дворы детьми наполнены, как чаши —

Трамвай пропустишь – он везёт меня —

Друг в друге взгляды отразятся наши,

И я уеду. Утром у реки,

В которую вдыхает ветер море,

Ты вдруг поймёшь – трамвайные звонки

Намного беспредельнее, чем горе,

И город прыгнет за тебя с моста,

А ты с толпой смешаешься и канешь.

Здесь в каждом встречном эта пустота

Блестит на солнце влажными зрачками.

Здесь в каждом эта боль растворена —

Старик сидит у своего окна,

Вдыхая охлаждённый воздух горький.

А в облаках, где ты еще вчера

Бродил, зияет синяя дыра,

И можно в космос съехать с детской горки.

«Протри глаза – увидишь сквозь туман…»

Протри глаза – увидишь сквозь туман,

Как время выедает сердцевину

Намокших долгостроев, как платан

В фонарном свете выгибает спину.

Он снял одежду, он свою кору

Вернул земле, как лягушачью шкурку.

Темнеет рано, пламя поутру

Всё осторожней лижет штукатурку.

И даже плющ по каменной стене

Устал взбираться ночью к мокрой крыше.

Пространство спит калачиком во мне,

Но я его дыхания не слышу.

Весь этот ужас первых холодов

Дрожит под кожей – кутаюсь сильнее.

И женщина звонит. И я готов

Сейчас навек соединиться с нею.

Но командор походкою слепца

Остывшие дворы уже обходит,

И жмутся два испуганных птенца —

Душа к душе в подземном переходе.

Я знаю эти происки зимы —

Её глаза я видел восковые,

Её полки, взобравшись на холмы,

Без боя на закате взяли Киев.

Лишь я держу осаду – у окна,

Но скоро сдамся – подступает к краю

Холодная стальная глубина,

И я хочу, чтоб ворвалась она,

И чётки фонарей перебираю.

«Куда честнее ночью одному…»

Куда честнее ночью одному

Глотать за день скопившуюся тьму,

Жрать валидол, а утром вдруг увидеть,

Как горний свет течёт по хрусталю,

И изумленно выдохнуть – Люблю…

Но этим никому себя не выдать

Вера Павлова, Москва

«С двадцатилетними играет в жмурки…»

С двадцатилетними играет в жмурки,

с тридцатилетними играет в прятки

любовь. Какие шёлковые шкурки,

как правила просты, как взятки гладки!

Легко ли в тридцать пять проститься с нею?

Легко. Не потому, что много срама,

а потому, что места нет нежнее,

и розовей, и сокровенней шрама.

«Мы взрослели наперегонки…»

Мы взрослели наперегонки.

Мы на время бегали по кругу.

Мальчик, шнуровавший мне коньки

(переделай, это слишком туго!),

первым откатал свои круги.

Врали про плеврит. Нет, политура.

…и так накатаешься,

что, придя, не можешь снять коньки —

сядешь на пол и сидишь как дура.

«Тебе ничего не стоит на миллионы частей раздробиться…»

Тебе ничего не стоит на миллионы частей раздробиться.

Мне нужен месяц, чтобы снести одно яйцо.

Ты ищешь себя, примеряя разные лица.

Я меняю кремы, чтобы не изменилось моё лицо.

Меня любили многие и любить меня тебя научили.

Я любила многих и научилась любить одного.

Короче, акмэ. Но все мои слабости остаются в силе.

Золотое сечение. Но времени остаётся всего ничего.

«Сквозь наслоенья дней рождений…»

Сквозь наслоенья дней рождений

всё лучше виден день рожденья.

Сквозь наслоенья наслаждений

всё наслажденней наслажденье

вобрать и задержать в гортани

большой глоток дождя и дыма…

Чем ближе мы подходим к тайне,

тем легче мы проходим мимо.

«Прошу: почаще меня проси…»

Прошу: почаще меня проси

о чём-нибудь. Всё равно о чём:

открыть, найти, достать, принести,

подать руку, подставить плечо,

зажечь, наполнить, налить попить,

убить негодяя, родить дочь…

Прошу – проси, помоги забыть,

что я ничем не могу помочь.

«Одиночество – это болезнь…»

Одиночество – это болезнь,

передающаяся половым путём.

Я не лезу, и ты не лезь.

Лучше просто побудем вдвоём,

поболтаем о том о сём,

ни о том ни о сём помолчим

и обнимемся, и поймём:

одинокий неизлечим.

«Любовь – картошка…»

Любовь – картошка,

печёная,

только что извлечённая

из золы, и ты

перебрасываешь

её

с ладони на ладонь,

боясь обжечься

больше,

чем уронить.

«Когда у чёрного ручья…»

Когда у чёрного ручья

прилягу истлевать,

слетится вороньё вранья

глаза мои клевать

и за каких-нибудь полдня

с лица сотрёт черты…

Кто сможет опознать меня?

Создатель. Мама. Ты.

«Лаская тебя, ласкаю тех, кого ты ласкал…»

Лаская тебя, ласкаю тех, кого ты ласкал.

Целуя тебя, целую тех, кого ты любил.

Возлюбленный, почему ты так долго меня искал?

Единственный, почему ты так часто меня находил?

У них неразвиты груди и дальнозорки соски,

они ничего не умеют – ни ласкать, ни стареть,

даже толком присниться… Господи, помоги

полюбить любимых тобою, забытых тобой пожалеть!

«Блаженная, блажная…»

Блаженная, блажная,

взахлёб, без задних ног

любовь. Ещё штрафная?

Уже на посошок?

Станислав Минаков, Харьков

«Все происходит именно тогда…»

Все происходит именно тогда

Когда не происходит ничего

Из глаз бежит веселая вода

И горний свет ложится на чело

И счастье обнимает – как беда

И с этим не поделать ничего

Слабеющие губы шепчут «да»

Молчи не говори мне ничего

Не ведать и не видеть ничего

К щеке живой далекая щека

На миг приникла будто на века

Чего ж еще? Не надо ничего

Превыше – быть не может ничего

Для каждого попавшего сюда

Свет с Темью разделяет лишь слюда

И больше между ними – ничего

Ты плачешь? Успокойся, ничего,

Нет разницы меж «ныне» и «всегда»

Все будет непременно и тогда

Когда уже не будет ничего

«Не думай ни о чем…»

Не думай ни о чем —

Что будет, то и будет.

Кто свыше наречен,

Того – и снег разбудит,

Возьмет из забытья,

Где горе горевало,

Из черного провала —

В ладони бытия.

Горючим первачом

Февральский холод пьется.

Не думай ни о чем.

Откуда что берется —

Земных ответов нет.

Дарован, безначален,

Сочится вещий свет

Из неземных венчален.

Какого лада ждать

В хоромах снегопада?

Смеяться ли? Рыдать?

А мне – и то услада,

Что гладишь по щеке

Озябшею ладонью

На клятом сквозняке

Судьбу мою долдонью.

Исход – не изречен.

А снегопад – бездонен.

Не думай ни о чем.

Не отводи ладони.

Из Песни песней

Та, которая хлеба не ест совсем,

та, которая сладостей со стола не берёт,

та – поправляет чёлку семижды семь

раз, и к бокалу её приникает рот.

Красное – на губах, а снизу – огонь внутри.

Она пьёт саперави терпкую киноварь

и затем говорит ему: говори, говори,

о мой лев желанный, о мой великий царь!

Он лежит на ковре – весь в белом и золотом.

Он уже не вникает, что Леннон в углу поёт.

«Сразу, сейчас, теперь… Но главное – на потом», —

думает он, дыша. И тогда – встаёт.

В эту ночь у жезла будет три жизни, три.

Будет семь жизней дарёных – для влажных врат.

Он говорит: косуля, смотри мне в глаза, смотри.

И тугим. языком. ей отворяет. рот.

Чуткой улиткой ползёт по её зубам.

Что ты дрожишь, родная? – Да, люб, люб, люб —

тяжек и нежен, бережный, сладок! Дам —

не отниму от тебя ненасытных губ.

Ночи неспешней даже, медленней забытья,

он проникает дальше, жаром томим-влеком, —

ловчий, садовник, пахарь, жаждущий пития.

И у неё находит влагу под языком.

Там, на проспекте, возникнет авто, и вот

крест окна плывёт над любовниками по стене.

А он переворачивает её на живот

и ведёт. ногтём. по вздрагивающей. спине.

И когда он слышит: она кричит,

то мычит и саммм, замыкая меж них зазор.

И на правом его колене ранка кровоточит —

где истончилась кожа, стёртая о ковёр.

Елена Касьян, Львов

«Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел…»

Он звонит ей и говорит, что не мог, что, мол, куча дел,

Что сегодня он очень старался и, естественно, очень хотел!

Но проблемы висят, как петли: ту обкусишь, другая торчит.

Виноват, говорит, конечно, но был занят, болен, разбит…

А она молчит.

А она понимает, что снова – к чёрту ужин, хоть убран дом,

Что любовь, по большому счёту, у неё совсем не о том,

Что в какой-то момент не важно, у кого вторые ключи,

Если все – инвалиды любви, если каждого надо лечить.

И она молчит.

А он думает: «Всё, мол, в порядке – без истерик, значит, сойдёт».

Говорит, что на этой неделе он зайдёт, непременно, зайдёт…

Так недели, месяцы, годы время складывает в кирпичи —

Сердце рвётся, любовь остаётся. И её обступают врачи.

А она молчит…

«Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь…»

Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь.

Я тебя поселила в какой-то вымышленный Париж,

В какой-то шикарный номер с видом на Сен-Мишель —

С кабельным, с барной стойкой, с кофе в постель.

Всё, что я помню – дождь… как в шею дышала, дрожа,

Как говорил «до скорого», а я уже знала «сбежал».

Стояла, как дура, в юбке – по бёдрам текла вода…

И всё говорил «до скорого», а я слышала «навсегда».

Но мне-то теперь без разницы… В том месте моей души,

Где ты выходишь из спальни, из выбеленной тиши,

Где время стоит, как вкопанное, где воздух дрожит, звеня,

Никто тебя не отнимет уже, никто не возьмёт у меня.

И однажды звонят откуда-то (оттуда всегда в ночи),

И спрашивают «знали такого-то?» – (молчи, сердце, молчи!)

И говоришь, мол, глупости, этого не может быть…

Он даже не в этом городе… он должен вот-вот позвонить…

И оплываешь на пол, и думаешь: «Господи, Боже мой!»

И нет никакой Сен-Мишели… и Франции никакой…

«Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять…»

Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.

Всё в ней кричит – не надо его отпускать!

Но она как будто спокойна, или просто делает вид,

И не звонит.

Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,

Тщательно забывает запах её духов,

Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,

То я готов!»

Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.

Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.

И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»

А сверху на них смотрят и думают:

– Ну-ну…

«Помнишь, по небу скользил самолёт…»

Помнишь, по небу скользил самолёт,

А по волнам – пароходик…

Все говорили, что это пройдёт,

А ничего не проходит.

Я заживала, почти зажила,

Не онемела – и ладно.

Кажется, целая вечность прошла…

Целая вечность, мой славный.

Чёрные ветви на белом снегу,

Оттепель – редкая милость.

Я даже выплакать всё не могу,

Что без тебя накопилось.

Я этот город насквозь прожила,

Столько души износила…

Кажется, целая вечность прошла.

Целая вечность, мой милый.

Все говорили, что это пройдёт,

А ничего не проходит.

Просто по небу скользит самолёт,

А по волнам – пароходик,

Жёлтый троллейбус бежит до угла,

Катится красный трамвайчик…

Кажется, целая вечность прошла.

Целая вечность, мой мальчик.

«Он говорит: «Только давай не будем сейчас о ней»

Он говорит: «Только давай не будем сейчас о ней,

Просто не будем о ней ни слова, ни строчки.

Пусть она просто камень в саду камней,

И ничего, что тянет и ноет других сильней,

Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке».

Он говорит: «Мне без неё даже лучше теперь – смотри.

Это же столько крови ушло бы и столько силы,

Это же вечно взрываться на раз-два-три,

А у меня уже просто вымерзло всё внутри.

Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило».

Он говорит: «Я стар, мне достаточно было других,

Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает

От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых,

От этого взгляда её, бьющего прямо под дых…»

И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает.

«Не возвращайся, теперь уже больше не нужно…»

Не возвращайся, теперь уже больше не нужно.

Печаль не применяют наружно…

В том море, что нас разделило, у нас и не было шансов.

Уже затопило надёжно подходы к вокзалам,

И если ты хочешь знать, то дело теперь за малым —

Не возвращайся.

Любовь – это орган, внутренняя часть тела,

И там, где недавно ещё болело,

Теперь пустота. Вот такие дела…

Любовь – это донорский орган, и я его отдала.

Не спрашивай, как я посмела.

Ещё нахожу твоё имя в моих дневниках и тетрадях,

Но знаешь, тебя к моей жизни никак уже не приладить.

Рубцы уже не разгладить.

Мой ангел, мой свет, моё нелегальное счастье…

Не возвращайся.

«Пускай не ты…»

Пускай не ты,

пожалуйста, не ты…

Я всех отдам, со всеми распрощаюсь,

но проступают осени черты…

Я вся тебе —

лишь до тех пор, покамест

тебя не сдёрнут с этой высоты.

И может быть,

когда-нибудь, Бог даст…

Но нет, не даст (так много не бывает),

и я прошу: «Хотя бы не сейчас…»

Я знаю,

то, что нас не убивает,

всенепременно покалечит нас.

Поторопись,

мой свет, уже заря,

уже короче дни, длиннее ночи.

И, вопреки листам календаря,

мой ангел

верить твоему не хочет.

И только я всё верю, что не зря…

Олег Юрьев, Франкфурт-на-Майне

«В окне огонь стоял. О стены…»

В окне огонь стоял. О стены

Косые бились паруса. —

Из форточки, из блесткой тени

Ужасный голубь поднялся.

А мы, обнявшиеся, спали

В соленой раковинке тел…

Помилуй Бог, мы знать не знали,

Влетел он или пролетел.

Пробор / Пруд

– Видишь? – разобранный надвое

гребнем светящимся пруд…

– Вижу. Как будто со дна твое

сердце достали и трут.

– Слышишь? – плесканье надводное

бедных кругов золотых…

– Слышу. Как будто на дно твое

сердце сронили – бултых —

«…я с перрона сойду к заголенным стволам…»

…я с перрона сойду к заголенным стволам

– к зеркалам в их умноженном створе —

там, где с йодом мешается дым пополам

и с рекою мешается море…

…где, как слизни, лежат еще сгустки дождя

на крыжовнике возле обрыва,

где с гранитного склона сползает, дрожа,

сухопутная водоросль – ива…

…где вдвигают поглубже герань и табак

под брезентом облитые крыши,

и отрывистый лай зазаборных собак

комариной зазубрины тише…

__________________

Далеко, у Кронштадта, гроза всё длинней,

но сюда дотемна не доплыть ей,

потому что поставлена сеть перед ней

из блистающих облачных нитей.

Наталья Бельченко, Киев

«Упрятавшимся в лоно фонаря…»

Упрятавшимся в лоно фонаря, —

Где твой фитиль охватываю я,

Тобой разносклоняемое пламя, —

Какого же имения желать,

Когда на свет слетелась благодать

И сумрак расступается над нами.

Так, часть – до целого и пол – до полноты

Довоплощаешь, проникая, ты,

И бегство упраздняется по мере

Прибежища, налившегося в нем,

Пока не в схватке с нашим веществом

Отравленное вещество потери.

А нежность – даже посреди огней —

Влажна и обступает тем тесней

Ковчег фонарный, что иной неведом.

Он сам себе голубка и причал,

Его, как жизнь, никто не выбирал,

И никому не увязаться следом.

«Дитя переулка, дитя тупика…»

Дитя переулка, дитя тупика,

Волшебно заправлена в губы строка,

Как пленка фотоаппарата:

Снимает – снимается – снято.

Покровы срываются, губы дрожат,

Какой-то рубеж окончательно взят —

Вновь отдан – захвачен повторно.

Амор это все-таки норма.

Ранимая норма. От сотен стрижей

Заросший овраг закипает живей.

Отравлен парами заката,

Алхимик глядит виновато.

От силы враждебной защита холмы

И улицы – если до-веримся мы.

А после? Придется раскрыться

Ранимей, чем роза и птица?

«Когда лихорадило город…

Когда лихорадило город,

Влетели стрижи босиком,

Устроив подобие гонок,

Чтоб ветру не стать сквозняком.

Дома, от боязни полёта

Зажмурившись, вжались в сады,

И маленький мальчик на фото

Один избежал пустоты.

Он под поцелуем укрылся,

Совпал со счастливым стрижом

И прыгнул с небесного пирса,

Чтоб выплыть на город и дом,

Где мы, обсыхая, сидели —

Два в небо нырнувших зверька,

И мальчик тогда в самом деле

Взрослел – как взрослеет река.

«Сильнее сильного прижались…»

Сильнее сильного прижались,

На нет друг дружку извели.

Но даже боль была как радость

С проточной стороны земли.

В секундный ход ресницы малой,

Во всхлип из самой глубины

Какая рыба заплывала —

Ловцы доднесь удивлены.

За рыбой медленной янтарной,

Зияющей в бродяжьих снах,

Следит ловец, и год угарный

Его удачею пропах.

Так, меж дорогой и рекою

Впаду в земной круговорот,

Но силы притяженья стою —

Через меня она идёт.

Акростих

Л аскайся взахлёб, за живое

Ю лой напряженье держи,

Б ери, где сошлось без припоя

И дательны все падежи.

М едовая эта минута,

О ткуда, я знаю, течет

М ужчиной и женщиной в чудо —

У кромный свой чудоворот.

«Хорошо бы побывать с тобою…»

Хорошо бы побывать с тобою

Между губ оврага и горы.

Если я чего-нибудь и стою,

Так руки твоей – моей внутри.

Сердце мне давно не предлагали,

И едва ль до этого дойдет.

Нету проку белке в стоп-сигнале:

Все равно случится недолет.

Ну а может, перелет случится,

И тогда торопишься назад,

И смеется пёрышками птица,

А глаза – боятся и хотят

Дом извлечь из закутка любого

В оправданье бестолковых дней.

Только сердце ловится без клёва,

И чужая быль моей сильней.

«В насыщенном мире далеком…»

В насыщенном мире далеком,

Таком достоверном без нас,

Глядением сердца – стооком,

Но боль отмерявшем на глаз,

Накроет прохожего радость,

Прижмется ребенком к стеклу —

Минутою раньше казалось:

Я к этому миру сверну.

Мне Выдубичи через реку

Махали сиренью своей:

Приди к незнакомому веку,

Воды потаённой попей.

Оставь мимолетные беды

За тысячелетним холмом.

Утешься: никем ты не предан.

Ведь не отразился ни в ком.

И как же владеет другими

Уменье найтись и совпасть?

Хочу променять свое имя

На ласку, созвучную власть

Любимого. Но не дается.

Уходит окольным путем.

Из выдубицкого колодца

Неужто вдвоем не попьем?

Герман Власов, Москва

«вот опять апрель где пестрит от птиц…»

«Паустовский пишет…»

Вал. Прокошин

вот опять апрель где пестрит от птиц

где наверно буду опять

выбирать одно из десятка лиц

словно почерк твой вспоминать

где зеленый шум не согнуть в дугу

или обручи на воде

если теплый дождь где опять смогу

пропадать неизвестно где

с этим долгим шелестом тонких лип

желтом свете со всех сторон

где ни шум ни шорох ни даже всхлип

или окрик других имен

птицелова вешнего не отвлекут

по звонку не вернут назад

где смотреть на небо такой же труд

если видеть твои глаза

Анна Минакова, Харьков

«я хочу чтоб всегда вырастала звезда…»

я хочу чтоб всегда вырастала звезда

над твоим молчаливым окном

чтоб стучали шумели всегда поезда

и тянулись сплошным волокном

из далёких и нерастворимых краёв

незапамятных детских краёв

где жуков находил и встречал муравьёв

и апостолов и воробьёв

и летели апостолы в белых плащах

словно перистые облака

улыбались легко говорили «прощай»

Тимофей Иоанн и Лука

исчезали в дыму за дорожной чертой

где растут полевые цветы…

я хочу чтобы ты никогда ни за что

я хочу чтобы ты чтобы ты…

«Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки…»

Не потеряю ни перчатки, ни золотой твоей руки,

ни тёплой памяти-синицы, ни сновиденья-журавля,

так вылетают опечатки из свежевыжатой строки.

И наполняется криница, и разлетается земля.

Оставим лестницы и двери, и перечислим раз-два-три —

пропавших без вести, без вести, без лёгкой стужи на устах.

Смотри, смотри, не отрывайся, в сухое небо говори,

как на груди грохочет тайна, души белеет береста.

Кто на меня сегодня дышит, назавтра тож меня займёт —

стирать щекочущую краску со щёк моих, твоих ланит,

напрасно выдумает ласку, смертельно за руку возьмёт

и взгляд предолгий приготовит, но от тебя не заслонит.

И туча дёрнется густая, и быстрый снег меня спасёт

от прозябанья и застоя, от увяданья и тоски.

И снова небо непустое тебя вовсю произнесёт,

и я глаза закрою, чтобы не разорваться на куски.

Какое жженье и движенье оборотит тебя ко мне? —

И ты замедлишь на мгновенье свой шаг, смещённый хромотой.

И жухлых листьев копошенье, и снег, предвиденный во сне,

вы всё – со мной, вы все со мною, как свет, повсюду разлитой.

Лихая правда, что нам сделай? Оставь, оставь и отпусти.

За красной шумной тёмной кровью проснулась светлая вода.

Не потеряю ни перчатки, ни тёплой мысли на пути.

Ты отвернёшься ненадолго, ты повернёшься навсегда.

«…И поезда нахлынут, гулки…»

…И поезда нахлынут, гулки,

как ночь в распахнутом окне,

у них вагоны – что шкатулки,

и ничего не стоит мне

узнать, какие там стаканы,

гранёный свет, горчащий стук,

какие быстрые бурьяны

у ветра вырвались из рук,

узнать себя в отёкшем свете,

где всякий сон нерастворим:

на лбу моём, как на планете,

ещё отсвечивает Крым.

И разве кто придёт на помощь,

тихонько на руки возьмёт?

Скажи – ты помнишь? помнишь? помнишь —

домашний хлеб, гречишный мёд…

Ты можжевеловые ветки

тогда подбрасывал в костёр.

И надрывался ветер едкий,

пока лицо твоё не стёр.

«Меня встречает у порога…»

Меня встречает у порога

аллей берёзовый конвой

и заражает понемногу

своей болезнью лучевой.

И луч проходит, как иголка,

и багровеют на ветру

моя сиротская футболка

и листья, близкие к костру.

Ещё подкожные потёмки

меня не мучат засветло.

И полосатые котёнки

усами тычутся в стекло.

Возьмёшь у сердца обещанье,

как будто всё и навсегда,

и тут же чёрное прощанье

течёт, как мёртвая вода.

Не обещай меня лелеять,

не обещай меня… пока

я, как безлистая аллея,

смотрю сквозь пальцы в облака,

пока мне выправят походку,

пока мне «вольно» разрешат,

пока мою худую лодку

заселит племя лягушат.

«Может, лучше и вовсе не жить…»

Может, лучше и вовсе не жить,

чем тебя день за днём обижать,

вместо чтобы теплом окружить,

к большеглазому сердцу прижать.

Мне кивают кусты, мне дома,

мне летучие гуси кричат.

Что схожу и схожу я с ума,

и скорбям моим край непочат —

вспоминать тихокрылый наряд,

что дрожал на тебе, как листва.

Неужели ещё говорят,

полыхают в пространстве слова,

что бурлили и били ключом?

Грустный день, отомри и звени!

Вот и клён говорит: ну зачем!

Вот и я говорю: извини.

«Мне достали из чёрного чана в метро…»

Мне достали из чёрного чана в метро

красно-рыжую розу за восемь рублей.

И вокруг зазвенел, как пустое ведро,

мир машин, мотоциклов, людей, кораблей.

Будет долго ещё пустотело звенеть,

как бессонная рыба водить хоровод

мир трамваев, дождей, леденцов и монет,

мир холодных ветров и прерывистых вод.

Мимолётная память, глаза затумань,

и забудь обо мне, и качнись к январю.

Я кому говорю – ты меня не достань,

я тебе говорю, я тебе говорю:

только не доставай небольшой номерок,

за который пальто в гардеробе дают,

только не доставай золотой костерок,

у которого тёплые дети снуют.

Потому, что я помню всё так хорошо,

что ни шагу, ни шагу ступить не могу,

ничего не пойму, ничего не решу

с красно-рыжей своей, по колено в снегу.

Как теперь выбираться из каменной тьмы,

из гремучего плача лечебных оков?

В марсианских глазах отражаемся мы,

на галёрке-галерке. Размером с жучков.

«Странное помнится: худенек, угловат…»

Странное помнится: худенек, угловат,

в чёрном костюме, маленький – помнится.

Лампочка гаснет, сколько там киловатт,

и растворяются профиля пол-лица.

Из коридоров тёмных, конфетных снов

тоненьким голосом детство поёт, поёт.

Тот ли ты, мальчик? Мальчик настолько нов,

что непонятно, как его узнаёт

девочка. И говорит, закусив губу:

кто бы ты ни был нынче – побудь со мной.

…Чёрные кудри косо лежат на лбу.

И свитерок, на молнии, шерстяной.

Александр Кабанов, Киев

«Вот мы и встретились в самом начале…»

Вот мы и встретились в самом начале

нашей разлуки: «здравствуй-прощай»…

Поезд, бумажный пакетик печали, —

самое время заваривать чай.

Сладок еще поцелуев трофейный

воздух, лишь самую малость горчит…

Слышишь, «люблю», – напевает купейный,

плачет плацкартный, а общий – молчит.

Мир по наитию свеж и прекрасен.

Чайный пакетик, пеньковая нить…

Это мгновение, друг мой, согласен,

даже стоп-краном не остановить.

Не растворить полустанок в окошке,

не размешать карамельную муть.

Зимние звезды, как хлебные крошки,

сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть…

«Непокорные космы дождя, заплетенные, как…»

Непокорные космы дождя, заплетенные, как

растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,

ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,

на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.

Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,

круг за кругом спускается на карусельных оленях,

я тебя обниму, потому что ее обниму,

и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.

Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,

собирали кизил и все время молчали о чем-то,

голышом загорали на пляже в песочных часах,

окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.

И под нами песок шевелился и, вниз уходя,

устилал бытие на другой стороне мирозданья:

там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,

я служу в луна-парке твоим комиссаром катанья.

««Кровь-любовь», – проскрипела кровать…»

«Кровь-любовь», – проскрипела кровать,

«кровь-любовь», – рассердилась таможня,

«кровь-любовь», – так нельзя рифмовать,

но прожить еще можно.

Пусть не в центре, пускай на краю

бытия, не в портянках атласных —

восклицательным знаком в строю

русских букв несогласных.

Кровь-любовь, благодарность прими

от компьютерных клавиш истертых,

и за то, что остались людьми,

не желая расфренживать мертвых.

Кровь-любовь, не дается легко

заповедное косноязычье,

но отшельника ждет молоко:

утром – женское, вечером – птичье.

«Чадит звезда в стеклянном саксофоне…»

Чадит звезда в стеклянном саксофоне,

изъезжен снег, как будто нотный стан,

косматая Казань, у января на склоне,

зубами клацает: та-та-та-татарстан.

Для нас любовь – количество отверстий,

совокупленье маргинальных лож,

твой силуэт в пальто из грубой шерсти —

на скважину замочную похож,

и полночь – заколоченные двери,

но кто-то там, на светлой стороне,

еще звенит ключами от потери,

та-та-та-та-тоскует обо мне.

Шампанский хлопок, пена из вискозы,

вельветовое лето торопя,

не спрашивай: откуда эти слезы,

смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.

«Я выжил из ума, я – выживший, в итоге…»

Я выжил из ума, я – выживший, в итоге.

Скажу тебе: «Изюм», и ты – раздвинешь ноги.

Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,

покуда я в тебе – ребенок и любовник…»

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке

любую божью тварь рожают по старинке:

читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки

и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина,

вернусь на этот свет из твоего кувшина:

в резиновом пальто, с веревкой от Версаче

и розою в зубах – коньячной, не иначе.

«Играла женщина в пивной…»

Валику Глоду

Играла женщина в пивной

за полюбовную зарплату,

И поцарапанной спиной

мне улыбалась виновато.

Дрожа в просаленном трико

под черным парусом рояля,

Слегка напудренным кивком

на плечи музыку роняя.

Играла, словно мы одни,

забыв на миг пивные морды,

И пальцами делила дни

на черно-белые аккорды.

Над чешуей в клочках газет

привычно публика рыгала,

И в одноместный туалет —

тропа бичами заростала.

И в лампочке тускнела нить,

теряя медленно сознанье,

как будто можно изменить

нелепой смертью мирозданье.

Играла женщина! И жаль

ее мне было за улыбку,

И под подошвою педаль

блестела золотою рыбкой.

«Губы в кристалликах соли…»

Губы в кристалликах соли —

не прочитать твоих слез…

Словно украл из неволи

или в неволю увез.

Волны под вечер на убыль,

мыслей вспотевшая прядь:

…чтобы увидели губы —

надо глаза целовать.

Больше не будет скитаний,

меньше не станет тряпья.

Бабочку в черном стакане

выпью, дружок, за тебя.

Пой мне унылые песни,

сонным шипи утюгом.

Плакать невыгодно, если

море и море кругом.

Ты расплетаешь тугую,

косишь под провинциал…

Я ведь другую, другую

у янычар воровал!

Прикосновения

Преступленье входит в наказанье,

и выходит ослик Буцефал,

детская игра в одно касание:

прикоснулся – и навек пропал.

И с тобой исчезли из лукошка:

белые гребные корабли,

но меж прутьев – завалялась крошка

не открытой до сих пор земли.

И с тобой исчезли безвозвратно:

свет и тьма, мятежный дух и плоть,

лишь остались мысли, ну и ладно,

рюмка водки, Господа щепоть,

страшный счет за Интернет (в конверте),

порванный билет на Motley Crue…

Говорю с тобою не о смерти,

о любви с тобою говорю.

Желтый ноготь, конопляный Будда,

рваная нирвана на бегу —

ты меня соскабливаешь, будто

с телефонной карточки фольгу.

Чувствую серебряной спиною —

у любви надкусаны края,

слой за слоем, вот и подо мною

показалась девочка моя.

«Я тебе из Парижа привез…»

Я тебе из Парижа привез

деревянную сволочь:

кубик-любик для плотских утех,

там внутри – золотые занозы,

и в полночь – можжевеловый смех.

А снаружи – постельные позы

демонстрируют нам

два смешных человечка,

у которых отсутствует срам

и, похоже, аптечка.

Вот и любят друг друга они,

от восторга к удушью,

постоянно одни и одни,

прорисованы тушью.

Я глазею на них, как дурак,

и верчу головою,

потому что вот так и вот так

не расстанусь с тобою.

Анна Аркатова, Москва

«Приснилось, что ты меня бросил…»

Приснилось, что ты меня бросил —

Проснулась в холодном поту.

Какая тревожная осень,

Как голос в аэропорту.

Но боль так свежа, так воскресна,

Что падает книга из рук,

Что кажется – встанешь из кресла

И… полная ясность вокруг.

«Скажу, что не приеду. Хватит!..»

Скажу, что не приеду. Хватит!

Но приезжаю – и кручусь,

Драматургиня акробатик,

Химичка разума и чувств.

Салат из молодых побегов

Готовлю, пробую вино,

Как будто праздную победу,

Как будто знаю кто кого.

«За меня можно так ухватиться…»

За меня можно так ухватиться,

Упереться руками ногами,

Выгнуть трапециевидную мышцу,

Помочь себе головой,

Оттолкнуться – и там на поверхности

Обнаружится – бля, моногамен!

А не то что свистел демонстрировал,

Используя взгляд волевой.

«Любовь, когда невозможно…»

Любовь, когда невозможно

Найти в походке изъян,

Когда для работы мозга,

Дай запах твоих семян,

Любовь, когда растворимо

Нерастворимое дно,

Когда проплывающий мимо

Дальше плывёт любя!

Хемингуэй

Когда он погибает на войне,

Она уходит в горы на коне,

С собою взяв его ружье и сбрую.

Он так и думал и любил такую.

Когда он выживает на войне,

Они вдвоем – другой пейзаж в окне.

Весенний город, клиника в Лозанне —

Она умрет, не приходя в сознанье.

Когда в округе нет военных действий,

Тем более они не будут вместе.

Вино, веселье, рядом бой быков,

И счастье, обступившее с боков,

Куда страшней охоты, моря, фронта.

Восходит солнце из-за горизонта.

Заходит солнце. Остывает речь.

И нет любви, чтоб это уберечь.

«А я и не знала, как ты тяжёл – и как я легка…»

А я и не знала, как ты тяжёл – и как я легка,

А ты берёшь переносишь меня на облака,

Берёшь и катаешь, как крошку по простыне.

Я новую сделала дырочку на ремне,

Теперь меня можно проще – в один обхват

Поднять и два раза в твой завернуть халат,

С жизнью оставить один на один – пока

Мне не сказали, как она коротка.

«Что делаешь, любимая?..»

Что делаешь, любимая?

Люблю.

А вечером?

Люблю еще сильнее.

А ты, любимый?

Я – тебя гублю.

Так искренно, так нежно…

Как умею.

«Уходящий в комнату другую…»

Уходящий в комнату другую,

Не допивший моего тепла,

Дай, хотя бы вещи упакую,

Что на этот случай берегла.

Что тебе понадобиться может,

Если там пустынно и темно?

Голос мой? Горячечная кожа?

Жизнь? Гордыня? Что-нибудь одно?

«Представим, что ты один и что я одна…»

Представим, что ты один и что я одна,

И что это краска такая, а не седина,

И что эта дверь без причуд об одном ключе,

И что я в тебе уверена, как во враче.

И мы входим внутрь безо всякого багажа,

Захотим – пьем из горлышка или едим с ножа,

Захотим, выключаем свет, подключаем джаз,

Захотим, отключаем всех, кто тревожит нас,

И назавтра наденем то, что сейчас сорвём,

Падая замертво – зная, что не умрём.

Сергей Слепухин, Екатеринбург

«Радиоволны нахлынут незримо…»

Радиоволны нахлынут незримо.

Дайте, пожалуйста, голос любимой!

Крашеный локон, морщинку у глаз

Я дорисую без вас.

Вот выплывает бумажный кораблик,

Весла качаются – крибли и крабли, —

Духи, духи ли – никак не пойму,

Топит корму…

Как я несносен и как я герасим,

В трубку молчанием долгим опасен!

Крик над волною тревожный: «Алё!»

Бедное сердце моё!

«Губы заледени…»

Губы заледени,

Сердце мое обесслёзь,

Эльма гаси огни —

Наши пути врозь.

Наши шаги – вспять,

Наши глаза – ниц.

Дай мне тебя проморгать

Судорогой ресниц.

«малокровными губами…»

малокровными губами

ты шепнула между нами

все закончено дружок

пригуби на посошок

мэри мэри мы ж не звери

две последние недели

я одной тобой болел

ложным крупом черным сапом

ддт и раундапом

синь как синька бел как мел

я любил тебя паскуда

на губе твоей простуда

безразличье в злом зрачке

бессердечная гёрлица

что ж не перестанет биться

рыбка сердца на крючке

«на безымянной высоте…»

на безымянной высоте

где мы невольно оказались

нет мы друг друга не касались

но жарились и извивались

как угри на сковороде

слов отлетевшая листва

напрасно шлёпалась под ноги

но изнутри меня едва

не разорвали бандерлоги

желанье смять тебя в руках

упырно высосать упорно

всю робость девичью и страх

чтоб мне всю ночь была покорна

но я телился и мычал

то зажигался то молчал

то битый час тянул резину

патруль мигалкою сверкнул

электровоз во тьме икнул

и месяц осветил дрезину

но вот закончились слова

и отвинтилась голова

и неожиданно упала

мой поцелуй был смел и груб

я в темноту раскрытых губ

вонзил пылающее жало

когда утих призывный гул

ты выдохнув сказала то-то ж

и долго сок из нас тянул

луны трёхмесячный зародыш

Татьяна Аинова, Киев

Игры света

Когда я гашу свечу,

мне светят твои глаза.

И я мерцаю в ответ

родинками на теле.

Тогда уже всё равно —

ты рядом со мной или за

две тысячи толстых стен от моей постели.

Тяжёлый дневной фонарь

заброшен за край земли.

И спущены с облаков

невесомые сходни —

чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли

в замочные скважины звёзд

чудеса Господни.

Когда сквозь померкший свет

свечи на смертном одре

проявится свет иной золотым сияньем,

он выжжет нашу любовь —

за привкус приставки «пре»,

за то, что она была

иногда деяньем.

Ретро

Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,

пока не подсудна как вид половых преступлений.

Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,

чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

Роскошно, печально живёт одиночество в теле —

не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.

Счастливцев, его изгонявших вдвоём из постели,

всегда подменял одинокий огромный кузнечик.

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.

И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.

И страшно спросить: неужели и это приснилось —

то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно

и мне обещала нелепая эта кривая —

очнуться в любимых руках беспредельной, как слово,

под масками несовершенства себя не скрывая…

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.

А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.

За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет

любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

«Радуясь, что это безответно…»

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки —

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

Женственность

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

«Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером…»

Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером —

напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван —

тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,

тем, что каждый не избран и даже не зван.

И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,

красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар…

Все равно я не знала красивей тебя и ничейнее,

все равно ты зачем-то других отвергал…

И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,

и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,

и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу

редкий – редкостный! – твой, и казнила себя: ну зачем!

Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,

я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,

ты касался меня с такой робкой измученной нежностью,

будто в первый-последний и совсем уж несбыточный раз.

Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!

Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,

мы, опомнясь, вернулись к законным своим одиночествам,

чтобы дальше плодить с ними

странных, миражных, бумажных детей.

«…И тогда наступает иная тоска…»

…И тогда наступает иная тоска —

ни пробелов, ни серости туч дождевых —

и вбирает весь мир чернотою зрачка,

от клинка до цветка.

И восходит звезда. Как же зряч этот луч,

как, пронзая насквозь, оставляет в живых!

В мире мира есть пламя и есть океан,

оперенье садов, ослепленье столиц,

гибкий в поиске зверь и железный капкан,

оры орд, клоны толп и единственность лиц,

лёгкий ветер и кровь, чистый снег и мазут,

шелковистая шёрстка любимых котят,

поезда, и минуты, и змеи ползут,

самолёты, и птицы, и крыши летят,

есть зелёный покой и оранжевый вихрь,

неожиданный дар и непрошеный гость,

горизонты, границы, отсутствие их

и другие миры – потому что насквозь…

Кто ты мне – эротический сон во плоти?

Почему ты подмышки мои целовал?

Что ты сделал со мной? я вернулась иной…

Я узнала тебя – я вернулась, прости,

видишь, всё сохранилось: и ты, и слова.

Воплощённая между тобой и стеной,

я тебя узнавала на ощупь, на слух:

неужели и ты умереть воплощён?

Это стало послушней, чем воды веслу,

это рай – значит, смерть – так зачем же ещё?..

И тогда наступает иная тоска,

по-иному черна – чернотою зрачка,

зрячей зорче дозорных, острей ножевых.

И восходит звезда, оставляя в живых.

Александр Верник, Иерусалим

«Кот наплакал – вот душа, вот и тело…»

Кот наплакал – вот душа, вот и тело,

а гляди, приворожила, как хотела,

как хотела, как могла – не старалась,

Ни ладоней, ни лица не осталось.

Как хотела ты в Париж, в одиночку,

чтоб по улицам ходить улыбаясь,

То сестричку в тебе видел, то дочку,

то любимую – сам удивляюсь.

Не гуляла, не шла – летела.

Вся – сияние в любую погоду.

Ты свободною быть захотела —

что нам делать с твоею свободой?

Пройдено, отплакано – довольно.

И бессмысленно – то, что больно.

Поживем еще на радость друг другу,

и навстречу по известному кругу.

Послесловие

Не окончится ничего, ничего,

никогда не остановится вал

записи голоса твоего —

и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.

Улыбка и боль изменят топографию морщин на щеке,

рисунок вен вздует и перепишет рука.

Но останется царской наградой матовый след на руке

от школьного – помнишь? – из давних стихов – мелка.

Вот так все и устроится быть.

Можно подретушировать деталь.

Реальность не стала обманом. Просто изменился контекст.

Главное – не чтобы вовсе не захотеть забыть,

а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,

решительно ничего, кроме нескольких частных мест

из многословной попытки

тебя продолжать любить.

Разговор

– Кончилось все. Ничего не осталось.

– Хоть бы безделка, царапина, малость.

Снимок ослеп за буфетом.

Пестрая свечка с приветом.

В чей телефон им теперь постучаться,

если события станут случаться?

– Некому слово сказать.

– Некому слезку слизать.

Игорь Жук, Киев

Песня о том, что не произошло

…А то, что не произошло,

То в Книгу Судеб не запишут,

Страницы этой белизна

Грехами не отяготит:

Несостоявшийся отъезд

Так и не сдвинувшейся крыши,

Неопрокинувшийся мир,

Неисчерпавшийся лимит.

И вроде не за что карать,

И было б странно ждать награды —

Всё просто не произошло,

Всё остаётся без измен…

Да-да, пардон, – без перемен, —

Хотя совсем не так, как надо,

И как-то грустно смотрит Бог

С летящих Врубелевских стен.

Но раз уж не произошло,

То и не стоит разговора,

И я бы тоже промолчал:

Глядишь, за мудрость бы сошло…

Да вот часы и календарь —

Неисправимые два вора —

Так лихо тащат из судьбы

Всё то, что не произошло…

Молитва

Береги её, Боже, в дороге ко мне ль, от меня ль;

Защити её, Господи: мир всё мрачнее и строже.

Огради от безумия близких, от ловких менял,

И от веры, что я – её бог, упаси её, Боже!

Укрепи её сердце – она так опасно добра;

Сохрани этот взгляд, этот детский огонь удивленья.

Сатана не поймает её на призыв серебра —

Но чужая беда так легко ей подломит колени.

Груз, доставшийся ей, непосилен для этих плечей,

Но она донесет, и наград не попросит за это.

Не гаси её, Боже! На свете немало свечей,

Но как мало из них зажжено так вот, просто для света!..

Помоги ей, Всевышний! Её не минует печаль;

Эти тени у глаз мне любого сиянья дороже.

Береги её, Боже! – в дороге ко мне ль, от меня ль, —

Защити её, Господи!

Мир всё мрачнее и строже!..

Наиля Ямакова, Санкт-Петербург

Игрушечные волки

Ни судьбы, ни врагов не осталось —

Только крошки от пирога,

Антарктида и Маркес, и старость.

…Как же ты мне была дорога.

Погадать на икеевском воске —

Доведется ли встретить еще.

Из расплавленной белой полоски

Проступает, белея, плечо.

Только детские книги читаю.

Только подлым курсивом шепчу.

Доживаю до самого края —

И свиданья, как смерти, хочу.

Январь

Кроме ветра и смерти – никого на дворе.

Как безжалостно ясно умирать в январе.

Выпьем спирта сухого, поиграем в буру.

Расскажи мне за рюмкой, когда я умру.

Я не помню с рожденья таких январей:

Ни звезда не взошла, ни волхвы не пришли.

Только звери бегут все быстрей и быстрей.

Уже все подожгли? Нет, не все подожгли.

Замело целый двор, и весь мир замело.

Только смерть на дворе, остальное бело.

И сугробы по пояс, по шею уже.

И мороз по рукам, и мороз по душе.

И нет сил для молитв, и замерзла вода,

Только смерть навсегда и зима навсегда.

Ты мне лоб осеняешь горячей рукой.

И взрывают петарды одну за другой.

Самолет

А девять жизней – много или мало? —

А просто не с чем сравнивать, дружок.

А. Кабанов

Смерть моя с малиновым вареньем,

Мчится «Боинг», громыхает жесть.

Будто Божие благословенье,

То, что ты на свете, друг мой, есть.

Пролетаем над Атлантикой, и мнится

В этой бесконечной синеве,

Счастье – пролетающая птица,

От меня к тебе.

Не удержишь, если вдруг захочешь,

Не сумеешь в ящик положить.

Лишь бы длились эти дни и ночи,

Лишь бы только жить.

Небо синее, такого не бывает,

Будто мы давно уже не здесь,

Испокон веков грехи прощают,

Каждый каждому. И всех не перечесть.

Мчится «Боинг», грохает, трясется.

Так, бывает, ухнет, что держись.

Я приму, что так легко дается, —

Жалкую, одну-единственную, жизнь.

Александр Чернов, Киев

«Когда освещают фонарики…»

Когда освещают фонарики

у каждого столика круг,

легко подхвачу тебя на руки,

чтоб ты не отбилась от рук.

Чтоб ты не наделала глупостей,

готов я часов до шести

средь светлых и темных окружностей,

к себе прижимая, нести.

Воскликнешь: «Дурацкие выходки!»,

очнувшись на ярком звене,

и, как по кабине для высадки,

начнешь колотить по спине.

«В самые улыбчивые дни…»

В самые улыбчивые дни,

Машенька, Марыся, Маринуца,

изумленно в камеру взгляни,

чтоб на фотоснимке улыбнуться,

Словно наложились два звонка

(интерьер озвучился и ожил):

к телефону тянется рука,

ноги направляются к прихожей,

прорывая тенью на полу

оборону медленного танца…

И летит воздушный поцелуй

в недра безвоздушного пространства.

Галина Шевцова, Киев

«Я знаю этот город, как свою ладонь…»

Я знаю этот город, как свою ладонь,

Где линии метро и жизни неделимы.

На кончике мизинца спит огонь

И стук колес грозу проносит мимо.

А ночью, он откроет створку в сад,

Глядящий на курган шестого века

И впустит светляковый звездопад

И комаров, и ветку бересклета…

Да святы вы, международные звонки,

Е-мейлы, эсэмэски, телеграммы,

В которых мы, как линии руки,

Пересечемся у креста оконной рамы.

И поезд наклоняется в туннель

И тренькает звонок велосипеда.

И бесконечности прожорливая трель

Нас поджидает у границы лета.

Лариса Романовская, Москва

«Он-то знает, что с ним творится…»

К. К.

Он-то знает, что с ним творится.

Дом давно отрастил себе плед.

Перелетные платья сорвались с балконных веревок.

Зонт печально щетинит ресницы.

Созревает невкусный рассвет —

Слишком желтый и ранний, такой бы в кладовку, на полку.

Он стоит на углу. Видит: дворник смел вянущие слова

В большую охапку. А он все ждет лучшую из своих женщин.

Она придет, отведет глаза и скажет ему быстро так:

– Смотри, ты совсем листопад.

У тебя ноябрь, милый. Осень не лечат.

Стихи, вошедшие в роман

«Московские сторожевые»

«Эмоции – это такой наркотик…»

Эмоции – это такой наркотик.

Не любишь – уже ломает.

Мы все в он-лайне, мы все заходим,

В зону чужого вниманья.

Живем с ошибками. Так же пишем,

Мы юзеры, ламеры, дуры…

Мы все сочувствуем со всей мыши,

И смайлик сжимает губы.

Я – только буковки на экране.

Ты тоже. Вот совпаденье…

Беседуем, соприкасаясь словами,

Носом в плечо, значками в онлайне,

Мы две компьютерных тени.

И слезы в клавиши. В них же пепел.

Стучимся в аську, как в стены.

Скрипят скрипты, как дверные петли,

Юзер смылся, момент похерен,

Смените подпись и тему.

И слой слишком тонок, и мир слишком тесен.

И глобус такой неземной…

Когда я вырасту лет на десять,

Я попробую стать собой.

«Нет, я тут есть. Я ведь даже на первом плане…»

Нет, я тут есть. Я ведь даже на первом плане.

Видишь, смотрю в объектив. Да, я так улыбаюсь.

Это скрывают, как ранку скрывают бинтами,

Днями, неделями, прикосновеньями пальцев.

Я ненавижу себя за хорошую память.

Знаешь, всю жизнь так гордилась, а ныне мешает.

Музыка-стерва придет или запах-предатель.

Сделайте кто-нибудь кнопку «delete» за ушами.

Ближе к утру я решу завести амнезию.

Славный зверек. Да и жрет только то, что попросишь.

Значит тот скверик. И видимо – запах резины

Мятной. Там что, до сих пор без пятнадцати восемь?

Жечь фотографии? Глупость. Я жгу сигареты.

Дым возле стекол петляет. Совсем как твой почерк.

Нету его. И ты знаешь, чего еще нету?

Нет этих снимков. Но ты присмотрись почетче.

В меня.

Письма на Северный полюс

Все имена вымышлены, все совпадения случайны, все детали взяты из жизни

Папа! Мне мама сказала, что письма доходят.

Выдала лист из альбома и синий фломастер.

Я нарисую тебя на большом пароходе.

Мне подарили такой же, но он из пластмассы.

Как ты на Севере? Там дед Мороз и пингвины.

Умка еще. Ты привет передай ему, ладно?

Мама вернется. Она на углу, в магазине.

Много народа: там очередь за виноградом.

Папа, привет! Я запуталась. Вас теперь двое.

Ты и мой новый. Его можно звать дядя Витя.

Он настоящий. Мы город из кубиков строим.

Он мне вчера дал померить свой списанный китель.

Он из детсада забрал меня после обеда.

Дал подержать пистолет. Он – майор, но не строгий.

Весело было. Когда ты обратно приедешь,

С ним раздружусь и пойду строить город с тобою.

Здравствуй. Сегодня мне в школе поставили тройку.

Мама сказала, что ты никакой не полярник.

Ты не на Севере жил, а вблизи, в Подмосковье.

Димка Петров мне засунул за шиворот пряник.

Витя и мама хотели родить мне сестренку.

Мама лежала в больнице. Вернулась худая.

Витя с дежурства пришел весь в бинтах и зеленке.

С Димкой Петровым вчера я каталась в трамвае.

Папа, привет! Извини, что давно не писала.

Много уроков. До выпуска год, понимаешь?

Мама и Витя сейчас подъезжают к вокзалу.

Будут звонить каждый вечер. Курю: окна настежь.

Димка придет полседьмого. Шампанского хватит.

Он мне поет на гитаре. Красивый и гордый.

Холодно в кухне как в Арктике. Даже без платья.

Я поздравляю тебя, как и всех, с Новым Годом.

Дедушка, здравствуй. Сегодня, в пять тридцать.

Огромный.

Три девятьсот. Брови рыжие. Будет Данилой.

Швы наложили. Мне больно. Пишу с телефона.

Ты забери нас на выписку, дедушка, милый…

Да, он похож на меня. Молока хоть залейся,

Так что не надо ходить по утрам за кефиром.

С мамой таскаем коляску по лестнице вместе.

Мама и Данька смеются. А я – закурила.

Папа, привет. Я сегодня сменила мобильник.

Вновь увели из кармана. Второй за три года.

Данька в саду до обеда. Он рыжий и сильный.

Просит собаку. Доводит меня до икоты.

Да, все на той же работе. Мы с Дмитрием вместе.

Снова сошлись. Расставаться на время не больно.

С Данькой с балкона вчера я горланила песню.

Ту, про медведей и Умку. Про Северный полюс.

PS:

«Ложкой снег мешая, ночь идет большая…»

Сказка про умную Эльзу

Девять вечера – время. Пора вылезать из постели.

Ждут в одиннадцать дома. Ты маме звонишь и не врешь:

«Я тут с мальчиком, так…» Ты как в сказке про умную Эльзу

Прибиваешь к мечтам несусветную, верную ложь.

На несвежем белье – словно клякса томата, blood Mary.

Ты уводишь собой не уложенный к завтра портфель.

Лишний шаг – как по льду. И в вагонной колеблется двери

Отражение трех перепуганных, женственных Эльз.

После первого ты, закусив удила, улыбалась.

Раздвигала толпу и колени. Стонала взахлеб.

Понимала с утра, отряхнув чью-то тень с одеяла:

«Все проходят. И этот. Конечно же. Тоже пройдет».

Перед сном почитать… Не Гомером составленный список.

Не слонов, так мужчин, хоть их стадо куда меньше ста.

Умной Эльзе известно – конец этой сказки не близок.

Эта чертова мудрость ее умудрилась достать.

Вот пятнадцатый. Был безбород, не смотря на тридцатник.

По дороге к тебе он и бритву, и щетку купил.

Обещал позвонить. Ты в ответ «Да, о кей, до свиданья»

И спустила все в мусор, услыхав, как спускается лифт.

А двадцатый был славный. Но робок и слишком послушен.

Он растаял, как ты и просила, невнятной весной.

Позабыв досчитать, ты роняешь себя на подушку.

Засыпаешь. Тебя обнимает твой тридцать восьмой.

Жили-были. С одним – две недели, с другим – год и месяц.

Имена повторялись, как адрес в квартирных счетах.

Словно формула «икс плюс один». Икс красив, но известен.

Икс сказал неизвестно зачем, что «все будет не так».

Ты молчишь – с несмышленым, с мужчиной, бессмысленно

спорить.

Языком проверяешь рисунок захлопнутых губ.

Ты хотела подумать про завтра, но он не позволил.

Дура Эльза заткнулась. Потому что он был трубадур.

«Сегодня метет. Со вчерашнего вечера…»

Сегодня метет. Со вчерашнего вечера

Скрип снега у всех на слуху.

А я продолжаю, слегка недоверчиво

Гнать строчки, сюжеты, пургу.

Как белые крылья – блокнотные выжимки.

И перьями – россыпи слов.

Взлетаем над лестницей или над крышами,

Над клавиатурой домов.

Ребро батареи – ребром карандашным.

Пробита одежды броня.

И сложно поверить – но это так важно —

Что грею не я, а меня.

Александр Мазин, Санкт-Петербург

«Вечер теплого дня…»

Вечер теплого дня.

Небо с серым отливом.

Я – без тебя. Ты – без меня.

Это… несправедливо.

Мысли, хриплые, как гобой.

Я все понимаю. Помню…

Но место, не занятое тобой…

Его ничем не заполнить.

«Отыщи меня в пустоте…»

Отыщи меня в пустоте.

Там, откуда не видно звука.

Между черных стволов бамбука,

Там, где отсветы на воде.

Будто стертая с губ помада,

Вот я: сумрачен, рыж и наг.

Угли в пепле, раздуй их, ладно?

Не затем, что кому-то – надо.

Потому что одной – никак.

«Останься сегодня со мной…»

Останься сегодня со мной

В стране, где не знают о лишних,

Где полночь сиренево дышит

В раскрытое настежь окно.

Останься сегодня со мной,

Где тени бегучие рыжи.

Как много мерцает над крышей

Сквозящих в небесное дно.

В страну опьяняющих снов

Кораблик, лимонная долька,

Умчит нас по небу – ты только

Останься сегодня со мной.

«Звезды виснут на потолке…»

Звезды виснут на потолке.

Звезды падают на ковер.

Сохнет желтых цветов букет.

Так вот, девочка, и живем.

Раздаем постепенно дни:

День – веселию, день – тоске.

Сколько ж там, не опавших, их

Остается па потолке?

Мы о будущем не споем.

Мы оставим его другим.

Пусть по скатерти чешуей

Рассыпаются лепестки.

Пусть не знающий сна гравер

Вдоль висков – за чертой черту…

Звезды падают на ковер…

Это лучше, чём в пустоту.

Пусть оставшееся вовне

Шевелит половинки штор,

Ничего, ведь не пыль, не снег —

Звезды падают на ковер.

Но, пройдя босиком к столу

По шуршанью опавших звезд,

Ты сиреневый лунный луч

Осторожно в ладонь возьмешь.

И сквозь серое полотно

Вдруг сама проскользнет рука,

И, само по себе, окно

Распахнется, сдвигая ткань.

И вольется в остывший дом

Запах влажной от сна травы.

И дыханье живых цветов.

И сияние звезд живых.

Примечания

Вино веселья, вино грусти (фр.).

Песня (ит.)

Истина – в вине! (лат.)

Печатается без знаков препинания, как в записной книжке Маяковского.

Ненавижу и люблю. Катулл (лат.).

Но не утоленный (лат.).

Я буду говорить резко. Гамлет (англ.).