В начале апреля 1940 года отец подарил мне щенка немецкой овчарки. Это было пушистое, неуклюжее существо, с мутными по-детски глазами, огромными лапами и такой же головой. Он скорее напоминал медвежонка, чем собаку.

Мы назвали его Тамерланом, тем самым возложив на него некоторые наши честолюбивые надежды, о чем он, конечно, не мог и подозревать.

К середине июля Тимка подрос и оказался темпераментным и довольно смышленым щенком. Он уже выполнял команду «фу». Когда перед Тимуром клали кусочек колбасы, он, облизнувшись, отворачивал морду, чтобы не видеть лакомства и не так уж чувствовать его соблазнительный запах. Самым трудновыполнимым для него был приказ «сидеть».

Достав кучу книг по собаководству и обложившись ими, я начал изучать сложную науку дрессировки животных. Но во множестве изданий было и множество противоречий. То, что предлагали одни, отвергали другие. Как быть? По какой из книг учить Тимку?

И вот я услышал, что в Осоавиахиме служебных собак берут на учет и обучают.

В клубе служебного собаководства Тимура осмотрели, ощупали, вновь и вновь перечитали родословную. Дед Тимура был волком. Из-за этого некоторые члены комиссии стали возражать против его приема в клуб, но большинство были восхищены экстерьером и поведением Тимура, и мне выписали удостоверение члена клуба.

Мы с Тимкой начали посещать дрессировочную площадку. Обнаружив у Тимура безграничную смелость, напористость и необычайно развитое обоняние, инструктор Борис Петрович Исаев стал развивать у него эти природные качества, давая специальные упражнения. Чувства нерешительности или страха для Тимки не существовало. Как только раздавалась команда, он на мгновение задумывался, словно пропуская через себя детали предстоящего задания, а потом, сорвавшись с места, бросался ее выполнять.

В парке, на территории которого проводились занятия, стояла парашютная вышка. Она давно не работала, лестница полуразвалилась, кое-где не хватало ступенек, и надо было обладать недюжинной смелостью, чтобы взобраться наверх и спуститься вниз, перепрыгивая через пролеты с недостающими ступеньками. Многие собаки, получив приказ идти наверх, обычно начинали скулить, прижиматься к ногам хозяев. Тимур же, бросив на меня взгляд, выражающий решимость, кидался преодолевать пустые пролеты и через несколько минут, сев к моей ноге, склонив голову набок и высунув язык, с каким-то стесняющимся любопытством заглядывал в глаза инструктору, будто хотел спросить: «Ну как?»

Он безотказно ходил в воду не только за апортировочным предметом, но и «диверсантом», которого неизменно изображал Борис Петрович. Однако самым любимым его занятием был поиск. Обладая уникальным чутьем, Тимур выполнял это упражнение с особым удовольствием.

Занятия по поиску в предвоенные годы начинались удивительно просто. Сначала на ниточку привязывали кусочек лакомства (мяса, колбасы) и на глазах у собаки протаскивали его несколько метров по траве. Потом отстегивали ошейник и подавали команду «ищи». Так как животное видело собственными глазами, куда положено лакомство, то бросалось его искать и тут же находило. Спустя несколько дней лакомство протаскивали по траве и прятали за укрытие так, чтобы собака не видела его. В этом случае собака бросалась к тому месту, где обычно прежде оставлялось лакомство, и, не найдя, возвращалась к исходному пункту, обнюхивала его и пускалась по запаховому следу на поиск. Найдя и съев лакомство, животное с тех пор полагалось при поиске не на зрение, а на свое чутье.

Закрепив этот навык, приступали к следующему: поиску инструктора. Для начала собаку пускали на поиск по запаховому следу, проложенному в обуви, подошва которой предварительно натиралась мясом или колбасой. Затем оставляли обычный запаховый след (подошва обуви ничем предварительно не натиралась). В дальнейшем у собаки вырабатывались навыки работы по запаховым следам не только инструктора, но и других, незнакомых собаке, людей. Позже производилось приучение к выборке вещей по их запаху.

После окончания курса дрессировки Тимура приписали к военкомату, выделили паек — он стал «военнообязанным».

Чтобы выработанные навыки не забывались, я каждое утро повторял с Тимуром все приемы общей и специальной дрессировки. Иногда, навещая товарищей, которые жили недалеко от моего дома, причем не одного, а нескольких, я оставлял у одного из них свою вещь так, чтобы Тимка этого не видел. Вернувшись домой, я восклицал: «Забыли!» — и подавал собаке команду: «Ищи!» Тимка немедленно отправлялся на поиск, забегал к знакомым и неизменно возвращался с оставленной мною вещью. Мои товарищи рассказывали, что Тимка врывался в квартиру и, не обращая внимания на присутствующих людей, начинал тщательный поиск во всех комнатах и продолжал его до тех пор, пока не обнаруживал мою вещь. Радостным, счастливым возвращался пес домой.

«А что будет делать Тимка, если не оставлять вещи, но послать его на поиск?» — как-то подумал я. Придя однажды с прогулки, я подал ему команду на поиск моей вещи. Как обычно, Тимур опрометью бросился из дома. На этот раз он не возвращался очень долго. Каждые пять минут я выскакивал на улицу посмотреть, не бежит ли Тимка. Шел четвертый час, как он отправился на поиск, а его все не было. Не находя себе места, я прислушивался к звукам — не раздастся ли знакомый лай моего друга. Время тянулось удивительно медленно. Тимур не возвращался. Больно ударила мысль: «Ничего не найдя, собака от стыда за неумение выполнить приказ может не вернуться вовсе или, вернувшись ни с чем, навсегда потеряет доверие к хозяину, подающему глупые, невыполнимые команды». В это время с треском открылась входная дверь и в комнату ворвался Тамерлан. Но что же он принес! Год назад товарищу, у которого мы сегодня были, я подарил в день рождения книгу — сейчас она лежала у моих ног. Уставший, но счастливый сделанным, рядом сидел Тимка. Оказалось, что он по нескольку раз обегал квартиры моих знакомых, где мы бывали, и, ничего не найдя, вернулся в конце концов к книге — единственной вещи, которая из всех сегодня обнюханных издавала чуть ощутимый, смешанный с чужими запахами, запах хозяина. Подивившись тому, как ловко хотел его «надуть» мой товарищ, Тимка беззлобно тявкнул на него, схватил зубами книгу и был таков.

Этот случай врезался мне в память на всю жизнь. С того дня, прежде чем подавать ту или иную команду, я думал о возможности ее выполнения.

22 июня 1941 года нашу мирную жизнь оборвала война. В июле мы получили повестку о мобилизации Тамерлана в действующую армию.

А когда война кончилась, и я вернулся домой, мама мне показала необыкновенную похоронную. В ней было написано, что собака по кличке Тамерлан погибла в бою, подорвав танк противника.

Я храню эту похоронную по сей день в память о своем друге детства Тимке.

Издавна собаку окрестили четвероногим другом. Она помогала и пастуху, и охотнику, и пограничнику.

Ум собаки и терпение ее воспитателя делают чудеса. Все знают, как собаки-водолазы спасают тонущих или как сенбернары выручают путников, замерзающих в горах.

Кто зимой не видел на фронте нартовых собак? Это русские лайки — пушистые, ласковые, выносливые. Они спасли тысячи и тысячи жизней. В лесу по глубокому снегу четыре лайки быстро, но осторожно везут лодочку с раненым. Машины не могут проехать, лошади не проходят, а собаки совершают по нескольку рейсов в день.

Помню одну упряжку. Лайки замечательно работали, только иногда Шарик ворчал на Красавчика — они были в ссоре, но знали, что теперь не до драки, и ворчали вполголоса. В лодочке лежал раненый лейтенант, любимец роты: осколок мины разбил колено. Один из бойцов подошел к псам, погладил их и серьезно сказал: «Молодцы, что довезли…»

На одном участке Западного фронта отряд нартовых собак перевез за месяц 1239 раненых и доставил на передний край 327 тонн боеприпасов. Передо мной записка, нацарапанная наспех карандашом: «Наша часть, наступая, несет потери. В церкви скопилось много раненых. Вывезти не на чем. Если можно, сейчас же пришлите нартовых собак. Положение серьезное. Командир медсанбата». Собаки поспели вовремя и вывезли раненых.

…Я знаю лайку Мушку. Осколок мины оторвал у нее ухо, но она продолжает работать. Это обстрелянная собака. При сильном огне она не идет, но ползет. Другие собаки явно уважают Мушку и следуют ее примеру. Мушка вывезла много раненых. Один боец отдал ей свой кусок мяса и задумчиво сказал: «Как будто она… А может, и не она — похожая… Вот такая меня спасла возле Ржева…»

Есть собаки по природе приветливые, общительные — они незаменимые помощники санитара. Было это возле Сухиничей. Шотландская овчарка Боб в белом халатике ползла по поляне. Короткая пауза между атакой и контратакой. Раненые попрятались в ямах или в воронках. Боб отыскал шестнадцать раненых. Найдя человека среди снега, Боб ложится рядом и громко, взволнованно дышит: я — здесь. Боб ждет, не возьмет ли раненый перевязку: на спине у собаки походная аптечка. И Бобу не терпится: скорей, бы взять в рот брендель — кусок кожи, подвешенный к ошейнику, — знак того, что собака нашла раненого, — и поползти к санитару: иди сюда… Боб нашел семнадцатого — лейтенанта Яковлева. Когда собака поползла за санитаром, начался обстрел из минометов. Осколок оторвал у Боба сустав передней лапы. Он все же дополз до хозяина, не выпуская изо рта бренделя, торопил: скорее за мной!..

Есть и другие собаки, с характером угрюмым, недоверчивым. Эти превосходно охотятся за «кукушками». Барс открыл трех гитлеровских автоматчиков, четвертый застрелил Барса, но тем самым выдал себя и был снят снайпером.

Видал я и другого охотника за «кукушками» — Аякса. Это крупная, отнюдь не приветливая овчарка. Аякс не выносит вражеской формы, серо-зеленая шинель приводит его в ярость. Кроме того, Аякс «считает», что человеку не подобает сидеть, на дереве. Для него самое большое удовольствие — прочесать лес.

Я не знаю, можно ли перевоспитать молодых гитлеровцев. Сомневаюсь. Но немецкую собаку наши перевоспитали. Ее взяли вместе с штабными бумагами. Она занималась низким делом: искала партизан. Теперь этот пес, прозванный Фрицем, ищет «кукушек».

В январе гвардейский стрелковый полк оказался в тылу у врага — под Вереей. Проволочная связь часто рвалась, радиоустановки были разбиты. Связь поддерживали четырнадцать собак. Собаки ползли по открытой местности под ураганным минометным огнем. Здесь погибла овчарка Аста, она несла из батальона на командный пункт полка донесение: «Огонь по березовой роще». Аста, раненая, доползла до своего вожатого Жаркова. Положение было восстановлено.

Однажды собака Тор принесла следующее донесение: «Залегли. Не можем поднять головы — сильный обстрел». Тор понес назад приказ: «Людей поднять. Вести наступление». Два часа спустя гвардейцы вошли в Верею. Комиссар полка Орлов говорит: «Собаки нас выручили под Вереей…»

Как не вспомнить рыжего эрдельтерьера Каштанку? Раненная в голову, с разорванным ухом, истекая кровью, Каштанка подползла к вожатому: доставила в батальон донесение. Ее забинтовали и отослали назад: другой связи не было. Две недели, забинтованная, она поддерживала связь с резервом. Было это возле Наро-Фоминска. Там Каштанка и погибла от снаряда. Многие бойцы ее помнят.

Связная собака предана долгу, ее не остановят ни пуля, ни птица в кустах, ни река, ни смерть: она спешит с донесением. Красноармеец Козубовский добился, что его собака поддерживает связь между двумя пунктами, расположенными на линии огня и отстоящими один от другого на шесть километров.

Когда наши защищали высоту Крест, эрдельтерьер Фрея проделала тридцать три рейса — семьдесят километров. В последний раз Фрея принесла донесение смертельно раненная: осколок мины раздробил ей челюсть.

Что добавить к этому простому рассказу? На войне люди больше чем когда-либо ценят верность. Мы все помним прекрасный рассказ Чехова «Каштанка». Теперь Каштанка спасает раненого хозяина.

25 мая 1942 года.

Когда Рики был маленький, он любил кататься по ковру — лохматый прыгающий шар с большими ушами и нетвердыми лапами. На свете, вероятно, не было существа более жизнерадостного и забавного. Как смешно он пятился и лаял, когда Володя катил на него больший полосатый мяч или, стащив с дивана старую рысью шкуру и покрывшись ею, полз по ковру, изображая настоящего зверя. И как он радовался, когда мальчик наконец отбрасывал шкуру и, прыгая, кричал:

— Рики, глупый, это же я, я!

Если Рики казалось, что с ним поступают грубо или несправедливо, то он, обидевшись, залезал под диван или под широкое кресло и лежал там, закрыв лапами и ушами свою мордочку с мокрым черным носом. Однако сердиться долго Рики не мог и всегда был рад примирению.

К лету он вытянулся, стал долговязым, и рыжий хвост его сделался похож на большое перо. Когда Рики выпускали на двор, он подолгу с таинственным видом подкарауливал воробьев, щебетавших на единственном кусте боярышника, росшем у ограды, или настороженно обнюхивал еще незнакомые ему предметы, словно боясь, что каждый из них может наброситься на него, уколоть или прищемить нос.

На улицу Рики брали редко, а если все уходили, он ложился у порога и ждал, изредка царапая дверь лапой и повизгивая. Одиночество Рики не нравилось. Когда Володя возвращался вместе с матерью из детского сада или приходил из лаборатории его отец, Рики принимался лаять и прыгать от счастья.

Сняв пальто и синюю спецовку, отец брал из угла алюминиевую плошку и, накрошив в нее черствого хлеба, говорил матери:

— Ну-ка, что у нас сегодня — суп или щи?

Залив крошево горячим, он ставил плошку на старое место и, погрозив Рики пальцем, говорил:

— Тубо!

Рики уже знал, что это значит, и молча ложился перед плошкой, не сводя с нее глаз и ожидая, пока пища станет чуть теплой.

— Уж пусть бы ел. — говорила мать, — и так он тебя заждался.

— Нельзя, — объяснял отец, — от горячего у него нюх пропасть может.

Наконец отец, уже кончив умываться и собираясь сесть к столу, трогал пищу пальцем, не горяча ли, и коротко приказывал:

— Пиль!

Рики тотчас вскакивал и начинал есть.

Почти то же повторялось утром, перед тем, как отец уходил на работу. Он всегда старался кормить Рики сам и не любил, чтобы это делали мама или Володя.

— Рики, — говорил он, — должен знать своего хозяина.

Отец научил Рики отыскивать и приносить брошенный мячик или палку, бегать по сигналу вперед и по сигналу возвращаться назад, ходить во время прогулок у самой ноги, не забегая вперед и не отставая. Он говорил, что осенью поедет со своим товарищем на охоту, возьмет Рики с собой, чтобы Рики научился делать стойку на дичь, как настоящий сеттер.

Но еще в середине лета Рики заметил, что с ним почти перестали играть и все сделались какими-то скучными и озабоченными. Отец приходил теперь поздно, почти не замечая Рики, садился к столу, но ел мало, а молча смотрел перед собой на стену, на которой Рики не мог, сколько он ни старался, увидеть ничего примечательного. Вообще все вели себя непонятно. Отец подымался утром раньше обыкновенного и слушал, что говорит шипящий черный круг, висящий на стене. Потом вздыхал, хмурился. Рики однажды подошел к нему и, чтобы напомнить о себе, положил ему голову на колени. Но отец только провел два раза ладонью по его голове и сказал:

— Да, Рики, такие-то, брат, дела…

Затем он поднялся, поправил одеяло на спавшем еще Володе, попрощался с матерью и ушел.

Мать теперь целые дни зашивала какие-то мешки, паковала тюки, укладывая в них разные вещи, свернула и зашила в мешок даже ковер, на котором Рики так любил играть с Володей.

Мальчик и теперь, особенно по утрам, был весел, как раньше. Едва проснувшись, он прятал голову под одеяло и затем, внезапно высунувшись, щелкал зубами и говорил: «Ам-ам!», стараясь напугать этим Рики. Потом, еще не одевшись, он старался связать Рики лапы своим чулком или, положив ему на спину кусочек хлеба, смотрел, как Рики будет его доставать.

Когда завыли первые сирены воздушной тревоги, Рики протестующе залаял, срываясь на жалобные, звенящие ноты. Затем, слушая, как стучит метроном, он старался потеснее прижаться к Володе, так, что даже обеими руками его нельзя было оттолкнуть.

Иногда тревога заставала дома отца — тогда он подымался на свой пост на крышу, а Володя и мама шли в убежище и брали с собой Рики. Если слышался нарастающий вой летящей бомбы или вздрагивала от близкого взрыва земля, Рики, скребя лапами цементный пол, старался забиться подальше под нары. Тогда стоявшие и сидевшие вокруг женщины говорили:

— Собака, а тоже жить хочет.

У Рики был теперь плохой аппетит, и он не сразу заметил, что ему стали давать мало пищи. Но постепенно чувство голода обострялось все более. Рики особенно хотелось есть вечером, когда приходил Володин отец. Но теперь отец уже не доставал из угла плошку, не крошил в нее хлеб и не спрашивал у матери:

— Ну-ка, что у нас сегодня — щи или суп?

Плошка стояла забытая, чисто вылизанная и покрывалась пылью.

Отец и сам не ужинал, как раньше. Но обычно он приносил в кармане кусочек хлеба величиной со спичечный коробок. Садясь на свое место к столу, он доставал этот хлеб, тщательно завернутый в бумажку, и, развернув, собирал пальцем маленькие крошки и засовывал их себе под усы, но хлеб не ел, а всегда отдавал Володе. Рики внимательно следил за тем, как Володя брал хлеб и быстро запихивал в рот сразу весь кусочек. Некоторое время он держал так хлеб, не двигая челюстями, словно боясь, что вдруг, если он сожмет их, хлеба не окажется. Затем он закрывал глаза и принимался с наслаждением сосать вкусную хлебную кашицу. Рики подходил к мальчику и умоляюще смотрел ему в рот, чувствуя, как по языку текут слюни и падают на пол. Но Володя открывал глаза, только когда во рту у него уже ничего не было, и в доказательство показывал Рики зубы, язык и весь рот, до самого горла.

Теперь Рики постоянно хотелось спать, и он целые дни дремал на узлах, которые были свалены, как ненужный хлам, в углу у маленькой железной печки: уехать из города уже давно было нельзя.

Во сне Рики чаще всего видел пищу: много жирных костей, или полную плошку хлеба со щами, или овсяную кашу. Но теперь ему давали есть только немного жидкого столярного клея, сваренного вместе с кофейной гущей.

Самыми неприятными были часы артиллерийского обстрела. Рики слышал, как далеко за домами что-то щелкало, потом раздавался короткий свист и, наконец, протяжный вой. От этого воя внутри у Рики все сжималось, и он, не помня себя от страха, старался забиться как можно дальше в щель между большим тюком и шкафом.

Если снаряд разрывался близко, то Рики слышал, как звенят стекла, падая на камни из оконных рам. Раз ночью снаряд ударил в ограду, у которой рос воробьиный куст. Весь дом дернулся, и по стене застучали каменья, выбитые из ограды. Один из камней со звоном влетел в окно и, прорвав штору, упал у Володиной кровати. Рики завизжал и бросился к двери, но она была заперта.

Володя проснулся, сел на кровати, видимо не зная, плакать или нет.

— Спи, — стараясь казаться спокойной, сказала ему мать. — Спи, маленький. — Она с тех пор, как начался обстрел, сидела в кресле у его изголовья.

— Надо бы вам пойти в убежище, — заметил с дивана отец.

— Все равно, — ответила она. — Заткни чем-нибудь окошко, дует.

Всю ночь мать так и не отходила от мальчика. Рики тоже подошел к ней и, дрожа всем телом, прижался к ее ногам. Она нашла в темноте его голову и, гладя, говорила:

— Не бойся, Рики. Вот видишь, наш Володя какой храбрый мальчик, он совсем не боится. Сейчас он закроет глаза и будет спать.

— А разве ты видишь в темноте мои глаза? — спрашивал мальчик.

— Да, маленький, вижу. Закрой их и спи.

— Знаешь, мама, ты, наверное, ошиблась, что я храбрый, я тоже боюсь, — признался Володя и, помолчав, добавил: — Хорошо бы скорее утро настало, утром всем людям хлеб дают…

Как-то вернувшись с работы, отец не снял ставшего очень широким для него пальто, долго стоял не двигаясь, опираясь рукой о шкаф, потом с трудом опустился в кресло. Его синевато-бледное лицо казалось рыхлым, глаза смотрели тускло.

Немного погодя он по обыкновению полез в карман и достал завернутый в бумажку кусочек хлеба. Володя поднялся со своей кровати и подошел к столу. Мать следила за ним от печки. Когда отец протянул хлеб, что-то в его лице заставило мальчика отдернуть руку.

— А ты сам? — спросил он.

— Я ел суп. Это тебе. — И отец, стараясь не глядеть на хлеб, подвинул его на край стола.

Володя не мог больше выдержать, он взял хлеб, как всегда целиком засунул кусочек в рот.

— Не смей! — послышался крик матери. Она резко встала и быстрой, шатающейся походкой отошла к окну. Плечи ее дрожали.

У Володи сдавило горло. То неловкое чувство, которое он всегда испытывал, принимая от отца хлеб, вдруг стало тяжелым, как большое горе. Задыхаясь от того, что рот его был забит хлебом, захлебываясь слезами и дрожа, он упал лицом на диван и заплакал. Хлебная кашица вывалилась у него изо рта на пол, и тотчас же Рики подхватил эту кашицу и одним движением языка и глотки проглотил ее.

Танки КВ ворвались в деревню. Командир танка Калиничев направил машину вперед, вдоль задымленной улицы, туда, где еще продолжали сопротивляться фашисты. То и дело он подавал водителю Дормидонтову команду: «Стоп. Стреляю…»

Вдруг среди бурлящего моря огня и смерти водитель Дормидонтов увидел мечущегося от хаты к хате громадного пса. Это был большой, красивый, с рыжим отливом пойнтер. Он как затравленный бросался то к пустым избам, то к пробегавшим мимо него обезумевшим гитлеровцам.

— Вот он у меня сейчас прыгнет лапками кверху! — выкрикнул стрелок-радист Шишов, прильнув к пулемету.

— Да ты что, очумел? Это же собака, а не фашист, — сердито ткнул Шишова в бок Дормидонтов.

На миг Шишов замедлил спуск курка, и раздавшаяся затем звонкая очередь пришлась как раз по двум вражеским гранатометчикам, выскочившим из-за угла дома.

— Вот твои собаки, по ним и целься, — не отрываясь от смотровой щели, весело бросил Шишову Дормидонтов.

Бой затих. Деревня была наша. Дормидонтов при первой же возможности попросился у командира машины «сходить посмотреть собачку».

Не прошло и двадцати минут, как на пороге хаты, где расположились танкисты, появился Дормидонтов с покорно сопровождавшим его рыжим псом. Ребята подняли веселый галдеж.

— Где это такого пленника подхватил? Ай да Женька!

— А ну, Фриц! Фриц, иди сюда!

— Рыжий, дай лапу, подними лапу!

Неведомо чем обольстил Дормидонтов этого чистокровного пойнтера, только пес невольно жался сейчас к Евгению, доставая головой до самого его пояса и подозрительно озираясь на всех остальных.

Дормидонтов погладил собаку рукой и знаком пригласил сесть рядом с собой. Пойнтер послушно сел. Он вздрагивал время от времени всем своим энергичным, гладкошерстным телом. Большая его голова рывком поворачивалась в сторону шума, раздававшегося из толпы. Отвисшие уши чуть приподнимались, а громадная пасть обнажала сверкавшие белой эмалью острые клыки.

— Собака, ребята, немецкая. Вот номер и надпись на ошейнике, — проговорил Дормидонтов.

Все уже успели заметить на собачьей шее белый медальончик в форме щитка со штампованным номером и надписью.

— Офицера какого-нибудь, — заметил кто-то.

— Не иначе, — согласился Константинов. — Валяется где-нибудь в подворотне, собака поганая, а благородный пес его греется вместе с нами.

Все рассмеялись.

— Так вот, ребята, — продолжал Дормидонтов, — за собакой буду ухаживать я. Командир уже разрешил держать ее в батальоне.

— Тогда давай ей кличку дадим, — предложил кто-то, и со всех сторон, как дождь, посыпались предложения:

— Фашист, Бандит, Адольф, Гитлер, Геббельс, — и еще ворох имен в этом роде.

— Нет, ребята, это все не годится, — перебил друзей Дормидонтов. В его синих глазах замелькали веселые искорки, притворно серьезным тоном он продолжал: — Товарищи! Ну разве к лицу собаке носить такое имя. Это же оскорбление для нее.

Громкий взрыв хохота покрыл слова Дормидонтова.

— Так как же нам ее назвать? — забеспокоились танкисты.

— Знаете, как назовем, — заговорил опять Евгений. — Она ведь наш трофей. Так давайте и назовем ее Трофей.

— Трофей, Трофей, — шумели ребята, и всем сразу очень понравилось это имя.

…С того памятного зимнего дня, когда пес попал к нам в плен, прошло несколько месяцев. Трофей безотлучно находился в батальоне. Он быстро привык к своей новой кличке, очень сдружился с Дормидонтовым и неимоверно скучал без него во втором эшелоне, когда тот был занят в боях.

— А что если Трофей к фрицам убежит, — подтрунил раз кто-то над Дормидонтовым, и это заставило Евгения серьезно и глубоко задуматься. «Надо приручить собаку покрепче», — рассудил он про себя и с тех пор почти всегда ходил вместе с Трофеем, дрессировал его терпеливо и умело.

Трофей научился доставлять из роты во второй эшелон донесения, таскал в зубах пулеметный диск, обернутый в тряпку, носил за ремень автомат.

Привязанность Трофея к своему новому хозяину росла с каждым днем. Уезжая в бой, Евгений нежно прощался с другом: жал ему лапу, трепал по шерсти, давал кусок сахара. Когда пятерка танков КВ одновременно возвращалась из боя и подходила к своей базе, Трофей срывался с места и безошибочно мчался к машине Дормидонтова.

— Трофейчик, милый мой, полезай сюда, — обращался из люка Дормидонтов, заглушив машину. Трофей одним махом прыгал на танк, просовывал морду в люк и нежно терся там о шлем и чумазое, почти неузнаваемое лицо своего друга и хозяина.

…День ото дня бои становились все ожесточенней. Иногда танк лейтенанта Калиничева не возвращался на базу по два-три дня подряд, и тогда изнывающий от тоски Трофей не находил себе места. Он уже совершил несколько побегов на передовые линии, но, не обнаружив нигде следов своего хозяина, скучный и голодный, возвращался обратно.

…Однажды ночью танки ушли в бой.

Противник решил отбить только что отнятый у него выгодный рубеж. Предпринял мощную контратаку. Но после двухчасового боя показал спину. Пятерка КВ дралась превосходно. Особенно хорошо работала машина лейтенанта Калиничева. Виртуоз-водитель Евгений Дормидонтов бросал машину то в тыл, то на фланги вражеских боевых порядков.

Бой закончился, но танк командира Калиничева не вернулся. Как ни обнюхивал Трофей машины, хозяина не находил. Хозяин остался где-то на поле боя.

Прошло несколько часов, а танка Калиничева все нет и нет. Несколько пар танкистов и пехотинцев ходили в разведку, но машину нигде не обнаружили — как сквозь землю провалилась.

В батальоне кто-то вдруг предложил послать Трофея поискать машину. «Трофей ее издали узнает, а фашисты не тронут его. Он с бляхой».

Трофея вывели из окопа, показали на один из танковых следов, идущих в сторону врага, и сказали: «Ищи!»

Видимо, только этого он и ждал. Умный пес пустился во всю прыть вперед, наверняка понимая своим собачьим сознанием, что искать ему нужно только единственное — своего любимого хозяина.

Через несколько часов Трофей появился на сборном пункте машин. Первого попавшегося танкиста он схватил зубами за комбинезон и стал тянуть за собой.

— Нашел, неужели нашел?! — удивлялись и радовались танкисты.

Разведчики Валин, Аровский и Нальченко отправились за Трофеем, потащившим их в сторону передовой. Путь собаки пролегал далее прямо к врагам, откуда изредка раздавались ружейные и пулеметные выстрелы. Идти было небезопасно. Но Трофей настойчиво рвался вперед.

Ребята решили немного продвинуться. Крадучись, они поползли между мелкими кустами за Трофеем. Но не миновали и трех десятков метров, как Трофей остановил их сам. Прильнув к земле и положив передние лапы на что-то черное, он повернул голову в сторону разведчиков. Бойцы приблизились. Перед ними лежал труп танкиста в комбинезоне, шлеме и перчатках. Это был Ваня Писарев — артиллерист из танка Калиничева.

— Ванюшка! Как же ты здесь? — скорбно, полушепотом проговорил один из разведчиков.

Писарев был весь изрешечен пулями. За пазухой у него оказались документы, записные книжки всего экипажа. Очевидно, он пробирался ночью, чтобы известить об аварии, и был убит по дороге. «Живы или нет, и где они сейчас? — вот вопрос, который волновал разведчиков. — Хотя бы записочка какая-нибудь. Ничего».

Трофей, сорвавшись с места, вдруг вихрем полетел в сторону противника.

— Куда его понесло? Взбесилась собака, — воскликнул Аровский.

— Да разве не понимаешь? Он уже по следу Писарева поскакал. Танк найдет сейчас, — уверенно заявил Нальченко.

Через час с бумажником в зубах появился Трофей. Он положил ношу к ногам разведчиков и стал в выжидательной позе.

Бумажник раскрыт, и перед глазами разведчиков… записка с подписью командира танка Калиничева.

Вот когда все вспомнили об умении Трофея таскать диски, автоматы. Будто предвидел Дормидонтов произошедшее теперь, обучая собаку этому делу.

Разведчики тут же добыли у пехотинцев один диск и завернули его в тряпку. Диск — Трофею в зубы, и пес уже знал, что ему надо делать. Пулей помчался он в направлении, указанном ему рукой, по своему свежему следу.

Три рейса с дисками в зубах совершил к танку пойнтер. Машина находилась, очевидно, километрах в трех в глубине территории противника. В третий раз Трофей вернулся с опаленной в нескольких местах шерстью и запиской, прикрепленной к ошейнику:

…Через неделю мы погнали фашистов дальше и заняли то место, где находился танк Калиничева. У него были перебиты обе гусеницы, гитлеровцы облили его горючим и подожгли.

Подолгу стояли здесь бойцы, сияв свои шлемы, и всякий раз с танкистами прибегал четвероногий друг Дормидонтова, любимый всем батальоном пес Трофей.

— Все, приехали. Дальше некуда. Граница. — Солдат-первогодок Сергей Аблин остановил машину.

Первое очень острое чувство связано с тем, что налево можно и направо можно, назад — пожалуйста. А вот вперед нельзя. Там та же степь с метелками ковыля, шарами перекати-поля и блестящими пятнами солончаков. Морщинистый старик с белой как пух бородой клинышком, трусящий верхом на ишаке, за которым я наблюдаю в бинокль, очень похож на стариков, встреченных на пути к заставе.

Увы, не каждого соседа назовешь другом. И пока границы есть, их надо охранять. Каждую минуту и секунду. В любую погоду. Бдительно. Надежно.

Почему стал пограничником Иван Хижняк? Трудный вопрос. Даже сам лейтенант не может толком ответить на него. Традиции? Да нет. Не было в роду пограничников. Окончил Высшее пограничное военно-политическое училище. Попросился туда, где потруднее и обстановка посложнее. Попал на восточную границу и вот уже второй год несет здесь нелегкую службу. И не жалуется. И считает, что жизнь задалась.

Сложно говорить с Иваном Хижняком. Не потому, что неразговорчив он, замкнут или стеснителен. Наоборот, очень общителен. Но постоянно что-то прерывает нашу беседу. Это — застава. Здесь ничего нельзя оставлять «на потом». Если только сон… или очередной отпуск… или еще что-либо, относящееся к жизни личной… Ничто не должно отражаться на главной задаче: перекрыть участок границы, за который ответствен, так, чтобы никто не смог перейти его незамеченным — ни человек, ни зверь.

Это сказано не ради красного словца. Заметит наряд на контрольно-следовой полосе отпечаток человеческой ноги или копыта зверя — результат один: «Застава — в ружье!» И прочь все заботы, кроме одной — преградить, не допустить, успеть…

Двое суток держался без сна Иван Хижняк. На третьи не выдержал. Заснул во время фильма. Я не стал будить. Пусть поспит лейтенант. Ему необходимо отдохнуть хоть немного.

Дни в этих краях жаркие. Да нет, даже не жаркие. Знойные дни. Настолько, что уже к июню выгорает под солнцем начисто вся степь. На многие километры вокруг — лишь растрескавшаяся корка земли с серым пыльным ежиком высохшей травы да прожигающие подметку сапога раскаленные островки песка. Такого пекла не выдерживают даже старые толстые тополя. Сворачивают в трубочку и сбрасывают пожухлые листья. Так легче. А молодые деревца, высаженные вокруг заставы, все болеют который год, не могут прижиться, несмотря на то, что привозят им регулярно автоцистерну с питьевой водой.

Ночи в этих краях темные. Густую, плотную черноту не могут пробить даже по-южному крупные и яркие звезды.

Исчезают в темноте наряды, выходят на позиции прожекторы и радиолокационные станции. Граница не только просматривается с помощью приборов ночного видения, но и прослушивается. Это не просто. В наушниках постоянный треск от бьющейся о берег реки, шелеста травы, но опытный оператор по изменению звука определяет даже заячий скок.

Однако как бы ни совершенствовались приборы, помогающие человеку, без верного, испытанного помощника — собаки — пограничнику не обойтись.

На заставе собаки выглядят куда внушительнее, чем их четвероногие собратья, живущие в городских квартирах. Толстые шеи, бугры мышц перекатываются под шерстью. Огромные клыки обнажаются мгновенно, едва только подойдешь к вольеру.

Но есть люди, каждое слово которых закон для этих неукротимых зверей. Это вожатые служебных собак — пограничники с беспредельно развитым чувством самоотдачи, надежные друзья и просто смелые парни.

Когда я был на этой заставе, один из них, рядовой Игорь Козлов, совсем недавно начал службу.

Несколько лет занимался Игорь в Павлодарском клубе служебного собаководства. Хотел прийти на границу с воспитанной им собакой, но она не прошла по возрасту. Требования к пограничным собакам жесткие.

На заставе Козлову дали Айну, хозяин которой, отслужив положенное, уволился в запас. Айна тосковала. Отказывалась от пищи, слабела. Сердце какого собаковода, если он таков по призванию, выдержит в подобной ситуации?

И Игорь откинул крючок и вошел в вольер. С первого же раза. Посмотрев Айне в глаза, положил руку на загривок.

Есть на заставе и человек, который несет службу днем на наблюдательной вышке. Спозаранку припадает он к мощной оптике, вглядываясь в отведенный сектор обзора: урчит на поле трактор, пылит автомобиль, блестят на солнце отполированные мотыги крестьян, поднимаются дымки над трубами в селе. Но трактор — чужой, и автомобиль — чужой. И деревушка — не обычная деревушка, а сельхозрота. Все жители — ополченцы, регулярно проходящие военную подготовку, готовые по первому приказу стать под ружье.

Это понимает рядовой Юрий Изотов. Поэтому нет для него мелочей в малейшем изменении обстановки в секторе обзора.

Гражданская профессия у Юрия самая мирная — строитель. Военная тоже очень мирная — повар-хлебопек.

Хлеб он печет ночью. А днем, когда подойдет черед, стоит на вышке. Второе лето встречает на заставе Изотов. Он стоял на посту вчера, заступит сегодня и завтра. Чтобы вновь и вновь сменялись времена года. Чтобы счастливой была его девушка. Чтобы мир был в каждом доме.

А по другую сторону границы высятся сложенные из темного кирпича массивные мрачные башни. Настороженно поблескивают в бойницах стекла повернутых в нашу сторону приборов.

И сдерживаешь готовый сорваться вопрос: не приедается ли каждодневная служба, повторение одного и того же, не пропадает ли чувство границы, столь сильное вначале? Понимаешь, что ответ может быть лишь однозначным — нет!

Ни днем ни ночью не умолкает Москва. Даже сейчас, далеко за полночь, приносит она в мое открытое окно на двенадцатом этаже то стук каблуков по асфальту одинокого прохожего, то автомобильный сигнал. Я вслушиваюсь в голос ночной столицы и думаю о своих товарищах с заставы. Сейчас там ближе к утру. На границе — тишина. Как важно, чтобы она была мирной, а не тревожной.

С подъема начальник погранзаставы майор Киселев был в штабе. Чуть-чуть рассветало, где-то за стеной ритмично тукал движок, посылая электрический свет по проводам. После физзарядки солдаты умывались в туалетной комнате, весело переговаривались между собой, брызгались и смеялись. Дневальный Полюшкин, высокий сухощавый парень, подметал казарму и ворчал на своих товарищей, выбегавших из туалетной комнаты:

— Куда вы, погодите. Дайте порядок навести…

— А ты поживей бы поворачивался, медведь… — шутили над ним товарищи.

В штабную комнату стремительно вошел дежурный по части старшина Пономаренко, здоровенный, скуластый, и басом отчеканил:

— Товарищ майор, от сержанта Сивкова радиограмма…

Майор Киселев развернул листок бумаги и пробежал глазами короткое донесение.

— Объявите боевую тревогу и вызовите ко мне лейтенанта Белозерова.

— Есть, объявить тревогу и вызвать лейтенанта Белозерова.

Старшина Пономаренко сделал четкий поворот «кругом» и исчез за дверью. Вскоре послышалась зычная команда старшины:

— Застава-а, в ружье!..

…В штабную комнату вошел лейтенант Белозеров, среднего роста, круглолицый, коренастый.

— Товарищ майор, по вашему вызову лейтенант Белозеров прибыл.

Майор Киселев протянул ему донесение Сивкова.

— Ознакомьтесь, — и взглянул на ручные часы. — Сейчас пять сорок. Немедленно разъезду из трех конных под вашим командованием выехать в район Тихого ущелья — помочь Сивкову найти нарушителя. Возьмите с собой собаку. Задача ясна?

— Так точно.

— Выполняйте.

После ухода лейтенанта Белозерова майор Киселев вызвал радиста Веселова, протянул ему лист бумаги с текстом радиограммы:

— Немедленно передайте «Каме», «Оке» и «Волге». О приеме радиограммы доложите.

Через несколько минут всадники широкой рысью покинули заставу. А в эфир полетели тревожные радиограммы о том, что в ночь с первого на второе ноября нарушитель перешел государственную границу.

Уже совсем рассвело, а в ущелье было еще темновато. Небо заволокло серой пеленой туч.

След нарушителя петлял по склону горы, поднимаясь все выше и выше — к вершинам. Вероятно, этот человек умышленно следовал тяжелым, сложным путем — чтобы затруднить погоню…

Сивков привык ходить по горам, но от быстрого шага все же изрядно утомился. Теперь бы отдохнуть хоть пять минут. Однако слишком дорого время. Нарушитель может пересечь горы и уйти в лес, а там — и в большой город… Ищи-свищи его тогда. И как назло, напарник Воробьев вывихнул ногу и отстал… Одному труднее преследовать врага…

Вместе с собакой Сивков поднялся на небольшое голое плато и прислушался. Тихо. Огляделся по сторонам и взглянул вперед: метрах в семидесяти от него — большой кусок скалы, серый, голый, конусовидный. Как раз с той стороны тянул ветерок.

Марс оторвал нос от земли, приподнял черноватую длинную морду. Внюхавшись в струю воздуха, он рванулся вперед и ощетинился.

— Лежать! — тихо приказал Сивков и, упав на землю, спрятал голову за камень. Марс прижался рядом, вздрагивая от возбуждения. Большой и мускулистый, весь в злобном напряжении, он готов был решительно броситься на врага, спрятавшегося где-то совсем близко…

Можно подкараулить противника и сразить его меткой очередью или подползти и приглушить гранатой. Но лучше захватить живым. Через него можно размотать большой клубок замышляемых преступлений… Но как его взять живым?..

Вот, кажется, и выпал счастливый случай проверить своего Марса на обходной маневр. Как-то Сивков прочитал в газете, что на фронте у вожатого Корецкого собака Альфа, пущенная на противника, шла обходным путем по лощинам и набрасывалась на врага с тыла. «А почему бы и мне так не научить своего Марса?..» — задумался тогда Сивков. Много пришлось потрудиться ему в дрессировке Марса на обходной маневр. Обычно собак приучали действовать в непрерывной близости с вожатыми. Они бросались на нарушителя с фронта, прямо в лоб, и нередко погибали от первой пули врага. Сивков же научил собаку действовать и в отрыве от него — ходить на врага в обход.

Сержант отстегнул поводок от ошейника, тихо и властно несколько раз повторил: «Кругом, фас!» И отпустил ошейник.

Пограничник опасался, что Марс, охваченный злобной животной горячкой, забыл сейчас о его дрессировке и, повинуясь инстинкту преследования врага, побежит вперед. Но нет. Сорвавшись с места, он побежал не вперед, а назад. Метров через сорок повернул влево и, спускаясь по склону горы, скрылся из глаз. Значит, понял команду…

Чтобы сковать действия и волю противника, Сивков дал по камню, за которым притаился нарушитель, короткую очередь.

Эхо дробно раскатилось по горам.

Через несколько минут из-за противоположного ската плато показался Марс. Распластываясь в беге, он стремительно взлетел на пригорок и скрылся за камнем.

Раздался крик и выстрел. Сивков выскочил из-за своего укрытия и побежал на помощь Марсу. Пес вцепился зубами нарушителю в шею сзади так крепко, что тот никак не мог сбросить его с себя. Левая задняя лапа собаки была в крови. Недалеко от них валялся на земле длинностволый черный пистолет.

В четыре часа утра дверь в комнату дежурного резко распахнулась. На пороге стояла немолодая женщина. Еле сдерживая частое дыхание, она выговорила:

— У нас на маяке чужой человек…

Но еще до ее прихода на участке Н-ской заставы были обнаружены едва уловимые признаки нарушения границы. Все говорило о том, что в наш тыл прокрался хитрый и опытный враг. И тогда раздалась команда:

— Тревога!

Начался пограничный поиск. Чем шире он разворачивался, тем становилось очевиднее: готовясь перейти границу, нарушитель тщательно изучил участок. Искусно маскируясь, он долгими часами неотрывно вел наблюдение за нашей территорией, мысленно вычерчивая свой коварный маршрут.

Замысел лазутчика был понятен: выйти к ближайшим населенным пунктам, где его след найти будет значительно сложнее. Натыкаясь на многие посторонние отпечатки, служебные собаки станут сбиваться, путаться. Закон границы непреложен: с момента ее перехода каждая лишняя минута на руку врагу.

«Горячий» след то отыскивался, то вновь обрывался. Но тиски поиска сжимались.

Пограничная группа в расчетное время неминуемо схватила бы лазутчика. Но случилось так, что он был задержан несколько раньше. Ведь каждый житель этих мест всегда готов оказать содействие пограничникам…

Владимир Васильевич Симонов — начальник маяка, услышав резкий, отрывистый лай собак, не мешкая поднялся с постели. Включил в доме свет, взял фонарь, сунул в карман ракетницу — мало ли что? Елизавета Федоровна — жена, обеспокоенная поведением собак, лай которых становился все громче, неукротимее, прильнула к окошку.

Выходя из дому, Владимир Васильевич глянул на часы: половина четвертого… На дворе хозяйничал ветер.

Спускаясь по ступенькам вниз, Владимир Васильевич прикрикнул на собак Нору и Сильву, поднял фонарь над головой. Яркий сноп света выхватил из тьмы собак, обступивших поваленного на землю человека. Симонов догадался обо всем моментально. Незнакомец сделал попытку подняться, но резкий окрик предупредил его намерение, он распластался на земле, вытянув руки вперед. Нора и Сильва, взбудораженные, чуть отступили, освобождая путь хозяину. Для верности приведя ракетницу в готовность, Владимир Васильевич приблизился к лежащему на земле.

Начальник маяка вел себя, как заправский солдат-пограничник, хотя в армии он никогда не служил. Детство и юность выпали на военное лихолетье. Семнадцатилетним он добровольно уехал на один из самых сложных участков трудового фронта на Дальний Восток. Произошло это в 1943 году. Здесь, в глубоком тылу, оборонное производство нуждалось в умелых специалистах. К лету 1945-го вернулся домой, на Вологодчину, в родную Шую. Устроился слесарем на ткацкую фабрику. Тут и познакомился со своей будущей женой Елизаветой Федоровной. Бережно хранит она мужнину медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Жили хорошо: имели квартиру, любимую работу, растили дочку и сына. Но однажды шевельнулась дремавшая долгие годы память о Дальнем Востоке. И Симоновы переехали сюда, пустили корни на новом месте.

— Костерин, — тихо сказал старший лейтенант Пирюшев, — не гони так быстро. Теперь ведь не к спеху. Да и ребята…

Шофер взглянул в зеркальце и улыбнулся. Прислонившись друг к другу, Камалтдинов, Сапегин и Торопов крепко спали. Лишь Дик, вытянувшись у их ног и по-прежнему навострив уши, нес свою службу.

— Во дают! — не скрывая зависти, весело отозвался Костерин. — После такого — и заснуть. Ну и нервы…

…В 6.02 дежурный по заставе рядовой Саенко принял сигнал о нарушении государственной границы. Через секунды он услышал, как отбарабанили в коридоре сапоги, как за окном вразнобой хлопнули дверцы машины и медленно растворился в шуме дождя гул мотора.

Они ехали в машине молча и смотрели в окно. Но что там можно было увидеть? Даже «дворники» на лобовом стекле едва успевали разгребать мутные лужицы. Ночь выдалась трудной. Такие чаще выпадают ранней весной и поздней осенью. Ветер и дождь зарядили с самого вечера. Это был десятый выезд на границу. Все они основательно промокли, промерзли и одинаково хотели спать.

6.22 — взглянул на часы Пирюшев и остался доволен шофером. Он видел, как быстро исчезают в темноте Камалтдинов, Сапегин и Торопов, хотел крикнуть вдогонку что-нибудь ободряющее, но вышло сухое и командирское:

— Камалтдинов! Повнимательнее на КСП!

Ефрейтор Ренат Камалтдинов, услышав наставление командира, даже чуть обиделся: подними ночью и новичка, он без запинки отбарабанит, как нужно действовать тревожной группе при осмотре границы. А Сапегин, Торопов и он, Камалтдинов, не первогодки. Сколько раз за время службы тревога призывала их сюда, на контрольно-следовую полосу. Сколько раз читал на ней разные «автографы»: горных козлов, волков, зайцев. Но это так, «между строк».

— Сапегин, — приказал ефрейтор, — смотри ограждение. Торопов — на дорогу.

Они действовали без суеты, привычно, каждый знал свой маневр наизусть. Дождь не прекращался, под ногами хлюпала грязь, фонарь едва пробивал туманную завесу. Камалтдинов не прошел и сотни метров, когда луч света выхватил на распаханной полосе ровные строчки следов. Ренат присел на корточки и внимательно осмотрел их. Сомнений не осталось — прошли люди.

…На соседнем участке было тихо. Костерин изловчился сделать крутое кольцо на узкой дороге, поддал газу. Мысленно старший лейтенант Пирюшев был сейчас там, где осталась тревожная группа. Три года, как он, выпускник погранучилища, пришел на заставу. Теперь он здесь — самый опытный по стажу из офицеров. И группа сейчас подобралась надежная — все опытные, знающие свое дело ребята.

Костерин — лучший водитель комендатуры. Сапегин — отличник Советской Армии. Камалтдинов — комсорг заставы, имеет два знака «Отличник погранвойск». На таких положиться можно.

— Андрей! — Камалтдинов обернулся к Сапегину. — Смотри внимательнее. Кажется, гости.

Следы читались легко. Прошли двое. В кирзовых сапогах. Мужчины — следы широкие, вмятины от каблуков глубокие. Прошли недавно, минут двадцать назад. Иначе бы следы давно залил дождь.

Дело было за Диком. И хотя каждая секунда обрела особый вес, Ренат давно усвоил: Дика торопить не надо. Он берет след без волнения и спешки, но зато намертво и уже не петляет вслепую и не возвращается.

— Спокойно, — сказал он Дику. — Работай, Дик. Как умеешь работать.

Дик покрутился у следов, поднял голову, снова уткнулся в мокрую землю: дескать, все в порядке, готов!

На дороге остановилась машина, и краем глаза Ренат увидел, как быстро и твердо бежит по пахоте старший лейтенант. Он повернулся, чтобы доложить по форме, но Пирюшев остановил его жестом, бросил коротко шоферу:

— Костерин, связь с заставой!

Дик натянул поводок, и Костерин скоро потерял из виду товарищей. Он прикрыл плащ-палаткой следы от дождя — улики еще понадобятся, — отметил стрелками на земле направление, куда ушла группа, и, усевшись в машину, включил рацию.

…Они знали достаточно много о нарушителях. Двое, с той стороны. Прошли, наверное, километра три-четыре. По такой погоде да еще в незнакомой местности далеко не уйти.

«К тому же, — отметил про себя Пирюшев, — вот-вот прибудет подкрепление, блокируются пути вероятного продвижения нарушителей. Скоро рассвет. Он тоже наш союзник. Знать бы еще, где ожидать с ними встречи. Вооружены ли? Готовы ли к сопротивлению?»

А нарушители ушли чуть дальше, чем предполагал Пирюшев. Невысокие, плотные, тренированные, они бежали по заранее разработанному маршруту. Фонари не включали, часто падали, но тут же молча вставали и карабкались на очередную сопку. Каждая новая преграда была для них еще одной ступенькой, отделявшей от погони. Они основательно готовились к этому переходу. Изучали местность. Долго выжидали подходящую погоду. Вот такую — дождливую, ветреную и туманную. И время перехода, считали они, выбрали самое удачное — раннее утро.

Дик выкладывался честно. Следы петляли неимоверно. Те, двое, конечно, были не новичками, знали, как путать погоню. Но вряд ли они знали другое — такие же, правда учебные, маневры Дику и Камалтдинову были не впервой. Десятки раз приходилось им ночью по тревоге в дождь, снег, жару преследовать и настигать «противника». Через пять, десять, пятнадцать километров. В этих кроссах нет хронометристов, но всегда есть победители.

Впереди оставалась еще одна сопка. Крутая, голая. За ней начиналась долина. По тому, как Дик подобрался, с остервенением натянул поводок, Ренат понял, что нарушители совсем рядом. И он передернул затвор автомата.

Да, он был готов к бою, двадцатилетний ефрейтор, отличник погранвойск, комсорг заставы Ренат Камалтдинов.

Широкими прыжками пограничник выскочил на сопку и сразу увидел нарушителей, спускавшихся по склону.

— Стой! — крикнул он и не узнал своего голоса — злого и звонкого.

Один из нарушителей метнулся в сторону, и Ренат проследил его движение стволом автомата.

— Руки! — приказал он.

Нарушители не спешили выполнять команду. Их было двое, а он один. В его пользу сейчас срабатывал лишь один фактор неожиданности. Важно, оценил обстановку Ренат, не дать нарушителям прийти в себя. Он приспустил поводок, делая вид, что дает волю Дику, и медленно стал сокращать расстояние.

— Руки! — повторил он и облегченно вздохнул. Сзади уже слышалось тяжелое дыхание ребят.

Выстрелов не было. А что важнее на границе, чем тишина?

Ранним майским утром молодой пограничник дежурил на вышке. Облокотись на перила, он смотрел на неширокую речку, разделявшую села двух соседних государств.

Берега речки заросли кустарником. За ней находилось окруженное полосками земли, каждую из которых обрабатывал ее владелец, небольшое селение. Пограничник оглянулся на поля колхоза около заставы и невольно улыбнулся — они уходили за горизонт, подернутые ровной изумрудной зеленью пшеничных всходов. Большое колхозное село начиналось от речки широкой улицей.

За речкой тревожно закричала сорока. Она перелетала с одного куста на другой и постепенно приближалась к берегу. Пограничник насторожился и в бинокль стал осматривать заросли на том берегу. Вот одна из веток дрогнула, ближе к речке качнулась другая. Сомнений больше не было — по кустам кто-то пробирался. Сорока предупредила вовремя.

Вот тальник качнулся у самого берега. Пограничник удвоил внимание. В кустах мелькнуло что-то белое, и на прибрежный песок вышла самая обыкновенная собака — белая с рыжими пятнами и хвостом, кренделем лежащим на спине.

Тревога пограничника оказалась напрасной.

Собака долго лакала воду, а затем перебралась через речку по мелкому перекату и затрусила в колхозное село.

«Видно, ловила ночью зайцев и теперь побежала домой», — подумал пограничник. Он видел эту собаку в селе, когда они ходили помогать колхозникам во время посевной.

Прошло несколько дней. И вот как-то вечером во время отдыха пограничник вспомнил об этом случае и, смеясь, рассказал о нем товарищу. Но тот даже не улыбнулся. Оказалось, он тоже два раза видел, как ночью эта же собака перебегала границу. А что если не просто так? «Нарушительница» могла доставлять какие-нибудь сведения.

Пограничники доложили о своих подозрениях командиру. Тот выяснил, что еще несколько пограничников видели эту собаку во время дежурства.

Начальник заставы приказал поймать «нарушительницу», и непременно живой. Вечером на берегу речки были выставлены посты около того места, где обычно переправлялась собака. Вскоре поступило донесение, что, как только стемнело, собака прибежала из села, перешла через речку и скрылась в кустах.

На берегу у переката пограничники натянули рыболовные сети и залегли в кустах справа и слева от них, чтобы загнать собаку в сеть.

Ночь прошла в напряженном ожидании. Утро не принесло ничего нового. Собака не вернулась и в течение дня, словно кто-то знал о засаде и не отпускал ее с той стороны.

Снова наступил вечер. Пограничники, сменяясь, терпеливо лежали в кустах. Приказ есть приказ…

Чудесная лунная ночь звенела соловьиным пением. Бесконечно тянул одну и ту же ноту козодой. В болотце хором азартно квакали лягушки. В кустах раздавались шорохи ночных обитателей зарослей. Огромная водяная крыса-ондатра с. громкими всплесками преодолела прыжками мелкий перекат и нырнула на глубоком месте, пустив по воде серебряные круги.

Пограничники ждали.

Во второй половине ночи собака вдруг неслышно появилась на том берегу. Залитая трепетным лунным светом, она долго лакала воду, потом неторопливо перебрела речку по перекату. И тут слева и справа вышли из кустов пограничники, находившиеся в засаде. Собака поджала хвост, рванулась прямо вперед и запуталась в сетях. С визгом она завертелась в них, пытаясь вырваться, но пограничники, подбежав, еще крепче завернули ее в сети и принесли в них собаку на заставу.

В казарме «нарушительницу» границы освободили. Она бросилась в угол, подняла шерсть на загривке и блеснула белым оскалом зубов под сморщенным носом. Весь ее вид говорил о том, что она сумеет постоять за себя. Впрочем, кусочек хлеба она поймала на лету и поджатый хвост ее слегка вильнул. А когда повар принес кусок вареного мяса, собака больше не дичилась. Ее кормили, гладили и тщательно обыскивали. Но на дворняжке ничего не было кроме простого, самодельного ошейника. Его расстегнули, тщательно осмотрели и снова надели.

Пришлось собаку выпустить за ворота заставы. Она побежала в село. Полная луна заливала спящую улицу голубоватым светом, и собаку было хорошо видно. Двое пограничников верхом следовали за ней, не выпуская ее из виду.

На востоке занималась заря. Ни в одном окне села не горел свет. Вскоре собака подбежала и закрытым воротам небольшого дома и заскреблась в калитку. И, странное дело, калитка тотчас открылась с легким скрипом, пропустила собаку и захлопнулась. Глухо щелкнул металлический засов — собаку кто-то поджидал.

Когда пограничники подъехали ближе, услышали шаги удалявшегося от ворот человека.

Обо всем этом было доложено начальнику заставы. Капитан приказал тщательно следить за берегом около переката. Через два дня ему доложили, что собака перешла на ту сторону. Через ночь она вернулась обратно. Вскоре было установлено точное расписание движения собаки — через два дня за границу и через два дня обратно.

Ее снова поймали и опять, кроме ошейника, ничего на ней не обнаружили.

За домом в селе, где жила собака, тоже установили наблюдение. В нем жил одинокий старичок, седой, но еще совсем бодрый. Поселился он здесь недавно, приехав из города. Дом купил у старушки, которая уехала на Украину к сыну. Раз в месяц старик ездил в город за пенсией. Целые дни он занимался своим садом, подружился с соседями, был общительным, разговорчивым, всем нравился и не возбуждал никаких подозрений. Доктора, как он говорил, посоветовали ему поселиться в деревне, и он здесь чувствует себя гораздо лучше.

Прошло больше месяца, пока не была установлена одна особенность в жизни старичка. После того как его собака прибегала ночью с той стороны, утром он брал лопату и отправлялся к речке. Там он исчезал в кустах и вскоре шел обратно в село, неся выкопанный молодой урюк или другое деревце. Он сажал их в саду и ухаживал за ними.

Но почему старик все же ходил за саженцами к речке только после возвращения своей собаки с той стороны?

Однажды, когда старик возвращался от речки в село с каким-то кустиком, завернутым в мокрую тряпку, его задержали, привели на заставу и обыскали. В кармане у него оказался сверток с опиумом. На допросе все выяснилось.

Оказалось, что пестрая собака имела не одного, а двух хозяев: здесь и по ту сторону границы. Старик не кормил собаку больше суток, а вечером, сидя на лавочке у ворот, смотрел, в какую сторону от заставы уходит на ночь наряд пограничников. Если влево — он застегивал ошейник на нижнюю дырку, если вправо — на верхнюю. После этого спускал собаку с цепи, и она сейчас же убегала пить к речке, а затем на ту сторону к другому хозяину. Там ее кормили и тоже сажали на цепь.

Второй хозяин брал сверток с опиумом, привязывал к нему камень, пробирался ночью по берегу речки направо от заставы, если наряд ушел влево, или наоборот, и перебрасывал сверток в условленном месте в кусты на другой берег.

Утром старик шел выкапывать очередной кустик и брал сверток.

На той стороне собаку также не кормили больше суток и ночью выпускали. Она прибегала к старику.

Так две дырки на ошейнике были хорошим способом «переписки» в руках контрабандистов.

Вечерело. С сопредельной территории через границу медленно ползли, цепляясь за пики заснеженных вершин, тяжелые грозовые тучи.

Степана Степаняна вызвали к начальнику заставы.

— Ты почему матери не пишешь?

— Я писал недавно…

— Недавно, это сколько? Месяц, два?

— Двадцать три с половиной дня тому назад, товарищ старший лейтенант! — вытянулся перед офицером сержант Степанян, но, не выдержав официального тона, улыбнулся. — Да уж чего там…

— И ничего смешного здесь нет. Вон какой лоб вымахал, а самых простых вещей не понимаешь. Мать ведь волнуется… — офицер распекал Степаняна не на шутку. Он хотел добавить еще что-то, но громадная овчарка, лежавшая у ног сержанта, вскочила и угрожающе зарычала, давая понять, что хозяина в обиду не даст.

— Ах и ты еще…

Договорить офицер не успел. На заставе истошно «заквакал» сигнал тревоги. Он оборвал воспитательную работу. Старший лейтенант, сержант и его Амур бросились на этот требовательный звук.

Офицеру доложили о нарушении государственной границы, и он принял руководство по задержанию на себя. Подойдя к тревожной группе, которой предстояло идти по обнаруженному следу, сказал:

— Осторожней там, ребята. Действуйте решительно, но аккуратно… Постоянно держите связь с заставой.

Тревожная группа вскочила в уже заведенную машину и умчалась к границе.

Даже самый надежный метроном вышел бы из строя, попытайся он день за днем точно отбивать ритм жизни пограничной заставы. События здесь развиваются то неторопливо, и тогда застава внешне напоминает хуторок, то вдруг действие берет мгновенное ускорение, и тогда заставу можно сравнить только… с заставой, поднявшейся по тревоге. Все ее люди приходят в состояние обнаженного нерва. Их движения стремительны, точны. Каждый делает свое дело, но общая слаженность замечается мгновенно даже самым непосвященным человеком.

Старший лейтенант сидел рядом с дежурным радистом и ждал вестей от тревожной группы. Он знал, что эта тревога не учебная, и переживал как никогда, думая о сержанте Степаняне, который шел в те минуты по следу нарушителя, и о его матери.

…Амур, до предела натягивая поводок, несся впереди. Группа, не отставая, следовала за ним, хотя ее путь проходил по крутому каменистому склону. Щебень с визгом вылетал из-под сапог. Хотелось на бегу расстегнуть бушлат, гимнастерку, чтобы хоть на мгновение остудить разгоряченную грудь. Старший группы уже сообщил на заставу, что нарушителей двое. Погоня за ними, судя по всему, входила в решительную стадию. Нарушители были где-то совсем рядом. Может быть, они уже видели настигающих их пограничников, может быть, уже поняли, что самый опасный для них в эти секунды — человек с собакой на поводке.

Пульс границы бился в предельном режиме. Что отсчитывал он: просто удары сердца или последние мгновения жизни какого-нибудь парня в зеленой фуражке? Сержанта ли Степаняна, его ли товарища по тревожной группе? Этого до. поры никто не знал и знать не мог. Старший лейтенант Лев Степанян продолжал оставаться возле рации и впервые за всю службу готов был проклинать свои офицерские погоны, которые в данный момент не давали ему права самому возглавить тревожную группу. Как самый опытный на заставе, он был обязан руководить всей операцией с командного пункта. Он мучился этим, ведь первым на нарушителей предстояло выйти его родному брату Степану Степаняну, сержанту. В ожидании вестей Льву снова подумалось о матери. Их маме…

…Уши у Степана были величиной с ладонь и горели алым цветом. Лев прикладывал к ним смоченную в воде рубашку и слушал рассказ о случившемся.

— Что, яблоки мне его нужны, а? Я за мячиком полез, а он сразу за уши. Спекулянт, зараза…

Футбольный мяч перелетел через забор чужого сада, а когда его стали доставать, хозяин усмотрел в этом покушение на свое благосостояние и, не разобравшись, устроил над мальчишкой расправу. Он поступил опрометчиво, в чем и убедился в ближайшую ночь.

Братья Степаняны и их друзья поклялись мстить до гробовой доски, а клятву подписали кровью.

Был выработан план, немедленно началось его осуществление. Вскоре из домов, где жили мстители, пропала вся валерьянка…

А ночью хозяину сада было не до сна. Полчища котов и кошек бродили вокруг его дома и истошно вопили, привлеченные запахом своего любимого напитка, которым мальчишки щедро окропили веранду и стены дома. Кошек не мог разогнать даже злющий пес, спущенный с цепи.

Но жажда мести удовлетворена не была. Мальчишки вынашивали еще более зловещие планы. Они начали соскребать серу со спичек и собирать ее в одну банку, чтобы сделать потом «адскую машину». На счастье обидчика, отец Степанянов — Владимир Михайлович — догадался обо всем и дал строгую команду:

— Отставить!

Сыновья не могли не послушаться отца. Его слово для них всегда было непререкаемо.

Но это не оттого, что у Степанянов в доме царила казарменная дисциплина. Такой ее у них не было никогда. Была просто дисциплина, какую часто встретишь в больших семьях. Но все же воинский порядок, вернее, порядок пограничный, всем братьям был знаком с детства. Не раз бывало, что в разгар семейного торжества к дому подкатывала машина и отец, не говоря ни слова, уезжал на границу.

Когда перед братьями встал вопрос, кем быть, они один за другим стали пограничниками.

…Степан с трудом удерживал разъяренного пса…

Обложенные со всех сторон, нарушители сдались практически без сопротивления. Они стояли под дулами автоматов с поднятыми руками, угрюмо озираясь.

На заставе старший лейтенант Лев Степанян вскинул руку к козырьку:

— За четкие и уверенные действия при задержании нарушителей Государственной границы СССР личному составу объявляю благодарность. Амуру, — пес насторожился, услышав свою кличку, — выдать пять кусков сахара, — улыбнувшись, добавил офицер.

…После построения братья снова могли поговорить наедине.

— Лев, ты только маме не рассказывай, — попросил Степан.

Пограничники говорят, что их служба измеряется не часами и днями, а метрами и километрами, пройденными вдоль границы. И каждый километр границы — кусочек жизни. Жизни сложной, напряженной. И потому следы часовых границы хранит не только земля на наших дальних рубежах, хранит их сама история, человеческая признательность.

Именем самого старшего из Степанянов — Макара — названы улицы во Львове и Раве-Русской. Здесь в 1941 году проходила граница.

…Когда помощника комиссара пограничного отряда по комсомольской работе Макара Степаняна вызвали среди ночи в штаб, он еще не знал, что произойдет. В те июньские дни такое случалось часто. Наскоро попрощавшись с женой, он переступил порог, и больше родные ничего не знали о нем двадцать с лишним лет.

Узнав, что началась война, младший брат Макара — Владимир Степанян, тогда еще мальчишка, подошел к карте и нашел маленький украинский городок Рава-Русская. Приграничный городок. Только он не сразу осознал, что его брат в числе первых вступил в бой с врагом.

Подлинный смысл случившегося проступил, когда запричитала соседка, получившая похоронку. Когда плакала мать, зажав окаменелыми пальцами похоронки на двух своих сыновей — старших братьев Владимира — Погоса и Степана.

Потом была Победа. И еще несколько лет жизни.

Когда настала пора делать выбор, где служить, Владимир Степанян не сомневался. В военкомате заявил:

— Направьте в погранвойска…

Застава для него стала острием судьбы. Своей и брата Макара.

…Первая весточка о Макаре Степаняне пришла в 1964-м. Была она песней, сложенной о герое-пограничнике. Ее услышали пионеры из школы-интерната, которая находилась в здании бывшего Рава-Русского погранотряда. Заметили, что фамилия Степанян из песни значится и на могильном, обелиске в сквере.

…Политрук Макар Степанян получил приказ с группой пограничников отбросить врага за линию Государственной границы СССР и занять оборону. Было 5 часов утра 22 июня 1941 года.

Бой длился девяносто часов.

Медью отстрелянных гильз горела на солнце земля.

Не оборвались следы Макара Степаняна на приграничной земле. В дозор вышли Владимир Михайлович Степанян и его сыновья.

…Машина пришла за ним среди ночи.

Пока тряслись по дороге, начало рассветать. На заставе тщательно мыл руки, внимательно слушая рассказ:

— Он, гад, несколько раз стрелял. Попал! Но она его все равно завалила. Еле оторвали. Он-то просто помятый, а она… Тронуть побоялись, вдруг помрет.

Владимир Михайлович Степанян посмотрел на инструктора службы собак, поймал себя на мысли, что тоже бы так сказал о раненой собаке: «Помрет…»

Оперировал на тщательно вымытом столе, взятом из бытовки. Человек спасал собаку, которая здесь, на границе, прикрыла собой человека.

Техника остается техникой. Ее сегодня на вооружении много. Она может далеко видеть и слышать. Но даже самый совершенный механизм не возьмет след и не зарычит, защищая хозяина.

Вынув пулю, Владимир Михайлович протянул ее инструктору.

— Возьми на память. Тебе предназначалась.

— Ну, а с ней что теперь? — глядя на неподвижное тело собаки, спросил проводник.

— Выходим, послужит еще…

…Когда девятиклассник Размик Степанян вдруг засел за учебники с какой-то особой настойчивостью, Татьяна Николаевна — мать — про себя порадовалась. Думала, что раз обложился парень книгами, то решил пойти в институт, а может быть, даже стать учителем, как она сама.

Несколько смущало ее, что и гирям, и перекладине подрастающий сын уделяет не меньше внимания. Но хотелось надеяться все-таки на лучшее: может, хоть этот выберет себе судьбу поспокойнее.

Размик на осторожные материнские вопросы отвечал уклончиво: мол, не решил еще, кем быть.

Когда подошло время отправки документов в военное училище, он свои не отправил. Дома сказал:

— Сначала послужу, посмотрю, подхожу ли для пограничного дела, а уже потом ясно станет.

Отец внимательно выслушал сына, согласно кивнул.

— Это ты правильно решил, сынок. Я попрошу, чтобы тебе помогли.

И помогли. После учебного подразделения Размика направили на такую заставу, где год службы можно смело считать за два.

В письмах отец сына о службе не расспрашивал, при встрече с его начальниками вопросов тоже не задавал — ждал, не заговорят ли сами.

И вскоре заговорили. Отец слушал рассказы о Размике, хмурился, старательно пряча при этом довольную улыбку.

Провожая его в пограничное училище, «высоким штилем» не напутствовал. Знал, что и там все будет в порядке.

Так и оказалось.

Спустя четыре года затянутый в новенький мундир лейтенант Размик Степанян для дальнейшего прохождения службы на границе прибыл.

Грибов в этом году уродилось в окрестных лесах видимо-невидимо. Лесные опушки были буквально усыпаны белыми и подберезовиками. Особенно — за речкой, у линии ЛЭП. И после уроков в школе ребята отправлялись туда. А уж там, на полянах, каждый искал свою грибную тропу, свою удачу. Но эти пятеро не расставались даже на грибной охоте. Они всегда и везде были вместе: Марина и Галя Цыгановы, Оля Кобкина, Саша Малахова, Лена Заятрова. Вот и теперь всей компанией отправились в лес. А с ними еще два посторонних спутника — дворняги Шарик и Пулька.

Прапорщик Юрий Александрович Соловьев сдал дежурство час назад. Надо было еще отвести Гайса в питомник, покормить, побеседовать перед расставанием. Иначе обидится и весь следующий день будет мрачен и неприветлив. А какая работа при дурном настроении?

— Ну все, Гайс. Давай прощаться. Отстань, говорю! Пока. До завтра.

Не думал прапорщик Соловьев, что встретится с Гайсом вовсе не завтра, а через какой-то час, и что им предстоит долгая и трудная работа. Не думал об этом и Гайс. Он лежал на деревянном полу вольера и скучал. Он всегда начинал скучать, когда хозяин после суточного дежурства приводил его сюда. Потому что Гайс ненавидел безделье и любил работу. Он даже начал было поскуливать, хотя знал, что взрослой, семилетней овчарке, да к тому же служебно-розыскной, так себя вести не полагается.

— Товарищ майор! К вам… — дежурный в сторону, и офицер увидел на пороге своего кабинета двух девочек.

— Потеря-я-я-лись, — в голос плакали они.

— Кто? Где?

— За грибами пошли и потерялись… Пять девочек.

— Давно ушли?

— Еще утром.

Майор глянул за окно — сумерки уже легли на поселок. Так… Главное теперь — все делать быстро. Солдат по тревоге — и в лес. С ними — радиста. Пустить по следу собаку.

Гайс поставил уши торчком, наклонил голову и начал слушать. Кажется, хозяин. С чего бы? Не иначе, что-то случилось. Так и есть — хозяин. Значит, будет работа! И Гайс приготовился работать.

К вечеру девочки вышли на опушку. Устали, конечно, здорово. Но не зря: корзинки были полны грибов, и не каких-нибудь, а крепеньких белых! Пулька и Шарик возились в траве. А солнце тем временем незаметно опустилось за лес. Первой спохватилась Марина:

— Ой, девочки, поздно как! Давайте возвращаться. Попадет нам.

От опушки расходились две одинаково ровные тропинки. Но по какой идти — никто не знал. После недолгих споров выбрали левую.

В поселке уже зажигали огни, когда Соловьев с Гайсом в сопровождении двух солдат шел улицей по направлению к реке. Их обогнали на мотоциклах другие прапорщики: они мчались в сторону леса.

Александр Кузьминов притормозил и крикнул:

— Все вокруг объехали. Нигде нету. Так что, ребята, на вас надежда.

— Слышишь? — сказал Соловьев Гайсу.

У опушки леса за речкой они встретили нескольких женщин.

— Отсюда они пошли, — стала объяснять одна из них Соловьеву.

Юрий Александрович посветил фонариком. Луч выхватил из темноты детские следы на песке.

— Кажется, это моей Леночки! Видите, какой маленький? Она там самая младшая… — одна из женщин заплакала.

— Гайс, ищи, — подал команду Соловьев.

…А девочки все шли. Луна совсем спряталась за черными тучами. Лес, днем такой веселый и приветливый, выглядел теперь неуютным и страшным. Леночка — самая маленькая — совсем устала и все время отставала.

— Куда мы идем? — всхлипывала она. — Я устала. Я боюсь.

Старшая, Галя, как могла, успокаивала ее, а самой в пору сесть и зареветь. Вдруг она остановилась. Тропинка, только что бывшая надежной и твердой, стала пружинить под ногами. Еще шаг — захлюпала вода.

Шаг в сторону — ноги стали погружаться в мягкую трясину.

— Болото! — девочка рванулась назад.

Так вот куда они забрели впотьмах! Большое болото! Так называли его взрослые, когда строго-настрого запрещали им даже нос поворачивать в ту сторону. Галя села на землю и заплакала. Глядя на нее, захныкали остальные…

Прапорщик Соловьев понимал, какую сложную задачу поставил он перед Гайсом. Легко сказать: «Ищи». Отпечаток один, а детей пятеро…

— Надо постараться, Гайс.

И Гайс старался. Фонарик слабо освещал путь. Они долго бежали по лесу. Пересекли длинную просеку и очутились среди старых дубов. Собака шла впереди, обнюхивая землю. Прапорщик и солдаты еле успевали за ней. «Бежит, вроде, уверенно. Значит, след не потерял, — думал Соловьев. — Мох под ногами. Сравнить бы с тем отпечатком, что у речки. Но разве на мху увидишь! Давай, Гайс, давай, милый!»

Пробежали еще километра три. Выскочили на дорогу. На ней стояли машины, солдаты. Короткое совещание.

— Все осмотрели. Пусто. Садись в машину, поехали. Будем искать в другом месте.

Но Соловьев не согласился. Он поверил Гайсу: очень уж уверенно шел пес. И они остались в лесу.

…Семь лет назад получил Юрий Александрович маленького щенка. Щенок рос, а когда наступило время выводить его на площадку, оказался на редкость бестолковым. Не слушался команд, не желал выполнять приемы, убегал. И еще все время болел. То лапы опухнут, то простынет, то еще что-нибудь. По всем статьям не получалась из него розыскная собака. И Соловьев вполне мог расстаться с ним. Мог. Но не расстался. Верил в него. Все вокруг говорили: «Брось. Получишь другого, нормального». А ему почему-то казалось, что из Гайса будет классный пес. И в сотый раз, проклиная себя и строптивого щенка, тащил упирающегося и взъерошенного Гайса в учебный городок. Часами бегал с ним по лесу, дрессировал, заставляя брать след. Сидел около него, больного, ночами, выхаживая, как младенца. И Гайс вырос. Превратился в огромного красавца пса. Преданного, понимающего хозяина не то что с полуслова, с полувзгляда…

На болото лег туман. Стало холодно. Легкие платьица девочек отсырели. Они собрались вокруг Гали. Шарик и Пулька забрались в середину. Компания стала засыпать.

Овчарка уверенно шла по следу. «Куда же он? Там болото! А вдруг ребятишки попали туда?»

— Устал? Нельзя нам с тобой сейчас отдыхать. Что если забрались они в Большое болото. След, Гайс, след!

Опять бегом. Кричать уже невозможно: охрип. Под ногами стал пружинить мох. А Гайс все тянул и тянул дальше — в болото.

Несколько шагов — и Юрий Александрович выше колен ушел в трясину. Еще шаг — и опять яма. Сколько их было, сколько раз он вылезал из липкой вонючей грязи… Раз присел на поваленное дерево — и встать, казалось, сил не было. Подбежал Гайс, лизнул в щеку. Теперь уже он торопил хозяина.

…Начало светать. Нет, даже еще не светать, а просто мрак из черного стал черно-серым.

— Неужели нас не найдут? — спрашивали маленькие у Гали.

— Обязательно найдут. Смотрите, смотрите!

Над лесом одна за другой поднялись две ракеты.

— Вот! Ищут нас! Ищут! Ура!

…Фонарик совсем погас. Бежать уже не было сил ни у того, ни у другого. Проклятое болото… Где же дети? Но по поведению собаки прапорщик понял, что осталось немного. И вдруг — голоса! Сил сразу словно прибавилось:

— Дети! Отзовитесь!

И в ответ радостное:

— Здесь! Мы здесь! Сюда!

Взяв Гайса покрепче за поводок, Соловьев побежал на зов.

Домой возвращались, когда уже совсем стало светло. Маленькая Леночка сидела у дяди Юры на закорках и спала. У дяди Юры ноги подкашивались, но он старался ступать как можно аккуратнее. (Позже по карте Юрий Александрович выяснил, что в общей сложности они с Гайсом проделали путь в сорок километров.) Так и вошли в поселок. Леночка сонным голосом сказала:

— Дядя Юра, отведи меня домой, а то мама ругать будет.

Отвел. Правда, мамы дома не было — искала дочь. Уложил девочку в постель и пошел домой. Гайс брел рядом, опустив хвост и свесив уши, — устал пес. Дома у прапорщика Соловьева их обоих ждал ужин.

Вот так в служебной карточке инструктора службы собак, прапорщика внутренних войск МВД СССР Юрия Александровича Соловьева появилась запись: «За умелые действия по розыску пятерых детей, заблудившихся в лесу, награжден ценным подарком».

— А Гайс? — спросил я. — Чем его наградили?

Юрий Александрович улыбнулся:

— Купил ему конфет. Он у меня лакомка. Правда, Гайс?

Большой черный пес бросился молча. Только ударившись в прыжке о металлическую сетку так, что задрожали стены вольера, он хрипло залаял на чужого.

Я подошел ближе и сел вплотную, прижавшись к сети. Амур задохнулся от ярости. Казалось, он был готов клыками рвать железные нити, но, увидев, что его проводник рядовой Юрий Черешнев разговаривает со мной вполне дружески, сразу успокоился.

— Хороший Амур, ай, хороший, — уверенно сказал я.

Амур привалился к моему плечу с той стороны сети. На всякий случай он отвернулся, стараясь, наверное, не показать, как ему приятны мои слова.

— Не удивляйтесь его благодушию;—сказал Юра. — Он дрессирован на работу не в караульной, в миннорозыскной службе. Здесь надо доверять людям. Я, например, у него уже третий…

Юра запнулся, подыскивая слово.

— Хозяин? — подсказал я.

— Нет, хозяин у него один — Гена. А я уже третий, кто здесь с ним работает. Хороший пес, понимающий.

— Медалист?

— Считайте — орденоносец…

Впервые Амур появился полтора года назад. А в сопроводительном документе значилось: «Восточно-европейская овчарка, окрас черный, рождения 7.9.79. Принадлежит Мотылькову Геннадию Геннадьевичу. Город Горький, проспект Кораблестроителей, д. 15, кв. 64».

В первую же неделю рядовой Гена Мотыльков и его верный друг, с которым они когда-то вместе пришли в военкомат, отправились сопровождать колонну в один из горных кишлаков. Афганские грузовики везли зерно, которое следовало распределить среди населения. Приближалась весна, а дехкане, только что получившие землю, не имели семян.

У контрреволюции много жестоких уловок. Не дойдет колонна к месту — и дехканин сам на коленях приползет к богачу: будь милостив, сеять нечего. Зерно бедняку дадут, но под какие проценты… И будто не было революции, земельно-водной реформы! А то еще заставит феодал в виде платы пособничать басмачам.

Но колонна прорвалась сквозь засады. Впрочем, «прорвалась» сказано не совсем точно. До сих пор помнят солдаты участок длиной всего в семь километров, между вторым и третьим мостами. Эти семь километров они шли сутки. А впереди колонны — саперы. Они идут открыто, в рост, проверяя каждый сантиметр дороги. Они, конечно, знают, что в любую минуту могут нарваться на засаду, понимают, что сапер для душмана — цель номер один. После двух часов работы собака должна отдыхать, потом еще перерывы через каждые два часа. И отдых на все жаркое время суток. Амур работал чисто. И хотя был новичком, меньше других собак отвлекался на грохот двигателей броневого сопровождения и не очень боялся обстрелов. Он бесконечно доверял своему хозяину. И если тот говорил: «Работай!», Амур старался. Он лучше других умел находить итальянские пластиковые мины, где металла-то всего семь граммов — это боек взрывателя. Он отыскивал самодельные фугасы, чему его никогда не учили…

Сколько жизней они спасли, сказать трудно. Но даже если бы только одну…

Однажды Амур обнаружил зарытый на дороге металлический ящик. В наушниках миноискателей, как говорят, зазвенело «плотно». Мина! Обычно, извлекая мину, Гена отсылал Амура. Но сегодня тот не послушался, сел у края дороги. «Устал», — сказали солдаты. Но Гена внимательно посмотрел на Амура и решил, что неспроста осталась собака. Что-то ее смущает. Стали искать. Так и есть! Обнаруженная мина двумя тоненькими проводами соединялась с артиллерийским снарядом, спрятанным рядом. Тронь ее — и прогремит взрыв.

Противосаперная ловушка!

А потом были еще дела. Гена Мотыльков и Амур честно делали работу, которая называется солдатской службой. И было в этой службе все. Лежали однажды саперы Андрей Ванин и Гена Мотыльков с Амуром и Ральфом за камнем, пока афганские воины подавляли засаду бандитов.

— Политзанятие по теме «Мировой империализм против афганской революции», — заметил вдруг Гена.

— Чего? — не понял Андрей.

— Гранаты из-за реки бросают американские, слева бьет «бур» — английская винтовка, а мину мы только что обезвредили итальянскую… Урок политграмоты!

Потом Гену ранили. Он был отправлен в Советский Союз на лечение. Амур два дня никого к себе не подпускал. Но уходила в путь очередная колонна, а Ральф сломал ногу. Тогда Андрей вошел в вольер и сказал, как когда-то говорил Гена: «Работать надо…» И Амур ушел с колонной.

Его и раньше любили солдаты, теперь же каждый старался сказать доброе слово. Только нашелся как-то шутник: «Где Гена? Вот, смотри, Гена идет!» Амур, оборвав поводок, бросился, обежал колонну, обнюхал каждого солдата. Вернулся через час, уши прижаты, даже не скулил — плакал. Нет в солдатском лексиконе таких крепких слов, которых в этот день не услышал шутник. Но Амур затосковал всерьез.

Тогда Андрей пошел к Юре Черешневу: «Ты еще в „учебке“ дружил с Геной. Работай с Амуром».

И пошла дальше солдатская служба. Много еще жизней спасли Юра и Амур. Но вот проводнику пришла пора уезжать домой. Рядовой Юрий Черешнев, как положено, обратился по команде с просьбой демобилизовать и Амура. Командир вызвал Черешнева:

— Собаку не отпущу, — твердо сказал он. — Понимаю, что иду на нарушение… А ты знаешь, сынок, сколько он мне еще людей сбережет?

А потом, помолчав, мечтательно сказал:

— Отпустил бы, будь ему замена. А еще бы лучше — несколько таких же парней, как Гена, со своими собаками…

Рядовой Мотыльков Геннадий Геннадьевич за мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга, награжден орденом Красной Звезды. Рядовой Черешнев Юрий Викторович представлен к государственной награде.

Газета «Комсомольская правда», 10 июня 1983 года.

Их история начиналась так просто… «Комсомольская правда» рассказывала об этом 10 июня 1983 года. А теперь, когда все уже позади, они часто приходят на высокий волжский берег — худой двадцатилетний парень в кроссовках, джинсах и просторном пиджаке и черная, как смоль, овчарка. На них, как и на многих «собачников», ворчат со скамеек, а некоторые припоминают, что вроде бы эта же «парочка» появлялась здесь года два назад, но, может, и не эта…

Эта. Тот же парень — Гена Мотыльков и та же собака — Амур.

И не эта. Не глядели они тогда подолгу на свой город, а носились, не уступая друг другу в детскости, не замечалось тогда у Амура проседи на холке, не прихрамывал его хозяин, Гена Мотыльков, и не было на правом лацкане его пиджака чуть заметной, но характерной вмятины, которую никаким значком не оставишь — только орденом.

Жмурятся они от солнца, поглядывают друг на друга — и что вспоминают? Афганистан? Свист душманских пуль? Или, может быть, долгую разлуку, казавшуюся обоим непоправимой?..

Чем раньше увлекся школьник Гена Мотыльков — собаками или взрывными устройствами, он теперь не помнит. И то, и другое увлечение было сопряжено с трудностями чисто практического характера. Первую трудность Гена преодолел, вступив в клуб собаководов и поставив матери жесткое условие: «Беру дворнягу». Через несколько дней она сама принесла из питомника УВД черного замечательного щенка. Но самопал другом человека не являлся, и здесь со школой возникли сильные осложнения. Выручил сормовский машиностроительный техникум, а именно — военрук Анатолий Леонидович Бронников.

Так и постигали они каждый свое: один — взрыватели и мины, второй — барьеры и команды до тех пор, пока не пришла к Мотылькову армейская пора.

И незадолго до призыва приснился Гене странный сон: березовая аллея, двухэтажная казарма красного кирпича и будто бы это — Афганистан.

В точности такую аллею и казарму он увидел через несколько дней — в «учебке». В ней Гене не раз предлагали остаться — инструктором. Но не остался. Афганистан он увидел через несколько месяцев.

Их было несколько в подразделении, таких саперских «тандемов»: собака — человек, и впереди любой бронированной колонны всегда шли они.

Когда работали Гена и Амур, в колонне были спокойны.

— Собака есть собака, она как человек, — говорит Гена, — моя жизнь зависит от ее настроения и от того, как мы с ней понимаем друг друга. Часто ее нельзя заставить, можно только попросить, ее надо знать лучше, чем самого себя.

Кончился миноопасный участок, и все остальное, «нерабочее», время их оберегали, как могли. Но упасть на Амура, прикрыть его телом от пуль, решетящих тент автомашины, — это была привилегия только Мотылькова. И ею он пользовался не раз.

Сколько раз они спасали жизнь и друг другу, и другим? Этого никто не считал. Хотя все же одну цифру назвали: четыреста. А кто — кому, так ли это важно?

Найдя мину, собака садится возле, а потом уходит. Однажды Амур не ушел. Это сейчас легко сказать, что Мотыльков насторожился. Но почему все же он не спешил поднять с земли круглую пластиковую лепешку? Почему ни грохот моторов за спиной, ни жара, ни усталость не заставили его ошибиться?

— Наверное, потому, что я очень люблю Амура, а значит, верю ему, чувствую его. Я ни о чем таком не думал, я просто почему-то не спешил…

За эти-то «неспешные» секунды он и увидел два тоненьких проводка, уходящие от мины в сторону.

Беззлобно посмеиваясь, ребята говорят, что сапер ошибается два раза. Первый — когда выбирает профессию, второй… об этом знают все.

Ни Гена Мотыльков, ни Амур не ошиблись ни разу.

Но расстаться им все же пришлось.

…Он стоял в бронетранспортере и, глядя вниз, успокаивал волновавшегося от близких разрывов Амура, когда вдруг почувствовал стекающую в сапог кровь. Тогда сел, потом лег на сиденье и «заснул», как он мне рассказывал, а точнее — потерял сознание от потери крови. Очнулся от голосов: «Гена, ты живой?» В люк залезали ребята. «Я сам», — сказал он и поднялся. Но руки сорвались с брони, и дальше он ничего не помнит.

Пришел в себя на операционном столе, слышит — ногу отрезать собираются. «Нет! — простонал. — Не надо… пожалуйста…» Потом — госпиталь — тишина, радио на русском, программа «Время» по телевизору: Союз…

— Здесь чувствуешь?

— Да.

— А здесь?

— Чувствую…

— А здесь?

Амура нет. Что с ним, как он?.. О чем только нс думал, чего только не представлял себе за два долгих госпитальных месяца! Мучили жестокие приступы малярии, и в сорокаградусном бреду думалось: лучше бы пристрелили… пристрелили, не сможет он, пропадет без меня… Не выдержал, написал об этом Юре Черешневу, другу Получил ответ: «Все нормально, работаем вместе. Мой Ральф заболел и умер. Амур никого не замечал, а однажды надо было сопровождать колонну с зерном. И, кроме нас с ним, некому. Я-то понимаю все, а он скулит. Подхожу вечером к вольеру и говорю: „Надо, Амур. Работать“. Он „работать“ услыхал и вскочил. Ну, думаю, порядок. Так мы и начали. Но он тебя помнит. Недавно один шутник заорал: „Где Гена? Вон Гена идет!“ — так Амур с поводка сорвался, всю колонну обежал, обнюхал, а как вернулся, то будто плакал, и слезы капали…»

Мотыльков немного успокоился, написал маме: «Лежу в госпитале, царапнуло». Мама и госпиталь разыскала, и палату, звонит, сына просит позвать, а ей отвечают: «Да вы что, он тяжелый у нас, на растяжках». И мама прилетела на другой день.

— Вошла я в палату, увидела его… А он мне: «Да ведь я же не Генка!» Не узнала я сына, он рядом лежал.

Потом мама уехала, а он из госпиталя написал командованию, просил вернуть собаку, имел на это все права. Но вернуть не смогли, не было замены.

Гена лежал на белых простынях и думал о том, что значит каждый день там, каждая новая мина. Ему даже стыдно было перед Амуром за то, что тот продолжал служить, а вот он… На блюдце позвякивал извлеченный из его ноги осколок, раны ныли от других осколков, оставшихся, и горький запах тротила никак не вспоминался, за что было ему особенно стыдно, ведь запах этот — Гена знал — убивает со временем у собаки нюх, отравляет ее легкие… А ему он уже не вспоминался.

Потом Мотыльков приехал в Горький, домой, нажал кнопку звонка. Открыл младший брат и тотчас убежал в глубь квартиры:

— Мам, к тебе солдат какой-то пришел!

Видимо, он действительно изменился.

Старый ошейник пах Амуром. И квартира, и двор были пусты без него, каждый день проживался болезненно.

Приходили друзья из армии, рассказывали о трудностях службы, а он даже не усмехался и не спорил. И шрамы не показывал — не в его это характере. Оформился инженером по новой технике в автобусный парк. Жаль только, что работа сидячая. Избрали его председателем комитета ДОСААФ. Начал Гена Мотыльков строить на предприятии тир — приходил позже, уставал больше, а Амуром душа все болела и болела. Услышал раз по радио фразу из художественного рассказа: «Они делились с собакой последней флягой воды», — усмехнулся и задумался: чем они делились с Амуром? Всем — и водой, и сухим пайком. Но чувствовал — это не главное. Чем же еще? Жизнью, наверное, они там делились. Это точно сказано, хоть и громко.

Однажды взял Мотыльков отгул. Вдруг — звонок, голос начальника техотдела Николая Павловича Серикова:

— Ну, сержант, поздравляю!

— С чем? — Гена вскочил, первая мысль — честное слово! — об Амуре.

— А ты будто не знаешь…

— Да не знаю же!

— С орденом, с орденом поздравляю! Завтра вручать будем.

Орден… Мотыльков растерялся. Он знал, конечно, что представили его к награде, но давно это было, и как-то об этом не думалось. Да и не всех представленных награждают.

Волновался он крепко и мало что помнил из происходящего. Цветы, подарки, поздравления… Отошел немного от автопарка, вывинтил орден из лацкана и ходил по улицам до вечера, стиснув остроконечную эмалевую звезду в кулаке. Останавливался, разжимал пальцы, смотрел, смотрел… И вспоминал.

Верным помощникам саперов ордена не дают — им дают только медали. Да и те не за мины, не за верность и героизм, а за то, что от самой собаки не зависит. Была такая медаль и у Амура — золотая.

Геннадий надел орден в День Победы, да и то друзья попросили. Шел по улицам — люди оглядывались. По-разному: «Твой, парень?» — «Мой». — «Серьезно, твой? Поздравляю…» «Сними, щеголь! Это не джинсы, не покупается…» Гена остановился: «Извинись. Не хочу нам обоим праздник портить». — «Извини, коли так», — есть в этом худом двадцатилетием парне то, что заставляет к его словам прислушиваться.

Шло время. Вероятность того, что Амур выживет, вернется, уменьшалась с каждым днем. «Я вон полгода всего пробыл, а сколько у ребят собак за те полгода сменилось…» О том, что меняются и проводники, он как-то не думал, хотя и был сам из числа таких.

Однажды в пятницу вечером Гена задержался на работе. Пришел домой, а мама:

— Юра звонил, Черешнев. Из Подольска. Он Амура привез…

Как вез Юра огромную собаку через всю страну — это целая история. Ведь ей отдельное купе положено. А у него проездные документы на себя, немного денег да подарки родным. Заплатил солдат все деньги, продал подарки.

Через несколько минут Гены дома уже не было — спешил на вокзал. Подходил к дому Юрки, волновался: как там ребята… каким стал Амур? Ведь больше года прошло.

Но ничто не дрогнуло в собачьих глазах, когда оказались они друг перед другом: не узнал Амур Гену. Сентиментальной встречи не получилось. Но Гена не растерялся. Не разочаровался в их прозаической встрече и я, потому что рядом с нами сидел Амур и смотрел на своего хозяина такими глазами!..

А тогда Мотыльков не растерялся: «Сидеть! Лежать! Голос!» — посыпались на Амура команды. После секундного замешательства собака выполнила одну за другой. «Дай колбасу, — попросил Мотыльков Юру, положил ее псу на нос: — Держать! — Потом сунул колбасу в пасть: — Фу! Держать!»

Косился Амур и на колбасу, и на Гену, слюни глотал, но не дрогнул.

— Надо же! А я и не знал, что он так может, — сказал Юра.

Вот тут-то они и «встретились», тут-то Амур и показал, что такое собачья радость! Уж так он ласкался, так крутился, что даже переусердствовал — цапнул Юру за руку.

Два дня мы бродили с Геной и с Амуром по Горькому и разговаривали. Две или три катушки пленки истратил на них фотокорреспондент. Оба мы пытались «выловить» в Мотылькове что-то особенное, значительное. Пора было прощаться, а у нас все не получалось и не получалось. А они уже уходили. И вот тогда был сделан еще один снимок, а я, глядя, как они растворяются в толпе, понял, что в нем особенного и значительного: Гена такой, как все.

И тогда, после нашей встречи, и теперь, на улицах, в поездах и самолетах, я все пристальнее вглядываюсь в лица двадцатилетних.

Газета «Комсомольская правда», 1 июля 1983 года.

Позвольте вам представить: Тамара Ивановна Полинская-Можарова. Приветлива, улыбчива, общительна, вообще человек приятный, внушающий симпатию. Ходит с палочкой (годы, ничего не поделаешь). Зовут в питомник работать — там полегче, спокойнее, но не может заставить себя расстаться с опекаемыми ею четвероногими работягами, с которыми неразлучна вот уже третий десяток лет, с привычными занятиями и обязанностями, которые стали делом ее жизни. А дело это — охрана народного достояния, помощники — собаки…

Около тридцати лет работает она в отделе вневедомственной охраны на Рижском мясоконсервном комбинате. В 1947 году награждена медалью «За трудовую доблесть», с 1969 года носит звание ударника коммунистического труда. В 1981 году как инструктор собаководства при ОВД Октябрьского района города Риги занесена в книгу Почета. О каждой собаке она говорит, как о дорогом и близком существе… Но пусть лучше рассказывает она сама.

— С ранних детских лет, сколько себя помню, я любила животных, но собак и лошадей любила особенно. В тяжелые годы разрухи, девчонкой, делилась с бездомными собаками, которых приводила с улицы, едой. Они потом так и жили около — во дворе, под лестницей… Жильцы гоняли их, но и кормили. Раз даже лошадь подобрала и привела во двор. Она упала, груз был непосильный, возчик избил ее и ушел. Мы ее кормили несколько дней, потом за нею пришел хозяин.

Жили мы в Одессе. Там я встретила и своего будущего мужа, и тоже не без участия собаки. Ехали в трамвае из Аркадии. Вошел моряк, трамвай дернулся, и моряк встал собаке на хвост. Я, конечно, не удержалась и выругала его, но мне он понравился. А потом этого моряка привел к нам его друг, наш знакомый. Судьба, что ли… Вскоре мы поженились.

Жили дружно. Муж мой тоже любил животных; случалось, приносил под шинелью подобранного одинокого щенка. Потом его дарили кому-нибудь. Когда муж учился в Ленинграде и мы жили в общежитии, я как-то тоже подобрала щенка; когда была проверка, спрятала под одеялом. Собаки были у нас всякие. Среди них и породистые — пойнтер, сеттер-лаверак, боксер. Овчарки появились уже после войны.

Когда началась война, я выехала из Одессы и взяла с собой собаку: поскольку муж был моряк, это не составило особого труда. Да много места она и не заняла, пролежала почти всю дорогу под койкой.

Собака была со мной в Кисловодске; там я работала в госпитале. Оттуда уезжала санитарным поездом, и на этот раз пришлось оставить нашего четвероногого Мишку квартирной хозяйке, у которой снимала угол. Потом я писала ей, что хочу приехать за собакой, но получила ответ, что после моего отъезда пес отказался от пищи и пал. Конечно, я очень переживала и долго печалилась о Мишке, хотя к тому времени у меня уже была другая собака.

Моя мама, эвакуируясь в Ростов-на-Дону, была вынуждена оставить в Одессе овчарку Джека. Потом она специально вернулась в Одессу за Джеком.

Кроме Джека, у мамы еще была обезьянка Яшка, общий любимец. И вот, когда мама уехала, он очень скучал и в конце концов, как уверяла мама, повесился… Что с Яшкой в действительности произошло, для меня так и осталось загадкой, но мама очень долго считала себя виноватой в его смерти. Но так уж вышло. Сами понимаете, война.

Война принесла тяжкое горе. Мой муж был тяжело контужен и умер в госпитале, в Фергане, куда перебралась и я.

Как только освободили Одессу, вернулась в родной город. Уже в сорок пятом записалась в Одесский клуб служебного собаководства (к тому времени у меня появилась овчарка Куна), ходила на занятия на дрессировочную площадку, хотя еще не представляла, во что все это выльется.

Время приносит тяжелые испытания, горе и несчастья, но время и лечит… Жизнь берет свое! Я снова вышла замуж. Правда, под старость опять осталась одна… Но мне кажется, что муж всегда со мной, просто уехал в командировку и скоро вернется.

Снова мне попался человек, который разделял мою, ставшую неотъемлемой частью моего существования, любовь к животным, понимал меня. Впрочем, будь он другим, не были бы мы и вместе…

Второй мой муж был военным, и в 1947 году мы оказались в Риге. Здесь работа с собаками стала моей профессией.

На работе у меня сейчас пятьдесят собак и щенки.

Работа очень интересная, так как у каждой собаки свой характер и свои особенности. Обслуживают собак семь вожатых, кормят, варят, чистят зоны, моют питомник и посуду, ухаживают за нашими трудягами, а я организую тренировку, подбор животных и прочее. Работа такая, ни с какой другой не сравнить…

Вначале было очень тяжело. Собаки часто гибли от рук злоумышленников — их травили. Так продолжалось, пока не провели операцию «Мясо». Переодели охранника вожатым и таким образом разоблачили и поймали воров. После этого перестали травить и собак.

На охране использовались когда-то и кавказские овчарки. А однажды привели собаку — помесь дога с овчаркой. По кличке Тарзан. Не хотели брать, упросили. Тарзан выглядел очень добрым, по крайней мере сначала. Ласкался к людям.

Раз были в засаде, подъезжает машина (за мясом!), двое вышли, их попытались задержать. Те, конечно, сопротивляться. Началась потасовка. Собака кинулась на одного из них и вырвала у него клок из мягкого места, но похитители все-таки отбились и уехали. Известили все больницы (ждали, что раненый вынужден будет обратиться в больницу), и через десять дней преступника задержали.

Дебют Тарзана оказался удачным.

Но работал Тарзан недолго. На территорию попали две бродячие собаки, он очень переволновался из-за них, а утром его нашли у сетки мертвым: сердечная недостаточность. У него и раньше наблюдались случаи — не выходил из будки, когда приходили кормить, но на это не обращали внимание. А пес оказался с пороком сердца.

Вообще, начнешь рассказывать, многое вспоминается. Как погиб Джек, овчарка! Он никогда ночью не спал, всегда сидел за сеткой и чужих облаивал. Раз ночной вожатый не вышел на дежурство — сейчас же нашлись охотники воспользоваться представившейся возможностью, чтобы перебросить краденую продукцию через забор. Джек лаял, мог их разоблачить, тогда стальным прутом проткнули ему горло. Вскоре он погиб.

Каждая собака у нас со своим характером, со своей биографией, со своими приключениями.

Как-то две собаки убежали — как их проглядели, не ведаю. Не было два дня. Пришли виноватые-виноватые…

Однажды лайка Пича увела одного пса, Норда. Его сбила машина, добрая женщина подобрала, выходила, потом отдала в зоопарк, охранять. Утром, когда служащие пришли кормить зверей, он лает, никого не пускает — охраняет. Пича пришла через две недели. Нагулялась — и домой…

У нас свой врач — Дагния Рудольфовна Сириус. Она настоящий знаток животных, спасла от болезней немало собак и щенков.

Заболел пес по кличке Дик, с ним стоит в паре Белка. Красивые злобные овчарки. Дик не встает, не ест, не пьет, на посторонних не реагирует. Белка здорова, но она переживает за Дика и тоже не ест, не пьет и на посторонних не реагирует. Думали, Дик падет, но благодаря хорошему уходу и лечению поправился. И Белка повеселела, стала нести службу с полной отдачей…

Была у нас кавказская овчарка Тайга. Привели ее в пятимесячном возрасте. Выросла красивая и злобная собака, но к своим была очень добрая, ласковая. И вот в одно утро во время кормежки вожатая обнаружила Тайгу павшей, после установили, что собака была отравлена. Нужно было унести собаку из зоны. А с нею в паре работал кобель Бобик, овчарка. Бобик никак не подпускал к Тайге, тащил ее мертвую в будку за шкуру. Кое-как с трудом увели Бобика и тогда вынесли Тайгу. Собравшиеся сотрудники комбината смотрели на это тяжелое зрелище и не хотели верить, что собака может так переживать смерть своей подруги.

Вообще, собаки часто подают пример любви и ненависти: они вместе с тобой радуются и переживают, это я испытала на себе. Их ласка, привязанность лечат, учат стойкости.

Овчарку Лориса отдал нам хозяин, так как не мог держать. Сначала пес был очень ласковый. В один прекрасный день — утром это было, зимой — вожатая после кормежки зашла к Лорису за грязной миской, а с ним стоит красивая овчарка Эллия. Лорис подбежал к вожатой и начал вырывать у нее тряпку. Вожатая не отдавала, тогда он сбил ее с ног… Словом, дело дошло до больницы. Так одна неосторожность или, вернее, непонимание психики собаки может довести до беды. Случай поучительный. С того времени Лорис сделался неузнаваемым. Злобным. Я так думаю: конечно, вечная настороженность, постоянное ожидание каких-либо гнусных выходок со стороны разных подонков, не желающих жить как все — честным трудом, тоже оставляют свой след, сказываются на характере собаки… Лорис и в дальнейшем проявлял свой нрав, но вожатая не хотела с ним расставаться: когда он нес службу, можно было не беспокоиться. Но потом он совсем озверел. Работники службы переживали, расставаясь с ним, но он стал всем страшен.

Бывают у нас свои пенсионеры. Это собаки, которые долго и безупречно несли свою службу. Они заслужили свою миску супа с мясом. Их кормят, выгуливают, ухаживают за ними. Они доживают до конца своих дней.

Для меня все собаки одинаково дороги. Вот только не хочется думать, что годы идут и придется расставаться со своими подопечными. Буду работать, сколько смогу…

В 1899 году в Париже, на одном из островов реки Сены, было открыто кладбище для собак и других животных. Когда после церемонии открытия присутствующие вошли на территорию кладбища, первое, что они увидели, был большой мраморный памятник. Верхом на собаке, крепко держась за шею, сидел ребенок. Это был памятник сенбернару Барри.

В давние времени в Альпах, там, где сходятся границы трех государств — Франции, Италии и Швейцарии, был основан монастырь Святого Бернара, и ближайший перевал, соединяющий Швейцарию с Италией, стал именоваться Большим Сенбернарским перевалом.

После бури или снежного обвала монахи обязательно выходили на поиски пострадавших на перевале. Помогали им выращенные в монастыре и специально обученные большие, сильные собаки. Со временем собак этой породы стали называть сенбернарами. Они прекрасно ориентировались на местности, знали наиболее опасные места, человека чувствовали даже сквозь толстый слой снега.

Среди сенбернаров были такие собаки, слава о которых разошлась по всему свету. Но самым знаменитым был Барри. О нем писали газеты, журналы, издавались книги, в которых быль перемешивалась с легендами. По-разному пишут и о гибели Барри. Сегодня трудно проверить достоверность фактов, имевших место в начале прошлого века. Мы приведем ту версию, которая кажется наиболее правдоподобной и объясняет надпись на парижском памятнике: «Он спас сорок человек и был убит сорок первым…»

В суровую зиму 1812 года Наполеон и его армия покинули горящую Москву и начали отступление под непрерывными ударами русской армии.

Потерпев поражение в России, Наполеон не думал складывать оружие. Он стал вновь готовить армию для продолжения войны. Но солдаты начали дезертировать.

Один из дезертиров оказался в районе Большого Сенбернарского перевала в Альпах. В пути его застала пурга. Он упал в расселину, засыпанную снегом, и, измученный, заснул под снежным покровом. После пурги Барри, направленный на поиск пострадавших людей, нашел дезертира, откопал и, как учили, лег на него, чтобы согреть замерзшего. Но когда человек пришел в себя, открыл глаза и увидел заснеженную морду зверя, первое, что он подумал: волк! Он выхватил нож и ударил собаку…

Раненый Барри оставил спасенного им человека и побрел к монастырю, оставляя за собой кровавый след. В монастыре ему остановили кровь и обработали рану. Проезжавший купец, узнав о положении Барри, упросил настоятеля монастыря разрешить ему увезти собаку в Берн, где была лечебница для животных.

Барри уложили в сани. Его вышли проводить все жители монастыря.

В Берне собаку подлечили. Но вернуться к своей благородной спасательной работе из-за полученной раны и старости он уже не смог. В 1814 году его не стало. Чучело Барри стоит в Бернском музее естествознания.

Это было давно, в 30-х годах, когда я только начинал свою ветеринарно-врачебную практику в Дагестане, но я до сих пор не забыл старого чабана Лукмана Муртазаева и его верного пса Рагаца…

Впервые я встретился с ними летом.

На высокогорные пастбища я поехал верхом на маленьком сером коньке местной породы. К задней луке была приторочена бурка.

Узкая извилистая тропа вела все выше и выше. Левее — огромный срез горы, массивные пласты которой похожи на покоробленные листы толстой старой книги. В пластах пород леденцами вкраплены серые гладкие камешки — галька древних морей. Правее — аул Куруш. Угловатые сакли, сложенные из серого известняка, навечно срослись с горой.

Но вот я поднялся так высоко, что поравнялся с облаком и утонул в густом тумане. Все исчезло вокруг. Стало холодно и промозгло. Я набросил на себя бурку.

Минут через десять езды туман постепенно стал редеть, и показалось обширное зеленое плато. Конь и бурка были мокрыми, как будто мы только что вылезли из воды.

Выехав на плато, я замер от восхищения.

Между гор висели беловато-дымчатые облака, а в просветах между ними проглядывались зеленая долина и серая река.

Вокруг меня, насколько хватало глаз, поднимались округленные зеленоватые вершины гор. Небо — голубое, чистое, а солнце так и брызжет слепящим светом. Но от солнца не жарко — гуляет прохладный ветер. Сочная трава с крупными цветами белой и розовой ромашки зыбится под ним, трепещет, ластится к земле.

Впереди меня торчал в небо скалистый, острый гребень высокого Шалбуздага. Вокруг гребня, как вокруг шеи, — белый шарф снега.

Вначале богатые луга показались мне пустынными, необжитыми. Но проехав по тропе вперед, по направлению к Шалбуздагу, придержал коня — на склоне горы увидел белую овцу и крупную серую собаку. Собака негромко взлаивала на овцу и пыталась гнать ее под уклон, но та не шла. Она топталась на месте и жалобно блеяла: «Бэ-ээ-э…» Будто говорила: «Не пой-ду-у…» Собака пошарила в траве и подняла голову. В ее зубах был белый ягненок. Собака понесла его под уклон. Овца перестала блеять и спокойно пошла следом.

Я поехал за ними. Собака, услышав позади себя всадника, опустила на траву ягненка и бросилась на меня с громким злобным лаем. С разбегу она прыгнула к морде коня, но конь успел высоко задрать голову, и собака щелкнула зубами в воздухе. Затем кинулась к стременам, чтобы схватить меня за ногу, но я поднял ноги на седло. Тогда, разъяренная, она опять забежала вперед и стала кусать коня за ноги. Конь приседал, но продолжал идти. Пытаясь во что бы то ни стало остановить лошадь, собака забежала сзади и, уцепившись зубами за хвост, изо всей силы уперлась ногами в землю. Конь остановился. Признаться, я не ожидал такого стремительного, свирепого нападения и несколько даже растерялся. Что делать и как обороняться? Кавказские овчарки настолько смелы и сильны, что нередко вступают в единоборство с волком и побеждают его.

Из-за склона появился высокий старик в бурке. В руках у него было ружье, на которое он опирался, как на посох. Это и был Лукман Муртазаев.

— Рагац! Рагац! — крикнул он громко и строго.

Пес неохотно отошел, хрипло рыча и злобно посматривая на меня. Только тут я заметил, что собака была приземистая, массивного сложения, лохматая, с толстой шеей, лобастая. Беловатая полоска разделяла широкий лоб на две половины. Уши короткие, обрезанные, хвост серпом.

Старик подошел ко мне, поздоровался и покачал головой.

— Ах, мал доктор, как можно так ехать?.. Надо было послать кого-нибудь из аула… Собаки злые — беда будет.

Старик показался мне исхудалым богатырем. У него было большое продолговатое лицо с орлиным носом и впалыми щеками. Небольшие карие глаза глубоко запрятаны — острые, спокойные.

Я сошел с коня и повел его на поводу.

Пес покосился на меня и пошел впереди нас.

Вероятно, от многолетней ходьбы по горам Лукман сутулился, а походка у него была медленная, тяжелая, словно он груз на себе нес. На голове у него была беловатая, порыжевшая от солнца, лохматая папаха, на ногах толстые шерстяные носки и легкие чарыки из сыромятной кожи. На поясе висел кинжал, отделанный чеканным серебром.

Мы спустились по склону ниже, и я увидел большую отару овец. Они рассыпались по лощине — белые, черные, серые. Среди них мелькали ягнята на тоненьких длинных ножках. Вокруг отары ходили большие серые собаки.

На широком зеленом плато находился овечий загон, обнесенный невысокой стеной из серого горного камня. Рядом с загоном стояла маленькая сакля.

Навстречу нам из сакли вышла смуглая женщина лет сорока пяти в черном платке. Робко взглянув на меня, она молча поклонилась.

— Моя жена, — представил мне ее Лукман и, обратившись к ней, сказал:

— Гульнас, возьми коня.

Женщина привязала коня к столбу и дала ему подсушенной травы. Все движения у нее были резкие, быстрые.

Мы вошли в саклю. Это была сторожка для пастуха на случай ненастья. Внутри темновато — оконце пропускало мало света. Посередине стоял железный таган. На этом очаге пастух готовил себе пищу и обогревался. Земляной пол был устлан свежим сеном, пахло ромашкой.

У Гульнас уже готов был обед: обжаренная на масле в растертой печенке вяленая баранина. Такого вкусного кушанья я никогда не пробовал и похвалил Гульнас. От похвалы она вспыхнула и стыдливо опустила глаза. Глаза у нее были быстрые, какие-то пронзительно-диковатые.

После обеда Гульнас ушла домой в аул Куруш: она приносила мужу продукты.

До позднего вечера мы с Лукманом осматривали в загоне овец и вводили им внутрь лекарство, от которого погибают глисты.

Когда же солнце скрылось за скалистый гребень Шалбуздага и стало быстро темнеть, Лукман расставил собак на их посты. Три легли снаружи около стек загона, а около ворот расположился Рагац. Вероятно, ему доверялся этот важный пост как самому надежному часовому. Собаки уже не лаяли на меня и не рычали, но все же поглядывали недоверчиво и злобно, как на чужого. Усталые овцы легли, тесно прижавшись друг к другу. Так теплее.

Поздним вечером мы сидели с Лукманом в сакле, пили очень сладкий чай — ширинчай по-местному — и ели пресные лепешки — чуреки — с сыром из овечьего молока — брынзой. Лукман был неразговорчив. Видно, одинокая пастушья жизнь приучила его к молчанию. Но он с интересом спрашивал и с большим вниманием слушал о жизни в больших городах. На мои же вопросы отвечал скупо, отрывочно.

Восемьдесят лет прожил Лукман Муртазаев в ауле Куруш. Более полувека он пас баранту богатеев, а сам не имел ни одной овцы. У него была лишь убогая сакля, сложенная своими руками из горного камня, да собака. Зимой и летом он ходил в одной и той же одежде — старой вытертой черкеске и шароварах из грубого самотканого сукна, крепкого и ноского, как воловья кожа.

В прошлом году в аул Куруш приехал из Буйнакса молодой рабфаковец-комсомолец Имран Галиев и стал говорить с народом о коллективизации. Тогда Лукман первым подошел к нему и твердо сказал:

— Пиши в колхоз… меня и Рагаца.

…Перед тем, как лечь спать, мы с Лукманом обошли загон. Было тихо. Прохладный ветерок чуть шевелил траву. Темно-синее небо с мерцающими звездами казалось близким и плотным, как полог.

Спать мы легли на кошме, покрывшись бурками. Очаг наш давно затух, стало холодновато.

Ночью мы проснулись от собачьего лая. Лукман схватил ружье, и мы вышли из сакли. Обошли загон. Собаки лаяли с тоскливым подвыванием. На толстых загривках у них вздыбилась шерсть.

— Волки близко… — сказал Лукман.

Ранним утром, когда скалистый гребень Шалбуздага зазолотился от солнечных лучей, я встал. После ночной тревоги Лукман, оказывается, не ложился спать.

Утром он куда-то ушел. Вскоре вернулся, неся в руках два больших, красноватых от ржавчины, капкана.

— Хитрые стали волки… — сказал Лукман, — близко были, а приманку не взяли.

После утреннего чая я поехал в другие места, где паслись отары овец. Собаки уже не лаяли и не преследовали меня.

Впереди отары неторопливо шагал высокий Лукман с ружьем в правой руке, опираясь на него, как на посох. По сторонам и позади отары шли собаки, заворачивая и подгоняя отстающих овец. Вот Лукман остановился и встал на камень. Широкие, плечи бурки топорщились вверх, и Лукман издали показался мне огромной птицей со сложенными крыльями. Таким он тогда и запомнился мне: старый, но еще могучий горный орел, сурово-спокойный, молчаливый и долговечный, как и эти горы, на которых он живет.

Поздней осенью в широкой долине, где протекал Самур, сады пожелтели и горы, на которых летом паслись овцы, покрылись снегом.

Отары спустили пониже, к аулам, и готовили к перегону через горный перевал в теплые долины Азербайджана. Там, на отгонных пастбищах, они могли перезимовать под открытым небом.

Перед тем как погнать овец в этот длинный и трудный путь, надо было отобрать и оставить в аулах слабых и больных животных. Я в это время ездил по селениям и осматривал овец.

Приехал и в аул Куруш.

Заночевал у председателя колхоза Тюль Ахмет Ахмедова. Это был поджарый мужчина средних лет. С бритой головы он никогда не снимал (разве только когда ложился спать) каракулевую серебристо-серую кубанку. В память о славных годах своей службы в буденновской коннице он носил синие бриджи с потертыми кожаными леями.

Ночью я проснулся от громкого разговора, который слышался из-за двери. Говорила женщина — торопливо, горячо, нервно. Я не мог разобрать ее слов.

В комнату, где я спал на полу, устланном ковром, вошел Гюль Ахмет Ахмедов и тихо сказал:

— Мал доктор, пришла Гульнас. Говорит, собака кончается… Лечить скорее надо…

Я быстро оделся и, схватив свою походную сумку с аптечкой, выскочил наружу. Было темно, моросило. Я еле успевал за Гульнас — она почти бежала. На ходу я спросил ее:

— Что случилось?..

Она махнула рукой:

— Плохо, мал доктор… Пропал Рагац…

У Лукмана, как и у многих лезгин, сакля была двухэтажная. В нижнем этаже, заменявшем двор, помещались корова и овцы.

Поднимаясь по лестнице, я почувствовал запах паленой шерсти. Лукман сидел на корточках около очага и калил в огне железный прут. Лицо у него было мрачное, с красноватым отблеском от огня. Рядом с ним лежал, распластавшись, Рагац. Он был неподвижен, будто мертвый. Шея в крови. Лукман почтительно встал и тихо сказал:

— Мал доктор, спасай, пожалуйста, Рагаца… Волк резал его…

— Что вы делали с ним?

— Прижигал немного. Кровь идет…

Я знал, что в народе применяют этот способ остановки кровотечения, но он казался мне варварским, безжалостным. На шее зияла рваная рана, и из нее била кровь пульсирующей струйкой. Быстро нащупав поврежденную жилку, я зажал ее пинцетом и затампонировал рану. Кровотечение прекратилось. Обессиленный пес лежал спокойно и дышал редко, глубоко. Пасть полуоткрыта, видны старые стертые зубы. Глаза у собаки были закрыты, и мне показалось, что она засыпает. Я прощупал пульс и встревожился — пульс был нитевидным: как будто там, в глубине, кто-то чуть дергал ниточку-жилку — и она вот-вот оборвется…

— Давно это случилось? — спросил я.

— Нет, недавно… — сумрачно ответил Лукман.

— Плохо дело, очень плохо… — проговорил я. — Кипяченая вода есть?

— Есть, есть, — торопливо ответила Гульнас.

Я хотел ввести собаке физиологический раствор поваренной соли, чтобы восполнить потерянную кровь. Но пока я готовил раствор, Рагац стал дышать все реже и реже и наконец совсем затих. Пульс не прощупывался. Я приложился ухом к груди и не услышал сердечных толчков.

— Все… — сказал я печально.

Лукман, сидя около трупа своей собаки, угрюмо молчал. Гульнас, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону и протяжно, страдальчески причитала:

— Ай-ай-я-я!. Ай-ай-я-я!..

Лукман поднял труп собаки и молча вышел из сакли. На тревожный вопрос жены: «Куда ты?» — он ничего не ответил и быстро скрылся в ночной мгле.

Гульнас побежала было вслед, но остановилась и закричала испуганно в глухую мокрую темноту:

— Лукма-ан! Лукма-ан!..

Одиноко и дико прозвучал ее голос в ночной пустыне. Ответа не было. Лишь кое-где подвывали собаки, да сердито, грозно рокотал Самур, переполненный осенними водами.

Растерянная и промокшая Гульнас вернулась в дом и, присев перед огнем, тихо, беззвучно заплакала.

Тут она и рассказала мне, как это все случилось и в какую беду попал ее Лукман…

Сегодня ночью, когда собаки подняли сердитый лай с подвыванием, Лукман пошел в ущелье проверить свои капканы. И взял с собой Рагаца. Эта ночь принесла Лукману удачу — в капкан попал здоровенный волк. Но эта удача принесла и несчастье. Вместо того чтобы убить хищника, Лукман пустил на него Рагаца. Ему хотелось полюбоваться поединком, и он был уверен, что могучий пес задушит волка. Но Лукман просчитался. Он забыл о том, что Рагац был стар и зубы его стерлись. Матерый зверь сразу же опрокинул собаку и стал душить ее и рвать горло. Лукман выхватил из-за пояса кинжал и всадил его волку под левую лопатку, в сердце. Затем подхватил собаку на руки и, прижав ее к груди, побежал домой…

С глубокой старины велось так: живому волку радовались, словно приезжему цирку. Пойманного волка приводили на цепи в аул, поочередно пускали на него своих собак и тешились этим поединком до тех пор, пока какая-нибудь собака не задушит зверя.

Но с тех пор, как образовались колхозы и овчарки стали считаться колхозным добром, эти звериные «спектакли» были запрещены.

«Зачем Лукман пустил Рагаца на волка?.. Зачем нарушил закон?» — спрашивала Гульнас, и я не мог ей сказать ничего утешительного.

…На другой день к вечеру по узкой кривой улице аула Куруш торопливо шагал Лукман, ведя на поводке большого темно-серого пса, похожего на Рагаца. Лукман вошел в большой дом колхозного правления и подошел к столу председателя. Я тоже был в правлении по своим делам.

Показывая на пса, Лукман тихо сказал:

— Пиши его вместо Рагаца…

Гюль Ахмет Ахмедов сдвинул шапку на лоб, отчего вид у него сразу стал недоброжелательно-хмурый, и пристально посмотрел на собаку.

— Где взял? — спросил он.

— Купил.

— А Рагац?

— Пропал… — грустно проговорил Лукман и поник головой.

Исподлобья посматривая на провинившегося чабана, председатель строго спросил:

— Лукман, разве ты не знал решение нашей артели? Почему так сделал?..

Чабан глухо проговорил:

— Я не думал, что так получится…

— Волка без клыков не бывает… — сказал председатель и еще что-то добавил по-лезгински, но Лукман, взглянув на меня, ответил по-русски:

— Ахмет, не надо так…

Председатель заерзал на стуле — видимо, ему неловко стало передо мной — и указал Лукману на свободный стул:

— Садись, пожалуйста.

Но Лукман, чувствуя себя как бы подсудимым, не сел. Председатель посмотрел на меня с таким выражением, будто хотел выразить свою досаду: «Ну, что теперь с ним делать?!»

Мне хотелось вмешаться в их разговор, но я не находил для этого подходящих слов и еще не знал, как председатель поведет себя дальше. Я встал и отошел от стола, перед которым понурившись стоял старый чабан. Мне не хотелось быть перед ним в положении судьи. Председатель, видимо, уловил мои мысли. Быстрым движением руки он сдвинул шапку на затылок и, откинувшись на спинку стула, начал увещевать виновника в проступке, но в его словах было больше снисходительности, чем строгости:

— Слушай, Лукман, мы все тебя очень уважали. И вот доктор, — он кивнул в мою сторону, — тоже о тебе хорошо говорил… Баранта у тебя жирная и от волков ты ее хорошо сберегаешь. И жена у тебя хорошая, и сын — большой человек в Махачкале, а ты… Ты же знаешь, что кто любит чабана, тот любит и его собаку… А ты что наделал? Как теперь народу в глаза глядеть будешь, а? Ну, скажи, пожалуйста.

Лукман молчал, и по его виду я понял, о чем он думает: «Ну зачем председатель так говорит? Мне и без того больно…»

Наступила неловкая, тяжкая минута: председатель ждал от виновника ответа, раскаяния, а тот не находил слов в свое оправдание. Желая хоть как-нибудь смягчить эту тягость, я промолвил:

— Ну что ж, потерянного теперь не вернешь.

Хотя я и не одобрял дикого поступка старого чабана, но мне было жаль его. Я видел, как он страдает.

— Конечно, Рагац был уже старый… — проговорил председатель, взглянув на меня, — но… он ведь колхозный.

Я чувствовал, что своим присутствием связываю председателя, мешаю ему быть более решительным и строгим, но в то же время у меня мелькнула и другая мысль: «А может быть, председатель наедине с Лукманом все это дело решил бы значительно проще и быстрее…» Мне показалось, что председателю хочется показать себя непримиримым к нарушителю колхозной дисциплины и в то же время он готов сделать небольшое снисхождение уважаемому человеку, Лукману.

Председатель вопросительно взглянул на меня — а как, мол, вы на это посмотрите? — затем вдруг резко взмахнул правой рукой, будто рубанул шашкой по воздуху, издав при этом высокий, досадливый звук: «Эх!» Наклонившись к столу, он развернул толстую конторскую книгу и тихо сказал:

— Ну, ладно, Лукман. Что с тобой делать? Давай запишем новую собаку.

Записав в книгу кличку собаки, пол и возраст, Гюль Ахмет Ахмедов спокойно проговорил:

— А теперь передай ее чабану Магомедову.

Лукман поднял голову и, весь подавшись к столу председателя, с тревогой спросил:

— Зачем передавать? Я с ней сам к баранте пойду.

— На зимовку пойдут помоложе, а тебе отдыхать надо… — все так же спокойно, но твердо сказал председатель.

Очевидно, Лукман воспринял это как наказание и растерянно спросил:

— Почему так? Почему не доверяешь?..

— Жалею тебя, Лукман, — ответил председатель и вдруг опять взорвался: — Ну, что ты хочешь? — И тут же, устыдившись своей резкости, сказал спокойнее: — Мы тебе полегче работу…

— Не надо мне полегче! — перебил его Лукман. — Я с барантой пойду. Разреши, пожалуйста. Хочешь, я еще одну собаку куплю? Доверяй мне, пожалуйста…

Вероятно, Ахмедов не ожидал от Лукмана такого резкого порыва и смущенно потупился.

— Я верю тебе, Лукман, — сказал председатель, — но если бы ты был на моем месте… подумай сам. Что скажут колхозники, если я тебя по головке буду гладить за нарушение нашего закона?..

На какое-то мгновение Лукман замер, наверно, сознавая, что председатель прав, а потом опять стал говорить свое, все более волнуясь и спотыкаясь на словах, которые туго приходили на ум:

— Возьми собаку, не надо держать у меня… Пусти проводником… Ноги мои еще ходят, глаза видят… Не обижай меня, пожалуйста… Я не знал, что Рагац пропадет. Я не хотел этого… Я друга потерял… Мое сердце болит… Мое сердце не может терпеть…

На этом Лукман оборвал свою нескладную речь и потупился. Крупные капли слез тяжелыми горошинами покатились по впалым щекам и упали на пол. Председатель отвернулся. Отвел глаза и я. Невыносимо тяжело смотреть на сильного мужчину, когда он плачет.

Тут я не выдержал, подошел к председателю и сказал:

— Пусть Лукман идет проводником… А Магомедов поведет баранту…

Лукман смотрел на председателя с такой трогательной надеждой, что тот заколебался:

— У тебя хорошие защитники, Лукман, но… Иди пока. А завтра зайди. Обсудим на правлении…

…Ночь была морозная и лунная. Сухая прохлада как будто звенела, бодрила.

Из аула Куруш выехали два всадника в бурках: один из них был большой, другой — поменьше. Казалось чудом, что низкорослая лошадка так легко везет великана. Это были Лукман и Гульнас. Они ехали в горы, на юг, туда, где высоко и далеко громоздились сахарные вершины горного снежного перевала.

Лукману разрешили идти проводником на зимовку в Азербайджан. А на другой день по этому пути пошла баранта нескончаемым потоком…

Ефим Петрович долго и тяжело просыпался. Он сильно мерз, и ему мерещилось то открытое окно, то распахнутые настежь двери, а сейчас почудилось и вовсе непутевое: будто стоит он посреди озера на краю полыньи и его окатывает из ведра сын Алешка.

— Да перестань ты! — отбивался старик. — Разве можно такие шутки шутить с отцом!

Но Алешка только скалил свои большие здоровые зубы и все поливал, поливал ледяной водой…

В полубреду Ефим Петрович собрал на себя все, что смог достать рукой — на стеганое одеяло натянул полушубок, на полушубок — старый войлочный потник от седла, лежавший подле кровати вместо коврика.

Таким его и застал Алешка, случайно забежавший за какой-то надобностью. И понял: дела неважны, без врача тут не обойтись. Накануне они привезли сено, и, когда переметывали его с саней в сарай, отец неосмотрительно сбросил телогрейку. Тут его, потного, и прохватило.

Мешкать было нельзя, и Алешка сразу засобирался: запряг в кошевку мерина, набросал сена, одел отца, кое-как вывел его из избы — и поехали.

Жили они на лесническом кордоне в пятнадцати километрах от районного центра, где находилась больница. Ефим Петрович уже два года, как вышел на пенсию, но продолжал работать лесником. Потому и лошадь держал при себе. Да и как не работать, если любил свое дело и чувствовал силу. К тому же был одинок — бессердечная жена бросила их с маленьким Алешкой еще в молодости и теперь болталась неизвестно где. Второй раз жениться Ефим Петрович так и не собрался. Разные на то были причины, но главная все же в том, что уж слишком он привязался к смышленому малышу. Не захотел ни с кем разделять свою единственную отраду. Так и вырастил Алешку один.

А как вырастил, сын незаметно отошел от него. Ну сперва была армия. Потом институт. После института с дипломом лесовода и молоденькой женой Алешка снова приехал в родное лесничество, но только не в отцовский дом, а в казенную квартиру. Управление лесного хозяйства выделило специалистам молодоженам не только квартиру в добротном деревянном доме, но и оказало прочую материальную подмогу. Тут уж не сплоховал сам Алешка, загодя обговорил все с начальством. Ефим Петрович был не в обиде, что ученый его сын как бы в стороне оказался: все же люди самостоятельные, своя семья, вот-вот дети пойдут — пусть живут да радуются. А он уже тем доволен, что сын пошел по стопам отца, да и рядом.

В первый же год родился внук, а через два — еще один. Закрутила Алешку семейная жизнь, работа, все реже навещал он отца, хоть и жили, считай, через дорогу, а потом и вовсе перестал бывать. Разве только тогда, что пособить. Но в этом Ефим Петрович особой нужды не испытывал, сам управлялся с невеликим своим хозяйством. Наоборот, чаще помогал сыну. Вот и в этот раз, с сеном…

Понимал Ефим Петрович, что у теперешней молодежи свои интересы, не шибко-то она тяготеет к старикам…

Алешка не обратил внимания на собаку Серку, и она, верная своему собачьему долгу — не бросать хозяина, неспешно трусила позади кошевки. Серка — умная псина, и не потому, что породная лайка, просто долго, десятый год, живет у Ефима Петровича, знает его нрав, привычки. Поэтому понимает, что с ним сейчас плохо, иначе бы за два дня хоть раз вышел во двор и накормил ее. Вот и бежала за кошевкой, голодная, но терпеливая, бежала, чтобы узнать, куда Алешка везет хозяина.

К больнице они подъехали вечером. Алешка привязал лошадь к березе, бросил ей сена и направился к входу. Вскоре он вернулся с человеком в белом халате. Человек держал в руках носилки. Вместе они положили Ефима Петровича на эти носилки и унесли.

Серка запрыгнула в кошевку, стала ждать хозяина. Ждала она долго, но так и не дождалась. Алешка пришел один. Он опять не обратил никакого внимания на Серку, только выгнал ее из кошевки, отвязал лошадь и быстро поехал обратно. Серка сначала тоже было побежала обратно, но в конце села отстала от лошади. Потопталась, покрутила растерянно головой и вдруг помчалась к больнице. Алешку она знала хорошо, бывала с ним на охоте, бывала у него дома, но хозяина знала куда лучше, понимала куда больше и не могла уйти без него.

Все тут было для нее незнакомо — и этот просторный двор, и его обшарпанные березы, и люди, проходившие мимо, и сам большой дом с неизъяснимо противными запахами.

Первым делом Серка обежала больницу, проверила, обнюхала все, сунулась даже в неплотно прикрытую дверь — и она отворилась. Здесь, в коридоре, увидела носилки, на которых унесли хозяина. Для верности и их понюхала и из многих чужих запахов, исходивших от носилок, все же выделила ни с чем не сравнимый один — запах одежды своего хозяина. Но тут открылась вторая дверь, и женщина в белом халате затопала, закричала на Серку, схватила швабру. Серка выскочила из коридора.

Она вернулась к березе, где Алешка привязывал лошадь, легла на недоеденное лошадью сено, опять стала ждать хозяина. Сначала она смотрела на дверь, на входивших и выходивших из нее людей, а когда стемнело и перестали ходить, перевела взгляд на светящиеся окна. Особенно на то, к которому чаще подходили люди и почему-то долго смотрели в него.

Так она ждала хозяина всю ночь. Ждала и весь следующий день. Хозяин не появлялся. Серка еще раз заглянула в больничный коридор понюхать носилки, но их там уже не было.

Наступила вторая ночь. Сено собрал дворник и выбросил за ограду, а Серке, чтобы не отиралась здесь, пригрозил метлой. Но когда дворник ушел, она вернулась к березе, вырыла в глубоком снегу ямку. Доскреблась до самой земли, отоптала стылую траву, покрутилась и улеглась. Так она делала всегда, когда ночевали с хозяином в лесу.

На третий день Серка нашла помойку, а в ней — несколько сухих хлебных корок. Никогда раньше она не лазила по помойкам, вообще не знала о них, а вот теперь голод заставил. С той поры, как заболел хозяин, она ничего не ела и эти хлебные корки проглотила, почти не жуя. Можно было еще кое-чем поживиться, но сзади подкрался дворник и изо всей силы ударил метлой. Серка взвизгнула, убежала за ограду.

Наступила четвертая ночь, пятая, шестая… Место под березой, где теперь постоянно находилась Серка, округло заледенело и походило на лежку, какие оставляют после дневки в мартовском снегу лисы. Помойка давала ей кое-какое пропитание.

— Чья это там собака? Дворника, что ли? — спрашивал один больной у другого, стоя у окна в коридоре.

— Если бы дворника, так не лупил бы. Да и конура была бы. Так, бродяжка…

— Что-то не похоже. Смотрит-то как на нас! Все глаза проглядела. И каждый день, каждый день! Скорей всего, кого-то ждет.

И как-то незаметно, уже не двое, а многие больные стали подходить к коридорному окну и подолгу смотреть-гадать, что же это за собака и кого она так упорно высматривает. А она не уставала смотреть на них и тоже по-своему гадала: где же тот, кого она ждет, и радостно подпрыгивала, призывно взлаивала, виляла хвостом, если вдруг замечала похожего на ее хозяина…

Теперь даже тяжелобольные, прослышав о собаке, спрашивали соседей по палате:

— Ждет?

— Ждет! — отвечали им, и лица больных светлели.

Прошел месяц с того дня, как Ефима Петровича с двусторонним воспалением легких привез Алешка в больницу, а Серка все неотлучно ждала его. Тем временем наступила весна, днями все выше вставало солнышко, под березами с южной стороны обозначились затайки. Теперь можно было проводить ночи под любой березой, но Серка ложилась на старое место, в свое гнездо.

— Почему она все под одной и той же березой? Удобнее, теплее ведь лежанки есть? — как-то спросил чаще других наблюдавший за собакой больной. И себе же ответил: — Потому что эта береза ближе других к нашему окну. Честное слово, если бы не эта собака, я бы, наверно, еще долго не поднялся с постели!

И его поняли, не засмеялись над ним…

Наконец наступил день, когда и Ефим Петрович вышел из палаты в коридор. Он тоже знал о странной собаке, направился к окну. И вдруг воскликнул:

— Да ведь это моя Серка! Ты почему здесь-то? Как ты нашла ко мне дорогу?

Тогда больные все рассказали старику…

Ефим Петрович не был сентиментальным человеком, а теперь как-то весь сник, глаза повлажнели. Проговорил тихо:

— Подумай-ка, родной сын не удосужился проведать меня, а она, Серка, всю болезнь, считай, у моей кровати высидела. Теперь-то я уже наверняка поправлюсь… Вот только приструнить бы дворника. А она меня дождется…

В тот вечер, после представления, я долго не уходил из цирка, так как заметил, что медведь Потап нервничает, чем-то раздражен. Качается из стороны в сторону, как маятник, и урчит с тяжким стоном…

Терентьич, ночной сторож, посоветовал:

— Да иди ты, Ваня, спать. Чего томишься? Утро вечера мудренее…

Уходя из цирка, я попросил Терентьича в случае чего позвонить мне по телефону. На душе было неспокойно.

Остановился я недалеко от цирка, в гостинице. С тех пор как умер отец, со мною повсюду разъезжала моя мамаша. Когда я пришел в номер, она еще не ложилась — ждала меня с ужином. Но мне почему-то было не до еды. Утомился очень. И уснуть долго не мог. А только задремал, зазвонил телефон. Схватил я трубку и слышу хрипловатый голос Терентьича: «Беда, Ваня! Потап из клетки вырвался… Лютует!..»

Мигом сорвался я с постели, сунул босые ноги в ночные башмаки и в чем был — так и вылетел из комнаты.

Мамаша схватила пальто и за мной.

— Сынок, куда ты раздетый-то! Простудишься!..

Выскочил я на улицу и бегом помчался к цирку.

Пустынно на улице, никого. Мороз был крепкий, но холода не чувствовал. Бегу, что есть духу, и мысли у меня прыгают: «Ох, хоть бы успеть… Натворит дел Потап…»

В Саратове цирк стоит на площади, напротив тогда был милицейский пост. Когда я оказался перед будкой в нижнем белье и со всклокоченными волосами, милиционер зычно крикнул: «Стой, гражданин!» Я, конечно, не остановился, и постовой пронзительно засвистел.

Вскоре, как я после узнал, на этой площади появилась моя мать с одеждой в руках. Милиционер спросил ее: «Гражданка, что случилось?..» А она, не замедляя хода, задыхаясь, еле проговорила: «Беда… Потап вырвался…»— «Сумасшедший он, что ли?!» — бросил ей вслед милиционер, но мамаша отмахнулась от него.

Вбежав в цирк, я услышал звериный рев, собачий лай и чей-то писк. Ночная лампочка слабо освещала широкий коридор. Я столкнулся лицом к лицу с Терентьичем.

— Скорей, Ваня, скорей, — сказал он, — а то лань задерет.

— Свет! Свет дайте! — крикнул я и бросился по коридору, откуда слышалось злобное рычание медведя.

В полутьме ударился ногой о железные прутья, торчащие из клетки, но боли вгорячах не почувствовал.

«Наверно, Потап вывернул…» — мелькнула мысль. Невдалеке виднелся огромный силуэт медведя. Он пытался передними лапами зацепить пятнистого оленя, но плотная стальная сетка не пропускала лапы. В нее проходили лишь черные когти. Медведь совался в решетку мордой и пытался зубами разорвать ее, но это ему не удавалось. А олень защищался: он бил рогами в сетку и наносил медведю сильные удары в морду. Нос у медведя был в крови. Потап злобно рычал и всей тяжестью своего могучего тела давил на клетку. Клетка перекосилась и прижала оленя в угол.

— Потап, ко мне! Потап, спокойно! — крикнул я громко и повелительно, но медведь будто не слышал. Тогда я крикнул еще громче: — Потап! Ко мне!

Медведь повернулся и пошел на меня с грозным ворчанием, будто хотел сказать: «Что ты мне мешаешь?… Вот я тебя сейчас задушу…»

— Потап, спокойно… Потап…

Пятясь, я задел что-то ногами и упал на спину, но тут же вскочил. В это время загорелся свет — его включил Терентьич.

Ослепленный медведь прищурился и на мгновение остановился.

— Потап, спокойно… Потап, тихо… Потап…

У зверя забегали глаза, он зарычал и пошел на меня. Очевидно, Потап не узнавал своего хозяина: ведь в таком странном одеянии он меня никогда не видел. Я думал, что медведь узнает меня по голосу, но рассвирепевший зверь, казалось, потерял и слух, и обоняние, и зрение.

Позади себя услышал дрожащий голос матери:

— Ваня, выпусти Рекса и Сокола.

Терентьич уж кинулся к клетке, в которой находились мои телохранители, два здоровенных дога, но я остановил его: «Погодите!» Мне хотелось без драки и крови укротить медведя. Недавно во время репетиции Потап почему-то вдруг проявил ко мне агрессивность. И тогда мои верные телохранители-доги задали ему такую трепку… Наверное, он ее запомнил. «А не напомнить ли ему об этом?» — подумал я и громко крикнул:

— Рекс! Сокол! Ко мне!

Собаки заметались в своей клетке и басовито залаяли. Медведь вдруг остановился и, повернувшись, торопливо зашагал к своей клетке. Он всунул голову в пролом и застрял. Я подбежал к нему, ухватил за холку, с силой потянул на себя.

— Потап, назад! Потап, ко мне!

Медведь попятился и, понюхав меня, ввалился в открытую дверь клетки: узнал хозяина! Я захлопнул дверку и крикнул:

— Терентьич, цепи!

Мать попыталась накинуть на мои плечи пальто, но я ее отстранил:

— Погоди, мама, не мешай.

Терентьич принес мне цепи, и я быстро заштопал пролом в клетке. И лишь после этого вдруг почувствовал, что мне холодно. Я весь дрожал, ныла ушибленная нога. Оделся и сел на какой-то реквизит. Мамаша тоже присела рядом. Лицо у нее было бледное, дышала тяжело. Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Она уткнулась лицом мне в грудь и тихо заплакала.

— Вот какой ералашный зверь, — по-стариковски ворчал Терентьич, — а еще имя людское носит… Я хотел его ружьишком попугать, к порядку призвать, а он, окаянный, схватил лапами ружье и давай его уродовать. Вот, глядите, что сделал…

Терентьич показал нам железный крюк, похожий на кочергу.

Ее привез на озеро Песчаное отец на собственной «Волге». Машина была новенькая, блестела голубым лаком, но картина была грустная: девочка страдала тяжелым нервным недугом. Врачи бессильны были что-либо сделать. Оставалось надеяться только на чудо.

Песчаное — чудесный зеленый уголок со скучным названием «зона отдыха» — в летнюю пору привлекало много горожан, стремящихся убежать от городского шума, найти на природе отдых и разрядку от напряженного ритма жизни. Вместе с родителями приезжали дети. Их голоса с утра до вечера звенели над озером. Счастливые! Этим здоровым ребятам было доступно все: они загорали и катались на лодке, купались и ходили в лес за грибами и ягодами, играли на лужайке в бадминтон и просто бегали.

Больная девочка проводила время одна, без подруг и ровесников. Дни тянулись у нее медленно и однообразно, скучные и похожие один на другой, как стертые монетки, которые она от случая к случаю опускала в копилку, даже не зная, на что они могут когда-нибудь понадобиться ей и понадобятся ли.

Она даже не завидовала: она уже привыкла к своему положению. Безразлично следила она глазами за играми других детей. Они не подходили к ней — их предупредили, что она — больная, может легко расплакаться, малейшее волнение способно вызвать потрясение, нервный приступ, лучше ее не трогать. Таким образом, отчуждение было взаимное.

Пожалуй, некоторый интерес пробудили у нее собаки.

Собак было две, и они, как привязанные, постоянно ходили за ребятами. Одна— крупная черная дворняга — принадлежала коменданту дач, про другую, поменьше, говорили, что ее завез кто-то из отдыхающих и бросил здесь. До осени она могла быть спокойна, насколько может быть спокойно животное, потерявшее хозяина. Пока не кончится сезон — будет сыта. На ее счастье, народ прибывал все покладистый, добрый. Правда, несколько мам поворчали, что это, дескать, не зона отдыха, а собачник какой-то, и запретили своим детям подходить к ним. Но дети при каждом удобном моменте затевали игры с четвероногими, тем более, что остальные взрослые были настроены к животным вполне доброжелательно — ласкали, угощали. Собаки были миролюбивы и никому не делали зла.

Как вышло, что маленькая Джульба оказалась около больной девочки, никто не смог бы объяснить. Никто ее не подзывал, не подманивал куском. Но только нянечка, приставленная к молчаливой одинокой девочке, отлучившись на недолгое время, застала ее в обществе собаки. Джульба сидела перед девочкой, поставив одно ухо и развесив другое, и, наклоняя голову то вправо то влево, старалась, видимо, понять, что ей говорят, а девочка, болтая ногами и весело хлопая ладошками, пыталась втолковать ей что-то.

Всплеснув руками, нянька закричала:

— Пошла отсюда! Тебя кто звал!

Собака с опущенным хвостом послушно отбежала прочь. Но результат был совершенно неожиданный: раздался громкий плач, девочка затряслась в рыданиях. Вперемежку с всхлипываниями слышались два слова:

— Хочу собаку! Хочу собаку!

С этого и началось. Вскоре Джульба стала частой гостьей домика, где жила девочка с няней. Больше ее не гнали, наоборот, она сделалась желанной там, в ее присутствии девочка не плакала, не капризничала, лицо ее часто озарялось улыбкой. Теперь больная часами оставалась весела, прекратились припадки. Бескорыстная доброта и приветливость бессловесного создания, казалось, возвращали ей здоровье и силы. Чудо все-таки произошло.

Новое знакомство пошло на пользу и Джульбе. Собака заметно окрепла, похорошела — нянька вдоволь кормила ее, поскольку стала видеть в ней свою помощницу. Но что будет, когда закончится сезон, польют дожди и придет время уезжать юной покровительнице и хозяйке Джульбы? Да, Джульба почитала отныне девочку за свою хозяйку и беспрекословно повиновалась ей. Они как будто были созданы друг для друга и давно ждали, когда, наконец, встретятся и больше не будут разлучаться.

А день расставания неумолимо приближался. Уже заметно поубавилось народа на Песчаном. Дни стали короче, ночи длиннее и прохладнее. Уже не так жарко грело солнце.

Снова подкатила к домику голубая «Волга». За больной дочкой приехали родители, и с ними — третий, пожилой доктор.

— О, да ты заметно поздоровела, — сказал он, проведя рукой по голове девочки. — Здешний климат пошел тебе впрок…

— А это что такое? — воскликнула мать девочки, увидев собаку, которая незаметно прошмыгнула за ними в комнату и теперь вертелась под ногами как бы в заботе, чтоб не забыли про нее. — Марш отсюда!

В ту же минуту лицо девочки сморщилось, из глаз брызнули слезы. Началась истерика.

— Постойте-ка, — нахмурившись, сказал врач. — Верните собаку.

А Джульбу только помани, и она тут.

И как будто пронеслась тучка — лицо девочки снова просветлело, на нем появилась радость. Ребенок смеялся.

Тогда осмелевшая нянька рассказала, как тут все было.

— Пёсотерапия, — сказал врач. — Рекомендую продолжить.

— Неужели собака? — недоверчиво проговорил отец.

— Да. Ваша дочь нашла то, чего ей не хватало: друга, который благотворно воздействует на ее нервную систему… Такие случаи известны. В некоторых зарубежных клиниках разработан даже специальный курс лечения нервнобольных детей при помощи животных. Я думаю, что это только начало и если проявить разумное понимание, можно достичь полного перелома в болезни.

Часа через два из домика стали выносить вещи, и вскоре голубая «Волга» тронулась в обратный путь. Вместе с людьми в машине сидела и собака. Джульба ехала в свой новый дом.

В подмосковном Переделкино недалеко от Дома творчества пролегает широкая улица, на которую выходят дачи многих известных писателей. Эта улица является излюбленным местом прогулок в поселке.

В тот хороший зимний день, перед обедом, я прогуливался по «литературному проспекту» с писательницей Марией Павловной Прилежаевой, жизнерадостной и словоохотливой.

Стояла тихая погода. Свежий пушистый снег слепил глаза, дышалось необыкновенно легко. Прошедшей ночью обильный снегопад завалил улицу и тропы. Двое подростков расчищали от снега дорогу напротив одного из домов.

Мы видели, как из открытой калитки показалась крупная серая овчарка. На толстой шее у нее был ошейник. И тут произошло то, чего мы никак не ожидали: один из ребят почему-то замахнулся на мирно шагавшего пса лопатой. Тот отскочил в сторону, а потом с громким басовитым лаем бросился на обидчика. Подростки шмыгнули во двор и захлопнули за собой калитку. Облаяв их, пес повернулся и направился к нам навстречу с грозным глухим рычанием. Мы остановились в замешательстве: как быть? Я знал, что разозленная кем-то собака в припадке слепой ярости может наброситься и на невиновного, если он окажется рядом.

Мария Павловна судорожно схватила меня за руку и потянула назад, намереваясь бежать, но я ее удержал на месте, сказав тихо, повелительно: «Стойте спокойно. Не мечитесь и не размахивайте руками. Молчите».

Известно, что любая собака, даже самая трусливая, будет преследовать убегающего от нее человека. Я решил полагаться на «ум» обозленной овчарки: должна же она понимать, «разбираться» в людях…

Медленно шагая навстречу, я приглушенно, на низких мягких нотах приговаривал: «Ах они, такие-сякие, немазаные, сухие… Обидели тебя ни за что… Ну-ну, успокойся… Вот я их…» При этом я протягивал к ней руки с широко открытыми ладонями, чтобы собака видела, что в них нет ничего опасного для нее. Ведь и рукопожатие между людьми возникло из чувства взаимного доверия: смотрите, мол, в руках нет камня…

И я не ошибся. Вероятно, почувствовав по моему голосу, что я на ее стороне, сочувствую ей и осуждаю обидчика, овчарка махнула пушистым хвостом и опять с громким лаем кинулась к калитке, за которой укрывались мальчишки. «Так-так их! — подбадривал я ее. — Никто их не трогал… Пусть не лезут…»

Несколько раз пес подбегал ко мне, а потом с лаем бросался к калитке и, поворачивая лобастую голову, смотрел на меня — будто призывая вместе с ним наказать грубого человека.

Облаяв обидчика несколько раз, он подошел ко мне вплотную и, помахивая хвостом, прижался сильным вздрагивающим телом к ноге, посматривая на калитку. Тут уж я смело положил руку на его мощный, вздыбленный загривок и, поглаживая с легким нажимом, сказал тихо, умиротворяюще: «Умница… Молодец. Хороший… Споко-ойно…»

Я обернулся. Мария Павловна, оцепенев от испуга, стояла на том же месте, где я ее оставил.

Погладив пса по спине, я сказал: «Теперь иди, иди, гуляй… Прогнал врагов, и хорошо… Они теперь не высунут носа на дорогу…»

Полууспокоенный пес терся телом у моих ног и… не уходил.

Я позвал Марию Павловну к себе, но она не тронулась с места. Тогда я направился к ней сам, а пес последовал за мной. Подойдя к Марии Павловне, я взял ее под руку, успокаивая:

— Не бойтесь. Теперь он нас не тронет.

Мы медленно зашагали к входным воротам Дома творчества. Пес шел рядом. Мария Павловна с опаской посматривала на собаку.

Дойдя до входных ворот, мы остановились и я сказал, глядя собаке в глаза: «Ну, а теперь иди домой. Слышишь, до-мой». Я особо выделил слово «домой», рассчитывая, что собака знает его. Вильнув слегка хвостом, пес повернулся и пошел по улице успокоенный, солидный, с чувством своей силы и достоинства, как и подобает «культурной» собаке…

Когда мы вошли в дом, разделись и сели за обеденный стол, Мария Павловна, наконец, обрела дар речи:

— Как это вы решились? Почему она вас не тронула?..

Я улыбнулся и сказал:

— Я пошел ей навстречу не только с открытыми ладонями, но и с открытой душой… И она поняла.

Скайтерьер Бобби не мог понять, почему его хозяина и друга, старого пастуха Джока, уложили в длинный деревянный ящик и куда-то повезли. Люди после похорон разошлись, а Бобби остался возле холмика. Иногда Бобби уходил в город, чтобы напиться из лужи у колодца. Его приметили ребята, стали подкармливать его, играть с ним. Но неизменно пес возвращался к последнему пристанищу своего хозяина. С 1858 по 1872 год Бобби не покидал своего поста. Здесь, на могиле, и нашли его мертвым.

Преданность собаки своему хозяину настолько тронула сердца местных жителей, что у входа на кладбище Грейфрайерз в Эдинбурге Бобби был поставлен памятник.

Профессору Токийского университета Хейдесабуро Уэно студенты подарили щенка.

Однажды вечером, как всегда, Хачико пришел на станцию встречать хозяина. Прибыла электричка, народ разошелся но поселку, а профессора не было. Хачико встретил, все остальные поезда. Ночью одиноко побрел домой.

Девять лет ежедневно ходил Хачико на станцию. Он состарился и ослаб. Путь из дома и назад стал для него слишком труден. Тогда начальник станции положил для собаки мягкую подстилку в камере хранения, а дети стали приносить ей пищу. О Хачико начали писать в газетах и журналах, и на станцию стали поступать денежные переводы на содержание собаки. Друг покойного профессора, врач, повесил в будке телефона-автомата объявление с просьбой звонить ему, если Хачико станет плохо.

Тронутые верностью Хачико, жители поселка Сибуя заказали скульптору Куме памятник, который был в 1934 году установлен на перроне станции.

Странное чувство испытывал Владимир Иванович, приходя в виварий. Порой ему казалось, будто собаки знают, для чего они здесь находятся. В этих приподнятых над землею, стоящих как бы на куриных ножках домиках протекала своя — не хотелось сказать собачья, но какая-то удивительная и недоступная пониманию людей жизнь, жизнь, очень похожая на зоопарковую и в то же время решительно от нее отличающаяся.

Сейчас подошло время обеда, и собаки, еще десять минут назад резво носившиеся по газонам и асфальтовым дорожкам своего двора, без понукания вернулись в домики. Голод не тетка, и стригущие уши и нетерпеливые глаза повернуты в одном направлении: к входу в виварий. Владимир Иванович пропущен почти равнодушно — знают, что он не по обеденной части, — а вот следующего за ним служителя в синем халате надо приветствовать стоя. И хвостом веселей, веселей…

Старожилы и внимания не обратили, а новенькая, Пальма, сразу уши навострила, стрельнула ревнивым взглядом — от соседнего домика плеснул в нос наивкуснейший запах колбасы: мне похлебку, а Гильде колбасу? Это по какому такому случаю, за какие такие заслуги?

Как объяснить ей, Пальме, что Гильда три дня и три ночи прожила в особой, совершенно темной и звуконепроницаемой конуре. Когда наконец дверцу открыли и из нее после долгих просьб и уговоров высунулась помятая мордашка, собачьи глаза были полны обиды. Не надо бы Пальме удивляться и другому — почему вместо положенного всем пшенного супа куриный бульон был налит в миску Марсианки. Она лизнула и отвернулась — не до бульона: не так-то просто десять минут прокружиться на центрифуге. Это не карусели на детской площадке…

Да, своя жизнь протекала в виварии. И направляясь сейчас к самому, можно сказать, главному на сей день домику, Владимир Иванович видел эту жизнь во всех вроде бы и привычных, но каждый раз вновь открываемых подробностях.

Первое, что бросилось в глаза, — какая-то удивительная похожесть населения этого городка: почти все собаки были белыми, одинакового роста, чуть крупнее кошки, словно однажды их сняли с полки магазина и оживили. Цвет шерсти и «габариты» диктовались соображениями чисто техническими: оказывается, белое на фоне темного больше устраивало киносъемку и телевидение, а что касается размеров, то на первых кораблях-спутниках, впрочем, как и на последующих, на строгом счету был каждый килограмм.

Но за внешней похожестью собак скрывалось то общее, что и объединяло их в одну семью. Стоило только незнакомцу войти в виварий, как его встречал дружный заливистый лай. Словно где-нибудь в деревне глухой ночью неосторожным стуком калитки ты вспугнул чуткую, недремлющую свору, и теперь, в какую бы сторону ни кинулся, всюду — впереди, сзади, со всех сторон — тебя преследует и теснит безудержное тявканье отводящих душу собак. Такое сравнение напрашивалось не случайно, ибо все обитатели этого городка были дворняжками. Да, выбор пал на беспородных представителей, хотя по внешним признакам для полетов в космос могли бы годиться так называемые декоративные собаки. Но первые же экзамены на выносливость показали, что породистые комнатные обитатели, привыкшие к жизни со всеми удобствами, для космоса неподходящи.

Теперь уже никто и не помнит, как звали ту голосистую и бойкую собачку, от которой ведется история Белки, Стрелки, Пушинки, Жемчужинки и других обитателей этого шумного городка. Говорят, что какой-то молодой лаборант после множества неудач с испытанием благородных, увенчанных призами и наградами кандидатов, вышел однажды во двор и увидел возле ворот приблудную собачонку. Ее габариты внешне соответствовали нормативам. На свой страх и риск поместил он пушистую незнакомку в центрифугу и включил предельную нагрузку. Через несколько минут, вынув из кабинки испытуемую, он пожалел о своей беспечности: она лежала, вытянув лапки, в полной неподвижности. Лаборант уже начал было раскаиваться, как вдруг собачонка зашевелилась, поднялась и глянув на такого жестокого, но все-таки вновь обретенного хозяина, уважительно завиляла хвостом. Это было непостижимо!

Ни одной собаке еще не удавалось столь безболезненно перенести тяжелейшую нагрузку.

Начались опыты, и в результате для подготовки в космос были утверждены такие вот беленькие, на вид похожие друг на друга, но все же такие разные дворняжки, которые сейчас наперебой пытались о чем-то сообщить Владимиру Ивановичу. Нет, их лай не был похож на злобный лай гремящих цепями деревенских сородичей. Стоило подойти к домику, протянуть руку к решетке — и собака, склонив голову, сложив уши, замолкала. Значит, она не отпугивала, а звала? Вот она уже сама тянется к руке мордашкой, смотрит добрыми, ласкающими глазами. Откуда такая привязанность к человеку вообще, а не просто к своему хозяину? Хотя собака остается собакой. Вот выбрала же Белка именно женщину, одну-единственную, и именно с ней, а не с кем другим особенно приветлива, на прогулках ходит за ней по пятам. И даже после триумфального полета в космос осталась верна своей хозяйке.

Но это желание общения с человеком не от предчувствия ли близкой и опасной разлуки? Может быть, разлуки навсегда? В такую интуицию собак не хотелось верить, но и не думать об этом было невозможно. С этими мыслями и подошел Владимир Иванович к домику, хозяйке которого сегодня предстояло стать героиней дня.

Две темные блестящие вишенки глаз — вопрошающих, но уже с тем оттенком спокойного любопытства, какое было характерно для собак, прошедших все «огни, воды и медные трубы» предполетной подготовки, — глянули на него. Прядая темными, чуть обвислыми ушами, собака склонила набок голову, стараясь без слов, по одному только выражению лица человека понять, чего он от нее хочет. Владимир Иванович открыл дверцу, и она, секунды две-три помешкав, еще раз подняв на него глаза-вишенки, соскочила по лесенке вниз, заюлила под ногами, ткнулась влажным холодноватым носом в подставленную ладонь.

— Ну, здравствуй, здравствуй… — проговорил Владимир Иванович, испытывая неловкость от того, что не мог назвать собачку по имени.

Странная человеческая беспечность — это симпатичное, ласковое, не совсем, правда, белое, а какое-то дымчатое существо не имело имени. В списках вивария собачка значилась под лабораторным номером 238, но не будешь же звать ее по номеру! Потому-то звали ее всяк по-своему, как кому вздумается: Дымка, Тучка, Тиша и даже Точка. К чести 238-й, из сочувствия к представителям высшего земного разума она откликалась одинаково чутко на любое имя.

— Ну, пойдем, пойдем, — сказал Владимир Иванович, направляясь к выходу, и через секунду дымчатый клубок катился уже далеко впереди него.

Ослепляющий голубой свет марта заливал поляну. Судя по теплу, погода в этих краях давно уже обогнала календарь. Свежесть еще улавливалась дыханием, но ее сминал, прогонял подступающий зной, и было приятно смотреть на редкую, доверчиво выглянувшую травку, которая в подмосковных краях решается показаться только в мае. К этим травинкам и кинулась собачка. И остановившись, Владимир Иванович подумал о том, что, наверное, очень сейчас похож на городского жителя, вышедшего в воскресный день прогулять свою собачонку. Да и глядя на этот дымчатый клубочек, очутись он в московском дворе, кто бы мог подумать, что через каких-то три-четыре часа эта милая мордашка глянет с экранов всех телевизоров, какие есть на Земле. «А может, она в последний раз бегает по планете и эта травинка, которую она так старается сорвать, может, эта травинка — последняя?» Ему, конечно, было ее жаль, очень… Но от исхода полета зависела теперь не только ее собственная жизнь. Уж слишком много других «датчиков» было привязано к этой неказистой и такой милой собачонке.

Желтый огонек бабочки замелькал над поляной, дымчатый клубок покатился было за ней, но замешкался возле Владимира Ивановича, словно спрашивая разрешения порезвиться. «Пожалуйста», — разрешил глазами Владимир Иванович и уловил в ответном блеске собачьих глаз нечто вроде даже иронии, как будто, перехватив его мысли, она хотела сказать: «Не волнуйся!» Не волнуйся, говорили ее глаза, все обойдется, ну смотри, какая я тренированная: вот прыгнула и почти достала до бабочки; но я ее не цапну, пусть живет и летает; вернусь — и тогда мы еще поиграем…

Вот так же успокоительно-доверчиво смотрели на него четыре года назад глаза Лайки. Он гулял с ней перед стартом на этой же лужайке, только тогда была осень, ветер завивал песок, и Лайка жалась к его ногам. У нее были чуткие, очень выразительные уши — словно два надломленных пальмовых листа, — по этим ушам сразу улавливалось любое движение собачьей души. «Я верю тебе, я с радостью сделаю все, что ты захочешь», — просемафорили тогда уши Лайки. Чувство вины перед этой ее доверчивостью не прошло до сих пор.

Он-то знал тогда, что завтра в удобной, сделанной на совесть кабинке с пробковым полом, с хитроумными приспособлениями для кормления и очистки воздуха Лайка будет отправлена на верную гибель. Тогда еще не умели возвращать аппараты на Землю.

Сейчас он вспомнил все до подробностей: как, опутав проводками датчиков, Лайку усадили в кабину, как закрыли колпаком. Лайка подчинялась каждому приказанию, каждой дотрагивавшейся до нее руке… Она верила, она доверяла людям в белых халатах, и это как бы ею самой подчеркиваемое доверие, ее мордочка, спокойно поглядывавшая из иллюминатора, настолько обострили чувство вины, что Владимир Иванович пошел на поступок почти невероятный: попросил у Сергея Павловича Королева разрешения отвинтить на минутку в кабине пробку и дать Лайке напиться. В этом не было никакой необходимости, приготовленная в дорогу пища, упакованная в автоматическую кормушку, содержала нужную воду, но просто воды в кабине не было. Все знали, как относился Королев к подобного рода просьбам, нарушающим стартовый регламент космодрома. А тут, можно сказать, прихоть, пустяк… Гром и молнии должны были обрушиться на Владимира Ивановича — в подобных прогнозах ошибок обычно не было. Но что-то произошло с Главным конструктором. Встал, заглянул в иллюминатор, отвел глаза.

— Дайте ей попить… Только быстренько. Ну!

И ушел к себе в бункер принимать, командование стартом.

Какой радостью вспыхнули Лайкины глаза, когда через резиновую трубочку при помощи шприца Владимир Иванович капнул ей прямо на нос, на язык несколько капель…

На другой день, когда Лайка плыла уже высоко над Землей и перед ним лежал другой, телеметрический ее портрет в виде широкой бумажной ленты, на которой тонкие, чуткие перья вычерчивали биение собачьего сердца, он понял, что там, на старте, вода была нужна не ей, а ему. Для очищения совести. Семь суток он был весь сосредоточен на признаках жизни, рисуемых магическими перьями. Лайка жила, ела, двигалась, насколько позволяла ей «упряжка» из проводов и кабина. На восьмые сутки перья остановились, словно поставили точку… Что там было, на медленно пересекающей невообразимую высоту звездочке? На этот вопрос ответить не мог никто. Ждала ли Лайка увидеть в иллюминаторе знакомое человеческое лицо или, привыкнув к новой жизни, тихонько засыпала, чтобы уже никогда не проснуться?.. Но люди теперь знали главное — сразу космос не убивает живое сердце.

Портрет Лайки висел теперь у него в кабинете. Впрочем, так же как и фотография Белки и Стрелки. Но тех провожать было легче — им предстояло вернуться. Потом Пчелка и Мушка, которые не долетели обратно. Потом Чернушка, ее радостный лай на Земле…

Сегодня было 25 марта 1961 года, нужна была еще одна гарантия, и все надежды теперь возлагались на эту собачонку, вприпрыжку бежавшую за желтым огоньком бабочки.

— Ну, погуляли — и хватит, пора, — тихо сказал Владимир Иванович, и пушистый комок, как бы все время державший уши настороже, тут же откликнулся, подкатился.

Через час вымытая, высушенная рефлектором и тщательно расчесанная, в окружении возбужденных, но не подающих виду, что волнуются, людей она стояла на столе и помогала себя одевать. Да, помогала! Девушка-лаборантка еще только подносила зеленую рубашку, а собачья мордочка уже сама просовывалась в ворот. Вот подняла лапку, которую надо было продеть в рукав… А теперь замерла. Неужели понимает, что так удобнее закреплять на животе капроновые ленты?

Космическая путешественница была уже почти в полном облачении, когда в лабораторию вошли несколько совершенно не знакомых сотрудникам военных. Из-под накинутых на плечи халатов выглядывали голубые петлицы. С любопытством наблюдая за процедурой одевания, они улыбались, тихо переговаривались.

— Кажется, все, — сказал лаборант. — Теперь в путь.

И тут молодой, стриженный под полубокс летчик, робко улыбнувшись, шагнул к столу:

— Разрешите подержать на руках?

— Подержите, — сухо разрешил старший лаборант: вообще-то фамильярности с собаками не допускались.

Что-то мальчишеское, озорное и доброе одновременно мелькнуло в глазах молодого офицера, когда, потянувшись к путешественнице, он спросил, подмигнув:

— А как нас зовут?

Собака повела в ответ влажным носом, и в наступившей неловкой тишине старший лаборант смущенно признался:

— Номерная она у нас… Кто как хочет, так и зовет…

— Номерную в космос отправлять нельзя, — возразил молодой летчик. — Это же живая душа…

— Пусть будет Дымка, — подсказал кто-то. — Дымка или Шустрая.

— Ну что за Дымка, — не согласился гость. — Да и Шустрая — это не для космоса.

Он на минутку задумался, глянул в собачьи глаза, как будто в них искал подсказки, и твердо, как уже о решенном, сказал:

— Пусть будет Звездочка. За Звездочкой легче лететь…

Было 25 марта. До 12 апреля оставалось немногим более двух недель. Но почему до сих пор не забывалась, не выходила из сердца Лайка?

Спустя много лет, когда в космос летали уже люди, Владимир Иванович прочитал в дневнике Владислава Волкова такие строки:

— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений. — Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма — мой домовой кибер — и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый…

— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.

Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом. Лично я отношусь к случившемуся философски, то есть, по квалификации Васи, наплевательски. Процесс познания бесконечен, и какая разница, освоит человечество Цедну на сто лет раньше или позже. А поскольку истина недостижима, то, полагаю, ничего не случится, если оно Цедну вообще не освоит. Я высказывал эту точку зрения и публично и в тет-а-тетной обстановке, и всегда разгорались дискуссии. Как и в любом споре равных, каждый оставался при своем мнении, что не мешало нам уважать друг друга. Сейчас-то я знаю, что друзей мы не выбираем, их нам дает судьба, и надо принимать их такими, каковы они есть. А раньше мы умудрялись ссориться по пустякам, не понимая, что день неповторим и каждую минуту надо беречь для приятного общения. Признаюсь, что я таким умным стал, когда в связи с возрастом отошел от дел. Конечно, триста лет — это еще далеко не старость, но в космосе уже делать нечего, к сожалению…

Так о чем это я? Ах, да, о Цедне. Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы. прославленные, не были застрахованы от неудач. Что же, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этою бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по данным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирался.

Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…

Мы высадились на Цедне, как всегда оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет, он на глюкозе, и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе реяли птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций. Наш капитан, к слову, делит все инструкции на полезные предписывающие и вредные запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то он считает, что, если их соблюдать, то нам не то что летать, и ходить-то нельзя будет.

Накрыли мы лагерь защитным полем, и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми самая жуткая какофония наисовременнейшего оркестра кажется прелестной колыбельной песенкой. Выскочив, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытых пенистой слизью что-то вроде свиней, только каждая на шести длинных суставчатых словно паучьих ногах. Более мерзких тварей, да еще таких размеров, видеть никому из нас не доводилось. Мы содрогнулись от отвращения. Умывались и завтракали, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотителями, но аппетит уже одним воспоминанием о них портили скользкие скоты.

Потом мы свернули лагерь, погрузили оборудование в дисколет, и капитан после часа полета выбрал в горах площадку. Полдня пришлось очищать ее от камней. У леса, конечно, лучше, но мы были на все готовы, лишь бы не видеть больше этих свиноподобных. Напрасными оказались наши труды: утром двое из них суетились и орали у лагеря, поражая нас отвратительной как в кошмаре внешностью. Мы могли вернуться на катер под его защиту радиусом две мегаиоты и тем самым избавиться от этих страшилищ, но капитан решил попробовать еще раз. Третий лагерь мы разбили у голубой бухты в окаймлении живописных скал на берегу моря. И что вы думаете, целое стадо вызверилось на нас со скал. Орали они вроде уже потише и не все сразу, но все равно, смотреть на них без озноба никто из нас не мог.

— Однако, — сказал утром капитан, — они здесь живут, а мы — только гости. Будем так: они сами по себе, а мы сами по себе. Не станут же они нас кусать?

Мы долго смеялись капитанской шутке, понимая, что никто из нас не даст повода быть укушенным. Потом каждый занялся своим делом — программу надо было выполнять, и не родилось еще во Вселенной зверя, который помешал бы нам это сделать. Короче, мы стали работать как положено и заставили себя не то чтобы не замечать, а не обращать внимания на этих зверюг, которые в общем-то оказались для нас безвредными. Они попадались нам в самых неожиданных местах, кричали, но работать не мешали.

А дел было много, как и в любой экспедиции. Пробное бурение, отбор образцов пород, семян, вод и растений, фотоохота за зверьем и насекомыми — это еще не самое сложное. Вася Рамодин выслеживал хищников и силой внушения вынуждал отдавать недоеденную добычу: мы хотели привезти на Землю шкуры для чучел, но не убивать же нам было местных обитателей.

Периодически по очереди отвозили все это на катер, чтобы не очень накапливать в лагере. И тогда приходилось выслушивать громкие жалобы Льва Матюшина на общую несправедливость. Все, дескать, заняты делом, один он сидит у катера как привязанный. В конце концов капитан сжалился над ним и посадил дежурить меня.

Я не скучал. Наш катер — вполне внушительный и солидный корабль для межпланетных перелетов, если не сравнивать его с звездолетом. С утра я делал обход, передавал на звездолет материалы предварительных анализов, потом мы с Тишкой завтракали, а затем я консервировал в жидком азоте шкурки, чтобы сохранить клетки для будущих генетических реставраций. После обеда мы гуляли по окрестностям.

Тишка была корабельная собака. Мы любили ее, маленькую, в космах, веселую и ласковую со всеми. Тишка была не из тех собак, что очертя голову бросаются навстречу опасности. Почуяв угрозу, она сначала убегала, а потом раздумывала, а стоило ли бежать. И всегда приходила к выводу: бежать стоило. Чувство опасности у нее было развито необыкновенно, и она очень дорожила своей шкуркой. Но я это написал вовсе ей не в осуждение. Просто мы однажды подсмеивались, обсуждая это ее качество, но пришел капитан, послушал и сказал:

— Сберегая шкурку, Тишка бережет себя. Для нас! И за то ей спасибо.

Мы привычно подивились Капитановой мудрости и заговорили о чем-то другом.

Если быть справедливым, трусила Тишка только когда оставалась в одиночестве. При нас это была смелая, во всяком случае, весьма громкоголосая собака, всем своим поведением доказывающая, что на миру и смерть красна.

Когда мы гуляли, она активно интересовалась мелким местным зверьем, оставшимся под куполом защитного поля. Это были в основном — голова да крылья — увимчики без присосок, соскачиллы бедрастые и впечатленцы пустотелые, способные не одно киломгновение просидеть в созерцании какого-нибудь невзрачного цветка. Я уже говорил, что планета была густо населена, а к тому времени человечество уже понимало, что население важно само по себе, независимо от того, обладает оно, с нашей точки зрения, разумом или нет. На мой взгляд, у Тишки уважение к живому было врожденным. Но в контакты она вступать не любила. То облает кого-нибудь, то усядется на чью-нибудь временно пустующую нору и не пускает в нее взволнованного хозяина. Подозреваю, Тишка старалась для меня, чтобы я успел сфотографировать зверушку. Тишка, как и все мы, после полетных будней радовалась возможности побегать по траве. А уж радоваться она умела всем своим существом, от носа до хвоста, и по любому подходящему поводу.

Мы с Тишкой наслаждались тишиной и безлюдьем. Свиноподобные, что упорно бродили возле базы, больше не кричали, и Тишка без боязни подбегала к ним в те редкие моменты, когда мы оставались без силовой защиты. Но вскоре настало время сборов в обратную дорогу. Наш дисколет делал по два рейса в день, курсируя между лагерем и катером. Мое дело было снять защиту на время его взлета и посадки, а потом мы с Васей укладывали образцы в ящики и размещали их в грузовых отсеках. Механики демонтировали оборудование, картограф и планетолог в последний раз прокручивали пленки, а капитан, как и положено, поспевал всюду.

Мы спешили, ибо приближался момент старта нашего звездолета, рассчитанный корабельным навигатором. Это только кажется, что звездолет может лететь в любое время, когда капитану угодно будет. Такая махина, снявшись с орбиты, всегда летит только по прямой (разумеется, с учетом кривизны пространства), и всякие маневры исключаются. А так как наша родная звезда Солнце тоже движется вместе с планетами, то курс звездолета рассчитывается с опережением. Там, куда сейчас нацелен наш звездолет, ни Солнца, ни Земли еще нет. Они в эту точку подоспеют как раз к моменту нашего прилета. Стоит опоздать со стартом, и снова придется навигатору вести долгие дискуссии с корабельным компьютером. Это я говорю для тех, кто случайно подзабыл школьные основы космонавигации.

Все имеет свой конец, даже, говорят, Вселенная, хотя я лично в это не верю, как не верю и в ее начало. Природа логична, и нельзя, не греша против логики, утверждать, что Вселенная возникла в результате взрыва протояйца, в котором, якобы было упаковано все вещество всех галактик. И расширяется сейчас, чтобы потом снова ужаться до яйца. Конечность Вселенной, во времени ли или в пространстве, даже в моей голове не укладывается…

Настал день, когда капитан объявил давно заслуженный нами выходной. Он тоже пролетел в заботах, но уже личного плана.

Вечером собрались мы в кают-компании. Мое хобби как врача — операции на мозге. И я всегда вожу с собой муляжного парня, на котором можно имитировать любые повреждения любого органа. Очень, знаете, удобно. Я вывел своего «пациента», усадил на стул лицом к спичке, обклеил датчиками шею, уголки глаз, виски, подключил энцефалограф и включил запись биотоков мозга кого-то из членов экипажа. Кассету я достал наугад и поставил ее не глядя. Подошел Лев Матюшин, мой добровольный ассистент-любитель, и хэкнув, вдарил бедного парня кулаком по темечку. Тот ткнулся лицом в спинку стула, приняв наиболее удобную для операции позу, а Лев взглянул на экран энцефалографа и увидел знакомый всплеск.

— Никак я опять сам себе по мозгам дал, а? — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Точно, муляжному «пациенту», как и в прошлый раз, досталась Левина кассета.

Взялся я за инструменты, начал операцию. А капитан впечатленца пустотелого рассматривает, который уселся возле горшка с засохшим кактусом. Сам впечатленец маленький, поменьше кошки будет, а глаз у него на стебле большой, и смотрит он им на кактус, а сам вокруг цветка землю когтем рыхлит. Взрыхлил, лапу поливочную вытянул и зафыркал из нее мелким дождичком. Я десятки раз все это видел, но вздрогнул, когда из кактуса цветок полез. Капитан тронул впечатленца пальцем, а тот вытащил из нутра стебель с запасным глазом, уставился на капитана и помаргивает изредка.

Капитан первым понял, что впечатленцы пустотелые — телепаты. Интуитивно понял. Уже на Земле было установлено, что это — особый вид телепатии, избирательно действующий только на растения. Впечатленец проникает в душу цветка, и она раскрывается ему навстречу. Если бы не моя врожденная и широко известная скромность, то мог бы заметить, что к акклиматизации этих животных на Земле и я руку приложил. На корабле я отвечал не только за здоровье членов экипажа, но и за корабельную оранжерею. А мы везли на Землю, в числе прочих, и десяток впечатленцев. Под свою ответственность я впечатленцев не заморозил, а поселил в оранжерее. И что же? А то, что на обратном пути мы отказались от анабиоза, чтобы не проспать ту редкостную еду, которая начала вызревать в нашей оранжерее! И притом в огромных количествах. Впечатленцы все делали сами: пололи, удобряли, поливали… Нам оставалось только собирать урожай.

Нет, много я повидал диковин, больших и маленьких, на голограммах, в чучелах и живьем, но впечатленцы до сих пор поражают меня. Мы были потрясены, узнав, что питаются они пищей духовной — чистым созерцанием красоты. Так сказать, хорошими впечатлениями, за что и название свое получили…

О чем это я? Ах, да, об отдыхе. Занимается каждый своим делом. Вася, знаток телекинеза, сам с собой за двоих в пинг-понг играет, Лев Матюшин читает справочник гиппопотамовода-любителя и хихикает чему-то, картограф пишет портрет, а я удаляю из мозга осколки черепной кости. Капитан же, налюбовавшись впечатлением, стал рассматривать портрет.

— Любимая девушка, — застенчиво объяснил картограф. И добавил: — По памяти рисую. Генетической.

— Сильная вещь, — одобрил капитан. — Кстати о красоте: ты куда собаку дел? — это он уже у меня спросил.

Отвлекаться во время операции нельзя, и я не задумываясь ответил:

— Куда б я ее дел? Не девал я ее.

— Я спрашиваю, где Тишка?

Тут только до меня дошло, что капитан спрашивает, где Тишка? Где она может быть? Ну, сидит как обычно в кресле, чтобы ее мог видеть каждый и она видела всех. Каждая собака так любит. Но в кресле ее не было! В результате судорожного аврала, возникшего стихийно, было установлено, что Тишки нет ни на катере, ни в его окрестностях. Ничего себе, сюрприз!

Когда мы отдышались от беготни и криков, капитан никого не упрекнул.

— Собаки нет, — констатировал он. — А с орбиты мы должны стартовать через три оборота. Значит, Цедну мы должны покинуть завтра в это же время, чтобы за оставшихся два оборота подготовиться к старту. Спрашиваю всех, что будем делать?

Наш капитан не терпел совещаний. И если он сказал: «спрашиваю всех», то, значит, положение было из ряда вон. Надо было что-то делать.

Тут я поступил так, как поступил бы каждый член нашего экипажа. Сделал шаг вперед и сказал:

— Капитан, это я проворонил Тишку, И если мы все улетим, то она может плохо о нас подумать. Но и оставаться всем не имеет смысла. Останусь я один. И если Тишка пока еще не съедена, я найду ее. Цедна — хорошая планета, ее так и так будут осваивать. Мы с Тишкой здесь подождем.

Я видел, как потупился Лев Матюшин, конечно, потому, что не успел шагнуть раньше меня. Я видел, как дернулся кадык у Васи Рамодина — это он гордился мной.

Капитан долго смотрел на меня в упор, потом качнул головой и сказал:

— Да, непросто командовать такими людьми. Нет, не просто. — Он замолчал, и в тишине было слышно, как сучит ногами мой муляжный больной, видно, я что-то напутал с двигательными центрами. Капитан выключил оперируемого и добавил ни к селу ни к городу:

— Что пеньком об сову, что совой о пенек… — Так он закрыл совещание, не сообщив о своем решении.

На другой день мы не улетели. Капитан поговорил со звездолетом, и там сочли достаточным и одного оборота на орбите для удовлетворительной подготовки к старту. Мы бродили по окрестностям, далеко обходя свиноподобных, которые как нарочно обязательно попадались нам на пути, заглядывали в Щели между скалами, исходили криком у каждой заросли. И все напрасно. Тут кто-то вспомнил, что последним видел Тишку все-таки я, и пришлось дать подробный отчет.

— Все, — говорю, — было, как обычно. Когда я позавчера утром умывался, Тишка обрычала меня за то, что я долго копаюсь. Потом мы с ней ели кашу, и я рассказывал ей, какая она у нас красивая. Какие у нее замечательные блестящие глаза и черненький холодный нос, вокруг которого белый подшерсток, а из темных точек на нем топорщатся усинки…

В этом месте Вася вздохнул.

— Какая замечательная у нее шерстка, желтенькая на животике, коричневая — на боках и почти черная — на спине. И что Тишка может гордиться собой, потому что тот, кто хоть раз видел ее, не может не согласиться, что видел самую красивую и умную из собак. Тишка поощрительно подскуливала, хотя и знала, что я преувеличиваю ее достоинства.

— А ты и не преувеличивал, — прервал меня капитан. — Она такая и была.

Закончили мы погрузку, увязку и утряску, не глядя друг на друга. В должный момент заняли места по вахтенному расписанию, и капитан включил Маком — наш малый корабельный мозг.

— Начнем штатную проверку систем, — сказал он нарочито буднично.

— По какому поводу? — спросил Маком ребячьим своим голосом. В те времена все малые корабельные мозги имели детские голоса, говорят — с целью предотвращения развития комплекса неполноценности у космонавтов.

— По поводу предстоящего старта. — Капитан был печален.

— А вот и нет, — говорит Маком. — А вот и не полетим!

Мы все замерли. Малый корабельный мозг — не более, чем навигационный компьютер. И вот, поди ж ты! А капитан вроде и не заметил нарушения устава.

— В связи с чем не полетим?

— Одного в экипаже не хватает, — ответил Маком.

— Это ты Тишку имеешь в виду?

— Да.

Капитан убрал с клавиш руки, прикрыл глаза. На виске у него билась жилка.

Каждый из нас скорбел о Тишке. Но капитан по долгу своему думал о всех нас, скорбящих, сразу, и он держал себя в руках. Спустя минуту капитан выключил Маком и взял управление на себя.

Предстартовый порядок известен, в нем главное — это забор воздуха в резервуары и сжатие его. При старте с обитаемых планет двигатели сначала работают на сжатом воздухе и уже потом, на высоте десятка километров, начинается подача горючего. Это для того, чтобы не обжечь планету.

Сидим мы, слушаем, как воют компрессоры, и смотрим на пустующее Тишкино кресло: в нем при взлете образовывалась противоперегрузочная ямка точно по Тишкиной фигуре. А капитан угрюмо разглядывает на пульте эргономическую фигу, которая означает, что стартовый комплекс заблокирован, так как трап — он же крышка люка — не поднят.

И вот смолкли компрессоры, капитан навесил над пультом указательный палец, и тут мы вдруг услышали усиленное динамиками Тишкино тявканье.

— Капитан! — всхлипнул кто-то из нас, и палец капитана опустился на клавишу кругового обзора. Вспыхнули экраны. От ближних кустов к нам неслась никем не съеденная Тишка, и встречный ветер сдувал в сторону ее рыжие бакенбарды. Тишка вспрыгнула на поднимающийся трап, сопя и взлаивая взбежала в рубку по винтовой лестнице и с маху кинулась в свою ямку.

Мы стартовали!

Подобной суматохи я за всю свою летно-космическую жизнь не видел. По времени на звездолет мы прибыли впритык. Кинулись по местам, едва в ангаре уравновесилось давление. Только я на секунду задержался, чтобы прижать Тишку сверху пневмоподушкой, чтобы она не выскочила из ямки: помещать ее в компенсан уже не было времени. Буквально на ходу я всадил Тишке под шкурку укол снотворного и успел улечься в свою противоперегрузочную ванну, в упруго-податливый гранулированный кисель компенсана.

Ускорение в пять жи действует ошеломляюще, и я только помню, как ритмически сдавливал мое тело компенсан, помогая сердцу гнать по сосудам тяжелую кровь. Казалось, что перегрузка никогда не кончится. Магнитное поле ворочало нас в компенсане без малого шесть часов, и это был максимум, который мог выдержать самый слабый из нас. Обычно стартовое ускорение не превышает двух жи, но мы расплачивались за задержку на Цедне… Наконец смолкли двигатели и наступила блаженная невесомость. Мы достигли скорости 1000 километров в секунду, и этого было достаточно для того, чтобы уйти в подпространство в любой удобный для нас момент. Мы теперь могли отдохнуть.

Капитан выплыл из ванны, стряхивая с костюма намагниченные гранулы компенсана, и сел за пульт. Предстоял сложный маневр по выбросу в пространство буера, в качестве которого мы использовали многотонный бак с запасами воды. Наконец бак удалился и натянулись тросы, связывающие его с звездолетом. Капитан включил ненадолго боковые двигатели, и мы стали медленно вращаться вокруг буера. Появилась тяжесть в одну десятую земной, мы стали различать, где верх, где низ. Я вылез из ванны и бросился на катер.

Тишка спала в своей ямке и даже похрапывала. Судя по ее виду, ускорение она перенесла отлично.

В оранжерее дел оказалось не на один день: вьющиеся растения не очень пострадали, но древовидные требовали большого лечения. На полу блестели лужицы воды, выжатой из впечатленцев пустотелых, а сами впечатленцы, непривычно плоские и вялые, подчищали лужицы, втягивая в себя воду. Мы с Васей засучили рукава и стали наводить порядок.

Ужинали на кухне. Все были усталые и потому молчаливые. И хотя наедаться перед сном не рекомендуется, мы пренебрегли этим и съели сначала холодец с чесноком, потом борщ с говядиной и кашу гречневую с хрустящими шкварками. Запивали квасом. Капитан вдруг стал рассказывать, как в древности фантасты представляли себе межзвездные полеты.

— На звездолете бассейн с подсветкой и вышкой — это обязательно. Парк для прогулок и обязательно пейзаж, уходящий в даль. Рестораны, где хрусталь и золотые вилки. Приглушенная музыка. Считалось, что в космос летят неврастеники, которых надо изящной жизнью отвлечь от мыслей о космосе.

— Надо же?! — сказали мы на это.

Тишка тем временем наелась каши и забралась в свое кресло слева от капитана. Он положил ей руку на голову, погладил. Вопрос прозвучал неожиданно.

— Кто на собаку ошейник надел? — капитан сдвинул в сторону тарелки и посадил перед собой Тишку.

Мы уставились на Тишку. Действительно, шею ее опоясывала повязка из белой, под горностай, шкурки, перехваченная внизу наподобие бантика. Капитан оглядел наши честные недоумевающие лица и стал белым как сметана. Вася снял повязку, пустил ее по рукам. Шкурка была мягкой и сшита чулочком, а вместо нитки — жилка тоненькая. Тут нам совсем не по себе стало: получалось, что мы три земных месяца околачивались на Цедне, а главного не заметили. Главное же всегда и во веки веков — разум.

— Эстеты мы, вот и опозорились. — Капитан гладил Тишку, речь его была отрывистой. — А вот для собаки все равны, что павиан, что свинья на паучьих ножках. Для Тишки тот, кто не несет угрозы, тот и хорош. А нам еще красоту подавай. В нашем понятии. Зря мы их своим пренебрежением обидели. Тех, кто так хорошо шкурки выделывает. Они ведь просто напрашивались на контакт. Для них-то мы, хоть и двуногие, хороши были… А вот Тишка-то с ними общий язык нашла, — капитан вывернул чулочек, оглядел аккуратный шов. — Тишке подарок сделали. Бантиком повязали… Это я не столько вас, это я себя больше казню.

— Капитан, а может, это не они, не эти… скользкие?

— Ну, мы ведь только с ними и избегали общения. Немелодично, видишь ли, кричат. Плохо выглядят. А ко всем остальным, — капитан ухватил за крыло увимчика, пролетающего над столом, оглядел его и выпустил, — ко всем остальным — со всей душой. Радовались многообразию животных форм…

О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Мы знали, что на Цедну теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.

По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.

Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко сочетались красота с добротой. Это так естественно — быть добрым, если ты не на привязи.

Он был маленьким пушистым комком. Он не знал, да и не мог знать, что зовут его Дэном, что он является представителем породы немецких овчарок и имеет длинную родословную. Дэн знал только теплый бок матери и пряный вкус молока.

Но вдруг все переменилось в его жизни.

Он остался один — без сестер и братьев. Дэн плакал и скулил в неуютной коробке всю ночь, но чьи-то большие сильные руки гладили его, и он успокаивался.

Скоро сознание его прояснилось. Он узнал свое имя, понял, что владелец больших сильных рук — его хозяин. И он преданно полюбил хозяина.

Шли месяцы. Дэн превратился в рослого толстолапого подростка. Однажды хозяин повел его куда-то очень далеко. Услышав разноголосый лай, Дэн заволновался. То, что он увидел, ошеломило его. Вокруг было множество собак. Он еле увернулся от оскаленной морды большой овчарки. Дэна обступили люди, они что-то говорили о нем, щупали грудь, смотрели зубы. Потом началось первое занятие.

Прошло немало времени, прежде чем Дэн понял, чего от него хотят. Он любил тренировки. Любил, когда после них ноют уставшие мышцы и подводит от легкого голода живот. Длинные мускулистые ноги, густая серая шерсть, острые уши и яркие глаза — Дэн стал красивым псом.

Дэн был счастлив: он любил своего друга-хозяина и ради него был готов на все.

Это воскресенье началось, как обычно. Дэн радовался: сегодня тренировка. Но с хозяином творилось что-то неладное. Дэн заметил, как дрожали его руки, запиравшие дверь. Голос его был тревожен. Но Дэн верил хозяину — он ласково ткнулся в ладонь мокрым носом.

Когда они подошли к незнакомой площадке, Дэна буквально оглушил лай. Нет, это был не тот лай, который он привык слышать на тренировках. Это была отчаянная тоскливая мольба. Почуяв недоброе, дрогнуло сердце Дэна. Он взглянул в лицо хозяина и не увидел его глаз.

На площадке — множество овчарок. Среди незнакомых собак Дэн узнал подругу по тренировкам — Вегу. Дэн дружески ткнул ее носом, но вдруг понял, что ей не до него. Вега дрожала, ее взгляд, полный тоски, был устремлен куда-то мимо него.

Дэн смотрел на метавшихся и скуливших собак. Ему стало страшно. Он почуял беду. Тихое рычание заклокотало в горле, шерсть встопорщилась на загривке. Хозяин вел его мимо собак. Дэн снова оказался около Веги. Хозяин сказал: «Ждать!» — и исчез в толпе людей. Теперь, когда Дэн был привязан, смутное подозрение закралось в его душу. Но хозяин сказал «ждать» — значит, он вернется и заберет его! Дэн оглянулся на других собак. Крупный черно-рыжий кобель яростно и отрешенно лаял. Другая овчарка лежала не двигаясь. Дэн видел ее темные, полные ужаса глаза. Дэн взглянул на людей. Они привели своих собак для того, чтобы продать их. За выученную овчарку платят много. Но ни Дэн, ни остальные собаки не знали этого. Они просто чуяли беду. А люди чего-то ждали.

За забором остановилась машина. На площадке появились люди в одинаковой одежде. От них неприятно пахло кожей и железом. Дэн видел, как они подошли к первой собаке. Они надели на нее ошейник и намордник. Дэн понял, что сейчас подойдут и к нему. Он рванулся на поводке и заскулил. «Цыц, ты!» — голос хозяина был сух и равнодушен. Дэн замолк. Злобные огоньки заиграли в его глазах. Потом он увидел, что на Вегу уже надет чужой ошейник. В огромном неуклюжем наморднике Вега показалась ему маленькой и жалкой.

Дэн вдруг ослабел. Земля уходила из-под лап. Только сердце бешено колотилось в груди. Затуманившимися глазами он смотрел на хозяина. Дэн не замечал, как на него надевают колючий ошейник. Дэн все еще верил хозяину, и когда тот ответил высокому человеку в форме: «Да, кобель, полтора года, Дэн», — он завилял хвостом. Главный человек сказал: «Можете идти домой!» — «Домой, домой!» — понял Дэн и радостно заскулил: лаять не давал намордник.

Острые колючки ошейника мертвой хваткой стиснули горло. Рука хозяина коснулась его головы. «Прощай, Дэн, домой — фу!» Дэн понял, что значит «домой — фу!», он понял, что у него нет больше хозяина…

Собаки рвались с поводков, лаяли и выли. Люди, как-то сжавшись, не глядя друг другу в глаза, уходили.

Дэн стоял, вытянувшись в струнку и навострив уши. Лапы мелко дрожали. Он молчал. Взгляды человека и собаки встретились. Человек не выдержал первым. Глаза хозяина жалко заморгали и опустились.

Люди уходили. Вега завыла, протяжно и тонко. Разномастные овчарки лаяли и метались, только большой серый пес стоял молча. Темные глаза его были сухи, в них незаметно гасла любовь и уже затаивалась тоска и ненависть.

Потом их долго везли в темном, обитом железом кузове. Кругом выли, лаяли и скреблись его товарищи по несчастью. Дэн лежал, безучастный ко всему, он все еще не мог поверить и понять, почему его любимый прекрасный хозяин предал его. Любовь и ненависть к нему клокотали в Дэне одновременно.

…Отстегнув поводок, Дэна подтолкнули к клетке. Она была вонючая и тесная. Дэн тоскливо смотрел на клетчатое голубое небо. Случайно в соседнюю клетку поместили Вегу. Она узнала Дэна и жалобно заскулила. Собаки хорошо понимали друг друга.

Стемнело. Дэн даже не взглянул на принесенную еду, он неподвижно лежал в углу.

Ночью с отчаянием и тоской выли новички, яростным лаем отвечали на их вой собаки-старожилы. Вега тонко подвывала и повизгивала, а Дэн молчал. Иногда он впадал в дремоту, и ему снилось его теплое и родное место, хозяин… Но видение исчезало, и он снова ощущал чужие стены и холодный пол. Не проходила тоска по хозяину, по его голосу и ласковым рукам.

Утром пришел приземистый, пахнущий собаками человек. Он ткнул себя в грудь и сказал: «Дэн, я твой хозяин. Хо-зя-ин!» Дэн отвернулся. Он смотрел, как Вегу выводят из клетки. Ему стало горько-прегорько: в это время он провожал хозяина на работу и мог заниматься своими делами — грызть кость, например.

Во время прогулки его спустили с поводка. Но бегать ему не захотелось, и он понуро, медленным шагом, как бы нехотя, обошел дворик. Потом началась тренировка. Она была куда сложней, чем раньше, но Дэн привык выполнять команды, привык напрягать все свои собачьи силы.

Вега не слушалась нового хозяина. Она нервничала и скулила. И тут ее ударили. Вега в ярости бросилась на обидчика, но была сбита с ног метким и сильным ударом. Она смирилась. Шерсть на загривке Дэна поднялась — в руке его нового хозяина тоже был хлыст. Но человек им не воспользовался.

Вечером, в клетке, Дэн забеспокоился. Сам не зная почему, он был уверен, что там, за деревянной стеной клетки, — свобода. Земляной пол был хорошо утоптан и тверд, как камень. Но сильные лапы Дэна пробили жесткую поверхность.

Светлело. От непрестанной работы лапы онемели. Из когтей сочилась кровь, но Дэн почуял свободу! Весь обсыпанный землей, он продвигался все дальше и дальше. Он слышал, как беспокойно мечется Вега, но теперь уже ничто не могло остановить его.

Когда он вылез, от слабости тряслись лапы, язык вывалился из открытой пасти, но Дэн нашел в себе силы и затрусил: сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Вдогонку ему раздался тоскливый вой Веги.

По широким многолюдным улицам города бежала красивая серая собака. Люди смотрели на нее с изумлением и беспокойством.

Дэн впервые был в этих местах. Но могучий инстинкт указывал ему дорогу. Дэн устал. Два дня голода давали о себе знать. Живот изрядно подвело, шерсть запылилась. Но в глазах теплилась надежда. Дэн прощал хозяина, он шел к нему, чтобы снова любить его, верно и преданно.

Выбившись из сил и потеряв потому дорогу, Дэн заночевал в небольшой яме, лежа бок о бок с крупной рыжей дворнягой. Раньше он — аристократ собачьего племени — и близко не подпустил бы к себе бродячего пса. Но теперь Дэн хорошо знал, что такое одиночество, тоска, неприкаянность…

Утром, при свете солнца, Дэн узнал местность и уже уверенно побежал к своему дому. Слова хозяина «домой — фу!» исчезли из его памяти. Радость и волнение охватили его, когда он ступил на порог своего подъезда. Дэн бросился вверх по лестнице. Вот она, родная дверь! Он смотрел на знакомую до мелочей дверь, и восторг светился в его глазах. Он простил хозяину все.

Дэн зацарапался в дверь — громко и требовательно.

Ведь он был уверен, что нужен своему другу! Сердце стучало так сильно, что отдавало в висках.

Заскрипела дверь, и Дэн очутился в своей квартире. Перед ним стоял хозяин. Лапы Дэна уже готовы были опуститься ему на плечи, но вдруг… Вдруг Дэн увидел другую собаку. Пушистый черномазый месячный овчаренок доверчиво смотрел на него глупыми глазенками.

Друг стал врагом. Дэн попятился назад. Хозяин, очнувшись от неожиданности, заговорил: «Это ты, Дэн?! Ты пришел?! Дэн, иди ко мне, ко мне!» Дэн уловил в его голосе фальшь.

Человек и собака смотрели друг другу в глаза. Собака поняла, что больше не нужна человеку.

Смятение и злоба охватили Дэна. Он увернулся от протянутой руки — скорее подальше отсюда! Он слышал, как за ним тяжело бежит хозяин. Но теперь ему не догнать Дэна. На улице Дэн остановился. Мелкими шажками к нему подходил хозяин. Сейчас его рука коснется загривка. Дэн оскалил клыки и зарычал. Он рычал, а в глазах не было злобы. Была только бесконечная тоска…

И Дэн пошел медленно, опустив голову.

Веры и Любви больше не было.

…Через год на площадке клуба служебного собаководства с ужасом и тоской смотрела на уходящего хозяина красивая черная овчарка…

Однажды в летнюю пору, прогуливаясь по берегу реки в дачном поселке, я обратил внимание на голенастую, в коротком ситцевом платье, белобрысую девочку лет восьми, которая волокла на веревочке маленького, с рукавицу, бурого щеночка, похожего на медвежоночка. Упираясь в землю всеми лапками, кутенок тащился по траве на брюхе, хрипло визжал, и в его налитых кровью глазенках-вишенках горел дикий испуг. Вслед за ним топал загорелый мальчонка лет пяти, в коротких штанишках, без рубашки и, размазывая слезы по запыленному лицу, ревел: «Пусти-и его, Катька. Пусти-и…»

Они приближались к глинистому крутояру, и я встал на их пути.

— Чего ты его тянешь! Задохнется… — заметил я, думая, что девчонка хочет искупать щенка.

— Все равно уж… — промолвила девочка упавшим голосом, а мальчонка сквозь слезы пропищал:

— Топи-ить…

— За что же ему такая казнь?

— Отец велел, — ответила девочка. — Мишутка у нас лишний…

— Отдайте его мне, — попросил я.

Девочка смахнула со щеки слезинку и передала мне веревочный поводок:

— Только он у нас еще маленький.

Повеселевший мальчик спросил:

— Дядя, а у вас есть колова?

— Есть молочко, есть, — успокоил я детей и, сняв со щенка веревочную петлю, взял его на руки и прижал к груди. Бархатистый и мягкий, щенок мелко дрожал и тихонько поскуливал, словно плакал и жаловался. Я понес его к себе на дачу, а ребятишки долго стояли, провожая меня глазами.

Принес я щенка в свою комнату, которую снимал на лето у местного жителя, пенсионера Петра Кузьмича Таранова. Пока я нес малыша, он пригрелся у меня на груди и, закрыв вишневые глазки, задремал, но когда я сунул его мордочкой в блюдечко с молоком, чихнул и, очнувшись, быстро все вылакал. Облизывая донышко, он как будто просил добавку. Я дал ему еще молока, и животик у него раздулся. Он облизал мне пальцы, замоченные молоком, и, свернувшись калачиком на мягкой подстилочке возле моей койки, заснул. Во сне он временами вздрагивал и, причмокивая мягкими губенками, тихо поскуливал.

У моего хозяина дворовой собаки в это время не было, и он намеревался приобрести для караульной службы сильного породистого пса. И поэтому, когда я подвернулся со своей находкой, Петр Кузьмич вроде обрадовался:

— Может, подойдет для хозяйства… А какой же он породы?

— Лайка, — ответил я, не моргнув, и улыбнулся. — Да что вас смущает? Овчарка более нежная и ест за двоих, а дворняжки неприхотливы. Что же касается ума и верности, то, как воспитаешь, так и будет…

Петр Кузьмич про себя хмыкнул: он мечтал о волкодаве, а я принес ему в дом не поймешь кого.

Все это лето, до октября, я кормил щенка сам и спал он в моей комнате.

Когда я садился за письменный стол, он укладывался у моих ног и придремывал, а как только я вставал из-за стола, вскакивал и следовал за мной по пятам.

Ежедневно, утром и вечером, я ходил со своим питомцем в лес. Сначала, пока он был маленьким, я носил его в широком кармане брюк, и он забавно выглядывал острой мордочкой из своего уютного теплого «логова», чем вызывал у детей веселый восторг.

Рос и креп Мишутка не по дням, а по часам и вскоре на прогулках стал бегать впереди меня так прытко, что невозможно было его догнать. Описывая вокруг меня круги, он визгливо взлаивал, а когда я пытался его поймать, отскакивал от меня, словно живой мячик, и удирал. Видно было, что эта игра доставляла ему большое удовольствие. Если же кто-либо из детей или Мария Ивановна приставали к нему с лаской, Мишутка увертывался от них и оскалившись прищелкивал остренькими белыми зубками, похожими на короткие шильца.

Видя, что щенок растет однолюбом, Петр Кузьмич заметил с явной обидой:

— Вот вы, Василий Дмитриевич, скоро уедете к себе в город, а ваш «медвежонок» нас и признавать за хозяев не будет…

— Да, да, конечно, — согласился я и, почувствовав себя неловко, разрешил Петру Кузьмичу и Марии Ивановне кормить подросшего щенка.

Мария Ивановна стала угощать Мишутку густым мясным супом, и он так к нему пристрастился, что я часто заставал его у порога кухни, где орудовала Мария Ивановна и откуда неслись вкусные запахи. Принимая от хозяев пищу, он, однако, избегал их ласки. Поест, облизнется, вильнет хвостиком — вроде как вежливо поблагодарит и… ко мне. За такое «собачье» поведение Петр Кузьмич выговорил мне:

— Видать, сколько нахлебника не корми, он все равно чужак…

— Ничего, привыкнет, — успокаивал я хозяина. — Дайте срок.

— Как только вы уедете, — сумрачно пообещал Петр Кузьмич, — я научу его уважать хозяина-кормильца. У меня шелковый будет…

Я знал, что Петр Кузьмич был сторонником строгого воспитания людей и этот свой жизненный принцип переносил и на животных.

К осени Мишутка подрос, но не столько в высоту, как в длину и толщину.

В октябре мне пришлось расстаться со своим питомцем, и признаться, было жаль оставлять его у хозяев.

Прошло несколько месяцев, и я решил проведать Тарановых. Еду и думаю о своем Мишутке: «Наверно, отвык… Может, и не узнает меня…» Но каковы же были мои радость и удивление, когда Мишутка, услышав мой голос во дворе, выскочил из конуры, взвизгнул, неистово стал крутиться вокруг меня и, подпрыгивая, стремился лизнуть руки. Я опустился на скамью возле крыльца. Пес уткнул влажный нос в мои колени и как-то необыкновенно, всем нутром глухо застонал. Казалось, что ему было радостно до боли. Я погладил его вздрагивающее упругое тело, обросшее густой светло-рыжей шерстью, и тихо, ласково сказал:

— Мишу-утка… друг мой… Да тебя и не узнать…

Был он хотя и коротконогим, но туловище — длинное и плотное, а грудь выпирала широкая, бугристая. И уши торчали, как у лайки, острые, подвижные.

Хозяева тоже были растроганы нашей встречей. Петр Кузьмич похвалил Мишутку:

— Крепкий кобелек оказался… Всю зиму на дворе. И караулит хорошо. Голосок у него звонкий…

А Мария Ивановна даже прослезилась:

— Вы только подумайте. Уж как мы его ни кормим, ни обихаживаем, а вас он встретил словно родную мать…

В словах хозяйки я почувствовал доброе сочувствие и ревность.

…Каждое лето я жил на даче у Тарановых, и когда выходил на волю, Мишутка не отходил от меня ни на шаг. Однако власть хозяев признавал и ревностно исполнял караульную службу: оберегал их дом и все хозяйство — сад, огород, сарай, кур, уток и кроликов.

К Марии Ивановне пес относился доверчиво и ласково, а Петра Кузьмича побаивался и при встрече с ним приседал на все ноги и низко опускал голову. Страх перед хозяином появился у него после одного несчастного случая…

Однажды, на виду у хозяина, к собачьей кормушке полезли молодые утки. Известно, что утки очень прожорливы. Ну и Мишутка не стерпел этой наглости и схватил одну из них зубами за шею. Утка затрепыхалась и… голова у нее сникла. Это произошло так неожиданно и быстро, что Петр Кузьмич не успел предотвратить гибель утки. Мишутка выпустил ее из зубов., и растерянно, пугливо посмотрел на хозяина. Петр Кузьмич привязал пса к столбу и жестоко избил плеткой. Меня в это время на даче не было, а Мария Ивановна, услышав брань мужа и резкий скулеж собаки, выскочила из дома на крыльцо и закричала так, что все соседи услышали: «Что ты делаешь, живодер!..»

Весь дрожа от волнения, Петр Кузьмич оставил собаку к покое и ушел на реку охладиться…

Мария Ивановна отвязала Мишку, и он сбежал со двора.

В тот же день, вернувшись из города, я узнал об этом происшествии от соседей Тарановых и, еле сдерживаясь, вежливо упрекнул хозяина в чрезмерно грубом обращении со своим сторожем.

Петр Кузьмич ответил:

— Детей и то наказывают за проступки. Лучше будет ценить хозяйское добро. Собака моя, я ее кормлю и как хочу, так и воспитываю.

Я развел руками и промолчал.

Вернулся пес домой через два дня исхудавший, взлохмаченный, в репьях. Видно было, что беспризорничество досталось ему нелегко. Хозяин посадил его на цепь, ссылаясь на то, что в бегах он мог подхватить какую-нибудь заразу, вроде бешенства. Мишутка поскучал, повыл немного, а потом стих — как будто бы смирился со своей неволей. А через несколько дней, ночью, каким-то образом скинул кожаный ошейник и исчез. Через сутки вернулся. Хозяин не стал наказывать его за самовольную отлучку, но учел ловкость пса и кожаный ошейник заменил железной цепочкой, при этом так плотно стянул ее вокруг мускулистой шеи, что чуть только пес натянет привязь, так и захрипит от удушья. Через несколько дней до крови натер себе шею. По моей убедительной просьбе и по настоянию Марии Ивановны Петр Кузьмич снял с Мишутки цепь, и несколько дней, пока я залечивал ему ранки, пес был тихим, покорным. На волю его не пускали, и он так стосковался, что ночью прорыл под забором лаз и убежал. А к утру вернулся и привел с собой беленькую подружку. Та попыталась было прошмыгнуть во двор за «кавалером», но Петр Кузьмич захлопнул калитку перед самым ее носом. Он побоялся пускать чужую собаку в свои владения, где много было всякой живности, но к молодому кобельку на сей раз отнесся сочувственно…

После жестокого наказания Мишутка стал так бояться хозяина, что, когда тот подзывал его строгим голосом к себе, ложился, вытягивался и медленно, с жуткой опаской в глазах, поскуливая, полз к хозяину на брюхе.

— Ага… — торжествовал в этих случаях Петр Кузьмич, — я научу тебя, сукин сын, ползать по-пластунски…

Я и Мария Ивановна не могли спокойно переносить собачью муштру.

— Ну к чему ты измываешься? — упрекала Мария Ивановна мужа.

И я поддерживал ее:

— Петр Кузьмич, зачем вы воспитываете в собаке раболепие и трусость! Она может отупеть и потерять свои сторожевые качества…

Убежденный в своей правоте, Петр Кузьмич отвечал нам обоим сразу:

— Ничего. Зато будет дисциплинированнее. Пусть чувствует, что мое хозяйское слово для него закон!

Его жестокость возымела свое действие на Мишутку…

Когда к нему в кормушку лезли куры или прожорливые утки, он отходил в сторонку, сглатывал набегавшую слюну и терпеливо, и как-то смущенно смотрел, как птицы выклевывали его пищу.

— Эх ты, дурачок, — журила его Мария Ивановна, отгоняя от кормушки настырных птиц. — Пуганул бы нахалок…

— Нет, он не дурачок, — поправил я хозяйку. — Это он помнит, что у хозяина рука тяжелая…

А Петр Кузьмич не только не раскаивался в своей жестокости к собаке, но даже гордился этим и преданно-хозяйственное поведение Мишутки относил на счет своего строгого воспитания.

Птиц Мишутка сторонился, а кролики вызывали у него какое-то особое ласковое любопытство. То ли он чувствовал их своими близкими родичами, то ли еще почему. Он подолгу стоял около кроличьих клеток и, глядя на чистеньких, гладеньких животных, помахивал хвостиком-бубликом, а иногда и взлаивал потихоньку — вроде вызывал их на волю поиграть с ним.

Удивительно было наблюдать, как Мишутка рьяно охранял хозяйскую живность. Если кролик или цыпленок пытались убежать со двора, подбираясь к щели в дощатом заборе, пес облаивал беглеца и, загнав в сарай, сторожил до тех пор, пока не появлялся кто-нибудь из хозяев.

В этих случаях Петр Кузьмич говорил:

— Вот видишь, Маня, пригодилась псу моя наука…

Мария Ивановна всячески поощряла пса за хорошее несение караульной службы и кормила его так сытно, добротно, что он стал словно литой, упитанно-сильный, с блестящей бархатистой шерстью. А я угощал его косточками с остатками на них мяса. Мишутка разгрызал их со сладостно-животным урчаньем и в этот момент никого к себе не подпускал: рычал и прятался в конуру.

«А сможет ли он подавить в себе пищевой инстинкт?» — подумал я и на глазах у хозяев дал ему необглоданную куриную ножку. Он жадно стиснул ее в зубах, а я, уцепившись пальцами за лодыжку, торчавшую изо рта собаки, потянул куриную ножку, приговаривая мягко, но повелительно: «Отдай, Мишутка, отдай». Жалобно поскуливая, пес то ослаблял прикус, то вдруг еще сильнее сжимал куриную ножку. Ох как мучительно было расставаться с лакомым куском! И все-таки, слегка прицапывая зубами, он выпустил изо рта куриную ножку и при этом даже не разозлился, не рычал. Подхватывая истекающую изо рта слюну и глядя то на куриную ножку, то мне в глаза, Мишутка будто умолял: «Чего ты меня мучаешь? Отдай!..» Я вернул ему куриную ножку, он осторожно взял ее из моей руки и унес в свою конуру.

Петр Кузьмич с удивлением покачал головой:

— Ну и ну… Вот этого я от пса не ожидал…

— А вот тебе бы, Петр, Мишутка не отдал лакомый кусок… — с усмешкой «подковырнула» мужа Мария Ивановна.

— Попробовал бы не отдать… — хмуро буркнул Петр Кузьмич.

Находясь по целым дням (да и ночь) во дворе, пес тосковал по воле. Утром и вечером я ходил на прогулку и брал его с собой. Как только, выйдя на крыльцо, я говорил «гулять», Мишутка выскакивал из конуры и, подбежав к калитке, бил в нее передними лапами. Выскочив со двора, он мчался впереди меня к реке — на мое любимое место.

У него явно стало проявляться какое-то охотничье чутье: наклонив голову, принюхивается к чему-то в траве, шарит, ищет, фыркает, петляет по какому-то зигзагообразному пути, а потом вдруг остановится около дерева и, подняв голову, визгливо взлаивает. Посмотрю вверх, там дятел долбит кору…

Когда же я купался в реке, пес спокойно сидел на берегу, охраняя мое белье, но как только я заплывал далеко, начинал метаться по берегу и громко взлаивать — будто опасался, что я утону. Воды он страшно боялся. Может быть, инстинктивно помнил, как его тащили топить?.. Я решил приучить его к воде: подхватил на руки и, зайдя в реку поглубже, пустил на воду. Фыркая, с вытаращенными глазами он быстро поплыл к берегу. Выплыл и, отряхиваясь от воды, отбежал подальше. С тех пор он не подходил близко к реке и на прогулках не давался мне в руки.

По воскресным дням ко мне на дачу приезжала жена. Она вообще боялась собак и к Мишутке относилась настороженно. А он к ней сдержанно. Но я не думал, что у него может вспыхнуть ревность.

Гуляя по берегу реки, мы с женой присели под березой. Огненно-алый закат отражался в воде, как и все небо с облаками. Казалось, что река бездонная, и в ней тоже небесный мир, заманчиво пленительный, влекущий к себе.

Мишутка, который ходил за нами по пятам, понурив голову, неласково-грустный, когда мы сели, полез ко мне с лаской и запачкал лапами светлые брюки. Я рассердился и грубо оттолкнул его: «Уйди! Надоел…» И обнял жену за плечи. Мишутка вдруг ощерился и схватил жену за ногу. Она вскрикнула и, отдернув ногу, прижалась ко мне. Я сильно ударил пса кулаком по загривку и сердито крикнул: «Нельзя! Пшел!» Мишутка отскочил, а потом распластался на брюхе и пополз к моим ногам, повизгивая, как бы прося прощения за свой дурной порыв.

С тех пор он терпеливо переносил соседство моей жены и даже принимал от нее пищу, но не ласкался к ней. При встрече вильнет хвостом раз-другой для вежливости и осклабится так, словно криво улыбнется.

На прогулках он от меня не отдалялся и был до безумия смел при встрече с собаками: первым дерзко бросался на них, как бы оберегая меня от опасности. За это однажды и поплатился: бросился на здоровенную овчарку, а та его схватила за позвоночник и так стиснула, что он присел и визгливо застонал. После этого несколько дней пролежал в конуре и плохо ел. А тут приключилась с ним новая беда, более тяжелая…

У моего хозяина был яблоневый сад. И вот как-то вечером, когда мы сидели у телевизора, подросток Федя решил полакомиться чужими яблоками. Перелез он через забор и… столкнулся с четвероногим сторожем. Мишутка залаял и бросился на воришку, а тот схватил стоявшую у забора железную лопату и ударил пса по ногам. Тот взвизгнул, присел и начал крутиться на месте, прихватывая зубами перебитую заднюю ногу. А Федька махнул через забор и был таков. Я знал этого мальчишку. Жил он без отца, с матерью, работавшей няней в доме инвалидов. Сильный, ловкий и смелый, Федька был «заводилой» среди подростков дачной округи. Он выше всех забирался на деревья, быстрее всех плавал и на крючок ловил не только окуньков, но и… домашних уток, за что ему не раз попадало от матери и от владельцев уток.

Перелом бедра у Мишутки оказался раздробленным, но, к счастью, закрытым. Когда я накладывал на ногу лубки, пес от боли стонал, скулил и временами слегка прихватывал мои руки зубами. Ночью сорвал зубами повязку. Пришлось лубки накладывать снова, а чтобы не сорвал, надеть намордник. Мария Ивановна прослезилась, а Петр Кузьмич погрозился «оторвать Федьке башку».

Ежедневно я поправлял, укреплял лубки, которые Мишутка пытался стаскивать передними лапами. Трудно было удержать собаку в покое, и хотя нога зажила, на месте перелома образовался ложный сустав. При ходьбе пес слегка прихрамывал, а при беге поврежденная нога подламывалась.

Тяжелая травма, нанесенная собаке подростком Федькой, так врезалась Мишутке в память, что если нам по пути попадались дети, он далеко обходил их стороной. Ну, а с Федькой пришлось ему еще раз встретиться…

Вот как это произошло.

В одну из зим, в первый день нового года, я поехал к Тарановым, чтобы побродить по заснеженно-тихому, притаенному лесу, подышать морозным воздухом. Зимний хвойный лес как-то особенно успокаивает душу и бодрит.

Дома оказалась только Мария Ивановна — Петр Кузьмич гостил у сына в Москве.

Не успел я снять пальто, как Мария Ивановна огорошила меня сообщением:

— А ведь у нас Мишутка чуть было не утонул…

— Где, как?

— А помните у бережка мостки, а перед ними прорубь? Спустилась я туда белье полоскать, а Мишутка за мной увязался. Я прицыкнула на него, прогнала. Как бы, думаю, в прорубь не свалился, обледенело там, скользко. Он и побежал на ту сторону реки. Смотрю, на той стороне ребятишки катаются на огромной собаке, запряженной в санки. Как бы, думаю, не стравили собак. Крикнула: «Мишутка, домой!» А он и ухом не повел. Добежал до середины реки. Тогда я уж еще громче крикнула: «Мишутка, мясо!» Остановился, повернул обратно и побежал ко мне напрямую. А на его пути полынья, припорошенная снегом. Я-то вижу, куда он бежит, закричала во весь голос: «Куда ты?! Назад! Назад!» И с того берега мальчишки что-то закричали, заулюлюкали. Он испугался и еще быстрее припустился ко мне. С разбегу и ухнул в полынью. Бросилась я к нему. Пробежала шагов десять, а дальше не могу. Лед тонкий еще, трещит подо мной, я-то грузная… Гибнет песик, а я ничем помочь не могу. И вдруг вижу, как с нашего крутого берега двое подростков — шмыг на лед. Один Федька, который перебил Мишутке ногу, а поменьше — Сережка, сосед. Скинули с ног лыжи и к полынье, а я кричу им: «Ложитесь, ложитесь, а то провалитесь!..» Плюхнулись они на лед и поползли: впереди Федька с лыжной палкой в руке, а за ним Сережка, ухватив Федьку за ногу. Мишутка уже захлебываться стал. Я уж теперь боюсь, как бы с ребятами чего-нибудь не случилось… Дополз Федька почти до самой полыньи и протягивает Мишутке палку, а тот — от него. Испугался. Да и не может собака ухватиться за палку. Федька отбросил палку в сторону, подполз поближе и протянул руку. Тут уж Мишутка подплыл к нему, и Федька выхватил его за лапу. И что вы думаете? Отряхнулся, отфыркался и побежал не ко мне, а домой…

Мария Ивановна умолкла, а потом, тяжело вздохнув, продолжала:

— Ох, что я тогда пережила… И песика жалко, на моих глазах погибал… А уж из-за ребят испугалась… Страшно вспомнить… К счастью, все обошлось. Сережка домой убежал, а промокшего Федьку я привела к себе, сушить и обогревать. Пришлось и Мишутку привести в дом, чтоб не заболел.

Пока Федька чаевничал, Мишутка довольно спокойно посматривал на своего спасителя, а как стал тот уходить из дома, бросился за ним и облаял. Отругала я его за неблагодарность, да, видно, вспомнил он, как Федька перебил ему ногу.

…Десять лет прожил Мишутка у Тарановых, неся караульную службу, и каждую весну встречал меня так, как встретил после первой длительной разлуки. Впрочем, не совсем так: если в первые свои молодые годы при встрече со мной он неистово прыгал вокруг меня, взлаивал, стараясь облапить, лизнуть, то потом, когда постарел, просто уткнет морду в колени и, закрыв глаза, тихо стонет нутром, временами вздрагивая.

Ко всем приходит старость. Пришла она и к Мишутке. Коротка собачья жизнь: уже через восемь лет он стал худеть, шерсть на нем пожухла, свалялась и плохо линяла весной. Он подолгу залеживался в конуре или под домом, где в жаркое время было прохладнее, много спал и не сторожил хозяйское добро, как раньше. Петр Кузьмич был недоволен, а тут еще, как на грех, хорек задушил несколько цыплят и двух уток кто-то поймал «на удочку». И хотя лески оборвались, но крючки засели где-то глубоко в зобу, и пришлось уток преждевременно прирезать. Правда, в этом случае пес был совершенно неповинен, но Петр Кузьмич и это поставил в вину своему сторожу: «Лежебока… Только жрать да дрыхнуть…» Мария Ивановна по-прежнему жалела Мишутку, кормила его хорошо, но, когда она уехала к сыну в Москву, Петр Кузьмич лишил пса мясного. И появилась на теле у собаки короста, вроде экземы. Петр Кузьмич испугался: как бы не заразил кроликов. Я в это время тоже был в отъезде. Воспользовавшись отлучкой «защитников», Петр Кузьмич решил по-своему судьбу пса: запихнул его в мешок, отнес далеко в лес, положил под кусты и, не развязав мешок, ушел…

Вернувшись из поездки и узнав от Марии Ивановны о судьбе собаки, я спросил хозяина:

— Петр Кузьмич, как это вы могли домашнего друга обречь на такую мучительную смерть?..

— Все равно ведь ему настало время умирать… — ответил хозяин и, как бы извиняясь за содеянное, добавил: — Рука не поднималась покончить сразу…

Когда же я сказал ему о том, что задумал написать о жизни Мишутки, Петр Кузьмич с какой-то жалкой полуулыбкой на худощавом, морщинистом лице попросил меня о том, чтобы я концовку рассказа придумал бы какую-нибудь другую:

— Ну, пусть Мишутка убежит со двора и… пропадет без вести. Писатели ведь все могут сделать, как захотят…

Нет, я не мог, не захотел изменять собачью судьбу и написал так, как было в жизни.

Зимой 1977 года я почти каждый день ходила на прогулку с собакой на болото. Нам с Рикой нравилось продираться сквозь заросли ивняка и осоки, раскатываться на выметенной ветром глади чистого льда на озерцах, шагать по узкой, извилистой тропинке, утонувшей глубоко в снегу, идти туда, куда она выведет. Над болотами воздух был удивительно чистый, сюда не доползал городской смог. И тишина.

Более километра нас сопровождали «дачи» — огороженные высоченными глухими заборами индивидуальные участочки; они жадно, кусками, отхватывали землю и прятали ее под себя, подминали.

Последняя дача стояла на отшибе, у самого болота. У нее было большое отличие от остальных: во-первых, огораживала домик, слепленный из тарной дощечки, прозрачная штакетная изгородь; во-вторых, по карнизу домика тянулась незамысловатая деревянная резьба, и от этого домик глядел весело; в-третьих, хозяин домика и усадьбы был всегда при ней. Во дворике стоял стожок сена, бегала собака, овчарка. Хозяин, высокий костистый старик, все время что-то делал, мастерил, ладил, как муравей возле муравейника. Он прихрамывал на одну ногу, как-то подволакивал ее, и рука одна была неподвижно полусогнута. Иногда рядом с ним работала женщина, видимо, его жена.

Я ходила мимо, и мне волей-неволей приходилось обращать внимание на эту усадьбу, потому что Рика неслась к изгороди, ее встречала овчарка старика, они свирепо лаяли друг на друга и неслись рядом, вдоль изгороди по обе ее стороны. Старика не возмущало поведение собак, свирепый лай его не раздражал; он усмехался и следил за собаками внимательным, спокойным взглядом.

Потом мы стали здороваться, как давно знакомые люди.

Однажды старик с овчаркой пришел к нам в клуб — зарегистрировать собаку. Так я узнала, что это Вознесенский Вадим Демьянович, а собаку его зовут Астра. Как обычно, зашла беседа. Вадим Демьянович рассказал, что купил собаку в городе, потому что его на садовом участке одолели мальчишки: лазают в усадьбу, ломают кусты, безобразничают в домике. Купил собаку, молодая еще, не знает, как надо караулить. К упряжке приучает — ничего, тащит санки.

Мы пригласили старика прийти еще несколько раз, чтобы привить злобность собаке. Он пришел. Уговорились, что он будет «прогуливаться» с Астрой, а на него из-за угла нападет «злоумышленник» в халате. Так и сделали. Этот прием верный. Если напасть на собаку, она может и отступить. Но когда нападают на любимого хозяина, собака всегда встает на защиту его. И Астра тоже. Всего два занятия потребовалось, чтобы она усвоила, что надо делать, если нападают на хозяина. Она была смелой и недоверчивой собакой и терзала халат на совесть.

Позднее старик взял у нас шлейку для собак, чтобы снять с нее копию. Теперь он собаку запрягал в шлейку, а с боков приладил постромки. Прошел еще год, и теперь возмужавшая Астра сильно тянута постромки, перевозя грузы из городского дома на дачу, зимой — на санках, летом — на тележке, специально сконструированной для этого. Старик грузил доски, гвозди, инструменты, еду на день и ковылял рядом с повозкой каждое утро. На даче у него были кролики. Он ухаживал за ними, плотничал, работал в саду. Каждый раз, идя на болото, я подходила к усадьбе и замечала что-нибудь новое: то изгородь взамен развалившейся, то теплицу, приткнувшуюся к домику. Почва, на которой стояла усадьба, была сплошной торф. Огромного труда стоило что-либо на ней вырастить. И все же летом в теплице зрели огурцы и помидоры, на кустах чернела смородина, зеленели грядки, цвели цветы. Когда ни подойдешь, старик — все на участке, все постукивает молотком или строгает рубанком. Собаки наши теперь уже встречались молча и неслись вдоль забора наперегонки, а мы со стариком все чаще беседовали, больше об огородничестве или о собаках.

Старик рассуждал мудро, рассказывал спокойно, но с юмором, щуря зеленоватые глаза на загорелом, иссеченном морщинами лице; из-под кепки выбивались на висках седые всклокоченные волосы.

— Колочусь помаленьку одной рукой, — говорил он. — Я посмотрю: сейчас молодые, сильные не знают, как время убить, напьются и безобразничают. Один меня встретил возле самого дома, за грудки схватил, тряхнул. Я ему: «Что ж ты меня схватил, я же инвалид, старый…» А он мне: «Вот и хорошо, сопротивляться не будешь». Ладно, сыновья выскочили, наподдали ему. А вы знаете, Астра теперь издалека увидит, кто посторонний идет, — лает свирепо. Я уже знаю, что кто-то чужой. Уж теперь не выпускаю, боюсь: вдруг покусает. Мальчишки далеко стороной обходят.

Поговорим так-то, и я иду дальше, а старик опять берется за дело. И как-то само собой стало получаться, что я уж мимо не шла, все заверну к домику. Но заходить мне на участок не приходилось, не могла собаку бросить снаружи, а зайти с ней — подерутся с Астрой. Так и беседовали по разные стороны изгороди.

Потом, летом как-то, и с женой Вадима Демьяновича познакомилась. Была она, несмотря на возраст, стройная, легкая, высокая. Лицо доброе, с живыми черными глазами, обаятельной улыбкой. И, наверно, из-за всего этого я стала называть ее просто Лидой.

От нее я многое узнала об этой семье. Она так живо рассказывала, что я постоянно сопереживала с ней. Разговаривали мы не подолгу, поскольку я все же была «мимоходом», самое большое — полчаса, но в эти полчаса она укладывала добрую «академическую» житейскую лекцию.

Однажды, когда мы с ней были вдвоем, а старик находился в доме, она рассказала мне его историю, потрясающую историю фронта, плена, ранения, побега. Много дней я переживала этот рассказ. Потом задумала написать о Вадиме Демьяновиче в газету, да все как-то за житейскими делами откладывалось. Старик был скромный, незаметный, неброский внешне человек, больше в его наружности было от страданий, чем героического. Да и разговаривали мы с ним все на определенные темы: где найти жениха для Астры, как распорядиться ее щенками, чем лечить радикулит, как смастерить мостик таким образом, чтобы вода не хлюпала. О своей трудной военной судьбе старик сам не говорил, а мне расспрашивать его было неловко.

Последний наш разговор с ним был уже поздней осенью. В усадьбе бегали уже две овчарки: Астра и ее сын, рослый, красивый кобель Барс. Я пришла специально уговорить старика сдать Барса пограничникам, как только они приедут. Убеждала, что двух собак держать трудно, да и зимой две — зачем они? А к весне Астра ощенится еще, и на будущее лето снова можно оставить щенка. Уговорила.

Больше мне не пришлось ходить на болото: то заболела, то хозяйственных хлопот накопилось. Проявила снимок, где старик на тележке, запряженной Астрой…

Приближались ноябрьские праздники. За праздничным столом, когда уже все сидящие «кучковались» и разговаривали кто о чем и все вместе, муж сказал:

— Умер старик, который на собаке ездил. Завтра хоронить будут.

— Вознесенский!..

Умер… Вот и не пришлось поговорить с ним о его трудных военных дорогах… Надо бы пойти проститься, надо. Но кто я ему? Люди будут недоумевать, да еще, если заплачу, а я могу и не удержаться… Лучше потом зайду.

Так вот и получается, что лучшие свои намерения мы хороним в глубине себя, а нелепости так и прут наружу.

Пришла через две недели. Мы сидели с женой старика. Она ощипывала пухового кролика, грустная, печальная, рассказывала, как он умер. Потом — как они встретились, поженились, какой он был добрый и заботливый муж.

Она рассказывала, иногда вздыхая со всхлипом, иногда смахивая слезу. Я исподволь задавала вопросы, и, наконец, мне удалось подвести разговор скова к той теме, к тем страшным дням…

Перед войной Вадим Вознесенский окончил десятилетку и военное училище. Его отправили на западную границу. Нападение Германии было неожиданным и стремительным. Наши части, разбитые и разрозненные, с боями отступали. Над отступающими проносились бомбардировщики, сбрасывая свой дьявольский груз.

В одну из бомбежек под Белостоком Вознесенский был оглушен взрывом и потерял сознание. Когда очнулся, почувствовал боль во всем теле. Взглянул: нижней половины тела с ногами — нет… Ужас охватил его, и он заплакал. Подошли свои бойцы, откопали. Нет, ноги оказались целы. Только левая ничего не чувствовала, и в спине — боль, словно ножом истыкана. В груди жжет. После выяснилось, что была разбита коленная чашечка, осколками изрешечена спина и поясница, в груди ранение сквозное. Увезли в Минск, в госпиталь. А вскоре и Минск, и госпиталь захватили фашисты. Раненых выволокли, тяжелых тут же пристрелили, кто мог идти — погнали. И начались страшные скитания военнопленного. В каких только лагерях не был молодой советский боец! Был и в Бухенвальде, царстве смерти. Но смерть в своей дикой пляске обходила его. Крематорий жадно поглощал свои жертвы. На плацу выстраивали военнопленных, каждый пятый был обречен. Вознесенский не попадал в пятые. Лежал в тифозном бараке. Выжил. Как ни был он голоден, но не ел траву, не подбирал очистки, отбросы. В конце войны уже перебросили его с группой других пленных в Чехословакию. Но советские войска были уже близко, и в самой Чехословакии где-то сражались партизаны.

Враги уничтожали пленных, заметая следы кровавых преступлений. Из лагеря, где был Вознесенский, пленных тоже спешно погнали на расстрел, ночью, под дождем. Вознесенский и еще один русский по уговору исчезли в придорожной канаве, заполненной весенней талой водой с грязью. Лежать пришлось долго, пока прогнали пленных. Затем беглецы побежали прочь от дороги. Спрятались в сарае чешского крестьянина. В сарае размещался скот, а над ним сеновал, здесь горами лежали спрессованные тюки сена. Беглецы нащупали тюк послабее, распаковали, зарылись. Хозяин не подозревал о незваных гостях. Вскоре зашли на хутор фашисты с целым обозом, в усадьбу вошли, стали говорить с хозяином. Тот спокоен: «Нету никого». Не поверили, штыками сено кололи. Однако не добрались. Уехали с обозом.

У беглецов дырка в стене — видно, что на дворе делается. Дочка или работница несет ведро свиньям; зашла в хлев, вылила корм в корыто. Вознесенский слез, горстями набрал свиной мешанки в пилотку, товарищу принес — тот простыл в воде, заболел. Так и делились кормом со свиньями. Раз девушка вылила мешанку, ушла. Вознесенский слез, наелся, товарищу взял, съели. Но тут жадность одолела. Спустился опять в хлев, а девушка возьми да и вернись! Как она закричит и бросилась бежать. Через минуту вернулась с хозяином, кое-как объяснились, где — на пальцах, где — по-немецки. Хозяин повел их во флигель, дал по мягкому колобку и по чашке кофе. «Больше, — говорит, — нельзя». Покормил несколько дней, потом отвел к чешским партизанам. Там они и войну кончали, и своих встречали.

После войны работал на строительстве железнодорожной ветки Абакан — Тайшет. Там они встретились и поженились. Ей было девятнадцать лет, ему — двадцать семь. Всю оставшуюся жизнь болели раны Вадима Демьяновича, давал знать себя осколок. А под конец парализовало руку и ногу. Но до самого пенсионного возраста работал. О льготах не хлопотал.

На этом бы и закончилась история моего знакомства с усадьбой на болоте и ее обитателями, если бы…

— Убивал-то как? — переспросил Василий А. и охотно, даже увлеченно стал рассказывать: — Я их вешал. Головенку в петлю, раз — и готово. А шкурки потом уже снимал.

— На глазах у детей?

— Я их не звал.

— Что же, и Венеру, мать щенков, тоже на шапку?

— Ну какая с Венерки выгода, мех старый, и вообще собака никудышная — добрая. А в собаке самое главное — злость. — И он показал на свирепого Мухтара, ощерившегося у конуры.

— И шкурки?

— Ну да, — согласился он и, любовно поглаживая мех, продолжал: — Хорошие шапки получатся. Волос невысокий, но пушистый, а на конце, видите, как бы расщепляется. Потому и пушистость. Я это сразу углядел, когда щенки появились. Кстати, у людей тоже иногда такой волос бывает. Не замечали?

— Ребятишки рассказывали, что Венера даже улыбаться умела — такая собака- была.

— Не замечал. В тот самый день я приказал Борьке, сыну своему, отвести ее куда подальше да привязать, чтобы дорогу обратно не нашла…

— И чтобы шкуры сдирать не мешала с братьев наших меньших?

— Да что вы все заладили — братья да братья. Собаки такие же животные, как овца или теленок, однако их мы убиваем и едим. И никто не возмущается. Нашли тоже мне братьев. Смешно.

Ему было смешно после всего сделанного, мне — страшно. Мы не могли понять друг друга, мы говорили на разных языках. Ему бесполезно было рассказывать о древней дружбе, связавшей человека и собаку, о верной собачьей службе, просто о радости, которую доставляет общение с собакой, о памятниках, сооруженных людьми в честь выдающихся собак, например, в Альпах или под Ленинградом. «Мое животное, что хочу, то с ним и сделаю», — твердил он. Бесполезно было цитировать знаменитую «Песнь о собаке» Сергея Есенина.

Нет, он не понимал. Все это было ему смешно. Один из создателей этологии, науки о поведении животных, выдающийся ученый Конрад Лоренц, так писал в книге «Человек находит друга»: «Изучение гармонического согласия, царящего между хозяином и собакой, дает чрезвычайно много для понимания психологии как людей, так и животных… Выбор собаки уже говорит о многом, а еще больше можно узнать из отношений, складывающихся затем между человеком и его подопечным». В нашем случае о гармонии говорить не приходится, хотя Василий А. утверждал, что собачек любит. Злость в них любит и еще кое-что. Рассказывал: «Была у нас на Алтае собака Пиявка. Натравлю ее на теленка, так она всеми зубами в него вцепится — не оторвешь. Ножом зубы разжимал. А теленок орет от боли — умора… С этими животными вообще чудеса. Заставил однажды кошку щенка выкармливать вместо котят. Выкормила. Котята куда делись? А убил я их…» Такая вот «любовь». В пушистых комочках слепых щенков она помогла разглядеть ему будущие шапки, и он полюбил щенков… ровно на три месяца (дольше гармония длиться не могла, потому что мех не улучшился бы). Выгода, грошовая выгода ослепила его душу. Есть ли у него душа и нужна ли она ему?

Вместо нее и тут убогий принцип — все на продажу. Это удобно — освобождает от нравственных переживаний, предает забвению совесть. Это и выгодно — приносит какой-никакой доход, меха нынче в цене всякие.

При этом он в присутствии сына-школьника вполне серьезно рассуждал, что подобное отношение к животным, пусть на первый взгляд и жестокое, воспитывает у детей… гуманность. Я не думаю, что он лицемерил, он действительно был в этом уверен. И это страшно… Прошлым летом в Киргизии, на берегу чистой горной реки я видел, как молодой парень сдирал шкуру с живого ужонка. Меня это потрясло, а он, смеясь, объяснял, что во Фрунзе пошла мода на ремешки для часов из кожи ужей и змей, подсчитывал, сколько заработает. По странному совпадению, а скорее по внутренней логике, он тоже рассуждал о гуманном отношении к природе (уничтожает, дескать, никому не нужных тварей). Как же нам быть с такими «гуманистами»?

…Василий приканчивал шестого щенка. Устал. Жертвы визжали. Те, до кого очередь еще не дошла, пытались с ним играть. Через забор заглядывали соседские дети, иногда взрослые, что-то кричали ему. Какой-то женщине от увиденного стало плохо, вызвали «Скорую помощь». Он ничего не слышал, увлекся, да и некогда было. Потом позвала жена: «Обедать, Вася». Он ополоснул красные руки, сел за стол. Вовремя. Прибежали с улицы младший его сын Вадим и соседская девочка Оля. Они знали об участи щенков (Василий не скрывал этого с самого начала), но просили оставить в живых своих любимцев — Рыжика и Куклу. Эти двое как раз бегали теперь по двору. Дети обрадовались… По странному стечению обстоятельств, по телевизору показывали цирковых собачек. Они прыгали сквозь обруч или друг через друга, ходили на задних лапах, играли в мяч, а совсем маленькие изображали жокеев, сидя на спинах мощных боксеров. За столом все веселились, Василий одобрительно приговаривал: «Ай да молодцы!» Но ему и в голову не пришло, что так же радовать могут и Рыжик с Куклой и другие щенки, которых у него просили окрестные ребятишки, а он не отдал. Передача кончилась, дети ушли на улицу. Тогда он встал, чтобы добить оставшихся в живых. Борис, его любимец, помог поймать щенков, потом сказал:

— Сбегаю, пожалуй, в зоопарк, предложу щенячье мясо на корм зверям, авось купят…

— Молодец, — похвалил отец, — все выгода будет.

Выгоды, однако, не получилось, от трупов щенков в зоопарке отказались. Когда вернулся младший сын, двор был пуст, и Вадька заплакал, повизгивая по-щенячьи…

Вот и вся история. Кто, какие обстоятельства сделали Василия А. таким, какой он есть? Ведь ничто на земле не проходит бесследно. Может быть, первым толчком был случай, когда Пират, пастушеская собака, спас его в детстве от волка, с трудом оправился от полученных в схватке ран, но тут же был обменен с большой выгодой, как считал отец, на нужную в хозяйстве вещь? Не тогда ли ему, мальчишке, дали понять, что главная ценность в жизни — выгода? Не тогда ли начала глохнуть и черстветь его душа? А теперь вот как это откликнулось. Мне страшны равнодушие и жестокость Василия А. Мне страшно за будущее его детей. Но мне страшно также равнодушие его соседей, людей, которые знали о готовящемся убийстве, а если даже и не знали, то, увидев его начало (а ведь видели, видели), ничем ему не помешали. Ни словом, ни делом. А на деле-то как раз и вышло, что они оказались союзниками шкуродера, потому что все происходило с их молчаливого согласия. Теперь возмущаются. Утверждают, что и в тот страшный день возмущались… про себя, но нашему Васе их возмущение было, как говорится, до лампочки. Сейчас, впрочем, тоже…

Я не называю фамилий действующих лиц (имена подлинные) не потому, что мне их жалко, а потому, что у них есть дети. И, несмотря ни на что, я хочу верить: дети станут все-таки настоящими людьми.

Утро. Парк. Тишина. Скамейка. Все позади, и можно, спрятав блокнот, молча посидеть, вдыхая запах первой травы и влажного, после ночного дождя, камня. Напротив скамейки — памятник. Лихому кавалеристу — рыжий, белоногий конь здесь неподалеку, печально заржал, вернувшись к своим без хозяина. Легендарной меткости стрелку — враг, ставший его мишенью, живым не уходил никогда.

На памятнике надпись, слова наркома Клима Ворошилова — о нем, лихом и метком. Я читаю эти слова, и тишина во мне внезапно взрывается — все, что осталось там, позади, за этой тишиной, в днях командировки, и что было пока лишь смесью фактов, лиц, вдруг выстраивается, нанизываясь на четкий стержень простых, но таких знаменательных слов: «Это был лев с сердцем милого ребенка».

Этот дом называли «сердитым». Так его называл и начальник жэка и многие другие, кто когда-либо имел к нему касательство.

Из «сердитого дома» непрестанно поступали жалобы и заявления, жильцы жаловались друг на друга, придираясь к любой мелочи, многие давно и прочно рассорились и, проходя по двору, не здоровались ни с кем. Дом был старый, плотно заселенный, — одно из тех давным-давно построенных зданий, что еще сохранились кое-где в московских переулках. В просторном дворе росли прекрасные тенистые деревья, но под ними никто никогда не сидел.

Ссорились не только взрослые со взрослыми. Доставалось от взрослых и детям, которым запрещалось кататься по двору на велосипеде, играть в мяч, гонять шайбу. Едва собиралась ребятня, как немедленно из окна высовывался очередной блюститель порядка и раздраженно кричал:

— А ну марш отсюда! Играйте каждый у своего подъезда! А то, видишь, привычку взяли — всем во дворе собираться…

Уходить детям было неохота — куда интереснее играть вместе. Но сердитый дядя или тетя, не поленившись, выходили во двор и наводили порядок. Стая ребят разлеталась, во дворе наступала тишина.

Но больше всего взбудоражило «сердитый дом» происшедшее в нем чрезвычайное событие: девочка Катя завела собаку.

Когда Катя принесла за пазухой щенка, бабушка была больна. Воркотню ее девочка выслушала молча и стала поить щенка из соски. «Это Найда, овчарка. У меня есть на нее документы», — сказала Катя с гордостью. У самой Кати паспорта еще не было, ей недавно исполнилось пятнадцать лет.

Растила Катя своего питомца по всем правилам, и Найда с ошеломляющей быстротой превратилась из слабого, еле стоящего на лапах щенка в общительную и веселую молодую собаку.

Когда Катя впервые появилась с Найдой во дворе, дом замер, как перед началом сражения. До этой поры ни у кого из жильцов собак не водилось, и то, что ее завел не кто-нибудь, а Катя, соседи спокойно перенести не могли. Возмущение Катиной дерзостью было столь велико, что даже жильцы, давно не здоровавшиеся друг с другом, позабыли о прежних раздорах и оживленно советовались, что надо предпринять, чтобы добиться немедленного изгнания собаки.

Страсти подогревались еще одним обстоятельством: у девочки была в доме отдельная комната. У бабушки своя, а у Кати в другом подъезде — своя. Комната осталась Кате после смерти матери: на предприятии, где работала мать, помогли закрепить жилплощадь за сиротой. Жила девочка, естественно, с бабушкой, но за комнату исправно вносилась квартплата, и Катя иногда готовила там уроки.

Отдельная комната девочки не давала соседям покоя. Странным образом они забывали, что Катя из подростка скоро превратится в молодую девушку, выйдет замуж, обзаведется семьей… С появлением Найды страсти разгорелись пуще: теперь у девочки была не только своя комната, но и своя собака. И жильцы «сердитого дома» объявили Кате войну.

Справедливости ради надо добавить, что нашлись в нем и обыкновенные добрые люди: они-то и позвонили мне, чтобы рассказать эту историю. Потом в редакцию пришла Катя. Она оказалась худенькой светловолосой девочкой, аккуратно и просто одетой. Училась она в вечерней школе, а днем работала как ученица в школе-магазине. Катя показала мне все полагающиеся на Найду справки и, кроме того, четыре повестки: ее и бабушку четыре раза вызывали в товарищеский суд. Пойти туда они не могли: бабушка по болезни, а Катя из-за того, что вечерами занималась в школе.

Секретарем товарищеского суда была немолодая говорливая женщина с резким голосом. Она привычно разложила передо мною заведенное на Катю «дело». Там было три листка, в каждом из которых указывалось, когда именно щенок вел себя невоспитанно на лестнице: один раз в апреле, один раз в мае и один — в июне. Катя тут же привела в порядок лестницу, но в «дело» Найдину оплошность занесли. Был и главный документ: заявление соседей, возражающих «против наличия собаки, производящей шум».

— И вообще — это порочная девочка! — твердо сказала секретарь суда. — Она гуляет с собакой по двору в одиннадцать часов вечера. В такой поздний час! И с ней иногда мальчик. Тоже, представьте, с собакой. Нет, мы передадим дело о девочке в комиссию по делам несовершеннолетних. Пусть примут меры. Кроме того, мы сигнализировали в отдел народного образования о лишении бабушки прав опекунства, она не умеет руководить воспитанием девочки. Мы обязаны дать сигнал, соседка написала, что девочка грубит.

— Позвольте, — сказала я. — А вы поинтересовались, в чем именно заключалась эта грубость? Знаете ли вы хоть немного о Катиной жизни, о том, что отец бросил семью, когда Кате было шесть лет, а мать умерла, когда Кате едва исполнилось десять? Знаете, где и как девочка учится, кем хочет быть? Знаете хоть что-нибудь о бабушке, о ее здоровье, о том, что она сорок лет проработала у трепальной машины на ткацкой фабрике? Что вы можете рассказать о двух людях до того, как их судить?

Нет, ничего моя собеседница о них не знала и знать не хотела. Но сдавать позиции тем не менее не собиралась. А я, слушая ее жесткий голос, думала, что ей неизвестна еще одна подробность: я уже побывала у Кати дома.

Ох, эти путешествия в чужую жизнь — сколько их у меня уже было… Вот подъезд, в который надобно войти, вот и лестница с крутыми каменными ступенями… Откуда-то сверху доносится шум, громкие выкрики, что-то с грохотом падает, и, поднявшись, я вижу, как из двери, продолжая кричать и ругаться, вываливается на площадку вдребезги пьяный человек. Бабушкина квартира находится рядом. Я звоню, слышен короткий настороженный лай, потом старческий голос: «Тихо, Найда!» Лап умолкает, дверь открывается.

Бабушку зовут Феламида Кондратьевна, имя ей дали когда-то по святцам в деревушке, откуда она родом. Это щуплая, легкая в движениях старушка, говор у нее неспешный, со старыми русскими оборотами. Найда, обнюхав меня, вильнула хвостом и легла. Вышла в коридор соседка — разбитная веселая блондинка в пестром халатике. На все вопросы она беспечно отвечала: «Пож-жалуйста!»

— А что мне, если тут собака! Пож-жалуйста! — говорила она, поводя полным плечиком. — Я и заявление написала, что не возражаю, пож-жалуйста! Это в Катиной квартире возражают, хотя Найда туда и не заходит. А по мне пусть и в коридоре спит, от нее шума нет. Шум вот у кого… — Она показала на соседнюю квартиру. — Но это в счет не ставят, это им пож-жалуйста…

Как выяснилось, у бабушки никто из членов товарищеского суда ни разу не был. И когда секретарь суда продолжала громко перечислять мне бабушкины и Катины прегрешения, я была просто не в силах ее слушать.

Посудите сами: взрослые люди заседают в суде, который называется товарищеским, и толкуют о том, что могут отнять у девочки-сироты, а не о том, чем могут ей помочь. Они хотят лишить опекунства бабушку, забывая, что это единственный родной человек у сироты. Они всерьез, с горячностью говорят о том, что девочке незаконно передали на воспитание служебную собаку, но им и в голову не приходит обсудить, чем сами они могут по-доброму помочь воспитанию той же девочки, что могут для нее сделать, кроме вызова в суд со штампом на повестке: «Явка обязательна…»

Мне хотелось поговорить на эту тему и с председателем товарищеского суда, но секретарь сухо ответила, что связаться с ним очень трудно. Тем не менее вскоре поздно вечером раздался телефонный звонок: председатель позвонил мне сам.

— Мы тут собрались в рабочем порядке, все по поводу того же вопроса, — рокотал в трубке бодрый басок. — Вы где сейчас находитесь? Я мог бы быстренько подъехать и сразу все с вами обсудить. Мы уже подготовили решение в ветнадзор об изъятии собаки, и задерживать передачу решения не хотелось бы… Какой ваш адрес?

И тут, сознаюсь откровенно, я вдруг потеряла самообладание. Меня словно прорвало: я высказала председателю все, что думала по этому поводу. Бодрый басок озадаченно умолк. Некоторые из доводов поколебали моего собеседника. Но все же остановиться на этом было нельзя. И я решила отправиться на предприятие, где когда-то работала покойная мать Кати.

Комсомольским секретарем на предприятии была высокая, как баскетболистка, девушка в красном свитере, из рукавов которого высовывались длинные мальчишеские руки. Волосы у нее были подстрижены по моде, на ногтях блестел лак. Она выслушала меня, помолчала, потом попросила дать ей Катин адрес. Я ушла, несколько озадаченная неопределенным итогом этой краткой беседы. На всякий случай заручилась обещанием, что о ходе событий мне сообщат.

Время шло, а никаких сообщений не было. И вдруг секретарь комитета появилась в редакции сама.

Поначалу я ее даже не сразу узнала, и не потому, что она была в нарядном платье, а из-за общего изменившегося облика: веселая, оживленная, она производила впечатление человека, которому не терпится рассказать о своих новостях.

Оказалось, что за это время она и другие комсомольцы побывали не только у Кати, но и в школе, где девочка учится, а также в школе-магазине: были и в жэке, были у членов товарищеского суда, говорили со многими жильцами, даже ходили с Катей на пустырь, куда она выводит Найду. В Катиной школе, как выяснилось, бабушка ни разу не была — стеснялась своей малограмотности, но теперь туда в случае надобности будет ходить одна из комсомолок.

— Девочка Катя хорошая, но все-таки нуждается в присмотре, — серьезно сказала моя посетительница. — Теперь Катя знает, что мы всегда придем на помощь. А если сама провинится… — Девушка неожиданно засмеялась. — Тогда и отругаем, как заслужит. По справедливости.

Наступила пауза. Моя посетительница оперлась подбородком на свою длинную руку.

— И знаете что? — сказала она решительно. — Главное обменять им комнаты, чтобы из этого дома выехали. У меня уже есть один вариант. В общей квартире.

— А животных там любят? — не удержавшись, спросила я.

— У соседей черепаха и еж, — торжествующе сообщила моя посетительница и встала.

Я снова подивилась ее росту и прекрасной девичьей стати, но улыбка у нее была совсем детская, и можно было легко представить, как эта высокая, сильная, решительная девушка выглядела в возрасте Кати, в котором, кстати, она была не так давно.

«Об упорядочении содержания собак и кошек в городах и других населенных пунктах РСФСР» — так называется постановление Совета Министров РСФСР от 23 сентября 1980 года, № 449. В постановлении говорится о недопустимости жестоких, аморальных действий в обращении с животными, о необходимости усиления разъяснительной работы среди населения по этому вопросу. Собака охраняется законом, у нее есть права, с которыми нужно считаться. Об этом — диалог, который ведут начальник юридического управления Министерства сельского хозяйства РСФСР Юрий Михайлович Шупляков и член Центрального совета Всероссийского общества охраны природы, писатель Б. С. Рябинин.

Б. Рябинин. С незапамятных времен человек держит домашних животных, тысячи лет они живут бок о бок с нами, без них поистине немыслимо было бы наше существование. Возьмите, к примеру, лошадь, которая, по меткому выражению ученых-социологов, перевезла на себе всю человеческую историю! Большие заслуги и у собаки. Превосходно сказано в «Атласе пород собак», изданном Пражским обществом охраны животных: «Собака — старейшее домашнее животное. Много тысячелетий тому назад оно добровольно связало свою жизнь с человеком и с тех пор является его другом, помощником и защитником. Человек видит в собаке больше, чем только домашнее животное и, таким образом, между человеком и собакой образовалась социологически интересная связь, которая по сравнению с другими животными не имеет себе равной…»

Исстари собака — символ верности и дружбы. Но, пожалуй, на нее-то больше всего и валится шишек. Как ни странно, мы до сих пор никак не можем отрегулировать наши отношения с этим животным. Отсюда бесконечные тяжбы, жалобы одних граждан на других, недостойные выходки, которые в конечном счете отражаются на людях.

Недавно у нас в Свердловске в суде разбирался безобразный случай. Девочка повела выгуливать собаку, шотландскую овчарку, колли Фери. Та, опередив свою юную хозяйку, сбежала этажом ниже, и в ту же минуту раздался раздирающий душу вой: оказалось, сосед успел угостить ее такими пинками в живот, что на следующий день бедняжки Фери не стало. Владельцы подали в суд о взыскании с виновного иска — стоимости убитого животного. Но что меня поразило больше всего, судья — молодая женщина — явно растерялась: какой вынести приговор? Нанесен ущерб, колли — собака добрая, ласковая, никого не трогала, весь подъезд знал ее как безобидное существо, кажется, все ясно… ан нет! Суд переносили несколько раз… Более того, суды крайне неохотно заводят такие дела. Дело об убийстве Фери было возбуждено только после вмешательства прокурора.

Ю. Шупляков. Это неправильно. Должны судить Необходимо судить. Безнаказанность порождает новые преступления.

Б. Рябинин. Значит, вы считаете убийство Фери преступлением?

Ю. Шупляков. Безусловно. Какие бы там ни были обстоятельства, уничтожение личной собственности — преступление. А собака — личная собственность советского гражданина и охраняется законом. Кроме того, здесь наличествует оскорбление нравственности в присутствии несовершеннолетнего лица. А это статья 206 Уголовного кодекса РСФСР.

Б. Рябинин. Очевидно, уместно поговорить и об отлове.

В постановлении Совета Министров РСФСР от 23 сентября 1980 года о содержании домашних животных прямо говорится: никаких безнравственных действий по отношению к ним. К сожалению, на практике такие действия все еще имеют место. Приведу два свидетельства. Первое из города Красновишерска Пермской области. «Мы учим детей любить животных, — пишет его житель, — а в городе такая картина: едет машина-мусоровозка, в кабине сидит работник милиции, старший лейтенант по званию, и стреляет в пробегающих собак. На глазах у всего населения он ежемесячно уничтожает собак, конечно, по распоряжению исполкома…» Указана и фамилия стрелявшего. «Я, конечно, — замечает автор письма, — против того, чтобы собаки бегали по улицам без хозяина, но можно ли так?» Думается, он прав.

Другое письмо из Калуги. Тут такой факт: в санатории «Воробьеве», когда отдыхающие шли в столовую на обед, на одной из центральных аллей парка появилась группа парней с ломами и ружьем, возглавляемая пожилой женщиной (как выяснилось потом, заместителем главного врача по хозяйственной части). На вопрос отдыхающих, что случилось, последовал ответ: «Идем убивать бродячих собак». Вскоре послышались визг и вопли жертв расправы. Автор письма, заслуженный зоотехник РСФСР В. В. Муринова, справедливо возмущается увиденным.

Ю. Шупляков. Стрельба в населенных пунктах всегда была запрещена. С появлением постановления СМ РСФСР от 23 сентября 1980 года все предыдущие утратили силу, значит, отменяется и отстрел, который раньше допускался в порядке исключения. Отлов, а тем более отстрел, на территории санатория, как и на глазах детей недопустим. Он может производиться только с соблюдением всех правил (ранние утренние часы, отсутствие прохожих и т. д.). В приведенных фактах присутствует еще один момент: животное сразу уничтожается, а ведь отловленное должно выдерживаться трое суток и лишь после этого, если не объявился хозяин, поступать в утилизацию. Ловцы, нарушающие установленный порядок, обычно отделываются порицанием; а ведь убитое животное, возможно, имело владельца, возникает опять ситуация, о которой уже говорилось: уничтожение личной собственности…

Б. Рябинин. В последнее время появилось и стало стремительно нарастать еще одно зло — «промысел шапок», отлов и убийство собак ради шкуры.

Ю. Шупляков. Прежде всего, хотел бы сказать, что купивший такую шапку рискует получить заболевание, зачастую тяжелое. Ибо шкура, обработанная в домашних условиях, мех неизвестной собаки всегда могут содержать что-либо непредвиденное. Подобные «изделия» оставляют желать много лучшего. Отсюда — ясно: наказывать следует, во-первых, за нарушение правил торговли, а во-вторых, очень часто — это кража и даже грабеж (у ребенка, у старой женщины отняли собаку)…

Б. Рябинин. «Собака погибла, но остаются люди, убитые горем, — написала мне В. Г. Смирных, жительница Нижнего Тагила. — И нигде никакой защиты… Почему раньше меньше кричали о защите природы, а больше было человечности?!».

Ю. Шупляков. Последняя фраза письма далеко не объективна, она продиктована личными чувствами, но то, что мириться с подобными явлениями нельзя, — не подлежит сомнению. Безусловно, юридические органы, органы надзора не должны оставлять их без внимания.

Б. Рябинин. К несчастью, этот промысел поощряется организованным порядком. Имеется немало примеров, когда райзаготконторы и местное охотобщество дают охотникам «план»: отстрелять столько-то собак, наравне с другими пушными зверями. Имеются в виду одичавшие, в лесу, а на поверку оказываются городские, часто имеющие хозяев. А в Прокопьевске (Кемеровская область) даже додумались провести конкурс на звание «Лучший сдатчик шкурок собак», с выдачей денежных премий «победителям соревнования».

Ю. Шупляков. Это типичное беззаконие и верхоглядство.

…Но главное все же, я считаю, сами владельцы животных, их поведение. Если хозяин перестанет выставлять своего пса за дверь, будет лучше следить за ним, исчезнет бродяжничество, местным властям не потребуется ломать голову, как избавиться от лающей, воющей по ночам беспризорной братии, исчезнет прецедент для принятия всяких чрезвычайных мер. Необходимо воспитывать людей, здесь корень всех бед. Кстати, упомянутое постановление нацеливает на это.

Б. Рябинин. Многие спрашивают, какую собаку считать бродячей. Некоторые жалуются: на моей собаке был ошейник, жетон с номером, а ее поймали. По этому поводу уже было когда-то разъяснение Прокуратуры СССР, интересно знать ваше мнение.

Ю. Шупляков. Критерий один. Если собака находится на улице без сопровождающего лица, будь на ней хоть десять жетонов и медалей, она считается беспризорной и подлежит вылову. Собака при хозяине, даже без поводка и ошейника, бродячей считаться не может. Выводить собаку надо на поводке или в наморднике. «Или», а не «и», как пишется в некоторых постановлениях на местах. Об этом уже говорилось не раз. Намордник необходим для особо злых собак.

Б. Рябинин. Как же нам все-таки воздействовать на неразумных хозяев, бороться с разбрасыванием животных — собак, щенят, кошек, котят? В ряде стран существует закон — наказание за такое разбрасывание, уголовная ответственность. Раньше, когда мы поднимали этот вопрос, нам возражали: а как проверить? Действительно, проверить было невозможно. Сейчас — обязательная регистрация собак. Значит, все значительно упрощается: нет собаки — куда девалась? Если умерла, должна быть снята с учета.

Ю. Шупляков. Целесообразно было бы ввести за разбрасывание животных административную ответственность (штраф, например) и уголовную ответственность — за жестокое обращение с ними.

Б. Рябинин. Пожалуй, больше всего споров — где выгуливать собаку. Говорят, газоны — не для собак, они их «портят». По мнению других недругов четвероногих, надо вообще запретить показываться с собакой на улице. В Свердловске в парке имени Павлика Морозова запретили появляться с собаками — теперь вечером там раздолье для нарушителей общественного порядка. Как-то мне прислали правила, чуть ли не из Новгорода, в которых говорилось, что выгуливать собаку можно только за пределами городской черты. Я прочитал и сказал себе, что подписывали это постановление, не думая. Возможно ли в крупном городе выгуливать собаку за пределами городской черты? В печати такое явление уже получило название — правовая самодеятельность. Или где-то решили: гулять с собакой разрешается лишь достигшим восемнадцати лет. А мы хотим, чтобы подросток больше общался, с животным, это необходимо для его нравственного формирования. И в члены клуба принимают с четырнадцати лет.

Ю. Шупляков. Отрицать не приходится, на местах порой принимаются решения, не предусмотренные никакими постановлениями. Иногда устанавливается такое, что исполнить невозможно, не в силах. В итоге эти правила нарушаются, и создается впечатление, что можно нарушать и другие нормы, реально выполнимые. Очевидно, в каждом случае надо исходить из конкретной обстановки. Выгуливать лучше на малолюдных улицах, в переулках, где меньше движения и можно отпустить собаку свободно побегать. Конечно, злая собака должна выводиться на поводке и в наморднике, меньше будет нареканий. Повторяю, злая. Смешно нацеплять намордник на болонку или на добряка-пуделя, на ту же колли… Вообще-то, согласно постановлению, должны быть отведены специальные места для выгуливания.

Б. Рябинин. Таких отведенных мест, действительно пригодных для выгуливания собак, очень мало. В Челябинске отвели для такой площадки всего четыре квадратных метра, два на два, — как тут выгулять собаку? Ей ведь надо размяться. А если придет сразу несколько собак и среди них одна больная? Перезаразятся все. Такие выгулы, клетушки, — рассадник болезней. Кроме того, ученые-биологи, специалисты-кинологи выдвигают еще одно возражение. Собака обязательно должна пробежаться, понюхать травку, поднять ножку там и тут. Должна. Обязательно. Это входит в ее биологический цикл и необходимо ей. Как выразился один специалист, это ее личная жизнь: она же слышит (чует) то, о чем мы с вами даже не догадываемся. Не говорю о том, что движение — вообще условие жизни.

Ю. Шупляков. Возможно, надо создавать площадки на кооперативных началах, не только для выгула, но и для тренировки. Как устраиваются кооперативные гаражи, стоянки для личного транспорта… Там собака будет бегать. Приглашать инструкторов. Чтобы пес получил надлежащее воспитание и выучку. Ведь в условиях большого города затруднительно возить собак на занятия, проводимые клубами, особенно беспородных.

Б. Рябинин. Совершенно с вами согласен. Чем лучше будут воспитаны собаки и их владельцы, гем меньше будет конфликтов из-за собак. Собака не должна лаять и беспокоить тем самым соседей, не дело выгуливать ее в два часа ночи, содержать на балконе или в лоджии, выпускать бегать на детскую площадку, на территорию школы.

Считаю необходимым остановиться также вот на чем. Находятся умники, доказывающие, что собаководство — развлечение от скуки, занятие для бездельников и стариков. И вообще, оно, мол, ни к чему. Договариваются до чудовищных нелепостей. Мне приходилось держать в руках решения «о содержании собак, кошек и других хищных животных». Собака попала в хищники! Анекдот. Она происходит от хищника, это верно, но тому уже минули тысячи лет. А с некоторых пор кое-где стало мелькать выражение «непродуктивные животные». Это — опять про собаку и кошку. Буду говорить только о собаке, хотя и о кошке можно сказать немало добрых слов… Да, собака не дает ни молока, ни мяса, ни шерсти. Но вспомним миллионы жизней советских солдат и офицеров, спасенных в годы Великой Отечественной войны санитарно-ездовыми упряжками, четвероногими истребителями танков, собаками миннорозыскной службы, — это тоже «непродуктивное»?

Армия, граница нуждаются в собаках. Служебное собаководство — это и военно-патриотическое воспитание.

Передо мной письмо семьи Чуевых из Уссурийска. Процитирую несколько строк: «…Саша учится в 10-м классе и мечтает вместе с овчаркой Вильдой идти служить на границу… Мы с мужем не против, хотя будет и жалко с ней расставаться. Скоро у нашей Вильды будут щенки, и одного из них мы оставим для себя, так как у нас есть еще один сын Алеша, который учится в 8-м классе и тоже говорит, что пойдет служить на границу со своей собакой. Алеша хочет этого щенка воспитать сам…» Письмо патриотов!

Ю. Шупляков. Деление животных на продуктивных и непродуктивных совершенно необоснованно. А лебеди и утки, живущие на городских водоемах, которых мы оберегаем. Они тоже не продуктивны! А животные в зоопарке! Собака, кошка — частица живой природы в городе и пренебрегать ими никак не следует. Они нам нужны для души.

Б. Рябинин. Последний вопрос. Сейчас много разговоров о налоге на собак. В народе заявляют: лучше брали бы больше за автомобиль, вот уж что действительно портит окружающую среду… Процитирую письмо из Кувасая, Узбекской ССР. Пишет ученица 10-го класса. Лена, как видно, ярая защитница и сторонница дружбы человека и животного. «Почему издали такой закон, — пишет она, — за собаку надо платить 40 рублей в год. А если у тебя их две-три! Собака ведь не вещь, а живое существо!!! Так может и прекратиться существование какой-нибудь породы, их ведь будут истреблять, если не заплатишь. Для кого-то, конечно, эти 40 рублей пустяк, а для других — деньги; но не в деньгах дело. Я заплачу, а другой не сможет, значит, он лишится своей собаки, своего друга! Помогите, пожалуйста! Спасите наших друзей!» Мне кажется, права эта девочка.

Ю. Шупляков. Наше правительство всегда придерживалось курса — минимум налогов с населения. Кстати, как показывает опыт других стран, введение налога на собак отнюдь не способствовало наведению порядка и разрешению всех проблем. Скорее наоборот, увеличивало неразбериху. У нас в РСФСР «собачья плата» — 15 рублей в год за коммунальные услуги (очистка двора, пользование водой, газом и прочее), но и эта плата может варьироваться: за служебные, охотничьи породы — меньше, люди с малым достатком (например, с небольшой пенсией) могут освобождаться совсем. На Украине плата за собак — рубль в месяц. Введению этой платы предшествовало долгое обсуждение, надо или не надо, советовались с общественностью и в конце концов пришли к заключению, что надо. Надо прежде всего потому, что эта плата узаконивает определенные права собаководов.

Б. Рябинин. Я того же мнения. Но есть маленький нюанс. Пошли жалобы, что в квартиры без конца наведываются разные санитарные и другие комиссии, члены жэка. Приходят в неурочное время, беспокоят семью. Нарушение статьи 55 Конституции. А в результате, устав от этой нервотрепки, люди опять начинают выбрасывать собак на улицу.

Ю. Шупляков. Контроль нужен, мы уж говорили. Но здесь тоже должен быть разумный предел. Известно: излишнее усердие не ведет к добру. В крайних случаях не заказан путь к прокурору. Он примет меры.

Б. Рябинин. В моей практике было: получил ряд жалоб на стрельбу среди бела дня. Пришлось обратиться к прокурору. Помогло. Очень трудно унять ненавистников животных. О бессмысленных оскорблениях, которые сыплются на головы владельцев собак, пишут многие.

Ю. Шупляков. Да, но если что случается, виновата будет собака. Так что давайте будем соблюдать все правила. Мы вовсе не сторонники тех граждан, которые нарушают правила. Но нетерпимо и злопыхательское отношение со стороны отдельных граждан к владельцам животных. Я думаю, когда будут ясны права собаковода, легче будет и навести порядок.

Б. Рябинин. Таким образом, как мы должны ответить на вопрос: есть ли права у четвероногого друга?

Ю. Шупляков. Да, есть. И с ними должны считаться.

Б. Рябинин. Спасибо от лица всех любящих животных, а их, к счастью, куда больше, чем нелюбящих.

Пурга в январе на Аляске — это не шутка! Доктору Куртису Уэлчу, единственному доктору единственной больницы города Ном на берегу залива Нортон, не хотелось выходить из теплого дома, но работа есть работа.

Больной жаловался на боль в горле при глотании, его жена тоже жалуется. Серый налет на миндалинах… Дифтерия! Неужели начинается эпидемия? Эскимосы называют эту болезнь «черной смертью». А противодифтерийной сыворотки в городе больше нет.

Выяснилось, что противодифтерийная сыворотка есть в городе Фербенксе, но летчики не могли доставить ее из-за урагана. Порекомендовали обратиться в город Ненана — там есть и сыворотка и, что самое главное, упряжка хороших собак с опытным каюром. Собаки! Вот выход из положения. Правда, каюры говорят, что путь от Ненана до Нома проделать на собаках можно лишь за девять суток. Но другого выхода нет.

И вот по всему долгому пути назначены места для смены собачьих упряжек: контейнер с сывороткой повезут эстафетой.

Большая часть пути по рекам Танана и Юкон прошла довольно гладко. Эстафета прибыла на берег залива Нортон, по которому предстояло продолжить путь. Но ураган взломал лед у берега. Объехать залив по суше — это лишние сотни километров пути. И каюр Сеппала пошел на риск — начал переправу по дрейфующим льдинам.

Последний отрезок эстафеты предстояло пройти каюру Гуннару Кессону. Ураганной ночью спустился Гуннар на лед залива. Он спокоен. У него в упряжке тринадцать собак с вожаком Болто во главе. О, этот Болто! Он знаменит на всю Аляску. Он вывезет!

Собаки бежали бодро. Но вот замерзающий Гуннар в полудреме почувствовал, что нарты остановились. Собаки повизгивали. Гуннар с трудом добрался до них. Их лапы кровоточили: острые льдинки, застрявшие между пальцев, в кровь резали кожу. Каюр попытался, не снимая рукавиц, очистить собакам лапы. Ничего не вышло. Он стал выгрызать льдинки… И снова вперед. Обессиливший Гуннар рухнул на нарты, предоставив Болто самому вести упряжку…

Никто не мог объяснить, что подсказало Болто в нужный момент свернуть направо и подняться в гору, но на рассвете 2 февраля 1925 года нарты Гуннара Кессона, полузамерзшего и полуослепшего, ворвались в Ном… Весь путь от Ненана до Нома в сложнейших условиях собачьи упряжки преодолели не за девять, а за пять с половиной суток. Немедленно разбудили доктора, и он начал прививки. Город был спасен от эпидемии.

На следующий день многие американские газеты поместили сообщения о героической эстафете на Аляске. А в конце 1925 года в Нью-Йорке, в одном из парков, был открыт памятник Болто.

Участники японской 2-й антарктической экспедиции готовились сняться со станции Сёва. Вертолет двумя рейсами переправил на корабль людей. Пятнадцать ездовых собак, привязанных к столбу, чтобы не разбежались, предполагали снять третьим рейсом. Но разыгравшийся шторм помешал их забрать. Корабль ушел без них…

Сообщение начальника экспедиции об этом факте было встречено в Японии с возмущением. Ему угрожали судом. Председатель Общества охраны животных Хирокичи Сайто выступил с предложением о сооружении памятника погибшим собакам. Были собраны средства, и в 1958 году в Токио, в парке Сиба, появился памятник: пятнадцать мраморных собак — на огражденной площадке.

Через год, в 1959 году, на базу Сёва высадилась японская 3-я антарктическая экспедиция. В ней принимали участие и те, кто был в предыдущей. Удивлению и восторгу прибывших не было конца: их встретили две собаки из числа оставшихся на льду — Таро и Дзиро.

В прошедшую зиму в Антарктике были очень сильные морозы, и, видимо, кожа, из которой были сделаны ошейники, стала хрупкой и ломкой, что и позволило собакам освободиться от привязи. От морозов они спасались в укрытиях, вырытых ими в снегу, а питались яйцами пингвинов и замерзающими пингвинятами.

Весть о том, что две собаки остались живы, вызвала ликование в Японии. В 1960 году на территории питомника в городе Вакканай, где выросли эти собаки, была воздвигнута скульптура — ездовая собака в упряжке. В этом же городе в память о погибших собаках соорудили каменную пирамиду с барельефом собаки. Живой Таро присутствовал на церемонии открытия этого памятника.

Проблема содержания животных в городе сейчас волнует многих. Это и понятно: живем мы в городе, как говорится, плотно, задевая друг друга локтями, а если еще вдобавок появилась собака… Конечно, это затрагивает многих!

Более того. Домашние животные — спутники человека тысячи лет; смогла ли бы так развиваться человеческая цивилизация, стали ли бы мы тем, кем стали, если бы гомо сапиенс был единственным представителем живых существ на планете? Можно с уверенностью ответить: нет. «Мы в ответе за тех, кого приручили». Но почему-то человек нередко забывает это, как забывается и то, чем мы обязаны животным. Урбанизация породила много проблем, и в том числе — проблему «человек и животное». Каковы же должны быть наши взаимоотношения впредь? Что нужно для того, чтобы они развивались и дальше так же, как сотни лет назад, а может быть, еще лучше, разумнее? Раздумьями об этом делятся ветеринарный врач, ординатор-хирург клиники Свердловского сельскохозяйственного института Л. Г. Белоглазова и писатель Б. С. Рябинин.

Б. Рябинин. Люди любят животных. Любили и будут их любить, это внутренняя потребность человека. Однако такая любовь накладывает и определенные обязательства, особенно в наш сложный и многомерный век. Мы же вынуждены часто сталкиваться с тем, что большинство не знает простейших элементарных вещей. Например, берут щенка, а что с ним делать дальше не представляют… Таскать на руках — это не воспитание. Собака — живое существо, чувствующее, воспринимающее, и к нему нужно относиться, как к живому…

Л. Белоглазова. Тот, кто хочет обзавестись четвероногим другом, обязан знать хоть немного физиологию, то есть циклы развития собаки, а такжё, безусловно, ее психику. А то иногда от маленького щенка требуют такого, что порой и взрослому животному не под силу. А иногда, наоборот, ничего не требуют, растет как сорняк в поле… Другая крайность.

Б. Рябинин. Чтобы воспитывать, надо быть воспитанным самому. Это первое и обязательное требование.

Л. Белоглазова. И обладать хотя бы элементарными знаниями. Знать и выполнять общие правила содержания. Травмы, болезни часто происходят по вине владельцев. Попал щенок под машину — кто виноват? По моим наблюдениям, чаще повинны в нарушениях хозяева собак комнатно-декоративных пород, хотя и к владельцам служебных, охотничьих собак тоже можно предъявить немало претензий.

Каждый последний вторник месяца в клубе «Дружок» я провожу беседы, твержу всякий раз: нельзя выпускать собаку из поля зрения, нельзя, чтобы она гуляла одна. И все тщетно…

Б. Рябинин. У себя во дворе я постоянно наблюдаю, как спаниель из соседнего подъезда бегает один, без присмотра. Собака добрая, конечно, никого не трогает, но дело ведь не только в этом. Сделаешь замечание, смотрят на тебя как на ворчуна.

Л. Белоглазова. Вы совершенно правы. Такая гуляющая без присмотра собака, с точки зрения ветеринарии, небезопасна, она может принести в дом, что угодно. У таких собак чаще всего появляются очень неприятные болезни, и это вполне естественно: недогляд.

Для собаки обязателен не только присмотр, но и дрессировка, обучение. Большая или маленькая, породистая или нет — ее обязательно нужно приучать к повиновению! Причем так, чтобы собака подчинялась охотно, чтобы она доверяла хозяину, знала, что он плохого ей не сделает. Чтобы можно было делать стрижку, применять расческу, ножницы. Одна женщина привела к нам болонку. У той уже чуть ли не гангрена лапы, холодная, отекла, а что случилось? На лапе шерсть так свалялась, что перетянула нервы и сосуды, как наручник. Собака могла погибнуть, а все почему: хозяйка не могла ее обстричь. Собака ей не доверяет, не дается. Когда собака доверяет хозяину, то хотя ей и больно, хотя и неприятно, она все ему позволяет — делай, пожалуйста!..

Я считаю, что те, кто хочет завести собаку, должны соблюдать главные правила: первое — не брать щенка без предварительной консультации со специалистами, клубом; второе — правильно его воспитывать; третье — не отпускать бегать одного. И четвертое — заведя животное, нести ответственность не только за его воспитание, здоровье, но и за судьбу его потомства. Надо пресечь само появление бездомных собак и кошек, тогда отпадет нужда в отлове, не будут разыгрываться душераздирающие сцены на улицах — а это дело не кого-нибудь, а самих владельцев животных. В частности: если собака произвела на свет щенков, которых никто не возьмет, их всех следует как можно быстрее ликвидировать, не дав отсосать молока матери. Так будет гуманнее и — безопаснее. Ликвидация должна делаться быстро, как можно безболезненнее, без мучений для животных.

Что касается болезней домашних животных, то я хочу подчеркнуть: очень часто в том, что животное заболело, виноват сам хозяин. Не досмотрел, поленился сделать, что требуется. Хватился, да поздно. Бывает, родители возьмут щенка для ребенка, и больше никакой заботы. Так не годится. Если уж завели собаку в доме, то надо не только любить ее, но и охранять ее жизнь и учить этому своего ребенка.

Б. Рябинин. Хотел бы спросить о прививках. Скажу откровенно, отношусь к ним с опасением. Разве мало случаев, когда собака или щенок после прививки погибали…

Л. Белоглазова. Повинны не прививки, а опять же владельцы. В какой-то степени прививки (в частности, от чумы) психологически сказываются на поведении владельца. Он перестает заботиться о собаке, оберегать ее — прививка сделана, что еще надо?! Кроме того, на прививки ведут, не учитывая состояние собаки (щенка). Прививку можно делать только абсолютно здоровым животным. Поэтому следует до нее дней пять измерять у собаки температуру, следить, каково ее общее состояние, аппетит (нормальная температура у собаки от 38 до 39 градусов). Иммунитет к болезни сохраняется около года. Через год прививку надо повторять. Абсолютно необходимы прививки от бешенства.

Б. Рябинин. А это почему? Как показывает практика, бешенство сейчас приходит из дикой природы…

Л. Белоглазова. Вот именно. Вы идете в лес, берете собаку с собой и там можете даже не заметить, что она встретилась с больной лисицей. Так что лучше не рисковать.

Б. Рябинин. Лену Королеву из Усть-Каменогорска тревожит такой вопрос: «Говорят, что после чумы собака считается потерянной. Ну, экстерьер — это да, а рабочие качества? Может моя собака работать не хуже другой? Я выбрала для нее службу связи и подноску легких грузов…» Я думаю, Лена зря тревожится: если собака благополучно перенесла чуму, причин для разных сомнений и опасений не должно быть…

Л. Белоглазова. Бывают осложнения, но в данном случае, по-моему, речь не о том. Я согласна с вами.

Б. Рябинин. Я всегда стоял за спартанское воспитание собак. Не баловать их сладостями (они собаке вредны), подачками. Больше гулять, при любой погоде, поменьше носить на руках. Тогда вырастет собака крепкая, здоровая, менее восприимчивая к болезням, жизнерадостная и, замечу, послушная.

Я держал собак всю жизнь, самых разных, от дога до пуделя и фокса, и ни одной не потерял от чумы; даже не знаю, болели ли они чумой. Помню, у пуделя Блямки появились какие-то подозрительные симптомы (отказ от корма, вялость, теплый сухой нос, температура). Посоветовались с врачом, тот назначил инъекции гамма-глобулина, и все прошло. Так же поступил с ризеншнауцером, которого сейчас держу. Главное — не проглядеть болезнь, захватить ее в самом начале. Правильно я говорю?

Л. Белоглазова. Совершенно правильно.

Б. Рябинин. Но тут возникает вот какой вопрос. Передо мной письмо девочки, Лены Гавришевой. Письмо издалека: из Камчатской области. Лена безумно любит животных. «Вот уже три года, — пишет она, — как мы живем на Камчатке. Мы с папой решили взять щенка. Мама была сначала против, но потом согласилась». Вышло так, что вскоре щенок заболел. «Тогда я понесла Тайгушку к ветеринару, но он сказал, что у него нет нужных лекарств и нужны три ампулы гамма-глобулина. Я кинулась на розыски. Но этих ампул нигде не было…» Короче, когда Лена нашла лекарство, собаки уже не стало. Девочка, конечно, переживает. «Тайга умерла у меня на руках, успев только лизнуть меня. Я стояла около ветлечебницы и плакала. Потом зашла туда и отдала ампулы врачу, они пригодились для других собак». Хорошая девочка. Но почему так получается? Правда, я уже говорил, письмо с Камчатки, возможно, там свои порядки…

Л. Белоглазова. К сожалению, есть такие факты. В аптеке нередко не дают лекарство для собак, берегут для людей, но погибает животное — люди тоже страдают. Аптекарские работники бывают разные. Так что ветврачам иногда приходится выписывать рецепты так, чтоб они походили на «человеческие», я встречалась с такими случаями. У ветврача (как у всех врачей) своя печать, но иной раз поставишь ее и только испортишь все дело. Конечно, это неправильно.

Б. Рябинин. Уж коли заговорили об отрицательных моментах, не могу умолчать еще об одном… К сожалению, к величайшему сожалению, появились ветврачи, не любящие животных. Странно, но — факт. Не раз слышал жалобы: приводишь больное животное в ветеринарную лечебницу, а там тебе говорят — усыпить. В этом смысле в нашем городе Свердловске особенно много нареканий на лечебницу на улице Репина. Но для того чтобы убивать, не обязательно было учиться в институте. А если полечить? Рабочие на мясокомбинате рассказывали: скот привезли на бойню, лежит ослабевший, приходят студенты и начинают пинать ногами животных. Какие из них будут ветеринарные врачи?!

Л. Белоглазова. Все это лишний раз подтверждает, сколь необходимы ветеринарному врачу совесть, сочувствие к слабому, жалость. Ведь животное не может пожаловаться.

Б. Рябинин. Еще одно свидетельство. Мария Добриевская из Омска пишет: «Джульку подарили мне подруги в день рождения. Тогда она была маленьким, смешным и забавным щенком. Шли годы. Она росла, я переходила из класса в класс, мы жили весело и дружно. За три года ни разу не болела. Но тут… В начале февраля появился внезапный кашель, температура. Причем кашель был какой-то непонятный и странный. Мы поспешили в ветеринарную лечебницу. Собака еле-еле дошла до лечебницы, а там… врач наотрез отказалась ее смотреть, так как налог был не оплачен. После долгих споров она нехотя, даже не осмотрев Джульку, выписала стрептоцид и отправила нас домой. С каждым днем Джульке становилось все хуже и хуже. Так в мучениях прошли две недели. Однажды днем она закричала неестественным голосом, мы выскочили из комнаты. Она была жива, но сидела в луже крови, посередине которой лежала куриная косточка (мы никогда ей не давали костей). Потом я позвонила в лечебницу, но голос того же врача-женщины ответил: „Я что, в пасть ей заглядывать буду“. На следующий день моя Джульетта умерла… Она погибла по вине врача, которая обязана была ей помочь. Собаке было всего 3,5 года, она могла, еще могла жить, а врач отняла у нее самое дорогое — жизнь. Я до сих пор не могу смириться с этим. Немного позже я позвонила в лечебницу, но врач наотрез отказалась сказать свою фамилию. Узнав про Джульку, она сказала: „У нас каждый день сотнями гибнут“. Значит, чувствует свою вину перед Джулькой…»

Откровенно говоря, я не верю, что она чувствует свою вину, иначе просто не сделала бы того, что сделала, — не допустила смерти Джульки…

Л. Белоглазова. Я тоже так думаю. Это не врач. Такое отношение к больному животному бросает тень на всех ветработников.

Б. Рябинин. Хочу остановиться на таком моменте. «Мы никогда не давали ей костей». Мне эта деталь говорит о многом. Считаю, что именно поэтому куриное перо оказалось для Джульки роковым. Здесь уже недоработка в выращивании. Почему-то с некоторых пор владельцам собак усиленно внушается: костей собаке давать нельзя. Никаких! Почему? У меня получали их и дог Джери, и овчарка Джекки, эрдельтерьер Сники и пудель Блямка (Блэкки-Блэм), фоксик Антошка и получает сейчас ризеншнауцер Норс… Ни с одним ни разу — повторяю, ни разу! — ничего не случилось. Ни один не подавился, не страдал расстройством пищеварения, не испортил зубов (чем пугают некоторые кинологи). Наоборот! Аппетит у всех был отличный, устойчивый, и пищеварительные органы в полнейшем порядке. Конечно, приучать к костям необходимо постепенно, еще с щенячества. Давать только после того, как съеден основной рацион, в качестве лакомства. Считаю, что если не давать собаке костей, то в конце концов она потеряет зубы. А какая собака без зубов! Это ее оружие.

Л. Белоглазова. Вы еще не сказали, что переваренная кость формирует крепкий костяк.

Б. Рябинин. Что меня еще заботит последнее время, так это увлечение при воспитании собак злобностью. Парнишка взял щенка колли и злобит битьем. Колли — они, мол, слишком добрые. А зачем брал? Для каких боев ее готовишь? Еще не умеет играть, а кусаться научилась. А была бы это немецкая овчарка — с нею потом вообще не сладишь! Надо осторожно воспитывать.

Смелую, умную, здоровую. Хочешь иметь надежную личную охрану? Правильно воспитанная собака всегда защитит хозяина.

Или еще хуже. Видел, как девочка стравливает своего питомца с другими псами. Было явно, что это не впервые. У пса под шерстью уже болячки, гнойники по всему телу…

Л. Белоглазова. Это признаки лейкоза. Ослабел, белокровие. Знаю такие случаи. Это результат подобного нездорового увлечения со стороны его хозяйки.

Б. Рябинин. Но, я надеюсь, вы не против того, чтобы дети и животные жили рядом?

Л. Белоглазова. Разумеется, нет! В известном смысле это даже нужно, чтобы у человека с малолетства вырабатывался правильный взгляд на окружающий его мир живой природы. Но в этом случае как раз особенно важна пропаганда правильного воспитания собаки, роль ветеринарной службы.

Б. Рябинин. Вы, конечно, знаете поговорку: врач лечит человека, ветеринария лечит человечество. Иными словами, роль и значение ветеринарии значительно больше, чем мы обычно представляем…

Л. Белоглазова. Выражение это принадлежит нашему замечательному ученому, академику Константину Ивановичу Скрябину. И уж коли мы упомянули имя, то следует напомнить, что Скрябин говорил: животное — друг человека, необходимое звено нашей жизни; уничтожить живое — значит, уничтожить жизнь. Эту мысль он настойчиво внушал и студентам, будущим врачам. Это был истинный педагог-гуманист, и он стремился к тому, чтобы будущий специалист имел не только знания, но также обладал и высокой человеческой моралью.

Б. Рябинин. Припоминаю заявление для печати профессора В. Д. Данилевского, руководителя одной из кафедр Московской ветеринарной академии имени К. И. Скрябина. Он говорил, что ветеринарный специалист должен не только лечить животных и предупреждать заболевания, опасные для человека или могущие нанести урон сельскому хозяйству, но должен быть просветителем, педагогом; особенно это важно в деревне. И привел слова из присяги, которую, подобно клятве Гиппократа, обязательной для врача-медика, приносят их выпускники: «…Проявлять заботу об охране природы, здоровье людей, воспитывать чувство гуманного отношения к животным». Прекрасная традиция: этой клятвой ветеринарный врач облекается высокой ответственностью перед родной страной и обществом.

А вообще, мне кажется, нужно поднимать авторитет врача-ветеринара. Необходимейшая специальность! На ветеринарном факультете, безусловно, следует возродить в полном объеме преподавание курса клиники мелких животных, что диктует время. Кстати, от своих юных читателей я получаю немало писем, в которых они высказывают горячее желание пойти учиться на ветфельдшера, на ветврача, чтобы лечить животных, и это очень радует. Призвание — великий дар человеку!

Л. Белоглазова. Я помню, вы как-то спрашивали меня: как создать атмосферу здорового отношения к животным. Думаю, так: строгим соблюдением правил содержания владельцами животных и путем настойчивого целеустремленного воспитания остального населения. Человек обязан быть другом животного или, на худой конец, хотя бы терпимо относиться к нему.

Б. Рябинин. Любовь — это прежде всего забота, вот что хотелось бы напомнить всем, кто держит животных. Ну, а отдача, она, поверьте, не замедлит проявиться.

— Что же это вы, сударыня, так неаккуратно себя ведете. В вашем возрасте пора бы остепениться. Да-да, можете не косить глазом и не рычите — сами виноваты. Придется потерпеть. — Человек в белом халате ворчливо переговаривается с собакой, а его руки тем временем бережно ощупывают ребра пациентки. В полумраке рентгеновского кабинета поблескивают острые зрачки, подрагивают треугольные ушки и слегка морщится седая морда — все-таки больно. — Так, давайте ее сюда, на этот стол, и чтобы не двигалась, пока буду снимать. Сумеете удержать? Все. Теперь подождите в коридоре, проявится снимок, я вас приглашу.

Беру собаку на руки и выхожу в приемную, где исстрадалась хозяйка (она же — моя соседка) Анна Ивановна. Утром она пришла ко мне в слезах:

— Капелька ввязалась в драку с боксершей, вся изодранная, потрепанная…

Старушка так расстроилась, что не в состоянии была что-либо сообразить. Мне-то стало ясно — прощай свободный день: надо везти Анну Ивановну и Капельку в лечебницу на улицу Юннатов. И вот сейчас, когда одна часть дела сделана, утешаю:

— Сам Петр Петрович рентген делал, сам снимок посмотрит. Обойдется.

— Только бы обошлось, кроме Капельки у меня никого, ты знаешь.

Анна Ивановна солдатская вдова, детей нет — всю жизнь одна прожила. Когда уходила на пенсию, товарки-ткачихи подарили ей щенка — «от душевного одиночества». И стала ей Капелька отрадой на старости лет.

Сидим, ждем. К Капельке заинтересованно тянется лобастая конопатая морда сенбернара.

— А у вас что? — соболезнует Анна Ивановна.

— Какой-то мерзавец «жигуленком» двинул в бок Граю и был таков. — Голос пожилого человека дрожит от возмущения и горечи.

— Номер, номер надо было записать, — всколыхнулась очередь.

— У меня в глазах потемнело, а вы говорите — номер, — вздыхает хозяин Грая.

Рядом на коленях у девочки полосатый кот, правая лапка вяло и безжизненно болтается.

— Соседский Жорка грозился: выпустишь своего поганого кота в коридор — изувечу, — глотает слезы девочка. — Вот и… — Говорить она больше не в силах.

Степа не поганый, а очень даже симпатичный кот, но встретился на его пути жестокий мальчик. (Кто-то встретится Жорке, когда он подрастет?) От отчаянного детского горя всем делается как-то не по себе: словно все мы виноваты, что растет садистом некто Жорка.

— А я сама, ох беду устроила, — кается бабуля с болонкой в спортивной сумке. — Отпустила с поводка, а… Ох будет мне от всех наших.

— А сколько их, ваших? — весело интересуется молодой парень с овчаркой.

— Дочка с зятем, ребят трое, да мы с Тяпой — семь душ, — охотно отвечает бабуля.

Присмиревшие, серьезные сидят всегдашние враги! собаки и кошки, задиры и забияки. И драться никому не хочется: сейчас им всем нужна помощь.

— С Капелькой, зайдите, — приглашают в кабинет. Сколько я знаю Петра Петровича Отто, он не меняется — неистовый оптимист. Ветеран ветеринарной службы столицы, справивший в марте 1983 года полувековой юбилей своей работы, Петр Петрович по-прежнему подтянут и энергичен. Он не любит лишних слов, но доброе — отыщет всегда.

— Перелом у вашей склочницы, надо оперировать. Да не бледнейте вы заранее! — ворчит он на хозяйку. — Держите направление в Нагатино и не переживайте — хирурги там отличные, починят вашу Капельку.

Пробираемся на выход по узенькому коридору, прощаемся с новыми знакомыми. Тесновато на улице Юннатов. Эта клиника — одна из старейших в Москве — когда-то казалась просторной, а теперь едва вмещает самые необходимые кабинеты. Скоро она поменяет адрес: у метро «Речной вокзал» выстроена великолепная, отвечающая всем современным требованиям лечебница. Там же будет и стационар, и хирургия, и процедурная. А пока мы едем в Нагатино. От улицы Юннатов до Нагатино — путь не близкий, другой конец Москвы. Укладываем Капельку на дно хозяйственной сумки, наполовину затягиваем молнию и спускаемся в вестибюль станции метро «Аэропорт». Да простят нам начальники метрополитена, но пенсия у Анны Ивановны семьдесят рублей и ей не по карману такси, поэтому мы нарушили правила — ничуть, впрочем, не нарушив общественного порядка в поезде. Почему-то птицу в клетке можно провести, хомячка или аквариум с рыбками — пожалуйста, а вот собаку или котенка в сумке — не положено. Непонятно. Пока мы ехали, Анна Ивановна вдруг вспомнила:

— А про какого Петровича толковали в очереди, в коридоре. Мол, плохо без Петровича, вот если бы Петрович. Еще что ли есть Петрович там?

Виктор Петрович Безухов… Вспоминаю первую встречу. В кабинете интересный высокий мужчина, врач, выговаривал молоденькой девушке, видимо, практикантке:

— Как вы могли сказать такое: «Усыпите, чего возиться!» Так вы сказали?

— Но, Виктор Петрович, ведь все равно саркома, запущенная, ну сколько там еще…

— Дело в словах, — еле сдерживаясь, чеканил врач. — Другие слова вы были обязаны найти для этих людей, понимаете? Посмотрите, что вы наделали, будущий исцелитель!

…Пожилая пара. Морской офицер, на кителе три ряда орденских ленточек — воевал. Жена держит на поводочке спаниеля с громадной шишкой на задней лапе. Самая бодрая в этой группе — собака. Люди выглядят так, словно на них обрушился страшной силы удар, причем ударили из-за угла, неожиданно. Виктор Петрович вышел к ним:

— Извините, пожалуйста, возьмите собаку и пройдите ко мне, все вместе. — Усадив супругов и поглаживая собаку, он сказал: — Что же делать, если собачий век впятеро короче нашего. И это следует помнить с первого дня, когда наш друг попал к нам крохотным щенком. Сколько лет вашей Мальте? Двенадцать? Что же — восемьдесят наших… Она ведь могла и не заболеть, верно?

Мальта пала через два месяца, но ее хозяева и по сегодняшний день благодарны врачу за слова участия. За неиссякаемую доброту и любовь к тому, что он делал, выделяли Безухова владельцы больных животных. Ни тени брезгливости к самому что ни на есть ледащему коту.

— Клещ, голубушка. Что делать будем?

— Убивать не дам! — заявляет владелица, запуганная невежественными любителями гигиены и профилактики.

— Лечить станете, — улыбается врач. — Купите в аптеке вот это, а это — надо заказать. И ни в коем случае не выпускайте кота на улицу!

Насколько была велика любовь Виктора Петровича к тому, что он делал, настолько сильна была нетерпимость к тем, кто шел в лечебницу, не любя животных. Борьба с такими требовала нервов и напряжения не очень здорового сердца. Виктор Петрович никогда уже больше не войдет в свой кабинет, не оглядит разномастную очередь, пророкотав своим бархатным голосом: «Ого, сколько народцу сегодня». Он ушел из жизни полный творческих сил и энергии, но остались ученики, друзья и тысячи людей, благодарных его сердцу и рукам.

— Во вред себе работал, — заключила Анна Ивановна. — С хорошими людьми это бывает.

В Нагатино нас направили к Сергею Олеговичу Зимину, но пришлось подождать — он оперировал одну «прыгунью». Немецкая овчарка Ферри по недомыслию юности спрыгнула в овражек и сломала ногу.

— Вот на такусеньком лоскуточке лапа висела, — рассказывали очевидцы. — Ну, прямо, совсем отдельно от всей ноги. А хозяин, вот он, в уголочке сидит, видите? Валерьянку пьет, ему врач дал.

— Неужто на трех ногах останется? — испугалась Анна Ивановна.

— А хоть на костылях пускай ходит, но только чтобы жила, — с тоской произнес хозяин.

Не понадобятся ей костыли, ходить и даже бегать впоследствии станет. Молодой человек, почти юноша, появился в дверях операционной. По лицу его было видно, что устал Сергей Олегович изрядно: почти полтора часа трудился он над лапой легкомысленной Ферри, но работой своей, кажется, доволен.

— Придет в себя после наркоза — и забирайте свою Ферри. Через восемь дней посмотрим швы, если будет плохо — немедленно звоните.

Феррин хозяин уставился на него бессмысленно счастливыми глазами и ринулся в операционную.

Ветеринарная клиника Пролетарского и Москворецкого районов Москвы, в просторечии Нагатинская клиника, — хирургический ветеринарный центр столицы. (Ветеринарная академия — само собой.) Каждый год здесь делается полторы тысячи полостных операций. Есть стационар на двадцать четыре места: шесть палат-боксов на четырех больных каждая. Со строгим режимом посещений, а к некоторым больным вообще не разрешают приходить: уйдет хозяин, а пациент скулит, не ест, какое уж тут выздоровление.

Уход?

— Мы прооперировали — половину дела сделали, другую санитарки наши делают, — говорят здесь врачи. — У таких как Нина Алексеевна Якушина просто нельзя не поправиться.

Каждый год бывает в столице этот непохожий на другие смотр. Тысячи москвичей, больших и маленьких, ждут его открытия — открытия выставки, которую проводит Московское городское общество любителей собаководства. Этот день полон неожиданных событий и встреч. Скажем, любой мальчишка, если у него есть собака, может подойти к космонавту Виталию Севастьянову и как доброго знакомого спросить: «Как ваш?», и Виталий Иванович, поглаживая малютку Икара, ответит ему как давнему знакомому. И оба они озабоченно глянут на небо: подозрительная тучка повисла над стадионом. Здесь можно видеть, как известный академик выкладывает на регистрационный столик бесчисленные собачьи документы и справки о прививках. И где еще представитель уголовного розыска МВД СССР мог вручить народному артисту СССР Юрию Владимировичу Никулину и его жене Татьяне Николаевне грамоты за задержание опасного преступника? А главный участник операции, ризеншнауцер Дан, получил специальную медаль. При этом его бородатая физиономия выражала: «Я постараюсь…»

В 1983 году выставка располагалась на территории Олимпийского спортивного комплекса в Битцах. Отечественное собаководство было представлено почти сорока породами. Среди них такие широко известные как дог, доберман-пинчер, боксер, а также редкие, ранее в стране не выводившиеся: бигль, чи-хуа-хуа, афганская борзая. На международных выставках наши представители получали призовые места, даже звания кандидатов в чемпионы мира. Однако здесь хочется поговорить не о племенном собаководстве, а познакомить вас с клубом, который появился не так давно, но с самого первого дня пользуется необыкновенной популярностью. Минуя многочисленные ринги, найдем плакат-табло с надписью «Дружок».

Идет общий показ собак. Оказывается, не такое простое дело — пройти по кругу вдвоем с хозяином. Огромный лохматый пес неизвестного происхождения с длинными висячими ушами категорически отказывается сдвинуться с места. Девочка Аня, сама чуть выше питомца, ласково почесывает ему спину: «Не бойся, Зайчик!» (Ничего себе — зайчик!) «Понимаешь, — объясняет девочка соседу, — он первый раз на ринге и волнуется». Восьмилетний Володя, как и положено мужчине, ободряет: «Привыкнет». Рядом с мальчиком смешной желтый комочек, поджимающий лапку. Глаза-бусинки и острые ушки ловят каждый взгляд, каждый вздох хозяина. «Его зовут Тайфун. Лапка отморожена — мы с мамой подобрали Тайфунчика прошлой зимой в мусорном ящике…»

А шоколадная спаниелька освоилась вполне и пытается кокетничать с черной взъерошенной личностью (такое чудо генетики встретишь не часто: уши вроде бы сеттера, голова вроде бы боксера, хвост вроде бы…). Спрашиваем у десятилетней Алены: «Кто это?» Девочка отвечает коротко: «Это — Нигри, мой друг. Я его воспитываю».

Клуб «Дружок» принимает любых собак: беспородных; породных, но без родословной; с родословной, но с недостатками экстерьера. В общем, любое животное, относящееся к виду собак. Созданный по доброй инициативе ветеринарного отдела Мосгорисполкома, «Дружок» объединил людей, любящих просто собаку. Потому что интеллект, верность и преданность не зависят от числа кровных предков и безупречной формы ушей. В центре внимания клуба все, что может интересовать любителя, — от правил содержания до истории и теории собаководства. И — работа, работа, работа. Непременное условие, если хочешь получить медаль и приз. Рассчитывать на знаменитых элитных родителей не приходится. Выполнение программы, которую показывают юные дрессировщики (большинство членов клуба — дети), требует завидного терпения, упорства и мастерства.

Лиля приехала на выставку из Риги. Ее шоколадная спаниелька была жестко выбракована экспертами охотничьего клуба за «непородность». Девочка не стала от этого любить Дану меньше, и, когда та подросла, начали заниматься.

…Вот собачка усаживается и берет в зубы палочку. Лиля кидает колечки, а Дана старается их не упустить. Молодец, собака! Не уронила ни одного колечка — все пять на палочке. Математические способности лопоухой рижанки вызвали восторг зрителей, и бумажки с номером участника как град посыпались в специальный ящичек, выставленный судьями. Лиля (вместе с Даной) получила медаль, приз и грамоту. Грамоту — только Лиля, за трудолюбие.

Еще два человека причастны к успеху девочки. Родители. Они не разделяют увлечения Лили. Мама — врач и папа — научный работник предпочли бы, чтобы девочка увлекалась чем-нибудь более рациональным. Но Лиля примерная дочь, отлично учится, и с этим приходится считаться. Сколько же педагогической мудрости, любви, уважения к подростку в основе такой терпимости! От непоправимой ошибки уберегла родительская чуткость. Запрети они держать собаку или, хуже того, выброси — какой бедой обернулось бы все для семьи…

«Ох, — сокрушается пожилая женщина, глядя на ребенка, прикрывающего своей курточкой собачку от дождя. — Все они добрые, пока маленькие. Вырастут, откуда что возьмется — станут жестокими, равнодушными».

Эти дети — никогда такими не станут! Почти все собаки клуба — собаки, спасенные от злых рук, собаки подобранные, наконец, купленные у прежнего владельца, которого не устраивали экстерьерные качества. Подросток, ухаживая за такой собакой, знает, что ни почестей, ни славы в кинологическом мире она ему не принесет. Он любит в ней просто живую душу. Дети наделены удивительной способностью проникать в подлинное существо предмета. Непривлекательные для поверхностного взгляда Бобики, Найды и Зайчики — прекрасны. Друг не может быть уродлив. С возрастом у многих теряется этот чудесный дар. И, может, стоит иногда приглядеться к нашим детям, чтобы вернуть и себе хотя бы частицу этого волшебного зрения.

Наверное, это «что-то» разом подняло всех на трибунах стадиона, когда в парадном шествии появился клуб «Дружок». Комментатор рассказывал о службе беспородных собак на фронтах войны — вместе со своими высокородными братьями они работали в санитарных упряжках, связистами, миноискателями; об их роли в освоении космоса, о вечном долге человека перед собакой. А многочисленный стадион стоя грохотал аплодисментами, заглушая комментатора, пока совершали круг почета представители славного четвероногого племени, которых сопровождали дети.

Наши дети.

С некоторых пор мы являемся свидетелями острой полемики: как нам относиться к домашним животным — собакам, кошкам. Нужны они нам или привязанность к ним стала чем-то вроде досадного анахронизма, пережитка, причиняющего одни неудобства? Друзья или враги? Союзники или антагонисты?

И все-таки, что бы ни говорили и ни писали, люди любили и будут любить животных, так как это естественная потребность, заложенная в нас родительницей-природой. Значит, разумнее научить людей правильному уходу за животными.

К сожалению, некоторые работники, профессионально осуществляющие различные профилактические мероприятия, встали на неверный путь, видя в животных только источник всяческих бед. Нельзя закрывать глаза и на то, что частенько и сами владельцы животных бывают повинны во многих грехах. Как бывший артист цирка, имевший дело с животными (и сейчас у меня три собачки и две кошки), я тоже возмущаюсь беззаботностью тех хозяев, которые распускают своих четвероногих, тоже негодую, когда вижу, как, вместо того, чтобы сделать из собаки нужное, полезное, приятное существо, друга, превращают ее в прихоть или, наоборот, в безнадзорное, забытое существо.

Абсолютная истина: в круг навыков культурного человека должно входить и умение обращаться с животными — нашими проверенными тысячелетней близостью бессловесными друзьями. Общеизвестно, что общение с животными способствует выработке определенных моральных качеств. Своеобразная эстафета добра, чуткости, внимания, заботливости (то есть именно тех черт, которые мы хотим видеть в наших детях) начинается от плюшевого мишки, резиновой собачки, а после переходит к собачке живой, а оттуда невидимые прочные нити протягиваются к…человеку.

Да, человек, скверно обращающийся с животными, нередко бывает плох и с людьми. По этому поводу можно найти немало высказываний у Льва Толстого, Чехова, Монтеня, у многих и многих великих мыслителей и писателей.

Мне довелось встречать в печати ссылки на Чехова в том смысле, что-де и Антон Павлович — врач — тоже был против собак, потому что однажды увидел умирающего от бешенства человека и тогда проклял на веки вечные всех собак и собачников.

Антон Павлович был эмоциональный, чувствительный человек. Мог ли он отнестись к этому иначе? И вообще, кого не потрясет зрелище гибнущего в муках человека.

Но почему не вспомнить другое его высказывание: «В воспитании и в жизни детей домашние животные играют… несомненно благотворную роль. Кто из нас не помнит сильных, но великодушных псов, дармоедок-болонок, птиц, умирающих в неволе, тупоумных, но надменных индюков, кротких старушек-кошек, прощавших нам, когда мы ради забавы наступали им на хвосты и причиняли им мучительную боль. Мне даже иногда кажется, что терпение, верность, всепрощение и искренность, какие присущи нашим домашним тварям, действуют на ум ребенка гораздо сильнее и положительнее, чем длинные нотации…»

Роковая ошибка — делить жизнь на изолированные отсеки: вот санитария и гигиена, чистота телесная, а вот мораль, нравственность, отзывчивость и все такое прочее. Нет. Жизнь не помещение на корабле, разделенное водонепроницаемыми перегородками, в ней все тесно переплетено, взаимосвязано — и так тесно, что порой не разобрать, где кончается одно и начинается другое.

Иные думают: от собаки грязь, от кошки шерсть…

Да ну их. А что мы теряем, изгоняя животных. Кто посчитал?

Любовь к животному, стремление иметь около себя птицу, четвероногое надо поощрять, но при одном условии — животному должен быть обеспечен необходимый уход. Это не игрушка, позабавился — бросил!

Короче: гигиена, необходимая каждому из нас в личном быту, в той же мере необходима и нашим домашним друзьям.

Как поступить, если ваша дочка или сынишка подобрали на улице котенка, щенка. Первым долгом похвалите, скажите: «Правильно поступил, что пожалел бездомного».

Людей воспитывают не проповедями, нравоучениями, а примерами. Как раз, быть может, в эти минуты в душе маленького человека зазвучали тонкие, нежные струны. Не рвите их. Не затопчите живой росток добра. Так человек учится самому драгоценному — понимать чужую боль, учится сочувствию. И в подобных ситуациях каждый — воспитатель, отец, мать — должен быть в первую очередь психологом и, если угодно, философом.

Забывать о психогигиене, как о гигиене, не вправе ни один из нас, ибо это тоже здоровье, здоровье нравственное, духовное.

Друзей не боятся — их любят. А раз любят — ухаживают. Очень правильно заметил один из специалистов-медиков: любить надо разумно — ради жизни самого животного, не делая зла людям и делая добро животным.

Но, может быть, я выступаю апологетом старого, отжившего, защищаю ненужные, перечеркнутые временем понятия и запросы — любование и наслаждение красотой животного, чувство родственной связи с ним. Быть может, пора прислушаться к тем, кто трубит, что животным не место в городах в наш атомный век?

Все обстоит как раз наоборот. Именно сейчас нам особенно они нужны… Один из неутомимых исследователей фауны земного шара, профессор Б. Гржимек писал: «Впервые с тех пор, как на земном шаре появились люди, такое множество из них живет совершенно изолированно от природы. Именно поэтому они все больше начинают интересоваться животными, которых теперь почти не видят».

В 1935 году в Ленинграде состоялся XV Международный конгресс физиологов. За несколько дней до открытия конгресса в саду Института экспериментальной медицины, которым руководил И. П. Павлов, в присутствии академика и сотрудников института был открыт памятник собаке скульптора И. Беспалова, сооруженный по инициативе и по проекту, утвержденному академиком. На цоколе памятника надпись: «Пусть собака, помощница и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы происходило это непременно и всегда без ненужного мучительства. И. Павлов».

…Тусклый свет велосипедного фонарика высветил что-то белое на обочине дороги, по которой рабочий Карло Сориани возвращался домой в Луко ди Муджелло. Карло остановился. Перед ним лежал дрожащий от холода малюсенький щенок. Карло сунул его за пазуху и поехал дальше.

Утром семья Сориани «знакомилась» с найденышем: беспородный, типичный дворняга, белый с черными пятнами по телу, с черными ушами. Когда Карло пошел на работу, песик кинулся за ним. Тут и появилась у него кличка Фидо — верный.

Когда Фидо подрос, он стал не только провожать Карло каждое утро до автобуса, но и встречать его.

Сильные взрывы бомб заставили содрогнуться жителей Луко 30 декабря 1943 года. Шла война, и самолеты фашистов бомбили леса на склонах Апеннинских гор, где скрывались бойцы сопротивления. С тревогой в сердце вышли жители встречать сильно опаздывающий в этот вечер автобус. Автобус пришел, но не тот, старый и знакомый, а другой. Один за другим выходили из него люди, уцелевшие от бомбежки. Фидо ждал. Когда все вышли, он вскочил в автобус, обнюхал все места… Знакомого запаха не было. Хозяин не вернулся. Понуря голову, поплелся Фидо домой. На следующее утро пес остался дома — провожать было некого. Но встречать! Это было его право, в этом была его надежда! И Фидо отправился к автобусной остановке. Четырнадцать лет ходил он туда и ждал…

В декабре 1957 года в городе Борго-Сан-Лоренцо состоялось открытие бронзового памятника Фидо. На открытие вдова Сориани привезла собаку. Через два года Фидо не стало. Остался памятник с короткой надписью на пьедестале: «Фидо. Образец преданности».

В Н-ской воинской части долго служила восточно-европейская овчарка Дойра. Это была заслуженная пограничная собака.

У Дойры было необыкновенное чутье. Если обычная, хорошо подготовленная розыскная собака обнаруживала и прорабатывала запаховый след под снегом на глубине 10–15 сантиметров, то Дойра чуяла его на глубине более 30 сантиметров. Она была способна обнаруживать и прорабатывать запаховые следы многочасовой давности. И еще одним качеством обладала Дойра. Собаки обычно идут по следу зигзагом, а Дойра шла по нему прямо, а значит, быстрее настигала нарушителя.

Дойру очень любили пограничники. Однажды в часть приехали два студента-художника. Они сделали зарисовки и с Дойры. Пограничники попросили вылепить скульптурный портрет собаки, и художники выполнили просьбу.

Когда в 1971 году Дойры не стало, ей было тогда пятнадцать лет, пограничники решили поставить ей памятник. Тут и пригодился гипсовый барельеф. Комсомольцы завода, с которым у воинской части были шефские связи, отлили его в бронзе.

Память о Дойре по-прежнему жива, о ней с гордостью рассказывают в части и пограничники-ветераны, и молодежь.