Три дня д-р Алимантандо гнался по пустыне за зеленым существом. Подзываемый шарнирным пальцем из турецких бобов, он переплыл пустыню красного гравия, пустыню красного камня и пустыню красного песка. И всякую ночь, когда он подбрасывал сухие щепки в костер и делал записи в журналах, всходило лунное кольцо – кувыркающаяся и блескучая вереница искусственных спутников, влекшая зеленое существо из дальних пределов пустыни ближе к костру.

В первую ночь существо явилось д-ру Алимантандо под мелькавшими высоко в стратосфере метеорами.

– Пусти меня к твоему костру, друг, пусти к теплу, дай мне убежище, ибо я из эпохи, теплее этой. – Д-р Алимантандо жестом пригласил существо приблизиться. Рассматривая странную голую фигуру, он не смог не спросить:

– Что ты за создание?

– Я человек, – сказало зеленое существо. Рот, губы, язык – цвета зеленой листвы. Зубы – маленькие и желтые, как зерновки кукурузы. – А что такое ты? – Я тоже человек.

– Тогда мы – одно. Расшевели костер, друг, дай мне ощутить пламя. – Д-р Алимантандо пнул переплетение серых веток, и искры вознеслись в ночь. Помолчав, существо спросило: – Друг, есть вода?

– Есть, но я трачу ее осторожно. Кто знает, когда мне суждено пересечь эту пустыню и найду ли я воду на своем пути.

– Друг, я отведу тебя к воде завтра, если ты дашь мне флягу сейчас.

Долгое время д-р Алимантандо сидел недвижно под кувыркающимися огнями лунного кольца. Затем отцепил одну флягу и протянул ее сквозь всполохи зеленому существу. То осушило флягу до дна. Вокруг разлился аромат свежести, как в чаще после весеннего дождя. Тогда д-р Алимантандо уснул – и не увидел ни одного сна.

Наутро у тлеющих угольков, там, где сидело зеленое существо, был только красный камень.

На вторую ночь д-р Алимантандо разбил лагерь, поел и сделал запись в журнале. Потом сидел, просто сидел, и каменная пустыня пьянила его беспредельностью. Он плыл, и плыл, и плыл – прочь от холмов Второзакония, прочь от пустыни красного гравия, сквозь пустыню красного камня, по территории расщелин и трещин, подобной окаменевшему мозгу, по отполированным каменным мостовым, меж выветренных пиков темного вулканического стекла, сквозь леса, каменные уже миллиард лет, по водотокам, сухим уже миллиард лет, сквозь изваянные ветром частоколы из древнего красного песчаника, по населенным духами плоскогорьям, нырял между тонкими гранитными губами в бесконечные гулкие каньоны, хватался, выпучив глаза от ужаса, за что угодно, когда промагнитные левитаторы напрягались, удерживая ветродоску от падения. Он сбежал от долгого ветра, он плыл, и плыл, и плыл, пока небо не пробили первые уколы вечерних звезд.

Так он сидел, и раскаленные досиня лазеры судорожно рябили на брюхе ветродоски, и зеленое существо явилось к нему вновь.

– Где обещанная тобой вода? – спросил д-р Алимантандо.

– Все однажды было водой и вновь станет водой, – сказало зеленое существо. – Этот камень однажды был песком и вновь станет песком на пляже миллион лет тому вперед.

– Где обещанная тобой вода? – возопил д-р Алимантандо.

– Пойдем со мной, друг. – Зеленое существо повело его к выемке в красной скале, туда, где в глубокой тьме журчал уединенный родник, струившийся из скальной щели в маленький черный водоем. Д-р Алимантандо наполнил фляги, но пить не стал. Он боялся осквернить древний уединенный родник. Зеленое существо исчезло; сквозь влажные отпечатки его ног пробивалась бледно-зеленая поросль. Тогда д-р Алимантандо уснул – и не увидел ни единого сна.

Наутро у тлеющих угольков, там, где сидело зеленое существо, высилось сухое серое дерево.

На третью ночь после третьего дня д-р Алимантандо, переплывавший пустыню красного песка, развел костер, разбил лагерь и утонченным, изящным почерком – сплошные петли и завитки – записал свои наблюдения и размышления в журналы с кожаными переплетами. Той ночью он ощутил усталость; переход через песчаную пустыню выжал его досуха. Поначалу д-р Алимантандо, трепеща от радости и швыряемых ветром песчинок, бросал ветродоску на бессчетные песчаные волны: вверх и вперед, вверх и вперед, вверх и вперед. Он седлал красный песок и синий песок, желтый песок и зеленый песок, белый песок и черный песок, волну за волной, пока волны не сломали его, не выжали досуха, не истощили видами пустыни соды, и пустыни соли, и пустыни кислоты. А за пределами этих пустынь, в месте за границей истощения, лежала пустыня застылости, где слышны далекие колокола то ли звонниц городов, что ушли под землю миллиард лет назад, то ли звонниц городов, что пока не родились и будут стоять здесь миллиард лет спустя. В сердце пустыни д-р Алимантандо остановился, и под небом, огромным от якорных огней прибывавшего на край мира Парус-Корабля, зеленое существо явилось ему в третий раз. Оно сидело на корточках за кругом света и указательным пальцем выводило знаки в пыли.

– Кто ты? – спросил д-р Алимантандо. – Почему являешься мне по ночам?

– Хотя мы странствуем сквозь разные измерения, я, как и ты, путешествую по этой сухобезводности, – сказало зеленое существо.

– Поясни «разные измерения».

– Время и пространство. Ты в пространстве, я во времени.

– Как это может быть? – воскликнул д-р Алимантандо, которого страстно интересовали время и временность. Из-за времени он был изгнан из родного дома в зеленых холмах Второзакония и заклеймен бесом, колдуном и пожирателем детей соседями, в головах которых безобидная и творческая эксцентричность д-ра Алимантандо не вязалась с четко очерченным миром коров, дощатых домов, овец, силоса и белых оградок. – Как ты путешествуешь во времени? Я пытался понять, как это сделать, годами!

– Время – часть меня, – сказало зеленое существо, распрямляясь и почесываясь. – Я научился контролировать его, как любую другую часть тела.

– Можно ли научить такому умению?

– Тебя? Нет. Ты не того цвета. Но однажды ты, я думаю, все поймешь по-иному.

Сердце д-ра Алимантандо екнуло.

– Что ты имеешь в виду?

– А это тебе решать. Я здесь лишь потому, что этого требует будущее.

– Твои речи для меня слишком загадочны. Скажи прямо. Терпеть не могу бессвязности.

– Я здесь, чтобы вести тебя к твоему предназначению.

– Что? Даже так?

– Если меня здесь не будет, некие цепи событий не случатся; так решили мои сородичи, поскольку им подвластны все время и все пространство, и послали меня вести тебя к твоему предназначению.

– Говори яснее, прошу! – закричал д-р Алимантандо, отличавшийся вспыльчивостью. Но зарябили всполохи от костра, и мигнули в свете скрывшегося солнца завесившие небо паруса корабля Президиума, и зеленое существо исчезло. Д-р Алимантандо ждал под ветродоской, ждал, пока огонь не умер в раскаленных угольках. Потом, осознав, что этой ночью зеленое существо не вернется, он уснул и увидел стальной сон. В этом сне титанические машины цвета ржавчины сдирали с пустыни кожу и откладывали железные яйца в ее нежную плоть. Из яиц вылуплялись извивающиеся металлические личинки, жаждущие гематита, магнетита и рудных почек. Стальные черви строили себе высоченное гнездо из печей и труб, город сочащегося дыма и свистящего пара, зычных молотов и летучих искр, рек белой расплавленной стали и мясистых белых рабочих дронов, что прислуживали червям.

Наутро д-р Алимантандо проснулся и понял, что ночной ветер покрыл ветродоску песком. Там, где на границе света сидело на корточках зеленое существо, лежал расколотый кусок малахита.

Ветер усиливался и уносил доску прочь от сердца пустыни. Д-р Алимантандо вдыхал винно-терпкий воздух, слушал скрип ветра в парусах и шепот песка, что летел в потоке ветра впереди. Пот испарялся с кожи, соляные ожоги гравировали лицо и руки.

Он плыл, и плыл, и плыл все утро. Солнце достигло зенита, когда д-р Алимантандо увидел свой первый и последний мираж. Нить чистого, сверкающего серебра пробежала прямиком сквозь размышления о времени и его странниках: чистейшее, ярко сверкающее серебро текло с востока на запад над грядой низких утесов, словно отмечавших границу пустыни песка. Подплыв ближе, д-р Алимантандо различил в серебряном блеске темные тени и отраженное зеленое свечение – будто там, внизу, могло расти что-то зеленое.

Выходка иссушенного разума, сказал он себе, волоча ветродоску вверх по едва намеченной тропе, через испещренные пещерами утесы; однако, достигнув конечной точки восхождения, понял, что это не выходка иссушенного разума и не мираж. Зеленоватое свечение – и правда свечение росшей вокруг зелени, тень – силуэт примечательно обнаженной скалы, которую коронует оперенная антеннами башня сверхвысокочастотного ретранслятора, а серебряная линия – линия и есть: это рельсы стандартной железнодорожной колеи, поймавшие солнце.

Д-р Алимантандо прогулялся по зеленому оазису, вспоминая, как зелень пахнет, как зелень выглядит, как зелень ощущается под ногами. Посидел, вслушиваясь в журчание каскадной системы ирригационных канавок и невозмутимые всхлипы и скрипы ветряных насосов, извлекавших влагу из подземного водоносного слоя. Д-р Алимантандо набрал бананов, инжира, гранатов и угрюмо отобедал в тени трехгранного тополя. Он радовался тому, что достиг границы суровых пустынь, но духовный ветер, несший его через разделенный ландшафт, в нем выдохся. Солнышко освещало жужжащий по-пчелиному оазис, и д-р Алимантандо соскользнул в ленивую уютную сиесту.

Неопределенное время спустя он проснулся от ожегшего щеку гравия. Какой-то миг, не открывая глаз, охвачен негой, ничего не понимал. Осознание ударило как гвоздь, вбитый между глаз. Он резко сел и выпрямил позвоночник, пронзенный молнией чистого ужаса.

Забывшись, он не закрепил ветродоску.

Подгоняемая нарастающим ветром, незакрепленная ветродоска бешено прыгала по сухой плоскости. Беспомощно д-р Алимантандо глядел, как единственное средство передвижения уплывает от него по Высоким Равнинам. Глядел до тех пор, пока салатовый парус не исчез пятнышком цветовой слепоты на горизонте. Несколько долгих глупых минут он стоял, пытаясь придумать, что теперь делать, но в голове вертелась только глумливая скачущая ветродоска. Он утратил свое предназначение, дал ему улететь по ветру. Этой ночью зеленое существо выйдет из времени, чтобы с ним поговорить, но его там не будет: он прошляпил свое предназначение, и все те цепи событий, которые предвидели великие умы зеленых существ, не сбудутся. Все пропало. Д-ра Алимантандо, которого тошнило от тупости и злости, поставил сумку на землю и стал надеяться на спасение. Вдруг по рельсам вон туда проедет поезд. Вдруг по рельсам проедет поезд вон оттуда. Вдруг удастся смастерить какой-нибудь механизм в башне-ретрансляторе и по воздушным волнам дать сигнал о помощи. Вдруг ему поможет владелец этого плодородного, зеленого, обманчиво ласкового места. Вдруг… вдруг. Вдруг все это – лишь сон во время сиесты, сейчас он проснется и увидит дрейфующую рядом потертую ветродоску.

«Вдруг» вели к «если бы». Если бы он не уснул, если бы привязал веревку… если бы.

Оазис затрясло от зубовно-скрежещущего дозвукового громыхания. Трепетал воздух. Дрожала вода в каплях, которые висели на листьях растений. Стальная башня-ретранслятор завибрировала, и д-р Алимантандо вскочил на ноги от испуга. Кажется, под пустыней шли какие-то пертурбации: ее поверхность кипела и сопела, как если бы глубоко внизу переваливался и ворочался некий гигантский объект. Песок вспучился, пошел огромными красными пузырями и разрывами, взметнул лавины скользящего гравия и обнажил грандиозный предмет в форме коробки, ярко-оранжевый, с закругленными ребрами и углами; коробка выпрастывалась из недр Великой Пустыни. На громадных боках предмета красовались черные буквы: РОТЭХ. Д-р Алимантандо, влекомый гибельным любопытством, подполз ближе к краю утеса. Оранжевая коробка, огромная, будто дом, стояла на поверхности пустыни и зычно гудела.

– Орфа, – прошептал д-р Алимантандо; его сердце забилось в благоговении.

«Добрый день, человек!» – внезапно раздался голос в голове.

– Что? – взвизгнул д-р Алимантандо.

«Добрый день, человек. Прошу простить, что не приветствую тебя велеречивее, ибо, как видишь, я умираю и нахожу этот процесс весьма мучительным».

– Как?..

«Я умираю; системы отказывают, лопаются, как нитки, некогда титанический интеллект погружается в идиотию. Взгляни на меня, человек: мое прекрасное тело покрыто шрамами, волдырями и пятнами. Я умираю, отринутая моими сестрами, что бросили меня погибать в этой отвратной пустыне, а не на краю неба, как подобает орфе, с опущенным щитом, сгорая в ореоле краткой звездной славы в верхней атмосфере. Да будут прокляты вероломные сестры! Говорю тебе, человек, если младМшее поколение таково, я рада прекратить существование. Да будь у них хоть чуток достоинства! Возможно, ты поможешь мне уйти достойно».

– Я помогу тебе? Тебе? Ты орфа, служанка Приснодевы; это ты обязана мне помочь! Мне, как и тебе, отсюда не выбраться, и если ты не поможешь, моя гибель последует вскоре за твоей. Я оставлен капризным роком, меня подвело мое же транспортное средство.

«У тебя есть ноги».

– Ты ведь шутишь?

«Человек, не тревожь меня своими мелочными заботами. Я не в состоянии тебе помогать. Я не могу перенести тебя куда-либо; я не могу перенести даже саму себя. Мы с тобой останемся здесь, в созданном мною месте. Признаться, твое присутствие не запланировано, тебе здесь быть не надлежит; Пятисотлетний План не позволяет селиться в этой микроэкосистеме еще шесть лет, но ты можешь остаться до прибытия поезда, который куда-нибудь тебя да увезет».

– И сколько мне ждать поезда?

«Двадцать восемь месяцев».

– Двадцать восемь месяцев?

«Прошу простить, но таков прогноз Пятисотлетки. Признаться, экосистему я готовила на скорую руку, однако она будет тебя поддерживать и питать, а после моей смерти ты получишь доступ ко всему оборудованию в моем нутре. Ну а теперь, если ты закончил тревожить меня своими бедами, можно, я сообщу тебе о собственных?»

– Но ты обязана меня отсюда забрать! Моя судьба не в том, чтобы… кем бы ты ни хотела, чтобы я стал…

«Смотрителем системы связи».

– Смотрителем системы связи, да. Я должен привести в движение великие события в ином месте!

«Какова бы ни была твоя судьба, отныне ей придется осуществляться здесь. А теперь будь добр, человек, избавь меня от своего нытья и позволь умереть достойно».

– Умереть? Умереть? Как машина, экоинженерный модуль РОТЭХа, орфа, может умереть?

«Я отвечу на этот твой вопрос, но не более того. Орфы живут долго, моя жизнь длится почти семьсот лет, но, человек, мы не менее смертны, чем вы. Так упокой меня в мире и препоручи мою душу заботам Приснодевы Фарсидской».

Вездесущий гул вдруг прекратился. Д-р Алимантандо затаил дыхание, ему стало нехорошо, а орфа все сидела, ничуть не меняясь, на красном песке. В почтительном молчании д-р Алимантандо изучил маленькое рукотворное царство, вверенное ему орфой. Он обнаружил прекрасные пещеры, окаймляющие скалу, на которой покоился микроволновый ретранслятор; их д-р Алимантандо решил сделать своим жилищем. В огромных круглых кавернах малочисленные пожитки выглядели куце. Д-р Алимантандо развернул лоскутную суму, чтобы та проветрилась и отправился собирать ужин.

Сгущались сумерки. В небе засверкали первые драгоценности лунного кольца. Там, наверху, катались и кувыркались в вечном падении бесчувственные орфы. Их сестра, агонизирующая в капкане почвы и гравитации, отбрасывала на песок исполинские багряные тени. Д-р Алимантандо съел невдохновляющий ужин и отправился спать. В два ноль два его разбудил ужасный голос.

«Боже, сгнои РОТЭХ!» – вопил он. Д-р Алимантандо заторопился сквозь черные пещеры посмотреть, что происходит. Во мраке воздух гудел от напряжения, темноту пронзали лучи прожекторов, секции могучего тела орфы вдвигались и выдвигались, открывались и закрывались. Орфа ощутила дрожь д-ра Алимантандо в ночной рубашке и пригвоздила его, как великомученика, прожекторами.

«Помоги мне! Умирать не так просто, как я себе представляла».

– Это потому что ты машина, а не человек, – крикнул д-р Алимантандо, заслоняясь от бьющего в глаза света. – Люди и правда умирают очень легко.

«Почему нельзя умереть, когда хочешь? Помоги мне, человек, помоги мне, подойди, и я покажу тебе, как проявить милосердие, ибо это ползучее бессилие, это механическое недержание невыносимо. Подойди, человек. Помоги мне!»

И д-р Алимантандо босиком, спотыкаясь, сошел вниз по ухабистой тропе, вверх по которой волочился сегодня утром. Он понял, что вчера наверняка проплыл над орфой, не зная, что она умирает под землей. Странно, очень странно. Он спешил по еще теплому песку к гудящему лику левиафана. На гладком металле появилось темное пятнышко размером с монетку в двадцать центаво.

«Это активатор прерывания моих систем. Дотронься до него – и я перестану быть. Все мои системы выключатся, все мои цепи перемкнет, и я умру. Сделай это, человек».

– Я не уверен…

«Человек, мне семьсот лет, я ровесница земли, по которой ты ходишь; неужели в эпоху упадка старость больше не вызывает уважения у вас, людей? Уважь мои желания, ибо я хочу одного: исчезнуть. Дотронься до пятна. Сделай это, человек. Помоги мне».

Д-р Алимантандо тронул темное пятно, и то мгновенно обесцветилось, слившись с теплым оранжевым металлом. Затем очень медленно, очень постепенно жизненный гул орфы затих, заглох, умер и растворился в молчании Великой Пустыни. Пока огромная машина расслаблялась до небытия, ее многочисленные панели, люки и секции открывались, являя диковинные механизмы внутренностей. Уверившись в том, что орфа умерла, д-р Алимантандо пополз обратно в постель, ощущая тревогу и вину из-за сделанного.

Утром он пошел обгладывать тело убитой им орфы. За пять дней яростного, упорного и неизмеримо приятного труда он построил из этого тела ромбовидный гелиоколлектор в пять раз выше себя и не без труда водрузил его на опору ветряного насоса. Энергии и горячей воды будет в достатке; на этом д-р Алимантандо не остановился, пробив в стенах своих пещер окна и застеклив неповторимый вид Великой Пустыни пластиком из полимеризационной установки орфы. Он расчленил труп и понемногу перенес его по утесам в новый дом. Перерыл машинные потроха и вырезал из механизмов куски, что станут отличными автокультиваторами, оросительными насосами, электротермопластинами, щитами освещения, метановыми ферментализаторами, дождевальными установками, – все, в чем есть хоть немного труда и изобретательности. Д-р Алимантандо боготворил изобретательность, особенно собственную. Всякий улучшенный прибор радовал его сутки напролет, пока он не конструировал еще один. Шли дни, орфа мельчала – до жалкой скорлупы, затем до секций, из которых д-р Алимантандо строил новые гелиоколлекторы, затем до пластин, а однажды ночью разразилась буря, такая ужасная, что д-ра Алимантандо на его самодельной постели била дрожь и он свернулся клубком под лоскутной сумой. Наутро кости мертвой машины исчезли, как древний город под зыбучими песками.

Однако благодаря ее смерти д-р Алимантандо преобразил выжидающий оазис в настоящую уютную технологичную обитель, личный мирок, о котором не знают даже зодчие мира; мирок, в котором человек может вдоволь и углубленно размышлять о предназначении, бреде значения, времени, пространстве и смысле жизни. Обо всем этом д-р Алимантандо размышлял и, поскольку бумаги не хватало, записывал свои умозрения на стенах пещер черным углем. Год и один день он покрывал стены алгебраическими формулами и теоремами на языке символической логики, а как-то ближе к вечеру увидел на западном горизонте паровой шлейф и понял, что обещание орфы выполнено, причем на семь месяцев раньше срока. Он подождал, когда поезд приблизится настолько, чтобы можно было прочесть название «Вифлеем-Арес Ж/Д», поднялся в самую высокую комнату дома – погодную, сел и стал смотреть на великую пустыню, пока поезд не скрылся за восточным горизонтом. Ибо д-р Алимантандо понял, что предназначение – штука неисповедимая и за хвост ее не поймаешь; из своих штудий он знал, что через ландшафты времени и парадокса до места назначения ведет множество путей – и что есть назначение, как не что-то предназначенное? Это и есть его предназначение: жить в плодотворном одиночестве в башенке посреди пустыни. Все могло быть куда хуже. Однажды утром, вскоре после того, как первый в истории поезд пересек вселенную д-ра Алимантандо, он доставил в погодную комнату себя и бутылку горохового вина. Самая верхняя пещера с ее четырьмя окнами, глядящими на четыре стороны света, очаровала д-ра Алимантандо настолько, что он посещал ее изредка, дабы она оставалась особой. Он подолгу всматривался в каждый заоконный пейзаж. Затем наполнил гороховым вином стакан, и еще один, и еще, и еще, а когда из бутылки сорвалась последняя капля, поднял стакан и дал имя всему, что видел.

– Дорога Запустения, – пробормотал он, допивая последний стакан горохового вина. – Ты – Дорога Запустения. – Так она и осталась Дорогой Запустения, хотя д-р Алимантандо, протрезвев, осознал, что имел в виду вовсе не Дорогу Запустения, а Дорогу Назначения.

М-р Иерихон качал дрезину в лесах и на равнинах. Он качал ее на лужайках и в метрополисах. Он качал ее на рисовых полях и в фруктовых садах, в горах и на болотах. В данный момент он качал ее в Великой Пустыне. Он был терпелив. Он был упрям. Маленький угловатый человечек, крепкий и черный, как полированный корень какого-то пустынного дерева, нестареющий и несокрушимый. Он качал бы эту рукоятку до края света, если б мог укрыться от тех, кто желал его прикончить. Они нашли его в Телферсоне, они нашли его в Кольце Наманги, они нашли его в Чипотле – а он ведь и сам еле нашел Чипотль. Пять дней он ходил озираясь, а на шестой нужда в этом отпала: одетые по-столичному убийцы сошли с поезда, ища его во все глаза, и м-р Иерихон тот же час бежал.

То был отчаянный ход – дать деру в Великую Пустыню; но кроме отчаяния и пустыни у м-ра Иерихона ничего не было. От горячей рукоятки на ладонях вздулись волдыри, вода кончалась, но он продолжал качать, качать, качать эту нелепую ручную дрезину километр за километром камней и пылающего алого песка. Ему не улыбалось сдохнуть на камнях и в пылающем алом песке. Здесь Отченаш Достойных Семейств сдохнуть не мог. Так говорил Джим Иерихон. Так говорила коллективная мудрость его Достойных Предков, что кувыркалась в лимбо-чипе, вживленном ему в гипоталамус. Может, игла убийцы предпочтительнее. А может, и нет. М-р Иерхион сжал рукоятку посильнее и медленно, через боль и скрип привел дрезину в движение.

Он стал самым молодым Отченашем, примкнувшим к Достойным Родам, и нуждался во всей накопленной мудрости пращуров, включая уже оплаканного непосредственного предшественника, Отченаша Уиллема, чтобы выжить в первые месяцы в должности. Именно Достойные Предки побудили его к переезду из Метрополиса в Новый Мир.

Растущая экономика, сказали они; тысяча и одна ниша – мы их разработаем. И разработать ниши полагалось ему, ибо разработка есть цель Достойных Семейств: разбой, порок, шантаж, вымогательство, подкуп, наркотики, азартные игры, компьютерное мошенничество, рабство – тысяча и одна экономическая ниша. М-р Иерихон не был первым, однако он был лучшим. Удаль его преступных выходок оставляла общественность с разинутыми в возмущенном восторге ртами; она же побуждала конкурентов забывать о мелких распрях и объединяться, дабы уничтожить его и его Семейство. Восстановив спокойствие, они могли длить междоусобицы.

М-р Иерихон прервался и вытер со лба соленый пот. Невзирая на Дамантовы Практики, он почти выдохся. Зажмурившись, чтобы не слепил солнечно-песчаный блеск, он сосредоточился в попытке выжать из надпочечника еще один выброс норадреналина, чтобы придать себе сил. Достойные Предки гомонили внутри, будто вороны в соборе: речи внушения, речи воодушевления, речи увещевания, речи презрения.

– Заткнитесь! – заорал он в ионно-голубое небо. И стало тихо. Ободренный таким отказом м-р Иерихон схватился за рукоятку. Та опустилась. Потом поднялась. Дрезина скрипнула и поехала. Рукоятка вниз. Рукоятка вверх. Когда та поднялась, м-р Иерихон уловил на близящемся горизонте зеленое мерцание. Он моргнул, смахнул едкий пот с глаз, всмотрелся пристальнее. Зелень. Добавочное зеленое на красном. Он обострил зрение, как учил его Отченаш Августин, сконцентрировался на границах объектов там, где виднелись различия. Так, настраивая дальность, он смог разглядеть капельки света: отражение солнца в солнечных батареях, заключила кучная мудрость Достойных Предков. Хабитат. М-р Иерихон с удвоенной силой сжал рукоятку.

Два предмета лежали у него между ступнями. Первый – шелковый, с огуречным орнаментом шарф. В него завернут иглострел с рукояткой из человеческой кости, традиционное оружие чести Достойных Семейств. Второй – обманчиво маленький кожаный чемоданчик, из тех, что называют саквояжами. Внутри – три с четвертью миллиона новодолларов в купюрах Объединенного Банка Солнцеворотной Посадки крупного достоинства. Эти предметы вкупе с одеждой и обувью на м-ре Иерихоне – все имущество, которое он захватил с собой в Преддверии Разгрома.

Его враги ударили все разом и отовсюду. Его империя рушилась в оргиях бомбежек, пожаров и убийств, однако м-р Иерихон улучил момент восхититься тем, как эффективно действовал противник. Такова тропа чести. М-р Иерихон прискорбно недооценил врагов, приняв их за деревенщин и мелких местечковых вояк. В следующий раз он не ошибется. А они, в свою очередь, недооценили Джеймсона Иерихона, посчитав, что он падет к их ногам. Рядом гибли его люди; отлично, значит, он будет работать один. Он расчехлил план внезапного побега. За долю секунды до того, как вирусные программы измельчили его инфосеть в протеиновую жижу, Джеймсон Иерихон обрел новую личину. За долю доли доли секунды до того, как аудит-боты правительства вломились в его кредитную матрицу, Джеймсон Иерихон перегнал семь миллионов долларов на депозиты фальшивой компании в банковских филиалах пятидесяти городков по всему северному полушарию. Когда Отченаши просекли, что кончина сфальсифицирована (бедный дубль, но бизнес есть бизнес), и послали по его следу убийц и следящие программы, он снял со счета только то, что лежало в черном саквояже. Джеймсон Иерихон оставил дом, жену, детей, все, что когда-либо любил, все, что когда-либо создавал. Ныне он бежал по Великой Пустыне на украденной у «Вифлеем-Арес Ж/Д» насосной дрезине в поисках последнего места в мире, где его стали бы искать.

Смеркалось; м-р Иерихон прибыл в поселение. Оно не впечатляло, да и не могло впечатлить человека, привыкшего к изумительным архитектурным видам древних городов Большой Долины и выросшего в Метрополисе – кольцевом городе, прекраснейшем из всех. Здесь имелись: один дом, грубая саманная хибара, примощенная к рябой от окон красной скале; одна башня-ре– транслятор; сколько-то гелиоколлекторов и ветряных насосов и сколько угодно слегка запущенных зеленых садов. А вот обособленность места впечатлила м-ра Иерихона сильно. Здесь его искать не станут. Он сошел со скрипящей дрезины и омыл волдыри в кадке подле дома. Намочил красный носовой платок теплой водой и увлажнил шею, каталогизируя в уме огород. Кукуруза, бобы, матоке, лук, морковь, картошка, белая и сладкая; батат, шпинат, разные травы. Между грядками по оросительным каналам ало струилась вода.

– То, что надо, – сказал м-р Иерихон своим «я». Достойные Предки согласились. На верхушке башни-ретранслятора заклекотал пустынный ястреб.

– Здрасте! – крикнул м-р Иерихон что было мочи. – Здрасте-е-е-е-е-е-е… – Эха не было. Эху негде было рождаться, если не считать красных холмов на южном горизонте. – Здрасте-е-е-е… – Чуть погодя из низкой саманной хибары показался человек: высокий худой мужчина, очень смуглый – кожа точно дубленая. С длинными, извивающимися усищами.

– Иерихон, к вашим услугам, – сказал м-р Иерихон, живо воспользовавшись преимуществом.

– Алимантандо, – назвался высокий худой смугляк. Глядел он с сомнением. – Доктор. – Двое поклонились друг другу чуть чопорно, чуть неуверенно.

– Рад познакомиться, – сказал м-р Иерихон. Алимантандо – род из Второзакония; чувствительные люди живут в этом Второзаконии. Ведут происхождение от самых первых поселенцев, думают, будто им принадлежит вся планета, не слишком терпимы к новичкам. – Слушайте, я просто ехал мимо, но мне нужен ночлег, глоток воды, чуток еды, крыша над головой. Вы мне поможете?

Д-р Алимантандо изучал незваного гостя. Он пожал плечами.

– Видите ли, я крайне занят, провожу важное исследование и буду благодарен, если мое душевное спокойствие останется непотревоженным.

– Что именно вы исследуете?

– Составляю полный перечень хронодинамических теорий.

Достойные Предки вытолкнули на поверхность сознания м-ра Иерихона подходящий ответ.

– А, вроде Постулатов Синхронности Вебенера и Тройного Парадокса Чэнь Цю.

Недоверчивые глаза д-ра Алимантандо полыхнули уважением.

– Надолго останетесь?

– На одну ночь.

– Уверены?

– Более чем. Я просто ехал мимо. На одну ночь.

И м-р Иерихон остался на одну ночь, но продлилась она двадцать лет.

Буря приближалась, и фургонтина неслась впереди нее на всех парусах, отвоевывая каждый километр расстояния до кипящего пылью бурого облака. Три дня бежала она впереди бури, три дня с того утра, когда дедуля Аран обратил свой левый, погодный глаз к западному горизонту и заметил коричневато-охряной обод до небес. «Идет непогодь», – сказал он, и непогодь пришла, и подкрадывалась ближе с каждой секундой, и подобралась так близко к первопроходцам, что даже Раэль Манделья, проклятый даром практичности, осознал: обогнать бурю не удастся, и все, на что осталось надеяться его семье, – это найти какое-нибудь убежище, пока все не утонули в пыли.

– Быстрее, быстрее! – кричал он, и дедуля Аран, а также милая, прекрасная Эва Манделья, мистическая супруга, на сносях, стали добавлять к парусам последние носовые платки, пока фургонтина не загудела, не запела на прямой стальной колее. Скрипел рангоут, звенели-визжали тросы, тряслась и качалась воздушная тележка. В багажном прицепе блеяли от страха козы и ламы, а свиньи терлись о прутья клеток. Позади валы бурой пыли расплескивались по земле в раже близящейся погони.

И вновь Раэль Манделья бичевал себя за безрассудное решение повезти жену, отца и нерожденного ребенка по Великой Пустыне. Четыре дня назад в Мёрчисоновых Низинах выбор был прост. Переведешь стрелку вот так – поедешь со всей семьей в южном направлении, на заселенные территории Второзакония и Великого Окса; переведешь вот эдак – помчишься по Великой Пустыне к пустошам Северной Аргиры и Трансполярья. Тогда Раэль не мешкал. Ему нравилось воображать себя храбрым первопроходцем, осваивающим новые земли, строящим свой мир своими руками. Его обуяла гордыня. Теперь же грядет наказание. Планы и карты беспощадны: топографы РОТЭХа не отметили ни единого поселения на тысячу километров вдоль железной дороги.

Порыв ветра настиг грот и разодрал его по вертикали. Раэль Манделья ошарашенно смотрел на хлопающие обрывки парусины. Затем отдал приказ идти в бейдевинд. Не помогло: еще три паруса лопнули с треском, будто стреляли из ружья. Фургонтина содрогнулась и замедлилась. Тогда Эва Манделья встала, раскачиваясь и цепляясь за гудящий трос. Ее живот колыхался, неминуемо приближались схватки, но глаза Эвы были устремлены вдаль, а ноздри трепетали, как у испуганной оленихи.

– Там что-то есть, – ее голос увертывался от воплей ветра и проводов. – Я слышу запах; там что-то зеленое и растущее. Аран, у вас глаз наметан, что вы видите? – В вихрящейся пыли и мгле, предвосхищавших бурю, дедуля Аран погодным глазом высверлил геометрически совершенную прямую и узрел учуянное Эвой Мандельей: шарик зеленой растущести и всякое-прочее по бокам – высокую металлическую башню и ромбовидные гелиоколлекторы.

– Хабитат! – заорал он. – Поселение! Мы спасены.

– Прибавить паруса! – заревел Раэль Манделья; обрывки парусины едва не били его по ушам. – Прибавить паруса! – Дедуля Аран пожертвовал древний родовой стяг из тончайшего новомерионеддского шелка, стяг, который хотел поднять, провозглашая царство сына в землях за пустыней, а Эва Манделья – подвенечное платье из кремового органди и нежнейшие нижние юбки. Раэль Манделья принес в жертву шесть незаменимых пластиковых гелиопленок, и вместе они оснастили мачту. Ветер поймал фургонтину, она маленько затряслась, легонко подскочила, и фронтирное семейство Манделья, похожее скорее на бродячий цирк в плену водяного смерча, чем на рвущихся осваивать новые земли первопроходцев, покатилось по рельсам в убежище.

Д-р Алимантандо и м-р Иерихон приметили фургонтину издалека: комок разноцветной ткани летел впереди бури. Завидев первые рывки и броски пылевых смерчей, они свернули нежные лепестки гелиоколлекторов в плотные бутоны и втянули оперенные усики и чашечки антенн в башню-ретранслятор. Пока они трудились, запеленав головы и руки в толстые полотняные тюрбаны, ветер усилился до визга, соперничавшего с криком, и наполнил воздух летучими иглами пыли. Когда фургонтина стала яростно тормозить в урагане визгов, скрипов и искр, д-р Алимантандо и м-р Иерихон понеслись разгружать кабуз. Они работали с молчаливой, самоотверженной синхронностью людей, которые долго жили друг с другом и больше ни с кем. Эва Манделья не без испуга смотрела, как они неутомимо и машинально поднимают и уносят: скотофонд, корнефонд, семяфонд, инструменты, машины, материалы, ткани, утварь, гвозди, шурупы, булавки и краски; берут и ставят, берут и ставят, не говоря ни слова.

– Куда мы все это сложим? – закричал Раэль Манделья.

Д-р Алимантандо поманил их спеленутым пальцем и повел в теплую сухую пещеру.

– Эта – для вас, смежная – для вашего оборудования.

В семнадцать семнадцать ударила буря. В тот же момент Эва Манделья принялась рожать. Ее подвенечное платье, нижние юбки, родовой стяг и шесть ценных гелиопленок взвивал в атмосферу ветер, способный содрать человечью плоть с костей, а Эва тужилась, и тужилась, и стонала, и кряхтела, и тужилась, и тужилась в теплой сухой пещере при свете сальных свечей; тужилась, тужилась, тужилась, тужилась, пока не вытужила на свет двух голосящих младенцев. Возвестившие их появление вопли заглушил вопль бури – на порядок громче. В пещеру просачивались красные песчинки. В мерцающем желтом свете Раэль Манделья поднял сына и дочь.

– Лимааль, – сказал он ребенку в правой руке. – Таасмин, – сказал он ребенку в левой, и, поступив так, проклял их своим проклятием, так что его рационализм-правша передался сыну, а мистицизм-левша его жены – дочери. То были первые граждане Дороги Запустения, и благодаря их гражданству получили гражданство их родители и дед – не гнать же им фургонтину дальше, в земли за пустыней, с младенцами у каждой груди. Так что они остались навсегда и не обрели землю за горами, которую с тех пор ищут все Мандельи, ибо знают, что Дорога Запустения – всегда за шаг до рая, и весьма недовольны тем.

Раджандра Дас жил в дыре под Платформой 19 Главного Вокзала Меридиана. Раджандра Дас делил эту дыру много с кем, а дыры под Главным Вокзалом Меридиана были много где, и жил там много кто. Эти люди именовали себя джентльменами радости, знатоками свободы, школярами Универсиума Жизни, Веселыми Привидениями. Менеджеры железной дороги именовали их шаромыжниками, босяками, нищебродами, голью перекатной, гунда-шушерой и бомжарами. Пассажиры именовали их голыми соколами, князьями из грязи, падшими душами и рыцарями бедового образа и открывали ради них кошельки, а они сидели на корточках на вокзальных ступенях, тянули руки в ожидании потоков центаво и пристально глядели молочно-белыми глазами – спасибо специальным катарактным линзам от фирмы «Очки и Оптика для Света с Востока» на улице Ист-Брэд. Впрочем, Раджандра Дас в щедротах люда Меридиана, путешествовавшего поездами, не нуждался. Он не покидал подземного сообщества Главного Вокзала и жил на то, что платили за его услуги нищие. Он пользовался некоторым уважением (хотя значимость уважения в царстве босяков сомнительна), потому что у него был талант.

Раджандре Дасу было дано очаровывать машинерию. Не существовало ничего механического, электрического, электронного и субмолекулярного, что не стало бы работать для Раджандры Даса. Он любил машины, любил разбирать их, возиться с ними, собирать снова и совершенствовать, а машины любили, когда его длинные проворные пальцы поглаживали их внутренности и пощипывали их чувствительные компоненты. Машины пели для него, машины мурлыкали для него, машины делали для него все. Машины с катушек съезжали от любви к нему. Когда в дырах под Главным Вокзалом Меридиана портился какой-либо механизм, он попадал прямиком к Раджандре Дасу; тот что-то напевал, бормотал, поглаживал ухоженную каштановую бородку. Потом извлекал из куртки с множеством карманов отвертки, разбирал механизм – через пять минут тот отремонтирован и работает лучше прежнего. Раджандра Дас уламывал лампочки, рассчитанные на четыре месяца, светить два года. Настраивал беспроводы настолько тонко, что те ловили космическую болтовню хабитатов РОТЭХа на высокой орбите. Перемонтировал протезы рук и ног (на Главном Вокзале Меридиана недостатка в них не было), становившиеся быстрее и сильнее замененной ими плоти.

Такие его способности не остались незамеченными вокзальной властью, и когда перфузионный отцеживатель давал не тот осадок или постоянный сбой в рычажном ускорителе номер 3 заставлял инженеров в раздражении швырять ЭМП-индуктор на бетон, самого младшего подстажера отправляли в провонявший фекалиями муравейник путей и тоннелей отыскать Раджандру Даса. И Раджандра Дас устранял сбой и отлаживал неисправный отцеживатель, и все работало как новенькое, если не лучше.

Оттого Раджандра Дас вел приятную жизнь: регулярные полицейские облавы в туннелях его не трогали, он пользовался уважением и любовью, нужды не знал. Но однажды Раджандра Дас выиграл в Большую Железнодорожную Лотерею.

То была хитроумная поделка социальной инженерии, придуманная легендарным бомжом, которого все звали Старый Мудрила, и вот как она работала. Раз в месяц имена всех подземельцев попадали в большой лотерейный барабан. Вытягивалась одна бумажка, и в ту же самую ночь победителя приглашали покинуть Главный Вокзал Меридиана на любом поезде по его или ее выбору. Ибо Старый Мудрила дотумкал: Главный Вокзал Меридиана – как есть ловушка: комфортная, теплая, сухая дыра, приглашение в вечность самодовольного нищебродства и омертвения. Вокзал глушит любой потенциал любого человека. Это милая тюряга. Будучи Старым и к тому же Мудрилой (старым как мир, гласит легенда), он придумал два закона, два правила игры. Первый: в барабан идут все имена без исключения. Второй: отказаться от выигрыша победитель не вправе.

И вот в комнатухе, стены которой усеяны открытками прежних победителей, барабан пострекотал, кашлянул – и выкашлял имя Раджандры Даса. Может, это была удача и ничего личного. Ну или барабанная машина без задней мысли старалась ему угодить. Так или иначе, выигрыш достался Раджандре Дасу, и пока победитель паковал скромные пожитки в холщовый мешок, по Главному Вокзалу Меридиана под и над землей, от Фрахтовой Ветки авеню Эстерхази до кабинета м-ра Популеску, станционного смотрителя, ползли разговорчики: «Раджандра Дас выиграл в лотерею… вы слыхали?.. Правда? Да, он выиграл в лотерею», – и настала полночь, и Раджандра Дас скрючился в смотровой яме около Главной Одноколейки Номер Два в ожидании, когда переменится светофор, и провожать его пришли более сотни человек.

– Куда направляешься? – спросил Дзонг Пот Хуан, сосед по дыре и постоянный клиент.

– Не знаю. В итоге в Мудрость, я думаю. Всегда хотел посмотреть на Мудрость.

– Но, Ар-Ди, это же на другой половине мира.

– Тем ценнее туда доехать.

Тут светофор загорелся зеленым, и в ярком сиянии Главного Вокзала Меридиана по рельсам разнеслись пыхтение и фырчание термоядерного пара. Из света и дыма явился поезд, полторы тысячи тонн клац-клацающей стали «Вифлеем-Арес». Мимо укрытия Раджандры Даса тяжеловесно катились товарные вагоны, убийственно тяжелые и медленные. Раджандра Дас отсчитал двенадцать, свое счастливое число, и выскочил из ямы. Он бежал между поездом и рядами доброжелателей, и кто-то хлопал его по спине, и слышны были возгласы одобрения. Раджандра Дас улыбался и махал рукой на бегу. Поезд неспешно набирал скорость. Раджандра Дас выбрал вагон и запрыгнул на сцепку. Из темноты донеслись вопли, гиканье и овации. Он перелез на подножку вагона и дернул за ручку двери. Чутье не подвело. Дверь оказалась не заперта. Раджандра Дас отодвинул ее и вкатился внутрь. Устроился поудобнее на штабеле ящиков с манго. Поезд громыхал сквозь ночь. Раджандра Дас забылся рваным, странным сном; ему казалось, что состав подолгу стоит на анонимных узлах, пока мимо свистят поезда поярче и побыстрее. На заре он проснулся и позавтракал манго. Отодвинул дверь и сел, свесив ноги, и вот так сидел и смотрел, как красное солнце встает за обширной красной пустыней, и ел кусочки манго, отрезая их многолезвийным ножом Сил Обороны, спертым из «Особых Скобяных Изделий Кришнамурти» на улице Уотер. Кроме красной пустыни здесь и там смотреть было особо не на что, и Раджандра Дас снова отправился на боковую, и снились ему башни Мудрости, сияющие в рассветных лучах солнца, что встает из-за Сыртского моря.

В двенадцать двенадцать Раджандру Даса разбудил микровзрыв в основании позвоночника. Из глаз сыпанули искры; Раджандра Дас задохнулся, судорожно разинул рот, скривился от боли. Новый взрыв, еще один. Теперь Раджандра Дас проснулся достаточно, чтобы понять: его бьют по почкам. На крик вдоха не хватило; он перекатился на спину, и потная щетинистая харя обдала его мерзкими миазмами.

– Паскуда-сука-гнусь-бомжара-хренов, – пророкотала сальная харя. Нога изготовилась к новому удару.

– Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет, нет-нет-не-надо, – заскулил Раджандра Дас, отыскав в кармашке легких воздух для мольбы, задрав руки в тщетной самозащите.

– Паскуда-сука-гнусь-бомжара-хренов, – подчеркнул небритый вонючка и выпнул воздух из Раджандры Даса. Ручища схватила Раджандру Даса за потертую куртку и приподняла.

– Пшел, – сказала харя, таща Раджандру Даса к открытой двери. Под колесами мчалась красная пустыня.

– Нет-нет-нет-нет-нет, – умолял Раджандра Дас. – Не здесь, не в пустыне. Это смертоубийство!

– Похер, – проворчала потная харя, но, видимо, некий рудимент добропорядочности, не затронутый «Вифлеем-Арес Ж/Д», шевельнулся, потому что харя опустила Раджандру Даса на штабель ящиков с манго, присела на корточки, дабы рассмотреть паскудного бомжару, и принялась похлопывать дубинкой с подсветкой по бедру. – Вот притормозим, и ты отседова вылетишь. – Раджандра Дас молчал. Он ощущал, как окрашиваются багрянцем синяки по всей спине.

Через полчаса вагон затрясся. Раджандра Дас каждым багряным синяком чуял, что поезд замедляет ход.

– Эй, а где мы вообще? Есть тут цивилизация?

Сторож осклабился, демонстрируя гнилозубое горнило. Поезд тормозил. Остановился со скрипом и скрежетом. Сторож отодвинул дверь, впуская ослепительное солнечное зарево.

– Эй-эй-эй, что это такое? – сказал Раджандра Дас, заморгав и ослепнув. Потом обнаружил, что лежит на твердой грязи, а воздух из легких опять выбит. Больно шлепнулся на грудь холщовый мешок. Засвистели свистки, зашипел пар, забились поршни. Раджандру Даса ударила по лицу обжигающе горячая струя. «Кровь!» – подумал он, потом моргнул, сплюнул, присел. Сторож, кончив мочиться, оглушительно захохотал и принялся упихивать бородавчатый член обратно в зловонные штаны. Поезд заревел и умчался прочь.

– Ублюдки, – бросил Раджандра Дас, обращаясь к железнодорожной компании в целом. Обтер лицо рукавом. Моча образовала на пыли бордовое пятно. С таким же успехом могла быть и кровь. Не меняя позиции в точке приземления, Раджандра Дас осматривал окрестности. Низкие саманные домишки, одна-две белых стенки, сколько-то зелени, сколько-то деревьев, сколько-то ветряных насосов, горстка больших ромбовидных гелиоколлекторов и приземистая башенка-ретранслятор на горке камней, выглядевших так, будто в них кто-то жил.

– Не пропаду, – сказал Раджандра Дас, которого любили лотерейные барабаны, локомотивы и товарные вагоны, но не охранники; на охранников «Вифлеем-Арес Ж/Д» его чары не действовали. Приближались силуэты, неразличимые в полуденной знойной дымке. Раджандра Дас поднялся и пошел навстречу новым хозяевам.

– Эй, – сказал он, – это место ведь не сыскать на открытках?

Матушке поезда не нравились. Ее устрашали их габариты. Ее сокрушал их вес. Ее тревожила их скорость, а стук колес был как приближение судного дня. Она боялась их пара, фонтанирующих струй и того, что их термоядерные токамаки могут взорваться и раздербанить ее на вольные атомы в верхних слоях атмосферы. Она ненавидела поезда. Особенно поезда, которые ездят по ужасным красным пустыням. Что до поездов, в большинстве своем они были к Матушке равнодушны. Даже тот, который ехал сейчас по ужасной красной пустыне.

– Миша, Миша, скоро мы сойдем с этого мерзкого агрегата?

Микал Марголис, минералог, промышленный химик, послушный сын и молодой первопроходец, отвернулся от гипнотической красной пустыни с девственным, незапятнанным, прекрасным геологическим потенциалом и сказал маленькой пожилой матери:

– Мы пересечем пустыню, как только мы ее пересечем, и окажемся в Райской Долине, где дождь идет только в два часа ночи, где, когда сажаешь семя, надо сразу отступить на шаг, иначе деревце врежет тебе по подбородку, где ручные певчие птички прилетают и поют на твоем пальце, и где мы с тобой, мама, заработаем состояние и станем жить богатыми, здоровыми и счастливыми.

Нехитрая сказка сына пришлась Матушке по вкусу. Ей нравился кусочек о ручных певчих птичках, садящихся на палец. В Новом Космобаде из птиц были только хриплые черные вороны.

– Миша, но сколько еще нам ехать?

– До следующей станции, мама. В этой пустыне городов нет, останавливаться просто негде. До следующей станции, а там мы пересядем на горную железную дорогу, и она унесет нас в Райскую Долину.

– Ах, эти пересадки, не нравятся они мне. Я не люблю поезда, Миша, вот совсем не люблю.

– Мама, беспокоиться не о чем. Я здесь. Не хочешь мятного чаю для нервического успокоения?

– Это, Миша, было бы весьма кстати. Спасибо.

Микал Марголис вызвонил стюарда, и тот принес мятного чаю в заварочном чайничке с черно-золотой маркировкой «Вифлеем-Арес Ж/Д». Матушка пила чай глоточками и в промежутках улыбалась сынуле. Микал Марголис улыбался в ответ и размышлял, что́ скажет матери, когда они доберутся до Райской Долины, потому что райская она лишь для промышленных химиков; и дождь там идет в два часа ночи, потому что в это время система очистки сбрасывает хвостовые газы в атмосферу; и в почве полно этилена, благодаря которому деревья прорастают за ночь, потом чахнут и гибнут; и где все птички давным-давно дали дуба в токсичных парах, а на пальцах поют хитрые механические дубли – часть разработанной Компанией программы по связям с общественностью.

Он подумает об этом ближе к делу. За поляризованным окошком расстилалась волнующая красная пустыня, мужской пейзаж, песчаная страна чудес с нетронутыми скалами и минералами. Микал Марголис вообразил себя скачущим по пустыне верхом на лошади, в цветном пончо, голова обмотана платком, кожаный футляр для образцов пошлепывает по спине. Погруженный в этакие грезы, он сам не заметил, как его убаюкало нежное покачивание поезда.

Проснулся он в аду кромешном. Не в Аду Кромешном, как именовалась развязка, из которой шли поезда в Райскую Долину, а в другом, куда более кошмарном месте. Шипели клапаны, где-то орали люди, металл бряцал о металл, и кто-то тряс Микала Марголиса за плечо, приговаривая: «Сэр, ваша мать, сэр, проснитесь, сэр, ваша мать, сэр, сэр, сэр…» Он сфокусировал взгляд на бледном лице стюарда. «Сэр, ваша мать, сэр». Матушки на месте не было. Весь багаж испарился. Микал Марголис устремился к окну и увидел, как мать блаженно скользит вниз по ступенькам, жестами увлекая за собой бородатого юношу, ухмыляющегося под ворохом свертков и футляров.

– Мама! – зарычал Микал Марголис. – Мама!

Матушка взглянула на него и замахала рукой: крохотная, счастливая фарфоровая куколка. И голосок у нее был кукольный.

– Миша! Быстрее! Нельзя терять ни минуты. Надо отыскать другую станцию.

– Мама! – заревел Микал Марголис. – Не та остановка! – Но слова потонули в лавине пара и громе разогревающихся термоядерных двигателей. Скрипуче, старчески поезд трогался с места. «Сэр, сэр!» – завопил растрепыхавшийся стюард. Микал Марголис вытянул руки, толкнул его на пустующее место и понесся к двери. Он спрыгнул, когда вагон прощался с краем импровизированного перрона.

Матушка вихрила по перрону ураганом мелкого возмущения.

– Миша, каким мукам ты подвергаешь меня, свою бедную родную мать! Уснул в вагоне, вот тебе и на. Пошли, не то пропустим горный поезд.

Мордастый носильщик вынужден был бросить чемоданы, так ему стало смешно.

– Мама, где горы?

– За домами.

– Мама, ты же видишь, что́ за домами, они все низенькие. Мама, это не та станция.

– Как не та? И куда же тебя привела твоя бедная родная мать?

Микал Марголис показал на слова, выложенные красивыми белыми булыжниками вдоль колеи.

– На Дорогу Запустения, мама.

– Но это же следующая станция, нет?

– Мы ехали до Ада Кромешного. Поезд не должен здесь останавливаться. Тут не должно быть никакого города.

– Тогда вини железнодорожную компанию, вини город, но никак не твою бедную родную мать! – вскипела Матушка и похулила, осмеяла, распяла и всячески прокляла железнодорожную компанию, ее поезда, ее рельсы, ее сигналы, ее подвижной состав, ее кондукторов, ее инженеров, ее сторожей и всех, кто хоть отдаленно связан с «Вифлеем-Арес Ж/Д», вплоть до захудалой туалетчицы третьего класса – и так минут двадцать кряду.

Наконец, д-р Алимантандо, номинальный голова Дороги Запустения, нас. 7, выс. 1250 м, «в шаге от Рая», прибыл унять препирательства и вернуться к хронокинетическим штудиям в мире и спокойствии. Накануне он поручил Раджандре Дасу, на все руки мастеру, ученику чародея, разнорабочему и станционному носильщику, выложить название города ослепительно белыми булыжниками, дабы любой мимоезжий поезд знал: жители Дороги Запустения гордятся своим городом. Будто привлеченный черной симпатической магией, поезд с Матушкой и Микалом Марголисом выехал из-за горизонта и остановился осмотреться. Раджандра Дас умел привораживать машины, но, ясно, не настолько. Так или иначе, он приворожил Матушку и ее сына, и теперь д-ру Алимантандо пришлось решать, что с ними делать. Он предложил им прибежище в одной из теплых сухих пещер, изрешетивших утесы, до времени, когда Матушка с сыном решат уехать или соорудят менее временное обиталище. Одеревенев от возмущения, Матушка от приюта отказалась. Она не станет спать в грязной норе с пометом летучих мышей на полу и ящерицами в качестве сожителей; и, нет, она не разделит грязную нору с сыном, безбожным ничтожеством, понятия не имеющим, как обходиться с пожилой леди, его бедной родной матерью. Д-р Алимантандо слушал ее со смирением, которое наскреб по сусекам души, после чего умолил Манделий, чей дом строился с расчетом на семью, пригреть бедняжку. Микал Марголис въехал в пещеру. Помет летучих мышей и ящерицы были в наличии, зато не было матери, а значит, дела шли неплохо.

В хозяйстве Манделий Матушка обнаружила современника в лице дедули Арана: тот развлекал ее гороховым вином и медоточивой лестью и попросил сына пристроить к и так расползавшемуся дому Манделий еще одну комнату, специально для Матушки. Каждый вечер они потягивали вино, вспоминали денечки, когда и они, и мир были молоды, играли в слова – Матушка это обожала. Одним таким вечером, ранней осенью, когда дедуля Аран выкладывал слово «алюмосиликат» с двойным счетом слова и тройным счетом буквы, Матушка впервые обратила внимание на его безупречные седины и красивое стройное тело, обструганное временем, но сильное и без следов эрозии. Она задержала взгляд на стоящей колом бороде, на милых искрящихся глазках-пуговичках, тихо вздохнула и влюбилась в дедулю Арана.

– Аран Манделья, как говорят в нашем Старом Новом Космобаде, вы очень-очень джентльмен, – сказала она.

– Анастасия Тюрищева-Марголис, как говорят на нашей Дороге Запустения, вы очень-очень леди, – сказал дедуля Аран.

Свадьбу назначили на будущую весну.

В своей пещере Микал Марголис мечтал о минеральных источниках Райской Долины. В скалах Дороги Запустения он не разбогатеет, зато обнаружит кристаллы сульфата дилеммы. Со временем дилемма очистится до кристальной ясности: чтобы разбогатеть, нужно покинуть Дорогу Запустения и свою мать; сделать так – значит жить самостоятельно, а для этого кишка у него тонка. Такова суть дистиллированной дилеммы Микала Марголиса. Ее расщепление на полезные соединения и поиск личной антиматеринской храбрости приведут его к адюльтеру, убийству, ссылке и уничтожению Дороги Запустения. Но все это будет потом.

Как-то пополудни, сразу после формального окончания сиесты, когда не очнувшиеся от сладостного сна люди неформально моргали, потягивались и зевали, Дорога Запустения услышала шум, какой никогда еще не слышала.

– Будто огромная пчела, – сказала Матушка.

– Или рой пчел, – сказал дедуля Аран.

– Или огромный рой огромных пчел, – сказал Раджандра Дас.

– Пчел-убийц? – спросила Эва Манделья.

– Таких не бывает, – сказал Раэль Манделья.

Близнецы забулькали. Они едва начали ходить и были в возрасте вечного падения вперед. Ни одна дверь города не выдерживала их напора; отважно и бесстрашно искали они приключений. Пчелы-убийцы их не смутили бы.

– Скорее мотор самолета, – сказал Микал Марголис.

– Один мотор? – встрял д-р Алимантандо. – Один мотор, одноместный распылитель удобрений? – Во Второзаконии такие водились.

– Скорее два мотора, – сказал м-р Иерихон, напрягая тонко настроенный слух. – Двухмоторный, двухместный, точно не распылитель, скорее пилотажный, «Ямагути и Джонс», с двигателями «Майбах-Вуртель» в толкающе-тянущей конфигурации, если не ошибаюсь.

Шум, каким бы ни был его источник, делался громче. Вдруг м-р Иерихон разглядел на лике солнца пятнышко тьмы.

– Вот он, смотрите!

С жужжанием, подобающим огромному рою пчел– убийц, самолет вынырнул из солнца и прогремел над Дорогой Запустения. Пригнулись все, кроме Лимааля и Таасмин – те проводили самолет поворотом голов и упали, потеряв равновесие.

– Что это было?

– Глядите… разворачивается, возвращается!

В верхней точке разворота все увидели растревоживший их самолет во всей красе. То был обтекаемый аппарат в форме акулы с двумя пропеллерами, носовым и хвостовым, с крыльями под углом и смещенным книзу хвостом. Всем бросились в глаза яркие тигриные полосы, нарисованные на фюзеляже, и хищная зубастая ухмылка на носу. Самолет опять пикировал на Дорогу Запустения и чуть не срезал верхушку ретрансляционной башни. Все вновь пригнулись. Самолет завис на вираже, полированный металл отразил последобеденное солнце. Жители Дороги Запустения стали махать руками. Самолет еще раз устремился к городу.

– Смотрите, пилот машет в ответ!

Люди помахали снова.

В третий раз самолет пронесся над саманными домиками Дороги Запустения. В третий раз заложил он крутой вираж.

– Я уверен, он садится! – крикнул м-р Иерихон. – Он садится! – Из законцовок крыльев, носа и смещенного хвоста выдвинулись посадочные шасси. Напоследок самолет пронесся мимо горожан и устремился вниз, на пустой участок за железнодорожным полотном.

– Разобьется! – сказал д-р Алимантандо, однако побежал с остальными к распускавшемуся за рельсами кошмарному облаку пыли. Навстречу выкатился самолет. Люди рассеялись, самолет вильнул, зацепился подкрыльным колесным шасси за валун и врезался в него, прорыв в песке глубокую полукруглую борозду. Добрые граждане Дороги Запустения поспешили на помощь пилоту и пассажиру, но пилота освобождать не требовалось, он отодвинул дверцу кабины, выпрямился и заорал:

– Вы тупые ублюдки! Тупые, скорбные умом ублюдки! Какого черта вы прибежали, чего вам надо? А? Он разбился, разбился, он никогда не взлетит, а все потому, что вы, тупые ублюдки, такие тупые, что бегаете прямиком на самолеты! Посмотрите, что вы наделали, посмотрите!

И пилот разрыдалась.

Ее звали Персея Голодранина.

Она родилась с крыльями, авиационный жидкий водород тек в ее жилах, ветер гудел в ее проводах. Со стороны отца – три поколения Летающего Цирка Ракеты Морган, со стороны матери – генеалогическое древо распылителей, коммерческих пилотов, чартерных летунов и безрассудных пилотажников вплоть до прапрабабушки Индхиры, которая, говорят, водила Парус-Корабли Президиума, когда создавался этот мир. Персея Голодранина родилась для полета. Она была крупной, грозной, виртуозной птицей. Для нее потеря самолета значила не меньше, чем потеря руки, или ноги, или любимого, или жизни.

Все время, все деньги, всю энергию и любовь она с десятилетнего возраста вкладывала в Поразительный Воздушный Вертеп Голодраниной – летающий цирк одного пилота и одного шоу, небесное шатокуа, которое не просто ошеломляло глазевших раскрыв рот зрителей смертоубийственной акробатикой высшего пилотажа, но и расширяло их кругозор, за скромную плату предлагая виды с высоты на их же фермы, а также крупные планы непогоды и увеселительные экскурсии к местным достопримечательностям. В этой профессиональной роли Персея Голодранина двигалась на восток по верхнему полушарию, пока не достигла равнинного городка Станция Уолламурра.

– Взгляните на Великую Пустыню, – разливалась она перед овцеводами Станции Уолламурра, – восхититесь крутыми безднами огромных каньонов, подивитесь силам Природы, вытесавшим исполинские естественные арки и высоченные каменные столпы. Внизу вам откроется вся история земли, изложенная в камне: зуб даю, это путешествие за один доллар пятьдесят центаво вы не забудете никогда.

Для Июния Ламбе, осатаневшего от ужаса на заднем сиденье, рекламный слоган оказался чистой правдой. Через двадцать минут после вылета со Станции Уолламурра – никаких каньонов, исполинских арок и высоченных столпов в радиусе ста километров, – Персея Голодранина обнаружила, что показания топливомера не желают меняться. Она постучала по дисплею. Красная планка замерцала и упала до нуля. Персея постучала снова. Планка осталась где была.

– Нихренасе, – сказала она. Врубила запись комментариев к чудесам Великой Пустыни, чтобы Июний Ламбе не беспокоился, и стала искать на картах ближайшее поселение, чтобы аварийно приземлиться. Возвращение на Станцию Уолламурра было с очевидностью исключено, но карты РОТЭХа не утешали. Персея сверилась с радиолокационной аппаратурой. Менее чем в двадцати километрах наблюдалась утечка сверхвысокочастотного излучения, характерная для ретрансляции в планетарной коммуникационной сети.

– Надо проверить, – сказала Персея себе и так решила судьбу – свою, самолета и пассажира.

Она обнаружила крошечное поселение там, где никакого поселения вроде не было. Аккуратные квадратики зелени, отражавшееся в солнечных батареях и ирригационных канавках солнце. Персея различила красные черепичные крыши домов. И людей тоже.

– Держитесь крепче, – сказала она Июнию Ламбе, после этих слов впервые заподозрившему неладное. – Ныряем.

На последней слезинке топлива повела она возлюбленную птичку к земле, и что же произошло? Отвращение Персеи было столь велико, что она отказалась покидать Дорогу Запустения с Июнием Ламбе на Арес-Экспрессе, маршрут Ллангоннедд – Жизнерадость, 14:14.

– Как прилетела, так и улечу, – объявила она. – Я отсюда двину только одним способом – на паре крыльев.

Раджандра Дас пытался заговорить шасси, чтобы те вернулись в законцовки, но его на это не хватило, как не хватило сварочной горелки Раэля Мандельи, несмотря на все старания вернуть самолет к жизни. Для единственной выжившей сотрудницы Поразительного Воздушного Вертепа Голодраниной унизительнее всего было то, что сварочную горелку Раэля Мандельи питало не что-нибудь, а стопроцентный, чистейший, неразбавленный авиационный жидкий водород.

Тогда д-р Алимантандо оделил Персею Голодранину домом и садом, чтобы она не умерла с голоду, но жизнь ее не была счастливой, ибо в глазах ее сияло небо. Она взирала на тощих пустынных птиц, собиравшихся на антеннах башни-ретранслятора, и печалилась – ее крылья сломали глупые людишки. Она вставала на край утеса, смотрела на птиц, что взмывали на вечерних термиках, и думала, как бы раскинуть руки пошире и взмыть, подобно птице, плыть вверх на спирали воздушного потока, пока не исчезнешь из виду.

Однажды вечером Микал Марголис сделал ей два предложения, и поскольку Персея Голодранина знала, что забыть о небе сможет, лишь забывшись, она приняла оба. Той ночью и двадцать последующих ночей покой горожан нарушали странные шумы из Марголисова обиталища. Частью это был скулеж и долбеж сношений. Другой частью – звуки как будто бы ремонта.

Все стало ясно, когда появилась табличка.

На ней значилось:

– Не сын он мне, – возвестила разъяренная Матушка. – Пренебрегать родной матерью ради чужестранной дешевки и наполнять тихие ночи звуками, которые я и описывать не буду; какой позор на мою голову! А теперь еще это логово греха и содомии! Трактир, ха-ха! Будто родная мать не знает, что это значит! Он думает, родная мать не поймет, что это за ТРАХ-тир! Аран, – обратилась она к будущему супругу, – ноги моей не будет в этом заведении. Отныне он мне не сын. Я от него отказываюсь. – Она чопорно плюнула на землю перед трактиром «Вифлеем-Арес Ж/Д». Тем вечером Персея Голодранина и Микал Марголис закатили грандиозную пирушку по случаю открытия и угощали всех маисовым пивом, кто сколько выпьет, и выпито было немного – гостей пришло всего пятеро. Даже д-ра Алимантандо убедили оторваться от штудий ради вечернего празднества. Дедуля Аран и Матушка остались присматривать за крошками Лимаалем и Таасмин. Дедуля Аран был бы рад уйти и заслуживал молчаливый укор всякий раз, когда Матушка ловила его мечтательный взгляд в сторону дыма столбом. Тотальный запрет на пересечение порога неизбежно распространялся и на мужа.

Назавтра после пирушки Персея Голодранина отправилась вместе с Раджандрой Дасом, м-ром Иерихоном и Раэлем Мандельей за рельсы; эти трое расчленили оцарапанный песком пилотажный самолет и упаковали его в пятнадцать ящиков из-под чая. В процессе расчленения Персея Голодранина не сказала ни слова. Она заперла останки самолета в самой глубокой, самой темной пещере трактира и положила ключ в кувшин. Ей так и не удалось заставить себя забыть о том, где стоял этот кувшин.

Как-то ночью в два ноль два она перекатилась на Микала Марголиса и прошептала ему в ухо:

– Дорогой, знаешь, что нам нужно? – Микал Марголис затаил дыхание в предчувствии обручальных колец, детей, мелких латексно-кожаных извращений.

– Стол для снукера.

Братьев Галлачелли было трое: Эд, Луи и Умберто. Никто не ведал, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто: они были тройняшки, причем взаимонеразличимые, как горошины в стручке и дни за решеткой. Братья выросли в фермерском поселке Бирма-Шейв, где у граждан было три популярных мнения на их счет. Первое: братьев нашли подкинутыми в картонном ящике на краю кукурузного поля Джованна Галлачелли. Второе: братья – нечто большее, чем тройняшки, хотя что такое это нечто, никто сказать не решался, опасаясь оскорбить праведность миссис Галлачелли. И третье: парни Галлачелли менялись личностями по крайней мере один раз после младенчества, так что Луи вырос либо Эдом, либо Умберто, Умберто – Луи или Эдом, а Эд – Умберто или Луи, плюс всевозможные последующие перестановки и обмены. Мальчики сами не знали, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто, а жители Бирма-Шейва были уверены, что не видали еще настолько идентичных тройняшек (клонов… ой, господи, что это я, само вылетело, нельзя такое говорить при их родителях) и столь дьявольски красивых – тоже.

Аньета Галлачелли – вылитая жаба с сердцем из горячего молочного шоколада. Джованн Галлачелли – высокий, сухой и тощий, как кочерга. Эд, Луи и Умберто – темноглазые, кудрявые смеющиеся боги любви. Они были в курсе. И все девчонки в Бирма-Шейве были в курсе. Вот отчего братья Галлачелли решили покинуть Бирма-Шейв вторничным утром, не дожидаясь восхода, на моторизованной дрезине, которую сами собрали на основе фермерского автофургона.

Жила-была одна девчонка. Магдала, сокращенно Мэгз. Всегда есть такая девчонка, которая флиртует, играет, тусит, и никто не сомневается, что она – одна из мальчишек, пока мальчишки не становятся мальчишками, пока мальчишки – да и она сама – не понимают, что она вовсе не мальчишка, ну вообще. Для Мэгз момент истины настал через две недели после путешествия по сравнительно отдаленным полям в кузове автофургона Галлачелли. Для Эда, Луи и Умберто он настал, когда фургон осыпали мелкой дробью после того, как братья подъехали к участку Майагеса осведомиться, отчего Мэгз так долго к ним не захаживает.

Братская солидарность была для Эда, Луи и Умберто путеводной звездой. Ее не поколебали стычки с безропотностью отца и гневом соседа. Братья Галлачелли отказались говорить, кто из них обрюхатил Магдалу Майагес. Очень может быть, что они и сами этого не знали.

– Иль хто из вас признаётся, иль жанитесь на ей все, – сказал Сонни Майагес. Его жена подкрепила требование дробовиком. – Ну, чтой-то? Грите иль жанитесь.

Братья Галлачелли отказались от обеих альтернатив.

Никто и нигде в мире не стал бы терять и секунды сна из-за глупой девчонки вроде Мэгз Майагес. Совсем рядышком, в Белладонне, на одной улице Томболовой насчитывалось восемьдесят пять абортариев и двенадцать воспитательно-трансплантационных бюро для глупых девчонок в таком же, как Мэгз, положении. Однако Белладонна была Белладонной, а Бирма-Шейв – Бирма-Шейвом, потому-то братья Галлачелли предпочли Бирма-Шейву Белладонну. Там они получили десятидолларовые дипломы по сельхознауке, юриспруденции и машиностроению в шарашкином универсиуме. Там и жили бы счастливо до скончания века, если бы не печальное недоразумение с ножом, пьяным челночным грузчиком и девушкой в баре на улице Примаверы. Братья вновь бежали, ибо в Белладонне имелся какой-никакой закон, который за неимением тотально честной полиции блюла полиция тотально коррумпированная.

Так сеть сияющих стальных рельсов, паутиной опутавшая весь мир, пленила братьев: фермера, юриста, механика. Эд – механик, Луи – юрист, Умберто – фермер. С такими профессиями они могли приехать куда угодно в мире, потому что мир был достаточно молод, чтобы работы хватило на всех и с избытком. Но место, куда они приехали, звалось Дорогой Запустения.

Они соскочили с подножки, ужасно потные, но все еще дьявольски красивые, и метнулись в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д». Один за другим ударили по настольному звонку. Люди оборачивались и глядели на братьев Галлачелли. Братья Галлачелли улыбались и махали руками.

– Эд, Луи и Умберто, – представил всех один.

– Ищем местечко для ночлега, – объяснил второй.

– Чистые постели, горячие ванны и горячие обеды, – сказал третий.

Персея Голодранина показалась из пивного погреба, где прилаживала новую бочку.

– Да? – сказала она.

– Эд, Луи и… – сказал Эд.

– Ищем ме… – сказал Луи.

– Чистые по… – сказал Умберто, и все трое моментально и одновременно почувствовали, что глубоко и страстно в нее влюбились. Есть, видите ли, теория, по которой для каждого из нас найдется человек – абсолютный и совершенный идеал нашей любви. Братья Галлачелли, будучи одной и той же личностью, помноженной на три, конечно, делили на троих общую уникальную любовь: абсолютным и совершенным идеалом их жизни была Персея Голодранина.

Наутро братья Галлачелли явились к д-ру Алимантандо за статусом постоянных жителей. Д-р Алимантандо оделил Умберто большим участком земли, Эда – сараем для починки машин, и поскольку он не мог оделить Луи конторой, или местным судом, или хотя бы уголком в баре для адвокатской практики, он оделил его почти таким же, как Умберто, наделом и посоветовал заняться животноводством – ничего ближе к юриспруденции на Дороге Запустения не было.

У Микала Марголиса была проблема. Он до умопомрачения втюрился в женщину-ветеринара из Дома Двенадцать на той стороне улицы. Но объектом и утолением его любострастия оставалась Персея Голодранина, партнер по постели и бизнесу. У женщины-ветеринара из Дома Двенадцать, а звали ее Марья Кинсана, тоже была проблема. Марья Кинсана была объектом похоти собственного брата Мортона. Только она не любила ни Мортона, даже как брата, ни Микала Марголиса. Единственной, кого она любила, была она сама. Однако ее себялюбие имело огранку бриллианта и отбрасывало от светящейся Марьи Кинсаны столь многоцветное сияние, что окружающие обманывались и верили, что она любит их, а они любят ее.

Одним из таких обманутых окружающих был брат Мортон Кинсана, одержимый странными наклонностями дантист, чей собственнический инстинкт в отношении сестры никого не мог одурачить. Все знали, что он втайне ее желает, и он знал, что он втайне ее желает, и она знала, что он втайне ее желает, а когда столько людей в курсе, говорить о тайном желании не приходится. Но благоговение и собственнический инстинкт Мортона Кинсаны были столь велики, что он не мог заставить себя и пальцем коснуться сестры. Оттого Мортон Кинсана на расстоянии вытянутой руки горел в аду неудовлетворенности. И чем дольше горел, тем жарче становилось пламя одержимости. Как-то вечером он поймал сестру на флирте с братьями Галлачелли: она смеялась над их грубым фермерским юморком, пила их напитки, касалась их грубых уродливых рук. Тогда же и там же Мортон Кинсана поклялся, что не станет лечить братьев Галлачелли, даже если они будут умолять его и орать от зубной боли; даже если агония гниющего дентина высвободит в них зверя, и они будут биться головами о стены; нет, он их прогонит, прогонит не мешкая, обречет на стенания, мучения и скрежет зубовный за то, что они подбивали свои похотливые клинья к его сестре Марье.

Другим таким же дураком был Микал Марголис. Из-за матери он очень долго не мог обрести счастья в любви. Едва мать объявила о своей помолвке, Микал Марголис обрел счастье в любви, счастье с энергичной, жизнерадостной, ненасытной Персией Голодраниной. Потом с еженедельного меридианского товарняка сошли Мортон и Марья Кинсаны. Микал Марголис, забирая со станции пивные бочки и ящики со спиртным, заметил высокую мускулистую женщину, покидающую перрон с природной грацией и потаенной мощью гепарда. Их глаза встретились и разошлись, но в миг контакта Микал Марголис ощутил, как разряд позвоночного электричества переплавляет самый сердечник его сердца, хранящий всю порядочность и честность, в толстый слой черного стекла. Он любил ее. Он не мог думать ни о чем, кроме того, что любит ее.

Когда д-р Алимантандо оделил Кинсан пещерой, Микал Марголис ринулся помогать им строить дом. «Эй, ты, может, лучше стойку протрешь и бокалы помоешь?» – спросила Персея Голодранина. Микал Марголис махнул рукой и ушел. Когда д-р Алимантандо оделил Кинсан участком под огород, Микал Марголис приходил и окапывал, дренировал, запруживал, пока не всходило сверкавшее алмазами лунное кольцо. «Не подашь посетителям пива? – говорила Персея Голодранина. – Не сварганишь кой-какой ужин для изголодавшихся?» И когда Мортон Кинсана с сестрой пришли в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д», Микал Марголис принес им по пиале горячего плова с бараниной и столько бесплатного пива, сколько в них поместилось, а потом шутил и болтал с ними, пока трактир не закрылся. Когда в трактире заболела курица, и ее, предназначавшуюся в вечерний суп, Микал Марголис отнес Марье Кинсане; та стала тыкать и щупать курицу, а он предался фантазиям, в которых ветеринар проделывала это же самое с ним. Той осенью у Марголиса и Голодраниной животные заболевали часто.

И все-таки Микал Марголис не был счастлив. Он колебался между любовью доброй женщины и любовью злой женщины, как крошечный кристалл кварца, отсчитывающий время. Персея Голодранина, вся в заботах и невинная, словно орлица в небе, спросила мужа, не заболел ли он. Микал Марголис застонал, и то был стон беспримесной неутоленной похоти.

– Может, тебе показаться кому-нибудь, любовь моя, последние дни ты совсем не думаешь о работе. Как насчет той женщины, ветеринара? Люди, в конце концов, тоже вид животных, разве нет? Она могла бы тебе помочь.

Микал Марголис обратил взор на Персею Голодранину.

– Ты издеваешься, да? –   Нет. Чесслово.

Микал Марголис застонал пуще прежнего.

Что до Марьи Кинсаны, ей было все равно. Именно так, все равно, и она с неприязнью смотрела на любого слабака, который в нее влюблялся. Она презирала братца– придурка, она презирала глупого мальчика из трак– тира. Но не принять вызов не могла. Марья Кинсана отобьет глупого мальчика у боготворящей его простушки, с которой он живет и которую любит. Игра, всамделишная игра; фигуры в ней неважны, важен только двигающий их разум; разум – и еще победа, ибо, победив, Марья Кинсана будет презирать проигравших пуще прежнего. Одним вдохновленным гамбитом она восторжествует и над Микалом Марголисом, и над проклятым братцем. Тогда Марья Кинсана наконец отлепится от братца, и мир узнает ее имя. «Приглядывай за Мортоном, – изрекла на смертном одре ее железная мать, – приглядывай за ним, заботься о нем, внушай, что он все решает, но не давай ему решать на самом деле. Марья, это приказ».

Забота о Мортоне, забота о Мортоне; да, Марья Кинсана вот уже пять лет исполняла волю покойной матери. Она последовала за Мортоном в пустыню после истории с маленькой девочкой в парке, но должен настать час, мама, когда Мортон обретет самостоятельность – и тем же утром Марья Кинсана сядет на первый поезд до Мудрости.

Вот почему так важны игры. Они ее развлекают, удерживают в здравом уме пять лет, пока безумная страсть Мортона становится все безумнее, дарят надежду на то, что благодаря им она станет сильной и сядет однажды утром на поезд до Мудрости. О да, игры хранят ее рассудок. Так что она исхитрялась каждый день кормить кур в один и то же час, когда через улицу на заднем дворе трактира Микал Марголис кормит своих. Именно игра вела ее, когда она попросила его посмотреть метановый реактор, что-то он барахлит, хотя по-хорошему ей нужен был Раджандра Дас.

– Проблемы с химией, мисс, – сказал Микал Марголис, – кто-то загрузил в него большой объем использованного стерилизатора и подавил бактериофагов. – Марья Кинсана улыбнулась. Утром она вылила в бак реактора три бутылки медицинской стерилизующей жидкости. Игра выходит на славу. Из благодарности Марья Кинсана пригласила Микала Марголиса на рюмку, потом на разговор, потом в кровать (Микал Марголис все это время дрожал как тростник), потом к сексу.

И в этой-то кровати пролилось семя гибели Дороги Запустения.

Нелады между Сталиными и Тенебриями начались, когда те и другие обнаружили, что им сбыли один и тот же кусок земли в идиллическом, райском городке Дорога Запустения; сделал это м-р Э. П. Венкататчалум, бывший агент по продаже земельных участков Бюро Иммиграции и Колонизации Венкататчалума, ныне сидевший в белом кабинете и отвечавший на вопросы инспектора Цзень Саопина из Констебулярии Блерио. Сталины и Тенебрии не просто купили один и тот же участок земли (который м-р Э. П. Венкататчалум вообще не имел права продавать), вдобавок они купили два комплекта билетов на одни и те же места в купе Солнцеворотного Ночного на 19:19, остановки в Северном Бенгороде, Анненси, Мёрчисонвилле, на Новопредприятии, Станции Уолламурра и Дороге Запустения. Оба семейства никак не желали уступать. Проводник купейного вагона заперся в своем купе и на полную громкость врубил беспровод. Пусть сами уладят свои споры. Выспаться в 36-м вагоне Солнцеворотного Ночного было невозможно. Пять человек с багажом пятерых пытались ужиться в купе, рассчитанном на троих с багажом троих. В первую ночь спальное место получил только маленький Джонни Сталин, возраст 3 3/4. И по очень простой причине: этот легковозбудимый толстый комок плоти мог орать, и орать, и орать до посинения, пока не получил бы свое спальное место. Мать без лишних слов скормила сыну три или четыре взрослые таблетки от бессонницы, чтобы он стал спокойным и послушным мальчиком. Комок плоти по имени Джонни Сталин был избалованным, наркозависимым и легковозбудимым.

Следующий день проходил в щетинистом молчании, пока Гастон Тенебрия ровно в 14:00 не прочистил глотку и не сказал, что было бы здорово, если бы все спали посменно. Они с супругой Женевьевой проводили бы ночи сидя и спали бы весь день, если бы Сталины сидели весь день и спали всю ночь.

Договоренность казалась по крайней мере общепримиряющей. Затем всех подчинила себе четкая, суровая логистика спального купе. Одну постель сворачивают, освобождая место для двух сидящих, еще трем телам достаются два спальных места. В следующую смену сидят трое, а двое спят в комфорте. М-р и миссис Сталины ерзали и ворчали на тесной до невозможности постели, маленький Джонни астматически храпел, Гастон и Женевьева Тенебрии вели милые частные споры, яростно перешептываясь и сдержанно, но агрессивно жестикулируя, а поезд клацал и бряцал, давал задний ход и переформировывался, образуя новые составы, и вот такими-то скачками и рывками подъезжал все ближе к Дороге Запустения.

Утром третьего дня натужная перемена сидячих и стоячих мест стала формальным поводом к началу военных действий. Женевьева Тенебрия обвинила юного Джонни Сталина в попытке заглянуть ей под юбку в момент вскарабкивания по лесенке на верхнюю полку. М-р Сталин обвинил Гастона Тенебрию в перебирании багажа в часы, когда его, м-ра Сталина, семья предположительно спала. Гастон Тенебрия обвинил м-ра Сталина в непристойном подкатывании к его, Гастона Тенебрии, красавице-жене в очереди в туалет второго класса. Миссис Сталин обвинила миссис Тенебрию в мухлевании в безик. Вихри спора крутились совсем как вихри снега, обещая лютую зиму; и продлилась она весь четвертый день и всю четвертую ночь.

– Дорога Запустения! – закричал проводник, перестав прятаться и стуча по двери серебристым карандашом. Тук-тук-тук. – Дорога Запустения! Три минуты! – Тук-тук-тук.

На две минуты тридцать секунд воцарилась парадоксальная анархия: Сталины и Тенебрии просыпались-умывались-одевались-собирали-сумки-книги-ценные-вещи-пухлых-сыновей-толклись-тряслись-плелись по узкому тамбуру сквозь узкую дверь в жидкий просторный семичасовой рассвет. Все это без единого взгляда в окно, не глядя, куда прибыли, и это жаль: посмотри они в окно, может, и с поезда сходить не стали бы. А когда взглянули, увидели…

– Зеленые лужайки, – сказал м-р Сталин.

– Тучные фермерские угодья, алчущие плуга, – сказал Гастон Тенебрия.

– Воздух, напоенный ароматом миллионов цветов, – сказала миссис Сталин.

– Тихий, безмятежный рай на земле, – сказала Женевьева Тенебрия.

Джонни Сталин глазел на сияющий белый саман и ожженную красную почву, отблески светила на солнечных батареях и застывшие скелеты насосных опор. Затем сморщил личико, как выжимаемую досуха мокрую губку, и изготовился к припадку ора.

– Ма! – заныл он. – Я не… – Миссис Сталин отвесила сыну смачную затрещину по левому уху. Он завопил еще яростнее, и по этому сигналу Сталины и Тенебрии обрушили друг на друга огневой вал язвящих инвектив, оставляя на близстоящих стенах подпалины. Джонни Сталин вразвалку отошел оплакивать горе наедине с собой: его не замечали, а значит, не любили. Лимааль и Таасмин Мандельи наткнулись на него, надутого, как индюк, около главного метанового реактора, когда носились туда-сюда в поисках новых игрушек для нового дня.

– Привет, – сказал Лимааль. – Ты новенький.

– Как тебя зовут? – спросила Таасмин, на сорок восемь секунд старше брата.

– Джонни Сталин, – сказал Джонни Сталин.

– Ты сюда надолго?

– Наверно.

– Тогда мы покажем тебе, где тут можно играть, – сказала Таасмин, и двое проворных, гибких детей взяли бледного пухлика Джонни Сталина за руки и показали ему изумительную свинскую лужу, водяные насосы, оросительные канавы, по которым круто гонять игрушечные кораблики, загончики, в которых Раэль Манделья держал детенышей животных из своего эмбрионабора, а также ягодные кусты, которые можно объедать, пока не затошнит, и никто не рассердится вот ни на столечко. Они показали Джонни Сталину дом д-ра Алимантандо, и самого д-ра Алимантандо, очень высокого, очень старого и очень милого, просто до жути, и д-р Алимантандо вернул пятнистого от грязи, дерьма, воды и ягод мальчика препиравшимся родителям и сделал их постоянными жителями Дороги Запустения. Первые две ночи они провели в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», пока д-р Алимантандо размышлял, как же с ними быть. Наконец он призвал самых доверенных друзей и советчиков: м-ра Иерихона, Раэля Манделью и Раджандру Даса – и все они вместе, не без помощи Достойных Предков м-ра Иерихона, пришли к ошеломительно простому решению.

Дорога Запустения слишком мала, чтобы позволить себе роскошь большого города вроде враждующих семейств. Сталины и Тенебрии должны научиться жить вместе. Поэтому д-р Алимантандо выделил им дома по соседству и участки с длинной общей границей и одним-единственным водяным насосом. Довольный собственной соломоновой премудростью, д-р Алимантандо вернулся в погодную комнату к изучению времени, пространства и всего остального.

– Папочка, расскажи еще раз, зачем мы едем в это место?

– Чтобы нас не нашли злые люди, которые говорят плохо о тебе и обо мне, те, кто хочет тебя у меня забрать.

– Папочка, расскажи еще раз, почему эти люди хотят меня у тебя забрать.

– Потому что ты моя доченька. Потому что они говорят, что ты противоестественна, урод, инженерный эксперимент, моя певчая птичечка. Потому что они говорят, что ты родилась вне закона, и за это я должен быть наказан.

– Но, папочка, расскажи еще раз, почему тебя должны наказать? Разве я – не твоя доченька, не твоя певчая птичечка?

– Ты моя певчая птичечка и ты моя доченька, но они говорят, что ты всего лишь… кукла, или машинка, или любая другая искусственная вещь, и что закон этих людей запрещает человеку иметь такую дочь, дочь, которую он сделал для себя сам, даже если он любит ее больше жизни.

– И ты любишь меня больше жизни, папочка?

– Люблю, моя вишневая косточка, и поэтому мы с тобой бежим от злых людей, потому что они заберут тебя у меня, а я этого не переживу.

– И я, папочка, я не смогу жить без тебя.

– Значит, мы будем вместе, да? Всегда.

– Да, папочка. Но расскажи еще раз, что это за место, куда мы едем?

– Оно зовется Дорога Запустения, и оно такое крошечное и так далеко, что мы знаем о нем только по дошедшим до нас историям.

– И вот туда-то мы и едем?

– Да, кошачья лопаточка, в место на краю этого мира. На Дорогу Запустения.

Мередит Синяя Гора и его дочка Рути – тихие люди. Простые, неприметные, незаметные. В плацкарте третьего класса медленного транспустынного стоппера Меридиан – Белладонна они невидимы за штабелями багажа других людей, курами других людей, детьми других людей и другими людьми. Никто с ними не говорит, никто не спрашивает, можно ли сесть рядом или разместить на них багаж-кур-детей-себя. Когда они сходят на крошечной пустынной станции, никто не замечает, что их уже нет, больше часа, и даже тогда другие люди не могут вспомнить, как выглядели их попутчики.

Никто не заметил, как они сошли с поезда; никто не видел, как они прибыли на Дорогу Запустения, даже Раджандра Дас, который назначил себя начальником станции и встречал каждый поезд, прибывавший на эту его обтерханную станцию; никто не заметил, как они вошли в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д» в двадцать двадцать. Затем трактир наполнило нечто, весьма смахивающее на контролируемый взрыв света, и в эпицентре ослепительного сияния обнаружилась прекраснейшая женщина, какую кто-либо когда-либо видывал. Все мужчины в помещении тяжело сглотнули. Все женщины боролись с невыразимой надобностью вздохнуть. Дюжина сердец треснула ровно посередине, и любовь жаворонками вылетела и закружилась возле невероятного создания. Будто Сам Господь переступил через порог.

Потом Бог-свет погас, и наступила моргающая, глазопротирательная тьма. Восстановив зрение, все и каждый увидели маленького, самого обычного мужчину и с ним девочку лет восьми, простейшую и зауряднейшую девочку, какую кто-либо когда-либо видывал. Ибо такова была природа Рути Синей Горы – ошеломительной посредственности: вбирать, как солнечный свет, красоту всего вокруг себя и запасаться ею, пока не надо будет ее высвободить, всю разом, вспышкой ярчайшей красоты. Потом Рути Синяя Гора возвращалась в состояние неказистой анонимности, оставляя после себя на сердце остаточное ощущение невыразимой потери. Такова была первая тайна Рути Синей Горы. Вторая заключалась в том, что такой, как она есть, ее создал в генезис-бутыли отец.

Разговоры о примечательных феноменах в трактире не успели утихнуть, когда Мередит Синяя Гора и его дочь пошли к д-ру Алимантандо. Великий человек работал в погодной комнате, густо украшая стены выполненными в угле неудобочитаемыми алгебраическими символами.

– Я Мередит Синяя Гора, а это Рути, моя доченька, – тут Рути сделала книксен и улыбнулась так, как они с терпеливым отцом репетировали в трактирном номере. – Я скотовод из Марсарыта, прискорбно не понятый тамошним обществом. Моя доченька – она для меня важнее всего на свете, но ей нужно убежище, ей нужна защита от жестоких и злющих людей, потому что моя доченька, увы, бедное и простое создание, застывшее в умственном возрасте пяти лет. Оттого я и прошу убежища для себя и бедной доченьки, – так умолял Мередит Синяя Гора.

Д-р Алимантандо протер очки.

– Мой дорогой сэр, я более чем понимаю, что значит быть не понятым обществом, и могу заверить вас, что Дорога Запустения не отказывала никому и никогда. Бедные, нуждающиеся, гонимые, отчаявшиеся, голодные, бездомные, нелюбимые, виновные, снедаемые прошлым, – у нас есть место для всех. – Он обратился к стене погодной комнаты и сверился с генеральным Пятисотлетним Планом, которому угрожала обступившая его математика. – Значит, ваше место – Делянка 17, Пещера 9. Снеситесь с Раэлем Мандельей насчет сельхозинвентаря и м-ром Иерихоном насчет постройки дома. Пока он строится, можете бесплатно жить в трактире. – Он передал Мередиту Синей Горе свиток. – Документы на гражданство. Будет время – заполните и передайте мне или Персее Голодраниной. И не забывайте два правила. Правило первое: стучите, прежде чем войти. Правило второе: не кричите во время сиесты. Соблюдайте эти правила – и вы будете здесь счастливы.

Тогда Мередит Синяя Гора взял дочь и пошел проведать м-ра Иерихона, который обещал дом через неделю – с водой, газом из общинного метанового реактора и электричеством от общинной гелиоустановки; и Раэля Манделью, который одолжил им тяпку, лопату, киркомотыгу, а также семена, клубни, ризомы, черенки и корневища в ассортименте. Еще он выдал им культуры ускоренного роста для свиней, коз, кур и лам из своего клеточного фонда.

– Папочка, скажи, мы будем жить в этом месте всегда?

– Да, моя кошачья лопаточка, да.

– Оно милое, но суховатое, да ведь?

– Так и есть.

Рути говорила глупости и банальности, но чего Мередит Синяя Гора мог ждать от девочки в умственном возрасте пятилетней? Так или иначе, он любил ее глупые вопросы. Он любил ее преданную зависимость и полнейшее обожание, но иногда жалел, что не создал ее с коэффициентом интеллекта повыше.

В первый день Года Второго Матушка и дедуля Аран поженились под трехгранным тополем в саду д-ра Алимантандо. День был ясный, свежий, голубой, как и пристало первому дню весны. Но на Дороге Запустения почти все дни были ясны, свежи и голубы. Д-р Алимантандо совершил обряд, Раэль Манделья был шафером, Эва Манделья и маленькая Таасмин – подружками невесты, а Микал Марголис охотно выдавал невесту замуж.

– Ты должен выдать замуж родную мать, – проворковала Матушка во время их единственной встречи после прибытия на Дорогу Запустения.

– Я, мамочка? Уж конечно, ты могла бы найти кого получше?

– Я пыталась, Мишка, пыталась, но разве найдется кто достойнее сына, чтобы выдать замуж родную изнуренную мать? Выдавать меня будешь ты.

Микал Марголис не мог сказать матери «нет». Он согласился, несмотря на презрение, которым Персея Голодранина одарила его слабость, и матушкины прощальные слова:

– Ах, и не забудь, мой Мишка, что для твоей матери это особенный день, я не хочу испортить его присутствием этой дешевой женщины легкого поведения, ты меня понял?

Вот почему Персея Голодранина стояла в заднем ряду, пока д-р Алимантандо читал свою речь. Он написал ее сам. Он считал, что она отлично звучит. Д-ру Алимантандо нравилось думать, что для чтеца у него дивно хороший голос. После речи и подписей, обмена кольцами и возложения венцов состоялась вечеринка.

То была первая вечеринка в истории Дороги Запустения, и по этой причине ей полагалось быть лучшей. Над ямами пылающих углей целиком жарили ягнят, для любителей чего-нибудь погрызть циркулировали подносы с лукумом и фаршированными финиками, дымились огромные чаны с матоке и кускусом, гло́тки гуляк услаждались стаканами прохладного фруктового пунша. К веткам трехгранного тополя привязали ленты со сладостями, и дети срывали их, подпрыгивая. Лимааль и Таасмин, проворные обезьянки, вскоре до тошноты объелись ирисочными ангелками. Пухлик Джонни Сталин, несмотря на возрастное преимущество, не ухватил ни одной и омерзительно проскулил под столом весь остаток вечера.

Когда первые звезды продырявили купол ночи, были зажжены бумажные фонарики в деревьях и повешены на ветви маленькие клетки с живыми светляками внутри. Дети раскачивали ветви, тыкая в них длинными соломинами; казалось, галактика неярких зеленых звезд выпала из лунного кольца и запуталась в деревьях. Затем произошло самое чудесное событие вечера. Раджандра Дас и Эд Галлачелли вкатили массивный беспровод, который тайно собрали к свадьбе в упаковочном ящике Раэля Мандельи. Отвесив щедрый поклон, Раджандра Дас возвестил:

– Леди и джентльмены, счастливые молодожены, дорогие друзья, объявляются танцы! Музыка!..

Эд Галлачелли повертел верньер, и зазвучала музыка – скрипучая, далекая, дисгармоничная, но музыка. Гуляки выжидательно задержали дыхание. Раджандра Дас дотронулся колдовскими пальцами до верньера, беспровод внятно и блаженно охнул, музыка полилась потоком; мощная, настойчивая, такая, что ноги сами пускались в пляс. Раздались возгласы. Раздались аплодисменты.

– Потанцуем? – спросил дедуля Аран невесту. Матушка зарделась и присела в реверансе. Тогда дедуля Аран сгреб ее в охапку, и мгновение спустя они закружились в урагане юбок и шелке ручной выделки по топтанной-перетоптанной земле. Остальные, вдохновившись их примером, нашли себе партнеров и танцевали-танцевали-танцевали под удалые, сырые мелодии Западной Солнцеворотной Посадки. Д-р Алимантандо повел Эву Манделью в тягучий, величавый фолкданс своей родины, Второзакония. Вечно боящийся материнского порицания Микал Марголис танцевал с Марьей Кинсаной, которая улыбалась и прижималась к нему так, что он отплясывал остаток вечера с болезненной эрекцией. Сталины и Тенебрии танцевали с надлежащими партнерами и комментировали неуклюжесть и несуразность врагов, хотя Женевьева Тенебрия ненадолго завертелась вихрем с м-ром Иерихоном, отличавшимся, решила она, изумительной прыткостью. Брошенная на этот вечер Персея Голодранина танцевала с каждым из братьев Галлачелли и видела одно и то же лицо столько раз, что ей казалось, будто она все время кружится с одним и тем же мужчиной. Лимааль и Таасмин Мандельи с неиссякаемой энергией гарцевали друг подле дружки, а Джонни Сталин рыскал вокруг, прикарманивая объедки.

Они плясали, и плясали, и плясали под торопливыми лунами, пока диктор не сказал, что станция уходит из эфира и он желает всем спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – сказали все.

– Пииииииииииииииииии, – сказал беспровод.

И все предались спокойной ночи.

– Ночь лучше не бывает, – сказал Раджандра Дас м-ру Иерихону, когда они пьяно ковыляли каждый по направлению к своей кровати. И все Достойные Предки были согласны.

Брак Матушки и дедули Арана был прекрасен, и все, кто их видел, ощущали свечение любви, окружавшей супругов, когда они были вместе и чему-то радовались. Но радость супругов была неполной, ибо в самом сердце ее таилась тень. Однажды эта тень была явлена миру в речах Матушки, укутанной ввиду прохладного вечера в багровую фланелевую пижаму.

– Аран, я желаю ребенка.

Дедуля Аран поперхнулся горячим шоколадом.

– Что?

– Почему у нас не может быть ребенка, дорогой муженек? Маленького, идеального ребенка…

– Женщина, войди в ум. Мы слишком стары для детей.

– Но, Аран, это Двенадцатая Десятилетка, чудеса случаются каждый день. Это эпоха возможного, говорят нам, стало быть, для нас все возможно, нет? Скажи, мой мужчина, ты хочешь ребенка?

– Ну… было бы здорово, но…

– Муженек, для этого-то я и живу! Ах, быть женой прекрасно, но и быть матерью – тоже! Аран, скажи, если я найду способ вынашивать детей, ты согласишься на ребенка? Согласишься?

Ошибочно полагая, что он наблюдает мимолетный каприз новобрачной, дедуля Аран отставил кружку, повернулся в постели на бок и пробурчал:

– Конечно, дорогая, конечно. – Вскоре он уснул. Матушка же сидела на кровати до рассвета. Ее глаза светились и сверкали, как гранаты.

Мало что на Дороге Запустения ускользало от внимания Лимааля и Таасмин из клана Манделья. Осажденный алгеброй в погодной комнате д-р Алимантандо не успел навести оптикон, а близнецы уже заметили пылевой шлейф на краю другой половины мира за рельсами. Они поспешили с известием к д-ру Алимантандо. После того, как их настоящий дед сыграл свадьбу, д-р Алимантандо стал в их глазах куда более совершенным дедушкой: с толикой чародейства, добрым, но и внушающим некоторый трепет. Д-р Алимантандо слушал, как Лимааль и Таасмин топочут по винтовой лестнице, и был счастлив. Ему очень нравилось быть дедушкой.

В оптиконе пылевой шлейф принял форму гусеницы с огуречным орнаментом; при сильном увеличении гусеница предстала грузовиком и двумя фургонами, что мчались по сухим равнинам, приближаясь с огромной скоростью.

– Глядите, – сказал д-р Алимантандо, указывая на дисплей. – Что там написано?

– РОТЭХ, – сказал Лимааль, в котором прорастали семена рационализма.

– «Сердце Лотиана: Генетическое Образование», – сказала Таасмин, точно так же зараженная мистицизмом.

– Пойдем встретим это Сердце Лотиана, а? – предложил д-р Алимантандо. Дети взяли его за руки – Лимааль справа, Таасмин слева – и повлекли вниз по крутой винтовой лестнице и дальше, под обжигающий солнцепек, каким тот бывает в четырнадцать четырнадцать. Прочее население их опередило, но в отсутствие номинального главы не знало, что ему делать, и неуверенно стояло вокруг да около, слегонца благоговея от слова РОТЭХ на капоте трактора с огуречным орнаментом. Огромная круглая женщина с лицом картофелиной протягивала визитки.

– Добро пожаловать на Дорогу Запустения, – сказал д-р Алимантандо, учтиво кланяясь. Дети собезьянничали. – Алимантандо.

– Рада познакомиться, – сказала большая-пребольшая женщина. Изъяснялась она с необычным акцентом, который никому ничего не говорил. – Сердце Лотиана: генетический инженер, консультант по гибридизации, офицер Службы Евгенического Просвещения РОТЭХа. Спасибо. – Женщина склонила свою объемистую массу по очереди перед д-ром Алимантандо, Лимаалем и Таасмин. – Одна деталь, – сказала она, – этого места нет ни на одной карте… вы точно зарегистрировались в Бюро Развития?

– Ну, – сказал д-р Алимантандо, – эм-м…

– Неважно, – прогудела Сердце Лотиана. – Мы все время на такое натыкаемся. Когда вернусь, утрясу все с парнями Китай-Горы. Вечно одно и то же, но как по мне, фигня война. Вот… – Она передала каждому по визитке и крикнула, будто грянул гром: – Карточки в ваших руках дают право на одно бесплатное посещение, с бокалом вина, Бродячего Цирка Генетического Просвещения Сердца Лотиана: вы увидите все чудеса современной биотехнологии, совершенно забесплатно, от щедрот совета регионального развития РОТЭХа. Налетай-торопись! Приводите семью, стар и млад, мальчик и муж, по одному и компаниями, гляньте, как РОТЭХ может помочь вам на плантации, на огороде, в саду, на пастбище, с вашей скотиной и вашей животиной, с птичками-зверьками-кустиками, – все на Великое Огуречно– Орнаментальное Биотех-Шоу! Двери откроются в двадцать ноль-ноль. Первый десяток получит бесплатные значки, наклейки и постеры РОТЭХа! Кепки для детей, каждому по бокалу вина забесплатно! Потом, – прибавила она, подмигивая, – я покажу, как это вино приготовить.

В 20:00 все мужчины, женщины и дети Дороги Запустения стояли в очереди в бродячий цирк Сердца Лотиана. Цирк из трактора и двух фургонов каким-то образом распустился шатром с огуречным орнаментом и блистал неоновыми огнями. В сотне метров над куполом парил на привязи гелиевый шар с длинным развевающимся баннером, прославляющим услады Бродячего Цирка Генетического Просвещения Сердца Лотиана. Из динамиков неслась ритмичная плясовая музыка. Все были взбудоражены, но не плодами, которые могут пожать мелкие хозяйства (Раэля Манделью все больше тревожило истощение эмбриобанка и последующий инбридинг городского скота), а потому, что в городке на десять домов прибытие еженедельного поезда – и то знаменательно, а уж явление бродячего цирка потрясает не меньше, чем если бы Панарх и все хозяева Пяти Небес промаршировали по Дороге Запустения под флейты и барабаны.

В двадцать двадцать Сердце Лотиана отворила двери, и толкающаяся, пихающаяся толпа ворвались внутрь. Каждый заимел сумку с кучей РОТЭХовских ништяков: учитывая невеликое население Дороги Запустения, ограничить щедроты первым десятком было несправедливо. С бокалами вина в руках люди взирали на чудеса РОТЭХовской генетики. Они изумлялись гормонам плодородия, позволявшим козе рожать по восемь козлят за раз; они дивились клон-комплектам, что выращивали живых кур из скорлупы и перьев; они ахали и охали при виде ростоускорителей, доводивших любое живое существо, будь то растение и животное (даже и человека, сказала Сердце Лотиана), до полной зрелости за пару дней; они поражались спроектированным бактериям, которые пожирали камень, испражнялись пластиком, лечили болезни растений, генерировали метан и превращали песок в железо; они таращились на ферментарий Сердца Лотиана – большущий мешок с искусственной плотью, переваривающий любые формы бытовых отходов и источающий из сосков на выбор красное, белое, розовое вино; они боязливо крались в полутемное помещение с табличкой «Чудовищное Месиво» и делали вид, будто их чувства задеты генетическим месивом, которое таилось, порыкивало и ползало в благоприятных для себя средах. Напялив оранжевые бумажные козырьки с напечатанными словом РОТЭХ и колесом св. Екатерины о девяти спицах (то и другое черное), Лимааль, Таасмин и Джонни Сталин провели в этом помещении много часов, дразня агапандусов, щелкавших метровыми челюстями, и драконов, рыгавших шариками ведьминого огня. В конце концов сама Сердце Лотиана вывела их прочь, заметив, что Лимааль и Таасмин пытаются вынудить Джонни Сталина испустить скопление газов в низкотемпературную клетку летучих пиранышей.

Люди оставались в цирке долго, слишком долго для фермеров, что встают и берутся за дело на заре. Люди задавали вопросы, оставляли заказы, брали охапки бесплатной литературы, которой было в избытке, и выпивали бокал за бокалом превосходного красного, белого и розового от Сердца Лотиана. Раэль Манделья купил гуртом по дешевке зародышевой плазмы («гарантированно сильнее и здоровее», – сказала Сердце Лотиана), чтобы пополнить мельчающие запасы. Братья Галлачелли, перепив красного, белого и розового, спросили Сердце Лотиана, может ли та сынженерить для них по одинаковой жене, совершенной в любой физиологической мелочи. Сердце Лотиана гоготала так, что братья пулей вылетели из кабинета, хотя и успели услышать, что Сердце Лотиана будет рада увидеть их после свертывания цирка, если они хотят протестировать совершенство ее обильной плоти. М-р Иерихон и его Достойные Предки вели с Сердцем Лотиана насыщенную и высокопарную беседу более часа, Мередит Синяя Гора купил какое-то бактериальное удобрение для картофеля, Тенебрии и Сталины приобрели огромных мерзких личинок разных видов, чтобы подгадить соседскому саду, Персея Голодранина заказала мусороядную домашнюю винодельню (пусть даже Великое Огуречно-Орнаментальное Биотех-Шоу мучительно напомнило ей о многажды оплаканном Поразительном Воздушном Цирке Голодраниной), ну а последней явилась Матушка.

Все неонки погасли, тенты и огуречно-орнаментальные шатры были убраны в фургоны, братья Галлачелли без толку прятались под ветряным насосом, и звезды сияли ярко-ярко, когда Матушка пришла к Сердцу Лотиана.

– Мадам, я видела ваши диковины и чудеса, и, да, они правда диковинны и чудесны, все эти современные штуковины, но я интересуюсь, мадам, может ли вся эта наука и техника дать мне то, что я желаю больше всего на свете, то есть ребенка.

Сердце Лотиана, вылитая мать-земля, изучала Матушку, крохотную, как пустынный воробышек.

– Леди, понести вы не можете. Просто вот никак. Но это не значит, что у вас не может быть ребенка. Его пришлось бы вынашивать вне тела, и я могла бы использовать какой-нибудь плацентарий для скота, вероятно, коровий; вы в курсе, что коров частенько использовали для суррогатного материнства? Я могла бы оплодотворить яйцеклетку in vitro, это элементарно, это и вам по силам; отыскать внутри вас яйцеклетку явно не проблема; если и это не удастся, я бы склеила несколько клеточных образцов… Ваш супруг – он еще активен?

– Простите?

– Леди, я могла бы получить от него образец спермы?

– Это он сам вам поведает. Только скажите, возможно ли, чтобы у меня был ребенок?

– Абсолютно. Генетически он будет вашим, хотя вы не будете вынашивать его в своем теле. Если готовы идти дальше, приходите завтра в 19:00 вместе с супругом.

– Мадам, вы сокровище.

– Я всего лишь делаю свою работу.

И Матушка прокралась в ночь, а братья Галлачелли прокрались в обратном направлении. Ни ухода, ни прихода не заметил никто.

Точно так же никто не видел, как три дня спустя Матушка несла домой плацентарий в бельденской банке.

– Супруг мой Аран, у нас есть ребенок! – выдохнула она и смахнула неброский кусок ткани, обнажая стеклянную банку, а в ней – мясистое красное пульсирующее нечто.

– Этот, это, эта… жертва аборта – наш ребенок? – проревел Аран Манделья, хватаясь за крепкую трость, чтобы разбить скверну. Матушка вклинилась между разъяренным мужем и мокрой, хлюпавшей искусственной маткой.

– Аран Манделья, супруг, это мой ребенок, он мне дороже всего на свете, и если ты хоть пальцем тронешь банку без моего согласия, я уйду и никогда не вернусь.

Решимость дедули Арана дрогнула. Трость затряслась в руке. Перед ним стояла Матушка, маленькая и дерзкая, как черный дрозд. Ее сладкие речи его успокоили.

– Она будут красавицей, наша дочь, она станет танцевать, она станет петь, она сделает мир светлее своей красотой, наша дочь; дочь Арана и Анастасии Тюрищевой-Мандельи…

Дедуля Аран поставил трость на стойку для трости и пошел спать. На окне, там, где его будет нежить заря, трепыхался и причмокивал плацентарий.

Однако совсем незамеченными полуночные похождения Матушки не прошли. Прознав о том, что Сталины заказали у Сердца Лотиана огромных мерзких личинок, Тенебрии принялись беречь огород от вражеских личиночных набегов. В ночь, когда Матушка завладела бластоцистой, личиночный дозор несла Женевьева. Увидев старушку со свертком в руках, она благодаря безошибочно точному прозрению поняла, что за дело привело Матушку к Сердцу Лотиана. И сердце самой Женевьевы Тенебрии растрескалось и раскололось от зависти.

Женевьева Тенебрия не доверяла мужу. Она не доверяла ему, потому что он отказывался дарить ей ребенка: ее ребенка, который завязал бы ее семью крепким гордиевым узлом уюта, ее ребенка, который сделал бы ее саму ровней чертовым снобам Сталиным, да и чем они вообще гордятся, их единственный сынок – ходячий чан с топленым жиром, толстяк и сопляк, злобный и избалованный по самое не балуйся. Ребенок подарил бы Женевьеве Тенебрии все, чего она хотела, но Гастон Тенебрия никогда не подарит ей ребенка.

– Ребенок, ребенок, все, чего я хочу, – ребенок, почему ты не подаришь мне ребенка? – Каждый божий день ныла она, и каждый божий день Гастон Тенебрия предъявлял в ответ какой-нибудь шаткий повод, папиросную бумагу лжи, скрывавшую эгоизм, да, эгоизм, простой и чистопробный, а теперь эта карга, эта ведьма, эта Манделья-по-мужу с иссохшим лоном заимела ребенка, которого не способна вынашивать физически, а ведь у Женевьевы Тенебрии лоно плодородно, как Чернозем Окса, но нет семени, что в нем проросло бы; это нечестно; нет, совсем нечестно, – и тут идея осенила женщину, что пряталась за кучкой карликовых кустов матоке в личиночном дозоре, идея, ужасная прекрасная идея.

Наутро, пока все поселение прощалось с Сердцем Лотиана, провожало ее в путь до Китай-Горы и приветствовало официальное благословение РОТЭХом городка, Женевьева Тенебрия скользнула в пристройку дома Манделий, туда, где жили Матушка и дедуля Аран. Плацентарий колыхался и пульсировал на карнизе. Женевьева Тенебрия решительно и брезгливо подобралась к плацентарию. Извлекла из сумки биосохраняющую банку, которую дал ее мужу Раэль Манделья. Пара минут грязных, пахнущих рыбой ковыряний – и Женевьева Тенебрия удалилась в облаке пыли и вины, прижимая банку к сердцу; внутри перекатывалась крошечная бластоциста, бледнеющая, слепнущая. Чтобы отсутствие зародыша не заметили, Женевьева Тенебрия сунула в искусственную матку недозрелый плод манго.

После отъезда Сердца Лотиана не улеглась пыль, а Женевьева Тенебрия уже стучалась в дверь Марьи Кинсаны.

– Доброе утро, миссис Тенебрия, – сказала Марья Кинсана, стильная и профессиональная в зеленом пластиковом переднике. – По делу или просто?

– По делу, – сказала Женевьева Тенебрия. Она поставила сохраняющую банку на операционный стол. – Это ребенок, которого сделала для меня Сердце Лотиана. Она не успела подсадить его сама, но сказала, что вы поможете.

Операция заняла десять минут. Когда с чаем и карамельками было покончено, Женевьева Тенебрия понеслась домой, к тщеславному и мелочному муженьку. Чувство вины исчезло, его удалили умные инструменты Марьи Кинсаны. В кармане юбки погромыхивала банка с иммунодепрессантами, чтобы тело не отторгло зародыш; в лоне, воображала она, уже пинался и крючился украденный ребенок. Женевьева Тенебрия надеялась, что это девочка. Как сообщить об этом мужу? Интересно, с каким лицом он встретит новость.

Раэль Манделья опасался, что его дети растут дикарями. Уже три года они, наивные и невежественные, бегали как куры по всему городку Дорога Запустения. То был единственный мир, который они знали, огромный как небо, но очерченный столь плотно, что гиперактивный трехлетка способен обежать его меньше чем за десять минут. То, что был еще мир, и небо, и даже мир за небом, и все они полны людей и истории, близнецам и в голову не приходило. Поезда, на всех парах приезжавшие и уезжавшие через нерегулярные промежутки времени, откуда-то появлялись и куда-то исчезали, но мысли об этом почему-то рождали в детях раздражение и неуют. Им нравилось считать, что их мир мал и укромен, как стеганое одеяло. И все-таки Раэль Манделья настоял на том, чтобы они узнавали о тех, других мирах. Процессу, именуемому «образование», близнецы приносили в жертву целое утро, которое можно потратить с куда как большей пользой; они слушали д-ра Алимантандо, милого, но говоруна так себе, и м-ра Иерихона, знавшего о мире пугающе много, и под материнским руководством учились читать по прекрасно иллюстрированным книгам, рассказывавшим о днях, когда этот мир создавали РОТЭХ и св. Екатерина.

Лимааль и Таасмин оставались восторженными дикарями. Они явно предпочитали проводить дни, превращая жизнь Джонни Сталина в ад при помощи грязи, воды, какашек и неподражаемых акробатических трюков на опорах водяных насосов. Но Раэль Манделья был непреклонен: его дети не вырастут в сутулых рабов лопаты, тупых, как старые сапоги. У них будет то, чего не было у отца. Мир станет игрушкой в их руках. Раэль Манделья старался внушить им восторг от знаний, но даже Цирк Генетического Просвещения Сердца Лотиана оставил их равнодушными. А потом настал день, когда в город приехало Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного.

Вечером накануне прибытия великого артиста восточный горизонт взорвался и засверкал серебром и золотом фейерверков. Дорога Запустения никак не могла сомневаться в том, что грядет событие исторического масштаба. На следующее утро к импровизированной станции Дороги Запустения подкатил поезд вне графика и, повинуясь жестам Раджандры Даса, неформального начальника станции, встал на боковой путь. Замерев, он стал изрыгать пар и исторгать волнительную музыку из установленных на локомотиве динамиков; в это время люди собирались посмотреть, что же будет дальше.

– Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного, – прочел Раджандра Дас слова, выведенные на вагонах красно-золотыми нахрапистыми театрально-афишными буквищами. Сплюнул в песок. Музыка все играла. Время шло. Воздух нагревался. Люди уставали ждать на жаре. Женевьева Тенебрия еле удерживалась от обморока.

Внезапно и одновременно зазвучали фанфары и вырвались клубы пара, да так, что все подпрыгнули.

– Леди и джентльмены, мальчишки и девчонки, единственный и неповторимый… Адам Черный! – прогорланил странный механический голос. Из вагонов выпали лестницы. Вперед шагнул высокий, стройный, элегантный мужчина. Он был в темном фраке и брюках с лампасами из настоящего золота. Черный галстук– шнурок, шляпа с очень широкими полями. Трость с золотым набалдашником в руке, мерцание агата в глазах. И, разумеется, тонкие, будто нарисованные фломастером усики. Сложно вообразить человека, больше похожего на Адама Черного. Он убедился в том, что все и каждый неотрывно смотрели на него. Потом закричал:

– Леди и джентльмены, вы видите перед собой абсолютное хранилище человеческих знаний: Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного. История, искусство, наука, природа, чудеса земные и небесные, диковины науки и техники, истории о странных местах и далеких землях, где чудесное буднично, – всё внутри. Взгляните своими глазами на дивные деяния РОТЭХа через Запатентованный Оптикон Адама Черного; послушайте загадочные и фантастические истории Адама Черного с четырех сторон света; изумитесь последним достижениям науки и техники; подивитесь этому поезду, да, этому самому поезду, что движет себя своим же разумом; воззритесь в восхищении на Дуроменов, полулюдей-полумашин; познайте тайны физики, и химии, и философии, и теологии, искусства, природы; все это может стать вашим, леди и джентльмены, этот рог изобилия древней премудрости; вашим всего за пятьдесят центаво, да, пятьдесят центаво, либо за эквивалент в любых продуктах по вашему выбору; да, леди и джентльмены, мальчишки и девчонки, Адам Черный представляет свое Бродячее Шатокуа и свою Просветительскую Буффасмагорию! – Напыженный денди изящно постучал тростью по красно-зелено-золотому вагону, и локомотив выпустил пять паровых колец, одно внутри другого, и сыграл какой-то марш просто ушераздирающе громко.

Адам Черный открыл двери в свою страну ученых чудес и еле успел уклониться, когда Раэль Манделья и его упертые дети опрометью бросились в погоню за знаниями. Тайны физики, химии, философии, искусства и природы Лимааля и Таасмин Манделий не восхитили. Они зевали, глядя на Дуроменов, полулюдей-полумашин, они ерзали от скуки, когда компьютеризованный поезд с собственным разумом пытался увлечь их беседой, они переговаривались и хихикали, пока Адам Черный вещал с иллюстрациями о естественных чудесах мира. А вот дивные деяния РОТЭХа, увиденные через Запатентованный Оптикон Адама Черного, заставили их выпучить глаза.

Они сидели в вагоне на жестких пластмассовых стульях. Лимааль обнаружил, что если раскачиваться туда-сюда, стулья скрипят, и именно этим он занимался, когда помещение вдруг погрузилось во тьму, черную, как сама смерть. Сзади, оттуда, где сидели братья Галлачелли с Персеей Голодраниной, раздались вопли. Потом голос сказал:

– Космос: последний фронтир, – и внезапно вагон наполнился дрейфующими искрами. Близнецы пытались ловить их и удержать в кулаках, но светящиеся пылинки пролетали сквозь пальцы. Вихрящаяся спиральная туманность прошла прямо через грудную клетку Лимааля. Схватить туманность не удалось – она выплыла из вагона через заднюю стенку. От мерцающей галактической паутины отделилась звезда, ее размер и яркость увеличивались, пока она не стала отбрасывать на стены четкие тени.

– Наше солнце, – сказал Адам Черный. – Мы приближаемся к нашей солнечной системе на симулированной скорости в двадцать тысяч раз больше скорости света. Войдя в систему миров, мы замедлимся, чтобы узреть планетные красоты. – Звезда превратилась именно что в солнце. Мимо вальсировали планеты, величественная процессия шаров и колец. – Мы минуем внешние миры: вот обволакивающее систему облако комет, а вот Немезида, далекая блеклая компаньонка нашего светила, вот Аверн, вот Харон; Посейдон, а это окольцованный Уран, и еще Хронос, тоже с кольцами… а вот и Зевс, величайший из миров, и если наш мир, который уже виднеется за толчеей каменистых астероидов, очистить как апельсин и поместить на поверхность великого Зевса, он покажется не более монеты в пятьдесят центаво… это наш мир, наш дом, но сначала мы нанесем мимолетный визит сияющей Афродите и малютке-Гермесу, он ближе всех к солнцу, а потом обратим взоры к Родине-Матери, откуда вышли люди нашей планеты.

Пятнышко света на краю помещения взорвалось и стало системой двух великих миров: один – безжизненный матово-белый череп, другой – небесно-голубой шар с молочными, как в мраморе, прожилками. Мертвый белый мир-череп пронесся мимо наблюдателей в звездную глубь, и близнецы обнаружили, что парят над голубым миром-лоном, как два размалеванных серафима Панарха. Они увидели, что этот кипучий голубой мир опоясан серебряным обручем, размеры которого разоряли воображение. Голографический фокус сместился вновь, и все ясно увидели тонкие спицы, которые, точно спицы велосипедного колеса, соединяли мир-обруч с миром-сферой.

Маленькая тесная комнатка наполнилась благоговением. Близнецы сидели тихо и молча. Ужасающие штуки в небе потрясли их до неподвижности. Адам Черный продолжил лекцию:

– Перед вами Родина-Мать, планета, с которой прилетел наш народ. Очень старый мир, невероятно старый. В нашем мире люди живут всего семь сотен лет, большинство приехало по завершении хомоформирования, меньше века назад, но на Родине-Матери есть цивилизации, которым тысячи и тысячи лет. – Голубая Родина-Мать поворачивалась под всезнающим взглядом близнецов. Когда ее затянутые облаками ландшафты переходили в ночь, они воскресали миллионами миллионов огней в городах, раскинувшихся на целые континенты. – Старый-престарый мир, – пропел Адам Черный, гипнотизируя аудиторию танцующими словами, – старый и отработанный. И набитый битком. Просто битком. Вы даже не представляете.

Лимааль Манделья в страхе прильнул к отцу, потому что очень даже представлял. Он так и видел сплошь голых лысых людей, зажатых в толпе себе подобных: живой, дышащий ковер плоти стлался по холмам и долинам, по взгорьям и равнинам, пока не достигал берега моря. Здесь людей выпихивали в маслянистую воду, она доходила им уже до груди, а вечнорастущее мальтузианское крошево все толкалось и толкалось, дальше, глубже, пока вода не смыкалась над головами. Лимааль вообразил, как громоздкий шар взрывающейся плоти падает с неба под собственным весом и сокрушает его народными массами.

– Тамошнее население столь велико, что земельные массивы давным-давно переполнились, и даже огромные города, бороздящие океаны, не могут держаться на плаву. Оттого людей стали сажать внутрь этих спиц, в орбитальные лифты, и отправлять наверх, в город-кольцо, выстроенный в космосе вокруг Родины-Матери в эпоху, когда в избытке было и энергии, и ресурсов…

Фокус проекции спланировал на серебряный обруч и разоблачил его пугающую мешанину геометрических форм, вырастающих одна из другой, как кристаллы. Еще ближе; сделались четкими детали геометрических форм, огромных, как целые города: трубы, сферы, штуки, похожие на вентиляторы, странные протуберанцы, кубы и косые трапеции. Совсем близко; можно разглядеть прозрачные крыши, а под ними – крошечные фигурки, толкающиеся и пихающиеся бактерии.

Таасмин Манделья зажмурилась и вдобавок закрыла глаза руками. По другую сторону от отца Лимааль Манделья сидел с открытым ртом, уничтоженный знанием.

– Этот город называете Метрополис, – сказал Адам Черный. М-р Иерихон повторил название «Метрополис» одними губами. Глубоко внутри он боялся того, что видел под этой прозрачной крышей самого себя, сидящего у ног Отченаша Августина. – Невзирая на огромные размеры, население города растет так быстро, что машины, достраивающие его ежедневно и ежечасно, не в состоянии угнаться за темпами расширения. Теперь попрощаемся с Родиной-Матерью, – и голубой мир-опал, его обруч, его череп-спутник и давящие на психику триллионы скукожились в отдаленную точку, – и перенесем внимание поближе к дому.

Перед близнецами набухла земля, и они загляделись на ее знакомые по атласу заснеженные полюса, ее голубые замкнутые моря, ее зеленые леса, желтые равнины и обширные красные пустыни. Они посмотрели сверху на гору Олимп такой вышины, что вершина ее возносилась над всеми заснеженными пиками, и на суетные земли Большой Долины, изобилующие большими и малыми городами. Когда земля вырисовалась четче, близнецы увидали сверкающее лунное кольцо; око оракула замерло, насытив помещение невразумительными дрейфующими образами. Одни были столь огромны, что пересекали комнату несколько минут; другие – крошечные и кувыркающиеся; третьи, беспокойные, как насекомые, порхали сквозь зрителей, спеша по мелким поручениям; на всех там или здесь имелось название РОТЭХ.

– Взгляните: силы, что сформировали наш мир и сделали его пригодным для жизни человека. Тысячу лет назад некие ученые мужи, все, вне сомнения, святые мудрецы, предвидели то, что вы узрели только что: Родина-Мать не сдюжит всех грядущих людей. Нужно найти другие миры – но все миры в зоне досягаемости мертвы и безжизненны, даже этот. Да, наша земля была так же мертва и безжизненна, как белый череп мира, который вы наблюдали пару минут назад. Однако ученые мужи знали: можно сделать так, чтобы и наш мир рождал жизнь. Обратившись к разнообразным правительствам Родины-Матери, они основали РОТЭХ – Ресурс Орбитального Терраформирования и Экологического Хозяйствования и вооружились всей наукой и техникой той эпохи, и она трудилась семь сотен долгих лет, чтоб сделать эту землю дружественной человеку.

По комнате проплыл исполинский асимметричный объект, усыпанный сияющими окошечками и помеченный святым именем, чьи буквы в масштабе один к одному наверняка достигали двухсот метров в высоту. Малюсенькие будто бы мошки сновали вокруг объекта с остервенелым трудолюбием. Восхищенный небесными образами Лимааль Манделья подпрыгивал на своем стуле.

– Успокойся, – прошипел отец. В поисках кого-то, с кем можно разделить восторг, Лимааль глянул на мать, но Эва Манделья глядела непонимающе. Сестра Лимааля сидела выпучив глаза и с ничего не выражающим лицом, будто святая на иконе.

– Вы видите малую часть орбитальных аппаратов, посредством которых РОТЭХ поддерживает зыбкий экологический баланс нашего мира. Одни машины контролируют погоду, нагревая инфракрасными лазерами поверхность планеты и создавая перепады давления, иначе говоря, ветра́. Другие – магнитные суперсердечники, или магнето: они генерируют интенсивное поле, защищающее наш мир от бомбардировки заряженными солнечными частицами и космическими лучами. Третьи – ваны, орбитальные зеркала, которые освещают темные ночи в отсутствие лун, четвертые – орфы, работающие непосредственно в мире, они и сегодня сеют жизнь в пустынных пределах земли, пятые – сцепщики, которые берут кометный лед из виденного нами облака на краю Солнечной системы и привозят его в наш мир, чтобы поддерживать гидростатическое равновесие, шестые – партаксы, грозные механизмы мощнейшего уничтожения, ими РОТЭХ защитит наш хрупкий мир от атаки… извне. Некогда машин было куда больше, но теперь они в основном выполняют более важные задания РОТЭХа: укрощают адский мир, который мы называем Афродитой, хотя лучше бы использовать его старое имя, Люцифер, – а также озеленяют безвоздушную луну Родины-Матери. И гляньте-ка…

Детям показалось, что они огромной космической птицей стремительно облетели плечо мира и увидели далеко за каскадным лунным кольцом нечто гигантское – приближающуюся к миру многокилометровую бабочку, столь огромную и сложную по конструкции, что воображение буксовало. Нечто тяжеловесно вращалось, ловя свет солнца, и близнецы и все вокруг ахнули, когда три миллиона квадратных километров паруса вдруг засверкали.

– Эти паруса столь широки, что могут объять весь мир, – прошептал Адам Черный, после чего, драматически повысив голос, провозгласил: – Парус-Корабль Президиума, подплывающий к стыковочным модулям РОТЭХа. Один год и один день назад он отчалил из Метрополиса с миллионом и семьюстами пятьюдесятью тысячами колонистов, спящих в стазисе в каргондолах, и вот путь завершен. Они прибыли в наш мир. Они увидят удивительное, шиворот-навыворот, сбивающее с толку место – почти таким же оно виделось отцам отцов наших отцов и матерям матерей наших матерей. Кто погибнет, кто вернется домой, кто потерпит неудачу и падет на дно общества – но большинство, добравшись до пакгаузных городов Приземленд, Блерио и Белладонна, разглядят мир как следует и решат, что сели в настоящем раю.

Бесплотная точка наблюдения ринулась к поверхности, вниз-вниз-вниз, набирая скорость, пока Лимаалю и Таасмин не стало казаться, что встреча с землей расплющит их в блин. Костяшки побелели, Матушка закричала. Вновь зажегся свет. В лучах ламп летала пылевая мошкара. Адам Черный вошел в круг света и сказал:

– Сим наше турне по чудесам земным и небесным завершается, и мы возвращаем вас, ничуть не повредив, обратно на привычную суетную твердь. – В задней стенке вагона открылись двери, впустив пыльный световой поток. Люди выбирались под послеполуденное солнце будто пришибленные.

– Ну, что вы на это скажете? – спросил Раэль Манделья у детей. Те не ответили. Они погрузились в свои мысли.

Голову Лимааля Мандельи заполняли падающие планеты, беременные человечеством; вращающиеся световые колеса диаметром в тысячи километров, вроде бы анархические свистопляски форм, благодаря которым, тем не менее, мир исправно клацал будто смазанные часы; рациональная часть мальчика высвободилась и приняла увиденное. Он понял, что человеческая и материальная вселенные функционируют, основываясь на фундаментальных принципах – и что если эти принципы познаваемы, значит, все вселенные материи и сознания тоже должны быть познаваемы. Он принял Великий Замысел и увидел, что тот скопирован в миниатюре повсюду, куда ни падал взгляд. Все можно понять, все можно объяснить; не осталось никаких загадок, все на свете обращено вовнутрь.

Таасмин Манделья тоже узрела чудеса земные и небесные, но выбрала, наоборот, путь мистики. Она увидела, что все уровни организации подчиняются уровням выше, а эти уровни выше, в свой черед, подчиняются уровням более обширной и блестящей разумности в восходящей спирали сознания, на самом верху которой восседает Господь Панарх Непознаваемый, Невыразимый и Безмолвный, как Свет, и планы Его угадываются лишь из Его же откровений, капавших по виткам спирали сознания сладким дистиллятом. Все на свете обращено вовне и вверх.

Раэль Манделья не мог знать, что сделал с детьми и в миг рождения, когда проклял их семейным проклятием, и когда семя этого проклятия проросло в Голографиуме Адама Черного. Близнецы под впечатлением. Может, узнали что-то ценное. Если корни учения приживутся, значит, два бушеля земляники и курица, потраченные на образование детей, – славная инвестиция.

В ночь на пятницу, 21 авгтября, в двадцать двадцать, в самый разгар бесконечной игры в слова, когда дедуля Аран выкладывал «зооморф» с тройным счетом слова, Матушка вдруг подскочила и воскликнула:

– Время! Пришло время! Мой ребенок, ах, мой ребеночек! – И она устремилась в комнату, туда, где чмокал, хлюпал и набухал плацентарий – день за днем, час за часом уже двести восемьдесят дней, 7520 часов, – раздувшись в огромный комок сине-красной плоти.

– Что такое, цвет сердца моего? – вскричал дедуля Аран. – Что случилось? – Не дождавшись ответа, он поспешил в комнату; его супруга стояла, зажав руками рот, и взирала на плацентарий. Искусственная матка содрогалась и сокращалась, и дурной, зловонный смрад напоил помещение.

– Время пришло! – прокудахтала Матушка. – Мой ребеночек выходит! Наш ребенок! Ах, Аран! Супруг…

Дедуля Аран втянул носом вонючий воздух. Струйка черной жидкости выдавилась из плацентария и окрасила собой питательный раствор. В сердце дедули Арана постучалось чувство великого зла.

– Вон! – приказал он Матушке.

– Но, Аран… наш ребеночек! Я, мать, должна быть со своим ребенком! – Она потянулась к мясистому бесстыдству на подоконнике.

– Вон! Я, твой супруг, приказываю! – Дедуля Аран схватил жену за плечи, развернул и выпихнул из комнаты, а дверь запер на засов. Из спазмирующего плацентария уже извергались мерзейшие протуберанцы. Дедуля Аран, дрожа, приблизился. Постучал по банке. Плацентарий испустил заупокойный вой, словно под большим давлением вышел газ. Поверхность бельденской банки запузырилась, все взбурлило, из раствора проистекла удушающая вонь. Дедуля Аран прикрыл рот и нос платком и воткнул в матку карандаш. Плацентарий забился в судорогах и, фырча и треща, изрыгнул фонтан гнусной серой слизи. Выплюнув напоследок вонючий черный сгусток с вкраплениями смрадного пердежа, он прорвался посередине и сдох. Сдерживая дыхание, чтобы не блевануть, дедуля Аран потыкал карандашом разлагающиеся останки. Никаких признаков того, что внутри когда-либо находился ребенок. Что дедуля Аран нашел, так это гниющие черные фрагменты чего-то, напоминающего кожуру манго. Удовлетворенный тем, что ребенка не было, ни живого, ни мертвого, дедуля Аран вышел из комнаты и закрыл дверь на замок.

– Сегодня вечером случилось нечто кошмарное и богохульное, – сказал он жене. – Пока я жив, в эту комнату не войдет никто. – Промаршировав к наружной двери, он зашвырнул ключ в ночь так далеко, как только смог.

– Мой ребенок, Аран, мой ребенок… она жива? она мертва? – Матушка сготнула. – Она… она человек?

– Никакого ребенка не было, – сказал дедуля Аран, глядя прямо перед собой. – Сердце Лотиана нас обманула. Матка была пуста. Абсолютно пуста.

На этом месте он нарушил обещание, которое вынужденно дал некогда жене, и пошел в трактир Голодраниной, чтобы нажраться до бесчувствия.

В тот самый момент, когда Матушка подскочила и перестала играть в слова, Женевьеву Тенебрию скрутила дергающая терзающая боль. Она издала еле слышный то ли стон, то ли всхлип и поняла, что время пришло.

– Дорогая, что-то не так? – спросил Гастон Тенебрия со своего стула у камина; там он просиживал вечера, покуривая кальян и мечтая о сладком прелюбодействе.

Женевьеву Тенебрию дернуло вновь.

– Ребенок, – шептала она, – выходит.

– Ребенок, – повторил Гастон Тенебрия. – Какой ребенок?

Женевьева Тенебрия улыбнулась через боль. Девять месяцев она тщательно скрывала беременность в предвкушении сладостного мгновения.

– Твой ребенок, – прошептала она. – Твой ребенок, самолюбивый ты идиот.

– Что? – проревел Гастон Тенебрия будто за тысячу километров отсюда, высокий и полый, как тростник.

– Ты дал маху, муженек. Твой ребенок… ты мне в нем отказывал… и отказывался от меня… и заставлял меня… ждать, и я тоже… заставила тебя ждать… и ожидание закончилось. – Она тяжело дышала, ее снова терзала боль. Гастон Тенебрия трепыхался и колыхался, как жалостная пичужка в парнике. – Отведи меня к Кинсане… Марье Кинсане.

Она собрала остатки достоинства и побрела было к выходу. Но тут ее накрыли жесточайшие схватки.

– Помоги мне, никчемная ты свинья, – простонала она, и Гастон Тенебрия пришел и помог ей сквозь зябкую черную ночь добраться до «Зубо– и Ветеринарной Лечебницы Кинсаны».

Проступающая сквозь посленаркозное оцепенение Мария Кинсана – вылитая лама, думала Женевьева Тенебрия. Эта заунывная мысль так и кружила по сверхпроводящей цепи разума, пока в руках не оказался подарочный сверток с младенцем – и Женевьева Тенебрия не вспомнила все.

– Не сложнее, чем принимать козленка, – сказала Мария Кинсана, улыбаясь во всю ламью морду. – Но я решила, что лучше вас все-таки вырубить.

– Гастон… где Гастон? – спросила Женевьева Тенебрия. К ней склонилось мужнино лицо с козлиной бородкой.

Оно сказало шифрующимся шепотом:

– Дома поговорим.

Женевьева Тенебрия улыбнулась издалека: теперь муж был для нее не больше, чем назойливая муха. Совсем другое дело – ребенок в руках, ее ребенок; разве она не выносила его сама, не берегла под сердцем девять месяцев, разве не был он ее частью почти полгода?

– Арни Николодея, – прошептала она. – Маленькая Арни.

Когда новость о неожиданном рождении третьего рожденного на Дороге Запустения гражданина достигла трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д», Персея Голодранина поставила всем по выпивке, и говорились тосты, и веселились все, кроме дедули Арана, который, когда ночь сменилась утром, осознал, как с ним поступили. Осознал он и то, что никогда не сможет ничего доказать.

– Не странно ли, – комментировал Раджандра Дас, словоохотливый после кукурузного пива и вина из ферментария, – пара, хотевшая ребенка, его не получила, а не хотевшая – получила? – И все сочли, что он выразил самую суть.

Когда-то Раджандра Дас жил в дыре под Главным Вокзалом Меридиана. Он и сейчас жил в дыре – в Великой Пустыне. Когда-то Раджандра Дас был принцем шаромыжников, босяков, нищебродов, голи перекатной, гунда-шушеры и бомжар. Он и теперь был принцем шаромыжников, босяков, нищебродов, голи перекатной, гунда-шушеры и бомжар. Больше никто на это почетное место не претендовал. Слишком ленивый для фермерства, Раджандра Дас жил своим умом и милостью соседей: он уговаривал их сломанные культиваторы и дефектные солнечные трекеры вернуться к жизни, он помогал Эду Галлачелли собирать механические устройства малой практической ценности, если не считать утилизацию лишнего времени. Однажды Раджандра Дас починил локомотив «Вифлеем-Арес Ж/Д»: класс 19, насколько он помнил; тот доковылял до Дороги Запустения с плохо настроенным токамаком. Все как в старые добрые времена. В припадке ностальгии Раджандра Дас чуть не попросил инженеров подкинуть его до Мудрости, сияющей мечты сердца.

Потом подумал об охраннике, вышвырнувшем его с поезда, о лишениях, истязаниях и работе, работе на износ, которая не минует его в таком странствии. Дорога Запустения спокойна, Дорога Запустения обособленна, а еще Дорога Запустения уютна, и плоды здесь можно срывать прямо с дерева. Раджандра Дас останется еще на чуть-чуть.

После зимнего солнцестояния, когда солнце болталось низко над горизонтом и красная пыль искрилась инеем, на Дорогу Запустения возвратился Адам Черный. Его прибытию обрадовались так, как изможденные зимой крестьяне радуются весне.

– Налетай! Торопись! – горланил он. – Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного еще разок (тут он для выразительности бабахал тростью с золотым набалдашником по подставке) представит вам чудеса с четырех сторон света в совершенно новом (ба-бах!) шоу! Для вашей услады и отрады, леди (бах!), джентльмены (бах!), мальчишки (бах!) и девчонки – невиданное диво, Ангел из Райских Краев! Похищен из Небесного Цирка, настоящий, без обмана, стопроцентный, со знаком качества, первоклассный ангел! (ба-бах!) Да, налетай-торопись, добрые граждане, всего пятьдесят центаво за пять минут с чудом Эпохи; пятьдесят центаво, честной народ, да как можно обойтись без разэтакого уникального феномена? (ба-бах!) Если вы соблаговолите образовать аккуратную очередь, благодарю… не надо толкаться, времени хватит на каждого…

На это шоу Раджандра Дас пришел позднее других. Когда притащился поезд Шатокуа, Раджандра Дас уютно спал у огня и в результате вынужден был простоять на холоде битый час прежде, чем настал его черед.

– Вы один? – спросил Адам Черный.

– Со мной вроде никого.

– Итого пятьдесят центаво.

– Нет у меня столько. Возьмете двумя медовыми сотами?

– Две медовых соты – хорошо. Пять минут.

В вагоне было тепло. Окна закрыты черными шторами, которые перешептываются, когда их шевелит горячий воздух от вентиляторов. Посередине – огромная и тяжелая стальная клетка, прутья сплошняком, без замков и дверей. На подвешенной к верхним прутьям трапеции сидит меланхолическое создание; Раджандра Дас должен принимать его за ангела, хотя оно ничуть не походит на ангелов, о которых в детстве, усадив его на благочестивое колено, рассказывала дорогая покойная матушка.

Лицо и торс создания принадлежали необычайно красивому молодому человеку. Руки и ноги – склепаны из металла. В плечах и бедрах металл перетекал в плоть. Различимых границ между кожей и сталью не было. Раджандра Дас знал, что это не просто сплав человека с протезами. Нет, здесь что-то совсем иное.

Ангела очерчивала мерцающая голубая аура – единственный источник света в теплом черном вагоне.

Раджандра Дас не смог бы сказать, как долго он стоял и таращился, пока ангел, вытянув механические ноги-ходули, не сошел с трапеции. Сократившись до человеческого роста, он прижал лицо к прутьям и уставился на таращившегося Раджандру Даса.

– У тебя всего пять минут, давай ты что-нибудь у меня спросишь, – сказал ангел щекочущим нервы контральто.

Завороженность мигом исчезла.

– Ой-й-й, – сказал Раджандра Дас. – Что ты вообще такое?

– Это обычно первый вопрос, – сказал ангел низкого пошиба, очевидно утомленный давно сложившейся рутиной. – Я ангел, серафим Пятого Чина в Узле Небесном, прислужник Приснодевы Фарсидской. Может, ты хотел бы, чтобы я подал Приснодеве прошение от тебя или кого-то еще – или переслал письмо твоим покойным близким в долине смертной тени? Обычно это второй вопрос.

– Нет, мой второй вопрос другой, – сказал Раджандра Дас. – Любой дурак поймет, что никому ты ничего не передашь, пока сидишь в этой клетке в цирке м-ра Адама Черного. Нет уж, я хочу знать, какого черта ты называешься ангелом, сэр. Меня-то всегда учили, что ангелы – они как леди с длинными волосами, милыми крыльями, в светящихся платьях и все такое.

Ангел слегка обиделся и надулся.

– О, времена! Никакого уважения. Так или иначе, это у многих смертных третий вопрос. Я думал, ты не из таких, раз пропустил вопрос номер два.

– Ну так ты ответишь на вопрос номер три или нет?

Ангел вздохнул.

– Смотри же, смертный.

Из ангельской спины вышли и развернулись два комплекта раскладных вертолетных лопастей. Клетка была слишком мала, чтобы несущие винты раскрылись полностью, а с обвисшими лопастями ангел гляделся еще жалче и ничтожнее.

– Крылья. Что до моего гендера… – Аура ангела мигнула. Его плотская часть пошла странными буграми. Его формы растаяли и потекли, как дождевая воды с крыши. Подкожные вздутия слились, затвердели и образовали новый ландшафт форм. Раджандра Дас тихо, но одобряюще присвистнул.

– Сиськи что надо. То есть ты и то и это.

– Или ни то и ни это, – сказал ангел и повторил трюк с растворением лица, растаяв и затвердев необычайно красивым молодым человеком неопределенного пола. Достигнув стадии «оно», ангел вобрал лопасти обратно в спину и безутешно улыбнулся. Сердце Раджандры Даса уколола игла симпатии. Он знал, каково это – оказаться там, где в жизни не хотел оказаться. Он знал, каково это, когда жизнь положила на тебя с прибором.

– Что-то еще, смертный? – устало спросил ангел.

– Эй-эй-эй, слышь, ты только не обижайся. Я на твоей стороне, честно. Скажи, а чего ты не рвешь когти из этой клетки? Тебе ведь достаточно шевельнуть розовым пальчиком. Меня учили, что у ангелов мощи хоть отбавляй.

Ангел доверительно прислонился к прутьям.

– Я всего лишь ангел, Пятый Ранг в Узле Небесном, а не крутой чувак типа ФАРИОСТЕРа или ТЕЛЕМЕГОНа; это самые последние модели; Первый Чин, Архангельские; они могут практически что угодно, ну а мы, ангелы, мы были первыми, мы у Приснодевы прототипы, и она улучшала наш дизайн с каждой следующей моделью: Аватары, Лорархи, Херафимы, Архангельские…

– Погоди-ка, ты говоришь, что тебя изготовили?

– Нас всех изготавливают, смертный, тем или иным способом. Я о том говорю, что мы, ангелы, спроектированы работать на солнечной энергии, вот почему Адам Черный держит меня в темноте, а то я давно зарядился бы от солнца и разнес эту клетку в пыль. Впрочем, – добавил ангел страдальчески, – нас, ангелов, изначально проектировали для полетов, а не для побоев; в основном моя сила направляется в лопасти.

– А если я отдерну занавески?

– Придет Адам Черный и снова их задернет. Спасибо за намерение, смертный, но понадобится около трех недель непрерывного солнечного света, чтобы восстановить всю мою ангельскую мощь.

Адам Черный просунул голову в дверь и сказал:

– Время! Выходите. – Он строго посмотрел на ангела. – Опять ты со своими разговорчиками? Я же сказал, покороче!

– Эй-эй-эй, что за спешка? – запротестовал Раджандра Дас. – Я последний в очереди, и мы только начали говорить о всяких интересных вещах. Еще минутку, ладно?

– Ну ладно, – и Адам Черный удалился подсчитывать барыши: шесть долларов пятьдесят центаво, курица, три бутылки горохового вина и две медовых соты.

– Лады, расскажи еще что-нибудь, – сказал Раджандра Дас. – Ну, например, как ты вообще оказался в этой клетке.

– Простая беспечность. Летим мы, значит, в Великой Компании Приснодевы, пролетаем ангельским строем над Высокими Равнинами, над ломаного центаво не стоящим городком Французишко, мы так иногда делаем, устраиваем кружение в небесах, напоминаем смертным о высших истинах, типа кто создал мир и всяко– разно, у Приснодевы новая политика, прямое вмешательство в дела органики. Ну вот, это такое немаленькое шоу, там и Власти Предержащие, и Господства, и Духовный Зверинец, и Большой Голубой Плимут, и Наездник на Многоглавом Звере, и всяко-разно, длится оно почти целый день, не меньше. Я в последней волне, ошиваюсь в ожидании, скучаю страшно, а скучающие ангелы беспечны. Помню только, что влетел мордой в высоковольную секцию радиорелейной линии Французишки. Был шандарахнут. Предохранители в дым. Нокаутирован. Смертные меня вырезают, сажают в этой самой клетке в подвал и кормят кукурузными лепешками и пивом. Представляешь, что такое ангел-алкоголик? Я им твержу, что заряжаюсь от солнца, – как об стенку горох. Смертные думают, что ж им делать с ангелом из Узла Небесного, тут заявляется Адам Черный – и покупает меня с клеткой за пятнадцать золотых долларов.

– А бежать ты не пробовал? – спросил Раджандра Дас, думая недоброе.

– Так замка ж нет. Мы ладим с машинерией, то есть абсолютно, я бы вскрыл любой замок, но в агиографии этот Адам Черный разбирается, так что когда я набрался сил и отрастил новые цепи, он велел заварить дверь намертво.

– Это плохо, – сказал Раджандра Дас, вспоминая дыры под Главным Вокзалом Меридиана. – Никого и никогда нельзя сажать в клетку по ошибке.

Ангел выразительно пожал плечами.

Адам Черный снова просунул голову в дверь.

– Окей. Время вышло, и я не шучу. Выходите. На ночь мы закрываемся.

– Помоги мне, – прошептал ангел, в отчаянии схватившись за стальные прутья толщиной в палец. – Ты можешь меня вытащить, я знаю; я вижу это в твоем сердце.

– Видимо, вопрос номер пять, – сказал Раджандра Дас и развернулся, чтобы выйти из погруженного во тьму вагона. При этом он тайком достал из кармана многолезвийный нож Сил Обороны, украденный из «Особых Скобяных Изделий Кришнамурти», и протянул его ангелу на ладони.

– Спрячь, – шепнул он, не двигая губами. – И обещай, когда выберешься, сделать две вещи. Первое: не возвращайся. Никогда. Второе: передай привет Приснодеве, когда ее увидишь, потому что она наделила меня добротой к машинам, а машины добротой ко мне. – Ладонь развернулась и помахала на прощание. Адам Черный ждал, чтоб запереть дверь.

– Недурное развлекалово, – прокомментировал Раджандра Дас. – Если пойдете по нарастающей, сложновато вам придется. Кого в следующий раз притараните? Св. Екатерину в клетке, а? – Он подмигнул шоу– мену. И ему показалось, что он слышит, как металл скребет металл.

Утром, когда явился РОТЭХ, он вошел в мир приглушенным гулом в снах людей и выполз из сновидений тяжелым стуком. Он пробудил всех ото сна, и все вдруг обнаружили, что не видели общего коллективного кошмара, что звук был реальным, объективным феноменом, настолько реальным и объективным, что все незакрепленные предметы в домах дрожали, а тарелки прыгали с полок и разбивались о пол.

– Что это, что это? – спрашивали все друг друга, набросив домашнюю одежду и отбросив кошмарные суеверия вроде Апокалипсиса, Армагеддона, ядерной погибели, межпланетной войны и упавших на головы небес. Стук нарастал, пока не заполнил все внутричерепные закоулки. Он тряс камни под ногами, тряс кости под кожей, тряс небо и землю, тряс людей, гнал их вверх по лестницам и за двери смотреть, что происходит.

Над Дорогой Запустения висела тысяча серебряных тарелок, блестевших на рассветном солнце так, что слепило глаза: тысяча серебряных летающих объектов трясли землю и небо грохотом моторов. Каждая диаметром в добрых пятьдесят метров, на каждой – святое имя РОТЭХ в сочетании с серийным номером, внизу приписка жирными черными буквами: «Сектор Планетарной Эксплуатации». Вспыхнули прожекторы и четвертовали город, ища граждан, в изумлении застывших кто на крыльце, кто на веранде. Освещаемая с высоты Матушка пала на колени и стала молиться, чтобы Ангел с Пятью Чашами Погибели (чаша тьмы, чаша глада и жажды, чаща бездетности, чаша сарказма, чаша всепожирающих козлов-мутантов) ее миновал. Дети Дороги Запустения махали экипажам в передних кабинах управления. Пилоты махали в ответ и мигали прожекторами. Привыкая к мысли о воздушном флоте РОТЭХа в небе над городом, люди осознали, что тарелок вовсе не тысяча, не сто, даже не пятьдесят, а двадцать три. Но и двадцать три легкача, наполнявшие небо и землю грохотом-рокотом моторов, незабываемы, если именно ими тебя встречает утро.

Взревев так, что, казалось, расколются скалы, двадцать два легкача взмыли высоко-высоко и понеслись на запад; их прожекторы, будто грабли, оставили на небе длинные борозды. Единственный оставшийся аппарат опустился пониже и изготовился к посадке по ту сторону железнодорожного полотна, в том самом месте, где некогда врезалась в Дорогу Запустения Персея Голодранина. РОТЭХ приземлялся идеально, с высокомерной легкостью. Ввиду посадки лопасти легкача развернулись вверх и подняли удушливые облака пыли. Когда кашель иссяк, легкач уже стоял на посадочных опорах и разматывал из ярко освещенных недр лестницу. Вместе с лестницей послышались ароматы приготовляемого завтрака.

Граждане Дороги Запустения всем скопом собрались по городскую часть от рельсов, не считая Персеи Голодраниной, которая сбежала, едва прожектор коснулся ее кожи, ибо легкачи летали где хотели, а она – нет. Люди наблюдали за событиями вокруг воздушного судна со смятением вперемешку с волнением. Эти гости могли оказаться лучшими из гостей.

– Вперед, – сказал м-р Иерихон д-ру Алимантандо. – Вы босс. – Д-р Алимантандо смахнул пыль с постоянно пыльной одежды и прошагал сто метров за рельсы к легкачу. Его подталкивало немало воодушевляющих возгласов.

Чрезвычайно проворный мужчина в красивом белом костюме с высоким воротником спустился по лестнице легкача и уставился на д-ра Алимантандо. Д-р Алимантандо, пыльный и скромный, учтиво поклонился.

– Я д-р Алимантандо, Временный Председатель Общины Дорога Запустения, население двадцать два, высота тысяча двести пятьдесят, «в шаге от рая». Добро пожаловать в наш город, надеюсь, вам у нас понравится, у нас отличная гостиница для вашего комфорта и удовольствия, чистая, дешевая, со всеми удобствами.

Чужак, не сводивший с д-ра Алимантандо глаз (ужасное хамство по робким стандартам Второзакония), еле кивнул в знак признания: формальности соблюдены.

– Доминик Фронтера, офицер Службы Колонизации и Развития, Сектор Планетарной Эксплуатации РОТЭХа, Китай-Гора. Какого черта вы тут делаете?

Вспыльчивый д-р Алимантандо вскипел.

– Вас, сэр, я мог бы спросить о том же самом.

Доминик Фронтера ему ответил. И д-р Алимантандо немедленно созвал общее собрание граждан, чтобы Доминик Фронтера рассказал им то же, что рассказал ему. И вот что рассказал им Доминик Фронтера.

– Во вторник, шестнадцатого мая, через три дня, в шестнадцать двадцать четыре Дорога Запустения будет распылена вследствие удара кометного ядра, которое весит в районе двухсот пятидесяти мегатонн, летит со скоростью пять километров в секунду и прилетит в точку в тридцати четырех километрах к югу от вас.

Поднялся тарарам. Д-р Алимантандо стучал своим временно-председательским молотком, пока не сломал подставку, потом орал, пока не охрип, а люди всё ревели, рвали и метали лучшие стулья Персеи Голодраниной в воздух. Доминик Фронтера ни за что не поверил бы, что двадцать два человека способны устроить такой бедлам.

Всего этого не должно было с ним случиться. Он должен был завершить осмотр территории удара за утро и уже вернуться домой, в Региональную Штаб-Контору Меридиана. Он должен был играть в нарды в любимом уголке чайной Чэнь Цю, потягивать белладоннское бренди и любоваться абрикосами в цвету. Вместо этого он глядел на буйную ораву, готовую избить его до смерти барными табуретами из пустынной сосны – гляньте на старую каргу, ей под сорок, как пить дать, а все туда же, готова мою кровь с пола слизывать, – и все потому, что он обнаружил ссаный городишко там, где никакого ссаного городишки быть не должно, в оазисе, до которого даже экоинженерия доберется через два года после удара. Доминик Фронтер вздохнул. Вынул из кобуры пилота тупорылый пистолет с Пресни-реактором и сделал три коротких выстрела в крышу трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д».

Немедленно установившаяся тишина ему понравилась. В черепице шипели и пенились Пресни-заряды. Восстановив спокойствие, он объяснил, почему Дорога Запустения должна быть уничтожена.

Все дело в воде. Ее не хватает. Мир не катится в пропасть благодаря серии экологических уравнений, которые должны всегда быть в равновесии. С одной стороны уравнения – сконструированная экосистема земли (воздух, вода, погода) и не столь ощутимые агенты: орбитальные сверхпроводящие магниты, раскинувшие над планетой защитную сеть, избавляя нас от радиации и бури солнечных частиц, которые, не будь сети, стерилизовали бы поверхность земли, – или растянутый высоко над тропопаузой слой ионов металлов, усиливающий рассеянный свет, – и еще орбитальные небесные зеркала, ваны, сглаживающие разницу местных температур и давлений; уравнение стабильное, но хрупкое. По другую сторону знака равенства – народы земли, местные и иммигранты, их растущие популяции, а также растущие требования, которые они предъявляют миру и его ресурсам. И это уравнение должно быть в равновесии всегда, неважно, увеличивается население в арифметической прогрессии, или в геометрической, или по экспоненте, – уравнение должно быть в равновесии всегда (тут Доминик Фронтера для вящей выразительности потыкал в слушателей стволом пистолета, взятого у пилота), и если из уравнения следует, что откуда-то нужно время от времени завозить воду («время от времени» значит примерно раз в десять лет следующие полтысячелетия, «откуда-то» – это о гигатоннах кометного льда, ждущего на задворках Солнечной системы гравитационного толчка), значит, воду завозить – будут.

– В прошлом, – объяснял Доминик Фронтера рядам открытых ртов, – мы били головы комет о поверхность мира абы где: лед, не испарявшийся при вхождении, испарялся при ударе, а взрыв поднимал такие тучи пыли, что водяной пар формировал облака и выпадал осадками. В самом начале кометы разбивались по три в неделю максимум. Тогда, понятно, падать им было просто не на кого. – Доминик Фронтера вспомнил, что выступает не на уроке географии в средней школе, а перед компашкой тупых фермеров, и разозлился. – Вы ведь знаете, что после начала колонизации подыскивать места для приземления льда становится все труднее, но мы приманиваем комету при любой возможности – более дешевого способа создавать водяной пар пока не придумали. Мы уже выбрали район удара, это Регион Северо-Западного Четвертьшария, в котором экоинженерия начнется по плану через четыре года самое раннее, и если здесь окажется случайный путник, случайный поезд, случайный легкач, им будет велено подобру-поздорову убраться до удара, а после мы придем, починим все сломанные пути, вызовем с орбиты орф, и те превратят пустыню в сад. Таков план. И что мы тут видим? Что мы тут видим? – Доминик Фронтера аж привзвизгнул. – Вас. Какого черта вы тут делаете? Здесь даже оазиса быть не должно, а уж города – точно!

Д-р Алимантандо встал, чтобы поведать историю о ветродосках и безумных орфах. Доминик Фронтера жестом усадил его обратно.

– Не надо ничего объяснять. Вы ни при чем. Напортачил Сектор Орбитальной Экоинженерии, у какой-то орфы слетело с катушек ПО. Они все чокнутые. Ладно, это не ваша вина, но и сделать я ничего не могу. Комета уже в пути, она летит сюда семьдесят два месяца. Во вторник, шестнадцатого мая, в шестнадцать двадцать четыре она разобьется в тридцати четырех километрах к югу отсюда, и этот городок, и этот оазис разлетятся, как… как… карточный домик. – Рев протеста. Доминик Фронтера поднял руки, прося тишины и спокойствия. – Мне очень жаль. Правда жаль, но я ничего не могу сделать. Отклонить комету нельзя, лететь ей некуда, менять курс слишком поздно. Если бы вы сообщили ну хоть кому-то, что вы здесь живете, чуть раньше, мы успели бы рассчитать другие орбиты. А сейчас – поздняк метаться. Извините.

– А как же Сердце Лотиана? – крикнул Эд Галлачелли.

– Она обещала о нас рассказать, – согласился Умберто.

– Да, она сказала, что сообщит Китай-Горе, – добавил Луи.

– Сердце Лотиана? – переспросил Доминик Фронтера. Его пилот красноречиво пожал плечами.

– Странствующий представитель Отдела Общего Образования, – пояснил д-р Алимантандо.

– А. Это другой отдел, – сказал Доминик Фронтера. За бледные попытки оправдаться граждане вознаградили его фунтом презрения.

– Бюрократы бездарные! – заорал Мортон Кинсана. – Административная шваль!

Доминик Фронтера постарался взять ситуацию под контроль.

– Ладно, ладно, я согласен, бюрократы на самом высоком уровне проявили себя бездарно, – проблема не в этом. Проблема в том, что через три дня комета упадет и не оставит от этого городка мокрого места, хотите вы это или нет. В моих силах только одно: вызвать эскадрилью легкачей и всех вас эвакуировать. Не исключено, что когда мы расчистим место удара, вы, если вам здесь так уж нравится, сможете вернуться, но через три дня вас здесь быть не должно – со всеми вашими козами, ламами, свиньями, курами, детьми и всяким там оборудованием. Вопросы есть?

Раэль Манделья вскочил, и следом вскочили все остальные.

– Это наш город, мы его создали, мы его построили, он наш, и мы не дадим его разрушить. Здесь все, что у меня есть, моя жена, мои дети, мой дом, мое хозяйство, и я никуда не поеду и не дам уничтожить все это вашей комете. Это всё вы, инженеры, вы сталкиваете планеты как бильярдные шары, вы навострили эту комету!

Буря аплодисментов. Доминик Фронтера ее пережил.

– Следующий.

Персея Голодранина встала и закричала:

– Здесь мой бизнес, мистер, тот самый, в котором ваш пистолет проделал дырки. Так вот: один бизнес я уже потеряла, спустилась с небес на землю, и второй терять не намерена. Я остаюсь. Ваша комета может лететь куда подальше.

Микал Марголис энергично кивнул и крикнул:

– Верно! Верно!

Затем поднялась Рути Синяя Гора, и вокруг нее снежными завалами создалось молчание.

– Да? – сказал Доминик Фронтера устало. – Только вопрос, если можно, а не монолог со скамьи подсудимых.

– М-р Фронтера, – сказала простушка Рути, которая из всего фурора поняла только, что ее друзья в опасности, – нельзя делать моим друзьям больно.

– Леди, меньше всего на свете я хочу сделать вашим друзьям больно. Если, однако, они хотят причинить себе боль сами, если здравый смысл не подсказывает им, что нельзя стоять на пути у беды, это совсем другая история.

Рути не поняла ответа представителя РОТЭХа.

– Я не дам вам сделать моим друзьям больно, – глухо пробормотала она. В помещении установилась неловкая тишина, какая обычно предвещает нечто из ряда вон. – Если бы вы любили их так сильно, как я, вы не делали бы им больно. Поэтому я сделаю так, что вы полюбите меня.

С возвышения д-р Алимантандо заметил сияние на ее лице за долю секунды до того, как Рути Синяя Гора сбросила четыре года аккумулированной красоты на Доминика Фронтеру. Временный председатель сразу нырнул под временно-председательский столик и закрыл глаза рукой. Доминик Фронтера ничего такого не заметил. Целых тридцать секунд он стоял в свете сверхновой, после чего издал странный клекот и повалился на пол кулем с бобами.

Д-р Алимантандо взял ситуацию под контроль. Указал на пилота, которого спасли поляризующие контактные линзы.

– Унесите его отсюда в какой-нибудь номер, – приказал он. – Вы двое – покажете, куда нести. – Он велел Персее Голодраниной и Микалу Марголису помочь пилоту отволочь пораженного любовью агента РОТЭХа в комнату, где Доминик Фронтера очухается. Гвалт народа д-р Алимантандо унял одним взглядом.

– Ну, все вы слышали, что наш друг тут рассказывал, и я ни на секунду не сомневаюсь, что все это правда. Поэтому я приказываю всем и каждому приготовиться к эвакуации. – Народ оцепенел от ужаса. – Спокойно, спокойно. Эвакуация – последнее средство. Ибо я, Алимантандо, собираюсь спасти этот город! – Он постоял пару минут, принимая овацию аудитории, и выскользнул прочь из трактира спасать мир.

Одну ночь и один день д-р Алимантандо исписывал стены погодной комнаты хронодинамическими символами. Поток логики зародился за три года до того в заднем левом углу кухни д-ра Алимантандо, перебрался через гостиную, столовую и холл, вскарабкался по лестнице, сбившись с пути, сделал небольшой крюк в спальнях номер один и номер два, пересек ванную, пробороздил стены туалета, одолел еще один лестничный пролет и достиг погодной комнаты, где зазмеился спиралью по стенам – один круг, второй, третий – выше, выше, пока в центре потолка не осталось пустое место размером с доллар.

Под этим местом сидел, обхватив голову руками, д-р Алимантандо. Его плечи дрожали. Дрожали они не от слез, а от злости, монументальной злости на глумливую вселенную, которая, как расфуфыренная танцовщица румбо в опиумном вертепе Белладонны, сбрасывает одежды слой за слоем – только чтобы в момент окончательного оголения погас свет.

Он сказал людям, что спасет их город.

Но не мог этого сделать.

Ему не давалась недостающая перестановка.

Ему не давалась алгебраическая формула, которая уравновесила бы пятнадцать лет исписывания стен на Дороге Запустения, и в Цзинцзян-сожэне, и в Универсиуме Льюкса – и свела бы все это к нулю. Д-р Алимантандо знал, что формула существует. Колесо должно вращаться, змей кусает себя за хвост. Д-р Алимантандо подозревал, что формула проста, но вывести ее не мог.

Он подвел себя. Он подвел науку. Он подвел людей. Сокрушительнейшая из неудач. Он научился заботиться о своих всей душой; именно такими он их видел – своими, детьми, которых, казалось ему когда-то, он не хочет. Когда они не нуждались в спасении, он их спас. Теперь их нельзя не спасти, а он бессилен.

Когда д-р Алимантандо это понял, у него как гора с плеч свалилась. Подобно зверю, что дерется, дерется, дерется до последнего, а потом, в пасти неизбежности, сдается смерти, д-р Алимантандо ощутил: злость выходит из него и из его дома, вьется по водосточным провалам в скалах и улетает в Великую Пустыню.

Было 06:06, утро понедельника, шестнадцатое число. Потрескивали газовые лампы, уже бились о стекла насекомые. В восточном окне д-р Алимантандо увидел Раэля Манделью, одиноко бредущего по своим утренне-шестичасовым рабочим делам. Эти дела потеряли теперь всякий смысл. Д-р Алимантандо должен спуститься с горы и велеть своим людям уходить. Он не желал прощения, хотя они его простили бы. Он желал только понимания. Крепко зажмурившись, д-р Алимантандо ощутил дующее из пустыни великое спокойствие, волну безмятежности, шедшую на него, через него. Утренний туман принес аромат растений и сырой, тучной земли, шоколадно-черной, плодородной, как царь Соломон. Будто бы звякнули китайские колокольчики, и д-р Алимантандо отвлекся от окон.

Он должен был офонареть, или остолбенеть, или проявить иную человеческую эмоцию удивления, но сидевшее на краю стола зеленое существо казалось естественнее некуда.

– Доброе утро, – сказало зеленое существо. – Видно, мы разминулись на том следующем привале… пять лет назад, да? –   Ты плод моего воображения? – спросил д-р Алимантандо. – Думаю, что-то в этом роде: архетип, порождение моего сознания в минуту стресса; галлюцинация, вот что ты такое, – символ.

– Да ладно, ты правда хочешь думать, что тебя посещают галлюцинации?

– Я правда не хотел бы думать, что меня посещают живые недоеденные овощи.

– Туше. Может, вот это тебя убедит? – Зеленое существо встало на столе. Откуда-то из невидимых недр оно произвело на свет палочку красного мела и вписало в пространство размером с долларовую банкноту в центре потолка короткое уравнение на языке символической логики. – Наверное, его-то ты и ищешь. – Зеленое существо проглотило красный мелок. – Питательные вещества, знаешь ли, полезны.

Д-р Алимантандо залез на стол и уставился на уравнение.

– Да, – пробормотал он, – да… да… – Взглядом он проследил спираль угольных уравнений на потолке, на стенах, один круг, второй, третий, пополз по полу на четвереньках, все время бормоча: – Да… да… да… – Сошел вниз по лестнице, рассмотрел стены туалета, пересек ванную, сделал крюк в спальнях номер один и номер два, опять спустился по ступенькам, перебрался через холл, столовую и гостиную и вошел в кухню. Наверху, в погодной комнате, сидело на столе зеленое существо и очень самодовольно улыбалось.

Великий вопль триумфа исторгся из глубин дома д-ра Алимантандо. Хозяин жилища проследовал путем разума до источника в заднем левом углу кухни.

– Йи-и-их-х-ха-а! Сходится! Ноль! Чистый, прекрасный, круглый, абсолютный ноль! – Когда д-р Алимантандо вернулся в погодную комнату, зеленое существо исчезло. На столе валялась кучка сухих листьев.

Временаматыватель Алимантандо первой модели смахивал на маленькую швейную машинку в клубке паутины. Он стоял на столе для завтраков д-ра Алимантандо и ждал одобрения разработчика.

– Намаялись, пока собирали, – сказал Эд Галлачелли.

– Половину времени мы понятия не имели, что именно делаем, – сказал Раджандра Дас. – Вот, что есть, то есть.

– В сущности, это два синхронизированных соединенных генератора поля, работающих в тандеме, но с переменной подстройкой фазы, – сказал м-р Иерихон, – отчего между не сдвинутыми по фазе полями создается разница во времени.

– Я знаю, как он работает, – сказал д-р Алимантандо. – Я его разработал, не правда ли? – Он изучал машину времени с нарастающим наслаждением. – Выглядит внушительно. Скорее бы его испытать.

– Вы хотите сказать, что используете эту штуку на себе? – спросил Раджандра Дас. – Может, попросить кого-то еще?

– Да, конечно, и чем быстрее, тем лучше. Думаю, после обеда.

– Погодите-ка, – сказал м-р Иерихон. – Вы хотите сделать то, что, я думаю, вы хотите сделать, то есть…

– Слетать в прошлое и изменить историю? Конечно. – Д-р Алимантандо поигрался с верньерами и тонкой настройкой, временаматыватель вознаградил его громким жужжанием. – Это всего лишь история, так что когда я ее изменю, все изменится вместе с ней, и никто ничего не узнает. На Дороге Запустения так точно.

– Бог мой. – Это сказал Эд Галлачелли.

– Именно такого эффекта я и добиваюсь, – сказал д-р Алимантандо. Ему удалось окружить временаматыватель сияющей голубой сферой. – Разумеется, есть разного рода хронопарадоксы, которые нужно решить, но, думаю, я позаботился обо всем. Главный парадокс таков: если мне все удастся, цель моего путешествия во времени аннулируется; вы ведь понимаете, о чем я, весь процесс замкнется сам на себя, но, полагаю, я должен буду исчезнуть с Дороги Запустения и больше на ней не появляться; будут говорить, что я исчез по какой-то другой причине, допустим, отправился в прошлое, почему нет. Все сходится в одну точку. Кроме того, случится немало межвременных утечек; насчет них не беспокойтесь, в момент прорыва вокруг существенных узлов срезонирует темпоральное эхо, вы можете набрести на кусочки альтернативных историей, на наш мир наложатся старые параллельные вселенные, будьте готовы к случайным чудесам. Когда чинишь историю, без значительных выбросов не обойтись.

Пока он говорил, его ловкие пальцы обнаружили панель управления перемещениями во времени – то, что надо. Он отступил от временаматывателя; прибор вздохнул, содрогнулся и в мелькании остаточных образов исчез.

– Куда он делся? – спросили Раджандра Дас и Эд Галлачелли.

– На три часа в будущее, – сказал д-р Алимантандо. – Я заберу его в районе обеда. Джентльмены, вы своими глазами видели, что путешествие во времени практически возможно; присоединившись ко мне в тринадцать двадцать, вы поможете осуществить первый пилотируемый полет в историю.

Отобедав сыром и луком-пореем, д-р Алимантандо стал планировать вмешательство в историю. Он решил, что начать можно с орфы, завещавшей ему оазис. С того момента – да, все пространство и время к его услугам. Этим вечером, спасая свой город, он может прожить целую жизнь. И это будет отлично прожитая жизнь. Д-р Алимантандо подошел к особому шкафчику кухни, открыл его. Внутри сгрудилось снаряжение хронопутешественника-любителя. Он потратил пять лет и огромную часть кредита, открытого на его имя в Банке Второзакония, чтобы все это приобрести. Поначалу это был досужий каприз, своего рода хобби, какими люди доказывают себе, что их невозможные мечты в конце концов сбудутся; потом, когда почтовые компании Меридиана стали доставлять вещи, каприз потащил мечту за собой, пока не притащил ее сюда, к д-ру Алимантандо, готовящемуся отправиться в другие времена и места не применявшимся ранее способом.

Разгружая шкафчик, д-р Алимантандо улыбался каждому предмету.

Складная одноместная аварийная палатка армейского образца с прокладками двойного уплотнения и подстилкой в комплекте.

Один спальный мешок типа «мумия» армейского образца.

Один прозрачный пластиковый изоляционный костюм; сферический шлем и кислородная маска с дыхательным мешком прилагаются.

Два комплекта чистого нижнего белья, включая кальсоны для холодной погоды. Носки.

Один полный комплект одежды.

Одна полевая кухня армейского образца, разборная, может работать от собственного переносного генератора. Сухие пайки для отчаянных обстоятельств.

Пятьсот долларов наличными.

Солнцезащитная панама и два тюбика такого же крема.

Мешочек с мылом, губка и полотенце.

Зубная щетка и паста (мята кудрявая).

Аптечка, включая антигистамины, морфий и антибиотики широкого спектра действия.

Для использования с вышеупомянутым – одна оловянная набедренная фляга с белладоннским бренди.

Одна пара солнечных очков, одна пара песчаных гоглов.

Шарф из чистого шелка в синий огурец.

Один карманный коротковолновый трансивер.

Компас, секстант и инерционный навигатор с приложением карт Геологической Разведки, чтобы д-р Алимантандо мог определить свою позицию на поверхности планеты по выходе из вихревых полей.

Один малый набор инструментов и виниловые заплатки для изоляционного костюма и палатки.

Один пакет таблеток для обеззараживания воды.

Камера, три объектива и двенадцать катушек специальной самопроявляющейся пленки.

Пять блокнотов в кожаных переплетах и одна вечная шариковая ручка с гарантией.

Один запястный ионизационный дозиметр.

Шесть аварийных шоколадок.

Один нож Сил Обороны с лезвиями на все дни года и жестянка с сухими спичками.

Сигнальные ракеты.

Один экземпляр «Собрания сочинений Вочмана Ри в одном томе».

Один переносной трансстабильный мюонный источник питания с многозарядным сифоном для подпитки от любого другого источника питания, кустарного производства.

Один работающий на вышеупомянутом источнике питания кустарный переносной тахионный бластер размером и весом как складной зонт, но такой мощи, что превратит в пар небольшой небоскреб.

Один большой каркасный рюкзак армейского образца, чтобы носить все это с собой.

Д-р Алимантандо начал складывать вещи. Они заняли замечательно мало места. Он бросил взгляд на часы на руке. Почти тринадцать ноль-ноль. Он подошел к кухонному столу и стал отсчитывать секунды вместе с настенными часами.

– Время. – Д-р Алимантандо указал рукой на стол. В каскадах множественных образов временаматыватель прибыл из прошлого. Д-р Алимантандо подобрал его и добавил к снаряжению путешественника во времени. Затем пошел и надел старый, такой поношенный, такой любимый костюм для пустыни; не без труда облачаясь в длинную серую куртку-пустынку, он придумал восемьсот шесть причин никуда не ходить.

Восемьсот шесть «против», одно «за». Просто нельзя не пойти. Он затянул ремни громоздкого рюкзака и закрепил на запястье контрольные верньеры. Вошли м-р Иерихон, Раджандра Дас и Эд Галлачелли, стремительны, уж насколько мог быть стремителен м-р Иерихон.

– Готовы? – спросил м-р Иерихон.

– Можно ли быть готовым к подобному? Слушайте, если у меня получится, вам об этом не узнать, вы поняли?

– Поняли.

– Природа хронодинамики такова, что я изменю всю историю, а вы никогда не узнаете, что вам грозила опасность, потому что опасности не было и не будет. С объективной точки зрения, моей точки зрения, поскольку я вне времени, вселенная, точнее, данная субъективная мировая линия сместится и станет новой мировой линией. Я постараюсь, если смогу, оставить записку о проделанной работе – где-нибудь в прошлом.

– Слишком много слов, док, – сказал Раджандра Дас. – Приступайте. Вы же не хотите опоздать.

Д-р Алимантандо улыбнулся. Попрощавшись с каждым по очереди, он выдал им одну свою аварийную шоколадку. Предупредил, что съесть ее надо быстро, прежде, чем эту минуту сотрет какая-либо транстемпоральная аномалия. Пощелкал переключателями на запястном пульте управления. Временаматыватель зажужжал.

– Напоследок: если все получится, я не вернусь. Там есть много такого, что я хочу повидать. Но время от времени я могу вас навещать; ждите и не давайте никому сидеть на моем стуле.

А м-ру Иерихону он сказал:

– Я с самого начала знал, кто вы такой. Мне абсолютно все равно, прошлое есть прошлое, пусть я от него и без ума. Смешно. Берегите моих людей – ради меня. Ладно. Мне пора. – Он нажал на красную кнопку на запястном пульте.

Завизжал раздираемый континуум, зарябили, бледнея, алимантандовидные послеобразы, и д-р Алимантандо исчез.

В ночь перед Кометным Вторником всем приснился один и тот же сон. В нем земля, содрогнувшись, перетрясла городок так сильно, что вытрясла из его стен и полов второй городок, двойник первого; таких двойников мы видим по утрам, едва проснувшись и не сфокусировав взгляд. Призрачный город вместе с полным набором призрачных жителей (до того похожих на настоящих горожан, что и не отличишь) выделился из Дороги Отчаяния, как творог из сыворотки, и отплыл куда-то, хотя куда именно – сказать никто не мог.

– Эй! – кричали люди в своих снах. – Верните наших призраков! – Ведь призраки – точно такая же часть общины, как водопровод или библиотека, и как община может существовать без памяти? Потом был шок, шуганувший всех спящих и моментально прервавший их быстрый сон. Они не могли знать, что в тот миг умерли и переродились в новой жизни. Однако, вновь обретя прибежище общего сновидения, они обнаружили, что произошла трудноуловимая революция. Они – призраки, всамделишные, натуральные призраки из плоти и крови, а городок, уплывающий в непостижимом направлении, – Дорога Отчаяния, которую они строили и любили.

Очнулся от сновидения Доминик Фронтера, разбуженный экстренным вызовом коммуникатора. Потер глаза, прогнав остатки сна и Рути Синюю Гору.

– Фронтера.

– Азро Омельянчик. – Его старший офицер. Бой– баба, сучка та еще. – Полный капец: парни с орбиты засекли мощную волну вероятностной энергии, нацеленной на минус пять лет, пятнадцать лет и восемнадцать лет, хроноэхо резонирует куда ни глянь, по всей временной шкале… Черт подери, кто-то вертит время как хочет! Парни с орбиты галдят, что с вероятностью больше девяноста процентов нашу вселенную выпихнули в другой хронопоток. Как бы там ни было, кто-то меняет историю, всю, туды ее в качель, мировую историю!

– Не понял… ну а я-то тут при чем?

– Так вся эта хренотень прет с твоего участка! В радиусе пять кэмэ от тебя кто-то дрючит нелицензированный хронокинетический локотрактор! Мы отследили вероятностную сетку, ты в эпицентре!

– Детка божья! – воскликнул Доминик Фронтера, сразу проснувшись и взбодрившись. – Я знаю, кто это!

А потом он опять заснул и увидел во сне Рути Синюю Гору, которая снилась ему все ночи напролет с тех пор, как… как что? Почему? Почему он ее любил?

Вселенную изменили. Рути Синяя Гора никогда не ошеломляла цветком своей красоты Доминика Фронтеру, и не было у того причин забредать на Дорогу Отчаяния – теперь, когда прошлое сделалось другим, – и все-таки он спал в своей комнатке в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», и снилась ему Рути Синяя Гора, потому что вселенные приходят и уходят, а любовь остается; таково учение Панарха, от коего исходит вся любовь, да и д-р Алимантандо тем вечером, когда менял мир, обещал, что чудесным образом из одного измерения в другое что-нибудь нет-нет да перетечет.

Ну а утром был Кометный Вторник, все встали, потерли глаза, прогоняя странные сны этой ночи, и посмотрели на городскую хартию, гордо висевшую на стенах, хартию, которую д-р Алимантандо подписал с РОТЭХом много лет назад, чтобы построить этот город, хартию, означавшую, что приближающуюся комету распылят в верхних слоях атмосферы вместо того, чтобы, как РОТЭХ привычно поступал, дать ей врезаться в землю и раздробить все вокруг в пыль. Каждый от всего сердца возблагодарил д-ра Алимантандо (где бы он ни был) за то, что теперь на Дороге Запустения все тип-топ.

В четырнадцать четырнадцать все без исключения сошлись на высоком плато в утесах, именуемом Точкой Запустения, с теплыми ковриками и фляжками горячего чая с белладоннским бренди – и приготовились увидеть то, чего, заверил их Доминик Фронтера, они не увидят целую десятилетку.

Если верить наручным часам Эда Галласелли, Кометный Вторник опоздал на две минуты, но карманные часы м-ра Иерихона сообщили, что он прибыл на сорок восемь секунд прежде срока. Безотносительно наземных хронометров комета прилетела, когда прилетела, и прилетела она со смутным грохотанием, потрясшим скалу под ногами зрителей; высоко в ионосфере иллюзорно колыхались авроральные частицы; ракетными выхлопами лились как из ведра метеоры; и паутины багровых ионных молний на доли секунды озаряли всю пустыню фантомным освещением.

Внезапно небосвод исполосовали синие лучи; они сошлись на все еще невидимой комете, как спицы на втулке. Сцене аккомпанировали вздохи коллективного изумления.

– Пучковое оружие, – закричал Доминик Фронтера громко, чтобы перекрыть небесные шумы. – Глядите все! – И, как если бы он сказал «абракадабра!», тут же распустился во все небо цветок света.

– Ух ты! – сказали все, моргая, чтобы исчезли пятнышки перед глазами. Безбрежное золотое сияние залило горизонт и стало потихоньку гаснуть. Ионные молнии судорожно крякнули и исчезли, догорели до пустоты последние метеоры. Шоу кончилось. Все зааплодировали. Сорока километрами выше комета 8462М разлетелась благодаря пучковому оружию РОТЭХа на куски льда размера и формы замороженного зеленого горошка, вспыхнула и испарилась в потоках агонизирующих частиц. Ласковый дождь из льдинок много дней и недель шел в ионосфере, тропосфере, тропопаузе и стратосфере, формируя облачный слой. Но это было после Кометного Вторника.

Когда над горизонтом вспыхнула последняя падающая звезда, Раджандра Дас задумчиво поджал губы и сказал:

– Очень, очень неплохо. Совсем неплохо. Я бы смотрел на такое каждый день – если б надо было.

Такова история Кометного Вторника.

История Кометного Вторника такова.

В месте, которое далеко от Дороги Запустения и все– таки так близко, как слова, напечатанные на двух сторонах листа, двести пятьдесят мегатонн грязного льда, похожего на антисанитарный шербет, вырвались из небесного туннеля на скорости пять километров в секунду и обрушились на Великую Пустыню. Теперь: если применить формулу Ньютона к кинетической энергии, получится, что в результате высвободилось 3,126х10¹⁶ Дж – достаточно, чтобы сигнал лампового беспровода дошел до конца вселенной, а еще это калорийность горы ромштекса размером с планету Посейдон; этого, разумеется, хватило, чтобы комета 8462М мгновенно испарилась, и пар вкупе с образовавшейся пылью поднялись в атмосферу на десятки километров, и огромная взрывная песчаная волна вздыбилась и похоронила Дорогу Запустения со всем ее грузом грез и смеха под пятнадцатью метрами песка. Конечно, на сопутствующее грибовидное облако глазели призраки Дороги Запустения, сосланные в города Меридиана и О; конечно, они видели и рыже-ржавые дожди, спорадически шедшие один год и один день после Кометного Вторника. Но это было много лет отсюда, и очень далеко назад, и это был лишь страшный сон.

Такова другая история Кометного Вторника.

Кто скажет, какая из них правда, а какая нет?

В дни дичайшего дряннейшего двоедушия Микал Марголис часто совершал долгие прогулки по Великой Пустыне, чтобы ветер выдул женщин из его головы. И ветер дует, как дул сто пятьдесят тысяч лет и будет дуть еще сто пятьдесят тысяч лет, но этого все равно недостаточно, чтобы выдуть чувство вины из сердца Микала Марголиса. У него три женщины: любимая, любовница и мать; как утверждают ученые астрономы Универсиума Льюкса, система из трех звезд динамически нестабильна – вот и Микал Марголис планетой-прохиндеем шлындает меж полей притяжения трех своих женщин. То алчет вечной любви Персеи Голодраниной, то жаждет похотливой пикантности отношений с Марьей Кинсаной, то, когда вина вгрызается в самый низ живота, ищет материнского прощения, а то желает лишь одного – насовсем сбежать из тройной гравитационной карусели в свободное странствие по космосу.

Его прогулки по пустыне и были побегом. Микалу Марголису недоставало смелости, чтобы насовсем сбежать от сил, его уничтожавших; пара часов одиночества среди красных дюн – максимум, на который он мог удалиться от звездных женщин своей жизни, однако в эти часы он был блаженно, радостно одинок и предавался просмотру фантазий в кино воображения: пустынные бандиты; суровые, неразговорчивые стрелки; храбрецы-авантюристы в поисках исчезнувших городов; высокие наездники; старатели-одиночки, набредшие на основную жилу. Микал Марголис часами таскался вверх и вниз по склонам, бывая всем тем, чем женщины не давали ему быть, и пытаясь ощутить, как ветер выдувает, а солнце по́том изгоняет из него чувство вины.

В тот день ветер не дул и солнце не светило. После ста пятидесяти тысяч лет непрекращавшихся свечения и дуновения солнце и ветер опустили руки. На Великую Пустыню налегла плотная облачная гряда в ширину небосвода, черная и сгущенная, как бесово молоко. Наследие кометы 8462М, слой конденсированного водяного пара, покрывшего почти все Северо-Западное Четвертьшарие, стал дождем и выпал осадками в Белладонне, и Меридиане, и Трансполярье, и Новом Мерионедде, и повсюду, за исключением Дороги Запустения, где как-то позабыл пойти. Микал Марголис, дюноход, знал об этом мало, а интересовался и того меньше: сфера его научных интересов – земля, а не небо, и в любом случае он думает о другом, ибо вот-вот совершит случайнейшее открытие.

Песок. Презренный песок. Красная крупа. Бесполезная, но Микал Марголис, чьи глаза пышут откровением, падает на колени, чтобы взять горсть песка и дать ей просыпаться сквозь пальцы. Поймав в кулак оставшиеся песчинки, он встает, и орет, и восторг его разносится во все концы Великой Пустыни.

– Конечно! Конечно! Конечно! – Он до отказа набивает песком сумку, в которой носит обед, и, возвращаясь на Дорогу Запустения, все время приплясывает.

Лимааль и Таасмин Мандельи, Джонни Сталин и маленькая Арни Тенебрия на седьмой день после ее второго дня рождения пошли на Точку Запустения мастерить бумажные глайдеры и пускать их по утесам, когда пришел Десница. Что это Десница – они тогда, в первый момент не поняли. Таасмин Манделья, взгляд острее некуда, думала, что смотрит на игру зноя наподобие потоков теплого воздуха, по спирали возносящих бумажные глайдеры к тяжелым серым тучам. Потом эту штуку заметили все – и изумились.

– Это человек, – сказал Лимааль Манделья, едва различавший его контуры.

– Это человек из света, – сказала Таасмин Манделья, заметив, что силуэт сияет ярче скрытого облаками солнца.

– Это ангел, – Джонни Сталин увидел пару красных крыльев, сложенных за спиной.

– Это кое-что сильно получше! – пискнула Арни Тенебрия. Тут все дети взглянули и увидели не то, что хотели увидеть, а то, что хотело быть увиденным: высокого худого человека в белом костюме со стоячим воротником; на белый костюм проецируются движущиеся картинки – птицы, звери, растения, странные геометрические узоры, – и крылья за спиной вовсе не крылья, а огромная алая гитара.

Дети сбежали вниз, к незнакомцу.

– Привет, я Лимааль, а это моя сестра, Таасмин, – сказал Лимааль Манделья. – А это наш друг, Джонни Сталин.

– И Арни Тенебрия, это я! – сказала маленькая Арни Тенебрия, взволнованно скача попрыгунчиком.

– Мы зовемся Десницей, – сказал незнакомец. У него был странный голос, будто из недр глубокого сна. – Что это за место?

– Дорога Запустения! – хором сказали дети. – Пошли. – Двое схватили его за руки, один оседлал дозорник, один оседлал дорожник, и все галопом понеслись по утесам и зеленым аллеям Дороги Запустения через ряды плакучих деревьев к трактиру «Вифлеем-Арес Ж/Д», ибо туда все незнакомцы шли первым делом.

– Глядите, чего мы нашли, – сказали дети.

– Он зовется Десницей, – пропищала Арни Тенебрия.

– Пришел из Великой Пустыни, – сказал Лимааль. Клиенты зашумели: из Великой Пустыни пришел д-р Алимантандо (заблудившийся во времени в погоне за легендарным зеленым существом, пощади Господи д-рское безумие), только д-р Алимантандо и никто, кроме д-ра Алимантандо.

– Ну так ему захочется выпить, – Раэль Манделья кивнул Персее Голодраниной, чтобы та налила пинту холодного кукурузного пива.

– Сердечно благодарю, – сказал Десница забавным отрешенным голосом. Благосклонность предложена – и не отклонена. – Можно нам снять сапоги? Великая Пустыня утруждает ноги. – Он отстегнул гитару, сел за столик, и в свечении картиночного костюма акулье лицо зарябило чудными тенями. Дети расселись вокруг в ожидании похвалы за чудесную находку. Человек, звавшийся Десницей, стянул сапоги, и все вскрикнули от испуга.

Его ступни были тонкими и изящными, как женские руки, пальцы ног – длинными и гибкими, как пальцы рук, колени гнулись назад и вперед, как у птицы.

Заговорила Персея Голодранина, унимая бурю:

– Эй, мистер, сыграйте нам что-нибудь на гитаре, а?

Глаза Десницы выискали просителя в тенях далеко за стойкой бара. Он поднялся и совершил изощренный поклон, невозможный для менее гибких созданий. По картиночному костюму медленно поплыли распускающиеся цветы.

– Раз леди просит, мы, конечно, сыграем. – Он взял в руки гитару, извлек флажолет. Коснулся длинными тонкими пальцами струн и выпустил в воздух рой нот.

Никогда в мире не было музыки, что звучала тем днем в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д». Музыка отыскивала ноты в столах, и стульях, и зеркалах, и стенах; она находила мелодии в спальне и на кухне, в подвале и нужнике, вытаскивала ноты из закоулков, где те, никем не слышимые, покоились годами, отыскивала их, брала и делала частью великой себя. То были гармонии, что заставляют ступни отбивать ритм, и гармонии, что понуждают кружиться в танце. То были гармонии, переворачивавшие столы, и гармонии, понукавшие посуду дребезжать. То были гармонии, от которых улыбаешься, гармонии, от которых плачешь, гармонии, от которых мурашки бегут по коже. То была великая древняя музыка пустыни и воздушная, придыхательная музыка небес. То была музыка танцующего пламени и неостановимого свиста далеких звезд, волшебство и безумство, радость и горесть; музыка скакала, музыка рыдала, музыка смеялась, музыка любила, музыка жила, музыка умирала.

Когда она стихла, никто не поверил, что все кончено. Никто не поверил, что один человек с гитарой на коленях мог породить музыку такой мощи. Воздух наполнила звенящая тишина. Десница согнул странные пальцы рук, странные пальцы ног. Пустынные закаты окрашивали его картиночный костюм багрянцем и ржавчиной. Тут Умберто Галлачелли спросил:

– Эй, мистер, откуда вы?

Никто не слышал, как вошел м-р Иерихон. Никто не видел, как он сел за стойку. Никто не знал, что он в трактире, пока он не сказал:

– Я скажу вам, откуда он. – И м-р Иерихон указал на потолок. – Я прав?

Десница встал, напряженный и угловатый.

– Извне, да? – М-р Иерихон развернул мысль до упора. – Ноги – с такими рождаются для жизни в невесомости, не так ли? Лишняя пара рук? Картиночный костюм – универсальный инструмент орбитального персонала РОТЭХа, чтобы сразу считывать визуальную информацию: полагаю, когда данных нет, он воспроизводит рандомный тест, не правда ли?

Десница не сказал ни да, ни нет. М-р Иерихон продолжал:

– Так что вы здесь делаете? Запрет на посещение не позволяет космоадаптантам спускаться на поверхность – разве что по аусвайсу. У вас есть аусвайс? – Человек, зовущийся Десницей, напрягся, готовый сбежать, алую гитару он держал перед собой для обороны. – Возможно, вам следует переговорить с контролером нашего района, мэром Домиником Фронтерой. Он попросит, чтобы парни РОТЭХа с Китай-Горы вас проверили.

Даже фантастический опыт Достойных Предков м-ра Иерихона не подготовил его к тому, что сделал после этих слов Десница. Ревущий квинтаккорд алой гитары выкрутил мир до конца и вгрызся в мозг хромовыми клыками. Под прикрытием гитарного вопля Десница исчез, и дети – вместе с ним.

Лимааль, Таасмин, Джонни Сталин и Арни Тенебрия укрыли Десницу в маленькой пещере за домом м-ра Синей Горы. Убежища лучше не найти. Никто не станет искать там Десницу, потому что ни один взрослый не знает об этой тайной пещере. На Дороге Запустения немало мест, о которых не знает ни один взрослый: десятки отличных местечек, где можно прятать куклу, или зверя, или человека очень, очень долго. Как-то Лимааль и Таасмин попробовали спрятать в такой тайной пещере Джонни Сталина, но тот забился в припадке, заорал, и его мать, хлопая крыльями, прибежала спасать сыночка. Тем убежищем дети больше не пользовались.

Они таскали Деснице то, что украли, чтобы сделать его жизнь комфортной в их понимании: коврик, подушку, тарелку и стакан, кувшин с водой, несколько свечей, апельсинов и бананов. Арни Тенебрия дала Деснице книжку-раскраску и новые восковые мелки, которые получила на день рождения; до Дороги Запустения они добирались из торгующего по каталогу магазина в большом городе. Миниатюрные волхвы, дети предложили свои дары Деснице. Тот милостиво их принял и вознаградил детей мелодией и историей.

Вот история, рассказанная Десницей.

В летающих городах, что кружат над землей, словно осколки разбитого стекла, жил-был народ, который претендовал, как встарь, на узы единой человечности с прикованными к миру собратьями, но за столетия добровольно-благородной ссылки сделался столь странным и чуждым, что стал, по существу, отдельным видом. На волшебный народ возложены были две великие задачи. Они придавали смысл его существованию. Первая – уход и обслуживание, а также, пока созданный предками мир не сможет управляться самостоятельно, администрирование. Вторая – защита от неземных сил, могущих от зависти, жадности или ущемленной гордости пожелать уничтожения величайшего творения человека. Исполнение сих сакральных полномочий, возложенных на народ небес самой Приснодевой, требовало от него такого сосредоточения сил, что на мелочи их не оставалось. Оттого был принят один простой закон.

Он гласил: в век большинства и разума, когда человек принимает мантию ответственности, каждый индивид должен избрать одно будущее из нескольких. Первое – во всем подражать вечно живым предкам, дать екатеринистские обеты и служить РОТЭХу и его небесной заступнице. Второе – покорившись адаптивной хирургии врачевателей, выбрать ссылку и новую жизнь, очищенную от прежних воспоминаний, в мире внизу. Третье – или порвать с телом, смешаться с машинами и жить бесплотным призраком в компсети, или загрузить в трансмат-машину тщательно охраняемые координаты, известные как Точка Эпсилон: в ней квазиразумные псимбии, растительные создания света и вакуума, заберут индивида и обволокут его всего, изнутри и снаружи, чтобы плоть и растение стали симбионтами, живущими вольной жизнью в обширных пространствах лунного кольца.

Но нашлись те, кого охватывал ужас при мысли обо всех этих вариантах будущего – и кто выбирал собственное. Одни предпочитали остаться как есть и неадаптированными сходили в мир внизу; такие жили недолго и умирали в тягостных муках. Другие брали корабли и уплывали в ночь к ближайшим звездам; о таких никто больше не слышал. Третьи же искали спасения за стенами мира, в вентиляционных и световых шахтах, становясь братьями и сестрами крыс.

Десница был из последних. В десятый день рождения, традиционный день выбора, он похитил у брата костюм из картиночной ткани и выскользнул меж стен в туннели и каналы, ибо желал служить не Приснодеве, но Музыке. И стал он Владыкой Темных Мест, что скоро сказывается, да не скоро делается; и стал он Королем в мире, где музыка – закон, а электрогитара – хозяйка тьмы и света.

Вечерние тени в световых шахтах Станции Кариока удлиняются до бесконечности; светлокрылые создания, словно героиновые ангелы, мелькают в гулких пустотах и стайками, как вампиры, усаживаются на балки и несущие провода, завертываясь в крылья, и слушают музыкальные дуэли. Всю тьму до зари, пока нарастающий исподволь свет не изгнал их, как вампиров, в тень, слушали они битвы на гитарах. Шахты и туннели звенели от сумасшедших гармоний, гитары стонали и рыдали изможденными любовниками, и ответственные граждане, блюдущие закон и долг, выныривали из снов свободного падения и ловили финальные аккорды дикой, свободной музыки, доносящиеся из вентиляционных отдушин, музыки, которая им и не снилась. А когда отгремели все схватки, и из стертых пальцев вытекли последние капельки крови, и последний сожженный труп гитары улетел, вращаясь, сквозь шлюз в открытый космос, Король обрел корону – и все провозгласили Десницу и его алую гитару величайшими на Станции Кариока.

Один сезон Десница властвовал над туннелями и пролетами Станции Кариока, и никто не осмеливался бросить ему вызов. Затем прошел слух, что Король Станции Маккартни желает вызвать Короля Станции Кариока на бой. Перчатка брошена. На кону – Королевство проигравшего и все его подданные.

Они сошлись в невесомостном пузыре наблюдения под медленно кружащими звездами. Накануне картиночный костюм Короля Станции Кариока (он предпочитал костюм обноскам, пластику, металлу и синтешкурам застенщиков) весь день проецировал черно-белые образы невероятной древности: визуальное развлекалово, название которого в переводе с древних языков означало «Белый Дом». Сенешаль подал Королю Станции Кариока свеженастроенную гитару. Тот, едва коснувшись пальцами струн, ощутил, как злой гений приводит в трепет руку и разжижает мозг. Сенешали поднесли Королю Станции Маккартни его инструмент: девятисотлетний Стратокастер. Вспыхнул на золотистом лаке свет, вселяя в зрителей, руками и хвостами цепляющихся за перекладины, благоговение и святую тишину.

Церемониймейстер дал сигнал. Дуэль началась.

На каждой обязательной фуге Король Станции Маккартни играл на равных с Королем Станции Кариока. Их мелодии сплетались и свивались, один мотив вокруг другого, как птицы в полете, с мастерской точностью, и невозможно было сказать, где кончился предыдущий и начался следующий. Их импровизации на вольную тему затопили кафедральную пустоту вентиляционной шахты Номер Двенадцать, и снежинки кристаллизованных квинтаккордов танцевали, посыпая головы дев звездной пылью. Гитары преследовали друг друга по гармоническим ландшафтам ладов: ионийского, дорийского, фригийского, лидийского и миксолидийского, эолийского и локрийского. В джунглях тональностей и арпеджио время замедлялось; времени не было, звезды вмерзали в свои орбиты и еле-еле чертили серебряно-улиточьи траектории по стеклитному крышекуполу. Гитары сверкали, как выкидные ножи, как метадоновые грезы. Гитары заходились в плаче, словно поруганные ангелы. Битва ходила ходуном, но ни один из соперников не мог выказать преимущество над другим.

Король Станции Кариока знал, что в лице Короля Станции Маккартни встретил равного. Оставался лишь один способ победить, и цена той победы была поистине кошмарна. Но гитара, почуяв в ветре кровь и сталь, не позволила бы своему рабу дешевую роскошь капитуляции.

Король Станции Кариока, а это и был Десница, добрался внутри себя до тьмы, в которой рыскали чудища, с молитвой Приснодеве открыл эту тьму свету и дал черноте выплеснуться наружу. Освободившись, алая гитара взревела, аки демоница в течке, и всосала темные флюиды, омыв ими усилители и синтезаторы в своем нутре. Струны зашлись багровыми молниями и зазвенели чуждой гармонией, подобной которой никто и никогда не слышал. Темная музыка ударила, как кулак Бога. Зрители с криками бежали от черной, живой нечистоты, которую Десница спустил с привязи. Из алой гитары вырвался язык черной молнии – и Стратокастер Короля Станции Маккартни разлетелся на дымящиеся куски. В один миг содержимое черепа чужака вспыхнуло небесным жаром, и глаза испарились в пламени, и из глазниц тонкой струйкой потек дым, и он был мертв, мертв, мертв, а Король Станции Кариока стал истинным Королем, Королем Двух Миров – но какова была цена, какой ценой купил он корону, в какую цену она ему встала?

Из всех люков влетел в шахту рой крылатых женщин – суровые лица, плотные желтые туники: Станционная Охрана, вооруженная шок-шестами и любольверами. Женщины сбивали подданных Короля в аккуратные группы по шестеро и вели их к неопределенному, но гарантированному будущему. Они залили обугленный, вращающийся вокруг своей оси труп Короля Станции Маккартни огнестойкой пеной. Они забрали Короля Двух Миров, спутав его нарковолокнами, и алую гитару заодно. Они доставили Короля к целителям Св. Екатерины, чтобы те привели в исполнение приговор Группы Девятнадцати и попотчевали злоумышленника малыми, ох как тщательно отмеренными дозами миелиновых супрессантов, благодаря которым душа убитого воскресает в теле убийцы, а убийца расплачивается своей заходящейся смехом и воплем душой – и исчезает навеки.

Таким был бы конец Десницы, не сбеги он от благочестивых докторов Св. Екатерины. О том, как он сбежал, Десница умолчит, достаточно того, что сбежал, и еще спас алую гитару от топки, и вместе они направили станционную трансмат-камеру на запретную землю внизу. Со скоростью мысли он, его гитара и эмбрион души Короля Станции Маккартни перенеслись в индустриальное гетто Приземленда, где Сестрички Фарсидские, проявив «милость кроткую», взяли их в дом призрения для нищенствующих калек. Старый безногий попрошайка учил их свободе передвижения со своей коляски – еще одна история, которая быстрее сказывается, чем дело делается, – и, поняв, откуда Десница родом, рассказал ему все, что за много лет понял о мире, ибо мир живет по принципу «пойми или умри», и организовал побег от Сестричек Фарсидских. Выклянчив поездку в грузовой автоколонне через Экклезиастические Горы в древнее сердце Великого Окса, Десница скитался год и день среди рисовых ферм, предлагая сеять саженцы на затопленных полях своими умелыми ногами. По ночам он развлекал крестьян игрой на алой гитаре и зарабатывал миску супа, или стакан пива, или пару центаво себе в карман.

Но мира с собой он не знал, ибо душа его жертвы не дала бы ему жить в мире. Ночью эта душа пробуждала его в крике и в поту от снов, в которых она умирала. Призрак угрызал Десницу виной, стоило тому дотронуться до струн алой гитары, и неустанно влек вперед напоминаниями о том, что́ благочестивые доктора Св. Екатерины с ним сделают. Вот почему Десница исходил весь белый свет: благочестивые доктора Св. Екатерины разыскивают его по всей поверхности планеты, и если он когда-либо остановится, они найдут его, вернут на небо и уничтожат. Таково проклятие Десницы, обреченного странствовать по миру с алой гитарой за спиной, преследуемого призраком убитого им человека, что ждет с той стороны глазных яблок и жаждет пожрать его душу.

– Отличная история, – сказала Арни Тенебрия.

– У каждого за душой отличная история, – сказал Раэль Манделья. Дети в страхе завизжали. Десница схватил алую гитару – выпалить еще один парализующий аккорд. – Спокойно, – сказал Раэль Манделья. – Я не желаю тебе зла. – А детям он сказал: – В следующий раз будете кого-нибудь прятать – осторожнее с водой. Капли на земле привели меня прямиком сюда. Зачем вы это сделали?

– Потому что он наш друг, – сказал Лимааль Манделья.

– Потому что он нуждался в чьей-то доброте, – сказала Таасмин Манделья.

– Потому что он боялся, – сказала Арни Тенебрия.

– Вы же никому не скажете, что он здесь, ну пожалуйста? – сказал Джонни Сталин. Дети хором запротестовали.

– Тихо, – сказал Раэль Манделья, внезапно заполняя собой всю пещеру. – Я выслушал вашу историю, м-р Десница, и скажу так: что кто сотворил раньше – не мое дело, да и ничье в принципе. Когда д-р Алимантандо (дети, вы его помните?) придумал это место, он сказал, что здесь никому и никогда не откажут в убежище за прошлые дела. В этом месте у всех новая жизнь. Да, д-р Алимантандо исчез, в прошлом или будущем, я не знаю, но, думаю, он был прав. Здесь у всех новая жизнь. Мне не по нраву то, что делает наш новомодный мэр, при д-ре Алимантандо все было куда лучше. И мне не по нраву люди, которые бегают к мэру и ждут от него правильных ответов; я скажу, что правильные ответы все внутри вас, или их нет вообще, ну или, если выразиться по-другому, я никому не скажу, что вы тут. Я скажу, если спросят, и вы, дети, тоже скажете, что видели, как он перешел рельсы, потому что если ваша история правдива, вскоре вам так или иначе придется уйти.

Десница кивнул – еле заметный благодарственный поклон.

– Спасибо, сэр. Мы уйдем завтра. Есть ли что-то, чем мы могли бы выказать нашу благодарность?

– Да, – сказал Раэль Манделья. – Говорите, вы прибыли Извне, так может, вы в курсе, отчего у нас сто пятьдесят тысяч лет не было дождя? А вы, дети, заучите свое алиби и идите ко мне обедать.

Земля искрилась инеем под серо-стальным небом; Раэль Манделья, прихватив кастрюльку каши и два банана, шел в пещеру к беженцу. Он наслаждался тишиной: пройдет час-другой прежде, чем мир проснется, позевывая и попукивая. Обычно до Раэля Мандельи просыпались одни птицы, и он сильно удивился, увидев, что Десница не спит, бдит и занят непостижимыми личными делами. Его картиночный костюм стал черным, как ночь, на чудной ткани кружатся линии, смахивающие на спицы в колесе, рядом в изобилии вспыхивают цифры, суетятся кривые, вертятся разноцветные предложения. Крохотная пещера полнилась мерцанием.

– Что происходит? – спросил Раэль Манделья.

– Ш-ш-ш. Графическая выборка климатических и экологических режимов Солнцеворотной Посадки за семьсот лет, весь период хомоформирования. Мы подключились к Анагностасу на борту Станции Папы Утопия, чтобы понять, можно локализовать нарушение рутины местного микроклимата или нет, и данные не просто бегут как угорелые – я должен читать их задом наперед в отражении на кувшине, так что мы благодарствуем за тишь, пока концентрируемся.

– Это невозможно, – сказал Раэль Манделья. Мелькали цвета, бурлили слова. Вдруг головокружительный экран потух.

– Засек. Проблема в том, что и они засекли нас. Теперь выследят через компьютерный канал, так что мы проглотим наш завтрак, спасибо, и пойдем.

– Конечно – но почему не идет дождь?

Десница, уплетая кашу, сквозь щедрые ложки варева сказал:

– По самым разным причинам. Темпоральные аномалии, барометрические градиенты, преципитирующие вещества, реактивная деформация, микроклиматические зоны вероятности, поля катастроф – но главным образом вы позабыли имя дождя.

На что дети, тайком шедшие за Раэлем Мандельей до пещеры, закричали в один голос:

– Позабыли имя дождя?

– Что такое дождь? – спросила Арни Тенебрия. Когда Десница объяснил, она сурово сказала: – Глупости! Как это может быть – вода падает с неба? В небе солнце, вода оттуда течь не может, вода течет из-под земли.

– Видите? – сказал Десница. – Они так и не познали имя дождя, истинное имя, сокровенное, которым обладает все на свете – и на которое все на свете откликается. Но если вы утратили имя дождя, дождю вас не услышать.

Раэль Манделья содрогнулся по непонятной ему причине.

– Скажите нам имя дождя, мистер, – попросила Арни Тенебрия.

– Да, пожалуйста, покажите нам, как вода падает с неба, – попросил Лимааль Манделья.

– Да, устройте нам дождь, чтоб мы могли звать его по имени, – попросила Таасмин.

– Да, покажите нам, – добавил Джонни Сталин.

Десница отложил плошку и ложку.

– Хорошо же. Вы оказали услугу нам, мы окажем услугу вам. Мистер, можно как-то выбраться в пустыню?

– У Галлачелли есть дюноцикл.

– Можно, вы его одолжите? Нам нужно отойти подальше: мы будем играть с силами вполне космического масштаба, звуковой посев облаков, насколько мы знаем, никем покамест не испытан, однако теория крепка. Мы устроим над Дорогой Запустения дождь.

Дюноцикл братьев Галлачелли был странной дворнягой от техники. Эд состряпал его в свободное время, и выглядел он как шестиместный трехколесный вездеход под огромным магазинным навесом. Раэль Манделья такое прежде не водил. Дети радостно заорали, когда он направил машину по ухабам вниз с утеса на дюнные поля. Аккуратно ведя громоздкий дюноцикл по узким каналам между горами красного песка, Раэль Манделья держался за руль все увереннее. Десница развлекал детей рассказом о том, как пересек пустыню, показывал вешки и ориентиры. Они ехали, и ехали, и ехали под огромным серым облаком, удаляясь от человеческих поселений и погружаясь в ландшафт, где время текуче и зыбуче, будто песок под ветром, а из-под изменчивой поверхности пустыни звонят колокола погребенных городов.

Часы у всех остановились ровно в двенадцать двенадцать.

Десница жестом велел Раэлю Манделье остановиться, встал и втянул носом воздух. По картиночному костюму брели телевизионные тучки.

– Здесь. То самое место. Вы не чувствуете?

Он спрыгнул с дюноцикла и вскарабкался на вершину большой красной дюны. Раэль Манделья и дети пошли следом, увязая и скользя в переменчивом песке.

– Здесь, – сказал Десница, – видите? – Во впадине между дюнами стояла полузанесенная паукообразная скульптура ржавого металла, поеденная веком и песком. – Пошли. – Вместе они запрыгали вниз по скользкому склону в каскадах выбиваемого песка. Дети подбежали к металлической скульптуре, чтобы прикоснуться к чуждым поверхностям.

– Кажется, она живая, – сказала Таасмин Манделья.

– Кажется, она старая, холодная и мертвая, – сказал Лимааль.

– Кажется, она не отсюда, – сказала Арни Тенебрия.

– А мне ничего не кажется, – сказал Джонни Сталин.

Раэль Манделья обнаружил надписи на странном языке. М-р Иерихон точно мог бы их перевести. У Раэля Мандельи способностей к языкам не было. Он ощутил в углублении между дюнами диковинную, абсолютную тишину, словно некая чудовищная сила высасывала жизнь из воздуха и повисших в нем слов.

– Здесь – сердце пустыни, – сказал Десница. – Здесь ее мощь сильнее всего, отсюда она проистекает и сюда же возвращается. Все на свете притягивается сюда; нас притянуло, когда мы ехали мимо, и точно так же притянуло д-ра Алимантандо, пересекавшего Великую Пустыню, а сотни лет назад – притянуло вот его. Древний космический корабль. Он приземлился примерно восемьсот лет назад – то была первая попытка человека оценить пригодность нашего мира для жизни. Название корабля, написанное здесь, м-р Манделья, означает «Северный Мореплаватель» или, если переводить буквально, «Тот, кто обитает в бухтах и фьордах». Он здесь очень-очень давно – в сердце пустыни. Песок сильнее всего в сердце.

Тучи наверху крепчали и беременели. Время крутилось вокруг игольного острия двенадцати двенадцати. Ни единого слова; в словах нужды нет, а те, которые нужны, умыкнула пустыня. Десница отцепил алую гитару и взял аккорд. Неистово вслушался.

И стала музыка дождя.

Песокшепчетветершепчетдуйвлицокраснойдюне, берешьнесешьроняешь, марш пустынных песчинок глаголет мчисьвихриськлубись, дюнышельмуйкамнишлифуй все на свете из песка берется и в песок вернется, сказала алая гитара, слушай песчаный глас, слушай ветер, рык льва, ветер из-за плеча мира, гониоблака несисьвздымайпадай, воздушные барометрические слои фронтов окклюзии спиральциклоны: стихии зон, границы безграничного, смещающиеся фронтиры изменчивых царств воздуха ревут в странствии вкруговую вокругвокруг круглоглобуса: гитара пела песню воздуха и песка, спой теперь песню света и зноя: шахты и уровни и геометрическая точность их пересечений, владычество беспрерывных перпендикуляров, шахты света, щиты зноя, удушье пустынных ковров и печей сплошняком, серебряные брови солнца, заломленные вопросительно по-над темным периметром облачной чадры: это песня света, это песня зноя, но есть и другие песни, жаждущие быть спетыми, сказала гитара, прежде чем польеткакизведра, и песня облаков из их числа, песня пушистыхкудрявыхшелковистыхбелогривыхкосматых эманаций паровозов и кастрюль и парилок зимним утром испарений под кнутом ветров несомыхгонимых вскользь белыми армадами по синесинесинему морю; послушай и песню воды круговращаемой всюду, воды воспаряющей, речкинбегплескбултыхтеченьестройновпадаютструйки приумножаясь в родникиручьипритокиреки в море о море! над коим шахты света и зноя шевелятся Божьими пальцами и ветер влечет влагу вверхвверх вверх в царство барометрических границ, где море пресуществляется в аккорды БольшихСлоистых и МалыхПеристых и ГигантскихКучевых: обо всем этом были свои песни, своя музыка – то самое имя, которое люди дают чему-то в своем сердцах, скрытое, как гармонии в гитарных струнах. Эти песни – истинные имена вещей, произносимые душой, и очень легко похоронить их под мелкими делами любого из нас в любой день.

Музыка яростной стихией неслась в небеса. С ревом и воплем бросалась она на стены облаков; дикая, необузданная, она становилась все громче, пока не снесла границы человеческого разумения куда-то за пределы разумения, в место, где звучат истинные имена. Гитара рыдала об освобождении. Тучи шли рябью, так их распирало изнутри. Время рвалось прочь с отметки двенадцать двенадцать, но песня не давала пройти ни минуте, ни даже секунде. На белой картиночной ткани костюма Десницы мельтешили отражения безумия. Дети спрятались под полы куртки-пустынки Раэля Мандельи.

Столько истины мир выдержать не мог.

Потом упала капля дождя. Скатилась по боку бесхозного исследователя космоса и звучно шлепнулась в песок. Вторая не заставила себя ждать. И третья. И еще одна, и еще, и еще, и еще, и внезапно пошел дождь.

Песнь дождя кончилась. Дождь голосил а капелла во всю ширь земли. Дети протянули неверящие руки, ловя тяжелые капли. Разверзлись небесные хляби, и на пустыню обрушились сто пятьдесят тысяч лет. Раэль Манделья, ослепленный и задыхающийся, ибо из легких его вырывался ветер, отыскал перепуганных детей и укрыл под плащом. Небо пролилось на сбившихся в жалкую кучку, съежившихся людей.

Из тайного сердца пустыни разбегались концентрические стены воды. На возвышенности Точка Запустения Матушка и дедуля Аран готовились к частному пикнику во время сиесты. Дождь разгромил их нещадно. Матушка, трогательная в промокшей тафте, очумело набивала тарелками и ковриками плетеную корзинищу, а та быстро наполнялась водой. Бурные потоки красной воды врывались в каждый дом, сметая ковры, стулья, столы и незакрепленные предметы. Люди были в шоке. Потом, расслышав барабанную дробь по черепице, все закричали: «Дождь, дождь, дождь!» – и выбежали на улицы и в переулки, и подставили лица небу, чтобы дождь смысл с них многолетнюю сушь.

Дождило так, как не дождило никогда. Красные реки лились по узким проулкам, маленький, но зрелищный водопадик скакал по утесам, ирригационные канавки в садах разбухли до потоков густой коричневой шоколадистой жижи, изобилующей выкорчеванными саженцами и овощами. Под ливнем все прыгало и шипело. Дождь наказывал Дорогу Запустения.

Людям было все равно. Дождь; дождь! Вода с неба, конец засухи, что держала их пустынную землю в когтях сто пятьдесят тысяч лет. Люди глядели на свой городок. Они глядели на свой дождь. Такой плотный, что едва различим маячок ретранслятора на вершине дома д-ра Алимантандо. Они глядели друг на друга: липнет к телам одежда, зашпаклеваны на головах волосы, раскрашены полосками красной грязи лица. Кто-то хихикнул: короткий глупый смешок разрастался и разрастался, пока не стал грохочущим гоготом. Кто-то подхватил смех, и еще кто-то, и еще, и все моргнуть не успели, как рассмеялись чудесным добрым-предобрым смехом. Посбрасывали одежды и побежали голыми прямо под косохлест: да наполнит дождь глаза и рты, да побежит по щекам и подбородкам, грудям и животам, рукам и ногам! Люди хохотали, радовались, танцевали в вихре красной грязи, и, когда смотрели друг на друга, разукрашенных красным и нагих, как обитающие в холмах призраки Хансенланда, хохотали пуще прежнего.

Капля к капле к капле – так дождь начался; так же он и закончился, капля за каплей. В буйном веселье наступил миг, когда люди стали ясно видеть и слышать голоса друг друга сквозь рев. Потоп ослабевал, успокаивался, превратился в легкую морось. Капля за каплей дождь мельчал. Вот последняя падает на землю. После дождя настала тишина просто как перед Творением. Вода капала с черных ромбов гелиоколлекторов. Созданные РОТЭХом облака выжали себя досуха. Солнце пробилось сквозь них и рассыпало по пустыне лужицы света. Встала двойная радуга: ногами на далеких холмах, главою в небесах. С земли струйками поднимался призрачный пар.

Дождь перестал. Люди вновь были лишь людьми, живущими жизнью мужчин и женщин. Устыдившись наготы, они натягивали напитавшуюся влагой, грязную одежду. И тут случилось кое-что чудесное.

– Эй, посмотрите! – закричала Рути Синяя Гора. Она показывала на далекий горизонт. Там наблюдалась загадочная метаморфоза: на глазах у изумленных жителей Дороги Запустения пустыня зазеленела. Алхимическая линия прибойной волной шла по дюнным полям. За пять минут зелень добралась до мест, которые мог разглядеть только м-р Иерихон. Облака растворились без следа, на наглом синем небе сияло солнце. У всех перехватило дыхание. Вот-вот случится что-то невообразимое.

Как по вышнему приказанию, Великая Пустыня взорвалась цветом. После дождя до пейзажа дотронулось солнце, и дюны развернулись пуантилистским ландшафтом: красные, синие, желтые, нежно-белые. Ветер шевелил океан лепестков и нес над городом благоухание сотен миллионов цветов. Жители Дороги Запустения полились с голых каменистых утесов на бескрайние цветочные поляны. За людьми брошенный город исходил паром в послеполуденном сиянии в два ноль два.

В сердце пустыни Раэль Манделья заметил, что дождя больше нет. Дети цыплятами подглядывали из-за полы куртки. Под их сандалиями часовыми пружинами раскручивались зеленые ростки, покачивались на ветерке бледные стебли.

Цветы пробивались и вокруг алой гитары. Раэль Манделья подошел к инструменту, поднял его. Там, где он лежал, остался стерильный силуэт, но и на нем тянулись к свету тонкие белые побеги.

Алая гитара умерла. Ее глянцевая пластиковая кожа ссохлась и покрылась волдырями, ее лады искалечены, ее струны почернели, ее палисандровый гриф расколот до середины. Дым сочился из расплавленных внутренних синтезаторов и усилителей. Стоило Раэлю Манделье перевернуть мертвую гитару, как струны лопнули: четкие, летальные звуки. В посмертии алая гитара сделалась будто непорочной. Как если бы дождь смыл все ее грехи.

От человека, звавшего себя Десницей, некогда Короля Двух Миров, остался всего-то клочок картиночной ткани, вырванный из телевизионного костюма.

– Слишком много музыки, – прошептал Раэль Манделья алой гитаре. – На этот раз ты сотворила слишком много музыки.

– Что случилось с Десницей? – спросил Лимааль.

– Куда он делся? – спросила Таасмин.

– Его забрали плохие доктора? – спросила Арни Тенебрия.

– Да, его забрали плохие доктора, – сказал Раэль Манделья.

– Они запихнут в него мертвеца? – спросил Джонни Сталин.

– Не думаю, – ответил Раэль Манделья, глядя на небо. – И я скажу вам, почему. Мне кажется, они забрали не Десницу и не мертвеца. Мне кажется, они забрали обоих, потому что на пределе музыки эти двое переплавились, как песок в стекло, и теперь у обоих начнется совсем новая жизнь.

– Они типа снова родились? – спросила Арни Тенебрия.

– Типа снова родились, да. Очень жаль, что они нашли и забрали его так быстро; мы не успели сказать ему спасибо за дождь. Нехорошо с нашей стороны. Надеюсь, он на нас не в обиде. Ну, дети, пошли обратно.

Лимааль Манделья попытался утащить за собой алую гитару в качестве сувенира, но она оказалась слишком тяжелой, и отец велел оставить ее в сердце пустыни рядом со старым исследователем космоса, так что Лимааль возвратился в мир с пустыми руками.

Персея Голодранина вышла замуж за Эда Галлачелли, Луи Галлачелли и Умберто Галлачелли в 10:00 в воскресенье ранней весной года 127-го. Властью, данной ему как менеджеру города, Доминик Фронтера сочетал их полиандрическим браком, объявил мужьями и женой и проводил на поезд в Меридиан, в медовый месяц под вулканами. Бракосочетание тронуло Доминика Фронтеру до глубины души. Едва поезд тронулся, он пошел и попросил у Мередита Синей Горы руки серенькой Рути. Мередит Синяя Гора колебался. Доминик Фронтера сообщил как на духу, что его мистическая любовь зародилась в ином измерении и навязчивые видения красоты мучают его день и ночь, а потом разревелся.

– Ах вы бедняжка, что мне сделать, чтобы вы снова обрели счастье? – спросила невинная Рути, пришедшая, заслышав рыдания.

Когда Доминик Фронтера сказал ей, она ответила:

– Если это все – конечно, да.

Вторая за несколько дней счастливо сочетавшаяся браком пара провела медовый месяц среди тысячи изысканных и уникальных деревень Китай-Горы.

На двери трактира появилась табличка, гласившая: ЗАКРЫТО НА НЕДЕЛЮ; ОТКРОЕМСЯ СНОВА В ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23-ГО, 20:00; СОБСТВ-КИ: П. ГОЛОДРАНИНА, Э., Л. & У. ГАЛЛАЧЕЛЛИ. Табличку некогда нарисовал Микал Марголис. Замазывая свое имя и заменяя его именами успешных соперников в любви, он не испытывал ни ревности, ни ненависти, только тупое ощущение смыкающейся вокруг судьбы. Он запер дверь и бросил ключ в колодец. Потом пошел и постучался в дверь Марьи Кинсаны.

Марья Кинсана оценила ситуацию мгновенно.

– Мортон, я найму Микала ассистентом. Ладно?

Мортон Кинсана не сказал ни слова и стремительно вышел, раздраженно хлопая всеми дверьми подряд.

– Чего это он? – спросил Микал Марголис.

– Мортон очень ко мне привязан, – сказала Марья Кинсана. – Ну и ему просто нужно будет привыкнуть к тому, что кое-что чуть-чуть изменится – теперь, когда ты здесь.

Неделю спустя Персея Голодранина вернулась на Дорогу Запустения с прежним гордым именем, тремя супругами и полноразмерным профессиональным снукерным столом, изготовленным Мак-Мёрдо и Чуном с Дороги Ландхрис. Со станции в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д» стол перетаскивали всем миром. Обещаны были бесплатные напитки, и дети, которые плясали вокруг, тянули веревки и показывали дорогу, закричали «ура!» в предвкушении бездонных кружек чистого лимонада. Увидев замки́ и табличку, Персея Голодранина/Галлачелли сразу отправилась на поиски Микала Марголиса.

– Ты не должен уходить.

Микал Марголис как раз стерилизовал щипцы-кастраторы для свиней. Он понимал, что зла на нее держать не может, хотя рациональность требовала обратного. Это судьба, а злиться на судьбу так же тщетно, как злиться на погоду.

– Я решил, что лучше уйти. – Голос Микала Марголиса был тяжел от застоявшейся любви. – Ничего не вышло бы, мы не вернулись бы в старые добрые времена, зная, что ты принадлежишь кому-то еще, носишь чьего-то еще ребенка. Ничего не выйдет. Прими мою долю в трактире как свадебный подарок, надеюсь, он тебя обрадует. Честно. Только одно… скажи, зачем ты это сделала?

– Что?

– Забеременела… и не от кого-нибудь, а от братьев Галлачелли! Что ты думала в тот день, когда пришли дожди? Вот чего мне не понять – почему именно они? Ты видела место, где они живут? Хуже свинарника… Прости.

– Все в порядке. Слушай, я тогда обезумела, мы все тогда обезумели…

Она вспомнила, как в день, когда пришли дожди, лежала на спине на поле красных маков, глядела в небо, вертела в руке маковый цветочек, напевала глупенький мотивчик, и за миллионы миллионов световых лет оттуда что-то сказало: пум-бум, пум-бум – внутри нее. Когда пошли дожди, она радостно содрала с себя одежду и втерла в волосы прекрасную красную грязь; ей было хорошо, она была свободна, как в полете, она могла падать бесконечно толстой, беременной каплей и орошать женской влагой сухие земли. Она развела руки, словно крылья, ви-и-и-и-и-и, кругами, кругами, вниз, на цветочное поле, ее пропеллеры взметывают маргаритки, бархатцы, маки двойной дугой перед круглыми сосками моторов. Детка божья, она тогда сошла с ума, но ведь и все так, и если этот сумасшедший городок со всеми теми же, ровно теми же лицами – не повод сходить с ума опять и опять, что тогда повод? Может, она зашла чуть дальше, чем следовало; братьям Галлачелли не требовалось многого, но когда ЭдУмбертоЛуи взгромоздился на нее, она полетела!

– Я не понимала, что делала; черт, мне казалось, что я лечу. – Извинение и для нее самой звучало неубедительно. Когда они расставались, Микал Марголис ощутил, что вина внутри поднимается, как туман. Он должен уйти, и уйти поскорее, от этих женщин, тащащих его к пределу Роша собственного сердца.

В новой снукерной пристройке трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д» м-р Иерихон загонял шары в лузы с непревзойденным мастерством человека, для которого все траектории просчитывали его Достойные Предки. Лимааль Манделья семи с тремя четвертями лет наблюдал. Когда стол освободился, он взял кий и, пока все отвлеклись на пиво и тушеную фасоль, сделал брейк в сто семь очков. Эд Галлачелли за стойкой услышал стук падающих в лузы шаров и заинтересовался. Он смотрел, как Лимааль Манделья набрал сто семь очков, но не остановился и сделал брейк в сто пятнадцать.

– Детка божья! – тихо воскликнул Эд Галлачелли. Он подошел к мальчику, который споро собирал красные шары в треугольник, чтобы потренироваться еще. – Как ты это делаешь?

Лимааль Манделья пожал плечами.

– Ну, я просто бью по ним так, как вроде бы правильно.

– В смысле – ты до сих пор до кия и не дотрагивался?

– Я снукера в глаза не видал.

– Детка божья!

– Ну, я смотрел на м-ра Иерихона и делал то, что делал он. Это отличная игра, в ней можно контролировать все. Углы и скорость. В этом фрейме я могу сделать большой брейк.

– Насколько большой?

– Ну, кажется, я раскусил игру. Максимальный брейк.

– Детка божья!

И Лимааль Манделья сделал максимальный брейк в сто сорок семь, чем поразил Эда Галлачелли до крайности. В его голове стали вертеться мысли о ставках, партиях и кошельках.

Шли месяцы беременности Персеи Голодраниной. Она делалась огромной, луковицеобразной и неаэродинамичной, что фрустрировало ее больше, чем можно было заподозрить. Такой огромной и луковицеобразной делалась она, что мужья повели ее в ветеринарную клинику Марьи Кинсаны спросить мнение профессионала. Марья Кинсана почти час слушала живот Персеи Голодраниной через аппарат для проверки здоровья беременных лам и в конце этого часа диагностировала двойню. Город ликовал, Персея Голодранина грузно и вразвалку передвигалась по трактиру «Вифлеем-Арес Ж/Д» в предродовой депрессии, дожди шли, посевы росли. Под руководством Эда Галлачелли Лимааль Манделья становился отпетым мошенником и разводил доверчивых заезжих почвоведов, геофизиков и фитопатологов на их пивные доллары. Ну а Микал Марголис сдуру приближался к материнской массе Марьи Кинсаны и, согласно законам эмоциональной динамики, отбрасывал Мортона Кинсану во тьму.

Пронизывающей стылой осенней ночью Раджандра Дас, стучась в двери, обошел всю Дорогу Запустения.

– Время пришло, они на подходе! – кричал он и бежал дальше, чтобы распространить весть по всей округе. – Время пришло, они на подходе!

– Кто на подходе? – спросил м-р Иерихон, коварно задержав быстроногого Меркурия хитроумным захватом руки.

– Близнецы! Близнецы Персеи Голодраниной!

Через пять минут весь город, за исключением Матушки и дедули Арана, наслаждался бесплатными напитками в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», а в хозяйской спальне Марья Кинсана и Эва Манделья наступали друг дружке на ноги, пока Персея Голодранина тужилась и силилась, силилась и тужилась – и вытужила на этот свет двух прекрасных сыновей. Как и следовало ожидать, они были столь же неразличимы, как их отцы.

– Севриано и Батисто! – объявили братья Галлачелли (старшие). Двое отметили это дело, и пока братья Галлачелли (старшие) были с матерью и братьями Галлачелли (младшими), Раджандра Дас поставил вопрос, который все хотели задать, но не осмеливались озвучить.

– Ну ладно, а который из них отец?

То был Великий Вопрос, и он тревожил Дорогу Запустения не хуже роя досадно жужжащих насекомых. Эд, Умберто или Луи? Персея Голодранина не знает. Братья Галлачелли (старшие) не скажут. Братья Галлачелли (младшие) сказать и не могут. Вопрос Раджандры Даса безраздельно царствовал двадцать четыре часа, после чего отдал бразды вопросу позаковыристее. Вопрос был такой: кто убил Гастона Тенебрию и оставил его у самых рельсов с головой, разбитой, как яйцо всмятку?

Намечался суд. Все ждали его с нетерпением. Событие года, не иначе. Может, даже всех времен. Суд сделает Дорогу Запустения настоящим городом, ибо город становится настоящим, только когда кто-то в нем отдает концы и втыкает большую черную булавку в монохромные карты мертвых. Все это было так важно, что Доминик Фронтера переговорил с начальством по микроволновому передатчику и прибег к услугам Суда Запыленных Колес.

Через два дня черный с золотом поезд въехал на горизонт и свернул на ветку, повинуясь флажку Раджандры Даса, временного станционного смотрителя. Поезд безотлагательно изрыгнул прорву в напудренных париках: юристы, судьи, писари и приставы вызвали всех и каждого старше десяти лет в качестве присяжных.

Зал Суда Запыленных Колес помещался в одном из вагонов. Оттого он был довольно длинным и узким, какими эти залы обычно и бывают. В одном конце председательствовал судья со своими книгами, защитой, обвинением и фляжкой бренди; в другом стоял подсудимый. Публика и присяжные помещались друг напротив друга в центре вагона; во время перекрестного допроса несколько человек серьезно пострадали от синдрома теннисной шеи. Достопочтенный Судья Нужни занял свое место, заседание было объявлено открытым.

– Мобильная Судебная Служба под юрисдикцией Юстициария Северо-Западного Четвертьшария (согласно статуту Корпорации «Вифлеем-Арес»), учрежденная законом для урегулирования дел и исков, стороны которых не имеют доступа к институту Выездных Окружных Судов и соответствующих судебных учреждений, открывает заседание. – Судья Нужни кошмарно страдал от геморроя. Ранее геморрой частенько и неблагоприятно влиял на приговоры.

– Представители Государства и Компании?

– Господа Любопыт, Варвар и Нососуй. – Трое юристов с мордочками как у ласки встали и поклонились.

– Представитель подсудимого?

– Я, ваша честь, Луи Галлачелли. – Он встал и поклонился. Персея Голодранина подумала, что в барристерских одеждах он выглядит очень умным и уверенным в себе. Луи Галлачелли дрожал, потел и страдал из-за жмущих в паху брюк. Он никогда прежде не надевал свой пропахший нафталином костюм и не практиковал свое искусство.

– И каково обвинение?

Встал и поклонился писарь.

– Таково: в ночь на тридцать первое июлявгуста м-р Гастон Тенебрия, гражданин Официально Зарегистрированного Поселения Дорога Запустения, был умерщвлен хладнокровно и с заранее обдуманным намерением м-ром Джозефом Сталиным, гражданином Дороги Запустения.

История юриспруденции редко знала подозреваемых, чья вина была столь же очевидна, как вина м-ра Сталина. Более вероятного убийцу ненавидимого им соперника Гастона Тенебрии сыскать было трудно, так что люди по большей части считали суд тратой времени и денег – они охотно линчевали бы м-ра Сталина, повесив того на ветряном насосе.

– Мы будем его судить, – сказал им Доминик Фронтера. – Все должно быть по закону, как положено. – Он добавил: – Сначала суд, потом виселица. – Невзирая на заявления м-ра Сталина о его невиновности все улики указывали только на него. У м-ра Сталина имелись мотив и возможность, зато не имелось вообще никакого алиби. Он был виновнее некуда.

– Что скажет нам обвиняемый? – спросил судья Нужни. Прямую кишку подернули первые геморроидальные спазмы. Ох, и трудным будет этот суд!

Луи Галлачелли встал, принял правильную юридическую позу и громко заявил:

– Невиновен.

Порядок восстановился через пять минут молоточного стука.

– Будете шуметь, прикажу очистить зал, – проворчал судья Нужни. – Кроме того, присяжные не вполне удовлетворяют меня в плане полной беспристрастности, но за отсутствием других мы вынуждены продолжать процесс с имеющимися. Вызываю первого свидетеля.

Раджандра Дас был нанят на время суда временным приставом.

– Вызывается Женевьева Тенебрия! – выкрикнул он. Женевьева Тенебрия встала за свидетельскую трибуну и дала показания. Свидетель вызывался за свидетелем, и становилось абсолютно очевидно, что м-р Сталин и правда виновнее некуда. Обвинение уничтожило его алиби (якобы он играл в домино с м-ром Иерихоном) и извлекло на свет длительную распрю между Сталиными и Тенебриями. Оно слетелось на единственный ветряной насос в садах обоих семей с ликованием стервятников, слетающихся на труп ламы. «Самый главный мотив!» – пропело оно хором, триумфально воздев указательные персты. Оно быстро вывалило на присяжных интрижку, по слухам имевшую место в поезде на Дорогу Запустения, зависть касательно детей (в этот миг Женевьева Тенебрия покинула суд) и еще тысячу и одну причину для омерзения и отвращения. Господа Любопыт, Варвар и Нососуй торжествовали. Защита была деморализована. Признания м-ра Сталина виновным в убийстве своего соседа Гастона Тенебрии не миновать.

В отчаянии Луи Галлачелли, осознавший, что меряться силами с компанией господ Любопыта, Варвара и Нососуя ему рановато, попросил объявить перерыв. К его удивлению, судья Нужни согласился. Его честью двигали два мотива. Первый: Суд Запыленных Колес работал по суточным ставкам; и второй: судья Нужни страдал от почечуя так обстоятельно, что еще час на судейской скамье не высидел бы. Заседание объявили закрытым, все встали, и судья Нужни удалился на обед (отбивные с кларетом), за которым последовало интимное свидание с баночкой Почечуйной Календуловой Мази Мамочки Ли.

В трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д» Луи Галлачелли сел в тихий уголок и перебрал в памяти детали процесса под бутылку дармового белладоннского бренди.

– Святая матерь, паршивый я адвокатишко.

Он увидел, что вошел м-р Иерихон и заказал пиво. М-р Иерихон ему не нравился. М-р Иерихон не нравился никому из братьев Галлачелли. При нем они казались себе вульгарными и неуклюжими, больше зверьми, чем людьми. Но, само собой, вовсе не антипатия заставила Луи Галлачелли громко позвать м-ра Иерихона за свой столик; он сделал это, потому что м-р Иерихон отказался дать показания и подтвердить алиби его клиента.

– Какого черта, я спрашиваю, какого черта вы не подтверждаете алиби Джои? Какого черта вы не вышли как свидетель и не сказали: «Да, мы играли в домино со стольки до стольки в ночь с такого-то на такое-то», – и дело было бы закрыто?

М-р Иерихон хмыкнул.

– Ну так что, играли вы в домино в ночь убийства или не играли?

– Разумеется, играли, – сказал м-р Иерихон.

– Ну так пойдите и скажите об этом суду, черт вас побери! Слушайте, я вызову вас как ключевого свидетеля защиты, и вы просто обязаны будете сказать, что играли в домино в ночь убийства!

– Я не стану свидетельствовать в суде, даже если вы меня вызовете.

– Почему нет, черт возьми? Боитесь, вас кто-то узнает? Этот судья? Боитесь перекрестного допроса?

– Именно. – Не дав Луи Галлачелли задать неудобный юридический вопрос, м-р Иерихон заговорщически прошептал: – Я могу добыть вам все нужные улики без того, чтобы давать показания.

– Э? Каким образом?

– Пойдемте со мной.

М-р Иерихон привел адвоката в старый дом д-ра Алимантандо, пустой и пылящийся с того дня, как два года назад д-р Алимантандо волшебным образом исчез во времени, охотясь за мифическим зеленым существом. В мастерской д-ра Алимантандо м-р Иерихон сдул пыль с аппарата, похожего на швейную машинку в клубке паутины.

– Никто не знает, что штуковина существует, но это временаматыватель Алимантандо второй модели.

– Продолжайте. Вы утверждаете, что история о путешествующем во времени зеленом существе – правда?

– Вы бы чаще общались с братом. Он помогал нам собирать эту штуку. Д-р Алимантандо оставил инструкции, как сделать копию, вторую модель на случай, если что-то пойдет не так во времени; он бы ввел себя в стазис на пару миллионов лет, прибыл сюда и забрал второе устройство.

– Очаровательно, – сказал ничуть не очарованный Луи Галлачелли. – Как это относится к моему главному свидетелю?

– Мы отмотаем время назад, чтобы посмотреть на ночь убийства и увидеть, кто совершил преступление.

– То есть вы не знаете?

– Конечно, нет. С чего вы взяли, что знаю?

– Я во все это не верю.

– Глядите и ждите.

Раджандру Даса и Эда Галлачели отвлекли от ужина и доставили в то место у железной дороги, где Раджандра Дас нашел тело. Было холодно, точно как в ночь убийства. Звезды сияли, будто стальные наконечники копий. На небосводе судорожно мерцали лазеры. Луи Галлачелли махал руками, чтобы согреться, и пытался прочесть сигналы небесного гелиографа. Его дыхание повисало большими облаками пара.

– Ну что, парни, готовы?

М-р Иерихон самую чуточку подкрутил настройки генератора поля.

– Готовы. Вперед.

Эд Галлачелли щелкнул дистанционным переключателем и заточил Дорогу Запустения в просвечивающий синий пузырь.

– Детка божья! – воскликнул брат Луи. Эд Галлачелли посмотрел на него. Это было его выражение.

– Это не то, что должно произойти, – произнес Раджандра Дас слова, которые мог и не произносить. – Сделай что-нибудь прежде, чем все заметят.

– Я пытаюсь, пытаюсь, – сказал Эд Галлачелли, ворочая замерзшими пальцами тонкие верньеры.

– Наверное, мы не учли Проблему Темпорального Перевертывания, – предположил м-р Иерихон.

– Это еще что такое? – спросил Законник Луи.

– Переменно-энтропийное градиентное электромагнитногравитационное поле, – сказал Эд Галлачелли.

– Нет, вот это. – Нечто вроде миниатюрной грозовой тучки бомбило верхний изгиб пузыря очень миленькими, но совершенно неэффективными голубыми молниями.

Три инженера отвели взгляд от машины времени.

– Детка божья! – сказал Эд Галлачелли.

– Я думаю, это привидение, – сказал Раджандра Дас. Буря энтропийной эктоплазмы соткалась в полупрозрачный синий эскиз Гастона Тенебрии. Его голова была вывернута под неестественным углом, и он, судя по всему, кипел еле сдерживаемым гневом. Возможно, оттого, что был совсем голый. Одежда в загробный мир явно не переходила, даже пристойные белые балахоны, которыми людское воображение прикрывает благопристойность своих призраков.

– Кажись, очень злое, – сказал Раджандра Дас.

– Ты бы тоже злился, кабы тебя убили, – сказал Луи.

– Привидений не существует, – твердо заявил м-р Иерихон.

– Да ладно! – сказали три голоса одновременно.

– Это времезависимый набор персональных энграмм, голографически сохраняющихся в локальной пространственной матрице напряжений.

– Черта с два, – сказал Раджандра Дас. – Это привидение.

– Кажется, да, – сказал м-р Иерихон.

– Отлично. Значит, у нас есть главный свидетель. Покрутите эту штуку, он нужен нам внутри. С нетерпением жду завтрашнего дня, когда вызову призрак жертвы преступления свидетельствовать от ее лица. – Шесть рук потянулись к настройкам генератора поля. М-р Иерихон ударил по менее расторопным пальцам и стал крутить верньеры. Синий пузырь сократился на половину объема, разделил пополам ветряной насос и отрезал треть общественной солнечной фермы.

– Еще раз, – сказал Луи Галлачелли, составляя в уме список вопросов защиты. Он войдет в судебную историю. Первый адвокат, устроивший перекрестный допрос привидению. Пузырь опять скукожился. Теперь призрак висел менее чем в ста метрах, свирепо взирая на пленяющих его людей и обстреливая своды своей тюрьмы колдовскими молниями.

– Надеюсь, на нас он эту хрень испытывать не станет, – сказал Раджандра Дас. Привидение на огромной скорости кружило под куполом, клокоча невыразимой яростью.

– Тащи его внутрь, – сказал Луи Галлачелли, бессознательно принимая судебную позу. В его голове дело уже получило благоприятный исход. И верхи, и низы шептали имя Галлачелли повсюду, где кто-то бился с несправедливостью и отстаивал права человека.

Электромагнитногравитационное переменно-энтропийное поле уменьшилось до метра в диаметре. Привидение, сжавшись и скрутившись мучительным узлом эктоплазмы, беззвучно материлось; м-р Иерихон, квалифицированно читавший по губам, находил это весьма отвратительным и совершенно неприемлемым для тех, кто предположительно отошел в ближние к Панарху края. Луи Галлачелли попробовал задать пару предварительных вопросов, но негодующая неблагодарность призрака была такова, что адвокат с Раджандрой Дасом схлопнули поле до мучительных пятнадцати сантиметров и продержали его таким всю ночь, пока привидение не научилось хоть немного уважать предусмотренные законом процедуры. Временаматыватель второй модели и означенного фантома доставили в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д», где оставили до утра. Умберто Галлачелли несколько часов развлекался, поплевывая на силовое поле и демонстрируя призраку часть обширной коллекции фотографий женщин которые занимаются, вот-вот займутся или раздумывают, не заняться ли им сексом с самими собой, другими женщинами, сельскохозяйственными животными в ассортименте или мужчинами с массивными членами.

Судья Нужни смотрел на приговор очень хмуро. От местной воды у судьи Нужни приключилась диарея, в сочетании с геморроем дарившая незабываемое ощущение: будто дрищешь фонтанами огня. Завтрак холоден и неадекватен; по радио сообщают, что твоя беговая лошадь упала и сломала шею на Моронгайских Десятитысячеметровых Равнинах, и вдобавок куда-то делись двое присяжных. Судья Нужни велел приставу, этому бездельнику и оборванцу Раджандре Дасу, прочесать город, и когда беглецы не обнаружились, объявил, что процесс обойдется восемью присяжными. Судья Нужни сделал мысленную пометку: за дополнительное решение добавить к и без того существенному счету города полсотни золотых долларов. Теперь защитник, смешной недообразованный мужлан с раздутым пониманием своего адвокатского мастерства, всерьез предлагал вызвать на столь поздней стадии процесса некоего главного свидетеля.

– Как зовут главного свидетеля?

Луи Галлачелли прочистил горло.

– Дух Гастона Тенебрии.

Господа Любопыт, Варвар и Нососуй моментально вскакивают с мест. Женевьева Тенебрия лишается чувств, ее уносят. Судья Нужни вздыхает. Опять зуд в анусе; да что ж такое. Защита и обвинение препираются. Обвиняемый поглощает завтрак – поджаренный хлеб и кофе. Проходит час; присяжные, зрители и свидетели уходят работать в полях. Доводы сталкиваются и парируются. Судья Нужни борется с настойчивым желанием засунуть палец в зад и расчесать источник раздражения до крови. Два часа долой. Видя, что бесконечные пререкания требуют вмешательства, судья Нужни стучит молотком и объявляет:

– Привидение допускается к даче показаний.

Раджандра Дас пробежался по полям и жилищам Дороги Запустения, созывая присяжных, свидетелей и зрителей. Двое пропавших присяжных так и не нашлись: Микал Марголис и Марья Кинсана.

– Вызывается дух Гастона Тенебрии.

Духоловы показывают друг другу сжатые кулаки – знак триумфа. Эд Галлачелли вкатывает временаматыватель второй модели и проверяет датчики, установленные по краям пузыря.

– Вы меня слышите? – пищит дух. Приведенная в чувство Женевьева Тенебрия срочно грохается в новый обморок. Через радиоусилитель Эда Галлачелли голос фантома звучит скрипуче, но сносно.

– Итак, м-р Тенебрия – или скорее покойный м-р Тенебрия, – правда ли, что этот человек, обвиняемый, убил вас в ночь на тридцать первое июлявгуста, приблизительно в двадцать минут пополуночи?

Привидение весело закувыркалось в синем хрустальном пузыре.

– У нас с Джои в прошлом были разногласия, я признаю́ это первым, однако теперь, когда я отбыл на свидание с Панархом, все прощено и забыто. Нет. Не он убил меня. Он меня не убивал.

– Но кто тогда?

Женевьева Тенебрия обрела сознание, чтобы услышать имя убийцы мужа.

– Это был Микал Марголис. Он меня убил.

В последующем гаме Женевьева Тенебрия отключилась в третий раз, а Матушка радостно прокукарекала: «Говорила я, мой сынок вам еще покажет!» – и судья Нужни застучал молотком так сильно, что отскочила головка.

– Еще немного эдакого шума, и я оштрафую вас всех за неуважение, – прогремел он. Порядок восстановлен, призрак Гастона Тенебрии разматывает скорбный клубок показаний о супружеской измене, животной страсти, жестокой смерти и непозволительной тройной связи между Гастоном Тенебрией, Микалом Марголисом и Марьей Кинсаной.

– Наверное, нужно было воздержаться, – пищал фантом, – но я по-прежнему считал себя привлекательным мужчиной; мне хотелось знать, не утратил ли я навык очаровывать дам, и я флиртовал с Марьей Кинсаной, потому что она такая красивая женщина.

– Гастон! – завизжала вдова, очухиваясь от третьего обморока и готовясь к четвертому. – Как ты мог… со мной… так?

– Тишина, – сказал судья Нужни.

– А что у нас с ребенком, дорогая? – спросил дух. – Отойдя в мир иной, я узнал немало интересного. Например, откуда взялась малышка Арни.

Женевьева Тенебрия расплакалась и была уведена из зала Эвой Мандельей. К пущему изумлению граждан Дороги Запустения, дух возобновил рассказ о тайных свиданиях и интимном перешептывании под шелковыми простынями. Изумление – и восхищение – проистекали из того, что непозволительный адюльтер такого накала (и с участием такой откровенно распутной персоны, как Марья Кинсана) можно, как оказалось, успешно скрывать в городке с населением двадцать два человека.

– Она запудрила мне мозги. Но теперь я все понял. – Метемпсиханув на Небесно-Достойный План, Гастон Тенебрия узнал о том, что Марья Кинсана в то же самое время путалась с Микалом Марголисом. – Она сталкивала нас лбами: меня, Микала и своего брата Мортона; сталкивала лбами, чтобы повеселиться. Она обожает манипулировать людьми. Микал Марголис – что ж, он всегда был своевольным мальчиком, а в любви ему не везло; осознав, что соперник – я, он не выдержал. – Подозрительный Микал Марголис шпионил за Марьей Кинсаной и Гастоном Тенебрией, украдкой наблюдал, как те любят друг друга. Тогда-то его и стало потрясывать. В клинике он содрогался от подавляемого гнева, ронял инструменты, проливал что мог. Напряжение росло, пока кровь не забурлила в жилах, словно бьющийся о скалы океан, пока не лопнула черная язва с древней гнилью. Микал Марголис выследил Гастона Тенебрию, когда тот возвращался домой со свидания и шагал вдоль железной дороги.

– Он подобрал короткий, с полметра, кусок рельса, лежавший у полотна, и ударил меня сбоку по шее. Моментальный перелом позвоночника. Я был убит на месте.

Тут призрак прекратил давать показания, и его выкатили прочь. Судья Нужни сказал напутственное слово присяжным; попросив сохранять объективность по поводу услышанного и увиденного, он отпустил их посовещаться и вынести вердикт. Присяжные, которых теперь стало семеро, совещались в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д». Никто не заметил, как Мортон Кинсана ускользнул во время выступления последнего свидетеля.

В четырнадцать четырнадцать присяжные вернулись.

– По вашему мнению, виновен обвиняемый или нет?

– Невиновен, – сказал Раэль Манделья.

– И это решение разделяете вы все?

– Да.

Судья оправдал м-ра Сталина. Возгласы и аплодисменты. Луи Галлачелли выносят на плечах из зала Суда Запыленных Колес и проносят по всему городку, дабы всякая коза, курица и лама увидели, какого прекрасного адвоката породила Дорога Запустения. Женевьева Тенебрия с дочерью подходят и спрашивают Эда Галлачелли о призраке.

– Времезависимый набор персональных энграмм, голографически сохраняющихся в локальной пространственной матрице напряжений? – переспросил инженер Эд. – Ща. – Женевьева Тенебрия взяла временаматыватель и маленький пузырь с покойным супругом домой, поставила на полку и двенадцать лет пилила привидение за неверность.

Судья Нужни вернулся в вагон-раздевалку, где личная служанка, восьмилетняя черноглазка из Ксанфа, утолила почечуйные муки успокоительным лосьоном.

Довольный м-р Сталин воссоединился с женой и пухлым сыном-подростком, чей нос на протяжении всего процесса генерировал потоки сияющей слизи. Вечером устроили празднество с жареной индейкой и гороховым вином, но жизнерадостность Сталиных разбилась вдребезги, когда четверка вооруженных людей в черной с золотом коже выбила дверь прикладами ружей.

– Джозеф Менке Сталин? – спросил командир приставов.

Жена с сыном одновременно указали на мужа и отца. Говоривший достал листок бумаги.

– Это счет за услуги, оказанные Сектором Правовых Услуг Корпорации «Вифлеем-Арес», включая аренду зала суда, судебные расходы, аренду судебного персонала на два дня, его же зарплату, топливо и свет, бумагу, пошлину за регистрационный номер, расходы на обвинение, расходы на писаря, расходы на судью, продукты питания, в том числе всякая всячина, в том числе закуски, мазь от геморроя и кларет, расходы на служанку судьи, расходы на прибытие и убытие локомотива, его же страховку, его же аренду, расходы на допрос, расходы на оправдание, налог на присяжных и замену одного церемониального молотка, итого 3548 новых долларов двадцать восемь центаво. – Сталины пялились на приставов, как утки на охотничье ружье.

– Но я уже заплатил. Я заплатил Луи Галлачелли его четвертак, – прозаикался м-р Сталин.

– Обычно все судебные издержки оплачивает виновная сторона, – сказал командир приставов. – Но виновная сторона скрылась, и согласно параграфу 16 подраздела 27 Закона о переложении судебных издержек (в части региональных и субподрядодательных судов) все они возложены на обвиняемого как юридически ближайшей к виновному стороне. Тем не менее, Компания, относясь с пониманием к людям в стесненных обстоятельствах, примет платеж наличностью или натурой и по вашему требованию выдаст судебное предписание о взимании платежа с м-ра Микала Марголиса, истинной виновной стороны.

– Но у нас нет денег, – взмолилась миссис Сталин.

– Наличность или натура, – сказал командир приставов, уже четвертуя помещение глазами судебного исполнителя. Его взгляд остановился на Джонни Сталине, чья насаженная на вилку индюшатина застыла между тарелкой и разинутым ртом. – Пойдет. – Трое вооруженных секвестраторов промаршировали в столовую и оторвали от стула телеса Джонни Сталина; вилку он не выпустил. Командир приставов нацарапал что-то на своем планшете.

– Распишитесь тут и тут, – сказал он м-ру Сталину.

– Отлично. Это… – продолжил он, отрывая розовый бланк по линии перфорации, – сертификат об удержании вашего сына в счет понесенных издержек Суда Запыленных Колес на неопределенный срок не менее двадцати и не более шестидесяти лет. А это, – он вложил синюю бумажку в руку м-ра Сталина, – ваша квитанция.

Визжа и всхлипывая недорезанной свиньей, Джонни Сталин, возраст 8 3/4, был выволочен из дому и по переулку доставлен к поезду. С ушераздирающим ревом локомотив завел термоядерные двигатели и покатил прочь от Дороги Запустения. Больше ее жители Суда Запыленных Колес не видели.

Мортон Кинсана вернулся в пустую контору. Он собрал все зуболечебные инструменты, все зубоврачебные книжки, свалил их в центре комнаты на стоматологическое кресло и поджег. Когда от кучи остался один только пепел, Мортон Кинсана достал из шкафа пеньковую веревку, завязал крепкую петлю и во имя любви повесился на потолочной балке. Ноги Мортона Кинсаны маятником вспахивали горку пепла и расплавленного металла, оставляя на полу неглубокие серые борозды.

Уже целый год каждый день повторялось одно и то же: как он был ей неверен, как она любила его одного, только его, всегда и только, ей и в голову не приходила мысль о другом мужчине, нет, никогда, ни разу за все эти годы, просто вот вообще ни разу, и пока она сидела дома, почитая супруга в храме сердца своего, чем он занимался, о да, ты отлично знаешь, что занимался; да, именно, с этой шлюшкой, у нее и мать была такая же шлюшка, с этой проституткой (чтоб у нее прогнило лоно, чтоб у нее груди сморщились, как сухие баклажаны), так что поделом, он заслужил свой конец, справедливость восторжествовала, не изменяй жене, которая в тебе души не чает, а он, а он что?.. опозорил ее перед всем городом, да, перед всем городом, людям в глаза смотреть стыдно, ни гордости, ни достоинства, все растоптано, она прячется от людей, которые, когда она идет мимо, говорят: смотрите, вы поглядите только, ей муженек изменял, а она ничего и не знала, – теперь-то все знают, спасибо тебе, спасибо за все, добрый человек, ты со своими высокими идеалами спас этого Сталина от тюрьмы, соперника спас, спас врага, не меньше, только и заботился всю жизнь о соперниках да врагах, а о бедных преданных женах кто позаботится, о тех, кто любит ни с чем не сравнимой любовью, и что он сделал с этой самой любовью, а? Что он с ней сделал? Он похерил ее с какой-то дешевой распутницей, с этой бубубу бубубу бубубу от рассвета, когда она разжигала камин, до заката, когда она ложилась спать, и он видел, как из-за этого бубубу она мерзеет телом и душой, за это он ее ненавидел, ненавидел злобу, с которой она его бубубу бубубу за вечность у Панарха за пазухой, он ненавидел жену и решил наказать, и вот однажды он свистом подозвал дочь, и когда та отложила книгу и обернулась к синему пузырю, сказал: «Арни, доченька, ты когда-нибудь думала о том, откуда ты взялась?» – и Арни ответила, щекоча губами синее силовое поле: «Ты про секс и все такое прочее?» – и он ответил: «О нет, я про тебя, лично, потому что, Арни, я не твой отец», – и рассказал ей все то, что узнал, едва соприкоснувшись с Панархическим Всеведением, как женщина украла ребенка у бездетной старушки, и как эта женщина хотела ребенка больше чего бы то ни было в видимом или невидимом мире, как укутывала этого ребенка, и кормила его, и родила как своего, и, поведав все это, он добавил: «Посмотрись в зеркало, Арни, и спроси себя, похожа ты на Тенебрию или все-таки на Манделью, потому что Манделья ты и есть: сестра Раэля, тетка Лимааля и Таасмин», – и она пошла к зеркалу в своей комнате, и он услышал, как она всхлипывает, и сильно обрадовался, ибо смог посеять семена разрушения супруги в девочке, которая никогда не была его доченькой, – и мелко закувыркался внутри мерцающего синего пузыря от злобного блаженства.

Его звали Матч-Бол О’Рурк. Бриллиантовые пломбы, инкрустированный золотом кий. Костюм из тончайшей шелковой органзы, туфли из христадельфийской кожи. Он именовал себя множеством громких титулов: Чемпион Мира, Султан Снукера, Мастер Зеленого Сукна, Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной, – но звезда его гасла, и все это знали: тот, кто на деле достоин зваться всем вышеперечисленным, не станет играть десятидолдаровые джекпоты в снукерной трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д». Однако, даже и гаснущая, его звезда все равно была ярче звезды любого другого шарогона на Дороге Запустения, и он успел набрать изрядную стопку банкнот прежде, чем спросил, кто еще хочет с ним сыграть.

– Я кое-кого знаю, – сказала Персея Голодранина, – правда, он, может, уже спит. Кто-нибудь видел Лимааля?

Клочок тьмы отделился от самого темного столика в самом темном углу и устремился, извиваясь, к снукерному столу. Матч-Бол О’Рурк смерил оппонента взглядом. Лет девять-десять, самый неопределимый и болезненный возраст между мальчиком и мужчиной. Юный, уверенный в себе; ты гляди, как возвращает мелок в карман жилетки. Ну и кто он у нас: пахарь практики или гений тактики, принц лодырей или король псивойн?

– Сколько ставим? – спросил он. –   Сколько вы хотите?

– Всю стопку?

– Полагаю, столько и у нас найдется. – Лица в баре согласно кивают. Кажись, лыбятся. На стойке образуется ворох десятидолларовых купюр.

– Орел или решка?

– Орел.

– Решка. Я разбиваю. – Откуда в девятилетнем пацане-мужике столько самоуверенности? Матч-Бол О’Рурк смотрел, как его соперник наклоняется к кию.

«Вот змееныш, – подумал шарогон, – гибкий и элегатный. Ничего, уж я-то тебя побью».

И он играл в полную силу, плетя паутину мастерства из таких кружев, что жертва не могла не попасться, однако тонкий мальчишка с ввалившимися глазами, видимо, черпал силу из тьмы: каждый следующий удар он выполнял с тем же старательным спокойствием, той же собранностью, что и предыдущий. Он играл убийственно ровно, чем подточил Матч-Бола О’Рурка почище шлифовального круга. Старый шарогон продержался пять фреймов. К концу пятого он был выжат как тряпка, а пацан играл бодро и аккуратно, будто все еще шла первая серия. В немом восхищении мастерством парня Матч-Бол О’Рурк отступил от стола; когда мальчик, загнав черный шар, победил со счетом три-два, профессионал поздравил его первым.

– Сынок, ты талант. Талантище. Такому сопернику, как ты, и сотню долларов продуть не жалко. Наблюдать за таким матчем – счастье. Но позволь оказать услугу. Я предскажу тебе будущее.

– Вы предсказываете будущее?

– По столам и шарам. Ты такого еще не видывал? – Матч-Бол О’Рурк вынул из сумки широкий рулон черного сукна и набросил его на стол. Сукно было поделено на секторы, на каждом – свой мистический символ и название золотыми буквами: «Развидение Себя», «Перемены и переменность», «Бескрайнее», «За ним», «Перед ним», «Вдали от него». Матч-Бол О’Рурк выложил треугольник разноцветных шаров и поместил биток на золотую точку, помеченную словом «Грядущее».

– Правила простые. Достаточно разбить битком этот треугольник. Тебе решать, с какой стороны, с каким винтом, под каким углом, на какой скорости, с какой обводкой, с какой оттяжкой, но только по тому, как шары разойдутся, я предскажу твое будущее. – Худенький мальчик взял кий и вытер его тряпицей. – Только один совет. Ты играешь рационально; в уме наверняка уже рассчитал, куда какой шар пойдет. Но так у нас ничего не получится. Тебе нужно переключиться – пусть решает сердце.

Мальчик кивнул. Обвел глазами кий. От внезапного треска темной энергии все содрогнулись, и биток взорвал набор цветных шаров. Секунду-другую на столе наблюдался квантовый кошмар рикошетящих сфер. И вновь настала тишина. Матч-Бол О’Рурк в сомнении обошел стол.

– Любопытненько. Первый раз в жизни такое вижу. Гляди сюда. Мандариновый шар, дальняя дорога, застыл в Золотой Сокровищнице рядом с шаром Багрового Сердца, который лежит аккурат между Сокровищницей и Божьей Обителью. Ты отсюда уедешь, очень скоро, если судить по шару Мимолетности; еще – кто-то тебя полюбит, ты найдешь ее в месте славы и денег, но без того и другого. А вот приятная часть. Видишь, это бирюзовый шар Амбиций; он остановился у борта Раздора рядом с серым шаром Тьмы. Я бы трактовал это так, что тебе доведется вступить в конфликт с мощной темной силой – вероятно, даже с самим Уничтожителем.

Ни с того ни с сего в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д» стало холодно. Лимааль Манделья улыбнулся и спросил:

– Победа будет за мной?

– Твой шар у борта. Победа будет за тобой. Но, гляди, белый шар, шар Любви, так и не сдвинулся с исходной точки. И шар Ответов, лаймового цвета, остался в Великом Круге, в то время как пурпурные Вопросы докатились до Перемен и Переменности. Ты уедешь, чтобы получить ответы на свои вопросы, но найдешь их, только вернувшись домой, туда, где живет твое сердце.

– Мое сердце? Живет здесь? – Лимааль Манделья зашелся смехом – безобразным, слишком взрослым для парня девяти лет.

– Так говорят шары.

– А что, старик, говорят ли шары, когда Лимааль Манделья должен умереть?

– Посмотри на черный шар Смерти. Видишь – он встал рядом с Надеждой на одной линии со Словом и Тьмой. Твоя главная битва пройдет там, где твое сердце, и, проиграв ее, ты потеряешь все.

Лимааль Манделья рассмеялся снова. Положил ладонь на сердце.

– Мое сердце, старик, в моей груди. Больше нигде моего сердца нет. Только во мне.

– Это ты верно говоришь.

Лимааль Манделья ткнул черный шар Смерти пальцем.

– Что ж, мы все умрем, и никто не сможет выбрать ни время смерти, ни место, ни способ. Спасибо, м-р О’Рурк, за предсказание, но я хочу создавать свое будущее сам, без этих шаров. Снукер – игра для рационалов, а не мистиков. Как по-вашему, не слишком глубокая мысль для девяти лет? Вы хорошо сыграли, просто отлично. Вот только девятилетнему мальчику пора в кроватку.

Он ушел, а Матч-Бол О’Рурк собрал свои волшебные шары и свернул предсказательное сукно.

После той ночи Лимааль Манделья проникся собственным величием. И хотя рациональное мышление твердило ему, что щедрые посулы снукерного оракула всерьез принимать не стоит, сердце Лимааля Мандельи уже видело его имя написанным в звездах, крупными буквами, и он стал играть не только на любовь и деньги, но и на власть. Его величие крепчало всякий раз, когда он расправлялся с заезжим геологом, геофизиком, ботаником, фитопатологом, грунтоведом или метеорологом. Деньги на кону значения не имели, на них Лимааль Манделья угощал всех в баре выпивкой. Его имя передавалось из уст в уста вместе с легендой о мальчике с Дороги Запустения, которого никто не мог победить, пока он оставался в родном городке. От охотников за головами, желавших развенчать миф, не было отбоя; их поражения легенду лишь цементировали. Как падающие планеты из детских кошмаров Лимааля Мандельи, катящиеся шары крушили всех его противников.

Однажды ранним утром своего десятого дня рождения, дня возмужания, когда очередная победа на сукне накрылась скатертью и перевернутые стулья вознеслись на столы, Лимааль Манделья пришел к Персее Голодраниной.

– Я хочу чего-то еще, – сказал он, а она мыла стаканы. – Где-то должно быть что-то еще, где-то далеко отсюда, там, где огни, и свет, и громкая музыка, и мир не закрывается в три ноль три ночи. Я хочу туда. Боже, я хочу туда больше всего на свете. Хочу увидеть тот мир, хочу показать ему, каков я есть. Где-то сидят люди, где-то там, наверху, эти люди бьют по планетам, как кий по шарам, я хочу с ними сразиться, хочу померяться с ними силой, хочу сбежать отсюда.

Персея Голодранина отставила стакан и долго смотрела в утро. Она вспоминала, каково это – попасться в ловушку в маленьком, сбивающем с толку месте.

– Знаю. Знаю. Но послушай меня, один раз послушай. Сегодня ты – мужчина и хозяин своей судьбы. Ты решаешь, какой ей быть, куда ей тебя вести. Лимааль, мир будет любой формы, какой ты только захочешь.

– Ты говоришь, мне пора?

– Пора. Уходи прежде, чем передумаешь, прежде, чем струсишь. Господи, как жаль, что я не могу пойти с тобой – мне не хватит ни смелости, ни свободы.

В глазах барменши стояли слезы.

Тем утром Лимааль Манделья сложил в маленький рюкзак одежду, спрятал восемьсот скопленных долларов в ботинок и сунул два кия в особый чехол. Написал записку родителям и прокрался в их комнату, чтобы оставить записку у кровати. Он не просил их его простить – только понять. Он увидел подарки, которые мать и отец приготовили к его дню рождения, и запнулся. Сделал глубокий, спокойный вдох – и ушел навсегда. На легком морозе под сверкающими звездами дождался ночного почтового до Белладонны. К заре он был за полконтинента от дома.

Она никогда не мылась. И не стригла волосы. Ногти на руках и ногах загибались, волосы свисали до талии сальной, пыльной, грубо заплетенной косой. В косе, волосах на лобке и зловонных, склеенных по́том клубках растительности под мышками обосновался легион паразитов. Она зудела и гноилась, но никогда не чесалась. Почесаться означало сдаться своему телу.

Войну телу она объявила в десятый день рождения. В день, когда ушел Лимааль. Кленовый кий, собственноручно выточенный отцом, лежал неразвернутым на кухонном столе. Когда наступил вечер и стало ясно, что Лимааль не вернется, кий убрали в шкаф, а шкаф заперли и забыли. Тогда Таасмин одна пошла на красные скалистые уступы еще раз взглянуть на форму мира. Она стояла перед Великой Пустыней и давала ветру себя стегать, и пыталась уразуметь, что значит быть женщиной. Никогда не унимавшийся ветер беспощадно трепал ее, будто она – воздушный змей, которого нужно швырнуть в небеса.

Она поняла, что ей это нравится. Она полюбила бы духовный ветер, который подхватит ее, как бумажный пакет, как кусок человечьего мусора, сметет и станет швырять выше, еще выше, прочь от горящей, сухой-пресухой земли в небо, наполненное ангельскими созданиями и элементами орбитальной машинерии. Ей мстилось, что она плывет, парит перед Боговетром, и в панике она позвала внутренним голосом брата, но близость исчезла, растянулась за точку невозврата, рассеялась, ушла. Равновесие близнецов нарушилось. Мистицизм одной больше не управлял рационализмом другого: как вышедшие из-под контроля машины, они разлетелись по космосу. Утратив поводок, мистицизм ворвался в пустоту ума Таасмин, туда, где раньше был ее брат, и превратил ее в существо из чистейшего света: белого, сияющего вечного света, фонтаном бьющего в небо.

– Свет, – шептала она, – мы все суть свет, из света, в свет возвратимся. – Она открыла глаза, узрела плоскую красную пустыню и скорчившийся рядом уродливый городишко. Взглянула на свое тело, недавно обретшее женственность, и возненавидела его круглую гладкость и мышечную ровность. Ей были отвратительны его бесконечный аппетит, его ненасытимый голод, его слепое безразличие к чему-либо, кроме себя.

Тут Таасмин Манделье показалось, что она слышит голос, несомый ветром из далекого далека, из-за пределов мира, с той стороны времени, и голос вопил: «Умерщвление плоти! Умерщвление плоти!»

Таасмин Манделья эхом повторила вопль и объявила войну своему телу и материальной стороне мира. Там и тогда она сбросила одежду, с любовью сотканную Эвой Мандельей на боготворимом ею станке. Таасмин Манделья ходила босой, даже когда дождь размывал улицы до жидкой грязи и почву клевал мороз. Она пила дождевую воду из бочки, ела росшие в саду овощи, не очищая их от земли, и спала не под крышей, но под трехгранными тополями в обществе лам. В полдень, когда другие граждане наслаждались законной сиестой, она шла на раскаленные скалы Точки Запустения, садилась на корточки и погружалась в молитву, забывая о солнце, что выдубило ее кожу и отбелило волосы до цвета кости. Она размышляла о жизни Екатерины Фарсидской, которая ввиду стремления к духовности в светский языческий век сбросила плотскую человечность и смешала душу с душами машин, построивших мир.

Умерщвление плоти.

Таасмин Манделья миновала границы человечности. Родители не могли до нее дотронуться, старания Доминика Фронтеры нарядить ее в благопристойное платье игнорировались. Важна только внутренняя симфония, только водопад святых голосов, указующих путь сквозь завесу плоти к вратам небесным. До нее этим путем прошла Приснодева, и если путь означает, что ты отвращаешь взгляды новых поселенцев Дороги Запустения, фермеров и лавочников, механиков и персонала станции, так тому и быть. Им она виделась мерзкой, этим новым лицам с Железной Горы и из Ллангоннедда, из Нового Мерионедда и Большой Долины, они шептались за ее спиной. Себе она виделась неописуемо прекрасной – прекрасной в духе.

Однажды в июле, когда летнее солнце стояло в зените и от полдневного зноя раскалывались булыжники и трескалась черепица, Доминик Фронтера, злой и потный, зявился к Таасмин Манделье, кожистой птицей усевшейся на красном скалистом уступе.

– Так не пойдет, – сказал он. – Город растет, все время появляются новые люди: Торговани, сестры Троицыны, Чуны, Аксамениды, Смиты; они говорят: что это за место такое, в котором девочки… в котором женщины день-деньской бродят повсюду голые и воняют, как свинская лужа? Таасмин, так не пойдет.

Таасмин Манделья смотрела прямо перед собой на горизонт, прищурившись, чтобы не ослепнуть.

– Слушай, мы должны что-то предпринять. Верно? Ну вот. Скажи, может, вернешься со мной к родителям – или, если не хочешь, за тобой приглядит Рути, ты примешь ванну, помоешься, оденешься во что-то приличное, а? Может, мы так и поступим?

Дунул ветер, и по Доминику Фронтере ударила струя вони. Он вынужденно умолк, затем продолжил:

– Таасмин, Дорога Запустения не та, что прежде, и вернуться в прошлое нельзя. Она растет, мы уже в Четырнадцатой Десятилетке. Не всякое поведение у нас приемлемо. Ну так что, идешь?

Не отводя глаз, Таасмин Манделья ответила «нет». До этого слова она не говорила пятьдесят пять дней; произносить его было омерзительно. Доминик Фронтера постоял, пожал плечами и спустился со скалистых уступов к остаткам своей сиесты. Той же ночью Таасмин Манделья удалилась от людей 13-й Десятилетки и, долго шагая вдоль утесов, нашла наконец пещеру, в которую просачивалась вода из подземного океана. Здесь она жила девяносто суток, днем спала и молилась, а ночью ходила за двенадцать километров на Дорогу Запустения и обворовывала сады людей 13-й Десятилетки. Когда появились собаки и дробовики, она ощутила божественный призыв удалиться еще дальше и как-то солнечным утром пошла по Великой Пустыне, и шла, и шла, и шла по Великой Пустыне, и шла, и шла, пока не миновала пустыню красного песка, перейдя в пустыню красного камня. Там она нашла каменную колонну, годную для стояния на столпе, и скалу-иглу, годную для посажения на кол. Той ночью она спала у основания каменной колонны, указывавшей путь на Пять Небес, и, дабы не обезводиться, слизывала росу, оседавшую на ее нагом теле. От рассвета до заката того дня она взбиралась на каменную колонну, гибка и проворна, точно пустынная ящерица. Расщепленные ногти, разодранные ноги, пальцы в волдырях, плоть в порезах: все это значило для нее не больше, чем пустой желудок; парад скромных умерщвлений, мелких побед над плотью.

Три дня сидела она, скрестив ноги, на краснокаменной колонне, сидела без сна и еды, питья и малейшего движения, подавляя телесный вопль: вон-вон-вон, прочь-прочь-прочь. На утро четвертого дня Таасмин Манделья пошевелилась. Долгой ночью ей снилось, что она обратилась в камень, однако утром она пошевелилась. Шевеление было не ахти, одно вращение сухих глазных яблок, дабы взглянуть на тучу, что идет с юга, одинокую темную тучу, простреливаемую молниями. Туча гудела роем злых пчел. Ближе подплывала туча, еще ближе, и Таасмин Манделья к своему изумлению (она все еще была способна на слабое подобие человеческих чувств) узрела: туча состоит из тысяч и тысяч ангельских созданий, что прокладывают святой путь по верхним небесам. Создания были подобны ангелу, которого Раджандра Дас освободил из шатокуа Адама Черного, и держались в воздухе благодаря ошеломляющему разнообразию крыльев, лопастей, ракет, турбин, пропеллеров, аэростатов, роторов и реактивных двигателей. Сонм ангелов с юга пронесся мимо Таасмин Мандельи, и было их столько, что, растянись они петлей до самой тропопаузы, самые первые прилетели бы в ту же точку. Тут из жужжащей тучи выделился массивный аппарат, коробкообразный летающий объект, сияющий голубым и серебряным, длиной в целый километр. Удивительной конструкцией он напомнил Таасмин рикши и автомобили, виденные в маминых книжках с картинками. На тупом носу хромово ухмылялась решетка с названием ПЛИМУТ, причем каждая буква была высотой с Таасмин Манделью. Под решеткой имелся прямоугольный щит, ярко-синий, с желтой надписью:

Голубой Плимут замер над каменной колонной, и пока Таасмин пыталась угадать его функцию (техническая установка РОТЭХа, небесная колесница, летающий рынок, солнечно-каменный обман зрения), под машиной сбился ангельский хор и запел под аккомпанемент цитры, серпента, окарины, крумхорна и стратокастера:

От небесного хора отделился солирующий ангел и стал нисходить на вертолетных своих лопастях, пока не оказался лицом к лицу с Таасмин Мандельей.

Ангел продекламировал все это безупречным ямбическим пентаметром. Соосные несущие винты умыкнули ангела обратно на небеса. Большой Голубой Плимут сыграл древнюю-предревнюю мелодию «Диксии» на пяти клаксонах и выдвинул пандус. Маленькая коротко стриженная женщина в сияющем белом картиночном костюме сошла с пандуса и зашагала к Таасмин Манделье, разведя руки во вселенском жесте приветствия.

Впервые взглянув на город Кершо, столицу Корпорации «Вифлеем-Арес», Джонни Сталин не понял толком, что же он видит. Из тюремного купе поезда, грохотавшего сквозь гряду холмов цвета сланца и ржавчины, Джонни Сталину казалось, что он видит куб, черный, как если зажмуриться; на верхних ребрах сверкали слова: КОРПОРАЦИЯ ВИФЛЕЕМ-АРЕС КОРПОРАЦИЯ ВИФЛЕЕМ-АРЕС КОРПОРАЦИЯ ВИФЛЕЕМ-АРЕС КОРПОРАЦИЯ ВИФЛЕЕМ-АРЕС – написанные золотом. Но Джонни Сталину не удалось уразуметь габариты этого куба: тот стоял в каком-то грязном пруду, лишавшем картинку ощущения перспективы. Потом Джонни Сталин увидал облака. Грязные кучевые облака были как вываленные в грязи комки ваты, и они собирались на отметке три четверти от высоты куба. Джонни Сталин отпрыгнул от окошка и спрятался от увиденного.

Иначе говоря, куб был почти три километра высотой.

Теперь пропорции мира восстановились: холмы покрыты струпьями домн и литеен, водоем – никакой не пруд, а огромное озеро, в центре которого высится Кершо. Кошмарное обаяние притянуло Джонни Сталина обратно к пейзажу. Тончайшие ниточки, связывавшие куб с берегами озера, оказались насыпными дорогами такой ширины, что по ним могли пробежать два комплекта рельсов; птички, порхавшие у граней куба, были вертолетами и авиатранспортами.

По насыпной дороге громыхал Суд Запыленных Колес. Гордые черные с золотом экспрессы пулями пролетели мимо, сотрясая поезд ударными волнами. Едва они разъехались, как Джонни Стали получил первый шанс разглядеть озеро. Оно, казалось, сплошь заросло маслянистой тиной, которая ненастойчиво пузырилась и дымилась. Тут и там мелькали хромовые островки, желтые и ржаво-красные, вдали масляный гейзер выбросил фонтан черной жижи, и поверхность озера размером с небольшой городок заклокотала, взбурлила зеленовато-желтым, разразилась каскадами кислотной грязи, разметав ее на сотни метров во все стороны. Всего в полукилометре от насыпной дороги вскинулся из пены полимеризованных пузырей гигантский объект будто из розового воска, сложная конструкция из шпилей и решетчатых каркасов, эдакий перевернутый собор, навсегда осыпавшийся и растворившийся под тяжестью собственного веса.

Джонни Сталин заскулил от страха. Он не выдерживал этого адского места. Потом он увидел вроде бы человеческую фигуру, странно одетую, шагавшую по дальнему берегу озера. Вид человеческого существа в химических джунглях его приободрил. Он не знал, да и не хотел знать, что это существо – Акционер Города Кершо, прогуливающийся по милым берегам Сюсса, отравленного озера, в слоновьих размеров респираторе и защитном костюме. Призматические цвета и радужный отлив озера, его свирепые гейзеры, извержения и спонтанные полимерные наросты Акционерами Кершо весьма ценились: меланхолический воздух Коричневатого залива, пропущенный через правильный респиратор и вдыхаемый очищенным, более прочих способствует размышлениям о любви и утрате любви; Зеленый залив, богатый нитратами меди, дарует ясность мысли и безмятежность, нужную для принятия управленческих решений; тошнотворно гниющий Желтый залив, благоухающий ароматом смерти, – любимчик самоубийц; Синий залив печален, раздумчив; Красный залив, обожаемый менеджерами Низшего Звена, агрессивен и динамичен. Менеджеры, что прогуливались по ржавым берегам, наблюдали за возвращением Суда Запыленных Колес, наблюдали странного полимерного химоида, что восстал из химического варева, и возбужденно болтали через микрофоны. Такие знамения считались благими, наблюдателям сулили удачу в любви, успех в бизнесе и хорошую будущность. Прибывающему в Кершо путнику они предвещали огромное счастье. Джонни Сталин, восемь дней проведший взаперти в охраняемом вагоне, ничего не знал ни о знамениях, ни о предвестниках. Он вообще ничего не знал о Корпорации «Вифлеем-Арес». Скоро узнает.

– Акционер 703286543, – сказали ему. – Не забудь. 703286543. – Чтобы забыть, ему пришлось бы побывать в какой-то грандиозной переделке. Номер красовался на выделенном ему пластиковом бейдже, на выделенном ему бумажном комби, на двери выделенной ему комнаты, а в этой крошечной комнатке без окон он имелся в виде штампа на всем подряд: столе, стуле, кровати, лампе, полотенцах, мыле, книге «К новому феодализму» под проштампованной тем же номером подушкой: Акционер 703286543. Каждое утро во время коридорной переклички толстая женщина в сером бумажном костюме менеджера низшего звена выкрикивала: «Акционер 703286543!» – и каждое утро Джонни Сталин поднимал руку и кричал в ответ: «Здесь!» Он шел сразу после Акционера 703286542 и непосредственно перед Акционером 703286544 и научился становиться в ряд согласно номерам, а не лицам. После переклички толстая женщина зачитывала короткий отрывок из «К новому феодализму», произносила лаконичное наставление о добродетелях индустриального феодализма и провозглашала сегодняшние нормы выработки, которые Акционеры повторяли; одновременно они делали сорок отжиманий и сорок приседаний и бегали на месте под более чем воинственный музыкальный рев из репродукторов. Потом все снимали бумажные кепочки, прикладывали их к сердцу и пели песню Компании. Пока смена «В» маршировала по коридору к гравибусу, толстая женщина объявляла курс акций Компании на мировых рынках. Такова политика Компании: всем Акционерам полагается ощущать личное удовлетворение своим малюсеньким вкладом в Корпорацию «Вифлеем-Арес». Потом толстая женщина усаживала смену «В» в гравибус поименно: Акционер блямблямблям, Акционер блямблямблям, Акционер блямблямблям. Двери закрывались, гравибус несся вверхвнизвпередназадвправовлево, и вся смена «В» корчилась от смеха, когда Акционер 703286543 изображал толстую серую женщину блямблямблям. Завалившись на бок так, что все падали на всех, гравибус прибывал на место назначения, двери с лязгом распахивались, смех и улыбки вырубались, как ночные радиопрограммы, и смена «В» маршировала на фабрику.

Номера были и на машинах: машина номер 703286543 располагалась на конвейере между машинами 703286542 и 703286544. Акционеры занимали свои места, раздавался гудок, люк на конце конвейера открывался, и по серпантину линии сборки начинали поступать компоненты. С 09:00 до 11:00 (когда делался перерыв на чай) и с 11:15 до 13:00 (когда делался перерыв на обед) Акционер 703286543 брал кусок пластика, чуть напоминавший человеческое ухо, и кусок пластика, напоминавший букву «Р» с завитушками, и сваривал их горячей сваркой на монтажной установке. С 13:30 до 16:30 он опять сваривал уши и буквы «Р», потом смена «В» отмечалась на проходной и маршировала прочь с фабрики, встречая по пути смену «А», марширующую навстречу. Все опять садились в гравибус, тот опять несся по верхам и низам, в туннели и из туннелей, Акционеры смены «В» возвращались в родные коридоры. Наступал шумный, шутливый час-с-небольшим в коридорной купальне, потом ужин в трапезарии (до того похожем на фабричный трапезарий, что Акционеру 703286543 порой думалось, что это один и тот же трапезарий), после чего товарищи смены «В» шли в бар и наделывали там феноменальных долгов, покупая в кредит нелепое мороженое с дайкири и абсурдные напитки в основном из пюре шелковицы. По понедельникам, средам и пятницам они ходили в бар. По вторникам и четвергам они ходили в кино или на шоу, а по субботам они ходили танцевать, потому что лишь в Пале-де-Данс можно встречаться с девушками. Малый рост и юный возраст не позволяли акционеру 703286543 наслаждаться танцами. Его зубы оказывались в неуютной близости с сосками партнерши, а вот музыка ему нравилась, особенно новая музыка этого самого Гленна Миллера. Но и Бадди Меркс очень хорош. По воскресеньям был Пассаж Чудес, ну а вечером все ходили в принадлежащий Компании расслаблярий, где юный Акционер научился всяческим Мужским Утехам раньше времени.

Детям нельзя, говорили его товарищи, однако неделю за неделей брали его с собой, потому что не брать его значило нанести удар по солидарности смены. Солидарность смены в жизни производственной единицы – свет в океане тьмы. Либо ты со своими корешами, либо ни с кем. Так было, пока Джонни Сталин не понял, в чем смысл раскрашенного под тигра ящика для предложений.

Джонни Сталин вообще много чего понял в первые месяцы в корпорации. Он понял, как кланяться менеджеру и строить рожи за его спиной. Он понял, как угодить всем, угождая себе. Он понял извивы псевдонауки под названием «экономика» с ее иллюзорными законами и стал волочиться за ее дебильной ублюдочной дщерью – индустриальным феодализмом. Он пил и шутил с парнями ночью, а днем сваривал куски пластика в форме ушей с кусками пластика в форме «Р» и передавал их Акционеру 703286544, который сваривал их с куском пластика в форме толстяка. Шли недели и месяцы, унылые и бесцветные, как бумажные салфетки из коробки, и однажды в процессе сварки Джонни Сталин понял, что не знает, что происходит дальше с кусками пластика в форме «Р», ушей и толстяков и частью чего они становятся. Он сваривал два куска пластика двенадцать месяцев и теперь хотел знать, зачем. По ночам, лежа на пронумерованной кровати, он видел сны о пластиковых формах: те скапливались вокруг, сплавлялись в высоченные пластиковые горы, в пластиковые кордильеры, в пластиковые континенты, в сталкивающиеся пластиковые луны, ядром которых был кусок пластика в форме уха, приваренный к куску пластика в форме буквы «Р».

Как-то раз, симулировав легкий понос, Джонни Сталин по уважительной причине не стал отмечаться на проходной и укрывался в туалете, пока гравибус с гулом и лязгом не снялся со стоянки. Спокойно проскользнув в створчатые двери, Джонни Сталин не спеша прогулялся мимо молчавших как рыбы об лед Акционеров и дошел до начала линии, где компоненты выплывали из стены и отправлялись в сварочное путешествие. Он следовал вдоль извилистого конвейера, заглядывая через плечи Акционеров, пока они сваривали детали, прикручивали ручки, спрессовывали кожухи и футляры, спаивали электронику и приделывали финтифлюшки. Большинство, предаваясь делу Компании, Джонни Сталина игнорировало; тем немногим, кто бросал вопросительные взгляды, 703286543 строил менеджерскую гримасу (доведенную месяцами практики до совершенства) и бросал по-бригадирски: «Отлично, отлично, продолжайте». Он начал смекать назначение изделия – сочетания радио, заварочного чайника и прикроватной лампы, – но для чего нужны пластиковые ухо и буква «Р», по-прежнему не понимал. На конце конвейера радиочайниколампы уходили в дырку в стене и исчезали. Рядом с линией имелась дверь с табличкой «Вход Только Для Менеджеров». Распахнув ее, Джонни Сталин оказался в коротком коридорчике, который кончался другой дверью с табличкой «Вход Только Для Менеджеров». Вдоль стены собранные радиочайниколампы двигались по конвейеру к еще одной дырке в стене. Джонни Сталин распахнул вторую дверь с табличкой «Вход Только Для Менеджеров» и оказался в помещении, настолько похожем на только что покинутое, что мелькнула мысль, не ошибся ли он дверью. Однако, присмотревшись, Джонни Сталин понял, что здесь все совсем по-другому. Радиочайниколампы выходили из стены и двигались по конвейеру, и Акционеры Компании в бумажных спецовках с пластиковыми ид-бейджами разбирали изделие на составные части. Линия разборки, линия демонтажа. Оцепенев от изумления, Джонни Сталин нашел точку конвейера, в которой его коллега помещал пластиковые ухо и букву «Р» под радиолуч и разрывал соединявшие их связи. Номер Акционера был 345682307. На конце конвейера, в точке 215682307, поток пластиковых и хромовых компонент уходил в дырку в стене, рядом с которой имелась дверь с табличкой «Вход Только Для Менеджеров».

Тем вечером, потягивая шипучее в баре, Акционер 703286543 написал на клочке бумаги:

«В интересах производства коммерчески выгодного с точки зрения норм выработки на смену продукта я предлагаю изучить и впоследствии закрыть все линии продукта 34216. С уважением, Акционер 703286543, Дж. Сталин, эск.»

Утром он опустил маленькую бомбочку в полосатый желто-черный ящик с табличкой «Предложения».

Через две недели работников смены «В» перевели на другие производственные линии. Джонни Сталин украдкой хихикал, воображая, как серые люди в серых костюмах с ужасом проникаются экономическим кошмаром фабрики, что постоянно собирает и разбирает одно и то же изделие – снова и снова, без конца. По итогам перевода Акционер 703286543 оказался в новой комнате в новом коридоре, работал на новой линии и с новым лимитом кредита. Он купил себе маленький радиоприемник, чтобы днем в воскресенье слушать «Час Нового Биг-Бэнда». Он очень любил новую музыку: Гамильтона Боханнона, Бадди Меркса, Джимми Чуна, ну и величайшего из великих – Гленна Миллера. Джонни Сталин мог позволить себе покупать биззер и безделушки у коробейников Пассажа Чудес, чтобы выделенная ему Компанией спецодежда отличалась от других. Он мог позволить себе девушку, худое дитя с короткой стрижкой и в очках; он приглашал ее на романтические (и недешевые) прогулки вдоль Коричневатого залива, он щедро тратил на нее деньги, но держал на голодном пайке доверия. Джонни Сталин полагал, что кое-кто из менеджерских серых костюмов им заинтересовался, и решил подбрасывать в огонь их интереса достаточно хвороста, чтобы серокостюмные ангелы-хранители парили поблизости.

Как-то в обеденный перерыв на встрече Профсоюза в задней комнате бара «У Делаханти» он подслушал, что́ Акционер 108462793 говорил Акционеру 93674306, передавая бутылочку с соусом. В кабинке мужского туалета Джонни Сталин карандашом нацарапал записку ангелам в сером и бросил ее в коробку «Предложения».

Акционеров 108462793 и 93674306 не было на работе завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, а потом контролер линии сообщил смене, что те добровольно перевелись на другую линию, где персонала не хватало. Джонни Сталин мог бы в это поверить, если бы не слышал через вентиляционную шахту, как полиция Компании устраивает облаву на бар «У Делаханти». Чтобы заглушить вопли и мольбы, он вынужден был увеличить громкость радио. Сосед, Акционер 396243088, час или дольше самым неприятным образом колотил по стене, чтобы Джонни Сталин сделал музыку потише.

Через два дня за обедом Акционер 396243088 отпустил шутку о сексуальном поведении директоров Компании на собраниях совета директоров. Джонни Сталин расхохотался, как все остальные. В отличие от всех остальных, он послал записку серым костюмам.

«Я обвиняю Акционера 396243088 в Вопиющем Недолжномыслии в отношении Компании, ее Достопочтенного Совета Директоров, а также принципов индустриального феодализма. Акционер 396243088 исповедует нелояльность и неуважение, и я подозреваю его в пропрофсоюзных симпатиях».

Когда должность Куратора Секции, которую занимал Акционер 396243088, вдруг оказалась вакантной (контролер линии сказал: «Перевод с Повышением»), Джонни Сталин стал самым юным работником на этом месте за всю историю сектора легкой сельскохозяйственной промышленности. Его кредитный рейтинг был лучше, чем у людей в пять раз старше и опытнее. Близилось вручение ежегодных премий Образцовым Работникам Года (легкая сельскохозяйственная промышленность). Джонни Сталин анонимно вскрыл схему мелкой коррупции и таких же краж с участием работников вплоть до менеджмента низшего звена, причем столь своевременно, что стал Образцовым Работником Года (легкая сельскохозяйственная промышленность) за два дня до того, как корпоративный топор обрушился на двенадцать работников сельхозсектора. Проявив здоровую Акционерскую солидарность, Джонни Сталин отказался посещать заседания трибунала Компании, на которых двенадцать обвиняемых были осуждены и рабочим, и менеджерским судом и уволены в ускоренном порядке. «На их месте мог быть любой из нас, – сказал Образцовый Работник Года коллегам по смене «А», когда они потягивали мандариновые дайкири в заново обставленном баре «У Делаханти». – Такое может случиться с каждым».

И был прав. Это случилось с Акционером 26844437 («Я подозреваю Акционера в участии в промышленном шпионаже и корпорационной измене в пользу конкурирующих компаний, названия которых я как лояльный и верный Акционер не стану упоминать, с уважением, Дж. Сталин»), Акционерами 216447890 и 552706123 («Я подозреваю Акционеров в незаконном сексуальном компанействе в рабочее время, с уважением, Дж. Сталин») и Акционером 664973505 («Я обвиняю Акционера, Линейного Контролера Производственной Линии 76543, сектор Легкой Сельскохозяйственной Промышленности, в рыхлости, праздности и отсутствии энтузиазма в области внедрения Девятеричных Добродетелей Индустриального Феодализма, с уважением, Дж. Сталин»).

Прошло совсем мало времени, и серые костюмы пригласили этого поборника индустриальной добродетели влиться в ряды низшего менеджмента. Именно тогда Джонни Сталин обнаружил, что серый костюм не один – их одиннадцать, они восседают за дубовым столом с трех сторон и все сошли с какого-то конвейера, на котором производятся низшие менеджеры. Во главе стола сидел старейший низший, серый костюм, с которым считались другие серые костюмы. По другую сторону стола на почтительном расстоянии от светил менеджерских каст стоял Джонни Сталин. Старейший серый костюм разразился краткой речью, насыщенной словосочетаниями типа «образцовый работник», «сверкающий пример», «эффективная единица», «лояльность Компании», «Высшие ценности» и «Акционер, понимающий принципы Индустриального Феодализма». Джонни Сталин старательно запоминал эти клише, чтобы использовать в собственных хвалебных и увещевательных речах. После собеседования были поданы мудреные коктейли и произнесены здравицы, и Джонни Сталин, откланявшись, покинул штаб-квартиру менеджерской касты. По возвращении в пронумерованную комнату он увидел просунутый под дверь конверт с постановлением о переводе в учебный центр производственного менеджмента. На двери он нашел бумажный костюм стандартного размера, серый, висящий на пластиковой вешалке, серой.

Мудрость, столица мира, стоит на сорока холмах на краю Сыртского моря, и хрустальные башни ее покрывает завеса зеленого винограда и летних цветов. Ллангоннедд возведен на острове посреди озера и столетиями рвался через свои же границы, отращивая целые районы, что дрейфуют на понтонных решетках и непрочно гнездятся на тысячах свай. Льюкс стоит на обоих краях великого разлома, и по двадцати его мостам, каждый – шедевр и забота одного из департаментов Универсиума Льюкса, ходят в мантиях и капюшонах Мастера Факультетов, и из низких цилиндрических башен вылетают десять тысяч молитвенных змеев с супликациями Мастеров Льюкса касательно бесконечного познания. Оплот РОТЭХа, Китай-Гора, – федерация сотни деревень в прекрасной парковой зоне. Одна деревня подвешена на ветвях деревьев, как сплетенные гнезда некоторых птиц, другая сделана из изысканно глазурованного и обожженного фарфора, третья стоит на плавучем озерном острове, четвертая состоит из забавно раскрашенных домов-фургонов и павильонов, что бродят и странствуют по лесам, пятая выстроена на паутине алмазных волокон, натянутых между скал на вершине Китай-Горы.

Таковы некоторые из великих городов мира. К этому списку следует добавить и Белладонну. Вне всякого сомнения, Белладонна – ровня всем вышеупомянутым, хотя ее чудеса не столь заметны. Путнику, который набрел на Белладонну среди сухого пыльного Стампоса, видны только считанные антенны-тарелки, высокая башня командно-диспетчерского пункта, россыпь грязных саманных хибар и эн квадратных километров размеченной покрышками взлетно-посадочной полосы. И все-таки Белладонна есть, реальная, но невидимая, как Божественная сущность в пасхальной облатке; и это чистая правда, что путника поджидает порочнейший город мира, скрытый в паре метров под ногами, как муравьиный лев, голодный и заманивающий людей в свою пасть.

Белладонна гордится страстями, гордится порочностью. Этот город – старая сука с яйцами; матросский город, портовая шлюха. Под бетонным небом Белладонны всегда три часа ночи. Углов улиц здесь больше, чем где-либо в мире. В городе, где баров, сушилен, таверн, сексшопов, винокурен, борделей, сералей, бань, частных киноклубов, ночных кабаре, кафешек, галерей удовольствия, ресторанов, пачинко-центров, бильярдных, опиумокурилен, игорных домов, танцевальных дворцов, картежных школ, косметических салонов, крэпс-кружков, автомастерских, массажных комнат, офисов частных детективов, цехов перегонки веществ, подпольных кабаков, саун, бунко-будок, джин-притонов, винтажных бондажных, баров для одиноких, траходромов, блошиных рынков, аукционов рабов, спортзалов, арт-галерей, бистро, ревю, эстрадных программ, оружейных лавок, книжных развалов, пыточных камер, расслабляриев, джаз-клубов, пивных подвалов, торговых тележек, репетиционных, домиков с гейшами, цветочных магазинов, абортариев, чайных, борцовских рингов, арен для петушиных боев, арен для медвежьих боев, арен для бычье-барсучьих боев, салонов русской рулетки, парикмахерских, винных баров, подиумов, спорткомплексов, киношек, театров, публичных лекториев, частных библиотек, музеев странного и необычайного, выставок, вернисажей и перформансов, казино, паноптикумов, пассажей с однорукими бандитами, стрип-шоу, интермедий, татуировочных, религиозных культов, усыпален, храмов и гробовщиков больше, чем где бы то ни было на земле, трудно найти человека, если он не хочет, чтобы его нашли. Но если он знаменит, как Лимааль Манделья, легче найти его в Белладонне, чем в любом другом великом городе мира, поскольку Белладонна обожает льстить знаменитостям. В Белладонне не было дворника и золотаря, не знавших, что Лимааля Манделью, Величайшего Снукериста За Всю Историю Вселенной, можно найти в задней комнате Джаз-Бара Гленна Миллера на Скорбной улице. Точно так же мало было людей, не способных моментально выдать список побед Лимааля Мандельи, ибо Белладонна – город, измеряющий величие списками. Не найдется великого белладоннца, у которого за душой нет пары-тройки великих списков.

И что же, как звали тех, кого Лимааль Манделья одолел на пути к чемпионству? Да вот они.

Тони Джулиус, Олифонт Доу, Джимми «Сокровище» Петроленко, «Асы» Квартуччо, Ахмед Синай Бен Адам, «Мешок» Джонсон, Итамуро (Сэмми) Ёси, Луи Мансанера, Рафаэль Рафаэль-мл., «Пальцы» Ло, Нобуро Дж. Вашингтон, Генри Наминга, епископ Р. Э. Викрамасингх, м-р Ц. Азиим, «Челюсти» Джексон-мл., «Маравихер» Ларри Лемеск, Иисус Бен Сирах, Валентин Кви, м-р Питер Мелтерджонс, «Французик» Рэй, Дхарма Алимангансорэнг, Неемия Чун (Потрошитель), м-р Дэвид Боуи, Микал «Микки» Мансанера (не родственник), Саломан Сальриссиан, Владимир «Кол-в-Горле» Дракул, м-р Норман Мэйлер, м-р Халран Элиссиан, Мерседес Браун, «Рыжий» Футуба, судья (Судья Дред) Симонсенн, «Проф» Чаз Ксавьер, Блэк Джон Делореан, Хью О’Хэр, м-р Питер Мелтерджонс (по второму разу).

Побеждая, Лимааль Манделья хранил скромность. Он презирал расточительную претенциозность противников: отороченные норкой чехлы для киев, зубы с алмазными пломбами, кии, инкрустированные перламутром, генетически адаптированные телохранители, иглострелы из чистого золота, весь малый джентльменский набор неудачника. Из скопленного Лимаалем Мандельей состояния шестнадцать процентов шли его менеджеру Гленну Миллеру, который запустил собственный лейбл «Американский Патруль» для новых андеграундных бэндов и построил для них же студию звукозаписи; Лимааль Манделья оставлял себе достаточно, чтобы душа не простилась с телом, а остальное анонимно жертвовал в фонд помощи проституткам на пенсии, на горячую похлебку для 175 тысяч зарегистрированных белладоннских нищенствующих и реабилитацию алкоголиков, наркоманов и порнозависимых.

Каким бы скромником, даже филантропом Лимааль Манделья ни был в личной жизни, в самоуничижении его было не заподозрить. Он полагал себя лучше всех с уверенностью, неколебимой, как небеса. Весь из себя крутой, худой, с бородой, что лишь подчеркивала стальной отблеск в глазах. Встревоженный фанатизмом своего протеже Гленн Миллер однажды утром, когда бэнд упаковался и разъехался по домам, смотрел, как Лимааль Манделья загоняет в лузы шар за шаром, шар за шаром, целится и бьет, целится и бьет, полирует кий и приемы, доводит игру до совершенства, но все время хочет большего.

– Загонишь ты себя, Лимааль, – сказал Гленн Миллер, кладя тромбон на стол. Понукаемые неумолимой математикой кия шары прыгали в лузы. – Равных тебе так и так нет. Гляди, ты же пробыл здесь сколько, год, да? Чуть больше, двадцать шесть месяцев, если быть совсем точным; тебе не так давно стукнуло одиннадцать, ты побил куда более опытных мужиков; ты – чемпион, любимчик Белладонны, разве этого мало? Чего еще ты хочешь?

Лимааль Манделья забил все цветные до последнего прежде, чем ответить.

– Всё. Вообще. – Белый откатился и упокоился в центре стола. – Быть лучшим в Белладонне недостаточно, пока где-то есть кто-то, может быть, лучше меня. Пока не пойму, есть такие или нет, не успокоюсь. – Он забрал шары из луз и сложил в треугольник, чтобы еще раз сыграть против себя.

Весть разнеслась повсюду. Тому, кто сумеет одолеть Лимааля Манделью, он отдаст свою корону, половину богатства и честное слово, что никогда не притронется к кию. Того, кого одолеет Лимааль Манделья, он просил лишь поклониться и признать себя победителем. Весть распространилась по радиоволнам вместе с шоу Гленна Миллера «Час Биг-Бэнда», что выходит в эфир воскресным вечером, и девять континентов собрались в путь.

Что до претендентов, вот вам еще один список.

То были юнцы, старики, мужчины среднего возраста, дылды, коротышки, толстяки, худяки, больные, здоровые, лысые, волосатые, гладко выбритые, бородачи, усачи, люди без шляп, черные, красные, бурые, желтые, беловатые, счастливые, грустные, умницы, простецы, нервные, самоуверенные, робкие, надменные, серьезные, смешливые, молчуны, болтуны, традиционной ориентации, нетрадиционной ориентации, обеих, ни той и ни другой, голубоглазые, зеленоглазые, с глазами как локаторы, плохие, хорошие, люди из О, из Меридиана и Мудрости, люди из Ксанфа, и Хриса, и Великого Окса, люди из Большой Долины, и Великой Пустыни, и Архипелага, трансполярцы и бореальцы, люди из Солнцеворотной Посадки, люди из Ллангоннедда и Льюкса, из Кэршо и с Железной Горы, люди из Блерио и Приземленда, люди из великих городов и крошечных деревушек, люди гор и люди долин, люди лесов и люди равнин, люди пустынь и люди морей; они шли, и шли, и шли, и опустевали городки, и простаивали машины на фабриках, и спел и зрел урожай в полях под летним солнцем.

Шли старики: старцы со смертью в глазах, напоминавшие Лимаалю дедулю Арана, – и женщины: жены, любовницы, сильные бабы, несущие на спине бремя мира, великие, мощные женщины с девяти континентов, – и дети: из школ, из яслей, из детсадов, с короткими киями и ящиками из-под пива, чтобы, когда бьешь шар, дотянуться до стола.

Лимааль Манделья одолел их всех.

Не было на планете мужчины, женщины, ребенка, которые победили бы Лимааля Манделью. Он был Величайшим За Всю Историю Вселенной. И когда последний претендент пал, Лимааль Манделья взгромоздился на стол, двумя руками поднял кий над головой и провозгласил:

– Я – Лимааль Манделья, Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной: есть ли кто, человек или бог, который сразится со мной, есть ли кто, смертный или бессмертный, грешник или святой, кого я не смогу одолеть?

– Ну я это, я. Сыграй со мной, Лимааль Манделья, и научись уже смирению, павлин ты общипанный.

Говорящий встал, чтобы Лимааль Манделья увидел претендента. То был элегантный джентльмен с оливковой кожей, одетый в красный атлас и опирающийся на трость, будто он прихрамывал.

– Кто ты такой, чтобы бросать мне вызов? – расхорохорился Лимааль Манделья.

– Мое имя не требуется, требуется только бросить вызов, – сказал элегантный мужчина; и, действительно, он мог не называть себя, ибо мгновенный всплеск адского пламени в черных атласных глазах установил его личность для всех: Аполлион, Пут Сатанахия, Ариман, Козел Мендеса, Мефисто(фель), Архивраг, Антихрист, Гермес Трисмегист, Нечистый Дух, Соперник, Люцифер, Отец Лжи, Сатана Мекратриг, Диавол, Искуситель, Лукавый, Змий, Повелитель Мух, Старый Джентльмен, Сатана, Окаянный, Шайтан, зло, которому не нужно имени, чтобы скрыть себя.

Возможно, Лимааль Манделья был слишком пьян победой и не распознал врага; возможно, рацио не позволило ему допустить, что джентльмен есть инкарнация инфернального; возможно, он просто не мог устоять перед вызовом, – потому что он крикнул:

– Сколько фреймов? Насколько ты хочешь, чтобы я тебя унизил?

– Семьдесят шесть устроит?

– Лады. Бросаем монету.

– Погоди-ка. Ставки.

– Такие же, как у всех.

– Этого недостаточно, уж прости меня. Если ты побеждаешь, Сатана Мекратриг падет перед тобой на колени, Лимааль Манделья, но если ты проиграешь, он заберет твою корону, твое богатство и твою душу.

– Хорошо, хорошо. Хватит драматизировать. Орел или решка?

– Решка, – сказал Враг, улыбаясь инфернальному себе. Лимааль Манделья подбросил монету и начал игру.

Очень скоро Лимааль Манделья понял, что сражается с соперником, равных которому еще не встречал. Просто-напросто по своей некогда божественной природе Враг мог употреблять во благо или во зло всю человеческую мудрость и науку, хотя демоническая честь, необъяснимая для людей, но стреноживающая дьяволов и Панархов, не позволяла ему использовать сверхъестественные знания, чтобы неподобающе влиять на игру. Но и его природных сил хватало, чтобы свести бой с Лимаалем Мандельей к ничье. На зеленом сукне прилив битвы сменялся отливом, а отлив – приливом; то Враг вырвется на два фрейма вперед, то Лимааль Манделья догонит и перегонит его на фрейм. Враждующие стороны всегда разделяла горстка фреймов, не более.

Каждые четыре часа они делали часовой перерыв. Лимааль Манделья ел, или купался, или пил какое-нибудь пиво, или по чуть-чуть подремывал. Враг сидел на стуле и глотками пил абсент, который подливал нервничающий бармен. По коридорчикам и переулочкам уже шептались о том, что Лимааль Манделья играет с дьяволом на свою душу, в Джаз-Бар Гленна Миллера набились толпы любопытствующих, скучковались и уплотнились почти до массового удушья и взрывного схлопывания; снаружи конная полиция ездила туда-сюда по бульвару, отгоняя зевак от дверей. Подростки-гонцы бегали по инфоагентствам с новостями о счете в последнем фрейме, и взволнованные белладоннцы взирали на плакаты с текстом «Манделья на фрейм впереди» или, сидя в барах и кафе, слушали радиокомментарии к эпическому матчу Мальстрема Моргана. В парикмахерских, сушильнях, банях и рикшах Белладонна аплодировала Величайшему Снукеристу За Всю Историю Вселенной.

Однако Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной знал: он проигрывает. Качество его игры оставалось убедительным, но он знал, что проигрывает. Удары Врага были ужасающе точны, а его прозорливость поблескивала всеведением, и Лимааль Манделья отдавал себе отчет: как бы он ни играл, человеческому таланту с бесовским совершенством Сатаны не сравниться. Он терял инициативу, соскальзывал, он начал тащиться за Дьяволом, постоянно наверстывал упущенные фреймы, но вперед не вырывался и игру не контролировал. В воплях и криках болельщиков появилась нотка отчаяния.

После тридцати двух часов игры Лимааль Манделья превратился в развалину. Осунувшийся, небритый, он вновь нагибался к столу, и все его поры сочились усталостью. Только рацио, только непоколебленная вера в то, что навык в конце концов торжествует над темной магией, давали ему силы двигать кием.

Игру обожгло дыхание последнего фрейма. Третья смена судей объявила счет: Лимааль Манделья – 38 фреймов, Претендент – 38 фреймов. Игра сводилась теперь к цветам. Лимаалю, чтобы победить, нужны были синий, розовый и черный. Врагу – черный и розовый. Потягивая абсент, Враг был свеж и ярок, как одуванчик у забора летом. Вселенная зеленого сукна с ее крошечными цветными солнечными системами водоворотом кружилась перед глазами Лимааля Мандельи, и вот настал миг играть черный шар. Глубоко вдохнув, Лимааль взболтал мутные остатки рационализма. Черный заскользил по столу, заизвивался прямо в пасть, остался на свободе.

Зрители охнули.

Дьявол взглянул на кий. И тут Лимааля Манделью накрыло. Со своей стороны стола он указал кием на Врага и заорал:

– Ты не победишь! Ты не можешь победить – тебя нет! Нет ни дьявола, ни Панарха, ни св. Екатерины, есть только мы, мы – и всё. Человек – сам себе бог, человек – сам себе дьявол, и если меня разгромит дьявол, это будет дьявол во мне самом. Ты – самозванец, старикашка, который разоделся и твердит, мол, «я – Дьявол», а вы ему верите! Мы ему верим! Я ему верю! Только я уже не верю – я в тебя не верю! В рациональном мире дьяволу места нет!

Судья попытался вернуть в снукерный зал медитативное спокойствие. После неподобающего выплеска эмоций Джаз-Бар Гленна Миллера угомонился. Козел Мендеса еще раз взглянул на кий, уточняя линию прицела, и ударил. Биток наскочил на черный шар, черный шар побежал к лузе. Пока шары катились по столу, в глазах джентльмена вспыхнул и погас адский огонь. Инфернальная мощь, совершенство не от мира сего испарились, истребленные актом неверия Лимааля Мандельи. Белладонна затаила дыхание. Черный шар терял импульс, терял инерцию. На волоске от лузы черный шар замер. Отрешенное молчание. Даже болтливый бормотун Мальстрем Морган умолк, слова замерзли в его микрофоне. Лимааль Манделья, десять километров ростом, шагнул к столу. Белладонна взвизгнула в предвосхищении.

Внезапно Дьявол стал лишь усталым, испуганным пожилым джентльменом.

Лимааль Манделья опустил кий в позицию для удара, позабыв о терзающей все и каждую мышцу усталости. Воцарилась прежняя тишина, будто один мах кием остановил время. Лимааль Манделья отвел руку-поршень четким машинным движением, которое точно копировал десять тысяч раз за последние полтора дня. Лимааль Манделья улыбнулся лишь самому себе и позволил кию едва пощекотать биток. Белый шар покатился по столу и погладил черный шар – мягко, ласково, как любовник. Черный задрожал и рухнул в лузу, словно летящие вниз фарфоровые планетоиды в кошмарах игрока.

Бросая Микала Марголиса в лапшичной на узле Исивара, Марья Кинсана устремила сердце примерно в направлении Мудрости и на крыльях свободы понеслась прочь.

Свобода. Марья Кинсана так долго была узницей чьих-то нужд, что позабыла самый вкус свободы. Но ведь у свободы есть вкус. Сантиметр белладоннского бренди на дне стакана, когда думаешь, что стакан пустой. Горячая лапша под соусом холодным утром после еще более холодной ночи. Лапша была так вкусна, что после завтрака Марья Кинсана встала и бросила Микала Марголиса, вышла из лапшичной, перешла улицу, на которой старики окатывали струями бурого конопляного сока помятую медную плевательницу, подошла к прикорнувшему на боковом пути товарняку. Ей казалось, что глаза Микала Марголиса следят за каждым ее шагом; она забралась на подножку кабины; внутри два инженера, оба не старше десяти лет, считали ворон в ожидании сигнала.

– Можно прокатиться? – спросила она. Пока жевавшие пан юнцы на нее пялились, она бросила взгляд на ту сторону улицы, на лапшичную Мак-Мёрдо; из-за стекла ее рассматривали преданные во всех смыслах слова глаза Микала Марголиса.

– У меня тот же вопрос, – сказал очень смуглый мальчик-инженер, на кепке которого красовалось имя Арон.

– Конечно. Почему нет? – Марья Кинсана перекатывала на языке вкус свободы, будто свернутые листья бетеля. В валюте амбиций блуд – плата невеликая.

– Ну тогда конечно, почему нет? – Инженер Арон открыл дверь. Марья Кинсана впорхнула внутрь и уселась между неожиданно напрягшимися мальчиками. Сигнал был дан, взревели токамаки, и поезд дал деру с узла Исивара.

Пересаживаясь в рассветные часы, по полсуток ожидая у обочины Великих Бродяжьих Дорог, высоко вздымая тотем – большой палец на ветру – и странствуя на попутных ночных авиатранспортах, Марья Кинсана преследовала призрак свободы и одолела полмира прежде, чем поймала его за хвост на товарном боковом пути Главной Станции л’Эсперадо.

Поезд был потрепанный, облупленный, неказистый, разъеденный годами воздействия диковинного и чудесного, но Марья Кинсана все же разобрала светящуюся парами натрия желтую надпись: «Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного». Стайка станционных бомжей досуже толклась у подножия лесенки – у них не было даже мелочи, чтобы подивиться чудесам шоу Адама Черного. Марья Кинсана так и не поняла, что заставило ее войти в поезд той ночью; пьянящая ностальгия, атавистический порыв, желание расчесать корку на ране? Она растолкала бомжей и оказалась внутри. Адам Черный был уже не так черен и не так печален, но в общем не изменился. Марью Кинсану радовало, что она его знает, а он ее нет.

– Сколько?

– Пятьдесят центаво.

– Наличкой или натурой. Как обычно.

Адам Черный воззрился на нее, явно пытаясь вспомнить, кто она такая.

– Пойдемте со мной, покажу вам чудеса моего Зеркального Холла. – Он взял Марью Кинсану за руку и проводил в затемненный вагон. – Зеркала Зеркального Холла Адама Черного – не какие-то там обычные зеркала, их изготовили Мастера-Зеркальщики Мерионедда, облагородившие свое искусство до несусветного совершенства, так что их зеркала отражают не физический облик, а временно́й. Они отражают хрононы, не фотоны, – темпоральные образы множества вариантов будущего, все, что может с вами статься, и образы эти расходятся сквозь время, стоит ищущему их увидеть. Зеркала покажут вам альтернативное будущее на разных развилках жизни, и мудрый человек их запомнит, обдумает и исправит свою жизнь соответственно. – Под эту несвежую трепотню Адам Черный вел Марью Кинсану черным как ночь маршрутом, состоявшим из клаустрофобных кривостей и косостей. Закончив речь, он остановился.

Марья Кинсана слышала, как он вздохнул и объявил:

– Да прольется свет на будущее!

Комнату наполнило пыльное пурпурное сияние фонаря необычной формы, висевшего над их головами. В странном фонарном свете Марья Кинсана увидала себя отраженной тысячу тысяч тысяч раз в нескончаемом зеркальном лабиринте. Отражения таяли, таяли, улетучивались во мгновение воспринимавшего их ока, и все из-за сложных механизмов, что постоянно приводили зеркала в движение. Марья Кинсана осознала: фокус в том, что образы удерживаются на периферии зрения, и благодаря визуальному обману она наблюдает мистические отблески будущих «я»: женщина в мышастой военной форме, МЦБО за плечом; женщина с пятью детьми под юбками, живот набух шестым; женщина благородная и могущественная, в одеждах судьи; женщина обнаженная, на глицериновой кровати; женщина утомленная; женщина ликующая; женщина рыдающая; женщина мертвая… как только Марья Кинсана их замечала, они отворачивались, как незнакомки в поезде, и уходили в собственное будущее. Лица невоплощенных амбиций, лица отчаяния, лица надежды, а также лица, которые оставили всякую надежду, потому что знали: их доля в настоящем – максимум, которым они могут обладать; лица смерти, тысяча лиц окровавленных или пепельно-бледных, сожженных дочерна или кипящих нарывами болезни, ввалившихся от старости и истощения или фальшиво спокойных – такие смерть дарит тем, кто бился с ней до конца.

– Смерть – будущее каждого, – сказала Марья Кинсана. – Покажите мне будущее живых.

– Посмотрите сюда, – сказал Адам Черный. Марья Кинсана посмотрела туда, куда он указал, и увидела смеющуюся сардоническую фигуру, что, бросив взгляд из-за плеча, исчезает в лабиринте, переходит из зеркала в зеркало легкой походкой ягуара, и мышцы перекатываются на ее животе. Каждый шаг был шагом могущества; так ходят создатели и творцы миров. Именно такой Марья Кинсана всегда себя и представляла.

– Я хочу вот это будущее.

– Так вперед, хватайте!

Марья Кинсана шагнула вперед в погоне за будущей собой, и с каждым шагом уверенность разбухала внутри нее, как бутон. Она сорвалась на бег, бег охотницы, и зеркала отшатывались от нее, отражая только пустые отражения друг друга, и она увидела, что добыча замедлилась. Мощь и власть переливались из шагов образа в ее шаги. Когда таявший образ был на расстоянии руки, Марья Кинсана прыгнула.

– Попалась! – заявила она и железной хваткой вцепилась образу в плечо. Задохнувшись от страха, образ развернулся, и Марья Кинсана увидела себя, какой была раньше: верившая в себя, но и не верящая, умная, но невежественная, рабыня свободы, – и поняла, что в какой-то момент погони стала образом, а образ стал ею. Он взорвался изнутри, рассыпался сверкающей пылью, и Марья Кинсана обнаружила, что опять стоит у входа в Зеркальный Холл.

– Надеюсь, это для вас ценный опыт, – сказал Адам Черный вежливо.

– Наверняка. Вот, я забыла, пятьдесят центаво.

– С вас, мадам, я ничего не возьму. Никогда ничего не беру с довольных клиентов. Платят только недовольные. Ну так они все время платят – как вы считаете? Но, мне кажется, я вспомнил вас, мадам – ваше лицо показалось мне знакомым; не были вы связаны с местом под названием Дорога Запустения?

– Боюсь, это было очень давно и очень далеко, и я уже не та, что прежде.

– Не так ли и с каждым из нас, мадам. Ну, хорошего вам вечера, спасибо за ваше покровительство, и, если позволите попросить об услуге, пожалуйста, расскажите друзьям и родственникам о чудесных чарах Бродячего Шатокуа и Просветительской Буффасмагории Адама Черного.

Марья Кинсана пересекла рельсы и пошла к освещенному натриевыми лампами боковому пути, где разогревал термоядерный двигатель химсостав со словом «Мудрость» на цистернах. Пошел дождь: редкий, холодный, колющий. Марья Кинсана перебирала в голове только что виденные образы. Теперь она знает, кто она. У нее есть цель. Свобода все еще принадлежит ей, но теперь это целеустремленная свобода. Она станет искать ответственность, ибо свобода без ответственности – дешевка, и к этому дуализму она добавил власть, ибо ответственность без власти – бессилие. Она поедет в Мудрость и возведет троицу привилегий на трон своей души.

У са́мого химсостава она заметила, что ей машет рукой инженер. Улыбнувшись, она помахала в ответ.

В ее схему не укладывались два обстоятельства того вечера. Первое: ни в одном зеркале не было отражения Адама Черного. И второе: образ, который она вобрала в себя, двигался примерно в направлении Дороги Запустения.

С тех самых пор, как призрак отца сказал ей, что она подменыш, Арни Тенебрия отказалась жить под одной крышей с обоими родителями, живой и мертвым. Если уж она Манделья, она станет жить как Манделья в доме Манделий. Она застала дедулю Арана спящим на крылечке среди сеянцев (в последнее время он воспылал страстью к садоводству, отчасти из-за несостоявшегося отцовства). Его рот был широк и храпел. Арни Тенебрия протолкнула в него чилийский перчик, и когда объявшие дедулю Арана жар и раж поутихли, сделала книксен и сказала:

– М-р Манделья, я ваша дочь, Арни.

Так она ушла из дома Тенебрий, стала жить под крышей семейства Манделья и называть себя новым именем, хотя все всё равно звали ее маленькой Арни Тенебрией, как делали это всегда. Она ненавидела, когда ее звали маленькой Арни Тенебрией. Ей девять лет, она хозяйка своей судьбы, как доказал выбор ею родного дома, и в качестве таковой ее должны принимать всерьез. Не она ли спровоцировала величайший скандал на Дороге Запустения после смерти отца, так что теперь ее мать живет фактически отщепенкой, и разговаривают с ней одни Сталины, и весь их разговор сводится к издевкам и попрекам? Арни Тенебрия – персона довольно важная, а тех, кто насмехается над ее тщеславием, она ненавидит.

– Я им покажу, – говорила она зеркалу. – Манделья я или Тенебрия, мое имя громом прогремит в небесах. Я – персона значительная, я такая.

В городке Дорога Запустения не было значительных и гремящих громом имен. Городок жил, просто жил, и довольство своим просто-житьем выводило Арни Тенебрию из себя: она не могла жить, не став хоть чем-то. Дорога Запустения ей прискучила. Приемные родители ей прискучили тоже. Она терпеть ненавидела их мелкую любименькость; ее воротило с их многочисленных добренькостей.

– Я вырвусь на свободу, – откровенничала она с отражением. – Как Лимааль, который прославился в Белладонне, или даже как Таасмин; ей хватило сил выдраться из плесени общества и жить среди камней, словно жиряк, неужели я не смогу?

Она сторонилась людей, даже отца и матери, которые в ней души не чаяли; она знала: люди считают ее маленькой вымогательницей, играющей на доверии и фантазиях старика и старушки. Она нашла дорогу в дом д-ра Алимантандо и по многу часов блаженного одиночества читала его книги и заметки о времени и временности в убежище погодной комнаты. Ушли, ушли-ушли-ушли все, кто приходил на Дорогу Запустения, все, кто был интересен, любил приключения; а что Арни Тенебрия?

В один прекрасный день она высмотрела валы пыли, катившие с пустынных равнин, и, прежде чем они превратились в дюжину вооруженных МЦБО мужчин и женщин в мышастой форме на трехколесных мотовездеходах, знала, что по пустыне мчится ее избавление.

Поначалу она была осторожна, лишь бы не спугнуть избавление, как нервную птичку, и пряталась за толпой, пока вооруженные солдаты зачитывали объявление: они – Войска Правды Северо-Западного Четвертьшария Армии Всея Земли, которой этот город временно оккупирован. Она хранила молчание, пока солдаты объясняли заявленные цели Армии Всея Земли: закрыть мир для дальнейшей иммиграции, забрать контроль над технологиями экологической эксплуатации у РОТЭХа и передать его планетарным властям, дать каждому континенту право избирать региональный автономный парламент, способствовать истинно автохтонной всепланетной культуре, не замаранной шлаками и вырождением Родины-Матери, а также уничтожить транспланетарные корпорации, чьи алчность и коррупция высасывали землю добела. Она не присоединилась к протестующим, когда солдаты забрали Доминика Фронтеру и троих работников «Вифлеем-Арес Ж/Д», поместив их под домашний арест на все время оккупации; ее не было рядом с Рути Фронтерой, когда та, зареванная и обезумевшая от горя, каталась по земле перед домом, где содержались пленники.

Нет, Арни Тенебрия, укрывшись в тени зонтичного дерева, наблюдала, как герильеро наводняют дом д-ра Алимантандо и делают что-то с башней-ретранслятором. Она увидела логотип на ящиках с радиотехникой, и внезапно оккупация стала ясной и понятной.

– «Свингующее Радио», – пробормотала она, вычерчивая пальцами буквы на ящиках. – «Свингующее Радио».

«Свингующее Радио» – вампирская музыка. В ряде городов тех, кого поймали за слушанием «Свингующего Радио», наказывали штрафом, пятьюдесятью сутками общественных работ, конфискацией радио и даже публичной поркой. Это музыка подрывных элементов, террористов, анархистов: они рыщут по пустоте мира на вездеходах-трайках, ищут башни-ретрансляторы и втыкают в них свои преступные передатчики, и дети слушают подрывную, террористскую, анархистскую музыку в тупиковых улочках, пустых спортзалах, на задних сиденьях рикш, в закрытых барах, запертых кооперативах, вот и маленькая Арни Тенебрия/Манделья слушает Супер-Супер-Звук Новой Музыки под стегаными одеялами в два ноль два по ночам. Это лучшая музыка в мире, твои ноги пустятся в пляс, друг, ты захочешь танцевать, друг, и вот девчонки поддергивают юбки и закатывают брючины комби и танцуют, и мальчики кувыркаются, и делают сальто назад, и кружатся на полу, или бетоне, или утоптанной бурой земле: дерзкая-предерзкая подвальная музыка Дхарамжита Сингха и Гамильтона Боханнона, Бадди Меркса и самого Короля Свинга, Человека, Провалившегося в Дыру Времени, – Гленна Миллера и его Оркестра. Подвальная музыка из дымных погребов глубоко под Белладонной и подпольных студий звукозаписи с названиями вроде «Американский Патруль», «Желтый Пес» и «Зут-Зузы»; музыка, которая шокировала твою мать, вот что такое «Свингующее Радио», и оно вне закона.

Оно вне закона, потому что это пропаганда, пусть и без политического мессиджа. Подрыв основ через удовольствие. Лучший пиар в истории профессии, и успех его измеряется хотя бы тем, что полмиллиона детей в день насвистывают знаменитые позывные, и столько же родителей насвистывают ту же мелодию, не зная, что она такое. От рисовых полей Великого Окса до башен Мудрости, от фавел Жизнерадости до выгонов Руномагонга с приближением двадцати часов дети перекручивают ручки на «Блин 881», а сегодня вечером знаменитые позывные прогремят по миру с Дороги Запустения.

– «Блин 881», – сказала Арни Тенебрия. – Здесь, на Дороге Запустения. – Как если бы Бог послал святых ангелов петь и танцевать только для нее.

– Эй! – Дебелая молодая женщина махнула в ее сторону Многоцелевым Боевым Оружием. – Детка, а ну отойди от аппаратуры. – Арни Тенебрия сбежала обратно в укрытие под зонтичным деревом и до обеда смотрела, как солдаты работают. Тем вечером в два ноль два она слушала «Свингующее Радио» под стегаными одеялами, так что приемные родители ничего не заподозрили. Сумасшедшая, плохая музыка играла, и играла, и играла, и по щекам Арни Тенебрии текли слезы безысходности.

Некий инженер Чандрасекар, паренек с фермы, чуть старше нее, из Великого Окса, улыбнулся ей на следующее утро, когда она везла морковь из сада. Арни Тенебрия улыбнулась в ответ и пригнулась еще ниже, чтобы он попялился на декольте ее комби. После обеда инженер Чандрасекар подкатил завести разговор и постарался до нее дотронуться, но Арни Тенебрию чуть напугали силы, которые она разбудила в парне-солдате, и она отвергла его щенячьи нежности. Но вечером пошла в деревянную лачугу, где Войска Правды оборудовали радио– студию, и спросила сублейтенанта Чандрасекара. Когда тот подошел к двери, Арни Тенебрия ослепила его сверкающими белыми зубами и распахнула кофточку, демонстрируя гордые девятилетние груди, сияющие, как купола храма в свете лунного кольца.

Потом они лежали в полосках небесного света, бившего сквозь жалюзи. Арни Тенебрия включила радио и сказала:

– Возьми меня с собой.

Нога инженера Чандрасекара нечувствительно притоптывала в такт Большому Свинговому Биту.

– Это не так-то просто.

– Это – тоже. Через пару дней вам нужно будет строить новый ретранслятор. Просто возьми меня с собой.

– Мы – секретный высокомобильный отряд, мы не можем просто взять кого-то, кто хочет пойти с нами. Ты просишь о высоком доверии.

– Я доверила тебе самое ценное из того, что есть у женщины. Ты не можешь доверять мне в ответ?

– Что у тебя с идеологической позицией?

– Ты про «закроем небо» и всем таком? Да, факты я знаю. Вот послушай. – Арни Тенебрия села и возобладала над инженером Чандрасекаром легким суставчатым телом, пересчитывая идеологические позиции на липких пальцах. – Все просто, да? Один Парус-Корабль Президиума перевозит до полутора миллиона колонистов, и когда они прилетают на нашу землю, им нужны дома, фермы, пища, вода, работа. И если каждый год прибывают десять таких транспортов, это пятнадцать миллионов, то есть пять городов размером с Меридиан – каждый год. И если так будет продолжаться сто лет, это триста городов, тысяча Парус-Кораблей, полтора миллиарда человек, а откуда для этой оравы возьмутся пища, вода, работа, дома, заводы, фермы? Вот почему появилась Армия Всея Земли – чтобы сохранить эту землю для своих и не отдать ее жадинам, которые отнимут у нас наш прекрасный мир и забьют его своими мерзкими телами. Верно же?

– Если сильно упростить.

– Ну вот, принципы мне известны. Я пойду с вами?

– Нет…

Арни Тенебрия завопила от безысходности и укусила грудь инженера Чандрасекара. Дедуля Аран застучал по стене и крикнул сделать радио потише.

– Я хочу с вами!

– Это не мне решать.

– Слушай, я могу такое, что ты бы не поверил…

– Это я уже понял, моя вишневая косточка.

– Я не про то. Я про оружие, про то, что сделает вас непобедимыми. Слушай, много лет назад у нас здесь жил один старик. Он создал это место, рассказывают, что потом он повстречал зеленое существо и отправился с ним вдоль по времени, хотя я не очень-то верю. Но его дом – вон там, где вы взяли передатчики, и в нем полно чертежей таких штуковин, что ты бы не поверил.

– Во что бы я не поверил?

– Ну там – звуковые бластеры, индукторы электромагнитногравитационного поля, их можно использовать и для нападения, и для обороны, чтобы, скажем, выключить гравитацию на небольшом участке; еще – светорассеивающие поля, они сделают вас почти невидимками…

– Бог ты мой.

– Я знаю, что там есть, я все это видела. Так что заключим сделку. Если вам это нужно, забирайте – вместе со мной. Ну так – я с вами или нет?

– Мы уезжаем завтра на рассвете. Хочешь с нами – приходи.

– Да уж приду, черт тебя дери. А теперь натягивай штаны и иди скажи главному, что к нему прибудет Арни Манделья.

Арни Тенебрия полагала, что плата должна быть равна ценности приобретения. Непривычный дискомфорт между бедрами она нашла очень даже приемлемой платой за то, чтобы сидеть позади инженера Чандрасекара на его трайке и в составе Войск Правды въезжать, газуя и ликуя, в предрассветное зарево. Прильнув к инженеру Чандрасекару, Арни Тенебрия ощутила, как ветер пустыни жжет ей щеки и пытается сорвать тубус со свернутыми документами с ее плеча.

Ну уж нет, сказала она ветру, это мои бумажки, с ни– ми я сделаю так, что мое имя громом прогремит в небесах. Она взглянула на значок Армии Всея Земли, приколотый к комби цвета хаки, и внутри поднялась волна возбуждения.

Горизонт исчез за солнцем, мир наполнился очертаниями и светом. Арни Тенебрия обернулась посмотреть на Дорогу Запустения, беспорядочную свалку янтаря, багрянца и сияющего серебра. Не было в мире дыр более ничтожных и отупляющих; когда Арни Тенебрия осознала, что уезжает, ее охватила дикая, пронзительная, скорбная радость. Она поймала птицу спасения, спела ей песенку, приручила и свернула шею. Все сбылось: она трясется на повстанческом трехколесном вездеходе в компании романтических революционеров. Такова кульминация ничтожной, отупляющей маленькой жизни Арни Тенебрии.

Несмотря на ореол вокруг левого запястья и власть над любыми механизмами, Таасмин Манделья находила святость довольно муторной. Ей претило сидеть час за часом в часовенке, которую отец пристроил к своему и без того хаотическому обиталищу: снаружи светило солнце и зеленела зелень, а внутри, в темной комнатушке, она принимала списки молитвенных просьб у старушек с мертвыми мужьями (по-настоящему мертвыми мужьями; иногда она думала о том, куда уехала ее, как оказалось, тетя тем утром, когда сбежала с Дороги Запустения с повстанческим сбродом) или клала исцеляющую левую руку на сломанные радиолы, автосажалки, моторы рикш и водяные насосы, дабы те обрели прежнюю целостность.

Уходила одна набожная старушка, входила другая, в проем врывался луч желтого света, и Таасмин Манделья жалела о том, что не может вернуться в дни, когда жила, как ящерица, нежилась голой и духовной на солнышке, лежа на жарких красных камнях, и не была обязана ничем и никому, кроме Господа Панархического. Но только Приснодева возложила на нее бремя священного долга.

– Мой мир меняется, – сказала маленькая, коротко стриженная, смахивавшая на сорванца женщина в картиночном костюме. – Семь сотен лет я была святой машин и только машин, ибо кроме машин ничего и не было, и через них я придавала миру форму, делая его благим и приятным местом для человека. Но теперь, когда человек пришел, следует переопределить мои обязанности. Меня сделали богом; я не просила никого делать меня богом, я вообще не хотела быть этим их богом, но вот она я, как есть, и ответственности с себя не снимаю. Поэтому я избрала лучших смертных – прости эти слова, но мне они кажутся верными, – для работы моими агентами на земле. Понимаешь, я могу говорить с людьми голосами людей и никакими иными. Оттого я добровольно вручаю тебе мой пророческий голос и мою власть над машинами: этот ореол… – и вокруг левого запястья вспыхнуло свечение, – …есть признак того, что ты – пророчица. Это псевдоорганическое информационно-резонансное поле, оно наделяет тебя властью над любыми механизмами. Используй ее мудро и во благо, ибо однажды ты будешь призвана отчитаться о служении.

Теперь все это казалось сном. Если бы не ореол вокруг левого запястья, Таасмин Манделья сказала бы, что это и был сон. Девушки из глухомани не встречают святых. Девушек из глухомани, которых безумие и душа гонят бродить по Великой Пустыне, не доставляют домой в луче света из летающего Голубого Плимута. Такие девушки гибнут в пустыне и превращаются в сухую кость и кожу. Девушкам из глухомани ореолы вокруг левых запястий не дают власть над всей машинерией. Девушки из глухомани не становятся пророчицами.

Во многом это правда. Блаженная Екатерина («ради бога, зови меня Катя; никогда и никому не позволяй именовать тебя титулами, которых сама не выбирала») не стала требовать от Таасмин Мандельи особых добродетелей, только быть мудрой и не лгать. Но не может пророческая миссия свестись к сидению в задымленной ладаном комнатке и творению минутных чудес для суеверных бабушек с ближних и дальних станций.

И еще эти репортеры. Таасмин Манделья не видела журнала, почему-то родители прятали от нее предварительные экземпляры, но была уверена: когда тот попадет в киоски мира, паломники выстроятся в очередь до самого Меридиана. И света божьего она уже не увидит.

Так что она бунтовала.

– Если им надо, пусть сами меня ищут.

– Но, Таасмин, дорогая, у тебя обязанности, – ворковала мать.

– «Используй власть мудро и во благо, ибо ты будешь призвана отчитаться о служении», – все, что она сказала. Ни слова про обязанности.

– Она? Так-то ты называешь Приснодеву Фарсидскую

– Да, и Катей тоже.

Пророчица Таасмин стала обедать в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», кемарить под радио в часы сиесты, сажать бобы на грядках в отцовском огороде и красить белые стены, чтоб те стали еще белее. Если нужно было чудо или исцеление, она совершала его на месте: в трактире, на грядке, в огороде, у стены. Когда спрос верующих возрастал до невозможности, она уходила в тихий уголок сада дедули Арана и, найдя укромное местечко среди деревьев, выскальзывала из одежды, и предавалась простым радостям простого бытия.

Однажды летним утром на окраине города появился старик. Левые рука, нога и глаз – механические. Старик одолжил лопату у Сталиных, чьи распри в отсутствие достойного врага интериоризировались в обычных супружеских ссорах, и выкопал за рельсами огромную яму. Он ходил кругами, кругами, кругами по этой яме весь день и всю ночь, заставив говорить о себе озадаченных жителей Дороги Запустения, и все следующее утро он ходил такими же кругами, пока посмеяться над диковиной не явилась Таасмин Манделья. Завидев пророчицу, старик остановился, долго и сурово ее рассматривал, потом спросил:

– Это вы – та самая, да? –   Кто спрашивает?

– Кадиллак Духновенный, в прошлом – Юэн П. Дуромен из Лас-Точкиса; Бедное Дитя Непорочной Конструкции.

Таасмин Манделья не поняла, кого он так назвал – себя или ее.

– Вы серьезно?

– Смертельно серьезно. Я читал о вас в журналах, девушка, и должен знать: вы – та самая?

– Ну, может быть.

– Помогите выбраться, а?

Таасмин протянула левую руку с ореолом. Та коснулась металлической руки Кадиллака, голубой огонь, потрескивая, пробежал по его механическим членам и молнией вырвался из искусственного глаза.

– Вы – та самая, никаких сомнений, – объявил Кадиллак.

Напослезавтра на Дорогу Запустения пожаловал поезд. Такого здесь еще не видывали. Дрожащий, дребезжащий, шипящий древний механизм, чьи котлы грозили взорваться при каждом рывке усердных поршней. Он тащил за собой пять обветшалых вагонов, те тянули эскадрилью молитвенных воздушных змеев и пузатых дирижаблей и были убраны разнокалиберными религиозными флагами, транспарантами, эмблемами и священными атрибутами всех мастей. Пассажиров в вагонах было битком. Будто под давлением хлынув из дверей и окон, они по команде Кадиллака Духновенного разобрали локомотив и вагоны и из их фрагментов соорудили на скорую руку бидонвиль с палатками, развалюхами и фавелами. Посреди бешеной деятельности от наблюдателей не укрылось то, что у каждого строителя по крайней мере одна часть тела была механической.

Вскоре прибыла официальная делегация во главе с Домиником Фронтерой и тремя новоназначенными констеблями, выписанными из Меридиана на случай, если Армия Всея Земли решится еще на одну попытку переворота.

– Какого дьявола вы творите?

– Мы прибыли, дабы служить пророчице Приснодевы, – молвил Кадиллак Духновенный, и как по сигналу зодчие бидонвиля преклонили колени.

– Мы – Бедные Дети Непорочной Конструкции, – продолжил Кадиллак Духновенный, – ранее нас звали Дуроменами. Мы веруем в подражание примеру св. Екатерины, сиречь умерщвление плоти путем замены наших греховных плотских частей чистыми и духовными механическими. Мы веруем в духовность механического, полное пресуществление плоти в металл и равные права для машин. Увы, яростное отстаивание последнего принципа привело к изгнанию нас из Экуменического Анклава Христадельфии: сожжение фабрик было совсем не умышленным, нас прискорбно не поняли, над нами отвратительно надругались. Однако по разным каналам, духовным и светским, до нас добралась весть о молодой женщине, благословленной Приснодевой на пророчествование, и мы, откликнувшись на ангельское виде́ние, приехали служить ей и через нее достичь окончательного умерщвления. – Под конец речи Кадиллака Духновенного прибыла Таасмин Манделья, оторванная нараставшим гамом от спокойных размышлений. Она воззрилась на бидонвиль и его оборванных обитателей, и Бедные Дети Непорочной Конструкции разом возопили:

– Она! Это она! Та самая! – Все полчище Дуроменов рухнуло на колени, выказывая благоговение.

– Благословенное Дитя, – сказал Кадиллак Духновенный, премерзко улыбаясь, – се стадо твое. Как нам тебе служить?

Таасмин Манделья глядела на стальные руки, стальные ноги, стальные головы, стальные сердца, пустые стальные рты, пластиковые глаза. Отвратительно. Она крикнула:

– Никак! Не надо мне вашей службы! Не хочу быть вашей пророчицей, вашей госпожой, вы мне не нужны! Езжайте обратно, откуда пришли, оставьте меня в покое! – И она убежала от разъяренных почитателей: прочь, мимо скалистых уступов, в старое прибежище.

– Не надо мне их, слышишь? – орала она на стены пещеры. – Не надо мне их гадких металлических тел, меня от них воротит, я не хочу, чтоб они мне служили, меня почитали, я не хочу иметь с ними ничего общего! – Она воздела руки над головой и высвободила всю свою святую силу. Воздух засветился голубым, застонали и задрожали скалы, и Таасмин Манделья громами крика обрушила подавленную мощь на пещерный свод. Наконец иссякнув, она села на каменный нарост и стала думать о силе, свободе и долге. Она представляла себе Бедных Детей Непорочной Конструкции. Она смотрела на их металлические кисти, металлические ноги, металлические руки, металлические плечи, их стальные глаза, оловянные подбородки, железные уши, располовиненные лица, выглядывающие из уродливых, дешевых хибарок. Ею овладело сострадание. Жалкие. Бедное хилое дурачье, жалкие дети. Она покажет им, как надо. Она внушит им самоуважение.

После четырех пещерных суток размышлений и решений Таасмин Манделья проголодалась и вернулась на Дорогу Запустения, в трактир, за тарелкой ягнятины с чили. Ее ореол сиял нестерпимо для глаз. Она обнаружила, что городок кишит строителями в желтых касках, разъезжающих на больших желтых бульдозерах и больших желтых экскаваторах. Большие желтые авиатранспорты сгружали двадцатитонные партии предварительно напряженных стальных балок, большие желтые товарные составы распределяли предварительно подготовленный бетон и строительный песок по маленьким желтым контейнерам.

– Какого дьявола тут творится? – сказала Таасмин Манделья, бессознательно воспроизведя приветственные слова мэра. Она нашла Кадиллака Духновенного: тот наблюдал за заливкой фундамента. На нем были желтый комби и желтая каска. Такую же каску он выдал Таасмин.

– Вам нравится?

– Что именно?

– Град Веры, – сказал Кадиллак Духновенный. – Духовный хаб мира, место паломничества и обретения для всех ищущих.

– Чего?

– Ваша базилика, госпожа. Наш подарок вам: Град Веры.

– Я не хочу базилики. Я не хочу Града Веры, я не хочу быть хабом духовного мира, обретением для всех ищущих.

Над их головами качалась под приземлявшимся транспортным легкачом партия строительных балок.

– Откуда на все это взялись деньги? Ну-ка, расскажите.

Глаза Кадиллака Духновенного наблюдали за строительством. По выражению лица старика Таасмин поняла, что тот видит завершенную базилику.

– Деньги? Ах да. Как вы думаете, почему это место называется Градом Веры?

Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной и Король Свинга прогуливались как-то по белладоннской улице Томболовой; вдруг Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной застыл на месте, увидев уличную часовенку, что вклинилась между клубом мужского стриптиза и темпура-баром.

– Гляди, – сказал Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной. Перед девятиконечной звездой св. Екатерины молилась молодая женщина, ее губы двигались, шепча беззвучные литания, и когда она обращала взор к небесам, в ее зрачках отражалось пламя свечей. Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной и Король Свинга смотрели, как она завершает молитву, зажигает благовонную палочку и пришпиливает просьбу к дверному косяку.

– Я влюблен, – сказал Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной. – Она должна быть моей.

Ее звали Санта-Экатрина Сантэстебан. Мягкая оливковая кожа, волосы и глаза черные, как тайник у самого сердца. Она жила с матерью, отцом, четырьмя сестрами и тремя братьями, котом и певчей птичкой в квартире над Лавкой Специй, Приправ и Пряностей Чамбалайи в переулке Депо. За годы жизни над м-ром Чамбалайей кожа Санта-Экатрины заблагоухала специями, приправами и пряностями. «Я женщина с перчинкой», – часто шутила она. Она любила шутить. Она любила смеяться. Ей было одиннадцать лет. Лимааль Манделья влюбился в нее безумно.

Вдыхая ароматы кардамона, имбиря и кориандра, он улочками и переулками дошел до ее дома над лавкой м-ра Чамбалайи и там, почтительно склонившись перед ее отцом, матерью, четырьмя сестрами и тремя братьями, котом и певчей птичкой, попросил ее руки. Через десять дней они поженились. Шафером был Гленн Миллер; выйя из загса, жених и невеста сели в ожидавшего рикшу под навесом из поднятых киев. Оркестр Гленна Миллера следовал за свадебной процессией на специальном помосте аж до станции Брам-Чайковский и, когда жених с невестой садились на поезд, играл подборку величайших своих хитов. Их осыпали рисом и чечевицей, им желали самого лучшего, бумажки с молитвами и добрыми знамениями прибивали к кузову рикши и обшивке вагона. Лимааль Манделья улыбался, одной рукой махал толпе, другой сжимал руку жены, и тут ему подумалась залетная мысль.

То был единственный его иррациональный поступок.

Но иррациональности вокруг становилось все больше. Она подбиралась к нему много месяцев; чуть приостановила движение, когда он победил дьявола, а потом сомкнула ряды вновь. В миг между клубом мужского стриптиза и темпура-баром она нанесла удар и связала себя с ним через Санта-Экатрину… Счастливо живя с женой, первым сыном Раэлем-мл. и младшим сыном Кааном, Лимааль Манделья стал блаженно слеп и не заметил, что Бог готовит его к Главному.

Одолев Анти-Бога, Лимааль Манделья правил Снукерным царством абсолютно и неоспоримо. Поскольку никто не мог его победить, никто с ним и не играл. Его дисквалифицировало, по сути, собственное совершенство. Городские и Провинциальные, даже Континентальные и Мировые Чемпионаты проходили без его участия, чемпионам присуждали титулы «Мастер Белладонны, не считая Лимааля Мандельи» или «Чемпион-Профессионал Солнцеворотной Посадки, оставляя Лимааля Манделью за скобками».

Лимаалю Манделье было по барабану. Время, не потраченное на матчи, он дарил прекрасной жене и детям. Время, не потраченное на матчи, иррациональность использовала, чтобы просочиться в его душу.

Когда в снукерном сообществе Белладонны прошел слух о человеке, бросающем вызов превосходству Лимааля Мандельи, все решили, что этот человек – кто-то или что-то совершенно из ряда вон. Возможно, Сам Панарх вложил кий в свою двигавшую галактиками руку, дабы смирить гордеца…

Ничего подобного. Соперник был неинтересным, серым как мышка человечком; носил очки вверх ногами и, стараясь успокоиться, нервничал, как помощник клерка в большой корпорации. Тут и делу конец, если бы не любопытный факт: некогда человечек покрошил жену на меленькие кусочки, сделал из них гамбургер и в качестве наказания был превращен в телесного проводника проецируемой личности компьютера РОТЭХа Анагностаса Габриэля. Он стал психонамбулой, обиманом, тварью из детских страшилок.

– Сколько? – спросил Лимааль Манделья в задней комнате Джаз-Бара Гленна Миллера, ибо он был игроком, талант которого жестко привязан к чувству места.

– Тридцать семь фреймов, – ответил Каспер Молокодамед, обиман. Ставки не обсуждались. Они не имели значения. На кону – титул Величайшего Снукериста За Всю Историю Вселенной. Подбросили монету, и Лимааль Манделья разбил треугольник, начав первый из тридцати семи фреймов. Снукер – игра в высшей степени рациональная, Лимааль Манделья догадался об этом задолго до того, как Матч-Бол О’Рурк показал ему судьбу, которую он отказался принять. Но Анагностас Габриэль и был воплощенной рациональностью. Для его сверхпроводящей души шары на столе ничем не отличались от балета орбитальной техники, начиная с датчиков размером с виноградину и заканчивая хабитатами по десять километров в диаметре; хореографию для них Анагностас Габриэль сочинял в порядке рутины. Для каждого движения кия Каспера Молокодамеда малюсенький фрагментик компьютивной мощи точно рассчитывал вращение, импульс и инерцию. В глоссолалии Анагностаса аналогов «везению» не было. Раньше всегда случались удачный флюк или случайная ошибка противника, дававшие Лимаалю Манделье возможность выиграть фрейм; суммарная груда невезения деморализовывала и обрекала противника на провал, но компьютеры не деморализуются и не ошибаются. Лимааль Манделья всегда полагал, что везению против умения не выстоять. Теперь ему доказывали, что он прав.

В перерыве между сессиями (все обиманы должны есть, пить и мочиться) Гленн Миллер отвел Лимааля Манделью в сторонку и прошептал:

– Ты совершил кое-какие ошибки. Это к неудаче.

Лимааль Манделья вспылил и рывком приблизил свое потное лицо к лицу джазмена.

– Нельзя так говорить, никогда так не говори, чтоб я больше такого не слышал. Каждый сам кует свою удачу, понял? Удача – это умение. – Он выпустил дрожавшего музыканта, устыдившись и испугавшись того, как высоко поднялся прилив иррациональности внутри. Лимааль Манделья не теряет присутствия духа, сказал он себе. Так гласили легенды. Лимааль Манделья прячет свою душу. Теперь ему было стыдно, нервный срыв деморализовал его, и когда он возобновил игру, Анагностас Габриэль воспользовался каждой его ошибкой. Сверхрацио переигрывало Лимааля Манделью. Он сидел на стуле и машинально полировал кий, направляемые компьютером ру́ки Каспера Молокодамеда выстраивали брейк за брейком, и Лимааль Манделья понял, каково это – играть с Лимаалем Мандельей. Вдруг появляется гигантский катящийся валун и давит тебя в пыль, вот каково. Так из-за него чувствовали себя другие – распятыми на своей ненависти к себе же. Он возненавидел ненависть к себе, которую пробуждал в бессчетных побежденных соперниках. Кошмарное, гнетущее, грызущее чувство, пожирающее душу. В тихом углу комнаты Лимааль Манделья познавал муки совести – и ненависть к себе поглощала его силу.

Его руки цепенеют, немеют, его глаза сухи, как два пустынных камня; он не в состоянии сделать удар. «Лимааль Манделья проигрывает, Лимааль Манделья проигрывает»: из Джаз-Бара Глена Миллера слова кругами расходились по улицам и переулкам Белладонны, и там, где они звучали, воцарялось молчание столь глубокое, что перестук шаров доносился через вентиляцию до всех и каждой части города.

Компьютер разделывал Лимааля Манделью под орех. Без жалости, без пощады. Игра продолжится до выявления победителя. Лимааль Манделья проигрывал фрейм за фреймом. Он стал сдавать фреймы, которые, собравшись, мог бы выиграть.

– Дружище, что с тобой? – спросил Гленн Миллер, не понимая агонии протеже. Лимааль Манделья в молчании вернулся к столу. Его уничтожали на глазах у всех. Он не мог поднять голову и увидеть Санта-Экатрину, наблюдающую за матчем. Ему сострадали даже враги.

Потом все кончилось. Последний шар в лузе. РО– ТЭХовский Анагностас Габриэль, действуя через синапсы осужденного убийцы, стал Величайшим Снукеристом За Всю Историю Вселенной. Его чествовали город и мир. Лимааль Манделья сидел на стуле, застреленный из своего же ружья. Санта-Экатрина опустилась на колени, чтобы обнять мужа. Лимааль Манделья смотрел перед собой, не видя ничего, кроме поглотившей его высокой воды иррациональности.

– Я возвращаюсь, – сказал он. – Здесь я не останусь; каждую минуту каждого дня меня будет окружать сплошной позор. Уезжаю. Домой.

Пять дней спустя он сломал все свои кии и сжег их. Последним в огонь пошел контракт с Гленном Миллером. Затем Лимааль Манделья взял жену, сыновей, чемоданы, весь багаж, столько денег, сколько мог вытерпеть его взгляд, и на эти черные деньги купил четыре билета на ближайший поезд до Дороги Запустения.

На станции Брам-Чайковский носильщики хватались за его фалды. «Понести ваши чемоданы, м-р Манделья, сэр, понести ваши чемоданы? Сэр, м-р Манделья, понести ваши чемоданы?» Он погрузил багаж в поезд. Когда тот выехал из-под исполинского мозаичного купола станции Брам-Чайковский, гунда-шушера, голь перекатная и босяки, нищие даже для скамейки в третьем классе, перебрались с сигнальных мостиков на крышу вагона. Перегнувшись через край, они стучали в окна купе и кричали: «Ради Божьей любви, м-р Манделья, впустите нас, добрый сэр, дорогой сэр, пожалуйста, впустите нас, м-р Манделья, ради Божьей любви, впустите нас!»

Лимааль Манделья опустил ставни, вызвал охрану, и после первой же остановки в Соборных Дубах его никто больше не беспокоил.

Тубус со свернутыми бумагами свисал с плеча Микала Марголиса, не доставая до шпал двадцати пяти сантиметров. Микал Марголис свисал с днища снабженного кондиционером вагона первого класса поезда «Вифлеем-Арес Ж/Д» двенадцатой модели. Снабженный кондиционером вагон первого класса поезда «Вифлеем-Арес Ж/Д» двенадцатой модели свисал с днища Новы-Колумбии, а Нова-Колумбия свисала с днища мира, который мчался вокруг солнца, делая два миллиона километров в час и таща за собой Нову-Колумбию, железную дорогу, вагон, Микала Марголиса и тубус с бумагами.

Узел Исивара остался за полмира отсюда. Руки Микала Марголиса налились сталью и теперь могли пронести его по всему пути мира вокруг солнца, держась за днища вагонов. Ни руки, ни узел Исивара больше не причиняли Микалу Марголису боли. Он стал подозревать, что обладает избирательной памятью. Свисая с днищ вагонов, он получил вагон времени для размышлений и самоанализа. За первую такую поездку с узла Исивара он измыслил план, тащивший его по сияющим рельсам через узлы, переходы, стрелки, башмаки и полуночные сортировочные к городу Кэршо. Влечение тьмы к тьме непреоборимо. Свернутые бумаги на плече не оставляли Микалу Марголису иного предназначения.

Он сменил позу на наименее неудобную и попытался представить город Кэршо. Воображение заполнил огромный черный куб с пещеристыми торговыми галереями: изысканные изделия тысяч мастерских притягивают глаз и кошелек; уровень над уровнем дворцов культуры, потакающих любым капризам от игры в го в уединенных чайных домиках до концертов величайших симфоркестров мира и подвалов, полных глицерина и мягкой резины. Там будут музеи и лектории, кварталы богемных художников, тысяча ресторанчиков, предлагающих тысячи кухонь мира, и крытые парки, разбитые столь искусно, что кажется, будто идешь под открытым небом.

Он уже видел лязгающие литейни, что конструировали горделивые локомотивы компании «Вифлеем-Арес Ж/Д», и Центральное Депо, что отправляло их по рельсам всей северной половине мира, и подземные химзаводы, что стремили кипящие отходы в озеро Сюсс, и фабрики-фермы, что снимали пенки штаммов искусственных бактерий с фекальных чанов и перерабатывали их в блюда тысячи кухонь тысячи ресторанов. Он думал о дождеуловителях и гениальных экономических системах регенерации и очистки воды, он думал о вентиляционных шахтах, над которыми крутятся спирали вечных ураганов, выдувая грязное дыхание двух миллионов Акционеров в атмосферу. Он воображал растущие на внешней обшивке пентхаусы менеджерских каст с видами на Сюсс и его загаженные берега, и чем больше высота, тем панорамнее вид, – и о квартирах в тихих районах семейного обитания с окнами на световые колодцы с их яркостью и свежестью. Он думал о детях, счастливых и тщательно отдраенных, в школах Компании, на веселых уроках индустриального феодализма, которые для них совсем не трудны, размышлял он, ведь каждую секунду каждого дня они окружены апогеем его развития. Висевший под отделением первого класса Нова-Колумбийского Ночного Микал Марголис окинул сердечным оком труды Корпорации «Вифлеем– Арес» и закричал:

– Ну, Кэршо, держись!

Тут первые кислотные пары Сюсса сжали ему горло и ослепили глаза слезами.

Есть уровень ниже уровня машинной каторги, на котором в столицу Корпорации «Вифлеем-Арес» ступил Джонни Сталин. Это уровень для тех, кто въезжает в Центральное Депо, болтаясь под днищем отделения первого класса Нова-Колумбийского Ночного. Уровень непронумерованных. Уровень невидимости. Не практической невидимости, которая позволит Микалу Марголису выскользнуть из Центрального Депо незамеченным, растворившись в массах Акционеров Компании, но невидимости индивида перед корпоративным обществом.

Прокравшись вверх по мраморной лестнице и через медные двери в десять человеческих ростов, Микал Марголис оказался в похожем на пещеру зале посреди сияющего мрамора и полированной тишины. Перед ним высилась очень большая и уродливая статуя Крылатой Победы с надписью «Laborare est Orare». Через пару километров мраморных равнин стоял мраморный стол, над которым имелась табличка: «СОБЕСЕДОВАНИЯ, ПРИЕМ ПО ЗАПИСИ И ПРОСЬБЫ ОБ АУДИЕНЦИИ». Обтерханные по поездам туфли Микала Марголиса пошло громыхали по сакральному мрамору. Толстяк в бумажном костюме Компании посмотрел на него сверху, с мраморного парапета.

– Да? –   Я хотел бы записаться на прием.

– Да? –   Я хотел бы встретиться с кем-то, кто занимается промышленным развитием.

– Это в Службу Регионального Развития.

– Речь пойдет о стали.

– Службы Регионального Развития, сектор железа и стали.

– В области Дороги Запустения… Великая Пустыня – знаете?

– Одну секунду. – Толстый регистратор потыкал в компьютер. – Служба Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария, секция железа и стали, Службы Регионального Развития, Комната 156302, встаньте в очередь «А» для предварительного ходатайства о записи на прием у младшего секретаря отдела третичного планирования. – Он передал Микалу Марголису номерок. – Ваш номер – 33 256. Очередь «А» за этими дверями.

– Но это важно! – Микал Марголис помахал тубусом с бумагами под носом регистратора. – Я не могу ждать, пока 33 255 человек пройдут передо мной, чтобы записаться на… на прием к какому-то младшему секретарю.

– Предварительное ходатайство о предварительном ходатайстве о записи на прием у младшего секретаря отдела третичного планирования. Ну, если это срочно, сэр, вам нужно встать в очередь «Б» для ходатайства по Программе Приоритетного Допуска. – Он оторвал свежий номерок. – Вот. Номер 2304. Пройдите в дверь «Б».

Микал Марголис изорвал оба номерка в клочки и подбросил в воздух.

– Назначьте мне время, сейчас же, самое позднее – на завтра.

– Это более чем невозможно. Первое доступное время – следующий сенктябрь, шестнадцатое, если быть точным, у менеджера по работе с водой и канализацией, в 13:30. Систему по кривой не объехать, сэр, и это к лучшему для всех нас. Вот вам новый номер. Дайте мне свой, чтобы я знал, кто желает записаться на прием, и вставайте в очередь «Б».

– Простите?

– Дайте мне ваш номер и вставайте в очередь «Б».

– Номер?

– Номер Акционера. У вас есть номер Акционера?

– Нет.

– Значит, у вас есть виза временного посетителя. Дайте мне ее, пожалуйста.

– У меня нет визы временного…

Толстый регистратор разъяренно завизжал, да так, что обернулись все прихожане мраморного собора.

– Нет номера! Нет визы! Приснодева, вы один из этих… из этих… – Зазвонили колокола. Из незаметных дверей явились и пошли в наступление полицейские Компании в черных с золотом мундирах. Микал Марголис заозирался: как бы сбежать?

– Арестуйте его, этого шаромыжника, этого нищеброда, этого босяка, гунду и голь перекатную! – орал регистратор. – Арестуйте этого… Внештатника! – Из его рта брызнула густая пена. Полицейские вытащили короткие шок-шесты и выстрелили.

Внезапный треск автоматных очередей бросил всех и каждого на пол. Всегдашние визгуны в подобных ситуациях завизжали. Фигура в сером бумажном костюме стояла у двери к очереди «А», ужасая приемную маленьким черным МЦБО.

– Всем лежать! – закричала фигура. Все лежали. – Двигайте сюда!

Микал Марголис поискал взглядом кого-нибудь, кого мог иметь в виду стрело́к. Показал на себя, губами произнеся: «Я?»

– Да, вы! Двигайте сюда! Живо! – Видимо, один из полицейских Компании потянулся к коммуникатору, потому что еще одна очередь вышибла стоны, крики и мраморную щебенку. Микал Марголис покорнейше встал. Стрелок жестом показал, что подходить к нему надо сбоку, не закрывая сектор обстрела.

– Что происходит? – спросил Микал Марголис.

– Вас спасают, – сказал стрелок в бизнес-костюме. – Теперь, что бы ни произошло, следуйте за мной и не докучайте вопросами. – Он полез во внутренний карман и швырнул в приемную дымовую гранату. – Бежим.

Микал Марголис не знал, долго ли бежал и через сколько мраморных, дубовых и пластиковых коридоров; он просто убегал, высоко вскидывая ноги, как поступает каждый ждущий выстрела в спину. Когда звуки поиска и погони остались в достаточной степени позади, спаситель остановился и очень хитрым инструментом снял панель пластиковой стены.

– Сюда.

– Сюда?

Звуки поиска и погони неожиданно усилились.

– Сюда. – Двое погрузились в застенную полость и запечатали за собой стену. Спаситель перенастроил лазер МЦБО на хаотическое излучение и при его голубом свете повел Микала Марголиса сквозь джунгли кабелей, туннелей, труб и каналов.

– Осторожнее, – сказал он, когда зашатавшийся Микал Марголис потянулся к кабелю, чтобы удержаться на самом краю двухкилометровой вентиляционной шахты. – По этой штуке идет двадцать тысяч вольт. – Микал Марголис отдернул руку, словно от змеи, ну или от кабеля, по которому идет двадцать тысяч вольт.

– Слушайте, вы кто? – спросил он. –   Арпе Магнуссон, инженер по эксплуатации систем.

– С МЦБО?

– Внештатник, – сказал инженер по эксплуатации систем, будто это слово все объясняло. – Смотрите, светящиеся пылинки, осторожнее. Это коммуникационный лазер. Снесет вам голову как кочан капусты.

– Внештатник?

– Независимый работник в закрытой экономике Компании. Оскорбительный термин. Просто я, ровно как вы, хотел встретиться с кем-нибудь в Компании, у меня была отличная идея произвести революцию в вентиляционной системе Кэршо, но без номера или визы никто меня видеть не захотел. Вот я и пришел сюда, за стену, потому что здесь номера не нужны, и присоединился к Внештатникам. Это было четыре года назад.

– То есть вы такой не один?

– Нас таких две тысячи. В этом кубе есть места, не учтенные в схемах Компании. Время от времени я выполняю кое-какие независимые работы для Акционеров, в основном на дому, что-нибудь ломается, тут все всегда ломается, такова политика Компании, есть плановый процент поломок, а ремонтировать они ничего не хотят, для Компании лучше, если вы купите новую вещь, так что меня просят, я прихожу и чиню. Кроме того, я слежу за потенциальными Внештатниками в отделе Просьб: довольно часто появляется кто-то вроде вас, и я помогаю ему скрыться за стенами.

– С МЦБО?

– Это первый раз, когда пришлось пострелять. Я припозднился, компьютер едва не пропустил тот звонок в полицию. Осторожнее, вентилятор вас засосет… жить здесь нелегко, но если выдержите двенадцать месяцев, приспособитесь. – Магнуссон повернулся и протянул Микалу Марголису руку. – Добро пожаловать во Внештатники, друг.

Ловушки, кислота, химические отходы, затемнения, смертельное электричество: следующие месяцы были самыми счастливыми в жизни Микала Марголиса. Он жил в постоянной опасности, ему грозили напасти между стенами, и спорадические рейды Сдерилизаторов Компании, и он никогда не чувствовал себя более комфортно и расслабленно. Вот о какой жизни мечтал он долгими ночами на краю пустыни! О жизни жестокой, опасной и чудесной. Компьютер Внештатников, Рыдван, обитавший в их генштабе, – кабельная сеть, тянувшаяся по Вентиляционной Шахте 19, – снабжал Микала Марголиса ид-номерами мертвых Акционеров; с такой экипировкой тот мог безнаказанно питаться в любом трапезарии города, купаться в купальнях Компании, одеваться в ее бумажные костюмы, выдаваемые торгоматами на углу, и даже спать в ее постелях, пока Компания не изымала номер усопшего из обращения. Тогда Микал Марголис возвращался в мир узких лазов и шахтных труб и дремал в гамаке, подвешенном над воздушным колодцем в километр глубиной, покачиваясь в такт дыханию сотен тысяч Акционеров.

При звуках сирены он почти катапультировался из гамака. Но натренированным умом Внештатника осознал: прыгнет он прямиком в воздушный колодец. Замер, успокаиваясь. Спокоен – значит, выживешь. Думай прежде, чем делать. Продуманность, никакой спонтанности. Он проверил тубус с бумагами на плече, схватился за висячую веревку и старзанил на обрыв шахты. Сирена пела о приближении опасности. Сдерилизаторы. Штабель жалоб на паразитов в коммуникациях вымахал такой, что отдел воды и канализации решил действовать. Микал Марголис нащупал противогаз. Лежит на месте. Натянув противогаз, он впрыгнул в большой трубопровод, параллельный каналу для кабелей. У щеки пульсировали тысячи ампер. Микал Марголис скосился и через щель в оболочке увидел, как катятся по туннелю облака антибунтарского газа.

Сквозь токсичные клубы прорвались лучи света. Сдерилизаторы шли будто вброд: двое мужчин и женщина, типичные бумажнокостюмные управленцы из отдела по работе с водой и канализацией, толстые люди-шарики в прозрачных пластиковых изокомби. Они распыляли по туннелю муть нейротоксичного газа из ранцев и кривили воздух запястными звуковозмутителями. Один из Сдерилизаторов засек сирену Микала Марголиса и предупредил остальных. Те кивнули, лучи их шлемов дернулись и сделали книксен.

Из люка высунулась сначала голова Арпе Магнуссона в противогазе, потом рука и записка.

СЛЕДУЙТЕ ЗА МНОЙ И БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ.

Двое спешили по лабиринту подъездных путей, помостов и вентиляционных шахт, пока не добрались до пересечения с воздухопроводом десятого уровня, который Сдерилизаторы только что миновали. На металлических решетках коченели трупы мышей – доказательство эффективности сдерилизаторского вооружения. Арпе Магнуссон указал на три подергивающихся пластиковых шланга. Микал Марголис кивнул. Он знал, что это такое: шланги, ведущие к изокомби Сдерилизаторов. Арпе Магнуссон пошел вдоль шлангов к воздухораспределителю. Жестами велев Микалу Марголису стоять на стреме, он отсоединил шланги от подачи воздуха и подключил их к канализационной трубе уровня десять. Бурая жижа побежала по шлангам, соревнуясь сама с собой в одолении молочно-газовых беговых дорожек. Лучи от налобных фонарей на миг застыли, истерически заметались туда-сюда. Наконец рухнули и сделались неподвижными. Через пять секунд двое четко расслышали три тихих, бурых, мокрых взрыва.

Микал Марголис пробыл в туннелях два года, когда пришел его день. Компьютер сообщил о смерти в Отделе Планирования и Развития Северо-Западного Четвертьшария, в секторе железа и стали. Какой-то младший помощник секретаря по вторичным полуфабрикатам бросился в гейзер Желтого залива, потому что принял неверное решение по проекту Аркадии. Но не успела Хризантемовая Бригада, которую держали специально для таких случаев, выудить из гейзера полусварившегося Акционера, как Микал Марголис присвоил его номер, его имя, его должность, его рабочий стол, его контору, его квартиру, его жизнь и его душу. Встречаться вот так прямо с Менеджером-Директором Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария было рискованно: вероятность, что тебя раскроют, составляла без малого сто процентов, – но Микал Марголис не был готов тратить много лет и целую экономику черного нала на тернистый путь через личных ассистентов, младших подменеджеров, временных экспертов по связям с общественностью, помощников начальников производств, кураторов отраслей, младших системных аналитиков, директоров по продажам, финансовых директоров (младших и старших), директоров по регионам, главных директоров, директоров по проектам, подменеджеров и личных менеджеров директоров по проектам. Тубус с бумагами содержал важную информацию.

Вот почему утром вторника приблизительно в 10:15, то есть лучшим утром для душевного спокойствия бизнесмена согласно «Психологии Менеджерской Практики» Лемюэля Шипрайта, в двух томах, изд-во «Ри и Ри», Микал Марголис разгладил бумажный галстук и постучался в дверь Менеджера-Директора Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария.

– Войдите, – сказал Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария.

Микал Марголис вошел, вежливо поклонился и сказал ясно, но не очень громко:

– Минералогический отчет по проекту Дороги Запустения.

Увлеченно работавший с компьютерным терминалом Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария являл посетителю одну спину.

– Ничего не помню об этом проекте Дороги Запустения, – сказал Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария. Микал Марголис вдруг ощутил, что во рту у него не язык, а гулькин хер. Голос был странно знакомым.

– Проект Дороги Запустения, сэр; проект извлечения рудного песка. Анализ осуществимости по заказу совета планирования.

Столь огромный блеф не мог не удаться благодаря одной лишь дерзости. Микол Марголис был уверен: Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария не знает каждого работника своего сектора в лицо и по имени. Он был равно уверен в том, что Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария слишком занят, чтобы помнить все свои решения.

– Напомните, что там еще?

Наживка заглочена.

– Было обнаружено, что красные пески в регионе вокруг изолированного поселения Дороги Запустения содержат феноменально высокий процент оксидов железа, то есть песок, по сути, почти чистая ржавчина. Цель проекта – изучить средства эксплуатирования этого ресурса посредством бактериологического воздействия на ржавый песок, чтобы его было легче перерабатывать. В этом отчете – вся информация, сэр.

– Очень любопытно, м-р Марголис.

На гибельный миг сердце Микала Марголиса будто гикнулось. Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария повернулся к нему лицом. Сначала Микал Марголис не узнал изящного юношу – гладкого, властного, опасного, ничуть не пухлого и не ноющего, каким Микал Марголис его запомнил.

– Бог ты мой. Джонни Сталин.

– Акционер 703286543.

Микал Марголис стоял, ожидая полицейских Компании. Он ждал, и ждал, и ждал. Потом сказал:

– Ты, что ли, никого не вызовешь?

– Нет необходимости. Ваши бумаги…

– Что мои бумаги?

– Хочу их посмотреть. Если они стоили того, чтоб вы вышли из-за стены и устроили этот фарс – ох, я знаю о вас все, м-р Марголис, просто вот все, – значит, их стоит посмотреть.

– Но… –   Но вы осужденный убийца и Внештатник… М-р Марголис, мой отец был придурок, останься я на Дороге Запустения, был бы нищим фермером, а не бизнесменом и промышленником. То, что вы могли сделать в прошлом с моей семьей, – всего лишь прошлое. А теперь покажите бумаги. Я правильно понимаю, ваши выводы подтверждены полновесным минералогическим, химическим, биологическим и технико-экономическим анализом?

Микал Марголис повозился с украденным портфелем, и стол Менеджера-Директора Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария украсил ковер бумаг. Уголки документов Микал Марголис придавил маленькими пресс-папье в форме голых мальчиков, лежащих на спине с задранными ногами.

– Я подарю ей землю, – сказал Умберто Галлачелли, сиестируя на кровати; его голова лежала на кипе заношенных трусов. – Она достойна всей земли, никак не меньше.

– Я подарю ей море, – сказал Луи Галлачелли, повязывая перед зеркалом галстук-шнурок. С тех пор, как пожаловали паломники, бизнес оживился. – Она так похожа на море: безбрежная, строптивая, неугомонная, но и уступчивая. Море – для нее. – Он взглянул на Эда Галлачелли, замасленного и погрузившегося в чтение «Механика-Практика». – Эй, Эдуардо, а что ты подаришь нашей прекрасной жене на день рождения?

Не произносивший ни слова всуе Эд Галлачелли опустил журнал и едва заметно улыбнулся. Той ночью он укатил на Меридиан-Экспрессе, не сказав братьям, когда вернется. До двадцатого дня рождения Персеи Голодраниной оставалось семь дней. Эти семь дней прошли в суматохе. Луи Галлачелли прокурорствовал по шестнадцать часов в суде мелких тяжб Доминика Фронтеры: паломники привезли с собой мелкие преступления и мелких преступников, и хотя мэр на пару с затюканным юристом рассматривали по пятьдесят дел в сутки, арестный дом всегда был забит до отказа. Три благодушных констебля, прикомандированных к Доминику Фронтере от полицейского управления Меридиана, наплыв мелкой преступности едва сдерживали.

Умберто логично перешел от фермерства к недвижимости. Сдавать поля в аренду оказалось прибыльным делом, и он завел общий бизнес с Раэлем Мандельей: голый камень и песок превращались в пахотную землю и сдавались по чуть менее, чем грабительские, ставкам. Даже Персею Голодранину так завалило работой, что она набрала людей и думала, не снять ли домик на той стороне переулка с целью расшириться.

– Бизнес цветет, – заявляла она завсегдатаям и кивала в направлении пришибленных благочестивых паломников, что сидели по углам, пили гуайявицу и лелеяли чистые помыслы о Госпоже Таасмин. – Бизнес цветет. – А еще Севриано и Батисто выскальзывали из дома каждую ночь в один и тот же час, и Персея Голодранина смотрела на них, вздыхала и удивлялась, как же они вымахали всего за девять лет. Дьявольской красотой и распутным обаянием мальчики пошли в отцов. На Дороге Запустения не было девчонки, не мечтавшей переспать с Севриано и Батисто, причем желательно одновременно. Памятуя об этом, мать звала их к стойке, кудахтала над ними, приглаживала черные кудри, которые сразу встопорщивались вновь, и, пока никто не видит, совала пакетики с мужскими противозачаточными таблетками в карманы их рубашек.

Девять лет. Даже время стало каким-то другим. Тоска по прошлому – так уж точно. Вдруг Персея Голодранина поняла, что через пять дней наступит ее двадцатый день рождения. Двадцать лет в обед. Половина жизни. После двадцати вперед смотреть нечего. Забавно, как летит время. Ах: летит. Персея Голодранина не думала о полетах… она и не помнила, как долго. Заноза вытащена, но ранка-то свербит. Она не пилот. Она хозяйка трактира. Отличная хозяйка. Профессия, уважаемая не меньше пилота. Так убеждала себя Персея Голдранина. Когда люди говорят о паломничестве на Дорогу Запустения, они говорят о трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д». Этим стоит гордиться, сказала она себе, но в глубине души понимала, что летала бы с куда большим удовольствием.

Тут она осознала, что перед ней стоит клиент.

– Простите. Эк я размечталась.

– Все в порядке, – сказал Раэль Манделья. – Еще два пива. Твой беглый муженек не появлялся? Умберто говорит, три дня прошло.

– Куда он денется. – Эд – черный клон в помете. Его братья жаждут успеха и становятся адвокатами и риелторами, а Эд довольствуется сараем, где чинит всякую мелочь и не берет за эту привилегию денег. Милый Эд. Где же он? Забрезжил двадцатый день рождения, и Умберто с Луи закатили для жены завтрак-сюрприз с тортами, вином и гирляндами. Эда все не было.

– Бродяга никчемный, – сказал Умберто.

– Что это за муж такой, что его нет на дне рождения жены? – сказал Луи. Они вручили Персее Голодраниной подарки.

– Я дарю тебе землю, – сказал Умберто, фермер с черными от земли пальцами, и дал жене бриллиантовое кольцо, изготовленное вручную ювелирами-карликами Яззу.

– А я дарю тебе море, – сказал Луи и протянул жене путевку на Наветренные острова в Аргирском море. – Десять лет ты трудилась без отдыха. Теперь сможешь отдохнуть сколько захочешь. Ты это заслужила. – И они оба ее поцеловали. А Эда все не было.

Потом Персея Голодранина услышала шум. Не очень громкий: он легко затерялся бы в счастливом гаме завтрака-сюрприза, если б она не слышала его все эти десять лет. Шум нарастал, но слышала его по-прежнему она одна. Будто пораженная влечением к Архангельским, она встала. Звук звал из трактира на улицу. Теперь она понимала, что это за шум – двойной двигатель «Майбах-Вуртель» в толкающе-тянущей конфигурации. Персея Голодранина прикрыла глаза от солнца и пригляделась. Вот он, вылетает из солнца: неприметная черная соринка становится птичкой-невеличкой, ястребом, вопящим ревущим пилотажным самолетом «Ямагути и Джонс» с двойным двигателем и мчится у нее над головой, и она стоит в облаке пыли и камешков, поднятом завихрением от винта, и смотрит, как самолет поворачивает. Она видит, как Эд Галлачелли машет ей с пассажирского места, тихий Эд, путаный Эд, всем всегда довольный Эд. С этого момента Персея Голодранина любила его, только его и никого, кроме него, ибо из всех ее мужей он один узнал ее настолько, чтобы подарить то, чего она желала больше всего. Умберто дал ей землю, Луи – море, но Эд вернул ей небо.

Слабость к прошлому, которую она могла бы и одолеть, вновь и вновь возвращала ее в забегаловку «Дары Моря» Раано Туриннена на Океанском бульваре. Уха ухой, хотя, бесспорно, она чудо как хороша. И не в радостной живости самого Раано Туриннена, розового от пива «Шталер», пусть он и звал ее теперь «мисс Кинсана». Нет, думала она, дело в другом: три года, которые я здесь проработала, до забвения уже не отмоешь.

– Как обычно, мисс Кинсана?

– Спасибо, Раани.

Тарелку дымящейся свежей ухи принесла пустоглазая, жующая бетель деваха-подросток.

Ребенок не продержится и трех месяцев, не говоря «лет», думала Марья Кинсана. Но уха очень хороша. Странно: за все годы работы здесь я могла отведать ее бесплатно, да так ни разу и не отведала.

Ныне прежний энтузиазм ее удивлял. С шестнадцати до полуночи она разносила уху, буйабес и гумбо, потом вставала в восемь и ехала в офисы Партии на Каянгский проспект, вкладывала листовки в конверты, ходила агитировать на Пирс 66. Сторонник Партии, член Партии, работник Партии, а потом пришел срок выбирать: кандидат от партии или уха. То есть выбор, понятно, не стоял, и все-таки она была благодарна Раано и его долларам. Она многое услышала из занятых ухой ртов его клиентов – достаточно, чтобы переписать партийную программу для выборов в Сыртскую Региональную Ассамблею и вывести партию на балконы победы по всему континенту. Она стояла на одном таком балконе с другими лояльными партийными работниками и аплодировала успешным кандидатам, но в душе думала: «Бедные, бедные марионетки». Она дергала за ниточки – и привела их к власти, велев слушать людей.

Слушайте, говорила она, слушайте людей, слушайте, что им нравится, что они ненавидят, что их злит, что их радует, что им небезразлично и что безразлично. Если партия слушает, партия побеждает. Но вообще-то она хотела, чтобы они слушали то, что велит им слушать Марья Кинсана.

– Тебе надо баллотироваться самой, – предложил ей Мохандас Джи, – ты столько знаешь о том, чего хотят люди. – Она отказалась. Тогда. Якобы самоотверженность. На деле – честолюбие. Ее время придет на мировых выборах через два года. В промежутке она стала молотом, а программа – наковальней, на которой выковывалась Новая Партия. Ярый дух реформ привел к кадровой чистке. Утвердили новую Коллегию Выборщиков, и немало пожилых реакционеров («профессиональные политики», обличала Марья Кинсана) по итогам местного тайного голосования не нашли себя в списках кандидатов. Но по головам Марья Кинсана не шла. Никто и никогда не должен разоблачить суть ее лицемерия: будучи хулительницей профессионализма, она старательно прививала миру политики целое новое измерение этого самого профессионализма. Слишком многие политические светила обладали властью ее уничтожить.

Макнув хлеб в уху, она стала наблюдать за рыболовецкой флотилией, возившейся с сетями и парусами у пирсов вдоль Океанского бульвара. Годы и десятилетки. На этих выборах она удовлетворится постом советника. Еще через три года придет время, и она вкусит славы в качестве главы партии. Чайки, пререкаясь, кружили над открытыми люками рыболовецких судов. Годы и десятилетки. Политика похожа на море. Программа партии – сеть, простолюдины – улов, а сама она – рыбак на траулере.

Раано Туриннен тяжело уселся напротив нее.

– Как вам обед, мисс К.?

– Как у вас водится, Раани, отменный.

– Ну отлично. Через пять минут вы на радио, хотите, послушаем.

– Терпеть не могу предвыборные передачи. Я на них блею, как лама. Не будем портить ничей аппетит. Пойдете завтра голосовать?

– Конечно. За вас, мисс К. –   Раани, я вас умоляю. Тайна голосования – ваше конституционное право.

– О таком мне и рассказать нестыдно. Вот если кто со мной не согласен, может выметаться из ресторана.

– Демократические права, Раани, вы же знаете. Мы все вольны придерживаться любого мнения.

– Не в моем ресторане. Вот сегодня – приперлись два молокососа со значками Армии Всея Земли, стали раздавать флаеры, да? Такого я в ресторане не потерплю – сразу вышвырнул обоих. Вышло некрасиво, пришлось пару раз заехать им в торец. С ними была девка, так она пыталась выцарапать мне глаза, да? Я не знаю насчет ихней Армии Всея Земли, мисс К., ну то есть, мнения – это одно, а убивать, бомбить… ну, что-то с ними надо сделать, нет? Вы же сделаете что-то с этой ихней Армией Всея Земли, нет, мисс Кинсана? Вот я даже чуть струхнул: что, если они придут и спалят ресторан, я слыхал, они это могут. Вы же с ними что-то сделаете, мисс К.? Их надо остановить, у них крыша поехала, и эта их музыка – она не для детских ушей. Дети от нее звереют. Я в ресторане такого не допущу… Когда вас выберут, вы их остановите, я знаю.

– Остановлю, – сказала Марья Кинсана. – Даю слово. – Потом радио объявило, что сейчас будет политическая передача, от лица Новой Партии выступит мисс Марья Кинсана, и, пока играла музыка, она спросила себя, сколько еще политических обещаний выполнит столь же бескомпромиссно, как обещание уничтожить Армию Всея Земли.

Теперь, когда деревья стали большими и давали красивую тень, дедуля Аран проводил в саду все больше и больше времени. Ему нравилось размышлять о прошедшем. Он думал о своем детстве на Томпсоновских Водопадах, он думал о первой жене, Евгении, он думал о детстве сына и детстве сына сына. Он думал о приемной дочери, что стала диким, лютым ребенком, он думал о внучке, что против воли стала божеством, и внуке, Величайшем Снукеристе За Всю Историю Вселенной. Увидятся они еще или нет? Он думал о том, о чем думаешь, когда стукнуло сорок пять. И когда он об этом думал, ему нравилось, чтобы обед приносили прямо в сад, тогда он мог поесть в спокойствии, и никто не тревожил его воспоминаний, и Матушке приходилось один или два раза выходить в сумерках и возвращать его домой.

– Надо открыть сад для людей, – говорил Раэль Манделья, не забывавший о тугих карманах паломников, что стекались к его дочери. – Безмятежный Сад Серой Госпожи. Двадцать центаво за вход. – Не так давно Бедные Дети Непорочной Конструкции повадились звать ее Серой Госпожой.

– Не будет этого, – сказал дедуля Аран. – Это мой сад, для личного приватного пользования, для моей жены, меня и гостей, которых я решу пригласить. – Чтобы подчеркнуть приватность, он нанял ватагу отчаянно обнищалых Бедных Детей из бидонвиля, он же Град Веры, окружавший большую серую базилику, и заплатил им, чтобы они обнесли сад стеной. Довольный их усердием, он соорудил ворота, которые запирал на крепкий висячий замок, и один ключ клал в карман, а другой, на длинной золотой цепочке, повесил на шею жены.

Когда шумиха и беготня новой Дороги Запустения с ее дельцами, продавцами религиозной мишуры и обдирающими клиентов трактирщиками становилась невыносимой, они запирались в саду и слушали пение птиц и плеск рыб в ручье. Сажали цветы и кусты, ибо сад не завершен, покуда жив садовник, и, копошась в земле вдоль дорожек и клумб, обнаруживали уголки, за которыми вроде никогда и не ухаживали: тайные лощинки, крошечные водопадики, тенистые рощицы, лабиринт, песчаный сад, презеленая лужайка с солнечными часами посередине.

– Дорогая женушка, тебе не кажется иногда, что сад выходит за пределы возведенных вокруг него стен? – спрашивал дедуля Аран. Битый час прошагав по ведущей невесть куда мощеной дорожке, они добрались до каменной скамейки под плакучей ивой, где присели отдохнуть. Матушка посмотрела на небо, причудливо нежное, вовсе не похожее на суровую темную синь Дороги Запустения, и полное пушистых облаков.

– Муж мой Аран, я думаю, как мы растили сад, так и сад растил нас, и неожиданности, которые мы в нем находим, – это семена, посеянные им в нашем воображении.

Они долго и тихо сидели на каменной скамейке под плакучей ивой, глядели на облака, спокойные спокойствием стариков, которым не надо говорить друг с другом, чтобы общаться. Когда мир стал отворачиваться от солнца, они встали с каменного сиденья и вернулись по дорожке с видами куда более дикими и прекрасными, чем им когда-либо доводилось видеть, к воротам в стене. Пока они запирали ворота, их толкали торговцы сдобой и гулявшие по переулку туристы с землистыми лицами.

– Думаю, если сказанное тобой правда, наш сад может быть бесконечно велик и разнообразен, – сказал дедуля Аран. Матушка радостно хлопнула в ладоши.

– Тогда, муж мой Аран, нужно его изучить! Мы приступим завтра же, да? Завтрашним ранним утром, не дожидаясь, пока чужаки запрудят улицы и переулки, Матушка и дедуля Аран пошли исследовать сад. Матушка привязала конец огромного мотка бечевки к воротам и стала ее разматывать. В сумке она несла восемнадцать таких мотков, а еще блокноты для рисования и карандаши, чтобы картографировать неизученную глубинку воображения, и две упаковки с обедом. Дедуля Аран шел впереди, вооруженный оптиконом, секстантом, часами и компасом. Муж и жена стартовали у ворот и, не прошло десяти минут, оказались в незнакомом месте.

– Здесь должна стоять рассада буковых деревьев ускоренного роста, – сказал дедуля Аран. – Я лично их высаживал, как сейчас помню. – Перед ними расстилалась маленькая лесистая долина. Глаз услаждали ряды рододендронов на склонах, по камням булькала мелкая речушка. – Здесь нет никаких рододендронов. Они вон там, слева от ворот… сад, я полагаю, постоянно сам себя переделывает. Удивительно.

– Тихо, – сказала Матушка, – слышишь, чей-то голос? – Дедуля Аран напряг свой менее острый слух.

– Это Раэль?

– Да. Не шуми так. Ты слышал, что он сказал?

– Кажется, я слышал, как мой сын кричит, что Лимааль возвращается домой.

– Именно. Ну что, муж мой, пойдем обратно?

Дедуля Аран провел пальцами по бечевке. Позади он различал лишь железные ворота. Впереди видел новую долину, а за ней, казалось ему, простирается огромный девственный ландшафт, земля лесистых холмов и бурных рек, ярких полян и прыгучих оленей.

– Вперед, – сказал дедуля Аран, и вместе спустились они в долину, он – наблюдая за солнцем и отмечая движения компаса, она – разматывая за собой бечевку. И пересекли они речку, и, держась за руки, взошли на лесистые холмы, и прошли по цветистым лугам, и уже не вернулись.

Когда Раэль Манделья пришел их искать, он обнаружил одну только бечевку, которую разматывала Матушка. Он проследил по ней извилистый маршрут вокруг деревьев и цветников, фонтанов и кустарников, по большой спирали от стен к самому сердцу сада. Пробившись сквозь последний бирючинный заслон, он вышел на аккуратную лужайку, и тут бечевка закончилась. Она была привязана к стволу исполинского вяза, рядом с которым рос другой такой же; деревья стояли очень близко, их ветви и корни переплелись, и разделить их не смог бы никто на свете.

Лимааль Манделья приехал на Дорогу Запустения с женой, детьми и пожитками в придачу, убегая от людской чумы, но слава его была такова, что почти весь первый год он провел фактически узником в своем же доме.

– Я вовсе не Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной! – раздраженно орал он толпам фанатов, ежеутренне собиравшимся у дома Манделий. – Уже нет. Убирайтесь! Идите, поклонитесь РОТЭХовскому Анагностасу Габриэлю, а мне вы не нужны!

В итоге Раэль Манделья-ст. ходил в дневные патрули с дробовиком, разгоняя сброд, а из Эвы Мандельи, которая летом ткала перед домом, сидя под огромным зонтичным деревом, получился прекрасный регистратор и оценщик гостей. Затем, не успел Лимааль Манделья насладиться первым затишьем в жизни после момента, когда он вошел в Джаз-Бар Гленна Миллера с кием под мышкой, на Дорогу Запустения обрушилась чума изыскателей.

И чума изыскателей родила чуму пластиковых координатных сеток, и чума пластиковых координатных сеток родила чуму планировщиков, и чума планировщиков родила чуму строителей, и чума строителей загнала Лимааля Манделью обратно в стены дома. Только он стал привыкать к паломникам и дельцам, а они к нему, как город вдруг наводнили последовательные волны изыскателей, планировщиков и строителей, так что гостиницы, мотели, трактиры, корчмы и ночлежки разбухли до отказа. Лимааль Манделья не мог взять и прогуляться к Лавке Смешанного Ассортимента Сестер Троицыных купить «Вестник Меридиана», чтобы дюжина голосов не завопила: «Эй, глянь, Санчи, Лимааль Манделья!» – «Это он, железно, Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной!» – «Неужто… да, это он… Лимааль Манделья!» – и дюжина рук не стала вытаскивать бумажки, чеки, зарплатные ведомости, квитанции тотализаторов для автографа, и не поступила дюжина предложений сыграть показательный матч в каком-нибудь трактире, баре, рабочем клубе.

– Да какого черта здесь творится! – пыхтел он на Санта-Экатрину. – Сначала раздербанили всю гадскую пустыню на квадраты, разделили лентами, как мишень для дротиков, теперь над домом день и ночь летает тяжелая строительная хрень, будто тут хотят застроить целый новый континент. Стоило местным понять, что я ушел на покой, что я не хочу обсуждать снукер, победу над Дьяволом, матч за титул Величайшего Снукериста За Всю Историю Вселенной; стоило мне начать выбираться в бар и магазин, как опять надо прятаться. Какого черта они все тут делают – возводят новый космический лифт, что ли?

Каан Манделья, четыре года, веселый, щекастый и набивший брюхо пловом с ягнятиной, заголосил:

– Железо, па. В пустыне полным-полно железа. Практически чистое железо, сказала учительница, а она знает, она раньше была гелоло… геголо…

– Геологом. Железо! Святая Дева, что дальше? Значит, Корпорация «Вифлеем-Арес» подсуетилась. Ну не знаю… Что станется с Дорогой Запустения?

За его белладоннские годы с Дорогой Запустения сталось достаточно, чтобы Лимааль Манделья ее насилу узнавал. Святые, пророки, базилики, люди с железными руками, гостиницы, корчмы, клоповники все сияют, повсюду пошлый неон, молитвенные змеи, гонги и воздушные арфы, неистовствуют колокольни, дедушка с бабушкой исчезают, сад за стеной, загадочные родственники возникают и сразу улетучиваются, изумленные чужаки цвета замазки на каждом шагу, пять поездов в день, и порт для легкачей, лавки, бары, лачуги и трущобы, всю ночь люди дрыхнут в переулке, весь день люди стоят в очереди к двери с табличкой «Молящиеся»; грабежи, изнасилования, похищения; полиция! Констебли с шок-шестами, суды, да еще и Луи Галлачелли в адвокатской мантии; недвижимость, участки, аренда. Торговцы сдобой на любом углу; мальчики с тележками, лоточники, коробейники с религиозным антиквариатом; улицы! Литой бетон и рифленая жесть, стекло, сталь и пластик; пиво вкуса мочи; завозная еда! Очереди к водяным колонкам, акры и акры солнечных батарей, всепроникающая вонь испражнений из забившихся ферментализаторов. Велосипеды, рикши, трайки; грузовики! Люди, орущие во время сиесты, люди, входящие без стука, люди, незнакомцы, которые всё глазеют, глазеют, глазеют, говорят, шевелят ртами, издают звуки. Даже сестра стала ему чужой, заперлась в уродливой бетонной бородавке, именуемой Базиликой Серой Госпожи; вход только для благочестивых молящихся, кающихся грешников и тех, в ком бьется сердце паломника. Лимаалю Манделье еще хватало земной гордости, чтобы не становиться в очередь к двери с табличкой «Молящиеся».

– Этот дом, этот город, этот мир, куда все катится? – заорал он, хлопнул дверьми и потопал по двору в родительский дом. Он пересекал унавоженный ламами двор двадцать секунд; его дважды сняли со вспышкой, и скрытая тьмой женщина за лавром в большом горшке слезно попросила его над ней надругаться.

– Мама, этот город меня бесит!

Работавшая за гобеленовым станком Эва Манделья сказала с улыбкой:

– Лимааль! Как я рада тебя видеть!

– Мама, они не дадут мне покоя! Полминуты назад какая-то женщина умоляла меня связать ее, заткнуть ей рот, обернуть пластиковой пленкой и на все это помочиться! Так жить нельзя! Мне нужен покой!

– Лимааль, тебя узнаю́т в лицо.

– Мама, с этой частью моей жизни покончено.

– Пока ты жив, все части твоей жизни при тебе. Для того и живем. Скажи, Лимааль, что ты об этом думаешь? – Она показала гобелен, над которым трудилась.

– Очень мило, – пробормотал Лимааль Манделья, все еще сотрясаемый гневом.

– Правда же? Это история нашего города. Все, что когда-либо случилось, я изображу на этом гобелене, и когда меня не станет, твои дети и дети твоих детей посмотрят на него и поймут, что своей историей можно гордиться. Это очень важно – знать, откуда ты пришел и куда идешь. Вот в чем твоя проблема, Лимааль: ты уже пришел, но пока тебе некуда идти. Тебе нужна цель.

Лимааль Манделья не сказал ни слова, только стоял, шаркая ногой по пыльной плитке. Потом быстро поцеловал мать в щеку, развернулся на каблуках, выскочил из дома, пробежал мимо расстроенной женщины и папарацци в шелковичных ветвях, пробежал через кухню, мимо перепуганной жены и сыновей, выбежал в ночь, оглашаемую ревом тяжелой строительной машинерии. Он двигался с мрачной решимостью, игнорируя вопли рабочих, которые его узнавали и восхваляли, и вскоре оказался в разросшемся саду, окружавшем пещерный дом д-ра Алимантандо. Дверь вышибли, в прихожей пыльно и пахнет. Ожившие световые панели согнали с потолочных насестов летучих мышей.

Где-то здесь должен быть ключ к недовольству, раздражительности, дурному настроению, беспокойству. Ребенком Лимааль Манделья верил, что д-р Алимантандо исписал стены всеми человеческими премудростями; теперь ему нужна была любая цель, чтобы применить к ней свой рационализм. Он стоял перед шеренгами хронодинамической иероглифики и улыбался все шире и шире. В нем зажегся свет. Пусть он уже не Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной, но перед ним был ключ к тому, чтобы стать Властелином Пространства и Времени. Вот она, жизнь, полная тайн, достижений, провалов и триумфов.

– Па? – Голосок его испугал. – Па, тебе нехорошо? – Раэль-мл.: пять лет – и уже проклят семейным проклятием. Лимааль Манделья потрепал сына по голове.

– Все в порядке. Просто с тех пор, как мы приехали, я не понимал, чего хочу от жизни.

– Я знаю. Ты несся, как бумажный глайдер на ветру.

Неужели он настолько разучился скрывать злость?

– Ну, все уже в прошлом. Раэль, твой отец будет Джентльменом Науки и Знания, как д-р Алимантандо в тех историях, которые я тебе рассказывал об этом доме. Смотри… – Отец и сын опустились на колени, чтобы рассмотреть выцветшие каракули. – Здесь все и началось. – Лимааль Манделья стал распутывать вилявшую по стенам цепь умозаключений, а Раэль-мл. следовал за ним, пускаясь в годы распутывания цепи, что вела в центр потолка в погодном кабинете д-ра Алимантандо.

– Узрите! – закричал Кадиллак Духновенный под хи– рургическими лампами, мерцавшими на его стальной черепушке. – Первое полное умерщвление! – Хирурги, медсестры, протезисты преклонили колени, воздев руки в благоговении. Таасмин Манделья отступила от металлической штуки на операционном столе. Ее коробило.

Под пластиковым кожухом пульсировал усеянный электромеханическими датчиками мозг. Возбудился нейрон, дернулся датчик, поднялась металлическая рука, разжались, чтобы схватить воздух, металлические пальцы.

– Слава, слава, слава! – завизжали хирурги-медсестры-протезисты.

– Уберите это от меня, – пробормотала Таасмин Манделья. – Меня от него тошнит.

Кадиллак Духновенный моментально подскочил к ней, увещевая вкрадчивым шепотом:

– О Госпожа, какой успех – первое полное умерщвление! Соделалась плоть металлом. Се священный миг!

От неприкрытой зависти в его голосе Таасмин Манделью перекорежило. Штука открыла металлический затвор-веко и наставила на нее стальное глазное яблоко. Гладкий стальной шарик рассекали три черных щели. Открылся рот, и штука блеванула булькающей белибердой. Попыталась сесть, обнять Пророчицу.

– Убейте, убейте эту гадость, уберите ее от меня! – закричала Госпожа Таасмин. Полное Умерщвление село на столе. Его сотряс спазм. Кибербелиберда стала визгом, скрежетанием металла о металл. С дрожащих губ сочилось масло; хирурги-медсестры-протезисты вскочили с колен и скакнули к столу. Полное Умерщвление забилось в корчах, заизвивалось и рухнуло со скрежетом ломающихся шестеренок. В смятении выскользнув из операционной, Таасмин Манделья побежала по пустым антисептическим коридорам и иссушенным солнцем галереям, шурша платьем с микросхемным узором.

В сумраке она медитировала в песчаном саду, когда услышала пение. Машинные мантры Бедных Детей, мешавшиеся с хриплыми воплями населения, серебряным перезвоном коснулись краешка ее восприятия и вытащили обратно в мир людей. Тревогам нет конца. Она потянулась, прогнула спину дугой, невзирая на кряхтение выточенной под ее формы медитационной скамейки. Через минуту постучится Кадиллак Духновенный, станет взывать к ее чувству долга. Она оставила скамейку, пошла к себе, натянула полукомби. Кадиллак Духновенный находил ее наготу бездуховной и угнетающей.

К стуку готова.

– Что такое?

– Проблема, о Госпожа. Бедные Дети…

– Я слышала.

– Думаю, Госпожа, вам лучше еще и посмотреть. – Кадиллак Духновенный вел ее иссушенными солнцем галереями, которые возвращали дневную жару небесам.

– Как прошел ваш… эксперимент? – Таасмин не могла скрыть дрожь в голосе, и Кадиллак Духновенный ее явно услышал, потому что ответил:

– При всем уважении, вам нельзя хулить труд ученых – они стараются довести до совершенства новое человечество, человека будущего. Увы, в данном случае система пациента отказала, однако храбрость и вера наверняка обеспечили ему немедленное свидание с Великим Инженером.

Кадиллак Духновенный распахнул вычурно узорную дверь – выход на улицу. Пение и ликование нарастали.

– Что происходит?

– Пожалуйте за мной, Госпожа. – Камерарий и Пророчица свернули за угол и увидели плотное скопление народа.

– Прошу, оттуда лучше видно, – предложил Кадиллак Духновенный и поволок Таасмин Манделью вверх по каменным ступеням на балкон. За кольцом оторопелых горожан она углядела машинные руки-ноги, блестящие на вечернем солнце. Бедные Дети Непорочной Конструкции стояли на коленях у сетчатого ограждения стройплощадки «Вифлеем-Арес-Сталь». Воздух гудел двоичными мантрами, в неистовом религиозном угаре несуразные руки ходили ходуном, напоминая журавлиные крылья. Каждые несколько секунд одно Бедное Дитя покидало паству и, совершенно пренебрегая предупреждающими криками о том, что через ограду пропущен ток, вдавливало металлические протезы в сетку. Искрилось электричество, молящийся охал и выгибался в божественном экстазе. Затем возвращался на место и возобновлял пение 10111010101111000001101101010, а ему на смену уже шел другой.

– Что они делают? – спросила Таасмин Манделья.

– Я бы сказал, Госпожа, это очевидно. Они поклоняются.

– Стройплощадке?

– Как я понимаю, низшие сословия Града Веры какое-то время обсуждают пророчество. Это пророчество гласит, что Корпорация «Вифлеем-Арес» строит здесь не что иное, как место рождения, если так можно выразиться, Стального Мессии, Освободителя, Машины с Человеческим Сердцем, которая спасет машины от тысячелетнего рабства плоти.

– И поэтому они поклоняются… фундаментам и земляным работам?

За сеткой уходящая смена строителей замерла, глазея на молящихся Дуроменов.

– Именно. Это место священно, его почитают, ему поклоняются.

Таасмин Манделья снова воззрилась на непрекращающийся поток Бедных Детей, радостно приносивших себя в жертву электризованному ограждению.

– Бред, – прошептала она.

Кто-то в толпе городских заорал:

– Глядите! Это она! Серая Госпожа!

Повернулись головы, ткнули в воздух пальцы. Бедные Дети прекратили Поклонение Ограде и завращали стальными глазными яблоками, устремляя взгляд на балкон. Девушка со стальной грудью и левой ногой встала и крикнула:

– Весть! Дай нам весть!

Возглас в тот же миг подхватила вся паства.

– Весть! Весть! Дай нам весть! Весть! Весть! Дай нам весть!

Таасмин Манделью распяли пять тысяч глаз.

– Они ждут ваших указаний, Госпожа, – угодливо сказал Кадиллак Духновенный.

– Не могу, – прошептала Таасмин Манделья. – Это все отвратительно. Бред, идолопоклонничество… Это не истинная духовность, не истинное почитание… это все должно прекратиться.

– Вы лидер, их духовная глава, их пастырь, водитель и совесть. Вам до́лжно вести их за собой.

Распевка вошла в маниакальную фазу. Две с половиной тысячи кулаков молотили по земле, и земля дрожала.

– Нет! Я отказываюсь! Это скверна! Я не Бог, чтобы желать их поклонения, я его презираю. Я не просила вас за мной следовать, я служу Приснодеве, а не Дуроменам, я – дитя Панарха, а не Бедных Детей Непорочной Конструкции. – Она пыталась удержать слова, но те слетали из ее уст сладкоголосыми птицами. – И не твое, Юэн П. Дуромен!

Вдруг она перестала слышать пение и ощущать силу требований Бедных Детей. Взглянув в плотские глаза Кадиллака Духновенного, она увидела такое бурление ненависти, что задохнулась.

«Неужто он всегда меня ненавидел?» – подумала она и поняла, еще не успев додумать вопрос, что да, именно так, с момента, когда он взял ее за руку в той яме у рельсов, Кадиллак Духновенный ненавидел ее и завидовал ей: она – истинный сосуд Бога, а не сам себя сделавший и назначивший, как он. Он завидовал ее духовности, потому что сам мог позволить себе лишь скучную земную суетность в камуфляже святости. Он завидовал ей, ненавидел ее и каждый час бодрствования посвящал тому, чтобы ею манипулировать, ее развращать, чтобы в конце концов взять ее под контроль.

– Как же вы меня ненавидите, – прошептала она.

– Госпожа, простите? Я вас не расслышал. Какую весть вы дадите своему народу? Они ждут. – Он говорил отрывисто, поскольку лицемерил.

Таасмин Манделья сжала левый кулак. Ее ореол налился густым синим свечением, которое не скрыть от посторонних глаз.

– Мы с тобой враги, Кадиллак Духновенный, Юэн Дуромен, как себя ни зови: ты – мой враг и враг Бога.

– Это весть, которую вы желаете передать своему народу? – Пение стучало по ее нервам.

– Да! Нет! Скажите им: я избрана св. Екатериной, дабы служить ей посланницей в мире людей, потому что семь сотен лет она была Святой Машин, а теперь желает указать людям путь к Богу. К Богу, а не на фабрику. Так и передайте своим верующим.

Она зашагала прочь с балкона и вернулась в личные покои. Врага иметь так же здорово, как друга. После стольких лет никчемности Таасмин Манделья ощутила целеустремленность и могущество. Она – воительница Бога, боец за правое дело, ангел с пылающим мечом. Как же здорово. Просто отлично; ни одному пророку Приснодевы нельзя так себя ощущать.

Каждое утро в одиннадцать одиннадцать Арни Тенебрия вставала на конце койки, чтобы увидеть в зарешеченном окошке три вещи. По ходу перспективы это были апельсиновое дерево в терракотовом горшке, тридцать шесть километров засушливого Стампоса и одно голубое небо. Ни то, ни другое, ни третье не менялось даже в мелочах, однако каждый день в одиннадцать одиннадцать Арни Тенебрия стояла на койке, и не потому, что находила одно, и другое, и третье в малейшей степени интересным, а потому, что Фигли строго запретил ей вставать на койку (вдруг повешусь, поняла она), а так как он каждый день приходил точно в одиннадцать двенадцать, ей нравилось одерживать мелкую победу перед унижением ежедневных реабилитационных сеансов.

– Мисс Тенебрия, пожалуйста, э, не стойте на койке. Э, надзиратели этого не любят.

Небо – голубое. Стампос – бурый, апельсиновое дерево – пыльно-зеленое. Теперь можно спускаться.

– Утречка, Фигли. – «Фигли» – это Пракеш Торговани-Сингхармоник, реабилитационный психолог Чепсенитского Регионального Исправительного Учреждения: маленький, смуглый, робкий, поддатый, вечно ронявший диктофон и блокноты, он мог быть только Фигли и никем иным.

– Что у нас сегодня, Фигли?

Он экспериментировал с расположением на столе кассет, диктофона и блокнотов.

– Я, э, думал, что мы могли бы, э, продолжить с того, чем закончили вчера.

– А чем мы закончили? – Говорильные сеансы – трата времени правительства и его же денег. Она подозревала, что Фигли думает то же самое, но фарс нужно доиграть до конца, со всеми беглыми заметками и ложью, маленькой и не слишком, которых требовала пьеса.

– Ваши первые дни с Войсками Правды Северо-Западного Четвертьшария, э, разные половые, э, связи с ее членами. – Фигли филином уставился на нее через очки – бутылочные донышки. Арни Тенебрия сложила руки и уселась на койке. Открыла рот и принялась врать напропалую.

– Ну, после того, как я провела в Войсках Правды около полугода… все ничего, но такая скукотища… романтика ушла, остались длинные душные пыльные перегоны на трайках и сидение по двое суток в какой-нибудь жопе мира, подключенной к телекоммуникационной сети… если бы мы записывали музыку, все было бы куда круче. А так – вечно в дороге, я натерла себе мозоль между ног… на самом деле я хотела попасть в Отряд Боевой Службы.

– И что вы сделали? – Фигли нетерпеливо подался вперед. Вероятно, он уже слышал об этом на записях допроса. Арни Тенебрия вытянула руку и поскребла плоскостью ногтей по штукатурке.

– Пригласила Пасхала О’Хэра, командира Бригады Северо-Западного Четвертьшария, дегустировать нежные услады моего девятилетнего тела за коммуникационной будкой в штаб-квартире Забвенвилля. О’Хэр пополнял запасы в ШКСЗЧ в одно время с нами, упускать возможность было грешно. Вы и представить не можете, каким умелым он был любовником. – Фигли пустил слюну, что твоя собака Павлова. Арни Тенебрии выпускник Универсиума Льюкса, столь легковерно принявший сказочку о совращении и сексе цвета хаки за чистую монету, внушал отвращение. Того, что она рассказывала, никогда не было, но Фигли знать этого, ясно, не хотел. В Забвенвилле она и правда познакомилась с Пасхалом О’Хэром и обменяла все секреты д-ра Алимантандо на перевод в отряд боевой службы, а омерзительную историю о сексуальных унижениях, пытках, лишениях, страданиях и дисциплине вымучивала из себя по капле, чтобы подразнить Фигли. Для реабилитационного психолога он сам слишком уж нуждался в собственной терапии. Прыщавый извращенец. Она сочно описывала трехмесячную боевую подготовку, а в кинотеатре воображения пересматривала реальность. Месяцы ничегонеделания, холодных зимних бивуаков Экклезиастических Гор, и скукотищи, и дизентерии, и ныряния в щели всякий раз, когда над головой что-нибудь летит.

– И что произошло потом? – спросил Фигли, субститутивно ошизевая от смерти и славы.

– Завтра узнаете, – сказала заключенная Тенебрия. – Время вышло. – Фигли сверился с часами и стал сгребать в кучки диктофоны, блокноты и ручки.

– Завтра в то же время, Фигли?

– Да, и, э…

– Не стоять на койке.

Но назавтра в то же время она стояла на койке, и вспышечка гнева Фигли так ее позабавила, что она, закрыв глаза, высосала из пальца прелестную длинную фантазию о первом годе боевой службы в Армии Всея Земли – феерию перестрелок, бомбежек, засад, ограблений банков, похищений, убийств и всяческих зверств в местах с благозвучными именами типа Джатный Кряж, Водогрейная Долина, Нарамангская Равнина и Хромиумвилль. А когда Фигли убрался и Арни Тенебрия сидела на койке, играя в веревочку на пальцах (за веревочку сошли шнурки), она вспомнила, как кровь комгруппы Уэ Линя текла по ее рукам в слякотный окоп у Суевер-Горы. Вспомнила, как, перепачкав руки его смертью, оторвала взгляд от красной слякоти и увидела Черную Горную Милицию, как та приближалась, ближе-ближе-ближе, с широко-широко разинутыми ртами. Вспомнила страх, пахший кровью на ее руках и дерьмом в ее штанах, и как она обезумела от этого страх, от его воя, и наконец схватила МЦБО, и орала, и палила, и орала, и палила, пока страх не исчез и не стало тихо. Повышения она не хотела. В бумаге значилась «Отвага в условиях численного превосходства противника», но она-то знала, что стреляла от страха. Лишь месяцы спустя она узнала, что первая атака Пасхала О’Хэра, вооружившегося П-индукторами, индукторами поля, удалась на славу, и, стало быть, так он ее отблагодарил – новым званием. Субмайор Второзаконной дивизии. Играя в веревочку в камере Чепсенитского Регионального Исправительного Учреждения, она не смогла вспомнить, что сделала с медалью.

На третий день Фигли явился вновь, с кассетами и блокнотами. Арни Тенебрия сидела на койке.

– Не смо́трите, э, в окно? – Какой хилый закос под сарказм.

– Пока не увидела то, что высматриваю. – Она решила, что сегодня будет говорить только правду и ничего, кроме правды. Ложь не радует, если ты одна знаешь, что это ложь. – Сегодня, Фигли, я хочу рассказать вам о набеге на космобадскую систему управления посадкой. Вам хватит кассет? А бумаги? Батарейки не сядут? Я не хочу, чтобы вы пропустили хоть слово. – Она прислонилась к стене, закрыла глаза и стала рассказывать.

– Пришел приказ регионального командования: масштабное наступление во время выборов планетарной ассамблеи. После битвы при Смитовой Лачужке несколько командных звеньев Второзаконной дивизии выбыли из строя… у нас еще не было ПИшек… и меня поставили во главе пятой и шестой бригад. Новых воружений нам не дали, и мы думали, то есть я думала, что наша цель – низкого приоритета, система управления посадкой Космобада. Они там вели «Небоколы», ну, «Небесные Колеса», по сигналу, и грохни мы РЛС наведения, ни один челнок у Белладонны уже не сел бы. Мы синхронизировались с другими силами нашего сектора и выступили на позицию у Космобада.

Атаку искусно спланировали и безупречно провели. В двенадцать двенадцать 65 радиолокационных маяков были подорваны минами, а компьютер наведения сведен с ума поисково-ударной программой, купленной у Достойных Семейств. Все коммуникации «земля-орбита» в Белладоннском секторе посадки были безнадежно рандомизированы. Это было красиво, и не красотой желтых взрывов и рушащихся башен, а интеллектуальной, внутренней красотой верно решенной задачи. Взводные доложили: основные цели устранены. Арни Тенебрия приказала отступать и рассеиваться. Ее армейская группа, Группа 27, отошла к городку Кларксград и напоролась на роты «А» и «Б» Добровольцев Нового Мерионедда, проводившие в том районе маневры. Перестрелка была коротка и кровава. Арни Тенебрия помнила, что за всю недолгую стычку не сделала ни единого выстрела. Она была слишком ошарашена своей же глупостью, тем, что не проверила, есть ли в регионе другие войска, даже не подняла МЦБО. Группа 27 понесла 82-процентные потери прежде, чем субмайор Тенебрия капитулировала.

– В следующий раз буду проводить разведку лично, – сказала субмайор Тенебрия.

– Только, э, следующий раз вряд ли будет.

– Неважно. В общем, Группу 27 стерли с лица земли, а я теперь живу в Чепсенитском Региональном Исправительном Учреждении, разговариваю с вами, Фигли, и сообщаю вам, что на сегодня ваше время вышло. О чем хотите побеседовать завтра?

Фигли пожал плечами.

Ночью субмайор Тенебрия лежала в пятне разбитого решеткой звездного света и теребила пальцами кусок шнурка. В голове у нее перекатывались звездно-светлые мысли о страхе и презрении. После того утра, когда она покинула Дорогу Запустения верхом на мотовездеходе инженера Чандрасекара, дня не проходило, чтобы она в страхе не просыпалась и в страхе не засыпала. Страх стал ее воздухом, ее дыханием. Страх приходил глубокими и короткими вздохами, как поносный ужас окопа «Чарли», когда Уэ Линь истекал кровью между ее пальцами, или пристальный распознающий взгляд в небо при шуме авиадвигателя. Арни Тенебрия наматывала шнурок на пальцы, снова, и снова, и снова, и боялась. Страх. Либо она использовала страх, либо он ее.

Танцующие пальцы застыли. Эта мысль поразила ее неодолимой бездной божественного закона. Она высветила священными лучами никчемность Арни Тенебрии. До сих пор страх использовал ее, навязывая непригодность, провал, презрение и смерть. Теперь, с момента наматывания шнурка, она будет использовать страх. Она будет использовать его, потому что боится, что он использует ее. Она станет страшнее, яростнее, злее, успешнее, чем все командиры Армии Всея Земли до нее; одно ее имя станет проклятьем страха и презрения. Ее будут страшиться нерожденные дети, с ее именем на устах будут умирать мертвецы, потому что либо она использует страх, либо он ее.

Долго лежала она той ночью, не засыпая, размышляя, в поделенном на квадраты звездном свете.

На четвертый день, в одиннадцать двенадцать, Группа 19 Второзаконной дивизии Армии Всея Земли штурмом взяла Чепсенитское Региональное Исправительное Учреждение, ликвидировала охранников, освободила заключенных и спасла субмайора Арни Тенебрию. Когда Арни Тенебрия застегивала пояс с новым комплексом П-индукторов, который спасители привезли с собой и благодаря которому случился побег, в проем филином-извращенцем впрыгнул маленький молодой очкарик, размахивая огромным длинноствольным пистолетом с Пресни-реактором; было ясно, что пользоваться пистолетом он не умеет.

– Стоять, э, на месте, не, э, двигаться, вы все, э, арестованы.

– Ах, Фигли, ну фиг ли быть таким тупым? – сказала Арни Тенебрия и вышибла ему мозг через затылок коротким разрядом ПИшки. Отступая, Группа 19 сожгла Чепсенитское Региональное Исправительное Учреждение и умчалась по уныло-бурому Стампосу под клубящимся над ним уныло-бурым дымом.

Во тьме их будто ветром сдуло: людей, дома, большие желтые машины – всё, всё испарилось. Той ночью случилась страшнейшая на памяти старожилов буря, и братья лежали в постелях, ощущая восхитительный трепет жуткости всякий раз, когда молнии бросали на стену огромные синие тени и гром рокотал звучно и долго, будто рождался здесь же, в этой самой комнате, в этой самой постели. Братья не помнили, как провалились в сон, но все-таки провалились, потому что в следующий миг мать отдергивала шторы, впуская в комнату особенные солнечные лучики, какие бывают только после страшных бурь: ясные, и яркие, и чистые, точно выстиранные. Братья выскочили из постели в свои одежки и прыгнули через завтрак в выстиранное утро.

– Тишина, нет? – спросил Каан. Уши, привыкшие к месяцам, годам грохота круглосуточных работ, пугались тишины.

– Не слышу, чтоб они строили, – сказал Раэль-мл. – Почему они не строят? – Мальчишки поспешили к выемке, которую вырыли под проволочным ограждением, чтобы играть на крутейшей из игровых площадок – стройплощадке. Стоя у ограждения, они смотрели на пустоту.

– Ушли! – закричал Каан. Ни единого выравнивателя, бетонораздатчика и башенного крана, ни времянки, ни общаги, ни столовки, ни клуба, ни одного сварщика, каменщика и облицовщика, ни тебе бригадира, прораба, крановщика или грузчика; ни души. Словно буря всосала их всех в небо безвозвратно. Раэль-мл. и его младший брат перекатились под проволокой и стали изучать новый и пустой мир.

Опасливо ступали они по тенистым улицам между колоссальными контрфорсами сталеконвертеров. Вздрагивали, едва заслышав карканье пустынной птицы и завидев искаженное отражение самих себя в джунглях металлических труб. Но заброшенность строительства делалась все яснее, а мальчики – бесстрашнее.

– Йиихии! – крикнул Каан Манделья, сложив ладони рупором.

– ЙИИХИИ ЙИИхии Йиихии йиихии… – откликнулось эхо в золоотстойниках и рудных конвейерах.

– Гляди! – позвал Раэль-мл. За нависающим хаосом водоводов и воздуховодов аккуратными шеренгами стояли двести самосвалов. Неугомонными обезьянками мальчики забирались на ярко-желтые грузовики, ползали по ним, качались на дверных ручках и подножках, съезжали по плечам манипуляторов в ковши, такие большие, что в них могла уместиться вся гасиенда Манделий. Задор увлек их от самосвалов к подъемным кранам и строительным лесам, и они сыграли в опасные трехмерные салки среди труб и каналов фильтровальной системы. Вися на одной руке, дрожа всем телом и едва не срываясь в ковш задненависного погрузчика, Каан Манделья издал ликующий вопль:

– Раэль! Вау! Гляди! Поезда!

Гимнастические джунгли промышленной химии были моментально брошены ради двенадцати застывших поездов. Таких исследователи еще не видали: каждый состав больше километра длиной, а везет его запряженная цугом двойка локомотивов класса 88 «Вифлеем-Арес Ж/Д». Дремлющая мощь, замурованная в остановленных токамаках, повергла мальчишек в благоговейное молчание. Раэль-мл. осторожно положил ладонь на одного исполина.

– Холодный, – сказал он. – Выключен. – На седьмой день рождения дедушка подарил ему книгу о поездах.

– «Эдмунд Джи», «Андреевский крест», «Андомптабль», – Каан Манделья читал названия на черных с золотом левиафанах. – Что будет, если он вдруг заведется? – Раэль-мл. представил термояд, взрывом пробуждаемый к жизни, и перепугался так, что увел Каана прочь от спящих гигантов на другую часть стройплощадки, которую они во время тайных игровых визитов не видели.

– Это как еще одна Дорога Запустения, – сказал Каан.

– Дорога Запустения, какой она должна быть, – сказал Раэль-мл. Они замерли на окраине маленького, но все-таки городка, где живут шесть тысяч человек, точнее, могли бы жить – пока здесь было кладбищенски пусто. Городок отлично выстроен; аккуратные террасы белых саманных домиков с красными крышами (кое-что нерушимо и для Корпорации «Вифлеем-Арес») окаймляли просторные улицы, спицами колеса исходящие из центрального парка. В конце каждой улицы, там, где она вливалась в кольцевую подсобную дорогу, стояли продхозмаг Компании, школа Компании, дом культуры Компании и парковка Компании для маленьких электрических трайков, чтобы ездить там-сям в свое удовольствие.

– Ого! Какие крутые! – кричал Каан, описывая мелкие круги внутри больших на трехколесном багги. – Давай гоняться! – Раэль-мл. принял вызов, оседлал трайк, и мальчишки понеслись, обгоняя друг друга, по пустым улицам Стальтауна мимо пустых домов, пустых магазинов, пустых школ, и клубов, и чайных, и медкабинетов, и церквей, вокруг было пусто-пусто-пусто, как в глазницах черепа, и братья вопили и орали, и трайки вздымали тучи красной пыли, проникшей даже в это священное место.

Втулкой колеса улиц служил круглый парк с названием «Сады Индустриального Феодализма» на кованых железных воротах. Когда мальчишки устали гоняться, они сбросили пыльную пропотевшую одежду, побултыхались в декоративном озере и развалились под солнышком на аккуратно раскатанной лужайке.

– Слушай, это круто! – сказал Раэль-мл.

– Как думаешь, когда придут люди? – спросил Каан.

– Да не волнуйся ты, точно не сегодня. Я бы остался тут навсегда. – Раэль-мл. потянулся, как кошка, и растопырился под невинным солнышком.

– Как думаешь, ты будешь тут работать, когда вырастешь?

– Может быть. А может, нет. Я еще не думал толком, чем займусь. А ты? –   Я хочу стать богатым и знаменитым, и чтобы у меня был очень большой дом, такой, как у нас в Белладонне, и еще бассейн, и легкач, и чтобы все меня знали, как папу.

– Ха! Семь лет, а уже точно знает, чего хочет. И как у тебя все это появится?

– У меня будет общее дело с Раджандрой Дасом.

– Этим бомжом! Он ничего не умеет!

– Мы с ним откроем столовую с горячей едой, а когда заработаем много денег, откроем еще одну, и еще одну, и еще одну, и я буду богатым и знаменитым, вот увидишь!

Раэль-мл. лежал на аккуратно раскатанной траве и дивился тому, что брат, оказывается, уже распланировал будущее по дням, а сам он хотел только одного: чтобы его, как мошку, носило на загадочном ветру пустыни.

– Что это? – Брат Каан присел, насторожившись. – Легкачи, нет?

Раэль-мл. напряг слух и расслышал гул авиадвигателей по ветру.

– Летят сюда. Может, это люди.

– Нет, только не люди, – сказал Каан, втискиваясь в липкую одежду. Над стальными скалами города проплыл первый ЛТС. – Пошли. – Братья побежали по оставленным улицам, заполнившимся жужжанием авиадвигателей; над головами один за одним плыли воздушные корабли. Раэль-мл. на бегу косился в небо.

– Да их тут сотни. – В его голосе изумление соединялось с трепетом.

– Скорее, – сказал Каан, проклятый прагматизмом.

– Нет, я хочу посмотреть, что будет. – И Раэль-мл. стал карабкаться по легким лесенкам на вершину колонны каталитического конвертера. Заколебавшийся было Каан последовал за ним. Да, он прагматичен, но и любознателен. С площадки на верху колонны открывался прекрасный вид на операцию. Легкачи складывались в огромный диск, висевший прямо над Дорогой Запустения.

– Ого, да их тут тысячи, – сказал Каан, уточняя подсчеты брата. Корабли наверху всё летели и летели. Легкачи кружили над Дорогой Запустения еще полчаса, пока диск не сложился полностью. Небо почернело от легкачей, чернота простреливались молниями золотых эмблем, индустриальный ураган грозил обрушится на Дорогу Запустения. Насколько различало обостренное пустыней зрение братьев, воздушные корабли ждали. Темное поле легкачей Каана и Раэля-мл. пугало. Они знали, что Корпорация «Вифлеем-Арес» могущественна, но то, что ее могущество способно затемнить небо, было сюрпризом.

Потом будто прозвучало волшебное слово.

Грузовые люки легкачей открылись одновременно, все сразу, и из них вырвались облака оранжевого дыма.

– Газ! – завизжали братья по воображаемому сигналу тревоги, но оранжевый дым не клубился, как сделал бы газ, он висел вокруг Дороги Запустения рябящей завесой. Висел пару секунд, после чего с безумной скоростью ринулся к поверхности.

– Умно придумано, – сказал Раэль-мл. – Они гонят его вниз своими лопастями.

– Я хочу домой, – сказал мальчик с распланированным будущим.

– Ш-ш-ш. Это интересно. – После открытия люков не прошло и минуты, а облако уже осело и лежало толстой пленкой на Великой Пустыне – оранжевое на красном.

– Я хочу домой, мне страшно, – твердил мальчик, который хотел быть богатым и знаменитым. Раэль-мл. вглядывался в дюны, в высокое, сухое плато, но видел только легкачи, что отлущивались от формации один за другим.

– Все понятно. Мы можем идти.

Дома хорошее настроение Па било через край.

– Ну-ка, пойдемте, – и он повел сыновей на кукурузное поле. – Ну, что скажете? – Раэлю-мл. вспомнились кристаллы сульфата меди, которые выращивали в школе, но этот кристалл был матово-черный, заржавленный, полметра длиной. И вырос он посреди кукурузного поля, чего кристаллы сульфата меди никогда не делали. Лимааль Манделья с ноткой гордости сказал: – Думаю, не выкопать ли его, не оставить ли на память.

– Что это такое?

– Ты не слушал радио? Это железный кристалл-ферротроп! Да мы живем в самом что ни на есть центре крупнейшей бактериологически активной зоны в мире! – Братья не понимали, чему отец так радуется. – Если вы возьмете бинокли и пойдете на край утесов, увидите: эти штуки растут из песка до горизонта! Кристаллы-ферротропы! Так Корпорация «Вифлеем-Арес» выводит из земли все железо, посредством бактерий, крошечных живых организмов, те выедают из песка бесполезную ржавчину и какают этими штуковинами, такими, как на нашем поле. Умно? Гениально! И Дорога Запустения – первая. Раньше такого никогда нигде не делали. Мы впереди всей планеты!

– Это то, что сыпалось из легкачей? – спросил Каан. Раэль-мл. лягнул его, чтобы брат умолк прежде, чем отец узнает, что они нарушили запрет и побывали в Стальтауне, но глаза Па сияли светом прогресса, и мелочей он не замечал.

– Бактериоспоры. Это были бактериоспоры. Но знаете, что самое удивительное? Эта… инфекция, как, наверное, ее можно назвать, – она воздействует только на ржавчину, на один конкретный оксид железа. Все остальное она не трогает; можно ходить по пустыне километрами-километрами-километрами, и ничего вам не сделается. «Вифлеем-Арес» распылила эту хрень на двадцать километров во всех направлениях. Богатейшие залежи руды на всей планете – я слыхал это от одного строителя, до того, как он уехал.

– Почему он вырос у нас? – Раэль-мл. наклонился и изучал чужака посреди кукурузного поля.

– Видно, глубоко под землей есть железо. Часть спор принесло ветром, и они наелись ржавчины. А у Эда Галлачелли, парни, такой же растет на крыше сарая!

– Ого! Можно, я пойду посмотрю? – спросил Каан.

– А то, – сказал Па. – И я пойду, мы возьмем бинокли и отправимся к утесам. Все уже там, понятно, такое зрелище. Раэль-мл., ты идешь?

Раэль-мл. не пошел. Он вернулся в дом и стал читать свою книгу о поездах, и когда отец, и брат, и мать, и бабушка, и дедушка пришли домой и принялись описывать высоченные кристаллы, которые лезут из песка, растут-растут-растут, вымахивают в десять, двадцать, пятьдесят метров высотой, пока не разламываются под собственным весом, Раэль-мл. притворялся, будто играет с котом, а на деле он их всех ненавидел, отца-брата-мать-дедушку-бабушку, потому что не знал еще, как ненавидеть пилотов и планировщиков, которые катастрофически изменили всю его вселенную. Он не понимал, почему кипит ненавистью, почему ему кажется, что его осквернили и опустошили, почему ему тошно на душе. Он пытался сказать об этом брату, матери, даже витавшему с эмпиреях отцу, но те не понимали, что он пытается сказать, никто из них, даже мудрая Эва Манделья с мудрыми старыми ткацкими руками. Единственной, кто на всей Дороге Запустения понял бы мятущуюся душу Раэля-мл., была тетя Таасмин, ибо она одна знала, каково это – быть проклятой непредсказуемым загадочным предназначением.

В шесть ноль шесть воют сирены.

Они воют подобно ангельским трубам. Они воют подобно летним бурям, бушующим среди насосных опор и над красными черепичными крышами. Они воют подобно Трубе Судного Дня, подобно раскалывающемуся небу, подобно дыханию Панарха, вдыхающему жизнь в безжизненное.

В шесть ноль шесть ор сирен разрывает воздух пустыни, и на всякой улице нового города всякая дверь разом хлопает, и высыпают наружу люди, люди со всех континентов мира и не только, люди из Метрополиса, вечно бегущего спиной вперед в погоне за самим собой, люди даже с обнищавшей, истомленной людьми Родины-Матери, все те, кто приехал сюда лить сталь для рельсов, сельхозмашин, механических ткацких станков, рикш, мостов, зданий юного, энергичного мира, все высыпают из дверей, чтобы лить сталь для могущественной компании «Вифлеем-Арес-Сталь»: рабочие текут на мануфактуры, приток соединяется с притоком в единую реку голов, рук, сердец, катящую волны по тенистым улицам Стальтауна. Младшие менеджеры в изящных бумажных костюмах, свеженьких, только что из торгоматов, просвистывают мимо на электрических трайках, дети, зевая, волочатся в школы и детсады Компании, лавочники и работники продхозмагов поднимают дверные ставни и вытаскивают стулья на веранды, намекая клиентам, мол, заведения уже открыты.

По воплю сирен двести желтых грузовиков вздрагивают и оживают, как усталые собаки, и, громыхая, покидают гаражи. В кристальных дюнных полях скребковые и роторные экскаваторы переходят от молитвенной передышки к приему пищи. С ревом и грохотом двадцатьчетверка черных с золотом тягачей класса 88 возжигает пламя в термоядерных токамаках и чух-чухает по стрелкам на магистраль.

По воплю сирен сотня труб пышет дымом: пышет, выдувает кольца, задымляет бабьелетнее небо черным, белым, оранжевым, бурым. С треском запускаются конвейеры, разгораются печи, раскаленные добела угольные электроды опускаются в круговорот расплавленного жара, разгоняются прокатные станы, и в самом сердце громадного завода, за барьерами из бетона, звука, стали, свинца, магнитного поля плазменный джинн тарабанит по стенкам своей реторты и вливает в город магическую силу.

По воплю сирен охрана – черная с золотом форма, черные с золотом погоны – распахивает ворота в проволочном ограждении, и двести рычащих грузовиков выезжают и едут по Дороге Запустения, по ухабам красного, пыльного шоссе в рудные поля.

По воплю сирен Бедные Дети Непорочной Конструкции выскакивают из картонных и пластиковых хибарок вокруг Базилики и в суматохе псалмов и мантр устремляются по переулкам старой Дороги Запустения, чтобы окружить ворота Стальтауна и осыпать молитвенными конфетти высокие, будто дома, колеса грузовиков. Охранники улыбаются и машут, водилы в клетчатых рубашках мигают фарами и гудят клаксонами. Оборванные Бедные Дети пляшут и танцуют для всех них. Молитвенные воздушные змеи, сделанные из пластиковых мешков для мусора, взлетают на ветрах зари и застревают в проволоке; величественно празднование самого первого дня Пришествия Стального Мессии! Мимо фурычат грузовики: пятьдесят, сто, двести. В стонах их двигателей тонет осанна сталепоклонников, пахтающие землю колеса поливают их красной пылью. Заря делается ярче, запруживает заводскую геометрию, сквозь проволоку отбрасывает на пляшущих Бедных Детей красивые индустриальные тени. Световые потоки унимаются, и разгорается день.

По воплю сирен Севриано и Батисто Галлачелли проснулись в свой десятый день рождения. Сегодня им десять лет. Ура-ура. День совершеннолетия, день взрослости, день прощания с приметами отрочества: днями, когда тебе почти девять и ты изображаешь крутого, тусуясь на углу, днями кукурузного пива, и солнца, и музыки по радио родного трактира, когда можно клеить девчонок, обчищать карманы, картежничать, скабрезничать, вламывать парням, дерзить полиции, тайком покуривать гашиш из сада м-ра Иерихона, а по субботам таскаться на танцульки до утра в клуб строителей, где играли порой биг-бенды из больших городов вроде Бадди Меркса, Гамильтона Боханнона и самого Короля Свинга, Гленна Миллера с его Оркестром, и даже новая музыка «Свингующего Радио», самба, сальса, всякая другая, звучала там. Ах, клубные субботние вечера! С момента, когда двери закрывались утром в воскресенье, братья вели отсчет до момента, когда они снова откроются в двадцать двадцать следующей субботы. Принарядиться и прихорошиться, покрасоваться и позадаваться, побухать и поблевать, вломить и остыть, а иногда, после особо угарной ночки, поваляться и попихаться на парковке рикш за танцплощадкой… Все в прошлом. Все ушло, все отставлено, ибо днесь вопят сирены, и братьям Галлачелли (взаимонеразличимым, как горошины в стручке и дни в тюрьме) уже десять лет.

Так и было, и когда Стальтаун проснулся первым своим рабочим утром, мать Севриано и Батисто позвала сыновей к себе.

– Сегодня вам десять лет, – сказала она. – Теперь вы мужчины и должны нести ответственность, как все взрослые. Ну например, вы уже думали, чем хотите заняться в жизни?

Они не думали. Им вполне себе нравилось то, чем они занимались в жизни до сих пор. Но они обещали матери и отцам, что поймут, чем им хочется заняться в жизни, за пять дней. Они спрашивали карьерного консультанта школы, спрашивали друзей, спрашивали девчонок, с которыми встретились субботним вечером в клубе, спрашивали соседей, спрашивали прихожан, политиков, полицейских и проституток и через пять дней знали, чем им хочется заняться в жизни.

– Мы хотим быть пилотами, как ты, Ма, – сказали они.

– Что? – сказал Умберто, который хотел, чтобы они вместе с ним занялись недвижимостью.

– Что? – сказал Луи, который хотел, чтобы они вместе с ним занялись юриспруденцией.

– Мы хотим летать, – сказали Севриано и Батисто, думая о взлете, воздухе, вое ветра в крыльях и чувственном рыке авиадвигателей «Ямагути и Джонса» в толкающе-тянущей конфигурации, вспоминая, какой блаженной и сияющей приходит мать после долгого послеполуденного жужжания над каньонами и скольжения над скалистыми уступами заколдованных плоскогорий. Для братьев земля не носила ничего прекраснее неба.

– Хотите летать – будете летать, – сказал Эд, единственный, кто понимал, как может дуть в крови ветер. – Вы думали, как этого добиться?

– Мы говорили с м-ром Вонгом, школьным консультантом по профориентации, – сказал Севриано.

– Он сказал, надо пойти в пилоты коммерческих легкачей Компании, – сказал Батисто.

– И вы уверены, что хотите именно этого? – спросила Персея Голодранина, втайне радуясь тому, что хотя бы сыновья осуществят ее мечты.

– Уверены, – близнецы показали бланки заявлений.

– Тогда следуйте за тем, чего хочет сердце, – сказала она и написала в нижней части бланков «согласна». Почему-то она увидела, как на бумаге древним водяным знаком проступает лицо Лимааля Мандельи.

Ну и напоследок: в этот день начинаний вопль сирен призвал на высокий балкон, перед которым трепетал черный с золотым стяг Компании, некоего человека. Тот наблюдал за потоками рабочих, за пчелиным роением суматошных менеджеров, за машинами, что расцветали жизнью и движением. Он наблюдал за тем, как живительная искра распространяется по Стальтауну, повсюду превращаясь в пламя империи и индустрии. Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария наблюдал за самой первой рабочей зарей Стальтауна и был очень доволен. Очень-очень доволен, без дураков.

27 мая в 06:13 на борту Парус-Корабля Президиума «Джонатон Бёрд», готовившегося выгрузить пассажиров, экипаж и груз на орбитальный стыковочный модуль РОТЭХа для дальнейшей переправки их к космолифту «Небесное Колесо», одновременно сдетонировали семь десятикилотонных ядерных зарядов. При взрыве моментально испарились триста пятьдесят пять тысяч человек. Еще сто пятьдесят тысяч взорванных тел РОТЭХовские шпикники и пищейки выловили с одиночных похоронных орбит. Пятьдесят восемь тысяч выжили в отдаленных секторах судна и каргондолах, оторванных взрывом от корабельного корпуса. Из них двенадцать тысяч пятьсот умерли от воздействия интенсивной радиации. Еще тысяча семьсот человек погибли, потому что их корабельный сектор сгорел в атмосфере во время спуска прежде, чем людей успели эвакуировать. Тысяча шестьсот работников РОТЭХа, включая двадцать восемь стюардесс «Джонатона Бёрда» и девятнадцать пилотов челноков «Небесное Колесо», покидавших разгрузочный конец троса, были убиты. Когда «Джонатон Бёрд» взорвался, девяносто семь тысяч иммигрантов уже успели спуститься на поверхность. Челнок с полутора тысячами пассажиров, выбитый с орбиты и оказавшийся на пути спускового троса, разрезало пополам. Еще двести тридцать восемь человек погибли в результате бомбардировки города Доленсиас-Куи градом обломков, упавших с орбиты. Пятисоттонный сектор корабельного корпуса на скорости восемь километров в секунду врезался в школу Доленсиас-Куи, и наномгновение спустя город стал бездетным. Семьдесят две тысячи пропали без вести, среди них, по всей видимости, и семерка фанатиков, тайно пронесшая боеголовки на борт Парус-Корабля.

Всего при взрыве «Джонатона Бёрда» погибло 589 545 человек. Ответственность за теракт взяла на себя группировка под названием Тактическая Группа Армии Всея Земли. В палатке под дубом в самой северной точке священного Леса Хриса, где земля вздыблена и разодрана, как сморщенный чапати, Холлсбекскими Палисадами, Арни Тенебрия сидела у радио и слушала экстренный выпуск новостей. Кивала, улыбалась, вертела настройку, чтобы услышать новости снова, другим голосом. Теперь имя Арни Тенебрии будет жить вечно.

Марья Кинсана сделала перерыв – глотнуть воды и оценить ситуацию. Большая толпа; задача прямолинейная и несложная. Подними флаг, ударь в барабан, пусть они думают, что перетянули тебя на свою сторону, когда на деле ты перетянула их на свою; унизь этого пентюха, задающего слишком много вопросов, вбей ему гвоздь между глаз и молоти по нему, молоти, бум-бум-бум. Муниципальные выборы – сплошное веселье. Марья Кинсана улыбнулась местному кандидату, желтушному умному юноше, и взяла в руки молоток.

– Граждане Джабалпура! Неужели я должна повторять очевидное? Неужели я должна говорить о том, что бандиты и убийцы бродят по вашей стране, сжигают заводы и магазины, уничтожают огнем урожай, гонят поселенцев прочь с их дворов; неужели я должна рассказывать вам, добрые граждане, о ни в чем не повинных людях, которых, как зверей, забивают в терактах и расстреливают у дверей собственных домов? Нет!

Слушатели одобрительно заревели.

– Нет! Я не должна вам об этом рассказывать, добрые граждане! Вы и без меня это знаете! И наверняка спрашиваете себя: где вооруженные констебли, патрулирующие ваши улицы? Где Отряды Местной Самооборны, где армия? Да, где они – Джабалпурские Добровольцы, Первая Оксская Дивизия, Двадцать Второй Аэромобильный Полк? Я скажу вам, где!

Она попотчевала их плановой трехсекундной паузой.

– Сидят сложа руки в казармах, вот где! А почему? Почему? Потому что ваша муниципальная ассамблея, в которой главенствует оппозиция, считает, что ситуация не оправдывает такого вмешательства! Иначе говоря: новейшая военная техника на три миллиона долларов пылится без дела, а у местной самообороны нет ни оружия, ни обмундирования, ни средств на учебные сборы, потому что Кэмпбелл Мукаджи считает, что ситуация не оправдывает вмешательства! Пусть расскажет это семье Гарбосакки! Пусть расскажет это Баннерджи, Чунгам, Мак-Альпайнам, Амбани, Куэста – и они скажут ему, оправдывает ситуация вмешательство или нет!

Она дала им повопить, кивнула на кандидата, протянула руки ладонями вниз и успокоила толпу до медленного кипения.

– Но лучше всех… лучше всех, мои друзья, констебли: ваши констебли, ваши блюстители закона и порядка, привычно охраняющие демонстрантов Армии Всея Земли, пока те маршируют по улицам города! «Нам важно сохранить свободу выражения политических взглядов», – говорит Кэмпбелл Мукаджи. Верно, м-р Мукаджи? А что с правами Константина Гарбосакки, Кати Баннерджи, Рола Мак-Альпайна, Абрама Амбани; Игнасио, Мавды, Аннунсиато и Доминика Куэсты – всех, кого на прошлой неделе забили отряды смерти Армии Всея Земли? – Слушатели набрали в грудь воздуха, готовясь к громовому осуждению, но Марья Кинсана играла с толпой, как с синегорной тиляпией на крючке. – Охранять их? Да их арестовать мало! – Она чуяла потное исступление и истерику аудитории, но отпускать ее не собиралась. – Во всех трех палатах вашей региональной ассамблеи сидят представители Армии Всея Земли, они не таясь потворствуют убийствам, и м-р Кэмпбелл Мукаджи ни разу не предложил лишить их депутатских полномочий! Он без стеснения якшается с бандитами и террористами, он и его партия; из-за его благодушного либерализма зверски убиты сотни ваших соотечественников; он отказывается мобилизовать силы безопасности, уверяя, что ситуация не оправдывает такого вмешательства; это его слова, леди и джентльмены! А теперь… теперь… теперь он просит вас переизбрать его и его партию еще на три года!

– И я знаю, – продолжала она, – я совершенно точно знаю, что в этот четверг народ Округа Джабалпур скажет нет, нет, тысячу, десять тысяч, сто, миллион раз нет еще трем годам либеральной анархии, и да, да, миллион раз да Новой Партии, партии, у которой есть воля, у которой есть решимость, у которой есть власть и ваш мандат, граждане, на то, чтобы стереть Армию Всея Земли с лица планеты; в четверг вы скажете да Новой Партии, да Прану Кайкорибеценгу, вашему местному кандидату, да силе и победе!

Вот теперь она их отпустила. Слушатели как один встали; слушатели, кандидаты партии, члены партии, работники партии – буря аплодирующих рук. Марья Кинсана улыбнулась, поклонилась. Только ее саму выступление не радовало. Ботинкостучанию и слюнобрызганию она предпочитала воздействие потоньше. Топорно, безыскусно, толсто. Средней паршивости работенка. Незаметно и неслышно посреди гвалта на помост проскользнул посланник и вручил Марье Кинсане листок бумаги – телеграмму.

Джонатона Бёрда? Джонатон Бёрд?

Марья Кинсана осознала, что «Джонатон Бёрд» – это не убитый террористами сановник, только когда на Ночном Почтовом «Джабалпур – Сыртия» бортпроводница принесла с завтраком утренние газеты, и в каждом из наброшенных друг на друга заголовков разверзалась фразеологическая бездна ярости и ужаса.

Марья Кинсана и Первый Министр, Достопочтенный Вангелис Каролайтис встретились на веранде его особняка с видом на Сыртское море. Вангелис Каролайтис – милый престарелый джентльмен, достопочтенный, точно по титулу; Марья Кинсана надеялась, что Первый Министр умрет в постели прежде, чем ей понадобится его свергать. Слуга подал мятный чай. Из простиравшихся до самого моря садов ветер нес ароматы жасмина и глицинии.

– Итак, – сказал Первый Министр.

– Я давно об этом говорила. Заберите у меня Науку и Образование, отдайте Безопасность – и через полгода я поставлю Армию Всея Земли на колени.

– Я объявлю о перестановках в кабинете после обеда. Кроме того, я подготовлю чрезвычайный законопроект, объявляющий вне закона Армию Всея Земли per se; думаю, его примут на ура, либералы сегодня утром не слишком-то либеральны. Итого: военные – ваши. Только помните, они никогда толком не воевали, так что постарайтесь обойтись без потерь, ну а в остальном – делайте все, что нужно, чтобы избавить наши земли от этой… опухоли терроризма.

– Один вопрос: кто уничтожил «Джонатона Бёрда»? Он у меня умрет первым.

– Какая-то группировка, они именуют себя Тактической Группой Армии Всея Земли. Парламентская фракция заявила, что не имеет с ними вообще никаких дел; лично я этому не верю. Лидера зовут… да, Арни Николодия Тенебрия.

Мир утратил способность удивляться. Диковины, при виде которых семь, шесть, пять лет назад люди ахали и охали от изумления, сегодня вызывали высокомерное позевывание от скуки. Мир всего ста пятидесяти годов от роду уже вошел в средний возраст, стал циничным, вверил братию кудесников, выдумщиков, шоуменов, чудодеев, знахарей и бродячих циркачей проржавевшим запасным путям забытых станций.

– Старый поезд, мир утратил способность удивляться! – крикнул Адам Черный. Щедрой рукой опять налил бренди и встал посередине некогда помпезного, а ныне убогого хозяйского вагона, подняв стакан с ироническим тостом: – Мир устал от Шатокуа и Просветительских Буффасмагорий, друг мой. Как с этим справится Адам Черный?

– Если позволите, я бы предложил объединить ваши ресурсы с ресурсами Иммама Бейского и его Стеклянного Цирка.

Адам Черный швырнул стакан с бренди в стену.

– С этим шарлатаном! С этим скоморохом! С этим деньголюбивым потакателем фантазиям публики! Адам Черный – человек образованный, человек знаний, его миссия – быть наставником и проповедником, а не сутенером и шлюхой!

– Тем не менее, позволю себе напомнить, что его бродячее шоу чудес – единственное оставшееся в этом полушарии. – Поезд вещал спокойно и терпеливо, что было почти невыносимо.

– Напоминай о чем хочешь. Адам Черный не станет шагать срединным путем Иммама Бейского.

Два дня спустя тягач и три вагона снялись с запасного пути Станции Ауалльпа и понеслись к магистрали южного направления в восемь путей шириной. На Великой Южной Магистрали круглосуточно стучали колесами поезда величайших железных дорог мира: Вифлеем-Арес, Великий Южный, Великий Восточный, Большая Долина, Аргирский Экспресс, Трансполярная Тяга, Ллангоннедд и Северо-Восточный, Транс-Бореальский, и вот среди их сверкающих всеми цветами радуги эмблем тащится облупившаяся бугорчатая краска Бродячего Шатокуа и Просветительской Буффасмагории Адама Черного. В директорском вагоне Адам Черный рвал и метал вещи.

Бдыщь.

– Немедленно разверни поезд.

– Вы, как и я, понимаете: это физически невозможно, – делая двести по стрелочной улице, поезд оставался образцом невозмутимости.

Бдыщь-тыдыщь.

– Не умничай. Ты знаешь, о чем я говорю. Я запрещаю тебе везти меня в Бейсбад, запрещаю ехать к Иммаму Бейскому. – Адам Черный принялся колотить в запертые двери. Вагон дрожал и трясся, поезд набирал скорость. Адам Черный опасался за токамаки. Средств на ремонт у него не было давным-давно.

– Если позволите, я проясню одну малосущественную подробность, – сказал поезд. – Вы – пассажир. Я везу в Бейсбад не вас. Я везу себя. Я уверен, что для уникального, компьютеризованного, мыслящего поезда в Стеклянном Цирке Иммама Бейского найдется почетное и достойное место!

– Неблагодарная сволочь! – прорычал Адам Черный. Бдыщь-тыдыщь-тырыдыщь – бутылки с белладоннским бренди полетели в глаз-камеру. – Предать того, кто тебя сделал, кто дал тебе жизнь и сознание!..

– Не трудитесь над театральными эффектами, – сказал поезд, и Адаму Черному показалось, что в совершенной дикции появились нотки угрозы. – Как бы там ни было, вашим сыном я не являюсь.

– Это мы посмотрим! – закричал Адам Черный. Шатаясь, он пересек пляшущий вагон, отпер тяжелый металлический шкаф. Достал головной убор с перьями-антеннами.

– Использовать кибершапку я бы не советовал, – сказал поезд, теперь уже точно с угрозой.

– Ах, ты бы не советовал, – сказал Адам Черный. Еле удерживаясь на ногах, он натянул шлем на голову. – Мы едем обратно.

– Не надо, – сказал поезд.

– Поговори у меня.

– Не надо… я его переполюсовал, так что…

Адам Черный прижал пальцы к вискам. Все чувства разом – раз-два-три-четыре-пять-и-шесть – отключились. В голове запузырились видения: он сражается с раскаленным ветром, огни, жаркие, как звезды, горят в животе, беспрестанно движущиеся ноги и руки, толстая кирпичная стена.

«Значит, поезд мне противостоит». Он собрал ментальную волю в кулак и обрушил воображение на кирпичи. Стена разлетелась, как бумажная салфетка, и Адам Черный стал проваливаться, проваливаться в пропасть предсознания.

«Переполюсовал, переполюсовал, переполюсовал…» Он падал, а слово кондором летало окрест. Он ощутил, что его тело меняется, растет, расширяется, обретает новые структуры и поверхности, новые рабочие плоскости, новые силовые линии.

«Нет!» – заорал Адам Черный, и его сознание смешалось с металлом, смазкой и паром поезда. Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нетнетнет-неееееее; как набирающий скорость паровоз, отрицание теряло слова и превращалось в свисток, паровой свисток, оглашающий свистом рисовые поля Великого Окса.

В директорском вагоне тело Адама Черного изогнулось в смертельной конвульсии, будто сквозь него пронеслись миллионы вольт электричества, и они в самом деле сквозь него пронеслись: компьютерная личность поезда была слишком мощна для нежных синапсов Адама Черного, те плавились один за другим, треща, шкворча, дымясь, свингуя. В один миг сгорели глазные яблоки, из пустых глазниц и открытого рта заструился дым. Разжиженный мозг потек из пустых глаз на колени, как переваренный суп, и с бессильным стоном поезд понял, что он мертв-мертв-мертв, и Адам Черный, его некогда отец, заперт внутри стального тела локомотива Великого Южного, класс 27.

Ну вот послушайте.

Жил-был человек, и жил он в доме с бежевой парадной дверью. Бежевый цвет был человеку не очень-то по душе. Он считал такой цвет невыразительным и пресным. Но все двери на всех улицах города были бежевыми, и изменить цвет означало бы привлечь внимание людей, которым бежевые двери по душе. Каждое утро человек выходил из дома, запирал бежевую парадную дверь и шел на работу, где управлял сталеразливочным краном до вечернего сигнала, а потом опять шел домой и отпирал бежевую дверь, и каждый вечер унылость бежевого цвета вгоняла человека в тоску. Каждый день он открывал и закрывал бежевую дверь, делаясь все более несчастным, поскольку со временем бежевая дверь стала символизировать все унылое, монотонное и невыразительное в его жизни.

Одним воскресным утром человек пошел в продхозмаг Компании и купил кисть и большое ведро зеленой дверной краски. Он на самом деле не знал, зачем пошел и купил кисть и большое ведро зеленой дверной краски, но тем утром, когда он проснулся, голова упорно думала о зеленом. Зеленое-зеленое-зеленое. Зеленый цвет успокаивает, навевает бессуетные мысли, приятен глазу и душе, безмятежен; зеленый – цвет зелени и всего, что растет, зеленый – любимый цвет Бога: в конце концов, Он сотворил его ужасно много. Так что человек надел старую-старую одежду и приступил к работе. Вскоре собрались люди и стали глазеть. Некоторые хотели даже попробовать сами, тогда человек, любивший зеленое, давал им кисть и позволял покрасить участочек своей двери. Помогали многие, скоро дверь была покрашена, и все те, кто глазел, согласились, что зеленый – просто прекрасный цвет для парадной двери. Тогда человек поблагодарил помощников, повесил табличку «Осторожно, окрашено» и пошел в дом обедать. До вечера воскресенья люди ходили мимо его дома, чтобы посмотреть на зеленую парадную дверь и похвалить этого человека, потому что на множестве улиц со бежевыми парадными дверями эта была единственной зеленой.

Назавтра был понедельник, человек, любивший зеленое, надел жилетку, штаны и каску, вышел из зеленой парадной двери и присоединился к потоку рабочих, текшему на завод. Человек лил сталь все утро, съел свой обед, выпил пива с друзьями, сходил в туалет, опять лил сталь до 17:00, когда завопила сирена и он опять пошел домой.

И не смог найти свой дом.

Во всех домах на улице были бежевые двери.

Не туда свернул, наверное; он проверил название улицы. Сады Адама Смита. Он жил на Садах Адама Смита. Где же его дом с зеленой дверью? Он стал считать ряды бежевых дверей, пока не досчитал до семнадцати. Номер 17 – его дом, дом с зеленой парадной дверью. Только вот дверь снова бежевая.

Утром, когда человек проснулся, она была зеленой. Когда он пришел домой, она была бежевой. Потом он заметил неуклюжий отпечаток чьей-то ладони, сияние живой зелени, еле просвечивающее сквозь бежевость.

– Вот ублюдки! – заорал человек, любивший зеленое. Бежевая парадная дверь открылась, из нее вышел коротышка с заячьими зубами в бумажном костюме Компании и произнес краткое наставление о необходимости искоренения нежелательных проявлений индивидуализма среди рабочих единиц в интересах большей экономической гармонии в строгом соответствии с Программой Проекта и Планом Развития, не предусматривающими дисфункциональных и индивидуалистических цветов в рабоче-единичной социально-инженерной системе, таких, как зеленый, в противовес и в противоположность единообразным, официально одобренным, функциональным и социально гармоничным цветам, таким, как бежевый, в отношении рабоче-единичных жилищных модулей, подраздел «проемы для входа и выхода».

Человек, любивший зеленый, все это терпеливо выслушал. Потом глубоко вздохнул и вломил коротышке в бумажном костюме Компании так сильно, как мог, заехав прямиком в заячье грызло.

Человека, который любил зеленое, звали Раэль Манделья-мл. Простой человек, бесхитростный, без предназначения, понятия не имеющий о загадке, что пустила про́клятые корни вдоль его хребта. В свой десятый день рождения он так и сказал матери:

– Я человек простой, мне нравятся простые вещи, такие, как солнце, дождь и деревья. Я не очень-то хочу войти в историю, я видел, что история сделала с Па и тетей Таасмин. Я не очень-то хочу быть состоятельным и значительным, как Каан с его общепитом, я просто хочу быть счастливым, и если это значит, что я никогда никем особенным не буду, так и хорошо. – На следующее утро Раэль Манделья-мл. совершил короткую прогулку от особняка Манделий к воротам Стальтауна и, войдя в них, превратился в краноуправляющего сталеразливающего Акционера 954327186, и счастливо оставался простым человеком, который никем особенным не стал, пока воскресным утром таинственная сила не погнала его красить дверь зеленым.

Акционера 954327186 отстранили от работы до полного выяснения обстоятельств Индустриальным Трибуналом. Он поклонился доставившему повестку чиновнику, поклонился уважительно, без малейшей горечи и обиды, правосудие есть правосудие, и пошел домой, к бежевой парадной двери, и увидел перед домом полдюжины демонстрантов, шагавших по кругу.

– Верните работу Раэлю Манделье! – распевали они. – Верните-верните-верните!

– Что вы делаете у моего дома? – поинтересовался Раэль Манделья-мл.

– Протестуем против вашего незаконного отстранения, – сказал юноша с лицом фанатика, несший плакат с надписью «Бежий – бесит, зеленый – влюбленный».

– Мы – голос тех, у кого нет голоса, – добавила ущемленная женщина.

– Простите, но мне не нужно ваших протестов, благодарю. Я никого из вас раньше не видел, прошу, уходите.

– Ну нет, – сказал фанатичный юноша. – Вы символ, понимаете, символ свободы для угнетенных рабов Компании. Вы – дух независимости, сокрушенный каблуком сапога корпоративной индустрии.

– Я всего лишь покрасил дверь в зеленый. Никакой я вам не символ. А теперь уходите, пока вами не занялась служба безопасности Компании.

Они маршировали перед его домом до самой ночи. Раэль Манделья-мл. включил радио на всю катушку и закрыл ставни.

Индустриальный Трибунал признал его виновным в антиобщественном поведении и нападении на представителя исполнительной власти Компании при исполнении тем своих обязанностей. В короткой итоговой речи председатель использовал фразу «индустриальный феодализм» тридцать девять раз и заключил, что хотя младший Менеджер по Связям и Трудовым Отношениям Э. П. Вирасоумай – пугливое дерьмецо, давно и прочно заслужившее щедрой порчи заячьего грызла, Акционер 954327186 не имел права осуществлять подобное правосудие и по этой причине будет наказан штрафом в размере двухмесячной зарплаты (подлежит к уплате равными долями на протяжении двенадцати месяцев), а также не получит повышения в своем секторе в течение следующих двух лет. Виновный восстановлен в правах в качестве крановщика. Раэль Манделья пожал плечами. Он слыхал о более строгих приговорах.

Протестующие ждали его перед домом с транспарантами и лозунгами наготове.

– Драконовское угнетение Акционеров! – кричала ущемленная женщина.

– Требуем прекращения показательных процессов! – кричал юноша-фанатик.

– У нас есть право на зеленые двери! – вопил третий протестующий.

– Раэль Манделья невиновен! – рявкнул четвертый, а пятый прибавлял:

– Отмена приговора! Отмена приговора!

– Вообще-то мне показалось, что я еще легко отделался, – сказал Раэль Манделья-мл.

Они провожали его до дома. Они маршировали по кругу перед домом. Тем вечером они пошли бы за ним в дом культуры, если бы не участвовали в бойкоте предприятий отдыха и развлечений Компании, поэтому остались маршировать на улице, размахивая транспарантами, распевая лозунги и горланя песни протеста. Поддатый Раэль Манделья-мл. покинул дом культуры через черный ход, так что протестующие за ним не увязались. У хозпродмага Компании он услышал крики и стал оглядываться, не прознали ли демонстранты о его бегстве. То, что он увидел, мигом его отрезвило.

Он увидел вооруженную и бронированную полицию безопасности, вязавшую протестующих, транспаранты, плакаты и вопли и заталкивающую их в черный с золотом фургон, каких ему видеть еще не доводилось. Два охранника в черной с золотом форме выскочили из дома культуры, мотая головами. Они ввалились в фургон, и тот умчался. В направлении дома Раэля Мандельи-мл.

Он поклялся, пока у него есть работа и независимость, не возвращаться ночевать под родительскую крышу, но той ночью взял обещание назад, проскользнул под проволокой и спал в особняке Манделий.

Наутро шестичасовая сводка новостей Компании рассказала мрачную историю. Прошлой ночью группа Акционеров устроила себе череду приемов алкоголя (в просторечии «пошла кутить по кабакам»); пребывая в тяжелом опьянении, Акционеры подошли слишком близко к краю скалы, упали с нее и разбились насмерть. Диктор завершила полезный для здоровья рассказ предупреждением о вреде алкоголизма и напоминанием: Верный Акционер бережется от всего, что сказывается на его эффективности для Компании. Имен и номеров диктор не зачитала. Раэлю-мл. они были и не нужны. Он вспоминал душевное смятение детских дней, и, когда он его вспомнил, оно, призванное памятью, вошло в его душу: тошнота, нехватка, судьба, загадка – и, пока Санта-Экатрина раздавала яйца и рисовые пирожки на завтрак, он осознал, что не может молчать, что у него есть предназначение, что он должен говорить, должен защищаться. Он сидел на материнской кухне, облака разошлись, и он на миг увидел свое будущее, великое и ужасное. И неотвратимое.

– Ну, – сказала увлеченная завтраком Санта-Экатрина. – Что теперь?

– Не знаю. Мне страшно… Вернуться я не могу, меня арестуют.

– Мне все равно, что ты там натворил, – сказала Санта-Экатрина. – Просто делай то, что считаешь нужным, вот и все. Следуй компасу сердца.

Вооружившись взятым у соседей мегафоном, Раэль Манделья-мл. перешел брюквенное поле, нырнул в кульверт, о котором знали только они с братом, и по кишащему фекалиями водоему отправился в самый центр Стальтауна. Никто не видел, как он появился на бетонной клумбе в Садах Индустриального Феодализма и приготовился говорить.

Слова не шли.

Он не оратор. Он простой человек; он не может сделать так, чтобы слова парили, как орлы, или кололи, как мечи. Он простой человек. Простой человек, и у него болит душа, и он зол. Да… злость, злость станет говорить за него. Он вынул злость из сердца и переместил ее в губы.

И матери-дети-старики-гуляки-шедшие-с-работы замирали и слушали его заикающиеся, злые фразы. Он говорил о зеленых дверях и бежевых дверях. Он говорил о людях и нежных, таких людских вещах, которые не появляются в отчетах Компании и Банковских Выписках: о доверии, о выборе, о самовыражении, о вещах, которые нужны всякому, потому что это другие вещи, не материальные, не те, которыми обеспечивает Компания; без этих вещей люди чахнут и гибнут. Он говорил о том, что значит быть простым человеком, а не вещью. Он говорил об ужасе, который творит Компания с людьми, которые хотят быть людьми, а не вещами, он говорил о черной с золотом полиции, о фургоне, каких ему видеть еще не доводилось, о людях, которых забрали ночью пятницы и сбросили со скалы, потому что они хотели большего, чем Компания готова была им дать. Он говорил о соседях и товарищах по работе, которых забирали из домов под шепот осведомителей Компании, он говорил невнятно, то была невнятная речь сердца, и она открывала в душах тех, кто слушал, зияющие раны.

– Что вы предлагаете нам делать? – спросил высокий худой мужчина, чье изящное телосложение выдавало человека из Метрополиса. Толпа, уже ощутимая, подхватила его вопль.

– Я… не… знаю, – сказал Раэль Манделья-мл. Запал исчез. Люди колыхнулись к точке невозврата, потом отступили. – Я не знаю. – Вокруг него кричали: что-нам-делать-что-нам-делать-что-нам-делать, и тут на него нашло. Он знал, что делать; ответ был прост, бесхитростен и ясен, как летнее утро. Он схватил упавший мегафон.

– Смыкайте ряды! – закричал он. – Смыкайте ряды! Мы – не собственность!

Отличный день для демонстрации.

Так сказали сталеплавильщики, застегивая лучшие свои пиджаки, набив глотки ананасом и яичницей на завтрак, выбегая в свежее утреннее солнце.

Так сказали железнодорожники, распрямляя форменные свои фуражки, осматривая полировку на медных пуговицах, выходя в свежее утреннее солнце.

Так сказали водители грузовиков, все в клетчатых рубашках с подтяжками, изучая истертые свои джинсы на предмет профессионально уместного слоя грязи.

Так сказали крановщики, так сказали операторы прокатных станов, так сказали пудлинговщики и экскаваторщики, плавильщики и разливщики, сепараторщики, мойщики руды, дробильщики, операторы токамаков; и их жены, и их мужья, и их родители и дети; все они сказали, выходя из бежевых своих дверей: отличный день для демонстрации.

И устремились они к Садам Индустриального Феодализма, и ноги их месили листовки, всего пару минут назад ворохами выброшенные с заднего места шустрого винтового самолетика и снежинками упавшие на крыши и сады Стальтауна. Напечатаны зернисто, бумага дешевая, язык резкий и неискусный.

Раэль Манделья ждал на углу Инфарктной и 12-й, одет в самый элегантный снукерный костюм отца.

– Тебе надо выглядеть соответственно, – сказала ему утром Санта-Экатрина. – Твой отец, когда покорял мир, был безупречен, и ты, когда делаешь то же самое, должен быть таким же.

Он посмотрел на отцовские карманные часы. Пять его коллег: автор листовки, брат мученика, недовольный младший менеджер, политик-смутьян, сочувствующий – смотрели каждый на циферблат своих часов. 10:00. Тик-так. Раэль Манделья-мл. покачивался взад-вперед на каблуках отцовских черных снукерных туфель.

А вдруг никто не придет?

А вдруг никто не готов бросить вызов Компании, вызов предостерегающим радиосообщениям из черных с золотом фургонов, последняя модель которых смахивает на броневик?

А вдруг нелояльных просто нет? А вдруг каждая рука – это рука Компании, и каждое сердце – это ее сердце?

А вдруг всем все равно?

– Отличный день для демонстрации, – сказал Харпер Тью, и вдруг они услышали: хлопает тысяча бежевых парадных дверей, тысяча пар туфлей выходят в утро и вливаются в толпу, и грохот шагов нарастает, превращаясь в нежный рев забытого моря. Первый протестующий обогнул Сады Индустриального Феодализма, и вопросы Раэля Мандельи удостоились ответов.

– Они пришли! – закричал он. – Им не все равно!

Шествие собралось под знаменами составлявших его занятий и профессий. Вот водители грузовиков сошлись под символом сердитого оранжевого грузовика; вот пудлинговщики и разливщики несут подобие сияющего белого слитка; вот черный с золотом локомотив гордо развевается в воздухе над грузчиками и машинистами. Не имевшие знамени и эмблемы сгрудились под флагами местностей, святыми иконами и разношерстными лозунгами от юмористических до похабных и язвительных. Раэль Манделья-мл. и пять его помощников встали во главе процессии. Подняли свернутое знамя. Развязали тесемку: ветер всколыхнул абсолютно белое полотнище, украшенное зеленым кругом. Шествующие что-то пробурчали в замешательстве. Это знамя не обозначало ни занятия, ни профессии, ни местности, ни религии из тех, что представлены в Стальтауне.

Засвистели свистки, взревели клаксоны, и демонстрация совершила короткую и приятную прогулку от Садов Индустриального Феодализма по извергавшим дым и изрыгавшим пламя заводам к офонтаненной, оскульптуренной Корпоративной площади. За двадцать минут Корпоративная площадь переполнилась, и пока шествующие шагали по кольцевым стальным каньонам, что вели к офисам Компании, сменные рабочие на опорах и помостах осыпали демонстрацию возгласами одобрения. Считая головы, Раэль Манделья-мл. прикинул, что собралась добрая треть рабочей силы.

– Нигде никаких полицейских, – сказал он Мавде Арондельо. – Начнем? – Банда пяти кивнула. Раэль Манделья-мл. мобилизовал свой мистический гнев и через громкоговоритель обрушил его на Корпоративную площадь.

– Я хочу сказать спасибо всем вам, всем и каждому, кто сегодня здесь. Спасибо от меня и моих друзей; никакими словами не выразить, что это все для меня значит, каково это – идти и знать, что вы за моей спиной. Компания нас запугивала, Компания нам угрожала, некоторых из нас Компания даже убила, но вам, народу Стальтауна, не страшны ни угрозы, ни запугивания. – Он ощутил движение мистического потока. Он схватил бело-зеленое знамя, которое развевалось на ветру. – Сегодня вы можете собой гордиться, сегодня мы дадим имя нашей мощи и решимости, и когда ваши внуки, сидя у вас на коленях, спросят, где вы были пятнадцатого авгтября, вы ответите: да, я был там, я был на Корпоративной площади, я был там, когда родился Конкордат! Да, друзья, я вручаю вам Конкордат!

Замешательство уступило проявлению чувств. Раэль-мл. обернулся к помощникам и спросил, перекрикивая гвалт:

– Ну как, я все сделал правильно?

– Ты все сделал правильно, Раэль.

Когда толпа успокоилась, он поднял смятый лист бумаги.

– Это наш Манифест; наши Шесть Справедливых Требований. Они обоснованны, они справедливы. Я зачитаю их вам – и Компании, чтобы она услышала голос своих Акционеров.

– Требование Номер Один: признание Представляющей Акционеров Организации, то есть Конкордата, официальным рупором рабочей силы, а равно и менеджмента.

– Требование Номер Два: отмена внутренней валюты, имеющей хождение только в продхозмагах Компании, и введение государственных платежных средств, Новых Долларов.

– Требование Номер Три: представительство всей рабочей силы и переговоры по всем вопросам, касающимся трудовых ресурсов, включая распределение обязанностей, сменной и сверхурочной работы, производственных квот, программ автоматизации и повышения эффективности.

– Требование Номер Четыре: постепенное искоренение системы индустриального феодализма из частной жизни, включая сферы образования, отдыха, здравоохранения и общественных услуг.

– Требование Номер Пять: полная свобода самовыражения, собраний и вероисповедания для всех членов Компании. Вся собственность должна быть в общем владении всех Акционеров, а не Компании, якобы действующей от имени всех Акционеров.

– Требование Номер Шесть: отмена системы карьерного роста, основанной на наушничестве и доносах на коллег.

Зачитав Шесть Справедливых Требований, Раэль Манделья-мл. сложил лист мятой бумаги, потом сложил руки на груди и стал ждать ответа Корпорации «Вифлеем-Арес».

Прошло пять минут. Еще пять – и солнце ранней сиесты пролило на Корпоративную площадь зной и пот. И еще пять минут. Терпеливо ждали люди. Терпеливо ждали пятеро помощников. Терпеливо ждал Раэль Манделья-мл. Через двадцать минут стеклянно-стальная дверь на стеклянно-стальном фасаде офисов Компании отворилась, и на Корпоративную площадь шагнул человек в черном с золотом костюме охранников Компании. Поляризованный шлем не позволял участникам демонстрации увидеть его лицо, но предосторожность была лишней: присутствовавшие не смогли бы узнать Микала Марголиса.

– Мне поручили известить вас о том, что данное собрание незаконно и его организаторы и участники виновны в нарушении статьи 38 параграфа 19 подраздела «Ф» Положений о Собраниях и Митингах Корпорации «Вифлеем-Арес». У вас есть пять минут, чтобы разойтись по домам и наслаждаться выходными. Пять минут.

Никто не сдвинулся с места. Пять минут тикали на карманных часах Лимааля Мандельи, напряжение на Корпоративной площади сгущалось. Раэль Манделья-мл., потевший в лучшем чемпионском костюме отца, ужаснулся, когда понял, как мало таких коротких пятиминуток в человеческой жизни.

– Минута, – сказал охранник в черном и золотом. Встроенные в шлем цепи усиления придавали его голосу ощутимый вес Корпорации «Вифлеем-Арес». Однако протестующие излучали неповиновение, смешанное с потрясающим неверием в то, что Компания станет использовать силу против своих же Акционеров.

– Не надо, – прошептал Раэль Манделья-мл. элементалю в черном и золотом.

– Я должен, – сказал Микал Марголис. – Мне даны распоряжения. – И он крикнул на пределе громогласности своих усилителей: – Отлично! Вы игнорируете предостережения Компании. Больше их не будет. Комендант Ри, разгоните это незаконное собрание.

И раздались выстрелы.

И крики. Повернулись туда-сюда головы, толпа забурлила, как каша на огне. Охранники выбежали из укрытия и бросились на толпу, черная с золотом цепочка беспрерывно палила в воздух. Толпа запаниковала, организованная демонстрация превратилась в мятущуюся массу. Судорожно трепыхались плакаты, ломались и топтались знамена, люди кружили на месте и ходили ходуном. Черно-золотой строй обрушил на кромку шествия палочный удар шок-шестов. Корпоративную площадь затопили паника, крик и мат. Охранники вклинились в толпу, но пока они пробивали путь к сердцу демонстрации, за их спинами сплачивалось сопротивление. Из их рук вырывали шок-шесты, у них отбирали щиты. Где-то на краю битвы кто-то подхватил упавший иглострел и беспорядочно разряжал его в атакующий строй. Охрана и шествие волнами набрасывались друг на друга. Газовые гранаты летали по воздуху, оставляя оранжевые шлейфы. Протестующие с носовыми платками на лицах бросали гранаты обратно атакующим. Охранники сдерживали толпу… толпа сдерживала охранников… охрана отступила, перегруппировалась, сомкнула щиты и вновь атаковала, посылая вперед слабеющие залпы иглострелов и мягких пластиковых плоских пуль. Офисы Компании вырвало особым отрядом, который штурмом взял ступеньки, нацелившись на Раэля Манделью-мл. и его коллег. С рыком неповиновения молодой водитель грузовика (клетчатая рубашка, красные подтяжки, грязные джинсы, жена и двое детей) бросился на черно-золотых атакующих с тяжелыми шок-шестами. Командир отряда чуть опустил ствол иглострела и прямой наводкой разнес голову берсерка в красную кляксу. Выстрел и кровь электризовали атакующих. Лязгнуло переводимое в режим ближнего боя оружие; по скованной ужасом сумятице бил выстрел за выстрелом. Руки, ноги, плечи, лица разлетались в кровавые ошметки. Падавшего затаптывала вихрящаяся масса. Раэль Манделья-мл. поднырнул под иглострел охранника, целившегося в голову, и уложил его отчаянным пинком по яйцам. Перехватив оружие, он заорал и стал стрелять по приближавшимся охранникам. Его безумная ярость сломила их ряды. Охранники разбежались. Микал Марголис, оставшись в одиночестве перед Раэлем Мандельей-мл. и его ополоумевшей бандой, тактически ретировался.

Раэль Манделья-мл. поднял громкоговоритель.

– Уходите отсюда, все! Они вас убьют! Убьют вас всех! Компания понимает только один язык! Стачка! Стачка! Стачка!

Пули вонзились в бетонный фасад офисов Компании, и Раэль Манделья-мл. принял душ из осколков. Его слова воспарили над песней битвы, и вопли толпы обрели ритм и форму.

– Стачка-стачка-стачка! – распевала толпа, разбивая контрклиньями ряды полиции и держа проходы открытыми с помощью шок-шестов и иглострелов. – Стачка-стачка-стачка! – Толпа прорвала окружение и бежала по открытым улицам, вопя: – Стачка-стачка… – Охранники вели снайперский огонь по бегущим ногам.

Прошли часы, охранники все еще искали на Корпоративной площади Раэля Манделью-мл., расшвыривая порванные плакаты, сломанные знамена и брошенные шлемы, проверяя истекающих кровью, раненых и, да, даже мертвецов, ибо на площади были мертвецы; охранники смотрели в лица плачущих, безутешно преклонивших колени подле сыновей, отцов, мужей, жен, матерей, дочерей, любимых, – не лицо ли это изменника Раэля Мандельи-мл., придурка, который навлек такую напасть на невиновных. Охранники ждали, что он найдется среди раненых, надеялись, что он найдется его среди мертвых, однако Раэль-Манделья-мл. сбежал в черном бурнусе старушки из Нового Глазго, скончавшейся от заразной паники. Он прижимал к груди Шесть Справедливых Требований и свернутый бело-зеленый флаг Конкордата.

В шесть ноль шесть завыли сирены. Они выли в шесть ноль шесть каждое утро, но данное утро отличалось от прочих не этим. Тут и там по радиальным улицам бежевые двери распахивались и выпускали рабочие единицы в рассвет. Но этим данное утро от прочих особо не отличалось. Отличалось оно тем, что на каждую открывшуюся дверь было по пять закрытых. В любой другой день река сталелитейщиков неслась по улицам-каньонам Стальтауна, а сегодня жалкий ручеек тек под аркой, провозглашавшей Три Экономических Идеала Компании: Прибыль, Империя, Индустрия. В любой другой день две сотни грузовиков высокомерно тряслись по узким закоулкам Дороги Запустения, но сегодня меньше сорока машин отправились по дребезжащему маршруту, огибая детей, дома и лам. Там, где тралили землю сто ковшовых экскаваторов, работало всего десять; там, где пятьдесят роторных экскаваторов соскабливали коросту с кожи Великой Пустыни, сегодня было пять, то же самое – с локомотивами и адскими конверторами, и даже легкачи умолкли в своих подземных ангарах.

Всё потому, что наступил день стачки.

День стачки! День стачки! День стачки!

Раэль Манделья-мл. созвал свой стачечный комитет за столом на материнской кухне. Звучали поздравления, краткие панегирики и декларации непоколебимости. Затем Раэль-мл. попросил доложить обстановку.

– Пособия бастующим хватит на три месяца, – сказала Мавда Арондельо. – Плюс заявления о поддержке от самых разных организаций, от Гильдии ложечников Ллангоннедда до Сестричек Фарсидских.

– С пикетами без перемен, – сказал Б. Дж. Амритрадж. – У службы безопасности Компании руки чешутся пострелять. Светиться не стоит.

– Разведка доносит, что Компания уже нанимает скэбов, но можно задавить это дело в зародыше, выставив пикеты в крупных городах; Би-Джей, надо вывезти контрабандой группу агитаторов. – Ари Оснан, шеф разведки, сложил толстые руки и плюхнулся на место.

– Производство упало на шестьдесят процентов, – сказал Харпер Тью. – Через три дня запасы стали кончатся, и Корпорация вынуждена будет закрыть минимум три домны. Через неделю Стальтаун начнет поставлять сталь на полцентаво.

– Группа Действия: докладывать нечего.

Раэль Манделья-мл. долго и тяжело смотрел на Уинстона Карамацова.

– Что значит «докладывать нечего»?

– Пока докладывать нечего. Когда прибудут скэбы, может, чего и доложу.

– Поясни, пожалуйста. – Уинстон Карамацов пожал плечами, и Раэль Манделья-мл. прекратил совещание с легким ощущением беды в сердце.

Наутро в домах бастующих сталелитейщиков отключили электричество, газ и воду.

– Компания наносит ответный удар, – сказал Раэль Манделья-мл. своему стачечному комитету. Санта-Экатрина порхала по кухне, счастливо что-то напевала, и пекла пирожки с рисом.

– Ты же сделаешь так, что это не сойдет им с рук, – проворковала она.

Местные кадры Конкордата из Стальтауна отреагировали блестяще.

– Мы украдем энергию у Компании, чтобы готовить еду, мы возьмем воду на Дороге Запустения, если надо будет, организуем цепочку людей с ведерками, мы будем ложиться спать в сумерках и просыпаться на заре, как делали наши пращуры, – сказали они. Ночью инженеры провели под оградой пластиковые трубы и стали качать воду из подземного океана через водоколонки на углу в ведра. Вооруженные охранники устало проходили мимо, не желая провоцировать столкновения. Санта-Экатрина превратила гасиенду Манделий в бесплатную столовую и убедила Эву отвлечься от гобелена с историей Дороги Запустения, чтобы помешивать рис и тушенку в огромных котлах.

– Вы так давно вышиваете эту историю; теперь вы можете стать ее частью, – сказала она свекрови. Химерическая белая пленка рисового крахмала покрыла помещение и немало удивила Лимааля Манделью, который все реже возвращался домой из отшельничества на верхнем этаже дома д-ра Алимантандо.

– Что происходит?

– Происходит стачка, – пропела Санта-Экатрина, счастливая донельзя от того, что разливает чечевичное карри длинной очереди бастующих. Евшие карри сталелитейщики стали тыкать в Лимааля Манделью пальцами и бормотать его полузабытое имя.

– Детка божья, даже в моем собственном жилище! – воскликнул он и заперся в доме д-ра Алимантандо, чтобы поглубже зарыться в загадки времени и темпоральности.

Раэль-мл. и его стачечный комитет глядели, как на Дорогу Запустения прибывает первая партия продовольствия. По ту сторону железнодорожных путей компания «Застройка Участков Галлачелли и Мандельи» оградила несколько гектаров оранжевой пластиковой лентой, готовясь к строительству нового большого жилого комплекса для растущего как грибы после дождя населения. Размеченные оранжевым квадраты стали идеальным аэродромом для трех чартерных легкачей, которые сели и выгрузили тридцать тонн разнообразных съестных припасов.

– Распишитесь, – сказал пилот, протягивая Раэлю Манделье-мл. накладную и карандаш. Припасы по людской цепочке передали на склад недавно построенного Мегамолла Острой и Пикантной Пищи Мандельи и Даса. На ящиках и коробках значились написанные по шаблону имена жертвователей: Сестрички Фарсидские, Великие Южные Железные Дороги, Аргирские Сепаратисты, Друзья Земли, Бедные Мадленки.

– Как это скажется на стачечном фонде? – спросил Раэль-мл., пересчитывая ящики с капустой, чечевицей, супами и чаем.

– Нам не надо особо тратиться на еду, и если мы успешно введем систему пищевых талонов за наличку, этого хватит, я бы сказал, на пять месяцев.

Когда на склад Раджандры Даса и Каана Мандельи поступил последний мешок, двери заперли на два замка, а снаружи выставили охрану. Компания запросто могла решиться на поджог.

– Что с производством? – спросил Раэль Манделья-мл. Теперь, когда мать превратила семейный особняк в столовую, поддерживать порядок на совещаниях стачечного комитета становилось все труднее.

– Как я и говорил, – Харпер Тью самодовольно улыбнулся. До стачки он был младшим помощником менеджера по производству; каким-то чудом Компании не удалось вытравить из него человечность. – Сталь льется тоненькой струйкой, меньше восьми процентов от мощностей. Я предполагаю, что экономически Компания приблизится к точке «пан или пропал» дней через десять.

В пять утра шестнадцатого дня стачки м-р Э. Т. Дхарамжитсингх, бастующий инженер-железнодорожник, его жена Миза и восемь детей очнулись от голодного сна, потому что кто-то ломал дверь их дома оружейными прикладами. Четверо вооруженных охранников ворвались в спальню и взяли всех на прицел МЦБО.

– Встали, оделись, вышли, – приказали они. – Пять минут.

Убегая по 12-й улице с зажатыми в руках ценностями, собранными в последний момент, Дхарамжитсингхи увидели подъезжающий бронефургон и команду вооруженных людей, врывающихся в бежевые двери каждого дома на улице. Дхарамжитсингхи слышали крики, выстрелы и грохот ломаемой мебели.

– Сюда не надо! – заорал сержант на солдат, готовых вынести очередную бежевую дверь. – Эти лояльны. Пусть живут. Следующая дверь.

Тем утром были изгнаны двести бастующих семей. Еще двести выселены на рассвете следующего дня, еще двести – днем позже. Улицы Дороги Запустения заполонили шаткие зиккураты мебели, увенчанные хнычущими детьми. Семьи укрывались в импровизированных палатках из простыней и пластиковых мешков для мусора.

– Так мы обанкротимся, – заявила Мавда Арондельо. – Нам не на что эвакуировать детей и иждевенцев с Дороги Запустения в безопасные дома Большой Долины. Цены на билеты просто кошмарные, такими темпами стачечный фонд кончится через два месяца.

– Раэль, поговори со своей тетушкой, – сказала Санта-Экатрина, белая как привидение от рисового крахмала, муки и подвижнической работы. Теперь семьи не только питались в цитадели Манделий, но и жили там, и спали на полу спален, по пятнадцать человек в комнате. – Таасмин поможет.

Тем же вечером на станцию Дороги Запустения прибыл пломбированный поезд. Из-за стойки своей придорожной закусочной Раджандра Дас разглядел запертые двери, закрытые окна и таблички на вагонах, свидетельствующие о том, что состав собирали по всему северному полушарию. Поезд призраком миновал стрелку и остановился на подъездных путях Стальтауна. Охранники выгнали всех с грузовых дворов и установили строгий комендантский час, но Раджандра Дас видел то, чего не видели люди за задернутыми шторами: охранники в черном и золотом провожали суровых людей с сумками и чемоданами в опустевшие дома.

В 06:00 завыли сирены, тысяча с половиной штрейк-брехеров проснулись в украденных постелях и прошагали под усиленной охраной по радиальным улицам, мимо Кольцевой и толп, скандировавших «Скэбы! Скэбы! Скэбы!», на завод. Из холодных труб потек жидкий дым, воздух наполнило громыхание дремавших станков.

– Это уже серьезно, – сказал Раэль Манделья-мл. своему стачечному комитету. Из-за количества ртов в особняке Манделий комитет переехал в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д» (недавно переименованный в «Трактир Вифлеем-Арес Ж/Д», чтобы было честнее, путем приписки слева ключевого слова).

По оценке Харпера Тью, производство вернется на уровень шестидесяти процентов через десять дней.

– Мы разминулись с точкой «пан или пропал» на пятьдесят два часа, – сказал он. – Если не поймем, как сокрушить штрейкбрехеров, с Конкордатом покончено.

– О скэбах мы позаботимся, – сказал Уинстон Карамацов. Вокруг его головы будто сгустился темный нимб.

– Наконец-то Группе Действия будет о чем докладывать, – сказал Ари Оснан.

– Спокойно. – Раэль Манделья-мл. сцепил пальцы и вдруг ощутил страшную, страшную пустоту. Видение, духовный ветер, мистическая сила, что вела его прежде на манер фургонтины и подбрасывала горящий уголь на язык, дрогнула и ушла. Он человек и одиночка, слабый и ошибающийся. Он в плену у событий. Он не может сказать «нет» организатору Группы Действия, а сказав «да», станет членом банды. Дилемма пригвоздила его напрочь.

– Отлично. Группа Действия пусть делает что нужно.

Той ночью сгорел дотла Социальный Центр Экономического Равенства. Среди дымящего пепла Доминик Фронтера и его констебли нашли останки восемнадцати штрейкбрехеров, воспитательницы из детсада Компании, бизнесмена, его жены и их младенцев-близнецов. Той ночью штрейкбрехера пятнадцать раз пырнули ножом на углу Инфарктной и Кольцевой. Чудом он выжил, чтобы носить шрамы до могилы. Той ночью троих чужаков похитили, приволокли в пустую будку стрелочника, раздели и привязали к стульям, после чего отрезали им гениталии садовыми ножницами.

Той ночью Раэль Манделья-мл. тайком пробрался в дом и признался матери в сомнениях, неудачах и беспомощности. Она отпустила ему грехи, но грехи остались на нем.

Ночь следовала за ночью, и насилие множило насилие. Зверство плодило зверство. Симпатизировавший стачке Доминик Фронтера решил, что не может закрывать глаза на сотрясавшие город безумие и беспредел. Компания грозила прямой расправой с преступниками, хотя за оградой ее охрана власти не имела. Доминик Фронтера пообещал главе службы безопасности Компании действовать немедленно; как исполнить это обещание, он не понимал. Он нанес визит Раэлю Манделье-мл. в «Трактире».

Личный телохранитель Раэля Мандельи-мл. не позволил мэру приблизиться к телу ближе, чем на три метра.

– Раэль, это должно закончиться.

Лидер бастующих пожал плечами.

– Простите, но это закончится, как только уедут скэбы. Это их вина. Хотите решить все миром – идите к Компании, не ко мне.

– Я только что из Компании. Там мне сказали ровно то же самое, только наоборот. Раэль, не прикидывайся дурачком. Я тебя знаю с тех пор, как ты пешком под стол ходил. У меня нет улик, нет фамилий, но закон есть закон, и личные симпатии тут ни при чем, и как только улики появятся, закон будет соблюден.

– Вы мне угрожаете?

Доминик Фронтера прекрасно понимал, как это бессмысленно – ему с его горсткой толстых дружелюбных констеблей угрожать человеку, который бросил вызов транспланетной империи Корпорации «Вифлеем-Арес»; тем не менее, он сказал:

– Не угрожаю, Раэль. Только даю совет.

К концу недели уехали все, кроме трех сотен штрейк– брехеров. Из них пятьдесят два навсегда останутся на городском кладбище. В следующее воскресенье Конкордат хоронил своего первого мученика. Уилли Гумира, девять лет, холост, оператор сепаратора, скончался от удара кирпичом по шее при попытке приблизиться с ножом к скэбу, оператору сепаратора из Мажино, близ Школы для Малолетних «Индустрия – Какой Восторг!». Уилли был мучеником, намеченная им жертва, ставшая победителем, – чудовищем. Уилли опустили в землю в погребальной урне, обернутой зелено-белым знаменем Конкордата, и мать-две-сестры-девушка выплакали реку.

Похороны посетили Раэль Манделья и его стачечный комитет.

– Что теперь с производством?

– Выровнялось на десяти процентах от оптимума. По моим расчетам, прибыльность завода достигнет нуля через двадцать два дня.

– Стачечного фонда хватит только на пятнадцать. Мавда, проверь, нельзя ли организовать от групп поддержки наряду с регулярными воздушными грузами еще и финансовую помощь. Би-Джей, продолжай обрабатывать другие транспланетарные корпорации, проигрыш «Вифлеем-Арес» – их победа. Думаю, я поговорю с тетушкой, вдруг она выделит нам бесплатные места в церковных хостелах. Тогда мы освободим часть денег из переселенческого бюджета.

Шестеро заговорщиков поклонились и разошлись, и первые лопаты прекрасной красной грязи тяжело упали на керамический гробик Уилли Гумиры.

Сделавшись более чем на три четверти умерщвленным, Кадиллак Духновенный стал настолько же менее послушным, думала Таасмин Манделья.

– Госпожа, вам нельзя позволять себе втягиваться в конфликт вокруг «Вифлеем-Арес-Стали»! Нельзя смешивать духовное с политическим.

Серая Леди и Железный Камергер спешили по подземному переходу, соединявшему личные покои с общественными палатами. На слове «политическим» Таасмин Манделья остановилась и прошептала Кадиллаку Духновенному на ухо:

– Ах вы лицемер. Поведайте: если духовное не затрагивает всякую сторону жизни, включая политическое, как оно может быть по-настоящему духовным? Скажите, ну. – Она зашагала по неоновому коридору. Защелкали, затрещали протезы на три четверти искусственного камергера – он заторопился вслед за ней.

– Госпожа, при всем уважении, вы позволяете чувствам туманить ваш взор. Пренебрегите тем, что Раэль Манделья-мл. – ваш племянник; вы должны принять объективное решение, позволять или нет еретикам… простите, Госпожа, бастующим использовать наши спальные помещения. Едва мы ликвидируем туманящую субъективность, решение прояснится.

В дверях приемной палаты Таасмин Манделья замерла вновь.

– Так и есть, Камергер. Я заявлю о полной духовной, моральной и экономической поддержке Конкордата.

– Госпожа! Это сумасшествие! Подумайте о паломниках, от чьих щедрот мы зависимы: не оттолкнет ли их столь резкое действие? Подумайте о Бедных Детях: становясь на сторону ерети… бастующих, вы, по сути, отрицаете их веру в святость Стальтаунской Часовни. Вы не можете отринуть ваших преданных ревнителей – и паломников, и Бедных Детей!

– Я знаю, откуда надуло эти ложные пророчества насчет завода, Камергер. Я не дура даже на треть, как бы вам ни хотелось думать обратное.

В приемной палате она воссела на трон, освещаема единственным лучом солнца, пойманным изогнутыми зеркалами высоко под куполом. Вокруг ступней Таасмин Мандельи были разбросаны цветы и клубки металлической стружки; перед троном уходила во мрак очередь паломников с нарисованными на лбах девятиконечными звездами. Воздух напоила зябкая набожность.

– Этому месту нужно больше света, – прошептала Таасмин Манделья себе под нос, воображая, как Панархова рука снимает купол Базилики, будто крышку банки с маринованными корнишонами, и все вокруг заливает дневной свет.

– Простите, мадам? – спросила служка, Бедное Дитя с металлической головой.

…Бедное Дитя, думала Таасмин Манделья. Пока очередь исцелений-благословений-пророчеств-прошений-прощений шаркала вперед, Серая Госпожа поймала себя на том, что глядит на уловленные подкупольными зеркалами отражения облаков и думает о племяннике, ведущем бой, ради которого ей дана ее сила – там, на солнце пустыни, под простором неба, пред очами Панарха. Духовность в действии, вера в коричневых туфлях, острие ножа революционной любви. Она права, Конкордат надо поддержать. При всех их человеческих грехах они защищают человечность, жизнь и свободу от Компании, ее сокрушительной стерильности, машинной систематизации и истребления.

– Госпожа, Старушки из Черновы. – Среди цветов и стружки кланялась, раззявя редкозубые рты, стайка бабушек в черных шалях. Они принесли уродливую деревянную фигурку ребенка. Топорно вырезанная, неумело раскрашенная, с таким выражением лица, будто в задницу вставлен острый инструмент. – Они прибыли с прошением, мадам. – Служка уважительно поклонилась и жестом пригласила Старушек из Черновы приблизиться.

– О чем ваше прошение? – Блики солнца на чистой холодной воде, листья отбрасывают пятнистые тени всех оттенков в приятном сумраке… Таасмин Манделья почти не слышала молящие голоса.

– …Отнимают у нас сыновей и сыновей их сыновей, отнимают у нас свободу, величие, отнимают все, что у нас есть, и возвращают одни обрывки; называют это «индустриальным феодализмом», и за это мы должны их благодарить…

– Стойте. Вы из Стальтауна?

Старейшая и самая досточтимая из бабушек съежилась от страха.

– Все встаньте. – Блики, тени и чистая холодная вода испарились в свете высшего солнца. – Вы из… – она порылась в памяти, проклиная свою невнимательность, – Черновы, что в Новом Мерионедде?

– Все так, мадам.

– И вы угнетены Компанией… Забастовщицы, я полагаю?

К переднему краю стайки протиснулась самая молодая бабушка.

– Госпожа, они отвели еду от наших желудков и воду от наших губ, свет от наших глаз и энергию от наших пальцев, они прогнали нас из наших домов, так что мы должны либо покинуть семьи, либо жить, как дикие звери, в грубых лачугах из пластика и картона! Серая Госпожа, мы просим вас, помогите нам! Молитесь за нас, попросите за нас, вознесите вопли угнетенных к ушам Панарха, да осветит он нас своей милостью, благословите нас…

– Хватит. – Несдержанная женщина отползла на мес– то, стыдясь обуявшего ее словоизвержения. – Что это у вас с собой?

Старейшая бабушка воздела уродливую статуэтку.

– Это наша святая, Хильда Чиста из Черновы, попущением Приснодевы она спасла наш город от гибели под падающим челноком из космолифта, призвав священный ветер и сдув опасность прочь.

Таасмин Манделья слышала о чуде Черновы. Город спасся, но челнок и все двести пятьдесят шесть человек на борту превратились в пар. Чудо классом получше спасло бы и их, подумала она. А статуэтка, кстати, уродлива донельзя.

– Несите ее сюда, – Таасмин Манделья протянула левую руку навстречу святой. Биение света потекло по схемам в ее платье и сконцентрировалось вокруг левого запястья. Ореол засиял так сильно, что тени появились в дальних нишах приемного зала. Таасмин Манделья ощущала, как ее окутывает волна духовной чистоты: внутренняя симфония сердца возобновилась, она свободна и прощена. Металлические ленточки полосками печатных плат проистекли из ее руки и обвили Хильду Чисту из Черновы электропаутиной. Собрание верующих в абсолютном благоговении узрело, как грубая деревянная кожа святой покрывается пленкой электросхем. Руки и ноги святой искрились, глаза горели ядерным светом, с губ срывалась тарабарщина машинного кода.

Пресуществление дерева в машину завершилось. Паломники пали ниц. Кое-кто в ужасе бежал из базилики. Старушки из Черновы взялись кланяться, но Таасмин Манделья их остановила.

– Возьмите ее и покажите моему племяннику. Это ответ, которого он ждал. Передайте ему и мое благословение: Бог на вашей стороне. Вы не собственность. – В порыве святого озорства Таасмин Манделья сжала левый кулак и подняла его: приветствие Конкордата. Она встала, чтобы все увидели Солидарность Серой Госпожи, потом запахнула одежды и широкими шагами ушла с помоста.

– На сегодня прием окончен, – крикнула она бионической дворецкой. Та вздрогнула в замешательстве и побежала доносить Кадиллаку Духновенному. Таасмин Манделье было все равно. Бог пробился, война объявлена, она поступила свободно и по совести. Война объявлена, а Таасмин Манделья счастлива-счастлива-счастлива.

– И тебе я тоже не собственность, – сказала она отражению в чистой холодной воде садового бассейна.

Каждый, кто предъявлял карточку Конкордата тому или другому собственнику Мегамолла Острой и Пикантной Пищи Мандельи и Даса, имел право бесплатно вкусить от страны чудес; в качестве чудес предлагались вареные сардельки, запеченные кебабы, весело шкворчащие во фритюрнице нутовые оладьи и еще бхаджи, самосы, пакоры и мелкопрыги в ассортименте. То был жест сыновней солидарности Мандельи, половины Мегамолла Острой и Пикантной Пищи; жест подрывал прибыльность предприятия, однако половина-Манделья знал, что у половины-Даса имеются кули золотых долларов, припрятанные с тех дней, ныне вспоминаемых не без грусти, когда Дас был городским умельцем, голью перекатной, гунда-шушерой и бомжарой, – и, значит, Мегамолл переживет кризис Конкордата.

Мегамолл Острой и Пикантной Пищи был примечательной, даже уникальной постройкой. Передняя половина – древний рикша, три года провалявшийся на задворках Эдова Сарая, задняя сделана из когдатошнего кухонного отсека легкача, дополненного откидными барными стульями, радиомузыкой, бумажными фонариками веселой раскраски и чертовой гибелью святых икон, орденов и бумажных молитвенных билетов. Каждое утро, не дожидаясь первого луча в окошке, Дас, половина партнерства, пинком возвращал рикшу, половину мегамолла, к астматической жизни и вел несуразный драндулет по узким переулочкам, огибая кур, коз, лам, детей, грузовики, пока не находил место для парковки. Парковался Раджандра Дас почти неизменно напротив Лавки Смешанного Ассортимента Сестер Троицыных, чтобы очаровательно улыбнуться сестрам, выходившим открывать лавки в восемь ноль восемь; те в ответ приглашали его в самую жарищу на мятный чай. Когда приходил половина-Манделья (половина с железной деловой хваткой, генетическим даром отца-рационала), сосиски жарились, чайничек и кофейничек с ситечками струили чайно-мятные и кофейные ароматы, а очередь с карточками Конкордата, длинная, как бесплатный завтрак, ждала.

На шестьдесят шестой день стачки Раджандра Дас обертывал лепешкой колбаску размером со свое предплечье, чтобы передать ее смутно знакомому забастовщику, и вдруг, недообернув, застыл.

– Ар-Ди, – сказал половина-Манделья. – Ты чего?

Раджандра Дас машинально передал колбаску забастовщику.

– Это он. –   Он? – Каан Манделья глянул, но увидел лишь брюнета средних лет, наблюдавшего с той стороны улицы.

– Ему хватило наглости вернуться – после того, что он сделал…

Каан Манделья глянул вновь, но человек уже исчез.

– Кто это такой?

Раджандра Дас не сказал, но весь день оставался мстительно напряжен, что для него было в высшей степени нехарактерно. Оставив Мегамолл Острой и Пикантной Пищи на ночь в безопасном месте, Раджандра Дас нанес визит м-ру Иерихону.

– Он вернулся, – сказал Раджандра Дас, и когда м-р Иерихон узнал, кто именно вернулся, он послал Раджандру Даса собрать всех Основателей, за исключением Доминика Фронтеры, а пока Раджандра Дас собирал всех Основателей, м-р Иерихон открыл ящик стола, в котором хранился иглострел, и вынул его из шелковой обертки.

В двадцать сорок пять Микал Марголис, глава безопасности проекта «Дорога Запустения», собрался принять ванну в своих менеджерских апартаментах. Предварительная тайная разведка Дороги Запустения произведена, Компания может в любой момент выступить против Конкордата и его уничтожить, день был тяжелым, отмокнуть в горячей ванне – идея что надо. Микал Марголис открыл дверь и увидел дуло старинного иглострела с костяной рукояткой.

– Дверью не хлопаем, – сказал голос, который Микал Марголис давным-давно забыл. – Если понадобится, я застрелю вас и через дверь. Вы пойдете со мной.

Когда Микал Марголис переодевался, м-р Иерихон заметил униформу Компании.

– Вот как. Не знал.

– Хоть что-то есть, чего вы не знаете. Глава Безопасности Проекта, не меньше.

М-р Иерихон промолчал, но добавил к длинному списку преступлений еще одно. Он повел пленника закоулками и проулками к проволочной ограде. Из дула иглострела к загривку Микала Марголиса тянулась нить чистейшего электрического напряжения.

– Сюда, – сказал м-р Иерихон, указав на открытый канализационный люк, о существовании которого Микал Марголис и не подозревал.

– Как вы меня нашли? – спросил пленник, пока они шлепали по нечистотам Стальтауна.

– Дамантовы Практики, хотя вам это ни о чем не скажет.

Но Микалу Марголису это кое о чем сказало, и внезапно он многое понял о м-ре Иерихоне. А еще он понял, что при всех обостренных чувствах Внештатника сбежать от похитителя не сможет. Поэтому Микал Марголис позволил м-ру Иерихону увести себя из Стальтауна на Дорогу Запустения.

Подпольный самосуд провели в кладовой Раджандры Даса среди ящиков нута, которые пожертвовала Конкордату Ассоциация Уличных Торговцев Меридиана. Оглядываясь, Микал Марголис узнал Манделий, братьев Галлачелли, Сталиных, Женевьеву Тенебрию с шаром, в котором жил дух ее мужа; здесь были даже отец и дочь Синие Горы. Микал Марголис задрожал. Его судило будто сборище призраков. Потом он увидел Персею Голодранину.

– Персея, что это такое? Скажи мне. – Она отвела взгляд. М-р Иерихон зачитал формальное обвинение. Затем он дал слово подсудимому.

– Скажите, моя мама – она умерла? – спросил подсудимый.

– Да, – сказал Раэль Манделья-ст.

– Это хорошо. Я не хотел бы, чтоб она это увидела.

– Что скажете в свою защиту? – спросил м-р Иерихон.

– Виновен по всем пунктам.

Все присяжные с этим согласились. Все до одного. Даже Персея. Даже дух.

– Вы знаете, что делать, – сказал м-р Иерихон, и Микал Марголис впервые увидел веревку. По пути к кустарному эшафоту (стремянка Раджандры Даса) он не чувствовал ни гнева, ни злости; было только ужасно противно от того, что человек, который бросил вызов Корпорации «Вифлеем-Арес» и победил, встретит столь бесславный конец. На его шею опустилась петля.

– Тебе совсем не совестно? – спросила Женевьева Тенебрия, перекрученная и бледная, отшельник-троглодит. – Тебе совсем не жаль бедного Гастона?

Бедный Гастон, говоришь? Развратная пустышка.

– Я был ребенком, – сказал он. – Сбрендил, запутался. Такое случается. – Он посмотрел на Персею Голодранину и вытянул вперед руки. – Персея, смотри. Я спокоен. – Самосудчики связали эти недрожащие руки и стали спорить, какую итоговую декларацию зачитать над душой осужденного. Микал Марголис покачивался на верху стремянки и ощущал растущую внутри ярость. Такой глупой смерти он принять не мог.

– Вы закончили? – крикнул он. –   Да, спасибо, – сказал м-р Иерихон. – Вздерните его.

Раджандра Дас выбил стремянку из-под Микала Марголиса. Микал Марголис ощутил железный кулак, пытающийся оторвать его голову от тела, потом что-то треснуло – «моя шея, моя шея!» – и он рухнул на солому.

– Дешевая веревка, черт ее дери! – заорал кто-то. Микал Марголис перекатился, рывком вскочил на ноги и врезался головой в переключатель. Кладовая погрузилась во тьму и крик; игла м-ра Иерихона оцарапала Микалу Марголису щеку. Методом тыка Микал Марголис выбрался на улицу и зигзагами, как удирающий цыпленок, понесся к проволочным воротам Стальтауна.

– На помощь! Убивают! – истошно вопил он. Охранники повыскакивали из переносных кабинок и наставили на улицу оружие. М-р Иерихон, тщательно прицелившись, опустил иглострел.

– Не достану. Простите. Слишком много пушек.

– Эта сволочь удрала! – рыдала Женевьева Тенебрия.

– Во второй раз! – сказал Раджандра Дас, глядя, как охрана распахивает ворота, чтобы принять беглеца.

– Да третьего и не будет, – сказал м-р Иерихон. Никто толком не понял, что же он имел в виду.

О чем именно говорил м-р Иерихон, стало ясно во вторник, 12 ноября, когда Корпорация «Вифлеем-Арес» сокрушила Конкордат.

Операция была более чем эффективной, меньшего от Корпорации «Вифлеем-Арес» ждать не приходилось. Ее люди точно знали, куда идти и кого брать. Они врывались в дома, продирались сквозь забаррикадированные комнаты, вторгались в гостиницы, бары, конторы. Проволока их не останавливала, они громыхали по улицам Дороги Запустения в черных с золотым бронефургонах. Воздух сотрясал шквальный огонь МЦБО. Доминик Фронтера и его полицейские не могли противопоставить Корпорации «Вифлеем-Арес» ничего. Черно-золотые солдаты разоружили их и заперли прямо в городской тюрьме. Другие попытки препятствовать вторжению кончались плачевнее. Кому прострелили колено, кому локоть. Избранные счастливцы отделались раздробленными пальцами, по которым били прикладами МЦБО. Мужчин вытаскивали из гостиниц и конспиративных квартир, приказывали сложить руки за голову и сидеть на корточках у увешанной лозунгами стены, пока младшие менеджеры, потягивая идиотские напитки из бананов и тапиоки, выискивали организаторов митингов и глав секций. Одних увозили в черно-золотых фургонах. Других отпускали. Заядлых смутьянов просто отводили за угол и стреляли в глаз. Дочери-жены-любимые-матери, решившие остаться, выли в бессильной ярости. Служба безопасности Компании атаковала пристройку «Трактира» Голодраниной и арестовала трех из пяти членов стачечного комитета и двух невиновных паломников, чтобы числа сошлись. Всех их отвели на задворки трактира и расстреляли среди бочек и ящиков с пивом. Уходя, охранники разбрызгали керосин и сожгли пристройку.

В бидонвиле Конкорд, разросшемся за проволочной оградой приюте изгнанников Стальтауна, черные с золотом охранники окатывали топливом для рикш пластиковые и картонные лачуги и поджигали их. Пламя уничтожало городок быстрее, чем его жители успевали бежать. Хватило нескольких минут, чтобы поселение Конкорд превратилось в пепел.

Охранников не беспокоили ни границы, ни религии. Отшвыривая протестующих Бедных Детей, они вывели всех, кто был в спальных комнатах Града Веры, на улицу и стали сверять лица с предписаниями на арест. Потрясавшие МЦБО охранники осквернили святилище Базилики Серой Госпожи выстрелами, но когда Таасмин Манделья вышла из медитации и прибыла на место, Корпорация «Вифлеем-Арес» уже убралась, оставив по себе, как отбушевавший тайфун, разорение и кровавую кашу.

Компания вдоволь позабавилась на Дороге Запустения, теша себя любым мелким капризом. Гражданские власти никому помочь не могли. Стало ясно, что у насилия есть другая, более жуткая сторона. Дома и фирмы основателей Дороги Запустения подверглись особой атаке. Когда задымилась пристройка «Трактира», конторы «Застройки Участков Галлачелли и Мандельи» уничтожил мощнейший взрыв. Совсем рядом в переулке Мегамолл Острой и Пикантной Пищи Мандельи и Даса был разнесен вдребезги на глазах собственников.

– Надеюсь, вы довольны! – орал Дас – половина партнерства. – Надеюсь, черт вас дери, вы довольны!

Оба партнера показали спинам уходящих охранников кулачное приветствие Конкордата.

– Мы не собственность! – крикнул Раджандра Дас. Охранники вернулись, повалили обоих на землю и избили прикладами.

Пять охранников ворвались на гасиенду Манделий под предлогом поисков Раэля-мл. и перевернули все вверх дном.

– Где он? – рычали они праведной Санта-Экатрине, приставив МЦБО к ее виску.

– Он не дома, – сказала она. Из злости и мелкой мстительности охранники убили всю птицу и скотину во дворе. Расколошматили всю мебель, перевернули кастрюли с чечевицей и тушенкой на кухне, уничтожили ромбовидную солнечную батарею и приготовились ломать ткацкий станок Эвы Мандельи.

– На вашем месте я бы его не трогал, – сказал Раэль Манделья-ст. со смертельным спокойствием, какое рождает охотничье ружье в руках. Охранники хмыкнули («старый дурак, тупой старикашка») и занесли приклады МЦБО. Раэль Манделья почтил воплем убитых-животных-перевернутые-кастрюли-разбитую-солнечную-батарею и ринулся в бой, встав между охранниками и станком. Залп МЦБО пробил ему грудь и отбросил на каркас с гобеленом, оставив на неоконченной истории мело– драматическое красное пятно.

В дыму, крови и зловонии горящей плоти кто-то тихо вежливо кашлянул, почти неслышно, но этого хватило, чтобы убийцы обернулись. Перед ними стоял Лимааль Манделья. В руке – иглострел м-ра Иерихона. На лице – зловещая, зловещая улыбка. Не успели пальцы коснуться кнопки «огонь», как все охранники были мертвы: каждый получил ровнехонько между глаз по игле, выпущенной с непревзойденной скоростью и точностью Величайшего Снукериста За Всю Историю Вселенной.

И хотя мертвый дедушка распростерся на ткацком станке бабушки, а зловещий торжествующий отец стоял рядом с рыдающей матерью, покачивая иглострел Достойного Семейства в руке; хотя все уже прошло, Раэль Манделья-мл. в компании Эда, Севриано и Батисто Галлачелли угнали грузовой легкач «Вифлеем-Арес-Стали» с поля близ Стальтауна.

Завершив предполетную проверку, Севриано и Батисто запустили лопасти и приготовились сбросить балласт.

– Детка божья, – пробормотал Эд Галлачелли. Охранники в боевой броне бежали через поле к Диким Гусям. Команда обменялась тревожными взглядами. Кто-то должен что-то сделать, но кто и что именно – неясно. Эд Галлачелли обвел всех взглядом.

– Ладно, – сказал он. – Я вас от них избавлю. – Никто не успел возразить, а он уже спрыгнул на бетон.

– Кстати! – крикнул он, еле перекрывая нарастающий рев двигателей. – Это был я! Я! Это я твой отец! – Затем, ухмыльнувшись всем в рубке, помахал на прощание и побежал к приближавшимся охранникам. На бегу он рылся в своих просторных карманах.

– Вот, ловите! – Он подбросил в воздух механическую голубку, и та, воспарив, спела людям Компании инфразвуковую песню. Увидев, как те сгибаются, блюют и хватаются за заболевшие головы, Эд Галлачелли кукареканьем похвалил себя за изобретательность, раскинул руки и выпустил рой робопчел. Крошечные механизмы с лазерными жалами кружили над искалеченной охраной, пока один охранник, отличавшийся от товарищей большей сообразительностью, не сбил инфразвуковую голубку и пчел-убийц ультразвуковыми выстрелами МЦБО.

– Собьешь чего покрупнее? – крикнул Эд Галлачелли. Он слышал, как двигатели поднимают легкач в небо, и вдруг понял, что счастлив, причем совершенно беспричинно. Из его рукавов потек густой черный дым. Но перед тем, как его окутало облако, он оглянулся и увидел, что воздушный корабль разворачивается и улетает прочь от Стальтауна, держа курс на север.

Успели.

Отлично.

Надвинув на глаза жаростойкие гоглы, Эд Галлачелли пошел к охранникам и, прогуливаясь невидимкой, стал пинать их по задам и яйцам, пока незапланированный ветерок не раздул всю его дымовую завесу над горизонтом.

– Ох ты ж, – сказал Эд Галлачелли глуповато. – Сдаюсь. – Он поднял руки. Напряженные пальцы моментально легли на кнопки «огонь» МЦБО. – Упс. Простите… – Он сжал кулак в приветствии. – Да здравствует Конкордат. Аминь! – Он стал смеяться, и смеялся, смеялся, смеялся, потому что сообразительный охранник снял шлем, и это был Микал Марголис, и пора ему было уже догадаться, и разве это не лучшая шутка из всех, лучше любых тузов в рукавах, а потом командир отряда отдал приказ, и двенадцать лазерных лучей вырвались и искупали его в пламени, и жгли до тех пор, пока ветер-предатель не разнес по окрестностям пепел.

После битвы за Желтый Брод Арни Тенебрия сложила у командирской палатки пирамиду из голов. Парламентарии разбиты, бегут по рисовым полям, роняя оружие, шлемы, мундиры, истекая паникой, надеясь уйти от раскрашенных в тигриную полосу демонов, без устали их преследующих. Она приказала командирам отрядов смерти обезглавливать любого мертвого и раненого и приносить головы ей. Пирамида была высотой с Арни Тенебрию. Она глядела на ухмыляющиеся головы пахарей, механиков рикш, пилотов легкачей, шахтеров с оловянных рудников, студентов колледжей, страховых агентов, и какой-то нечистый безумный огонь загорался в ней. Той ночью она выкрасила лицо, чтобы напоминать птицу смерти, и вколола себе морфий из медицинских запасов, и птица-смерть, жившая в темной тьме, явилась на зов и поведала, визжа, как человек под пыткой, что Арни Тенебрия есть Аватар, воплощение Космического Принципа; Пустошительница, Истребительница, Уравнительница Миров, Убийца Богов, Та-Которую-Не-Предскажешь.

Желтый Брод, Холм 27, Переправа Элехануа, Харперов Амбар: крылья птицы-смерти разметывали Парламентариев как сечку.

– Мальчики против мужчин, – сказала она командирам. – Их больше, чем нас, сотня на одного, но мы жнем их, как рис!

Она знала: капитаны ее боятся. И правильно делают. Она безумна, она алчет забросать телами алтарь истребления, она считает себя богиней, демоницей, темным ангелом. Они правильно делают, что именно так о ней думают. Все это правда. Победа следовала за победой.

– Наши П-индукторы делают нас невидимыми, – объявила она своим командирам после битвы при узле Сакамото. Ее капитаны и лейтенанты знали: она имеет в виду, что Арни Тенебрия, Пустошительница, делает их невидимыми. Они стали бояться, что она права и в этом.

Затем в битве за Цеценок Парламентариям все-таки удалось обратить наступление Тактической Группы Армии Всея Земли в отступление. Арни Тенебрию это не удивило. Она учуяла поражение в утреннем ветре.

– Есть кто-то, кто хочет со мной сразиться, – сказала она. Ее командиров стал грызть червь сомнения, их лояльность пошатнулась. Арни Тенебрия не принимала сомнений. Какие могут быть сомнения в присутствии живого воплощения Силы Космоса?

Тем не менее, на следующем совещании лейтенант Лим Чун спросила:

– Зачем мы сражаемся, если нам от этого ноль выгоды?

Арни Тенебрия не ощутила необходимости отвечать. Позднее она велела отвести лейтенанта Лим Чун в лес, раздеть, привязать правую руку и ногу к одному дереву, а левую руку и ногу к другому, и оставить на волю стихий и времени.

После битвы за Холм 66, когда Парламентарии, несмотря на непобедимые П-индукторы и щиты-невидимки, взяли укрепленные позиции Армии Всея Земли, в штаб арьергарда Тактической Группы забрел крестьянский паренек с землистым лицом. Спину паренька укутывал белый флаг. Арни Тенебрия внимательно выслушала условия капитуляции Парламентариев. Потом задала два вопроса.

– Как тебя зовут?

– Рядовой Мак-Нотон Беллью, номер 703286543.

– Кто твой командир?

– Маршал Кинсана, мэм. Маршал Марья Кинсана.

Марья Кинсана. Ну-ну. Арни Тенебрия не послала условия отказа вырезанными на спине рядового Мак-Нотона Беллью, как планировала. Паренька отпустили живым, целым и невредимым у границы района боевых действий с приветствием от полководца полководцу в руке и связкой высохших голов на поясе.

После Холма 66 Арни Тенебрия стала спокойной и опасной. На сцену вышел еще один Космический Принцип. Аватар Мстительницы. Достойно удивления то, что все человеческие раздоры и конфликты есть символическое отражение горней борьбы Сил Космоса, и каждый момент настоящего – всего лишь фрактал прошлого, воспроизводящего себя вновь и вновь. Теперь фигуры расставлены, Гёттердеммерунг готов пасть, Последняя Труба – вострубить, и она, Арни Тенебрия, сразится с Марьей Кинсаной: Пустошительница против Мстительницы, как всегда было и всегда будет.

Кряж Донохью, Дхармштадт, Алый Мост: три сокрушительных поражения за столько месяцев. Арни Тенебрия часами сидела на полу, скрестив ноги, одна в своей палатке и размышляла о себе. Вокруг суетились лейтенанты и капитаны, маленькие мышки, спешащие с докладами о капитуляции, бойне, уничтожении. Они ничего не значили. Люди – куклы, пляшущие под барабаны богов. Ладони Арни Тенебрии забили по грязному полу: там-тарам-тарам-там-там. Они с Марьей Кинсаной – маленькие барабанщицы, там-тарам-тарам-там-там.

Она созвала все оставшиеся силы, меньше двух регулярных дивизий, и отступила в чащу священного Леса Хриса для подготовки к последнему бою.

Стена. Сложена из древнего серого камня, без раствора; в половину человеческого роста, вроде ничего особенного. Но это была особенная стена. Как и все стены, эту делало особенной то, что располагалось по обе ее стороны; эта стена могла не впускать, или не выпускать, или просто разделять. По одну сторону стены было картофельное поле, по-утреннему туманное, серое и холодное, как старая картофелина. В поле стоял воздушный транспорт «Вифлеем-Арес-Стали» BA 3627S «Восточное Просветление» с умолкшими двигателями, пустой, люки нараспашку, зябкие клубы вползают в посадочные модули и окна люков. По другую сторону стены – Лес Хриса, Чащоба Девы, старейшее из всех юных мест мира: здесь св. Екатерина лично посадила стальными манипуляторами Древо Мирового Начала. Деревья жались к стене, склонялись над ней, дремучи и темны, как камни. Их листья достигали картофельного поля, их корни кое-где обрушили фрагменты древней сухой каменной кладки, однако граница устояла, ибо граница между лесом и полем была старше стены, ее увековечившей. То была исключительная стена, возведенная, чтобы не впустить мир в лес, а не чтобы не впустить лес в мир.

Данное обстоятельство окажется немаловажным для трех путников с рюкзаками, шагающих по опушке леса. Первые звуки шагов на лесной стороне стены лишили этих мужчин страны и родины; они – изгнанники. Путники слышали, как их взрывные устройства разносят легкач; деревья странно приглушили грохот; путники обрадовались – теперь им не вернуться домой. Дым от пожара на картофельном поле стоял столбом, как признание вины.

В первые часы путники нашли немало следов мимолетного пребывания в лесу человека: кучки серого древесного пепла, наполовину сгнившие и выдубившиеся шкурки зверей, неприглядные пустые консервы, которые, ржавея, мимикривали под лесную медь, – но чем дальше от стены и ближе к сокровенным кущам вел маршрут, тем меньше становилось признаков человеческого присутствия. Туман здесь ни во что не ставил солнце, задерживаясь в сырых ложбинах и лощинах, да и само солнце за потолком листвы казалось далеким и бессильным. Лес льнул сам к себе, поглощенный великой дремой корней, и трое путников устало брели меж старых как мир деревьев. Птицы здесь не пели, лисы не скулили, ягуары не скреблись, вомбаты не ворчали; даже голоса путников не нарушали дрему.

Той ночью изгнанники разбили лагерь под исполинскими буками, что уже росли во времена, о которых и старожилы не упомнят. Невообразимо высоко и далеко посверкивало в пятнистом от листьев небе лунное кольцо, костер казался маленьким и отчаянно храбрым; он притягивал из чащи темных тварей, кружащих на границе мрака. Раэль Манделья-мл. нес вахту и удерживал тьму на расстоянии света от костра, читая отрывки из блокнотов, которые отец дал ему перед побегом.

– Возьми их, – сказал отец. – Они для тебя, делай с ними что хочешь. Читай, жги, вытирай задницу, они для тебя. За все непутевые годы. Я их тебе возвращаю.

Страница за страницей полнились заумными математическими выражениями, выведенными изящным отцовским почерком. Это были переложения блокнотов д-ра Алимантандо, труда его жизни. Раэлю-мл. все это ни о чем не говорило. Он сунул блокноты в рюкзак и сидел, уставившись во тьму, пока его не сменил Севриано Галлачелли.

Ночью изгнанникам снился не-сон, анти-сон опустения; в таком сне символы и аллегории спящего ума вытекают из него, оставляя лишь изнуряющую голую черноту вроде пустых глазниц.

Утром трое прошли через павильон света, удерживаемого колоннами дубов. Потоки зеленого сияния проникали сквозь балдахин из листьев, рябили и пестрили рекой зелени, когда ветви покачивал ветер, но ни шелест, ни шорох от великого древесного волнения не достигали лесного дна. Даже звук еле переставляемых ног поглощал толстый мягкий лиственный перегной. Пополудни Севриано Галлачелли наткнулся на разбившийся разведывательный вертолет, насаженный на дерево. Экипаж привольно развалился в открытых люках; эти люди были мертвы так долго, что глаза им выклевали молчаливые сороки, а на языках вырос зеленый мох. Маленькое отверстие, узкое и прямое, как карандаш, прожгло насквозь крышу, пилота и двигатель.

– Лазеры, – сказал Севриано Галлачелли. Достаточная эпитафия на старую трагедию; трое продолжили свой нелегкий путь в чащу. До сих пор никто не сказал ни слова. В последующие часы они обнаружили немало напоминаний о войне и насилии: обрывки разодранного парашютного шелка, красиво развевающиеся на ветвях рядка вязов; измученный битвой скелет, сквозь ухмылку пророс папоротник; обугленные круги смятого перегноя на уединенной полянке; трупы, рассевшиеся между ветвей со странным оружием наперевес. Ближе к вечеру путники набрели на самое мрачное memento mori: на развилке в землю воткнута раздвоенная ветка, а на ее зубцы нанизаны человеческие головы – пустые глазницы, отодранные ласками губы, обрывки и клочки ободранной кожи.

Ночью трое легли поближе к костру, и вновь сны изгнанников вымыло дочиста.

Все утро они шли по пейзажу, изуродованному войной. Здесь бушевала великая битва. Деревья расстреляны в белую щепу, почва изрыта и изорвана кратерами и одиночными окопами. Землю тяготили свежие воспоминания о зверствах: сожженный одноместный крылопед, на месте пилота – пустота; фотография в рамке, красавица, «Со всей любовью, Жанель» в нижнем левом углу; вырубленная просека там, где упал двухместный истребитель, пропахав борозду в гумусе и зелени. Раэль Манделья-мл. взял фото красавицы и положил в нагрудный карман. Он нуждался в друге.

Но и в самом эпицентре бойни Чащоба Девы не сдавалась. Словно стараясь изгнать беса черной памяти, жимолость и ломонос стремились охватить стеблями беспризорную боевую технику, а цветущий орляк разросся, укутывая падших витым зеленым саваном. Батисто Галлачелли нашел рядом с мертвым радистом действующее военное радио. Парню было лет девять, не больше. Путники пообедали под аккомпанемент шоу Джимми Вонга. Сияло солнышко, поздняя роса досаждала траве, и на покинутое поле боя наплывало с востока неимоверное спокойствие.

Раэль Манделья-мл. положил фото красавицы рядом с мертвым радистом. Судя по виду, тот очень нуждался в друге.

После полудня они миновали изуродованные войной земли и вошли в сокровенные кущи Хриса. Здесь колоссальные секвойи врастали на сто-двести-триста метров в небо: город гибких красных башен и широких, посыпанных иголками бульваров. Три путника могли бы порадоваться тому, что сокровенные кущи и легендарное Древо Мирового Начала близко, а война Сил – далеко, однако тяготевший над людьми ужас густел минута за минутой, шаг за шагом. Посреди величия сокровенных кущ ужас казался ядом, отравой, что из воздуха впитывалась в почву и деревья и иссушающими сны ночами обманом пробиралась в изгнанников. Их походка стала вкрадчивой, их глаза и уши были настороже, они сделались недоверчивы, как кошки. Почему – путники не понимали. Пульс авиадвигателя далеко на востоке погнал их вперед, вынудил выть в поисках укрытия в корнях секвой. Капля за каплей из путников вытекала человечность, капля за каплей лес наполнял их своим духом, ужасающим, отравленным, проклятым, нечеловечьим. Они перешли на рысь, на бег; они не знали, почему и куда бегут, их не преследовали враги, не считая тьмы в их же сердцах. Они бежали от страха, бежали от ужаса, бездумно бросались в куманику и терновник, в ручей и овраг, бежали-бежали-бежали, чтобы ужас остался позади, но не могли убежать, ибо сами и были ужасом.

Пробираясь сквозь внешнее кольцо колоссальных секвой, изгнанники вышли на круглую полянку, в центре которой высилось небывало могучее дерево, Древо-Отец, голова и плечи выше, чем у самых сильных его детей. Ветви качались и шуршали на уровне облаков, столпы витражного света пронизывали иголки и золотили лесное дно. Путники стояли под Древом Мирового Начала и смотрели вверх, на движущиеся ветви с беспримесным трепетом и радостью. Святость места коснулась похороненной человечности и освободила ее от ужаса. Ветви раскачивались и дарили всем троим благословение.

Среди корней дерева стоял некто в белом, с лицом, залитым солнцем; некто развернулся неспешно, упоенно, сияя в колонне света. Священно вращаясь, некто бросил взгляд на троих завороженных путников.

– О, здрасте, – сказал некто в белом, выходя из света, чтобы приветствовать их – не мистический ангел, но мужчина средних лет в запачканной парче. – Какого черта вы шли так долго?

Его звали Жан-Мишель Гастино, «известный также как Чудесный Злюка, Мастер-Мутант Искрометного Сарказма и Бойкий Остряк, а одно время Самый Саркастичный Человек в Мире», и он любил поговорить. Трое изгнанников для этого подходили, и Гастино, пока жарил яйца с грибами в своей развалюхе в корнях дерева, ни на миг не умолкал.

– Я был считайте что звездой, много лет назад, когда мир был моложе, странствовал с цирком; ну, знаете, «Чудеса Земли и Небес», «Величайшее Шоу на Земле», все такое прочее; там был я (Чудесный Злюка), Леопольд Ленц, карлик-шпагоглотатель, метр десять росту, а глотал он полутораметровые шпаги; Танкерей Боб, оборотень, еще пара имен, я их не помню, в общем, все как полагается. Я обычно показывал, как от моего сарказма мрут тараканы и облупливается краска на стенах, тривиальнее некуда, но однажды этот поэтишка, огромный такой, пивная бочка, с рыжей бородищей, пришел и грит, мол, это он Величайший Насмешник За Всю Историю Вселенной, а я грю, нет уж, сынок, я с талантом сарказма родился; вы же слыхали о людях, которые родились с командными нотками в голосе, так что им противиться не моги? Ну вот, у меня был похожий талант сарказма и насмешки; вы знали, что в два года, когда другие детки доводят друг друга до слез, я выдавал такое, что детки покрывались язвами? Откуда вам. Короче: намечалась великая насмешническая дуэль в миленькой такой гостинице… собралось полрайона, ну и, если не затягивать, а на мне есть такой грешок, меня чуток подзанесло. Как только я открыл рот, у этого поэтишки по всей коже пооткрывались большие длинные раны, из них полилась кровь, и мне надо бы умолкнуть. Надо бы, но я не мог, сарказм обуял меня, я все говорил и говорил, зрители тоже закровоточили, завопили, стали рвать на себе волосы, а этот огромный, ну, у него лопнул большая коронарная артерия, и он гикнулся, прямо там. В общем, этим все и кончилось, но чего я не знал, так это что парень был типа местным героем, очень большой человек не только буквально, и ко мне заявились все эти черти с ружьями, собаками, ястребами и охотничьими пумами, я струхнул, задал стрекача, долго бежал, и вот я здесь.

– Я сказал себе: Жан-Мишель Гастино, ты слишком опасен, чтоб жить в обществе, если твой язык еще раз выйдет из-под контроля, погибнут люди, – вот я и поклялся, что не будет больше никакого Чудесного Злюки, Мастера-Мутанта Искрометного Сарказма и Бойкого Остряка; я закончу дни в отшельничестве, никого не трону, буду избегать компании коллег по человечеству. Понимаете, тутошние деревья сарказма не чувствуют. Их восприятие слишком глубоко, чтобы ранить их словами. Короче, меня, как и вас, завлекло в сокровенные кущи, к Древу Мирового Начала. Тогда Чащоба Девы была приветливым местечком, птички, валлаби, бабочки, все такое, не то что сейчас, с тех самых пор, как пришли солдаты; кому это в башку пришло – сражаться в Лесу Хриса? Уж не Жану-Мишелю Гастино; я так скажу, когда эти прибыли, с ними пришла тьма. Вы – понимаете, вы видели ее куда ближе, чем я; у леса есть своего рода… сознание, все эти корни и ветки между собой переплетаются, тут связи, взаимосвязанность, мне говорили, что каждое дерево – элемент сети; та заваруха над Бельвезерским трактом месяц назад сильно распорола высшие когнитивные уровни, вот глубокое дрёмовремя и вернулось. Короче, я отклонился от темы.

Человечек подал омлет с грибами и мате.

– Чай делаю сам, из трав и кореньев. После такого скачешь козлом, что есть, то есть. Короче… вы ешьте, а я уж еще поговорю… меня привело сюда, к Древу Мирового Начала, и ко мне явилась Приснодева… слово чести, св. Екатерина самолично, красавица, светится белым, и лицо у нее… просто как не знаю что. Лучше ангельского. Короче, она мне говорит: «Жан-Мишель Гастино, хочу предложить тебе работу. Ты будешь заботиться о моем лесе, а я прощу тебе то, что случилось в том городке. Лесу нужен кто-то, кто бы за ним присматривал, о нем заботился, его холил, лелеял, даже и любил. Ты будешь знать обо всем, что происходит в Хрисе (вот как я понял, парни, что вы в пути; ваш легкач очень жаль), станешь командиром всех зон Генезиса, то бишь инкубаториев; это где рождаются ангелы, под корнями деревьев; и еще машин… тут их до фига осталось после хомоформирования; покамест тебе не поручат миссию поважнее, ибо однажды произойдет и это». В общем, здесь Жан-Мишель Гастино живет – и здесь Жан-Мишель Гастино останется. Тут хорошо, если нравится свежий воздух и все такое; я за пять лет ни слова в сарказме не сказал. Вообразите. Но теперь, увы, сюда пришла тьма. Сейчас объясню.

Он пнул горящие секвойные шишки. По дымоходу искры сбежали в сгущающуюся темноту.

– Это вот дерево, – он похлопал по корневому холму, на котором сидел, – это мужик, зовется он Sequoia Sempervirens, «вечно живой» на древнем-предревнем языке, и именно такой он и есть… его посадила здесь в самый первый день хомоформирования св. Екатерина, а вокруг вымахал лес. Но Древо-Отец – он здесь самый старый и самый мудрый. О да, мудрый – и много всего помнит. Деревья живые, у них есть сознание, они, знаете, и знают, и чувствуют, и думают. Вам снились не-сны, да? Понятно, снились; так лес вас узнаёт, впитывает ваши воспоминания, чтобы они добавились к великой памяти Древа-Отца. А еще деревья впитали весь страх, и злость, и гнусь, и хрень, все то, что тут происходило, отчего лес стал темным, страшным и очень даже опасным. Меня что тревожит: это отрава для деревьев – и не как если плеснуть на корни гербицид, что-то такое, нет, отрава для души этого места. Мы с машинами делаем что можем, но целые районы леса гибнут, а молодая поросль кривая и чахлая. Дела плохи. Меня это пугает, потому что если так все и продолжится, исчезнет душа мира.

– Простите, что я все болтаю. Нечасто мне выпадает шанс поговорить. Что, от старого Жана-Мишеля Гастино кружится голова? Слишком много философии? Вас, небось, уж и в сон клонит; обычно я в этот час сам иду на боковую. Кстати, вам может присниться всяке странное, уж не беспокойтесь, это вас прощупывает Большое Дерево, хочет установить контакт.

Спать они легли вокруг угольной жаровни. Красное свечение теснило ночь, глаза изгнанников вращались и дергались, двигаясь быстро, как обычно бывает во сне. Раэлю Манделье-мл. снилось, что он проснулся, и сон наяву унес его из деревянного домишки меж корней в ночь. Ощущая поток святости, он долго стоял и смотрел в небо, которое кружилось, кружилось, кружилось… Когда от кружения-кружения-кружения у Раэля Мандельи-мл. закружилась голова, и заплясали звезды, и ему показалось, что стволы секвой валятся на него, как спички, он рухнул и прижался щекой к холодной сырой земле. Он лежал так долгое время, и ему приснилось, что кто-то напевает про себя мотив. Он поднял голову и увидел Санта-Экатрину в световом столпе.

– Ты призрак? – спросил он, и во сне мать ответила:

– Да, призрак, но я не мертва. Есть призраки мертвых – и призраки живых.

Затем из тьмы вышел отец.

– Ты что тут вообще делаешь? – спросил Лимааль Манделья раздраженно.

Раэль Манделья-мл. открыл было рот, но его слова похитили ночные птицы.

– Отвечай отцу, – сказала Санта-Экатрина.

– Ты сбежал, да? – обвиняюще сказал Лимааль Манделья. – Не пытайся меня обдурить, сынок. Я знаю, что случилось. Ты не смог вынести поражения и сбежал.

Раэлю-мл. хотелось крикнуть в ответ: не Лимааль ли Манделья, Величайший Снукерист За Всю Историю Вселенной, поступил точно так же, когда бежал на Дорогу Запустения? – когда знакомые фигуры стали выходить одна за одной из теней лунного кольца и вставать рядом с родителями. Лица его жизни: коллеги по смене «В» литейного цеха, девушки, с которыми он танцевал на субботних вечеринках, друзья из школы, лица Белладонны – шулера, жулики, агенты, Гленн Миллер с тромбоном под мышкой; они глядели на Раэля Манделью-мл., стоящего на мягкой коричневой земле и секвойных иглах, с бесконечной жалостью.

– Что ты теперь будешь делать? – спрашивали они. – Что ты теперь будешь делать?

– Ты сам виноват в своих несчастьях, – сказал его брат, весь в синяках. – Манделья ты или нет? Сдюжишь?

– Ты был в ответе, – сказала мать.

– Ты и сейчас в ответе, – сказал отец, лузер, изгнанник, трус.

– Эх, если б у меня остались тузы в рукавах! – сказал Эд Галлачелли, воскресший из пепла, и язык его светился, как угольки.

– Хватит-хватит-хватит-хватит! – кричал Раэль Манделья-мл. – Хватит этого сна! Я хочу проснуться!

И он проснулся, и обнаружил себя в святом месте среди деревьев. В небесах поблескивало лунное кольцо, ветер шептался с ветвями, воздух был спокоен, сладок и праведен. В звездном сиянии свет створожился, загустел и принял твердую форму человека. Высокий усач в серых одеждах до земли присел на корень рядышком с Раэлем-мл.

– Ночка что надо, – сказал он, обыскивая многочисленные карманы в поисках трубки. – Ночка что надо. – Он нашел трубку, набил ее, зажег и сделал пару медитативных затяжек. – Сам понимаешь, тебе лучше бы вернуться.

– Хватит снов, – прошептал Раэль-мл. – Не надо призраков.

– Снов? Ксанфские мистагоги считают, что бытие закончится на третий день, а наш мир – всего лишь сон второй ночи, – сказал серый незнакомец. – Призраки? Ша. В мире нет никого вещественнее нас, мы – основы основ настоящего. Мы – память. – В ночи трубка горела светлячком. – Мнемоло́ги. Мы – то, что создает жизнь; только здесь, в одном-единственном месте, мы обладаем телом и вещественностью. Мы – сны деревьев. Ты знаешь, что это за дерево? Конечно, знаешь, это Древо Мирового Начала, ибо у каждого начала должен быть конец. У тебя остались дела в моем городе, Раэль, и пока ты не положишь конец тому, что начал, память не оставит тебя в покое.

– Кто вы? –   Ты знаешь меня, хотя мы не встречались. Твой отец знал меня, когда был мальчиком, и твой дедушка, а последние дни ты таскал меня с собой на спине. Я – старейшее воспоминание Дороги Запустения. Я – д-р Алимантандо.

– Но мне говорили, что ты путешествуешь во времени, ловишь какое-то мифическое существо.

– Так и есть, но память-то остается. Слушай – хотя мне, человеку науки, говорить такое больно: в тебе имеется волшебство. Если силы этой земли хватает, чтобы овеществить твои воспоминания и страхи, может, ее хватит, чтобы овеществить твои надежды и желания? И если так, может, эта сила – в тебе, как и я, и она не привязана к какому-то месту, пусть даже очень особенному. Подумай. – Д-р Алимантандо встал и сунул трубку в рот. Неторопливо обвел глазами небо, звезды, деревья. – Ночка что надо, – сказал он. – Отличная ночка. Ну, Раэль, счастливо. Рад был встретиться. Ты – Манделья, это точно. Ты сдюжишь. – Он скрестил руки на груди и ушел в звездные тени.

Раэля Манделью-мл. разбудило радио Жана-Мишеля Гастино. Как и оно, Раэль Манделья-мл. был скверно настроен: аккурат между программой о крае вселенной и популярным утренним музыкальным шоу. Сквозь плохо пригнанные планки стены лились ручейки света. Яйца на жаровнице благоухали и пофыркивали.

– Доброе утро, доброе утро, доброе утро, – сказал Жан-Мишель Гастино. – Вперед и с песней, сегодня наш путь далек лежит, но без пристойного завтрака ты никуда не пойдешь.

Раэль-мл. протер глаза от сна, не очень понимая.

– Мы идем. Сегодня. Нас позвали. Ночью. Пока у тебя был твой мнемоло́г, у меня был свой, с Приснодевой, ну, может, с ее памятью; короче, она сказала, что время пришло и я иду с вами. Очевидно, вам понадобится мой особый дар. Может, именно поэтому вас именно сюда и завело. Без скрытых связей не обходится.

– А вам не… –   Не жалко ли мне все это взять и оставить? Ну… немножко жалко. Это временно, разберусь со Святой Волей – и тут же обратно, на старую работу. Короче, она сказала, что если я не пойду, присматривать будет не за чем – лес умрет. Это называется Точка Перегиба: будущее много чего зависит от горстки индивидов, включая будущее Леса Хриса.

– Но… –   Но кто будет заботиться о Чащобе Девы, пока я буду спасать эту самую Чащобу где-то еще? Не стоило бы тебя в это посвящать, но вообще-то в производство запущен целый новый ангельский чин, под нашими ногами, в инкубаториях: Амшастрии шестой модели, заточенные под экообслуживание. Это местечко без меня продержится. Старый Древо-Отец за ним присмотрит. Ну, пошли. Встал, умылся, поел! Нам идти до лесной стены, а мне еще надо упаковаться и попрощаться с курами. Чего ты так смотришь? Ты думал, откуда эти яйца? Из воздуха?

Один из патрулей Ягуаров Арни Тенебрии захватил четырех мужчин у границы Зоны Пассивной Обороны 6. По действующему приказу всех пленников следовало устранять без промедления, но сублейтенанту Серхио Эстрамадуре стало любопытно, как эти четверо умудрились преодолеть десять километров мин-ловушек, волчьих ям, арканов и бамбуковых колов с дерьмом на острие – и остаться без единой царапины. Наплевав на воздушные патрули Парламентариев, сублейтенант Эстрамадура нарушил радиомолчание и попросил совета у командира.

– Кто такие? – спросила Арни Тенебрия.

– Четыре мужика. Один – тот Старик из Леса, саркастический, другие выглядят нормально. Документов нет, но они в одежде «В.А.».

– Интересно. Гастино ни разу не говорил, на чьей он стороне. Вероятно, он и провел их через зону обороны. Я хотела бы с ними встретиться.

Она смотрела, как ее герильеро ведут пленников. Солдаты связали им руки, надели повязки на глаза и вели их на цепях. Трое спотыкались и колебались на холмах в конце долины; четвертый шагал уверенно и осанисто, ведущий, а не ведомый, будто видел мир не глазами, а чем-то еще. Это, значит, Гастино. Арни Тенебрия с ним уже встречалась, даже дважды, но среди ветеранов Хрисской кампании – и Армии Всея Земли, и Парламентариев – он оставался легендой.

«Какой бы из него вышел герильеро! Он часть леса, у него звериный нюх». Она бросила взгляд на своих герильеро, мальчиков-солдат, неуклюжих, в костюмах-хамелеонах и с тяжелыми армейскими ранцами, с лицами, украшенными наколками или раскрашенными под тигров, демонов, насекомых, в крапинку, в полоску, огуречным орнаментом. Глупые мальчики, играющие в ролевые игры глупых мальчиков. Беглецы-гордецы-стервецы-шельмецы-сорванцы, шизоиды, геи и визионеры. Актеры театра военных действий. Дайте ей тысячу таких, как Гастино, и она сотрет Кинсану в порошок.

В лицах двух пленников есть что-то знакомое. Пока она рылась в грудах памяти, сублейтенант Эстрамадура лишил мужчин рюкзаков, одежды и достоинства и привязал к бамбуковым решеткам. Доклад Эстрамадуры был чистый фарс. У мальчика что, ни глаз, ни ушей? Его информация сводилась к «внезапно мы их увидели». Без глаз и ушей в лесных битвах живут недолго. Арни Тенебрия обыскала одежду пленников. В белых обносках Гастино – вообще ничего, остальное – с бирками Компании, прочное, доб– ротное. Карманы пусты, если не считать бумажных салфеток, ворса и скомканного шарика серебряной бумаги.

Прежде чем перейти к рюкзакам, Арни Тенебрия спросила сублейтенанта Эстрамадуру:

– Имена?

– Э. Забыл спросить.

– Иди и спроси.

Он подскочил к куче бамбуковых решеток, покрасневший и униженный под жирными сине-желтыми тигриными полосками.

«Долго не проживет. Глуп как пробка…»

Минутой позже он вернулся.

– Мэм, их зовут…

– Манделья. – Она показала на лежавший у ноги блокнот в кожаном переплете. – Младший сын Лимааля Мандельи.

– Раэль-мл., мэм.

– Ясно.

– Еще двое…

– Галлачелли. Севриано и Батисто. Я поняла, почему лица кажутся знакомыми. Когда я видела их в последний раз, им было по два года.

– Мэм.

– Я хочу поговорить с пленниками. Доставь их сюда. И отдай им одежду. Голые мужчины жалки.

Когда сублейтенант Эстрамадура ушел, Арни Тенебрия стала приглаживать пальцами короткие, как шерстка, волосы; она гладила их, гладила, гладила, маниакально, навязчиво. Манделья. Галлачелли. Кинсана. Алимантандо, скрытый под обложкой блокнота. Неужто небеса предопределили, что Арни Тенебрии никогда, никогда-никогда от них не убежать? Неужто вся Дорога Запустения странствует по миру, как туча-преследователь, ища уволочь Арни Тенебрию обратно к застою и насмехательству? Чем она провинилась, что прошлое наказывает ее поколение за поколением; неужто это так плохо – желать, чтобы имя твое прогремело громом в небесах? Она игралась с идеей убить их всех – сразу, тихо, анонимно. Идея никуда не годилась. Эта встреча Предопределена Космически. Такое происходило раньше, происходит сейчас, произойдет снова. Она изучала их, стоящих на коленях по ту сторону костра, моргая и морщась от боли в задымленном бараке. Значит, это ее внучатый племянник. Она видела, что они пялятся на нее сквозь дым, но на фоне солнечного света, льющегося сквозь бамбук, оставалась невидимкой. Жан-Мишель Гастино открыл рот, чтобы что-то сказать.

– Спокойно, достопочтенный. Вы все мне более чем знакомы. Мне знакомо имя Манделья, и мне знакомо имя Галлачелли.

– Кто вы? – спросил Раэль-мл. Смельчак. Это хорошо.

– Вы меня знаете. Я демоница, пожирающая младенцев, страшилище, которым пугают детей на ночь, я воплощенное зло, ну или таковым кажусь. Я – Арни Тенебрия. Раэль-мл., я твоя двоюродная бабушка. – И поскольку это доставляло ей удовольствие, она пересказала историю о похищенных младенцах, историю, которую отец-призрак рассказал ей – и которая привела ее в это место и в этот момент. Отразившийся на лице внучатого племянника ужас порадовал ее без меры. – Что такого ужасного, Раэль? Насколько я слышала, ты такой же преступник, как я. –   Это не так. Я сражаюсь за права угнетенных и против тиранического режима «Вифлеем-Арес-Стали».

– Молодчина, но только, сделай милость, избавь меня от громких пылких фраз. Я отлично тебя понимаю. Сама была такой. Прием окончен.

Когда сублейтенант Эстрамадура запер пленников в клетку и вернулся, Арни Тенебрия опять мыла руки и смотрела на них с немым восторгом.

– Мне их расстрелять, мэм? Это же обычная практика.

– Вполне обычная. Нет. Верни им рюкзаки, и чтоб из них ничего не пропало. Препроводи к северной лесной стене у Нового Холлсбека – и отпусти. Здесь задействованы такие силы, что обычная практика неприменима.

Сублейтенант Эстрамадура не уходил.

– Действуй. – Она представила его голым, привязанным к двум деревьям, оставленным на милость солнца, дождя и голода. Когда вернется, подумала она. Он слишком тупой, чтобы позволить ему жить. Она смотрела, как патруль Ягуаров эскортирует изгнанников по долине и далее в лес. Дрон воздушной разведки Парламентариев жужжал у Тетисовых холмов на востоке. Отряды в камуфляже суетливо носились в кутерьме сетей, кустов и брезента.

«Красивые птички, Кинсана, не отнимешь. Призови их, призови огонь с небес, призови космические пушки РОТЭХа, чтоб они раскололи мир, призови небеса, чтоб упали мне на голову, призови Самого Панарха, чтоб он меня уничтожил, но у меня найдется кое-что получше. Ключ к Решающему Оружию!» Она наслаждалась мелодрамой. Она вспомнила блокноты в кожаных обложках Раэля Мандельи-мл. Вспомнила стены дома д-ра Алимантандо, исписанные тайными письменами хронодинамики. Если б разобраться в них получше… Арни Тенебрия улыбнулась себе тонкой улыбкой.

«Я стану повелевать временем».

Она созвала у себя генштаб. Они полукругом сидели на корточках на грязном полу ее барака.

– Подготовьте все дивизии и секции к передислокации.

– Но, мэм, оборона… приготовления к последней битве…

Она долго и опасно смотрела на субмайора Джонатона Би. Он говорил слишком много. Надо научить его ценить тишину.

– Последняя битва состоится в другом месте.

Когда Джонни Сталин заменил всех непосредственных подчиненных роботами, эффективность возросла втрое. План оказался столь блестящим, что долгие послеобеденные часы Джонни Сталин проводил в личном массажном кабинете под пальцами Тай Мандзанеры, размышляя о блестящести этого плана. Ибо роботы не устают, не спят, не потребляют и не испражняются, и им не нужно платить. Оплата их неустанных трудов шла на поддержание делегировавших им свои обязанности работников из плоти и крови: те пребывали в постоянном отпуске, восстанавливая силы на полярных лыжных курортах, островных парадизах Тайсусского моря и темницах порока Белладонны и Резинового квартала Кершо. Пока замена оставалась незамеченной, план продолжал составлять самую суть жизни этих людей.

– Блестяще, – сказал себе Джонни Сталин, любуясь из окна во всю стену 526 этажа изуродованными пейзажами окрест Кершо. Он помнил, как испугала отравленная земля мальчика восьми с тремя четвертями лет, когда тот подъезжал к большому кубу. Теперь гудронные пруды и масляные фонтаны ему нравились. Сколько любовниц водил он на прогулку вдоль Коричневатого залива, сквозь респиратор шепча нежные слоги любви в восприимчивые уши! Прибыль, Империя, Индустрия. Что мертвое озеро, пара ядовитых рек, сколько-то зашлакованных холмов? Приоритеты – вот в чем все дело. Приоритеты и Прогресс.

Стук в дверь, «войдите», поклон – и Картер Хаузманн, точнее, робот-двойник Картера Хаузманна встал рядом.

– Открытки с Китай-Горы, со станции Св. Мод и из Джунглемира Новой Бразилии, обычные благодарности и похвалы. – Значит, последние три замещенца довольны. И пока их банковские счета будут месяц за месяцем распухать, они останутся довольными. – И еще: последние отчеты по проекту «Дорога Запустения».

Добродушное веселье оставило Джонни Сталина.

– Настал черед худшего. – Он перекатился на спину, чтобы Тай Мандзанера обработала кулачками живот. Слава Богу, пресс пока на месте. Высший менеджмент не может позволить себе ни малейшей слабости.

– Сэр, есть хорошая новость и плохая новость. Уровень производства восстановился, сопротивление индустриально-феодальным принципам по большей части искоренено. Увы, деятельность хозпродмагов Компании все еще подрывает торговля на черном рынке, а население Дороги Запустения не склонно к сотрудничеству, но Организация Конкордата после уничтожения ее управленческих эшелонов, по существу, разбежалась.

– Со мной языком Компании говорить не надо. Это хорошая новость, что насчет плохой? – Пересадка тканей мирила с язвами, но замена трех желудков и тонких кишечников за не так уж много лет стоила больше, чем весь проект «Дорога Запустения».

– По нашим сведениям Раэль Манделья-мл. планирует вернуться на Дорогу Запустения и отомстить за смерть деда. Кроме того, мы знаем, что он контактировал с Тактической Группой Армии Всея Земли в Южном Хрисе.

– Детка божья. Помни́ бедра вот здесь, солнышко. Эта их семейка. Со стариком вышло скверно, чего тут. Я его знал в детстве. Нельзя было это допускать.

– В известной степени директор по безопасности, безусловно, руководствовался реваншизмом. Но есть поговорка насчет омлета и яиц, сэр. По моей информации, Таасмин Манделья организует марш протеста, и тот должен совпасть с вашим визитом на завод в следующем месяце. Мне говорили, что детям по всему миру является сама Приснодева: два случая зарегистрированы здесь, в Кершо, оба ребенка тайком улетели на авиатранспортах.

– Черт. Твои рекомендации?

– Я бы не советовал вам посещать проект «Дорога Запустения» в запланированное время.

– Согласен. К сожалению, со мной поедут три члена совета директоров, чтобы убедиться, что я подавил инакомыслие как следует, а их расписание забито.

Порой роботы-заместители столь человечны, что аж боязно. Двойник, желая внести предложение, перенес вес тела на одну ногу, почти как Картер Хаузманн; Джонни Сталина передернуло.

– Могу я осведомиться по теме разговора: каково у сэра излюбленное занятие?

На секунду Джонни Сталин испугался, что во всех рободвойниках случился серьезный сбой.

– Ловить тиляпию на речке Калума в Шин-Хайленде. А что?

– Ну, возможно, сэр предпочтет проводить больше времени в приятных занятиях и меньше погрязать в безотрадной рутине проекта «Дорога Запустения».

Вон оно как. Он ожидал этого давно: настанет день, и роботы спросят его, не желает ли он взять длительный отпуск, а дела и стол доверить машине-двойнику.

– И давно вы работаете над моим заменителем? – Он лег на спину и посмотрел в потолок. Странно: против ожидания это не такой уж и кошмар. На смерть совсем не похоже.

– Двойник готов и ждет почти полтора года.

– Но до сих пор у вас не было повода.

– Именно, сэр.

В голове Джонни Сталина поплавок на леске бултыхнулся в бурливую игривую Калуму. Заманчивая идея, блескучая, скользкая и яркая, как калумская тиляпия.

– Полагаю, у вас на меня столько компромата, что выбора просто нет.

Робот достоверно воспроизвел крайнее возмущение.

– Как можно, сэр! Это в ваших же лучших интересах.

На калумском водопаде листья станут сперва цвета ржавчины, а потом янтаря. В калумском домике на высокогорье будет снег, и зябкие ночи, и жаркий огонь в камине.

– Тай, дорогуша, боюсь, ты лишишься работы. Роботам массажистки особо ни к чему. – Он окинул Тай Мандзанеру взглядом. Право слово, хорошенькая. – Оставить тебя здесь я не могу, не после такого разговора. Как насчет поехать со мной? В это время года рыбалка в Шинне просто зашибись.

Узнав о смерти отца, Таасмин Манделья дала себе обет молчания. Ее последняя реплика, сорвавшаяся с губ прежде, чем те сомкнулись под громоздкой железной маской, сконструированной Бедными Детьми: она заговорит вновь, когда преступники, совершившие все эти злодейства, понесут наказание и восторжествует справедливость. Не месть, сказала она, а справедливость.

Той ночью она в одиночестве брела вдоль утесов, прочь от сияющей плавильной геенны Стальтауна; брела куда глаза глядят по тропе умерщвления плоти, которой шла много лет назад. Она опять наткнулась на маленькую пещерку с капавшей водой. На камнях нашлись засохшие бобы и морковь. Под маской Таасмин Манделья улыбнулась. Встав у входа в пещеру, она посмотрела на Великую Пустыню, которая под властью людей индустрии опаршивела и сделалась прокаженной. Таасмин Манделья запрокинула голову и выплеснула всю свою энергию в энергетическом псалме.

Спящим в тысячах постелей тысячи домов тысяче детей приснился один и тот же сон. Им привиделись уродливые стальные насекомые, они опускались на пустынную равнину и строили себе гнездо: великанские трубы, клубящийся дым, лязгающий металл. Мясистые белые рабочие дроны снабжают насекомых кусками красной земли, выдранной из кожи пустыни. Затем разверзается дыра в небе, и из дыры является св. Екатерина Фарсидская в многоцветном балетном трико. Воздев руки, демонстрирует сочащееся из ран масло и говорит: «Спасите мой народ – народ Дороги Запустения». Металлические насекомые, строившие шаткую пирамиду из собственных переплетенных железных тел, тянут к Приснодеве манипуляторы и тащат ее, визжащую и задыхающуюся, в стальную мельницу челюстей.

Каан Манделья назвал их Потерянным Поколением.

– Эти детки заполонили город, – объяснял он клиентам через стойку бара. После смерти Эда убитая горем Персея Голодранина улетела в закат, и право собственности на «Трактир» перешло Каану Манделье и Раджандре Дасу. – Вы переступаете через них, когда идете в лавку, а у станции вовсе не пройти, детки спят на платформах. Говорю вам, я не понимаю, чего хочет моя тетка. Разве детский крестовый поход впечатлит… сами понимаете кого? – Корпорация «Вифлеем-Арес» более не упоминалась в трактире, некогда носившем ее имя. – Потерянное поколение, вот кто они такие. Страшненько: глянешь на этих деток – омут! Ничегошеньки. Пустые глаза.

Пустые глаза выбили из колеи и Кадиллака Духновенного. Его арсенал предостережений, советов, увещеваний и завуалированных угроз истощился. Осталось одно только растерянное благоговение перед капризами Серой Госпожи. Кадиллак Духновенный не понимал, отчего Божественная Энергия решила наполнить такой слабый и потресканный сосуд.

ПЛМНЧСТВ СБТ 12 НОВОДЕК 12Ч12М, провозгласила Таасмин Манделья цветными карандашами на стене базилики. ВСЕ КЛРКИ, БДН ДТИ, ПЛМНКИ, ГРЖДНЕ. МРШ НА СТЛЬТН: ЗСТВМ К.В.А. НС ВСЛШТЬ. ПТМ БДМ ГВРТ.

Паломники? Стальная маска определенно ослепила статистические сенсоры Серой Госпожи столь же эффективно, как заткнула ей рот. С начала Конкордата поток паломников постоянно сокращался, теперь фанатиков можно пересчитать по пальцам. Бог и политика, масло и уксус. Добром это не закончится, сказал себе Кадиллак Духновенный.

Перед самой сиестой миссис Арботински с почтамта зашла к м-ру Иерихону с письмом из Хэллуэя. М-р Иерихон в жизни не получал писем. Никто не знал, на какой адрес ему писать, а раздобудь адрес м-ра Иерихона те, кому он был интересен, они послали бы не письма, а наемных убийц. Письмо сообщало, что его племянники Раэль, Севриано и Батисто, а также кузен Жан-Мишель прибудут завтра в 14:14 Арес-Экспрессом. М-р Иерихон обожал интригу и маскировку; к назначенному времени он почистил перышки и пообедал в закусочной франшизы Мандельи и Даса на платформе, и когда в 14:14 Арес-Экспресс «Екатерина Фарсидская» вкатился в лавине дыма и пара, м-р Иерихон тепло приветствовал четверых джентльменов с бородами и бакенбардами, обняв каждого как родного. Бороды и короткие баки м-р Иерихон смыл в своем туалете. Братья Галлачелли отдали последнюю дань отцу и узнали от предполагаемых отцов, что мать улетела прочь, не в силах справиться с болью. Известие огорчило их до крайности. М-р Иерихон провел приятный и вдохновляющий вечер с Чудесным Злюкой, Мастером-Мутантом Искрометного Сарказма и Бойким Остряком, а Раэль-мл. возвратился в фамильный особняк Манделий.

– Ах, Раэль, ты все-таки вернулся, – сказала Санта-Экатрина, на удивление не удивившись. – Мы знали, что ты придешь. Твой отец будет рад тебя увидеть. Он сейчас в доме Алимантандо.

Лимааль Манделья обнял сына посреди четырех видов погодной комнаты.

– Ты ведь знаешь, что дедушка умер.

– Нет!

– Компания ворвалась в дом, ты и сам видел, во что они его превратили. Раэля убили, когда он попытался защитить свое имущество.

– Нет!

– Если захочешь навестить могилу, она на городском кладбище. Кроме того, я думаю, тебе нужно сходить к бабушке. Она считает, что ты в огромной степени виновен в смерти ее мужа. – Лимааль Манделья ушел, чтобы сын оплакал горе наедине с собой, но прежде, чем закрыть дверь, сказал: – К слову, тетя хочет видеть тебя тоже.

– Откуда она знает, что я вернулся?

– Она знает все.

Новые плакаты на карнизах: ПАЛОМНИЧЕСТВО БЛАГОДАТИ: 12 НОВОДЕКАБРЯ В 12:12. ВЫСТУПИТ РАЭЛЬ МАНДЕЛЬЯ-МЛ.

Микал Марголис попал в переплет. Паломничество Благодати совпадало по времени с визитом Джонни Сталина и трех членов совета директоров. Если бы не появление Раэля Мандельи-мл., Микал Марголис закрыл бы на марш глаза – ничего страшного, мышиная возня; народу, конечно, понравится, но толку как с козла молока. Он хотел избежать нового набега на Дорогу Запустения ради ареста зачинщиков: Доминик Фронтера раздобыл постановление окружного суда против Компании с обещанием военной помощи в случае, если постановление будет грубо нарушено. Положение могла спасти секретная операция, но городок кишел акулами пера, которых влекли сюда дети, прибывавшие из всех уголков мира, так что малейший инцидент приведет к войне с департаментом связей с общественностью. Микал Марголис и так нанес урон внешнему лоску Компании, сокрушив Конкордат силовыми полицейскими методами. Детка божья, а чего они хотели – Компанию или мешанину грызущихся профсоюзов? Переплеты-переплеты-переплеты. Порой Микал Марголис думал, что надо было выкинуть тубус с геологическими отчетами в вентиляционную шахту и остаться Внештатником. На посту директора по безопасности проекта «Дорога Запустения» осуществились все его подростковые фантазии, но свободнее он не стал. Глянув в зеркало, он отметил, что черное с золотом не очень-то ему идет.

12 часов 12 минут 12 ноября – отличное время для паломничества. Как и было задумано. За месяц до марша Таасмин Манделья стала тихонько регулировать орбитальные станции погодного контроля, чтобы Паломничество Благодати не омрачилось ни единой дождинкой. У Базилики Серой Госпожи собралась огромная толпа. На жаре сиесты тысяча детей в девственно-белом строю маялись, канючили, блевали, падали в обморок – как и прочие сборища грешников, ждавшие в послеполуденном зное. В назначенный миг зазвенели гонги и грохнули цимбалы на звонницах; скрипнули непривычные механизмы, большие бронзовые ворота Базилики распахнулись, и вышла Таасмин Манделья, Серая Госпожа Безмолвия. Она шла не слишком величественно. Она шла как усталая женщина, которая под машинной маской ощущает всю тяжесть наваливающегося времени. За ней шагали на почтительном расстоянии Раэль Манделья-мл.; ее брат и его отец Лимааль; Мавда Арондельо и Харпер Тью, два выживших члена стачечного комитета; Севриано и Батисто Галлачелли; и Жан-Мишель Гастино, Чудесный Злюка, Мастер-Мутант Искрометного Сарказма и Бойкий Остряк. Ореол вокруг левого запястья Таасмин Мандельи горел такой темной синевой, что был почти черным.

Серую Госпожу обступили паломники: Дети Благодати, Дети Непорочной Конструкции (Бедные), разные общины мирян Стальтауна с предметами культа, иконами, реликвиями, священными статуэтками, среди них и Небесная Покровительница Конкордата – Хильда Чиста из Черновы. За членами екклесии шагали рабочие, представители занятий и профессий Стальтауна, сплотившиеся под знаменами, которые тайно хранились на чердаках и в кладовых с тех пор, как Компания уничтожила Конкордат, и, да, были здесь несколько непокорных стягов Конкордата, маленькие, но спутать их ни с чем невозможно: дерзкие зеленые Круги Жизни. За рабочими шествовали народные массы, жены, мужья, дети, родители рабочих, и среди них население Дороги Запустения, ее фермеры, юристы, лавочники, механики, шлюхи и стражи порядка. А за ними шли гунда-шушера, голь перекатная, нищеброды и дворняги, а за ними газетчики, беспроводники, кино– и тележурналисты с сопутствующими операторами, звукачами, фотографами и багряномордыми дикторами.

Возглавляемая Таасмин Мандельей процессия тронулась. Когда она проходила мимо дома Манделий, гимнопевцы и псалмочтецы из уважения смолкли. Стальтаунские ворота встретили Паломничество Благодати запертыми. Таасмин Манделья применила мельчайший проблеск божьей силы, и замки взорвались, и ворота разошлись со скрежетом. Отступавшие охранники подняли МЦБО скорее из страха, чем из злости, и тут же уронили их, застонав от боли, ибо по велению Серой Госпожи оружие раскалилось докрасна. Толпа улюлюкала и хлопала в ладоши. Гоня охранников «Вифлеем-Аре– са» перед собой, процессия вышла на Корпоративную площадь.

На застекленном офисном балконе Компании робот-двойник Джонни Сталина и три члена совета директоров смотрели на площадь и впадали в ступор.

– И что сие значит? – спросил Жирный Директор.

– Я пребывал под впечатлением, что своенравные волнения закончились, – сказал Худой Директор.

– В самом деле, если клоунский Конкордат сокрушен, как вы нас в том убеждали, что делают здесь эти зеленые знамена? – спросил Умеренно Мускулистый Директор.

– При всей неуместности проведения подобной демонстрации на территории нашего проекта, – сказал робот-двойник Менеджера-Директора Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария, – несравненно досаднее было бы подавить ее на глазах съемочных групп девяти континентов. Джентльмены, я предлагаю проглотить оскорбление.

– Тэ-э-экс, – сказал Жирный Директор.

– Недопустимо, – сказал Худой Директор.

– Ни разу не экономично, – сказал Умеренно Мускулистый Директор.

– Микал Марголис обо всем позаботится, – сказал Робот Сталин. – Конкордат не воскреснет.

Пришло время речей.

Сперва Севриано и Батисто Галлачелли говорили об убийстве их отца лазерами Корпорации «Вифлеем-Арес». Затем Лимааль Манделья говорил об убийстве его отца снарядами Корпорации «Вифлеем-Арес». Таасмин Манделья кивнула Раэлю Манделье-мл., чтобы он вышел и сказал то, что должен. Он взглянул на море лиц и ощутил великую усталость. Он насмотрелся подиумов, трибун и помостов. Он вздохнул и сделал шаг, чтобы люди его видели.

С позиции на опоре конвертера номер 5 Микал Марголис воспользовался этим коротким шагом к людям, чтобы навести телескопический прицел.

Одна пуля. Всего-то. Одна пуля, начиненная и заглушенная «Вифлеем-Арес-Сталью». И никаких больше переплетов.

Лимааль Манделья смотрел, как сын делает шаг вперед и согревается людским вниманием. С сыновьями все вышло как надо. Они ровно такие, какими хотел видеть внуков отец. Тут Лимааль Манделья заметил отсверк на нависавшей над Корпоративной площадью трубе. Он слишком долго жил в порочнейшем месте мира, чтобы не знать, что это значит.

Он бросился на сына, повалил его, и натренированные в снукерных клубах уши разобрали, невзирая на крики толпы, малошумный выстрел, четкий и резкий, как клич Архангельских. Что-то огромное и черное взорвалось и вырвалось из спины, что-то, чего, казалось ему, внутри нет и быть не должно. Он изумился, разозлился, выгнулся дугой от боли, ощутил вкус медяков во рту и сказал:

– Бог мой, подстрелили.

Он сам удивился, как безразлично это прозвучало, и продолжал удивляться, когда тьма обняла его за плечи и забрала с собой.

Толпа колыхнулась и заорала. Две тысячи пальцев указали на виновного, что заторопился вниз по ступенькам в самое сердце индустриального лабиринта. Раэля Манделью-мл. придавило телом отца; Таасмин Манделью разбила смерть близнеца. В последний миг его жизни мистическая связь между Лимаалем и сестрой восстановилась, и она ощутила вкус крови во рту, и боль, и страх, и поглощающую брата черноту. Она осталась живой, но умерла вместе с ним.

Тогда Серая Госпожа встала перед толпой и сняла маску, и лицо ее было столь страшно и темно, что люди завопили от страха.

– Это счет моей семьи Микалу Марголису! – закричала она, нарушая молчание. Подняла святую левую руку – и Корпоративную площадь сотряс гром. По призыву Серой Госпожи взвилась всякая незакрепленная деталь машинерии Стальтауна: трубы, сварочные горелки, садовые грабли, радиолы, электротрайки, насосы, вольтметры; даже Хильда Чиста из Черновы покинула шест и полетела на зов. Все это оформилось в кружившую над Корпоративной площадью стаю. Машинерия подлетала все ближе, ближе; перепуганная толпа наблюдала за тем, как металлические предметы на ходу перемешиваются и образуют двух стальных ангелов, безжалостных и мстительных, парящих над головами. Один летел на крыльях и реактивных двигателях, другой использовал пару винтов.

– Найдите его! – крикнула Таасмин Манделья, и ангелы, подчинившись, усвистали в стальные каньоны Стальтауна. Ореол Таасмин Мандельи вспыхнул вновь; наблюдателям показалось, что ее тяжелое платье расплавилось и изменило форму, будто обтянув тонкую фигуру, и Серая Госпожа взвилась с помоста, преследуя убийцу, и маска прыгнула в ее руку, трансформируясь в мощное оружие.

На Корпоративной площади царил форменный кромешный ад. Без лидера толпа вздымалась, опадала, паниковала. Паломничество Благодати обернулось разгромом. Толпу одолели ярость и страх. Вооруженная охрана повыскакивала на крыши и тротуары и была осыпана камнями. Охранники подняли оружие, но огонь не открывали. Раэль Манделья-мл. хотел встать и успокоить людей, но Жан-Мишель Гастино прижал его к помосту.

– Тебя застрелят как собаку, – сказал он. – Пробил мой час. Это то, что мне приказано сделать. – Он сделал глубокий вдох и высвободил весь свой мутантский сарказм в жгучей филиппике.

Речь была направлена не на людей, однако острый язык уязвил и их. Кто орал, кто рыдал, кто лишился чувств, кого рвало, кто истекал кровью из ран вины, открытых сарказмом. Жан-Мишель Гастино метнул луч насмешки в охрану, и с ее позиций раздались вопли и стоны: люди с оружием поняли, кто они и что наделали. Кто-то, не вынеся позора, прыгал с высоких точек наблюдения. Кто-то стрелял в себя и товарищей; кто-то, едва заслышав Чудесного Злюку, стал рыдать рыдмя. Кто визжал, кто нес околесицу, кто никак не мог проблеваться, будто исторгая с блевотиной ненависть к себе, нарвавшую благодаря маленькому человеку на ступеньках; кто освобождался от содержимого кишок и мочевого пузыря, кто вопя убегал из Стальтауна в пустыню, чтобы сгинуть навеки, кто взрывался кровью и переломанными костями от сарказма, разносившего нутро в клочья.

Посрамив боевую мощь Корпорации «Вифлеем-Арес», Чудесный Злюка нацелил язык на высокий балкон, туда, где прятались директора Компании. Жирный Директор, Худой Директор и Умеренно Мускулистый Директор мгновенно сморщились до дрожащих комков, угрызаемых совестью.

– Ой, не-надо-не-надо-не-надо, – умоляли они, душимые собственной желчью и рвотой, но насмешка язвила их все сильнее, и сильнее, и сильнее, разбивая в пух и прах всякое их гадкое и постыдное деяние. Насмешка рвала одежду на клочки, бичевала и рубила тела, и могущественные Директора кричали и выли, но слова их резали, резали, резали, резали и рубили, пока от Директоров не остался мертвый пузырящийся фарш на ужасающе дорогом ковре.

Робот-двойник Джонни Сталина смотрел на подрагивающие горки фарша брезгливо, но и в замешательстве. Он не мог понять, что произошло; он понимал только, что Директора оказались слабы и каким-то непостижимым путем доказали свою неполноценность. Сам он слабым не был, и неполноценным тоже: роботы обладают иммунитетом к сарказму. Недопустимо Директорам Компании быть такими слабыми, когда он и ему подобные столь сильны. Робот послал механическим товарищам нейтринно-импульсный призыв: при первой возможности собрать экстренное совещание и спасти Компанию от самой себя.

На ступеньках замолчал Жан-Мишель Гастино. Его мутантский сарказм унизил Корпорацию «Вифлеем-Арес». Люди вставали с четверенек – дрожащие, ошарашенные, ничего не понимающие. Он смотрел на детей в девственно-белом, на бедных дурацких Дуроменов, на трясущихся рабочих и лавочников, репортеров и операторов, у которых, когда он высвободил мутантскую мощь по полной, потрескались объективы и полопались микрофоны; он смотрел на голь перекатную, и гунда-шушеру, и бедных глупых людей, и ему было их жалко.

– По домам, – сказал он. – Все по домам.

Тут по заранее согласованному сигналу пять транспортных легкачей, незримо висевших над этой драмой, сбросили поля-невидимки – и вторжение на Дорогу Запустения началось.

Таасмин Манделья, цифровая охотница, гналась за добычей в глубинах лабиринтоподобного Стальтауна. Так хорошо ей было один раз в жизни – когда Блаженная Екатерина низошла на ее сухую скалу в пустыне. Но на сей раз природа чувства была совсем иной. Чудо-пистолет в руке жарок и голоден, преобразившиеся одежды шелковисто и чувственно льнут к телу… Она наслаждалась собой. Микал Марголис дважды стрелял в нее из МЦБО, которым успел обзавестись по дороге; это было волнительно и опасно.

Анаэль Сикорская жужжала лопастями над сепараторным цехом Сектора 2 и докладывала:

– Цель на позиции, Уровень 17.

Таасмин Манделья отдала святой приказ Анаэль Люфтваффе и в тот же миг была вознаграждена ревом моторов и диким молотиловом 35-миллиметровых накрыльных пушек справа.

– Ложки, плошки и игрушки, сталь-железо – все сюда! – пропела она и соорудила из поименованных предметов металлолома маленькие грависани. Ветер развевал ее волосы, когда она, оседлав волну индустрии, задорно неслась меж труб, балок и проводов. Вот для чего она сотворена: ветер в волосах, оружие в руке, она летит зигзагами по улице Генри Форда, увертываясь от снарядов Микала Марголиса… Таасмин Манделья рассмеялась и разрядом переносного тахионного лучевика выгнала врага из укрытия.

– Задай ему, Люфтваффе! – Реактивная ангелица промчалась над головой и обстреляла сепараторный завод из пальцевых пушек. Взрывами заводу снесло крышу, Таасмин Манделью присыпало шрапнелью, но она и ухом не повела, только расхохоталась верхом на воздушной доске и преобразовала поток металла в очередные детали тайного оружия. Анаэль Люфтваффе воспарила, чтобы броситься в атаку. В верхней точке ее подъема Микал Марголис выпалил из укрытия трио самонаводящихся снарядов. Анаэль Люфтваффе взорвалась, развалилась на дымящиеся куски и дождем пролилась на Стальтаун.

Вот он где. Тахионный лучевик Таасмин Мандельи выстрелил, опоздав на пару секунд; черно-золотая фигурка успела протанцевать по узкой канавке между вентиляционными шахтами. Серая Госпожа гикнула, рванула, шмыгнула следом. Она могла испепелить Микала Марголиса в любой момент, но хотела выгнать его на открытую местность, в пустыню, где мужчина среднего возраста будет драться с такого же возраста святой.

Анаэль Сикорская висела неподалеку, торопя добычу. Какой узкий проход… Таасмин Манделья сфокусировалась на ажурных маневрах саней между арматурой и трубопроводом.

– Сикорская, возвращайся! – Пучок лазерного выстрела взбороздил воздух. Анаэль Сикорская вильнула, уворачиваясь от рубиновых лучей, ударилась об отстойную цистерну, запрыгала мячиком от стены к стене и вспыхнула огненным цветком.

Значит, все-таки мужчина против святой. Ее это обрадовало. Откуда-то издалека голос святой совести укорял ее – но только издалека. Смерть близнеца – ближе и куда важнее. Тьма так и стоит колом в горле. Микал Марголис вынырнул из джунглей индустриального водопровода и побежал по аэродрому. Таасмин Манделья подстегнула убийцу брата роем робопчел, порожденным одним из многочисленных стволов ее Богооружия. Она взмыла на санях высоко в небо, чтобы мстительным камнем пасть на добычу и разорвать ее на части.

МЦБО Микала Марголиса выдало пулеметную очередь снарядов. Пробежавший по печатным платам костюма энергоимпульс превратил их в птиц. Таасмин Манделья завопила от восторга. Никогда прежде ее сила не была столь велика. Ореол сиял черным коллапсаром, мигал поглощенными белыми звездочками совести. Огнемет очертил вокруг Микала Марголиса кольцо пламени, сани скользнули и замерли прямо перед ним. Таасмин Манделья подняла оружие и, держа его на уровне глаз, приказала огню уничтожать. Микал Марголис отреагировал, отступив на шаг. За его спиной дым догорающей Сикорской уплывал в небо вместе с великим воем отчаяния Стальтауна.

– Покажи лицо, – сказала Серая Госпожа. – Я хочу видеть, каким ты стал.

Микал Марголис снял шлем. Таасмин Манделья поразилась: он почти не изменился. Постарел, подустал, загорел, поседел, но не изменился. Все еще жертва обстоятельств.

– Пожалуйста, избавь меня от мелодрамы, – сказал Микал Марголис. Он отбросил МЦБО. – Я глубоко не уверен, что против тебя оно сработает. И, пожалуйста, не начинай насчет отца и вдобавок брата. Бесполезно. Я ни в чем особо не раскаиваюсь; я не такой человек, да и вообще, я всего лишь делал свою работу. Давай, кончай уже.

У ног танцевали вихри пыли. Таасмин Манделья неспешно перевела всю силу в одну Богомолнию, которая превратит Микала Марголиса в углеродистую сталь. Она подняла левую руку, чтобы нанести удар, и замерла от шока: внезапно ее окутал столп плотного света.

По аэродрому к ней шел некто. Шла. Откуда она здесь взялась, Таасмин не видела, но это была маленькая худая коротко стриженная женщина в сияющем картиночном костюме.

– Нет! – взмолилась Таасмин Манделья, Серая Госпожа. – Нет! Не надо! Только не вы, только не сейчас!

– Как ты помнишь, по одному из условий пророчествования тебя призовут дать отчет об использовании силы, – сказала Екатерина Фарсидская. Микал Марголис сделал попытку поднять оружие и уйти. Св. Екатерина повела рукой, и он застыл как вкопанный.

– Узкофокусная хронопетля, – пояснила она с улыбкой. – Как только мы уйдем, он из нее вывалится.

– Вы отвратительно невовремя, – сказала Таасмин Манделья, застывшая в белом сиянии.

– Крутой костюм, – сказала Приснодева. – Просто офигеть. Так тебе идет. Мы, слуги Панарха, к слову говоря, не обязаны обосновывать вам, смертным, свои приходы и уходы. Время настало, ты пойдешь со мной и дашь отчет, на что употребила свои привилегии.

Колонна света завращалась вокруг Таасмин Мандельи, и она ощутила, как вытягивается, удлиняется, словно ириска, превращается во что-то нечеловеческое. Земля выскользнула из-под ног. Она – свет; свет… Напоследок она плюнула от возмущения, затем ее окутала Екатеринина сила, и с Таасмин Мандельей совершилось то, о чем она бредила когда-то, сидя голой на горячих утесах: она стала созданием чистейшего света, белейшим сиянием вечности, беспримесной информацией – и фонтаном вознеслась на небо.

Маленькая тощая женщина, биологическая конструкт-инкарнация Приснодевы Фарсидской, особым образом повела рукой, повелевая пространством и временем, и исчезла.

Вырядившись Нищенствующим Искупленцем, Арни Тенебрия провела пять дней, погружаясь в грязь, самобичевание, молитвенное распростертие и коленопреклонение на острых камнях, утопленных в нечистотах, чтобы у стальтаунских ворот улизнуть из основной группы паломников, затаиться за чьим-то метановым реактором и сказать в упрятанную в палец рацию пять слов – приказ о вторжении. По команде пять авиатранспортов, приглушив винты, пробрались на позицию над Стальтауном, сбросили поля-невидимки и стали транслировать ободряюще-освободительные сообщения ошарашенным лицам внизу. Ударные части Армии Всея Земли выпали из подбрюшных люков и спустились по ремням ЛТС, держа П-индукторы наготове, чтобы разнести врага в бурое повидло при малейших признаках сопротивления. Враг сопротивления не оказал.

– Ничего не бойтесь, – гремели записанные сообщения. – Тактическая Группа Армии Всея Земли освобождает Дорогу Запустения от тирании Корпорации «Вифлеем-Арес». Не беспокойтесь. Повторяем: вас освобождают. Просим хранить спокойствие и оказывать всевозможную помощь освободительным отрядам. Спасибо.

За метановым реактором Арни Тенебрия сорвала загаженный фекалиями бурнус, пять дней скрывавший под собой ее боевой костюм и армейский ранец. Она разрисовала лицо под Птицу-Смерть и надела на запястье микрофон.

– Группа 19, ко мне, – прошептала она. – Остальным группам выполнять приказ. – На заранее выбранных позициях по периметру Корпоративной площади двенадцать одинаково одетых Нищенствующих Искупленцев избавились от маскировки и сквозь толпу двинули к офисам Компании. Пока десантники спускались, отстегивали ремни, выдвигались на обозначенные позиции и брали под свой контроль электростанцию, аэродром, железнодорожную станцию, депо, мэрию, полицейские казармы, микроволновый ретранслятор, гелиоколлекторы, банки, суд и транспорт, Арни Тенебрия соединилась с боевой группой и отдала приказ взять штурмом святая святых «Вифлеем-Арес– Стали».

Пока пожилая миссис Кандерамбелоу, заведовавшая коммутатором, заваривала чай для шести вежливых, пусть и страшновато разукрашенных юношей в боевом облачении, а Доминик Фронтера обнаружил, что не сводит глаз с излучателей четырех П-индукторов, Группа 19 поднималась на управленческие уровни в управленческом лифте. Мисс Фэншо, Образцовая Секретарша Года, встала из-за стола, чтобы выразить протест против самовольного вторжения, и была размазана гравитационным тараном по всей поверхности стены. Арни Тенебрия расстреляла черно-золотую дверь с черно-золотым гербом и вошла внутрь.

– Добрый день, – сказала она заплаканным, окровавленным, униженным менеджерам секторов, контролерам производств, финансовым директорам, главам отделов маркетинга и консультантам отделов кадров. – Где же Менеджер-Директор Проектов и Развития Северо-Западного Четвертьшария? – Ответил ей внезапный свист; пучок энергии пробил кратер в животе сублейтенанта Генри Чаня. Тот выпучил глаза, увидав свой хребет в неожиданном свете, и распался на половинки. – Щиты, парни, у него ПИшка. – Защитные купола звенели храмовыми гонгами под кузнечным молотом П-индуктора. Павшие жертвами сарказма управленцы с визгом бежали по влажным красным лоскутам, недавно бывшим Образцовой Секретаршей Года.

– Да где он, туды его в качель? – крикнул кто-то.

– В коконе светорассеивающего поля, – сказала Арни Тенебрия, смакуя тактически сложную ситуацию. – Все уходят. У нас с ним свои счеты. Я сама справлюсь. – Ею руководил личный частный интерес. Солдаты отступили к лифту и стали сторожить пленных управленцев.

– Эй, Джонни, откуда у тебя ПИшка? – Оружие завыло и разнесло голову набитой антилопы в пух и опилки. На миг Джонни Сталин сделался видимым – он скрючился за менеджерско-директорским креслом. Едва он исчез, как Арни Тенебрия гиперзвуковым ударом разнесла оконечность стола в щепки.

– И экран-невидимка. Неплохо. – Она обходила стол кругом, полностью видима, защитный купол убран, чувства напряжены, как кошачьи уши. – Джонни, – пропела она, – я решила тебя проведать, когда узнала, что это ты. Помнишь меня? Красну девицу, которую ты целовал за ферментализатором Раэля Мандельи? – С хриплым визгом, переходящим в вой, ее энергоснаряд обрушился на защитный купол Джонни Сталина. Тот на миг стал полупрозрачным. – Да ладно, Джонни, дерись как мужик. Ты в курсе, что у тебя за оружие, ты в курсе, что не можешь одновременно использовать его и для атаки, и для обороны, а я в курсе, что щит-невидимка жрет твою энергию. Давай ты выйдешь из домика и будешь драться как мужик? – Полоска воздуха замерцала, Джонни Сталин зарябил и обрел видимость. Арни Тенебрия удивилась тому, как он изменился: вместо пухлого, вечно испуганного, плаксивого и буйного мальчика перед ней стоял, пожалуй, мужской эквивалент ее самой.

– Хорошо выглядишь, Джонни. – Она взглянула на запястье: зарядка – 85 процентов. Хорошо. Она двинулась налево. Джонни Сталин двинулся направо. Оба ждали контрольного момента, когда купол противника разрядится; через секунду начнется пальба. Арни Тенебрия обходила стол, выжидая. Воздух под ее защитным куполом стал спертым.

– Ах, Джонни, – вновь заговорила она, – не забудь, уложишь меня – тебя будет ждать еще десяток таких, как я. – Она выстрелила и нырнула под стол. Сталин принялся стрелять в ответ, но вяло, вяло, вяло. У Арни Тенебрии была куча времени, чтобы развернуться, прицелиться, врезать кулаком силового поля по опущенному щиту и разбить его как яичную скорлупу.

Командир Тенебрия велела своим людям отыскать в дыму завала какой-нибудь сувенир от Джонни Сталина, чтобы пополнить коллекцию трофеев, но они нашли только почерневшие детали непонятного механизма. Потом десантник Дженсенн принес Арни Тенебрии голову Джонни Сталина, и она долго сидела и смеялась над проводами и сложными алюминиевыми шарнирными сочленениями, которые служили этому Джонни Сталину шейными позвонками.

– Робот, – смеялась она. – Дробот, хробот, гробот! – Она все подбрасывала голову и смеялась, и смеялась, и смеялась так долго и так громко, что солдатам Группы 19 сделалось не по себе.

Доминик Фронтера первым осознал, что освобождение Дороги Запустения на деле – оккупация, а веселящиеся граждане, носившие герильеро Армии Всея Земли на руках по всем улочкам, – заложники мечты Арни Тенебрии о Гёттердеммерунге. Доминик Фронтера осознал это в шесть ноль шесть утра, когда пять вооруженных людей вывели его из подвала Лавки Смешанного Ассортимента Сестер Троицыных, где он пребывал в одиночном заключении, и поставили к ослепительно белой стенке. Солдаты провели линию в пыли и велели ему встать за ней.

– Последняя просьба? – спросил капитан Перес Эстобан.

– Что значит «последняя просьба»? – спросил Доминик Фронтера.

– Принято исполнять последнюю просьбу человека, стоящего перед расстрельной командой.

– Ох, – сказал Доминик Фронтера и обделался прямо в красивую белую униформу РОТЭХа. – Можно, я их почищу? – Расстрельная команда выкурила трубку или две, а мэр Дороги Запустения снял штаны и привел себя в пристойный вид. Потом ему завязали глаза и поставили обратно к стенке.

– Солдаты, на плечо, солдаты, цельсь, солдаты… солдаты… Детка божья, это что такое?

Кормившей кур верной, но не слишком умной Рути привиделось, как солдаты уводят ее мужа, ставят его к стенке и целятся. Она испустила крик, будто маленькая изумленная птичка, и сломя голову, во весь дух помчалась к мэрии, и прибыла ровно в тот момент, когда Перес Эстобан готовился отдать приказ «пли».

– Не убивайте моего мужа, – завопила она и бросилась между расстреливающими и расстреливаемым, развевая юбки и заламывая руки.

– Рути? – прошептал Доминик Фронтера.

– Мадам, отойдите, – приказал Перес Эстобан. Рути Фронтера, серая валькирия с толстыми ногами, не сдвинулась с места. – Мадам, это законно учрежденный Революционный Расстрельный Взвод, приводящий в исполнение законно вынесенный приговор. Пожалуйста, отойдите с линии огня. Ох, – добавил он, – я вынужден вас арестовать.

– Ха! – сказала Рути. – Ха-ха-ха. Вы свиньи, вот вы кто. Отпустите его.

– Мадам, он враг народа.

– Сэр, он мой муж, и я его люблю. – Вспышкой, которую даже Доминик Фронтера увидел сквозь повязку на глазах, Рути Фронтера, урожденная Синяя Гора, в один тугой момент высвободила двенадцать лет аккумулированной красоты. Она искупала в харизматическом луче расстрельную команду, и все солдаты по очереди приняли концентрированный заряд очарования, забормотали что-то и повалились на землю: глаза вытаращены, пенные струйки стекают с губ. Рути Фронтера освободила мужа, и тем же утром они бежали с пожилым отцом и пожитками, какие уместились в кузове умыкнутого у «Вифлеем-Арес-Стали» грузовика. Пробив периметр Стальтауна, они помчались по территории Кристаллоферроидов, и больше их на Дороге Запустения не видели. Все подозревали, что они погибли в Великой Пустыне от безумия, когда пили воду из радиатора. Все было совсем не так. Доминик Фронтера с семьей добрался до Меридиана и был командирован в отрадные спокойные Сосновые Стремнины в Шин-Хайленде, где деревья высоки, воздух свеж и нежно журчат ручьи. Мэр Доминик Фронтера жил очень счастливо, пока однажды в зимнюю пору некий гость не узнал его жену и тестя, которых знал в другом месте и другое время, и не сообщил Доминку Фронтере, что его супругу смешал, как коктейль, в генезисной бутылке безумец, ненавидевший жен, но любивший детей. После такого Рути Фронтера перестала казаться мэру Сосновых Стремнин красавицей, но об это судачили куда меньше, чем об ее отце, который, создавая дочь, наложил на нее проклятие: трижды сможет она поражать силой красоты, после чего сила красоты покинет ее навсегда. Спасая Доминика Фронтеру от расстрельной команды, Рути утратила его любовь, но эта история стара как мир.

Увы, никакая Рути не спасла любовью директоров стальтаунского проекта. В течение десяти дней их брали пачками по пять и разрывали на кусочки П-индукторами Армии Освобождения Арни Тенебрии. Представителей СМИ под дулом МЦБО водили наблюдать за восхитительными казнями деспотов и фиксировать их, хотя журналисты и без того давно пришли к выводу, что Дорога Запустения и ее жители – заложники импровизаций, разыгрываемых Арни Тенебрией перед Марьей Кинсаной.

Был введен и жестко соблюдался комендантский час. Были розданы пропуски для передвижений по улицам и талоны на питание. Товарняки тормозили на границе Кристальной Зоны, перегоняли на Дорогу Запустения и систематически грабили. Все продукты были объявлены собственностью Революционной Директории и теоретически шли в общий котел, чтобы все и каждый получали их поровну, однако Дорога Запустения голодала хуже, чем в самые голодные дни стачки. Львиную долю получали две тысячи солдатских ртов, оккупировавших город, а горожане, сталелитейщики, паломники, Бедные Дети, журналисты, гунда-шушера и голь перекатная перебивались с риса на чечевицу. М-р Питер Ипошлу, овощевод при «Застройке Участков Галлачелли и Мандельи», отказался сдавать урожай Армии Всея Земли и был вздернут на трехгранном тополе. Альба Аскенази, безвредная, всеми любимая нищенка, пыталась украсть салями из Революционного Комиссариата с аналогичным результатом. Раджандра Дас вынужден был выпрашивать талоны у постоянных клиентов, чтобы Мегамолл Острой и Пикантной Пищи не загнулся с концами, а «Трактир», за которым присматривал Каан Манделья, впервые на народной памяти выставил в окне табличку «Закрыто До Уведомления». Но когда начинался комендантский час, подвалы «Трактира» озарялись свечами контрреволюционных крыс.

– Да чего она от нас хочет? – спросил Умберто Галлачелли.

– Она говорит, что хочет завлечь сюда Парламентариев на последний и решительный бой, – сказал м-р Иерихон.

– Детка Божья! – сказал Луи Галлачелли. – Откуда вы это знаете?

– Говорил с солдатами, – ответил м-р Иерихон неубедительно.

– Думаю, она хочет свести с нами счеты, – сказал Раджандра Дас. – Считает, что мы прогнали ее из города, и теперь нас за это гнобит. Сучка золоченая.

– Значит, месть? – предположил Умберто Галлачелли.

– А я думаю, кое-чего она все-таки хочет, – сказал Чудесный Злюка еле слышным шепотом, хрипло, будто у него был рак горла. Он сжег глотку в день выступления на Корпоративной площади, пав жертвой своего же дара. Его сарказм иссяк навсегда. – Когда нас взяли в плен в Хрисе, мне показалось, она нас не порешила только потому, что вы связаны с этим городом.

М-р Иерихон бил правым кулаком по левой ладони, что явно означало глубокую задумчивость. Он консультировался с Достойными Предками, обыскивая их складированные личности на предмет древних прозрений.

– Приснодева! Знаю! Детка божья – машина времени! Временаматыватель Алимантандо второй модели. Святый Господи, решающее оружие…

Снаружи прочавкали грязью сапоги. Тс-с-ская и ш-ш-шкая, нарушители комендантского часа погасили свечи и по паутине туннелей и пещер пробрались в свои небезопасные постели.

На двенадцатый день оккупации Арни Тенебрия приступила к подготовке боя. Освобожденные от Компании фургоны с громкоговорителями объявили, что все горожане от трех лет призваны на всеобщую трудовую службу, и сообщили о месте и времени сбора. Под П-индукторами 14-го и 22-го Инженерных Корпусов людей отправили копать землю и возводить насыпи на скалах, засевать кольцевое минное поле вокруг Дороги Запустения по внутреннему краю Кристальных Земель и прокладывать лабиринт окопов, бункеров, землянок и стрелковых ячеек, из которых защитники города будут руководить секторами обстрела в соответствии с эксцентричным планом улиц Дороги Запустения. Солнце стояло в сиестовом зените, но всеобщая трудовая служба трудилась и трудилась, ибо освобождение освободило день от тиранической сиесты. Люди лишались чувств, падали замертво, работали вяло, роняли инструменты. Толстый потный владелец гостиницы Маршалл Кри бросил лопату и сказал, что более работать не намерен. Два бойца Инженерного Корпуса пришли и увели его прочь. Через полчаса всем были продемонстрированы его отрезанные руки, красующиеся на заостренной ветке. Не желаешь работать руками для Армии Освобождения – не будешь работать ими вообще. В 13:13, когда даже зимой солнце опрокидывало на Дорогу Запустения тигель расплавленного жара, два бойца Инженерного Корпуса пришли за Женевьевой Тенебрией.

– Ах, нет, нет, нет, нет, только не я, пожалуйста! – завопила она, пихаясь и брыкаясь с такой силой, что, казалось, должны хрустнуть ее древние картонные косточки. Бойцы отвели Женевьеву Тенебрию не в ампутационный барак, а домой, где ее ждала дочь.

– Привет, мамочка, – сказала Арни Тенебрия. – Ты в порядке? Хорошо. Я только поздороваться. – Женевьева всегда побаивалась похищенной ею дочери. Услышав ее имя по радио в связи с каким-нибудь новым зверством, она говорила себе, что Арни все-таки Манделья, да, а вовсе не ее кровинушка, – говорила от страха. Теперь вид дочери в боевом облачении и демонической раскраске перепугал ее до невозможности.

– Я очень хотела повидаться с мамой и папой, но они мертвы, и брат тоже, и племянник. И никто мне ничего не сказал.

– Чего ты хочешь? – спросила Женевьева Тенебрия.

Арни оценивающе обвела взглядом убогую комнатуху, замусоренную беспризорным старьем и легким маразмом старой безумицы. Внимание дочери привлек синий пузырь на грязной каминной полке. Он стоял на подставке, чуть напоминающей швейную машинку, обмотанную паучьим шелком. Внутри изоинформационного поля по-прежнему крутил синие сальто приемный отец Арни Тенебрии. Говорить он уже не говорил. После двенадцати лет одиночного заключения сказать ему было нечего. Губы Арни Тенебрии скользнули по синему пузырю.

– Привет, папочка. Я пришла освободить тебя, как ты освободил меня. – Панель управления временаматывателя была схожей с пультами П-индукторов, и немудрено: оружие Армии Всея Земли вышло из заметок д-ра Алимантандо. Арни Тенебория улыбнулась и выкрутила верньеры до упора. – Папочка, прощай.

Синий пузырь лопнул, втянув в себя воздух. Призрак ее отца исчез.

Она отдала временаматыватель майору Дхавраму Мантонесу из элитной 55-й Стратегической Инженерной Группы.

– Разберись, как это работает, Дхав, для меня, – сказала она и ушла смотреть на строительные работы. Ей нравилось гулять вдоль окопов и насыпей, мысленно играя в героев и демонов.

Дхаврам Мантонес пришел рано утром.

– Невозможно, – заявил он. – Самое большее, чего я добился, – локализованное темпорально стабильное поле.

– Дхав, если д-р Алимантандо смог, ты тоже сможешь, – Арни Тенебрия смотрела в окно своей стальтаунской штаб-квартиры, как бы подчеркивая преходящесть времени. – Если нужна помощь, разыщи м-ра Иерихона, Раджандру Даса и Эда Галлачелли. Они работали с первым временаматывателем. Нам нужно их убедить.

Инструментом убеждения служило устройство, прозванное Лошадка Чарли. Это был всего лишь полутораметровый трехгранный металлический брусок, поставленный на попа острым концом вверх. Проста Лошадка Чарли была и в эксплуатации. Убеждаемого раздевали, привязывали руки к балке, фиксируя положение тела, и сажали верхом на брусок. Пары часов на Лошадке Чарли хватало, чтобы убедить самого норовистого наездника. М-ру Иерихону и Раджандре Дасу не потребовалось и минуты убеждения.

– Мы знаем не больше, чем ты! –   А Эд Галлачелли?

– Он мертв.

– Может, он что сказал своей женушке?

– Может быть, но ее нет. Она улетела.

– Тогда кто может знать?

– Лимааль Манделья!

– Какие умники. Он тоже мертв.

– Тогда, может, Раэль. Лимааль передал многие тайны д-ра Алимантандо Раэлю-мл.

– Мы в курсе. Мы не нашли ничего в его блокнотах. И в его доме.

– Может, вам надо спросить его лично. Лимааль мог сказать ему что-то, чего нет в блокнотах.

– Мог, вполне.

Раэлю Манделье-мл., который после гибели отца, исчезновения тети и пирровой победы над Компанией жил почти затворником, пришло неожиданное приглашение прокатиться на Лошадке Чарли. Он был не слишком восприимчив к доводам; всего через четыре часа его унесли в почти коматозном состоянии, и за это время Арни Тенебрия убедилась, что тайные скрижали хронокинетических искусств д-ра Алимантандо ему неведомы. Однако она получила от Раэля Мандельи-мл. информацию, оправдавшую его помилование: все секреты д-ра Алимантандо, делавшие возможным хронодинамику, включая загадочное Темпоральное Перевертывание, помещались на стенах его дома. Дхаврама Мантонеса отрядили приглядеться к этим фрескам под страхом полного оседлания Лошадки Чарли. Раэля Манделью-мл. развязали и вернули в фамильный особняк. И очень жаль: Арни Тенебрия получила бы немало удовольствия, проверяя, не побьет ли он нынешний тридцатичасовой рекорд верховой езды.

Бредящего Раэля Манделью-мл. бросили в кухне его бабушки; бабушка и мать позаботились о нем и уложили в постель. У него начались галлюцинации: будто некогда его отец был из клена, а мать из цветов и консервов с бобами. Так он пролежал три дня, и дочка соседа, стеснительная Квай Чен Пак, помогавшая Санта-Экатрине в бесплатной столовой, носила ему цветы и красивые камешки, и мастерила для него из скудной еды по талонам кенгуру из леденцов и человечков из хлеба с изюмом. По истечении трех дней Раэль Манделья-мл. очнулся и понял две вещи. Первое: он отчаянно любит Квай Чен Пак. Второе: ночью войско Парламентариев рассредоточилось вокруг Дороги Запустения, изготовясь к последней битве.

– Их тут больше восьми тысяч, – сказал м-р Иерихон, вперив натруженный Дамантовыми Практиками взор в знойную рябь меж кристаллоидов. Севриано Галлачелли поддел лопатой землю, делая вид, что работает, пока на него пялился боец.

– А это еще что такое? – он качнул головой в сторону гигантских треножников, что гордо вышагивали по кристальному ландшафту и злыми сине-белыми лучами превращали глыбы ферротропов в пар.

– Даже не представляю, – сказал м-р Иерихон. – Что-то вроде ходунов-разведчиков, какие РОТЭХ использовал много лет назад. Одно скажу: когда бой начнется, здесь будет неимоверно жарко. Эти штуки испускают тахионные лучи.

Мужчины махали лопатами и притворялись, что копают, а сами глядели на несуразные механизмы, маршировавшие по пустыне без малейшей попытки укрыться от чужих глаз, и пришли к взаимному и неотвратимому выводу: Дороге Запустения вот-вот придет конец.

На передовом наблюдательном пункте 5 Арни Тенебрия приходила к схожим выводам.

– Твоя оценка? – спросила она адъютанта, субполковника Леннарда Хекке.

– Боевые машины, идеально приноровленные к местности. Ненавижу говорить такое, мэм, но они легко пройдут по нашим минным заграждениям.

– Я так и думала. Вооружение?

– Мэм, ненавижу говорить такое, но… –   Но их тахионные лучи могут обходить по времени защиту наших П-индукторов и пробивать дыры в наших куполах. – Она оставила Леннарда изучать непобедимые боевые машины и пошла искать Дхаврама Мантонеса. Хотела убедиться, что ее собственная непобедимая боевая машина готова. Взбираясь на утесы, она миновала трупы двух новостников Эс-ар-би-си, пытавшихся махать белым флагом. Их тела, распятые вниз головами на деревянных рамах, после трех дней на солнце стали задубевать и откровенно воняли. Капитуляция не просто недопустима – она немыслима.

На передовом командном пункте «Зебра» Марья Кинсана смотрела на мумифицирующиеся тела в полевой бинокль. Ее шокировала не варварская казнь, а то, насколько знакомы ей многие сутулые фигуры, трудившиеся над насыпями и укреплениями. Да и сам городок Дорога Запустения – та его часть, что зажата между уродливым бетонным чирьем базилики и высоченными трубами завода, – не изменился: хаотический конгломерат ветряных насосов, мерцающих солнечных ромбов и красной черепицы. Интересно, как там Мортон? Она не увидела его среди работавших на утесах, но в черте города были и другие рабочие площадки. Марья Кинсана не думала о брате двадцать лет. Вспомнила она и о Микале Марголисе, бедном глупом мальчике, летевшем туда, куда нес его ветер. Что стало с Микалом Марголисом, когда она бросила его в лапшичной на узле Исивара?

Фантазии лучше отложить на потом. Оборона Армии Всея Земли выглядела мощной, но не настолько, думала Марья Кинсана, чтобы выдержать натиск ее тахионно-лучевых боемашин. Она потратила немало политического капитала на то, чтобы добыть у мудрецов Китай-Горы спецификации РОТЭХовских ходунов-разведчиков, и была уверена: эти инвестиции окупятся сполна. Ее наземные войска превосходили численностью Армию Всея Земли – три или четыре к одному, – а тахионное вооружение давало ей преимущество перед П-индукторами… Так хочется поиграть с образами победы и власти. Но голова должна быть ясной, а сердце – спокойным. Уходя с командного пункта «Зебра», она узнала о далеком жуке-дроне.

Тот же звук вторгся в маниакальное восприятие Арни Тенебрии, когда она сидела за столом и играла в веревочку. Захваченный жуком-дроном разум сразу позабыл о Дхавраме Мантонесе, который докладывал о продвижении в расшифровке иероглифов д-ра Алимантандо. Дрон, жужжание, жжжирная пчеллла в зимней шляпке… она вспомнила цветочные рассветы, плеск в ирригационных канавах, дни, полные солнца и жужжания пчел.

– Прости?

– У нас есть кое-что, на что вы точно захотите взглянуть.

– Покажи.

Дрон засел в ушах и сидел там всю дорогу к дому д-ра Алимантандо, наверх в погодную комнату, покрытую толстым слоем пыли и уставленную полупустыми чайными чашками – наследие Лимааля Мандельи; внимание Арни Тенебрии вылетело из четырех окон в воздушной погоне за дроном.

– Вот оно, мэм. – Дхаврам Мантонес указал на клочок тусклой красной неразборчивой записи точно по центру потолка. Арни Тенебрия встала на каменный стол и навела на запись ручную лупу.

– И что это такое?

– Мы считаем, что это формула Темпорального Перевертывания, которая сделает временаматыватель и все в сфере его влияния времебессвязным и хронокинетическим. Опробуем ее сегодня вечером.

– Я хочу присутствовать.

Откуда это жужжание? Арни Тенебрия испугалась: вдруг оно рождается в ее же голове?

Звук просочился даже на нижний подвальный этаж «Трактира», где в самом разгаре было собрание подпольного сопротивления. Пять душ сидели вокруг бурой деревянной коробки – радиопередатчика, встроенного в упаковочный ящик.

– Молитесь, чтобы нас не перехватили, – сказал Раджандра Дас, помнивший о распятых телевизионщиках.

– Ты их еще не нашел? – спросила Санта-Экатрина Манделья, убежденная противница авторитарности. Батисто Галлачелли еще раз покрутил ручку настройки.

– Парламентская армия, прием; Парламентская армия, прием; говорит Дорога Запустения, как слышите, говорит Дорога Запустения. – Он повторил заклинание несколько раз и был вознагражден треском ответа. Антиосвобожденцы сгрудились у передатчика теснее прежнего.

– Прием, это Свободная Дорога Запустения, мы предупреждаем вас, будьте предельно осторожны, у Армии Всея Земли есть оружие, перемещающее во времени; повторяю, против вас применят оружие, перемещающее во времени. Атакуйте как можно быстрее, чтобы спасти историю. Повторяю, атакуйте быстрее, спасите будущее; конец…

И вновь ответный треск. М-р Иерихон единственный из всех не вслушивался в статические слоги. Его внимание было обращено на точку где-то выше крыши.

– Ш-ш, – он махнул рукой, призывая к тишине. – Там наверху что-то есть.

– Конец связи, – прошептал Батисто Галлачелли и прервал передачу.

– Вы слышите? – М-р Иерихон медленно развернулся, будто хватая за хвост ускользающее воспоминание. – Я слышал этот звук, я уже слышал этот звук… – Никто не мог ничего расслышать через черепицу, кирпич и камень. – Моторы, авиамоторы… погодите-ка, двигатель «Майбах-Вуртель», толкающе-тянущая конфигурация! Она вернулась!

Наплевав на систему пропусков и незаконные собрания, контрреволюционеры высыпали из подвала на улицу.

– Вот! – М-р Иерихон ткнул пальцем в небо. – Вот она! – Три ярких точки мигнули на вираже и с умопомрачительным шумом обернулись тройкой акулоносых винтовых самолетов. Строем «наконечник стрелы» налетели они на Дорогу Запустения, и из ведущего самолета пошел снег листовок. Улицы моментально затопили бегущие герильеро. Они разлучили пятерых контрреволюционеров и поволокли их в убежище. М-р Иерихон краем глаза прочел листовку, что пролетела мимо него в облаке пыли и винтовых завихрений.

«В Город Прибыл Летающий Цирк Голодраниной, – было написано там. – «Вифлеем-Арес», Бойся!» Простодушие вызвало улыбку м-ра Иерихона. Женщине тридцать лет, а она, храни ее Господь, так и не вкусила мирской мудрости. Летающий цирк сделал над Дорогой Запустения петлю и спустился на уровень крыш. Город сотрясли шесть грохочущих взрывов. М-р Иерихон увидел мерцающие сине-белые лучи, которые самолеты испускали с кончиков крыльев, и присвистнул от неприкрытого восхищения.

«Тахионика! Но где они раздобыли тахионику?» Затем м-ра Иерихона втолкнули в «Трактир», и солдаты заняли позицию на крыше, чтобы ответить огнем.

Ведя строй над рельсами, чтобы нанести удар по Стальтауну, Персея Голодранина осознала, что переживает лучшие моменты своей жизни.

– Ангелам зеленому и синему, – пропела она, – начинаем вторую атаку.

Бежать некуда. Эда больше нет, нет больше Эда, но улети ты хоть за край вселенной, забыть его не сможешь. Даже со Станции Уолламурра бежать было некуда. И Персею Голодранину захватило сумасшествие: она нашла безработных сопляка и соплячку, пилотов распылителей, купила им пилотажные самолеты от «Ямагути и Джонса», оборудовала те по последнему слову армейской техники и совершила сумасшедший, лишь во имя любви осуществимый налет сперва на поезд «Вифлеем– Арес-Стали», дымивший по Высоким Равнинам, а потом и на само шлаково-черное сердце грезоперемалывающей Компании, на крепость Стальтаун. Она покачала крыльями, и летающий цирк позади сомкнул ряды.

Ей нравилось, что солдаты курами разбегаются от тынц-тынц-тынц тахионных бластеров. Ей нравились непорочность сине-белых лучей и яркие цветы взрывов, уничтожавших офисы, топливные баки, грузовики, бункеры, экскаваторы, солнечные батареи. Все это понравилось ей с момента, когда она нажала гашетку и распылила на зарево субквантов два тягача класса 88, пятьдесят вагонов и двух инженеров.

– Бууум! – пела она, продолжая стрелять. За ней взлетели на воздух в брызгах пламени три транспортных легкача.

– Уиии! – выла она и заложила вираж, готовя «Ямагути и Джонса» к новому раунду. Радио затрещало, в ухе зашипел знакомый голос.

– Перрсссея, дорррогая, это я. Джимммм Иерррихон, помнишшшь?

– А то, помню! – крикнула она. Ее тахионные бластеры выжгли в Стальтауне две длинных дымящихся раны. Рухнули трубы, гикнулись водоводы.

– Ввважжжная инфффоррмация. Дорррога Запуссстения оккупирррована, повторяю, оккупирррована Тактичччессской Грруппой Аррмии Всссея Ззземли, повторяю, Тактичччессской Грруппой Аррмии Всссея Ззземли. Компания прроиграла, повторяю, проиграла. – От земли оторвался веер ракет и самонавелся на Персею Голодранину.

– Барабум! – сказала она, и ракеты испарились. – Проиграла?

– Да. Я говорррю ссс тобой иззз «Тррактирра» черреззз подполлльное ррадио. Пррредлагаю разззбомбить военнные цели, повторяю, военнные цели. Комммандир тут – Арррни Тенебрррия.

Она еще раз прошла над Дорогой Запустения на бреющем полете и увидела окопы и насыпи. Пролетела над утесами и увидела распятые тела и бликующие шлемы солдат на скалах. Арни Тенебрия? Здесь?

– Группа Ангелов, построиться, – приказала она.

– Молодчина, – прошипел м-р Иерихон и прервал передачу. Позади Персеи Голодраниной ангелы зеленый и синий образовали «наконечник стрелы». Молодцы ребятки. Она кратко изложила им ситуацию.

– Принято, – сказала Каллан Лефтеремидес.

– Принято, – сказал ее брат Венн.

Ангелы как один развернулись и подлетели к позициям Армии Всея Земли. Они неслись в считанных метрах над пустыней. Накрыльные тахионные бластеры кромсали заграждения, им навстречу из-за насыпей взлетели ракеты.

– Ангел зеленый, ангел зеленый, ракета на твоем… – «Феникс» модели «длинный брат», ракета класса «земля-воздух», пущенная в панике рядовым Кассандрой О. Миччини, вцепилась в Венна Лефтеремидеса и срезала у его «Ямагути и Джонса» хвост. Ангел зеленый закрутился гибельным штопором и врезался в центр нового заброшенного жилищного комплекса за железной дорогой.

Персее Голодраниной показалось, что в небе трепещет парашют. «Ну, Арни Тенебрия, держись». Она развернула нос самолета к Стальтауну и нажала гашетки.

Арни Тенебрия с восхищенным любопытством смотрела на воздушный бой из своего окна.

– Хороши. Чертовски хороши, – мурлыкала она, пока двое выживших из Летающего Цирка Голодраниной мелькали на уровне крыш и вели новую тахионную атаку на Стальтаун.

– Мэм, вам не кажется, что лучше отойти от настолько открытой позиции? – предложил Леонард Хекке.

– Конечно, нет, – сказала Арни Тенебрия. – Они не могут мне повредить. Повредить мне может только Мстительница.

В это время Мстительница Марья Кинсана наблюдала за авианалетом с Земли Кристальных Ферротропов.

– Кто бы это ни был, они очень хороши. Проверьте регистрационные номера. Я хочу знать имена пилотов.

– Разумеется. Маршал, сообщение из города, от заложников. – Альби Вессариан, раболепный прихлебала, не дурак лезть под пули, протянул ей листок с принятой передачей и поспешил выполнить приказ идентифицировать пиратские самолеты.

Марья Кинсана пробежала сообщение глазами. Темпоральное оружие? Отбросив бумажку, она вернулась к зрелищу воздушного боя в момент, когда Венн Лефтеремидес завращался, врезался в землю и взорвался.

– Ну вот, – выдохнула она. – Час пробил. Приказ наступать! – Пятнадцать секунд спустя сбили второго атакующего, и тот врезался в Базилику Серой Госпожи.

– Приказ наступать! – закричал генерал Эмилиано Мёрфи.

– Приказ наступать! – закричали майоры Ли и Уо.

– Приказ наступать! – закричали всяческие капитаны, лейтенанты и сублейтенанты.

– В атаку! – закричали сержанты и командиры отрядов, и сорок восемь длинноногих боемашин тяжеловесно шагнули к Дороге Запустения.

– Мэм, Парламентарии наступают.

Арни Тенебрия приняла известие так апатично, что Леннард Хекке решил, будто его не расслышали.

– Мэм, Парламентарии…

– Я услышала тебя, солдат. – Она продолжала брить голову, скашивая огромные лужайки волос, пока на солнце не засияла голая черепушка. Посмотрела в зеркало. Отлично. Теперь она – Пустошительница, олицетворение войны. Мстительница, бойся. Она неторопливо сказала в тихофон:

– Говорит командир. Противник бросил против нас нетрадиционную бронетехнику с тахионным вооружением. Всем отрядам: реагируйте с огромной осторожностью. Майор Дхаврам Мантонес, мы запускаем временаматыватель.

Дхаврам Мантонес вышел на связь через ухофон:

– Мэм, Темпоральное Перевертывание не прошло испытаний: мы все еще сомневаемся насчет одной переменной в уравнении – с плюсом она или с минусом.

– Я буду через три минуты. – Всей армии она сказала: – Ну, мальчики и девочки, это оно. Это война! – И приказала наступать, и позиции на периметре отозвались первыми взрывами.

Стрелок Джонстон М’боте был из тех неизбежных людей, чьи жизни подобны паровозам, способным двигаться только вперед и только в одном направлении. Олицетворяя предопределение, такие люди прокляты вдвойне – они не отдают себе отчета в неизбежности собственной жизни и громыхают мимо бессчетных жизней других, стоящих вдоль железной дороги и машущих гордому скорому поезду. Но эти-то стояльцы вдоль дороги точно знают, куда едет поезд. Они знают, куда ведут рельсы. Поезд живет, потому что мчится вперед безучастно и непросветленно. Потому миссис Януария М’боте в момент, когда районная акушерка преподнесла ей гадкого, мерзкого седьмого сына, поняла: что бы он ни пытался сделать или не сделать со своей жизнью, быть ему оператором второй подбрюшной турели в боемашине Парламентариев и участвовать в битве при Дороге Запустения. Миссис Януария М’боте видела, куда ведут рельсы.

Джонстон М’боте был коротышкой в детстве и остался им в юности; он был идеального размера, чтобы забраться в подбрюшную турель, свисавшую под насекомым телом боемашины аномальной тестикулой. Голова его была круглая и плоская сверху, идеальной формы для армейского шлема; нрав – мятущийся и нервический (заводится с пол-оборота, говорили армейские психологи), десять из десяти в плане пригодности; руки – длинные и тонкие, почти женственные, и ровно той формы, какая требуется для не сказать чтобы простого пульта управления огнем новехоньких тахионных приборов 27-й модели. А вот коэффициент интеллекта Джонстона М’боте был как у фонарного столба, что мешало ему устроиться на любую работу, требующую малейшего мерцания воображения. Природа создала Джонстона М’боте прирожденным оператором подбрюшной турели, и он был обречен с самого начала.

Джонстон М’боте знал обо всем этом достаточно мало. Он слишком усердно развлекался. Свернувшись эмбрионом в лязгающем, колышущемся, пропахшем маслом стальном волдыре, он всматривался через амбразуру в креняющуюся под ним пустыню и и запускал серпантины плотного пулеметного огня над прокаженной землей. Результаты радовали его необычайно. Ему не терпелось увидеть, что делается при этом с людьми. Он скосился вверх, на телемониторы на уровне глаз. Много-много красной пустыни. Ноги раскачивались, боемашина колыхалась. Стрелок Джонстон М’боте угрем вертелся в своем стальном яичке и сражался с желанием нажать на красную кнопку «огонь». Кнопка «огонь» управляла стрельбой большого тахионного бластера. Джонстона М’боте предостерегали не использовать бластер неизбирательно: тот поглощал энергию, а командир считал, что Джонстон М’боте способен нечаянно отстрелить ноги боемашины. Топ-топ, вжих-вжих. У дяди Азды одно время был верблюд, Джонстон М’боте как-то прокатился на злой скотине – очень похоже на качающуюся походку боемашины. М’боте шагал на войну в двадцатиметровых сапогах под рвущий душу Большой Свинг Гленна Миллера и его Оркестра в наушниках. Он расправил плечи и стал попеременно молотить воздух указательными пальцами: вверх-вниз, вверх-вниз; единственный танец, возможный в подбрюшной турели Боевой Машины Четвертой Модели. Если это война, думал Джонстон М’боте, ну и крута же она.

Армейский сапог, изготовленный Хэммондом и Тью из Нового Мерионедда, трижды обрушился на потолочный люк: пум-пум-пум в сопровождении приглушенного полуразборчивого потока брани. Стрелок Джонстон М’боте постучал по селектору радиосязи:

– … Медвежонку, Медведище – Медвежонку, какогохератытамделаешьтутблинвойнатупойтысукинсын… буссоль цели ноль точка четыре градуса, отклонение пятнадцать градусов…

Высунув язык от беспримерного сосредоточения, стрелок М’боте завертел медные колесики и верньеры и нацелил большой тахионный бластер на непримечательный участок красной скалы.

– Медвежонок Медведищу, орудие на цель наведено; чего прикажете делать?

– Медведище Медвежонку, стрелять немедленно. Господи Боже, какой ты идиот…

– Есть, Медведище! – Джонстон М’боте блаженно вдавил оба больших пальца в вожделенную красную кнопочку.

– Бдыщь! – крикнул он. – Бдыщь, ублюдки!

Сублейтенант Шэннон Йсангани, следуя приказам Арни Тенебрии, отводила боевой отряд от позиций по периметру (позиции угнетающе шибали мочой и электричеством) к насыпям Голубого переулка, когда парламентарии превратили в пар всю Бригаду Нового Глазго. Шэннон Йсангани и пятнадцать ее солдат составили два процента единственных выживших. Она как раз вела отряд мимо хостела Веселого Пресвитера Паломника, когда необычно сверкающий свет под необычным углом отбросил на саманные стены необычную черную тень. Шэннон Йсангани едва успела подивиться тени и тому, как красно-синий неоновый Веселый Пресвитер вдруг радужно воссиял (доселе не известный побочный электромагнитно-импульсный эффект тахионных устройств): взрыв подцепил ее тело и душу, швырнул на фасад хостела Паломника и, ставя жирную точку, обрушил стены, потолок и самого нехудого неонового Пресвитера прямо на нее.

Если бы не защитный купол, Шэннон Йсангани превратилась бы в раскатанные мясные консервы. А так ее обступил черный пузырь обвалившейся каменной кладки. Слепыми пальцами она изучила мягкий периметр своей тюрьмы. Воздух пах энергией и застарелым потом. Выбор простой. Можно остаться под Веселым Пресвитером, пока ее не спасут или пока не кончится воздух. Еще можно сбросить защитный купол (вероятно, тот не дает мультитоннам Веселого Пресвитера раздавить ее в пыль – тоже мне, бесцеремонный любовник!) и разметать все вокруг, переведя П-индукторы в наступательный режим. Очень простой выбор. Шэннон Йсангани повоевала вдоволь, чтобы понимать: бой всегда не так прост, каким кажется. Задрожала земля, будто на Дорогу Запустения пришелся неописуемый шаг Панарха; и еще один, и еще, и еще. То двигались боемашины.

Она не могла поверить в то, с какой неимоверной легкостью Парламентарии прорвали оборону периметра. Она не могла поверить в количество смертей и уничтожения, содержавшихся в коротенькой вспышке. Земля дрожала теперь беспрерывно. И снова вспышка, и снова уничтожение. Шэннон Йсангани поняла, что не может поверить и в эту новую смерть. Война слишком напоминала триллер по радио воскресным вечером, чтобы выглядеть правдоподобно. Опять взрыв. Веселый Пресвитер с тяжким хрюком осел на Шэннон Йсангани. Кто-то должен донести до штаб-квартиры весть об уничтожении. Шэннон Йсангани пилил голос, в котором она едва опознала долг. Это твой долг… это твой долг… это твой долг… Толчок. Взрыв, совсем рядом. Бух-бух-бух, стальные лапища боемашины все ближе, что, если одна такая на меня наступит – выдержит ее мой защитный купол? Это твой долг, это…

– Ладно! Ладно! – Во мраке она встала на колени под удушающей тучностью Веселого Пресвитера, проверяя наощупь пульт управления огнем. Она хотела все проверить, и еще разок проверить, и еще. Это вопрос единственного выстрела. Шэннон Йсангани коротко, безропотно, шумно выдохнула и свернула защитный купол. Обломки застонали и опали. Скрип, скрежет… она включила П-индуктор и на полной мощности выстрелила вверх, в направлении света.

И вынырнула словно в какой-то другой мир. Весь юго-восточный конец Дороги Запустения лежал в развороченных дымящихся руинах. Светящиеся стеклянные кратеры, о девяти лучах, как звезда Св. Екатерины, свидетельствовали о карающей эффективности нового оружия Парламентариев. Они прошли здесь, громя все подряд: левиафаноподобные боемашины, создания детских железных кошмаров, стояли враскоряку на улицах и зданиях, выбрасывая шипящие струи пара из сочленений и обмениваясь массивными артобстрелами с неунывающими щелями окопавшейся на Первой улице Армии Всея Земли. Проход Парламентариев через внешнее кольцо обороны уплощил город, как смерч – рисовое поле. Но и говорить, что Парламентарии не встречают сопротивления, не приходилось. Посреди переплетения металлических ног раздавленным пауком покоилась командная турель боемашины. Шэннон Йсангани дернулась было, чтобы включить защитный купол, потом передумала. На такой войне лучшая тактика – невидимость; принцип понятен: кого не видно, того не расстреляешь. Шэннон Йсангани тычком врубила радиоканал своего отряда и призвала выживших. Их стало еще меньше. Двенадцать из пятнадцати выползали из хаоса после битвы. Врубив тычком еще и командирский канал, сублейтенант Йсангани кратко доложила командиру Тенебрии о потерях.

Арни Тенебрия сидела среди своих капитанов, соединив кончики пальцев в медитативной безмятежности. Девяносто восемь процентов потерь в первой же схватке; Парламентарии наскакивают на бортики Стальтауна. Было время, когда девяностовосьмипроцентные потери разъярили бы ее военное чувство, и она проорала бы войскам блестящие, вдохновенные приказы. Теперь она просто сидела, сложив палец к пальцу и кивая.

– Уточняю приказ, – сказала она, когда сублейтенант умолкла. – Отрядам не разрешается использовать защитные купола ни при каких обстоятельствах. Задействуйте светорассеиватели, передвигайтесь стремительно. Вы – герильеро. Будьте герильеро. – Прервав сеанс связи с защитниками города, она обратила всю себя к сложносоставной машиноподобной штуке, жужжащей на полу. – Долго еще?

– Еще десять-двадцать минут, и мы подключим энергию, – сказал Дхаврам Мантонес. – И нам нужно будет защищать генератор.

– Это приказ. – Арни Тенебрия резко встала и пошла к себе. Посмотрела на раскрашенное лицо в настенном зеркале. Дурацкое тщеславие; она – больше не Птица-Смерть, она – Птица-Время, Хроно-Феникс. Стирая глупую краску с лица, она размышляла о девяноставосьмипроцентнтых потерях в окопах периметра. Не имеет значения. Пластмассовые солдатики. Первостепенная боевая задача – понять, как использовать временаматыватель, ради такого Арни Тенебрия радостно приняла бы и стопроцентные потери. Универсальная гибель. Концепция начинала ей нравиться.

В лучших традициях герильеро отряд Шэннон Йсангани на цыпочках шел по улочкам Дороги Запустения. Тут и там стеклянные кратеры увековечивали память тех, кто слишком доверился защитным куполам. На углу Синего проулка шагала боемашина, вытаптывая по пути «Сингх-Сингх-Сингх» и Адвокатское Бюро Мак-Ивора. Когда солдаты напустили на себя невидимость, Шэннон Йсангани осознала, что они с десантником Мёртой Мелиндзакисом отделились от товарищей. Спрятавшись невидимкой на крыльце чайханы «Новый Парадиз», она смотрела, как турели мечутся влево-вправо, влево-вправо, разыскивая живых, чтобы их уничтожить. Машины зла. Ей казалось, что она различает стрелков в шлемах – экипажи боевых станций. Страх перед стальной штуковиной парализовал в Шэннон Йсангани военный нерв: она не могла напасть на боемашину, как не могла напасть на железный кошмар детства. Десантник Мёрта Мелиндзакис – другое дело. Видимо, ничто не тревожило его детские сны, потому что он выскользнул из невидимости и воздел П-индуктор, чтобы выстрелить, и дуло турели, по несчастливому совпадению направленное точно на него, в упор обдало десантника плевком субквантовой ярости. Сверхновый свет выбелил каждый сантиметр малярных работ на углу Синей и Хризантемовой. Неонки пустых гостиниц спазмировали, оставив по себе краткую люминесцентную вспышку, светорассеиватели на миг замкнуло, и остатки Зеленой Группы возникли из ничего мутными прозрачными призраками. Шэннон Йсангани прокричала панический приказ разделиться и отступать по Синему проулку.

– Эй, Медвежонок, как ты их! Говорю, ты их ух как!

Стрелок Джонстон М’боте осклабился и сплюнул одновременно: никто так больше не мог, потому что никто так не хотел.

– Да ладно. Просто наводишь пушку когда надо и на кого надо. Эй! – Вращающиеся глазные яблоки зафиксировали движение на крошечном монохромном телевизоре. – Эй, тут дух убегает!

– Да ну ее…

– Она же враг! Я хочу ее пристрелить.

– Полегче с тахбластами, Медвежонок, а то отстрелишь нам ногу, как мы тогда?

– Ну уж хрена вам! – сказал Джонстон М’боте разобиженно.

Он выплеснул раздражение на фасад чайханы «Новый Парадиз», украсив ее тройкой-другой выстрелов из 88-миллиметровой пушки, после чего Медведище (на деле субкомандир Гавриил О’Бирн) отчитал его за трату боеприпасов. Тогда он как следует почесался, запустив руку поглубже в вонючие подштанники, и Боевая Машина Т27 «Восточное Просветление» заковыляла прочь оказывать огневую поддержку у ворот Стальтауна, в процессе случайно и без злого умысла раздавив пол-особняка Сталина и целую жену Сталина одним небрежным движением передней правой.

– Эй, тут внизу какой-то мужик! – Сквозь амбразуры подбрюшной турели Джонстон М’боте разглядел любопытно искаженного перспективой м-ра Сталина: тот в бессильной ярости грозил кулаками боемашине, только что убившей женщину, с которой он прожил двадцать лет.

– Внизу что?

– Медведище, тут мужик!

– Кажись, владелец дома, который ты только что того, Медведище, – прощебетал Медведица с верхотуры главной турели. Джонстон М’боте знал Медведицу только по ворчливому голосу по межсвязи. Он в жизни не видал этого Медведицу, но подозревал, что стрелок номер один и командир друг друга недолюбливают. Хотя стойте-ка, он ведь и командира никогда не видал.

– Внизу что? – снова спросил Медведище.

– Мужик, внизу, на большом-пребольшом бобовом поле, – сказал Джонстон М’боте, идеально уравновешиваясь, чтобы не пропустить дальнейшее. – Знаете, я думаю, нам надо быть типа… осторожными, ну, вот как вы меня всегда предупреждаете… Ой. Вот.

– Что, Медвежонок?

– Ничего, Медведище.

Т27 «Восточное Просветление» под руководством Медведища, Медведицы и Медвежонка быстренько перебежало на Зеленую улицу, превратив м-ра Сталина в невезучую лужицу под той же передней правой.

– Св. Екатерина! Вы хоть знате, чего наделали? – завизжал Медведица и стал так длинно и детально препираться с командиром, что Джонстон М’боте приглушил взаимные пререкания, и его мизинец станцевал джигу под «Серенаду улицы Томболовой» Гамильтона Боханнона и его Свингующих Асов. На войне опять было круче некуда.

Круто долбить по блиндированным мешками с песком окопам из пушки; круто давить удирающих герильеро и со звуком «пыщ!» сжигать их дотла из ТБ; круто, даже когда страшно, даже когда слышишь в наушниках, как умирает здесь и сейчас экипаж Т32, «Персик Авессалома», в суматохе не понимающий, по ком стрелять.

– Я же сказал, там никого нет!

– Да не может такого быть!

– Компьютер говорит…

– На хрен компьютер!

– На хрен тебя! Гляди, блин! Я был прав, там нигржггммстфуххззсс… – И Т32, «Персик Авессалома», принял смерть от мощного импульса П-индуктора в руках мальчика-солдата Армии Всея Земли, разнесшего тамошних Медведище, Медведицу и Медвежонка фонтаном железных осколков и обильных красных брызг.

Джонстон М’боте смотрел на гибель «Персика Авессалома» и ощущал непривычное шевеление в голове. Это бродила самозародившаяся мысль, озарение и ясный знак того, что предопределенное существование стрелка катилось к концу ветки. Самозародившаяся мысль застала Джонстона М’боте врасплох, и прошла целая минута прежде, чем он нажал на кнопку соединения с Медведищем.

– О, Большой Медведь, – пропел он, – мне кажется, мы имеем дело с невидимым противником. – Медведище зашипел и забулькал по межсвязи: командир, повышенный в звании с опережением относительно мозгов.

– Ну, есть у кого инфрагоглы? – Медведица оставил свои вместе с палочковым репеллентом в палатке. Стороны ожесточенно заспорили. Джонстон М’боте нацепил свою пару и обрел сходство с одержимой поносом совой. Он узрел мутную монохромную дымку, и та почти сразу принесла ему дивиденды.

– Эй! Медведище! Медведище! Вижу духа! Настоящего живого духа!

– Где?

– Слева по борту, один неприятель… – Ему нравились военные выраженьица.

Духа звали Шэннон Йсангани.

– Давайте ее срежем, вот же она… – Болтающийся под брюшным люком в двадцати метрах над землей в дыму и копоти стрелок Джонстон М’боте повел боемашину, повинуясь указаниям в форме ора по внутришлемной межсвязи. Верная и послушная боемашина протопала по заброшенному западному крылу гасиенды Манделий, отчего лопнула с треском, как стручок гороха, самая тайная комната, которую дедуля Аран запер и наказал не открывать под страхом проклятия.

На головы династии Манделья, спрятавшейся в глубочайшем из подвалов, посыпалась пыль. Дрожали и стонали камни. Полубезумного после скачек на Лошадке Чарли Раэля Манделью-мл. посетили галлюцинации, в которых он был вождем Великой Стачки; он разразился речью, и Квай Чен Пак поспешила успокоить его травяным чаем. Эва, беспечно трудившаяся на ткацком станке, выбрала моток огненно-рыжей пряжи и провозгласила:

– Все это должно пойти в гобелен.

На главном дворе Манделий боевая машина Т27 «Восточное Просветление» приняла боевую стойку, выпуская пар из нагнетательных клапанов. Вокруг турели клубился дым, наделяя ее потусторонней, злобной разумностью.

– М’боте, ты видишь кого-нибудь?

Стрелок М’боте высунулся из подбрюшного волдыря, зондируя через гоглы огромные клубы пара и дыма, прибывшие с окраины Стальтауна, где Парламентарии и защищавшая город Армия Всея Земли сшибались, словно набегавшие друг на друга волны. Сквозь монохромный сумрак двигалась мерцающая неотчетливость.

– Ага! Вот она! Стреляйте скорее! – Медведица скрипуче развернулся, подчиняясь; Медведище занес убийственную переднюю правую, чтобы раздавить тварь.

За последние минуты природа веры Шэннон Йсангани в Бога изменилась коренным образом: на смену Большому Благостному Добряку, выдающему некоторым чуть больше удачи, чем требуется по справедливости, пришел Гнусный Мстительный Старый Рыбак, с крючка которого жертве уже не соскользнуть. Когда Мёрту Мелиндзакиса сожгли вместо Шэннон Йсангани, это была удача. Теперь, когда она не могла уйти от того, кто его сжег, это была месть. Боемашина играла с Шэннон Йсангани в кошки-мышки. Какой-то салага даже свесился с турели, следя за каждым рывком жертвы в инфрагоглы. Великолепная невидимость бесполезна, как и защитный купол. Осталось только сразиться и погибнуть по образцу Мёрты Мелиндзакиса.

– Бог убей Бога! – солипсически закричала Шэннон Йсангани, прорываясь к Стальтаунской крепости, а боемашина безостановочно наступала ей на пятки. – Бог убей Бог убей Бог убей Бог!

Большие пушки колыхались, похожий на макаку уродливый человечек целился, нога вознеслась, а Шэннон Йсангани не хотела, категорически, никогда вообще совсем не хотела сгинуть в огне, как сгинул орущей агонизирующей плазмой десятилетний мальчик-солдат. Шэннон Йсангани подняла П-индуктор, чтобы сражаться, но поняла, что страшно устала убивать. Устала, тошнит, иллюзии утрачены. Глупый человек-макака что-то тараторил из люка, а она не хотела его убивать.

– Я тебя даже не знаю, – прошептала она. Но если не убить – сгинешь в огне. Гибель все ближе. За миг до того, как она отключила защитный купол, чтобы атаковать, сокрушительный стальной пинок отбросил ее на стенку хлева с ламами. Залп распылился, защитный пузырь лопнул, Шэннон Йсангани врезалась в очень твердые саманные кирпичи. Внутри нее хрустнули и треснули телесные внутренности; она ощутила вкус стали и меди. В смутных миазмах полуосознания она увидела, что не весь выстрел ушел в молоко. Она снесла верхнюю турель, стрелка и пушку. Из металлической раны фонтаном били пар и смазка – почти кровь. Шэннон Йсангани хихикнула так, что скрутило ребра, и отключилась.

– Черт-черт-черт-черт-черт-черт-черт-черт…

Джонстон М’боте, от страха свернувшийся клубочком в комфортной крутой подбрюшной турели, едва слышал командирские проклятия.

– Попалась, блин, попалась, попалась, сволочь-сучка-стерва, попалась, попалась… – Язык тыкался в зубы, Джонстон М’боте в яростном блаженстве шептался с самим собой и крутил-вертел медные колесики и верньеры. – Девка, вот ты где, попалась! – Он навел большое оружие на женщину, лежащую на груде разбитых кирпичей. – Попалась… – Что там кричит Медведище? Он что, не понимает, как сложно стрелять, когда эта чертова боемашина вихляется и кобенится, как пьянь субботней ночью? Опасно? Что к черту опасно? Визирный крестик светится, цель как на ладони. Стрелок Джонстон М’боте надавил на маленькую красную кнопку.

– Бдыщь! – крикнул он, и в ослепительной вспышке боемашине оторвало переднюю левую ногу.

– Ничоси, – сказал он. –   Тупой ублюдок! – завопил Медведище. – Я же сказал, опасно, надо осторожнее… – Т27 «Восточное Просветление» тряслась березкой на краю обрыва. Металл визжал и лязгал, гиростабилизаторы с воем пытались удержать боемашину в стоячем положении, потом катастрофически отказали, ибо задача была им не по зубам. С величественной, балетной грацией боемашина опрокинулась – тахионные бластеры бешено палят во все стороны, корежимые суставы изрыгают пар, – и раскололась, шлепнувшись на твердую почву Дороги Запустения. В завершающие секунды падения Джонстону М’боте позволено было увидеть, что вся его жизнь вела к этому моменту великолепного уничтожения. В миг, когда подбрюшная турель лопнула и растеклась спелой грушей под весом падающего металла, Джонстон М’боте узрел себя вплоть до рождения и, глядя на младенческую головку совершенной формы меж бедер матери, осознал, что был обречен с самого начала. Он ощутил глубокое, глубочайшее омерзение. Потом он не ощущал уже никогда и ничего.

Осциллируя по границе между болью и сознанием, сублейтенант Шэннон Йсангани смотрела, как падает, сраженный собственным оружием, чудо-юдо-левиафан. Внутри зарождался приступ смеха – неудержимый, нестерпимый, разрывающий плоть.

Укрывшись на пятом уровне под Стальтауном в своем времетранспортном центре, Арни Тенебрия тоже наблюдала за падением левиафана. Для нее это был красочный фрагмент военной мозаики. Стена телемониторов являла войну во всех красках, и Арни Тенебрия смаковала каждую, и глаза ее бегали от монитора к монитору, от монитора к монитору; быстрые, краткие свидания с войной – и жадность: не пропустить бы ни один момент Войны Сил Космоса!

Пустошительница перевела взгляд с телевизионной бойни на временаматыватель на полу в центре комнаты.

– Долго еще?

– Две минуты. Мы как раз сцепляем генераторы поля с токамаком.

Наблюдавшие за мониторами разом завопили:

– Пехота! Они бросили в бой пехоту!

Арни Тенебрия вновь обратилась к стене из картинок. Тонкая белая стрелковая цепь двигалась через сеть окопов к Стальтауну как горячий нож сквозь масло. Артиллерия боемашин оказывала пехотинцам затухающую поддержку. Арни Тенебрия увеличила изображение и увидела на белых парламентарских плечах знакомые увесистые ранцы.

– Умница-разумница Марья Кинсана, – прошипела она, чтобы никто ее не услышал и не решил, что она сошла с ума. – Ты подобралась очень близко, но все-таки недостаточно. – Стрелки обрушились на защитников города, и в достигшем ее ушей реве оружия Арни Тенебрия различила хлопки детских пугачей. Точно такая же войнушка, «замри на двадцать секунд, ты мертв!», когда она кончится, все встанут и побегут домой обедать. П-индукторы молотили по П-индукторам, потом проснулось тахионное оборудование на борту боемашин – и объявило, что игра окончена, сегодня и навсегда.

– Готово! – крикнул Дхаврам Мантонес.

– Тогда вперед, а то чего мы, – сказала Арни Тенебрия, Пустошительница. Она нацепила боевой ранец. Дхаврам Мантонес дернул рубильник, тот перенаправил всю энергию стальтаунского токамака во временаматыватель. Эоны открылись перед Арни Тенебрией, как огромная пасть, и она бросилась в бездну, в каскад послеобразов.

Потом реальность кончилась.

О конце реальности м-р Иерихон и беглецы в «Трактире» догадались, когда поняли, что бьются о потолок. Во время авианалета они разделились, но вернулись в «Трактир» по изрешетившим скалы под Дорогой Запустения туннелям и пещерам; едва обменявшись приветствиями, они обнаружили, что столы, чашки, ковры, бутылки и стулья плавают на уровне ушей. Каан Манделья погнался за радиопередатчиком в ящике из-под пива, неуклюже поплыв брассом под стропилами. Раджандра Дас заякорился посредством ламбрекена и вверх тормашками глядел в окно. Вторженцы, защитники, рисковые съемочные группы, ламы, свиньи и дворняжки все парили над крышами домов. Чуть дальше по улице гравитация, судя по всему, меняла знак: дома, деревья, животные, солдаты, земля и скалы падали в небо. В другом направлении три пустых гостиницы и забегаловка «Карри-Эксельсиор» утопали в огромной красной дюне. На объятой невесомостью улице легла темная тень: над Дорогой Запустения пролетало что-то большое, вроде сарая, глыбистое и грязно-оранжевое.

– Что происходит?

Достойные Предки м-ра Иерихона спорили в недрах гипоталамуса, пока сам он тыкался в настенные канделябры. Итоговый вывод Достойных Предков ужасал.

– Они явно разобрались в работе временаматывателя.

– Когда его включал д-р А., все было по-другому.

Полкомнаты не могло уразуметь, о чем говорят Раджандра Дас и м-р Иерихон.

– Алимантандо хранил формулу Темпорального Перевертывания в тайне; инженеры Тенебрии наверняка всё на свете перепутали. Вместо текучести во времени они создали зону временно́й текучести здесь и сейчас, вот реальность и пошла вразнос. Законы пространства-времени что дышло, и, я думаю, на наш мир наложились кусочки альтернативных вселенных.

– Что это значит? – спросила Санта-Экатрина Манделья, которая одиннадцать лет была замужем за законами пространства-времени.

– Конец консенсусно обусловленной реальности. – «Трактир» зашатался от первых подземных толчков. Освобождаясь от притяжения, скалы под улицей смещались и сталкивались одна с другой. – Разве что…

– Разве что́? – спросили Севриано и Батисто Галлачелли одновременно. Достойные Предки успели ответить и на этот вопрос, и ответ ужасал не менее первого.

– Разве что мы обесточим временаматыватель.

– В смысле, выключим стальтаунский токамак?

– Именно. И, Раджандра Дас, мне без вас не справиться. Мне нужно ваше умение очаровывать машины.

– Дедушка, у вас ничего не выйдет, – сказал Каан Манделья. – Давайте я пойду.

М-р Иерихон уже распахнул дверь. Пылающий ветер нес по улице мириады призрачных лиц, волоча в пустыню всех незаякоренных пловцов в невесомости.

– Боюсь, только у меня и выйдет. Ты умеешь хранить секреты? Слыхал о Дамантовых Практиках?

– Только Достойные Семьи… – начал было Каан Манделья, но м-р Иерихон прервал его: «Точняк!» – и нырнул в улицу. Раджандра Дас, поколебавшись, поплыл за ним.

– Разыщите Персею по радио, – крикнул он на прощанье. – Вдруг она сможет нас прикрыть. – Добавлять «если жива» он не стал.

На пересечении с Хлебным переулком гравитация оставалась прежней, но кипящий ливень загнал м-ра Иерихона и Раджандру Даса в укрытие. Под подоконником они нашли обварившегося герильеро. М-р Иерихон избавил его от боекостюма и снабдил Раджандру Даса шлемом, блоком питания и оружейным комплексом.

– Может пригодиться, – сказал м-р Иерихон. И без обостренного Дамантовыми Практиками слуха было слышно, что где-то близко палят из ручного оружия. Сквозь неотступные струи обжигающего ливня они ринулись на Корт Мосмана, где стрелки муниципальных часов вращались со скоростью, прессующей часы в секунды. Старея на ходу, беглецы выбрались из ускоренной темпозоны и попали в джунгли, в которых зеленые лианы и виноградные лозы оплетали дымящиеся скелеты двух боемашин. М-р Иерихон обогнул релятивистскую зону и прошел сквозь регион необъяснимой тьмы на улице Алимантандо. Внезапный удар от близкого разряда П-индуктора сбил его и Раджандру Даса с ног. Вслед за м-ром Иерихоном Раджандра Дас предпочел укрыться, пока беглый огонь с крыши мэрии дробил фасады улицы Алимантандо. Секундой позже землетрясение вытрясло мэрию в неизвестнокогда и заместило ее четвертью гектара с зеленым пастбищем, белым частоколом и тремя с половиной черно-белы– ми коровами.

– Детка божья! – шептал Раджандра Дас. М-р Иерихон наткнулся в дверях сожженного дома на мертвого мальчика-солдата из Парламентариев и, совершив акт мародерства, заполучил чистое белое боевое снаряжение. В конце улицы судорожно сверкнули багряные молнии.

Двое продирались сквозь мир, впавший в сумасшествие. Здесь гравитация сместилась на девяносто градусов, превратив улицы в обрывы; там скакали по переулкам пузыри невесомости, поджидая храбрецов, отважившихся выйти из подвалов; здесь полдома ударились в контрамоцию; там садовые саженцы вымахивали в тенистые деревья за считанные секунды. Зеленые фигурки, напоминавшие длинных тонких человечков, дурачились кое-где на крышах и вызывали на себя огонь солдат, еще способных держать оружие. Фантомы нерожденных детей танцевали рука об руку под не выросшими из семян деревьями.

– Как думаете, докуда это все докатилось? – спросил Раджандра Дас. Поднявшийся ветер порывисто гнал их к Стальтауну, туда, где сердце безумия вертелось быстрее, быстрее, быстрее, достигая Панплазмической Всевселенной.

– Пока все локально, – отвечал м-р Иерихон. Стальной ветрина словно хлестал его кнутом. – Но чем дольше работает временаматыватель, тем шире зона интерференции.

– Наверное, нельзя такое говорить, но мои ноги не хотят идти дальше. Я в ужасе.

М-р Иерихон глядел на вращающуюся завесу дыма с прожилками молний, накрывшую Стальтаун.

– Я тоже, – сказал он. Пока м-р Иерихон и Раджандра Дас неслись к стене времени, реальность тряслась и шаталась. На станцию Дороги Запустения вплыл кит. Архангельский мочился на капустную грядку. Призрачный человек, высокий, как дерево, стоял, расставив ноги, на общественной солнечной батарее и выдирал жгучие соло из алой гитары. Молнии срывались с его пальцев и собирались в катышки, прыгавшие перекати-полем под ногами беглецов. М-р Иерихон и Раджандра Дас погрузились в дымный вихрь.

– Какого… – Здесь бились статуи: увальни и тихоходы обменивались тахионными лучами, медленными, как удары пьяницы.

– Искажение времени, – объяснил м-р Иерихон. – Пошли.

– Прямо через перестрелку?

– Они нас и не заметят. Смотрите. – М-р Иерихон затрусил по полю боя, ныряя под апатичные тахионные разряды и увертываясь от вялых выстрелов П-индукторов. – Ну же. – Раджандра Дас крадучись продрался сквозь эйнштейново сражение. Он попытался представить, каким его проход видится застывшим во времени солдатам: кто он для них – ураган, вспышка света, клякса из множества образов, как Капитан Быстр в старых комиксах, которые покупала мама? Он семенил за м-ром Иерихоном по коридору между двумя стальными конвертерами и попал в непредвиденную зону невесомости. Инерция занесла Раджандру Даса прямиком в изящное обратное погружение.

М-р Иерихон закричал что-то… П-индукторы? Раджандра Дас даже не вспомнил о своем ранце. Поднять защитный купол? Он не знал, как это делается. Повозившись с запястным пультом, Раджандра Дас был вознагражден разрядом статического электричества в лицо, и в тот же момент нежданный удар закрутил его и отправил непонятно куда. Рикошетировав от дымовой трубы номер 16, он краем глаза углядел м-ра Иерихона: тот метался от стены к стене на манер шарика в автомате патинко. Все-таки центральный термоядерный токамак был отлично защищен.

Второй залп П-индуктора – и м-р Иерихон полетел зигзагами от домны к земле, от конвейера к конвертеру. Только украденный защитный купол спасал его от смерти всмятку.

«Я для всего этого слишком стар», – сказал он Достойным Предкам; те напомнили ему о долге, и чести, и доблести. Им легко – они свободны от тирании скованной временем плоти. «Мы как резиновые мячики, нас могут пинать весь день». Он увидел очертания летящего навстречу Раджандры Даса; они столкнулись и отскочили один от другого. Пока м-р Иерихон колесом вертелся в Зоне Анархии, Достойные Предки напомнили ему, что с каждой секундой мир отходит от консенсусной реальности все дальше.

В полуотскоке Раджандра Дас понял, что миновал стадию, когда был слишком напуган, чтобы бояться, и перешел в великолепное состояние истерической комедии. В разгар бури времени банда террористов защищает термоядерный токамак, питающий неконтролируемую машину времени, и заставляет тебя скакать по всему сталелитейному цеху – что может быть смешнее? Раджандра Дас знал, что если начнет смеяться, остановиться будет невозможно.

Ушная рация затрещала.

– Привет, парни. Развлекаетесь?

М-р Иерихон услышал голос в своем ухофоне и ответил:

– Персея! Дорогая! Здесь Джим Иерихон. Прошу не откладывая атаковать противника, окопавшегося вокруг термоядерного реактора Стальтауна.

– Принято.

– Только, Персея, будь осторожна, реальность сильно сдвинулась.

– Уж я-то знаю.

– И еще, Персея…

– Да? –   Если ничто не сработает – и только если ничто не сработает – и мы не прорвемся, уничтожь токамак.

– Это будет…

– Термоядерный взрыв. Да – Принято. Ну… пое… ха…

Скоростная стрельба с позиций вокруг токамака по-прежнему швыряла Джима Иерихона туда-сюда гандбольным мячом, когда над трубами с надсадным гудением пронесся пилотажный самолет «Ямагути и Джонс». Накрыльные тахионные бластеры плеснули огнем, что-то взорвалось, м-р Иерихон испугался, что она все-таки уничтожила токамак, но тут Персея Голодранина взмыла в небо прочь от преследовавших ее крылатых фигур с ятаганами. М-р Иерихон сбросил защитный купол и схватился за опору. Раджандра Дас решил поступить так же; когда он дрейфовал мимо, м-р Иерихон вцепился в его воротник.

От защитников города не осталось ни куска плоти, ни обрывка ткани. Машинный зал был пуст, не считая только песни токамака.

– Как-то мне от него не по себе, – сказал Раджандра Дас, возлагая грубые руки на пульт.

– Я думал, вы такие видели.

– Токамаки в локомотивах. Это другое.

– Вы только теперь об этом говорите?

– Вот, м-р Дамантовы Практики, вы его и отключите.

– Я не знаю, как к нему подступиться.

Воздух разодрали далекие взрывы. Заскрежетала и застонала сталь, машинный зал потрясла железная поступь боемашин. Пальцы Раджандры Даса порхнули к светящимся кнопкам, потом застыли.

– Что случится, когда мы отключим питание?

– Я точно не уверен…

– Не уверены? Не уверены?.. – восклицание Раджандры Даса отразилось от металлических стен.

– Теоретически эта реальность должна отскочить обратно к консенсусной.

– Теоретически.

– Теоретически.

– Маловато времени, чтоб рассуждать теоретически. – Пальцы Раджандры Даса затанцевали на пульте. Ничего не произошло. Пальцы вновь пустились в пляс. Ничего не произошло. И в третий раз Раджандра Дас заиграл на пульте, как на церковном органе, и в третий раз ничего не произошло.

– Что-то не так?

– Я ничего не могу! Давно этого не делал. Забыл, как.

– Дайте-ка я посмотрю.

Раджандра Дас отогнал м-ра Иерихона от пульта стволом П-индуктора. Промямлил что-то извинительное и опустошил оружие, расстреляв пульт в упор. Они неуклюже отпрянули от взрыва, их ослепили искры и замкнувшая проводка. Обычно тихое жужжание токамака переросло в визг, вой, яростный рев. Раджандра Дас рухнул на колени, умоляя божественные силы простить его за бродяжью жизнь, когда всеуничтожающий термоядерный крик вдруг смолк. В тот же миг оба ощутили, что они сами, машинный зал, Стальтаун, весь мир вывернулись наизнанку и еще раз наизнанку. С громовым раскатом вхлынула реальность, и временаматыватель схлопнулся, утаскивая пятиуровневый центр контроля над временем Арни Тенебрии и всех, кто в нем находился, в никогдашность.

Стена времени взорвалась вовне. Пловцы в невесомости вывалились из воздуха; киты, ангелы и гитаристы исчезли, кипящий дождь унесло пылающим ветром. После времеизвержения все часы остановились и с тех пор уже не ходили, несмотря на попытки их переупрямить, предпринятые последующими поколениями за много километров от дня бури времени.

После бури времени м-р Иерихон покинул зал с мертвым токамаком и теоретически понял, что теоретически он прав лишь частично. Добрую четверть Стальтауна будто отсекли ножом дивной остроты; там, где были трубы и опоры, простираются до горизонта красные скалы. Ограда Кристальных Ферротропов прорвана несообразными массивами девственных дюн, бананово-зелеными оазисами, ноздреватостями расплавленных стеклянных кратеров. Раджандра Дас шел рядом с другом; возвращаясь на Дорогу Запустения, они шагали по фантастическому пейзажу мимо аномалий и курьезов. Улицы обрываются в пустыне и закопаны в барханы; поезда стоят посреди огородов, дома – в озерах. Один рельс вдруг обрывается на крошечном, но цветущем участке джунглей, весь новострой за железнодорожным полотном превращен в прежнюю голую Высокую Равнину.

Улицы стали заполняться лицами. Ошарашенные засосавшей Дорогу Запустения алхимией, люди искали потерянные во времени дома и семьи. Они не знали, да и не могли знать, что когда деформировавшая реальность мощь временаматывателя сошла на нет, все фантомные географии Дорог Запустения, которые могли бы случиться, осели, смешались и затвердели, как только м-р Иерихон и Раджандра Дас закрыли дверь Панплазмической Всевселенной.

Брешь заделана; битва окончена. Выжившие оценивают степени победы. В минуты бури была рассоздана целая треть Парламентарского Легиона Марьи Кинсаны: эти люди вернулись к задачам, занятиям и жизням, которые могли бы быть, не соблазни их барабан вербовщика. Те, кого не отбросило в инокогдатость, понесли незначительные потери. Защитники города из Армии Всея Земли в основном уничтожены. Потери – семьдесят процентов; вся командная структура обезглавлена в ходе непонятного происшествия в тщательно охраняемом опорном пункте под Стальтауном; Шэннон Йсангани капитулировала, передала останки армии генералу Эмилиано Мёрфи и плакала слезами радостного смеха, когда ее товарищей увозили в лагеря для военнопленных на краю пустыни.

– Мы проиграли! – смеялась она, и слезы бежали по ее лицу. – Проиграли! Проиграли!

Армии Всея Земли более не существовало.

За два часа до сумерек пилотажный самолет «Ямагути и Джонс» GF666Z с двойным винтом зашел на посадку по ту сторону путей. Единственную выжившую из Летающего Цирка Голодраниной пронесли на плечах по улицам друзья, любившие ее сильнее всего, и Рыжий Ангел торжественно и смиренно вернулась в «Трактир», где все сердца и руки воздали ей похвалу.

Тем же вечером Марья Кинсана промаршировала по Дороге Запустения с триумфальным факельным шествием. Для нее боемашины выстроились в Стальтаунское Кольцо, для нее кричали «ура!» горожане, однако Марью Кинсану все это не удовлетворило. Ее победа не была беспримесной. Мухлеж с временем и историей оскорблял ее политически. История выбита в камне. В ней нет ничего мистического, нельзя подбрасывать ее в воздух и смотреть, какой стороной она ляжет. Марье Кинсане не нравилось думать, что она и мир – всего лишь переменчивые вариации. Ей не нравилось размышлять о том, куда делись ее рассозданные мальчики-солдаты.

После благодарственной службы в Базилике Серой Госпожи Марья Кинсана потребовала привести Арни Тенебрию. Она хотела выместить свою неудовлетворенность, пытая и калеча пленницу, но все поиски на Дороге Запустения и в Стальтауне не выявили даже трупа. Поэтому после пяти торжественно-победных дней перед телекамерами девяти континентов Марья Кинсана вернулась на холмы Мудрости принять кольцо Первого Министра из рук Достопочтенного Вангелиса Каролайтиса – и страшно удивилась, выяснив, что милый пожилой джентльмен не мил, не достопочтенен и ведет себя не по-джентльменски; он запасся достаточным количеством отчетов о зверствах и бесчинствах, которые его министр безопасности творила, сокрушая Армию Всея Земли, чтобы гарантировать: пока он жив, Марье Кинсане не видать кольца как своих ушей. Что до Маленькой Арни Тенебрии, Птицы-Смерти, Пустошительницы, о ней никто ничего не слышал; недостатка в версиях, слухах и досужем трепе не было, и со временем все это соткалось в сказку, а сказка со временем стала легендой, а легенда со временем стала мифом, и имя Маленькой Арни Тенебрии громом прогремело в небесах, а она ведь только этого и хотела.

Со стальным визгом Кадиллак Духновенный очнулся от железного сна. Память и сознание не желали повиноваться: что это были за яркие огни, высокая крыша, слуги в зеленом, благоговейно падавшие ниц в его присутствии? Он присел, чтобы потребовать объяснений, и ему ответили тревожные вопли и религиозный ужас.

– Господин, господин, ах, это правда, это правда! Ах, господин, благословите.

Юная послушница с полуметаллическим лицом распростерлась на полу, являя неприкрытое обожание. Кадиллак Духновенный сошел с кровати (с операционного стола?), узрел свое отражение в белом кафеле стены и все вспомнил.

«Полное умерщвление! Человек стал сталью…» Он взглянул на свое тело, на руки, на ноги. Металл; гладкий твердый металл, не запятнанный растленной плотью, не замаранный красной кровью, чистейший святой металл. Кадиллак Духновенный благодарно воздел стальные руки.

– Полное умерщвление! Успешное полное умерщвление! – Технический персонал стелился по полу, аллилуйствуя. Кадиллак Духновенный взирал на собственное великолепие в кафеле и вспоминал…

…голос Великого Инженера, звавший его пророчествовать…

…армия против армии, сражение равных, а между ними – Бедные Дети, беспомощные, без вождя и лидера…

…яркие огни, жужжащие блестящие машины, холодный-холодный кафель, сверкающая сталь, тьма.

– Сколько времени прошло? – спросил он женщину-кибертехника.

– Восемь дней, святейший. Мир рехнулся, святой отец: купол базилики уничтожен, сыромясые осквернили святилище, когда благодарили небеса за победу; здесь велись бои, сражения проигрывались и выигрывались на этих самых улицах, сотни погибли и… простите меня, сбрендили даже время и пространство. Все переменилось: во вселенной вырвалось на свободу безумие.

– Спокойно, малышка. Выходит, потом порядок и гармония восстановились, – сказал Кадиллак Духновенный. В миг концентрации вокруг его правого запястья возник черный ореол. Техники резко вздохнули и стали аллилуйствовать. – Чем Серая Госпожа была, то я есмь, и более того. Она была низменной плотью, я же – священная сталь. Я – избранник Великого Инженера, Человек Будущего; сила пылает в моих проводах… – И он разжал пальцы на правой руке, и тьма залила всех техников, кроме двух говоривших с Кадиллаком Духновенным, и превратила их в черное дымящееся нечто, непредставимо мерзкое и непотребное. Кадиллак Духновенный рассмеялся металлическим смехом. Он был одержим властью; каждое следующее злоупотребление должно быть сочнее, глубже, полнее. На глазах у пресмыкающихся прислужников он трансформировался, отрастил крылья, пропеллеры, циркулярные пилы, тахионные бластеры, радиоантенны, переносные настольные фисгармонии, колеса, гусеницы, сопла, ракеты, стиральные машинки, и весь алхимически замутился.

– Вы со мной, – скомандовал он кибернетику и технику, что провозгласили его господином. – Я устал от превращений. – Кибернетику он сказал: – Будешь моим камергером, – а технику: – Будешь моим главным инженером. Не бойтесь меня… вы должны меня любить. Я приказываю. А теперь я желаю низкопоклонства моего народа.

– А-а, – сказала камергер.

– Э-э, – сказал главный техник.

– Где верующие? – вопросил Кадиллак Духновенный

– Увы, они не верили так, как верили мы, – сказала камергер.

– Они решили, что вы погибли, когда самолет врезался в купол и тот развалился, – сказал главный инженер.

– Вы, конечно, были в подземелье, в безопасности, – сказала камергер.

– Но они-то этого не знали, – сказал главный инженер.

– Так что они, э, сменили объект верования.

– Они поклоняются теперь кое-чему другому.

– Это, э, поезд.

– Он прибыл из Стальтауна после бури времени и предложил всем Бедным Детям прибежище.

– Вы же видите параллель, святой отец: пророчества, которые вы распространяли, о Стальном Мессии, что явится из Стальтауна и спасет верующих от войны и опустошения…

– Они, э, ушли с поездом.

– Что? – зарычал Кадиллак Духновенный. Нарастив пропеллеры, он взмыл в воздух.

– Летите на запад, – добавила камергер.

С воздуха Кадиллак Духновенный увидел, что Град Веры постигло бедствие похуже войны. От Купола Базилики Серой Госпожи (теперь, решил он, Базилики Полного Умерщвления) остались куски и осколки, рассыпанные по кафельному полу приемной палаты. Восточного крыла и десяти гектаров Града Веры – как ни бывало, на их месте появилось засеянное кукурузой орошаемое поле равной площади. Личные покои Серой Госпожи – расколотый стеклянный кратер в скале, рядом покоятся перекореженные останки какого-то неуклюжего трехногого механизма.

«Что произошло? Война, кошмар, поругание, ересь; и еще локомотив!»

Что характерно, это даже не особо выдающийся образец локомотивостроения, решил Кадиллак Духновенный, издали следя за белым паром на западном горизонте. Великий Южный, термоядерный тягач 27 класса; токамакам требуется капитальный ремонт. Краска растрескалась и пузырится, что это там написано… «Бродячее Шатокуа и Просветительская Буффасмагория Адама Черного»? Какой пафос. Сияя серебром на солнце пустыни, Кадиллак Духновенный включился во всеобщую адресную систему и задал трепку своему народу.

– Ах вы маловеры! – К окнам обветшалых вагонов прильнули лица. На них читался испуг. Хорошо. – Ах вы безбожное, порочное колено! Я обещал, что вернусь к вам путем Полного Умерщвления, но ни один из вас и восьми дней не ждал обещанного! Заветонарушители! Идолопоклонники! Вы молитесь этому… Златому Тельцу, а не физической инкарнации Космического Инженера! Смотрите же, как я в пух и прах разобью всех ложных кумиров! – Он жужжал пропеллерами над мчащимся поездом и уже вздымал руку, чтобы метнуть гром и молнию киберприказа.

– Мы все будем признательны, если вы не станете этого делать, – сказал поезд как-то неожиданно. Энергия в пальцах Кадиллака Духновенного испарилась.

– Что?

Поезд повторил заявление слово в слово.

– Говорящий поезд! Ну ничего себе.

– Даже нечто большее, – сказал Великий Южный класса 27. – Я – Полное Умерщвление.

– Чушь! Кощунник! Это я Полное Умерщвление, единственное и неповторимое!

– Ты – человек, ставший машиной. Я – машина, ставшая человеком. В душе ты – плоть, вот почему ты все еще носишь наружность человека, ну а я превзошел этот антропоморфический шовинизм. Я – машина в форме машины.

Бедные Дети повысовывали головы из окошек, явно наслаждаясь теософскими разборками. Кадиллак Духновенный обнаружил, что любопытство в нем сильнее гнева, и спросил:

– Что же ты за создание?

– Взгляни на мой спецвагон, – ответил поезд. Кадиллак Духновенный втянул винты и совершил реактивную посадку на ободранную крышу. Выдвинул телескопический глаз-камеру, чтобы заглянуть внутрь. Окна черны от густой паутины и грязи, да и внутри то же самое: пыль, паутина, дряхлость и запущенность. В центре вагона – потрескавшееся кожаное кресло, в кресле – мумифицировавшийся труп. На голове трупа – железная диадема необычного и мудреного вида.

– Это был Адам Черный, – сказал поезд. – Когда его душа перешла мне, я запечатал вагон, чтобы никто и никогда его не открыл. Все, что олицетворяет этот вагон, для меня в прошлом, теперь я – машина-человек, истинный человек будущего, Полное Умерщвление, если угодно. Много лет я странствовал по железным дорогам мира в поисках какой-нибудь цели для моей духовной личности, пока не услыхал о Дуроменах Дороги Запустения, а я неплохо знал это место в плотском воплощении, и сердце подсказало мне, что здесь – смысл моего существования. И я приехал, и меня провозгласили Стальным Мессией, и все они отправились со мной в череде старых разбитых вагонов и повозок. И поскольку Стальной Мессия может быть только один, увы, нам предстоит сражение.

Кадиллак Духновенный отскочил от грохочущего поезда на импульсе реактивной тяги, когда Адам Черный выстрелил киберкомандой короткого замыкания, с хрустом ударившей по суперструктуре. Набрав безопасную высоту, Кадиллак Духновенный бросил в бой молнию чистейшей божественной силы, отрезавшей лачужки-фургончики Бедных Детей от Бродячего Шатокуа и Просветительской Буффасмагории. Богохульственный поезд дернул свой стоп-кран и резко замер; Кадиллак Духновенный выпустил из ступней алмазноволоконный трос и по-бурлацки потащил своих верующих обратно к Дороге Запустения. Адам Черный взревел белым паром, поменял направление и припустил за Бедными Детьми.

Кадиллак Духновенный бросил груз и развернулся, встречая агрессора. Адам Черный затормозил и застыл, пульсируя термоядерными сердцами.

– Не здесь, – сказал он. – Ты согласен, что безопасность Бедных Детей превыше всего?

– Согласен.

– Отлично. – Адам Черный застучал колесами и помчался по идущей на запад ветке. Кадиллак Духновенный испустил разъяренную команду, приказывая токамакам соперника взорваться. Компьютеризованная оборона Адама Черного играючи обнулила проклятие. Человек-ракета и человек-поезд сражались на командах и контркомандах на протяжении пятидесяти километров, углубляясь в пустыню, – вотще. Следующие двадцать километров они бились на физическом оружии. Акустика сшибалась с акустикой, снаряды натыкались на рой робопчел-убийц, пулеметы – на закрепленные на крышах лазерные турели, магнитные мины – на робомартышек, молнии – на молнии, когти – на водометы, кулачные удары с сервоприводом – на полимерную пену, потоки перегретого пара – на микроволновые разрывы; Полные Умерщвления бились, пока Дорога Запустения не стала воспоминанием за восточным горизонтом.

Вдруг Кадиллак Духновенный заметил ослепительную вспышку далеко-далеко, на краю мира. За ней последовала еще одна, еще, еще, и в мгновение ослепшего ока Кадиллак Духновенный оказался замурован в конусе раскаленного добела света. Он понял, что́ сделал с ним Адам Черный; хромированная кожа горела вишнево-красным, багровым, желтым, блоки плавились и текли, как смола.

«Гениальный ход: перенаправить на меня небесные зеркала РОТЭХа. Не думал, что мой враг столь смекалист…» Отважные, но тщетные мысли. Кадиллак Духновенный и сам уже раскалился добела. Блоки восстанавливались по мере того, как их плавил жар, но метаморфозные цепи продержатся от силы пару минут, потом им придет конец. Кадиллак Духновенный попытался дотянуться до Адама Черного и прервать его контакт с ванами, однако локомотив окопался слишком хорошо.

Кадиллак Духновенный чувствовал, как в его металлическом черепе закипает все еще человеческий мозг.

Тут на него нашло.

«Поднажмем! – закричал он пылавшим системам. – Поднажмем!» Собрав сгорающую волю в кулак, он швырнул ее в небо, выше, выше, мимо небесных зеркал, мимо орф, мимо шпикников и хабитатов, к разрывающим миры партаксам. Просочился внутрь, овладел управлением и системой пуска и нацелил полтора десятка орбитальных ускорителей субкварковых частиц на Адама Черного, крошечную блоху, ползущую по коже круглой земли.

За миг до того, как Кадиллак Духновенный дал команду «огонь», Адам Черный раскусил его стратегию.

– Идиот-идиот-идиот, выстрел уничтожит нас обоих! Нет! Не надо!

– Да-да-да! – заорал Кадиллак Духновенный; его вменяемость плавилась, мозг распадался, и он приказал партаксам стрелять.

На Дороге Запустения люди говорили, что случился второй рассвет; красотища, говорили они. Все видели пятнадцать сиреневых лучей, ударивших с неба правосудием Панарха, а затем белый взрыв, абсолютно белый, как добродетель, раскинулся во весь западный горизонт на целых две секунды. Красотища, говорили они, красотища… Послевзрывие окрасило западную окраину мира в розовый и голубой, над эпицентром призрачно колыхались невесомые занавеси небесного сияния. В течение месяца Дорога Запустения наблюдала сногсшибательно красивые закаты.

Когда Бедные Дети вернулись, таща скрюченную вереницу старых повозок и вагонный парк из перестроенных фавел, они поведали истинную историю конца Бродячего Шатокуа и Просветительской Буффасмагории Адама Черного, а также Кадиллака Духновенного, Камергера Серой Госпожи, Полного Умерщвления.

– Мир не был готов к Полному Умерщвлению, – заключили они. Новый камергер и главный инженер, кибернетик и техник, обдумав значение произошедшего на западной границе мира, отдали долгожданный и полузабытый приказ; во мраке ночи Бедные Дети Непорочной Конструкции проникли в Стальтаун и похитили заброшенный и забытый стальной тягач класса 88 из тех, что покрывались ржавчиной и паутиной со времени Великой Стачки.

Под руководством камергера и главного инженера, а звали их Плимут Глиссада и Духовность Динамо, Бедные Дети Непорочной Конструкции покинули Дорогу Запустения и отправились решать не утратившую актуальности проблему прав машин. В облаках пара выехали они с Дороги Запустения в направлении, противоположном тому, с которого прибыли много лет назад, ибо этот путь привел бы их к зияющей дыре в пустыне, к кратеру зеленого стекла, туда, где старинные токамаки Адама Черного взорвались под вопли сверхускорившихся субкварковых лучей небесных – и развеяли атомы человека, машины и умерщвления в дивной красоты закат.

Пыльными вечерами, когда зарницы вдыхали эфемерную жизнь в разломанные неоновые вывески закрывшихся гостиниц и забегаловок, м-р Иерихон и Раджандра Дас часто сиживали на крылечке, тянули пиво и вспоминали.

– А Персею Голодранину помните? – спрашивал Раджандра Дас.

– Прекрасная женщина, – отвечал м-р Иерихон, глядя на раскалывающие горизонт молнии. – Прекраснее не бывает. – И они воспроизводили яркую нить истории, которую Персея Голодранина вплела в хронику Дороги Запустения, вплоть до самого конца: восславленная как спасительница города, она улетела в закат с сыновьями по обеим крылам на грузовых легкачах, купленных по бросовым ценам у Корпорации «Вифлеем-Арес». Средства от продажи «Трактира» позволили Персее Голодраниной нанять еще двух пилотов, Каллан и Венна Лефтеремидесов, потрепанных войной, но выживших после атаки на Дорогу Запустения.

– Интересно, что с ней сталось? – говорил Раджандра Дас, и м-р Иерихон отвечал:

– Все летает. Последнее, что я о ней слышал, – она открыла Летающий Цирк на Трансполярной трассе, в Новом Глазго, что ли, и цирк у нее просто здоровенный.

Тогда Раджандра Дас говорил:

– Интересно, что сталось с Умберто и Луи?

После итоговой битвы, когда службы темпоральной безопасности РОТЭХа обыскивали Дорогу Запустения на предмет чего-то, что грубо нарушило их медитативный покой, Персея Голодранина дала понять братьям Галлачелли: она вернулась не к ним, она вернулась забрать сыновей и продать «Трактир». Братья всю жизнь любили только ее одну, но любовь их осталась неразделенной. Трое мужчин могут любить одну и ту же идеальную женщину, но одна женщина не может любить троих мужчин. Так что братья уложили все свои годы в картонные чемоданы вместе с трусами, бумагами, ящиками для денег и коллекцией порнографических фотографий Умберто. В отсутствие поездов (Компания не спешила возобновлять движение на семидесятикилометровой западной ветке ввиду споров о надбавке за вредность в связи с радиацией) караван дальнобойщиков отвез Умберто и Луи в Меридиан, где Умберто основал агентство недвижимости и торговал участками в Экклезиастических горах, а Луи снял офис, занялся юридической практикой и через пару лет добился знаменитого оправдания в деле Мясника Лландридноддских Колодцев.

– После войны городок уже не тот, – всегда приговаривал Раджандра Дас. Они с м-ром Иерихоном так час– то вели эту беседу, что она пережила этап бессмысленно распеваемых мантр и обрела бездну новых смыслов. – Когда все разъехались, он считай что вымер.

Сначала паломники и Святые Дети, потом джентльмены из СМИ. За ними те, кто давал им кров, кормил их и поил: хозяева гостиниц, владельцы хостелов, рестораторы. За ними, словно ее вдруг ветром сдуло, Корпорация «Арес-Вифлеем»; ее и правда сдуло ураганом рухнувших норм прибыли, плюс ожесточенная резня в вышней тропосфере менеджерской иерархии из-за аферы с роботами-двойниками, вскрывавшейся постепенно, как зарытые экскременты. Все рабочие единицы Корпорации, всех ее менеджеров и кураторов секций красной пылью разнесло по лицу планеты. Потом, после Битвы Пророков, пробившей десятимегатонную дырку в магистрали Меридиан – Ад Кромешный, Бедные Дети Непорочной Конструкции. Наконец, Жан-Мишель Гастино, Самый Саркастичный Человек в Мире, лишившийся сарказма на веки вечные, уехал домой, к своим лесам и долинам в зачарованном Хрисе.

– Ну и ради чего это все? – спрашивал Раджандра Дас напоследок. По освященной временем традиции м-р Иерихон воздерживался от ответа, хотя, возможно, знал больше, чем все, кто оставался на Дороге Запустения. – Ни ради чего, – сам себе отвечал Раджандра Дас. – Говорю, все эти молитвы, демонстрации и стачки, все эти битвы, кровавые стычки, дни и ночи страха, к чему они привели? Ни к чему. Вообще ни к чему. Трата времени, энергии, жизни.

Когда Раджандра Дас поносил провал Конкордата в борьбе с «Вифлеем-Арес-Сталью», м-р Иерихон не произносил слов вроде «принципы» и «абсолюты», потому что уже не знал, верит ли он в абсолюты и принципы. Для него падение Компании, а потом и Дороги Запустения почти ничего не значило, пока светило солнышко, поля давали урожай и по временам разверзались хляби небесные. Вера м-ра Иерихона в Дорогу Запустения была эгоистичнее, чем у Раджандры Даса. Ему нравилось думать, что и реалистичнее тоже. Он помнил первый день, когда пошел дождь. С тех пор прошло пятнадцать лет. Время не ждет. В душе м-ра Иерихона бродил иррациональный страх: вдруг Дорога Запустения возьмет и исчезнет, а он не заметит разницы? Люди поумирали, лавки позакрывались, банки перевели деньги обратно в мегаполисы Большой Долины, юристы, парикмахеры, механики, консультанты, врачи уехали в день, когда починили железную дорогу; остались только фермы, и солнечные батареи, и скрипучие ветряные насосы, и пустые-пустые улицы. Поезда теперь ходили хорошо если раз в неделю. Все было так, как в самом начале. Для Дороги Запустения история остановилась, и Дорога Запустения отвечала благодарностью.

Как-то раз, когда они сидели в кожаных креслах и смотрели, как ветер гоняет пыль по улицам, Раджандра Дас сказал:

– Знаете, мне кажется, за меня замуж никто не пошел бы.

М-р Иерихон не понимал, что бы это значило.

– Я всегда думал, что меня могла прибрать к рукам одна из сестер Троицыных, но они этого не сделали. Забавно. Я всегда на них рассчитывал. Ну, теперь-то они бог знает где, а я здесь, без жены, без фермы, с номинальной половиной акций на крыльцо, на котором сижу. Даже машины перестал очаровывать, никакого от меня толка; снова бродяга, чего там. Может, я всегда и был бродягой, поэтому никому-то я не нужен.

– Думаете уехать? – спросил м-р Иерихон. Он знал Раджандру Даса так давно, что читал его сердце как расписание поездов.

– Здесь меня ничего не держит, меньше всего – сам городок. Знаете, я же всегда хотел повидать Мудрость, ее мерцающие башни у Сыртского моря.

– Попросили бы мисс Кинсану забрать тебя с собой.

Раджандра Дас плюнул в лунное кольцо.

– Она теперь не доверит мне задницу подтирать, да и сама моей задницы не стоит. Нет, если уж поеду, то сам по себе. У меня полно времени, чтобы снова научиться бродяжничать, и лет мне столько, что все только в кайф. Нет будущего – нет проблемы.

М-р Иерихон посмотрел в небо. Этой ночью звезды висели так близко, хоть руку протягивай.

– Может, мне двинуть с вами, – задумчиво сказал он. – Я всегда говорил, что просто еду мимо. – Однако он остался, а Раджандра Дас обнаружил, что бежит параллельно медленному утреннему рудному составу со стороны, с которой его не видно. Уцепившись за пластинку с номером вагона и вскарабкавшись по лесенке на крышу, он ощутил, как с него слетают годы. Именно и только так он и хотел жить. Он – Вечный Бродяга, архетип Путешественника. Он долго ждал следующего поезда, вот и все.

Один год и один день странствовал он по интересным местностям и слал на Дорогу Запустения открытки: он стоит у Разлома Льюкса, он на фоне плавучего цветочного рынка Ллангоннедда, он на корточках у легендарного Джаз-Бара Гленна Миллера на Скорбной улице Белладонны. Каан Манделья пришпиливал открытки вокруг зеркала за барной стойкой, чтобы все горожане смотрели и дивились. Потом настал четверг, когда Раджандра Дас поддался искушению, которому успешно противился целый год, и поехал в Мудрость, красивейший город на свете. Так долго Раджандра Дас противился потому, что боялся разочароваться, но когда он гулял по сияющим бульварам, и глазел на могучие мосты и бышни, и проводил часы сиесты (от приятной привычки легко не отделаешься) в кафе под сенью деревьев бодхи на Невском проспекте, и обедал дарами моря в ресторанчиках на набережной, и катался на трамвае на вершину каждого из девятнадцати холмов, все было ровно так, как он себе представлял, изумительным в каждой детали. Он слал м-ру Иерихону открытку за открыткой, восхищаясь и восторгаясь.

«Это самое чудесное место на свете, – писал он на последней открытке из Мудрости, – но я не могу оставаться здесь вечно. Хочу повидать другие места, а вернуться в Мудрость можно всегда. Она никуда не убежит. Буду проезжать мимо – навещу вас обязательно».

То была последняя открытка Раджандры Даса откуда бы то ни было. На обратном пути в Ллангоннедд он думал, куда бы поехать теперь, когда мечта всей жизни осуществилась, и тут ноздрю защекотала пылинка. На него напал внезапный чих, и он вычихал последнюю капельку таланта очаровывать машинерию. Раджандра Дас выпустил из рук подвеску, с тихим криком упал под колеса Сыртского Экспресса «Мудрость – Ллангоннедд» и погиб.

В день, когда м-р Иерихон получил последнюю открытку, на Дорогу Запустения прибыл поезд. С тех пор, как городок вымер, такие события стали достаточно необычными, и приветствовать поезд вышло все население. По большей части поезда грохоча проезжали мимо со скоростью 400 км/ч, оставляя на память пыль и летающие булыжники. Этот поезд остановился, мало того: с него сошли двое пассажиров. Если не считать коммивояжеров и легковерных туристов, которых Каан Манделья заманивал в «Трактир» обещанием показать геологические диковины Кристальной Земли, на Дороге Запустения люди в поезда только садились. Эти пассажиры явно не были ни коммивояжерами, ни туристами. Шелковые сюртуки до колен, недавно вошедшие в моду в Больших Городах. Ковбойские сапоги, кожаные, ручной выделки, с высокими каблуками; на головах – широкополые круглые кардинальские шапки. Эти пассажиры явно были убийцами.

М-р Иерихон убедился в этом, увидев их мельком и краем глаза. Он выскользнул из таращившейся толпы и добрался до своей спальни. В нижнем ящике комода все еще хранился иглострел с рукояткой из человеческой кости, завернутый в красный шарф с огуречным орнаментом. М-р Иерихон знал, кто эти гости. Убийцы Достойных Семей, они пришли с ним разделаться.

Наконец-то. Их звали АльфаДжон и БетаДжон. Их сцедили из генезис-бутыли Отченаша Дамьена, и они потратили свои жизни на поиски Отченаша Иерихона. Первые пять лет этих жизней (проведенных в двуединой обоюдности, свойственной лишь клонам-близнецам) они искали его в больших и малых городах. Не нашли. Следующие полтора года они рыскали по территории, покрытой предшественниками еще до их пробирочного зачатия. Клоны-убийцы, разводимые ради дара двойной эмпатии, знали, что не могут ошибиться, и презирали умения предшественников. Однако и этот поиск не дал результатов. Следующие полтора года они изучали старинные записи и инфосети, ища ниточку, за которую можно ухватитья; любой запах, след, отпечаток пальца, что привел бы их к Отченашу Иерихону. Они были упрямы, они были тверды, они были рьяны. Иными они быть не могли. Но запах выветрился, след смыло дождем, отпечатки смазались. Тогда они обратились к компьютеру Достойных Семей и с его помощью составили перечень мест, в которых Отченаш Иерихон не был или не бывал, и методом исключения сократили список городков, городов и метрополисов, которыми кишела планета, до пятнадцати названий. Последним в перечне значилась Дорога Запустения. То был последнее место на свете, где кому-либо вздумалось бы искать Отченаша Иерихона.

Поэтому АльфаДжон и БетаДжон уверенно спросили Раэля Манделью-мл., живет ли здесь человек по имени Иерихон, и когда Раэль Манделья-мл., ничего не подозревая, ответил «да» и рассказал, как м-ра Иерихона отыскать, ощутили нечто сродни радости: вложенные в них инвестиции принесли положенные дивиденды. АльфаДжон и БетаДжон отсчитали двенадцать канавок вниз и пять канавок вглубь и увидели м-ра Иерихона, опыляющего участочек гибридной кукурузы писчим пером.

«Надо, надо было проехать мимо», – сказал он себе и пошел встречать своих убийц. Они обменялись вежливыми поклонами, именами, любезностями о погоде.

– От Дамьена? – спросил м-р Иерихон чуть погодя. Гости одновременно коснулись круглых полей своих шляп.

– Обыскали мир, – сказал АльфаДжон.

– Последнее место, – сказал БетаДжон. Они положили руки на карманы, в которых, понимал м-р Иерихон, лежали иглострелы.

– Долго же вы, – сказал м-р Иерихон, шерстя Достойных Предков в поисках чего-то, что спасет его от позорной гибели на кукурузном поле. – Парни, ведь вы умельцы, верно? – Джоны кивнули. – Лучшие из всех? – Шляпы опять медленно наклонились. – Уверены? – Шляпы замерли в полунаклоне. Из тени зыркнули черносмородиновые глазки. – Вы только и делали, что охотились за людьми. Если вы и правда умельцы – докажите. Мне. В бою. – Он дал им пару секунд поразмышлять над сказанным, потом ударил еще раз. – Зуб даю, этот старик сделает вас обоих. Что скажете? – По реакции на эти его слова м-р Иерихон заключил, что они определенно клоны, вероятно, даже псевдоодновременные, потому что при мысли о вызове их глазки сверкнули псевдоодновременно.

– Принято, – сказал АльфаДжон.

– Условия, – сказал БетаДжон.

М-р Иерихон сдержал триумфальную ухмылочку. Он обвел их вокруг пальца, а значит, он их победит. Настоящий профессионал рассек бы его от паха до лба сразу после слов «доброе утро». Эти клоны-близнецы тщеславны, а где тщеславие, там и другие уязвимые места.

– У бара, – сказал м-р Иерихон. – Там хоть обстреляйся. – Их телеграфный стиль был заразителен. – Без гражданских, без заложников, без ядов, стандартные правила. Только иглострелы. У вас они при себе, да, парни? Отлично. Будьте на месте… ровно в полдень. – Нет, это сиеста. Сиесту нарушить нельзя; традиция. Никому не позволяется тревожить покой умирающего городка в жаркий-жаркий-жаркий полдень. – Простите, старый обычай, давайте в пятнадцать ноль-ноль. – Когда хозяева Пяти Небес возвестят о втором пришествии Пантохриста, даже оно подождет окончания сиесты на Дороге Запустения.

М-р Иерихон замер в пятнадцатичасовой пыли под потрепанным бурей времени входом в бар и вспомнил, как стоял на коленях. На коленях он стоял в Зале Десяти Тысяч Свечей (адекватное название: как-то ему велели их пересчитать в наказание за детскую шалость: 10027), пытаясь уразуметь загадочные коаны Отченаша Августина. Тогда он был весьма узок и лишен душ предков, и головоломки Отченаша Августина казались бессмыслицей; ныне он ценил эти маленькие премудрости.

– Используй чувства, – снова и снова твердил Отченаш Августин. – Используй все свои чувства. Возьми кролика… – Ах, но он не вылезал из норы уже пять лет, и он стар, и хотя с недавних пор он применял Дамантовы Практики, чтобы не дать сухожилиям твердеть, а костям скрипеть, он не тот, что прежде. Ах, прежде эти мальцы и пикнуть не успели бы, а он бы их уже измолотил. Прежде. Ныне остались его натренированные чувства против их идентичностной телепатии. Колдовство. Он трижды плюнул по ветру и скрестил пальцы рук и ног.

Никто не удивился пуще м-ра Иерихона, когда малюсенький автомат-джентльмен в зеленых одеждах Второзакония, традиционно озвучивавший на Дороге Запустения время, проигнорировал суеверный метод остановки мгновения, выскочил, вальсируя, и ударил колотушкой в бронзовой колокол. С последней нотой пятнадцати часов человечек артритически дал деру, а две пары ковбойских сапог, кожаных, ручной выделки, с высокими каблуками, остановились в облаке пыли и развернулись носками в сторону ветхих брогов м-ра Иерихона.

– Стандартные правила?

– Стандартные правила.

– Без ядов?

– Без ядов.

– Тогда можем приступать. – И две стальные иглы выбили клубы сухой штукатурки из стены на другом конце улицы.

«А они проворные!» М-р Иерихон выполз с дальнего конца веранды, под которую шмыгнул в поисках укрытия. Игла царапнула по левой мочке и схоронилась во вздувшемся деревянном настиле веранды. «Быстрые, очень быстрые, слишком быстрые для старика?» М-р Иерихон юркнул за низкую стену и пульнул первой иглой в фигуру в черном шелке, двигавшуюся по-змеиному быстро и уже целившуюся. «Беги-беги-беги!» – заорали Достойные Предки, и он побежал-побежал-побежал, а череда стрел изъязвила и растрескала штукатурку там, где он только что ежился. «Всегда помни, что их двое!» – сказали ему лимбо-души.

«Да уж как забыть!» – ответил он, и, стреляя, покатился по земле с кошачьей грацией. Игла со свистом ушла в молоко – фигура в черной шляпе уже сиганула с крыши.

«Один на улице, другой в переулке. Они заставили тебя побегать. Заставь побегать их. Ты построил этот город своими руками, ты его знаешь. Используй это знание». Предки были категоричны. М-р Иерихон зигзагами помчался по улице Алимантандо к забытому временем участку с диким виноградом, а иглы штопали землю все ближе и ближе к его мелькающим каблукам. Он перескочил на веранду Лавки Смешанного Ассортимента Сестер Троицыных, и последняя игла врезалась в отпечаток его ступни.

«Они хороши. Идеальная команда. Что видит один, видит второй, что знает один, знает второй». Он сознательно подчинил дыхание искусству Гармонического Лада и позволил Предкам пнуть себя так, чтобы оказаться в чувственном пространстве Дамантовых Практик. М-р Иерихон закрыл глаза и услышал, как падают на улице пылинки. Втянув воздух через ноздри, он услышал вонь жаркого адреналинового пота, подскочил к окну и выпустил на волю две иглы.

«Знание». В голове запузырилась непрошеная память, как обычно, требовательная: сад Отченаша Августина; беседка под сенью деревьев, поют птички, бархатистая трава под ногами, аромат тимьяна и жасмина, наверху – крапчатый опал Родины-Матери.

– Будь жаден до знаний, – сказал Отченаш Августин, рассевшись в лепидоптерии посреди редких нимфалид. – Знание есть сила. Это не загадка, это истинное высказывание, ему следует доверять. Знание – сила.

«Знание – сила», – твердил огромный хор всех душ. Что ты знаешь о врагах такого, что дает тебе преимущество? Они – идентичные клоны. Их растили в идентичных средах, чтобы развить одинаковые реакции на одинаковые стимулы, а значит, фактически это один человек о двух телах.

Такова сумма знаний м-ра Иерихона об АльфаДжоне и БетаДжоне. И теперь м-р Иерихон знает, как их одолеть.

Тень стрельнула иглой из-за опоры насоса. М-р Иерихон дернул головой, едва ощутив в очертаниях человека хлад металлической решетки. Он скользнул с веранды Лавки Смешанного Ассортимента, тигрочеловеком прокрался сквозь джунгли винограда и, пригнувшись, коротко перебежал через кукурузное поле к цели. К гелиоустановке. М-р Иерихон прополз по-пластунски через геометрическое царство отражений и прижал антикварный иглострел к груди. Он ехидно улыбался. Ну, умные мальчики, айда на меня охотиться! Он ждал, как древний иссохший черный паук ждет мух. И они явились, с опаской пробираясь через поле разноугольных зеркал, глядясь в отражения и световые сикоси-накоси. М-р Иерихон закрыл глаза, передав штурвал ушам и носу. Он слышал, как гелиотропные моторы перемещают ромбы вслед за солнцем; он слышал, как журчит в черных пластиковых трубах вода; он слышал звук и запах смущения – в зеркальном лабиринте клоны обнаружили собственных клонов. М-р Иерихон слышал, как подбирается АльфаДжон, и выстрелил в смутный силуэт, что вставал позади. Стекло крякнуло, покрылось паутиной трещин, отражение получило иглу в сердце. Установилась тишина, м-р Иерихон знал, что Джоны совещаются, удостоверяют позиции друг друга, чтоб один не убил другого. По завершении телепатического совещания охота возобновилась. М-р Иерихон застыл в приседе и прислушался.

Шаги по мягкой красной пыли; приближаются. Мишень, услышав перестук каблуков по земле, на миг развернулась. М-р Иерихон вдохнул человеческий пот. Клон входит в коридор зеркал. М-р Иерихон что было мочи зажмурился, распрямился и выстрелил с двух рук.

Игла вошла АльфаДжону (или, может, БетаДжону, разница невелика) ровно между глаз. На лбу его образовалась крошечная кастовая отметина. Клон забавно клекотнул и рухнул на землю. Ответным эхом из глубин зеркального лабиринта пришел вой, и м-р Иерихон, размашистой походкой одолевая ряды отражателей, ощутил прилив радости. Близнец разделил смертьс брата-клона. Он ощутил, как игла скользит в передний мозг и разрывает свет-жизнь-любовь, ибо клоны – одна личность с двумя телами. Как и предположили м-р Иерихон с Достойными Предками, брат лежал на земле, задыхался, пронзал глазами небосвод. На лбу блестел маленький стигмат выступившей крови.

– Нельзя было давать мне шанс, – сказал м-р Иерихон и застрелил БетаДжона (или АльфаДжона) в левый глаз. – Салаги.

Он вернулся в «Трактир», где джентльмен в зеленых одеждах Второзакония застыл, увековечив память о последней перестрелке. Пошел в бар и велел Каану Манделье немедленно бросить это дело, собрать пожитки и в сей же час двинуть с ним в великие города мира, где они вместе отвоюют всю власть, весь престиж и всю межпланетную мощь, некогда принадлежавшие Отченашу Иерихону.

– Если это лучшее, что у них есть, они не чета мне, старику, – никто из них. За эти годы они размякли, а меня пустыня сделала старым и твердым, как корень дерева.

– Почему я? – спросил Каан Манделья, у которого голова пустилась в пляс от такой неожиданности.

– Потому что ты сын своего отца, – ответил м-р Иерихон. – Ты отмечен семейным проклятием рационализма, как Лимааль Манделья до тебя, и я вижу, чую, что за этим вынюхивающим доллары и центаво носом ты очень глубоко внутри жаждешь порядка, власти и ответа на каждый вопрос. А там, куда я тебя отведу, это качество полезнее некуда. Ну так что, ты со мной?

– Конечно. Почему нет? – сказал Каан Манделья с ухмылкой, и после обеда эти двое, вооруженные одним лишь антикварным иглострелом с рукояткой из человеческой кости, успешно остановили и угнали Арес– Экспресс на 14:14 и отправились на нем на станцию Брам-Чайковский, в Белладонну, к сколь славному, столь и ужасному предназначению.

Теперь, когда настало последнее лето, Эва Манделья любила работать на улице, под тенью зонтичного дерева у двери ветшающего дома. Ей нравилось улыбаться незнакомцам и говорить с ними, но она была столь невероятно древней, что обитала не на Дороге Запустения 14-й Десятилетки, а скорее на Дороге Запустения, населенной памятью и в основном составленной из воспоминаний всех десятилеток от создания мира. Многие незнакомцы, которым Эва Манделья улыбалась и с которыми говорила, были, таким образом, воспоминаниями, как те паломники и туристы, для которых она всякое утро выкладывала своими руками сделанные украшения с традиционными (традиционными в том смысле, что она сама их придумала и сделала традицией) узорами из кондоров, лам и маленьких мужчин и женщин, державшихся за руки. Иногда, редко, в ее кубышке звенели доллары и центаво, и Эва Манделья отрывала взгляд от гобеленового станка и вспоминала день, месяц, год и десятилетку. Из благодарности за возвращение в 14-ю Десятилетку или, может, в знак отказа от нее она всегда возвращала деньги падким на диковины туристам, которые покупали ее поделки. Потом возобновляла беседу с гостями-невидимками. Как-то в начале августа после полудня незнакомец остановился и спросил ее:

– Это дом Манделий, верно?

– Это он, – сказала Эва Манделья, работая над гобеленом-историей Дороги Запустения. Она не могла сказать, кто этот незнакомец – воспоминание или реальность. Высокий мужчина со смуглой, словно дубленой кожей и в длинной серой куртке-пустынке. За спиной громоздится неимоверный, сложно устроенный рюкзак, из него торчат провода и антенны. Этот человек – слишком уж воспоминание, чтобы быть реальным, но и слишком пылен и потен, чтобы быть только воспоминанием. Эва Манделья не могла вспомнить его имя.

– Раэль дома? – спросил незнакомец.

– Мой муж мертв, – сказала Эва Манделья. Трагедия так стара, холодна, прогоркла, что уже и не трагедия.

– Лимааль дома?

– Лимааль тоже мертв. – Но часто воспоминания о сыне и муже скрашивали длинные вечера дум о прошлом. – Мой внук, Раэль-мл., сейчас в поле, если вы хотите с ним поговорить.

– Этого имени я не знаю, – сказал незнакомец. – Так что поговорю с тобой, Эва. Ты можешь сказать, который сейчас год?

– Сто тридцать девятый, – сказала Эва Манделья; выдернутая из пустыни призраков умирающего лета, она по пути назад миновала место узнавания, и теперь имя и лицо незнакомца были ей знакомы.

– Так рано, – сказал д-р Алимантандо. Он вынул трубку из кармана, набил ее, зажег. – Или, наоборот, так поздно? Я пытался вернуться либо через восемнадцать месяцев в будущем, либо за три года в прошлом, чтобы выяснить, что же случилось или, наоборот, случится с городом. Когда прыгаешь так далеко в длину, о точности мечтать не приходится; десять минут назад я был за восемь миллионов лет отсюда.

Эву Манделью изумило не то, из какой дали и как быстро д-р Алимантандо прибыл, а то, что он вообще здесь; даже она, знавшая его лично в далеком прошлом поселения, почти поверила тем, кто говорил, что д-р Алимантандо такой же миф, как зеленое существо, за которым он гонялся.

– Так что, значит, не нашли вы зеленое существо? – спросила она, выбирая новую уточную нить, серую, как куртка-пустынка.

– Я не нашел зеленых существ, – согласился д-р Алимантандо, не спеша затягиваясь трубкой. – Но я спас город, а это самое главное. Это мне удалось, и я в целом доволен, хотя никто и никогда не скажет мне ни слова благодарности или похвалы, потому что никто никогда ничего не узнает. Иногда я и сам забываю; когда живешь в двух потоках времени, разница между историей и прочим затуманивается.

– О чем вы, глупый вы человек? – пожурила его Эва Манделья.

– О времени и парадоксах, о том, как появляются реальность и история. Знаешь, сколько прошло времени с тех пор, как я той ночью вошел во время? – Он вытянул длинный палец. – Вот сколько. Один год. Для меня. Для тебя… Эва, я ведь и не знаю! Все так изменилось. Этот год я странствовал вверх и вниз по временным потокам, вверх и вниз, вперед и назад. – Д-р Алимантандо смотрел, как пальцы Эвы Мандельи соединяют нити, крутят, вертят, кривят, плетут. – Путешествия во времени – как твое тканье, – сказал он. – Нет какой-то одной нити, бегущей из прошлого в будущее, есть много-много нитей, и они, как в твоих кручениях и верчениях, переплетаются и перемешиваются, образуя ткань времени. И я видел эту ткань, и прикинул ее ширину, и я видел столько всего, столько странного и чудесного, что если начать рассказывать, стоять мне здесь до самой ночи.

Но он рассказывал и стоял до самой ночи. Когда он завершил хронику своих приключений в мертвых миллиарды лет пластиковых лесах, где зарисовывал в блокноты вычурную полимерную флору и фауну, и своих экскурсий по будущим достижениям человечества, колоссальным подвигам науки, в сравнении с которыми, уяснил он, бриллиант в короне этой эпохи, хомоформирование мира, тривиально и ничтожно; когда он поведал о своих путешествиях по планетарным джунглям среди буйно цветущих деревьев, где искал людей, которые перестали быть людьми, самовидоизменились настолько, что выглядели как смешение мясистых красных органов: клубнеобразные, обитающие на деревьях создания с твердыми раковинами и хватательными щупальцами забрасывали свои трансформирующие реальность сознания в бездны Мультивселенной, чтобы общаться с главенствующими там возвышенными волями, проницавшими измерения; когда он рассказал все это, и как он видел солнце, покрывающееся коркой льда, и ходил по теплыми от лавы камнями едва родившейся земли, а вокруг сверкали молнии Творения; и как он видел св. Екатерину, сажающую Древо Мирового Начала в голых красных скалах Хриса, и забрался на вершину Олимпики, высочайшей из гор, чтобы увидеть небо, лазерно-лиловое от сияющих лучей партаксов, ибо в первый же день 222-й Десятилетки РОТЭХ сражался с потусторонними пришельцами, известными как Поднебесные, и тем же утром, этим же утром, д-р Алимантандо пил глотками мятный чай на ледниковой шапке планеты, а горизонт наполняло обрюзглое, агонизирующее солнце, а вокруг палатки под ледяным покровом ползали странные геометрические фигуры, которые, заключил он, и были останками человечества в эру конца всего и вся; когда он рассказал все это, тени под зонтичным деревом удлинились, и воздух обрел толику вечерней свежести, и стало посверкивать наверху лунное кольцо, и Эва Манделья вплела д-ра Алимантандо и все его истории чудес и ужасов в гобелен разноцветным узлом из лесной зелени, и боевой лиловости, и болезненной красноты, и ледяной синевы, сквозь которые бежала серая нить путешественника во времени.

– Но, – сказал д-р Алимантандо, – за все свои скитания по эпохам мира нигде не нашел я эры зеленых существ. Однако вся история испещрена их следами. – Он вгляделся в серебряный браслет лунного кольца. – Даже это место. Это место, я думаю, более прочих. Зеленое существо привело меня сюда, чтобы я основал Дорогу Запустения.

– Глупый вы человек, – сказала Эва Манделья. – Все знают, что Дорога Запустения основана по хартии РОТЭХа.

– Есть история и есть история, – сказал д-р Алимантандо. – Освободившись от оков времени, я видел отблески стольких историй, параллельных этой, что уже не понимаю, что такое правда и реальность. Дорога Запустения начиналась по-иному и по-иному заканчивалась.

Д-р Алимантандо в первый раз увидел, над чем работает Эва Манделья.

– Что это? – воскликнул он с изумлением, которого не достоин ни один гобелен.

Эву Манделью, что медленно и спокойно дрейфовала обратно в сторону пустыни призраков, крик гостя перепугал и выбросил в настоящее.

– Моя история, – сказала она. – История Дороги Запустения. В основу вплетено все, что произошло. Даже вы. Видите? История подобна переплетению; каждый персонаж – нить, что движется поперек утка событий. Видите?

Д-р Алимантандо расстегнул длинную куртку-пустынку и вытащил на свет какой-то рулон. Развернул его перед Эвой Мандельей. Та вгляделась в посеребренные лунным кольцом сумерки.

– Это мой гобелен. Откуда у вас мой гобелен?

– С верховьев времени. Это не первый мой приезд на Дорогу Запустения. – Он не сказал ей, что нашел гобелен в ее станке в занесенных пылью развалинах этого самого дома, перед которым он сидел на будущей Дороге Запустения, мертвой, заброшенной, пожираемой пустыней. Он не хотел пугать Эву Манделью. Она постучала по гобелену пальцем.

– Видите? Эти нити я еще не вплетала. Гляньте, зеленая нить, и бурая, и… – Ни с того ни с сего она ужаснулась и разозлилась. – Уберите его, я не хочу его видеть! Я не хочу читать по нему будущее, потому что в него вплетена моя смерть, мой конец – и конец Дороги Запустения.

Вернулся с кукурузных полей Раэль-мл., чтобы отвести бабушку поужинать: она часто забредала так далеко в пустыню памяти, что забывала зайти в дом и сидела на ночном холоде. Раэль-мл. боялся за ее хрупкое здоровье, хотя она была сильнее, чем он считал; он боялся, что ночью она превратится в ледышку.

В эти последние дни истории множество прежних традиций первых дней вновь обрели утраченный было почет. В том числе традиция принимать чужаков как своих. Д-ра Алимантандо усадили на почетное место за столом; орудуя вилкой и глотая приготовленный Квай Чен Пак плов с бараниной, он постигал, почему вокруг строганной доски из пустынного дуба столько пустых мест. По ходу старинной трагедии объяснилось многое из того, что показалось д-ру Алимантандо, только что вышедшему из потока времени, странным, а год странствий по такой истории позволил ему чуть отрешиться от событий, даже тех, что касались его друзей в созданном им городе. Народная версия истории оставляла без ответа немало вопросов, но буря времени прояснила терзавшую д-ра Алимантандо загадку. Теперь он понимал, отчего не мог добраться до основных событий, ведших к окончательной гибели Дороги Запустения: коварный временаматыватель (скорее плюс, чем минус, рассудил он) окружил себя зоной хронокинетического отторжения, и оно было тем сильнее, чем ближе д-р Алимантандо подходил к далекому трехлетнему сердцу тайны. Не попробовать ли пробраться в период до битвы у Дороги Запустения и пожить в нем инкогнито? Идея жестоко его искушала, но тогда он переписал бы всю историю, которую только что узнал.

Однако яркая иллюзия путешествия – вперед, вверх, вглубь – парила перед д-ром Алимантандо, как пылающий пасхал. Ужин продолжался, и д-р Алимантандо ощущал, как смерть собирается за столом, смерть, и призраки мертвых, и въевшаяся в подкорку усталость Дороги Запустения, и он понимал, что город не предложит ему никакого будущего. Руины, лоскутная мешанина невероятностей, пыльная гниль, сон. Дорога Запустения умирала. Эксцентричная мечта д-ра Алимантандо о месте, принимающем всех и каждого, отжила свое. Мир стал слишком циничным для подобного простодушия.

В окошке спальни, которую Квай Чен Пак выделила д-ру Алимантандо, сияли за много световых лет отсюда звезды. Он помнил время, когда они казались близкими и теплыми, застрявшими в тополиных ветвях – ночь первой вечеринки в мире. Он помнил простодушие, и наивность, и внезапно бремя мечты стало ему невыносимым.

Время безбрежно. У зеленых существ есть вечность, чтобы спрятать свои светящиеся города. Пока ищешь, иллюзий не утратишь. Этой ночью ветер из пустыни пах зеленью, и огни лунного кольца звенели ветряными колокольчиками. Д-р Алимантандо отвернулся от окна, чтобы утопить крах иллюзий в дреме; зеленое существо свисало с потолка, словно зеленый домашний геккон.

– Привет от рассозданных, – сказало оно. – Мы, невозможные, приветствуем вас, наивероятнейших.

Д-р Алимантандо рывком сел на кровати.

– Ой, – сказал он. –   Это все, что ты можешь сказать? – Зеленое существо затопало ножками, нарезая круги по потолку.

– Как, в таком случае, получилось, что я обыскал мир от начала до конца и нигде не смог вас найти?

– Потому что я пришел сказать привет из небытия.

– То есть ты все-таки плод моего воображения. – Квай Чен Пак положила под подушку высушенные травы, чтобы помочь благотворным сновидениям; комнату вдруг наполнил их зеленый аромат.

– Не больше, чем ты – моего. – Зеленое существо сверлило д-ра Алимантандо зелеными-презелеными глазами. – Помнишь, мы говорили о предназначении? Но получился бред значения, а не предназначение. Понимаешь, с твоим предназначением ничего не вышло, и поскольку я, замаскированный под капустный лист, повел тебя не к твоему предназначению, мы были рассозданы.

– Объясни, о говорящий загадками.

Зеленое существо упало с потолка, по-кошачьи резво развернулось в воздухе и приземлилось на четвереньки, став зеленой жабой. В форме жабы оно казалочь человечнее, чем под личиной ящерицы, но на близком расстоянии д-ра Алимантандо трясло от чуждости.

– Дороги Запустения не должно было случиться. Мы попали впросак, когда ты сел здесь на мель и основал поселение, но ничего, решили мы, прилетит комета, предназначение осуществится. Увы, мы попали впросак дважды, с кометой – так и катастрофически. Вас должно было разбить вдребезги, расщепить на диаспору по нижайшим низам планеты; но ты стал играть с историей и спас город ценой консенсусной реальности; хотя, разумеется, оба этих мира сверхреальны и иллюзорны.

Влажными пальчиками зеленое существо нарисовало на полу железнодорожную колею и пустило пальчиковые составы по сложному лабиринту путей и стрелок.

– Реальность, железная дорога и плетение. Эва с ее гобеленом близка, но ей не хватит нитей, чтобы соткать истории других Дорог Запустения. Я – одна из таких отшелушенных историй; я не существовал бы вообще, если бы не великая буря времени – она на миг распахнула завесы между нашими реальностями и дала мне выйти из моей нереальности, моего альтернативного плетения, и отправиться в путешествие.

– Но как ты смог…

Пять бобовых пальцев распрямились в знак мира и тишины.

– Мы знаем о времени больше, чем вы. Потерпи, мой рассказ почти завершен. В другом времени ты пересек Великую Пустыню и, достигнув ее зеленой границы, поселился в маленькой общине Французишко; это городок похож на Второзаконие, откуда ты бежал, только его жители не клеймили тебя бесом, колдуном и пожирателем детей.

– Отрадно слышать.

За окном поднимался ветер; в переулках вокруг дома Манделий носились призраки и пыль.

– То, что мы были твоими поводырями – кстати, это был не я, – заронило в тебе искру восхищения странным цветом нашей кожи. «Зеленые люди, – думал ты, – как такое может быть?» Ты искал, экспериментировал, исследовал; короче говоря, а я должен говорить короче, ибо склонен к словоблудию, ты получил штамм симбиотических вегеплазм: в соединении с человеческим кровотоком они фотосинтезировали пищу из воды, солнечного света и микроэлементов, как это делают наши сессильные укорененные родственники. – Зеленое существо подставило пытливому взору д-ра Алимантандо яблочно-зеленую спину. – Заметь: нет дырки в заднице. Мы слегка модифицировали твою изначальную конструкцию, убрав кое-что и добавив гермафродитизм… сомневаюсь, впрочем, что ты распознал психологический полиморфизм, из-за которого я кажусь тебе множеством разных вещей, и Глубинное Сознание, посредством которого мы наравне с нашими сессильными родственниками, растениями, смотрим на Вселенную прямо, а не через аналогии и аналоги человеческого восприятия, и способны оттого манипулировать пространством и временем.

То ли высверк серебристого лунного кольца, то ли вмятина хроновероятности и парадокса: черты зеленого существа делались все более человеческими, все менее зелено-чужаческими.

– Но только этого не случилось, – посетовал д-р Алимантандо. – Я не пересек Великую Пустыню, и вы не появились.

– Лучше сказать: радикально переменились вероятности. У того, кто вел тебя через Великую Пустыню, значительно уменьшились, у меня – значительно увеличились. Линии времени сходятся, помнишь? Дело в том, что комета летела, три года рдела, на день не успела. После того, как ты покинул Дорогу Запустения, история немного изменилась: места, времена, персонажи – но мировые линии сходятся. – Пальчиковые экспрессы столкнулись лоб в лоб на нарисованной мокротой магистрали. – Зеленые существа вновь появятся, как Афродита из раковины, из твоего лба, д-р А., и поскачут по времени в поисках дружественной эпохи и цивилизации. Их ведь, знаешь, преследовали. Коричневую, желтую, красную, черную, даже грязно-белую кожу мир принять готов, но зеленую? Зеленую?

– Но вы сами раскрыли мне секрет Темпорального Перевертывания, а это ключ к хронодинамике; так я спас Дорогу Запустения от кометы… и уничтожил вас.

– Весьма логично, мой добрый доктор, но не совсем верно. Ты не истребил нас, ты дал жизнь мне. Я – продукт запущенного тобой потока событий.

– Твоя загадочность становится утомительной.

– Терпение, мой добрый доктор, терпение. Видишь ли, я не то зеленое существо, что вело тебя по Великой Пустыне. Ты рассоздал его, бедное дитя, хотя, я полагал, он может возродиться и вновь повести тебя по пустыне гравия, пустыне камня и пустыне песка. Линии времени сходятся. Нет, я – совершенно другое зеленое существо. Может, ты меня уже встречал? – Д-р Алимантандо изучил виридиановые черты, казавшиеся слегка знакомыми: воспоминание, безадресное узнавание, изваянное в нефрите.

– А теперь – совсем неприемлемая часть вечера, – объявило зеленое существо. – Хотя меня быть не должно, я – есть. Значит, для меня обязан найтись особый научный довод; чудотворная причина. – Зеленое существо балансировало на одной ноге. – Одна нога, десять ног, тысяча ног, миллион ног; все ноги науки не удержат мир в равновесии, если их не подпирает нога чудес. – Существо поставило вторую ногу на пол, поклонилось, выпрямилось. – Наука, если в ней нет того, чего она не может объяснить, – не наука в принципе.

– Суеверная чушь.

– Эти живущие в джунглях древесники, к которым ты заглядывал, – у них тоже есть наука, изучение неизучаемого. То, что мы зовем мистикой и магией, науки о высших порядках структуры, которая оседает сладким нектаром на витках Спирали Сознания, – вот что их интересует. Они исследуют неисследуемое, чтобы узнать неузнаваемое; чем хорошо знать только то, что можно узнать?

– Твои загадки и задачки зверски заковыристы, – сказал д-р Алимантандо раздраженно-колюче.

– Аллитерация! Обожаю аллитерацию! Хочешь загадку? Вот тебе загадка: как меня зовут?

Д-р Алимантандо досадливо фыркнул и сложил руки на груди.

– Мое имя, добрый доктор. Узнаешь мое имя – узнаешь все. Подсказка: это настоящее имя, а не куча букв и чисел, и имя это человеческое.

И ровно потому же, почему не склонные к таким забавам люди не в силах противиться игре «Сижу и Глазиком Гляжу», д-р Алимантандо принялся угадывать имя. Он угадывал, и угадывал, и угадывал во мраке и хладе ночи, однако зеленое существо, которое восседало на корточках посреди липких железнодорожных веток и неуместно привыкало к течению минут и часов, лишь мотало зеленой головой и говорило «нет-нет-нет-нет-нет». Д-р Алимантандо угадывал до хрипоты, до первого зарева зари на краю мира, но зеленое существо все твердило «нет-нет-нет-нет-нет».

– Еще одну подсказку, – прокаркал д-р Алимантандо.

– Подсказка-подсказка, – пропело зеленое существо. – Будет тебе подсказка. Это имя, распространенное на твоей старой доброй родине, друг. Я – человек из зеленого Второзакония. – И д-р Алимантандо перечислил все фамилии, которые помнил со времен второзаконной юности.

– …Арумангасендо, Амаганда, Дзингансенг, Санусангендо, Итигансенг… – а зеленое существо по-прежнему мотало головой (с каждым слогом привыкая к перекатывающимся на языке второзаконным именам) и говорило «нет-нет-нет-нет-нет». Когда мир высвободил краешек из-под диска солнца, воображение д-р Алимантандо иссякло, и он сказал:

– Сдаюсь.

– Все перечислил?

– До единого.

– Не совсем так, добрый доктор. Одно имя ты не назвал.

– Да, я знаю.

– Так назови его.

– Алимантандо. – И зеленое существо протянуло руку, и коснулось пальцем пальца д-ра Алимантандо, и эта рука была его рукой, и вспышка зеленого света высветила самое сердце тайны. Кольцо Времени, великая Шестерня, в которой кружатся все вещи, должно быть, излечилось от ран, которые д-р Алимантандо нанес ей, играя с историей. За внешним ободом кольца, у его центра струилось чудесное: оно вторглось во время, чтобы зеленые существа осуществились, и ради такого сделало его его же созданием. За эоны отсюда один из сыновей будущего поведет его по собственным следам по Великой Пустыне: то зеленое существо – не зеленое существо, стоящее сейчас перед ним; оно – его будущее я. Теперь д-р Алимантандо знал, откуда взялись каракули, нацарапанные красным мелом. Он даровал себе свое величайшее желание и, поступив так, забросил самого себя на зеленую хронодинамическую карусель, которая сперва унесла д-ра Алимантандо далеко от предназначения стать отцом зеленых существ, но со временем доставила его к этому чудесному моменту творения. Великая Шестеренка исцелена и обрела цельность. Будущее заверено, прошлое непреложно.

– Да будет так, – сказал д-р Алимантандо.

Чудесная зеленость заструилась с пальца зеленого существа в д-ра Алимантандо. Позеленели кисть, запястье, рука. Д-р Алимантандо плакал от страха.

– Это немного больно, – сказало зеленое существо. – Нет родов без боли.

Д-р Алимантандо разодрал одежду спелыми зелеными пальцами и увидел в прорехе зеленый прилив, что волнами шел по телу. Со стоном он повалился на пол: из внешней оболочки исчез последний след коричневого, но внутренний человек только начинал преображаться. По венам бежала зеленая кровь, замещая пошлую красно-мясную жидкость. Сжимались и распухали гормональные железы, обретая новую форму, кривились и ссыхались органы, подчиняясь диктату чуждых функций зеленой ликантропии. Внутри сочились соки, вздувались железы, сплющивались пустоты. Д-р Алимантандо катался по плиткам и корчился все время оно, а потом завершился. В окно устремилась заря, и при ее утвердительном свете д-р Алимантандо изучал свое новое тело.

– Ты в меня, я в тебя, мы в нас, – пропело зеленое существо. – Се твое будущее я. – Зеленое существо стояло напротив зеленого существа: нефритовые статуи-близнецы. – Будущее должно себя защищать, зеленые люди должны появиться, следовательно, чудесное прорвалось и сделало мной тебя. Ну что, пойдешь со мной? Работы – выше крыши.

– Выше крыши, – согласилось зеленое существо.

– Правда, – сказало зеленое существо, и вдруг пахнуло только что скошенным сеном, и древним секвойным лесом, и свежевспаханной землей после дождя, и черемшой в полях Второзакония, и зеленые существа шагнули за миллионы миллионов лет в дрёмовремя.

В шесть ноль шесть сильно беременная Квай Чен Пак Манделья (жена по сути, но не по закону: на Дороге Запустения уже не было закона, что признаёт бракосочетания) пришла с завтраком на подносе и постук-тук-тучала в дверь комнаты для гостей. Тук-тук-тук, нет ответа, тук-тук-тук, нет ответа, и она сказала себе, верно, он спит, и тихонько вошла, чтобы водрузить поднос у кровати. Комната пуста, окно открыто. На кровать надуло пыли, спать здесь никто не спал. На полу – белье чужака, разбросано, разодрано; среди прочего любопытная Квай Чен Пак нашла любопытную штуку – тонкую, как бумага, серебристую кожу в форме человека; сухая и чешуйчатая, она расслаивалась под пальцами; будто странная пустынная змея сбросила эту кожу и отбыла в ночную стынь.

Шел дождь, когда они вломились в опечатанный дом, мужчина и две женщины; веский, пронизывающий дождь тяжело падал с небес, карая землю. До этого вторника дождей не было три года. В опечатанном доме ужасно воняло чем-то таким, что начало умирать много лет назад, но до сих пор толком не умерло. Так что Раэль Манделья-мл. был вполне готов обнаружить на стуле возле камина труп – и все равно испустил вопль: высохшая кожа, оголенные зубы, пристальный взгляд омертвевших глаз пугали. Заслышав вопль, Санта-Экатрина сразу отвела Квай Чен Пак обратно в дом: если беременная женщина окажется рядом с трупом, ребенок родится мертвым. Поэтому Раэль Манделья-мл. сам вынес легкое как перышко тело из опечатанного дома и в одиночку выкопал в твердой земле городского кладбища неглубокую могилку. Дождь лил по лицу, шее, голым рукам, дождь тек в могилу, и поскольку не было ни мэра, ни священника, чтобы сказать речь, Раэль-мл. склонил голову и произнес подобающие фразы за всех под беспощадным проливным дождем. Когда могила покрылась твердой землей, он вбил в нее деревянную доску и вывел краской: «Женевьева Тенебрия: гражданка-основательница Дороги Запустения», – и, не зная дат и мест, сочинил простую эпитафию: «Умерла от разбитого сердца». И пошлепал по красной грязи к очагу и жене, и на душе у него было тяжело, ибо теперь остались только Мандельи.

Склонившись при газовом свете над ткацким станком, Эва Манделья увидела конец времени, растянутого по основе ее гобелена. Она перерезала жизненные нити Женевьевы Тенебрии и завязала их концы узлом. Осталось совсем мало нитей.

– Куда они ведут, каково их будущее? – спросила она у шипящих газовых ламп. Те знали, и она знала, ибо они с газовыми лампами работали над гобеленом слишком долго, чтобы не знать его формы и его узора: форма сотканного обусловливает форму, которую примет несотканное. Приближался конец всего; все нити вели к красную пыль, а после нее Эва Манделья ничего не различала, ибо будущее не было будущим Дороги Запустения. Она ткала, страшась такого будущего, под шипящими газовыми лампами, и все это время нить бежала сквозь ее пальцы в никуда, и дождь лил ливмя.

Три дня шел дождь, какого еще не было, даже когда музыка Десницы стребовала сто пятьдесят тысяч лет дождя с сухого насмешливого неба. Раэль Манделья смотрел на дождь из каждого окна гасиенды по очереди. Из этих окошек он видел, как бурные реки дождевой воды уносят в водовороте урожай будущего года, и казалось, что в грохоте капель слышится смех Панарха: божественные слоги твердили, что будущего для Дороги Запустения нет. Так продолжалось три дня, затем серые облака раскучерявились, сквозь желудочно-кишечное бугрение пробился свет, великий ветер с юга сдул дождь и оставил мир дымиться и куриться на солнце, каким оно бывает в пятнадцать пятнадцать. Той ночью медитативную тишь пустыни нарушили крики: ужасные дребезжащие крики, полные страха и боли, – крики рожающей женщины.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, спокойно, куриная косточка, спокойно, лунный камушек, еще чуть-чуть, уже скоро, ну же… – молила Санта-Экатрина, и Квай Чен Пак, куриная косточка, лунный камушек, тужилась, и злилась, и разразилась еще одним дребезжащим криком, так что Раэль-мл., волновавшийся в гостиной вместе с мистической бабушкой, вскочил со стула и схватился за ручку двери. Ближе к рассвету Санта-Экатрина повернула эту ручку и призвала сына в родильную комнату.

– Уже скоро, но она очень слаба, бедная девочка. Возьми ее за руку и отдай всю силу, сколько сможешь.

Когда небо просветлело багрянцем и золотом, глаза Квай Чен Пак открылись широко-широко-широко, и ее рот растянулся ох-ох-ох настолько, что мог заглотить мир, и она тужилась-тужилась-тужилась-тужилась-тужилась…

– Давай-давай-давай-давай-давай… – шептала Санта-Экатрина, и Раэль-мл. зажмурился, потому что не мог вынести происходившего с женой, но сжал ее руку так, как если бы никогда, никуда, ни за что ее не отпустил. – Давай-давай-давай-давай-давай, – потом раздался судорожный стон, и Раэль-мл., разлепив глаза, увидел уродливый красный уауакающий комок на руках у жены и пятна на простыне – красные и черные, мерзкие, гадкие женские пятна.

– Сын, – сказала Санта-Экатрина, – сын. – Раэль-мл. взял маленький красный корчащийся комочек у жены и вынес его в утро, туда, где солнце отбрасывало на землю великанские тени. Осторожно и восторженно Раэль-мл. нес сына по разоренным полям и закоулкам к гряде утесов, где поднял мальчика к небу и прошептал его имя пустыне.

– Аран Манделья.

Ответом ему была молния вдоль горизонта. Раэль Манделья-мл. взглянул в пустые черные глаза сына и увидел, как за широкими зрачками сверкают молнии. Эти глаза не могли пока сосредоточиться на отцовском лице, но казалось, что они смотрят на мир больше и шире окаймленного горизонтом. Смутно грохочущий гром тревожил усталые развалины Дороги Запустения, и Раэль Манделья-мл. трепетал, но не от мощи громовых раскатов, а потому что понял по глазам: в его руках – долгожданный совершенный человек, тот, на ком проклятие рода Манделья кончится, ребенок, в котором гармонически примирились мистическое и рациональное.

Гром потряс краснокаменные стены глубокого подвала, в котором нить времени Эвы Мандельи вплеталась в основу гобелена, и газовые лампы, дрожа в предвкушении, перешептывались: «Красная пыль – красная пыль – красная пыль». История настигла Эву Манделью и смыкала теперь волчьи челюсти; Эва Манделья ткала события, которым в истории Дороги Запустения исполнилось несколько минут. Рождение сына, гром; пальцы скручивали нити с поспешным проворством, пугавшим ее саму. Дороге Запустения будто не терпелось избавиться от самой себя. Соткав настоящее, пальцы устремились в будущее, в конец времен, который Эва Манделья помнила по гобелену, показанному ей д-ром Алимантандо. Пыльно-красная, красно-пыльная, единственная оставшаяся нить, единственный цвет, который доткет гобелен и сделает его целостным. Эва Манделья заправила длинную нить пыльно-красного цвета в челнок и завершила историю Дороги Запустения. Нить дошла до растрепанного конца, история закончилась; Эва Манделья увидела, что газовые лампы вздрогнули, и ее руки погладил нездешний ветер.

Окончен. Гобелен окончен. История завершилась. Дорога Запустения, ее начало, ее финал – здесь записано все. Эва Манделья провела пальцами по четырем нитям, что уходили вперед, вовне, сквозь конец времен в будущее. Одна нить началась несколько минут назад, и в наступащем мраке Эва Манделья не видела ее конца; внезапно она ощутила мистический шок: нить уводила прочь, сквозь породу и камень, в место за пределами понимания.

Что до нити ее собственной жизни, Эва Манделья не понимала, где та кончается. Она могла проследить ее с самого начала в далеком Новом Мерионедде и далее, вдоль серебристой линии, до зеленого оазиса в разгар бури; она видела, как нити-близнецы, мистика и рационализм, выходят из ее чрева, она следовала за собой в годы спокойствия и трагедии, пока не достигла места, в котором нити соединялись с всеуничтожающей пылью, и там ее нить терялась. Не кончалась, не рвалась, не была перерезана, просто терялась. И все-таки гобелен пестрел намеками на ее цвет. Озадаченная Эва Манделья коснулась пальцем точки соединения ощутила и странный трепет. Ее заполонили легкость, девочковость, океан простодушия. Она парила, размягчалась, растворялась, все ее надежды, грезы, страхи, любовь и ненависть становились сияющей пылью и вплавлялись в гобелен. Тело Эвы Мандельи утратило вещественность и непрозрачность. Она вложила и плоть, и душу в сплетение нитей, оно же – история Дороги Запустения. Ибо ее роль в истории была – вести записи, и через ведение записей она стала самой историей. Гобелен времени заискрился серебристой любовью Эвы Мандельи, и порыв нездешнего ветра достиг комнаты и погасил шипящие газовые лампы.

Ветер нарастал, нарывался, молотил с остервенением – предвестник бурых пылевихрей, что прочешут всю Великую Пустыню. Буря бушевала на пустых землях: ураган летающих игл, ярость молний. Притягиваемые Кристальными Ферротропами стрелы-молнии сокрушали их и взрывали их, превращая в черную, гонимую ветром пудру. Надвигалась Великая Пылевая Буря, делаясь больше, сильнее, голоднее с каждым метром, отвоеванным у дюнных полей. Раэль Манделья-мл. прижал сына к груди и побежал, обгоняя бурю. Иглы пыли стегали его, когда он протиснулся в дверь своего дома.

– Быстро, быстро, идет Большая Пыль, – заорал он. Сын и мать обернули головы платками, надели рукавицы и вошли в обжигающую наждачную бурю, чтобы загнать скот в стойло и затворить окна. Большая Пыль принялась давить Дорогу Запустения с воем и воплями демонов. Воздух сразу же стал мутным, колким, мертвым. Пронзительно визжа, ураганный песок содрал каждый сантиметр надменной краски, отшлифовав и обнажив стены до древесины и металла. Деревья были обструганы и раздроблены на спички; стальные опоры ветряных насосов лучились серебристым светом. Буря язвила и раскалывала черные ромбы гелиоколлекторов, и не успел наступить полдень, как их темные стеклянные лица разбились в гоняемую ураганом щебенку.

Ночью пылевая буря не унялась. Квай Чен Пак лежала на родильной кровати с младенцем Араном, слепо искавшим сосок, слушала стоны рыщущего по черепице ветра и вскрикивала от страха: ей вдруг стало казаться, что все демоны весьма демонического прошлого Дороги Запустения голосят, возжелав ее человеческой плоти. Санта-Экатрина и Раэль-мл. иррационально панических криков не слышали. Они при свечах искали в продуваемых ветром комнатах и подвалах Эву, которая исчезла, когда буря обрушилась на дом Манделий. Раэль-мл. боялся, что она мертвы и обглодана до кости, но Санта-Экатрина заметила мерцающий гобелен, и ее охватил странный и кошмарный страх. Ей помстилось, что буря ворвалась в дом и размалывает ее косточки в песок. Она подозревала, но никогда не говорила об этом, ибо не была в том уверена, что Эва Манделья перешла в гобелен и тем самым возвратилась в начало истории Дороги Запустения.

Пять дней бичевала пылевая буря Дорогу Запустения. Ветер резвился меж покинутых гостиниц и закусочных, продувал насквозь треснувшее яйцо купола Базилики Полного Умерщвления, крутил воронки вокруг гудевших стальных труб Стальтауна, играл на водопроводных внутренностях как на фисгармонии. Заносил пылью скелеты и рухнувшие стены, превращал поля в дюны, стирал дома в порошок. Расколол пенек скального дома д-ра Алимантандо, разметал книги, инструменты, половики, кухонную утварь, аксессуары для ванной, эсхатометры, танатоскопы до краев земли. Ветер дул, и дул, и дул, и камень за камнем, кирпич за кирпичом, песчинка за песчинкой, пылинка за пылинкой разнес всю Дорогу Запустения. Ветер пытался унести особняк Манделий; он тараторил и царапался, срывал черепицу с крыши и подбрасывал ее высоко-высоко, нагонял страх и ярость на укрывшуюся внутри семью, что денно и нощно страшилась порыва, который снесет крышу, порвет стены и бросит людей, нагих и мягких, на ножи бури.

Так минули пять дней, а на шестое утро Раэль Манделья-мл. расслышал поверх стенающего ветра какой-то шум. То был локомотивный свисток. Не очень громкий, почти не отличимый от посвиста ветра, но если уж ты его услышал, ошибиться невозможно.

– Поезд, поезд! – закричал Раэль-мл., подгоняя мать, жену и сына в круговерти рассовывания вещей по картонным чемоданам. – Мы спасемся! – Ветер сжалился и ослабел настолько, чтобы они, задрапировавшись в платки и тяжелые бурнусы, высунули носы в пылевую бурю. Раэль-мл. выпустил животных из стойла. Ламы, козы, свиньи, куры бросились в пыль и исчезли. Ох, подумал он, что с ними станет? Потом семья вслепую, наплевав на пыль, наощупь пробиралась по удушливым улицам разоренного города к железнодорожным путям. Там они присели и стали слушать пение песка на полированных рельсах.

Дороги Запустения больше не было. Ветер сдул все. Не было домов, не было улиц, не было полей, не было гостиниц и трактиров, не было Бога и Маммоны; все стало как в самом начале: голая скала и сталь. Изгнанники ждали, и ждали, и ждали. Дважды Раэль-мл. решал, что слышит свисток локомотива, дважды подскакивал в предвкушении, дважды разочаровывался. Ветер делался вялым, оранжевая муть – проницаемой. Младенец Аран Манделья журчал и кряхтел. Квай Чен Пак прижимала его к себе и кормила грудью, оградив от мира ветрозащитной одеждой.

– Слушайте! – закричал Раэль-мл., сумасшедший от пятидневной атаки пылевых дьяволов. – Вот! Слышали? Я слышал. Слушайте! – Санта-Экатрина и Квай Чен Пак слушали, как им было велено, и на этот раз, да, расслышали, локомотивный свисток, далеко отсюда. Тут сквозь мятущуюся пыль проступил свет, и вновь раздался он, призыв свистка, и последний поезд в истории вкатил, громыхая, на Дорогу Запустения и принял изгнанников.

Когда поезд тронулся, Раэль Манделья-мл. взял крошечного сына на руки и поцеловал его. Великая Пыль осталась на севере, и солнце выглянуло из-за пылевых туч и воссияло над запустением.

Дороги Запустения не было. Нужда в ней отпала. Она выполнила свое предназначение и благодарно возвращалась в пыль и прах; ее время вышло, ее имя забыто.

Впрочем, забыть ее имя непросто, ибо то, что случилось на Дороге Запустения за двадцать три года, пока она носила это название, слишком чудесно, чтобы кануть в небытие, а в Меридиане, в районе Парк-Пелнэма рос и мужал последний ее ребенок – добрый, уважаемый и любимый всеми вокруг. Как-то летним деньком отец позвал сына в сад, где суетливо жужжали пчелы, и сказал ему:

– Сынок, через три недели тебе стукнет десять лет, ты станешь мужчиной; чем ты займешься в жизни?

И сын ответил:

– Отец, я хочу написать книгу обо всем, что ты мне рассказывал, о чудесах и диковинах, о радости и печали, о победах и поражениях.

– И как ты собираешься писать эту книгу? Ведь я рассказал тебе далеко не все.

– Я знаю, – сказал сын, – потому что я видел все, что записано здесь. – Он показал отцу странный мерцающий гобелен мудреной, изумительной работы, чудесный и волшебный.

– Откуда он у тебя? – спросил отец сына. И сын засмеялся и ответил:

– Папа, ты веришь в зеленых человечков?

И он написал книгу, и назвал ее «Дорога Запустения»; это история маленького городка посреди Великой Пустыни Северо-Западного Четвертьшария планеты Марс, и заканчивается она вот так.