Перед бурей всегда наступает короткий период затишья, когда ветер, словно передумав нападать, начинает изображать любовь к семейной жизни и уюту. Он то флиртует с цветущими деревьями, то шаловливо брызжет дождем из скучных серых туч. Но именно в такие мгновения напускной игривости ветер наиболее жесток и опасен. Не позже, когда он ломает деревья, а оборванные им листья и лепестки цветов, превратившиеся в жалкие комки, похожие на размокшую бумагу, забивают водосточные трубы и водосливы; когда под его напором дома складываются, как карточные домики, а стены их, казавшиеся такими прочными и надежными, рвутся в клочья, точно газетные листы.

Нет, самый страшный момент всегда тот, когда тебе начинает казаться, что опасность, возможно, уже миновала, и ветер, возможно, переменился, и ты, возможно, еще раз попытаешься построить нечто такое, что ветру просто не под силу унести прочь. Вот тут-то ветер и проявляет свое истинное коварство. Вот тут-то и приходит беда. В тот самый миг, когда ты уже предвкушаешь счастье. Демон на-дежды тоже спрятан в шкатулке Пандоры, и он вырывается наружу, когда раздробленные какао-бобы начинают испускать свой дивный аромат, который смешивается с запахами горящего огня, специй, соли, крови, ванили и душевной боли.

Я привыкла считать его совсем простым, это искусство готовить шоколад. Чем-то вроде безвредных индульгенций. Но в итоге все же поняла: ни одна индульгенция не бывает безвредной. Франсис Рейно, пожалуй, мог бы мной гордиться. Сорок лет я была ведьмой и теперь наконец-то превратилась в пуританку.

Зози де л’Альба[1] – вот кто меня бы понял. Да, Зози, коллекционировавшая души и сердца. Ее лицо я до сих пор иногда вижу во сне. Иногда в звуках ветра мне слышатся ее голос и стук каблучков по булыжной мостовой. Порой мне хочется узнать, где она сейчас, вспоминает ли обо мне. Зози знала, что ни одна индульгенция не бывает безвредной. И в итоге лишь власть имеет значение.

Но ветру нет до этого дела. Ветер никого не судит. Ветер просто возьмет, что сможет – что ему требуется, – и сделает это совершенно инстинктивно. Знаете, я ведь и сама когда-то была такой. Чем-то вроде семян одуванчика, разносимых ветром, моментально пускающих корни и успевающих даже отцвести и вновь дать семена, прежде чем опять сорваться с места и полететь дальше. Семена никогда не остаются рядом с родительским растением. Они летят туда, куда дует ветер.

Вот и моя Анук, ей сейчас двадцать один, ушла от меня, как в известной сказке ушли из города дети, последовавшие за Крысоловом с его дудкой. А ведь мы с ней всегда были так близки. Всегда были неразлучны. И все же я понимаю: своего ребенка ты как бы берешь взаймы и однажды непременно должна будешь вернуть его миру, где он будет расти, учиться, влюбляться. А ведь когда-то я верила, что Анук сможет остаться здесь, в Ланскне-су-Танн; что Жанно Дру сумеет удержать ее здесь; и не только Жанно, но и, разумеется, наша chocolaterie, обещавшая надежность и безопасность. Однако ее судьбу решил Жан-Лу Рембо, оставшийся в Париже. Тот самый Жан-Лу, болезненный мальчик с дыркой в сердце. Неужели Анук сумела залечить эту дыру, заполнить ее собой? Не знаю. Я знаю одно: после ее отъезда в моем сердце осталась такая дырища, которую не заполнить всем шоколадом Мексики; и дыра эта имеет форму маленькой девочки с темными, как океан, глазами.

А теперь уже и моя шестнадцатилетняя Розетт слышит голос этого ветра, и я знаю, какой голод испытывает ее душа, дикая, своенравная, изменчивая. Одного порыва этого ветра хватило бы, чтобы ее унести, если бы я не приняла соответствующие меры предосторожности и не привязала ее так же крепко, как привязывают паруса. Но ветер продолжает тревожить наши души, продолжает теребить веревки, которыми мы сами себя связали безопасности ради. Мы по-прежнему слышим его голос, подобный зову сирены. И в нем по-прежнему чувствуются запахи иных мест, иных стран. Он рассказывает нам, какие опасности там таятся, как ярко светит там солнце, какие увлекательные приключения ждут нас и какое счастье. Ветер танцует, и вместе с ним танцуют на грядках солнечные зайчики и резные тени от листьев перца чили. Он пробирается в горло и застревает там, точно неожиданный приступ смеха. А под конец он забирает все; все, ради чего ты трудилась в поте лица; все, что ты надеялась взять с собой, убеждая себя, что это неким образом возможно. И поднимается ветер всегда в такой момент, когда вокруг царят веселье, волшебство, радость… даже счастье. Когда сквозь тучи вдруг пробьется неожиданно яркое солнце. Когда ты почувствуешь вкус нежности, услышишь ликующий звон колоколов.

Иногда даже во время снегопада.

Сегодня пошел снег. Прошла всего неделя с начала Великого поста – рановато для чуда. И я сперва решила, что это просто лепестки с цветущих деревьев сыплются, покрывая тротуары. Но оказалось, что на фоне ясного голубого неба в прозрачном воздухе порхают снежинки и на подоконнике уже лежит небольшой слой снега. Возможно, конечно, это просто Случайность. А вдруг что-то еще?

Ведь в этих краях снега практически не бывает. Тут и холодов-то настоящих не бывает, даже в разгар зимы. Не то что в Париже. Там на замерзшей Сене тонкий черный лед порой даже лопаться начинает с треском, и приходится напяливать зимнее пальто, а потом носить его с Хеллоуина чуть ли не до Пасхи. Здесь, в Ланскне-су-Танн, холода длятся в лучшем случае месяц. В декабре, правда, случаются заморозки. И тогда поля покрывает легкий белый иней. И дует ветер. Холодный северный ветер, от которого всегда слезятся глаза. Но вот почему сегодня-то снег пошел? Это наверняка некий знак. И к рассвету кто-то непременно умрет.

Я знаю одну историю – о девочке, которую мать из снега вылепила. На солнце ей совсем нельзя было появляться, но однажды летним днем она все-таки нарушила запрет и выбежала на улицу, чтобы поиграть с другими детьми. А мать потом долго ее повсюду искала. Но нашла только ее одежду, валявшуюся на земле – БАМ! – в лужице воды.

Мне эту историю Нарсис рассказал, хозяин цветочного магазина. Нарсис стал теперь совсем старым, так что по будням у него в магазине другой человек торгует, но по воскресеньям он по-прежнему сам туда приходит, садится у двери и следит за тем, что происходит на улице, но никогда ни с кем не разговаривает. Разве что иной раз со мной.

– Мы с тобой оба молчуны, верно, Розетт? – говорит он мне. – Не любим болтать как сороки.

Это правда. Например, когда мама готовит кому-то шоколад или беседует с покупателями, я предпочитаю сидеть, затаившись, у себя в комнате и тихонько играть с пуговицами, которые храню в коробке, или беру альбом и начинаю что-нибудь рисовать. Когда я была маленькой, я вообще не разговаривала. Только пела или кричала – БАМ! – а еще умела издавать всякие звериные и птичьи кличи и кое-что на пальцах показывать. Птиц и животных многие любят. А меня никто особенно не любил, так что с людьми я старалась вообще не разговаривать; даже своим теневым голосом почти никогда не пользовалась – когда я этим голосом пользуюсь, я сразу становлюсь кем-то другим. Я этого не люблю и предпочитаю чувствовать себя птицей, летающей высоко-высоко, выше облаков. Или обезьяной, качающейся на ветке, или иногда собакой, лающей на ветер. Но даже когда я представляю себя птицей или собакой, людям это не очень-то нравится; я нравлюсь только маме, Анук, Ру и моему лучшему другу Жану-Филиппу Бонне. Но мама теперь все время работает, Анук уехала в Париж с Жаном-Лу, Ру то приходит, то уходит, но никогда не остается надолго, а Жан-Филипп (вообще-то все зовут его Пилу) каждый день уезжает в Ажен, он там учится в школе, а со мной совсем больше играть не хочет.

Мама говорит, чтобы я не расстраивалась, что Пилу на самом деле не так уж сильно переменился. Но я-то вижу. Ему уже шестнадцать, и другие мальчишки будут над ним смеяться и дразнить его, если он станет играть с какой-то девчонкой.

По-моему, это несправедливо. И совсем я не какая-то девчонка. Иногда я такой же мальчишка, как Пилу. А иногда я обезьянка. Или собака. Или еще кто-нибудь. Но другие люди все воспринимают по-своему. Другим людям важно, кто с кем играет и кто кем представляется. И в школу я поэтому, разумеется, ходить не могу. В ту школу, что в Ажене, меня принять не захотели. Они сказали маме, что я не впишусь в коллектив или не смогу говорить как полагается. И потом, ведь есть еще Бам, который уж точно не стал бы вести себя как полагается; мне и так все время приходится его одергивать и кричать – БАМ! К тому же со мной иногда происходят всякие Случайности.

Вот поэтому я теперь учусь в основном по книгам и кое-что стараюсь узнать от птиц и животных, а иногда даже и от людей. Такие люди, как Нарсис или Ру, никогда не будут ко мне приставать, если мне не захочется разговаривать, и не испугаются, когда мой голос вдруг станет совсем не похож на голос девочки и в нем послышится что-то дикое и опасное.

Мама часто рассказывала мне историю о девочке, голос которой был украден ведьмой. Ведьма была очень умная и коварная и пользовалась нежным голоском девочки, чтобы обманывать людей и заставлять их поступать так, как было нужно ей самой. Говорить была способна только девочкина тень, но приятного в этом было мало. Во-первых, голос тени звучал пугающе, а во-вторых, тень всегда говорила только правду, порой довольно безжалостную. Ты прямо как та девочка, говорила мама. Слишком умна, чтобы тебя всякие дураки понять могли.

Ну, не знаю уж, насколько я умна, но голос у моей тени действительно есть. Хоть я и не слишком часто им пользуюсь. Люди не любят, когда им говорят правду. Даже мама предпочитает не слышать кое-что из того, что говорит моя тень. А потому я предпочитаю по большей части объясняться с помощью жестов или просто помалкивать. А если чувствую, что мой теневой голос так и рвется на свободу, то громко кричу – БАМ! – и смеюсь, и пою, и топаю ногой; в общем, примерно так мы иногда раньше делали, когда хотели прогнать прочь какой-нибудь зловредный ветер.

Когда пошел снег, мама возилась в магазине, готовила к Пасхе разные сладости. Шоколадных кроликов и цыплят, корзинки с шоколадными яйцами. Mendiants[2], пралине, «соски Венеры», абрикосовые сердечки, кисленькие апельсиновые дольки. Все это она заворачивала в целлофан и перевязывала разноцветными ленточками или раскладывала по коробкам, мешочкам, пакетикам. Все это раскупят перед Пасхой в качестве подарков. Шоколад я не очень люблю, а вот горячий шоколад мне нравится. И еще шоколадные круассаны. Только работать в шоколадной лавке я не хочу. Мама говорит, что у каждого свое умение. Она, например, умеет приготовить из шоколада все что угодно, а еще знает, кому что больше всего нравится. Ру умеет подражать любой птице, а еще он может все на свете починить или построить. А я умею рисовать разных животных. У каждого есть свое животное, как бы тень его истинного «я». Вот у меня обезьянка Бам. У мамы дикая кошка. У Ру лисица с пушистым хвостом. У Анук кролик Пантуфль. У Пилу енот. А у Нарсиса старый черный медведь с шаркающей походкой, длинной мордой и маленькими глазками, в которых светится много разных знаний и тайн. Некоторые люди считают Бама ненастоящим. Даже мама называет его «воображаемый дружок Розетт», особенно если разговаривает с такими людьми, как мадам Дру, которая даже цвета ауры видеть не способна. Но мама так говорит, потому что Бам и впрямь иногда бывает несносным. Мне все время приходится за ним следить. А иной раз приходится даже прикрикнуть – БАМ! – иначе он быстренько устроит какую-нибудь очередную Случайность.

Но мама только притворяется, будто не видит Бама. Просто в данный момент она его видеть не хочет. Она вообще считает, что нам бы легче жилось, будь мы такими, как все. Но я точно знаю, что Бама она по-прежнему видит прекрасно. И точно так же прекрасно видит, какое лакомство у любого из ее покупателей самое любимое. И какие у кого цвета ауры, тоже сразу видит и распознает по ним, что в данный момент у того или иного человека на душе. Вот только в последнее время она как-то особенно старается эти свои умения скрыть, чтобы казаться такой же, как все другие матери. Может, ей кажется, что если она будет так делать, то и я стану такой же, как другие дети?

Мама даже не заметила, что снег пошел, так была занята с двумя дамами, выбиравшими шоколадных зверюшек. Дамы были в весенних платьях, в туфлях на высоких каблуках и в светлых, пастельных оттенков пальто. Одну из них зовут мадам Монтур. Она не из нашего городка, но я не раз ее здесь видела. Она по воскресеньям в нашу церковь ходит. А вторая – мадам Дру. К нам она не за шоколадом заходит – его она никогда не покупает, – а просто узнать, что в Ланскне творится. Сегодня дамы обсуждали с мамой какого-то мальчика, который, по их мнению, был чересчур толстым и непослушным, то есть не желал делать то, что ему говорили старшие. Не знаю уж, что это за мальчик, но сразу представила двух попугаих или двух наседок в розовых перьях, которые все кудахчут, все суетятся и страшно довольны собой. А еще сразу было видно, что мадам Монтур очень интересует, почему это я не в школе.

Это уже никого больше в Ланскне не интересует. Как никого не удивляет, что я порой лаю, или кричу, или пою: Бам-Бам-Бам, Бам, бадда-БАМ! Но сейчас я заметила, что и мама на меня как-то настороженно посматривает. Я знаю, она за меня очень тревожится. В раннем детстве со мной вечно происходили разные Случайности. Это такие вещи, которые не должны бы происходить, а все-таки происходят. Из-за таких вещей мы и кажемся не такими, как все. А один раз – я тогда еще совсем младенцем была – меня пытались отнять у мамы и унести прочь. А когда мы жили в Париже, и Анук тоже кто-то пытался из дома увести. Вот мама и тревожится. Только зря. Я ведь теперь стала такой осторожной.

Я нарисовала мадам Монтур в виде светло-розового попугая, а мадам Дру – в виде курицы-несушки. Всего несколько штрихов – и на бумаге возникает маленькая розовая головка с приоткрытым от удивления клювом. Рисунки я специально оставила на стойке, чтобы мама сразу их обнаружила, а сама вышла на улицу. Ветер дул с севера, и казалось, что вся земля усыпана лепестками цветов, но, хорошенько присмотревшись, я поняла, что это не лепестки, а крупные снежные хлопья, и они, вращаясь, как кружочки конфетти, сыплются прямо из голубого весеннего неба.

У входа в церковь стоял наш священник и тоже с удивлением смотрел на падающий снег. Священника зовут Франсис Рейно. Сперва, когда мы еще только сюда приехали, он мне очень не нравился, но теперь я его, пожалуй, почти полюбила. Вот только фамилия Reynaud, что значит «лисица», ему совсем не подходит; просто глупо, как это люди не понимают, что на самом деле он самая настоящая ворона – весь в черном и со своей вечно печальной, чуть кривоватой улыбкой. И в церкви у него мне очень нравится. Там так приятно пахнет полированным деревом и благовониями; и там красивый цветной витраж и статуя святого Франциска. Рейно рассказывал мне, что святой Франциск – покровитель животных, а потому оставил жизнь среди людей и поселился в лесу. Я бы, например, тоже с удовольствием в лесу поселилась. Построила бы себе домик на дереве, а питалась бы орехами и земляникой. Но к мессе мы с мамой никогда не ходим. Раньше это запросто могло послужить причиной всяких неприятностей. Но теперь сам Рейно сказал, что нам вовсе не обязательно туда ходить, потому что Бог нас и так видит и станет о нас заботиться, где бы мы ни были.

В общем, сейчас из ясного голубого неба вовсю валит снег, и это точно означает нечто важное. Может, даже какая-нибудь Случайность произойдет. Я распахнула полы пальто, помахала ими, как крыльями, и крикнула – БАМ! – чтобы Рейно уж точно понял: моей вины в этом внезапном снегопаде нет никакой. Он улыбнулся и помахал мне рукой. И я догадалась, что он, конечно же, не замечает этих разноцветных вспышек над площадью, не слышит песни ветра, не чувствует запаха гари. А ведь все это знаки. Я это отчетливо чувствую. Вот только Рейно, совершенно точно, ничего этого не понимает. И не знает, что снег среди ясного неба означает: на заре кто-то непременно умрет.

Вот она идет. Какая она все-таки необыкновенная, моя зимняя девочка, мой маленький подменыш. Вольная, как стайка диких птиц. Летит, куда хочет; миг – и ее уже нет. Невозможно удержать ее дома, невозможно заставить сидеть спокойно. Розетт никогда не была такой, как другие дети; и на других девочек никогда не была похожа. Она похожа на некую силу природы, или на тех галок, что устроились на колокольне и смеются, или на этот неестественный снегопад, или на цветы, которые ветер срывает с ветвей деревьев…

Таким женщинам – таким мамочкам! – как Жолин Дру или Каро Клермон, этого не понять. Они просто представить не могут большего ужаса, чем особенный ребенок в семье. Еще бы: Розетт уже почти шестнадцать, а она все еще не умеет «нормально разговаривать»! Для них одного этого достаточно, чтобы моя дочь казалась им невыносимо тяжкой ношей, жалким, неполноценным существом. Для них она всегда бедняжка Розетт, а я – бедняжка Вианн; но об этом они, разумеется, говорят исключительно у меня за спиной; они уверены, что муж меня практически бросил и мне приходится в одиночку растить несчастную девочку, отец которой самым возмутительным образом вечно отсутствует.

Но ни Каро, ни Жолин понятия не имеют, как Розетт смотрит на меня, когда я вечером перед сном ее целую; как она напевает, лежа в постели, и сама себя убаюкивает; с какой легкостью она может нарисовать любое животное, любую птицу, любое живое существо. Для них она всего лишь маленькая девочка, которая так никогда и не вырастет, не станет взрослой, и это, по их мнению, печальнее всего. Ведь если она никогда не станет взрослой девушкой, то никогда и не влюбится, не выйдет замуж, не получит работу, не переедет в большой город. А раз она никогда не сможет стать взрослой, то так и останется вечным бременем для матери, которая тоже никогда не сможет, например, поехать в кругосветное путешествие, о котором давно мечтала, или выбрать себе какое-нибудь увлекательное хобби, или успешно «социализироваться», став участницей местного женского клуба. Все это будет для нее недоступным, и она останется навечно прикованной к сонному Ланскне-су-Танн, где вряд ли кому-то хотелось бы провести всю свою жизнь.

Однако я не Каро Клермон, и не Жолин Дру, и не Мишель Монтур. А мечту о том, чтобы где-то пустить корни и более не опасаться, что меня опять унесет ветер, я лелеяла всю жизнь. У меня всегда были такие вот маленькие мечты, только на их осуществление я сейчас и надеюсь. Мне всегда хотелось обрести на земле такое место, где посеянные мной семена смогут взойти и вырасти в нечто знакомое и близкое. Дом с висящей в гардеробе одеждой. Стол в знакомых щербинках и порезах, оставленных предыдущими поколениями моей семьи. Старое кресло, хранящее форму моего тела. Может, даже кошка на крылечке.

Видите, я вовсе не требовательна. И мечты эти, безусловно, вполне достижимы. Но стоит мне хотя бы подумать, что на этот раз я, пожалуй, заставила замолчать этот проклятый ветер с его непрерывными требованиями, как он начинает дуть с новой силой. И погода тут же меняется. Умирают друзья. Вырастают и уезжают прочь дети. Уехала даже Анук, мое летнее дитя, и теперь шлет мне коротенькие эсэмэс и звонит по воскресеньям – если, конечно, не забудет позвонить, – а глаза ее радостно вспыхивают при одной лишь мысли о новых местах, новых приключениях. Как странно. Ведь именно Анук всегда больше всех хотела где-нибудь по-настоящему поселиться и прожить там долго-долго. Как же сильно теперь изменилась ее орбита! Теперь она следует за его звездой. Это было неизбежно, я понимаю, но порой во мне все же вспыхивает некое темное желание…

А вот с Розетт все будет иначе. Розетт моя. Особенный ребенок, как выражается Каро Клермон и произносит это с невероятно жалостливым выражением лица, абсолютно противоречащим тому неподдельному отвращению, которое она к Розетт испытывает. Какое это, должно быть, тяжкое бремя для матери, думает Каролин. Дочь, которая никогда не станет взрослой, никогда не сможет стать хотя бы нормальной. Ей невдомек, что именно по этой причине Розетт так дорога мне.

Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан[3].

Нет. Не желаю я это вспоминать! Не желаю вспоминать ту зиму, и ту кошку в снегу, и ту золоченую клетку, и круг из песка. Я сделала именно то, что сделать было необходимо, мама. Я поступила так, как поступают все матери. И никаких сожалений не испытываю. Мое дитя в безопасности. И это единственное, что имеет значение.

Я проверяю, нет ли на мобильнике сообщений. Я привыкла всегда носить его с собой после того, как Анук снова перебралась в Париж. Иногда она присылает мне какую-нибудь фотографию – крошечное окошечко в ее теперешнюю жизнь – и несколько сопроводительных слов. Например: Обворожительный голубоглазый пес хаски у входа в метро! Или: Новое кафе-мороженое на Ке-дез-Орфевр! Это помогает мне не забывать о том, что я в любое время могу с ней поговорить, в любое время могу услышать ее голос, но я стараюсь не быть излишне требовательной, стараюсь не показывать, как сильно тревожусь о ней, с каким нетерпением жду ее звонков. Наши телефонные разговоры всегда очень легкие и веселые: я рассказываю ей о своих покупателях, а она мне – о том, что интересного повидала. Жан-Лу учится в Сорбонне; Анук тоже могла бы учиться, но вместо этого работает в кинотеатре-мультиплексе. Они живут вместе в съемной однокомнатной квартирке в 10-м arrondissement[4]. Я прекрасно представляю подобное жилье: старое здание с отсыревшими стенами и тараканами в туалете, очень похожее на те дешевые гостиницы, в которых мы останавливались, когда Анук была маленькая. Она могла бы остаться здесь и работать со мной в нашей chocolaterie. Но она предпочла Париж – это Анук-то, которой всегда хотелось жить именно в таком месте, как Ланскне!

Я возвращаюсь на кухню. На листе бумаги для выпечки остывают mendiants, маленькие шоколадные диски, украшенные кусочками засахаренных фруктов, мелко порубленным миндалем, фисташками, сухими розовыми лепестками и кусочками золоченой фольги. Mendiants всегда были моим любимым лакомством, и готовить их настолько просто, что справится даже ребенок: Анук в пять лет делала это совершенно самостоятельно. Маринованная вишенка – вот и нос, ломтик лимона – вот и смеющийся рот. У Анук даже mendiants всегда улыбались.

Вот у Розетт они получаются куда более сложными, какими-то почти византийскими: маленькие кусочки цукатов она выкладывает прихотливыми спиралями. Примерно так же она играет со своими пуговицами, то выстраивает их в ряд вдоль плинтуса, то создает на полу прихотливый орнамент из петель, напоминающий следы зверя. Это лишь часть того, каким видится ей этот мир, как она пытается изобразить его невероятную сложность. Каро может, конечно, сколько угодно толковать с умным видом о неких нарушениях «обсессивно-компульсивного характера», свойственных детям, которых она так любит называть особенными, но никаких нарушений психики у Розетт нет. И эти рисунки – как и вообще всякие знаки – очень для нее важны.

Интересно, куда это она сегодня прямо с утра направилась, такая тихая, целеустремленная? На улице все еще очень холодно; голубое небо выглядит абсолютно твердым; кажется, что оно буквально звенит от морозного ветра, дующего из русских степей. Розетт любит играть на берегу Танн или в соседних с Маро[5] полях, но больше всего ей нравится лес, что тянется вдоль фермерских угодий Нарсиса; в этот лес доступ имеет только она одна, не рискуя навлечь на себя гнев владельца.

Нарсис – хозяин того цветочного магазина, что напротив нашей chocolaterie, и один из главных поставщиков свежих овощей и фруктов на рынки и в магазины деревень, раскиданных по берегам Танн. Розетт он просто обожает, но проявляет свою любовь несколько ворчливо, даже свирепо. Уже лет тридцать, как Нарсис овдовел, и к Розетт относится как к своей приемной внучке. Хотя с другими он обычно весьма суров, а то и груб. Но с Розетт он невероятно снисходителен: любит рассказывать ей всякие истории, учит разным песням – и она с энтузиазмом ему подпевает, хотя и без слов.

«Мой земляничный воришка» – так он ее называет. «Моя маленькая птичка с тайным голосом».

Что ж, сегодня эта «маленькая птичка» куда-то упорхнула, привлеченная неожиданно выпавшим снегом. Этот снег, конечно, скоро растает, но пока что поля покрыты белым покрывалом, а ведь персиковые деревья уже в цвету. Интересно, думаю я, что скажет Нарсис, ведь такой поздний снегопад – просто проклятие для фруктовых деревьев и зазеленевших злаков. Наверное, из-за снега он и магазин свой до сих пор не открыл, хотя суббота – лучший день для торговли цветами. Уже половина двенадцатого, и даже те прихожане, что слегка задержались в церкви после мессы, спешат домой, к семье; их «воскресные» куртки, пальто, береты и шляпы щедро усыпаны белыми пушистыми хлопьями. Даже Рейно, наверное, уже собрался вернуться в свой маленький домик на улице Вольных Горожан, да и булочная Пуату на нашей площади вот-вот закроется на обед. Небо сегодня какое-то странное – голубое, безоблачное и твердое, как камень. Однако снег все идет и идет, и пушистые снежинки летят по ветру, как пух чертополоха. Моя мать наверняка сказала бы, что это некий знак.

А по-моему, нечто иное.

Это случилось накануне вечером, отец мой. А утром его нашли. Он не пришел, чтобы открыть свой магазин – по воскресеньям он всегда сам его открывает, – и его помощница, та девушка, что в будни там всем заправляет, встревожилась и решила сходить к нему домой. Там она его и обнаружила – он сидел в кресле на крыльце, глаза открыты, а сам холодный, как могила. Ему, конечно, было уже под восемьдесят, но столь неожиданная смерть всегда воспринимается как гром небесный даже теми, для кого не должна бы стать ни потрясением, ни поводом для скорби.

Пожалуй, самому-то Нарсису все равно, стану я о нем горевать или нет. Он никогда прилежным прихожанином не был и никогда не скрывал, что с презрением относится и ко мне, и ко всему тому, за что я стою. А вот его дочь Мишель Монтур – прихожанка весьма прилежная и каждое воскресенье посещает мою церковь вместе с мужем, его тоже зовут Мишель, хотя живут они далеко, на той стороне Ажена. Со мной они всегда разговаривают очень вежливо и уважительно, но не могу сказать, что эти люди мне так уж приятны. Она из тех женщин, которых Арманда Вуазен называла «библейскими потаскушками»: в церкви сплошные улыбки и любезности, но с теми, кого считает ниже себя, холодна и сурова.

Мишель Монтур – девелопер, он занимается земельной собственностью и ездит на внедорожнике, которому, похоже, вне дороги и ездить-то никогда не доводилось. Оба супруга очень любят деньги; подозреваю, что именно по этой причине два года назад они вдруг возникли в жизни Нарсиса и стали к нему как-то цепко внимательны. А до этого Нарсис, по-моему, с ними вообще не виделся; он и не упоминал ни разу, что у него дочь есть. И хотя в течение последних двух лет Мишель каждое воскресенье после мессы его навещала, преувеличенно беспокоилась о его здоровье и покупала ему шоколад, я все же сомневаюсь, что Нарсис поверил этой, столь внезапно пробудившейся, дочерней привязанности. Меня он, может, и недолюбливал, но в целом о людях судил весьма здраво. Он вообще был человеком довольно суровым и строгим, но обладал каким-то удивительным чувством юмора, чуть суховатым, пожалуй. Особенно часто это проявлялось, когда он имел дело с речным народом или с обитателями Маро – то есть с иммигрантами или бродягами, которым он, кстати, всегда позволял бесплатно селиться на принадлежащей ему земле да еще и работой обеспечивал. А его отношения с дочерью и зятем были суховато-сердечными, не более. И никаких иллюзий на их счет он никогда не питал. Было ясно, что эту женщину интересуют исключительно отцовские деньги.

Я подозреваю, что как только эти «Мишель-и-Мишель» унаследуют деньги и земли Нарсиса, их интерес к Ланскне сразу же и угаснет. Ведь даже те «друзья», которых они здесь завели, являются для них всего лишь полезными знакомыми. А их религиозное рвение и попытки стать самыми активными моими прихожанами – как и визиты Мишель в шоколадную лавку – это всего лишь способ создать себе в Ланскне соответствующую репутацию. Ведь Нарсис ясно дал понять: он хотел бы, чтобы о его ферме и впредь заботились, а его цветочный магазин по-прежнему был неотъемлемой частью нашего маленького сообщества. Но теперь, когда Нарсиса больше нет, отпала и необходимость притворяться. Значит, его землю распродадут по кускам, цветочный магазин сдадут в аренду, а ферму уничтожат. Да, конечно, так и будет. Труды всей его жизни пойдут прахом, причем так быстро, что и один урожай созреть не успеет.

Так, во всяком случае, мне казалось раньше. Но знаешь, отец мой, Нарсис меня удивил. Из всех тех, кого он мог бы попросить стать его душеприказчиками – из всех своих друзей, соседей и родственников, – он почему-то выбрал на эту роль меня, что вызвало нескрываемое раздражение у Мишель и Мишеля Монтур, которые наверняка считали, что наследство уже практически у них в кармане. Однако деталей завещания не знал даже я, душеприказчик Нарсиса; оно было зачитано лишь сегодня в Ажене сразу после похорон. Это были очень простые и тихие похороны; собственно, все произошло в крематории при соблюдении того минимума церковных обрядов, какой позволяла столь краткая заупокойная служба. Так хотел сам старик, о чем с неодобрением сообщила всем Мишель Монтур. Она-то, конечно, предпочла бы более соответствующие ее «статусу» пышные продолжительные похороны, когда есть возможность и новую шляпку продемонстрировать, и глаза платочком промокнуть. Так что ее «друзья» – Клермоны, Дру – столь светской церемонией пренебрегли, и почтить память усопшего пришли только друзья Нарсиса, речные люди и обитатели Маро.

Этих людей я у себя в церкви даже по воскресеньям никогда не вижу; речные мужчины заплетают волосы в косы, а тела их сплошь покрыты татуировками. Многие мужчины из Маро по-прежнему носят длинные восточные рубахи, которые называются «курта», а женщины – хиджабы. Разумеется, были там и Вианн с Розетт, обе в чем-то светлом, ярком, словно демонстрируя презрение самой смерти.

А вот Ру не пришел. Он избегает появляться в городке, предпочитая Маро. Он и судно свое пришвартовал возле старых дубилен; это место всегда служило местом сбора речных людей; там, на берегу Танн, они жгут костры и готовят себе еду в чугунных котелках. Одно время я страшно противился появлению у нас этих вечных бродяг. Теперь же я со стыдом вспоминаю того человека, каким был тогда. А Ру этого до сих пор не забыл и старается держаться от меня подальше. Если бы не Вианн и Розетт, он бы, по-моему, давно уже покинул эти места. У него никогда не было настоящего дома, и ни в одном из мест он надолго не оставался. Хотя Нарсиса он, безусловно, любил. Да и Нарсис очень хорошо к нему относился, дал ему и работу, и кров, когда больше никто в Ланскне этого делать не пожелал, а потому меня очень удивило, когда Ру на похоронах Нарсиса даже не появился.

Не присутствовал он и на оглашении завещания. Ру – он такой. Он читает только те письма – обычные или электронные, – какие захочет прочесть, а это означает, что практически любой конверт с государственной печатью почти наверняка будет сразу отправлен им в помойный бак на берегу Танн. В офис солиситора в Ажене вместе со мной явились только Мишель Монтур и ее муж Мишель; они вели себя вполне благопристойно, хоть и ожидали, что покойный приготовил им некий «сюрприз», и это вызывало у них сильнейшее внутреннее возмущение. Когда завещание было оглашено, то сперва воцарилась оторопелая тишина, но затем голоса законных наследников стали постепенно набирать силу; посыпался град исполненных недоверия вопросов – в первую очередь, разумеется, ко мне; супруги Монтур требовали, чтобы я объяснил, каким образом мне удалось обмануть «бедного папочку» и заставить его передать столь ценное имущество человеку, у которого нет ни счета в банке, ни собственного жилища…

Имя нашего солиситора – Йин-Ли Мак, это элегантная молодая китаянка, чей безупречный французский и иностранное имя с самого начала вызвали у обоих Мишелей глубочайшую неприязнь, и они все обменивались выразительными взглядами. А после оглашения и вовсе ощетинились, с трудом сдерживая бешеную злобу и переводя гневный взор со священника на солиситора и обратно.

– Строго говоря, эта земля завещана отнюдь не месье Ру, – тихо и спокойно объяснила мадам Мак. – Месье Ру является всего лишь официальным опекуном мадемуазель Розетт Роше, которой, собственно, этот участок вашим отцом и завещан, однако она еще не достигла совершеннолетия…

– Это преступный сговор! – прервала ее Мишель Монтур. – Здесь явно чувствуется чье-то подлое влияние.

Я не выдержал и сообщил, что в последние пять лет Ру с Нарсисом практически не виделись, разве что здоровались, когда Ру изредка появлялся в Ланскне.

– И потом, – продолжил я, – ваш отец ведь не исключил вас из завещания. Напротив, он и вам немало оставил – свой дом и ферму, все свои сбережения, большую часть возделанных полей…

– Эти поля ничего не стоят без прилегающих к ним лесов! – вмешался Мишель Монтур. – Между прочим, там шестнадцать гектаров дубового леса! И участок вполне пригоден под застройку. Я уж не говорю, что и зрелая древесина тоже имеет немалую коммерческую ценность. С какой стати мой тесть оставил все это человеку, с которым едва знаком? Что за история за всем этим таится? И как быстро условия завещания могут быть пересмотрены?

Я спокойно объяснил, что, будучи душеприказчиком Нарсиса, не имею права что-либо изменять в его завещании.

– Но это же несправедливо! – воскликнула Мишель, и в ее благопристойном фасаде начали появляться трещины. Она всегда старается подражать северянам с их более протяжным выговором, но сейчас, пребывая в крайнем возбуждении, она вернулась к естественной манере речи, страдающей легкой гнусавостью, глотанием гласных и резкими скачками интонаций. – Совершенно несправедливо! Мы его семья! Мы специально сюда приехали, чтобы за ним ухаживать! Господи, мы даже в его церковь ходить стали… – Она внезапно умолкла и с подозрением уставилась на меня. – И вы, отец мой, еще хотите убедить меня, что впервые все это слышите? Что он никогда своего завещания с вами даже не обсуждал?

Я заверил ее, что Нарсис никогда и ничего со мной не обсуждал, и мне уже не в первый раз показалось, что самому Нарсису очень понравилась бы эта сцена все возрастающего разгула анархии. И то, что меня все это страшно смущает, ему бы тоже понравилось, а ярость, в которую после оглашения завещания пришли его родственники, его бы просто в восторг привела; его также позабавила бы исключительная вежливость мадам Мак, которая и предположить не могла, что произойдет нечто подобное.

– Он наверняка оставил еще какие-то документы, свидетельства, – заявила Мишель, – или хотя бы письмо для нас.

– Ваш отец действительно оставил некий документ, – согласилась мадам Мак, – но он предназначен исключительно отцу Рейно, так что его вниманию я этот документ сейчас и предложу. В сопроводительном письме месье Нарсис ясно указал: передать лично отцу Рейно, и никому другому.

– Нет, это совершенно бессмысленно! – взвыла Мишель. – С какой стати папа стал бы так с нами поступать? С родными людьми?

– Мне очень жаль, – попыталась успокоить ее мадам Мак, – но, боюсь, я попросту не имею права обсуждать с вами детали завещания вашего отца. И потом, он оставил очень четкие и ясные указания. Вы получаете ферму, за исключением дубового леса, и цветочный магазин в деревне. А шестнадцать гектаров леса вместе со всем содержимым завещаны мадемуазель Роше и будут находиться в доверительной собственности у месье Ру, являющегося официальным опекуном упомянутой мадемуазель, пока ей не исполнится двадцать один год.

– Что значит «вместе со всем содержимым»? – нервно спросила Мишель Монтур. – Вы хотите сказать, что там есть что-то еще? Некие строения? Какие же?

Но мадам Мак лишь головой покачала и передала мне толстую зеленую папку, перетянутую канцелярской розовой тесемкой. На папке была наклейка с моим именем, написанным чернилами, и факсимиле Нарсиса, явно сделанным еще в прошлом веке.

– Это мой клиент оставил специально для вас, – сказала она, – и весьма настойчиво требовал, чтобы вы непременно прочли все до конца.

Однако Мишель не собиралась покидать поле боя.

– Отец никогда бы так не поступил! На него определенно кто-то самым неподобающим образом оказал давление. Я требую, чтобы мне позволили ознакомиться с содержимым папки! В этом вы не можете мне отказать!

Но мадам Мак снова покачала головой и твердо заявила:

– Извините, мадам, но ваш отец ясно дал понять: этого не прочтет никто, кроме месье кюре…

– Мне все равно! – выкрикнула Мишель. – Мой отец был уже очень стар. Он практически выжил из ума. И он не имел никакого права так поступать с нами, ближайшими родственниками, которые его любили. – В поисках поддержки она повернулась ко мне: – Отец мой, мы люди небогатые. Нам пришлось немало потрудиться, чтобы достигнуть нынешнего положения. Мы посещаем церковь. Платим налоги. У нас есть сын, которому требуется особый уход, и на это у нас уходит каждый заработанный грош. И вот теперь, когда наш бедный мальчик уже смог бы вскоре вступить в права наследования… Вы же должны понимать: мы ведь не для себя стараемся, нас заботит исключительно судьба нашего сына…

– У вас есть сын? – удивился я.

Вот это новость! За те два года, что они посещали мою церковь, я ни разу не слышал, чтобы кто-то из них хоть раз упомянул о сыне. Мне захотелось расспросить их, выяснить, сколько же лет мальчику, что в первую очередь ему необходимо и почему мать даже по имени его ни разу не назвала. Но Мишель так разошлась, что теперь было бы нелегко заставить ее умолкнуть.

– И кто такой этот Ру? – вопрошала она. – Чего он хочет? И почему его здесь нет? И что все-таки имел в виду мой отец под столь странным выражением «лес вместе со всем содержимым»? Объясните, с какой стати такому человеку, как мой отец, вообще оставлять шестнадцать гектаров земли какой-то девчонке? – Она судорожно вздохнула, переводя дыхание, и тут же продолжила: – И пусть, черт возьми, кто-нибудь скажет мне наконец, кто она такая, эта Розетт Роше?!

Нам сообщил об этом Рейно. Сказал, что Нарсис умер. Только я уже знала. Кому-то захотелось сделать недоброе дело. Кто-то вызвал эту Случайность. А теперь оказалось, что свой земляничный лес Нарсис оставил мне, и все в Ланскне только обо мне и говорят.

Они думают, я не понимаю. А я все понимаю. Это действительно мой лес. Мой собственный. И никто его не продаст, не срубит, не попытается помешать мне туда ходить. Я там построю себе дом среди кустов и папоротников и буду питаться лесными орехами, щавелем и земляникой. И никто меня там не потревожит, никто не станет смеяться надо всем тем, что я делаю, потому что теперь этот лес принадлежит мне, а больше туда никто не придет. Разве что Пилу, да и то по особым случаям. Ну и, может, еще Анук, если домой приедет…

По Анук я скучаю. Не так сильно, как мама, конечно, но без Анук все как-то не так. Нас ведь всегда было трое, и втроем мы могли всему миру противостоять. Сперва Анук осталась в Париже, чтобы школу окончить, только с тех пор уже больше двух лет прошло. Ей бы давно уже следовало домой вернуться. Но Жан-Лу живет в Париже, а с ним Анук расставаться не хочет. И мама теперь стала какая-то чуточку другая: и говорит слишком громко, и смеется слишком много, и страшно беспокоится, если я куда-то одна ухожу, и по ночам иногда втихомолку плачет. Плачет она совершенно беззвучно, но я все равно всегда знаю, если она плачет. Я даже запах ее слез могу почувствовать и, уж конечно, сразу замечаю, с какой силой ветер начинает в ставни колотиться.

БАМ! Ох уж этот ветер! Вечно он дует. И пахнет дымом и специями. А прилетает он как бы сразу отовсюду: с жаркого юга, с манящего востока, с мрачного запада, с туманного севера. Он играет палой листвой и дергает меня за пряди рыжих волос. А иногда ветер превращается в обезьянку. Или некую даму в леденцовых туфельках. Но он всегда где-то поблизости, а теперь старается и еще ближе подобраться. Если бы я его позвала, он бы принес Анук обратно в Ланскне. Вот позвала бы, и Анук была бы дома, и мама снова стала бы счастливой…

Но иногда бывают всякие Случайности, потому-то я этот ветер и не зову. По крайней мере, ничего ему не говорю своим теневым голосом, тем, что способен говорить только правду. И мама не знает, как мне нравится слушать этот ветер. И не слышит, как он напевает мне ласковым летним голосом. Мама понятия не имеет, до чего мне иногда хочется призвать этот ветер своим теневым голосом, и не замечает, что порой мне его даже бранить приходится – БАМ! – чтобы снова заставить меня слушаться.

Мадам Клермон считает, что у меня какой-то там синдром Туретта[7]. Я слышала, как она это маме говорила, особенно когда у меня бывали «шумные» дни. А Нарсис всегда возражал ей: «Нечего на ребенка ярлыки вешать. Она вам не посылка». И мадам Клермон сердито на него смотрела, а лицо у нее становилось такое, словно она целый лимон съела. Но Нарсис, подмигнув мне, говорил с улыбкой своим негромким хрипловатым голосом так, что только я одна и могла расслышать: «Не обращай внимания. У нее самой «синдром хлопотуна» в тяжелой форме, вечно в чужие дела свой нос сует. И когда-нибудь точно доиграется».

Он, конечно, шутил. Сейчас-то я это понимаю. Никакого «синдрома хлопотуна» не существует. И от того, что ты сплетница, умереть невозможно. Нарсис вообще такие шутки любил. И далеко не всегда можно было сразу догадаться, шутка это или нет. Но он был моим другом – он стал им с того дня, когда поймал меня в своем лесу, где я воровала его землянику. А до этого я с ним толком и знакома не была. Думала, это просто ворчливый старикашка, который изредка в нашу шоколадную лавку заглядывает. Много он никогда у нас не покупал – ну там, абрикосовое сердечко или кусок пирога. Но маме он нравился. И Ру тоже. И надо мной он никогда не смеялся, и никогда не разговаривал со мной так, словно я глухая, и никогда не обсуждал меня с другими, как это вечно делает мадам Клермон, уверенная, что я ничего не понимаю.

Я много раз пыталась ей объяснить, что мне просто нравится говорить с помощью жестов. И вовсе не потому, что я глухая – БАМ! – и не потому, что нормально говорить не умею, а просто потому, что жесты совершенно безопасны и с их помощью тоже можно все высказать очень даже легко и просто, и никаких Случайностей язык жестов не вызывает. Но мадам Клермон мои объяснения были совершенно неинтересны. Она вообще похожа на маленькую кудрявую собачонку – только и делает, что тявкает и суетится. Глядя на нее, мне иной раз тоже залаять хочется. С мамой она разговаривает исключительно голосом умирающей. Ну, как там сегодня наша бедная маленькая Розетт? Ах, Вианн (тяжкий вздох), я просто не представляю, как вы справляетесь! На что мама всегда отвечает: «Я справляюсь только благодаря Розетт, Каролина».

А с Нарсисом мы подружились шесть лет назад, мне тогда девять было. Однажды, когда Пилу был в школе, я играла с Бамом на берегу реки, и мне захотелось немного разведать местность. Пройдя через поля, я вышла на маленькую тропинку, ведущую в лес, окруженный изгородью из проволочной сетки; на воротах висел большой замок – чтобы люди сразу поняли: держитесь, мол, отсюда подальше. Я всегда очень не любила всякие запоры. Если что-то было заперто, мне непременно хотелось туда заглянуть и узнать, что же там внутри. Ну, и на этот раз я, конечно, стала искать проход и вскоре обнаружила, что в одном месте проволочная сетка немного отстала от крепежного столба. Взрослому человеку в такую щель было, конечно, не пролезть, но я с легкостью в нее проскользнула. А Бам и вовсе всегда пройдет, куда хочет. Как и тот ветер. И за изгородью оказалось столько интересного! Столько разных отличных мест! Настоящие колючие заросли. Упавшие деревья. Разные папоротники. И фиалки, и утесник, и тропинки словно выстланы мягким зеленым мхом. А посередине леса, в самом его сердце, оказалась поляна; и в самом центре этой поляны был круг из камней, внутри которого старый колодец. И рядом еще огромный старый мертвый дуб, с которого уже много засохших веток на землю нападало. Все это – и сухие ветки, и стоячие камни, и даже колодец с ржавым насосом – было покрыто плотным ковром из земляники; пучки ее торчали отовсюду, фестонами и оборками свешивались с каждого бугорка, а в некоторых местах земляничные кустики были мне по колено. Ягод там была уйма, и черные дрозды без зазрения совести клевали спелую землянику, и запах от нее исходил совершенно летний.

Но этот земляничник был совсем не похож на остальные угодья Нарсиса. У него на ферме всегда полный порядок, все на своем месте. Одно маленькое поле отведено под подсолнухи, второе – под капусту, третье – под кабачки и тыкву, четвертое – под иерусалимские артишоки. Направо яблони, налево персики и сливы. В легких поли-этиленовых парниках весной цветут нарциссы, тюльпаны и фрезии, а летом зреют салат-латук, томаты и фасоль. И все грядки такие аккуратные, цветы и овощи высажены рядками, а фруктовые деревья накрыты сеткой от птичьих набегов.

Но здесь, на лесной поляне, не было ни сетки, ни поли-этиленовой теплицы, ни вертушек-трещоток, чтобы отпугивать птиц. Только разросшаяся земляника и старый колодец в центре круга из стоячих камней. Ведра в колодце не было. Лишь сломанный насос и старая решетка, закрывавшая сам колодец, который оказался очень глубоким, с какими-то странными, не совсем отвесными стенами; вокруг там все заросло папоротниками, и сильно пахло болотом. А если прижаться лицом к решетке, прищурить один глаз, а вторым заглянуть вглубь, то там, внизу, можно было разглядеть маленький кружок неба, отраженный в далекой воде, и маленькие розовые цветочки, выглядывавшие из трещин в старых каменных стенах колодца. А еще там чувствовалось что-то вроде сквозняка, словно глубоко под землей была приоткрыта некая дверь, и за ней пряталось что-то большое и тихо-тихо дышало.

После того первого раза мы с Бамом часто туда ходили и до отвала лакомились земляникой, сидя у заброшенного колодца, а иногда играли там, бегали, пели, гонялись друг за другом, как белки. Иногда я воображала, будто круг камней вокруг колодца волшебный, а сам колодец не простой, а колодец желаний, который может любые мечты осуществить, и бросала сквозь ржавую решетку монетку, камешек или желудь, ожидая, когда где-то глубоко-глубоко в темноте раздастся всплеск и можно будет загадать желание. Я загадывала вот что: иметь друга, с которым можно играть, большой альбом для рисования и такую коробку с цветными карандашами, чтоб там было цветов сто, а еще – чтобы Анук поскорее вернулась домой и мы снова стали бы семьей.

Но однажды меня там застали врасплох. Правда, я всего лишь собирала землянику. Вся физиономия у меня была перепачкана земляничным соком, а на шее висело ожерелье из земляничных листьев. Я прихватила из дома большую стеклянную банку и хотела набрать в нее земляники и сварить джем; я и песенку такую специальную, джемовую, напевала: Джем-Бам-Бам, Бам, бадда-джем…

Вдруг с тропы донеслось что-то вроде сердитого собачьего ворчания, и на ней показался Нарсис в пижаме под старым коричневым плащом и в сапогах. Он гневно смотрел на меня из-под нависших бровей и в эту минуту еще больше, чем всегда, походил на медведя.

– Какого черта ты тут делаешь?! Это частная собственность!

До этого я ни разу не слышала, чтобы Нарсис кричал. И решила, что он, наверное, рассердился из-за того, что я собираю его землянику. В общем, я бросила банку и со всех ног помчалась прочь. Я слышала, конечно, как он что-то кричит мне вслед, и звучало это так, словно он одновременно и сердится, и извиняется, и печалится, но не остановилась, а опрометью бросилась бежать к заветной щели в изгороди, проскользнула в нее и устремилась к реке.

После этого я в лес больше не ходила. Очень Нарсиса боялась. Мне даже показалось, что его внезапное появление на земляничной поляне – это тоже некая Случайность. Так что теперь я старалась играть поближе к Маро, на своем берегу, но за фермой Нарсиса наблюдать продолжала, хотя только издали, прячась за зеленой изгородью. И часто видела Нарсиса с его трактором.

А дня через три он сам к нам в лавку зашел. Я, притаившись, сидела под столом и играла со своими пуговицами – их у меня целая коробка. Когда у дверей звякнул колокольчик, я осторожно выглянула из-под нашей красно-белой скатерти и сразу увидела знакомые сапоги. Нарсис в них всегда ступал очень тяжело и медленно, как медведь. Мне оставалось только надеяться, что он пришел всего лишь за шоколадом, а не для того, чтобы пожаловаться маме, что я влезла в его лес и нарушила границы частной собственности. От страха я превратилась в маленькую мышку и совсем затихла. А сапоги между тем остановились совсем рядом с моим убежищем. Я даже их запах чувствовала – от них пахло кожей и теплой летней землей. И вдруг Нарсис наклонился, приподнял скатерть, и я увидела, что в руках у него корзинка.

Полная корзинка земляники.

На всякий случай я пискнула – точно загнанная в угол крыса.

А он улыбнулся, поставил корзинку на пол, и я почувствовала чудесный аромат ягод.

– Это я моему земляничному воришке принес. Ешь сколько хочешь.

И мне на мгновение показалось, что если я закрою глаза, то и он меня увидеть не сможет. Но стоило мне их снова открыть, и передо мной оказался все тот же Нарсис, и он по-прежнему заглядывал ко мне под скатерть, а его огромная борода была похожа на кудрявое облако.

– Я должен перед тобой извиниться, – сказал он серьезно и почти нежно. – Я ведь совсем не хотел тебя пугать и уж тем более заставлять бегством спасаться. Надеюсь, мы с тобой вполне могли бы и друзьями стать, ты да я.

Я пронзительно крикнула, подражая черному дрозду, и показала Нарсису язык.

– Твоя мать говорит, ты рисовать любишь. Так я тебе кое-что принес. – И он вручил мне неслыханный подарок: новенький альбом для рисования и набор цветных карандашей – целых сто штук!

Я издала негромкий восторженный вопль, и все чашки на столе тут же пустились в пляс. «Осторожней, Розетт!» – тут же сказала мама, но я пришла в такое восхищение, что просто не могла удержаться. Значит, те волшебные стоячие камни и мой колодец желаний все-таки прислали мне именно то, о чем я просила! Я заставила Бама исполнить победоносный танец, а потом на самой первой странице нового альбома быстро изобразила обезьянку, обнимавшую большого бурого медведя, и написала: Спасибо, это просто замечательно!

Нарсис рассмеялся:

– Пожалуйста. И лесом моим тоже можешь пользоваться сколько хочешь. Это особое место – туда я только особых людей допускаю. Ешь землянику. Лазай по деревьям. Только от старого колодца держись подальше. Не хочу я, чтобы ты туда свалилась.

В знак согласия я закивала ему из-под скатерти, а он еще раз попросил:

– Пожалуйста, Розетт, обещай мне, что будешь осторожна. Я хочу быть уверен, что ты меня поняла.

– Обещаю, – сказала я своим теневым голосом, чтобы он уж точно понял: я говорю серьезно.

Он протянул мне руку:

– Ну, значит, договорились.

Конечно, ни в какой колодец я бы не свалилась. Я никогда на решетку не налегаю. Но держаться подальше от старого колодца было выше моих сил. И потом, я собиралась непременно бросать туда монетки до тех пор, пока Анук к нам не вернется.

Нынешнее утро было ясным, солнечным. Мама готовила к Пасхе из разных сортов шоколада всевозможные лакомства – пасхальные яйца, несушек, кроликов, уток. Все фигурки, большие и маленькие, она украшала золотой фольгой и всякой всячиной вроде сахарных розочек и цукатов. Потом каждую фигурку заворачивала в целлофан, точно букетик цветов, перевязывала яркой ленточкой с длинными завитыми концами и убирала в холодную кладовую. В общем, все как всегда в преддверии Пасхи.

Сегодня мама прямо-таки светилась от счастья – Анук написала, что приедет к нам на Пасху, причем одна, а Жан-Лу останется в Париже. Я уж не стала маме рассказывать, что каждый день бросала монетки в колодец желаний. Не хотелось портить ей настроение, она ведь наверняка встревожилась бы, опасаясь, что я запросто и сама могу в старый колодец свалиться. Как это здорово, что Анук приезжает! Мы ей, конечно, самые ее любимые блюда приготовим. И я покажу ей мой лес и мой колодец желаний. И, может, ей все это так понравится, что она возьмет да и останется, и тогда мы снова будем все вместе.

Однако я так ничего и не узнала о той истории Нарсиса и о том, почему он оставил свой земляничный лес именно мне. Хотя сегодня в Ланскне только об этом и говорят, все друг друга спрашивают, почему это он решил так поступить. Многие заходят к нам якобы за шоколадом, а на самом деле начинают всякие вопросы задавать. Почему Нарсис оставил свою землю Розетт? Что она собирается с ней делать? Как дорого, по-вашему, она стоит? И, похоже, никто не понимает, что для него это место было особенным.

Я весь день помогала маме в магазине. В основном потому, что сама хотела послушать, почему всех так интересует вопрос о моем лесе, а еще я надеялась увидеть, не выйдет ли кто из цветочного магазина Нарсиса. Покупателей сегодня в chocolaterie была уйма. Первым, конечно, заглянул Гийом – он каждый день приходит, чтобы выпить горячего шоколада. Затем пошли по очереди мадам Клермон, месье Пуату (это наш булочник), мадам Маджуби из Маро, мадам Монтур, мадам Дру…

Мадам Монтур, правда, никаких вопросов не задавала. И про лес ничего не стала спрашивать. Но все время следила за мной, присев за столик у двери и улыбаясь одним ртом, но не глазами, пока довольно долго беседовала с мамой о выпавшем снеге. Шоколад свой она, между прочим, так и не допила. Мадам Монтур у нас и раньше бывала – иногда заходила вместе с мадам Клермон по воскресеньям после церкви. Но в будний день она явилась впервые. И впервые на меня посмотрела. По-моему, ей немного не по себе становится, когда она на меня смотрит.

Но потом я и думать забыла о мадам Монтур, потому что в дверях возник Пилу. Вот это действительно было сюрпризом, потому что Пилу мы в нашем магазине давным-давно не видели.

– Пилу! – Я настолько обрадовалась, что даже заговорила вслух своим теневым голосом, а Бам принялся кувыркаться, как сумасшедший. Только Пилу Бама больше не видит. Зато мама моментально это представление заметила и бросила на меня предостерегающий взгляд, а колокольчики на занавеске у входа в кухню вздрогнули и зазвенели, как льдинки.

Пилу приветливо мне кивнул. На нем были красный джемпер и джинсы, в руках – школьный рюкзак. Я знаю, что по четвергам он немного раньше из школы возвращается. Я иногда вижу, как он из автобуса выпрыгивает. Иногда он даже находит время, чтобы немного со мной поиграть, но в последние месяцы говорит, что ему слишком много задают на дом. Вместе с Пилу пришла и его мать – ее зовут Жозефина, она хозяйка кафе «Маро», – а я вдруг заметила, что Пилу стал красным, как наши шелковые саше, которые мама над дверью повесила.

Жозефина, смешно отдуваясь, села на высокий табурет у стойки и заявила:

– Господи, ну и денек! Ты не представляешь, сколько у меня сегодня хлопот. – И она, ткнув пальцем в горшок с горячим шоколадом, стоявший рядом, спросила: – Там еще что-нибудь осталось?

Мама улыбнулась.

– Конечно! Можешь также попробовать мои свежие churros[8] с черносмородиновой или шоколадной подливкой, а заодно выложить мне все сплетни.

– Ну, насчет сплетен наверняка ты-то куда лучше осведомлена, – сказала Жозефина, добавляя в чашку с шоколадом взбитые сливки и алтей. – Насколько я слышала, Нарсис свою ферму Розетт оставил.

– Не всю, – спокойно возразила мама, посыпая коричным сахаром свеженькие churros. – Только тот небольшой дубовый лесок, что тянется вдоль границ его владений.

Жозефина удивленно округлила глаза.

– Просто невероятно! Ты знала? Но с чего бы это он вздумал его Розетт оставлять?

Мама пожала плечами.

– Он любил Розетт.

– И что ты собираешься с этим лесом делать? Продать?

Мама покачала головой:

– Как же я могу его продать? Он ведь Розетт принадлежит.

Между тем мадам Монтур по-прежнему сидела за столиком у двери и украдкой за мной наблюдала, прикрываясь чашкой с остывшим шоколадом. А Пилу так и торчал в дверях, весь красный от смущения и нетерпения. Я заметила, что у него новая стрижка – одна из самых модных.

Попробуй churros, – сказала я ему на языке жестов. – Они очень вкусные.

Но Пилу только головой покачал и сказал матери:

– Мам, нам пора идти. Я опаздываю.

– Погоди минутку, – отмахнулась Жозефина. – Поболтай пока с Розетт. – И вполголоса пояснила маме: – К нему сегодня друзья прийти собираются. Будут день рождения его девушки праздновать. – Она снова повернулась к сыну: – Сядь, Пилу. Времени у нас полно. Перестань нервничать, ради бога. Расслабься. Съешь churro.

Пилу сел, но и не подумал расслабиться и churro есть не стал. Такое ощущение, подумала я, будто он из-за чего-то сердится. Его аура пылала, как костер. И что, интересно, имела в виду Жозефина, когда сказала, что он с друзьями собирается праздновать день рождения своей девушки? Ведь у Пилу никакой девушки нет.

Я слегка пискнула по-птичьи, и Бам так тряхнул кухонный занавес, что все бусины и колокольчики загремели и зазвенели. Но Пилу не засмеялся и даже не улыбнулся. На самом деле у него был такой вид, словно ему страшно не хочется тут торчать, и от этого мне стало совсем грустно. Мы ведь с ним так дружили, пока он в этот свой лицей не поступил! Я взяла и быстренько его нарисовала: сердитый маленький енот сидит перед тортом, испеченным ко дню рождения, и дуется.

Я показала Пилу рисунок, и он даже начал улыбаться, но потом словно передумал, и на лице у него вновь отразилось нетерпение.

– Ну, идем же, мам! Мы же не успеем!

Жозефина вздохнула:

– Извини, Вианн. Я лучше в другой день зайду.

Она поспешно встала, даже шоколад свой не допила, и Пилу, бросив мне: «Ладно, Розетт, еще увидимся», – опрометью понесся через площадь, закинув за спину рюкзак. В какой-то момент мне захотелось сделать так, чтобы он поскользнулся на булыжнике и ударился побольнее, но я только сказала: «БАМ!» – и сразу же отвернулась. И только теперь заметила, что мадам Монтур тоже ушла.

– Господи, как же глупо мальчишки иной раз себя ведут! – вздохнула мама и налила мне чашку горячего шоколада.

Я только головой покачала. На душе у меня все еще было гадко. И никакого шоколада не хотелось. Хотелось оказаться в полном одиночестве – например, в моем лесу, где никто не может меня ни увидеть, ни услышать. Я понимала, что мама пыталась мне помочь, но от этого понимания стало только хуже. Иногда мама меня просто удивляет: неужели она до сих пор уверена, что все на свете можно исправить с помощью шоколада?

Все это выглядит как грубая шутка. И по отношению к Ру, и по отношению к Мишель Монтур. Но более всего – по отношению ко мне. Ах, отец мой, я прекрасно знаю, что не следует плохо говорить о мертвых, но Нарсис всегда был человеком очень непростым: сухим, как горсть осенних листьев. Да и церковь он никогда не любил, зато очень любил ставить меня в неловкое положение.

И я пошел искать Ру, надеясь застать его на судне и объяснить ситуацию. Свое судно он поставил на дальнем конце Маро, возле старых дубилен. Этот некогда самый заброшенный район Ланскне теперь превратился в настоящий арабский квартал, почти вся тамошняя община состоит из иммигрантов: магрибцев, сирийцев, североафриканцев и арабов. На бульваре Маро полно всяких лавок с названиями вроде Epicerie Bismillah и Supermarche Bencharki[9] и очень много открытых прилавков, где, точно на Востоке, можно купить, например, ломоть арбуза, или кокосовое молоко, или коробочку с самосами[10] домашнего приготовления, и каждая коробочка прикрыта шелковым платком, чей цвет указывает на его хозяйку.

Мне известно, что эти платки – своеобразный код, по которому можно опознать изготовителя. У Фатимы аль-Джерба платок красного цвета; а у ее дочери Ясмины – желтого. Дочка Ясмины, Майя, тоже выставила на продажу свою коробку с самосами – ее платок белого цвета, а самосы пухлые и довольно бесформенные. Но ведь Майе всего десять лет, ей простительно.

Ру ловил рыбу в Танн, когда я заявился к нему со своими новостями. Рыжие волосы он стянул на затылке в пучок, и у любого другого мужчины подобная прическа могла бы показаться излишне женственной, а Ру, наоборот, стал похож на древнего викинга, готовящегося разграбить очередной монастырь. Он еще и бороду отрастил; она у него немного светлее рыжей шевелюры, и с ней он выглядит каким-то настороженным и опасным.

Молча выслушав все, что я имел честь ему изложить, он ни разу на меня не посмотрел и ни разу не оторвал взгляда от поплавка, покачивавшегося на воде. Лишь когда я умолк, он повернулся ко мне и заявил:

– Мне эта земля не нужна. Отдайте ее.

– Но я не могу ее отдать! Ведь это вы, Ру, теперь являетесь ее владельцем, поскольку вы – официальный опекун Розетт. Такова была воля Нарсиса, а я всего лишь выразитель его воли.

– Тогда пусть это сделает Вианн.

Я вздохнул.

– Ру, в завещании стоит ваше имя. Нарсис хотел поручить это именно вам.

– Почему?

– Откуда мне знать почему? – удивился я. – А почему он именно меня назначил своим душеприказчиком? Почему он именно Розетт эту землю оставил? Ваши предположения на сей счет ничуть не лучше моих. Нарсис поступил так, как хотел, – вот и все, что мне известно.

Ру судорожно сглотнул и прохрипел:

– Вот идиот! И о чем он только думал?

Я никак не мог понять, почему он во что бы то ни стало хочет избежать статуса землевладельца? Неужели из гордости? Или из-за политических убеждений? Или ему просто противно иметь дело с чиновниками, тащиться в Ажен, ставить подпись под какими-то официальными документами…

Мне он, конечно же, ничего не скажет. А вот Вианн, возможно, признается. Я вдруг подумал: а она-то его настоящее имя знает? Ей-то не безразлично, какую жизнь он вел раньше? У него ведь нет ни паспорта, ни счета в банке; он даже в выборах не участвует. Да и сама его фамилия – это, разумеется, просто кличка, прозвище, связанное с цветом волос[11]. У него, похоже, нет ни родителей, ни еще каких-либо родственников – во всяком случае, он о них никогда не упоминал. Мне представляется, что он всю жизнь старался оставаться наблюдателем, просто прохожим, который перебирается из одного города в другой, как только ему начинает казаться, что здесь все уже чересчур ему приелось. Знакомое ощущение, хотя мне и в голову никогда не придет сказать об этом Ру. Но я хорошо знаю, каково это – быть аутсайдером; чувствовать, как при твоем приближении смолкают все разговоры; ощущать себя абсолютно одиноким, когда стоишь на темной улице и заглядываешь в чужие освещенные окна…

Конечно, быть священником – это привилегия, требующая, впрочем, и определенных жертв. Священник не имеет права уподобляться своим прихожанам. Ему нельзя влюбляться, нельзя иметь детей, расслабляться, нельзя быть таким, как другие мужчины. Он никогда не должен забывать, кто он такой. Всегда должен помнить, что является слугой Господа. А вот чего не в состоянии забыть Ру? Что в этой жизни позволяет ему все же держаться на плаву?

– А знаете, Нарсис – это ведь не прозвище[12], – сказал я, нарушая затянувшееся молчание. – Именно такое имя он, по-моему, получил при крещении – хотя, насколько я знаю, ни одного из святых или апостолов с именем Нарсис не имеется. – Я-то всегда считал, что это имя – просто шутка: вроде как назвать мясника Jean Bon[13]. Но, как оказалось, его настоящее имя было именно таково: Нарсис Дартижан из Монкрабо, что на Гаронне. – Забавно, какие вещи порой узнаешь лишь после смерти человека. Надо же, Нарсис! Ну кому из родителей может прийти в голову назвать своего сына «нарциссом»?

Ру молча глянул на меня. Не сомневаюсь: с его точки зрения, я оказался не в меру болтлив. И все же, немного помолчав, я продолжил:

– Мне всегда было интересно, Ру, а каково ваше настоящее имя?

– Можете продолжать этим интересоваться, – пожал он плечами.

Что ж, настаивать не имело смысла. Но мне все же казалось, что в итоге Ру сделает все необходимое – но только когда этого захочется ему. Ничего, я дам ему возможность привыкнуть к хорошим новостям. Потому что, на мой взгляд, это действительно хорошие новости. Ведь Розетт все-таки его дочь. И он, конечно же, должен быть доволен, что на ее имя будет записан этот кусок земли. Тем более что Розетт, скорее всего, никогда не стать такой же, как другие девушки, и обрести такие возможности, какие есть или будут у Анук. Нет, он, разумеется, должен радоваться тому, что у его дочери будет то, чего никогда не было у самого. Собственный кусок земли. Место, ставшее для нее по-настоящему родным.

Обратно я возвращался через Маро и, проходя мимо прилавков, где продают самосы, решил купить один пирожок у маленькой Майи. Деньги я положил на тарелку, стоявшую рядом с большой коробкой, накрытой платком. Выбрав пухлый треугольный пирожок, похожий на разбухший кошелек, с начинкой из бараньего фарша, щедро сдобренного специями, я сунул его в бумажный пакетик и решил, что этого мне будет вполне достаточно на обед, особенно если сделать салат из помидоров и, возможно, запить все это стаканчиком вина. Я давно уже отвык тщательно поститься, и даже Великий пост соблюдаю неаккуратно.

Майя, разумеется, тут же выглянула из дома, желая узнать, кто это купил ее самосу, и, увидев меня, радостно закричала:

– Месье Рейно, это же я пекла! Вы один из моих пирожков купили, месье Рейно!

– Правда? – Я старательно изобразил удивление. – А я решил, что это Оми – такие эти самосы были аппетитные.

Майя засмеялась. Самосы, приготовленные Оми Аль-Джерба, давно стали легендой, потому что Оми – ей теперь уже перевалило за девяносто – много лет вообще ничего не готовила.

– Вы же знали! – с упреком сказала Майя.

– Ну, конечно, знал. И специально проделал такой далекий путь, чтобы купить твой пирожок.

Майя снова засмеялась. Глаза у нее ореховые, почти зеленые, а кожа чудесного, теплого, светло-коричневого оттенка. А ведь в один прекрасный день – и очень скоро! – она станет настоящей красавицей, подумал я.

– Скажи-ка, Майя, что бы ты сделала, если бы кто-то – один твой друг, например, – подарил тебе шестнадцать гектаров леса?

От удивления глаза Майи стали совсем круглыми:

– И это был бы мой собственный лес?

Я кивнул.

Майя немного подумала:

– Наверное, я бы просто иногда там сидела и наблюдала за зверями и птицами. Сидела бы тихонько и думала, слушая, как ветер в ветвях шелестит. А иногда я приводила бы туда своих друзей, и мы бы там играли, лазили по деревьям или, может, домик на дереве построили. Но самое главное – я бы просто знала, что этот лес мой, и этого было бы достаточно. А что?

– А то, что Нарсис оставил шестнадцать гектаров леса Розетт, а не своим родственникам.

– Так они же сразу все деревья срубили бы! – воскликнула Майя. – Он же знал, что Розетт никогда такого не сделает.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

Возможно, Майя в чем-то права, размышлял я по дороге домой. Ведь Нарсис порой действительно бывал сентиментален. Наверное, ему просто хотелось защитить свой лес. Или, может, в последний раз насолить Мишель и Мишелю, которым пришлось в ожидании наследства целых два года терпеть его дурное настроение, эксцентричные выходки, улыбаться его шуткам, добродушно над ним подшучивать, приносить маленькие подарочки – торт, пирожок, бутылку любимого вина, – спрашивать, хорошо ли он себя чувствует, и сокрушенно качать головой, когда он жаловался на постоянную ломоту в костях или иные недуги, а самим подсчитывать в уме стоимость дома, фермерских угодий, магазина и сорока гектаров земли.

По-моему, за все это вряд ли можно было выручить так уж много. Даже вместе с лесом. Дом и хозяйственные постройки на ферме были старые и нуждались в ремонте. Вот если бы эта ферма была на берегу моря или хотя бы поблизости от большого города, Ажена или Нерака, она еще могла бы привлечь внимание какого-нибудь местного девелопера. А здесь, в Ланскне-су-Танн, эта ферма, по сути дела, просто еще один, пусть и довольно большой, кусок земли, а уж земли-то в наших краях и без того в избытке. Пожалуй, Монтуры были правы, заявив, что зрелая дубовая древесина – это самая ценная часть оставленного Нарсисом наследства. Без леса его ферма становилась самой заурядной; она была вполне пригодна, конечно, для выращивания цветов и фруктов, но «золотой жилой» уж точно никогда бы не стала. Ну и, конечно, цветочный магазин на площади вполне можно сдать в аренду.

Да и сколько-нибудь значительной суммы денег у Нарсиса не оказалось. Это тоже стало для его родственников неприятным сюрпризом. Не было ни доли в каком-либо предприятии, ни накопительного счета, ни денег на депозите. На текущем счету у Нарсиса имелось всего пятьсот или шестьсот евро. И хотя местные жители не сомневались, что он давным-давно свои денежки попросту припрятал, в доме так ничего и не было обнаружено, хотя поиски велись активно. Не нашлось ни «плохо прибитых» досок пола, ни носков, набитых купюрами и спрятанных под кроватью. Мишели Монтур, должно быть, просто в бешенство пришли, осознав, сколь малый доход принесла им эта двухгодичная инвестиция сил и средств.

Я уже подходил к площади. Солнце было почти в зените и, хотя на дворе стоял всего лишь март, грело так, что лучи его казались обжигающими. Цветочный магазин Нарсиса был, разумеется, закрыт, а витрина завешена газетами. На двери виднелась табличка: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ». Видно, «Мишель и Мишель» времени даром не теряли. Пустой магазин стоит денег. Интересно, подумал я, что здесь теперь будет? Возможно, какой-нибудь магазинчик при мастерской, где будут изготавливать всякие безделушки. А может, это помещение займет другой флорист? На нашей площади всегда были магазины – булочная Пуату, chocolaterie Вианн, магазин похоронных принадлежностей, овощная лавка. Я, во всяком случае, очень надеюсь, что и этот магазин скоро откроется, чем бы там ни торговали; все-таки пустая витрина портит вид всей площади, а кроме того, возникает риск нападения местных вандалов.

А до тех пор в Ланскне наверняка продолжат судачить насчет возможной судьбы опустевшего магазина. Я помню те дни, когда в нашем городе впервые появилась Вианн Роше – сколько же лет назад это было! – и витрина заброшенной булочной, закрытая золотой и оранжевой бумагой, вдруг стала светиться, как китайский фонарик, а из самого помещения потянуло запахом невиданных специй и благовоний, словно прибывших к нам из сказок «Тысячи и одной ночи». С тех пор столь многое переменилось: мы с Вианн стали почти друзьями. Но как же ненавидел я сперва эту chocolaterie с ее яркими маркизами и плывущими из окон ароматами ванили, гвоздики и резковатым запахом сырых какао-бобов! Как страстно хотелось мне войти туда и попробовать все, что стояло в витрине или просто на стойке под стеклянными колпаками! Теперь-то, по-моему, я с легкостью мог бы это сделать. Однако, хоть я толком и не соблюдаю Великий пост, шоколад – это, пожалуй, уж слишком большая слабость, я просто не могу ее себе позволить. Наверное, мне лучше зайти к Вианн завтра. Или сегодня, но попозже. Может, она сообщит мне что-нибудь насчет судьбы цветочного магазина Нарсиса или сумеет хоть как-то объяснить, почему он оставил этот дубовый лес именно Розетт.

Но, прежде чем разговаривать с Вианн Роше, я должен сделать еще одно дело. Исполнить свой последний долг. Лишь тогда я смогу почувствовать себя полностью свободным. Я быстро пересек площадь и направился к своему дому, держа в руках бумажный пакет с самосой Майи. Самосу я съел с салатом, но вина пить не стал, решив отложить удовольствие на вечер. Затем я приготовил себе чашку чая и уселся в любимое кресло, намереваясь побыстрее прочесть то, что оставил мне Нарсис.

Дорогой Рейно!

Такова уж ирония судьбы – но со своей последней исповедью я обращаюсь именно к Вам. Хотя Вы никогда мне не нравились. И наверняка это знали. Однако же Вы единственный, кому я смог бы довериться. И если Вы уже читаете это – значит, я умер. Как странно писать такие слова. В отличие от Вас я считаю, что смерть – это конец. Никаких ангелов, никаких труб, никакого высшего суда. Просто тьма. И это хорошо. Было бы сущим кошмаром, если б оказалось, что там, за занавесом, меня ждут все мои друзья и родные.

Полагаю, Вы будете недоумевать, по какой причине я оставил именно такое завещание. А уж моя дочь Мишель просто на стенку от злости полезет. Ее я, кстати, тоже никогда не любил. На самом деле хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать тех, кто был мне действительно приятен. Это, во-первых, Ру. Во-вторых, Вианн Роше. Но по-настоящему найти путь к моему сердцу сумела только Розетт, мой земляничный воришка. А почему – узнаете, если у Вас хватит терпения дочитать мое повествование до конца. Впрочем, у Вас-то терпения хватит, уверен, и Вы непременно все прочтете. Ведь от меня только эти слова и остались.

Но начать мне придется с куда более давних времен. Истина похожа на луковицу: несколько слоев нужно содрать, пока не обнажится ее плоть и не заставит тебя плакать. Так однажды сказал мне отец. Мой отец, этот убийца.

В кафе «Маро» оказалось куда более многолюдно, чем я ожидал. У стойки бара, естественно, торчали завсегдатаи – Жозеф Фукасс, Луи Пуаро и наш старый доктор Симон Кюсонне, но я обратил внимание на то, что остальные посетители совсем молодые и почти все мне не знакомы. Лишь одного парнишку я знал хорошо – сына Жозефины, Жана-Филиппа. И только тут до меня дошло, что здесь какая-то молодежная вечеринка.

Ну, конечно! Праздновали чей-то день рождения. На барной стойке уже возвышался торт и кувшины с ледяным пуншем и лимонадом. Это был почти детский праздник – с музыкой, тортом и танцами, да и собрались здесь почти одни подростки, а я в такой компании всегда чувствую себя не в своей тарелке. Я уже повернулся, чтобы уйти, но Жозефина успела меня заметить.

– Куда вы, Франсис? Неужели уже уходите?

Мне показалось, что выглядит она довольно усталой; прядки каштановых волос выбились из шиньона, прикрепленного низко на затылке. Зато оделась она в ярко-красное платье – я его никогда на ней раньше не видел – и губы накрасила такой же яркой помадой, и я догадался, что она изо всех сил старается не испортить праздник.

– Я вижу, вы сейчас очень заняты, – поспешил сказать я, – так что я, пожалуй, пойду. Похоже, у вас тут чей-то день рождения празднуют.

– Ну да, празднуют. Но бар-то открыт. Пойдемте туда. И съешьте, пожалуйста, кусочек моего торта.

Праздновать я никогда толком не умел и сейчас с куда большим удовольствием пошел бы домой, но Жозефина меня не пустила. Она принесла вина и кусок праздничного торта на цветастой тарелке, так что пришлось сидеть и смотреть, как она обслуживает юных гостей сына. Пожалуй, она слишком возле него суетилась, и выражение лица у мальчика было одновременно и смущенным, и терпеливым. Жан-Филипп стал совсем большим и превратился в красивого светловолосого юношу с такими же, как у матери, глазами. Ростом он уже был выше Жозефины и такой же обаятельный, каким когда-то был его отец, Поль-Мари Мюска, пока алкоголизм и ненависть не превратили его в настоящее чудовище. Я помню, что ребенком Жан-Филипп часто играл с Розетт Роше, но теперь, разумеется, ему интересней с учениками лицея, где он учится. Почти все они родом из Ажена, но некоторые, как и Пилу, приезжают в лицей из соседних городов и деревень, разбросанных по берегам Танн.

Сейчас внимание Пилу было практически полностью поглощено хорошенькой русоволосой девушкой в джинсах и переливающемся топике. Праздничный торт они ели с одной тарелки и, как я заметил, держались под столом за руки.

– Это Изабель, подружка Пилу, – пояснила Жозефина, заметив, что я украдкой за ними наблюдаю. – Ей сегодня шестнадцать исполнилось. Она наполовину американка, но во Францию приехала, когда ей всего три года было.

Мне показалось, что голос Жозефины звучит без особого воодушевления. Оно и понятно: Жозефина с сыном всегда были очень близки, к тому же, кроме него, у нее никого нет. Правда, отец Пилу умер всего несколько лет назад, но они с Жозефиной давно стали чужими друг для друга; в общем, и Жозефина, и тем более юный Жан-Филипп Бонне горевали по нему не особенно долго.

– Хорошенькая девочка, – сказал я. – Это у них серьезно?

– Ее родители даже пригласили Пилу вместе с ними на все лето в Америку поехать, – с грустью призналась Жозефина.

В Америку! Да Жозефина его и в Ажен-то с трудом отпустила. И все же она должна его отпустить – она и сама не хуже меня это понимает, – если хочет, чтобы ее мальчик стал настоящим мужчиной. Одни родители с легкостью отпускают детей из родного гнезда. А другим это кажется чем-то невообразимым. Мне вовсе не нужно быть священником, не нужно выслушивать исповеди Жозефины Бонне, чтобы понять: переход сына от детства к взрослой жизни она воспримет тяжелее, чем большинство людей.

– Я иногда завидую Вианн, – вздохнула она, присаживаясь рядом со мной за столик.

– Правда? – Я был озадачен. – Но почему?

Я знаю, как они с Вианн были близки когда-то – хотя теперь Жозефина уже не так часто забегает к Вианн в chocolaterie. Мне кажется, это связано с тем, что их дети уже не дружат так, как прежде. А может, просто сама Жозефина стала более независимой.

Она с какой-то тоскливой улыбкой посмотрела на меня и сказала:

– Розетт всегда будет в ней нуждаться. Анук может и вовсе переехать куда-то, став взрослой, а Розетт никогда взрослой не станет и навсегда останется малышкой, которая так любила играть с Владом на берегу реки.

Влад – это собака Пилу. Когда-то эта троица была неразлучной. Но теперь Пилу целый день в школе, а пес стал старым и ленивым. Целыми днями спит возле барной стойки. Но стоило Жозефине произнести его имя, и Влад тут же приподнял одно ухо, словно отвечая на полузабытый призыв.

– Ваш сын тоже всегда будет в вас нуждаться, – неловко попытался я утешить ее. – Ведь вы его мать. – Впрочем, что я-то об этом знаю? Моя мать всегда была слишком занята собственными делами, чтобы думать о том, нуждаюсь ли я в ней. А своих детей у меня нет. И никогда не будет. В присутствии детей я почти всегда испытываю небольшой дискомфорт – исключение составляют лишь Розетт Роше и Майя Маджуби. Я был почти готов услышать от Жозефины, что лучше бы я занимался своими делами, а в чужие нос не совал, но она вдруг с надеждой на меня посмотрела и спросила:

– Вы так думаете? Нет, я, конечно, не собираюсь мешать его общению с другими ребятами, но мысль о том, как быстро он становится взрослым… – Она не договорила. Потом, понизив голос и не сводя глаз с сына, который, смеясь, болтал с друзьями и ничего не замечал, прибавила: – Я всегда считала себя не такой, как все; мне казалось, что и мой мальчик никогда не станет таким, как все прочие мальчишки. Это чистый эгоизм, я понимаю. Да и Вианн давным-давно объяснила мне, что наши дети нам не принадлежат, а потому нельзя вечно держать их при себе, рано или поздно их придется отдать. И все-таки я ей завидую. Ведь Розетт всегда при ней останется.

Праздничный торт оказался лимонно-ванильным, что меня, надо сказать, удивило. Обычно для таких случаев жители Ланскне предпочитают покупать торты в chocolaterie. И я что-то в этом роде сказал – просто чтобы сменить тему и хоть немного развеять охватившую Жозефину грусть, – но Жозефина вдруг как-то странно съежилась, затаилась, и я почувствовал, что со своим замечанием попал впросак.

– Пилу не хочет туда ходить! – с отчаянием пояснила она. – Я тут как-то забежала к Вианн – буквально на минутку! – так он просто места себе не находил, метался, как кошка на раскаленной плите. По-моему, он чувствует себя виноватым. Перед Розетт.

Я пожал плечами.

– Мальчики порой бывают очень неуклюжи. Я, например, как раз таким был.

Она улыбнулась мне уже почти по-настоящему.

– Почему-то никак не могу представить вас мальчиком.

Да, отец мой, и я не могу. Слишком уж мое детство пропахло дымом. Жан-Филипп Бонне был на противоположном конце зала, и я некоторое время смотрел на него, мечтая, чтобы и моя вина была столь же безобидной, как у него, попросту переросшего свои отношения с подругой детства.

– Ничего, и у Розетт новые друзья появятся, – сказал я, желая подбодрить Жозефину.

– Ох, Франсис, я очень на это надеюсь, – вздохнула она.

– И у вас тоже. – Я заторопился и несколько не к месту прибавил: – Вы же такая привлекательная женщина. А вашей преданностью сыну я просто восхищаюсь. Но если бы вы вдруг захотели вновь замуж выйти… то есть это было бы совершенно естественно!

Она бросила на меня какой-то странный, полный упрека взгляд, и я вспомнил, какой она была в те давние времена, когда ветер впервые занес в наш городок Вианн Роше. Тогдашняя Жозефина меня ненавидела – отчасти из-за того, что я не сумел обуздать ее мужа-насильника, а отчасти, наверное, потому, что я во многих отношениях просто был достоин ненависти. И какую же нежданную радость доставила мне внезапно возникшая между нами дружба, которая в последние годы как-то особенно окрепла. Хотя порой мне все-таки кажется, что это всего лишь иллюзия, что если бы Жозефина знала, кто я такой на самом деле, она бы тут же с отвращением от меня отвернулась.

– Ну, это вряд ли, – тут же возразила она. – Мне и одного брака хватило с избытком. Поль давным-давно излечил меня от всяких мыслей о повторном замужестве. – Она сказала это без горечи, но с какой-то тихой убежденностью.

– А все-таки этот праздничный торт у вас на славу получился. Невероятно вкусно! – снова похвалил ее я, и она тут же встрепенулась:

– Давайте я вам еще кусочек принесу!

Прости меня, отец мой. Но Жозефине удивительно легко удается заставить меня позабыть о долге священника. Есть у нее такой опасный талант, и мне к этому следовало бы относиться с осторожностью. Честно признаюсь: я и о Монтурах напрочь забыл. Она такая теплая, гостеприимная. От нее в доме светло и уютно, как от огня, горящего в камине. И что, в конце концов, плохого, если я немного посижу у этого огонька, чувствуя исходящее от Жозефины тепло и черпая в ее словах утешение?

Бедная Розетт! Представляю, каково ей сейчас. Мне тоже много раз доводилось переживать нечто подобное. Потерю друга трудней всего перенести, именно поэтому сама я всегда старалась держаться в сторонке, не влезать слишком глубоко в жизненные проблемы тех, кто рядом со мной, хотя мне далеко не всегда это удавалось. Слишком многих друзей я уже потеряла. И Розетт ждет то же самое, если она по-прежнему будет слишком многого ждать от дружбы.

Так хотелось бы найти мудрые слова, способные ее утешить! Вряд ли было бы достаточно сказать: «Мальчишки – такие дураки!» И моего шоколада тоже недостаточно, хотя шоколад – это единственное волшебство, каким я владею. Вот я принесла ей полную чашку, а она только посмотрела на нее, а пить не стала. Посидела немножко, а потом вдруг встала и молча вышла из дома с мрачным лицом, темным, как шоколад.

Я только и успела крикнуть ей вслед: «Розетт! Не уходи далеко!»

Она не ответила. Шла, не оборачиваясь, через площадь, и полы ее красной куртки хлопали на ветру. Куда же она направилась, моя зимняя девочка, такая молчаливая, такая сдержанная? Подозреваю, что в свой лес. Ее лес. Как странно это звучит. У меня-то никогда никакой собственности не имелось – ни земли, ни дома, ни хотя бы ножниц. Даже мое профессиональное оборудование взято на время; я арендую его в одной марсельской фирме, той самой, что мне и сырые какао-бобы поставляет. А эти деревянные ложки принадлежали Арманде, как и плоский медный тазик для варки варенья. Это старые, даже немного щербатые вещи, в них чувствуется почтенный возраст. Это руки Арманды придали им особую форму, отполировали ручки кастрюль и сковородок, которыми теперь пользуюсь я; почти все предметы у нее на кухне были изготовлены вручную неведомым, наверняка давно умершим мастером, почти все они покрыты многочисленными отметинами времени.

На мне тоже много таких шрамов-отметин. И эта мысль неожиданно принесла мне облегчение. Я ведь и впрямь похожа на старую деревянную ложку, или на старую разделочную доску, или на покрытый зарубками стол. Жизнь взяла да и сделала из меня нечто совсем отличное от того, чем я была прежде. Но что сумела изменить в себе я сама? Что мне удалось изменить в тех, кто рядом со мной?

В последние годы я все чаще и чаще об этом думаю. В молодости я довольно долго верила, что с легкостью сумею все поменять. Что смогу изменить жизнь человека всего лишь с помощью доброты, поддержки и шоколада. Теперь во мне уже нет прежней уверенности. Теперь, когда я смотрю на близких людей, меня терзают сомнения: а что, если я принесла им больше вреда, чем добра, но помочь так и не сумела? Вот Жозефина окончательно освободилась от мужа, но, несмотря на все ее грандиозные планы, так никуда из Ланскне и не уехала. И Гийом оплакивает очередную утрату, ибо тот пес, что сменил его старого друга Чарли, тоже умер. А семейства Маджуби и Беншарки[15] по-прежнему живут как бы в тени преступления. Арманда уже более шестнадцати лет в могиле, а я по-прежнему болезненно остро чувствую эту утрату – мне словно руку или ногу отрубили. Это ведь благодаря ей я так переменилась. А что сделала для нее я? Разве что ее смерть ускорила…

В молодости я была уверена, что смогу запросто прожить жизнь легко, как ветер пролетает над травой – едва касаясь ее верхушек и никому не позволяя к себе прикоснуться, – и буду разбрасывать свои семена где-то в поднебесье. В молодости. Но я и теперь еще не старая. А вот моя мать в моем нынешнем возрасте уже несла в себе семена рака, который ее и убил. Она не знала ни Анук, ни Розетт. Умерла, когда ей и пятидесяти не исполнилось.

Пятьдесят – это всегда звучало для меня как глубокая старость. Пятьдесят, полстолетия. А сейчас эти пятьдесят так пугающе близки. Ставни на утренней стороне моего дома уже закрыты, и я открыла те, что на стороне заката, чтобы следить, как становятся длиннее вечерние тени. Они пока еще невелики, но уже заметно, что растут они очень быстро, точно одуванчики весной. И остановить их рост невозможно; уже к обеду семена будут повсюду. Моя мать говорила: «Ты никогда не сможешь умереть, пока есть тот, кому ты нужна». Если бы это было так, то, пока у меня есть Розетт, я смогу жить вечно.

Интересно, на что похож ее лес? Я там никогда не бывала – это выглядело бы как вторжение. Но я рада, что у нее есть этот лес, хотя вся ситуация и вызывает у меня беспокойство. Не знаю, что Розетт будет делать с каким-то лесом?

Вчера вечером я впервые за много месяцев снова вытащила материны карты Таро. Каждая мне настолько знакома, что и смотреть на нее не нужно. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Они опять не сказали мне ничего нового; все это мне давно известно. И о Розетт они ничего не сказали.

Может, Нарсис оставил ей лес, чтобы мы уж наверняка никуда из Ланскне не уехали? Нарсис всегда любил Ру, и Ру всегда оставался здесь, с нами, вопреки собственным склонностям. Но к Ланскне Ру доверия не испытывает. И даже теперь предпочитает жить в своем плавучем доме, подальше от здешнего общества. Иногда, правда, он остается ночевать в chocolaterie, но почти всегда уходит очень рано, до того как проснется Розетт; он любит спать в одиночестве под открытым небом, смотреть на звезды и слушать звуки реки.

Да и я, честно говоря, предпочитаю, пожалуй, чтобы Ру ночевал не в доме, где он чувствует себя неуютно, становится таким же беспокойным, как Розетт. Вообще, если бы у нас не было Розетт, он, по-моему, давно бы уже уплыл куда-нибудь вниз по течению, и река унесла бы его, как уносит куски плавника, во множестве появляющиеся на поверхности во время паводка. Если бы у нас не было Розетт, то и я, возможно, отправилась бы вместе с Ру и рекой туда, где всегда дует ветер и ничто не застревает на одном месте надолго.

Цветочный магазин на площади, похоже, кто-то уже снял. Исчезло объявление «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», даже дверь со вчерашнего дня перекрасить успели. Раньше дверь магазина была спокойного зеленого цвета, а теперь стала ярко-пурпурной – Анук этот оттенок обожает, хотя в Ланскне такая дверь выглядит неуместно: чересчур вызывающе и абсолютно непрактично.

Кто же все это сделал? Странно, как это я ничего не заметила. Не видела даже, чтобы кто-то в бывший магазин входил или выходил оттуда. Пока совершенно неясно, кто же его новый хозяин. Магазин, конечно, совсем не обязательно будет цветочным: возможно, пурпурная дверь как раз об этом и свидетельствует; появится там, например, магазин подарков, где будут торговать всякой всячиной и сувенирами для туристов. Появление нового магазина в таком городке, как наш Ланскне, – это всегда событие. И всегда привлекает внимание любопытствующих – вот и сейчас люди тщетно пытаются хоть что-то разглядеть в щели между газетами, которыми завешена витрина. Но там пока и разглядывать-то нечего: никаких товаров на грузовике туда не привозили, и по-прежнему нет ни малейших признаков присутствия людей. А ведь там вполне может оказаться кто-то вроде меня – той Вианн, какой я была семнадцать лет назад, которая вместе с маленькой Анук, трубившей в игрушечную трубу, храбро распугивала призраков. Та Вианн уж точно не стала бы медлить, она сразу поздоровалась бы с новичком, кем бы он ни оказался, и пригласила к себе на чашку горячего шоколада. Но теперь я стала куда осторожней. И кое-чему научилась. Я теперь вообще совсем другой человек.

Но мне почему-то всегда не по себе, стоит лишь вспомнить ту, другую Вианн. Интересно, узнала бы она себя во мне теперешней? И как скрыть ту дыру, что образовалась у меня в сердце? Дыру в форме Анук? Дыру, сквозь которую тот ветер все более настойчиво проникает мне в душу?

Анук обещала приехать на Пасху. Сегодня утром от нее пришло эсэмэс:

Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Может, даже на несколько дней останемся. ОК? Не знаю, правда, когда точно сумею сорваться с работы. Напишу, как только буду знать. Люблю, А. ххх

Ну, конечно, ОК! Неужели нужно спрашивать? И все же что-то меня тревожит. Это «мы» – она, разумеется, имеет в виду себя и Жана-Лу – всегда делает ее визиты более официальными; лучше бы она, как всегда раньше, обрушивалась как снег на голову. И потом, она пишет «сумеем приехать», забывая слово «домой». Всего одно слово – и такая большая разница. А «несколько дней» – это сколько? Что она имеет в виду? Один уик-энд? Или целую неделю? Вряд ли больше. Анук теперь всегда приезжает очень ненадолго. Из-за работы. Из-за Жана-Лу. Я понимаю: в Париже ей хорошо, этот город прямо-таки создан для нее; и потом, перед ней еще целый неизведанный мир, ей еще только предстоит открыть его для себя. Но ведь мы с ней всегда были так близки! Мне никогда и в голову не приходило, что она может захотеть открывать какие-то новые места без меня.

Той, другой Вианн смешной показалась бы даже мысль о том, что Анук может захотеть уехать из Ланскне. Но та Вианн была наивна: ни время, ни жизненные перипетии еще не оставили на ней своих отметин. Она позволяла себе верить, что все всегда может оставаться по-прежнему, что перемен можно избежать. Теперь я даже начинаю сомневаться, а действительно ли та, другая Вианн была мною? Может, у меня всегда было больше родства с тем моим темным отражением, с которым я познакомилась в Париже? Ведь Зози де л’Альба, пожирательница чужих жизней, по-прежнему жива в моей памяти. Где она сейчас? Кто она сейчас? И почему даже по прошествии стольких лет у меня ощущение, словно она притаилась у меня внутри?

Мой отец был человеком молчаливым; настолько молчаливым, что мы иной раз забывали, что он вообще тут, что он умеет разговаривать. Он часто повторял: его брат, мол, использовал все слова, какие им обоим достались, потому что, когда их при рождении разделили, один получил голос, а второй – сердце.

Он был одним из братьев-близнецов. Однако рождение двойняшек оказалось не по силам их матери, у нее и так уже было четверо детей, а потому одного из мальчиков отправили на север, в Нант, к какому-то родственнику, а моего отца взяла к себе и вырастила тетушка Анна. Она действительно приходилась ему теткой и овдовела, когда ее муж – первый муж – погиб во время Первой мировой войны; потом она снова вышла замуж, за своего деверя, но тот вскоре умер от инфлюэнцы, а детей они завести не успели.

Это была худая, какая-то колючая женщина, вся в черном, и на шее у самого горла носила серебристо-черный крестик на шнурке. А седые волосы она зачесывала назад так туго, что даже кожа на лбу натягивалась. Да уж, этот ее крестик я помню отлично! Его черная часть была из гагата и служила напоминанием об усопших. А серебряная по цвету очень подходила к ее волосам, ведь она, несмотря ни на что, была страшно тщеславна, и ей очень нравился тот образ, в котором она представала перед другими – ее, наверное, устраивала и определенная элегантность этого образа, и этакая приятная его строгость. Но в любом случае она была ревностной католичкой, причем по убеждению, как, впрочем, и многие другие. Да в те неспокойные времена не так-то просто было бы позволить себе быть кем-то еще.

Ни мне, ни моей сестре никогда и в голову не приходило, что мы можем оказаться евреями. Но, по всей видимости, как раз евреями-то мы и были – во всяком случае, по матери: ее имя было Наоми, а девичья фамилия – Зволасковски; в ее честь и мою сестру назвали Наоми, хотя мы обычно звали ее Мими – уж больно ее настоящее имя было громоздким для такой козявки. Как это ни грустно, но тетку я помню гораздо лучше, чем мать. Впрочем, мне ведь было всего четыре года, когда моя мать умерла, рожая Мими, и тетушка – когда-то имя ее было Ханна, но, как я уже говорил, времена были тревожные, и она стала писать свое имя так, как его обычно произносили во Франции: Анна, – приняла на себя заботы о девочке, проявляя ту же холодность и ловкость в обращении с детьми, что и при воспитании моего отца. Меня ведь в честь отца Нарсисом назвали, и в детстве это имя вечно служило причиной моего отчаяния, хотя постепенно я как-то с ним сжился; кроме того, отец пугал меня тем, что меня вполне могли назвать и Модестом – в честь его брата-близнеца.

И вот он уже уходит, сухо кивнув на прощание, – мне эта его манера раньше казалась на редкость неприятной. Но теперь-то я его лучше знаю и понимаю, что он просто не доверяет теплому отношению, пугается любого проявления дружелюбия. Быть Франсисом Рейно – значит постоянно испытывать конфликт между естественными инстинктами и самодисциплиной, постоянно сопротивляться собственным безудержным страстям. Когда-то – Анук в те времена была еще совсем малышкой – я очень сильно его боялась и ненавидела. Теперь же я ему, пожалуй, скорее сочувствую. В Рейно таится некая тьма, но человек он в целом неплохой. Будь он плохим, Розетт сразу бы это почувствовала. Розетт вообще видит куда дальше и глубже, чем я.

Я заметила, что после смерти Нарсиса Розетт стала еще более замкнутой. Обычно она любит мне помогать, но в последние дни ведет себя отчужденно, и понять, что у нее на уме, не могу даже я. Не выдержав, я попыталась прочесть ее мысли, но это ни к чему не привело; попыталась найти в цветах ее ауры хоть какой-нибудь новый оттенок, хоть какой-нибудь ключ к пониманию того, что у нее на душе, но это так и осталось тайной, головоломкой, которую мне не решить.

Сегодня днем, пока у нас был Рейно, она все время что-то рисовала в альбоме. Она его повсюду с собой таскает. Этот альбом в твердой обложке ей подарила Анук, и обложка у него того самого яркого цвета, который Анук так любит. Не могу не восхищаться тем, как моя дочь создает на бумаге все эти образы – всего несколько уверенных, экономных штрихов карандашом или пером, так что поначалу кажется, будто все это случайные линии, но затем оказывается, что каждая из них значима. Должно быть, Розетт унаследовала свой талант от Ру, он ведь тоже хорошо рисует и любую вещь смастерить может. Я всегда считала, что дочерям передастся мое отношение к шоколаду, однако никакого особого интереса к нему ни у Анук, ни у Розетт так и не возникло. Розетт определенно увлекается рисованием, а вот чем увлекается Анук – это мне со временем становится все менее понятно. И виной тому отчасти Жан-Лу Рембо, молодой человек со своими амбициями и мечтами, а также с серьезным пороком сердца; этот недуг у него с детства, ему часто приходится ложиться в больницу, так что мне порой становится страшно за мою маленькую Анук, которая так решительно вложила свое сердечко в его хрупкие пальцы.

У меня никогда не было таких отношений с мужчиной – я всегда слишком боялась их утратить. Даже Ру – а он для меня гораздо больше, чем просто друг, – так и не стал моим полноценным партнером. Между нами как бы существует некая договоренность, которая устраивает нас обоих, а если у меня порой и возникает чувство одиночества и некоторой его отчужденности, я тут же начинаю убеждать себя, что так лучше. Что я могу полностью сосредоточиться на Розетт.

– Что ты рисуешь?

Розетт не ответила. Продолжала рисовать, почти уткнувшись носом в бумагу. Она изобразила сценку, куда более сложную, чем те, которые она обычно предпочитает; в основном она работала простым карандашом, но некоторые детали выполнила в цвете. Маленькая девочка бежит по заросшей лесной тропинке. Она очень похожа на Розетт – какой она себя обычно изображает, – но ей всего лет семь или восемь, у нее завивающиеся в спиральки пышные волосы цвета манго, на плечах красный плащ с капюшоном, как у Красной Шапочки, а в руках корзинка земляники. Девочка не видит, что за ней по тропе крадется волк: нос уткнул в землю, глаза хищно сверкают. У волка гибкое тело, темная шерсть, и во всем его облике чувствуется затаенная угроза. Глаза у него чуть прищурены и кажутся обманчиво сонными. И вот что интересно: его тень Розетт нарисовала почему-то ярко-красным карандашом – тень просто гигантская, в половину альбомного листа.

Было в этой картине нечто такое, отчего мне стало не по себе. В ней словно заключалось некое тайное послание. Многие картины Розетт обладают подобным свойством, но эта почему-то напомнила мне некоторые из тех снов, что бывали у меня, когда мы жили в Париже. И вообще во всем рисунке чувствовались определенные отличия от привычной манеры Розетт. А у меня любая перемена всегда вызывает тревогу; перемена означает, что тот ветер снова поднялся и вскоре прилетит. А ведь мы так давно отказались слушать его призывы. И уже много лет никак на них не реагируем. Но голос его я слышу по-прежнему; этот голос зовет меня, но больше уже не пытается ни льстить, ни обманывать, а открыто угрожает. И звучит весьма мрачно. Думала, что сумеешь от меня спрятаться, Вианн Роше? Думала, что в своем маленьком домике ты в безопасности? А ведь я запросто могу все это взять и унести. И Анук. И Розетт. И твой домик. Дуну – и его как не бывало.

Я снова глянула на картину Розетт. Меня преследовала мысль, что это, возможно, некое послание, предназначенное для меня, предупреждение – может быть, об испытываемом ею страхе, который она способна выразить только с помощью карандаша и бумаги. Чем-то ее рисунок напоминает изображения на рубашке карт Таро, которые достались мне от матери: карандашная графика, исполненная глубокого смысла и тайной угрозы.

Дул Хуракан.

Нет. Мое дитя в безопасности. Она не услышит призывов этого ветра!

– Что это, Розетт? – снова спросила я.

И на мгновение мне показалось, что она, возможно, сейчас мне все расскажет. Оторвавшись от рисунка, она подняла на меня глаза, и наши взгляды встретились, однако она тут же отвела взгляд и уставилась на пурпурную дверь нового магазина, который раньше был цветочным, а теперь может стать каким угодно…

– Розетт?

Я тоже посмотрела в ту сторону: свежевыкрашенная дверь, витрина закрыта газетами. Ничего особенного. Ничто не дает оснований предполагать, что там затевается нечто необыкновенное. За исключением, пожалуй, тончайшей полоски света, просачивавшегося из-под двери, и какого-то странного мазка в воздухе, который вполне мог оказаться и чьей-то тенью, и чьим-то отражением…

Я знаю, Розетт любопытна. Как и я. Знаю, что ей кажется, будто нам следовало бы первыми пойти туда и принести новому хозяину магазина что-нибудь в подарок. Но в Ланскне все так сильно переменилось с тех пор, как меня впервые занесло сюда порывистым ветром. На собственном опыте я убедилась, что порой лучше проявить осторожность. Но Розетт редко бывает осторожна. И мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, уже успела что-то такое заметить там, внутри, за закрытой витриной. А может, уже и познакомилась с этим неуловимым арендатором.

– Ты туда ходила? – спросила я. – Заходила в магазин Нарсиса?

На мои вопросы Розетт отвечает далеко не всегда. Но сейчас мне показалось намеренным и это нежелание отвечать, и полное отсутствие какой бы то ни было реакции на мои слова. Взяв темно-синий карандаш, она принялась изображать на своей картине тени, более всего похожие на извивающиеся и переплетенные друг с другом побеги плюща, изгибы которых повторялись с какой-то неестественной регулярностью.

– И какой же там будет магазин? Розетт, ты его нового хозяина видела?

Розетт никогда не лжет. Но ее молчание зачастую куда красноречивее слов. Я уверена: она явно что-то видела. И это «что-то» сильно ее встревожило. И потом, эти странные образы на ее картине: волк с огромной красной тенью, сплетение теней, похожих на побеги плюща, – все это свидетельства того, что Розетт пытается осмыслить и выразить в рисунке нечто чересчур сложное, такое, что обычными средствами не выразишь. Все ясно: я пользуюсь шоколадом, а она – своим искусством. То и другое – просто различные формы ворожбы.

– Послушай, Розетт. Я хочу попросить тебя пока держаться подальше от нового магазина. Хотя бы одна туда не ходи. И не пытайся заглянуть внутрь. Подожди. Когда я буду готова, мы с тобой вместе туда сходим и, возможно, преподнесем его владельцу в подарок какое-нибудь лакомство.

Она лишь мрачновато на меня глянула, и я поспешно продолжила:

– Я тебя понимаю. Но и ты должна понять: ни к чему мешать людям, когда они еще только начинают устраиваться на новом месте. Обещай, что подождешь немного. Хорошо, Розетт? И не ходи в этот магазин одна.

Прямо она, разумеется, ничего мне не ответила, но все же издала негромкий сорочий клич, а потом резко захлопнула альбом, вышла из дома и пошла куда-то по улице – как та ее девочка по лесной тропе.

Я ничего не сказала маме о той женщине, которую увидела за стеклом витрины. Думаю, так будет лучше. Она бы только зря беспокоиться стала; и потом, нет никаких причин считать Случайностью то, что я там увидела. Случайности – вещи довольно шумные. В Париже, когда я была маленькой, Случайности происходили довольно часто, особенно если меня что-то огорчало. У нас просто вещи по воздуху летали, а зачастую и разбивались, если я была в расстроенных чувствах. Но это все в прошлом. Теперь я знаю, что делать в случае чего. В общем, я отложила законченный рисунок в сторону и поспешила выскользнуть из дома через приоткрытую дверь.

Из-за визита Рейно мне снова захотелось пойти проверить, как там мой лес. Мне приятно произносить эти слова. Мой лес. Моя земляничная поляна. Моя тропинка. Мои деревья. Моя ограда. Мой колодец желаний. Ведь Рейно сказал, что все это теперь мое. И принадлежит не Ру, не маме, а мне. И я могу делать там что захочу. Хотя единственное, чего мне иногда хочется, это остаться в одиночестве – петь, кричать, бегать сломя голову, разговаривать с самой собой своим теневым голосом. Там я теперь могу заниматься чем угодно. Лес, поляна, старый колодец – все это мое, и я могу там играть сколько захочу. И больше никто уже не скажет, что я нарушаю границы чужих владений. Я сама теперь хранительница священного места.

Вот какие мысли бродили у меня в голове, пока я шла через поля к ферме Нарсиса и моему лесу, огороженному проволочной сеткой. Хотя день клонился к вечеру, солнце все еще приятно пригревало, и повсюду пели птицы. Мне больше ни от кого не нужно было прятаться, не нужно было пользоваться той заветной щелью в ограде, но в лес я все-таки проникла именно через эту щель – во-первых, по привычке, а во-вторых, потому, что ключа от ворот у меня по-прежнему не было; и потом, мне нравится, когда никто не знает, где я. А когда я в лесу, я могу делать все, что захочу, и ничуть не беспокоиться насчет всяких Случайностей.

Бам убежал вперед. Он всегда так делает, смеется, перелетает с дерева на дерево. И о нем мне здесь тоже не нужно беспокоиться. Здесь он волен вести себя как ему нравится. Стая черных дроздов вылетела из гущи ветвей с таким треском, словно в зале рассыпались аплодисменты. Я призвала их к порядку на дроздином языке и бегом бросилась на земляничную поляну.

Для ягод было еще слишком рано. Зато всю поляну покрывал ковер из земляничных листьев, и среди них светились мелкие беленькие цветочки, точно упавшие звездочки. Колодец желаний, закрытый решеткой, тоже весь зарос земляникой, и только тот, кто знает, что он там есть, сумел бы его заметить. Можно подумать, под этой густой зеленью спрятана просто какая-нибудь тачка или тележка и где-то тут поблизости живут эльфы или гоблины. И, кстати, возле колодца уже кто-то сидел спиной ко мне.

Сперва я, конечно, решила, что это кто-то из волшебных существ – фея, эльф или, может, тролль. Но оказалось, что ничего волшебного в нем нет, и ничего особенного, как, например, в Баме тоже. Теперь я уже разглядела, что это обыкновенный мальчишка, причем довольно толстый, так что майка на нем натянута, как на барабане, и у него растрепанные каштановые волосы. Мальчишка сидел на траве, уставившись куда-то в гущу спутанных зеленых листьев и стеблей, и даже спина его выглядела совершенно несчастной. Увидев его, я чуть было не бросилась бежать, но потом вспомнила, что это мой лес, а если кому-то и следует оттуда убраться, так это ему, этому незнакомому мальчишке, который больше всего похож на медведя, сидящего посреди земляничной поляны.

Говорить мне ничего не хотелось, и я просто крикнула, как рассерженная галка: «КРРАУ!»

Но мальчишка не обернулся. Он даже не пошевелился. Пришлось снова издать галочий клич и заставить танцевать листья на дубах. Я еще и сама не была уверена, то ли я сержусь, что он сюда забрался, то ли мне просто любопытно. А может, все вместе. Вообще-то, конечно, хотелось узнать, что он тут делает. Может, он путешественник? Может, ему просто переночевать в моем лесу захотелось? Ну что ж, тогда я, возможно, ему это позволю, решила я. А еще он мог бы стать моей тайной.

– Рук, – сказала я, сменив тон на более дружелюбный.

Но он опять ничего не ответил. И я подошла чуть ближе: может, он глухой? Или просто притворяется? Сев неподалеку на траву, я хорошенько его разглядела и поняла, что он примерно мой ровесник, но, конечно, куда крупнее меня; лицо у него было круглое и очень бледное, а глазки маленькие и злые.

– Иди отсюда! – сердито сказал он.

Я снова крикнула по-галочьи, но на этот раз куда более настойчиво. Галки всегда камнем падают сверху на тех, кто осмелился слишком близко подобраться к их гнезду. А этот мальчишка, между прочим, в мои законные владения проник! Уж если кто и должен уйти, так точно не я!

– И перестань вопить, – потребовал он. – Я очень чувствительный. Мама говорит, что меня нельзя расстраивать.

Я рассмеялась. Просто не смогла удержаться. Он был такой смешной и такой ужасно сердитый. Сидит на моей поляне и указывает, что мне делать, а чего не делать! Если б у меня были с собой карандаши и альбом, я бы непременно его нарисовала в виде бурого медведя, толстого и ворчливого. А пока я ограничилась тем, что, изо всех сил надув щеки, заставила танцевать все листья и ветви на деревьях. Но не сердито, а весело и смешно, даже игриво чуть-чуть. А потом я спела свою песенку: Бам-бам-бам, Бам-бадда-БАМ! – и засмеялась, такое у него стало выражение лица.

А он внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ты – Розетт Роше. – Теперь голос его звучал совсем иначе – без злобы и с любопытством. Все равно он – медведь, подумала я, правда, совсем не свирепый. Может, он просто ищет, чего бы ему поесть? Ягоды, мед, желуди? А он прибавил: – Я о тебе уже слышал.

Я только плечами пожала. Обо мне все тут слышали.

– Меня Янник зовут.

В ответ я снова заставила листья танцевать. Мне хотелось этим сказать: это мое место, я могу здесь делать все, что захочу; могу, например, заставить тебя немедленно отсюда убраться. Впрочем, скорее всего, я бы этого не сделала. Уж больно он казался печальным. Печальный медведь, у которого нет меда.

– Может, все-таки что-нибудь скажешь? – поинтересовался Янник.

Я снова пожала плечами. Не люблю разговаривать. Предпочитаю объясняться с помощью жестов, или петь, или болтать, как обезьянка, или лаять, как собака. Собаки людям нравятся. А я – не очень. Теперь я это хорошо понимаю. А раньше не понимала. Мне казалось, что если бы я была собакой, то понравилась бы другим детям. Однако этого не произошло: они продолжали считать меня дурочкой, говорить, что я не в себе – видимо, хуже этого для них ничего и быть не может. Впрочем, даже Пилу считает меня немного дурочкой – по крайней мере, когда он в компании своих новых друзей. А у меня, в общем, и друзей-то никаких нет. У меня есть только Ру, Анук, мама и Пилу – ну и Бам, конечно.

Иногда в разговоре с другими мама называет Бама «моим невидимым дружком». Только это неправда. Она-то его видеть может. И Анук. Да и некоторые другие люди тоже. Но мама говорит, что ей проще сказать так, чем объяснять людям, что такое Бам на самом деле; и потом, говорит она, разве это имеет какое-то значение? Ведь все люди разные. И некоторые просто более разные, чем другие.

Янник опять очень внимательно на меня посмотрел, и я увидела, что глаза у него вовсе не злые, как мне сперва показалось; просто они меньше, чем у большинства людей. А потом он улыбнулся – и у него получилась такая широкая большая улыбка, что я даже рассмеялась, – и сказал:

– Знаешь, а ты очень забавная.

Я знаю, сказала я с помощью жестов.

– Ты что, глухая? Или немая? Или то и другое?

Я засмеялась и покачала головой, а потом снова заставила листья танцевать и смеяться со мною вместе. И Янник тоже улыбнулся. Он становится очень симпатичным, когда улыбается.

– Ну ладно, – сказал он, – но, по-моему, нам пора бы немного перекусить. Я просто умираю от голода.

Хорошо. Где?

– Идем со мной. Я тебе покажу одно хорошее местечко.

И я последовала за ним.

Душа у отца была нежная, а тетушки Анны он боялся не меньше, чем я. Молчаливый – и от природы, и по собственному выбору, – он совсем недолго учился в школе и успел получить лишь зачатки знаний, читать да писать научился, а потом его из школы забрали: нужно было помогать на ферме. Тетушка Анна сохранила все его школьные аттестаты – по одному за каждую четверть, – написанные старомодным красивым почерком.

«Нарсис – спокойный, воспитанный мальчик, однако особых способностей не проявил».

«Нарсис – мальчик спокойный, на уроках внимателен, но часто делает ошибки, путая буквы алфавита. Прилежные занятия чтением и дополнительная практика в письме могли бы существенно исправить имеющиеся у него недостатки».

«Нарсис – ученик внимательный, однако страдает заиканием, что мешает ему принимать участие в школьных спектаклях и выступать с чтением стихов. К тому же он по-прежнему часто путает буквы алфавита, а потому снова оказался в числе отстающих».

Впрочем, я долгое время понятия не имел ни об отцовской дислексии (это слово я впервые услышал лишь через несколько десятилетий после его смерти), ни о его заикании. Мне и в голову не приходило, что отец предпочитает помалкивать не потому, что сам так захотел, а потому, что просто боится говорить.

За столом он никогда не произносил ни слова, разве что благодарил тетушку Анну за обед или завтрак, что делал с таким смирением, какое обычно приберегают исключительно для Бога. Большую часть времени он проводил в саду или на ферме, а тетушка Анна вела дом, готовила еду и воспитывала детей – наилучшим, по ее представлениям, образом, хотя этот метод воспитания был, пожалуй, несколько более жестким, чем предпочел бы наш отец. Но ферма принадлежала тетушке Анне, так что важно было только ее мнение. И, согласно этому мнению, дети должны были хорошо себя вести, быть послушными, непременно посещать церковь и молиться, а также с должным почтением относиться к старшим.

Тетушка Анна замечала все: капельку засохшей грязи на школьном комбинезоне, отсутствующую пуговицу на рубашке. Исполненная сознания долга, она, увы, была начисто лишена душевного тепла: о нас она заботилась исключительно ради спасения наших душ, а не ради того, чтобы поселить в наших детских сердцах добро. Особое беспокойство доставляла ей моя сестренка Мими. Девочка так и осталась какой-то слишком маленькой и с рождения была подвержена припадкам и судорогам; все считали, что такой младенец долго не проживет. Однако Мими выжила, и тетушка Анна восприняла это скорее как проклятие, чем как милость.

В семье это был еще один лишний рот, а еды хватало далеко не всегда. Да и вообще девчонка была совершенно бесполезной – в те времена домашний скот ценился куда выше. И в довершение всего рождение Мими послужило причиной смерти нашей матери – в общем, все это вместе никак не давало оснований радоваться тому, что девочка выжила. Мало того, Мими не просто выжила, хотя тетушка Анна была с самого начала уверена, что девочка приговорена, но и продолжала жить – несмотря на смехотворный рост и вес, несмотря на отказ брать грудь, несмотря на постоянные судорожные припадки и необъяснимые приступы смеха. Маленькая Мими цеплялась за жизнь и росла, как упрямый одуванчик, который ухитряется пустить корни и расцвести даже в самом негостеприимном месте. Мими, эта упрямая крошка, жила и росла, стараясь во что бы то ни стало дотянуться до света.

Можно, наверное, подумать, что уход за такой беспомощной младшей сестренкой должен был стать для меня невыносимым бременем? Ведь мне, в конце концов, было всего четыре года, когда Мими, точно нежеланный подарок, «свалилась» на нашу семью, заняв место моей матери. За одно это мне, наверное, следовало бы возненавидеть это жалкое существо. Однако ненависти во мне почему-то не возникло, а вот любви и внимания мне отчаянно не хватало. И я научился любить свою сестренку. Сначала это была любовь-сострадание, которую может испытывать ребенок, скажем, к сломанной игрушке или бродячей собаке, а потом это переросло в яростное стремление ото всех ее защищать. И дело было вовсе не в том, что отец к нам особой любви не испытывал, как раз наоборот, он очень нас любил, однако показывать нам свою любовь так и не научился. Ну, а тетушке Анне, по-моему, вообще подобные чувства не были свойственны; она терпеть не могла хоть в чем-то проявлять слабость. Отца моего она поднимала одна – к этому времени она уже успела похоронить обоих мужей, – и если когда-то она и была способна проявить хоть какую-то мягкость характера, то теперь характер ее уже полностью обызвестковался, и она стала похожа на тот крест, который постоянно носила: твердая, с острыми краями и абсолютно безжалостная. Нет, в глубине души она, пожалуй, не была ни особенно злой, ни особенно жестокой, но доброты в ней все же не было ни капли; в ней жило лишь чувство долга, которое она ошибочно принимала за преданность Богу, однако оно, это чувство, было, по-моему, вызвано скорее ее потребностью гордиться собой, а также опасениями на тот счет, что о ней могут сказать соседи.

Она воспитывала меня, не испытывая ко мне ни капли нежности, но с твердым намерением сделать из меня когда-нибудь настоящего мужчину и достойного гражданина. А у Мими даже и подобного потенциала не оказалось. Ведь она была девочкой, а значит, бесполезным бременем для семьи. Такую, как Мими, никто и никогда даже замуж не взял бы и при наличии достойного приданого. Тетушка была уверена, что Мими никогда не научится ни говорить, ни понимать самые простые указания и вечно будет страдать загадочными судорожными припадками. И хотя Мими была, казалось, вполне довольна своей судьбой – а иногда выглядела даже совершенно счастливой, – тетушка Анна продолжала воспринимать ее как наказание Божие за некий неизвестный грех, и сердце ее все больше ожесточалось.

Я все это рассказываю, чтобы вы, Рейно, поняли: в моей неприязни к церкви нет ничего личного. Это всего лишь воздействие тетушки Анны, ВЕРА которой была холодна, как камень, и суха, как пыль; а Бог так ни разу и не ответил ни на одну из тех бесчисленных молитв, которые я ему возносил.

Ну вот, оказалось, что там был Янник. И теперь он мой друг. Он такой смешной и очень любит поесть, а иногда он бывает чем-то страшно расстроен, а когда с ним разговариваешь, на тебя даже не смотрит. Странно только, что у него оказались такие родители. Ведь мадам Монтур меня совсем не любит. Она даже имя мое потрудилась запомнить лишь после того, как о завещании Нарсиса узнала. А вот Янник мне нравится. Он очень милый, и надо мной никогда не смеется, и никаких других друзей у него нет.

Это я точно знаю. Завести друзей вообще довольно трудно, особенно если ты не такой, как все. Но я вовсе не собираюсь демонстрировать Пилу свою ревность, когда он со своими приятелями из школьного автобуса высаживается. А мне даже не помашет никогда. Хотя мог бы и помахать. Когда мы с ним вдвоем остаемся, то все по-прежнему хорошо, но стоит появиться его друзьям, и сразу – БАМ! – возникает ощущение, будто он меня в упор не видит.

Я рассказала об этом Яннику, и он меня сразу понял.

– У меня тоже раньше был друг, – сказал он. – Его звали Абайоми. Мы вместе в начальной школе учились, и с нами обоими никто не водился. А потом мы поступили в collège в Марселе, и оказалось, что там много таких, как Абайоми, но ни одного такого, как я.

Я сказала ему на языке жестов: Я понимаю. Это мучительно.

– Слушай, а почему ты не говоришь как обычно? Ты что, в аварию попала?

Я покачала головой: А зачем напрягаться? И так хорошо.

Янник пожал плечами.

– В общем, справедливо. Раз тебе и так хорошо, то и ладно.

Я улыбнулась. Видите? Он все понимает. И не считает, что я какая-то не такая.

Когда Янник ушел, было уже довольно поздно, через всю площадь протянулись темные тени. Я вошла в нашу chocolaterie и сразу поняла, что мама все еще возится с пасхальными корзинками в задней комнате. Было слышно, как она тихонько напевает себе под нос ту песенку, которую иногда пела мне, когда я была совсем маленькой.

Я снова выглянула на улицу. Тот магазин, что раньше принадлежал Нарсису – в нем только что вся витрина была газетами завешена, – успел обзавестись новой вывеской. Она висела над дверью, и на ней было написано: Les Illuminés[16]. Только тут я заметила, что и с витрины все газеты исчезли.

Дверь в магазин была открыта.

Внутрь я заходить не собиралась. Понимала, что этого делать не следует. Я, правда, и тогда не собиралась в щелку между газетами заглядывать, пытаясь рассмотреть, что там, за витриной, в пустом магазине. Но меня прямо-таки тянуло к этой открытой двери, и мне ужасно хотелось войти внутрь. Может, это цвет двери так на меня действовал? Она была того пурпурного цвета, какими бывают спелые сливы. Это самый любимый цвет Анук. А может, все дело в той даме, которую я тогда мельком увидела за стеклом? В то самое утро, когда так неожиданно выпал снег? Возможно, впрочем, что все это мне просто приснилось. Мне часто сны снятся. Мама говорит, что сны – это признак грядущей перемены ветра. Может, и так. Может, на этот раз ветер принесет то, что сделает маму счастливой?

Приоткрытая дверь была похожа на прищуренный глаз. Я рывком распахнула ее и разом осмотрела помещение. Когда здесь был цветочный магазин, повсюду стояли корзины и горшки с цветами – и на полу, и на скамьях, – на длинной стойке лежали листы целлофана, разноцветные ленты и поздравительные открытки, а на стенах висели полочки с такими керамическими сосудами, какие только на похоронах и увидишь. Теперь все было иначе. При Нарсисе здесь было столько цветов! В огромных, перепачканных землей корзинах размещались розы, крупные кудрявые хризантемы, подсолнухи цвета львиной гривы и маленькие вычурные фрезии. При Нарсисе здесь всегда пахло листьями, землей, зеленью и цветами. А на полу всегда валялись обрезки стеблей, листья, лепестки, комки сухой земли, отвалившиеся от садовых сапог Нарсиса.

Но теперь здесь цветами точно торговать не будут. Теперь здесь стало чисто, как в больнице. Деревянный пол был натерт до блеска и застлан большим пурпурным ковром. И на нем стояли кресла, тоже пурпурные. А еще там была сверкающая кофейная машина. Дверной проем, ведущий в заднюю часть помещения, где раньше располагался офис Нарсиса, был закрыт занавеской из бус. А в центре передней части возвышалось огромное кожаное кресло, и вокруг было много ярких огней и зеркал. И в одном из зеркал я увидела ее – она сидела в пурпурном кресле, и на ней были остроносые сапожки на высоких каблуках. Сапожки тоже были цвета засахаренных вишен…

Та самая дама, которую я тогда мельком видела в витрине. Длинные волосы, темная одежда, кисти рук скрываются в плотных черных кружевах, а юбка вроде бы из перьев. Я оглянулась, но в комнате по-прежнему никого не было. Эта дама была только в зеркале. Я снова осмотрела все помещение, но нигде ее не нашла.

Я негромко крикнула по-галочьи. В этом зеркальном зале человеческие слова казались мне неуместными. Дама в зеркале улыбнулась, а бусины на занавеске задрожали, заплясали…

И я спросила на языке жестов: Кто здесь?

Она снова улыбнулась.

Вы кто? Что вам нужно?

Занавеска из бус затряслась – казалось, она смеется. И я отчетливо расслышала голос того ветра; он теперь звучал совсем рядом, шепчущий, вкрадчивый:

Что мне нужно? А что нам нужно всегда? Чего такие, как мы, всегда страстно желаем? Мне нужна ТЫ, малышка Розетт. Больше всего мне нужна именно ты.

Я смотрела на занавеску из бус, и каждый шарик на ней трясся и плясал. А в зеркале по-прежнему улыбалась та дама. И в комнате по-прежнему никого не было. А потом зеркальная дама сказала мне на языке жестов: По-настоящему вопрос стоит так, малышка Розетт: что нужно тебе?

Я повернулась и убежала.

Розетт вернулась, когда пробило пять, но на кухню даже не заглянула, а сразу поднялась наверх, и вскоре я услышала, что она вытащила свою коробку с пуговицами и принялась играть – это у нее некий ритуал, который, видимо, ассоциируется с порядком, уютом и приносит облегчение.

Значит, она была чем-то расстроена. Я такие вещи всегда сразу чувствую; сама-то она, может, почти ничего и не скажет, а вот дом сразу отражает ее эмоции. Краем глаза я заметила на лестнице фигурку Бама – ускользающий отблеск в полутьме.

– Шоколад будешь пить? – Часа в четыре Розетт обычно выпивает чашку горячего шоколада с круассаном или просто с кусочком хлеба. Но сегодня она мне даже не ответила. В кухне было хорошо слышно, как она кругами перемещает пуговицы по деревянному полу. Что бы ее ни расстроило, она явно не хочет, чтобы я это заметила. Я изо всех сил старалась сдерживаться и не волноваться, понимая, что слишком много тревожусь – из-за Розетт, из-за Анук. Когда же у меня это началось? Я ведь всегда была бесстрашной. Когда же я перестала быть такой?

Воздух снаружи был совершенно неподвижен. Тот апрельский снег уже растаял. В вышине голубую скорлупу небес пересекал след от пролетевшего самолета. А на крыше церкви сидели вороны, силуэты которых четко вырисовывались на фоне меркнущих небес; вороны то сидели на коньке кровли, безмолвные и неподвижные, то слетали вниз и с важным видом расхаживали по булыжной мостовой. Мне вдруг страшно захотелось узнать, чем прямо сейчас занята Анук. Может, они с Жаном-Лу прогуливаются по набережной Сены? Или она решила пройтись по магазинам? Или смотрит телевизор? А может, она сейчас на работе? Счастлива ли она? Я в очередной раз проверила мобильник. Ее вчерашнее эсэмэс я еще не стерла.

Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Может, даже на несколько дней останемся. ОК? Не знаю, правда, когда точно сумею сорваться с работы. Напишу, как только буду знать. Люблю, А. ххх

Пожалуй, мне следовало бы больше радоваться приезду Анук, но что-то в ее интонациях вызывало у меня беспокойство. Может, дело в слишком обыденном тоне? И одновременно каком-то неясном? Трудно сказать. И точной даты она так и не назвала, хотя прекрасно знает: мне нужно время, чтобы все подготовить. Проветрить комнату, пригласить ее друзей, приготовить любимые детские лакомства. Может, так она пытается еще на что-то мне намекнуть? Может, она вообще не приедет?

Голубизна небес померкла, потемнела, из голубой, как скорлупка птичьего яичка, стала фиолетовой. Наверху Розетт по-прежнему играла с пуговицами. Если бы я сейчас поднялась в ее спальню, то наверняка увидела бы, что пуговицы выложены на полу в виде сложного орнамента, подобраны по цвету и размеру и занимают всю территорию до занавесок и плинтусов. Розетт тонко воспринимает цвет – она и к другим вещам тоже очень чувствительна. Хотелось бы мне знать, чем это она была так расстроена, но спрашивать напрямую нельзя, и я такой ошибки не совершу. Она сама мне расскажет, когда – и если – захочет.

Пора закрывать chocolaterie – сегодня больше покупателей не будет. Запирая двери, я обратила внимание, что новый магазин на той стороне площади уже открыт; из стеклянной витрины на темную булыжную мостовую широкой полосой падал свет. А над витриной сияла розовая неоновая вывеска: Les Illuminés.

Les Illuminés. Такое название подошло бы стильному магазину осветительных приборов. Если это действительно так, то цены там наверняка будут высокие, и вряд ли подобный магазин продержится здесь достаточно долго. Ланскне – городок небогатый, а те, кто может позволить себе модные штучки подороже, предпочтут съездить за ними в Ажен или даже в Марсель или Тулузу. Наверное, новый хозяин магазина – знакомый Монтуров, поэтому они так быстро его и сдали. Несколько мгновений я раздумывала, не сходить ли мне туда, не заглянуть ли внутрь, но тем временем неоновая вывеска успела погаснуть, а в дверном проеме появилась женская фигура – ее силуэт четко вырисовывался на фоне освещенного помещения, и она вдруг показалась мне смутно знакомой. Но на таком расстоянии хорошо ее рассмотреть было невозможно. А затем свет погас, и до меня донесся грохот опускаемых жалюзи, закрывающих витрину.

Такой знакомый звук. И ситуация такая знакомая. И совершенно непонятно, что вызвало у меня эту странную тревогу и неприятное ощущение, будто кто-то следит за мной, чуть раздвинув планки жалюзи. Было и еще кое-что – я едва успела заметить это в сгущающихся сумерках: промельк некой ауры у входной двери, легкий, как шепот, аромат благовоний и почти неощутимый запах дыма и иных мест.

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Это что же, некий вызов? Похоже, что так. Или, может, приглашение? От неоновой вывески в воздухе осталось нечто вроде следа – этакое неясное расплывчатое пятно вроде разноцветных пятен бензина и машинного масла, что остаются на камнях мостовой после апрельского дождя. И это потянуло за собой еще одно воспоминание: стук каблучков алых туфелек по парижской мостовой…

Нет. Конечно же, нет. Ведь таких, как мы, очень мало. Но все же хорошо, что я попросила Розетт не ходить туда одной. Это место явно обладает некой особой притягательностью, некими чарами, не имеющими ни малейшего отношения ни к хорошенькой розовой вывеске, ни к яркой пурпурной двери. Это опасные чары, они многое обещают, а предлагают…

Что тебе надо?

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Я еще некоторое время понаблюдала за новым магазином, но никакой активности там не заметила. Да и женщина ушла куда-то внутрь. Неужели я ее знаю? Наверняка нет. И все же что-то в ее облике не дает мне покоя. И потом, этот след ауры в воздухе… А может, я всего лишь озадачена тем, как это ей так быстро удалось там все устроить и вновь открыть магазин? Ведь прежний владелец умер совсем недавно. Поступить, как эта женщина, мог только кто-то чужой, не из числа жителей нашего городка, решила я и повернулась, чтобы уйти к себе. Любой из жителей Ланскне подождал бы с открытием – хотя бы из уважения к покойному.

Сверху доносился голосок Розетт, тихонько напевающей: Влам-бам-бам. Влам-бадда-бам. Почему-то пахло дымом костра, жженым сахаром и корицей.

Дул Хуракан.

Не знаю, почему именно эта фраза постоянно меня преследует, не дает мне покоя. Эта фраза и еще воспоминания о снегопаде, о кошке, что стояла на крыльце, подняв одну лапку…

– А сейчас хочешь горячего шоколада? – крикнула я Розетт.

В ответ сверху донеслось негромкое совиное уханье, и на лестнице послышались шаги Розетт. Спустившись, она быстро посмотрела в окно и кивнула.

– Ты была чем-то расстроена? – спросила я.

Она только плечами пожала. В тени у нее за спиной мелькнуло нечто золотистое, как новенькая гинея. Я всегда знаю, когда Розетт что-то скрывает – Бам ее выдает. Вот и сейчас он был мне виден совершенно отчетливо: сидел на верхней ступеньке лестницы и ухмылялся. С ней что-то явно произошло. Неужели Случайность? Последняя Случайность имела место несколько лет назад. Похоже, Розетт просто эти Случайности переросла. Я инстинктивно попыталась прочесть ее мысли, но это оказалось невозможно; мысли Розетт были похожи на пук сахарной ваты, так тесно они переплелись и перепутались. А если попытаться их распутать, она тут же повернется к тебе другой стороной, как флюгер.

И я решила попробовать воспользоваться более скромной магией.

– Чем тебе шоколад украсить?

Розовым алтеем и взбитыми сливками. И оставь немножко для моего нового друга. Ему тоже нравится розовый алтей.

Я налила шоколад в ее любимую чашку, украсив его сверху алтеем. Розетт пила аккуратно, обхватив чашку обеими руками.

– Я бы тоже хотела познакомиться с твоим новым другом. Может, ты его как-нибудь к нам приведешь?

А будет алтей?

– Конечно.

Она улыбнулась. Глаза у нее ясные, как лето. И все же я чувствовала, что она что-то скрывает: я поняла это по цветам ее ауры. Я попыталась отогнать тревожные мысли. Все равно Розетт все мне расскажет, когда сочтет нужным. Но я не могла не заметить лукавой улыбки Бама, который прятался от меня в полутьме; не могла не слышать воя того ветра и стука высоких каблуков по булыжнику…

Войну я совсем не помню. Когда она закончилась, я был еще слишком мал, чтобы у меня могли сохраниться о ней сколько-нибудь отчетливые воспоминания. А вот послевоенные годы я помню очень хорошо; помню горькую людскую мстительность и тех, кого в магазинах не желали обслуживать. Мой отец в подобных склоках никогда участия не принимал, он вообще предпочитал работать на ферме и не слушать деревенские сплетни. Зато тетушка Анна вечно поворачивалась то в одну сторону, то в другую – прямо как флюгер на ветру; сегодня она, например, не желала разговаривать с мадам Машен или месье Трюком, а завтра жаловалась, что месье Антель не поздоровался с ней, выходя из церкви.

Мы с отцом в церковь не ходили. А Мими попросту невозможно было заставить вести себя спокойно ни в одном общественном месте. Вечно она приплясывала, кривлялась, дергалась, я уж не говорю о том, что она то и дело не к месту смеялась или издавала странный писк, похожий на птичий, – Розетт очень ее напоминает, хотя Розетт – личность, конечно, куда более сложная, чем Мими; в той сложности не было ни капли. В общем, выходки Мими служили постоянной причиной того, что мы старались держать ее дома, подальше от людей; например, от того мужчины, чья дочь умерла от инфлюэнцы; или от женщины, у которой боши шутки ради застрелили сына-подростка; или от тех, чьи сыновья присоединились к бойцам Народного фронта, да так и не вернулись; или от той несчастной семьи, где дочь родила ребенка от фашиста.

Даже я был способен догадаться, что примерно думали эти люди, когда видели мою сестренку. Почему вместо моего ребенка не погибла эта Мими? Уж о ней бы точно никто горевать не стал. Это же просто несправедливо! Совершенно бесполезная девчонка-калека живет и живет, а половина ее сверстников уже в земле. Бесполезная, никому не нужная, калека, еврейское отродье – о да, нам такое не раз слышать доводилось. Далеко не все у нас в стране были такими уж либералами, как то старается внушить нам наша История, а некоторые и вовсе именно евреев обвиняли в том, что случилось в Германии. Такие, правда, были в меньшинстве, но я знал, что они есть, Рейно. И некоторые из них были нашими соседями. Разумеется, не мне судить, но ведь я постоянно читал у них в глазах один и тот же вопрос: почему выжила именно Мими? Почему выжил именно этот ребенок, который к нашему народу и отношения-то не имеет?

Сегодня похороны Нарсиса. Ну, не совсем похороны. Похороны отчасти уже состоялись – в центре Ажена. А это поминальная служба, она означает, что мы должны помнить Нарсиса. Только странно: разве мы могли его забыть? Ну, все равно мне пришлось надеть в церковь платье, зеленое с мелкими цветочками, а мама надела небесно-голубое пальто и нарядное платье с фестонами. Когда мы вышли из дома, на площади было уже полно народу. Идти было недалеко: только через площадь и еще немного по направлению к церковному кладбищу. В оштукатуренной кладбищенской стене сделаны такие специальные полочки и маленькие альковы – все это немного напоминает библиотеку для мертвых. Может, это действительно так? Ведь мама всегда говорит, что люди хранят множество разных историй.

Я огляделась: мне хотелось понять, кто пришел на похороны. Человек пятьдесят, наверное. Некоторые из тех стариков, что вечно сидят в кафе. И Жозефина, конечно, тоже пришла, а вот Пилу не было. Странно, подумала я, почему же его-то нет? Сегодня ведь он даже в школу не поехал. Из Маро очень многие пришли – в основном женщины, все в черном, головы обмотаны платками, как у монахинь; у них никогда не поймешь, то ли это повседневная одежда, то ли они специально для похорон так оделись. Среди них были Оми и Майя. Оми подмигнула мне и улыбнулась всем своим морщинистым, как изюм, лицом. Рейно облачился во все черное, только на шее такая пурпурная штучка. Не шарф и не шейный платок, но все равно красиво. Наверное, даже ему приходится особенно тщательно одеваться, когда бывают чьи-то похороны.

Новый магазин, который больше уже не цветочный, сегодня закрыт. На дверях так и написано: ЗАКРЫТО, и неоновая вывеска не горит. Неужели тоже из-за похорон? Я еще раз огляделась: может, появился кто-нибудь необычный? Нет, никаких новых людей, кроме той китайской дамы, ее Йин зовут; она улыбнулась мне и помахала рукой. Оказалось, что даже Янник пришел вместе с родителями; отец Янника надел черный костюм, а мать – черные кружевные перчатки и шляпу с маленькой вуалькой в «мушках». Янник тоже был в пиджаке и в галстуке, и казалось, будто он из всего этого вырос, поэтому, наверное, и вид у него был такой недовольный, даже сердитый. Я решила, что ему, должно быть, просто жарко, и послала в его сторону легкий ветерок; мне хотелось, чтобы он меня заметил, и – БАМ! – он действительно меня заметил, но лишь глянул в мою сторону и сразу глаза отвел.

Мама тоже на меня посмотрела и сказала взглядом: Прекрати, Розетт.

Но это же мой друг! – пояснила я на языке жестов. – Тот самый, что тоже розовый алтей любит.

Маму это, похоже, удивило.

– Янник Монтур? Так вот кто твой новый друг!

Интересно, подумала я. Неужели мама решила, что Янник – тоже «воображаемый дружок»? И мне почему-то вдруг стало грустно, я даже рассердилась немного: неужели даже маму удивляет, когда мои друзья оказываются вполне реальными, живыми людьми?

Он был в моем лесу, пояснила я. Он очень милый. И многое понимает.

Мама как-то странно посмотрела на Янника; казалось, она все еще беспокоится. И мне захотелось рассказать ей, какой Янник симпатичный и совсем не похож на своих родителей, но тут как раз Рейно начал проповедь, так что разговаривать с мамой даже на языке жестов я больше не могла. Рейно тем временем говорил о том, как похоже выращивание цветов и вообще всяких растений на непосредственное общение с Богом, а это значит, что Нарсис все же был настоящим христианином, хоть и утверждал, что церковь ненавидит. Мне это показалось довольно надуманным, и я, отвлекшись от проповеди, стала наблюдать за Янником, пытаясь заставить его снова на меня посмотреть; чтобы привлечь его внимание, я приказывала маленьким камешкам на тропинке подпрыгивать и стукаться о кладбищенскую стену. Завершив проповедь, Рейно поставил урну с прахом на одну из тех узких каменных полочек, а под ней привинтил к стене маленькую металлическую табличку. А я подумала, что между стеной и тропинкой есть узкая полоска земли, где как раз хватит места, чтобы посадить несколько кустиков земляники, и решила, что принесу их с нашей лесной поляны. Нарсису это будет приятно. Я точно знаю.

Когда мы вернулись к себе, оказалось, что бывший цветочный магазин на площади уже открылся и неоновая вывеска снова зажглась. Я заметила, что Янник, шедший мимо, вдруг остановился, словно его взгляд привлекло нечто необычное. Оказалось, что это бумажная ветряная мельничка, воткнутая в цветочный горшок, поставленный у двери. Мельничка вращалась, слегка постукивая, и над ней ярко вспыхивали разноцветные огни, точно некая тайная сигнализация. Я подбежала было к Яннику, но мадам Монтур, глянув на меня, строго его окликнула:

– Ну, что ты застрял, Янник? Что тебе там понадобилось?

Янник сгорбился, что-то проворчал и еще больше стал похож на медведя. Должно быть, примерно таким и Нарсис был в детстве, подумала я. Таким небольшим медведиком с лохматой темной шерстью и сутулыми плечами. Зуб даю, Нарсис обрадовался бы, если б узнал, что мы с Янником подружились. А вот матери Янника это явно не нравилось. Она так на меня посмотрела, словно я у нее последнюю пару шнурков украла.

Это мой друг, – сказала я маме. – Давай пригласим его на чашку шоколада.

Мама посмотрела на мадам Монтур, затем взяла меня за руку и повела в chocolaterie.

– Может быть, в другой раз, Розетт? Сегодня не самый подходящий день для гостей.

А почему? Только потому, что я его маме не нравлюсь?

– Я уверена, что это не так, – сказала мама, но таким лживым голосом, что мне все стало ясно.

Я издала презрительный звук – Пффф! – и черная шляпка мадам Монтур взлетела в воздух, крутясь, пролетела над площадью и плюхнулась прямо в сточную канаву, что тянется вдоль улицы Вольных Горожан.

– БАМ! – на всякий случай сказала я, чтобы мама не подумала, что это моих рук дело. Она лишь глянула на меня, но ничего не сказала. Да и я глаз не отвела. Вообще-то я не очень часто смотрю людям в глаза. Глаза – они как окна: иной раз заглянешь в такое «окно» и увидишь там то, что видеть вовсе не полагалось. Например, ту даму в стекле витрины, похожую на сороку.

– Хочешь горячего шоколада, Розетт?

Честно говоря, никакого шоколада мне не хотелось; это мама считает, что шоколадом все на свете можно исправить. Но я чувствовала себя чуточку виноватой, потому что тогда на нее рассердилась, и решила согласиться – улыбнулась и кивнула. Мама сразу обрадовалась, а я снова почувствовала себя виноватой. Только я знала, что чувствовала бы себя куда более виноватой, если бы позволила маме думать, что ее шоколад совсем на меня не действует. В конце концов, она Вианн Роше. Если ее лишить шоколада, что у нее останется?

Служба прошла удачно, хотя, пожалуй, это я сам себя в этом убедил. Во всяком случае, я старался как мог, да и проповедь получилась, по-моему, достаточно легкой для восприятия, и церковь я упоминал настолько редко, насколько вообще можно ожидать от священника. А в одном месте я даже ухитрился пошутить – Арманда Вуазен наверняка одобрила бы подобный ход, – и паства радостно загудела.

Должен признаться, это мне доставило куда большее удовольствие, чем следовало. Вообще-то остроумным меня не считают, а потому было особенно приятно слышать вызванный мною смех. Среди прихожан была и Жозефина; я заметил, как она улыбнулась, и на мгновение почти забыл, где нахожусь, – так порой могут ослепить лучи солнца, внезапно выглянувшего из-за тучи.

Я понимаю, отец мой: я должен был бы ее избегать. Не думай, что мне невдомек, какое искушение она собой представляет. Однако мои греховные мысли, разумеется, принадлежат мне одному – мой долг и призвание священника запрещают любые фантазии на эту тему. Я, впрочем, надеюсь, что мы с Жозефиной все-таки сможем остаться друзьями. И это, по-моему, будет уже неплохо.

Домой я возвращался мимо нового магазина. Он называется Les Illuminés. Есть в этом названии что-то смутно клерикальное, словно там торгуют похоронными принадлежностями. Но внутри не было ни цветов, ни венков. Только большое кресло и несколько зеркал. Я уговаривал себя, что надо бы зайти и хотя бы поздороваться с новым владельцем, подбодрить его, чтобы тот почувствовал себя более уверенно на новом месте. Ланскне ведь всегда был очень традиционным городком. И к чужакам здесь относятся без особой радости – тем более при столь неблагоприятных обстоятельствах, – так что визит месье кюре обеспечил бы более лояльное отношение к чужаку со стороны наиболее консервативной части населения. Но, проходя мимо витрины, я случайно обратил внимание на то, что в зеркалах, которыми увешаны две противоположные стены зала, отражается человек, сидящий в том огромном кресле.

Нарсис?

Нет, наверное, то была просто игра света, ибо в самом кресле, стоявшем возле окна, никого не оказалось. Однако в зеркале напротив по-прежнему отражался Нарсис – в точности такой, каким он был при жизни. Я повернулся и оглядел площадь, желая понять: вдруг еще кто-то его видел. Но площадь была почти пуста. Да и рядом с витриной никого не было, и внутрь, похоже, никто не заглядывал. Тогда я сам снова туда заглянул, но теперь увидел в зеркале отражение уже не Нарсиса, а Жозефины: она сидела в кресле и улыбалась мне. Вот только в самом кресле по-прежнему никого не было. И потом, я же только что видел Жозефину на поминальном богослужении, и там она была в темно-синем платье, которое обычно надевает на похороны, а в зеркале на ней было клетчатое пальто, которое она не надевала уже несколько лет.

Ну конечно, это игра света, что же еще? Разве могло это быть чем-то иным? Ведь католическая церковь не допускает веры в духов, не так ли, отец мой? И тем не менее я был настолько потрясен, что поспешил прочь, и мне все еще не по себе; такое ощущение, словно начинается мигрень. Как мне мог померещиться там, в этих зеркалах, Нарсис? Я не смог ни читать дальше его исповедь, ни даже выпить только что сваренный кофе и решил: ладно, поработаю в саду, подышу свежим воздухом, заодно и сорняки выполю, а потом, возможно, когда в голове немного прояснится, все-таки схожу в Les Illuminés. Представлюсь новому хозяину – он наверняка окажется либо парикмахером, либо косметологом и станет предлагать за полцены всякие средства для ухода за лицом, – а потом всласть посмеюсь над собственной глупостью и своими мрачными видениями и подозрениями.

Я приготовила для Розетт горячий шоколад, оставила дверь в chocolaterie открытой. Теперь я была уверена: на той стороне площади творится нечто странное. И дело не в розовой неоновой вывеске, и не в новом названии магазина – Les Illuminés, – и не в том, что дети так и слетаются к его витрине, как пчелы на мед. Дело в том, что я, как ни странно, так и не заметила возле магазина ни одного покупателя, не видела, чтобы туда приезжали фургоны с товарами, оборудованием или рабочими, и мне до сих пор не ясно, чем в этом магазине собираются торговать. Я не могу избавиться от ощущения, что там творится нечто подозрительное.

Прошлой ночью мне впервые за много месяцев приснилась Зози де л’Альба с ее прямым пристальным взглядом, ее неистребимым обаянием, с ее леденцовыми туфельками, каблучки которых цокают по булыжной мостовой. Но стоило мне увидеть во сне Зози, как вдруг снова налетел тот ветер – тот игривый ветер, что так возбуждает нас обеих и провоцирует Розетт совершать то, что мы называем ее маленькими Случайностями.

Хотя, разумеется, Случайности эти отнюдь не случайны. Они повторяются циклично, как и сам этот ветер, и так же, как он, определяют направление «главного удара». Кто-то умирает в Ланскне, на площади появляется новый магазин, а у Розетт – новый приятель; всё это признаки Перемены. Они столь же определенны, как та карта из колоды моей матери – с башней, в которую ударила молния. И мир вокруг меня словно сразу превратился в некий зловещий лес, полный предзнаменований и таинственных знаков. Смерть. Шут. Башня. Перемена. И между ними тот ветер, что заставляет нас смеяться и танцевать; тот ветер, на котором Розетт способна летать верхом, как птица; тот ветер, что приносит ураган.

Возня с шоколадом всегда помогает мне отыскать некую точку покоя. Шоколад уже так давно присутствует в моей жизни, что здесь ничто не может меня удивить. Сегодня я готовлю пралине, и шоколадная масса в маленькой сковороде, стоящей на горелке, уже почти готова.

Пралине я люблю готовить вручную. Для этого неглубокую медную сковородку я накрываю керамической миской – способ, возможно, старомодный и несколько громоздкий, но какао-бобы требуют особого обращения. Они ведь проделали такое долгое путешествие и теперь заслуживают полного моего внимания. Оболочку конфет я сегодня сделаю из бобов Criollo: у них слабый, обманчивый вкус, более сложный, чем у Forastero с их невероятно яркими вкусовыми качествами, но не такой непредсказуемый, как у гибридных бобов Trinitario. Большинство моих покупателей так и не узнают, какими редчайшими сортами какао-бобов я пользуюсь; но я все же предпочитаю именно Criollo, хотя он, пожалуй, и дороговат для меня. Деревца этого сорта какао подвержены заболеваниям, а урожай крайне невысок, зато их плоды известны со времен ацтеков, ольмеков и майя. В наши дни гибридный сорт Trinitario практически полностью вытеснил эту древнюю разновидность бобов, но все еще можно найти немногочисленных поставщиков, по-прежнему готовых иметь дело со столь изысканным и капризным товаром.

Теперь-то я с легкостью могу определить, где выращены те или иные бобы, и назвать их сорт. Эти прибыли из Южной Америки, с одной маленькой «органической фермы». Но при всем моем опыте и мастерстве мне так ни разу и не довелось увидеть ни одного цветка с дерева Theobroma cacao; это деревце цветет только один день, как в волшебной сказке. Хотя фотографии я, разумеется, видела, и на них цветок какао похож на цветок пассифлоры, ее еще страстоцветом называют; это совсем маленький цветочек, всего пять восковых лепестков, как цветков томата, но без свойственного томатам острого запаха свежей зелени. Цветки какао запаха не имеют; весь их дух заключен внутри стручка, отчасти напоминающего человеческое сердце. И сегодня я явственно ощущаю, как все быстрее и быстрее бьется это сердце в глубокой медной сковороде, готовясь вскоре выпустить на волю некую тайну.

Прибавим еще полградуса, и шоколад будет готов. Тонкая, еле заметная струйка пара вьется над гладкой поверхностью. Всего полградуса – и шоколад приобретает оптимальную нежность и мягкость.

Розетт тем временем, поставив на стол пустую чашку, уже снова вышла на площадь и куда-то побрела. А мне вдруг захотелось еще раз перечитать эсэмэс, присланное Анук. Всегда приходится долго копаться, вытаскивая суть из этих крошечных зарисовок ее тамошней жизни. Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Мы. Это, разумеется, означает «Жан-Лу и я». Нет, я очень неплохо отношусь к Жану-Лу, но Анук становится совсем другой, когда он с нею рядом: невероятно внимательной, вплоть до постоянной тревоги. Хотя как же ей не тревожиться: все детство чуть ли не с рождения Жан-Лу серьезно болел, да он и сейчас подвержен всяким инфекциям с дальнейшими осложнениями. Хотя сам он, похоже, на сей счет не слишком беспокоится, но у Анук его состояние явно вызывает сильнейшее беспокойство.

Я понимаю, что с моей стороны эгоистично об этом мечтать, но иногда все же думаю: может, лучше было бы, если б Анук и Жан-Лу никогда не встретились? А ведь когда-то я искренне радовалась, что в ее жизни появился Жан-Лу, что теперь у нее есть хотя бы один настоящий друг; но когда мы снова перебрались в Ланскне, мне показалось, что Анук эту дружбу переросла. Да и Жанно Дру был ей не менее верным другом – и уж он-то точно остался бы или в Ланскне, или еще где-то поблизости, например в Ажене, и тогда я бы видела их каждый день, а не время от времени, наблюдая за их жизнью издалека…

Думаю, мы сумеем приехать на Пасху. Больно уже одно то, что она не пишет приехать домой. Возможно, теперь она настолько привыкла к Парижу, что именно его воспринимает как свой дом. Вот уж действительно ирония судьбы! Неужели и Анук, столько лет мечтавшая навсегда поселиться в каком-нибудь тихом местечке вроде Ланскне, станет летать по всему свету, точно листья на ветру, как в ее возрасте вела себя и я? Я взяла в руки мобильник и наконец ответила:

Да, конечно! Будет чудесно увидеть вас обоих!

Люблю, В. хххх

Я всегда добавляю еще один «поцелуй». Но сейчас этот ряд крестиков чем-то напоминает мне кладбище, а шоколад пахнет сигаретным дымом, и такое ощущение, словно тот ветер дует мне прямо в сердце, прямо в открытую рану.

Вот что случается, когда не обратишь должного внимания на то, чем в данный момент занимаешься. Поверхность шоколадной массы уже начала съеживаться, а это означало, что я позволила температуре подняться выше ста двадцати градусов. Еще несколько секунд – и шоколад стал бы безвкусным, как земля, и таким же плотным и зернистым.

Но сейчас шоколад еще можно было спасти, хотя действовать приходилось невероятно быстро, пока он не успел утратить эластичность. Я вылила его из сковороды и добавила в горячую массу несколько кусков глазури, непрерывно все это помешивая, пока глазурь полностью не растворилась. Противный запах сигаретного дыма сменился запахом горящей листвы – это был сладкий запах обычного осеннего костра, какие часто жгут по вечерам.

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

Теперь шоколад уже немного остыл и вновь обрел свою шелковистую консистенцию. Я вернула сковороду на горелку, и над гладкой блестящей поверхностью затрепетали крошечные лепестки пара, похожие на призраки мертвых цветов. Мастерство гадания по шоколаду моей матери мне так и не дано было постигнуть. Может, она считала эту магию чересчур домашней, а может, просто не доверяла тем видениям, что возникали в шоколадных испарениях. Она предпочитала карты Таро с их знакомыми потрепанными рубашками. Ну, а я и шоколад – старые друзья; мы столько странствовали вместе и всегда так хорошо понимали друг друга.

Попробуй. Испытай меня на вкус.

Я наклонилась еще ниже, погрузив лицо в испарения и чувствуя запах нагретой медной сковороды и шоколадной смеси. Сырые какао-бобы красного цвета, и тот напиток, что готовили древние ольмеки, был похож на кровь, чуть разбавленную водой.

Проверь меня.

Перед глазами у меня поднималась в красное небо стая черных птиц, их крики в клубах пара были похожи на звон крошечных серебряных слитков. Черные птицы – знак утраты, знак того, что нас покидает дорогой нам человек.

Нарсис? Но в шоколадных испарениях можно увидеть будущее, а не прошлое. Теперь над медной сковородой возникли новые запахи – табака и кардамона, и в них вплелась сокровенная нотка аромата бобов Criollo, ясная и настойчивая, как память. Это был аромат тех историй, которые рассказывают ночью у костра или в дешевых гостиничных номерах. Это был аромат краткой и страстной любви, ночей, полных неги и лени, под звездами чужих стран. Это был аромат реки и всех ее притоков, что стремятся к ликующему морю и дальше, за море, в Лондон, Москву, Рим, Марокко и дальше, дальше, дальше, – в такие места, какие мы видели лишь на страницах журналов, хотя тот ветер и приносил нам иногда дразнящие и соблазнительные напоминания о том, где нам еще предстоит побывать.

Как насчет Сиднея? Или Рейкьявика? А может, лучше Мадагаскар? Или Токио? Или Бора-Бора? Или Таити? Или Азорские острова? Летите же за мной, доверьтесь мне, и я подарю вам весь мир…

Но коварный ветер вечно лжет; он обещает так много, а приносит лишь сердечные страдания. Раньше он всегда говорил голосом моей матери, но теперь его голос стал гораздо больше похож на голос совсем другого человека, у которого смех словно комком застрял в горле, и от этого он выговаривает слова немного тягуче и насмешливо. Но почему же эти черные птицы все летят и летят? За кем? Только бы не за Анук и не за Розетт! Я слишком многое принесла в жертву и не допущу, чтобы моих дочерей унесло этим ветром. Но тогда за кем они прилетели?

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Этот зов явно доносился из магазина, что на той стороне площади, и долгим эхом отдавался в моей душе. Так, наверное, мог бы звучать и мой собственный голос, голос той Вианн, какой я была, когда родила Анук. Может, отзвук того голоса и доносится до моих ушей сквозь все эти годы, словно крик голодного зверя?

Найди меня. Почувствуй меня.

Я гоню этот голос: Кыш, кыш, убирайся! И снова возвращаюсь к шоколаду.

Теперь звучит его базовая нота, нота дикорастущей черной смородины, довольно кислой, но вкусной, если ягоды собрать под Новый год. А пахнет этот шоколад лесной страной, палой листвой и тайной зимних специй. И этот запах что-то очень мне напоминает… возможно, сон, а может, нечто такое, что я видела много лет назад…

Вот и все. В шоколадных испарениях я увидела только черных птиц и красное небо. Я проверила, горит ли огонь под сковородой, но горелка потухла. Видимо, ее кто-то выключил. Ну да, вот он: молча стоит в дверях и наблюдает за мной. Даже теперь, после стольких лет, я все никак не привыкну к невероятной глубине и значительности его молчания. Сейчас молчание Ру было внимательно-настороженным; это было молчание дикого существа, которое совсем не уверено, что ему здесь рады.

– Глазурь начала пригорать, – пояснил он.

– Да нет, я следила.

– Ну и хорошо.

Мы давно не виделись. В последний раз Ру приходил еще до того, как умер Нарсис. А потом из-за этой истории с дубовым лесом упрямо держался подальше от Ланскне. Даже Розетт не удалось с ним поговорить, хотя Рейно, насколько я знаю, это делать пытался. Но у Ру никогда не было ни собственного дома, ни земли, он никогда за это ответственности не нес и относился к таким вещам с недоверием. Как и к людям, которые чересчур ценят свою собственность.

– Я побывал на могиле Нарсиса, – сказал он. – До этого там было слишком многолюдно.

Я понимала, почему он не пришел на похороны. Ру всегда ненавидел Рейно, и причины этой ненависти я способна понять. Хотя когда-то надеялась, что, может быть, Ру все-таки смягчится, однако ему свойственно копить неприязнь столь же упорно, как иные люди копят богатство.

– До чего приятно снова тебя увидеть. – Он улыбнулся, и я обняла его. От него так хорошо пахло – смесью древесного дыма, машинного масла и мыла, и в этой смеси чувствовался также грозный запах реки.

– Шоколад, – напомнил мне Ру.

Действительно пар больше не поднимался, шоколад остыл и снова начал затвердевать. На его поверхности словно возник одинокий призрачный знак вопроса. Чего ты хочешь, Вианн Роше? Чего на самом деле ты хочешь?

Я разогнала остатки испарений; вместе с ними – по крайней мере на время – исчезли и те черные птицы, что кричали на ветру.

– Ничего. Шоколад может и подождать, – сказала я и закрыла глаза.

Но оказалось, что я и с закрытыми глазами как бы продолжала наблюдать за нами обоими, испытывая при этом некую загадочную отстраненность; и чувство предсказанной мне утраты подобно тонкой паутине окутало каждый миг нашей близости. Я чувствовала губами теплые губы Ру; я вдыхала его теплый родной запах, даривший моей душе нежность и покой. Но даже в эти мгновения у меня в ушах по-прежнему звучал голос матери, и та фраза, сказанная ее голосом, значение которой сейчас мне, пожалуй, стало даже еще менее понятно, чем в ту ночь, когда родилась моя Розетт, а я выложила песком магический круг:

Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан.

Несмотря на крайне неодобрительное отношение тетушки Анны и ее друзей, Мими была веселым, счастливым ребенком, всегда смеялась и улыбалась. Она любила играть в воде или просто смотреть, как капли дождя падают в лужу или на кусок ржавого железа. Она и сама не отказалась бы помокнуть под дождем и, если б ей позволили, готова была часами сидеть, глядя в небо на капли дождя, падающие ей на лицо, и что-то нежно воркуя на птичьем языке.

Тетушка Анна делала вид, что ее подобные забавы просто в ужас приводят. «Смотри, до смерти доиграешься!» – вечно повторяла она. На самом деле это говорилось исключительно впечатления ради: если бы Мими и впрямь простудилась до смерти, тетушка, по-моему, ничего, кроме облегчения, не испытала бы. Однако Мими, несмотря на бесконечные припадки и судороги, оставалась неуязвимой для простуд или проблем с бронхами. Ей было запрещено играть без присмотра на берегу Танн, и я часто сопровождал ее туда. Смотрел, с каким удовольствием она играет на мелководье, или бросает с берега камешки, или пускает по течению маленькие лодочки из щепок, сбрасывая их с каменного мостика, отделяющего городок от Маро. В общем, если у Мими со здоровьем и было что-то не так, то ребенком она была счастливым. И знаете, Рейно, если какая ревность и могла бы возникнуть между нами, братом и сестрой, будь Мими нормальным ребенком, то у нас подобной ревности не было и в помине. Мими меня прямо-таки обожала, а я был ее вечным защитником – ибо наш отец, хоть и он по-своему любил девочку, постоянно находился в тени тетушки Анны, опасаясь ее злого острого языка.

Я помню, как однажды она его настигла возле амбара, где он играл с Мими. Там после дождя образовалась огромная лужа, просто настоящее маленькое озеро, и я с наслаждением шлепал по воде в высоких резиновых сапогах. А отец, стоя на коленях рядом с лужей – оба его колена украшали нашлепки из подсохшей грязи, – показывал трехлетней Мими, как пускать по воде сложенный из газеты кораблик.

– Видишь? Надо вот так, – приговаривал он, подталкивая кораблик палочкой и заставляя его отплыть подальше от берега. Мими восторженно пищала по-птичьи. Она тогда была еще маловата, чтобы говорить, хотя бы как другие малыши, и умела издавать только такие звуки. Отец, собственно, ничего не имел против – он вообще был человеком тихим, спокойным, – а вот тетушка Анна обращалась с Мими просто безжалостно. За столом вечно звучало: «Сядь прямо, Наоми. Держи вилку правильно. Нет, нет, не так!» А если Мими ошибалась или не понимала, тетушка Анна тыкала острыми зубцами вилки в тыльную сторону ее маленькой ладошки, так что ручки Мими были вечно покрыты красными пятнышками. Если отец пробовал вмешаться, тетя строго возражала: «Как же она сможет чему-то научиться, если вы оба постоянно ей потакаете?» – и, наклонившись к Мими, снова принималась за свое: «Ну-ка, Наоми, скажи: ”вилка”». В ответ Мими была способна лишь пискнуть, как птичка – этот птичий щебет тетушка Анна просто ненавидела, – и тетя в сердцах заявляла, что «девчонка нарочно ее злит».

В тот день, когда тетушка Анна случайно заглянула за угол амбара, голосок Мими звучал особенно громко и возбужденно. Она топала по луже в резиновых сапожках и радостно щебетала, глядя, как плывет ее бумажный кораблик. А потом вдруг очень отчетливо сказала: «Ка-а!»

Мы с отцом тут же удивленно на нее уставились, и я воскликнул:

– Мими сказала «корабль»!

Мими засмеялась.

А у тетушки Анны глаза за стеклами очков вдруг стали совсем маленькими. И зловещий черный крест у нее на шее как-то особенно ярко вспыхнул в обрамлении кружев. Я понял, что она злится. Злится, потому что Мими с отцом так хорошо и весело. Но отец ничего не замечал. Он и сам был увлечен игрой, смеялся и обнимал смеющуюся Мими. И я тоже не выдержал: просто невозможно было хотя бы не улыбнуться, глядя на Мими, такая она была смешная – личико крошечное, а улыбка огромная, как ломоть дыни…

Тетушка Анна подошла к нам и спросила, так плотно сжав губы, что они вытянулись в одну линию и стали похожи на колючую проволоку:

– С какой стати вы такой бедлам устроили? Мне ваши вопли даже дома были слышны.

Насчет воплей это неправда. Мы вообще почти не шумели, пока Мими свое первое слово не произнесла. Отцу явно стало не по себе. Он выпустил Мими и поставил ее на землю. У тетушки Анны были очень четкие представления о том, как нужно воспитывать детей: мужчинам следует оставаться в стороне от этой обязанности, ибо она самим Господом поручена женской половине человечества, а дети должны хорошо себя вести и ходить в церковь. Ни на то, ни на другое Мими явно была не способна и, увидев тетушку Анну, тут же принялась щебетать, размахивать ручонками и топать ножками в резиновых сапогах, из-под которых во все стороны летели брызги. То есть продемонстрировала именно такое поведение, которое тетушка Анна больше всего ненавидела.

Я попытался отвлечь тетку и сообщил ей радостную новость:

– А Мими только что сказала «корабль»!

Тетушка Анна с недоверием посмотрела на меня:

– Действительно сказала?

Я кивнул. Мне было ясно, что отец не намерен ничего ей рассказывать. В ее присутствии он вообще редко рот открывал – по-моему, считая, что безопасней помалкивать.

Тетя повернулась к Мими и сказала:

– Ну что ж, прекрасно. Давай-ка послушаем, как ты это говоришь.

Но Мими ничего говорить не стала, только щебетала по-птичьи и топала ножкой.

– Ну же, Мими, скажи «корабль»! Твой брат уверяет, что ты можешь это сказать. Скажи «корабль», Наоми.

Мими посмотрела на тетушку Анну, вся передернулась и так защебетала и затопала ножками, что грязные брызги полетели во все стороны, в том числе и на хорошенькие тетины ботиночки, такие же черные и блестящие, как ее крестик.

Тетушка Анна посмотрела на меня и заявила:

– По-моему, кое-кто все это попросту выдумал.

Я возмущенно помотал головой:

– Но папа тоже слышал!

Тетушка перевела взгляд на отца:

– Ну?

Я с радостной улыбкой повернулся к нему; я был уверен, что уж на этот-то раз он заступится за Мими, а тете прикажет уйти в дом. Но отец, глядя куда-то в сторону и заикаясь, как школьник у доски, пробормотал:

– Н-ну, в-возможно, и с-с-сказала. Н-но я н-не ув-верен…

Тетушка Анна удивленно подняла бровь.

– Ты что же, снова заикаешься, Нарсис? – И я вдруг, совершенно случайно, догадался: отец почти всегда заикается, когда разговаривает с тетушкой – что вообще-то бывает редко, поскольку он человек тихий и предпочитает молчать, – но я не помню, чтобы он когда-нибудь заикался, разговаривая со мной. А тетушка Анна продолжала презрительным тоном: – А люди еще удивляются, почему ты не сумел выбрать себе другую жену, получше. Хотя уж она-то точно не привередничала. Ей спешно требовалось замуж выйти. – Я понял, что тетя говорит о Наоми Зволасковски, моей матери, которая умерла, рожая Мими. И, несмотря ни на что, я сгорал от любопытства: ведь имя моей матери никогда в этом доме не упоминали ни отец, ни кто бы то ни было еще; и похоронена мать была на еврейском кладбище в Ажене, и мы никогда туда не ездили, чтобы положить на могилу цветы, хотя я точно знал, что отцу поехать хотелось.

Похоже, слова тетушки Анны все-таки задели отца, и он сказал довольно сурово:

– Н-Наоми б-была с-совсем н-не такая. И я б-был бы тебе в-весьма признателен, если бы т-ты не говорила о ней в таком тоне. – Я впервые видел, как отец попытался противостоять тетушке Анне хотя бы в малом. Больше всего он любил, когда в доме тишь да гладь, и вздрагивал при первых же признаках даже самого маленького конфликта. Однако сейчас он потребовал, чтобы тетушка Анна не говорила о моей матери плохо. И я был очень горд им.

Но тетушка Анна, видно, была сделана из стали, да еще и со всех сторон колючей проволокой обмотана. Одарив отца одним из своих особых взглядов – жалость, смешанная с презрением, – она сказала:

– Ты как был дураком, Нарсис, так им и остался. Она-то сразу заметила, что ты готов. А ты и рад стараться, по рукам-ногам себя связал… в дом ее привел…

– Пожалуйста, – тихо, но очень четко промолвил отец, глядя на меня, – не надо при детях.

– Ох уж эти дети! – моментально встрепенулась тетушка Анна. – Полудурок и немецкое отродье…

Но договорить она не успела: мой отец, этот тихий человек, начинавший заикаться при первых же признаках скандала, превратился в кого-то совершенно мне не знакомого и решительно сделал три широких шага вперед. Кулаки сжаты, лицо красное и сердитое, ноги в резиновых сапогах подняли в грязной луже настоящие волны. Но тетушка Анна даже с места не сошла – так и стояла, элегантная, в блестящих новеньких ботиночках. Нет, испуганной она не выглядела – скорее уж настороженной, как кошка, когда та столкнется нос к носу с большой свирепой собакой и прекрасно знает, куда именно нужно ударить когтистой лапой, чтобы обратить противника в бегство.

Несколько мгновений они стояли так лицом к лицу, и отец первым не выдержал – отвернулся.

– Ну что ж, – спокойно заметила тетушка Анна, – значит, кровь в тебе заговорила… – Я так и не понял, вопрос это был или нет. – Кровь всегда дорогу найдет, даже если язык едва успевает.

Отец стоял, опустив голову, и разглядывал собственные сапоги, и вот тут-то я не выдержал и заплакал. Не из-за слов тетушки Анны – я и значения-то их не понял, – а из-за того, как выглядел мой отец. А выглядел он как здоровенный неграмотный деревенский дурень, пойманный на каком-то мелком проступке.

– Ну? – снова сказала тетушка Анна, и теперь это точно был вопрос.

– М-м-м… – еле выговорил отец.

– Что «м-м-м»?

– М-м-мне очень жаль, п-п-прости, п-п-пожалуйста, – скороговоркой сказал отец, и я увидел, что он весь дрожит, да так, что от его сапог по воде идет мелкая рябь, словно перед началом землетрясения.

– Очень хотелось бы надеяться, что тебе действительно жаль, – сказала тетушка Анна и чуть улыбнулась, растянув поджатые губы. – А теперь вам, дети, по-моему, лучше пойти вместе со мной домой, пока Наоми не доигралась до смерти. Ну, а тебе, – обратилась она ко мне, – раз уж ты так любишь рассказывать всякие истории, придется переписать двадцать библейских стихов, причем самым лучшим почерком, я проверю.

Это было одно из ее излюбленных наказаний, придуманных специально для того, чтобы, во-первых, заставить меня как можно дольше сидеть спокойно (если бы я случайно сделал хоть одну описку, мне пришлось бы переписать целиком всю страницу), а во-вторых, как можно дольше держать меня под присмотром и в безопасности. Что касается Мими, то ее тетушка Анна попросту заперла в нашей общей спальне, и я весь день слышал ее протесты – но больше она никогда разговаривать не пыталась. Словечко «Ка-а», «корабль», было единственным, какое ей удалось вымолвить.

Ру почти никогда не остается до утра. Часам к трем он уже начинает испытывать беспокойство и готов уйти. Ну что ж. Я проводила его, а сама снова легла и проспала до позднего утра, и снились мне Ру, Анук и Розетт, которые у меня на глазах превратились в стаю черных птиц. Разбудил меня колокольный звон, а потом оказалось, что и в дверь кто-то стучится.

Я выглянула в окно. Только половина десятого – по воскресеньям я обычно открываюсь в половине одиннадцатого, – а у дверей chocolaterie уже кто-то стоит. Впрочем, я сразу поняла, кто это: на ней была та же шляпка, что и вчера, на заупокойной службе в честь Нарсиса.

– Мишель, погодите минутку, я сейчас спущусь! – крикнула я и, мгновенно натянув джинсы и алый свитер, сбежала вниз, чтобы открыть дверь. Розетт, стоя на верхней ступеньке лестницы, наблюдала за моими действиями, но сама явно спускаться не собиралась. Мишель Монтур она явно недолюбливает – да, собственно, и не пытается это скрыть, – а вот Янник, сын Мишель, ей нравится. Мишель из когорты тех элегантных, исполненных вечного презрения женщин, которые одеваются в костюмы пастельных тонов. Арманда насмешливо называла их «библейские потаскушки». Если честно, то и мне Мишель Монтур не очень-то нравится, и сейчас я прекрасно понимала, что ей от меня нужно.

Я распахнула перед ней дверь и торопливо извинилась:

– Ох, извините, Мишель! Я нечаянно проспала. Проходите, пожалуйста. Присядьте. Могу я предложить вам что-нибудь?

Глаза у нее такого серебристо-серого цвета, который напоминает мне туман над рекой. А волосы – они весьма изысканного оттенка «серебристый блонд» – собраны в низкий узел в ямке под затылком. По нарядным перчаткам и шляпке легко догадаться, что она ходила к мессе.

– Благодарю вас. Можно чашечку вашего знаменитого горячего шоколада? Мне бы очень хотелось его попробовать.

– Только придется несколько минут подождать, – сказала я. – Я ведь еще и магазин не открывала.

– Спасибо, я с удовольствием подожду. – И она уселась на табурет у барной стойки в передней части магазина.

Из кухни мне было видно, как внимательно она наблюдает за моими действиями. Сперва нужно цельное молоко налить в глубокую медную сковороду и нагреть почти до кипения. Затем добавить специи: мускатный орех, гвоздику и пару стручков перца чили, сломанных пополам, чтобы уменьшить остроту. Через три минуты чили можно вынуть – он уже отдаст весь свой аромат – и добавить две горсти рубленого темного шоколада, но не порошка, а именно того шоколада, который я использую для пралине, и помешивать, пока шоколад полностью не растворится. Затем добавить неочищенный тростниковый сахар по вкусу, снова довести почти до кипения и сразу же подавать в фарфоровой чашке, прицепив на краешек langue de chat[18].

Мишель взяла чашку, поставила ее на подоконник и сказала:

– Судя по всему, это восхитительно. – Но по глазам ее было видно, что пришла она отнюдь не ради чашки шоколада. Она поиграла с печеньицем – пальцы у нее длинные, наманикюренные, лак на ногтях цвета дыма, – затем отпила глоточек и снова поставила чашку на блюдце.

– Я все колебалась: могу ли я обсудить с вами один вопрос. – В ломком голосе Мишель почувствовалось даже некоторое оживление, противоречившее, впрочем, суетливым движениям ее рук.

– Вопрос о чем? – Но я уже знала.

– О дубовом лесе, – сказала Мишель. – Этот лес – неотъемлемая часть всего имения и был ею еще до того, как Нарсис появился на свет. Он просто права не имел отделять этот участок земли от остальной фермы – и потом, это существенно уменьшило ее общую стоимость, а еще…

Вежливая улыбка уже настолько застыла у меня на лице, что это стало мне мешать, и я не выдержала:

– Простите, но какое, собственно, отношение все это имеет ко мне?

Мишель остро на меня глянула.

– Я пробовала связаться с вашим… э-э-э… другом, месье Ру, но он, похоже, не желает иметь…

Я попыталась представить, насколько ей это удалось. Отчего-то меня одолевали сомнения, что она сумела хотя бы его судно на реке отыскать. Речные люди всегда могут положиться друг на друга и всегда друг друга прикрывают. Любой сигнал о появлении официальных лиц или о чьем-то нежелательном внимании к их плавучим домам – и все они тут же напрочь забывают, чье судно где стояло, как имя и фамилия его владельца, как он выглядит и т. д.

– Ру, как и я, не имеет никакого отношения к принятому Нарсисом решению, – сказала я. – В завещании он упомянут всего лишь как опекун моей дочери Розетт.

Я заметила, как нехорошо блеснули глаза Мишель, стоило мне произнести имя Розетт.

– Да, это верно, – сказала она. – Но я уверена, что Розетт вряд ли заинтересует какой-то кусок леса. Может быть, вы сумели бы убедить девочку, что и в ее, и в наших интересах лучше было бы вернуть этот лес нам и присоединить его к остальным землям?

С лестницы до меня донеслось негромкое возмущенное карканье, и я поняла, что Розетт все слышала.

– Но Нарсис хотел, чтобы этот лес принадлежал именно ей. И я не стану ни в чем ее убеждать. Если же впоследствии она решит этот лес продать…

– Но она же ребенок! – воскликнула Мишель. – Как ребенок может что-то решать? – Она немного помолчала, явно стараясь взять себя в руки. Затем продолжила: – Мы намерены очень щедро компенсировать Розетт отказ от этого участка земли, которым сама она вряд ли сумеет воспользоваться как следует, тогда как мы, если бы нам удалось продать этот участок под застройку… – Она не договорила. – Видите ли, там очень удобный подъезд, можно устроить паркинг. Тогда было бы выгодней использовать под строительство всю территорию, не огибая лес…

– Извините, Мишель, – пожала плечами я, – но я не могу сделать то, о чем вы просите.

Ее шоколад давно остыл. Я заметила, что на поверхности уже образовалась пленка. Зато в душе Мишель все сильнее закипал гнев.

– Десять тысяч за этот кусок земли, – вымолвила она застывшими от презрения губами. – Вам никогда не получить более выгодного предложения. Как известно, земли в этом захолустье хватает.

– Но это не моя земля, – возразила я. – Эта земля принадлежит Розетт. И как только ей исполнится двадцать один год, она сама сможет рассмотреть ваше предложение.

– Ждать пять лет! – в ярости воскликнула Мишель. – Мало ли что может за пять лет произойти? Или вы на-деетесь, что через пять лет она неким чудесным образом станет нормальным человеком? – Она все-таки заметила, как изменилось выражение моего лица, и несколько понизила голос, хотя ее прямо-таки трясло от злости. – Извините, Вианн, но ведь всем давно понятно, что этот ребенок никогда не станет нормальным. А десять тысяч евро могли бы стать для нее неплохим фондом обеспечения в будущем. – И Мишель с заговорщицким видом наклонилась ко мне: – Вы поймите, я-то хорошо знаю, каково это – иметь особенного ребенка. Господь свидетель, я все это пережила с собственным сыном. А ваша Розетт, судя по отзывам…

Я прервала ее:

– Благодарю вас, Мишель. Но мой ответ вы уже слышали. А теперь, боюсь, я больше не могу уделить вам внимания, у меня много работы. Да и магазин пора открывать. – Я взяла с подоконника чашку с нетронутым шоколадом и наполовину съеденным печеньем. Мишель сперва быстро глянула на чашку, но потом ее отвлекла кухонная занавеска из бус, которая вдруг задрожала и затряслась, как от резкого сквозняка.

Тот ветер. Только и всего. Тот ветер налетел, подумала я.

А с лестницы снова донеслось насмешливое карканье – хотя, пожалуй, больше это было похоже на крик разъяренной галки, отгоняющей от гнезда незваного гостя.

Мишель открыла сумочку и принялась искать там мелочь.

– Вам все-таки следует обдумать мое предложение, Вианн. Я ведь пришла исключительно из любезности. Я ведь понимаю, что Нарсис никогда бы не оставил этот лес вашей дочери, будь он в здравом уме. И если мне придется опротестовывать завещание, значит, так тому и быть. Вот тогда и посмотрим, чья возьмет.

На секунду передо мной, по-моему, промелькнул Бам. Он явно с какой-то зловредной целью присел на корточки у ног Мишель, и тут же с грохотом отворилась – словно распахнутая порывом ветра – дверь магазина. Мишель схватилась за голову, пытаясь удержать шляпку, которую чуть не унесло ветром. Но ветер успел выхватить у нее из раскрытой сумочки пригоршню банкнот и рассыпал их по деревянному полу. Мишель отчаянно вскрикнула и бросилась собирать деньги, чуть сбив табурет, на котором сидела.

– Бам!

Я метнула в сторону Розетт грозный предупреждающий взгляд. Но глаза у нее так и сияли, в них светился безудержный вызов – так порой сверкают глаза маленьких, но свирепых диких зверьков.

А Мишель, собрав банкноты, повернулась лицом ко мне и молчала, поджав губы.

– Шоколад за счет заведения, – быстро сказала я.

Мишель издала какой-то невнятный протестующий возглас и раздраженно заметила:

– Неужели вы думаете, что ваш шоколад какой-то особенный? Мне в Марселе доводилось пить куда лучше этого.

Не успела она договорить, как налетел новый порыв ветра и с легкостью сорвал у нее с головы шляпку, которая, кружась, полетела над площадью, похожая на крупное насекомое – большого жука, например, – пытающееся найти убежище от налетевшего вихря. Мишель Монтур в очередной раз испустила исполненный раздражения вопль и ринулась вдогонку за шляпой. Дверь тут же с грохотом захлопнулась за ней.

Теперь Розетт стояла уже на нижней ступеньке лестницы и с самым невинным видом держала в руках свой альбом для рисования. Оказывается, она только что изобразила Мишель в виде страшноватого зубастого аиста, который стоит на одной тощей ноге, сунув под крыло сумочку и смешно выпучив глаза, которые были похожи скорее на глаза какой-то диковинной рыбы. Скетч был выполнен буквально в несколько штрихов, но Розетт все же удалось отлично передать общее выражение лица Мишель.

– Я же просила: никаких таких штучек, – строго напомнила я.

Розетт усмехнулась и только головой помотала.

– Я серьезно, Розетт. Довольно с меня Случайностей.

Розетт пожала плечами. Она мне совсем не нравится.

– Мне она тоже не нравится, Розетт, но подобные вещи недопустимы… – Я попыталась оформить свою мысль так, чтобы девочка наверняка меня поняла. – Нам нужно соответствовать здешнему обществу и лишний раз не привлекать к себе ненужного внимания.

Розетт скорчила рожу. Почему?

– Ты сама знаешь почему.

Ее взгляд метнулся к окну, где на противоположном конце площади новый магазин с пурпурной дверью сиял так, словно был неким маяком. И я заметила, как по лицу Розетт промелькнули непонятная тень – мрачноватая тень – и еще, пожалуй, вызов.

Я попыталась прибегнуть к своей обычной магии.

– Как насчет чашечки шоколада, Розетт? Со взбитыми сливками и алтеем?

Еще несколько мгновений на лице у нее была заметна та тень – точно невнятная угроза, промелькнувшая под водой и скрывшаяся в глубине, – а потом она расслабилась, улыбнулась и кивнула: О’кей.

Я тоже кивнула и пошла за ее любимой чашкой, которую сделал для нее Ру. А Розетт опять принялась рисовать; похоже, она уже отчасти забыла неприятный инцидент. И все же, наливая в чашку шоколад, добавляя туда сливки, шоколадную крошку, розовый и белый алтей (и, разумеется, дополнительную щепотку для Бама), я не могла не расслышать, как тот голос, упорно звучавший у меня в ушах, но тихий, словно далекие раскаты приближающегося грома, сказал:

Пока что.

Ну и пусть. Я очень даже рада, что призвала тот ветер. Он так здорово подразнил мадам Монтур, хотя мама говорит, что так делать не следовало, что из-за подобных вещей мы и выглядим не такими, как все. Только знаешь что, мамочка? Я уже не такая, как все. И с этим уже ничего не поделаешь.

Я допила шоколад и сунула альбом для рисования и карандаши в свой старый рюкзачок, тот самый, розовый, еще из Парижа. Он, конечно, мне теперь маловат, зато в нем много волшебной силы – именно потому, что он старый. Я взяла рюкзак и вышла из дома, а мама помахала мне рукой на прощанье. Я прекрасно знала, куда собираюсь пойти.

Но маме я, разумеется, об этом не сказала. Она все пытается удержать меня от походов туда. Говорит, новые хозяева еще, наверное, и устроиться как следует не успели. Только вряд ли она действительно так считает. По-моему, просто выдумывает разные предлоги, чтобы меня туда не пустить. А мне совершенно необходимо разведать, что же там такое, в этом новом магазине. И дело не только в той даме, которую я видела за стеклом, и не в той мельничке, что крутилась в цветочном горшке, и не в пурпурной двери, и даже не в названии Les Illuminés. Дело в том, что мама старательно делает вид, будто ничего этого не замечает – точнее, пытается внушить мне, что там ничего особенного не происходит. А сама все время туда поглядывает, думает, я этого не замечаю. А там, между прочим, все время дрожит и мерцает некое загадочное марево, похожее на отражающийся в воде солнечный свет. И, между прочим, точно такое же марево всегда светилось и у дверей нашей chocolaterie.

Неужели мама не понимает, что это значит? Это значит, что там, возможно, появился кто-то такой же, как мы. И хочет попробовать устроиться здесь, в Ланскне, где местные жители, как известно, чужаков недолюбливают. Так почему бы маме самой в этот магазин не зайти и не поздороваться с новой хозяйкой? Зачем она притворяется, будто и мы – как все здесь? Как мадам Клермон, например, из-за которой такие, как мы, всюду и чувствуют себя нежеланными?

Может, мама просто боится? В конце концов, я ведь тоже сперва испугалась и встревожилась. Но мы не должны так вести себя, не должны бояться. Мы ведь не какие-то перепуганные мышки, чтобы от всех прятаться в своей норке. Мы – искатели приключений. Мы способны призывать ветер. Нас ничто не должно пугать. И, может быть, та дама за стеклом только и ждет возможности понять, из чего же мы сделаны. В конце концов, это же она у меня спросила, чего я хочу.

В общем, я тоже помахала маме и пошла как бы в сторону полей, но, как только мама скрылась в глубине лавки, я потихоньку повернула обратно, быстренько пересекла площадь, открыла пурпурную дверь нового магазина и сразу почувствовала запах свежей древесины, благовоний и чая. Когда я вошла, над головой у меня звякнул колокольчик, и дверь у меня за спиной моментально захлопнулась.

С минуту я озиралась, не двигаясь с места. Все внутри было точно таким же, каким мне показалось снаружи: кофейная машина, несколько пурпурных кресел, ковер на полу и огромное кожаное кресло, как у парикмахера, только отделанное полированным деревом и хромированной сталью. И две противоположные стены сплошь увешаны зеркалами, и в них без конца отражается одно и то же – какая-то странная картина, которую я заметила возле двери. Точнее, даже не картина, а кусок ткани, вставленный в рамку под стекло. На нем были словно вытканы синие листья и побеги, среди которых виднелись маленькие птички с пятнистым оперением и мелкие белые цветочки, и все это так тесно переплетено, что у меня даже в глазах зарябило. Я прищурилась, но продолжала смотреть. Самое смешное – я была почти уверена, что уже где-то видела этот рисунок…

Я еще некоторое время вглядывалась в него, пытаясь понять, что же там все-таки изображено. Листья были немного похожи на земляничные; среди них я даже ягоды земляники разглядела и сразу, конечно, вспомнила свою земляничную поляну – только здесь, под стеклом, она выглядела какой-то странной и очень мрачной. И вообще там было столько всего, самых разных вещей всевозможных форм и цветов, что было трудно сосредоточиться на чем-то одном. К тому же этот рисунок на ткани без конца повторялся; казалось, будто птички перелетают с места на место, гоняясь друг за другом в густой листве среди полевых цветов, стеблей вереска и кустиков земляники. А потом этот калейдоскоп-головоломка как бы сам собой разрешился, и я заметила, что в дверном проеме, за которым был проход в заднюю часть магазина, кто-то стоит. Двери там не было, и проем закрывала только занавеска из пурпурных бусин. Из-за нее и появилась та самая дама, которую я видела сперва за стеклом витрины, а потом в виде отражения в зеркалах. Но сейчас она явно вышла из зазеркалья в реальный мир и смотрела на меня с любопытством, словно одна из птичек на картине под стеклом. У этих птичек было пятнистое оперение и ясные глаза; они сновали в густых зарослях и что-то жадно клевали.

Дама была высокого роста, с очень длинными светлыми волосами, но волосы у нее были какого-то необычного серебристого оттенка. На мгновение мне показалось, что она совсем молодая, может, почти моя ровесница, но потом я поняла, что на самом деле она старая – ей лет пятьдесят или даже больше; а то, что я приняла за рукава из яркой набивной ткани, оказалось татуировкой – ее длинные голые руки были сплошь покрыты татуировкой, а пальцы унизаны множеством серебряных перстней. Мне захотелось рассмотреть также ее туфли, но, опустив глаза, я увидела лишь края длинных черных брюк свободного покроя; из-под них, правда, выглядывало что-то похожее на ступни, но я могла бы поклясться, что на самом деле это никакие не ступни.

– Привет, – сказала дама. – И кто же ты такая?

Я издала негромкий галочий клич.

– Выглядишь ты, пожалуй, слишком юной, чтобы посещать подобные салоны. – Она улыбнулась, а мне вдруг снова вспомнилась сорока – сороки ведь тоже ужасно любят всякие блестящие вещи.

Я пожала плечами и еще разок огляделась, потому что никак не могла понять, какой же магазин здесь теперь будет. Потом я снова уставилась на тот кусок ткани под стеклом и негромко вопросительно пискнула по-птичьи.

Дама-сорока опять улыбнулась и пояснила:

– Это один из моих любимых дизайнов. Земляничный вор, работа «Моррис и компания». Я его в антикварном магазине отыскала.

Земляничный вор! Мне ужасно захотелось объяснить ей, почему эти два слова сразу вызвали у меня желание подпрыгнуть от удивления, но я понимала, что смогу это сделать, лишь воспользовавшись своим теневым голосом. А так приятно было бы рассказать, что именно такое прозвище дал мне Нарсис! Я так и не стала ничего объяснять и позволила Баму проникнуть внутрь этих зеркал. Было забавно смотреть, как он там, в зазеркалье, танцует среди всех этих листьев и отражений и охотится за собственным хвостом. А те пятнистые птички (по-моему, это были дрозды) стали гоняться за Бамом, и это выглядело так смешно, что я рассмеялась.

Дама удивленно приподняла бровь – в брови у нее был маленький бриллиантик, который при каждом движении вспыхивал и мерцал, – и спросила:

– Кто он, твой маленький дружок?

– БАМ! – сказала я и прибавила на языке жестов: Значит, вы можете его видеть?

Она улыбнулась.

– Я вообще многое вижу. Я ведь художница.

Как и я! Я даже подпрыгнула пару раз, чтобы выразить свое одобрение. И розовый рюкзачок, висевший у меня за спиной, тоже подпрыгнул.

– Только мой вид искусства требует, чтобы любое изображение было сделано правильно с первого же раза. Второй попытки быть не может. Нельзя ни распустить нитки, ни переделать основу, ни стереть одну линию и нарисовать другую. Если я совершу ошибку, кому-то придется расхлебывать ее последствия. Так что мне приходится быть очень осторожной.

Я снова посмотрела на тот кусок ткани, что висел на стене под стеклом. Теперь рисунок показался мне еще более сложным: птички (я была уже уверена, что это дрозды) действительно гонялись друг за другом в густой синеватой листве, а сама комбинация листьев и ягод земляники все время повторялась, как это делается при изготовлении гобеленов или, может, штор и покрывал. Однако во всем этом просторном помещении была только одна картина: вот эта.

Вы тоже такие вещи делаете? – спросила я на языке жестов, указывая на картину.

Дама-сорока покачала головой:

– Нет, я с текстилем не работаю.

А с чем же вы работаете?

И она извлекла из кармана просторных черных штанов какую-то странную штуковину, совершенно не похожую ни на карандаш, ни на ручку. Больше всего штуковина напоминала некую деталь игрушечного ружья: пурпурная, хромированная, остроконечная. Но, приглядевшись, я поняла: это все же действительно некая разновидность пишущего предмета, что-то вроде ручки-самописки. Я даже догадалась, куда нужно заливать чернила.

– Ты, возможно, никогда ничего подобного и не видела, – сказала дама, демонстрируя мне инструмент. – Это самый последний дизайн. Очень удобный. Работает бесшумно и значительно меньше травмирует кожу.

Кожу?

Я снова посмотрела на нее и на ее руки, сплошь покрытые татуировками. И наконец поняла, для чего предназначена эта «ручка» и зачем нужны все эти зеркала и кресло как у дантиста, которое можно наклонять под разными углами и передвигать по всему помещению…

Протянув руку, я осторожно коснулась пальцем руки дамы, украшенной невероятным переплетением спиралей, роз, пучков листьев, в гуще которого я, присмотревшись, обнаружила и копию того рисунка, что висел на стене, – темно-синие цветы вереска, маленькие белые цветочки и листья земляники. Но рисунок на коже был теплым: я почувствовала это, коснувшись его ладонью. Казалось, можно и даже нужно почувствовать текстуру цветов, листьев, ягод, хотя на самом деле это была просто гладкая кожа, такая же, как у любого другого человека.

– Ты не особенно разговорчива, да? Как тебя зовут?

И я теневым голосом прошептала: Розетт; из осторожности я старалась говорить потише. Дама кивнула.

– Розетт. Какое хорошенькое имя. А меня зовут Моргана[19]. Надеюсь, мы будем друзьями. Ты какой вид искусства предпочитаешь, Розетт?

Я оглянулась на свой розовый ранец. Обычно я не показываю свои рисунки незнакомым людям. Но ведь теперь, узнав, как эту даму зовут, я вряд ли могла считать ее незнакомкой. И вытащила из рюкзака свой альбом в пурпурной обложке, который Анук привезла мне из Парижа. Там целых триста страниц. И пока что хватает места для новых рисунков.

Моргана открыла альбом и стала рассматривать рисунки один за другим, переворачивая страницы. Она делала это очень медленно, внимательно разглядывая каждый. Пару раз я заметила, что она улыбнулась. Особенно долго она рассматривала тот, где маленькая девочка заблудилась в земляничном лесу. И я подумала: наверное, этот рисунок просто сложнее, чем остальные. А потом, глядя поверх ее плеча на нарисованные мною темные лесные тени и заросли вереска, я вдруг поняла, что все это очень похоже на картину «Земляничный вор», висящую на стене. Прямо как отражение в зеркале!

Но Моргана так ничего и не сказала. Просто перевернула страницу и стала смотреть дальше. Затем наконец посмотрела на меня.

– Знаешь, – задумчиво промолвила она, – твои рисунки очень хороши. У тебя удивительно экономная манера. И столько юмора. Например, эта птица… – и она указала на портрет Рейно в виде вороны – совсем маленький рисунок, всего несколько линий, лишь обозначены глаза, клюв, сутана. – Послушай, это ведь здешний кюре, верно?

Я засмеялась и заставила Бама кувыркаться и танцевать в гуще синей отраженной листвы.

– А хочешь посмотреть кое-какие мои работы? – спросила Моргана. Я кивнула, и она ушла за занавеску из бус в заднюю часть магазина, где, видимо, располагались жилые комнаты, и вскоре вновь появилась с альбомом в руках. В альбоме оказались сотни фотографий людей с различными татуировками.

– Каждая татуировка уникальна, – сказала Моргана. – Я никогда не использую один и тот же дизайн дважды. И всегда прошу моих клиентов прежде очень хорошо по-думать, когда и зачем они намерены ко мне прийти. Потому что тату может быть сделано лишь однажды. Я никогда не повторяю сеансов.

Я пролистала весь альбом с фотографиями, на которых были запечатлены самые разные люди: молодые и старые представители всевозможных рас. У некоторых были сделаны большие и сложные тату. А у других наоборот – очень простые и совсем маленькие. Но даже я уже могла различить во всех этих композициях особую манеру Морганы: плотный, графичный, очень четкий и аккуратный рисунок, как на той картине «Земляничный вор», что висела у нее на стене. Название картины странным образом совпадало с моим прозвищем, а изображенное на ней как-то ухитрилось проникнуть в мои рисунки.

Одна черно-белая фотография меня особенно заинтересовала. На ней была девушка с маленьким тату в виде сердечка, очень простым – казалось, оно возникло в результате одного-единственного прикосновения. И все же рисунок был выполнен безупречно, словно чистейший образец каллиграфии. Но внимание мое в первую очередь привлекло не тату, а сама девушка; на фотографии ей было лет двадцать, и она улыбалась прямо в камеру, специально закатав рукав простой белой футболки, чтобы продемонстрировать маленькое черное сердечко на плече…

Я сразу узнала ее, эту девушку с сердечком, хотя в те времена, когда мы с ней познакомились в Париже, она была уже гораздо старше. Она и теперь иногда мне снится, и маме тоже, я это точно знаю, потому что слышу ее голос в маминых снах и чувствую, как меня зовет тот дикий ветер.

Моргана заглянула мне через плечо и пояснила:

– Это одна из ранних моих работ. В Париже. Я тогда только еще начинала. А знаешь, я ведь их всех помню. Каждого из моих клиентов. И только фотографии остались у меня на память о тех произведениях искусства, которые я для этих людей создала. Потому что искусство – как любовь. Оно дичает, если пытаешься сохранить его только для себя. Искусство создано, чтобы его дарили, а иначе оно просто начинает загнивать.

Я никогда раньше так об искусстве не думала. И снова посмотрела на фотографию Зози де л’Альба. Здесь, на странице альбома, она выглядела такой юной и невинной, а в ее глазах так и плясали огоньки.

Кто это? – спросила я.

– А я и не знаю – не спросила. Просто сделала то, что она хотела, и все.

И тут у входа звякнул колокольчик, отворилась пурпурная дверь, и на пороге возникла моя мама; лицо у нее было сердитое, испуганное и белое, как лист бумаги, а волосы разметаны ветром…

Я увидела ее сквозь витрину. Рыжие, как бархатцы, волосы, живое личико – ну просто дитя из волшебной сказки, заблудившееся в зазеркалье. А в зеркалах я увидела отражение Зози – алая помада, крашеные светлые волосы, – и она смотрела на Розетт голодными глазами.

Я ведь давно собиралась зайти сюда и представиться новой хозяйке магазина. Я бы сумела подобраться к ней осторожно, как и к любому из соседей; принесла бы ей в подарок фиалковую сливочную помадку – в тон пурпурной маркизе над входом. Но стоило мне увидеть внутри Розетт и Зози, и я, забыв об осторожности, ветре и шоколаде, ринулась внутрь.

Я слышала, как у меня над головой звякнул колокольчик. Маленький серебряный колокольчик, как у Шута на колпаке во время пасхального шествия. Вместе со мной в помещение влетел порыв мартовского ветра, и я вдруг поняла, что передо мной незнакомая женщина лет шестидесяти с длинными волосами пепельного цвета, а ее руки точно рукавами от запястий до плеч покрыты татуировой угольного и серого цветов. Она была совершенно на Зози не похожа – и все же было в ней что-то от Зози: возможно, беспечная улыбка и острый взгляд ярких глаз. Я тут же посмотрела на ее туфли – Зози де л’Альба свои туфли просто обожала, – но туфель не было: я увидела только что-то непонятное, неуклюжее, темно-серое, словно пушечное дуло.

– Розетт, немедленно домой, – кратко приказала я.

Лицо Розетт тут же сообщило о ее полном нежелании мне подчиняться. Пурпурная дверь с грохотом затряслась в дверной раме. А в зеркалах мелькнул Бам, ухмылявшийся и строивший мне рожи.

– Немедленно ступай домой, Розетт, слышишь? Немедленно!

Она нахмурилась, но подчинилась и вышла за дверь, еле волоча ноги. У нее за спиной Бам еще раз обернулся, скорчил мне ужасающую гримасу и потащился следом, спотыкаясь на ходу.

Женщина с татуировками улыбнулась:

– Вы, должно быть, мать Розетт?

– Вианн, – представилась я, с трудом подавив безумное желание спросить напрямик: А ты на этот раз как себя называешь?

Впрочем, она уже двинулась к двери и, наклонившись – причем довольно неуклюже, – подняла с пола пакетик с фиолетовыми помадками.

– Вы что-то уронили.

– Господи, какая я растяпа! Я же это вам принесла.

Она посмотрела на пакетик, перевязанный фиолетовой ленточкой и украшенный маленьким бумажным цветком, и сказала:

– Сливочная помадка с засахаренными фиалками? Но ведь это мои любимые конфеты!

Ты лжешь, подумала я. Исходившие от нее чары были похожи на запах цветов, сорванных в полночь, – темные, непонятные, сладостные, провокационные.

Она попробовала помадку.

– Восхитительно! Вы, должно быть, с той стороны площади? Я видела ваш магазин. Он очень красивый.

– Я все собиралась к вам зайти, – призналась я. – Хотя только сейчас поняла, чем вы занимаетесь. Вы ведь мастер тату, да?

Она улыбнулась.

– Интересно, чем же я себя выдала? Но, прошу вас, присядьте. Выпейте кофе. Не могу, правда, обещать, что он будет столь же хорош, как ваша помадка, но больше мне вас в данный момент угостить нечем.

Я села в одно из пурпурных кресел, расставленных вокруг кофейной машины, но и не подумала налить себе кофе. Хозяйка салона села напротив, и только тут я снова обратила внимание на ее туфли – только это были вовсе не туфли, а искусственные ступни, прикрепленные к гладкому стальному стержню, уходившему прямо в коленный сустав…

Старинная китайская пословица гласит: У зла нет ног. Именно поэтому двери в храмах всегда снабжены очень высоким порогом – защитой от бродячих демонов. У этой совсем недавно приехавшей в Ланскне женщины тоже не было ног – ирония этой аналогии от меня, естественно, не ускользнула. И я вспомнила о Кавиле[20], безногом божестве майя, которое передвигается на ходулях из молний, а змеиным хвостом погоняет ветер. Моя мать очень любила индейские легенды, а мне они казались какими-то слишком чужими и пугающими, чтобы доставлять истинное удовольствие. Однако же один из их главных богов – ветер Хуракан – столько лет был моим постоянным спутником и куда более близким знакомым, чем Гайа, Гестия[21] или Иисус.

Итак, несмотря на безмолвное презрение тетушки Анны, Мими оставалась счастливым ребенком. Я научился прятать ее в те дни, когда у тетушки бывали гости; гостей она принимала каждую неделю по средам, сразу после церкви, то есть примерно в полдень, и угощала их чаем с птифурами и пирожными, а иногда и тортом, купленным в кондитерской. По средам приятельницы тетушки Анны, все как одна в черных перчатках, обсуждали свою работу «с бедными», словно мы с Мими не ходили в обносках, сто раз надставленных, и в таких изношенных башмаках, что подметки у них были тоньше церковных облаток. Впрочем, по средам нас обоих старались убрать с глаз долой, и мы – поскольку тетушка Анна была занята с гостями и не имела возможности проверять, чем мы занимаемся, – частенько этим пользовались, чтобы удрать подальше от дома и обследовать ближние леса и поля или поиграть у реки.

Одно место Мими особенно любила: там был старинный колодец и рядом с ним огромный старый дуб. Возле колодца даже насос стоял, только им больше никто не пользовался. Все ходили к тому колодцу, что на площади за церковью, – из него теперь только растения на кладбище поливают. У того старого колодца Мими могла сидеть часами, глядя, как вода тонкой струйкой течет по неглубокому каменному желобу, когда я нажимаю на ржавую ручку насоса. А еще она любила дрызгаться в грязноватой луже, вечно стоявшей возле колодца, и смеялась при этом как сумасшедшая. Колодец был накрыт деревянной крышкой, которую еще и болтами привинтили во избежание несчастных случаев. Мими знала, что карабкаться на этот прогнивший деревянный круг ни в коем случае нельзя, потому что он может проломиться, и тогда она упадет в колодец. Я знаю, Рейно, вы мне не поверите, но я, несмотря на все недостатки в ее развитии, всегда был с ней терпелив и никогда не поддразнивал, как мог бы делать любой другой мальчишка. Подозреваю, что такая добродетель, как терпение, кажется вам совершенно мне не свойственной. Не исключено, что меня уже память подводит, но, возможно, одной лишь Мими удавалось пробудить в моей душе самые лучшие чувства. В общем, мы с ней отлично ладили. По характеру я был одиночкой, и в школе меня считали молчаливым, угрюмым, невнимательным ребенком. В этом я, наверное, был похож на отца – так, по крайней мере, утверждала моя тетя. Но когда она так говорила, в ее словах не ощущалось ни капли тепла. Я чувствовал, как ей хочется, чтобы я стал другим – и в церкви помогал, и в церковном хоре пел, и к первому Святому Причастию готовился. Однако я упорно отказывался все это делать, несмотря на явное и весьма ощутимое неодобрение со стороны тетушки Анны. А может, как раз из-за него. Наш кюре – не ваш предшественник, Рейно, а тот, что был перед ним, – хоть и хвалил тетушку за преданность церкви, но в отношении детей спрашивал с нее строго. Но Мими было просто невозможно заставить спокойно высидеть службу, и поскольку нянчиться с ней приходилось именно мне, то я всячески избегал посещений церкви (вместе с Мими, разумеется). И тетя получала от священника очередную «черную метку» на всю последующую неделю, что, естественно, вызывало ее возмущение, и сердилась она уже на нас обоих. Так оно и шло, и все мое детство – это непрерывная череда попыток сбежать от тетки, закономерных упреков и наказаний. Но однажды мы получили из Ренна письмо, из-за которого наша жизнь совершенно переменилась.

Я попытался вернуться к чтению, но сосредоточиться так и не сумел и решил пойти прогуляться, а потом пообедать или в Маро, или в кафе у Жозефины. Надо сказать, откровения Мишель заставили меня задуматься. Я, правда, не разделял ее гневного отношения к хозяйке нового заведения, но… тату-салон на площади Святого Иеронима? В Маро еще куда ни шло, там такой салон, возможно, и пришелся бы кстати. Там и арендная плата низкая, да и речные крысы страшно любят всякие татуировки, пирсинг. Но здесь, на площади? Да еще с названием точно у магазина похоронных принадлежностей?

Les Illuminés. Пожалуй, это понятие можно отнести к теме украшательства – и кожи, и кожей. В былые времена, например, манускриптам делали кожаный переплет, дабы сохранить ценившуюся на вес золота работу каллиграфов, спрятанную внутри. С другой стороны, этот салон выглядит таким чистым и светлым. Я совсем иначе представлял себе мастерскую татуировщика. Хотя, разумеется, сам я ни разу в жизни у татуировщика не был, так что мои представления, признаюсь честно, основаны исключительно на предубеждениях, которыми я отнюдь не горжусь. В последнее время я вообще стараюсь не судить людей слишком строго, хотя раньше это было мне свойственно, и все же должен сказать, что возникновение тату-салона в непосредственной близости от церкви вызывает у меня не больше энтузиазма, чем некогда вызывало появление на той же площади известной chocolaterie – и тоже в разгар Великого поста.

Интересно, кто она такая, хозяйка салона? Уж если Вианн Роше к ней ходила и поздравила с прибытием, то и мне, конечно же, следует это сделать. И я ведь собирался это сделать, отец мой. Но так до сих пор и не собрался, что, безусловно, является пренебрежением обязанностями священника.

И потом, я ведь собственными глазами видел там Жозефину – вернее, ее отражение в зеркалах. Неужели она решила сделать себе тату? Вообще-то совсем на нее не похоже. На самом деле я могу представить себе только одного жителя Ланскне, который способен приветствовать появление у нас такого салона, но этот человек уже до такой степени изукрашен, что на нем, пожалуй, трудно найти хотя бы кусочек чистой кожи.

Выйдя на площадь, я увидел, что витрина салона закрыта жалюзи. Эти пурпурные жалюзи почему-то напоминают мне веки, а витрина – подмигивающий глаз. Впрочем, табличка на двери гласила: Открыто, и я вошел, хотя и не без некоторого внутреннего трепета, услышав, как над дверью звякнул маленький колокольчик.

Внутри были сплошные зеркала и хромированная сталь – собственно, именно это я и успел увидеть, заглянув в окно. В зеркалах отражался чрезвычайно насыщенный пейзаж: синие листья, зеленые побеги, какие-то птицы с пятнистым оперением. Это было похоже на старомодные обои в богатом английском особняке, но здесь, по-моему, выглядело неуместно, поскольку остальное убранство было простым и современным. Удобные кресла вокруг кофейного столика, кофейная машина и еще одно огромное кресло с откинутой спинкой – видимо, для проведения самой процедуры…

За столиком сидели двое. Женщина, которую я мельком видел возле моего дома в ту дождливую ночь, – я узнал ее по светлым пепельным волосам и характерным очертаниям нижней челюсти, – сейчас была облачена в длинное, прихотливо драпированное одеяние из пурпурного бархата с довольно большим декольте, обнажавшим две совершенно одинаковые татуировки, словно расцветающие у нее на ключицах. А вторым был Ру. Он выглядел спокойным, даже расслабленным, и держал в руках кофейную чашку. На нем была черная майка-безрукавка, демонстрирующая голые руки, сплошь покрытые татуировками.

Когда я вошел, улыбка на лице Ру сразу померкла, сменившись привычным безразлично-мрачным выражением. Меня он никогда не любил – и причины этого были понятны нам обоим, – да и я давно уже оставил надежду пробиться сквозь броню его настороженности.

– Пожалуйста, не вставайте, – поспешно сказал я, увидев, что Ру хочет подняться. И, обращаясь к женщине, представился: – Меня зовут Франсис Рейно. Мы с вами соседи. Я, собственно, заглянул только поздороваться.

Женщина с улыбкой представилась:

– Моргана Дюбуа.

Ру насмешливо присвистнул – примерно такие же «птичьи» посвисты обычно издает Розетт – и все же явно вознамерился уйти.

– Прошу вас, не уходите, я вовсе не хотел вам мешать, – снова сказал я.

– Да нет, мы уже закончили. – И Ру, мягко остановив женщину, которая тоже хотела встать, быстро накинул на плечи куртку – она была из овчины мехом внутрь, сильно поношенная; по-моему, он носит ее уже лет двадцать, не желая заменить чем-то другим, – подошел к двери и мгновенно исчез, точно дикий кот в зарослях.

– Извините, – сказал я. – Надеюсь, я не спугнул вашего клиента?

Моргана Дюбуа неторопливо повернулась ко мне и улыбнулась, ее улыбка оказалась неожиданно приятной. С первого взгляда мне показалось, что она значительно моложе меня, но теперь видел, что мы с ней примерно ровесники. Возможно, ее молодили эти невероятные татуировки, однако и лицо, как бы прятавшееся под копной светлых волос, было необычайно живым и молодым.

– Никого вы не спугнули, – сказала она. – У нас с ним была всего лишь первая встреча. Я всегда настаиваю по крайней мере на двух предварительных встречах, прежде чем даю согласие выполнить тот или иной заказ.

– О! – Я был несколько удивлен.

– Татуировка – дело серьезное, – продолжила она. – И ошибку никогда нельзя полностью исправить. Как бы хорошо ни была выполнена следующая – «покрывающая», как мы это называем, – татуировка, клиент всегда будет помнить, где было старое изображение, а в темноте оно непременно будет зудеть, терзая его.

Это как старые шрамы на душе, подумал я, и меня вдруг охватил тревожный озноб. Нет, конечно же, сравнение совсем неподходящее, поспешил я прогнать эту мысль. Господь все очищает.

– Приятно слышать, как серьезно вы относитесь к вашему искусству, – сказал я. – По-моему, многие молодые люди уделяют куда больше внимания выбору одежды, чем выбору рисунка, который им нанесут на кожу.

Моргана снова улыбнулась. Вообще-то, отец мой, упомянутых молодых людей я вижу в основном по телевизору и по выражению лица Морганы догадался, что она это отлично поняла.

– Мне кажется, – сказала она, – вы несправедливы к современной молодежи. Я, во всяком случае, прежде всего должна убедиться, что любой мой клиент понимает и смысл заключенной между нами сделки, и смысл выбранного им дизайна.

Сделка. Какое странное слово она выбрала! И я почему-то вспомнил выражение «сделка с дьяволом». Интересно, а на что это похоже – иметь на своей коже такую отметину? И насколько подобная отметина способна обнажить твою душу?

Моргана обратила мое внимание на тату в виде листьев, как бы выраставших из ее декольте.

– Некоторые темы универсальны. Те, что связаны с природой, например, способны помочь нам установить связь с окружающим миром и переменить наше к нему отношение. – Она вдруг как-то очень серьезно на меня посмотрела и сказала: – Вам, отец мой, я бы посоветовала что-нибудь простое и чистое. Связанное с основами бытия. Возможно, с огнем.

Я вздрогнул:

– С огнем?

Она знает, отец мой! Она здесь совсем недавно и уже откуда-то все знает! Несколько мгновений я целиком был во власти паники, даже тошнота к горлу подкатила – настолько я был уверен, что она неведомым образом сумела заглянуть мне в душу и что-то там высветила в темноте. Затем я взял себя в руки и, отогнав дурацкую мысль, пожал плечами и заставил себя рассмеяться.

– Сомневаюсь, – сказал я, – что тату в виде языков пламени вызовет одобрение у моих прихожан, особенно во время мессы.

А она с улыбкой возразила:

– О, вы бы очень удивились, узнав, сколь многие делают себе тату, вовсе не имея желания его демонстрировать. Иногда тату имеет настолько личный характер, что о нем не знают даже члены семьи. А некоторые люди так и уносят тайну своего тату с собой в могилу.

Как неотпущенные грехи, подумал я.

– Не хотите ли выпить кофе, отец мой? Вы что-то вдруг побледнели.

Я сел. Должно быть, виноваты были зеркала – голова действительно кружилась, и меня все еще слегка подташнивало. Моргана подала мне чашку кофе и подняла жалюзи. Свет, лившийся снаружи, показался мне ослепительным, но дурнота отступила.

– Похоже, здешняя обстановка на меня несколько ошеломляюще подействовала, – признался я.

– Да, вы не первый мне в этом признаетесь. – Она села в одно из кресел напротив, и я заметил, что из-под роскошного платья выглядывают изящные пурпурные сапожки. – Ну что, вам получше?

– Да, спасибо. – Я с удовольствием пил кофе. Он был хорош, хотя и немного крепче, чем обычно варю я сам. – Итак, – спросил я, пытаясь снова направить разговор в более привычное русло, – много ли можно заработать искусством татуировки? – Мне казалось, что вряд ли. Мой опыт подсказывал: те, кто любит украшать себя татуировками, редко бывают людьми богатыми.

Моргана улыбнулась, словно я высказал эту мысль вслух, и я почувствовал, что краснею.

– Мне хватает, – сказала она. – Я предлагаю клиентам заплатить ту сумму, в какую они оценивают мое искусство, и ничего определенного предпочитаю не запрашивать.

Я не сдержал удивленного восклицания. На мой взгляд, это было довольно нелепо. Однако Моргана говорила абсолютно серьезно. И я, как ни странно, вспомнил, какой была Вианн Роше в те времена, когда обустраивала свою первую chocolaterie. Я уже почти ожидал, что и Моргана скажет: Попробуйте. Я знаю, что вам больше всего по-нравится.

Смешно. Ведь она совершенно на Вианн не похожа. Однако тревога и неловкость, которые она вызывала в моей душе, странным образом показались мне знакомыми. Пожалуй, они и впрямь успели с Вианн подружиться, иначе я просто представить не могу, с чего это Ру стал так ей доверять. У Ру, конечно, татуировки давно имеются – по-моему, он решил их завести еще в юности, желая произвести впечатление на женщин с чистой, не испорченной татуировками кожей.

Я очень старался смотреть Моргане в лицо, но мой взгляд самым непристойным образом упирался в татуировку, украшавшую ее декольте. Впрочем, если уж быть объективным, татуировка и впрямь была прекрасна. Стилизованные побеги и листья, а на конце каждого побега три крошечных цветка. Я лишь через некоторое время вспомнил, что уже видел подобный рисунок: это был фрагмент той картины или куска гобелена, что висел возле двери и так сильно напоминал старинные английские обои. Только теперь, приглядевшись, я понял, как умело один из элементов чрезвычайно сложной композиции вычленен и адаптирован так, чтобы соответствовать нежному выступу ключицы. Несмотря на чистые линии и почти абсолютную симметричность обеих татуировок, я вдруг обнаружил, что нахожу их невероятно эротичными.

Встретившись взглядом с Морганой, я увидел, что она улыбается, и поспешил извиниться:

– Извините, мне не следовало смотреть так пристально…

– Ничего страшного, – сказала она. – Между прочим, это мое первое тату.

– Первое?

– Да, самое первое. Многие мастера начинают с какого-нибудь местечка на ноге, где в случае неудачи тату легко скрыть под одеждой. Но в юности я была невероятно самоуверенной. И всегда предпочитала работать с зеркалами.

– Вы хотите сказать, что сделали это самостоятельно?

– Абсолютно, – подтвердила Моргана. – Некоторые для практики делают тату волонтерам. Но мне это всегда казалось нечестным. Искусство татуировки прежде всего предполагает честность. И мне хотелось, чтобы мои клиенты это понимали.

Я попытался представить, каково это – когда ты сам делаешь себе тату, глядя в зеркало.

– Честность… – пробормотал я.

– Вот именно. Мои татуировки – не камуфляж. Я воспринимаю их скорее как фрагменты души, всплывающие на поверхность.

Я просто не знал, что сказать в ответ. Фрагменты души. Я вспомнил, как на поверхности Танн кружились куски обугленного и горящего дерева. Как с той стоянки уплывали прочь речные люди с мрачными и невозмутимо-бесстрастными лицами.

И попытался пошутить:

– Осторожней: души – это валюта церкви.

– И дьявола, – прибавила Моргана. – Каждый получает то, за что платит.

Мама сказала, что больше не желает видеть меня в обществе Морганы и запрещает с ней разговаривать. По-моему, если не хочешь что-то видеть, так не следует и смотреть. В следующий раз попрошу Моргану опустить жалюзи или встречусь с ней где-нибудь тайком. Потому что по-прежнему хочу и видеться с ней, и рассматривать ее замечательный альбом с фотографиями, и, может быть, даже тату себе сделать. Есть в ней нечто такое, отчего я перестаю чувствовать себя особенным ребенком, не такой, как все. Такое ощущение, что Моргане даже нравится во мне то, что заставляет других людей смотреть на меня удивленно, хотя Жолин Дру и Каро Клермон и вовсе голос понижают, когда обо мне говорят.

Мама думает, я этого не замечаю и не понимаю, насколько отличаюсь от других людей. Надеется, наверное, что если я буду вести себя хорошо и спокойно и не стану пользоваться своим теневым голосом, то, возможно, в один прекрасный день свершится превращение, и я стану такой же, как все, а не как та девочка, которую одна мать себе из снега сделала. Но вчера, когда я была у Морганы, я вовсе не чувствовала себя какой-то не такой. Я знала, что Моргана будет не против, даже если я своим теневым голосом заговорю, или если она увидит в зеркалах Бама, или если произойдет некая Случайность. И она бы ничуть не удивилась, если б узнала, почему мы перебрались в Ланскне и почему мама иногда боится. А теперь мне и о ней самой хочется побольше узнать: откуда она приехала, и где побывала, и что означает название ее магазина, и зачем кусочек из «Земляничного вора» вытатуирован у нее на ключицах. В общем, все утро я была не в духе и отказывалась пить шоколад, а мама выглядела такой печальной, словно у нее болит голова, и, естественно, всякие мелкие вещи без конца ломались и разбивались. А тут еще этот ветер задул, резкий такой; он насквозь продувал нашу площадь, залетая во все углы, и заставлял плясать вывеску над магазином. Это был не самый плохой ветер – хотя и хорошим его назвать тоже было нельзя.

– Может, тебе сходить проведать твоего нового приятеля Янника? – наконец предложила мама с какой-то хрупкой улыбкой. – Ты бы могла его нашим шоколадом угостить.

Вообще-то прекрасная идея, но я понимала, почему мама так сказала: ей просто очень не хочется, чтобы я ходила к Моргане, вот Янник и оказался подходящим предлогом. Я же видела, что она от беспокойства места себе не находит, да мне и самой не хотелось торчать в магазине. А потому я выбрала тот шоколад, который Янник любит больше всего (да у него весь шоколад самый любимый!), взяла альбом для рисования и направилась через поля к ферме Нарсиса. Кстати, мне хотелось спросить у Янника, видел ли он Моргану и понравился ли ему ее новый магазин; а потом я решила, что мы с ним могли бы и во что-нибудь поиграть вместе или, скажем, хорошенько обследовать мой земляничный лес. Но когда я наконец добралась до фермы, дверь мне открыла мать Янника; она смерила меня тем самым своим взглядом и сказала, что Янник спит.

Врала, конечно. Мне это сразу стало ясно и захотелось прямо так ей и сказать. Ведь было уже далеко за полдень. С какой стати Яннику спать среди бела дня? Но потом я подумала: а вдруг он заболел? Вдруг это из-за меня? И я внезапно почувствовала себя виноватой. А что, если это Случайность, которую я невольно вызвала, разговаривая с Морганой? Что, если мама была права и я, сама того не подозревая, подняла этот противный ветер?

Мать Янника продолжала смотреть то на меня, то на коробочку у меня в руках. Со своим длинным острым носом и плоскими холодными глазами она была похожа на большую безобразную птицу. Может, на фламинго? Во всяком случае, на кого-то уродливого и непропорционального.

– Это что, шоколад?! – пронзительно взвизгнула она, словно я находилась за тридевять земель.

Я не ответила. Она и так знала, что в коробке. Вместо этого я стала смотреть, как Бам корчит рожи, выглядывая из-за приоткрытой двери. Ветер уже так свистел в ветвях деревьев, что я подумала: лучше бы мне сюда вообще никогда не приходить. А мать Янника, удивленно округлив глаза, снова пронзительно воскликнула: Шоколад! – а потом, наклонившись очень близко к моему лицу, сказала совсем иным тоном:

– Послушай меня внимательно, Розетт Роше. Мой сын – мальчик очень сложный, и такие, как ты, нужны ему меньше всего, так что нечего тебе тут болтаться и доставлять нам дополнительные неприятности. В общем, о Яннике можешь забыть. Не нужны ни ты, ни твой шоколад! Ты меня поняла?

Я поняла. Я прекрасно поняла, что мадам Монтур хочет во что бы то ни стало помешать мне видеться с Янником. И мне вдруг стало безразлично, произойдет сейчас Случайность или не произойдет. Мне даже захотелось, чтобы ветер взял да и унес прочь эту противную особу. И я сказала ей своим теневым голосом:

– Лгунья.

– Значит, говорить ты все-таки умеешь! – воскликнула она.

Ветер что-то ленился, и я заставила его слегка подергать ее за юбку, так что она была вынуждена придерживать ее обеими руками.

– Ну что ж, ничего удивительного, – неприязненным тоном продолжала она. – Мой отец, наверное, думал, что помогает невинной маленькой девочке, только со мной ваши трюки не пройдут! И если ты думаешь, что я без борьбы позволю тебе забрать его землю, то очень скоро будешь думать иначе.

– Моя земля. Мой лес, – прогудела я теневым голосом, и ветер подул чуточку сильнее.

Но мадам Монтур ничего этого не заметила.

– Мой отец был очень сложным человеком, – сказала она. – И его завещание полностью это подтверждает. Так что ты пока даже не начинай подсчитывать будущие доходы. Еще не поздно все переменить!

И с этими словами она захлопнула дверь; мы с Бамом так и остались стоять на пороге, вид у Бама был довольно свирепый, и он что-то гневно стрекотал. Налетел новый, более сильный порыв ветра. Ветер засвистел в дверных петлях, загремел на крыше отставшей черепицей, но мадам Монтур из дома больше не вышла, хотя я точно знала: она стоит за дверью, смотрит на нас сквозь замочную скважину, слушает вой ветра и ждет, когда я уберусь.

Тогда я грозно сказала теневым голосом: Сука!, и ветер стал сдувать черепицу с крыши одну за другой, точно игральные карты. Две, три, четырепятьшесть – черепица сперва взлетала в монотонно-серое небо, а потом падала во двор рядом с курятником и с треском разбивалась о пересохшую землю. Я еще постояла немного, потом бегом бросилась через поле в мой лес, уселась там у колодца желаний и съела весь шоколад, который принесла для Янника.

Но и шоколад не помог: мне по-прежнему было почему-то грустно, и тогда я вытащила альбом и нарисовала мадам Монтур в виде уродливого жадного фламинго. Получилось смешно, и я даже рассмеялась, хотя мне все еще было грустно. Это же несправедливо! Мать Янника не имеет никакого права вмешиваться в его дела и решать, с кем ему дружить, а с кем не дружить. И потом, раз у нее и так есть и ферма, и поля, то зачем ей еще и мой лес хочется заполучить?

Пусть этот ветер дует, пусть унесет ее прочь, шептала я, наклонившись над колодцем желаний. Пусть произойдет Случайность, и пусть она никогда не вернется назад!

Колодец шепотом откликнулся: Никогда не вернется назад! – а ветер подхватил этот шепот и унес его прочь. Никогда не вернется назад! Никогда не вернется назад! Это звучало почти как тот магический шепот, который Оми Маджуби называет васвас[22], но на самом деле это был голос ветра, то раздраженный и ворчливый, то нежно воркующий, а то безумный…

Я вырвала листок с рисунком из альбома, разорвала на кусочки и разбросала, чтобы их унес ветер, и они полетели над моей земляничной поляной, как птицы. Может, и Нарсис сейчас подхвачен этим ветром, вдруг подумала я, и наблюдает за мной. Мама говорит, что мертвые всегда среди нас, что они остаются среди нас так долго, как мы их помним. Возможно, именно поэтому Нарсис и оставил мне свой лес. Пока растут кустики земляники, он будет здесь. И пока я буду его помнить.

Назад я возвращалась по берегу реки. Пошел несильный дождь, и легкая рябь, поднятая ветром на гладкой коричневой поверхности Танн, была похожа на перья. Ру жег мусор на берегу рядом с тем местом, где стоял на якоре его плавучий дом. Белый дым столбом поднимался вверх.

Ру заметил меня и помахал рукой. Я подбежала, поцеловала его, обняла и почувствовала его запах. Так от него пахнет, когда он ночует под открытым небом, у костра. До чего же и мне хочется хоть иногда иметь возможность ночевать под открытым небом! Вот стану старше, тогда, может, так и буду делать. Выкопаю в моем лесу костровую яму и стану жить там, питаясь одной земляникой.

– Тебе давно пора дома быть. Поздно уже, – сказал Ру.

Мне захотелось погулять.

– Но ты же знаешь, как Вианн всегда беспокоится.

Это правда, подумала я. Она вообще слишком много беспокоится. Из-за реки. Из-за ветра. Из-за других людей. Из-за дождя. Из-за духов. Я вот никогда и ничего не буду бояться. Ни духов, ни чего бы то ни было еще. Я так Ру и заявила, но он только улыбнулся и сказал:

– Всем нам поначалу так кажется. Ты сама все поймешь, когда станешь взрослой.

Вот только взрослой я никогда не стану. Хотя много раз слышала, как многие говорят: «Погоди, вот станешь взрослой…» Звучит почти как заклинание. Или проклятие.

Ты же ничего не боишься, сказала я Ру, а он опять улыбнулся и возразил:

– Ты бы просто удивилась, если б узнала, скольких вещей я боюсь.

А потом он поцеловал меня в макушку и спросил:

– Я слышал, Анук на Пасху к нам, вниз, собралась?

К нам, вниз. Какое странное выражение! Словно Париж – это какая-то гора. Хотя он, конечно, на севере, а мы на юге… А с другой стороны, я, например, ни разу не слышала, чтобы Ру сказал «домой», он вообще слово «дом» не употребляет.

Ру бросил в костер еще охапку листьев и сообщил:

– Я, наверное, чуть дальше пройду по реке.

Дальше пройду. Это я хорошо понимаю. Я знаю, что Ру любит весной пускаться в плавание, чтобы «отряхнуть с ног пыль Ланскне». Хотя все последние шесть лет его судно так и стояло на приколе возле Маро, и я уже стала думать, что теперь так будет всегда.

Он заметил, какое у меня стало лицо, и принялся объяснять:

– Розетт, я же вернусь. Я же совсем ненадолго. А это место всегда было мне не по душе. Уж больно много здесь религиозных фанатиков и любителей совать нос в чужие дела. Да и слишком давно уже я здесь живу. Пожалуй, чересчур давно.

Я смотрела на него, прекрасно понимая, почему он все это говорит. Все это из-за Нарсиса, из-за моего леса, из-за возложенной на Ру обязанности быть за все это ответственным. Нарсис оставил эту землю под опеку, а это означало, что Ру должен о ней заботиться и сохранить ее для меня. А значит, он обязан находиться рядом со мной – по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год. Но Ру терпеть не может подобных ограничений. Он не хочет ни конкретный адрес иметь, ни паспорт завести. По-моему, если бы он мог обойтись вообще без имени, он бы так без имени и жил. Мне хотелось сказать ему: Ты должен остаться. Нарсис хотел, чтобы теперь ты за все это отвечал. Если ты уедешь, что тогда помешает мадам Монтур отнять у меня лес? Но ветер уже начал меняться; он рвал дым на куски, как бумагу, и единственное, что я осмелилась сказать вслух своим теневым голосом, это «Нарсис», и мне очень хотелось надеяться, что Ру все поймет.

Он отвернулся. Тяжко вздохнул, а потом сказал:

– Старик знал, что делает. Он думал, что сможет удержать меня в Ланскне, накрепко привязав к куску земли, как и сам себя к своей ферме привязал. – Голос Ру звучал тихо, но я чувствовала, что под этим внешним спокойствием бушует пламя гнева. – На что он, собственно, рассчитывал, а? Что в итоге я это место полюблю? Что предам себя? Предам себя настоящего? И ради чего?

Я заплакала. Мне всегда неприятно было, когда Ру сердился. И тут я вдруг услышала тот ветер, который насмешливо и настойчиво нашептывал свои васвас, и поняла: а ведь это я виновата. Я призвала ветер, чтобы он прогнал прочь мадам Монтур, а он вместо нее хочет унести Ру…

– Розетт… – начал он, но я прервала его:

Я все это ненавижу. Ненавижу быть особенной, не такой, как все. Если бы я была такой, как все, ты бы захотел остаться!

– Ты ни в чем не виновата. И я обещаю тебе… – Но я прекрасно видела, что он лжет. И тот ветер уже вовсю крутился вокруг, задувая мне в глаза дым костра. И в воздухе уже чувствовался привкус золы, он был похож на вкус пыли, песка, пороха. Вот что происходит, твердила я про себя, когда пробуешь сама призвать тот ветер. Именно так он и мстит тебе. Отнимает, отнимает у тебя одно за другим, пока все не унесет…

Я бросилась бежать, а Ру все звал меня, просил вернуться, но казалось, что он уже где-то далеко-далеко, за миллион миль от меня. Я успела пробежать по берегу Танн половину пути до дома, и ветер все это время бежал рядом со мной, дикий, серый, голодный ветер; и с каждым шагом мы все больше походили друг на друга – как волк и девочка из одной недоброй волшебной сказки.

Я ушел из тату-салона с ощущением тревоги и легкого головокружения. Оказалось, что я как-то незаметно провел там гораздо больше времени, чем рассчитывал, и тени на площади уже успели стать по-вечернему длинными. Видимо, Моргана Дюбуа обладала даром придавать особое значение самым обыденным вещам, и столб дыма или стая черных дроздов вдруг словно обретали некий глубокий, даже зловещий смысл. Надеясь восстановить душевное равновесие, я решил сварить кофе и продолжить чтение истории, завещанной мне Нарсисом. Однако, вернувшись домой, я так и не смог нигде обнаружить знакомой зеленой папки. Я искал и на кухне, и на письменном столе, и за креслом, которое про себя именую «моим креслом для чтения». Там я нашел свою записную книжку, очки и забытую еще с утра грязную чашку из-под кофе. Но от зеленой папки с исповедью Нарсиса не осталось и следа. Я никак не мог понять, куда она могла подеваться, и тут вдруг вновь почувствовал тот слабый запах увядающих гардений…

Ну что ж, отец мой, признаюсь: я действительно крайне редко запираю входную дверь, выходя из дома. Как и большинство жителей Ланскне; мы здесь вообще к этому не привыкли. Исключение составляют такие, как Каро Клермон, которая считает, что приток в Маро «всяких иностранцев» и речных цыган превратил наш городок в потенциальное место преступлений. На самом деле это полная чушь. Никаких преступлений здесь не совершается. Ну, по крайней мере, с тех пор, как старый Франсуа Жироден сломал себе шею, пытаясь украсть свинец с церковной крыши. И потом, отец мой, разве в моем доме найдется нечто такое, что кому-то захотелось бы украсть? Однако исповедь Нарсиса явно украдена, и этот запах только подтверждает мои подозрения: за кражей стоит Мишель Монтур. И сделать это ей ничего не стоило: только выждать, когда я выйду из дома, затем войти и взять папку. А больше некому да и незачем ее красть. Кому еще в Ланскне есть до нее дело?

В общем, отец мой, я собираюсь пойти на ферму и напрямик предъявить этой женщине обвинение в краже. Хоть и подозреваю, что она тут же изобразит оскорбленную невинность, да и вся эта история наверняка еще больше повредит моему, и без того шаткому, положению в приходе. Эта женщина тверда, как морской сухарь. Она говорит о церкви с придыханием, однако подобное показное раболепство – это лишь маска; уважения к Богу в ее душе не больше, чем к собственному сыну. Зачем она выкрала исповедь Нарсиса? Ведь она, конечно же, должна понимать, что я сразу догадаюсь, кто взял папку.

Я нервно метался по комнате, продолжая размышлять о целях этой кражи и о том, как мне самому теперь поступить. И вдруг меня как громом поразило – я снова вспомнил те слова: Мой отец, этот убийца! По некой причине, которую я пока что для себя не уяснил, Нарсис решил обратиться со своей исповедью именно ко мне. Что, если в его записках есть упоминание и о том пожаре на речном судне, случившемся более тридцати лет назад?

Я бессильно плюхнулся в кресло, словно меня вдруг парализовало. И аромат гардений сменился запахами ночной реки, костров, горящих на берегу, пищи, готовящейся в котелках над огнем, дрожжевой вони речного ила, – все это вдруг обрело для меня смысл: и необъяснимое желание Нарсиса втянуть меня в те проблемы, что возникнут после его смерти; и его решение написать для меня эту исповедь; и в первую очередь его странная фраза: Мой отец, этот убийца. И теперь папка с его исповедью в руках Мишель Монтур, и она, разумеется, все прочтет, и я буду…

Обесчещен. Выставлен напоказ. Приговорен. Уничтожен.

В некотором смысле именно этого я, пожалуй, и заслуживаю. Тень совершенного мною отвратительного поступка уже омрачила значительную часть моей жизни. В какой-то степени я бы, возможно, даже облегчение испытал, увидев, что занавес наконец раздвинут. Я так долго корчился под тяжестью этой ноши. Так не проще ли ее сбросить и со всем покончить?

И все же страх перед тем, что все откроется, был весьма силен; меня даже озноб охватил, и тонкие волоски на руках встали дыбом, как колючки кактуса. Это ведь случилось так давно, отец мой. С тех пор во мне столь многое изменилось. Я успел почувствовать себя не то чтобы совсем освобожденным от греха, но, по крайней мере, значительно более достойным уважения со стороны тех, кто теперь имеет для меня немалое значение. И если им – если ей – придется узнать обо мне правду, жизнь моя полностью лишится смысла. Лучше умереть, отец мой, чем видеть, как она разочарована…

Но, пожалуй, я слишком драматизирую ситуацию. Пока не стоит так паниковать. Итак, что я должен сделать? Прежде всего – забрать у Мишель папку, пока она еще не успела ничего прочесть. Почерк у Нарсиса убористый и невнятный, читать трудно, и особенно быстро она вряд ли продвинется. Думаю, еще совсем не поздно потребовать папку назад.

Я налил себе вина – только для куража, отец мой, – неторопливо выпил и налил еще. Я понимал, что времени у меня мало, но все же не решался сдвинуться с места, точно загнанный зверь, пытающийся скрыться в собственном логове. Тепло камина, ласковое тепло выпитого вина… все это словно убаюкивало меня, уговаривало уснуть. Но я внезапно очнулся, словно почуяв запах дыма, вскочил, как встрепанный, схватил куртку, висевшую за дверью, и выбежал на улицу, где ветер осыпал лепестки с куста жасмина, цветущего возле моих дверей, а красное небо над полями было, казалось, наполнено нежным щебетанием птиц.

Я бежала, пока совсем не задохнулась. Было довольно поздно, и подсвеченные красным облака крутились в небе, как флюгер, хотя ветер уже немного утих. Было уже действительно поздно, но пойти домой я все еще не решалась. А что, если ветер опять за мной последует? А что, если он вздумает еще кого-нибудь забрать?

И я пошла по тропинке вдоль берега Танн назад, к ферме Нарсиса. Мне все-таки хотелось повидаться с Янником и узнать, что ему мать обо мне наговорила. Может, думала я, мне удастся определить, где его комната? Тогда я бы забралась туда через окошко, и мадам Монтур ничего бы не узнала. А может, и сам Янник сумеет незаметно выйти из дома. Мы с ним могли бы убежать в мой лес и спрятаться там, а питались бы лесными орехами и ягодами.

Начинало темнеть. Солнце опустилось в груду пурпурных облаков, снова стал накрапывать дождь. Вокруг не было ни души. Потом я вдруг услышала за спиной чей-то топот и на всякий случай спряталась в густой зеленой изгороди – вдруг это мама или Ру вздумали меня искать? Но оказалось, что это не мама и не Ру, а Рейно. Лицо у него было сердитое, расстроенное; я видела по цветам его ауры, что он чем-то сильно огорчен. В длинной темной куртке с поднятым от дождя воротником он был похож на «плохого парня» из какого-нибудь фильма – шпиона или, может, убийцу.

Я пряталась, пока он не протопал мимо, потом вылезла и двинулась по тропе следом за ним через поле, но не потому, что так уж хотела идти за ним, просто мне и самой было нужно в ту же сторону. Интересно, вдруг подумала я, а ему-то что в такое время на ферме понадобилось? Родителей Янника он явно недолюбливает. Это всем заметно. Его вороньи брови прямо сразу дыбом встают, стоит ему Мишель Монтур увидеть.

Над полями уже повисла ночная мгла. Вокруг не было ни огонька, только на ферме светились окошки, и луны тоже видно не было, потому что все небо затянули облака. И это даже хорошо, потому что в таких густых сумерках я легко могла следовать за Рейно, сама оставаясь невидимой. Я шла за ним до самых ворот, а потом, притаившись в кустах, смотрела, как он идет прямиком к парадной двери. Он постучался, и через некоторое время дверь отворилась. На пороге возникла мать Янника. Мне отчетливо был слышен ее голос, похожий на голос хищной птицы – возможно, сорокопута, у которого такой острый, смертельно опасный клюв.

– Может, в дом пройдете, отец мой?

Голос Рейно звучал гораздо тише, и я не все сумела расслышать, но поняла: находиться там ему очень неприятно. До меня донеслось …всего пару минут вашего времени, и я догадалась, что он с трудом сдерживает ярость. В голосе его, правда, ярости совсем не чувствовалось, но, хоть он и стоял ко мне спиной, я прекрасно видела, как бешено пылают краски его ауры.

А голос мадам Монтур хоть и звучал пронзительно, но с интонациями самыми невинными, и было совершенно очевидно, что она лжет. У нее тоже была некая аура, ровно светившаяся самодовольно розовым светом. Было ясно, что она ни за что не отдаст Рейно то, что ему нужно, как бы он ее ни убеждал, и будет лгать и лгать без конца. Но, сколько бы я ни вслушивалась, я никак не могла понять, почему Рейно так огорчен. Наверное, это как-то связано с Нарсисом, решила я. И с моим земляничным лесом. Я подобралась еще чуточку ближе, стараясь держаться в тени под стеной дома. В одном из окон горел желтый свет. Может, это окно Янника? – подумала я. Рядом с окном у самой старой каменной стены росла большая раскидистая яблоня, на которую ничего не стоило влезть и заглянуть внутрь – мне, во всяком случае.

Я легко преодолела три круга ветвей и заглянула в освещенное окно. Там действительно была спальня Янника – я поняла это по его одежде, валявшейся на полу, – но самого Янника в комнате не оказалось. Заметив, что окно лишь прикрыто, я подсунула пальцы под раму, приподняла ее, открыла окно и влезла внутрь. Я очень хорошо умею лазить – Анук говорит, это потому, что я – обезьянка.

Комната Янника была очень похожа на мою, только куда сильней захламлена; прямо на полу стоял большой телевизор с подключенной стационарной игровой приставкой. Янник, видимо, играл в какую-то «стрелялку», но отчего-то не доиграл, прервав игру на середине. На экране все еще торчал какой-то непонятный тип с арбалетом, скорчившийся за скалой. Снизу доносились голоса – дверь была закрыта неплотно, – и я прислушалась.

Мадам Монтур говорила:

– Уверяю вас, я понятия не имею, о чем вы толкуете, отец мой! Если кто-то вломился в ваш дом, то вам следует вызвать полицию. И мне решительно не нравится ваше заявление о моей причастности к данной краже! – Она лгала – мне это было совершенно ясно. С теми же интонациями она уверяла меня, что Янник спит.

– Мадам Монтур, я вынужден сообщить вам, что лгать священнику – это особо тяжкий грех. – Теперь уже и голос Рейно звучал достаточно резко, но мать Янника только рассмеялась в ответ:

– Нет, это просто нелепо, отец мой. Вы же признаете, что оставили дверь открытой. Да кто угодно мог к вам в дом забраться!

– Забраться в дом и не украсть ничего, кроме исповеди вашего отца? Вряд ли, мадам Монтур. Слишком много совпадений. И самое главное – папка исчезла в тот же день, когда я отказался ее вам показать.

Речь, безусловно, шла о Нарсисе, и я придвинулась ближе к двери, пытаясь хоть что-то увидеть в щель между дверными петлями, но так ничего и не смогла разглядеть.

– Я считаю оскорблением уже одно то, что вы допускаете, будто я способна на подобное! – Удивительно, до чего все же самодовольно звучит голос мадам Монтур, когда она откровенно лжет. – Вы бы лучше обратили внимание на этих речных странников, на Ру и его приятелей, которые целыми днями болтаются на берегу, а работать, похоже, и не думают. Если вас, отец мой, действительно обокрали, то куда более вероятно, что это их рук дело. Между прочим, Ру питает вполне законный интерес к завещанию моего отца и, разумеется, хочет, чтобы все вышло именно так, как там и написано. Может, надеется и еще кое-что из отцовского имущества к рукам прибрать.

Она назвала Ру вором! От негодования я заверещала, как рассерженная белка, и тут же, спохватившись, зажала рот рукой и с минуту даже не дышала – так боялась, что они меня услышали.

Затем снова раздался голос Рейно, звучавший очень холодно:

– Не говорите глупостей, мадам Монтур. К Ру эта папка не имеет ни малейшего отношения. И никакой имущественной ценности записи Нарсиса не имеют. Это всего лишь некие размышления о жизни, которые он счел нужным завещать мне. Но если вы действительно знаете, кто взял папку, то ваш долг сообщить мне об этом. Я, в конце концов, душеприказчик Нарсиса и могу отложить вступление завещания в силу, если сочту, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Это заставило мать Янника снова пойти в наступление:

– Вы что же, мне угрожаете? По-моему, это звучит как угроза!

– Разумеется, нет, мадам.

– А ведь завещание может быть и пересмотрено, особенно если тот, кто его оставил, был слишком дряхл и явно не в своем уме!

Новая ложь. Нарсис мыслил абсолютно ясно. Или она считает доказательством его душевного нездоровья то, что он оставил свой лес мне? Интересно все-таки, куда подевался Янник? Вряд ли он мог далеко уйти в такой темноте. Я села на кровать и решила подождать его. Кровать у него была гораздо просторней моей и накрыта таким мохнатым, вроде бы меховым, пледом. Я немного попрыгала на упругом матрасе. Это оказалось так приятно, что я еще попрыгала, и вдруг моя нога наткнулась на что-то твердое, лежавшее под этим мохнатым пледом. Оно было то ли забыто там, то ли специально там спрятано…

Оказалось, что это старая темно-зеленая папка, перевязанная ярко-розовой тесемкой. В папке лежало множество ничем не скрепленных листков, сплошь исписанных мелким старомодным почерком. Я с легкостью могу прочесть любой книжный текст, но эти каракули разбирала с трудом, столько там было всяких ненужных закорючек и петелек – такое ощущение, словно автор, держа ручку, так и не смог решить, пишет он или рисует. Вообще-то почерк был довольно интересный и даже симпатичный, а потом мне вдруг стало очень грустно: я поняла, что это писал Нарсис. А что, если это именно та папка, о которой упоминал Рейно? Неужели ее Янник стащил?

Я посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле. Я сидела, скрестив ноги, на Янниковой постели и выглядела какой-то ужасно маленькой. Как ты сюда попала? – тихонько спросила я своим теневым голосом. И ветер за окном тут же откликнулся тихим монотонным пением, словно желая меня подбодрить, хотя я вовсе его и не звала. Нет, я ни в коем случае не собиралась призывать этот ветер! Но небольшая помощь мне все-таки требовалась.

Потому что теперь я совершенно отчетливо представляла себе, как все это произошло. Словно все это отразилось в оконном стекле, как там только что отражалась я сама. Я увидела, как Янник сидит на полу и играет в свою игру, а мадам Монтур входит в комнату с этой папкой и говорит: Пусть это пока у тебя побудет. И сам тоже никуда из своей комнаты не выходи. А потом кто-то постучался в дверь, и она пошла открывать, а Янник, который вечно голоден, воспользовался моментом и прокрался в кладовую, чтобы стащить там что-нибудь и слопать…

Внизу хлопнула входная дверь, и я поняла, что больше ждать нельзя: мадам Монтур могла войти сюда в любую минуту. Но ведь Нарсис вовсе не хотел, чтобы она читала его записи. Это я знала совершенно точно. И в них, может быть, найдется какое-то объяснение тому, почему он оставил свой лес именно мне? А может быть, там найдется и нечто такое, что я смогу использовать, чтобы заставить Ру передумать насчет отъезда…

Это же не настоящая кража, уговаривала себя я. В конце концов, мадам Монтур сама эту папку у Рейно украла. И я, схватив зеленую папку, решительно сунула ее в свой рюкзачок, снова вылезла из окна на ветку старой яблони, аккуратно прикрыла окно и соскользнула в ночную тьму.

Рейно, я хорошо помню тот день, когда нам принесли письмо из Ренна. Помню, как ярко светило над Танн летнее солнце, как в воздухе пахло бензином и дымом, как торжественно почтальонша вручала это письмо отцу. Нам не так уж часто доводилось получать письма. На самом деле это было, пожалуй, первое, которое я действительно помню. Бумага, на которой оно было написано, казалась мне похожей на прессованный пух чертополоха, и почерк был такой аккуратный, витиеватый – точно резьба на могильной плите. Письма обычно отправляли, чтобы сообщить о смерти кого-то из членов семьи, а у моего отца никакой семьи не было – кроме тетушки Анны, разумеется; был еще его брат Модест, но он умер совсем молодым в начале войны. Глупо погиб, угодив в засаду. И его вдове пришлось самой и фермой заниматься, и троих детей в одиночку воспитывать. Я слышал эту историю много раз – в основном от тетушки Анны, которая любила порассуждать на тему «этой трагедии», не испытывая при этом ни капли сострадания. Отец же высказался лишь однажды, да и то как бы мимоходом.

– Я тогда сразу понял, что он погиб, – сказал он. – Мы ведь близнецы. – И больше ничего прибавить не пожелал – да он, собственно, больше ничего и не мог сказать о Модесте, родном брате, которого никогда не знал.

Оказалось, что письмо прислано из мэрии Ренна. В нем моему отцу сообщалось, что у Мирабель Дартижан остался огромный невыплаченный долг, однако сама она вместе с детьми бежала в неизвестном направлении еще несколько лет назад, бросив ферму и сад на произвол судьбы. В письме было строго указано, что если до конца года долг не будет выплачен, то и ферма, и прилегающие к ней земли будут конфискованы и проданы, дабы удовлетворить запросы кредиторов. Остатки же средств, вырученных от продажи, пойдут в карман государству, если не будут востребованы кем-то из кровных родственников.

Тетушка Анна выразила свое неодобрение весьма громогласно:

– Ни в какой Ренн ты не поедешь! Вот еще, тащиться в такую даль! И как раз когда на ферме столько работы! Да и как быть с детьми? Они и так совершенно одичали и отвратительно ведут себя, даже когда ты дома. Неужели ты полагаешь, что я одна могу с ними справиться?

Но, как оказалось, в кои-то веки отец решил настоять на своем.

– Мальчик может сам позаботиться о Мими, – сказал он (в разговорах он всегда называл меня «мальчик»). – Да и отсутствовать я буду не больше недели. – И все. Тетка протестовала, выходила из себя, жаловалась, но отец был непоколебим. В нем нуждалась вдова его родного брата! И хотя он ровным счетом ничего о ней не знал, кроме имени, он с такой готовностью бросился к ней на помощь, словно они были знакомы всю жизнь.

Конечно, в те времена все было иначе. Согласно деревенской традиции, брату, если он еще не был женат, следовало жениться на вдове брата. Тетушка Анна с кислым видом сообщила нам это, когда отец уже уехал.

– Попомните мои слова: он ее с собой привезет, – вещала она, а мы сидели, опустив голову. – У него же нет и никогда не было ни капли здравого смысла! Разве может он на этот раз поступить иначе?

Я притворился, будто не слышу. Мими пальцами совала в рот зеленые бобы – один за другим. Это была одна из ее детских привычек, которые тетушка Анна ненавидела.

– Ешь, как полагается, вилкой! – одернула ее тетушка и своей вилкой ткнула Мими в тыльную сторону ладони.

Мими промолчала и лишь посмотрела на тетку из-под пышных кудрей. Волосы у нее были очень темные, курчавые и невероятно густые, так что ни расчесать, ни заплести их было невозможно. «Волосы как у негритянки», – говорила тетушка Анна, и я уже тогда понимал, что она вкладывает в эти слова некий отрицательный смысл, хотя, что именно ей не нравилось в красивых волосах Мими, мне так и не было ясно. Есть Мими перестала и все смотрела на тетю. На косточках пальцев с внешней стороны ладони у нее виднелись четыре маленьких прокола и четыре капли алой крови, похожие на ягоды земляники.

– Она же не понимает! – сказал я.

– Э нет, еще как понимает! – возразила тетушка Анна. – Ваш отец может сколько угодно терпеть подобные выходки, но до тех пор, пока вы живете под моей крышей, вам придется вести себя как полагается, вам обоим!

Я уставился на Мими, мысленно приказывая ей немедленно взять в руки вилку. Она, казалось, это почувствовала и тоже посмотрела на меня, склонив набок головку, точно птенец черного дрозда.

– Вкушай пищу свою, Наоми, – и в голосе тетушки Анны прозвучали опасные нотки. – Вкушай пищу свою, как христианка, а не руками, как дикарка.

Но Мими лишь снова глянула на нее из-под шапки волос и вдруг улыбнулась – широкой такой, ясной улыбкой, в которой не было ни капли зловредности, и все же тетушке явно что-то такое почудилось, так что она буквально раздулась от гнева.

– Ты что, смеешься надо мной? – Это прозвучало уже угрожающе, и я поспешил объяснить, что Мими почти всегда смеется – ее смех был подобен пению черного дрозда: столь же естественный и без единой капли злорадства или задней мысли, – но тетушка Анна меня и слушать не желала.

Она схватила Мими за волосы, та принялась с криком вырываться, и я вскочил, но тетушка Анна заморозила меня одним-единственным окриком: «Нет!»

Я хорошо помню, как она возвышалась надо мной, и в вырезе платья среди пышных кружев ярко блестел в свете лампы ее черный крестик. Мне тогда показалось, что она ростом никак не меньше десяти футов – этакая статуя из базальта и льда с сияющими, как луна над Танн, холодными, темными, таящими угрозу глазами.

– Ты, Нарсис, заканчивай свой ужин, – ледяным тоном велела мне тетушка Анна, – а Наоми пока посидит в комнате вашего отца и подумает; может быть, научится вести себя как следует.

Надо было мне что-то сказать, заступиться за сестру. Я, собственно, и попытался, но для одиннадцатилетнего мальчика мир взрослых – это неведомый континент, населенный чудовищами. Меня страшила даже сама перспектива возможного противостояния тетушке Анне во всем ее ледяном величии, так что вряд ли можно было ожидать от меня сколько-нибудь решительных действий. В общем, я опустил голову, стараясь не слышать отчаянных воплей Мими, которую тетушка Анна волокла наверх, где находились спальни.

Через пять минут тетка вернулась, выглядела она мрачно и сильно раскраснелась. В руках она держала ключ от отцовской спальни, который прицепила на ту же цепочку, где висели другие ключи; эту цепочку она всегда носила на поясе. Затем она снова уселась за стол и устроила настоящее представление, демонстрируя мне, как полагается правильно есть зеленые бобы с картошкой. После чего налила себе стакан красного вина и довольно быстро его осушила. Я тем временем, изо всех сил стараясь не заплакать, мучительно жевал и глотал еду, не чувствуя ее вкуса, и она комками застревала у меня в горле.

– Ну вот, – с безрадостной улыбкой на тонких, как лезвие серпа, губах заметила тетушка Анна, – наконец-то хоть немного покоя.

Я промолчал, хлюпая носом и чувствуя в горле соленый вкус соплей и непролитых слез.

– Нужно пользоваться носовым платком, Нарсис, – сделала замечание тетушка Анна и налила себе еще вина. – А если ты простудился, то завтра, пожалуй, на улицу я тебя не выпущу.

Я сказал, что это не простуда.

– Ну и хорошо, – вздохнула с облегчением тетушка Анна, – тогда, значит, ты пойдешь собирать землянику. Она как раз поспела. Я собираюсь сварить варенье на всю зиму и убрать его в кладовую.

– А как же Мими? – спросил я.

– О Мими не беспокойся. Знаешь земляничную делянку возле старого колодца под большим дубом? Вот там ты и будешь всю неделю ягоды собирать. И если будешь трудиться прилежно, я позволю тебе вылизать тазик, когда с вареньем покончу.

Я прекрасно понимал, что с ее стороны это редкая милость. И мне, безусловно, полагалось быть благодарным. Но мне было невыносимо думать, что Мими так и будет сидеть в полном одиночестве, запертая в отцовской спальне, пока я буду собирать землянику, и я попросил умоляющим тоном:

– Позвольте мне взять с собой Мими! Клянусь, она будет хорошо себя вести. Она всегда меня слушается.

Это я, конечно, зря сказал. Тетушка Анна тут же поджала губы, и они превратились в тонкую колючую проволоку неодобрения.

– Слушается ли она тебя, Нарсис, никакого значения не имеет, – заявила она. – А вот твой отец всегда слишком многое ей спускал; прощал ей то, за что любой ребенок заслуживал бы наказания. Он ведет себя просто нелепо, постоянно с ней сюсюкая. Ну, ничего, сейчас я за вас отвечаю. И пока Наоми не научится слушаться меня, дверь этой комнаты останется запертой.

Я хотел спросить – почему она выбрала именно эту комнату, почему не ту, где мы с Мими спим? – но не сумел найти нужных слов. Я понимаю, это звучит как детский лепет, но спорить с теткой я действительно боялся. Отцовская комната всегда была для нас под запретом. Его кровать с серым покрывалом была убрана так тщательно, что казалась каменной; а гардероб с гигантскими дверцами и зеркалом, слегка искажавшим изображение, выглядел просто пугающе. И еще там всегда стоял запах полироли, шариков от моли и одежды, которую никто никогда не носил. Мне всегда казалось, что в отцовской спальне водятся привидения. Например, привидение моей матери – оно пряталось в ее студийном портрете, одежде, по-прежнему висевшей в гардеробе, в шариках от моли, которыми были набиты карманы этой одежды.

Итак, отец мой, извлечь исповедь Нарсиса из дома Монтуров мне не удалось. Сам виноват, конечно, но я и предположить не мог, что эта особа станет так бесстыдно лгать. От безумной идеи попросту вломиться в дом и отнять у нее рукопись я решительно отказался. Неужели я и впрямь мог бы на такое пойти? Господи, и когда я успел таким стать?! Но если в записях Нарсиса хоть как-то упоминается тот давнишний несчастный случай…

Несчастный случай? Вот как? Неужели это действительно был несчастный случай?

Теперь в ушах у меня постоянно звучит голос Нарсиса, словно мало мне тех грехов, что и без того лежат на моей совести. Да, отец мой. Я все время слышу голос Нарсиса, сухой, шелестящий, как пригоршня осенних листьев, но такой отчетливый, будто он прижимается губами к моей ушной раковине. Чудеса да и только! Словно мало у меня в жизни всяких призраков! Вчера вечером я еле приплелся домой, утратив всякую надежду, опустошенный, обессилевший, однако стоило мне коснуться подушки – не уверен, правда, что я вообще хоть сколько-нибудь времени нормально спал! – и мои сны оказались наполнены страшными темными видениями. Ах, отец мой, если б только я мог крепко-крепко уснуть и никогда не просыпаться.

Сегодня утром я попытался успокоить нервы и немного повозиться в саду. Этот ритуал всегда доставляет мне самое настоящее наслаждение – особенно прополка и посадка растений. А какая радость видеть, как первые ростки весенних первоцветов – крокусов, тюльпанов, нарциссов – вылезают из земли, переживая очередное возрождение! Если б и мы так умели, отец мой. Но возрождаться мы, увы, не умеем, мы умеем только стареть.

Солнце сегодня здорово припекало, и я вспотел, хотя был не в сутане, а в джинсах и футболке с длинными рукавами. Наш епископ не одобряет ношение сутаны вне церкви. Да она, если честно, и куда менее практична, особенно если нужно вставать на колени.

Мой отец, этот убийца. Кстати, в последнее время мне стало гораздо труднее вставать с колен, особенно если долго пробыл в этом положении. С одной стороны, возникает ощущение покаяния, что, на мой взгляд, хорошо, однако столь любимый мною процесс прополки и посадки превращает подобное «покаяние» скорее в удовольствие. У меня постоянно возникали трудности, когда я пытался примирить удовольствие с верой. Возможно, именно поэтому Вианн Роше всегда пробуждала во мне соответствующие чувства, хотя, по-моему, именно она могла бы помочь мне в нынешнем, столь затруднительном положении… но нет, ее я никак не могу просить о помощи. Сам виноват. Как говорится, сам натворил – сам и разбирайся.

Ну, тогда молись, снова раздался у меня в ушах тот тихий суховатый голос. Уж это ты действительно хорошо умеешь делать.

Правда? По-моему, нет. Знаешь, Нарсис, я уже довольно давно не молился. Печально, но я не верю, что Господь действительно меня слушает. Кого-то Он, может, и слушает, но не меня. И все же – впервые за несколько месяцев – я испытывал потребность в общении с Ним, в Его присутствии.

Поблизости, правда, не было ни распятия, ни алтаря, перед которым я мог бы преклонить колена. Только ведро с сорняками и заступ. И все же я, к своему удивлению, стал молиться – Прошу Тебя… Я без конца повторял эти два слова, точно испуганный ребенок, и если б меня спросили, о чем я прошу, скорее всего, я не сумел бы ответить. Однако по-детски надеялся, что Бог все же меня поймет.

Помогая себе воткнутым в землю заступом, я с трудом поднялся с колен и откинул со лба влажные от волнения волосы. На сегодня, пожалуй, довольно. Заглянув за садовую ограду, я, к своему удивлению, увидел, что из зарослей фуксии выглядывает чье-то круглое лицо и этот человек смотрит прямо на меня. Это был Янник Монтур, с которым мы встречались, хотя и мельком, всего несколько дней назад.

А голос Нарсиса тут же прокомментировал: Вот видишь, сын мой? Твои молитвы были услышаны. Господь тебе ответил.

– Спасибо. Обойдусь и без твоих саркастических намеков, – буркнул я.

Янник Монтур озадаченно на меня посмотрел:

– Что?

– Извини. Это просто мысли вслух. – Я выпрямился и, невольно охнув, схватился за поясницу, которая так и заскрипела. – Рад тебя видеть, Янник. А Розетт Роше тоже с тобой пришла?

Янник застенчиво помотал головой. Он выглядел неуклюжим и смущенным, и я, грешным делом, подумал: а что, если это мать послала его проследить, как я буду действовать дальше? Очень на нее похоже. Он ей все расскажет, а она будет торжествовать, чувствуя, что одержала победу.

И тут у меня вдруг возникла идея. По-моему, это Нарсис своим тихим голосом ее мне подсказал. И она мне сразу понравилась своей простотой и ясностью. Вдвоем играть легче – примерно так это звучало. Ну а после инцидента с земляничным вареньем я совершенно точно знал, каким оружием лучше воспользоваться.

– Янник, ты пирожные любишь? – спросил я.

От изумления его глаза стали совсем круглыми, а я продолжал искушать:

– Шоколадные? Мокко? Или, скажем, баварские, со взбитыми сливками?

Янник как-то странно скосил глаза, словно все еще не был уверен, что я именно к нему обращаюсь, а потом с воодушевлением кивнул.

– Какое совпадение! Меня только что посетило жгучее желание сходить на площадь в chocolaterie и съесть что-нибудь вкусное. Думаю, против кусочка торта ты возражать не будешь? Съедим по пирожному и немного поболтаем, хорошо?

И он, не говоря ни слова, последовал за мной.

В Париже дожди. Люблю. А. хххх. Эти дополнительные «хххх» – поцелуи – означают неловкую попытку компенсировать краткость письма. Когда Анук была маленькой, она часто говорила: Я тебя люблю, собираясь напроказничать.

Я тоже начала было писать: И я тебя люблю…но потом передумала. И вместо всяких объяснений просто послала Анук фотографию, которую сама сделала на телефон: наша церковь, белая оштукатуренная стена церковного двора и у ворот цветущее миндальное деревце на фоне неба. Попытку хоть немного все приукрасить я сразу отвергла, хотя можно было бы расцветить это красками «родного дома», чтобы снимок звучал как послание, написанное крошечными тайными буковками: Возвращайся, ибо здесь твое место. Но я знаю, какая это опасная игра. И мы в нее больше не играем. Слишком многое поставлено на кон, а этот ветер все рвется вместе с нами поучаствовать в общем заговоре, обещает золото, а сам не дает ничего, лишь горстями бросает в лицо сухую листву.

Но ведь волшебство действует, раздался у меня в ушах голос матери. Действует на самом деле. Я же призвала тебя к себе. В точности так же, как и ты призвала к себе Розетт…

– Нет. С моей Розетт все было иначе.

Конечно, иначе. Это вообще особенное дитя. Просто кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан. А тебе было так одиноко и страшно, и в жизни твоей были одни утраты…

– Прекрати. Розетт не была украдена. – С тех пор как родилась Розетт, голос матери ни разу не звучал в моем мозгу с такой ясностью. Розетт, мой зимний подменыш, зачатый в момент утраты, рожденный в связи с утратой и выросший в период вечных опасений и попыток спрятаться.

Все дети украдены, стояла на своем мать. Мы держим их при себе до тех пор, пока можем. Но однажды этот мир тоже украдет их у нас и вернет себе. Ты же сама так сказала в тот день, когда она родилась. Поэтому и круг песком нарисовала.

– Это же была просто игра, мама. – Игра, призванная отогнать подальше грозные тени. И ведь Розетт действительно счастлива, разве нет? Счастлива, как птичка, поющая в золоченой клетке…

Дул Хуракан.

– Нет.

Я прошла на кухню. Там запах шоколада был достаточно силен, чтобы заставить ее голос замолкнуть. Запах иных мест всегда спешит заполнить пустоту – запах озона с берегов Тихого океана, солоноватый запах Изумрудного берега. Я бросила в ступку горсть бобов Criollo. Сладким их запах никак не назовешь. В нем я чувствую и запахи сухих долин Африки и Аравии, именуемых «вади», и сладкий аромат сандалового дерева, и темные запахи тмина и серой амбры. В целом это весьма соблазнительная комбинация запахов, но все же, пожалуй, неаппетитная – точно красивая женщина с немытыми волосами.

Несколько минут, и растолченные бобы готовы к употреблению. Я высвободила их летучую сущность, перевела ее из одной формы в другую, и теперь весь воздух пропитан ею. Знаете, индейцы майя наносили на свои тела татуировку, желая умилостивить… ветер. Нет, не ветер. Богов. Своих богов.

Я засыпала измельченные какао-бобы в перколятор, залила горячей водой и дала им время немного настояться. В отличие от зерен кофе, кашица, остающаяся в ситечке, довольно маслянистая. В получившийся напиток я добавила мускатный орех, кардамон и перец чили; этот напиток ацтеки называют «ксокоатль» – горькая вода. Эта-то горечь мне и была нужна. Я думала об Анук, которая наконец-то, кажется, собралась приехать домой, и чувствовала, как жгучий вкус чили процарапывает неровную тропинку в моем горле. Над чашкой поднимался парок, создавая в воздухе сложные рисунки, которые чем-то напоминали картинку, что висела на стене в тату-салоне: листья, ветки и нечто абстрактное, едва намеченное сепией.

Шоколад вдруг показался мне чересчур крепким и чересчур горьким для рецепторов моего языка. Я с отвращением выплеснула остаток и лишь после этого заметила, что рядом со мной опять стоит Ру с каким-то каменно-терпеливым, как у древней статуи, выражением на лице.

– Господи, что ж ты стоишь и ни слова не скажешь!

В ответ он лишь молча пожал плечами, словно говоря, что слова никогда не были для него разменной монетой.

– Давай я тебе горячий шоколад сварю.

– Нет, спасибо.

– О’кей. – Я снова уселась, надеясь, что и он ко мне присоединится. Но Ру и не подумал садиться за стол: шрамы на поверхности этого стола – не те шрамы, не знакомые, не домашние. Он так и остался стоять возле двери, и на лице его появилось упрямое выражение.

Наконец он сообщил:

– Я проверил то место.

Я сразу поняла, что он имеет в виду. «То место» – это тату-салон. Les Illuminés. Делая вид, будто страшно заинтересована – хотя на самом деле никакого интереса я не испытывала, – я постаралась не обращать внимания на все усиливающееся чувство тревоги, повисшее в воздухе словно туча пыли.

– И как тебе там показалось?

Он расстегнул рубашку, и меня охватило головокружительное ощущение дежавю. Прямо над сердцем у него виднелось незнакомое темное пятно, как бы обведенное кружком воспаленной кожи. Воспаление, естественно, вскоре пройдет, и там будет виден хорошо знакомый мне рисунок: змея, прикусившая собственный хвост, ourobouros – символ, существующий со времен Древнего Египта[24]. Его версия Мирового Змея была обманчиво проста: идеально правильный динамичный круг, который выглядел как образец каллиграфии. Но я-то видела, с какой осторожностью она наносила рисунок на кожу: основная линия, казалось, была сделана кисточкой и образована из множества мелких мазков. Голова змеи, выполненная в абстрактной манере, все же носила вполне личностный характер, а в самой змее чувствовалась игривая свирепость, точно у щенка, треплющего свой хвост. Тени наложены немного неровно, словно в спешке, и на кисточку было взято слишком много сухого пигмента, так что получилось похоже отчасти на шерсть, а отчасти на черные перья. Но я узнала ее стиль, такой же особенный, как и звук ее голоса, и легко могла представить, с каким выражением лица она создавала этот рисунок.

– Ну что, неужели тебе не нравится?

– Просто я несколько удивлена. По-моему, тебе не свойственно совершать столь импульсивные поступки.

Это правда. Ру всегда все обдумывает. Он, может, и не всегда обсуждает свои планы, но я хорошо знаю: прежде чем принять любое решение, он сперва крутит и вертит его так и этак, точно кусок дерева на токарном станке, придавая ему форму, без конца шлифуя и лишь затем завершая работу.

– Но это вовсе не импульсивный поступок. Сперва мы с Морганой довольно много разговаривали. И не столько о ее работе, сколько о тех местах, где она побывала, и о тех людях, с которыми встречалась. Было очень приятно с ней поговорить.

Было очень приятно с ней поговорить. Я старалась подавить вспыхнувшее чувство негодования и обиды. Казалось, еще немного, и Ру признается мне в предательстве. В любовной интрижке или – что еще хуже – в глубоких интимных отношениях. Я заставила себя внутренне встряхнуться. В конце концов, Ру – не моя собственность. Да я совершенно и не хочу, чтобы он становился моей собственностью.

– Я тоже с ней познакомилась. Она и впрямь очаровательна, – сказала я. (И это была чистая правда.)

Ру кивнул.

– Она мне чем-то тебя напоминает. Она, как и ты, умеет ласково и нежно заглянуть в самую суть вещей. И заставить тебя увидеть то, что ты уже знаешь, но все время скрывал от себя.

– А тебя она что увидеть заставила? – спросила я.

Он только плечами пожал. Но в глазах у него плясали огоньки. А ветер снаружи игриво рычал, словно наполовину прирученный зверь, который все еще с легкостью может напасть на того, кто за ним ухаживает. Я чувствовала, как быстро бьется мое сердце, такими сердитыми маленькими поверхностными толчками. Вспыхнувший во мне гнев был совершенно иррациональным, но я отчетливо его чувствовала, как чувствовала и то, что этот ветер вновь готов сменить направление. Я даже прошептала маленькое успокаивающее заклинание: Кыш-кыш, исчезни!

Но по лицу Ру я уже понимала: этот ветер мне ничем не умилостивить. И взгляд у Ру был такой спокойный и неумолимый. И еще эта змея, что сама себя пожирает, начиная с хвоста… Словно мы живем для того, чтобы постоянно совершать одни и те же ошибки, чтобы отталкивать от себя тех, кого любим, чтобы двигаться дальше, хотя нам хочется остаться, чтобы молча ждать, когда нужно говорить. В той жизни, которую мы сами для себя выбрали, которой мы следуем, единственной постоянной величиной являются утраты. Утраты, которые в итоге съедают все остальное – как та змея съедает в итоге самое себя.

– Ты собрался уезжать?

– Да, Вианн, пора.

Мой голос звучал ровно, но был полон ненависти.

– Это из-за завещания Нарсиса? Из-за того, что тебе придется быть опекуном Розетт и заниматься ее собственностью?

Наверное, так и есть, думала я. Ру всегда выводила из себя одна лишь мысль о необходимости владеть землей. В мире Ру всякая собственность опасна; но еще более опасны длительные отношения с людьми. В мире Ру жизнь скользит мимо, как бы лишенная трения и похожая на реку: как и река, она подхватывает всякий плавучий мусор, потом тихо, осторожно выкладывает его на берег и устремляется дальше.

– Я обязательно встречусь с солиситором, – пообещал Ру. – И обязательно позабочусь, чтобы у Розетт не было никаких неприятностей.

– Я совсем не это имела в виду. – Теперь мой голос стал похож на опасно поблескивающее лезвие бритвы. – Ты нужен Розетт вовсе не из-за этого куска земли. Ты нужен Розетт, потому что ты – ее отец.

Это я зря сказала. И он, разумеется, взорвался:

– Только в тех случаях, когда это устраивает тебя, Вианн! А в остальное время мне не ясно даже, хочешь ли ты вообще, чтобы я был рядом с вами. Ты же как чертов флюгер! Рабыня ветра. Подчиняешься каждому его порыву. И я никогда не могу толком понять, что тебе нужно. Скажи, Вианн, чего ты хочешь?

Мне хотелось попросить его: останься! И я тут же услышала голос матери, которая напоминала мне, что так будет всегда, что за все нужно платить…

И я сказала:

– Я хочу, чтобы ты был свободен.

– Но я всегда был свободен, – пожал плечами Ру.

Я вспоминала птиц на фоне неба и запах пригоревшего шоколада, и мне так хотелось сказать ему: не уходи, но я больше не могла вымолвить ни слова.

– Значит, все кончено? – спросила я, помолчав.

Он кивнул:

– Да, Вианн. Мне так кажется.

Сказал и исчез – как та стая птиц, промелькнувшая в солнечных лучах.

После ухода Ру я села за кухонный стол и заплакала. Я никогда не плачу. Я никогда не плачу. Но слезы все текли и текли, оставляя на выцветшей от старости деревянной столешнице темные пятна, похожие на крупные капли дождя.

Все дело в том, думала я, что Ру превратился для меня во что-то вроде этого стола. Такой же постоянный, зависимый, отмеченный многочисленными шрамами в результате длительного использования. В общем, за все эти годы я пришла к выводу, что Ру полностью принадлежит мне. Но я ошиблась! Ничто мне не принадлежит. Все, что у меня есть, взято в аренду или взаймы. Этот магазин. И кухонный инвентарь. И даже рецепты. Всё – за исключением Розетт.

Я знаю, кого надо винить. Моргану Дюбуа. Имя, безусловно, вымышленное. Мне бы следовало сразу это понять: мои имена ведь тоже постоянно менялись, подобно временам года. У меня даже выработался некий инстинкт, позволявший мне видеть сквозь слой повседневности то, что скрыто в глубине. Но в Моргане я ничего разглядеть не сумела. Я видела только черных птиц и переплетенные побеги земляники с листьями, цветами и ягодами.

Ее принес к нам нехороший ветер. Мне сказали об этом и карты Таро, и пары́ шоколада. И пока я наблюдала за ней исподтишка, она успела завить кольцо перемен. Нарсис оказался первым. Ру – вторым. Подобно сказочному Крысолову, она наигрывает на дудочке свою мелодию, и головы послушно приподнимаются, и глаза сияют ей навстречу, и в воздухе завиваются спирали конфетти. А она, умелый Крысолов, все продолжает играть, и в ее мелодии каждый начинает чувствовать зов ветра, смену времен года, танец быстротекущих дней. Сперва эта мелодия очень проста, обманчиво проста и обманчиво приятна. Но постепенно она развивается, становится широкой, как река, грохочет, как ток крови в висках, а потом превращается в мощную приливную волну, и верхом на этой волне мчится Моргана Дюбуа, не ведающая ни горя, ни утрат; безжалостная и ненасытная…

И хуже всего то, что я понимаю: я и сама могла бы стать точно такой же, если бы не мои дочери, которые держат меня, как якорь. Я тоже могла бы превратиться в некое существо, в котором нет ничего человеческого, которое пожирает жизнь тех, кто его окружает. Неужели поэтому Моргана вызывает у меня такой страх? Потому что слишком сильно напоминает мне ту женщину, какой могла стать и я? Да, я могла бы стать такой, если бы сама позволила этому случиться. Но если мне все же предстоит стать кем-то еще, не может ли Моргана Дюбуа занять мое нынешнее место?

В подобном изложении все это, конечно, выглядит довольно нелепо и неуклюже. И все же мы с ней оказались очень похожи – просто зеркальные отражения друг друга. И таланты у нас весьма схожи. Мы обе вечно вьем кольца перемен. Обе способны извлечь из души человека то, что ему необходимо в себе увидеть – мужество, силу, умение прощать. И, разумеется, никакая не случайность, что мы обе чем-то торгуем. Такие, как мы, торговали своими изделиями и своим мастерством еще до того, как римляне вторглись во Францию; до того, как возникли Монсегюр и Ла-Рош-о-Фе[25]. Мы торговали и с повозок, и вразнос. Или обменивали свой товар на что угодно. Тогда это был, конечно, не шоколад, тогда и шоколада-то никакого не было.

И что теперь? Я всегда уверяла себя: шоколад лучше всего, он и действует гораздо нежнее. Этакая почти безвредная форма магии, похожая на одомашненное животное. Вот только совершенно ручными животные никогда не становятся. Кошка ночью совсем другая, чем кошка днем. А если кошка ночью пересекла твою тропу, то это знак, исполненный весьма мрачного смысла.

Когда я нарисовала тот круг из песка, Розетт было едва ли дня три от роду. Тихий ребенок, моя маленькая Розетт. И такой она была по крайней мере до тех пор, пока не переменился ветер. Но тот ветер следовал за нами по пятам, он непрерывно дул в течение многих месяцев, и в воздухе частенько порхали снежинки, и я была совершенно измучена, и Анук все время спрашивала, почему мы покинули Ланскне. И когда я увидела ту кошку, это показалось мне неким знаком; и я вместо того, чтобы спеть ей песенку моей матери – ту песенку, которая делает кошек ручными и начинается словами: Où va-t-i, Mistigri?[26] – позволила ей пересечь тропу, проложенную мною в снегу, а ее голос использовала в своих целях…

Врачи сказали, что это cri-du-chat[27], генетическое заболевание, означавшее, что моя дочь навсегда останется не такой, как другие дети. Ее плач, точнее кошачье мяуканье; ее маленькая, деликатной формы головка; трудности с ее поведением и обучением, которые могли с возрастом еще усугубиться, – все это признаки того, что ребенок страдает cri-du-chat. Кое-кто искренне восхищался моим мужеством, однако эти люди понятия не имели, какое облегчение я испытала, узнав диагноз дочери. Мою девочку никогда у меня не отнимут! Хуракан пронесся мимо нас!

Но за все нужно платить. Наш мир пребывает в хрупком равновесии. Если один ребенок остается с тобой, то второй тебя покидает. Появляется некая женщина; мужчина говорит: «Прощай». А теперь еще и эта безмолвная, но исполненная смысла конфронтация: chocolaterie и тату-салон смотрят друг на друга, находясь на одной площади, и оба посылают соблазнительные призывы:

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

У каждой из нас своя манера речи, и все же мы обе говорим на одном языке; как на одном языке говорят колокола на нашей церкви и муэдзин в мечети Маро; и каждый призывает своих верующих: Найди меня, повернись ко мне лицом, почувствуй меня.

Эта порция шоколада, конечно, загублена. Отвратительный запах подгоревших какао-бобов похож на застарелую вонь дома, опустошенного пожаром и загаженного бродячими кошками. А случалось ли хоть раз, чтобы искусство Морганы обратилось против нее самой? Ошибалась ли она когда-нибудь, создавая свои тату? Сейчас в ее салоне вроде бы обманчивое спокойствие; ярко-розовым светится новая вывеска. Но кто знает, что творится там, за витриной? Возможно, и она наблюдает за мной, выжидая, каков будет мой следующий шаг? Она же понимает, что нажила себе врага. До того как ее посетил Ру, мне еще хотелось списать свою тревогу на счет собственных вечных преувеличений. Все это – и магическое свечение у ее дверей, и шепотом произнесенные угрозы, содержавшие вызов и долетевшие до меня с той стороны площади, – еще могло оказаться вполне невинным. И я, несмотря на дурные предчувствия, смогла бы, наверное, как-то с ней смириться. А может, со временем мы могли бы даже друзьями стать. Но теперь, после этого, повернуть назад уже невозможно. Этот городок не способен вместить нас обеих.

Когда-то, еще до появления в моей жизни Зози, я, пожалуй, подобной опасности вполне могла и не заметить. Я тогда была куда более доверчивой. И почти позволила Зози завладеть мною. Теперь опыта у меня куда больше. Теперь я должна сразу же, не колеблясь, повернуться к любой угрозе лицом. Впрочем, сейчас я слишком много времени потратила даром. Моргана уже успела занять господствующую высоту. Интересно, как скоро Розетт услышит из-за пурпурной двери призыв Дудочника-Крысолова? Как скоро она за этим Крысоловом последует?

Но прежде следует решить первоочередные задачи. Я должна перетянуть здешнее общество на свою сторону. А значит, должна отыскать вход в этот ее мир обмана. И если я буду продолжать прятаться у себя в chocolaterie, то ничего так с места и не сдвинется. Придется все-таки использовать кое-какие свои умения – те самые, которым научила меня мать и которые я так долго пыталась игнорировать. Я должна сразиться с Морганой Дюбуа, используя ее же оружие. А возможно, и кое-что из того, что является только моими, уникальными, средствами, обретенными в течение долгой жизни, проведенной в скитаниях. Может, у Морганы-Крысолова и есть волшебная дудочка, но и у меня имеется своя волшебная песня; ее уже несколько тысячелетий поют на берегах всех океанов и на всех континентах.

Я убрала с плиты сковороду с испорченным шоколадом. Пожалуй, шоколад пригорел не слишком сильно; если хорошенько отмочить сковороду, все еще можно привести в порядок. А потом…

Берегись, Моргана. Ты думала, я не опасна? Тот шоколад показался тебе слишком сладким и мягким, чтобы соперничать с твоими иглами и чернилами? Однако шоколад – искусство древнее. Принесенное сюда из далеких краев. Его нежность и сладость обманчивы – внутри-то он горек. Просто он выжидает.

Отец мой, у меня появился новый союзник. Я был прав: Мишель Монтур действительно выкрала зеленую папку у меня из дома, а потом бессовестно лгала и разговаривала со мной сквозь зубы, когда тем вечером я попытался припереть ее к стенке.

Но это еще не конец сказки. По всей видимости, Мишель велела сыну сторожить исповедь Нарсиса, но в тот же вечер злополучная папка неким образом из его комнаты исчезла. Мишель, естественно, подозревает меня – словно я мог одновременно и разговаривать с ней на пороге ее дома, и шарить наверху в комнате Янника, куда забрался, видимо, в окно и выкрал украденную ею папку, – а потому и послала сына выведать, где папка может теперь находиться.

Но у Янника имеется одна слабость, которой я с удовольствием не преминул воспользоваться. Он стал моим за кусок шоколадного торта – хотя, если честно, это был далеко не один кусок, но наше знакомство стоило каждого потраченного на угощение сантима. К концу беседы он успел слопать четыре mendiants, два ломтя баварского торта и целый пакет шоколадных яиц в хрустящей сахарной скорлупе, раскрашенных так искусно, что их было не отличить от настоящих яиц воробья-завирушки, после чего он пообещал, что первым делом сообщит мне – именно мне, а не своей матери! – где находится та зеленая папка, если, конечно, сумеет ее отыскать.

Он что-то знает. Я в этом уверен. Впрочем, рассказ его мне показался правдивым. Видимо, это максимум той правды, которую он может себе позволить. За долгие годы, проведенные на посту священника, я научился неплохо отличать откровенную ложь от лжи частичной. Просто Янник еще недостаточно мне доверяет и не готов поделиться со мной своими подозрениями. Но это пока что. Хотя его дружба с Розетт означает, что он горит желанием ей помочь, а я – да простит меня Господь! – достаточно хитер и попытаюсь этой его слабостью воспользоваться.

– Твоя мать считает, что с помощью содержимого зеленой папки ей удастся опротестовать завещание Нарсиса, – сказал я. – А если она сумеет доказать, что в момент составления завещания ее отец страдал душевным расстройством, попросту говоря, был не в своем уме, тогда она, пожалуй, попытается отменить и его решение оставить дубовый лес Розетт Роше.

Янник осторожно на меня глянул, уплетая очередной кусок баварского пирога.

– Это действительно очень вкусно, – похвалил он. – А мама совсем не разрешает мне есть торты и пирожные.

– Ну, один-то кусок особого вреда никому не принесет, – утешил его я.

– Но ведь мне всегда есть хочется! Мама говорит, таким уж я уродился. Ем и ем без конца, но никогда не чувствую себя сытым. Хотелось бы мне научиться так же строго соблюдать пост, как это делаете вы.

Я улыбнулся.

– Моя способность поститься несколько преувеличена. Вианн Роше, например, могла бы рассказать тебе парочку интересных историй на сей счет.

Но Вианн Роше сегодня, похоже, никакого интереса к разговорам не проявляла. И, честно говоря, выглядела весьма озабоченной; Розетт дома не было – скорее всего, она исследовала свои новые владения. Янник, похоже, был несколько разочарован ее отсутствием, но все же остался в chocolaterie, соблазненный шоколадом и пирогами. Он ел осторожно, маленькими кусочками, низко наклонив лицо, наполовину скрытое длинной, свисающей на глаза прядью волос.

В глаза мне он старался не смотреть и вообще почти не отрывал взгляда от тарелки, однако мое первое впечатление о нем – мне он тогда показался несколько заторможенным – существенно изменилось; я понял, что мальчик просто немного неуклюж и совершенно непривычен к разговорам со взрослыми людьми. Правда, я и сам не очень-то умел устанавливать с детьми дружеские отношения. Но сегодня мне повезло: я неожиданно обрел помощницу в лице Майи Маджуби, которая явилась в chocolaterie во главе целого отряда ребятни с того берега реки, из Маро.

Я заметил их, когда они были еще на той стороне площади – заглядывали сквозь стеклянную витрину в тату-салон, а затем двинулись в сторону chocolaterie. Майя, самая младшая, шла впереди, а следом тащились еще два мальчика лет двенадцати-тринадцати и девочка примерно того же возраста, одетая в хиджаб. На Майе, разумеется, никакого хиджаба не было; на ней было веселенькое яркое платьице в зеленых и оранжевых тонах.

– Месье кюре! – закричала она, заметив, что мы с Янником сидим за столиком возле двери. – А я думала, что священники шоколад не едят!

Я улыбнулся и объяснил, что иногда это делают даже священники, хотя сам я предпочитаю так сильно не грешить, особенно во время Великого поста.

Она засмеялась и с любопытством уставилась на Янника, которому стало явно не по себе: по-моему, он боялся, что и его мать может в любой момент сюда войти.

– Меня зовут Майя, – церемонно представилась девочка.

Янник совсем встревожился, и мне пришлось пояснить:

– Майя – подруга Розетт.

– Я тоже ее друг, – сказал Янник.

– А я знаю: ты Янник Монтур! – выпалила Майя. – Я слышала о тебе от моей Оми.

После этих слов тревога Янника не только ничуть не уменьшилась, а, напротив, усилилась. И он осторожно, тихим голосом спросил:

– Это кто?

– Оми! Она всегда все знает, – засмеялась Майя. – Она прямо как Йода. – И меня в очередной раз поразило, до чего уверенно и естественно держится эта девочка. Янник, большой и неуклюжий, с маленькими настороженно-испуганными глазками, выглядел сейчас менее взрослым, чем Майя, которая была наверняка лет на пять моложе, чем он.

– Моя Оми говорит, что твои родители хотят отнять у Розетт ее лес и продать дубы на пиломатериалы. Это правда?

Янник опасливо пожал плечами, словно говоря: Кто же может знать, что взбредет в голову моей матери?

– Но ведь ты же не позволишь им это сделать, правда? – Майя заглянула ему в глаза. – Моя Оми говорит, что они очень жадные. Нарсис оставил этот лес Розетт, и они не имеют никакого права его у нее отнимать.

Янник искоса глянул на меня, ища подсказки. Я слегка улыбнулся ему и сказал:

– Завещание было официально оформлено, и я как душеприказчик Нарсиса отвечаю за то, чтобы все было исполнено согласно его воле. Не беспокойся, Майя. Ни у кого нет абсолютно никаких шансов отнять у Розетт ее лес.

И тут я снова вспомнил о зеленой папке. До сих пор я думал о ней исключительно в собственных интересах, стремясь защитить себя самого. Но если Мишель Монтур действительно рассчитывает с помощью исповеди Нарсиса опротестовать завещание, тогда пострадают и Розетт с Вианн…

Тогда ее тем более отыскать совершенно необходимо! Вот и заставь своего нового ученика потрудиться, раздался у меня в ушах знакомый голос.

Но будет ли любви Янника к сладкой выпечке достаточно, чтобы он смог противостоять сильному характеру матери? И потом, правильно ли я поступаю, используя его слабость?

Майя с воодушевлением закивала, глядя на меня; значит, с ее стороны по крайней мере, вопрос о наследстве Розетт был закрыт.

– Ты бы как-нибудь зашел в наш магазин, – пригласила она Янника. – Я умею готовить очень вкусные самосы. Даже месье кюре сказал, что они лучшие из всех, какие он пробовал. А моя мама печет кокосовые «макарунз» и просто замечательные «бхайиз». Зашел бы к нам да попробовал!

Янник застенчиво улыбнулся.

– Спасибо, может, и зайду.

Один из мальчиков, его звали Николя, вдруг спросил, возбужденно сияя глазами:

– А правда, будто в старом цветочном магазине тату-салон открылся?

– Ну, тебе-то рано даже мечтать об этом, – сказал я. – Все вы еще слишком малы, чтобы делать себе тату.

Дети тут же загалдели – то ли от возбуждения, то ли от возмущения, – а Майя сказала:

– Та дама говорит, что тату – это haram[28]. Но мы все равно можем туда приходить и беседовать с ней, если у нее нет клиента.

– Ты с ней разговаривала? – удивился я.

– Она к нам в магазин заходила. Мне она нравится. Ее Моргана зовут.

Не могу сказать, что я в восторге от подобных посиделок детей в тату-салоне. Да и родителям их вряд ли понравилось бы, если б они узнали, что дети там крутятся. Все-таки есть в этом салоне нечто неприятное, некая особая, таинственная замкнутость, ощущение чего-то темного – несмотря на обилие зеркал, ярких цветов и светильников. А может, такое ощущение возникает только у тех, кто чувствует себя виновным? Может, эта кажущаяся тьма вообще связана лично со мной?

Я заметил, что за стойкой появилась Вианн Роше. Пока в магазин не вошли дети, она возилась где-то в заднем помещении, но сейчас стала внимательно прислушиваться к нашему разговору. Уж не имя ли Морганы Дюбуа привлекло ее внимание? Или же дело в чем-то ином? Однако я чувствовал, что ей не по себе.

– Ну, Майя, что ты будешь покупать сегодня? – спросила она, как всегда дружелюбно, но мне – я все-таки знаю ее уже много лет – показалось, что чего-то в ее голосе не хватает. – У меня есть пряничные замки с кардамоном, и mendiants, и кокосовые трюфели, и хрустящие хлебцы с зеленым миндалем. А может, ты предпочтешь cornet-surprise – это целый пакет с разным шоколадом: пасхальными яйцами, цыплятами, кроликами, уточками, а также с маленьким подарочком для каждого?

Дети решили разделить один cornet. Вианн вручила им упакованное лакомство, и они высыпали на площадь, возбужденно болтая.

– Мне тоже пора идти, – спохватился Янник. – Спасибо за шоколад, месье кюре.

Я улыбнулся и напомнил:

– Надеюсь, наш договор остается в силе? Ты сразу же мне сообщишь, как только… как только сам что-нибудь узнаешь.

Он кивнул.

– Ну и прекрасно. Спасибо за компанию, Янник. Наде-юсь, мы с тобой скоро снова увидимся.

– Да, – поддержала меня Вианн, – ты обязательно к нам заходи. Розетт очень расстроится, что сегодня вы с ней разминулись.

Не слишком это похоже на Рейно – угощать шоколадом какого-то школьника. Особенно если школьник – сын Мишель Монтур, которую он, по-моему, недолюбливает: Рейно вообще не очень умеет скрывать свои чувства, хоть и уверен, что это не так; да и цвета ауры всегда его выдают.

Пока они разговаривали, я почти все время была на кухне, но все же сумела услышать достаточно, чтобы понять: Рейно от Янника что-то нужно. Мальчик – или, точнее, его мать – обладает некими сведениями, которые хотел бы заполучить сам Рейно. Возможно, это как-то связано с завещанием Нарсиса. По всей видимости, Рейно данная проблема глубоко небезразлична. Может быть, Нарсис что-то такое приоткрыл ему в своей посмертной исповеди – той самой, которая, по мнению Мишель Монтур, могла бы послужить доказательством умственной несостоятельности Нарсиса и его неспособности решать, что станется с его собственностью. А возможно, Мишель по-прежнему убеждена, что в дубовом лесу, завещанном Розетт, зарыт клад или еще что-нибудь в этом роде.

От Ру ни словечка. Признаюсь, после вчерашнего разговора меня не оставляла надежда, что он все-таки зайдет или позвонит. Однако от него ни слуху, ни духу, и судно его сегодня утром с привычной стоянки исчезло. Неужели он уже уплыл? А может, просто передвинулся чуть ниже по течению реки, за Маро, чтобы судна не было видно с нашего моста?

На той стороне площади Святого Иеронима витрина салона вновь была закрыта опущенными пурпурными жалюзи, и я поняла: еще один клиент. Чем это Моргана так их привлекает? Ведь, насколько мне известно, она крайне редко выходит на улицу. Однако маленькая Майя знает, как ее зовут, а значит, это знает весь Маро. Как же ей это удается? Неужели она выходит, лишь дождавшись наступления темноты? И где она находит своих клиентов?

Тату – это haram, сказала она Майе. Это хорошо. Значит, в Маро, община которого состоит в основном из мусульман, к ней будут относиться с подозрением. Рейно тоже будет на моей стороне. Достаточно консервативный, чтобы порицать современную моду на «всеобщую толерантность», он вполне может стать моим союзником, особенно если его слегка подтолкнуть. Одно его слово пастве, и Моргана станет здесь persona non grata.

Янник Монтур уже ушел. Рейно тоже собрался уходить, и я заметила, что он вытаскивает из бумажника две банкноты по десять евро.

– Этого достаточно? – спросил он.

– Более чем. Погодите, я сейчас сдачу принесу.

Я не спеша возилась в кассе, позволяя аромату новой разновидности моего шоколада просочиться из кухни в зал. Свежемолотые какао-бобы сорта Criollo, щепотка черного перца, щепотка соли, тамаринд, ваниль и щедрая порция арманьяка.

– Как это мило, что вы подружились с Янником, – сказала я. – Розетт он, по-моему, тоже нравится. Жаль, конечно, что у него такая мать, но уж в этом он, разумеется, не виноват.

Рейно смущенно улыбнулся и сразу стал выглядеть намного моложе.

– Я не люблю плохо говорить о ком бы то ни было…

– Ох, говорите, Рейно! Пожалуйста, говорите!

– Мне, конечно, подобные разговоры чести не делают, – сказал он, – но такие, как Мишель Монтур, способны пробудить во мне самые худшие чувства. Представляете, она ведь явилась ко мне в дом и прямо-таки потребовала, чтобы я отдал ей исповедь Нарсиса! И когда я отказался – что совершенно естественно… – Он не договорил, а я задумалась: что же все-таки он еще хотел мне рассказать?

– Я как раз легко могу себе это представить, – улыбнулась я. – Она пыталась выкупить у меня лес, принадлежащий Розетт. Предлагала десять тысяч евро. А когда я отказалась, стала угрожать, что опротестует завещание.

– Она и мне тем же угрожала, – признался Рейно.

– Возможно, вам следовало бы посоветоваться с Йин? – сказала я. – Ну, с солиситором. А заодно и спросить у нее… – я чуть больше приоткрыла кухонную дверь, и летучий аромат какао наполнил все вокруг, – каково ее мнение о новом салоне.

– О новом салоне? – Рейно уже просто глаз не мог отвести от приоткрытой кухонной двери. Аромат какао, усиленный алкоголем и специями, становился для него поистине мучительным.

– Я имею в виду только что открывшийся тату-салон, – пояснила я. – Бывший цветочный магазин Монтуры, по всей видимости, сдали в аренду первому попавшемуся лицу. Жаль, что при этом они совершенно не учли нужд нашей общины.

Рейно кивнул, по-прежнему глядя в сторону кухни, и сказал:

– Мишель уверяет, что ее ввели в заблуждение и она поверила, что сдает помещение какому-то местному художнику.

– Меня подобное поведение новой хозяйки магазина совершенно не удивляет, – пожала плечами я. – Она, видимо, прекрасно понимала, что, если скажет правду, помещение ей не сдадут. Возможно, у нее и прежде были неприятности подобного рода. А теперь она всячески поощряет детей, которые и без того постоянно возле ее салона болтаются. Ничего удивительного, что пошли всякие слухи.

– А что, слухи уже пошли? – Рейно, пожалуй, слегка встревожился. Запах горького «ксокоатля» теперь стал поистине сокрушительным.

– Да, и вас это, должно быть, сильно огорчит. Вы ведь столько труда положили, чтобы как-то объединить Ланскне, расколотый на две половины, так что создавшаяся ситуация не может вас не беспокоить. Я уж не говорю о том, что у самых старых жителей городка, наиболее приверженных традициям, присутствие тату-салона на центральной площади не может не вызвать гнева; но куда опаснее то, что в связи с этим способна вновь обостриться неприязнь между коренными жителями и мусульманской общиной.

Довольно грубый прием, понимаю, но мне нужно было спешить: запах шоколада был сейчас наиболее силен, и я хотела успеть посеять в душе Рейно как можно больше семян сомнения, пока мое летучее волшебство не начало ослабевать.

– Что это вы такое готовите? – не выдержал Рейно. – Какой-то необычный запах… Совсем незнакомый.

Я улыбнулась.

– Я просто пытаюсь довести до совершенства один новый рецепт. Надеюсь, к Пасхе у меня это получится.

Он даже головой тряхнул, словно пытаясь освободиться от наваждения, и заверил меня:

– Тогда я непременно к вам зайду и это попробую.

Я вручила ему сдачу и пригласила:

– Буду рада вскоре снова вас здесь увидеть. Приходите.

– Обязательно приду. Спасибо вам, Вианн.

Он вышел за дверь и решительно двинулся через площадь в ту сторону, где с миндального дерева уже начинали опадать белые как снег лепестки.

Мими всю ночь провела в отцовской спальне. Я слышал, как она плакала, просилась выйти оттуда, и голосок у нее был жалобный, как у бродячей кошки. Но тетушка Анна на ее плач никакого внимания не обращала, так что и я был вынужден притворяться, будто ничего не слышу – но только до тех пор, пока тетушка Анна не отправилась спать. А потом я сразу же подкрался к отцовской двери и попытался утешить Мими.

Сперва, правда, мне никак не удавалось заставить ее ко мне прислушаться. Она так громко плакала, что совсем не слышала моего шепота. Потом я догадался подсунуть под дверь записку – читать Мими, конечно, не умела, но я знал, что, увидев записку, она непременно захочет ее развернуть, – и вместо слов я нарисовал картинку: я в пижаме сижу в коридоре под дверью, а Мими плачет по другую сторону двери; за соседней дверью я изобразил тетушку Анну, спящую в кровати. Картинку я подсунул под дверь и постарался пропихнуть ее как можно дальше.

Плакать Мими перестала. Было слышно, как по натертому полу прошлепали босые ножонки, затем что-то зашуршало – это она подняла записку и развернула ее, – и Мими негромко закаркала, что всегда заменяло ей смех.

– Ш-ш-ш, – прошипел я. – Это я, Нарсис. Ты меня слышишь?

Радостное карканье.

– Но выпустить я тебя не могу. Тетушка Анна дверь заперла и ключ забрала. Но ты не бойся, я здесь побуду, так что больше не плачь.

Она еще покаркала и придвинулась поближе, устроившись на полу возле щели под дверью.

– Ты есть хочешь? Я тут тебе кое-что принес.

Еды было маловато. Всего один витаминизированный крекер, которые в школе раздают детям из бедных семей. Но крекер был плоским, и его вполне можно было просунуть под дверь, а я прекрасно знал, что Мими так толком ничего за ужином и не съела. Она взяла печенье и сразу начала его грызть – я слышал, как она им хрустит, точно кошка куриной косточкой.

– Я завтра тебе еще одно печенье принесу, – пообещал я. – А теперь ты, пожалуйста, ложись спать.

Она что-то жалобно и протестующее крикнула, и я понял: «Не уходи».

– Я не уйду, – прошептал я. – Я прямо тут, на полу, и лягу. Я даже одеяло с собой прихватил. Так что ты сможешь услышать, как я во сне сопеть буду.

Снова тихое карканье – возможно, она поняла мою шутку. А может, засмеялась просто от страха и нервного напряжения.

– Ничего страшного, Мими, – снова попытался я ее успокоить. – В папиной комнате с тобой ничего не случится. Да и я буду рядом. Обещаю.

Я еще с полчаса уговаривал ее лечь и, когда она наконец угомонилась, тоже улегся на полу под дверью, завернувшись в одеяло. Ложе, конечно, было так себе, но здесь я уснул куда быстрее, чем в собственной постели; там я, скорее всего, еще долго вертелся бы без сна, думая о том, какой одинокой чувствует себя Мими в отцовской спальне и как ей страшно. И потом, я ведь тоже был еще очень юн. А в детстве обычно хорошо спится. Это с возрастом мы утрачиваем умение быстро и крепко засыпать, как утрачиваем и звонкий детский смех, и невинность. На самом деле спал я так крепко, что не проснулся, даже когда часов в восемь тетушка Анна выплыла из своей комнаты, решив проверить, как там Мими, и обнаружила у дверей отцовской спальни меня. А я спал мертвым сном, завернувшись в одеяло, и ничего не слышал.

Разбудил меня вырвавшийся у тети вопль гнева и удивления. Сперва я никак не мог понять, где я и что происходит. Затем прямо у себя перед носом я увидел туфли тетушки Анны, те самые блестящие ботиночки, которые сверкали так же, как и черный крест у нее на шее, и понял, что попался и мне грозит такое наказание, какого я еще не знал. Я мгновенно вскочил и, заикаясь, стал бормотать какие-то извинения, но тетушка Анна жестом заставила меня умолкнуть и грозно спросила:

– Ты что, в собаку превратился, раз на полу спишь?

Я снова попытался что-то объяснить, но тетушка слушать не стала.

– Разве я не говорила, что Наоми должна посидеть одна и подумать? Разве она когда-нибудь научится делать то, что ей велено, если ты и твой отец будете во всем ей потворствовать? – Тетушка Анна вздохнула, и я понял, что этот мягкий тон – отнюдь не свидетельство снисходительности. – Я думала, ты разумный мальчик, но ты столь же глуп, как и твой отец, – продолжала она. – Что ж, прекрасно. Если ты хочешь спать, как собака, так убирайся вон из дома – будешь жить во дворе и есть с полу, как собака.

Сперва я решил, что тетушка Анна просто в очередной раз решила меня попугать. Но когда я спустился к завтраку, стало ясно, как сильно я ошибался.

– Куда это ты направляешься? – спросила она, когда я собрался сесть на обычное место. – Собаки за столом не едят. Они едят из миски на полу. – Она налила молока в какую-то незнакомую мне щербатую сине-белую миску, поставила ее в кухне на пол, а рядом положила кусок хлеба. – Вот твой завтрак, – сказала она. – Ешь.

Я смотрел на сине-белую миску, стоявшую на полу, и думал, а не поддать ли ее ногой. К счастью, я вспомнил, что Мими по-прежнему сидит взаперти, и мне стало ясно, что тетушка Анна запросто может меня наказать, не дав Мими поесть.

– А как же Мими? – спросил я. – Ей вы дадите позавтракать?

– Вот ты позавтракаешь, тогда я и посмотрю, как там Наоми, – сказала тетушка Анна, наливая себе в фарфоровую чашечку кофе с молоком. – А пока ей, по-моему, лучше в одиночестве посидеть – пусть над своим поведением подумает.

Я опустился на четвереньки и стал пить молоко прямо из миски. Я знал, что тетушка Анна за мной наблюдает. Она, правда, делала вид, что в мою сторону даже не смотрит, и старательно намазывала земляничным вареньем поджаренный кусочек хлеба. Я бы тоже с удовольствием съел немного варенья, но попросить не осмеливался. Тетушка Анна пребывала в таком настроении, что вполне могла и на Мими свое раздражение излить.

Я провел весь день на земляничной поляне, собирая ягоды для варенья. Ягодки были мелкие и очень сладкие – они идеально подходили для джема, который тетушка Анна больше всего любила варить, – но собирать их было трудно: они немного перезрели и размазывались у меня по пальцам. У меня ушло очень много времени, чтобы наполнить те два ведерка, с которыми тетка послала меня в лес, так что на ферму я вернулся, когда день уже клонился к вечеру. И первое, что я увидел, это мое одеяло на крыльце возле входной двери и сине-белую миску, стоявшую рядом. В миске была какая-то еда, судя по виду – объедки, холодные и неаппетитные.

Тетушка Анна, взяв у меня оба ведерка с земляникой, тут же унесла их в кухню.

– Нет, тебе сюда нельзя! – резко заявила она, когда я попытался за ней последовать. – Ты теперь во дворе спать будешь, вместе с остальной скотиной.

Я даже как-то не сразу поверил, что она и впрямь осуществит свою угрозу. Но когда она попросту вытолкнула меня на крыльцо и закрыла за собой дверь, я понял: она не уступит, пока не сломит меня. И тогда я дал себе обещание: я ни за что не поддамся и не сломаюсь. Но, глянув на выброшенное за порог одеяло и щербатую миску, все-таки не выдержал и заплакал.

Представьте, Рейно, я ведь был еще совсем ребенком. И хорошо помнил, что отец велел мне заботиться о Мими в его отсутствие. Я был голоден, страшно устал, и дом мой перестал быть для меня домом, а потому я все-таки надеялся, что тетушка Анна просто решила жестоко надо мной подшутить, а значит, рано или поздно дверь она все-таки откроет. Но время шло, наступила ночь, и мне стало ясно, что она отнюдь не шутила.

Стояло лето. И хотя ночь выдалась ясная и холодная, все же было не настолько холодно, чтобы замерзнуть. Я и раньше часто летом спал на улице, и мне это очень нравилось. Но на сей раз все было иначе; двор показался мне слишком просторным и пустым, и по нему бродили какие-то зловещие тени. Куры на ночь спрятались в курятник, а кролики – в свои клетки; нагромождение этих клеток выглядело в неясном свете звезд довольно зловеще. Закутавшись в одеяло и свернувшись в клубок, я постарался лечь как можно ближе к двери. Я чувствовал, как неприятно пахнут те объедки в сине-белой плошке. Впрочем, при ночном освещении цвета были неразличимы – все казалось черно-белым. Я еще долго лежал без сна и смотрел на звезды. Но потом все же уснул.

Сегодня опять выслушивал исповеди, отец мой. В основном очень скучные, полные всяких мелких грешков и повседневных забот. Жолин Дру не ладит с сыном, Каро Клермон нарушила пост, Франсуа Пансон втайне мечтает о даме, которая раза в два его моложе и, к счастью, понятия не имеет, что является объектом тайной страсти старика. Гийом Дюплесси использует исповедь, чтобы еще раз погоревать о своем умершем старом псе, а младший сын Лорана Дюмона, Пьер, решил шокировать меня совершенно неправдоподобными заявлениями о своих связях с преступным миром.

И лишь одна-единственная исповедь мне действительно небезразлична, однако ее смысл и цель по-прежнему от меня ускользают, ибо я так и не сумел дочитать до конца историю Нарсиса, хотя его голос со все возрастающей настойчивостью продолжает звучать у меня в ушах – суховатый и, как ни удивительно, не такой уж недобрый.

Тик-так, шепчет он, намекая на быстротекущее время, когда я поднимаюсь на кафедру проповедника. Тик-так, напоминает он, когда я читаю молитвы. Тик-так, говорит он мне прямо во время проповеди, чем дольше моя папка будет находиться не в твоих, а в чужих руках, тем большей опасностью это будет тебе грозить. Как ты думаешь, сколько людей уже успели ее прочесть? Мишель Монтур? Ее сын? Кто еще? Вианн Роше? Каро Клермон? Может быть, даже Жозефина?

Мишель Монтур приходила сегодня в церковь, но об исповеди не попросила; судя по тому, как остро она на меня поглядывала, можно было догадаться, что она пришла исключительно для того, чтобы последить за мной. Янника с ней не было, и ее муж, Мишель, тоже не пришел. Когда она проходила мимо меня в дверях церкви, то полоснула меня взглядом, как бритвой, но промолчала. Ей явно хотелось спросить о папке Нарсиса, но место было уж больно людное, и потом, она не хотела, чтобы у меня были хоть какие-то преимущества в этой «схватке умов».

Итак, исповедь Нарсиса она еще не прочла. Значит, папка по-прежнему где-то у нее в доме. Мой телефонный звонок солиситору не принес результатов. Мадам Мак была раздражающе корректна и преспокойно отказалась обсуждать со мной что бы то ни было, кроме моей роли душеприказчика Нарсиса. Заверила меня, что сделать мне осталось совсем немного. Разве что поставить подпись под некоторыми документами. Все это очень просто и не вызовет никаких затруднений.

То есть Мишель Монтур пока что к мадам Мак не обращалась. И ее угроза опротестовать завещание Нарсиса связана, должно быть, именно с его исповедью. Тем больше у меня причин желать незамедлительно вернуть зеленую папку, но тут уж я ничего поделать не могу. По крайней мере, мальчик Янник на моей стороне. Обещал прийти ко мне сразу, как только узнает что-нибудь новое. А до тех пор самое лучшее – мне ничего не предпринимать, решил я.

И вот сегодня я вышел из дома, твердо намереваясь вести себя спокойно и для начала немного повозиться в саду, но потом передумал и двинулся на прогулку по берегу Танн. Речные крысы уже снова собирались неподалеку от Маро, как это почти всегда бывает перед Пасхой; они обычно стоят здесь пару недель, а потом снова перемещаются куда-то вверх по течению. Я заметил шесть или семь новых плавучих домов, стоявших на якоре; на берегу вокруг костра расположилась небольшая группа людей, и все они дружно уставились на мою сутану священника. Двоих я, впрочем, узнал: это приятельницы Вианн – Бланш и Зезетт. Но, кроме имен, мне о них больше ничего не известно. Статная Бланш явно родом из Западной Африки; Зезетт гораздо моложе, хрупкая, с бритой головой и множеством татуировок.

– Месье кюре! – окликнула меня Бланш, когда я проходил по мосту. – Идите к нам. Поздоровайтесь с Сафир. Мы сегодня день рождения празднуем!

Сафир – это дочь Зезетт. Я какое-то время ее не видел и думал, что ей, должно быть, лет двенадцать-тринадцать. Каково же было мое удивление, когда передо мной предстала молодая женщина такой ошеломительной красоты, на какую не может не обратить внимания даже священник.

– В среду восемнадцать исполнилось, – с гордостью сообщила Зезетт, когда я осмелился спросить, сколько же Сафир лет. – Я ей по случаю дня рождения первое тату заказала! Хотите взглянуть?

Я хотел было сказать, что уж этого я вовсе не хочу, но Сафир уже успела закатать рукав блузы, и на внутренней стороне руки, на нежном местечке между подмышкой и локтем я увидел несколько бледно-желтых цветов с листьями цвета капустного листа. Это было очень похоже на рисунок викторианских обоев или иллюстрацию из старинной книги по ботанике. Несомненно, один из дизайнов Морганы Дюбуа. Этот рисунок на коже молодой девушки выглядел столь же естественным и свежим, как капелька росы на одном из тех бледно-зеленых листьев…

– Это примула, – сказала Сафир. – Мой цветок по дню рождения – по революционному календарю[29], конечно.

– Вот как? – Мне было жарко, и я уже жалел, что не снял сутану, отправляясь на прогулку, – но еще больше я жалел, что пошел именно к реке; надо было идти в другую сторону, где мне никто бы не встретился.

– Ну да, двадцать второе марта – это первый день месяца жерминаль[30], месяца роста, пчел и крокусов.

– Это вам Моргана Дюбуа рассказала?

Сафир кивнула.

– Она и рисунок для меня выбрала.

– А вы настолько ей доверяете, что позволили это сделать?

– Конечно, доверяю. – Сафир даже удивилась. – Она ведь художница!

Я только плечами пожал. В татуировках я слабо разбираюсь. А все же, если б я сам решился сделать тату, мне уж точно захотелось бы полностью контролировать процесс. Хотя тату я, конечно, никогда не сделаю. Об этом даже думать смешно.

Никогда не говори «никогда», Рейно. Тик-так.

Я тряхнул головой, словно отгоняя жужжавшее над ухом насекомое. Зезетт чуть насмешливо на меня глянула и протянула деревянную тарелку:

– Отведайте пирожка, месье кюре?

– Спасибо. – Отказаться я, разумеется, не мог. У речных людей свой особый кодекс чести. Отказаться от их гостеприимства – настоящее оскорбление. А потому, взяв кусок пирога – что тут же пробудило во мне воспоминания о Жозефине и празднике, устроенном ею для подружки Жан-Филиппа, – я уселся на берегу реки у костра.

Костерок был маленький, кострище аккуратно обложено речными камнями. Над ним вился легкий дымок, в котором слабо чувствовался запах еловых и яблоневых веток и дикорастущего шалфея. Этот запах о чем-то упорно пытался мне напомнить, но я никак не мог вспомнить о чем. И в очередной раз пожалел, что не выбрал для прогулки другое направление.

– Мне казалось, что хозяйка этого тату-салона вряд ли сумеет найти здесь достаточное количество клиентов, – сказал я, с удовольствием жуя пирог (он был домашнего приготовления, с грецкими орехами и имбирем, очень вкусный).

– Ну что вы, весть о появлении этого салона мгновенно по всей округе разнеслась, – сказала Зезетт. – И потом, Моргана – очень хороший мастер! Посмотрите-ка. – И она, приподняв полу блузки, продемонстрировала мне свежее тату, сделанное прямо под ребрами, на диафрагме. – Это тоже она сделала, и совсем недавно – в пару тому, которое у Сафир.

И снова, отец мой, я был вынужден посмотреть, хоть и пытался отвести глаза. Но этот рисунок буквально притягивал к себе. Опять нечто из области ботаники: в тончайших деталях прорисованный листок сикоморы, еще не оторвавшийся от ветки, и рядом пара ключей; казалось, листок вот-вот унесет ветром…

– Это же всего лишь кусочек кожи, месье кюре. – Зезетт явно развеселилась, заметив мое смущение. – Может, и вам бы стоило себе тату сделать. Например, распятие. Или священного голубя. Или, может, пальмовый крест по случаю Пасхи.

Я даже вздрогнул.

– Нет, вряд ли.

Сафир улыбнулась; такую улыбку часто видишь на изображениях Девы Марии.

– Никогда не говорите «никогда», отец мой.

Я мигом проглотил остаток пирога и поспешил удалиться.

Тату-салон в Ланскне? Мне казалось, что здесь он никогда не приживется. Однако за какие-то две недели он успел заразить полдеревни.

Видимо, я недооценила серьезность проблемы. Проходя сегодня по берегу реки, я узнала, что Зезетт и Сафир уже сделали себе новые тату, Жожо ЛеМолле собирается в салон на следующей неделе, а Бланш записана на ближайший четверг. У Морганы волшебство вполне под стать моему; она отлично разбирается в заказчиках и прекрасно владеет своим мастерством, вот слава о ней и разлетелась по всей округе благодаря речному народу.

Как же я могла допустить, чтобы это произошло так быстро? Почему я так долго пряталась? Ведь надо было действовать немедленно, стоило мне впервые что-то заподозрить. Такие, как Моргана, подобны весенним одуванчикам – сперва такие веселые, солнечные и совершенно безобидные, они вдруг распространяются с угрожающей скоростью, прорастая повсюду, вылезая из каждой трещины, вторгаясь на каждую клумбу. Такой была Зози; такова и Моргана. Ее имя уже буквально висит в воздухе, точно семена одуванчика. Даже в Маро она уже отметилась. Я слышала, как в магазине Маджуби о ней говорили две женщины; затем на бульваре P’tit Baghdad[31] до меня донеслись обрывки разговора двух молодых людей, сидевших снаружи за столиком.

– Говорят, она делает просто удивительные тату, – сказал юноша, примерно ровесник Янника, но уже с уверенно проросшими усиками и в keffieh[32], наброшенной на плечи. – Мне тоже ужасно хочется, но мне точно не позволят.

Второй мальчик кивнул:

– Пилу говорил, что заходил туда, только мать ни за что ему этого не разрешит.

Я остановилась, услышав имя Пилу. Сын Жозефины? Неужели Пилу и впрямь захотел сделать себе тату? Впрочем, он сейчас в таком возрасте, когда подобные вещи вызывают восторг, кажутся «гламурными». Как и умение курить, или ездить на мотоцикле, или ходить на свидания с девушкой-американкой. Но это очередной признак того, как усиливается в Ланскне влияние Морганы. Похоже, вся деревня уже подхватила эту заразу; даже та часть Маро, где татуировки считаются haram.

Заразу… Я, кажется, начинаю выражаться, как Франсис Рейно. Но я же каждым нервом, каждой клеточкой своего тела чувствую, как распространяются эти опасные чары. Эта болезнь, которая, таясь глубоко под кожей, снаружи выглядит как обыкновенный синяк. Кстати, утром я видела судно Ру; оно по-прежнему пришвартовано на дальнем конце Маро, но самого Ру что-то видно не было, во всяком случае, среди людей, что кружком сидели на берегу и болтали, как и среди тех, что пили кофе у кого-то на палубе. Я, правда, старалась особых надежд не питать. Возможно, Ру просто решил немного задержаться, а потом отбыть вниз по течению вместе с остальными. А может быть, он пробудет здесь до конца краткого визита Анук.

В этом году пасхальное воскресенье выпадает на 16 апреля. До приезда Анук еще три недели. За три недели я должна разобраться и с Морганой Дюбуа, и с прочими своими делами. Разобраться? Это выражение, пожалуй, тоже принадлежит Франсису Рейно. Но, хотя буквально все во мне восстает против присутствия здесь Морганы, меня вдруг охватило некое легкомысленное веселье. И даже, пожалуй, ощущение собственной правоты.

Когда в мою жизнь стремительно ворвалась Зози де л’Альба, мне показалось, что она пришла, чтобы меня спасти. С присущим ей чувством юмора и бесстрашием она словно стала для меня сестрой, которой у меня никогда не было, а для моей Анук – другом, в котором она так нуждалась. Как и Моргана, она была очаровательна. И столь же проницательна. Так что, когда до меня наконец дошло, какова цена дружбы Зози, ей удалось почти полностью меня поглотить – поглотить и мою жизнь, и мою душу, и моих детей…

Но на сей раз я знаю, кто мой враг. И каковы мои позиции. А самое главное – у меня есть друг в лице Франсиса Рейно, который и сейчас стоит на коленях – нет, он не молится, а выпалывает в саду сорняки. Каждый год эти захватчики – одуванчики, амброзия, вьюнок – с энтузиазмом берутся за дело и укореняются на клумбах, любовно подготовленных для нарциссов, крокусов, гиацинтов и пионов.

Среди моих луковичных вовсю прорастают кустики земляники. Причем именно лесной земляники, занесенной сюда бог знает каким ветром. Земляника уже растопырила свои бледные усики среди тюльпанов и крокусов; она вообще очень агрессивна. Не настолько, конечно, как одуванчики, но все же в этих мелких сердцевидных листочках скрыта могучая жажда завоеваний. Дикая земляника повсюду рассылает свои побеги, и каждый из них становится как бы ее форпостом, с которого впоследствии продолжится дальнейшее вторжение.

И все же, отец мой, я никак не могу заставить себя вырвать эти цветущие кустики, положить конец их веселому весеннему буйству. Хотя с точки зрения урожая от них, в общем, толку мало. Но мелкие белые цветочки и симпатичная листва создают отличный зеленый фон, а заодно и удерживают на расстоянии чертополох и амброзию, не подавляя при этом нарциссы. А летом мне, возможно, удастся все же найти в этом земляничнике немного душистых красных ягод, чтобы украсить ими тартинку или добавить аромата сладкому белому вину. Если, конечно, их не успеют склевать птицы, которым сладкая земляника тоже очень по вкусу.

Смотри, Рейно, оглянуться не успеешь, как эти земляничные побеги расползутся по всему саду, раздался у меня в ушах голос Нарсиса. Позволишь им остаться – и через месяц не увидишь на клумбах ничего, кроме земляники.

– Ничего. Есть вещи и похуже дикой земляники… – пробурчал я в ответ.

– Вы действительно так думаете? – Этот вопрос прозвучал прямо у меня над головой, и я как-то не сразу понял, отчего это голос Нарсиса вдруг стал так похож на голос Вианн Роше…

Я поднял голову. Она, видимо, уже некоторое время наблюдала за мной, стоя по ту сторону садовой ограды, возле которой уже начинали зацветать дикая фуксия и розмарин. Вианн была в желтой блузке, и ее волосы были подхвачены шарфом того же цвета.

– Если хотите дождаться ягод, – продолжала она, – в первую очень вам нужно оборвать усы, потому что они-то плодоносить как раз и не собираются. В их задачу входит создание новых и новых кустиков земляники. Раньше моя Анук вечно твердила, что это жестоко – выбрасывать на помойку такие беззащитные крошечные растения. Когда мы еще жили в Париже, я все пыталась выращивать землянику в цветочных горшках, но Анук постоянно возвращала выброшенные усы обратно, заявляя, что они хотят быть вместе со своими друзьями.

Я улыбнулся, с трудом выпрямляя ноющую спину.

– У детей порой такие забавные идеи возникают.

– Я все старалась ей объяснить, – продолжала Вианн, – снова и снова говорила, что побеги крадут силы у материнского растения, а потом убегают от него все дальше и дальше. Но они же маленькие, возражала Анук. Разве можно что-то объяснить таким крошкам?

Вианн рассмеялась, но смех ее прозвучал довольно печально. Я знаю, как сильно она тоскует по Анук. И вдруг вспомнил, как Жозефина смотрела на Пилу и его девушку и как она сказала: Я иногда завидую Вианн. Розетт она всегда будет нужна.

Неужели в этом и заключается суть родительства? В извечном ощущении утраты? Если это действительно так, то я, пожалуй, даже рад, что никогда этого не испытаю. И все же я родителям завидую – завидую тому их счастью, которого никогда не пойму. Скажи, отец мой, разве тебе никогда не хотелось узнать, почему любовь у священников под запретом? Ведь любовь родителей к их чаду – это, несомненно, эхо любви Господа к людям. Но если это так, то как же мы, священнослужители, можем по-настоящему выражать Его волю, коли нам не дано самим испытать чувство любви к своему ребенку?

– Я слышал, Анук скоро домой приезжает? – сказал я.

– Да, но максимум на неделю.

– Это хорошо. Успеет со старыми друзьями пообщаться. Неужели ее нисколько не соблазняет идея остаться в Ланскне и помогать вам в chocolaterie?

Вианн пожала плечами.

– Когда-то мне казалось, что именно так и произойдет.

А я, снова вспомнив Жана-Филиппа Бонне, заметил:

– Наверное, в молодости такое тихое местечко, как Ланскне, не кажется особо привлекательным.

– Но, возможно, именно поэтому Моргана Дюбуа и решила открыть здесь тату-салон, – возразила она. – И, возможно, именно потому половина нашего городка уже поражена тату-лихорадкой.

Половина Ланскне? Нет, она, конечно, преувеличивает. А все же… и я вспомнил Зезетт и Сафир. А сколько еще речных людей сделали себе татуировки и скрывают это?

– Ну, этим, скорее всего, речные люди интересуются, – неуверенно начал я. – Ведь татуировки – это часть их культуры… А наши люди – конечно же, нет!

– Вы вряд ли хорошо представляете себе, – Вианн Роше говорила осторожно, тщательно подбирая слова, – как быстро способны распространяться подобные увлечения. Не далее как вчера сын Жолин Дру, Жанно, демонстрировал Розетт свое новое тату.

– Сын Жолин Дру! Так вот почему она… – Я оборвал себя, понимая, что чуть было не нарушил тайну исповеди. Хотя поступок Жанно, безусловно, объяснял, почему в отношениях Жолин с сыном возникла напряженность. Ну, раз уж Жанно себе тату сделал, то через некоторое время его примеру, конечно, последуют и все его друзья.

– Жанно, конечно, взрослый, двадцать один год ему уже исполнился, – продолжала Вианн. – Он волен сам собой распоряжаться и совершать собственные ошибки. Но молодые люди в Ланскне далеко не так опытны и сведущи в моде городских улиц, как их столичные сверстники. Жанно всегда казался мне слишком юным для своего возраста; слишком юным и впечатлительным. Повлиять на него нетрудно, и, может, кому-то вроде Морганы Дюбуа даже льстит ее способность оказывать на молодежь столь сильное влияние, впервые знакомя их с искусством татуировки. А может быть, и не только с этим искусством, но и с другими вещами.

Вианн, разумеется, права, думал я. Молодежь в таком местечке, как наше, особенно подвержена подобным приступам недолговечного, но яростного безумия. Я не раз был свидетелем чего-то подобного. Примерно на месяц – максимум на три – все юное население Ланскне охватывает нечто вроде одержимости. Затем ветер меняет направление, и они тоже совершенно преображаются. Иногда подобные периоды одержимости завершаются даже физическим ущербом – сломанной рукой, ободранным коленом, – но чаще всего невозможно продемонстрировать даже столь малозначимые «итоги» всеобщего краткого безумия. Однако в данном случае безумие, вызванное Морганой Дюбуа…

– А с какими другими вещами она может еще их познакомить? – спросил я.

– Кто ее знает? Но мне не нравится, что маленькая Майя Маджуби и ее друзья постоянно крутятся возле салона Морганы. И Янник Монтур, и Жан-Филипп Бонне… и даже Розетт. Последние особенно – они еще недостаточно взрослые, чтобы иметь законное право посещать тату-салоны. И все же она их привечает, искушает, заманивает… А зачем?

Я кивнул, чувствуя, что меня охватывает легкая тревога. Интересно, подумал я, что сказала бы Жозефина, если б знала, что и ее сын среди тех, кто постоянно слоняется возле тату-салона? Мальчишки всегда остаются мальчишками, отец мой. Хотя сам я никогда обычным мальчишкой не был. И все же, хоть я в принципе и был согласен с Вианн Роше, меня удивило, сколь красноречиво она выступает против этой новой жительницы Ланскне. Наверное, я должен был бы обрадоваться, что обрел сторонницу, но мне почему-то показалось, что мы с Вианн неким образом поменялись ролями. В конце концов, кто такая Моргана Дюбуа? Всего лишь немолодая женщина-инвалид, пытающаяся заработать на жизнь. Мое неприязненное отношение к ней в день нашего первого знакомства было вызвано тем, что я не чувствовал себя в безопасности. Но сейчас в саду среди ростков тюльпанов и нарциссов мне было куда легче проявить толерантность.

– Мне и в голову не могло бы прийти, что именно вы способны почувствовать угрозу со стороны того, кто лишь недавно появился в нашем городке. – Я, собственно, хотел, чтобы это прозвучало как шутка, но Вианн даже не улыбнулась. Остро на меня глянув, она сказала:

– Это очень серьезная ситуация, Франсис. Неужели вы не видите, насколько эта женщина опасна?

Опасна. Какое зловещее слово! Оно похоже на внезапно возникший в воздухе запах дыма. Это слово и ты, отец мой, без конца повторял в тот год, когда у нас появились речные цыгане.

– Вы, разумеется, преувеличиваете… – слабо запротестовал я.

Вианн покачала головой.

– Вы ведь тоже это почувствовали. Не могли не почувствовать, когда разговаривали с ней. В ней есть нечто нездоровое, Франсис. Я, например, точно это чувствую. Так что можете мне поверить. – Она коснулась моей руки и повторила: – Можете мне поверить.

И мне вдруг показалось, что я странным образом как бы отделился от собственного тела. Может быть, конечно, у меня просто голова закружилась, потому что я слишком долго простоял на коленях или потому что утром так и не позавтракал. Но в результате прикосновения Вианн в меня словно влилось некое количество скрытой энергии. В лицо бросился жар, и я снова почувствовал запах дыма. Честно говоря, меня ведь тогда тоже несколько напугало исходившее от Морганы ощущение опасности. И мне даже показалось, что вот-вот произойдет некий взрыв. …Знакомя их со своим искусством… а возможно, и с другими вещами. С какими другими вещами, отец мой? Что это – алкоголь, наркотики, порнография? А может, она тогда и в мой кофе что-то подлила? Может, поэтому меня одолевали такие странные, неприятные ощущения?

– Да, Вианн, вы, безусловно, правы, – признался я. – Хоть я и надеялся, что до этого не дойдет… Но раз нужно действовать, то я готов.

Она кивнула:

– Хорошо. И как же вы намерены действовать?

Хороший вопрос. С чего же мне следует начать? Может быть, достаточно просто поговорить с Морганой? И, возможно, хватит одного предупреждения и спокойного объяснения того, как важно – для нее в первую очередь – соответствовать здешним нормам и традициям. А если этого окажется мало? Впрочем, народ у нас консервативный, осторожный; мои прихожане тревожатся за своих детей и прилежно посещают церковь, так что, пожалуй, ко мне они прислушаются. Значит, нужна хорошо составленная проповедь или даже две – этого должно хватить, чтобы заблудшие овцы вернулись в стадо. А если не хватит? Ну что ж, существуют и другие способы. Я бы, правда, предпочел ими не пользоваться, но – если она действительно станет опасна – без колебаний воспользуюсь, дабы защитить свою паству. Но только если она станет опасна…

– Я сделаю все, что в моих силах, – сказал я.

В конце концов, отец мой, так я поступал и раньше.

Отца не было целых тринадцать дней. Тринадцать дней мы находились во власти тетушки Анны, тринадцать дней, показавшихся мне тринадцатью месяцами. Еще четыре дня я ночевал во дворе, а потом с утра до вечера собирал ягоды; от земляничного сока руки у меня стали красно-фиолетовыми, а от запаха земляники меня просто тошнило.

И все это время из отцовской спальни, где была заперта Мими, не доносилось ни звука. Несколько раз я залезал на дерево, надеясь забраться в комнату через окно, однако дерево росло слишком далеко от дома, да к тому же Мими все равно не сумела бы отпереть задвижки на окне. На самом деле я вроде бы один раз все-таки сумел ее увидеть с дерева; издали лицо ее напоминало посмертную гипсовую маску – такое неподвижное, безжизненное белое пятно на темном фоне комнаты. Я тщетно пытался привлечь внимание Мими – махал руками, громко ее окликал, но она ни разу даже не шевельнулась, и в итоге я стал сомневаться: она ли это была там, за окном?

А утром, после моей четвертой ночевки на улице, тетушка Анна вдруг открыла входную дверь и появилась на крыльце в красивом, обшитом кружевами фартуке, надетом поверх серого батистового платья, и, как всегда, с черным крестиком на шее. Я с надеждой ждал, что она подаст знак, означающий, что мы с Мими прощены, и на этот раз она, словно отвечая моим надеждам, действительно улыбнулась, жестом подозвала меня к себе и спросила:

– Как ты насчет завтрака? Круассаны с маслом и земляничным вареньем? А может, и большая кружка café-au-lait[33]?

Я молча кивнул – я был слишком поражен, чтобы что-то сказать, и даже, пожалуй, ожидал, что она рассмеется и захлопнет дверь прямо у меня перед носом. Но тетушка Анна всего лишь снова улыбнулась, хотя вообще-то улыбалась она крайне редко, и ее улыбки всегда вызывали у меня смутное беспокойство.

– В таком случае входи, Нарсис. Да поторопись, не то кофе остынет.

Я последовал за ней в дом, про себя удивляясь, почему она до сих пор не сказала, чтобы я немедленно вымыл руки. Мне и самому было ясно, что их совершенно необходимо вымыть, настолько они выглядели грязными и неухоженными: смесь земляничного сока и пыли покрыла их отвратительной грязно-фиолетовой коркой, и казалось, будто это руки полуразложившегося трупа, а не живого человека. Но тетушка Анна не сделала мне ни одного замечания и даже не сказала, что я выгляжу как грязный дикарь, и никак не прокомментировала то, с какой поспешностью я почти целиком запихал в рот свежий круассан; вот тут-то я и почувствовал: случилось что-то очень плохое. Тетушка Анна никогда нам не улыбалась – ее улыбки были предназначены только для ее друзей. И никогда не угощала меня кофе с молоком. И круассаны к завтраку никогда не пекла. И никогда не упускала возможности покритиковать мой внешний вид, или заставить меня показать грязные руки, или отметить мою забрызганную грязью одежду. У меня вдруг радостно екнуло сердце: неужели отец возвращается? Но тут я заметил, что на том месте, где всегда сидела Мими, на столе нет ни тарелки, ни чашки, и кусок круассана тяжелым комом застрял у меня в горле.

– А где же Мими, тетушка Анна?

Но тетушка лишь вновь одарила меня своей жутковатой улыбкой, в которой не было ни капли доброты или хотя бы естественности. Такое ощущение, словно она лишь механически растягивала губы, не вкладывая в это ни смысла, ни чувств; во всяком случае, с настоящей улыбкой это не имело ничего общего. Как и веселый блеск ее глаз не имел ничего общего с теми мыслями, что таились у нее в голове. Я вдруг подумал, что она здорово похожа на огромную, в человеческий рост, куклу или на гипсовую статую – и от этой мысли меня охватил внезапный приступ страха и… понимания.

Я резко оттолкнул от себя чашку, так что кофе выплеснулся на скатерть, и с такой поспешностью вскочил, что мой стул с грохотом опрокинулся на терракотовые плитки пола.

– Где Мими? – еле сдерживая себя, спросил я. – И почему она не пришла завтракать?

Тетушка Анна поджала затвердевшие губы, и я уже почти надеялся, что вот сейчас она, как всегда, влепит мне пощечину или назовет неблагодарным, невоспитанным грубияном – да пусть бы она делала со мной все что угодно, лишь бы не демонстрировала этой своей необъяснимой терпимости, от которой у меня в душе пробуждались самые дурные предчувствия. Затем она тяжко вздохнула – такие горестные вздохи она тоже обычно приберегала для компании своих церковных друзей, когда они обсуждали, скажем, смерть кого-то из соседей, или повышение цен на рыбу, или скандальное рождение незаконного ребенка, или появление на свет ребенка-инвалида.

– Здоровьем твоя сестра никогда не отличалась, – произнесла наконец тетя, и при этих словах какая-то часть моей души вдруг начала надуваться, как воздушный шар, и, поскольку привязана она не была, я вместе с ней стал подниматься в небо, где со всех сторон почему-то свистела шрапнель. А где-то далеко внизу, подо мной, по-прежнему слышался вкрадчивый голос тетушки Анны: – Вечно у нее бывали судороги и припадки. Это и тебе, и твоему отцу прекрасно известно.

Я попытался что-то сказать, но отчего-то перестал себя слышать; я слышал только свист воздуха в ушах и грохот большого басового барабана, хотя на самом деле этот барабан оказался моим сердцем, которое громко отсчитывало секунды – баддам, баддам, баддам, баддам.

Тетушка Анна теперь находилась слишком далеко от меня, и я не мог разглядеть выражение ее глаз, зато легко мог его себе представить: в ее глазах было выражение притворного сочувствия и праведной удовлетворенности. И я крикнул: «Нет!», оттуда, с высоты, глядя на тетку, сидевшую за столом, и понимая, что это она так сообщает мне о смерти Мими. Но мысль о том, что моя сестренка могла просто взять и умереть, никак не укладывалась в моей голове и места в моей душе тоже не находила. Она стремилась куда-то вверх, все выше и выше, точно воздушный шар, наполненный горячим воздухом, все оставляя внизу. Баддам. Баддам. Баддам.

– Вы лжете, – сказал я таким далеким голосом, что он, казалось, доносился с высоты в тысячу миль. – Вы же Мими ненавидели! Вы всегда ее ненавидели!

– Ничего подобного, – заявила тетушка Анна, – я вовсе ее не ненавидела. И пусть Господь простит тебя за твой несдержанный язык. Просто Наоми была очень больным ребенком, вот Господь в милосердии своем и забрал ее к себе.

Рейно, мне ведь тогда всего десять лет было! И я просто не умел выразить свое горе. Все происходящее казалось мне абсолютно нереальным – и та моя мысль о смерти Мими, превратившаяся в воздушный шар, наполненный горячим воздухом, и вознесшая меня высоко-высоко, и тетка, высившаяся как некий незыблемый монолит далеко внизу.

– Я хочу увидеть Мими, – наконец сказал я дрожащим голосом.

– Не думаю, что это хорошая идея, – возразила тетушка Анна.

Но я, словно не слыша ее, упрямо повторил:

– Я хочу увидеть Мими. – И тут она схватила меня за плечи, впившись в них пальцами, и я, увидев прямо перед собой ее странно светящиеся, какие-то плоские глаза, понял, что со смертью Мими связано и еще нечто ужасное, пока что мне неведомое.

– Где она? – спросил я.

– В подвале. – Глаза тетушки Анны стали совсем плоскими, как серебряные монеты. – Все-таки там гораздо прохладней, чем в доме.

Я попытался представить, что маленькая Мими лежит сейчас в подвале на той колоде, на которой обычно рубят мясо, и глаза мои вдруг обожгло слезами гнева и ярости, той беспомощной, безнадежной ярости, какую по-настоящему способен испытывать лишь ребенок.

– И давно она там? – Теперь мой голос звучал уже ближе к земле, естественней, словно воздушный шар моих мыслей начал медленно опускать меня вниз. – Скажите, тетя, как давно Мими находится в подвале и почему вы до сих пор не послали за священником?

Тетушка Анна пожала плечами.

– Просто там холоднее, – повторила она, словно это и был ответ. – А теперь, может быть, ты все-таки закончишь свой завтрак? – Она сказала это таким тоном, словно смерть Мими – всего лишь незначительная помеха, прервавшая нашу трапезу. – Кстати, можешь мое земляничное варенье попробовать. А потом мы вместе с тобой сходим в церковь и побеседуем с отцом Грегуаром.

И я снова ощутил себя воздушным шаром, наполненным гелием, – настолько все это казалось нереальным. Как можно говорить о земляничном варенье? Как можно говорить о завтраке? Ведь Мими умерла! И никогда больше не будет играть на мелководье у берега Танн. Никогда больше никому не подарит своей сияющей улыбки, своего тихого, как плеск воды, смеха. Никогда не научится выговаривать мое имя или какое-нибудь другое слово, кроме «ка-а», «кораблик»…

Тетушка Анна опять преувеличенно тяжко вздохнула и несколько раздраженно потребовала:

– Нарсис, допивай, наконец, свой кофе и перестань, ради бога, драматизировать случившееся! Ты же с самого начала прекрасно знал, что Мими не совсем нормальна. У нее была масса проблем со здоровьем. Странно, что она вообще выжить сумела. Просто милость Божья, что все так случилось. Когда ты станешь постарше, то сам это поймешь.

Я слышал каждое ее слово, однако моя душа и мозг, похоже, отказывались эти слова воспринимать. Мими-то никогда уже старше не станет. Мими никогда этого не поймет. Я оглядел накрытый к завтраку стол: на хрустящей накрахмаленной скатерти кувшин молока, блюдо со свежими круассанами, большая банка варенья, в которую воткнута ложка с длинной ручкой. Я молча смотрел, как тетушка Анна спокойно усаживается на свое место, но губы у нее поджаты, как куриная гузка. И я вместо того, чтобы сесть за стол, вдруг резко повернулся и бросился к двери, ведущей в подвал.

– Нарсис! – гневно окликнула меня тетушка Анна, пытаясь остановить, но я был куда проворней, чем моя медлительная тетка, и мигом оказался на лестнице, ведущей вниз. В подвале у самого потолка было узкое окошко – полоска матового стекла, сквозь которую проникало немного холодного голубоватого света, и я смог разглядеть копченую свиную ногу и пару фазанов, не совсем еще созревших, которые свисали с крюков, вбитых в потолок. А вдоль всех стен тянулись полки с припасами самых разнообразных цветов; там были всевозможные варенья и джемы, паштеты и копчености, мясо в желе, консервированные овощи, капуста и козлобородник в маринаде, пьяная вишня, компоты из персиков и груш… А в центре подвала на гранитной столешнице, где тетушка Анна обычно разделывала мясо, лежала Мими в ночной рубашке, и выглядела она очень маленькой и почему-то серой, словно умерла уже давно, несколько дней назад.

Я спиной слышал, как тетка спускается по лестнице, как она сердито пристукивает каблуками и бранится, но на нее мне было плевать, я даже не обернулся. Все мое внимание было приковано к Мими; к пурпурным отметинам у нее на запястьях, к перепачканным пылью подошвам босых ног…

Рейно, я вовсе не утверждаю, что обладал неким особым внутренним чутьем. Нет, я не был одарен ни особым умом, ни особой интуицией. Я был самым обыкновенным мальчиком, но тогда я сразу все понял – случившееся возникло передо мной, словно высвеченное короткой ослепительной вспышкой. Я повернулся, посмотрел на тетушку Анну, увидел черный крест у нее на шее, ее горящие от гнева глаза и седые волосы, стянутые на затылке в тугой пучок…

Сегодня утром я ходила в Маро, и оказалось, что судно Ру снялось с якоря и куда-то уплыло, да и остальные речные скитальцы – Бланш, Зезетт, Сафир, Махмед – готовятся отправляться дальше, вниз по течению, и уже пакуют свои вещички, собирают горшки и сковородки, сжигают мусор, закупают припасы и затаптывают костры. Что же послужило причиной внезапного исхода? По-моему, я догадываюсь. Крысолов только начинает с крыс, а потом принимается за детей. Сколькие из них уже тайком посетили Моргану, украдкой проскользнув в пурпурную дверь ее салона? А сколькие услышали ее призыв?

Почувствуй меня. Найди меня. Следуй за мной.

Рейно пытался мне помочь. Его проповеди стали почти яростными. Сегодня утром он, судя по всем отзывам, вещал о коррупции в нашей среде, но внезапно умолк, так и не назвав Моргану. Надо мне снова с ним поговорить: воздействие нашей последней беседы оказалось не столь долговременным, как мне хотелось надеяться. К тому же Рейно явно чем-то огорчен или озабочен: его мысли окрашены печалью и окутаны дымом. Мне всегда казалось, что его мысли прочесть нелегко, человек он слишком закрытый, но сейчас он отчего-то сильно переменился и кажется легким и хрупким, точно лист бумаги над огнем, который вот-вот вспыхнет. Смерть Нарсиса, похоже, как-то особенно его потрясла, но я не понимаю почему. Они ведь никогда не были друзьями; хотя, конечно, для Рейно этот старик – часть его детства. Может, я именно поэтому постоянно вижу дым в его мыслях? Или же этот дым скрывает нечто совсем иное?

Розетт тоже стала какая-то далекая: не хочет помогать мне в chocolaterie, и ей, похоже, безразлично, что речные люди так спешно покидают Маро. Она странно взволнована завещанием Нарсиса и своей новой дружбой с Янником Монтуром и из-за всего этого в последние дни буквально сама не своя, вскакивает от каждого резкого звука, а иногда и вовсе без причины – прямо как кошка в неспокойный, ветреный день. И в ней появилось что-то еще, что-то почти похожее на гнев. И я не знаю, с чем это связано. Моя зимняя девочка всегда была такой милой, такой предсказуемо сумасбродной. А сейчас она стала какой-то грозной, сосредоточенной, стремительной; хлопнет дверью и сразу взлетит к себе наверх, а Бам, точно ухмыляющаяся горгулья, скорчит мне рожу и потащится за ней следом. Вчера вечером Розетт и вовсе вернулась домой со слезами на глазах, а под ногтями у нее была черная земля, и я решила, что она, наверное, сажала цветы у могилы Нарсиса. Ну что ж, достаточно безобидное времяпрепровождение; зато сейчас она держится вдали от этого тату-салона.

А Моргана по-прежнему остается неуловимой – во всяком случае, для меня. Я ни разу не видела, чтобы она выходила из дома, хотя другие люди говорили мне, что она частенько это делает. Гийом, например, дважды видел ее возле церкви, и Жозефина как-то встретилась с ней на рынке – она несла целую корзину баклажанов и большой пучок левкоев, пахнущих ночью.

– Я ее по твоему описанию узнала, – рассказывала мне Жозефина, заглянув ко мне с утра, чтобы выпить чашечку мокко и заказать к Пасхе шоколада для Пилу и его друзей. – Это правда, что у нее ног нет?

Я сказала, что, насколько я знаю, это действительно так и она носит протезы. Жозефина с сомнением на меня посмотрела и сообщила, что на рынке Моргана была в сапожках.

– Может, ты и права, но я рассмотреть не успела – я с ней совсем недолго разговаривала, – сказала она, маленькими глоточками прихлебывая крепкий мокко, но я заметила, как ее щеки вспыхнули румянцем, и поняла: она не хочет, чтобы я знала, сколько времени они с Морганой на самом деле беседовали. И что-то еще промелькнуло в ее мыслях – то ли цветная полоска, то ли нитка дыма, – и это выглядело уже почти двуличием…

– Подумываешь сделать себе тату? – спросила я чуть насмешливо, словно давая понять, как это нелепо. И тут же, едва успев проникнуть в мысли Жозефины, увидела там яркие пятна света, похожие на солнечные зайчики, пробивающиеся сквозь листву, а затем дубовую ветку с желудем и двумя молодыми зелеными листками…

Почувствовав, что у меня подгибаются колени, я прошептала:

– Значит, тату ты уже сделала…

Жозефина вздрогнула от неожиданности и страшно смутилась, потом неловко рассмеялась, еще больше покраснела и попросила:

– Ты только Пилу не говори. – И на мгновение она стала удивительно похожа на ту молодую женщину, которая много лет назад воровала у меня в магазине шоколад и прятала его от своего мужа. – Он все равно эту татуировку никогда не увидит. Я ее вот здесь сделала. – Жозефина приложила обе ладони к животу. – Дубовые листья для силы и стойкости. А желудь – это для Пилу, чтобы он всегда при мне был. – Она снова как-то странно засмеялась и воскликнула: – Нет, просто с ума сойти, да? Мне ведь даже в голову прийти не могло, что я когда-нибудь захочу что-то такое сделать! А потом я вдруг все время стала думать об этом и в один прекрасный день просто вошла в салон. И встретилась с ней. Только не знала, о чем ее попросить. Но стоило нам начать разговор, и я сразу почувствовала…

– Почувствовала, что она буквально мысли твои прочла?

Жозефина опять засмеялась.

– Вот именно! А я-то думала, что ты у нас одна такая!

Когда она ушла, я заперла магазин и некоторое время постояла снаружи. Миндальное дерево уже отцвело, и на месте цветов появились зеленые молодые побеги. Пахло весной, скошенной травой, вспаханной землей на полях за деревней. Сейчас по республиканскому календарю жерминаль – месяц гиацинтов, пчел, фиалок и примул. А еще это месяц ветров, новых начинаний, и я впервые ощущала это с такой силой. Меня охватила какая-то необыкновенная легкость, казалось, что все возможно. И воздух был словно до краев наполнен музыкой, тончайшими нитями звуков, не более материальными, чем прикосновение паутинки к краешку крыла мертвой бабочки.

Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.

В этой игре участвуют двое противников, Моргана. И я послала в воздух дрожащее марево – аромат какао-бобов Criollo, смешанный с запахами ванили, жженого сахара и крови.

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

На мгновение мне почти показалось, что звучавшая в воздухе музыка смолкла на середине такта. И цвета ее ауры, похоже, несколько изменились – словно приподнялась в изумлении чья-то бровь. Это вызов? Ну что ж, иного приглашения мне не требовалось. И я направилась прямиком к пурпурной двери, уже распахнутой настежь – такое ощущение, будто Моргана ждала, что я зайду, даже жалюзи заранее опустила.

Вряд ли я понимала, впрочем, чего хочу. Может быть, мне хотелось наконец встретиться с противником лицом к лицу? Или просто понять, какими чарами она обладает? Обнаружив, что уже стою возле двери в салон, я вошла, даже не постучавшись. Я уже знала, что меня ждет в этом странном помещении, – и все же впечатление оказалось не менее сильным, чем в первый раз: эти зеркала, необычное освещение, картина «Земляничный вор», отражавшаяся в каждой зеркальной поверхности, и я сама, как бы проникшая в эту картину и оттуда, из густой листвы, наблюдающая за чужой жизнью…

Я почувствовала рядом какое-то движение: неясное пятно отразилось в бесчисленных зеркалах. Мелькнула сахарная пена кудрявых волос, на этот раз выкрашенных в экстравагантный пурпурный цвет. Я резко обернулась. Но в комнате никого не было. Однако, повернувшись к зеркалам, я снова увидела ее, да так близко, что почти могла ее коснуться…

– Анук?

Я никак не могла ошибиться. Пурпурные волосы, широкая радостная улыбка, глаза, такие же голубые, как наша планета, если на нее смотреть из космоса. Ну, конечно, там, за стеклом, была Анук, и выглядела она такой юной и одно-временно очень повзрослевшей. Дети постоянно меняются и, словно танцуя, уходят от нас сквозь быстротекущие годы. Анук в девять лет; Анук в двенадцать; Анук в двадцать, а там…

Незаметным магическим жестом я быстренько прогнала с нашего пути неудачи, хотя вроде бы, кроме меня, в комнате никого и не было. Но я знала: образ Анук Моргана послала специально, как бы бросая мне вызов. Она уже поняла, каковы мои слабости, и знает, какое оружие лучше против меня использовать. Я посмотрела на свое отражение в зеркалах, и мне показалось, что при таком ярком освещении мое лицо выглядит слишком бледным. И его со всех сторон окружали птицы, и невероятные синие листья, и странные стилизованные цветы, лишенные запаха.

Я нарочито громко откашлялась, но в салон так никто и не вышел. Должно быть, Морганы просто нет дома, решила я и уже повернулась, собираясь уйти, но тут мое внимание привлекла стопка книг на столике, стоявшем возле большого кресла для нанесения татуировки. Точнее, это были даже не книги, а фотоальбомы. Естественно, подумала я, это ведь ее работа. Ее профессиональный архив. Охваченная невероятным любопытством, я взяла один из альбомов и открыла его. Как я и предполагала, в нем было множество различных фотографий. Некоторые, сделанные «Полароидом», уже успели выцвести от времени, а некоторые потрескались, как старые грампластинки. Все снимки имели непосредственное отношение к ее работе; это была коллекция людей, которым она когда-либо делала тату. И все эти люди, молодые и старые, белокожие и темнокожие, были собраны в ее альбомах; перелистывая страницу за страницей и как бы продвигаясь к относительно недавним снимкам, я видела своих друзей и соседей: Ру, который без улыбки – и без рубашки – смотрел прямо в объектив; Жозефину, застенчиво улыбавшуюся, но чуточку не в фокусе; Жанно Дру, и Зезетт, и Бланш, и Сафир, и Жожо ЛеМолле, и Софию Зидан, и Надин Пуату, и Саида Леллуша… Там была даже Йин-Ли Мак, наш солиситор, которая стояла с поднятой рукой и демонстрировала брызги нежных цветов сливы у себя на запястье. А на самой последней странице я увидела Анук с пурпурными волосами и такой знакомой улыбкой, похожей на раннее лето…

Я захлопнула альбом и швырнула его на столик. Нет, это просто невозможно! Наверное, это какой-то трюк. Такой же, как трюк с зеркалами. Просто Моргана заранее знала, что я приду, и нарочно оставила альбом на виду – в качестве предупреждения.

Не суйся в мои дела, Вианн Роше. Не вмешивайся в мой бизнес.

Я вздрогнула и резко обернулась, уверенная, что Моргана стоит у меня за спиной. Но в комнате по-прежнему никого не было, а в каждом зеркале отражались пятнистые птички в зарослях пышных папоротников. Я решила немного поправить брошенный на стол альбом и заметила рядом с ним какую-то зеленую папку, чуть поменьше размером, чем альбомы, и стянутую розовыми канцелярскими тесемками. Мне показалось, что я уже видела эту папку, вот только где? Этого я не могла бы с уверенностью сказать. Я взяла ее в руки и открыла там, где лежала закладка: рисунок смеющейся обезьянки, читающей книгу.

Я быстро просмотрела содержимое папки – это была довольно толстая пачка разрозненных листков бумаги, плотно исписанных от руки чернилами разного цвета: от светло-голубого до ржаво-черного. Что это? Похоже, чей-то дневник? Судя по почерку, написано еще в прошлом веке, в те времена, когда детей заставляли непременно писать на бумаге в клетку и в линейку, чтобы они упражнялись в чистописании. А потом до меня вдруг дошло: это же исповедь Нарсиса, которую мадам Мак вручила Франсису Рейно согласно воле покойного! Но как она попала в руки Морганы? И как сюда попал рисунок Розетт, используемый ею в качестве закладки?

А что, если все как-то связано с Мишель Монтур? В конце концов, она не делала секрета из своего крайне отрицательного отношения к завещанию Нарсиса. Так, может, она прибегла к помощи Морганы, чтобы завладеть его последней исповедью? И не связан ли с завещанием Нарсиса интерес, проявленный Морганой к Розетт?

И я сказала себе: в любом случае эта исповедь к Моргане не имеет никакого отношения и должна быть возвращена Франсису Рейно. Я решительно сунула папку под мышку и вышла на площадь, услышав, как у меня над головой опять звякнул маленький дверной колокольчик. Но более ничем мои действия отмечены не были. И на площади тоже практически никого не было, если не считать парочки ребятишек, идущих от булочной Пуату. Я неторопливо пересекла площадь, отперла дверь chocolaterie и уселась за стойку, положив на нее зеленую папку, из которой торчала закладка, нарисованная Розетт. Только одну страничку, уговаривала я себя. Только посмотрю, упоминается ли там Розетт.

Я понимала, что нарушаю доверие. Я понимала, что эта исповедь предназначена для Рейно. Но в эту минуту я способна была думать только о том, что Моргана наверняка уже прочла эти записи – во всяком случае, до той страницы, где лежала закладка, – и если она обнаружила там некие сведения, которые можно было бы использовать против меня или Розетт…

В общем, я открыла папку и начала читать.

Знаете, Рейно, это оказалось так легко сделать. Я ни на секунду даже не задумался. Помню, что тетушка Анна стояла на лестнице, а Мими лежала на каменном разделочном столе, и вокруг были сплошные банки с консервами, маринадами и желе, которые поблескивали в льющемся из узкого окна холодном синеватом, каком-то подводном, свете. Убийство – это тот холодный свет. Убийство похоже на клетки килта, такие разноцветные, пересекающиеся друг с другом.

Помнится, она показалась мне такой огромной, нависающей надо мной, как скала, когда ступила на верхнюю ступеньку ведущей в подвал каменной лестницы. Хорошо помню еще, что ее блестящие черные ботиночки оказались как раз на уровне моих глаз. Даже не задумываясь, я протянул руку и с силой дернул ее за обтянутую тонким чулком щиколотку. Она заорала – сперва от ярости, потом от ужаса, – пошатнулась и начала падать. Я поскорее отскочил, и она рухнула, вытянув перед собой руки, на каменный пол, и я услышал треск – это она сломала запястье и ключицу. Но лестница состояла всего из полдюжины ступенек. Маловато, чтобы сразу ее прикончить, даже если б мне и очень повезло. И тогда, Рейно, я схватил с полки кринку с земляничным вареньем – двухлитровую глиняную кринку с вареньем из той самой земляники, которое тетушка Анна только недавно сварила, – и прежде чем она успела крикнуть, или сделать что-то еще, или хотя бы понять, что я намерен сделать, сила притяжения довершила то, на что у меня самого не хватило сил: хорошенько замахнувшись, я опустил тяжелую кринку ей на затылок, стараясь держать свое орудие донышком вниз, чтобы кринка от удара не разбилась.

Понимаю, как холодно и жестоко это звучит. Но я совершил это отнюдь не хладнокровно. Нет, Рейно. Я вдруг почувствовал необыкновенный прилив сил. Я словно только что проснулся и был невероятно бодр. Хотя далеко не всегда после пробуждения чувствуешь себя бодрым. Но у меня было такое ощущение, словно передо мной открылось некое окно в мир и я теперь могу видеть всю правду. Возможно, именно так чувствовали себя Адам и Ева, когда отведали плодов с Древа Познания. Когда поняли, что их прежний мир был всего лишь красиво нарисованной на холсте картиной, этаким пасторальным пейзажем, за которым скрывалась истина, терпеливо ожидавшая, когда же кто-то наконец прорвет этот холст.

И все же, несмотря на столь библейские мысли, ваш Бог, Рейно, никогда не казался мне менее реальным, чем в эти минуты. Реальным был только я сам; и я прекрасно понимал, что никогда уже не буду прежним. Некоторые деяния способны полностью преобразить человека. Мне было всего одиннадцать, но это я уже понимал. И знал, что уже никогда не смогу играть на берегу Танн, или просто гулять в лесу, или собирать землянику – во всяком случае, никогда не смогу делать это, как раньше, ибо теперь я стал убийцей.

Тетушка Анна умерла не сразу. Она прожила еще несколько минут. Но лицо ее уже успело приобрести какую-то странную, смешную форму, а один глаз полностью провалился куда-то внутрь головы. Вторым глазом она просто смотрела на меня и молчала. Глаз был голубой и ярко горел, но я так и не смог понять, какое пламя там полыхает – то ли гнев, то ли страх, то ли ненависть. Она так и не сказала ни слова, хотя дыхание ее было слышно отчетливо. И кровь все текла, потихоньку собираясь в лужу вокруг ее головы, окрашивая красным кружево воротничка и оставляя похожий на гравюру рисунок на каменном полу. Потом дыхание смолкло. Ярко горевшие глаза погасли и остекленели. Кровь тоже течь перестала.

А кринка с вареньем так и не разбилась. Хотя, конечно, трудно разбить кринку с таким толстым донышком. Я обтер ее носовым платком и снова поставил на полку. Тягот войны я практически не испытал, но все же успел осознать, что еду никогда нельзя выбрасывать просто так.

Янник Монтур явно меня избегает. Очевидно, даже такой соблазн, как шоколадный торт, не способен заставить его пойти против матери. Я разочарован, отец мой. Ведь я надеялся, что в самое ближайшее время исчезнувшая папка Нарсиса ко мне вернется. Неужели мальчик солгал? Неужели папка по-прежнему у мадам Монтур?

Всю последнюю неделю я молился, страдал и потел в равных количествах. Я не могу толком ни есть, ни спать, а мои проповеди превратились в нечто невнятное, позорное, отвратительно структурированное и страдающее бесконечными повторами. Вчера, например, я начал проповедь, намереваясь процитировать Левит[34], 19:28: Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я – Бог ваш. А в итоге вместо этого страшно долго рассуждал об отметине Каина[35] и о том, что преступление никогда не изглаживается из памяти и преследует человека даже после смерти.

Эта женщина из тату-салона, Моргана Дюбуа, посматривает на меня то ли с сочувствием, то ли с озабоченностью – уж не знаю, связано ли это с содержанием моих убогих проповедей или же она чувствует, что я неспокоен, и хочет понять, в чем дело. Но мне, так или иначе, ее сочувствие совершенно не требуется – как, впрочем, и ничье иное. Единственная отдушина – это мой сад, и я изливаю на усы дикой земляники то мстительное чувство, которое не могу направить на своих мучителей в человечьем обличье.

Оми Маджуби, поскольку она слишком стара, осмеливается, не заботясь о приличиях, высказывать то, на что другие не решаются.

– Что-то вы совсем больным выглядите, месье кюре, – заявила она, проходя мимо и заглянув в мой сад. – Слишком много васвас слушаете! А самосы, испеченные моей маленькой Майей, совсем кушать перестали.

Она была совершенно права. Жаль, что я не мог так ей и сказать. Моя исповедь уж точно не для ее ушей. Если бы я по-прежнему во все это верил, я мог бы сесть в автобус, съездить в Ажен и найти себе другого исповедника. Но ведь ты, отец мой, уже отпустил мне мой грех. Однако же за это время он разросся, как кустики дикой земляники, способные с невероятной скоростью удваивать свое количество. Так, всего одна раковая клетка может породить множество других таких же, и тогда конец. А ведь я уж совсем было поверил, что греха на мне больше нет. Увы, слишком поздно я понял, что ты следовал не завету Господа, а собственному коварному плану. И то отпущение грехов было обманом, а мое покаяние – пустым и бессмысленным. Так кому мне сейчас исповедаться? Неужели отцу Анри Леметру, молодому священнику из соседней деревни? Или, может, нашему епископу, чья любовь к Богу стоит лишь на втором месте после любви ко всяческой канцелярщине? Жертвы моего тогдашнего преступления – Пьеро, по прозвищу Котелок, и его подружка Шупетт – давно мертвы. О них успели забыть даже речные люди. Но само-то преступление никуда не делось. После него осталась такая отметина, которую ничем не сотрешь.

Если б только я мог быть уверен, что Монтуры не прочли исповедь Нарсиса! Если б я мог поверить этому мальчику Яннику, когда он уверял меня, что папка просто исчезла! Я, наверное, счел бы это ответом Господа на мои молитвы. Вот только Он моим мольбам больше не отвечает. Видимо, так и будет молча смотреть, как я умираю.

Сегодня, когда я работал в саду, они прошли мимо – мадам Монтур и Янник в наглухо застегнутом и плохо на нем сидящем костюме; выглядел он так, словно кому-то давал интервью. Я попытался перехватить его взгляд, но он шел рядом с матерью и на меня даже не взглянул. Мадам Монтур оказалась смелее: она специально повернулась и поглядела на меня с торжествующей улыбкой; я обратил внимание, что и она одета скорее для посещения церкви, чем для похода по магазинам. Разумеется, у меня возникло подозрение: уж не в Ажен ли они ездили? Не на свидание ли с солиситором?

Телефонный звонок в офис мадам Мак практически ничего не дал. Ее секретарша, правда, подтвердила, что мадам Монтур к ним приходила, но назвать причину этой встречи отказалась. Возможно, Мишель все же намерена опротестовать завещание. Подобное объяснение – хоть и вполне правдоподобное – отнюдь не прибавляет мне уверенности. О зеленой папке я и спрашивать не стал: не хочу, чтобы стало известно, что папка потеряна. И теперь я пытаюсь убедить себя, что нынешняя позиция мадам Монтур – это, возможно, чистый блеф, попытка заставить меня проговориться, как-то себя выдать, а на самом деле еще есть на-дежда, что папка ко мне вернется. Однако мой внутренний голос звучит что-то не слишком убедительно.

Будь я другим человеком, я, наверное, давно уже обратился бы за советом к Вианн Роше. Но Вианн страшно занята – готовится к приезду дочери, да и магазин ее перед Пасхой всегда полон покупателей. Что же мне делать? Я и так уже каждый вечер выпиваю бокал арманьяка, чтобы хоть как-то уснуть. Но сплю плохо, мне снятся странные сны, и утром я встаю неотдохнувший, с опухшими глазами, исполненный отчаяния. Порой я пытаюсь убедить себя, что это лишь мои домыслы, что в исповеди Нарсиса, вполне возможно, и нет никаких упоминаний о моем преступлении. Но уверенность в том, что они там есть, не исчезает. А иначе зачем он терзал меня словами мой отец, этот убийца?

Семь дней, отец мой. Семь дней. Это больше, чем потребовалось Господу, чтобы создать наш мир. Что угодно лучше, чем это непрерывное ожидание, это затишье перед бурей. Даже смерть была бы для меня предпочтительней. Смерти я не боюсь. Я боюсь только, что, возможно, все-таки существует жизнь после смерти. Я все время вспоминаю одно стихотворение Виктора Гюго – мы его в начальной школе наизусть учили, – которое называется «Совесть». В нем говорится о том, как убийца Каин, измученный постоянным присутствием в его жизни Ока Божьего, пытается от этого избавиться. Но куда бы он ни направился, Господь продолжает смотреть на него, и в отчаянии Каин заживо хоронит себя, надеясь обрести покой в вечной тьме. Последняя строка стихотворения, от которой меня всегда начинает трясти, звучит примерно так:

…Но и в могиле Он на Каина смотрел.

Отец мой, неужели таково будет и мое наказание? Не видеть Господа, но вечно ощущать Его взгляд? А может, взгляд Пьера Люпена, известного как Пьеро Котелок? Пьеро и Шупетт – эти прозвища похожи на имена мультипликационных героев из детского телешоу. Лиц этих людей я никогда не видел. Да и в газетах не было их фотографий. Но я очень отчетливо их себе представляю: он – огромный, добродушный и внешне довольно безобразный; она – тоненькая, гибкая, вся в татуировках.

Вам, отец мой, я бы посоветовала что-нибудь простое и чистое. Связанное с основами бытия. Возможно, с огнем.

Моргана все знает, отец мой! Кому еще она успела рассказать? Ведь клиентов у нее много. Есть ли среди ее понятий некий эквивалент святого отношения к чужой исповеди? Или она нашептывает разгаданные тайны каждому пролетевшему мимо ветерку?

Когда я отдала ту папку Моргане, меня сразу стали одолевать разные мысли, и думала я очень долго – о земляничном лесе и о том, почему Нарсис захотел оставить его именно мне. Наверное, в основном из-за Мими, из-за того, что я ему чем-то ее напоминала. А еще я думала о печальной истории Мими, о том, как эта история должна была бы закончиться. Я даже потом картину нарисовала: она и Нарсис уплывают прочь на кораблике Мими, оставив на берегу свою ужасную тетку, и ее заклевывают утки.

После этого на душе у меня немного полегчало. Ведь с помощью картин тоже можно рассказывать разные истории – и не хуже, чем с помощью слов. И потом, слова я не очень люблю. А картина способна превратить уже случившееся в то, как это должно было бы случиться; это такая сильная магия, какой даже шоколад не обладает.

О Моргане я тоже думала. Я вообще о ней часто думаю. Но точно знаю, что мама ее не любит – говорит, Моргана на людей плохое влияние оказывает. Но ведь у стольких наших друзей давно уже есть тату, и я никак не могу понять, чем маме татуировки Морганы так не нравятся. Она их прямо-таки ненавидит. А может, это она Моргану ненавидит? Да, вполне возможно. Я как-то раз слышала, как она в chocolaterie с кем-то из покупателей о ней говорила. Хотя в последнее время я стараюсь не слушать, о чем она с ними разговаривает. Мама вообще в последнее время очень изменилась; стала какой-то недоброжелательной, даже злобной, и часто сердится. Хотя голос-то у нее совсем не сердитый. Но мне же видно, какие цвета ауры таятся за словами, которые она произносит, – теперь они похожи на цвета Рейно, все какие-то перепутанные, перемешанные, перепуганные. Мне неприятно даже думать о том, что мама может чего-то бояться – особенно если причина ее страха в Моргане. Мама ведь с Морганой даже толком и не знакома, а я уверена: если б они познакомились поближе, то вскоре непременно подружились бы. Впрочем, мне, может быть, еще удастся сделать так, чтобы мама свое мнение переменила. Хороший друг ей бы точно не помешал, а Моргана кому угодно может хорошим другом стать…

Вот почему сегодня утром, пока мама была занята с покупателем, я снова отправилась в тату-салон и альбом с собой прихватила. Мне хотелось показать Моргане новые рисунки. Первым делом я, конечно, продемонстрировала ей картину с Мими и Нарсисом, уплывающими на кораблике, и она как-то очень долго на нее смотрела, а потом сказала:

– Ты очень хорошо рисуешь, Розетт. Эта твоя манера, знаешь ли, отлично подошла бы и для дизайнов тату.

Насчет этого я была совсем не уверена и сказала: Должно быть, это очень странное ощущение – рисовать на коже.

Моргана только рассмеялась.

– Странное? Это ты точно подметила. Видишь ли, Розетт, татуировка – искусство очень древнее, и это не только искусство. Ему уже несколько тысячелетий. Татуировки наносили индейцы майя, древние египтяне и уроженцы тех земель, которые теперь называются Провансом. Но никто не знает, зачем они это делали. Может, хотели умилостивить богов. А может, надеялись вобрать в себя энергию того изображения, которое сами выбрали. Каждый акт созидания – это акт силы, могущественный акт. Акт магии. Магии преображающей, трансформирующей. Навсегда оставляющей в этом мире свою отметину. Но разве не таково предназначение любого искусства?

Она сумела сказать об этом гораздо лучше, чем я. Хотя и я не раз об этом думала. Картины, безусловно, обладают магией. И тут никакие слова не нужны. Ведь слова могут и солгать, а картины не лгут.

Я сказала: Я верю в магию.

– Конечно, веришь. У тебя ведь и мама – ведьма. Разве я не права?

Мы с Морганой завтракали: шоколадные круассаны и кофе. Круассаны были из булочной месье Пуату. А кофе, горячий и очень черный, она сварила сама. Хотя мне и не полагается кофе пить.

Я промолчала. И Моргана с улыбкой сказала:

– Неужели ты думаешь, что я с первого же взгляда ведьму не отличу? Да и между гаданием с помощью шоколада и гаданием с помощью чернил разница небольшая. Ты, кстати, сама не хочешь попробовать?

Я неторопливо допила свой кофе. Было вкусно. Мама говорит, что кофе делает меня гиперактивной. Но Моргана пьет очень много кофе, а она нисколько не гиперактивная; по-моему, это самый спокойный человек из всех, кого я знаю. И мне очень нравится, как она со мной разговаривает – словно мы с ней коллеги или что-то в этом роде; а еще она всегда меня понимает, даже если я говорю с помощью жестов.

– Ну? – спросила Моргана.

– Мне не полагается этим заниматься, – сказала я своим теневым голосом.

Она удивленно приподняла бровь:

– Почему же нет?

– Потому что бывают разные Случайности.

Моргана с пониманием кивнула и внимательно на меня посмотрела. Она улыбалась, но я знала, что она совершенно серьезна.

– Жизнь – это тоже случайность, – сказала она. – Нельзя всю жизнь прожить в страхе. И потом, это же совсем не опасно. Это просто маленькая проба. – Она поставила пустую кофейную чашку на столик и вручила мне машинку для нанесения татуировки. – Я научу тебя этим пользоваться. Тут нужны только уверенность в себе и твердая рука. Ну и, конечно, сначала необходимо поучиться на промежуточном материале.

«Промежуточным материалом» она называла кусок чего-то мягкого, похожего на белый винил.

– Считается, что по ощущениям от его прокалывания он ближе всего к натуральной коже, – сказала Моргана. – Сама я уже давно им не пользуюсь, но по-прежнему люблю, чтобы под рукой было хотя бы несколько кусков.

Я внимательно рассмотрела машинку для нанесения тату. Она оказалась довольно простой в управлении, и я с нажимом провела иглой по куску винила, оставив на нем небольшую отметину. БАМ!

– Продолжай, продолжай – не бойся. Попробуй что-нибудь нарисовать, – подбодрила меня Моргана.

И я нарисовала – обезьянку, – но делала это очень медленно, стараясь держать иглу под определенным наклоном. А Бам в зеркалах корчил мне рожи и кувыркался в гуще земляничных листьев.

– Дай-ка посмотреть, – попросила Моргана. – Неплохо, неплохо.

Некоторые линии получились не совсем чисто, возразила я.

– Это потому, что ты пока очень нерешительно ведешь иглу. Попробуй еще разок и постарайся действовать более уверенно, а линию веди с одинаковым нажимом.

На этот раз, пожалуй, действительно получилось лучше. Линия вышла ровной, крепкой, отчетливо различимой. Видимо, весь фокус заключался в том, чтобы постоянно держать линию под контролем, а иглу вести неторопливо, хотя пока что мне казалось, что я действую чересчур медленно. Ведь обычно я рисую очень быстро, набрасывая контуры того или иного предмета легкими, как пух, прикосновениями к бумаге. А сейчас, казалось, будто я рисую густой патокой. С другой стороны, ведь и человеческая кожа на бумагу совсем не похожа. И тату наносится не просто на поверхность кожи, а как бы проникая сквозь нее, затрагивая то, что находится в глубине.

Моргана рассмотрела очередной рисунок и сказала:

– Хорошо. А теперь посмотри в зеркала.

Вы хотите сказать – на мое отражение?

– Отражение – это просто еще одно слово для обозначения мысли. А рисовать – значит, преодолевая трудности, вытаскивать нечто наружу. Просто смотри и думай, а потом вытащи свою мысль наружу, вытяни ее, как нитку сквозь игольное ушко.

Я пожала плечами: Ладно, попытаюсь.

В зеркалах виднелся Бам, который неумолчно болтал и пританцовывал.

– Попроси своего маленького дружка немного посторониться.

Моргана способна видеть Бама так же хорошо, как и я. Еще одна причина, вызывающая мою симпатию. Я нетерпеливо махнула Баму рукой, и он, показав мне язык, все же послушался и отошел в сторонку.

– Хорошо. А теперь попробуй увидеть, – сказала Моргана. – Только не размышляй слишком долго – просто постарайся увидеть и действуй.

Сперва у меня возникло весьма странное ощущение, потому что кусок винила я видела в зеркале как бы вверх тормашками и рисовать пыталась справа налево. У меня даже немного голова закружилась, когда я попыталась выстроить перспективу. Мои руки, отражаясь одновременно во всех зеркалах, мелькали, точно птицы, клюющие «промежуточный материал».

– Не зацикливайся на мелочах, – советовала Моргана. – А на картину даже не смотри. Просто старайся разглядеть то, что увидела.

Я провела одну линию. Это было похоже на берег реки.

– Хорошо, – похвалила Моргана, – продолжай. Подумай о ком-то, кого ты хорошо знаешь. Например, о месье кюре, а?

Я улыбнулась и нарисовала грустную черную ворону, летящую над рекой. А потом ворона скрылась за кольцами дыма, поднимавшегося над водой, и превратилась в темное, медленно движущееся пятно. Но я не смотрела ни на кусок винила, ни на свои руки, ни даже на то, что там у меня получается, – я просто рисовала, позволяя возникнуть тому, что в течение долгого времени было как бы спрятано в глубине и теперь поднималось наверх, постепенно выходило из тени и проявлялось на поверхности.

Когда я подняла глаза, Моргана смотрела на меня и улыбалась. И глаза у нее были очень яркие и голубые.

Как у меня получилось?

– Сама посмотри.

Я посмотрела. Да, на этот раз и впрямь вышло неплохо. Линии были уверенные, не ломаные, но сам рисунок – очень простым, вроде тех, что вырезают на деревянной колоде. Я знала, что способна на большее. Но для первого раза это тоже ничего.

Я стала разглядывать различные приспособления, разложенные на столике возле моего кресла. Собственно, это были всевозможные насадки для той машинки, которую я держала в руках; с их помощью можно было нанести тени, сменить цвет, сделать пунктирную линию или некое подобие гравировки.

Это я попробую в следующий раз, сказала я.

– Хорошо, давай в следующий раз. Из тебя выйдет хороший мастер, Розетт.

Ее похвала заставила меня улыбнуться, и Бам тут же исполнил среди листьев в зеркалах очередной дикий танец. Моргана тоже улыбнулась, глядя на него, и сказала:

– По-моему, он эту идею одобряет.

Мне бы хотелось попробовать на настоящей коже, призналась я.

Она опять улыбнулась:

– Это замечательно, Розетт, что ты такая целеустремленная и увлекающаяся. Но, может, все-таки стоит немного попрактиковаться на искусственной коже, прежде чем подступиться к живым людям? И потом, с кого, например, ты хотела бы начать?

Разумеется, с себя самой! С кого же еще?

Она рассмеялась:

– Нет, прежде хорошенько попрактикуйся. А там посмотрим.

Я оставалась у Морганы, пока не пришел первый клиент. Она сразу же отослала меня прочь, строго заявив, что смотреть никому не разрешает. Иначе магия не сработает.

Я пропустила второй завтрак, но это ничего, потому что у Морганы я успела съесть четыре круассана и выпила большую чашку кофе с сахаром и сливками. Можно было бы, конечно, вернуться в chocolaterie, но я была настолько возбуждена первым уроком татуировки, что даже думать не могла о пасхальном шоколаде, а потому, сунув кусок винила с пробными рисунками в свой розовый рюкзачок, я двинулась в сторону фермы Нарсиса – ну, наверное, теперь это ферма Монтуров, – надеясь встретиться с Янником. Мне очень хотелось продемонстрировать ему свои первые тату на искусственной коже. Я знала, что ему это понравится не меньше, чем мне. И потом, я непременно должна была объяснить, почему стащила у него из комнаты историю Нарсиса. Я надеялась, что это не слишком его огорчит. Он наверняка поймет: я раскаиваюсь и хочу все исправить.

Я пошла по тропинке, ведущей в мой земляничный лес, стараясь держаться ближе к зеленой изгороди. Изгородь вроде бы тоже относится к лесу, а значит, теперь принадлежит мне, и я, чувствуя себя ответственной за все это, подобрала парочку пластиковых бутылок, выброшенных в канаву, и вступила в переговоры с воронами, дразнившими черного дрозда, сидевшего на гнезде. Прогонять их мне не хотелось, однако следовало дать им понять, что теперь я здесь главная. И пока я здесь главная, никто никого ни дразнить, ни травить не будет, потому что к своим обязанностям я всегда отношусь очень серьезно.

Я уже собиралась нырнуть в знакомую дыру, но с удивлением увидела, что ворота распахнуты настежь. У меня, конечно, тоже был ключ от ворот, но пользоваться им у меня пока необходимости не было. Я предпочитала проникать в лес старым способом. На всякий случай я подошла к воротам и обнаружила, что замок сломан. Точнее, перекушен с помощью каких-то мощных кусачек. Я прислушалась и расслышала негромкие голоса, доносившиеся с той стороны, где была моя земляничная поляна.

С минуту я просто не знала, как мне поступить. Я была настолько рассержена этим вторжением, что даже думать как следует не могла. Бам крутился рядом, потом вдруг скорчил жуткую гримасу и затрещал, как обезьяна-ревун. Тихие голоса на поляне смолкли, словно кто-то услыхал этот вопль, но через несколько секунд снова забормотали, точно две перекликающиеся совы, – один голос был довольно низкий, а второй высокий.

Я подняла с земли сломанный замок и прошла в раскрытые ворота, думая на ходу, кто же это забрался в мой лес и как мне заставить их уйти. Одно дело, если это Янник – он, в конце концов, мой друг. Но это вовсе не значит, что любому можно заявляться сюда без приглашения. И потом, эти люди сломали мой замок! А это уже самое настоящее правонарушение, поскольку мой лес является частной собственностью.

Я умею передвигаться почти бесшумно, если, конечно, Бам не начнет безобразничать. Но на сей раз и Бам вел себя тихо, видимо воображая себя тигром на охоте – глаза сияют, зубы оскалены. А я все пыталась придумать, как мне поступить, если это действительно воры или даже просто банда мальчишек из Маро, забравшихся в мой лес, чтобы на свободе курить и пить прямо из бутылки дешевое вино.

Но оказалось, что это вовсе не мальчишки из Маро. Посреди земляничника возле старого колодца я увидела мадам Монтур и Янника. Янник держал в руках что-то очень похожее на беспроводной пылесос. А мадам Монтур была в блестящих черных сапожках, и я, конечно, сразу вспомнила тетушку Анну, тетку Мими и Нарсиса, с ее черными ботиночками и серебряным крестиком. Рядом с мадам Монтур из земли торчал заступ, а посреди поляны высились четыре кучи земли, которых раньше там не было. Такое ощущение, словно на поляне поработал крот из детской мультипликации. Было там и еще кое-что: к стенке моего колодца желаний были прислонены молот и лом. И кто-то ухитрился буквально вырвать ту металлическую решетку, что служила крышкой колодца, расколов при этом несколько крайних камней, ставших похожими на сломанные зубы.

С минуту я молча стояла и смотрела, пытаясь понять, чем это они занимаются. Янник медленно водил «пылесосом» по земле, и только тут я поняла, что это металлоискатель. Я продолжала наблюдать, и вдруг металлоискатель запищал, а мадам Монтур моментально схватила заступ и принялась копать в этом месте очередную яму.

Я просто глазам своим не могла поверить. Все это настолько меня поразило, что я даже рассердиться оказалась не в состоянии. Но потом во мне все же пробудился гнев и начал медленно разгораться, а вскоре мне и вовсе стало ясно, что остановить этот гнев я уже не смогу. Сперва он ощущался как легкий ветерок, что-то вроде летнего бриза; ветерок, правда, был теплый, но пахнул дымом, а значит, уже грозил опасностью. Опасных Случайностей со мной не происходило уже довольно давно, но сейчас я понимала: этот ветер мне будет не удержать.

БАМ! – сказала я как можно громче, надеясь все же заставить ветер слушаться.

Янник и его мать тут же дружно повернулись в мою сторону. Глаза у него широко раскрылись от удивления, и та штуковина, похожая на пылесос, выпала у него из рук.

А вот мадам Монтур мое появление ничуть не удивило. Мало того, она пришла в негодование и, что-то сердито пробормотав, нетерпеливо потребовала:

– Поскорей, Янник! Шевелись, ради бога! Не можем же мы торчать тут весь день! – Она явно не чувствовала себя ни виноватой, ни хотя бы смущенной, а ведь она без спроса вторглась в чужие владения. Она была всего лишь крайне раздражена, словно это я, а вовсе не они, нарушила право частной собственности.

Я негромко крикнула, желая их предостеречь, – на большее я была сейчас не способна, а использовать всякие нехорошие слова мне пока не хотелось.

Мать Янника презрительно пожала плечами.

– Я понимаю, чисто технически это, конечно, твоя земля, но, хоть это и важно, я вот что хочу сказать: какая тебе польза от этих шестнадцати гектаров? Если, разумеется, ты не собираешься их продать. Но в этом случае тебе должно быть безразлично, заглянули мы сюда без твоего разрешения или нет. – Она повернулась к сыну: – Да не стой ты, как столб! Возьми металлоискатель. На этой поляне совершенно точно что-то есть – и не только крышки от бутылок да рассыпанная мелочь. И мы имеем полное право знать, что здесь спрятано! Мы его семья, в конце концов! Он не имел права скрывать это от нас!

Янник печально глянул на меня, словно желая сказать: Извини, – но на это у меня уже почти не оставалось сил. Я едва сдерживалась – от гнева у меня даже голова кружилась, а перед глазами плясали крошечные красные мушки, как искры над летним костром.

«Ох, как плохо! – думала я. – Как плохо! Здесь ведь территория урагана. Вот и Бам уже как сумасшедший скачет с одного дуба на другой, качается на концах ветвей, и его шерсть ярко пламенеет в порывах ветра». Ураган был совсем рядом.

Я сказала Яннику на языке жестов: Вам нужно уходить.

– Ох, ты хоть передо мной-то не притворяйся! – вмешалась мадам Монтур. – Мне известно, что ты прекрасно умеешь говорить, когда захочешь. И я знаю, что́ именно ты выкрала у меня из дома, пока мы с Рейно разговаривали!

И тогда я теневым голосом сказала ей: Убирайся! – потому что уже и листья на деревьях затрепетали, и ветер становился все сильнее. Он пока еще не совсем окреп, однако похолодало, и я прямо-таки чувствовала, как над поляной собираются тучи, как они кружат, создавая воронку, точно вода, уходящая в сточное отверстие ванны.

Но мадам Монтур, похоже, ничего не замечала.

– Ты вломилась в мой дом! – орала она. – Я могла бы заявить на тебя в полицию!

– Ты украла папку Нарсиса, – грозным теневым голосом сказала я.

– Ничего я не крала! – возмутилась мадам Монтур. – Рейно не имел права скрывать от меня дневник моего отца. Да-да, Нарсис был моим отцом, а не вашим! И я имею полное право совершенно точно знать, что именно он вам оставил!

– Пожалуйста, уходите отсюда. Просто уходите, и все. – Я по-прежнему говорила теневым голосом. – Убирайтесь, а то я маме скажу!

Мать Янника усмехнулась:

– Значит, нам нельзя даже заглянуть в принадлежащий тебе лес? Только вряд ли естественное любопытство можно счесть преступлением. Не волнуйся, мы здесь особо не задержимся, верно, Янник? Самое большее еще час и…

Но я была уже охвачена не только гневом, но и самой настоящей паникой, а потому прервала мадам Монтур, заорав уже совсем не теневым голосом:

– Немедленно убирайтесь отсюда! Оба! И никогда больше сюда не возвращайтесь! – И от этого моего нового голоса листья на дубах загремели, точно жестяные. Это был тот самый голос, каким призывают Хуракан. Тучи над головой совсем потемнели, и я всем своим существом чувствовала, с какой скоростью они вращаются – прямо как шерсть на веретене. Я понимала: сейчас по моей вине произойдет ужасная Случайность, но остановиться уже не могла; в эти мгновения мне было бы безразлично, даже если бы их обоих унесло ветром.

Это же мое место. Место, принадлежавшее Нарсису. И ставшее моим личным убежищем. А мадам Монтур явилась сюда и все разрушила, обыскивая мой лес с помощью металлоискателя. Она сорвала решетку с моего колодца желаний, покрыла безобразными ямами мою земляничную поляну. И хуже всего то, что Янник ей помогал. Я чувствовала себя так, словно состояла из крошечных красных семян, удерживаемых вместе лишь жаром и дымом и готовых вот-вот разлететься по ветру.

Янник явно занервничал.

– Мам… – Деревья у него над головой высились, как столбы дыма, а листья на них казались сделанными из сверкающей бронзы. Уже начинали падать крупные капли дождя, тяжелые и горячие, как нагревшиеся в руке монетки. – Мам, по-моему, нам действительно лучше уйти.

У них над головой угрожающе треснула большая ветка, на которой, издавая громкий стрекот, раскачивался Бам.

– Нам лучше уйти, – повторил Янник, потом покосился в мою сторону и, глядя на меня темными глазками, прошептал: – Я не виноват, это она меня заставила… – А потом он повернулся и бегом бросился к дому, зажав под мышкой металлоискатель.

– Янник, ты куда?! Немедленно вернись! – закричала ему вслед мадам Монтур, и тут дождь полил уже по-настоящему, хотя я-то по-прежнему оставалась сухой, поскольку находилась в так называемом оке бури. Крупная ветка над головой у мадам опасно затрещала, закачалась, и я снова сказала голосом Хуракана:

– Немедленно уходите, пока беды не случилось.

Мадам Монтур, опасливо на меня глянула.

– Ты же просто сумасшедшая, притом весьма опасная! Держись подальше и от меня, и от моего сына! – И она поспешила следом за Янником, но не бегом, хотя каблучки ее красивых черных сапожек и отбивали быструю дробь по сухой утоптанной тропе, и в следующий момент та ветка все-таки рухнула на землю прямо у нее за спиной – БАМ! – с каким-то жутким металлическим треском. Мадам Монтур еще быстрее затопала каблучками, и вскоре они с Янником скрылись из виду.

Я, вся дрожа, села прямо на земляничную поляну. Внезапно налетевший шквал сразу улегся. И дождь идти перестал. Небо опять стало голубым. Даже листья на деревьях замерли, хотя многие молодые листочки все же успело сорвать ураганом, и теперь они покрывали землю, точно бледно-зеленые лохмотья.

Бам уже спрыгнул на землю и сидел, аккуратно обвив лапы хвостом. Я что-то невнятно буркнула, стараясь его приободрить и объяснить, что опасность пока миновала. Потом взяла заступ, оставленный Янником и его матерью, и стала закапывать ямы, которыми они так изуродовали мою поляну, а на раскопанных участках вновь посадила вырванные кустики земляники, так что, когда я с этой работой покончила, лишь с трудом можно было отыскать места, где были те ямы. В целом поляна выглядела почти не изменившейся.

А вот с колодцем желаний дело обстояло гораздо хуже. Поставить обратно старую решетку оказалось невозможно, как невозможно было и вновь сделать целыми разбитые камни, извлеченные из стенок колодца. Теперь можно было заглянуть прямо в его холодную гулкую темноту и увидеть глядящий на тебя оттуда кружок неба, похожий на зрачок огромного глаза какого-то существа, затаившего мысль о мести.

Прошлой ночью я почти не спал, а когда все же засыпал, то сны снились хуже адских мучений. Потому-то с утра я и пошел в церковь – помолиться в изножии статуи святого Иеронима. Я, наверное, уже несколько лет этого не делал, но сейчас испытывал прямо-таки невероятную потребность навестить покровителя нашей церкви.

Довольно-таки запоздалое признание, отец мой. Только я действительно не особенно верю в учение святого Иеронима. Это ты чрезвычайно высоко ценил его труды, а потому и я на долгие годы оказался в числе его последователей. И все же его сарказм в отношении женщин, презрение к их умственным способностям и неприкрытое отвращение к женскому телу в итоге стали вызывать у меня определенные подозрения и в отношении его проповедей, и – даже! – его перевода Библии на вульгарную латынь. Я хорошо помню, как истово я молился после того пожара в Маро, а ты, отец мой, цитировал слова святого Иеронима: «Лучше поженить, чем сжечь».

Ты произносил это таким тоном, что можно было предположить: с твоей точки зрения, те двое, что погибли во время пожара на речном судне, в общем, того и заслуживали, ибо не состояли в браке, а занимались прелюбодейством и, мало того, спали мертвым сном, поскольку были пьяны. Исходя из всего этого, я оказывался всего лишь орудием в руках высшего разума. А я молился, чтобы, если это действительно так, та страшная чаша выпала бы из моих рук, а Господь вновь занял свое место в сердце моем и я опять стал бы обыкновенным мальчишкой. Но ты, отец мой, ясно дал мне понять: теперь я в долгу перед Богом, и долг мой можно выплатить лишь ценой моей собственной жизни, тогда-то я и согласился совершить этот обмен – за избавление от вины отдал свою жизнь служению Господу.

Но ведь ты считал, что мог бы получить гораздо больше, вновь раздался у меня в ушах знакомый голос, который я все время слышу с тех пор, как впервые открыл папку Нарсиса. Сперва мне казалось, что это голос Нарсиса, но потом у меня возникли некоторые сомнения. Нарсис ведь был человеком крайне немногословным, а хозяин этого голоса явно обладал даром красноречия и выражал свои мысли очень живо и четко. Просто тебе казалось, что можно спрятаться у Бога за спиной, упрекал он меня, пока я, коленопреклоненный, стоял у подножия гипсовой статуи святого Иеронима, однако со временем ты понял, что Бог – это всего лишь тень, на время заслонившая солнце, и через какое-то время ты снова окажешься на свету.

Ума не приложу, отец мой, как это следует понимать. Ведь я всегда считал, что Бог это и есть свет. И был уверен: если уж Он смог меня простить, тогда все возможно.

В том числе и твоя дружба с Жозефиной? – в суховатом голосе послышалась легкая насмешка. Ты надеялся, что она сочтет тебя невинным агнцем? А ты подумал, что она скажет, если узнает о твоем поступке? Кем, по-твоему, ты показался бы ей после этого?

Я совершенно точно знаю, кем бы я ей тогда показался. Как знаю и то, какими стали бы ее глаза: плоскими, как зеркала. И тогда сразу умерло бы нечто, таившееся в глубинах моей души и многие годы прораставшее там, как прорастает молодой росток в дупле старого дерева с прогнившей сердцевиной. Я снова закрыл глаза и взмолился: Господи, все что угодно, только не это! Прошу Тебя! Лучше смерть и проклятие, чем такое! Но, похоже, нелепо было ожидать и от Господа, и от святого Иеронима хоть какого-то сочувствия. Сознавая собственную низость, я словно пылал на костре, в голове молотом стучала боль, глаза и ноздри щипало от запаха дыма…

И тут вдруг у меня за спиной послышались шорох и звук легких шагов. Значит, я был не один? Ну да, в дверях церкви явно кто-то стоял. От ужаса я весь покрылся липким потом: а что, если я невольно заговорил вслух? Что, если у меня действительно виноватый вид? Нет, шаги, похоже, доносились из дальнего придела, со стороны исповедальни. Наверное, просто кто-то пришел, чтобы исповедаться. Я с трудом поднялся с колен, обернулся, но, видимо, оказался недостаточно расторопен: дверь уже успела беззвучно закрыться, и я заметил лишь быстрый промельк чего-то алого…

Кто же это был? Некая женщина в красном платье? Но кто именно? И почему она ушла, не сказав мне ни слова?

Экран в исповедальне оказался приподнят, и я подошел, чтобы его опустить. В ту же минуту я заметил на скамье знакомую зеленую папку, перевязанную ярко-розовыми канцелярскими тесемками. На какое-то время я совершенно утратил способность двигаться. Значит, моя молитва все же была услышана? Моя эгоистичная, даже богохульная молитва неким чудесным образом достигла Его ушей, и вот он, ответ!

Я взял в руки исповедь Нарсиса. Руки мои дрожали, как осиновые листья. Что же это все-таки было: ответ на мою молитву или окончательный приговор? Что ж, я в любом случае обязан был это выяснить, прекрасно понимая, что иначе не смогу жить дальше. И пусть даже подтвердится самое худшее, пусть это будет означать мой конец. Боль в висках еще усилилась, руки тряслись, во рту совсем пересохло, но я все же открыл рукопись на том месте, где остановился в прошлый раз, и снова начал читать.

Следующие три дня я провел в ожидании неизбежной расплаты за совершенное мной преступление. Поскольку я был воспитан воинствующей католичкой, основу моего воспитания составлял миф о человеческой вине и божественном правосудии, так что мне и в голову не приходило, что преступник – то есть я – может остаться безнаказанным.

А потому, Рейно, я ждал, когда на меня обратится око Господне. Когда мне на плечи рухнет тяжкое бремя вины. Но ничего такого не происходило. Как ни странно, спал я в своей кроватке крепко, без сновидений. Утром я ходил в курятник тетушки Анны, собирал свежие яйца – раньше яйца разрешалось есть только ей одной – и доедал тот хлеб, который она испекла. Потом я принялся за один из окороков, вывешенных в подвале на зиму; ел я и свежие фрукты из нашего сада, и овощи с нашего огорода, и сыр, который обнаружил в холодной кладовой.

Тетушку Анну и Мими я накрыл двумя тяжелыми слоями брезента, но даже в подвале оказалось недостаточно холодно, чтобы остановить естественное разложение.

Однажды к нам заглянул местный священник и спросил, почему тетушка Анна не была в церкви; вот тут-то я и понял, что сейчас мое преступление будет раскрыто. Но когда я сказал священнику, что у тети мигрень (тетушка Анна действительно была склонна к мигреням) и она лежит у себя в комнате, то он, к моему удивлению, кивнул и ушел. В следующий раз он появился у нас, когда отец вернулся домой, и репутация семьи была восстановлена.

Признаюсь, я не слишком долго ломал голову над тем, что мне сказать отцу, когда он вернется. Я вообще не имел склонности выдумывать всякие дикие истории, да и потом тела в подвале были достаточно красноречивым свидетельством. Отец, помнится, приехал поздно ночью – по-моему, это был четверг, – и привез с собой целую кучу всяких документов и фотографий. Меня он обнаружил спящим с зажженной лампой и настежь открытой в коридор дверью. Тетушка Анна, разумеется, никогда бы не допустила ни того ни другого, однако правлению тетушки Анны пришел конец.

Если бы отец дал мне время подумать, я, может, и попытался бы солгать. Но стоило ему спросить, почему кровать Мими пуста, вся эта история так и хлынула из меня – щербатая сине-белая миска на полу; бесконечный сбор земляники; запертая дверь в его спальню; глиняная кринка с вареньем… Странно, но, когда я в отчаянии твердил: «Мими умерла, а я убил тетушку Анну!», мой отец оставался очень спокойным, непоколебимым, как гипсовый Иисус, висевший над кроватью тетушки Анны, и молча меня слушал. Это молчание могло бы показаться угрожающим, если бы он не взял меня за руку и не стиснул ее крепко-крепко в своей руке.

– Показывай, – только и сказал он. Я повел его в подвал и приподнял край брезента. Он заглянул туда, и лицо его стало совершенно неподвижным, будто каменным, а потом он сказал: «Мне нужно подумать», – сел рядом с Мими на деревянную колоду для рубки мяса и закурил свою тощенькую сигаретку. Он курил очень долго и медленно, аккуратно прикрывая сигарету согнутой ладонью, как научился на войне.

Я никогда раньше не думал, что мой отец способен так много думать. Я ведь не раз слышал, как тетушка Анна называет его то придурком, то дурачком, то слабоумным. Однако под его молчаливой пассивностью всегда скрывалось некое прочное ядро, что и проявилось, когда он вопреки возражениям тетушки настоял на своем и отправился искать вдову своего брата-близнеца. Однако теперь эти его благородные качества обернулись большим затруднением для меня, а значит – без каких бы то ни было упреков с его стороны – и нашим общим затруднением.

– Прости. Мне очень жаль, что так вышло, – сказал я, когда отец наконец поднял на меня глаза. Мне казалось, что именно это я и должен был сказать, хотя никаких угрызений совести я по-прежнему не испытывал. Я искренне горевал, потому что умерла моя бедная маленькая сестренка; я печалился из-за отца; а еще я боялся, что меня гильотинируют как убийцу или, может, расстреляют как предателя. Но никаких угрызений совести у меня не было.

Он долго смотрел на меня, потом сказал:

– Сожалениями горю не поможешь. Придется нам что-то срочно придумать.

И тогда я уселся прямо на каменный подвальный пол и, точно школьник учителя, стал слушать отца. А он, закурив новую сигарету, принялся мерить шагами пространство между висящими окороками и полками с земляничным вареньем; время от времени он, правда, что-то говорил, но так тихо, словно говорил сам с собой или просто размышлял вслух. Затем он обратился ко мне, и ни разу за всю мою жизнь я не слышал, чтобы отец говорил так хорошо и складно, как в ту ночь со мною. И он, между прочим, совершенно не заикался; он говорил так свободно и плавно, словно смерть тетушки Анны освободила его от заклятия, которое вечно заставляло его молчать.

– Я всегда очень сильно заикался, – рассказывал он. – Чуть ли не с рождения. И Анна вечно меня поправляла. Чтобы научить меня говорить как следует, она использовала любые возможные методы, кроме одного: обыкновенного сочувствия. Однако оно было ей совершенно не свойственно. Как, впрочем, и терпение. Ее методы состояли в том, чтобы без конца высмеивать меня и обвинять в тупости, так что каждый раз, стоило мне открыть рот, она словно объявляла мне войну. Она часто представлялась мне этакой злой курицей, которая склевывает слова прямо у меня с языка. Мне часто хотелось знать, был ли тот же недостаток и у моего брата. Но если и был, то его вылечили. А у меня была тетушка Анна. И потому я так и оставался – практически немым.

Отец улыбнулся и выпустил в воздух кольцо дыма. В свете масляной лампы это дымное кольцо казалось мне чем-то вроде золотистого ореола у него над головой, как у святого.

– Я просто должен был поехать на север, понимаешь? – продолжал он. – Мне это было прямо-таки жизненно необходимо. И вовсе не из-за самой вдовы, а из-за того, что она помнила его, моего брата. Моего брата-близнеца, которого я никогда не знал, с которым меня еще младенцем разлучили. – Отец бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. – Нарсис и Модест. Какие старомодные имена! Возможно, кто-то просто решил пошутить. Меня назвали в честь того прекрасного юноши, Нарцисса, который был влюблен в себя самого и тосковал, глядя на себя в зеркало. А моего брата назвали Модестом, что значит «скромник». И получилось, что он пожертвовал собой ради меня. Мы стали как бы противоположны друг другу, он и я; стали как бы отражениями друг друга…

Я слушал отца как зачарованный. Я, конечно, понимал далеко не все, но был уже достаточно большим, чтобы догадаться, что эта история, собственно, не для меня и предназначена. Это была его исповедь, Рейно, – та самая исповедь, которую так никогда и не услышит ни один священник. А он все продолжал говорить, и постепенно я начал понимать еще кое-что: это он так со мной прощается.

Ненавижу Янника! Ненавижу! БАМ! Притворялся моим другом, а сам что-то выведывал у меня за спиной! Вызванный мною ливень уже успел превратиться в самый обыкновенный дождик, который что-то миролюбиво нашептывал в густой листве, но я по-прежнему сидела на краешке колодца желаний, подняв лицо к небесам. Здесь, на моей земляничной поляне, я могу делать что захочу: кричать и плакать, петь и танцевать, бегать как угорелая. Так что я взяла и закричала – сперва как рассерженная птица, а потом как дикая кошка – и кричала, пока горло не начало драть. У меня даже глаза щипать стало, и они сильно покраснели.

Да как они смеют?! Как смеют? Это же мой лес. Мое место. И место Мими. Возможно, именно из-за Мими я так на Янника и разозлилась. Ведь этот лес – все, что от нее осталось. Потому-то Нарсис его мне и завещал. Знал, что я буду о нем заботиться. И о ней. Потому что я на нее похожа. Он это понимал. Он знал, что я не такая, как все.

Как же я соскучилась по Пилу! Жаль, что его со мной нет. Сегодня часа в четыре он вернется из школы, сойдет с автобуса, встретится со своими друзьями, а обо мне и не вспомнит. Мама говорит, что мальчишки иногда бывают очень глупыми. Но Пилу глупым никогда не был. И мы раньше так здорово играли у реки вместе с Владом. Вряд ли он так уж сильно изменился. Если б нам удалось поговорить, то, мне кажется, я смогла бы заставить его понять…

Но я же не разговариваю. В том-то и проблема. Я могу говорить только теневым голосом, но это иногда бывает опасно. С Пилу я ни за что этим голосом пользоваться не буду. Никогда ведь не знаешь, что при этом может случиться. Если Случайность произойдет с мадам Монтур или Янником – это одно дело. А вот если с Пилу – тогда гораздо хуже. С другой стороны, Пилу ведь совсем не такой, как Янник. И если бы я рассказала ему обо всем, он наверняка меня бы понял.

Вот какие мысли бродили у меня в голове, пока я сидела в лесу и слушала, как стучат по листьям капли дождя. Крона дерева надежно меня укрывала, а вокруг разливались разбуженные дождем запахи земли и свежей зелени, а какие-то маленькие насекомые все всползали вверх по травинкам и повисали там, словно пробуя дождь на вкус. Я решила дождаться, когда Пилу вернется из школы домой, и непременно рассказать ему о Яннике, о Нарсисе и о Мими. Он меня поймет. Знаю, что поймет.

Я ждала, пока часы на церкви не пробили четыре. Школьный автобус обычно приезжает в четыре десять, и я бегом бросилась на автобусную остановку, что на бульваре Маро. Там я притаилась, поджидая Пилу. Сперва, правда, я его даже не разглядела. Он шел с девушкой. Я бы на нее и внимания не обратила, если бы не джемпер Пилу. Да, она была одета в его коричневый джемпер, который я, разумеется, сразу узнала и который был ей слишком велик. Я подбежала к ним и обняла Пилу. Девушка, одетая в его джемпер, удивленно на меня посмотрела, а Пилу без особого восторга воскликнул:

– Розетт! А ты-то что здесь делаешь?

Пришлось рассмеяться и жестами пояснить: Я здесь живу, Пилу. Потом, мотнув головой в сторону девушки, я спросила: А это кто?

Пилу оглянулся на девушку – та по-прежнему удивленно на меня пялилась – и сказал ей:

– Ты ступай вперед, Изабель, а я сейчас тебя догоню, вот только с этим разберусь.

Вот только с этим разберусь. Мне очень не понравилось, что он говорит обо мне как о какой-то помехе или неожиданно свалившейся на него работе. Я издала насмешливый клич черного дрозда, хотя особого веселья не испытывала.

Девушка снова посмотрела на меня. БАМ! Она была из той породы длинноногих девиц, которые выглядят замечательно, даже если напялят такую хламиду, как старый коричневый джемпер Пилу. Ей он был по крайней мере на два размера велик. И я решила, что при первой же возможности ее нарисую – возможно, сделаю похожей на газель: это отлично рифмуется с ее именем и вполне соответствует ее длинным ресницам и стройным ногам.

– Только не задерживайся, – сказала она, улыбаясь Пилу, и слегка погладила его по руке. Ничего такого особенного, но я хорошо понимаю, когда люди что-то говорят без слов; это легкое прикосновение, например, звучало как заявление: Он – мой.

Я выждала, пока Изабель не отошла достаточно далеко. Шла она так, словно на ней платье от-кутюр, а не поношенный коричневый джемпер, на котором иногда спит Влад. Затем, указав подбородком на то место, где она только что стояла, спросила:

Кто это? И почему на ней твой джемпер?

Пилу вздохнул.

– Ей было холодно. Это Изабель. Моя девушка.

Я рассмеялась. Нет, это же действительно просто смешно! Затем я вспомнила: Жозефина и впрямь упоминала, что у Пилу теперь есть девушка. Но я не поверила. Никаких девушек у Пилу нет. Пилу такой же, как я: он считает подобные вещи смешными и глупыми.

Пилу поморщился:

– Не надо, Розетт. У меня это серьезно. У нас это серьезно.

Я пожала плечами: И что это означает?

– Это означает, что я становлюсь взрослым. Это означает, что я могу захотеть и чего-то большего, чем всю жизнь торчать в этой деревне. Родители Изабель уже пригласили меня к себе в Нью-Йорк. В Нью-Йорк, Розетт! Да я за всю свою жизнь ни разу даже в Марселе не был. Моя мать вечно повторяет, как ей хотелось повидать мир. Но она же ни шагу в этом направлении не сделала. Так и осталась здесь навсегда. Предпочитает в своем дурацком кафе хозяйничать.

Мне хотелось сказать: Но ведь это же не весь Ланскне. Здесь есть целый мир, который еще только предстоит открыть. Ты ведь даже моего леса еще не видел. А там под дубами растут маленькие анемоны. Там живут черные дрозды, а моя любимая поляна через месяц будет покрыта ковром спелой земляники. Когда-то эта земляника была садовой, за ней ухаживали, но теперь она одичала и превратилась в лесную. Но это даже хорошо. Лесная земляника гораздо слаще. И мы с тобой могли бы ее пособирать. А потом сварить из нее варенье. Ты и Влада мог бы с собой в лес захватить. Ему бы понравилось. Помнишь, как раньше ты, я и Влад играли у реки, строили плотины? Хорошие были времена. Самые лучшие. И ты никак не можешь думать, что стать взрослым, увидеть Нью-Йорк и встречаться с девушкой – это лучше, чем те деньки. Даже сравнивать нечего…

Но ничего этого я не сказала. Лишь произнесла теневым голосом одно-единственное слово: Влад, – и прозвучало оно странно и очень печально.

Пилу опять тяжко вздохнул.

– Ох, Розетт, я знаю: этого ты никогда не поймешь. И мы с тобой всегда будем друзьями, вот только Изабель… – Я заметила, как вспыхивают его глаза, стоит ему произнести ее имя. А он опасливо огляделся, хотя автобус уже уехал, да и ребята разошлись по домам, так что улица была совершенно пуста, и сказал, понизив голос: – Ты только никому не говори. Мы с Изабель любим друг друга и даже сделали себе одинаковые тату.

Я вскинула на него глаза: Правда?

Он только усмехнулся.

– Мама никогда этого даже не заметит, но тебе я покажу. Посмотри-ка…

И он растопырил пальцы: между указательным и средним было сделано крошечное тату – цветочек с пятью лепестками и капелькой солнца в самой сердцевинке.

– Это незабудка, – сказал он. – У Изабель тоже такая и в том же месте. Она ее прячет под колечком, которое носит в знак нашей дружбы. В знак этого мы и тату сделали. Потому что когда-нибудь мы непременно поженимся.

Я издала хриплый галочий крик. Вышло смешно, хотя смеяться мне совсем не хотелось. Пилу когда-нибудь женится? Пилу когда-нибудь уедет далеко отсюда, в Нью-Йорк или Марсель?

Но тебе ведь всего шестнадцать, сказала я.

Он пожал плечами.

– Ну и что? Моя мать тоже в восемнадцать лет замуж вышла.

Да, и вспомни, что с ней случилось после этого.

Не думаю, что он меня понял. Потому что он смотрел на меня так, как на меня смотрит, например, мадам Клермон. Словно он мне вовсе и не ровесник, а гораздо, гораздо старше.

Так ты из-за нее меня избегаешь? Из-за этой Изабель? – спросила я.

Он опять пожал плечами и нетерпеливо сказал:

– Слушай, Розетт, мне пора. Ну да, Изабель немного ревнует. Хотя вроде бы понимает, что мы с тобой всего лишь друзья. Вот только ей, по-моему, очень хотелось бы, чтобы у нас с ней тоже было общее детство, чтобы мы тоже выросли вместе, как ты и я.

Вот только я так и не выросла, сказала я и заставила Бама сделать в воздухе кульбит. Но Пилу этого даже не заметил – наверное, был слишком занят мыслями о ней.

– Мальчишки такие глупые, – заявила я, на этот раз воспользовавшись теневым голосом, но Пилу уже бросился догонять Изабель и был похож на глупого резвого щенка, который пытается догнать косулю. Надо бы это нарисовать – неплохо бы получилось, подумала я. Но рисовать мне почему-то не хотелось. Я вдруг вспомнила Влада, и в сердце у меня сразу образовалось что-то вроде дырки, словно ее там кто-то проткнул, и через нее воздух тут же устремился наружу.

– Мальчишки такие глупые, – повторила я, хотя рядом не было никого, кто мог бы меня услышать, и почувствовала, как встрепенулся тот ветер – в точности как собака, когда она сядет перед тобой, насторожит уши и внимательно, с ожиданием на тебя посмотрит; и я, чувствуя этот напряженный ветер, прекрасно понимала, что могу не только призвать его, но, может, даже приказать ему унести Изабель…

Впрочем, от этого ничего бы не изменилось. Пилу сам признался, что уже вырос. Так что если не Изабель, то какая-то другая девушка. Люди всегда движутся вперед. Заводят новых друзей. Становятся взрослыми. Меняются. Уезжают прочь.

Но только не я. Я не меняюсь. Я же не такая, как все. Я как та девочка Снегурочка, которой не разрешалось играть с друзьями на солнышке. Потому что если я ослушаюсь, то в один прекрасный день от меня на земле не останется ни следа – лишь брошенная одежда да лужица воды…

Отец мой, я честно ждал до наступления темноты. Мне казалось, что так у меня больше шансов застать Моргану Дюбуа в одиночестве. Хотя, по-моему, никаких конкретных часов работы у ее салона нет. Впрочем, я и сейчас совсем не уверен, что она не принимает очередного клиента. Но оказалось, что в салоне пусто. Дверь была приоткрыта, но я все-таки постучался и, не получив никакого отклика, вошел.

В салоне слабо пахло ладаном и чуть-чуть миндалем. Мне, правда, запах ладана совсем не нравится. Даже когда в церкви курят ладан, мне его аромат кажется чересчур сильным и насыщенным, чтобы быть святым. Хотя, когда я был мальчишкой, больше всего в церкви меня восхищало большое серебряное кадило, и я с наслаждением вдыхал исходивший от него дымок, воображая, как здорово мог бы сам размахивать этим кадилом над головами людей. Да, в те времена запах ладана был мне, пожалуй, приятен, хоть и вызывал легкое головокружение. Лишь значительно позже я догадался, что этот запах попросту действовал на меня как наркотик. Власть тоже действует как наркотик. Уж тебе-то, отец мой, это хорошо известно.

– Добрый вечер! – громко сказал я. – Мадам Дюбуа, вы дома?

Почувствовав рядом некое движение, я обернулся и, как мне показалось, увидел Ру, который отражался в зеркалах на противоположной стене. Это было весьма неожиданно – ведь до этого я убедился, что в салоне никого нет, и потом, как мне сказали, Ру собирался уезжать. Однако он был тут и поглядывал на меня из-под нависавшей на лоб пряди волос. Я моргнул, и отражение в зеркале исчезло. Значит, это снова иллюзия, созданная Морганой. Ничего, успокаивал я себя, я теперь с ними уже знаком, и никакой власти надо мной они не имеют. Я снова посмотрел на зеркальную стену, но теперь там отражались только птицы и листья, а среди них я сам, похожий на заблудившегося в лесу ребенка, и широкий веер дыма, медленно вращающийся над моей головой.

– Мадам Дюбуа, вы дома? – крикнул я, чувствуя, что голос мой прозвучал несколько более резко, чем мне хотелось. Однако мое душевное равновесие было нарушено: в зеркалах отражался еще Ру, отсутствующий в салоне. Мне стало очень не по себе, я был смущен и испуган, и как раз в эту минуту откуда-то сзади появилась Моргана, потрясающе элегантная, в длинном платье из тяжелого темного шелка. В руке у нее был высокий бокал.

– Мадемуазель Дюбуа, – поправила меня она. – Но, может быть, вам лучше называть меня просто Морганой?

Я кивнул, понимая, что никогда не стану так ее называть. Вместе с сутаной надеваешь на себя и определенные официальные манеры, которые, как и сутана, в некоторых случаях служат тебе защитой.

– Не желаете ли чего-нибудь выпить? – спросила она. – В столь позднее время я предпочитаю переходить от зеленого чая к более крепким напиткам.

Я покачал головой:

– Нет, спасибо.

Она улыбнулась:

– В таком случае вы, я надеюсь, не будете против, если я все-таки немного выпью? Это «маргарита» – единственное, что я способна приготовить на кухне. – И она отпила несколько глотков. Выглядела она одновременно и молодой, и старой со своими длинными, какими-то бледными, волосами и многочисленными тату. Я никак не мог понять, то ли волосы у нее просто очень светлые, то ли это такая серебристая седина? А какого цвета у нее платье? Синее? Пурпурное? Зеленое? Отражая свет, оно переливалось, как масляное пятно на воде. Моргана выглядела то ровесницей Вианн, то – причем уже в следующий момент – ровесницей ее матери. Она как бы перемещалась из одного возраста в другой в зависимости от того, под каким углом я на нее смотрел. И, конечно же, эти бесчисленные зеркала все только больше запутывали, в них невозможно было увидеть вещь такой, какая она на самом деле.

Указав на зеленую папку, плотно зажатую у меня под мышкой, я спросил:

– Мадам Дюбуа, мне сказали, что эта папка находилась у вас, не могли бы вы объяснить, как она к вам попала?

Она посмотрела на папку, но, похоже, ничуть не удивилась. Зато я, пожалуй, почувствовал некоторое разочарование: я-то надеялся, что замечу хотя бы самый слабый признак того, что мне все же удалось поколебать ее несокрушимое самообладание. Но нет, она по-прежнему была безупречна и абсолютно непоколебима; в этом платье из струящегося шелка она казалась фигурой, сошедшей с одного из викторианских полотен. Под длинным платьем ее протезы были невидимы, да и двигалась она так плавно, что я готов был поверить, будто она вообще не касается пола, а плывет над ним, подобно духу или блуждающему огоньку. И тем не менее в ней не чувствовалось ничего нематериального. И вес ее, пожалуй, был несколько выше среднего. Держалась она очень прямо и очень уверенно. Зато я в ее присутствии чувствовал себя настолько слабым, что, казалось, даже самый легкий ветерок мог не только поколебать меня, но и унести прочь.

– Вы уверены, что совсем не хотите выпить?

– Может быть, чуть-чуть… – сдался я.

Она улыбнулась, скользнула куда-то за занавеску и почти сразу вернулась, неся кувшин со льдом и чистый бокал.

– Папка никакого значения не имеет, – сказала она, и это прозвучало как утверждение. – Вам нужно нечто иное, я точно знаю.

Я только головой покачал и попробовал коктейль. Вкус свежего сока лайма отлично маскировал крепость алкоголя, и мне вдруг пришло в голову: а не совершаю ли я ошибку, открыто бросая ей вызов? Но отступать было поздно. Я почувствовал, как из желудка тепло начинает разливаться по всему телу, и его теплые пальцы уже дотянулись до шеи и висков.

– Так это вы взяли папку? – спросил я напрямик.

Она улыбнулась.

– Не совсем. Она сама у меня появилась. И я подумала, что вам, наверное, захочется ее вернуть.

– Вы прочли исповедь?

Она неторопливо сделала глоток и поинтересовалась:

– А что, это имеет какое-то значение?

Горячие пальцы алкоголя уже добрались до моего лица.

– Вы ее прочли? – упрямо повторил я.

– Нет, Франсис, я ее не читала. Но не сомневаюсь: для вас она очень важна.

– Последняя исповедь человека вообще священна, – сказал я. – А это еще и завещание Нарсиса.

На устах Морганы вновь появилась загадочная полуулыбка; казалось, она собиралась раскрыть некую тайну.

– Нарсис… Я все время только о нем и слышу, – сказала она. – Если бы я верила в духов, то, наверное, поддалась бы искушению – решила, что он все еще здесь и наблюдает за нами.

Я издал негодующий возглас, пытаясь сказать, что я выше подобных суеверий. Хотя, впрочем, почему бы не поспорить на эту тему – ведь верят же католики в Святого Духа, а это как бы предполагает и возможность веры в духов несвятых. Моргана между тем продолжала:

– А знаете, люди раньше верили, будто душу мертвого можно поймать в зеркало как в ловушку? Именно поэтому многие здешние старики до сих пор спешат занавесить все зеркала, когда в доме кто-то умрет, и часы останавливают, чтобы дать покойнику возможность добраться до рая, прежде чем о его смерти станет известно дьяволу.

Я смотрел поверх ее плеча, обнаженного и покрытого татуировкой из сплетения земляничных листьев, и видел в зеркалах самого себя, запутавшегося в зарослях таких же листьев – синих и коричневых. Она разместила зеркала так, чтобы они бесконечно отражали все тот же кусок гобелена с этими неестественными листьями, цветами и птицами. Казалось, передо мной бесконечное число раз возникает и разрушается некий карточный домик, и я вдруг почувствовал, что буквально ненавижу эту ее картину, которую она называет «Земляничный вор», и эти строго организованные и без конца повторяющиеся изображения, и эти однообразные, какие-то безжалостные краски.

– Боже мой, как у вас хватает сил все время на это смотреть! – вырвалось у меня.

– Каждый видит то, что ему нужно. Некоторым видится свобода, другим – тюремная камера. Одни видят лица любимых людей, а другие – их смерть.

Смерть. И я словно опять почувствовал запах дыма, услышал громкие голоса, разносящиеся далеко над охваченной пожаром рекой. Неужели, подумал я, если я еще немного здесь посижу, я и Пьеро с Шупетт увижу? И они, держась за руки, точно дети в сказочном лесу, будут выглядывать из зарослей земляники?

– Ну, а что, например, увидел Ру?

– Я не обсуждаю клиентов.

– Конечно же, нет! Вы, разумеется, правы. – И до меня вновь долетел запах дыма, чуть водянистый и горький. – Да он меня, кстати, и недолюбливает. Хотя, по-моему, он вряд ли кого-то любит по-настоящему, кроме Вианн и Жозефины. Возможно, именно поэтому его было так трудно убедить, чтобы он взял на себя ответственность за унаследованную Розетт землю, хоть он и является официальным опекуном девочки. Наверное, он опасается, что подобная ответственность непременно привяжет его к Ланскне, вынудит навсегда здесь остаться. Хотя такому человеку, пожалуй, следовало бы быть благодарным за возможность стать членом такой общины, как наша.

Моргана вновь наполнила свой бокал и заметила:

– Он и без того уже член общины.

– Вы речных крыс имеете в виду? – Я несколько принужденно рассмеялся. – Ну, разве может кто-то сам выбрать подобный образ жизни? Мотаться по деревням, время от времени подрабатывая на сборе фруктов или выполняя другую несложную работу? Это, может, и неплохо, когда тебе двадцать, но у данного конкретного человека есть почти взрослая дочь, которая в нем нуждается. Так что ему и самому пора наконец повзрослеть и взять на себя ответственность за девочку, а не играть на реке в пиратов.

Моргана улыбнулась.

– Возможно, – сказала она. – Но у каждого своя история. – Она сделала пару глотков и отвернулась, глядя в зеркала. – Много лет назад в Ланскне, когда вы были еще ребенком, Франсис, на реке Танн случился ужасный пожар. Стояло лето, река совсем обмелела, и речные суда приходилось ставить очень близко друг к другу, так что они торчали возле берега, как кипы сена. Они и горели, как кипы сена, – вспыхивали одно за другим. Вообще-то смертей там могло быть гораздо больше, но погибли всего двое. Мужчина и женщина, спавшие у себя на судне. Ру в то время было шесть лет. Ночью, не послушавшись родителей, мальчик тайком выбрался на берег – он любил спать под открытым небом. А потом, когда они погибли, винил себя за то, что его с ними не было. – Она опять улыбнулась и прибавила: – Глупо, конечно. Тем более что и вам, и мне известно, кто на самом деле был виноват в их гибели.

Я очень медленно поставил свой стакан. Голова у меня кружилась, перед глазами мелькали яркие звезды. Я чувствовал себя бабочкой, которую только что пришпилил коллекционер.

– Я думал, вы своих клиентов не обсуждаете, – дрожащим голосом сказал я.

– Я его и не обсуждала, – возразила она. – Еще выпьете, Франсис? На дорожку?

Я кивнул. Соображал я плохо. Уж не поэтому ли чуть раньше я видел в зеркалах именно Ру? Уж не поэтому ли он всегда так меня ненавидел? А что, если Ру – сын Пьеро и Шупетт, вернувшийся сюда, чтобы за них отомстить? И воспоминания о том пожаре ураганом обрушились на меня. Запах дыма над Танн, жирная влажная вонь речного ила, отчаянные крики какого-то ребенка на берегу. Ничего удивительного, что он меня ненавидит. Даже если он и не знает, инстинкт, должно быть, заставил его насторожиться. Но что же я теперь могу сделать? Прошлое мертво. Я стал совсем другим человеком. Во мне с тех пор изменилась каждая клетка – прежним осталось лишь то знание, которое я ношу в душе, и оно подобно раковой опухоли все продолжает расти.

Каждый видит то, что ему нужно. Некоторым видится свобода, другим – тюремная камера. Одни видят лица любимых людей, а другие – их смерть.

Так вот что она во мне видит? Так вот что видит во мне Ру? Но разве могу я в таком случае спастись от ока Господня?

Я подошел к тому большому креслу, что стояло у дальней стены комнаты. У меня за спиной в бокале Морганы позвякивали кубики льда. В зеркалах на невероятной глубине возникала дюжина различных версий меня самого, и все они медленно сливались в одну. Я закатал рукав, сел и откинул голову на кожаный подголовник.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросила Моргана.

Я кивнул и на всякий случай спросил:

– Будет очень больно?

– Может быть, чуть-чуть, – улыбнулась она. – Но с другой стороны, Франсис, всегда ведь бывает немного больно, не так ли?

Круг на песке. По краям – разноцветные свечи. Красная – страсть, синяя – спокойствие, зеленая – рост, розовая – любовь. А еще черная – символ полуночных деяний, невысказанных тайн, нерассказанных сказок.

Я видела, как он уходил. Это было уже после полуночи. Шел он очень медленно, и живые цвета его ауры были как знак тревоги в ночной темноте. Ей как-то удалось сломить Рейно. Несмотря на его решительный настрой, несмотря на его гнев, несмотря на те дополнительные силы, которые я ему подарила. Теперь для борьбы с ней у меня осталось лишь самое последнее средство, хоть я и поклялась, что никогда к этому средству не прибегну: магия, призывающая Хуракан.

Моя мать всегда говорила, что в каждой сказке своя магия. Сказки и истории объясняют нам, кто мы такие, кем мы были раньше и кем надеемся стать. Сказки и истории придают нашей жизни форму, как бы являясь ее словесно-повествовательной основой. А порой лишь в форме волшебной сказки можно выразить то, о чем невозможно говорить вслух – о вещах заповедных, являющихся тайной даже для нас самих.

Я знаю одну историю – о девочке, голос которой был способен вызвать Хуракан. Мать очень ее любила, но девочка обладала необузданным нравом, и мать боялась, что однажды ветер услышит призыв ее дочери и унесет девочку прочь. А потому она наложила на спящую дочь магическое заклятие с помощью песка, дыма и звездного света, связав это заклятие криком кошки, что случайно пересекла ее путь во время снегопада. Проснувшись, девочка обнаружила, что лишилась своего голоса и теперь способна издавать лишь кошачье мяуканье.

Однако, лишившись голоса, девочка не смогла стать такой, как другие дети. Она утратила способность не только призывать ветер, но и просто расти, развиваться; становиться девушкой она уже не могла. И этому мать была особенно рада: ведь это означало, что дочь всегда будет в ней нуждаться и останется с ней навсегда. Однако мать так никому и не рассказала, как ее дитя утратило свой голос. Но, слушая ее кошачье мяуканье, знала: на этот раз страшный ветер пролетел мимо.

Разумеется, на самом деле вышло не совсем так. Всякие штучки, принадлежавшие моей матери – песок, карты, свечи, – можно было использовать только для красоты; это было нечто вроде театральных декораций, созданных для того, чтобы превратить сказку в некий ритуал. Настоящая магия – это нечто совсем иное и, безусловно, менее заметное, не так бросающееся в глаза. И зачастую порожденное отчаянием или страстным желанием.

Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан.

Поймите, я просто боялась. Боялась с тех пор, как родилась Анук. Быть матерью – значит в равной степени познать любовь и утрату. А моя Анук так быстро вырастала, с таким жадным, ненасытным аппетитом тянулась к внешнему миру. Я всегда знала, что однажды ее потеряю; вопрос был не в том, потеряю ли я ее, а скорее в том, к кому она от меня уйдет. К Зози в ее леденцовых туфельках? Или к Жану-Лу Рембо?

А Розетт… Розетт, возможно, совсем иная. И я очень надеялась, что смогу удержать ее при себе. Потому-то я и нарисовала песчаный круг, а потом по собственной воле призвала Хуракан…

На той стороне площади чуть светится одна-единственная оконная створка – точно отражение света в моем окне. Моргана сегодня тоже не спит. Возможно, почувствовала с моей стороны некую активность. Возможно, и она выложила песком круг и расставила свечи, свет которых будет направлен против меня.

А этот песок у меня с того пляжа на дальнем морском берегу, где мы с матерью однажды провели ночь. Его нужно рассыпать по дощатому полу в виде мистической спирали. Эекатль, бог ветра[36], всегда изображается в виде спирали; ацтеки, например, для своих тайных ритуалов использовали разрез ушной раковины с явственно видимой внутренней спиралью.

Зла я ей, конечно же, не желала. Мне просто хотелось, чтобы она уехала отсюда, исчезла. Красная свеча – это страсть, синяя – спокойствие, зеленая – рост, розовая – любовь. Завтра – а точнее, сегодня, – приедет Анук. Без Жана-Лу. И я очень этому рада, но не потому, что недолюбливаю Жана-Лу. Просто предпочитаю видеться с Анук без него. Когда он рядом, Анук становится совсем другой. Она смеется и улыбается иначе. В его присутствии у нее даже походка меняется, становится какой-то застенчивой, даже неловкой. И ее ни на минуту не оставляет беспокойство – ведь Жан-Лу в детстве долго и тяжело болел, и теперь для него может оказаться опасным даже простейший насморк, а серьезная инфекция способна стать причиной госпитализации.

Почему же в этот раз Анук приезжает без него? Она намекнула, что у нее есть какие-то новости. Неужели они расстались? Мысль об этом наполняет меня нелепой надеждой, которая тут же уходит, словно вино, налитое в бокал с трещиной. А голос ветра, доносящийся снаружи, становится похож на утробное ворчание спящего тигра.

Красная свеча – страсть; синяя – спокойствие. Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. На той стороне площади в окне мелькает тень. Уж не меня ли там Моргана высматривает? Вполне возможно. Но отсюда не определишь. Отчетливо слышен шелест листьев на миндальном дереве посреди площади. Ветер поднимается. Ночь пылает пламенем свечей. Чувствует ли Моргана, как я сейчас к ней близка?

Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.

Вряд ли она это чувствует. Хотя темный наэлектризованный воздух дрожит от напряжения, и эту дрожь сопровождают запахи горького шоколада и озона. Я всем существом ощущаю, как сгущаются тучи, словно простроченные зарождающимися молниями. Каким бы волшебством ни обладала Моргана, какими бы трюками ни умела пользоваться, это способно сокрушить всё. Это – магия, действенная всюду и всегда, хоть за нее и приходится расплачиваться.

Свет на той стороне площади гаснет. Сейчас глубокая ночь, уже почти три часа. Свечи начинают оплывать; та, что погаснет первой, и определит исход затеянного. Красная – страсть. Синяя – спокойствие. Зеленая – рост. Розовая – любовь. И черная – черная, как «око бури», как центр той магической спирали, – тоже начинает оплывать: значит, Хуракан пришел в движение.

Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.

Отец мой, я не спал всю ночь. Уснуть было просто невозможно. До сих пор сердце мое бешено стучит и не желает возвращаться к нормальному ритму. На руке словно содрана кожа, но ссадина, довольно болезненная, скрыта под пластиковой наклейкой. Кожа вокруг немного воспалена – вокруг наклейки расплылось розовое пятно неясных очертаний. Что же там будет, отец мой? Молния? Столб дыма? Око Господне?

– Проявите терпение, – сказала она. – Иногда коже требуется день или два, чтобы прийти в себя.

Что же я сделал? Что я сделал? Мной, должно быть, овладело безумие. Но я же хорошо помню, как пришел в тату-салон, как пил коктейль вместе с Морганой, как сел в то кресло, а потом почувствовал на коже уколы иглы. Так что свалить вину на опьянение я никак не могу. На самом деле я чувствовал себя абсолютно трезвым. Да и сейчас голова у меня совершенно ясная. Однако уснуть я так и не смог, вот и лежу без сна, а ветер за окном все усиливается, и если сначала его звуки напоминали некое зловещее бормотание, то теперь они больше похожи на гневный и пронзительный женский вой, прорывающийся сквозь рваные облака.

Уже почти рассвело, и мне ясно, что уснуть нечего и на-деяться. Ну что ж, тогда я лучше попробую дочитать до конца рукопись Нарсиса. Хотя теперь, когда неопределенность исчезла – ведь Моргане моя тайна известна, – у меня нет особой необходимости это дочитывать. Я в любом случае должен признаться. Я не могу позволить себе взвалить собственную вину на какого-то невинного человека. Но как только я признаюсь Ру, на меня будут устремлены глаза каждого из прихожан. А потому я сижу и со страхом жду зари, чувствуя на руке жгучую отметину; тот символ, скрытый пластиковой нашлепкой, который я мельком видел только в зеркалах…

– Откуда вы узнаёте, чего именно хочется тому или иному человеку? – спросил я у Морганы, сидя в черном кресле и не открывая глаз.

– Но я даю своим клиентам вовсе не то, чего они хотят, – возразила она, и по ее интонациям я понял, что она улыбается, – а лишь то, что им необходимо. – И я, чувствуя, как игла неторопливо, словно раздумывая, прогрызает себе путь в моем кожном покрове, решил умолкнуть и сдаться на милость мастера и этой ее чирикающей металлической «птички».

– Я знаю одну историю. – Моргана явно пыталась разговорами отвлечь меня от неприятных ощущений. – Это история о мальчике, хранившем некую страшную тайну. И бремя ее было столь тяжело, что мальчик лишь с огромным трудом его выносил. И чем старше он становился, тем тяжелее становилось и это ужасное бремя. И в итоге оно стало казаться ему таким огромным, что его наверняка видят все вокруг. И он – а наш мальчик успел превратиться во взрослого мужчину – стал все сильней сгибаться под тяжестью этого бремени, чурался людей, жил одиноко и даже друзей от себя отталкивал из боязни, что они могут как-нибудь выведать его тайну. Шло время, тяжесть тайны стала совершенно невыносимой, и все же он предпочитал нести свое бремя в одиночку, и ничего иного ему даже в голову не приходило.

Согласись, отец мой, она ведь попала в самую точку. Никто и никогда не подбирался к моей тайне так близко. Но я по-прежнему не открывал глаз и, притворяясь дремлющим, пытался понять по той дорожке, которую прокладывала игла в коже, какой именно рисунок Моргана для меня выбрала.

– Причем этот человек, – между тем продолжала она, – вряд ли был столь же чист, как гипсовая статуя святого. Однако и плохим его никто не назвал бы. Он просто относился к числу тех перфекционистов, которые признают лишь абсолютные понятия – добро и зло, плохое и хорошее, – а потому пойти на компромисс был совершенно не способен. Он считал, что пока он будет терпеливо хранить свою ужасную тайну, она не сможет стать частью его существа, а значит, никто, кроме него самого, и не будет судить его за преступление, совершенное в детстве.

Открыв на мгновение глаза, я увидел в зеркале на потолке собственное отражение – там же была и Моргана, и сплетение тех странных листьев, и пятнистые птички, и ягоды земляники.

– Однажды этот человек повстречался с колдуньей, – Моргана явно улыбнулась, – и та сказала ему: если он заплатит ей золотом, она превратит его ужасную тайну в некий плод, а он этот плод съест и навсегда от своего бремени освободится. И он расплатился с ведьмой чистым золотом. А потом и предложенный ею плод съел, хотя тот оказался горьким на вкус. И тут человек этот вдруг испугался: а что, если колдунья его отравила? Всю ночь его бил озноб, всю ночь он ворочался и метался в постели, всю ночь так и сяк обдумывал сказанные ведьмой слова, которые теперь, в бреду, казались ему зловещими.

«Ну, раз уж мне суждено умереть, – решил он, – надо хотя бы перед смертью поступить честно». Тогда он, распахнув все окна и двери, прямо с постели, где лежал, измученный бессонницей и лихорадкой, громко поведал свою тайну ветру. И ветер, ловко ее подхватив, тут же разнес по городам и весям. И все всё узнали. Одни были потрясены. Другие разгневаны. Но в большинстве своем люди, услыхав о тайне этого человека, испытали к нему всего лишь жалость, ибо он, несчастный, всю жизнь прожил в одиночестве, продолжая нести свое тяжкое бремя. И люди один за другим стали приходить к нему, дабы подбодрить его, принося ему цветы, лакомства и прощение.

И он, лежа на смертном, как ему казалось, ложе, даже немного устал от этих неожиданных посещений. Он закрыл глаза и вдруг крепко уснул. А когда проснулся, то оказалось, что от лихорадки не осталось и следа, исчезло и то невыносимое бремя, а от его великой тайны осталась лишь горсточка семян, которые он вынул из съеденного волшебного фрукта. Он посадил семена в землю и стал с нетерпением ждать, какое же дерево из них вырастет. И дерево выросло, но оказалось самой обыкновенной яблоней, которая впоследствии дала невкусные, жесткие и кислые плоды, годившиеся лишь птицам на поклев. Только тогда человек начал догадываться, что, возможно – всего лишь возможно, – та женщина, которую он считал ведьмой или колдуньей, была самой обыкновенной торговкой, просто проходившей мимо и собиравшейся продать на ярмарке немного фруктов.

Но что же все-таки означает эта история, рассказанная Морганой? Почему я у нее-то не спросил? Может, вчера вечером я все-таки был немного пьян? Но ведь сегодня с утра я все помню отлично. И кожа на руке горит и чешется под пластиковой нашлепкой, словно у меня крапивница.

На часах было тридцать пять минут седьмого, и я сварил целый кофейник свежего кофе. Да, отец мой, я пью слишком много кофе, и это, безусловно, усиливает бессонницу. Однако я уверен, что именно кофе лучше всего прочищает мозги – по крайней мере, на какое-то время.

Примерно через час мне надо будет готовиться к утренней мессе. И к этому времени голова должна быть абсолютно ясной. Я подумал, что неплохо бы немного прогуляться, проветриться, и пошел по знакомой тропе вдоль реки. Там сильно пахло дождем и диким чесноком. Должно быть, вчера ночью прошла сильная гроза – с деревьев осыпался весь цвет, земля была усеяна лепестками. Но утренним дымком с речных суденышек еще не тянуло, наверное, было еще слишком рано. Возле нашего моста стояли на якоре около дюжины судов, но судна Ру среди них я не обнаружил. Может быть, он уже уплыл вниз по течению, как собирался? И при мысли об этом меня охватила такая волна беспомощного облегчения, что мне даже немного не по себе стало.

И тут я вдруг увидел его плавучий дом: он был пришвартован чуть ниже по реке, и легкий дымок над трубой свидетельствовал о том, что хозяин судна уже не спит. Но мне еще нужно было отслужить мессу, принять исповеди, пообщаться с паствой. И я пообещал себе непременно поговорить с Ру сегодня же днем. Да, отец мой, я ничего не мог с собой поделать: я воспринимал этот день как свой последний день на земле – а завтра, думал я, когда я покончу со всеми делами, все здесь будет иначе…

Добравшись до площади Святого Иеронима, я заметил – впрочем, без особого удивления, – что салон Морганы закрыт. Металлические жалюзи опущены, даже вывеска снята. Разумеется, клиенты к ней в такую рань не приходят. Предпочитают заглядывать сюда под покровом темноты, как поступил и я сам. Я решил, что, возможно, успею еще заглянуть к ней после мессы – хотя бы для того, чтобы спросить, каков тайный смысл рассказанной ею истории, – но тут заметил на двери листок плотной белой бумаги, на котором черным фломастером было крупно и четко написано: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ».

Меня разбудили церковные колокола и лучи солнца, благодаря которым на оштукатуренной стене спальни плясал целый хоровод теней, отбрасываемых листвой. Небо, промытое дождем, было ярко-синим, в воздухе пахло влажной землей и зеленью. Розетт уже ушла, прилепив к кухонной двери рисунок летящей птицы и оставив на столе огрызок яблока. Значит, она все-таки позавтракала – хоть об этом можно не беспокоиться.

Я открыла магазин, понимая, что покупатели сейчас вряд ли появятся. Мало кто пойдет покупать сладости во время мессы. А вот после нее – в зависимости от содержания проповеди – кое-кто, возможно, и двинется в сторону chocolaterie и как бы случайно в нее заглянет. Ничего, займусь пока подготовкой к приезду Анук. Собственно, ее комнату я всегда держу наготове на тот случай, если она вздумает заявиться без предупреждения, но сегодня я еще и постель перестелила, чтобы простыни гармонировали с букетом фиалок на прикроватном столике, а на подушку рядом с ночной рубашкой посадила старого мягкого кролика, хотя она давным-давно этого кролика переросла и только улыбнется, заметив подобное проявление сентиментальности с моей стороны.

Окно я решила пока оставить открытым. Воздух прямо-таки звенел от пения птиц. Я стала думать, что бы мне такое приготовить на ужин – ведь она приедет поздно, усталая, без Жана-Лу, но с какими-то новостями. Что там еще за новости? А может, она приедет, чтобы навсегда дома остаться?

Я выглянула в окно: тату-салон на той стороне площади словно замер. И внутри никакого движения тоже незаметно, ни малейших признаков посетителей. Я заставила себя отвернуться и даже не думать о Моргане, хотя мне страшно хотелось перебежать через площадь и заглянуть в щель между пластинками жалюзи. Сегодня с утра все казалось удивительно чистым и свежим, промытым ночным дождем; единственное, что напоминало о ночной грозе, это сорванные лепестки цветов, точно снег усыпавшие землю.

Похоже, к двери тату-салона пришпилена какая-то записка. Но прочесть, что там написано, я отсюда не смогла. Наконец колокола возвестили окончание мессы; толпа вот-вот должна была хлынуть из церкви и рассеяться по площади, точно опавшие листья, подхваченные ветром, одни пойдут на кладбище, другие – в булочную Пуату. А вот кто-то уже остановился у дверей салона и читает записку. Кто-то в клетчатом пальто. Жозефина. Я узнала ее по походке. А вот пальто этого я уже давно не видела, да и в церковь она обычно не ходит.

Жозефина прочла объявление на двери салона и обернулась, подзывая кого-то. Ага, это одна из ее официанток, Мари-Анж Лука, которую я хорошо знаю. Ее любимое лакомство – кофейно-сливочная помадка, которую она всегда поглощает с таким недовольным видом, словно ей подсунули что-то совсем другое. Мари-Анж стояла ко мне спиной, но в какой-то момент я все же успела увидеть ее лицо, хотя и только в профиль. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, ее бледные руки так и метались, точно пойманные птицы. Затем к ним подошла Жолин Дру, и теперь они уже втроем рассматривали ту записку на дверях. А Жозефина еще и попыталась заглянуть внутрь между планками жалюзи. Жолин сделала то же самое, прикрывая глаза рукой и стараясь разглядеть не только собственное отражение в витрине салона.

Там наверняка что-то случилось. Жолин снова повернулась к Жозефине и Мари-Анж и что-то им сказала. Значит, она по-прежнему в ссоре с Каро Клермон, иначе никогда бы не снизошла до беседы с Жозефиной.

Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

Это я послала в их сторону маленькое «предложение»: смесь ароматов карамелизированного сахара, мускатного ореха, ванили и сливок, в которой темной нотой звучал аромат какао-бобов Criollo, как бы подчинявший себе все прочие запахи, – так несколько минорных аккордов способны подчинить себе всю светлую мажорную мелодию.

Попробуй. Испытай меня на вкус.

И они, конечно, тут же явились в chocolaterie – так, собственно, всегда и получается. Первой вошла Жозефина, затем Жолин и Мари-Анж с заранее надутыми губами и блестящими завистливыми глазами.

– А Моргана-то уехала! – сообщила Жозефина. – Я посмотрела в щелочку, и там совсем ничего нет!

– И объявление повесила: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», – поддержала ее Жолин. – Она, наверное, прямо ночью уехала. И как это она сумела так быстро собраться? Ведь и вся ее мебель исчезла… все эти бесчисленные зеркала, инструменты… Как это она ухитрилась так незаметно все увезти?

– И главное – почему? – встряла Мари-Анж. – Я вот, например, хотела себе тату набить. Даже рисунок почти придумала: ангельские крылья или, может, звезду… Как вы думаете, она насовсем уехала?

Я ответила, скрывая улыбку:

– Кто знает? Может быть, позже станет известно.

Они оказались далеко не единственными, кто заметил исчезновение Морганы. Десятка полтора моих покупателей сочли необходимым как-то прокомментировать объявление, вывешенное на дверях салона, – в том числе и Гийом Дюплесси, который использует свои ежедневные прогулки для сбора самых разнообразных сведений.

– Какое таинственное исчезновение, мадам Роше! Прямо-таки загадка. – Даже после стольких лет Гийом по-прежнему называет меня «мадам Роше». – Принесена ветром, унесена ветром – она, можно сказать, напоминает мне еще кое-кого, тоже принесенного к нам ветром карнавала.

– Вы так думаете? – пожала плечами я. – Но ведь мы с ней совсем не похожи.

– Ох, не знаю, мадам Роше! Я совсем недавно с ней разговаривал, и она показалась мне очень приятной, такой, знаете ли, располагающей. Мы с ней замечательно поговорили – и о старом Чарли, и о Пэтче, и о том, как тяжело отпускать друга.

Гийом чуть больше трех месяцев назад опять потерял любимого пса. Несколько человек уже предложили ему свою помощь, обещая подыскать другую собачку, но он сказал, что в его возрасте вряд ли стоит снова брать на себя такую ответственность.

– Что с ней будет, если я умру? – спрашивал он с обычной своей откровенностью. – Как я могу быть уверен, что за моей собакой будут должным образом ухаживать, когда меня не станет? И потом, собаки – такие преданные существа. Она будет по мне тосковать. Будет скулить.

Как это похоже на Гийома, думала я, ставить чувства воображаемого пса на первое место, забывая о своих потребностях и собственном одиночестве.

– Но Моргана Дюбуа показала мне, как можно сделать, чтобы они всегда оставались со мной, – вдруг сказал Гий-ом. – Я, правда, сначала очень нервничал. Но потом, увидев другие ее работы, понял, что ее суждениям можно полностью доверять.

– Неужели и вы сделали себе тату? – Я была потрясена.

– А вы считаете, что я слишком стар для подобных вещей? Признаюсь, я тоже так думал. А потом решил: когда, если не сейчас? – И Гийом, закатав рукав рубашки, продемонстрировал мне довольно простой, но выразительный рисунок: две собачки в одной корзинке. Художнице невероятным образом удалось уловить характер обоих псов: буйный нрав джек-рассела и мрачноватое, почти похоронное выражение морды его пожилого предшественника. Однако было в этом рисунке и еще что-то, неуловимо знакомое…

И я вдруг вспомнила совсем другой рисунок – закладку с желтой обезьянкой в папке с рукописью Нарсиса. Тату с собачками было выполнено в немного иной манере, чем это было свойственно Моргане. В нем не было ничего от несколько удушливой прихотливости ее привычных дизайнов. Уж не поделилась ли с ней своим искусством Розетт? Похоже на то. Но если это действительно так, то чем еще Розетт успела с ней поделиться?

Прошлой ночью мне приснилась Моргана. А может, мама. Во сне они кажутся мне неразличимыми. Эта мама-Моргана была в красных туфельках, и ноги у нее были самые обычные, как у всех.

– Розетт, – сказала она мне, – я уезжаю. Мое время здесь почти истекло. И ты можешь последовать за мной, если захочешь, но тебе придется кое-что сделать, прежде чем я смогу взять тебя с собой.

Я посмотрела на нее. И что же я должна сделать?

А она и говорит:

– Ты должна отрезать себе ступни. Можешь воспользоваться вот этим. Тогда будет почти совсем не больно. – Она подала мне свою машинку для нанесения татуировки, и оказалось, что я уже босая. Я взяла машинку и с ее помощью нанесла вокруг своих лодыжек пунктирную линию, а на голени написала: РЕЖЬ ЗДЕСЬ.

– Видишь? – сказала Моргана. – Теперь ты свободна.

– Свободна? – переспросила я. – Но я же просто хотела стать такой, как все! – И во сне я вдруг поняла, что говорю не своим теневым голосом, а каким-то другим, какого я никогда раньше не слышала. И голос этот звучал так странно и чудесно, что я умолкла и уставилась на Моргану. А она объяснила:

– Это же твой настоящий голос. Тот, который ты утратила сразу после рождения. Но теперь ты можешь снова его обрести – как только расстанешься со своими ступнями.

– Но как же я без них ходить буду?

Она только рассмеялась.

– А тебе и не понадобится ходить. Ты будешь летать.

И тут я проснулась. Было еще совсем темно, пронзительно завывал ветер. Но, несмотря на вой ветра, мне было слышно, как мама тихонько напевает в своей комнате:

Эту старую песенку она часто мне напевала, когда я была совсем маленькой. Она и Анук с ее помощью убаюкивала; только, когда мама мне ее пела, эта песенка, по-моему, звучала немного иначе – не как обыкновенная колыбельная, а как некая история или магическое заклинание… а порой и как предупреждение.

Она начинается с того, что ветер взывает к некой даме, мечтая о ее любви. А дама называет ветер добрым и веселым, потому что надеется как-то его умилостивить и удержать под контролем, потому что никуда уходить с ним ей не хочется. У нее есть своя любовь, которая ее зовет, но и этот ветер тоже зовет ее, и становится понятно, что ветер сильнее ее любви, сильнее, быть может, всего на свете…

Но это только припев. А в самой песне действительно рассказывается целая история – вовсе не такая уж милая и приятная, хотя это вроде бы колыбельная, – о девушке, которая держала в маленьком пруду возле своего дома трех уток. Две уточки были черные, а одна белая. И вот королевский сын, выехав на охоту, прицеливается в черную утку, стреляет и по ошибке попадает в белую, и из клюва умирающей уточки падает золото, а из глаз – бриллианты. Ветер подхватывает ее белые перышки и уносит прочь, но их подбирают три таинственные дамы, дабы приготовить из них ложе для этой девушки и ее матери, на котором обе и уснут вечным сном.

Мне никогда не нравились слова этой песни. Жалко было ту бедную беленькую уточку, хоть она и оставила своей хозяйке золото и бриллианты. А три таинственные дамы в песне выражаются очень похоже на страшноватых Благочестивых[37] из нашей прежней жизни; а еще, по-моему, примерно так могут вещать норны или парки[38]; да и мягкая перина, сделанная руками этих дам, хоть и кажется очень уютной, но предназначена для смертного ложа, на котором мать и дочь будут спать вечным сном. Меня это выражение всегда пугало. Ведь уснуть вечным сном – это все равно что умереть или быть про́клятой, как Спящая красавица из сказки. Вот только явится ли когда-нибудь принц, чтобы разбудить меня? Или я так и буду спать вечным сном?

Мама все пыталась объяснить мне, что в этой песне говорится о жертве и о том, что, если даже тебе придется отказаться от того, что ты любишь больше всего на свете, ты можешь обрести нечто иное и куда лучшее. Только, по-моему, вряд ли та девушка хотела получить золото и бриллианты. Она хотела лишь, чтобы ее уточки были довольны и счастливы.

– Но утки иногда улетают прочь от своих хозяев, – возражала мама…

И я, вспоминая ее слова, вспомнила и недавний сон и удивилась: почему это мама поет колыбельную, она ведь в своей комнате совершенно одна?

Желая это понять, я тихонько вылезла из постели и подошла к двери. Моя спальня на самом верху, туда нужно забираться по дополнительной лесенке, точно в «воронье гнездо» на мачте, и лесенка иногда немного скрипит. Но уж что-что, а двигаться бесшумно я умею отлично. На всякий случай я спускалась очень медленно, чтобы под моим весом не скрипнула ни одна перекладина.

А мама все продолжала тихо напевать, и голос у нее был немного странный, похожий на мой теневой голос; она пользуется им очень редко и только в тех случаях, когда поет именно эту песню. Дверь в ее комнату была чуточку приоткрыта – она никогда до конца ее не закрывает, – и оттуда на лестничную площадку падала неширокая полоса желтого света. Я осторожно заглянула в щель и увидела несколько горевших свечей и спираль, нарисованную песком на дощатом полу, и все это было как бы заключено в некий круг из песка…

Я знаю, что это означает. И мне не нужно прислушиваться к голосу ветра в ветвях деревьев, чтобы это понять. Спираль – это символ Эекатля, бога ветра. Неужели мама пытается вызвать Случайность? Или, может, она почувствовала вызванный мною Хуракан и теперь хочет с помощью лести и магии заставить его улечься? А что, если она сама его призвала? Но зачем и для кого?

Я еще довольно долго стояла там, наблюдая за мамой, но она ничего особенного не делала, только сидела и тихонько напевала, причем не только припев, а всю песню целиком, повторяя ее снова и снова. Из дверной щели тянуло запахами свечного воска и ладана. И еще я чувствовала какой-то густой сливочный аромат, вроде розового кедра или белого сандала, от которого мне снова захотелось спать. И я легла прямо на пол, слушая вой усиливающегося ветра и мамино пение.

Ветер, собственно, тоже пел – в проводах. И голос его звучал нежно, но сильно; так мог бы мурлыкать тигр. А потом я, наверное, все-таки уснула, потому что видела совсем другой сон – на этот раз мне снились те утки в пруду, и королевский сын, и перина из утиных перьев, и три дамы, ощипывавшие утку.

– Должны ли и мы уснуть вечным сном? – громко спросила я своим новым, не теневым, голосом.

И мама, оторвав взгляд от своего песочного круга, сказала каким-то странным голосом, очень похожим на голос Морганы:

– Иногда дети улетают от нас прочь. А мы изо всех сил пытаемся их удержать.

И тут я проснулась. И оказалось, что я лежу в собственной постели, на самом обыкновенном пружинном матрасе, а не на перине из утиных перьев, а за окном вороны орут: Война! Война! И гоняются друг за другом по всему небосклону.

Мама всегда уверяет меня, что сны – это некие тайные уроки. Я очень тихо поднялась с постели и спустилась вниз, прихватив свой розовый рюкзачок. Было еще совсем рано, мама спала. Да мне и не хотелось рассказывать ей тот сон, потому что тогда она бы сразу догадалась, что я за ней шпионила. И я подумала: а что, если спросить о значении этого сна у Морганы? Ведь Моргана так много знает о снах. Она говорит, что всякие сказки и истории, а также картины и сны – это все как бы части некой огромной реки, пересекающей все существующие миры, и каждый человек время от времени в эту реку погружается.

Но когда я подошла к дверям тату-салона, они оказались заперты, и жалюзи были спущены, а на двери висело объявление: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ».

«СДАЕТСЯ ВНАЕМ»? Неужели она уехала? Без меня? А почему?

Уж не потому ли мама призывала тот ветер?

Я прижалась лицом к стеклу, вглядываясь между планками жалюзи. В комнате было совершенно пусто. Ни «Земляничного вора», ни зеркал, ни кресел. Лишь на голом полу валялось несколько газетных листов, и в углу виднелось что-то непонятное…

Но разглядеть толком, что это такое, я никак не могла – мешали стекло и отражения в нем. Впрочем, больше всего это было похоже на коробку из-под обуви, возможно, случайно забытую в темном углу. Но сколько я ни всматривалась, понять все равно ничего не могла. И вдруг мне показалось, что там, в глубине затемненной комнаты, кто-то движется. В душе моей вновь вспыхнула надежда: так, может, она все еще здесь? Может, она просто от меня прячется?

Я бросилась к двери и постучалась. Я стучала долго, изо всех сил, но никто мне так и не открыл, и я решила попробовать открыть дверь сама.

– Откройся! Я хочу войти, – повелительно прошептала я теневым голосом.

И дверь тут же распахнулась, хотя совершенно точно была заперта. Я вошла. И над головой у меня прозвенел колокольчик, которого там больше не было…

Знание – это тяжкое бремя, Рейно. Не менее тяжкое, чем бремя вины. Уж тебе-то хорошо это известно – извини, буду говорить с тобой по-свойски, на «ты», – ведь ты принимаешь чужие исповеди и отпускаешь чужие грехи, а собственный грех при этом прижимаешь к груди, как ребенка. А он все растет, как и любой ребенок. Так рос и мой грех; рос, рос и в итоге заполнил собой всю мою жизнь. Знаешь, я ведь никогда никому об этом не рассказывал. Ни жене, ни родным. Моя жена Элоиза, добрая душа, ничего не поняла бы. Ну, а Мишель и ее муж – да что о них говорить… Я, конечно, сам виноват. Сам позволил бедняжке Элоизе испортить девочку. Мишель была ее единственной отрадой, однако именно эта материнская любовь, которая должна была помочь ей расцвести и стать настоящей хорошей женщиной, привела к тому, что она стала скаредной, одержимой низменными желаниями. Да, в этом я виню в первую очередь себя. Я сам отстранился от дочери. Я понимал, что поступаю нехорошо, неправильно, но ничего не мог с собой поделать – так трудно заставить себя остановиться и сойти с того пути, которым следовал в детстве. Земляника, в какую землю ее ни посади, так земляникой и вырастет. Мы, конечно, можем мечтать, что она переродится в персики или груши, но ее природа предопределена свыше. Я потому и обращаюсь к тебе, Рейно, потому я все это и пишу. Ведь у нас с тобой, несмотря на все различия, есть одно общее качество: нам обоим в детстве был нанесен невосполнимый ущерб. Но у тебя по крайней мере никогда не будет своих детей.

Когда отец закончил свой рассказ, мы с ним вытащили наружу тело тетушки Анны и на тачке отвезли его по тропинке в ту рощицу, что тянулась вдоль земляничных посадок. Мы ни о чем не сговаривались, но обоим было ясно: мы не хотим, чтобы тело оставалось поблизости от нашего дома. А потом мы сбросили его в колодец – это был старый колодец с хорошей чистой водой и очень глубокий, выкопанный аж до глинистого слоя. Мы так и не сказали друг другу ни слова. Мы даже ни одной молитвы не прочли. Молча сбросили тело в колодец и тщательно закрыли его деревянной крышкой. А потом пошли домой и просто легли спать. Спал я, как зверек, без сновидений, пока часов в десять утра отец не разбудил меня, сообщив, что к нам идет священник.

На мгновение меня охватила страшная паника. Но отец просто улыбнулся и сказал:

– Ничего. Я придумал историю.

В салоне было темно. БАМ! Ну, конечно, вспомнила я, ведь жалюзи-то опущены. В воздухе висел слабый аромат ладана, но в основном уже пахло пустым домом. Этот чуть влажный запах вызывал у меня ощущение заброшенности, казалось, здесь давно никто не живет.

В углу скорчился Бам, выглядевший на удивление маленьким и бледным, словно выцветшим. А у двери стоял ящик с фанерной крышкой – словно принесенный подарок, специально оставленный там. На крышке большими буквами было написано всего одно слово: РОЗЕТТ. Я открыла ящик, и внутри оказался целый рулон виниловых листков для упражнений, машинка для набивки тату, чернильница, пакетик со специальным порошком для нанесения татуировки и бутылочка татуировочных чернил в угольно-серой бумаге. Ни записки, ни письма. Только все необходимое для нанесения татуировки – инструменты, чернила, чернильница и пробный материал из винила.

Я вспомнила, как мне приснилась Моргана, убеждавшая меня отрезать себе ступни. И этот сон был вовсе не таким страшным, как, наверное, могло показаться. Должно быть, это было просто некое послание от нее, подумала я. Я взяла все то, что было в ящичке, переложила к себе в рюкзак и тихонько выскользнула из пустого салона, а потом по знакомой тропе, тянувшейся вдоль берега реки, направилась к лесу. Мне хотелось подумать, а мой лес – это такое место, где думается лучше всего; там среди деревьев царит покой, там возле моего колодца желаний нет никого, кроме птиц.

Как только я вышла из города, сразу стало заметно, какой ущерб нанесла вчерашняя ночная гроза. Земля была сплошь покрыта сорванными листьями, похожими на клочки рваной бумаги. Упало большое дерево – правда, не один из моих дубов, а старая толстая осина в самом конце улицы Свободных Горожан. И небо все еще было какого-то странного, почти розового, цвета, а в нем метались тучи растревоженных птиц. К счастью, мой лес почти не пострадал; ему буря особого ущерба не нанесла, только на поляне по-прежнему были заметны пятна свежей земли, где копались Янник и его мать, и металлическая решетка была сломана, а на земле валялись камни, которые они сумели вытащить из бортика колодца.

Я нашла сухое местечко и, скрестив ноги, устроилась на одном из крупных камней с отколотым краем. Бам тоже уселся рядом со мной – он для разнообразия был на редкость тихим, и даже я видела его неясно. Мысли у меня в голове так и метались; столь многое было мне не понятно, столь многое нужно было распутать. Например, почему моя мать сказала голосом Морганы: Иногда дети улетают от нас прочь. А мы изо всех сил пытаемся их удержать.

И еще тот магический круг из песка, и песня, с помощью которой мама обычно разговаривает с ветром…

Чем же ты занималась вчера ночью, мама? Неужели это ты отослала Моргану прочь? Но ради чего? Ради того, чтобы я была с тобой и в безопасности?

Мне следовало спросить у нее. Да, конечно, надо было спросить. Хотя иногда мама мне лжет. Правда, только потому, что любит меня; так вообще очень многие взрослые поступают. И мама тоже – оттого что боится. Я знаю, что боится. Я же вижу, каковы цвета ее ауры.

Чего же ты так боишься, мама?

Впрочем, есть один способ это выяснить: надо воспользоваться своим теневым голосом, тем самым, что всегда говорит правду. Здесь, в моем лесу, меня никто не услышит, никто не сможет мне помешать, и я узнаю, в чем дело. А чтобы все понять еще более ясно, можно воспользоваться моим альбомом для рисования – это всегда помогает. Ведь и Моргана учила меня пользоваться для нанесения татуировки не только чернилами, но и зеркалами.

Я вытащила альбом и пенал с карандашами. Я всегда их с собой ношу. Альбом я положила на краешек колодца. Мне казалось, что колодец вполне мог бы заменить мне зеркало, хотя там, в глубине, я мало что могу разглядеть. Но сейчас колодец был полон каких-то звуков, какого-то дружелюбного, ободряющего шепота, и я начала рисовать. И пока рисовала, все время для настроения напевала себе под нос песенку ветра – Бам, бам бамм – бам бадда-баммм – совсем тихонько, опасаясь очередной Случайности.

Сначала я нарисовала озеро с утками, а на берегу ту девушку и ее мать, которые смотрят на уток. Девушка получилась немного похожей на меня, а ее мать очень напоминала мою маму – у нее были такие же черные волосы и красное платье. Вдали виднелось несколько деревьев, и я решила: пусть это будет мой лес, и для большей правдоподобности нарисовала на одной из ветвей Бама, похожего на золотистую птицу.

Приостановив работу, я посмотрела, что получается. Получалось, по-моему, неплохо. И тогда я пропела теневым голосом, который никогда не лжет, припев той волшебной песенки и сразу почувствовала, что ветер насторожил уши, точно животное, почуявшее дождь:

Над головой у меня в дубовых ветвях послышалось какое-то шуршание – то ли налетел ветерок, то ли подняли возню белки. И я перешла к первому куплету, где говорилось об утках на пруду.

И опять над головой у меня, точно живое существо, шевельнулся ветер, закачались верхушки деревьев. А из колодца желаний донеслось эхо моего голоса, но как бы разбитое на кусочки, как отражение лица на поверхности пруда.

Затем я спела следующий куплет, в котором появляется принц и стреляет в белую уточку; а затем еще один – про золото и бриллианты в утином клюве; и, наконец, тот, где три загадочные дамы собирают перья для перины…

А ветер становился все сильнее. Мне было слышно, как из колодца доносится эхо его голоса – вздыхающего, стонущего, что-то шепчущего. Чего же ты хочешь, Розетт? – спрашивал он. – Скажи мне. Чего ты хочешь на самом деле?

И я, призвав на помощь теневой голос, заглянула в колодец желаний. Там было темно и пахло стоялой водой, папоротниками, травой и еще какими-то растениями, которые цветут только ночью. И я спросила:

Почему я не такая, как все? Почему я не становлюсь взрослой, как Пилу? Почему я вижу всякие странные вещи? Почему я не такая, как все?

И совершенно неожиданно мне все стало ясно.

Я поняла, что означал тот вчерашний сон, и зачем мама призывала ветер, и почему я не такая, как все, и почему мама так боится Случайностей. И я громко сказала – но уже тем, другим, новым голосом, который сразу узнала, потому что слышала его во сне:

– Мама, это ведь ты сделала, да? Ты так поступила, чтобы я не улетела прочь от тебя?

И эхо из колодца – эхо, звучавшее, как мой теневой голос, который никогда не лжет, – откликнулось мне тысячью шепотов и отражений:

Да, да, да…

В то время священником в Ланскне был один очень старый человек – отец Матье. Он пережил две мировых войны и столько всего услышал в полутьме исповедальни, что взгляд у него был какой-то странный – он словно все время всматривался в даль, следя за неким судном на горизонте. Ему было известно, что мой отец уезжал в Ренн по семейным делам, так что выдуманная моим отцом история целиком основывалась на этой поездке. Я слышал, как он рассказывал священнику, что, вернувшись после недельного отсутствия, обнаружил, что его сын и дочь заперты в их общей спальне, а тетушки Анны нигде нет.

– Она и впрямь была довольно жесткой с детьми, – рассказывал отец. – Частенько дома их запирала в наказание за неаккуратность или нарушение порядка. Но на этот раз я сразу понял: что-то тут неладно. Когда я отпер дверь детской, мой сын был почти без сознания, а дочка… – Глаза отца наполнились слезами. – Знаете, отец мой, у моей дочки часто случались судороги, припадки… В общем, она была мертва. Умерла, должно быть, еще несколько дней назад. Хотя сперва мне и сын тоже мертвым показался. Оказалось, что он уже давно ничего не ел и не пил.

Это была настолько простая ложь, что наш священник сразу в нее поверил. Он молча слушал отцовскую сказку, щуря глаза словно от солнца, которого и видно-то не было. А отец, надо сказать, был вполне убедителен. Да и горе его было неподдельным. Когда он завершил свой рассказ, священник поднялся с кресла, придвинутого поближе к камину, и спросил:

– Куда ж все-таки могла отправиться ваша тетушка?

Отец беспомощно развел руками.

– Мне лишь одно в голову приходит: с ней, должно быть, какая-то беда случилась. Она ведь никогда бы не оставила детей взаперти так надолго, да еще без воды и еды. Может, ее удар хватил или она в реку свалилась. Я как раз собирался попросить вашей помощи – надо же ее как-то разыскать.

Маленькая община Ланскне всегда отличалась сплоченностью. И как только о случившемся стало известно, наши друзья и соседи дружно вышли на помощь. Мой отец сам возглавлял поиски. Мы обыскали весь берег, весь лес и поля вокруг фермы. Кое-кто из мужчин даже охотничьих собак с собой прихватил, но это ничего не дало: запах тетушки Анны был везде, а на заброшенный колодец в дубовой роще никто и внимания не обратил.

Я не знаю, Рейно, кто это был – кто первым о речных людях упомянул. Даже в те времена они у нас бывали, хотя в войну всем цыганам очень нелегко пришлось. И как раз тогда они в очередной раз вылезли на свет божий из своих тайных убежищ и перемещались то вверх, то вниз по течению в зависимости от времени года. Довольно большая группа речных цыган пришвартовалась на мелководье рядом с Маро возле старых дубилен – тогда-то они были, конечно, еще действующими, и от них жутко воняло. Ты должен меня понять, Рейно. Я был всего лишь ребенком, точно таким же ребенком, каким был и ты, когда сделал то, что сделал. Я был травмирован и смертью Мими, и своим ужасным деянием. И страшно боялся, что мое преступление будет раскрыто. Я почти перестал спать, я практически ничего не ел, а голова моя была забита жуткими предчувствиями. Меня преследовала мысль о том, чтобы свалить свою вину на кого-то другого, кто вместе с этой виной уплыл бы далеко-далеко отсюда по реке до самого моря. Идея абсолютно дикая, однако она обладала определенной мрачной привлекательностью. И я по предложению отца постарался поселить в душах друзей и соседей некое подозрение, рассказав, что якобы видел, как некий чужак слонялся возле нашей фермы как раз перед тем, как тетушка Анна исчезла.

– Как выглядел этот человек? – спросили меня.

– Высокий такой, темноволосый, а на лице шрам.

Взял я это описание из книжки, которую мы читали в школе. Я и понятия не имел, что оно совпадает с обликом одного из речных цыган. Но жителям Ланскне этого хватило. Мысль о том, что тетушка Анна, возможно, стала жертвой какого-то бродяги, сразу пришлась им по душе; они и не подумали доискиваться до правды, которая была буквально у них под носом.

И этот человек был арестован. По происхождению он был грек, звали его Яннис Василиу. Шестьдесят два года, холостяк-одиночка с весьма туманной репутацией. Говорили, что во время войны он был связан с черным рынком. Его жизнь вообще была полна жестоких событий: пять лет он просидел в тюрьме за изнасилование, где и заработал шрам, который теперь оказался самой весомой уликой для обвинения. Он, разумеется, твердил, что невиновен, однако при обыске на его судне нашли целую кучу украденных вещей – там, правда, не было ничего с нашей фермы, и тем не менее этого оказалось достаточно, чтобы судьи укрепились в своих подозрениях. Они сочли, что это он убил тетушку Анну, когда та случайно заметила, как он с подозрительным видом слоняется возле фермы. А затем, дабы отвести от себя подозрения, он и от тела избавился. Суд в Ажене признал его виновным, и он был гильотинирован в Тулузе, где в войну столь многих постигла та же участь – только от руки немцев.

А отец после этого никогда больше не был прежним. И никогда не говорил об истории с Василиу, но в самом дальнем углу гардероба хранил полную коробку газетных вырезок. Он снова стал сильно заикаться, гораздо больше, чем раньше, и я в итоге с трудом мог вспомнить, как по-настоящему звучит его голос; да и воспоминания о той ночи несколько стерлись в моей памяти, стали неясными и очень далекими. Отец отправил меня учиться в Ажен, и большую часть времени до шестнадцати лет я проводил в школе. Почти все мои приятели тоже были родом из деревень, так что им, как и мне, было трудновато каждый день в Ажен приезжать, вот всем нам и пришлось жить в интернате. Отца я видел только во время школьных каникул, да и то он вечно был занят какими-то своими делами, а я мог развлекаться как угодно. У отца к этому времени появился новый проект, поглощавший львиную долю его времени: он заказывал сотни дубовых саженцев и высаживал их вокруг той рощицы, где был старый колодец, и вдоль кукурузного поля. Он даже кое-кого из речных людей в работники нанял, и делами на ферме занимались в основном они, а он все носился со своим загадочным проектом. У каждого в Ланскне была на сей счет своя теория. Наиболее популярной была та, что мой отец пытается создать идеальные условия для трюфелей. Трюфелям очень подходят дубовые рощи, и потом, за трюфели можно выручить куда больше денег, чем за пшеницу или подсолнечник. Второе предположение, почти столь же популярное, – то, что мой отец окончательно спятил. Хотя, конечно, после смерти Мими он уже не был прежним. И все больше замыкался в себе; он, по-моему, и разговаривал-то крайне редко и лишь с теми речными людьми, которые работали у него на ферме. А дубы ведь долго растут, десятилетиями, и даже если бы отцу повезло и трюфели все-таки там появились бы, то, уж точно, не при его жизни. Однако отец стоял на своем и успел посадить более десяти тысяч деревьев – одни в виде желудей, другие в виде саженцев – за те восемь лет, что прошли со дня смерти Мими до его собственной кончины.

К тому времени как я окончил школу, отец, казалось, стал от меня еще дальше, чем был при жизни тетушки Анны. Практически все свое время он посвящал «дубовому проекту», хотя теперь, пожалуй, суть этого проекта стала мне еще менее понятна. Его лес – хотя это еще вряд ли можно было назвать лесом – простирался вдоль всей территории фермы по берегу Танн, как бы обходя ту небольшую, неправильной формы поляну, на которой когда-то выращивали садовую землянику. Там же находился старый колодец, послуживший могилой тетушке Анне и теперь намертво закрытый крышкой из толстой металлической сетки, впаянной в бетон. Сперва мне казалось, что отцу, возможно, захочется сохранить старую земляничную плантацию, но время шло, а он не делал ни малейшей попытки ухаживать за растениями или собирать ягоды, и я понял, что земляника в его планы не входит.

Я оказался полностью предоставлен самому себе и несколько одичал. Стал пить. По соседству жила одна хорошенькая девушка, ее звали Элоиза Гужон, и я запросто ее обрюхатил, хотя мне было всего восемнадцать, а ей уже почти двадцать один. В итоге нас обвенчали в деревенской церкви под бдительным присмотром ее дедушки. Мой отец тоже там был, но едва сумел выдавить из себя пару поздравительных слов, да и на свадьбе присутствовал совсем недолго. Но я хорошо помню, как он сказал мне сразу после венчания:

– Я хочу, чтобы ты непременно сохранил этот дубовый лес, Нарсис. Ради Мими и ради твоих собственных детей, когда они у тебя появятся. – И он крепко меня обнял – впервые с тех пор, как я перестал быть ребенком, – и прошептал: – Любовь – это то, что видимо только Богу.

Я еще подумал тогда, уж не пьян ли он. Вином от него, конечно же, пахло, но я не заметил, чтобы он так уж много пил. С другой стороны, после похорон Мими отец, по-моему, ни одного предложения не смог произнести, не заикаясь. А имя ее и вовсе ни разу с его губ не слетело. И это упоминание о Боге тоже казалось мне удивительным – ведь отец и католиком-то себя не считал. И в церковь больше не ходил, и Библию никогда не читал. К иудаизму он, впрочем, тоже никакой склонности не имел, несмотря на влияние Наоми. Согласно его представлениям, тот бог, что был воспет в Торе, был ничуть не добрее Бога, воспетого в Библии и оказавшегося способным пожертвовать собственным сыном из-за украденного яблока. Но именно таковы были последние слова отца, обращенные ко мне.

Через полгода он умер, оставив ферму нам с Элоизой. Наш новый кюре – молодой человек, назначенный после смерти отца Матье, – согласился закрыть глаза на особые обстоятельства смерти моего отца. Дело в том, что отец ему исповедался – впервые за двадцать лет, – но молодой священник, разумеется, никому не открыл тайну его исповеди. А когда отец повесился на балке в подвале, наш кюре сказал всем, что старый Дартижан просто свалился с лестницы и в результате этого падения скончался – это была и не совсем ложь, и вполне достойная причина, чтобы отца похоронили по-человечески. Ни записки, ни дневника отец не оставил. Но в дальнем углу его гардероба я обнаружил целую кучу вырезок, имевших отношение к смерти Янниса Василиу; вырезки были аккуратно сложены в обувную коробку, а на крышке отец красными чернилами написал: УБИЙЦА.

То самое слово, Рейно. То самое жуткое слово. Десять лет мы с ним его не произносили и не обсуждали. Оно так и горело на крышке коробки; оно обвиняло, оно выносило мне приговор. Мне казалось, что это послание от человека, который так меня и не простил. Да и с какой стати ему было меня прощать? Ведь это я должен был спасти Мими. А я принес в жертву незнакомого человека, спасая себя самого. Но что еще хуже – я позволил отцу в одиночку нести бремя тяжких воспоминаний, а сам продолжал жить своей собственной, отдельной от него жизнью, словно имел полное право пользоваться всем тем, от чего он добровольно отказался…

Ту коробку я сжег в камине вместе со всем содержимым. И никогда не рассказывал Элоизе ни об истории с Василиу, ни о тетушке Анне, ни о чем-либо еще, связанном с тем временем. Она была доброй, простой девушкой, не обладавшей богатым воображением. Она росла во время войны, и воспитывали ее дед с бабкой, так что единственное, чего ей хотелось в жизни, это обрести дом, семью и детей. Все это я сумел ей дать – но в душу к себе не впускал. Мой отец решил умереть, когда ему стало не под силу нести свое тяжкое бремя. Я же несу это бремя до сих пор. Я оберегал его, видел, как оно растет и становится тяжелее. За минувшие шестьдесят лет дубы, посаженные моим отцом, превратились в настоящий лес. Я, честно говоря, так и не понял, зачем ему понадобилось сажать эти дубы, но среди них мне всегда казалось, что он рядом, словно в этих деревьях неким образом сохранилась частица его души.

Деревья способны многое прощать, Рейно. Они дарят свою тень в равной степени и живым, и мертвым. Невинный или виновный – это для них ничего не значит. Не стану убеждать тебя, что и моя душа отныне находится там, но если бы я верил в существование души и в духов, то это, возможно, было бы правдой. Так или иначе, а этот лес я оставлю Розетт. Ей это доставит радость, как доставило бы радость и Мими, которая наверняка бы этот лес обожала, если б осталась жива.

Исповедь для души полезна – так говорят в народе. Мне это неизвестно. Ибо душа моя темна. Темна, как витраж в той церкви, где никто не молится. Я рос одиноким ребенком. Друзей у меня не было, а семья держалась вместе только за счет показной веры. Мой отец, алкоголик, по воскресеньям молился Богу, а по будням выпивал в день по полбутылки виски да еще вино во время каждой трапезы, не забывая и про aperitif и digestif[41], а за завтраком предпочитал кофе с коньяком. Моя мать постоянно искала утешения в объятиях самых разнообразных мужчин. Единственной постоянной величиной в моей жизни была церковь, и наш месье кюре умел так разговаривать со мной, словно я был взрослым мужчиной, его ровесником, а не мальчишкой семи или восьми лет; в церкви я мог насладиться покоем и святостью; там я был защищен как от тычков и шуточек со стороны сверстников, так и от вечных вспышек гнева со стороны матери.

Месье кюре, впрочем, не отличался ни особым терпением, ни особой добротой. Когда-то он, правда, был весьма честолюбив, хотя его амбиции, как и надежды на более высокий церковный статус, давно погасли. Ходили слухи, что он, внезапно оставив свой предыдущий пост где-то на севере Франции, уехал из тех краев, и многие предполагали, что это было связано с неким случившимся там скандалом, но мне наш кюре казался идеалом настоящего священника: твердым и надежным, как дуб, прямым, сильным и абсолютно не подверженным слабостям.

Именно благодаря влиянию месье кюре я перестал читать романы и переключился на трактаты святого Августина. Именно месье кюре находил слова утешения, когда меня обижали другие мальчишки, и говорил, что я значительно лучше их, потому что умею страдать. Он также уверял меня в том, что мне самой судьбой предначертано нечто большее, чем простая деревенская жизнь, и деликатно подталкивал меня в сторону церкви, полагая служение ей одной из наиболее подходящих для меня профессий. Именно он внушил мне мысль, что любая паства подобна стаду овец, для которого необходима свирепая овчарка, ибо только такая и может удержать вместе этих глупых животных, чтобы они не угодили волку в зубы. Именно он объяснил мне, что первоочередная задача церкви – это восстановление порядка там, где царил хаос; что даже доброта может порой оказаться неуместной; что закон Божий – это самый главный и всеобъемлющий закон.

Я рассказывал все это не для того, чтобы получить прощение. На самом деле я вообще ничего не рассказывал, ибо те слова, с помощью которых я пытался объясниться с Ру, складывались в убогие, не связанные друг с другом предложения – ничего общего с исповедью Нарсиса, где каждое слово было тщательно подобрано. И мой месье кюре был бы страшно разочарован подобным проявлением косноязычия с моей стороны. Однако у меня просто слов не хватало, чтобы выразить все то, в чем мне необходимо было исповедаться. Да и что значили мои жалкие слова перед тем, у кого я украл целую жизнь?

Ру, я убил ваших родителей.

Я понимаю, мне нет и не может быть прощения. Ни мой возраст, ни то, что я был уверен, что на тех речных судах никого нет, ни тот факт, что мне постоянно промывали мозги, заставляя верить, что мои действия исполнены благочестия и праведности, – ничто не может меня оправдать. Ведь это именно я зажег на берегу костер, из-за которого разгорелся страшный пожар и погибли два человека. Это был всего лишь маленький костерок, однако он превратился в ослепительное, всепоглощающее пламя. Да, я тогда исповедался и даже получил у месье кюре полное отпущение грехов, но он не имел права отпустить мне эти грехи, а я не имел права претендовать на их отпущение.

Теперь я это понимаю. Впрочем, и всегда понимал. Может, именно поэтому я так вас и ненавидел – и вас, Ру, и вообще всех речных цыган. Не из-за того, кто вы такие, а из-за того, что совершил я. Совершенное мной преступление как бы отрезало меня от других людей. Потому-то, возможно, я заодно и других людей тоже возненавидел – вместе со всеми их дурацкими дружбами. Мне казалось, что я гораздо чище и тверже, чем они, – что я тверд, как алмаз, закаленный в огне, – однако я постоянно им завидовал. Я бы отдал все на свете, лишь бы навсегда стереть ту единственную в моей жизни ошибку.

Я вовсе не пытаюсь доказать, что раз уж я так страдал, то и впрямь заслуживаю полного отпущения грехов. Я понимаю: того, что я совершил тем летом, ничто не исправит и не изменит. Но когда я прочел исповедь Нарсиса, мне стало ясно – есть все-таки одна вещь, которая мне по силам: я могу обо всем рассказать вам, Ру. Могу исповедаться перед тем, чья жизнь полностью изменилась из-за совершенного мною преступления.

Я не прошу у вас прощения. Я просто хочу, чтобы вы знали, как сильно я сожалею о своем тогдашнем поступке. А прощения мне нет. Я трус и убийца. Моргана сказала, что вы винили себя в гибели родителей, но ведь вы тогда были совсем ребенком. Невинным ребенком. А мне пора получить то, что причитается за совершенный мною грех. Видите на моей руке Каинову отметину? Теперь ее увидят и все остальные…

Слова вдруг полились из меня рекой, как кровь из раны, и единственное, что я видел перед собой в эту минуту, это лицо Ру, его глаза, серые, как океан. Нет, я не смел и надеяться на сочувствие – я заслуживал только ненависти. Закатав рукав, я приподнял нашлепку, прикрывавшую мое свежее тату, которое, кажется, по-прежнему выглядело как неясное розовое пятно… и вдруг за спиной Ру я увидел на палубе его суденышка еще одного человека. Это была Жозефина.

В джинсах и в самой моей любимой блузке – синей с желтыми цветами. Волосы подобраны наверх, но ветер уже успел вытянуть из прически мягкие каштановые прядки и спустить ей на щеки. Ты говорил, что хочешь ее увидеть, прозвучал у меня в ушах суховатый и безжалостный голос Нарсиса, ну так твое желание исполнено, отец мой. Значит, молитвы все же не всегда остаются безответными.

Она, должно быть, все это время была там, на судне, подумал я, и наверняка слышала каждое мое слово. Я умолк и застыл в полном оцепенении, не в силах продолжать, но четко сознавая все, что происходит вокруг: ветер, негромкий плеск речной воды, запах опавших цветов, усыпавших землю под деревьями. А внутри меня стояла тишина – и она была глубже самого глубокого океана.

Вот она все и узнала, подумал я. И винить мне за это некого, кроме себя самого. Что ж, так и должно было случиться; я всегда знал, что рано или поздно ей все станет известно. С моей стороны было полнейшим ребячеством воображать, что можно как-то удержаться, зацепиться за что-то хорошее, попытаться спастись от потопа, уничтожившего мою жизнь. И уж тем более я никак не мог надеяться на прощение.

Словно откуда-то из глубины, из-под толщи воды донесся до меня ее голос. Я почти ничего не мог разобрать – слова доносились до меня как некий набор шелестящих звуков, будто я находился в водолазном колоколе. Перед глазами стояла пелена, страшно болел живот, а ноги, казалось, находились от меня за тысячу миль и отказывались мне повиноваться. С трудом переставляя их, я двинулся куда-то по береговой тропе, не сознавая, куда и зачем, и понимая одно: я должен немедленно отсюда убраться. Кто-то окликнул меня, но я не обернулся. Незачем было оборачиваться. И я бросился бежать вдоль берега Танн, пока наконец Жозефина и Ру вместе со звуками реки не остались далеко позади. А я, нырнув между домами на улице Маро и срезав угол, бросился по распаханным полям куда-то в сторону, и вскоре маленькая тропка привела меня в дубовый лес Нарсиса.

Вот оно, это место, сказал я себе. Вот здесь я и завершу свою жизнь – среди цветущей земляники, ягод которой мне уже не увидеть. Как и герой той истории, я надеялся, что смерть сможет как-то искупить мои грехи, очистить меня. Молиться я не стал – разве что в душе, питая некую темную, богохульную надежду, молил о том, что, может быть, смогу наконец исчезнуть, раствориться в воздухе, и никто никогда обо мне даже не вспомнит…

Я знаю историю о девушке, чей голос украла ведьма. О, эта ведьма вовсе не была такой уж злой, она была всего лишь очень печальной и всего боялась. Единственным достоянием ведьмы были ее дети: летний ребенок и зимний. Они родились одинаково необузданными, полными жизни и страшно любопытными. А ветер, очень ревнивый ветер, все кружил возле домика ведьмы, все звал и ее, и детей, все напоминал ей, что всякая магия имеет свою цену, и цену эту когда-нибудь придется полностью уплатить.

Но ведьма была знакома с этим ветром всю жизнь. И ей казалось, что, может быть, она все-таки сумеет его провести, станет такой же, как все остальные матери на свете, и будет жить в каком-нибудь тихом селении, пользуясь только той магией, которую можно скрыть в шоколаде.

И ведьма украла у своей малышки голос, и принесла его в жертву тому ветру; с тех пор говорить могла лишь девочкина тень. Зато ведьме удалось уберечь свою дочь от опасности, и отныне улететь она могла лишь во сне…

Но теперь я проснулась, мама. И понимаю, что никаких Случайностей не бывает. Есть только ветер, который постоянно напоминает нам, чем мы ему обязаны за то, какими мы стали. Есть только магия, которая живет в каждой из нас и тянется оттуда, стараясь добраться до каждого, кто рядом с нами. Ребенок – не утка, его нельзя удержать на пруду, всего лишь подрезав крылья, чтобы обмануть ветер. Ветер вообще можно обмануть лишь на время, но когда он вернется снова, то обрушится на тебя уже со всей мощью и яростью Хуракана.

Вот и сейчас опять дует тот ветер, и я отлично слышу его голос – голос, который может принадлежать кому угодно: Моргане Дюбуа, Вианн Роше или даже Зози де л’Альба…

А еще он может принадлежать мне. У меня ведь тоже есть голос. Просто я никогда особенно много им не пользовалась. Мне казалось, что это небезопасно. Мне казалось, что он мне не принадлежит. Но теперь я могу потребовать его обратно. Я и сама вполне могу им пользоваться. Я умею это делать.

Ветер у меня над головой уже начинает безобразничать, шелестя в кронах деревьев. Я слышу, как он насмехается, как пытается дразнить меня, прячась в глубине моего колодца желаний. Я знаю, чего он хочет. И говорю ему: «БАМ! Довольно! Теперь я главная!»

Я знаю, что хотела бы сделать в первую очередь. Выбрав в альбоме чистый лист, я рисую ферму Нарсиса и рядом с ней Янника и его мать – у мадам Монтур голова фламинго, а Янник очень похож на печального бурого медведя. Я даже знаю, какие у них должны быть голоса. Теперь мне очень даже пригодятся все те птичьи и звериные кличи, которым я так хорошо умею подражать.

Янник кричит: Это несправедливо! Ты никогда не разрешала мне друзей иметь!

Голос его матери звучит сердито и пронзительно, как этот ветер: Неправда, Янник. Я просто хочу, чтобы у тебя были нормальные друзья, а не…

– А не какие?

Ясное дело, она имеет в виду меня. Теперь голос Янника больше похож на медвежий рев – настоящий медведь, защищающий свой мед. Представив себе это, я чуть не расхохоталась в голос, но побоялась лишний раз ветер тревожить.

– Что значит «нормальные»? – ярится Янник. – То есть не такие, как я? Ты ведь это имеешь в виду?

– Ну что ты, Янник, ты вполне нормальный, – пытается она его успокоить. – Ты просто переживаешь сейчас определенную фазу развития. И если бы ты совершил над собой небольшое усилие, то наверняка смог бы…

– Я уже совершил усилие, – говорит Янник. – Но внутри-то я всегда прежний. А вот ты, мама, похоже, меня стыдишься. Прячешь подальше от чужих глаз. Притворяешься, будто сейчас я чем-то болен, но когда-нибудь непременно поправлюсь. Притворяешься и думаешь, что я стану другим…

– Но, Янник… – прерывает его мать, и кажется, будто она вот-вот заплачет. Мне даже чуточку ее жаль. В конце концов, она его мать. И всего лишь желает ему добра. – Янник, – говорит она, – ты ведь мой единственный сын. И я хочу только одного: чтобы ты был счастлив.

– Тогда позволь мне быть самим собой, – возражает он. – Я всегда был таким, как сейчас, и другим никогда не стану. И отныне я буду сам выбирать себе друзей, пойду тем путем, который сам для себя выберу, а если мне захочется, так я даже фриком готов остаться! Только так, мама, я смогу быть действительно счастлив.

Он, конечно же, прав. Не вижу ничего плохого в том, чтобы быть фриком. Фрики необычны. Экстраординарны. Мы с ним оба такие, Янник и я. Да, мы с ним экстраординарны. О, ты еще одно забыл сказать, Янник:

– Я хочу, мама, чтобы ты оставила Розетт в покое. И чтобы больше не было никаких разговоров насчет ее леса. И никаких раскопок в поисках клада. О’кей?

Ветер испускает мятежный стон. Но я жестом велю ему умолкнуть. И рисую, как мадам Монтур дарит Яннику горшок меда. Затем переворачиваю страницу, и голоса их смолкают. Наступает временное затишье, и тут на тропинке слышится шорох шагов, а затем кто-то выходит прямо на поляну. О, да это Рейно! Но как ужасно он выглядит! Я приседаю, прячусь за бортиком колодца, а потом отползаю в кусты. Рейно меня не замечает. Вряд ли он вообще хоть что-нибудь замечает вокруг.

Но что он, собственно, здесь делает? Это же мой лес! Значит, он нарушает границы чужой собственности? Но ведь священникам полагается знать подобные вещи. Разве они вечно не твердят: прости нам прегрешения наши? Нет, с Рейно явно что-то не то происходит, и цвета его ауры какие-то дикие, безумные, и разговаривает он сам с собой, да еще таким тихим странным голосом – очень похожим на мой теневой голос, – и фразы все какие-то обрывистые, незавершенные, почти лишенные смысла. До меня доносятся слова «отец мой», «исповедь», «речные крысы», «Жозефина», а потом он идет прямиком к моему колодцу, заглядывает туда и что-то шепчет. Слов мне не разобрать, но колодезное эхо разносит его шепот, и он повисает в воздухе, как туча мошкары.

Надеюсь, он никакого желания вслух не произносит? Боюсь, что, если он это сделает, его желание может и осуществиться.

День клонился к вечеру. Я возилась с трюфелями и стояла к двери спиной, но сразу поняла, кто пришел: догадалась по одному лишь ее дыханию.

– Анук!

Она замерла у окна, повернувшись лицом к свету. Волосы, конечно, опять перекрашены – на этот раз в розовый цвет – и похожи на сахарную вату. Вообще-то ей идет, но я никак не могу понять: зачем так часто менять цвет волос? Она ведь такая красивая – и всегда была красивой, – и у нее такие чудесные темно-голубые, как край неба, глаза… Волосы у Анук сильно вьются, они пышные и очень легкие, а у корней уже видна более темная полоска; на мой взгляд, этот розовый цвет ее бледнит и плоховато сочетается с естественным персиковым тоном кожи. Иногда мне кажется, что она все это делает, чтобы не быть похожей на меня…

– Мама! – Она неловко меня обняла, и мне показалось, что она похудела. В девять лет Анук была крепышкой, веселой, как щенок, и вечно готовой к проказам и развлечениям. А сейчас у меня такое ощущение, словно я пытаюсь удержать в руках стайку хрупких птичек, стремящихся улететь.

– Как же я рада тебя видеть!

– А я тебя!

Но в ее облике я замечаю и еще кое-что новое: странное дрожание цветов ауры. Мне всегда было легко понять состояние Анук по цветам ее ауры, но чем старше она становилась, тем сильней менялись эти цвета – перемещались, приобретали более сложные оттенки. Мне очень хотелось спросить, что это за новости, о которых она упоминала, но я знала: в свое время она сама все расскажет.

– Горячего шоколаду хочешь?

Она кивнула. С тех пор как Анук перестала быть ребенком, она пила шоколад всего раза три. Раз уж она согласилась его выпить, значит, произошло нечто серьезное, важное, может, даже тревожное. Но спрашивать я пока не стала: пусть прежде шоколад сделает свое дело.

Шоколад я налила в ее любимую чашку – этой чашкой у нас больше никто не пользуется. От нее всегда исходит смешанный аромат влажной, словно после дождя, земли, кардамона, сандала и свежего зеленого чая с лепестками розы. Анук всегда нравился запах розы, и теперь – хотя сама она пьет мой шоколад крайне редко – я всегда добавляю немножко розовой воды в крем «шантийи», которым украшаю шоколад.

Она пила осторожными маленькими глотками, зная могучую силу этого горьковатого напитка. Постепенно она начала успокаиваться, и цвета ее ауры несколько изменились; выбрав момент, я осторожно протянула к ее ауре крошечные телепатические щупальца, одновременно спрашивая и убаюкивая ее монотонным шепотом:

Попробуй. Расскажи. Доверься мне.

Анук поставила чашку на стол, и мне показалось, что за спиной у нее быстро промелькнуло что-то серое. Пантуфль – еще одно напоминание о ее детстве; я не видела его уже много лет. Я была почти уверена: сейчас Анук тщетно пытается отыскать свое прежнее «я», надеясь, что это поможет ей найти и нужную форму общения со мной…

– Как там Жан-Лу?

Она тут же улыбнулась, услышав его имя.

– У него все хорошо. – Пауза. – Он работу нашел.

– Уже? – Жан-Лу еще только на последнем курсе. Ему еще экзамены предстоят. – И что за работа?

Анук просияла:

– Он о такой работе мог только мечтать! Ему предстоит сотрудничать с большой группой ученых, которые занимаются изучением дикой природы. Он послал им кое-какие свои работы – фотографии, очерки, – и они предложили уже в июле к ним вылететь. Он ужасно волнуется.

– Вылететь? Это где-то в Европе?

Она быстро глянула на меня и покачала головой:

– Нет, в Новой Зеландии. Потом они переберутся в Австралию.

В Австралию?

– И надолго?

– Для начала на год. А потом, если получится…

На год. Для начала.

– А потом?

Она пожала плечами:

– Не знаю. В зависимости от… Нет, я правда не знаю.

У меня даже голова закружилась.

– Но, по-моему, это как-то… бессмысленно. Неужели в южном полушарии своих фотографов не хватает? И как насчет его здоровья? Все-таки сердце…

– Мама, это благотворительная организация. Насчет найма сотрудников они очень прогрессивные.

– Я совсем не это имела в виду, Анук… – Я попыталась найти нужные слова, но сложить их в предложение не сумела – это оказалось все равно что поймать дым. У меня самой сердце начало болезненно ёкать, уши заложило, в них что-то невнятно гудело, и я снова вспомнила мать – точнее, те несколько месяцев перед ее смертью, когда она, свернувшись клубком на постели в очередном безымянном бордингаузе или отеле под кондиционером, который гудел так же монотонно, как сейчас гудело у меня в ушах, говорила мне, лихорадочно блестя глазами: «Может, махнем на юг, cherie? Я, например, никогда не видела Южный Крест. Поедем в Австралию? Или в Новую Зеландию? Или на острова Святой Троицы?»

Моя мать держала в памяти географические карты, как я – рецепты. Разумеется, все это было для нас недоступно – и эти далекие экзотические страны, и насыщенные заморскими специями tagines, laksas и callaloo[42], о которых я только читала в книгах или видела эти названия в меню ресторанов, где мы не могли себе позволить попробовать нечто подобное. Но мать все продолжала строить планы, хотя уже еле могла ходить: Виргинские острова, Таити, Бора-Бора, Фиджи. Для нее не имело значения, что она смертельно больна, что мы истратили все до последнего сантима, что живем исключительно на мой жалкий временный заработок официантки. Глаза ее по-прежнему горели дерзким, вызывающим огнем – и точно так же горели сейчас глаза Анук.

– Я, собственно, хотела спросить, – промямлила я, – насколько это… безопасно?

Анук одарила меня ясным взглядом, который показался мне странно взрослым.

– Нельзя же все время находиться в полной безопасности, – возразила она. – Жан-Лу со всем этим всю жизнь живет и прекрасно знает, что может завтра умереть, а может и до восьмидесяти лет дожить. Никто не знает, сколько кому отпущено. Вот он и хочет повидать мир – но не через месяц и не через год, а сейчас. Потому что для него существует только сейчас.

– А как же ты? – Это было совершенно невыносимо. И ответ я уже знала.

– Я поеду с ним.

Да разве могла бы она не поехать? Она, моя девочка, любит его. И не может его оставить. Ох уж эта любовь – пожирательница сердец, безжалостный ветер, сметающий все, что мы так старательно строили!

– В Австралию? – спросила я.

Анук, которая с детства мечтала остаться жить навсегда в каком-нибудь тихом месте вроде Ланскне! Во мне все словно онемело от холода. Я чувствовала себя случайно выжившей после чудовищного взрыва; сетчатка глаз все еще хранила отпечаток ослепительной вспышки; в ушах все еще стоял звон, вызванный оглушительным грохотом.

– В Австралию? – повторила я.

– Сначала всего на год. И потом, есть ведь Скайп, и Фейс-Тайм, и электронная почта, и… пожалуйста, пожалуйста, мамочка, пожалуйста, не плачь!

– Не буду, не буду. Это будет чудесное приключение.

Она кивнула. Потом сообщила:

– Мы ведь поженились. На прошлой неделе. В Париже. В mairie du dixième arrondissement[43]. Мы хотели, чтобы все прошло тихо, без лишнего шума. Там были только мы и двое свидетелей, с которыми мы только что познакомились. – Анук помолчала, отставила чашку с шоколадом, и теперь у нее на глазах заблестели слезы. – Скажи, мамочка, ты не очень огорчена? Скажи, ты за нас рада?

После грозы всегда наступает момент, когда ветер, успокоившись, становится нежным и привычным. Он словно играет в любовь к семейному уюту, флиртует с облаками в звеняще-голубом небе, мимоходом дергает деревья за ветки, точно расшалившийся ребенок, который только что в очередной раз дал обещание быть хорошим. Но эти мгновения веселой игривости как раз опасней всего. И несколько позже, когда его обещания быть хорошим и послушным в очередной раз нарушены, мы снова говорим себе: больше никогда! А потом, когда нам кажется, что ветер забрал уже все, что можно, к нам вновь возвращается тоненькая ниточка надежды, и мы думаем: а что, если на этот раз, на этот раз…

Я крепко-крепко обняла Анук и сказала:

– Ну, конечно, я за вас рада, Нану. Я так тебя люблю. И если ты счастлива, то счастлива и я.

– Мы сделали несколько фотографий. Хочешь посмотреть?

Я улыбнулась ей.

– Конечно, хочу.

Фотографии были вставлены в альбом, купленный явно у старьевщика на marché au puces[44]. На обложке картинка – старый Монмартр в лучшую свою пору, но фотография уже поблекла от времени, и у неба цвет воспоминаний. А внутри, на фотографиях, Анук в джинсах; на пышных, как сахарная вата, кудрях венок из цветов, и к нему прикреплена небольшая вуаль, вьющаяся на ветру, точно пиратский флаг. Сверху сыплется бумажное конфетти – как лепестки цветов, как снег; точно такое же конфетти летало в воздухе в тот день, когда нас с ней принесло в Ланскне ветром карнавала.

В ушах у меня вновь зазвучал голос матери. Дети даны нам лишь взаймы, и однажды придется их вернуть. Меня мать так никогда и не вернула. Она предпочла уйти сама и покинуть меня. Интересно, а прозвучит ли когда-нибудь в ушах Анук мой голос? Или, услышав его, она просто возьмет и переместится на другую орбиту?

На этих фотографиях она улыбалась как-то иначе, чем всегда: такой улыбкой, которую может заметить только Жан-Лу. Они, конечно, не могли позволить себе профессионального фотографа. Хотя мне кажется, что Жан-Лу сам скоро станет профессиональным фотографом. Этот мальчик, у которого на сердце столько рубцов, и моя девочка теперь сплели свои судьбы. Не слишком ли они молоды для этого? Возможно. Но разве сама я не была слишком юной, когда собралась рожать? Да и намного ли старше я на самом деле чувствую себя теперь, двадцать один год спустя?

Я перевернула страницу. На следующих снимках они вместе. Жан-Лу, похоже, стал значительно выше ростом и выглядит более привлекательным и уверенным. Тот неуклюжий подросток, которого я знала когда-то, превратился в красивого молодого человека. Рядом с ним Анук кажется каким-то неясным пятном, буквально светящимся от радости и смеха. Это явно не постановочные фотографии, но все же чувствуется глаз профессионала. И вдруг я заметила знакомое лицо, словно отвернутое от камеры и видимое только в профиль; длинные серебристые волосы пойманы в движении и словно разрезают воздух, как лезвие косы…

На мгновение мир вокруг меня перестал вращаться и начал куда-то улетать.

– Кто это? – все же сумела спросить я.

– О, это художница, она татуировки набивает. Как раз она и стала одной из наших свидетельниц. А потом мы решили, что было бы классно вместо обручальных колец сделать себе обручальные тату.

Анук показала мне запястье, и я почувствовала, что мой мир сейчас окончательно сорвется в пропасть. Все горело вокруг меня, небеса раскололись пополам, разорвались, как бумажный лист. Вдоль ее запястья тянул свои побеги шиповник с бледно-розовыми, как юная любовь, едва распустившимися цветами. Рисунок казался мне удивительно знакомым; сквозь его пастельные тона просвечивали нежно-голубые вены на внутренней стороне запястья Анук.

– Тебе нравится?

– Да, очень красиво. – Мне даже лгать не пришлось.

– Я так рада! – Анук крепко обняла меня. – Знаешь, мне кажется, это тату было у меня всегда.

Колодец, в который Нарсис и его отец сбросили тело тетушки Анны, по-прежнему здесь, на лесной поляне. И к нему от ворот ведет узкая утоптанная тропинка. У меня даже промелькнула невнятная мысль: а зачем Нарсис решил сохранить эту ужасную могилу? Я бы на его месте велел засыпать колодец, чтобы кусты и трава полностью скрыли это место из виду. А Нарсис зачем-то, наоборот, все расчистил, хотя сейчас поляна вокруг колодца покрыта какими-то странными ямами и бороздами, а со стенок колодца свешиваются листья и побеги разросшейся земляники.

Похоже, здесь совсем недавно кто-то побывал. Земля в нескольких местах взрыта и перевернута. Скорее всего, это дело рук Мишель Монтур с ее идеей зарытого в лесу клада. Трава вокруг колодца и на поляне сильно примята; видно, они тут довольно долго топтались.

А может, это Розетт? Найденный мной сломанный карандаш отчасти свидетельствовал в пользу второй догадки. И я вдруг подумал: а ведь если я тут умру, то найдет меня именно она, эта девочка. Нет, это уж совсем нехорошо. Я вовсе не хотел еще кому-то причинить зло или хотя бы неприятные переживания. Мне хотелось одного: навсегда исчезнуть, чтобы меня никто и никогда больше не видел.

Удивительно, но столь простой план вдруг осложнился массой проблем. Если я здесь повешусь, то мой свисающий с ветки дуба труп вполне может обнаружить Розетт. Если выпью дома смертельную дозу таблеток, то соседи, скорее всего, почувствуют запах разложения и сообщат в полицию. Я мог бы утопиться в Танн, но я, увы, прекрасно плаваю; и потом, у меня вызывает тошноту одна лишь мысль, что маленькая Майя или кто-то из ее друзей наткнется на мое тело, выброшенное рекой на берег. Те же чувства вызывает идея прыгнуть с церковной колокольни или броситься под поезд. Самоубийство, отец мой, всегда заставляет других людей делать массу неприятной работы. С ним как бы связано множество потенциальных возможностей причинить зло другим и одновременно множество собственных невыполненных долгов.

Теперь Ру и Жозефина уже, конечно, всему Ланскне рассказали о совершенном мной преступлении. И все, чем, как мне казалось, я обладал раньше – безупречной репутацией, доверяющей мне паствой и собственной жизнью, – будет опозорено и подвергнуто порицанию. Всем станет ясно, что человек, претендовавший на звание духовного наставника, был всего лишь обманщиком, самозванцем. Меня осудят и Каро Клермон, и ее приятельницы, которые раньше всячески меня обхаживали, и наш булочник Пуату. И Жолин Дру. И мадам Мак. И семейство Беншарки. И речные люди. И даже та вечно недовольная официантка из кафе «Маро». И наш почтальон. И наш епископ. И Вианн Роше. И Оми Аль-Джерба. И маленькая Майя…

И Жозефина. Моя Жозефина, шепчет тот богохульный голос в моей душе. Этих слов я никогда не смог бы произнести вслух даже перед исповедником. Теперь, разумеется, они никогда и не будут произнесены. Мне это, наверное, должно было бы принести некое облегчение. Жозефина знает, что я убийца, но о моих чувствах она не узнает никогда.

Я заглянул в открытый колодец. Похоже, он очень глубокий. Оттуда тянуло запахами дождя и подгнившей зелени. Я вспомнил, как Каин пытался скрыться от Ока Господня. Интересно, до воды тут достаточно далеко? Сразу я разобьюсь от удара о воду или буду медленно тонуть, точно крыса, угодившая в бочку с дождевой водой? Мне страшно умирать, отец мой. Но и жить я боюсь. И, возможно, всегда боялся. Наверное, в этом-то и заключается моя трагедия.

И тут я вдруг вспомнил, что до сих пор толком не видел своего тату. Чувствовалось, правда, что кожа под пластиковой нашлепкой все еще немного воспалена и чувствительна. Но разве Моргане совсем не было нужно, чтобы я увидел, какой рисунок она для меня выбрала? Разве этот рисунок не содержит предназначенного только мне послания?

Я задрал рукав сутаны и осторожно отлепил защитное покрытие. Приятно было ощутить прикосновение прохладного бодрящего воздуха. Я поискал глазами Каинову отметину – Око Господне, языки пламени, зигзаг молнии, – но там ничего не было. Вообще ничего. Просто небольшое розовое пятно на коже, чуть-чуть более чувствительное, словно легкий солнечный ожог…

Что же это такое? Шутка? Фокус?

Я осмотрел всю руку, но нигде не было никаких следов. Не было и того расплывчатого пятна, горевшего яркими яростными тонами, которое я отчетливо видел во время нанесения тату. Оно исчезло, как и сама Моргана. Но оно же там было! Там должна была быть татуировка, я же видел, как ее мне делали! Я это чувствовал. И я невольно сказал вслух:

– Там точно была татуировка. Уверен, что была.

Но мои слова тут же вернулись ко мне эхом из колодца, только разбитые на кусочки.

И я снова вспомнил историю человека, который всю жизнь хранил свою тайну, настолько мрачную, что одна лишь смерть смогла бы избавить его от этого греха. Может, рассказав мне эту историю, Моргана вынудила меня открыть мою тайну? Довольна ли она сыгранной шуткой, целью которой был я?

Хотя герой ее истории, разумеется, обрел спасение. Признание избавило его от греха. Но меня-то признание от греха не избавит. Ру не в силах отпустить мне грехи. Вся моя жизнь – череда горьких шуток и ужасных ошибок. И вот к чему привело меня то, что я пережил за эти долгие годы.

Заметив возле старого колодца какую-то ржавую железку, я бросил ее вниз, в напоенную холодной влагой глубину, и стал ждать, когда раздастся всплеск. Он раздался далеко не сразу и донесся откуда-то издалека, из густой темноты. Я сумел разглядеть там лишь бледный серебристый диск – небо, отражавшееся в далекой воде. А потом из колодца стали доноситься звуки голосов; высоких и звонких, точно у разыгравшихся детей. Возможно, это был просто фокус колодезной акустики, но я почему-то вспомнил известную историю о Крысолове из Гамельна, который своей музыкой соблазнил всех тамошних детей и увел их из города в подземелье. Спастись смогли лишь двое: один мальчик был хромым, а второй слепым; но оба всю жизнь потом мечтали о том, что могло бы с ними случиться, если бы и они оказались такими же, как все остальные дети.

Ну а тот человек, бургомистр, который, собственно, и был во всем этом виноват, потому что отказался платить Крысолову за сделанную работу, то ли утопился в реке, то ли спрятался в подземелье, как Каин, – в зависимости от того, какой вариант сказки вы в детстве читали.

Я вдруг понял, что где-то потерял зеленую папку с исповедью Нарсиса. Должно быть, я обронил ее еще на берегу реки, но и подумать не мог о том, чтобы туда вернуться. Нет, что бы ни случилось, а мой путь закончится здесь. Да и долг перед Нарсисом я выполнил.

Теперь осталось выплатить еще один долг – перед Всевышним. Око за око. Жизнь за жизнь. Пора выдать Крысолову положенную плату.

Теперь я поняла, кого Хуракан забрал вместо Морганы Дюбуа, и мой мир сразу рассыпался, как карточный домик; рухнул, как Башня из материной колоды карт, а куски моей жизни валяются среди бесчисленных трюфелей и пралине.

Анук уезжает от меня. Моя Анук. Сколько лет я боялась, что этот момент когда-нибудь наступит. Поскольку я и сама была украденным ребенком[45], то прекрасно понимала, что, в сущности, все дети так или иначе украдены. Одни убегают в лес следом за зайчиком, другие тают, как весенний снег на солнце, третьих уводит за собой Дудочник-Крысолов. А иногда дети просто разлетаются по миру, как конфетти на ветру…

Дочь пошла наверх, чтобы распаковать чемодан, а я осталась готовить ужин. Я решила сделать что-нибудь побыстрее и попроще: салат из спелых помидоров с запеченным козьим сыром, свежий хлеб и целое блюдо крупных темных оливок. Я ухитрялась скрывать волнение, пока Анук была рядом, но сейчас я с трудом резала помидоры, так сильно у меня дрожали руки. Немножко масла, немножко морской соли, лук-шалот, горсть свежего базилика. Еда – это то, что нас объединяет, заставляет снова повернуться друг к другу. Еда – это единственное, что мы в состоянии приготовить, когда ничего больше сделать уже нельзя. Вот почему в день похорон подается еда. Чтобы напомнить нам, что жизнь всегда продолжается.

Часы на церкви прозвонили половину седьмого. Уже вечер, Розетт давно пора бы вернуться. Салон на той стороне площади выглядел мертвым – там не чувствовалось ни малейших признаков движения. Я старательно убеждала себя, что Моргана уже уехала из города – потихоньку, никого не ставя в известность, как поступила бы и я лет двадцать назад, отвечая на зов ветра. Но до конца поверить в ее отъезд я не могла. Мне все казалось, что она приготовила еще один сюрприз и непременно извлечет его из своего мешка с волшебными фокусами. И тогда будет перевернута еще одна, последняя, карта.

Козий сыр почти готов. Наверху шумит душ. Где же Розетт? Она ведь знает, что из Парижа должна приехать Анук. А что, если Моргана забрала Розетт с собой? Нет, нет. И все же это предположение вызывает страх, и он застревает в моей душе, свернувшись в тугой клубок, точно червяк в вишне. Я снова выглянула в окно: в бывшем тату-салоне света не было, но мне показалось, что за темным стеклом мелькает что-то светлое. Я пригляделась. Может, это просто чье-то отражение в стеклянной витрине? И тут я заметила на подоконнике знакомое золотистое пятно…

Я тут же выключила духовку и бросилась к двери. Чтобы все проверить, мне нужно минуты две, не больше. Анук пока плещется в душе, на площади никого не видно… Я бегом пересекла площадь и заглянула внутрь, раздвинув пластинки жалюзи. Но в салоне было пусто. Ни зеркал, ни людей, ни хотя бы следов того, что там только что кто-то жил и работал… И все же я отчетливо чувствовала: там кто-то есть; я же успела заметить, как в полумраке мелькнуло нечто золотистое, похожее на хвост мифического животного…

Подойдя к двери, я хотела постучать, но оказалось, что дверь отперта. Может, задвижка сломалась, а может, Моргана просто забыла ее запереть. Легонько толкнув дверь, я вошла и сразу почувствовала аромат фиалки и туберозы.

Розетт сидела на полу в последних полосах вечернего света, разложив вокруг себя вырванные из альбома листки с рисунками, карандаши, краски и что-то еще, незнакомое… Оказалось, что это машинка для нанесения татуировки с острым пером, чашечка с чем-то и пакет с каким-то порошком, похожим на порох.

Когда я вошла, она даже глаз на меня не подняла и сказала каким-то странным голосом, но очень чисто:

– Я давно тебя жду, мама.

Я этого голоса никогда раньше не слышала. Негромкий, точно шелест волн, набегающих на пляж, и немного странный, он тем не менее показался мне отчасти знакомым. Я уже слышала его или нечто похожее во сне, и на ветру карнавала, и между судами на Сене, и в шорохе осенней листвы. Он чем-то напоминал голос моей матери, или мой собственный, или, может, даже голос Анук – но услышать его теперь, когда прошло столько лет, от Розетт… Меня охватила дрожь.

– Ты говоришь? – с трудом промолвила я. – Но как же это возможно?

Она глянула на меня без улыбки. Ее глаза горели, как звезды.

– Это правда, мама? То, что ты сделала? – И теперь я поняла: устами моей дочери говорит тот ветер. – Ты действительно украла мой голос, чтобы навсегда удержать меня при себе?

Некоторое время я колебалась: может, солгать? Но в этом, пожалуй, уже не было смысла – ведь она все поняла. Мои дочери не такие, как другие девушки. Мои дочери видят больше, чем другие. Мои дочери – дети ветра, и только ветер может предъявить на них свои права.

– Я хотела, чтобы ты всегда была в безопасности, Розетт. Потому что очень тебя люблю.

– Любовь никогда не бывает безопасной.

Она улыбнулась. Так могла бы сказать Анук. Значит, сначала Анук, а теперь Розетт. Этот ветер отобрал у меня все. Розетт указала мне на рисунки, разложенные на пыльном полу. Один сразу бросился мне в глаза – с озером, утками и спрятавшимся охотником. Машинка для нанесения татуировки, подаренная Морганой, лежала рядом с Розетт, подсоединенная к зарядному устройству.

– Для чего тебе эта штука?

Она только плечами пожала.

– Я давно уже учусь этим пользоваться.

– Зачем?

– Это ведь тоже одна из разновидностей магии, – объяснила она. – В древности жители многих стран покрывали свои тела татуировкой в честь разных богов. И некоторые верили, что татуировка как бы обнажает форму человеческой души.

Она почти слово в слово повторяла речи Морганы, и голос ее звучал почти как голос Морганы, или мой, или Анук, или моей матери… И я вдруг с удивлением подумала: а ведь наши голоса всегда были удивительно похожи. Все мы – дочери ветра, и ветер дует сквозь нас, нравится нам это или нет.

– А где же Моргана? – спросила я.

– Ее нет. Ушла.

– Почему же она свои инструменты тебе оставила?

Розетт подняла на меня глаза, темные, как вал облаков на горизонте, возвещающий приближение грозы.

– Потому что я вижу разные вещи. Мы все на это способны. Мы видим и понимаем то, что нужно другим. Иногда мы даже им это даем. Хочешь, я покажу тебе, чему уже научилась?

Я села на пол рядом с Розетт. Мне так много хотелось ей сказать. Но именно я сейчас была лишена голоса, а ветер рвал меня на части, разнося клочки моей души, точно птичьи перышки.

– Не плачь, мама, – сказала Розетт.

А я и не плакала. Я никогда не плачу. Как же легко магическая сила передается из одного поколения в другое! Еще вчера Розетт была моим ребенком, а сегодня я в одно мгновение превратилась в ее дитя. Я положила голову дочери на плечо и закрыла глаза. Мне вдруг страшно захотелось спать. Спать, спать, уснуть вечным сном на той перине из утиных перьев…

– Что ты хотела мне показать? – спросила я.

Розетт ласково провела ладонью по моим волосам.

– Я потом тебе покажу. Ты пока потерпи, мамочка. А сейчас мне бы хотелось поведать тебе одну историю.

Я знаю одну историю – о печальном мальчике, которого превратили в ворону. Злым этого мальчика никак нельзя было назвать, однако печаль и злоба – две черные птицы, которые всегда летают вместе. И чем печальней он становился, тем сильней убеждался в том, какой он плохой и злой, так что ничего хорошего и не заслуживает. Мало-помалу эта-то убежденность и превратила его в ворону, крупную птицу с резким хриплым голосом, которая питается падалью и любит дразнить слабых, завидуя их счастью.

Конечно же, эту историю мне Нарсис рассказал. Он мне вообще очень много всяких историй рассказывал. Например, об одной девочке, очень похожей на меня, и о злой ведьме. Теперь-то я понимаю: той девочкой была Мими, а ведьмой – тетушка Анна. А в тех историях о печальной вороне, по-моему, говорилось о Франсисе Рейно.

У той печальной вороны была некая мрачная глубокая тайна. Куда мрачнее той, из-за которой мальчик некогда в ворону и превратился. Тайну эту ворона, тихая и печальная, всегда носила при себе, куда бы она ни направилась, ибо эта тайна имела вид обыкновенного пера, одного-единственного светлого пера, которое ворона прятала под своим черным крылом. Никто этого пера заметить не мог, и знала о нем только сама ворона. Но она чувствовала, что именно из-за него стала не такой, как другие. Это светлое перо заставляло ворону тосковать по тому мальчику, каким она была когда-то, и страстно мечтать о сладостях. А еще оно пробуждало в душе юноши-вороны мечты о любви, хотя он считал, что любовь для него абсолютно недосягаема.

Он стоял, перегнувшись через бортик колодца, и смотрел вниз, в темноту. Потом подобрал с земли какую-то железку, бросил ее в колодец, и лишь очень не скоро где-то далеко под землей раздался всплеск. Я следила за ним, спрятавшись в кустах, и совершенно не представляла, что мне сделать или сказать. Нарсис давным-давно предупредил меня, как опасен этот старый колодец и как он глубок. Но сейчас я никак не могла поверить, что Рейно собрался…

Я негромко крикнула по-сорочьи, не вылезая из своего потайного убежища. Но Рейно меня не услышал. Ветер был совсем тихий, как спящий мышонок. Я понимала, что мне нужно сделать что-то еще. Но станет ли Рейно меня слушать? Или при моем появлении он просто прыгнет туда, и все?

И все же, призвав на помощь свой новый повелительный голос, я решительно шагнула на поляну и сказала:

– Месье кюре, это я, Розетт. Я охотно прощу вам вторжение на частную территорию, но вы должны немедленно отойти от колодца.

На мгновение мне показалось, что он действительно сейчас прыгнет в колодец. Он повернулся и вскочил на бортик. Глаза у него были огромные, как окна. Я подошла чуть ближе. Теперь я стояла совсем рядом с колодцем. Задрав голову, я посмотрела прямо ему в лицо и спокойно повторила:

– Немедленно слезьте оттуда. Вы же упадете.

Он посмотрел на меня. Мне показалось, что он не совсем уверен, это я или ему просто что-то мерещится. Потом он спросил:

– Ты Розетт Роше? Это действительно ты?

Я кивнула.

– Но ведь ты можешь говорить!

– Конечно, могу. А теперь, пожалуйста, слезайте оттуда.

Он покачал головой.

Я попыталась прочесть цвета его ауры. С Рейно это всегда довольно трудно. В нем всегда присутствует какой-то дополнительный фон, слышатся какие-то шумы – сразу ничего толком и не разберешь. Но сейчас он, казалось, состоял из сплошной боли и сожалений – пурпурный, алый и черный цвета завивались каким-то сумасшедшим вихрем, – и мне стало ясно: если бы я помедлила еще хоть минуту, он бы точно прыгнул в колодец и умер там в темноте.

– Вы же не хотите туда прыгать, – сказала я.

Он рассмеялся – ох, какой это был невеселый смех! – и сказал:

– На мне Каинова печать. Хочешь посмотреть, как она выглядит? – И он, задрав рукав сутаны, продемонстрировал мне какое-то бледно-розовое пятнышко на руке. – Она поставила это клеймо, чтобы мне помочь. Она сказала, что мне нужно именно это. – И он снова рассмеялся так, словно внутри у него что-то ломалось, разлеталось вдребезги.

– Вы имеете в виду Моргану?

Он кивнул.

– Она сказала, что теперь мне кое-что откроется. Нечто важное, о чем я непременно должен узнать. А когда я посмотрел, там ничего не оказалось. Но я же чувствую, что там что-то есть! Метка Каина. И теперь…

Я взяла его за руку.

– Сойдите на землю, месье кюре.

– Ты же не знаешь, что я сделал, Розетт. Если б знала, то возненавидела бы меня.

Интересно. Мне казалось, что так не бывает. Невозможно же просто взять и вдруг кого-то возненавидеть, даже если он и сделал что-то плохое. Это все равно что вдруг возненавидеть Янника, который без разрешения вломился в мой лес. Или Пилу, который стал меня избегать из-за своей глупой подружки. Все люди иногда совершают плохие поступки. Но плохими людьми они от этого не становятся. И тут на тропинке послышались чьи-то шаги, и я поняла, что это значит. Это значит, что времени у меня очень мало, потому что если нам кто-то помешает…

– Слезайте быстрей, месье кюре, – снова сказала я. – Никто к вам никакой ненависти не питает. Даже…

В кустах зашуршало, затрещало, и оттуда на поляну выбрались какие-то люди, и я увидела, что на моей земляничной полянке стоят Ру и Жозефина. Рейно еле слышно застонал, и я, почувствовав, что он пытается вырвать у меня руку, своей второй рукой буквально вцепилась в подол его сутаны и изо всех сил потянула его на себя, и он, потеряв равновесие, рухнул прямо на землянику.

В одной руке Ру была папка Нарсиса, а за вторую его руку цеплялась Жозефина. Его аура буквально пылала от гнева и негодования, зато аура Жозефины светилась испугом и нежностью. Она бегом бросилась к Рейно, который так и сидел в землянике, закрыв руками лицо.

– С вами все в порядке, Франсис? Вы не ушиблись?

Рейно не отвечал. Просто сидел в траве, и вид у него был такой, словно он хочет умереть.

– Почему же вы бросились бежать? – продолжала Жозефина. – Мы уже сто лет вас ищем! Вот наткнулись на вашу папку – вы ее там, на тропе, уронили – и догадались, что вы сюда пошли. Что же это такое происходит?

– Мне очень жаль, – только и сумел он промолвить, и голос его звучал, как у вороненка, который слишком рано выбрался из гнезда. Когда пытаешься таких воронят спасти, помочь им взлететь, то они в большинстве своем просто умирают от страха.

– Что это вы собирались сделать? – продолжала сыпать вопросами Жозефина. – Вы ведь могли упасть в колодец и разбиться насмерть!

Рейно, по-прежнему на нее не глядя, прошептал:

– Я же все вам рассказал. Я же рассказал вам, ЧТО я сделал.

– Вы рассказали нам какую-то нелепую историю, – вмешался Ру; голос его звучал почти грубо, но я-то знала, что это просто от беспокойства, – о том, что мои родители якобы погибли во время какого-то пожара на реке Танн. Но мои родители живут в Марселе. И у них все прекрасно, Рейно. У них, кстати, никогда даже собственной лодки не было. И потом, тот пожар на Танн, по-моему, случился несколько десятилетий назад. Если там вообще был какой-то пожар.

– Пожар был. И, когда он случился, там был я, – сказал Рейно. – Это я запалил костер, от которого и начался пожар. Погибли два человека. Пьер Люпен и…

– А когда все-таки это произошло? – прервал его Ру. – Ведь наверняка много лет назад. И вы, Рейно, были тогда совсем ребенком. И совершенно точно не могли сознательно причинить людям такое большое зло. Дети ведь постоянно совершают всякие глупости. Так зачем сейчас-то ворошить печальное прошлое? Ведь жизнь не стоит на месте. А, кстати, почему вы решили, что те люди были моими родителями?

– Мне так сказала Моргана Дюбуа, – прошептал Рейно, и Ру почему-то ужасно смутился. – Она сделала мне тату. Обещала, что мне это поможет. Только там ничего нет. – И он продемонстрировал им обнаженную руку. – Ничего. Пусто.

Жозефина заботливо коснулась ладонью его лба и воскликнула:

– Да у вас жар, Франсис! Вам нужно к врачу, а не в тату-салон! – Она протянула ему руку. – Вставайте и пойдем со мной к доктору Кюсонне. Он даст вам что-нибудь успокоительное.

– Успокоительное мне не требуется, – возразил Рейно. – А того, что мне действительно требуется, никто мне дать не может.

– Мне кажется, я могу, – громко сказала я.

Ру и Жозефина были настолько этим потрясены, что на какое-то время лишились дара речи. Потом Жозефина осторожно спросила:

– Значит, ты языком жестов больше не пользуешься?

– Нет. Я нашла свой голос. И теперь, по-моему, могла бы помочь месье кюре отыскать то, что он безуспешно ищет.

– Как? – простонал Рейно.

Я вытащила из своего розового рюкзачка машинку для нанесения татуировки, оставленную Морганой, и показала ему:

– Вот. Это ее подарок. И я уже некоторое время успешно практикуюсь.

Он довольно долго смотрел на этот предмет и даже коснулся хромированной стали рукой. Я видела, что он до сих пор не уверен в реальности происходящего. Впрочем, Ру с Жозефиной тоже выглядели как дети, заблудившиеся в лесу. Когда у меня будет время, я их всех непременно нарисую: лис и большеглазый кролик стоят и смотрят на вывалившегося из гнезда вороненка. И тут я обратила внимание, что цвета ауры Рейно успели измениться и стали уже не такими безнадежно печальными и испуганными. В них все еще было слишком много серого, но теперь мне казалось, что я и впрямь смогу ему чем-то помочь.

– Вы же хотели узнать правду? – сказала я. – Вот и хорошо. Да и что вам теперь-то терять?

Но Рейно еще пару секунд помедлил, и я уж решила, что у него все-таки не хватит духу, но потом он решительно кивнул и сказал:

– Давай. Делай.

И это, мама, было мое первое настоящее тату. Ничего общего с упражнениями на виниле. Но линию я держала хорошо, и все оказалось не так уж сложно. Чернила были серые, как небо над Парижем в пасмурный день. Я использовала тот участок кожи, который Моргана уже подготовила для меня. Кожа была еще немного чувствительной, но это даже хорошо. И потом, я же знала, ЧТО ему нужно. Ру и Жозефина, усевшись у колодца, наблюдали за мной издали. Хотя мне вообще не хотелось, чтобы они смотрели, как я работаю. Я даже глаза закрыла. Я всегда некоторые вещи лучше видела с закрытыми глазами.

Гадать с помощью чернил проще, чем с помощью зеркал или шоколада. Мне, по крайней мере, точно проще. Чернила были похожи на клубы дыма, словно под кожей у Рейно что-то горело. Я нажала чуть сильнее и ощутила сопротивление. Я нажала еще сильнее и почти почувствовала запах дыма. А еще – сухих листьев и бензина. Потом я увидела вереницу больших черных птиц, летящих над рекой. И река – оказалось, что это Танн, теперь я хорошо все разглядела – тоже была серая, как дым, и я догадалась, что на реке пожар. Я могла летать и полетела над глинобитными лачугами на берегу и над пришвартованными речными судами. И заметила на берегу какую-то темную фигуру.

Я сразу поняла, кто это. Тот месье кюре, разумеется, и глаза у него были серые, как речные камни. Тот самый месье кюре, чей след был так заметен на протяжении всей истории Рейно. И он стоял там в своей черной сутане, окруженный птицами неудачи.

Рейно вздрогнул. Я открыла глаза, вытерла мелкие капельки крови, выступившие у него на руке, и спросила:

– Вы хорошо себя чувствуете?

Он кивнул, и тогда я сказала:

– Моргана рассказала вам одну историю. А теперь позвольте мне рассказать другую.

Это не моя дочь, думала я. Она просто очень похожа на Розетт – такие же большие темные глаза и волосы цвета манго, но у нее голос незнакомого человека. А может, и знакомого: у нее голос Морганы Дюбуа, Зози де л’Альба, Хуракана… И мне совершенно ясно, что теперь я не смогу ни обеспечить ей безопасность, ни просто удержать ее при себе. Нет, отныне это уже невозможно.

Я знаю одну историю, сказала она мне и поведала о Рейно и о своем умении гадать с помощью чернил для нанесения татуировки. А я еще удивлялась тому, что меня все это удивляет. Нет, я, разумеется, знала, что моя дочь обладает многими талантами, но до сих пор толком не осознавала, насколько она проницательна и дальновидна. Она всегда очень хорошо рисовала, даже когда была совсем маленькой, и я считала, что этот талант она унаследовала от Ру. Возможно, именно поэтому я так долго попросту упускала его из виду и только теперь поняла: все это время Розетт разговаривала с помощью своих рисунков, рассказывая, что и как видит, но пользуясь при этом не словами, а карандашами и красками.

– Я очень рада, что тебе удалось помочь Рейно, – сказала я ей. – Я тоже пыталась, но не сумела.

– Ему требовалось нечто большее, чем шоколад. – В ее голосе не было ни малейшего упрека, но я все же его почувствовала – в том месте, которое доступно лишь твоему ребенку.

А кто даст мне то, в чем нуждаюсь я? Вслух я этого не сказала, но знала, что Розетт и так меня услышала. Я знала даже, какие слова она произнесет мне в ответ этим своим странным новым голосом, который был также голосом моей матери, Зози, Морганы и всех прочих, кто то и дело возвращается ко мне и напоминает, что жизнь мы берем взаймы, а все то, что мы обретаем на жизненном пути – возлюбленных, детей, счастье, – в итоге должно быть возвращено. Однако Розетт повернулась ко мне и сказала:

– Моргана оставила мне и еще кое-что. Пойдем, мам, посмотрим.

Она встала. А у меня все настолько затекло от сидения на полу, что ей пришлось протянуть мне руку и помочь подняться. Вот так всегда: простой жест – а баланс сил уже сместился от матери к дочери, но обе они этого даже не заметили, хотя на самом деле весь мир неощутимо сдвинулся с прежней оси и занял новое положение. Перемена.

– Это там, в задней комнате. – Розетт потянула меня за руку, а я оглянулась на машинку для набивки тату, которая осталась лежать на полу в последних отблесках вечернего света, просачивавшегося между планками жалюзи. В комнате пахло опилками, ладаном, чернилами и призраками давно умерших цветов, и я поняла, что сейчас произойдет. Мне уже рассказали об этом карты моей матери. Смерть. Башня. Перемена. Шут.

Я пошла следом за Розетт в заднее помещение магазина – я там никогда раньше не бывала, даже когда здесь еще хозяйничал Нарсис. Примерно такое же помещение имелось и у нас в chocolaterie, только здесь поверхности старинных рабочих столов были деревянными, а у меня – гранитными и довольно щербатыми; здесь было очень чисто и удивительно пусто, только в углу возле двери на одном из рабочих столов стояло нечто странное, мрачно поблескивавшее в полумраке. На самом деле там были две вещи – две искусственные ступни, оставленные Морганой. Впрочем, они были похожи даже не на ступни, а на пару безобразных башмаков из какой-то отвратительной волшебной сказки, казалось, их оставили специально для того, кто будет носить их дальше, поскольку прежней хозяйке они оказались больше не нужны, ибо она обрела крылья и улетела прочь…

Некоторое время я тупо смотрела на протезы Морганы, затем спросила:

– Но это же ее ноги, почему же она их оставила?

Розетт только головой покачала:

– Наверное, они перестали быть ей нужны. А может, это некое послание мне. – И она рассказала мне свой сон – тот самый, в котором Моргана велела ей отрезать себе ступни, чтобы иметь возможность летать.

Вот тогда-то я и поняла, что Розетт собирается мне сказать. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Карты никогда не лгут. Они просто говорят о таких вещах, которые – и мы глубоко в душе прекрасно это понимаем – являются непреложной истиной. Они снова и снова говорят о том, что все в жизни мы берем взаймы и под конец должны будем вернуть. Ру. Анук. А теперь и Розетт. Ведь она, обретя голос, тоже двинется дальше. И остановить ее не сможет никто и ничто. Она – как те земляничные усы, что расползаются во все стороны от материнского растения, стремясь захватить все новые участки земли и жадно мечтая о переменах. Если их оставить без присмотра, эти крошечные кустики земляники очень быстро вернутся к своему дикому состоянию; их листочки станут мельче, как и ягоды, зато последние станут ароматнее и слаще. Перемена. Башня. Смерть. Шут. Глупо было надеяться, что я смогу ее удержать. Глупо было считать Моргану Дюбуа своим единственным врагом.

Розетт внимательно посмотрела на меня и потянула за руку:

– Мама, пора.

– Да-да, конечно. – Мое дитя, мой маленький подменыш. Какой отважной, милой, любознательной и сильной ты выросла! Мне будет так тебя не хватать, но я понимаю, что ты тоже должна двигаться дальше. Да, я пыталась тебя удержать. И была не права. Ведь дети нам не принадлежат, мы не должны вечно удерживать их при себе; они наши до тех пор, пока мы не отдадим их будущему.

Я закатала рукав до локтя. На внутренней стороне запястья, покрытого светло-коричневым загаром, были отчетливо видны вены, синие, как синяк, и шрам от какого-то давнишнего пореза. На моем теле вообще много всяких отметин: следы растяжек на животе и бедрах; шрамы на коленях и пальцах рук. И лучи весеннего солнца тоже успели отметиться на моем лице и руках, и моя бледноватая кожа становится все более загорелой. И время, конечно, оставило на мне свои следы – морщины на лбу, «лучики» в уголках глаз, – но эти следы у меня гнева и возражений не вызывают, как и щербины на моем рабочем столе в chocolaterie, они свидетельствуют о том, что я жила. Что я прожила хорошую и уже довольно долгую жизнь.

И вот сейчас я получу очередную отметину. Ее подарит мне моя дочь. Она оставит ее вот здесь, на внутренней стороне запястья, между толстой синей веной и старым шрамом. И эта отметина всегда будет напоминать мне, что где-то там, во вселенной, у меня есть дитя. Что же она изобразит? Летящую птицу? Голубой парус, устремляющийся в далекое море? Цветок на ветру? Золотистую обезьянку? Разбитое сердце?

Под кухонным столом Розетт заметила старый табурет – возможно, его туда задвинули еще до появления Морганы, – вытащила его и предложила:

– Садись, мам. Так тебе будет гораздо удобней, чем на полу.

Это правда. Пол все-таки слишком жесткий, и вряд ли я смогла бы высидеть на нем достаточно долго. А Розетт уже сходила в салон и принесла все, что нужно для нанесения татуировки. Затем сменила иглу, а машинку подключила к зарядному устройству, и та слабо зажужжала, точно пчела-листорез.

– Мам, ты готова?

Да. Нет. Всегда. Никогда.

– Не бойся, мамочка. Я быстро.

Шестнадцать лет. Я закрыла глаза. Я даже не спросила, будет ли больно. Я просто сосредоточилась на тихом жужжании пчелы-листореза и стала вспоминать – какими были в шесть лет Анук и Розетт, как выглядели Пантуфль и Бам, как улыбался Ру, когда я впервые увидела его на берегу Танн, каким было лицо моей матери до того, как на нем появились страшные следы, оставленные раком. Моя мать умерла, будучи значительно моложе меня теперешней. Я словно «переросла» ее. Но она по-прежнему со мной, и точно так же мои дочери всегда будут со мной, в какие бы далекие края они ни уехали. Возможно, именно это Розетт имела в виду, когда сказала: я знаю, что тебе нужно.

Проколов на коже я почти не чувствовала. И старый табурет Нарсиса оказался на удивление удобным. Сидя с закрытыми глазами, я начала понимать, до чего же я устала; эта усталость копилась во мне много месяцев, а может, и лет. Слушая жужжание пчелы-листореза, я вспоминала истории, рассказанные мне матерью, они обычно начинались примерно так: Я знаю одну историю, ее рассказали мне пчелы…

И вдруг я поняла, что жужжание прекратилось. Я открыла глаза. Розетт свою работу закончила, и мне, конечно, очень хотелось взглянуть, что там получилось, но тут как раз звякнул дверной колокольчик – тот самый, что вроде бы исчез вместе со своей загадочной хозяйкой, – и кто-то вошел в салон.

Ну, эти-то шаги были мне очень хорошо знакомы. Легкие, как у лисы. И сам он похож на рыжего лиса – особенно при вечернем освещении.

– Я так и думал, что вы здесь, – сказал Ру.

– А я думала, ты уже уехал.

Он только плечами пожал.

– Еще не совсем.

И тут же снаружи до меня донесся голос ветра, доброго северного ветра, танцующего ветра, и этот ветер прошептал голосом моей матери: Видишь, Вианн? Всё возвращается.

Я шел домой по берегу Танн, любуясь последними отблесками заката. На реке уже начинали загораться огни – фонари на палубах плавучих домов, мягкий свет в каютах, – и пахло древесным дымом, специями и кипящим маслом. Из Маро, с бульвара Маленький Багдад тянуло соблазнительными ароматами готовящейся пищи. Но что-то все же стало иным. И я далеко не сразу понял, в чем дело. А потом вдруг до меня дошло: запах дыма на берегу реки, похоже, больше не будил в моей душе ни тревоги, ни страха.

Значит, отпущение грехов все же получено? Так вот каково оно, ощущение собственной невиновности. После стольких-то лет! Я словно снял с плеч тяжкую ношу и отложил ее в сторону. Это Розетт Роше меня исцелила. Заставила меня заглянуть в самого себя и показала, что именно мне необходимо там увидеть. Не я виновен в том, что тогда на речном судне начался пожар. Его устроил ты, отец мой. Ты сделал это для того, чтобы обрести надо мной полную власть, чтобы я всегда был у тебя под рукой. Мне бы следовало ненавидеть тебя. Но я не испытываю к тебе ненависти. Должно быть, ты просто был очень несчастливым человеком. И даже, возможно, любил меня – по-своему, конечно, такой странной, горькой, искаженной любовью. Как и я все эти годы не расставался с тобой, хранил в душе память о тебе, точно некую тайну, слишком страшную, чтобы в ней можно было кому-то признаться. Но теперь я могу наконец-то отпустить тебя. И ты, как и я, тоже сможешь почувствовать себя свободным.

А папку Нарсиса я непременно уничтожу – вот приду домой и сожгу ее в камине. Ведь Нарсис тоже заслужил отпущение грехов, и пусть о нем вспоминают добром. В конце концов, он был всего лишь ребенком, когда совершил тот свой страшный поступок, который преследовал его до последних дней жизни и отравил ему и отношения с людьми, и те мечты, на какие он осмеливался. Да, Нарсис тоже заслужил прощение, и я себе под нос начал произносить молитву, отпускающую грехи. Кое-кто вроде нашего епископа может сказать, что я искажаю суть церковных законов, но ведь и сам Спаситель был великим нарушителем всяческих законов и правил. И мне хотелось бы думать, что в данном случае Он бы отлично меня понял.

Но, открыв зеленую папку Нарсиса, я обнаружил, что в спешке оставил непрочитанной еще одну страницу, сложенную вдвое и засунутую в самый конец рукописи. Потому-то, наверное, я ее и не заметил. И я, развернув этот последний листок, стал читать при свете заката и речных огней последние, прощальные слова Нарсиса. А потом наконец навсегда закрыл папку с его исповедью и двинулся прямиком в кафе «Маро». Нужно было в последний раз выпить за старого Нарсиса. А если и она ко мне присоединится… ну, там видно будет. Не спеши, Рейно, дела следует делать постепенно, сперва одно, потом другое.

Как-то летом – я тогда был еще совсем молодым – на одном из наших полей, которые я в тот год оставил под паром, приземлился старинный биплан. Пилот предлагал людям покататься, и у ворот уже собралось человек десять любопытствующих.

– Вы владелец этого поля? – спросил пилот, стащил с себя летный шлем и оказался молодой темнокожей женщиной с курчавыми волосами и широченной улыбкой, сиявшей точно полсолнца.

Я признался, что это так.

– Если вы разрешите мне пользоваться вашим полем для взлетов и посадок, я вас бесплатно прокачу, – предложила она.

Но я колебался. На самолете я никогда не летал, хотя достаточно часто видел, как они расчерчивают небо своими следами. Но потом я представил, что смогу увидеть сверху и ферму, и деревню, и все свои владения, и согласился хотя бы ради того, чтобы навсегда сохранить это в памяти.

Признаюсь, Рейно: мне было немного страшно. Но, как я и надеялся, вид из-под облаков оказался просто замечательным, а пение ветра так вдохновляло, что если бы я верил в Бога, то, наверное, почувствовал бы на себе Его взгляд, когда любовался, как мой мир развертывается подо мной, словно рулон ткани. Я увидел сверху и свою ферму, и поля подсолнечника, и грузовик размером с кубик сахара, и рассыпавшуюся по полю группку людей с поднятыми к небу лицами.

Вот тогда-то я впервые по-настоящему его и увидел, лес моего отца. Деревья за двадцать лет успели вырасти и обрести густые кроны, но полной зрелости еще не достигли. Это был дубовый лес-подросток, в центре которого виднелась небольшая поляна, которая, как я лишь сверху сумел разглядеть, имела форму сердца.

Я все смотрел на эту поляну и не мог оторвать глаз. Это было самое настоящее сердце – к одному краю поляна суживалась, центр ее составлял земляничник, а купа деревьев наверху образовывала выемку. Сколько же расчетов пришлось моему отцу сделать, думал я, когда он, планируя сохранить эту форму сердца, высаживал все новые и новые деревья? Сколько труда он вложил в этот божественный вид? Я вспомнил годы, проведенные в школе; те годы, когда я особенно остро ощущал отсутствие в моей жизни отца. Я вспомнил, с каким презрением относился тогда к его хобби. И только сейчас понял смысл тех слов, которые он сказал мне в день моей свадьбы.

«Любовь – это то, что видимо только Богу».

А тогда мне и невдомек было, какой смысл он вкладывает в свою загадочную фразу. Мой отец редко говорил о любви; еще реже показывал свою привязанность. Возможно, сказывалось влияние тетушки Анны, а может, те немногие слова любви, какие были ему известны, он полностью истратил на Наоми. Но сейчас я наконец увидел ее, ту лесную поляну, имевшую форму сердца, – словно безмолвное завещание отца, словно его просьбу горевать об усопших, словно его самое последнее нерушимое обещание.

Любовь – это то, что видимо только Богу. Полагаю, что и ты мог бы так сказать, Рейно, зная, что Он видит все даже в самой глубине нашей души. Что ж, если Он когда и заглянет мне в душу, то вряд ли увидит там больше, чем я уже тебе рассказал. Исповедь, может, и полезна для души. Но любовь гораздо полезней. Любовь спасает нас, избавляет от грехов, даже когда мы сами считаем себя неисправимыми грешниками. Свою жену я никогда по-настоящему не любил – во всяком случае, не любил так, как она того заслуживала. И со своими детьми я никогда близок не был. Наверное, это все-таки моя ошибка. Но Мими… Да, Мими я действительно любил. А еще я любил Розетт Роше, которая была так на Мими похожа. На-деюсь, когда-нибудь Розетт увидит, что та поляна в лесу имеет форму сердца, и поймет, что любовь там окружает ее со всех сторон, и не важно, видит она ее или нет. И я надеюсь, что ты, Рейно, когда-нибудь почувствуешь то, что способен видеть только Бог, – то, что произрастает из сердец таких людей, как мы: обремененных разными недостатками, израненных, с изломанными душами. Я очень надеюсь, что когда-нибудь ты это встретишь, Рейно. А пока присматривай за Розетт ради меня и вместо меня. И непременно расскажи ей мою историю. И скажи ей, чтоб заботилась о моем лесе. И обязательно собирала там землянику.

Сегодня День дурака, и в нашей chocolaterie полно покупателей. Бестселлеры сегодня – мои шоколадные рыбки, к каждой из которых приложены любовно нарисованные Розетт «братик» или «сестричка», которых, согласно традиции Дня дурака, нужно незаметно прикрепить к спине одного из друзей, и тот, ничего не подозревая, будет носить это украшение целый день, пока кто-нибудь не сжалится и не скажет, что у него на спине. Я уже видела множество таких бумажных рыбок не только на спинах детей, заполонивших площадь, но и на спинах взрослых, включая старого Маджуби, который так искусно притворялся, что понятия не имеет об этой старой шутке, что его внучка Майя просто умирала от смеха.

Однако у моих покупателей сегодня возникает много и совсем других вопросов. Мне уже многие сообщили, что Монтуры уезжают и, похоже, даже покупателя на ферму успели найти. Да и сам Янник Монтур говорил об этом, когда заглянул в магазин за шоколадной рыбкой. А вот и еще новость: кто-то слышал, как наш месье кюре сегодня в церкви смеялся в голос – подобных звуков до сих пор от него не слышал никто из жителей Ланскне.

Жолин Дру – она всегда садится в церкви на самую переднюю скамью – показалось даже, когда она заглянула в приоткрытую дверь ризницы, что на руке у нашего кюре было заметно нечто вроде татуировки; об этом Жолин рассказывала тем самым тоном – вполголоса и с придыханием, – каким обычно пользуется, повествуя о чем-то скандальном.

– Никакого тату у месье кюре нет! Только не у него! – тут же заявила Каро, с самого утра щеголявшая с бумажной рыбкой, прицепленной к спинке ее жакета. Рыбка появилась там сразу после мессы, и я подозреваю, что тут замешана либо сама Жолин, либо Пилу, либо Ру, который все утро проторчал в тату-салоне, помогая Розетт туда перебираться.

Да, для самостоятельной жизни Розетт, пожалуй, слишком молода. Но и переезжает она совсем не далеко. А для того чтобы действительно стать мастером в таком искусстве, необходимо достаточное помещение, да и арендная плата оказалась нам вполне по карману. Как ни странно, Анук нисколько не удивилась и сказала, что всегда знала: Розетт для работы с шоколадом не создана. «Уж больно она непостоянная, переменчивая и совершенно недисциплинированная», – заявила Анук, а я не выдержала и рассмеялась. Оказывается, Анук, которой только что двадцать один исполнился, которая только что вышла замуж и теперь собралась лететь на другой конец света, знала о таких вещах больше, чем я…

Однако обе мои дочери, несомненно, обладают и мудростью, и бесстрашием, и решительностью.

Я тоже когда-то всем этим обладала. И сегодня мне почему-то кажется, что я, возможно, сумею возродить в себе эти качества – вернуть их, как нечто, казавшееся навсегда потерянным, но вновь принесенное начавшимся приливом. Всё возвращается.

– Тебе помощь не нужна? – поинтересовалась Анук, глядя, как я выставляю на стол большие стеклянные банки с изюмом, вишнями, разноцветной глазурью и орехами и собираюсь украшать mendiants.

– Конечно, – улыбнулась я. – Ведь это мое любимое лакомство.

Давно уже Анук не выражала желания мне помочь. И вот теперь она с удовольствием взялась за это – словно ребенок, который в последний раз решил поиграть с любимыми игрушками, прежде чем навсегда их отложить и убрать в ящик. Миндаль, лимонные цукаты, пухлые темные вишни, зеленый кардамон и золотистые глазурные «брызги», хорошо оттеняющие густой темный цвет шоколада. Когда-то этим лакомством торговали разносчики, бродя от дома к дому, от двери к двери; mendiants – настоящие короли и королевы дорог, позолоченные, блестящие, великолепные.

– Я сделаю на них разные мордашки, – предупредила меня Анук.

– Ты всегда их делала, – улыбнулась я.

Смерть. Шут. Башня. Перемена. На этот раз шутом, пожалуй, оказалась именно я. И осталась в дураках. Слишком долго я боялась этого ветра, слишком долго пряталась от правды. И сейчас у меня такое ощущение, словно небо после бури наконец прояснилось. И пусть ветром сорвало крышу с моего дома, но солнце все же светит вовсю, и дети мои стали совсем взрослыми, и я почему-то испытываю не чувство утраты, а множество открывающихся передо мной разных возможностей.

В жизни может случиться что угодно, Вианн, звучит у меня в ушах голос матери. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Колесо Фортуны продолжает вращаться и будет вращаться, пока все на свете не завершит очередной круг. На той стороне площади видна открытая дверь тату-салона, и возле нее кто-то возится: старательно сдирает с нее пурпурную краску с помощью паяльной лампы и мастихина. Лицо работника от меня отвернуто, но я бы узнала его где угодно: мне так хорошо знакомы и эти тату в виде спиралей у него на руках, и эти рыжие волосы, стянутые сзади в узел…

Ру сказал мне, что Розетт решила сама выбрать интерьер своей мастерской. Стены будут желтого цвета или, может быть, бледно-розового. Ру уже пообещал ей остаться и помочь. Я вполне сознательно не спрашиваю у него, на какое время он решил задержаться здесь. Может, всего на неделю. А может, и на год. Анук, наверное, сказала бы на это: главное – он остается, и только это сейчас имеет значение.

– Ты теперь даже выглядишь как-то иначе, – заметила Анук, глядя на меня.

– Что значит «иначе»?

– Тебе это очень идет.

Тату, сделанное Розетт на внутренней стороне моего запястья, совсем простое. Это побег земляники с трилистником не больше клеверного листка и с одной стороны от листочка крошечная ягодка земляники, а с другой – цветок с пятью лепестками. Тату все еще чуточку болезненно на ощупь, но, как, пожалуй, сказала бы та же Анук, это означает, что я все еще жива.

Я знаю одну историю – она о женщине, которая знала, что каждому человеку нужно. Таков был ее дар, она любому умела заглянуть в душу и понять, чего ему недостает. А вот когда дело касалось ее собственной души, она выказывала странную беспомощность, даже бессилие. И чувствовала, что с каждым разом при использовании своего дара она теряет некую часть себя самой, и от этого она становилась все более печальной и испуганной. Она цеплялась за эти оставшиеся разрозненные кусочки своей души, сжимая их, точно горсть листьев, сорванных ветром, но чем крепче она их сжимала, тем сильнее дул ветер, вопя и угрожая.

А однажды в той деревне появилась некая незнакомка. Она, как и та женщина, тоже обладала даром выведывать людские секреты; она с легкостью, почти шутя, заставляла людей выбалтывать свои сокровенные желания и признаваться в тщательно запрятанных страхах. Незнакомка эта оказалась бесстрашной, неуловимой и очень сильной соперницей, а использование своего дара не только ее не ослабляло, но, напротив, делало еще сильнее.

Естественно, все это не могло не вызывать у женщины беспокойства, и она попыталась противостоять чарам незнакомки. Однако та, похоже, превосходила ее во всем, что бы она ни пыталась предпринять. И наконец эта женщина решилась призвать на помощь ветер и приказала ему свершить свое черное дело. И всю ночь напролет ветер выл и кричал над крышами, а утром незнакомка исчезла, словно ветер унес ее в ночную тьму.

Однако та женщина по-прежнему чего-то боялась. Хотя незнакомки в деревне больше не было, там осталось множество ее следов: звук ее голоса, шорох ее шагов, ее запах; словно неким образом в другое место была перемещена лишь она сама. А ветер каким-то образом сумел проникнуть в душу той женщины и выдул ее начисто, унеся с собой даже ее сердце.

Но мало-помалу тот ветер обрел голос и стал с ней разговаривать. Он говорил ей, что все возвращается, что если отпустишь на свободу тех, кого любишь, они сами к тебе вернутся, как только отлив сменится приливом. И та женщина наконец поняла, что все это время сражалась с самой собой. И на самом деле не было ни таинственной незнакомки, ни сильной неведомой противницы. Это ветер говорил ее голосом, гневаясь, бранясь, оскорбляя. И теперь, когда ветер улегся и душа ее вновь обрела покой, она поняла, что свободна – свободна уйти или остаться, как того захочется ей самой, свободна пользоваться собственным даром по своему усмотрению, свободна любить, не боясь потерять.

Я обняла Анук, поцеловала ее и сказала:

– Отличная работа! Может, теперь по чашке горячего шоколада, чтобы это отметить?

Она кивнула и предложила:

– Давай я сама сварю.

Ну, конечно! Ведь ей мой рецепт хорошо известен. Свежие какао-бобы Criollo, подслащенные тростниковым сахарным сиропом, ваниль и специи, а сверху обязательно полная ложка взбитых сливок и щепотка красного перца чили. Анук варит шоколад ничуть не хуже меня, а может, даже и лучше. Она разлила напиток по чашкам, и я уже протянула руку, но она меня остановила:

– Погоди-ка.

Улыбаясь и сунув руки мне за спину, она что-то отцепила от моей спины, и я почувствовала легкий укол булавки. Так и есть, бумажная рыбка! Негромкий теплый смех Анук был как прикосновение к коже солнечных лучей, просвечивающих сквозь листву.

– Проделки Розетт?

Она отрицательно помотала головой и улыбнулась. Глаза ее были полны нежного лукавства. И я вдруг почувствовала, что меня охватывает радость при одной мысли о том, что в этом мире существуют мои дочери.

Я еще раз поцеловала Анук и сказала:

– Ну, твоя победа, я сдаюсь. А теперь говори, что добавила в этот шоколад?

В целом это по-прежнему мой рецепт, и все же он немного другой. Чуть меньше сахара, чуть больше ванили, а может, кардамона или куркумы. В любом случае шоколад замечательно вкусный и пахнет иными странами и теми чудесными вещами, с которыми еще только предстоит познакомиться; а еще – домом, фиговыми листьями, нагретыми солнцем, вареньем из персиков Арманды, лунным светом над Танн, кожей Ру, чье татуированное тело льнет к моему телу. В аромате этого шоколада есть запах прошлого и будущего, и я внезапно поняла: будущее меня больше не страшит. Та дыра в мироздании оказалась заполнена. И я вновь обрела целостность и свободу.

– А все-таки у него немного другой вкус, – сказала я. – Признавайся, что ты изменила?

– Секрет фирмы, – улыбнулась Анук.

И тут я кое-что заметила: в воздухе дрожало нечто бледное, летучее, кажущееся почти невидимым. Моя летняя девочка обладает особым мастерством, ее умения отличаются от того, что умеем я или Розетт. Куда же заведут ее эти умения? Куда направится она сама? Какие океаны пересечет, какие ветры оседлает? Чьи жизни навсегда переменит?

Я сделала последний глоток шоколада и похвалила Анук:

– Очень вкусно! По-моему, ты готовишь его даже лучше, чем я.

– Конечно, лучше. Ведь это же я! У меня всегда все лучше получается!

И она предложила мне попробовать ее mendiants. Я взяла одну штучку: вместо носа – сочная черная вишня, вместо рта – ломтик засахаренного лимона. Все mendiants Анук сделаны в виде маленьких лиц, а разнообразные черты лица выполнены с помощью золотой фольги, миндаля, изюма, маковых зернышек. Все шоколадки разные, но на всех словно стоит ее подпись:

Люби меня. Корми меня. Освободи меня…

И все ее шоколадки улыбаются.

Чтобы вырастить книгу, нужны усилия целого городка. А некоторые книги даже сами способны выращивать такие городки – по крайней мере, в мыслях тех, кто эти книги читает.

Это четвертая книга в серии связанных между собой историй о небольшом городке Ланскне-су-Танн, фундамент которых был заложен более двадцати лет назад, и без участия многочисленных издателей, художников, критиков, книготорговцев, блогеров и читателей у меня не было бы ни единого шанса вновь вернуться в мир «Шоколада».

Все эти люди достойны похвалы, хотя перечислить их всех совершенно невозможно. Впрочем, вы и сами знаете, кто вы такие. Это же вы сделали. И я никого из вас не забыла.

Что касается конкретно этой книги, то я должна от всего сердца поблагодарить прекрасный коллектив издательства «Орион»; издателей Джиллиан Редферн и Клэр Хей; Салли Партингтон и Джона Вуда; Шарлотту Эбрамс-Симпсон за чудесный рисунок на обложке; рекламного агента Ребекку Грей и менеджера по маркетингу Линси Сазерленд; торговых распространителей – Дженнифер Уилсон, Джо Карпентера и Рэчел Хам, а также Кэйти Эспайнер и Сару Бентон; равно как и всех книготорговцев, блогеров и всех тех, кто славно потрудился, чтобы мои книги остались на полках.

Спасибо также моему литературному агенту Питеру Робинсону и моему другу Кристоферу Фаулеру, который с самого начала был рядом. И, разумеется, Кевину и Анушке, которые были рядом еще до того, как все началось, и без которых я, возможно, никогда и не начала бы водить пером по бумаге.

Ну и последний мой долг, как всегда, перед тобой, мой читатель, кто бы ты ни был: новичок на нашей вечеринке или старый испытанный друг. Истории живут не в вакууме: они нуждаются в аудитории, чтобы выжить. Так что я всех вас благодарю за внимание, а самых старых друзей – еще и за верность. Я написала это для вас. И очень надеюсь, что вам понравится.