Имя Джона Бакена (1875–1940) практически не известно украинскому читателю, а ведь он был не только первоклассным писателем, автором блестящих «шпионских» романов и романов-биографий, но и одним из самых умных, проницательных и дальновидных политических деятелей Великобритании и Канады.

Выходец из семьи шотландского пастора-кальвиниста, Бакен в 1892 году поступил на юридический факультет университета в Глазго, и тогда же начал пробовать силы в литературе. Его статьи, очерки и рассказы охотно печатали популярные английские журналы и газеты. По окончании университета Бакен переехал в Лондон, но вскоре сменил карьеру адвоката на должность секретаря лорда Альфреда Милнера – верховного комиссара империи по делам африканских колоний. В течение двух с половиной лет он сопровождал своего патрона в Южной Африке, в самый разгар Англо-бурской войны (1899–1902), а затем попытал счастья в качестве издателя.

Перед Первой мировой войной Джон Бакен вернулся к журналистике и все военные годы был европейским корреспондентом британской «Таймс».

В это же время он стал секретным сотрудником британской разведывательной службы в чине лейтенанта, и опыт этой работы не прошел для него даром – в 1915 году на свет появился его первый «шпионский» роман «Тридцать девять ступеней», имевший шумный успех. Именно здесь впервые возник обаятельный образ героя, впоследствии кочевавшего по страницам романов Джона Бакена, – Ричарда Ханнея. Среди них и вышедший в 1924 году роман «Три заложника» – один из самых захватывающих сюжетов о похищениях с политической подоплекой и одновременно – впечатляющая панорама нравов и политической жизни Англии до и после кровавой мировой бойни.

В послевоенные годы Джон Бакен занялся политикой, но не оставлял литературу – в это время были опубликованы написанные им несколько романов, биографии Вальтера Скотта, Оливера Кромвеля и Юлия Цезаря, а также очерки о британских колониях в Африке.

В 1927 году писатель был избран в Палату общин. Впоследствии он прославился блестящими речами в защиту шотландской церкви, против антисемитской политики Гитлера и в пользу создания еврейского государства на землях Палестины. Парламентская деятельность принесла Джону Бакену ряд высших наград и титул лорда Твидмурского, а в 1935 году король назначил его генерал-губернатором Канады. В этой должности писатель и оставался вплоть до своей кончины в 1940 году.

«Тридцать девять ступеней» впервые были экранизированы в 1935 году великим Альфредом Хичкоком, затем последовали экранизации в 1959 и 1978 годах, а в 2008 году режиссер Джеймс Хоуз снял современный ремейк этой волнующей истории. По мотивам романа создана популярная компьютерная игра.

И в наши дни книги Джона Бакена продолжают выходить на многих европейских языках, внимание читателей к этим замечательным образцам жанра не ослабевает.

Помнится, в тот вечер, пересекая Мельничный луг, я чувствовал себя вполне счастливым и умиротворенным. Был один из тех весенних деньков, когда кажется, что сейчас не середина марта, а, скорее, май, и лишь прохладная перламутровая дымка на закате напоминает о том, что с зимой еще не совсем покончено. Тепло пришло на удивление рано: уже успел зацвести терн, а под кустами зажелтели примулы. Куропатки образовали пары, грачи достраивали гнезда, над лугами носились стаи возвращающихся на север дроздов-рябинников. На болотистом берегу речушки я насчитал с полдюжины бекасов, а на поросшей папоротником лесной опушке заметил вальдшнепа. У меня даже появилась надежда, что в этом году птицы снова обоснуются в наших краях, как бывало раньше. Отрадно наблюдать, как природа снова оживает, зная, что этот клочок английской земли принадлежит мне и только мне, а все эти дикие создания – в каком-то смысле домочадцы, живущие в моем скромном доме.

Словом, я пребывал в превосходном расположении духа, ибо обрел то, о чем давно мечтал. Сразу после окончания войны я купил усадьбу Фоссе – в качестве свадебного подарка для Мэри, и мы прожили в ней два с половиной года. Моему сыну Питеру Джону шел пятнадцатый месяц, он рос смышленым малышом, здоровым, как юный жеребенок, и забавным, как щенок терьера. Даже придирчивый взгляд Мэри не замечал в нем ни малейших признаков нездоровья.

Тем не менее, усадьба требовала постоянного внимания и немалых сил, поскольку за годы войны пришла в полный упадок. Требовалось проредить деревья, починить калитки и ограды, заменить дренажные трубы, восстановить подъемники на колодцах, заготовить корма для скота, да и поля на дальнем конце усадьбы заново окультурить. Впрочем, самое сложное и трудоемкое уже было сделано, и, окидывая взглядом приречные луга и виднеющиеся за леском фронтоны усадьбы, некогда возведенной монахами близлежащего монастыря, я чувствовал, что наконец-то бросил якорь в тихой гавани.

На столе в библиотеке меня ждала пачка писем, но я к ним не прикоснулся, потому что не испытывал ни малейшего желания общаться с внешним миром. Пока я принимал ванну, Мэри сквозь дверь спальни выкладывала новости: Питер Джон раскапризничался из-за очередного прорезавшегося зубика, новая корова шортгорнской породы почему-то дает все меньше молока, к старику Джорджу Уэддону вернулась внучка, нанимавшаяся на службу, появилась новая порода уток, а в подстриженном кусте у озера свила гнездо деряба[1].

Пустая болтовня, скажете вы, но мне она была куда интереснее, чем события в России или стычки племен в предгорьях Гиндукуша. Сказать по правде, я до того погрузился в домашние дела, что почти перестал заглядывать в газеты. Зачастую номер «Таймс» так и оставался не раскрытым, поскольку Мэри интересовали лишь некрологи и объявления о свадьбах, а они печатались на последней странице.

Но в целом не скажешь, что я стал читать меньше. По вечерам я частенько углублялся в историю нашего графства, пытаясь больше узнать о наших предшественниках на этих землях. Мне льстила мысль, что я живу в месте, которое оставалось обитаемым на протяжении целой тысячи лет. Лет триста назад в этих краях то и дело происходили жестокие стычки между «кавалерами» и «круглоголовыми»[2], и со временем я стал настоящим знатоком этих микроскопических битв. Впрочем, помимо местных баталий, никакого интереса к военным делам у меня не осталось.

Однажды, спускаясь в холл, мы остановились прямо посреди длинного лестничного пролета и одновременно взглянули в окно, за которым виднелись клочок газона, часть озера и прогалина в лесу, за которой зеленело луговое раздолье. Мэри сжала мою руку и вымолвила:

– Как прекрасна здешняя природа! Дик, ты когда-нибудь думал, что мы поселимся в таком благословенном месте? До чего же нам повезло!

Внезапно ее лицо изменилось – такое с ней иногда случалось, и Мэри вдруг стала глубоко серьезной. Я почувствовал, как дрогнула ее рука.

– Все это слишком хорошо. Мы чересчур любим это место, – прошептала она. – Но так не может продолжаться долго. Иногда мне становится страшно…

– Чепуха! – рассмеялся я. – Что может случиться? И вообще: не понимаю, как можно бояться счастья?

Разумеется, я знал, что на самом деле Мэри ничего не боится.

Она засмеялась в ответ:

– И все равно: у меня то, что греки называли «эйдос». Ты, старый дикарь, конечно, понятия не имеешь, что это значит. А это вот что: ты чувствуешь, что идти по жизни надо смиренно и осторожно, буквально на цыпочках, потому что только так можно не прогневить богинь судьбы. Хотела бы я знать, как это делается.

Попытки идти на цыпочках закончились тем, что на последней ступеньке Мэри оступилась, и наше чинное шествие по лестнице закончилось небольшой, но отнюдь не возвышенного вида свалкой. Мы едва не сбили с ног доктора Гринслейда.

Пэддок – ныне он служил у нас дворецким – как раз помогал доктору избавиться от пальто, и по выражению лица почтенного медика я понял, что на сегодня его работа закончена, и он намерен отобедать вместе с нами.

Пожалуй, стоит сказать несколько слов о Томе Гринслейде – из всех здешних знакомых с ним я сошелся особенно близко. Высокий и худощавый, слегка сутулящийся, он был рыжеволос, а глаза его имели тот зеленовато-голубой цвет, который часто сопутствует волосам подобного оттенка. Судя по цвету лица и выдающимся скулам, вы могли бы решить, что он шотландец, но на самом деле Гринслейд родился в Девоншире, то есть на юго-западе Англии. Впрочем, он столько путешествовал по миру, посетил такое множество экзотических мест, что почти позабыл край, где прошло его детство.

Меня тоже немало носило по свету, но в сравнении с Гринслейдом, это просто ничто. Начал он с должности судового лекаря на китобойном судне. Затем участвовал в войне с бурами, после чего стал судьей в Южно-Африканской республике, в городке Лиденбург. Вскоре это занятие ему прискучило, и он подался в Уганду, где досконально изучил тропические болезни, а заодно чуть не отправил себя на тот свет, экспериментируя с прививками. Потом его занесло в Южную Америку, где наш док обзавелся в Вальпараисо обширной практикой, но вскоре перебрался в Малайские Штаты[3], где неплохо заработал на каучуковой лихорадке. После этого он в течение трех лет путешествовал по Центральной Азии: исследовал Северную Монголию с каким-то парнем по фамилии Дакетт и охотился за новыми видами цветковых растений в Китайском Тибете, поскольку был страстным ботаником-любителем.

Домой Гринслейд вернулся летом 1914 года, рассчитывая заняться кое-какими исследованиями в лаборатории, но началась война, и он отправился во Францию в качестве офицера медицинской службы в составе добровольческого батальона. Конечно же, он не избежал ранения, провел какое-то время в госпиталях, после чего поехал в Месопотамию, где и пребывал до Рождества 1918 года, занимаясь своим делом, но при этом умудряясь то и дело попадать в самые различные истории. В частности, он побывал в Баку вместе с Денстервилем[4] и даже добрался до Ташкента, где большевики две недели продержали его в бане, переоборудованной в тюрьму. Во время войны он переболел всеми мыслимыми хворями, так как повсюду лез на рожон, но ничто не смогло сокрушить его железное здоровье. Он не раз говорил мне, что сердце, легкие и артериальное давление у него, как у двадцатилетнего юнца, хотя к тому времени ему уже перевалило за сорок.

Однако после окончания войны док Гринслейд угомонился и возжелал безмятежной жизни. Оттого и купил практику в самом уединенном зеленом уголке Англии. Объяснял он этот поступок теми же побуждениями, какие во времена бурного Средневековья заставляли людей удаляться в монастырь: он искал тишины и покоя, чтобы позаботиться о собственной душе. Тишину он обрел, но покой – едва ли, ибо я никогда еще не видел, чтобы сельский врач отдавался своему делу с таким рвением. Он навещал пациентов три раза на дню, и порой чуть свет уже спешил к какой-нибудь цыганке, чтобы принять роды. Вот каким человеком он был; помимо того, что в медицинских кругах его считали первоклассным специалистом в своей области. И несмотря на беспрестанные хлопоты, док умудрялся следить за всеми новейшими достижениями медицины. Впрочем, врачебное дело было лишь частью его бесчисленных увлечений и интересов. Мне никогда еще не доводилось встречать человека с таким ненасытным любопытством ко всему на свете.

Жил Том Гринслейд на ферме, расположенной милях в четырех от нас. Там он занимал две комнаты, доверху набитых книгами. Полагаю, его библиотека насчитывала несколько тысяч томов. День напролет, а часто и добрую часть вечера и ночи, он объезжал пациентов на своем маленьком прогулочном автомобиле, и все же, наведываясь к нам после двух дюжин визитов, он неизменно оставался бодр и полон энергии, словно только что встал с постели, хорошо выспавшись. С ним можно было беседовать на любые темы – птицы, животные, растения, книжные новинки, политика, религия, – только не о нем самом. Лучшего собеседника трудно было представить: помимо остроты ума и начитанности у него был просто замечательный характер, чистое золото. Если б не он, я бы в этой глуши точно пустил корни и отрастил побеги, ибо питаю врожденную склонность к одеревенению. Мэри одобряла нашу дружбу, а Питер Джон его просто обожал.

В тот вечер у дока было великолепное настроение, и в кои-то веки он коснулся своего прошлого. Речь зашла о людях, с которыми ему хотелось бы увидеться снова: об ирландце с испанской кровью, владельце поместья на севере Аргентины, который нанимал в пастухи диких горцев и каждое воскресенье устраивал между ними кулачные бои, после чего выходил один на один с победителем и неизменно отправлял его в нокаут; о шотландце, негоцианте из Ханькоу, который подался в буддисты, стал монахом и читал молитвы на китайском и санскрите с отчетливым акцентом уроженца Глазго; но прежде всего – об одном малайском пирате, который, по выражению дока, был истинным святым Франциском в обращении с животными, но сущим Нероном со своими сородичами-людьми.

Затем разговор зашел о Центральной Азии, и Гринслейд заметил, что если когда-нибудь снова покинет Англию, то непременно отправится в эти края, так как именно туда стекается самое отъявленное отребье со всего света. По его мнению, в конце концов в тех краях должно случиться что-то очень необычное.

«Вы только подумайте! – в конце концов воскликнул он. – В городах с такими поистине сказочными названиями и невероятным прошлым, как Бухара или Самарканд, власть захватили какие-то жалкие банды коммунистов! Так не может продолжаться вечно. В один прекрасный день водоворот истории породит нового Чингисхана или Тимура. В Европе царит сущий бедлам, но Азия – это первозданный хаос».

После обеда мы уселись у камина в библиотеке, которую я отделал на манер библиотеки сэра Уолтера Булливанта в Кеннете, как поклялся себе семь лет назад. Вообще-то я рассчитывал превратить ее в свое персональное гнездышко, где мог бы спокойно писать, читать и курить, но Мэри не позволила. У нее наверху имелась своя симпатичная гостиная, обшитая деревянными панелями, но она редко туда заглядывала. И хоть я, бывало, прогонял ее, она всегда возвращалась, как полевая куропатка возвращается к гнезду.

Вот и сейчас она уселась по другую сторону моего письменного стола. Что касается порядка, я придерживаюсь взглядов старого охотника, но с Мэри невозможно бороться. Поэтому мое рабочее место обычно завалено ее письмами и шитьем, игрушки и раскраски Питера Джона до отказа заполняют шкаф, где я держу свои альбомы с рыболовными мушками, а сам Питер Джон каждое утро устраивает себе домик под перевернутым стулом на каминном коврике.

Вечер выдался прохладным, поэтому сидеть у огня было приятно, дрова из старого грушевого дерева наполняли библиотеку чудесным ароматом. Док взял детектив, который я вполглаза читал, и небрежно взглянул на обложку.

– Я способен читать практически все, – укоризненно проговорил он, – но меня все равно поражает, что ты, Дик, тратишь время на подобную ерунду. Эти книжонки слишком примитивны. Ты и сам способен сочинить что-нибудь похлеще.

– Кто угодно, только не я! Это чертовски увлекательно, и я просто не понимаю, как людям удается так писать.

– Нет ничего проще. Автор пишет рассказ индуктивно, а читатель следует за ходом его мыслей дедуктивно. Понимаешь, о чем я толкую?

– Нет, – честно признался я.

– Смотри. Допустим, я хочу написать роман, который будет пользоваться спросом у не слишком разборчивой публики. Тогда я начну с того, что подберу пару-тройку фактов или вещей, никак между собой, на первый взгляд, не связанных.

– Например?

– Да все, что угодно… – Подумав секунду, он продолжил: – Например, слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья[5], какой-нибудь сарай на норвежском саэтере[6], и антикварная лавчонка в Северном Лондоне, которую держит правоверный еврей с крашеной бородой. Довольно далекие вещи, так ведь? А затем надо выдумать связь между ними – это не так уж сложно, если у тебя есть воображение, – и вплести всю эту троицу в повествование. Читатель, который в начале даже не подозревает об их связи, будет озадачен и заинтригован, и, если история добротно скроена, в конце концов получит от нее удовольствие. Его восхитит изобретательность автора, поскольку он не знает, что этот самый автор сперва придумал решение, а потом уже подогнал под него условие задачи.

– Более-менее ясно, – улыбнулся я. – Но ты, Том, лишил меня чувства вины, которое я постоянно испытывал, читая подобную литературу. Отныне у меня нет причин восхищаться умом создателей детективов.

– И еще одно возражение против книг такого рода: им постоянно не хватает выдумки, вернее, они не учитывают того, как дьявольски запутана современная жизнь. Это годилось лет двадцать назад, когда большинство людей в Европе рассуждали и вели себя более-менее логично, но теперь все изменилось. Дик, ты когда-нибудь обращал внимание на то, сколько откровенного безумия посеяла в мире война?

Мэри, сидевшая с шитьем под лампой, подняла голову и негромко рассмеялась.

Лицо Гринслейда осталось серьезным.

– В этом доме я могу говорить о таких вещах откровенно, потому что вы оба – едва ли не единственные вполне вменяемые люди, которых я знаю. Как врача меня это поражает. Я практически не встречаю людей, у которых за последние семь лет не образовался бы тот или иной вывих в голове. Для большинства этот вывих имеет положительное значение: они чаще выходят из привычной колеи и постоянно готовы к переменам. Но у некоторых это граничит с безумием, следующий шаг за которым – преступление. Как, скажите на милость, писать современный детектив на основании правил, действовавших четверть века назад? Сегодня ничего нельзя принимать за чистую монету, и герою – конечно же, умудренному опытом и прозорливому сыщику, – просто не на чем основывать свои умозаключения.

Я возразил, что на злосчастную войну в последнее время стали валить все то, что в детстве меня учили приписывать первородному греху.

– Ох, Том, я ведь не ставлю под сомнение твой кальвинизм. Первородный грех никуда не делся, но цивилизация для того и нужна, чтобы упрятать его в трюм и задраить все люки. А сейчас он поднимает голову как ни в чем не бывало. Но дело не только в грехе. Происходит расшатывание механизмов человеческого мышления, всеобщее развинчивание гаек. И как ни странно, что бы там ни говорили о неврозах военного времени, люди, принимавшие непосредственное участие в боевых действиях, страдают от них в меньшей степени, чем все остальные. Хуже с теми, кто бегал от войны. Это хорошо видно на примере Ирландии. В наши дни любой врач должен быть отчасти психологом. Как я уже говорил, ничего нельзя принимать за чистую монету, и если тебе нужны настоящие детективы, а не детские бредни, придется изобретать нечто новое. Советую попробовать, Дик.

– Ну, уж нет, мне больше по вкусу строгие факты.

– Но, черт возьми, дружище, факты давно перестали быть строгими. Я бы мог вам рассказать… – Он осекся, и я уже решил, что сейчас услышу какую-нибудь занимательную историю, но док, очевидно, передумал. – Возьми, к примеру, всю эту свистопляску вокруг психоанализа. В этой идее нет ничего нового, но люди упорно возятся с ней, выставляя себя при этом полными болванами. Ужасно, когда научная истина оказывается в руках слабоумных. Однако подсознание существует, это факт. Точно такой же, как существование легких, сердца и сосудов.

– Лично я не верю, что у Дика есть какое-то там подсознание, – насмешливо вставила Мэри.

– Есть, разумеется. Но люди, которые живут такой жизнью, как вы, поддерживают в своей душе порядок и дисциплину – они, как говорится, постоянно начеку, – и подсознание редко получает возможность проявиться. Но готов держать пари: если Дик вдруг задумается о своей душе (чего он никогда не делает), то обнаружит там немало странного… Взять, к примеру, меня…

Гринслейд повернулся так, что я увидел его прозрачные глаза и острые скулы, подчеркнутые отблесками пламени в камине, и продолжал:

– Мы с тобой, Дик, более-менее одной породы, но я-то давно понял, что обладаю чрезвычайно любопытными качествами. У меня отменная память и хорошо развита наблюдательность, но все это ничто по сравнению с моим подсознанием. Вот тебе любое рядовое событие из тех, что происходят в течение дня. Я вижу и слышу примерно двадцатую часть, а запоминаю примерно сотую из всего, что разворачивается передо мной, – если, конечно, что-нибудь необычное не вызовет у меня особый интерес. А тем временем мое подсознание видит, слышит и запоминает практически все! Однако я не могу пользоваться этой памятью в полной мере, так как не знаю, что в ней хранится, и не умею ее пробуждать по собственному желанию. Лишь время от времени происходит нечто, открывающее краник подсознания, и оттуда начинает течь тоненькая струйка. Порой я вспоминаю имена, которых, как мне кажется, никогда не слышал, или какие-то мелкие происшествия и детали, которые никогда сознательно не замечал. Вы скажете: игра воображения. Но это не воображение, поскольку все, что выдает на-гора эта скрытая память, точно соответствует действительности, я не раз проверял. И если бы я нашел способ открывать этот краник, когда мне это требуется, я бы стал жутко смышленым парнем. А заодно и величайшим ученым нашего времени, так как в ходе исследований и экспериментов вся сложность состоит в том, что обычный мозг наблюдает недостаточно пристально и запоминает результаты и нюансы не вполне точно.

– Хм, любопытно, – заметил я. – Не стану утверждать, что никогда не замечал за собой чего-то подобного, но какое это имеет отношение к тому безумию, которое, по твоим словам, охватывает мир?

– Все очень просто. У обычного человека перегородка между сознанием и подсознанием всегда оставалась очень прочной, но сейчас, при всеобщем развинчивании гаек, она изрядно сдала, и два мира начали взаимодействовать. Это похоже на два сосуда с разными жидкостями, стенка между которыми прохудилась, а жидкости начали перемешиваться. Возникает путаница, а в тех случаях, когда жидкости обладают соответствующими свойствами, может произойти взрыв. Вот почему я утверждаю, что психологии большинства цивилизованных людей больше не существует в чистом виде. На ней оставляет свой отпечаток нечто, поднимающееся из самых первобытных глубин.

– С этим я не спорю, – согласился я. – Наша цивилизация истощила себя, и лично я совсем не против, чтобы в ней присутствовало побольше варварства. Я хочу, чтобы мир стал проще.

– В таком случае, варварства тебе не видать, как собственных ушей. – Гринслейд перевел взгляд на Мэри. – Жизнь в цивилизованном обществе гораздо проще первобытной жизни. История человечества – это беспрерывные попытки ввести четкие определения, понятные всем правила мышления, нормы поведения и твердые законы, на основании которых мы могли бы жить. Все они – порождение сознания. Подсознание – вещь первозданная, не подчиняющаяся никаким законам. Его вторжение в повседневную жизнь будет иметь два важнейших последствия. Мы столкнемся с ослаблением способности логически рассуждать – а ведь именно это сближает людей со Всевышним, и наверняка утратим всякий контроль над собой.

Я встал, чтобы закурить. Не знаю, почему, но меня начал слегка угнетать диагноз, поставленный доком нашему времени. Впрочем, вряд ли он говорил все это с полной серьезностью, поскольку сразу, без всякого перехода переключился на рыбалку, одно из своих многочисленных хобби. В нашей речушке рыба на мушку почти не ловилась, но в этом сезоне я договорился с Арчи Ройленсом съездить в близлежащий «олений лес»[7]. Том Гринслейд собирался отправиться со мной, чтобы попробовать половить в тамошней реке семгу. В прошлом году на Северном нагорье совершенно исчезла форель, и мы принялись обсуждать вероятные причины этого явления. Док с ходу выдвинул дюжину теорий, и мы позабыли о человеческой психологии, погрузившись в загадочную психологию рыб из семейства лососевых.

После этого Мэри нам спела, ибо я считаю вечер пропавшим зря, если не услышу ее пения, а в половине одиннадцатого Гринслейд надел пальто и церемонно откланялся.

Когда я курил последнюю трубку, мои мысли снова вернулись к разговору с доком. Я обрел тихую гавань, но как бушуют и пенятся волны в открытом море, до чего коварны приливы и отливы!

«Нет ли чего-то постыдного в том, что я так благоденствую в столь неуютном мире?» – подумал я, но затем решил, что нет, я заслужил свой покой, так как прожил довольно беспокойную жизнь. И все же мне снова вспомнились слова Мэри о том, что по жизни надо идти на цыпочках. Поразмыслив, я решил, что мое поведение вполне удовлетворяет такому требованию: я всегда был благодарен провидению за его милости и ни в коем случае не собирался искушать его самодовольством.

Уже собираясь подняться в спальню, я заметил письма на столике в холле, которые так и не удосужился просмотреть. В основном счета, квитанции и рекламные проспекты всевозможных торговцев. Но среди них обнаружился конверт, подписанный знакомым почерком, и едва он попался мне на глаза, как сердце у меня упало.

Письмо было от сэра Уолтера Булливанта, лорда Артинсвелла. В то время он уже покинул Министерство иностранных дел, и теперь жил в своем доме в Кеннете. Мы время от времени переписывались, обсуждая сельское хозяйство и рыбную ловлю, но меня внезапно охватило предчувствие, что на сей раз речь пойдет о чем-то гораздо более серьезном. Выждав секунду-две, я глубоко вздохнул и вскрыл конверт.

Сэр Уолтер писал:

И больше ни слова.

Ощущение тревоги отступило, и его место заняло раздражение. Почему эти болваны не оставят меня наконец в покое?

Поднимаясь по лестнице, я дал себе зарок не сходить ни на дюйм с выбранного пути, какие бы заманчивые предложения мне ни сделали. Я достаточно послужил государству и другим людям, а теперь пришло время позаботиться о себе.

Для меня нет аромата лучше запаха деревенского дома.

Мэри однажды сказала, что этот аромат состоит из запахов лампового фитиля, собачьей шерсти и древесного дыма, но в Фоссе, где имелось электрическое освещение, а в доме не было собак, это, скорее всего, запахи древесного дыма, табака, старых обоев и садовой свежести, проникающей через распахнутые окна. А если с утра к этому букету добавлялось благоухание готовящегося завтрака… Бывало, по дороге в ванную я специально останавливался на верхней площадке лестницы и принюхивался, наслаждаясь.

Но в то утро, о котором идет речь, этот запах не доставлял мне ни малейшего удовольствия, наоборот: он буквально терзал меня, вызывая видения нарушенного непредвиденными обстоятельствами деревенского покоя. Проклятое письмо – оно ни на миг не выходило у меня из головы. Едва ознакомившись с посланием Булливанта, я с негодованием изорвал его в клочья, но утром, еще в халате (повергнув в изумление горничную), спустился в холл, достал из корзины для мусора обрывки, сложил их и перечитал еще раз от первой до последней буквы. А затем швырнул в недавно растопленный камин.

Я остался тверд в намерении не иметь дел ни с автором письма, ни с его планами, но уже не мог вернуть ощущение безмятежности, которое прежде окутывало меня как уютный старый плащ. К завтраку я спустился раньше Мэри, и покончил с ним еще до ее появления. Затем я раскурил трубку и, как обычно, отправился на утренний обход своих владений.

Утро было ясное, свежее, без инея, и пролески, распустившиеся на берегу озера, издали казались клочками летнего неба. Камышницы строили гнезда, а в жесткой прошлогодней траве под пологом сосновой рощицы уже пробились первые нарциссы. Старик Джордж Уэддон прибивал проволочную сетку для защиты от кроликов, насвистывая сквозь последние два зуба, и все вокруг, казалось, полно радости и весеннего ожидания. Да вот беда: я вдруг перестал чувствовать, что этот мир принадлежит мне. Я словно смотрел на прелестную картинку откуда-то со стороны. Что-то вторглось извне и нарушило ставшую привычной гармонию; и я не уставал проклинать Булливанта с его посланием.

Вернувшись к дому, я с удивлением обнаружил на подъездной аллее перед фасадом здоровенный черный «Роллс-Ройс». Пэддок встретил меня в холле и протянул карточку, на которой я прочитал оттиснутое вязью: «Мистер Джулиус Виктор».

Разумеется, это имя было мне знакомо. Джулиус Виктор – один из богатейших людей в мире, американский банкир, во время войны заправлявший финансовыми делами Британии. В газетах писали, что недавно он прибыл в Европу на какую-то международную конференцию. Заодно я вспомнил, как Бленкирон, откровенно недолюбливавший еврейский народ, однажды назвал его «самым нееврейским евреем со времен апостола Павла».

В библиотеке меня поджидал рослый джентльмен – стоя у окна, он рассеянно оглядывал наши окрестности. Как только я вошел, он обернулся, и я увидел худощавое лицо, обрамленное тщательно подстриженной седой бородкой, и самые тревожные глаза из всех, в какие мне когда-либо доводилось заглянуть. Выглядел гость исключительно опрятно и даже подчеркнуто элегантно: изумительно сидящий костюм, черный галстук с заколкой, украшенной крупной розовой жемчужиной, голубая крахмальная рубашка, сверкающие туфли. Но в его взгляде было столько безумия, что он казался каким-то… всклокоченным.

– Генерал! – произнес он, порывисто шагнув мне навстречу.

Мы обменялись рукопожатиями, и я жестом предложил ему сесть.

– С вашего позволения, без чинов, – сказал я. – Вы уже позавтракали?

Он покачал головой.

– Выпил чашку кофе в пути. Я никогда не ем по утрам.

– Откуда вы прибыли, сэр? – спросил я.

– Из Лондона.

От Лондона до нас семьдесят шесть миль. Рано же ему пришлось выехать! Я взглянул на мистера Виктора с любопытством, а он тут же вскочил и начал нервно расхаживать по комнате.

– Сэр Ричард! – наконец произнес он негромким приятным голосом, который наверняка располагал к себе всякого, к кому мистер Виктор обращался. – Вы солдат и немало повидали на своем веку, поэтому простите меня за прямоту. Мое дело слишком срочное, чтобы тратить время на пустые формальности. От общих друзей я знаю о вас, как о человеке исключительно талантливом и бесстрашном. Мне также рассказали, предварительно предупредив о неразглашении, о некоторых ваших достижениях… И вот я здесь – чтобы умолять вас о помощи в самой отчаянной ситуации!

Я протянул ему коробку с сигарами. Он выбрал одну и аккуратно закурил.

– Вы наверняка слышали обо мне, – продолжал он. – Я чрезвычайно богатый человек, богатство принесло мне известное влияние, поэтому я пользуюсь доверием в правительственных кругах. Я участвую во многих важнейших политических делах, и без ложной скромности могу утверждать: мое слово имеет больший вес, чем слово некоторых премьер-министров. Я прилагаю все усилия, сэр Ричард, чтобы сохранить мир во всем мире, и, как следствие, имею немало врагов – тех, кто стремится к анархии и войне. На меня неоднократно покушались, но сейчас это несущественно. Меня неплохо охраняют. Тем более, что я не больший трус, чем другие, и готов встретить свою судьбу лицом к лицу. Но сейчас меня атаковали оружием более утонченным, и, признаюсь, перед ним я беззащитен. У меня был сын, он умер десять лет назад, и теперь у меня остался единственный ребенок – дочь Адела. Ей девятнадцать, в Европу она приехала перед Рождеством, потому что в апреле должна состояться ее свадьба в Париже. Две недели назад она отправилась на охоту с друзьями в Нортгемптоншир, в поместье Рашфорд-корт. Восьмого марта она ушла пешком в деревню Рашфорд, чтобы отправить телеграмму, – и исчезла. В последний раз ее видели в двадцать минут двенадцатого, когда она выходила через калитку в ограде поместья…

Голос финансиста дрогнул.

– Боже праведный! – воскликнул я, вставая. Джулиус Виктор отвернулся к окну, а я тем временем пересек комнату и принялся рыться в книгах на полках. Молчание длилось недолго, и первым его нарушил я:

– Вы полагаете, за этим стоит потеря памяти?

– Нет, – ответил он. – Память тут ни при чем. У нас есть доказательства, что она похищена теми, кого я считаю своими врагами. Ее удерживают в качестве заложницы.

– Вы действительно уверены, что она жива?

Он кивнул, потому что голос опять отказался ему служить.

– Существует улика, указывающая на тщательно продуманный и дьявольски изощренный план. Возможно, это месть, но я склоняюсь к другому объяснению: политика. Люди, захватившие Аделу, рассчитывают таким образом обезопасить себя.

– Что предпринял Скотланд-Ярд?

– Они сделали все, что в человеческих силах, но мрак вокруг этого дела только сгущается.

– В газетах ничего об этом не писали. Правда, я сейчас редко в них заглядываю, но такое событие наверняка бы не пропустил.

– Обстоятельства не разглашались, и журналистам ничего не перепало. О причинах вы узнаете позже.

– Мистер Виктор, – проговорил я, – я вам искренне сочувствую. У меня, как и у вас, тоже один ребенок, и если б что-либо подобное случилось с ним, я, право, сошел бы с ума. Но и не стал бы окончательно падать духом. Уверен, мисс Адела жива, здорова и вскоре вернется домой, хотя вам, скорее всего, придется заплатить за это баснословную сумму. Я почти уверен, что это дело рук банальных шантажистов.

– О, нет, – почти беззвучно произнес он. – Это не шантаж, а если бы так оно и было, я все равно не стал бы платить выкуп. Поверьте, сэр Ричард, положение отчаянное. Речь идет о куда более важных вещах, чем судьба одной юной девушки. Я сейчас не буду касаться этого вопроса: все подробности, вплоть до мельчайших, несколько позже вам сообщит человек, который сделает это куда лучше меня. Но в заложниках моя дочь, мое единственное дитя, и я пришел просить вас о помощи. Только вы сможете ее найти!

– Но я вовсе не сыщик, – неуверенно произнес я. – Я действительно глубоко сочувствую вам, но не вижу, чем могу помочь. Если Скотланд-Ярд признал свое бессилие, то у дилетанта вроде меня наверняка ничего не получится.

– Все дело в том, что вы мыслите совершенно иначе, чем обычные сыщики, и, к тому же, обладаете редким мужеством. Я знаю, чем вы занимались раньше, сэр Ричард. Поверьте – вы моя последняя надежда.

Я со стоном рухнул в кресло.

– Даже не знаю, как объяснить, что все ваши усилия тщетны. Действительно, во время войны я выполнял некоторые специальные поручения командования, не совсем обычные, скажем прямо. Некоторые из них мне посчастливилось завершить успешно. Но поймите: в то время практически не имело значения, как погибнуть – от снаряда в окопе или от пули в подворотне. Я был готов рисковать, и все мои чувства были обострены до предела. Но с этим покончено. Сейчас у меня совсем иное отношение к миру, мой разум и мои реакции, так сказать, поросли травой и сорняками. Я так основательно укоренился в этой деревне, что превратился в обычного неотесанного фермера. Если я ввяжусь в эту игру – а я не стану в нее ввязываться, чего бы мне это ни стоило, – я только все испорчу.

Пока я произносил этот спич, мистер Виктор напряженно всматривался в мое лицо. На секунду мне показалось, что он собирается предложить мне деньги, и я даже надеялся на это. Подобного рода предложение превратило бы меня в кремень, заодно испортив уже сложившееся у меня хорошее впечатление об этом человеке. Вероятно, та же мысль промелькнула и в его голове, но мистеру Виктору хватило ума ее отбросить.

– Не могу согласиться ни с одним словом из вашей самооценки – я неплохо разбираюсь в людях. Оттого и обращаюсь к вам как к христианину и джентльмену: помогите найти мое дитя! Я не буду больше настаивать на своей просьбе, так как и без того отнял у вас массу времени. Мой лондонский адрес указан на визитной карточке. До свидания, сэр Ричард, и, поверьте, я глубоко признателен вам за теплый прием.

Спустя несколько минут он удалился вместе со своим «Роллс-Ройсом», а я остался в подавленном состоянии, вызванном стыдом и раздражением. Совершенно очевидно, каким образом мистер Джулиус Виктор сколотил свое состояние: он умел манипулировать людьми. Если б он продолжал умолять и настаивать, это только рассердило бы меня, но вместо этого он каким-то образом сумел возложить ответственность за все случившееся на мою совесть, а заодно лишил покоя мой рассудок.

Я отправился на прогулку, проклиная все на свете. Порой меня захлестывала нестерпимая жалость к этому несчастному отцу, но еще больше я злился на своего гостя за то, что он пытался втянуть меня в свои дела. Конечно, я не буду в этом участвовать. Просто не смогу. Это заведомо невозможно – у меня нет для этого ни желания, ни возможностей. Я не профессиональный спаситель юных леди, с которыми и дел-то никогда толком не имел.

Человек, твердил я себе, должен ограничивать свои обязанности кругом друзей и близких – за исключением тех случаев, когда его силы требуются стране. Мне за сорок, у меня жена и крохотный сын, о которых я должен заботиться, к тому же, я принял твердое решение отойти от дел и требую уважения к своему выбору.

Но я бы солгал, утверждая, что на душе у меня было спокойно. Словно мутная штормовая волна из внешнего мира обрушилась на мой мирный уголок. Увидев Мэри и Питера Джона, которые кормили лебедей на берегу озерца, я остановился, чтобы поиграть с сынишкой. Рабочие удобряли инжирные деревца у южной ограды сада и ждали распоряжений насчет молодых каштанов в питомнике; старший птичник окликнул меня у конюшни, чтобы выяснить, как распорядиться свежей порцией фазаньих яиц, а конюх попросил меня осмотреть бабки у лошади Мэри, – однако я просто не мог заставить себя с кем-либо говорить. Я любил эти вещи и эти заботы, но на мгновение словно позолота осыпалась со всего, что меня окружало. Мне пришлось отложить дела до того момента, когда я почувствую себя лучше.

С тяжестью на сердце я вернулся в библиотеку, но не прошло и двух минут, как послышался шелест шин подъехавшей к дому машины. Затем в дверях показался Пэддок, позади которого маячили нескладная фигура и гладко выбритое лицо Магиллври, показавшееся мне крайне сосредоточенным.

Кажется, я даже не протянул руки. Мы были близкими друзьями, но видеть его в тот миг мне хотелось меньше всего на свете.

– Вот чертов зануда! – невольно вырвалось у меня. – Нынешним утром ты у меня уже второй посетитель. И не жалко вам топлива!

– Ты получил письмо от лорда Артинсвелла? – без предисловий осведомился Магиллври.

– К несчастью, да, – уныло кивнул я.

– Тогда ты знаешь, зачем я приехал. Но это может подождать до обеда. Дик, будь добр, поторопи прислугу. Я голоден, как пустельга.

Мой приятель с его острым носом и сухой головой и впрямь смахивал на пустельгу. Но долго сердиться на Магиллври было решительно невозможно, поэтому мы вместе отправились на поиски Мэри.

– Сразу скажу, что ты приехал совершенно напрасно, – заметил я по пути. – Я не позволю ни тебе, ни кому бы то ни было снова меня одурачить. И не вздумай проболтаться Мэри. Не хочу, чтобы она волновалась из-за ваших глупостей.

За столом разговор шел о Фоссе, о Котсуолдсе[8], об «оленьем лесе», куда я собирался наведаться (он назывался Мэчри), и о сэре Арчибальде Ройленсе, моем соарендаторе, который недавно в очередной раз едва не сломал шею, упражняясь в стипль-чезе.

Магиллври был превосходным охотником, и мог многое порассказать о Мэчри. Главным неудобством этого места являлось его окружение: на юге Гарипол со слишком крутыми склонами, на востоке – лес Гленайсил, такой огромный, что охотиться в одиночку там невозможно; а до самого Мэчри от ближайшего охотничьего домика почти тридцать миль пути.

– Вот и выходит, – завершил свой рассказ Магиллври, – что Мэчри окружен пустошами, где бродят непуганые олени.

С его слов выходило, что лучшее время для охоты в тех краях – начало сезона, когда самцы поднимаются на холмы, потому что в Мэчри на удивление богатые верховые пастбища.

У Мэри было отличное настроение, потому что кто-то похвалил Питера Джона, к тому же, ее радовало, что Магиллври не спешит, как обычно, по делам, и может хоть немного задержаться. У нее накопилось к нему множество вопросов насчет хозяйства, и она поделилась с ним такими грандиозными планами, что Магиллври пообещал в ближайшее время снова заглянуть к нам, добавив, что у нас-то его точно не отравят, как на шотландских постоялых дворах для охотников.

Я бы получал от этой беседы искреннее наслаждение, если б не тревожное утро, оставившее неприятный осадок.

После обеда начался дождь, и мы с Магиллври перебрались в библиотеку.

– В три тридцать я должен уехать, – сказал он, – так что у меня чуть больше часа, чтобы рассказать о своем деле.

– Стоит ли начинать? – усомнился я. – Повторяю: ни при каких условиях я не приму никаких деловых предложений. Я отдыхаю, у меня отпуск. До конца лета поживу здесь, потом переберусь в Мэчри.

– Ничто не помешает тебе отправиться в Мэчри в августе, – заметил он, многозначительно подняв брови. – Работа, которую я хочу тебе предложить, будет закончена задолго до этого.

Это заявление застало меня врасплох, я и не стал его останавливать. А позволив приятелю продолжать, и сам увлекся. Магиллври хорошо знал о моей почти мальчишеской любви ко всяческим россказням и беззастенчиво этим воспользовался.

Начал он примерно с того же, о чем накануне толковал доктор Гринслейд. Большая часть человечества окончательно спятила, и это породило всплеск необъяснимых и непредсказуемых преступлений. Моральные устои расшатались, а за время войны люди привыкли к смерти и боли. В то же время у преступников появилось куда больше возможностей, а поскольку большинство из них весьма смышленые субъекты, им удается поставить себе на службу собственное безрассудство и порочную изобретательность.

Если еще в начале века, продолжал мой приятель, совершенно аморальные субъекты были явлением более или менее исключительным, то теперь они встречаются повсюду и, можно сказать, цветут пышным цветом. На свет появилось новое, страшное и необузданное племя: жестокое, совершенно лишенное чувства юмора, упрямое и легко опьяняющееся риторикой. Такие люди сплошь и рядом встречаются в среде молодых большевиков, в недрах еще более радикальных коммунистических сект и кружков и, что примечательно, среди левой ирландской молодежи.

– Несчастные! – вещал Магиллври. – Пусть их судит тот, кто их породил, но мы, те, кто пытается заштопать расползающуюся ткань цивилизации, обязаны просто стереть их с лица земли. И неважно, что они сторонники того или иного движения, с виду хорошего или очевидно плохого. Это моральные невежды, и они готовы войти в любое движение, если обнаружат там своих единомышленников. Они – неофиты и глашатаи преступного мира, и относиться к ним следует как к преступникам. Главное в другом: всем этим ловко заправляют несколько человек, которых никак не назовешь невеждами и слабоумными. Нет, они умны и расчетливы, и главное зло – в них. Еще никогда со времен сотворения мира мерзавцам всех мастей не жилось так комфортно!

Затем он выложил передо мной факты, которые не подлежат разглашению, во всяком случае, при нашей жизни. Все они свидетельствовали о существовании неких злонамеренных умов, которые сумели использовать в своих целях самые взрывоопасные течения в обществе. Все современные проявления анархизма и радикализма, утверждал Магиллври, тесно связаны между собой, а за ними стоят некие «антрепренеры», наживающиеся на страданиях законопослушных людей и мучениях несчастных жертв. И сам он со своими людьми, и американские полицейские силы давно уже шли по следу одного из самых жестоких и хорошо организованных преступных сообществ, и, благодаря счастливому стечению обстоятельств, в конце концов сумели взять его в кольцо, и это кольцо в любую минуту могло начать сжиматься.

Но тут возникла проблема. Главы преступной группировки не знали, какая конкретно опасность им грозит, но понимали, что тучи над ними мало-помалу сгущаются, поэтому и приняли меры предосторожности. Начиная с Рождества они стали захватывать заложников.

Тут я прервал Магиллври, поскольку это показалось мне уж чересчур неправдоподобным.

– По-моему, после войны мы привыкли слишком сложно объяснять простые вещи. Тебе придется очень постараться, чтобы я в самом деле поверил в этот твой всемирный преступный заговор.

– Могу поклясться, что сумею тебя убедить, – с глубокой серьезностью произнес он. – Ты получишь самые веские доказательства, и если ты не слишком изменился с тех пор, как мы с тобой познакомились, твои выводы окажутся в точности теми же. Но вернемся к заложникам…

– По крайней мере, об одном из них мне кое-что известно, – вставил я. – После завтрака меня посетил мистер Джулиус Виктор.

– Ох, бедолага! – воскликнул Магиллври. – И что ты ему сказал?

– Посочувствовал, но ясно дал понять, что не намерен заниматься этим делом.

– И он принял такой ответ?

– Не сказать, чтобы принял, но с тем и удалился. А кто еще?

– Двое. Первый – молодой человек, наследник крупного состояния. В последний раз друзья видели его в Оксфорде семнадцатого февраля в предобеденное время. Он был студентом Крайст-Черч[9], но жил вне колледжа, снимая апартаменты на Хай-стрит. Выпив чаю в клубе «Решетка», он отправился домой переодеться, поскольку вечером обедал в «Зимородке». Слуга встретил его на лестнице, когда молодой человек поднимался в спальню, но оттуда он так и не вышел. С того дня его больше никто не видел. Тебе, должно быть, известно его имя: лорд Меркот.

Я вздрогнул. В самом деле, имя было мне знакомо, я даже встречался с этим юношей на местных скачках. Он был внуком и наследником старого герцога Элстера, самого уважаемого из английских политиков старой школы.

– Однако они выбирали жертв со знанием дела, – заметил я. – Кто же третий?

– Это самый скверный случай. Ты ведь знаешь сэра Артура Уорклиффа? Он вдовец, потерял жену перед самой войной, и у него всего один ребенок, мальчик лет десяти. Отец души в нем не чает. Дэвид – так зовут мальчика – учился в частной школе недалеко от городка Рай в Суссексе, и сэр Артур снял дом неподалеку, чтобы быть поближе к сыну. По воскресеньям мальчику разрешалось обедать дома. И вот в одно из воскресений, когда они с отцом, как обычно, отобедали, Дэвида отправили обратно в школу на двуколке. Он, как говорит сэр Артур, очень любил птиц, поэтому время от времени выходил из двуколки и шел короткой дорогой по тропе через болота, чтобы понаблюдать за пернатыми. И вот таким образом, покинув грума, он ступил на тропу – и бесследно исчез.

Эта история заставила меня вздрогнуть. Я хорошо помнил сэра Артура Уорклиффа. На лице этого видного полководца и государственного деятеля всегда лежал отблеск искренней доброты. Можно только вообразить, в какой ужас повергло его известие о случившемся. Если бы что-то подобное случилось с Питером Джоном, я был бы вне себя от горя. Молодая женщина-путешественница и студент, наверняка неплохой спортсмен, вполне могли постоять за себя. Но десятилетний мальчишка! И, тем не менее, все три события выглядели слишком разрозненными и отдаленными во времени, чтобы оказаться связанными между собой.

Именно об этом я и спросил Магиллври.

– Но что, черт побери, заставило тебя связать эти исчезновения? Три человека пропали с разницей в несколько месяцев в отдаленных одна от другой частях Англии. Мисс Виктор могли похитить ради выкупа, лорд Меркот мог по той или иной причине утратить память и заблудиться, а Дэвида Уорклиффа могли украсть какие-нибудь местные бродяги. Почему ты считаешь все это частями единого плана? Да и вообще, с чего ты взял, что хотя бы один из этих случаев – дело рук преступного синдиката? У тебя есть хоть одно доказательство, что они захвачены в качестве заложников?

Магиллври на секунду задумался.

– Да, – наконец произнес он. – Во-первых, общие соображения. Если б банда мерзавцев задумала похитить троицу заложников, они не смогли бы выбрать лучших кандидатур: дочь самого богатого в мире финансиста, наследник древнего и прославленного герцогского дома, единственный сын национального героя. Но есть и прямая улика…

Он снова умолк, колеблясь в нерешительности.

– Ты хочешь сказать, что у Скотланд-Ярда нет ни единой зацепки по этому делу?

– Мы проанализировали минимум сотню, но все они вели в глухой тупик. Будь уверен, мы учли каждую мелочь, просеяли каждую частность через мелкое сито. Нет, Дик, беда не в том, что мы оказались недалекими и туповатыми, а в том, что нам противостоит дьявольски изощренная хитрость. Вот почему без тебя и твоей уникальной способности обнаруживать истину там, где бессильна обычная следственная логика, нам не обойтись. Полсотни моих коллег работают днем и ночью, и единственное, чего нам, к счастью, удалось не допустить – это утечек в газеты. Поэтому у нас не путаются под ногами всевозможные доморощенные детективы. Но результата пока нет. Ты готов помочь?

– Нет. Но даже если б и согласился, все равно не вижу ни единой возможности доказать, что эти три похищения связаны между собой, или что хоть одно из них совершено преступным синдикатом, который, как ты утверждаешь, у вас «под колпаком». Пока я услышал лишь версии, причем весьма зыбкие. И где же твоя прямая улика?

Магиллври слегка смутился.

– Кажется, я начал не с того конца… – пробормотал он. – Сначала следовало бы показать, насколько опасен наш противник, тогда тебе было бы легче оценить остальное. Я сказал, что у меня есть доказательство, и оно действительно существует. Мне, по крайней мере, оно кажется весомым.

– Выкладывай!

– Это, как ни странно, всего лишь стихотворение. В прошлую среду, через два дня после исчезновения Дэвида Уорклиффа, мистер Джулиус Виктор, герцог Элстер и сэр Артур Уорклифф с утренней почтой получили письма одного и того же содержания. В них находилось стихотворение, отпечатанное на пишущей машинке на тонкой рисовой бумаге. Адреса на конвертах также были напечатаны, а не написаны от руки. Судя по почтовым штемпелям, все три письма были отправлены накануне из западной части центрального района Лондона.

Он протянул мне листок, и вот что я прочитал:

Я не смог удержаться от смеха – до того нелепым все это мне показалось. Шесть строк какого-то дилетантского стишка! Великолепное доказательство – но не того, что имел в виду Магиллври, а полной абсурдности дела, которым мне предлагали заняться.

Однако, взглянув на его лицо, я спохватился. Слабый румянец на щеках моего приятеля свидетельствовал о некотором раздражении, но в остальном он выглядел собранным и убийственно серьезным. Магиллври не был ни беспочвенным фантазером, ни простаком, и с этим приходилось считаться.

– Это, возможно, доказывает, что все три похищения связаны, тут я с тобой согласен, – кивнул я. – Но где доказательства того, что их совершил тот самый преступный синдикат, о котором ты уже битый час толкуешь?

Магиллври встал и нервно прошелся по комнате.

– В сущности, это не доказательство, а более или менее обоснованное предположение. Тебе, Дик, не хуже меня известно, что вывод может быть получен даже тогда, когда его невозможно подтвердить строгой цепочкой фактов и причинно-следственных связей. Я основываюсь на множестве мелких зацепок, намеков и ассоциаций, но готов держать пари, что ты полностью со мной согласишься, если во всем разберешься непредвзято. Главное вот в чем: в ходе охоты на крупную дичь мы тоже получили несколько невразумительных посланий, подобных этому дурацкому стишку. Раньше ни с чем подобным я не сталкивался. Один из главарей развлекается тем, что рассылает бессмысленные «подсказки» своим противникам. И в первую очередь, это говорит о том, насколько синдикат уверен в собственной безопасности.

– Но ведь ты сказал, что они так или иначе у вас в руках! Почему тогда тебя волнуют заложники? Возьмете главарей – и получите всех троих в целости и сохранности.

– Если бы! Не забывай, с кем мы имеем дело. Сначала они используют их в качестве щита, а когда мы откажемся пойти на сделку, попросту уничтожат.

Должно быть, на моем лице снова отразилось недоверие, потому что Магиллври с нажимом добавил:

– Да-да, они прикончат их – троих ни в чем не повинных людей, а затем и сами без колебаний пожертвуют собой. Я неплохо знаю эту породу. Разве они не поступали примерно так же и раньше?

Он упомянул пару недавних происшествий.

– Проклятье! – воскликнул я. – Просто чудовищно! Единственное, что остается в такой ситуации – вести себя предельно осторожно и наносить удар по главарям только после того, как жертвы окажутся в безопасности.

– В том-то и дело, – мрачно буркнул Магиллври. – Представь наше положение. Операция намечена на начало июня. Не стану вдаваться в детали, почему выбрана именно эта дата, но, поверь, на то есть веские основания. Существует надежда, что благодаря нашим действиям в Ирландии наступит мир, а Италию и Северную Америку ожидают события первостепенной важности, но все это зависит от того, удастся ли расправиться с синдикатом до середины лета. Понимаешь? К середине лета мы должны все закончить, и если заложники не будут освобождены до этого времени – они обречены. Жестокий выбор, но никакой иной альтернативы нет. Скажу только, что Джулиус Виктор, его светлость и сэр Уорклифф знают об этом. Но они – выдающиеся люди, и исполнят свой долг, пусть даже ценой разбитого сердца.

Пауза затянулась на пару минут: я просто не знал, что сказать.

Вся история по-прежнему казалась мне невероятной, и все же, глядя в открытое лицо Магиллври, я не сомневался ни в одном слове. Я испытывал ужас – и прежде всего потому, что описанные моим другом события напоминали мучительный сон. Я остро ощущал собственное бессилие, и это меня мучило. Наконец я решил, что помочь ничем не смогу. А затем испытал внезапное облегчение: теперь я мог честно мотивировать свой отказ не просто нежеланием расстаться с душевным покоем, а тем, что не гожусь для такой работы. У меня словно камень с души свалился.

– Итак, – наконец подал голос Магиллври, – ты поможешь нам?

– Эта шарада из воскресного развлекательного приложения к «Таймс», которую ты мне показал, не имеет ни малейшего значения. Эта загадка из тех, которые не подразумевают разгадки. Думаю, ты собираешься искать заложников, используя собранные вами сведения о синдикате и личные данные его главарей.

Магиллври кивнул.

– Но послушай, – продолжал я. – У тебя над этим делом работают полсотни самых светлых умов Британии. И они выяснили достаточно, чтобы накинуть петлю на шею противника и затянуть ее в ту минуту, когда ты этого пожелаешь. Они обучены такой работе, я – нет. Какой, черт побери, смысл впутывать сюда дилетанта вроде меня? Что это тебе даст? Да любой из этих пятидесяти детективов даст мне фору в половину дистанции. Я не эксперт, не светило в какой-то области – я нудный, медлительный и терпеливый парень. А эта работа, как ты сам признаешь, должна быть выполнена как можно быстрее. Если ты немного поразмыслишь, то убедишься, что мое участие в этом деле совершенно излишне.

– Раньше ты добивался успеха в гораздо худших условиях.

– Мне чудовищно везло. И напомню еще раз: тогда шла война, мой мозг был напряжен и работал на всю катушку. К тому же, в ту пору я непосредственно занимался делом, а сейчас ты предлагаешь мне роль кабинетного аналитика. Ты же знаешь, что такая работа не по мне. И дело не в том, что я не хочу помочь, а в том, что от меня не будет никакой пользы.

– Я смотрю на это иначе. Дело настолько серьезное, что я просто обязан использовать все, что только возможно. По крайней мере, попробовать использовать. Так ты в деле?

– Нет. Боюсь, ничем не смогу помочь.

– Потому что не хочешь.

– Потому что у меня другой склад ума.

Он хмуро покосился на часы и поднялся.

– Что ж, теперь ты знаешь, что мне требуется. Я отказываюсь принять твой ответ в качестве окончательного. Подумай обо всем, что я тебе сообщил, и через день-другой дай знать о своем решении.

Но я и секунды не колебался, поскольку знал, что поступаю абсолютно правильно.

– Только не надейся, что я передумаю, – сказал я, провожая его к машине. – В самом деле, старина, если б я хоть чем-то мог помочь, я бы присоединился к вам немедленно. Но для дела наверняка будет лучше, если на этот раз ты обойдешься без меня.

Расставшись с Магиллври, я в приподнятом настроении отправился прогуляться. Уладив вопрос с фазаньими яйцами, я двинулся к реке, чтобы проверить донные удочки. Погожий день незаметно перешел в тихий вечер, высыпали звезды, и я вполголоса поблагодарил их за то, что избежал неприятной работы, и теперь с чистой совестью снова могу наслаждаться мирной жизнью. Я настаиваю – с чистой совестью: где-то на самом дне моей души все еще теплились какие-то искорки беспокойства, но стоило еще раз трезво взглянуть на факты, чтобы убедиться в правильности моего решения.

Выбросив все сомнения из головы вместе с подробностями этого мрачного дела, я вернулся к чаю, нагуляв отменный аппетит.

В гостиной, помимо Мэри, я обнаружил постороннего. Это был сухопарый джентльмен весьма преклонных лет, прямой, как ружейный ствол, с лицом, на котором жизнь написала столько, что смотреть на него было все равно, что читать объемистый роман. Когда он встал, чтобы приветствовать меня, я не узнал его, но вскоре улыбка, морщинки в углах глаз и неторопливый низкий голос воскресили в моей памяти два случая из прошлого, когда мне довелось встретиться с сэром Артуром Уорклиффом.

Мы обменялись рукопожатиями, и у меня сжалось сердце, а потом сжалось еще раз, уже сильнее, когда я взглянул на жену. Мэри услышала то, чего не должна была слышать.

Я решил, что лучше ничего не скрывать.

– Я догадываюсь, с чем вы пожаловали, сэр Артур, – начал я, – и мне бесконечно жаль, что вам пришлось проделать столь утомительный путь напрасно…

Затем я рассказал ему о встречах с Джулиусом Виктором и Магиллври, о том, что они мне сообщили, и о том, что я им ответил. Мне казалось, что ситуация предельно ясна, и, похоже, сэр Артур готов был со мной согласиться. Мэри слушала, так ни разу и не оторвав глаз от скатерти.

Пока я говорил, гость тоже избегал встречаться со мной взглядом, но потом повернул ко мне свое лицо, и я увидел, какая мука на нем написана. Ему было чуть больше шестидесяти, но выглядел он столетним старцем.

– Я не оспариваю ваше решение, сэр Ричард, – неторопливо проговорил он. – И знаю, что вы бы не отказались помочь, если б существовала хоть малейшая возможность. Но признаюсь – я бесконечно разочарован, потому что именно вы были моей последней надеждой. Видите ли… у меня ничего не осталось в этом мире, кроме Дэви. Если б он умер, наверно, я бы это смог перенести. Но не знать ничего о его судьбе, и постоянно представлять себе худшее из возможного – это уж слишком.

Никогда еще мне не доводилось испытывать такой горечи. Представьте, каково это: слышать дрожь в голосе, который привык властно отдавать команды, видеть слезы в этих ясных глазах, которые прежде непреклонно и горделиво взирали на этот мир. От этого просто хотелось завыть, как пес. Я бы без колебаний отдал тысячу фунтов за возможность удрать в библиотеку и захлопнуть за собой дверь.

Но Мэри повела себя странно. Словно задавшись целью окончательно привести в смятение все мои чувства, она попросила сэра Артура рассказать о его мальчике. Тот показал нам миниатюру, которую держал при себе. Дэвид оказался необыкновенно красивым ребенком с огромными серыми глазами и аристократической посадкой головы. Взгляд его был серьезен и доверчив – такой бывает только у детей, к которым ни разу в жизни не отнеслись несправедливо. Мэри отметила благородное выражение лица малыша.

– Да, Дэви благороден, – согласился его отец. – Пожалуй, самый благородный юный человек из всех, кого мне доводилось знать. Этот мальчик от природы деликатен и в то же время силен духом. Когда его что-то расстраивает, он только крепко сжимает губы, но никогда не уронит ни слезинки. Рядом с ним я сам порой чувствовал себя недостаточно сильным.

Затем он поведал нам о жизни Дэвида в закрытой школе, где тот ничем не выделялся, разве что проявил некоторые способности к крикету.

– Я опасался, что он слишком быстро взрослеет, – с бледной тенью улыбки заметил сэр Артур. – Но он всегда двигался в правильном направлении, учился наблюдать, оценивать и размышлять.

По его словам, мальчик был увлеченным натуралистом, и заниматься изучением дикой природы мог в любое время дня и ночи. К тому же, он был умелым рыболовом и в свои десять лет добыл немало форелей в горных ручьях Галлоуэя[10].

Слушая рассказы отца, я вдруг словно воочию увидел этого парнишку и подумал, что, если бы Питер Джон стал таким же, как он, я был бы счастлив. Мне пришлись по душе его любовь к природе и форелевым ручьям. В голове у меня, словно вспышка молнии, снова пронеслась мысль: на месте его отца я бы наверняка спятил, и поразился мужеству старого воина.

– В нем живет какое-то таинственное сродство с животным миром, – продолжал сэр Артур. – Он будто с самого рождения знает повадки птиц, и порой говорит с ними, как мы с вами беседуем с друзьями. Мы с ним всегда были очень близки, и он часто рассказывал длинные истории о своих встречах с птицами и мелкими зверьками во время прогулок. Он даже имена им давал…

Слушать это было выше моих сил. Мне стало казаться, что я знал этого ребенка с пеленок. Я отчетливо представлял, как он играет, слышал его высокий мальчишеский голос. А Мэри просто плакала навзрыд, не пряча лица.

Что касается сэра Артура, то его глаза, наоборот, просохли, голос зазвучал твердо, но внезапно он вздрогнул, словно только сейчас осознал, что происходит в действительности, и сдавленно воскликнул:

– Бог ты мой, где он сейчас может быть? Что они сделали с ним, с моим славным маленьким Дэви?!

Вот это меня и добило.

Мэри приобняла плечи старика, пытаясь утешить. Я заметил, что он старается взять себя в руки, но перед глазами у меня словно стоял густой туман. Я вскочил и принялся расхаживать по комнате, не обращая внимания на то, что наш гость собирается откланяться. Помнится, мы обменялись рукопожатиями, и сэр Артур сказал, что после разговора с нами чувствует себя гораздо лучше.

Мэри проводила его до машины, а вернувшись, застала меня у окна. Я распахнул его настежь, потому что едва мог дышать, хотя вечер выдался довольно прохладный. Меня душили злость, отвращение и мучительная жалость, я цедил сквозь зубы самые отборные ругательства.

– Дьявольщина, – уже не владея собой, бормотал я, – ну почему, почему они не могут оставить меня в покое? Мне же так мало нужно! И почему, будь все проклято, всем не терпится втянуть меня в чужие дела? Зачем, черт побери, зачем?…

Мэри остановилась и заглянула мне прямо в глаза. На ее побледневшем лице еще оставались следы слез.

– Ты им поможешь, – твердо произнесла она.

Эти слова сделали для меня очевидным и неотменимым решение, которое я, сам того не сознавая, принял четверть часа назад. Весь мой гнев тут же улетучился, как воздух из дырявого рыбьего пузыря.

– Конечно, помогу, – ответил я. – Кстати, надо отправить телеграммы Магиллври и Уорклиффу. Ты знаешь адрес старика?

– Насчет сэра Артура не беспокойся, – сказала Мэри. – Еще до того, как ты вернулся с прогулки, он рассказал мне обо всем, что случилось с мальчиком, и я заверила его, что он может положиться на тебя… О, Дик, ты только представь – а вдруг это случилось бы с Питером Джоном!..

В постель я лег в полной уверенности, что сегодня мне не уснуть. Такое со мною случалось пару раз в год, когда я над чем-то напряженно размышлял или сердился и не мог успокоиться. Яркий свет луны превратил оконные проемы в опаловые простыни, исчерченные нефритовыми тенями древесных ветвей; легкий ветерок шевелил плети плюща, вдали перекликались совы, как часовые, обменивающиеся паролями; иногда хрипло, даже не просыпаясь, подавал голос ворон, а из лесу доносились странные шорохи и поскрипывания.

Природа жила своей тайной ночной жизнью; я же лежал, уставившись в потолок, а мои мысли бесплодно неслись по одному и тому же кругу. Даже ровное, почти беззвучное дыхание Мэри раздражало меня, хотя я еще не встречал людей, обладающих подобным даром «идеального сна». Я не раз говорил ей, что если проследить ее родословную, то наверняка выяснится, что она прямой потомок одного из упомянутых в Библии семи спящих отроков Эфесских, который впоследствии взял в жены ту или иную из неразумных дев.

Уснуть мне не давала мысль об этом несчастном мальчугане, Дэвиде Уорклиффе. Мне было жаль мисс Виктор и лорда Меркота, я разделял горе родителей всех троих, но в первую очередь меня доводила до неистовства мысль о парнишке, любившем птиц, рыбалку и дальние прогулки, которого эти нелюди держат в каком-то сыром и душном подвале. Этот образ буквально преследовал меня, пока мне не стало казаться, что беда случилась со мной и с Мэри, и что похищен Питер Джон. В конце концов я встал, стараясь не шуметь, подкрался к окну и принялся вглядываться в тихую ночь, дивясь тому, что мир может быть таким жестоким и в то же время таким безмятежным.

Сполоснув горящее лицо холодной водой, я снова лег. Чтобы мысли опять не начали свою безумную скачку, я попытался направить их в единое русло, понадеявшись, что это поможет мне уснуть. Перебрал в уме все улики и догадки, о которых упоминал Магиллври, но только почувствовал себя глупцом, потому что так и не сумел сосредоточиться. Перед глазами у меня стояло лицо мальчика с миниатюрного портрета, который кусал губы, чтобы не расплакаться, и еще одно лицо, совершенно жуткое, которое походило на физиономию одной из свинцовых садовых статуэток, стоявших у нас в розарии. В голове у меня вертелся загадочный стишок – что-то о «полуденном солнце» и «полях Эдема». Мало помалу все мои мысли сгруппировались вокруг странного послания, полученного близкими заложников. Память у меня хорошая, и мне не стоило особого труда точно воспроизвести все шесть строк до последней буквы.

Затем эти строки начали перемешиваться у меня в голове, порождая всевозможные причудливые образы. «Под полуденным солнцем, где с трудом собирают скудный урожай злаков» – это, вероятно, Скандинавия, или, может, Исландия, Гренландия, полуостров Лабрадор в конце концов… А что за «сеятель», который «разбрасывает зерна в борозды полей Эдема»? Скорее всего, Адам или Авель, который, как известно, был первым земледельцем. Или ангел небесный? Наверно, ангел, – подумал я, потому что эта строка звучит как старый церковный гимн. Как бы там ни было, все это полнейшая чушь.

Последние две строки вспомнились не без усилий, и это заставило мой мозг выйти из состояния отвратительного хаоса, в которое он начал погружаться. Вот же они:

«Священное древо» это, видимо, Иггдрасиль, а «провидица» – одна из норн[11]. Когда-то я интересовался скандинавской мифологией, но не мог припомнить, была ли одна из норн незрячей. Слепая женщина прядет… Где-то я уже это слышал, и совсем недавно.

Самое отвратительное в бессоннице то, что ты постоянно находишься в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Но в тот миг все мои чувства внезапно обострились – бессмысленный на первый взгляд стишок возбудил меня, как аппетитная кость возбуждает пса. Я уже не сомневался, что в нем спрятан какой-то ключ, который почти невозможно выудить, но тут блеснул робкий лучик надежды: странные строки вызвали смутный отголосок в моей памяти.

Скудные скандинавские урожаи, поля Эдема, слепая пряха… Просто невыносимо: чем дольше я повторял эти слова, тем острее становилось ощущение, что я совсем недавно сталкивался с чем-то подобным. Север… Норвегия – точно, Норвегия! Норвегия… Чем знаменита Норвегия? Лососи, олени, лоси, полуночное солнце, саэтеры. Последнее слово едва не заставило меня вскрикнуть. Старая слепая пряха!

Вспомнил! Это же две из тех трех вещей, которые накануне вечером Том Гринслейд предложил мне в качестве завязки романа. А третье? Антикварный магазинчик в Северном Лондоне, принадлежащий правоверному еврею с крашеной бородой. В этом нет очевидной связи с сеятелем в полях Эдема, но, так или иначе, два из трех предложенных им персонажей совпали с текстом стишка…

Это наверняка ключ! Гринслейд где-то услышал либо сам стишок, либо его пересказ, и эти образы помимо его воли закрепились в той самой подсознательной памяти, о которой он так обстоятельно толковал. Что ж, тут следует копнуть поглубже. Если удастся выяснить, где и при каких обстоятельствах он услышал стишок, можно считать, что я вышел на след.

Как только я пришел к этому умозаключению, меня охватило ощущение глубокого покоя. Я откинулся на подушки и почти мгновенно уснул.

Утро оказалось по-весеннему восхитительным, и, едва открыв глаза, я помчался к озеру – окунуться. Ледяная вода вернула мне бодрость, я ощутил прилив сил и, одевшись, был готов к любым испытаниям.

Мэри спустилась к завтраку вовремя, однако вяло перебирала письма, на вопросы отвечала неохотно и, кажется, ждала, что я сам начну разговор о главном. Но у меня не было желания касаться темы, которая сейчас занимала нас обоих больше всего остального, пока я не пойму, как надлежит действовать. В конце концов я заявил, что мне требуются два дня, чтобы все как следует обдумать. А поскольку была среда, я телеграфировал Магиллври, чтобы он ждал меня в Лондоне в пятницу утром, после чего черкнул коротенькую записочку мистеру Джулиусу Виктору. В половине девятого я уже направлялся к Гринслейду.

Я застал его за сборами – он уже спешил к своим пациентам, но все же заставил сесть и внимательно меня выслушать. Мне пришлось в самых общих чертах передать ему то, что сообщил мне Магиллври, прибавив отрывки из рассказов мистера Виктора и сэра Артура. Где-то в середине рассказа док снял плащ, а под конец схватился за трубку, что было грубым нарушением его правила – не курить до вечера. Когда я закончил, на его лице и в горящих глазах появилось то диковатое выражение, которое можно видеть на морде шотландского керн-терьера, раскапывающего барсучью нору.

– И ты все-таки взялся за это дело? – выпалил он.

Я кивнул.

– Я бы перестал тебя уважать, если б ты отказался. Чем я могу помочь? В случае чего, можешь полностью рассчитывать на меня. Господи праведный, никогда не слышал ничего более гнусного!

– Ты обратил внимание на стихи? – Я снова произнес эти шесть строк, и он повторил их вслед за мной. – Помнишь наш разговор после позавчерашнего обеда? Чтобы пояснить, как пишется захватывающий роман, ты предложил наугад три совершенно несвязанных вещи. Напомню: слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, пастбище-саэтер в Норвегии и антикварная лавка в Лондоне, принадлежащая еврею с крашеной бородой. Две из этих вещей обнаружились в тех строчках, которые я только что процитировал.

– Странное совпадение или нечто большее?

– Думаю, нечто большее. Не очень-то я верю в такие совпадения. Каждое совпадение имеет рациональное объяснение, просто нам не хватает ума его отыскать. Твои примеры были совершенно необычными, и я не думаю, что ты взял их наугад. Наверняка что-то подобное ты слышал. Помнишь, что ты говорил о подсознании и скрытой памяти? Это сидит у тебя где-то там, и если ты сможешь вспомнить, как оно туда попало, то дашь мне тот ключ, который я ищу. Этот стишок из шести строчек прислали люди, которые до того уверены в себе, что дали в руки своим врагам ключ, которым, по их мнению, те не смогут воспользоваться. Магиллври со всеми своими парнями ничего не может поделать, и вряд ли сможет. Но если я начну с другого конца, то смогу зайти им в тыл. Понимаешь, что я имею в виду? Ты во что бы то ни стало должен вспомнить!

Док покачал головой.

– Ничего не выйдет, Дик… Даже если ты прав, и я действительно когда-то слышал этот вздор, а не придумал прямо на ходу, с подсознанием нельзя обращаться как с телефонным справочником. Я не могу сознательно вспомнить то, что сидит у меня в подсознании. И вообще я не уверен, что ты прав. Скорее всего, это самое банальное совпадение.

– А я уверен, – упрямо произнес я. – И если бы сомневался, то был бы вынужден признать противоположное. Это единственный козырь, который у меня имеется. Извлеки его из своей памяти, и у нас появится реальный шанс победить в этой игре. В противном случае произойдет трагедия.

Гринслейд встал и натянул плащ.

– Меня ждут пациенты, я буду занят до позднего вечера. Конечно, я постараюсь, но предупреждаю: у меня нет не то что надежды – даже намека на нее. Такие вещи не происходят по желанию. Сегодня я, пожалуй, переночую у вас в усадьбе. Сколько времени ты мне дашь?

– Два дня. В пятницу утром я еду в Лондон. Тебе обязательно надо погостить у нас, Мэри давно настаивает.

На лугу блеяли ягнята, из открытого окна доносился грохот выезжающих на дорогу тяжело нагруженных телег. Гринслейд поморщился и рассмеялся.

– Неприятный контраст с сельской идиллией, верно, Дик? Но ты должен помнить, что я во всем на твоей стороне. А пока давай расставим точки над «i», потому что меня ждут серьезные исследования. Я назвал три объекта. Слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, сарай на саэтере и еврейскую антикварную лавку. Вторая тройка: слепая пряха под мировым древом, нечто вроде саэтера и сеятель в полях Эдема. Господи, что за бред! Две пары как будто тождественны, но третья выглядит совершенно безнадежно… Что ж, придется нарушить правило и прихватить с собой трубку – дело требует табака.

Весь остаток дня я был занят: писал письма и отдавал распоряжения по дому, потому что собирался покинуть его как минимум на месяц. Странно, но я не чувствовал ни тревоги, ни какого-то особого волнения. Это придет позже. А втайне я все-таки надеялся на вмешательство провидения в лице старины Тома Гринслейда. Я доверял своему внутреннему голосу, а тот твердил, что в его словах было нечто большее, чем совпадение, и, если повезет, там и отыщется решение нашей загадки.

Гринслейд явился около семи. Выглядел он угрюмым и озабоченным, за обедом почти ничего не ел, а позже, когда мы с ним расположились в библиотеке, принялся молча просматривать объявления в «Таймс».

Я все же спросил: «Как успехи?» Он оторвался от газеты, на его лице было выражение полной безнадежности.

– Никогда не занимался столь бессмысленной работой, – махнул рукой док. – Полный ноль, к тому же, я начинаю понимать, что двигаюсь не в ту сторону. Я пытался мысленно воскресить воспоминания, но, как я и говорил, такие вещи достигаются не собственными усилиями и даже не молитвой и постом. Тем не менее, мне пришло в голову, что можно чего-нибудь добиться, изучив различия между тремя парами. Это известный прием индуктивной логики – порой отличия значат больше, чем сходство. Вот я и занялся оппозициями «мировое древо» – «западная часть Северного нагорья» и «поля Эдема» – «антикварный магазин». Все впустую! Только нажил жуткую головную боль и едва не отправил на тот свет парочку пациентов. Это бесполезно, Дик, но я буду стараться в течение всего времени, которое ты мне дал. А пока дам мозгу отдохнуть – вдруг на него снизойдет благодать. Впрочем, у меня есть две идеи. Во-первых, не думаю, что я действительно сказал «запад Северного нагорья».

– Я абсолютно уверен, что это твои слова. Если ты говорил не это, то что?

– Провалиться мне на этом месте, если я знаю. Но уверен: я сказал что-то другое. Не знаю, как это точно объяснить, но те или иные вещи в голове окружает особая атмосфера, и это самое нагорье как-то не вписывается в нее. Другой тон, если можно так выразиться. Во-вторых, что-то смутно подсказывает мне, что если эти образы действительно у меня в голове, то они как-то связаны с мелодией какого-то духовного гимна. Не знаю, какого именно, и вообще это ощущение крайне туманно, но скажу прямо: если удастся выяснить, что это за мелодия, я смогу кое-что вспомнить.

– Ты решил прекратить думать?

– Категорически. Я всего лишь эолова арфа, на которой может сыграть любой ветерок. Понимаешь, если я услышал об этих образах где-то на стороне, мне не найти к ним рационального ключа, поскольку они не были частью повседневной работы моего мозга. Единственная надежда, что мне подвернется что-то материальное. Соединившись с этими строками, оно воскресит в моей памяти обстоятельства, при которых я их впервые услышал. Понимаешь, к чему я клоню, Дик? Мысль здесь не помощник, поскольку наша проблема не имеет отношения к разуму, зато какое-нибудь физическое ощущение – запах, звук, зримый образ – может послужить толчком. Не знаю, галлюцинация это или нет, но меня все равно не покидает чувство, что все три образа, которые я, как мне казалось, придумал самостоятельно, каким-то фантастическим образом связаны с музыкой духовного гимна.

Док рано отправился спать, а я почти до полуночи писал письма. Когда я уже поднимался в спальню, меня вдруг охватило ощущение бессмысленности наших усилий. В ту минуту мне показалось полной бессмыслицей копаться в мелочных и никому не нужных подробностях, когда над заложниками нависла огромная и неумолимая, как готовая обрушиться скала, трагедия. Лишь напомнив себе, что мелочи сплошь и рядом имеют решающее значение, я заглушил упреки совести.

Глаза мои слипались от усталости, но я снова и снова заставлял себя думать о стихотворении. В конце концов эти шесть строк начали как бы расплываться в моей памяти. Уже раздеваясь, я попытался воспроизвести их, но запнулся на четвертой строке. Она прозвучала во мне, как «поля Эрина[12]», затем превратилась в «зеленые поля Эрина», и вдруг сделалась «зелеными полями Эдема».

И тут я заметил, что напеваю под нос.

То был старинный духовный гимн, который оркестр Армии спасения исполнял на улицах Кейптауна во времена моего детства. Я не слышал его и не вспоминал о нем уже лет тридцать, но хорошо помнил мелодию – простой мотив наподобие викторианской баллады, и слова припева:

Я опрометью бросился в спальню Гринслейда. Док лежал в постели, уставившись в потолок, едва освещенный лампой на прикроватной тумбочке. Должно быть, я прервал его размышления, потому что встретил он меня не слишком приветливо.

– Я знаю эту мелодию! – выпалил я, а затем насвистел гимн и напел слова, которые пришли мне в голову.

– К черту! – огрызнулся док. – Никогда ничего подобного я не слышал!

Тем не менее, он пропел мелодию гимна вслед за мной, чтобы запомнить каждую ноту, а затем попросил несколько раз повторить слова припева.

– Боюсь, это бесполезно, – наконец произнес он, прислушавшись к себе. – Никаких зацепок. Господи, и какой же ерундой мы с тобой занимаемся!.. Все, я намерен спать – и только.

Однако спустя три минуты раздался стук в дверь моей комнаты. На пороге возник Гринслейд. По его глазам было видно, что он крайне возбужден.

– Это та, именно та мелодия! Не знаю, как объяснить, но все три чертовых образа вписываются в нее, как креветки в заливное. Кажется, я начинаю, пусть и на ощупь, приближаться к свету. Решил тебе рассказать об этом – может, ты будешь лучше спать.

Спал я, и правда, как убитый, а к завтраку вышел, впервые за эти дни испытывая душевный подъем. Но у дока, похоже, выдалась та еще ночка: веки его набрякли, глаза покраснели, волосы торчали во все стороны. Такое с ним бывало, когда он чувствовал себя нездоровым, либо не в духе. Я также заметил, что на нем бриджи для верховой езды и ботинки на толстой подошве.

После завтрака Гринслейд даже не выразил желания покурить.

– Похоже, ты был прав, – сокрушенно проговорил он. – И теперь я полностью с тобой согласен, Дик. Я действительно услышал эти три образа, а не выдумал их самостоятельно. Мало того: мои образы вне всякого сомнения связаны с тремя образами из стишка этих мерзавцев. И текст гимна это доказывает. У них речь идет о неких «полях Эдема», но у меня в памяти они каким-то образом пересеклись с другой троицей образов, среди которых не было никакого «Эдема». Это очень важно, потому что доказывает – мы на верном пути. Но я, хоть убей, не могу продвинуться ни на шаг дальше. Каждый раз, когда я размышляю об этих трех образах, у меня в ушах звучит мотив гимна, но я по-прежнему не могу вспомнить, где его слышал. Иначе говоря, у меня появился один вектор, и теперь нужен второй, чтобы найти точку, в которой они пересекутся. Она-то нам и нужна. Но, проклятье, я понятия не имею, как это сделать.

Поиски захватили Гринслейда, пожалуй, даже сильнее, чем меня, его худое нервное лицо еще больше вытянулось и стало похоже на морду старой гончей.

Я спросил, чем он собирается заняться сегодня.

– Ровно в десять я отправляюсь на пешую прогулку к верховьям Уиндраша, а вернусь обратно вдоль опушки лесов. Всего около тридцати миль. Если делать четыре с половиной мили в час и потратить еще полчаса на обед, вернусь я к шести. Я хочу измотать себя большой физической нагрузкой. Потом приму горячую ванну и плотно поужинаю, а когда вернусь в нормальное состояние, не замутненное всяческими домыслами и гипотезами, может, меня и осенит. Вчера я так и не сумел заставить себя прекратить думать, а это серьезная ошибка.

Погода в это пасмурное мартовское утро располагала к прогулкам, и я бы с удовольствием составил Гринслейду компанию. Но вместо этого только проводил взглядом долговязую фигуру дока, пока он энергично шагал через луговину, которую у нас называют Большое пастбище. Мне предстояло посвятить полдня переселению мальков форели, доставленных из озера Лох-Ливен[13], в один из здешних водоемов. Дело это до того хлопотное, грязное и мокрое, что у меня просто не осталось времени, чтобы подумать о чем-то другом.

Во второй половине дня я отправился верхом в соседний городок, чтобы повидаться с тамошним подрядчиком строительных работ. Вернулся я перед самым обедом и узнал, что Гринслейд уже здесь и, в точном соответствии с предначертанным планом, плещется в горячей ванне.

Настроение за столом у него было приподнятое. Прогулка взбодрила дока и вернула ему отличный аппетит, а бутылка «Вдовы Клико» урожая 1906 года дала ему стимул, в котором он так нуждался. Выглядел он таким же спокойным и уверенным в себе, как три дня назад – до того, как это дело вцепилось в нас всеми своими когтями.

После обеда Мэри удалилась, а мы с Гринслейдом расположились в просторных креслах у камина в библиотеке. Я помалкивал, ожидая, пока док заговорит сам.

Он довольно долго молчал, потом усмехнулся, но без видимой радости.

– Я не приблизился к ответу ни на йоту. Весь день я ни о чем не думал, отмеривая ногами, как циркулем на карте, мили. И ничего! Ни одной чертовой ассоциации, которая мне так нужна. Я мог слышать этот гимн где угодно, в любом конце земли. Понимаешь, мои скитания, моя беспорядочная жизнь сейчас только мешают мне. Я слишком много видел и слышал. Если б я всю жизнь прожил в одной и той же деревне, все было бы намного проще.

Я ждал, а он продолжал, обращаясь не ко мне, а к пламени в камине.

– У меня окончательно сложилось впечатление, да что там впечатление – глубокая уверенность, что слов «запад Северного нагорья» я не произносил. Может, что-нибудь похожее, но только не это.

– Тогда что-то еще? Допустим, острова?

– Существуют какие-то Западные острова?

– Кажется, так называют архипелаг, лежащий к западу от побережья Ирландии.

Он опять умолк и уставился в огонь, а я продолжал курить, но без всякого удовольствия. Мною снова овладело чувство внутренней пустоты и подавленности. Слишком большие надежды я возложил на эту линию расследования, которая в итоге завела нас в тупик…

А затем произошло одно из тех мелких событий, которые порой смахивают на случайности, но, по моему твердому убеждению, в действительности являются частью мудрого устройства вселенной.

Я подался вперед, чтобы выбить пепел из трубки о каменный порожек камина, но постучал сильнее, чем требовалось, и чубук моей старой доброй трубки сломался у самой чашечки. Я раздраженно чертыхнулся – и в изумлении замер, заметив выражение лица Тома Гринслейда.

Он смотрел на обломки трубки в моей руке широко распахнутыми незрячими глазами человека, чьи мысли блуждают бесконечно далеко. Затем док вскинул руку, лицо его смягчилось, и он со вздохом откинулся на спинку кресла.

– Перекрестная ассоциация! – произнес он. – Наконец-то… Медина, черт бы его побрал!

Увидев мое озадаченное лицо, он рассмеялся:

– Я не спятил, Дик, можешь не беспокоиться. Дело в том, что я как-то беседовал с одним человеком, и тот во время разговора точно таким же образом сломал свою трубку. Это он напевал мелодию духовного гимна. Сейчас я, хоть убей, не помню, что он тогда говорил, но совершенно уверен, что именно он назвал те три вещи, которые провалились в яму моей подсознательной памяти. Минутку… Да, я вижу это так же ясно, как вижу тебя. Он, как и ты, сломал трубку, а эту мелодию напевал то ли до, то ли сразу после того.

– Кто этот человек? – ошеломленно спросил я, но док Гринслейд не обратил внимания на вопрос. Он продолжал свою историю, при этом взгляд у него был такой отстраненный, словно он изо всех сил всматривался в сумрачные коридоры своей памяти.

– В Ханхэм я приехал пострелять куропаток на болотах и остановился в трактире «Булль». Кроме меня, там не было постояльцев, потому что погода не располагала к посещению деревенских трактиров. Но как-то поздним вечером неподалеку от Ханхэма сломалась машина, и ее хозяину вместе с шофером пришлось искать приюта в том же «Булле». Как ни странно, этот человек был мне знаком. Он ездил на большую охоту в Рошем-Торп, а теперь возвращался домой, в Лондон. Мы разговорились и незаметно проболтали до самого утра. Речь шла об охоте и о долинах в верховьях Яркенда[14], где я впервые с ним встретился. Я многое помню из этого разговора, кроме тех трех образов из гимна, которые почему-то не отложились в моей обычной памяти. Хотя они наверняка имели место.

– Когда это случилось?

– В начале декабря, стояли бесснежные морозы. Помнишь, Дик, как раз тогда я взял недельный отпуск и отправился охотиться в Норфолк?

– Ты не сказал, как его звали.

– Сказал. Медина.

– Что значит – Медина?

– О боже, Дик! Нельзя же быть таким тупым! Ты не мог не слышать о Доминике Медине!

Разумеется, когда он назвал полное имя, я тут же все вспомнил.

Невозможно было открыть газету, чтобы не наткнуться на упоминание о Доминике Медине, но кем он был в действительности – поэтом, политиком или скандальным антрепренером, – я так ни разу и не поинтересовался. На маленьком столике в библиотеке валялась груда журналов. Я взял их, начал бегло просматривать и вскоре обнаружил то, что искал: групповую фотографию с вечеринки в деревенском доме во время каких-то скачек. Обычная подпись – «слева направо такие-то». Доминик Медина собственной персоной стоял между какой-то герцогиней и юной принцессой из Европы. Даже скверное качество печати не могло скрыть поразительную красоту этого человека. С моей точки зрения, так должен был выглядеть лорд Байрон в лучшие годы, а судя по фигуре этого прекрасно сложенного господина, ему не были чужды атлетические упражнения.

– Попадись тебе на глаза этот журнальчик, – заметил я, – ты бы наверняка вспомнил об этом разговоре гораздо раньше.

Гринслейд покачал головой.

– Нет, это происходит иначе. Мне понадобились твоя сломанная трубка и мелодия гимна, в противном случае я бы застрял на веки вечные.

– Я должен связаться с этим парнем и выяснить, где он раскопал три образа и гимн. Но что, если он тоже объявит, что это – не что иное, как шутки подсознания?

– Конечно, такая опасность существует. Он может помочь тебе, а может и поставить перед очередной глухой стеной.

– Расскажи об этом Медине. Он порядочный человек?

– М-м… Пожалуй, да. Но он вращается в светских кругах, поэтому мне трудно судить. В одном нет сомнения: это человек поистине выдающийся. Черт побери, Дик, ты обязан был о нем слышать! Один из лучших охотников и исследователей в мире, он совершил кучу подвигов, а заодно умудрился стать одним из самых лихих предводителей повстанцев на юге России. Вдобавок – хотя, возможно, тебя это не слишком заинтересует, – он весьма незаурядный поэт.

– Надо полагать, он даго[15]?

– Ничего подобного! Этот старинный испанский род обосновался в Англии еще три столетия назад. Один из его предков был соратником принца Руперта[16]. Погоди! Где-то я слышал, что его родичи живут или жили в Ирландии до того, как жизнь там стала окончательно невыносимой.

– Сколько ему лет?

– Медина сравнительно молод. Не больше тридцати пяти. И выглядит так, что сразу ясно: перед тобой – самый безупречный образчик рода человеческого со времен древнегреческих героев и полубогов.

– Я не девица, чтоб этим вдохновляться, – нетерпеливо произнес я. – Красота мужчины ни о чем не говорит. Наверняка он мне не понравится.

– Сомневаюсь. Скорее, ты с первого же взгляда попадешь под его обаяние. Не слышал, чтобы кто-нибудь сумел этого избежать. У него мелодичный голос, взгляд, который тебя буквально согревает, и сияющие глаза. Я не слишком близок с ним, но должен признать: Доминик Медина – на редкость привлекательная личность. Ну, а о том, что думают о нем светские хроникеры, ты узнаешь из газет.

– Тем не менее, это не приближает нас к цели. Я должен выяснить, откуда взялись эти три образа, будь они неладны, и дурацкая мелодия. Полагаю, с такими вопросами он просто пошлет меня ко всем чертям, несмотря на свое обаяние и манеры. Просто не удержится.

– Тебе придется иметь дело с по-настоящему умным человеком, а не с растяпой вроде деревенского медика. Помощь первоклассного ума кое-что да значит. Пожалуй, я даже дам тебе рекомендательное письмо к нему.

Он уселся за стол и принялся поспешно строчить.

– О твоей цели я не упоминаю… Пишу просто: мол, убежден, что вам непременно следует познакомиться, тем более, что у вас масса общих интересов – охота, рыбалка, путешествия и прочее в том же духе… Поскольку ты будешь в Лондоне, твой здешний адрес я не указываю – только адрес и название твоего лондонского клуба.

На следующее утро Том Гринслейд вернулся к своим прямым обязанностям, а я первым же утренним поездом отбыл в столицу.

Еще накануне я убедился, что разыскать мистера Медину будет не так-то просто. Справочник «Кто есть кто» сообщал только его возраст, адрес офиса на Хилл-стрит, членство в клубе и тот факт, что в прошлом он был членом парламента от Южного Лондона. Мэри никогда с ним не пересекалась, потому что Медина появился в Лондоне уже после того, как она перестала посещать светские гостиные. Однако ей запомнилось, что ее уаймондхэмские тетушки просто без ума от него, и еще где-то она наткнулась на статью, посвященную его поэзии.

И теперь, сидя в вагоне экспресса, я пытался понять, что собой представляет этот человек. Выходила некая смесь лорда Байрона, сэра Ричарда Бертона[17] и энергичного молодого политика-интеллектуала. Однако картинка не складывалась: перед моим внутренним взором маячила какая-то восковая фигура, наделенная вкрадчивым голосом и манерами обходительного управляющего крупного галантерейного магазина. Даже имя его меня смущало – я постоянно путал этого светского Аполлона с одним португальским проходимцем, которого знавал в Бейре.

Погруженный в эти мысли, я пересек площадь Сент-Джеймс, направляясь на Уайтхолл[18], когда меня остановила рука, упершаяся в мою грудь. Подняв глаза, я обнаружил, что передо мною стоит Сэнди Арбутнот собственной персоной.

Можете представить, как я обрадовался, узнав Сэнди, ибо мы не виделись с 1916 года. Он служил в разведке при Моде, потом был переведен в Симлу, а после войны занимал административную должность в Месопотамии, или, как ее сейчас называют, в Ираке. Его письма добирались ко мне из самых экзотических краев, но домой он не спешил, а после того, как я женился и осел в деревне, наши пути и вовсе разошлись.

Из газет я знал о смерти его старшего брата, так что Сэнди теперь был владельцем Кланройдена и наследником всех прочих родовых земель. Однако я и помыслить не мог, чтобы даже это превратило его в шотландского лэрда[19]. Я еще не встречал человека, которого бы абсолютно не изменили пять лет тяжкого труда и скитаний в ужасном климате: он всегда был тощим и загорелым, но черты его лица оставались по-девичьи мягкими и привлекательными, а в карих глазах вечно плясали насмешливые огоньки.

С полминуты мы молча разглядывали друг друга.

– Дик, дружище, я окончательно вернулся! – наконец воскликнул он. – Да-да, могу поклясться! На месяцы, а может, и на годы! Мне столько нужно тебе рассказать, что я просто теряюсь, с чего начать. Однако сейчас не могу задерживаться – спешно еду в Шотландию к отцу. Он совсем сдал, и все мои мысли только о нем. Но через три дня я вернусь. Давай-ка пообедаем вместе во вторник?

Мы стояли у подъезда нашего клуба, а дворецкий как раз укладывал его вещи в багажник такси. Прежде чем я успел окончательно осознать, что передо мной действительно Сэнди, он помахал мне из окна машины, и такси умчалось.

Неожиданная встреча меня обрадовала. В приподнятом настроении я двинулся дальше по Пэлл-Мэлл. Великолепно, Сэнди в Англии! От этой новости я чувствовал себя, как полководец, которому доложили, что подоспело подкрепление. Уже входя в кабинет Магиллври, я все еще так широко улыбался, что при виде меня на его сосредоточенном лице тоже появилась сдержанная улыбка.

– Рад видеть тебя, – сказал он. – Похоже, ты настроен решительно. Давай, располагайся, а я пока введу тебя в курс дела.

Он извлек из ящика стола папку с бумагами и начал рассказывать. История выглядела крайне необычно, и чем глубже я вникал в нее, тем больший скепсис она у меня вызывала.

Не буду излагать ее здесь полностью, так как это сделало бы достоянием широкой публики некоторые методы расследований, которые себя пока не исчерпали, но, прежде чем продолжить, хочу снять шляпу перед создателями этих методов. Передо мной открылась целая бездна остроумнейшей изобретательности, терпения и дьявольского упорства сотрудников Магиллври.

Обнаруженная ими преступная цепочка состояла из очень странного набора звеньев. Там значились импортер испанского фундука со скромным офисом неподалеку от Тауэр-Хилл и меднорудная компания, чьи акции не участвовали в торгах на фондовой бирже, но это не мешало ей содержать роскошную контору на Лондон-уолл, где подавались лучшие обеды в Сити. Были там почтенный пожилой бухгалтер из Глазго и французский граф, он же хайлендский лэрд и ярый приверженец Лиги Белой розы. Упоминались также землевладелец из Шропшира, который приобрел поместье в тех краях сразу после войны и стал знаменит на все графство своими псовыми охотами, маленький офис неподалеку от Флит-стрит, где якобы помещалось британское представительство крупного американского религиозного журнала, и некий журналист, который во всех газетах призывал оказать помощь бедствующему населению Восточной Европы. Я помнил эти воззвания и сам дважды отправлял по указанным адресам небольшие взносы. Мастерство, с которым Магиллври установил связь между всеми этими господами, компаниями и представительствами, вызвало у меня чуть ли не благоговейный трепет.

Затем он предъявил мне результаты их деятельности. Это было самое настоящее, ничем не прикрытое преступление: нечто вроде масштабной игры на понижение, губительной для экономики в этом катящемся в пропасть мире. Целью синдиката были не деньги – его члены и без того получали баснословные доходы за счет обычных спекуляций, почти не выходящих за рамки закона. В частности, они играли на понижении биржевых котировок, добиваясь с помощью самых подлых приемов и махинаций гарантированной прибыли. Помимо этого, в ходу у них было самое банальное мошенничество, но поставленное на широкую ногу. Однако существовала и другая, куда более жуткая и мрачная сторона их деятельности: убийства, если жертвы представляли угрозу для их планов, искусно организованные забастовки в промышленности, если та или иная отрасль, пребывающая в упадке, вдруг начинала проявлять признаки оздоровления, мелкие грязные войны в небольших странах, создававшие международную напряженность.

Иначе говоря, эти люди были мародерами в мировом масштабе, торговцами смертью, упадком и кризисами. То есть, теми, кто в трудные минуты подталкивает целые народы к краю гибели, а затем подсчитывает барыши.

Да, целью преступного синдиката была прибыль, но деньги меньше всего интересовали тех, чьими руками они осуществляли свои злодеяния. Коварство и одновременно гениальность главарей этой организации заключались в том, что они повсюду использовали идеологических фанатиков или «моральных идиотов», как их заклеймил Магиллври. А главными мотивами этих «людей-орудий» были ненависть и твердая вера в радикальное переустройство мира. Таким образом, за спинами лощеных и самодовольных главарей простирались безрадостные поля убежденного сумасшествия.

Магиллври привел пример того, как они использовали свои «орудия» – тех, кто не помышлял о доходах и готов был пожертвовать всем, даже собственной жизнью, ради торжества какого-нибудь жестокого идеала. Это было совершенное произведение холодного и дьявольски расчетливого ума, страшное – и бесконечно комичное. Потому что все эти пламенные фрики, полагавшие, что творят новые небеса и новую землю, считавшие себя авангардом прогрессивного человечества, на самом деле плясали под дудку кучки корыстных негодяев, а это само по себе могло рассмешить даже самих богов.

Я спросил, есть ли у синдиката лидер – тот, кто принимает все решения.

Магиллври ответил, что у него до сих пор нет твердой уверенности. Никто из руководства организации вроде бы не имеет власти больше других, у каждого своя роль. Однако он согласился, что вся организация в целом может быть подчинена одному преступному уму, и мрачно добавил, что это выяснится, как только все они окажутся за решеткой.

– Тюрьма давала ответы и не на такие вопросы, – с кривой усмешкой добавил он.

– У них есть конкретные подозрения?

– Вряд ли что-то конкретное, иначе они не стали бы брать заложников. Мы действовали предельно осторожно. Правда, с тех пор, как нам стало известно о существовании синдиката, нам удалось помешать некоторым из их самых опасных операций. Они – непревзойденные мастера пропаганды. Дик, ты когда-нибудь задумывался, какое дьявольское оружие – современные средства массовой информации? Взяв их под контроль, можно беспрепятственно отравлять и развращать разум огромных масс людей. Поверь – это самая опасная вещь в мире. Использовать ее можно с благой целью – примерно так, как мы использовали газеты и телеграфные агентства во время войны, но с их помощью легко распространить и самую чудовищную ложь. К счастью, долго обманывать всех невозможно, со временем ложь сама себя опровергает, но лишь после того, как развеет семена зла по всему миру. Взять, к примеру, ту же Ирландскую республиканскую армию. Их первоклассные пропагандисты сумели убедить весь мир в том, что ирландцы – храбрый, щедрый, веселый, талантливый и добродушный народ, жестоко порабощенный расчетливыми и корыстолюбивыми англичанами, тогда как – Бог тому свидетель! – их вожаки являются полной тому противоположностью.

Тут стоит напомнить, что Магиллври родом из Ольстера[20], поэтому имеет известные предрассудки.

– Полагаю, все члены руководства синдиката – вполне уважаемые люди в глазах рядовых обывателей?

– И весьма, – мой приятель коротко кивнул. – На днях я встретил одного из них во время обеда у… – Чуть понизив голос, он назвал имя одного из членов правительства. – Перед Рождеством я ездил на облавную охоту в Саффолк, и один из предводителей этой компании, замаранный в крови по уши, стоял на номере рядом со мной. Между прочим, вполне приятный и общительный малый.

Затем мы вернулись к делу. Магиллври предложил мне, изучив все детали, сблизиться с кем-нибудь из видных членов синдиката. Допустим, с шропширским сквайром. Возможно, мне удастся наткнуться на что-нибудь такое, что выведет нас на след заложников. Он по-прежнему верил в довольно абсурдную мысль, что мне якобы присущ какой-то особый нюх, которым не обладают профессионалы.

Я согласился, что это отличный план, и мы договорились, что я проведу воскресенье в его квартире, изучая секретные досье.

Уже собираясь уходить, я хотел было упомянуть о наших с Гринслейдом экспериментах, но после всего, что сообщил мне Магиллври, решил, что это малосущественно. Поэтому только поинтересовался, не знаком ли он с мистером Домиником Мединой.

Магиллври улыбнулся.

– Зачем он тебе понадобился? Вряд ли он имеет какое-то отношение к твоей деревне.

– Не знаю. Я много о нем слышал и подумал: неплохо бы с ним познакомиться.

– Мы встречались всего несколько раз, но должен признаться – я был очарован. Он очень красив.

– Да, мне говорили. И это единственное, что меня в нем смущает.

– Если бы ты его увидел! Это не какой-нибудь дамский угодник. Это единственный известный мне человек, которого обожают женщины и который нравится мужчинам. Он первоклассный охотник, многообещающий политик и блестящий оратор. Однажды я слышал его речь. Я не очень разбираюсь в ораторском искусстве, но в конце у меня возникло непреодолимое желание встать и аплодировать ему стоя. Он повидал мир, а еще он хороший поэт, хотя тебя это вряд ли заинтересует.

– Не понимаю, почему ты это говоришь, – возразил я. – Я совсем неплохо разбираюсь в поэзии.

– Ну да, как же: Вальтер Скотт, Маколей, Теннисон. Но Медина не по этой части. Он царь и Бог для молодых литераторов, смелый новатор. И еще он превосходно владеет кучей языков.

– Что ж, надо думать, знакомство окажется приятным. Я сообщу тебе о своих впечатлениях.

По пути с вокзала я отправил письмо мистеру Медине, приложив послание Гринслейда, и на следующее утро в клубе меня ждал вежливый ответ.

Медина писал, что Гринслейд не раз упоминал о нашем общем увлечении охотой на крупную дичь, он наслышан обо мне и с нетерпением ждет встречи. К сожалению, в этот уик-энд ему придется уехать из Лондона, но он предлагает пообедать вместе в понедельник. Местом встречи был назван небольшой старомодный клуб для избранных, почти все члены которого были владельцами обширных поместий и заядлыми охотниками.

Я заметил, что жду этой встречи со странным интересом. Так, в воскресенье, пока я просматривал бумаги в кабинете Магиллври, мысли о мистере Медине не покидали меня. Мое воображение рисовало нечто среднее между гвардейцем-гренадером и Аполлоном Бельведерским, разодетым по последней моде. Но когда я назвал свое имя дворецкому клуба, и на мой голос обернулся молодой человек, гревший руки у камина в прихожей, мне пришлось выбросить эту картинку из головы.

Доминик Медина оказался примерно одного роста со мной – то есть, чуть меньше шести футов, и на первый взгляд выглядел довольно хрупким. Однако опытный взгляд, умеющий оценить мужскую стать, моментально определил бы в нем крепкого и очень развитого физически человека. Несмотря на это, он казался худощавым – и поэтому моложе своих лет, а его осанка и походка были легкими, как у канатоходца.

Газетчики частенько употребляют тошнотворное словцо «ухоженный» по отношению к мужчинам. Обычно это наводит меня на мысль о скаковых лошадях с лоснящимися боками. Конюхи добиваются этого блеска с помощью щеток и скребниц. Но сейчас это слово само всплыло в моей памяти, хотя во внешности мистера Медины не было никакого лоска. Старый, но добротный коричневый твидовый костюм, рубашка с мягким отложным воротником и шерстяной галстук делали его похожими на деревенского сквайра, который приехал в столицу на аукцион «Таттерсоллз» – прикупить пару чистокровных лошадок-двухлеток.

Мне нелегко припомнить первое впечатление от его лица, ибо память моя переполнена другими ощущениями, которые возникли, когда я видел его в иных обстоятельствах. Но общее впечатление было исключительно приятным. Очень английское, и в то же время не вполне английское лицо, кожа чуть смуглее, чем тот оттенок, который придают солнце или ветер, – оно дышало каким-то мягким изяществом, редким у наших соотечественников. Безукоризненное по форме, оно не имело ни единого изъяна в чертах, а едва заметная жестковатость не позволяла ему выглядеть слащавым.

Это меня озадачивало, пока я не понял, в чем дело: волосы и глаза. Его темно-коричневые густые волосы были уложены надо лбом так, что лицо с сильным волевым подбородком приобретало почти прямоугольную форму. Но еще более удивительными в его облике были глаза: ошеломляюще голубые, но не те прозрачно-голубые, которые встречаются у англичан и шотландцев довольно часто, а темно-голубые, цвета сапфира. И если вы представите себе сапфир с блеском, как у алмаза, то получите довольно точное представление об этих глазах. Блондинку они сделали бы очаровательной, а на лице мужчины выглядели поразительно. Повторяю: поразительно и завораживающе.

Приветствовал он меня так, словно только и жил в ожидании этой минуты, но и с должным почтением к человеку, с которым ему еще только предстояло познакомиться.

– Превосходно, сэр Ричард! Как славно, что вы пришли. В нашем распоряжении столик у камина. Надеюсь, вы голодны? Сегодня утром во время поездки я дьявольски промерз и просто умираю от голода!

Я без колебаний принял приглашение, и могу сказать: еще никогда не ел с таким удовольствием. Сославшись на холод, он угостил меня бургундским, затем я выпил бокал «Бристольского крема»[21], которым славился клуб, но сам он пил только воду. Кроме нас в зале находились всего четыре человека. Здороваясь, каждого из них Медина назвал по имени, и эти матерые любители охоты, в свою очередь, выразили радость, но не подошли и не попытались заговорить с ним. Было в этом человеке нечто дружелюбное и одновременно надменное, этакая простодушная, но глубокая отстраненность.

Помню, наш разговор начался с ружей. В свое время в Индии я немало времени провел, охотясь на крупную дичь, и моментально понял, что этот человек любит охоту всей душой. Я не услышал от него ни одного хвастливого слова, но по отдельным его замечаниям пришел к выводу, что он истинный знаток. Мы обсудили новый калибр «двести сорок», имеющий поразительную убойную мощь, и я заметил, что мне не случалось опробовать его на звере крупнее шотландского оленя.

– В былые времена такое ружье было бы для меня истинным подарком небес! Помнится, на реке Пунгве[22] я чуть спину не сломал, таская на себе «пятисотый экспресс»[23].

– Былые времена! – сочувственно улыбнулся он. – У всех тогда были «пятисотые», и никто уже не захочет к ним возвращаться. Порой и меня тянет взбунтоваться и снова отправиться в какие-нибудь дикие места. Я еще слишком молод, чтобы вести оседлую жизнь. А вы, сэр Ричард? Вам не случается жалеть, что эта жуткая война закончилась?

– Нет. Я уже достиг того возраста, когда суставы начинают терять подвижность. Я пустил корни в Котсуолдсе. Я, разумеется, надеюсь, что мне еще удастся хорошенько поохотиться, но не жду новых войн. Думаю, всевышний уготовил мне стезю землепашца.

Медина рассмеялся.

– Хотел бы я знать, какую стезю он уготовил мне! Наверно, что-то связанное с политикой.

– Ну почему? – пожал я плечами. – У вас, как говорят все вокруг, целая дюжина разнообразных талантов. Это у меня всего один, и именно его я собираюсь зарыть в землю.

Я шутил и одновременно пытался понять: на какую помощь с его стороны можно рассчитывать. Медина, вопреки ожиданиям, мне нравился, но пока я не обнаружил никаких проявлений его знаменитого ума. Всего лишь славный парень, если угодно – еще один Том Гринслейд.

День был сумрачный, и огонь, пылавший в камине, отчетливо обрисовывал его профиль. Искоса взглянув на него, я поразился форме головы моего собеседника. Особым образом уложенные на лбу и затылке пряди волос придавали ей прямоугольную форму, но тут я обнаружил, что на самом деле она – округлая. Вернее, абсолютно круглая. Я никогда еще не видел столь круглой головы, разве что у чернокожих обитателей Восточной Африки. Мистер Медина явно знал об этом – и всячески старался это скрыть.

На протяжении всего обеда я украдкой наблюдал за ним и заметил, что он тоже присматривается ко мне. Его глаза казались вполне дружелюбными – и одновременно очень проницательными. Внезапно наши взгляды встретились.

– Вы не задержитесь на земле, – улыбнулся он. – Не надо обманывать себя. Вы совершенно не похожи на фермера. Что это будет? Политика? Коммерция? Путешествия? Вы обеспечены?

– Да. Если исходить из моих скромных потребностей, я даже довольно богат. Но у меня нет никаких особых амбиций.

– Да. Пожалуй… – Он снова внимательно взглянул на меня. – Если позволите, вам недостает самолюбия. О, я сразу распознаю самолюбие в людях, да ведь эту штуку и не скроешь. Однако мне кажется… нет, я даже уверен, что вы невероятно работоспособны, и вы не тот человек, который легко отказывается от своих привычек. Вы не сможете удержать себя в узде, сэр Ричард. Что-нибудь вас подхватит и унесет. Взять хоть меня, например. Два года назад я дал зарок не ограничивать себя одной областью деятельности, а сейчас иду вполне определенной дорогой. Англия сплошь состоит из дорог, надо только выбрать ту, что ровнее.

– И вы, надо полагать, выбрали политику, – заметил я.

– По-видимому, да. Сегодня политика – грязная игра, но есть кое-какие сдвиги. Близится мощное возрождение консерваторов, а им понадобится лидер. Причина этого – те общественные слои, которые лишь недавно получили избирательные права, в особенности женщины. Суфражистки и не догадываются, какую мощную консервативную силу они пробудили, добившись права голоса для дам и девиц. Как-нибудь я с удовольствием обстоятельнее побеседую с вами на эту тему…

В курительной мы снова вернулись к охоте, и Медина поведал мне историю своего знакомства с Гринслейдом в Центральной Азии. Тут я начинал понимать, что его репутация по-своему оправдана: в его речи чувствовалась какая-то загадочность, странная и беспечная властность, словно все ему давалось без труда. Я собирался во время первого же нашего разговора затронуть тему, которая заставила меня искать знакомства с ним, но теперь мне стало казаться, что атмосфера не слишком для этого подходит. Мы не были еще достаточно близко знакомы, и я чувствовал, что, если хотя бы упомяну о тех вещах, ради которых все затеял, мне придется довериться ему и полностью посвятить во все детали дела. Время для этого еще не пришло, тем более что, как выяснилось, это не последняя наша встреча.

– Не найдется ли у вас немного свободного времени в четверг? – спросил он, когда мы уже прощались. – Я хочу пригласить вас отобедать в клубе, который так и называется: «Четверг». Вы наверняка знакомы с кем-нибудь из тамошних завсегдатаев, и там приятная обстановка. Значит, решено! В четверг, в восемь вечера. Вам потребуются смокинг и черный галстук.

По пути домой я решил, что сделал верный шаг. Медина понравился мне, и чем больше я о нем думал, тем сильнее становилось ощущение, что за его легковесной грацией скрывается бездонный океан энергии. Я действительно был им очарован, и в довершение всего отправился в ближайший книжный магазин и приобрел два томика его стихов. В действительности поэзия интересовала меня куда больше, чем предполагал Магиллври – впрочем, за это стоило бы поблагодарить Мэри, – но новые имена не производили на меня особого впечатления.

Однако поэзия Медины пришлась мне по душе: стихи его оказались очень простыми, мелодичными, полными элегической грусти. В них постоянно звучали ноты сожаления о мимолетности бытия и глубокого разочарования. Вечером, вчитываясь в эти строки, я не мог скрыть удивления: как у столь жадного к жизни человека, получившего от нее такие щедрые дары, может быть такое одинокое и тоскующее сердце. Это не было позой, столь свойственной начинающим стихотворцам. Каждая строфа была творением человека, мудрого, как Улисс, и столь же многоопытного. Позерство – следствие тщеславия, а я был уверен, что Медина не был тщеславен.

Когда я проснулся утром, в голове у меня все еще продолжали звучать его строки, и я не мог думать ни о чем другом. Они буквально взяли меня в плен, как мужчина может плениться красивой женщиной.

Радовало меня и то, что я ему тоже понравился, ибо он сделал больше того, о чем его просил в своем письме Гринслейд. Он назначил новую встречу и говорил со мной не как со случайным знакомцем, а как с другом. В итоге я решил обратиться к Магиллври и попросить его позволить мне посвятить мистера Медину в наше дело. Такого человека нельзя держать на расстоянии – и вдруг ни с того ни с сего попросить разгадать загадку, похожую на бессмысленный ребус в воскресной газете. Он должен знать либо все, либо ничего, и я постепенно проникся уверенностью, что если открыться перед ним, он станет нам надежной поддержкой. Тем более что чем больше я думал о Доминике Медине, тем больше убеждался, что он обладает исключительным умом.

Накануне мистер Джулиус Виктор пригласил меня позавтракать с ним в Карлтон-Хаус-Террас[24]. Он продолжал жить обычной жизнью и в разговоре со мной ни словом не обмолвился о деле, которое нас связало. Хотя нет, кое-что он все же сказал.

– Я знал, что могу на вас рассчитывать, – обронил он. – Кажется, я уже говорил, что моя дочь собиралась выйти замуж этой весной. Ее жених приехал из Франции и решил остаться со мной на все это время. Не знаю, сможет ли он вам чем-то помочь, но сегодня он тоже здесь. Его зовут маркиз де ла Тур дю Пин.

В гостиной было шумно, имя молодого человека я не расслышал, и только когда мы сели за стол, понял – жених, утративший невесту, был не кем иным, как моим старинным другом Турпином, офицером связи в моей части военных времен. Я знал, что он из аристократического рода, но на войне все пользовались прозвищами, поэтому для меня он навсегда остался Турпином. Кстати, прозвище это маркизу придумал Арчи Ройленс.

Теперь передо мной оказался очень красивый бледный молодой человек, одетый с той излишней тщательностью, которая свойственна только французам, покупающим одежду в Англии. В армии он был отъявленным сорвиголовой, несдержанным в речах и необузданным в поступках, и при этом всегда излучал какую-то мягкую доброту. Усевшись, он поднял припухшие веки, взглянул на меня, узнал – и тут же, извинившись перед мистером Виктором, обошел вокруг стола и крепко обнял.

Я почувствовал некоторую неловкость, но очень обрадовался. Турпин был мне верным другом, но побеседовать с ним удалось не сразу – по обе стороны от меня сидели две словоохотливые дамы, а через несколько минут, когда мужчины остались в столовой одни, я разговорился с пожилым господином, который оказался членом кабинета министров. Это я выяснил совершенно случайно: погруженный в дела поместья, я толком не знал даже состав нынешнего правительства.

Я спросил его о Доминике Медине, и он тотчас просветлел лицом.

– Вы-то сами можете сказать, что это за человек? – ответил он вопросом на вопрос. – Я – нет. Я, знаете ли, люблю классифицировать, но он для меня какой-то новый, еще не известный вид. Он экзотичен, как молодой Дизраэли[25], и в нем не меньше английского, чем в покойном герцоге Девонширском. Вопрос в том, есть ли у него план действий, какая-то цель, и обладает ли он достаточной харизмой, чтобы создать свою партию. Если все это у него имеется, его ждет большое будущее. Но пока я ни в чем не уверен. Он талантлив, и, если бы захотел, мог бы стать превосходным оратором. К нему прислушиваются и в Палате общин. Однако я понятия не имею, действительно ли это его интересует, а Англия, знаете ли, требует от своих политических деятелей искренности. Она слепо пойдет за посредственностью, если та покажется ей искренней в своих убеждениях, и отвергнет выдающегося человека, если заметит в нем фальшь или наигранность.

Я упомянул о надеждах Медины на усиление консерваторов посредством голосов женщин, и мой собеседник улыбнулся.

– Думаю, тут он прав. Мистер Медина умеет управлять женщинами, как ему вздумается. Его власть над ними просто поразительна. Эти взгляд и голос способны поработить любую особу женского пола – от простой поденщицы до кембриджской интеллектуалки. И добрая половина его власти основана на том, что сам он совершенно равнодушен к женским чарам. Вы когда-нибудь слышали, чтобы его имя упоминалось рядом с именем какой-то молодой женщины? Женщины готовы продать душу дьяволу за него, но он равнодушен, как примерный итонский школьник, у которого в голове только одна мысль: успешно сдать экзамены. Вы знакомы с мистером Мединой?

– Немного, – ответил я.

– Я тоже. Шапочное знакомство. Но, знаете, я повсюду ощущаю его влияние. Этого человека невозможно не замечать и невозможно им не интересоваться. Большая удача, что он вполне положительный малый. Будь он мерзавцем, он мог бы запросто погубить кучу народу…

Вечером я ужинал с Сэнди Арбутнотом. Он вернулся из Шотландии в приподнятом настроении – здоровье его отца улучшилось, а когда у Сэнди хорошее настроение, это все равно, что гулять по Даунс[26] при юго-западном ветре. Нам столько нужно было друг другу рассказать, что мы позабыли о еде! Ему пришлось выслушивать мои рассказы о Мэри и о Питере Джоне, и о том, что мне известно о Бленкироне и еще дюжине наших старых товарищей. А он – в самых общих чертах – поведал мне о том, чем занимался после прекращения военных действий на Востоке. По какой-то причине Сэнди избегал касаться своего прошлого, зато был готов без умолку болтать о будущем. Сейчас он собирался некоторое время пожить дома, и ему нужно было придумать, чем заняться.

– Деревенская жизнь мне не подходит, – пожаловался он. – Я должен найти серьезное дело, или обязательно нарвусь на неприятности.

Я предложил ему заняться политикой, и эта мысль пришлась ему по душе.

– В парламенте вообще-то скука смертная, – заметил он, – но предвыборные баталии, думаю, придутся мне по вкусу. Я лишь однажды принимал участие в выборах, и, знаешь, оказался на удивление ловким демагогом. В нашем городке я произнес такую речь, что ее до сих пор вспоминают. Главной темой был ирландский гомруль[27], и я решил, что мне стоит попробовать себя в роли Папы Римского. Дик, ты когда-нибудь замечал, что церковный язык звучит довольно зловеще? Я знал всего несколько терминов, но понятия не имел, что они означают. Но мои слушатели знали еще меньше. Короче, я произнес блестящий спич. «Согласны ли вы, жители Килклаверса, – вопрошал я, – чтобы посреди вашей площади воздвигли альбу? Продадите ли вы своих дочерей в симонию? Допустите ли, чтобы прямо на улицах вашего города занимались целибатом?» Боже, я довел их до такого накала, что они повскакивали с мест и в едином порыве заревели: «Никогда!»

Кроме того, Сэнди, как выяснилось, питал склонность к коммерции. У него была идея заняться гражданскими авиаперевозками и возить паломников со всего мира в Мекку. Он подсчитал, что сегодня пилигрим в среднем тратит на такое путешествие тридцать фунтов, а он сможет брать с них по пятнадцать и иметь при этом неплохую прибыль. Бленкирон, предположил он, может заинтересоваться этим предприятием и тоже внести долю в уставной капитал.

Но позже, в углу курительной комнаты наверху, когда я поведал ему, каким делом сейчас занят, Сэнди перестал валять дурака. Для откровенного разговора с ним мне не надо было спрашивать разрешения у Магиллври. Он молча слушал, пока я в общих чертах излагал то, что узнал из досье Магиллври, и не проронил ни слова, когда я дошел до истории трех заложников. Когда же я упомянул о нежелании выбираться из своего деревенского болота, он только рассмеялся.

– Просто удивительно, что такие люди, как мы, вдруг ни с того ни с сего начинают горячо любить удобства и уют. Я и сам через это прошел. И что же тебя в конце концов расшевелило? Мальчик?

Я кивнул, а затем, очень неохотно и осторожно, рассказал о странном стихотворении и причудах подсознательной памяти Гринслейда.

Сэнди это чрезвычайно заинтересовало.

– Довольно бессмысленная и чересчур рассудочная идея, Дик. Но все-таки продолжай. Я весь дрожу от нетерпения.

Но как только я добрался до мистера Медины, Арбутнот перебил меня:

– Ты встречался с ним?

– Вчера. Мы обедали вместе.

– Ты ничего ему не рассказывал?

– Нет, но собираюсь.

До этой минуты Сэнди сидел, развалившись в кресле и перекинув ноги через подлокотник, но тут порывисто встал, уперся обеими руками в каминную полку и уставился на огонь.

– Я собираюсь раскрыть перед ним карты, когда поговорю с Магиллври.

– И Магиллври, разумеется, даст согласие?

– А ты? Ты когда-нибудь сталкивался с этим человеком?

– Ни разу. Но, разумеется, наслышан о нем. Могу даже сказать больше: одной из главных причин моего возвращения домой было желание увидеть Доминика Медину.

– О, тебе он наверняка понравится. Мне еще не приходилось встречать таких людей.

– Так все говорят… – Он повернулся ко мне, и я увидел на его лице то выражение мрачной озабоченности, которое время от времени сменяло его обычную беззаботность. – Когда вы встречаетесь?

– Мы договорились послезавтра пообедать в клубе «Четверг».

– Ах, так он состоит в этом клубе? И я там иногда бываю. Думаю, я тоже не откажу себе в удовольствии там пообедать.

Я спросил – что это за клуб, и Сэнди рассказал, что его создали после войны люди, занимавшиеся не совсем обычными делами, которые стремились не терять друг друга из виду. Клуб был очень маленьким, всего-то двадцать членов. Среди них Коллатт, кавалер Креста Виктории, плававший на судне – охотнике за подводными лодками, Пью из индийской разведки; герцог Берминстер, сэр Артур Уорклифф и еще несколько более-менее известных военных деятелей.

– Меня приняли в члены еще в 1919 году, – сообщил Сэнди, – но на обедах я, конечно же, еще не бывал. Знаешь, Дик, Медина должен был иметь очень большие связи на самом верху, чтобы стать членом «Четверга». Может, я сую нос не в свое дело, но многие отдали бы правую руку, чтобы оказаться на его месте.

Он снова сел и, схватившись за подбородок, задумался.

– Похоже, ты поддался-таки его чарам, – промолвил он.

– Я же говорю – он поразил меня. Умные обычно черствы и самодовольны, а люди порядочные и добрые чаще всего недалеки. Медина показался мне человеком, лишенным этих недостатков, но соединяет в себе достоинства тех и других. Всякий знает, что он порядочный человек, и достаточно спросить наших политиков, чтобы убедиться, как высоко они ценят его ум.

– Какой-то он уж слишком положительный… – В голосе Сэнди мне послышалась желчь. – Дик, – вдруг очень серьезно произнес он, – обещай мне, что не станешь торопиться с этим делом. Я имею в виду разговор с Мединой.

– Почему? – удивился я. – У тебя есть что-то против него?

– Н-нет, – неуверенно протянул он. – Ничего у меня нет. Но он какой-то… неправдоподобный, что ли, и я бы хотел побольше о нем узнать. У меня был один друг, который знал его лично. Я не вправе это говорить, и у меня нет прямых доказательств, но мне кажется, что знакомство с Мединой не довело его до добра.

– Как его звали? – спросил я.

– Лафатер.

Когда же я поинтересовался, что с ним стряслось, Сэнди сказал, что не в курсе, так как потерял его из виду два года назад.

После этого я от души посмеялся, потому что сообразил, в чем дело. Сэнди просто ревновал к этому человеку, который обворожил всех вокруг. Ему хотелось, чтобы старые друзья принадлежали ему и только ему.

Когда я сказал ему об этом, он усмехнулся, но не стал отрицать.

Мы встретились на втором этаже небольшого ресторанчика на Мервин-стрит в чудесном зале с белыми панелями и большими растопленными каминами в обоих концах. Клуб содержал собственного повара и дворецкого, и, клянусь, Лондон еще не видал лучшего обеда. Начался он с чибисовых яиц, а закончился фруктами из оранжерей Берминстера.

Присутствовали, включая меня, двенадцать персон, и из них, кроме моего хозяина, я знал только Берминстера и Сэнди. Были там и Коллатт, и Пью, и маленький сухонький человечек, который только вернулся с верховьев реки Маккензи, где охотился на водоплавающих птиц. Меня также представили Паллисер-Йейтсу, банкиру, которому на вид не дашь и тридцати, и Фаллилаву, путешественнику по Аравии, которому было тридцать, но выглядел он на все пятьдесят. Особенно меня заинтересовал Найтингейл, тощий малый в очках, который вернулся к греческим рукописям и преподаванию в Кембридже после того, как довольно долго возглавлял племя кочевников-бедуинов. Был там и Лайтен, генеральный прокурор, начавший войну обычным рядовым в гвардии, – крепко сбитый мужчина с бледным лицом и проницательными насмешливыми глазами. Иными словами, там присутствовали умы более мощные и многогранные, чем в ином парламенте.

Последним прибыл Сэнди и был встречен общим радостным ревом. Каждый пожелал пожать ему руку и основательно хлопнуть по спине. Он был знаком со всеми, кроме Медины, и мне было любопытно, как они встретятся. Представил их друг другу Берминстер, и Сэнди на мгновение, как мне показалось, смутился.

– Я давно и с нетерпением ожидал этой встречи, – начал Медина, и Сэнди, бросив на него взгляд, неуверенно улыбнулся и пробормотал что-то вежливое.

Распорядителем был Берминстер, полный и жизнерадостный маленький человечек, подружившийся с Арчи Ройленсом во время службы в авиации.

Разговор начался с самых банальных тем: скаковые лошади и весенние конкуры, потом перешел на весеннюю ловлю лосося, поскольку один имел опыт рыбалки в Хелмсдейле, другой в Невере, еще двое – на реке Тэй. В клубе «Четверг» было принято вести общий разговор, и лишь изредка возникали беседы между двумя-тремя из присутствующих.

Я сидел рядом с Мединой, между ним и герцогом, а Сэнди расположился на дальнем конце овального стола. Он был молчалив, и я не раз замечал, что он время от времени бросает взгляды на мистера Медину.

Слово за слово, как это обычно бывает, и начались воспоминания. Коллатт заставил меня расхохотаться рассказом о том, как адмиралтейство всерьез занималось изучением вопроса об использовании морских львов для обнаружения вражеских подводных лодок. Несколько животных отобрали и обучили следовать за субмаринами, на обшивку которых прикрепляли рыбу в качестве приманки. По замыслу этих деятелей, морские львы должны были связать запах подводной лодки с пищей, и благодаря этому рефлексу преследовать вражеские суда. Причиной провала плана стала артистическая биография этих морских львов. Дело в том, что этих животных взяли из цирков, и клички у них были что-то вроде «Флосси» и «Сисси». Поэтому они никак не могли взять в толк, что идет война, и упорно норовили удрать на берег.

Эта история, как снежный ком, начала обрастать все новыми воспоминаниями, и к тому времени, когда подали портер, разговор напоминал галдеж в курительном салоне восточноафриканского каботажного парохода, только в миллион раз интереснее. Каждый из присутствующих видел и сам совершал удивительные вещи, и всем им хватало ума, чувства юмора и знаний, чтобы преподнести свои рассказы в захватывающей форме. Это была не череда пустых баек, а, скорее, обмен превосходными обобщениями, подкрепленными уместными примерами из пережитого.

Особенно мне понравился Медина. Говорил он немного, зато вызывал на откровенность других, а его жадный интерес подстегивал и поощрял рассказчиков. И снова я обратил внимание, что, как и во время нашей встречи три дня назад, пил он только воду.

Наконец речь зашла об исчезнувших людях и о том, есть ли надежда, что они когда-либо найдутся. Сэнди поведал о трех британских офицерах, которые с лета 1918 года томились в тюрьме в Туркестане и только сейчас вернулись домой. Он встретил одного из них в Марселе.

Потом кто-то заговорил о том, что можно надолго застрять в каком-нибудь глухом углу и пропустить самые важные события. Я рассказал, как в 1920 году познакомился в Южной Африке в городке Барбертон с одним старателем, который прибыл туда с португальской территории. Когда я спросил его, чем он занимался во время войны, старатель изумленно ответил: «Какой еще войны?» Пью, в свою очередь, поведал об одном малом, недавно объявившемся в Гонконге, которого восемь лет продержали в плену китайские пираты. Тот также ничего не знал о четырехлетней кровавой бойне до тех пор, пока не упомянул кайзера Вильгельма в присутствии шкипера подобравшего его на безлюдном берегу судна.

После этого Сэнди – как недавно вернувшийся из дальних краев – выразил желание познакомиться с европейскими новостями. Лайтен, помнится, высказал свои взгляды на недуги, подкосившие экономику Франции, а Паллисер-Йейтс, человек с внешностью регбиста-защитника, просветил его – а заодно и меня – насчет германских репараций. Сэнди просто возмутили заварившаяся на Ближнем Востоке каша и решения, принятые европейскими державами в отношении Турции. Он заявил, что мы сами, собственными руками превращаем прежде разобщенный Восток в мощный и враждебный нам кулак.

– Праведный боже! – сокрушался он, – как же отвратительны эти новые течения в нашей международной политике! Раньше Англия ко всем иностранцам относилась, как к детям, считая их слегка слабоумными, а себя – единственными взрослыми в мировом детском саду. У нас был холодный, отстраненный взгляд и твердое, лишенное предубеждений правосудие. Но сейчас мы сами превратились в ясли и играем в куклы на полу. Мы поддерживаем агрессивные силы, заводим любимчиков, и, конечно же, врагов. Все это неправильно! Мы ведем себя, как какое-то балканское государство!

И мы совсем погрузились бы в политику, если б Пью не поинтересовался мнением Сэнди о Ганди. В этом вопросе мой друг разбирался, как никто другой, поскольку был не понаслышке знаком чуть ли не со всеми проявлениями фанатизма.

– Существует два типа фанатиков. Одни, строго говоря, безумны. То есть, их разум теряет равновесие, а поскольку вся наша жизнь основана на поддержании равновесия, они становятся такими же разрушителями, как лом, угодивший в сложный и хрупкий механизм. Они окружают себя такими же неуравновешенными. К счастью, таких всегда меньшинство, и силы их, как правило, невелики. Другой тип фанатиков – образчик некоего безумного равновесия. С первого взгляда и не скажешь, что в них есть что-то ненормальное. Они так же душевно уравновешенны, как вы или я, но, так сказать, живут в совсем ином мире. В убеждениях таких людей нет логических изъянов. Действуя в рамках своих безумных учений, они абсолютно рациональны. Возьмите, например, Ленина. Вот такие фанатики и представляют наибольшую опасность.

Лайтен полюбопытствовал, как такой человек может воздействовать на обычные умы.

– Он обращается к нормальным людям, – уверенно произнес Сэнди. – К совершенно нормальным. Он предлагает разумные вещи, а не мечты, а если это мечты, то они кажутся разумными. В обычное время его бы никто не услышал, но когда приходит пора великих испытаний, когда рассудок простого человека погружается в смятение, вот тогда на сцену выходит рациональный фанатик. Он обращается к здравомыслящим, и если те откликаются, происходят революции.

Пью согласно закивал:

– Рациональный фанатик, разумеется, должен быть гением.

– Конечно! К счастью, гении такого типа встречаются крайне редко. Если кто-то и обладает таким даром, его можно считать современным волшебником. Маги прошлого возились с кабалистическими символами и опасными химическими соединениями – и все впустую. Истинный колдун тот, кто обладает способностью воздействовать на умы других людей. Мы только начинаем понимать эти странные вывихи человеческой души. Настоящий маг в наши дни взял бы на вооружение куда более убийственные методы, чем алхимия и некромантия, он огненными клещами потащил бы за собой ту податливую и нежную субстанцию, которую мы именуем разумом.

Он снова повернулся к Пью.

– Помнишь того малого, которого мы на войне называли Рам Дасс? Его настоящего имени я до сих пор не знаю.

– Еще бы, – ответил Пью. – Это тот, который потом работал на нас в Сан-Франциско. Он получал от агитаторов крупные суммы и переводил их в Британское министерство финансов, не забывая оставить себе комиссионные – десять процентов.

– А парень, однако, не промах! – одобрительно кивнул Берминстер.

– Так вот, Рам Дасс, случалось, беседовал со мной на эти темы. Он был мудр, как змий, и предан нам, как пес, и уже тогда предвидел вещи, которые мы только сейчас начинаем осознавать. Он говорил, что в будущем наступления будут вестись на психологическом фронте, и считал, что наше правительство должно, помня об этом, заранее готовиться к защите. Вот была бы потеха! Представьте: высокие чины сидят за учебниками и штудируют азы психологии!.. Но в том, что он говорил, был смысл. Он считал, что самое страшное оружие в мире – это способность управлять массами, и хотел искоренить его источник, то есть тех, кто массами управляет. По его мнению, у каждого из таких лидеров имеется источник силы, что-то вроде волос Самсона, и если эти «волосы» обрезать, они становятся безобидными… Помните зиму 1917 года, когда большевики устроили заварушку в Афганистане, и их идеи начали просачиваться в Индию? Так вот, Рам Дасс утверждал, что именно он остановил эту игру своими психологическими уловками.

Неожиданно Сэнди взглянул на Медину.

– Вы, сэр, хорошо знаете наши дальние рубежи. Скажите, не приходилось ли вам встречаться с гуру, который обитал у подножия хребта Шаньси восточнее Кайканда?

Медина покачал головой.

– Никогда там не бывал. А что?

Сэнди выглядел разочарованным.

– Рам Дасс рассказывал о нем. Я надеялся, что и вы его знали.

Принесли клубную мадеру, и пока мы ее дегустировали, в зале ненадолго воцарилась тишина. Это был поистине божественный напиток, и воздержание Медины вызвало у меня сочувствие.

– Вы много теряете, – весело пророкотал Берминстер, и на мгновение все опять посмотрели на Медину.

Тот улыбнулся и приподнял бокал с водой.

– Sic vini abstemius qui hermeneuma tentat aut hominum petit dominatum, – произнес он.

Найтингейл перевел:

– Это означает: если хочешь стать большим человеком, будь во всем умерен.

Послышался хор протестующих голосов, и Медина опять поднял бокал.

– Я всего лишь шутил. У меня в этом вопросе нет никаких принципов или правил, просто спиртное мне не нравится, вот и все.

Среди нас только двое владели латынью: Найтингейл и Сэнди. Взглянув на моего друга, я поразился произошедшей с ним перемене. Его лицо горело острым интересом. Когда же его глаза, не упускавшие ни одного жеста, ни одного движения Медины, неожиданно встретились с моим взглядом, помимо любопытства я заметил в них тревогу.

Берминстер принялся с воодушевлением защищать Бахуса, остальные присоединились к нему, но Сэнди неожиданно занял иную позицию.

– В этом латинском изречении заложен глубокий смысл, – заметил он, обращаясь, главным образом, к Медине. – На земле есть такие места, где полное воздержание от алкоголя считается привилегией. Вам не приходилось иметь дело с племенем улаи, обитающим в горах Каракорума? Нет? Что ж, если когда-нибудь вы встретите проводника по тем местам, расспросите о них, ибо это весьма необычный народ. Они исповедуют ислам – и поэтому им полагалось бы быть трезвенниками. Но на самом деле все они отъявленные пьянчуги. Пьянство для них не традиция, а обязанность, их еженедельная тамаша[28] заставила бы даже Фальстафа дать зарок не пить никогда в жизни. Но их священнослужители – а у них своего рода теократический строй – абсолютные трезвенники. Их трезвость – залог власти. Когда кого-то из них хотят лишить сана, его насильно накачивают вином…

С этого момента вечер в кругу этих замечательных людей перестал мне нравиться.

Медина был, как всегда, весел и общителен. Но что-то в нем явно задело Сэнди, и мой друг стал откровенно раздражительным. Время от времени он ввязывался в споры – и слишком запальчиво для воспитанного человека, а в остальное время молчал, дымил трубкой и односложно отвечал на вопросы соседей.

Около одиннадцати я решил, что пора уходить, и Медина тоже стал прощаться. Он предложил мне прогуляться вместе, и я с радостью согласился, поскольку возвращаться домой мне еще не хотелось.

Я уже надевал плащ, когда ко мне подошел Сэнди.

– Загляни сегодня в клуб, Дик, – сказал он, – мне необходимо с тобой поговорить.

Произнес он это таким категорическим тоном, что я удивленно поднял брови.

– Прости, – сказал я, – но я обещал пройтись с Мединой.

– К черту Медину! – воскликнул он. – Делай, что тебе сказано, или горько пожалеешь!

Подобное обращение мне не понравилось, тем более что Медина находился совсем рядом и мог слышать его слова. Поэтому я довольно холодно сказал, что не собираюсь отменять данное слово. Тогда Сэнди резко повернулся и ушел. В дверях он столкнулся с Берминстером и даже не извинился.

Герцог потер ушибленное плечо.

– Старина Сэнди еще не привык к мирной жизни, – рассмеялся он. – Похоже, ему не стоило злоупотреблять мадерой.

Стоял погожий и тихий мартовский вечер, ярко светила луна, и чем дольше мы шли по Пиккадилли, тем радостнее становилось у меня на душе. Великолепный обед и превосходное вино, конечно, сыграли в этом свою роль, как и тот факт, что я оказался в обществе людей интересных и, можно сказать, избранных. С каждой минутой Медина нравился мне все больше, и на мгновение меня посетило недостойное чувство превосходства, возникающее, когда твой старый друг, которого ты любишь и ценишь, вдруг начинает вести себя неподобающе.

Я пытался понять, что так встревожило Сэнди, но тут заговорил Медина, словно прочитав мои мысли:

– Славный парень этот Арбутнот. Я давно хотел с ним познакомиться, и он оправдал все мои ожидания. Однако он слишком долго пробыл в Азии. Когда такой живой ум, как у него, долго не взаимодействует с равными себе, он может утратить связь с действительностью. Разумеется, то, что он рассказывал сегодня, чрезвычайно любопытно, но мне кажется, его рассказ несколько приукрашен.

Я согласился, однако даже намека на критику со стороны Медины хватило, чтобы возродить мою преданность старому другу.

– И все же, – возразил я, – как правило, в его фантастических теориях что-то есть. Я не раз был свидетелем того, как Сэнди оказывался прав, а опытные и трезво мыслящие люди ошибались.

– Охотно верю, – сказал Медина. – Вы хорошо его знаете?

– Мы друзья, – коротко ответил я, – и вместе прошли через многое.

Пока мы пересекали Беркли-сквер, в моей памяти одно за другим проносились те экзотические и опасные места, в которых нам с Сэнди довелось побывать.

Вместе с тем вечерний лондонский Вест-Энд всегда наполнял меня ощущением прочности и основательности нашей цивилизации. Все эти громадные дома, хорошо освещенные, надежные, со ставнями на окнах, казались противоположностью миру тьмы и опасностей, в котором мне порой доводилось странствовать. Обычно они казались мне какими-то святилищами покоя – но сегодня вызвали иные чувства. Мне было любопытно, что происходит внутри, за массивными дверьми. Возможно ли, что ужас и тайны прячутся там так же, как в мрачных трущобах? Мне даже представилось искаженное страхом пухлое лицо человека, забившегося под одеяло.

Я почему-то считал, что Медина живет в наемных апартаментах, но мы остановились перед внушительного вида строением на Хилл-стрит.

– Не желаете ли зайти? Вечер только начался, и у нас есть время выкурить трубку.

Спать мне не хотелось, поэтому я последовал за ним.

Медина отпер парадную дверь и включил свет, озаривший первую лестничную площадку. При этом сам холл остался в полумраке, но я все-таки разглядел, что он довольно уютен и обставлен множеством шкафчиков, приглушенно поблескивающих позолотой. Мы поднялись по лестнице, покрытой толстой ковровой дорожкой, и на площадке мой спутник снова щелкнул выключателем, и скрытые лампы осветили следующий пролет.

Меня охватило странное ощущение: словно я поднимался на большую высоту в окружении шевелящихся теней.

– Не великоват ли такой дом для холостяка? – поинтересовался я.

– Я храню немало редкостей, книг, картин и еще кучу всякой всячины. Люблю, чтобы все это было под рукой, – ответил Медина.

Он распахнул дверь и пригласил меня в огромную комнату, настоящий зал, который, должно быть, занимал целый этаж. Вытянутый, с глубокими эркерами в торцах, он был от пола до потолка сплошь заставлен книгами. Книги лежали стопками на столах и просторной кушетке, придвинутой к камину. Это помещение походило не на обычную библиотеку джентльмена, приобретенную у книготорговца, а, скорее, на собрание какого-то ученого, и тома имели тот самый вид, который приобретают от частого пользования. Библиотеку освещали лампы, стоящие на маленьких столиках, а на массивном письменном столе в центре громоздились подшивки газет и всевозможных книг с бумажными закладками. Иными словами, здесь располагался и рабочий кабинет Доминика Медины.

Почти сразу же без зова появился слуга и поставил на приставной столик поднос с напитками. Одет он был как всякий дворецкий, но мне показалось, что далеко не большую часть жизни этот человек провел в услужении. Тяжелая челюсть, маленькие, глубоко посаженные глаза, волосы на загривке, подстриженные «скобкой», а также бугрящиеся на плечах и предплечьях мышцы точно сообщили мне его прежнюю профессию. Этот малый выступал на ринге, и не так давно. Выбор Медины меня удивил – я бы ни за что не нанял бы боксера в качестве слуги.

– Благодарю, Оделл, – сказал Медина. – Можете отправляться спать. Сэра Ричарда я провожу сам.

Он усадил меня в кресло с высокой спинкой и придержал сифон, пока я смешивал себе виски с большим количеством содовой. Затем уселся по другую сторону ковра, лежавшего перед камином, на старинный стул, который выдвинул из-за письменного стола. Слуга, уходя, погасил весь свет, кроме одной лампы справа от Медины, и теперь она хорошо освещала его лицо. Огонь в камине едва теплился, и лампа осталась единственным ярким пятном в библиотеке.

Я расположился поудобнее, вытянул ноги и взялся за трубку, размышляя над тем, хватит ли у меня силы воли через четверть часа встать и уйти домой. Уходящие во мрак полки с книгами в пергаментных и кожаных переплетах, странным образом подействовали на меня: я снова оказался во власти видений, занимавших меня, пока мы шли по Беркли-сквер. Я очутился внутри одного из тех самых солидных, крепко запертых домов, о которых размышлял, и все здесь казалось мне таинственным, как в лесу. Книги, старые книги, полные забытых знаний… Я ни на миг не сомневался, что если бы мне хватило времени и ума, я бы мог узнать из них удивительные вещи.

Я допил виски с содовой, и, все еще ощущая жажду, долил в стакан содовой из сифона. При этом я взглянул на Медину: в его лице было нечто такое, что рука моя дрогнула, и струйка жидкости попала на рукав смокинга. Ткань в этом месте оставалась влажной и на следующее утро.

Лицо хозяина дома, освещенное лампой, казалось, сияет изнутри собственным светом. И дело не в глазах, не в цвете кожи. Странное свечение как бы выделяло его голову из окружающего сумрака – так, что она словно парила в воздухе, подобно небесному светилу.

Затрудняюсь описать то, что произошло в следующее мгновение. Даже спустя двенадцать часов я ничего не мог вспомнить, кроме того, что меня непреодолимо клонило ко сну. Должно быть, собеседником в таком состоянии я был никудышным и, вероятно, вскоре ушел. Но в действительности все обстояло иначе: я помнил то, что этот человек хотел, чтобы я помнил. Но поскольку моя воля не подчинилась ему полностью, я, вопреки его желанию, запомнил кое-что еще, но туманно и путано, как бывает в хмельных снах.

Итак, голова моего собеседника продолжала парить в точке пересечения каких-то бледных расходящихся линий. Вероятно, это были книжные полки, сплошь заставленные в этой части библиотеки массивными томами в переплетах из телячьей кожи. Мой взгляд приковывали к себе два световых блика, до того яркие, что у меня заболели и начали слезиться глаза. Я попытался отвести взгляд, но смог это сделать, только повернув голову к догорающим в камине углям. Движение это потребовало невероятного усилия, ибо сон сковал каждую мышцу моего тела.

Как только мой взгляд оторвался от бликов, ко мне частично вернулось самообладание. Я решил, что, должно быть, заболеваю, и на миг меня охватил страх. Мне было легче смотреть в темноту – только в ней я находил покой, а света боялся, как ребенок боится чудища, прячущегося под кроватью. Одновременно мне казалось, что если я произнесу хоть что-нибудь, то почувствую себя лучше, но мне не хватало сил, чтобы заговорить. Как ни странно, но страха перед Мединой я не испытывал. Казалось даже, что он вообще не имеет отношения к моему странному состоянию.

Потом я услышал голос, но и он как будто не принадлежал Доминику Медине.

– Ханней? – произнес этот голос. – Вы Ричард Ханней?

Я медленно повернулся к тому месту, откуда он исходил. Свет, нестерпимый свет висел в воздухе, выжигая мои глаза и душу. Наконец я услышал собственный голос: он звучал так, будто его выдавили из меня:

– Да.

В этом безумном сиянии я чувствовал, как разум покидает меня. Я физически ощущал пламенеющую необоримую волю парящего в воздухе библиотеки сияния. Не лицо, не глаза человека или демона – только вселяющая ужас светящаяся аура.

Я подумал – если конвульсии моего разума в ту минуту можно назвать мыслью, – что если соединить это сияние с чем-нибудь материальным, мне станет легче. Невероятным усилием воли я, кажется, различил контур человеческого плеча и спинки стула. Повторяю: о Медине я вообще не помышлял, его как будто изъяли из моего сознания.

– Вы Ричард Ханней, – произнес голос. – Повторите: «Я – Ричард Ханней!»

Мои губы невольно произнесли указанные слова. Тем временем я изо всех сил пытался сосредоточиться на спасительной спинке стула, которая постепенно становилась видна все отчетливее.

Голос зазвучал снова:

– Но до этой минуты вы были никем. Прежде Ричарда Ханнея не существовало. Когда я дам команду, вы начнете жить. Вы ничего не помните. У вас нет прошлого.

– Я ничего не помню, – сонно ответил мой голос. Правда, произнося это, я знал, что лгу, и это стало моим спасением.

Врачи, практикующие подобные вещи, не раз говорили мне, что я совершенно непригодный объект для гипноза. Один из них даже заявил, что я невосприимчив к внушению, как Столовая гора[29]. Могу предположить, что эта неподатливая горная вершина во мне в ту минуту встретилась с чем-то таким, что упорно пыталось подчинить меня своей воле – и оказала сопротивление. Я чувствовал себя совершенно беспомощным – голос мне больше не принадлежал, глаза терзала адская резь, но ко мне вернулся рассудок.

Я как будто повторял урок под диктовку наставника. Мне пришлось сказать, что я – Ричард Ханней, который только что вернулся из Южной Африки и впервые оказался в Англии. Я никого не знаю в Лондоне, у меня нет здесь друзей. Слышал ли я о полковнике Арбутноте? Не слышал. О клубе «Четверг»? Не слышал. О мировой войне? Слышал, но почти все это время я провел в Анголе, и в боевых действиях участия не принимал. Есть ли у меня деньги? Да, значительная сумма, в таком-то банке и в таких-то ценных бумагах…

Я повторял все это бойко, как попугай, но все время сознавал, что лгу. Что-то глубоко внутри настойчиво твердило: я – Ричард Ханней, рыцарь-командор ордена Бани, командовавший дивизией во Франции, владелец поместья Фоссе, муж Мэри и отец маленького Питера Джона.

Потом голос начал командовать. Мне предлагалось сделать то или другое, и я покорно выполнил все команды. Страх мой к этому времени полностью улетучился. Кто-то пытался играть моим разумом, но теперь я снова стал его хозяином, хотя мне все еще казалось, что голос мой исходит из какого-то граммофона, а руки и ноги оставались ватными. Больше всего на свете я хотел, чтобы мне позволили уснуть…

Наверно, я все-таки задремал на какое-то время. Последнее, что я припоминаю из этой странной беседы: невыносимый свет пропал, и все настольные лампы в библиотеке также погашены. Медина стоит у камина, рядом с ним еще один человек – тощий сутулый мужчина с вытянутым серым лицом. Этот человек находился там совсем недолго, но он внимательно рассматривал меня, и мне показалось, что Медина разговаривал с ним и при этом смеялся…

Потом Медина помог мне натянуть плащ и проводил вниз. На улице горели два ярких фонаря, и от этого мне захотелось лечь прямо на тротуар и уснуть…

На следующее утро я проснулся около десяти и обнаружил себя в спальне в своем клубе. Чувствовал я себя отвратительно. Голова раскалывалась, перед глазами все время плавал белый огонь, суставы ломило, словно я подцепил грипп. Несколько минут у меня ушло только на то, чтобы сообразить, где я нахожусь, а когда я попытался понять, что повергло меня в такое состояние, то ничего не смог вспомнить. В голове вертелись бессмысленные слова: «доктор Ньюховер» и какой-то адрес на Уимпол-стрит.

Я мрачно усмехнулся. Для человека в моем состоянии это весьма ценные сведения, однако откуда они взялись, я понятия не имел. События предыдущего вечера представлялись мне совершенно ясно. Я во всех подробностях помнил обед в клубе «Четверг», бестактное поведение Сэнди, свою прогулку с Мединой, свое восхищение его библиотекой. Я помнил, что там меня стало клонить в сон, и как я боялся показаться ему скучным собеседником. Но причины моего удручающего состояния от меня ускользали. Вряд ли виной всему обед или вино – выпил я не так много, да и желудок у меня луженый. Виски с содовой, выпитый у Медины, также тут ни при чем.

С трудом поднявшись на ноги, я добрался до зеркала и осмотрел свой язык. Тот выглядел как обычно, значит, дело не в пищеварении.

Вам следует знать, что череда событий, которые я только что изложил, составлена из отдельных фрагментов – по мере того, как они «проявлялись» в моей памяти. Но в то утро я не мог вспомнить практически ничего, за исключением того, что происходило со мной до того, как я вошел в библиотеку Медины, а также имени и адреса врача, о котором прежде я никогда и нигде не слышал.

Придя к выводу, что я пал жертвой какой-то жуткой инфекции, возможно, ботулизма, и скоро окончательно свалюсь, я стал уныло размышлять о том, в каком жалком виде выставил себя перед Мединой. Еще больше угнетали меня мысли о том, что теперь будет со мной. В итоге я решил, что, побывав у врача, сразу же телеграфирую Мэри и как можно скорее лягу в клинику. Я ни разу в жизни не болел по-настоящему, разве что малярией, и отчаянно нервничал.

Однако, выпив чашку чая, я почувствовал себя лучше и решил, что пора вставать. Холодная ванна сняла головную боль, я смог побриться и одеться.

Бреясь, я заметил первую из вещей, заставивших меня взглянуть на события минувшего вечера по-иному. Лакей выложил на туалетный столик содержимое моих карманов: ключи, часы, несколько серебряных монет, бумажник, трубку и кисет. Трубку я всегда ношу в небольшом кожаном футляре и, будучи человеком порядка, всегда кладу туда, как только она выкурена. Но футляра среди этих предметов не оказалось, хотя я помнил, что положил его на столик рядом с собой в библиотеке Медины. Более того, трубка была наполовину заполнена табаком. Я позвал лакея и выяснил, что он обнаружил трубку в кармане моего смокинга, но футляра там не оказалось.

Завтракая в кофейной комнате, я усердно пытался восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Из небытия всплывали какие-то странные подробности. Например, какое-то сверхчеловеческое напряжение, отнявшее у меня все силы. Меня отравили? Но чем? Мадера, выпитая в клубе «Четверг», виски с содовой у Медины?

Эта мысль показалась мне совершенно абсурдной. Будь я отравлен, наверняка возникли бы какие-нибудь желудочные явления.

Я потолковал с ночным портье, решив, что он сможет что-нибудь прояснить.

– Вы заметили, в котором часу я вернулся вчера вечером? – спросил я.

– Лучше бы сказать – сегодня утром, сэр Ричард, – ответил он с едва скрываемой улыбкой. – Где-то в половине четвертого или без двадцати четыре.

– Боже правый! – поразился я. – Я и не заметил, что так поздно. Засиделся с приятелем.

– Вы, должно быть, уснули в машине, сэр Ричард, потому что шоферу пришлось вас будить. Да и после этого вы были таким сонным, что мне пришлось проводить вас наверх. На этом этаже двери спален не так-то просто найти.

– Вы случайно не находили футляр для трубки? – спросил я.

– Нет, сэр…

Судя по выражению лица, портье считал, что я вчера изрядно перебрал за обедом, но особенно винить меня за это не стоит.

Ко времени ланча я решил, что все-таки не заболеваю. Мое тело вернулось в обычное состояние, только в суставах все еще ощущалась некоторая скованность, да голова побаливала. Зато разум мой находился в полном смятении: я пробыл у Медины до трех часов ночи, но не помнил ничего из того, что со мною происходило после половины двенадцатого.

Полагаю, именно то, что я сопротивлялся производимому на меня воздействию разумом (хотя язык и конечности отказались мне служить), позволило мне кое-что запомнить, хотя, по замыслу человека, оказывавшего это воздействие, это должно было начисто испариться из моей памяти. Как бы то ни было, обрывки этой странной встречи мало-помалу начали «проявляться» в моем мозгу.

Я вспомнил загадочное сияние – если и не со страхом, то с большим отвращением. Затем припомнил, что повторял какую-то чушь под чью-то диктовку, но что это было – пока от меня ускользало. И чем больше я об этом размышлял, тем сильнее злился.

За всеми этими событиями, несомненно, стоял Медина. Но как только я принимался думать о нем, сама эта мысль начинала казаться нелепой. Он поставил какой-то научный эксперимент, используя меня в качестве подопытного животного? Если да, то это чудовищная наглость и пренебрежение к моей личности. Хорошо, что эксперимент не удался – ведь я сумел сохранить здравый рассудок.

Едва я пришел к этому выводу, как тут же вспомнил нечто такое, что придало всему происшествию иной оттенок.

Ведь что, собственно, заставило меня искать знакомства с Мединой? То, что именно от него Том Гринслейд услышал те три образа, вписанные в стихотворение, служившее ключом к тайне, которую я собирался разгадать. До сих пор я воспринимал эту фигуру в качестве возможного союзника. А что, если на самом деле он является, наоборот, – врагом?

Однако подобный разворот на сто восемьдесят градусов показался мне чересчур крутым. Еще недавно я был готов поклясться, что Медина – человек глубоко порядочный, и только болезненное воображение способно предположить, будто этот джентльмен может принадлежать к жуткому миру, на который открыл мне глаза Магиллври… Да, но ведь и Сэнди Арбутноту он не понравился…

Тут я возблагодарил небо за то, что все-таки не решился рассказать Медине о нашем деле. Нет, я пока еще не сомневался в нем, но окончательно убедился, что действовать надо очень и очень осторожно.

А затем у меня возникла неожиданная идея. Меня попытались подвергнуть гипнотическому воздействию, но без особого успеха. Однако те, кто это сделал, скорее всего, должны были убедиться в обратном. И если это так, то рано или поздно они начнут действовать соответствующим образом. Главное, что от меня требуется – укрепить их в этом заблуждении.

В отношении себя я ничуть не сомневался: теперь, когда я предупрежден, никакие гипнотические штучки со мной не пройдут. Но я сделаю вид, что ни о чем не догадываюсь, и пусть они считают меня мягким воском в своих руках, пока я не пойму, в какую игру они играют. Кстати, кто эти «они», еще предстояло выяснить.

Мне не терпелось обсудить все это с Сэнди, но, обзвонив несколько мест, где он обычно бывал, я так его и не нашел.

Тогда я решил повидаться с доктором Ньюховером – ведь неспроста это имя так крепко засело в моей голове. Я позвонил ему, договорился о приеме и в четыре часа пополудни отправился на Уимпол-стрит.

Был сухой мартовский день с тем прихотливым ветром, который меняет направление каждый час и норовит дуть прямо в лицо, куда бы ты ни повернул. На обочинах вихрилась пыль, а аромат гиацинтов и нарциссов из цветочных магазинов смешивался с ее унылым песчаным запахом, который в Лондоне обычно указывает на скорое начало весны.

Переходя Оксфорд-стрит, я вдруг подумал, в какое странное и бессмысленное дело начал втягиваться. Но мне не оставалось ничего иного, кроме как продолжать плыть по течению и пристально наблюдать за всем, что происходит. Я шел на встречу с врачом, о котором не знал ровным счетом ничего, чтобы поговорить о недуге, которого у меня не было. Я даже не удосужился составить план предстоящего разговора, положившись на волю случая.

Вскоре я оказался перед одним из тех массивных и унылых с виду строений, на парадных дверях которых, как правило, висят таблички с именами целой дюжины врачей. Но в этом случае табличка оказалась всего одна: «Доктор М. Ньюховер». Горничная впустила меня в обычную приемную – те же академические гравюры, тот же мореный дуб, непременные старые газеты и журналы.

Не прошло и минуты, как прислуга вернулась и сопроводила меня в кабинет, который тоже оказался самым рядовым: застекленные книжные шкафы, рукомойник в углу, письменный стол с выдвижной крышкой, еще один стол с парой-тройкой медицинских журналов и какими-то кожаными футлярами – очевидно, с медицинскими инструментами. Да и сам доктор Ньюховер с первого взгляда показался мне ничем не примечательным. Моложавый мужчина с высокими скулами и открытым лбом, густые светлые волосы зачесаны назад. На носу у него сидело пенсне, и когда он снял его, стало видно, что глаза у доктора бледно-голубые и выпуклые. Судя по его облику, я бы предположил, что его отец звался не Ньюховер, а Нойхофер, и был немцем.

Однако приветствовал он меня тоном, который показался мне покровительственным и одновременно властным. Я подумал: может, передо мной – какое-нибудь светило в своей области, о котором я должен быть наслышан?

– Итак, мистер Ханней, чем могу быть полезен? – спросил он.

Я обратил внимание, что он назвал меня «мистер», хотя по телефону и горничной я отрекомендовался, как «сэр Ричард». Из этого явно следовало, что кто-то уже говорил с Ньюховером обо мне, и он неверно запомнил мое имя.

Еще по пути я решил, что опишу те тревожные симптомы, с которыми проснулся сегодня утром.

– Не знаю, что со мной происходит, – начал я. – Боль в глубине глазниц, в голове полная неразбериха. Сонливость, вялость, в мышцах ног и спины – слабость, словно я только что перенес грипп.

Он усадил меня и принялся расспрашивать. Я сообщил, что на здоровье никогда не жаловался, но упомянул о давным-давно перенесенной малярии и нескольких контузиях, не забывая при этом изображать сильное волнение. Затем он проделал целый набор разнообразных манипуляций: выслушал мою грудную клетку стетоскопом, измерил давление и пару раз ударил под коленную чашечку, чтобы проверить рефлексы. Я вел себя в соответствии со своей ролью, но, ей-богу, меня так и подмывало в ответ на очередной вопрос влепить доктору затрещину. Он продолжал говорить со мной все тем же фамильярным, высокомерным и крайне унизительным тоном.

Уложив меня на кушетку, он прощупал мышцы на моей шее и плечах, потом принялся массировать мою голову длинными холодными пальцами. К этому времени я уже чувствовал себя превосходно, но сумел изобразить небольшие боли в разных частях тела и тревожные психические реакции. У меня даже возникло опасение, не переусердствовал ли я, когда он вдруг спросил:

– И давно у вас эти симптомы?

Я решил говорить правду, чтобы не вызвать ни малейших подозрений.

– Нет, с сегодняшнего утра.

Наконец он велел мне встать. Пока я одевался, доктор Ньюховер снял черепаховые очки, которые надел для осмотра, нацепил пенсне и погрузился в размышления. Потом усадил меня на стул, встал рядом и посмотрел на меня сверху вниз с видом судьи, собирающегося огласить приговор. Я едва удержался, чтобы не рассмеяться.

– У вас, – сказал он, – несколько нетипичная форма довольно распространенного недуга. Подобно тому, как контузия нередко проявляется лишь спустя несколько дней после травмы, так и последствия нервного напряжения могут обнаружить себя спустя длительное время. Несмотря на ваше отменное здоровье, вы в последние годы подвергали свои разум и тело чрезмерному напряжению и сегодня утром наступила расплата. Не хочу вас пугать, мистер Ханней, но невроз – столь загадочное и непредсказуемое заболевание, что следует отнестись к нему очень серьезно, особенно при первых его проявлениях. В вашем случае есть некоторые симптомы, которые меня не радуют. Например, застойные явления в нервных центрах шеи и головы. Они могут быть вызваны либо внешним воздействием, скажем, контузией, о которой вы упомянули, либо внутренними процессами. Лечение, разумеется, потребует времени. Отдых и смена обстановки обязательны. Вы любите охоту или рыбалку?

Я ответил утвердительно.

– Что ж, чуть позже я бы рекомендовал вам лов семги в одной норвежской реке. Смена привычного образа жизни и наблюдение за быстрым движением водных потоков порой творят чудеса с некоторыми пациентами. Но до мая в Норвегии делать нечего, так что пока я назначу вам особое лечение. Я имею в виду массаж. Но это ни в коем случае не обычный массаж. Эта область медицины еще только начинает развиваться, но время от времени мы находим людей – мужчин и женщин – с особым даром выявлять и успокаивать мышечные и нервные отклонения. Я направлю вас к такому специалисту. Адрес может вас удивить, но вы человек достаточно взрослый и разумный, чтобы понимать, что медицина живет не только на Оксфорд-стрит и Мэрилебон-роуд.

Он быстро написал что-то на листке бумаги и протянул его мне. Я прочитал: «Мадам Бреда, Пальмира-сквер, 4, северо-западный район».

– Прекрасно, – сказал я. – Глубоко вам признателен. Надеюсь, мадам Бреда сумеет унять эту адскую головную боль. Когда я могу с ней увидеться?

– Могу гарантировать, что уж от головной боли она точно вас избавит. Эта дама – шведка, поселившаяся в Лондоне еще во время войны. Она до того увлечена своим делом, что лишь изредка принимает пациентов в частном порядке. Львиную долю своего времени она отдает бесплатной работе в детских больницах. Но мне она не откажет. Что касается начала сеансов – не стоит терять время, это для вашего же блага. Как насчет завтрашнего утра?

– А почему бы и не сегодня? Мне все равно нечем заняться, и я бы не прочь избавиться от этой боли, чтобы спокойно выспаться.

– Не вижу препятствий. Но сначала следует договориться. У мадам есть телефон. Одну минуту!

Он вышел из комнаты и вернулся через несколько минут с известием, что мне назначено на семь часов вечера.

– Это довольно далеко, но большинство таксистов хорошо знают дорогу. Просто велите шоферу ехать в Госпел Оук[30], а там любой полисмен подскажет вам, как пройти.

У меня была с собой чековая книжка, но доктор отказался принять гонорар, заявив, что еще ничего для меня не сделал. Я должен был явиться к нему через неделю и рассказать, как у меня идут дела.

Уходя, я все еще продолжал чувствовать прикосновение его холодных, как змеи, пальцев. Доктор Ньюховер был странной фигурой. На шарлатана он не походил, и если бы я не знал о превосходном состоянии своего здоровья, его прогнозы могли бы меня встревожить.

На Оксфорд-стрит я заглянул в кондитерскую – выпить чашку чаю. Сидя среди машинисток и разносчиков, я размышлял: не трачу ли я время впустую, не веду ли себя, как законченный болван? Консультируюсь у сомнительных медиков, собираюсь к какой-то подозрительной массажистке в Северный Лондон… Меньше двадцати четырех часов назад я побывал в совершенно безумном мире, и на миг меня охватило жуткое сомнение – все ли в порядке с моей головой? Что, если вчера у Медины что-то сдвинулось в моем разуме?

Я снова воскресил в памяти всю последовательность событий и успокоился, поняв, что действовал разумно и осмотрительно. Пока я не строил версий, а всего лишь ждал, что произойдет, тем более, что другого пути не было. Надо все-таки разыскать Сэнди, но сначала я должен был разобраться с массажисткой. Как знать – может, я просто случайно запомнил имя доктора Ньюховера, услышав его от кого-то из друзей, и этот странный медик тут вообще ни при чем?

Но поведение доктора свидетельствовало об ином. Он абсолютно точно что-то знал обо мне, кто-то приказал ему меня ждать. Только теперь я почувствовал, что, возможно, поступаю опрометчиво, отправляясь в совершенно незнакомое место в дальнем пригороде.

Воспользовавшись телефоном-автоматом, я позвонил в клуб и попросил швейцара передать полковнику Арбутноту, если тот позвонит или появится лично, что я нахожусь в доме номер четыре на Пальмира-сквер в Северном Лондоне и вернусь оттуда к десяти. Адрес я заставил его записать.

В Лондоне мне всегда не хватает физических нагрузок – поэтому я решил прогуляться в те края пешком, а по пути привести свои мысли в порядок. Я поднялся по Портленд-Плейс и миновал Риджентс-парк. Вскоре район богатых особняков и просто приличных домов остался позади, и я вступил в трущобные кварталы – преддверие той части столицы, что расположена на северных холмах. Встречные полисмены подсказывали мне дорогу, и я получал истинное удовольствие от прогулки, которая мало-помалу начала превращаться в исследование.

Именно так: Лондон всегда представлялся мне таинственной и неизведанной страной. Я проходил мимо огороженных дворов, которые еще совсем недавно были огородами, и облупившихся строений, начисто утративших былую презентабельность. Город, особенно такой огромный, подобен тропическому парку – если за ним не ухаживать, джунгли (а в данном случае трущобы) мало-помалу захватят его целиком. На тесных улицах было не протолкнуться – тысячи мелких клерков, продавщиц и рабочих с заводов Сент-Панкраса и Кларкенуэлла возвращались домой. Порывистый ветер разносил зловоние мусоросборников, под ногами чавкала грязная жижа, угольная гарь забивала дыхание. Но чем выше я поднимался на холмы, тем чище становился воздух, и вскоре я уже ощущал в нем дыхание весенних полей Кента и соленую свежесть Ла-Манша, а позади меня лежала долина, полная огней, мерцающих в густо-синих сумерках, – Центральный Лондон.

Было уже почти темно, когда я наконец оказался на Пальмира-сквер. Площадью это место назвать было трудно – одна ее сторона была забита складами и лавками, а другая терялась в путанице мелких кирпичных построек. И только сторона, обращенная на юг, претендовала на известное величие. Судя по всему, зодчий, проектировавший эту площадь лет семьдесят назад, был уверен, что создает элегантный жилой квартал. Дома на южной стороне стояли на некотором расстоянии друг от друга, при каждом имелся небольшой сад, который когда-то украшали цветники и газоны. Однако ныне эти сады превратились в пыльные подворья, захламленные консервными банками и рваной бумагой, а на их прошлое указывали лишь кусты бирючины да одинокий усыхающий вяз.

На одном из домов поблескивала латунью табличка с именем врача, на другом – учителя музыки и пения; несколько объявлений предлагали жилье в наем. Грязные ступени, покосившиеся калитки, болтающиеся на ржавых петлях, – над всем витал тоскливый дух запустения.

Дом номер четыре выглядел получше остальных – его парадную дверь недавно выкрасили в ядовито-зеленый цвет. Я нажал кнопку электрического звонка, и дверь открыла горничная вполне опрятного вида. Внутри дом оказался куда богаче, чем казался снаружи, – холл, хоть и небольшой, радовал глаз добротной мебелью и электрическим камином. В то же время он походил на офис – здесь имелись телефон и внушительный сейф, на полках выстроились коробки для бумаг с аккуратно наклеенными ярлыками. Похоже, мадам Бреда, кем бы она ни была, занимается довольно прибыльным делом.

Горничная ввела меня в комнату, примыкавшую к холлу, и там меня приветствовала хозяйка – улыбчивая полная дама лет сорока, темноволосая и румяная, говорившая по-английски почти без акцента.

– Вас прислал доктор Ньюховер? Он предупредил меня о вашем приходе. Прошу, проходите вот туда, снимайте пиджак и жилет, а заодно и воротничок рубашки.

В маленькой кабинке я снял с себя все это и вернулся в одной рубашке. Комната мне показалась уютной: раздвижные двери, обычная для гостиной мебель, цветы в горшках, книги и неплохие гравюры восемнадцатого века. Если у меня и были какие-то сомнения, то они почти рассеялись. Мадам тем временем надела поверх черного платья белый халат вроде докторского, и тут же появилась ее ассистентка – худенькая девочка-подросток странноватого вида, тоже в халате и белом чепце поверх коротко остриженных волос.

– Это Герда, – сообщила мадам. – Герда мне помогает, она очень сообразительная. – Она улыбнулась девочке, и та улыбнулась в ответ – если так можно назвать некоторое искривление губ на лице, лишенном всякого выражения.

Мадам велела мне лечь на кушетку.

– У вас болит голова?

Я сказал, что да.

– От этого мы вас быстро избавим. Но вас еще что-то беспокоит, верно? С этим мы разберемся позже, но сперва снимем боль.

Я почувствовал, как ее легкие, но сильные и уверенные пальцы пробежали по моим вискам, основанию черепа и мышцам шеи. Чрезвычайно приятное ощущение. Если б у меня и в самом деле болела голова, я точно почувствовал бы себя лучше. А так я просто почувствовал себя свежим и бодрым.

– Ну как? – спросила мадам, сияя улыбкой. – Легче? А теперь займемся более сложными делами. У вас нервы не в порядке. Ох, эти нервы! Мы еще плохо понимаем, что они собой представляют, но хлопот с ними не оберешься. Сейчас я попробую заставить вас уснуть, хотя вы наверняка не хотите спать. Это совершенно необходимо, если вы не возражаете…

– Что вы, конечно, не возражаю! – ответил я, подумав: «Нет уж, моя дорогая, этот номер у вас не пройдет». Мне было весьма любопытно проверить, смогу ли я противостоять гипнотическому внушению, уже зная об опасности.

Я предположил, что мадам Бреда попытается взять под контроль мою волю с помощью взгляда, но у нее были на этот счет совсем другие планы. Ее маленькая помощница принесла поднос, на котором лежало нечто вроде повязок. Сначала мадам накрыла мои глаза тонким батистовым платком, потом повязала поверх него тяжелую непроницаемую ткань, и я оказался в полнейшей темноте. При этом уши мои остались открытыми.

– Вы хотите спать, – донесся до меня ее голос. – Я уверена, что вы сейчас спокойно уснете.

Я почувствовал, как ее пальцы легонько пробежали по моему лицу, но на этот раз ощущение было совсем другое – вместо острого покалывания на меня нахлынула волна приятной расслабленности. Мадам надавила на мой лоб, и все мои чувства сосредоточились под ее ладонью и начали слабеть: это легкое давление их усыпляло. Все это время она продолжала что-то говорить тихим вкрадчивым голосом, похожим на ленивый шелест прибоя.

Если бы я хотел уснуть, то непременно задремал бы. Но я не хотел и без усилий сопротивлялся этому мягкому принуждению. Таков уж мой характер – принуждение на меня не действует, я могу поддаться ему только тогда, когда сам этого захочу. Однако я должен был изображать благодарного пациента, поэтому сделал вид, что постепенно засыпаю: замедлил дыхание и расслабил мышцы.

Кажется, это сработало. Мадам что-то сказала девочке, и до меня донесся звук шагов. Открылась дверь, а затем мне показалось, что кушетка, на которой я лежал, пришла в движение.

Меня охватила тревога. Я едва не вскинул голову, чем мгновенно выдал бы себя, но мне удалось сдержаться. Кушетка двигалась очень плавно, словно по рельсам, и я догадался, что меня везут через раздвижные двери в соседнюю комнату. Вскоре движение прекратилось, и я почувствовал, что нахожусь в совершенно другой атмосфере. Кроме того, рядом со мной был еще один человек.

В воздухе появился запах, который при других обстоятельствах я приписал бы горящему торфу, но к нему примешался и еще один, который я не сумел определить, но который, как мне чудилось, вообще не имел ничего общего с человеческим жилищем – в нем было что-то дикое, связанное с природой… Затем на мои виски бесшумно надавили чьи-то пальцы.

Это не были мягкие и умелые руки мадам Бреда. Нажим был легким, как дуновение ветерка, но за этой легкостью скрывалась стальная твердость: такие пальцы умели не только ласкать, но и душить. Я лежал на спине, стараясь дышать мерно и казаться спящим, но в то же время испытывал странное волнение. Но вскоре оно прекратилось – прикосновения успокоили меня, а затем раздался голос. Человек говорил на языке, в котором я не понимал ни слова, причем обращался он не ко мне, а как будто снова и снова повторял какое-то древнее заклинание.

И наконец эти прикосновения, соединившись с голосом, привели меня на самый край бездны, за которым лежали полная потеря воли и самосознания. Со мной происходило нечто столь необычное и невообразимое, что трудно описать это даже в общих чертах. Не видя ничего перед собой, я лежал на кушетке и чувствовал, как загадочные руки и таинственные слова разрушают преграду лет, отделяющих меня от собственной юности. Шаг за шагом я освобождался от пут, мешающих сбежать в восхитительную Страну Молодости, и радовался предстоящему побегу. Будь я загипнотизирован, я бы не раздумывая, словно овца за пастухом, последовал бы туда, куда меня вели.

Но я оставался в сознании, и хоть был близок к тому, чтобы сдаться, все же продолжал держаться на плаву. Возможно, для моей психики это принуждение было слишком очевидным, оттого оно и вызывало известное неприятие. Как бы то ни было, я уже начал сознательно сопротивляться внушению, когда ласковый голос произнес по-английски:

– Вы – Ричард Ханней. Вы спали, но я вас разбудила. Вы счастливы в том мире, в котором проснулись?

К этой минуте я был уже свободен от гипнотического наваждения настолько, что сумел в глубине души рассмеяться. Я неожиданно вспомнил вчерашний вечер и представление в гостиной Медины, которое к исходу дня почти полностью прояснилось в моей памяти. Оно представилось мне таким же фарсом, как и то, что происходило со мной сейчас. И как только я развеселился, чары окончательно рассеялись. Но мне предстояло дать какой-то ответ, чтобы эта игра продолжалась.

– Я счастлив, – голосом сомнамбулы произнес я, и эти слова прозвучали, словно шепот призрака.

– Хотите чаще просыпаться в этом мире?

Я выразил согласие звуком, похожим на хриплое карканье.

– Но чтобы проснуться, сначала необходимо уснуть, и только я одна могу заставить вас засыпать и просыпаться. Но у всего есть своя цена. Вы заплатите ту цену, которую я назову?

Голос этот меня озадачил. Он был лишен богатых интонаций мадам Бреда, но в нем слышался заметный акцент, который я никак не мог истолковать. То мне казалось, что я слышу в нем напевность, характерную для региона Вестер Росс[31], то модуляции, не свойственные шотландским говорам. Тембр этого голоса был совершенно необычный – воздушный и высокий, как у ребенка. Но мыслимо ли, чтобы это была странная маленькая помощница мадам? Нет, решил я, так как прикосновения рук к моему лбу и вискам показались мне совсем не детскими.

– Я заплачу любую цену, – глухо проговорил я, потому что от меня ждали именно такого ответа.

– Значит, вы станете моим слугой, как только я вас призову. А теперь засыпайте снова.

Становиться чьим-то слугой я собирался меньше всего. Пальцы снова пробежались по моим вискам, оказав на меня не большее действие, чем жужжание мухи. Меня охватило сумасшедшее желание расхохотаться, которое мне едва удалось подавить с помощью мысли о полной бессмысленности моих поступков в последние сутки…

Затем я почувствовал, как кушетка заскользила в обратном направлении, снова открылись и закрылись раздвижные двери. Потом с меня ловко сняли повязки, и я остался лежать с закрытыми глазами, чувствуя на веках свет и стараясь выглядеть, как изваяние на могильной плите. Кто-то надавил мне под левым ухом, чтобы вывести из сна, и я стал изображать пробуждение. Надеюсь, я преуспел. Выглядел я, должно быть, достаточно ошеломленным, потому что после длительного пребывания в кромешной тьме от яркого света у меня слезились глаза.

Я находился в первой комнате, рядом была только мадам. Одарив меня радушнейшей улыбкой, она помогла мне надеть воротничок, жилет и пиджак.

– Я внимательно за вами наблюдала, – сообщила она, – потому что сон часто дает понять, где находятся поврежденные участки нервов, и сделала определенные выводы, о которых сообщу доктору Ньюховеру… Нет-нет, гонорар не требуется. Доктор обо всем позаботится сам.

Мы вежливо простились, и я как ни в чем не бывало сбежал по ступеням парадного входа на брусчатку Пальмира-сквер, словно провел часок с массажистом по случаю банального прострела в пояснице.

Как только я оказался на свежем воздухе, на меня навалились неимоверная усталость и чувство зверского голода. К счастью, мне почти сразу удалось найти такси, и я велел водителю ехать в клуб. Взглянув на часы, я убедился, что уже почти десять. Я провел на кушетке несколько часов, сам того не заметив.

Первым, кого я увидел в клубе, был беспокойно меряющий шагами холл Сэнди.

– Слава богу! – воскликнул он. – Где ты пропадал, Дик? Дворецкий назвал мне какой-то идиотский адрес в Северном Лондоне. У тебя такой вид, будто тебе пора выпить. Как насчет этого?

– Прежде всего, я голоден, – ответил я. – Мне многое нужно тебе рассказать, но сначала я должен поесть. Я сегодня не обедал.

Пока я торопливо набивал желудок, Сэнди молча сидел напротив меня. Наконец я спросил:

– Почему у тебя вчера было такое скверное настроение?

– Не знаю, – с полной серьезностью ответил он. – Хотя нет, знаю: мне очень не понравился Медина.

– Хотел бы я знать, почему?

– Я бы тоже хотел это знать. Но я как пес – некоторые люди мне не нравятся с первого взгляда, и, что удивительно, это чутье меня еще не подводило.

– Что ж, похоже, ты в этом одинок. Что тебя настроило против него? Он воспитан, скромен, порядочен, да и разговоры о его уме не такое уж преувеличение.

– Вполне возможно. Но у меня возникло впечатление, что этот человек – одна сплошная ложь, причем огромная. Впрочем, пусть это пока останется моим мнением, не больше. Мне нужно еще кое в чем убедиться.

Маленькая курительная, расположенная в дальней части клуба, была пуста. Как только я раскурил трубку и уселся поудобнее, Сэнди придвинул свое кресло вплотную к моему.

– Итак, Дик? – вопросительно произнес он.

– Во-первых, – начал я, – тебе будет любопытно узнать, что Медина развлекается гипнозом.

– Я знаю это. Сообразил вчера вечером.

– Но как, черт возьми?…

– По некоторым случайно оброненным им фразам. Но это длинная история, я расскажу ее тебе попозже. Продолжай.

Я начал с финала обеда в клубе «Четверг», а затем рассказал ему все, что помнил о своем визите к Медине.

Скажу прямо – моя история имела грандиозный успех. Сэнди пришел в такое возбуждение, что вскочил и стал чуть ли не приплясывать передо мной на каминном коврике, пока я повествовал о том, как проснулся на следующее утро, чувствуя себя разбитым и не помня ни черта, кроме адреса какого-то доктора на Уимпол-стрит, и о том, как воспоминания по частям возвращались ко мне в течение всего дня.

В конце концов Сэнди принялся допрашивать меня, как адвокат во время слушания дела, а затем подвел итог:

– Яркий свет – обычный антураж гипнотизеров. Лицо, как бы висящее в пространстве, без тела, – характерный прием индийской магии. Ты говоришь, что как бы уснул, но в то же время не спал и мог слышать и отвечать на вопросы, и что все это время испытывал некое неприятие происходящего, что и сохранило твою волю. Поздравляю! Ты, Дик, наверно, самый устойчивый к гипнозу человек на свете, и благодари бога за этот дар!.. Ты обратил внимание на то, в чем тебя убеждали? Тебя призывали забыть прошлое и начать жизнь в качестве совершенно нового существа. Если б ты не сохранил ясную голову и поддался, ты вообще ничего бы не помнил о вчерашнем вечере: все это кануло в твое подсознание, а твоя воля оказалась в подчинении у этого человека. Но случилось так, что ты совершенно свободен, а человек, который пытался сделать из тебя свою марионетку, не знает об этом. Очко в твою пользу – ты знаешь, чего от него ждать, а он не знает, чего ждать от тебя.

– Как ты думаешь, чего Медина пытается добиться? И был ли это сам Медина? Мне кажется, что я видел в комнате еще одного мужчину перед тем, как уйти.

– Опиши его.

– Я плохо запомнил… Какое-то печальное серое лицо.

– В любом случае за этим безобразным экспериментом над тобой стоит Медина. Существует такая вещь, как похищение памяти, после чего человек остается один-одинешенек в этом мире, не имея никакого прошлого. Но в твоем случае цель, скорее всего, была иной. Они пытались установить контроль над твоим подсознанием. Однако с человеком, имеющим такое прошлое, как у тебя, сделать это в один прием им не удалось, и тогда было организовано продолжение. Пока ты находился в трансе, они внедрили в твое сознание имя врача, и следующий этап был доверен ему. Ты проснулся, испытывая болезненную слабость и с адресом доктора в голове. Они рассчитывали, что ты без всяких колебаний отправишься прямиком к нему, решив, что кто-то из друзей расхваливал его как отличного специалиста. И не забывай: они уверены, что кроме этого, ты ничего не помнишь о вчерашнем вечере. Теперь расскажи об этом докторе. Ты был у него?

Я продолжил рассказ, и пока описывал свой визит на Уимпол-стрит, Сэнди хохотал до упаду.

– Еще очко в твою пользу!.. Так, говоришь, этот эскулап был предупрежден о твоем приходе? Кстати, он говорил вполне разумные вещи, но, знаешь, я скорее поверю в плохие нервы у гиппопотама, чем у тебя. – Он записал адрес доктора Ньюховера в блокнот. – Продолжай же! После этого ты, надо полагать, отправился в дом номер четыре на Пальмира-сквер?

А вот эта часть моего рассказа смеха не вызвала. Кажется, я изложил события даже лучше, чем описал здесь, потому что все мои воспоминания были еще свежи. На Сэнди это произвело сильное впечатление.

– Значит, шведка-массажистка и странная девочка-помощница… Дама вводит тебя в гипнотический сон, после чего, когда тебе завязывают глаза, кто-то чуть ли не отнимает у тебя душу с помощью заклинаний… Это смахивает на серьезную магию. В общих чертах дело мне понятно, но я впервые слышу, что подобного рода магические практики кто-то использует в наших краях. Дик, я заинтригован! Значит, ты, старый буйвол, не спал, а делал вид, что полностью подчинился их власти? Великолепно! Теперь у тебя фора в три на три очка.

– Да, но что это за игра? Я просто теряюсь в догадках.

– Я тоже, но давай поразмыслим. Допустим, за всем этим стоит Медина. Возможно, он всего лишь пытается выяснить границы своих возможностей, а тебя выбрал как самый неподатливый объект для экспериментирования. Можешь не сомневаться, он прекрасно знает, кто ты, и чем занимался в прошлом. Может все дело в том, что он всего-навсего напыщенный павлин, возомнивший себя властелином мира.

– В таком случае следовало бы надрать ему задницу, – вставил я.

– В таком случае ты получишь всего лишь удовольствие от того, что надерешь ему задницу. Но что, если у него какие-то более серьезные цели? Что, если он действительно замыслил какую-то крупную гадость? Если бы с помощью своей гипнотической силы он сумел превратить тебя в послушное орудие, такому приобретению с его точки зрения не было бы цены. Вообрази: абсолютно покорный человек с твоими возможностями и твоей энергией! Кстати, помнишь, как я частенько говорил, что ты у нас прирожденный преступник?

– Да брось, Сэнди, что за чепуха! И как-то не верится, чтобы Медина… чтобы с ним все было до такой степени не так…

– Маловероятно, но не исключено. Нельзя сбрасывать со счетов любые возможности. И если он действительно мерзавец таких масштабов, можешь представить, какую власть он может заполучить при его связях, талантах, обаянии и известности?

Сэнди вдруг плюхнулся в кресло и впал в глубокую задумчивость. Всего пару раз за это время он нарушил молчание.

– Интересно, что могут означать эти заявления доктора Ньюховера насчет ловли семги в какой-то там норвежской реке? Почему, скажем, не занятия гольфом где-нибудь в Норт-Берике?

И затем:

– Ты говоришь, в комнате стоял запах, похожий на запах торфяного дыма? Действительно торф? Ты не ошибся?

Наконец Сэнди встал и прошелся по курительной.

– Завтра, – сказал он, – я займусь осмотром дома в Госпел Оук. Кстати, забавное название, верно? Ты, кажется, упомянул, что там электрическое освещение? Наведаюсь туда в качестве сотрудника муниципалитета. Это не сложно устроить – Магиллври замолвит за меня словечко.

Упоминание Магиллври меня насторожило.

– Послушай, – начал я, – я впустую теряю время. С Мединой я связался, чтобы просить его о помощи, но пока что со мной происходят только какие-то нелепые события, не имеющие никакого отношения к моему главному делу. Завтра же мне необходимо повидаться с Магиллври и договориться насчет встречи с этим самым шропширским сквайром.

– К черту сквайра! Ты просто старый осел, Дик, и туго соображаешь. Все это имеет самое непосредственное отношение к Медине. Говоришь, тебе была нужна его помощь? А почему? Потому что он мог помочь тебе понять смысл этого дурацкого стишка. Но тут ты обнаруживаешь, что вокруг твоего потенциального «помощника» происходят поразительно странные вещи. Ни о какой помощи больше и речи нет, потому что ты можешь получить нечто гораздо большее – разгадку! Вместо того чтобы возиться с ним, как с Гринслейдом, ты можешь обнаружить ее в самой его жизни!

– И ты это всерьез? – в недоумении спросил я.

– Более-менее. Но пока что это самая многообещающая версия. Он считает, что после вчерашнего вечера и того, что случилось два часа назад, ты стал его помощником, возможно, даже слепым орудием. Дело может не стоить выеденного яйца, но, возможно, все даже серьезнее, чем мы можем представить. И это необходимо выяснить. Ты должен держаться поближе к Медине и окончательно убедить его, что все сработало. Всего лишь подыгрывай – и он рано или поздно раскроет карты. Но никаких самостоятельных шагов не предпринимай. Даже не сомневайся, очень скоро он даст тебе понять, что от тебя требуется!

Не скажу, что этот план так уж мне понравился, но должен признать, что Сэнди говорил разумные вещи. Я спросил у него, чем он сам собирается заняться, потому что очень надеялся на его поддержку.

– Снова отправлюсь путешествовать, – ответил он, ухмыляясь. – Давно хотел поработать во французской Национальной библиотеке.

– А я-то думал, что ты со мной в этой игре!

– Так оно и есть. Я еду как раз по этому делу, позже ты поймешь, почему. Кроме того, я хочу повидаться с парнем, которого мы называли Рам Дасс. По-моему, он сейчас где-то в Мюнхене. Послезавтра прочитаешь в «Таймс», что некий полковник, владелец поместья Кланройден, отбыл на неопределенное время за границу по личным делам.

– И когда же ты рассчитываешь вернуться? – недовольно буркнул я.

– Через неделю-две… может, и позже. И не исключаю, что вернусь вовсе не как Сэнди Арбутнот.

Больше я Сэнди не видел: на следующий день он вечерним поездом укатил в Париж, а мне пришлось тащиться в Оксфорд, чтобы выступить свидетелем в одном деле о наезде на пешехода.

Вернувшись на следующее утро, я обнаружил в клубе оставленную для меня записку. В ней не было ничего, кроме следующих слов: «Лис в лесу не обнаружил. Посторонних в доме нет». Я и не рассчитывал, что вылазка Сэнди на Пальмира-сквер окажется успешной, поэтому вскоре забыл об этом коротком послании.

Сам он не вернулся ни через неделю, ни через две, и, сознавая, что на дело, за которое я взялся, у меня остается немногим более двух месяцев, я начал нервничать. Однако почти все мое время было занято Мединой – и вы в этом сейчас убедитесь.

Пока я читал записку Сэнди, в клуб ввалился Турпин и стал зазывать меня прокатиться в его новеньком «Деляже»[32], а заодно потолковать. Маркиз де ла Тур дю Пин был, если это вообще возможно, бледнее, чем прежде, его веки еще больше набрякли, а манеры сделались еще более мягкими. Он увез меня за город, куда-то вглубь Виндзорского леса, и пока мы мчались, делая шестьдесят миль в час, открыл передо мной душу. Ему чудилось, что он сходит с ума, вернее, уже сошел, и лишь некая шаткая надежда на меня еще удерживает его от того, чтобы застрелиться. Он уже не сомневался в том, что Адела Виктор мертва, и что никто и никогда не найдет даже ее следов.

– Эта полиция… – скорбно стонал он. – Только в Англии люди могут вот так запросто исчезать, и никто при этом даже пальцем не шевельнет…

Тем не менее, закончил он, поклявшись жить до тех пор, пока не отомстит за Аделу, ибо он не сомневался, что всевышний рано ли поздно отдаст убийцу ему в руки.

Мне было ужасно жаль Турпина, потому что за его бравадой, нытьем и самоуверенностью стояла подлинная боль. На его месте я бы и впрямь рехнулся. Он просил меня дать ему хоть ничтожную надежду, и я дал, сообщив то, во что сам не верил ни на грош: мол, я уже вижу свет в конце туннеля, и непременно верну ему его возлюбленную в целости и сохранности.

После этих слов лицо его просветлело, и он бросился меня обнимать, при этом едва не отправив свой «Деляж» в кювет, а нас обоих – в вечность. Маркиз горел желанием не сидеть сложа руки, а действовать, и взял с меня слово подключить его к моей команде при первой же возможности. Меня при этом охватило чувство вины: кто-кто, а уж я-то знал, что никакой команды у меня нет, как нет и ключа к разгадке тайны. Поэтому я поспешил заговорить о мисс Виктор, чтобы он перестал приставать ко мне с расспросами.

В результате я получил ее исчерпывающий портрет, исполненный средствами лирической прозы. Она оказалась стройна, среднего роста, держалась в седле не хуже богини Дианы и танцевала, словно нимфа. Адела была брюнеткой с темно-серыми глазами и мягким голосом, обычно присущим обладательницам таких глаз.

Разумеется, Турпин описывал ее куда более поэтично, время от времени переходя на французский. Попутно выяснилось, что его возлюбленная обожала собак, не боялась ничего на свете, при ходьбе ставила ступни носками наружу и начинала очаровательно шепелявить в минуты сильного волнения. В результате я почувствовал, что весьма неплохо знаю мисс Виктор – тем более что в кабинете Магиллври просмотрел не меньше полусотни ее фотографий.

На обратном пути мне пришло в голову спросить его, знает ли Турпин мистера Медину. Он ответил, что нет, и добавил, что сегодня приглашен к мистеру Джулиусу Виктору – небольшой званый обед, в основном, для узкого круга политиков, где будет и Медина.

– Мистер Виктор – удивительный человек. Он не стал ничего менять в своей жизни, несмотря на то что случилось, и его друзья уверены, что Адела сейчас в Нью-Йорке. Сейчас он похож на того мальчика-спартанца с лисенком под плащом.

– Передай ему привет от меня и скажи, что сегодня я непременно буду у него. У меня есть приглашение, действующее постоянно. В восемь пятнадцать, кажется, я не ошибаюсь?

С сегодняшней точки зрения те дни представляются мне одними из самых мучительных в моей жизни. Я уже окончательно убедил себя, что ключом ко всему был Медина, но был вынужден ждать, как больные у Овечьей купальни, пока кто-нибудь возмутит воду[34]. Единственным, что меня утешало, была глубокая неприязнь к человеку, который завладел мною. Я еще не так много знал о том, что он собой представляет, но то, что я знал, вызывало у меня только отвращение. Он превратил меня в раба, и каждая капля крови свободного человека в моих жилах кипела от возмущения. И в то же время я был полон решимости оставаться смиреннейшим из рабов, готовым целовать следы тирана. День отмщения рано или поздно наступит, и я дал себе слово, что расквитаюсь с ним сполна. Пока же я благодарил небеса за то, что они наделили его слепым пятном тщеславия, которое не позволяет ему замечать прорехи и недочеты в моей маскировке.

Большую часть недели мы не разлучались. Я завтракал с ним два дня из трех, мы часто выезжали в Брайтон подышать свежим воздухом. Он пригласил меня на обед, который устроил в Палате общин в честь какого-то канадского государственного деятеля, заставил посетить роскошный бал у леди Амисфорт и раздобыл для меня приглашение на вечеринку в Вирлсдоне, потому что и сам туда собирался.

Я послушно следовал за ним повсюду. Должен признать, что в присутствии других людей, он относился ко мне замечательно: то и дело интересовался моим мнением, всегда считался с моими взглядами, вовлекал в обсуждение тех или иных тем. В результате Мэри получила письмо от своей кузины, в котором та сообщала, что я, кажется, полюбил бывать в светском обществе и пользуюсь успехом. Письмо это Мэри переслала мне, добавив в приписке насмешливые поздравления.

Со всеми этими задачами я справлялся без усилий, поскольку бессознательно поддавался обаянию Медины и без труда подыгрывал ему. Но как только мы оставались одни, его поведение круто менялось. В голосе появлялся металл, его мнения становились непререкаемыми, а хозяйские интонации звучали все чаще. Я возвращался домой, скрипя зубами от бешенства. Никогда еще у меня не было работы хуже.

Оставаясь в одиночестве в своей комнате в клубе, я принимался мысленно тасовать те скудные факты, которые были мне доподлинно известны, но эта головоломка никак не желала складываться в ясную картину. Магиллври сообщил, что по поводу Оделла практически ничего не удается выяснить, а его агенты на Пальмира-сквер зафиксировали крайне мало посетителей, не считая разносчиков и бродячих шарманщиков. Так что мое предположение о процветании массажного заведения мадам Бреда оказалось ошибкой. Только какая-то женщина часто покидала дом номер четыре и возвращалась в него, но она не передвигалась пешком, а всегда ездила на такси. Скорее всего, что это была одна и та же дама, но она так закутывалась в шали и прятала лицо под капюшоном плаща, что утверждать это с уверенностью было невозможно. Постепенно накопилось множество мелких наблюдений: однажды были привезены уголь или дрова; закутанная дама дважды выходила вечером и возвращалась через пару часов, хотя обычно ее можно было видеть только днем. В доме вставали рано и ложились поздно; пару раз оттуда доносились звуки, похожие на плач, но это могла быть и кошка. В общем и целом во всем этом не было ничего нового, и в конце концов я пришел к выводу: либо я иду по ложному следу, либо агенты Магиллври никуда не годятся.

Что у меня имелось на руках кроме этого? Твердое и обоснованное подозрение в отношении Медины. Но в чем я мог его заподозрить? Только в том, что он ведет себя со мной не так, как мне нравится, любит позабавиться с гипнозом и нравится мне все меньше, чем чаще я его вижу? Я знал, что его образ, выставляемый напоказ, насквозь фальшив, но самым серьезным грехом, в котором я мог бы обвинить Медину, было всего лишь непомерное тщеславие. Ну, а то, что его дворецкий был завсегдатаем ночных клубов, вообще не имело отношения к моему поработителю.

Помню, как, записав все это на листке бумаги, я некоторое время просто сидел, незряче глядя на свои записи, и размышляя о том, какая все это чушь собачья. Затем я вписал туда шесть строчек пресловутого стихотворения и опять мрачно уставился на листок. Теперь я думал о девушке, о молодом человеке и о мальчугане, который любил птиц и рыбалку. И о том, что их ждет.

У меня не было ни единого доказательства связи Медины с этим делом, кроме заявления Тома Гринслейда, что именно от него он услышал о трех вещах, которые более-менее вписывались в смысл таинственного стихотворения. Но Том мог ошибиться, или Медина упомянул их в самом безобидном смысле, вне всякой связи с посланием, полученным родными заложников. Чтобы делать хоть какие-то выводы, у меня было недостаточно улик. И все же, чем больше я думал о Медине, тем более смутной становилась его фигура в моем сознании. И еще: я мог бы поклясться собственной жизнью, что, находясь рядом с ним достаточно долго, я непременно узнаю какую-то крайне важную и по-настоящему жуткую тайну. Поэтому я в сотый раз решил оказаться от рассудочной логики и положиться исключительно на чутье.

Я еще раз наведался к доктору Ньюховеру. Он принял меня самым будничным образом и, кажется, даже не мог вспомнить мой случай, пока не заглянул в журнал записи пациентов.

– Ах, да, вы же были у мадам Бреда! – наконец сообразил он. – Она сообщила мне. Ваша головная боль, как я понимаю, окончательно прошла, но вы все еще чувствуете слабость? Что ж, снимайте пиджак и жилет.

Он тщательно осмотрел меня, после чего уселся за стол и принялся постукивать по его крышке оправой очков.

– Общее улучшение налицо, но вы еще не вполне здоровы. Потребуется время и некоторые усилия, и все это, конечно же, в ваших руках. Вы ведете размеренную жизнь, проводите половину времени в городе, половину в деревне? Пожалуй, разумно, но не думаю, что именно это вам поможет.

– В прошлый раз, если не ошибаюсь, вы упоминали о ловле лосося в Норвегии.

– Нет, в общем, я бы пока не рекомендовал. Ваш случай отличается от того, что я предполагал при первичном осмотре.

– А вы сами рыбачите? – поинтересовался я.

Он признался, что не прочь побродить с удочкой, и на минуту-другую у нас завязался нормальный разговор, в ходе которого выяснилось, что доктор предпочитает надежные удилища и мушки от Харлоу – мастеров, услугами которых пользовался и я. Под конец визита он дал мне кое-какие элементарные рекомендации насчет диеты и физических упражнений.

– Если головная боль вернется, стоит ли мне снова обратиться к мадам Бреда? – спросил я.

Он покачал головой.

Я заплатил гонорар, а перед самым уходом поинтересовался, стоит ли мне прийти к нему еще раз.

– Думаю, в этом нет особой необходимости. Во всяком случае, до осени. Да и меня почти все лето не будет в Лондоне. Конечно, если недуг вернется, что маловероятно, приходите, а если меня не окажется на месте, обратитесь к моему коллеге. – Он написал на листке бумаги имя и адрес.

На улицу я вышел, не зная, что и подумать. Доктор Ньюховер, которого так встревожило мое состояние во время первого визита к нему, теперь, похоже, хотел одного: побыстрее от меня избавиться. Вел он себя в точности так, словно перед ним психопат, одержимый множеством мнимых симптомов. Но что любопытно: я действительно вдруг почувствовал себя неважно. Вероятно, сказалось постоянное нервное напряжение, но при этом меня не покидало ощущение тревоги и какой-то внутренней дрожи, как бывает при первых проявлениях гриппа. Вот только до этого я никогда не болел гриппом.

Вечером я получил очередное послание от Сэнди: отпечатанный на машинке листок с парижским почтовым штемпелем на конверте.

«Держись поближе к М.,– было сказано там. – Исполняй все, что он пожелает. Дай ему понять, что со мной ты порвал окончательно. Это крайне, крайне важно!»

Ниже стояла подпись – «Бакен». Эту лошадь Сэнди, похоже, считал победителем дерби. Впрочем, в скачках он разбирался не больше, чем я в китайской грамматике.

На следующее утро я проснулся с отвратительным вкусом во рту и ощущением надвигающегося приступа малярии. Приступов у меня не было с осени 1917 года, и испытать это еще раз мне совершенно не хотелось. Но позже я почувствовал себя лучше, и к полудню уже был уверен, что не заболеваю. И все же меня не оставляла какая-то мучительная нервозность, странное предчувствие чего-то невероятно важного. Подобное я испытывал в войну перед началом наступления, а еще – перед посещением кабинета дантиста. Внезапно я ощутил острое желание встретиться с Мединой – словно между ним и мною было что-то такое, что следовало немедленно преодолеть.

Атмосфера приемной зубного врача окружала меня весь день, и я испытал глубокое облегчение, когда около пяти мне позвонили с Хилл-стрит и предложили явиться к шести. По дороге у меня дрожали колени и тошнотворно сосало под ложечкой. Я боялся, и никакой стыд не мог меня излечить от этого страха. Особняк на Хилл-стрит, когда я приблизился, выглядел еще более огромным и угрюмым. Вечер выдался сумрачным, небо затянули тяжелы тучи, поднялся холодный пыльный ветер.

Оделл открыл дверь и проводил меня в дальний конец холла, где обнаружился лифт, о существовании которого я не подозревал. Мы поднялись наверх, и я понял, что сейчас окажусь в библиотеке – в том месте, где я провел те несколько странных полуночных часов.

Задернутые шторы не пропускали вечерний полусвет, комната была освещена только ярко пылающим камином. И вновь я почувствовал нечто иное, чем запах горящего дерева, – словно среди дубовых поленьев тлел торф. Этот запах мгновенно напомнил мне комнату в доме на Пальмира-сквер, где я лежал с завязанными глазами, ощущая, как к моему лицу прикасаются легкие пальцы. Меня вдруг охватило отчетливое ощущение, что я на пороге какой-то перемены, что сейчас случится что-то судьбоносное, – и всю мою нервозность как ветром сдуло.

Медина стоял перед камином, но не его фигура приковала мой взгляд. В комнате находился еще один человек – женщина. Она сидела на том самом стуле с высокой спинкой, которым пользовался Медина в ту памятную ночь, скорее, не сидела, а восседала, словно на троне. Блики пламени озаряли ее лицо, и подойдя чуть ближе, я увидел, что оно очень старое, почти восковое, хотя огонь и придавал ему розоватый оттенок. Строгость прямого черного платья подчеркивали пышные кружева на манжетах и вокруг шеи. Белоснежные и тонкие, как шелк волосы были уложены в высокую прическу. Руки пожилой дамы лежали на подлокотниках, и мне не доводилось видеть более изящной и красивой женской кисти, хотя в ее пальцах чувствовалась еще и какая-то неистовая сила, словно в когтях хищной птицы.

Но не руки, а лицо этой дамы ошеломило меня – удлиненное, с крупными, изящными и благородно пропорциональными чертами. Обычно в лицах пожилых людей присутствует некоторая расслабленность мышц или размытость очертаний, но здесь все было иначе: губы были тверды, четкая линия подбородка плавно закруглена, а разлет бровей казался торжествующим, как у прелестной юной гордячки.

Но лишь присмотревшись, я обнаружил, насколько удивительны ее глаза, обращенные к огню. Даже в полумраке было видно, что они пронзительно синие, как пара сапфиров. Их великолепие не портили ни старческая поволока, ни помутнение зрачков, но я мгновенно понял, что эти глаза незрячи. Как я об этом догадался – не знаю, потому что никаких внешних признаков слепоты не было. Просто взгляд этих синих звезд был обращен внутрь, и они походили на задернутые шторы на окнах наполненной ослепительным светом комнаты, в которой кипит жизнь. При этом они каким-то образом излучали могучую жизненную энергию, сияли и вспыхивали, словно отражая каждое движение души.

Нет, я никогда еще не видел столь поразительного женского лица! Но в тот же миг, как я окончательно разглядел его, я понял, что красота эта – дьявольская, а свет этой души – огонь, мука и ненависть самой преисподней.

– Ричард! – донесся до меня голос Медины. – Я пригласил вас, чтобы познакомить с моей матерью.

И я тут же повел себя, как какой-то театральный персонаж: шагнул к стулу, взял одну из этих прекрасных рук – она не противилась – и коснулся ее губами. В ту минуту это показалось мне совершенно уместным. Лицо медленно повернулось ко мне, на нем появилась легкая улыбка – такая, какую можно увидеть на лице греческой мраморной статуи.

Женщина обратилась к Медине на незнакомом языке, и он ответил на нем же. Вопросы и ответы быстро чередовались, но я даже не пытался разобрать знакомые мне слова, потому что главным тут был ее голос. Я узнал те завораживающие интонации, которые звучали надо мной, когда я лежал с завязанными глазами в доме на Пальмира-сквер. Теперь я точно знал, кто был третьим в той комнате.

Потом голос обратился ко мне по-английски – с тем странным напевным акцентом, который я так и не смог определить.

– Вы друг Доминика, и я рада с вами познакомиться, сэр Ричард Ханней. Сын рассказывал мне о вас. Садитесь поближе!

Я придвинул единственное свободное кресло – низкое и настолько глубокое, что сидеть в нем приходилось почти лежа. Моя голова оказалась на одном уровне с лежащей на подлокотнике стула рукой. Неожиданно эта рука легла мне на голову, и теперь я узнал не только ее голос, но и прикосновение.

– Я слепа, сэр Ричард, – произнесла женщина. – Я не могу видеть друзей моего сына, но хочу знать, как они выглядят, и у меня есть только одно чувство, которое может мне в этом помочь, – осязание. Вы позволите мне провести рукой по вашему лицу?

– Поступайте, как вам угодно, мадам, – ответил я и с воодушевлением добавил: – О, как бы я хотел вернуть вам глаза!

– Хорошие слова, – кивнула она. – Словно слышишь родного человека. – И я почувствовал, как ее легкие пальцы заскользили по моему лбу.

Я сидел лицом к красному полотнищу огня, плещущемуся в камине, – единственному светлому пятну в полутемной комнате, и догадывался, что сейчас произойдет. Потому-то и оторвал взгляд от пламени и уставился на темные корешки томов, стоявших на нижних полках за камином. Пальцы пожилой дамы чертили какие-то узоры у меня на висках, а затем провели две длинные линии параллельно бровям, и я почувствовал, как вниз по моей спине опускается приятная расслабленность.

Но я был готов к этому и без особых усилий сопротивлялся. Больше того: мой мозг работал крайне напряженно, потому что именно в это момент я планировал, как наилучшим образом разыграть эту партию. В конце концов я медленно опустил голову на мягкую спинку кресла и прикрыл веки.

Нежные пальцы были весьма настойчивы, и мне пришлось откинуться подальше – так, чтобы они не могли до меня добраться.

– Вы спите, – произнес голос. – А сейчас вы проснетесь…

Я несколько растерялся, гадая, как наилучшим образом изобразить это пробуждение, но она сама помогла мне. Ласковый голос внезапно превратился в отрывистое змеиное шипение:

– Встань! – услышал я. – Живее!

Я вскочил, как на пружинах, и замер, глядя на огонь и соображая, как действовать дальше.

– Смотри на господина! – снова раздался голос, повелительный, как команда сержанта-инструктора по строевой подготовке.

Это мне помогло. Я знал, где стоит Медина. И, пользуясь словами Библии, мои глаза взглянули на него, как глаза служанки смотрят на руку своей госпожи. Я застыл перед ним, немой, потрясенный и полный готовности повиноваться.

– На четвереньки, – приказал он. – Встань на четвереньки!

Я исполнил приказание, радуясь тому, что проверка оказалась настолько простой.

– Теперь – к двери! Нет, не на ногах… Открой и закрой ее дважды… А теперь принеси в зубах нож с дальнего столика!

Я подчинился. Зрелище, полагаю, было удивительное: умственно вполне здоровый человек скакал по комнате на четвереньках, словно законченный безумец.

Я принес в зубах нож для разрезания бумаги и остановился, не решаясь подняться на ноги.

– Встань, – велел Медина, и я выпрямился.

Женский голос произнес окончательный приговор:

– Он готов!

Медина рассмеялся.

– Осталась последняя проверка, – сказал он. – Самое время. Если он ее не пройдет, это означает, что его понадобится еще немного вышколить. Никакого риска – он все равно ничего не вспомнит, потому что его разум сейчас принадлежит мне.

Он шагнул ко мне и отвесил хлесткую пощечину.

Я принял ее с христианским смирением. Даже не особенно рассердился. Больше того, я бы подставил и другую щеку, если б не счел, что это окажется некоторым излишеством.

Потом он плюнул мне в лицо.

Это, честно признаюсь, оказалось для меня весьма серьезным испытанием. Только с огромным трудом мне удалось сдержаться и безропотно стерпеть эту грязную варварскую выходку. Но я справился. Я даже не поднял на него глаза, а платок достал из кармана только тогда, когда Медина отвернулся.

– Приручен окончательно, – услышал я его голос. – Просто удивительно, до чего легко эти англосаксы подчиняются сильному духу. Вот и полезное орудие, матушка!

Больше они не обращали на меня внимания, словно я превратился в предмет обстановки, каким они меня и считали. По их мнению, я спал, точнее – пребывал в каком-то призрачном мире и не мог вернуться к нормальной жизни без приказа. Я ничего не понимал и ничего не запоминал, кроме того, на что указывал мне один из них. Медина сел в мое кресло, женщина возложила руку ему на голову, и они заговорили так, словно были одни среди пустыни. А я все это время безропотно стоял на ковре, не решаясь пошевелиться и едва дыша, чтобы не испортить спектакль.

Поглядеть со стороны – симпатичная картинка, что-то вроде «Возвращения блудного сына» кисти какого-нибудь там Симпкинса, что висит в здании Королевской академии.

Но нет, черт подери, ничего подобного этой сентиментальной композиции в этих двоих не было. Я созерцал поразительную и трагическую сцену. Пляшущее пламя выхватывало из темноты фигуры, полные античной красоты и достоинства. Царственный профиль женщины, ее величественная поза, жутковатая музыка ее голоса как будто принадлежали иному миру, начисто лишенному вульгарности, и то же можно было сказать и горделивом лице ее сына. Они походили на королеву и наследника престола в изгнании, замышляющих пролить реки крови, которые вознесут их обратно к вершине власти.

Именно тогда я впервые понял, что Медина ужасен, но вместе с тем и в каком-то смысле велик. В самом деле, в человеке, который только что плевал мне в лицо, как последний конюх, было что-то от принца. Понял я и еще кое-что. Ладонь женщины разгладила волосы у него надо лбом, которые он зачесывал особым образом, и его голова, четко очерченная на фоне светлой спинки кресла, оказалась круглой, как детский мяч. Я заподозрил это, увидев Медину впервые, а теперь убедился окончательно. О чем может свидетельствовать столь необычная форма головы? Я смутно припомнил, что где-то слышал, будто это является признаком дегенерации, а возможно, и врожденного безумия.

Они говорили быстро, вполголоса, ни на миг не умолкая, а я стоял в трех ярдах от них и не посмел бы приблизиться ни на дюйм. Поэтому я мог расслышать разве что половину сказанного, обрывки фраз, к тому же, разговор шел преимущественно на том самом незнакомом языке с вкраплениями английских фраз. Это мог быть язык индейцев чокто, а мог быть и гэльский. О, если б только я знал его! Уже тогда я мог бы выяснить все, что меня интересовало.

Однако разум мой оставался ясным и напряженно трудился. Теперь у меня почти не было сомнений, что эта женщина – та самая незрячая пряха-провидица, упомянутая в стихотворении. Я легко мог представить ее прядущей «под священным древом» и нашептывающей забытые строки. Священное древо! К дьяволу какой-то там Иггдрасиль, – внезапно осенило меня. – Это же Госпел Оук – Дуб Евангелия!.. Господи праведный, как же я раньше-то не догадался?

Поняв, что одна из трех загадок разгадана, я едва не завопил от радости. Эти двое действительно были ключом ко всей тайне, и теперь от меня требовалось только одно – продолжать играть свою роль, чтобы вплотную приблизиться к разгадке. Они убеждены, что имеют дело с загипнотизированным простаком, но на самом деле все обстоит иначе. Ох, чего бы я только не дал, чтобы узнать, о чем они там говорят!..

Наконец Медина нетерпеливо повысил голос, и я уловил слово «опасность». Он как будто пытался в чем-то убедить мать. Потом какое-то время я ничего не мог разобрать. Наконец он рассмеялся и произнес на латыни: «secundus»[35].

Я искал троих похищенных, и если имелся какой-то secundus, то, возможно, существуют и primus, и tertius[36].

– Управлять им проще всего, – продолжал Медина. – И Джейсон непременно должен вернуться домой. Я принял решение: доктор обязан продолжать. Это ненадолго – максимум до середины лета.

Эта дата меня чрезвычайно заинтересовала. А то, что последовало за ней, заинтересовало вдвойне.

– К концу июня они самоликвидируются и исчезнут. Это наверняка, можно не сомневаться. Не забывайте: перевес сил на нашей стороне. Уверяю вас, все пройдет гладко, и мы наконец-то заживем новой жизнью…

Пожилая дама, как мне показалось, вздохнула, и впервые за всю беседу перешла на английский:

– Иногда я начинаю опасаться, что ты забываешь свою родину, Доминик.

– Нет, матушка! Наша сила в том и заключается, что мы как будто забываем, но на самом деле помним все!

Стоять на каминном коврике в полной неподвижности было крайне сложно. Медина то и дело посматривал в мою сторону, а у пожилой дамы, как я догадывался, слух был, как у охотничьей собаки. Но у меня уже дрожали колени от напряжения, а голова кружилась, и я боялся, что, как часовой у королевского катафалка, могу не выдержать и свалиться в обморок. Я изо всех сил боролся с нарастающей слабостью и пытался сосредоточиться на обрывках разговора.

– У меня новость для вас, – снова раздался голос Медины. – Харама уже в Европе и готов приехать в Англию.

– Ты с ним встретишься? – В ее голосе послышались тревожные нотки.

– Разумеется.

– Доминик, будь крайне осторожен! Уж лучше б ты держался наших прежних методов. Я очень боюсь всех этих восточных новшеств.

Он рассмеялся.

– Они такие же древние, как и наши. И даже еще древнее. Все тайное знание – это одно целое. Я уже прикоснулся к его учению, а теперь пора осушить чашу до дна…

Эти слова были последними, что я услышал. В следующую секунду я нашел такой выход из своего затруднительного положения, лучше которого не найти. Мои ноги подкосились, комната поплыла перед глазами, и я рухнул на пол без чувств. Падение, судя по тому, что один из низких столиков утратил ножку, было тяжелым.

Когда я пришел в себя – а случилось это, вероятно, через пару минут, – дворецкий Оделл брызгал водой мне в лицо, а Медина с сосредоточенным видом стоял поодаль, держа в руке графин с бренди.

– Ну и напугали же вы меня, дружище, – тоном заботливого друга произнес он. – Вам, должно быть, нездоровится?

– Сегодня я весь день чувствовал себя неважно… В библиотеке жарко, вот я и не выдержал. Мне ужасно неловко. Кажется, я даже что-то сломал… Надеюсь, я не испугал леди?

– Какую леди?

– Вашу матушку.

Он посмотрел на меня с недоумением, и я понял, что совершил ошибку.

– Прошу прощения… До сих пор в голове мутится. Наверно, мне что-то привиделось…

Мне подали стакан воды, заставили глотнуть бренди, а затем усадили в такси. Задолго до того, как машина остановилась у подъезда клуба, я уже был в форме, но в моих мыслях царил полнейший хаос. Я наконец-то наткнулся на ключ, да не на один, а сразу на несколько, и хоть все было предельно запутанно, я надеялся, что при некотором везении мне удастся распутать этот клубок.

Вечером у меня не было аппетита, а мозг мой был слишком перевозбужден для того, чтобы хладнокровно размышлять. Поэтому я взял такси и отправился в Госпел Оук. Там я велел шоферу ждать, а сам еще раз осмотрел Пальмира-сквер.

Место это в темноте выглядело так, будто веками приходило в упадок. Ночь была ветреной и безлунной, а дом номер четыре казался заброшенной гробницей. Все окна были закрыты ставнями. Я бесшумно отворил калитку, ведущую во двор, и, убедившись, что вокруг ни души, прокрался к двери черного хода, через которую в дом входили молочник и зеленщик. Невдалеке чернели какие-то полуразвалившиеся сараи, а бывший сад, поросший сорной травой, из которой торчали голые столбы, где когда-то сушили белье, напоминал кладбище. Именно здесь обитала жуткая слепая Мойра, прядущая нить жизни.

Я прислушался и уловил доносящиеся откуда-то горестные всхлипывания. Неужели это плач той странного вида девочки-подростка?

Проснувшись на следующее утро, я первым делом наведался к Харлоу – в мастерскую по изготовлению рыболовных снастей и приманок. Меня там хорошо знали: я покупал у них мушки и удилища, а один из младших компаньонов даже приезжал в Фоссе, чтобы научить Мэри по всем правилам пользоваться нахлыстовой удочкой. С ним-то я завел разговор о норвежских реках и их особенностях. Вскоре я выяснил его мнение насчет лучших весенних приманок, а заодно узнал, в какие из норвежских рек лосось заходит в самом начале сезона. Он ответил, что это, насколько ему известно, реки Нирдаль и Скарсо. Тогда я сменил тему и спросил, знаком ли он с моим приятелем доктором Ньюховером.

– Да ведь он не далее как вчера днем побывал у нас, – последовал ответ. – В этом году он собирается на Скарсо и надеется замочить сапоги в последнюю неделю апреля. Рановато, как по мне, но я знаю, что там, случалось, ловили приличную семгу даже во второй декаде апреля. Но уже к концу первой недели мая клев точно будет.

Я еще порасспросил его о Скарсо и выяснил, что лучшие места для рыбалки на ней находятся близ Мюрдаля – там, где она впадает в Мюрдальфьорд. Все три мили реки выше по течению годятся для ловли, и ни один ярд не разочарует настоящего рыболова.

Я сказал, что в июне собирался попытать счастья на Лердале, но вынужден в этом году отказаться от своих планов и отправиться в Шотландию. Затем я купил новую катушку, солидный запас мушек и небольшую книжицу о рыбалке в Норвегии.

После этого я отправился к Магиллври, с которым заранее договорился о встрече по телефону.

– Мне снова нужна помощь, – сказал я ему. – Я начал продвигаться, но дело настолько щепетильное, что требуется полная секретность. Во-первых, я хочу, чтобы ты выяснил передвижения некоего доктора Ньюховера, чей кабинет находится на Уимпол-стрит. В ближайшие две недели он, скорее всего, отправится в Норвегию, чтобы порыбачить на реке Скарсо, а остановится, скорее всего, в Ставангере. Узнай, на каком судне он отплывает, и закажи на нем каюту для меня. На имя Корнелиуса Бранда.

– Ты собираешься покинуть Англию в такое время? – с упреком спросил он.

– Не знаю. Может, да, а может, и нет. В любом случае это ненадолго. Но мне нужно все, что только возможно, о докторе Ньюховере. А теперь о серьезных делах. Когда ты намерен взять свою шайку?

– По причинам, которые я тебе назвал, это должно произойти до середины лета. Работа адски сложная, мои люди просто сбиваются с ног. Ориентировочная дата – двадцатое июня.

– Думаю, необходимо сделать это раньше.

– Почему?

– Потому что в середине лета шайка планирует самоликвидироваться, и если ты не поспешишь, твои сети окажутся пустыми.

– Как, скажи на милость, ты об этом узнал? – изумился он, и его вечно невозмутимое лицо оживилось.

– Пока не могу сказать. Я выяснил это, занимаясь поисками заложников, и даю голову на отсечение, что сведения абсолютно точные.

– Но ты должен назвать источник! Если у тебя есть какая-то информация о том, что ты называешь «моей шайкой», я тоже должен ее знать. Это невероятно важно!

– Я ничего не знаю, кроме одного-единственного факта. Клянусь, старина, я ничего не могу тебе рассказать, пока не выясню все. Не сомневайся – я работаю на всю катушку.

Я по-прежнему держался избранной мной и Сэнди тактики: никому ни слова о Медине и о том, что с ним связано. У нас был шанс только в том случае, если Медина ничего не заподозрит. Если у нашего противника возникнет хотя бы тень подозрения, это погубит все.

Магиллври недовольно крякнул.

– Что ж, будь по-твоему. Назначим операцию на десятое июня. Ты, разумеется, понимаешь, что брать их придется одновременно, всех до единого. Именно поэтому мы и затеяли такой грандиозный бандобаст[37]. Кстати, у тебя аналогичная ситуация с заложниками. Невозможно освободить одного, оставив у них в руках остальных, иначе все впустую. Ты понимаешь это?

– Понимаю, – ответил я. – А еще я понимаю, что смещение твоей даты сокращает время, отпущенное мне. Если все сойдется, мне придется начать действовать буквально накануне твоей операции – скажем, девятого июня. Но если я найду только одного из заложников? Я жду девятого, чтобы его освободить, потом ты наносишь свой удар, и что происходит с остальными?

Он пожал плечами.

– Очевидно, самое худшее. Видишь ли, Дик, преступный синдикат, который я собираюсь раздавить, и люди, захватившие заложников, связаны между собой. И тем не менее, это две разные группы. Я могу отправить в камеру всех членов синдиката и даже близко не подобраться к тем, кто осуществил похищение. Я почти уверен, что даже если мы возьмем и вторую группу, доказать связь между ними нам не удастся. Первые – жестокие и циничные бандиты, но вторые – настоящие художники в своей области.

– Допустим, – сказал я. – По крайней мере, я надеюсь найти хотя бы одного из заложников, следовательно, я кое-что узнаю и об их похитителях.

– Ты запретил мне задавать вопросы, но честно признаюсь: я бы дал отрубить себе руку по локоть, чтобы узнать, где и чем ты сейчас занимаешься. Но в любом случае – удачи тебе. Надеюсь, ты сумеешь подобраться к самому сердцу этой гидры.

– Там будет видно, – обронил я и с этим отчалил.

До сих пор я перемогался, но теперь, похоже, меня ждало возмездие. Я начинал заболевать по-настоящему. Весь день я неважно себя чувствовал, а под вечер у меня начала подниматься температура. Рассудив, что это, скорее всего, грипп, после обеда я отправился к врачу, с которым познакомился во Франции. Кстати, никакой температуры у меня не оказалось.

– Какой образ жизнь вы вели в последнее время? – спросил он и, когда я ответил, что торчал в Лондоне в ожидании решения одного затянувшегося дела, объявил, что это и есть причина моего отвратительного самочувствия. – Вы привыкли к активной жизни на свежем воздухе, но вынуждены сидеть в городе. Вы слишком обильно питаетесь, но лишены физических нагрузок. Завтра же отправляйтесь домой, и через день будете здоровы, как бык.

– Меня бы устроило, если б я похворал еще, скажем, недельку.

Он удивленно поднял брови, а потом рассмеялся.

– Ну, если хотите, я выпишу рецепт, в котором укажу, что вам необходимо немедленно вернуться в деревню, иначе за последствия я не отвечаю.

– Хорошо бы, но только не сейчас. Я позвоню вам, когда он мне понадобится. А пока я могу считать, что со мной ничего серьезного?

– Ничего такого, от чего не излечили бы партия в сквош и легкое слабительное.

– Хорошо, когда пришлете мне этот рецепт, пусть там будет указано, что мне нужна неделя полного покоя – и никаких посетителей. Так сказать, лечебный отдых.

– Хорошо, – с улыбкой кивнул он. – Вообще-то говоря, такой рецепт требуется каждому сыну Адама минимум четыре раза в год.

Вернувшись в клуб, я обнаружил там поджидавшего меня Медину. Он впервые явился непосредственно ко мне. Сделав вид, что обрадован и даже немного растерян от такой чести, я повел его в маленькую курительную – ту самую, где мы беседовали с Сэнди. Там я сообщил ему, что у меня проблемы со здоровьем, и он искренне мне посочувствовал. Потом я вспомнил последнее послание Сэнди и, воспользовавшись замечанием Медины насчет того, насколько эта комната уютна и покойна, возразил:

– Когда я наведался сюда в последний раз, тут было далеко не так спокойно. Мы здесь повздорили с этим полоумным Арбутнотом – прямо перед тем, как он отправился за границу.

При упоминании имени Сэнди, Медина вскинул на меня глаза.

– Вы поссорились? А я-то считал, что вы старые друзья.

– Дело прошлое. Теперь я даже видеть его не желаю. – Я решил отнестись к своей задаче серьезно.

Медина как будто остался доволен.

– Вот видите, – сказал он. – Мне он тоже не показался привлекательным.

– Привлекательным! – возмутился я. – Да он просто озверел! Приличные люди так себя не ведут! Он так долго торчал на Востоке и так привык к тамошнему раболепию, что возомнил себя чуть ли не богом. Он пытался указывать мне, что делать, а я ответил ему: «держи карман шире», и мы… В общем, вышла небольшая ссора. Он вернулся на Восток, где ему и место, а я… Нет, видеть его не желаю, с меня довольно!

Медина даже заурчал от удовольствия, окончательно уверовав, что его влияние на меня настолько глубоко, что может разрушить даже старую дружбу. Чего я и добивался.

– Уверен, что вы поступили правильно. Я жил на Востоке и кое-что знаю о тамошних обычаях. Есть путь знания, и есть дорога иллюзий. Арбутнот выбрал вторую… Мы друзья, Ханней, и когда-нибудь я вам многое расскажу и многому научу. Возможно, это случится очень скоро. Я добился известного положения в обществе, но та фигура, которую видят люди, – лишь малая часть моей личности. Знание – единственная непреоборимая сила, а я приобщился к знаниям, по сравнению с которыми все потуги Арбутнота – ничто.

Я заметил, что от его легкой и чуть-чуть пренебрежительной манеры говорить не осталось и следа. Теперь он обращался ко мне властно, высокомерно, чуть ли не высокопарно.

– Восток и Запад никогда не были связаны по-настоящему, – продолжил он. – И сегодня мы склонны наделять понятие «сила» ложным значением. Мы думаем о ней как о материальной категории – такой, как деньги или владение большими пространствами плодородной земли. Но истинная сила – и так было всегда – заключается во владении человеческими душами, и к этому прилагается все остальное. Как она возникает? Откуда приходит? Частью из знания тайн человеческого сердца – но это не имеет ничего общего с банальностями профессиональных психологов. Частью из прирожденного величия духа, которое требует наличия определенных качеств, развитых в большей степени, чем у обычных людей. Восток обладает тайным знанием, но, создавая практики, не рождает практиков. Запад же, наоборот, имеет инструменты, но не знаком с принципами их использования. Как я уже сказал, между Востоком и Западом никогда не было истинного единства, но когда оно будет достигнуто, тот, кто овладеет этой связью, будет повелевать миром.

Я слушал его, навострив уши и время от времени бормоча слова одобрения и согласия, а про себя молился, чтобы он не останавливался. Внезапно Медина умолк, словно в нерешительности, но потом, взглянув на мою подобострастную физиономию, продолжал:

– Послезавтра в Лондон прибывает один человек с Востока. Великий носитель тайного знания. Я встречусь с ним, а вы будете меня сопровождать. Вы мало что поймете из того, что увидите и услышите, потому что находитесь в самом начале пути, но вам предстоит воочию увидеть воплощение мудрости.

Я пробормотал, что буду польщен.

– Постарайтесь сделать так, чтобы весь этот день был у вас свободен. Но в особенности будьте готовы с наступлением сумерек.

На этом он удалился, небрежно попрощавшись.

Я поздравил себя с тем, что окончательно утвердился в положении ученика, чья преданность настолько не вызывает сомнений, что к нему относятся, как к мебели. Хотя Медину можно было понять. После всех проверок он, вероятно, решил, что полностью подчинил мое подсознание и может лепить из меня все, что ему заблагорассудится.

На следующий день я съездил в Фоссе и сказал Мэри, что очень скоро снова вернусь – через день-другой. Должно быть, что-то в моем лице натолкнуло ее на мысль, что я напал на след, поэтому она спросила, какие новости. Тон вопроса был таков, что я сразу понял – на этот раз мне не отвертеться. Пришлось признаться, что я кое на что наткнулся и пообещать все рассказать подробно в следующий приезд. Это было бы вполне благоразумно: Мэри умела хранить чужие тайны как никто, а мне хотелось поделиться добытой информацией – на случай, если со мной что-нибудь произойдет.

Вернувшись в Лондон, я обнаружил новое послание от Сэнди – снова из Франции и за подписью «Алан Брек». (Нет, все-таки мой приятель совершенно не разбирался в лошадях.) Внутри оказались всего две строчки: Сэнди заклинал меня любыми ухищрениями заставить Медину поверить, что я полностью порвал с ним всякие отношения, и что сам он навсегда уехал куда-то на восток от Суэца.

Кроме того, меня ждала записка от Магиллври. В ней сообщалось, что доктор Ньюховер заказал каюту на пакетботе «Гудрун», отплывающем из Халла двадцать первого апреля в половине седьмого вечера. На этом же судне заказано место для К. Бранда, эсквайра.

Это помогло мне принять решение. Я написал своему врачу, чтобы он приготовил обещанное медицинское предписание к девятнадцатому апреля, и засел за составление плана, ибо мне казалось, что я должен следовать только той линии, которая вырисовывалась, хоть это и означало, что остальные вопросы придется пока засунуть в долгий ящик. Мне отчаянно хотелось поговорить с Сэнди, но тот по-прежнему валял дурака во Франции и слал бессмысленные письма. Затем я позвонил Арчи Ройленсу и, выяснив, что он еще в Лондоне, назначил ему свидание завтра утром в «Тревеллерс»[38].

– Арчи, – сказал я, как только мы встретились, – я хочу попросить тебя о большом одолжении. В ближайшие две недели ты ничем особым не занят?

Он признался, что собирался вернуться в Шотландию, чтобы понаблюдать за гнездованием большого улита[39].

– Будь другом, забудь о своих улитах! Я, вероятно, двадцать первого отправлюсь в Норвегию, и мне нужно добраться туда как можно скорее. Но пакетбот – это слишком медленно.

– Эсминец подойдет? – деловито осведомился он.

– Черт подери, ты можешь хоть когда-нибудь говорить серьезно? Мне нужен аэроплан, и я хочу, чтобы пилотировал его ты.

Арчи негромко присвистнул.

– Ну, ты умеешь удивить! Непростая работа – быть твоим приятелем… Я, пожалуй, смогу найти подходящую машину, но все упирается в погоду. К тому же, насколько я помню побережье Норвегии, там почти нет мест для посадки. Тебе, собственно, куда?

Я ответил, что поближе к Мюрдальфьорду.

– Господь всемогущий! – воскликнул он. – Я бывал там: у него же берега отвесные, как стена собора!

– Я неплохо изучил карту. В самом устье фьорда есть несколько небольших островков. Судя по карте, они плоские, как тарелки. И клянусь тебе – мне сейчас совсем не до шуток, старина. Я занят делом, от которого зависят жизни невинных людей. Когда-нибудь я тебе все расскажу, но пока просто поверь мне.

Мне удалось произвести на Арчи впечатление. К тому же, он никогда не оставался в стороне, если речь шла о каком-нибудь опасном и головоломном приключении. Он обещал повидаться с лейтенантом Хансеном, который служил с ним в одной эскадрилье и, кажется, не раз летал через Северное море. Прощаясь с ним, я был уверен, что он и в самом деле рад моему предложению, поскольку единственное, что его занимало в этой жизни, помимо птиц, так это возможность самым экзотическим способом свернуть себе шею.

Я ожидал, что Медина устроит тайную встречу со своим некромантом в трущобах Ист-Энда или в какой-нибудь меблированной комнате в Блумсбери. Но представьте мое удивление, когда вечером я получил приглашение явиться в половине десятого в отель «Клариджиз»!

Когда я прибыл туда в указанное время, было весьма трудно поверить, что столь яркое освещенное и оживленное место может скрывать какую-то загадку. Как всегда, там шли танцы, за танцующими наблюдали толпы только что отобедавших в ресторане людей. Медина стоял у камина, беседуя с широкоплечим джентльменом, на груди которого красовался длинный ряд военных медалей и орденская звезда. Я тотчас узнал Тома Мэхена, командовавшего кавалерийской бригадой во Франции. Медина как бы между делом кивнул мне, а Том, с которым я не виделся несколько лет, шумно обрадовался.

– У нас тут традиционный обед ветеранов, – пустился он в объяснения. – Я как раз рассказывал Медине, какую свинью правительство подсунуло моим ребятам. И вот что я скажу: только такие сахибы, как он, хоть их и немного в этом чертовом обезьяннике – я имею в виду Вестминстер, могут поднять бучу и заставить правительство вспомнить о нас. Вы согласны со мной, Ханней? Я хочу сказать, что… – И так далее, и так далее. Останавливать говорливого британского рубаку – дело практически безнадежное.

Однако Медина деликатно его прервал:

– Простите, Том, нам пора. Вы, кажется, в четверг обедаете с Бурминстером? Вот тогда мы и потолкуем об этом деле. Совершенно согласен с вами – это просто неслыханный позор.

Он сделал мне знак, и мы вместе направились к лифту.

На первом этаже, где находятся лучшие номера, в коридоре нас встретил индус в тюрбане. Он провел нас в небольшую приемную и скрылся за раздвижными дверьми. Мне пришло в голову, что этот маг должен быть еще и раджой, чтобы платить за такой номер. Я уже бывал здесь, когда этот «люкс» снимал один наследный принц – ему понадобилось обсудить одно небольшое затруднение в Анатолии.

– Сейчас вы увидите самого Хараму! – прошептал Медина, и в его голосе я уловил странное ликование. – Вам его имя ничего не говорит, но на Востоке миллионы людей почитают его как бога. В последний раз я беседовал с ним в хижине на одном из пустынных перевалов Каракорума, а сейчас он в роскошной лондонской гостинице, где звучит западная танцевальная музыка. Это ли не символ единства сил Запада и Востока!

Отворилась дверь, и слуга знаком пригласил нас войти. Мы оказались в гостиной, обставленной банальными копиями французской мебели, правда, здесь было слишком жарко, а в воздухе плавал аромат индийских благовоний. В таких местах крупные финансисты заключают сделки за ликерами и сигарами, а звезды кинематографа принимают друзей. Пестрая, неуютная, лоснящаяся – непросто было бы найти нечто более вульгарное.

Тем не менее, я почти сразу перестал ощущать недостатки декора, потому что все это помещение было заполнено личностью человека, который сидел на диване в дальнем конце гостиной. Передо мной был тот, кто повсюду создает собственную атмосферу и способен одним своим присутствием преобразить окружающее, будь это заброшенная хижина или сияющий огнями отель.

К моему удивлению, Харама оказался сравнительно молод. Многослойный тюрбан скрывал его волосы, но лицо было гладким и тщательно выбритым, а фигура, насколько я мог судить, далеко не утратила юношеской стройности. Воображение рисовало мне почтенного восточного старца со снежно-белой бородой до пояса или, наоборот, тучного индуса с круглым лицом евнуха. Но я упустил из виду, что этот человек – горец. Помимо тюрбана он был одет в превосходного покроя вечерний костюм, на который был накинут халат из тонкого шелка. Восседал он на подушках, подобрав под себя ноги, но не скрещивая их.

Как только мы вошли, Харама слегка наклонил голову, а мы оба почтительно поклонились. Медина приветствовал его на хинди, а тот ответил голосом, похожим на мурлыканье большой кошки.

Плавным движением кисти он предложил нам садиться, глядя как бы не на нас, а сквозь нас, и, пока Медина говорил, я следил за лицом гуру. Оно было худощавым, с высокими скулами, – породистое лицо жителя гор, не монгольского, а, скорее, пуштунского типа. И хотя оно казалось твердым, как кремень, и зверски диким, в нем чувствовалась какая-то жутковатая кошачья мягкость, как у человека, который в ярости не станет наносить удар, ибо уверен, что добьется своего иным путем. Прямой, тяжелый лоб Харамы был несколько шире, чем у обычных людей Востока. Глаз его я не видел, потому что они были скрыты полуопущенными веками, но было что-то странное в самом их разрезе, диаметрально противоположном тому, который можно видеть у китайцев. Уголки рта были слегка приподняты, словно его обладатель все время усмехался, но в целом лицо оставалось суровым, как лик древнего изваяния.

Нечасто мне доводилось видеть человеческое существо, столь прекрасное и одновременно столь отталкивающее. Но эти красота и первобытная жуть, смешиваясь, производили впечатление беспощадной силы. Я вполне скептически относился и к этому образу носителя тайного знания, и к гипнотическим способностям Медины, но, глядя на этот сумрачный лик, не мог не ощутить, что за ним стоит целый мир таких вещей, которые недоступны моему уму. Мощь, исходившая от него, была чем-то сродни мощи сокрушительного урагана или эпидемии чумы.

Я невольно вспомнил рассуждения Сэнди во время обеда в клубе «Четверг» о том, что истинная угроза для мира заключается во влиянии одной личности на другие. Этот смуглый дикарь был истинным жрецом такого непотребного господства, и у меня возникло острое желание прямо здесь размазать его по стене.

Он тут же взглянул на меня с немым вопросом, на который поспешно ответил Медина. Полагаю, он сказал, что я – «чела»; именно так в тех краях называют лишенного собственной воли и во всем следующего за учителем ученика.

Потом Харама неожиданно заговорил на хорошем английском с характерным индийским акцентом.

– Ты далеко ушел по дороге знаний, брат мой. Я не думал, что сын Запада сможет преодолеть столь длинный путь так быстро. Ты обрел два из трех ключей власти, если сумел заставить человека забыть прошлое и начать новую жизнь согласно твоей воле. Но третий ключ, что с ним?

В голосе Медины послышалось разочарование.

– Именно его я и ищу, о повелитель! Какой смысл стирать прошлое и утверждать свою власть, если это всего лишь временное состояние. Мне нужен третий ключ, который запирает дверь подземелья, где пленник останется навсегда. Существует ли он?

– Существует, но отыскать его непросто. Любая власть слабеет со временем и может быть разрушена случайным событием или происшествием, исключение – малолетние дети, некоторые женщины и люди с поврежденным умом.

– Это мне известно, – с едва заметным раздражением отозвался Медина. – Но я не хочу делать своими учениками детей, идиотов и женщин.

– Я сказал – некоторые женщины. Среди наших женщин, возможно, почти все, но среди женщин Запада, которые во многом подобны мужчинам, – лишь те, что мягче и слабее душой.

– В том-то и беда. Я хочу властвовать вечно, и чтобы мне не требовалось постоянно присматривать за ними. Я занятой человек, мое время драгоценно. Скажите, владыка, есть ли способ?

Я слушал этот разговор, испытывая неподдельный ужас. Намерения Медины открылись мне во всей полноте, и я осознал, что именно он, он один стоял за похищением юноши, девушки и мальчика. Кроме того, я понял, что он сделал с заложниками и что намеревался предпринять теперь. По сравнению с этим убийство выглядело лучше, потому что убийца отнимает жизнь, а он вознамерился отнять их души.

В один миг я возненавидел и его, и этого темнокожего демона так, как еще никогда никого не ненавидел. Лишь отчаянным усилием воли я подавил желание схватить обоих за глотки. Три истории, наполовину стершиеся в памяти из-за череды событий, снова вспыхнули передо мной с невероятной отчетливостью. Я снова увидел изможденное лицо Джулиуса Виктора, услышал срывающийся голос сэра Артура Уорклиффа. Внутри у меня все кипело, я задыхался. Должно быть, эти чувства отразились на моем лице, но, к счастью, оба негодяя на меня не смотрели.

– Способ есть, и самый надежный, – наконец произнес индус, и по его лицу скользнула мимолетная улыбка. – В моей стране им легко воспользоваться, но в твоей могут возникнуть трудности. Мне объяснили, что ваша полиция довольно назойлива, к тому же, существует такая вещь, как репутация в обществе, о которой необходимо заботиться. Есть иной способ, он требует больше времени, но столь же надежен, если применить его без страха.

Гуру наконец открыл глаза, и мне почудился в них матовый блеск, характерный для тех, кто постоянно принимает наркотики.

– Того, кого ты хочешь сделать своим рабом, ты сперва лишаешь памяти, потом подчиняешь своей воле. Чтобы привычка к подчинению не ослабела, ты должен как можно чаще находиться рядом с ним и постоянно усиливать свое влияние. Однако это довольно обременительно. Но укрепить эти узы можно иначе. Покажи тому, над кем ты собираешься властвовать, их прежнюю жизнь и там, среди привычных для них вещей, внезапно прояви свою власть. Так она станет для него чем-то привычным, ибо если сознательная память стирается, подсознательная остается с человеком навсегда и со временем становится его второй натурой.

– Понимаю, – рассеянно произнес Медина. – Я догадывался об этом. Скажите, повелитель, может ли власть, однажды установленная, быть сброшена?

– Только по воле того, кто этой властью пользуется. Только повелитель может отпустить раба на волю.

После этого они снова перешли на хинди, продолжая обсуждать уж невесть какую чертовщину. В какой-то момент мне показалось, что мудрец начинает уставать от разговора. Наконец он встряхнул колокольчик, лежавший у него под рукой, и, когда бесшумно возник слуга, отдал ему какое-то короткое распоряжение.

Медина поднялся и поцеловал протянутую руку, а я, разумеется, последовал его примеру.

– Надолго ли вы в Лондон, владыка? – спросил он.

– Всего на два дня. У меня дела в Париже и в некоторых других местах. Но я вернусь в мае и снова тебя призову. Благоденствуй, брат мой! Да пребудут с тобой божества мудрости!

Мы спустились в сверкающий зал, где как ни в чем не бывало продолжались танцы и застолье. Встреча ветеранов близилась к концу, и Том Мэхен в холле увлеченно беседовал с группой увешанных наградами друзей. Я понимал, что должен хоть что-то сказать Медине, и разительный контраст между этой шумной суетой и тем, что происходило в номере гуру Харамы, подсказал мне слова. Когда мы надевали плащи, я как бы вскользь заметил, что все это напоминает мне выход из света во тьму.

Он тут же согласился:

– Вернее, низвержение из истинного мира в мир теней…

Ему явно требовалось обдумать результаты нашего визита, поэтому он даже не предложил мне пройтись с ним, как обычно поступал. У меня тоже хватало пищи для размышлений.

В клубе меня ждало письмо, подписанное «Спион Коп». Почтовый штемпель оказался английским, чему я искренне обрадовался.

«Найдешь меня двадцать первого апреля, – говорилось в нем, – в таверне „Сайлент вумен“ на дороге, которая ведет к твоему Фоссе. Это между Колном и Виндрашем. Многое надо рассказать».

Слава богу, подумал я, что Сэнди вернулся, хоть и выбрал для встречи какое-то совсем уж неожиданное место. Мне тоже было что порассказать, ибо в тот вечер я заглянул в мозги Медины. Больше того – в голове у меня забрезжили проблески плана действий.

Первым моим импульсом было сообщить Магиллври об этом Хараме, который, в чем я не сомневался, замыслил недоброе. Я подозревал какую-то политическую интригу – иначе зачем бы ему понадобилось блуждать по европейским столицам, останавливаясь в самых дорогих гостиницах?

Но, поразмыслив, я решил не касаться политики. Я не мог говорить о Хараме, не упомянув Медину, а я не должен был делать ничего такого, что могло вызвать хоть малейшие подозрения против него. Но у меня имелось предписание врача с рекомендацией недельного отдыха, подписью и печатью, и утром девятнадцатого апреля я отправился с ним к Медине. Там я поведал, что уже целую неделю скверно себя чувствую, и мой доктор велел мне возвращаться домой и некоторое время провести в постели.

Это явно не пришлось ему по вкусу, поэтому я показал предписание и пожаловался, что мне и самому это совсем не с руки, но я не могу разорваться между своими желаниями и неважным состоянием здоровья.

Между прочим, ему понравилось, что я принес записку, как какой-нибудь младший лейтенант, ходатайствующий об увольнительной. Во всяком случае, Медина сменил тон на сочувственный.

– Как жаль, что вы уезжаете, – сказал он. – Ведь вы мне так нужны! Но с недомоганиями шутить не следует, а неделька постельного режима, надеюсь, поставит вас на ноги. Когда вас ждать обратно?

Я ответил, что двадцать девятого во что бы то ни стало буду в Лондоне.

– Ухожу в монастырь, – пошутил я. – Никаких писем и газет, для всех знакомых меня не будет дома, в остальном – сон и еда. Словом, как сыр в масле, к тому же, под присмотром жены.

После разговора с Мединой я разыскал Арчи Ройленса.

Он пребывал в отличном настроении и тут же сообщил, что повидался с Хансеном, и, как выяснилось, на острове Флаксхольм, расположенном у самого входа в Мюрдальфьорд, действительно есть ровная площадка, подходящая для приземления. Это сравнительно большой остров с озером в центре, совершенно необитаемый, если не считать фермы на южной оконечности. Кроме того, Арчи раздобыл аэроплан «Сопвич», которому, по его словам, можно было доверять, и мы решили, что он должен прибыть на Флаксхольм не позднее двадцать седьмого апреля, как следует обустроиться и ждать прибытия моторной лодки из Мюрдальфьорда. Я настоятельно посоветовал ему взять побольше провизии, на что Арчи только ухмыльнулся и заявил, что он не настолько глуп, чтобы не позаботиться о собственном брюхе. Он уже наведался в «Фортнум энд Мейсон» и запасся спиртным и кучей деликатесов.

– Бери с собой всю теплую одежду, какая найдется, Дик, – прибавил он. – В это время года там еще адски холодно.

Кроме того, он договорился через Хансена, чтобы в Ставангере приготовили моторный катер для мистера Бранда, который прибудет пароходом из Халла утром двадцать третьего апреля. В случае, если мои планы изменятся, я должен связаться с ним немедленно.

Вечером я с легким сердцем отправился в Фоссе. Истинное блаженство – вырваться из Лондона, дышать чистым воздухом и знать, что как минимум неделю я буду заниматься делом, куда более полезным чем тупое шатание по улицам. Питера Джона я застал в отменном здравии, а сад был усыпан первоцветами и нарциссами.

Мэри я сообщил, что доктор прописал мне неделю полного отдыха.

– Дик, – немедленно встревожилась она, – ты болен?

– Нет, просто слегка переутомился. Но официально я должен валяться в постели неделю напролет, и ни одну живую душу нельзя ко мне даже близко подпускать. Прошу тебя, предупреди служанок и скажи повару, пусть готовит как для больного. С Пэддоком я сам поговорю, он поможет мне с этим спектаклем.

– Спектаклем?

– Да. Видишь ли, мне необходимо на неделю съездить в Норвегию. Если, конечно, Сэнди не воспротивится.

– Но я думала, что полковник Арбутнот все еще за границей!..

– Так оно и есть… По крайней мере, официально. Но послезавтра обедаю с ним в «Сайлент вумен» – помнишь эту таверну, где мы ужинали, когда я рыбачил на Колне?

– Дик, – нахмурилась Мэри, – не пора ли тебе рассказать, чем ты вообще занимаешься?

– Думаю, пора, – согласился я, и вечером после обеда рассказал ей все как есть.

После этого она задала мне кучу вопросов, очень проницательных, потому что Мэри, вообще-то, вдвое умнее меня. Потом она долго сидела, подперев щеку кулаком, и размышляла.

– Я бы хотела встретиться с мистером Мединой, – наконец проговорила она. – Тетушка Клэр и тетушка Дориа знакомы с ним… Я боюсь его, отчаянно боюсь, и, думаю, я бы меньше боялась, если б хоть раз его увидела. Это ужасно, Дик, что ты воюешь с таким странным и страшным оружием. И твое единственное преимущество – это то, что ты такая непробиваемая дубина… Тем не менее, мне ужасно хочется тебе помочь. Невыносимо сидеть здесь и ждать, изнывая от страха за тебя и все время думая об этих несчастных пленниках. Особенно мальчик не выходит у меня из головы. Я часто просыпаюсь и поднимаюсь в детскую, чтобы взглянуть на Питера Джона – на месте ли он. Няня, наверное, думает, что я спятила… Норвегия… Ох, надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

– Я не вижу другого выхода. Мы знаем, где может содержаться один из заложников. Не знаю, кто именно, но я просто обязан действовать. Если я найду одного, это может вывести меня на остальных.

– Все равно останутся еще двое, – вздохнула она, – а время уходит. Но ведь ты один. Тебе нужны помощники. Может, Магиллври?

– Нет. У него свое дело, не менее важное. Если его втянуть еще и в мое, развалятся оба.

– А полковник Арбутнот? Чем он занят?

– О, Сэнди не сидит сложа руки, и, слава богу, наконец-то вернулся в Англию. Я узнаю, что он накопал, когда встречусь с ним. Пока я буду в отъезде, Сэнди будет продолжать то, что я начал.

– Может, пока тебя не будет, я могла бы с ним повидаться, хотя мы до сих пор даже не представлены друг другу? Так мне было бы спокойнее. И все-таки, Дик, я могу чем-то помочь тебе? У нас никогда не было тайн друг от друга, даже когда мы еще не были женаты, и тебе известно, что на меня можно положиться.

– Знаю, дорогая, – сказал я. – Но я не вижу вариантов… пока. Если б видел, я бы сразу тебя подключил, потому что я всегда предпочитаю иметь рядом тебя, чем целый полк кавалерии.

– Бедный мальчик!.. Я все могу выдержать, но от мысли о нем я просто схожу с ума. Ты видел сэра Артура?

– Нет, я старался держаться от него подальше. Джулиуса Виктора и герцога я еще способен выносить, но в лицо сэру Артуру смогу посмотреть только тогда, когда верну ему сына.

Мэри порывисто встала.

– Это необходимо сделать! – горячо воскликнула она. – Дик, я сердцем чувствую: мы на верном пути. О, как бы я хотела… Как бы я хотела, хоть что-нибудь сделать!..

В Халл я прибыл около шести. Машину я оставил в гараже в Йорке, и там же пересел в поезд. Все мое снаряжение помещалось в небольшом портфеле и рюкзаке, и я торчал на причале, пока не заметил доктора Ньюховера – он прибыл с кучей багажа и здоровенным футляром для удилищ. Когда, по моим подсчетам, он уже должен был разместиться в своей каюте и заняться вещами, я тоже поднялся на борт и направился к себе. Там, заказав стюарду сэндвичи и чай, я расположился со всеми удобствами, рассчитывая ближайшие тридцать шесть часов посвятить исключительно чтению и сну.

Всю ночь и весь следующий день дул сильный ветер, но я не выходил из каюты, пытаясь читать «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла[41] и радуясь тому, что я не викинг и не живу тысячу лет назад. Трудно представить, как они в те времена пересекали это небольшое, но свирепое море на своих драккарах.

Проснувшись утром двадцать третьего апреля, я почувствовал, что изнурительная болтанка прекратилась. Выглянув в иллюминатор, я увидел залитое солнцем море, скалистый берег и красные кровли небольшого городка. В гавани Ставангера «Гудрун» стояла около часа, поэтому я дал доктору Ньюховеру время сойти на берег и лишь после этого наспех перекусил и последовал за ним.

На берегу его встречали двое мужчин. Вместе с ними он поднялся на борт небольшого моторного катера, пришвартованного у одного из молов. Поскольку берег теперь был чист, я отправился в город, разыскал агентство, которому телеграфировал Арчи Ройленс, и узнал, что мой катер тоже готов и ждет меня во внутренней гавани рядом с рыбацкими лодками. Один из служащих проводил меня туда и представил шкиперу по имени Юхан. Тут же выяснилось, что этот рослый, бородатый и невероятно жизнерадостный норвежец, знает английский очень поверхностно. Я закупил провизию, и около десяти утра мы отчалили. Я спросил Юхана, где находится Мюрдаль, и он указал на крохотное подвижное пятнышко впереди, милях в трех от нас.

– Это катер Христиана Эгге, – пояснил он. – Он везет в Мюрдаль какого-то английского рыболова, а мы будем следовать как раз за ним.

Я навел бинокль на суденышко и даже различил Ньюховера – доктор курил на корме.

День был восхитительный, с тем странноватым северным освещением, от которого полдень кажется похожим на раннее утро. Я наслаждался каждым мгновением – и потому, что передо мною стояла вполне конкретная задача, и потому, что я снова оказался на свежем воздухе, без которого просто не могу обходиться. С острым интересом я наблюдал за жизнью дикой природы: на крошечных островках галдели бакланы и гаги, с торчащих из воды утесов сползали в воду при нашем приближении тюлени – такие же круглоголовые, как Доминик Медина. Воздух был прохладен и пах йодом, а когда мы подошли ко входу в фьорд, его исполинские гранитные берега закрыли нас от ветра с моря, и стало тепло, как в июне. Юхан указал на плоский каменистый остров, покрытый скудной растительностью, сообщив, что это Флаксхольм.

Вскоре мы уже входили в просторную бухту. Примерно через час бухта сузилась, превратившись в фьорд, а стены утесов стали совершенно отвесными. С их заснеженных вершин стекали ручьи, превращаясь в водопады на склонах. Вверху стояла мерцающая пелена тумана, а у подножия скал зеленоватые морские волны набегали на черную гальку.

Пейзаж и погода погрузили меня в восхитительную умиротворенность, которую не тревожили даже мысли, бегущие, как водится, «и вперед, и вспять»[42], как верно отметил поэт. Доктор Ньюховер находился впереди, мы не теряли из виду его катер, а мне предстояло выяснить, чем он здесь будет заниматься, но так, чтобы он меня не заметил. О том, как это осуществить, я не особенно задумывался, а просто положился на фортуну.

Свет начал мало-помалу меркнуть, а фьорд становился все уже. Наконец окончательно стемнело. Предположив, что Ньюховер направится к городку Мюрдаль и началу фьорда, где река Скарсо впадает в фьорд, я решил остановиться в Хауге – крохотном городке на южном берегу в двух милях от того места, где мы находились сейчас.

В половине девятого мы подошли к Хауге. Городок, лежавший в тени громадного утеса, был окутан великолепным фиолетовым полумраком. Я велел Юхану пополнить наши запасы провизии, ждать меня на причале и быть готовым отчалить, как только я вернусь. Я предупредил его, чтобы он ни в коем случае не вздумал приближаться к Мюрдалю или далеко отходить от катера. Похоже, ему понравилась идея провести несколько дней в хорошо оплачиваемом безделье, и на причал он высаживал меня с широчайшей улыбкой, да еще и пожелал мне на прощание удачной охоты. Интересно, с какой стати он упомянул охоту, если, кроме рюкзака и толстой палки в руке, при мне не было никакого другого снаряжения?

По крутой дороге, ведущей из Хауге в Мюрдаль, я шагал в приподнятом настроении. Слева темнели верховья фьорда, по правую руку тянулись вверх черные скалы, а далеко впереди маячило яблочно-зеленое пятно того полумрака, который даже весной на севере заменяет ночь – там горы расступались, открывая долину Скарсо. Ничего подобного я прежде не видел, но что-то в моей крови откликалось на этот пейзаж – недаром мой отец не раз говорил, что старинный род Ханнеев, к которому мы с ним принадлежали, имеет скандинавские корни. С воды доносился птичий гомон: утки, гуси, кулики-сороки и песочники устраивались на ночь, а время от времени раздавались громкие, как пушечные выстрелы, всплески – это из соленых волн фьорда выпрыгивал могучий лосось, пробирающийся на нерест в Скарсо.

Я с тоской вспомнил о своих удочках, но впереди замерцали огоньки Мюрдаля, и я выбросил рыбалку из головы и принялся обдумывать свои дальнейшие шаги.

Норвежского языка я не знал, но надеялся, что кто-нибудь из местных жителей владеет английским – не зря же в портах Англии и Америки всегда полным-полно норвежских моряков. Доктор Ньюховер наверняка снимет комнату в единственной здешней гостинице, поэтому мне придется поискать для ночлега другое место. Мне даже показалось, что следить за объектом здесь будет куда труднее, чем в городе – если Ньюховер меня заметит, то немедленно узнает, а этого я допустить не мог. Впрочем, на такой случай у меня была заготовлена легенда – дескать, я приехал сюда ради пеших прогулок. Но на это не следовало полагаться: он все равно что-то заподозрит и немедленно сообщит Медине о моем появлении…

Как бы там ни было, но мне нужно было где-то переночевать.

Спустя некоторое время я вышел к небольшому пирсу, расположенному невдалеке от городка. Там, расположившись на сельдяных бочках и бухтах канатов, покуривали несколько мужчин, еще один стоял на конце пирса, разглядывая стоящий на якоре ярдах в сорока от берега катер Христиана Эгге, на котором прибыл Ньюховер. Я свернул на тропу, ведущую к пирсу, решив, что здесь-то и получу те сведения, в которых нуждаюсь.

Поздоровавшись, я уже хотел спросить, не сдается ли поблизости какое-нибудь жилье, но тут человек, смотревший в море, обернулся на звук моего голоса. Мне он показался довольно пожилым, потертая охотничья куртка не могла скрыть его сутулость. В скудном свете я не мог различить его лицо, но эта спина показалась мне поразительно знакомой, хоть я и не мог вспомнить, где ее видел.

Я обратился к норвежцам по-английски, но полиглотов среди них не оказалось. Впрочем, один из них указал на городок, словно имея в виду, что меня лучше поймут там. И тут подал голос человек в охотничьей куртке:

– Возможно, я смогу вам помочь. В Мюрдале есть неплохой постоялый двор. В это время года там малолюдно.

По-английски он говорил безукоризненно, но с каким-то гортанным акцентом, что безошибочно выдавало в нем иностранца.

– Постоялый двор мне, пожалуй, не подойдет, – ответил я. – Я ищу жилье подешевле.

Он рассмеялся.

– Можно устроиться и в другом месте. У Петера Бойера, кажется, есть лишняя койка. Я иду в ту сторону, сэр, и мог бы вас проводить.

Он подошел поближе, и его фигура оказалась в луче стояночного фонаря на катере. Я увидел худощавое загорелое лицо с весьма приятным выражением и растрепанную седую бороду. Тут я узнал его и едва не вскрикнул, пораженный случайностью, которая снова свела нас вместе.

По тропе мы вместе поднялись от причала к дороге.

– По-моему, – начал я, – мы с вами встречались и раньше, герр Гаудиан.

Мужчина остановился.

– Вы правы, это мое имя… но я не… я не думаю, что…

– Может, вы помните голландца по имени Корнелиус Бранд, которого вы приютили у себя в декабре 1915 года?

Он пристально всмотрелся в мое лицо.

– Помню, – последовал ответ. – А еще я помню некоего мистера Рихарда Ханнау, одного из инженеров компании Гуггенхайма, с которым мне довелось беседовать в Константинополе.

– Вообще-то, это одно и то же лицо, – хмыкнул я.

Я не знал, как он воспримет это сообщение, но то, как он среагировал, подтвердило, что не ошибся в оценке единственного немца, который мне искренне нравился. Герр Гаудиан рассмеялся – мягко и с пониманием.

– Чертовы турки! – покачал он головой. – Кто б мог подумать! Я часто думал, доведется ли мне увидеть вас снова, и вот – на тебе! Вы сваливаетесь прямо на голову на берегу этого норвежского фьорда.

– Вы ведь не держите на меня зла? – спросил я. – Я служил своей стране, а вы служили своей. Я играл по правилам, и вы играли по правилам.

– Зло? – воскликнул он. – Мы с вами джентльмены и далеко не дети. Я рад, что вы выжили. Я всегда желал вам добра, ведь вы отважный человек.

– Ничего подобного. Просто везучий, – возразил я.

– Но как мне теперь вас называть? Бранд или Ханнау?

– Меня зовут Ричард Ханней, но сейчас я все-таки Корнелиус Бранд. Почему – скоро расскажу. – Мне вдруг пришло в голову посвятить этого человека в свои дела. Похоже, само провидение послало его, и я не собирался упускать этот шанс.

Но после этих слов он снова остановился.

– Мистер Ханней, меня не интересуют ваши тайны. Насколько я понимаю, вы все еще служите своей стране? Я не спрашиваю, в чем заключается ваша цель, но не забывайте: я немец и не буду участвовать в преследовании любого из моих соотечественников, кем бы он ни был.

Несколько секунд я колебался, но потом произнес:

– Я больше не служу стране. Я вышел в отставку после заключения мира, и теперь я простой фермер.

– У британских фермеров в обычае приезжать в Норвегию под чужими именами?

– Это личное дело, о котором я и пытался рассказать. Уверяю вас, ни один немец здесь не замешан. Я всего лишь хочу проследить за одним доктором-англичанином.

– Хотелось бы верить, – немного подумав, ответил он. – Но два часа назад сюда прибыл один человек. Его катер стоит на якоре невдалеке от причала, а сам он поселился на постоялом дворе. Этот человек мне известен, и даже слишком. Он – немец и во время войны выполнял тайные поручения в Америке и еще кое-где. Мне он не нравился. Думаю, он причинил моей стране немало вреда, но с этим должны разбираться немцы, а не иностранцы.

– Мне этот джентльмен известен как доктор Ньюховер, имеющий практику в Лондоне на Уимпол-стрит.

– Ну и что? – Гаудиан пожал плечами. – Он просто использовал переиначенную на английский лад фамилию своего отца – Нойхофер. Что вам от него нужно?

– Ничего такого, чего бы не одобрил любой честный немец.

Я вкратце описал ему дело Медины, и Гаудиан ужаснулся.

– Мистер Ханней, – неуверенно пробормотал он, – вы в самом деле честны со мной?

– Клянусь всем, что только есть святого, я говорю чистую правду. Во время войны Ньюховер мог заниматься чем угодно, меня это не касается, но мне он нужен, чтобы разобраться с этим английским делом. И прежде всего – помешать преступникам и спасти человеческие жизни. К тому же, этот Ньюховер – всего лишь второстепенный персонаж, исполнитель. Мне необходимо выяснить единственное – что у него на уме.

В итоге Гаудиан протянул мне руку и добавил:

– Я верю вам и помогу всем, что в моих силах.

Мы прошли по длинной улице мимо постоялого двора, где в эту минуту Ньюховер, вероятно, укладывался в постель, и оказались на дороге, которая вела в долину Скарсо. Вскоре показалась река – могучий поток, набухший от таяния снегов, залитый мистическим полумраком северной ночи.

Тут-то и выяснилось, что герр Гаудиан снимает комнату у того самого Петера Бойера, у которого будто бы имелась свободная кровать, и когда мы дошли до небольшого коттеджа, стоявшего почти на самом берегу реки, хозяин с радостью меня принял. Вскоре его жена подала ужин – омлет, копченый лосось и отличное норвежское пиво, а насытившись, я достал карту и принялся изучать окрестности.

Гаудиан, между тем, набросал невеселую картину того, что происходило у него на родине. Похоже, война и падение кайзеровского режима унесли с собой массу порядочных и умных людей, которые были в состоянии противостоять его худшим сторонам. Он сказал, что нынешняя Германия – неподходящее место для человека умеренных взглядов. Власть в стране принадлежит жиреющим промышленникам, которые наживают огромные состояния за границей, одновременно разрушая и истощая собственную страну. А оппозиции как таковой больше не существует – разве что полоумные леваки да монархисты, требующие невозможного.

– Больше никто не прислушивается к голосу рассудка, и, боюсь, ничего не изменится, пока наш народ не будет доведен до крайности. В ваших руках было наше спасение, но послевоенные договора только ускорили упадок. Думаю, вы надеялись на лучшее, но оказались слепы, потому что не поддержали умеренных политиков, и жесткостью своих требований лили воду на мельницу всевозможных радикалов.

Выглядел Гаудиан как самый простой рабочий, и мне это показалось странным – ведь такой человек, инженер с мировым именем, мог бы превосходно зарабатывать в любой стране. Но потом я понял причину: он просто утратил желание зарабатывать. Он слишком хорошо постиг природу человеческих желаний, чтобы сохранить хоть какие-то амбиции. Он был холост, не имел близких родственников и предпочитал жить в самых отдаленных и безлюдных местах, наблюдая за растениями и животными.

На всякий случай я поинтересовался, не появлялся ли в долине еще один англичанин – некий мистер Джейсон. Гаудиан ответил, что ничего такого не слышал, тем более что до открытия рыболовного сезона еще две недели, поэтому иностранцев в здешних местах практически нет. Потом я стал расспрашивать его о фермах на горных лугах – саэтерах, и он сказал, что лишь немногие из них начали работу, поскольку горные пастбища еще остаются под снегом. Лишь одна-две на самых нижних лугах обитаемы, и то лишь потому, что зима в этом году выдалась мягкая, а весна наступила рано.

– Взять хотя бы Скарсо, – продолжал он. – Обычно в апреле она совсем мелкая, потому что снег еще не тает. Но сейчас вода в реке стоит, как в середине мая.

Он прошелся со мной по карте, показав, где и что расположено в окрестностях. Саэтеры находились выше по реке, и добраться к ним можно было только тропами, проложенными по узким горным долинам. Хорошая дорога тянулась вдоль долины Скарсо, но она не соединялась с параллельными долинами Урдаль и Бремендаль. На карте я обнаружил лишь один путь в долину Урдаль – он проходил через крохотное местечко Снаасен.

– Да, – кивнул Гаудиан, – я бывал там, и не завидую тому, кто окажется там в плохую погоду. Начало этой тропы можно увидеть днем даже отсюда. Она поднимается вверх по скалам на противоположном берегу реки. В Снаасене всегда кто-нибудь живет, это что-то вроде убежища для путников, а летом там настоящий рай – вокруг цветущие луга. Впрочем, местные жители преодолевают эти горы даже зимой. Снаасен – часть большой фермы, расположенной в двух милях выше по течению, там находятся лучшие охотничьи угодья в долине Скарсо. Там масса куропаток, а иногда встречаются даже медведи. Мне говорили, что все эти места арендованы каким-то англичанином… Ничего удивительного: у вас немало богатых людей, а нищим норвежцам остается подбирать крохи…

В ту ночь я спал как убитый, хотя кровать оказалась жесткой, как гранитная плита. Проснувшись, я увидел сияющее голубизной утро, в сосновом лесу гремел птичий хор, на мокром лугу у реки хлопали крыльями бекасы, а разлившаяся Скарсо походила на море. Вода стояла так высоко, что почти отрезала путь к длинному бревенчатому мосту, который вел к большой ферме, упомянутой Гаудианом.

Я направил бинокль на противоположный берег и почти сразу отыскал извилистую тропу, ведущую к Снаасену. На полпути к перевалу она терялась в складках рельефа, а выше виднелась линия горного хребта, образующая седловину. Наверху, очевидно, находилось обширное плато: луга с жухлой прошлогодней травой да редкие заросли карликовой березы.

Пока хозяйка готовила завтрак, с дороги послышался шум. Выглянув, я увидел пару небольших автомобилей, а бинокль предъявил мне самого доктора Ньюховера в первом и гору багажа во втором. Машины пересекли бревенчатый мост и направились к большой ферме, причем едва не застряли у дальнего конца моста, где вода уже стояла на дороге.

Выходит, это доктор Ньюховер или какой-то его приятель арендовали эти места для рыбалки и охоты? Оставалось только порадоваться, что мне так повезло с жильем: лучшего места для наблюдения за перемещениями моего подопечного, чем коттедж Петера Бойера, нельзя было и придумать.

Тем не менее, я и не думал приближаться к тропе, ведущей в Снаасен, пока не выясню, чем здесь занимается Ньюховер. Поэтому мы с Гаудианом уселись у окна и принялись терпеливо ждать.

Около десяти утра на тропе появилась пара основательно навьюченных пони, которых вел светловолосый подросток. Неспешным шагом они поднялись по склону и скрылись в ущелье. Часом позже перед нами предстал сам Ньюховер в костюме цвета хаки и непромокаемом плаще. Он держался уверенно и преодолевал крутой подъем с легкостью бывалого альпиниста. Я хотел было последовать за ним, держась на расстоянии, но Гаудиан отговорил меня: риск быть замеченным среди бела дня на пустынной тропе слишком велик.

Мы вышли из дома сразу после ланча, когда солнце начало приятно пригревать, и вскоре были награждены зрелищем возвращающихся пони, по-прежнему основательно навьюченных. Не сворачивая к большой ферме, они пересекли мост и двинулись по шоссе в сторону Мюрдаля. Я решил, что эта поклажа – багаж того человека, которого сменил Ньюховер, и что он, очевидно, намерен вернуться в Ставангер на катере Христиана Эгга. Около четырех пополудни появился и он сам – мистер Джейсон, или как там его на самом деле звали. В бинокль я заметил две крохотные фигурки, спускавшиеся со стороны Снаасена к дороге. Внизу они остановились, чтобы попрощаться; потом один из них – это был Ньюховер, двинулся обратно, а второй пересек мост и прошагал по дороге совсем рядом с нами. Я мог разглядеть его со всеми подробностями: то был полноватый молодой человек в бриджах для верховой езды, кутавшийся в длинный мохнатый шарф.

Я был вполне удовлетворен. Ньюховер сменил своего предшественника, как и планировал Медина, и теперь я знал, где его база. Что бы он ни скрывал, это находилось в Снаасене; туда-то мы и собирались отправиться. Гаудиан, однако, настоял на том, чтобы дождаться ужина, – в это время будет еще достаточно светло, чтобы видеть дорогу, но не настолько, чтобы нас могли заметить издалека. Поэтому мы улеглись, мирно проспали четыре часа и в половине одиннадцатого вечера бодро двинулись в путь.

Ночь выдалась безветренная и мягкая. Мрак таился в зарослях сосен и складках гор, но небо было наполнено прозрачным аметистовым свечением. Я чувствовал себя, словно на охоте, и наслаждался каждым мгновением прогулки. Слева от нас слышался беспорядочный шум горного потока, не заглушавший, однако, голоса бессонных птиц. Мы двигались словно в мире теней, напрочь лишенном красок.

На перевале в лица нам задул легкий ветерок с вершин заснеженных гор, высившихся на севере, а впереди открылось просторное плато, изрытое выемками, в которых поблескивали то ли снег, то ли талая вода. Дальше чернели какие-то массивные силуэты, и я решил, что это скалистые отроги, расположенные за Урдалем. Тропа начала петлять между мелкими болотцами и то и дело исчезала в зарослях можжевельника. Выбираясь из этих зарослей я наткнулся на невысокий железный столб. Подняв голову, я, к своему удивлению, обнаружил наверху провода.

– В Снаасен недавно провели телефонную линию, – пояснил Гаудиан.

Я надеялся, что в доме зажгут свет, и мы заметим его издалека. Но обнаружили мы его только приблизившись вплотную: дом стоял чуть в стороне от тропы, темный, как старое надгробие. Обитатели его, вероятно, рано укладывались, поскольку всякие признаки жизни отсутствовали. Это было крепкое двухэтажное бревенчатое строение, к которому примыкало что-то вроде сарая или сеновала. Дальше виднелось еще одно строение – очевидно, коровник. Мы осторожно обошли все подворье, дивясь поразительной тишине, и когда в вышине над нами пронеслась пара диких уток, свистя крыльями, мы оба вздрогнули и втянули головы в плечи, как воры-домушники от скрипа половицы.

Делать нам здесь было больше нечего, разве что попытаться проникнуть в дом, но мы отказались от этой мысли, развернулись и направились обратно. На плато стало довольно прохладно, поэтому мы спустились по ущелью быстрым шагом. Дома, перед тем, как лечь спать, мы решили, что завтра Гаудиан отправится в Снаасен, прикинувшись туристом, и под тем или иным предлогом проникнет внутрь. А я буду бродить по плато, держась подальше от тропы и дома – на тот случай, если что-то пойдет не так.

Утро оказалось таким же безоблачным, как и вчерашнее, и мы двинулись в путь примерно в десять. Я провел прекрасный, но совершенно бесплодный день: поднялся вверх по течению Скарсо и вскарабкался по северному склону долины на плато значительно восточнее ущелья, по которому проходила тропа. Оттуда открывался вид на низину, по которой проходила дорога к долине Урдаль. Я прошел с милю на север по заболоченным лугам среди осевших сугробов, среди которых кое-где уже пробивались первоцветы, и оказался на краю Урдаля, за которым высились пики гор, покрытые полосами и пятнами снега. Долина оказалась настолько узкой и глубокой, что я даже не смог как следует заглянуть в нее. Поэтому я двинулся на запад и севернее Снаасена наткнулся на мюрдальскую дорогу.

После этого, сделав солидный крюк по бездорожью, я обогнул Снаасен и с расстояния полумили как следует рассмотрел дом. Из двух труб поднимался дым, с подворья доносились звуки обычной фермерской жизни. Скота я не заметил, но все выглядело так, словно кто-то ремонтирует хозяйственные постройки, готовясь к летнему сезону.

Я наблюдал за домом больше часа, но, так и не увидев ни одной живой души, двинулся обратно и с осторожностью спустился вниз по лощине, заглядывая за каждый выступ и поворот, чтобы случайно не наткнуться на Ньюховера.

Гаудиан вернулся раньше меня. На мой вопрос как успехи он покачал головой.

– Я изобразил усталого путника и попросил молока. Какая-то уродливая женщина средних лет принесла мне пива и сказала, что пока коровы не вернутся с пастбища, молока у них нет. Вступать в разговоры ей явно не хотелось, на мои расспросы она сказала только, что английский господин охотился здесь на куропаток, но жил в Трюсиле – это та самая большая ферма на берегу Скарсо. Больше я ничего от нее не добился. Однако я заметил, что дом намного больше, чем я предполагал. С тылу пристроены комнаты, которые мы приняли за сарай, и там достаточно места, чтобы спрятать дюжину людей.

Я спросил, есть ли у него идеи, и Гаудиан ответил, что собирается завтра сходить в Трюсиль и попросить позвать доктора Ньюховера, упомянув о том, что видел его, когда тот проходил мимо коттеджа Петера Бойера. Якобы ему требуется медицинская консультация.

План этот я одобрил, но и сам решил кое-что предпринять сегодня вечером. Время стремительно уходило, и я уже начинал тревожиться. Сегодня двадцать пятое апреля, а в Лондон я должен вернуться двадцать девятого. Если я не появлюсь вовремя, Медина начнет наводить справки обо мне в Фоссе и наверняка что-нибудь заподозрит. Словом, я принял решение ближе к полуночи отправиться в одиночку в Снаасен и осуществить вполне мирное, но совершенно незаконное проникновение в чужое помещение.

В путь я отправился в одиннадцать, не забыв сунуть в карман пистолет, а в рюкзак – флягу, сэндвичи и электрический фонарик. Мост и первую часть тропы я преодолел почти бегом – мне хотелось, чтобы у меня осталось как можно больше времени на задуманное. И эта спешка едва все не погубила. Только чудом можно объяснить то, что я находился в тени большого обломка скалы, когда впереди послышались звуки чьих-то шагов. Я прижался к валуну и увидел, что это Ньюховер.

Он меня не заметил, потому что тоже спешил – да так, что даже позабыл в доме свою шляпу. Его длинные светлые волосы были в беспорядке, а лицо заострилось, словно от сильного волнения.

Теряясь в догадках, я решил было последовать за ним, но потом сообразил, что его отсутствие развязывает мне руки в отношении дома в Снаасене. Хотя, если там что-то произошло, на тропе могут появиться и другие путники, так что следовало все время быть начеку.

В верхней части ущелья, у самого края плато, находилась большая смешанная роща: березы, можжевельники и низкорослые, скрученные ветрами сосны. В этом месте поток, впадающий в Скарсо, перед тем, как устремиться в долину, образовывал небольшой водоем – нечто вроде чаши. Через рощу можно было скрытно двигаться параллельно тропе, поэтому я нырнул в заросли, огибая разбросанные там и сям валуны.

Не успел я пройти и двух дюжин шагов, как ощутил чье-то присутствие. Прямо передо мной послышался шорох, затем хрустнула гнилая ветка, и покатился по склону камень.

Крупное животное? Но ни один зверь не ведет себя так неосторожно. Только человек в тяжелой обуви может производить такие звуки. Если он из Снаасена, то почему сошел с тропы и прячется? Или он заметил меня и теперь выжидает, наблюдая?

Опустившись на четвереньки, я пополз между кочками в ту сторону, откуда донесся звук. Темнота была кромешная, и только в том месте, где заросли слегка редели у берега потока, брезжил мутный счет.

Вскоре я оказался у кромки воды. Звуки как будто прекратились, но вдруг что-то зашуршало, всплеснула вода, словно обрушилась часть берега. Кто бы там ни находился, он пытался пересечь поток вброд. Опасная затея, тем более, что течение было очень быстрым. Я прополз еще несколько ярдов вверх по течению – и только тогда разглядел, что происходит.

Ствол поваленной сосны лежал поперек потока, опираясь на противоположном берегу на мшистый валун. Валун лежал в воде, но с него можно было перепрыгнуть на сушу. На этом ненадежном мосту балансировала почти неразличимая человеческая фигура. Шаг, другой… Внезапно гнилой ствол с треском переломился, а в следующее мгновение человек оказался в самой середине бурного потока.

Все это произошло за доли секунды, и я, не размышляя, склонился над водой, схватил утопающего за руку, уперся ногой в ближайший камень и подтащил этого несчастного к берегу. Там он мгновенно вскочил на ноги, без моей помощи выбрался на сушу и, не произнося ни слова, кинулся на меня, как взбесившийся зверь.

От неожиданности я поскользнулся и рухнул навзничь – и тут же на моем горле сомкнулись чьи-то сильные пальцы. Я перехватил запястья атакующего, рывком вывернул их, а затем перекинул через него ногу и оказался сверху. Теперь он был в моей власти. Он, видимо, тоже это понял, потому что обмяк и перестал сопротивляться.

– Проклятье, да что это с вами такое? – рассерженно спросил я. – Если б не моя помощь, вы бы уже лежали на дне. С какой стати вам понадобилось меня душить?

Я нащупал фонарик и посветил ему в лицо. Передо мной лежал худощавый молодой человек в грубой домотканой одежде, какую носят норвежские фермеры. Узкое землистое лицо поросло жидкой клочковатой бородкой, а волосы выглядели так, будто их остригли овечьими ножницами. На меня смотрели совершенно безумные, слегка косящие, как у насмерть перепуганного оленя, глаза.

– Черт побери, что это с вами такое? – повторил я, и, к моему полному удивлению, молодой человек ответил по-английски.

– Позвольте мне встать. У меня нет сил сопротивляться. Я пойду с вами.

И тут меня словно громом ударило.

– Не волнуйтесь, дружище, – очень спокойно произнес я. – Вы пойдете со мной, но не в это дьявольское логово. Мы с вами уже встречались раньше. Вы – лорд Меркот, и я своими глазами видел, как вы участвовали в скачках на отменном жеребце по кличке Красный Принц.

Он уставился на меня, как на привидение.

– Кто вы? Ради всего святого, скажите, кто вы?

– Меня зовут Ричард Ханней. Я живу в поместье Фоссе в Котсуолдсе. Однажды вы обедали у нас дома перед балом в «Хитропе»[43].

– Ханней… – неуверенно повторил он. – Я помню… кажется… я помню леди Ханней. Да… и Фоссе. Это на полпути между…

Он вскочил, как ужаленный.

– О, сэр, спрячьте меня! Он гонится за мной… Этот новый дьявол с длинным лицом, который привез меня сюда. Не знаю, что со мной случилось, но я долгое время был безумен и пришел в себя всего несколько дней назад… И тогда я вспомнил… и сбежал. Но они гонятся за мной! О, скорее, скорее! Мы должны спрятаться!

Я молча вытащил пистолет.

– Видите его? – спросил я. – Первый, кто к вам прикоснется, получит пулю. А стреляю я неплохо, можете быть уверены. Сейчас вы в полной безопасности. Но здесь не место для разговоров, а мне необходимо многое вам рассказать. Мы вместе спустимся в долину – в дом, где я снимаю комнату. Но нам придется действовать с величайшей осторожностью. Если вы в состоянии идти, следуйте за мной и выполняйте все, что я вам скажу. Через час мы с вами будем наслаждаться теплом, горячим чаем и отличным ужином.

Однако обратный путь был делом нешуточным. Юноша был истощен и весь дрожал от возбуждения, но шел отважно и слушался меня, как ягненок. Мы держались рядом с дорогой, чтобы трава скрыла наши следы, и проверяли каждый выступ и поворот, перед тем как выйти из-за него. По пути мы встретили возвращавшегося в Снаасен Ньюховера, но услышали его шаги еще издали и успели хорошо замаскироваться. Он шел торопливо, сбиваясь на бег, и я слышал его тяжелое дыхание.

После этой встречи мы спокойно пересекли луг, но на мост вступили только после того, как убедились, что вокруг нет ни души. В половине второго я открыл снаружи окно спальни Гаудиана, разбудил его и попросил найти чего-нибудь поесть и выпить.

– Вы побывали в Снаасене? – сонно поинтересовался он.

– Нет, но я обнаружил то, что мы искали. Один из заложников сейчас сидит в двух шагах отсюда.

Мы накормили Меркота консервами с галетами. Ел он, как изголодавшийся школьник, и осушил полторы бутылки пива. Радостно было видеть, что страх совершенно его покинул. Возможно, мое лицо и то, что было сказано между нами, заново соединило молодого человека с его прошлым; он успокоился и перестал чувствовать себя затерянным во времени и пространстве. И как только он понял, кем является в действительности, прирожденная отвага вернулась к нему.

Я дал юноше пижаму, растер его бренди – с купанием в ледяном потоке лучше не шутить, и уложил его в постель. Он моментально закрыл глаза и провалился в глубокий сон.

Утром мы с Гаудианом потолковали с Петером Бойером и объяснили ему, что с нашим юным английским приятелем произошел досадный случай во время пешей прогулки, и он останется у нас на пару дней. Вряд ли Ньюховер станет болтать в городке о его побеге, а Гаудиан, давно знавший Бойера, аккуратно намекнул немногословному норвежцу, что о нашем госте лучше помалкивать.

Юноша проспал почти до полудня, а я тем временем следил за дорогой.

Ньюховер появился рано и сразу направился в Мюрдаль, где провел большую часть дня. Должно быть, вынюхивал и наводил справки, но вынужден был делать это крайне осторожно. Потом он перебрался в Трюсиль, а позже я заметил его фигуру, уныло бредущую по тропе к Снаасену. Возможно, он решил, что тело молодого человека затянуло в какой-нибудь омут или унесло горным потоком в реку Скарсо, а затем и в море. Можно только догадываться, что скажет ему по этому поводу Медина.

Когда Меркот наконец проснулся и позавтракал, он уже выглядел другим человеком. И хотя он все еще заметно заикался, а его мысли порой путались, он уже явно владел собой. Больше всего ему хотелось вымыться с ног до головы, и это была еще та задачка, потому что его кожа не знала теплой воды уже много недель. Затем он попросил у меня бритву, чтобы избавиться от безобразной бороды, но я вовремя остановил его, потому что уже успел обдумать случившееся, и у меня появились кое-какие идеи.

Судя по всему, память вернулась к нему, но не целиком. Он превосходно помнил все, что происходило с ним до 17 февраля, когда он покинул Оксфорд, и последние несколько дней. Но то, что происходило в этом временном промежутке, заставляло его мучительно сомневаться.

В тот февральский вечер, вернувшись домой, он обнаружил записку, где речь шла о лошади, которую он пытался купить. Его просили срочно прибыть в одну из лондонских конюшен. До обеда он как раз успевал туда попасть, поэтому сразу же поспешил по указанному в записке адресу. Покидая свою комнату, он никого не встретил на лестнице, на улице его также никто не видел, потому что стоял густой туман.

На этом его воспоминания обрывались. Очнулся он в каком-то помещении в Лондоне, которое принял за лечебницу, потому что увидел врача – нетрудно догадаться, что это был за врач, – и снова впал в беспамятство. После этого его воспоминания походили на непроглядную ночь, которую время от времени озаряли вспышки физических ощущений. Иногда ему становилось невероятно холодно, иногда он чувствовал свинцовую усталость, также ему вспоминался запах парафина, прелого сена и какого-то приторного лекарства, от которого его тошнило. Еще он помнил лица старухи, которая осыпала его проклятьями, и мужчины, который все время смеялся, и чей смех был много страшнее проклятий…

Очевидно, в последние дни влияние Медины на психику юноши стало ослабевать, и надзиратель – Джейсон, или как там его звали, ничего не мог с этим поделать. Меркот начал воспринимать этого Джейсона уже не как воплощение ада, а как обидчика, вульгарного проходимца, которого он презирал. И как только прояснился передний план общей картины, проступил и задний план. Юноше начали являться образы его прежней жизни в Элстере – сначала как разрозненные видения, которые со временем все теснее связывались между собой. Затем явилась тоска по тому, что, как он уже знал, принадлежало ему… Это вынудило его вспомнить, что он – лорд Меркот, несмотря на то что носит одежду бродяги и грязен, как кочегар. Это привело его к некоторым, еще не вполне уверенным, выводам. С ним случилось нечто невероятное: он находится в чужой стране, даже не зная, в какой именно, с ним скверно обращаются и держат взаперти. Следовательно, он должен бежать и вернуться в свой привычный мир. О побеге Меркот думал в самых общих чертах, даже не пытаясь выработать хоть какой-то план. Главное – как можно скорее убраться с проклятого саэтера, и тогда все воспоминания оживут.

Но вскоре Джейсон исчез, а вместе него появился Ньюховер. Этот человек вселял в юношу безотчетный ужас, потому что его лицо каким-то образом присутствовало в его отрывочных воспоминаниях о мучительном промежутке между его старой и новой жизнью. Теперь выбора не оставалось – он должен бежать, и даже не из-за того, что находится в этом диком месте, а из-за присутствия Ньюховера, которое грозит еще худшими мучениями.

Подходящий случай подвернулся вчера вечером около восьми, когда в доме все сели ужинать. Смутный инстинкт направил Меркота в сторону Мюрдаля. В пути он услышал шаги за спиной – и стремительно юркнул в кусты… И тут появился я – человек, который в его глазах мог быть только врагом, и юноша в отчаянии попытался ускользнуть, а затем бросился на меня. Но я назвал его имя – и это в полном смысле слова вернуло ему самого себя: он снова стал студентом колледжа Крайст-Черч, потомком знатного английского рода – измученным, запуганным, нервным, но вполне здравомыслящим.

Больше всего меня волновал один вопрос: исцелился Меркот окончательно или Ньюховер сумел возобновить гипнотическое воздействие Медины? Не очень-то я в это верил, но полностью исключить такую возможность не мог. В любом случае, не стоило упускать ее из вида.

Сидя напротив меня, молодой человек курил турецкую папиросу и выглядел так, словно каждая затяжка на шаг приближала его к вратам рая. Несмотря на всклокоченные волосы, лохмотья и бороду, в нем все еще был виден обеспеченный молодой человек, получивший отменное воспитание. Он поинтересовался, когда отходит пароход – в его голосе звучало нетерпение, но в нем уже не было паники.

– Знаете ли, – сказал я, – мне кажется, вы не можете вот так взять и сразу уплыть отсюда. Теперь, когда вы почти в норме, я хочу, чтобы вы выслушали меня и попытались понять, в каком положении вы оказались.

В самых общих чертах я изложил ему версию Магиллври и историю всех трех заложников, и мне показалось, что Меркот испытал некоторое облегчение, узнав, что не он один угодил в эту чудовищную передрягу.

– Какая гнусность! – воскликнул он, когда я закончил. – Выходит, я – единственный, на чей след вы сумели напасть? Неужели о девушке и мальчике до сих пор ничего не известно?

– Ничего!

– Бедняги… – вполголоса вымолвил он.

Вместе с тем, мне показалось, что он не вполне разобрался в ситуации, так как слишком поглощен своими ощущениями и вновь обретенной свободой.

– Теперь вы знаете, что нас ждет. Магиллври назначил облаву на десятое июня. Мы не должны освобождать заложников до девятого, чтобы у преступного сообщества не возникло никаких подозрений. Мало того: нельзя освобождать кого-то одного без остальных, разве что к девятому июня не станется никакой надежды найти остальных. Вы понимаете, к чему я клоню?

Он решительно не понимал.

– Я хочу только одного – как можно быстрее вернуться домой, – молодой человек пожал плечами.

– Естественно. Но вы должны осознать, что это невозможно, иначе нам придется отказаться от всего и пожертвовать жизнями девушки и мальчугана.

Он уставился на меня, и я снова увидел в его глазах страх.

– Вы что, хотите сказать, что я должен вернуться в это проклятое место?

– Именно. Если вы поразмыслите, то поймете, что это единственный выход. Мы не должны совершить ни единого шага, который может повредить остальным двум заложникам. Вы джентльмен и знаете, что значит играть по правилам.

– Но это невозможно! – возопил он. – Боже праведный, вы просто не имеете права просить меня об этом!.. – Голос его задрожал, на глазах выступили слезы.

– Это очень тяжело, но я уверен, что вы согласитесь. Опасности для вас нет никакой, потому что к вам вернулась память и вы отчетливо понимаете, что с вами происходит. Теперь вы сможете вертеть своим надсмотрщиком как вам заблагорассудится. Отныне жертва не вы, а он. Вы будете продолжать играть роль придурковатого деревенского парня, исподтишка посмеиваясь над ним. Герр Гаудиан останется здесь и будет присматривать за вами, а когда настанет время – не позже, чем через пять недель, – я позволю вам сделать с доктором Ньюховером все, что угодно.

– Я не могу, не могу, я не выдержу!.. – заныл Меркот, и челюсть у него отвисла, как у перепуганного ребенка.

Тут вмешался Гаудиан:

– Думаю, лучше пока прекратить этот разговор. Лорд Меркот поступит именно так, как сочтет нужным. Вы слишком рано обрушили на него все это, Ричард. Вам, пожалуй, стоит пойти прогуляться. Осмотрите южный склон долины, там есть отличные места для подъема.

У двери он шепнул мне:

– Бедный мальчик просто растерян. Нельзя просить его принимать столь ответственные решения, когда он весь, словно оголенный нерв. Доверьтесь мне – у меня есть кое-какой опыт в подобных делах…

Когда я вернулся к ужину после прогулки по скалам, от которой у меня стонала каждая мышца, герр Гаудиан обучал лорда Меркота новому пасьянсу. Мы провели вполне приятный вечер, и я заметил, что Гаудиан то и дело переводил разговор на те темы, в которых молодой человек был осведомлен, и давал ему высказаться. Мы узнали, каких успехов он надеялся добиться в скачках, о его мечтах принять участие в «Гранд нэшнл»[44], о желании заняться поло. Похоже, его собирались определить в королевскую гвардию, но предполагалось, что после окончания университетского курса он посвятит целый год путешествиям, и мы вместе разработали для него маршрут. Герр Гаудиан, объездивший весь белый свет, поведал ему о таких местах в Азии, куда не ступала нога западного туриста, а я, в свою очередь, рассказал о немногих районах Африки, где дикая природа все еще остается в неприкосновенности.

Меркота наши россказни воодушевили – в нем, несомненно, была авантюрная жилка, и вдруг он застенчиво спросил: действительно ли мы уверены, что он справится с теми задачами, которые мы перед ним поставили. Мы ответили, что ни секунды в этом не сомневаемся. «Это будет куда проще, чем попасть на „Гранд нэшнл“», – добавил я.

Когда мы наконец отправили его спать, Гаудиан удовлетворенно улыбнулся.

– К мальчику начала возвращаться уверенность, – заметил он.

Наш новый знакомый проспал двенадцать часов подряд. Когда он проснулся, я снова покинул дом, окончательно доверившись Гаудиану. В тот день мне надо было разобраться с делами, потому что наступило двадцать седьмое апреля. Я спустился вдоль берега фьорда в Хауге, нашел Юхана на месте и велел ему быть готовым отчалить завтра утром. Перед тем как проститься с моим шкипером, я спросил, какая, по его мнению, завтра будет погода. Юхан посмотрел на безоблачное небо, прищурился, пару раз потянул носом и объявил, что еще два-три дня погода не переменится.

– Но потом пойдет дождь, – прибавил он. – И поднимется ветер.

Когда я вернулся, Гаудиан встретил меня в дверях.

– Наш лорд выздоровел, – лаконично сообщил он. – И хочет с вами поговорить. Он смелый парень и справится с этой задачей.

Когда мы с Меркотом обменялись приветствиями, он сказал:

– Боюсь, вчера я вел себя неподобающе, сэр. Я был несколько взвинчен, и теперь мне стыдно за себя, потому что я всегда считал себя человеком сдержанным.

– Дорогой друг, – сказал я, – вы прошли через такое, что у кого угодно нервы не выдержат.

– Просто я хотел сказать, что, конечно же, сделаю то, о чем вы меня просите. Я просто обязан сыграть в эту игру. Этот несчастный мальчуган! И я отлично помню мисс Аделу Виктор – однажды я гостил в одном доме, куда и она была приглашена. Я вернусь на саэтер, как только вы скажете. Пожалуй, мне даже не терпится снова попасть туда. Обещаю изобразить такого законченного кретина, что доктор Ньюховер точно решит, что я у него на крючке. Единственное, о чем я попрошу, – позвольте мне поквитаться с ним, когда придет время. У меня с ним серьезные счеты.

– Даю слово. Мне кажется, сейчас вы поступаете, как истинный джентльмен. Ваш отец гордился бы вами.

– Ну что вы, – вспыхнул он. – Так когда начинать? Если можно, я хотел бы провести еще одну ночь в нормальной постели.

– Этого мы у вас не отнимем. А завтра с самого утра мы доставим вас к самым дверям вашей темницы. Как только увидите Ньюховера, начинайте бессвязно бормотать и делать вид, что не в состоянии объяснить, чем занимались все это время. Вам предстоят изнурительные пять недель, но придется сцепить зубы и терпеть. Повторяю: герр Гаудиан все время будет находиться здесь неподалеку, и когда придет время, вы получите от него самые подробные инструкции. Помимо того, на крайний случай я оставлю вам свой пистолет, спрячьте его как следует. Ньюховер вряд ли станет обшаривать ваши карманы. Конечно, лучше бы его не использовать, но вам будет спокойнее оттого, что у вас есть оружие.

Он принял пистолет с радостью, заявив:

– Это и в самом деле на крайний случай. А что касается Ньюховера, то когда придет время, я задам ему такую трепку, каких свет не видывал. И неважно, что он превосходит меня в весе фунтов на десять!

На рассвете мы разбудили лорда Меркота. И пока небо меняло цвет с сапфирового на бирюзовый, направились вместе с ним через луга к тропе, ведущей на Снаасен. Добравшись до плато, мы свернули с тропы и обошли саэтер с тыла. Но сперва как следует вываляли юношу в мокрых кустах, после чего лицо его покрылось грязными разводами, а во взъерошенные волосы набились мелкие веточки и пыль. Затем мы пожали ему руку и засели в зарослях можжевельника, чтобы проследить за «возвращением блудного сына».

Картина была поистине безотрадная: Меркот брел в холодной полутьме к дверям дома, едва волоча ноги. С ролью он справлялся просто изумительно: как бы споткнувшись от мнимой усталости, он тяжело навалился на дверь и, якобы собрав последние силы, постучал. Довольно долго никто не откликался, но когда дверь отворилась, молодой человек попятился, изобразив внезапный ужас. Истошно заголосил женский голос, призывая кого-то в доме, и тут же на пороге показался Ньюховер в домашнем халате. Он сгреб Меркота за плечи, с силой встряхнул, а тот повел себя в точности, как и полагалось бы всякому недоумку: закрыл голову руками и заверещал, как подстреленный кролик. Затем его втащили в дом…

Мне стало не по себе от того, что приходится оставлять молодого лорда в одиночестве на целых пять недель, но я утешился мыслями о том, что он в свое время сделает с Ньюховером.

Мы поспешно вернулись в коттедж Петера Бойера, наспех позавтракали и отправились в Хауге.

По дороге мы договорились с Гаудианом, что он будет сообщать мне телеграммами о любых здешних событиях, а я, в свою очередь, буду поступать так же. Когда наступит день освобождения, он должен будет отправиться в Снаасен и сделать с нашим доктором все, что угодно, лишь бы тот оказался не в состоянии в течение двух-трех дней связаться с Мединой. В Мюрдале их обоих будет ждать моторный катер, на котором они доберутся до Ставангера – мне хотелось, чтобы он сам посадил Меркота на английский пароход и проследил за ним до самого отплытия. Кроме того, я вручил Гаудиану вполне солидную сумму, поскольку у нашего лорда при себе не было ни пенни.

Мы не стали затягивать прощание и сразу отчалили. Я хотел поскорее добраться до Флаксхольма, потому что погода вызывала у меня сомнения. В последние дни дул только легкий западный ветер, то теперь он начал поворачивать к северу и становился все крепче. В фьорде, защищенном высокими стенами скал было еще довольно спокойно, но наверху, в особенности на северном берегу, ветер уже бушевал не на шутку, поднимая снежные вихри.

Постепенно становилось все холоднее, и я попросил Юхана прибавить ходу. Вскоре после полудня мы вышли из-под защиты скалистых берегов в залив, где уже поднялось ощутимое волнение. Ветер нес брызги дождя, казалось, вот-вот разразится настоящий ливень. Что поделаешь – обычный ненастный апрельский день, с такой погодой я не раз сталкивался в Шотландии во время ловли лосося, и если бы мне требовалось всего лишь пересесть на пакетбот в Ставангере, я бы вообще не волновался. Но для того, чтобы оказаться в Англии, у меня оставалось меньше двадцати четырех часов, поскольку завтра же я должен встретиться с Мединой. И еще меня тревожил Арчи Ройленс. Ждет ли он меня на острове, и сможем ли мы совершить перелет через все Северное море в такую погоду?

Наконец сквозь водяную пыль, которую срывал с гребней волн ветер, показалась береговая линия Флаксхольма, и когда Юхан уже собрался повернуть на юго-запад, к Ставангеру, я попросил его не менять курс и высадить меня на острове. Я сказал моему шкиперу, что там разбил лагерь один мой английский приятель, а через пару дней нас с ним подберет его яхта. Йохан, очевидно, решил, что я спятил, но тем не менее не стал спорить.

Пока мы приближались к острову, я не видел на плоском берегу никаких признаков жизни, если не считать бессчетное количество гаг и одинокую скопу, которая восседала на выступающем над линией прибоя камне, как геральдический грифон. Юхан направил катер в глубокую бухту с каменистыми берегами. Я выбросил на берег чемодан и рюкзак, простился со шкипером, щедро его отблагодарив, и провожал взглядом его суденышко, пока оно не скрылось из виду. Потом, чувствуя себя полным идиотом, подхватил свои вещи и, подобно Робинзону Крузо, зашагал вглубь острова.

Мелкий дождь шел, не переставая, время от времени налетали порывы шквалистого ветра. «Просто идеальная погода для полетов, – саркастически подумал я. – В особенности, если требуется, преодолеет сотни миль над океаном».

Пустующую ферму я обнаружил довольно быстро – несколько деревянных построек и некое подобие загона для скота, но там никого не было. Тогда я вынул карту и решил, что, пожалуй, стоит наведаться в центральную часть острова, где рядом с озером располагалась ровная площадка, лишенная скал и валунов. Бредя, как старьевщик, с поклажей в руках по богом забытому норвежскому острову, и зная, что вечером следующего дня мне нужно во что бы то ни стало оказаться в Лондоне, я, признаться, слегка пал духом. Отсюда Лондон казался таким же недостижимым, как луна.

К тому времени, когда я добрался до края впадины, в которой находилось озеро, небо слегка прояснилось. Взглянув вниз, я увидел небольшую серую гладь озерной воды, окруженную уже начавшими зеленеть лугами. А у северного берега, к моей неописуемой радости, стоял аэроплан, а рядом виднелось нечто похожее на палатку. Еще я заметил, как из кучи камней, расположенной неподалеку от палатки, поднимается дым.

Черт побери, Арчи сдержал-таки слово! У меня мгновенно отлегло от сердца. С радостным воплем я ринулся вниз по склону, а из палатки тем временем выползла фигура, смахивающая на полярника-зимовщика.

– Привет, Дик! – крикнула фигура. – Ну как, есть успехи?

– Еще и какие! – ответил я. – А у тебя?

– У меня все лучше некуда. Вчера вечером добрался, перелет прошел как по маслу, не машина, а сказка. Провел фантастический вечер, наблюдая за птицами. Господи, дорого бы я дал, чтобы здесь поохотиться! А сегодня все утро караулил наверху, думал встретить тебя, но потом погода испортилась, и я вернулся в свой вигвам. Обед практически готов.

– А как тебе погода? – с беспокойством спросил я.

– Чепуха! – фыркнул он. – На закате ветер наверняка утихнет. Ты не против ночного перелета?

Непоколебимая бодрость Арчи подействовала и на меня. Должен отметить, мой приятель – прирожденный путешественник. Мало того, что он устроился со всеми мыслимыми в таких обстоятельствах удобствами, но и накормил меня до отвала: горячий мясной суп с карри, пудинг с изюмом и куча прочих разносолов. От холода мы спасались бенедектином, разливая его в жестяные кружки.

Все разговоры Арчи начинались и оканчивались птицами. В конце концов он заявил, что намерен вскоре вернуться на Флаксхольм и провести здесь неделю-две, потому что обнаружил здесь какой-то особый вид куличка-плавунчика, который совершенно завладел его сердцем. Он так увлекся восторженным описанием орнитофауны южной Норвегии, что когда я спросил его о предстоящем перелете, не снизошел до ответа.

– Арчи, – настойчиво повторил я, – ты уверен, что мы сможем в такую погоду пересечь Северное море?

– Не буду говорить «уверен», авиация – это почти всегда лотерея, но, думаю, мы справимся. Ветер стихает. Тем более, что это приземный ветер, а на высоте в несколько сот футов его может вообще не быть. Перед отлетом я проложу курс по компасу, потому что темнота помешает пользоваться обычными ориентирами.

– А твой «Сопвич»? – осведомился я. – Что-то я нынче нервничаю.

– Она у меня просто паинька. Хотя, если собьемся с курса, может не хватить горючего.

– И что тогда?

– Вынужденная посадка.

– А если мы будем над морем?

– Значит, в море, – жизнерадостно сообщил Арчи и добавил, как бы утешая: – Нас может подобрать какой-нибудь пароход или рыболовный траулер. Я знаю людей, которым с этим везло.

– И какие шансы, что мы благополучно доберемся?

– Пятьдесят на пятьдесят. Не выше и не ниже, чем обычно в летном деле. Но ты не переживай, все будет нормально. Черт подери, даже вальдшеп преодолевает такое расстояние без посадки!

Больше я вопросов не задавал, так как знал, что нет в природе силы, способной отвлечь его от вальдшнепов. Не скажу, что его пояснения можно было счесть удовлетворительными, но несокрушимое спокойствие Арчи заставило меня устыдиться.

Мы выпили отлично заваренного чаю, а потом ветер действительно начал стихать, а облака разошлись, открыв чистое небо. Потянуло ледяным холодом, и я порадовался, что оделся достаточно тепло и позавидовал непробиваемой кожаной куртке Арчи.

Около девяти мы были в полной готовности. При полном штиле мы загрузились в «Сопвич», разбежались по ровному участку, поднялись над озером, чтобы обогнуть скалы, и взяли курс на запад, где розово-алая раковина неба покоилась на расплавленном золоте моря.

В ту ночь удача сопутствовала нам, и все мои тревоги оказались напрасными. Если не считать колючего холода, я наслаждался каждым мгновением перелета. На рассвете мы увидели медленно надвигающуюся на нас серую линию – шотландское побережье близ Абердина.

В городке под названием Кинкардин мы заправились и проглотили циклопических масштабов обед в местной гостинице. Все шло гладко, и было еще достаточно рано, когда мы перевалили через Чевиот-Хиллс[45]. В полдень мы приземлились в Йорке, и пока Арчи дожидался лондонского поезда, я вывел свою машину из гаража и покатил в Оксфорд. Но еще до того, как мы распрощались с Арчи, я отправил Мэри телеграмму, в которой просил телеграфировать Медине от моего имени, что я буду в Лондоне в четверть восьмого.

Свой «Воксхолл» я оставил в Оксфорде и точно в указанное время появился на платформе железнодорожного вокзала. Медина уже поджидал меня.

Приветствовал он меня чуть ли не с братской нежностью.

– Дорогой Ричард, надеюсь, вам уже лучше?

– Спасибо, я снова здоров, как бык, и готов к любым свершениям.

– Вы даже успели слегка загореть за это время!

– Погода была превосходная. Немного погрелся на солнышке на террасе.

Медина изменился. Я заметил это во время очередного обеда в клубе «Четверг», куда был приглашен по его просьбе. Перемена могла бы показаться незначительной, но для меня, следившего за ним в оба, она была совершенно очевидной. Его свободные манеры уже не казались столь совершенными, а когда мы оставались наедине, он был далеко не так красноречив, как прежде.

Едва ли он чувствовал угрозу своим планам; но близился день их осуществления, и даже его обычная невозмутимость поколебалась. Его намерения я представлял приблизительно так: как только он распустит созданный им преступный синдикат и разморозит активы, которые должны стать финансовым фундаментом его дальнейшей карьеры, ему станет безразлична судьба заложников. Он может их отпустить, и они вернутся к прежней жизни, не будучи в состоянии объяснить свое отсутствие. Если же история получит огласку, в медицинских журналах появятся статьи, описывающие беспрецедентные случаи потери памяти, не называя имен. Только и всего. Мне уже было ясно, что до сих пор заложникам не причинили тяжкого вреда, за исключением вмешательства в психику. Однако если что-то пойдет не так, одному богу известно, что их ждет. Если Медина убедится, что наличие заложников не в силах оградить его от провала, он не остановится ни перед чем, чтобы обезопасить лично себя и расквитаться со своими противниками. Месть для такого человека порой важнее доводов разума.

Сам факт того, что я обнаружил одного из заложников, убедил меня, что мы на верном пути, и придал мне уверенности. Но времени в обрез, а две измученные души все еще томятся в какой-то преисподней, созданной Мединой. Чаще всего я размышлял о мальчике и, возможно, эта сосредоточенность на его судьбе отвлекла меня от других вещей. Кроме того, мои мысли все время вращались вокруг «незрячей провидицы», но я не мог продвинуться в этом отношении ни на дюйм. Агенты Магиллври ничего не сумели раскопать. Еще раз наведываться к мадам Бреда смысла не имело. Оставалось держаться рядом с Мединой, смотреть, слушать и надеяться на удачу. В итоге я решил, что если мне снова предложат поселиться на Хилл-стрит, я приму это предложение.

Мне остро не хватало Сэнди, но он не выходил на связь, а я, помня его слова, не искал встречи. Единственным, с кем я виделся в начале мая, был Арчи Ройленс, который, похоже, забыл про своих куликов и основательно застрял в Лондоне. Он знал, что я занимаюсь каким-то важным делом, и горел желанием поучаствовать, но с Арчи надо было соблюдать осторожность. Этот замечательный пилот, человек необычайно широкой и доброй души никогда не отличался осмотрительностью. Поэтому я ни во что его не посвящал и предупредил Турпина, его закадычного друга, держаться этой же линии. Однажды вечером, когда мы ужинали втроем, Арчи начал потешаться над мрачной физиономией несчастного маркиза.

– Ну до чего же ты все-таки унылый тип, Турпин, – язвил он. – Я слышал, ты собираешься жениться – может, в этом все дело? Давай, возьми себя в руки, держись бодрей! Женитьба – это не так страшно, как кажется поначалу. Взять, к примеру, нашего Дика…

Я поспешно сменил тему, и мы выслушали его мнение насчет современного театра. Арчи был усердным посетителем премьер и имел особые взгляды на драму. Лишь в редких случаях он не засыпал еще в середине первого акта, а просыпался от того, что его будили капельдинеры, когда зал был уже пуст. Ему нравились пьесы со стрельбой и дешевые фарсы – как и вообще все шумное и пестрое. Серьезные драмы вызывали у него стойкое отвращение. Но особенное негодование вызывала у него одна пьеса, в которой всесторонне рассматривались трудности пятидесятилетней леди, воспылавшей любовью к своему пасынку.

– Какая гадость! – жаловался он. – Какое кому дело до того, что там вбила себе в голову эта старая кошка? Но, верите ли, все вокруг глаз не могли оторвать от сцены. Один малый даже заявил, что это просто шедевр трагической иронии. Каково, а? Что такое трагическая ирония, Дик? Я-то всю жизнь был уверен, что ирония – это тот тон, которым командир расхваливает твою смекалку, когда ты выставил себя полным ослом… Кстати – помнишь ту девушку в зеленом платье, которую мы видели на танцах? Так вот, я видел ее в театре. Она сидела в ложе с каким-то чернобородым типом. И мне показалось, что ей нет никакого дела до того, что происходило на сцене. Интересно, кто она? Может, какая-нибудь русская эмигрантка? Сдается мне, что эта глупейшая пьеска переведена с русского… И все-таки, я бы хотел еще разок увидеть, как эта девушка танцует!

Следующая неделя прошла без особых событий, если не считать того, что тревога моя росла день ото дня. Медина держал меня при себе, и мне пришлось отказаться от мысли наведаться в Фоссе. Я очень скучал, и даже письма Мэри меня не радовали, потому что они становились все более и более отрывочными и бессвязными.

На что я рассчитывал? На то, что Медина прислушается к совету Харамы и, чтобы укрепить свою власть над жертвами, не станет их держать взаперти, а наоборот – вернет в привычную обстановку. В случае с мальчиком это вряд ли могло мне помочь, но я надеялся выйти на след мисс Аделы Виктор. Вдруг на одном из балов он пригласит какую-то женщину потанцевать с ним или велит ей отправляться домой или что-нибудь в том же роде, и тогда у меня появится зацепка. Но этого не случилось. В моем присутствии он вообще не вступал в разговоры с женщинами, за исключением тех, кого все знали. И у меня появилось подозрение, что он отверг совет гуру, как слишком рискованный.

Между тем Харама вернулся в Лондон, и мне снова довелось сопровождать к нему Медину. На этот раз великий и таинственный пренебрег фешенебельным отелем и поселился в небольшом особняке в Итон-плейс. Вдали от золотого декора и сверкающего паркета номера «люкс» он выглядел еще более жутко и зловеще. Мы явились туда вечером и застали Хараму сидящим в комнате, освещенной единственной лампой. В воздухе витал легкий запах благовоний. От европейской одежды гуру избавился, теперь на нем был бесформенный балахон из индийской кисеи, а когда он приподнялся со своего дивана, чтобы поправить штору, я заметил его босую ногу.

Оба обращали на меня не больше внимания, чем на каминные часы. К сожалению, разговор шел на каком-то из восточных языков, и эта беседа ничего мне не дала, кроме, разве что, некоторых соображений насчет душевного состояния Медины. В его голосе явственно звучала нервозность. Он задавал какие-то вопросы, явно нуждающиеся в немедленных ответах, а Харама отвечал мягко и успокаивающе. Постепенно тон Медины стал сдержаннее, и вдруг я осознал, что они говорят обо мне. Медлительный взор Харамы на секунду задержался на моем лице, да и сам Медина машинально сделал движение в мою сторону. Индус что-то спросил, а Медина, пожав плечами и отрывисто рассмеявшись, беззаботно обронил несколько слов. Должно быть, заверил, что я надежно упакован, запечатан и жду своего часа.

Эта встреча лишила меня покоя. На следующий день у меня не предполагалось встреч с Мединой, и я не нашел ничего лучшего, чем отправиться бродить по Лондону, предаваясь тягостным раздумьям. Тем не менее, эта, казалось бы, бесцельная прогулка имела последствия.

Было воскресенье, и на краю Баттерси-парка я повстречал кучку членов Армии спасения, которые прямо под дождем проводили свою службу. Вид у них был довольно жалкий. Я остановился послушать, потому что я, в сущности, типичнейший обыватель, который готов глазеть на любое уличное событие, будь то дорожная авария или бродячие музыканты. Я выслушал окончание речи толстяка, похожего на новообращенного трактирщика, и несколько пылких восклицаний леди в очках. Потом, под аккомпанемент хриплого тромбона, они запели духовный гимн, и – о чудо! – это оказался тот самый, который я в последний раз насвистывал Тому Гринслейду в Фоссе:

Я с воодушевлением подхватил мотив и бросил в коробку для пожертвований две полукроны, потому что все это показалось мне добрым предзнаменованием.

Я и думать забыл об этом фрагменте головоломки, но в тот вечер, а затем и всю ночь напролет я повторял эти строчки до тех пор, пока мои мысли не начали путаться.

В стихотворении-загадке этим словам соответствовали строки «Где сеятель разбрасывает зерна в борозды полей Эдема», а в воспоминаниях Тома Гринслейда – антикварный магазин в Северном Лондоне, принадлежащий пожилому торговцу-еврею с крашеной бородой. Наверняка они как-то соотносятся, вот только я никак не мог понять как. Первые два образа так замечательно совпали, что и от третьего имело смысл ожидать того же. Так и не дождавшись озарения, я наконец заснул на мысли о проклятых «полях Эдема».

Проснулся я с той же навязчивой мыслью, но теперь к ней добавилось кое-что еще. Например, «площадки Итона» – их упомянул в уличной толпе какой-то парень, и на мгновение мне почудилось, что я напал на след. Итон – это школа для мальчиков, мы с Мэри планировали отдать туда Питера Джона. Возможно, он имеет какое-то отношение и к Дэвиду Уорклиффу? Но после обеда я отбросил эту версию, потому что она вела в тупик. Затем меня начали преследовать всевозможные другие поля – Тотхиллские, Банхиллские и еще с полдесятка. Все они находились в черте Лондона – вроде бы то, что нужно. В справочнике названий улиц и площадей столицы такое название, как «поля Эдема», или «Эдемские поля», не нашлось, но, может быть, в далеком прошлом и существовало что-то подобное?

Утро я провел в клубной библиотеке, изучая историю Лондона. Мне попалась куча описаний садов Воксхолл, Ранел, Креморн и еще дюжины мест, где веками прогуливались лондонцы, но толку от этого было мало. Потом я вспомнил, что среди многочисленных увлечений сэра Уолтера Булливанта была и лондонская старина, и, не теряя времени, позвонил ему и напросился на завтрак.

Встрече со мной он был рад, да и мне было отрадно снова оказаться в доме на Куин-Эннс-гейт, связанном с едва ли не самыми важными минутами моей жизни.

– Значит, вы все-таки взялись за дело, о котором я вам писал, – сказал он, когда мы обменялись рукопожатиями. – Я это предвидел. И далеко вам удалось продвинуться?

– Более-менее. Дело сложное, а времени крайне мало. Хочу вас кое о чем спросить, сэр. Вы известный знаток лондонской старины. Скажите, вам когда-нибудь попадалось на глаза название «Поля Эдема»?

– Не припомню, – покачал головой он. – О какой части Лондона идет речь?

– По-видимому, это где-то неподалеку от Оксфорд-стрит.

Он задумался.

– Нет. А что это такое? Какие-нибудь частные сады или лужайка для отдыха и игр?

– Да, что-то наподобие Креморна или Воксхолла.

– Попробуем проверить. У меня неплохая коллекция старинных карт и планов Лондона, есть и несколько дряхлых справочных книг.

После завтрака мы перебрались в его библиотеку и взялись за работу. Карты поначалу нам ничего не дали, как, впрочем, и справочные книги. Мы чересчур отдалились во времени: искали в семнадцатом и в начале восемнадцатого века, когда лондонцы еще охотились на лис в Риджентс-парке, а рядом с Мраморной аркой в Гайд-парке стояла знаменитая Тайбернская виселица. Потом, почти случайно, я заглянул в не столь отдаленные времена и наткнулся на полную всевозможных скабрезностей книжонку, изданную в середине девятнадцатого века – путеводитель по злачным местам Лондона для сельских жителей. Там содержались исчерпывающие сведения о всевозможных «Сидровых подвалах» и «Рощах гармонии» – очевидно, это были дешевые питейные заведения, а также о различных закоулках в пригородах, где проводились петушиные и собачьи бои. Заглянув в алфавитный указатель, я обнаружил там слово «Эдем» и едва не вскрикнул от радости.

Пока я читал абзац, посвященный этому месту, по-моему, у меня тряслись руки. Находилось оно, как я и предполагал, к северу от Оксфорд-стрит в квартале, который в наши дни называется Мэрилебон. «Поля Эдема, – значилось в книжонке, – были открыты мистером Аскью как место отдыха для столичных джентльменов и охотников. В погожий денек здесь можно встретить нескольких лордов, прогуливающихся в здешних тенистых рощицах в обществе прелестных садовых нимф под аккомпанемент доносящегося из беседок по соседству мелодичного звона бокалов, бодрый перестук игральных костей и божественные напевы „Итальянского хора“».

Там было еще много всякой всячины, но дальше читать я не стал. В книге имелся план Лондона, и по нему я сумел определить границы этого рая с сомнительной репутацией.

Потом я взял современную карту и отыскал на ней это место. Оно занимало всего несколько акров – прямоугольник, ограниченный Уэллсли-стрит, Апуит-лейн, Литл-Фарделл-стрит и конюшнями позади Ройстон-сквер. Я занес все эти сведения в свой блокнот, захлопнул книгу и собрался уходить.

– У вас довольный вид, Дик. Выходит, вы нашли то, что искали? Странно, а ведь я никогда не слышал этого названия, хотя это место, похоже, существовало, причем в самой скучной части Лондона в скучнейший период его истории.

Судя по голосу, сэр Уолтер был слегка уязвлен. Знатоки истории не любят расписываться в незнании, в особенности, если речь идет об их излюбленной теме.

Остаток дня я посвятил дотошному изучению довольно унылого городского района. Целью моих поисков был антикварный магазин или лавка, и поначалу я решил было, что дело это бесполезное. Апуит-лейн – нечто вроде трущоб, и магазинов, тем более антикварных, там отродясь не бывало. Я обнаружил лишь аптеку какого-то иностранного фармацевта и маленькую грязную кондитерскую, у двери которой играли замурзанные местные ребятишки. Населяли эту улицу в основном эмигранты. От конюшен позади Ройстон-сквер толку не было – времена, когда обитатели этих мест держали кареты, давно остались в прошлом, и теперь конюшни превратились в гараж для фургона паровой прачечной и грузовиков какого-то торговца углем. Уэллсли-стрит, вернее, та ее часть, что находилась в пределах бывших «Полей Эдема», была почти полностью занята выставочными салонами различных американских автомобильных компаний.

И только Литл-Фарделл-стрит оказалась интересным местом. На этой улице мне удалось обнаружить одно примечательное здание, которое наверняка помнило времена расцвета «Полей Эдема». Сейчас оно служило чем-то вроде мебельного склада, почти все его окна были заколочены. Другим домам здесь было максимум лет по сорок, в них располагались конторы мелких оптовых фирм, которых полным-полно во всех закоулках Сити. Кроме того, там имелись французская булочная на углу, багетная мастерская, мастерская часовщика и маленькая лавчонка, торгующая очками и явно дышащая на ладан. Я дважды обошел весь квартал, но так и не увидел ничего даже отдаленно напоминающего антикварный магазин.

Напоследок я еще раз прогулялся по Литл-Фарделл-стрит и только тогда заметил, что ветхое здание, похожее на мебельный склад, тоже было очагом торговли. Заглянув в немытое со времен потопа окно первого этажа, я сумел разглядеть нечто похожее на персидский ковер, а рядом – безучастную физиономию какого-то стеатитового идола. Дверь выглядела так, будто ее вообще никогда не открывали, и все же я нажал на ручку, и она отворилась. Где-то в глубине здания надтреснуто звякнул колокольчик, и я оказался в тесном и пыльном помещении, заставленном коробками, ящиками, скатанными в трубку коврами и прочей всячиной. Большинство вещей были явно старыми или старинными, хотя, на мой взгляд, не выглядели ценными. Туркменские ковры в особенности – такие на любом базаре в Леванте можно покупать дюжинами.

Из заднего помещения появилась грузная и неопрятная темноволосая дама, в ее ушах покачивались массивные серьги с крупными поддельными бриллиантами.

– Меня интересует антиквариат, – снимая шляпу, вежливо произнес я. – Вы позволите мне осмотреться?

– Мы не работаем с частными коллекционерами, – ответила она. – Только с розничными торговцами.

– Очень жаль, но все же, могу ли я посмотреть ваш товар? Если мне что-то приглянется, пожалуй, я смогу порекомендовать вас одному знакомому посреднику.

Дама не ответила, лишь потрогала толстыми пальцами серьги.

Я развернул несколько ковров и ковровых дорожек, и мое первое впечатление подтвердилось. В основном, это был хлам, а лакированная шкатулка, которую я открыл, оказалась грубой подделкой.

– Это мне нравится. – Я указал на персидскую вышивку. – Не могли бы вы назвать цену?

– Мы продаем только розничным торговцам, – как затверженное заклинание повторила она. Ее глаза, похожие на матовые надкрылья жука-скарабея, не отрывались от моего лица, но были начисто лишены какого бы то ни было выражения.

– У вас и наверху, наверно, немало интересного, – заметил я. – Вы позволите взглянуть? Я в Лондоне всего на день и надеюсь найти как раз то, что мне очень нужно. Я понимаю, вы торгуете оптом, но я могу оформить любую покупку через посредника. Видите ли, сейчас я обустраиваю свой загородный дом.

Тут на ее лице впервые появились некоторые признаки жизни. Она энергично затрясла головой:

– Других запасов у нас нет. Мы не держим большие партии товара. Что-то приходит, что-то уходит ежедневно.

– Ну что ж, извините, что отнял у вас время! Всего доброго.

Выходя из магазина, я уже знал, что сделал важное открытие. Все это заведение – фальшивка, прикрытие. Ни к одному из выставленных там предметов ни один уважающий себя торговец даже не притронется, и всех доходов с заведения его владельцу не хватит даже на папиросы.

Вечером я еще раз наведался в этот квартал. Единственный признак жизни я обнаружил в трущобах на Апуит-лейн – там на тротуаре болтали о чем-то две одетые в лохмотья женщины. Уэллсли-стрит была вся закрыта ставнями и погружена в тишину – в точности так же, как и Литл-Фарделл-стрит. Нигде ни души, ни проблеска света в окнах. Весь этот анклав посреди Лондона походил на кладбище.

Я остановился у антикварного магазина. Сейчас на его окнах были ставни, а входная дверь отделена от тротуара железной решеткой, запертой на внушительного вида замок. Но пока я осматривал эти чересчур мощные для такого никчемного заведения ставни и полудюймовые прутья решетки, меня не покидало острое ощущение, что дом этот вовсе не так пуст и безжизнен, как могло показаться. Там, внутри, теплилась какая-то жизнь и, возможно, происходили какие-то вещи, о которых я просто обязан знать.

На следующее утро я отправился к Магиллври.

– Ты не мог бы одолжить мне первоклассного домушника? – спросил я. – Всего на одну ночь. Такого, который не будет задавать лишних вопросов и умеет держать язык за зубами.

– С тобой я уже перестал чему-либо удивляться, – вздохнул он. – Нет. Мы у себя не держим ручных домушников. Но я знаю человека, который разбирается в этом деле лучше любого домушника. А зачем это тебе понадобилось?

– Просто я хочу сегодня ночью попасть в один дом и не вижу иного способа, кроме как пробраться туда путем взлома. Надеюсь, ты сможешь сделать так, чтобы полицейские из соседних районов в это не вмешивались? Лучше пусть они проследят, чтобы никто мне не помешал.

И я в подробностях рассказал ему, как обстоят дела.

Он предложил мне попробовать воспользоваться черным ходом, но я уже побывал на противоположной стороне дома и выяснил, что это невозможно, так как это здание примыкает к другим, расположенным позади него, и черного хода там вообще нет. С архитектурной точки зрения строение было довольно необычным, и у меня сложилось впечатление, что дверь, выходящая на Литл-Фарделл-стрит, как раз и была когда-то черным ходом. Мне нужен специалист, добавил я, который поможет мне проникнуть в дом через одно из окон первого этажа, а затем приведет все в такой вид, чтобы утром никто не обнаружил никаких следов.

Магиллври куда-то позвонил и попросил послать к нему мистера Эйбела.

Через несколько минут появился маленький сухонький человечек, похожий на сельского лавочника. Магиллври объяснил, что от него требуется, и мистер Эйбел кивнул. Такая работа, объявил он, не представляет особой сложности для опытного человека. Он вызвался обследовать место действия сразу после закрытия магазина и приступить к делу в десять вечера. Если я прибуду туда к половине одиннадцатого, доступ в дом будет открыт. Затем он поинтересовался, кто из констеблей будет дежурить ближе всего к месту действия, и попросил поставить людей, с которыми он сможет договориться.

Никогда еще я не видел, чтобы кто-нибудь подходил к столь щекотливому вопросу с такой спокойной деловитостью.

– Хочешь, чтобы кто-нибудь сопровождал тебя, когда ты войдешь в дом? – спросил Магиллври.

Я сказал, что нет. Я все осмотрю сам, но было бы неплохо, если б кто-нибудь находился поблизости, и если я не вернусь, допустим, через два часа, проник внутрь и отыскал меня.

– Не исключаю, что нам придется арестовать тебя как грабителя, – сказал Магиллври. – Как ты объяснишь свое присутствие, если там не обнаружится ничего подозрительного, а ты потревожишь сон почтенной хозяйки?

– Я обязан попытаться, чем бы это ни кончилось, – отрезал я.

Предстоящая операция не вызывала у меня нервной дрожи. Дом окажется либо пустым, либо там укрываются те, кто не станет обращаться в полицию.

Спустя три минуты я вернулся в антикварный магазин. Выключил фонарь и осторожно толкнул дверь, ведущую на улицу. Оттуда донесся звук шагов, поэтому я снова прикрыл дверь и подождал, пока припозднившийся прохожий удалится. И только после этого вышел на улицу – к тлеющей жаровне и выглядывающей из шалашика востроносой физиономии мистера Эйбела.

– Все хорошо, сэр? – жизнерадостно поинтересовался он.

– Просто отлично, – ответил я. – Я нашел, что искал.

– Вскоре после того как вы вошли, здесь появился один тип. Хорошо, что я запер за вами. Внутри он провел около пяти минут. Солидного вида, в черном пальто с поднятым воротником, немолодой, смахивает на пастора. Забавно, сэр, но я почти угадал время, когда вы вернетесь и только что отпер дверь для вас… А теперь, если я вам больше не нужен, начну-ка я прибираться.

– Как же вы справитесь в одиночку? – спросил я. – Тут полно работы.

Он подмигнул мне с самым серьезным видом.

– Через час от всего этого и следа не останется. У меня есть свои методы. Всего доброго, сэр, и спасибо! – Он напомнил мне гостиничного чистильщика обуви, провожающего клиента.

Была половина двенадцатого, когда я добрался до Тоттнем-Корт-роуд, поймал такси и велел шоферу ехать на Грейт-Чарлз-стрит в Вестминстере. Мэри находилась в Лондоне, и я должен был увидеться с ней немедленно. Она решила вступить в игру, возможно, по наущению Сэнди, и я должен был выяснить, что за роль ей предназначена.

Дело затруднялось еще и тем, что Сэнди вел свое расследование независимо, а мне было запрещено вступать с ним в контакт, но если и Мэри подключилась, то мог воцариться такой хаос, который спутал бы все мои карты. Чтобы избежать этого, мне просто необходимо было знать ее планы.

Признаюсь, на душе у меня творилось черт знает что. Во всем мире не было человека, чей ум я ценил бы выше, чем ум Мэри. Я бы пошел за ней хоть в преисподнюю, но мне была ненавистна даже мысль о том, что женщина может ввязаться в столь опасное дело. Она была слишком хороша, чтобы иметь дело с отвратительной изнанкой этого мира. Вместе с тем я помнил, что ей доводилось бывать в переделках и похуже, и мне пришли на ум слова Бленкирона: «Ее ничто не испугает и ничто не запятнает». От этого у меня немного потеплело на душе и я почувствовал себя не так одиноко. Но каково Питеру Джону?

Но так или иначе, я должен был ее увидеть. Скорее всего, Мэри остановилась у своих тетушек, а если нет, в любом случае там я смогу что-нибудь узнать о ней.

Обе мисс Уаймондхэм были женщинами недалекими, но их дворецкий сделал бы честь и герцогскому замку. Что касается дома на Грейт-Чарлз-стрит, то он был одним из тех перегруженных архитектурными излишествами зданий, которыми претендующие на интеллектуальность нувориши украсили старые Вестминстера.

– Ее светлость дома? – спросил я.

– Нет, сэр Ричард, но обещала не задерживаться. Жду ее с минуты на минуту.

– В таком случае я, пожалуй, тоже подожду. Как поживаете, Барнард?

– Превосходно, благодарю вас, сэр Ричард. Очень рад видеть у нас миссис Мэри, если вы позволите ее так называть. Мисс Клэр все еще в Париже, а мисс Уаймондхэм решила посвятить сегодняшний вечер танцам и вернется поздно. Простите меня за смелость, сэр, но как идут дела в Фоссе? И как там юный джентльмен? Миссис Мэри показывала мне его фото. Очень симпатичный юный джентльмен – вылитый вы.

– Вздор, Барнард. Он копия своей матери. Будьте добры, принесите мне что-нибудь выпить. Лучше кружку пива, если найдется – у меня в горле сухо, как в пустыне.

Я проглотил пиво и стал ждать в маленькой гостиной. Она могла бы выглядеть очаровательной, если б не ядовитые цвета, которые придали стенам тетушки Мэри. Настроение у меня улучшилось, когда я увидел на каминной полке фотографию Питера Джона, тем более что Мэри могла в любой миг появиться в дверях.

Но увидел я ее только в полночь. Я услышал ее голос, когда она заговорила с Барнардом в зале, а потом послышались быстрые шаги за дверью. На Мэри все еще был этот нелепый наряд, но пудру и румяна она, видимо, стерла в такси, и теперь стало видно, как она бледна.

– О, Дик, милый! – воскликнула она, стаскивая на ходу плащ и бросаясь ко мне. – Я тебя не ждала. Дома ничего не случилось?

– Насколько мне известно, нет, не считая того, что там уже никого не осталось. Мэри, что тебя привело сюда, скажи на милость?

– Ты не сердишься, Дик?

– Ничуть. Мне интересно.

– Откуда ты узнал, что я здесь?

– Догадался. Мне это показалось наиболее вероятным. Я сегодня видел, как ты танцевала. Послушай, милая, если ты будешь так отчаянно краситься и пудриться, а потом прижиматься к груди старины Турпина, бедняге будет довольно сложно отстирать манишку.

– Ты… видел… как я… как я танцевала? Ты был там?

– Ну, не совсем. Я наблюдал за залом с галереи, и мне пришло в голову, что чем быстрее мы встретимся и поговорим, тем будет лучше.

– С галереи! Ты был в том доме? Что-то я ничего не пойму…

– Я и сам не все понимаю. Я тайком проник в дом на одной тихой улочке – для этого у меня имелись очень весомые причины. Кстати, признаюсь: там я пережил едва ли не самый сильный в жизни испуг. Ну, а после всяких мелких приключений я услышал дьявольскую какофонию, в которой опознал танцевальную музыку, и в конце концов обнаружил маленькую грязную комнатушку с застекленной стеной, за которой увидел танцевальный зал. Я узнал его, потому что однажды побывал там с Арчи Ройленсом. Это, конечно, меня удивило, но представь себе мое изумление, когда я увидел собственную жену, размалеванную, как гейша, отплясывающую с моим старым другом, который, по-видимому, решил изображать персону из музея восковых фигур.

Мэри, казалось, почти не слушала меня.

– Но ты был в доме! Ты видел там кого-нибудь?

– Да. Я видел одного мужчину и слышал другого. Того, которого я видел, я узнал – это один из слуг или приближенных Медины.

– А второй? Он вышел оттуда?

– Нет. – Меня озадачило ее возбуждение. – Почему тебе не дает покоя этот второй?

– Потому что мне кажется… то есть, я уверена… Это был Сэнди… полковник Арбутнот.

Тут я спасовал. Это было выше моего разумения.

– Невозможно! – вскричал я. – Это место – логово Медины. Человек, которого я видел, – его сообщник. Ты хочешь сказать, что Сэнди тоже обыскивал тот дом?

Она кивнула.

– Понимаешь, это же те самые «Поля Эдема».

– Знаю. Я сам это вычислил. Выходит, Сэнди тоже это знает?

– Да. Поэтому я там и оказалась.

– Мэри, – серьезно проговорил я, – мой хрупкий рассудок может не выдержать новых потрясений. Прошу тебя: давай присядем, и ты расскажешь обо всем, чем занималась с той минуты, когда мы с тобой простились в Фоссе.

– Во-первых, – с готовностью начала она, – ко мне явился странствующий театральный критик – мистер Александр Томсон. Он сообщил мне, что вы старые друзья, и что именно ты предложил ему познакомиться со мной. Он трижды появлялся в Фоссе, но только однажды побывал в доме, а еще два раза мы встречались в лесу. Он много любопытного мне рассказал, в том числе и то, что ни у него, ни у тебя ничего не получится без моей помощи. Он убежден, что если похищена женщина, то найти ее может только женщина. В конце концов, он убедил в этом и меня… Дик, ты ведь сам сказал, что няня вполне справится с Питером Джоном, если рядом доктор Гринслейд. Она ежедневно связывается со мной. Питер Джон здоров и доволен жизнью.

– Когда ты приехала в Лондон?

– В тот же день, когда ты вернулся из Норвегии.

– Но я же регулярно получал от тебя письма.

– Я договорилась с Пэддоком и посвятила его в наши дела. Я посылала ему пачки писем, а он отправлял их тебе по одному.

– Значит, ты здесь уже больше двух недель! Ты виделась с Сэнди?

– Дважды. Он наладил мою новую жизнь и познакомил меня с моим партнером по танцам – маркизом де ла Тур дю Пин, которого ты зовешь Турпином. Наверно, еще ни одна женщина не переживала такой кошмар. Я угодила в компанию вульгарных и беспутных людей, мало того – мне надлежало стать самой вульгарной среди них. Знаешь, Дик, я начинаю думать, что я и в самом деле неплохая актриса. У меня появился какой-то металлический голос, глупый смех и наглый взгляд. По ночам, уже лежа в постели, я сгораю от стыда из-за своего бесстыдства. Я догадываюсь, тебе это не очень нравится, но сама я все это ненавижу. Но без этого не обойтись.

– И есть успехи?

– О, да, – утомленно сказала она. – Я ведь нашла мисс Аделу Виктор. Это оказалось совсем не сложно. Когда я подружилась с теми людьми, которые там постоянно бывают, нетрудно было заметить, кто из них кое-чем выделяется. Они, вообще-то, все как манекены, но та, которую я искала, должна была казаться еще большим манекеном, существом без разума и души. К тому же у меня с самого начала был ключ – мистер Оделл.

– Девушка в зеленом!

Мэри кивнула.

– Я, конечно, не могла быть уверена на все сто, но мне помог ее возлюбленный. Твой маркиз – хороший человек, а свою роль он сыграл просто блестяще. Видишь ли, сейчас нельзя будить мисс Аделу. Нет никакой уверенности, что она, очнувшись, сумеет делать вид, будто ничего не произошло, и не вызывать ни у кого подозрений до самого девятого июня. Но все равно ее нельзя оставить на произвол судьбы – и как раз этим я и занимаюсь. Я подружилась с ней, мы подолгу разговариваем, и я постепенно приучаю ее к себе, как собаку. Это даст возможность, когда придет время, сделать все, что необходимо, быстро и точно. Душу, которую украли, нельзя просто так взять и вернуть на место. Мы должны быть очень и очень осторожны, потому что за девушкой постоянно следят, но я думаю – нет, пожалуй, даже уверена, – что все идет как надо.

– Браво! – я не смог сдержаться. – Значит, у нас теперь есть и «номер два»! Тогда я могу тебе сообщить, что нашел и «номер один».

В двух словах я поведал Мэри о своих приключениях в Норвегии, закончив словами:

– По крайней мере, хоть эти двое несчастных выберутся из клетки. Как ты думаешь, стоит ли сообщить об этом мистеру Виктору и герцогу, чтобы хоть отчасти их успокоить?

– Я тоже подумала об этом, – ответила она, – но полковник Арбутнот категорически против. Он уверен, что это может все погубить. Он очень серьезно относится к этому делу. Кстати, я видела мистера Медину.

– Где? – поразился я.

– Я уговорила тетушку Дориа взять меня с собой на один прием, где он должен был присутствовать. Не волнуйся, меня не представили ему, он даже имени моего не знает. Но я все время наблюдала за ним, и после всего, что мне стало известно, испытала такой страх, какого не испытывала еще никогда. Он невероятно привлекателен… Нет, не то слово… Скорее – обольстителен. И при этом он тверд и холоден, как закаленная сталь. Ты же знаешь – у меня иногда самым необъяснимым образом возникают оценки людей. Так вот, Медина показался мне каким-то… чуть ли не сверхчеловеком. От него исходит скрытая сила, как от божества, но это божество из какого-то допотопного, давно исчезнувшего мира. И подобно языческому божеству, он жаждет властвовать над человеческими душами. Обычная безнравственность кажется высокой добродетелью рядом с гордыней этого Люцифера. Думаю, если бы я когда-нибудь решилась на убийство, я бы первым делом забрала жизнь у него. И чувствовала бы себя, как Шарлотта Корде. Ох, я отчаянно его боюсь!..

– А я нет, – твердо возразил я. – Потому что знаю его ближе, чем кто бы то ни было.

– Полковник Арбутнот опасается за тебя, – сказала Мэри. – Оба раза, когда я виделась с ним в Лондоне, он твердил, что тебе нужно держаться как можно ближе к нему. Он говорил, что когда вступаешь в поединок с врагом, у которого есть оружие для дальнего боя, твой единственный шанс – прижаться к противнику вплотную. Дик, ты, кажется, говорил, что Медина предлагал тебе поселиться у него? Знаешь, я много об этом думала, и мне кажется, это самое безопасное место. Он забудет о тебе, как только убедится, что ты полностью в его руках.

– Это адски неудобно, потому что я лишусь свободы передвижения. Тем не менее, я полностью согласен с тобой. Ближе к финалу этой пьески может начаться большая суматоха.

– Кроме того, там ты сможешь хоть что-нибудь узнать о «номере три». Из-за этого мальчика у меня просто сердце разрывается. Остальные могли бы и сами спастись… со временем, но если мы не найдем малыша, он пропадет навеки. Полковник Арбутнот считает, что если даже мы его разыщем и вырвем из лап тюремщиков, вернуть ему память будет очень сложно. Если только… если только…

Лицо Мэри сделалось непреклонным, а взгляд устремился в пространство.

– Я, я его найду! – убежденно воскликнула она. – Дик, Медина презирает женщин и не подпускает их к своей жизни, за исключением тех случаев, когда может их использовать. Но есть одна женщина, которая не остановится ни перед чем, чтобы поставить его на место. Когда я думаю о маленьком Дэвиде, я забываю о своем страхе. Я чувствую такую ярость, что сама себя боюсь. Ты дашь мне надежду, Дик?

– У меня ни одной зацепки, – сокрушенно признался я. – А что у Сэнди?

Она покачала головой.

– Бедный малыш!.. Он такой маленький, его так легко спрятать…

– Будь мы в Центральной Африке, я бы взял Медину за глотку, привязал к пальме и пытал бы раскаленным железом, пока не признается.

Мэри снова покачала головой.

– Это бесполезно. Он не трус и просто рассмеется тебе в лицо… По крайней мере, мне так кажется. Его прекрасно охраняют, а кроме того, он всегда сможет прикрыться своей блестящей репутацией и широкой известностью, а голова у него работает лучше, чем у всех нас вместе взятых. Он способен сделать так, что весь мир ослепнет и оглохнет.

Появление мисс Уаймондхэм заставило меня встать и начать прощаться. Тетушка моей Мэри осталась все тем же странного вида существом с огромной шапкой волос цвета пакли, узкой и длинной головой и изжелта-бледным лицом. Она побывала на каком-то танцевальном вечере и выглядела одновременно усталой и возбужденной.

– Мэри великолепно танцует, – сообщила она мне. – Даже я с трудом поспеваю за ней. О, юность! Но, может, хоть вы, Ричард, убедите ее сменить прическу? То, что у нее сейчас на голове, давно вышло из моды и портит весь ее облик. Буквально сегодня Нэнси Трэверс говорила об этом. Если б Мэри довести до ума, сказала Нэнси, она считалась бы первой красавицей Лондона… Кстати, сегодня я видела вашего друга Арчи Ройленса у Парминтеров. Он завтракает у нас в четверг. Вы будете, Ричард?

Я сказал, что меня, скорее всего, не будет в городе. Перед тем как уйти, я договорился с Мэри, что она будет передавать мне всю информацию, которую получит от Сэнди. А уже на обратном пути я вдруг ощутил, что и мне передалось ее мучительное беспокойство о Дэвиде Уорклиффе. Судьба мальчугана была самым драматическим моментом во всем этом деле, и пока я не видел ни проблеска света в конце туннеля.

Но даже если нам удастся освободить Дэвида и всех остальных, мы никогда не сможем призвать Медину к ответу. Нам просто нечем доказать его причастность к похищению. Я бы мог дать показания против него, но это всего лишь мои слова против его слов. Подтвердить мои обвинения не сможет никто. Допустим, я заявлю, что именно Медина похитил заложников и выложу все о «незрячей провидице», Ньюховере и Оделле. Меня не только поднимут на смех, но и заставят заплатить штраф за клевету. Никто из подручных не выдаст его – просто потому, что они ничего толком не знают.

Нет, Сэнди все же прав. Мы можем добиться относительного успеха, но полной победы ждать не стоит. А нам нужна только победа, потому что несчастный малыш сможет вернуться к полноценной жизни, только если Медина будет поставлен на колени.

Я шагал по пустынным улицам, кипя от бессильной ярости. Одновременно мне не давала покоя одна мысль. Что делал Сэнди в доме, примыкающем к антикварному магазину, если это действительно был он? Я восстановил последовательность событий и пришел к выводу, что тот, кто оставил дверь открытой, действовал заодно с явившимся позже мужчиной – тем самым, которого я видел в доме Медины. Выходит, Сэнди имеет дело с кем-то из лагеря противника? Мне это показалось маловероятным, ведь он сам говорил, что Медина представляет для него смертельную опасность, и его единственный шанс уцелеть состоит в том, чтобы заставить Медину поверить, что Сэнди Арбутнот покинул Европу…

Уже укладываясь в постель, я принял окончательное решение: если Медина предложит мне перебраться к нему, надо соглашаться. Так будет не только безопаснее, хотя эта сторона дела интересовала меня меньше всего, но и результативнее. Возможно, тогда я и узнаю хоть что-нибудь о ночном посетителе антикварного магазина.

На следующий день я отправился к Медине, чтобы лишний раз показать, что я просто не могу без него обходиться. Встретил он меня в отличном настроении и тут же объявил, что на пару дней уезжает в деревню. Я был приглашен разделить с ним ланч, и за столом я снова увидел Оделла, который, как мне показалось, изрядно поправился. Взглянув на него, я подумал: «Э, парень, да ты набрал целую дюжину фунтов лишнего веса, а значит, и дыхание у тебя уже не то. Я бы на тебя не поставил и полкроны».

Я предположил, что Медина уезжает отдохнуть – в последнее время он часто выступал в парламенте с речами и, вероятно, потратил немало сил на их подготовку. Но оказалось, что цель его – осмотреть одно из поместий, которым он управляет в качестве доверительного собственника. Я полюбопытствовал, в каких краях оно находится, и получил ответ: в Шропшире. К этому Медина добавил, что ему давно нравится тамошняя природа, и он подумывает, как только появится свободное время, купить себе там небольшой домик.

Каким-то образом это заставило меня вспомнить стихи Медины. Он удивился, узнав, что я знаком с его книгами, и, видимо, счел это еще одним доказательством моей преданности. Я отпустил несколько лестных замечаний и заметил, что даже такой малосведущий человек, как я, не мог не почувствовать их прелести.

Он уклонился от дальнейшего обсуждения своей поэзии, зато произнес то, чего я давно ждал:

– Несколько недель назад я предлагал вам поселиться у меня. И теперь повторяю это предложение. На этот раз и речи не может быть об отказе.

– Это очень любезно с вашей стороны, – пролепетал я. – Но не помешаю ли я вам?

– Нисколько. Вы же знаете этот дом – он огромный, как гвардейская казарма. Я вернусь из Шропшира в пятницу, и надеюсь увидеть вас у себя в пятницу вечером. Мы можем вместе пообедать.

Меня это вполне устраивало – в особенности потому, что оставалась пара дней на подготовку. Медина уехал вскоре после ланча, а я провел довольно тревожный вечер. Мне хотелось повидаться с Мэри, но я решил, что, чем реже мы будем видеться, тем меньше риск, что ее кто-нибудь опознает.

Следующий день прошел не лучше. Чтобы избавиться от беспорядочного потока мыслей я отправился в Хэмптон-корт и поупражнялся в гребле на реке. Потом пообедал в клубе, расположился в дальней курительной и попытался читать книгу о путешествиях по Аравии. Я так и задремал в кресле, а проснувшись в половине двенадцатого, побрел в свою комнату. На полдороге меня перехватил слуга с сообщением, что меня приглашают к телефону.

Это была Мэри. Она звонила с Грейт-Чарлз-стрит, и ее голос срывался от тревоги.

– Случилось ужасное несчастье, Дик! – выпалила она. – Ты один? Ты уверен, что рядом никого нет?…Арчи Ройленс сегодня все испортил. Он явился в танцевальный клуб, когда мисс Адела Виктор была там, и с ней, конечно же, Оделл. Арчи приметил ее раньше, и, очевидно, положил на нее глаз… Нет, меня он не узнал, потому что я, как только заметила его, постаралась держаться на расстоянии. Зато он узнал маркиза. Арчи танцевал с Аделой и, наверно, наговорил ей всяких глупостей… Во всяком случае, обратил на себя внимание. В итоге Оделл попытался увести ее – он, должно быть, с подозрением относится ко всем, кто связан с Арчи, – и… короче говоря, началась перепалка. В зале было уже почти пусто, всего десять-двенадцать человек, и сплошь темные личности. Арчи начал допытываться, на каком основании Оделл собирается уводить девушку, и окончательно вышел из себя. Позвали управляющего – того самого человека с черной бородой. Он принял сторону Оделла, и тогда Арчи совершил глупость: заявил, что он – сэр Арчибальд Ройленс, и что никто в этом притоне не смеет ему указывать, что делать. Мало того: он добавил, что маркиз де ла Тур дю Пин его друг, и что вместе они прикроют это заведение, и он допустит, чтобы бедной девушкой помыкал какой-то третьесортный янки с большими кулаками… Не знаю, что было дальше. Женщин быстро вывели из зала, и мне пришлось уйти вместе с ними… Но, Дик, это кошмар! Я не столько боюсь за Арчи, хоть его, наверное, избили, сколько за маркиза. Они наверняка выяснят, кто он, и всплывут его отношения с Аделой. И скорее всего, они решат избавиться от него каким-нибудь чудовищным образом!

– О Боже! – только и смог выговорить я. – Что же делать? Ведь я никак не могу в это вмешаться.

– Да, не можешь, – раздался в трубке неуверенный голос. – Но надо предупредить маркиза… Если с ним до сих пор не случилась беда.

– Это маловероятно. Ложись спать, дорогая. Я сделаю все, что в моих силах.

Правда, сделать я мог не так уж много. Я позвонил мистеру Виктору и узнал, что Турпин еще не вернулся. Затем я позвонил Арчи на Гроувенор-стрит и получил такой же ответ. Отправляться в дебри квартала Мэрилебон и блуждать там в поисках обоих я не мог, поэтому оставалось дожидаться утра.

В половине восьмого я уже был на Гроувенор-стрит, и там меня ожидали новости. Слуге Арчи только что позвонили из больницы с известием о том, что с его хозяином произошел несчастный случай, и просьбой принести его одежду. Он собрал все необходимое, и мы немедленно отправились по указанному адресу и обнаружили бедолагу Арчи в постели. Медикам он сообщил, что угодил в автомобильную аварию. Когда медсестра вышла из палаты, ко мне повернулось совершенно разбитое лицо с громадными лиловыми кровоподтеками под глазами и перебинтованной челюстью.

– Помнишь того боксера с алмазными запонками? – шепелявя из-за поломанных зубов, произнес Арчи. – Я тут померился с ним силами, и он меня аккуратненько уложил в первом раунде. Я до профессионала не дотягиваю, да еще и эта нога…

– Нога не помешала тебе наломать кучу дров, – упрекнул его я. – Зачем ты устроил этот скандал в танцевальном зале? Ты мне все карты спутал.

– Но как ты… – выдавил он, и если б не повязка, челюсть у него наверняка бы отвисла.

– Позже поговорим. Сейчас я хочу знать, что там конкретно произошло. Это гораздо важнее, чем ты думаешь.

Он повторил историю, которую я уже слышал от Мэри, но щедро пересыпая ее обвинениями. Пообедал он не так чтоб основательно – «всего-то два виски с содовой и стакан портера». Некоторое время он искал в зале девушку в зеленом и, найдя, решил не упускать возможность познакомиться. «Грустное маленькое существо, которому и сказать-то нечего. Какая-то тварь с нею крайне дурно обошлась – это видно по ее глазам,» – и, думаю, боксер и есть эта тварь. И что ты от меня хочешь – чтобы я стоял и смирно слушал, как он помыкает ею, словно рабыней? Я ему так и сказал, но тут вмешался чернобородый, и они вдвоем принялись выталкивать меня из помещения. И тогда я сделал форменную глупость – решил, что если они узнают, кто я такой, то малость придержат руки. Там был и старина Турпин, я и его упомянул. С моей стороны это, конечно, неучтиво, но я подумал, что титул маркиза их охладит.

– Турпин участвовал в этой свалке?

– Не знаю. По-моему, его еще в начале куда-то оттеснили. Короче говоря, я остался один на один с этим боксером. Я продержался меньше раунда – вдобавок у меня свело ногу. Пару раз я его достал прямым через руку, но потом, видимо, улетел в нокаут. После этого ничего не помню. Очнулся я в этой кровати с таким чувством, будто на мне ни одного живого места не осталось. Медики говорят, что меня привезли двое полицейских и мужчина с машиной, который сказал, что я выскочил из-за угла прямо к нему под колеса и повредил лицо. Он очень волновался, но ни имени, ни адреса не оставил. Весьма предусмотрительно, надо сказать… Дик, надеюсь, это не попадет в газеты? Не хочу, чтобы мои косточки перемывали досужие репортеры, тем более, что я как раз собрался баллотироваться в парламент.

– Я совершенно уверен, что ты больше не услышишь об этой истории, если, конечно, сам не будешь много болтать. И вот что, Арчи: ты должен мне клятвенно пообещать, что в дальнейшем и близко не подойдешь к этому месту и никогда, ни при каких обстоятельствах не будешь искать встреч с этой девушкой в зеленом. Когда-нибудь я расскажу, почему, но поверь мне, причин для этого более чем достаточно. И еще одно: не вздумай путаться в ногах у Турпина. Я только надеюсь, что из-за твоей вчерашней дурацкой выходки с ним не случилось ничего непоправимого.

Арчи безутешно засопел разбитым носом.

– Знаю, я вел себя, как последний осел. Как только меня выпустят, пойду к старине Турпину и упаду ему в ноги. Но он наверняка жив-здоров. Думаю, его сразу выставили на улицу, и он уже не смог попасть обратно.

Я совершенно не разделял оптимизма Арчи, и очень скоро мои опасения превратились в уверенность. Прямо из больницы я отправился в Карлтон-Хаус-Террас, чтобы повидаться с мистером Виктором. И он сообщил мне, что маркиз де ла Тур дю Пин вчера вечером обедал вне дома и до сих пор не возвращался.

Историю, которую я намерен здесь изложить, я дважды слышал от Турпина: впервые, когда он еще мало что соображал, и второй раз, когда в голове у него кое-что начало складываться. И все же я сомневаюсь, что до конца своих дней он разберется в том, что произошло с ним на самом деле.

У меня до сих пор не было возможности более обстоятельно представить читателю Турпина. Я люблю все, что связано с Францией и французами, но твердо убежден, что в мире нет другой нации, которую обычному британцу было бы так же сложно понять. Я знал, что Турпин бесстрашен, как берсерк, но не лишен того своеобразного благоразумия, которое, по большому счету, делает безумие французов менее опасным безумие англичан. Он был возбудим, порывист, впечатлителен и, очевидно, податлив к внушению того типа, которым обладал Медина. Однако он был предупрежден. Мэри описала ему общее положение дел, и он играл отведенную ему роль послушно, как ребенок в рождественском спектакле. И надо отдать должное его самообладанию: он видел, что его возлюбленная живет слепой растительной жизнью, и для него было сущей пыткой видеть это, но не иметь возможности ничего изменить. Он ни разу не попытался оживить ее память, лишь покорно ждал указаний Мэри, изображая из себя обычного полоумного хлыща, любителя танцев.

Когда Арчи поднял шум и началась свалка, ему хватило здравомыслия понять, что лезть в драку не стоит. Потом он услышал, как Арчи произнес его имя, и понял, чем это грозит, поскольку никто его там не знал, кроме Мэри. В том кругу он был известен как месье Клод Симон из Буэнос-Айреса. Увидев, что его друг бросил вызов боксеру, он ринулся было на помощь, но вовремя остановился и повернул к выходу. Чернобородый смерил его пристальным взглядом, но ничего не сказал. Внизу царила паника. Какая-то девица схватила его за руку. «Сюда нельзя, – лихорадочно зашептала она. – Это облава, точно вам говорю! Хотите, чтобы ваше имя появилось в завтрашних газетах?»

Он последовал за ней в маленький боковой проход, пустой и темный, и там потерял девицу. Озираясь вокруг, он вдруг заметил маленького итальянца, в котором узнал одного из барменов. «Поднимайтесь по лестнице, месье, – посоветовал тот. – Первый поворот налево и опять вниз. Выйдете во двор гаража „Апполо“». Поспешите, месье, сейчас сюда явятся фараоны.

Турпин бросился вверх по деревянной лестнице и оказался в другом коридоре, хорошо освещенном. Там было несколько дверей. Он свернул налево, ломая голову, как бы забрать шляпу и плащ, и беспокоясь о Мэри. Первая же дверь легко поддалась. В спешке он успел сделать пару шагов вперед. Дверь тут же захлопнулась, а он оказался в полной темноте. Турпин обернулся, чтобы открыть дверь, но замок уже был заперт.

Сначала он рассердился, но потом, оценив ситуацию, слегка струхнул. Помещение было тесное, в нем стояла непроницаемая тьма, а душно было, как в сейфе. В ту минуту он больше всего беспокоился о том, чтобы его не застали в танцевальном клубе во время полицейской облавы: если всплывет его подлинное имя, это значительно усугубит вред, причиненный длинным языком Арчи. Но не прошло и нескольких минут, как Турпин сообразил, что, избавившись от одной опасности, угодил в другую, вероятно, еще более серьезную. Он заперт в каком-то дьявольском чулане в доме, чья дурная слава ему хорошо известна.

Ощупью обследовав свою темницу, он обнаружил, что она просторнее, чем ему показалось сначала. Голые стены, голый пол, ни мебели, ни окон. Отойдя от двери, он уже не смог найти ее снова – очевидно, она ничем не отличалась от стены. Вскоре он заметил, что дышать становится все труднее, и слегка запаниковал. Усилием воли он заставил себя успокоиться, потому что знал: если поддаться страху, то задохнешься гораздо быстрее…

Потом он внезапно почувствовал, как его рот зажимает чья-то рука… Что это было – причуда воображения или нечто иное, неизвестно, так как Турпин сам утверждал, что в помещении никого не было. Тем не менее, от этой руки – большой пухлой ладони, пахнущей розовым маслом, не так-то просто было отделаться. Все нервы его напряглись до предела, ноги начали подкашиваться. Запах роз окутал его сплошным облаком, а рука словно выросла, сделавшись нечеловечески огромной, и начала его душить. Он попытался вырваться, но оступился и тут же оказался на коленях. Попытался подняться, но рука придавила его к полу, а приторный запах так сгустился, что стал буквально осязаемым. Тут-то он и потерял сознание.

Как долго он находился в беспамятстве, Турпин не знал, но ему показалось, что прошло несколько часов. Очнулся он в каком-то другом месте. Он лежал на чем-то вроде кушетки в комнате, которая казалась более просторной, потому что дышалось там легко. Однако и здесь темень стояла, как в угольной шахте. Трещала голова, он чувствовал себя немощным и отупевшим. Турпин не помнил, как попал туда, но, ощупав себя, обнаружил крахмальную рубашку и смокинг, а затем вспомнил происшествие с Арчи. Это было его последним отчетливым воспоминанием, но оно тут же напомнило, какая серьезная опасность ему угрожает. Страх сковал его мышцы, но остатков здравого смысла все-таки хватило, чтобы взять себя в руки.

«Будь мужчиной, – твердил он сам себе. – Даже если ты в аду, все равно будь мужчиной!»

Потом в темноте зазвучал чей-то голос, и все страхи и опасения Турпина как рукой сняло. Голос был незнакомый, но звучал приятно и обращался к нему по-французски. Причем не на том французском, на каком говорят в Париже, а на мягком и певучем диалекте его родной долины на юге Франции, который он слышал в детстве. Голос умерил его головную боль, тошнота прошла, нервы успокоились, но сил, тем не менее, не было. Приятный голос как бы заново превратил его в ребенка.

Все попытки выяснить, что именно говорил ему таинственный голос, оказались безнадежными. Слова не имели значения, но возвращали его в детство, к старому шато высоко в горах, к вековым каштановым рощам в долине, к чистым озерам, кишащим форелью, к воротам чьей-то фермы, к жаркому летнему полудню, когда немощеные дороги слепят белизной, а заросли на склонах холмов выгорают и становятся желтыми, словно спелая пшеница. Воспоминания эти были нечеткими, их последовательность путалась, а голос, продолжая звучать, как бы разглаживал шрамы в его душе и одновременно лишал мужества. С каждой минутой маркиз становился все более безвольным, покорным и вялым, как больное дитя.

Наконец голос умолк, и Турпин почувствовал непреодолимую сонливость. Но уже находясь между сном и явью, он заметил свет – в темноте перед ним вспыхнула крохотная звездочка. Она начала увеличиваться, потом опять уменьшилась, приковывая к себе его взгляд. В глубине души он понимал, что это не к добру, что он должен сопротивляться, но не понимал, почему именно.

Пятно света опять начало увеличиваться, пока не стало похожим на круг, очерчивающий на экране волшебный фонарь, из которого извлекли пластинку с картинкой. В воздухе появился странный запах – не приторный аромат розового масла, но резкий, почти ядовитый, мучительно знакомый запах. Где он мог его чувствовать? Постепенно из него проистек целый мир воспоминаний.

До большой войны Турпин несколько лет прослужил в африканских частях французской колониальной армии лейтенантом спаги[47] и участвовал в различных военно-инженерных экспедициях в пустыню к югу от алжирской границы. Он не раз с восторгом предавался воспоминаниям о тех славных деньках, о своей бодрой и энергичной молодости, которая так быстро проходит… Так вот: то был запах пустыни, той великой и неукротимой пустыни, которая простерлась от Средиземноморья до лесов Центральной Африки, той пустыни, которая некогда была морем, по которому странствовал Одиссей, и где, быть может, еще таятся царства волшебницы Цирцеи и нимфы Калипсо…

В круге света, теперь напоминавшем диск полной луны, внезапно возникло мужское лицо, освещенное так ярко, что каждая его черта казалась преувеличенно отчетливой. Это было восточное лицо – худощавое, продолговатое, с миндалевидными слегка косящими глазами. Турпин никогда прежде не видел его, но с ним случалось нечто подобное, когда он в свое время увлекался примитивной бедуинской магией. Поначалу это лицо было слегка повернуто в сторону, но как только оно обратилось к маркизу, таинственные глаза вспыхнули и ослепили беднягу: так бывает, когда посреди ночи пристально смотришь на темный дом, а в нем внезапно зажигается свет.

Всем телом, каждой косточкой Турпин ощутил давно забытое: чары и ужас великой пустыни. Перед ним было жестокое, нечеловеческое лицо, таящее в себе бог знает какие древние кошмары и грехи, и в то же время мудрое, словно сфинкс, и вечное, как скала. Пока он смотрел на него, глаза завладели им, вобрали в себя и, как он выразился, «высосали из него душу».

Дело в том, что ему ничего не рассказали о Хараме. Это было ошибкой Мэри, но вполне простительной: кто мог бы предположить, что маркиз когда-либо столкнется с индийским гуру лицом к лицу? В его бедной голове не нашлось ничего, что могло бы воспротивиться этому видению, способному кого угодно лишить остатков воли. Турпин и не пытался. По его словам, в ту минуту он чувствовал себя так, словно погружался в сладостное небытие, похожее на то, которое овладевает замерзающим человеком.

То, что происходило дальше, Турпин помнил обрывками. Лицо беседовало с ним, но на французском или на одном из африканских языков – он не знал, хотя точно не на английском. Насколько я понял из его рассказа, глаза и облик собеседника вызывали в нем трепет, однако голос звучал дружелюбно. Турпину было сказано, что ему грозит опасность, и что единственное спасение заключается в предельной покорности. Любая попытка проявить собственную волю – и он обречен. Эти слова подействовали на маркиза так, что он, все еще оставаясь в полузабытьи, вздрогнул от совершенно детского страха.

«Твое тело слишком слабо, чтобы двигаться, – произнес голос, – ибо Аллах возложил на него свою длань. Ты вручил свою волю Аллаху, и только он решит, когда ее вернуть».

Это было правдой: Турпин чувствовал себя слабее котенка и знал, что силы воли у него не хватит даже для того, чтобы пригладить волосы на макушке, если ему не прикажут это сделать. «С тобой ничего не случится, – продолжал голос, – пока ты спишь. И ты будешь спать, пока я не прикажу тебе проснуться!»

Вероятно, он и в самом деле заснул, потому что в его воспоминаниях образовался еще один провал. Сквозь сон он чувствовал, как его куда-то запихивали, и как его швыряло из стороны в сторону на крутых поворотах.

На этот раз ему удалось прийти в себя гораздо быстрее. Он сообразил, что находится в салоне большого автомобиля, который куда-то мчится, на нем его собственный плащ, а рядом лежит шляпа. Сидел он удобно, опираясь на кожаные подушки. Все это он осознал довольно ясно, но для того, чтобы вспомнить недавнее прошлое, понадобилось время. И все равно эти воспоминания остались расплывчатыми и схематичными. В голове вертелось предостережение о том, что он в страшной опасности, и что спастись можно толь- ко в том случае, если ничего не предпринимать. Турпин с трудом сумел перевернуться на спину, чувствуя, что если попытается приподняться, то рухнет на пол салона, как мешок. Тогда он закрыл глаза и стал думать.

Мало-помалу прошлое удалось восстановить. Он вспомнил крик Арчи… и то, что было до этого… и Мэри… и девушку в зеленом. И тут ему открылась истина. Его похитили так же, как остальных заложников, и теперь вытворяют с ним те же самые фокусы!

Однако они завладели только его телом – и это сознание ободрило маркиза. Какая-то чертовщина лишила его физической силы, но душа, память и воля по-прежнему принадлежали ему. Отголоски потустороннего страха все еще сидели в нем, но это только придало ему злости – сдаваться он не собирался. На этот раз мерзавцы просчитались. Пусть сейчас он чувствует себя беспомощным калекой – но калека этот насторожен, наблюдателен, полон решимости и ждет первой возможности поквитаться.

Злость вернула ему присутствие духа. Турпин был человеком страстным, и уж если любил, то безрассудно, если ненавидел – то бешено. Он презирал немцев, масонов, коммунистов и муниципальных депутатов, и с той минуты, когда пропала Адела Виктор, копил в себе ненависть к тем, кто это совершил. Глупцы – они полагают, что получили безвольную овцу, тогда как имеют дело с хромым тигром!..

Окна автомобиля были закрыты шторками. Такие же шторки отделяли заднее сиденье от водителя. Мелкими движениями, причинявшими ему острую боль, Турпин сумел слегка отодвинуть переднюю занавеску и убедился, что на переднем сиденье рядом с водителем сидит еще один человек. Затем он оттянул уголок оконной шторки и увидел, что на улице ночь, и что машина катится по широкой улице, похоже, где-то в пригороде. По звуку двигателя он определил, что машина – это «Роллс-Ройс», но, скорее всего, не самой последней модели. Спустя некоторое время движение стало не таким плавным, и он понял, что пригородные улицы уступили место проселку. Благодаря многочисленным поездкам на своем «Деляже» Турпин хорошо знал окрестности Лондона, но, как ни старался, так и не смог обнаружить ни одного знакомого ориентира. Ночь была спокойная, не очень темная – светила молодая луна, время от времени он замечал то церковь, то придорожную гостиницу, но ни разу они не проехали ни через один населенный пункт. Очевидно, водитель специально выбирал самые глухие и малолюдные дороги, и это подтверждали частые повороты и ухабы.

Однако попытки определить местоположение и оценить ситуацию оказались настолько утомительными, что Турпин вскоре от них отказался и принялся обдумывать дальнейшие действия. Разумеется, он должен не выходить из роли глупой, наполовину оглушенной овцы. Это, в общем, не составит труда. Главная проблема заключалась в состоянии его тела. Он и не подозревал, что даже однократное воздействие на психику может причинить такой вред физически крепкому человеку вроде него. Должно быть, он провел в забытьи гораздо больше времени, чем ему кажется – ведь инцидент с Арчи произошел почти в полночь, а судя по положению луны, сейчас время близится к полуночи. Должно быть, это уже следующая ночь. Проклятье, можно только воображать, что об этом думают мистер Виктор, Мэри и Ричард Ханней. Бедняге Ричарду теперь придется разыскивать уже не троих, а четверых!..

Но как бы там ни было, проклятые канальи обзавелись далеко не самым смирным пленником в его лице. Скоро его силы восстановятся. Если, конечно, они не примутся за него снова. От этой мысли Турпин прикусил губу. Долго играть роль овечки может оказаться не так-то просто…

Наконец машина свернула в ворота и покатилась по темной аллее. Еще минута, и «Роллс-Ройс» остановился у крыльца загородного дома. Водитель и человек с переднего сиденья распахнули дверцы, подняли Турпина и внесли в холл. Но сперва они завязали ему глаза темным платком, а поскольку руки и ноги ему не повиновались, оставалось только подчиниться. Судя по ощущениям, его подняли наверх по короткой лестнице, а затем пронесли по коридору в спальню, где горела лампа. Чьи-то руки раздели маркиза, не снимая платка, одели в чужую пижаму, которая оказалась для него слишком просторной и одновременно чересчур короткой. Потом принесли поднос с едой, и кто-то – уже по-английски – посоветовал ему поплотнее поужинать. Платок с его лица сняли, но он успел увидеть лишь две мужские спины, исчезающие за дверью.

До сих пор маркиз не чувствовал ни голода, ни жажды, но вид пищи мгновенно дал ему понять, что в животе у него совершенно пусто. Повернув голову, он обнаружил рядом с кроватью стол, на котором стояла довольно аппетитная с виду еда: ветчина, заливное мясо, омлет, салат, сыр и маленький графинчик красного вина. Всей душой Турпин потянулся к этим яствам, но как быть с непослушными мышцами? Это же просто какие-то танталовы муки!

Наконец, сделав над собой чудовищное усилие, он, подергиваясь, как автомат, двинулся к столу. В онемевшие руки и ноги впились тысячи иголок, но тело уже стало гораздо более послушным, чем в машине. Сначала ему удалось приподнять правую руку, затем он проделал то же самое с правой ногой и вскоре понял, что может на пару дюймов придвинуться к краю кровати. На этом он почти выдохся, но сомнений больше не было – силы прибывают. Внезапный приступ жажды помог ему дотянуться до графина и после короткой борьбы с пробкой поднести его к губам. Пролилось немало, но он все же сумел сделать изрядный глоток. «Ля-роз, – пробормотал он. – Выдержанный кларет. Правда, коньяк был бы более кстати».

Вино наполнило маркиза новой жизнью. Он обнаружил, что способен действовать обеими руками, и с волчьим аппетитом накинулся на омлет, что получилось у него не слишком аккуратно. За омлетом последовала ветчина, и он продолжал в том же духе, пока судорога в левом предплечье не заставила его откинуться на подушку. Вскоре боль прошла, и он прикончил все, что оставалось на подносе, вплоть до последнего листка салата и последней капли в графине. Затем он снова откинулся на подушку, чувствуя, что во многих отношениях снова стал тем же самым порывистым молодым человеком, который прошлой ночью шагнул в роковую дверь, ведущую в темноту. Но в голове у этого молодого человека сейчас было больше вопросов, чем ответов.

Ему захотелось курить, но портсигар остался в кармане пиджака, который с него сняли, поэтому он принялся осторожно разминать ноги и вскоре достиг того же, что и с руками. Теперь, пока он здесь один, было бы неплохо проверить, удастся ли ему встать. Он предпринял попытку, но скатился с кровати и так стукнулся затылком о стол, что зазвенела посуда.

После непродолжительной возни ему все-таки удалось принять вертикальное положение и кое-как проковылять через комнату. Он чувствовал, как таинственная сила, парализовавшая его тело, постепенно покидает его, и если не считать вполне естественной скованности в суставах, чувствовал себя почти здоровым. Но что все это означало – оставалось для него загадкой. Вдобавок у него появилось ощущение, что он каким-то образом переиграл своих врагов и оказался куда более крепким орешком, чем они рассчитывали. Проклятое колдовство не повлияло на его разум, а теперь все шло к тому, что и с его телом у них ничего не вышло.

Эта мысль воодушевила Турпина. В доме было тихо – так почему бы не провести небольшую разведку?

Он осторожно приоткрыл дверь, которая, к его удивлению, оказалась не запертой. Коридор освещался газовой лампой, на полу лежала шерстяная дорожка, стены украшали натюрморты. Осмотревшись, маркиз невольно пришел к выводу, что не так уж часто доводилось ему видеть дома, внешне более безобидные и уютные. Он считал себя чувствительным к малейшим проявлениям зла, но здесь не чувствовалось ничего подобного.

Сделав пару шагов по коридору, Турпин остановился. Что за звук? Несомненно, это текущая из крана вода. Очевидно, кто-то собирался принять ванну.

На всякий случай он юркнул обратно в спальню и прикрыл за собой дверь. И вовремя. Этот «кто-то» приближался легкими шагами, шурша тонкой тканью. Едва шаги стихли, он снова отворил дверь и высунулся в коридор. У поворота мелькнул бледно-розовый капот, хрупкие плечи и высоко подобранные пышные темные волосы. Эту девичью фигуру он узнал бы из сотни тысяч.

То, что он увидел, надлежало обдумать. Турпин вернулся в кровать, укрылся и стал размышлять.

Его невеста, Адела Виктор, находилась здесь. Следовательно, также в руках у ее похитителей. Но что заставило этих хитрых и осторожных преступников свести их в одном месте? Они настолько уверены в своих силах и безопасности, что пошли на такой риск? Эта дерзость привела его в бешенство, и про себя маркиз поклялся, что заставит негодяев об этом пожалеть. Но тут же вспомнил о запутанных обстоятельствах этого дела и о необходимости дождаться условленного времени, чтобы сберечь жизни двух других заложников.

Тут в дверь постучали, и вошел слуга, чтобы прибрать со стола. Выглядел он как самый обычный английский дворецкий: твердый воротничок, добротный черный пиджак, гладкое и совершенно бесстрастное лицо.

– Прошу прощения, милорд, – сказал он, – в котором часу прикажете подать воду для бритья? Поскольку сейчас уже весьма поздно, осмелюсь предложить десять утра.

Турпин кивнул, но едва слуга удалился, как в комнату вступил новый посетитель – седовласый мужчина изможденного вида с меланхолично опущенной головой. Этого человека Турпин никогда прежде не встречал. Посетитель встал у изножья кровати и одобрительно осмотрел неподвижно возлежащего маркиза. После чего обратился к нему на французском с явственным саксонским прононсом:

– Êtes-vous comfortable monsieur? C’est bien. Soyez tranquille. Nous sommes vos amis. Bon soir[48].

В тот день я завтракал с Мэри наедине, поскольку уже обе ее взбалмошные тетушки пребывали в Париже, – и на всех Британских островах было не найти более удрученной и подавленной пары. Беспокойство Мэри, всегда уравновешенной и мягкой, проявлялось только в ее бледности, что касается меня, то я просто не находил себе места.

– И зачем только я взялся за это дело! – с горечью восклицал я. – Я больше навредил, чем помог!

– Ты обнаружил лорда Меркота, – резонно возразила Мэри.

– И потерял Турпина! Негодяи все равно ведут три-ноль. Мы были убеждены, что нашли двоих, а теперь снова потеряли мисс Виктор. Но Турпин! Для них он весьма сложный клиент, и они наверняка не станут с ним церемониться. Хуже того: теперь с мальчика и девушки не будут спускать глаз, потому что вчерашний инцидент не мог их не насторожить.

– Как знать? – Мэри, вечная оптимистка, пожала плечами. – Видишь ли, мистер Ройленс втянул его в эту историю только из-за титула. Конечно, странно было видеть его рядом с Аделой, но он ни разу даже не заговорил с ней. Они наверняка заметили и это. Больше всего я волнуюсь из-за сэра Арчибальда. Думаю, ему следует покинуть Лондон.

– Чтоб ему пусто было! Конечно, покинет, как только выйдет из больницы, и произойдет это, я полагаю, уже сегодня днем. Я категорически потребовал, чтобы он действовал так и только так. Пусть лучше занимается своими птицами, если ни на что другое ему не хватает мозгов… Проклятье, теперь придется все начинать сначала!

– Не совсем, – вставила Мэри.

– Но почти. Теперь они не станут водить мисс Аделу в такие места, и все твои усилия, дорогая, оказались напрасными. Жаль, что ты не начала ее будить, тогда она могла бы что-нибудь предпринять и сама. А теперь она остается безвольной куклой, и спрячут ее так, что нам ее никогда не найти, тогда как у нас остается чуть больше трех недель.

– Да, не везет, – согласилась Мэри. – Но, Дик, у меня такое чувство, что мы не потеряли Аделу. Думаю, скоро мы с ней снова столкнемся. Помнишь, как поступают дети, потеряв мячик в траве? Берут новый и бросают наугад, надеясь, что второй приведет к первому. Примерно так поступили и мы, послав маркиза присматривать за Аделой, и мне кажется, мы и найдем их вместе… – Вспомнив о детях, она осеклась и коротко вздохнула: – О, Дик! И ведь мы пока ровным счетом ничего не знаем о мальчике…

Все выглядело настолько паршиво, что у меня не нашлось слов, чтобы ее утешить.

– И в довершение всего, – пробормотал я, – сегодня вечером я переселяюсь к Медине. Ей-богу, лучше бы меня кто-нибудь отравил!

– Это самый безопасный вариант, – сказала Мэри.

– Да, но руки-то у меня будут полностью связаны. Он будет следить за мной днем и ночью, а я не смогу ни шагу сделать без его ведома. Придется просто сидеть там, есть, пить и щекотать его самолюбие. В конце концов я поссорюсь с ним и проломлю ему голову.

– Дик, пойми, – ты не выходишь из игры. Сейчас многое, если не все, зависит от тебя и от того, насколько убедительно ты будешь играть свою роль. Ты – наш человек в логове врага. Ты можешь узнать что-то необычайно важное. Да, хорошего в этом мало, но ведь это ненадолго, к тому же, другого пути нет.

В этом вся Мэри. Ее может трясти от страха за мою жизнь, но она ни за что не выберет самый легкий путь.

– А вдруг ты что-нибудь услышишь о Дэвиде Уорклиффе? – добавила она.

– Хотелось бы надеяться. И не волнуйся, милая, – я выдержу. Но мы должны позаботиться вот еще о чем. Я буду более или менее оторван от мира, и мне понадобится какой-то канал связи. Ты не сможешь звонить мне к Медине, а я не рискну звонить оттуда. Единственное средство – это клуб. Если у тебя появится необходимость связаться со мной, позвони старшему дворецкому и вели записать все, что ты хочешь передать. Я попрошу его держать язык за зубами, и получу твое послание, когда только появится такая возможность. А я буду время от времени тебе позванивать и сообщать о новостях. Но мне придется быть чертовски осторожным, потому что, по всей вероятности, Медина будет следить за мной даже в клубе. Ты на связи с Магиллври?

Она кивнула.

– И с Сэнди?

– Да, но чтобы связаться с ним, нужно время, как минимум день. Мы не можем общаться впрямую.

– Хорошо. Значит, отныне я – заключенный. Хоть и с некоторыми оговорками. Мы с тобой можем поддерживать связь. И у нас всего три недели.

– Это не так страшно, если б имелась хоть какая-то надежда.

– Такова жизнь, милая моя. Игра не кончена, пока не прозвучал финальный свисток. А вдруг удача улыбнется нам в самую последнюю минуту?…

В последние две недели на Пальмира-сквер появилась новая фигура. И в округе, где все знали всех в лицо, она не осталась незамеченной. То была средних лет леди, скорее всего, старая дева из числа тех, что посвящают все свое время помощи больным и неимущим. Вид она имела соответствующий: простое черное платье, на шее, несмотря на вполне теплую погоду, дешевая горжетка, в руках – видавшая виды черная шелковая сумочка. Фигура этой дамы неплохо сохранилась, но волосы, затянутые в тугой чопорный пучок, серебрились сединой. В целом она производила впечатление былой элегантности, и, взглянув со стороны, можно было отметить ее на редкость легкую и красивую походку. Помимо сумочки, она обычно держала в руках пачку брошюр и журналов, и в любую погоду имела при себе дешевый, плохо свернутый зонт.

Леди посещала докторский дом с медной табличкой, дом учителя музыки и всевозможные меблированные комнаты и дешевые пансионы. Кажется, она имела какое-то отношение к расположенной в четверти мили от площади церкви Святого Иуды Фаддея[52], где недавно появился молодой и энергичный приходской священник. В этом священнике леди души не чаяла и восторгалась его энергией и красноречием. Она охотно рассказывала о себе и всегда с готовностью объясняла, что ее работа имеет благотворительный характер, что сама она происходит из приличной семьи, живет на доходы со скромного капитала, квартирует в Хэмпстеде, а отец ее был викарием в Истборне. Манеры ее отличались мягкой простотой и полным отсутствием покровительственного отношения к собеседникам.

Все это привлекало к ней простых людей, и они охотно выслушивали ее, тогда как перед кем-нибудь другим давно бы захлопнули дверь. Таковы уж обитатели Пальмира-сквер – они не слишком учтивы, не очень терпеливы и вовсе не религиозны.

Занималась леди главным образом тем, что записывала утомленных работой слуг и горничных из этого района Лондона в различные организации и кружки при церкви Святого Иуды. В этом продвинутом приходе жизнь буквально кипела: репетировало хоровое общество, регулярно проводились встречи матерей, заседали клубы воскресного дня, по вечерам работала школа для взрослых. Леди раздавала брошюры, пропагандировавшие деятельность Общества покровительства девушкам, Союза матерей и прочих подобных организаций, и пыталась добиться от своих собеседников обещания посетить хотя бы одно из церковных собраний.

Конечно, вряд ли она добилась бы успеха у здешних врачей и учителей, хоть и упорно навязывала им свою литературу. А горничные, кухарки и служанки были слишком забиты, чтобы решиться на что-нибудь большее, чем выслушать леди-благотворительницу на пороге и произнести «Да, мисс». К их хозяйкам ее не допускали, не считая одной владелицы меблированных комнат, которая была методисткой и считала церковь Святого Иуды орудием Сатаны.

Однако в доме номер четыре с горничной леди повезло. Девушка была родом из глухой кентской деревушки – рослая, с плоским, как блин, лицом, от природы медлительная и крайне подозрительная. Посетительницу она приветствовала холодно, но мало-помалу оттаяла и согласилась принять «Журнал святого Иуды». Спустя два дня, когда у горничной был выходной, она встретила на улице недавнюю гостью и согласилась немного прогуляться вместе с ней.

Девушка эта увлекалась нарядами, и вкус у нее был лучше, чем у большинства представительниц ее сословия. В тот день она надела новую шляпку, которая привела в восхищение ее спутницу. Однако горничная призналась, что не вполне довольна ею. Прихожанка-благотворительница выказала неожиданную осведомленность в моде, что трудно было предположить, глядя на ее невзрачный наряд. Она мгновенно обнаружила место, где была неправильно пришита отделка, сказала, что это легко исправить, и девушка – звали ее Элси Аутуэйт – с ней согласилась.

– Это займет не больше десяти минут, – было сказано горничной. – Быть может, когда у вас появится свободных полчаса, вы позволите мне заглянуть к вам, мы бы могли сделать это вместе. У меня со шляпками неплохо получается, я раньше помогала своим сестрам.

Лед был сломан, и осторожная Элси стала доверчивей. Ей нравилось ее место, жаловаться было не на что, она имела неплохой оклад и, главное, никогда не теряла самообладания. «Я занимаюся своим делом, а мадам – своим», – любила повторять она. Ее хозяйка была иностранкой, имела кое-какие причуды, но и достоинств не была лишена. Она не вмешивалась в жизнь прислуги без необходимости и не была злюкой. На Рождество все получали хорошие подарки, а порой бывало и так, что дом на время закрывался, и Элси на неделю-другую возвращалась в свой Кент с щедрым пособием. Правила в доме были не слишком строгие, и, разумеется, там частенько бывали посетители – клиенты мадам.

– Она массажистка, да, но очень-очень уважаемая.

Когда Элси спросили, живет ли в доме еще кто-нибудь, горничная мгновенно стала неразговорчивой.

– Близких родственников у них нету, – наконец призналась она. – Окромя старой леди, тетки мадам. Она иногда останавливается у нас, но я ее редко вижу. Мадам сама ее обихаживает, и у леди есть своя комната. Ну, и есть ишо… – Тут Элси словно о чем-то вспомнила и поспешила сменить тему.

Заботливая прихожанка выразила желание познакомиться с мадам, но это предложение не было поддержано.

– Не про вас она. Не одобряет она ни церковь, ни бога, ничего такого… Я слышала, сама она так говорила. Вам ее к Святому Иуде и на веревке не затащить, мисс.

– Но если она такая умная и приятная, я бы все равно хотела с ней познакомиться. Она могла бы мне что-нибудь посоветовать, а может, и помочь решить некоторые вопросы в этом приходе. Например, помочь устроить нам приходской праздник…

Элси поджала губы и покачала головой.

– Кабы вы были больной или нервной, мадам бы вами заинтересовалась, а так… Я-то, конечно, передам, но она вряд ли вас примет.

В конце концов, сошлись на том, что прихожанка завтра днем зайдет в дом номер четыре – принесет материалы для шляпки. Явилась она в назначенное время, но получила от ворот поворот.

– Мы сегодня так заняты, что у меня ну ни минутки, – отрезала Элси.

Сговорились на вечер следующего вторника.

На этот раз все сошло гладко. Мадам не оказалось дома, и прихожанка провела весьма плодотворный часок в комнате Элси. Ее ловкие пальцы вскоре превратили шляпку, купленную на рынке Квинс-Кресент за шесть шиллингов, в нечто, отдаленно напоминающее вещь намного более шикарную. Одновременно она проявила совершенно невинный интерес к обитателям дома и стала задавать вопросы, на которые Элси, пребывавшая в отменном настроении, отвечала с готовностью. Она узнала о привычках мадам, о приступах раздражения, которые с ней время от времени случались, о ее любви ко всем языкам, кроме английского.

– С этими иностранцами хуже всего то, – пожаловалась горничная, – что никогда толком не знаешь, что они о тебе думают. Половину времени, что я провожу с мадам и ее теткой, они лопочут промеж себя на каком-то варварском наречии.

Когда прихожанка уже собиралась уходить, ей был вручен набросок плана дома, который вызвал у нее неожиданное любопытство. Но прежде чем она ушла, случилось нечто непредвиденное: в замке щелкнул ключ, и Элси охватила паника.

– Сюда, мисс, я выпущу вас через кухню! – испуганно зашептала она, но ее гостья ничуть не смутилась.

– Я хочу познакомиться с мадам Бреда, – заявила она. – И сейчас самый подходящий случай.

При виде этой парочки на смуглом лице мадам отразились удивление и раздражение. Элси, ужасно нервничая, поспешила объясниться:

– Это леди из прихода Святого Иуды, мадам. Она помогает людям в округе и бывала в Рэдхерсте, откуда я родом, поэтому я позволила себе пригласить ее в дом.

– Очень рада познакомиться, мадам Бреда, – промолвила прихожанка. – Надеюсь, вы не возражаете, что я зашла к Элси Аутуэйт. Я хочу, чтобы она участвовала в работе Общества покровительства девушкам.

– Думаю, вы уже бывали здесь, – последовал сдержанный ответ. – Я несколько раз видела вас на площади. С моей стороны возражений нет, пусть Элси ходит на ваши собрания, только учтите – у нее очень мало свободного времени.

Женщина эта была иностранкой, но говорила на почти безупречном английском.

– Благодарю вас, вы очень добры! Мне следовало бы прежде спросить разрешения у вас, но, к сожалению, вы были заняты, когда я пришла сюда в первый раз. А с Элси мы познакомились совершенно случайно. Я надеюсь, вы позволите мне зайти к ней снова?

Пока гостья, уже в сумерках, спускалась по ступеням и выходила на площадь через ярко-зеленую калитку, мадам Бреда задумчиво следила за ней из окна.

В следующий раз леди наведалась на площадь через четыре дня – это было двадцать девятого мая. Открывшая дверь Элси выглядела взволнованной.

– Сегодня мы не сможем поговорить, мисс! Мадам велели, как только вы придете, сразу же проводить вас в ее комнату.

– Как это мило с ее стороны! – умилилась леди. – Я с огромным удовольствием побеседую с ней. И, Элси… у меня для вас замечательный подарок. Шляпка, которую подарила мне одна подруга. Я уже не так молода, чтобы щеголять такими вещами, поэтому хочу отдать ее вам, если, конечно, вы согласитесь. Я принесу ее через пару дней.

Прихожанку провели в комнату, примыкавшую к просторной гостиной, в которой мадам принимала пациентов. Там не оказалось никого, кроме странной девочки в льняной сорочке, которая жестом поманила ее к раздвижным дверям, отделявшим эту комнату от другой.

И тут леди повела себя неожиданно. Она подхватила девочку, на секунду задержала ее в объятиях, а потом, словно в порыве нежности, свойственном бездетным набожным женщинам, поцеловала. А затем шагнула за дверь.

Она оказалась в комнате, которая показалась ей гораздо больше, чем можно было предположить по внешнему виду дома. Несмотря на то что вечер был теплый, в камине тлели угли, испуская легкий голубоватый дымок. Мадам Бреда, в платье с глубоким вырезом, словно она только что вернулась со званого ужина, поднялась ей навстречу. В рассеянном свете ламп она казалась очень красивой, очень смуглой и очень экзотичной. В кресле у камина восседала какая-то старуха в белоснежной мантилье, накинутой на плечи. Комната эта до того не походила ни на что, виденное ею прежде, что гостья остановилась в нерешительности. Тем временем дверь позади нее закрылась.

– О, мадам Бреда, я так благодарна вам за приглашение… – залепетала прихожанка.

– Я не знаю вашего имени, – сказала мадам Бреда, а потом проделала странную вещь: подняла лампу и поднесла ее к самому лицу посетительницы, словно хотела внимательно его изучить.

– Кларк… Меня зовут Агнес Кларк. Я старшая из трех сестер… Остальные две замужем… Вы могли слышать о моем отце… Он написал несколько прекрасных духовных гимнов и был редактором церковного журнала…

– Сколько вам лет? – перебила мадам, все еще не опуская лампу.

Прихожанка нервно хохотнула.

– О, я не так уж стара… Немного за сорок… Ну, по правде говоря, почти сорок семь. Но я иногда чувствую себя такой молодой, что и сама не верю… Правда, когда я сильно устаю… то чувствую себя так, будто мне скоро девяносто. Увы, столько лет прожиты бесцельно. Но ведь мы все так живем, верно? Поэтому так важно научиться извлекать все, что возможно, из каждого часа, который у нас еще остался… Мистер Эмпсон в прошлое воскресение произнес замечательную проповедь на эту тему. Он говорил: мы должны во всей полноте проживать любую секунду любой минуты… И цитировал что-то из поэзии… Ужасно думать о том, что время неумолимо, верно?

Мадам, похоже, вообще ее не слушала. Отвернувшись, она обратилась к старухе на неизвестном языке.

– Вы позволите мне присесть? – спросила посетительница. – Я сегодня весь день на ногах.

Мадам энергичным жестом удержала ее в шаге от кресла, в которое гостья собиралась опуститься.

– Вы сядете здесь! – отрывисто проговорила она, указывая на низкую кушетку рядом со старухой.

Посетительница смущенно устроилась на краешке кушетки. Она побледнела и явно занервничала – ее пальцы беспокойно теребили ручку сумочки.

– Зачем вы сюда явились? – спросила мадам, и в ее голосе послышалась угроза. – Мы не имеем никакого отношения к этой церкви.

– Но ведь вы живете в нашем приходе! Приход большой, нам постоянно нужна помощь. Вы просто не представляете, какой кошмар творится в трущобах… Какая нищета там царит… изнуренные матери, бедные заброшенные малыши… Мы стараемся принести туда хоть искру света и радости.

– Вам нужны деньги?

– Конечно, – лицо прихожанки просияло обворожительной улыбкой. – Но еще больше мы нуждаемся в личной помощи. Мистер Эмпсон постоянно твердит, что даже небольшая личная помощь лучше солидного пожертвования – лучше для того, кто помогает, и для того, кто принимает помощь.

– И что вы хотите от Элси?

– Она молодая деревенская девушка, одна в Лондоне. Элси хороший человек, и, я думаю, ей не помешает обзавестись добрыми друзьями и время от времени иметь какие-нибудь невинные развлечения. И еще я бы хотела, чтобы она помогала нам в делах благотворительности.

Гостья вздрогнула, почувствовав, как на ее руку легла ладонь старухи. Длинные пальцы задвигались, чутко ощупывая каждый изгиб кисти. Затем старуха заговорила:

– Это рука молодой женщины. Она солгала, назвав свой возраст. Женщина в сорок семь не может иметь такую руку… – Мягкое прикосновение пальцев вдруг превратилось в стальную хватку, и гостья невольно вскрикнула.

– Ай, мне больно! Отпустите, пожалуйста… Я и не собиралась никого обманывать. Да, я горжусь своей фигурой… хоть это и грешно. Она у меня, как у мамы, а моя мама была необыкновенной красавицей! Но я не молода, хотя совсем не прочь казаться моложе. Увы, при дневном свете я выгляжу почти старухой…

Хватка ослабела, и посетительница с опаской отодвинулась. А затем беспомощно расплакалась, словно от сильного испуга. Хозяйка дома и старуха коротко переговорили между собой на загадочном языке, после чего мадам произнесла:

– Я запрещаю вам приходить сюда. Запрещаю совать нос в дела моих слуг. Мне наплевать на вашу церковь. Если еще раз сунетесь – пеняйте на себя!

Тон ее был настолько грубым, что гостья невольно вздрогнула. Замешательство лишило ее остатков грации, и она превратилась в жалкое, тщедушное существо. Сейчас она выглядела, словно пожилая гувернантка, умоляющая хозяев не увольнять ее.

– Это жестоко, – наконец вздохнула она. – Простите, если я что-то сделала не так, но я хотела только добра. Элси говорила мне, что вы умная и добрая. Подумайте о бедной девушке. Она так молода и у нее никого нет здесь. Позвольте ей хотя бы изредка посещать церковь.

– У Элси есть обязанности по дому, и, думаю, вам тоже есть чем заняться. Англичане любят повторять: «мой дом – моя крепость», но вокруг этой крепости вечно вертится целый рой престарелых девиц, болтающих о вере и благотворительности. Послушайте-ка меня внимательно. Я не потерплю вашего присутствия в этом доме и ваших разговоров с моей горничной. Я не желаю, чтобы какая-то бездельница совала нос в мои личные дела!

Гостья промокнула глаза уголком платка. Старуха снова протянула руку, словно намереваясь коснуться груди прихожанки, но та отшатнулась, как ужаленная, проглотила комок, стоявший в горле, и проговорила дрожащим голосом:

– Пожалуй, мне лучше уйти. Я знаю, что я не слишком умная, но я так стараюсь… и… и мне так больно, когда меня не понимают… Возможно, я допустила какую-то бестактность, поэтому прошу прощения… Больше я не приду… но буду молиться, чтобы ваши сердца смягчились.

Она сделала огромное усилие, чтобы взять себя в руки и успокоиться. И, осушив остатки слез платком, робко улыбнулась мадам, которая уже нажала кнопку электрического звонка.

Раздвижную дверь гостья закрыла за собой беззвучно, как провинившийся ребенок, которого раньше времени отправили в постель. В этой комнате было темно, но свет горел в гостиной, где Элси уже ждала ее, чтобы проводить.

У входной двери прихожанка окончательно пришла в себя.

– Элси, – шепнула она, – мадам Бреда не хочет, чтобы я сюда приходила. Но я должна отдать вам шляпку, ведь я обещала. Она будет у меня в четверг к вечеру. Боюсь, что смогу прийти только довольно поздно, вероятно, после одиннадцати, но вы не ложитесь, пока я не появлюсь. Шляпка восхитительная, и я уверена, что вам она очень и очень понравится.

На площади прихожанка быстро осмотрелась, бросила еще один внимательный взгляд на дом номер четыре и торопливо зашагала в сторону одной из улиц, ведущих в трущобы. На углу маячила какая-то тень – судя по всему, мужская. Леди что-то негромко проговорила, обращаясь к тому, кто ее поджидал, тот кивнул и прикоснулся к козырьку кепи. Из тени на противоположной стороне улицы неторопливо выехал автомобиль, развернулся и остановился рядом с этой парой.

Не совсем обычный экипаж для скромной помощницы приходского священника, но пожилая леди уселась на заднее сиденье так, словно это было для нее самым обычным делом. Автомобиль тронулся и набрал скорость. Двигался он явно не в сторону Хэпстеда, где, по ее словам, проживала дама-благотворительница.

В последние дни мая я впал в мрачное уныние. Я был отрезан от всего мира и не видел ни единого способа возобновить связь с друзьями. Медина, еще недавно погруженный в бешеную деятельность, дал себе передышку и ни на миг не спускал с меня глаз.

Я бы, пожалуй, мог изобрести повод посетить клуб, а оттуда передать по телефону сообщение для Мэри, но не мог на это решиться: почва, по которой я ступал, стала как никогда зыбкой, и стоило сделать хотя бы один неверный шаг, все могло полететь в тартарары. Будь хоть малейшая надежда на успех, я бы чувствовал себя иначе, но на меня накатило ощущение полной безнадежности всех наших усилий.

Полагаться я мог только на то, что Мэри передаст мою информацию Магиллври, а тот сделает все необходимое, чтобы завершить свою операцию. Второго июня молодой лорд Меркот вернется в лоно семьи, как и мисс Виктор, если Мэри снова наткнется на ее след. Но кто все это организует? Мэри? А кто еще занимается этим делом? И где, в конце концов, Сэнди? Мало того: Меркот с Гаудианом перебрались в Шотландию и в любую минуту могут мне телеграфировать, но ответить им я никак не смогу. Все балансирует на острие ножа, вероятность ошибки безгранично велика, я ничего не могу сделать!

Кроме всего этого меня терзали мысли о судьбе Дэвида Уорклиффа. Я пришел к выводу, что слова, сказанные Мэри на прощание на Хилл-стрит, на самом деле ничего не означали. Я не понимал, как она могла что-либо выяснить о мальчике, если до сих пор мы не обнаружили ни малейшей зацепки. По крайней мере, я ничего об этом не знал.

А тут еще и Медина. Что-то произошло, и внезапно я как бы по-новому почувствовал этого человека. В те дни он стал казаться мне неприступным и неуязвимым, и я наконец-то понял, зачем он держит меня при себе. Я был для него зримым и близким доказательством его могущества, он относился ко мне, как восточный тиран относится к любимому рабу. Со мной он мог расслабиться от невероятного духовного напряжения, в котором постоянно находился, поэтому я узнал многое из того, что он носил в себе, скрывая от всех. Я с ужасом осознал, что Медина считает меня частью созданного им мира, и если бы он вдруг что-то заподозрил, то мгновенно превратился бы в свирепого зверя…

Не знаю, по какой причине, но он много говорил о политике и религии. Но как же это не походило на те почтенные консервативные взгляды, которыми он когда-то делился со мной! Теперь он утверждал, что за всеми мировыми религиями – будь то христианство, буддизм, ислам, иудаизм или что-то другое – кроется поклонение дьяволу, которое в наши дни становится все более явным и открытым. Коммунизм – всего лишь одна из его форм, и успех коммунистических движений в Азии он приписывал возрождению шаманизма. По его мнению, мировая война повсюду взломала внешние оболочки цивилизации, и наружу вырвалась ее подлинная сущность. И это его радовало, поскольку древние верования открывали сокровенные тайны человеческой души и давали шанс тем, кто овладел магическими практиками.

Он хотел получить все, что могла дать цивилизация, а потом полностью это уничтожить. И ненависть к Британии была лишь частью его ненависти ко всему, что люди любят и уважают. Обычный анархист был, с его точки зрения, недалеким глупцом, ибо даже разрушение всех святынь и всех городов на земле не удовлетворило бы его тщеславие. Слушая его, я стал понимать, что двигало такими бичами рода человеческого, как Аттила и Тамерлан…

Безумец, скажете вы. Да, несомненно, это было безумие, но чрезвычайно убедительное и логически обоснованное. И чтобы держать свои нервы в узде, мне приходилось чуть ли не силой заставлять себя думать о своей задаче.

В последнюю ночь мая я отправился в свою комнату в состоянии, близком к отчаянию. Успокоить себя я мог только тем, что однажды сказал Мэри: надо пройти весь путь до конца, веря, что даже в самую последнюю минуту удача может нам улыбнуться…

Первое летнее утро было поистине великолепным, и когда я спустился к завтраку, настроение у меня было немного получше, чем накануне. За столом Медина предложил съездить за город и немного побродить по холмам.

– Для обеда в «Четверге» нам понадобится солидный апетит, – заметил он и отправился наверх – звонить по телефону. Я остался в курительной и уже начал набивать трубку, когда неожиданно слуга ввел в нее Тома Гринслейда.

Даже не здороваясь, я схватил листок бумаги и мгновенно набросал несколько строк. Затем сунул ему записку и поспешно проговорил:

– Передай это старшему дворецкому в клубе, и он отдаст тебе все телеграммы, которые поступили на мое имя. Там должна быть одна от Гаудиана. Если она есть, телеграфируй ему, чтобы он немедленно отправлялся прямо к Джулиусу Виктору. Потом телеграфируй герцогу, чтобы он встретил его там. Все понятно? У тебя есть, что сказать?

– Твоя жена передает, что все идет хорошо. Сегодня в десять тридцать ты должен появиться в «Полях Эдема». Кроме того, ты должен любой ценой раздобыть ключ от этого дома и проследить, чтобы дверь не была заперта на цепочку.

– Больше ничего?

– Ничего.

– А Питер Джон?

Гринслейд рассказывал про Питера Джона, когда вошел Медина.

– Я заглянул сказать сэру Ричарду, что это была ложная тревога. Обычный весенний упадок сил. Профессор был страшно недоволен, что ему пришлось тащиться в такую даль из-за сущей ерунды. Леди Ханней решила, что мне следует рассказать об этом лично, чтобы сэр Ричард мог с легким сердцем отправиться на отдых.

Мы проговорили совсем недолго, и Медина, должно быть, заметил, как далеки мои мысли от семейных дел. А когда мы уже выехали из Лондона, я заговорил о близкой поездке тоном школьника, которому предложили провести целую неделю, играя в крикет со взрослыми. Медина на это сказал, что еще не выбрал место, но это должно быть что-нибудь южное и очень солнечное – возможно, Алжир и окраина Сахары, или какое-нибудь уединенное местечко в Средиземноморье, где мы могли бы насладиться морем и солнцем.

О солнце он упоминал с почти религиозным восторгом. Ему хотелось погрузиться в его лучи, омыть светом душу, свободно плавать в необъятных теплых водах. Он говорил об этом восторженно, как поэт, но в этих восторгах практически не было ничего чувственного. Тело человека – послушный спутник его разума, и я уверен, что Медина был чужд любым плотским слабостям. Ему хотелось иного: искупать свою душу в сиянии.

Весь день мы бродили по холмам вокруг городка Айвингхо, и поздний ланч съели в какой-то деревенской таверне. Поток красноречия Медины иссяк, и теперь он молча шагал по поросшим чабрецом и бессмертником склонам, глядя вперед отрешенным взглядом. Когда на вершине одного из холмов мы присели отдохнуть, лицо моего спутника на мгновение стало глубоко серьезным.

– Что есть наивысшее удовольствие? – неожиданно спросил он. – Думаете, достижение цели? Нет. Отречение!

– Так обычно говорят священники, – заметил я.

Он не удостоил мое замечание вниманием.

– Обрести все, за что на протяжении веков боролось человечество, и отшвырнуть это в сторону. Стать императором вселенной, а затем отречься от суеты, оставив себе только сандалии и миску для подаяния. Человек, который был способен на это, покорил весь мир, но он не король – он божество. Но сначала необходимо стать королем.

Не берусь передать атмосферу этой сцены – голая вершина холма, хрустально ясный воздух, лежащая внизу долина – и этот человек, полагающий, что уже близок к триумфу, и внезапно подвергающий сомнению смысл этого триумфа. Такое мог бы сказать – и сделать – Наполеон, если б его планы не были разрушены.

В Лондон мы вернулись как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к обеду, и мое нервное напряжение стало расти с каждой минутой. То был канун решающей даты, и я уже загодя готовился к неожиданностям, которые мог принести завтрашний день. Помню, в тот вечер я брился с особой тщательностью, словно перед боем. При этом я думал о том, что буду чувствовать и где окажусь во время следующего бритья. А также о том, чем в эту минуту заняты Мэри и Сэнди Абутнот.

Тем же вечером, немного позже одиннадцати, припозднившийся прохожий мог наблюдать явление, редкое для Пальмира-сквер. Большой автомобиль бесшумно подкатил к калитке дома номер семь, где жил давно отошедший от дел учитель музыки. Из дома вышла женщина в темном плаще, держа в руке небольшой пакет. Спустившись с крыльца, она на секунду остановилась, глядя через дорогу – примерно туда, где посреди площади несколько тощих вязов образовали островок тени. Видимо, она обнаружила там то, на что надеялась, потому что сразу же направилась к калитке дома номер четыре.

Парадным входом женщина пренебрегла. Вместо этого она поспешно направилась по гравийной дорожке к черному ходу, находившемуся с тыльной стороны дома. И как только она скрылась из виду, от островка тени отделились несколько фигур и неторопливо направились к калитке.

На ее стук открыла мисс Элси Аутуэйт.

– Вы опоздали, мисс, – прошептала она, когда женщина прошмыгнула мимо нее в полутемную кухню. И тут же ахнула: с добродетельной прихожанкой произошла удивительная метаморфоза. Теперь это была не увядшая старая дева, которую она знала, а ослепительная леди, великолепно одетая и восхитительно красивая. По крайней мере, так показалось бедной Элси.

– Я принесла вам обещанную шляпку, – сказала леди. – Она очень славная и, думаю, вам понравится. А теперь ступайте и отоприте парадную дверь.

– Но мадам… – обомлела девушка.

– Забудьте про мадам. С мадам покончено. Завтра вы придете ко мне вот по этому адресу. – Она вручила Элси листок бумаги. – Я позабочусь о том, чтобы вы не пострадали. А теперь поспешите, моя дорогая!

Горничная, словно зачарованная, развернулась на каблуках и отправилась выполнять приказ. Прихожанка, пережившая волшебное превращение, последовала за ней, но не стала ждать в гостиной. Вместо этого она легко взбежала вверх по лестнице, подсвечивая себе крохотным электрическим фонариком. Когда парадная дверь отворилась, и в дом проникли одна за другой четыре безмолвные фигуры, ее нигде не было видно.

В следующие четверть часа пытливый прохожий заметил бы вспышки света, появлявшиеся время от времени то в одном, то в другом окне дома номер четыре. Также до него могли донестись отголоски тихой, но весьма возбужденной речи. Затем он мог увидеть, как добродетельная прихожанка выходит из дома и садится в остановившийся у калитки большой автомобиль. Теперь в руках у женщины был другой сверток – гораздо более объемистый.

В это время в доме номер четыре, в одной из задних комнат, взбешенная мадам отчаянно боролась с телефоном, от которого не могла добиться ни звука, потому что телефонная линия была давным-давно перерезана. А в кресле у камина что-то невнятно бормотала старуха с лицом, похожим на маску смерти…

Спустя неделю, после продолжительных обсуждений с Сэнди, я написал Медине письмо. Газеты сообщали, что он уехал за границу на короткий отдых, и я живо представлял, какие терзания он испытывает в какой-нибудь уединенной средиземноморской бухте.

Мы, со своей стороны, решили удовлетвориться достигнутым. Чтобы окончательно одолеть Медину пришлось бы месяцами таскаться по судам и организовывать кампании в прессе, а заниматься этим лично у меня не было ни малейшего желания. Все это дело представлялось мне скверным сном, который лучше бы поскорее забыть. Мы вырвали у Медины клыки, и, как по мне, он мог сколько угодно заниматься политикой и восхищать мир своими дарованиями, оставаясь в рамках закона.

Об этом я и написал ему, подчеркнув, что три человека, которым известно все, будут держать язык за зубами, но оставляют за собой право прервать молчание, если у них возникнут какие-либо подозрения на его счет.

Ответа я не получил, да и не ждал. Моя ненависть к этому человеку перегорела, и теперь я – странно устроены люди! – испытывал к нему только сострадание. Все люди, даже лучшие из них, – эгоисты, предпочитающие обманывать себя, и без маленьких уютных выдумок, которые согревают нас, мы замерзаем на холодном ветру жизни.

Медина получил мое послание. Это стало очевидным в июле, когда он вернулся к работе. Во время многолюдного политического митинга он произнес яркую речь, о которой весьма похвально отозвались в прессе. Бывал ли он в обществе, я не знаю, поскольку Сэнди уехал в Шотландию, а я сидел у себя в Фоссе и не собирался его покидать…

Тем временем дело Магиллври шло своим чередом. В газетах то и дело упоминались различные странные происшествия, которые никто по какой-то причине не догадывался связать между собой. От Магиллври я узнал, что, хоть синдикат и был ослаблен и раздроблен, но накрыть всю шайку, как надеялся, так и не удалось. В Англии имели место три крупных финансовых разоблачения, в Париже разразился грандиозный политический скандал и прокатилась волна арестов, на американском Среднем Западе получили пожизненные сроки некий агитатор-социалист и медный магнат, а в Турине была арестована банда наемных убийц. Но Магиллври и его коллеги также удовольствовались успехом, а не полной победой. Порой мне кажется, что в этом мире то и другое просто не может существовать одновременно, поэтому всегда приходится выбирать.

В те недели в Фоссе я лихорадочно наверстывал упущенное за время длительного отсутствия. Но однажды, когда я отправился на большой луг, чтобы распланировать новый сток для одного из водоемов, появился Сэнди и заявил, что должен срочно поговорить со мной, поскольку у него на все про все только двадцать минут.

– Когда собирался отправиться в Мэчри? – отрывисто спросил он.

– Да хоть сейчас. Вообще-то я мог уехать туда еще в апреле.

– И тебе ничто не помешает сделать это в любой день?

– Нет, конечно. Но мы собираемся сняться с места пятого августа.

– Советую ехать немедленно, – сказал он.

Я спросил, почему, хотя уже догадался. Ответ Сэнди звучал примерно так:

– Потому что мне кое-что не нравится. Вы оба смертельно оскорбили одного из самых тщеславных и самых умных людей. Ты ведь не думаешь, что он это оставит без последствий? Уверяю тебя – он ночей не спит, ломая голову, как бы с вами поквитаться. Он и меня бы с удовольствием стер в порошок, но пока ждет подходящего случая. Лафатер был его рабом и спасся, но так или иначе, однажды признал его могущество. Ты же водил его за нос с самого начала и в результате превратил его тщеславие в сплошную незаживающую язву. Он не успокоится, пока не отомстит тебе и Мэри.

– Питер Джон? – воскликнул я.

Он покачал головой.

– Не думаю. Этот способ для него пока табу. Но его жизнь станет куда счастливее, Дик, если ты умрешь.

Та же мысль уже несколько недель не давала покоя и мне. От этого я чувствовал себя весьма неуютно. Не очень-то приятно жить, постоянно оглядываясь. Но в конце концов я пришел к выводу, что остается одно – попытаться забыть об опасности, иначе все мое существование будет отравлено. В конце концов, мир и без Медины полон опасностей.

Так я и сказал Сэнди:

– К таким вещам я отношусь просто: как к цене, которую приходится платить за удачу. Но провалиться мне на этом месте, если я стану из-за этого парня что-то менять в собственной жизни.

– Ты человек отважный, старина, – поморщился Сэнди, – но у тебя долг перед семьей и друзьями. Конечно, ты можешь с помощью Магиллври получить защиту полиции. Но для тебя это будет чертовски неудобно, да и никакая полиция не сможет защитить от такого врага, как Медина. Нет, я настаиваю, чтобы ты немедленно уехал в Мэчри и оставался там до конца октября.

– Но какой смысл? Он доберется до меня и там, если пожелает. А потом, когда я вернусь, все начнется сначала.

– Как знать, – ответил он. – Может, за три месяца его самолюбие перестанет зудеть. В его планы не входит объявлять тебе вендетту, и только уязвленная гордость может подтолкнуть его к кровопролитию. Но время неплохой лекарь. Может, он успокоится и увидит, что для него действительно выгодно, а что нет… А теперь насчет Мэчри. Ты знаешь, почему шотландский «олений лес» лучшее в мире убежище? Потому что ни одна живая душа не сможет пройти по длинной горной долине незамеченной, ты все равно об этом узнаешь, и за всяким, кто появится на склонах, будут следить полдюжины зорких охотников и проводников. Вот это и есть правильная защита. Я хочу, чтобы ты уехал в Мэчри немедленно – хотя бы ради всех нас.

– Это будет смахивать на побег, – попытался возразить я.

– Да не будь же ты законченным ослом, Дик! Покажи мне хоть одного человека, который решился бы усомниться в твоей храбрости? И ты прекрасно знаешь, что любому храбрецу время от времени приходится отступать.

– Нет, я все же сильно сомневаюсь, что он пошлет ко мне убийц, – подумав, сказал я.

– Почему это?

– Потому что он вызвал меня на дуэль – телеграммой. Назвал какое-то место в Пиренеях и предложил, чтобы я выбрал для себя пару секундантов.

– И что ты ответил?

– В свою очередь послал телеграмму: «Попытайтесь не выглядеть глупцом». Так что покончить со мной он желает собственноручно.

– Очень может быть, но и это ничего не меняет. Я бы предпочел иметь дело с дюжиной бандитов, чем с Мединой. То, что ты говоришь, лишь подтверждает мои слова.

Мне пришлось признать правоту Сэнди. И когда он уехал, я, после долгих колебаний, все-таки решил последовать его совету. Любопытно, но от того, что он выразил мои опасения вслух, они стали казаться еще более вескими и серьезными. Отвратительное ощущение: чувствовать себя добычей, которую преследует опытный охотник. И дело тут не в страхе – без всяких усилий над собой я мог бы остаться в Фоссе и спокойно заниматься своими делами. Но мое маленькое поместье одним махом лишилось для меня своего очарования. Если в любую секунду ждешь пулю в спину из засады, тут уж не до аромата летних лугов.

В конце концов я попросил Тома Гринслейда быть готовым к отъезду, и двадцатого июля Мэри, Питер Джон, Том и я уже обосновались в небольшом доме с выбеленными стенами, который уютно угнездился в лощине на склоне горы, густо поросшей березняком. Оттуда открывался отличный вид на заметно сузившуюся из-за жары реку и безоблачное небо, хотя мы очень рассчитывали на дождь.

Разумеется, я не мог строить никаких планов, и не имел ясного представления о том, как решить проблему с Мединой. Я был уверен, что сейчас он где-то в горах, и если у него возникнет хоть малейшая возможность, он попытается меня убить. Что касается меня, то не думаю, чтобы мне тоже хотелось его убить. Но я не анализировал свои ощущения, а повиновался слепому чутью и воле судьбы.

Корри-на-Сидхе отделен от долины реки Айсилл стеной из камней и щебня, по которой цепью красивых каскадов спускается поток Алт-на-Сидхе. Мы взбирались наверх по беспорядочному нагромождению каменных плит и валунов, среди которых вилась едва приметная тропка. Лишь очень крепкий и выносливый пони способен преодолеть такой сложный подъем. День только начинался, но уже было жарко, и горная долина позади нас плавала в прозрачной дымке. Кеннеди, как обычно, пыхтел и смахивал пот со лба, зато сухопарый Ангус шагал, как по тротуару в Глазго.

На краю корри мы сделали привал, чтобы осмотреться и определиться с направлением ветра, что в горах не так-то просто. Ангус был уверен, что когда мы поднимемся выше по склону, он будет дуть нам прямо в левую щеку. Оленей долго искать не пришлось: на правом берегу реки паслось большое стадо ланок, еще одна группа с несколькими молодыми самцами поднималась по склону Бхеинн Фхада. Но трофейных экземпляров среди них не было.

– Крупных самцов надо искать на вершинах, – со знанием дела заметил Ангус. – Попробуем подняться вверх и выше по реке.

То было непростое восхождение. Мы поднялись на три тысячи футов и пересекли склон хребта под верхним скальным гребнем. Там перед нами открылась вся чаша корри. За седловиной темнели вершины, расположенные за пределами долины Рискуилл. Мы снова осмотрелись и заметили небольшое стадо на противоположной стороне потока Алт-на-Сидхе. Олени находились слишком далеко, чтобы рассмотреть их как следует, но среди них виднелась пара ветвистых рогов, и я решил подобраться поближе.

По склону пришлось спускаться крайне осторожно – в углублениях и расщелинах могли скрываться олени. Примерно на полпути я снова навел бинокль на стадо и выбрал крупного самца со сломанным рогом. Ангус согласился с моим выбором, и мы стали спускаться по ущелью к реке. Зрелище добычи заставило меня позабыть обо всем, и в следующие полтора часа я думал только о том, как бы подобраться к самцу на расстояние выстрела.

Мы буквально проползли вверх по правому берегу речушки Алт-на-Сидхе и свернули вдоль еще меньшего притока, спускавшегося с Бхеинн Фхада. Все это время животные нас не видели, а ветер дул в нашу сторону. Сочтя, что мы находимся примерно на одной линии с выбранным мной самцом, я отполз от берега к холмику, из-за которого его было хорошо видно. Олень оказался массивным, рослым, но на единственном роге было всего девять отростков. Но в любом случае, с таким зверем не стыдно было вернуться домой.

Минут двадцать я наблюдал за ним, а когда он вскинул голову, я уложил его одним выстрелом в шею с двухсот ярдов.

Первый олень в сезоне! Мгновения после удачного выстрела всегда приятны: острое напряжение спадает, ты закуриваешь трубку и начинаешь осматриваться и вспоминать, как было дело.

После того как добыча была выпотрошена, я предложил перекусить, и мы устроились в удобном уголке у ручья. Оттуда было всего несколько сотен ярдов до границы Гарипола, которая здесь проходит не по водоразделу, а пересекает корри на полмили ниже седловины. Когда в этих краях еще пасли овец, вдоль этой линии стояла ограда, от которой остались лишь несколько полусгнивших столбов. Между оградой и седловиной хребта находился совершенно непроходимый участок склона – где-то там лежал исток потока Алт-на-Сидхе.

Я доел испеченные Мэри лепешки и запил виски с водой из ручья имбирное печенье. Ангус и Кеннеди энергично жевали в двух шагах от меня. Но едва я взялся за трубку, как послышался звук, заставивший меня замереть с горящей спичкой в пальцах. Над моей головой пропела ружейная пуля. Не так чтоб близко – футах в тридцати выше и несколько левее.

– Тоуристы, чтоб им передохнуть! – выругался Ангус.

Но я-то знал, что это Медина. Я словно видел его собственными глазами: он находился где-то между границей Гарипола и седловиной, скорее всего, ближе к седловине, потому что звук выстрела показался мне очень далеким. Он не мог целиться в меня – я находился под прикрытием камней, но наверняка заметил меня раньше, когда я подкрадывался к оленю. В сущности, это был маскировочный выстрел: он должен был напомнить всем и каждому, что на территории Гарипола случается хаотическая стрельба.

Неожиданно у меня созрело решение. Я дам Медине то, что он ищет. Пойду и найду его.

Я поднялся, разминая уставшие ноги.

– Схожу, осмотрюсь, – сказал я Ангусу. – Поднимусь к Корри Изэйн. А вы перенесите пока тушу к ручью и приведите пони. Потом отправьте Хьюи с еще одним пони в Гленайсилл к Сумасшедшему ручью. Если я добуду оленя, то выпотрошу его и как-нибудь спущу вниз. Скажите Хьюи, пусть ждет моего сигнала – я помашу белым платком. Ветер сдвинулся к северу, Ангус, а к Корри Изэйн лучше подбираться с юга.

– С юга лучше подходить к Сгурр Дэргу, – заметил Ангус. – Но это чересчур далеко. У вас патроны-то есть, сэр?

– Полно, – ответил я, похлопав себя по карманам. – Дайте-ка мне веревку, Кеннеди. Пригодится, если добуду старого рогача.

Сунув свою легкую винтовку под патрон калибра.240[58] в чехол, я кивнул проводникам и пошел вдоль притока к реке. Я и не помышлял выходить на открытый склон, чтобы не дать Медине возможность для прицельного выстрела. Вскоре гребень хребта окончательно закрыл меня, и я начал подниматься на Бхеинн Фхада.

Большую часть утра Мэри провела у телескопа в окне библиотеки. Она видела, как мы добрались до края корри, а затем потеряла нас из виду. Потом мы снова появились в ее поле зрения, но гораздо выше, и она могла наблюдать за нашей охотой до той минуты, когда олень испустил дух. Затем она отправилась завтракать, но сразу же вернулась и успела заметить, как я в одиночестве карабкаюсь по каменистому склону Бхеинн Фхада.

Сперва Мэри обрадовалась, решив, что я направляюсь домой. Но когда поняла, что я не спускаюсь, а поднимаюсь в сторону Корри Изэйн, внутри у нее все оборвалось.

На Бхеинн Фхада было так жарко, что я стал задыхаться, но, достигнув гребня и взглянув вниз на Корри Изэйн, я ощутил легкое дуновение ветра – и он действительно оказался северным. Под безоблачным небом каждая скала, каждый пик на многие мили вокруг были видны с кристальной четкостью. Корри Изэйн лежал глубоко внизу и был похож не на чашу, а на глубокий провал в скалах, на дне которого бурлил и пенился полноводный ручей. Мы прозвали этот ручей Сумасшедшим, а прямо напротив меня по утесам Сгурр Дэрга струился его приток – Красный ручей. Я видел и северную вершину этой горы – правильный конус, вздымавшийся над бурой осыпью.

Медина, надо полагать, заметил, как я поднимаюсь по склону Бхеинн Фхада, и решил, что я направляюсь к Корри Изэйн. Поэтому легко предсказать его дальнейшие действия: он скрытно перевалит через седловину и выйдет на гарипольскую сторону тропы, которая ведет от этого корри к долине Рискуилл. А мне следует держаться повыше, чтобы следить за его перемещениями – и для этого я должен был подняться на гребень водораздела раньше него.

Но мне мешал ветер – он дул от меня, унося мой запах, и любой олень, который находился сейчас на склоне, учуяв его, двинулся бы в сторону Медины. И тем самым указал бы ему, где я нахожусь. Но если мне удастся обнаружить противника, я попытаюсь переместиться на подветренную сторону. Вот тогда мне и пришло в голову увести его в Мэчри.

Я двинулся самым быстрым шагом вдоль восточного склона Бхеинн Фхада к тропе, которая представляла собой всего лишь глубокую расселину в серой каменной гряде. Я спотыкался и падал, скользил по осыпям, несколько раз огибал подножия утесов, но примерно через двадцать минут оказался в той точке, где массив Бхеинн Фхада соединяется с гребнем водораздела. Проще всего было бы сразу подняться на гребень, но я не хотел появляться в качестве мишени на фоне неба, поэтому предпочел трудный обходной путь через беспорядочное нагромождение каменных обломков. В конце концов я вышел на тропу примерно в пятистах футах ниже гребня.

Еще наверху я понял, что долина Рискуилл оттуда не видна – только узкий корри, загороженный выступом скалы, да лысая верхушка еще одного утеса. Но мне был нужен хороший обзор, поэтому я двинулся на восток вдоль гребня водораздела по направлению к Сгурр Дэргу. К этому времени я обливался потом, потому что мне приходилось нести винтовку в чехле и моток веревки. Одет я был в потертый серый охотничий костюм, который в сочетании с серо-синими гетрами делал меня практически невидимым на склоне. В конце концов я поднялся на гребень, держась чуть ниже его края, и подошел к месту, откуда долина Рискуилл была видна примерно на милю.

Я находился на самом верху, и чтобы осмотреться, мне пришлось подобраться к краю каменного выступа ползком. Внизу, за несколькими сотнями ярдов обломков и щебня, я увидел заросли папоротника и вереска, спускающиеся длинной полосой к реке. Медина, решил я, находится где-то там и наблюдает за гребнем. По моим расчетам, если ему пришлось переваливать через седловину у Корри-на-Сидхе и огибать южную оконечность Бхеинн Фхада, он не мог успеть добраться до тропы раньше меня и должен все еще находиться внизу. Я надеялся его заметить, потому что точно знал, что он охотится на меня, а он едва ли мог предположить, что я выслеживаю его, и вряд ли был настороже.

Однако на зелено-фиолетовом поле зарослей с серыми пятнами камней я не обнаружил никаких признаков жизни. Никого и ничего, кроме нескольких коньков и одного кроншнепа рядом с крохотным болотцем. А затем мне пришло в голову, что я должен себя обнаружить. Пусть Медина знает, что его вызов принят.

Я поднялся во весь рост на краю обрыва и стал считать до пятидесяти. Это был безумный поступок, чего уж там, но я стремился ускорить ход событий. Я добрался до сорока одного – и ничего не произошло. Затем неожиданный импульс заставил меня пригнуться и шагнуть в сторону. Это меня и спасло. Послышался звук, словно лопнула струна скрипки, и над моим левым плечом просвистела пуля. Я почувствовал щекой легкое движение воздуха. В следующее мгновение я упал на спину и скатился чуть ниже, став совершенно невидимым для стрелка. Там я вскочил и помчался верх по гребню. Выстрел, насколько я мог судить, был сделан из точки, расположенной значительно ниже и восточнее того места, где я стоял. Отыскав еще один каменный выступ, я подполз к его краю и посмотрел в долину в щель между двумя валунами.

Внизу было по-прежнему тихо. Враг прятался там, меньше, чем в полумиле от меня, но ничто не выдавало его присутствия. Ветер трепал болотную пушицу, над голым утесом проплыл кречет, в расщелине скалы каркнул ворон. Даже оленей нигде не было видно.

В бинокль я заметил, что на середине склона пасется овца – одно из тех угрюмых, тощих, грязных и одичавших животных, которые забредают в лес с ближних пастбищ, отбившись от своей отары, и ведут полную опасностей жизнь среди скал. У них гораздо более острое зрение и более чуткий слух, чем у оленей, и эти овцы – сущее проклятие для охотников. Животное пощипывало траву рядом с зарослями папоротника, но вдруг подняло голову и прислушалось.

Именно в ту минуту я впервые в жизни испытал благодарность по отношению к овце. Ее встревожило что-то в небольшом провале левее гущи папоротников. Я также сосредоточился на этой расселине, не теряя из виду овцу. Та выказала крайнее раздражение: мотнула головой, топнула ногой, а затем дважды фыркнула.

Ничего подобного Медина не мог предусмотреть. Сейчас он поднимался наверх по дну неглубокой расселины, даже не подозревая о том, что его уже выдала какая-то там овца. Вероятно, он хочет как можно быстрее подняться повыше, так как видел меня на гребне и думает, что я бросился наутек. Значит, его следует переубедить.

Я освободил ружье из чехла, а чехол сунул в карман. Там, где расселина кончалась, на самом виду лежала горка щебня, и я примерно прикинул, когда мой враг окажется рядом с ней. И оказался прав: сначала над краем расселины показалась рука, потом плечо, а затем и голова. Медина глядел на гребень, и в бинокль я мог различить его лицо, покрытое грязно-рыжей торфяной пылью. Он также взялся за бинокль и стал осматривать высоты.

В ту минуту у меня не было желания убивать его, хотя я понимал, что избежать этого будет крайне трудно. Я хотел вселить в него страх божий, заставить успокоиться и вывести из игры. О том, что будет дальше, я не задумывался. Пусть он поймет, что я принял его вызов.

Я положил пулю точно в горку щебня и навел туда бинокль. О, он мигом понял правила игры и, словно ласка, юркнул обратно в расселину.

Теперь время работало на меня. Я бросился бежать вдоль гребня, но чуть ниже, чтобы не оказаться на фоне неба. Мне нужно было попасть на его подветренную сторону, чтобы беспрепятственно следить за Мединой, оставаясь в безопасности.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, многие мои действия кажутся мне беспорядочными и непродуманными. Ведь если бы мне даже удалось попасть на подветренную сторону, на что я мог рассчитывать? Убить или ранить его? Да, такой шанс у меня был, пока я оставался наверху. Но в пылу преследования разум интересует только сиюминутное, а меня уже полностью захватил охотничий азарт. Страха я не чувствовал, потому что перестал думать о последствиях.

Вскоре я добрался до верхней части гребня и увидел нависающую надо мною хмурую массу Сгурр Дэрга. И вспомнил то, что совсем упустил из виду. С гребня было невозможно подняться на этот утес, уходящий вверх отвесно, как стена замка. Чтобы преодолеть ее, нужно было обойти его либо со стороны Мэчри по каменистой осыпи, либо со стороны Гарипола – по карнизу, который образует верхняя часть корри, открывшаяся сейчас передо мной. Через этот корри тянется один из отрогов Сгурр Дэрга, похожих на контрфорсы, в направлении долины Рискуилл. Это и есть знаменитый гребень Вышка, как его называют скалолазы. Три недели назад я с огромным трудом поднялся на него, но я шел по гребню от самого дна долины и не обнаружил по пути ни одной тропы на его поверхности. Вся она состояла из обломков и валунов, среди которых торчали несколько уродливых каменных столбов.

Я залег и осмотрелся. Что на уме у Медины? После моего выстрела он не мог последовать за мной по гребню – на верхних склонах не было надежных укрытий. Скорее всего, он будет продвигаться среди камней до самой долины, пока не доберется до этого кори, после чего попытается отыскать путь наверх. В таком случае мне остается одно – дождаться его. Но сперва следовало перезарядить винтовку, потому что на свой выстрел я истратил последний патрон в обойме.

И тут меня ожидало жуткое открытие. Сказав Ангусу, что патронов у меня полно, я похлопал себя по карману. Там в самом деле лежали патроны, только они не подходили к моему ружью… Два дня назад я одолжил Арчи свою винтовку, а сам стрелял из штуцера «манлихер», и с того дня мой карман был набит патронами совсем другого калибра… Теперь винтовку можно было просто выбросить, поскольку пользы от нее было не больше, чем от кочерги.

Сперва это меня ошеломило. Безоружный, в безлюдных горах, я оказался один на один с, пожалуй, лучшим стрелком в Англии. Самым разумным выходом было бы попытаться ускользнуть и вернуться домой. У меня было достаточно времени, чтобы добраться до Сумасшедшего ручья задолго до того, как Медина поднимется по гребню. Но этот вариант даже не пришел мне в голову. Игра должна быть сыграна здесь и сейчас, и я выбрал продолжение. Но, признаюсь честно, в течение нескольких минут я был близок к отчаянию. На что я мог надеяться: на свои навыки скалолаза, на наступление темноты?

Потом я взял себя в руки и начал размышлять хладнокровно. У Медины всего два пути. Либо он сразу поднимется в верхнюю часть корри, либо двинется по его крутому правому склону, который спускается к долине. Второй путь для него безопаснее, но сулит неожиданности, так как я могу появиться прямо перед ним на вершине одного из склонов. Следовательно, он предпочтет корри, заваленный каменными глыбами и изрезанный ущельями.

Укрывшись в кустах, я осмотрел это место в бинокль и с радостью обнаружил там стадо пасущихся оленей. Медина не мог подняться на склон корри, не спугнув этих животных. Значит, с этой стороны я защищен, и мне остается следить только за гребнем.

Но пока я изучал местность, у меня появился новый план. Медина – в этом я уже не сомневался, – начнет подниматься по склону корри, но не сразу заметит оленей, так как они находятся на маленьком плато и не видны снизу. Прямо напротив меня высится темная стена Вышки, ветер дует мне в спину и прямо на нее…

И тут я вспомнил один охотничий фокус, которому меня научил Ангус – как сделать, чтобы ветер понес запах охотника в сторону расположенной напротив скалы, а затем отразился от нее и повернул обратно. При этом олень, находящийся у подножия скалы, почует его и помчится прямо на охотника. Итак, если я позволю своему запаху достичь Вышки и вернуться, это заставит оленей на плато перемещаться в мою сторону. Скорее всего, они направятся в расселину, которая ведет в еще один небольшой корри, и должна казаться потревоженным животным естественным убежищем.

Я поднялся в полный рост на фоне неба, зная, что Медина еще не может меня видеть, и позволил ветру, который постепенно набрал силу, растрепать мои волосы. Постояв так минут пять, я снова залег и направил бинокль на оленей. Спустя какое-то время они заволновались – сначала самки, а потом и молодые самцы подняли головы и повернулись в сторону Вышки. Потом один из оленят пробежал несколько ярдов вверх, за ним последовала пара самок, а затем, словно повинуясь внезапному порыву все стадо начало подниматься в гору. Они не были слишком напуганы, поэтому не спешили. И наконец я с удовлетворением увидел, все они направляются к расселине, ведущей к Красному ручью.

Медина должен был это заметить и прийти к однозначному выводу: где бы я ни находился, я не могу оказаться перед оленями. Он мог бы начать искать меня на противоположной стороне корри, но, скорее всего, последует за животными, чтобы подняться повыше. Оттуда он мог бы следить за моими передвижениями хоть на склонах Вышки, хоть со стороны Мэчри. К тому же он уверен, что точность его стрельбы намного выше, чем у меня, поэтому достаточно обнаружить цель, чтобы положить конец этой истории.

Не знаю, что я собирался предпринять. Подстеречь его в засаде? Но шансов на то, что это сработает, один к миллиону, да и что с того, что я окажусь вплотную к нему: он вооружен, а я нет. Я переместился вправо, чтобы мой запах не доносился до оленей, и стал ждать. На часах было пять. Мэри и Питер Джон сейчас пьют чай среди цветущих роз, а Гринслейд с Арчи возвращаются с реки. В Мэчри, среди зелени, овеваемой прохладным вечерним бризом, должно быть, божественно, но и здесь многое радовало глаз – от звездочек жирянки между камней до суровых пиков Сгурр Дэрга, вырисовывавшихся на бледно-бирюзовом небе словно штормовые валы.

Однако в тот миг я понял, что земная красота целиком зависит от взгляда наблюдателя, ибо весь этот чистый, полный хрустального воздуха мир вокруг меня внезапно сделался свинцовым и душным.

Ждать пришлось долго, но я не ошибся. Медина сделал именно те выводы, на которые я рассчитывал. Он последовал за оленями до расселины, решив, что я нахожусь на склоне, обращенном к Мэчри. А я тем временем лежал в поросшей злаками яме на стыке главного гребня и отрога, о котором я упоминал, и видел его как на ладони, пока он с величайшей осторожностью, используя каждую неровность и каждый кустик, поднимался по склону корри. Как только он перевалит через водораздел, я заманю его еще выше, и ветер при этом будет работать на меня.

В сердце у меня затеплилась надежда: весьма вероятно, что я смогу удержать его на горе до наступления темноты, и тогда на помощь мне придет хорошее знание местности. Медина, несомненно, уже устал – ведь ему приходится наблюдать за гораздо более обширным пространством, чем мне. А я чувствовал себя просто превосходно.

И, вероятно, так бы все и случилось, если б не еще одна овца. Сгурр Дэрг всегда славился тем, что одичавшие овцы попадались там даже на самых неприступных пиках. Эти чертовы облезлые создания со временем превратились в какой-то совершенно новый вид, еще не описанный натуралистами. Как они живут, как размножаются и чем кормятся, мне неведомо, но в здешних краях издавна ходят рассказы о том, как их дьявольская хитрость испортила не одну дюжину хороших охот.

Вот и теперь за моей спиной послышалось нечто среднее между фырканьем и хрюканьем. Повернув голову, я обнаружил одну из этих проклятых богом тварей, стоящую на камне и сверлящую меня взглядом. Овца прекрасно меня видела, поскольку с той стороны не было никакого прикрытия.

Затаившись, как мышь, я продолжал следить за Мединой. Он находился примерно в полумиле от меня, почти у края корри, где собирался передохнуть и осмотреться. Я принялся молиться про себя, чтобы он не заметил овцу.

Но он ее услышал. Тварь начала фыркать и перхать так, что даже малолетний ребенок догадался бы, что она наткнулась на что-то подозрительное. Медина тотчас направил бинокль на мое логово, хотя со своего места он не мог увидеть ничего, кроме зарослей злаков. Потом он что-то сообразил, и в следующее мгновение исчез из виду.

Я знал, что у него на уме. Медина нырнул в разлом, по которому можно было подняться на вершину гребня и оказаться надо мной, оставаясь невидимым.

Делать нечего, пришлось убираться. Легче всего это было сделать по ребру отрога, ведущему в долину Рискуилл. Передвигаясь то на четвереньках, то по-пластунски, я попытался обогнуть его выступающую часть, а затем спуститься по крутой стене, обращенной к долине. Это был не самый приятный момент: в любую секунду мне в спину могла прилететь пуля. Однако ничего не случилось, и вскоре я уже скользил вниз по исполинским каменным плитам в заросли вереска. Мне предстояло преодолеть добрую тысячу футов, и, думаю, тогда я побил все рекорды по скоростному спуску. Исцарапанный, избитый и задыхающийся, я наконец затормозил на какой-то куче щебня. Подо мною во всю ширь раскинулась долина Рискуилл, а примерно в четверти мили чернела крутыми обрывами Вышка.

Но что дальше? Мы, так сказать, поменялись местами, и теперь Медина оказался надо мной. У него была винтовка, а у меня – ничего. Он отыщет путь, которым я воспользовался, и в считанные минуты настигнет меня. Спускаться в долину бессмысленно и опасно, на открытом пространстве он не промахнется. Торчать на отроге или примыкающем к нему гребне тоже глупо – там негде укрыться. В корри можно спрятаться, но ненадолго. Наконец мой взгляд упал на Вышку, и я задумался. Если мне удастся добраться до ее сумрачных расселин, я, возможно, спасусь. Давид-псалмопевец взывал о помощи к горам, а мне, пожалуй, придется обратиться к скале…

Но для этого необходимо преодолеть четверть мили по открытой местности, а потом еще изрядное расстояние, если я собираюсь достичь скального массива в той точке, где на него проще подняться. Ближе виднелись темные расселины и глубокие трещины в стене породы, но все они выглядели непригодными для подъема. Что, если я застряну на полпути? Лучшую мишень даже представить трудно!

Но времени на размышления у меня не было. Ощущая отвратительный холодок под ложечкой, я спустился в неглубокое ущелье, по которому протекал ручей, и напился воды. Потом двинулся вниз по течению, держась ближе к правому склону, довольно крутому и поросшему молодыми березками. По пути я вертел головой во все стороны, проверяя, все ли вокруг чисто.

Думаю, Медина, ничего не знавший о моей винтовке, заподозрил какую-то ловушку, потому что продвигался он очень медленно. Когда я снова заметил его, он находился не на отроге, с которого я спустился, а гораздо выше. Одновременно я понял две вещи. Во-первых, мне не удастся добраться до того места Вышки, которое мне нужно, не выходя на открытое пространство. А во-вторых – слева от меня на гребне имеется глубокая расселина, вполне пригодная для подъема. Устье этой расселины находилось в ста ярдах от ручья, вдоль которого я продвигался, и она была настолько глубока, что забравшийся в нее человек сразу оказывался защищенным со всех сторон.

Медину я пока не видел; думаю, и он меня тоже. С высокого берега в ручей стекал совсем крохотный ручеек, и его русло предоставило мне некое подобие укрытия. Уткнувшись носом в мох и чувствуя, как вода струится у меня по шее, я осторожно пополз вверх, надеясь, что в это мгновение взгляд моего врага обращен в другую сторону.

Я успел подняться до половины склона и только тогда поднял глаза. Медина неподвижно стоял на краю корри, глядя прямо на меня. По милости провидения мои ноги все еще оставались в русле, а голова располагалась ниже плеч, поэтому среди песка, мелких камней и тростника меня было не просто заметить. Я видел, как он прищурился, всматриваясь, а затем поднял ствол винтовки и приложил приклад к плечу. Но затем опустил оружие, сместился в сторону и исчез из вида.

Спустя две минуты я очутился в расселине.

Место это напоминало пещеру с песчаным дном, которая, постепенно сужаясь, углублялась в скалу. Дальнейший путь вглубь преграждал большой покатый камень. Я взобрался на него и обнаружил, что расселина настолько широка, что ее стены отстоят одна от другой ярда на три. Я двинулся вперед и оказался в почти полной темноте, причем снаружи меня никак нельзя было заметить. Так я прошел футов пятьдесят, а затем, миновав еще один большой камень, оказался на развилке. Проход, уводивший влево, выглядел крайне неприветливо, но правый отрог расселины вселял надежду. Там я остановился и задумался, потому что вспомнил кое-что важное.

Это была та самая расселина, которую я заметил три недели назад, когда поднимался на Вышку. Я осмотрел ее сверху и пришел к выводу, что если по левому ответвлению еще можно кое-как пробраться, то правое не сулит ничего хорошего. Вполне проходимое в начале, дальше оно превращалось в страшную осыпь на стене утеса, а затем, через сотню футов крошащегося и рассыпающегося гранита, повисшего над обрывом, снова ныряло в недра скалы.

Поэтому я направился в левый проход, выглядевший как будто безнадежно. Первым препятствием на пути стала еще одна глыба, которую я сумел обогнуть, а потом этот чертов лаз начал расширяться и раздваиваться, расходясь в разные стороны. Я вспомнил, что можно сократить путь, повернув направо, но в пылу подъема позабыл об осторожности. Мне просто не пришло в голову, что и это место открыто взгляду со стороны, которого я должен любой ценой избегать.

Подниматься дальше стало труднее, ибо вокруг почти не за что было уцепиться. Но мне приходилось иметь дело со склонами посерьезнее, и если б не винтовка, на которой не было ремня, я бы не обратил на это внимания. Вскоре опасный участок пути остался позади, и я сообразил, что могу вернуться в расселину, которая дальше снова сужалась. Всего на несколько секунд я задержался на прочной каменной ступени, чтобы наметить дальнейший путь. Правой рукой я обхватил выступающий из стены камень, а левую, в которой держал винтовку, вытянул вверх, чтобы проверить надежность следующей опоры.

И вдруг я почувствовал, как из моих пальцев мгновенно ушла сила. Камень раскрошился, его осколки засыпали мне глаза, и в скалах прокатилось эхо, заглушив звук падения винтовки, которая заскользила вниз по стене обрыва.

Я взглянул на свою левую руку, все еще растопыренную на камне, и удивился, почему она так странно выглядит.

В это время уже начало темнеть, а значит, было около половины восьмого.

Если бы что-то подобное случилось со мной во время обычного подъема на скалу, я бы потерял равновесие и сорвался. Но я уходил от погони, мои нервы были напряжены до предела, а все рефлексы начеку. Думаю, поэтому я и удержался, а страх получить вторую пулю спас мне жизнь. Одним неуловимым движением, сам не понимая, как мне это удалось, я нырнул в расселину, и вторая пуля, не причинив мне никакого вреда, расплющилась о гранит.

К счастью, теперь продвигаться вперед стало проще – знай работай коленями да спиной, и с этим я справлялся даже несмотря на поврежденную руку. Пока я лихорадочно карабкался наверх, пот струился у меня по лбу, но все мускулы работали слаженно, и я знал, что нигде не ошибусь. Расселина здесь была достаточно глубокой, а массивный каменный выступ скрывал меня от врага, находившегося внизу.

Наконец я протиснулся сквозь узкую щель, с помощью коленей и одной руки забрался на полку и убедился, что главные трудности позади. Узкий разлом, заполненный мелким щебнем, тянулся отсюда до самой вершины гребня. Это было то самое место, где я побывал три недели назад.

Теперь пришла пора взглянуть на мою левую кисть, которая находилась в жутком состоянии. Кончик большого пальца был начисто срезан пулей, а две фаланги среднего и безымянного пальцев раздроблены осколками камня в кашу. Боли я не чувствовал, хотя из ран обильно сочилась кровь, но ощущал странное онемение в левом плече. Мне удалось кое-как перетянуть кисть платком, который тут же промок от крови, после чего я попытался собраться с мыслями.

Медина поднимался по расселине вслед за мной. Теперь он знал, что оружия у меня нет. У него имелся немалый опыт скалолаза – он сам об этом не раз упоминал, к тому же, он был лет на десять моложе меня. Поэтому сперва я решил подняться на самую верхнюю часть Вышки и попытаться спрятаться там, чтобы избежать встречи с Мединой до наступления полной темноты. Но ночи в Шотландии, особенно летние, не так уж темны, и вполне могло случиться, что он выследит меня и снова начнет преследовать. Потеря крови мало-помалу обессилит меня, и не стоит надеяться на то, что я смогу долго сохранять безопасное расстояние между нами. И, наконец, у него есть винтовка. Ночью или в сумерках, но он все равно достанет меня.

Нет, я должен остаться здесь и выстоять до конца!

Мог ли я удержать расселину и защитить себя? У меня не было оружия, кроме камней, но, пожалуй, я бы смог не дать ему подняться по ее самой труднопроходимой части. Кроме того, в расселине имелись выступы и ниши, где можно укрыться от огня его винтовки… Но сунется ли он сюда? Почему бы ему не двинуться в обход по более пологим склонам и не атаковать меня сверху?

Страх перед его оружием помог мне принять решение. Сейчас у меня было одно желание – найти укрытие. Я смогу завлечь его туда, где винтовка бесполезна, и тогда у меня появится шанс использовать свою мышечную силу. Теперь мне было все равно, что случится после того, как он окажется у меня в руках. За моим страхом, смятением и болью стояли ледяная ярость и злость.

Я скользнул обратно в расселину и спустился по ней вниз до того места, где она сворачивала, огибая скальный выступ. Там меня невозможно было увидеть, и я мог беспрепятственно вглядываться в сумрачную глубину внизу.

К этому времени лиловый туман заполнил котловину корри, а вершины Мэчри стали похожи на дымчатые аметисты. На усеянном звездами бархатно-синем небе последние отблески заката таяли в первом мерцании новой зари…

Поначалу в расщелине было тихо. До меня доносилось лишь шуршание мелких камешков, осыпающихся со склонов, затем хрипло каркнул голодный ворон… Птица заметила Медину? Но знает ли мой враг о более простом пути на Вышку? Или решит, что если я смог подняться по ущелью, то и он способен на это? Опасается ли он безоружного человека с простреленной рукой?

Затем из глубины расселины донесся отдаленный звук, который я узнал сразу же – скрежет сапожных гвоздей по голой скале. Едва услышав его, я стал собирать камни, и вскоре рядом со мной выросла небольшая горка «боеприпасов».

Медина сейчас находился в нижней части расселины. Каждое его движение доносилось до меня совершенно отчетливо: мерное шуршание ткани, падение небольшого обломка гранита, когда он перебирался через плоский валун внизу, и снова шорох шагов. Света в глубине расселины уже почти не было, но пройти там можно без особых сложностей. Разумеется, Медину я не видел – выступ скал скрывал его от меня, но уши докладывали мне обо всем, что происходит внизу. Потом вдруг наступила тишина, и я понял, что он добрался до того места, где расселина впервые раздваивалась.

Я приготовил камень поувесистее, рассчитывая метнуть его, когда Медина окажется в том месте, где я находился, когда он выстрелил.

Звуки возобновились, и я совершенно спокойно продолжал ждать. Еще минута-другая, и все решится. В долине еще сохранялось некое подобие тусклых сумерек. Вот-вот появится темное пятно в пятидесяти футах подо мной – голова Медины.

Но его не было. Звуки, сопровождающие движение врага, продолжались, но не становились ближе. И тут я понял, что неверно оценил ситуацию. Медина свернул в правое ответвление расселины, потому что ему показалось, что пройти в темноте той дорогой, которой прошел я, совершенно невозможно.

Теперь преимущество было на моей стороне. Ни одно человеческое существо не смогло бы проделать в темноте хотя бы часть пути по засыпанному обломками карнизу на стене утеса и снова вернуться в расселину. Он так и будет ползти вперед, пока окончательно не застрянет, и назад ему дороги нет. Я покинул свое укрытие и поднялся выше по склону, надеясь найти удобную позицию для наблюдения.

Моя левая рука начала гореть огнем, а левое плечо и шею свело, словно в параличе. Какое-то время я судорожно извивался на склоне, пока не обнаружил «жандарм»[59], за которым склон круто обрывался к концу правой развилки. Расселина внизу отсюда казалась до краев залитой черной жидкостью, но заря еще подсвечивала гребни гор, и я отчетливо видел, где проходит путь Медины, где расселина сужается и превращается в заваленный обломками карниз.

Мне пришлось покрепче вцепиться в камень, потому что у меня началось головокружение. Но тут я вспомнил о веревке Ангуса, размотал ее, обвязал себя вокруг пояса, сделал петлю и набросил ее на «жандарм».

В это мгновение снизу послышался приглушенный возглас, и сразу же вслед за ним – звуки ударов металла о камень. Я мгновенно понял, что случилось: винтовка Медины отправилась вслед за моей и теперь покоилась среди камней у подножия Вышки. Наконец-то наши шансы сравнялись, и я, несмотря на туман в голове, понял, что больше ничто не помешает нам свести счеты.

Мне почудилось в полутьме внизу какое-то движение. Если это Медина, значит, он выбрался из расщелины и пытается ползти по склону. Я знал, что из этого ничего не выйдет. Сейчас он поймет бессмысленность этой затеи и вернется. По крайней мере, попытается вернуться.

Теперь, когда он был безоружен, моя ярость немного утихла. Я словно наблюдал за усилиями такого же, как я сам, альпиниста, оказавшегося в сложнейшем положении.

Медина находился примерно в сорока футах ниже меня, я даже слышал его учащенное дыхание. Он отчаянно цеплялся за скалу, но выветрившаяся порода крошилась, мне было слышно, как сыплются мелкие осколки, а один раз в пропасть сорвался крупный валун.

– Лучше вернитесь! – не выдержав, крикнул я. – Назад, в расщелину! Здесь вам не пройти!

Наверно, Медина услышал меня, потому что сделал еще более отчаянную попытку продвинуться, и мне показалось, что его ноги вот-вот потеряют опору, и он повиснет на руках. Его силы явно были на исходе – до меня донесся измученный всхлип. Если он не сможет вернуться в расселину, его ждут три сотни футов полета и острые скалы внизу.

– Медина, – заорал я, – у меня есть веревка! Я спущу ее вам, проденьте руку в петлю.

Неистово орудуя правой рукой и зубами, я соорудил затяжную петлю на конце веревки.

– Бросаю! – крикнул я. – Когда петля коснется вас, ловите…

Бросил я довольно удачно, но он не стал ловить, и веревка, раскачиваясь, повисла над пропастью.

– Проклятье, – загремел я. – Выбросьте все из головы. Мы разберемся с этим после того, как я вытащу вас оттуда. Если будете торчать на месте, рано или поздно свалитесь и размозжите башку.

Я снова бросил веревку, и вдруг почувствовал, что она натянулась. Он поверил мне!

– Теперь не упадете, – крикнул я вниз. – Веревка надежно закреплена. Попробуйте вернуться обратно!

Он понял, чего я добиваюсь, и начал двигаться. Но его руки и ноги, должно быть, онемели от перенапряжения, потому что внезапно произошло то, чего я больше всего боялся. Под грохот осыпающихся камней, он сорвался со стены и беспомощно повис на веревке у отвесной гранитной стены.

Что я мог? Только попытаться поднять его наверх. Но я слишком хорошо знал веревки Ангуса, чтобы им доверять, и у меня была всего одна рабочая рука. Веревка опиралась на желобок в камне, на который я бросил свой пиджак, поэтому у меня еще оставалась надежда, что, выбирая ее медленно, дюйм за дюймом, мне все-таки удастся вытащить Медину.

– Держитесь! – снова крикнул я. – Но, ради бога, хоть немного помогайте мне. Не висите мешком, а цепляйтесь за камни!

Петля у меня получилась довольно большая, и, я думаю, Медина сумел продеть в нее обе руки. Но теперь он висел, словно свинцовый балласт, и хотя я чувствовал, как он движется, пытаясь дотянуться до стены, ее поверхность была слишком гладкой, чтобы дать ему хотя бы ничтожную опору.

Упершись ногами в пару больших валунов, я тянул изо всех сил, тянул так, что, казалось, вот-вот лопнут мышцы. Я отчаянно сражался за каждый фут – и вдруг осознал, что все это бесполезно.

Веревка соскользнула с пиджака и теперь терлась об острый край гранитного выступа. Несколько прядей уже лопнули, и в любую секунду она могла порваться.

– Медина! – Мой голос звучал, как вопль дикого животного. – Это слишком опасно. Я немного опущу вас, чтобы вы могли раскачаться. Там на стене есть что-то вроде ступеньки. И ради всего святого, осторожнее с веревкой!

Я ослабил петлю на «жандарме», что было дьявольски сложно, а потом переместился вплотную к краю крохотной площадки. Это дало мне почти шесть дополнительных ярдов.

– Сейчас, – крикнул я, опустив его ниже. – Она немного левее вас. Вы чувствуете ее?

Он действительно нашел какую-то опору для ног, и на мгновение натяжение веревки ослабело. Затем она поползла вправо от меня – в сторону расселины. Это походило на проблеск надежды.

– Не падайте духом! – подбодрил я его. – Как только окажетесь в расселине, вы спасены. Крикните мне, когда доберетесь…

В ответ в темноте раздался глухой всхлип.

Не знаю, то ли его одолело головокружение, то ли мышечное истощение – вечная угроза для скалолазов, но неожиданно веревка обожгла мои пальцы, затем я почувствовал мощный рывок и сумел удержаться только на самом краю пропасти.

Даже сегодня я уверен, что мне удалось бы его спасти, если б я мог пустить в ход обе руки, чтобы отодвинуть веревку от острого, как нож, края каменной площадки, который и стал для Медины роковым. Я уже знал, что это бесполезно, но все равно вкладывал все силы, чтобы раскачать веревку и подвести его к расселине. Но он мне больше не помогал, потому что – и это, пожалуй, лучше для него, – потерял сознание.

В следующее мгновение последние пряди веревки лопнули, а я с размаху рухнул на спину.

Надеюсь, никогда больше мне не доведется снова услышать звук, который донесся до моих ушей, – звук глухих ударов человеческого тела, стремительно летящего вниз, о выступы на стенах пропасти, а затем – глухой рокот сползающей осыпи.