В самом конце лета, жнивеня месяца четвертого дня, имел приказной дьяк Лучников Алексей Васильевич беседу с дочерью. Тяжелым был этот разговор. Дочь выглядела взволнованной, торопилась, вспыхивала горячечным румянцем, да и дьяк был тревожен, смотрел сумрачно, мял в кулаке бороду, а то и закусывал, забывшись, себе ус. Неладное творилось в доме и творилось с тех самых пор, как взят был в застенок Антип, артельщик, ставивший в сельце дьяковы новые хоромы взамен сгоревших. Дело, по которому он пропал, было страшным, связанным с умышлением на жизнь и здоровье государя, и много бед могло приключиться от этого. Вот почему, хоть и была дочь резка и непочтительна, не возражал ей дьяк, слушал внимательно и даже, случалось, взгляд отводил.

— Хорошо, Антип молчит покуда, — говорила меж тем, сверкая глазами, дочь. — А, не дай Бог, начнет глаголити. Тако, мол, и тако, тружаемся де у дьяка Лучникова, еже живет в Китае на Воскресенской улице. Како тогда бити? Что делати? Какому угоднику свечки ставити?!

— Не пужаися, Катерина, — отвечал дьяк. — Вспеем утечи. Мы же готовы, нас врасплох не застигнут. Да и не будет он глаголати. И Гаврюшка тамо…

— Гаврюшка! — вскричала дочь, широко раскрывая глаза и качая головой. — Неужели вы верите ему, батюшка?! Начаетеся на него?! Да вы посмотрите на рожу его разбойничию? В глаза его поглядите! Врет он вам все. А вы его, молодого подьячего, за стол с собою сажаете. С крылца сходите! Ладно, никтоже не видет кроме своих!

— Что с тобой, Катерина? — пытался успокоить ее дьяк. — Что случилося? Пошто ты на Гаврюшку взъелась-то? Али обидел он тебя? Так вы и разговоров особно не говорили…

— Говорили — не говорили, аще обо мне речь? Об вас, батюшка, радею. Гнати его, ката, со двора надобно и в дом не допущати. Вот что!

— Охолони, Катерина! — возмутился дьяк. — Что ты такое молвиш! Нужден он мне. Мало ли, яко с Антипом дело повернется. Вото Гаврюшка и сгодится. Да нежели он у пыток стоит?! На письме сидит. Распросные речи пишет. Ано человек он верный. Потому и привечаю.

— Да уж верный! — с непонятной злобой и каким-то отчаянием продолжала наседать дочь. — Прикормили вы его, батюшка, вот он и верный. А отворотись — не роздумает, ножик всунет. Нынча Антипа пытает, а завтра за нами придет?

— Не придет, — отвечал дьяк. — А еже прикормил — так что с того? Пущай за деньги служит, коли за совесть не может. Так даже лутче, убо понятнее, за каковую возху дергати. Вельми он нынча нужден тамо, возле Антипа.

— Но у нас же везде камеры! — воскликнула дочь. — Почто он нам? Мы сами все увидим.

— Катерина! — рявкнул дьяк, разом суровея. — Опомнись! Что ты себе позволяешь?! — И добавил, тревожно оглянувшись и понизив голос: — Ты что, Чака, нас ведь могут услышать.

Но дочь не собиралась сдаваться. — Кто это нас услышит? — с вызовом поинтересовалась она. — Дворовые? Так ты их сегодня всех отпустил. А если кто и остался в доме, так Мистер Томпсон давно бы предупредил. Мы в дерьмовой ситуации, Старик! И об этом надо говорить. Кто тебе скажет, если не я? Сперва Центр заставляет нас арендовать это дурацкое поместье и во имя спасения каких-то мифических икон ставит всю нашу работу под удар. Мы — Наблюдатели, историки. Наше дело: изучать и ни во что не вмешиваться. А тут наем поместья и кража икон! Думаешь, ребята были в восторге? Пусть даже это и вправду иконы самого Феодосия. Большая радость, когда твою голову суют в петлю, и никто не спрашивает, согласен ли ты?! Но тебе, видно, понравился этот стиль. Ты теперь, не советуясь ни с кем, продолжаешь шашки с Гаврюшкой и думаешь, что это не опасно. Ты не боишься ошибиться, Старик!

— Ну чего ты хочешь? — вопросил дьяк, из последних сил сопротивляясь закипающему внутри гневу. — Что я его прогнал? Прямо сейчас, когда взяли Антипа? Чем он-то нам может повредить? А представь, что Антип раскалывается где-нибудь в сенях. Там, где нет камер. Что тогда? Это же государево «слово и дело». И артель тогда возьмут, и нас приберут. Какая там к черту «работа»! По тюрьмам затаскают, ты, слава Богу, законы знаешь. Пока оправдаешься, кровью умоешься. Я, например, на дыбе и концы отдать могу. А предупредит Гаврюшка загодя, так хоть уйти успеем.

— Я не про сейчас говорю, — не желала сдаваться дочь. — Но, может быть, через два дня, ну хоть через неделю, когда все кончится… Этот Гаврюшка! Я его ненавижу. Я на него смотреть не могу!

— Не смотри, — демократично согласился дьяк, незаметно переходя в контратаку. — Сама виновата. Ты ведь даже на глаза чужим не должна показываться. А ты-то в сенях столкнешься, то во двор выскочишь не вовремя. Я уж не раз подмечал. Ты часом не влюбилась ли? Так это пустое дело. Тебе с ним детей не крестить.

— Я?! — вспыхнув, возмутилась Чака. — Я в него?! Да он мне просто отвратителен! Тьфу! — в сердцах плюнула она и, резко повернувшись, пошла прочь.

— Ты куда это? — осведомился дьяк. — Скоро начнется. Ребята уже идут.

Чака остановилась.

— Ну ладно, ладно тебе, — примирительно сказал дьяк. — Садись. Развяжусь я с ним! — пообещал он. — Честное слово, развяжусь. Дай только с Антипом закончится. А там развяжусь…

Дверь скрипнула, и тяжело, так, что взвизгнули половицы, ступил через порог, едва не задев большой белокурой головой о притолоку, Барт, в прошлом Второй редубликатор Службы Времени, а ныне постельничий у дьяка. Пробежал легкими танцующими шагами присланный полгода назад и уже закончивший практику стажер Лип. Энергичный и ловкий, вошел, ястребиным оком оглядев собравшихся и задержавшись на Чаке, «племянничек» дьяков, толмач при Посольском приказе, Лонч.

Наспех поздоровавшись, рассаживались они у большого дубового стола, сразу пустея глазами и напряженно вглядываясь внутренним взором в высвечиваемую Мистером Томпсоном через вживленные в мозг импульсаторы мрачную пустоту пыточного застенка.

Никто не тянул в эту большую, наполненную тревожным молчанием светлицу. Мистер Томпсон, спрятанный в бездонных шатурских торфяниках Контролирующий центр, в любое мгновение мог связать их друг с другом на каком угодно расстоянии. Однако во всяком серьезном деле нельзя избежать ситуаций, когда важнее всего на свете теплое плечо товарища, покрыто ли оно рубахой, заковано в латы или обтянуто вакуум — скафандр. Наверное, поэтому с самого начала заброски, каждый раз, когда приходила и останавливалась под дверью, тряся клюкой, угроза, они собирались за этим столом, впитывая друг от друга так необходимое им в эти минуты мужество.

Камера на колокольне Казанского собора выхватила и приблизила шедшего по двору изломанного и иссеченного, но не помутившегося пока еще разумом плотника Антипа, которого нетерпеливо подталкивал в спину кулаком с зажатым в нем бердышом рыжебородый стражник. Еще совсем недавно рубил Антип вместе с артелью новый, взамен сгоревшего, дом владельцу далекого села Бускова, рубил — и горя не ведал. Но отправившись пять дней назад за гвоздями в Москву, расхвастался по пьяному делу в «Наливках» о большой своей дружбе с дьяволом да еще помянул неосторожно при этом великого государя. В результате брел он теперь с выражением смертной тоски на лице через двор Земского приказа, безуспешно пытаясь вытереть спутанными руками выступающий на лбу холодный пот.

А в пыточной его уже ждали. Неторопливо усаживался за стол сам наитайнейший боярин Федор Иванович Шереметев, почтительно лепился рядом, оживленно блестя маленькими глазками, приказной дьяк Иван Ларионов, скрючился и замер с ближнего к дыбе края знакомец Старика, подьячий Гаврюшка. Все пока шло в точном соответствии с записью, но томила душу нелепая, выкручивающая скулы тревога, и призрак неминуемой беды висел, расправив крылья, над головой. То ли это было вызвано кровавыми сполохами огня на мрачных, увешанных ремнями, цепями и кнутами стенах пыточной, то ли виной всему был багряный цвет тюфяков на лавках и сукна на столе, но неуютно и страшно было на этот раз сантерам, давила на сердце невнятная тяжесть — потому и сошлись они сюда, надеясь обрести в друзьях поддержку и спасение.

А между тем события разворачивались своим чередом. Привычно калил клещи на жаровне палач, заученным движением вставлял перо в трубку писец, зевал боярин; и вели вдоль высокой белой стены приказа Антипа. Происходящее ничем не отличалось от того, что произошло здесь, в пыточной, четвертого августа тысяча шестьсот тридцать восьмого года, когда не было в этом времени ни Старика, ни Группы, а усадьбой вошел донельзя поиздержавшийся государев кравчий Иван Поротов.

В тот раз Поротову повезло. Чувствуя, видать, что не в силах он больше терпеть, откусил себе плотник на третьей пытке распухший от боли и жажды язык и выплюнул его в ноги палачу. Не кравчего, понятно, спасал, а товарищей. Знал, чем грозит каждому извет в ведовстве, а, главное, в государевом деле. В тот раз все обошлось. Однако нынче могло обернуться и по-другому. Как ни следил за Группой Мистер Томпсон, просчитывающий все на миллион ходов вперед, как ни берег он каждого от крупного и непоправимого вмешательства в естественный ход событий, они жили в этом мире, ходили по улицам, встречались с людьми, и каждый их шаг вызывал тысячи мелких изменений, вкрапливающихся в тонкую ткань уже свершившегося, вызывающих локальные напряжения пространственно — временного континуума.

Все это было не опасно и, сглаживаясь с годами, не влияло существенно на ход событий, но в ситуациях экстремальных хрупкое равновесие могло нарушиться, и самый незначительный поступок способен был привести к серьезной и необратимой флюктуации, чреватой хроноклазмом, поставить под угрозу само существование Группы, не говоря уже о каких-то возможных последствиях в далеком будущем. И даже мгновенная реакция Мистера Томпсона, который через церебральные импульсаторы в коре мог мгновенно остановить совершающего ошибку, не обеспечивала надежной гарантии от опасных изменений.

— Поимели поместьице… — пробормотала Чака, глядя, как палач с помощником стаскивают с обмякшего Антипа рубаху и вяжут сыромятным ремнем за спиной руки. — На свою голову…

— Чего обсуждать, — хмуро пробурчал Барт. — Приказ — он и есть приказ. В Центре ведь знали, что нам следом за Поротовым придется нанять эту артель. Значит, иконы были важнее.

— Все равно страшно, — зябко передернула плечами Чака. — Розыск вон как споро идет.

— Ну сбежать-то мы всегда успеем, — успокоил Барт. — У нас ведь все готово.

— Слушайте лучше, — сказал Лонч. — Вот оно начинается.

— Ну что, вор, — заговорил Шереметев, откинувшись к стене и глядя на Антипа спокойным, изучающим взглядом, — рци ми, како тебя прозывают, чей сын да через каво бежиш.

Судя по всему, он и не ждал ответа. Поэтому, выдержав секундную паузу, повернулся к Гаврюшке и коротко бросил: — Чти.

Гаврюшка с виновностью уткнулся в лежащую перед ним сказку, разгладил бумагу рукой и громким голосом закричал: — В нынешнем годе, сто сорок седьмом, месяцы иуля в тридесятый день…

— Да тише ты! — поморщился Шереметев. — И дело давай.

Гаврюшка осекся, кивнул и, слегка развернув столбец, продолжил:

— …довел, что пришлый человек пьяным обычаем сказывал на кабаке богохульные, непристойные речи да молвил, властен де аз есмь со товарищи над исчадием бездны, сатаною, и воинством ево аггельскым. И целовальник Борзецев бил челом и рекл, что имал вор злой, волшьский болютметный умысел на государево здравие и слался в том на отставленого сторожа Фрола Сухорукова, да посадского человека Ивашку Митина, что де они Фролка да Ивашка все то подлино в те поры видели и слыхали. А Фрол Сухоруков да Ивашка Митин разспрашиваны розно, а в разспросе сказали, слыхали они де те поносные слова, а Ивашка Митин довел к тому ж, что лба сей человек вошед не крестил, да напився пьян лаял всякою неподобною лаею матерно. Однакот, буди поставлен с изветчиком с очей на очи вор сеи во всем заперся, де не ведома ему вина и речей тех мотыльных он не рекл. Вдругорядь егда поднят бысть на пытку Федор Борзецов и с пытки рекл прежняя свои речи, что и наперед того сказывал…

— Годи! — остановил Шереметев Гаврюшку и впился изучающе в Антипа. Плотник под этим взглядом дернулся, переступил ногами. Потом облизал губы.

— Ну, ответствуй, — так, не повышая голоса, обратился к нему боярин, — поминал ты великаго государя? Кричал ли при том, что страха в тебе несть, ибо за тобою, отступником, сила, пред коею сам великый государь не устоит? Ежели ты, вор, про себя и про подручников твоих доподлинно не скажешь и государю в том вины не принесешь, то государь велел тебя в том пытать вдругорядь накрепко.

Антип молчал.

Шереметев, подавшись вперед, смотрел на него, словно гипнотизируя взглядом, но потом, видно устав, приказал:

— На виску ево!

Коротконогий, с непропорционально широким туловищем палач, радостно ощерился, показав гнилые зубы, и, цепко схватив плотника за плечо, толкнув его к дыбе.

— Не знаю я, какой это Феодосий, — вдруг сказал Лонч, — но иконы, на мой взгляд, средние. Им там, видно, группу внедрить — раз плюнуть.

Антипа вздернули, и затянутый в черное помощник палача ухе ступил ней на связывающую его лодыжки веревку.

— Всыпай-ка ему пяток для начала, — приказал боярин.

Свистнул кнут.

— А-а-а! — страшным голосом взвыл Антип.

Чака, побледнев, вцепилась в подлокотники резного ганзейского стула.

— Зато как поработали! — восторженно сказал Лип, не отрываясь от зрелища пытки. — Двадцать квадратных метров. Весь иконостас! За семь минут! В горящей церкви!

— Нужны им, значит, эти иконы, — сказал Старик. — Вон даже Липа прислали…

— Могли и спецгруппу прислать, — не сдавался Лонч. — Так трудно было внедряться! И темпоратор сгорел.

— Ну, Лонч, — сказал Старик. — Ну чего об этом. Ведь сколько уже говорено. Да разве сдал бы Поротов поместье свое кому попало?! Хоть и на год в наем, а человека все же знать надо. Ну а если не снимать, попали б мы при пожаре в церковь? Да ни за что! Кто б допустил чужаков добро выносить? Пусть лучше сгорит, чем кому-то достанется! Даже вас этот отец Зосима чуть не обшаривал… А темпоратор — что ж… В лесу еще один есть…

Антипа уже спустили на пол и теперь отливали водой. Дьяк, повернувшись, давал указания отжимавшему из кнута кровь палачу.

— Жаль, однако, что Мистер Томпсон запретил его убивать, — сказал Барт. — Убить или амнезировать — было бы лучше для всех.

— Да… — мечтательно протянул Лонч. — Рубль мастеру, он это умеет… С одного удара позвоночник перебить может.

— Да нет, Лонч, — заметил Старик. — На это ни один палач не пошел бы. Забить без приказа — завтра же новую службу искать. Достать нам Антипа трудно было бы. Впрочем я думал: через Гаврюшку. Но вот Мистер Томпсон высчитал флюктуацию.

Тем временем помощник заплечною снова потянул за веревку, поднимая Антипа повыше. Затем по команде палача всунул ему между связанных ног бревно и взобрался на него, усиливая таким образом нагрузку на вывернутые из суставов плечи.

— Ну что, вор, — ласково обратился к хриплому от боли плотнику боярин. — Станешь глаголати? Ответствуй, с какова умышления грозил ты великому государю диаволом, врем человеческим, и кто тебе в твоих скаредных, еретических учинках помощник?

— Молчит, — с удовлетворением заметил Лонч. — У них вся артель такая. Молчуны.

— Продолжай, — махнул палачу Шереметев.

— Постойте! — вдруг крикнула Чака. — Смотрите!

С Антипом творилось что-то неладное. Он ухе не вздрагивал под ударами кнута, а, выгнувшись всем телом, насколько позволяла ему тяжесть в ногах, воспаленно водил выпученными глазами по стенам и потолку, словно не понимая, где он. Это заметил и боярин, сделав палачу знак обождать.

— Агх-а-а, — хрипел Антип, и кровавая мутная пена выступала на губах, клочьями летела в стороны.

— Завтра. Это же завтра… — прошептал Лип. И не успел договорить.

Взгляд Антипа уперся в скорчившегося в дальнем углу Гаврюшку, и глаза, казалось, еще больше вылезли из орбит.

— Вольные мы! — выкрикнул Антип. — Дьяку Лучникову хоромы збудовали. Вместо сгоревших. Все! Всяко скажу! Жарко — о — о! — Он запрокинул голову и вдруг, жутко перекосившись лицом, откусил себе язык и с захлебывающимся воем выронил его изо рта, откуда тут же хлынул поток крови.

— О господи! — ахнула Чака, и тут же резкой болью отдался в ушах взорвавшийся под черепом сигнал аларма. Мистер Томпсон играл общую тревогу. Антип все-таки выдал их. Фактически, это означало провал Группы, и изменить тут что — либо уже невозможно.

И замер посреди горницы вскочивший на ноги Барт. И Старик тяжело дышал, обмякнув на лавке. И Липа колотила нервная дрожь.

А в самом застенке, где по беленому тесу стен метались багровые тени, застыл обомлевший, уронивший перо на стол Гаврюшка, да навалившийся грудью на пустой фонарь дьяк Ларионов вперился, хищно оскалясь, в суетившегося возле Антипа палача. Торопясь остановить кровь, палач разжал ножом у висящего без сознания Антипа зубы и, вытащив из жаровни железный крюк, не очень ловким движением прижег им обрубок.

Один боярин не потерял спокойствия и, обернувшись к застывшему с отвисшей челюстью Гаврюшке, потребовал: — Запиши. Диак Лучников. — И добавил, обращаясь сразу и к палачу, и к приставу: — В железа его. Да руки вправити не забуди. И знахоря пришлите. Нынча он нам без ползы, а до Болота должен дожити. Ано, — он лицемерно перекрестился, — како государь укажет.

Чака обвела комнату блуждающим взглядом. — Что же это? — жалобно прошептала она. — Папочка, — губы ее дрожали, — что же такое получается? Это же конец…

Стоявший рядом Лонч протянул руку и прижал ее к себе. — Не бойся, маленькая, — ободряюще сказал он. — Мы успеем уйти. Это еще не конец. Все в порядке.

— Смотрите, смотрите, — нетерпеливо перебил Старик. — Не отвлекайтесь!

— Лучников, Лучников… — бормотал Шереметев. — Сице тот ли, что в Новегороде бо? Нет, овамо Лутохин. Ано Лучникова не вспомню… Жалко, поздно ужо. Ну да завтра найдем, куды денется… Эй, Ивашка! — крикнул он громко. — Завтра мне доложишь — кто таков диак Лучников, да иде живеть. В Розряде сведаеш.

— Ну вот, — необычайно спокойно сказал с застывшим лицом Старик. Надо собираться.

— Вот черт! — выругался Барт. — Все пропало! Чака! Ты чего?!

Чака плакала. Не в силах сдержаться, она закрыла ладонями глаза, и только видно было, как кривятся губы, да капают на пол прозрачные капли.

— Ну-ну, — сказал Лонч. — Чего уставились?! — Он подошел к Чаке, снова обнял ее за плечи и повел к стене, шепча что-то на ухо.

Растерянные Барт и Лип смотрели на Старика. Тот, словно бы ничего не замечая, продолжал сидеть за столом, задумчиво глядя перед собой и барабаня пальцами по столешнице. Губы его шевелились.

— Старик! — дернул его за рукав Барт. — Чего сидеть! Давай решать. Что делать будем?

Старик поднял голову, оглядел Барта, Липа, Чаку с Лончем у стены.

— Что делать? — переспросил он. — Уходить, что же еще?

— А артель? — удивился Лип. — Как же артель?

— Артель? — Лонч отпустил Чаку. — Лип, мы же вчера еще решили. Я поеду туда, рассчитаю их, объясню, в чем дело. Они успеют уйти. Давайте собираться. Командуй, Старик!

— А чего командовать? — сказал Старик. — Ситуация — яснее некуда. Все проверить! Хоромы должны остаться — чтоб комар носу не подточил. Через час сбор здесь, за столом.

— Как через час! — воскликнул Лонч. — А ворота? Они же закроют ворота! Что нам проверять?! Мы же готовились к такому повороту. Все вылизано. Надо ехать, не медля. Ты часом не забыл, Старик, что мы лишились основного темпоратора? Запасной, между прочим, в лесу. Очень далеко.

— Лонч! — Старик поднял глаза. — Не суетись! Рогатки начнут выставлять самое раннее через полтора часа, как пробьют зарю. Мы успеем. За дело!

Сгущались сумерки. Уплывало за клети багровое солнце. Стоя во дворе, Старик смотрел, как Группа готовится к отъезду, как Лип с Бартом выкатывают каптан и впрягают в него лошадей, как мечется по терему Чака и таскает скудные пожитки Лонч.

Все были заняты делом. Возбужденные нависшей угрозой, они чувствовали особую собранность и, унимая лихорадочно мчащуюся по жилам кровь, аккуратно обшаривали все уголки и закоулки, оглядывали заранее подготовленную поклажу, тщательно подгоняли упряжь и осматривали копыта лошадей. Однако, рассчитывая возможные варианты, проверяя в последний раз систему сложения и беседуя по этому поводу с Мистером Томпсоном, все они вытеснили из своего сознания как уже абсолютно неважное и сам Земский приказ, где лежало сейчас бесчувственное тело Антипа, и знакомца их, молодого подьячего Гаврюшку.

А Гаврюшка между тем действовал. Сгибаясь и хоронясь в наползающей тьме, он бесшумно крался по-над стеной длинною сруба через двор приказа, там, где четверть часа назад двое стражников протащили под руки и швырнули в зловонную грязь опальной тюрьмы так и не пришедшею в себя Антипа. Присев у угла на корточки, он выждал, пока пройдет мимо, ворча и сплевывая, охраняющий тюрьмы караул, а потом метнулся к дверям.

Подкупленный им три дня назад сторож, к счастью, не успел еще запереть наружную дверь, и Гаврюшке не пришлось долю маячить на светлом фоне недавно срубленных бревен. Больно стукнувшись плечом о косяк, он мышью юркнул в притюремник. Сторож как раз только что затащил Антипа в отдельную клеть, где положено было держать шедших по государеву делу, и теперь укладывал его, подсовывая под голову тонкое поленце. Услышав звук задвигаемой щеколды, сторож отпрянул от Антипа, вскочил, резко хватаясь за нож, на ноги.

— Аз сице, аз, — хрипло проговорил Гаврюшка. — Эх, черт, беда, Фома, нескладно како…

— Да что, что случилося? — пугаясь, вопрошал Фома, бледнея лицом.

— Ты вот убо что, Фома, — сказал Гаврюшка, проходя в чуланчик. — Ты выйди, а? От греха. Мне доведатися надобе кое чево. Видиш, сиделец умом ослаб, язык скусил. — Левой рукой он ловко сунул сторожу в карман увесистую калиту. Почувствовав ее тяжесть, Фома осклабился, угодливо закивал.

— Конечно, конечно. Тебе вся воля. Никтоже видал? — осведомился он деловито.

— Кажись, никтоже. Ано ты тамо выстави на столе вино да индо разлей по чаркам. Пображничати аз пришед, аще что.

— Надобе его в железа…

— Да куды ж его в железа? Мало не мертвый.

Закрыв крепкую дубовую дверь, Гаврюшка отгреб сапогом мусор и стал на колени рядом с распростертым на полу Антипом. Найдя в кармане тряпочку, поплевал на нее и принялся оттирать окровавленный рот.

— Вот беда, вот беда-то, — бормотал он, растирая Антипу виски. Оглянувшись и увидев в углу бадейку с водой, он вскочил и, схватив ее, вылил на Антипа.

Плотник зашевелился, медленно открыл глаза, уставился на Гаврюшку тяжелым бессмысленным взглядом. Гаврюшка ждал, сидя на корточках. Наконец Антип узнал подьячего. В глазах его появилось затравленное выражение, а на лице отразилась мука. Из горла Антипа вырвался стон.

— Ну что же ты наделал! — воскликнул Гаврюшка с отчаянием. — Что те ты наделал-то! Ведь вси погибли. Тераз всех споимают! Ну бысть же сговорено, а?!

В левом глазу Антипа набухла и скатилась вбок одинокая слеза. Он пошевелился, собираясь поднять руку — и не смог. Рука со стуком упала на пол.

— Аз хе рече, рече зобе: вызволю. Дай срок — вызволю. Яко же ты? Послушал каво? Митька, выжига, да? Покажи, рече, а покуда с ними возятся, тебя на съезжую переведут. А там убо утечеш, да?

Антип замычал. Лицо его снова скривилось.

— А-а-а, о-о-о, и-и-и…

— Рече, рече, аз веде. Ано ты? Ты-то? Ну что делати тепериче? Како всех спасати? Ну, ладно, дьяка аз упрежу, вспею. А мужики? Артель-то како? Сам глашлах, не поверят они. Еже убити, яко шиша, могут. Что же делати-то, что делати? — тихо повторил Гаврюшка и сел на пол, безнадежно свесив голову.

Лицо следившего за ним Антипа страдальчески сморщилось.

— Ан! Веде аз! — вдруг оживился Гаврюшка. — Аз удумал. Ты же грамоте обучен?!

Антип утвердительно моргнул. Видно было, что силы его на исходе.

— А узнають оне твою руку?

Антип снова моргнул.

— Ты напишеш им. Аз бо свезу. Нощно. Пиши! — он уже снимал чернильницу, вытряхивал из колпака слегка примятые листочки бумаги. Потом вскочил, засуетился, поднял и подтащил тяжелое тело, привалил к бревенчатой стене, сунул в негнущуюся клешню гусиное перо. Бросившись в угол, принес кадку и, выплеснув воду, поставил ее на попа между ног антипа.

— Пиши, — приказал он. — Пиши! Кто набольший-то у вас?

Антип замычал, делая отрицательные движения головой, руками и даже плечами.

— Али несть? — не поверил Гаврюшка. — Ну да ладно, пиши просто: «Аз взят по государевой справе. Бегите, ни мало не медля». Нет! — оборвал он себя. — А ежели я попадуся? Не годится! Пиши тако: «Братие, доверитеся человеку сему. Все, что он ни глаголах, есть святая правда». Пиши!

И дождавшись, пока поставит Антип последнюю закорючку, вытащил из судорожно стиснутых пальцев перо, посыпал песком листочек, помахал им в воздухе, поглядел, поднеся к лучине, высохли ли чернила.

Бросив взгляд на Антипа, он увидел, что тот, странно оскалясь, тянется к нему.

— Прощай, — сказал Гаврюшка, отшатываясь. — Спешити надо. Покуда не затворили ворота. Помалися тому, кто с нами присно. Он спасет тебя. Прощай. — И торопливо сунув свернутый листок за пазуху, выбрался из клетушки.

Кивнув сторожу, он отодвинул щеколду с двери, коротко вгляделся в щель, а потом выскользнул за порог и исчез во тьме теплой, пахнущей навозом и пылью ночи. Словно и не было его здесь никогда. И подключись сейчас кто-нибудь из Группы к камере застенка, он увидел бы лишь зевающего на лавке сторожа да еле видное в слабом огоньке лучины бесчувственное тело Антипа у стены.

Гаврюшка же спешил. Он бежал по Китай-городу, прячась от людей, прижимаясь к заборам, вздрагивая от взглядов искоса запоздалых прохожих и втягивая голову в плечи при звуке колотушек сторожей. Бежал, радуясь, что бежать до Никольских ворот, где на Воскресенской улице жил его друг и покровитель, хозяин Антипа, дьяк Лучников, не очень далеко.

«Глупьем случилось, — думал он. — Как же так вышло? Ведь все было сговорено. Не поверил Антип, не поверил мне. Митьку послушал. Как же я не догадался прежде, что ему Митька тогда на ухо шептал?! Ведь мог же помешать, мог же! Как же я так?! И что делать-то теперь? К дьяку надобно, скорее к дьяку. Нынче то первое дело. Стрельцы придут рано. В Разрядном крючки вмиг столбцы просмотрят. А то и просто вспомнят, кто таков. Худо… Ох, как худо… Нужно будет их убедить. Но то я сумею. Они мне поверят. Не могут не поверить. Да еще Катерина! Нельзя ее. Всякого, только не ее! Надо все сделать, чтоб она уцелела. Да, да, довольно лгать себе! Да — Катерина! Пускай племянник… Что мне до того, кого она любит… Я хочу, чтоб с ней все было ладно! И довольно. Я не должен думать дальше… Но как он на нее смотрел! А она перебирала косу. Ах, да что мне до них. Пускай любят друг друга. Пускай, раз хотят! Первое дело — успеть. Очень мало времени. Кто же думал, что так случится. Все было готово…»

Чернильница на гайтане мешала ему, билась о крест. Он изо всех сил дернул ее, но шнурок был шелковый и не хотел рваться. И тогда Гаврюшка сдернул чернильницу через голову и, сильно размахнувшись, швырнул ее через чей-то забор.

— Добыча кому-то… — опустошенно подумал он.

Тяжело дыша, он свернул в Воскресенскую улицу, скользя и оступаясь на мокрой от вечерней росы траве у забора, подбежал к теряющемуся во тьме частоколу, подпрыгнул, быстро подтянулся и под хруст рвущегося кафтана свалился во двор к Лучникову. До этого он никогда не ходил к дьяку таким способом. Но сегодня не стоило поднимать шум и ломиться в запертые ворота. Пригибаясь и постоянно оглядываясь, он бросился, минуя внутренние частоколы, вдоль амбаров к дому, туда, где в светлице на втором этаже горели свечи, качались тени, и откуда из открытых из-за жары окон долетал невнятный шум голосов.

— Не понимаю! — Лонч ходил у стены, стискивая и разжимая кулаки. — Не понимаю! Чет мы ждем, Старик?! Чего сидим?! Мы уже не успели. Я вижу развод у Никольских. И у Фроловских сейчас начнется. Ворота закроют через пятнадцать, ну максимум через двадцать минут! Ты хочешь, чтоб нас захлопнули?! Почему ты молчишь?! У нас было время уехать, но ты не дал. Вот мы все. Объясни нам! Дьяк оторвал подбородок от груди, поднял глаза.

— Что за паника, Лонч?! — произнес он. — Побереги нервы. Ты — как маленький. Зачем нам ехать ночью? Чтобы нарваться на лихих людей? Мы все успеем и выехав на рассвете. Утром, когда стрельцы получат приказ, нас здесь уже не будет. А они должны еще, между прочим, выяснить, кто я и где живу. Так что после открытия ворот у нас в запасе будет не меньше часа.

— А погоня! — воскликнул Лонч. — Зачем нам рисковать?!

— Какая погоня? — удивился Старик. — Я не верстан. А про Бусково в Поместном записей нет — это же наем.

— Да они и не будут рыться в записях! — возразил Лонч. — Они просто допросят соседей. А о нашей сделке каждая собака знает — Пороток на радостях всем раззвонил.

— Ну хорошо, — сказал Старик. — Ну, допустим, в карауле не дураки и догадаются опросить соседей. Но Бусково же на Серпуховской дороге. А мы поедем по Каширке. Или ты боишься, что не успеешь предупредить артельщиков? Побойся бога, Лонч! Разрыв у тебя составит не меньше трех часов.

— Нет, Старик, — сказал Лонч, останавливаясь. — На этот счет я спокоен. Но мне непонятно, зачем мы увеличиваем степень риска. Нам ли бояться лихих людей?! Мы немного видим в темноте. Владеем всеми видами оружия. И кроме того у нас есть усыпляющий газ. Мистер Томпсон велел уходить как можно быстрее, а ты остался. И объясняешь это совсем не убедительно. Ты не договариваешь чего-то, Старик. Ты, не спросив нас, согласился с решением центра, втянувшего нас в эту авантюру. И Липа, у которого кончилась стажировка, ты тоже оставил, хоть мы и были против. Я не узнаю тебя в последнее время, Старик.

— С Гаврюшкой еще связался, — подала голос Чака. — Попался б мне этот крючок напоследок!

— Да? — сказал вдруг насмешливый голос из сеней. И пламя свечей качнулось от открывшейся двери. — И что бы тогда?

Кто-то, неизвестно как пропущенный Мистером Томпсоном, стоял в темноте проема. Мелькнули вырванные из мрака борода и нос, сверкнуло железо на поясе.

— Гаврюшка! — ахнула Чака.

— Ты как это здесь… — начал было Барт, угрожающе приподнимаясь над лавкой.

— Ну вот… — сказал Старик.

— Что это значит?! — рявкнул Лонч. — Старик! Как это понимать?!

— А никак не понимать, — весело объявил Гаврюшка, выходя на середину комнаты и садясь за стол. — Охолоните, православные, я вам все объясню.

— Ненавижу! — вдруг со всхлипом груди выкрикнула Чака. — Отец! Что же это? Почему он здесь?!

— Ну, Старик, — зловеще сказал Лонч. — Этого мы не ждали. Что же ты наделал, Старик? Далеко ты, однако, зашел!

— Ти-ха! — раздельно и властно произнес вдруг Гаврюшка. — Кончайте базар! Сантер Лонч, сядьте, не будьте бабой. И ты, Барт, садись, время не ждет. Будем знакомиться, ну?! Меня, например, зовут Григ…

И вот они снова сели за столом, потрясенно пытаясь понять и принять то, что рассказывал им неопрятный, вспотевший, измазанный сажей и грязью Гаврюшка.

— Все не зря, — говорил он. — И Бусково в наем — не зря, и иконы на пожаре — тоже. Вам кажется, что с вами сыграли дурную шутку. Нет. Теперь я могу рассказать, зачем нам понадобилось это злосчастное Бусково. Дело, конечно, не в иконах. Вы это и сами поняли. Ваше задание было частью очень большой операции. Гигантской программы. Может быть, важнейшей за всю историю Службы Времени. Речь идет о Контакте. О контакте с другой цивилизацией. — Григ умолк, давая возможность оценить услышанное. — Да, сказал он. — Контакт. И вы не поверите, с кем.

— А, — вспомнил Лип. — Они высаживались на Землю. Я что-то об этом читал… Но это было до нашей эры, — добавил он растерянно.

— Нет, — Григ улыбнулся. — Это не то. — Он снова сделал паузу и обвел лица сидящих за столом. — На этот раз мы вышли на контакт с дьяволом.

— С дьяволом? — воскликнула Чака и недоуменно помотала головой. — С каким дьяволом?

— Дьявол, — сказал Григ, — Люцифер, Ариман, Самаил, Мара, Эрлик, хоть горшком назовите. Важно другое. Он реален. Древние не выдумали от. Он действительно существует. Кто это такой — неизвестно. Но то, что он не земного происхождения, не вызывает сомнений. Мы думаем, это пришельцы из космоса. Хотя утверждать здесь что — либо трудно. На сегодняшний день зафиксировано всего сорок семь случаев этого нечто. Мы их называем «актуализациями». Так вот одна из этих сорока семи актуализаций и происходит в вашем Бускове.

— Вот это да! — вскрикнул Лип. — Неужели в Бускове?! Аж не верится! Он восторженно воззрился на подьячего.

— Именно так, — кивнул Григ. — Та самая артель, что ладит вам сейчас хоромы — люцифериане. Откуда они пришли, мы не знаем, пришли — и все. И куда уходят — тоже не ясно. Обычная бродячая артель. Но вот контакт их с дьяволом зафиксирован точно. Дьявол являлся им пятого августа тысяча шестьсот тридцать восьмого года. То есть завтра.

— А откуда об этом стало известно? — заинтересовалась Чака. — Архивы?

— Архивы? — переспросил Григ задумчиво. — Да, можно сказать, архивы. Археологи наконец расчистили здесь в Москве подвал дома Ромодановского. Раньше у них все руки не доходили. Впрочем, — он улыбнулся, — их можно понять. Подвал был огромный, больше десяти метров глубины, и весь засыпан песком. А точно ли это дом Ромодановского или, может, чей другой, они не знали. Вот и тянули. Но зато когда раскопали, то в стенах нашлись ниши с допросными листами в ларцах. По существу, целое богатство. Протоколы допросов — лет за сто. И тех, кого пытал сам князь кесарь, и тех, кого мучили его предшественники. Вот там среди прочего нашли и сказку вашего Антипа.

— А я все думаю, — сказал Лонч, — чего это чертей в России ищут? Неужто только потому, что князь Гог родом отсюда? В Европе-то, поди куда как больше ведьм и колдунов было. И надо полагать, не на пустом месте они плодились.

— Верно, — кивнул Григ, решив не обращать внимания на сарказм. — Из остальных сорока шести актуализаций двадцать девять — в Европе. Потом пять в Персии, пять в Индии, четыре в Турции, две в Китае и одна в Египте. Контакты, наверное, были и еще, в Америке, например, но нам они неизвестны. В России эта актуализация тоже пока единственная.

— И все в семнадцатом веке?

— Нет, конечно. Первую актуализацию нащупали еще в четвертом веке до нашей эры. Но потом на триста с лишним лет — тишина. И это понятно, там очень затруднен хронометраж. Затем можно отметить относительные всплески во втором, четвертом и девятом веках. А начиная с двенадцатого идет устойчивый рост. Больше всего актуализаций зафиксировано в шестнадцатом веке. А после этого начинается спад. В семнадцатом веке их всего три, в восемнадцатом только одна, а потом и вовсе ничего. Понятно, что я говорю только о тех случаях, на которые мы вышли.

— Доктор Фауст, например.

— Увы, нет, — Григ покачал головой. — К сожалению, легенда не подтвердилась.

— Значит, — заметил Барт, — суды над ведьмами были не так уж беспочвенны. Их пик, по-моему, приходится как раз на шестнадцатый век.

— Дыма без огня не бывает, — отозвался Григ. — Везде, где количество актуализаций растет, отмечается и рост преследований. Но если учесть, что нами было проверено около пятисот тысяч наводок…

— Пятьсот тысяч! — ахнула Чака. — И из них только сорок с чем-то настоящие?!

— Да, пятьсот тысяч или около того. Точно не скажу. Это все начиналось задолго до меня.

— То есть, — уточнил Лонч, — ты раньше работал над чем-то другим.

— Конечно. Я ведь из космической разведки.

— А в Службу Времени?

— А разве я не говорил? — удивился Григ. — Меня нашли через информатеку. Оказалось, что я — ну просто копия этого Гаврюшки. Отказаться я не смог.

— Вот, оказывается, как низко может пасть Десантник, — улыбнулся Барт.

— Бросьте, ребята, — Григ махнул рукой. — Можно подумать, у вас легче. Одно это дело почище любой нашей операции. Только предварительная подготовка чего стоила! Ведь изначальный наш замысел был далеко не прост. Мне следовало спасти Антипа из тюрьмы, а потом через него проникнуть в артель. Как раз на эту ночь я приготовил его побег — так, чтобы к началу Контакта оказаться с ним в Брокове. Но вот неспрогнозированная флюктуация — и все прахом.

— Сложно как, — удивился Лип. — Неужто проще нельзя было к ним внедриться?

— Что ты! — Григ вздохнул. — Они так закрыты! Ходил туда человек под видом нищего. Кинули несколько полушек, даже на порог не пустили.

— Не пойму я все же, — вдруг сказал Барт. — Зачем мы покупали это село? Какой смысл в том, что оно наше, а не Поротова?

— Сейчас объясню, — сказал Григ. — Ты ведь помнишь, Барт, что вы заплатили артельщикам вдвое против того, за что подрядил их Поротов. Когда Старик предложил вам это, он сказал, что вы создаете ситуацию, которая будет оказывать деструктурирующее влияние, а это опасно. Было такое?

— Ну было, — согласился Барт. — И что же?

— Он тогда сказал, что Поротов в реальной ситуации долго торговался, и артельщики были очень недовольны ценой. Качнись что — и они могли запросто сорваться и уйти. А вы не должны были этого допустить. Так вот, Старик сказал вам чистую правду. Заплатить вдвое было единственным способом стабилизировать ситуацию. Только цена эта устраняла последствия не вашего вмешательства, а моего.

— И только ради этого вы подставили нашу Группу?! — возмутился Лонч. — По-вашему, Наблюдателей внедрить — раз плюнуть.

— У нас не было другого выхода, — объяснил Григ. — Поротов не сдал бы село незнакомому человеку. А мы должны были устранить любые неожиданности. В таком деле нужна тройная надежность. Ведь до сих пор не ясно, привязан этот контакт к времени и месту или нет. Пока что никому еще не удалось воссоздать повторную актуализацию там, где ситуация Контакта была разрушена. Артельщиков во что бы то ни стало следовало удержать в селе. Ну и, конечно, всякого рода дополнительная страховка тоже была продумана. Вот Лип, например. Фактически Старик оставил его из-за меня. Если бы Антип не раскололся, Лип завтра с утра отправился бы с особым заданием в село.

— Я?! — воскликнул Лип. — Я готов! Пожалуйста.

— Спасибо, Лип, — серьезно ответил Григ. — Но теперь уже не нужно. Я поеду один.

— И это была вся твоя страховка? — Барт покачал головой. — При таком количестве нештатных ситуаций…

В глазах Грига пробежали лукавые огоньки.

— Ну а вы, вы-то! — воскликнул он. — Такой отряд под рукой! — Взгляд его снова потух, лицо стало суровым. — Конечно, нет, — тихо сказал он. — Не вся. В основном меня прикрывал Джой — сотский Сытин из Васильевского полка. Кстати, это он тогда ходил в село побираться. Я рассказывал.

— Сотский Сытин?! — изумился Барт. — Это которого на прошлой неделе убили в лесу под Дмитровом? Я его знал.

— Настоящий Сытин утонул еще год назад. На прошлой неделе убили Джоя. Не поехать он не мог — приказ исходил лично от Шереметева. Да и причин-то отказываться не было! Кто мог предвидеть, что шайка Бассарги внезапно выдвинется на Дмитровскую дорогу?! — Григ тяжело вздохнул. — Очень я на него надеялся, — тихо сказал он. — Его сотня завтра у Шереметева в наряде. Если бы он был жив, я бы здесь не сидел. А теперь вот все порушилось…

— М-да-а… — рассеянно согласился Барт. — Судьба… — и вдруг, разом подобравшись, быстро полез из-за стола. — Сейчас приду, — сообщил он.

— Нервишки поди, — съязвил Лонч. — Это бывает. Смотри, не добежишь.

Барт покосился на нет, но отвечать не стал. Одернув свою короткую однорядку, он повел плечом и стремительно вышел, почти выбежал из горницы, резко захлопнув за собой дверь.

— Значит, черт, — мечтательно сказала Чака. — Я маленькой так хотела увидеть настоящею черта. Отец читал сказки. Я совсем не боялась. Черта, лешего, ведьму — кот угодно. Вы, кстати, только дьявола ищете или прочей нечистью тоже интересовались? Русалками там всякими, овинниками, кикиморами? Или, скажем, троллями с эльфами?

— Мы проверяли, — сказал Григ. — И по лесам, и по болотам. Достаточно тщательно. Нет ничего. Народная фантазия. Остатки пантеистических верований. А дьявол, оказывается, есть.

— Жаль, — вздохнула Чака, поправляя на тонком запястье серебряный браслет. — Мне так хотелось, чтоб домовой был на самом деле. И чтоб гладил во сне… мягко так… лапкой мохнатой…

— Лапкой! — фыркнул Лип. — Мохнатой! Он тя погладит! Ты уже, чай, совершеннолетняя.

— Ну, а как он выглядит? — внезапно оживившись, спросил Старик. — Вы сумели заснять эту актуализацию?

— Конечно, — кивнул Григ. — Так же, как и все остальные. Какая может быть операция без предварительной съемки? Столб пламени, а внутри неподвижный черный силуэт. Метра два ростом. Сзади-то ли мешок, то ли рудименты крыльев. Две ноги, две руки. Кто это? Пришелец в защитном поле? Джины, рождающийся в огне? А может быть, это весточка из давно погибшей Атлантиды? Не ясно. Видно только, что он очень похож на человека. В других случаях, кстати, то же самое. Живых бесов, соблазняющих слабых духом, обнаружить так и не удалось. Везде столб, и возле плохо видна. Даже не понятно, реальное это существо или только изображение. Вообще, если кто хочет, может посмотреть записи. Теперь у вашего Мистера Томпсона есть с моим Гномом двусторонняя связь.

— А почему он неподвижен? — поинтересовался Лип. — Вы не просвечивали? Сразу бы стало ясно, голограмма это или нет.

— Ну что ты! — удивился Григ. — Просвечивать до Контакта нельзя. Это же воздействие. А вдруг он чувствителен к гамма — лучам? Вот сейчас просвечивание в программе. Мне самому интересно, ведь по поверьям вся нечисть внутри полая.

— А другие попытки? — спросила Чака. — Они вам что-нибудь дали? Я правильно поняла, что настоящего Контакта так до сих пор и не было?

— Да, — Григ вздохнул. — Ты поняла правильно. Все сорок шесть попыток закончились ничем. Только потери… — Он помрачнел лицом. — Это оказалась очень тяжелая программа. При ее выполнении было убито более восьмидесяти человек. Они схлопывались в хроноколлапсах. Сгорали на кострах. Приносились в жертву. Их просто убивали в драках. Правда, человек двадцать удалось спасти, замкнув петлю и направив развитие ситуации в другую сторону. Но в большинстве случаев изменение случившегося уже флюктуировало. В итоге, шестьдесят три погибших. И главное — впустую. Принимались все меры предосторожности. Самая совершенная техника. Лучшие сантеры. Тщательная предварительная проработка. И все прахом. Словно рок какой то! Кончилось тем, что все точки Контактов теперь заблокированы, и к ним не подступиться. Думали: конец. И вдруг — этот подвал!

— А кто, — спросил Старик, — выходил на Контакт? Секты какие-нибудь или так, случайные люди?

Григ на секунду задумался. — Да кто только на него не выходил! — Он махнул рукой. — И альбигойцы, и тамплиеры, и зиндики, и тантристы. Даже императоры. В частности, Рудольф II и Генрих IV. А Ричард Львиное Сердце, так тот вообще после Контакта заявил, что все Плантагенеты пришли от Дьявола и вернутся к Дьяволу.

— А как он выглядит? — перебил его Лип. — Рога? Хвост? Шестерки на голове? Какое у него лицо?

Григ пожал плечами. — Вообще-то через пламя плохо видно, — сказал он. — Ты после сам посмотришь запись. Могу только сказать, что у него есть глаза. Глаза видны хорошо.

— А они подходят к нему, целуют в зад?

— Лип! — возмутилась Чака.

— Но я слышал, — Лип немного смутился, — что на шабаше…

— Да, ты прав, — улыбнулся Григ. — Но, во — первых, это не шабаш, а скорее черная месса. Причем достаточно странная: элементы католической традиции вкраплены в православную основу, и в результате вся обрядность совершенно уникальна. В частности, ничего похожего на шабаш в ней нет. А во — вторых, похоже, они знают, что к нему не подойти. Мы думаем, что огонь — эта граница защитного поля.

— Все это очень интересно, — холодно заметил Лонч. — Но мне хочется знать, почему посвящен был только Старик. А нам что, не доверяли? Или считали, что мы не сможем понять?

— Ну зачем ты так, Лонч, — укоризненно произнес Старик.

— Не надо, Старик, — Григ перевел взгляд на Лонча. — Я понимаю, что очень обидно. Поверьте, ребята, никто не сомневается в вашей компетентности. И не в недоверии тут дело. Просто надо было свести к минимуму вероятность утечки информации. Я же говорил, что мы ничего не знаем о них. Ни их целей, ни их возможностей. А вдруг они не плод воображения?! Кстати, и Старик не знал, зачем я здесь. Его только обязали помогать мне — и все. Мы не имели права прокалываться на таких мелочах…

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился Барт. Он быстро обвел всех каким-то лихорадочным взглядом, выдающим явную тревогу и беспокойство. — Все в порядке? — спросил он.

— Да, — удивился Старик. — А что?

Барт молча обошел горницу, потом медленно уселся на свое место.

— Странно, — заявил он, ни к кому не обращаясь. — Очень странно. Мистер Томпсон не играл аларм? — спросил он у Старика.

— Нет.

— И меня не показывал?

— Нет. Да объясни же, в чем дело!

— Странно, — повторил Барт и задумался. — Не могу понять, — объявил он наконец. — Я сидел, просматривал двор и хоромы, я постоянно это делаю. И вдруг слышу — лошади беспокоятся. Причем не наши, а вьючные. Я запрашиваю этот дурацкий ящик, он отвечает: все в порядке. А темно, хоть глаз выколи. Только лошадей слышно. Причем все тех же вьючных. Наши молчат, собаки молчат, а вьючные ржут, и ржут тревожно. Но как раз у них-то и нет импульсаторов. У собак есть, у ездовых есть, а этим не вживили. И значит, Томпсон не знает о том, что они там такое чуют. Надо, думаю, самому посмотреть, раз от камер толку мало. Пошел вниз, во двор. И только вышел — вдруг Ясак как заржет! Я к нему. А глаза еще не привыкли. И вдруг у самого забора хруст. Вроде как кто-то лезет. Я туда. Пока добежал, никого. Но в заборе, между прочим, почти три метра. Какой зверь перепрыгнул бы? Ну, а если это был человек, почему не сработала система слежения? И собаки? И другие лошади?

— А может, тебе это все показалось? — спросила Чака.

— Не — ет, — медленно протянул Барт. — Нет. Мне не показалось. А даже если и показалось — почему Мистер Томпсон не выдал вам картинку того угла, где я бегал. Раз я встревожился, он обязан был это сделать. Ерунда какая-то!

— Да, — сказал Старик. — Интересно. Когда Григ забор перелез, Мистер Томпсон мне сразу сообщил. Что скажешь, Мистер Томпсон?

— Тревога была ложной, — отвечал Мистер Томпсон. — Зная, что вы обсуждаете проблемы чрезвычайной важности, я не счел возможным отвлекать вас по пустякам. Кроме того, там так темно, что трансляция изображения с фиксирующих двор камер представлялась просто бессмысленной.

Лип хихикнул в кулак. — Это он у нас всегда так выражается, объяснил он Григу. — Чистый немец.

— Надо взять факелы и пойти осмотреть место, — предложил Лонч. Могут быть слепцы.

— Пошли — пошли, — сказал Барт. — Я еще галлюцинациями не страдаю.

Они спустились во двор. От зажженных Лончем смоляных факелов было тревожно. Ночь стала только темнее, а там, куда падал свет, ложились причудливые и страшные тени. У конюшни Барт остановился, мельком глянул на привязанных к коновязи лошадей.

— Вот тут, — уверенно сказал он, показывая на черную щель между конюшней и амбаром. — Вот в этом проходе я слышал треск. — Он шагнул вперед и протянул факел.

— Ну конечно! — воскликнул он. — Смотрите!

Растущая в проходе трава была примята, а корзинка кашки сломана и висела, касаясь цветками земли. Григ тихо присвистнул. Барт нагнулся и тронул пальцем перелом.

— Свежий, — сообщил он, выпрямляясь. — Вот. Палец мокрый. Ну, Мистер Томпсон, что скажешь?

— Система слежения не подавала сигнал, — непоколебимо отвечал Мистер Томпсон. — Естественно допустить, что она может быть неисправна. Вам следует проверить ее согласно инструкции. Но я бы не советовал вам тратить сейчас на это поистине драгоценное время. В известных пределах система функционирует. Вас, например, она фиксирует точно.

— Может, это была мышь? — предположил Лип. — Или змея? Система ведь берет только то, что выше двадцати сантиметров от земли.

— Хороша мышка! — возмутился Барт. — Кашку сломать!

— А следы? — спросил Старик. — Ты следов, Барт, не видишь?

Раздвинув траву, Барт с минуту напряженно вглядывался в землю. Вроде есть что-то, — неуверенно сказал он. — А впрочем, не знаю. Тени пляшут.

— Ну ладно, — сказала Чака. — Хватит тут страсти нагонять!

— Не бойся, маленькая, — ободрил ее Лонч. — Мы тоже не лыком… Пошли лучше назад. Время дорого, а мы тут в крапиве роемся. Я ж тебе говорил, Барт, нервишки шалят.

— При чем тут нервишки! — взорвался Барт. — Ты же видишь!

— Ладно, ладно, — Старик приобнял Барта за плечи, подтолкнул к дому. — Пошли назад. Тут сейчас делать нечего. А завтра все равно уезжать.

У дверей Старик и Григ остановились, пропуская сантеров в дом.

— Ну что, — сказал Старик, когда Барт, идущий последним, затопал сапогами по лестнице, — тебя не смущает этот странный визит? Похоже, Барт не ошибся.

— Очень смущает, — сказал Григ. — Я не стал лишний раз волновать ребят, но мне это совсем не нравится. Может, они уже здесь? Я ищу их, а они следят за мной. Главное: собаки не лаяли. И Мистер Томпсон промолчал. Значит, система слежения не сработала. Как они сумели ее блокировать? Она ведь хорошо защищена. Или они на самом деле меньше двадцати сантиметров? По поверьям они, конечно, гораздо длиннее, но ведь у страха глаза велики. В общем, тут есть над чем подумать.

— Ладно, — сказал Старик. — Не будем паниковать. Утром еще посмотрим повнимательнее, а пока пошли в дом.

Группа уже ждала Грига.

— И что же ты намерен делать дальше? — спросил Старик, усаживаясь на свое место.

— Ехать туда. Теперь у меня есть ключ. Антип написал письмо. Вот оно. — Он вытащил из-за пазухи свернутый лист бумаги, развернул, положил на стол. Все уставились на корявые строчки.

— А ты сам не мог такое раньше изготовить? — поинтересовался Лонч.

— Мог. Но без подписи. Это же вообще не подпись, а особый знак. Ты думаешь, я его знал?

— Все понятно, — Лонч с хрустом потянулся. — Жаль, конечно, что обстоятельства сильнее нас. Очень обидно уезжать. Но и тебе не позавидуешь. Веселая у тебя теперь жизнь начнется. Ну да ладно. Сколько там осталось до открытия ворот? — обратился он к Старику. — Не пора ли собираться?

— Постойте! — воскликнул Григ. — Да ведь я же к вам за помощью пришел. Вам нельзя уезжать! Мне тут без вас не справиться.

— За помощью? — удивился Барт. — Мы тебе можем помочь? Что ты имеешь в виду?

— Я боюсь, что мне помешают. Понимаете, актуализация произойдет завтра вечером, на закате. Но все идет к тому, что стрельцы окажутся в селе раньше. В этом случае Контакт будет сорван. Сдвинуть его никак нельзя. Значит, надо задержать стрельцов. Был бы жив Джой — это входило в его обязанности. Но Джоя нет, и кроме вас это сделать теперь некому.

— Значит, ты уверен, что стрельцы успеют сорвать Контакт, — уточнил Барт.

— Более, чем уверен! — Григ даже подался вперед. — Здесь все однозначно, спроси у Томпсона. Придут, увидят, что нас нет, допросят соседей, узнают о Бускове и рванут туда, тем более, что оно у Старика единственное. А где им еще искать? Антип ведь сболтнул в «Наливках», что хоромы ладил взамен сгоревших. А эти-то, московские, вот они — целые стоят. И стрельцы помчатся в село. И окажутся там днем — вы же сами прикидывали, что разрыв будет не больше трех часов. А Контакт — он перед самым закатом. Столб появляется в пятнадцать двадцать по единому. Так что Контакт они сорвут. А представьте еще, что столб с этим дьяволом появляется независимо от желания люцифериан. И не дай бог, его увидят стрельцы. Тогда не только артельщиков — всю деревню заметут. Вы понимаете, что это более чем значимая флюктуация? Она наверняка вызовет хроноклазм. А сам Контакт?! Вы представляете, что за ним стоит?! Целая цивилизация, такая же, как наша, и это последняя неиспользованная возможность! Ее никак нельзя упустить!

— А у тебя есть план? — спросил Лонч, сосредоточенно хмурясь. От былой его ироничности не осталось и следа, и Григ обрадовался, увидев осветивший глаза Лонча огонек азарта.

— Конечно; есть! — быстро ответил он. — Гном рассчитал. Это достаточно надежный вариант. Вероятность успеха выше ноль девяносто. Вы впускаете стрельцов в дом — и здесь усыпляете. У вас ведь есть усыпляющий газ. Струя из спрея — и готово. Потом запираете ворота и уезжаете. Вот и все.

— Струя из спрея? — удивился Старик. — А почему бы не оборудовать комнаты сосками? Герметизировать их…

— Да. Это исключит прямое воздействие, — поддержал Старика Барт.

— Возможно, — кивнул Григ, радуясь, что Группа быстро втянулась в обсуждение операции. — Вам самим придется детализировать план вместе с Томпсоном. Главное, что в итоге стрельцы проспят до заката. И если даже их и хватятся раньше, Контакту помешать уже никто не успеет.

— Отлично! — Лонч вскочил на ноги, упругим шагом прошелся по горнице. — Ну хоть напоследок настоящее дело выпадает. А то я тут чуть мхом не порос!

— Но мы не справимся! — воскликнула Чака, возмущенно глядя на Грига. — Мы ведь простые Наблюдатели. Нас никто не готовил для акций!

— Ну что ты, девочка! — укоризненно прогудел Барт. — Дело ведь несложное. Да и потом у нас есть Мистер Томпсон. Он же будет вести нас.

— Любой сантер в бою стоит пятерых! — возбужденно выпалил Лип и покраснел.

— Ну, это не совсем так, — сказал Григ, глядя на Чаку. — Человек, чью руку держит Контролирующий центр, действительно легко отбивается от четверых противников. При условии, конечно, что все они одинаково вооружены. Так что, если исходить только из этого, то благодаря импульсаторам в коре Мистер Томпсон способен уберечь вас в бою. Но не забывай, Лип, что у этого контроля есть свои минусы. Сейчас Томпсон просто предупреждает вас, что можно и чего нельзя. В бою же при угрозе создания хроноклазма он может парализовать тебя, а это — верная смерть. Вот почему Чака права: возможности Наблюдателей ограничены. Однако подобное дело, я считаю, нам вполне по плечу.

— А ты? — спросил Лип. — Ты сам не боишься, что тебя парализует?

— Мне легче. Я — Свободный сантер.

При этих словах Барт тихонько присвистнул, а Лип метнул на Грига испуганный и одновременно восторженный взгляд. Легенды о погружениях Свободных сантеров составляли основу темпорального фольклора, но при этом мало кто мог похвастаться, что лично знаком хотя бы с одним из них. Только единицы из огромного числа работников Службы Времени носили это звание, означающее, что Контролирующий центр не блокирует команды их мозга мышцам. Конечно, это было чревато угрозой для судеб всего мира, не говоря уже о конкретных людях, но планета вынуждена была рисковать, поручая Свободным сантерам наиболее сложные и смертельно опасные операции, в которых требовалась абсолютная уверенность, что никто не схватит тебя за руку в самый нужный момент. Это было высшее доверие, и они старались оправдать его, делая все, чтобы не перейти запретный рубеж, и погибая из-за этот гораздо чаще, чем отдавая победные рапорта.

— Но неужели нет другою варианта?! — воскликнула Чака. — Может быть, начать все с начала?

— Нет, — Григ покачал головой. — Антип уже продал Старика, и это изменить невозможно. Ситуация схлопнулась. Возврат в исходную точку уже значимо флюктуирует. Гном не позволит замкнуть петлю. Однако это вовсе не означает, что следует вообще отказаться от каких — либо попыток выйти на Контакт. Такое решение было бы трусостью. Тем более, что речь идет о последней возможности — другой, скорее всего, уже не будет. Поэтому мне остается только идти до конца. И если вы сможете мне помочь, будет очень хорошо. Впрочем, — он внимательно оглядел притихших под его взглядом сантеров и задержался на Старике, — если кто-то чувствует… ну, что может стать обузой… лучше, конечно…

— Григ, Григ… — Старик укоризненно покачал головой и нахмурился. Как ты можешь?! Я, кажется, не давал тебе повода. Мы сделаем все, что надо. Ты думаешь, мы не понимаем, как это важно? Да за такое дело и голову сложить не жаль!

— Голову складывать не надо, — Григ виновато положил ладонь на руку Старика. — Да вам, я думаю, это и не грозит. Гном считал, и Мистер Томпсон может подтвердить. Все должно произойти быстро и без особых эксцессов.

— Не беспокойся, Григ, — сказал Барт. — Мы прикроем тебя. Все будет в порядке.

— Только Чаку хорошо было бы все же убрать, — добавил Лонч. Спокойнее было бы…

— Меня?! — вскричала Чака. — Я обязательно останусь!

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Старик. — Мы это еще успеем обсудить…

— Значит, договорились, — утвердительно спросил Григ. — Тогда мне надо готовиться. Я должен пойти к себе. Тут не очень далеко. Встречаемся здесь же через четыре часа.

— Я провожу тебя, — сказал Старик.

Они вышли во двор. Тявкнула собака, но, узнав Старика, смолкла.

— Ты куда сейчас? — поинтересовался Старик. — Домой побежишь?

— Нет, — Григ покачал головой. — К Сытину.

— Что так?

— Да у меня же все там. Хорошо, пока не гонят. Я ведь темпоратор в лесу прятать не стал. Решил под рукой держать. А у этого Иванова и схоронить ничего нельзя. Ты бы видел, какой у него двор! Два сруба да баня. Я потому у Джоя чаще бывал, чем дома.

— Ну тогда беги. А может, приляжешь у нас? Что тебе там?

— Пожечь все надо. Мало ли как повернется…

— Что ж, — сказал Старик, — раз так… Решетки-то пролезешь?

— Я-то? Ты что забыл, где я сижу? Да меня каждая собака знает!

— Ну хоть фонарь тебе дать?

— Не надо. Я же вижу в темноте.

— Тогда ступай, — Старик легко коснулся его плеча. — И возвращайся скорее.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— А ты еще силен, Старик, — одобрительно засмеялся Григ. — Тебе в драке, небось, и Томпсон не нужен?

— Давай, давай, — Старик добродушно подтолкнул его в спину. — А то и в отхожее место сходить не успеешь.

Григ махнул рукой.

В доме Сытина уже спали. Народу там жило теперь немного, и Григ сумел прошмыгнуть к себе незамеченным. Пробравшись в свою каморку, он запер дверь и, затворив ставни, зажег свечу. Надо было все почистить и прибрать, поскольку могло получиться и так, что ему уже не придется вернуться сюда. И если темпоратор и дезинтегратор, спрятанные в стене, будут в случае опасности уничтожены Гномом, то к остальным вещам это не относилось. Следовало проверить все, чтобы случайная ошибка не вызвала хроноклазм. И так уже на этом маленьком участке пространственно — временного континуума хватало флюктуаций. Масса их еще не стала критической, и всепоглощающее время должно было стереть их следы, дав нарыву рассосаться. Однако злоупотреблять этим не стоило. Ибо редко кому удается угадать, какое перышко окажется последним и вызовет взрыв.

Григ разделся, открыл сундук и вытащил свежую пару белья.

— В чистенькое, в чистенькое, — сказал он себе, усмехаясь. Собороваться бы еще.

Именно сейчас, меньше чем за сутки до решающего броска, сомнения и неуверенность все чаще обжигали его, вызывая желание бежать, куда глаза глядят. Слишком многое было поставлено нынче на кон и зависело теперь от его воли, знаний и способностей, чтобы он мог относиться к возможной неудаче безразлично или, по крайней мере, спокойно. Груз взятой им на себя ответственности давил на плечи, пригибая к земле, мешая дышать, вызывая нервную дрожь в пальцах и плечах. Но как бы ни было ему плохо и страшно, он держался, до боли сжав челюсти, за несколько коротких и жестких слов, тех слов, которые год назад привели его, заставив бросить все, чем он жил раньше, в Службу Времени, с маху вогнав между бешено вращающихся шестерен готовящегося погружения — если не я, то кто?

Сменив подвертки, он связал все грязное в узел и велел Гному открыть стену, собираясь сжечь обноски в дезинтеграторе.

Дрогнули, вышли из пазов, поворачиваясь вокруг оси, доски, запахло пылью, и Григ, уже протянувший было руку к дезинтегратору, охнул и отпрянул назад. Он еще не понял, что произошло, но тренированный глаз уже выхватил и отметил какой-то непорядок. Что-то было не так, и это что-то в таком месте, как ниша темпоратора, обязательно означало опасность и угрозу.

Он поднес свечку и всмотрелся в темноту. Язычок пламени дрожал, и по стенам ниши плясали тени. Но главное он увидел хорошо. Темпоратор, и дезинтегратор были на месте. И чересседельные сумы с контактером и всякой всячиной стояли рядом, там, где он их поставил. А вот с костюмом для нуль — перехода что-то случилось. Костюм лежал не так.

Обычно, аккуратно сложенный, он покоился на плоской крышке темпоратора, практически точно посередине, и каждый раз, случайно зацепив его, Григ тщательно поправлял сверток, подвигая на место, внутренне подчиняясь гармонии симметрии и порядка. Теперь же, весь в неразглаженных складках, он лежал как-то боком, чуть не свешиваясь с темпоратора вниз, и похолодевший от ужаса Григ остановившимся взглядом все глядел на него, глядел — и не мог поверить.

— Гном! — возбужденно позвал он, чувствуя, как зарождается где-то под сердцем неприятный холодок.

— Да.

— Что это?!

— Не знаю…

— Но костюм не мог лежать так!

— Пожалуй… Но, может, ты его все-таки зацепил?

— Дай запись.

Присев на лавку, Григ внимательно рассматривал запись, сделанную два дня назад, когда он последний раз пользовался дезинтегратором. Тогда он зажигал лучину, но костюм все равно хорошо просматривался в открытой нише.

— Ну вот же! — взволнованно произнес он. — Лежит, как надо. Видишь, с ним все в порядке!

— Не торопись, — посоветовал Гном. — Тебе еще ставить дезинтегратор.

И действительно. Позавчерашний Григ, легко подняв серебристый ящик, сделал шаг к нише и, загораживая ее спиной, стал возиться внутри. Потом он выпрямился, но не отошел в сторону, а остался ждать, пока ниша закроется.

— Тьфу ты! — Григ с досады сплюнул. — Чего ж я так выставился?! А фронтальные камеры?

— Ну они же нишу не берут.

— И с тех пор здесь никого не было?

— Сигнализаторы молчали.

— А запись?

— Просматриваю… Нет, — сказал Гном через пару минут. — В комнату никто не входил. Видимо, все же ты его сам так оставил.

— Да? — Григ встал, подошел к нише, потрогал задумчиво бревна. — Не нравится мне это, — сообщил он.

— Надо тебе поспать, — сказал Гном. — Ты так долго не протянешь.

— Конечно, — согласился Григ. — Дай только наведу порядок.

Он развернул и проверил костюм, оглядел темпоратор. Все было, как надо. Костюмом никто не пользовался. На темпораторе светилась дата его появления в этом мире. Прокол — пакеты на рукавах были полны. Вытерев со лба выступивший пот, Григ вытащил дезинтегратор.

— Ф-фу, — пробормотал он. — Что за напасть! То у Старика, то здесь… Неужели и вправду? Или почудилось?

«Хватит, — сказал он себе. — Не думай об этом. Смотри в оба, но не думай. Самое опасное — это ночные страхи. Можно сойти с ума. А ты не для того сидел здесь полгода, чтобы сейчас сойти с ума. У тебя важное дело. Думай о нем».

И разбирая сундук, и перекладывая лежащие в нем вещи, он как бы разом вспомнил эти прошедшие полгода, дни и ночи, кровь и пот, звериную осторожность в первые недели и воспаленные глаза по вечерам, и как раскалывалась к полуночи после анализа дня голова, и совсем уже фантастическую карусель событий, захлестнувшую его после смерти Джоя, вобравшую в себя арест Антипа, допросы и пытки и потрясающее своей бессмысленной ненужностью признание плотника. Не так он себе мыслил заключительный этап. Теперь, даже сотни раз выверяя каждый шаг, он все равно двигался в стороне от дороги, брел, а точнее пробирался по бездонному болоту, блуждал в густом, дремучем, полном опасностей лесу, каждую минуту ожидая, что под зеленым, приветливым мхом разверзнется пустота.

Что там костюм! События обгоняли от, грозили гибелью всему задуманному, и теперь, будучи вынужденным включить в это дело и выставить в качестве своего щита работавшую здесь группу Наблюдателей, он все равно не испытывал уверенности, что ему удастся обмануть своенравное время и первым добежать до финиша. Туда, где его так ждут.

Он вспомнил вдруг глаза Н'Габе, зашедшего перед самым погружением в превентивный бокс. Им давно уже не удавалось встретиться и поговорить друг с другом. Жесткая программа подготовки заставляла Грига почти каждую ночь вешать поле гамака прямо в операторской, и Н'Габе он видел только на экране. Теперь же тот стоял рядом, молча глядя на нет, собираясь, видимо, сообщить что-то важное и не зная, как начать. И в ту секунду, когда Григ уже решился было ему помочь, Н'Габе сделал короткий шаг вперед и, подойдя вплотную, тихо, почти шепотом, сказал: — Ты уж не подведи нас, сынок. — И добавил, глядя ему прямо в глаза: — Сделай там невозможное.

Чувствуя всепоглощающую усталость, Григ загрузил в дезинтегратор все, что могло вызвать кривотолки: седой парик с бородой, рясу и клобук, пару кистеней да шестопер. Подумав, добавил и мешочек с зернью.

Вспыхнуло бесцветное пламя, дохнуло жаром из широкого раструба.

— Все, — сказал он себе, выпрямляясь. — Теперь спать.

Он растянулся на лавке, привычно расслабляясь и загадывая картинку. Чтобы быстрее заснуть, он всегда вызывал из памяти что-нибудь согревающее душу, и, вглядываясь в милые черты или в ставший по каким-то причинам родным и близким пейзаж, он медленно растворялся в мягко заливающих мозг волнах торможения.

В самом начале заброски он любил вызывать Чаку. Влюбившись в нее, как мальчишка, с одного взгляда, он вообще в первые месяцы часто просил показать светлицу, и если Чака сидела там в окружении дворовых девок, подолгу любовался ее ясным и нежным лицом, порывистой фигуркой, изящными движениями тонкой, точеной руки.

Однако надменное и презрительное выражение, с которым она каждый раз глядела на него во время коротких встреч, да несколько случайно услышанных им фраз быстро развеяли иллюзии. И тогда он раз и навсегда запретил себе думать о ней и сумел справиться с собой. Уж что — что, а с собой справляться он умел. Поэтому в последнее время он вспоминал Кея или Вадима, а чаще всего свою каюту на «Персее», свидетельницу его поражений и побед, давно ставшую для него и отчим домом, и логовом, где можно было отлежаться и зализать раны. Он сознательно вытеснял Чаку, а вот сегодня изменил себе. Впрочем, сегодня он, возможно, встречался с ней в последний раз.

— Приснилась бы хоть, — подумал он, уходя по спирали в темную и теплую, как перина, пучину сна.

И сон пришел. Но это оказался не тот, хороший и добрый сон, который так нужен был ему в эту последнюю перед Контактом ночь, а сон тревожный, полный неясных угроз и безумных трансформаций. Начало он помнил плохо, оно было сумбурным. Но потом случилось так, что он попал в западню и попал в нее вместе с Чакой. Судя по тому, что у нет было оружие, он был в заброске. Правда, он не понимал, как очутился в этих бетонных тоннелях, но это было не важно. Это было не важно, потому что он спасал Чаку. Растерянная и плачущая, она металась из угла в угол, потом они оказались в сером колодце двора, и тут в них начали стрелять. Пули почему-то были трассирующие, они красиво летели со всех сторон, крест — накрест перечеркивая пространство колодца. Это были именно пули, а не импульсы скорчера, но он не удивился этому, а только, устроившись рядом с упавшей Чакой, ватными руками поднял свой бластер и, с отчаянием понимая, что совершает преступление, стал стрелять, стрелять, стрелять…

Все происходящее было настолько ужасным, что он проснулся, но, уже проснувшись, еще несколько минут неподвижно лежал на спине, прислушиваясь, как расползаются, словно туман, последние клочья кошмара, не в силах поверить, что это был только сон…

— Господи, — подумал он. — Гадость какая… Но я, кажется, держался хорошо.

Больше всего он боялся себя во сне. Расторможенная подкорка вписывала его в фантастический калейдоскоп порожденных мозгом иллюзий таким, каким он был на самом деле. Все, тщательно задавленное и спрятанное в тайниках подсознания, во сне обычно выходило наружу — точно так же, как могло выйти и в любой экстремальной ситуации. Поэтому, если бы он, не дай Бог, струсил во сне… К счастью, он не струсил.

— Хватит, — сказал он себе. — Пора вставать. Гном! Время?!

— Ноль один, ноль семь по единому.

Пора было. Давно уже пора.

В доме у Старика никто не спал. Барт, еще более суровый от набрякших под глазами мешков, отпер ворота.

— Ну что? — спросил Григ, пожимая протянутую руку. — Вчерашний угол осмотрели уже?

— Нет там ничего, — нахмурившись, сказал Барт. — Земля сухая была.

— Ну и что. Может, и вправду показалось. Сами-то готовы?

— Готовы, готовы, — сказал Барт, и непонятно было, то ли шутит он, то ли злится. — Мы всегда готовы.

— Тогда пошли.

И снова они сидели в горнице за непокрытым столом и Григ, теперь уже на правах старшего, подробно разбирал со Стариком и Бартом предстоящую операцию.

— Индивидуальные фильтры у всех?

— У всех.

— Уже вживили?

— Конечно.

— Какие комнаты успели оборудовать сосками?

— Весь первый этаж.

— А щели не забили?

— Нет. Прошлись полиуретаном.

— А второй?

— Этого мы не допустим.

— А если все-таки?

— Тогда индивидуальные баллончики.

— А если не все войдут сразу?

— Лип с Лончем будут оттаскивать в дальнюю комнату.

— Значит так. Возьмем худший вариант. Они приезжают. Часть спешивается, часть остается на конях. Десятник и еще человек пять идут в дом. Не выходят. Заходят еще трое…

— Пауза будет большая. Первых успеем убрать.

— Так. Остается несколько человек. Они насторожены. Эти трое не выходят. Оставшиеся хотят в тревоге выехать со двора.

— Ворота заперты.

— Но их тоже надо в конце концов нейтрализовать. Выходить вам нельзя. Они хорошо вооружены. Не рубиться же вам во дворе! Как быть?

— В этом случае мы имитируем шум драки в хоромах. На него они кинутся. — Пожалуй… Но вы переполошите соседей.

— Они сделают вид, что ничего не видит и не слышат.

— Но потом дадут показания.

— Потом будет уже поздно. Раньше полудня их не хватятся.

— Еще одна сказка родится, — мечтательно сказал Барт. — Будто нас черти уволокли. И ведь при этом — почти правда.

— Черти… — задумчиво пробормотал Григ. — Чего же я хотел?.. Да, вот! На случай рукопашной. Только честно… Вы давно тренировались?

— Это не страшно, — ответил Барт. — Нас ведь будет вести Мистер Томпсон, а с ним, — он саркастически улыбнулся, — мы способны на чудеса.

— Напрасно ты так думаешь, — серьезно возразил Григ. — Молочную кислоту выводить нелегко. В нетренированных мышцах она накапливается быстрее. Вот меня и интересует, насколько вас хватит?

— Мистер Томпсон считает, что на полчаса непрерывного боя.

— Хорошо. Чаку спрячьте где-нибудь вне дома. В любом сарае. Только не в тереме. И оденьте ее в мужское.

Он остановился, заметив, как переглянулись Старик с Бартом.

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — И вообще, где Чака?

— Сейчас придет, — ответил Старик. — Слушай, Григ, — он вдруг смущенно замялся, потом поднял голову, взглянул прямо в глаза, — а ты бы не мог взять Чаку с собой?

— Чаку? — изумился Григ. — С собой? Зачем? Вы же через несколько часов окажетесь дома!

— Так будет безопаснее, — Старик посмотрел на Барта, словно ожидая его поддержки. — Всякое ведь может случиться. Загорится что-нибудь. Да любая наша оплошность — и все. Поднимут тревогу, пойди выберись из города. А вам вдвоем даже легче будет. Она подстрахует, если что.

На мгновение Грига охватила радость, но тут же погасла, и он нахмурился.

— Со мной ведь тоже опасно, — ответил он. — И потом, кто меня с бабой примет? Там мужская община.

— Мы взвесили все, — сказал Старик. — Ее уже подстригли и одели парнишкой. Будет тебе названный брат. И примут тебя с ним не хуже, чем одного. Мистер Томпсон с нами согласен. Он очень въедливо это просчитывал. Можешь поручить Гному, пусть проверит.

— Но ее могут опознать, — продолжал бороться Григ. — Коленки внутрь, грудь, те же дырки от серег…

— Грудь затянули, — отвечал Старик. — А коленки Томпсон выправит. И дырки к обеду уже зарастут. Мы все учли, Григ.

— Гм… — Григ в смятении огляделся. — Гном, — позвал он, — а ты что думаешь?

— Решай сам, — ответил Гном. — Флюктуации тут нет, а все остальное твое дело.

— Ладно, — сказал Григ, сдаваясь. — Некогда спорить. В конце концов, вам виднее. Но ведь уже пора ехать. Где она?

— На конюшне, — сказал Барт. — Помогает Лончу. Понимаешь, мы решили вьючных не брать…

Григ закусил губу.

— Лончу так Лончу, — сказал он, вставая. — Жаль мешать. Но время не ждет. Уже совсем рассвело.

Чака стояла рядом с Лончем, держа лошадей в поводу.

— Готова? — спросил Григ, иронично окидывая взглядом щегольской наряд Лонча, надевшего в честь отъезда роскошный лазоревый терлик с иршанными сапогами, и худенькую фигурку Чаки в холщовых портах и коротком коричневом армяке.

— Готова, — откликнулась Чака с вызовом.

— А вот мы посмотрим, — объявил Григ и, протянув руку, потащил за видневшийся в четырехугольном вырезе рубахи гайтан.

— В Бога веруешь? — грозно вопросил он, доставая крест. — Все, говоришь, продумали? — он повернулся к Старику.

Тот виновато отвел глаза.

— Да мы только насчет мужского… — пробормотал Барт.

Григ разжал пальцы.

— Сними и сунь под пятку, — распорядился он. И отвернулся, оглядывая уже оседланных лошадей.

Ему досталась Ягодка — статная гнедая ногайских кровей. Лошадь Чаки была рыжая, с белыми бабками — явно русского замеса. Обе лошади, он знал это, были необычайно выносливы и могли выдержать три часа непрерывной рыси без всякой помощи Мистера Томпсона.

Григ с одобрением оглядел простую, но крепкую сбрую, подтянул у Ягодки подпругу, похлопал ее по крупу.

— Добре, — пробормотал он и обернулся. Чака уже собиралась садиться, и Лонч, бережно державший ее за подъем, как раз в эту минуту выпрямился, помогая Чаке взобраться в седло. Григ отвел глаза.

— Прекрати, — сказал он себе. — В конце концов, это их дело. А у тебя здесь дела другие. Приди в себя. Не позорься.

— Ну ладно, — заставив себя улыбнуться, объявил он. — Будем прощаться, что ли?

Обнявшись и облобызавшись по усвоенному здесь обычаю со Стариком, Григ пожал руки остальным и, вскочив на свою гнедую, тронулся в открываемые Бартом ворота. Он сознательно не стал дожидаться Чаку, чтобы не видеть ее прощания с Лончем. Но Чака не заставила себя ждать. Через несколько секунд он услышал стук копыт за спиной, а выезжая со двора, увидел и ее, привставшую на стременах и машущую кому-то рукой.

Проскакав по Воскресенской, они свернули к Кремлю и, миновав Покровский собор, спустились к реке. У Живого моста Григ оглянулся. Утро только занималось, но видно было, что день обещается добрый. Чистое, уже отчетливо бирюзовое небо было безоблачным, и только вдоль самого горизонта, у Воробьевых гор, пролегла темная полоса. И звонким, напряженно — тревожным ожиданием обожгло душу, когда вспыхнули под лучами невидимого пока еще солнца ярким, очищающим огнем купола кремлевских церквей.

Быстро промчавшись по Ордынке и миновав Серпуховские ворота, они пришпорили коней и быстрой рысью понеслись по пустынной пока в этот час дороге. Путь им предстоял неблизкий. Поротовское Бусково находилось достаточно далеко, за стоящим на Пахре селом Подолом, и надо было бы поберечь лошадей, но утренняя свежесть бодрила тело, заставляла азартно напрягаться мышцы, и до самого Свято-Данилова монастыря Григ с Чакой шли ускоренной рысью.

Оставшись впервые один на один с Чакой, Григ изо всех сил старался выглядеть спокойным и бесстрастным. Именно поэтому он нарочно обогнал ее и теперь скакал чуть впереди, боясь неосторожным взглядом или словом выдать терзавшие его чувства. За эти полгода, что он провел здесь, ему довелось лишь дважды переброситься с ней парой незначительных фраз, да еще несколько раз она нечаянно попадалась ему то в сенях, то во дворе, когда он покидал Старика после очередной встречи.

Нельзя сказать, что она держалась по отношению к нему особенно враждебно. Напротив, как и подобало девице, она тут же пыталась скрыться с глаз постороннего человека. Но Григ навсегда запомнил ее безразличный взгляд, которым можно было скользнуть по привезенному в дом новому сундуку, когда она случайно влетела в горницу, где они сидели со Стариком, и Старик счел нужным представить подьячему свою дочь.

И еще был случай, о котором Григ тоже никак не мог забыть. Месяца три назад, вызвав по какому-то делу Старика, он случайно вклинился в общий разговор. Реплику Барта он, увлеченный беседой со Стариком, не разобрал. Барт что-то творил о выемке поличного у воровской жонки Малашки в Чертолье. Но фраза о том, что узнать о судьбе найденных там вещей можно через Гаврюшку, заставила его невольно напрячь внимание. Напрячь, чтобы тут же услышать издевательский смех Чаки. Отсмеявшись, Чака, не скрывая презрения, объявила, что интересоваться у Гаврюшки о Романовском списке Заточника все равно, что, спрашивать у сторожевого пса Копея, который час.

Старик потом извинялся за дочь, успокаивал Грига, что это лишь показывает, насколько хорошо тот вжился в образ и роль, но уязвленный Григ так и не сумел избавиться от неприятного осадка, и теперь, едучи бок о бок с Чакой, в очередной раз давал себе слово навсегда выбросить ее из головы.

Мысли о Чаке заставили его на какое-то время забыть о Группе, но, вспомнив наконец о тех, кто остался в Москве и сейчас напряженно ждал встречи с опасностью, Григ не ощутил тревоги. В отличие от него самого Группа имела дело с предельно ясной ситуацией. Задача, поставленная Группе была четкая и конечная. Пугающая, трудновыполнимая, но совершенно определенная.

Многое он отдал бы, чтобы иметь такую же ясность. Его самого впереди ждали только мрак и неизвестность. Темная пропасть Контакта представлялась ему даже более жуткой, чем холодные глубины космоса. Контакта с теми, кого трудно было даже назвать братьями по разуму, с теми, кто на протяжении веков вызывал иррациональный ужас, а в последнее время воспринимался как сказка и миф. Барт был прав, сказка теперь становилась былью, но радости, которую ожидаешь от встречи с чудом, Григ не испытывал. Не радость, а тревога ложилась на плечи, свинцовой плитой пригибала к лошадиной холке, нервным огнем опаляла изнутри мозг.

Что за создание находилось внутри огненного столба? Этого не знал никто. Неподвижное, как в этот раз, или неуклюже шевелящееся, как в некоторых других случаях, оно никогда не выходило за пределы светящейся колонны, и все попытки проникнуть туда к нему тоже всегда оканчивались ничем.

Очень давно, десятки лет назад, слабый и беззащитный человеческий род выдумал, пытаясь объяснить необъяснимое, потусторонний мир. Но только столетия спустя люди открыли для себя его истинного властителя. Дьявол появился на Земле не одновременно с человечеством, а лишь когда уже успели рассыпаться первые цивилизации — в разное время, но с одинаковой неизбежностью придя практически ко всем народам.

Впрочем, это не вызывало недоумения, поскольку в основе его появления лежали, видимо, реальные факты. Пришельцы, если это были пришельцы, могли осваивать новую планету неравномерно. Непонятно было другое. Записи фиксировали пассивных и не приносящих никому зла существ. Почему же в большинстве случаев они олицетворяли зло или страшное запредельное знание, что в общем-то тоже было равносильно злу? Ответа не было. И единственное, что оставалось, так это — надеяться на предстоящий Контакт, последнюю неиспользованную возможность получить ответ и на этот, и на многие другие вопросы.

Чака словно услышала его мысли.

— Интересно, — вдруг сказала она, — а зачем нам все таки этот Контакт. Может, от них, кроме гадости, и ждать нечего?

— А ты, — усмехнулся Григ, — ищешь от Контакта только выгоду? Простое любопытство тебя не мучает? А я-то, дурачок, думал, для хомо сапиенс характерна жажда познания…

— Для меня характерна, — обиделась Чака. — Но ведь от каждой экспедиции должен быть толк!

— От Контакта будет, — не оборачиваясь, ответил Григ. — Знакомство с иной культурой всегда является колоссальным стимулом для развития, даже если эта культура основана на чуждой нам системе ценностей. Это, по-моему, еще в школе проходят. А ты что, не согласна?

Не услышав ответа, он оглянулся. Чака ехала за ним, напряженно сжав губы и глядя куда-то в сторону. Она явно не желала продолжать беседу, хотя поговорить было о чем. Так же, как и она, Григ видел своего дьяка Ларионова, объясняющегося с заменившим погибшего Джоя начальником сегодняшнего стрелецкого караула, видел и по-медвежьи неповоротливого десятника Евтеева, скептически оглядывающего перед выездом свою несколько помятую с утра группу захвата. Чака, конечно, обиделась, но Григ решил не обращать на это внимания. Если обращать внимание на каждый каприз, то непонятно, как работать. В деле нельзя подчиняться эмоциям — это он знал точно. Но все равно что-то давило, мешало сосредоточиться на главном.

Они уже миновали луг у села Ногатинского и теперь ехали лесом, подъезжая к Чертанову. Длительное молчание становилось тягостным, Григ физически, всей кожей, ощущал его. Он уже чувствовал, что был несправедлив к Чаке и говорил с ней холоднее, чем она того заслуживала. Даже если он был прав по существу, не стоило отвечать так резко. Теперь приходилось думать, как снять возникшее напряжение. Не найдя ничего лучше, Григ решил спросить ее о чем-нибудь нейтральном.

— Послушай, Чака, — обратился он к ней, — а ты не скучаешь по нашему времени? Ты же здесь, по-моему, почти три года. Наверное, и забывать уже стала?

Чака немного помедлила с ответом. Видимо, подбирала слова.

— Центр согласился с предложением отца, — услышал наконец Григ. — Мне утверждена индивидуальная программа. О доме не скучаю. Раз в два дня программа предписывает просмотр документальных фильмов. Я ответила на вопрос?

Григ вспыхнул. Такого ответа он просто не ожидал. Огненная пощечина обиды обожгла лицо, кровавой пеной бросилась в мозг, ударила по глазам. Ослепнув от ярости, он изо всех сил перетянул Ягодку камчой и дал ей шенкеля. Коротко заржав, Ягодка рванулась вперед, но, проскакав метров сто, Григ осадил ее и, развернувшись, подъехал к Чаке.

— Знаешь что, — заявил он, останавливая храпящую и мотающую головой Ягодку. — Ты это брось, девчонка. Нам с тобой еще работать. Стоит ли с самого начала изводить друг друга?

— А ты это себе скажи, — отозвалась Чака, глядя ему прямо в глаза. Я подчиняюсь тебе для решения определенной задачи. Но задевать меня без повода ты не смеешь! Так что, пожалуйста, будь повежливее.

Несколько секунд Григ в упор смотрел на нее, потом, не говоря ни слова, подобрал поводья и толкнул Ягодку ногой.

Получалось так, что он не прав. И в то же время он не сделал ничего такого, за что мог бы себя корить. Ситуация требовала осмысления. Но для этого надо было успокоиться.

Медленным шагом они проехали мимо Чертанова и, оказавшись за околицей, снова пустили лошадей вскачь. Теперь, когда рукой было подать до Волчьих ворот, Григ и вовсе старался с учетом возможного нападения держаться впереди. Он понимал, что Чака расценит это как нежелание разговаривать с ней, но говорить о воротах все равно не хотел. Ни к чему было тревожить и без того уставшую и не выспавшуюся девчонку, тем более, что днем по дороге еще можно было ездить. Грабили здесь, в основном, под вечер, и Григ надеялся, что их пронесет.

Впрочем, если бы Чака узнала, о чем он сейчас думает, она бы, наверное, обиделась еще больше. Не ссора и не опасность владели на самом деле мыслями Грига. Мерно покачиваясь в седле и продолжая зорко глядеть по сторонам, Григ никак не мог отрешиться, избавиться от того, что занимало и мучило его на протяжении всего последнего года, особенно теперь, когда он ехал в село.

«Интересно, — думал он, — что за неведомая галактическая битва развернулась тогда в небе над планетой? Страница чьей гражданской войны? Господи, как страшно-то небось было!»

Он вдруг, словно наяву, услышал грохот дюз и увидел, как валятся с орбиты охваченные огнем шлюпы и как на глазах у потрясенных пращуров побежденные гиганты, опальные архангелы в бессильной ярости срывают со своих небесных аксельбантов ослепительные звезды Яхве.

«Да, — думал он, — может, они и вправду ушли под землю, основав там свои города, а потом, построив новые корабли, улетели? Хотя вряд ли. Полвека назад была проведена очень тщательная локация из космоса. Но больших каверн при этом так и не обнаружили. С другой стороны, эти города, конечно же, могут быть и экранированы. Гипотезы… Только гипотезы… И ни одного факта».

— Григ! — услышал он голос Чаки и обернулся. Вглядываясь в промежутки между деревьями, он даже не заметил, как она отстала. Спешившись метрах в ста от него, как раз там, где дорога уходила вниз между густо поросших лесом бугров, она подтягивали подпругу, безуспешно пытаясь упереться соскальзывающим коленом в живот лошади. Лицо у Чаки было красное, шапка сбилась набекрень. Видно было, что сил хорошо затянуть подпругу у нее не хватает.

— Какого черта! — рявкнул Григ, тревожно озираясь по сторонам.

— Мистер Томпсон сказал, что седло трет спину, — объяснила она, безнадежно выпуская ремень из рук. — Он думал, что я справлюсь.

— Он что, не может помочь?

— Он помогает. Но видишь, не выходит.

— Ну и местечко ты выбрала! — Григ спрыгнул с лошади, приподнял легкое березовое седло и, просунув руку под потник, ощупал спину кобылы. Спина не была сбита, Мистер Томпсон среагировал вовремя.

— Смотри! — Он ткнул кулаком в брюхо гнедой, чтобы та выпустила воздух, и, сильным рывком натянув ремень, захлестнул узел.

— Давай быстрей! — Проверяя, он покачал седло, бегло осмотрел сбрую. — Другой раз спрашивай, где остановиться.

— А ты не погоняй, — отозвалась Чака, не очень ловко ловя ней стремя и берясь левой рукой за переднюю луку. — Думаешь, раз помог, то можно орать?

Григ ухе держал Ягодку под уздцы, но последняя фраза взорвала его Бросив поводья, он резко повернулся к замершей от неожиданности Чаке, чувствуя неодолимое желание схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Это Волчьи ворота, — объяснил он, из последних сил сдерживая закипающий внутри гнев. — Здесь, именно в этом самом месте, постоянно кого-то грабят. Я не боюсь разбойников. Но я не могу рисковать Контактом из-за такой ерунды. Кроме того, я отвечаю за тебя. Так что ты спрячь пока свою амбицию. Потерпи до вечера. Завтра мы расстанемся, а Сегодня, если не помогаешь, то хоть не мешай.

Не оборачиваясь, он подошел к Ягодке, прыгнул в седло и взял с места быстрой рысью. Через несколько минут Чака догнала его, и какое-то время они ехали молча.

— Григ! — наконец позвала она.

Обернувшись, он увидел ее покрасневшее лицо.

— Извини… — пробормотала Чака, отводя взгляд. — Я не думала…

Не отвечая, он приподнялся на стременах и огляделся. Теперь они приближались к Пахре. До села оставалось всего ничего, и поэтому Григ решил остановиться и спешиться, чтобы спокойно посмотреть, как будут развиваться события, да заодно и перекусить. Они съехали с дороги и, углубившись в лес, остановились на первой же поляне, где и повалились, усталые, в траву, пустив лошадей свободно пастись. Сделали они это вовремя, потому что буквально через несколько минут прозвучал сигнальный гонг, и на высветившейся картинке Григ увидел знакомую улицу, спанорамированную камерой с конька над воротами, фыркающие морды лошадей, багровое пламя кафтанов Васильевского полка и знакомые бородатые лица стрельцов, сгрудившихся у въезда во двор.

Залаяли собаки. Сошел неторопливо с крыльца и завозился с засовом Барт, переругиваясь через створки с десятником. Григ невольно привстал на локте, а потом и сел, привалившись спиной к растущей рядом осине. Села и Чака. Ворота распахнулись.

Стрельцы, демонстрируя посадкой силу и достоинство, вальяжно въезжали во двор. Было их человек десять вместе с Евтеевым — все рослые, румяные, откормленные. У крыльца четверо спешились. Остальные сидели важные, исполненные сознания собственной значимости, не глядя, как запирает за их спинами ворота Барт.

Теперь Мистер Томпсон переключился на внутренние камеры, и Гном послушно передавал изображение Григу. Стрельцы, даже не задержавшись в сенях, ввалились в горницу и теперь стояли там, широко расставив ноги, безразлично оглядывая утварь. Они ждали Старика. Григ так и не уловил, когда пустили газ. Один из стрельцов осоловело глянул вокруг, зевнул, смачно раздирая пасть. Откуда-то сбоку вынырнул Лип с Лончем, проскользнули тенями, стараясь подстраховать и подхватить падающие тела.

Только один десятник понял в последнюю секунду, что дело неладно, цапнул рукой палаш. Но было поздно. Глаза у него закрылись, он покачнулся и рухнул на левую руку оказавшегося рядом Лонча. Подхватывая упавших под мышки, Лип с Лончем быстро затаскивали стрельцов в ложницу, аккуратно складывая их на полу. Покончив с этим, они снова исчезли в боковых каморках, и тут же зазвучал, потек из всех щелей шум драки, крики и топот. Мистер Томпсон снова переключился на двор. Стрельцы, до этого равнодушно сидящие в седлах, заволновались, двинули вперед лошадей. Трое, нет, четверо спрыгнули на землю, бросились к высокому крыльцу.

— Повезло ребятам, — сказал Григ вслух. — Частями входят.

Шум драки усилился. Трещало дерево, слышались глухие удары, кто-то закричал. Не выдержав, последние двое спешились и, выхватив сабли, ринулись внутрь.

Мистер Томпсон опять задействовал камеры в горнице, и Григ увидел замерших в центре пустой комнаты стрельцов. Держа сабли наголо, они затравленно озирались по сторонам. Казалось, еще немного, и они бросятся дальше, в глубину дома. Но тут глаза их подернуло поволокой, снова мелькнули Лип, Лонч и присоединившийся к ним Барт, мгновение — и все было кончено.

— Барт! — по лестнице спускался Старик. — Лошадей всех в конюшню! Ребята управятся без тебя. Григ! — позвал он. — Ты видел?

— Блестяще! — сказал Григ, чувствуя невероятное облегчение от того, что все кончилось. — Поздравляю! Я думаю, часов десять они проспят.

До последней минуты он боялся, что что-нибудь сорвется. Не был уверен в Группе. Надеялся на нее, но все же ждал беды. К счастью, все обошлось.

— Ты где?

— Да километров тридцать, считай, отмахали. Почти у Пахры стоим.

— Близко уже. Ну, давай езжай.

— Сейчас поеду. Но и вы не тяните. — Он пружинисто поднялся на ноги. — Собирайся, — обратился он к Чаке. — Взнуздать-то сама сумеешь?

Чака молча кивнула и, мрачно глядя перед собой, направилась к своей гнедой. Григ закусил губу.

«Ну и пусть, — сказал он себе. — Скоро все это кончится. Не обращай внимания, думай о деле. У тебя впереди трудный вечер. И туда еще надо добраться».

За переправой он пришпорил Ягодку, обогнал Чаку и, свернув за Подолом в сторону Рожайки, велел Гному с Томпсоном вести лошадей одним аллюром. Было всего лишь час дня, дня летнего, очень большого и долгот. Поэтому и ехал он медленно, зная, что приезжать слишком рано не стоит. Артельщики должны только принять решение. Времени изменить его им оставлять нельзя.

А в доме Старика собирались, выводили лошадей, закрывали ставнями окна, вешали замки и последний раз обходили комнаты, проверяя спящих. Уже гарцевал по двору на сером в яблоках жеребце Лонч, и не очень умело седлал своего коня Лип. Уже Старик грузным шагом сходил с крыльца, принимая у Барта поводья. А Григ и Чака медленно трусили по дороге, и молчание висело в сгущающемся вокруг них воздухе, и плохо было. Тоска клешнила сердце, отчаянная тоска безнадежной любви.

Стараясь справиться с собой, Григ изо всех сил сжал челюсти. Его спасение было в работе. Она ждала впереди. И думать надо было сейчас только о деле. Только о нем и ни о чем другом. Те, кто позволял себе в Поиске думать о другом, обычно пропадали без вести. Григ слишком хорошо это знал.

— Мы скоро приедем, — услышал он голос Чаки и вздрогнул, приходя в себя. — Может, ты все же посвятишь меня в свои планы?

Григ натянул поводья и оглянулся. Чака, не спеша, догоняла его, по-офицерски прямо держа спину, слегка приподнимаясь на стременах.

— Мне, конечно, все равно, — продолжала Чака, — но я по незнанию могу невзначай и навредить.

— О господи! — Григ растерянно развел руками. — Неужели ты думаешь, что я что-то скрываю. Просто мне нечего тебе сказать. Бумагу, что написал Антип, ты видела. Я очень надеюсь на нее. А плана у меня никакого нет. Действовать будем по обстановке. Ты лучше молчи. Стой чуть сзади и молчи. Ты — мой младший брат, тебе положено молчать. Надеюсь, в этом нет ничего обидного?

— Ничего, — сухо отвечала Чака.

Разговор оборвался.

«К черту! — подумал Григ. — Чего я себя все время виноватым чувствую? Навязали на мою голову, пусть сама думает, как не помешать. В крайнем случае, Томпсон остановит. У меня и так забот по горло».

Разозлившись, он подъехал к Чаке и, схватив серую под уздцы, остановил ее.

— Послушай, Чака, — сказал он, пытаясь скрыть раздражение. — Нам надо договориться. Я понимаю, что моя компания тебе не по душе. Но сейчас не до этого. Сейчас у нас только одно дело — Контакт. Ему должно быть подчинено все. А дуться будешь потом. Ясно?

— Ясно… — пробормотала Чака.

— Вот и хорошо.

Он хотел было добавить еще, но Чака вдруг изменилась в лице, и прежде, чем он понял, что ее так поразило, она протянула руку вперед и внезапно севшим голосом возвестила: — Село…

Григ резко развернулся в седле, вгляделся в паутину ветвей.

Совсем рядом, на серебристо переливающемся в просветах между деревьями лугу, виднелся возле заново выбеленной церкви выведенный уже под крышу господский дом, окруженный хозяйственными постройками, а дальше, у подножия холма, но только с другой стороны проселка, синела речка и лепились друг к другу хилые, крытые камышом избы.

— Ну вот, — облегченно сказал Григ, трогая потянувшуюся было к траве лошадь. — Приехали. Нам туда.

Рядом с церковью, но по другую сторону от жилища попа, на отшибе от села стояла обычная русская изба, в которой жили артельщики. Они и сейчас были там. В господском доме оставалась еще работа, но артель сегодня отдыхала, и Григ знал — почему.

Они подскакали к избе артельщиков, спешились, привязав лошадей к росшему возле дома дереву, и пошли к крыльцу. В избе было смонтировано несколько камер, и, следя за артельщиками, Григ специально замедлил шаг, добиваясь, чтобы артельщики, заметившие их в боковые окна, успели прийти в себя и принять хоть какое-нибудь решение. С первого дня их появления здесь, он следил за ними, изучив особенности и привычки каждого, и, зная их, как родных, с нетерпением ждал личной встречи.

Федор, Кузьма, Пров, Митяй и Анемподист — все они находились сейчас в доме, мирно занимаясь своими делами. Пров с Кузьмой возились у печи. Напротив виден был сидящий на коньке Федор. Федор был кем-то вроде бригадира в артели. Вообще-то в артели не было старшего. Антип тогда не врал Григу в тюрьме. Общественные обязанности мужики демократично делили поровну. Но Федор с его густой бородой и зычным басом выглядел представительней остальных, и поэтому именно ему поручалось вести от имени артели переговоры, наниматься на работу и получать деньги. До появления Грига он сосредоточенно латал кафтан.

Сидевшие в «бабьем куте» Митяй и Анемподист играли в кости. Они по очереди кидали зернь и проигравший тут же подставлял лоб под щелчки. Играли они с увлечением, но тем не менее именно Анемподист взглянул в окно и увидел подъезжающих к дому всадников. Он вскочил и, крикнув Федора, мигом метнулся в красный гол, срывая занавешивавший икону убрус.

Григ уже подходил к крыльцу, когда дверь отворилась, и в проеме, поправляя подпоясанную шнуром рубаху, появился Федор. Он молча возвышался над Григом, не двигаясь и не размыкая рта.

— Здравствуй, брате, — приветствовал его Григ.

— И вы будете здравы, — отвечал Федор.

— Не скажеш ли, иде туто искати артель теслей? Тамо старостой Феодор Кичига.

— А про что ти та артель? — вопросом на вопрос отвечал Федор.

— Ано учинка у мене до их есть.

— Так считай, что ты ея нашед, — сообщил Федор, сходя с крыльца.

— Ея — не ея… — отвечал Григ, делая шаг навстречу и протягивая руку. Очень сильно рассчитывал он на это рукопожатие. Был у артельщиков в ходу обычай здороваться, по-особому переплетая большие пальцы. Что-то вроде тайного масонского знака. Григ знал об этом и теперь, плотно вогнав ладонь, прижался своим большим пальцем к верхней косточке запястья Федора, напряженно ожидая его ответа. И тот, опешив от неожиданности, повторил привычный жест. Повторил — и тут же отдернул руку, словно бросил.

— То добре, — сказал Григ удовлетворенно. — Нынча верю. Звати мене Гаврюшка. Ан сице брат мой младой, Ивашка. А ты бо, Федор. Ну, поидем в избу, разговор есть.

Они вошли внутрь, где их уже ждали, хоть и делали вид, что занимаются своими делами. Но не отпускали друг другу щелчков Митяй и Анемподист, и Кузьма бросил собирать на стол, сидел, глядя в окно, на лавке. И только Пров все так же ковырял кочергой в печи, будто искал там что-то.

— Будете здравы, — с порога сказал Григ, сдергивая колпак и кланяясь. — Ан иде мочно поговорити? — обратился он к Федору, обводя взглядом избу.

— А тута и рци, милой человек.

— Разговор у мене особый, — предупредил Григ.

— А у нас тута убо вси свои. Ты, прежде, не робей.

— Ин бити тому, — сказал Григ, сдаваясь. — Ванька! Гляди в окно!

Он подошел к Федору вплотную, засунул руку за ворот и вытащил из-за пазухи письмо Антипа. — Грамоте обучен? Ну тогда чти.

От этих минут зависел успех всей операции. Момент знакомства, казалось, был продуман до мелочей. Центр разработал десятки вариантов возможных действий артельщиков, учел личностные характеристики Федора, сделал необходимые поправки на факторы, определяющие функциональное состояние его организма. Долгими тренировками и страховкой Гнома мимика Грига была доведена до совершенства. Даже одежду ему подбирали с учетом любимых цветов вышедшего к нему артельщика.

Однако возможность срыва все равно оставалась. И Григ каждой клеточкой тела ждал этого, вслушивался, стараясь предугадать реакцию Федора, в малейшие оттенки его интонации, ловил самые незаметные движения рук.

Федор медленно развернул послание, пробежал написанное, вскинул глаза на Грига.

— Где он? — спросил порывисто. — Что с ним?

— Взяли Антипа, — сказал Григ, и лицо его горестно исказилось. Непотребное о государе рекл. Не летати боле соколу. Взяли ж его, ан аз к вам побегох, яко он повелел. Аз Гаврюшка, Иванов, подьячий, на Земстем дворе в письме состою. Нешто он не сказывал вам о таком? У мене годовал он. Завсегда, пришед на Москву, жил. В запрошлый раз открылся он мне во всем. Аз верую теперича истинно… — Он встал на колени, спиной к красному углу, и, глядя остекленевшим взглядом сквозь замершею у печи Права, отбил три земных поклона, — …в царя демонскаго, отца бесовскаго, князя тьмы. Его почитаю, ему предаю душу свою, ему рад служить ныне и присно и во веки веком.

Краем глаза он увидел, что Чака, стоявшая до сих пор у двери, шагнула вперед и, оборотившись так же, как и он, спиной к красному углу, бухнулась на колени, чтобы отвесить троекратный поклон.

— Молодец! — мысленно похвалил он.

— Спасибо! — донеслось в ответ.

Федор, нагнув большую голову, потерянно смотрел в пол.

— Антипушко… — только и вымолвил он, протягивая письмо Прову. Чти, Пров.

Пров медленно прочитал письмо вслух, задержался, внимательно разглядывая знак внизу листа.

— Вот како, — наконец пробормотал он. — А мы ужо думали… — И обвел глазами артельщиков, замерших в тоскливом осознавании случившегося.

— Ах, брате, брате, — шептал Федор. — Не ладно бысть тобе, эх… Яко же так? — спросил он, обращаясь к Григу. — Како такое содеялось?

— Про то не веде, а веде точию, еже взяли Антипа в наш приказ по государеву делу. И на пытке он собе язык скусил. До тот аз его не видох, бысть не мочно, потом ужо проникнул…

— Что же убо ждет его?

— Не вем. Како государь решит. Бают же, дело ясное. Знамо, конец един.

— Неужто казнят?!

Григ только склонил голову.

— Эх, Антип, Антип, — Федор шагнул к окну, тяжело мотая головой. — Не уберегся, брате, не уберегся.

— Язык-то скусил, — сказал из своего угла Пров. — По уставу содеял. Тайну не выдал.

— Ин быть тому, — сказал Федор, отходя от окна и возвращаясь к Григу. — Сказывай, чего ти желаеши? С чем пришед?

— Желаю воити в артель вашу, быть верным товарищем, свято хранить тайну и дать на верность страшную клятву, — торжественно отвечал Григ. Вместе с братом моим единоутробным, за коего ручаюсь головой.

Он уловил сомнение на лице Федора и вмиг откликнулся, отрабатывая продуманный заранее вариант.

— Думаеш, не шиш ли аз? Опасно, конечно. Но суди сам. Иже б аз от царя шед, к чему то? Легчае есть стрелцов прислати, да взяти вас всех в железа, да на дыбу стащити. Ан аз сам пришед. Примете ми — жалети не будете, не подведу. Примите! Тем паче мастер кровельной нужден вам. Ан аз обучен. Крестный мой тесля бых. Аз, малец еще, ему пособлял. Хошь проверь.

— Ан и проверим, — сказал Федор и повернулся к Прову. — Что скажеш, Пров? Ты — хранитель.

Григ знал, что артельщики иногда величают невысокого, но плотно сбитого и неторопливого Прова этим странным титулом. Вероятно, он соответствовал званию кастеляна общины, поскольку в ведении Прова находилось все ее немудреное имущество.

— Проверим… — задумчиво, словно взвешивая, протянул Пров. — Да только по-нашему проверим, не по-плотницки. Мышлю: спытати ево надобь! — решительно заключил он.

Этого момента Григ боялся больше всего. Еще до погружения он понимал, что любой неофит в таком дьявольском деле не сможет обойтись без испытания. Но вот в чем оно будет заключаться, никто не мог предсказать. Хорошо, если все обойдется раскаленным железом или клятвой кровью — Гном с Томпсоном снимут боль и залечат раны. А если заставят некрещеных младенцев резать?

— Мы готовы, — сказал он, спиной чувствуя, так напряглась Чака. Вели, брате.

— А вдруг придется раздеваться? — услышал он ее голос и растерялся. Об этой возможности он почему-то забыл. Обрадовался, что боли не будет… Да и Гном тоже хорош!

— Я это рассматривал, — обиделся Гном. — Это маловероятно. Их культ лишен сексуальной окраски. Даже в самой мистерии они обходятся без женской энергии. Это те же подвижники, инфернального, правда, толка. Им ведь от дьявола ничего плотского не надо.

— Спытаем розно, — указал Федор и кивнул Митяю. — Ну — тко, брате, зведи ево на двор. Сам знаешь про что. А ты, — обратился он к Кузьме, розкали-ка кочергу. Спытаем молодшего.

Григ дернулся.

— Успокойся, — услышал он сквозь стук крови в ушах голос Чаки. — Иди. Я за себя постою.

Плохо соображая, Григ сунулся в дверь, на ватных ногах спустился по лестнице, двинулся за Митяем куда-то вокруг дома. Через камеры он видел Чаку, спокойно сидящую на лавке, Кузьму, сующего в печь толстый, согнутый кочергой прут, да артельщиков, внимательно следящих за ним. Все это не предвещало ничего хорошего, и Григ вдруг почувствовал противную дрожь в руках.

— Да не волнуйся ты! — одернул его Гном. — Дал бы я добро при тревожном прогнозе?! Все будет в порядке.

— Ну что, — сказал Митяй, останавливаясь, — снимай крест.

Кузьма вынул из печи капающий искрами прут, сделал шаг к Чаке.

— Крест? — переспросил Григ, судорожно стискивая кулаки.

— Крест, крест, — Митяй смотрел выжидательно. — Иде он у ты?

Откуда-то из-за печи появился Анемподист. В левой руке он держал средних размеров деисус.

— Иде-иде! — зло отозвался Григ, — приваливаясь к стене и берясь за сапог. — Онамо же, иде у ти. Под пятою. Пошто ловишь-то?

— Ну-ну, — Митяй ухмыльнулся. — Пошто надобе, по том и ловлю! — И взяв крест, швырнул его на землю. — Мочись! — приказал он.

— Чево? — не понял Григ.

— Справь, говорю, нужду на крест-то.

— Брате, — торжественно обратился Федор к Чаке, остановившись от нее на расстоянии метра. — Ин своею ли волею идеш к нам, али по принуждении?

— Сам, — отвечала Чака, волнуясь или умело делая вид, что волнуется. — Своею.

— Чево взысковеши темо, брате?

— Умысел есть, — отвечала Чака твердым и чуть хрипловатым голосом. Хочу познати чюдное.

Григ выполнил приказание и теперь, после одобрительного кивка Митяя, обтирал крест лопухом.

В избе между тем творилось нечто странное.

— Возьми кочергу, — потребовал у Чаки Федор. Чака, ожидавшая другого, растерянно переняла у Кузьмы вишневый уже на конце прут.

— Пронзи сердце Спасу, — продолжал Федор. — Смелее, молодший.

— Пошли что ли, — сказал Григ.

— Аз бо и не боюсь, — ответила Чака, делая шаг к иконе, которую Анемподист тем временем аккуратно пристроил на припечке.

Раскаленный прут ткнулся в дерево, зашипел, проходя через лак, выжег черный круг. Чака налегла на него, вдавила в доску. Артельщики, застыв, наблюдали за ней.

— Во имя Господа нашего, Сатаниила! — возгласил Федор. — Аминь!

Чака выпрямилась.

Митяй задержался в сенях, прислушался, стукнул условно. Федор распахнул дверь.

— Входите, — сказал он. — Добре держался твой молодший, — обратился он к Григу.

Григ подошел, потрепал Чаку по волосам. — Молодец, — похвалил он.

— Погоди, — мысленно отозвалась Чака. — То ли еще будет. Помнишь, Лип про зад говорил?

— Да и клятву, говорят, кровью надо подписывать. Из мизинца…

Пров снял прожженную икону, сунул ее в печь, потом повернулся к ним. Анемподист с поклоном передал ему большой наперсный крест, быстро положил перед Григом и Чакой по иконе, ликом вниз.

— Братие! — воззвал Пров, поднимая крест, который держал вверх ногами — за короткую часть.

— Коленями на иконы! — свистящим шепотом подсказал сзади Федор.

Григ с Чакой поспешно опустились на колени перед Провом. Сегодня он вел мистерию. Наверное, поэтому же ему доверили посвящать новообращенных.

— Готовы ли вы единитися с нами, забыти родных и близоких, отрешитися от мирской суеты и посвятити себя силам преисподнеи?

— Готов, — кивнул Григ.

— Готов, — сказала Чака.

Пров вытянулся, торжественно поднял крест.

— Верую! — возгласил он.

— Вторите! — услышал сзади Григ.

— Верую в князя тьмы, владыку преисподня Люцифера, ангела падшаго и возвысившагося, володетеля живота и смерти, седящаго на стале в геене огненной. Верую в сподвижников Его — Асмодея, Магога, Дагона, Магона, Астарота, Азазела, Габорима, Велиала. Верую в аггелов, наставляющих мя и сугубо поможающих дерзновению моему. Отверзаюсь Христа и святаго духа, господа животворящаго, иже от отца исходящая, иже со отцем и сыном поклоняема и славима…

Краем глаза Григ видел артельщиков, внимающих им, повторяющих, шевеля губами, каждое слово. Пока все шло нормально.

— …по волей моей, и в согласии со страшной и вечной клятвой не разглашу никоемуждо тайну велию, а ежели предам, то постигнет мя кара Ево и поразит мя и ближняя моя оружие Ево…

— Старик, — позвал он. — Ну как?

— Давай, давай, — донеслось издалека.

— …чаю живота вечнаго и власти над миром тварным и над бренной плотью своя. Аминь!

— Аминь! — эхом откликнулась Чака и замерла в глубоком поклоне.

Пров плюнул на крест и бросил его через правое плечо.

— Чашу! — приказал он.

Тот же Анемподист вытащил из-за пазухи небольшой сверток, развернул тряпицу и в темноте избы блеснули серебряная чаша и нож то ли с золотой, то ли с позолоченной рукоятью.

— Кнут!

Из-за спин выдвинулся Федор, держа в руке кожаный бич.

— Ну, малыш, — ухмыльнулся Григ, — теперь держись!

— Лишь бы рубаху не снимать, — отозвалась Чака.

— Во имя Господа нашего, царя мира сего!

Кнут свистнул, на плечи обрушился не очень сильный, но все же достаточно ощутимый удар.

— Раз! — считал про себя Григ. — Два! Три!

Он очень удивился, когда Федор, ограничившись тремя ударами, перешел к Чаке. В других сектах испытание было куда более суровым.

— Братие! — снова провозгласил Пров. — Ныня приемлем мы в лоно Церкви нашей нового брата Иоанна — имя сице есть мерзостно и отвратително…

Он принял левой рукой чашу, куда услужливый Анемподист уже налил крепкую, судя по запаху, брагу и, подойдя к Чаке, продолжал:

— Нарекается…

— Рукава! — подсказал сзади Федор. — Засучите рукава!

Григ перевел дух. Обряд оказался менее жестоким, чем он ожидал.

— …раб Бога машет, Веельзевула, Сатаниила и Люцифера имеем Исаакорум и предается в повинутие Аваддону, демону зла, раздоров, грабежей и пожаров, войн и разорений!

— Авва! — вскричали хором артельщики.

— И посвящается…

Ножом Пров полоснул по белой обнаженной руке Чаки, и Григ ощутил, как болезненно кольнуло у нет в груди. В порезе вспухла вишневая кровь, струйкой сбежала в чашу. Григ закусил губу.

— …в служители Престола Мрака и Бездны, Геены Огненной…

Рядом с Чакой появился Митяй с какой-то тряпкой, свернутой в жгут, став на колено, перехватил руку чуть ниже локтя, затянул и завязал.

— Нарекается… — снова запел Пров, переходя к Григу, — раб Бога нашего Веельзевула…

Удивительный был обряд. Без купели, без восприемников. Чем-то варварским, языческим веяло от него.

— Интересно как! — подумал Григ. — Страшно подумать, из какой дали тянется все это. Столетия! И все сохранилось.

Он скосил глаза и, пока артельщики хлебали по очереди смешанную с кровью брагу, стал рассматривать застывшую на коленях Чаку.

Она сидела, пусто глядя перед собой, и Григу вдруг с особенной силой захотелось вскочить, броситься к ней и, обняв, целовать, изо всех сил целовать это милое, дорогое, отрешенное лицо.

— Чака! — позвал он.

Чака шевельнулась.

— Мы вроде сейчас побратаемся?..

— Скорее уж посестримся, — бесстрастно отозвалась Чака. — Ты лучше смотри!

Пров протягивал ему чашу.

Григ отпил, проследил глазами за Чакой.

— Восстаньте, — разрешил наконец Пров, вытирая со лба пот. Казалось, что от этого обряда он устал не меньше их.

— Благодарствуйте, братие, — Григ прижал руку к сердцу и, поклонившись, начал подниматься с колен. И Чака поклонилась.

— Что же тепериче скажете делати? — спросил он у Федора.

— Несть до вас дела никако. Располагайтесь. Рухлядишки у вас, чаю, не многа.

— Рухлядишки у нас — что на собе, — ответствовал Григ. — Деньженцев вот толика суть.

— Деньги дайте Прову. Статки у нас общие.

— Ан можем ли мы до речки сходити? — поинтересовался Григ.

— Отчего же, — Федор посмотрел понимающе. — Передохните. Вона от мыльни тропка. Потече по е, выидеш к реке. Тут близоко. Вот она, Рожайка, под обрывом. Толико овамо долго не будьте. Сего дни, — он помолчал, пожевал губами, — таинство велие у нас…

— Добре, — сказал Григ. — Все зделаем, яко молыш. — Он отстегнул калиту, протянул ее Прову. — Поидем ли? — обратился он к Чаке.

Чака молча кивнула.

До реки они дошли быстро. Правда, тропинка выводила к броду, и, поскольку Григ хотел искупаться, им пришлось пройти еще немного по берегу, туда, где речка была поглубже. Остановившись у росших возле самой воды ив, Григ споро стянул рубаху и скинул сапоги, а потом, резво пробежавшись по колющей подошвы траве, с удовольствием плюхнулся в прохладную, бодрящую усталое тело воду.

Первые шаги по илистому у берега дну были неприятны, но Григ быстро выбрался на середину, где вода была по шею, и, ощутив под ногами не водоросли, а песок, блаженно замер, отыскивая глазами Чаку. Уставшая, она сидела в тени одной из ив и, грустно нахохлившись, чертила что-то палочкой на песке. Нелегкой была дорога, и трудным оказалось посвящение, но еще более тяжелое испытание ждало их впереди. И почувствовав мгновенный щемящий укол жалости, Григ решил вызвать ее через Гнома, чтобы встряхнуть, взбодрить, помешать соскользнуть в депрессию.

— Малыш! — ласково позвал он. — Чего насупилась? Все в порядке. Разве нет? Свяжись с отцом, как он там, где они вообще? Любимому привет передай, — добавил он, не удержавшись, и тут же выругал себя. Но было поздно.

— Вас понял, командир, — отвечала Чака. — Всем привет. Любимому особо. Разрешите выполнять?

— Действуйте, сержант, — попытался попасть в тон Григ, но вышло фальшиво, все выходило фальшиво, когда он разговаривал с ней. И зная, почему это происходит, злясь на себя за совершенно непростительные ошибки, он в сердцах скрипнул зубами и, нырнув, лег на дно.

Что ж, теперь, по крайней мере, можно было подвести итоги. Пока что все шло хорошо. Их, все-таки, приняли здесь. Их приняли здесь, и вечером они будут участвовать в затеваемой люциферианами мистерии. Они будут участвовать в мистерии, и тогда он выйдет на Контакт. Выйдет на Контакт…

Озноб пробежал по рукам и плечам, растворился в затылке.

— Контакт… При перегрузке узловых детерминант ситуацию может замкнуть. В ней будет он, Григ, действующий именно так и никак иначе. И нельзя уже будет ничего поправить и изменить. И если, не дай бог, он где-нибудь проколется… Нет! Что угодно, только не это. Надо вынырнуть, вылезти на берег и еще раз повторить все. Хватит. Надо всплывать.

— Гри — и — иг! — отчаянный крик Чаки пронзил сенсорную зону, забился в мозгу, выбросил Грига на поверхность. Впрочем, он уже видел и сам. Гном транслировал изображение с камеры на Троице у Старых Поль, направленной на резные ворота Лучниковского двора, быстро прокручивая то, что произошло за последние минуты. Сенька Хвост, пьянь и вор, известное всему Китаю кабацкое мочало, вынырнув из-за угла, нетвердым шагом, вихляя, проследовал мимо ворот, ткнулся на ходу в забор, постоял, упираясь в него руками, потом приник к бревнам лицом.

— Откуда он взялся? — окликнул Гнома Григ.

— Все строго по записи, — бесстрастно прокомментировал Гном. — Он так и шел. С Пожара. Сперва, видимо, куда-то на Лубянку. Но потом передумал, свернул к Зачатской. И у забора он останавливался. Но, постояв, пошел дальше. Теперь, как видишь, начались расхождения.

Сенька отклеился от забора и, держась за него руками, пошел вдоль, сворачивая в оставленный между дворами дьяка и его соседа, печатного мастера Мишки Кондратьева, узкий проход к колодцу. Народ толпился, в основном, на Никольской, и Сеньке удалось забраться в проход никем не замеченным. Здесь к забору изнутри примыкали сараи, и Сенька, помедлив немного, снял кафтан и, стараясь не распороть ладони о вбитые вдоль всего прохода в край забора гвозди, подпрыгнул и набросил его на торчащее железо. Ухватившись после этот за зацепившийся кафтан, он быстро подтянулся, упираясь ногами в забор, и, рискуя пораниться, грузно перевалился на плоскую, крытую дерном крышу амбара, недалеко от того места, где вчера Барт нашел загадочные следы.

— Проклятье! — прошептал Григ. — Прямо у колодца! Кто мог предположить?

«Спокойно, — сказал он себе. — Будем считать, что это закономерно. Неприятности всегда случаются там, где их не ждут. Главное — не паниковать. Главное, ни в коем случае не паниковать. Сейчас надо просто смотреть и думать. Но кто мне скажет, какого рожна понадобилось Хвосту на дьяковом дворе? Что он там увидел?»

— Григ! — донесся к нему обросший шумами голос Старика. — Ты смотришь?

— Смотрю. Надо принимать меры.

— Томпсон уже подогнал собак.

И впрямь здоровенные стариковские волкодавы Копей и Волочай уже подпрыгивали, захлебываясь лаем, внизу под амбаром.

Григ выбрался на берег, обтер рубахой голову, полез в штаны.

Чака, подобравшись, сидела на земле, встревоженно глядя на него.

— Там была щель, — снова заговорил Старик. — Двор. Пустой среди бела дня двор — вот что его привлекло. Но в дом ему не попасть. Собаки не дадут.

— Он может их убить, — вмешался Лонч.

— Побоится. А вдруг в доме кто есть. Да и сделать это не просто Томпсон не позволит.

— По-моему, — сказал Григ, — Хвост как раз пытается разобраться в ситуации. На лай ведь должен кто-нибудь выйти. Сколько вам еще до места осталось?

— Да считай полпути. Мы только Таболово проехали.

— Далеко ж вы его зарыли.

— Мы действовали согласно инструкции. Ни одного населенного пункта в радиусе пятнадцати километров. Он ведь был запасным.

Хвост наконец принял решение, подполз поближе к краю, оглядел собак и вытащил из-за голенища ножик.

— Неужто решится! — ахнула Чака. — Они же его разорвут.

Но Сенька был не так прост. Видя, что никто не выходит из дома, он осмелел. Надвинув на всякий случай пониже на глаза шапчонку, он отодрал с крыши прибитую поверх заплаток длинную жердь, а потом вытащил из кармана моток пеньковой бечевы и стал привязывать к ней нож, пытаясь сделать что-то вроде копья. Остатками пеньки он привязал другой конец слеги к своему запястью. С этой импровизированной острогой он вновь подобрался к краю крыши, надеясь, что теперь сумеет разделаться с собаками. Но мистер Томпсон вовремя отогнал их, и теперь они лаяли с безопасного расстояния.

— Сейчас бросит, — сказала Чака.

— И промахнется, — ответил ей Григ. — Не ему с Мистером Томпсоном тягаться.

И точно. Несколько раз бросал Сенька острогу. И каждый раз одна из собак увертывалась от удара, а вторая кидалась грызть бечеву, за которую Хвост тянул острогу обратно. Однако теперь он наверняка знал, что в доме никого нет. И это сделало его более решительным.

Пока что он не осмеливался спрыгнуть во двор, поскольку сладить с двумя собаками разом было очень трудно. Однако теперь он вдруг внезапно бросился к правому краю крыши и резко сиганул вниз, разом уйдя из поля зрения и собак, и верхней камеры. В тот же миг Мистер Томпсон бросил собак за ним следом, стремясь восстановить равновесие. Но, к сожалению, опоздал. Мелькнула острога, и словно налетевший на нее Волочай с протяжным воем забился в пыли, а Копей и Хвост закружились посреди двора, вздымая тучу пыли.

Не зная, что им нельзя его убивать, Сенька берег горло, забывая о других, менее важных частях тела, и поэтому Копею удалось в прыжке достать его и стиснуть челюсти на руке, сжимавшей ножик. Неожиданно прыжок этот стал для пса роковым. Не потерявший хладнокровия Сенька воровским приемом перехватил нож в левую руку и точным движением всадил его Копею в бок.

Через минуту все было кончено. Валялись в пыли, высунув языки, собаки. Жужжали в наступившей тишине мухи. Хлопал на ветру забытый ставень Чакиного терема. А перевязывающий на ходу оторванным подолом руку Хвост осторожно крался к дому.

Дверь с крыльца была заперта, но Сенька несмотря на прокушенную руку нагло влез на второй этаж и, пройдя сенями к горнице, нашел не запирающуюся дверь, за которой и исчез.

— Ну вот и все, — обмякнув пробормотала Чака. — Теперь завертится…

— Старик, — позвал Григ. — Что скажешь?

— А ничего, — отвечал из своего далека дьяк. — Подождем пока. Мы, пожалуй, что остановимся.

Но долю ждать не пришлось. Камеры показали Сеньку, шествующего по безлюдным покоям, немую сцену на пороге ложницы, потом — от, мигом отрезвевшего, с вытаращенными глазами бегущего через двор, и спешно улепетывающую по улице фигуру.

— В четвертую слободу побежал, — определил Барт.

— Нет, — услышал Григ Лонча. — В третью. Что он, по кафтанам не понял, чьи лежат?!

Григ сидел оглушенный, не чувствуя ничего, кроме противного гула в голове. Этот никто не ожидал. Такое спрогнозировать было трудно. Ситуация вышла Из-под контроля.

— Ну, — спросил он, придя наконец в себя. — Что делать будем?

— Не знаю, — сказал Старик просто. — Надо подумать.

— Через пятнадцать минут он добежит до слободы, — рассуждал Григ. Еще через полчаса стрельцы будут в доме. Пока осмотрят дом, опросят соседей, узнают, каким селом владеет Старик, пока соберутся…

— Соберутся быстро, — вставил Лонч.

— Ну, в общем, часа через полтора погоня уже будет выслана.

— Спецотряд, — предложил Барт. — Мы переходим, сообщаем и после этого сюда можно прислать спецотряд, который их задержит.

— Не получается, — сказал Старик. — Это, конечно, было бы лучше всего, но — не выходит. Я уже советовался с Томпсоном. Нам до темпоратора еще часов шесть хорошей рысью. Плюс полчаса на подготовку аппаратуры. За это время они окажутся в селе, и Контакт будет сорван. А после этого все бессмысленно. Ситуация ведь схлопнется. И любая реконструкция будет флюктуировать. Стрельцов нельзя будет на дороге и пальцем тронуть.

— А если нам уговорить артель бежать? — робко спросила Чака. — И самим уходить с ними.

— Конечно, — с досадой отвечал Григ, — если стрельцов не остановить, нам больше ничего не остается. Но ведь Контакт может просто не повториться. Ну, представь себе, что он не зависит от артельщиков — что тогда? Как этим можно рисковать?!

— Что же делать? — вырвалось у Липа.

Григ отчетливо слышал его растерянный возглас. Земля словно проседала под ногами, змеилась молниями разбегающихся трещин. Он почувствовал безысходность, и в эту минуту с ужасом осознал, что сейчас решается вопрос о судьбе Контакта. Если стрельцы доберутся до села, Контакт действительно будет сорван. Группа должна задержать погоню любой ценой. Любой. Но сказать об этом он не успел.

— Я знаю, что надо делать, — вдруг объявил Лонч. — Мы должны перекрыть дорогу и остановить их.

— Ты хочешь сказать, — осведомился Барт, — что мы должны сейчас свернуть к Серпуховке?

— А у тебя есть другой вариант? — огрызнулся Лонч. — Может быть, выставить Чаку?

— Но нас слишком мало для этого!

— Почему? — удивился Лонч. — Их-то и будет всего десяток — другой. А нас четверо, Барт, и стоим мы дорого. Гораздо дороже, чем тебе кажется. Или ты просто боишься?

— Вот дурак! — возмутился Барт. — Не смерть страшна, страшно умереть за просто так. Надо, чтоб не зря. А из нас один — старик, другой мальчишка. Будет ли от нас толк?

— Я не мальчишка! — обиделся Лип.

— Да и я, пожалуй, еще не разваливаюсь, — добавил Старик.

— Мистер Томпсон, — позвал Барт, — а ты что скажешь?

Возникшая пауза оказалась для Грига настолько мучительной, что он с трудом унял дрожь в теле.

— Если вам придется сражаться не более чем с двумя десятками человек, — донесся до него наконец педантичный голос Мистера Томпсона, — то вы, скорее всего, сможете остановить погоню. При этом вероятность гибели всей группы — ноль пятнадцать — ноль восемнадцать. Вероятность смерти отдельного человека, конечно, выше, но не намного, поскольку, если погибнет один, то уязвимость Группы резко возрастет. С другой стороны, если учесть возможность коррекции нефлюктуирующих ситуаций в исходной точке их развития, то вероятность реального уничтожения кого — либо снижается до ноль десяти — ноль двенадцати. Однако повторяю: ваше сопротивление будет эффективным только в том случае, если число ваших противников будет не больше двадцати.

— Вот видишь! — воскликнул Лонч. — Что я тебе говорил! Мы сможем их задержать.

— Да, — сказал Старик. — Ты прав, Лонч. Пусть ноль восемнадцать чему быть, того не миновать. Главное, что мы можем их задержать. Раз мы ввязались в это дело, надо довести его до конца. Тем более, что больше некому. Григ! Ты слышишь нас? Мы их задержим. Работай спокойно.

Григ почувствовал, как горло перехватила спазма.

— Ну, ребята! — сказал он растроганно. — Если б вы только знали… Спасибо за все!

— Ну ладно, ладно, — грубовато проворчал Барт. — Дайка мы лучше сориентируемся, как ехать. Томпсон! Ты уже прикинул?

Ехать оказалось недалеко. Берегом Пахры следовало добраться до Подола и, встретив там погоню, уводить ее, сколь возможно, на Малоярославец. Идеальным вариантом было через час погони оторваться от стрельцов и скрыться в лесах.

— Я придумал, — радостно вмешался Лип. — Если они нас догонят, мы сумеем их напугать. Они все до ужаса боятся колдовства и ворожбы. Вот мы и покажем им кое — что. Учтите, что психологически они будут уже готовы. Во — первых, им скажут, в чем нас обвиняют. А кроме того еще это сонное царство! И если мы начнем колдовать, они так дернут, что только пятки засверкают.

— Копыта, — усмехнулся Барт.

— Ну пусть копыта.

— Хорошо, — подвел резюме Старик. — Мы еще подумаем, как их встретить. Времени у нас много. Но ты не сомневайся, Григ. Делай свое дело, а мы сделаем свое. Дай только бог, чтобы это оказалось не зря.

— И сбереги Чаку, — хмуро добавил Лонч.

— Спасибо, — сказал Григ. — Спасибо за все. Вы только не забудьте, что вам никого нельзя убивать.

— Да уж Мистер Томпсон забыть не даст, — Лонч, кряхтя, начал подниматься с земли. — Интересно, сколько же их все-таки случится по нашу душу?..

Сенька Хвост уже успел добраться до Приказной избы в полку Васильева, и сантеры, словно завороженные, не могли оторвать глаз от знобящего зрелища стрелецкой тревоги, когда из распахнутой двери караульной, застегивая на ходу кафтаны и цепляя сабли, высыпают на улицу ругающиеся на чем свет стоит ездовые стрельцы. Зычная команда «На конь!», озноб по коже — и вот уже прибылой караул, вытянувшись цепочкой, с гиканьем вынесся за рогатки и поскакал, вздымая мелкую уличную пыль, к тому месту на крестце Никольской и Воскресенской улиц, где свершилось нечто непонятное, а потому и страшное.

— Два десятка… — пробормотал оценивший на глазок число преследователей Барт. — Томпсон, десятки в полном составе?

— Нет, — через Гнома услышал Григ. — Один стрелец хворает животом, другой находится в спуске. Впрочем, это не принципиально, тем более, что второго заменяет сын. Главное же обстоятельство заключается в том, что отсутствует второй десятник, Соколов — у него загноилась рана на ноге. Так что, в итоге, тут действительно ровно двадцать человек.

Григ перевел дух. Везение было почти сказочным. Двадцать человек именно этот предел обозначил Группе Мистер Томпсон. Видать, сидевший вместо головы пятисотенный Попов не очень-то поверил сбивчивому и путаному рассказу Хвоста. Если бы он поверил, двумя десятками тут бы не обошлось.

— Луки почти у всех, — заметил Старик.

— Ровно двадцать… — задумчиво пробормотал Лонч. — Вот все и определилось…

Теперь следовало ждать. Стрельцы должны были провести повальный обыск в хоромах. Но как только они наткнутся на спящих и не сумеют их разбудить, им станет не до обыска. Угадать, как поведут они себя дальше, найдя опоенных неизвестным зельем товарищей, было трудно. Гном выдал несколько вариантов, сводящихся к тому, что десятнику понадобится некоторое время, чтобы выведать местонахождение села.

— А дальше? — нетерпеливо спросил Григ. — Узнают они, где находится село, дальше что? Здесь ведь тоже не однозначно. Ну, кинутся они, например, в приказ за подмогой. Их же всего два десятка. А тут дело темное, происки дьявола, серой пахнет.

— Десятник, — отвечал Гном, — один. Решение принять может сам. Кроме того, это Гришка Лопух, ты его знаешь. В десятники попал без выслуги, сразу при приборе. Молод и очень самолюбив. Так что славой, судя по всему, делиться ни с кем не захочет.

И оказался прав.

Название села сразу в руки Лопуху не далось. Но ему повезло с ходу выведать имя Поротова, и, покрутившись с минуту на месте, десятник решил не возиться с крючками в Поместном приказе, а сразу взять за грудки сдатчика, благо жил тот буквально по соседству.

Дальше все покатилось с неописуемой быстротой. Вырвав у ничего не скрывавшего Поротова заветное название и узнав, что находится сельцо относительно недалеко, десятник, видно, сообразил, что успеть туда и вернуться можно еще засветло. После этого он, ни секунды не колеблясь, прыгнул в седло и, даже не озаботившись захватить в слободе хоть пару пищалей, гикнул, и птицей полетел впереди своей гвардии к Живому мосту.

С разбойным посвистом кавалькада пронеслась стелющейся цепочкой сквозь Заречье, миновала скопившиеся в Щупке у досмотра возы с сеном и, горяча коней, ударилась по древней, хорошо наезженной дороге в сторону Даниловского монастыря, помахивая ногайками, пригнувшись к холкам, хмелея от бурлящей в жилах молодой и яростной крови.

— Ну, нам пора, — нарушил молчание Старик. — Будь здоров, Григ. Мы поехали.

— Удачи вам, — сказал Григ. — Счастливо.

— И тебе удачи, — прогудел Барт.

— Не волнуйся, — пообещал Лип. — Все будет в порядке.

И только Лонч ничего не сказал, молча тронул коня.

Отключившись от них, Григ посмотрел на Чаку. Съежившись, она сидела на песке, обхватив ноги руками, уставив подбородок между коленей, и в глазах ее плескалась такая тоска, что Григ, не выдержав, вдруг импульсивно сел рядом и обнял ее за плечи.

— Ну, ну, — сказал он. — Ну что ты, девочка, что с тобой? Не грусти, Чака, улыбнись сейчас же. У нас впереди большое дело. Смотри веселей! Все будет в порядке.

Он сильно прижал ее к себе, свободной рукой погладил по волосам. И тут словно лопнула какая-то незримая струна, державшая Чаку до сих пор. Лицо у нее сморщилось, перекосилось, и из глаз неожиданным потоком хлынули слезы. Уткнувшись головой в грудь Грига, она рыдала в голос, ухватившись за рубаху на его груди, кусала губы, зажимала себе рот и все же никак не могла остановиться.

Григ растерялся. Безуспешно пытаясь успокоить Чаку, он неловко гладил ее худенькие плечи, прижимал к себе, вытирал слезы, но ничего не получалось. Чака рыдала навзрыд, повторяя в отчаянии: — Это конец, Григ, это конец. Они погибнут, они все погибнут!

Чаку била истерика, и не зная, как ее остановить, Григ взял в ладони ее лицо и стал целовать его, как бы желая высушить текущие по щекам слезы. И прежде, чем он осознал, что происходит, Чака вдруг взглянула на него, глаза ее распахнулись и трясущимися еще губами она прижалась к его губам. — Люблю, — услышал он. — Люблю, давно люблю, Гаврюшка, Григ, чурбан ты бесчувственный, милый мой, люблю тебя.

Григ ошеломленно глядел на нее. — А Лонч? — беззвучно выдохнул он. Как же Лонч…

— Лонч! — воскликнула Чака. — Что Лонч?! Господи, Григ, ну что ты говоришь! Неужели ты не видел? Ты ничего, ничего не понимал? А то, что мне даже думать о тебе было нельзя?! Я же не знала, что ты наш! А потом… Ох, как мне плохо было в дороге. А ты! Ты на меня и смотреть не хотел! Я так мучилась! Боже мой, Григ, как же мне было плохо, ты себе представить не можешь!

И она опять заплакала, но на этот раз тихо и легко, и Григ, чувствуя, как плавится от невозможного, неземного счастья его сердце, обнял ее и сжал изо всех сил.

— Чака! — прошептал он, целуя ее волосы, и руки, и шею, и потом оторвав от себя ее заплаканное лицо — щеки, глаза и губы. — Чака, милая, родная, любимая. Господи! Девочка моя, счастье мое, если бы ты знала, если бы ты знала!.. Ты ведь ночами снилась мне, а я, я-то дурак, я ведь думал: Лонч. Солнышко мое! Любимая!

Так они и сидели на берегу, то смеясь, то умолкая, и Григ целовал ее, и она целовала Грига, и он ласково пушил ее короткие волосы, дул в покрасневшие глаза, и она прижимала к щекам его ладони и водила пальчиком по его лицу. Время замерло. Воздух застыл, словно стекло. Это было похоже на сказку, на чудесный сон в волшебную ночь.

— Ты ошиблась, девочка, — сказал Григ. — Женщины любят мягких и добрых. Опомнись, пока не поздно.

— Дурачок, — она прижалась к нему, обняв рукой за шею, уткнулась носом в плечо. — Откуда у тебя эти шрамы? — услышал он ее голос.

Григ смотрел на ее ладошку, легко касающуюся его груди. Он помнил биографию каждого, особенно четко того, который она трогала пальцем, но говорить о них не хотел. Лишь непосвященному шрамы рассказывали о безудержной смелости и отчаянной доблести. Те, чья кожа была исполосована рубцами, знали, что практически все они — свидетели их просчетов и неудач.

Он чувствовал себя так же, как, наверное, чувствовал бы себя солдат, приехавший в отпуск и безмолвно сидящий за столом, за которым набежавшие соседи и родные жадно ждут рассказов о героических подвигах. А он мог рассказать только то, что видел сам, но в этом не было ничего героического, а была кровь, грязь, ненависть и сумасшедшее желание выжить. Он вспомнил бесконечные заброски, синие, красные и желтые солнца, лупящие сквозь исцарапанный пластик светофильтров, и останки Поисковиков, размазанные изнутри по пробитым метеоритами скафандрам или переваренные в кашу агрессивной биосредой, проникающей сквозь любые защитные поля. Это были жестокие миры, и всех, кто прошел через них и не погиб, они делали похожими на себя.

О чем он мог рассказать? О полетах, сплошь состоящих из головной боли экстренных пробуждений? О постоянно выходящей из строя аппаратуре и потной духоте тесных, неуютных форпостов? О том, как сходили с круга самые выносливые и ломались, не выдержав, самые сильные? Даже думать об этом было тошно — не то, что говорить.

— Не знаю, — сказал он вслух. — Разное было.

Чака поняла его по-своему и обиженно сжала губы.

— Я, наверное, ужасно глупая, — сказала она, помолчав.

— Я люблю тебя, — сказал Григ, чувствуя, как обмирает все внутри от этой правды. — Ты даже не догадываешься, как давно я тебя люблю.

Ее длинные тонкие пальцы медленно скользнули по его шее, вычертили замысловатую виньетку на плече, мягко сжали предплечье, и Григ почувствовал, как перехватило у нет от этой нежности горло и как отозвалось на нее судорожным стоном давно забывшее о ласке тело.

— Григ, — она прижалась к его груди. — А тебе там было страшно?

— Страшно? — переспросил он. — Да, пожалуй. Конечно, было.

— А ты не боялся умереть?

— Умереть? — Григ задумался. — Да нет, наверное, — сказал он. — Об этом просто не думаешь. Там вообще бояться некогда. И потом, знаешь, так даже лучше, когда это происходит в деле или в бою. В постели умирать хуже. Неопрятно как-то, да и родные тут же… А там сразу.

— И с мечом в руке, — со странной усмешкой сказала Чака.

Григ пожал плечами.

— Что ж, — сказал он, — тогда тебя, по крайней мере, ждет Валгалла. Брось, Чака! Я не рисуюсь. Тем более сейчас, когда все мы под Богом…

— Господи! — встрепенулась Чака. — А где же ребята? Мы совсем о них забили. Как они там?

Там все было в порядке. Группа уже подъезжала к переправе через Пахру, и до встречи с погоней у нее еще было по расчетам верных полчаса.

— Мы их встретим на том берегу, — сказал Старик, — иначе нельзя. Они же не знают дорог. Мало ли, как они поедут. Где их потом ловить?

— На берегу? Прямо возле переправы?

— Да. Мы будем поить лошадей. А увидев стрельцов, в панике бросимся седлать. Я думаю, Лопух не промедлит ни секунды, тем более, что тут мелко. Так что разрыв окажется минимальным. Они не отстанут и не потеряют нас. Выглядеть все это будет естественно. А если они нас догонят, накидаем «чечевицы». У нас есть.

— Хорошо. Делайте, как решили. И пусть с момента появления стрельцов будет постоянная связь.

— Конечно.

— Ну, удачи вам.

— И вам.

— Ка эс, — сказал Григ, отключаясь. — Слышала? — обратился он к Чаке. — Пора и нам за дело.

— Боюсь я за них, — прошептала Чака.

— Не бойся, — сказал Григ. — Они не пропадут. В конце концов, у них есть Мистер Томпсон. Пошли что ли? — он протянул руку.

— Пошли, — тихо ответила Чака, и Григ понял, что ей и в самом деле страшно.

— Не переживай, — сказал он. — Все будет хорошо. Вот увидишь.

— Ты так уверен… Почему ты так уверен? Ты не думаешь, что все может сорваться?

— Может, — кивнул Григ. — Всегда что-нибудь может сорваться. Не думать об этом нельзя. Просто кроме того, что думать, надо еще и быть готовым действовать. Что бы ни случилось, ты должен всегда быть готов действовать.

— И что, это спасет от поражения?

— Да. Если ты будешь все время действовать. Тебя могут свалить, но ты должен попытаться встать. Ты можешь потерять сознание, но, придя в себя, ты снова должен драться. Драться, сколько есть сил. И тогда ты победишь. Только нельзя переставать драться.

— Драться?

— Драться, драться. Что б мы ни делали, это бой. А в бою нельзя думать, что ты проиграешь.

— И мы найдем тех, кого ищем?

— Обязательно. Не сегодня, так завтра. Не сейчас, так в следующий раз. Лучше, конечно, в этот раз и сегодня. Но если не выйдет, мы продолжим. Я продолжу. Другие продолжат. Мы найдем их. Если будем верить в победу.

— Верить?

— Да. И верить тоже.

Они шли по тропинке, Чака впереди, а он сзади, и солнечные зайчики прыгали с листьев на их плечи, скатывались вниз и взлетали, растворяясь в высокой синеве. Неподвижный, напоенный солнцем воздух впитывал и растворял всю боль и горечь, утишал тревогу, мягко обволакивал, отгораживал стеной от того, что уже происходило за многие километры отсюда, и от того, что должно было скоро произойти совсем рядом, в той мрачной избе, к которой лежал их путь.

— Григ, — вдруг сказала Чака. — А кем ты был, ну в Десантниках, пилотом?

— И пилотом тоже, — кивнул Григ. — Всем понемногу. Там не разделяют.

— Но у тебя же есть какой-то доминирующий профиль?

— Профиль? — переспросил Григ. — По учебной специальности я астробиолог. — Он улыбнулся. — Букашки таракашки. А что?

— Да просто… А тебе что, не нравились твои звезды?

— Почему? Очень нравились.

— А зачем же ты согласился на погружение?

Григ от неожиданности даже остановился.

— А как же иначе? — удивленно спросил он. — Я же говорил, что нужен был человек, похожий на Гаврюшку. Как я мог отказаться?!

— Брали бы тогда уж Шереметева.

— Да ты что! — изумился Григ. — Его же и пальцем тронуть нельзя. Как ты его вынешь? Тут такие флюктуации! Это же сам Шереметев! Второе лицо в государстве. А реинтеграция? Представляешь, сколько человек могли ему рассказать, что он делал эти полгода. И это при том, что он ничего такого не помнит. То ли дело этот вшивый крючок!

— Да, конечно, — задумчиво сказала Чака. — И что же ты ощущал, когда ушел?

— Что ощущал? — Григ пожал плечами.

Он вспомнил, как в первые дни неприятно вихляло бедро без привычной тяжести боевого бластера, и как машинально дергалась в разговоре голова, отработанным жестом включая подбородком внешнюю связь.

— Непривычно было, — честно ответил он.

— И тебе совсем не жалко?

— Жалко? — не понял Григ. — Чего жалко?

— Ну… Любимую работу…

— Да что ты, Чака! — Григ покачал головой. — Это же мой долг. Ты разве не понимаешь, как важно то, что мы сейчас делаем. Единственное, что меня останавливало, это боязнь не справиться. В Десантниках я давно и умею все, что должен уметь. А ваша работа другая, и задача здесь очень сложная. Но ведь в любой ситуации надо брать на себя самое сложное. Так нас еще в школе учили. Да если бы я отказался, ребята со мной просто здороваться перестали бы!

— Наверное, ты прав, — неуверенно согласилась Чака. — Но я бы так не смогла.

Они поднялись обратно на холм и подошли к избе. Не доходя до крыльца, Григ вызвал картинку комнаты. Все были уже готовы. Рассевшиеся по лавкам мужики напряженно ожидали заветного часа, постоянно взглядывая на Прова. Стол, стоявший до этого у конька, был теперь сдвинут к торцевой стене, отчего свободное пространство внутри избы, где Пров должен был рисовать магический круг, заметно расширилось.

— Слушай, Чака, — сказал Григ. — Ты иди в дом, а я сходу контактер достану.

— Контактер? — удивилась Чака. — А где он у тебя?

— В переметной суме, где ж ему еще быть?

— Ну да! — ахнула Чака. — А если залезет кто?!

— Это совершенно исключено, Ягодка ни за что не позволит.

— А если ее убьют?

— Тогда он улетит.

— Улетит? Как улетит?

Григ улыбнулся. — Мы замаскировали его под летучую мышь, — пояснил он. — Ищи, девочка. Скоро сама все увидишь.

Нетопыри всегда сопровождали нечистую силу, и летучая мышь в этой ситуации не вызывала подозрений. Главная трудность заключалась в другом. Григ должен был посадить ее перед самым началом Контакта, практически на глазах у всех, поместив при этом достаточно высоко, так, чтобы она могла свободно передавать свои сигналы поверх голов.

Положив контактер в карман, он подвесил каждой лошади торбу с овсом, постоял немного, следя, чтобы они не опускали головы, и, вздохнув, стал отвязывать почти полные еще мешки. Следовало торопиться. Он до сих пор везде не распределил «маячки», а тянуть с этим было рискованно. В дальнейшем у него могло просто не оказаться времени.

Крохотные, величиной с булавочную головку, передатчики были спрятаны в рукоять ножа, который он носил на поясе. Они не держались на коже, но зато крепко цеплялись за одежду, буквально врастая в материю. И, вернувшись в дом, Григ первым делом незаметно навесил такой «маячок» каждому артельщику. Теперь он мог быть уверен, что ни при каких обстоятельствах не потеряет люцифериан.

Походив по избе, Григ вернулся к двери и, скользнув взглядом по притолоке, задержался на воронце — толстой доске над дверью, на которой лежали полати. Пожалуй, только сюда и можно было посадить контактер. Он понимал, что времени для этого у него будет очень мало. Всего несколько секунд, за которые артельщики займут свои места в круге. Именно поэтому следовало устроиться где-нибудь рядом с выходом. Лишь повесив контактер, он сможет переместиться поближе к дьявольскому столбу.

После посадки контактера можно было уже не беспокоиться, что кто-то его заметит. Почти все способы передачи приглашения к Контакту были недоступны человеческим органам чувств. Грига тревожил только видимый диапазон лазерного излучения. Впрочем, даже если бы и обнаружили артельщики летучую мышь, перемигивающуюся тончайшим огненным лучом с Сатаной, вряд ли это вызвало бы у них что-нибудь, кроме благоговейного ужаса.

— Ну, братие, будем начинати ин что? — вопросил Федор, подходя к двери и набрасывая крюк. — Все ли собрались? Ан яко вы? — обратился он к Григу с Чакой. — Аще ли передумали, ли нет?

— Что молыш?! — ответил Григ, внутренне усмехаясь либерализму Федора. — Иди, Ивашка, сядь тута…

— Вот они! — услышал он под черепом знакомый голос.

И тотчас Гном спроецировал переданную Мистером Томпсоном картинку дорогу глазами Старика. Григ понял, что это Старик, потому что тот тут же заговорил.

— Видишь? — спросил Старик. — Я думаю, осталось не больше пяти минут. Когда стрельцы углядят нас, мы поскачем. Как у тебя, Григ?

— Начинаем. Но до Контакта еще что-то около часа.

— Сделаем, что можем. Держи нас в курсе.

— Хорошо. А вы уверены, что они погонятся за вами? Мало ли кто им на дороге может встретиться.

— Должны погнаться. Во — первых, они увидят, что мы при их появлении готовимся удрать. А во — вторых, у них есть наши приметы, соседи постарались. Сейчас десятник заметит нас, все сойдется, и он поймет, что мы — это мы.

Облако пыли приближалось. Уже стал виден первый всадник в багровом, покрытом пылью кафтане. Привстав на стременах, он скатывался с холма к берегу. За ним на бодрых еще лошадях вылетела вся кавалькада.

— Пора! — скомандовал Старик. — Седлать лошадей!

И пока они, изображая тревогу и спешку, бросали и расправляли потники, укладывали седла, затягивали подпруги и связывали, укорачивая, поводья, головной всадник закричал что-то, показывая плетью вперед, и изо всех сил пришпорил своего коня.

Когда Группа сорвалась с места, стрельцы были уже в воде, и после того, как они выбрались на берег, расстояние между продолжавшим скакать впереди десятником и замыкающим Группу Бартом определилось метров в триста — четыреста. Мистер Томпсон умело вел скачку, не давая угаснуть азарту и выматывая тем самым стрельцов. Расстояние понемногу сокращалось, потом Группа вдруг резко отрывалась, и преследователи, чувствуя, что совсем уже было загнанная добыча вновь уходит от них, начинали яростно нахлестывать лошадей.

Что-то незаметно изменилось в избе, и Григ не сразу уловил — что. Глаза его обежали клеть, сосредоточенно замерших вдоль стен мужиков и, только остановившись на поднявшемся с лавки Прове, он понял: все молчали.

— Ну Чака, — пробормотал он про себя, — теперь держись.

Пров, не спеша, подошел к печи, выгреб кочергой на железный лист несколько угольков, проверил, чтоб остыли. Солнце еще не село, и в маленькие боковые оконца падали от косые лучи, вспыхивали искрами на висящих в воздухе пылинках. Кто-то уже забрал ставнями торцевые, выходящие к дороге, окна, но в боковые окошки хорошо видны были далекие холмы, река, отливавшая золотом под косогором, и луг между господским домом и селом. Тихо было, только шуршала где-то за печью мышь, да тонко посвистывала за окном синица. Неземное, сказочное умиротворение было разлито вокруг, словно специально, чтобы оттенить сжатую до взрыва тревожную тишину в избе.

Выбрав на листе один увлек, Пров, так же не спеша, вышел на середину избы и, опустившись на колени, стал рисовать огромный магический круг. В классическом квадрате он разместил три концентрические окружности, в цент которых решительно врезал моген — довид, после чего запечатал углы квадрата звездами. Однако в дальнейшем традиция нарушалась, и если во внутреннем круге Пров, делая ошибки и постоянно путая наклон палочки в N, все же изобразил кое — как четыре имени демиурга, то во внешнем круге он уже перешел на кириллицу, вписав туда известные каждому русскому ведуну загадочные слова «сатор», «арепо», «тенет», «опера», «ротас», а средний круг вообще оставил незаполненным.

Григ с трудом оторвался от выверенных и точных движений мистагога, разгладил сильно отросшие за последние дни усы.

— Ну ты как? — мысленно окликнул он Чаку.

— Я — ладно. Ты глянь на дорогу!

— Вижу.

Он быстро сообразил, в чем дело. Лошади у Старика были отличных кровей, ахалтекинцы, купленные на Ногайском за очень большие деньги. Но они чересчур долго стояли в стойлах. И даже то, что Мистер Томпсон управлял их обменом, не снимало возникших проблем. Слишком быстро накапливалась и слишком медленно разлагалась в их мышцах молочная кислота.

Группа уже израсходовала все влитые в свинцовую чечевицу шипы, выиграв этим почти километр, пока погоня обходила опасные места по пашне. Но, оказавшись на твердом большаке, стрельцы наддали и быстро вернули потерянное. Расстояние продолжало сокращаться, а Мистер Томпсон никак не мог решиться поднять лошадей в галоп, понимая, что запаленные лошади не выдержат вполне возможного боя.

И тогда Лонч, спрыгнув почти на полном скаку со своего рысака, спешно и бессистемно принялся чертить по пыли концом своего палаша магические знаки, которые, по замыслу Липа, должны были остановить погоню. Скорее всего он творил по ассоциации с происходившим в избе, но круг он выбрал не западноевропейский, а русский, хорошо знакомый стрельцам, с шестью квадратами посередине, и теперь, беспорядочно разбросав вдоль проведенной поперек дороги черты пентаграммы и гексаграммы, быстро заполнял промежутки знаками зодиака, символами планет, староеврейскими буквами, скандинавскими рунами и прочей кабаллистической атрибутикой. Лонч действовал по наитию, и Григ очень надеялся, что его все-таки поймут.

Стрельцам было приказано взять их живыми, и Лонч не боялся, что его подстрелят. Поэтому он бросил чертить, только когда до него оставалось не более ста метров. Однако скакал он все равно во весь опор, низко пригнувшись к холке и даже не оглядываясь. Стрельцы могли по невежеству не понять смысл его закорючек, и тогда стометровый разрыв становился для него смертельно опасным. На самом деле Лонч беспокоился зря. Идея Липа сработала, и Григ, теперь уже глазами Старика, увидел, как сгрудились у перерезавшей дорогу линии кони стрельцов, и возликовал, глядя на растерявшихся здоровенных парней, с детским испугом осеняющих себя крестным знамением и озадаченно тычущих пальцами в явно разящие серой знаки. В эту минуту ему даже показалось, что они готовы повернуть назад.

Но надеждам его не суждено было сбыться. Кровь у Федора Лопуха была горячая, да и зашел он уже так далеко, что никакой черт ему не был страшен. И вспомнив, наверное, как объезжали они только что шипы, он проорал что-то непонятное и, махнув рукой, съехал с большака на пашню. За ним тронулись и остальные. Через пять минут они снова были на дороге, и оборачивающийся вместе со Стариком через плечо Григ с ужасом отметил, что накопленный разрыв стал снова неумолимо сокращаться.

Сидевшие в ожидании мистерии артельщики тихо молились, закрыв глаза. Пров уже закончил рисовать круг и, обозначив в нем проход, теперь вычерчивал у глухой восточной стены избы треугольник, в котором должен был появиться столб.

— Хорошо, что проход прямо напротив дверей, — сказал Григ Гному. Контактер удобно вешать.

— Это не напротив дверей, — отозвался Гном. — Это на север.

— На север? Почему на север?

— У Люцифера там престол.

— А, — сказал Григ. — Понятно. Покажи мне Кузьму.

Выполнявший обязанности дьякона Кузьма возился за печкой. Со стоявшей там камеры Григ видел, что он раскладывает на железном противне треугольные просфоры подозрительно ржавого цвета. Скорее всего, их лепили, когда он ходил с Чакой на речку. Но просматривать запись Григ не стал. Цветом своим просфоры, видимо, были обязаны морковке. Но даже если бы они были замешаны на крови младенцев, ему в любом случае пришлось бы причаститься.

Уложив последнюю просвирку, Кузьма поднял противень, и именно в эту минуту отказавшиеся от попыток взять Группу живьем стрельцы осыпали сантеров градом стрел. Григ, видевший все глазами Старика, словно на своей шее ощутил тяжелую ладонь Мистера Томпсона, бросившего его к холке коня, и понял, что это «обрыв». Он знал этот прием, когда всадники как бы сваливаются с седел и скачут, прижавшись к ребрам лошадей. Беда была в том, что «обрыв» спасал только от первого залпа, поскольку следующий раз стреляющие брали гораздо ниже, и Григ понимал, что именно так они сейчас и поступят.

Собственной кожей он чувствовал торопливые движения стрельцов, вытаскивающих из колчанов и саадаков новые стрелы. Несколько долгих томительных мгновений, потом взгляд Старика выхватил первые вскинутые луки, и тут же земля вздыбилась и бросилась в лицо. На этот раз Мистеру Томпсону пришлось устроить «завал», уложив и всадников, и лошадей. Однако ушедшие на «завал» сорок секунд сильно сократили разрыв, и когда лошади вновь оказались на ногах, Григ увидел стрельцов так близко, что понял: следующего выстрела быть не должно.

В этом деле он соображал не хуже Мистера Томпсона, и хоть обмен мыслями с Группой очень строго контролировался Гномом, считавшим, что ему не вынести напряжения, возникавшего при таком распределении внимания, Григ и без того знал, что иного выхода, как остановиться и принять бой, у Группы нет. Можно еще было пытаться уйти в лес, но быстро мчаться на коне по лесу невозможно, а спешившаяся Группа теряла все свои преимущества, и против двадцати дюжих молодцев ей было не устоять. Поэтому услышав специально пропущенную Гномом короткую фразу Старика «Сейчас нас окружат. Стать: голову в хвост!», Григ не удивился, но сердце его тоскливо сжалось, хотя пока еще ничто не предвещало близкой беды.

Он знал, что расчеты Гнома верны. Четверка направляемых Мистером Томпсоном сантеров на самом деле могла разделаться с двумя десятками гораздо быстрее выматывающихся стрельцов. Он не сомневался, что Мистер Томпсон сделает все, что возможно для этого. И тем не менее неприятный холодок, зародившийся где-то под ложечкой, вкрадчиво лизнул ему грудь, перехватил на секунду горло.

Резко остановившаяся Группа сбилась в ком, но Мистер Томпсон мгновенно разбросал его, выстраивая из скачущих по кругу всадников замкнутое кольцо — классический вариант обороны в окружении, так называемую «закрутку».

Кузьма уже поставил просфоры в печь и снял с поставца ендову с репичатой водкой, которой артельщики собирались причащаться в конце таинства. Сейчас, запалив в помятой медной кадильнице петрушку, он обходил комнату, обдавая всех резким, горьковатым запахом, слегка напоминающим запах паленого рыбьего пузыря.

Григ отчетливо видел мелькающие, как в калейдоскопе, лица стрельцов, образовавших вокруг Группы вращающееся в противоположную сторону кольцо. Нападающие быстро поняли, что столкнулись с сильным противником. В то время, как уже трое преследователей неподвижно лежали в стороне от смещающейся к лесу гибельной мясорубки, стрельцам никак не удавалось даже зацепить хотя бы одного из сантеров, искусно отбивающих стандартной «восьмеркой» сыплющиеся со всех сторон удары.

Вся штука была в том, что нападающие не могли реализовать свое численное превосходство. Около десятка не уместившихся во внешнем круге стрельцов бесполезно вертелись вокруг сверкавшей сабельными молниями карусели, норовя выстрелить в окруженных так, чтобы не задеть своих. И хотя луки были почти у всех, Григ порадовался, видя, как легко благодаря Томпсону сантеры рубят стрелы, успевая одновременно парировать сабельные удары.

Они правильно сделали, что взяли с собой по три ножа. Именно ножами, маленькими отцентрированными финками, наносили они самый ощутимый урон, ловко всаживая их левой рукой в предплечья нападающих. После такого удара испытавший болевой шок стрелец замертво валился с коня и долго потом еще, сидя на земле, приходил в себя, тряся гудящей головой, отчаянно стараясь остановить струящуюся из раны кровь.

— Отлично, Старик! — не удержавшись, вскричал Григ, увидев, как последний нож дьяка свалил на землю здоровенного чернявого детину, давно уже пытающегося достать Липа.

— Да, — отвечал Старик, и Григ по непроизвольным паузам в произносимых мысленно словах почувствовал, как тяжело ему крутить «восьмерку», — но ты посмотри… они уже встают…

Размытый фон, на котором скакали всадники в алых кафтанах, стал вдруг отчетливым, и Григ увидел несколько фигур, стоящих на колене или в рост и пока еще безуспешно пытающихся согнуть раненой рукой ставший вдруг невероятно тугим лук. Им было очень больно, но пальцы уже сжимались, и кровь почти не текла Из-под жгутов, а там, недалеко, где вспыхивала узкая сабельная сталь, падали под ударами четырех дьявольских клинков их товарищи. Товарищи, чья жизнь во многом зависела теперь от того, сумеют ли они, вставшие, превозмочь боль и натянуть, стиснув зубы, скрюченными пальцами тетиву.

— Ныня, — произнес Пров, — приготовимся к таинству, ибо сего дни предстоит нам узрети дивное и приобщитися неведомому. На колени, братие! И вознесем хвалу Господу нашему Аваддону!

И пока артельщики торжественно входили в круг и становились в среднем его кольце на колени, Григ, сидевший рядом с дверью, быстро выпрямился и точным, практически мгновенным движением ловко посадил на воронец, прямо под полати, вытащенную из кармана мышь.

И только бухнувшись на пол между истово бьющими поклоны Федором и Митяем, он снова переключился на луг, увидев, что за это время «закрутка» перестала существовать. И произошло это потому, что внешний круг стал. Озлобившиеся от потерь стрельцы решили сменить тактику и попытаться хотя бы перестрелять оборотней, руке которых помогал дьявол.

— Старик! — закричал Григ. — У меня скоро начнется! Еще хоть четверть часа, а потом — уходите!

Он боялся, что потерявшие Группу стрельцы отправятся искать ее в Бусково. По его расчетам от развилки до села было не менее сорока минут. Плюс те пятнадцать, что стрельцы проскакали в сторону Медвежьего. Григ понимал, что у него уже хватает времени на передачу обязательной информации. Но после этого следовало еще дождаться хоть какого-нибудь ответа.

— Теперь это зависит не от нас, — мрачно отвечал Старик, отмахиваясь от выпущенной кем-то стрелы. Круг распадался. Стрельцы, крестясь и перекрикиваясь, разъезжались в стороны, срывая на ходу луки. Это было очень опасно — у Группы не было щитов, а одних сабель теперь могло не хватить.

— Уходим! — крикнул Барт, натягивая левый повод. — Мы тут слишком хорошая мишень.

— Уходим, — как раз повторил Старик, поворачивая коня.

— Ахр — р… — прошелестело в мозгу Грига.

— Ба — арт! — резанул изнутри странно изменившийся голос Лонча, и Григ увидел Барта, медленно хватающегося за горло, откидывающегося назад и так же неторопливо, словно в замедленной съемке, падающего с крупа в траву. И только тут Григ разглядел, что из судорожно стиснутого кулака разметавшегося на земле Барта торчит оперение сломанной им в агонии стрелы.

— Мертв, — услышал он Мистера Томпсона. — Проникающее ранение в мозг.

— Бежим! — крикнул Старик. — Все к лесу!

Его снова заглушил дикий восторженный рев стрельцов, поверивших было в неуязвимость заколдованной четверки.

— Как же так?.. — потрясенно прошептал Григ.

— Кто-то с земли, сбоку и снизу, — пояснил Мистер Томпсон. — Стрела вошла под челюсть и пронзила свод.

— А ты?! Ты-то для чего?!

— Они ведь разворачивались. Появились «слепые» сектора.

Лонч, Лип и Старик скакали к лесу. Двенадцать стрельцов — все, кто мог держаться в седле — старались отрезать их от него.

Пров с поданным ему Кузьмой человеческим черепом обходил избу, кропя всех отвратительной бурой жидкостью, бормоча при этом какие-то невнятные слова. Вместо метелки он использовал собачий хвост. Время от времени Пров запускал руку прямо в жидкость и стряхивал капли на пол, приговаривая:

— Беси, беси, все из леса сюда спешите, мя ищите. Рукой махну, черта стряхну.

— Жидкость, включавшая, судя по всему, выкислый квас и нечистоты, издавала мерзкий запах, и Григ еле сдерживался, чтобы не стереть капли, попавшие ему на лицо.

Уходившие от погони сантеры сняли и теперь держали в руках висящие у седел арканы. Толку от арканов было немного, но с их помощью сантеры надеялись выиграть хоть какое-то время. На секунду Григ отвлекся, а когда всмотрелся в происходящее на лугу, то увидел, что трое стрельцов уже тянутся, как на буксире, за набирающей скорость Группой, а наскакивающие с обеих сторон всадники в алом рубят саблями туго натянутые веревки.

По тому, как яростно стегали стрельцы своих лошадей, видно было, что те чрезвычайно измотаны. Но и лошади Группы, бегущие на запредельной уже стимуляции Мистера Томпсона, были не в лучшем состоянии. Теперь, когда Группа израсходовала ножи и арканы, оставалось только уходить, и Мистер Томпсон старался любой ценой оторвать оставшихся в живых сантеров от погони.

Он не рискнул спешить Группу и вывел ее обратно на дорогу, где стрельцы действительно стали отставать. Григ облизал пересохшие губы. Группе требовалось совсем немного. Но видя, что они проигрывают скачку, стрельцы бросили нещадно потеть своих лошадей и, привстав на коротких стременах, принялись в отчаянии снова выпускать стрелу за стрелой, нерасчетливо растрачивая весь запас, понимая, что это их последняя возможность.

Выбранный Томпсоном вариант, будучи по всей вероятности, оптимальным, имел и свои минусы. Русские седла позволяли всадникам легко поворачиваться во все стороны, однако несмотря на это сидящим вполоборота сантерам было очень неудобно на полном скаку отмахиваться от сыплющихся на них стрел. Следовало остановиться, развернув коней, но Томпсон, видимо, посчитал, что более благоприятного времени для отрыва Группы больше не будет. Пятнадцать минут, запрошенные Григом, уже истекли, а границу прицельной дальности сантеры могли пересечь уже через считанные секунды. После такого рывка они стали бы недосягаемы для уставших стрелецких лошадей. И Томпсон решился на спурт.

Он резко увеличил скорость, и Григ уже совсем было поверил, что через несколько мгновений разрыв станет необратимым. Однако надеждам его не суждено было сбыться. Пораженная сразу двумя стрелами в шею лошадь Липа споткнулась и грянулась оземь. Перекатившийся через голову Лип бросился к осадившему в ста метрах от нет коня Лончу. Но было поздно. Все было уже поздно. Двое из тут же настигшей их погони бросились на Липа, а семеро окружили Лонча со Стариком.

Схватка была явно неравной. Другое дело, если бы Лип оставался на лошади — тогда стрельцам пришлось бы нелегко. «Закрутка» уравновешивала силы нападающих и обороняющихся и даже давала сантерам некоторое преимущество. Теперь же для Липа все было кончено. Григ понял это, когда Лип, за которым гнались всадники, остановился и в последнюю минуту нырнул под копыта ближайшего коня. Сжав зубы, Григ следил за происходящим на лугу, удерживая теперь Липа глазами Лонча, поскольку Старик оказался к нему спиной.

Бросивший Липа под ноги жеребцу Мистер Томпсон несомненно рисковал. В отличие от обычных лошадей боевые кони стрельцов умели и топтать противников, и рвать их зубами. Но на этот раз все случилось так быстро, что не ожидавший этого стрелец растерялся и не успел дать посыл. Наскочивший на Липа жеребец взвился в воздух и, перемахнув через покатившееся по земле тело, промчался по инерции еще метров десять, прежде чем замер, осаженный мощной рукой.

Здесь, в дымном сумраке избы, время, по сравнению с тем, что творилось на лугу, казалось остановившимся. Снова исчезнувший за печью Кузьма вынес теперь оттуда серебряную с затейливым чернением братику, после чего, так же не спеша, направился в сени, чтобы налить в нее воды.

Там, на истоптанном и изрытом поле боя все неслось с поражающей быстротой. Лонч и Старик, стоящие бок о бок головой к хвосту и отбивающиеся от полудюжины распаленных близкой победой стрельцов, уже ничем не могли помочь Липу, который на глазах слабел, с трудом отражая удары и продолжая сжимать опухшей кистью клинок лишь благодаря нечеловеческой воле Мистера Томпсона.

Издалека Григ не видел его глаз, но понимал, что Лип должен быть в полной отключке. Единственно благодаря Мистеру Томпсону, который держал его и вел, словно живую марионетку, он еще падал и вскакивал, подставляя под сыплющиеся удары иззубренный клинок, хромым королем увертываясь от загоняющих его в угол доски фигур, вряд ли хорошо осознавая, что конец партии должен наступить максимум через два хода.

Он еще исхитрился огреть по спине и выбить из седла одного нападавшего, но тут двое из вьющихся вокруг Старика с Лончем стрельцов оторвались от свалки и галопом помчались к Липу. Последний рассчитанный Мистером Томпсоном удар Липа достиг цели, и второй всадник, разом теряя поводья и разжимая державшие палаш пальцы, упал на гриву своего коня, которого тут же схватил под уздцы Лип. Но воспользоваться своей победой он не успел. Наехавший на него сзади стрелец махнул саблей, и Григ, застыв от ужаса, увидел, сперва глазами Липа бешено вращающиеся небо и землю, а потом глазами Лонча — прыгающий по траве желтый шар с бьющей из него красной струей.

Он внутренне содрогнулся и закрыл глаза. Мистер Томпсон мог бы и не переключать трансляцию на сенсорику Липа. Это было слишком жестоко. Разжав усилием воли судорожно стиснутые кулаки, Григ взглянул на Чаку. Она сидела в углу, внешне спокойная, собранная, смотрела прямо перед собой.

— Молодец, девочка, — подумал Григ. — Хорошо держится. Хотя, впрочем, Томпсон мог просто не показать ей.

На лугу между тем все остановилось. Стрельцы, отскочив метров на пять, стояли, образовав круг, выставив сабли, тяжело дыша. Они боялись Лонча со Стариком, в то же время хорошо понимая, что как бы ни умели драться эти двое, против семи человек им ни за что не устоять.

И тут Григ услышал голос Лонча.

— Лес недалеко, — говорил Лонч, не разжимая губ. — Попробуем прорваться. Может, уйдем.

Старик молчал.

— Здавайтесь! — закричал десятник, свободной рукой вытирая со лба пот и поправляя шапку с запоном. — Все убо едино, конец вам пришед!

— Погоди! — отвечал Лонч. — Дай совет держати! Их семеро, — продолжал он, хоть и понизив голос, но вслух, — и они устали даже больше нашего. Давай! В разные стороны. Разорвем их пополам.

— Я, — сказал Старик, — далеко ведь без лошади не убегу. Я чувствую, что сильно устал.

— Значит, ты хочешь сдаться? — изумился Лонч. — Это же все одно плаха. А до того — пытки. Тебя никто не спасет!

— Сдавайтесь! — вмешался Григ. — Я сделаю все, чтоб вытащить вас. Сразу после Контакта мы с Чакой поскачем к темпоратору. У нас отдохнувшие лошади. Через восемь часов спасатели смогут начать действовать в Москве.

— Спасибо, Григ, — серьезно сказал Старик. — Это хорошее предложение. Во всяком случае, оно сделано от души. Но ты не подумал — а вдруг тебе придется уходить с артелью, мало ли как сложится. Так что на твой план рассчитывать нельзя. Нет, Лонч, я не хочу сдаваться. Я желаю умереть на коне, а не на дыбе.

— Ты сошел с ума! — возмущенным шепотом вскричал Лонч. — С каких это пор ты так легко расстаешься с жизнью? Она у тебя одна!

— Нет! — воскликнул Григ. — Если вы погибнете, я замкну петлю. Это слишком дорогая цена за Контакт! Пусть лучше ничего не будет!

— Не говори ерунды, Григ! — резко осадил его Старик. — Тут уж не тебе решать. Мы все знали, на что идем. И Лип, и Барт погибли, чтобы Контакт состоялся. Это наше право — распорядиться своей жизнью, и если мы сделали выбор, никто не может его отменить. Все, что мы совершили, было совершено для Контакта. Теперь твоя очередь. Работай и не думай о нас.

— Вот видишь, Старик, — продолжал наседать Лонч, — сам же говоришь: если мы умрем, то это окончательно. А так у нас есть шанс. Подумай! Мы оторвемся от них в лесу. Нельзя сдаваться. Надо бороться до последнего! Томпсон выжмет из тебя все, что ты можешь. Мы убежим. Ну?!

Секунду Старик молчал. Потом так же молча кивнул головой. Видевшие этот кивок стрельцы приободрились. Десятник даже сжал шенкеля, и конь его переступил ногами.

— Здавайтесь! — снова прокричал десятник.

— Ин бити тому! — закричал Лонч. — Мы согласные! Да только вы нас не порубите ли?

Десятник опустил саблю. — Несть нужды мне в тобе, вор, — фыркнул он. — Свезем вас на Москву. В Земской приказ. Тамо з тобою, изменником, беседу поведут.

И в это мгновение Мистер Томпсон рванул коней с места в карьер. Опешившие стрельцы прянули в стороны, и Лонч даже рубанул одного из них по голове — но неудачно: удар пришелся по касательной, и стрелец остался в седле. Взвыв от ярости, стрельцы, колотя каблуками по конским бокам, стали разворачиваться.

Пров кончил кропить, отнес и поставил череп на печь. Сейчас должно было начаться главное, то, ради чего Григ оказался здесь и за что погибли уже Лип с Бартом, не говоря о висящих на волоске жизнях Лонча и Старика. И надо было собраться в кулак и сосредоточиться, сконцентрировать всю свою волю на начинающейся мистерии, а Григ никак не мог оторваться от жутких, завораживающих картин погони и боя, вместе с Лончем впиваясь взглядом в летящих за спиной всадников.

Их было трое. И Григ, радостно оценивший сперва разрыв, которого Лонч добился неожиданным рывком, теперь в ужасе понял, что за Стариком скачут четверо. Старик был обречен, и Лонч, видимо, тоже понял это. Он скользнул взглядом по лугу и, ухватив на фоне такого далекого еще леса голубую епанчу скачущего под углом к нему Старика, сделал вдруг то, чего Григ никак не ожидал.

Резко, на всем скаку, развернув коня, он бросился вдогонку за Стариком. Расстояние между ним и теми, кто его догонял, было достаточно большим, но поскольку они моментально среагировали на этот необычный маневр, Григу, да, наверное, и самому Лончу несколько секунд казалось, что они сумеют перерезать ему путь. Однако Лонч все же успел проскочить мимо и теперь, не полагаясь больше на Томпсона, нещадно нахлестывал коня, изо всех сил стараясь настичь Старика.

Мистер Томпсон не мешал Лончу. Он обязан был находить оптимальные пути спасения каждого сантера, и на этот раз, как, впрочем, и всегда, сделал максимум возможного. В каждой ситуации он добросовестно выбирал наилучший вариант, и не его вина была в том, что Группа потерпела поражение. Теперь же, когда один из его подопечных решил пожертвовать собой ради другого, Мистер Томпсон не видел необходимости препятствовать принятому решению. Его интересовала только возможность хроноклазма, а вне этого любой поступок Лонча был неотъемлемым правом этого человека.

Развязка не заставила себя ждать. Лонч, налетев на гнавшихся за Стариком стрельцов, смешал их боевой порядок и заставил развернуться, а навалившиеся следом преследователи самого Лонча довершили начатое им дело. Несколько секунд в возникшей каше невозможно было ничего разобрать, а когда хаос упорядочился, структурировавшись вокруг неистово рубящегося Лонча, стало ясно, что он отвлек на себя пять человек из семи.

Его хватило ровно на полторы минуты, за которые Старик и двое стрельцов почти что доскакали до леса. И в то мгновение, когда Пров вышел на середину избы, три палаша разом вонзились со всех сторон под короткую кольчугу Лонча, поднявшегося на стременах, чтобы отразить двойной верхний удар.

Хотя теперь Мистер Томпсон вовремя отключил сенсорику, Григ и на этот раз всем телом ощутил огненный взрыв боли от пронзивших его клинков. Все помутилось, словно подернулось туманом, но Томпсон тут же переключил его сознание на глаза Старика, которому до леса оставалось уже меньше двадцати метров.

Кузьма торжественно внес в комнату братину с водой, вошел через обозначенный Провом проход в середину круга, поставил ее там на пол, прямо напротив треугольника. Именно там должен был стать на колени мистагог.

На какое-то время Григ отвлекся от Старика, но почти сразу же включился и понял, что Старик уже спешился и бежит, подныривая под ветки, петляя между стволов. Поскольку он не оборачивался, Григ понял, что ему все же удалось оторваться от погони. Епанчу он, судя по всему, уже сбросил, но бежал все равно медленно — впрочем, наверное, не медленнее гнавшихся за ним стрельцов.

Он пробежал через какую-то поляну, перепрыгнул ручеек и, обогнув широко разросшиеся кусты орешника, замер. Перед ним был завал. Стихия немало потрудилась, свирепствуя здесь. Скорее всего, это был след прошедшего тут не так давно смерча. Выдернутые с корнями деревья были беспорядочно повалены широкой, пересекавшей все видимое пространство полосой. Пробиться через этот бурелом Старик уже никак не мог. Он затравленно обернулся, и тут же в просветах мелькнули алые пятна.

У Грига от волнения перехватило горло. Ему показалось, что даже кровь застыла у него в жилах.

— Ну что, — донеслось до него. — Кажется, все. Теперь мне не уйти. Прощай.

— Старик! — закричал Григ.

— Замолчи! — Старик поднял саблю. — Работай.

Рослые фигуры выдрались из кустов, взгляд Старика выхватил распаленные злобой лица. Наконец ближний к Старику замахнулся, Старик отбил удар, но тут к нему прыгнул второй, и началась рубка. Прижавшись спиной к дереву, Старик держался на редкость стойко, но вечно так длиться не могло. Внимание его не в состоянии было охватить весь сектор. Что-то все равно оставалось за пределами бокового зрения. Он уже пропустил один удар, косо упавший ему на плечо, потом сам удачно задел одного из нападавших, разрубив ему щеку. И в ту же секунду настроенный на мозг Старика Григ словно бы сам получил жуткий удар по голове. Какое-то мгновение изображение еще держалось, а потом расплылось, дернулось — и исчезло.

Сперва Григ не понял, кто кричит, но потом, когда в глазах его прояснилось, он понял, что закричал Федор. Теперь Федор стоял, показывая пальцем на Чаку, ничком лежащую на полу. Григ понял: Чака потеряла сознание.

Ее уже подняли, подхватив под руки, и посадили на лавку, прислонив к стене, и кто-то тащил ковш кваса, а Григ все стоял на коленях, мотая гудящей головой. Смерть шла буквально по пятам, выхватывая очередные жертвы, пополняя кровавый список погибших в этом нескончаемом Поиске. Вот и теперь, в который уже раз, сняла она на пути к даже не начавшемуся пока Контакту пятерых, и кто его знает, остановится ли она на этом или захочет повеселиться еще.

Выжатый без остатка, он пусто смотрел перед собой, и сил у него уже не было. Но увидев, как Пров, похлопав Чаку по щекам, стал расстегивать на ней кафтан, и сообразив, чем это грозит, Григ тяжело поднялся с колен и, шагнув к лавке, взял Прова за плечо.

— Аз само, — сказал он. — Надобь его на улицу.

Здесь очень важно было не пережать, но он вовремя понял это и не пережал. Видимо, поэтому Пров мгновенно подчинился его спокойному голосу и, оставив Чаку, отступил в сторону. И тогда Григ поднял ее на руки и понес к двери.

«Вот и все, — потерянно думал он. — Они погибли. Проклятый Контакт! Чака как чувствовала…»

Он сошел с крыльца, положил Чаку на траву.

— Томпсон! — позвал он, растирая ей виски. — Что же ты?!

— Сейчас… — донеслось издалека. — Запредельное торможение. Очень трудно выводить.

«Контакт! — думал Григ. — Кровавый Молох! Вся Программа такая. Вот и еще четверо. И Джой. Лучше бы уж меня… Что я жене Барта скажу? Если бы удалось выйти на Контакт! Тогда хоть все не зря. Все не зря…»

Чака вздрогнула, выныривая из глубокого омута, и открыла глаза.

— Григ… — вырвалось у нее.

Потом она напряженно пожевала губами — видимо, Мистер Томпсон парализовал ей за это язык.

— Отец… — услышал Григ несвязную цепочку мыслей. — Где я?..

Наконец взгляд Чаки стал осмысленным. Она пошевелилась, стараясь привстать на локте. Григ приподнял ее, привалил к стене сруба.

— Что бысть со мною? — спросила она. — Аще чувства лишился?

Григ молча кивнул.

— Отец… — прошептала Чака.

— Он, кстати сказать, жив, — сообщил Мистер Томпсон. — В данный момент находится в забытьи, что является следствием болевого шока. Предполагаю, что он скоро придет в себя.

— Как скоро? — спросил Григ.

— Я работаю, — ответил Мистер Томпсон уклончиво.

Чака протянула руку.

— Помози мне стати, — попросила она.

Поддерживая ее за талию, Григ вернулся в избу.

— Сомлел парнечек, — объяснил он. — Зело многа вся.

Пров смотрел сочувственно. К Чаке протянулась рука Митяя с ковшом.

— Выпей, — предложил он. — Легчае буди.

Чака отхлебнула, поперхнулась и закашлялась, хватая воздух.

— Мы готовы, — объявил Григ. — Продолжим ли, братие?

Пров выждал, оглядывая каждого, потом утвердительно качнул головой.

— На колени, братие. И да пребудет с нами мудрость Аваддонова!

Выждав, пока все снова окажутся в круге, Пров опустился на колени перед братиной.

— Оговакул то сан ивабзи! — возгласил он, плюнув в воду. — Иенешукси ов сан!

Григ, десятки раз просматривая запись, неплохо выучил перевернутый «Отче наш» и мог без усилий подтягивать Прову вместе с остальными. Трудность была в другом. Пров на этот раз перевирал совсем другие слова, и Григ больше всего боялся оказаться точнее мистагога.

Напуганный неожиданным обмороком Чаки, он старался теперь не выпускать ее из виду. К счастью, сейчас Чака стояла практически рядом с Провом, хоть и с другой от Грига стороны. Так что ему легко было следить за ней. Впрочем, она, кажется, сумела взять себя в руки, кланялась истово и подпевала весьма умело, всем своим видом олицетворяя бесконечную преданность и всепоглощающее благоговение.

— Приидете, вси искуснии человеце и благонарочитии в разуме, — пели теперь артельщики. — Почюдимся великия мудрости и сподобимся…

Что ждало его и что предстояло ему в течение ближайшего часа? Он не думал, не мог думать о Старике и стрельцах, начисто вытеснив из сознания всякое напоминание о них. Контакт — вот что стальной пружиной сжимало его мышцы, натягивало нервы, напрягало волю. Запись он помнил в деталях. Отсвет огня из печи, и вдруг, прямо из треугольника, из дощатого пола огненный столб, словно фонтан из ада. И внутри — Он, похожий на негатив ангельского лика, проступающего из огненного сияния. Черный, слегка размытый, неподвижный силуэт. С длинным туловищем, руками, ногами и заметно вытянутой вверх головой. Считанные минуты оставались до заветного мига, и шел уже в голове предстартовый отсчет, наполняющий тело нервной горячкой, опаляющий губы огнем тревоги. Впрочем, из-за Чаки начало мистерии сдвинулось. Повлияет ли это теперь на время появления столба?

— Даждь нам силу и ума просветление, благодать и славу во всю землю, — пели артельщики. — Кумара, них, них, запалам, бада. Эшохомо, лаваса, шиббода…

Какую, обещанную и ему, власть над всем сущим они обрели? И какими тайнами владели? Скорее всего, не было у них ничего, кроме горячего желания проникнуть за горизонты обыденного, прикоснуться к тому сверхъестественному знанию, во имя которого губили свои жизни алхимики всех времен и народов. И все-таки столб — он ведь существовал. Он был в этом мире! Откуда? На этот вопрос им с Чакой и предстояло теперь ответить.

— Григ!

Григ вскинул голову, уперся глазами в тот угол, где стояла Чака. Но Гном уже транслировал, рисовал в его мозгу увиденное ей. Сплетенные на груди Прова руки! Руки, которые только слева брала одна из поставленных группой предварительной съемки камер! Чака разглядела то, чего не было видно раньше. Пальцы левой руки, накрывавшей правую, двинулись и сжали камень перстня. Движение было более тонким, но Григ не понял его.

— Перстень. Пров вдавил и повернул камень, — пояснил Гном.

Перстень! Вот оно что! Значит, Контакт был не случаен. Значит, Пров мог вызывать его произвольно. Теперь стало ясно, почему Федор назвал его Хранителем. Хранитель перстня! Вот кто, оказывается, был настоящим архонтом, истинным духовным владыкой общины. Судя по всему, перстень постоянно находился у него. Но оставалось неясным, почему он так редко пользовался им? Почему в течение полугода, которые артельщики прожили в Бускове, был всего лишь один Контакт? Значит ли это, что для него есть особое, не часто повторяющееся время?

Артельщики смолкли, и Пров, выпрямившись, торжественно воздел обе руки.

— Гутц! — выкрикнул он. — Алегремос! Астарот, Бегемот! Аксафат, Сабатан! Тенемос! — Он молитвенно сложил руки на груди и продолжал: Маяла, на, да, кагала! Сагана! Веда, щуга, ла, на, да, щуга!

Это было последнее заклинание. В записи сразу после него возникал столб.

Григ был напряжен до предела. Натянут, как струна. Даже челюсти он сжал так, что их свела судорога.

— Ну! — кричало все внутри. — Ну давай же!

И оно наступило! Воздух дрогнул, словно поплыл, заслоился, по стенам избы качнулись неверные тени, отчетливо запахло серой, и в то же мгновение закатный полумрак раскололся огненной вспышкой, будто взорвалась посреди комнаты сверхновая, и близко — близко, прямо перед глазами Грига — казалось, протяни руку и коснешься — возник не один раз уже виденный им в записи огненный столб. Он сиял ясным, оранжевым пламенем, переливался неземным светом и был гораздо шире, чем до этого представлялся Григу. Сначала в нем ничего не было видно, но когда глаза немного привыкли к блеску, Григ наконец различил в середине этой неопалимой антикупины темную фигуру.

— Гном! — нетерпеливо позвал он. — Ну что там у тебя?

— Пока немного, — отозвался Гном, словно с неохотой. — Столб пламени — это, скорее всего, аксионное поле. Ультразвуковое прощупывание ничего не дало. Меняю режимы.

Мужики, потрясенно вздевая руки, били поклоны, и Чака била, а Григ все смотрел, застыв, как сомнамбула, на странное, высокого роста существо и думал о том, что вот оно наконец наступило, то самое испепеляющее мгновение, во имя которого уже столько людей пожертвовало своими жизнями, и теперь настало его время и его очередь, но от него не требуешься ни подвигов, ни жертв, а надо только сидеть и ждать. Ждать неизвестно чего и быть готовым к тому, что может быть вообще ничего и не произойдет.

Он все-таки справился с собой, переломился в поклоне, ткнулся, прикрыв глаза, подбородком в грудь и выпрямился, мгновенным взглядом окидывая избу.

— Передача пошла! — доложил Гном.

Григ обернулся. Лишь тренированный глаз мог уловить слабое мерцание вокруг контактера; который вел передачу во всех возможных диапазонах вплоть до простреливания столба нейтронными пучками. Контактер передавал неведомому существу самую простую информацию, закодированную и в образах, и в символах, и в двоичном коде и означающую только одно: Приглашение к Контакту.

— Только видимая часть спектра, — сообщил Гном. — Рентгеноскопия тоже ноль. Истечения корпускул не зафиксировано.

Григ закусил губу. Он не мог, не должен был ничего ждать. Ни одна экспедиция не смогла дотянуться хотя бы до одного из этих неведомых существ. Но тем не менее таилось что-то в подсознании, верило без всякой надежды, что вот теперь-то, на этот раз, с новым контактером…

— Григ… — услышал он слабый, тихий, как шелест, голос Старика.

Словно всего обожгло изнутри. Старик был жив. Его везли, перебросив через лошадь. Григ видел качающуюся недалеко от глаз землю и мохнатые бабки, заляпанные грязью и навозом.

— Да, да! — взволнованно отозвался он. — Ты жив? Слава богу, ты жив! Ты только держись! Я тебя вытащу. Я сумею. Ты только держись! Как ты себя чувствуешь?

— Плохо… Но это неважно… Григ… Их здесь только половина… Они разделились…

— Как? — поразился Григ. — Как разделились? Несмотря на то, что захватили тебя?! Неужели они едут в село?

— Да… Я, кажется, сосчитал… Тут человек пять… Везут меня… И тех, кого мы побили… Но целых только трое. Значит, четверо поскакали в село…

Григ тяжело сглотнул и вытер выступивший на лбу пот. Через десять, максимум пятнадцать минут стрельцы окажутся здесь. Может быть, даже раньше окончания дьявольской службы артельщиков.

— Как твои дела? — прохрипел Старик. Гном, снимая речь прямо с моторной зоны, не мог передать интонацию, но Григ мог поклясться, что отчетливо слышит этот хрип. — Я вижу столб…

— Информация пошла, — ответил Григ. — Шестая минута. Но пока ничего.

— Ладно… — закончил разговор Старик. — Не отвлекайся… Потом успеем…

Шестая минута. Григ знал, что сейчас Контактер начнет перемежать сообщение его, Грига, портретом. Но призрак в столбе по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Теперь Григ хорошо видел его. Он действительно смахивал на дьявола. На голове то ли рога, то ли антенны. Сзади — хвост. Вот только лица Григ не различал. Словно не было у него лица, а была какая-то гладкая маска, на которой отчетливо выделялись два глаза. Но глядел он куда-то в пустоту, прямо перед собой.

Мужики уже были в совершеннейшем экстазе. На лицах их необычно смешались беспредельный ужас и крайний восторг. Митяй рвал рубаху, царапая ногтями себе грудь. Анемподист, как заведенный, отвешивал поклоны. Федор завороженно застыл, уставившись на существо внутри столба. Кузьма, казалось, готов был потерять сознание. И только Пров, умный, хитрый Пров молился правильно — размеренно выпевая антимолитву, зорко поглядывая при этом по сторонам. Стараясь не отставать от других, Григ так же клал поклоны, шептал, повторяя слова за Провом, а когда надо было, крестился ладонью у себя в паху, что, видимо, означало признание власти Князя Тьмы. И Чака делала то же.

Однако несмотря ни на что неведомый пришелец оставался неподвижным. Гном делал все, что мог. Варьируя программу, он уже показал столбу не только Грига, но и Чаку, по нескольку раз передал на интерленге и линкосе все известные позывные, добавив к ним выраженные двоичным кодом число «пи», радиус атома водорода, расстояние от Солнца до Земли и Галактические координаты системы — но все было бесполезно. Настоящий Контакт никак не начинался, и не было ничего, что хотя бы давало на него надежду.

Секунды шли, протекали между пальцев, уходили в песок. Столб должен был пропасть через десять минут. Но еще раньше могли появиться стрельцы. В любом случае отсутствие ответа означало поражение. Все оказывалось зря. Джой, Барт, Лип, Лонч — зря. Кровь и пот — зря. Тысячелетняя мечта о братьях по разуму опять, в который уже раз, оставалась только мечтой. Даже если, вернувшись назад, повторить попытку, то ничего не изменится. Он сделал все, что надо, и не допустил ни одной ошибки. Но пришелец не пожелал откликнуться на призыв.

— Григ!

Темная фигура в столбе, казалось, шевельнулась. Потом Григ понял, что это не иллюзия. Тихо охнул кто-то из артельщиков. Качнулся вперед Пров. Существо двинуло головой, по которой побежали быстрые искры, и, медленно повернув ее, вдруг уставилось на Грига. Григ готов был поклясться, что оно смотрит именно на нет.

— Контакт! — пронеслось у него в мозгу. — Неужели это все же Контакт?! Ну дальше, давай же дальше! Что дальше-то?!

Но дальше ничего не произошло. Глаза ушли в сторону. Голова отвернулась.

— Братие! — вскричал Пров. — Братие! Чюдо великое свершилось! Отец наш признал нас. Помолимся, братие! — И рухнул вниз, внятно стукнувшись лбом об пол.

— Гном! — позвал Григ. — Что скажешь?

— Ничего. Он зафиксировал тебя, и все.

— А искры? Искры на голове? Может, это передача?

— Не думаю, — невозмутимо отвечал Гном. — Хотя пытаюсь расшифровать. — И через секунду тем же тоном: — С колокольни видны стрельцы.

Григ почувствовал, как холодная волна залила грудь, обожгла морозом плечи, пробежала по затылку. Он с силой сжал и разжал кулаки.

— Я буду драться, — сообщил он Чаке. — А ты беги!

— Нет! — Чака замерла, молитвенно сложив руки на груди, но Григ почувствовал, что она дрожит всем телом.

— Беги! Ты нужна мне живая!

— Нет! — она мотнула головой, и Григ, уловив это движение, ужаснулся.

— Не сходи с ума! — рявкнул он. — Это приказ!

— Я не брошу тебя. Я не могу бросить тебя. Я тебя люблю! — захлебываясь, кричала Чака. — Я буду с тобой! Я тебя люблю!!!

Пульсирующие в мозгу секунды вдруг бросились, спотыкаясь и падая, вперед, и при мысли о том, что сейчас произойдет, мутной волной накатило отчаяние. Но, заскрипев зубами, Григ сумел справиться с истерикой. Здесь нужны были аргументы, и он их нашел.

— Чака! — воскликнул он. — Ты что, хочешь, чтобы все пошло прахом?! Разве ради этого погибли ребята? Кто-то ведь должен довести дело до конца! Ты же видишь: это еще не Контакт. Значит, все впереди. Я прикрою отход, чтобы все успели уйти, а ты соберешь потом артельщиков. Найти их будет несложно: я навесил им всем «маячки». И Гном поможет тебе. Но это надо сделать! Мы обязаны узнать секрет перстня. Контакт должен быть продолжен!

— А ты? — прошептала Чака.

— Если все будет в порядке, я догоню вас. Но разговор не обо мне.

— Хорошо, — сказала Чака, и Григ даже в темноте увидел, как побледнело ее лицо и каких нечеловеческих усилий стоит ей поддерживать на нем бесстрастное выражение. — Я все сделаю, как ты творишь. Я побегу с ними. Но Григ!.. — Ее губы на мгновение исказило страдание. — Григ! Гаврюшка, милый мой! Выживи! Ни о чем не прошу, только выживи! Я… Я без тебя жить не смогу!

— Ладно, — сказал Григ. — Я постараюсь. Но что бы ни случилось, ты должна остаться с ними. Главное — Хранитель. Не выпускай Прова из виду. Тебе понятно?

— Да, — еле слышно прошелестело в ответ.

— Ну вот и хорошо.

Сейчас он отчетливо видел стрельцов. Секунду назад с передней лошади соскользнул и припустил в лес мальчишка — проводник, видимо, захваченный где-то по дороге пастушок. Теперь они подъезжали к подножию холма, на котором стояла почти что отстроенная уже усадьба, и ходу им до прилепившейся неподалеку избы артельщиков оставалось несколько минут.

Григ вгляделся в приближенные камерой грязные и усталые лица всадников и вдруг почувствовал, как неприятная пустота медленно заполняет желудок, соленым привкусом тошноты выступает на губах.

Возникшее у него ощущение не было страхом смерти — он давно научился справляться с ним, и теперь опасность только помогала ему собраться и сосредоточиться. Дело было совсем в другом.

До сих пор ему ни разу не приходилось по-настоящему драться с людьми, и он не очень хорошо представлял, как сумеет применить боевые приемы к хоть и уничтожившим его товарищей, но по существу ни в чем не повинным и в общем-то беззащитным перед ним стрельцам. Он отдавал себе отчет, что этого требует дело, и знал, что все, на кого он поднимет руку, останутся в живых. Но тем не менее захлестнувшее его отвращение к стоящей перед ним задаче заставило его непроизвольно передернуться всем телом, мерзким ознобом стянуло кожу между лопатками и на груди.

Огненный столб по-прежнему сиял посреди избы, с каждой секундой становясь все более опасным. Отсветы его в незакрытых окнах пока еще не были видны стрельцам, до обязательно должны были привлечь их внимание, как только они подъедут поближе. По записи столбу полагалось распасться уже минуту назад. Но ситуация изменилась, и большинство событий флюктуировало.

— Тобою хвално и прославлено имя Твое вовеки нами… — согласно пели артельщики.

— А может, все-таки выйдет? — мелькнула шальная мысль. — Ну, давай, миленький, выходи, что тебе стоит?!

И в эту минуту столб исчез. Именно исчез, не рассыпался искрами, не источился и даже не съежился, как изображение на экране, а просто исчез, будто его тут никогда и не было.

— Вовремя как, — подумал Григ, подбираясь, словно перед броском. Гном! — позвал он. — Не уничтожай пока контактер. Пусть спрячется на чердаке.

Контактер уже давно поливал комнату инфразвуком, и Григ видел, как время от времени пробегала по лицам тень неосознанной тревоги. Здесь важно было не перестараться и не поднять артельщиков раньше, чем они смогут убедиться в том, что он им не врет. Григ высчитал этот миг. И когда морды стрелецких лошадей вознеслись над гребнем холма, он вдруг вскочил на ноги и, дико заорав: «Братцы! Спасайтесь! Стрелцы, братцы!» — бросился к крайнему от дороги окну.

Он уже знал, как начнет этот бой. Еще только войдя в избу, он приметил аккуратно стоящий у печи рогами вниз метровый ухват, приметил, как примечал всегда любой предмет, способный пригодиться ему в возможной драке. Теперь наступило время этим ухватом воспользоваться.

И пока артельщики, толкаясь, лезли в дверь и бежали по огороду к обрыву, под которым текла медленная Рожайка, Григ, сжав, как копье, ухват, устраивался у бокового, выходящего на сторону, где не было плетня, окошка, поджидая осторожно подъезжающих к селу всадников. Он знал, что изба артельщиков с погасшими наконец окнами, выглядит нежилой, но не был уверен, что у стрельцов не возникнет желания проверить ее подозрительную тишину. Однако скоро должно было начать смеркаться, а в самом селе насчитывалось почти с десяток дворов, и стрельцы, видно, решили, что есть более важные дела.

Григ вздохнул с облегчением, увидев, как придержавший было коня первый всадник снова сжал шенкеля — и поднял ухват, готовясь к встрече. Выбивать надо было третьего. Только у него оставались еще стрелы. Двое других стрельцов расстреляли весь свой запас, а первый ехал вообще без саадака.

Дальнейшее было рассчитано по секундам, и, швырнув с нечеловеческой силой ухват, Григ, не ожидая результата, выскочил на крыльцо и, сорвав вместе с веткой уздечку Ягодки, взлетел в седло, после чего, промчавшись вдоль дома, прыгнул через плетень. Вряд ли он смог бы без помощи Гнома уложиться в отведенные ему двенадцать секунд. А уж выдрать во время прыжка кол из плетня не сумел бы и самый ловкий наездник. Гном отлично справился со своей задачей, и теперь Григ скакал по дороге не меньше чем в двадцати метрах от опешивших, но быстро опомнившихся стрельцов.

Их было трое. Ухват попал точно. Камера с церкви выхватила и приблизила лошадь, медленно бредущую от дороги к обрыву, за которой, застряв ногой в стремени, тащилось тело сбитого и хорошо если не убитого стрельца. Впрочем, удар рассчитывал Гном, и вряд ли он допустил бы эту ненужную смерть.

Уводя стрельцов от избы, Григ отчетливо видел через камеры высыпавших на берег, а теперь забирающихся в воду артельщиков. Некоторые уже резали саженками глубокую в этом месте речку, и только не умеющий плавать Пров бежал вместе с Чакой к броду, который, к счастью, находился в противоположной от той, куда скакал Григ, стороне.

Обернувшись, он обнаружил, что трое его преследователей разделились. Дорога здесь делала ведущий к селу поворот, и один из стрельцов решил, срезав угол, выскочить на дорогу впереди догоняемого двумя другими Грига.

Воспользовавшись секундной передышкой, Григ расстегнул переметную суму и, вытащив оттуда заранее привязанный к луке аркан, повесил его на седельный крюк. Теперь он был полностью готов к бою, тянуть с которым было ни к чему. Ему предстояло не только уложить стрельцов, но и догнать еще и Чаку с Провом, которые за время боя могли убежать невесть куда. Он было решил дать двум скакавшим за ним стрельцам настичь себя, а потом, резко повернув, принять бой. Но Гном посчитал иначе, и Григ не стал спорить с ним.

Развернувшись и взяв кол, словно копье, наперевес, он галопом помчался навстречу догонявшим его стрельцам. С точки зрения стрельцов, это было чистейшим безумием, и они, обрадованно ощерясь, уже подняли свои сабли, готовясь в последнюю минуту расступиться перед Григом, чтобы спокойно и точно срубить его, обхватив с боков.

— Григ! — услышал он голос Мистера Томпсона. — Сообщаю: пятьдесят секунд назад у руководителя Группы окончательно остановилось сердце.

И словно кипящим оловом, плеснуло в глаза. Дернулось, запрокидываясь, небо, карусельно закружились, вызывая во рту привкус тошноты, луг и лес.

Старик умер. Словно наяву, Григ увидел морщинистое его лицо, обрамленное рано поседевшими волосами и густой русой бородой. Как он тогда смотрел ему вслед… Господи! Слепая ярость пронзила все тело, вырвалась беззвучным криком.

— А-а-а-а!

В трех метрах от стрельцов Ягодка внезапно свернула в сторону и резко, так, что копыта оставили борозды, встала на дыбы, подчиняясь не столько команде Гнома, сколько жестокой руке обезумевшего от ярости Грига.

— Полегче! — осадил его Гном.

Но Григ не слышал. Гнев и ненависть переполняли его. Промчавшиеся было мимо стрельцы смешали свой строй, и Григ, неистово колотя Ягодку каблуками по бокам, бросился на них. Нервное напряжение, державшее его в течение дня, вздулось в распирающих рубаху мышцах, выступило белыми пятнами на костяшках пальцев, выплеснулось в судорожном скрежете зубов. Все те, кого уничтожила эта Программа, поднялись сейчас из своих безымянных могил и скакали теперь рядом, поддерживая его своими бесплотными руками, загораживая призрачными телами от стали стрелецких палашей. Он должен был в конце концов рассчитаться за всех. За Старика, за Липа, за Барта, за Лонча, за всех!

Приблизились рывком возбужденные, молодые, не успевшие ни удивиться, ни испугаться лица. Мощным тычком в ребра Григ свалил ближайшего и, перехватив кол, обрушил его, вкладывая в удар всю рвущую сердце боль, на голову открывшегося второго.

Как он выбивал стрельцов, Григ почти не запомнил. Пришел он в себя, только когда разворачивал далеко ускакавшую Ягодку. Стрельцы лежали неподвижно, вольно разметавшись на траве. Поодаль носились с протяжным ржанием их запутавшиеся в поводьях кони. Григ осмотрел себя. Одежда была вроде цела, но плечи и спина ныли, словно сведенные судорогой. И руки дрожали. Он ощупал спину над лопатками.

— Легкое растяжение, — подал голос Гном. — Скоро пройдет. Ты действовал не осознанно, и я слегка придержал твои удары. Ты не сердишься? Ты ведь сам разрешил мне это.

— Все правильно, — Григ привстал на стременах и огляделся.

Теперь оставался только один стрелец, не видевший пока, что произошло, и поджидающий Грига на дороге за поворотом.

— Гном! — позвал Григ, собирая поводья. — А что там с тем, которою я сбил первым?

— Он свалился под обрыв.

— Как свалился? — не понял Григ.

— Сейчас покажу.

И Григ увидел снятого церковной камерой стрельца в ту минуту, когда нога его вывернулась наконец из сапога, и он замер, раскинувшись навзничь всего в двух метрах от обрыва. Потом запись дернулась, Гном пропустил несколько минут, стрелец пошевелился, медленно поднялся на четвереньки, с трудом выпрямился и сделал слепой шаг в сторону обрыва.

— Ничего не соображает, — прокомментировал Гном.

Качаясь, стрелец сделал еще шаг, потом еще. Третьего шага уже не было. Нога его провалилась и, взмахнув руками, он рухнул куда-то вниз.

— А теперь? — спросил Григ.

— Теперь он в мертвой зоне. Но без сознания. Вероятность где-то ноль восемьдесят, — добавил торопливо Гном.

Но Григ его уже не слушал. Потому что как раз в эту минуту он выскочил на бугор и увидел неторопливо переступающую ногами лошадь и всадника, держащего в опушенной руке саблю.

Стрелец, видимо, уже понял, что что-то не так. Но к чести его он не бросился бежать, а, привстав на стременах, понесся навстречу стремительно приближающемуся к нему Григу. Расстояние быстро сокращалось, и Григ, не мешкая, бросил кол и, ухватив глазами сверкающую в лучах заходящего солнца саблю, сорвал с крюка аркан.

— Ну, Гном, — мелькнуло у него, — не подведи!

Свистящего шороха летящей волосяной петли он не услышал. Осаженная им на всем скаку Ягодка, коротко заржав, взрыла землю копытами. Мгновенный поворот, рывок — и только проклятья да стук падающего тела сказали ему, что Гном не подвел. Обернувшись, Григ увидел облако пыли и тянущегося на буксире за Ягодкой стрельца. Бросив поводья, он спрыгнул, еще в воздухе вытаскивая нож и прикидывая, где лучше перерезать аркан.

Через минуту все было кончено. Стрелец, живой и не очень помятый, ругаясь, лежал на дороге, связанный куском бечевы и собственным ремнем, а Григ стоял рядом, сматывая остатки аркана.

— Чака! — позвал он. — Ты как?

— Григ! Григ, родной! — возглас Чаки долетел так ясно, словно она стояла рядом. — Я все видела. Ох, Григ, какой же ты молодец!

— При чем тут я? — Григ подозвал Ягодку, забрался в седло. — Это все Гном. Где вы?

— Да вот, почти напротив, на пойменном лугу.

— Напротив? — Григ повернул Ягодку в сторону реки, сжал шенкеля. — А как вы здесь оказались? Вы же бежали к броду.

— Да. Но Пров потом сказал, что надо искать остальных. Они ведь где-то здесь ушли в лес. Ой, Григ, какая вода холодная!

— Ну! — Григ ухмыльнулся. — Сегодня пятое. Илья — пророк в воду уже надул.

— Григ, ты догонишь нас?

— Конечно. Я же на Ягодке.

— Давай быстрей. Мне без тебя так одиноко.

— Сейчас, сейчас…

Ломило все тело, особенно спину. Легкий ветерок с реки приятно овевал разгоряченное боем лицо. Теперь, когда все кончилось, можно было и расслабиться, зная, что лежащие на лугу стрельцы долго еще не придут в себя, а очнувшись, меньше всего будут думать о преследовании.

Однако долгожданная легкость не приходила. Зеленая муть давила на плечи, горестно сжимала сердце. Трудно, практически невозможно было примириться с мыслью о том, что ни Джою, ни Барту, ни Липу, ни Лончу со Стариком теперь никогда уже не выйти поутру из своего коттеджа, не поднять свечой к небу глайдер, не посидеть с друзьями за столом. Неубранные, разбросанные по полям и лесам, они останутся лежать поваленными верстовыми вехами кровавой дороги в непознанное, и воронье, наверное, уже усаживается на их тела, ковыряя коченеющую плоть, выклевывая остекленевшие глаза.

Конечно, он мог оживить их, вернувшись назад и тайно повлияв на сложившуюся после признания Антипа цепь событий. Такие варианты наверняка были, и Гному ничего не стоило рассчитать их. Но это изменение ситуации обязательно повлекло бы за собой переструктурирование всего происшедшего и могло раз и навсегда уничтожить то, что с таким трудом удалось наконец достичь.

Сантеры понимали это и сняли с нет ответственность за свой выбор. Будь Григ на их месте, он сам поступил бы так же. Хорошо осознавая всю масштабность дела, в которое вовлекла их судьба, они приняли единственно возможное решение и выполнили то, что велел им их долг.

Однако рисковали собой они ради Контакта и погибли, надеясь, что это спасет Контакт. Поэтому больше всего Грига мучило, что вряд ли можно считать состоявшимся Контактом еле заметный поворот головы фигуры в столбе. Будет ли продолжение? В ближайшие часы он надеялся получить ответ на этот вопрос. А если нет? Если ничего не прояснится, как быть тогда?

«Вот тогда и будем решать, — подумал он. — Тогда мы и определимся…»

А пока надо было просто действовать, делать то, что представлялось очевидным: догнать Чаку и Прова и, найдя по «маячкам» люцифериан, уйти с ними туда, где наступит продолжение этой истории. Вот только сразу после боя он никак не мог набрать нужный темп, и поэтому ехал, не торопясь, отпустив поводья, устало обмякнув на спине идущей шагом Ягодки.

— Эй! — вдруг отчетливо прозвучало в замершем вечернем воздухе.

Мгновенно выпрямившись, Григ резко осадил Ягодку и замер, прислушиваясь. Тихо. Только каркнул где-то пару раз ворон. Тогда он легко похлопал лошадь по шее, заставляя пойти легким шагом. И снова откуда-то, словно Из-под земли, слабым шелестом донеслось: — Гаврю — у — ушка!..

— Гном! — позвал Григ. — Мне показалось?

— Не знаю, — чувствовалось, что Гном в явном затруднении. — Трудно сказать.

Григ оглянулся и вздрогнул. Недалеко, в нескольких шагах от него, на лугу, он увидел, словно выстриженный, ровный, метра четыре в диаметре, круг. Круг не был вытоптан, в нем росла тонкая и острая трава, но высотой она была раза в три короче остальной, росшей рядом, — низенькая, точно подшерсток на недавно выбритом месте.

— Ведьмина плешь… — пронеслось у него в голове. — Господи! Да это же ведьмина плешь!

— Ах! — прозвучало вдруг где-то под черепом, и тело его непроизвольно дернулось. Он узнал голос Чаки, и голос этот пронзил его насквозь. Краем сознания, не понимая еще, что смотрит через ее глаза, он ухватил метнувшуюся куда-то в сторону землю.

— Чака! — вырвалось у него. — Что случилось?

И вместо ответа: — О — ой! Мама — а — а…

И молчание.

— Чака! — чувствуя, что у него перехватывает дыхание, снова позвал Григ, тревожно комкая в кулаках узду и поднимаясь на стременах. — Чака!!! Мистер Томпсон! Гном! Что там такое?

Он замер в растерянности, все еще не понимая, отказываясь понимать, что произошло и куда делось изображение, которое транслировалось из глаз Чаки, как вдруг, почти без пауз между словами, Мистер Томпсон объявил: Стрела. Под левой лопаткой. Два миллиметра от сердца.

— Чака! — закричал Григ. — Чака, милая! Я здесь! Постой! — Он уже шпорил и гнал, гнал изо всех сил, каблуками, шенкелями, Гномом свою гнедую, лупил по шее, пригнувшись к холке — туда, туда, через реку.

— Прямую! — закричал он, чувствуя, что теряет рассудок. — Где трансляция? Томпсон! Сделай, что можешь! Не дай ей умереть!

Он уже снова видел ее глазами. Руку, лежащую на сухой земле, бурые в сгущающейся темноте травинки — на одной из них сидела маленькая улитка.

— Ох, — услышал он невнятицу ее мыслей, — больно как… ушел… за что… не хочу…

Изображение помутнело, покрылось слепыми пятнами уходящего сознания. Потом на мгновение прояснилось, земля двинулась, поплыла в сторону. Небо из серо — фиолетового стало розовым, а потом багровым, взгляд уперся в противоположный берег, над которым горел закат, и там, в густой тени нависающего над узкой прибрежной полоской обрыва, Григ увидел едва различимую фигуру.

— Вот оно как… — донеслось до него.

Это был стрелец. Тот самый, четвертый, выбитый из седла ухватом. Вопреки прогнозу Гнома он пришел в себя. Увидев за рекой бегущих людей, сделал то, что ему было положено.

Вынесшийся на берег Григ своими уже глазами увидел почти у самого леса скачущего по-заячьи Прова и Чаку — недвижно замершую на той стороне маленькую черную фигурку, скорчившуюся в предсмертной судороге.

— Чака! — снова закричал он. — Чака, милая, не умирай! Я здесь! Подожди меня!

Спуск, по которому он скатился к реке, был всего метрах в ста от стрельца, и Григ, выхватив нож, так перетянул Ягодку камчой, что она, дико заржав, на бешеной скорости помчалась вдоль берега.

— Не сметь! — забился в ушах предостерегающий возглас Гнома. — Григ! Не сходи с ума!

Не отвечая, стиснув до боли челюсти, слепнущий от ярости и горя, Григ еще ухватил пляшущим взглядом стрельца, который почему-то бросил лук и судорожно задергал рукой, пытаясь вытащить из ножен саблю. Но было уже поздно. Ягодка вихрем промчалась последний десяток метров и, словно получив от Грига весь заряд переполняющей его ненависти, грудью на всем скаку ударила стрельца и, отшвырнув его, как перышко, в сторону, помчалась дальше, а потом, остановленная железной рукой, встала с истошным ржанием на дыбы.

— Григ! Григ! — кричал Гном. — Остановись! Он должен жить! Это флюктуация! Григ! Не делай этого!

Подогнав Ягодку к валяющемуся мешком стрельцу, Григ с ножом в руке спрыгнул на песок, сгреб в ладонь воротник у горла, приподнял бесчувственное тело.

— Должен жить?! — переспросил он, глядя на запрокинутое, бледное, усыпанное юношескими угрями лицо. — Он должен, а она?

— Любимый, — прозвучал вдруг в голове слабый и тихий голос. — Где ты?

— Чака?!

Отшвырнув стрельца, Григ бросился к реку.

— Чака! — звал он. — Чака, я здесь! Держись! Я сейчас! Чака, милая, не умирай! Держись! Я люблю тебя! Люблю! Только не умирай! Подожди меня!

Намокшая одежда и сапоги мешали ему в воде, делали его тяжелым и неповоротливым. В этом месте было чуть глубже двух метров, и поэтому Григ плыл, рывками продираясь сквозь медленное течение. Холода он не чувствовал. Потрясенное сознание выхватывало только освещенный кусок берега с одинокой ивой у воды да собственные руки, вонзающиеся в черное зеркало реки.

— Люблю… — как вздох донеслось до него откуда-то с той стороны.

Он уже коснулся дна и брел, отчаянно проталкиваясь сквозь воду, ставшую вдруг густой и вязкой, как желе.

— Все, — услышал он. — Вот и все, любимый…

— Чака! — закричал Григ, немея от непередаваемого ужаса. — Чака, постой!

— Конец, — сказал Мистер Томпсон. — Большая кровопотеря. Не удалось зарастить.

Шатаясь, Григ выбрался на берег, с трудом поднимая ноги, побежал вперед. Уже стемнело, и камера на церкви теперь не могла ему помочь, но, видимо, инстинкт вел его, и бежал он правильно. Потому что наткнулся на Чаку почти сразу.

Она лежала ничком, неестественно вывернув голову, глядя застывшими глазами в пустоту, и изо рта у нее вытекала тоненькая струйка крови.

— Чака… — прошептал Григ, слепо обводя помутившимся взглядом верхушки деревьев, словно надеясь, что сейчас, в это последнее мгновение, случится невозможное, скользнет, как это бывало не раз, над лесом спасательный глайдер, и из лопнувшего его нутра разом посыплются быстрые ловкие парни, покатятся санитарные модули и выдвинется, накрывая Чаку, прозрачная колонна реаниматора. — Девочка моя…

Тихо свистел в перьях торчащей Из-под лопатки стрелы ветер. Где-то далеко в чаще кричала кукушка, обещая кому-то долгую жизнь. Быстро смеркалось. Бессмысленно перебирая шнурки на поясе, Григ сидел рядом с остывающим телом Чаки, а в голове что-то звенело, спутывая и переменчивая мысли, и в горле стоял плотный, горький ком, мешающий дышать.

Во что бы то ни стало он должен был сбросить оцепенение, встать и начать действовать — броситься за уходящим все глубже в лес архонтом, догнать его, отнять перстень, вырвать любой ценой заветную тайну. Но не было сил даже пошевелиться, разжать туго стиснутые кулаки — и так он и продолжал сидеть, чувствуя безмерную усталость и непреодолимое желание умереть.

Все погибли. Все, кто ступил на зыбкую, едва отмеченную вешками тропу его Поиска, погибли, вымостив своими телами готовую засосать каждого трясину. Они не были первыми на этом гибельном пути, но такую обильную жатву смерть не собирала до сих пор ни в одной экспедиции. Шесть сантеров, включая Джой, были рекордом даже для программы, угробившей уже шестьдесят человек. Конечно, они знали, на что идут, но все равно это была безмерно дорогая плата за Контакт. Контакт, который так и не состоялся…

Пока еще не состоялся!

Рывком стащив сапоги, он вылил из них воду, выжал и заново намотал подвертки, пружинисто поднялся на ноги. В голове шумело, и лицо горело, словно обожженное. Но теперь он ощущал в себе силу. Еще не вечер! Остался Пров. И перстень у Прова. И движение гуманоида в столбе тоже никто не мог у них отнять. У них у всех. Это была их надежда. Она оставалась несмотря ни на что. И ей он погибнуть не даст!

Негнущимися пальцами Григ закрыл Чаке глаза.

— Гном! — позвал он. — Мистер Томпсон! Пеленг пятого «маячка».

Захороненные с разных сторон от Москвы, Гном и Мистер Томпсон обеспечивали абсолютно точную наводку на любой объект, снабженный «маячком», и, глядя на два четких сигнала, свой и Прова, высвеченных локаторами недалеко от края лесного массива, находящихся по карте к востоку от Рожаи, Григ понимал, что архонт от него ни за что не уйдет.

Озверевший от пережитого, хрипя и ругаясь пересохшим ртом, отплевываясь от ударов лупящих, несмотря на инфракрасное зрение, по лицу веток, он шел на восток, и расстояние между двумя сигналами на карте все сокращалось и сокращалось. Наконец сигналы сомкнулись, и Григ, почти припав к земле, двинулся осторожно на горячее пятно, уверенно просматривающееся им в нескольких десятках метров за плотной стеной деревьев.

Это был костер. Он горел на небольшой лужайке, прямо посередине, а рядом с костром, обхватив колени и сгорбившись, сидел Пров. Стараясь не шуметь, Григ выдвинулся из за деревьев и, выйдя на освещенное место, негромко позвал: — Пров!

Не ожидавший этого, Пров вскинулся, рванулся к кустам, но, узнав Грига, облегченно вскрикнул и остановился.

— Ты! — заговорил он. — Вот бо радость-то! Жив ли?! Спасся?! Ах ты, чюдо тако! — Он вдруг погрустнел, тени на лице запали. — А молодший-то твой… — Он замялся, поднял глаза.

— Аз видех, — сказал Григ, чувствуя, как снова растет в горле ужасный комок.

Даже вспоминать об этом не было сил. В том времени, в котором жил он, Чаки больше не было. Где-то, в совершенно точно очерченных пространственно — временных анклавах слышался ее звонкий смех и легкий стук каблучков. Но ему, Григу, вход туда был уже заказан. Он упустил свой шанс. Его Чака лежала на берегу Рожаи, уткнувшись лицом в траву. На том берегу, на который привел ее он.

Григ почувствовал, как безысходная тоска выкручивает ему руки, разрывает грудь.

— Аз видех, — глухо повторил он, подходя вслед за Провом к костру. Ниже будем об том.

Он чувствовал, что задыхается. Сумасшедшее желание не тянуть, а прямо сейчас, не раздумывая, ударить в загораживающую огонь плотную спину, въехать ногами в мясистый, покрытый спутанными волосами затылок ослепляло его, стягивало кожу со скул.

«Почему она, а не этот обрюзгший, патлатый, дурно пахнущий боров? Что вело руку стрельца? Может быть, то, что она бежала сзади? Отстала? Или сознательно загораживала эту потную спину? Ведь он сам велел ей беречь Хранителя любой ценой. Кто мог предвидеть!»

— Спокойнее, — сказал Гном.

Григ выдохнул воздух. Надо было начинать. Тянуть дальше было бессмысленно.

Пров сидел рядом на корточках, прилаживал на воткнутых в землю прутьях мокрый кафтан, переворачивал его непросохшей стороной к огню.

— Стрелцы… — бормотал он. — Откеле ж они пришли? Должно же бысть Антип все выдал. Не устоял Антипушка… Ин да пошто же ево винити… — На дыбе, чаю, не сладко висети…

От кафтана валил пар. Протянув руки к костру, Григ обдумывал начало. Просто так Пров перстень не отдаст. Убедить его нечем, а раскрываться нельзя. Значит, надо скрутить его и связать, и перстень просто забрать. Но дальше что? Как им пользоваться? Не зная этого, перстень можно испортить, и тогда ничего нельзя уже будет поправить. Бить и пытать? Бесполезно. Судя по всему, Пров не боится ни боли, ни смерти. Выбрав свой, не подвластный никому закон, он давно стал вне закона. И не один, наверное, год ходит по лезвию ножа. Так что к смерти он готов. Этим его не испугать. Скажет еще наоборот… А сломать перстень, вероятно, нетрудно, Гипноз? Пров не сомнамбула. Да и какой гипноз после того, что было! Ясно, что он перевозбужден. И к тому же в темноте глаз не видно. Укол бы калипсола. Но шприц — тюбик с калипсолом вшит в переметную суму. В кафтане он хранил только препарат, выводящий из болевого шока. Значит, бить?

— Да вызови ты лошадь! — сказал Гном.

Григ вздрогнул. Это предложение было настолько очевидным, что он в сердцах сплюнул в костер. Пользуясь только чужими лошадьми и не имея своей, он совершенно забыл, что кони Старика управляемы. Ему ничего не стоило через Мистера Томпсона подогнать к себе Ягодку с калипсолом.

— Мистер Томпсон! — позвал он.

— На связи.

— Давай Ягодку сюда.

С некоторой скованностью он снова придвинулся к костру и стал вплотную к Прову. Нападать на тот, кто не ожидает этот от тебя, необычайно трудно. Такое нападение всегда предательство. И сейчас Григ собирался с духом, чтобы преодолеть внутренний барьер.

— Садись! — Пров потянул за рукав. — Худо, што ести никакоже. Ин ладно завтра добудем. Ан ловко они нас?

— Ловко, — сказал Григ, чувствуя, как закипает в нем погасшая было злоба. Он вспомнил Чаку, и боль утраты вновь стиснула сердце, горькой удавкой перехватила горло.

— Эх! — хрипло выкрикнул он и, стиснув запястье Прова, вывернул ему простейшим приемом руку, а потом повалил на землю и, придавив коленом, стал вязать найденным в кармане шнуром сперва запястья, а потом лодыжки. Пров сдавленно шипел, тщетно пытаясь вырваться, бился и наконец затих, видно, устал.

Разжав кулак Прова и стянув с пальца перстень, Григ долго рассматривал его в свете костра, поворачивал разными сторонами, стараясь убрать залегающие в пазах тени. Обычный перстень. Сапфир в простенькой коронке. Что-то уже было, связанное с перстнем. Хорошо бы вспомнить — что.

— Перстень Соломона? — предположил он.

— Группа Дювалье — Кларфельда, — отозвался Гном. — Тысяча семьсот пятьдесят восьмой год. Пьер Дювалье был убит во время несанкционированного покушения на графа Сен-Жермена. Акция его выглядела совершенно нелогичной, поскольку с графом Дювалье ни разу даже не разговаривал. Правда, ретроспективный анализ ментограмм показал внезапное развитие у Дювалье маниакально-депрессивного психоза, и это вроде бы все объясняло. Однако позднее в его бумагах было найдено множество рисунков любимого перстня графа, с которым тот никогда не расставался…

— Не этот? — спросил Григ.

— Нет. Но похож.

Григ посмотрел на Прова. Он помнил, что камень поворачивается, но крутить его просто так, наудачу, не хотел, боялся сломать.

— А и что, — сказал он. — Аз все видех. Ты вращал камень. В какую сторону?

— Сука! — прохрипел Пров. — Будь ты проклят! Ненавижу! — И заругался матерно, скрипя от бессилия зубами, морща злое лицо.

Послышался топот копыт. Григ оглянулся. Выбежавшая на поляну Ягодка подскакала к нему, заржала приветственно.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал Григ, вставая. Вытащив из-за пояса чудом не потерявшийся до сих пор нож, он вспорол подкладку, нашарил мягкие плоские баллончики и, достав их, нашел один синего цвета. Гном не вмешивался, значит, он помнил правильно. Скрутив головку фиксатора, Григ выдавил каплю и, нащупав на шее Прова место, где находилась яремная вена, всадил в нее шприц. Пров дернулся и зарычал. Теперь надо было немного подождать.

Григ снова повертел перстень, посмотрел на свет. Ясно было, что камень просверлен, но в пляшущих внутри тенях и бликах трудно было рассмотреть, как проходят штифты.

— Уже можно, — сказал Гном.

Григ перевернул Прова на спину, сел рядом.

— Имя? — спросил он.

— Пров. Провом прозывают хрестиане. Крещен аз бысть…

— Яко же ты, хрестианин, образу зла поклоняешися? Ниже он тобе дороже Бога живаго?

— Что бо Бог ми дал? Что бо он нам всем дал? Тобе ли вот? Ан аз хощу знати. Все обо всем. Да все умети. Кабы не ты… Не хотел же аз, не хотел! Глаголах Федору! Не послушали!

— Колико тобе годов?

— Сорок. Сорок бысть по весне. На Федула. Пришел Федул, тепляк задул. Сорок мне, и Федору сорок, ровни мы, а Митяю…

— Откеле у тобе сей перстень?

— От ратника. Из Брянска мы к Смоленску пробиралися. Тамо бо и нашед его, в избушке, в лесе. Литвин или лях. Посечен весь лежал. Броня бысть добра, сабля з насечкою. Добре, по-русску чуть разумел. Он нам завет передал, и клятву принял, и посвящение провел. Сказывал, сведаеш все тайны мира сего. Умре после, тамо его и схоронили.

— Когда бысть сице?

— И года несть. Ровно на Николу Зимнего. Снег уже выпал…

— Он вас всему обряду обучил?

— Рече основу. Что успе. Дале мы сами додумали.

— Что в обряде первее дело?

— Молитва и перстень.

— Каковая молитва?

— Последняя. Гутц, алегремос, астарот, бегемот…

— Доволно есть. Аз помню. Что с им делати?

— Сице просто есть. Зело просто. Стукни по камы. Перстом стукни. Вот бо тако, слушай: так та — так. Ан после еще единицею: так та — так. Уразумел? Камы и отидет.

— Гном, — спросил Григ, — ты как?

— Давай.

— Тогда подстрахуй. Чтоб совпало.

Григ поднял руку, прицелился ногтем.

— Так та — так, — двинул рукой Гном. — Так та — так.

Что-то щелкнуло, и, вглядевшись, Григ вдруг заметил, что на абсолютно, казалось бы, сплошной поверхности коронки появилась тонкая, как волос, трещинка. Теперь ясно было, что и коронка, и камень состоят из двух частей. Верхняя часть, видимо, могла двигаться независимо от нижней. Сделать такой распил, который потом не был бы виден в кристалле, современный мастер не мог.

— Дале что? — обернулся он к Прову.

— Отыде? — спросил Пров, не слышавший с земли щелчка. — Коли отыде, тогда вращай. Возми вверху и вращай…

— Куды? — спросил Григ.

— Перве убо пол круга на шуе, после круг на десно, после круг на шуе и пол круга на десно… Штоб моровая язва пожроша тобе с потрохы!

«Здорово, — подумал Григ. — Как перстень ни одень, последовательность сохраняется».

— Что бо после? — спросил он.

— По том молитва.

— Ин чего буде?

— И тогда бо Он приидет. И свершится великое. И единый князь буде суд судити, и мертвые восстанут и припадут, и воздастца комуждо по делом его…

Григ понял, что основное он получил.

— Начинаю, — сообщил он Гному.

К его удивлению, коронка с камнем ходила легко. Полкруга, круг, еще круг и еще полкруга. И едва он вернул камень в исходное положение и запел, как дрогнула тьма и разом, словно из-под земли, возник огненный столб с знакомым, по-прежнему неподвижным черным существом.

— О — о — о! У — у — у! — завыл Пров, рывком перекатываясь со спины на бок, лицом к столбу. — Пощади, Владыко! Сице мерзкый и нечистивый взял бысть у мене дар Твой и хощет похытити дабы им владети. Ан ми бо оставити на поругание и растерзание. Покарай его, Владыко, аз же служил Ти верно…

Существо в столбе не двигалось.

— Зане же, мочно призвати его в каждое время? — спросил Григ.

— Да. Буди ты проклят! Но не пользуй его часто. Ан, обаче, пользуй! Пущай увидят тебя враги Князя истиннаго и лучеобразнаго, и разорвут на части, и бросят псам, о — о — о, ненавижу!

Григ еще раз осмотрел фигуру в столбе. Если бы знать, что ее появление не зависит от времени и места… Все могло бы быть иначе!

— Как его убрали? — спросил он.

— Вново нажми на камы.

— И все?

— И все. А тобе мало, блондин сын, волк в шкуре человечьской, буди ты проклят!

Григ нажал на камень. Столб продержался еще секунду и так же беззвучно и бесследно, как и в прошлый раз, исчез. Григ огляделся. Мрак вокруг костра, казалось, стал еще гуще, и ни звука кроме шороха ветвей и шелеста листьев не доносилось из чащи.

«Неужели это все? — с отчаянием подумал он. — Только голографическое изображение, простая картинка из проектора?! И ради одного этого… Да нет же! — одернул он себя. — Ведь голова повернулась! Значит, это нечто существует реально. Пусть не в столбе, пусть где-то. Но оно ответило на призыв. Тогда где же они? Почему тянут?»

— Ин же что, — размышляя о природе посылаемого перстнем сигнала, поинтересовался он. — Князь ваш николиже не вышед к вам?

То, что он услышал в ответ, заставило его опуститься на землю рядом с Провом.

— Он — несть, — отвечал Пров. — Раз бысть — нанесло к нам бесов. Юркие тако, цепляют нас глупьем. Кто да что. Будто сами не ведят. Аз их шуганул, зане не мешали службу вести. Владыко же убо в тот раз не удостоил. А сет дни Он тобе узрел, оборотень! Буди ты проклят!

— Бесов?! — воскликнул Григ. — Ан когда же се бысть?!

— Да почитай, ныне назад тому с полу год. Тогда мы в Смоленске амбар гостю фряжскому збудовали. Он с Литвы сошед, да в Смоленске сел. Фрязин его звали. Михайла Фрязин. Спесивый. Рожа — во!

Григ почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Не в силах унять волнение он вскочил на ноги. Оказывается, Контакт уже состоялся. Те, кого он ищет, были здесь! Они вышли на Контакт и поняли, что осуществлять его не с кем. А что, если второй попытки не будет?!

«Нет, сказал он себе, — не верю. Они приняли передачу и подали знак. Значит, они появятся. Хотя, впрочем, теперь можно отправиться и в Смоленск».

Он скосил глаза на бормочущего что-то Прова. Пора было кончать. Все, что нужно, он уже выяснил.

— Ин ладно, — сказал он, нагибаясь над продолжающим сыпать проклятиями архонтом. — Доволно те…

— Ты чего?! — испугался Пров. — Што аз тобе сделалто? Мы ж тя яко брата…

Не отвечая, Григ вытащил все шприц — тюбики, сделал шаг к костру, отыскивая маркировку седуксена. Найдя нужный, он медленно повернулся к Прову и, глядя на оскалившегося архонта, вдруг снова вспомнил о Чаке.

Шесть лет, проведенные им в Дальнем Поиске, приучили его без дрожи всматриваться в пустые глазницы смерти. Непознанное всегда требовало своих жертв, и многие из тех, с кем сводила его в решительных и быстрых десантах судьба, так и остались навсегда в космосе, чтобы другие, ворвавшись в пробитую ими брешь, смогли добиться победы.

Гибель четверых Наблюдателей тоже относилась к таким тяжелым, но практически неизбежным потерям, была привычной данью, ежегодно выплачиваемой человечеством на его крутых и дерзких дорогах. Понимание этого и помогло Григу сдержаться и не выдать себя ни одним движением, когда он, стиснув зубы, глядел на ужасную смерть своих товарищей. В конце концов, они были мужчинами, самостоятельно принимающими решения и, стоя, встречающими опасность, чтобы бороться с ней до самого конца. Но Чака… Чака не была предназначена для сражений. Она должна была жить. Однако она тоже умерла.

Теперь ее тело, закоченевшее, с торчащей из узкой, почти еще детской спины стрелой лежало в луже крови на заливном лугу, впитав в себя весь холод остывшей за ночь земли. И Григ, будто со стороны, чужими глазами, увидел ее, нелепо вывернувшую руки и ноги, разметавшуюся, словно большая тряпичная кукла — кукла, попавшая в жестокую взрослую игру и сломанная по страшным правилам этой игры.

Оставив развязанного Прова спать у костра, Гном шел обратно к реке. Чака была мертва, и местоположение ее Гном с Мистером Томпсоном указать уже не могли. Но Григ, ведомый обостренной сейчас интуицией, вышел точно. Сжав рукой горло, он стоял на коленях, вглядываясь в незнакомое в свете луны лицо, чувствуя, как ширится внутри, заполняя все его тело, звериная тоска.

Судьба жестоко отомстила ему за дерзость и неуважение к ее пророчествам. Он любил эту девушку, мучился и тосковал, и, не успев даже по-настоящему обрадоваться такому долгожданному счастью, потерял Чаку раз и навсегда. Впрочем, так считала только сама судьба, не зная, что есть люди, которым по силам отменять ее вердикты. Его долго учили, что судьбу надо ломать, и он наконец научился держаться с ней на равных. Теперь, когда все закончилось, можно было подумать и о вариантах замыкания петли. Закончившийся признанием Антипа допрос исключить было уже нельзя. Но наверняка существовали, не могли не существовать, другие возможности так повлиять на ход событий, чтобы без значимых флюктуаций вывести за скобки пять отнятых судьбой жизней.

— Гном, — позвал Григ. — Давай решать. Я, видимо, могу выключить Хвоста, пока он не добрался до дома Старика. Ну, например, сделать ему укол снотворною — там, где он ночует…

— Нет, Григ, — отозвался Гном. — Этот вариант я просчитал самым первым. К сожалению, Хвост неуязвим. Дело в том, что на Пожаре он встречался с Бирюком. Ты ведь знаешь, кто такой Бирюк. Именно от Хвоста Бирюк узнал об отъезде княжны Болховской в Ярославль. Сенька, дурак, сболтнул об этом, не думая. Но через четыре дня ватага Бирюка нападет на поезд княжны. Сам Бирюк при этом будет убит, а княжна от нервного потрясения тронется умом. Это обязательно должно произойти, чтобы не было хроноклазма. Так что до Пожара Сеньку выключить невозможно. Но хуже всего то, что его маршрут нельзя изменить и после Пожара. С этой минуты он уже отслежен теми, на кого направлена коррекция. Ты же помнишь, Старик на дороге просматривал весь его маршрут от площади до забора. Если он выпадет, будет двойная флюктуация. Я на это добро дать не могу.

— Понятно, — Григ закусил губу. — А если отправить кого-нибудь за спецотрядом еще вечером? Например, того же Лонча. За два рубля воротники выпустили бы его…

— Конечно. Но кто это теперь может сделать? Ведь, кроме тебя, некому. И ты что, хочешь после того, как ты же уйдешь от них, снова как бы вернуться и уговорить Лонча ехать. Ты думаешь, они ничего не расскажут твоему двойнику, когда он утром поинтересуется, где Лонч?

— Судя по твоей интонации, ты считаешь, что сделать для Группы ничего нельзя?!

— В тех пределах, которые ты предлагаешь, нет.

— Как это «в тех пределах»?

— Ты хочешь при этом сохранить Контакт. А ситуацию нельзя изменить локально. Любое вмешательство поставит твой Контакт под угрозу. Даже в том случае, если оно не коснется базовых реалий и не сфлюктуирует на крупные события. Ты должен знать это не хуже меня.

— Но ты ведь видишь какие-то варианты спасти Группу?

— Да. Но они сильно ухудшают твои шансы на Контакт.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что тебе не удастся задержать стрельцов, и единственным выходом останется поднять артель и уходить вместе с ней.

— Поднять артель?!

— Да. На это нельзя было пойти, не зная, привязан Контакт к месту и времени или нет. Теперь ты знаешь, что не привязан.

— Но без следящих за Провом камер я могу ведь вообще не узнать о перстне!

— В принципе, да, но многим ли ты рискуешь? Ведь до сих пор ты не получил ничего, кроме бессмысленного поворота головы.

— Но я уверен, что будет продолжение! Надо только вернуться в избу. И, кроме того, у меня теперь есть перстень. Я могу и дальше работать со столбом.

— Ну, смотри. Тебе решать.

Григ сжал голову ладонями, потом помассировал пальцами виски.

— Хорошо, — сказал он. — Давай свои варианты.

— Я отобрал три с самой высокой вероятностью выхода на Контакт.

— А именно?

— Вариант первый. Ты можешь изначально заставить Группу отвергнуть твою просьбу. Для этого достаточно повесить за окном оба контактера. Вместе они смогут создать достаточный инфразвуковой фон, чтобы беспокойство и тревога охватили всех членов Группы. В этом состоянии Наблюдатели откажут тебе.

— Дальше.

— Ты можешь перехватить Хвоста после того, как он побывал в доме Старика. Обратно он бежит по другой стороне улицы, а там есть мертвая зона, рядом с крестцом, напротив дома протопопа Иоакима. Камеры там не берут.

— Зачем мне это после всего?

— Никто из Группы не следил, куда он свернул. Ты можешь направить его не в полк, а прямо в Стрелецкий приказ. В это время, кроме Леонтьева, там как раз будет Шереметев. Получив команду от такого начальства, Попов сразу выставит не два десятка, а полсотни. Если вместо двадцати человек в погоню пошлют сорок — пятьдесят, бессмысленность сопротивления будет очевидна. Группе тогда останется только торопиться к темпоратору, а тебе — уводить артельщиков.

— Полсотни? Да, пожалуй. А третий вариант?

— Еще до признания Антипа тебе надо намекнуть приставу, что сторож не так надежен, как кажется. Пристав обязательно поговорит после этого со сторожем. Реальной информации у него не будет, но страху он наведет. После этого сторож просто не пустит твоего двойника к сидельцу.

— И я останусь без его записки?! Но мне же тогда к ним вообще не пробиться!

— Зато Группа будет спасена. Впрочем, это, конечно, самый плохой вариант. Те два лучше.

— Ну хорошо! — Григ отчаянно рубанул воздух рукой. — А Чаку хотя бы можно сохранить без угрозы для Контакта? Я подумал, я ведь справлюсь с этими четырьмя стрельцами в лесу?

— Ты хочешь перехватить их по дороге к селу? — осведомился Гном.

— Конечно! Они просто не доедут до села, и мне, который в избе, останется только гадать, что случилось. Здесь ведь нет хроноклазма?

— Нет. Но ты опять же можешь лишиться всего, чего достиг.

— Почему?

— Потому что относительно хронополей эта ситуация не дискретна. Ты не можешь уничтожить стрельцов, не разрушив всей ситуации. Они уже были здесь. Они уже спугнули артель. И они убили Чаку.

— Но ведь они были здесь уже после Контакта. Контакт состоялся! Те, кого мы ищем, приняли сообщение. До этого все останется, как было. Даже если представить себе, что случится возмущение хронополей, все равно это будет уже после Контакта! Я встречу их прямо у села.

— Григ, Григ, — сказал Гном укоризненно. — Разве ты не понимаешь, что здесь все связано? Нельзя спасти Чаку и сохранить Контакт. Стоит ситуации кардинально измениться, а это наступит в какое-то мгновение боя, как сам ты, нынешний, тут же исчезнешь, а спущенный тобой камешек вызовет лавину. Вспомни теорию. Твое вмешательство слишком близко к основному событию. Может получиться даже хуже, чем было.

Несколько минут Григ сидел молча, потрясенно осмысливая услышанное.

— Хорошо, допустим, я подниму артельщиков и уйду с ними. Какова, по-твоему, вероятность того, что мне потом удастся выйти на Контакт? — наконец спросил он.

— От ноль десяти до ноль пятнадцати.

— Но ведь это очень мало!

— Томпсон тоже давал прогноз Группе, что вероятность их гибели ноль пятнадцать. Однако видишь, они мертвы.

Григ тяжело помотал головой, устало закрыл глаза. События прошедшего дня вдруг разом навалились на него, и он почувствовал, что не может сосредоточиться. Такое было с ним впервые. Окружающее сдвинулось с места, поплыло, сливаясь в жутком, фантасмагорическом бреду, полном причудливых видений. Ягодка, мирно стоявшая неподалеку, вдруг стала увеличиваться в размерах, нависая над ним устрашающей тушей гигантского левиафана. И Чака, мертвая Чака, казалось, приподнялась на локте и тянется к нему, тщетно пытаясь вернуться в отнятый у нее мир. Отчаяние захлестнуло его, и, теряя над собой контроль, Григ нашел в темноте ее холодную руку и застонал.

Надо было уходить. В любом случае, как бы он ни решил, следовало вернуться в избу и там дожидаться рассвета. Вот только Чака… Он не мог оставить ее здесь, на берегу. Даже представить было страшно, как какой-нибудь стервятник опустится ей на голову!

Тихо стуча копытами, подошла Ягодка, ткнулась, склонив голову, теплыми губами в щеку. Переломив стрелу у основания, Григ поднял на руки начавшее костенеть тело, неловко взвалил на лошадь.

В голове мутилось. Нервное потрясение было таким сильным, что Григ до сих пор пребывал в состоянии легкого шока, из которого его никак не мог вывести Гном. От этого язык его слегка заплетался, а движения были неуверенны, словно он действовал наощупь.

— Я все сделаю, девочка, — бормотал он. — Все будет, как надо. Дай только дотянуть до утра. Утро ведь вечера мудренее. Вот сейчас мы поедем. И я доберусь. Ты мне верь, я обязательно доберусь. Я обещаю тебе, хоть ты и не слышишь. Никто не слышит… Не сметь! — последнее относилось к Гному, стимулирующему слезные железы.

— Поплачь, легче станет, — пытался убедить Гном.

— Мне, — сказал Григ, пытаясь взобраться на Ягодку позади Чаки, — мне легче не будет.

Он пока еще плохо представлял, что будет делать с Чакой. Он вообще плохо уже осознавал происходящее. Пьяно раскачиваясь в седле, он загнал Ягодку в воду и поскакал вдоль берега, словно сбивая Кого-то со следа, а потом, соскользнув вниз, пошел рядом, держа ее под уздцы.

— В Москву, — говорил он, обращаясь к бьющейся о лошадиный бок голове. — Мне в Москву надо, Чака. Темпоратор мой там. И костюм там. Да и ближе Москва-то, чем ваш лес. А тебя ведь туда везти нельзя. Что подумают? Спятил, скажут, Гаврюшка. А похороню я тебя под обрывом. Не над обрывом, милая, а под. Сил у меня нет, вот что. Были да вышли все. Вытекли по капельке, как твоя кровушка.

Он вышел на берег далеко вниз по течению, совсем рядом с местом впадения Рожаи в Пахру, и стал снимать с Ягодки тело Чаки. Теперь он был уверен, что все решил правильно. Как это получилось, он не понимал, но знал, что задуманное им единственно верно. Воды не вымоют труп за то недолгое время, что понадобится ему для принятия решения. Главное, чтоб до тех пор ее не изгрызли звери. А для этого надо завалить тело землей.

Он подтащил ее под нависающий над берегом, заметно подмытый по весне край высокого обрыва. Решившись, вылез наверх. Не доходя до края два шага, стал рыть ножом канавку, перерубая тонкие, длинные корни, рассекая вязкую мокрую глину.

Потом он отчаянно вскочил на ноги, подпрыгнул на краю раз, другой и вместе — обрушившимся карнизом полетел вниз. Только благодаря выработанным многолетними тренировками навыкам он не поломал себе ноги. С трудом удержав равновесие, он съехал на гребне земляной лавины к глянцевито блестящему под луной берегу реки. И продолжая сидеть, оглянулся. Чаки не было. Сзади громоздился холм в метр высотой, состоящий из огромных черных глыб земли.

— Ну вот и ладненько, — подумал Григ, внутренне ужасаясь тому, что выдавливает на поверхность его мозг. — Добротная могилка вышла, а? Гном! Что же это я говорю?!

— Это защитная реакция, — ответил Гном. — Уезжай скорее. Ты можешь отключиться. Я держу тебя, но дальше возбуждать гиппокамп опасно. Это не кончится добром. Уезжай.

Григ с трудом забрался на Ягодку.

— Плохо мне, — прошептал он, ложась лицом на ее шею.

— Держись, — просил Гном. — Сейчас поднимемся наверх. А там скоро лес. Еще немного. Пять минут…

Но до леса Григ не доехал. На расстоянии пятидесяти метров от опушки он слабо охнул, глаза его закатились, и он, нырнув головой вниз, скатился, теряя сознание и цепляясь рукой за переднюю луку, с седла. Последнее, что он увидел, прежде чем провалиться в беспамятство, было странное, не колеблясь, скользящее к нему по траве пламя.

…В себя он пришел уже на рассвете. Небо было лазурным, пахло свежестью, и громко пели птицы. Лежа на спине, он внимательно разглядывал плывущее в высоте одинокое облако. Лицо и одежда были мокрыми от росы, но холода он не чувствовал. Пережитое вчера наполняло мышцы глухой болью. Тело ломило.

Чтобы удостовериться, что перстень никуда не исчез, он поднял руку к лицу, поразившись, с каким трудом далось ему это движение. И только после этого начал вставать. Он с усилием приподнялся на локте, а потом сел, мотая гудящей головой. Вокруг расстилался небольшой, серебристо переливающийся под ветром луг. Трава под Григом была короткая и жесткая, словно неизвестный садовник выстриг зачем-то посреди луга маленькую лужайку. Во рту чувствовался соленый привкус то ли крови, то ли тошноты.

Тяжело поворачивая негнущуюся шею, Григ оглянулся, ища Ягодку. И замер. Совсем рядом, в двух шагах, на невысоком холмике, сидело небольшое, жутковатого вида, черно — зеленое существо и, не мигая, рассматривало его в упор.

— Долгонько ж ты почиваешь, — сказало существо, неприятно оскаливаясь и обнажая в ухмылке острые клыки. — Я уж тут совсем истомился…

За два дня до этого на Серпуховскую дорогу, там, где возле реки Чертановки лес подходит к ней особенно близко, из кустов выбрался человек. Одет он был просто, но не бедно — в кафтан зеленого сукна, полосатые порты и зеленые же сапоги. Всякий, даже и не очень наблюдательный прохожий сразу мог угадать в нем представителя служивого сословия, а проще сказать приказного крючка, о чем свидетельствовали плохо отмытые от чернил пальцы да особая манера носить колпак, сдвинув его на левое ухо, чтоб не мешал обычно торчащему за правым перу.

Если бы в эту минуту на дороге случился кто-нибудь из Земскою приказа, он бы как минимум присвистнул от изумления или, скорее всего, перекрестился, узнав в человеке подьячего Гаврюшку, который, как всем доподлинно было известно, должен был в это самое время находиться в пыточной при записи допросных речей неизвестного вора и пропойцы, подозреваемого в связях с дьяволом. Но еще больше удивился бы этот случайный встречный, едучи бы за пять минут до появления подьячего оказался в тех самых кустах, из которых вылез Гаврюшка. Потому что в тех кустах Гаврюшки тогда еще не было. Как, впрочем, не было его и во всем лесу.

Теперь же подьячий, заметно сутулясь, устало шагал по пустынной в этот час дороге, а невидимо расходящиеся от него сферические волны несли в пространство его возбужденный голос.

— Я ведь там почти не спал. Столько информации! Все другое. Безумно интересно! Они ведь негуманоиды. Неудивительно, что наши предки олицетворили в них Зло. Чуждая психология, иные ценности, да и облик… Порой просто жуть брала. Мы только мечтать могли о встрече с такой расой! Правда, измучился вконец…

Тихо свистел ветер, раскачивая верхушки подступивших к дороге деревьев, коротко перекликались перед вечерней зарей птицы. Багровое, низко висящее солнце косо бросало свои лучи в густую дорожную пыль. Теплым был этот вечер, спокойным и добрым, обнимал ласково, успокаивал бешено мчащуюся по жилам кровь.

— Ты, конечно, решил, что я замкнул петлю? — продолжал говорить Григ. — И тебя не смутило, что я вышел в кафтане, а не в комбинезоне?

— У меня просто не хватило ресурсов, — оправдывался Гном. — Я не мог сразу догадаться о существовании параллельного мира и обратном течении времени в нем. Для этого мне надо было хотя бы знать, что Контакт состоялся и ты пробыл там двое суток.

— Да, Гном. Параллельный мир! Кто мог подумать! Вот тебе и подземное царство!

— Кажется, Стоун что-то писал об этом.

— Зато об обратном течении времени никто не писал.

— Хотя необходимость этого для параллельных миров в принципе даже очевидна. Они ведь могут существовать только в диаде?

— Да, конечно.

— Раньше ведь думали иначе. Помнишь эту идею с бесконечным множеством параллельных миров, только деталями отличающихся друг от друга?

— Ну, на самом деле схема принципиально иная. Только пространственно — временная связь. И конечно, у каждого собственное развитие. Вот у этих, например, семь материков. А венец творения рогат, хвостат и низкоросл. Хорошо хоть атмосфера кислородная.

— А как они называют свою планету?

— Так же, как и мы. На одном языке Эреб, на другом Тартар. Видимо, мы просто взяли это у них. Но почему ты спрашиваешь? Ты ведь уже снял у меня всю информацию.

— Я ее снял, но не расшифровал. Я смог задействовать пока только два блока, а мне в первую очередь надо знать, что случится с тобой в ближайшее время. Ты лучше скажи, их цивилизация тоже технологическая?

— Да. И достаточно высокого уровня. Самое обидное, что мы разминулись всего на несколько веков. Мы стали готовы к Контакту, когда они еще топтались в рамках ньютоновой механики. А они попали к нам — когда мы в лаптях. Им ведь совсем недавно удалось преодолеть барьер. Сейчас идет разведка. А в шестнадцатом веке у них, вероятно, начнется массированное проникновение.

— Непонятно только, почему они так долго будут продолжать свои безрезультатные попытки. Они же не могут не знать, к чему это приводит.

— Ну, я думаю, со временем они станут действовать умней и целенаправленней. Ведь смотри, чем дальше, тем меньше сведений о контактах с ними. Со временем, конечно, все прояснится. Сейчас же спрашивать было не у кого. Сам понимаешь, они не знают, что у них будет через тысячу лет.

— Я надеюсь, ты не забыл о требованиях Службы. Надо, чтобы твой Контакт не повлиял ни на их будущее, ни на наше прошлое.

— Конечно. Мы договорились, что до прибытия наших специалистов они будут держать все в строжайшей тайне.

— Я так понимаю, что ты обговорил с ними место и время нового Контакта?

— Да. На том же лугу, где меня встретили в этот раз.

— А ловко они следили за тобой! Ты ведь ни разу их не заметил.

— Будь у меня рост восемьдесят сантиметров, я бы тоже легко прятался. Это ведь только робот в столбе был под два метра, а они — маленькие.

— Так они что, вели тебя только до села?

— Да. Это вполне естественно. Искать меня раньше просто не имело смысла. Они ведь, в принципе, понимали, что нельзя нарушать причинно — следственные связи. Сперва я должен выйти на Контакт, а уж потом они могут и ответить. Так что первая их попытка была на лугу, после боя. А в усадьбе Старика их не было. И в нишу у Сытина они не забирались, зря я на них грешил. Жаль, конечно, что они в темноте не решились, побоялись испугать. Я бы тогда оставил перстень Прову. Но тут ведь нет флюктуации?

— Согласно расчетам — нет. Перстень потом вроде нигде не всплывает.

— Это хорошо. — Григ вдруг умолк, прошел, насупившись, несколько шагов. — Жаль только, что ребята ничего уже не узнают, — грустно сказал он. — Как бы они были рады. Ведь все не зря!

— Ты теперь не будешь замыкать петлю?

— Теперь? Нет. Конечно, нет. Отказаться от состоявшегося Контакта?! Ты понимаешь, что он значит для всей планеты? Ты знаешь, как этого ждут?!

— Ты собирался — я спросил.

— Нет, — Григ отрицательно покачал головой, — вероятность слишком мала. Одно дело — перстень с изображением, другое — реальный Контакт. Думаешь, мне не горько? Но я не могу. Более того, Гном, поступить так значит, по существу, предать Группу. Они ради этого пошли на смерть. Это их завещание. Как же я могу поступить вопреки их воле, перечеркнув их подвиг? Нет, это невозможно. Кстати, где они сейчас?

— Собрались. Следят за допросом. Показать?

— Показать? Нет, не стоит. Сейчас не стоит. Попозже.

Некоторое время он шел молча.

«Победа, — думал он, глядя на когда-то белый, а теперь багровый на темном фоне силуэт Данилова монастыря. — Победа, кровью умытая. Конечно, так не бывает, чтобы она доставалась даром. Но трудно возвращаться одному. Хоть бы кто-нибудь… Но нет — всех убили. Сейчас они еще живы, но все равно их уже убили. Они мертвы. Однако они выполнили свой долг. Я знаю, как это трудно. В первый раз я прошел через это, когда Булкиса на Леде послал меня за тензорный рубеж. Я очень хотел жить, и мне было так страшно, что, я помню, руки немели. Но мне тогда и в голову не пришло отказаться. В таких ситуациях от одного человека бывает зависит все. Тогда от меня зависело спасение сорока человек, и я не мог не пойти. Правда, я вернулся, так уж получилось. Я думаю, это была чистая случайность. Но я вернулся, и с тех пор знаю, как трудно не струсить и не растеряться, а выполнить то, что тебе положено, не надеясь при этом уцелеть. Они тоже не могли поступить иначе. Ведь они выполняли свой долг».

— Что там со временем? — спросил он у Гнома. — Я успею, пока ворота не закрылись?

— Должен успеть, — отозвался Гном. — В крайнем случае, заночуешь в Земляном городе — там подворий хватает. А то попросись на ночлег в Данилов монастырь.

— Нет уж, — сказал Григ. — Я должен успеть сегодня. Мне очень надо. Ты, если что, лучше меня подгоняй.

«Мы все выполняли свой долг, — продолжал думать он. — Я тоже не лгал, не прятался и не предавал. Но вот они погибли, а я жив. И поэтому мне очень тяжело. Хоть бы Старик… Или Чака…»

Он вдруг почувствовал, как скрутило его где-то под сердцем, зажало стальной клешней, вывернуло наизнанку. Даже дыхание прервалось от боли. Он обязан был уберечь ее — любой ценой. И тем не менее он этого не сумел. Расплатой за это должны были стать долгие тоскливые вечера, одинокие и страшные своим одиночеством. Он знал, что именно в такие вечера к нему будет приходить и вставать сзади, за креслом, юная, толком еще не успевшая пожить девчонка, которую он любил. Всей воспаленной кожей внезапно напрягшейся спины Григ вдруг ощутил, как возникнет она из отчетливо сгустившейся тишины, молча глядя ему в затылок своими пронзительно — голубыми глазами, и груз этого молчания показался ему невыносимым.

Теперь он шел, опустив голову, чувствуя, как время от времени сходятся, разрезая лоб вертикальной складкой, его брови, и неведомая сила стискивает зубы, выдавливая на скулах бугристые желваки. Там, на далеких галактических рубежах Зевали, где его учили тщательно выверять каждый свой шаг и детально продумывать любой поступок, он не думал об ответственности за погибших товарищей, рискуя чаще всего самим собой и сражаясь с судьбой один на один.

Здесь, видимо, просто потому, что он был единственным, кто уцелел в этой мясорубке, на него, пригибая к земле, навалилась вся тяжесть случившегося. Не он руководил действиями Группы, и тем более не он заставлял сантеров принимать решения, но все, что обычно распределялось на многих оставшихся в живых, обрушилось сейчас на него одного. Это был его крест. Он должен был знать, что подставляет рамена, еще тогда, когда бежал к ним от Антипа. Теперь ему нести этот крест вечно, до конца дней своих. Правда, если знаешь, во имя чего, то нести гораздо легче…

Уже почти стемнело, когда, миновав Даниловскую слободу, Григ вышел к Серпуховской заставе. Обозы и путники уже давно просочились в ворота, и город теперь поспешно втягивал опоздавших, готовясь закрываться на ночь. Кивнув воротникам, Григ быстро прошел, почти пробежал по Ордынке, мимо затихающей Екатерининской и еще гомонящих стрелецких слобод, перебрался через мост к Москворецким воротам, вскарабкался по крутому откосу на Пожар и наконец оказался в Китай — городе. Когда он добрался до дома Лучникова, было совсем темно.

«Хорошо, что я успел, — думал он. — Увижу хоть на минутку. Ведь это в последний раз. Попрощаюсь — и все. Нельзя уходить, не попрощавшись. Тем более, что теперь — навсегда».

Войдя в проход и растворившись в его темноте, он подтянулся и, перевалившись на ту сторону, спрыгнул между амбарами прямо в густую крапиву. Гном вовремя отключил сигнализацию, но все же его учуяли стоявшие где-то неподалеку лошади. Услышав их тревожное ржание, Григ пригнулся и быстро бросился к дому. К счастью, придержанные через Томпсона собаки молчали, и, пробираясь через двор, Григ вдруг понял, кого искал в тот вечер Барт. Понял — и поразился простоте разгадки. Все повторялось. Сейчас он должен был увидеть самого себя, просящего Группу о помощи.

Неслышно прокравшись сенями, он взобрался по столбу на гульбище, идущее вдоль окон светлицы, где собралась пораженная только что услышанным Группа, и замер, заглядывая издалека в ближайшее открытое окно.

За длинным столом, во главе которого сидел напротив Старика он сам, расположились все те, кого он недавно успел потерять. Еще живые, полные надежд и планов, и одновременно уже мертвые, никем не отпетые и не оплаканные, они собрались здесь на свою предсмертную тайную вечерю, и, глядя на ошеломленных апостолов, готовых принять напутственный поцелуй мессии, Григ ощутил острый и крайне болезненный укол в сердце.

Очень тяжело с недрогнувшим лицом благословлять людей на смерть, еще тяжелее обходить поле, где она поработала своей косой, но самое невыносимое, Григ знал это по собственному опыту, просматривать записи, на которых погибшие еще живы. Сейчас он смотрел даже не запись.

В ярком свете свечей ему отчетливо был виден каждый: сосредоточенно слушающий его Барт, возбужденный Лип, Лонч, успокаивающе положивший ладонь на руку испуганной Чаки, и согбенная спина сидящего ближе всех к окну Старика. Акустика в горнице была устроена так, что с улицы ничего не было слышно. Слова мешались в невнятицу, и надо было подключиться к внутренним камерам, но он и без того знал, о чем идет речь.

— У нас не было другого выхода, — сказал он тогда Лончу, даже не подозревая, что слова, эти будут повторяться еще не один раз, загоняя Группу все дальше и дальше в тот тупик, откуда для нес на самом деле уже никогда не будет выхода. «Умирать лучше всего в бою», — вспомнил он и почувствовал, как бросилась в лицо кровь и сдавило безжалостным обручем виски.

Он смахнул пот, холодной испариной выступивший у него на лбу, и, вглядываясь машинально в согнутую спину Старика, вдруг заметил, что выбритая сверху голова дьяка мелко подергивается. Это был не нервный тик и не дрожь скрытого напряжения. Голова тряслась немощно, по-старчески, как-то удивительно жалко вздергиваясь и обвисая. Топорщились розовые, поросшие редким волосом уши, дрябло морщинилась тонкая шея. Потом все успокаивалось, чтобы через минуту начаться сначала.

— Старик… — подумал Григ. — Бедный старик…

И как это часто бывает с видящими чужую беспомощность и незащищенность и не имеющими никакой возможности хоть чем-то помочь, вдруг накатило, нахлынуло пронзающее насквозь чувство неизбывной жалости, и безмерная тоска перехватила горло, огнем обожгла изнутри веки. Давя в себе эту вспышку и стыдясь выступивших против его воли слез, Григ резко отер глаза, но слезы выступали снова и снова, и чувствуя, что ему не справиться с их потоком, Григ отпрянул от окна, бесшумно спустился с балкона и, уже не видя ничего, бросился, не разбирая дороги, к забору.

Ослепнув от слез, размазывая их кулаком по щекам, он брел, словно на автопилоте, проваливающимися во тьму переулками, брел сквозь озлобленный истеричный брех собак, сквозь разверзшуюся в его душе пустоту, сквозь свою победу и их поражение, и не было ему ни прощения, ни оправдания на этом пути.

Он думал, что жизнью своей они распорядились сами, и он может согласиться с их выбором. Ерунда! Решать выпало как раз ему. Именно он держал сейчас в своих руках ниточки, на которых висели их жизни и судьбы, и именно его решению предстояло стать окончательным.

Он вспомнил глаза Чаки, пусто глянувшие сквозь него, скрытого в темноте, и сердце взорвалось новой болью, тяжелой и темной, вызванной неизбывным отчаянием. Он остановился, прижавшись к какому-то грязному забору, уткнулся лбом в плохо оструганные доски. Чака, девочка, милая, солнышко ясное, свет мой любимый — как же это, а? Как же так вышло, что он вынужден убить даже ее?! Он, именно он, а не стрелец с луком. Убить вместо того, чтобы спасти.

Не заметив на пути колдобины, он оступился и упал, но даже не почувствовал боли. Только сейчас до него дошел весь ужас положения, в которое он попал. Он не понял, не сумел понять всего этого раньше, потому что очень хотел вернуться победителем и думал о другом. Но даже сейчас, осмыслив случившееся и пережив страшный шок, он ничего не мог здесь поправить и изменить. Контакт был важнее для планеты, чем пять жизней. Земля и по менее значимым поводам отдавала десятки, а то и сотни своих сыновей. Слишком многое стояло за контактом двух цивилизаций и слишком долго ждали миллиарды людей этого часа, чтобы он, Григ, мог своей волей перечеркнуть достигнутое. Он чувствовал, как буквально обливается и истекает кровью его сердце, и понимал, что отказ от Контакта лежит уже за пределами его желаний. Свершившийся Контакт теперь не принадлежал ему. Ему оставались только отчаяние и боль.

Словно в тумане, он пробрался в свою каморку, запер дверь и вскрыл нишу с темпоратором. Темпоратор был на месте, да и куда он мог деться, если почти в это же время, только несколькими часами позже, он уже входил сюда и видел его.

— Присядем на дорожку… — пробормотал он.

Ссутулившись, он сидел на лавке, уставясь неподвижными глазами в молчащую пустоту. Плохо было. Он славно прошел свой путь в этом мире, совершив то, что не удавалось до сих пор никому, и не допустив при этом практически ни одной ошибки. Но ступеньками его лестницы послужили отнятые жизни, и потому победа, достигнутая такой ценой, имела горький привкус. Он должен был в поисках дьявола спуститься в ад, и эта лестница привела его туда. Несколько дней назад он, радуясь, шагал по ней. Но вот он добрался до цели и нашел то, что искал, и надо бы обратно, а выхода нет. Ступеньки кончились. Они сделали свое дело, и теперь некому вывести его наверх. Он стал убийцей. Пусть во имя надежд сотен и сотен миллионов, прогресса Земли, светлого будущего, торжества разума, но — убийцей.

Сейчас он перейдет в свой мир, где его примет в объятия ликующее человечество, и все будет прощено и оправдано, и вновь будут солнца и планеты, и космический ветер опять споет ему свою песнь, и струи из дюз с привычным грохотом снова ударят в стекло и базальт, и товарищи освободят его старое кресло в рубке «Персея», но только в кресло сядет не он, а зомби, живой мертвец, поскольку сам он останется здесь, в аду. Он слишком долго стремился сюда и слишком большую заплатил за это цену, чтобы ад так легко и просто отпустил его назад. Теперь ему отсюда не выбраться никогда…

Григ тряхнул головой и встал. Пора было переходить. Он вынул из ниши костюм, который до прихода двойника предстояло вернуть обратно, развернув, положил его на лавку. И расстегивая уже кафтан и собираясь сесть, чтобы стянуть сапоги, он вдруг вспомнил лицо Чаки, но не то, которое он видел полчаса назад, а мертвое, глядящее остекленелыми глазами на закат, а следом из глубин памяти выплыли в сознание прыгающая мячиком голова Липа, искаженное предсмертным хрипом лицо Барта, безжизненная маска обвисшего на палашах Лонча. И даже лицо Старика, которого он не видел мертвым, вспомнил Григ.

И вспомнив их, ясно и отчетливо увидев каждого в момент его гибели, он импульсивно встал и, механически, словно во сне, сложив костюм, швырнул его обратно на крышку темпоратора.

Не было и не могло быть ничего, что оправдывало бы их гибель. Нет такого дела, во имя которого можно жертвовать людьми. Сам умереть ты можешь за что угодно — это твое право. Но если тебе выпало распоряжаться чужими жизнями, то ты можешь рисковать кем-то, только спасая других людей. Только спасая других — и никак иначе.

Здесь же он никого не спасал.

Григ вдруг понял, что стоит, вцепившись руками в столешницу. Взгляд его упал в нишу, где хранился темпоратор. Костюм лежал на нем косо, чуть свесившись с края. Точно так же он будет лежать через три часа, когда Григ–1 войдет в эту комнату.

Выходит, он сам трогал свой костюм. А потом остался здесь.

— Значит, я выбрал вариант с Хвостом? — спросил он у Гнома.

— Это оптимальное решение, — уклончиво ответил Гном.

— И ты уже тогда знал все?

— Твое «тогда» для меня только через два часа.

— А ты не мог бы… Ты не сможешь меня хоть как-нибудь предупредить? Я б тогда не так беспокоился!

— Ну что ты говоришь! — ответствовал Гном. — Это же суперфлюктуация!

— Да, — согласился Григ, чувствуя тупую, одуряющую усталость. Конечно. Я понимаю.

Он еще с минуту смотрел на нишу, потом поднял заслонку, поставил ее на место.

— Жаль, что эту информацию о Контакте не удастся сохранить в твоей памяти, когда я исчезну.

— Да, — подтвердил Гном. — Вне пределов этой ситуации ничего не останется.

— А ситуация будет закрыта для проникновения?

— Конечно. Это коллапс. Все хронолинии перестроятся и зациклятся.

— Но, может быть, в будущем научатся…

— Может, и научатся…

— Ну ладно, — сказал Григ. — Пора уходить. Мне ведь надо оказаться в той мертвой зоне затемно. Да и с двойником нам здесь будет тесновато. Я слышал, такая встреча — предвестник смерти.

— Ты прав, — согласился Гном. — Надо идти, пока камеры ничего не видят. Конечно, до встречи с Хвостом еще двенадцать часов. Но это не страшно, поскучаешь там немножко…

…Аттвуд знал, что увидел в галерее. И несмотря на это, ему было не по себе: хотя глаза аборигенов, прикрытые веками, видеть его не могли, ему казалось, что они смотрят, смотрят, смотрят, видят его, и что это он, Аттвуд, стоит обнаженный и открытый для обозрения, стоит на морозе, замерев в вечной неподвижности, он, а не они… А ледяные кристаллы, расположенные в отдалении, дробили своими гранями заключенные внутри тела, и от этого зрелища Аттвуду делалось еще хуже.

Особенно поразил его старик: словно обмотанный золотящейся лентой; точнее, ошарашила поза, в которой старик застыл навеки: на корточках, расслабленно свесив руки, пропустив сухие морщинистые ладони меж острых колен: но от лицо, так же длинное и морщинистое, было запрокинуто к небу… То ли посылая проклятия, то ли молитву о чудесном спасении, которое могло появиться в этом мире лишь оттуда, сверху. Впрочем, как и смерть. Как и все прочее, вероятно…

Ровесник мне, подумал Аттвуд. Посмотреть бы ему в глаза…

Это странное чувство близости с застывшим в немой мольбе стариком — аборигеном окончательно определило отношение Аттвуда к губернаторской галерее. И ко многому другому, свойственному людям, населяющим этот мир сейчас.

— Идемте отсюда! — твердо сказал он, обращаясь к губернатору. И пошел к выходу, не дожидаясь ответа.

Губернатор усмехнулся: вышел следом, ни слова не говоря. Оба молча прошли теплый переходный туннель, молча же вышли в оранжерею губернаторской виллы.

— Не понравилось. Показалось странным, — наконец констатировал барон Ив д'Иллэри. Он же — губернатор Ириса: для друзей — просто Биди; для самого лучшего друга — Ив.

— Если бы только странным, — ответил Аттвуд, криво усмехнувшись и выделив интонационно последнее слово. Подумав, добавил: Скорее отвратительным. Даже более чем.

— О, мой друг! Отвратительного вы еще не видели, поверьте мне, за отвратительным надо бы в Столицу съездить… Там один тип есть, Макги… Собирает обожженных, полуразложившихся, просто куски тел. И при том еще смеет, представляете, отваживаться именовать себя коллекционером!.. Извращенец, я так думаю. Психическая патология. Нормальный человек разок взглянет на его «коллекцию», с вашего позволения, в кавычках, один раз побывает в его галерее и потом полгода как минимум лечится. Спать не может — кошмары, знаете ли, всепоглощающие, беспримерные одолевают… Выпить хотите?

— Пожалуй… Сейчас — в самый раз. После нашей галереи тоже стоит полечиться. Для меня ваша галерея, губернатор, извините, тоже — кошмар всепоглощающий. Я бы даже сказал… — Аттвуд замолчал и махнул рукой.

Биди снова усмехнулся. Пойдемте в кабинет, — губернатор сбросил электроплащ и остался в черном, плотно облегающем костюме.

Рядом с Биди, одетым простенько и без претензий, очень функционально, Аттвуд вновь почувствовал себя неловко — сам он был разодет по последней земной моде: вышитое жабо, кружевные манжеты, драгоценные каменья везде, где только можно, разноцветные ленточки, витые шнурки и прочее, прочее, прочее…

Странная одежда для астронавта, подумал Биди в который раз. Впрочем, астронавтов мы здесь не видывали лет двести…

— И почему же вам не пришлась по душе моя галерея? — спросил он, разливая аквавит. — Если можете, объясните, буду весьма признателен. Формально это та же скульптура, только изваянная самой природой. Причем из самого совершенного материала.

— Формально — да. Но стоит себе представить, что эта скульптура, в кавычках, с вашего позволения… когда-то жила точно так же, как мы… Она была живая и…

— Лет пятьсот тому назад, — вставил Биди.

— …и до сих пор кажется живой…

— А я кажусь вам злобным вурдалаком, жутким извращенцем, лишь чуть — чуть более тихим и нормальным, чем тот буйный параноик из Столицы? Да? Или шефом анатомического театра?..

— Нет. Шефом — ни в коем случае. В анатомичке честнее — все кусочки по полочкам и под каждым — невнятная латынь, это тоже отвлекает. Никто же не сравнивает мысленно свой собственный череп с тем, что на полке стоит… — Аттвуд внезапно замолчал: он чуть было не проговорился о том странном чувстве, которое испытал, когда смотрел на застывшего в мольбе старика, заключенного в ледяном кристалле. — То, что вы считаете искусством, на деле, мне кажется, всего лишь свидетельство духовного кризиса вашего Социума.

— То есть, вы полагаете, что мы покатились вниз?

— Судя по тому, что вы рассказали с столичном собирателе, уже покатились. Еще и как.

— Знаете, мне вспомнились слова… Их сказал кто-то из старых философов, там, на Земле… Каждый из нас, сказал мудрец, в том либо ином смысле — извращенец. Но только каждый — извращенец по-своему. В том либо ином, либо третьем, пятом, двадцатом смысле. И поэтому два извращенца, повстречавшись и заговорив каждый о своем извращении, непременно обзовут друг дружку извращенцами, и каждый будет прав — по-своему, в том либо ином, третьем, пятом… Только не истолкуйте мою цитату превратно, ради всего святого. Я ничего такого сказать не хотел… Бросьте, Аттвуд. Это искусство! — Биди взмахнул рукой в сторону галереи. — Просто оно ново и для вас непривычно. Судя по книгам, на планете — матери такое бывало с каждым новым течением, в любом из видов искусств.

— Да, бывало. Но мы сейчас, похоже, с вами говорим на разных языках. В определенном смысле ваша цитата очень даже к месту… Вы называете это искусством, я же считаю, что искусством здесь и не пахнет. Оно и близко к вашей галерее не стояло. На Земле вас и таких, как вы, назвали бы некрофилами.

— Ну, так то же на Земле… А здесь не стоит произносить таких слов. Тут все такие, как я. Вас не поймут. Или, что гораздо хуже, поймут буквально. Мы здесь простые, грубые, но гордые — все как один, потомки первопоселенцев. Ведь наш «Ирис» для нас то же, что и «Мэйфлауэр» когда-то для первых англосаксов, высадившихся в Америке… Аналогичная ситуация — в других наших городах…

— Я как-то догадываюсь… Спасибо, я учту, но все же останусь при своем мнении. Это — не искусство. Извините, если обидел, конечно.

— Допустим… Но вы согласны, что социум не может существовать без искусств, в частности — изобразительных?

— Да. Это, можно сказать, аксиома.

— А скажите, на вашем корабле много картин?

— От силы — полторы…

— Вот именно. — Биди поднял палец, охваченный губернаторским кольцом. — И на наших кораблях было то же самое: инструменты, машины, приборы и так далее, но ни одного мольберта, и уж конечно — ни единой скульптуры, уж слишком они тяжелы. Ведь «Ирис», и прочие корабли сами садились на планету, модули и шлюпки не годились. А термин «полезный вес» означает предметы, несущие практическую пользу, непосредственно необходимые для выживания. Когда предки наши прилетели на Волчий Хвост…

— Волчий Хвост?.. — переспросил Аттвуд.

— Так мы зовем иногда нашу планету… Но вас я должен предостеречь. От чужака наши граждане такого не потерпят. Говорите «Кельвин — Зеро» или, на худой конец, «Льдина». Да, так вот, когда-то предки сюда добрались, здесь был лед. Лед, лед, лед и ничего больше. Что прикажете делать? Рисовать пальцем в воздухе?.. А здесь, как выяснилось, замерзла целая цивилизация, причем мгновенно… В движении. Потому они вам и кажутся живыми. Правда?

— Правда, — неохотно согласился Аттвуд.

— Ну так попробуйте об этом думать как о разновидности балета, о застывшем танце, что ли… Каждый из них застыл навеки в собственном движении. Мы не знаем, кто их заморозил, однако мы сами освобождаем их из ледяного плена…

— Не до конца!

— Да, не до конца. Иначе они станут просто трупами, и от разложения их больше ничто не спасет. И еще одно… Айсинг — общий знаменатель для всех кельвиниан. Сюда прилетел сущий ковчег. Русские, американцы, китайцы, африканцы, арабы и прочие, прочие. А вместо чудовищною культурного конгломерата все они получили единую культуру.

— А вы, судя по всему, француз? — спросил Аттвуд.

— Говорят, — усмехнулся барон. — Удивительно, как мои предки ухитрились протащить сквозь время и космос родовое имя и титул. А может быть, и то и другое — фантазия. Здесь можно было назваться хоть русским царем. Хоть воплощением Будды…

— И все бы поверили?

— Нет. Просто всем было наплевать. Имели значение не имена и не титулы, а знания, талант, хватка, ловкость, сила. Правда, наша семья была в несколько привилегированном положении. Мой прапрапрапрадед чуть ли не единолично финансировал строительство «Ириса», все деньги извел. То же — и в других городах. Каждый корабль строил кто-то… И потом его семья имела несколько привилегированное положение.

— Кстати, а почему корабли сели порознь?

— Полет был долгий, капитаны пересобачились… Прямо какие-то партии сложились, вот и сели подальше друг от друга, от греха подальше. Люди они везде — люди, знаете… «Шарденне», например, опустился вообще в другом полушарии, до сих пор о них ничего не слышали и не знаем. А мы, честно сказать, удивились, что ваш модуль сел у нас, а не в Столице.

— Откуда нам было знать, где у вас — столица?

— Так ведь самый большой город… Потому и зовем — Столица. Это, наверное, и с орбиты заметно.

— Нет, с орбиты все одинаково.

Аттвуд тронул один из камней своего браслета, охватывающего правое запястье, и на грани рубина высветились цифры стандартного, земного цикла.

— Уже ночь, — сказал он, — а мы ничего еще не решили.

— Здесь у нас всегда ночь, — Биди весело посмотрел на Аттвуда. Интересно, очень интересно мы с вами беседуем. Вы все собираетесь заговорить о репатриации, а я искусно заговариваю вам зубы. Сегодня мне это особенно удачно удается, правда?

— Пожалуй, — несколько натянуто улыбнулся и Аттвуд. — Но я все-таки выяснил кое — что полезное. Для своей… э-э-э, миссии, я имею в виду.

— Можно ли узнать, что именно?

— Во — первых, вы еще очень хорошо помните Землю, помните планету, к которой сквозь космические расстояния протянулись ваши корни, а ведь вы губернатор, то есть человек, более всех озабоченный именно местными проблемами. А во — вторых, вы еще не адаптировались к здешним условиям. Не лично вы, конечно, а все вы, люди, называющие себя… э-э, кельвинианами.

— Почему вы так решили?! — на лице Биди отразилась его крайняя заинтересованность.

— Кутаетесь. На морозе вам не сладко. Так же, как и мне.

— Ну, это естественно! Я же не тюлень какой-нибудь! — улыбнулся барон.

— Вот вы и подтвердили одной — единственной фразой оба моих наблюдения. Здесь ведь нет тюленей. Да и вы не тюлень, это бесспорно. Хотя тюлень-то как раз мог бы быть здесь своим.

Биди безмолвно поднял руки и засмеялся.

— Капитулирую! Вы меня уложили на обе лопатки. Давайте ваш ультиматум.

— Я бы попросил вас не употреблять этого слова, барон. Все-таки у нас международные переговоры, и терминологическая четкость здесь немаловажна. Более чем. Я бы сказал… Меморандум, так будет лучше, вам не кажется? А попросту говоря — список вопросов, ответы на которые мне необходимы для составления моего рапорта.

— Все равно, давайте!.. — сквозь смех выдавил Биди.

— Вопрос первый. Что известно о здешней, аборигенной, цивилизации?

— Очень и очень мало. Правильных археологических работ никто и никогда не вел. Да такие работы, вероятно, и невозможны, учитывая тридцатиметровую толщу льда. Погибли здешние, как вам уже отлично известно, от холода… Скорее всего, их атаковали каким-то неизвестным ни нам сейчас, ни им тогда, оружием. А быть может, это оружие вполне им было известно… Но они не сумели, либо не успели от него защититься… Люди воевали огнем. Они же, надо полагать, холодом. Отец творил, что случилось это все лет за пятьсот до нас. Быть может, семьсот… Одним словом, несколько столетий Волчий… э, пардон! Льдина пустовала абсолютно. Я вам дам записки отца, почитайте. Наши… я говорю о старателях… то здесь клюнут, то там, никакой системы. И, самое прискорбное, мы до сих пор не отыскали ни одной местной книги. Вообще никакого носителя информации. Говоря «мы», я подразумеваю не только Ирис, но и другие города.

— В прошлый раз вы упомянули какие-то природные аномалии?..

— Это уже можно считать вторым вопросом из вашего списка? — улыбнулся Биди. Аттвуд оставил ехидство барона без ответа, и тот посерьезнел. — Вся наша природа — сплошной лед. Да еще ветер. Правда, лед здесь особенный, плавится при десяти градусах по Цельсию и всегда гладкий. Любая царапина затягивается часов за пять, но если лед переплавить, то это свойство теряется. Так что в определенном смысле наш лед совсем не то же самое, что земной лед… — Когда барон произносил слово «наш», Аттвуд не удержался от слабой улыбки, и барон ее приметил. По глазам губернатора землянин понял, что тот истолковал ее соответствующим образом, но все же от комментариев удержался. Невозмутимо продолжал: — …А что касается аномалий… Я знаю три, и все они поблизости. Милях в сорока от Ириса лежит настоящее водяное озеро. Возникшее черт знает отчего, и тот же самый черт знает, как существующее: метров десять воды в ледяном блюдце. Жизни в нем никакой, вот и прозвали его Болотом. Милях в пяти от него — Свечка. Нечто вроде ледяного водопада, бьющего вверх, фонтан этакий, словом; лед медленно вытекает из ледяной же горы. Там же берет начало Стеклянная Река несусветно медленно текущее ледовое… э-э, течение… Давайте я лучше познакомлю вас с Оскаром Пербрайнтом, он вам все расскажет толком. Он полжизни провел во льдах, и продолжает проводить… Он вернется дня через три. Вас интересует местная фауна?

— Конечно! — воскликнул Аттвуд. Еще бы она меня не интересовала, подумал он. Меня тут у вас все на свете интересует, и прежде всего вы сами…

— Он и про зверье расскажет. Чучела можно посмотреть в городском музее. Но о звериных повадках может рассказать только старатель. Оскар, на мой взгляд, лучший… Если он будет в хорошем настроении, попросим взять вас во льды.

— Нет, благодарю. Стар я, да и не хочу участвовать в поисках новых Экспонатов для вашей галереи.

Они помолчали. Землянин, подумал Биди. И этим все сказано. Я не хочу встретиться во льдах еще с одним стариком, застывшим в мольбе, подумал Аттвуд. Это будет уже слишком.

Биди наполнил опустевшие бокалы аквавитом.

— Будем говорить о репатриации или на завтра перенесем?

— Будем, — твердо сказал Аттвуд. — Позавчера я только о ней заикнулся, а сегодня намерен привести резоны. Есть у меня пара тузов в рукаве, признаюсь по секрету.

— Выкладывайте оба.

— Во — первых, вы помните, конечно, что ваши предки покинули Землю, спасаясь от демографической катастрофы. И не только ваши. Звездная экспансия превратилась чуть ли не в моду. А потом разразился так называемый ракетный кризис…

— Это еще что такое?

— На ваших кораблях стояли двигатели фон Пуккеля?

— Да, насколько я помню.

— Так вот, на Земле их прозвали «разовыми». Их хватало на один, два, от силы три дальних перелета. Затем они скисали. Колонии, только — только отпочковывавшиеся от планеты — матери, оказывались в полнейшей изоляции. Экспансия прервалась почти на столетие, покамест не появились новые двигатели, принципиально новой системы. А переселение в конце концов породило три сокрушительные пандемии. Кстати, именно поэтому мы так долго кружились на орбите вокруг Кельвина — Зеро, своего рода карантинная мера. А на Земле сейчас наберется едва полтора миллиарда жителей. Планете — матери нужны люди.

— Что ж… На Земле теперь нет перенаселения, и у нас — тоже. А все долги планете — матери наши предки оплатили, перестав дышать земным воздухом, довольно спертым тогда, кстати сказать.

— Выслушайте и второй мой резон. В вашем случае, барон, речь идет не о репатриации. А об эвакуации. Мы выяснили, что орбита Льдины изменяется, сейчас она представляет собой не окружность, и не эллипс, а спираль с очень небольшим шагом. Короче творя, лет через полтораста на планете нельзя будет жить. Резко повысится температура. Представляете, какой будет потоп?

— Да, это серьезно. Вашим расчетам можно доверять?

— Можно. И расчетам, и мне. Хотите — проверьте сами. У вас же есть обсерватория.

— Вам я верю больше, чем нашим астрономам, — усмехнулся Биди. — Это очень серьезно, то что вы сейчас мне сказали… Но не срочно. Непосредственной угрозы нет, и вам будет чрезвычайно трудно агитировать.

— Так вы не будете препятствовать?

— Ни в коем случае. Корабль сажать будете?

— Хотелось бы.

— На каких двигателях?

— На обычных планетарных. У вашего «Ириса» были в точности такие.

— Ясно. Тогда дайте мне размеры корабля, параметры и координаты места, где намерены произвести посадку. Мы перебросим туда лучевую станцию, они очистят плешь для вашего корабля. Не то он вмерзнет, как «Ирис» в свое время.

Землянин снова глянул на свои драгоценные часы.

— Пора, — сказал он и поднялся на ноги.

Биди продолжал сидеть.

— Послушайте, Аттвуд, — сказал он, — вы легко уговорили меня, теперь я буду уговаривать вас. Оставайтесь у меня. Что за нужда — мотаться каждый день к модулю и обратно? Вилла огромна. Передатчик у меня не хуже вашего, установленного на модуле. Я покажу вам город, познакомлю с людьми… кстати, вы предпочитаете блондинок или брюнеток? Словом, ручаюсь, вы еще оцените наше… гм, ледяное гостеприимство.

— Не надо меня уговаривать… — начал было Аттвуд, и барон разочарованно вздохнул. — …я уже согласен, — закончил землянин, и хозяин виллы пристально взглянул на него. Улыбнулся обрадованно.

— Прекрасно! Что вы предпочитаете: лечь спать? Или принять стимулятор и податься в казино?

— Спать, барон.

— Тогда… давайте хоть немного пройдемся перед сном.

— Хорошо.

Они нацепили электропарики, маски и облачились в электроплащи. Ледяные створки дверей озарились радужными световыми переливами и разошлись в стороны. Снаружи было черно: под открытым черным небом царила тишина; внизу, в огромном ледяном каньоне, сиял редкими огнями Ирис, и казалось, что звезды — лишь отражение этих огней. Местами посверкивала ажурная медная сеть, перекрывающая каньон.

— Вообще-то я всю жизнь обожал рыженьких… — задумчиво сказал Аттвуд. — А что по ту сторону каньона?..

— Аптаун. Там живут те, для кого Ирис слишком дорог или слишком скучен. Окраина, словом. Я знаю еще одно слово, трущобы, но в данном случае оно не очень соответствует.

Они пошли по плитчатой дороге, слабо подсвеченной ледяными фонарями. Вдруг небо озарилось фиолетовым сполохом.

— Это ж бластер! — удивленно воскликнул Аттвуд. — Там что, воюют?!

— А вы ожидали полярного сияния?.. Упаси Бог, никто не воюет на Льдине! Это работает лучевая станция, плавит лед. А переделана она, точно, из батареи бортовых бластеров. У нас, как вы понимаете, лед — единственный материал, из которого можно что-то сделать…

Они свернули за угол виллы, Биди тронул ладонью один из фонарей, и ослепительный луч света метнулся вдоль аллеи ледяных фигур. Их было не менее полусотни.

— Это тоже наше искусство. Литая ледовая скульптура. Завтра рассмотрите подробнее. Когда вам скажут «лед», вы представите себе его непременно зеркально — гладким, хотя он бывает, знаете ли, и шершавым, и припорошенным, и битым, и любым другим. Не бывает только горячего льда.

— Да, — машинально ответил Аттвуд, всматриваясь в глубину сверкающей аллеи. Аллея впечатляла.

И только потом, позднее, Аттвуд понял, зачем бароном были сказаны эти слова.

…Отрывистый писк локатора разбудил Оскара. Как всегда, возвращаясь знакомой дорогой, он не упускал случая поклевать носом минуту — другую, просыпаясь, однако, от малейшего толчка буера, от любого звука. Ничего особенною — в амбразуре крыла все так же блестит Ледяная Звезда, а локатор пищал оттого, что засек на горизонте огромный парус пассажирского экспресс — буера. Его синий топовый маяк заметно смещался влево: стало быть, экспресс идет в Столицу. Следом за синим огнем в амбразуре сместилась и Ледяная Звезда: Оскар шевельнул пальцами в «кастете» управления — шкоты передали легкое движение руки на рулевое лезвие, чуть шевельнулось крыло паруса, и буер вернулся на верный курс.

Оскар снова вздремнул, но тут совсем рядом истошно заорала непригодная даже на чучело певчая сова, падальщица.

«Какой идиот назвал ее певчей?!» — в который раз подумал Оскар. Если бы все песни были таковыми, люди бы давно перевешались…

Он глянул на звезды, потом на карту: до Старой Трещины оставалось от силы полчаса ходу. Оскар снова шевельнул «кастетом»… Когда буер окончательно остановился, сдвинул «фонарь» кабины, уперся руками в борта и одним прыжком выскочил из кабины на лед. С первого взгляда все было в порядке полном, но перед прыжком через Старую стоило осмотреть буер детально, ослабить крепления ледяного балласта и обязательно проверить стопор рулевого лезвия. Находились ухари, которым было наплевать на этакие мелочи: лихие парни рано или поздно валились на дно Старой Трещины. Там они все и остались… Оскар вынул из носового гнезда прожектор, подключил к своему энергобрикету и пошел вокруг буера, но прежде выволок с пустого заднего сиденья длинный меч без ножен и прицепил его на пояс, просунув в специальную проволочную петлю.

— То — оже мне, Ледовый Корсар!.. — ухмыльнулся Оскар. Меч здорово мешал, но уж больно сподручно было им отбиваться от хищных пингвинов, особенно когда эти твари сбивались в стаи: тем паче что игломет не всегда брал толстые шкуры матерых зверюг.

Как и следовало ожидать, все пребывало в полнейшем порядке, а иначе хоть что-нибудь непременно задребезжало на быстром ходу. Оскару досталось немного работы: ослабить рычажные фиксаторы, чтобы ледяной балласт сбрасывался мгновенно, и еще раз, для очистки совести, обойти вокруг машины с инспекторской проверкой. Напоследок он достал Из-под левого налокотника узкую красную ленточку и пустил ее по ветру, стиснув кончик двумя пальцами. Ленточка вытянулась, словно линейка, Оскар пристально взглянул на Ледяную Звезду; снова — на ленточку, разжал пальцы, и ее мгновенно унесло с глаз долой. Как всегда Оскар подумал, что Богу такое ничтожное приношение безразлично, но — обычай следовало соблюдать даже наедине с собой, да и ветер стоило лишний раз проверить перед прыжком. Если разведка была удачной, это еще не означает, что и дальше, до самого возвращения, все покатится словно по колее.

Когда Оскар вновь забрался в кабину, стянул перчатку и сунул пальцы в «кастет», где-то поблизости заорали сразу две певчие совы.

— А, чтоб вам провалиться… — пробормотал Оскар и принялся разворачивать парус таким образом, чтобы Ледяная Звезда пришлась точнехонько на центр амбразуры. — И какого черта здесь насобиралось столько этой клятой нечисти…

Буер сразу же схватил ветер, и понесся, набирая скорость, по стеклянно — гладкому полю. Минут через двадцать, когда справа мелькнула первая вешка, Оскар заметил, что чей-то буер проходил здесь совсем недавно: царапины на льду еще не успели затянуться. Но размышлять об этом времени не оставалось, зеленые вешки проносились одна за одной по обе стороны. Промахнув красные вешки, Оскар сбросил «кастет» с правой руки, а левой дернул на себя до упора рычаг с оранжевой рубчатой головкой, и парус раскололся вдоль, распался на два длинных крыла. Рычаг назад, от себя — и на самом краю Старой Трещины тяжело грохнул балласт, чтобы лететь дальше, вниз, своим путем — на дно глубочайшей расселины, а полегчавший буер уже парит над нею, и Оскар с неодолимой дрожью считает мгновения полета… Во время прыжка он уже ничего не может ни сделать, ни поправить. И только судорожно переводит дух, когда лезвия ударились об лед на другом краю Трещины, но тут же буер сотряс еще один удар, левое крыло со скрежетом отлетело к чертям совиным, и искалеченная машина закружилась в каком-то бешеном вальсе, лишь по великой удаче не рухнув в расщелину, а Оскара ка-а-ак вышвырнуло из-за расколовшейся кабины, но тоже, к счастью, в сторону от края…

Что-о-о?! Я же здесь всегда прыгал!!! Только и успел подумать он, прежде чем шваркнуло об лед с неимоверной силой.

…Очнуться ему помогла внятная ругань: чувствовался столичный акцент; мало что понимая из-за звона в голове, Оскар с огромным трудом поднялся на ноги, постоял, шатаясь, попытался покачать головой, но что-то мешало…

— Слава Богу, — донеслось сзади; ругань прекратилась. — А я думал, что так и сдохну, не дождусь, покамест ты очухаешься…

Оскар медленно развернулся, всем корпусом. В луже заледеневшей уже крови лежал Сова Тепанов и корчил зверские рожи. Рядышком с ним, тоже покрытая кровью, валялась кривая сабля.

— Здорово, Сова, — пробормотал Оскар. — Отличное же времечко ты выбрал для харакири. Особенно — местечко…

— Тебе все шуточки… — говорил Сова гораздо тише, чем ругался, …а я сейчас окочурюсь…

— Раньше надо было окочуриваться, — ответил Оскар. — Теперь я тебя вытащу.

— На себя посмотри, вытаскиватель… — по-прежнему тихонько посоветовал Тепанов.

— Успею еще. Как-нибудь… — Оскар опустился на колени рядом с раненым. — Что у тебя?

— Заливал балласт, пингвины налетели. Пока отбивался, разгонял, они у меня успели выдрать фунтов десять мяса… Ну, троих гадов я положил, вон там валяются…

И верно, чуть поодаль примерзли к окровавленному льду три мохнатые кучи. Оскар плюнул в их сторону: так велел обычай, да и веление души требовало; достал из аптечки на поясе вечный шприц, поискал на Тепанове живое место и сквозь костюм воткнул иглу в тело; затем достал пакет с «липучками» и принялся сверху вниз бинтовать…

Тепанов был мужик крепкий, и обычной дозы наркотика, положенной в таких случаях для обезболивания и отключения, оказалось маловато, чтобы сразу нокаутировать его организм.

— Спасибо, Оскар… Но я, наверное, все равно подохну. Прости… Это об мою балластину ты расшибся… Я когда с тварями возился, рычаг задел, ну, она и поползла… А облегченный буер потом сдуло прямиком в Трещину. Подфартило, короче, дальше некуда…

Ладно, угольками сочтемся. Полежи. Пока я шлюпку соберу.

— Нет, постой… Слушай, покамест я не сомлел… Вот здесь, — Сова коснулся поясной сумки, — мое завещание, отдашь дочери…

— Какой такой еще дочери?

— Моей… Она в городе живет… Дочка моя… Найдешь, ей отдашь.

— Сам отдашь.

— Возьми, слышишь, возьми!.. — Тепанов дернулся к сабле.

— Ладно, ладно, давай уж, — грустная ухмылка искривила губы Оскара, а то еще зарубишь своим ятаганом, как пингвина.

Оскар снял с раненого сумку, прицепил на пояс себе.

— Там, — Сова показал на сумку, — футляр, маленький такой, это тебе, возьми… Кроки… Там кроки… как найти библиотеку… их библиотеку… хорошо все-таки, что тебе отдавать приходится, а не кому другому…

— Ты бредишь, — спокойно сказал Оскар.

— Клянусь дочкой… Я в здравом уме. Я нашел библиотеку, Оскар, представляешь, я… Ежли подохну — кроки твои, и библиотека — твоя… Только отдай завещание, и не оставляй меня на съедение совам. И еще… приди на мои похороны, помяни мою грешную душу. И помоги… Помоги Сибил…

Он засыпал. Оскар разогнулся и только сейчас осмотрел самого себя. Ничего утешительного: костюм сбоку разодран, рана глубиной в полдюйма, по всей видимости, разорвал бок о фиксатор фонаря… Энергобрикет, слава Богу, цел. Но отопительные контуры костюма порвались, и медная проволока свисала из разрыва. Возиться с отоплением некогда, Оскар скрутил, срастил концы нескольких проводов, соединил проволоки, наскоро, и поверх всего этого беспорядка наклеил кусок липучки. Потом ощупал шлем. Фейсгард свезло набок, трубчатый гребень и вовсе снесло, но голова, похоже, не пострадала. Оскар ободрал с ног смятые наколенники и заковылял к буеру.

То, что ни о каком ремонте сейчас не стоит и мечтать, выяснилось с первого беглого взгляда. Оскар включил радиоответчик буера, достал с заднего сиденья игломет, сразу же подключил оружие к энергобрикету, ремень нацепил на плечо и забросил игломет за спину.

Первый приступ слабости Оскар ощутил, едва начав собирать шлюпку маленький буер из легких труб, с паршивыми коньками. Вообще-то дело было плевое, и если бы не рана, Оскар справился бы буквально за несколько минут; а тут еще засигналил энергобрикет на поясе Тепанова. Оскар вынул брикет, питающий фару, доковылял до раненого, взял его за воротник и потащил за собой к буеру. Тут слабость нахлынула волной, накатила всерьез, захлестнула, и пришлось даже осесть прямо на лед.

Наконец он собрал шлюпку, взвалил на нее обмякшего Тепанова, сменил ему брикет, собрался было лечь сам, но вспомнил о рулевом лезвии. Бросить его вместе с буером — означало вдребезги рассориться с кузнецом Вацеком. Морщась от боли, Оскар приподнял корпус, умудрился одной рукой снять обтекатель и открыть, отжать оба фиксатора, но все-таки достал узорное булатное лезвие.

Он лег на шлюпку, лицом вниз, сморщился, подмигнул своему отражению в ледяном зеркале, с которого порыв ветра на мгновение смахнул ледяную пыль, дотянулся до ручки фала и рывком вздернул парус. Но, ко всему прочему, заело стопор и пришлось дергать, дергать, дергать и дергать, пока парус не поддался, схватил ветер…

— Ну, ветер приняли, теперь выберемся, — Оскар толкнул локтем бесчувственное тело Тепанова. — Главное — не спрыгивай на ходу, Сова, договорились?..

…Время от времени Оскар стряхивал дурнотную муть и, задирая голову, смотрел на звезды, в особенности на Айсстар. Нечего было и думать добраться на шлюпке до города, нужно было тянуть, всеми средствами вытянуть, на Дорогу; там был шанс встретить экспресс, караван или курьерский муниципальный буер. И еще — уж очень не нравилось Оскару, как деревянно стучит о нижний кронштейн мачты перчатка Совы Тепанова.

…Над горизонтом замигали две новые звезды, синие.

Везет же, подумал Оскар. Намотал на раму шкот. Потянулся за аварийной укладкой, достал сигнальные ракеты и насадил одну на ствол игломета.

Судя по огромному расстоянию между огнями штурманской и хвостовой башенок, из Столицы шел тяжелый сорокаосный караван. Вновь, и сейчас совершенно невовремя, накатил приступ слабости, и Оскар, чтобы не сомлеть и не отрубиться, перевернулся на больной правый бок; в таком положении дотянул-таки до Дороги. Снова заело проклятый стопор, парус продолжал уносить шлюпку, и тогда Оскар сыграл ва-банк, просто — напросто выдернул мачту из стейса вместе с кронштейном, бросил ее под рулевой конек. Лезвие перескочило трубу, распахало парус, но опорные коньки, налетев на мачту, сорвались со штифтов и развернулись в стороны. Едва не усвистев под огромные счетверенные катки, шлюпка наконец остановилась…

Первый выстрел оказался дохлым, ракета лишь соскочила со ствола и запрыгала, застучала по льду, как консервная жестянка. Вторая ракета оранжевой змеей умчалась прямиком под брюхо каравана — нет гаже занятия, чем лежа стрелять из игломета, а подняться на ноги уже не было ни сил, ни времени. Последнюю Оскар нацелил почти в зенит, и на штурманской башенке завертелся красный прожектор…

Заметили, — подумал Оскар. — Как же я устал…

Караван не стал останавливаться, просто сбросил скорость, и Оскар еще успел прочитать на его борту громадные буквы.

«Голиаф», — подумал он и разрешил себе заснуть.

…Сова Тепанов танцевал под открытым небом, словно солист Ледового Театра, разница вся заключалась в одежде лишь. Это был танец, именно танец, пускай незамысловатый, но не просто бессмысленное кружение. Музыки не было, и сам Сова молчал, танцуя сосредоточенно, отрешенно даже. Оскар вдруг приметил, что лед начал затягивать Тепанова, всасывать, вначале по щиколотки, потом — по колени. Сова танцевал, ничего не замечая, а лед затягивал от все глубже и глубже. Самое странное и страшное — подо льдом не было его ног, были шевелящиеся мешки пустоты, и чем глубже Сова погружался, тем больше размерами становился ужасный воздушный пузырь, сохраняющий форму тела, танцующий…

ОН СТАНОВИТСЯ ПОЛОСТНИКОМ! — сообразил наконец Оскар и кинулся прочь, но тут же споткнулся. Словно шарик без рук, без ног, катился он по дну необъятной долины — ледяной чаши Сухого Моря, падал с каких-то уступов и снова катился, катился, катился, а рядышком бежала, завывая, небывало огромная певчая сова и в конце пути, Оскар знал наверняка, точно знал это — его дожидается полостник с лицом Тепанова.

Справа на поясе взорвался энергобрикет, боль развернула Оскара из тугого клубка, запахло горелым мясом, его, Оскара, мясом… Огромная певчая сова бросилась к нему, топорща когти.

— Как же так! — закричал он. — Я ж еще живой!..

— Живой, живой, успокойся! — раздалось совсем рядом.

Оскар открыл глаза, увидел над собой двухфутового диаметра полусферу плафона и тут же вспомнил — где он находится и почему.

— У вас рация работает? — спросил он неизвестно кого.

— Да, конечно!.. — с ноткой удивления в голосе ответили откуда-то справа. — Почему она должна не работать?..

— Сообщение в Ирис… Оскар Пербрайнт и Сова Тепанов умудрились по очереди разбиться у Старой Трещины… Как Он?

— Мертв. Ты вез его уже мертвого. Страшная кровопотеря, и я ничего не смог, не успел сделать. У него в жилах практически не осталось…

— А как я?

— О, гораздо лучше. Бок разорван, голову, вероятно, тряхнуло тоже основательно. Кровь я тебе влил, а синяки сам посчитаешь, когда нечего делать будет. Развлечешься. Ну и, конечно, придется выбросить костюм.

— А рубашка цела?

— Вот, в углу валяется. Цела твоя рубашка.

— Не выкидывай. Она у меня счастливая.

— Как хочешь. Что еще передать в Ирис?

— Две заявки на имя шерифа. Координаты в поясной сумке и в кармане рубашки. А для себя запиши… — Оскар продиктовал координаты. — Там лежат три здоровенных пингвина, жира с них — фунтов сорок.

— Правда? — обрадовался караванщик. — Вот спасибо!

— Тебе спасибо! — ответил Оскар и снова позволил себе забыться.

…Встречая Аттвуда, губернатор выглядел несколько смущенным.

— Помните, я обещал вас познакомить с Оскаром Пербрайнтом?

— Помню. А что случилось?

— Да в общем-то ничего страшного. Он здесь, у меня, но украл я его из муниципальной больницы, и он, надо сказать, не в лучшем настроении. Бок у него разодран, болит, и он от этого злой, как пингвин.

— Ну, не съест же он меня. Ведите.

Как только Биди представил их друг другу, Оскар спросил:

— Так значит, вы предлагаете нам плюнуть здесь на все и помочь планете — матери сотворить новый демографический взрыв?

— Не совсем так. Эта планета — мать хочет спасти вас от потопа.

— Бог поможет — выплывем. Да и не доживу я до этого самого потопа, сколько б ни тужился. А что делать на Земле мне, например? Я ведь только и умею, что лед резать.

— Льда на Земле хватает. Но никто уже не живет даже поблизости от него — всем достаточно места в теплых широтах. Вы представить себе не можете, как это приятно — полежать голышом на солнышке.

— Да уж, под нашим солнышком через полчаса начинаешь звенеть. А сколько человек вы сможете взять сейчас?

— Сотни две. У нас небольшой корабль.

— Ну — у, столько-то наберется наверняка. Есть такие — поедут в Столицу полечиться у Горячего Озера, это там аномалия такая имеется, да так там и остаются. Неохота им сюда за новыми болячками возвращаться.

— Господин Аттвуд интересуется местными аномалиями и зверьем, вмешался в разговор Биди.

— Я очень рад. Аномалий больших я знаю пять… Горячее у Столицы, Свечку, Болото, Стеклянную и Старую Трещину, будь она… Вы, наверное, знаете, землянин, что здешний лед течет… А вот Старой ни черта не делается. Кстати, это единственное место, где обнажена почва. Отчего эти аномалии взялись — никто не знает. Если принять гипотезу о «ледяной бомбардировке», то это, наверное, бывшие эпицентры взрывов. Вы можете спросить: как это мы, живя на планете, двести лет уж как, ничего не знаем о ее природе. Отвечаю: некогда было. Кто разбирал корабли и строил города, кто возился с гидропоникой, еще лучевиков надо было много — лед плавить. Кстати, тогда же и нашли первых аборигенов. Насколько я знаю, планету изучали только два человека — покойный отец губернатора и мой покойный отец, он был ассистентом у старшего барона. Вам повезло, что вы, с вашим интересом к Льдине, опустились в Ирисе — должен я вам сказать. Все, что они наколдовали, хранится у нашего хозяина, а сами они поехали однажды к Болоту, хотели повести штрек под его дном… Больше их никто никогда не видел.

— Вы сказали — «больших аномалий». А что, есть другие, малые?

— Да, но мы не любим о них вспоминать. Мы называем их полостниками. Это пузырь такой во льду, совершенно пустой, но имеющий форму человечески тела…

— Человеческого? — перебил Аттвуд.

— Конечно, я оговорился, но вы же видели, как мы с ними похожи! Да, человеческих тел формы. Если хотите посмотреть — у нашего губернатора в галерее есть один. Я и второго ему привез, но он сказал, что готов принять его на вес льда. А я, помнится, ответил, что лучше отвезу под лучевую станцию. И продал муниципальной галерее. Честно говоря, мне от них тоже не по себе. Иногда кажется, что они и есть настоящие аборигены.

Биди взмахнул рукой.

— Опять ты за свое, Оскар! Вот они, аборигены, — барон кивнул в сторону галереи, — в довольно свежем виде.

— Свежезамороженном… — пробурчал Оскар. — А если они телепортировались?

— Знаешь, Оскар, мне телепортироваться не приходилось как-то, но я почему-то думаю, что для этого как минимум надо быть живым. Ты же знаешь, их накрыло всех разом…

— А, может быть, полостники — это их души.

— А, может, пустые бутылки? Шериф рассказывал, что так однажды ляпнул Сова Тепанов, еще когда только из Столицы переселился.

— Да, кстати! Ты же знаешь, как его настоящее имя?

— Арктика. Помнится, был такой штат на планете — матери…

Аттвуд не удержался от улыбки. Впрочем, Оскар и Биди ее не заметили, увлеченные разговором.

— …А ты не знаешь, за что его прозвали Совой?

— Его так еще в Столице именовали. Наловчился он орать певчей совой, не отличишь. «Вяя — а — а — а — аа!!!» Только еще громче.

— Вот как? Ни разу не слышал.

— А откуда тебе-то было слышать? В Аптаун ты ездить не любишь, нерадивый ты наш губернатор, а к тебе, насколько я знаю, Сова был не вхож. Арктика Тепанов, то есть… Простите, Аттвуд, мы с Биди совсем отвлеклись.

— Ничего страшного, Оскар! Мне все интересно.

— Теперь о зверях. Главная зверушка — хищный пингвин. Прозвали его так за способ передвижения — он катится на брюхе, а лапами только отталкивается. Здорово получается, между прочим. Из его жира в Столице умеют делать чудесный крем для дамочек. Выслеживать хищного пингвина дохлое дело. Его бьют, когда он нападает. А потом надо следить, чтобы тушу не слопали его же братишки или… Про певчую сову вы уже знаете. Пакость мусорная. Короче говоря, пингвины жрут все живое, а певчие совы — все мертвое, тем и пробавляются. Есть еще какие-то твари, по слухам страшные, но они так далеко водятся, что туда даже караваны не ходят, да и незачем…

— Биди говорил, что какой-то из кораблей первопоселенцев опустился в другом полушарии…

— Да, «Шарденне». Ну и что? Они сами захотели отделиться. Насильно мил не будешь. А если бы захотели, уже бы к нам добрались. Вы с орбиты видели на том полушарии город?

— Нет.

— Ну, значит, не судьба. Кому как повезет.

…Приглашение, подписанное «Сибил Тепанов», ни к чему не обязывало. Оскар знал, что многие просто — напросто засовывают подобные бумаги подальше и забывают о них. Он и сам терпеть не мог всяческие церемонии, а похороны — в особенности, но долг старателя велел исполнить последнюю волю Совы. У Оскара даже не было подобающей траурной одежды, пришлось одалживать у Биди. На похороны было принято являться пешком, но на это, видит Бог, у Оскара еще сил не доставало, и тот же Биди ссудил его своими аэросанями. И все-таки, Оскар поспел только к концу отпевания в храме.

Как только священник произнес последнюю фразу ритуала: «…И в этом льду пребудешь, пока не вострубит архангел», — на кладбище зазвонил колокол: два удара — один — два — три — один, и снова два — один — три — один, и снова, и снова, и снова…

Четыре автономных экзоскелетона подняли тяжеленный крест черного льда — блок с вмороженным в нет телом Тепанова, и к Оскару подошла вдруг красивая девушка в траурной фате, подала руку.

— Идите рядом со мной, господин Пербрайнт.

— За что такая честь? — удивился Оскар.

— Вы же спасли отца.

— Как же я его спас, если мы его хороним?!

— В Столице так говорят.

Оскар молча поклонился и вышел из храма, держа Сибил Тепанов, дочь Совы, под руку. Он хотел прямо здесь отдать ей завещание Совы, но потом решил, что найдет для этого более подходящее время.

Процессия, во главе которой решетчатые роботы несли скорбный блок, остановилась у могилы — глубоко вырезанного во льду креста со ступенями в изножии. Первым спустился в могилу священник, следом за ним, по очереди, все прочие опускались и становились на колени; творили тихую молитву. Когда подошел черед Оскара, он, не верящий ни в Бога, ни в черта, почувствовал себя совершеннейшим кретином. Однако отказаться — значило смертельно обидеть всех присутствующих. Когда Оскар опустился на колени, ему припомнилось, как Сова превращался в полостника. Он неловко повернулся и чуть было не упал навзничь: такая дикая, пронзительная боль обдала разорванный бок. Оскар с огромным трудом, еле — еле, но самостоятельно выбрался наружу, и уже в тумане видел, как в ледяную могилу спустилась Сибил Тепанов, как она упала, раскинула руки, и как невесть сколько времени спустя ее вынесли из ямы без чувств…

Колокол зазвонил размеренно: как только затихал один отчаянный удар, его нагонял следующий. Оскар не стал смотреть, как опускают блок, как заливают могилу водой. Он побрел к священнику и тихонько сказал:

— Я приехал на санях, святой отец… Пусть ее отвезут и возвращаются за мной. Я, похоже, к тому времени тоже скисну…

Через минуту он понял, что переоценил свои силы.

— …Отговаривал я тебя, — услышал Оскар, когда очнулся. — Хорошо повеселился?

— Как она?

— Ты имеешь в виду дочку Тепанова? — спросил Биди. — Не знаю, мы с землянином были в его модуле, когда вас привезли. Наверное, просто обморок. А как ты?

— То же самое — простой обморок. Завтра — послезавтра вполне смогу плясать.

— Вот и хорошо. Поедешь со мной и землянином в Ледовый Театр.

Оскар поморщился.

— Что, не нравится компания? — спросил Биди.

— Нет, с чего ты взял. Землянин, судя по всему, мужик хороший… Но ух больно он прямодушный. Как ребенок, право слово. Если на Земле все такие, то нам там, грешным, нечего делать.

— А чего ты кривишься?

— Я хотел сходить посмотреть на лучевую станцию, да и в мастерской, наверное, все растаяло.

— С чего бы это? Весны здесь лет семьсот — девятьсот не бывало. Оттепели не жди. Раньше чем лет через сто пятьдесят, как творит землянин. А насчет станции одно скажу — скучно развлекаешься.

— А мне в городе вообще скучно, Ив. Все дело в скорости и пространстве: по городу приходится ползать, а во льдах я летаю. Какие здесь у вас развлечения? В театре я бы с удовольствием спал, да музыка мешает. В казино — те же хищные пингвины, только в другой шкуре. И крема из их тира не получится, а в ресторане на меня смотрят, словно я голый? До сих пор не пойму: то ли я — местная знаменитость, то ли у меня ширинка расползается.

— Скорее — первое. Что они — ширинок расползающихся не видели?..

— Нет, знаменитость скорее ты. Ты и в Столице не затеряешься, а мне они уделяют внимание того же сорта, что и чучелу пингвина в муниципальном музее. Знаешь, меня так и подмывало заехать бутылкой в зеркало. А на станции красиво. Благодать. Радуги, ручейки журчат…

— Ну, если ты так любишь ручейки, желаю тебе дотянуть до здешней весны, о которой толкует Аттвуд.

— Упаси Бог!!!

Биди помешкал.

— Ты как, на ноги встать можешь?..

— Вполне. Ноги у меня целехонькие.

— Давай — ка, спустимся к лагерю.

— А чего я там не видел? У тебя ж почти все глыбы — моей работы.

— Есть кое — что новенькое. Сегодня разгрузили последнюю секцию «Голиафа», там оказался груз для меня. Из столичной галереи. Я его ждал со следующим караваном, но они поспели к этому рейсу. Пойдем, распакуем.

В галерее, прямо в проходе, стоял новый блок, укутанный в блестящую пленку. Открылся взорам белый пластиковый куб.

— Жан, подойди! — позвал Биди, и из специального кейсбокса у входа в галерею двинулся блестящий экзоскелетон.

— Контейнер. Разбери, — велел ему Биди, когда робот приблизился.

Механизм прижался к одному из ребер куба, раздвинул «руки», сжал ближайшие ребра и отступил. Куб распался, явив ледяной кристалл с двумя фигурами. Молодой мужчина и женщина в полосатых облегающих одеяниях стояли перед Оскаром и Биди, держась за руки, вполоборота друг к дружке…

Оскар медленно обошел ледяную глыбу.

— По каталогу выписал? — спросил он наконец.

— Да, от Дмитрича. — Биди показал фирменное клеймо.

— Вижу. Заплатил уже?

— Еще нет. А в чем дело? У тебя такое лицо…

— Докатился Дмитрич, новоделы продает, — Оскар показал на внешне безупречном кристалле несколько белесых точек, изобличающих использование просветлителя.

— А ты, значит, новоделы презираешь?..

— Почему? Но пойми, творить новоделы — это одно, а покупать — совсем другое. К тому же у меня новодел и зовется новоделом, а столичники, похоже, навострились выдавать его за антик…

— Что же мне делать?

— Еще заметь — эта парочка смотрится только спереди, а сзади лед огранен под бриллиант. Уж если творить новодел, по-моему, так он должен смотреться с любой стороны, хоть с нижнего торца… А это — халтура. Докатились столичники, надо же…

— Я тебя спрашиваю, что мне делать?!

— Не ори, я не глухой. Можешь оставить у себя. Но, кроме нас с тобой, никто этого и не заметит… Даже ты не заметил… — Оскар хмыкнул и бросил на Биди мимолетный взгляд, — …разве что Мариус, но он сейчас занялся литой скульптурой и прилепился к муниципальной галерее; никуда не ходит. А еще лучше, заплати караванщикам и пускай они везут эту подделку назад. Дмитричу же напиши, что собираешь только антики, а если вдруг понадобится новодел, то Оскар Пербрайнт сделает и быстрее, и дешевле, и… лучше. Это я мягко выразился. Чтоб Дмитрич не взвился.

— Это точно… Они у тебя как живые.

— Может, они и есть живые?..

— Брось. Ты бредишь. Просто тебе вредно для психического здоровья ходить на похороны.

— Это ты прав, Ив… Насчет похорон.

…И в самом деле — Оскар продремал почти все представление. Другое дело — землянин, он так и впился взглядом в сцену. Особенно его увлек танец, изображающий схватку с хищными пингвинами. Мужчина в прозрачном плаще выписывал на ледяной террасе сложные траектории, подобное можно было наблюдать и на Земле; а вот танец актеров — пингвинов впечатлял новизной. Быстрее взгляда метались они по сцене, искусно прыгая с террасы на террасу, увертываясь от молниеносных выпадов и сверкающих размахов длинных мечей. Больше всего землянина удивило, что на ногах артистов не было ни коньков, ни полозьев: вообще никакой обуви.

— На чем же они катаются? — спросил он.

— На собственной коже, — очнувшись, ответил Оскар. — Она у них, как протекторы у каравана, разве что профиль рисунка другой. А пингвины у них здорово получаются, именно так эти твари и кидаются на тебя — стрелой, но в любой момент могут увернуться, гады.

— В развязке танца человек упал в одиноком луче синего прожектора на туши сраженных «пингвинов», раскинув руки с мечами, крестом.

Потом на просцениуме высветились шахматные квадраты, и по подиумам, обтекающим террасы сцены, бесшумно съехали два кристалла. Они раскрылись, и тут Оскар проснулся окончательно — в левом, закрыв глаза, стояла Сибил Тепанов. В другом кристалле стоял молодой человек несколько хрупкого телосложения. С первыми, тягучими еще нотами увертюры, их глаза медленно раскрылись, и они, словно сомнамбулы, сошли со своих ледяных пьедесталов скользящими длинными шагами. Из ложи ближнего яруса Оскар отлично видел, что глаза Сибил еще не обрели ясности, они были томны и невыразительны, словно в огромной пустой пещере, и эхо повторяло каждую фразу. Глаза артистов обрели ясность; они повернули головы сначала в одну сторону, потом в другую; наконец встретились взглядами и двинулись навстречу друг другу, протянули руки, вот — вот их ладони должны были сомкнуться, но… разошлись в паре дюймов. Музыка набирала темп, ожили лучи прожекторов, и уже не шепот, а полный голос сопровождал мелодию, а они все не могли встретиться. Движения их стали быстрыми, потом — стремительными, траектории невообразимо усложнились, но встретиться на малом шахматном пространстве им так и не было суждено… Все чаще они застывали поодаль друг от друга…

Тут Оскар повернулся и увидел глаза Биди — в них светилось алчное желание — увидеть эту пару в настоящем ледяном кристалле. Увидеть и завладеть…

— Живая она лучше, — тихо сказал Оскар губернатору на ухо. Ив приметно вздрогнул, как любой, у кого прочли потаенные мысли, вздрогнул бы…

А музыка тем временем засыпала. Тела артистов все чаще сводили резкие судороги, глаза их снова стекленели, и теперь только два желтых луча сопровождали их метания в поисках друг дружки. Побледнели и шахматные квадраты у них под ногами, шахматные квадраты, по которым они перемещались — Сибил по белым лишь, а ее партнер — лишь по черным… Наконец, девушка застыла на краю просцениума, упала набок, опрокинулась навзничь и соскользнула в неглубокую чашу бассейна, на мгновение озарившуюся голубой вспышкой. За нею, рухнув ничком, последовал и ее партнер. Снова вспышка, потом — тьма, и наконец бассейн засиял ледяно — голубым светом, словно заключившим в ледяной кристалл наконец-то встретившихся влюбленных. И в эту прозрачную чашу изо всех лож полетели, посыпались разнокалиберным дождем цветы, покрывая воду пестрым ковром…

Оскар поднялся и шепнул Иву, что должен встретиться с Сибил Тепанов. Барон подмигнул старателю, сгреб из ледяной вазы белые с красными середками «гербовые» ирисы.

— Не стоит. У меня невеселый повод, а вовсе не то, что ты подумал, пошляк, — и Оскар показал черный пакет с завещанием Совы.

Когда они подъехали, Аттвуд снова поразился разноцветному игольчатому кристаллу Ледового Театра.

— Кто его строил? — спросил он. — Замысел какого гениального архитектора воплощен в этих сказочных формах?..

— Если хотите, могу познакомить, — ответил Биди. — Бортовой компьютер «Ириса».

— …Холодно тут у вас, — поежился Аттвуд.

Оскар расхохотался, будто ему рассказали потрясающе смешной анекдот.

— Зато не протухнем, — сказал он, отсмеявшись. — Впрочем, могу подтопить малость. По расценкам каталога нашего уважаемого губернатора это вам обойдется… — он покосился по бокам: посмотрел вокруг, — тысяч в двадцать пять, тридцать.

— Потерплю, — ответил землянин, и все рассмеялись.

— Значит, платить придется мне, — заключил Биди.

Аттвуд старательно отворачивался от блока, приготовленного для огранки, в котором сквозь мутную пока еще поверхность просматривался застывший абориген. Пристального внимания Аттвуда удостоилась по этой причине ажурная этажерка, отлитая, естественно, изо льда; на ее полочках стояли, лежали многочисленные призы, полученные Оскаром в более молодые годы за неоднократные победы в буерных ралли.

Оскар, как заведенный, ходил вокруг блока безостановочно, иногда вымеривал что-то на блоке пальцами; мычал себе под нос неразборчиво. Биди повел Аттвуда в дальний угол мастерской, включая подсветку.

— Вот он, — сказал Биди негромко, — полостник… Судя по фигуре, полостница. У вашего Шекспира — пузыри земли, а у нас — ледяные пузыри. Все как положено в порядочных мирах.

— И точно так же никто не знает, откуда они берутся.

— Наши — хоть не пророчествуют, и на том спасибо.

— Знаете, мне даже не столь интересно их происхождение, как… ваше отношение к ним. Это гораздо интересней.

— Отношение простое, — мрачно отвечал Биди. — Тщательно маскируемый страх. Помню, когда Оскар привез первого из них, я спросил, как он это делает, никак не мог поверить, что возможно этакое… Лет через сто, могу себе представить, о них сложится целая мифология, а пока смотрим на них и боимся всерьез задуматься, что они такое…

— Лет через сто у вас зародится миф о ноевом ковчеге, это да. Кстати, могу подарить свежую гипотезу. Даром, ничего не возьму.

— Потом… Я мог бы и заплатить, если нужно, но… Не при ней, барон кивнул на блок, у которого они стояли, и выключил подсвет.

Оскар все так же ходил вокруг блока, только теперь — в другую сторону, справа налево. Время от времени он опускал палец в баночку с оранжевой, жаркого оттенка, краской и ставил на блоке одному лишь ему понятные метки.

— Линзу будешь делать? — приглядевшись, спросил Ив.

— Нет… Этому, — Оскар постучал по блоку, — никакая линза не поможет.

Биди недоуменно посмотрел на него.

— Это ребенок, — сказал Оскар. — Знаешь, я все вспоминаю, как просто было работать твоему отцу — не надо было ни гранить, ни просветлять. Покойный барон, — пояснил он землянину, — был ученым и искал в них что-то свое…

— Я давно хотел, собирался поговорить с тобой об отцовской коллекции, — подхватил Ив. — Если бы ты взялся огранить кое — что из нее, я бы заплатил тебе, как за новые антики, привезенные недавно изо льдов. И твоя рана бы тем временем зажила. Не полезешь же ты сейчас во льды в таком состоянии.

Оскар надел экзоскелетон, несколько раз присел в нем, со скрипом и грохотом, подошел к блоку.

— Все это очень заманчиво, — наконец ответил он, — но тогда мне придется торчать безвылазно в мастерской, некогда будет в поле выбраться, даже когда бок заживет, у меня сроки заявок истекают.

— В ноле! Куда тебе, с разорванным-то боком?!

— Первый раз, что ли?.. Прихвачу побольше липучки, даст Бог — не помру. Только придется поискать помощника.

— А Мустафа?

— У этого слабоумного кобелька начался брачный период, во льды его не вытащишь. Пойми, от твоего предложения я не отказываюсь, но давай отложим, Ив. Столько лет блоки лежали, не растают же вдруг…

— А что у тебя на заявках? — поинтересовался Биди.

Оскар раздвинул стену, открыв огромный металлический диск, ловко поднял блок, закрепил в фиксаторах, крутанул и ответил:

— Судя по экрану сканера — несколько человек… Пикник у них был, вероятно…

Оскар снял с себя экзоскелетон и отослал его в бокс, включил свой громадный станок и взял из шкафа — нагревателя инструменты. Блок бесшумно вертелся. Впечатляет, подумал Аттвуд.

Вскоре под руками Оскара передняя грань блока высветлилась, сделалась стеклянно — прозрачной.

Это был мальчик в одежке с мелким узором. В руках он держал какой-то металлический предмет, игрушку, наверное. Биди подошел, вгляделся в лед и разочарованно вздохнул.

— Вот именно, — сказал Оскар.

Лицо мальчика было искажено гримасой ужаса и боли. Оскар поймал себя на том, что бессознательно сморщился, так же, как и маленький абориген.

— Не шедевр, — огласил вердикт губернатор.

— Все претензии — его родителям, — ответил Оскар, убирая инструменты.

— Забракуешь? — спросил Ив.

— Подумаю. Может, новодел получится. Потом.

— А куда вы деваете забракованных? — подал бос Аттвуд.

— Увозим. Милях в двадцати есть выемка, вон туда и опускаем. Назвали Могильником и вспоминать о нем не любим, — ответил за Оскара Биди.

Оскар выкатил из стенного шкафа подставку на колесах — шарах, подвел под блок и отпустил фиксаторы. Глыба тяжело легла на площадку — подставку, и мастер толкнул ее прочь, все равно куда, в каком направлении.

— Ради Бога, поверните его лицом к стене! — взмолился Аттвуд. — Я не могу оторваться от его лица!! Что же с ними произошло, черт побери?!

…На макушке огромной арки ветроэнергостанции вспыхнули оранжевые огни штормового предупреждения. Истерически засвистел саунд — маяк.

— Плевать, — буркнул себе под нос Оскар, покосившись на табло, где высвечивались скорость и направление ветра.

Под выездной аркой стояли, словно в карауле, вооруженные силы Ириса в полном составе — пара аэросаней с пулеметами. Оскар высунулся из люка, хотел спросить, по какому случаю парад, но понял, что ветер ему все равно не перекричать, и задвинул люк, успев приметить чуть в стороне белый буер помощника шерифа, с еще неотцепленным моторным толкателем.

Ясно, подумал Оскар. Чуть поутихнет, двинутся заявки проверять. Мне-то что, пусть. А типчики вроде Барыги как пить дать забеспокоятся.

Оскар вдавил педаль до упора, моторы за спиной зарычали от натуги, и тяжелая платформа рванулась вперед, пулей вылетела на ледяной простор.

Вскоре Оскар поставил руль на стопор, включил таймер и повернулся к термосам. Следовало подкрепиться сейчас, когда платформа подойдет к Лабиринту, придется самому браться за руль и ползти на самых малых оборотах. В который раз проклял он Старую Трещину, присовокупив к ней и Лабиринт, но объезжать ее с другого конца было бы уж совершеннейшей дикостью — этот утомительный процесс занял бы в общей сложности трое суток, спятить можно от скуки, да и сроки поджимают, сроки! Заявка истекает.

Эх, если бы можно было прыгнуть через Старую в обе стороны, подумал Оскар. Только чтоб ни о какие балластины больше не…

Напарника он так и не нашел, пришлось управляться самостоятельно; высосав из донышка первый термос, Оскар натянул парик, снял руль со стопора и высунулся из люка. Над горизонтом висела Полумаска, вечный спутник Льдины, и слабо светилась в лучах Айсстар. Отыскав созвездие Крыла, Оскар вслепую пошевелил рулем, снова застопорил его, включил ближний, ультразвуковой, локатор, и задвинул люк…

…Локатор будил его дважды. Первый раз сработал невесть отчего, а во второй раз Оскар успел увидеть, как шарахнулась от ультразвукового веера певчая сова, истошно вопя и топорща когти.

Оскар вяло ругался, обложил певчую тварь последними словами, которые ему были известны, потом бросил взгляд на таймер и решил, что доспит как-нибудь в другой раз. Вскоре в луче прожектора высветились головоломные фигуры Лабиринта. Они могли бы показаться прекрасными, но только издали, и Оскару некогда было ими любоваться. Все эти ледяные цветы, спирали и прочие причуды, то ли выветренные, то ли выросшие изо льда, интересовали Оскара лишь потому, что их приходилось обходить, увертываться, черт их побери. Этим жутким слаломом он и занимался часа три кряду, неустанно наполняя кабину тихими проклятиями.

Выбравшись наконец-то на чистый лед, Оскар начал ругаться в полный эпос, самыми последними черными словами, которые приберег для Лабиринта, но сейчас адресовал не ему: перекрывая вой ветра, издалека донесись глухие хлопки…

— Какая гадина рвет лед на моем участке?! — яростно спросил он экран радара. — И полиция развлекается на ветростанции парадами, холера их всех порази!

Оскар бросился к рации, вызвал шерифа, вызвал еще и еще, и еще, но никто не отвечал.

— Ладно, — решил Оскар, — сто чертей им в задницу, будем разбираться сами, господа старатели, — и дал пропеллерам полные обороты.

Примчавшись на участок, он сразу понял, что план выемки блоков, тщательно отработанный на макетах, можно забыть, больше плана не существовало.

Это был почерк Барыги: одна — единственная шахта, а вокруг — ледяное крошево, веер трещин; полный разгром, словом. Браконьер, он добудет одного аборигена, а загубит десяток других, остальных; даже без сканера ясно стало, что трещины идут до самой почвы, разрывая тела…

— У-у-у, гад… — только и прошептал Оскар, разворачивая платформу.

Нечего было и думать догнать, настигнуть мерзавца, самого отъявленного из всех браконьеров, короля браконьеров, так сказать. Тот был на буере: об этом свидетельствовали три царапины на льду, а при этаком ветре — буер летел, как дым от вентилятора. Тут же валялась ледяная балластина; видимо, вместо нее Барыга приспособил блок с аборигеном. Чуть что — сбросил, и поминай как звали… И все же Оскар решил отправиться по следу — авось черт подставит подлецу копыто.

Такой уж день выдался: туда ехал, ругался, обратно едет — ругается, только еще чернее. В запале преследования Оскар два раза терял царапины, оставленные буерными коньками, рыскал потом широким зигзагом и наконец допер, куда держит курс Барыга; тот шел, ясное дело, не к Старой Трещине, нечего было и думать перелететь ее с балластом, и не к Лабиринту — там буер надо тащить на веревке, ну и, естественно, не в трехсуточный объезд браконьер отправился, чтобы миновать Трещину с другой стороны; мерзавец направился мимо Свечки, между нею и Болотом, в самое злое и непредсказуемое местечко. Старый шериф Нигмеев прозвал его «Пронеси, Господи», и не было известно жителям Ириса, Аптауна и окрестностей места хуже и гибельней. Правда, еще существовала вероятность, что браконьер просто — напросто путает след, на всякий случай, и пойдет в обход Болота. Скорее всего, он так и сделает, если не почувствует на хвосте погоню…

Через час Оскару стало ясно, что мерзавец решился рискнуть, рвануть в «Пронеси, Господи».

Оскар нахмурился. Что же он у меня спер, подумал Оскар, если так торопится к черту в зубы… Подумал, но додумать не успел; из-за горизонта выскочила верхушка Свечки. Оскар сбросил обороты, погасил прожектор и малым ходом покатился к точке в полумиле от ледяного вулкана.

Но сунуться в гибельную узость ему так и не довелось; на второй трети пути в луче правой фары мелькнул человек и сразу же отскочил, Оскар вырубил моторы и положил руль круто влево. Платформа завертелась юлой и вскоре остановилась; Оскар выдернул из зажимов игломет, отодвинул люк и, позабыв даже парик натянуть, выскочил на лед.

Судя по пижонскому костюмчику, усыпанному серебряными пряжками, это был Барыга, он самый, собственной персоной, причем в наиболее предпочтительном виде, в наиболее приемлемом состоянии — без буера и без оружия. Бить ему морду сейчас толку было маловато, только кулак расшибешь о прутья фейсгарда, поэтому Оскар лишь ругнулся коротко и показал иглометом на люк аэросаней. Лютый зверь Барыга как-то странно, слишком поспешно и охотно, прыгнул в кабину; Оскар едва успел дать ему пинка под задницу, чуть не промахнулся.

— Сними шлем, — еле сдерживаясь, велел он.

Тот отцепил фейсгард и перестал быть Барыгой, обратившись в Мариуса Фангейта, сына нынешнего шерифа.

Первым делом Оскар вернул игломет в зажимы.

— Ты откуда свалился?! — выдохнул он наконец.

Оскар отлично знал парня, уважал даже за изумительный талант скульптора — литейщика, сам его многому научил, когда Мариус занимался айсингом…

— Меня Барыга взял с собой, — ответил юноша.

Хорошенькое прикрытие придумал Барыга, сволочь хитрая, подумал Оскар. А вслух спросил:

— Как же ты угодил в такую расчудесную компанию?

— Так ведь никто меня не брал… А он меня пригласил. Помните, я же и с вами просился…

— Я туристов не вожу. А случись с тобой что-нибудь, как бы я глядел в глаза шерифу? Ты же несовершеннолетний…

— Я бы расписку дал…

— Толку с нее!.. И шерифу, я думаю, нужен живой сын, а не расписка. Так что, говоришь, Барыга тебя сбросил, как балласт?

— Нет… — глаза юноши вдруг странно расширились. — Он там…

— Ты что, демона увидел? Где — «там»?

Мариус дрожащим пальцем ткнул чуть в сторону от Свечки.

— Что с ним?

— Н-н-не знаю… Не знаю я! Все случилось так очень быстро…

— Ладно. Садись за руль и правь сам, вези самым малым. Справишься?

Мариус кивнул. Казалось, он сейчас заплачет.

— И успокойся. Ты жив и цел и не подохнешь во льдах, брошенный на произвол, а это, в конечном счете, самое главное.

Парень судорожно кивнул и неуверенно надавил педаль контактора. Оскар включил прожектор. Немного не доезжая Свечки, Мариус затормозил и показал влево от курса:

— Вот здесь мы сняли балласт.

— С аборигеном?

— Да… Это был… ваш участок?

— Мой. Блок потом подберем. Где этот гад подлый?

— Впереди. Но туда нельзя ехать.

— Ладно. Где не проедем, там пешочком пройдем, где не пройдем пешком, там ползком… Бери фару и полезли, — заключил Оскар, натягивая парик и перчатки.

Гад подлый был на месте и уже получил свое, даже с избытком. На ровной площадочке острием вверх торчала странно закругленная, закрученная алмазно — прозрачная сосулька, внутри — серебристый буер и рядом с ним Барыга.

Доигрался, сволочь, подумал Оскар.

Вот и меня однажды могут найти в аналогичном виде, подумал он пять минут спустя.

Мариус все порывался что-то объяснить, но Оскар жестом велел ему не открывать рта. Постояв еще некоторое время, Оскар повернулся и без единого словечка пошел к балластине. Вырезана она была самым что ни на есть варварским способом, воровским манером — все поверхности сплошная муть и сетка мелких трещин. Он взял у Мариуса фару, поставил рядом с блоком, посмотрел с другой стороны, обойдя кругом. Внутри смутно различался свернувшийся калачиком человек. Оскар подобрал какую-то забавную ледышку, валявшуюся возле самого блока, и положил на блок сверху.

— Ни черта не разберешь, — пробурчал он. — Давай, впрягайся. Лебедка сюда не достанет.

…Они затащили блок на платформу, влезли в кабину, сняли теплое. Оскар налил Мариусу спирту, выпил сам и приказал:

— Теперь рассказывай все по порядку.

Парень, хлебнув согревающего, долго дышал, выпучив глаза, наконец начал:

— Он хотел попробовать, нельзя ли на облегченном буере проскочить язык Стеклянной Реки. Как только буер вскочил на него, под ним словно что-то лопнуло, и лед полез вверх… Он выскочил, но лед захватил и его… Все кончилось в несколько минут.

— Понятно. А теперь одевайся и вылезай. Быстрее!

— Господин Пербрайнт, за что?! Клянусь, я не знал, что это ваш участок!.. Если бы знал, ни за что…

— Дурень. Набитый причем. Я сейчас буду менять липучку, а это зрелище для избранных. Минут через десять опять вернешься, и если я буду в ауте — постучишь по морде, покрепче. Понял?

…Когда они уже подъезжали к Ирису, Мариус начал кактус странно, выжидающе поглядывать на Оскара.

— В чем дело, ну? — буркнул Оскар.

— Господин Пербрайнт, можно вас попросить?

— Валяй.

Оскар находился еще под тяжелым впечатлением от гибели Барыги, в этом состоянии его можно было просить о чем угодно, даже сжевать треугольный буерный парус, и мальчишка это почувствовал.

— Не говорите обо всем этом маме… Отец так или иначе все узнает, а мама…

— Договорились. Скажешь ей, что был у меня в мастерской, — ответил Оскар, и Мариусу заметно полегчало. — Кроме того, мы с твоей матерью обычно ходим разными курсами.

Они помолчали, а потом Мариус спросил:

— Вы помните, как выглядел буер в этом сталагмите?

— К сожжению, да.

— Он похож на язык пламени. Понимаете, форма течет вниз и одновременно — взметается вверх, тут все дело, вся заковыка — в спирали. И в парусе буерном, острым углом вниз направленном… Это был бы чудесный памятник погибшим во льдах…

— Эта скотина — памятник?! — воскликнул Оскар. — Да кто ж его у тебя купит?

— Я бы сделал бесплатно…

— Вот и ставь его где угодно, только боже тебя упаси сунуться с ним в Аптаун…

— Но есть и другие места!

— Угу, — пробормотал Оскар. — Перед казино или еще лучше у ресторана. Наконец-то Барыга утвердится в приличном обществе. А замерзни я, ты б и меня выставил, да, парень?

— Что вы, господин Пербрайнт!!

— Ну так пусть Барыга стоит там, где его Бог покарал, или если хочешь, черти побрали. К тому же его оттуда никаким образом не вытащишь. Так-то, господин скульптор божьей милостью… Каждому свое…

…Что кристалла из этого блока не получится, Оскару стало ясно с первого взгляда. Можно было сделать простую прямоугольную призму, можно было сотворить новодел, назвать его новоделом и продать как новодел, не более того. В любом случае стоило сначала посмотреть аборигену в лицо, а уж потом решать его судьбу. Главное — на блоке нет глубоких трещин.

Все было как всегда. Оскар закрепил блок в фиксаторах, прошелся термокаутером по самым вопиюще — безобразным выступам и принялся осторожно полировать лед там, где можно было надеяться разглядеть лицо.

…Такой женщине было не место в паршивой призме. Хотя, с другой стороны, такая ошеломляющая красота не нуждалась в специальных украшениях, обрамлениях. Медно — золотистые волосы заслоняли часть лица, но и так было понятно, что Оскару достался шедевр. О фигуре судить было рано, но он не допускал и мысли, что она окажется недостойной лица. Вновь и вновь вглядывался Оскар в облик женщины, погибшей сотни и сотни лет назад, и лишь с большим трудом отвел взгляд. Профессионально он отметил лишь две погрешности композиции: губы — ни добавить, ни отнять — были сведены страдальческой гримасой; и огромные, наверное, тоже дивные до умопомрачения глаза скрывались под веками.

Почему у них у всех закрыты глаза? — в который раз подумал Оскар с грустью, отрываясь, наконец, от почти гипнотического созерцания прекрасного женского лица.

Он подкатил подставку и сам переставил фиксаторы, едва лишь отдавая себе сознательный отчет, почему ему не хочется, чтобы этой глыбы касались лапы экзоскелетона.

Похоже, гибель Барыги ознаменовывала собой начало удачной полосы: отполированная грань открыла новые находки. Запястье красавицы охватывал браслет дивной работы — в металле была изваяна веточка неведомого дерева, а локоть прижимал к телу книгу. Первую книгу.

Это определило решение — новодел. Оскар освободил блок, отвез его в термокамеру, затянул ключом барашки люка и поставил регулятор на самый малый нагрев. В толстых стенках камеры заструились по контурам потоки горячей воды, и Оскар занялся маленькой ледышкой, подобранной близ Свечки, рядом с блоком, сброшенным Барыгой…

Внутри прозрачного кусочка льда образовался целый лабиринт, и заполнен он был, как ни странно, водой. Оскар повертел ледышку в руках, потом просверлил два тоненьких канальца и позволил воде вытечь. После этого льдинка еще причудливее заиграла на свету.

Замигал красный фонарь термокамеры. Оскар посмотрел на него сквозь ледышку и отложил ее к гоночным призам.

Этак и сам коллекционером заделаюсь, подумал он.

Сдвоенными всплесками писка завелся видеофон. Оскар ткнул клавишу «Ждите», и писк стал реже, тише. Теперь всплески были строенные. Официальный вызов, странно, подумал Оскар и включил экран.

— Здравствуйте, Пербрайнт, — зачастил шериф. — Я не оторву вас надолго. Мариус мне все рассказал и мне осталось узнать только одно: собираетесь ли вы претендовать на получение имущества Хосе Карвальяда по прозвищу Барыга в виде компенсации за потраву вашего участка?

— Ни в коем случае. Как и всякому законопослушному гражданину мне вполне достаточно, что его побрали черти.

— Еще вопрос, вы знаете кого-нибудь, кто мог бы претендовать на наследство, имущество, оставшееся после гибели Барыги?..

— Бог миловал.

Шериф хохотнул, но тут же снова стал серьезным.

— Я вас очень прошу, Пербрайнт, не говорите ничего моей жене.

— А вы сперва меня с ней познакомьте. Там поглядим.

Шериф снова улыбнулся.

— Спасибо, Оскар. Вам придется зайти ко мне, подписать отказ от претензий.

— Договорились. А заодно приготовьте подписку о неразглашении. Чтоб уж наверняка. — Улыбнулся в ответ Оскар.

Он подождал, покамест шериф просмеется, попрощался и вырубил связь.

Вернулся к термокамере, нажал педаль стока и чуть погодя открыл люк. Словно живая, женщина сидела на корточках, рядом с ней лежала мокрая книга. Как живую, Оскар взял женщину на руки, ощутил податливость оттаявшего, даже теплого еще от горячей воды тела, и мысленно выругался:

«Черт бы побрал все на свете! Я же забыл ввести ей стабилин, вот позор-то! Теперь придется колоть две, а то и три дозы…»

Снова запищал видеофон. Оскар быстро положил женщину на стол и подошел к аппарату.

Вызывал Биди.

— Вернулся уже… — начал он, не здороваясь. — Слушай, у меня к тебе деловой вопрос. На днях имущество Барыги пойдет с торгов. Есть у него что-нибудь для моей галереи, как думаешь?..

— Хоть бы один человек на свете не говорил мне сегодня о проклятом Барыге! — начал стервенеть Оскар. — Не знаю и знать не хочу, а думать тем более! Спроси у шерифа!

— Нельзя. Я — официальное лицо, и он тоже, а у него скоро выборы. Не бесись. Знаю, ты терпеть не мог Барыгу, значит, было за что. Но ведь ему не позавидуешь, правда?

— Верно, — остывая, согласился Оскар.

— Кстати, учти. Свечку и местность на пять миль вокруг я с завтрашнего дня объявляю запретной зоной, своим губернаторским указом, скрепленным печатью. За нарушение — конфискация всего достояния. Надеюсь, под страхом конфискации имущества туда никто больше не потащится.

— А зачем? Умные люди и без того туда не суются. Пронеси, Господи…

— Губернатор должен заботиться и о дураках. А я губернатор, ты не позабыл? Кто ж еще о дураках позаботится, как не я… Ну, ладно. Ты привез что-нибудь?

— Посмотри, — Оскар снял камеру видеофона и обошел стол, держа ее в руке. — Ну как?

— Прелесть!! — в голосе Ива сквозило неподдельное восхищение.

— Представляешь такую в ледовом балете?!

— Для балета, пожалуй, тяжеловата, — засомневался Оскар.

— Все зависит от партнера! Во сколько ты ее ценишь?..

— Я женщинами не торгую! — возмутился Оскар и, чтобы сменить тему, развернул перед камерой книгу. — А сколько дашь за это, друг мой?

Наверное, никто еще не видел барона Ива д'Иллэри, губернатора Ириса, для друзей — Биди, в таком состоянии: он вытаращил глаза, хватил ртом воздух; воздуха Биди явно не хватало, и он только ошеломленно тыкал пальцем в экран. Оскар терпеливо ожидал, пока Биди вспомнит, как дышать, наслаждался эффектом, произведенным на барона, любовался зрелищем.

— А если их будет много? — невинным голосом пустил Оскар в огонь струю жидкого кислорода.

Биди яростно махнул на Оскара рукой, налил полстакана аквавита, выпил, стуча зубами о край сосуда, закашлялся, отдышался наконец и просипел:

— Предупреждать же надо… Так ведь недолго и угробить старого друга.

— Ладно, учту. На будущее.

— Что там еще у тебя за пазухой, бандит?..

— Пока… ничего.

— Честно?

— Обижаешь…

— Ладно, ладно… Да, не напрасно ты погнался за Барыш…

— Слушай, губернатор, если ты еще раз помянешь при мне эту сволочь, мы с тобой поссоримся!

— Хорошо, хорошо, — ухмыльнулся Биди. — Сейчас с тобой ссориться невыгодно. До встречи.

— До встречи.

— Кстати, на будущей неделе Аттвуд дает прием и хотел бы тебя видеть обязательно.

— Где дает — в своем модуле?

— Нет, конечно! — Биди рассмеялся. — У меня. Приходи и прихвати с собой книгу.

— Договорились…

…По пути к столу Оскар открыл аптечку, достал липучку для себя и стабилин для Снежной Королевы: так он решил ее называть за неимением другого подходящего имени; к тому же древнее сказочное имя подходило как нельзя лучше…

Для верности он ввел обе дозы в вену и несколько раз нажал на грудь женщины справа: здесь у аборигенов помещалось сердце; чтобы состав разнесло кровью по всему телу. Чтобы не терять времени, ожидая, пока стабилин подействует и застопорит процесс разложения, Оскар решил хорошенько рассмотреть книгу.

Корешок у нее был, судя по всему, сверху, как у старинного блокнота, а листы — из какого-то пластика и совершенно не смачивались. Буквы, а точнее иероглифы, были словно выписаны искусным художником, в контур каждого включены еще несколько маленьких, и от этого каждая страница напоминала радужный ковер. Иллюстраций Оскар насчитал полторы дюжины, и почти на всех фоновые пейзажи были залиты ярким солнечным светом, лишь на двух дело происходило ночью, но Полумаски на небе не виднелось.

Дай нам Бог когда-нибудь разобраться в их языке, подумал Оскар. Ведь это ни в одну голову не поместится. Вон кузнец Вацек прочтет разок указ в витрине, а потом неделю за виски держится…

Со стола, на котором лежала Снежная Королева, что-то упало и разбилось. Оскар с досадой отложил чудную книжку и потащился собирать осколки.

Разбился шприц. Оскар присел, собирая стекляшки в ладонь, а когда разогнулся, выпрямился — выронил их на пол…

Снежная Королева смотрела на него огромными глазами. Синими, оказывается… Как небо Земли, которою Оскар никогда не видывал, но ему всегда казалось, что небо планеты — матери в точности такою цвета, хотя он мог и ошибаться.

Смотрела, смотрела, мигнула и снова смотрела.

— …Послушай, Оскар, — выговаривал Ив, — ты меня подводишь! Аттвуд все спрашивает о тебе. Ты же обещал быть…

— Обещал, значит буду. Только погожу, покамест твои гости перепьются и разъедутся.

— Уже. Более — менее трезвыми остались только я да землянин. Мы же официальные лица, как — никак, нам до полуночи нельзя становиться на четвереньки.

— Тогда жди, скоро приеду. Кстати… э-э-э, буду с дамой.

— Обижаешь, Оскар! Явиться ко мне на банкет с дамой все равно, что идти в кабак со своей выпивкой.

— А ты не обижайся, здоровей будешь. Ведь банкет дает Аттвуд, а он, надо полагать, еще не успел завести здесь гарем.

— Что не успел-то не успел. — Рядом с Биди появился землянин. — Но уже начал.

— Не пейте больше, алкоголики, — серьезно посоветовал Оскар. — Вы мне трезвые нужны.

— Вот вам пример ужасных наших нравов, — объяснил Биди Аттвуду. — А ведь вроде ничего плохого мы ему не делали… Тогда приезжай скорее, моралист мороженый, и книгу не забудь… А еще лучше, пошлю-ка я за тобой сани, дружок.

— Посылай, иду, — коротко сказал Оскар и выключил видеофон.

Он велел экзоскелетону: — СТОРОЖИ! — и вышел из мастерской.

Айрит безжизненно лежала в кресле, голова ее запрокинулась, и Оскар, испугавшись отчаянно чего-то непоправимого, рванулся к ней, но увидел, как открылись огромные синие глаза, и перевел дух.

Боже мой, подумал Оскар. Пора привыкнуть к этой ее позе… Полежи-ка сам, друг, пятьсот лет калачиком.

Он помог ей встать, показал на коробку с вечерним нарядом и вышел.

— Оскар! — позвала она вскоре, и ему даже не пришлось показывать жестами, как он восхищен. К ее золотым волосам чудесно подошли и ослепительно — белое платье, и полушарф — полушапочка с серебристым шитьем. Из того, что было на ней, остался только браслет — веточка.

Угадав по его лицу, что все в порядке, и даже более того, Айрит сначала улыбнулась, а потом совсем по-человечески пожала плечами и повертела головой, изображая вопрос. Оскар подал ей электроплащ с капюшоном и вывел к саням, подхватив по пути сумку с книгой и парик для себя. И только в кабине он сообразил, как будет выглядеть рядом с ней, Снежной Королевой, в своем рабочем комбинезоне. Разница масштабов, ничего себе…

Когда сани миновали подъем, вдали бриллиантом засверкала губернаторская вилла. Айрит восхищенно ахнула. Сам Оскар всего раз пять видел виллу при полном освещении. Через несколько минут, когда сани приблизились, она предстала во всем своем великолепии: арабески из литого льда, стены, сложенные из разноцветных ледяных призм с прослойками металлической фольги; ею же были обвиты по спирали армирующие трубы.

Женщина любовалась ледовым самоцветом, прижав кулачки к щекам совершенно человеческий жест, умилился Оскар.

— Хороший домик, — сказал он, угадав степень ее восхищения. — Однако дед мой рассказывал, что на планете — матери русская королева отгрохала целый ледяной дворец. Куда нам, грешным, до Земли…

Айрит глянула на него с интересом, но без понимания. Как это грустно — когда такая женщина глядит с интересом, но без понимания.

Оскар улыбнулся ей, развел руками и жестом пригласил войти. В просторном вестибюле имелось никак не меньше двух дюжин зеркал из оптически — чистого льда с серебряной подложкой. Здесь Оскар оставил свою Королеву, жестом показав, что уходит ненадолго, и мимо оранжереи, где шумели оставшиеся гости, поднялся в кабинет Ива.

Барон встретил Оскара вопросительным взглядом. Оскар молча кивнул барону и землянику, достал из ниши чистые стаканы и налил в каждый аквавита, пальца на четыре порции. Аттвуд подвинул было ему бутылку земного виски, но Оскар только поморщился.

— Спрячьте вы эту гадость, — сказал он.

— Что-о? — изумился Аттвуд. — Я не ослышался?! Вот прилечу на Землю, расскажу, что «Олд-энд-Блэк» назвали гадостью — никто же мне не поверит!

— Может быть. Я вот слышал, что на Земле напиток есть, пиво называется… Вот лично мне бы хотелось его попробовать, заманчиво, знаете ли, звучит. Сам не знаю почему, но страшно хочется попробовать…

— Как вам нравится этот тип? — взяв стакан, спросил Аттвуда Биди. Сначала он обзывается всякими непотребными словами, уговаривает нас не пить и записываться в общество трезвости, а через полчаса врывается, сам наливает по лошадиной дозе и начинает рассуждать об алкогольных напитках!!!

— А по-моему, все ясно, — заявил Аттвуд. — Господину Пербрайнту, как и всякому порядочному человеку, нужна для выпивки компания, а мы еще вполне для этого годимся, благодаря его дружескому совету. Кстати, Оскар, по поводу вашей необъяснимой тяги к пиву. У вас случаем предки не проживали в Баварии или неподалеку?..

— Черт его знает, где мои предки на Земле проживали… А вы, господа, лучше поставьте стаканы, не то, чего доброго, выроните.

— Послушайте, господин Пербрайнт, — с расстановкой произнес Биди, — в тот день, когда я не удержу стакан с аквавитом, я сложу с себя губернаторские полномочия и спущу в мусорник регалии. Что все это значит?! Что за спектакль ты затеял, бандит? И где твоя обещанная дама? Веди ее сюда, я покажу ей свою галерею…

— Галерею — ни в коем случае, — сказал Оскар и вышел.

Когда он вошел в кабинет со своей спутницей, Биди все же выронил стакан. Ну-ну, и что же, ты больше не губернатор, Ив? — подумал Оскар. Впрочем, не прошло и двух минут, как барон схватил новый стакан, наполнил его пальцев на шесть и залпом осушил.

Аттвуд изумленно смотрел на губернатора.

— Узнаешь? — спросил Оскар.

— Д-д-дда-а… — заикаясь, выдохнул Биди.

— Понимаешь, что это значит?

— Нет еще… Наверное, архангел вострубил.

— Сам ты… За что я люблю нашего барона, — объяснил Оскар землянину, — так это за неистребимый галльский юмор, чувство которого он не утратил даже на смертном ложе, я думаю.

— А я терпеть не могу твой англо — саксонский! — Биди наконец малость пришел в себя. — Устраиваешь здесь театр, а сам даже не предложишь даме кресло, черт возьми! Она же старше нас всех вместе взятых!

— Женщине столько лет, на сколько она выглядит. Твое счастье, что она не понимает, невежа ты этакий, — сказал Оскар, усаживая Айрит в кресло. Нет, ты определенно не джентльмен, барон, хотя и француз, а это обязывает обращаться с дамами умеючи… Объясни все господину Аттвуду, заодно и свои мысли в порядок приведешь, впечатлительный ты наш.

— Эту госпожу, — начал Биди, — Оскар нашел с неделю назад в ледяном блоке. Тот был изуродован браконьером и надо было намораживать новый лед, так у нас творят новоделы. Как он ее оживил, как не загубил потом, один Бог да Оскар впридачу знают, а, может, и черт… За третьего сойдет, а, бандит?

Все это время Айрит с полуулыбкой следила за ними.

— Оскар, — сказала она наконец и повела ладонью от барона к землянину.

— Представьтесь, джентльмены, — перевел Оскар.

— Ив! — сказал Биди, ткнув себя пальцем в грудь и весьма галантно поклонившись.

— Олстен, — сказал Аттвуд, повторяя жесты губернатора.

— Айрит, — сказка Снежная Королева.

— Вот и поговорили, — подытожил Оскар. — Теперь понятно, зачем вы мне были нужны трезвыми, оба? Чтоб не орали, что вам она мерещится с пьяных глаз.

— От таких неожиданностей и чудес поневоле протрезвеешь, — возразил Аттвуд.

— А с книгой, Биди, придется подождать, не то бедной девочке нечего будет читать. А чтобы и ты не скучал, вот тебе подарочек. — Оскар достал бумажную трубочку. — Читай.

— Много ли здесь написано… — скривился Биди, развернув бумажку.

— Очень много! — заверил Оскар. — Эту бумажечку Сова Тепанов завещал мне, и более ценного подарка, можешь мне поверить, старатель старателю не делал никогда. Но у меня, знаешь ли, много других дел. Понимаешь?

— Понимаю. Судьба тебе такой подарок сделала… А что это? — барон помахал бумажкой, зажатой двумя пальцами.

— Координаты библиотеки. И кроки. Можешь не верить, но это их библиотека. Советую временно объявить ее муниципальной собственностью, свою заявку я аннулирую. Теперь вопрос к вам, Олстен: у вас на корабле хорошие врачи есть?

— Да, четверо, и все хорошие.

— Зовите их сюда.

— Слушай, Оскар, а тебе не кажется, что ты узурпируешь власть?!

— А почему бы и нет? Ты же не удержал стакан, а, Ив?.. Впрочем, верно, у тебя это все лучше получится, большой опыт администрирования имеешь… А мы с Айрит подадимся во льды, начнем спасательные работы. Как раз и буер мой починили…

— Ты не выяснил, кто их заморозил?

Оскар достал из сумки пачку листов, положил между стаканами.

— Вот здесь все. Более-менее объясняет. Черным стилосом рисовал я, красным — она. Разберетесь. Коротко: никто на них не нападал. Мимо проходила огромная блуждающая планета, этакая глыба невообразимых размеров, болтающаяся в пространстве, как… — не могу вспомнить одну земную поговорку… — что-то там в проруби… Впрочем, я и прорубей порядочных никогда не видал. Так вот, этот булыжник сдернул Волчий Хвост с орбиты. Кораблей у них не было, вот они и решили себя законсервировать до лучших времен, пока Ледяная Звезда не притянет их поближе. Свечка и тому подобные аномалии — это огромная фабрика консерванта или, по-нашему, льда. Что до воскресения, то здесь все дело в стабилине. Если б я его ввел как обычно, еще в блоке… А, ладно, читайте, смотрите.

— А в галереях так или иначе все аборигены обработаны стабилином… прошептал Били. Его лицо побелело. — Значит, они…

— Может быть. Тогда им не позавидуешь. Нам — тоже. Ясно, что работу надо начинать с галерей и «могильников». В общем, проснитесь и разбирайтесь, а нам пора. Моя дама устала, домой поедем…

Айрит занималась тем, чем занимаются все женщины во всех мирах во время скучных мужских разговоров — задремала…

Теперь мужчины стояли вокруг ее кресла. Видимо, сквозь полудрему она почувствовала это и открыла глаза. Оскар в который раз за последние дни и ночи поразился. Надо же, подумал он. Неужели она мне не снится?..

…Уже подходя к саням, Оскар обернулся к погасшему ледяному чуду, разглядел еще горячие фонари у галереи и подумал, подумал о том, в какой ад вверг он себя и всех тех, кто там стоит в ледяных блоках.

Он внезапно нагнулся, поцеловал теплую ладошку своей Снежной Королевы, и только тут, до конца, явственно представил, какое им всем, пришельцам, предстоит искупление.

«Нет, долго так не протяну, — тоскливо думал Шарапкин, по привычке укладываясь спать. — Совсем зачахну и умру. И поминай, как звали…»

Четвертый месяц его мучила бессонница, и никаких хоть мало — мальских улучшений он не замечал.

Но в этот вечер все случилось по-иному…

Шарапкин лег в постель и принялся уныло глядеть в потолок, уверенный заранее, что пролежит так не один бесконечный час, и тут…

Веки, вдруг отяжелев, сомкнулись, и Шарапкин совершенно незаметно погрузился в благодарный сон.

Часы показывали полночь…

А дальше было вот что.

Никто из жильцов его большого дома, впрочем, этого не помнит, да и немудрено, поскольку происшедшее коснулось одного Шарапкина, точней, имело отношение ко всем, но только он один впоследствии мог рассказать, что же стряслось на самом деле. Он, правда, знай себе помалкивал, но извинить его легко: кому охота делаться посмешищем в глазах других?! А основания на то были…

Короче, в полчетвертого утра — или примерно в это время — счастливый сон Шарапкина был прерван, оттого что вся квартира заходила ходуном.

Брякнули, срываясь, шпингалеты на окне, и рамы растворились, впуская в комнату ночной холодный ветер.

Не на шутку перепуганный, Шарапкин сел в постели. Он хотел позвать на помощь — и не смог.

От окна прямо к нему, разматываясь, будто тугой рулон бумаги, катилась полоса ярко — оранжевого света.

Рядом мирно спала жена, за тонкою стеною, в детской, тихо посапывали двое сыновей…

Никто ничего не видел.

Видел только он — Шарапкин, но его, на горе, словно паралич разбил…

Говорят, впрочем, в эту ночь кругом творились чудеса: у всех картежников горели карты прямо на руках, у тех же, кто поганое замыслил, единовременно случилось лютое брожение в желудках, а все выпивохи, к тому часу захмелевшие, вмиг протрезвели, но — пойди теперь проверь!.. Это все свидетельства, так сказать, косвенного ряда, а прямых-то указаний нет, не слышно, чтобы кто-то самолично видел…

Между тем дорожка света подобралась совсем близко, нащупала край одеяла и вдруг, точно корова языком, слизнула бедною Шарапкина с постели.

И понесла — через всю комнату, к окну…

А затем уж началось и вовсе необыкновенное.

Шарапкин вылетел в окно с седьмого этажа и взмыл над городскими улицами, уносясь все выше, и огоньки внизу неотвратимо удалялись и тускнели, покуда не исчезли совершенно, и тогда Шарапкин обнаружил, что окружен со всех сторон кромешной темнотой, в которой, издали светя, но ничего не освещая, ровно горели миллионы неподвижных звезд.

Их было так много, что у Шарапкина с непривычки закружилась голова.

Он зажмурился и зябко съежился в своей пижаме, как заклятие твердя себе, что это только сон, дурной и, как всегда, нелепый, что сейчас наступит пробуждение и все само собой в момент пройдет…

Сколько это продолжалось, он не представлял. Но когда он, наконец, отважился раскрыть глаза, то обнаружил, что никакой звездной бездны нет и в помине.

Теперь он находился в непонятном помещении, заполненном диковинными аппаратами, лежал на чем-то вроде низенькой кушетки, а прямо перед ним стояли пять субъектов до того пугающего вида, что Шарапкин, не стесняясь, заорал, как будто бы в здоровый зуб ему воткнули бормашину, и инстинктивно попытался сесть, однако, чуть — чуть приподнявшись, тотчас же с размаху ткнулся лбом в какую-то незримую преграду.

Похоже, кушетку накрыли прозрачным колпаком, и, как ни дергался Шарапкин, как ни брыкался, результат оставался прежним — он на что-то постоянно натыкался.

Тогда Шарапкин прекратил борьбу и, мокрый от страха, приготовился к ужасной смерти, подумав про себя: «Пытайте, гады, в убеждениях я — свят, секретов никаких не видам!..»

Впрочем, единственным большим секретом в его жизни была Дуська из их столовой — он за ней слегка приударял без ведома жены, — да только Дуська сейчас как-то отошла на задний план.

Десятым чувством он внезапно уловил: она тут вовсе ни при чем.

Потом и страх прошел — скачком: был и не стало… А ему на смену приплыло спокойствие, вернув способность трезво рассуждать.

Так где же он? И что с ним происходит?

— Человек Земли, — внезапно произнес один из пятерых, — вы кто?

— А вы? — машинально — дерзко ответил Шарапкин, как, бывало, на работе, когда слышал в телефонной трубке вслед за тягостным молчаньем чей-то обалделый голос: «Эт-хто?..»

Но непривычное и странное по сути «человек Земли» его насторожило.

Правда, кто они?

К тому же изъяснялись незнакомцы хоть и на понятном русском языке, да только с раздражающим акцентом. И припомнить, где он слышал эдакий акцент, Шарапкину никак не удавалось. Может, и нигде…

— Спокойно! Отвечайте быстро, без утайки! — приказали незнакомцы.

— Автобиографию? — с готовностью спросил Шарапкин. Это уже было по-людски. Тут он собаку съел. — Написать вам или… как? Только вот, простите, крышечка…

— Лежать! — прикрикнули хозяева. — Ни — ни!.. И говорите ясно, без запинок.

«Может, для какой работы проверяют? — с вялой надеждой подумал Шарапкин. — Большой секретности работа или… чтобы там, за рубежом?..»

И тогда, как на духу, он выложил им все, что помнил о себе.

Цены не набивал, но и хорошее не упустил. Короче, сведения дал — как раз.

— Все верно, — подтвердил один из пятерых. — Не договаривает, но не лжет.

— Н-да? — недоверчиво сказал Шарапкин.

— Поначалу вы вели себя, как надо. Испугались, закричали… Так быть и должно. Пункт девятисотый в тестовой таблице. Но мы это состояние в вас подавили, чтобы не мешало. Вы теперь — покладистый, уравновешенный.

— Сволочи, — на всякий случай тихо, но без злобы произнес Шарапкин.

— Нет. Нам нужен деловой контакт. Сейчас. И после, когда вас доставят на нашу планету…

То, что вдруг случился наяву Контакт, о котором так мечтало человечество, по правде говоря, Шарапкина немного удивило — но и только.

Видит Бог, нисколько не ошеломило, не заставило петь радостные песни…

Мысль об очагах разума, разбросанных в безбрежности Вселенной, его, по существу, никогда особенно не занимала. Случались в жизни вещи поважней…

Величие момента он прошляпил. Может быть, и к счастью для себя…

Вот только эта перспектива — полететь куда-то там, да еще втайне от других…

— Ну, предположим, — вслух начал соображать Шарапкин, — предположим, завезут меня и, значит… Эй, вы не особо!.. Что я — мебель, экспонат?!

— Человек, — сухо ответил кто-то из пятерых.

— Звучит гордо, — на всякий случай покивал Шарапкин. — Но куда мы едем? Что все это значит?

— Ладно, — согласились неизвестные, — пожалуй, лучше сообщить. Иначе возможны отклонения в системе, а это совершенно ни к чему.

И тогда Шарапкину открылась великая тайна.

Получалось вот что.

Вокруг некой звезды (координат ему не дали, а попросить он не догадался) обращалась некая планета, на которой процветала некая цивилизация — до того могучая, что сферу своего влияния распространила далеко вокруг, на много сотен световых кварталов.

Одни миры безропотно склоняли головы, едва завидев эдакую галактическую силу; другие же, наоборот, сопротивлялись, впрочем, без особого успеха — мямляне (их планета называлась «Мямля» — ежели Шарапкин верно понял), как правило, неизменно брали верх.

В конце концов мямлянская разведка донесла: есть где-то на окраине Галактики Земля — по всем параметрам планета хоть куда!

Заселена? Неважно!

Главное — верный ключик подобрать.

Вот с этой-то секретной целью и отправился к Земле мямлянский стратегический корабль, чтоб прихватить на борт типичного представителя рода человеческого и доставить в метрополию, где уж означенного представителя толково изучили б вдоль и поперек.

— А для чего? — не понял пораженный всем услышанным Шарапкин.

— Нам нужно знать, на что вы, земляне, в принципе способны, какую с вами тактику избрать. В нашем регионе мы покуда всех сильнее, но ведь кто вас знает…

— Это верно, — согласился Шарапкин, — никто не знает. Да вот только… Что же получается: увезти вы меня увезете, а… обратно?..

— Вы уже не вернетесь.

— Убьют? — ужаснулся Шарапкин.

— Нет, почему? Просто останетесь на Мямле. Вам отныне все известно, а мямлянский флот в окрестностях Земли обязан появиться неожиданно. Быстрота — залог успеха.

— Резон, — со вздохом подтвердил Шарапкин. — Я гарантий никаких дать не могу. Вот проболтаюсь вдруг… — он хотел было еще кой — что добавить насчет свирепой гласности, да только рукою махнул: мол, сами понимать должны, не дети. — А с чего вы взяли, что я… ну, типичный?

— Результат долгих наблюдений, усердных поисков, косвенных тестов, подспудных проверок. Долго объяснять. Поверьте на слово.

— Типичный… Вот уж ерунда! Понятное дело — старался, чтоб, как у людей, не хуже, получалось… Что же я — дурак?! Нет, и меня, бывало, типом обзывали — только ведь неправда это, не такой я, точно говорю.

— Какой же? — въедливо поинтересовались мямляне. — И, смотрите: солжете — нам приборы мигом сообщат.

— А чего мне врать? Грешки за всеми водятся, вестимо, да и достоинства — свои у всех. Так разве я типичный?! Нет, я — это я!

— Неужели? — гадливо посочувствовали чужаки.

Шарапкин неожиданно почувствовал обиду.

В самом деле, с какой такой вдруг стати он свою неповторимость походя, за здорово живешь, будет прилаживать к другим?!

Неужто ради этих чужаков? Да пропади они — со всей своей затеей!..

Тут подход изящный нужен, деликатный, а не грубо, в лоб: дескать, типичный ты, и баста. Простачка себе нашли…

Тем временем мямляне, тыча длинными конечностями в разбушевавшиеся разом приборы, обеспокоенно взялись о чем-то совещаться.

— Очень странно, — произнес один из них. — Ведь мы установили точно, кто нам нужен: вы — и только вы! Есть объективные критерии… Но, значит, есть и субъективный фактор? Стало быть, загвоздка в вас!

— Что, малость обознались? — торжествующе проворковал Шарапкин.

— Вовсе нет, исключено, — засуетились вдруг мямляне. — Ведь что такое — типичный представитель? Это — когда есть человек и некий фон, с которым можно человека сопоставить. Тогда и говорят: типичный… Для своею круга. Вот вы и были на Земле таким обывателем — в меру разумным, в меру бестолковым…

— Погодите, погодите, — запротестовал Шарапкин. — Обижать зачем? Ну, может, и не семь пядей у меня во лбу, но почему ж я — обыватель? Это, знаете…

— Да что вы цепляетесь к словам?! Пускай не обыватель — гражданин, не в этом суть! Вы себя считали личностью…

— Я и теперь считаю.

— И прекрасно! Но типичные черты… Конечно! На Земле вы были членом общества. А здесь, на корабле, вы представитель рода человеческого! Ясно?

— Нет, — сказал Шарапкин простодушно.

— Пока вы оставались на Земле, степень вашей типичности определяли мы. Теперь одной типичностью не обойдешься. Нам надо, чтоб вы себя чувствовали человеком! Во всем. У вас есть такое ощущенье?

— А то как же! Руки, ноги, голова… Могу читать, писать, вот с вами говорю… Хожу на службу каждый день… А кем другим мне ощущать себя? Комбайном?

— Вы не поняли, — расстроились мямляне. — Земля — позади. И если тогда выбирали вас как типичного, то изучать теперь будем как единственного в своем роде, как представителя всего племени людей. Короче, в данный момент вы ощущаете себя человеком, сыном планеты, или просто — скромным жильцом своей жэковской трехкомнатной квартиры? — не преминули щегольнуть мямляне знанием такой, казнюсь, уж и вовсе незначительной детали, что, впрочем, тоже было частью их тактических уловок.

— Шалишь, — Шарапкин погрозил им пальцем. — Кооперативной. Я на нее двенадцать лет… И еще очередь… Во всем себе отказывал, по рублику копил…

— А нам плевать! — базарно взбеленились инопланетяне. — Это ваша частная забота! И извольте отвечать по существу!

— Ну, не знаю, — обиженно повел плечом Шарапкин. — Вам о деле, а вы… Не знаю. Никогда не думал. Сын планеты или папы с мамой… Это важно?

— Очень!

— Так привезите еще нескольких сюда. Проверьте их. Потом сравните, предложил Шарапкин. — Что со мной одним крутиться? Вы берите скопом. Мы всегда так…

— Скопом брали на Земле, — ответили мямляне. — Здесь — уже нельзя. Еще раз спрашиваем: теперь, когда вы остались один, вы чувствуете себя человеком?

— Вероятно, — неуверенно сказал Шарапкин.

— А вот приборы говорят, что — нет! — досадливо заметили мямляне. Вам для этого чего-то не хватает. Малости какой-то. А какой?

— Какой? — переспросил Шарапкин.

— Это уж вы сами для себя должны решить. И, по возможности, скорее. Нам необходимо привезти на Мямлю стопроцентно жизнедеятельный экземпляр!

— Сами вы такие, — тихо огрызнулся Шарапкин.

— И все-таки — чего вам не хватает, а? — настаивали мямляне. Покопайтесь-ка в себе хорошенько. Подумайте… Вы — это полностью вы?

— А шут его знает, — развел руками Шарапкин, силясь поймать ужасно смутное, постоянно ускользающее ощущение — чего-то такого, что было связано с возникшим в разговоре острым чувством неудобства, неустроенности что ли.

И тогда его вдруг осенило.

— Нет! — воскликнул он. — Конечно, нет! Теперь-то я все понял…

— Говорите!

— Да, наверное, это несерьезно… Только… словом… — он смущенно улыбнулся, — без семьи я — как без рук. Ну, вроде сам не свой. Жена, детишки… Знаете, привык…

Мямляне совещались долго — препираясь и с великой страстью.

— Хм, и вправду, — наконец признал один из них, — мы с самого начала сделки промашку. Такую характерную деталь не приняли в расчет: ведь чувство стадности у жителей Земли — хотя и атавизм, но мощный стимул. Нельзя с корнем вырывать из привычной среды! Какие-то связи должны оставаться.

— Вот — вот, — довольный, закивал Шарапкин. — Очень даже верно говорите.

Странное дело, сейчас все семейные свары волшебным образом ушли в небытие, и Дуська более не волновала…

Главным сделалось другое: родной дом, бесконечный семейный уют…

Вот без них он себя и впрямь не представлял!

— Что ж, — ответили мямляне, — ради дела и семью придется вызвать.

— И тещу не забудьте! — торопливо выкрикнул Шарапкин.

Теща, безусловно, та еще химера, он не раз ей деликатно намекал. Убить готов был временами.

Так то ведь раньше!..

Зато теперь ее он просто обожал. Не мог он без нее, и точка!

— М-да, интересно, — призадумались мямляне. — Ладно, пусть летит и теща. Ну, теперь довольны?

— Это почему же? — склочно возразил Шарапкин. — Нет, позвольте!.. Я себе как жизнь представляю…

А в памяти уже рождались милые картины…

Да хотя бы — взять вчерашний день!

С соседом Дадзыбаевым, к примеру, крупно и начистоту поговорил…

Негодник он, понятно, кляузы куда не надо пишет, разные доносы… Но не будь его — и что-то словно опустеет. Такая маленькая полочка останется незанятой в душе…

— А закадычный друг по лестничной площадке — Апшерон Бертольдович Халява!.. Без него-то как?! Вчера, ну, до чего же мило посидели! Был яблочный пирог, откуда-то хороший чай, по телевизору концерт…

А сослуживцы?

Я же с ними двадцать лет, родные люди!.. Безусловно, были неурядицы и разбирательства, и ссоры — вон, с Пополамовым, поди, шестнадцать лет ни «здрасьте» и ни «до свиданья», так, помилуйте, неужто в этом дело!

А Иванов — Тангейзер… Милый человек! Кстати, должен мне четырнадцать рублей…

А Левитян, Пилятьев, Бонжуванов, Дулин!.. Еще этот… ну! А, Бог с ним… Дуська, наконец! Паршивые котлеты стала делать, обленилась, супом давеча едва не отравила, я еще припомню ей… Зато фактура!.. А душа…

Эх, всех люблю! Как брат, как…

— И соседей — тоже! — срывающимся от волненья голосом потребовал Шарапкин. — Я вам список дам. И сослуживцев — всех до одного!

— Что?! — поразились тертые мямляне. — А… не многовато ли?

— Нисколько! Если говорю, то так оно и есть! Чутье во мне. Да — да! Какай я, к черту, настоящий человек, когда их рядом нет? Мне…

— Ясно, ясно, — не дали ему договорить мямляне и снова, с неземной какой-то страстью, взялись обсуждать сложившуюся обстановку. В такую ситуацию они, как видно, попадали в первый раз. — Но теперь-то, надо думать, все?

— Не-ет, погодите! — предостерегающе поднял палец Шарапкин. — Как же это — все?!

Его внезапно одолел бес трепетных воспоминаний.

Я, поди, навсегда со всем прощаюсь, проплыла тоскливейшая мысль, я больше не увижу ничего…

И он почувствовал себя потерянным и безутешно разнесчастным.

Хотят завоевать Землю? Могут, вероятно.

Он им сейчас, выходит, нужен — как агент, шпион, доносчик… Да если б только от него зависело, то слова б не сказал! А так…

Или отказаться? Толку-то! Ну, выкинут меня, а после нового сюда притащат… Что окажется за человек? Гарантий никаких. Один раз струсит и пиши пропало. Нет уж, лучше я… И — будь что будет!..

— Смотри — ка, — невесело хмыкнул Шарапкин.

И начал мысленно прощаться с жизнью.

Теперь он понимал: никто на помощь не придет. Беды не избежать.

И не хотел бы предавать, да слишком уж неравны силы…

А какой — если припомнить хорошенько — красивый его город!..

Эти улицы, бульвары, транспортная толчея и злые очереди в магазинах… И эти цены — даже не пустяк…

Все — все родное!

Это ведь пока жил день за днем привычной жизнью — видел несуразность и злобу, сам злился, обижался и спешил хоть в чем-то показаться лучше, не похожим на других; оттуда, изнутри, все мелочи смотрелись важными, необходимыми.

Да, черт возьми, — оттуда, изнутри, из этой каждодневной жизни!..

Но только оказавшись вне ее, встав — пусть невольно — на порог предательства и очутившись перед дверью, за которой — пустота, никчемность и бессмысленное прозябанье, Шарапкин неожиданно с отчаянием понял: без того, что было, он — не человек.

Это открытие его ошеломило, даже испугало.

Значит, вся его прежняя оригинальность, непохожесть на других — плод сопричастности, а не обособленья!

Он был неповторим лишь потому, что был с другими.

А вот так — как двуногая зверюга — он, ей — богу же, не стоит и гроша…

— Постойте! — завопил Шарапкин. — Мне еще и город нужен! Весь мой город! И все жители его!..

— Вы что, смеетесь? — угрожающе придвинулись к нему мямляне.

— Это правда, — взмолился Шарапкин, — честно — правда. Город — часть меня! Поймите! Я без него — как дом без крыши…

Лавина огней пронеслась по панелям приборов, все кругом затикало и зазвенело.

Мямляне заметались перед пультом.

На разбойном корабле, похоже, начинался переполох.

Наконец один из чужаков сказал, трагически роняя в пустоту слова:

— Все верно. Автоматы подтвердили. Не договаривает, но не лжет. Добавочные тесты не помогут…

«Как, я еще не все потребовал от них? — подумал с изумлением Шарапкин. — Чудеса!.. Но что ж еще?»

— Вы нас приперли к стенке, — неожиданно признался кто-то из мямлян. — Мы вам не можем отказать — иначе все пойдет насмарку. Но то, что вы сейчас сказали… Это, знаете, предел… Жителей города мы, вероятно, худо — бедно втиснем в звездолет… Попробуем хотя бы…

— И не только жителей, не только! — заявил Шарапкин непреклонно.

«Чтоб вы подавились!» — про себя докончил он.

— Да? А кого еще, простите?

— Город. Весь! Со всеми потрохами! С домами, улицами, транспортом…

— Но это выше наших сил!

— А я-то думал, это вам — раз плюнуть! — язвительно хихикнул в кулачок Шарапкин.

— Что? — не поняли мямляне. — Ах, ну да… Невероятно!.. Первый случай во Вселенной… Это ж надо! Чтобы представитель расы так врастал в жизнь соплеменников!..

— Да не врастал я! — запротестовал Шарапкин. — Я, почитай, неотделим!..

И тут словно некое оконце настежь распахнулось у него в мозгу.

Ну, что там город, в самом деле, — клином, что ли, мир на нем сошелся?!

А какое чудо — матушка — столица!.. А прелести Кавказа, тишина и благостность Карелии, сияние и роскошь среднеазиатских городов, ширь необъятная Сибири!..

Ведь и это — тоже часть его сознания! Определенно!

Просто на Земле он многого не замечал, воспринимал как должное, как существующее вечно — и вне его. А вот пойди-ка это разом отними…

— Мне вся страна нужна, — негромко сообщил Шарапкин.

Но мысль уже летела дальше.

Только ли страна?

Саванны Африки и джунгли Амазонки, льды Антарктиды, австралийские великие пустыни, Эйфелева башня, пирамиды, храмы, небоскребы!..

Шарапкин неожиданно поймал себя на том, что связан непонятным образом со всеми ними, что к его сердцу и уму из разных уголков Земли протянуты квинтиллионы пусть незримых, но крепчайших нитей.

Он ощутил свою причастность ко всем делам родной планеты — как-то сразу, целиком, без перехода — и догадался, что так ведь, собственно, всегда и было, так — и не иначе!

Просто прежде сам он жил, не мудрствуя лукаво. А теперь пришла пора отчитываться — в сущности, перед собой…

— Эх, чего там мелочиться! — упиваясь собственным величием, вскричал Шарапкин. — Если уж по совести, так мне планету подавай! Она — как мать мне. Кто я без нее? Вы сами посудите! И Луна нужна, и Марс, и Солнце. Вся Вселенная — вот так! И вы необходимы!.. Вы — мой опыт жизненный. И, значит, тоже — часть меня. Люблю вас всех!

Никогда еще в жизни Шарапкин не произносил таких речей, а тут вдруг прорвало.

Не то чтоб стало наплевать, но — словно камень с плеч свалился.

Некуда было теперь отступать. Либо ты — человек до конца, либо…

— Жизнь земная избрала меня своим представителем! — восторженно докончил он, испытывая в этот миг чувство великой и дерзкой своей правоты. — Я потому и был типичным! Потому и человеком стал! Спасибо! Вы мне многое открыли!

Небрежным жестом он откинул чуб со лба и барски развалился на кушетке — как ему казалось, очень величаво (человек он все-таки — венец всего, а не хухры — мухры!..) — и тут заметил, что мямляне смотрят на него с отчаяньем и очевидным страхом.

— Если таков единичный экземпляр и только так себя и мыслит… пролепетал один из них, кидаясь опрометью к пульту управления. — Ну, разумеется, — убито молвил он минутой позже, совершая фантастические пасы над приборною доскою, — разумеется, машина не способна заблуждаться… Теперь он действительно — сказал все. И не солгал — ни в чем… Цепь замкнулась. Он сейчас и в самом деле чувствует себя человеком. Но… на каком уровне!..

Вот и конец, вдруг с тоскою подумал Шарапкин. Все узнали, а теперь убьют.

Еще хорошо, коли так…

Весь его задор куда-то разом испарился. Нервы сдали… Сделалось погано и тревожно.

А ведь поначалу было, как игра… Простой такой, невинный с виду треп…

Некоторое время мямляне тихо и согласно совещались меж собой.

Потом один из них — очевидно, самый главный — медленно приблизился к кушетке, на которой под непроницаемым прозрачным колпаком, как мумия в музее, возлежал Шарапкин, и почтительно сказал:

— Что ж, поздравляем. Вы сейчас сильнее… Считайте инцидент улаженным. Все! Мы возвращаем вас на Землю. Вот уж — воистину: удивительный мир! Страшный мир — для нас… Мы слишком рано прилетели. Или же — напротив… Думайте о нас, что хотите. И воспринимайте все, как сон. Так будет проще. Вам и нам. Расстанемся без шума.

— Да, но у нас день давно! Я на работу опоздал! — возроптал Шарапкин. — Поди, выговор влепят! Наш парторг совсем сдурел — дежурит по утрам на вахте…

— Никто ничего не узнает. Мы вернем вас — в ту же самую секунду, из которой вы исчезли.

— Как это? — усомнился Шарапкин. — В ту же самую… Да разве эдак можно?

— Можно, успокоили мямляне. — Вы не беспокойтесь. Это мы умеем… Все! Прощайте.

— Рад был познакомиться, — осклабился Шарапкин, тотчас же воспрянув духом, и нахально сделал ручкой. — Мой большой привет!..

Внезапно все закружилось у него перед глазами, меняя очертания и цвет, а после его вдруг обволокла густая темнота, и стало нестерпимо тихо…

Он опять увидел звезды и родную Землю — так, как видели ее с орбиты космонавты…

Помнится, ходил с женой в кино, там были кадры… Все завидовал… Эх!..

Ярко — оранжевая дорога стремительно летела к голубому диску, вот она уже нырнула в облака, перебралась на теневую сторону планеты — внизу, приближаясь с каждым мигом, трепетали среди ночи разноцветные огни.

Внизу был город.

Там был дом.

Шарапкин шлепнулся обратно в свою теплую постель, не разбудив никого из домочадцев, и, словно повинуясь властному приказу, моментально забылся крепким сном.

А корабль чужой космической державы, набирая скорость, удалялся.

Улетал ни с чем.

Впервые мощная цивилизация планеты Мямля непритворно спасовала. Да и как ей было не спасовать!

Десять, пятьдесят, пятьсот, тысячу, ну, сотню тысяч человек — еще куда ни шло, их еще можно было как-то разместить на корабле.

Но гнать через Галактику планету, заселенную людьми, чтобы один из них, подлежащий изучению, как морская свинка, чувствовал себя при этом, как король на троне; перетаскивать планету, чтоб потом ее завоевать — вот уж воистину абсурд!

У Мямли просто сил бы на такое не хватило.

Типичный представитель оказался неподъемным.

Операция с колонизацией Земли откладывалась на неопределенно долгий срок. И никто не мог сказать заранее, когда он, наконец, наступит.

Земля этот секрет держала при себе.

Все происшедшее в ту ночь Шарапкину и впрямь потом казалось только сном.

Невероятным, странным, даже — в чем-то — может быть, смешным…

О нем он никому не говорил. Зачем?

Но чувство радости и ощущенье поразительной гармонии в большом и малом, обретенные им в ту удивительную ночь, Шарапкина уже не покидали никогда.

Как будто заново родился человек…

Это многих удивляло, кто соприкасался с ним.

И когда спрашивали, что случилось, Шарапкин, не задумываясь, отвечал:

— Проклятая бессонница замучила, ну, а теперь вот — как рукой сняло…

А что еще он мог сказать?

Впервые последний вопрос был задан наполовину в шутку 21 мая 2061 года, когда человечество вступило в Новую Эру, полностью овладев энергией своего светила. Вопрос возник в результате пятидолларового пари, заключенного между коктейлями. Дело обстояло так.

Александр Аделл и Бертран Лупов входили в свиту Мультивака и были его верными и преданными слугами. Они знали (насколько может знать человек), что скрывается за холодным, мерцающим ликом этого гигантского компьютера, ликом, протянувшимся целые мили. Они имели по крайней мере туманное представление об общем плане всех этих целей и реле, образующих сооружение настолько сложное, что даже уже минули времена, когда один человек мог держать в голове его целостный образ.

Мультивак был машиной самоорганизующейся и самообучающейся. Так и должно быть, ибо не существует человека, который смог бы обучать и организовывать его с надлежащей точностью и быстротой. Так что к мыслительным процессам Мультивака Лупов и Аделл имели отношение весьма косвенное. Но то, что им поручено было делать, они выполняли со рвением. Они скармливали Мультиваку информацию, приспосабливали данные и вопросы к его внутреннему языку и расшифровывали выдаваемые ответы. Определенно, они (как и многие другие их коллеги) имели полное право на отблеск сияющего ореола славы Мультивака.

Десятилетиями Мультивак помогал людям конструировать ракеты и рассчитывать траектории, по которым человечество смогло достичь Луны, Марса и Венеры. Но затем Земля истощила свои ресурсы и не могла уже позволить себе роскошь космических перелетов. Для длительных перелетов нужно было много энергии, и хотя Земля научилась тратить свой уголь и свой уран с большой эффективностью, запасы и того и другого были ограничены и весьма скромны. Совершенствуясь в процессе самообучения, Мультивак смог наконец найти решение этой задачи и удовлетворить фундаментальную потребность человечества в энергии. 21 мая 2061 года то, что считалось до этого теорией, стало свершившимся фактом.

Земля научилась запасать, транспортировать и использовать прямую солнечную энергию во всепланетном масштабе. Она отказалась от ядерных и тепловых электростанций и подключилась к кольцу маленьких, не более мили в диаметре, гелиостанций, вращающихся вокруг Земли на половинном расстоянии до Луны. Неделя — срок недостаточный для того, чтобы улеглись страсти и всеобщее ликование вокруг столь знаменательного события, и Аделл с Луповым были вынуждены просто — напросто сбежать со своего поста, утомленные вниманием общественности, чтобы встретиться в укромном уголке. Там, где на них никто не стал бы пялиться — в пустой подземной камере, за стенами которой тянулись мили проводов, заменяющих телу Мультивака нервы. Мультивак за свое изобретение также заслужил отпуск, и его служители полностью разделяли это мнение. Естественно, у них и в помине не было намерения его тревожить.

Они прихватили с собой бутылку виски, и единственным желанием обоих было расслабиться в ленивой, неспешной беседе.

— Если вдуматься, то это действительно поражает, — сказал Аделл.

На его широком лице лежала печать усталости, и он тянул свою дозу через соломинку, задумчиво скосив глаза на кружащиеся в бокале кубики льда.

— Вся энергия вокруг нас теперь наша. Ее достаточно, чтобы в мгновение ока превратить Землю в расплавленный шар, и все равно ее останется еще столько, что убыль никто и не заметит. Вся энергия, какую мы может только использовать, — наша! Отныне и присно и во веки веков!

Лупов покачал головой. Он имел обыкновение так поступать, когда хотел возразить, а сейчас он именно и собирался возражать, хотя бы по той причине, что была его очередь идти за порцией льда.

— Отнюдь не во веки веков, — возразил он.

— Нет, именно на целую вечность. Пока Солнце не погаснет.

— Это не вечность. Это вполне определенный конечный срок.

— Ну, хорошо. Миллиарды и миллиарды лет. Возможно, 20 миллиардов. Это тебя устраивает?

Лупов запустил пятерню в шевелюру, как бы удостоверяясь, что он все все реально существует, сидит и тянет свой коктейль.

— 20 миллиардов лет это еще не вечность.

— Да, но на наш век хватит, не так ли?

— На наш век хватило бы и угля с ураном.

— Ну, хорошо. Зато теперь мы можем построить индивидуальный корабль для путешествий по солнечной системе и миллионы раз сгонять на нем до Луны и обратно, и не заботиться о заправке горючим. Этого на угле и уране не добьешься. Спроси у Мультивака, если мне не веришь.

— Зачем мне у нет спрашивать, я и сам знаю.

— Тогда прекрати ставить под сомнение достижение Мультивака, — уже заводясь сказал Аделл, — он сделал великое дело!

— А кто это отрицает? Я только хочу сказать, что Солнце — не вечно. И ничего, кроме этого. Нам гарантировано, скажем, 20 миллионов лет, а дальше что?

Лупов ткнул в собеседника не вполне уверенным жестом.

— И не рассказывай мне сказки о том, что мы переберемся к другому солнцу.

Пару минут они молчали. Аделл неспешно прикладывался к бокалу. Лупов сидел с закрытыми глазами. Они расслаблялись.

Затем Лупов резко открыл глаза.

— Ты, наверное, думаешь, что мы полетим к другому солнцу, когда с нашим будет покончено?

— Я ни о чем не думаю.

— Думаешь. Вся беда у тебя в том, что ты не силен в логике. Ты похож на парня, не помню из какого рассказа. Он попал под проливной дождь и спрятался от него в роще. Встал под дерево и стоял, ни о чем не заботясь, поскольку считал, что как только крона намокнет и начнет протекать, то он сможет перейти под другое дерево…

— Я уже все понял, — ответил Аделл. — Не ори. Когда солнце погаснет, других звезд уже тоже не будет.

— Вот именно, — пробормотал Лупов. — Все звезды родились в одном космическом взрыве, каков он там ни был, и кончить свой путь они должны практически одновременно. То есть, по космическим масштабам. Конечно, одни погаснут раньше, другие позже. Я полагаю, красные гиганты не протянут и сотни миллионов лет. Солнце, допустим, просуществует 20 миллиардов лет, а карлики, на радость нам, возможно, продержатся еще сотню миллиардов. Но возьмем биллион лет и что увидим — Мрак, максимальный уровень энтропии, тепловая смерть.

— Я знаю все про энтропию, — горько сказал Аделл.

— Верю, черт тебя подери!

— Я знаю не меньше тебя!

— Тогда ты должен знать, что в один прекрасный день все сгинет!

— А кто спорит, что нет?

— Ты споришь, доходяга несчастный. Ты сказал, что теперь у нас энергии столько, что хватит на веки — вечные. Ты так и сказал — «во веки веков».

Теперь настал черед Аделла не соглашаться.

— А мы со временем что-нибудь придумаем, чтобы все восстановить.

— Никогда.

— Почему? Когда-нибудь.

— Никогда!

— Спроси Мультивака.

— Ты спроси. Предлагаю пари на пять долларов, что это невозможно.

Аделл был пьян уже настолько, что принял пари. В то же время он был еще достаточно трезв для того, чтобы составить необходимую последовательность символов и операторов, которая в переводе на человеческий язык была бы эквивалентна вопросу: «Сможет ли человечество снова заставить Солнце сиять, когда оно начнет умирать от старости?» Или, формулируя короче: «Как уменьшить энтропию в объеме всей Вселенной?»

Мультивак скушал вопрос и стал глух и нем. Огоньки на пультах и панелях перестали мигать, затихло привычное щелканье реле. Мультивак погрузился в глубокое раздумье. Затем, когда изрядно струхнувшие служители уже не могли дальше сдерживать дыхание, пульт ожил и на экране дисплея высветилась фраза:

— Пари не состоялось, — прошептал Лупов.

Они быстро допили остатки виски и убрались восвояси. Назавтра оба маялись от головной боли и общего недомогания и про эпизод с участием Мультивака не вспоминали.

Джеррод, Джерродина и Джерродетты 1–я и 2–я наблюдали звездную картину на видеоэкране. Переход через гиперпространство в своей вневременной фазе подходил к концу. Наконец однообразное мерцание, заменявшее звезды, уступило место одинокому яркому призрачному диску, доминирующему в центре экрана.

— Это Х–23, — сказал Джеррод не вполне твердо. Кисти его тонких рук были сцеплены за спиной, а пальцы побелели.

Обе девочки, маленькие Джерродетты, впервые в жизни совершили путешествие через гиперпространство и впервые ощутили характерное, странное чувство выворачиваемого наизнанку сознания. Они разразились бессмысленным хихиканьем и принялись гоняться друг за дружкой вокруг своей матери.

— Мы достигли Х–23, мы достигли Х–23…

— Тише, дети, — строго сказала Джерродина. — Ты уверен, Джеррод?

— А какие тут могут быть сомнения? — спросил Джеррод, непроизвольно взглянув на бесформенный металлический наплыв под самым потолком. Он проходил по потолку на всю длину отсека и шел дальше сквозь переборку и через другие отсеки по всему кораблю.

Джеррод мало что знал про эту металлическую штуковину, кроме того, что она называется Микровак; что ей можно задавать любые вопросы, которые только придут в голову; что она ведет корабль к заранее намеченной цели, контролирует поступление энергии из Субгалактических Силовых станций и рассчитывает прыжки через гиперпространство.

На долю самого Джеррода и его семьи оставалось только пассивное наблюдение да ожидание прибытия к цели. В комфортабельных каютах корабля этот процесс был не в тягость.

Кто-то когда-то говорил Джерроду, что «ак» в конце слова Микровак на древнеанглийском языке означает сокращение слов «аналоговый компьютер», но и эта информация, в сущности, была ему не нужна.

Глаза Джерродины увлажнились.

— Ничего не могу с собой поделать. Так странно покидать нашу Землю.

— Боже мой, но отчего? — воскликнул Джеррод. — Там у нас ничего не осталось. А на Х–23 у нас будет все. Мы будем там не одиноки и нам не нужно даже будет разыгрывать из себя пионеров. На планете уже живет миллион человек. И я думаю, что уже наши праправнуки тоже отправятся подыскивать себе новый мир, потому что этот к тому времени переполнится.

Помолчав, он добавил:

— Все-таки здорово придумано! Компьютеры рассчитывают новые маршруты по мере возрастания человечества.

— Я знаю, знаю, — сказала Джерродина несчастным тоном. — Наш Микровак — самый лучший Микровак; лучший в мире Микровак!

— Я тоже так думаю, — сказал Джеррод и потрепал ее за волосы.

Это действительно было так, и Джеррод был рад иметь собственный Микровак и рад, что он родился именно в это благословенное время и ни в какое другое. Во времена его предков единственными компьютерами были гигантские электронные машины, занимающие площадь в добрую сотню квадратных миль. На каждой планете имелся один такой. Их называли Планетными АКами. Они постоянно увеличивались в размерах, на протяжении тысячелетий, а затем, наконец, настало время усовершенствования, развития вглубь. Сначала вместо транзисторов появились интегральные схемы, затем — молекулярные пленки, после — кристаллы, даже самый большой планетный АК мог теперь уместиться в трюме космического корабля.

Джеррод почувствовал гордость, которую всегда испытывал при мысли, что его личный Микровак гораздо сложнее, надежнее и совершеннее, чем даже древний Мультивак, который по преданиям приручил Солнце и разрешил проблему передвижения в гиперпространстве, открыв тем самым путь к звездам.

— Так много звезд, так много планет, — вздохнула Джерродина, занятая своими мыслями. — И, наверное, люди вечно будут переселяться с планеты на планету, как и сейчас.

— Не вечно, — сказал Джеррод с улыбкой. — Все это, хотя и не скоро, но кончится. Через много миллиардов лет. Даже звезды умирают, ты ведь знаешь — энтропия возрастает.

— Папочка, что такое энтропия? — заинтересовалась Джерродетта 2–я.

— Энтропия, крошка, это слово, чтобы обозначать, сколько распада во Вселенной. Все в мире разрушается и разламывается, как твой любимый ходячий говорящий робот. Помнишь его?

— А если вставить в него новый силовой блок — ты ведь тогда оживил его так?

— Звезды и есть силовые блоки. Если они исчезнут, другой энергии у нас уже не будет.

Джерродетта 1–я внезапно заревела.

— Не хочу — у — у… Не позволяй звездам умирать!

— Смотри, до чего ты довел ребенка своими дурацкими разговорами, — раздраженно произнесла мать.

— Почем я мог знать, что это их так испугает, — прошептал Джеррод. (Джерродетта 2–я тоже присоединилась к хныканью сестры).

— Спроси и Микровака, — канючила Джерродетта 1–я, — спроси у него, как снова включить звезды!

— Лучше спроси, — сказала Джерродина. — Это их успокоит.

Джеррод пожал плечами.

— Сейчас, сейчас, малышки. Папочка спросит Микровака. Не бойтесь, он на все знает ответ.

Он задал Микроваку вопрос, добавив быстрым шепотом:

— Ответ напечатать, вслух не произносить!

— Ну, что я вам говорил! Микровак отвечает, что когда настанет время, он обо всем позаботится! Так что нечего заранее беспокоиться.

Джерродина сказала:

— А теперь, дети, пора спать. Скоро приедем в свой новый дом.

Джеррод, прежде чем выбросить целлопластовую карточку в утилизатор, еще раз пробежал глазами напечатанную на ней фразу:

Он пожал плечами и взглянул на видеоэкран. До Х–23 было уже рукой подать.

ВЙ–23Х из Ламета посмотрел в глубину трехмерной мелкомасштабной сферокарты Галактики и сказал:

— А тебе не кажется, что мы преувеличиваем значение вопроса? Над нами будут смеяться…

МК–17Й из Никрона покачал головой.

— Не думаю. Всем известно, что Галактика переполнится в ближайшие пять лет, если наша экспансия будет продолжаться такими темпами.

Оба выглядели на двадцать лет, оба были высоки и великолепно сложены.

— Все же, — сказал ВЙ–23Х, — я не решусь представить пессимистический рапорт на рассмотрение Галактического Совета.

— А я не соглашусь ни на какой другой рапорт. Расшевелим их малость. Как надо их расшевелить!

ВЙ–23Х вздохнул:

— Пространство бесконечно. Существуют сотни миллиардов галактик, пригодных для населения. А, может, и больше.

— Сотни миллиардов — это не бесконечное множество, и это количество все время сокращается. Смотри! 20000 лет назад человечество впервые разрешило проблему использования энергии и спустя пару веков стали возможны межзвездные путешествия. Чтобы заселить один маленький мир, человеку понадобился миллион лет, а чтобы заселить остальную часть Галактики — всего лишь 15000 лет. Сейчас население удваивается каждые 10 лет…

ВЙ–23Х перебил.

— За это мы должны благодарить подаренное нам бессмертие.

— Прекрасно. Бессмертие — это реальность, и мы должны с ним считаться. Я согласен, что самое бессмысленное имеет, как оказалось, и теневые стороны. Галактический АК решил для нас множество проблем, но, решив проблему старения и смерти, он зачеркнул тем самым все свои прежние достижения.

— Тем не менее, мне почему-то кажется, что, например, ты от своего бессмертия не откажешься.

— И не подумаю, — отрезал МК–17Й, но тут же смягчил голос: — По крайней мере, пока. Хотя я уже достаточно пожил. Тебе сколько лет?

— 223. А тебе?

— Мне нет еще и двухсот. Но вернемся к делу. Каждые десять лет население удваивается. Заполнив свою галактику, мы заполним следующую уже за десять лет. В следующее десятилетие мы заполним еще две. В следующие десять лет — еще четыре. За сто лет мы займем уже тысячу галактик. За тысячу лет — миллион. За десять тысяч — всю известную часть Вселенной. Что дальше?

ВЙ–23Х сказал:

— Добавь сюда еще и проблему транспортировки. Сколько это понадобится энергии, чтобы переместить такое количество людей из одной галактики в другую?

— Хороший вопрос! Уже сейчас человечество за год потребляет энергию двух звезд.

— И по большей части тратит ее впустую. А с другой стороны, в одной только нашей Галактике ежегодно теряется на излучение энергия тысячи солнц. А мы используем только два.

Звук, донесшийся из терминала, заставил их замолчать. Из маленькой, лежащей на столе коробочки прозвучала фраза, произнесенная прелестным высоким голосом. Галактическая АК сказала:

— Ясно? — сказал ВЙ–23Х.

После чего оба продолжили обсуждение отчета, который им надлежало представлять в Галактический Совет.

Зи Прим со слабым интересом оценивал новую галактику, прослеживая взглядом бессчетные звездные рукава и прикидывая, сколько энергии содержат ее звезды. Эту галактику он видел впервые. Увидит ли он когда-нибудь все их? Галактик ведь так много и каждая несет в себе часть человечества. Правда, теперь этот человеческий груз был почти что мертвым грузом. Там, на мириадах планет, вращающихся вокруг мириад звезд, принадлежащих мириадам галактик, находятся только тела. Истинную сущность человека ныне чаще всего можно встретить здесь, в пространстве.

Конечно же, имеется в виду только разум! Бессмертные тела остаются на своих планетах в летаргии, длящейся целые эпохи. Временами они пробуждаются для активной деятельности в материальном мире, но это случается все реже и реже. Новые индивидуальности уже не появляются, но для чудовищно, невообразимо разросшегося человечества это не имеет никакого значения. Да и места во Вселенной для новых индивидов осталось уже совсем немного.

Зи Прима отвлекли от его размышлений тонкие ментальные щупальца другого разума, соприкоснувшегося с его собственным.

— Я — Зи Прим, — сказал Зи Прим, — а ты?

— Я — Ди Суб Ван. Из какой ты галактики?

— Мы зовем ее просто Галактика. А вы свою?

— Мы тоже. Все зовут свою галактику просто Галактикой и больше никак. Почему бы и нет?

— Верно. Тем более, что все они одинаковы.

— Не все. Одна отличается от других. Именно в ней зародилось человечество, чтобы потом рассеяться по другим галактикам.

Зи Прим спросил:

— И что же это за галактика?

— Не скажу. Метагалактический АК должен знать.

— Спроси! Что-то меня это заинтересовало.

Зи Прим расширил свое восприятие, так что все галактики съежились и превратились в искорки, разбросанные на более обширном фоне. Сотни миллиардов искорок — сотни миллиардов галактик. И каждая со своим грузом бессмертных существ, со своим грузом разумов. Все это медленно проплывало в пространстве. Одна из них в туманном и далеком прошлом была единственной галактикой, заселенной людьми.

Зи Прим сгорал от любопытства ее увидеть, и он сделал вызов:

— Вопрос Метагалактическому АКу — из какой галактики произошло человечество.

Метагалактический АК принял запрос, ибо на каждой планете и во всех пространствах его рецепторы были наготове и каждый рецептор вел через гиперпространство к некой неизвестной точке, где отстраненно от всего обитал Метагалактический АК.

Зи Прим знал только одного человека, который смог ментальным усилием нащупать мыслительный образ Метагалактического АКа, и этот человек рассказывал только про сияющую сферу примерно двух футов в диаметре. Отыскать ее среди звезд и галактик было задачей, перед которой бледнела пресловутая иголка в стоге сена.

Зи Прим тогда еще переспросил недоверчиво:

— И это Метагалактический АК? Таких размеров?

— А большая его часть, — последовал ответ, — находится в гиперпространстве. И какую форму он там принимает и какие размеры имеет, этого никто вообразить не может.

Этого действительно никто не мог вообразить, поскольку давно уже миновали дни, когда в создании любой, наугад взятой, части Метагалактического АКа принимали участие люди. Сейчас каждый очередной Метагалактический АК сам конструировал и создавал своего преемника. Каждый из них, за время своего миллионолетнего существования, накапливал необходимые данные, чтобы построить лучшего, более сложного и мощного, более тонко организованного наследника, в которого он вкладывал, в частности, всю свою память и свою индивидуальность.

Метагалактический АК прервал рассеянные мысли Зи Прима, но не словами, а действием. Зи Прим ментально был препровожден в туманное море галактик, и одна из них приблизилась и рассыпалась на скопище звезд.

Из бесконечного удаления пришла бесконечно ясная мысль:

Но она была точно такая же, как и все остальные, и Зи Прим подавил разочарование.

Ди Суб Ван, разум которого сопровождал Зи Прима, внезапно спросил:

— И одна из этих звезд — родная звезда человека?

Метагалактический АК ответил:

— И что же — люди, обитающие на этой звезде, погибли? — спросил Зи Прим, не подумав.

Метагалактический АК сказал:

— Да, конечно, — подумал Зи Прим, но чувство потери не покидало его. Он перестал концентрировать свой разум на родной галактике человечества и позволил ей затеряться среди сверкания других галактик. Он вернулся назад. Ему больше не хотелось видеть эту галактику.

Ди Суб Ван спросил:

— Что случилось?

— Звезды умирают. Наша родная звезда уже умерла.

— Они все должны умереть. Почему бы и нет?

— Но когда иссякнут все запасы энергии, наши тела в конце концов тоже умрут, а с ними и ты, и я, и все остальные.

— Это случится еще через миллиарды лет.

— А я не хочу, чтобы это вообще случилось, даже через миллиарды лет. Метагалактический АК! Как предотвратить гибель звезд?

Ди Суб Ван воскликнул в изумлении:

— Ты спрашиваешь, как обратить энтропийные процессы?

А Метагалактический АК ответил:

Разум Зи Прима вернулся в собственную галактику. Он больше не вспоминал Ди Суб Вана, чье тело, возможно, находилось за биллионы световых лет от его собственного, а возможно, обитало на соседней планете. Все это не имело никакого значения.

Удрученный Зи Прим начал собирать межзвездный водород, из которого решил смастерить свою собственную небольшую звезду. Конечно, и она когда-нибудь умрет, но, по крайней мере, она будет сделана им самим.

ЧЕЛОВЕК советовался сам с собой, поскольку ментально он существовал в единственном числе. Он состоял из неисчислимого количества тел, разбросанных по мириадам планет в мириадах галактик, и тела эти пребывали в вечной летаргии. О них заботились бессмертные и неуязвимые автоматы, а разумы, когда-то связанные с этими телами, давно уже добровольно слились в единое целое, и теперь ничто уже не могло их разъединить.

ЧЕЛОВЕК сказал:

— Вселенная умирает.

ЧЕЛОВЕК окинул взором затянутые дымкой, еле светящиеся галактики. Гигантские звезды, моты и транжиры, сгинули давным — давно, в самом туманном тумане далекого прошлого. Почти все оставшиеся звезды были белыми карликами, но и они приближались к своему концу.

Из межзвездного газа и пыли, правда, возникали новые звезды. Некоторые естественным путем, некоторые были созданы человеком. Но и они тоже давно погибли. Можно было, конечно, сталкивать между собой белые карлики и с помощью высвободившейся таким образом энергии создавать новые звезды. Но на одну порядочную звезду нужно потратить около тысячи карликов и сами они, в конце концов, тоже были обречены на гибель. Да и карликов тоже не бесчисленное число.

ЧЕЛОВЕК сказал:

— Как подсчитал Вселенский АК, энергии, если аккуратно ее расходовать, хватит еще на миллиарды лет.

— Но даже так, — сказал ЧЕЛОВЕК, — рано или поздно все равно все кончится. Экономь не экономь, а однажды энергия сойдет на нет. Энтропия достигнет максимума, и это сохранится вечно.

ЧЕЛОВЕК предположил:

— А нельзя ли обратить процесс возрастания энтропии? Ну — ка, спроси у Вселенского АКа.

Вселенский АК окружал его со всех сторон, но не в пространстве. В пространстве не было ни единой его части. Он находился в гиперпространстве и был сделан из чего-то, что не было ни материей, ни энергией. Вопрос о его размерах и природе давным — давно стал бессмысленным в любой терминологии, какую только мог вообразить себе ЧЕЛОВЕК.

— Вселенский АК, — сказал ЧЕЛОВЕК, — каким образом можно обратить стрелу энтропии?

Вселенский АК ответил:

ЧЕЛОВЕК сказал:

— Собери дополнительную информацию.

Вселенский АК ответил:

— Настанет ли время, — спросил ЧЕЛОВЕК, — когда данных будет достаточно, или же эта проблема не имеет решения ни при каких условиях?

— Когда же у тебя будет достаточно информации, чтобы ответить на мой вопрос?

— Ты будешь продолжать работу? — спросил ЧЕЛОВЕК.

— ответил Вселенский АК.

ЧЕЛОВЕК сказал:

— Мы подождем.

Звезды и галактики умирали одна за другой, и черное пространство было заполнено их выгоревшими трупами. Угасание длилось десять биллионов лет.

ЧЕЛОВЕК, один за другим, растворился в АКе, слился с ним. Каждое его физическое тело, умирая, теряло свою духовную индивидуальность, так что это был выигрыш, а не потеря.

Последний разум ЧЕЛОВЕКА немного задержался перед слиянием, оглядывая пространство вокруг себя, пространство, не содержащее ничего, кроме останков последней темной звезды и массы невероятно истонченной, распыленной материи, временами возбуждаемой еще не перешедшей в тепло энергией. Это была уже агония, частота таких вспышек энергии асимптотически стремилась к абсолютному нулю.

ЧЕЛОВЕК спросил:

— АК, что это — конец? Нельзя ли этот хаос снова превратить во Вселенную? Можно ли это сделать?

АК ответил:

Разум последнего ЧЕЛОВЕКА слился с АКом, и теперь существовал только он один, да и то в гиперпространстве.

Материя и энергия исчезли, а вместе с ними пространство и время. Даже АК существовал только лишь благодаря одному последнему вопросу, на который он так и не смог ответить. Так же, как и никто в течение десяти биллионов лет не смог ответить на этот проклятый вопрос, впервые заданный полупьяным техником компьютеру, отстоявшему в своем развитии от Вселенского АКа, как человек отстоял от ЧЕЛОВЕКА.

Все остальные вопросы были давным — давно разрешены, но пока не будет получен ответ на этот последний, АК не мог, не имел права облегченно вздохнуть и уйти в небытие.

Все необходимые данные были уже собраны. Больше просто нечего было уже собирать.

Но эту собранную информацию надо было еще рассортировать, проанализировать и привести в систему.

На это ушел некоторый безвременной интервал.

И наконец АК узнал, как обратить направление стрелы энтропии.

Но уже не оставалось ни одного человека, которому АК мог бы выдать полученный ответ. Впрочем, неважно. Ответ был настолько всеобъемлющим, что во время его наглядной демонстрации это затруднение тоже будет разрешено.

В течение еще одного безвременного интервала АК размышлял, как лучше всего организовать дело. Потом аккуратно составил программу.

Сознание АКа охватило все, что некогда было вселенной, и сосредоточилось на том, что сейчас было хаосом. Шаг за шагом все будет сделано.

И АК сказал:

И был свет…

Стина из Службы Космических Сообщений — звучит как титул героини из этих всем осточертевших звездных видеосерий. А уж я-то в этом тоже понимаю — сам приложил руку к написанию сценариев для некоторых из них. Только в отличие от персонажей звездных сериалов Стина отнюдь не была грандиозным, чарующим созданием. Она была бесцветна как лунная пыль, вечно нечесаные волосы цветом напоминали сероватый гипс, и всю жизнь она носила какой-то мешковатый комбинезон. Я ни разу не видел, чтобы она одела что — либо другое.

Жизнь отвела Стине роль второстепенного персонажа, и она никогда не пыталась изображать что — либо другое. Свои свободные часы она проводила в прокуренных портовых кабаках, часто посещаемых межпланетчиками. Если вам она действительно была нужна, то вы могли ее увидеть — сидящую в самом неприметном углу и слушающую разговоры. Сама она рот открывала крайне редко. Но уж если начинала говорить, то окружающие замолкали и слушали со вниманием. Прожженные космические волки имели случаи убедиться, что она слов на ветер не бросает. И те немногие, которым посчастливилось слышать ее скупые слова, будьте уверены, их не забудут, равно как и самое Стину.

Она кочевала из одного порта в другой. Она была первоклассным специалистом — оператором на больших компьютерах — и легко находила работу в любом месте, где ей взбредала в голову идея на какое-то время задержаться. И со временем она стала напоминать машины, с которыми работала — была такая же серая, обтекаемая и лишенная своей индивидуальности.

Но именно Стина рассказала Бабу Нельсону про ритуалы аборигенов Джованской Луны, и шестью месяцами позже это предупреждение спасло ему жизнь. Именно Стина опознала кусочек камня, который как-то вечером Кини Кларк небрежно швырнул на стол. Она определила его как необработанный слайтит. Это заявление вызвало лихорадку, и за одну ночь было сколочено около десятка состояний, причем сумели поправить свои дела и такие, что спустили уже все до последней дюзы и более никаких надежд не питали. И, наконец, именно она раскусила загадку «Императрицы Марса».

Все ребята, которым повезло в жизни благодаря ее запасу знаний и фотографической памяти, время от времени пытались хоть как-то ее отблагодарить. Но она отказывалась принять от них что-нибудь более дорогое, чем стакан минеральной воды из канала, и спокойно отвергала все ценные подношения, которые ей пытались всучить, в том числе и тугие пачки кредиток. Баб Нельсон был единственным, кто избежал отказа. Именно он принес и подарил ей Бэта.

Примерно через год после авантюры на Джоване одним прекрасным вечером он ввалился в «Свободное падение» и плюхнул Бэта на ее столик. Бэт посмотрел на Стину, выгнул спину и заурчал. Она спокойно посмотрела на него и слегка кивнула. С тех пор они путешествовали вместе — худая, серая женщина и здоровенный, серый кот. И за их совместную жизнь Бэт познакомился с интерьерами гораздо большего количества портовых кабаков, чем иной межзвездник посещает за все время своей космической службы. Бэт пристрастился к бернальскому соку и научился пить его быстро и аккуратно прямо из стакана. И он всегда чувствовал себя дома на любом столе, на котором его устраивала Стина.

А теперь слушайте правдивую историю про Стину, Бэта, Клиффа Морана и «Императрицу Марса». История эта чертовски хороша. Уж я-то знаю — сам оформлял ее первую версию.

Ибо я как раз находился там, в «Королевском Ригеле», когда это все началось, когда время близилось к полуночи и в кабак ввалился Клифф Моран, и был он измучен неурядицами, и настроение у него было пресквернейшее, а вид такой, что краше в гроб кладут. В последнее время неприятности так и сыпались на него, и половины их хватило бы, чтобы согнуть в дугу полдюжины менее крепких парней. И все мы знали, что на его корабль вот — вот должны были наложить арест за неуплату долгов. Клифф пробивал свою жизненную дорогу с самого дна Венапортских трущоб. Потеря корабля означала для него возврат к исходным рубежам, к нищенскому существованию без надежды и исхода, и к перспективе смерти под забором какой-нибудь ночлежки.

Он пришел утопить свои горести в спиртном и, когда заказывал столик на одного, был уже в таком состоянии, когда человек на легкое прикосновение к плечу отвечает оскалом челюстей и рычанием.

Но как только на столике появилась первая бутылка, за столом появился первый гость. Стина выползла из своего угла, и на плечах у нее наподобие воротника разлегся Бэт — это был его излюбленный способ передвижения. Она пересекла зал и присела к столу безо всякого приглашения со стороны Клиффа. Это его так потрясло, что он на секунду забыл о своих бедах, ибо Стина никогда не набивалась в компанию, если могла оставаться в одиночестве. Если бы в бар приковылял один из этих ганимедских камнелюдей и заказал выпивку, то, ей — богу, это привлекло бы гораздо меньше внимания с нашей стороны. (Разумеется, пялились мы все только краем глаза).

Она протянула худую руку с длинными пальцами, отодвинула в сторону заказанную им бутылку и произнесла одну только фразу:

— «Императрица Марса» возвращается.

Клифф нахмурился и закусил губу. Упорства ему было не занимать. Нужно быть сделанным из гранита как внутри, так и снаружи, чтобы выбиться из Венапортских трущоб в командиры космического корабля. Но мы могли только гадать, что за мысли проносились в его мозгу. «Императрица Марса» представляла собой величайший куш, о каком только мог мечтать межпланетчик. И за пятьдесят лет ее блужданий по заброшенной орбите многие пытались этот куш сорвать. Пытались-то многие, да только что-то не слышно было, чтобы кому-то это удалось.

Межзвездная прогулочная яхта, битком набитая неисчислимыми богатствами, «Императрица Марса» была загадочным образом оставлена в открытом космосе пассажирами и экипажем, и никого из этих людей больше нигде и никогда не видели. Позже ее временами отыскивали, вычисляли ее орбиту и даже высаживались на ней. Тот, кто входил внутрь ее, либо исчезал, либо очень быстро возвращался, желая только одного — как можно скорее убраться от «Императрицы» на как можно большее расстояние. Никакого понятного описания того, что он видел на борту, от такого человека не поступало. Да, тот, кто мог бы привести «Императрицу» на базу или хотя бы почистить ее трюмы и каюты, нажил бы солидное состояние.

— Отлично! — Клифф ударил кулаком по столу. — Я готов даже на это!

Стина посмотрела на него взглядом, похожим на тот, которым она смотрела на Бэта, когда Баб Нельсон впервые притащил его к ней, и слегка кивнула. Это все, что я видел своими глазами. Оставшаяся часть истории пришла ко мне по кускам месяцы спустя, когда я находился в другом порту, на другом конце системы.

Клифф стартовал той же ночью. Он спешил, поскольку боялся получить бумагу, согласно которой он лишился бы корабля. Он был настолько занят и озабочен, что лишь в открытом пространстве обнаружил у себя на борту пассажиров-то были Стина и Бэт. Истории неизвестно, что за сцена при этом произошла, но могу поклясться, что Стина не дала Клиффу никаких разъяснений — это было не в ее правилах.

Впервые в жизни она решила ввязаться в игру сама, и вот она была здесь. И все дела. Может, Клифф решил, что у нее есть свои права, а может быть, просто ему было все до фонаря. Но как бы то ни было, все трое были вместе, когда они впервые увидели «Императрицу» — призрачный корабль в черном пространстве, сияющий мертвым светом бортовых маяков.

Должно быть, «Императрица» выглядела весьма зловеще, ибо все остальные ее огни тоже были включены, так же как и красный предупредительный сигнал в носовой части. Корабль казался обитаемым этакий «Летучий Голландец» космоса. Клифф мастерски подвел корабль к «Императрице Марса». Пристыковаться к ее шлюзам с помощью магнитных присосок не составило никакого труда. Спустя несколько минут вся троица была уже на борту заброшенной ракеты. В ее кабинах и коридорах все еще был воздух, в котором чувствовался слабый — слабый запах какой-то гнили. Этот запах заставил Бэта усиленно принюхиваться и был заметен даже и для менее чувствительных человеческих ноздрей.

Клифф направился прямо к пилотскому отсеку, а Стина и Бэт пошли бродить по кораблю. Закрытые двери казались им вызовом, и Стина открывала каждую дверь на своем пути и быстро осматривала, что находится внутри. За пятой дверью скрывалась каюта, мимо которой не смогла бы пройти никакая женщина, не исследовав ее поподробнее.

Не знаю, кто в ней обитал, когда «Императрица» стартовала в свой последний, самый долгий круиз. Если уж вам очень это интересно, можете запросить в архивах фоторегистрационные карточки. Но в этой каюте были целые груды шелков, вываленных на пол из двух дорожных саквояжей; был туалетный столик, на котором теснились кристаллические коробочки, коробочки из ценных пород дерева, украшенные драгоценными камнями… одни эти коробочки, как магнит, притягивали Стину. А ведь там были еще и другие прочие приманки, изобретенные на погибель женским душам. Она стояла перед туалетным столиком, когда совершенно случайно поглядела в зеркало глянула и застыла.

Глядя поверх правого плеча, она могла видеть постель, накрытую покрывалом из шелка, тонкого, как паутина. Прямо в центре постели лежала кучка драгоценных камней — как будто кто-то, играя, вывалил на покрывало содержимое коробки с ювелирными изделиями. Бэт прыгнул к ножкам постели, выгнул спину и задрал хвост, как обычно это делают кошки, и следил за камнями. За камнями и чем-то еще!

Стина не глядя протянула руку и схватила первый попавшийся флакон с духами. Она приоткрыла его и, делая вид, что оценивает запах, продолжала следить за отражением постели. Из кучи драгоценностей поднялся украшенный камнями браслет — поднялся в воздух и тихонько названивал смертельно опасную, но чарующую песнь сирен. Как будто невидимая рука поигрывала им с ленивой грацией… Бэт почти неслышно шипел. Но он не отступал. Он еще не принял определенного решения.

Стина поставила флакон на столик. А затем она поступила так, как, пожалуй, смог поступить не каждый из тех хвастунов, чьи сногсшибательные истории она в течение долгих лет слушала в различных портовых кабаках. Не выказывая ни единого признака спешки или беспокойства, она двинулась в обход комнаты. И, хотя она приблизилась к постели, драгоценностей она не тронула. Она не смогла заставить себя сделать это. В течение пяти минут она разыгрывала беспечную дурочку. Дальнейшее решил Бэт.

Он отпрыгнул от постели и двинулся к двери, явно сопровождая нечто и держась от этого нечто на разумном удалении. Затем он дважды громко промяукал. Стина последовала за ним и распахнула дверь пошире.

Бэт пошел прямо по коридору, целеустремленно, как гончая по горячему следу. Стина брела сзади, сдерживая шаг, имитируя неспешную походку исследователя. То, что двигалось перед ними, было невидимо, но Бэта это не смущало.

Они должны были войти в пилотскую рубку, почти наступая на пятки невидимке — если, конечно, у невидимок есть пятки, в чем можно было усомниться, — но Бэт застыл изогнувшись на пороге и не двигался дальше, Стина бросила взгляд на приборные панели и пилотские кресла, где работал Клифф Моран. Ее башмаки ступали бесшумно по толстому ковру, так что он ничего не услышал и не обернулся, а продолжал сидеть, что-то напевая сквозь зубы и проверяя цепи управления. Механизмы, которыми не пользовались многие годы, реагировали на команды неохотно и с задержкой.

На взгляд человека никого постороннего в кабине не было. Но Бэт все еще преследовал нечто движущееся, нечто, чему он явно не доверял и что ему очень не нравилось. Ибо сейчас он шагнул вперед на шаг или два, и его отвращение явственно проглядывало в изогнутом позвоночнике и в каждом вздыбившемся волоске. И в этот миг Стина увидела, как что-то мелькнуло туманным силуэтом на фоне согнутой спины Клиффа, как будто невидимка пересек пространство между ними.

Но почему оно стало заметным только на фоне Клиффа, а не на фоне сидений или панелей, или стен коридора, или покрывала на постели, где оно лежало или сидело развалясь и поигрывая своей добычей? И что видел Бэт?

В обширном хранилище ее памяти, служившем ей верой и правдой в течение многих лет, со щелчком приоткрылась полузабытая дверка. Одним быстрым движением она сорвала с себя комбинезон и набросила мешковатую одежку на спинку ближайшего кресла.

Бэт теперь уже урчал и хрипел, испуская усиливающиеся горловые звуки, которые были его боевой песней. Но он пятился назад и назад, к ногам Стины, отступая от чего-то, с чем он не мог сразиться, но на что он смотрел с вызовом. Если бы кот мог заманить это за собой, чтоб оно очутилось на фоне свисающего с кресла комбинезона… Он должен это сделать — это их единственный шанс!

— Что за… — Клифф встал из своего кресла и удивленно пялился на них.

То, что он видел, должно быть, представляло впечатляющее зрелище. Стина стояла с обнаженными руками и плечами; ее обычно завязанные в тугой узел волосы свободно болтались вдоль спины. Сжав губы и сузив глаза, она прикидывала и вычисляла их единственный шанс на спасение. Бэт, извиваясь на брюхе, отступал перед пустым воздухом и завывал, как демон.

— Кинь мне бластер, — спокойно приказала Стина, как если бы они все еще сидели в «Королевском Ригеле».

И так же спокойно Клифф выполнил просьбу. Она поймала оружие на лету и прицелилась. Рука ее была тверда.

— Стой, где стоишь, и не двигайся! — предупредила она. — Назад, Бэт, замани его назад.

Испустив последний горловой вопль, полный гнева и ненависти, Бэт нырнул в убежище между ее башмаками. Она сдавила бластер большим и указательным пальцами и выпалила в комбинезон. Материал превратился в клочья пепла-за исключением нескольких кусков, все еще трепетавших над обожженным креслом. Они были невредимы, как будто нечто заслонило их от опалившего воздух разряда. Бэт подпрыгнул вверх с визгом, заставившим их поморщиться.

— Что за… — начал было снова Клифф.

Стина сделала предупредительное движение ладонью левой руки.

— Погоди!

Она напряженно следила за Бэтом. Кот, как безумный, дважды обежал рубку. Вокруг его глаз выступили белые ободки, морда была испачкана пеной. Затем он внезапно остановился в дверях, оглянулся назад и выдержал долгую, томительную паузу. Затем он чихнул.

Стина и Клифф тоже почуяли запах, густой, маслянистый, который не был обычным запахом, остающимся в воздухе после выстрела из бластера.

Бэт вернулся в рубку, пересекая ковер изящной поступью почти на кончиках ногтей. Проходя мимо Стины, он гордо поднял голову. Затем он еще несколько раз чихнул и дважды фыркнул в сторону несгоревших останков комбинезона. Отдав таким образом дань поверженному врагу, он с наслаждением стал облизываться, мыть лапками морду, приводить в порядок мех. Стина облегченно вздохнула и плюхнулась в навигационное кресло.

— Может быть, мне хоть объяснят, что здесь, к черту, происходит? — взорвался Клифф, когда она вернула ему бластер.

— Серое, — сказала она изумленно, — оно было серого цвета, иначе я не смогла бы его увидеть. Видишь ли, я не различаю цветов. Я могу только различать оттенки серого. Весь мой мир серый. Как и у Бэта — его мир тоже серый — серый. Все серое. Но у него есть компенсация. Он может видеть и ниже и выше нашей полосы восприятия. И, очевидно, я тоже это могу.

Ее голос дрожал, но она подняла подбородок, и на лице у нее было выражение, которого Клифф за ней раньше никогда не замечал — нечто вроде горделивого сознания своей ценности. Она отбросила назад свои удивительные волосы, но не спешила спрятать их под густой сеткой.

— Именно потому я и увидела эту тварь, когда она прошла между нами. На фоне твоего комбинезона оно дало иной оттенок серого — образовался силуэт. Тогда я сбросила свой комбинезон на кресло и стала ждать, когда оно появится на его фоне — это был наш единственный шанс, Клифф.

— Оно поначалу заинтересовалось нами, я думаю, и оно знало, что мы его не видим — поэтому оно не спешило нападать. Но когда действия Бэта выдали его присутствие, оно зашевелилось. Тогда я подождала, когда она мелькнуло на фоне моего комбинезона и выстрелила. Все очень просто…

Клифф засмеялся несколько неуверенно.

— Но что это могло быть? Я что-то не понимаю.

— Я думаю, что из-за него «Императрица» оказалась заброшенной. Что-то из космоса, может быть, или откуда-нибудь из другого мира, — она пожала плечами. — Оно невидимо, потому что его цвет не воспринимается нашими глазами. Оно, должно быть, обитало здесь все эти годы и убивало, когда удовлетворяло свое любопытство.

Она кратко описала сцену, происшедшую в каюте, когда странное поведение ювелирных изделий выдало ей присутствие чего-то неопознанного.

Клифф не спешил возвращать бластер в кобуру.

— Думаешь, на борту могут быть еще и другие? — его не радовала такая перспектива.

Стина повернулась к Бэту. Тот тщательно вылизывал шерсть на груди, совершая ритуал полного омовения.

— Не думаю. Да и Бэт нам об этом доложил. Кажется, он их ясно видит.

Но других на борту не оказалось, и спустя две недели Клифф, Стина и Бэт привели «Императрицу» в лунные карантинные доки. И, таким образом, кончается история Стины, ибо, как говорится, счастливые супружества в летописях не нуждаются. Стина нашла человека, который, узнав про ее серый мир, нашел не слишком обременительным разделить этот серый мир с ней и Бэтом. Кажется, это был настоящий союз по любви.

Последний раз, когда я видел ее, она была одета в огненно — красный плащ ригелианской выделки и носила на своих запястьях целое состояние в виде сияющих джованских рубинов. Клифф оплачивал официанту счет с трехзначной цифрой, а перед Бэтом стоял ряд стаканов с бернальским соком. Этакое счастливое семейство на отдыхе…

Помните старый анекдот, про типа, который смастерил самую лучшую мышеловку, а потом едва справился с дельцами, проложившими государственное шоссе прямо к двери его дома? Я однажды наблюдал нечто подобное в жизни на Марсе.

Сэма Леваттса гиды туристских групп деликатно — ради местного колорита — именовали «пауком пустыни». «Спившийся забулдыга» было бы более подходящим определением. Он занимался горными изысканиями и излазил вдоль и поперек все сухие земли за пределами Террапорта. Из этих своих вылазок он приносил Звездные Камни, Гормельскую руду и прочие безделушки, позволявшие ему сводить концы с концами и пить не просыхая. Надравшись, он грезил наяву и созерцал видения. По крайней мере, когда он, пьяный в стельку, заплетающимся языком пытался описать некую «прекрасную леди», то это было признано его очередной галлюцинацией, ибо леди в Террапорте не водятся, а в тех клоаках, кои любил удостаивать своими визитами Сэм, встречающиеся там особы женского пола прекрасными назвать никак нельзя было.

Сэм продолжал такое вот мирное существование созерцателя грез, до тех пор, пока его не повстречал Лен Коллинз и не началась Операция Мышеловка.

Любой самый темный турист, садящийся в Террапорте в пестро раскрашенный пескоход, немало наслышан о «песчаных монстрах». Те из них, которые до сих пор уцелели, являются собственностью туристских бюро. И, братцы, охраняются они так, как если бы составляли часть тайника с сокровищами Марсианской короны. (На этот тайник лет двадцать назад наткнулся Черный Скрэгг). А охраняют их так потому, что эти монстры, которые спокойно переносят песчаные бури и огромные перепады температур, рассыпаются в прах, стоит только коснуться их пальцем.

Нынче вы можете полюбоваться, скажем, «Человеком — пауком» или «Бронированной Жабой» с расстояния двадцати футов. И это все. Попробуйте приблизиться еще — схлопочете электрошок, так что тут же сядете на спину, копытами к планете Земля.

И с тех самых пор, как под чьими-то руками рассыпался в прах самый первый монстр, все музеи родной планеты установили совместную премию, которую они все время повышали в надежде, что объявится такой парень, который сможет придумать, как сцементировать песчаных чудищ, чтобы можно было их транспортировать. Ко времени встречи Лена Коллинза и Сэма эта премия исчислялась уже астрономической цифрой.

Разумеется, все светлые головы, занятые в сфере производства клеев, аэрозолей и пластиков, многие годы пытались расколоть этот орешек. Беда в том, что когда они выходили здесь из ракет и возвещали всему миру о потрясающих клейких свойствах очередного своего детища, их ожидало разочарование. Ибо, оказывалось, что детище не на чем испытывать. Все известные монстры были наперечет — переписаны и персонально охраняемы под бдительной опекой Космического Десанта.

Но Лен Коллинз и в голове не держал надежды дорваться до этих сокровищ. Вместо этого он разыскал любимый притон Сэма Леваттса и его самого в нем и принялся раз за разом выставлять тому выпивку. Через полчаса Сэм решил, что нашел себе друга по гроб жизни. После пятой дозы он излил новому приятелю свою сокровенную историю о Прекрасной Леди, которая обитает в тени двух красных скал — там, далеко отсюда, — последовало мановение ослабшей руки, указующей общее направление.

Лен тут же ощутил позыв к прекрасному и возжелал приобщиться к возвышенному идеалу. Этим вечером он привязался к Сэму прочнее, чем обитатель Луны привязывается к своим кислородным баллонам. На следующее утро они оставили Террапорт на частном пескоходе, зафрахтованном Леном.

Спустя две недели Коллинз тихонечко прокрался назад в город и заказал беспересадочный билет до Нью-Йорка. Он забурился в отель и сидел там, не высовывая носа, до самого последнего момента, когда надо было уже занимать место в ракете.

Сэм объявился в «Пламенной Птице» четырьмя ночами позже. На подбородке у него был устрашающий солнечный ожог, и он еле передвигал ноги от бессонницы. Кроме всего прочего, он был — впервые в истории Марса холодно злобен и абсолютно трезв. И он сидел весь вечер и ничего крепче минеральной — воды — из — канала не пил. И этим напугал до умопомрачения парочку — другую родственных душ.

Какой же телевизионщик не заподозрит в такой разительной перемене возможности сделать сюжет? Я всегда раз в неделю обходил вечером все притоны в поисках местного колорита для наших шестичасовых передач. И самое многообещающее и распаляющее любопытство из всего, что я обнаружил, это внезапная смена пристрастия к напиткам у Сэма. Строго конфиденциально — наша передача идет для семейной и туристической публики — я начал прощупывать Сэма. Он на все мои намеки отвечал рычанием.

Тогда я прибегнул к удару ниже пояса, ненароком упомянув, что люди из Бюро Путешествий Трех Планет обнаружили еще одного цементных дел мастера в шоковом состоянии у всеми любимого монстра «Муравьиный Король», Сэм отхлебнул глоток минералки, погонял его языком в полости рта, проглотил, состроив гримасу, способную распугать всех монстров, и сам задал мне вопрос:

— Что думают ученые парни насчет того, откуда берутся все эти монстры?

Я пожал плечами.

— Все объяснения выеденного яйца не стоят. Они не могут вплотную изучить чудище, без того, чтобы его не разрушить. Это одна из причин, что назначена такая огромная премия тому, кто сможет как-то склеить этих тварей, чтобы их можно было потрогать руками.

Сэм извлек что-то Из-под клапана кармана своего комбинезона. Это была фотография, снятая не при слишком хорошем освещении, но достаточно ясная.

Две огромных скалы изогнулись по направлении друг к другу, образуя почти завершенную арку, а под их защитой стояла женщина. По крайней мере ее стройное тело обладало отчетливыми изящными линиями, которые мы привыкли наблюдать у лучшей половины человечества. Но, кроме того, у нее были крылья, распростертые в величественном взмахе, как будто она уже стояла на кончиках пальцев, готовая взлететь. Черты лица не были различимы ясно — только намеки — и это сразу же раскрывало тайну, кем она была на самом деле — ибо у всех песчаных монстров тонкие черты не различимы.

— Где?.. — начал я.

Сэм сплюнул.

— Теперь уже нигде.

Он был угрюм, и лицо его заострилось. Он выглядел лет на десять моложе и гораздо крепче, чем обычно.

— Я нашел ее два года назад. И все время возвращался, чтобы просто поглядеть на нее. Она не была чудищем, как все остальные. Она была совершенна. А потом этот… — Сэм разразился потоком самой великолепной космической словесности, какую я только до сих пор слышал, — …этот Коллинз напоил меня настолько, что я показал ему, где она обитала. Он вырубил меня, опрыскал ее этим своим дерьмом и попытался погрузить ее в кузов пескохода. У него ничего не получилось. Она продержалась пять минут, а потом…

Он сцепил пальцы рук.

— …пыль, все, что осталось, так же, как и от всех остальных.

Я обнаружил, что не отрываясь разглядываю фотографию. И я начал осознавать, как во мне пробуждается желание оказаться с этим Коллинзом наедине, минуты этак на три или вроде этого. Большинство из тех песчаных скульптур, что я видел, были кошмарными тварями, без которых я запросто мог в этой жизни обойтись. Но эта, как верно заметил Сэм, чудищем не была. И эта статуя была единственной в своем роде. По крайней мере, я ни о чем таком не слышал и ничего подобного не видел. Может быть, где-нибудь есть и еще такие — сухие земли не исследованы и на четверть.

Сэм кивнул, как будто мои мысли плавали вокруг нас в дымном воздухе.

— По крайней мере можно попытаться поискать. Вреда от этого не будет. Я заметил одну вещь насчет этих монстров — они всегда встречаются только вблизи скал. Красных скал, вроде этих, — он ткнул пальцем в карточку, поросших чем-то вроде голубовато — зеленого мха.

Он вперил взгляд в стену кабака, но я понял, что его взор уходит далеко за пределы стен и песчаных валов Террапорта, туда, на волю, в просторы сухих земель. И я мог только догадываться, что он говорит не обо всем, что знает или предполагает.

Фотокарточка не выходила у меня из головы. На следующий вечер я опять зашел в «Пламенную Птицу». Но Сэм не показывался. Зато среди завсегдатаев кружил слух, что он погрузил двойной запас провизии и отбыл в пустыню. И это было последнее, что я о нем слышал на протяжении следующих недель. Только эта его крылатая женщина прокралась в мои сны, и я ненавидел Коллинза. Даже и изображение производило неизгладимое впечатление, но я бы отдал месячный заработок, чтобы увидеть оригинал.

В течение следующего года Сэм совершил три долгих путешествия, но о своих открытиях, если таковые были, помалкивал. Он бросил пить и поправил свои финансовые дела. Он привез из путешествия два зеленых Звездных Камня и их стоимость покрыла все его экспедиционные расходы. И он продолжал интересоваться монстрами и вечной проблемой вяжущего материала. Два ракетных пилота рассказывали мне, что он регулярно запрашивает с Земли все статьи по этому вопросу.

В сплетнях его уже именовали не иначе как «песчаным психом». Я сам почти поверил, что он свихнулся на этой почве после того, как одним прекрасным утром, на рассвете, увидел его, выезжающего из города. Он ехал в своем исследовательском краулере и на виду у всех, принайтованная к водяным бакам, стояла самая нелепая штуковина, какую я только когда — либо видел — огромная проволочная клетка!

Я пытался допереть хотя бы до какого-нибудь смысла, когда он замедлил ход, чтобы попрощаться со мной. Он увидел мои вытаращенные глаза, и на лице его прорисовалась ухмылка, и было в ней что-то пророческое.

— Хочу заловить песчаную мышку, паря. Толковый мужик может многому научиться, просто наблюдая за песчаными мышами, будь спок — очень многому!

Марсианские песчаные мыши могут жить в песке. Считается также, что они могут есть и пить это распространенное в здешних краях вещество. Так что с земными своими тезками эти твари не схожи ни в одном своем проявлении. И никто в здравом уме не связывается с песчаными мышами. Я почти совсем тогда поверил, что Сэм безнадежен, и гадал только, в какую форму в конце концов выльется это помешательство. Но когда через пару недель Сэм вернулся в город — с тем же оборудованием, минус клетка — он продолжал ухмыляться. Если бы у Сэма был на меня зуб, то мне было бы плевать на эту ухмылку, а так я терялся в догадках.

А затем вернулся Лен Коллинз. И сразу же принялся за свои старые трюки — шатался по дешевым кабакам и прислушивался к разговорам изыскателей. Сэм в это время был в городе и вскоре я наткнулся на них обоих в «Пламенной Птице», и они сидели за одним столом, как два вора перед дельцем. Сэм хлестал импортированное с Земли виски, как будто это была газированная — вода — из — канала, а Лен окружал его заботой и вниманием, какие оказывает кот вылезающей из своей норки мыши.

К моему удивлению, Сэм окликнул меня и притянул к своему столику третий стул, настаивая, чтобы я к ним присоединился — к вящему неудовольствию Коллинза. Последнее обстоятельство меня не тронуло — я становлюсь толстокожим, если нападаю на след хорошей истории, и я подсел к ним. Подсел для того, чтобы услышать, как Сэм выбалтывает свои великие тайны. Он открыл нового монстра, перед которым бледнеет даже крылатая женщина — нечто совсем уже потрясающее. А Коллинз слушал и облизывался, и слюной истекал. Я попытался заставить Сэма заткнуться — с таким же успехом я мог бы попытаться прекратить песчаную бурю. А под конец он настоял, чтобы я присоединился к их экспедиции, дабы самолично узреть это великое чудо. Ну, я и присоединился.

Вместо пескохода мы взяли ветроплан. Бабки у Коллинза, видимо, водились, и на расходы он не скупился — так ему не терпелось поскорее все провернуть. За пилота был Сэм. Не знаю, заметил ли это Коллинз, но он был пьян в гораздо меньшей степени, чем тогда, когда трепался в «Пламенной Птице». И, отметив это, я слегка расслабился, чувствуя несколько большую уверенность в благополучном исходе всей авантюры.

Красные скалы, которые мы искали, торчали как клыки — целый ряд этих скал — довольно мрачное зрелище. С воздуха не было видно никаких скульптур, но они обычно находятся в тени таких вот утесов и сверху их трудно обнаружить. Сэм посадил ветроплан и дальше мы двинулись пешком, утопая по щиколотку в песке.

Сэм мычал себе под нос какой-то мотивчик и шатался, пожалуй, больше, чем следовало бы — временами его заносило. Один раз он даже запел — у него был настоящий, довольно приятный баритон — снова разыгрывал бухого. Однако вперед мы продвигались без затруднений.

Коллинз нес небольшой бак, снабженный шлангом. И он так горел желанием его испытать, что буквально наступал Сэму на пятки. Когда Сэм наконец остановился, он врезался прямо в его спину. Но Сэм, кажется, этого даже не заметил. Он показывал пальцем перед собой и по-дурацки ухмылялся.

Я посмотрел в указанном направлении, сгорая от нетерпения увидеть еще одну крылатую женщину или что-нибудь даже более удивительное. Но здесь не было ничего, даже отдаленно напоминающего монстра, если не считать клубов чего-то зеленеющего, что выступало из песка на фут или около того.

— Ну и где же оно? — Коллинз, когда врезался в Сэма, споткнулся и упал на одно колено. Подымаясь, он обронил свое аэрозольное оружие.

— Прямо перед тобой, — Сэм продолжал показывать на зеленоватое образование.

Загорелое лицо Коллинза из помидорно — красного стало темно — пурпурным, когда он поглядел на этот отталкивающий нарост.

— Ты идиот! — только он не успел до конца прорычать «идиот». Он подскочил к зеленой кочке и пнул ее крепко от всей души.

В это самое время Сэм плашмя рухнул в песок, не забыв и меня потянуть за собой. Его огромная лапища давила мне на загривок, прижимая к земле. Я порядочно глотнул песка, и отчаянно пытался вырваться. Но сэмова ручища крепко придавила меня к почве — я мог только дергаться, как наколотый на булавку жук.

До меня доносился какой-то приглушенный крик и странный чмокающий звук, идущий со стороны скал. Но Сэм продолжал прижимать меня к земле, так что я ничего не видел. Когда, наконец, он отпустил меня, я был вне себя и вскочил на ноги, сжимая кулаки. Но Сэм уже стоял поодаль, у скал. Он стоял подбоченившись и обозревал что-то с явным и нескрываемым удовлетворением.

Ибо теперь там действительно был монстр — антропоидная фигура из красного материала и с размытыми чертами. Не из тех чудищ, что я в свое время видывал, но тоже достаточно странное создание.

— Ну-ка, посмотрим, может, это его гениальное изобретение на этот раз сработает!

Сэм проворно поднял бак, направил конец шланга на монстра и, выпустив тонкую струю бледно — голубого аэрозоля, стал обрабатывать ею полусогнутую фигуру.

— Но… — я все еще отплевывал песок и только начал соображать, что же здесь произошло. — Неужели эта… эта штука…

— Коллинз? Точно. Ему не следовало бы таким вот образом демонстрировать свой крутой норов. Слишком любил пинаться. Он и ее пнул, когда она начала рассыпаться, так что я рассчитывал, что он и сейчас это проделает. А эти зеленые сферы, они такие — только задень их, да позволь той твари, что скрыта у них внутри, добраться до тебя и — бам! — готов монстр! Я это обнаружил пару месяцев назад, когда за мной гналась песчаная мышь. Надо полагать, думала больше об обеде, чем об опасности, и вдруг бабах — готово! Гналась за мной еще одна мышь и снова на дороге такая же пушистая сфера. Я через нее перепрыгнул, а мышь сходу врезалась — та же история… Ну, думаю, тут все ясно. Глянь, Джим, на этот раз, кажется, у него получилось!

Он ткнул пальцем в протянутую руку монстра и ничего не произошло. Статуя выглядела прочной.

— Так значит все эти твари были когда-то живыми! — я слегка вздрогнул, вспомнив облик некоторых из них.

Сэм кивнул.

— Возможно, не все они обитали на Марсе — слишком много разных видов обнаружено. Земляне, наверняка, не первые, кто высаживался здесь на своих ракетах. Наверняка человек — муравей и эта гигантская жаба никогда не жили вместе. Когда-нибудь я прикуплю межзвездный корабль и отправлюсь на поиски мира, откуда прилетела сюда моя крылатая леди. Бедняга! Здешняя атмосфера слишком разрежена, чтобы она могла летать на своих крыльях.

— Ну, а теперь, Джим, если ты мне поможешь, то мы доставим это произведение искусства в Террапорт. Сколько миллионов кредитов обещали ученые парни тому, кто доставит хоть одну такую штуку в целости и сохранности?

Он был настроен так по-деловому, что я ни слова не говоря, просто подчинился ему. И он таки сорвал с ученых приличный куш — настолько приличный, что смог купить себе межзвездный корабль. И теперь он странствует где-то там, исследуя Млечный Путь, разыскивая свою крылатую леди. А уникальный монстр находится сейчас в Межпланетном Музее. Толпы туристов приходят, чтобы поглазеть на него. Что касается меня — я избегаю красных скал, зеленых пушистых сфер и никогда, никогда не пинаю предметы, вызывающие почему — либо мое неудовольствие — себе дороже.

— Расскажи! Расскажи еще раз, дурочка Дебби! — скандировали дети, прижав к стене мельницы дрожащую, съежившуюся девочку. Они окружили ее так плотно, что ее испуганные глаза не видели никакой возможности вырваться из кольца.

— Вы мне не верите. Вы будете смеяться, — возражала девочка — подросток. — Вы всегда смеетесь. Но это правда! Я видела…

Она закусила губу, глаза ее были широко раскрыты. Она вспоминала.

— Расскажи нам, Дебби. Мы поверим тебе, — пообещал долговязый подросток Эдвард, бывший немногим моложе самой Дебби. Сегодня он был заводилой среди ребят. Он поспешно скрестил пальцы за спиной, чтобы, упаси Боже, ложь, сказанная дурочке, не засчиталась бы в настоящую ложь. Детвора в предвкушении развлечения перемигивалась, переталкивалась локтями. Это развлечение им не надоедало, оно было не хуже других забав, в которых они проводили длинные вольные дни лета. Да и, кроме того, дурочка она или нет, а слушать Дебби было действительно интересно.

Дебби глядела на мальчика умоляюще. Она хотела верить — ей необходимо было верить, что на этот раз они говорили правду. Что на этот раз будет кто-то, кто ей поверит и кто будет вместе с ней поражаться и восхищаться. Кто-то, кто примет ее историю всерьез и, таким образом, поможет ей восстановить ее репутацию в колонии, утраченную, когда она простодушно выбалтывала каждому желающему послушать о всех виденных ею невозможных чудесах. Родные решили, что она глупая. Соседи крутили пальцем у виска. Старейшины…

— Нет! Нет! — она вытянула руку ладошкой вперед, стараясь сдержать напирающую ватагу. — Старейшины!

Детишки испуганно стали оглядываться по сторонам. Действительно, Совет Старейшин запретил им даже упоминать об этом, но это только подстегивало их любопытство, да и, кроме того, в пределах видимости не было никого из старейшин.

— Расскажи нам, Дебби, ну, пожалуйста, расскажи! — крошка Хеппи дергала Дебби за подол. — Мне это нравится.

Дебби глянула вниз в сияющие голубые глаза Хеппи и робко улыбнулась.

— Хорошая малышка, — сказала она, — ты мне веришь, ведь так?

— Конечно же, Дебби, — закричала Хеппи. — Расскажи еще! Я люблю сказки!

Сказки! Улыбка исчезла с лица Дебби. Даже пятилетний ребенок, для которого мир еще полон чудес, не верит ей. Что ж тогда удивляться, что этот Майлс!..

Но, с другой стороны, именно Майлс защитил ее тогда. Там, на собрании Совета Старейшин, когда сказанное зловещим шепотом слово «ведьма» заморозило кровь в жилах Дебби. Майлс вскочил на ноги и бросился на ее защиту.

— Нет никаких оснований, хотя бы для малейшего подозрения насчет того, что мистрисс Уинстон — ведьма!

МИСТРИСС УИНСТОН! АХ, МАЙЛС, МАЙЛС! ПОСЛЕ: «ДОРОГАЯ МОЯ, ЛЮБИМАЯ, ТВОИ ВОЛОСЫ ПРЕКРАСНЕЙ ВСЕГО НА СВЕТЕ!»

— Она не причинила вреда никому и ничему. В худшем случае это следствие болезни. Может быть, это галлюцинация или одержимость.

— ОДЕРЖИМОСТЬ? «ДАЙ МНЕ ТВОИ ГУБЫ, ДЕББИ, ДАЙ МНЕ ТВОИ РУКИ. ДО ВЕСНЫ Я ДОЛЖЕН ДОВОЛЬСТВОВАТЬСЯ И ЭТИМ!»

— Если это болезнь, то она выздоровеет. Если это была галлюцинация, то это пройдет. Если же ее душой завладели демоны, то Господь в ему ведомое время освободит ее от них.

Давайте не будем повторять ошибок людей из соседних колоний, когда в недавнем прошлом они начинали кричать: «Ведьма! Ведьма!» при каждом непонятном или несчастном случае, происходившем у них. С нас достаточно забот о спасении собственной души, и кто мы такие, чтобы присваивать себе право судить, право, принадлежащее Ему, Тому, кто вырвал нас из ночи тирании и привел в эту прекрасную страну. До тех пор, пока мистрисс Уинстон не причиняет никому вреда, я не вижу здесь вопроса, достойного обсуждения Советом.

Прекрасная новая страна! Отличные слова! Но весна для Дебби и Майлса не пришла. Теперь по вечерам вместе с Фэйт Хэтчитт прогуливается он тихими тропками в тени деревьев. И ходят, наверное, даже по той самой тропе, на которой Дебби тогда споткнулась…

— Я споткнулась, — сказала она вслух, неосознанно следуя хорошо накатанному руслу своей часто повторяемой истории. — Я споткнулась о морщину… или складку.

— Ты хочешь сказать — кочку, — почти что продекламировал Эдвард, обмениваясь радостными заговорщицкими взглядами с другими детьми. — Должно быть, ты споткнулась о кочку или корень.

— Нет! — Дебби глядела сквозь них, и они восторженно поеживались. Это была морщина или складка в Порядке Вещей. Просто складка в мире… и во всем, как будто кто-то скомкал клочок бумаги.

Она наморщила лоб, снова вспоминая эту загадку.

— Ты шла навестить Грэнни Гейтонс, — подсказал насмешливым голосом Эдвард.

— Я шла навестить Грэнни Гейтонс, — кивнула Дебби. — Я несла ей немного ежевики, но я споткнулась…

Ее глаза, полные воспоминаний, были большие и темные, и дети вновь ощутили восторженный холодок и поежились. Внезапное появление среди них фигуры взрослого человека заставило их с визгом пуститься врассыпную, но они быстро опомнились и вернулись на место, узнав в фигуре Энсона Леверетти. Городской бродяга стоял, сутулясь, засунув руки в карманы, и пристально глядел на Дебби.

— Я споткнулась, — сказала Дебби, — и все охватила тьма.

— Ты ударилась головой, — прогнусавил Эдвард.

— Нет, — хнычущим голосом ответила Дебби. — Стало темно, и я была нигде. Все было черно, черно, черно, без дна и крыши и ничего вокруг, только чернота, а затем я почувствовала резкий толчок, и во тьме все сразу зажглись большие огни. Миллионы и миллионы, как звезды, только большие и горящие.

Леверетти внезапно вздохнул и хотел было подойти к Дебби поближе, но не стал протискиваться сквозь плотную группу ребятишек.

— И тогда чернота… — подгонял голос Эдварда.

— И тогда чернота сгинула, и я падала, падала и очутилась среди цветов.

— И они были величиной с твою голову, — пропищала Хеппи.

— И они были величиной с мою голову и такие высокие, что доставали мне до плеча. Почва была рыхлой, и я испачкала все платье, — сказала Дебби. — И тогда я увидела леди.

— Почти голую, — прошептал Эдвард со стыдливым удовлетворением.

— Почти голую, — сказала Дебби. — Только здесь полоска материи…

Она коротко провела рукой на уровне груди.

— …и немного побольше здесь.

Рука прошла поперек бедер.

— Она помогла мне подняться, и пальцы ее на кончиках были алые, и она улыбалась губами, красными, как кровь. Она сказала: «Боже, дитя мое! Как это ты очутилась среди моих цветов?»

— Но я ничего не могла ей ответить. Я была напугана, потому что не видела никакого места, откуда я могла бы сюда попасть — вокруг только помятые мною цветы.

— Потом она отвела меня в свой дом.

— Дом! — шепот прошелестел по ватаге, как пламя. — Дом!

— Я смотрела на дом, — Дебби тоже почти шептала, — и я могла видеть сквозь стены.

— Стены! — прошептали дети.

— Стекло, — тяжелый голос Леверетти заставил всех вздрогнуть, и блуждающий взгляд Дебби метнулся к говорящему.

— Но они не были толстыми, полосатыми и мутными, как наши стекла. Они были тонкие, прозрачные и чистые.

— Существует такое стекло, какого вы и не видывали, вы, маленькие провинциалы. Не судите весь мир по одной вашей колонии и по задворкам ваших ферм.

— Да, — вздохнула Дебби, — может быть, это было стекло.

Она пристально посмотрела в несчастное лицо Леверетти и ощутила, как сжалось ее сердце. Он верит?

— Продолжай, Дебби! — маленькая Хеппи нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. — Продолжай. Стены.

— Да, стены, — Дебби снова вошла в наезженную колею рассказа. — Я могла видеть сквозь стены. Леди провела меня внутрь в странную — престранную комнату, полную странных — престранных вещей, и все время говорила про «место» и «маскарад» и «отлично»! Она думала, что я спустилась с холмов, где были другие, как я.

— И она сказала: «Тебе надо умыться» и ввела меня в комнату, где стены были ярких — преярких цветов, а потом провела в комнату поменьше.

По ватаге пробежала дрожь восхищения.

— И стены… — подсказывали дети.

— И стены были гладкие и твердые, и блестящие, как тарелка, и кругом были изображения странных рыб и птиц. И комната тоже была полна странных вещей.

— Тогда леди повернула что-то в стене, и из стены полилась вода и наливалась в странную длинную вещь, вроде корыта, но такую большую, что можно было в нее лечь, и тоже гладкую, твердую, блестящую, как китайские чашки. Вода искрилась и пузырилась, я попробовала ее рукой, и она оказалась горячая.

Зачарованная ребятня с открытыми ртами слушала Дебби.

— Потом она повернула еще что-то и сделала воду прохладней. Она бросила в воду странный порошок, и вода зашипела и запенилась, и покрылась миллионами ароматных пузырьков, и в каждом была радуга.

— И все время она говорила, как странно быть чужаком в Забыла-Как-Называется, что каждый день у нее какие-то новые сюрпризы, но что я — самый удивительный из них.

— Потом она сказала: «Давай забирайся и избавься от грязи. Я поищу тебе что-нибудь надеть, пока не почистим твою одежду».

— Я искупалась, как — будто в теплом облаке, но вокруг плеч была прохлада, и я вытерлась полотенцем такой же длины, как я сама, и толстым, как одеяло. Потом леди принесла мне одежду — всю из золота и шелка — она была мне велика — и забрала мои грязные вещи в другую комнату. Она открыла маленькую дверцу в стене и бросила туда мою одежду, вещь за вещью, и смеялась, и спрашивала: «Настоящие, подлинные, неужели они подлинные?»

— Она сказала «Хочешь есть?», и я набралась смелости и сказала «Да». И она взяла какую-то веревку и воткнула в стену, и взяла два ломтика хлеба, белого и мягкого, как снег, и положила их в выемки в блестящей коробке. Я почуяла запах гренок, и вдруг хлеб выпрыгнул из коробки сам, и он был коричневый и хрустящий, и горячий. Но там не было ни огня, ни пламени.

Леверетти и детишки ждали в сосредоточенном молчании, пока Дебби облизала пересохшие губы и с трудом проглотила слюну.

— После того, как я поела тосты и джема и запила все холодным, как лед, молоком, которое леди достала из-за холодной белой дверцы в стене, она извлекла из другой дверки мою одежду и все время говорила, говорила, говорила. А одежда моя была чистая и сухая. Потом она взяла еще одну веревку и воткнула ее в стену, и странная, плоская, железная штука стала горячей, и она разгладила мою одежду, и ей даже не надо было ставить эту железную штуку на огонь, чтобы она разогревалась.

Когда я натягивала одежду на себя, зазвонил колокольчик, и он звонил и звонил, пока леди не подняла что-то со стола. И она стала говорить, как будто перед ней был еще кто-то… Я испугалась, и холодный пот потек по моему лицу.

Леди сказала: «Тебе жарко?» и нажала что-то на стене. Послышался шум, и из стены в комнату стал дуть холодный ветер. Она нажала еще одну маленькую штучку, и с потолка полился свет! Глаза Дебби были испуганные и дикие — она снова созерцала все эти восхитительные чудеса, которые некогда ошеломили ее.

— Она взяла в губы что-то длинное и белое, и из ее руки выпрыгнуло пламя, и вокруг ее лица стал виться дымок. И она подошла к другой стене и что-то подвинула, и комнату заполнила музыка!

Дебби прижимала крепко сжатые кулачки к груди.

— И на этой же стене стала двигаться и петь леди!

Она уже почти шептала.

— Совсем крошечная леди, не больше моей руки, и она двигалась на стене — на стене!

— Дурочка, дурочка Дебби, — прошептала Хеппи. Остальные дети окатили ее гневными взглядами. Эта не вовремя поданная реплика могла лишить их конца истории. Но, по счастью, Дебби была погружена в воспоминания.

— Я страшно испугалась. Я побежала. Я выбежала из дома и побежала дальше, к цветам. Я слышала, как леди зовет меня и как громко поют маленькие человечки. Я побежала по своим следам среди цветов, и я опять споткнулась…

— О корень, — Эдвард ухмыльнулся остальным детям.

— О складку, — настаивала Дебби.

— О камень, — дразнился Эдвард.

— О морщину! — голос Дебби был придушенным от злости.

На секунду все затихли. Затем Хеппи принялась напевать:

— Дурочка Дебби! Дурочка Дебби!

Дебби безнадежно, отчаянно завизжала и злобно хлестнула Эдварда ладонью по щеке.

— Вы мне не верите! Вы обещали, что будете мне верить! Вы обещали!

Она тузила съежившегося, парализованного страхом мальчика обеими руками. Другие дети, застывшие в растерянности от такой неожиданной концовки их забавы, в страхе цеплялись друг за друга. Малышка Хрипли ревела, уткнувшись в юбку старшей сестры.

Дебби вцепилась Эдварду в волосы, рывком задрала его голову и отвешивала ему оплеухи. Ее лицо было искажено, глаза сверкали.

— Ты лжец! Лжец!

Леверетти растолкал ребятишек и схватил Дебби за руку.

— Прекрати! — резко сказал он. — Отпусти его!

Но ему пришлось разгибать ее пальцы один за другим, чтобы высвободить волосы Эдварда из мертвой хватки.

Дебби тогда набросилась на него самого, молотя кулачками в его широкую грудь, испуская резкий, прерывистый визг, от которого стыла кровь в жилах и от которого, казалось, должны были порваться ее голосовые связки, Леверетти схватил ее за руки и мотнул головой в сторону застывших неподвижно детей.

— Убирайтесь! — сказал он. — И чтобы это больше не повторялось! Понятно? Если хоть одно слово про то, что здесь случилось, дойдет до старейшин, то я на каждого из вас посмотрю дурным взглядом и наведу порчу. А теперь убирайтесь!

Перепуганные дети, спотыкаясь, попятились назад, затем внезапно развернулись и бросились в заросли кустарника, растущего по сторонам тропы. Громкий плач Хеппи выдавал их маршрут в зарослях.

Леверетти отстранил Дебби от себя, спокойно поглядел в ее распухшее от слез, искаженное лицо. Затем коротко хлестнул ее по щеке. Она перестала плакать и, всхлипывая, обмякла. Она упала бы, но Леверетти вовремя ее подхватил. Он усадил ее на ствол поваленного дерева и сам уселся рядом. Он терпеливо ждал, пока она увлажняла его рубашку слезами, до тех пор, пока ее всхлипывания не прекратились и не перешли в прерывистые вздохи.

— Они мне не поверили, — жаловалась она, глотая слезы.

— Естественно, — ответил Леверетти, — и никогда не поверят. Очень глупо с твоей стороны на это надеяться.

Она негодующе дернулась.

— Но ведь это правда. Это случилось в самом деле. Я видела…

Новые потоки слез заструились по ее щекам.

— Возможно, — сказал Леверетти.

Дебби уставилась на него.

— Ты мне веришь?

— Ну, скажем вернее, я не отрицаю того, что это может оказаться правдой, — ответил Леверетти.

— Но ведь никто… даже Майлс…

Она была слегка обеспокоена тем, что на этот раз, когда она произнесла это имя, ее сердце не сжалось, вообще никак не отреагировало. Она закончила почти раздраженно:

— Даже Майлс мне не поверил.

— Тогда зачем быть такой упрямой и продолжать трепаться направо и налево?

Щеки Дебби порозовели. Она сказала обиженно:

— Они все время мне не верили. Говорили, что я врунишка. Но это правда. До последнего слова — все правда. Они должны были мне поверить!

Ее голос дрогнул, и глаза снова наполнились слезами.

— А теперь я стала изгоем. Меня уже не считают в общине своей.

Она уткнулась лицом в ладони.

— Даже если я перестану рассказывать об этом, то отношение ко мне уже не изменится. До тех пор, по крайней мере, пока они мне не поверят.

— А они никогда не поверят.

Голос Леверетти ничего не выражал. Некоторое время оба молчали.

— Что ты знаешь обо мне? — внезапно спросил он.

Дебби уныло поглядела на него. Рукой она теребила спутанные волосы надо лбом.

— Только то, что ты три года отсутствовал и вернулся переменившимся.

Леверетти коротко рассмеялся.

— Они меня теперь тоже не любят. Они были снисходительны ко мне, когда я был веселым, беззаботным шалопаем, а теперь говорят, что мои глаза околдованы. Это так. Я тоже теперь не свой для них. Сдается, мистрисс Уинстон, мы с вами сидим в одной дырявой лодке!

Он поддразнил ее слабой улыбкой.

— Вот что мы получили за то, что не смотрели под ноги…

— Мы? — Дебби подняла к нему взволнованное лицо.

— Я споткнулся, — сказал Леверетти.

— О складку, — прошептала Дебби, — и стены…

— Нет… никаких стен, — сказал Леверетти. — Я так и не перешел на ту сторону, сквозь мглу с пылающими звездами. Я был там около трех лет, как мне потом сказали. Но годы — глупая мерка для того, чтобы мерить время там, где ничего не происходит. Я висел там во мраке, глядя на сверкающие звезды и то впадал в безумие, то выходил из него-то в ад, то обратно. Моя душа и я беседовали друг с другом и созерцали жизнь, смерть, вечность. Теперь ты не удивляешься, что я переменился и что мои глаза околдованы?

— А как же ты вернулся? — прошептала Дебби.

— Ты меня вернула, — ответил Леверетти. — Когда споткнулась и прошла сквозь это в первый раз.

— Сквозь складку, — пробубнила Дебби.

— Сквозь складку, — повторил Леверетти. — Это высвободило меня, и я вернулся — телесно. Но душой я уже был здесь чужим.

— И я тоже, — сказала Дебби.

Они поглядели друг на друга проникновенно и долго, их руки соприкоснулись и сжали друг друга. Дебби ощутила в сердце теплое чувство радости и понимания, на лице Леверетти разгладились горестные складки.

— А нельзя ли нам еще раз пройти сквозь это и уйти куда-нибудь отсюда? — спросила Дебби.

— Нет, — ответил Леверетти. — Складка исчезла. Я как раз иду оттуда, с того места. Или складка то появляется, то исчезает, или же Нечто отыскало ее и разгладило. Нам надо найти место для себя здесь… или, если ты предпочитаешь, в другой колонии.

Его рука успокаивающе покоилась на ее руке.

— Но где была я? — спросила Дебби. — Где был тот дом и те стены?

— Может быть, Здесь, но в другом Когда, — ответил Леверетти. — А может, другое Где, но в этом Теперь. Как бы там ни было…

— Я была там, — сказала Дебби, — и ты мне веришь!

— Ты была там, — кивнул Леверетти, — и я верю тебе.

Хэдвелл пристально смотрел на планету. Радостная дрожь пробежала по его телу. Это был прекрасный мир зеленых полей, красных гор и беспокойных серо — голубых полей. Приборы быстро собрали необходимую информацию и доложили, что планета пригодна для жизни человека.

Хэдвелл вывел корабль на орбиту и открыл свою записную книжку.

Он был писателем, автором книг «Белые тени астероида Белта», «Сага глубокого космоса», «Записки межпланетного бродяги» и «Терира — планета загадок!»

Он записал в свой блокнот: «Новая планета, манящая и загадочная, находится прямо передо мной. Она бросает вызов моему воображению. Что я найду там? Я, звездный скиталец. Какие странные загадки ждут меня под зеленым покровом? Есть ли там опасности? Найдется ли там тихое место для утомленного читателя?»

Ричард Хэдвелл был худым, бледным, рыжеволосым молодым человеком высокого роста. От отца он получил в наследство порядочное состояние и приобрел Космическую Шхуну класса Дубль-Си. На этом стареньком лайнере он путешествовал последние шесть лет и писал восторженные книги о тех местах, где побывал. Но его восторг, в основном, был притворный. Эти планеты были не очень привлекательны.

Хэдвелл заметил, что все туземцы — неимоверно глупые, уродливые грязные дикари, их пища — невыносима, а о каких — либо манерах не могло быть и речи. Но, несмотря на это, Хэдвелл писал романтические произведения и надеялся их когда-нибудь напечатать.

Планета была небольшая и красивая. Крупных городов на ней не было. Обычно на таких планетах Ричард жил в маленьких деревеньках с домами, крытыми соломой.

«Может быть, я найду их здесь», — сказал Хэдвелл сам себе, когда корабль начал спускаться.

Рано утром Катага и его дочь, Мел, перешли через мост и отправились к Песчаной Горе, чтобы собрать с деревьев цветы. Нигде на Игати не было таких больших цветов, как на Песчаной Горе. И это неудивительно, ведь гора была символом Тэнгукэри, улыбающегося бога.

Позже, днем, они встретили Брога, довольно скучного, погруженного внутрь себя юношу.

Мел чувствовала, будто что-то очень важное должно произойти. Она работала, как во сне, медленно и мечтательно двигаясь. Ее волосы развевались на ветру. Все предметы казались ей наполненными тайным смыслом. Она внимательно посмотрела на деревню, маленькую группу хижин вдоль реки, и с восхищением обратила свой взор вперед, на Башню, где происходили все игатианские свадьбы, и дальше — туда, где раскинулось море.

Высокая и стройная, она была самой красивой девушкой на Игати; даже старый священник был с этим согласен. Она желала быть в центре драматических событий. Однако дни в деревне проходили за днями, а она жила, собирая цветки под жаркими лучами двух солнц. И это казалось несправедливым.

Ее отец работал энергично. Он знал, что скоро эти цветки будут бродить в бочках. Лэд, священник, произнесет душеспасительную речь, и когда все эти формальности будут позади, вся деревня, включая собак, сбежится на попойку.

Эти мысли подгоняли его работу. Кроме того, Катага разрабатывал хитроумный план, чтобы не потерять свой престиж.

Брог выпрямился, вытер лицо концом своего пояса и поглядел на небо, желая найти там признаки дождя.

— Ой! — воскликнул он.

Катага и Мел взглянули вверх.

— Там! — завопил Брог. — Там, там!

Высоко над ними медленно опускалось серебристое пятнышко, окруженное красными и зелеными струями огня. Оно увеличивалось в размерах и скоро превратилось в большой шар.

— Пророчество! — благоговейно прошептал Катага. — Сейчас, после стольких веков ожидания!

— Побежали, расскажем в деревне! — закричала Мел.

— Подожди, — сказал Брог и ударил ногой о землю. — Я увидел это первым, поняла?

— Конечно, ты первый, — нетерпеливо воскликнула Мел.

— И так как я увидел это первым, — закончил Брог, — я сам принесу эту новость в деревню.

Брог хотел того, о чем мечтали все люди на Игати. Но называть желаемое своим именем считалось непристойным. Несмотря на это, Мел и ее отец его поняли.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Катага у Мел.

— Я думаю, что он заслуживает этого, — ответила та.

Брог потер руки.

— Может быть, ты хочешь, Мел? Может, ты это сделаешь сама?

— Нет, — сказала Мел. — Об этих вещах надо рассказать священнику.

— Пожалуйста! — воскликнул Брог. — Лэд может сказать, что я еще не достоин. Пожалуйста, Катага! Сделай это сам!

Катага понял, что его дочь будет стоять на своем, и вздохнул.

— Извини, Брог. Если бы это было только между нами… Но Мел очень щепетильна в этих вопросах. Пусть решает священник.

Брог кивнул в полном отчаянии. Сфера снижалась, она садилась недалеко от деревни. Три игатианина подхватили свои мешки и пошли домой.

Они дошли до моста, который пролегал над беснующейся речкой. Сначала переправился Брог, потом Мел. Катага достал нож, который был заткнут у него за пояс.

Когда он достал нож, Мел и Брог не заметили этого. Они были заняты тем, что старались сохранить равновесие на раскачивающемся и уходящем Из-под ног сооружении.

Мост был сделан из виноградных лоз, и когда Катага проходил его середину, он схватил рукой основную лозу, на которой держалась вся конструкция. В одно мгновение он нашел место, которое наметил несколько дней назад. Он быстро полоснул по нему ножом. Еще два — три удара — и лоза лопнет под тяжестью человеческого тела. Но на сегодня этого достаточно. Довольный собой, Катага спрятал нож и поспешил за Мел и Брогом.

Когда по деревне прошел слух о пришельце, вся она преобразилась. Мужчины и женщины не могли говорить ни о чем кроме этого события, импровизированные танцы начались перед Гробницей Инструментов.

Но когда старый священник, хромая, вышел из Храма Тэнгукэри, они прекратились.

Лэд, священник, был долговязым, истощенным, старым человеком. После многих лет службы его лицо стало похоже на улыбку бога, которому он служил. На его лысой голове красовалась лента с перьями, а в руке он держал тяжелую булаву.

Люди столпились перед ним. Брог стоял около священника, потирая руки.

— Мой народ, — начал Лэд. — Сбылось старое игатианское пророчество. Огромная блестящая сфера спустилась с небес, как и было предсказано. Внутри сферы должно быть существо, похожее на нас, и оно будет посланцем Тэнгукэри.

Люди одобрительно закивали головами. Лица всех выражали восхищение.

— Посланец свершит великие дела. Он свершит такие поступки, о которых мы доныне и не подозревали. И когда он закончит работу и решит отдохнуть, он получит заслуженную награду. Голос Лэда перешел в шепот. — Награда будет тем, о чем мечтают и молятся все люди на Игати. Это будет последний подарок, который Тэнгукэри отдаст тому, кто принесет успокоение ему и всей деревне.

Священник обернулся к Брогу.

— Ты, Брог, — сказал он, — первый, кто заметил пришествие Посланца. Ты принес радостную весть в деревню. — Лэд развел руки в объятия. — Друзья! Брог достоин награды!

Большинство с ним согласилось. Только Васси, богатый купец, нахмурился.

— Это несправедливо, — сказал он. — Мы трудились для этого всю жизнь и делали богатые подарки храму. Брог недостаточно усердно трудился для того, чтобы получить награду. Кроме того, он родился в бедной семье.

— Это точно, — согласился священник, а Брог тяжело вздохнул. — Но подарки Тэнгукэри предназначены не только для богатых. Их может получить беднейший гражданин Игати. Если Брог не будет награжден, то могут ли надеяться на награду остальные?

Люди согласно зашумели, и глаза Брога наполнились благодарностью.

— Стань на колени, Брог, — сказал священник. Его лицо излучало доброту и любовь.

Брог стал на колени. Жители деревни затаили дыхание.

Лэд поднял свою тяжелую дубину и изо всех сил ударил Брога по голове. Брог упал, скрючился и испустил дух. На его лице застыло приятное выражение блаженства.

— Как это прекрасно! — завистливо прошептал Катага.

Мел дотронулась до его руки.

— Не беспокойся, папа. Когда-нибудь и ты получишь свою награду.

— Надеюсь. — Ответил Катага. — Но как я могу надеяться? Вспомни Рия. Этот старик отдал все силы ради насильственной смерти. ЛЮБОЙ насильственной смерти. И что же? Он умер! Так какая же смерть ждет меня?

— Ну, всегда бывают два — три исключения.

— Я могу назвать еще дюжину, — сказал Катага.

— Постарайся не думать об этом, папа, — попросила Мел. — Я знаю, что ты умрешь прекрасно, как Брог.

— Да, да… Но если ты так думаешь, то Брог умер слишком просто, — глаза его засветились. — Я хочу чего-то действительно большого, чего-то болезненного, сложного и прекрасного, как божий посланец.

Мел оглянулась.

— Это выше твоих сил, папа.

— Это правда, — согласился Катага. — О да, однажды… — он улыбнулся сам себе.

Действительно, однажды один интеллигентный и смелый человек взял дело в свои руки и подготовил свою собственную смерть, вместо того, чтобы кротко ждать, пока священник не успокоит уставший мозг. Называйте это ересью, или как-нибудь еще, но что-то, спрятанное глубоко внутри, говорило Катаге, что человек имеет право умереть так приятно и своеобразно, как он хочет.

Мысль о наполовину перерезанной лозе принесла Катаге удовлетворение. Какая радость, что он не умеет плавать!

— Пойдем, — сказала Мел, — пригласим посланца.

Они последовали за остальными к равнине, где приземлилась сфера.

Ричард Хэдвелл откинулся на спинку своего мягкого пилотского кресла и вытер пот со лба. Последние туземцы уже покинули корабль, но Ричард слышал, как они поют и смеются, возвращаясь в деревню, которую уже накрыли вечерние сумерки. Пилотская кабина была полна запахов меда, цветов и вина.

Хэдвелл улыбнулся, что-то вспомнив, и взял записную книжку. Выбрав ручку, он написал:

«Неплохо», — подумал про себя Хэдвелл. Он поджал губы и продолжил:

Хэдвелл выбрал самое большое перо и написал:

Со вздохом отложив перо, он взял прежнее и, зачеркнув написанное, продолжил:

Он подумал и снова зачеркнул фразу. Нахмурившись, он перебрал в голове несколько вариантов:

…Ее прозрачные коричневые глаза обещали множество приятных минут…

…Ее маленький ротик немного дрожал, когда я…

…Ее маленькая ручка на мгновение легла на мою ладонь…

Он скомкал лист. Пять месяцев безделья сказывались сейчас на его работе. Поэтому он решил вернуться сначала к главной статье, а Мел оставить на потом. Он написал:

Он захлопнул книжку и спрятал свои ручки.

На следующий день Хэдвелл принялся за дело. Он увидел, что многие игатиане страдают от эпидемий малярии, которую переносили москиты. Благодаря разумному сочетанию лекарств он смог остановить развитие болезни в большинстве случаев. Затем он группа поселян очистила под его руководством водоемы со стоячей водой, где размножались москиты.

Когда он вернулся к своей лечебной работе, ему стала помогать Мел.

Красивая игатианка быстро освоила навыки медсестры, и Хэдвелл нашел, что ее помощь неоценима.

Вскоре все тяжелые болезни в деревне были вылечены. Поэтому Хэдвелл начал проводить свое время в солнечном леске неподалеку от селения. Там он отдыхал и работал над своей книгой.

Тем временем Лэд собрал селян чтобы решить, как быть дальше с Хэдвеллом.

— Друзья, — сказал старый священник, — наш друг Хэдвелл сделал много хорошего для нас. Он поправил наше здоровье, поэтому он достоин подарка Тэнгукэри. Сейчас Хэдвелл устал и думает, лежа на солнышке, как бы еще помочь нам. Сейчас он ждет награды, за которой пришел.

— Это невозможно, — сказал Васси. — Чтобы посланец получал награду? Я думаю, священник много на себя берет…

— Почему ты такой жадный? — спросил Жул, ученик священника. — Неужели посланец Тэнгукэри не достоин награды насильственной смерти? Хэдвелл достоин больше кого бы то ни было! Намного больше!

— Ты прав, — неохотно согласился Васси. — В таком случае, я думаю, мы заткнем ему под ноготь ядовитую иглу.

— Может быть, это достаточно для купца, — съязвил Тгара, каменотес, — но не для Хэдвелла. Он достоин смерти вождя! Я думаю, что мы его свяжем и разведем у него под ногами маленький костер.

— Подожди, — сказал Лэд, — посланец заслужил Смерть Знатока. Привяжем его к большому муравейнику, и муравьи перегрызут ему шею.

Раздались возгласы одобрения. Тгара сказал:

— И пока он будет жить, все жители деревни будут бить в старинные священные барабаны.

— И для него будут устроены танцы, — сказал Васси.

— И великолепная попойка, — добавил Катага.

Все согласились, что это будет приятная смерть. Поскольку были обсуждены последние детали, народ начал расходиться. Все хижины, кроме Гробницы Инструментов, стали украшаться цветами. Женщины смеялись и пели, готовясь к смертельному пиру.

Только Мел была несчастна. С опущенной головой она шла через деревню, на холмы к Хэдвеллу.

Хэдвелл разделся до пояса и нежился под лучами двух солнц.

— Привет, Мел, — сказал он. — Я слышал барабаны. Что-нибудь случилось?

— Скоро будет праздник, — ответила Мел, присаживаясь около него.

— Это хорошо. Можно, я поприсутствую? Мел медленно кивнула.

Ее сердце таяло при виде такой уверенности. Посланец бога имел правильное представление о древних традициях, которые гласили, что человек не властен сам распоряжаться своей смертью. Люди в то время были еще не в состоянии пересмотреть их. Но, конечно, посланец Тэнгукэри разбирался в этом лучше.

— Когда праздник начнется?

— Через час, — сказала Мел. Она прилегла рядом с Хэдвеллом. На душе лежала какая-то тяжесть. Она даже не представляла почему. Беспокойный взгляд осматривал чужую одежду, его рыжие волосы.

— Это хорошо, — промолвил Хэдвелл. — Да, это неплохо…

Слова замерли на губах.

Из-под приспущенных век он глядел на красивую игатианку и любовался тонкой линией ее плеч, ее длинными темными волосами. В волнении он вырвал пучок травы.

— Мел, — сказал он. — Я…

Он замолчал. Внезапно она кинулась в его объятия. — О, Мел! — Хэдвелл! — заплакала она и прижалась к нему. В следующее мгновение она снова сидела возле него и беспокойно смотрела в его глаза.

— Что случилось? — удивленно спросил Хэдвелл.

— Хэдвелл, есть ли еще что-нибудь, что ты можешь сделать для нашей деревни? Что-нибудь! Мы высоко ценим твою помощь!

— Конечно, — ответил Хэдвелл. — Но сначала, пожалуй, я немного отдохну.

— Нет! Пожалуйста! — Мел умоляюще посмотрела на него. Помнишь, ты хотел заняться ирригацией? Ты можешь приступить к ней сразу, сейчас же?

— Ну, если ты очень хочешь, — недоуменно начал Хэдвелл, хотя…

— О, милый! — она вскочила на ноги. Хэдвелл потянулся за ней, но она отскочила подальше.

— Сейчас нет времени! Я должна спешить обратно и рассказать об этом в деревне!

И она побежала от него, а Хэдвелл остался гадать о странном поведении этих игатиан и, в частности, игатианок.

Мел прибежала обратно в деревню и нашла священника в Храме. Ее рассказ о новых планах божьего посланца был быстр и сбивчив.

Старый священник пожал плечами.

— Тогда церемония должна быть отложена. Но скажи мне, дочь моя, почему тебя это так волнует?

Мел смутилась и не ответила.

Священник улыбнулся. Но затем его лицо снова стало строгим.

— Я понял, но послушай меня, дочь моя. Не противопоставляй свою любовь желаниям Тэнгукэри и старинным обычаям деревни.

— Конечно! — откликнулась Мел. — Просто я думала, что Смерть Знатока не совсем подходит для Хэдвелла. Он заслуживает большего. Он заслуживает Максимум!

— Ни один человек не заслуживал Максимум уже шестьсот лет, — задумчиво ответил священник. — Никто со времен героя и полубога В'Ктата, спасшего Игати от ужасных Хуэлвских Чудовищ.

— Но Хэдвелл достоин его! — закричала Мел. — Дай ему время, не мешай ему! Он докажет это!

— Может быть, — согласился священник. — Это было бы великолепно для нашей деревни… Но представь, Мел! Это может отнять у него всю жизнь!

— Но лучше все-таки дать ему шанс, — попросила Мел.

Старый священник сжал в руке свою дубину и задумался.

— Может быть, ты и права, — сказал он медленно. — Да, пожалуй, ты права. Внезапно он вскочил и уставился на нее. Но скажи мне правду, Мел. Ты действительно хочешь подарить ему Максимальную Смерть? Или ты просто хочешь сохранить его для себя?

— Он должен получить ту смерть, которую он заслужил, — тихо молвила Мел. Но она не смогла взглянуть в глаза священнику.

— Я удивляюсь, — сказал старик. — Я удивляюсь, что у тебя за сердце. Я думал, оно противится всякой ереси. Ведь ты свято чтила наши обычаи.

Мел хотела ответить, но ей помешал купец Васси, который в это время вбежал в Храм.

— Идемте скорее! — закричал он. — Фермер Иглай! ОН НАРУШИЛ ТАБУ!!!

Толстый веселый фермер умер страшной смертью. Он совершал свой обычный рейс от дома к центру деревни и проходил под старым колючим деревом. Без всякой на то причины дерево упало прямо на него. Колючки пронзили его насквозь во многих местах. Но он умер с улыбкой на устах.

Священник оглядел толпу, собравшуюся у тела. Несколько человек еле сдерживали улыбки. Лэд обошел вокруг ствола и оглядел его. Там было несколько следов, оставленных пилой. Они охватывали ствол со всех сторон и были прикрыты смолой. Священник обернулся к толпе.

— Подходил ли Иглай к дереву раньше? — спросил он.

— Конечно, — ответил один фермер. — Он обычно завтракал в тени этого дерева.

Теперь все улыбались в открытую, выказывая этим удовольствие при виде успехов Иглая. Отовсюду неслись фразы:

— Я все время удивлялся, почему он завтракает именно тут.

— Он никогда не делил ни с кем стол, ссылаясь на то, что любит одиночество.

— Ха — ха!

— Он, должно быть, все время пилил.

— Целыми месяцами. Но все-таки добился своего.

— Довольно умно с его стороны.

— Он был простым фермером, и никто не назовет его святым, но он умер прекрасной насильственной смертью, которую сам же и подготовил.

— Послушайте меня, люди! — закричал Лэд. — Иглай совершил святотатство! Только священник может даровать смерть!

— Что могут сделать священники, сидя в своих храмах, проворчал кто-то.

— Нет, это все-таки святотатство, — выкрикнул кто-то из толпы. — Иглай умер хорошей смертью. Это несправедливо.

Старый священник с досадой обернулся. Он ничего не мог поделать. Если бы он вовремя заметил Иглая, он бы принял меры. Иглай бы умер другой смертью. Он бы скончался у себя в постели «от старости». Но сейчас уже поздно было об этом думать. Фермер умер, и сейчас, наверное, уже шел по дороге к Рокечангу. Провожать фермера в последний путь было не обязательно, и Лэд обратился к толпе:

— Видел ли кто-нибудь, как он пилил дерево?

Если кто и видел это, то все-таки не признался. На этом все и закончилось. Жизнь на Игати считалась тяжким бременем для людей.

Через неделю Хэдвелл писал в своем дневнике:

Хэдвелл улыбнулся, на мгновение задумался, а затем снова вернулся к своим записям.

В день свадьбы вся деревня под руководством Лэда отправилась к Башне, где игрались все игатианские свадьбы. По случаю праздника мужчины одели головные уборы из перьев, а женщины понавешали на себя ожерелья из ракушек, янтаря и цветных камушков. Четыре здоровых крестьянина в центре процессии тащили на себе странного вида аппараты. Хэдвелл видел только их блеск и решил, что это обязательные принадлежности свадебной церемонии.

Когда они переходили мост, Катага бросил взгляд на подрубленную лозу.

Башней оказался огромный выступ черной скалы, одна сторона которой выдавалась далеко в море. Хэдвелл и Мел стали возле нее, лицом к священнику. Все замерли, когда Лэд поднял руку.

— О, Великий Тэнгукэри! — прокричал священник. — Благослови посланника своего, Хэдвелла, который спустился к нам с неба в сияющей колеснице и сделал для Игати столько, сколько не делал для нее до этого ни один человек. И благослови дочь твою, Мел. Научи ее почитать память мужа и уважать честь своего рода, о Великий Тэнгукэри!

Во время этой речи священник печально глядел на Мел, а она — на него.

— Нарекаю вас, — сказал Лэд, — мужем и женой.

Хэдвелл подхватил новобрачную в объятия и поцеловал ее. Катага хитро улыбнулся.

— А теперь, — промолвил священник возвышенным тоном, — я хочу сообщить тебе хорошую новость, Хэдвелл. Великую новость.

— О? — сказал Хэдвелл в предвкушении приятного.

— Мы наградим тебя. И наградим по заслугам — по Максимуму.

— Не стоит благодарности, — сказал Хэдвелл.

Лэд подал знак рукой. Из толпы вышли те четверо, неся на спине какой-то предмет, который Хэдвелл видел раньше. Теперь он рассмотрел, что это была похожая на большую кровать платформа, сделанная из древнего черного дерева. Вся поверхность была покрыта какими-то иглами, крючками, острыми шипами терновника и колючими панцирями ракушек. Там же были и другие предметы, назначения которых Хэдвелл не понимал.

— Никогда за шестьсот лет, — сказал священник, — этот станок не доставался из Гробницы Инструментов. Никогда, со времен В'Ктата, героя — бога, спасшего игатиан от уничтожения. Но он будет применен для тебя, Хэдвелл!

— Я не достоин, — промолвил Хэдвелл, начиная подозревать неладное.

Толпа неодобрительно зашумела.

— Поверь мне, — ласково сказал Лэд. — Ты достоин. Ты принимаешь Максимум, Хэдвелл?

Хэдвелл растерянно глянул на Мел. Но он не смог прочитать никакого ответа на ее красивом лице. Он глянул на священника. Его лицо было бесстрастно. Люди вокруг как будто вымерли. Хэдвелл перевел взгляд на станок. Его вид явно не понравился ему. Вдруг в голову пришла страшная догадка.

Этот станок, вероятно, использовался раньше для казни. Все эти иглы и крючки… Но для чего были остальные предметы? С трудом Хэдвелл смог придумать их назначение. Перед ним стояли игатиане, а сзади нависла скала. Хэдвелл снова взглянул на Мел.

Любовь и колебание на ее лице были явны. Глянув на поселян, он заметил, что они доброжелательно настроены. О чем он беспокоился? Они не сделают ему ничего плохого, после того как он сделал столько сделал для деревни.

Станок наверняка носит символическое значение.

— Я принимаю Максимум, — обратился Хэдвелл к священнику.

Жители деревни возликовали. Их радостный рев потряс башню. Они плясали вокруг него, смеялись и пожимали руку.

— Церемония начнется сегодня, — прокричал священник, — в деревне. Перед статуей Тэнгукэри.

Тут же все пошли за священником обратно в деревню. Хэдвелл и его нареченная теперь были в центре.

Вскоре они пересекли мост. Хэдвелл заметил, что какой-то человек идет медленнее других, но не обратил на это внимания. Впереди была деревня и алтарь Тэнгукэри. Священник заспешил к нему.

Вдруг сзади послышался пронзительный вопль. Все повернулись и помчались к мосту.

Катага, отец Мел, отстал от процессии. Когда он достиг середины моста, того места, где подрезал лозу, то срезал ее до конца, а затем принялся за вторую. Мост не выдержал, и Катага упал в реку.

Хэдвелл с ужасом смотрел на это. Он мог поклясться, что Катага, падая вниз, в пенящиеся буруны, улыбался.

Это была ужасная смерть.

— Он умеет плавать? — спросил Хэдвелл.

— Нет, — ответила девушка. — Он отказался учиться…

Белая пенящаяся вода пугала Хэдвелла больше всего на свете, но отец его жены был в опасности. Надо было действовать. Он нырнул в ледяную воду. Катага еще трепыхался, когда он достиг его. Хэдвелл схватил старика за волосы и потащил, но течение подхватило их и понесло обратно на стремнину. Хэдвелла могло размозжить о первую же скалу, но он греб что было сил.

Жители деревни бежали вдоль берега, стараясь как-то помочь им. Хэдвелл яростно заработал свободной рукой. Подводный камень оцарапал его бок, и силы начали покидать спасателя. К тому же в этот момент игатианин очнулся и начал яростно сопротивляться.

Из последних сил Хэдвелл подгреб к берегу. Игатиане подхватили обоих и вынесли на песок.

Их отнесли в деревню. Когда Хэдвелл немного пришел в себя, он повернулся к Катаге и улыбнулся.

— Как дела? — спросил он.

— Паразит! — сказал Катага. Он злобно взглянул на Хэдвелла и сплюнул.

Хэдвелл почесал затылок.

— Может быть, он не в себе? Давайте отложим ненадолго Максимум!

Вокруг раздались удивленные голоса селян.

— Как? Отложить Максимум?!

— Такой человек!

— Он немного нервничает после того, как вытащил бедного Катагу из воды…

— Помешать смерти собственной жены! — раздались удивленные восклицания.

— Такой человек, как он, — возмущался купец Васси, — вообще недостоин смерти!

Хэдвелл не понял, почему селяне не одобряют его поступок и обратился к священнику.

— Что все это значит? — спросил он.

Лэд, поджав губы и побледнев, посмотрел на него и не ответил.

— Разве я не достоин церемонии Максимума? — спросил Хэдвелл, повысив голос.

— Ты заслуживаешь его, — сказал священник. — если кто-нибудь из нас ее заслужил, так это ты. Но это все теоретически. Есть еще принципы добра и гуманности, которые дороги Тэнгукэри. По этим принципам ты совершил ужасное античеловеческое преступление, вытаскивая Катагу из воды. Я боюсь, что теперь церемония невозможна.

Хэдвелл не знал, что сказать. Оказывается, существовало какое-то табу, которое не позволяло вытаскивать утопающих… Но как он мог знать об этом? Почему это маленькое спасение закрыло им глаза на все его предыдущие добрые дела?

— А что вы можете предложить мне теперь? — спросил он. — Я люблю вас, люди, я хочу жить здесь, с вами. Я могу сделать для вас еще многое.

Глаза священника наполнились состраданием. Он поднял свою дубину и хотел уже бить, но был остановлен криками толпы.

— Я ничего не могу поделать, — сказал он. — Покинь нас, посланец бога. Уходи от нас, Хэдвелл, который недостоин умереть.

— Ладно! — внезапно разгорячился Хэдвелл. — Я покидаю этот мир грязных дикарей, я не желаю оставаться здесь, раз вы меня гоните. Я ухожу. Мел, ты идешь со мной?

Девушка вздрогнула и посмотрела сначала на Хэдвелла, а потом на священника. Наступила минута тишины. Затем священник проворчал:

— Вспомни своего отца, Мел. Вспомни честь своего народа.

Мел гордо подняла голову и сказала:

— Я знаю, где мое место. Ричард, дорогой, пойдем.

— Правильно, — сказал Хэдвелл.

Он направился к своему кораблю. Мел последовала за ним. Старый священник закричал в отчаянии:

— Мел! — это был душераздирающий вопль, но Мел даже не вздрогнула. Она взошла на корабль, и за ней закрылся шлюз.

Через минуту красное и голубое пламя объяло сферу. Она взлетела, набирая скорость, поднялась вверх и исчезла.

В глазах старого священника стояли слезы. Через час Хэдвелл говорил:

— Дорогая, я возьму тебя на Землю, планету, откуда я прилетел. Я уверен, что тебе там понравится.

— Хорошо! — сказала Мел, глядя в иллюминатор на бесчисленные звезды.

Где-то там, среди них, был ее дом, утраченный теперь ею навсегда. Она любила свой дом, но у нее не было больше шансов на возвращение. Женщина летела с любимым мужчиной.

Мед верила Хэдвеллу. Она дотронулась рукой до кинжала, спрятанного в ее одежде. Этот кинжал мог принести ужасно мучительную, медленную смерть. Это была фамильная реликвия на тот случай, если поблизости не будет священника. Его использовали только для того, кого любили больше всего на свете.

— Я чувствую, что придет мое время, — сказал Хэдвелл. — с твоей помощью я свершу великие дела. Ты будешь гордиться мной.

Мел поняла, что он имел в виду. «Когда-нибудь, — думала она. — Хэдвелл загладит свою вину перед ее отцом». Может быть, это будет через год. И тогда она подарит лучшее, что может подарить женщина мужчине — МУЧИТЕЛЬНУЮ СМЕРТЬ!

— Сегодня суббота, — сказала совершенно лысая женщина и натянула свой засаленный зеленый платок так, чтобы он полностью прикрывал ее голову. — Я временами сбиваюсь и теряю счет дням, но я добавила на календаре три дня по-моему именно столько я забыла отметить — и получается, что сегодня должна быть суббота.

Ее звали Мира, и у нее не было ни бровей, ни ресниц, ни даже прозрачного пушка на щеках. Когда-то у нее были длинные, черные волосы, но теперь, глядя на ее розовое, голое лицо, можно было вообразить, что раньше она была рыжей.

Ее муж, Бен, сидел, развалясь, у кухонного стола. Как и жена, он был совершенно лыс и без волос. Он ждал завтрака. Он носил выцветшие красные шорты и тенниску с большой дырой под правым рукавом. Глаза его глядели пристально, а череп казался более голым, чем у жены, поскольку он не носил ни платка, ни шапки.

— В субботу мы всегда отдыхали, — говорила она, выставляя на стол миску с овсянкой для ребенка.

Затем она поставила большую миску перед мужем.

— Я должен сегодня обкосить лужайку, — ответил он. — Суббота там или не суббота.

Она продолжала, как бы и не услышав.

— В такие дни мы выезжали к морю, на пляж. Я многое забыла, но это я помню.

— Я на твоем месте не думал бы про все эти вещи, — пустые глаза Бена сфокусировались наконец на пустом стуле ребенка, и он повернулся к окну за спиной и закричал:

— Малыш, малыш! — он проглатывал букву «а», так что получалось: М'лыш.

— М'лыш, пора завтракать, парень, — и, тяжело дыша, сказал жене: — Он не придет.

— Но я все же думаю об этом. Я помню булочки с сосисками и пикники на морском берегу, и какие это были прекрасные прохладные дни. Мне кажется, что у меня нет даже купального костюма.

— Это все будет далеко не так, как раньше.

— Но море-то осталось прежним. И уж в этом можно быть уверенным. Интересно — там был дощатый настил для прогулок — сохранился ли он?

— Ха, — сказал Бен, — мне не нужно ехать и смотреть, чтобы ответить тебе, что его давно пустили на дрова. Ведь это было четыре зимы назад.

Она уселась и, поставив локти на стол, уставилась в свою миску.

— Овсянка, — произнесла наконец она, вкладывая в одно это слово все, что она почувствовала, вспоминая о пляже и о прошлом.

— Не думай только, что я для тебя не хочу ничего сделать, — сказал Бен и слегка коснулся ее руки кончиком пальца. — Я хотел бы. Так же, как хотел бы, чтобы тогда мне удалось донести до дома эту рубленую солонину. Но пакет был тяжелый, и мне пришлось бежать, и в поезде была драка, так что и сахар я тоже потерял. Интересно, какая сволочь сейчас пользуется нашим добром?

— Я знаю, что ты делаешь все возможное, Бен. Я знаю. Просто временами что-то находит на меня, особенно в такие вот субботние дни, как сейчас. Ходить за водой в конец квартала и то только тогда, когда там есть электричество, чтобы помпа работала, да еще эта овсянка. Временами кажется, что мы ничего не едим, кроме нее, но как подумаю, какой опасности ты подвергаешь себя, добывая пищу…

— Ничего. Я могу постоять за себя. В поезде я не самый слабый.

— Боже, я об этом думаю каждый день. Слава Богу, говорю я себе — ведь с нами могло быть еще хуже. Голодная смерть, например.

Она смотрела, как он, низко склонившись над миской, делает губы трубочкой и дует на кашу. Ее до сих пор поражало, какой у него голый и длинный череп, и как всегда при виде этого голого уродства она вдруг испытывала желание прикрыть его голову ладонями, чтобы хоть как-то скрыть отсутствие волос, но, как всегда, она лишь поправила платок, вспомнив о своей собственной лысине.

— Ну разве это жизнь? Разве можно все время торчать в четырех стенах — как будто прячешься от кого-то. Начинаешь поневоле думать, что тем мертвым — повезло больше. Что за жизнь, если даже не можешь съездить на море в субботу?

Она думала о том, что единственное, чего ей хочется — это обидеть его… Нет, сказала она сама себе твердо. Остановись. Хватит. Замолчи, наконец, и ешь, и прекрати думать об этом. Как тебе посоветовал Бен. Но ее несло дальше, и она продолжала.

— Ты знаешь, Малыш еще никогда не выезжал на море, ни одного раза, а до него всего девять миль, — и она знала, что ее слова задевают его.

— Где Малыш? — спросил он и еще раз закричал в окно.

— Опять где-то шляется.

— Ну и что? Волноваться нечего — автомобилей нет, и он очень быстро бегает и очень ловко карабкается по деревьям — для своих трех с половиной лет он очень развитый мальчик. Да и что поделаешь, если он встает так рано?

Бен покончил с едой и встал, зачерпнул чашкой из большой кастрюли, стоящей на полке, и напился.

— Пойду посмотрю, — сказал он. — Он не откликается, когда его зовешь.

Она наконец принялась за еду, наблюдая за мужем через окно кухни и слушая его призывы. Она глядела, как он горбится и косит — раньше он носил очки, но последняя пара разбилась год назад. Не в драке, поскольку он был слишком осторожен, чтобы носить их, выходя на люди, даже тогда, когда все было еще не так плохо. Разбил их Малыш — он вскарабкался на самую верхушку буфета и самостоятельно достал их, а ведь тогда он был на целый год моложе. Потом, как она вспоминала, очки уже лежали сломанные на полу.

Бен исчез из поля зрения, открывающегося из окна, а в комнату ворвался Малыш, как будто он все это время жался у двери за порогом.

В отличие от своих больших, розовых, безволосых родителей он обладал прекрасными густыми волосами, растущими низко надо лбом и идущими книзу от затылка и шеи настолько далеко, что она все время размышляла, кончаются ли они там, где раньше у людей обычно кончали расти волосы, или же они растут и много ниже. Он был тонок и мал для своего возраста, но выглядел сильным и жилистым. У него были длинные руки и ноги. Кожа его была бледно — оливкового цвета, черты лица — грубые, топорные, взгляд пристальный и настороженный. Он глядел и ждал — что она будет делать.

Мира только вздохнула, подняла его и усадила в детское креслице и поцеловала его в твердую, темную щеку, думая, какие чудесные волосы, и хотела бы я знать, как бы их подстричь, чтобы мальчик выглядел опрятно.

— У нас кончился сахар, — сказала она, — но я приберегла для тебя немного изюма.

Она достала коробочку и бросила в его кашу несколько изюминок.

Затем она подошла к двери и крикнула.

— Бен, он здесь. Он пришел, Бен, — и более мягким голосом добавила: Гномик наш.

Она слышала, как Бен свистнул в ответ и вернулась в кухню. Когда она подошла к столу, овсянка Малыша уже лежала на полу овальной плюхой, а сам он так же, не мигая, глядел на нее настороженными коричневыми глазами.

Она опустилась на колени и ложкой собрала большую часть овсянки обратно в миску. Затем она грубовато ухватила Малыша, хотя в этой грубоватости и проглядывала мягкость. Она оттянула вниз эластичный пояс его джинсов и влепила в обнаженные ягодицы два полновесных шлепка.

— У нас не так много пищи, чтобы ее разбрасывать, — сказала она, одновременно отмечая взглядом пух, растущий у него вдоль позвоночника, и гадая — было ли так у трехлетних детей раньше.

Он стал испускать звуки а-а-а, а-а-а, но не заплакал, и после этого она обняла его и держала так, что он прижался к ее шее, как она это любила.

— А-а-а, — сказал он снова, более мягко, и укусил ее чуть пониже ключицы.

Она выронила его, но успела подхватить у самого пола. Рана болела, и хотя была она совсем неглубокая, но зато в полдюйма шириной.

— Он снова укусил меня, — закричала она в двери Бену. — Он укусил меня. Он откусил целый кусок кожи и все еще держит его в зубах.

— Боже, что за…

— Не бей его. Я уже его отшлепала, а три года — трудный возраст… Она схватила Бена за руку. — Так сказано в книгах. Три года — трудный возраст.

Но она помнила, что на самом деле в книгах говорилось, что в три года у ребенка развивается речь и потребность в общении с другими людьми.

Бен опустил Малыша, и тот, пятясь, выбежал из кухни в спальню.

Она глубоко вздохнула.

— Я должна хоть на день вырваться из этого дома. Я имею в виду, что нам надо действительно съездить куда-нибудь.

Она опустилась в кресло и позволила ему промыть рану и наложить крест — накрест повязку.

— Подумай, может, это осуществимо? Неужели мы не можем хоть раз выехать на пляж с одеялами, с бутербродами и устроить пикник? Как в прошлые времена? Мне просто необходимо как-то встряхнуться.

— Ну, хорошо. Ты повесишь на пояс большой разводной ключ, а я возьму молоток и, думаю, мы сможем рискнуть выехать на автомобиле.

Она провела минут двадцать, разыскивая купальный костюм и так и не найдя его, махнула рукой. Она решила, что это не имеет никакого значения скорее всего, там никого не будет.

Пикник был самый простой. Она собрала все минут за пять — целую банку консервированного тунца, черствый домашний пирог, испеченный за день до этого (как раз на некоторое время в сеть подали электричество) и сморщенные, червивые яблоки, собранные в соседнем саду и пролежавшие всю зиму в другом доме, в котором был погреб.

Она слышала, как Бен возился в гараже, отливая бензин из банки, извлеченной из тайника. Он отмерил его так, чтобы в бензобак влить ровно на десять миль пути. И такое же количество в запасную канистру — на обратный путь. Канистру, приехав на пляж, надо будет получше спрятать.

Теперь, когда решено было окончательно, что они едут, в ее голове начали угрожающе возникать всевозможные «а что, если…». Но она твердо решила, что не передумает. Определенно, раз в четыре года можно рискнуть. И съездить к морю. Это не так уж и часто. Она думала об этом весь последний год, и вот она собиралась и получала удовольствие от сборов.

Она дала Малышу яблоко, чтобы тот был при деле, и уложила еду в корзинку, все время крепко стискивая зубы, и твердо сказала сама себе, что больше она не собирается забивать себе голову всякими «что будет, если…» и что, в конце концов, она намерена хорошо отдохнуть и развлечься.

Бен после войны отказался от своего роскошного «Доджа» и завел маленький, дребезжащий европейский автомобиль. Они уютно упаковались в него: еда и армейские одеяла на заднем сиденье, а также ведерко и совок, чтобы играть в песке, а сами они сидели на переднем сиденьи, и Малыша она посадила к себе на колени, и его волосы щекотали ей щеку, когда он оглядывался.

Они тронулись по пустой дороге.

— Помнишь, как здесь было раньше в уик — энд? — сказала она и засмеялась. — Бампер к бамперу — нам это тогда так не нравилось.

Проехав немного, они обогнали какого-то пожилого на велосипеде, в яркой рубашке, выбившейся Из-под джинсов. Трудно было сказать, мужчина это или женщина, но оно им улыбнулось, и они помахали в ответ и крикнули:

— Эгей!

Солнце припекало, но когда они приблизились к берегу, подул свежий бриз, и она ощутила запах моря. Ее охватило такое же чувство, какое она испытала, когда увидела море в первый раз. Она родилась в Огайо, и ей было двенадцать, когда ее взяли с собой в поездку, и она первый раз ступила на широкий, плоский, солнечный, песчаный пляж и вдохнула этот запах.

Она крепко сжала руками Малыша, хотя тот протестующе извивался и корчился, и прильнула к плечу Бена.

— О, как все хорошо! — сказала она. — Малыш, сейчас ты увидишь море. Смотри, дорогой, запоминай этот вид и этот запах. Они восхитительны.

Малыш продолжал корчиться, пока она его не отпустила.

И наконец показалось море, и оно было именно таким, каким оно было всегда — огромное и сверкающее и создающее шум, как… Нет, оно смывало все голоса войны. Как черное звездное небо, как холодная и равнодушная Луна, море также пережило все, что было.

Они миновали длинные кирпичные душевые, оглядываясь вокруг, как это они всегда делали. Дощатый настил между душевыми действительно исчез, как и предсказывал Бен. От него не осталось ни щепки.

— Давай остановимся у большого душевого павильона.

— Нет, — ответил Бен. — От него лучше держаться подальше. Еще неизвестно, кто может оказаться там, внутри. Я еще проеду малость.

Она была счастлива, так счастлива, что не возражала. Впрочем, ей и самой показалось, что она заметила в последней душевой темную фигуру, которая тут же спряталась за стену.

Они проехали еще милю или что-то вроде, затем съехали с дороги, и Бен подогнал автомобиль к группке чахлых кустов и деревьев.

— Все будет прекрасно, ничто не испортит нам субботы, — сказала она, вынося из машины вещи, приготовленные для пикника. — Ничто! Пошли, Малыш!

Она стряхнула с ног туфли и помчалась к пляжу, и корзинка качалась на ее руке и задевала коленку. Малыш легко выскользнул из своих домашних тапочек и припустил за ней.

— Ты можешь сбросить одежду, — сказала она ему. — Здесь же никого — никого нет.

Когда, чуть позже, к ним присоединился Бен, который задержался, чтобы спрятать бензин, она уже постелила одеяла и растянулась на них в своих красных шортах, в лифчике и в том же неизменном зеленом платке, а Малыш, голый, коричневый, плескался с ведерком на мелководье, и капли морской воды падали с его волос и стекали по спине.

— Гляди, — сказала она, — насколько достает взгляд — никого. Совершенно другое чувство, чем дома. Там ты знаешь, что вокруг тебя в домах есть другие люди, а здесь такое чувство возникает, что мы тут одни — единственные, и ничто не имеет значения. Мы, как Адам и Ева — ты, я и наш ребенок.

Он лег на живот рядом с ней.

— Приятный бриз, — сказал он.

Они лежали плечом к плечу и наблюдали за волнами, за чайками, за Малышом, а позже сами долго плескались в прибое и съели ленч, и снова лениво лежали на животах и глядели на волны. Потом она перевернулась, чтобы увидеть его лицо.

— Около моря все становится безразличным, — сказала она и положила руку на его плечо. — И мы всего лишь часть всего этого — ветра, земли, и моря тоже, мой Адам.

— Ева, — сказал он и улыбнулся, и поцеловал ее, и поцелуй продлился гораздо дольше, чем обычно.

— Мира, Мира.

— Здесь никого, кроме нас.

Она села.

— Я даже не знаю, есть ли около нас хоть один доктор? Боюсь, что с тех пор, как эти беспризорники убили Пресса Смита, никого не осталось.

— Мы найдем доктора. Кроме того, у тебя ведь в тот раз не возникло затруднений. Черт, это было так давно.

Она ушла из его объятий.

— И потом я люблю тебя. И Малыш, ему будет уже больше четырех к тому времени, когда у нас появится еще один.

Она встала и потянулась и бросила взгляд вдоль пляжа, а Бон обнял ее за ноги. Она посмотрела в другую сторону.

— Кто-то идет, — сказала она, и он тоже вскочил на ноги.

Пока еще далеко от них, но направляясь к ним, по твердой мокрой полосе у самой воды шли деловой походкой три человека.

— Ты захватила гаечный ключ? — спросил Бен. — Положи его под одеяло, сама сядь сверху. И будь внимательна.

Он натянул свою тенниску и заткнул молоток за пояс, за спиной, так, чтобы его прикрывала незаправленная пола тенниски. После этого они стали ожидать приближения чужаков.

Все трое были лысые и без рубах. Двое носили обрезанные по колено джинсы и широкие пояса, на третьем были изношенные шорты и красная кожаная шапочка, а за поясом у него, прямо за пряжкой был заткнут пистолет. Он был старше своих спутников. Те выглядели еще совсем пацанами и держались чуть сзади, предоставляя ему инициативу. Старший был маленького роста, но выглядел крепышом.

— У вас есть бензин, — сказал он невыразительно, просто констатируя факт.

— Ровно столько, чтобы добраться до дому.

— Я не говорю, что он у вас весь здесь. Я имею в виду, что у вас дома есть бензин.

Мира сидела в оцепенении, держа руку на одеяле, там, где под ним был спрятан ключ. Бен стоял чуть впереди нее, и она видела его согнутые, наклоненные вперед плечи и выпуклость от головки молотка под майкой на его пояснице. Если бы он стоял прямо, подумала она, и держал плечи ровно, как и положено их держать, то он бы выглядел шире и выше и показал бы этому человечку, но у того ведь пистолет. Ее глаза все время возвращались к темному блеску оружия.

Бен сделал шаг вперед.

— Не двигайся, — сказал человечек. Он перенес свой вес на другую ногу, расслабился и положил руку на пояс около пистолета.

— Где ты спрятал бензин, на котором домой поедешь? Мы, пожалуй, с тобой проедемся, и ты одолжишь нам немного горючки — той, что дома прячешь. И говори — где спрятал запас, чтобы вернуться? Иначе я позволю своим мальчикам немного порезвиться с вашим малышом и, боюсь, вам это не понравится.

Малыш, она видела, был у кромки воды, вдалеке от них, а теперь он обернулся и следил за ними широко раскрытыми глазами. Она видела напряженные мышцы его жилистых рук и ног, и он напоминал ей гиббона, которого она видела очень давно в зоопарке. Его несчастное маленькое лицо выглядело старым, она подумала — слишком старым для трехлетнего ребенка. Ее пальцы сомкнулись вокруг прикрытого одеялом ключа. Малыша он пусть лучше не трогает.

Она услышала, как ее муж ответил:

— Я не помню.

— О, Бен, — сказала она, — Бен!

Незнакомец сделал движение, и двое молодых сорвались с места, но Малыш рванулся первым, она это видела. Она схватила ключ, но запуталась в одеяле и долго не могла с ним справиться, потому что глаза ее были заняты тем, чтобы смотреть за бегущим Малышом и за теми двумя, которые его преследовали.

Она услышала крики и рычание позади себя.

— О, Бен! — снова закричала она и обернулась. Бен боролся с незнакомцем, и тот пытался использовать пистолет как дубинку, но он держал его не за тот конец, а Бен успел достать молоток, и он бил сверху и сильнее.

Все было кончено в одну минуту. Она пустыми глазами следила за всем происходящим и сжимала в руках гаечный ключ, готовая в любую минуту вмешаться. Костяшки ее пальцев побелели.

Потом Бон согнувшись отбежал от тела, держа в одной руке молоток, а в другой пистолет.

— Оставайся здесь, — крикнул он ей.

Она несколько минут смотрела на море и слушала его шум. Но овладевшие ею чувства стали сейчас гораздо более важными, чем постоянство морского простора. Она повернулась и побежала за мужем, ориентируясь по следам в мягком песке.

Она увидела его, бегущего вприпрыжку назад, из зарослей кустарника.

— Что случилось?

— Они убежали, когда увидели, что я гонюсь за ними с пистолетом старика. Хотя и патронов в нем нет. Так что давай теперь искать вместе.

— Он исчез!

— Ну ты же знаешь — он никогда не откликается, когда его зовешь. Надо просто поискать вокруг. Он не может быть далеко. Я посмотрю в той стороне, а ты будь поблизости и гляди по сторонам. На всякий случай, если понадобится — бензин я спрятал вон под тем кустом.

— Надо найти его, Бен. Он не найдет дороги домой на таком расстоянии.

Он подошел к ней и поцеловал, и крепко прижал к себе, обхватив рукой за плечи. Она чувствовала на шее его вздувшийся бицепс, почти такой же твердый, как головка молотка, которую он, не замечая этого, прижал к ее руке. Она вспомнила время, четыре года назад, когда его объятия были мягкими и уютными. Тогда он не был лысым, но зато у него было довольно объемное брюшко. Теперь он был твердый и подтянутый — что-то потерял, но что-то и выиграл.

Он отпустил ее и двинулся на поиски, временами оглядываясь, а она улыбалась и кивала ему, чтобы показать, что ей стало лучше после его объятий и поцелуя.

Я умру, если что-то случится, и мы потеряем Малыша, думала она, но больше всего я боюсь потерять Бена. Тогда уж точно мир рухнет, и все будет кончено.

Она оглядывалась по сторонам, шепотом подзывая Малыша, зная, что нужно заглянуть под каждый куст и смотреть вперед и назад, высматривая все, что движется. Он такой маленький, когда свертывается в клубок, и он может сидеть так тихо и незаметно. Временами мне хочется, чтобы рядом с нами жил еще один трехлетний ребенок, чтобы было с кем сравнивать. Я так много забыла, и не помню, как все это было раньше. Временами он меня просто поражает.

— Малыш, Малыш, мамочка хочет тебя видеть, — мягко звала она. — Иди ко мне. Еще есть время поиграть в песочке, и осталось еще несколько яблок.

Она пошла вперед, раздвигая руками ветки кустов.

Бриз стал прохладнее, и на небе появились облака. Она дрожала в своих шортах и в лифчике, но это было скорее от внутреннего холода, чем от внешнего. Она чувствовала, что ее поиски длятся уже целый час, но часов у нее не было, и вряд ли она могла верно судить о времени, находясь в таком состоянии. Но солнце все же опустилось достаточно низко. Скоро им надо будет возвращаться домой. Кроме всего прочего она смотрела, не появятся ли силуэты людей, которые будут не Беном и не Малышом. И она уже не осторожничала, раздвигая ветви гаечным ключом. Время от времени она выходила назад на пляж, чтобы поглядеть на одеяла и на корзину, и на ведерко, и на совок, лежащие одиноко, поодаль от воды, и на лежащее тело с валяющейся рядом с ним красной кожаной шапочкой.

А затем, когда она в очередной раз вернулась посмотреть, на месте ли ее вещи, она увидела высокого двухголового монстра, живо идущего к ней по берегу, и одна из голов была покрыта волосами и принадлежала Малышу.

Солнце уже садилось. Розовое зарево насытилось более глубокими тонами и изменило все цвета вокруг, когда они подошли к ней. Красная ткань шорт Бена выглядела в этом освещении не такой поблекшей. Она побежала им навстречу, смеясь и шлепая босыми ногами по мелкой воде, и она подбежала и крепко обняла Бена за талию, и Малыш сказал:

— Ааа.

— Мы будем дома перед тем, как стемнеет, — сказала она. — У нас даже есть еще время разок окунуться.

Под конец они стали упаковываться, а Малыш пытался завернуть труп в одеяло, временами касаясь его, пока Бен не дал ему за это шлепка, и он отошел в сторону и сел, и стал тихонько хныкать.

По пути домой он заснул у нее на коленях, положив голову ей на плечо, как она любила. Закат был глубокий, в красных и пурпурных тонах.

Она придвинулась к Бену.

— Поездки к морю всегда утомляют, — сказала она. — Я помню, и раньше так было. Я, кажется, смогу этой ночью уснуть.

Они в молчании ехали широкой, пустой магистралью. У автомобиля не горели фары и другие огни, но это было все равно.

— Мы в самом деле провели неплохой день, — сказала она. — Я чувствую себя обновленной.

— Это хорошо, — ответил он.

Уже было темно, когда они подъехали к дому. Бен заглушил мотор, и они несколько мгновений сидели неподвижно и держались за руки перед тем, как начать выгружать вещи.

— Это был хороший день, — повторила она. — И Малыш увидел море.

Она осторожно, чтобы не разбудить его, запустила руку Малышу в волосы, а потом зевнула:

— Только вот что — была ли это на самом деле суббота?