Вряд ли кто из вас, мои юные друзья, не знает проникновенных слов Алексея Максимовича Горького, впервые прозвучавших еще в 1902 году и вскоре облетевших весь мир: «Человек — это звучит гордо!» Удивительные слова! Ведь это не просто красивая, пышная фраза, а своеобразная сжатая концентрация жизнеутверждающей идеи, воспевающей величие человеческого духа, подвиг человека-труженика, вершителя судеб человеческой цивилизации.

Я вспомнил об этих словах Горького неспроста. И вот почему. Послушайте-ка, что говорит один из персонажей повести «Мило», написанной в 1933 году известным французским писателем Шарлем Вильдраком: «Когда человек — мастер своего дела, пусть даже он выполняет самую тяжелую работу, — он все равно испытывает при этом чувство радости и гордости… Создать что-нибудь собственными руками, собственным мозгом — разве это не великолепно, особенно если создаешь что-то полезное!» Вероятно, я не сделаю большого открытия, если замечу, что цитата эта явно перекликается с горьковскими словами. Та же мысль, та же идея: человек создан для счастья, он — Человек с большой буквы.

Потому-то мы и знакомим вас с одним из наиболее известных и интересных произведений Шарля Вильдрака, писателя, поэта и драматурга. И делаем мы это в полной уверенности, что Шарль Вильдрак непременно завоюет ваши сердца и симпатии. Итак…

В первые годы новорожденного века в редакции парижских журналов и издательств нередко наведывался скромный и застенчивый юноша. Звали его Шарль Мессаже. Приносил он издателям свои стихи, подписанные псевдонимом «Шарль Вильдрак». В его ранних стихах уже тогда угадывался человек незаурядного таланта, который стремится воссоздать цельные, впечатляющие образы благородных и добрых людей. Тесное содружество этих людей — вот тот идеал, к которому рвалась его муза. Социальное звучание его стиха, умение придать ему ощущение непосредственности, тонкий лиризм, изысканность формы — все это покорило немало почитателей поэзии. Правда, некоторые критики ставили ему в упрек излишнюю чувствительность, некоторую сентиментальность, которыми он нередко подкрашивал «прозу жизни». Этот «грех» он попытался искупить в дальнейшем, но как бы то ни было проблески былого увлечения иногда проскальзывали уже и в его зрелых работах. Так сказать, дань молодости! И упрекать теперь в этом восьмидесятишестилетнего Шарля Вильдрака просто не подымается рука, тем более что все его поэтические произведения, пьесы, рассказы, романы и публицистика пронизаны большой, настоящей поэзией. Но мы забегаем вперед.

Как уже говорилось, Шарль Вильдрак сначала выступил как поэт, певец вдохновенной музы. Но это вовсе не означало, что в дальнейшем он будет чуждаться других литературных жанров. Не порывая с поэзией, он решает попробовать свои силы в театре в качестве драматурга. Успех его пьес был огромен. Такие вещи, как «Пароход «Тенесити», «Ссора», «Странник» и другие, сразу же поставили его в первый ряд драматургов Франции. В этом не было ничего удивительного. Острые социальные конфликты в буржуазном обществе, умело поданная интрига, типичность образов, сочный, красочный язык — все это звучало полновесно, зримо и убедительно. Шарль Вильдрак нашел свое место под солнцем: ведь среди широкой публики он стал теперь известен, скорее всего, как великолепный драматург, нежели превосходный поэт.

Потом пришла пора книг для юношества, рассказов и очерков о современной живописи. И что бы он ни писал, он оставался тем же самым Шарлем Вильдраком, которого знали по его стихам и пьесам. Но он не застыл на месте словно мраморное изваяние. Опыт стихотворца и драматурга принес свои плоды. Его прозаические произведения — такие, как «Розовый остров», «Колония», «Мило», «Демобилизованный» и другие, — построенные пусть даже на остросоциальном сюжете, проникнуты духом подлинной лиричности.

Нас спросят: кто же он, Шарль Вильдрак, — поэт, драматург, романист? На этот вопрос ответить трудно, даже невозможно. Он — и первое, и второе, и третье. И вместе с тем он — одно целое. Расчленить, разложить по полочкам его талант нельзя, да и не нужно.

Еще один любопытный штрих: он, социальный писатель, всегда шел и идет в ногу со временем, он вместе с передовыми представителями прогрессивной мысли. Он всегда стоял рядом с Анри Барбюсом и с Ромен Ролланом, активно участвовал в литературной группе «Клартэ», созданной Анри Барбюсом. Вместе с ними он боролся за мир, против милитаризма. Он всегда в рядах тех, кому чужды пассивность и неверие в могучие силы народа. Именно Шарль Вильдрак вручил Гитлеру петицию европейской интеллигенции, требовавшей освобождения вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана. В годы фашистской оккупации он активно сотрудничает в подпольном издании коммунистической газеты «Леттр Франсэз», пишет антифашистские стихи. Что его толкало на это? Непримиримость к нацизму, любовь к родине и к человеческой справедливости, ненависть к тем, кто попирает достоинство Человека.

Шарль Вильдрак горячо приветствовал Великий Октябрь и позднее дважды — в 1930 году и в 1936 году — побывал у нас, в «стране надежды», как называл он Советский Союз. В результате этих поездок родилась взволнованная книга воспоминаний «Новая Россия», в которой он воздает должное великому русскому народу. Вот что он пишет:

«Я был поражен стремлением всего народа вырваться на свет из ночи, куда царизм отбросил его на много веков назад… Находишься ли в Ленинграде или в Москве, в Тбилиси или в колхозе на Кавказе, на заводе в Киеве или в чайном совхозе в Сухуми — везде чувствуется та же спаянность, та же любовь к великому созидательному труду, та же вера в будущее…»

Это мог написать лишь человек, который увидел, понял и всем сердцем прочувствовал биение пульса Советской страны. Так мог написать лишь человек, который искренне любит Советский Союз.

А теперь прилито время поговорить о его повести «Мило». Это — история четырнадцатилетнего подростка, волей судеб оказавшегося «в людях». Или, если хотите, история становления человеческой личности.

Кто был Мило? Обычный мальчишка, только что кончивший школу. Фантазер. Немного тщеславный, немного легкомысленный. Вежливый, чуть робкий. Жизнь и раньше не баловала его, но вот он вдруг попадает в безвыходное положение: чтобы прокормиться, ему нужно работать. Что ж, он не прочь и поработать, если… если работа эта будет интересна, легка и необременительна. Словом, скорее игра, развлечение, чем работа. Он и сам сознается: «Если заниматься одним и тем же делом, то оно в конце концов превратится в тяжелую, невыносимую обузу, разве не так?» Так ли? — спросите и вы.

Чтобы разгадать эту вполне разрешимую загадку, не будем себе ломать голову. Лучше проследим путь Мило и послушаем потом, как он сам ответит на этот вопрос.

Случайные заработки в порту, «мальчик на побегушках» в ресторане, поденщик на ферме, ученик в типографии… И в результате вот вам его собственный ответ в конце книги: «Мне кажется, что после школы я с открытой душой сразу устремился в непознанный мною мир человеческого труда, чтобы испытать собственные силы и найти свое настоящее призвание. И я его нашел…» И запоздалая, но радостная исповедь: «Я не любил трудиться и боялся, что так и не полюблю труд…. Теперь я его полюбил». Да, полюбил: он стал рабочим, учеником-печатником.

Как же это произошло? По мановению волшебной палочки? О, нет. Здесь нет ни чудес, ни волшебства. Здесь есть люди, с которыми он столкнется на дороге жизни и которые направят его на путь настоящего труда. Он познает подлинную гуманность рабочего люда с его честностью, неподкупностью и добротой, а на другом полюсе — эгоизм, эксплуатацию и звериную мораль власть имущих.

Следя за его невольными мытарствами, мы увидим, как окрепнет его мятущаяся душа. Он научится стойко переносить удары судьбы, обретет чувство долга и товарищества. Из слезливого паренька сформируется твердая натура, знающая, куда и к чему она идет. Недаром ученик печатника уже собирается стать членом профсоюза. Под воздействием таких людей, как часовщик Фиорини, мечтающий о социальном прогрессе и о международной солидарности трудящихся, или как печатник Даэн, секретарь профсоюза, у Мило действительно выковывается волевой характер. Он становится Человеком, а не маленьким хлюпиком.

Мы здесь не рассказываем о его занимательных — иногда смешных, иногда грустных — приключениях. Мы здесь не упоминаем о множестве других персонажей повести. Ибо все они — лишь своеобразный фон поучительной истории жизни Мило. Но при этом надо учесть, что фон этот отнюдь не односторонен. Шарль Вильдрак, развертывая живую картину Франции двадцатых годов, намеренно затрагивает целый комплекс проблем: проблему становления человека и проблему труда, проблему безжалостной эксплуатации и проблему войны…

Если бы писатель не создал этого социально звучащего фона, не затронул бы эти животрепещущие проблемы, не окружил бы Мило другими резко контрастными персонажами, то вряд ли родился бы и цельный образ самого Мило.

Когда автор бросает Мило в самую гущу жизни и человеческих отношений, мы видим, как сталкиваются зло и добро, низость и благородство, подлость и порядочность. И носители этих характерных черт не какие-нибудь отвлеченные, едва бегло намеченные фигуры, а самые настоящие, полнокровные, живые люди, которые по-человечески радуются и страдают, мечтают и грустят, подличают и издеваются.

Вот вам несколько примеров: часовщик Фиорини, вынужденный эмигрировать из родной Италии после прихода к власти фашистов; отец Мило — моряк, подыскивающий вместе с сыном нужную работу, но не сразу находящий ее; жадный хапуга мосье Сириль, владелец ресторана, выжимающий все соки из работниц; богатый фермер Кассиньоль, охотно эксплуатирующий ребенка; печатник папаша Даэн, настоящая рабочая косточка; поденщик Леонс, искалеченный на войне, который заявляет: «Война означает для нас вот что: убивать людей, которых мы даже и не знаем»…

Этот калейдоскоп образов и характеров точно вписывается в сюжетную канву повести и играет сочными красками — и не только социальными, но и чисто художественными.

Несмотря на некоторые растянутые места, повесть читается с большим интересом. Уж не говоря об умении автора создавать яркие образы людей, он расцветил всю книгу поэтическими, запоминающимися картинами природы и городов, провел своего героя через всю Францию — от Бордо и Марселя до Парижа и Руана. Вы вдохнете вместе с героем живительный воздух Прованса, полюбуетесь набережными Старого порта в Марселе, вспомните загадочный и мрачный замок Иф, где когда-то томились Железная Маска и граф Монте-Кристо, проедетесь по улицам древнего Авиньона, ощутите аромат садов Нормандии…

Все эти картины не просто красивые заставки, оживляющие книгу поэтическим духом. Они гармонично вплетаются в ткань повествования, придавая ему жизнеутверждающий пафос. И быть может, этот ненавязчивый пафос не раз помогал огорченному Мило черпать нужные ему силы, дабы сохранить свое человеческое достоинство. «Надо быть стойким!.. Я буду сражаться до конца!» — вот его девиз, который поддерживали в нем не только благородные люди труда, но и сияющий мир золотистого солнца и беспредельного голубого неба Франции.

Итак, мы расстаемся с нашим героем, обретшим свое место в жизни, и предоставляем вам возможность самим познакомиться с ним в Бордо, на маленькой улочке, неподалеку от Медокского вокзала. А пока…

До свидания, Мило! В добрый путь, Человек!

В. Фиников

Случилось это в Бордо, на маленькой улочке, близ Медокского вокзала. Андриенна, служанка в гостинице Буска́, раскладывала салфетки на мраморные столики, уже накрытые к завтраку. Сам хозяин, мосье Буска, насвистывая какой-то мотивчик, перетирал бутылки у стойки, возле самой двери.

Мартовское солнце радостно играло на графинах и стаканах, как бы усиливая впечатление чистоты и порядка, царивших в зале. Был полдень.

Первые двое посетителей вошли в зал, поздоровались с хозяином и направились на свои обычные места. Заслышав голоса и шум передвигаемых стульев, у кухонной двери, в глубине зала, появилась мадам Буска — в белом фартуке, с засученными рукавами, из-под которых выглядывали ее крепкие, сильные руки. Окинув беглым взглядом столики, она улыбнулась новому посетителю и, прежде чем вернуться к своей плите, крикнула:

— Андриенна! Все готово, можно подавать. Позовите малыша Коттино́, он где-то на улице.

Служанка подошла к открытой двери и действительно увидела Эмиля Коттино, который сидел за одним из столиков у входа в гостиницу и листал иллюстрированный журнал.

— Эй, молодой человек, пожалуйте к столу! — крикнула она.

— Сейчас! — вздрогнул от неожиданности мальчик.

Потом, войдя в зал, он с улыбкой протянул журнал хозяину.

— Положи его вон туда, где все газеты, — кивнул Буска на этажерку. И тут же добавил: — Значит, сегодня ты завтракаешь в одиночестве?

— Да, мосье, отец поехал в Пойяк. Говорят, туда прибыли парусники.

Мальчик направился в конец зала и сел на свое обычное место за столик, накрытый на двоих.

Это был мальчишка лет четырнадцати, худощавый, как бывают обычно подростки в переходном возрасте, но крепкий, с круглым и загорелым лицом. Одет он был в поношенный, но опрятный серый костюм из грубошерстной ткани; под курткой вместо жилета виднелся синий шерстяной свитер, какие носят моряки.

Андриенна поставила перед ним тарелку с двумя круглыми кусками колбасы, сардину в масле и небольшую бутылку красного вина.

— Спасибо, но вина не нужно! — живо отозвался Мило.

— Но ты же пил его с отцом.

— Верно, вместе с ним пил, но раз отца нет, то и вина не надо.

Андриенна настаивала:

— Все-таки выпей, Мило! Выпей хотя бы с водой, как всегда, — ведь твой отец поручил мне приглядывать за тобой. Неужто ты хочешь сэкономить несколько жалких су? Учти, он будет недоволен.

— Что вы, я совсем и не экономлю! — покраснел Мило.

— Молчи уж! Именно поэтому! Ну-ка, отхлебни малость! Кстати говоря, ты вовсе не обязан выпить всю бутылку. Оставь и на ужин.

Андриенна сама налила ему в стакан немного вина и заторопилась к другому столику. Мило разбавил вино водой и отпил глоток. Чувствовал он себя неловко: ведь Андриенна в два счета разгадала его уловку. Он действительно не собирался тратить лишние деньги на еду. Да это и понятно: за десять дней жизни в Бордо они с отцом не заработали ни гроша; жили они в гостинице Буска крайне скромно, а будущее пока ничего им не сулило.

Луи Коттино, отец Мило, называл такую жизнь по-своему: «Подтянем-ка потуже пояс».

Тем не менее слова Андриенны почему-то успокоили Мило. «В самом деле, выпью чуточку вина, — решил он, — в этом нет ничего особенного. А вечером, к ужину, вернется отец».

Через десять минут, не успел Мило расправиться с «дежурным блюдом», как к нему подсел папаша Жандрон, завсегдатай этой гостиницы. Папаша Жандрон, старый добродушный плотник, не раз заводил разговоры за столом с Мило и его отцом.

— Здорово, молодец! — кивнул он Мило. — Ты что ж один? Неужто отец заболел?

— Нет, мосье, отец поехал в Пойяк поискать для нас работу на каком-нибудь паруснике.

— А тебя оставил одного?

— Ну да, а что в этом особенного? Он вернется к обеду. Не стоит тратиться вдвоем на дорогу лишь для того, чтоб справиться о работе.

— Что верно, то верно, — заметил старик, принимаясь за еду. — Но ты говоришь, что он хочет разузнать о работе для вас двоих? Разве и ты моряк?

— Конечно, — гордо ответил Мило, — я тоже буду моряком. Только не на паруснике, как папа, потому что их становится все меньше и меньше. Но все равно не мешает подучиться и на паруснике: ведь и на нем узнаешь многое.

— А ты когда-нибудь плавал?

— Еще бы! Плавал вместе с отцом. В Гавре меня взяли юнгой на трехмачтовое судно, которое шло в Антверпен и в Гамбург, а потом вернулось в Гавр и теперь прибыло сюда для разгрузки. Здесь мы уже десять дней.

— И когда же оно отправится в новый рейс?

— Еще не скоро, потому что судно это продается: обанкротился хозяин.

— Н-да, не очень-то вам повезло, — заметил Жандрон.

Тем временем Андриенна принесла плотнику бутылку вина, и он, прежде чем налить себе, наполнил стакан Мило.

— О нет, нет, спасибо! — запротестовал мальчик. — У меня есть вино и даже больше, чем надо.

— Ну, дело хозяйское, оно такое же, как и твое, — сказал плотник.

Он медленно опорожнил свой стакан, снова налил и вернулся к прерванному разговору:

— Чему же ты научился в своем первом рейсе?

— Знаете, многому. — Глаза у Мило заблестели. — Я научился правильно крепить груз, вязать узлы, драить палубу; я вызубрил названия всех парусов и сам помогал их складывать. Кстати, научился грести и править кормовым веслом.

— А от морской болезни ты не страдал?

— Чуть-чуть… когда мы отплывали из Гавра… море тогда было очень неспокойно. Теперь же, наверно, я уже привык — ведь я провел на море целых две недели!

Собеседники замолчали, и, пока Мило резал хлеб, папаша Жандрон с улыбкой смотрел на мальчугана.

— Скажи-ка, дружок, а до плавания где ты жил? — продолжал старый плотник. — Наверно, с матерью? Вы же из Гавра, да?

— Нет, совсем нет, — ответил Мило и как-то сразу помрачнел. — Мы из Дьеппа. Мне было три года, когда умерла мама; вот тогда-то и увезли меня оттуда. Я почти ее не помню. А поскольку отец был все время в плавании, он отдал меня в Руане папаше и мамаше Тэсто, которые меня и воспитали.

— Это твои дедушка и бабушка?

— Нет, папаша Тэсто — бывший моряк, который раньше плавал вместе с отцом. Поэтому-то они взяли меня к себе, пока я не копчу школу. Три месяца назад я жил еще с ними. Хорошо еще, что я кончил школу и могу работать! Я все равно уже не мог у них оставаться: они ведь очень старенькие, и последнее время ухаживал за ними я, а не они за мной. Теперь они уехали из Руана и живут у дочери в деревне.

— В общем, ты руанец, — заметил Жандрон. — Но ты, я смотрю, ничем не запиваешь, ведь так и кусок поперек горла станет!

И старик налил ему вина, но Мило чуть не взмолился:

— Нет, нет, я уже выпил целый стакан. Видите, он совсем пустой! Спасибо, мосье Жандрон, но с меня хватит, лучше я налью себе воды!

— Валяй! — рассмеялся Жандрон. — В этом вине водицы и так хватает!

— В вашей бутылке осталось совсем на донышке.

— Не беспокойся, дружок, — возразил на это папаша Жандрон. — У нас в запасе еще и твоя, причем почти полная.

— Это верно, — сконфузился Мило, не разгадавший заранее мысль старика.

Папаша Жандрон, запивая сыр вином, осушил почти всю маленькую бутылку Мило. Правда, Мило совсем не огорчился, ибо знал: когда угощаешь человека от чистого сердца, нельзя заботиться о собственном кармане. Подумал он и о том, что хоть папаша Жандрон и прикладывается частенько к бутылочке, это вовсе не мешает ему оставаться славным и хорошим человеком.

Мило выпил совсем мало, однако несколько глотков вина еще сильнее развязали ему язык, тем более что вопросы плотника пробудили в нем дорогие воспоминания. Например, папаша Жандрон поинтересовался, нравилось ли ему в Руане.

— О, да! — ответил мальчик. — У меня там были хорошие друзья. Прошлым летом папаша и мамаша Тэсто сами-то почти не выходили из дома, но раз я не вытворял глупостей, они разрешали мне в четверг и в воскресенье ходить на берег Сены поудить рыбу. Моим лучшим другом был Пьер Бланше. Отец у него замечательный рыбак! Когда была хорошая погода, он отвозил нас далеко-далеко; мы отправлялись в пять часов утра и возвращались в полдень. Как-то утром я выудил целых тринадцать рыбешек — о, конечно, не очень больших: пескарей, уклеек, плотвичек, — и мы тут же на месте поджарили их на завтрак. Когда шел дождь, Пьер водил меня к своему дяде, печатнику. Там мы здорово развлекались; нам отвели целый угол в типографии, и рабочие учили нас, как надо набирать и печатать разные там пробные оттиски. Один раз я сам себе напечатал визитные карточки. Там же, в Руане, живет одна девочка, двоюродная сестра Пьера; зовут ее Полетта Бланше. Правда, она редко выходит из дому, потому что калека: у нее одна нога тоньше другой и ходит она на протезе. И все-таки, несмотря на это, она такая живая и веселая! Хотя она и младше меня, именно она придумывала все самые интересные игры. Вместе с ней мы делали костюмы и шляпы из обрезков разноцветной бумаги, которые нам давали в типографии. И знаете, мосье Жандрон, я подружился с ней еще больше, чем с Пьером.

— Ну, а отец-то все-таки навещал тебя время от времени? — спросил Жандрон, кладя сахар в кофе.

— А как же! Когда он возвращался в Гавр, он всегда проводил со мной два или три дня. Один раз его корабль прибыл в Руан с грузом алжирского вина и простоял там целые три недели. Когда папа приезжал в Руан, он очень меня баловал! Возил завтракать за город или ходил со мной в кино. Часто я ездил вместе с ним в Гавр; добирались мы туда или поездом, или лодкой; там я проводил с ним весь день и возвращался в Руан уже один. Вы бывали в Гавре? Наверно, Гавр еще больше, чем Бордо. Там можно побродить по берегу моря. А с дамбы часто видно было, как отчаливают огромные трансатлантические пароходы, которые ходят до Нью-Йорка.

— Здесь, в Бордо, ты можешь увидеть все суда, которые идут в Южную Америку, — заметил старик.

— Вы правы, позавчера я видел здоровенный корабль, — сказал Мило. — Но здесь, наверно, не так красиво, потому что не видишь, как суда выходят в море.

— Эге! — запротестовал плотник. — Уверяю тебя, что совсем не плохо проплыть немного по Жиронде, как раз среди холмов с виноградниками, а потом уж выйти в открытое море… Ну ладно, пойду на верфь. Пора! До завтра, дружок!

Папаша Жандрон разжег трубку и ушел, а Мило направился на залитую солнцем набережную, чтобы посмотреть, не появилось ли в порту какое-нибудь повое судно.

«Надо купить открытку и послать Полетте Бланше», — решил Мило.

Около пяти часов уставший Мило стоял на площади Кэнконс, у памятника жирондистам[1]. Именно здесь он должен был встретиться с отцом. После завтрака мальчик долго бродил по городу, то и дело с радостным изумлением открывая для себя незнакомые улицы и даже целые кварталы; он забредал далеко от центра города и вновь, как по волшебству, оказывался на той же площади. Его так и тянуло к этому величавому памятнику, к витринам магазинов, к этой красочной панораме порта, переплетающихся улиц, набережных, не раз виденных кораблей.

Он купил открытку с видом на широкую реку и знаменитый Каменный мост, или, иначе говоря, Мост Бордо с его семнадцатью арками. Потом он зашел на почту и послал открытку Полетте Бланше:

— Понимаешь, малыш, — продолжал моряк, — в твои годы мне пришлось в Дьеппе плавать юнгой на рыболовецкой шхуне. Там можно неплохо пристроиться, если хозяин порядочный человек, а среди команды нет склок и ссор. Но может случиться и так, что жизнь будет не в жизнь. Я не хочу оставлять сына неизвестным мне людям, с которыми я не могу основательнее познакомиться и с которыми тебе придется жить до моего возвращения.

Но я еще не все рассказал. Когда я уходил из кабачка, меня кто-то окликнул: «Эй, приятель!» Я повернулся и увидел моряка, который махал мне рукой. Я подошел и узнал второго помощника капитана «Выносливого» — того самого, который разговаривал с нами три дня назад и сказал тогда, что в людях он не нуждается.

Так вот, теперь он объяснил мне, что помощник боцмана сломал себе ногу и лег в больницу, а поскольку «Выносливый» снимается с якоря послезавтра, офицер спросил меня, не хочу ли я занять место пострадавшего. Поначалу я заявил ему, что соглашусь только в том случае, если тебя возьмут вместе со мной. «Исключено, — отрезал офицер, — у нас уже есть двое юнг; согласно вашим документам и аттестациям, вы именно такой человек, в котором мы нуждаемся, но, если вы не желаете расстаться с сыном, мне, как ни прискорбно, придется подыскивать другого человека».

Знаешь, Мило, в Пойяке, на четырехмачтовом паруснике, я еще колебался, но на сей раз выбирать не приходилось: заработок и место вполне приличные, рейс короткий — всего три месяца, да и сам парусник, как я посмотрел, лучше некуда. Вот тогда-то, сынок, я и решил отправиться в рейс один, а для тебя придумал одну штуку, о которой размышлял все утро. Я отправлю тебя к тетушке Ирме в Марсель.

Услышав об этом, Мило, которого тревожила собственная судьба, вздохнул с облегчением. Когда-то тетушка Ирма дважды приезжала к нему в Руан. Эта добрая женщина лет пятидесяти покинула Дьепп после смерти мужа и теперь держала в Марселе небольшую писчебумажную лавочку. Жила она в Марселе одна и еще раньше просила своего двоюродного брата, Луи Коттино, прислать ей Мило, не только помочь, но и скрасить грустное одиночество. Но Коттино полагал, что продавать газеты и конверты можно и без всякой специальности. Поэтому-то он и ответил тетушке Ирме, что Мило хочет стать моряком, как и его отец.

— Я знаю, сестра будет рада приютить тебя на время, побаловать, да и ты, думаю, кое-чем ей поможешь, — продолжал Коттино. — Три месяца пролетят незаметно. Когда я вернусь, мы поедем в Гавр. Деньги у меня будут, и мы без особой спешки подыщем подходящее рейсовое судно с постоянным экипажем. Денег для поездки в Марсель у меня хватит. А самому мне сейчас они не нужны: ведь, переступив борт «Выносливого», я ни в чем не буду нуждаться, и мне останется только одно — складывать полученные денежки в карман. Ну, а сейчас идем в гостиницу; я сразу же напишу сестре о твоем приезде. Письмо опустим на вокзале, и она получит его завтра же. Кстати, узнаем расписание поездов.

— Я останусь с тобой до самого твоего отъезда? — спросил Мило.

— Конечно. «Выносливый» снимается с якоря послезавтра утром, как раз во время отлива, то есть в пять часов. Если будет поезд, ты мог бы уехать завтра вечером.

— Папочка, мне очень хочется уехать тоже послезавтра утром. Я бы провел с тобой еще завтрашний вечер… ну, и потом, жалко ехать целую ночь и ничего не увидеть!

— Хорошо! Хорошо! Завтра все решим, сынок, — ответил Коттино, довольный уж тем, что Мило свыкается с мыслью о поездке в Марсель.

На следующий день утром Мило и его отец поднялись по трапу, который был перекинут с палубы «Выносливого» на набережную. Они притащили с собой длинный, обитый железом сундучок, где хранился весь скарб моряка. Кроме этого сундучка, в гостинице у Коттино осталась дорожная сумка: ведь он должен провести целую ночь вместе с сыном, прежде чем окончательно перебраться на судно.

Итак, Мило смог хорошенько рассмотреть этот великолепный трехмачтовый парусник, элегантный и вместе с тем вместительный. Недаром Коттино, большой знаток морского дела, восхищался стройными, высокими мачтами и прекрасной оснасткой судна. Сначала «Выносливый» отправится в Норвегию с грузом химических удобрений. Потом он двинется в Кадикс со строительным лесом, из Кадикса — в Касабланку с зерном и фосфатами и, наконец, бросит якорь в Бордо, в своем приписном порту.

Мило побывал в кубрике, который предназначался для отца вместе с пятью товарищами. Сунув сундучок под узкую койку, Коттино и Мило вернулись в гостиницу. Мило тоже решил собрать свой чемодан. Он сложил туда белье, кое-какую одежду, пару ботинок, щетку, небольшой пакетик с пуговицами, нитками и иголками — давний подарок мамаши Тэсто, альбом для рисования, два карандаша и школьную премию — книгу «Жаку Крокан», которую всегда с радостью перечитывал.

Отец и сын позавтракали вместе с папашей Жандроном и сообщили ему о своем предстоящем отъезде. Жандрон не раз бывал в Марселе и долго расхваливал Мило все, что некогда повидал: улицу Канебьер, Старый порт, Корниш, Жолиетт. Мило выписал в свою записную книжку названия этих марсельских достопримечательностей, чтоб потом о них не забыть.

Коттино поставил старому плотнику бутылочку красного — «знак расставания», — и Жандрон выпил ее за здоровье отъезжающих.

— Если бы мой хозяин не был таким жмотом, — сказал он Мило, — я бы пристроил тебя учеником, и ты узнал бы, как строят корпус судна. Но с этой скотиной каши не сваришь, так что поезжай в Марсель, там у тетушки тебе будет получше.

Днем, написав несколько открыток, отец и сын направились на вокзал, и там Коттино купил билет в Марсель. Мальчик должен был уехать завтра утром в восемь часов и в семь двадцать вечера быть уже в Марселе.

Мило аккуратно уложил в кошелек драгоценный билет и туда же засунул пятьдесят франков, которые дал ему отец на мелкие расходы.

На прощание они прошлись по Бордо, чувствуя на душе какое-то странное облегчение, будто нашли нужный выход. И тем не менее их угнетала мысль о предстоящей разлуке. Чтобы Мило мог позавтракать прямо в поезде, Коттино купил ему большой кусок ветчины, сыра, два яблока и два апельсина. У мальчика была тоже своя сумка, и, вернувшись в гостиницу, он сложил туда всю купленную еду.

За обедом Коттино рассказал о тетушке Ирме, которая в давние времена заботилась о нем, словно родная сестра.

— Сейчас она наверняка на седьмом небе от счастья, — заметил он. — Получила мое письмо и уже приготовила тебе комнату.

Моряку нужно было встать в половине четвертого, поэтому он распрощался с четой Буска и с их служанкой, расплатился по счету, после чего у него почти не осталось денег, и взял Мило за руку:

— Идем-ка спать. Надо хорошенько выспаться.

— Я встану вместе с тобой и провожу тебя, хорошо? — спросил Мило.

— На сей раз этого я тебе не позволю, малыш. Я категорически против! Я тебя сам разбужу, мы попрощаемся, и ты поспишь до семи часов. Завтра у тебя трудный день, и ты должен как следует отоспаться.

Мило проснулся от неожиданного трезвона будильника, который мосье Буска одолжил отцу.

«Ну да, — подумал он со смутной тревогой, — сейчас папа должен вставать!»

Он сел на кровати, и тут же его ослепил яркий свет электрической лампочки: отец только что протянул руку и повернул выключатель.

— Доброе утро, папа!

— Доброе утро, малыш. Не смей вставать.

Одним прыжком Коттино соскочил с кровати, натянул брюки и облил голову холодной водой.

— Папа, — умолял Мило, — разреши проводить тебя и побыть при отправлении судна!

— Я сказал тебе, Мило, нет. Сейчас совсем темно, и ты все равно не увидишь ничего, а меня — тем более. За час или два на набережной ты сильно продрогнешь, и я буду волноваться за тебя. Не упрямься, поспи до семи. Учти, я ставлю будильник на без четверти семь… Не забудь купить хлеба по дороге на вокзал.

Огорченный Мило не проронил ни звука, а Коттино, молча приведя себя в порядок, подошел к сыну и наклонился над ним.

— В общем, сынок, все идет как по маслу, — мягко сказал он ему. — Ты погреешься около трех месяцев на солнышке в Марселе, где мне никогда не приходилось бывать, хоть и плаваю я вот уже двадцать пять лет… Ну, а я… что ж, я тоже подобрал себе неплохое местечко… Правда, нам приходится расстаться, но, возможно, это в последний раз. Во всяком случае, нам не впервой разлучаться, и своего сыночка я уж как-нибудь не забуду, верно? Разве ты не моряк?

— Ну конечно! — заулыбался Мило, когда отец потряс его за плечи.

— В добрый час, сынок! — продолжал Коттино. — Билет твой при тебе? Где он? Мне хочется на него взглянуть.

— В кошельке, а кошелек лежит в брюках, в кармане.

Коттино проверил: билет был на месте.

— Отлично, — сказал он. — А теперь, малыш, давай-ка покрепче обнимемся, и я побегу. Позавтракаешь — и выходи из гостиницы в половине восьмого, чтоб прийти на вокзал за четверть часа до отхода поезда. Ну, прощай, сын! И сейчас же ложись спать!

Но Мило вскочил с кровати, обхватил отца за шею, и они крепко расцеловались.

— До свиданья, папа! Счастливого тебе плавания и особенно попутного ветра!

— Спасибо, дружок! Поцелуй за меня тетушку Ирму и почаще пишите. До свиданья, малыш, до свиданья! Развлекайся там получше…

Коттино стремительно вышел, и Мило, приоткрыв двери, едва успел разглядеть в темном коридоре промелькнувший силуэт отца…

Когда мальчик снова нырнул в постель, его обступила глубокая тишина; слышалось только тиканье будильника. Вот тогда-то он почувствовал себя никому не нужным, круглым сиротой, и на глаза его навернулись слезы.

А ведь он тоже мог отправиться на «Выносливом»!

И ему вдруг представилось, как он гордо и радостно вышагивает рядом с отцом по пустынным тротуарам города, торопясь к порту… Представил и… безудержно разрыдался, зарывшись лицом в подушку. Слезы облегчили его; он тяжело вздохнул, вытянулся на спине и подумал о поездке в Марсель, которая займет у него почти целый день. Припомнились ему и слова отца: «В общем, сынок, все идет как по маслу».

— Ну и дурак я! — разозлился он на самого себя. — Нечего было и реветь!

Он погасил свет и моментально заснул. Снилась ему тетушкина лавочка и громадный стол, заваленный газетами и журналами…

Грохот грузовика, промчавшегося по улице, разбудил Мило. Он взглянул на будильник: без четверти шесть. И тут же вспомнил об отце, о «Выносливом»… Интересно, снялось ли с якоря судно? Может, еще и нет? А если сбегать посмотреть? У него заколотилось сердце. Минут пять он колебался, потом, не раздумывая больше, вскочил, лихорадочно оделся, натянул на растрепанные волосы свой маленький баскский берет и, крадучись, чтоб никого не разбудить, выскользнул из комнаты.

Внизу, в зале, он наткнулся на Андриенну, которая собиралась подметать пол и поэтому составила стулья на столы.

— Доброе утро, Андриенна! — поздоровался с нею Мило. — Побегу посмотрю, ушло ли папино судно.

— Что ж, посмотри. Может, и успеешь, — ответила служанка.

Мило выскочил на улицу. Заря едва занималась, воздух был свеж и прохладен. Мальчик помчался вперед и через десять минут был уже на набережной, как раз на том самом месте, где еще вчера покачивался «Выносливый».

Судна на месте уже не было, но вдали, в розовеющем утре, Мило разглядел высокие мачты парусника; со стороны реки он услышал тарахтение мотора и жесткий характерный скрип талей, поднимающих паруса. Он добежал до края набережной и увидел в сотне метров от себя «Выносливого», который медленно удалялся, раздув на свежем бризе свои кливер и марсель. До чего же он был прекрасен и величествен, этот корабль-красавец! Но — увы! — скоро его заслонили высокие борта пакетботов, теснившихся на реке.

Мило долго следил за исчезающей полоской мачт, а потом, почти успокоенный, вернулся в гостиницу.

«Скоро и мне надо трогаться в путь, — подумал он. — Я пришел как раз вовремя!»

В половине восьмого, выпив кофе с молоком, Мило ушел из гостиницы.

К дорожным припасам, купленным накануне отцом, добавились великолепный кусок ростбифа и горсть сушеных фиг — подарок мадам Буска.

Шагая по улицам, Мило чувствовал себя превосходно и от радости все посвистывал. Чтобы не тащить пальто на руке, он надел его прямо на себя; на ремнях за спиной колотилась сумка, ну, а чемоданчик казался почти невесомым.

Он зашел в булочную и купил хлеба Выйдя из лавки, он на минутку остановился, положил деньги в кошелек и отметил в записной книжке первый свой расход. На всякий случай проверил, цел ли билет.

На вокзал он пришел за двадцать минут до отхода поезда, поэтому успел еще купить и бросить в почтовый ящик открытки для стариков Тэсто и, разумеется, для Полетты Бланше. В открытках он написал, что уезжает в Марсель, и сообщил им адрес тетушки Ирмы.

При выходе на перрон Мило остановился и открыл кошелек, чтоб достать билет. Но странное дело: билета там не было! Сердце у него так и оборвалось; он тут же просмотрел все три отделения кошелька, особенно то, которое защелкивалось кнопкой. Там лежала пятидесятифранковая бумажка, оставленная ему отцом; он вынул ее, развернул, повертел в руках и снова свернул. Кроме этой бумажки, в кошельке хранились еще пятнадцать франков мелочью, почтовая марка, пружинка от зажигалки, которую Мило нашел на улице, но… билета не было!

Напрасно мальчик оглядывал землю — билета не было. Потом он торопливо вошел в зал ожидания, поставил чемодан на лавку и обшарил все свои карманы. Все было на месте: и носовой платок, и перочинный нож, и записная книжка, и часы, и маленький пустой бумажник, и огрызок карандаша, и ручка, подаренная мосье Бланше. Не было только билета. В сумке билета тоже не оказалось.

Вспотев от волнения, Мило опрометью выскочил из вокзала с чемоданом в руке и помчался к булочной, где покупал хлеб. Ведь мог же он выронить билет из кошелька, когда проверял, на месте ли он? Вполне мог.

Но тротуар был чист, и ни в ручейке, ни на мостовой не валялось ни единой бумажки. Булочница же заверила его, что никто не возвращал ей потерянного билета. На улице было ветрено, и, может быть, порыв ветра подхватил этот драгоценный картонный квадратик? Уставившись в землю, Мило медленно брел по улице по направлению ветра. Но он ничего не нашел, а только еще больше разволновался и снова бросился на вокзал. Прибежал он туда запыхавшийся, весь взмокший от пота.

Поезд на Марсель ушел шесть минут назад.

Мило рухнул на лавку и разревелся. Проходивший мимо железнодорожник спросил его, что случилось, и мальчик с трудом выдавил из себя:

— Я потерял билет!

— Э, мальчуган, такие вещи случаются, — заметил незнакомец, — возьмешь другой билет, и дело с концом.

Мило совсем не хотелось говорить, что денег у него нет. Он как бы чувствовал, что новость эта никого не тронет. Поэтому он только прошептал:

— Я пропустил поезд на Марсель.

— Сегодня есть еще один поезд, в пять пятнадцать вечера. Да ты не расстраивайся, малец, сдай багаж в камеру хранения и, если в Марселе тебя кто-нибудь ждет, пошли телеграмму.

И железнодорожник ушел.

«Что же, придется так и сделать, — размышлял отчаявшийся Мило, — сейчас сдам чемодан в камеру хранения, потом пошлю телеграмму тетушке и снова пройду по дороге от вокзала до булочной: вдруг там отыщу билет!»

Бегом он добрался до ближайшей почты и послал телеграмму в Марсель.

Если бы он так не волновался, если бы у него было больше жизненного опыта, он бы непременно попросил тетушку переслать телеграфом в гостиницу Буска нужную ему сумму для покупки нового билета. Но, поскольку ему еще никогда не приходилось сталкиваться с телеграфными переводами, да и, признаться, он все еще цеплялся за зыбкую надежду найти этот запропастившийся драгоценный билет, то, посылая телеграмму, он думал только об одном: как бы не растревожить тетушку Ирму. Поэтому он составил такую телеграмму: «Задерживаюсь отъездом, до скорой встречи. Мило».

Только через час, когда он трижды не торопясь прошел по дороге от вокзала до булочной и обратно, когда тщательно осмотрел все подходы и проходы к киоску, где он утром покупал открытки и марки, когда еще раз перетряхнул все содержимое собственных карманов, только тогда он убедился: билет он все-таки потерял!

И теперь, плетясь черепашьим шагом с вокзала, он едва сдерживал слезы и все повторял про себя: «Нечего хныкать!.. Главное — не терять голову!.. Но как поступить дальше?..»

Мило хорошо помнил, что билет до Марселя стоит сто тридцать пять франков и шестнадцать су. В кармане у него оставалось примерно шестьдесят франков; значит, ему не хватает семьдесят пять франков.

Сначала он решил было пойти к супругам Буска и одолжить у них эти злосчастные семьдесят пять франков. Но Мило совсем не был уверен, что подобный шаг увенчается успехом. Может, мосье Буска, всегда вызывавший у Мило робость, предложит ему пожить в гостинице, пока тетушка, узнав о беде племянника, не пришлет денег?

Ну, а папаша Жандрон? Точно! Ему-то вполне можно довериться. Ведь Мило никогда не испытывал с ним ни стеснения, ни робости, ни стыда. Как это он сразу не подумал о старом плотнике?

В мгновение ока мальчик воспрянул духом. Раз в Бордо есть папаша Жандрон, который работает где-то в доках, значит, Мило уже не одинок! Конечно, жаль, что нельзя отыскать его тут же, ибо Мило не знает точно места его работы, но зато есть полная возможность перехватить его на пути от доков к гостинице Буска. И хотя было еще рано — только половина десятого, — Мило, не раздумывая, вскочил в трамвай на набережной и покатил к докам. Он не хотел упускать ни малейшего шанса встретить папашу Жандрона в его «рабочем квартале». Сойдя с трамвая, Мило принялся было бесцельно бродить по этому огромному и оживленному кварталу, но картина кипучей жизни порта быстро захватила его.

На месте «Выносливого» уже стояла баржа с открытыми люками. С нее начали сгружать мешки с цементом. Но работа не клеилась, ибо машинист, управлявший паровой лебедкой с краном, из-за шума ничего не слышал, что кричат ему из трюма. Ему то и дело приходилось отходить от машины и заглядывать в трюм, чтобы убедиться, связаны ли мешки канатом и можно ли их поднимать.

Вдруг выскочил на мостик второй помощник капитана и заорал:

— Черт побери, такая работенка не пойдет! Нужно, чтоб кто-то заменил этого удравшего олуха! Немедленно найдите мне замену!

Он спустился на палубу и нетерпеливо посмотрел на набережную, готовый позвать первого же встречного. Но он не увидел никого, кроме Мило, который, сунув руки в карманы, с сумкой через плечо, стоял перед баржей.

— Эй, парень! — окликнул он Мило. — Что ты здесь делаешь? Хочешь подработать? Время у тебя есть?

— До половины двенадцатого я свободен, — ответил Мило, слышавший весь разговор.

— Тогда иди сюда! Будешь управлять работой лебедки. Хитрого здесь ничего нет.

— Знаю, — сказал Мило, — я уже занимался этим делом, я ведь юнга.

И он ловко вскарабкался на борт баржи.

Мило, стоявший у самого люка, следил за канатом, на конце которого был прикреплен железный крюк. Когда крюк опускался в трюм, мальчик поднимал правую руку, и лебедка останавливалась. Трое грузчиков в трюме складывали в штабель по восемь мешков цемента и связывали их двойным канатом, затянув его узлом. Когда этот перевязанный куль навешивали на крюк, Мило опускал руку, и лебедка снова начинала пыхтеть, поднимая мешки на два метра над палубой; потом вступал в дело кран и поворачивался к набережной, где трое других грузчиков принимали груз, снимали его с крюка, а эта освобожденная железяка, раскачиваясь в воздухе, возвращалась тем же путем в трюм.

Мило хорошо справлялся со своей работой и даже испытывал некоторое удовольствие. В одиннадцать часов сделали перерыв, потому что рабочим нужно было перекусить. Экипаж устроился на верхней палубе, за импровизированным столом — доской, положенной на козлы.

Кок принес матросам суп, и второй помощник капитана пригласил Мило присоединиться к ним.

— Большое спасибо, — отозвался мальчик, — но мне пора.

— Жаль, жаль, — заметил помощник капитана, — я бы оставил тебя на целый день и заплатил бы тебе пятнадцать франков, не считая еды. Но раз ты уходишь, давай рассчитаемся: держи пять франков.

Мило взял деньги, поблагодарил помощника и через пять минут, распрощавшись с командой, покинул баржу.

«Я мог бы заработать пятнадцать франков, и мне осталось бы занять всего шестьдесят, — горестно размышлял Мило. — Но нельзя же одновременно и работать, и повидать папашу Жандрона! В конце концов, пять франков я заработал, и это вполне покроет мои утренние расходы: открытки, телеграмму, трамвай. Надо бы записать их в книжку».

Мило остановился, вынул из кармана записную книжку, стянутую крепкой резинкой, раскрыл ее и тут вдруг увидел… свой железнодорожный билет.

От радости и смущения он покраснел, рассмеялся и чуть не пустился в пляс. Потом, подержав в руке билет, вложил его туда же, где и нашел, — иными словами, между листочками записной книжки, плотно сжатой резинкой.

И вдруг Мило все понял: выходя из булочной, он вынул одновременно и записную книжку, и кошелек, взглянул на билет, потом, не выпуская его из рук, записал сделанные расходы, а уж после по рассеянности сунул билет не в кошелек, а в книжку.

Теперь он злился на собственное легкомыслие, но, как бы то ни было, чувствовал величайшее облегчение.

Он подумал о поезде в пять пятнадцать, на который он мог сесть и который бы привез его в Марсель завтра утром. Но ехать-то пришлось бы ночью! И тогда он ничего не увидит, верно? Неужто нельзя провести в Бордо еще одну ночь? Мысль эта показалась ему чуть ли не кощунственной, но уже через пять минут он решил не отступаться. В голове у него моментально сложился определенный план, и он решительным шагом вновь отправился на баржу.

Там он отыскал второго помощника и поведал ему всю историю с неудавшимся отъездом и злополучным билетом.

— Мосье, — сказал он моряку, — если вы позволите мне переночевать одну ночь где-нибудь в уголке, я остаюсь разгружать цемент и только утром расстанусь с вами.

Мило и не подумал вернуться в гостиницу Буска, где, как он полагал, его все засмеют.

Моряк, развеселившись, охотно предложил ему местечко под верхней палубой.

— Сегодня вечером, в семь часов, — заявил он Мило, — получишь еще десять франков, а теперь отправляйся к коку и чем-нибудь подкрепись.

И проголодавшийся Мило побежал к столу.

Работа возобновилась только в половине первого. После обеда команда разбрелась куда попало: одни пошли посидеть в кабачке, другие, отыскав удобное местечко на самой барже, растянулись на солнышке.

Мило же, надев для верности пальто и сумку, спустился на набережную и довольно долго следил за неудачными уловками некоего рыболова, пристроившегося с удочкой на корме парохода. Но рыба не клевала, и Мило двинулся дальше. Какой-то человек красил белилами лодку, перевернув ее вверх дном. Мило простоял перед ним до самого конца перерыва.

До чего же, должно быть, приятно и легко покрывать дерево блестящими и ровными мазками!

Маляр, оторвавшись на минутку от дела и закурив сигарету, спросил Мило:

— Ну как, старик, интересное занятие?

— Еще бы! — воскликнул Мило. — Так и хочется покрасить!

— Что ж, — отозвался маляр, взяв в руку кисть, — ты бы быстро освоил эту нехитрую науку!

В ожидании ужина Мило успел отправить новую телеграмму тетушке Ирме и сообщить ей о своем приезде.

За столом мальчику пришлось поведать морякам о своих дневных приключениях. Трое из них принялись расхваливать Марсель и, не прибегая ни к каким красочным уловкам, невольно заинтересовали Мило своими рассказами.

— Счастливчик ты, парень! Попробуешь там буайес, — захлебывался один из них, — это специальный суп из красной рыбы и желтый-желтый, как лимон. Ей-богу, не вру! В него кладут шафран… ну, тот самый, что идет на окраску детских волчков и деревянных колец для салфеток.

— Когда приедешь на вокзал Сен-Шарль, — советовал Мило другой, — береги карманы! Ловкачей там хватает! Они без труда облегчают карманы своих ближних.

— А где живет твоя тетка? — осведомился третий.

— На улице Эвеше, в доме семь-бис, — ответил Мило.

От восхищения моряк аж присвистнул:

— Ну и ну! Неплохо устроилась твоя тетушка!

— А разве вы знаете эту улицу? — удивился мальчик.

— Еще бы не знать! Ведь и резиденция епископа находится как раз на той же улице. Будь уверен, марсельский епископ не будет жить в каком-нибудь паршивом закоулке. Улица Эвеше — очень красивая улица, и идет она вверх, к собору Нотр-Дам де ла Гард, который высится над всем Марселем. Чтоб побыстрее добраться до него, садись, если не лень, на фуникулер и дуй на нем.

Мило подумал, что моряк подтрунивает над ним, и рассмеялся.

— Чего ты ржешь? Я не шучу! — рассердился собеседник. — Разве там нет фуникулера, который поднимает людей к Нотр-Дам де ла Гард? Когда приедешь, выходи из вокзала и по улице Канебьер шагай к Старому порту, ну, а там спросишь улицу Эвеше. А если хочешь, сразу же топай к Нотр-Дам де ла Гард; его увидишь на самом виду, с левой стороны.

«Может, он все врет? — размышлял Мило. — Что ж, завтра проверю. Но как бы то ни было, Марсель, должно быть, необычный город. Необычный!»

Все пошли спать, и только один Мило не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок в своем уголке, куда его пристроил кок и где так приятно пахло смолой от снастей и моряцких просмоленных шляп.

В семь часов утра он сел на трамвай и покатил к вокзалу. Уж нынче-то он не пропустит свой поезд! И едва подали состав, мальчик моментально занял крайнее место в купе, расположенном как раз посередине великолепного вагона с длиннющим коридором. Вскоре все места были заняты, и Мило ликовал, что пришел вовремя и успел захватить удачное местечко рядом с коридором: ведь теперь он мог выходить из купе, когда ему заблагорассудится, никого не беспокоя.

И, как только поезд тронулся, он выскочил из купе в коридор и уткнулся носом в окно, жадно глядя вперед.

Он был по-настоящему счастлив! Перед ним раскрывался огромный, необъятный мир с его яркими, неисчислимыми, быстро меняющимися картинами.

Вот промелькнул перед ним мальчишка, гоняющий обруч по улице; вот сидит за завтраком целая семья; вот какой-то старик в своем садике копошится над аккуратной грядкой; вот видна женщина, собиравшаяся было вытряхнуть ковер, но, завидев поезд, остановилась; а вот разворачивается грузовик, чтобы въехать в гараж…

Мимо пробегают луга, зеленеющие хлеба, вспаханные, но еще совсем черные пашни, виноградники, деревеньки и бескрайний недостижимый горизонт. Глядя на этот пестрый калейдоскоп, Мило невольно подумал, что увидит, как меняется природа в разных местах — ведь недаром он пересечет чуть ли не всю Францию! Подумал он и о том, что путешествие его только началось и что вечером он наконец попадет в этот неведомый город, не похожий ни на какой другой и имя которого — Марсель!

Прижавшись к окну, он от радости что-то напевал себе под нос и время от времени заглядывал в купе, чтоб удостовериться, не заняли ли его место и лежат ли в сетке его чемодан и сумка.

И все-таки, когда едешь в поезде целый день, невозможно без отдыха торчать у окна и любоваться природой. Вот почему Мило приходилось время от времени присаживаться на лавку. Впрочем, со своего места он прекрасно видел все, что пробегало за окном.

Кроме того, разве не интересно понаблюдать за попутчиками, послушать их разглагольствования!

Рядом с Мило устроился глава семейства — мужчина лет сорока, должно быть, чиновник или мелкий коммерсант; сбоку сидела его жена и пяти-шестилетний малыш, который, взобравшись с ногами на лавку, у самого окна, засыпал родителей бесконечными вопросами: все-то его интересовало, все-то он хотел знать!

Напротив Мило какой-то господин в очках, с седыми усами и застывшим лицом читал газету и иногда, насупившись, окидывал злобным (по крайней мере, так казалось Мило) взглядом соседей. В купе находились еще две дамы — мать и дочь: одна вязала, другая читала; в уголке, на лавке, дремал солдат.

Солдат не понравился Мило: слишком уж было у него тупое и неподвижное лицо; обе дамы не произвели на него никакого впечатления; присутствие неприятного господина, в котором Мило подозревал комиссара полиции, как-то стесняло его, но зато он сразу же проникся искренней симпатией к родителям малыша, ибо их жизнерадостность и приветливость, свойственные южанам, очаровали Мило.

В один прекрасный момент их малышу тоже захотелось выйти из купе и пристроиться к окну в коридоре. Мать не возражала, и мальчишка преспокойно расположился у окна рядом с Мило.

— Ой, смотри-ка, лошадь! — воскликнул малыш, показывая пальцем на жеребенка, который, испугавшись поезда, мчался галопом к матери, смешно взбрыкивая ногами.

Мило растолковал ему, что это еще не лошадь, а только детеныш лошади и бежит он к своей маме. И у них завязалась нескончаемая беседа. Мальчишка спрашивал, как получается вода в колодце, почему больше не встречаются в пути туннели, почему… Мило был вне себя от радости, что может объяснить ему почти все. Ему хотелось расцеловать внимательную и доверчивую мордочку малыша.

Его родители тоже вышли в коридор.

— Ну как, он не очень вам надоел? — улыбаясь, спросила у Мило мать.

— Что вы, мадам! Он такой славный!

Мило предложили дольку шоколада, и он — правда, не сразу — взял ее. А малыш тем временем спросил у него, куда он едет.

— Деде! Тебя это совсем не касается! — прикрикнул, смеясь, отец.

— Я еду в Марсель, — заявил Мило с такой гордостью, будто объявлял о чем-то необычном.

— Вот и хорошо, дружище! — воскликнул отец Деде. — Тебе еще долго ехать. Мы же сойдем раньше тебя, в Сете. Впрочем, и до него не близко.

— Мы едем на свадьбу моего дяди! — выкрикнул Деде, подпрыгивая на месте.

И Мило понял, что поездка на свадьбу дяди в Сет или в какое-нибудь другое место — событие куда более значительное, чем обычная поездка в Марсель.

— Неужели ты путешествуешь совсем один, как настоящий мужчина? — доверчиво и ласково спросила его мать Деде.

Тогда Мило снова рассказал свои злоключения, с трудом подавляя настойчивый голос разума, который словно шептал ему на ухо: «Для чего ты раззваниваешь всем на свете о своих делах? Ты же совсем не знаешь этих людей, а ведь отец не раз советовал тебе держать язык за зубами и ни с кем не связываться».

Но Мило просто не мог удержаться, чтобы не раскрыть душу перед этими милыми людьми. И странное дело: ему все казалось, что, рассказывая о себе, он оказывает им любезность или преподносит подарок.

Когда едешь в поезде, лучше не пытайся рассмотреть весь город. Его громада вдруг возникает на повороте железнодорожного полотна или скользит мимо сгрудившихся строений; потом поезд медленно вползает под огромный застекленный купол вокзала, где уже ничто не поражает, кроме названия города, которое сразу же бросается в глаза и которое выкрикивают со всех сторон.

Но как ни говорите, а Мило все-таки испытывал некоторое волнение, когда проезжал Ажан, Монтабан, Тулузу; правда, о значимости этих городов он мог судить только по их пригородам, по бесконечной сети железнодорожных путей и станционных платформ и по наплыву пассажиров.

Когда после продолжительной стоянки в Тулузе поезд тронулся, был уже полдень. Обе дамы, мать и дочь, покинули купе и ушли в вагон-ресторан, откуда раздавался призывный звон колокольчика.

— Что ж, самое время подзакусить, — заметил отец Деде.

Он поставил на лавку, прямо перед собой, корзинку и принялся вынимать из нее разные пакеты, салфеточки, стаканчики, тарелки и бутылки. Казалось, будто корзина битком набита всевозможными продуктами.

— Я, пожалуй, тоже поем, — вполголоса проговорил Мило, снимая сумку.

Ему уже давно хотелось есть, но один он не решался приступить к трапезе на глазах у всех.

Хлеб, купленный накануне, совсем зачерствел; он пригодился теперь лишь для того, чтоб сделать шикарный бутерброд с ветчиной, а потом и с ростбифом, который дала Мило мадам Буска.

Между тем радушный сосед предлагал Мило самые разнообразные припасы, которые он выуживал из корзинки:

— Хочешь кусочек колбасы? А может, крутое яйцо? Маслин не хочешь? Да ты не стесняйся! Нам пришлось захватить все, что осталось в буфете.

— Спасибо, спасибо, мосье! У меня все есть, — отказывался Мило.

Он, по правде говоря, чувствовал зверский аппетит и не отказался бы уделить должное внимание соседским припасам, но — увы! — когда-то мамаша Тэсто говаривала Мило, что в подобных случаях нужно скромно поблагодарить и отказаться, ибо нельзя лишать людей того, что они предлагают тебе лишь из вежливости.

Но неужели этот господин предлагает ему все эти вкусные вещи только из вежливости? А может, ему просто приятно поделиться с ним? Не разозлится ли он, что Мило все время отказывается? Мило совсем растерялся. Он опять с огорчением отказался от куриной ножки и принялся резать сыр. Тогда говорливый сосед недолго думая предложил эту ножку солдату, которому надо было сходить только в Нарбонне в начале третьего, а он, как на грех, не успел захватить с собой еду.

— Пожалуйста, ешьте на здоровье! — обрадовался владелец корзинки, хотя солдат и не пытался отказываться, а потом, повернувшись к «комиссару полиции», спросил его: — А что же вы? Сделайте милость, возьмите кусочек курочки!

«Комиссар» только что проглотил три сырых яйца.

— Если бы мог, — ответил он, — отведал бы с превеликим удовольствием. Ваша курочка так и просится в рот, но, к сожалению, у меня больной желудок, и я придерживаюсь строжайшей диеты. Большое спасибо, мосье!

Он печально улыбнулся, и голос у него, оказывается, был ласковый-ласковый. Нет, он совсем не комиссар полиции!

— Раз уж вы столь любезны, мосье, — добавил бывший «комиссар», — то соблаговолите напоить чем-нибудь этого мальчика, а то он скоро подавится сухим хлебом.

И он кивнул на Мило, который вдруг покраснел как рак: у него действительно не было ни капельки воды.

— Ах, черт возьми! Ну конечно же! — воскликнул папаша Деде. — Поэтому-то он и не желает ничего есть! Он же помирает от жажды! Держи, дружище, и на сей раз не вздумай отказываться!

Мило без колебания взял стаканчик, наполненный розоватой водой, а потом и кусок пирога. Поев, он в свою очередь предложил соседям апельсины и фиги.

— Апельсины у нас есть, малыш, а вот от фиг не откажемся! Впрочем, стоп! Мне только одну! Вот так! Я смотрю, ты паренек добрый.

Солдат тоже взял одну фигу.

— А я хочу две! — заявил Деде.

— Ты и получишь две! — ответил довольный Мило.

Сдирая кожуру с апельсина, он думал: «Нельзя судить о людях с наскоку. Вот этот господин, который смотрит, как я чищу апельсин, совсем не полицейский, а добрый и приятный человек. И взгляд у него суровый только потому, что он болен. Да и солдат вовсе не тюфяк; ел он очень аккуратно; когда же ему предложили еще кусок курицы, он вежливо отказался, а беря фигу, даже подмигнул мне».

Разделавшись с апельсином, Мило вернулся в коридор. После Тулузы пейзаж сильно изменился. Все чаще и чаще встречались виноградники, вскоре заполонившие почти все поля. Темные и невысокие виноградные лозы росли чуть ли не вровень с землей и тянулись длинными правильными рядами, между которыми осторожно двигались плуги, запряженные одной лошадью. Средь этих мирных виноградников там и сям виднелись цветущие миндальные и персиковые деревья, попадались маленькие островки красных и белых роз. Дороги были обсажены платанами, и кое-где на горизонте проступали голубоватые холмы, сливающиеся с далеким силуэтом Пиренейских гор. Часто Мило замечал деревья, которых отродясь не видел в окрестностях Руана: с низкими, корявыми стволами, они уже были покрыты серебристо-нежной листвой.

— Это оливковые деревья, — пояснил Мило «полицейский комиссар».

— Они, наверно, проснулись от зимней спячки, — заметил Мило, — на них даже листочки появились.

— Они вечнозеленые, друг мой, как большинство южных и некоторых северных деревьев; ну, например, самшит или дикий терновник. Виноградники и оливковые деревья, а особенно виноградники, будут тянуться теперь до самого Марселя: мы ведь приближаемся к самым крупным винодельческим районам — к Нарбонне и Безье. Через час мы будем в Нарбонне.

Нарбонна! Это название напомнило Мило стихотворение Виктора Гюго, которое читал им, школярам, в старшем классе учитель[2]. Император Карл Великий, возвращаясь со своим войском из Испании, подошел к Нарбонне и захотел завоевать этот город, показавшийся ему столь красивым. Но все его полководцы, все вассалы, уставшие от войны, отказались от этой попытки. Только один Эмерилот, бедный юный рыцарь, жаждавший подвигов, вызвался взять Нарбонну и взял ее.

После еды Мило совсем разморило, а от теплого серебристого солнца, бьющего прямо в стекла вагона, разболелась голова. Он сел на лавку и погрузился в мечтания: вот скоро он увидит Нарбонну и покорит ее, как покорил некогда Карл Великий…

«В общем-то, размышлял он, — этот знаменитый император вел себя как разбойник. Если уж он считал Нарбонну красивым городом, ему нужно было поступить иначе: попросить нарбоннцев принять его и показать ему город. Они наверняка бы с радостью встретили этого замечательного полководца и закатили бы в его честь настоящий пир. А ведь если добиваешься всего, чего хочешь, только силой оружия, то в два счета угодишь в тюрьму. Но, кажется, это не касается императоров…»

Мило представил себе громаднейший пиршественный стол и Карла Великого, восседавшего среди именитых людей города… Но вот глаза у Мило начали слипаться, голова клониться куда-то в угол, и он крепко заснул как раз в ту минуту, когда все нарбоннцы поднимали кубки за здоровье Карла Великого…

Разбудил его отец Деде. Встряхнув его, он сказал:

— Эй, юноша! Мы сходим! Давай попрощаемся.

Мило широко раскрыл глаза и сразу же очнулся.

— Мы уже приехали в Сет, — снова заговорил добряк. — Ты, наверно, славно поспал? Ну, счастливого пути!

— До свиданья, мосье, до свиданья, мадам, — пробормотал Мило, вставая с лавки.

Он крепко пожал руку Деде и увидел, как его случайные попутчики пошли по перрону.

Купе опустело; остались лишь две дамы, которые ехали в Марсель. Появились новые пассажиры; все они говорили с сильным южным акцентом, а некоторые и вовсе на провансальском наречии.

«Как глупо получилось, что я заснул! — корил себя Мило. — А еще собирался все рассмотреть по дороге! Проспал и Нарбонну и Безье! Но сейчас только половина четвертого. Я еще успею кое-что поглядеть!»

Итак, хорошенько отдохнув, он смотрел во все глаза на открывающиеся перед ним виды и до самого Марселя не отходил от окна, уцепившись за поручень.

Сразу же после Сета он вдруг увидал блеснувшее море; такого голубого моря он еще никогда не встречал. Но скоро оно исчезло, потому что поезд повернул на север — к Монпелье и Ниму.

То и дело мелькали виноградники, старые красные дома, обрамленные стройными соснами, кустами камыша или пиками кипарисов, напоминающих взметнувшиеся ввысь темные языки пламени. Фасады домов были желтые, будто слоновая кость, ставни — зеленые, черепица на крышах круглая и, на манер римской, чуть подкрашенная. Никогда не виданное Мило золотисто-прозрачное сияние дня придавало всем этим окружающим предметам какое-то особое изящество и необыкновенную чистоту. И даже самые скромные, самые невзрачные лачуги, самые неприглядные деревья, стоявшие на бледно-розовой земле, казалось, тоже светились радостью.

Монпелье, Ним, Тараскон, Арль; нагромождение серых и розоватых крыш, омытых солнцем; старые башни и каменные колокольни; цепочки массивных платанов, подрагивающих своими еще не одетыми листвой ветвями на фоне бездонного неба…

Когда после Арля поезд понесся по пустынной равнине, засыпанной крупными камнями, Мило заскучал. Это была равнина Кро; лишь одни самолеты, пролетавшие над ней, немного оживляли эту голую пустыню.

Но вот пронеслась на каменной гряде красивая древняя деревушка Мирамас, позлащенная солнцем, а за ней немного погодя — озеро Бер, которое Мило принял было за море.

Потом — убогие плантации оливковых деревьев, подстриженных под кружок; скалистый массив Эстака, где поезд вдруг нырнул в длиннющий туннель…

А когда он выскочил из долгой темноты, перед Мило ослепительно засверкал Марсель с его кораблями, стоявшими на рейде. Наконец-то!

Спрыгнув на перрон, Мило вспомнил: «Береги карманы!», и, хотя у поезда толпилось много народа, он, по возможности, старался держаться подальше от всяких подозрительных, придвигавшихся к нему субъектов, в руках у которых не было ничего — ни чемодана, ни сумки, ни свертка. Время от времени он даже оборачивался, чтоб удостовериться, кто идет за ним следом. Сдав контролеру заранее приготовленный билет, он в толпе людей, спешивших встретить приезжих, поискал глазами тетушку Ирму и, не найдя ее, вышел из здания вокзала.

Он увидел, что толпы людей спускаются по величественной лестнице, которая выходила на городской бульвар, стиснутый по бокам высокими зданиями.

На минутку Мило поставил чемодан на тротуар и опять поискал тетку. Ему вдруг подумалось, что она, должно быть, тоже ищет его и что самое лучшее — стоять на виду. Но тут же на него налетела целая ватага каких-то типов. Вопросы посыпались как из рога изобилия: не нужна ли ему гостиница, не желает ли он взять машину, не нужно ли его проводить в порт на пароход; а один из них даже обратился к Мило на иностранном языке.

Поеживаясь от страха, Мило уцепился за свой чемодан и, немного отступив, все бормотал:

— Нет! Нет! Я здешний. Я ищу знакомого.

Через десять минут он наконец решил тронуться в путь. Разумеется, тетушка Ирма не получила еще его телеграмму. Он, Мило, преподнесет ей приятный сюрприз. Он спустился по великолепной белой лестнице с широкими ступенями и двинулся по бульвару Дюгомье. У первого же встреченного полицейского он спросил, как пройти на улицу Эвеше.

— Добраться до нее трудновато, — ответил полицейский. — Ты пойдешь пешком?

— Да, — ответил Мило.

Чемодан ему казался легким, кроме того, он еще хотел посмотреть на Марсель.

— Тогда шагай по улице Канебьер, она тут неподалеку, справа. Спускайся к Старому порту, а там спросишь, куда идти дальше.

Вот тогда-то Мило и убедился, что моряк с баржи не обманул его, и, напевая, двинулся вперед.

Мило подумал, что в жизни не видал такой широкой, такой шикарной, такой оживленной улицы, как Канебьер. Поскольку рабочий день кончался, шумные толпы запрудили тротуары, забили все перекрестки, бросались на штурм бесчисленных трамваев, которые уходили, обвешанные целыми гроздьями людей.

Мило часто останавливался, ставил на тротуар чемодан, который начал оттягивать руки, и отдыхал. Впрочем, не только отдыхал, но и с восхищением глазел на витрины.

Миновав здание Биржи, увенчанное колоннадой, он почувствовал близость огромного порта, увидел мачты, покачивающиеся над землей, и наконец вышел на Бельгийскую набережную.

Перед ним открылась громадная гавань, которую обрамляли вдалеке каменная стена, подкрашенная лучами заходящего солнца, и стальные стройные арки переходного моста.

Справа и слева громоздился тесно застроенный город; его высокие, желтоватые дома, притиснутые к холмам, уступами карабкались вверх.

Ошарашенный, Мило пошел по правой стороне набережной, припоминая полученные накануне указания: он должен был увидеть часовню или большую церковь, высившуюся над портом, и подняться к ней.

Как это он ее проглядел? Да вот она! Вот ее купол, вот колокольня, вот и вся она, сверкающая на солнце и вздымающаяся над городом! Но странное дело: почему-то она стоит совсем не в той стороне, куда он направлялся. Мило спросил у проходившего моряка:

— Извините, мосье, улица Эвеше находится как раз рядом с этой высокой церковью?

— Э, нет! Улица Эвеше идет в сторону от собора, и собор этот, на который ты показываешь, — не что иное, как Нотр-Дам де ла Гард, наша добрая мать марсельцев. Улица Эвеше вообще-то не очень далеко отсюда, но она длинная. Какой номер дома тебе нужен?

— Дом семь-бис.

— Это в начале улицы. Пройди по этой набережной, заверни направо. Не доходя ратуши, поверни опять направо, поднимись до церкви Аккуль, что рядом с городской больницей. Там спросишь площадь Ланш, откуда и начинается улица Эвеше.

Отыскать все это было нелегко. Мило приходилось частенько ставить чемодан на тротуар и расспрашивать дорогу. Он слишком рано свернул с набережной и тут же окунулся в лабиринт узеньких, кишащих народом улочек, напоминавших настоящий рынок.

Земля была усеяна отбросами овощей; множество торговок с корзинками предлагали прохожим апельсины, лимоны, сельдерей и салат-латук.

С трудом отыскивая дорогу, углубляясь в эти улочки, которые, казалось ему, становятся все уже и уже, все шумнее и шумнее, Мило вышел наконец на маленькую площадь, обсаженную деревьями и пока еще не заполненную торговцами фруктов. Это и была площадь Ланш. Он пересек ее, добрался до этой самой улицы Эвеше и с бьющимся сердцем двинулся по ней.

Это была такая же тесная улица, как и те, по которым проходил Мило раньше; больше того, она показалась ему еще темнее других, ибо здесь почти не видно было прохожих. Мило прошел мимо какой-то лавчонки, закрытой, видимо, уже давным-давно, ибо на ставнях ее красовались старые, изодранные афиши.

В доме 7-бис лавка была закрыта, но зато на светло-сером фасаде ее мальчик увидел вывеску, выведенную черной краской: «Книги. Писчебумажные принадлежности».

Да! Это была именно она, лавка тетушки Ирмы! И тотчас же Мило подумал, что тетушка, заперев лавку, отправилась на вокзал, но там разминулась с ним. Он постучал в створку двери, подождал, снова постучал и собрался было войти в соседнее парадное, как на втором этаже вдруг распахнулось окно. Мило поднял глаза и увидел незнакомую женщину, которая крикнула ему:

— Эй, молодой человек! Это вы приехали из Бордо?

— Да, мадам. Вы не знаете, где мадам Ирма Лепре?

— Бедняжка вы мой, она ведь теперь здесь не живет! А вашу телеграмму получила я. Вот уже три месяца, как мадам Лепре уехала в Марокко, в Касабланку. Но поднимайтесь же! Входите вот в эту дверь и там увидите лестницу.

Ирма Лепре, урожденная Коттино, двоюродная сестра отца Мило, обосновалась в Марселе три года назад.

Располагая слишком незначительными доходами, жить на которые было невозможно, она через посредника сняла лавчонку на улице Эвеше, за несчастные жалкие гроши привела ее в порядок и стала торговать в ней газетами, писчебумажными принадлежностями и галантереей.

Плата за наем помещения была вполне приемлемой, но месторасположение лавки выбрано было неудачно, ибо самая оживленная часть квартала обрывалась как раз у улицы Эвеше. Тетушка Ирма заметила это слишком поздно.

И хотя торговлишка ее кое-как шла, никакого дохода своей хозяйке она не приносила. Давняя подруга Ирмы Лепре, державшая маленький цветочный магазинчик в Касабланке, убедила ее покончить с торговлей в Марселе и перебраться к ней. Тогда тетушка Ирма уступила базарным торговцам все оставшиеся у нее товары и уехала.

Она хотела сообщить о своем отъезде Луи Коттино, но адреса его у нее не было. Она знала только, что он где-то плавает в Северном море вместе с Мило. Теперь она ждала от него письма, которое непременно перешлют ей из Марселя в Марокко, и лишь тогда даст ему знать о переменах в своей жизни.

Никто не будет спорить, что ее коммерческая деятельность отнюдь не процветала на улице Эвеше, но зато за три года она обрела там верных друзей. Да и неудивительно, ибо Ирма Лепре обладала счастливым характером и была женщиной сердечной.

В частности, она подружилась с двумя семьями, жившими в том же доме: с супругами Одибер, обитавшими на четвертом этаже вместе с детьми, и с пожилой супружеской парой Сольес, которым она любезно уступила квартиру на втором этаже, а сама перебралась на третий — и все потому, что папаше Сольесу трудно было подниматься наверх.

Как раз именно мадам Сольес разговаривала с Мило через окошко.

Она встретила его на лестничной площадке и пригласила зайти к ним.

Мило увидел перед собой довольно крепкую, жизнерадостную, без умолку тараторившую женщину лет шестидесяти, характерный выговор которой сразу же выдавал коренную жительницу Марселя.

Он вошел в большую, забитую мебелью комнату и сразу же увидел на столе свои две распечатанные телеграммы.

— Вот и прелестно! — воскликнула мадам Сольес. — Садитесь, деточка! Поставьте на пол чемодан, снимайте пальто и берите вот этот стул. Подумать только, до чего же хотелось мадам Лепре, чтоб вы пожили у нас, а когда вы наконец приехали, ее и след простыл! Почтальон пересылает ей письма прямо в Касабланку, ну, а телеграммы забираю я сама, как мы и условились с ней, и, если сообщение важное, телеграфирую ей содержание. В вашей первой телеграмме я почти ничего не поняла, но после второй уже вас ждала.

Отчаявшийся Мило объяснил ей, почему отец послал его к тетушке Ирме.

— Что же мне теперь делать? — понурился Мило.

— Погодите, погодите, дружок, не убивайтесь так, не пропадете! Слава богу, вы у хороших друзей вашей тетушки… Кажется, поднимается муж! Он как раз в это время возвращается с работы: у него небольшая часовая мастерская неподалеку отсюда, на улице Фонтэн-де-Ван.

Она открыла дверь. Оказалось, что по лестнице поднимается не папаша Сольес, а Одибер, жилец с четвертого этажа, который, закончив работу, возвращался из дока Каренаж, где был конопатчиком, иными словами — чинил и конопатил корпуса деревянных судов.

— Зайдите-ка на минуточку сюда, мосье Одибер! — крикнула ему мадам Сольес. — Хотя лучше сходите за женой и возвращайтесь вместе с нею. Только что приехал маленький племянник мадам Лепре. Мы хотим с вами посоветоваться.

Через несколько минут пришел папаша Сольес, и вскоре за столом собрался «военный совет».

На столе в маленьких стаканчиках поблескивала домашняя наливка, которую мадам Сольес приготовляла сама, настаивая вкусное сладковатое красное вино на апельсиновых корочках.

Мило чувствовал себя стесненно. Очки папаши Сольеса и густые седые усы как-то не вязались с его доброй улыбкой и удивительно ребячливым взглядом.

Мадам Одибер была еще совсем молодой женщиной, но по сравнению с говорливой хозяйкой дома казалась слишком уж робкой. Она от всего сердца сочувствовала приунывшему Мило и мягко расспрашивала его обо всем случившемся.

Под строгою внешностью Одибера угадывалась бесспорно чувствительная и великодушная натура.

— Будь спокоен, — твердил он Мило, — на улицу тебя не выставят!

— Он может спать у нас, — заявил папаша Сольес.

— Ну, какие могут быть разговоры! — опять затрещала мадам Сольес. — Мы уложим мальчика в кровати его тетки! Послушайте, что я предложу: я пошлю телеграмму мадам Лепре, что ее племянник здесь, что он ни в чем не нуждается, и спрошу у нее, как ему поступить в дальнейшем…

— В телеграмме вы ничего не сможете объяснить, — перебил ее Одибер. — Лучше пошлите ей завтра утром письмо авиапочтой. Оно дойдет быстро, и мадам Лепре получит его послезавтра. Вы, конечно, прекрасно понимаете, что взять мальчика к себе, а через три месяца отправить его обратно она не сможет. Для этой операции у нее не хватит денег. Но, возможно, у нее отыщется какой-нибудь родственник, к которому она сможет обратиться. Ну, а пока придет ответ, мальчонка, если хотите, будет столоваться по очереди: то у нас, то у вас.

Все одобрили этот план.

— Сколько вам хлопот из-за меня! — пролепетал Мило.

— Пустяки! — отозвалась мадам Одибер. — Нам всем приятно, что племянник мадам Лепре немного поживет вместе с нами. Кстати, наши дети частенько бывали у вашей тетушки. Когда я уходила стирать белье, она всегда следила за ними, баловала, проверяла у них уроки. А сколько раз по четвергам приглашала она их к завтраку!

Мило робко осведомился, где он будет спать.

— В комнате твоей тетушки! Иначе говоря, у себя дома, — сказала ему мадам Сольес. — Когда мадам Лепре уезжала, она оставила мне на хранение великолепную медную кровать и кое-что из мебели. Я должна была перетащить все это на чердак, но так как никто еще не снял лавку, то и вещи эти стоят в ее комнате, на третьем этаже. Хозяин дома дал мне ключи, и, но счастью, в комнате еще не отключили свет. У тебя будет прекрасное жилье! Я сейчас тебя там устрою.

— Он пообедает с нами, — заявил папаша Сольес.

— Ну уж нет, — мягко запротестовала мадам Одибер, — я познакомлю его с детьми, а кстати, и суп уже на столе.

— Идет! — согласилась мадам Сольес. — Пусть проведет вечер с вами, а завтракать приходит к нам. А когда мы пообедаем, я тут же напишу в Касабланку.

— Вы не будете сердиться, если я тоже напишу короткое письмо тетушке? — спросил Мило.

— Ради бога! Ты отдашь его мне завтра. Ты не против, если я буду называть тебя на «ты»? Ведь тебя, кажется, звать Эмиль?

— Эмиль, но почти все зовут меня просто Мило.

— Ну и хорошо, Мило! Теперь забирай свой чемодан, сумку, и пойдем посмотрим твою комнату. Там же ты помоешься и почистишься. Ведь когда бываешь целый день в пути, непременно нужно помыть лицо и руки.

Мадам Сольес открыла большой шкаф, вынула оттуда простыни, одеяло, полотенце и передала их мадам Одибер. Поднимаясь по лестнице, Мило то и дело стукался чемоданом о ступеньки, и, несмотря на радушие новых своих знакомых, на сердце у него было тоскливо. Значит, вот так-то встретил его Марсель! Опять разочарование, опять чужбина, опять неуверенность в завтрашнем дне… Разве не так?..

— Вот увидишь, это хорошая комната! — все твердила мадам Сольес.

А Мило думал об узкой матросской койке, которая могла бы стоять рядом с койкой отца в кубрике «Выносливого».

На следующее утро Мило проснулся от нестерпимо яркого света. Вечером улица показалась ему такой темной, что он даже не стал закрывать внутренние ставни. Ведь не ведал он, что из-за сияющего безоблачного неба узенькие улочки в южных городах никогда не выглядят темными и грустными и что почти круглый год обитателям их не приходится жаловаться на якобы вечную темноту и сырость.

Мило взглянул на часы: только шесть часов. Значит, можно еще немного поваляться в мягкой постели. Он обвел взглядом комнату. Просторная, оклеенная светлыми и очень чистыми обоями, она вся была залита утренним светом, льющимся через два окна. Напротив кровати, у самой стены, стоял стол со стулом, а между двумя окнами примостился комод, на мраморную плиту которого мадам Сольес еще вечером поставила обливную глиняную миску вместо таза и все необходимые для туалета предметы. Там же лежало маленькое зеркальце, которое можно было вешать на стену. На спинке стула висело личное полотенце, а перед комодом мадам Одибер расстелила клеенчатый коврик, принадлежавший тетушке Ирме.

Теперь, утром, Мило тоже считал, что комната эта просто великолепна, намного лучше тех, в которых он раньше жил.

Выспавшись на славу, он уже не чувствовал вчерашней подавленности и сейчас испытывал скорее любопытство, нежели тревогу за будущее. Но мало-помалу на него обрушился град вопросов.

Что бы он делал, если бы у тетушки Ирмы не было таких друзей? Может, она попросит Сольесов приютить его на время у себя, заняв его каким-нибудь делом? Например, заставит его поработать в часовой мастерской, которая, кажется, принадлежит Сольесу. Разрешат ли ему побродить по Марселю? А почему бы и нет! Обещал же ему Одибер отвезти его на другую сторону порта. Где, интересно, стоят большие корабли? Он вчера видел в порту множество разных судов, но все это были рыболовецкие шхуны, яхты, маленькие баржи.

Мило встал. Ведь в половине восьмого нужно идти к Сольесам завтракать. Сольесы отнеслись к нему очень тепло и приветливо — этого у них не отнимешь, но все-таки Мило предпочел бы позавтракать у Одиберов, потому что узнал их лучше, чем Сольесов, — недаром он у них обедал.

Из всех друзей тетушки больше всего понравилась ему мадам Одибер. И все потому, что она весь вечер была так внимательна, так заботлива, так ласкова, словно Мило был ее собственным сыном. Ну, а дети — Батистен или просто Титен, девятилетний мальчишка, и Роза, чуть моложе брата, — тоже сразу подружились с Мило, и, когда речь зашла о тетушке Ирме, видно было, что они жалеют о ее отъезде не меньше, чем племянник.

«Надо ей написать», — подумал Мило.

Он умылся, привел себя в порядок, вынул из чемодана пакет почтовой бумаги и сел за стол.

Ему хотелось рассказать ей, как он расстроился по приезде в Марсель, и вместе с тем уверить ее, что он уже, слава богу, вышел из такого возраста, когда нужно следить за каждым его шагом.

В глубине души ему очень хотелось, чтобы взрослые оберегали его, обеспечивали жильем и пищей и… предоставляли ему максимум свободы.

Кстати, он был бы не прочь подольше пожить в Марселе, этом загадочном и любопытном городе; тем более, комната у него уже была.

Вот почему в письме к тетушке он немножко схитрил, похваставшись своею сметкою и отвагой.

«Напиши, что мне делать? — выводил он на бумаге. — Может быть, у тебя есть какие-нибудь знакомые, которые могли бы устроить меня на работу? Я хочу прожить самостоятельно. Когда я в Бордо остался один, то сразу же нашел работу на судне и за день заработал целых пятнадцать франков, не считая ночлега и еды».

«Если тетушка подыщет мне работу у своих знакомых, — наивно думал Мило, — она, уж конечно, попросит, чтоб работа была не скучной и чтоб я не корпел над нею целый день».

Открыв окно и проветрив комнату и постель, как он всегда делал в Руане, Мило в половине восьмого спустился вниз и постучал к Сольесам.

— Доброе утро! Ты, оказывается, точен, — сказала ему мадам Сольес, открывая дверь. — А то я уж собиралась сходить за тобой; думала, что ты еще спишь.

— Я встал четверть седьмого, умылся и написал тете.

— Молодец, паренек! Похвально! — заметил довольный папаша Сольес.

Они сели за стол, и мадам Сольес налила Мило большую чашку кофе с молоком, в которой он размочил два сухарика. Позавтракав, он вынул из кармана свое письмо и протянул его старикам:

— Может, посмотрите, что я там написал?

Часовщик взял письмо и прочитал его вслух. Мило обрадовался, что письмо им понравилось.

— Да ты же настоящий маленький мужчина! — восхитилась мадам Сольес. — Скажите пожалуйста, он еще собирается работать! Недаром ты был юнгой, поэтому-то и стал серьезным и находчивым мальчиком. И подумать только: провел целый день в Бордо один и ухитрился заработать пятнадцать франков! Но отчего ты опоздал? Ведь отец-то уже уехал и тебя ничто не связывало…

Накануне Мило не рассказал им о происшествии с билетом: не хотелось признаваться в своем глупом легкомыслии. Смутившись, Мило стал врать.

— Я собирался выехать утром, чтобы все разглядеть по дороге, — объяснял он, — но мне очень хотелось посмотреть, как отчалит папино судно. «Выносливый» поднял якорь слишком поздно, и я опоздал на утренний поезд. Тогда я решил подождать до следующего дня, а чтоб покрыть сделанные расходы, пошел в порт, поднялся на баржу, где начали разгружать цемент, и там мне удалось заполучить работу. Вот и все!

А про себя подумал: «Все это произошло совсем не так! Просто тебе хочется набить себе цену!»

Само собой разумеется, его заставили рассказать, чем и как он занимался на барже. И он постарался ничего не приукрашивать, даже не скрыл, что в конце работы очень устал.

— Какая же работа пришлась бы тебе по вкусу? — спросил папаша Сольес.

— Здорово бы попасть на рыболовецкую шхуну! — загорелся Мило. — Или же работать курьером, или заправщиком на бензоколонке.

Старый часовщик рассмеялся:

— Так это же не работа!

— Во всяком случае, для мальчика это работа, — запротестовала мадам Сольес. — И потом, самое главное, что он сам хочет заняться каким-нибудь делом! Я припишу в письме, что если Мило найдет в Марселе подходящую работу, то я оставлю его у себя.

— Верно, — поддакнул старик Сольес, — ты смело можешь написать ей об этом. За три месяца вряд ли найдутся любители снять эту лавчонку и комнату. Если, конечно, у мадам Лепре не будет другого выхода…

— А у вас часовая мастерская? — робко спросил Мило.

— Мастерская? Хм!.. Считай, что мастерская. Я чиню часы — карманные, ручные и стенные, а «мастерская» моя занимает всего одну крошечную комнатенку на первом этаже. Это почти рядом, на улице Фонтэн-де-Ван. Работаю я у самого окна, которое открываю в хорошую погоду, и тогда мне даже не приходится вставать, чтоб принять своих клиентов. Сейчас вместе со мной работает один итальянец… Если хочешь, проводи меня. Мы дойдем до конца улицы и полюбуемся прекрасным видом на бухту Жолиетт и собор. Может, тебе и придется подыскивать здесь работу, но сейчас не тревожься попусту, подождем ответа от тетушки… А пока что поброди по Марселю, полюбуйся на него.

Мило только этого и надо было.

— Идите вместе, — сказала мадам Сольес мужу, — а через час пошли его ко мне. Мы сходим с ним на рынок, а по пути зайдем на почту и отправим письмо мадам Лепре.

Сейчас улица Эвеше вовсе не казалась темной или сумрачной. Мило заметил, что метрах в пятидесяти отсюда она расширяется, уступая дорогу солнцу.

Торговые ряды на площади Ланш, осененные первой зеленью распускающихся деревьев, уже ломились под тяжестью апельсинов, лимонов и цветной капусты.

Часовщик и его юный спутник быстро миновали площадь и вышли на улицу Фонтэн-де-Ван. Она была такая тихая, такая умиротворенная, что невольно напоминала самую обычную деревенскую улицу. И очень короткая. Казалось, будто она специально отсечена каменным парапетом, над которым властвовало голубое небо.

— А что в конце улицы? Море? — спросил Мило.

— Да. А этот каменный парапет отгораживает внутреннюю гавань и бухту Жолиетт. Ты еще это увидишь. Сначала зайдем ко мне. Это совсем рядом.

Действительно, «мастерская» мосье Сольеса походила скорее на лавчонку, чем на мастерскую. Единственное имеющееся окно служило своеобразной витриной, а над ним можно было прочитать:

С десяток самых разнообразных часов, прикрепленных к перекладине окопной рамы, висел за этой «витриной». Старик распахнул дверь, и Мило вошел в тесную комнатушку, большую часть которой занимал громадный застекленный шкаф, битком набитый разной разностью — стенными часами, будильниками, карманными часами, всякими деталями от часовых механизмов.

Все стены были увешаны полками с ящичками, и на каждом из них белела полустершаяся этикетка.

На углу стола, как раз напротив окна, работал напарник папаши Сольеса, о котором он говорил уже Мило. Он склонился над часами: в одной руке у него был маленький пинцет, в правом глазу — лупа, очень похожая на монокль.

Услышав, что дверь отворилась, он положил лупу на стол, и повернулся.

Это был молодой человек лет тридцати, чисто выбритый, с тонкими чертами лица и красивыми, немного грустными глазами.

— Добрый день, Фиорини, — поздоровался с ним Сольес. — Вот взгляните — это тот самый мальчуган, малыш Мило, которого мы вчера вечером поджидали. Отец отправил его на три месяца к сестре в Марсель, а сестра-то уже уехала! Ума не приложу, как с ним поступить! Досадно, что у нас нет свободного времени, а то бы сделали из него часовщика. Теперь ты видишь, Мило, где я работаю. Вот здесь-то я и разбираю и снова собираю все эти колесики, винтики, пружинки в часах. Должен тебе сказать, что у нас прекрасная профессия! Часовщик должен обладать терпением и вкусом к тонкой работе. Когда попадает тебе в руки какой-нибудь великолепный старый хронометр — как, например, сейчас у Фиорини, — то, работая над ним, получаешь несказанное удовольствие! Верно, Фиорини?

— Вы правы, Сольес, — ответил часовщик и, крепко пожав руку Мило, снова склонился над серебряным ящичком.

А ведь и правда эти часы так были красивы!

— Я доведу малыша до угла улицы, покажу ему вид на порт и тотчас же вернусь, — предупредил Сольес Фиорини и, обращаясь к Мило, добавил: — Если хочешь, то в другой раз я открою твои часы, чтоб ты мог взглянуть на их механизм, а мы с Фиорини посмотрим, хороши ли они. Ну ладно, идем!

Через минуту Мило, опершись локтями на парапет, который тянулся вдоль всей эспланады Туретт, восхищался захватывающей дух картиной, открывшейся перед его взором.

Какая приятная неожиданность! Этот квартал, который вчера начисто разочаровал его, покуда он блуждал по лабиринту его тесных улиц, как бы нависал над огромным торговым портом с его длинной вереницей причалов, ощетинившихся мачтами, трубами, подъемными кранами.

Перед ним в зеленоватой воде вырисовывались белая дамба и маяк. Справа, совсем близко, он увидал махину — скорее удивлявшую, чем прекрасную, — кафедрального собора с его серыми куполами; все это, окрашенное неповторимым средиземноморским светом, выглядело поистине празднично, и Мило, созерцая эту величественную панораму, испытывал ощущение легкого радостного опьянения.

Через четыре дня после приезда Мило, совсем освоившись со своими новыми друзьями, стал мечтать тайком, чтоб теткино письмо, которое ждали со дня на день, пришло попозже: ведь оно так или иначе разрушит уже установившийся порядок вещей или же наложит на него новое бремя забот.

Все здесь привлекало его: и огромный город, с которым он начал знакомиться, и люди, которые приняли его в свою среду. Из чувства благодарности, ну и, конечно, ради собственного удовольствия Мило старался оказать обеим женщинам уйму мелких хозяйственных услуг.

Мадам Сольес, страшная домоседка, была женщиной весьма беспечной. «Выход в свет» был для нее целым событием. Поэтому она предпочитала, устроившись у окна, не спеша заниматься своим шитьем и без умолку трещать с соседками, которые частенько навещали ее.

Мило ежедневно предлагал доброй старухе сходить вместо нее на рынок, ибо еще в Руане он не раз выполнял подобные поручения мамаши Тэсто. Он блестяще справлялся со своей задачей и с превеликой радостью мчался утром за рыбой, свежими овощами и сыром в многолюдный квартал Отель-Дьё, заваленный всевозможными продуктами. При виде множества выставленных товаров у Мило то и дело текли слюнки, и он нередко соблазнялся, покупая на свои деньги дюжину мандаринов или обжигающие оладьи, которые тащил домой и угощал ими Сольесов и Одиберов.

Им были приятны эти маленькие знаки внимания, но тем не менее они категорически возражали против подобных подарков.

— Побереги ты свои деньги, — бурчал старый Сольес. — Вот когда будешь зарабатывать, то и угостишь нас всем, чем захочешь. Если, конечно, останешься в Марселе…

Каждый день в двенадцать часов он завтракал у Одиберов, а вечером обедал у Сольесов. Нередко после полудня мадам Одибер отправлялась на несколько часов в один из домов квартала, где работала приходящей прислугой. В эти дни она очень торопилась, и тогда Мило помогал ей чистить овощи, накрывал на стол, а после завтрака сам мыл посуду и ставил ее на место. Все эти разнообразные и совсем не трудные поручения, не отнимавшие много времени, нравились Мило. Ему случалось также приводить из школы маленьких Одиберов. А если мать возвращалась домой поздно, то он засаживал детей за уроки и, с удовольствием выполняя роль учителя, рассказывал им всякие забавные истории или рисовал человечков.

Обе женщины были в восторге от Мило, ибо никто и никогда раньше не помогал им по дому. Но обе старались не злоупотреблять его услужливостью, и, когда покупки были сделаны, а посуда поставлена в шкаф, они непременно заявляли ему:

— Ну, а теперь, Мило, пойди погуляй, немного поброди по порту и по городу.

Дважды упрашивать его не приходилось. Он нахлобучивал на голову берет и со спокойной совестью, задрав нос и сунув руки в карманы, отправлялся на улицы, гордясь пьянящей его независимостью.

Он мог целыми часами слоняться по полюбившимся ему набережным Старого порта. Здесь все было интересно: и крошечные лавчонки, и маленькие бары, откуда доносилась музыка, и торговцы раковинами, устроившиеся прямо под открытым небом… Он любовался целыми выводками кокетливых моторок, которые толпились у Бельгийской набережной, поджидая любителей морских прогулок или туристов, жаждавших посетить замок Иф. Замок Иф! Он стоял на пустынном скалистом островке, и его хорошо было видно с дамбы. Сандро Фиорини, часовщик-итальянец, уже обещал Мило свезти его туда.

Иногда Мило добирался до переходного моста, висевшего над водой, словно огромная площадка, на стальных тросах, по которой двигались машины и пешеходы. Он не мог себе отказать в удовольствии проехаться за несколько су туда и обратно.

Через два дня после приезда Мило, побывавший в портах Ла-Манш и Атлантического океана, где морской прилив играет такую громадную роль, очень удивился, увидав, как ничтожен он в Марсельском порту.

— Можно подумать, — сказал он Одиберу, — что море здесь застыло на месте.

— Так бывает круглый год, — засмеялся конопатчик. — Разве ты не знаешь, горе-моряк, что Средиземное море — почти закрытое море и поэтому прилив здесь почти не заметен?

— А ведь и верно, — смутился Мило, — я учил это в школе, но совсем позабыл.

Проведя целый день на набережных и молах торгового порта, вдосталь насмотревшись на множество судов и полюбовавшись, как причаливает большой пароход, возвратившийся из Египта, Мило вернулся на улицу Эвеше. Он, конечно, немного устал, но зато сколько любопытных вещей он повидал!

Вот он живет в Марселе всего лишь шесть дней, а кажется, будто приехал уже месяц назад: так много новых впечатлений, новых привычек появилось у него. И даже воспоминания о поездке в Марсель и о жизни в Бордо давно отошли на второй план.

Мило вошел в дом. Ему были приятны полумрак и прохлада лестницы, которая в первый день приезда показалась ему столь мрачной. Он, как обычно, без стука открыл дверь к мадам Сольес.

Старуха, сидевшая в кресле, воскликнула:

— А, это ты, Мило! Я тебя жду. Я только что получила письмо от твоей тетушки. Она написала несколько слов и тебе. Возьми-ка оба письма! Они лежат на столе в конверте.

Мило сначала развернул письмо, адресованное мадам Сольес, и прочитал следующее:

В маленьком сердечном письме тетка писала Мило, как ей хотелось бы пожить вместе с ним в Касабланке, в этом большом, новом и нарядном городе, где много таких же красивых магазинов и кафе, что и на улице Канебьер.

Она уверяла его, что в Шато-Ренаре ему будет совсем не плохо и что там у него найдется товарищ такого же возраста.

А поскольку Мило все равно нужно подыскивать себе какую-нибудь работу, то она будет намного спокойнее, зная, что он находится на ферме Кассиньолей, а не шатается в толпе босяков в порту. Она надеялась, что в Марселе ему понравилось у Сольесов и Одиберов, и советовала прислушиваться к их мнению, помогать им по силе возможности в домашних делах и быть осторожным, когда он ходит по Марселю один.

— Вот видишь, эта неизвестная мадам Тирар нашла для тебя вполне подходящее место! — сказала мадам Сольес, когда Мило прочитал оба письма. — Теперь ты, очевидно, уедешь в деревню. Это тебя устраивает? Ты доволен?

— Да… — неуверенно протянул Мило, — да, если эти люди такие же добрые, как и вы!

— Мы будем жалеть о тебе, малыш. Если бы речь шла только о каких-то двух неделях, я бы оставила тебя у себя. Кстати, мне не хочется, чтоб мадам Лепре посылала деньги… Мы, конечно, люди небогатые, да и зрение у мужа стало не ахти какое, чтоб выполнять всю полученную работу одному, по, в конце концов, мы живем вполне сносно, а когда в семье два человека, то найдется местечко и для третьего. И пока ты будешь ходить по моим поручениям, я могу заниматься шитьем… Мне неловко, что твоя тетя послала эти сто франков. Однако я не отказываюсь от них; главное сейчас — убедить мадам Одибер взять свою долю. Она женщина работящая, хозяйство свое ведет аккуратно, но с двумя детьми ей приходится туговато… Я-то уж знаю…

Мадам Сольес тараторила не переставая и, как обычно, перескакивала с одного на другое.

— Шато-Ренар, — продолжала она, — край богатый. Земли там плодородные и орошаются маленькими каналами, которые идут прямо от Дюранса. Все овощи, которые ты видишь здесь на рынке, доставляют именно из этих мест, а еще из соседнего Барбантана. Фермеры в Шато-Ренаре посылают овощи и в Париж, и даже в Англию. Выращивают они цветную капусту, разные салаты, зеленый горошек и крысовник.

— Крысовник? Что это такое? — удивился Мило.

— Это новый сорт картошки, — объяснила старуха. — Она круглая, большая, с одного конца остроконечная и по форме немного похожа на крысу.

— Мне кажется, что в Шато-Ренаре мне понравится, — помолчав, сказал Мило. — Если я немножко заработаю там денег, то прикачу к вам в гости на автобусе.

Он уже представлял себе, как запрягает лошадь и везет на рынок в Шато-Ренаре полную повозку салата и цветной капусты. Он уже видел, как вскапывает черную тучную землю и среди грядок лука-порея вырывает сорняки, как делал раньше по воскресеньям в Руане, когда отправлялся на огород семейства Бланше… И его вдруг охватило неудержимое желание трудиться или, по крайней мере, устроиться так, чтоб не быть никому в тягость.

«Если бы тетушка была богата, — размышлял он, — она бы оплатила мое трехмесячное пребывание у Сольесов и Одиберов, и я бы занимался сущими пустяками: ходил на рынок вместо мадам Сольес, помогал мадам Одибер мыть посуду и выполнял какие-нибудь мелочи по хозяйству. Но у тетушки очень мало денег. Одиберы сами едва сводят концы с концами, а Сольесы в их возрасте тоже много не заработают».

Неожиданно он понял, что и в Марселе, и в Касабланке приходится немало тратиться на него.

«Если бы мне удалось за оставшиеся дни немножко заработать, я бы пожил здесь еще, — мечтал Мило. — Ходил бы питаться в ресторан. Там я мог бы есть даже два или три раза в день: ведь у меня сохранились целые пятьдесят франков. Существуют же здесь дешевые рестораны! Но как объяснить это мадам Одибер?»

Он решил, что подумает об этом и постарается помогать им еще больше.

Огорченный Мило ковылял по площади Ланш. С ним только что приключилось несчастье: вытирая посуду у мадам Одибер, он разбил тарелку.

Обычно после завтрака мосье Одибер отправлялся на работу и по пути провожал детей в школу. Мадам Одибер и Мило оставались в маленькой солнечной кухоньке и принимались за посуду. Стоя у миски с горячей водой, мадам Одибер ловко и быстро мыла тарелки и еще дымящиеся ставила их на маленький столик, накрытый белой клеенкой. Мило вытирал их с таким усердием, что сдвигал брови и высовывал язык. Нельзя же было отстать от мадам Одибер!

На какое-то мгновение он поднял голову и через открытое окно взглянул на старую крышу, раскрашенную, словно луковица. Мило всегда любил разглядывать черепицы этой крыши — недаром они напоминали ему поджаренные, хрустящие сладкие пирожки. Как раз в эту минуту он вытирал маленькую белую, с голубыми цветочками фарфоровую тарелку; промокшее полотенце туго скользило по тарелке. И вдруг… тарелка вырвалась из рук, упала на кафельный пол и вдребезги разбилась.

— Моя любимая тарелка! — огорченно охнула мадам Одибер. — Я так ею дорожила! Она ведь досталась мне от бабушки, а другой у меня нет!

Во время завтрака на эту тарелочку обычно клали тертый сыр, которым каждый посыпал себе пирожок.

Растерявшийся Мило забормотал извинения, но потом, разозлившись на себя, угрюмо выдавил, что возместит стоимость тарелки.

Легонько стукнув его по затылку, мадам Одибер сказала:

— Не смей этого делать, Мило. Больше о ней не думай. Иди-ка лучше погуляй.

Итак, расстроенный и ко всему безразличный, Мило пересек площадь Ланш. Он намеревался добраться до улицы Канебьер, зайти в большой магазин и поискать тарелку, которая бы с успехом заменила разбитую.

Но он упрекал себя в том, что ушел надувшись, не проронив ни слова. А ведь так хотелось покаяться и признаться мадам Одибер о своем огорчении!

Спускаясь к Отель-Дьё по улице, еще кишевшей торговцами, он случайно зацепил корзинку с букетиками фиалок и, не обращая внимания, прошел мимо. Но не успел он отойти, как налетевший порыв ветра дохнул ему в лицо запахом цветов, и в ту же минуту зазвенел голос цветочницы:

— Фиалки! Фиалки!

Он остановился, обернулся и при виде этих скромных упругих букетиков, окруженных воротничком из листьев, лицо его прояснилось. Да, решено! Сейчас он возьмет букетик для мадам Одибер, а после пойдет искать тарелку!

Через три минуты он уже ворвался в парадное, взлетел на второй этаж и там, на лестничной площадке, нежданно-негаданно, столкнулся нос к носу с мадам Сольес, которая возвращалась к себе. Увидев букет, старушка решила, что предназначен он ей. Улыбаясь и протянув руку, она воскликнула:

— О, до чего же они прелестны!

— Это для мадам Одибер! — поспешно, ни о чем не думая, воскликнул Мило, но тут же спохватился и попытался объяснить, что произошло.

Но мадам Сольес уже переступила порог своей комнаты и, закрывая дверь, просто сказала:

— А… ну хорошо.

Мило совсем расстроился. Ну как же он не подумал заранее: нужно было купить и другой букетик, для мадам Сольес! Ведь теперь она, наверно, здорово обиделась! Он сейчас же сбегает за вторым. Ну и дурак же он: неужели не мог еще раньше подарить этим добрым женщинам по нескольку цветков, не дожидаясь, пока разобьет тарелку?

Размышляя об этом, Мило поднялся на третий этаж и оказался у двери мадам Одибер. Он постучал. Ему никто не ответил. Тогда он вспомнил, что мадам Одибер собиралась идти стирать белье. Но кому и где — этого Мило не знал. Значит, она уже ушла!

Понурившись, Мило двинулся вниз, но на втором этаже задержался и решился зайти к мадам Сольес.

— Значит, мадам Одибер ты не застал? — спросила она Мило.

Старая женщина вроде бы не сердилась, а если даже и сердилась, виду не показала.

— Не застал, — вздохнул Мило, — она ушла. Если можно, я оставлю ее букетик здесь, а сам побегу куплю другой для вас, мадам Сольес. Я так и хотел сделать. Но мне хотелось преподнести цветы сначала мадам Одибер, чтобы утешить ее — ведь я нынче разбил ее любимую тарелку!

Горло у Мило сжало.

— Я хотел вам все объяснить… — продолжал он. — Вот… А теперь сбегаю на улицу — цветочница в двух шагах от дома.

И он уже взялся за ручку двери, но мадам Сольес остановила его.

— Подожди! — крикнула она ему. — Иди сюда, я поцелую тебя, ты хороший паренек. Но не думай, что я завистлива! Просто мне было грустно, что ты не подумал и обо мне…

После приезда в Марсель Мило очень часто бродил по городу. Он пешком взбирался к Нотр-Дам де ла Гард, разгуливал по великолепным садам Фаро, которые высились над Старым портом и откуда хорошо было видно, как подходят и уходят суда; он посетил зоологический сад и даже побывал в картинной галерее дворца Лоншан.

Однажды в воскресенье вместе с Одиберами он поехал на трамвае до Корниша — приморской дороги, идущей вдоль берега моря. Это была ни с чем не сравнимая прогулка. По дороге то и дело попадались маленькие ресторанчики, пристроившиеся на площадках в скалистых бухточках, а в самих бухточках шныряло множество моторных лодок, оставлявших радужные бензиновые пятна на синей, глубокой воде. Встречались здесь и этакие миниатюрные порты, кабины для купания, еще пустынные в это время года… Они даже наткнулись на пустой пляж, где Мило показал Титену, как нужно бросать рикошетом камешки.

До получения письма от тетушки Ирмы Мило бродил по улицам Марселя просто так, ради собственного удовольствия, теперь же, решил Мило, он будет ходить по городу в поисках заработка. Об этом решении он не замедлил объявить своим друзьям.

— На такое короткое время не стоит и искать; впрочем, ничего и не найдешь, — сказала ему мадам Сольес.

— Не отговаривай его! — воскликнул папаша Сольес. — Он вполне может найти какую-нибудь подходящую работу. В его годы нет ничего хуже, как бездельничать; это начисто отбивает всякий вкус к работе.

Как бы то ни было, а мадам Одибер поздравила его с таким решением, а сам Одибер обещал порасспросить у хозяев рыболовецких шхун, не потребуется ли им юнга.

Надо сказать, что мосье Кассиньоль только что прислал письмо Мило, а также и тетушке Ирме. Он был согласен взять мальчика к себе до возвращения отца, но сделать это мог только через две недели — после ухода работника, который занимает сейчас единственную свободную на ферме комнату. Мило будет жить в семье Кассиньолей в этой самой комнатке; его будут кормить и стирать на него. Кроме того, огородник положит ему небольшое жалованье за ту работу, которую он сможет выполнить.

В общем, Мило был доволен и уверен теперь в завтрашнем дне. Он написал отцу длинное письмо, в котором известил его об этой приятной новости и о тех неожиданностях, с которыми он столкнулся в Марселе. Письмо было адресовано в Бордо, в бюро навигационной компании, к которой принадлежал «Выносливый». Там всегда известно местонахождение судна, и поэтому почту для экипажа пересылают прямо в следующий ближайший порт.

Мило написал также и тетке: ему хотелось, чтобы она больше не присылала денег мадам Сольес, ибо он сам горит желанием немного поработать за эти недолгие дни, что остаются в его распоряжении в Марселе.

Кроме того, полагая, что вопрос о поездке в Шато-Ренар решен окончательно, он сообщил об этом старикам Тэсто и своим друзьям Бланше, — словом, сделал то, что еще раньше не сделал, опасаясь, как бы они не взволновались.

Теперь ему оставалось только одно: найти работу. И он стал охотно жонглировать перед всеми новообретенными словечками, вроде: «Хорошо бы, подвернулся подходящий случай подшибить деньжонок», или: «Неплохо бы подыскать какую-нибудь работенку повеселее», или: «Не мешало бы наткнуться на золотоносную жилу». Но все эти слова произносил он вслух, а про себя думал совсем иначе.

Когда он, лежа в постели, предавался мечтаниям, то жизнь представлялась ему как скопище самых разнообразных счастливых «случайностей». Вот, например, он находит драгоценные камни, приносит их в полицию и получает сто франков премии. Или же его приглашают на восемь дней сниматься в фильме, который крутят в Старом порту. Или же ему удается наняться на одно из многочисленных моторных суденышек, которые перевозят туристов к замку Иф, и вся его работа заключается только в том, чтобы по приказанию хозяина застопорить мотор и, выскочив на набережную с якорной цепью в руках, прикрепить ее к громадному кольцу…

Кроме неисчислимого количества прогулочных лодок, которые по воскресеньям перевозили к замку Иф до двухсот пассажиров, у Бельгийской набережной стояло на якоре до трех десятков «звезд», которые были намного вместительнее и могли принять на борт сразу пятьдесят человек.

Каждое из этих суденышек, снабженное бензиновым моторчиком, управлялось владельцем, который не нуждался ни в каких помощниках. Но кто знает, а вдруг!.. Когда Мило после полудня впервые явился на пристань с намерением предпринять первые шаги на этом поприще и увидал целую флотилию подобных лодок, он тут же испытал чувство глубокого разочарования и понял, что надежды его несбыточны.

Хозяева лодок в полосатых тельняшках или в матросских блузах, водрузив, как правило, на голову белую фуражку, сидели на борту и читали газеты, поджидая пассажиров.

Один из них стоял на набережной и уговаривал иностранцев, только что вышедших из ресторана:

— Не желают ли дамы и господа прокатиться к замку Иф? Отчаливаем тотчас же. Пять франков с человека. Если вы предпочитаете посетить причалы…

Мило, хотя и не видал ни единого юнги на борту «звезд», все-таки решил попытать счастья и обратился к этому «зазывале».

— Извините, мосье… — начал он.

— Вам, юноша, к замку Иф?

— Нет, мосье, я хотел просто спросить у вас: вам, случайно, не требуется юнга?

— Ха, юнга! — громыхнул хозяин лодки. — А что мне с ним делать, не знаешь?

— Ну, например, он будет мыть вашу лодку, драить медяшки и…

— Кроме меня, никто не прикасается к моему судну, понял, малец? А теперь топай своей дорогой, не мешай мне работать… Вам, мадам, к замку Иф?

Мило прошел немного подальше и после некоторых колебаний ловко прыгнул в лодку, хозяин которой, похожий на папашу Сольеса, только что раскурил свою трубку.

— Скажите, хозяин, — спросил у него Мило, — я юнга, моему отцу не удалось взять меня в рейс, и теперь я ищу работу… Я не мог бы вам помогать… хотя бы изредка, если у вас нет помощника?

— Э, нет, сынок! Я помогаю себе сам и почти целый день бью баклуши. Я вот спрашиваю себя: куда запропастились в этом году все пассажиры?.. Чего это ты говорил мне о своем отце? Чем он занимается-то?

Марсельцы народ любопытный. Поэтому Мило пришлось рассказать ему всю свою историю, и она заинтересовала старого моряка.

— Найти работу на судне, конечно, можно, но только не в Марселе, — сказал он Мило. — Здесь слишком уж много народу. Всех здешних моряков использовать просто невозможно, а таких мальчишек, как ты, вообще не берут на суда.

— Эй, младенец, иди сюда! — крикнул Мило владелец соседней лодки, который тоже выслушал его историю.

Это был высоченный, еще не старый, смешливый моряк, ловкий и гибкий. Он выпрыгнул из лодки на набережную и остановился перед Мило.

— Не желаешь посторожить мое судно, пока я сыграю партию в белотт в баре напротив? — спросил он у мальчика. — От тебя требуется лишь одно: стоять здесь на набережной и попытаться подловить любителей проехаться к замку или в другое место. Как только найдешь желающих, дуй сразу за мной. Получишь франк с каждого пассажира, и, может, я тебя еще покатаю. Согласен?

— Еще бы не согласен! — воскликнул Мило, и глаза у него заблестели.

И как только его «патрон» заторопился к бару, мальчик, сгорая от нетерпения, бросился осматривать красивое суденышко, которое называлось «Тамтам» и которое могло принять на борт по крайней мере пятнадцать пассажиров.

«Вот бы подвернулось мне шесть или семь туристов!» — мечтал Мило. И все более и более окрепшим голосом целый час зазывал к себе гуляющую публику:

— Обратите внимание, дамы и господа, мы отправляемся к замку Иф на борту «Тамтам»! Отчаливаем тут же!

Две дамы чуть не решились проехаться на «Тамтам». Но одна из них боялась моря и посчитала судно слишком маленьким и ненадежным. Наконец Мило удалось удержать некоего господина, за которым шествовали жена и трое детей.

— Нам бы хотелось, — объяснил ему господин, — съездить в Каланк де Сормиу. Возможно ли это и сколько вы возьмете с нас?

Мило и понятия не имел, что за штука — Каланк де Сормиу.

— Подождите, пожалуйста, минутку, мосье, я позову хозяина.

И он ринулся в бар, где и нашел «хозяина» за партией в белотт.

— Мосье! — крикнул он. — Идите скорее! Я нашел вам пять пассажиров, чтобы их свести к Каланк де Сормиу!

Моряк положил карты, выпил стакан вина, извинился перед партнерами и неторопливо вышел.

— Ну, где ж твоя клиентура? — спросил он у Мило.

Мило быстро разыскал их почти рядом, на набережной, но, увы, в ту минуту они уже садились в другую лодку.

Моряк разразился проклятиями.

— Эх ты, болван! — зарычал он на Мило. — Ты должен был посадить их всех на борт, а потом уже бежать за мной! Я думал, что ты так и сделаешь! Запомни, идиот, что если ты оставляешь пассажиров на набережной, то все другие лодки имеют право взять их к себе! Я же долбил тебе, что сначала надо усадить их на судно! А эти еще в Каланк де Сормиу! Я бы содрал с них не меньше сотни франков!

— Они могли бы прекрасно подождать одну минуту, — вздохнул Мило.

— Нет, милейший! Люди не ждут на набережной. Зато на судне они могут ждать хоть час. Понял?

— Следующих я посажу в лодку, — уверил моряка Мило.

— Как бы не так! Ты больше никого не посадишь! — возразил взбешенный владелец «Тамтама». — Сделай милость, убирайся прочь, да побыстрее!

Вне себя от возмущения и горечи, Мило ушел, даже не обратив внимания на внезапный треск мотора на одной из соседних лодок, которая увозила в Каланк де Сормиу господина, его жену и троих детей.

Одибер был знаком со многими рыбаками, которым не раз конопатил их суда, но не нашел ни одного, кто мог бы взять юнгой Мило.

Впрочем, лов рыбы в Марселе совсем не походил на тот, который Мило приходилось видеть в Атлантическом океане или у берегов Ла-Манша; здесь не было больших шхун с многочисленной командой и хорошим оборудованием, но зато были в ходу маленькие моторные баркасы, на которых двое рыбаков выходили в море ставить сети, глубоководные лесы и корзины для ловли лангустов. Причем ставилось все это неподалеку от берега. Вполне понятно, что рыбаки не нуждались в юнгах, а если и встречались на баркасах юноши, так это были их собственные сыновья, которых приучали к морскому ремеслу.

Не только из чистого любопытства, но и из-за смутной надежды помочь Одиберу Мило попросил конопатчика взять его с собой, на что Одибер охотно согласился.

В доке Карепаж, расположенном на территории Старого порта, Одибер конопатил большой, метров двадцать длины, катер, который служил для перевозки — смотря по времени года — вина или песка. Мачта катера была сильно наклонена к земле талями, укрепленными на огромном кольце у набережной, что давало возможность положить судно набок; поэтому один из его бортов был затоплен до самых защитных заслонов судна, а другой выступал из воды чуть ли не до киля.

Одибер работал как раз на этом судне. Мило забрался вместе с ним в шлюпку, пришвартованную к пузатому корпусу катера.

Сам корпус сделан был из узких и плотно пригнанных друг к другу досок, похожих на лотки в бочке или на плитки паркета. Некоторые из этих досок находились то под водой, то над водой — в зависимости от нагрузки судна; те из них, которые долго оставались на воздухе и солнце, обычно немного рассыхались. Тогда судно давало течь, и его нужно было конопатить. Следовало хорошенько законопатить образовавшиеся щели паклей или хлопком.

Одибер накладывал куски пакли на стыки рассохшихся досок и вбивал их особой стамеской, ударяя по ней молотком. Работа эта сначала очень заинтересовала Мило; Одибер объяснил ему, что спрессованная, а потом намоченная в воде пакля становится такой же плотной, как древесина, и что надо быть очень внимательным, дабы не испортить паклю, вгоняя ее в пазы. Он то и дело менял инструмент, орудуя то узкими, то широкими стамесками.

Разве можно ему помочь! Ведь только он один знает, как приготовить паклю, только он один знает, сколько надо ее взять, только он один, наконец, знает, какие нужно выбрать инструменты в сумке, лежащей у его ног.

Минут пятнадцать Мило смотрел, как работает Одибер, но потом ему это наскучило. Он окинул рассеянным взглядом старые, одряхлевшие суденышки, загромождавшие док, поболтал рукой в воде, увидал стаю рыбок и вдруг заметил совсем рядом, сантиметрах в тридцати, множество прилепившихся к корпусу судна ракушек, чем-то похожих на наковальни.

Закатав рукав, он опустил руку в воду, потянулся к ним и случайно качнул шлюпку. От толчка Одибер чуть не потерял равновесие.

— Послушай, Мило, — раздраженно заметил ему конопатчик, — ты посмотрел все, что тебя интересовало. Иди-ка теперь погуляй!

Выскочив из шлюпки на набережную, Мило обиделся: ведь Одибер захотел избавиться от него!

— До встречи, — буркнул он.

— До встречи, — отозвался Одибер. — Пройдись до Ратуши, там увидишь доску объявлений о найме на работу. Может, что-нибудь тебе подойдет.

Мило кивнул головой и ушел, бубня под нос:

— Я и так сам знаю, что надо найти работу! Нечего об этом мне напоминать!

Он направился к Ратуше, выходившей на Портовую набережную, старые здания которой тянулись до самой церкви Аккуль. Это был хорошо знакомый Мило квартал, где он ежедневно покупал продукты для мадам Сольес.

Он уже не раз, стоя под входной аркой Ратуши, внимательно изучал объявления о найме на работу, но пока не находил ничего подходящего для себя.

В это утро он вдруг остановился как вкопанный перед объявлением, и сердце у него дрогнуло: кондитерской на улице Экс требовался молодой разносчик, который бы мог доставлять покупки на дом на трехколесном велосипеде. Прийти в кондитерскую нужно после двух часов.

Однажды в Руане Мило ездил на трехколесном велосипеде мясника. Это было совсем не трудно, да еще и какое удовольствие получаешь!

Доставлять пирожные и пирожки на велосипеде — разве он не мечтал о такой великолепной работенке! Если нужно, он сам съест непроданные или плохие пирожные, зато получит неплохие чаевые!

С радостным возгласом он ворвался в комнату к мадам Сольес, объявил ей об этой неожиданной новости и отправился за покупками. За завтраком Одибер заметил, что от счастья Мило так и сияет.

— Вот видишь, — сказал он Мило, — я хорошо сделал, отправив тебя к Ратуше. Но раньше времени, пока не получишь место, не слитком обольщайся. Кстати говоря, ты не очень хорошо знаешь Марсель, чтоб доставлять заказы в любое место. Разве не так?

— А мне покажут, — ответил Мило, — или я сам спрошу по дороге… Потом, я еще куплю план Марселя.

— Ты хоть не говори в кондитерской, что уедешь через две недели, — посоветовала мадам Одибер.

После завтрака Мило перетер посуду, а потом с бьющимся сердцем пошел на улицу Экс. У входа в кондитерскую он застыл от восхищения, оглядывая ее великолепные витрины. Он застегнул куртку, поправил галстук и предстал перед элегантной дамой, сидевшей за прилавком.

— Еще один! — воскликнула дама. — Это уже становится забавным! В конторе по приисканию мест давно должны были получить мое письмо!

И она объяснила Мило, что объявление было вывешено три дня назад и что нужного человека наняли в первый же день.

— Как бы то ни было, малыш, — добавила она, видя огорченную физиономию Мило, — работа эта совсем не по тебе. Ты еще слишком молод и не так уж силен. В велосипедный ящик закладывают до шести ведер льда, а это тяжело. Хочешь заработать два франка? Тогда отнеси письмо консьержу в Ратушу, чтоб он снял наконец объявление.

Сунув в карман письмо и два франка, мальчик ушел. Этот нежданный заработок немного утешил его, и, шагая по улицам, он все думал, как тяжелы эти ведра со льдом.

Чтобы дойти до Ратуши, ему пришлось пересечь за Биржей обширную свободную площадку, на которой недавно снесли все жилые дома. На этом месте еще вчера открылась большая ярмарка. Он решил миновать ее, не останавливаясь, и упорно двигался вперед, лишь изредка бросая жадные взгляды на выставленные автомобили и самолеты, на незнакомые ему игры, на скопища зевак, среди которых где-то призывно грохал барабан.

«Сначала надо отнести письмо, это совсем недалеко, — думал он, — а потом вернуться сюда».

Уже уходя с площади, он наткнулся на маленький сарайчик, откуда через равные интервалы раздавалось рычание льва.

На пороге сарайчика какой-то человек, одетый ковбоем, с обезьянкой на плече, взывал к десятку любопытных:

— Только пятьдесят сантимов! Посетите наш зверинец: боа, африканский еж, перуанская саламандра, крапчатый хорек — единственный экземпляр в Европе! Заходите же, дамы и господа! Заходите!

О льве он, разумеется, ничего не говорил, ибо тот сам о себе давал знать. Мило остановился и заметил внутри сарайчика посетителей, опершихся на маленькую балясину.

«Пожалуй, на минутку я забегу сюда, — решил Мило. — Тем более, я только что получил два франка».

Он вынул из кошелька пятьдесят сантимов и, увидев, что какой-то солдат тоже решил заглянуть в зверинец, шагнул в сарай вслед за ним.

Сарай был действительно тесен, и огороженное место, предназначенное для «диких зверей», занимало крошечную четырехугольную площадку длиной метра в три, а шириной два. Никакого льва там не оказалось, но зато на табуретке сидел мальчишка лет пятнадцати и, прислонившись к загородке, играл на инструменте, великолепно имитировавшем рев хищника.

Инструмент этот представлял собой одну из тех больших тыкв цилиндрической формы, из которых некоторые африканские народы изготовляют барабаны. Внутри тыквы была натянута виолончельная струна, обмазанная древесной смолой. Засунув правую руку в этот звучащий ящик, мальчишка, держа его на коленях, дергал пальцами струну и извлекал хриплые, рокочущие звуки, которые вполне можно было принять за рев льва.

Посетители смеялись и совсем не собирались возмущаться, видя, как ловко их провели. Что же касается самого зверинца с «дикими зверями», то он состоял из ежа, совсем не похожего на выходца из Африки, саламандры и зеленой ящерицы, засунутых в стеклянную банку, двух морских свинок и хорька. Впрочем, хорек этот, свернувшись клубком, спал в клетке для птиц и вполне мог оказаться какой-нибудь куницей.

Кроме этих обитателей, в ящике, прикрытом куском стекла, лежала средней величины змея, голову которой разглядеть было невозможно, и стояла клетка с белыми мышами.

Быстро осмотрев все эти «сокровища» и заинтересовавшись больше всего морскими свинками, жующими салатные листы, а не змеей и не хорьком, казавшимися мертвыми, Мило подошел к мальчишке. Тот с мрачным видом продолжал аккуратно, через каждые десять секунд, извлекать хриплые звуки из своей тыквы.

Мило долго, словно настоящего льва, рассматривал этого мальчишку, а потом спросил:

— Трудно?

— Э, просто надо набить руку, вот и все, — ответил тот, пожимая плечами.

— Можно разочек попробовать, что у меня получится? — рискнул Мило.

— Нет, нельзя. Сразу ты не сумеешь, льва ты не изобразишь, и прибежит зараза хозяин, как вчера, когда я разрешил одному малому дернуть струну…

— Небось это забавно, — протянул Мило после особо удачного рычания.

— Еще бы не забавно! — ощерился мальчишка. — От этой забавы я сдираю кожу на пальцах, да и руку все время сводит. Вчера я было натянул старую перчатку, но через час она вконец разодралась. Теперь смотри: я подложил кусочки кожи. Но этот трюк я проделываю только со вчерашнего дня.

Мило постеснялся спросить у мальчишки, сколько ему платят, но, выйдя из сарая и шагая к Ратуше, задумался: может, и вообще не бывает интересных профессий? Наверно, если заниматься одним и тем же делом, то оно в конце концов превращается в тяжкую и невыносимую обузу. Разве не так?

Однако же любит его отец, например, плавать и плавает уже больше двадцати лет. А папаша Сольес и его компаньон Фиорини? Они целыми днями сидят за столом, разбирают и вновь собирают сложные миниатюрные механизмы, и все это не мешает им любить свою специальность. А папаша Жандрон из Бордо и мосье Одибер из Марселя? Они тоже целый день занимаются одним и тем же делом, и при этом не скажешь, будто они помирают со скуки. Да и сам Мило, разве он поступал иначе? Ведь и ему нравилась профессия моряка, когда он плавал вместе с отцом. Неужели в один прекрасный день он откажется от нее? Ведь не лентяй же он! Ведь он тоже любит работать…

Наконец он добрался до Ратуши, передал письмо консьержу и, уходя, глянул на доску объявлений.

Объявление в кондитерскую сняли еще до него, и Мило подосадовал, что поручение, за которое он получил два франка, оказалось бесполезным.

Во время своих шатаний в порту Мило не раз присутствовал при прибытии больших пароходов. Он видел, как при выходе из зданий портовой таможни пассажиров тут же атакует целая толпа всевозможных комиссионеров, шоферов, «стрелков», жаждущих устроить вновь прибывших в отель или проводить в ресторан, — словом, целую ораву людей, которые спешат предложить свои услуги пассажирам.

В этот день, прочитав в газете у папаши Сольеса, что почтовое судно «Д’Артаньян», принадлежащее Почтово-пассажирской морской компании и возвращающееся с Дальнего Востока, ожидается ранним утром, Мило пошел в гавань Насьональ, где судно должно было пришвартоваться у мола Б. Может быть, там ему удастся немножко подработать? Ну, например, поднести или постеречь багаж.

В течение получаса ему пришлось идти вдоль причалов, и, когда он добрался до пакгаузов, прилепившихся к молу Б, «Д’Артаньян» только что бросил якорь; трап уже был спущен.

Через четверть часа мальчик увидел, как на набережную в окружении друзей выходят и рассаживаются в машины элегантные господа. Багажа при них не было, они доверили его агентству. Потом появились японцы и китайцы, все изящно одетые в европейские костюмы, прошел индус в рединготе и в тюрбане, группа французских офицеров, возвратившихся вместе с семьями из Индокитая, какая-то дама с преподнесенным ей друзьями букетом роз, — видимо, жена высокопоставленного чиновника или крупного дельца, прошагали несколько американцев и множество богатых и вульгарных левантинцев, переговаривавшихся громкими голосами и нещадно дымивших огромными сигарами.

Вдруг вся толпа комиссионеров и «стрелков» устремилась к другому выходу, где замелькали пассажиры из третьего класса.

Мило увидел, как тянутся мимо него люди тех же самых национальностей, но уже пониже рангом. Сначала прошествовало пятнадцать солдат-вьетнамцев в полной походной форме во главе с белыми унтер-офицерами. Потом появились молодые китайцы с чемоданами, в которых хранился весь их скарб. Один из соотечественников, пришедший их встречать, крикнул им по-французски:

— Студенты, сюда!

Мило заметил строго одетых людей, а рядом — мужчин без воротничков и плохо причесанных женщин; вот группа озабоченных актеров в поношенной одежде, возвращающихся из далекого турне; вот выходцы с Ближнего Востока в засаленных фесках и потертых пальто.

Всем этим пассажирам, нагруженным чемоданами и узлами, приходилось проходить сквозь строй назойливых людишек, которые вопили взахлеб:

— Такси?

— Носильщика?

— Здесь под боком шикарный отель, мосье! Полный комфорт, умеренные цены, ресторан с твердыми ценами или на выбор!

— Вам нужно на поезд?

— Желаете машину до вокзала Сен-Шарль?

Мило пробился сквозь беснующуюся толпу и сам превратился в одного из тех «доброжелателей», которые надоедали ему у вокзала в день приезда.

Но сам он не набивался; просто подходил поближе к толпившимся в проходе пассажирам и робко спрашивал:

— Мосье, хотите, я помогу вам поднести вещи?

— Сделай милость! — отозвался средних лет мужчина, тащивший чемодан и плетеную корзинку. — Донеси мне только до трамвайной остановки.

И он протянул Мило чемодан, а жене, которая шествовала за ним с ребенком на руках, сказал:

— Возьми корзину и передай мне малыша — тебе трудно его нести.

Чемодан был тяжелый. Мило тащил его, семеня ногами и часто меняя руки. Но вот наконец он дошел до ближайшей трамвайной остановки, которая оказалась не близко.

Владелец чемодана дал ему франк.

«Не богато, — подумал Мило, — но ведь всегда так и получается. Давай-ка вернемся к выходу, старина!» Он уже собрался было туда бежать, как вдруг какой-то человек с чемоданом в руках, видимо только что сошедший с «Д’Артаньяна», жестом остановил Мило, произнес несколько слов на иностранном языке и, улыбнувшись, протянул ему карточку, на которой был начертан следующий адрес:

Гостиница «Армения», улица Тлемсен, 21.

Человек ткнул пальцем на карточке в слово «Армения», а потом приложил руку к груди. Мило понял и, окинув любопытным взглядом армянина, убедился, что он не представляет собой ничего особенного. Человек как человек: маленький, седой, смуглый, с тонкими чертами лица. Одет он был в габардиновое пальто, светло-коричневую шляпу и совсем не казался богачом.

— Я не знаю, где находится улица Тлемсен, — сказал Мило, — но сейчас я разузнаю.

Армянин, ничего не поняв, поставил чемодан на землю, полистал маленький карманный словарик, вынул из кармана карандаш и написал на карточке одно-единственное слово: «проводить». Потом ткнул пальцем в Мило. Мальчик улыбнулся и согласно кивнул головой. Он хотел понести чемодан, но пассажир ласково воспротивился. Ничего не поделаешь! И они двинулись в путь. Наш юный гид, решивший было пойти по набережной, был несказанно рад, когда наткнулся на почтальона и от него узнал, что улица Тлемсен находится по соседству с улицей Жольет, к которой ведет улица Республики.

— Садитесь на трамвай, — посоветовал почтальон, — и через десять минут будете на улице Жольет.

Мило заколебался. Как поступить? Он боялся, что они слишком быстро доберутся до улицы Тлемсен и это умалит его труды. Но улица Республики была такая длинная, да и чемодан пассажира мог оказаться тяжелым…

Что делать? И как раз подошел трамвай. Тогда Мило, уже не раздумывая, усадил в него армянина и, прежде чем иностранец опомнился, торопливо заплатил шестьдесят сантимов за два места.

Они сошли на улице Жольет, и им потребовалось еще десять минут, чтобы дойти до улицы Тлемсен, ибо Мило заблудился и ему дважды пришлось расспрашивать прохожих. Пока они шли, с лица армянина почти не сходило выражение тревоги, но попутчик подбадривал его взглядом и жестами.

Улица Тлемсен оказалась многолюдной, а гостиница «Армения» — очень скромной. Лицо пассажира сразу же прояснилось, когда он увидел сбоку от двери вывеску на родном языке.

Он остановился, поставил чемодан на тротуар и вынул из пиджака старый бумажник. Мило с беретом в руке ждал. Армянин только что обменял отечественные деньги на французские франки в бюро обмена Трансатлантической компании и, будучи не осведомленным о стоимости полученных банкнотов и не зная, какой суммой можно по-честному отблагодарить Мило, казалось, совсем растерялся. В конце концов он показал своему юному проводнику два банкнота: в десять и в пять франков. Протягивая ему поочередно то одну, то другую бумажку, он как бы говорил: «Сколько я должен вам заплатить? Решайте сами!»

На мгновение Мило заколебался, но, вдруг охваченный жадностью, уверенно ткнул в десятифранковый билет.

Армянин отдал ему бумажку, что-то спрашивая у него насчет трамвая: видимо, хотел знать, входит ли в эту сумму и трамвай.

— Да, да… и трамвай… — пробормотал Мило. — Спасибо!..

И едва армянин переступил порог гостиницы, Мило торопливо зашагал прочь, будто спасаясь бегством.

Сначала его просто распирало от радости, но потом, кладя бумажку в кошелек, он смутился. Ведь он злоупотребил доверчивостью этого славного человека!

Сойдя с парохода, армянин, конечно, побоялся обратиться к типам, которые тянули его за рукав.

Он видел, как Мило нес чемодан до остановки трамвая, и наверняка подумал, что мальчуган сможет довести его до гостиницы, ничего не украв.

«Я ничего у него и не украл! — протестовал в душе Мило. — Но все-таки… все-таки я взял с него слишком много. Пять франков — красная цена, включая трамвай! За десять франков он мог взять такси у порта; если он не сделал так, значит, человек он небогатый».

Мило терзали муки совести. Он все думал, что нужно бы вернуться в гостиницу и вернуть пассажиру пять лишних франков. Сделав это, он бы избавился от мучительного стыда. Но… но у Мило не хватило смелости на такой шаг!..

«Что сделано, то сделано, — вздохнув, подумал он, — но в следующий раз…»

«Во всяком случае, — размышлял Мило, — нужно, чтобы эти деньги пошли мне на еду. Мне не хочется отдавать их мадам Одибер, да она все равно не возьмет их у меня… Но зато завтра я позавтракаю в ресторане. Под каким же предлогом? Одиберы будут недовольны, если сказать, что ради экономии я буду завтракать в ресторане. До чего же все это сложно! Надо что-то придумать!»

Было еще рано. Мило вернулся в гавань Жольет, расположенную неподалеку от гавани Насьональ, и стал разгуливать по набережным. Он остановился как раз напротив небольшого закрытого павильончика на дамбе и принялся разглядывать бутерброды с печеночным паштетом, сложенные на две тарелки. Буфетчик поднял голову, кого-то поискал взглядом на набережной, потом уставился на Мило:

— Эй, приятель! Если у тебя есть время, то не можешь ли помочь мне донести завтрак докерам вот в это здание?

Мило поспешил согласиться и взял в руки две тарелки с бутербродами. Буфетчик же захватил пять или шесть стаканов и литра два вина.

По возвращении мальчик получил за свои труды большой кусок хлеба с печеночным паштетом, который и съел с превеликим аппетитом.

— Вам, случайно, не нужен помощник? — спросил он у буфетчика. — Я, видите ли, ищу работу.

— Нет, — рассмеялся буфетчик, — мне помогает жена, но сейчас она пошла за хлебом.

Мило ушел, размышляя о том, что завтра опять придет сюда в полдень — разумеется, но как помощник, а как покупатель. Час спустя, заявившись к мадам Одибер, чтоб помочь ей накрыть на стол и приготовить салат, он положил на стол только что купленные им великолепные яблоки и рассказал ей, что за утро заработал одиннадцать франков. Правда, он поостерегся уточнять, каким образом он заполучил десять франков от армянина.

— Это же замечательно! — воскликнула она и, помолчав, добавила: — Может быть, этот приехавший иностранец еще не понимал, сколько он тебе дает денег?

Мило почувствовал, что краска бросилась ему в лицо, и, чтобы переменить тему разговора, выпалил:

— Я приготовил для вас приятный сюрприз: завтра я не буду завтракать у вас!

И, захлебываясь, он поведал ей, как носил завтрак докерам, как буфетчик якобы попросил его прийти завтра в полдень, чтоб помочь ему, и как он угостил его бутербродами с паштетом.

— Просто прелестно! — умилилась и рассмеялась мадам Одибер. — Вот ты и вознагражден за свою отзывчивость!

Одибер и старики Сольесы, узнав о происшедшем, так превозносили его настойчивость и находчивость, что он и сам почти уверовал, будто заслуживает все эти комплименты.

Перетерев посуду у мадам Одибер, Мило вышел из дома с видом занятого человека, который возвращается на работу. Но на сей раз он пошел не в порт.

Разве можно утерпеть и не растранжирить хотя бы часть из этих одиннадцати франков, которые достались ему так легко и казались теперь просто неисчерпаемыми?

Три часа он бродил по ярмарке позади Биржи, снова услыхал «рык» льва, который раньше принял за настоящий, поднялся в манеж, долго качался на качелях, купил конфет для мадам Сольес и леденцов для Титена и Розы.

Поскольку он еще не приобрел тарелку для мадам Одибер, он попробовал выиграть ее в лотерею. Лотерея обошлась ему в тридцать су, но он ничего не выиграл. Тогда он направился в магазин и купил белое японское блюдечко, разрисованное голубой краской.

От одиннадцати франков остались у него ножки да рожки, но зато он чувствовал себя настоящим богачом и не желал считаться с деньгами.

На следующее утро Мило снова пришел в порт. Он знал, что в гавани Жольет должен пришвартоваться пароход, прибывающий с Корсики, а подальше, у мола А, — «Мекнес», идущий из Танжера и Касабланки.

Мило опоздал: высадка пассажиров с первого парохода уже давным-давно закончилась. Тогда мальчик побежал к молу А, и ему удалось пробраться в зал, где вновь прибывшие пассажиры предъявляли свой багаж таможенникам. Мило подошел к одной даме, ждавшей своей очереди, и предложил ей поднести многочисленные свертки. Какой-то проходивший мимо мужчина услышал их разговор и вдруг со свирепым видом повернулся к Мило. На нем была голубая блуза, а на рукаве — повязка с номером. Это был один из носильщиков, работающих на причале; только одни они имели право заходить в зал и подниматься на борт судна. Носильщик схватил Мило за руку и, сильно встряхивая, потащил его к выходу.

— Чего-чего, а нахальства у тебя хватает! — орал он. — Тебя бы арестовать надо! Вот, извольте видеть, — обратился он к полицейскому, — еще один типчик. Он уже успел проскочить в зал и предложить свои услуги в качестве носильщика!

— Убирайся отсюда, и чтоб духу твоего здесь не было! — прикрикнул на Мило полицейский.

Дважды повторять ему не пришлось, и Мило ушел с мола под аккомпанемент шуточек тех, кто, зная строгость порядков в порту, довольствовался тем, что ждал пассажиров у дверей зала. Он мог бы, конечно, и остаться, но после пережитых треволнений решил попытать счастья в другом месте.

Ему было известно, что в это утро некий пакетбот «Адриа» из Бейрута, водоизмещением в 589 тонн, с грузом хлопка и чечевицы и со ста тринадцатью пассажирами на борту, ожидается у мола Г.

Этот мол находился очень далеко, в гавани Мадрач. Мило подождал трамвая, но, так и не дождавшись, пошел пешком. Наконец вспотевший и запыхавшийся, он пришел к молу. Оказалось, что «Адриа» стоит у причала уже с самого раннего утра. На борту и на набережной — ни единого пассажира! С судна начали сгружать лук.

Угрюмый и безучастный, Мило опять двинулся в гавань Жольет.

Ему не хотелось снова тащиться вдоль растянувшихся доков и стен домов, поэтому он забрался на высокую дамбу и зашагал по этой широкой, сложенной из огромных кубических каменных плит махине, спасавшей порт от ударов бушующих волн. На дамбе он быстро утешился и напрочь позабыл обо всех своих неприятностях, глядя на расстилающееся море, на вытянувшуюся полоску кораблей в гаванях, на далекие силуэты судов, маячивших на горизонте.

Подходя к гавани Жольет и уже спускаясь с дамбы на набережную, Мило увидел двух подростков лет шестнадцати-семнадцати, которые играли на деньги в какую-то игру. Мило остановился посмотреть.

Они поочередно подбрасывали в воздух сразу несколько монет, причем заранее делали равные ставки и назначали игру: один — «орла», другой — «решку». Монеты, упавшие на землю, доставались тому, кто правильно угадал.

Мило с возрастающим интересом следил за игрой и даже помогал подросткам отыскивать закатившиеся далеко монеты. Вскоре младший компаньон ушел. Другой, позвякивая мелочью в кармане, повернулся к Мило.

— Хочешь сыграть? — спросил он.

Мило согласился и, поскольку у него не было мелочи, мальчишка — звали его Киприан — одолжил ему свою.

— Сколько поставим с рыла? — спросил Киприан у Мило. — Для начала по две монеты, идет?

— Давай! — задохнулся от волнения Мило.

— Бросать буду я! Ставлю на «орла»!

Четыре монеты разом взвились в воздух и потом, одна за другой, упали на землю. Три из них легли на «решку». Мило выиграл два су.

В следующий заход он поставил три монеты и две из них проиграл, но уже через минуту снова выиграл четыре.

Увлекшись игрой, он уже больше не считал ни выигрыши, ни проигрыши; ему казалось, что идут они вровень. Но вдруг он заметил, что Киприан не дает ему возможности проверить откатившиеся в сторону монеты и, мгновенно их подбирая, всегда заявляет: «Это моя!» Тогда Мило пришлось бегать вслед за ним.

Теперь оба игрока ставили уже на кон каждый по шести монет, потом пошли в ход монеты в пять и два су.

В полдень игра прервалась. Мило пересчитал свои деньги: он выиграл тридцать восемь су. Когда обрадованный Мило раскрыл свой кошелек, Киприан мельком заглянул в него и, конечно же, заметил несколько десятифранковых бумажек.

— Мне хочется отыграться, — сказал он Мило. — Приходи сюда к двум часам, и, если хочешь, я покажу тебе другую игру.

Мило обещал прийти, если, конечно, сможет.

«Итак, утро все-таки не потеряно, — удовлетворенно рассуждал Мило, — но у меня нет ни малейшего желания приходить сюда в два часа, потому что я могу потерять все, что выиграл. Пойду лучше позавтракаю».

Он быстро дошел до знакомого павильончика. Буфетчик, сидя за маленьким железным столиком, завтракал вместе с женой.

Когда Мило попросил у него два бутерброда с печеночным паштетом, он сразу же узнал его.

— А, это ты? Значит, вчерашний паштет пришелся тебе по вкусу! Погоди-ка, малец, вот, держи! Ешь на здоровье! Я беру с тебя только один франк вместо франка и двадцати пяти сантимов, учти! Присаживайся, стоя не едят… Ну, как с работой? Все ищешь?

— Угу… — кивнул Мило с набитым ртом.

— Ты живешь вместе с родителями?

Чтобы не пускаться в долгие объяснения, Мило ответил, что да, он живет с родителями, и очень обрадовался, увидев новых посетителей, которые помешали хозяину продолжить расспросы. Но на смену мужу подоспела хозяйка и спросила у Мило:

— Может, ты что-нибудь выпьешь? Надо же как-то прожевать хлеб.

— Нет, спасибо, мадам, я пью только воду.

— Очень хорошо! Сейчас я дам тебе воды, дружок. Держи, вот тебе графин и стакан.

Мило выпил воду, поблагодарил и встал, чтобы уйти. Ему хотелось купить и съесть апельсин, но он не решился. «Эти люди, конечно, считают, — подумал он, — что мальчишке, который ищет работу, не до десерта».

— Эй, малыш, подожди-ка! Лови!

И хозяйка, взяв со стола яблоко, бросила его Мило.

— О, спасибо, мадам! — ответил Мило. — Большое спасибо!

Немного смущенный, он ушел из павильончика, уплетая на ходу яблоко. «Эта добрая женщина принимает меня за бедняка, — подумал он, — а на самом деле у меня полный кошелек денег!»

Несмотря на твердое решение, без четверти два он оказался на том самом месте, где Киприан назначил ему встречу.

«Мне просто интересно, — уговаривал Мило сам себя, — что это за новая игра, о которой он упоминал».

Когда Киприан пришел на набережную, он, видимо, обрадовался, увидев Мило. С собой он принес колоду карт.

— Давай назначим ставку, — объяснил он. — Ну, например, пять су. Каждый из нас будет открывать одну карту, и тот, кто откроет более крупную, получит пять су.

Мило не возражал. Они уселись на каменном парапете лестницы, соединявшей набережную с дамбой. Киприан быстро убедился и даже вроде бы огорчился, что Мило не умеет тасовать карты, и поэтому вызвался делать это сам.

Счастье, казалось, снова улыбнулось новичку, который раз за разом выиграл небольшую сумму, и Киприан без всякого труда уговорил его увеличить ставки. Ставки увеличили, и за три кона Мило проиграл франк, затем отыграл его, а потом за два захода спустил целых четыре франка. Охваченный тревогой, он все-таки продолжал игру в надежде отыграться. Но его ничтожные выигрыши никак не покрывали новых проигрышей.

Наконец он заметил, что Киприан не всегда честно открывает карту. Казалось, будто пальцы его быстро ощупывают карту, отыскивая на ней какую-то метку, а когда ему приходилось открывать карту первому, он каждый раз брал верхнюю в колоде. Мило вдруг прозрел и понял, почему Киприану так хотелось самому тасовать!

— Больше я не играю! — крикнул он с дрожью в голосе. — Ты жульничаешь!

— Это я жульничаю?! — протянул Киприан. — Ну-ка, повтори, что я жульничаю!

Сунув карты в карман, Киприан встал с угрожающим видом.

— Да, ты жулик!

Киприан ударил его по щеке. Мило, не удержавшись, бросился на него. Они сцепились в клубок, и Мило, оказавшийся внизу, получил несколько сильных затрещин.

Проходивший мимо таможенник прекратил баталию, и Мило со слезами на глазах удалился. Но он был слишком горд, чтобы жаловаться.

Немного погодя он убедился, что подлый Киприан выиграл у него двенадцать франков.

На этот раз удрученный Мило нуждался в утешении. Не раздумывая, он сразу же отправился к мадам Сольес, которая сидела на своем обычном месте, возле окна, и шила.

Уже по его расстроенной физиономии, по тому, как он поздоровался, она поняла, что Мило сильно не по себе, и взволновалась:

— Боже мой, что случилось? Почему ты повесил голову?

Мило рассказал ей о своих бедах: как его выставили из таможенного зала, как напрасно он бегал потом в гавань Мадрач, и в заключение поведал о злосчастном приключении с Киприаном.

Вздохнув, мадам Сольес покачала головой:

— Спасибо хоть, что он не отнял у тебя все деньги с кошельком в придачу!.. Впрочем, это и наша ошибка: нельзя было позволять тебе бегать где придется. Но ты, ей-богу, кажешься таким серьезным и смышленым мальчишкой! Кто же мог подумать, что ты примешься играть в карты и драться с разными проходимцами, которые вечно околачиваются у порта или у вокзала? Боже мой, если бы знала об этом мадам Лепре!

Мило просто умолил мадам Сольес никому не рассказывать о его похождениях: ни тетушке Ирме, когда она будет ей писать, ни Одиберам.

Ему казалось, что Одиберы осудят его более сурово, чем мадам Сольес. И осудят потому, что вся их жизнь проходит в трудах и заботах, а сама мадам Одибер — воплощение порядка и экономии.

— А где же ты завтракал? — спросила у него мадам Сольес. — Ах да, в этом маленьком павильончике в порту? И кого же ты обслуживал? Ведь там, среди грузчиков, полно таких типов, которые готовы пустить в ход нож!

— Те, которым я носил вчера бутерброды, хорошие парни, — уверил ее Мило, — а сегодня я ничего и никому не носил.

— Почему?

— Потому что… — пробормотал Мило, — потому что нечего было носить…

— Тогда почему ты не пришел завтракать к Одиберам?

— Мне не хочется быть в тягость и вам и им, — тихо признался мальчик. — В этом павильончике я купил сегодня два бутерброда. О, я здорово наелся! А хозяйка дала мне еще и яблоко.

Рассказав всю правду, он испытывал огромное облегчение, но ему хотелось, чтоб мадам Сольес никому не рассказывала о его признаниях.

Всплескивая руками, добрая старуха то и дело причитала: «О боже мой!» — и в конце концов разразилась неудержимым хохотом:

— Послушай, малыш, а ты еще совсем ребенок и ведешь себя как младенец. У тебя добрые намерения, но ты напоминаешь мне глупого птенца, которому хочется выскочить из гнезда и самому добывать пищу. Если уж тебе так хочется до отъезда в Шато-Ренар заняться каким-нибудь делом, мы подыщем тебе что-нибудь подходящее. Это не твоя забота; ты же сам прекрасно видишь, что еще слишком молод. А если ты боишься обременить нас — кстати, приятно слышать об этом, — ты расплатишься с нами позднее, когда сам станешь зарабатывать. Вот так-то, дружок! Я открываю тебе кредит до совершеннолетия! Но я не желаю, чтоб ты бегал в порт к прибытию пароходов и приставал к пассажирам, словно маленький нищий. Чтобы таскать багаж и провожать иностранцев, найдутся другие — разве мало на свете крепких и хитрых ловкачей, которым ты и в подметки не годишься? Я скажу мужу, чтоб завтра он ненадолго взял тебя к себе на работу. Ему, разумеется, надо навести порядок в ящиках… Но погоди-ка!.. Слышишь? Это Титен и Роза возвращаются из школы. Подымись вместе с ними, а то их матери надо уходить. Если же ты побудешь с ними, она уйдет с легким сердцем.

Мило повиновался и догнал маленьких Одиберов на лестнице.

— А, это ты, Мило! — воскликнул Титен. — Ты идешь к нам? Вот здорово! Во что мы будем играть?

— Да, во что мы будем играть? — вторила Роза.

«Вам все играть да играть! — недовольно подумал Мило. — Я все-таки не ребенок…»

Однако, поднявшись на четвертый этаж, он заявил им самым обыденным тоном:

— Играть?.. Мы будем прятать носовой платок, как и в прошлый раз.

После такого бурного дня вечер показался Мило необыкновенно тихим и безмятежным.

Воспоминание о двух бутербродах, съеденных еще днем, растаяло где-то в далекой дымке, а овощной суп, который налила ему мадам Сольес, маленькие артишоки под соусом из перца, приятно похрустывающие на зубах, душистый яблочный компот с лимоном, завершивший обед, — все это казалось Мило удивительно вкусным.

И с каким же усердием он принялся убирать со стола! Он даже чуть ли не расстроился, узнав, что не придется вытирать посуду! Ведь мадам Сольес, не в пример своей подруге, не столь ревностно вела свое хозяйство. Нередко она оставляла на кухонном столе целую груду грязной посуды и, усевшись в кресло, брала в руки газету или болтала с какой-нибудь словоохотливой соседкой. Больше того, она даже не успевала вовремя убрать постель.

«Когда я вырасту, у меня все будет как у Одиберов, а не так, как у Сольесов», — думал Мило.

Но как бы то ни было, он крепко привязался к Сольесам и испытывал истинное блаженство, когда перед сном проводил с ними часок-другой.

Он им читал главу из своей любимой книжки «Жаку Крокан» или же рассказывал об Антверпене или о Гамбурге, где ему довелось побывать вместе с отцом.

В этот день Фиорини, компаньон папаши Сольеса, провел целый вечер вместе с ними. Он недавно получил хорошие известия из дому и теперь выглядел веселее, чем обычно.

Мило знал от Сольесов, что Фиорини, выходец из Вероны, жил там вместе с родителями и сестрой. Десять лет работал он часовщиком, беспрестанно пополняя образование, и мечтал о социальном прогрессе и о международной солидарности трудящихся.

Верный своим убеждениям, Фиорини не пожелал из-за этого угодить в тюрьму и вынужден был эмигрировать.

После обеда Фиорини спел несколько красивых итальянских песенок. Мило, обрадовавшись, что понял некоторые отдельные слова, схожие с французскими, принялся — на правах друга — тормошить Фиорини: пусть он переведет ему на итальянский самые обиходные фразы. Тот согласился. Мило аккуратно записал их в свою записную книжку, а часовщик терпеливо объяснил ему орфографию и произношение.

— Мне так хочется выучить какой-нибудь иностранный язык! — воскликнул Мило. — Мне кажется, что если б я говорил на другом языке, то чувствовал бы себя другим человеком!

— Какая великая мысль! — усмехнулся Фиорини. — Ну уж нет! Если ты, к примеру, лгун и злодей, то будешь лгать и грубить по-итальянски с таким же успехом, что и по-французски.

— А вы больше любите Италию или Францию? — спросил Мило и сам же ответил: — Ну конечно, Италию.

Фиорини вроде бы сначала рассердился, но потом рассмеялся:

— Почему ты говоришь: «Ну конечно, Италию»? Я люблю те места, где я бывал и которые хорошо знаю; словом, те, которым я обязан какими-то привязанностями, привычками, воспоминаниями. Я люблю свой край — Верону и ее окрестности — больше, чем Марсель, в котором я живу только два года. Но я люблю больше Марсель, чем Милан, где я провел в пору зимних туманов неделю, и совсем не люблю Неаполь, который мне вообще не довелось посетить. Да и какое это имеет значение, если Марсель находится во Франции, а Милан и Неаполь в Италии!

— Но, — возразил Мило, — вы можете предпочитать итальянцев французам и, например, не любить англичан, верно же?

— Мило, — серьезно и взволнованно ответил ему Фиорини, — если мальчики твоего возраста все еще продолжают думать, что все человечество делится на итальянцев, французов, англичан, бретонцев, овернцев и что надо их оценивать, любить или ненавидеть всех скопом, то Мир потерян для человечества. Никто не будет отрицать, что существуют люди разных национальностей и что разделены они друг от друга границами, но пойми же, все люди всех стран в общем-то делятся на две категории: на порядочных людей и мерзавцев, на добрых и злых, на тех, которые нам нравятся, и на тех, к кому мы равнодушны или которые нам неприятны. Например, для меня мосье Сольес (такой же часовщик, как и я) намного ближе и дороже, чем тот сицилийский унтер, который нагло обращался со мной, когда я служил солдатом в Болонье.

Мило почувствовал, что отношения между людьми — не такая уж простая штука, как ему казалось раньше. И он глубоко задумался…

На следующее утро Мило встал рано и принялся за генеральную уборку. Иными словами, перестелил матрац и вымыл красные изразцы пола в своей комнате. Потом сбегал за покупками для мадам Сольес и в половине десятого вошел в маленькую часовую мастерскую на улице Фонтэн-де-Ван.

— А, это ты! — весело встретил его папаша Сольес. — Пришел потрудиться? Хорошо! Разберешь мне большой шкаф, начиная с верхней полки. Выберешь оттуда все, что там есть, вытрешь аккуратно тряпкой полку и все хранящиеся там детали, а потом положишь их на место. Клади их на этот стол. Вот тебе тряпка и возьми скамейку, чтоб достать до верхней полки.

Мило снял куртку, надел рабочий фартук, которым его ссудила мадам Сольес, и принялся за работу.

Верхняя полка действительно была забита до отказа самыми разнообразными вещами. Там хранились старые бронзовые, мраморные, золоченые маятники, часовые механизмы, балансиры, пакеты с часовыми стрелками на любые циферблаты, несколько новеньких будильников, лежавших в картонной коробке, гири для часов, цепочки для старинных ходиков и, наконец, объемистые связки ключей для разных часов. Большинство из этих ключей заржавели, поэтому Мило с одобрения папаши Сольеса принялся протирать их керосином.

На уборку верхней полки он потратил целое утро. Сольес и Фиорини, сидя за своим столом, работали и разговаривали.

Они хвалили и в то же время ругали какую-то швейцарскую часовую фирму, оперируя профессиональными терминами, в которых Мило разбирался не больше, чем в итальянских песенках Фиорини.

«По сути дела, — думал он, поглядывая на склонившихся над столом часовщиков, — они говорят на совершенно неизвестном мне языке».

Тем не менее он так и пылал от удовольствия и гордости, рассказывая за завтраком Одиберам о том, что он проделал за утро, и терпеливо перечислил все вещи, которые лежали в шкафу панаши Сольеса. Перетерев посуду у мадам Одибер, он снова весело зашагал в мастерскую, чтобы приняться за вторую полку, на которой хранились рабочие инструменты, циферблаты, покрытые эмалью, карманные часы, разные часовые пружины, нуждающиеся в смазке, хрупкие и пыльные стеклянные футляры и, наконец, несколько компасов, дрожащие стрелки которых можно было остановить, нажав защелку.

Когда днем папаша Сольес отправился по делам, Мило уселся на его стул и стал смотреть, как работает Фиорини.

И тут же с некоторым смущением убедился, что ему уже надоело возиться со шкафом.

Фиорини одолжил ему свою лупу, Мило взглянул в нее, и маленький изящный механизм дамских часиков показался ему вдруг огромным и мощным. Потом, когда Фиорини стал орудовать малюсенькой отверткой, Мило принялся что-то рассказывать.

— Разделался со шкафом? — прервал его болтовню часовщик.

— Нет еще, — вздохнул Мило.

— Лень-матушка?

Вместо ответа Мило спросил:

— Как это вам удается целый день заниматься одним и тем же делом? Неужто вам не скучно, не хочется никуда пойти или хотя бы поделать что-нибудь другое? Ведь для этого нужно обладать огромным терпением!

Фиорини поднял голову и на мгновение задумался.

— Нет, ты неправ, — сказал он наконец. — Меня вполне устраивает, что я люблю свою работу, добиваюсь нужного мне результата и ежеминутно преодолеваю трудности. Когда человек — мастер своего дела, пусть даже он выполняет самую тяжелую работу, он все равно испытывает при этом чувство радости и гордости… Создать что-нибудь собственными руками, собственным мозгом — разве это не великолепно, особенно если создаешь что-то полезное! Если бы меня заставили целый день вынимать и снова вставлять одну и ту же пружину в одних и тех же часах, а потом изо дня в день принуждали к этому глупому, бесцельному занятию, только тогда я счел бы свою работу невыносимой и даже унизительной. Но вот посмотри, например. Эти часы были засорены и не работали. Я вычистил их, и они пошли. И поскольку я выиграл сражение со своим противником, я доволен и удовлетворен своей работой, понял?

— Да, я понял, — сказал Мило и, повернувшись к шкафу, ринулся на штурм третьей полки.

Когда папаша Сольес и Мило вернулись домой после работы, они застали обеих женщин за оживленной беседой.

— Мы толкуем о Мило, — заявила мадам Сольес. — Для тебя, малыш, есть приятная новость! Если хочешь поработать, то мадам Одибер подыскала для тебя приличное место.

— Совершенно верно, — подтвердила молодая женщина. — Можно устроить тебя в ресторан, где работает моя сестра. Ты там будешь питаться, получать пять франков в день и выполнять то, с чем ты превосходно справляешься у меня, — словом, вытирать посуду.

Младшая сестра мадам Одибер, Юлия, познакомилась с Мило еще раньше, на улице Эвеше. Она служила в небольшом ресторанчике на авеню Тулон, куда в полдень набивалось множество служащих и рабочих с завода «Форж-э-Шантье». Женщина, нанятая только для мытья посуды, не управлялась одна — особенно во время завтрака. Ну, а вечером, конечно, посетителей бывало меньше: ведь рабочие обедали дома. Вот по этой-то причине и потребовался в ресторан помощник на полный день. Юлия порекомендовала хозяевам взять Мило, сказав, что мальчонка он работящий и посуду перетирает ловко и умело.

И поскольку хозяева, в общем-то, решили взять мальчика, то он должен явиться в ресторан к десяти утра, помочь служанкам накрыть столы, в одиннадцать часов позавтракать вместе с хозяевами и персоналом, в полдень и позже, когда в ресторане бывает наплыв народа, заняться посудой, потом почистить овощи и в шесть вечера пообедать. В восемь часов он будет свободен. Оставшуюся посуду перемоют и перетрут без него.

— Это я не захотела, чтоб ты возвращался домой слишком поздно, — объяснила ему мадам Сольес. — Ты же любишь посидеть у нас часок перед сном.

— Хозяева ресторана люди неплохие, — добавила мадам Одибер, — и кормить тебя будут хорошо. Ты хоть доволен?

— Ну конечно! — воскликнул Мило, и глаза у него загорелись.

Наконец-то его мечта осуществилась: он больше не будет обузой ни для Сольесов, ни для Одиберов, ни для тетушки Ирмы и даже станет получать пять франков в день, что позволит ему пополнить пошатнувшиеся финансы.

У него оставалось только тридцать франков из тех пятидесяти, что ему дал отец, не считая уж пятнадцати франков, заработанных в Бордо, и тринадцати — в Марселе. А он знал, что автобус в Шато-Ренар обойдется ему в двадцать франков.

Ну, а что касается работы в ресторане, она, по его разумению, не будет слишком нудной — примерно такая же, что и у Одиберов и Сольесов: накрыть на стол, вытереть посуду, почистить овощи…

В тот же вечер, после обеда, мадам Одибер представила Мило хозяевам ресторана.

Ресторан «Форж» стоял почти напротив ворот завода «Форж-э-Шантье», который растянулся метров на двести вдоль авеню Тулон. Зал ресторана был в четыре-пять раз больше, чем зал в гостинице Буска в Бордо, но атмосфера здесь была такая же.

Там и сям, опершись локтями на накрытые столики, курили и разговаривали несколько запоздалых посетителей. Хозяин, восседавший за кассой, и его жена, стоявшая рядом, проверяли чеки. Юлия представила мадам Одибер и Мило хозяевам, которые приняли их радушно и чуть покровительственно.

— Ага!.. — протянул хозяин, мосье Сириль, поглаживая пальцем черные густые усы. — Вот вам и молодой человек! У него красивая внешность! Ну как, малец, хочешь потрудиться вместе с нами? Я вижу, ты крепкий и проворный парень, верно? Не побоишься таскать груды тарелок?

— Нет, мосье, — ответил Мило.

— И кажется, тебе нравится их вытирать? Что ж, превосходно! Здесь тебе предоставят полную возможность перетирать их по двадцати дюжин, не меньше!

Мило засмеялся, думая, что хозяин шутит.

— Но лишат тебя возможности бить их, — добавила хозяйка.

— Он никогда их не бьет, — заметила мадам Одибер.

— Все-таки одну я у вас разбил, — признался шепотом Мило.

Хозяева рассмеялись, а мадам Одибер, тоже засмеявшись, возразила:

— Верно! Но тарелка была такая маленькая, что я совсем о ней забыла.

— Ну хорошо, ты парень честный, — сказал мосье Сириль. — Приходи сюда завтра утром к десяти часам.

На следующий день, в начале десятого, Мило, уже сбегавший на рынок, распрощался с мадам Сольес. Он решил по утрам ходить в ресторан «Форж» пешком: ведь получасовая прогулка по воздуху никогда не помешает.

Он вышел из дома пораньше и неторопливо двинулся по улице Канебьер, которая казалась чисто вымытой утренним солнцем и легким морским ветерком. По пути он полюбовался роскошными витринами, полистал журналы у входа в книжную лавку, долго выбирал и наконец купил три почтовые открытки. На аллее Сен-Луи он остановился и стал смотреть, как цветочница поливает из маленькой лейки анемоны и розы, которыми был завален ее киоск. А сколько разных лавочек тянется вдоль длиннющей Римской улицы! Мило приятно было помечтать о тех заманчивых вещах, которые он не отказался бы купить. В одной из лавочек он выбрал бы себе перочинный нож с пятью лезвиями, в другой — цветную рубашку и туфли…

Выйдя на площадь Кастелан, он взглянул на часы. Было без восьми минут десять. Времени оставалось в обрез. Тогда он побежал по бульвару Вайль, приняв его по ошибке за авеню Тулон, вернулся назад, отыскал дорогу и, запыхавшись, ворвался в ресторан за две минуты раньше срока.

В светлом зале приятно пахло сосновыми опилками, которыми служанка только что посыпала еще влажный пол. Юлия накрывала пустые столы скатертями из гофрированной бумаги.

В глубине зала, слева, между двумя дверьми, стоял огромный стол, на котором мосье Сириль расставлял в ряд бутылки с вином, а рядом высились стопки тарелок и корзиночки со столовыми приборами.

— А, пришел! — сказал хозяин, мельком взглянув на большущие часы, висевшие над столом. — Не опоздал! Молодец! Можешь помочь девушкам: передавай им тарелки. Но для начала сходи к хозяйке и попроси у нее фартук, она на кухне. Проходи через левую дверь.

Хозяйка действительно оказалась на кухне: она стряпала. Засучив рукава, с потным лицом, она стояла перед громадной печью, заставленной разными горшочками и кастрюльками. Рядом с ней какая-то стройная сорокалетняя женщина резала петрушку на углу доски.

— Здравствуйте, — поздоровался с ними Мило. — Я пришел за фартуком.

— Здравствуй, паренек. Как тебя зовут?

— Эмиль Коттино, а вообще-то зовут меня Мило.

— Хорошо! Ты будешь работать главным образом здесь. Познакомься: это Анжела, с которой ты будешь мыть посуду. Сними куртку и повесь ее вон там, в чулане. Дайте ему передник, Анжела.

Надев передник через голову и затянув сзади тесемки, Мило снова появился в зале. Чтобы передник был покороче, мальчик подвернул его широкой складкой. Теперь он походил на настоящего гарсона.

— Ты будешь ставить по четыре тарелки на конце каждого стола этого ряда, — объяснила ему Юлия. — Двенадцать тарелок поставишь на столы, что идут вдоль витрины, а потом по две — на маленькие столики в глубине зала. После этого принесешь столовые приборы. Бери лучше сразу по восемь или двенадцать тарелок, чтобы не носиться туда и сюда.

Мило быстро разнес стопки тарелок. Юлия и другая служанка, Тереза, расставили их на столах, затем разложили столовые приборы, корзиночки с шестью ломтиками хлеба, нарезанными самим хозяином, и, наконец, украсили столы стаканами, графинчиками, солонками, масленками…

Такое обилие посуды привело мальчика в восторг. Когда с посудой было покончено, Мило помог Юлии накрыть на стол, стоявший у самой двери кухни и рассчитанный на шесть персон.

— Это для нас, — объяснила ему служанка.

В одиннадцать часов хозяева, Анжела, Юлия, Тереза и Мило сели за стол.

— Этот паренек здорово бегает! — заметил хозяин, разливая рыбный суп. — Я видел, как он скакал по залу с корзиночками хлеба!

— Верно, он хорошо нам помог, — поддакнула Тереза.

— Но ведь именно для этого его и взяли сюда! Ведь так, Мило? — спросила хозяйка.

Наелся Мило до отвала, а когда мосье Сириль налил ему вина, он почувствовал себя настоящим мужчиной. Он вышел из-за стола немного отяжелевший и вполне довольный первой половиной своего рабочего дня.

Мадам Сириль вернулась к плите, хозяин, устроившись за столиком для посуды, резал тоненькими ломтиками колбасу, а Юлия и Анжела убирали со стола, на котором вскоре не осталось ничего, кроме стопки грязных тарелок.

— Унеси их, я вытру стол, — приказала Мило Тереза.

Мальчик повиновался и вошел с тарелками в руках на кухню. На эту самую кухню, которую он покинет через долгие томительные часы.

— Давай их сюда, — сказала ему Анжела, устанавливая на длинной каменной плите таз с горячей водой. И объяснила: — Ставь тарелки на тот стол, что слева от меня. Здесь скопляется вся грязная посуда. Я мою ее в этом тазу, а ополаскиваю в другом, откуда ты и будешь брать сразу по десяти разных предметов: тарелки, блюда, салатницы, не считая вилок и ножей. Потом положишь их на стол, покрытый клеенкой — это у нас что-то вроде сушилки, — вытрешь и поставишь позади себя, на кухонный буфет, где хозяйка, Юлия и Тереза берут нужную им чистую посуду.

— Запомни, — добавила мадам Сириль, слушавшая наставления Анжелы, — иногда почти вся посуда бывает в расходе, и если не вымыть ее тут же, то мы окажемся без чистой посуды. Поэтому нужно немедля возвращать ту посуду, которая поступает на мойку. Ну, а сейчас бери одно из полотенец, что висят на веревке в чулане. Когда оно намокнет, повесишь его на веревку и возьмешь другое.

«Чулан», как его называла хозяйка, представлял собой своего рода коридор, с одной стороны наполовину застекленный. Выходил он на каменный дворик и завален был мешками с картошкой, с морковью, с луком и прочей снедью. Отыскивая полотенце, Мило заметил, что застекленная рама и открытая настежь дверь пропускают на кухню чуточку света и воздуха. Кроме того, «чулан» освещался яркой электрической лампочкой, горевшей целый день.

На полу, рядом с Анжелой, стоял чан, в который сбрасывали все то, что оставалось на грязных тарелках.

Итак, работа началась.

Мило принялся усердно перетирать белые толстые тарелки. Но вот в какую-то минуту он понял, что пришли первые посетители, ибо мадам Сириль открыла пробитое в стене окошко, сообщающееся с залом, через которое Юлия и Тереза передавали хозяйке только что принятые заказы.

Хозяйка брала с буфета чистую тарелку, накладывала в нее все, что требовал посетитель, и ставила на стойку у окошка, где ее тотчас же подхватывали служанки. Вскоре Юлия, а следом и хозяин с Терезой притащили на кухню целые груды тарелок и салатниц из-под закусок. Большинство из них были почти чистые, и вымыли их быстро. Поскольку Мило не успевал, Анжела тоже взяла полотенце и помогала ему до тех пор, пока не поступила на мойку засаленная посуда от второго блюда.

В час дня скопилось столько грязной посуды, что служанки даже и не приносили ее на кухню — не хватало места, а складывали ее в зале на столе. Мило, сжав зубы и бешено вращая глазами, чем вызывал неудержимый смех у Анжелы, действовал в каком-то исступлении.

— Да не торопись ты так, — заметила хозяйка. — Тарелки сейчас больше не нужны, и можешь не спешить, в твоем распоряжении еще немало времени.

Она навела порядок на плите, отдала Анжеле вымыть кастрюли и помогла Мило, подбодрив этим мальчика. Немного погодя на кухню пришла Тереза, взяла полотенце и тоже стала перетирать посуду. Тем временем Юлия подметала пол в пустом зале, а хозяин, сняв бумажные скатерти, залитые вином и соусом, протирал столы.

Когда Мило разделался с последней тарелкой, было уже половина шестого.

Вымыв руки, Мило вместе с хозяйкой и служанками пошел в зал. Анжела же осталась на кухне и принялась чистить тазы.

— Ну как, дела идут? — спросил у него хозяин.

— Идут, — ответил Мило, — только руки болят.

— Это без привычки. Надо просто привыкнуть, и дело с концом. Дня через два будешь вытирать посуду играючи, не волнуясь и не зажимая в кулаке полотенце, как сегодня. Я же видел, как ты работал! Можно было подумать, будто ты чистишь ботинки! Иди-ка сюда, сядь! Почистишь морковь и отдохнешь тем временем. Видишь, я уже приготовил зал к обеду.

Действительно, на столах были расставлены приборы для двадцати человек. Вокруг накрытого клеенкой стола, за которым утром завтракал Мило, уже сидели хозяйка и служанки. Все они чистили редиску и цикорий. Мило устроился перед корзиной с морковью, радуясь, что можно посидеть и не вдыхать тошнотворные запахи кухни и мокрых полотенец.

Сидя за столом, Юлия и Тереза то и дело перебрасывались шуточками и смешили хозяев, вспоминая какого-то «малохольного» посетителя, который во время еды все напевал одну и ту же мелодию и, даже заказывая второе и десерт, не изменил своей манеры.

Итак, никто, кроме Мило, вроде бы и не замечал, какого страшного напряжения стоили им эти полуденные часы! Глядя на них, он испытывал чувство невольного восхищения и удивления, ибо считал, что метаться по залу, разнося блюда, или торчать перед пылающей плитой ничуть не легче, чем перетирать посуду. Больше того, после ухода посетителей служанки еще помогали и ему!

При мысли, что и последующие дни не принесут ему облегчения, Мило пришел в отчаяние. Но уже через минуту, скребя морковку, он с гордостью подумал, что не подвел хозяев: в часы «пик» всех обеспечил чистой посудой и сразу же нашел свое место в этой слаженной команде.

В шесть часов мадам Сириль подала обед, состоявший из множества уцелевших кушаний. Мило совсем не хотелось есть, да и вся эта пища, заполонившая стол, казалось, отдает запахами кухни. Но его все-таки заставили кое-что съесть.

— Когда работаешь, надо есть, — поучительно изрек хозяин.

В ответ Мило так и подмывало ему сказать: «После пятичасового пребывания в вашей душной кухне требуется только одно — подышать свежим воздухом». Но как бы то ни было, он с наслаждением съел один апельсин и выпил два больших стакана воды.

После обеда, который не занял много времени, наступил получасовой отдых. Хозяин вышел на порог дома и закурил сигарету, а Мило с Юлией принялись листать иллюстрированный журнал.

— Ты не очень устал? — спросила у него девушка.

— Конечно, нет, — горделиво уверил ее Мило.

— Знаешь, — посоветовала она ему вполголоса, — ставь на сушилку как можно больше тарелок. Пока подойдет их очередь, они уже наполовину обсохнут, и тогда тебе почти не придется их вытирать…

Пришли новые посетители, и Мило вернулся на кухню; там Анжела уже опускала в горячую воду обеденную посуду. Мило, с полотенцем в руке, занял свое место. Это было для него самое тяжелое время в течение всего дня. Около половины девятого освободившаяся в зале Тереза пришла на кухню. Только тогда мадам Сириль сказала Мило:

— Теперь Тереза побудет здесь, а ты, Мило, можешь идти домой. Ты славно поработал. Иди! До завтра!

Мило натянул на себя куртку, берет и попрощался со всеми. Свежий воздух и шумные улицы сначала ошеломили его. И хотя он устал, ему захотелось пройтись пешком. Ведь еще не поздно, решил он, и по дороге домой можно поразмыслить над прожитым днем.

«Сейчас, когда я уже закончил работу и совершенно свободен, — рассуждал Мило, спускаясь по Римской улице, — меня огорчает только то, что завтра, послезавтра и каждый следующий день до самого отъезда в Шато-Ренар придется ходить в этот противный ресторан!..

Но ведь, в конце концов, ничто меня здесь не удерживает; если я увижу, что работа эта мне не по силам и что я не могу все время находиться в кухне, то сам скажу об этом мадам Сольес, и она первая же настоит, чтоб я распрощался с рестораном…

Но ведь Анжела чувствует себя на кухне вполне сносно и проводит там куда больше времени, чем я! И хозяйка тоже! А Юлия и Тереза? Они же, как заводные, обслуживали в течение полутора часов сразу четверых или пятерых посетителей, а сейчас все еще убирают столы и перетирают посуду!.. Они-то не жалуются! Они просто выносливее меня… Они просто к этому привыкли. Что ж, мне тоже надо только привыкнуть.

Может, они любят свою профессию? Да разве это возможно? Они, скорее всего, любят получать чаевые да болтать с разлюбезными завсегдатаями; никто не поверит, чтобы им нравилось перетирать посуду; я, например, с удовольствием вытираю ее для мадам Одибер только потому, что мне приятно оказать ей услугу, да и дело это отнимает у меня не больше четверти часа. Фиорини говорил мне, что стоит ему вспомнить о пользе своей работы, как он может просидеть над ней целый день… Очевидно, вытирать посуду тоже занятие полезное, и в часы «пик» я проделывал это весьма охотно, ибо думал не о том, что надо ее перетирать, а о том, как бы побыстрее обслужить посетителей. Я смотрел, как на буфете тают и вновь вырастают кучи тарелок. Когда у меня требовали, например, пять тарелок, я давал их и успевал приготовить новые. Я выиграл сражение, как говорит Фиорини, и не чувствовал ни малейшей усталости. Но что же будет потом? Эти горы тарелок, которые надо перетереть! И нельзя даже присесть! И этот запах!»

Когда Мило подходил к Старому порту, он вдруг с тревогой подумал: что он скажет о проведенном дне Сольесам и Одиберам? Может, пожаловаться? Не скрывать своей усталости, намекнуть, что выбился из сил? На какое-то мгновение он было поддался искушению. Но самолюбие перебороло эту слабость.

«Нет, — решил он, — надо быть стойким! Сколько раз я твердил, что хочу работать, и мадам Одибер наконец нашла для меня место. Поэтому я должен показать им — по крайней мере, в первый день, — что я вполне доволен; и если даже со временем придется признаться, что работа эта нелегка, я все равно буду сражаться до конца! Кстати, теперь я могу написать папе, тетушке, Тэсто и Полетте Бланше, что в Марселе я нашел возможность заработать себе на жизнь. Правда, я напишу им попозже, перед отъездом в Шато-Ренар. И тогда все поймут, что я парень смелый и сообразительный».

Эта ничтожная капелька тщеславия укрепила его чувство долга.

Улыбаясь, он вошел к Сольесам. У них оказались и Одиберы. Увидев их всех, Мило бодро крикнул:

— Добрый вечер!

— Ого, у него что-то торжественный вид! — засмеялся Сольес.

И мальчишку засыпали вопросами:

— Ну как, Мило?

— Ты доволен?

— День прошел хорошо?

— Очень хорошо, — ответил Мило.

— Расскажи, чем ты занимался.

— Я работал не покладая рук целых десять часов, — гордо вскинул голову Мило, — но это меня не пугает.

Он сцепил пальцы, посмотрел в потолок и добавил, смеясь:

— О-ля-ля! Вы не представляете себе, сколько я вытер посуды! Трудился с полудня и до пяти часов без отдыха! Через мои руки прошла, наверное, тысяча тарелок!

— У них в ресторане максимум триста тарелок, — весело заметила мадам Одибер, — так мне сказала сестра.

— Может, и так, но ведь мыли их по нескольку раз, — не сдавался Мило.

— Ну ладно! — заключил Одибер. — Я рад, что ты доволен. А то я, признаться, боялся за тебя. Недаром мне всегда казалось, что мытье посуды в ресторане — самое скучное занятие.

— Да помолчи же! — шепнула ему жена. — Не отбивай у парня охоты к работе.

Конопатчик заметил свою оплошность и поторопился исправить ошибку:

— Впрочем, это такая же работа, как и любая другая!

«Одибер прав, — подумал Мило, — это самое скучное занятие». Однако он набрался духа и возразил ему:

— Но я же не мою посуду, я только вытираю ее!

Последующие дни оказались для Мило еще тяжелее, чем первый. Да это и не удивительно: первоначальный и весьма сомнительный пыл быстро угас; втягивался он в работу с трудом, хотя и должен был бы стараться изо всех сил.

Только утром он чувствовал себя сносно. Но это весьма относительное удовольствие омрачала мысль о полуденной горячке.

Грустно ему было, когда тащился он по утрам в свой ресторан. Грустно потому, что погода стояла лучезарная, воздух был мягок и прозрачен и Старый порт да и весь город расцветился первыми приметами наступающей весны.

Пока Мило еще нравилось расставлять приборы на чистые столы. Но вскоре он стал делать это один, ибо мосье Сириль, пользуясь его присутствием, поручал Юлии и Терезе какую-нибудь другую работу. Однажды хозяин основательно отругал Мило за то, что он забыл положить на столы ножи. С того дня эта забавная игра превратилась для Мило в тяжкую повинность.

Его возраст и положение «помощника» позволяли каждому командовать им и заваливать его целым ворохом мелких поручений.

— Мило, — просила Анжела, — сбегай во двор и принеси мне мусорное ведро.

— Мило, — говорила Тереза, — достань мне белый фартук из бельевого шкафа.

— Мило, — заявлял хозяин, — у меня кончились сигареты. Слетай-ка в табачную лавку.

— Мило, — приказывала хозяйка, — пойди купи мне килограмм крупной соли.

— Послушай, Мило, — просила Юлия, — если ты берешь эту губку, то всегда клади ее на место.

Если за столом не хватало хлеба, воды или тарелок, то посылали за ними только его.

Подобная «услужливость» не проходила ему даром: он вскоре заметил, что от этих вечных метаний к концу дня у него подкашиваются ноги. Он становился каким-то вялым, невнимательным, в ушах звенело. В эти минуты его постоянно унижали, говоря: «Не спеши, голубчик, я подожду!», или: «Может, у тебя кровь застыла в жилах», или же: «Очень хорошо! Раз уж тебе так не хочется, я сделаю это сам». Тогда, задетый за живое, он со вздохом бросался выполнять приказание или просьбу.

На третий день он уже не обольщался мыслью, будто во время завтрака у него всегда будет в запасе чистая посуда. Последовав совету Юлии, он попытался сначала сушить тарелки, а потом уже их вытирать. К сожалению, он проделал этот эксперимент в то время, когда на буфете не было чистой посуды.

— Давай тарелки, Мило! Тарелки! — закричала Тереза, притоптывая от нетерпения ногами.

— Живей, Мило, у нас не хватает тарелок! — буркнул подошедший хозяин.

— Ах ты, сонная тетеря! — воскликнула хозяйка. — Анжела, помоги ему.

Особенно тяжелы для Мило были часы между двумя и пятью. Анжела, кто-нибудь из служанок, а иногда и сама хозяйка помогали ему, торопя и подталкивая, а кое-когда и вступали между собой в словесные перепалки, ибо известно, усталость всегда вызывает озлобление.

Он в отчаянии пересчитывал тарелки, выстроившиеся плотными рядами на сушилке. У него ломило руки, ноги, болела голова, не хотелось дышать отвратительным паром, поднимавшимся над тазами.

Однажды, около четырех часов, заглянул в кухню хозяин и сказал ему:

— Мило, оставь на минутку посуду и отнеси это письмо водопроводчику на улицу Иена. — И, обращаясь к жене, он добавил: — Он тотчас же вернется.

Через мгновение Мило уже выскочил на улицу, залитую солнцем. Улица Иена была совсем коротенькая, да и водопроводчик жил неподалеку. Если даже идти медленно, Мило потребовалось бы не больше двух минут, чтобы выполнить поручение. Но когда он оказался на улице, когда сунул руки в карманы, глотнул свежего воздуха и подумал об авиньонском автобусе, проходящем через Шато-Ренар, время побежало куда быстрее, чем на кухне, освещенной электрической лампочкой. Особенно если остановиться перед маленьким фургончиком и угоститься мороженым — ванильным или фисташковым. Мило вернулся через четверть часа. Хозяин уже ждал его у двери ресторана:

— Итак, хорошенькая прогулочка, не правда ли, мосье Мило? Теперь-то ты уже меня не проведешь, мой милый, и больше я не пошлю тебя с поручениями во время работы!

Мило нечего было ответить. Он поплелся на кухню, где Юлия и Тереза перетирали посуду.

— Достаточно, — приказал им хозяин. — Мило сам закончит. Это отобьет у него охоту увиливать от работы.

Завтрак подходил к концу. Мило, сидевший у края стола, рядом с Юлией и напротив Анжелы, уже чистил яблоко.

Все слушали Терезу, которая рассказывала об одном роскошном ресторане, где служил официантом муж ее приятельницы. Подумать только: официанты там одеты в смокинги! А цены просто диковинные, перечисляла Тореза: даже яйцо всмятку или апельсины недоступны для простого люда!

— Все эти типы, держащие подобные заведения, не внушают мне доверия, — заявил мосье Сириль, наливая себе стакан вина. — Ведь совсем нетрудно угодить посетителям, которые швыряют деньги на ветер. Там заботятся не о том, чтоб хорошенько накормить людей, а просто подбивают их к чревоугодию и заставляют раскошеливаться. Мы же поступаем иначе! Мы даем публике самое необходимое, не добавляя ничего лишнего. Поэтому-то и кормим рабочих по предельно низким ценам. К тому же их вполне устраивает, что завтракают они в двух шагах от работы, да и пища, как правило, у нас вкуснее, чем у них дома. А сами мы трудимся не покладая рук — ничуть не меньше, чем сами рабочие.

— Это верно, — поддакнула хозяйка. — Мило, принеси кофейник, он стоит на углу плиты. И захвати по дороге сахар, раз уж будешь на кухне.

Мило отложил в сторону яблоко и побежал на кухню. Слова хозяина произвели на него глубокое впечатление.

Ему было приятно сознавать, что хозяин — человек добрый, любит рабочих и что трудится он целый день только ради них.

Тереза, видимо, была такого же мнения, ибо, когда Мило возвратился с кофейником в зал, она все еще разглагольствовала:

— Небось хозяин ресторана, о котором я рассказывала, не ударит палец о палец. Не то что вы!

В этот день мадам Сириль ушла в полдень на похороны, поэтому хозяину и Анжеле пришлось по очереди стоять у плиты и передавать в зал заказанные блюда. Подобное занятие не очень-то нравилось Анжеле. Она, ворча, металась от мойки к плите, подхватывая тарелки с заказами мокрыми руками.

А Мило все думал о словах хозяина, и это вселяло в него бодрость и энергию.

«В конце концов, — размышлял он, — мы все трудимся здесь ради блага рабочих завода «Форж-э-Шантье».

И когда хозяин запоздал сменить Анжелу, мальчик, у которого не оказалось под рукой чистой посуды, взял щетку для мытья посуды и подошел к тазу с горячей водой.

— Я немножко номою, — сказал он Анжеле.

— Не смей! — запротестовала та. — Разве ты мало работаешь за какие-то жалкие пять франков, которые швыряют тебе каждый день? Это же сплошная обираловка! Они заставляют тебя трудиться, как взрослого, которому бы пришлось платить в три раза больше, чем тебе… Слышала я эти нынешние хозяйские разговорчики и едва сдержалась, чтобы не отчитать этого толстопузого лицемера. Конечно, и он, и его женушка вкалывают не меньше, чем мы, но поступают они так из корысти, из жадности! Им бы еще немного заграбастать деньжонок: побыстрее продать свое заведение и через годик отправиться на виллу, которую они купят в Ницце. Они спят и видят только это. Да и все их разговоры сводятся лишь к одному — разве я не знаю! Рабочие завтракают по предельно низким цепам? Верно, но это не по доброте душевной! А потому, что у них на улице Иена есть конкурент — ресторан «Шантье». Они наперебой закупают самые дешевые продукты, сбывая в ресторане никуда не годное мясо и рыбу, которая валялась на рынке уже два дня.

— Но ведь мы вроде бы неплохо питаемся здесь, — заметил Мило.

— Ха, это, конечно, вкусно, и первые дни посетители всегда довольны. Но надо учесть, что хозяйка умеет приправить с помощью соусов и специй самые никудышные продукты. Здесь люди только и делают, что травятся. Вот в чем превосходство ресторана «Форж» перед рестораном «Шантье». Побереги свой желудок! Обрати внимание, что я здесь ем только овощи, салат и сыр.

Мило слушал эти откровения в полном замешательстве.

Ну кто бы мог подумать!

Присмотревшись повнимательнее, Мило убедился, что Анжела не лгала.

Он узнал, что несколько недель назад Сирили взяли третью служанку, которая должна была поочередно обслуживать посетителей и мыть посуду. Но, зарабатывая сущие гроши, да еще не получая приличных чаевых, она предпочла расстаться с рестораном.

Анжеле пришлось в течение долгих дней одной мыть и вытирать посуду. Не управляясь вовремя и слишком уставая, она пригрозила хозяевам, что тоже уйдет. Вот тогда-то и наняли Мило.

Теперь мальчик знал, что работа, выполняемая им, совсем не соответствует его заработку. И его охватило чувство возмущения, которое усугублялось все сильнее и сильнее, тем более что хозяева не переставали злоупотреблять его терпением.

Когда стрелка часов подбиралась к девяти, хозяйка уже не говорила ему, чтоб он заканчивал работу. И ему приходилось самому спрашивать:

— Мадам, уже девять часов, я могу идти?

— Хорошо, иди, — бросала с раздражением мадам Сириль.

Мило казалось, что он унижается, выклянчивая свободу, на которую он имеет полное право. Прощаясь, ему так и хотелось заявить хозяйке: «Больше вы не увидите меня. Хватит! Поищите другого, который бы согласился работать десять часов за пять франков!»

Но сказать так он не осмеливался и в глубине души не хотел расстаться с этим пусть даже плохим местом. Ведь он же поклялся держаться до конца! И, уходя из ресторана, он пытался как то скрасить свое далеко не завидное положение.

«Правда, я получаю только пять франков в день, — размышлял он, — но зато я сыт. Конечно, хозяевам нетрудно прокормить меня разными остатками, но если бы мне пришлось платить за еду, то это обошлось бы мне не меньше десяти франков в день. Значит, я зарабатываю примерно пятнадцать франков.

Моя работа ужасно скучна, тягостна и тяжела, но ведь она по плечу любому глупцу, а во всех этих местах платят сначала очень мало. Самое главное — что я добился своей цели: я никому ничем не обязан».

После таких размышлений он шагал веселее и даже с удовольствием приглядывался к тому, что происходило на улицах. Но стоило ему вдруг вспомнить о каком-нибудь выговоре, сделанном хозяином, или помечтать о прогулке в сады Фаро, где среди ветвей проглядывало голубое море, как его охватывало отчаяние и возмущение.

«Эх, если бы тетушка не уехала в Марокко! — вздыхал он. — Если бы я нашел место юнги! Сколько же дней придется мне вытирать посуду! Не надо мне этих пяти франков. Лучше бы отработать те часы, которые бы покрыли расходы на питание, и все!»

Только на улице Эвеше Мило обретал некоторое утешение. Только там волновались из-за него, видя, что он приходит домой подавленный и усталый; только там поддерживали его угосающее мужество; только там мадам Сольес осыпала его нежностями.

Юлия, поступившая в ресторан «Форж» незадолго до Мило, тоже казалась измотанной и похудевшей. Мадам Одибер сразу заметила это; знала она и то, что Мило работает слишком много и мало получает.

Не раз обе женщины уговаривали Мило расстаться с этим местом. Такое предложение на минуту подбадривало его, но… он протестовал:

— Нет! Если будет еще труднее, тогда я уйду. Но пока я вполне могу работать!

В четверг Мило, вернувшись домой еще мрачнее, чем обычно, получил письмо от мосье Кассиньоля. Тот извещал, что будет ждать его в следующий вторник. Всю усталость у Мило словно рукой сняло. Он чуть не заплясал от радости, но, вспомнив о Сольесах и Одиберах, с которыми он только что расстался, вовремя удержался. Он решил, что доработает в ресторане до конца недели, а воскресенье и понедельник проведет вместе со своими друзьями.

— Я должен вас предупредить, мосье, что завтра я ухожу от вас, — робко проговорил Мило, повязывая фартук.

Мосье Сириль перестал резать толстые куски сыра.

— Как ты сказал? Ты уходишь завтра?

— Да, завтра… Значит, завтра я отработаю у вас полный день. Потом я уеду в Шато-Ренар. Я получил письмо… Вы же хорошо помните, что мадам Одибер предупреждала вас, что работаю я у вас временно…

— Временно — это верно, но я думал, что ты побудешь у нас два-три месяца! Если б я знал, что речь идет о каких-то двенадцати днях, я бы вообще не взял тебя или сразу же подыскал замену. А ты теперь все узнал и уходишь… Да еще предупреждаешь меня только накануне!

— Я все узнал в первый же день, — возразил Мило. — Перетирать посуду — дело нехитрое. Но если я предупредил вас только сегодня, значит, не мог сделать этого раньше.

— Когда же ты уезжаешь в Шато-Ренар?

— Во вторник.

— Как — во вторник! — воскликнул хозяин. — Значит, тебе плевать, что ты ставишь нас в дурацкое положение? Тогда возьми себе воскресенье, коли так тебе приспичило, но выходи на работу в понедельник. Надо же нам как-то вывернуться!

— Извините, — сказал Мило, — но понедельник мне самому нужен.

— Ну нет, голубчик, в понедельник ты придешь! — настаивал рассерженный хозяин. — Впрочем, я рассчитаюсь с тобой только в понедельник вечером. Ты должен был предупредить меня о своем отъезде заранее. В принципе — за восемь дней.

— Нет, хозяин, в понедельник я не приду, — глухо повторил Мило. — Мадам Сольес сказала мне, чтоб я ушел от вас завтра вечером, и я так и сделаю.

Юлия, работавшая в зале и слышавшая весь разговор, с каким-то ожесточением вмешалась в эту неожиданную перепалку:

— Мосье Сириль, это я привела Мило к вам и вам же говорила, что он, очевидно, уедет в Шато-Ренар. Поэтому-то вы и взяли его на полный день. Если бы вы приняли его на работу на месяц, то он действительно должен был бы известить вас за восемь дней. Я понимаю, что вам хочется оставить его еще на несколько дней — ведь вам надо побыстрее подыскать дешевую замену. Но я предупреждаю, что, если вы не рассчитаетесь с ним завтра вечером, я тоже ухожу от вас.

При этих словах хозяйка не замедлила появиться в зале. Она тотчас же поняла, что попытка мужа бесцельна и даже опасна. Если он задержит Мило на лишний день, он рискует потерять и Юлию.

— Пусть убирается завтра! — завизжала она. — Обойдемся как-нибудь и без него!

— Мадам, — отчеканила Юлия, — при желании вы можете за сутки найти десяток мойщиков! Стоит только обратиться в профсоюзную контору по найму. Вам даже не надо беспокоиться: просто позвоните по телефону.

— Вы можете оставить при себе свои советы! Лучше накрывайте на столы.

И мадам Сириль удалилась на кухню, раздраженно ворча:

— Мойщик из профсоюза? Еще бы! Ну да, нам говорили об этом! Двадцать франков в день!

Тереза, раскладывавшая закуски на маленькие тарелочки — сардину и четыре маслины, — услышала слова хозяйки и отвернулась в сторону, прыснув от смеха.

Мило решительно схватил стопку тарелок и расставил их на столах. Сдерживая слезы, он громко сопел. Его расстроили не попреки хозяина, а благородное вмешательство Юлии.

— Спасибо, Юлия! — шепнул он, проходя мимо нее. — Из-за меня вы могли вылететь с работы!

— О, я знаю, — так же тихо ответила она. — Какая разница: чуть раньше или чуть позже!..

Итак, в ресторане «Форж» вскоре установилась обычная деловая атмосфера, и хозяева больше не говорили с Мило об его уходе. Мальчику даже показалось, что они нарочно не трогают его и только искоса поглядывают на него, будто проверяя: не бездельничает ли он. Но в этот день Мило из гордости был просто безупречен. Сидя за столом, он то и дело вскакивал, заранее предупреждая просьбы или приказания присутствующих. Больше того, ему казалось, будто он сам великодушно оказывает услугу хозяевам, не ожидая их распоряжений.

Тем не менее за завтраком опять разговорились на ту же тему: как и кем можно побыстрее заменить Мило. Хозяйка спросила у Анжелы, не может ли она рекомендовать кого-нибудь взамен Мило. Анжела сказала, что у нее есть на примете женщина, которая может приходить после полудня, но за час ей придется платить два франка и пятьдесят сантимов.

— Два франка и пятьдесят сантимов в час за уборку посуды! — поразился хозяин.

— А разве это дорого? — возразила Анжела, подмигивая Мило.

— Ну конечно, не дорого! — буркнул мальчик.

Хозяйка, взглянув на него, круто перевела разговор на другое.

В субботу утром, зайдя к Сольесам выпить чашку кофе с молоком, Мило так и светился радостью:

— Последний день, — напевал он, — последний день торчать на кухне, возиться с грязной посудой и чистить старую картошку!

— Но ведь скоро ты снова будешь ее собирать, дружок, — заметил папаша Сольес. — Правда, на солнышке, а не при свете электрической лампочки.

Мило отправился на работу с легким сердцем. «До чего же здорово, что нынче — последний день!» — повторял он про себя.

Но он ошибся: этот последний день почему-то был окрашен грустью. Всего только двенадцать дней работает он в ресторане «Форж», а кажется, будто провел здесь долгие месяцы, будто у него выпал целый кусок жизни и он все такой же безропотный Мило, неспособный вырваться из этой зловонной кухни.

Вот так же случается с освобожденными узниками, когда они со слезами на глазах смотрят на стены тюрьмы, которую только что покинули. Конечно, их волнуют не эти тюремные стены, но перенесенные там страдания.

В субботу посетителей было намного меньше, чем в обычные дни, ибо у многих рабочих был укороченный день и завтракали они уже не в ресторане, а дома.

Поэтому, перетирая посуду и посвистывая, Мило не торопился и даже принялся рассуждать: «Все-таки я доволен. И чтобы понять это, надо вообразить одно: вдруг мне бы пришлось провести здесь еще две недели! Брр!..»

А Анжела неожиданно вздохнула и сказала ему:

— Эх, повезло тебе, Мило, что ты едешь в деревню, на свежий воздух! Я мечтала об этом всю жизнь.

Тогда-то Мило и понял, почему его грызет тоскливое чувство.

«Я уезжаю в Шато-Ренар, — подумал он, — а Анжела останется в четырех стенах этой кухни, куда никогда не заглядывает солнце. И рядом с ней появится какой-нибудь новый человек, который будет день-деньской перетирать посуду… Хорошо бы взорвать эту кухню, прежде чем уехать!..»

Увы! Мило прекрасно знал, что многие и многие люди согласились бы занять его место в этой надоевшей ему харчевне, чтоб хоть как-то прокормиться.

— А если я узнаю в Шато-Ренаре, что там найдется местечко и для вас? — спросил он у Анжелы.

— Ты очень добрый мальчик, — улыбнулась она, — но я здесь не одна. У меня трое детей, двое старших работают, а младшая дочка еще ходит в школу. Не могу же я оставить их на произвол судьбы.

За обедом Мило почти ничего не ел. Теперь он считал оставшиеся минуты. Последний час показался ему бесконечно долгим. И все-таки он оставался в ресторане до без четверти девять. Ему хотелось доказать хозяевам, что он не мелочится. Они же делали вид, будто не замечают его.

— Рассчитайся с мальчишкой! — сказала наконец мадам Сириль мужу.

Деньги уже лежали на стойке кассы.

— Вот тебе: пять по двенадцати, итого шестьдесят франков, — просто сказал ему хозяин, кивнув на лежавшие деньги, и занялся своими подсчетами.

— До свиданья, — поклонился всем Мило и положил деньги в карман.

И он вышел из ресторана «Форж», как обычно. Но прежде попрощался с Анжелой и Терезой, а Юлия сказала ему:

— До свиданья, Мило. Завтра мы завтракаем у моей сестры.

Следующий день был просто прекрасен. Сначала Мило получил письмо от отца. Оно пришло из Данди, шотландского порта, где «Выносливый» стоял целую неделю. Там-то Луи Коттино и получил от сына два письма, последнее из которых с радостью извещало, что Мило поступил в ресторан «Форж». Моряк был очень рад, что мальчика хорошо приняли в Марселе, и благодарил Сольесов и Одиберов, о которых он еще раньше писал тетушке Ирме.

Из-за сильных ветров рейс «Выносливого» затягивался, но Коттино был очень доволен, что попал на это великолепное судно. Поскольку у Мило деньги еще были, да и в ресторане он должен был получать какую-то сумму, отец не послал ему перевода, но посоветовал преподнести обеим женщинам какой-нибудь приятный подарок. Тем не менее моряк вложил в конверт две купюры по десять франков.

Было решено, что Мило позавтракает у Одиберов; туда же придет Юлия, ибо по воскресеньям служанки в ресторане «Форж» менялись по очереди.

Днем же мальчик отправится на прогулку к замку Иф вместе с Фиорини, как ему было обещано, а потом вместе со всеми отобедает у Сольесов.

В девять часов утра Мило вместе с папашей Сольесом отправился на рынок, ибо старик хотел сам выбрать и купить заднюю баранью ножку на жаркое для гостей.

Какое счастье вновь оказаться на тесных улочках, забитых людьми и заваленных разными съестными припасами! С каким удовольствием вдыхаешь свежий морской воздух, к которому примешиваются запахи тимьяна и чебреца! До чего приятно полюбоваться на груды лангустов и свежих сардин! Как раз в рыбном ряду старый часовщик и Мило столкнулись с мадам Одибер, покупавшей продукты для рыбного супа. С ней были и дети.

— Мне нужно сходить в кондитерскую, — заявил Мило, — потому что вечером я буду угощать всех вас пирожными. Я возьму с собой Розу и Титена, чтоб они выбрали пирожные вместе со мной. Какое вы предпочтете, мадам Одибер?

И мадам Одибер, всегда такая серьезная, вдруг стала похожа на маленькую лакомку и ответила:

— Я? Рожок с кремом, Мило!

— А вы, мосье Сольес?

— Погоди, сейчас подумаю. Пожалуй, трубочку с вареньем. Впрочем, нет. Ромовую бабу. Хотя бабу тоже не надо: кондитеры добавляют туда не ром, а апельсиновую эссенцию. Лучше возьми наполеон. Да, да, именно наполеон.

— Ну, а для мадам Сольес я знаю, что надо: маленький тортик с вишнями. А что для мосье Одибера?

— О, знаешь, Мило, он ведь не сластена, — заметила мадам Одибер. — Если хочешь доставить ему удовольствие, подари ему лучше небольшую сигару.

Титен указал Мило самую хорошую кондитерскую в этом квартале. Разумеется, он никогда не заглядывал в нее, зато частенько любовался выставленными в витринах лакомствами. Для начала Мило предложил своим маленьким спутникам по эклеру в шоколаде, а потом и сам съел одну штуку. После этого, рассчитав, что за обедом будет восемь человек, он купил шестнадцать пирожных, сообразуясь со вкусом каждого. Прежде чем вернуться домой, он купил еще три сигары для мужчин и три красивых гиацинта в горшочках для дам, потому что он не забыл и о Юлии.

За завтраком у Одиберов Мило упивался буайесом. По странному стечению обстоятельств, он впервые в Марселе попробовал этот великолепный суп. Мадам Одибер положила в тарелку кусочки разных сортов рыбы, устриц, крабов, потом ломтики хлеба, обмакнутые в желтом бульоне, приправленном лимоном, где золотились глазки масла.

— В Бордо, — засмеялся Мило, — один матрос пытался меня уверить, что этим желтым цветом пользуются для покраски детских волчков и колец для салфеток.

— Он не обманул тебя, — заметил конопатчик. — К буайесу и в самом деле добавляется шафран, который используется как краска. Но в суп его кладут не для цвета, а для запаха.

Фиорини и Мило возвращались из замка Иф на колесном пароходе, который вмещал до сотни пассажиров. Пароходик мерно покачивался на легкой зыби, и прерывистое шлепание его колес по воде напоминало Мило шум ветряной мельницы в окрестностях Руана.

Замок Иф представлял собой старую крепость, высившуюся на скалистом островке в двух километрах от Марселя. Заглянув в словарь у папаши Сольеса, Мило узнал, что замок был построен по распоряжению Франциска I и долго служил тюрьмой.

Но, пожалуй, самое прекрасное в этой прогулке был не сам замок, а удивительный вид Марселя, развернувшийся перед глазами пассажиров во время обратной поездки: Марсель, какое-то загадочное нагромождение зданий бледно-золотого и белого цвета, как бы застыл между темно-голубым морем и розоватыми холмами, вырисовывающимися на зеленовато-сиреневом горизонте.

Фиорини и Мило сидели рядом на первой же скамейке у самой кормы.

— Как красиво! — воскликнул Мило. — Я и раньше видел камни Форта Сен-Жан и Нотр-Дам де ла Гард, но они были совсем белые, а сейчас вроде бы обмазаны медом.

— Мед солнца, — заметил Фиорини.

— Когда смотришь на Марсель издали, — снова заговорил Мило, — так и кажется, что люди там должны быть счастливы и облачены в сверкающие одежды… И трудно себе представить, что у почтамта полно нищих, которые, закутав ноги в старые тряпки, спят у самой стены.

— На заходе солнца их тряпье тоже кажется золотистым, — усмехнулся Фиорини.

— Самое странное, — задумчиво протянул Мило, глядя на огромный город, — что в этом скопище блистающих камней где-то затерялась кухня ресторана «Форж»…

— И множество других, таких же темных, таких же удушливых, Мило!

— Кстати, об этом ресторане… — продолжал мальчик после некоторого колебания. — Знаете, мосье Фиорини, я хорошо запомнил то, что вы однажды мне сказали. Первые дни, перетирая посуду у Сирилей, я все повторял про себя, что делаю полезную работу, что меня ждут тарелки, нужные посетителям, что нельзя оставлять на сушилке целую груду посуды… Ну, и прочие мысли того же рода волновали меня… Но как бы то ни было, все это вовсе не увлекало меня… Ломило руки, сжимало сердце, хотелось сбежать оттуда!

— Вполне возможно, — вздохнул часовщик, покачав головой. — Трудно, очень трудно получить эстетическое удовольствие, перетирая посуду. Ведь не секрет, что существуют на свете хоть и полезные, но такие противные и скучные вещи, которые просто невозможно полюбить. Чтобы притерпеться к ним, надо придать им хоть какую-то относительную привлекательность. Сейчас ты поймешь мою мысль. Ребенком я провел одно лето в детском лагере во время каникул. Каждый день, после завтрака, команда из десятка добровольцев мыла тарелки, но… но происходило это на лугу, залитом солнцем, и, занимаясь этим скучным делом, мы пели хором. И вот теперь мне вспоминается не сам процесс мытья посуды, а песни, которые мы пели, и цветы вьюнков, росшие на лугу; я вспоминаю также, что, когда директриса спрашивала: «Кто хочет мыть посуду?», я первый кричал: «Я!» Впрочем, она не разрешала желающим заниматься мытьем посуды больше двух дней подряд… и она была права. На свете существует немало неблагодарных, трудных профессий, настоящее ярмо для людей, и каждый должен внести в них свою лепту. Ведь это же величайшая несправедливость, что одни и те же люди прикованы к ним на долгие годы и даже на всю жизнь. Мне могут возразить, что большинство людей неспособны к другому труду, но ведь дело-то в том, что им и не дают возможности приобрести другую специальность. И когда на смену им придут машины, надо, чтобы они непременно переквалифицировались…

— Кажется, — перебил Мило часовщика, — уже существует машина для мытья посуды?

— Существует, и уже довольно давно. В Милане я часто заходил в Кооперативный ресторан. Входя, ты берешь столовый прибор, тарелку, хлеб, нужное тебе блюдо на стойке и садишься за стол; поев, несешь тарелку и прибор к аппарату, который обмывает, ополаскивает и механически сушит их.

Фиорини помолчал и закончил:

— Чтоб вернуться к прежнему разговору, скажу тебе, Мило, что мы не всегда любим работу, которая приносит пользу. Как правило, мы дорожим тем, что позволяет нам проявить свои способности, дарования, знания и умение; мы дорожим тем, что́ позволяет нам двигаться вперед, накапливать жизненный опыт; наконец, мы дорожим тем, что носит на себе отпечаток неисчерпаемого человеческого гения — неважно, где он проявляется: в сооружении домов, в земледелии, в изготовлении часов или автомобилей, в выпуске книг или в написании научных трудов…

Конечно, мадам Сольес была не слишком-то организованная особа, но в хозяйстве понимала толк. Она угостила гостей овощным супом с базиликом, секрет употребления которого она прекрасно знала. Базилик, ароматичное растение, пользуется большим успехом в южной кухне.

После великолепно зажаренной баранины последовали пирожки с картофелем и салат, приправленный укропом. Пирожные Мило имели грандиозный успех, и все выпили за его счастливое пребывание в Шато-Ренар.

В конце обеда каждый расписался на почтовой открытке, предназначенной для тетушки Ирмы, а Мило вынул из кармана сигары и предложил их мужчинам.

Фиорини спел несколько итальянских песенок, а Одибер весело затянул старую марсельскую песню, переиначивая ее по своему обычаю:

Он произносил «рыбный квартал» на провансальский манер. Припев тоже пелся на провансальском наречии, и все подхватили его хором, кроме Мило и Фиорини, которые потребовали, чтоб им перевели этот куплет. Вот перевод, сделанный для них папашей Сольесом:

«Мой отец — конопатчик на набережной Канала, мать — торговка рыбой, сестра — цветочница на улице Ле Кур, брат продает приманку для рыб, ну а я, запрягши осла в тележку, торгую круглый год чем придется».

В половине десятого, распростившись со всеми, Мило поднялся в свою комнату. Сердце у него сжалось при мысли, что скоро он расстанется с такими хорошими друзьями. Ведь в Марселе он всего три недели, а кажется, будто знал их с рождения. Послезавтра он покинет здесь и Фиорини, настоящего, большого друга, которого — увы! — он так редко навещал.

«Вместо того чтобы болтаться по улицам, — горестно раздумывал Мило, — лучше бы почаще разговаривал с ним. Ведь я должен был расспросить его о многих вещах! Досадно, что не отмечал в записной книжке все то, о чем он говорил мне… Даже не записывал слова, которые он употреблял в разговоре… Я же понимал их значение, а сейчас совсем не помню…»

Лежа в постели, он было попытался припомнить их, но… но заснул…

Как быстро промелькнул следующий день!

Мило в два счета собрал свой чемоданчик. Он положил туда белье, выстиранное и выглаженное мадам Одибер и проверенное мадам Сольес, которая пришила пуговицу и кое-где его подштопала. На один день Мило снова окунулся в привычную радостную атмосферу, которой его лишил ресторан «Форж». Утром он сходил на рынок для мадам Сольес, проводил Розу и Титена в школу и позавтракал у Одиберов. Болтая с мадам Одибер в маленькой солнечной кухоньке, он с превеликим удовольствием перетер и расставил посуду.

В столовой, на столе, застеленном клеенкой с белыми и оранжевыми квадратами, красовался подарок Мило — японское блюдечко, а на нем стоял небольшой горшочек с розовым гиацинтом, преподнесенным этой милой женщине накануне. Когда кто-нибудь проходил мимо цветка, от движения воздуха по комнате разносился тонкий аромат.

Мадам Одибер принялась гладить белье, а мальчик долго сидел с ней и все думал, что хорошо бы стать ее старшим сыном, но так, чтоб сам Одибер не был бы его отцом, потому что на всем целом свете у Мило не могло быть лучшего отца, чем Луи Коттино.

Он заглянул к Сольесу и Фиорини в их маленькую мастерскую на улице Фонтэн-де-Ван, но ему не удалось поболтать с Фиорини, ибо оба часовщика заняты были деловым разговором.

Потом он купил себе сандалии, полюбовался Старым портом и улицей Канебьер, вернулся к мадам Одибер, помог детям приготовить уроки и играл с ними до тех пор, пока мадам Сольес не позвала его обедать.

Вечером Сольесы и Мило пошли уточнить время отправления автобуса в Авиньон. Возвращаясь, Мило упросил их немного посидеть на террасе в кафе. Чтобы доставить ему удовольствие, Сольесы согласились.

— Значит, ты решил нас угостить! — воскликнула мадам Сольес, когда официант откупорил бутылку шипучего лимонада.

Чтобы не проспать, Мило не стал закрывать крышку своих часов.

Около шести он открыл глаза. «Все в порядке, — подумал он, — нынче я уезжаю!» Он окинул взглядом полюбившуюся ему комнату и спрыгнул с кровати.

Быстро умывшись и приведя себя в порядок, он сунул в плотный мешочек гребешок, щеточку для ногтей, кусок мыла, целлулоидный футляр с зубной щеткой и положил все это в чемодан вместе с ночной рубашкой и платяной щеткой.

Мило аккуратно свернул простыни, покрывало и, поскольку было еще рано, написал несколько открыток: отцу, тетушке Ирме, старикам Тэсто, Пьеру и Полетте Бланше, от которых получил дружеские письма.

В открытках он сообщал им, что уезжает, и дал новый адрес: Шато-Ренар, департамент Воклюз, Авиньонская дорога, ферма Марсиган, мосье Кассиньолю.

До завтрака Мило зашел попрощаться к Одиберам и пообещал им написать, а может быть, даже как-нибудь в воскресенье навестить их.

— Если подвернется случай, добирайся на попутной машине, — посоветовал ему конопатчик, — а то ехать автобусом тебе не по карману.

Услышав этот совет, Мило повеселел.

В половине девятого мадам Сольес, стоя на пороге своей комнаты, поцеловала Мило и сказала:

— Ты хороший мальчишка! Я еще раз напишу об этом твоей тете. И учти: если в Шато-Ренаре тебе придется несладко, можешь вернуться сюда в любой день.

— Во всяком случае, я непременно еще повидаю вас, — ответил Мило.

Он проводил папашу Сольеса до мастерской, чтобы там проститься с Фиорини, и тот решил дойти с Мило до автобуса.

— На сей раз, — сказал ему Фиорини, усаживая мальчика рядом с водителем, — я уверен, что в Шато-Ренаре тебе не придется скучать: чем бы ты там ни занимался, ты будешь в благодатном крае, среди деревьев и растений. Если я не ошибаюсь, у тебя дар наблюдателя: подмечай все вокруг и даже то, что таится у тебя под ногами, дабы открыть перед собой целый неизведанный мир и познать множество вещей. Гуляй по полям, побывай в Авиньоне и в Сен-Реми-де-Бо. И не забудь написать мне через некоторое время, чтоб я знал, как ты там живешь. До свиданья, Мило!

Мальчик снова протянул руку Фиорини через опущенное окно, и автобус тронулся.

— До свиданья, мосье Фиорини! — крикнул он часовщику. — Если можете, ответьте мне хоть коротеньким письмом, когда я вам напишу.

— Договорились!

Тяжелая машина долго катилась по улицам предместья, запруженного народом. Потом вырвалась на пустынную дорогу, вымощенную камнем. В окна тянуло запахами тимьяна, по бокам расстилался пышный ковер дрока. Мило снова увидел гладь озера Бер, подернутого мелкой рябью и обласканного лучами утреннего солнца. Автобус то и дело останавливался в разных деревушках, на разных перекрестках; в половине второго они приехали в какой-то большой поселок, который Мило принял за Шато-Ренар. Но это был еще Салон-де-Прованс со своим красивым фонтаном, поросшим мхом. В Салон-де-Провансе было не меньше народа, что в Марселе.

— До Шато-Ренара еще сорок километров, — сказал Мило шофер, — а мы едем со скоростью шестьдесят километров в час.

После Салон-де-Прованса, где автобус простоял десять минут, Мило стал все чаще и чаще замечать ряды высоких, стройных и плотных кипарисов, которые, казалось, разграничивали поля, образовывая настоящие стены из темной зелени. «Через этакие стены невозможно пробраться, — думал Мило. — Здешние жители, наверно, боятся воров!»

Но немного погодя он узнал, что эти величественные барьеры, зеленеющие под голубым беспредельным небом, воздвигнуты вовсе не от воров, а для предохранения полей от мистраля, этого страшного ветра, который врывается из долины Роны и охватывает, словно веером, весь Прованс. Мило заметил, что все эти барьеры расположены с востока на запад. В районе Шато-Ренара их стало еще больше. Между ними на черной земле выделялись гряды цветной капусты и салата. По сторонам дороги бежали широкие, полноводные каналы, иногда обложенные по краям камнем. Там и сям виднелись шлюзы, питающие водой раскинувшиеся поля.

«Я даже и не представлял, что может быть и такое», — удивлялся Мило, вспоминая сады Нормандии.

В Шато-Ренаре автобус остановился на площади Мэрии, у крытого рынка. Чтобы выйти на Авиньонскую дорогу, вовсе не надо было тащиться по длинной большой улице, обсаженной огромными платанами. Расспросив крестьян, Мило сократил путь и через несколько минут вышел на дорогу, пройдя по окраине деревни, которая показалась ему совсем маленькой.

Хутор или ферма Марсиган, принадлежащая Кассиньолям, располагалась в двухстах метрах от Шато-Ренара, в стороне от шоссе. От него к ферме вела узкая проселочная дорога. У начала этой дороги Мило увидел прибитую к высокой палке табличку, на которой красовалась полустершаяся стрела и надпись: «Марсиган».

Дорога была тенистая и достаточно широкая, чтобы по ней могла проехать повозка; колеи ее по бокам поросли молодой травкой. В пятидесяти метрах, в куще старых деревьев, Мило заприметил крышу.

Миновав изгородь и распахнутые ворота, он увидал собаку на привязи, заливающуюся громким лаем, и очутился на площадке между жилым домом и сараями, которая походила и на двор и на сад, ибо посередине ее рос громадный платан, а в глубине, вдоль длинной изгороди из тамариска, виднелись кусты цветущего ириса.

Перед фасадом дома, обращенного спиной к дороге, пристроена была невысокая терраса, над которой две подстриженные зонтиком шелковицы вытягивали свои ветки, уже украшенные нежными листочками. Около террасы росло множество лавровых деревьев, а каменный барьер террасы заставлен был множеством банок с цветущей геранью и маргаритками.

— Вот здорово! — прошептал Мило.

Едва он поднялся на террасу, как в проеме двери показалась какая-то старуха в черном платке, накинутом на голову.

— Эй, малец пришел! — крикнула она в глубь комнаты.

— Здравствуйте, бабушка, — поздоровался Мило.

— Здравствуй, здравствуй, голубчик! Входи. Мы ждали тебя к завтраку.

Мило вошел в светлую, просторную комнату, где уже был накрыт стол. Сам хозяин, мосье Кассиньоль, сидел у края стола и читал газету. Увидев Мило, он отложил ее в сторону.

— Значит, это ты Мило? — сказал он, пожимая руку путешественнику. — Ставь чемодан, снимай пальто — словом, разоблачайся. А ведь я совсем забыл, что ты должен приехать нынче; вернее, забыл, что сегодня уже вторник. Спасибо, мамаша подсказала… Ну ладно, сейчас мы позавтракаем, а потом уж устроим тебя. Быстро нашел Марсиган?

Кассиньоль был коренастый, краснолицый здоровяк с темноватыми, коротко подстриженными усами, со светлыми глазами и вздернутым носиком, слишком маленьким для его широкого лица. Старуха оказалась его матерью. В ту же минуту из кухни вышла и мадам Кассиньоль, неся в руках дымящееся блюдо, которое и поставила на стол.

В противоположность своему упитанному супругу, она казалась худощавой и какой-то угловатой. Загоревшая до черноты, с черными волосами, она говорила с мужем авторитетным тоном, не допускающим возражений. С Мило же она была любезна и сразу же стала расспрашивать его о житье-бытье в Марселе, о его возрасте, об отце и о тетке — короче говоря, засыпала его кучей вопросов, ответы на которые вроде бы совсем и не слушала.

Сели за стол, и Мило удивился, что не видит среди них сына, о котором не раз ему писала тетушка Ирма. Он, конечно, не осмелился спросить о нем, но как раз старуха сама заговорила о внуке.

— Сколько тебе лет-то? — спросила она.

— Четырнадцать, бабушка.

— Значит, наш Адриан старше тебя на год. Это мой внучек. Он уехал в Арль на две недели к дяде. В воскресенье, в восемь часов, ты его увидишь.

— Ты будешь работать вместе с Адрианом, — заметил Кассиньоль, — ну, и время от времени будете развлекаться…

Лицо мадам Кассиньоль просветлело.

— Наш Адриан парнишка хороший! Может, немножко своевольный, но это идет от учености. Ему нетрудно будет многому тебя научить — на то он и хозяин.

— Не торопись, — сказал Кассиньоль, — он вытворяет глупостей больше, чем нужно.

Мадам Кассиньоль запротестовала, перейдя на провансальское наречие. По ее интонации и жестам Мило понял, что она упрекает мужа в том, что он говорит такие вещи в присутствии Мило. Кассиньоль молча пожал плечами и заговорил о ценах на овощи и тарифах на английской таможне. Этот разговор затянулся до самого конца завтрака, и больше никто уже не занимался Мило, словно его и не было за столом.

Мило поместили не в жилом доме, а в маленькой, выбеленной известью комнатушке над конюшней, подниматься в которую нужно было по лестнице. В комнатушке имелась еще одна дверь, ведущая на чердак, и небольшое окошко, из которого виднелись окрестные поля.

Раскладушка, стул и белый деревянный стол — вот и вся обстановка. У потолка висела электрическая лампочка, а на столе стоял эмалированный таз. В стену были вбиты четыре деревянных колышка, служившие вешалкой.

— Сегодня вечером я дам тебе простыни, — сказала Мило мадам Кассиньоль, — а если что-нибудь потребуется, спросишь у меня. Рабочая одёжа у тебя есть?

У Мило были грубошерстные голубые брюки и шерстяная блуза такого же цвета, в которых он плавал вместе с отцом. Были у него еще и холщовые штаны.

— Очень хорошо! — обрадовалась фермерша. — Можешь сразу же переодеться. Я одолжу тебе старую шерстяную куртку Адриана и сабо, потому что по утрам трава мокрая от росы.

Мило натянул свои холщовые штаны, надел сандалии и, спустившись вниз, подошел к Кассиньолю, который тут же повел его к лошади по кличке Мутон.

— Вечером, после ужина, и утром, когда встанешь, будешь поить лошадь, — сказал Кассиньоль. — Ведро висит вон там, в углу. Воду нужно брать в колонке. Когда прикажу, будешь давать ему овес — овес тоже под боком, в кладовке. Мера стоит на мешке с овсом; надо насыпать три четверти меры. Теперь я покажу, какое сено нужно ему давать. Кролики и куры — не твоя забота, за ними ходит мамаша. Да, вот еще… тебе придется выводить на луг козу и привязывать ее к колышку. Она только что окотилась. Сейчас сам увидишь, какой у нее хорошенький козленок.

Кроме постройки, куда поместили Мило и которая состояла из конюшни и кладовки, на дворе громоздился навес, укрепленный на каменных столбах. Там хранились различные тележки и сельскохозяйственный инвентарь. Рядом — курятник, весь затянутый металлической сеткой. Мило разглядел еще маленький сарайчик с клетками для кроликов, голубятню и загон для козы. Увидев маленького восьмидневного козленка, Мило пришел в восторг: козленок уже умел немножко прыгать и позволял себя ласкать.

— Скотину и птицу выпускать здесь нельзя, — предупредил его хозяин, — потому что за оградой из тамариска находятся наши поля. Настоящей изгороди у нас нет. Я убрал все лишнее перед домом, чтоб можно было проехать на тележке. Если мы выпустим даже кур, то они склюют весь салат. Вот так-то! А теперь пойдем собирать на поле оставшуюся цветную капусту. Гляди-ка, вот и Леонс подоспел.

Высокий и худой мужчина вошел во двор. Седой, с бритым лицом, он при ходьбе немного наклонялся вправо, опустив одну руку, болтавшуюся как плеть. Когда он подошел ближе, Мило с огорчением убедился, что у него нет правой руки и вместо нее из рукава торчит какой-то железный крюк вроде протеза.

Вскоре мальчик узнал, что Леонс, рабочий на ферме, был искалечен на войне. Потеряв правую руку до локтя, он заменил ее этим крюком, прикрепив его к оставшемуся обрубку и к предплечью, и теперь ловко орудовал им.

— Леонс, познакомься, — сказал Кассиньоль, — вот мальчонка, о котором я тебе говорил. Он приехал к нам сегодня в полдень. Время от времени ты можешь брать его с собой.

— Прощай, малыш, — сказал Леонс, протягивая Мило левую руку.

Мило уже заметил, что на юге вместо «здравствуй» говорят «прощай».

Кассиньоль направился в конюшню и запряг Мутона в длинную тележку, а Леонс и Мило тем временем сложили в нее двадцать пустых больших корзин с двумя ручками. Потом тележка выехала из ворот и двинулась к полям по той самой дороге, по которой пришел в Марсиган Мило. Сунув руки в карманы, мальчик шагал позади тележки вместе с Леонсом. Он радовался, что уже приступил к работе, и все гадал: интересно, что ему поручат делать?

Почти сразу тележка свернула с дороги, пересекла луг, который Мило видел еще раньше из окна своей комнаты, и остановилась у одной из длинных грядок, как и везде изрезанных рядами кипарисов, оберегавших Марсиган от страшного мистраля.

Хотя в этом году урожай цветной капусты снимали дважды, на грядке виднелось множество крупных кочанов. Вся земля была усыпана пожухлыми листьями.

Кассиньоль и Леонс, вооружившись ножами, срезали все, что уцелело на поле, кроме перестарков или совсем уж непригодных вилков. Мило, восхищенно прикидывая на руке увесистые вилки, собирал их в аппетитные кучи по сорока штук. Потом в каждую корзину положили по двадцать четыре вилка, а все корзины составили в два плотных ряда. Сначала Мило только помогал Кассиньолю, но вскоре и сам стал без труда заполнять корзины.

— Одной не хватит, — заметил Леонс.

— Давайте я сбегаю, — предложил Мило.

И он побежал по рыхлой мягкой земле и по лугу.

Возбужденный и запыхавшийся, он вернулся, держа корзину на голове.

— Молодец, ловко ты скачешь, — сказал ему фермер. — Но больше так не бегай! Если хочешь работать подольше, то торопиться не к чему.

Корзины стали грузить на тележку. Леонс продевал свой крюк в одну ручку корзины, а Мило и Кассиньоль брались за другую. Когда низ тележки заполнили, в пазы боковых стенок вставили доски, что позволило, не помяв капусту, поставить сверху еще несколько корзин.

— Эта партия уже продана, — объяснил Кассиньоль Леонсу, когда они снова вернулись на ферму. — Ее взял скупщик из Авиньона. Грузовик подойдет к рынку в половине шестого, а сейчас только четыре. Время у нас еще есть. Сходи-ка пока прополи картошку вдоль дороги, а то она там едва взошла. И прихвати с собой мальчонку.

До начала шестого Мило пропалывал картошку. Ее крепкие кустики, совсем недавно пробившиеся сквозь толщу земли, сами раздвигали теперь в стороны коричневые и рыхлые комки почвы. У Мило была тяпка, но он совсем не пользовался ею. Он руками выдирал все сорняки с корнями и складывал их в маленькие аккуратные кучки.

Леонс работал на другой стороне поля, и Мило, зная, что никто не стоит над душою, чувствовал себя великолепно. Вот он на минуту выпрямился и увидел среди кипарисов распускающиеся платаны, стоящие на дороге… Вот он услышал мерное журчание ручейка, бегущего вдоль дороги… Вот он вдохнул горьковатые запахи вырванной травы и сырой земли… Да, он был счастлив!

Когда он замечал едва зеленеющие листки молодого картофеля, он осторожно освобождал их от земли, приговаривая:

— Вам, беднягам, трудно пробиваться! Ну ничего, я сейчас вам помогу.

Но пора было возвращаться, и Леонс подошел к Мило взглянуть на его работу.

— Хорошо потрудился, — похвалил он его, — даже слишком хорошо. Но учти: ты не в саду, траву можно оставлять на месте — это же не имеет никакого значения.

По дороге к ферме рабочий стал расспрашивать своего маленького товарища, кто он такой и откуда приехал.

Разузнав все, Леонс сказал:

— Что ж, здесь тебе будет неплохо. Хозяева не скряги. Они дадут тебе работу или здесь, на поле, или в другом месте. Если ты не лентяй, они не будут к тебе придираться. Но вот только Адриан, их любимый сыночек, пакостный парень. Он издевается надо всеми, влезает во все дырки, и ему все дозволено.

Кассиньоль снова запряг Мутона, и тележка с цветной капустой, сопровождаемая двумя мужчинами и Мило, затарахтела в Шато-Ренар.

Мадам Кассиньоль, развешивавшая белье на дворе, крикнула мужу, чтоб он познакомил Мило со своими поставщиками.

Разгрузка овощей в Шато-Ренаре прошла быстро и весело. Леонс ловко подхватывал вилок своей единственной рукой, придерживая иногда крюком, и передавал его Кассиньолю, который в свою очередь бросал вилок Мило, стоявшему на борту грузовика. А мальчик отдавал его рабочему, который тщательно укладывал капусту на дно машины. Вскоре грузовик был уже наполовину полон и теперь поджидал еще две партии капусты, хозяева которой приехали позже Кассиньоля.

Леонс с пустой повозкой вернулся на ферму. Хозяин же показал Мило булочную, мясную и бакалейную лавки, рынок, табачную лавочку, потом зашел в просторное кафе, где провансальцы не столько пьют, сколько обсуждают свои дела, играют в карты, читают газеты.

— Приходи сюда через часок, — сказал Кассиньоль Мило, — а сейчас прогуляйся по деревне, дойди до самых развалин.

Мило быстро обежал весь Шато-Ренар и убедился, что деревня эта намного больше, чем ему показалось с первого взгляда. Поодаль от главных дорог он заметил целый квартал узеньких причудливых улочек, где старые дома жались друг к другу. Он сразу же понял, что это старая деревня, приютившаяся у подножия за́мка. Выйдя на церковную площадь, он увидал и сам замок; правда, от замка ничего не осталось, кроме стен и двух высоких полуразрушенных башен, высившихся на вершине крутого холма.

Мило поднялся по дорожке, протоптанной среди громадных сосен и поросшей по бокам дроком, цветущими ирисами и красивыми, неведомыми ему растениями. До чего же здесь был чист и прозрачен воздух, до чего же мягок и ласков ветерок, овевающий сосны! К самому замку Мило не пошел. Он остановился у подножия стен, на маленькой площадке, затененной деревьями и укрытой от человеческих взоров. С каменной скамьи, как раз в развилке между могучей сосной и церковной колокольней, виднелись старые крыши домишек, похожих на какой-то волнистый и розовый панцирь, а дальше, до самого горизонта, тянулась благодатная равнина с бесчисленными рядами кипарисов.

Застыв от восхищения, ослепленный золотистым светом заката, Мило долго стоял в этом пустынном уголке, где не было ни единой души, кроме него. Не единой? Нет! Вот на каменном парапете, окружавшем площадку, появилась маленькая ящерица. Казалось, она тоже любуется великолепным видом. Мило видел, как она дышит, и, чтоб не спугнуть ее, застыл на месте.

«Вот бы прийти сюда под вечер с Пьером и Полеттой Бланше! — замечтался Мило. — Мы бы принесли книги, игры и еду, а вечером вернулись бы в Марсиган, где жили бы совсем одни и выращивали самое необходимое… А чтобы с нами был кто-нибудь из взрослых, я бы попросил приехать Фиорини. Он бы починил все часы в округе…»

Мило взглянул на часы. Без четверти семь. Он спустился к церкви и пошел на Большую улицу. Кассиньоль, сидя в кафе, играл в карты со старым крестьянином.

— Подожди меня пяток минут, — сказал он Мило, — сейчас я кончаю, а если хочешь, возвращайся один.

Мальчик заколебался, но потом из вежливости решил подождать хозяина. Он вышел из зала и уселся на стуле на пустой террасе. Через десять минут появился Кассиньоль.

— А, ты здесь, — буркнул он, — ну, пойдем.

По дороге он набил трубку и, на минутку остановившись, разжег ее.

Мило шел рядом с ним и старался идти в ногу.

Он ждал, что хозяин заговорит с ним, и потому время от времени внимательно поглядывал на него.

Но Кассиньоль с озабоченным видом все потягивал трубку и молчал. Удрученный Мило невольно спрашивал себя, чем это он рассердил хозяина.

Уже подходя к ферме, Кассиньоль проворчал: «Черт подери!», и Мило вздрогнул, ожидая какого-нибудь упрека или выговора. Но хозяин почти сразу же добавил:

— Эта проклятая трубка опять забилась!

Это были единственные слова, которые он произнес по дороге.

Мило быстро привык к жизни в деревне и даже находил в ней особое удовольствие. Леонс сказал ему правду: хозяева были не скряги. Правда, люди они были малосимпатичные и не проявляли к мальчику ни интереса, ни любопытства. Если им, например, приходилось благодарить Мило за какую-нибудь оказанную услугу или за старание, они цедили слова так нехотя и скупо, словно отдавали распоряжение или читали нотацию.

Как правило, южане считаются людьми экспансивными — возьмите, например, мадам Сольес, — но среди них попадаются и такие, которые отличаются невозмутимостью, граничащей с холодностью. Как раз к этому разряду относились и Кассиньоли. Кроме того, они стремились «сохранить дистанцию»: они же были хозяева, а Мило — всего-навсего один из многочисленной рати работников, побывавших в Марсигане! Именно так и воспринял это Мило. Кроме того, самого Кассиньоля дети никогда не интересовали; если бы работник у него был молодой парень, он бы не прочь поболтать с ним и перекинуться в картишки. Ну, а с Мило что возьмешь! А мадам Кассиньоль боготворила лишь одного-единственного ребенка, собственного сыночка, и не желала допускать в лоно семьи еще и другого.

Она относилась к Мило как к очередному батраку, не больше. Поэтому Мило, хоть и ел за столом вместе с Кассиньолями, чувствовал себя крайне стесненно. Кормили его сытно и даже позволяли брать добавку, но зато очень редко вовлекали его в общий разговор.

Поев, мальчик вставал из-за стола и молча уходил из комнаты. Случалось, однако, что мамаша Кассиньоля заговаривала с ним, но вся ее болтовня сводилась либо к покойным родственникам, либо к неумеренным похвалам любимого внучка.

Безразличие хозяев к его персоне сначала огорчало Мило. Но он быстро с этим примирился. Подумаешь, дело какое! Ведь ему никогда не приходилось жаловаться на отсутствие друзей. В одном Марселе их у него целая куча! Кроме того, тысячи незнакомых вещей притягивали его, и, не сумев сблизиться с обитателями Марсигана, он невольно перенес свою любовь на животных, деревья, цветы, на всю окружающую природу, с которой поистине столкнулся впервые.

Вечером, после половины девятого, он поднимался в свою комнату. Еще раньше он отыскал там пустой ящик, поставил на него чемодан и сделал из этого сооружения нечто среднее между комодом и письменным столом.

Он садился к этому импровизированному столу и писал письма: отцу, или тетушке, или одному из своих друзей.

И хотя в девять часов хозяева все еще разговаривали, читали или перемывали косточки соседям, Мило уже был в постели.

Вставал он рано — вместе с солнцем, в пять часов. Спускаясь по лестнице, он прислушивался к веселому гомону птиц и вдыхал полной грудью запахи, поднимавшиеся с земли.

Он отвязывал собаку Барбю и разрешал ей добегать до самого начала работ. Барбю, умный и привязчивый пинчер, прыгал от радости, когда Мило показывался на пороге своей комнаты. Да и не мудрено: ведь только один Мило ласкал его, разговаривал и играл с ним.

Потом вместе с Барбю он отправлялся к Мутону, который приветствовал его голосистым ржанием. Мальчик гладил его по широченной груди, а пес подскакивал к самой лошадиной морде.

Напоив лошадь и задав ей овса, Мило поспешал к курам. Его интересовало, снеслись ли они. Впрочем, поступал он так из чистого любопытства и никогда не прикасался к яйцам, ибо курятник был заповедным владением мамаши Кассиньоля. И все-таки он бросал курам горсть-другую овса или высушенные листья салата-латука.

С четверть часа он занимался козой и ее малышом. Он брал на руки козленка, ласкал и все пытался отыскать на его голове будущие рожки. Козленок скакал по двору, а Мило отгонял Барбю, чтоб тот не испугал козленка. Потом он доставлял его к мамаше, которая доверчиво смотрела на мальчика.

К половине седьмого, когда мадам Кассиньоль звала его пить кофе, Мило в своих мокрых от росы сабо уже успевал побывать в Шато-Ренаре, отправить письмо на почте и притащить, не заглядывая на поле, большущий букет нарциссов.

Мило трудился целый день и, хотя посылали его только на подсобные работы, вовсе не скучал.

Он разбрасывал навоз на тех участках, по которым прошелся плугом Кассиньоль, возил на тачке химические удобрения или масляные выжимки. В Провансе, где навоза мало, почву удобряют масляными выжимками, то есть остатками выжатых и спрессованных олив, использованных для получения оливкового масла.

Вместе с хозяевами и Леонсом Мило собирал в тележки шпинат или салат-латук. Вечером собранные овощи везли на Большую улицу, забитую множеством повозок. Нагруженную тележку ставили рядом с сотнями других, а лошадь выпрягали и отводили в Марсиган. Сама купля-продажа происходила в полночь. Поденщики, следуя указаниям скупщиков, перегружали овощи на грузовики или везли их в потемках на вокзал.

В эти часы Шато-Ренар так и бурлил! Кафе и террасы кишели крестьянами, которые закусывали на скорую руку, прежде чем вернуться домой.

Иногда по утрам на тротуарах выстраивались бесчисленные ряды корзин, наполненных овощами. Тогда Мило поручали стеречь товар.

Если появлялся какой-нибудь покупатель, мальчик пулей мчался в кафе за хозяином.

Вернувшись в Марсиган, Мило принимался пропалывать зеленый горошек, морковь, салат-латук, окучивал картофель, привозил в тачке саженцы салата или цветной капусты, которые тесными рядами росли на грядках перед самым домом. Хозяева ловко пересаживали рассаду в хорошо разрыхленную почву.

Мило очень хотелось поорудовать вместе с ними остроконечной палкой, которой пробивали аккуратные ямки в земле и опускали туда хрупкие стебли растений.

Но, когда он заикнулся об этом, мадам Кассиньоль сказала:

— Ты, Мило, опоздал. Желание похвальное, но сначала надо показать, как это делается. Ну, а сейчас тебе придется полить то, что уже посажено.

Единственный раз доверили ему деликатную работу: подвязывать мокрыми соломенными жгутиками салат-латук и вьющийся цикорий, чтоб они побыстрее подсохли.

После полдника и до двух часов все отдыхали. Почитывая газету, Кассиньоль выкуривал неисчислимое количество трубок. Все ждали Леонса, который полдничал у себя дома, в деревне.

Поскольку Мило не задерживался за столом, у него обычно оставался целый час для отдыха. Бросив кусок хлеба собаке, он бежал на луг позади фермы. Там паслись коза, привязанная к колышку, и козленок, который то и дело сосал мать, перебирая тонкими ножками.

Как ни странно, но коза лучше ела, если рядом с нею или поодаль кто-нибудь был. В противном случае она, должно быть, считала себя покинутой на произвол судьбы — особенно если рядом не было козленка, — бесновалась, жалобно блеяла, рвалась с привязи и, вместо того чтобы жевать, топтала траву.

Поэтому-то Кассиньоли не сердились, что Мило проводит время на лугу: раз он там, значит, старухе незачем туда идти.

В самом уголке луга, неподалеку от дороги, росла старая раскидистая шелковица, к суковатому стволу которой хозяин прислонил деревянные жерди и множество четырех- и пятиметровых стеблей камыша, идущего на изготовление корзин.

Мило, воткнув эти стебли в землю, расставил их один за другим по кругу. Наклонив камышинки к дереву, служащему опорой, он таким образом соорудил конический и немного скошенный в сторону шалаш вроде индейского, только совсем маленький и высокий. Он притащил туда охапку сена и теперь с удовольствием, словно затаившись, частенько валялся на нем. Его огорчало только одно: он никак не мог укрыться там от дождя. Среди стрел камыша там и сям проглядывали кусочки неба, а накрыть эти стрелы листвой, переплести или завязать веревкой было невозможно, ибо камыш мог понадобиться в любой час.

Впрочем, это не очень-то беспокоило Мило; все равно в этом шалаше он чувствовал себя намного лучше, чем в своей комнате. Это было его тайное убежище, пристанище, которое он придумал сам и сам же сделал. Туда он приходил перечитывать и разбирать полученные письма, туда он приходил приводить в порядок свою сумку или просматривать записи, сделанные в записной книжке. Там он мечтал, вдыхая живительный аромат свежего сена и сухого камыша. А рядом с ним дремал козленок, уткнувшись мордой в его колени… И когда он покидал этот шалаш, ему всегда казалось, что он на время оставляет здесь самые дорогие свои воспоминания, самые сокровенные мысли.

После завтрака ему иногда приходилось выполнять хозяйские поручения в деревне. Пользуясь этим, он заходил к Леонсу и, если заставал его, вместе с ним возвращался на ферму.

В противоположность Кассиньолю, Леонс охотно болтал с Мило и искренне привязался к своему маленькому сотоварищу. Он заботился, чтоб Мило не слишком уставал, частенько давал ему советы, а если мальчик допускал в работе какую-нибудь оплошность, он дружески указывал ему на это или же сам, ни слова не говоря хозяину, исправлял ее.

Мальчику тоже нравился Леонс. Он никак не мог забыть о его искалеченной руке.

Всякий раз, когда этот ловкий и крепкий человек орудовал своим крюком, Мило всегда казалось, что ему нестерпимо больно, что это тяжелое и грубое железо впивается в его исстрадавшееся тело. Однажды Леонс снял при нем рубаху, и мальчик тотчас же отвернулся, чтоб не видеть, как устроен протез, — все-таки, не зная этого, спокойнее на душе.

Бывало, что Леонс с некоторым трудом поднимал своим крюком какой-нибудь предмет. Завидев это, Мило сначала бросался к нему на помощь. Но всякий раз Леонс грубо останавливал его:

— Не смей! Я покалеченный, но не калека.

Тогда Мило понял, что Леонс рассматривает его помощь как прямое оскорбление.

Он заметил также, что поденщик никогда не говорит о своей инвалидности и не любит, чтоб и другие говорили об этом.

Каким же образом он потерял на войне руку? Мальчику страшно хотелось знать, однако он не осмеливался расспрашивать Леонса. Но однажды такой случай представился. Ранним утром Мило отправился в Шато-Ренар, и Леонс, сам себе готовивший пищу, пригласил его выпить чашечку кофе. Инвалид жил один, в маленьком домике, где снимал комнату и кухню. В квартире у него был полный хаос. В захламленном шкафу он еле-еле разыскал чашку для Мило.

— Сюда надо бы хозяйку, — пробурчал он и глухо добавил, словно для себя: — Ни руки, ни жены.

Что это: желание оправдаться или излить душу? Но через минуту, налив кофе, он с горечью объяснил:

— Были и такие, что выходили замуж и за безногих и за безруких. Моя невеста предпочла другого, у которого были две руки. Я так и остался холостяком. Правда, потом я встречал девиц, готовых выйти за меня замуж… и все, конечно, из-за пенсии…

Леонс молча выпил кофе, вздохнул и продолжал:

— Видишь ли, как ни говори, а годы бегут… И хотя я зарабатываю на жизнь подобно другим, я не примирился и никогда не примирюсь с мыслью, что у меня нет руки… Руки, Мило, правой руки!.. Те, у которых она имеется, даже и не понимают, что это такое! Никакая пенсия, никакие медали не могут возместить руку! А сколько солдат потеряло зрение! А сколько их убито!

— Как же это случилось? — взволнованно спросил Мило. — Где вы воевали?

— Я был артиллеристом, стрелял из орудия, стоявшего в лесу, за холмом, за шесть километров от линии фронта. Я выпустил тысячи снарядов, не зная, кого убиваю и где убиваю. Когда я возвращался из отпуска, меня ранило осколком снаряда на Клермонской дороге, в Арденнах… Видишь ли, для нас, артиллеристов, война означает вот что: убивать людей, которых мы даже и не знаем…

В первое же воскресенье Мило сходил утром в Шато-Ренар, купил там чернила для авторучки и, уединившись в своем шалаше, написал большое письмо Фиорини. Не без гордости он рассказал ему, как он трудится и как прекрасна весна в деревне. Он поведал ему обо всем: о луге, о шалаше, о козе, о Барбю, о Мутоне…

Потом он ответил Полетте Бланше, от которой только что получил письмо. Она с огорчением писала, что лучше было бы ему сразу приехать в Руан, чем болтаться в ресторане, а потом в Шато-Ренаре. Мосье Бланше, отец Полетты, взял бы его учеником в типографию — такая возможность была, но теперь думать об этом поздно.

Мило успокоил Полетту, да и сам успокоился. Конечно, он бы с радостью пожил в Руане, но в Шато-Ренаре тоже хорошо. В письме он нарисовал свою хижину и попытался изобразить козу с козленком, но это была непосильная задача. И когда вместо козы у него получилось нечто похожее на лошадь, он вовремя прервал свой кропотливый труд.

После полудня Мило двинулся к громадному висячему мосту через реку Дюранс, который находился в семи километрах от Шато-Ренара. Сначала он шагал в тени зазеленевших платанов по протоптанной тропинке, тянувшейся вдоль ирригационного канала. Некоторые места по богатству красок и буйству зелени напоминали ему Нормандию. Но уже через минуту виноградники, персиковые и суковатые оливковые деревья, желтый фасад какого-то старого дома, затерявшегося среди сосен и шелковиц, сразу же вернули замечтавшегося Мило на землю Прованса, которую он видел раньше только мельком, из автобуса или поезда.

Он потратил больше часа, чтобы добраться до Национальной дороги, которая, по словам Леонса, поворачивала налево, к Авиньону. Ну и красивая же дорога! На синеватом от гудрона шоссе, подкрашенном густой тенью бесчисленных деревьев, могли проехать сразу четыре машины. Мило видел, как проносились мимо самые разнообразные автомашины: тяжелые грузовики с прицепом, спортивные автомобили, развивающие скорость до ста километров, мощные лимузины… И ему казалось, будто все эти машины мчатся откуда-то издалека.

Наконец он дошел и до моста, чья изящная и крепкая сеть из тросов привела его в неописуемый восторг. Долго он стоял на мосту. На широком просторе реки, раздробленной на песчаные отмели и островки, струилась по камням или стыла у берегов бледно-зеленая сероватая вода. Громадные деревья, росшие по берегам, играли разнообразными оттенками. А на первом плане, словно любуясь в зеркальной глади воды, выступало белое, похожее на мельницу здание, окруженное кольцом осин.

Это был тот самый Дюранс, который орошал весь край. Его воды, бегущие в Марсель через стокилометровый туннель, питали фонтаны Шато де Лоншана и наконец попадали в кастрюлю мадам Сольес!

Перейдя через мост, Мило увидел большую тумбу, всю утыканную указателями. Он узнал, что эта Национальная дорога № 7 идет от Парижа до Винтомиля. В том же направлении, в одиннадцати километрах отсюда, находится Авиньон, а через семьсот пятьдесят три километра — Париж.

Возвращаясь домой, Мило ломал себе голову над разными неразрешенными вопросами. Как это можно проложить такие длинные дороги, ни разу не сбившись с пути? За сколько дней он дошел бы до Парижа?..

Заглянув в Шато-Ренар и угостив лимонадом в кафе Леонса, к шести часам он вернулся на ферму. За ужином Кассиньоль спросил у него, куда он нынче ходил. Мило рассказал о своей прогулке.

— Ты же отбарабанил пешком пятнадцать километров! — воскликнул Кассиньоль. — Поистине странный отдых! Если бы ты сказал, что двинешь туда, я бы одолжил тебе старый велосипед Адриана. Ты умеешь ездить на велосипеде?

— Умею, — ответил Мило.

— Пусть Мило лучше не берет велосипед Адриана, — вмешалась мадам Кассиньоль. — Конечно, у Адриана есть другая машина, но он не любит, когда трогают его вещи. Вот вернется он и сам даст тебе старую машину.

— Остается еще восемь дней, — вздохнула старуха.

В следующее воскресенье, с десяти часов утра, все обитатели Марсигана с нетерпением ждали Адриана.

Бабка не находила себе места от волнения:

— Автобус пришел четверть часа назад, а внука все не видать! Ведь у него есть велосипед, он должен был быть уже дома!

В половине одиннадцатого расстроенная мадам Кассиньоль заявила, что сын, наверно, пропустил авиньонский поезд и приедет, должно быть, только к вечеру.

Около одиннадцати Мило, стиравший под краном два носовых платка, увидел, как юный Адриан Кассиньоль вошел во двор.

Это был крепко сбитый паренек, казавшийся старше своих лет и очень похожий на своего папашу. Он вел новенький, сверкающий никелем велосипед, рама которого выкрашена была в ярко-оранжевый цвет. Маленький дорожный саквояж из желтой кожи висел на руле велосипеда.

Одет был Адриан с крикливой элегантностью. На нем был светло-фиолетовый костюм, белая спортивная рубашка с черными и красными полосками и сероватая кепка, которая то и дело сползала ему на уши.

Оттолкнув ногой бросившегося к нему Барбю, он поставил велосипед под навес.

Направляясь к дому, он прошел мимо Мило, который поздоровался с ним. Заметив мальчика, Адриан подавил неожиданную вспышку любопытства и с независимым видом поспешил домой, бросив на ходу:

— Привет!

Как раз в этот момент мадам Кассиньоль вышла из дома и, увидев сына, запричитала:

— Ах ты мой дорогой! А мы уж стали волноваться! Что случилось? Опоздал автобус?

— Нет, — ответил Адриан. — Когда я приехал, то заглянул в Аллеи и сыграл там партию в шары.

Мило, выстирав платки, пошел на луг, расстелил их на солнышке и нырнул в шалаш. Он решил держаться в стороне и не навязываться самому. Тем более, если бы Адриан захотел познакомиться, он бы без всякого труда сам нашел его.

Мило вынул записную книжку, ручку и записал в этом своеобразном дневнике, который начал вести, все, что сделал за день. Покончив с этим занятием, он высунулся из шалаша, чтоб взглянуть на платки.

Оказалось, ветер сдул платки и скрутил жгутом. Мило расправил их и сел возле шалаша, рядом с платками.

Едва он устроился, как увидел Адриана. Тот вышел на луг и расхлябанной походкой направился к нему.

— Уфф!.. — выдохнул Адриан, присаживаясь возле Мило. — Все-таки здесь лучше, чем в автобусе. Ты новый батрак?

— Да, — улыбнулся Мило.

Они разговорились; впрочем, болтал главным образом Адриан. Да, он вернулся от дяди, который работает мясником в Арле. Да, вместе с ним он почти ежедневно ходил на бойню: там он видел, как закалывают быков и прирезают баранов. В Арле он ходил в кино и в цирк, где смотрел бой быков, а каждый вечер глотал аперитив в кафе…

— Это у тебя самописка? — неожиданно спросил он у Мило. — Дай поглядеть.

Он взял ручку, развинтил ее, вынул перо, по нечаянности выпустил чернила, потом снова завинтил, снял с нее колпачок и… и вдруг ему показалось, что он никак не может обойтись без такой ручки.

— А у меня самописки нет, — вздохнул он. — Эх, если бы я подумал о ней в Арле! Мне тоже нужно бы такую… Сколько она стоит?

— Хорошая авторучка, как моя, стоит довольно дорого, — ответил Мило.

— Неважно, все равно она у меня будет! Обязательно куплю! Если в Шато-Ренаре таких ручек нет, смотаюсь завтра утром в Авиньон. А может, продашь мне свою, если знаешь цену?

— Нет, не продам, — сказал Мило. — Это подарок, да и мне она самому нужна.

— Мне тоже… Ну, как хочешь, береги ее на здоровье, а у меня будет почище твоей, понял? Может, закуришь? Это английский табачок, в Шато-Ренаре днем с огнем такого не сыщешь.

— Я не курю, — отказался Мило. — Один раз попробовал, да меня стошнило.

Адриан презрительно усмехнулся и закурил сигарету.

— Курить мне запрещают. Поэтому при родителях я стараюсь не курить… Глянь, какая у меня хорошая зажигалка! Новейшая конструкция: можно зажигать на ветру. Тетка раскошелилась… А это что такое?

Адриан осмотрел шалаш, постоял в нем, посидел, полежал.

— Что ж, совсем неплохо, — заявил он. — Только надо его расширить! Принести сюда побольше сена, скамейку, а сверху прикрыть мешками. Тогда можно сюда приходить после завтрака и преспокойненько выкуривать сигаретку.

Адриан не обратил ни малейшего внимания на то, что родители совершенно равнодушны к Мило. Он искренне радовался, что в Марсигане объявился новый, немного младше его, батрак, с которым можно было подружиться и перед которым совсем нетрудно проявить свою капризную деспотическую натуру.

Уже через несколько дней Мило убедился, что его одиночеству и спокойствию, которыми он прежде наслаждался даже во время работы, пришел конец.

Неугомонный и своенравный, Адриан то и дело старался подбить его на бесконечные проделки, которые, мгновенно зарождаясь в его голове, тотчас же приводились в исполнение.

За столом он все время болтал с Мило. Разговаривал он с ним дружески, но в тоне его сквозила властность и обидная снисходительность, которые всегда восхищали его мать.

— Не уходи, Мило, — говаривал он, когда мальчик вылезал из-за стола. — Ты мне нужен. Подержишь велосипед, пока я вычищу передачу.

Или например:

— Мило, пойдем играть в шары, я даю тебе пятнадцать очков форы.

— Мило, возьми лейку с водой и принеси в сарай. Я затоплю там мышиную нору.

— Мило, я пойду достану мяч, который закатился в водосточную трубу на крыше, а ты подержишь мне лестницу.

Днем Адриан работал вместе со всеми, но работу он подбирал по своему вкусу.

Если, например, нагружали подводу овощами, он держал под уздцы лошадь. Если копали картошку, он довольствовался тем, что несколькими ударами мотыги вырывал клубень, а выбирать и собирать картошку приходилось Мило. Ну, а если изредка и выпадала ему трудная работа, то делал он ее лишь из тщеславия.

— Давай спорить, что ты не поднимешь эту корзину с морковкой, — предлагал он Мило.

Мило поднимал.

— Да, но ты не донесешь ее до тележки.

— Ты и сам не донесешь!

— Это я-то? Ух, бедняжечка! Смотри!

И здоровенный, раскрасневшийся, задыхающийся мальчишка с трудом тащил корзину.

— Адриан! — кричала ему мать. — Ты совсем с ума сошел! Не смей надрываться! Мило, помоги ему! Чего ты смотришь?

— Но он же сам захотел… — И Мило бросался к ручке корзины.

— Отойди прочь! — рычал на него Адриан. — Я же сказал тебе, что донесу! Я таскал еще и потяжелее!

Упоенный своим подвигом, он потом отдыхал до конца работы и, чтобы не скучать, перебрасывал маленькие морковки через стену кипарисов.

Сначала Мило нравилось быть в компании с Адрианом. Несмотря на хозяйские замашки, он невольно помогал Мило обрести давно забытые радости: например, поиграть или о чем-нибудь поговорить.

Больше того, временами, забывая о некоторых неприятных сторонах характера Адриана, Мило тешил себя мыслью, будто он нашел настоящего друга.

Адриан одолжил ему свой старый, но все еще хороший велосипед: одолжил, конечно, не от щедрости, а чтобы побыстрее получать журналы, которые привозил Мило из Шато-Ренара. Мило то и дело любовался этим временным подарком, наводил на него лоск, а по утрам, когда весь дом все еще спал, весело катил по дороге. Подобное удовольствие испытывал он только в Руане, когда мамаша Тэсто брала для него напрокат велосипед.

Но, поскольку совместная жизнь все теснее и теснее сближала мальчиков, эгоизм и неумное тщеславие Адриана расцвели пышным цветом.

Мило пришлось начисто отказаться от дорогого его сердцу шалаша. Адриан действительно расширил его и благоустроил, но приходил туда только покурить да поиграть в карты с соседскими мальчишками.

И даже тогда, когда шалаш был в полном его распоряжении, Мило уже никогда не хотелось побывать в нем.

Адриан съездил в Авиньон за авторучкой.

— Она тебе не нужна, — заявил ему накануне отец.

— Может, еще нужней, чем Мило!

— Купи же сыну ручку! — вмешалась мадам Кассиньоль. — Пусть у него будет собственная авторучка, он напишет ею письмо дяде.

И на покупку ее Адриан получил десять франков от отца, десять — от матери, десять — от бабки.

— Если она стоит дороже, добавлю своих, — заявил Адриан, у которого всегда водились карманные деньги.

Вернулся он с прекрасной авторучкой, и Мило первый же восхитился ею.

— Она стоит в десять раз дороже, чем твоя, — похвалился Адриан, — у нее золотое перо.

— У меня тоже золотое, — тихо промолвил Мило.

— Вряд ли! У тебя небось просто позолоченное.

Конечно, Мило мог бы показать ему свое перо с надписью: «Золото, 18 проба». Но при виде надутого от тщеславия лица Адриана его вдруг охватило неудержимое желание: не иметь ничего общего с ним, ни в чем не походить на него.

— Может, и позолоченное, — сказал он, безразлично пожав плечами.

Прошло уже больше месяца, как Мило живет в Марсигане. Он часто ссорится с Адрианом: то не желает подчиняться его сумасбродным фантазиям, то возмущается его придирками и подковырками.

Когда он жалуется мадам Кассиньоль, она отчитывает иногда сына, но при этом обзывает Мило доносчиком.

— Адриану вообще не следовало бы с тобой играть, — заявляет она ему.

Мальчик не осмеливается сказать ей, что играет он с ее Адрианом скорее по обязанности, чем из удовольствия.

Кассиньоль же вообще не обращает никакого внимания на их ссоры, а может, просто не хочет обвинять в них сына. Он ограничивается только тем, что пожимает плечами или приговаривает: «Ну хватит, хватит!» — таким ворчливым топом, будто призывает к миру и согласию. Но он доволен работой Мило. Недаром он написал об этом тетушке Ирме и ее подруге.

Однажды вечером, когда Мило клал сено в ясли Мутону, хозяин подошел к мальчику и протянул ему две бумажки по сто франков, сказав при этом:

— Ты здесь уже месяц. Положи деньги в карман.

Мило, покраснев от удовольствия, поблагодарил Кассиньоля.

— Что ж, ты их заработал, только и всего, — добавил хозяин и ушел.

Как-то раз Мило пристроился во дворе перед дубовой колодой. Он резал и подравнивал садовым ножом трехметровые стебли камыша, которые обычно служили подпорками для саженцев томата. Мило жаль было эти превосходные камышовые удочки, которые приходилось так безжалостно кромсать. Подносил ему стебли Адриан, выбирая их в самых удобных местах шалаша, где они стояли целыми охапками.

Заготовленный камыш у Мило скоро кончился, а Адриан, отправившийся за новой порцией, почему-то не появлялся, хотя прошло уже минут пятнадцать. Вдруг он ворвался во двор и бросился к колонке. В руках у него ничего не было.

— Мило, — закричал он, — давай помогай! Быстро налей воды в лейку и бегом за мной! Я поджег камыш!

Мило подбежал к лейкам, стоявшим рядком неподалеку от колонки. В этот момент вошел во двор Кассиньоль.

— Я поджег зажигалкой камыш! — крикнул ему Адриан.

Хозяин бросился вслед за мальчиками. Огонь уже трещал, языки пламени, лизавшие землю, тянулись по сухим стеблям камыша, добираясь до листьев шелковицы.

Проклиная все на свете, Кассиньоль обежал вокруг дерева и толкнул всю эту кучу камышовых прутьев и жердей. Отвалившись от дерева, они рухнули на траву и там заполыхали еще жарче, но оба мальчика уже заливали их водой, разбрасывали в разные стороны, топтали ногами.

Мило побежал за водой, и, когда вернулся, заливать больше было нечего, кроме дымящихся головешек да нескольких камышовых прутьев, кое-где захваченных огнем.

— Черт возьми! — вымолвил Кассиньоль. — Нам посчастливилось, что сегодня нет ветра! Проклятый мальчишка, как это тебя угораздило устроить пожар?

— Я прилег на минутку на сено в шалаше, — стал объяснять Адриан, — и вдруг увидел в сене сверчка. Вот я и решил повеселиться: маленько поджарить его. Чиркнул зажигалкой, а сено возьми да и загорись.

— Прежде всего, — заворчал отец, — ты не должен был устраивать этот дурацкий шалаш. Камыш здесь не для того, чтобы в бирюльки играть.

— Шалаш устроил Мило, а не я, — возразил Адриан. — Когда я вернулся из Арля, он был уже готов.

— Но я никогда и ничего там не поджигал, — вырвалось у Мило. — У меня нет ни спичек, ни зажигалки!

На место пожара прибежали мадам Кассиньоль со старухой. Их волнение перешло все границы.

— Подумать только, несчастный ребенок мог сгореть живьем в этом проклятом шалаше! — охала старуха.

А мадам Кассиньоль до самого вечера осыпала проклятьями «единственного виновника пожара» — Мило. Ведь именно ему пришла в голову подлая мысль соорудить эту чертову постройку!

— Если ты хоть раз прикоснешься без разрешения к нашим вещам, — отчеканила она, — я тут же выставлю тебя за дверь, понял?

Мило был так потрясен подобной несправедливостью, что отказался обедать вместе с Кассиньолями. Он заявил, что он не голоден и пройдется в деревню. Там он купил полфунта хлеба, маленький кусочек козьего сыра и пошел перекусить к Леонсу, рассказав ему о своих бедах.

В один прекрасный день, после завтрака, Мило и Адриан отправились в Авиньон. Мило предпочел бы поехать один, но, поскольку отпрыск Кассиньоля одолжил ему велосипед, он не мог ему отказать. Словом, Адриан увязался с ним вместе.

Они посетили величественную и красивую крепость XIV века — бывший папский дворец. Раньше у Адриана никогда не возникало желания побывать в этом дворце, да и теперь, попав в него, он не испытал никаких эмоций. Служитель провел группу посетителей по залам и прочитал им целую лекцию по истории и архитектуре крепости. Казалось, будто он заучил эту лекцию наизусть, но тем не менее рассказ его так захватил Мило, что слушал он его раскрыв рот. В круглой зале, бывшей папской ризнице, мальчик застыл от восхищения перед фресками, изображавшими рыбную ловлю, охоту, сбор фруктов, купание. Он любовался картинами, некогда сокрытыми под слоем извести и краски в те далекие времена, когда дворец был превращен в казарму.

Проходя через огромные пустые и гулкие залы, Мило пытался себе представить людей, которые создали это великолепие, а рядом — тех, которые жили там. Но Адриан все подталкивал его под локоть, все похныкивал:

— Пойдем отсюда, все время одно и то же. Скукотища!

Мило захотелось взглянуть на древний, воспетый в песне авиньонский мост — мост святого Бенедикта, который доходил теперь едва до середины Роны, ибо от него уцелело лишь четыре арки. Отсюда хорошо были видны красивые сады, примыкающие к дворцу. Вот туда-то и повел его Адриан.

Они немного посидели на террасе, с высоты которой открывалась величественная панорама реки, несущей внизу свои непокорные воды. Но Адриану не сиделось на месте. Он встал и принялся бросать камни в Рону прямо через бульвар, тянувшийся у самого крепостного вала. Ему удалось добросить камень до реки, и тогда он предложил Мило проделать то же самое, что и он. Сторож появился как раз в тот неподходящий момент, когда Мило уже размахнулся, решив испробовать свою силу и ловкость. Сторож тут же прогнал мальчишек с террасы и даже пригрозил им судом. Они мгновенно скатились по лестнице, которая вела на набережную. Мило был страшно смущен, а Адриан просто задыхался от хохота.

Они взяли свои велосипеды, которые оставили у входа во дворец. Мило очень хотелось поближе познакомиться с городом, проехать по его улицам, посмотреть крепостные валы и ворота. Но вместо этого Адриан потащил его в кондитерскую, купил ему пирожное, а сам съел целых три.

В ответ на это на проспекте Республики Мило решил угостить его мороженым.

— Ну нет! Неужели ты думаешь, что я соглашусь принять от тебя мороженое? Чтобы ты платил за меня? — запротестовал Адриан. — Побереги-ка лучше свои гроши, бедняжечка! У тебя их не так-то много! Это я угощу тебя, потому что я хозяин.

Существо менее толстокожее, чем Адриан, почувствовало бы, что нельзя отказываться от подарка Мило, если считаешь его полноправным товарищем, а не батраком.

Оскорбленный Мило не пожелал взять мороженое, хотя ему так хотелось полакомиться.

— Ладно уж, — смирился Адриан. — Не думай, что я разозлился. Я просто возьму порцию и для себя, вот и все.

На обратном пути так было приятно мчаться по деревенским просторам, по той же молчаливой и пахнущей ветром дороге!

Когда они проезжали мимо километрового столба, Адриан вдруг предложил:

— Давай наперегонки! До следующего столба. Идет? Раз, два, три!

Пригнувшись к рулю, они ринулись вперед. Мило был, конечно, послабее Адриана, но он правильно дышал и так страстно хотел победить, что пришел первым. Адриан отстал от него метров на двадцать. Поражение сильно задело его.

— Давай снова! — предложил он, отдышавшись.

— Ну нет! — ответил Мило. — Куда приятнее ехать спокойно.

«Если мы снова попробуем, — подумал он, — я опять выиграю. Адриан взбесится, а уступать нарочно я не могу. Не стоит доставлять ему такое удовольствие!»

— Давай! — настаивал Адриан. — Я понарошку отстал, потому что ты моложе меня, да и я не очень-то нажимал. А сейчас я тебе покажу где раки зимуют!

— Ах, так! Давай! — воскликнул Мило, возмущенный бессовестным враньем Адриана. И его вдруг охватило желание пристыдить своего хвастливого напарника.

Метров пятьсот они мчались рядом, потом подлетели к невысокому косогору, на который Мило взобрался первым. Адриан остался позади. Доехав до следующего столба, Мило обернулся и увидел, что Адриан спрыгнул с велосипеда и идет пешком.

— Мне пришлось слезть, — заявил он Мило. — Передача отказала. Боюсь, каретка поломалась, и теперь цепь не потянет.

Мило невольно рассмеялся.

— Нечего ржать, идиот! — крикнул Адриан.

Но на сей раз он уже не предлагал повторить состязание.

Произошло это в конце дня Адриан сажал рассаду баклажанов по рядам, намеченным отцом. Мило бегал с лейкой за водой к маленькому каналу, протекавшему на краю поля, и поливал саженцы.

— Стоп! — сказал Адриан, вытащив часы. — Уже семь. С меня хватит. Оставшуюся сотню корней посадим завтра.

— Если хочешь, я могу доделать за тебя, — предложил Мило, которого так и подмывало заняться этой интересной работой.

— Нет! Ты не сможешь. Я доделаю сам. Принеси лучше лопату, которую оставил Леонс.

Адриан вырыл неглубокую яму, сложил туда оставшуюся рассаду, а корни присыпал землей.

— Маленько полей ее, чтоб не завяла, и пойдем домой, — сказал он.

На следующее утро, повозившись с Барбю и позавтракав, Мило вместе с Леонсом пошли на поле.

Накануне Кассиньоль ездил ночью на рынок в Шато-Ренар, Адриан упросил отца взять его с собой, и теперь оба они еще спали.

Леонс стал подвязывать томаты. А Мило, отправившийся на другую сторону поля, вдруг очутился перед ямой с саженцами баклажанов.

— Скажите, Леонс, можно мне посадить оставшуюся рассаду? Правда, Адриан и слушать не желает, чтоб доделал эту работу я.

— Сажай, сажай, дружок. Это не трудно. А ему скажу, что так велел тебе я или что сам докончил грядку.

Мило вынул пучки саженцев из ямы, где оставил их Адриан, взял заостренный кол, пробил им в земле на равном расстоянии округлые ямки и стал опускать в них, на нужную глубину, корни саженцев. Потом засыпал ямки землей, орудуя кончиком палки. Делал он это намного тщательнее, чем Адриан.

Длинная грядка саженцев протянулась по полю. Эта веселая работа заняла у Мило больше часа. Оставалось каких-нибудь три-четыре шага — и готово дело! А потом уж надо полить их все вместе.

Но вот, подняв голову, он увидел, как к нему мчится Адриан. Добежав до грядки, Адриан, вне себя от бешенства, завопил:

— Мило! Как ты смел прикасаться к моим баклажанам!

Леонс, бросив свои томаты, прибежал на крик.

— Это я велел ему сажать рассаду, потому что другой работы не было. И он хорошо справился!

— Разве он не говорил, что я запретил ему прикасаться к рассаде? И вообще, почему вы вмешиваетесь, Леонс?

— Мило сказал мне об этом, — гневно возразил Леонс. — Но учти, сопляк, здесь командуешь не ты, а твой отец или мать, а когда их нет, то я! А если будешь хамить, получишь по шее, понятно?

— Ах, так! — задохнулся от ярости Адриан и, набросившись на грядку высаженной рассады, стал топтать, ломать, выдергивать из земли крупные стебельки.

Пока Леонс подбежал, пока схватил его за руки и оттащил от грядки, все было кончено.

— Ты просто зверюга, больше никто! — выпалил Мило.

— Отпустите меня! — рычал Адриан на Леонса.

— Нет уж! Вон топает папаша. Когда он подойдет, тогда и отпущу.

И Адриан проверил на себе, что если у Леонса вместо правой руки — железный крюк, то левая может быть такой же железной.

Подошел Кассиньоль и спросил у Леонса, что случилось. Пока Леонс рассказывал, Адриан хныкал:

— Если бы Мило не закончил то, что я начал вчера, ничего бы и не случилось.

— Ты слишком часто начинаешь, но не доводишь до конца! — отрезал отец.

Фермер нахмурился, рассматривая истоптанную рассаду, и суровым, незнакомым раньше Мило голосом приказал:

— Адриан, убирайся прочь! Уйди с глаз долой! Не могу тебя видеть! А ты, Мило, иди вместе с Леонсом за новой рассадой и переделай испорченную грядку.

С этого дня жизнь в Марсигане превратилась для Мило в сплошное мучение.

Кассиньоль открыто стал на сторону Мило и ополчился на сына. Мадам Кассиньоль была сильно задета в своей материнской гордости, тем более что никак не могла оправдать поступок Адриана. Она отчитала сына, обругала мужа и взъелась на Мило.

Мамаша Кассиньоля заметила сыну, что нельзя оставлять у них мальчишку: ведь этот дьяволенок, Адриан, хочет командовать над ним и вечно вовлекает его в свои игры.

На это Кассиньоль ответил, что Мило скоро уедет, ибо сам считает, что его отец вернется из плавания примерно через три недели. А поскольку Мило выполняет работу взрослого, а получает сущие гроши, то пусть до отъезда поживет здесь.

Мадам Кассиньоль была очень довольна, что Адриан отвернулся от Мило. Что же касается самого Мило, он почувствовал от этого только облегчение. Но юный Кассиньоль, хотя и отвернулся, принялся изводить Мило: то он осыпал его бранью, то дразнил, то подстраивал ему подлые каверзы. В поле он швырял в него издали комья земли, во дворе, проходя мимо, норовил расплескать ведро с водой, которое тащил Мило. За столом он теперь не разговаривал с Мило, зато молча пинал его ногой или же бросал соль в его тарелку.

Мило как мог защищался и терпеливо сносил все эти невзгоды. Если бы он отвечал на все провокации Адриана, если бы он жаловался Кассиньолю, то разразился бы грандиозный скандал и ему бы пришлось сразу же покинуть Марсиган.

Он бы с удовольствием вернулся в Марсель, но чем там можно заняться? Из письма мадам Сольес он знал, что комнату его тетушки уже заняли.

Оставалось одно: считать оставшиеся дни и ждать письма от отца, который известит его о возвращении «Выносливого» и вызовет его в Марсель или в Гавр.

«Здесь было бы хорошо, — писал он Фиорини, — если бы не существовало Адриана! Но он отравляет мне всю жизнь. Меня уже не радует ни этот чудесный край, ни уход за скотиной и растениями».

«Я знаю, — отвечал ему Фиорини, — что самое прекрасное место в мире может показаться отвратительным тому, кто находится там во власти злых и недоброжелательных людей. Но потерпи немного, мой дорогой Мило. Скоро вернется твой отец, и, прежде чем встретиться с ним, приезжай погостить на денек-другой в Марсель. Спать ты будешь в нашей мастерской».

«Если так, то я смогу уехать отсюда на два дня раньше, — вздыхал Мило, — и повидать своих друзей».

К счастью, никто не посягал на утренние часы, наполненные покоем и тишиной. Теперь Мило не совершал велосипедных прогулок, ибо Адриан отобрал у него велосипед, но зато он бродил по полям вместе с Барбю или гулял около руин Шато-Ренара, в кустарнике, пропахшем тимьяном и лавандой. Там он собирал неведомые ему растения и, возвращаясь на ферму вместе с Леонсом, спрашивал у него, как они называются.

Из-за Барбю, который очень привязался к мальчику, у Мило произошла яростная стычка с Адрианом. Однажды вечером в ожидании ужина Адриан ради забавы сначала пригрозил собаке кнутом, а потом стеганул ее по лапам. Мило, услышав визг Барбю, бросился к Адриану и вырвал у него кнут.

Мило, часто подавлявший в себе чувство возмущения, когда подвергался злым шуткам или оскорблениям Адриана, на этот раз не стерпел, видя, как хлещут его любимца.

— Негодяй, подлец! — крикнул он Адриану, схватываясь с ним. — Как тебе не стыдно!

— Погоди, я тебя сейчас разделаю под орех! — заорал юный хозяин и, выхватив у Мило кнут, замахнулся на Мило.

По счастью, Леонс, случайно зашедший во двор, помешал ему и растащил в стороны разъяренных противников.

Через несколько дней после этого события Мило получил письмо от отца. Письмо это повергло его в отчаяние: сейчас «Выносливый» стоял в Кадиксе и скоро двинется в Касабланку, где отец с радостью повидается со своей сестрой. Но потом судно сразу отправится в Норвегию с грузом фосфатов, минуя Бордо. Итак, его возвращение во Францию откладывается еще на два месяца.

Об этой печальной новости Мило ничего не сказал хозяевам. Но вечером, уже лежа в постели, он не находил себе места. Значит, придется ждать отца еще два с половиной месяца, не меньше! И вдруг, вспомнив о письме Полетты, он чуть не задрожал от неудержимого желания плюнуть на Кассиньолей и помчаться к друзьям в его старый добрый Руан. Мило словно наяву видел, как он с радостью трудится в типографии вместе с мосье Бланше. И ясное дело, печатник не поставит его на подсобные работы, как делают хозяева Марсигана.

Но, с другой стороны, стоит ли так быстро уступать искушению? Стоит ли уезжать? Не означает ли это, что ему изменяет мужество, упорство, рассудительность? Конечно, ему жаль себя, хочется, чтоб судьба оказалась к нему чуть благосклонней, но… Но, уехав, не рискует ли он растревожить отца и огорчить тетю?

Сейчас отношения с этим подонком Адрианом самые прескверные, но они же могут как-то наладиться, ну, стать хотя бы сносными. Сам-то Кассиньоль человек неплохой, а кроме того, есть еще и Леонс, сильный и великодушный товарищ, который всегда поддерживает Мило в самые тяжелые минуты.

Нет, он не будет торопиться, поживет здесь, пока живется.

Во всяком случае, без согласия отца он не расстанется с Марсиганом. Поэтому он должен написать ему в Касабланку, куда «Выносливый» прибудет через дней десять. Итак, можно подождать с недельку, прежде чем отсылать письмо. А через неделю его решение будет лучше обосновано…

Но весь его план рухнул намного раньше. И вот почему. На следующий день после получения отцовского письма была суббота, и Леонс пригласил его пойти вечером в кино. Адриан тоже хотел отправиться с ними, но мать запретила ему: она не Желала, чтобы ее любимчик возвращался из Шато-Ренара вместе с Мило.

В полночь Мило вернулся в Марсиган. Он успокоил лаявшего Барбю, погладил его и, радуясь, что вечер прошел весело, поднялся к себе в комнату.

Уже раздевшись, он заметил в ногах постели какой-то странно копошившийся под одеялом комок. Неужто крыса?.. Недолго думая он быстро сдернул одеяло с кровати и обнаружил там кролика с крепко завязанными задними лапками.

«Эх, — разозлился Мило, — опять шуточки Адриана! Значит, он заходил в мою комнату! А я ведь запер ее на ключ. Ага… он, наверно, пролез через чердак». Действительно, чердачная дверь была приоткрыта.

Мило опять натянул брюки и башмаки и, развязав кролика, отнес его в клетку. Потом, раздраженный и взволнованный, вернулся к себе. Понятно, Адриан не мог ограничиться одной каверзой и, пользуясь отсутствием Мило, небось обшарил его незакрытый чемодан.

И в самом деле, этот негодяй не только осмотрел чемодан! Мило, который всегда аккуратно складывал и тщательно берег одежду, тут же убедился, что самый красивый из двух его галстуков подвергся жесточайшему испытанию: Адриан навязал на нем шесть узлов, один за другим. Рукава каждой из его рубашек были скручены и связаны вместе. Альбом для рисования был покрыт чернильными пятнами, нелепыми карикатурами, надписями вроде: «Мило — осел», или пояснениями под рисунками: «Этого страхолюда, этого идиота хорошо бы вставить в рамку и вывесить портрет в уборных».

Наконец, на титульной странице «Жаку Крокана» Адриан выписал огромными чернильными буквами: «Эта книга пренадлежит (вместо «и» стояло «е») милому Мумулю Каттинулю».

Перелистывая любимую книгу, Мило увидел в ней и другие чудовищно наглые надписи.

Каталог новинок, служащий Мило своеобразным гербарием, был вконец испорчен. Адриан, должно быть, прочитал полученные им письма, ибо пакет с письмами был развязан. Он также просмотрел его документы — метрику и свидетельство об окончании школы, которые хранились в большом конверте.

От злости и огорчения Мило даже заплакал. Ведь надругались над его скромными сокровищами! Адриан проник к нему в комнату и подло насмеялся над самыми сокровенными, самыми дорогими его чувствами и вещами!

Он был готов ворваться к Кассиньолям, протестовать, потребовать возместить ущерб…

«Ущерб… Но какой ущерб? — спросил он себя. — Адриан будет насмехаться надо мной, гордясь своей выходкой. Кассиньоль оплатит мне цену книги и альбома, ну, может, еще и галстука… Но все это не возместит мне главного… Своими жалкими подачками они не возместят мне ни нанесенного оскорбления, ни любимых вещей, которые, как и друзей, возместить невозможно!» Допустим, он пойдет пожалуется… И Мило как бы услышал те жалкие слова, которые он скажет хозяевам и которые выслушает от них в ответ… Все это придало ему вдруг решимости:

«Нет! Я не желаю больше видеть ни Адриана и вообще никого из Кассиньолей! Я хочу вырваться отсюда! Уйти завтра утром, когда все еще спят. Это будет лучший и единственный способ протеста!»

Мысль эта необычайно воодушевила его. Он заметался по комнате, сжимая кулаки и приговаривая: «Вот что надо сделать! Уехать!.. Но куда? В Руан или в Марсель? Сначала на два дня в Марсель, как и предлагал мне Фиорини, потом махнуть в Руан. Но хватит ли денег, чтобы позволить себе такую роскошь? Об этом я узнаю завтра на Авиньонском вокзале. Ведь так или иначе придется идти в Авиньон… Я пойду пешком; раньше восьми все равно автобуса не будет, а если бы и был, я бы не поехал на нем… Кассиньоль не должен знать, куда и как я отправился, а то еще задержит… Поэтому я не поеду автобусом, а пойду дальней дорогой, через Нов, по Национальной дороге № 7 и по мосту через Дюранс. Там-то уж никто не станет меня искать!»

Был час ночи, когда Мило наконец погасил свет. Заснул он с трудом, боясь, как бы не проспать. Ведь надо было встать в половине шестого.

Первый же луч солнца, заглянувший в комнату, разбудил его, как и обычно. Было четверть шестого. Мило отвернулся к стене и попытался было снова заснуть. Но тут же вспомнил об отъезде и сел на кровати. Ехать или остаться? Через несколько секунд все его сомнения улетучились. Ехать!

Он окунул голову в таз с холодной водой, торопливо, чуть ли не лихорадочно умылся и привел себя в порядок, размышляя о малейших деталях отъезда, походившего, скорее, на бегство. Он, конечно, слишком преувеличивал, думая, что побег его взволнует хозяев.

«Я еще мальчишка, — уверял он себя, — поэтому меня доверили Кассиньолю. Он тотчас же бросится на поиски, постарается поймать меня, считая, что сам я не мог решиться на такой шаг».

Мило надел дорожный костюм и кое-как побросал свои вещи в чемодан: надо было торопиться! Потом спустился во двор, отвязал Барбю, напоил Мутона и насыпал ему в ясли добрую и уж никак не предусмотренную Кассиньолем порцию овса.

Он прошелся по двору, распрощался с курами, с козой и с подросшим козленком, которого уже засадили за загородку, чтобы хорошенько откормить и отправить на бойню.

По воскресеньям хозяева вставали поздно, не раньше половины восьмого. Обычно Мило звали завтракать около восьми часов. Если он не придет, они подумают, что он еще спит или ушел в Шато-Ренар, и позавтракают без него. Его исчезновение обнаружится только поздно утром, а может, даже и в полдень. Тогда они поднимутся в его комнату, дверь которой он оставит открытой, увидят голый матрац со сложенными на нем одеялом и простынями, а на ящике, служившем Мило письменным столом, на самом виду, — письмо, адресованное мосье Кассиньолю.

Это письмо Мило написал, когда поднялся в комнату. Ему было жаль, что из-за отсутствия времени он не может в нем изложить все свои претензии. Впрочем, даже хорошо, что письмо получилось коротким и непосредственным и в нем была сказана только суть дела. Вот это письмо:

Хотя было всего лишь двадцать минут седьмого, Мило не рискнул пройти через просыпающийся Шато-Ренар. Ему очень хотелось попрощаться с Леонсом, но тот мог отговорить его, сказать, что он слишком торопится.

«Потом я ему напишу», — успокоил себя Мило. Он двинулся вперед по тропинке, огибающей деревню с севера, и вышел на полевую дорогу. Чтобы добраться до Нова, ему потребовалось около двух часов — короче говоря, он прошел шесть с половиной километров. А все потому, что приходилось то и дело отдыхать или же прятаться, когда вдалеке мелькала какая-нибудь повозка.

«Впрочем, спешить некуда, — размышлял он на ходу, — время у меня еще есть. Кассиньоль прекрасно знает, что в любом случае — пойду ли я кратчайшим путем, сяду ли я на автобус — мне придется попасть в Авиньон. Ну, а автобус на Марсель, в котором он, возможно, будет меня искать, приходит в Шато-Ренар в половине девятого. Значит, мне нечего бояться на этой дороге… Разве что повозки мясника или какого-нибудь знакомого огородника…»

Придя в Нов, где дорога тянется не посередине деревни, а по обочине, Мило допустил оплошность. Ему захотелось есть. Спрятав свои вещи в куче старых, срезанных виноградных лоз, он пошел в деревню. Там он купил себе хлеба и большую плитку шоколада. Выходя от бакалейщика, он столкнулся со старым крестьянином, которого нередко встречал на рынке в Шато-Ренаре и который хорошо знал Кассиньоля.

— А, привет, малец! — поздоровался он с Мило. — Твой хозяин тоже здесь?

— Нет, — ответил Мило, чувствуя, как краска заливает ему лицо. — Сегодня ведь воскресенье, вот я и брожу один.

— Тогда кланяйся ему, — безразлично сказал крестьянин и ушел.

Мило был так взволнован, что, забыв обо всем на свете, припустился бегом, но, добежав до вещей, сам посмеялся над своими выдуманными страхами. Разве старик сразу направится в Шато-Ренар? Конечно, нет. И не надо больше прятаться, как воришка. Он же никому и ничего не должен. Наоборот, Кассиньоль должен ему за полмесяца.

Он двинулся дальше, с удовольствием уписывая хлеб с шоколадом. Через километр он выбрался на Национальную дорогу, в этот час совсем пустынную. Он прошел метров сто в направлении Дюранса и за это время встретил три автомобиля. Последняя машина — обычный грузовик, — приближаясь к нему, затормозила. Наверно, шофер заметил, что он тащит чемодан. Мальчик жестом показал, что идет в обратную сторону — в Авиньон. И только когда машина пролетела мимо, он прочитал на борту: «Авиньон — Экс».

И тут он спохватился: он же мог доехать на машине до Экса, а там пересесть на трамвай до самого Марселя!

«Ничего не поделаешь! — решил он. — Самое разумное — пойти на вокзал в Авиньоне и разузнать там, сколько стоят билеты Авиньон — Руан, Авиньон — Марсель, Марсель — Руан. В моем распоряжении около двухсот тридцати франков — сумма приличная, но, может, этих денег хватит только до Руана. Кто знает?..»

Вдруг он заметил, что метрах в пятидесяти, на правой стороне дороги, остановилась какая-то странная машина. Издали она смахивала на крытую фуру с мотором — ни дать ни взять ярмарочный фургон. Мило подошел ближе. Оказалось, что это здоровенный грузовик. Шофер сидел на корточках перед капотом, но, услышав шаги, встал, держа в руке молоток.

— Здравствуйте, мосье, — кивнул ему Мило. — Поломка?

— Ничего страшного, хотя могло случиться и такое, — ответил шофер. — Понимаешь, вылетела пробка из радиатора. Сначала-то я и не сообразил. Должно быть, она давно отвинтилась, и вся вода вытекла. Спасибо, обогнавший водитель показал мне, что вода у меня льется, а то бы дело труба! Сейчас я присобачу деревянную затычку. До Авиньона как раз продержится. Не знаешь, где можно набрать воды?

— Да здесь же, в канале, который идет по полю. Это почти рядом с дорогой, — ответил Мило. — Хотите, я сбегаю за водой?

— Будь другом, а я покуда постою около машины. Ты-то куда топаешь?

— В Авиньон. Я не могу вас попросить подбросить меня до Авиньона?

— Какие могут быть разговоры! Конечно, подкину. Вот тебе брезентовое ведро. Держи! Может, придется сбегать за водой раза два.

— Хоть три! — выпалил Мило, поставил чемодан на землю и умчался с ведром.

Узкий канал, тянувшийся по краю луга, был метрах в сорока от машины. Ведро с водой чуть подрагивало в руке у Мило. Ему пришлось сходить за водой не три, а четыре раза. Пока он бегал, шофер пристроил его вещи в большом кузове машины.

Шофер — невысокий, лет тридцати пяти, с живыми глазами и ловкими движениями — оказался веселым парнем.

— А ты, приятель, не из здешних мест! У тебя и акцента нет никакого, — сказал он Мило, когда машина проезжала по мосту через Дюранс.

— Я из Дьеппа, — ответил Мило, — а воспитывался в Руане.

— Хм!.. Ну, а я из Амьена, а вырос на Монмартре, в Париже. Выходит, мы с тобой северяне. А куда держишь путь?

Когда какое-нибудь тягостное событие омрачало жизнь Мило, он всегда испытывал чувство облегчения, поведав о случившемся отзывчивому человеку. Так произошло и теперь. Он рассказал шоферу всю свою историю, начав с конца, а потом, мало-помалу увлекшись, добрался до отъезда отца и даже открыл ему, какие сомнения терзают его, если он на денек заглянет в Марсель, прежде чем двинуться в Руан.

Шофер молча слушал Мило, и губы его морщились то мягкой, то иронической улыбкой. Иногда казалось, что, ведя машину, он ничего не слышит и не видит, кроме дороги. Он то и дело поглядывал через зеркало дальнего вида: не тянется ли по дороге следом за машиной струйка воды.

— А вы куда поедете после Авиньона? — рискнул его спросить Мило.

— Разве ты не прочитал на борту машины? — удивился шофер, но тут же спохватился: — Ах да, ты же не мог прочитать. Кузов-то у меня только что поменяли, вот и надписи еще нету. — И он торжественно произнес: «Служба доставки срочных грузов Париж — Марсель, Марсель — Париж». У меня почти две тонны посылок в Париж, где я должен быть сегодня в полночь.

— А… а… — только и протянул ошеломленный Мило.

— Послушай, паренек, — продолжал шофер, помолчав, — если ты решишь двигать прямиком в Руан, поезжай со мной. Сэкономишь деньжонки до Парижа.

Мило недоверчиво покосился на него.

— Я не шучу!

— Вы думаете, что я не помешаю вам, если доеду с вами до самого Парижа? — пробормотал мальчик, обрадованный таким неожиданным и великодушным предложением.

— Вот чудак! Если бы мешал, я бы и не предлагал. Ты же прекрасно видишь, что кабина рассчитана на троих. Я никогда не езжу один. Обычно мы едем в рейс с напарником, но вчера он заболел. А теперь ты мне составишь компанию. Главное, чтобы тебе не было скучно! Если ты твердо решил провести день-другой в Марселе, то это, думаю, не проблема, но рассчитывай сам… Проезд Авиньон — Марсель — Париж обойдется тебе примерно в двести франков, ну, а Париж — Руан, должно быть, франков в двадцать пять. Ты истратишь на дорогу все свои капиталы — и все для того, чтоб лишний раз повидаться с друзьями в Марселе… В общем, смотри сам… Я просто говорю тебе об этом…

Воцарилось молчание. Вот тогда-то, словно мгновенно привыкнув к внезапно вспыхнувшему свету, Мило оценил все преимущества такой великолепной поездки.

— Во всяком случае, — протянул Мило, — возьмите у меня хоть часть стоимости железнодорожного билета.

— Ну нет, дружище! — запротестовал шофер. — За эти рейсы мне платят. И я тебе повторяю: я буду очень рад, что под боком у меня товарищ, а то и помощник на всякий случай.

— Тогда хоть позвольте мне угостить вас завтраком, — умолял Мило.

— Хорошо, хорошо, если ты уж так настаиваешь, — засмеялся шофер. — Значит, договорились? Я везу тебя до Парижа, так?

— Договорились! — просиял Мило. — Вы даже не знаете, как это здорово! И не только из-за денег…

Приехав в Авиньон, они покатили по одному из городских бульваров у самого крепостного вала и остановились перед большим гаражом, где им тотчас же поставили новую пробку для радиатора. Потом Мило залил в радиатор воды.

Мальчику не терпелось послать телеграмму тетушке Ирме, чтобы уведомить ее о своем отъезде из Шато-Ренара. Но шофер попросил его повременить и заняться этим делом во время завтрака.

— Я и так опаздываю, — объяснил он Мило, — а если мы заедем в город, то потеряем еще четверть часа.

— Идет! — охотно согласился Мило, которому совсем не улыбалось разъезжать по городу.

Тяжело груженная машина бежала по внешнему бульвару, а потом выехала на дорогу в Оранж.

Национальная дорога поднималась по долине Роны — по левому берегу реки, иногда подходя к самому ее краю. Мило был поражен мощью, быстротой ее течения и величественной панорамой гор, маячивших на противоположном берегу. Но скоро его внимание перенеслось на дорогу, ее зигзаги, на повозки, которые приходилось обгонять, на встречные машины, на которых можно было еще издали различить парижский номер. Потом Мило заинтересовался спидометром: его стрелка почти всегда дрожала у отметки «60».

Сидя в кабине мчащегося автомобиля, немногое увидишь в городе.

Когда в половине первого грузовик остановился перед маленьким ресторанчиком в Сен-Рамбер д’Альбон, где шофер обычно завтракал, у Мило все еще стоял перед глазами целый калейдоскоп промелькнувших картин…

Мило угостил шофера вкусным недорогим завтраком с ронским вином. Когда стали подавать кофе, он сбегал на почту и дал следующую телеграмму тетушке Ирме: «Еду в Руан к Бланше. Ждите письма».

Тут же он успел написать друзьям в Марсель о своем отъезде из Шато-Ренара и объяснил им, почему не может побыть несколько дней с ними. Он решил не телеграфировать Бланше, ибо в нескольких словах невозможно было объяснить причины приезда и извиниться за такую поспешность. Ну, а кроме прочего, ему хотелось сделать им сюрприз.

Грузовик снова затарахтел по дороге. Небо стало затягивать тучами. Солнце скрылось. И Мило с опозданием убедился, что теперешний пейзаж совсем не похож на южный.

— Где же мы в последний раз видели оливковые деревья? — спросил он.

— Эко хватился! Около Монтелимара, — засмеялся шофер. — Что ж ты забыл с ними попрощаться!

По мере того как бежали часы за часами и километры за километрами, Мило почувствовал какую-то непонятную подавленность. Мир был слишком велик и разнообразен, слишком многое надо было увидеть! Юному путешественнику казалось, будто каждое встреченное им живое существо, каждый увиденный им пейзаж ускользает от него в тот самый момент, когда он настигает их. «Я бы с превеликим удовольствием пробежался по этой вьющейся вдоль холма тропинке», — огорченно думал он. А тропинка-то и холм уже были далеко позади… «Я бы с радостью присоединился к этим хохочущим и распевающим песни велосипедистам, мимо которых мы проезжаем…» А велосипедистов-то и след простыл… «Я бы пожил в этом большом доме позади луга, где важно расхаживают белые куры и цветут яблони. А эта девчоночка, что шьет, сидя у дверей, вполне могла бы быть моей сестрой…»

Он попытался объяснить своему спутнику, что именно он сейчас испытывает и что ему кажется странным, но шофер так и не понял его.

— Я делаю два рейса в неделю, а вся эта ерундистика меня совсем не касается.

«На его месте, — подумал Мило, — я бы подметил на дороге немало приятных мест и постарался бы их изучить получше…»

Под непрерывным дождем они проехали Лион и его пригороды, минуя центр города.

— Здесь, — объяснил шофер, когда, проезжая мимо километрового столба, Мило прочитал вслух «Вильфранш», — здесь мы съезжаем с дороги номер семь и едем по дороге номер шесть. Она прямая и идет почти параллельно седьмой. Ночью, в Фонтенбло, мы опять выедем на дорогу номер семь.

В Масоне небо прояснилось, а у Шалона-на-Соне совсем стало чистым.

Время от времени Мило, не выспавшийся в прошлую ночь, клевал носом. Шофер неожиданным вопросом разбудил мальчика:

— Скажи-ка, приятель, чем ты занимался на корабле, когда плавал юнгой?

— Чего?.. — забормотал проснувшийся Мило. — А… когда плавал юнгой?.. О, дел хватало… Я сидел у капитанского мостика и ждал распоряжений… Капитан, например, приказывал мне: «Иди найди такого-то», или: «Пойди скажи такому-то, чтоб он немного натянул шкот кливера», или: «Пойди принеси мне бутылку пива из камбуза». Утром я драил палубу, начищал медяшки и помогал коку: качал воду, чистил овощи. За это он давал мне яблоко или апельсин.

В половине восьмого вечера, после Авалона, наши путешественники перекусили на скорую руку в деревушке Зермитцель, позолоченной заходящим солнцем.

Они сидели под большим тополем у самого трактира. На соседней стене четко выделялись лилии, кусты бузины, жасмина, и воздух, казалось, был напоен их ароматом. И Мило вновь остро ощутил нагрянувшую весну. Но только уже северную… Впрочем, она была совсем не хуже южной…

Немного позже прекрасные долины Кюры и Ивонны напомнили ему фруктовые сады и цветущие пастбища Нормандии. Но надвигалась ночь, а с нею и сон. Между Оксером и Жуаньи мальчик замолчал: забившись в уголок, он крепко спал, и добряк шофер не стал его будить.

Ночью, сквозь сон, Мило услышал, как ему говорят, чтоб он лег на сиденье. Потом почувствовал, что его кладут на что-то мягкое и накрывают одеялом.

Он и в самом деле сладко проспал всю ночь на сиденье грузовика и проснулся только тогда, когда кто-то тряхнул его за плечо и крикнул:

— Эй, мальчонка!

На дворе уже было светло. Их грузовик стоял в гараже между двумя такими же машинами. Незнакомец, заметив растерянность Мило, рассмеялся и объяснил:

— Ты приехал сюда в половине второго ночи вместе с Кантрелем — тем самым шофером, который вел машину. Чем будить тебя и тащить в гостиницу, мы решили, что тебе лучше поспать здесь. Я ночной сторож в гараже. Сейчас уже семь часов, и мне нужно уходить, а в половине восьмого придут служащие сортировать посылки. Так что лучше, чтоб они не видели тебя в машине, понял?

Окончательно проснувшись, Мило проворно выпрыгнул из машины.

— Твой чемодан и пальто в конторе, — продолжал сторож. — Кантрель сказал, что тебе нужно на руанский поезд и что ты совсем не знаешь Парижа. Тебе надо попасть на Сен-Лазарский вокзал, а сейчас ты находишься на авеню Доменсиль, как раз рядом с Лионским вокзалом. На этом вокзале ты и сядешь на автобус.

— А где же Кантрель? — спросил Мило.

— У себя дома, приятель. Он доверил тебя мне, а сам пошел на боковую.

— Я хотел бы попрощаться с ним и поблагодарить его!

— Будет сделано! Я передам ему твои пожелания послезавтра, когда он поедет в Марсель.

Мило быстро умылся под умывальником в гараже, пригласил сторожа в соседний бар и выпил там вместе с ним кофе с двумя булочками.

Потом, торопливо записав адрес: «Доставка срочных грузов Париж — Марсель» и фамилию Кантреля, он распрощался со сторожем, без труда добрался до Лионского вокзала, через минуту отыскал стоящий автобус «Лионский вокзал — Сен-Лазарский вокзал» и устроился на сиденье, поставив чемодан на колени. Автобус тронулся… Улыбающийся утренний Париж, который он лишь мельком увидел из окна автобуса, показался ему полным очарования и величия. На площади Бастилии он с радостью узнал Июльскую колонну, которую раньше видел на картинке в учебнике по истории Франции.

Перегон от Больших бульваров до Оперы оказался таким длинным, что он дважды осведомлялся у соседей, не проехал ли он вокзал. В этот час, когда парижане спешили на работу, автобус был битком набит, и Мило, притиснутый в угол сиденья, жадно осматривал все окружающее. Ему хотелось и побыстрее добраться до Руана, и вместе с тем провести несколько часов в Париже.

«Все зависит от железной дороги, — наконец решил он. — Я сяду в первый же поезд на Руан».

На вокзале он сразу побежал брать билет, который стоил двадцать семь франков семьдесят пять су, и узнал, что экспресс на Руан отходит в восемь тридцать. А сейчас было уже восемь двадцать!

Мило кинулся на перрон и едва успел вскочить в вагон. Уже сидя в вагоне, он клял себя, что не спросил, когда идет следующий поезд.

«Мне бы надо посмотреть Эйфелеву башню и заглянуть в Ботанический сад», — огорчался Мило. Но, подумав, решил: пожалуй, даже и хорошо, что он уехал сразу. Во-первых, Эйфелева башня была, наверно, очень далеко от вокзала, потому что он что-то ее не заметил, хотя она и высотою в триста метров. Ну, а потом… нечего ему расхаживать по Парижу руки в брюки… Интересно, как его примут Бланше в Руане? Конечно, Полетта писала ему, что отец охотно возьмет его учеником в типографию, но, может, она просто напутала, неправильно поняла отца? И чем ближе был Руан, тем больше росли его страхи и опасения.

В половине одиннадцатого поезд остановился на Руанском вокзале. Мило решил сдать чемодан в камеру хранения. Он считал, что неловко вваливаться к Бланше с вещами, словно навязываясь. Кстати, жили они почти рядом. Он, конечно, снимет себе под боком какую-нибудь комнатушку!

Дом и типография Бланше находились в квартале Старого рынка. Дверь их конторы выходила прямо на улицу, а рядом — ворота. Пройдя через ворота, сразу попадаешь в большой двор, украшенный цветником. Сама типография занимала застекленное здание слева и сообщалась прямым ходом с конторой.

Квартира Бланше, до которой надо было добираться по лестнице, идущей справа под сводом, располагалась на втором этаже и выходила окнами и на двор и на улицу.

Подойдя к дому, Мило остановился. Надо же хоть немножко успокоиться! И куда идти сперва? В контору, где сидит мадам Бланше, или через двор прямо в типографию, к мосье Бланше? И что надо сказать, когда войдешь?..

Но вдруг хорошо знакомый звонкий голос, в котором зазвучало радостное изумление, прервал его мучительное раздумье:

— Эй! Мило!

Это была Полетта, высунувшаяся из окна над конторой. Теперь Мило не колебался и ринулся вперед:

— Это я, Полетта! Здравствуй!

— Ну и отчебучил ты штуку! Входи в контору, там мама, а я сейчас спущусь!

И обрадованный Мило толкнул дверь конторы.

Тринадцатилетняя Полетта Бланше была девочкой маленькой и хрупкой. Левая нога у нее была намного тоньше и короче другой. Правда, надевая теперь туфлю с толстой деревянной подошвой, она научилась ходить без протеза, опираясь на палку. Глядя на ее красивое, изящное личико и на копну пышных белокурых волос, нельзя было подумать, что ей трудно передвигаться.

Вся ее живость и энергия — чего она, в сущности, была лишена — проявлялись в ее гибком уме, в ее жестах, в ее темно-голубых глазах, то смеющихся и задумчивых, то насмешливых и ласковых. В общем, Полетта была жизнерадостным созданием. Когда-то мамаша Тэсто сказала Мило, что Полетта напоминает ей птицу с одной парализованной лапкой, которая, чтоб утешиться, вечно распевает громче всех.

Отойдя от окна, Полетта поспешила к лестнице и очень медленно, ловко и осторожно спустилась вниз. Когда она вошла в контору, Мило стоял перед ее родителями и что-то объяснял.

Мадам Бланше, маленькая, пухленькая и очень ласковая женщина, сохранила в свои сорок лет какой-то умиленно-детский взгляд. Мосье Бланше, высокий, лысый, сутуловатый мужчина, носил коротко подстриженную белокурую бородку и говорил низким, басовитым голосом. В разговоре у него то и дело проскальзывали насмешливые нотки, а в глазах — таких же светлых и даже светлее, чем у дочери, — прыгали лукавые чертики. Чувствовалось, что человек он властный, но вместе с тем и добрый.

Дети обнялись, Полетта, не дожидаясь, набросилась на Мило:

— Ну и сюрприз ты нам преподнес! Ты что, встретишься с отцом в Руане? Или заехал к нам по пути в Гавр? И долго пробудешь у нас?

На каждый заданный вопрос Мило отвечал чуть виноватой улыбкой, покачивая головой: нет, нет, нет…

— Да дай же ему наконец объяснить, что и как! — прервала Полетту мать. — Он уже стал рассказывать…

И Мило действительно рассказал им о своей жизни в Шато-Ренаре, о злобных выходках Адриана, которые он перенес от него особенно в последние дни, и при воспоминании об этом недалеком прошлом голос у него дрогнул. Он не скрыл от них того, что, получив отцовское письмо о новом рейсе «Выносливого», он совсем пал духом. Нет! Из-за этого Адриана он никак не мог остаться еще на два с половиной месяца в Марсигане! Это было просто невозможно.

— Правильно сделал, что сбежал оттуда! — воскликнула возмущенная Полетта.

— Ну, а что дальше, Мило? — спросил мосье Бланше.

— Дальше?.. — проговорил Мило и заколебался. — Мне очень хотелось вернуться в Руан… и я подумал, что это вполне осуществимо, ибо Полетта писала мне, что если бы я захотел… вернее, если бы вы знали, что… что тетки моей в Марселе нет и что я вынужден искать себе работу, то, может быть, вы… взяли бы меня к себе учеником. Полетта написала именно так, но теперь…

— Что «но»? — возмутилась Полетта. — Я написала только то, что говорил папа! Ты считаешь, что я тебя надула? Папа, ты говорил об этом однажды за завтраком?

— Да, говорил, — серьезно подтвердил печатник, а глаза у него так и искрились от смеха.

— Я и не считаю, будто ты меня надула… Ведь я же приехал к вам… — выдавил из себя Мило, обретая постепенно уверенность.

— И хорошо сделал, малыш, — сказала растроганная мадам Бланше.

— Но скажи-ка, Мило, — спросил печатник, оглядываясь по сторонам, — куда ты дел свой багаж? Или у тебя вообще его нет?

— У меня есть чемодан, — ответил Мило. — Я оставил его в камере хранения.

— Почему? Он слишком тяжелый, что ли?

— Да нет, но… просто я не хотел с ним возиться, пока не найду комнату…

— Ой, папочка, — рванулась Полетта, — разве нельзя…

Мосье Бланше остановил дочь жестом и обратился к Мило:

— Значит, ты полагаешь, что тебя сразу же отправят искать комнату? Почему же ты не остановился тогда в гостинице «Англетер»? Пожив у Кассиньолей, ты, как я вижу, стал слишком церемонным господином!

— Вот уж нет! — запротестовал Мило. — Я ведь приехал к вам неожиданно, никого не предупредив. А это невежливо! Правда, у меня не было времени. Если бы я не встретил машину, которая довезла меня до Парижа, я бы предупредил вас…

— Какая еще машина? Разве ты приехал в Париж на машине? — изумилась Полетта.

— Ну конечно. Я сейчас вам все расскажу!..

— Это ты сделаешь во время завтрака, — перебил его Бланше, — а сейчас мне нужно идти в типографию. Ты же отправишься на вокзал за своим чемоданом. У нас две свободные комнаты на верхнем этаже. Вернешься с вокзала и выберешь себе одну из них.

— Я выбрала сама, — заметила мадам Бланше. — Он будет жить в большой, где уже есть постель. Мы сейчас же приведем ее в порядок.

Мило, счастливый и раскрасневшийся, поблагодарил их.

— Ну, а как поживает Пьер? — спросил он. — Ходит он в школу?

Пьер, двоюродный брат Полетты и закадычный друг Мило, был на занятиях.

— Ты можешь подождать его у входа в школу, а потом пойдешь на вокзал, — предложила Полетта. — Ты подойдешь к школе как раз вовремя.

— Я так и хотел сделать, — ответил Мило.

— И скажи ему, — добавила мать, — чтоб он приходил к нам сегодня обедать.

За завтраком Мило не столько ел, сколько говорил. Подумать только: ему же пришлось начать с того самого дня, когда он поступил юнгой на судно, а кончить поездкой в Париж на грузовике! Рассказывая, он ничего не опустил: ни «потери» билета в Бордо, ни своих марсельских плачевных попыток любой ценой сколотить «капитал». Описал он им и семейство Сольес, и семейство Одибер, и Фиорини. А ресторан «Форж» обрисовал в таких мрачных красках, что Полетта даже удивилась: она прекрасно помнила то самое письмо, в котором Мило делился с ней радостью, что наконец-то нашел именно такое место, о котором мечтал.

— Письмо это написано было в первые же дни, когда я только что поступил в ресторан, — признался смущенный Мило, — но я быстро понял, что место это просто ужасное и что меня вовсю эксплуатируют. Кстати, уходя, я сказал об этом хозяину.

— Вот молодец! — воскликнула Полетта.

Мило никогда не говорил ничего подобного мосье Сирилю, но в пылу вдохновенной исповеди невольно погрешил против истины, прельстившись тем эффектом, который произвел большое впечатление на слушателей.

— Хм… теперь и мне придется серьезно подумать, как бы получше тебя поэксплуатировать! — пророкотал мосье Бланше, напустив на себя суровый вид.

— А я и не боюсь вас! — возразил Мило. — Меня смущает только одно: вдруг я не принесу вам пользы в типографии?

— Вот что я тебе предложу, Мило, — сказал ему печатник. — По утрам ты будешь сидеть в конторе. Там кто-то постоянно должен находиться, а жена, конечно, не может мгновенно спуститься из квартиры в контору. Кроме того, утром ей нужно сходить на рынок. Вот мне и приходится все время отвлекаться от работы и бегать из типографии в контору, чтоб принять заказчиков. Ты окажешь нам большую услугу, если посидишь там утром. Само собой разумеется, ты не сможешь принять все поступающие заказы, детально все разъяснить клиентам, назвать нужные цены, но зато ты сможешь, например, поговорить с ними о тех заказах, которые их интересуют, заручиться их согласием и передать мне их пожелания. После завтрака тебя сменит мадам Бланше, и ты пойдешь в типографию. Если тебе придется пробыть здесь только два с половиной месяца, все равно надо чему-то научиться. Я не собираюсь спорить, будешь ты моряком или нет. Сейчас ты находишься в типографии, ты — ученик печатника и поэтому должен вести себя так, словно получаешь специальность на всю жизнь. Кстати, я не забыл, что раньше тебе нравилась эта работа и каждую субботу ты вместе с Пьером стоял у наборной кассы с верстаткой в руке.

— Я еще и сейчас помню, куда кладут литеры «е», «и» и шпации[3], — заявил Мило.

— Для начала тебе поручат ссыпать набор[4] и разные мелкие работы, которые, надеюсь, тебе понравятся: ну, например, сокращать шпоны[5] или наносить типографскую краску на матрицы. Чтоб подышать свежим воздухом, я буду посылать тебя в город с разными поручениями. В типографии мы работаем до шести часов, но ты будешь свободен в пять. Тогда можешь отправляться к Пьеру или к Полетте и заниматься всем, чем тебе заблагорассудится… кроме глупостей, конечно. Я не буду тебе платить за работу; больше того, я не буду тебе давать вообще никаких денег.

— Деньги у меня есть, — заметил Мило.

— Тебе не придется их тратить: ты находишься в семье и будешь жить вместе с нами как ее полноправный член. Если тебе что-нибудь потребуется или захочется, скажешь нам об этом, а если и не скажешь, все равно узнаем.

— Я-то сразу узнаю, будьте спокойны, и скажу вам, — засмеялась Полетта.

— Вот и хорошо, — согласилась мать.

— Итак, договорились? — заключил мосье Бланше. — Возражения имеются?

— Имеются! — воскликнул Мило. — Я хочу работать до шести, как и все.

— Скажи пожалуйста! «Как все»! Он, видите ли, считает себя мужчиной, черт возьми! Когда поработаешь семь часов, с превеликой радостью отправишься играть!

Вместе с мадам Бланше и Селиной, старой нянькой, которую Мило хорошо знал, он поднялся на четвертый этаж, в свою будущую комнату. Там они убрали весь хлам, оставив в комнате только великолепную железную кровать, туалетный столик, маленькое старое бюро, два стула и вешалку. После полудня Мило занимался своими делами, потом заглянул в столовую к Полетте, которая сидела у окна и что-то писала.

Маленькой калеке трудно, а зачастую просто невозможно было ежедневно ходить в школу. Тогда отец решил сам заниматься с ней и подготовить ее к сдаче экзаменов за школьный курс. Уходя в типографию, отец задал ей сочинение на следующую тему: «Прощание Мило со своим верным другом Барбю».

— Если хочешь, я могу рассказать тебе подробнее, — предложил Мило.

— Не нужно, — возразила Полетта. — Для меня вполне достаточно и того, что я уже знаю. А все остальное я хочу придумать сама.

Мило устроился неподалеку от девочки и написал два длиннющих письма отцу и тетушке Ирме, убеждая их не тревожиться за него — ведь теперь все в полном порядке! Потом в почтовой открытке с видом Руана, которую дала ему Полетта, он поблагодарил шофера Кантреля.

Около шести, забежав на минутку в типографию, Мило отправился к Пьеру, который вместе с родителями жил около набережной, в том самом квартале, где раньше жил и Мило. Он должен был непременно навестить их. Когда он пришел, Пьер уже заканчивал домашнее задание, а его отец, служащий «Компании речного пароходства», только что пришел с работы.

Встретили они Мило с искренней радостью, и мальчику пришлось рассказать еще раз о его жизни в Шато-Ренаре и отъезде. Затем оба друга отправились на обед к Бланше. Пьер, спокойный, мягкий и старательный паренек, очень обрадовался возвращению друга и, шагая рядом, все поглядывал на него с улыбкой. Он сообщил Мило, что на следующий год займется гравировкой и литографией, а потом дядя возьмет его в свою типографию.

Типография Бланше, самая крупная в городе, была всегда завалена заказами. В ней печатались самые разнообразные вещи: прейскуранты, карты, заголовки частных и официальных бланков, каталоги, брошюры, афиши, извещения. Образцы этих оттисков были выставлены в витринах конторы рядом с образцами бумаги.

В типографии работали трое рабочих, к которым нередко — из любви к искусству, а отнюдь не по необходимости — присоединялся и сам хозяин. Мило был знаком с ними: один из них — Бутэн, двадцатипятилетний весельчак, частенько паясничавший, чтоб позабавить Полетту, второй — Лефевр, пухлый коротышка, одетый в черную блузу и вечно насвистывавший какой-нибудь мотивчик в свои густые каштановые усы, и наконец — папаша Даэн с седой окладистой бородой, своего рода старейшина типографии, тонкий знаток литографии и типографского дела, бессменный и надежный заместитель Бланше.

Папаша Даэн любил детей, и именно он научил когда-то Пьера и Мило азбучным типографским истинам. Теперь он усадил новичка рядом с собой, перед хорошо освещенной наборной кассой, у самого окна. На столе у Мило лежали наборная верстатка, разные пинцеты, и с первого же дня он запомнил, где находятся все инструменты, необходимые для работы.

Посередине цеха лежала мраморная доска, на которой складывали и аккуратно завязывали пакеты с набором; там же стоял обрезальный станок — своеобразные ножницы, прикрепленные к столу, с помощью которых можно было обрезать на нужную длину небольшие полосы свинца, именующиеся шпонами. Стоял также и печатный ножной станок «Минерва», применяющийся для печати тиражей малого формата. В соседнем цеху высились литографский станок и две большие печатные машины с электромоторами.

Через пять дней Мило признался Пьеру, что на работе он чувствует себя превосходно и еще ни минуты не скучал.

Утром, спустившись в контору, Мило приводил все в порядок, аккуратно раскладывал по местам конверты с выполненными заказами, за которыми должны были прийти, а потом, важный, словно папа римский, устраивался за небольшим прилавком. Он получал деньги с заказчиков, возвращал им сдачу, выписывал квитанции и брал у них гербовые марки. Он старался как можно роже беспокоить мосье Бланше, а когда, случалось, вызванный хозяин опаздывал, Мило принимался показывать заказчику образцы заголовков и шрифтов.

Полетта, составившая компанию и помогавшая ему в первые дни, вдохнула в него чувство уверенности. Принимая заказчиков, она как бы превращалась в одну из серьезных девчонок-фантазерок, которые играют в продавщиц. Впрочем, разговоры с клиентами в самом деле являлись для нее своеобразной забавой.

— Что вы скажете, мосье, — говорила она, — о голубом оттиске, на прекрасной веленевой бумаге, сделанной под японскую? Я вам сейчас покажу образец, который предпочла бы я на вашем месте…

Показывавшийся в проеме двери отец, слушая забавную болтовню дочери, обменивался добродушной улыбкой с клиентом и вмешивался только тогда, когда уже назначали цену. Но бывало, что вкусы заказчика совпадали со вкусами Полетты.

Чете Бланше очень понравился Мило. Они знали его давно, но впервые им представился случай проверить на деле его предупредительность, прилежание, стремление к чистоте и порядку.

В цеху Мило хотел все знать, все понять, гордился любой работой, которую ему поручали, и засыпал вопросами папашу Даэна, охотно поддерживавшего в нем неугасимый огонек любознательности.

Прежде всего ему пришлось запоминать соответствующие места всех букв, всех знаков в наборной кассе, где для них имелось целых сто тринадцать ячеек! Ведь кроме заглавных и обычных букв, были буквы с ударениями, были различные лигатуры, были знаки препинания и шпации разной ширины, которые вставляются между словами!

Чтобы побыстрее запомнить, Мило наклеил на верхнее ребро каждой ячейки маленькие этикетки, показывающие, какая буква или какой знак лежит в ячейке.

Незадолго до приезда Мило в типографии отпечатали брошюру о двух старинных руанских отраслях промышленности: о производстве фарфора и об окраске хлопчатобумажной ткани. Почти весь набор брошюры еще лежал на мраморной плите, завязанный в пачки. Теперь нужно было его рассыпать и разложить литеры в наборную кассу, но сначала вычистить их бензином.

Папаша Даэн научил Мило ловко вынимать по четыре или по пяти строк из матрицы, с тем чтобы потом каждую литеру положить в нужное гнездо. Мило увлекся этой работой, читая перевернутые в наборе слова. Потом вынимал буквы одну за другой и аккуратно клал в соответствующее гнездо, стараясь ничего не перепутать.

— Ну как, сынок? Дело идет? — время от времени спрашивал его папаша Даэн.

Да, все шло прекрасно! Мило, ушедший с головой в работу, не замечал, как бегут часы и минуты. Он уже накрепко запомнил места гнезд, и теперь ему не надо было их отыскивать. И вот он с гордостью убедился, что впервые в жизни он готов посвятить этой работе долгие и долгие часы, не испытывая при этом ни усталости, ни желания избежать ее.

«Я могу трудиться с таким же удовольствием, что и Фиорини, — думал он, и это доказывает, что профессия наборщика ничуть не хуже, чем профессия часовщика».

Прошло несколько недель. Мило научился набирать. Правда, набирал он не очень быстро, зато без ошибок. Поэтому ему стали поручать работу наборщика.

Мосье Бланше позволил ему попечатать на «Минерве», и в один прекрасный день Мило вместе с ним, проделав всю нужную работу с начала до конца, отпечатал пригласительные билеты в два цвета, в которых применялись самые разнообразные шрифты и множество виньеток.

По четвергам в типографию приходил Пьер. Сидя рядом с Мило, он принимался набирать какую-нибудь короткую заметку и всегда пользовался советами друга, которые тот почерпнул когда-то у папаши Даэна.

В пять часов друзья отправлялись на прогулку. Стоял июнь, и поэтому Бланше обедали теперь не раньше восьми. У Пьера был велосипед, а мосье Бланше давал Мило свой. До чего же было приятно прокатиться под вечер по окрестным полям!

— Жалко, что приходится оставлять Полетту одну, — как-то раз признался Мило. — Хоть она и говорит, что это ее совсем не трогает и даже желает нам счастливой поездки, я же вижу, что ей становится не по себе.

— Конечно, — вздохнул Пьер. — Но нельзя же каждый день сидеть с ней в саду Школы изящных искусств!

Сад этот был одно из редких мест, куда Полетта могла добраться пешком. Она ежедневно приходила сюда на часок-другой вместе со старой нянькой Селиной или с матерью. Мило, освободившись в типографии, частенько заглядывал к ней в сад. Они играли в шашки или поочередно читали вслух книжку, которую недавно подарил Полетте отец. Называлась она «Джунгли». Это была захватывающая история об индийском мальчике Маугли, которого вырастили волки и который жил среди диких зверей.

И все-таки Мило страшно хотелось найти какой-нибудь способ Отвезти Полетту на лоно природы. Когда-то отец купил для дочери одно из обыкновенных инвалидных кресел-колясок, но этот «экипаж» не имел ни малейшего успеха. После нескольких выездов на набережную коляску поставили в сарай и забыли об ее существовании: когда Полетту везли на ней, она испытывала чувство горечи, ибо привлекала куда больше сострадательных взглядов, чем обычно, и в эти минуты чувствовала себя еще беспомощней, чем на самом деле.

По воскресеньям вся семья отправлялась на маленькую загородную дачу. Полетту привозили на такси, но дальше дачного сада она все равно никуда не могла пойти.

«Если бы я был богачом, — размышлял Мило, — я бы купил ей мотоцикл с коляской. В коляске никто бы и не заметил, что она калека, и я бы возил ее куда заблагорассудится».

Однажды, неся корректурные оттиски заказчику, Мило заглянул к продавцу велосипедов и увидел среди сдаваемых напрокат машин весьма своеобразный велосипед с люлькой, причем люлька искусно была заменена плетеным креслом. Долго он рассматривал эту странную машину, сделанную как бы нарочно для Полетты. Потом с бьющимся сердцем осведомился у торговца о цене и узнал, что «трехколесный гуляка» — так его окрестил владелец — продается за четыреста франков, а напрокат — пять франков в час. Мило попросил разрешения опробовать велосипед. Седло для него было немножко высоковато, но его можно было опустить. Он почувствовал, что «гуляка» намного легче на ходу и лучше управляется, чем трехколесный велосипед мясника, на котором ему однажды довелось прокатиться.

— Завтра я возьму его напрокат на два часа: с пяти до семи, — сказал он торговцу. — Вы не забудете? Может, расплатиться сейчас?

— Сейчас не надо, а то вдруг найдется покупатель. Конечно, это маловероятно, но, в конце концов, ничего не знаешь заранее!

В тот же вечер Мило зашел к Пьеру и поведал ему о своем открытии: завтра, в среду, они поедут на прогулку вместе с Полеттой, а уроки Пьер сделает в четверг утром. «Гуляку» вести они будут поочередно.

— За прокат расплачусь сам, — заявил Мило.

— Давай пополам, — предложил Пьер, — один час ты, другой — я.

На следующий день за завтраком Мило с таинственным видом объявил, что приготовил для Полетты приятную неожиданность, и попросил ее не ходить в сад или, во всяком случае, быть дома в пять часов.

Девочка, сгорая от любопытства, набросилась на Мило с вопросами и попыталась проникнуть в тайну.

— До пяти часов ты ничего не узнаешь, — твердо ответил Мило.

Только один мосье Бланше был в курсе дела, ибо Мило не хотел везти Полетту без разрешения отца.

Мосье Бланше тронула забота мальчика, и он сам заинтересовался этой находкой. Из осторожности он решил сопровождать детей во время прогулки, благо его велосипед оказался свободным.

В начале шестого Мило вместе с Пьером лихо подкатил к дому и побежал за Полеттой, а супруги Бланше, стоя у двери конторы, любовались удобным маленьким плетеным креслом.

— Мадемуазель Полетта, потрудитесь надеть шляпку и спуститься вниз, дабы совершить прогулку на велосипеде вместе с нами! Экипаж ждет вас!

Озадаченная Полетта взглянула в окно и вне себя от радости запрыгала:

— Селина, идите сюда! Вот так неожиданность! Дайте мне скорее шляпку!

Прогулка была просто удивительной!

Раньше, когда Полетта под руку с Селиной с трудом ковыляла в сад, опираясь на палку с резиновым наконечником, во взглядах проходивших мимо детей так и угадывалось: «Бедная девочка!» А сейчас она видела, с какой завистью смотрели на нее дети. «Вот счастливая!» — наверно, думали они.

Впервые в жизни она не чувствовала оскорбительного сострадания, объектом которого была до сих пор. Поэтому-то она и испытывала теперь ощущение какого-то странного радостного опьянения. Она улыбалась всем попадавшимся на пути детям, и ей хотелось усадить в это удивительное кресло даже тех, у которых были стройные, проворные ноги!

Мило, Пьер и мосье Бланше по очереди вели «гуляку». Они проехались по красивой дороге, которая вилась по правому берегу Сены, а потом, выпив лимонада в павильончике у реки, вернулись обратно через лес Румар. Мосье Бланше хотел сам расплатиться за прокат, но оба мальчика воспротивились: это ведь была их находка!

— Ну хорошо, — согласился печатник, — не буду вас огорчать — это ведь ваш подарок Полетте, но зато я куплю пирог к обеду и Пьер отобедает вместе с нами.

В этот вечер сердца у всех так и бились от радости, глядя на сияющую Полетту.

Когда Мило уже собрался подняться в свою комнату, мадам Бланше вдруг обвила его голову руками, ласково посмотрела на него и поцеловала.

На другой день мосье Бланше купил «трехколесного гуляку».

Мило верстал страницу каталога книжного магазина. В каталоге перечислялись работы, объединенные под рубрикой «История, социология».

Список читать было легко, потому что отпечатан он был на машинке. Каждой книге посвящены две или три строки. Впереди крупными буквами шло имя автора, потом стояло тире и, наконец, курсивом начертано название работы. Внизу излагалось краткое содержание работы и указывалась цена.

В тексте Мило встретил много незнакомых слов, о значении которых он то и дело расспрашивал папашу Даэна. Тот никогда не отказывался объяснить, а если Мило не очень-то понимал значение какого-нибудь термина, он всегда приводил подходящие примеры.

— Вы все знаете! — восхитился мальчик. — Вы, должно быть, долго учились?

— Очень долго, — ухмыльнулся старый печатник, — так долго, что и сейчас еще не кончил. Я учился не только в школе, как ты. Ведь полученное в школе образование напоминает драгоценный стебелек растения, который надо заботливо выращивать. Есть люди, которые забывают о нем, и он скоро погибает, но есть и другие, которые ухаживают за ним, и с годами он превращается в густое, раскидистое дерево. Я поступал так же, как и ты. В твоем возрасте я выбирал незнакомые слова, значение которых хотел знать, с ходу записывал их прямо на работе и, если не находил в своем карманном словарике, вечером шел в муниципальную библиотеку, чтоб покопаться в больших словарях и выяснить значение этих слов. Одно слово цепляется за другое. Все это открыло передо мной удивительные горизонты и заставило меня прочитать множество книг. Я и сейчас отыскиваю нужные мне книги. Вполне понятно, со временем я стал учиться по определенной методе. Конечно, я не знаю всего того, что хотелось бы знать, но, во всяком случае, знаю немало.

— Я сделаю так же, как и вы, — порывисто заявил Мило. — Но у меня нет даже карманного словарика. Он дорого стоит?

Но папаша Даэн не успел ответить, потому что в цех ввалился какой-то незнакомый рабочий и громко спросил:

— Товарищ Даэн?

— Да, это я, — отозвался старик.

— Здравствуйте, товарищ, — сказал незнакомец. — Я член нашего профсоюза и хотел бы получить от вас небольшую справку.

Несколько минут они о чем-то вполголоса совещались, и, вероятно, для «справки» потребовалось мало времени, ибо папаша Даэн скоро проводил рабочего до коридора и на прощание крикнул:

— Приходите сегодня вечером в профсоюзную библиотеку, я буду там и сам подберу вам все, что нужно. До свиданья!

Нередко случалось, что к папаше Даэну приходили за советом совсем незнакомые рабочие, и Мило всегда интересовало: почему и для чего? Когда рабочий ушел, мальчик не удержался и спросил у старого мастера:

— Кто же вам посылает, мосье Даэн, всех этих людей, которые просят вас о разных вещах? И почему они называют вас «товарищ», хотя и не знакомы с вами?

— Ты знаешь, что такое профсоюз?

— Что-то слыхал…

— Это союз, который объединяет работников одной профессии, ну, а я — секретарь профсоюза печатников здесь, в Руане. Поэтому все печатники, которые нуждаются в помощи или в каких-нибудь профессиональных сведениях, обращаются ко мне и называют меня «товарищ». Вот, например, приходит ко мне безработный, просит ссуду в кассе взаимопомощи и интересуется, где можно подешевле снять комнату; в другой раз является печатник и уведомляет меня, что его хозяин не платит отчислений в профсоюз; бывает и так, что заходит какой-нибудь рабочий, решивший досконально изучить свое ремесло, и просит указать, где можно достать нужный учебник. Вот смотри: тот, что сейчас заходил, намеревается выступить за обедом, где соберутся все рабочие его цеха. Ему хочется рассказать им об истории возникновения рабочих группировок со времен старых корпораций ремесленников до нынешних профсоюзов, помянув по ходу дела и товарищества.

— Те самые, что были распространены во Франции? — спросил Мило.

— Да… В общем, ему нужно знать, как и когда корпорации превратились в профсоюзы. Я сказал ему, что книги по этому вопросу он отыщет в профсоюзной библиотеке.

— А ученики тоже могут вступать в профсоюз? — спросил Мило.

— Нет, но профсоюз заботится и о них. После переговоров с хозяевами мы установили права и обязанности учеников, а также и условия их обучения.

В тот момент мосье Бланше, молча слушавший объяснения папаши Даэна, вмешался в разговор:

— Совершенно верно, эти условия фиксируются в контракте и везде одинаковы. Ты здесь, Мило, только ученик-любитель, не больше, но если ты решишь посвятить себя типографскому делу, то твой отец и я должны будем подписать контракт, дающий тебе право на небольшой заработок и обязывающий тебя проработать в моей типографии четыре года…

И Мило вдруг огорчился, что он всего-навсего только «ученик-любитель». Ну, а о «небольшом заработке» он даже и не вспомнил.

В конце июля в одно прекрасное воскресное утро Мило стоял на перроне вокзала и ждал поезда, на котором должен был приехать его отец.

Вполне понятно, что со времени захода «Выносливого» в Касабланку Луи Коттино регулярно переписывался с сыном и с мосье Бланше. Моряк знал, что в Руане Мило живется намного лучше, чем в любом другом месте. Кстати, Кассиньоль честно подтвердил тетушке Ирме, что, к великому его огорчению, «мальчики не поладили» и что Адриан несколько раз зло подшучивал над Мило. Фермер только упрекал Мило в его неожиданном отъезде, «этом необдуманном поступке», и переслал тетушке Ирме причитающиеся Мило пятьдесят франков.

Мило, узнав об этом через отца, написал Кассиньолю и постарался объяснить ему, что уехал он только из-за Адриана, но тем не менее сохраняет приятные воспоминания о Марсигане.

Поезд подкатил к перрону. Это был тот же самый экспресс, на котором приехал из Парижа Мило, ибо моряку, возвращавшемуся из Бордо, тоже пришлось проезжать через столицу.

— Папа! — закричал Мило, увидев отца у двери вагона.

Отец и сын обнялись и расцеловались.

— Да ты еще подрос, сынок! — заметил отец, поставив свои чемоданы на перрон и осмотрев сына.

— А у тебя, папа, шикарный вид!

Действительно, Луи Коттино был одет в новый красивый костюм цвета морской волны, а на голове красовалась фуражка из тонкого сукна такого же цвета.

— Ну конечно, не такой, как у тебя! Ничего, и тебя оденем заново. Это сделать нетрудно — деньги у меня есть!

Коттино подхватил свои два чемодана, Мило — несколько свертков, и они вышли из здания вокзала. Взяв такси, оба поехали в маленькую гостиницу, в которой, по обыкновению, моряк останавливался во время наездов в Руан.

Прежде чем отправиться на званый завтрак к Бланше, Коттино привел себя в порядок и рассказал Мило о «Выносливом». Он был искренне рад, что попал на это великолепное судно. Капитан ценит его и сразу же после рейса в Норвегию назначил боцманом. Поскольку судно простоит целый месяц в Пойяке, Коттино получил трехнедельный отпуск, и теперь проведет его в Руане.

— А потом? — спросил Мило.

— Потом вернусь на «Выносливый»…

— А как же я, папа?

— Ты?.. Хм… Посмотрим, Мило… Я ведь только что приехал, и давай лучше порадуемся, что мы снова вместе… А сейчас посмотрим подарки, которые я привез: вот тебе и Пьеру — марокканские кошельки, для мосье Бланше и твоих марсельских друзей — бумажники, а для мадам Бланше — выгравированный медный поднос и, наконец, пять метров превосходного муслина, который идет у арабских женщин на платья или на покрывала. Твоя тетушка посоветовала взять его для Полетты.

Через полчаса он уже был у Бланше и раздавал подарки, приобретенные в большинстве своем в Фесе, куда он ездил из Касабланки автобусом. За завтраком он поведал слушателям о своих морских скитаниях от Касабланки до порта Данди, от устья Тахо до фиорда в Осло.

После кофе, пока Полетта занята была марокканским муслином, белым с красными и черными горошинками, Луи Коттино отозвал в сторонку мосье Бланше и поблагодарил его за заботу о Мило.

— Мы все рады, что он к нам приехал, — ответил печатник, — кроме того, он ведь не сидит без дела. Мне бы хотелось переговорить с вами о его будущем. Как вы намерены поступить с ним? Вы еще не отказались от мысли сделать его моряком?

— Признаться, я в большом затруднении, — проговорил моряк. — На «Выносливом» у меня хорошее место. Судно принадлежит известной пароходной компании, и я мог бы служить на нем сколько мне заблагорассудится. Но, оставаясь на «Выносливом», я ничем не могу помочь Мило, ибо плавать вместе с ним на одном судне невозможно.

— Дорогой Коттино, а почему бы вам не оставить Мило у меня? Прежде всего я сделаю из него превосходного типографа, потом, как и моего племянника, научу или заставлю научиться всему, что связано с печатным делом. Позднее он сможет специализироваться на линотипе или на монотипе. Ему нравится эта специальность; за два месяца он узнал больше, чем другие узнают за год. С другой стороны, вам известно, что он привязан к нашей семье, и раз уж вы не можете взять его на судно, то, по крайней мере, будете знать, что он живет в окружении людей, которых он любит и которые его любят.

— Это было бы превосходно, но… — протянул Коттино.

— Что вас смущает? Его содержание, уход за ним? Уверяю вас, что если вы подпишете контракт на его обучение, то он сразу же будет получать шестую часть заработка взрослого рабочего, а этого для начала вполне достаточно. Через год его заработок увеличится. Все это вполне покроет мои расходы по его содержанию. Вам придется позаботиться только об одежде и о карманных деньгах.

— Мосье Бланше! Мне бы не хотелось, чтоб Мило был вам в тягость, — запротестовал моряк, — и я могу…

— Вы забываете, что Мило ежедневно работает у меня еще и в конторе, — перебил его, улыбаясь, печатник. — И еще одно: он заставил меня проделать одну великолепную штуку: почти по его настоянию я купил велосипед с коляской для Полетты. Девочка была страшно рада, а это ведь намного ценнее, чем все врачи на свете!

Печатник рассказал историю с «трехколесным гулякой», и тогда Луи Коттино наконец сдался.

Итак, решено: Мило остается в Руане и будет печатником. Потребовав тишины, мосье Бланше медленно и торжественно огласил всем присутствующим эту новость.

От неожиданности Мило застыл на месте, широко раскрыв рот, а Полетта с матерью тут же пришли в неописуемый восторг:

— Ура! Ура!

— Должно быть, он не слишком доволен, — пошутил печатник.

— Ой, что вы! — растерянно пробормотал Мило и вдруг, засмеявшись, расплакался.

— Что это ты, дружок, нюни распустил? — погладил его по голове отец.

— Просто так… от неожиданности…

— Ну, ты хоть доволен?

— Еще бы! — И, боясь обидеть отца, добавил: — Знаешь, папа, я был бы просто счастлив, если б поехал с тобой…

— Ничуть не сомневаюсь, дружок, но дело это очень нелегкое… И кроме того, жизнь моряка, какой бы она ни казалась привлекательной, трудна, а в особенности для новичков. Зато я буду совершенно спокоен, зная, что эту зиму ты проведешь в типографии мосье Бланше. Помимо прочего, мы не будем надолго разлучаться, ибо мне сказали, что «Выносливый» часто будет заходить в Гавр… А сейчас, чтоб мы могли побыть вместе подольше, я попрошу мосье Бланше — покуда ты еще не ученик — отпускать тебя после полудня каждый день в течение двух недель.

— Он может уходить также и утром, — вмешалась мадам Бланше. — Я сама посижу в конторе, как и бывало.

— Нет уж, предоставьте это мне! — заявила Полетта.

— Тебе нельзя, Полетта, потому что ты утром занята уборкой с Селиной. Ничего не случится, если я сам побуду в конторе, — заупрямился Мило.

— Ну хорошо, — решил мосье Бланше. — Будешь в конторе с восьми до девяти.

Две недели провел Мило с отцом. Захватив с собой завтрак, они пешком или на велосипедах совершали чудесные прогулки. Пожалуй, не стоит говорить, что нередко они прихватывали с собой Полетту на неизменном «гуляке» и Пьера, у которого уже начались каникулы.

Незабываемы были дальние поездки на рыбалку, веселые пикники, которые устраивали на даче мосье Бланше и родители Пьера!

Но вот настал день, когда Луи Коттино сел в поезд и отправился через Париж в Бордо. Накануне он пригласил всех на прощальную прогулку по реке. Он снял напрокат красивую парусную лодку и усадил в нее все семейство Бланше, и Мило в последний раз выполнял обязанности юнги…

Отец уехал, а Мило, надев рабочую блузу, купленную ему отцом, снова вернулся в типографию.

И вот однажды в витрине конторы среди образцов появилось следующее объявление, отпечатанное темно-коричневой краской:

Это объявление составил, набрал и отпечатал сам Мило.

Когда он с горделивой нежностью посматривал на этот небольшой листок, ему невольно вспоминались и первые трудности, и первые огорчения, и первые радости познанных удач.

В один из осенних вечеров, удобно устроившись за маленьким письменным столом, Мило писал Фиорини:

«…Мне кажется, что после школы я с открытой душой сразу устремился в незнакомый мне мир человеческого труда, чтобы испытать собственные силы и найти свое настоящее призвание.

Только здесь, уверяю вас, нашел я его… и знаю почему…

Дорогой мосье Фиорини, я часто вспоминаю о ваших словах, которые вы сказали однажды по дороге из замка Иф. Тогда я не любил трудиться и все боялся, что так и не привыкну к труду, не полюблю его. И все потому, что у меня не было никакой специальности, потому что мне неведомы были радость и гордость человека, которые он испытывает, используя свои познания, применяя свою смекалку и вкус, создавая что-нибудь полезное и прочное. Бывают дни, когда я так ухожу в работу, что не замечаю, как бегут часы. Часто мне просто не хочется уходить из типографии, не доведя дела до конца.

Вы совершенно правы, когда писали мне в Шато-Ренар, что нельзя быть счастливым, если не любишь окружающих людей.

Здесь я люблю всех, и мне не приходится себя в этом насиловать, ибо все — и в типографии, и дома — так же чутки и добры ко мне, как Сольесы и Одиберы. И иногда я думаю: если бы работа моя была трудна и скучна, я все равно бы полюбил ее благодаря бескорыстной дружбе этих людей…»

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.