– Отведи собаку домой и возвращайся, – велела Ольга Игоревна.

«Отведи собаку»! Можно подумать, это целая овчарка или эрдельтерьер! Собачка у Саши маленькая и довольно противная, я таких не люблю, похожа на какую-то муху на ножках, но все-таки не надо, чтобы ее давила мордовская тетя.

– Я провожу Сашу и прослежу, чтобы она вернулась в школу, – предложил я.

Ольга Игоревна доверчиво кивнула, лично пощупала у Ивана Борисовича пульс и удалилась.

Мы вышли из школы.

– Правильно, что собаку в школу принесла, – сказал я. – Обидно же, если эта мордовская тетя ее случайно задавит. У меня однажды собака под машину попала, знаешь… Лучше не вспоминать.

– Вообще несправедливо – собака может попасть под машину, а машина под собаку – нет, – сказала Саша.

– Или даже если какая-то маленькая машинка угодит под большую собаку, то машинке ничего не будет, – согласился я. – Несправедливо!

– Никакой справедливости нет на свете, – нахмурившись, повторила Саша.

Я даже остановился.

– Если мы оба понимаем, что справедливости на свете нет, значит, детство кончилось. Мы оба взрослые, что ли? – спросил я.

– Наверно, – серьезно сказала Саша.

– Тогда давай поженимся? – предложил я.

Я уже давно понял, что жениться все равно придется, чтобы родители не волновались и не ставили мне в пример какого-нибудь там Вовочку, у которого уже сто детей… А ведь жениться надо на ком-то хорошем, нормальном, кто тебя понимает. И еще неизвестно, повстречается ли мне кто-то путный в будущем. Поэтому надо сразу, уже сейчас зарезервировать Сашу Мурину, как авиабилет.

Саша внимательно посмотрела на меня своими морскими глазами.

– Давай, – серьезно сказала она, – только не сейчас, а то завтра контрольная по инглишу.

– Конечно, попозже, когда разбогатеем. А пока что я тебя могу с родителями познакомить. Они у меня такие, что к ним лучше постепенно привыкать.

Мы пришли ко мне. Там все было перевернуто вверх дном и разбито вдребезги. Саша даже не стала собачку на пол выпускать, так в руках и держала.

Бабушка, пыхтя как паровоз и высунув язык, пыталась навести порядок.

– Это папа и мама утром собирались на работу и спорили, кто кого больше любит, – объяснила она.

Саша посмотрела на бабушку и сказала:

– Не знала, что у тебя есть сестренка.

– Это моя бабушка. – Мне уже надоело объяснять всем. – Просто она выпила слишком много средств для омоложения и превратилась в восьмилетнюю девочку. Ей омолаживающие папа на прошлый Новый год подарил. А маме – талончик со скидкой на пластическую операцию.

На кухне дедушка пел песню Геннадию Васильевичу. Геннадий Васильевич – это чайный гриб редкой китайской породы. Он любит серьезную музыку или старинные песни, которые дедушка называет «комсомольские». «Welсome to the hotel California…» или «Show me the way to the next whiskey bar…» Кратко дедушка зовет свой гриб Жорой. Почему Геннадия – Жорой? Непонятно. Дедушка строгий, с нами почти не разговаривает, всё с Жорой да с Жорой. «Один ты у меня и есть, Жора», – говорит он, а гриб в ответ пускает пузырьки, как будто понимает. Нам дедушка не разрешает называть гриб Жорой. Только по имени-отчеству – Геннадий Васильевич.

– Бабушка, что у нас на обед?

– Сегодня ничего особенного, как обычно – конфеты с ликером на первое, вобла на третье, на четвертое – чебуреки, а вместо второго могу наподдать вам веником.

Мы с Сашей с удовольствием пообедали.

– Здорово! – вздохнула Саша. – Весело вы живете.

– Да, мы такие. А у вас как?

– Ну, у нас ничего интересного. Мы из тех, у кого на Новый год салат с зеленым горошком. Мои родители мечтают о втором ребенке. Но сначала надо как-то обзавестись квартирой побольше. Так что пока они сидят вот так вот и мечтают, мечтают… А еще у них все время нет времени.

– Времени ни у кого нет.

Чтобы не грустить, мы пошли гулять. На пешеходке сидела гадалка, люди отходили от нее, удивленно и радостно глядя на свои ладони. Я увидел, что это Варвара Вильямовна, наша учительница по инглишу.

– Узнаёшь? – спросил я Сашу.

– Но ведь она умерла еще в пятом классе, – удивилась Саша. – Мы деньги на цветы собирали.

– Ты только ей не говори, это невежливо.

– Twinkle, twinkle, little star, Варвара Вильямовна, – рявкнули мы с Сашей.

– Тише, а то все догадаются, что я никакая не гадалка, – прошептала Варвара Вильямовна. – Просто хочется сказать людям что-нибудь хорошее. Что все будет хорошо…

– Приходите на юбилей школы двадцать восьмого января.

– Не могу, ведь школа находится в Центральном округе, а туда запрещен вход тем, кто не в «Армани».

– Мы вам купим «Армани», – пообещал я.

– Варвара Вильямовна, а у вас время есть? – спросила Саша.

– Конечно, сколько угодно.

– Можете дать немножко, а то у моих родителей нету?

Я всегда знал, что девчонки очень хозяйственные.

Варвара Вильямовна стала давать Саше время горстями и говорила:

– Вот вам много, много времени, и дни станут долгими, как в детстве…

– Это в вашем детстве дни долгими были, а теперь у всех всегда очень короткие. – Зря я это сказал, не в кассу что-то.

А люди на улице услышали, что тут раздают время, и стали толпиться вокруг Варвары Вильямовны. Хорошо еще, что полицейский с автоматом пил пиво неподалеку…

Мы с Сашей и ее собачкой пошли дальше, время Саша положила в сумку и набила им карманы; погода была такая, когда в конце января становится понятно, что скоро быстрый февраль, а потом длинная весна; и вдруг нам тоже захотелось сказать людям что-нибудь хорошее, и мы стали кричать громко:

– Грибной дождь!

– Море!

– Каникулы!

– «Лексус джи-эл-икс»!

– Любовь и дружба!

– Айпод четыре!

– Вре-мя-а-а!..

Там все было довольно нормально, если не считать того, что бабушка терпеть не могла ходить на родительские собрания. То есть она старалась, конечно. Честно собиралась. Но в последний момент передумывала.

Один раз папа вел ее в школу за руку и все было в порядке, но в последний момент, уже прямо в классе, бабушка превратилась в кошку, прыгнула на шкаф и оттуда урчала с подвыванием, поглядывая на учительницу не очень добрыми глазами. Тогда учительница сказала, что сама придет поговорить с родителями, прямо домой. Бабушка честно навела порядок, приготовила обед из трех блюд, нарядилась во все приличное, а сама подговорила дедушку превратиться в большого лохматого барбоса и не пускать учительницу на порог…

Папа учился в школе довольно долго, года два или три, пока однажды темным зимним утром, глядя в окошко, как папа, маленький, с рюкзачком на спине, переходит улицу и шагает сквозь вьюгу, бабушка не подумала прямо вслух:

– А что, собственно, в этой школе такого уж интересного и важного, что маленький ребенок должен туда ходить почти что ночью, в двадцать градусов мороза? Ну чего уж такого может ему рассказать какая-то тетя? Вообще, что видели учителя в жизни? Учителя – это люди, которые оканчивают школу, поступают в институт, откуда отправляются на практику в школу, а потом оканчивают институт и идут на работу. Куда? В школу. Что интересного они могут рассказать? К тому же, как известно, учителя питаются шторами, а это не очень-то полезно для умственной деятельности.

– Откуда ты знаешь, что учителя едят шторы? – удивился дедушка.

– А почему, по-твоему, все время собирают деньги на шторы? Когда я училась в школе (а бабушка, кстати, училась в той же школе, что и папа), каждый год собирали деньги на шторы. И теперь то же самое. Каждый год! Куда они девают шторы? Жуют, конечно же! Учителя питаются шторами, а в шторах маловато витаминов.

Но выбегать за папой на темную утреннюю улицу и не пускать его в школу бабушка не стала. Все само устроилось.

На уроке учительница стала ругать Аркашку Скворцова за то, что только он один не сдал деньги на шторы. Папа видел, что Аркашка вот-вот заплачет от стыда и обиды. Тут-то папа и вспомнил, что ему говорила бабушка перед первым сентября. Папа быстро собрал свой рюкзак, тихо сказал Аркашке: «Ничего не бойся, пошли отсюда» – и стал складывать Аркашкины вещи.

– Так, это что еще такое? – спросила учительница. – Далеко собрались?

– Мне мама разрешила уйти, если что-то не понравится, – вежливо ответил папа и надел на Аркашку его рюкзак. – А мне вот очень сильно не нравится, что вы Аркашку ругаете. Потому что у него одна только мама и они бедно живут. Небось Надю Собачатинову никогда не ругаете…

(В одном классе с папой училась дочка директора колбасных заводов, и ее привозили на машине, с охранником.)

– Правда, – сказала эта самая Надя. – Ругайте лучше меня, если очень хочется, а Аркашку ругать нечестно и несправедливо! И вообще – куда вы шторы каждый год деваете?

И Надя тоже стала собирать свой розовый девчачий портфельчик.

– Точно! – решили все, собрались и ушли, вежливо попрощавшись.

Родители некоторых папиных одноклассников обиделись на нашу бабушку, ведь надо было куда-то девать детей, запихивать в другую школу. К тому же все дети почему-то очень хорошо запомнили, что в школе должно быть интересно. Если скучно и неприятно, надо встать и уйти. И поэтому запихнуть их в какую-то скучную школу со злыми глупыми учителями было уже невозможно.

И бабушка придумала новую школу. Такую, где географию преподавал бы капитан дальнего плавания. Для изучения зоологии часто ходили бы в зоопарк. Литературу пусть преподает настоящий писатель, который любит и понимает слова, математику с физикой и химией – настоящие ученые, которые обожают все эти пробирки, цифирки и штучки. А изучать иностранные языки можно поехать в разные страны. Или к нам гостей оттуда пригласить. И вообще, в школе должны работать только те, кто хочет быть с детьми и их учить, а не те, кого просто больше никуда не взяли.

Такую школу бабушка придумала, и оставалось только ее организовать.

Однажды на Новый год, вообще без пятнадцати минут двенадцать, бабушка оглядела елку с подарками, полный угощений стол и скомандовала всем идти на улицу – вдруг там кто-то гуляет, кому негде встретить Новый год, и мы их сейчас пригласим в гости.

Все вышли на улицу. Там никого не было. Только светофоры перемигивались и уличные елки светились, а кругом валялся мусор от салютов и фейерверков.

– Ну вот, что ты всегда выдумываешь! Все уже сидят по домам, люди живут хорошо, весело и встречают Новый год, – сказал дедушка и ушел.

Бабушка побыла на улице еще немножко и привела большого барбоса в ошейнике (наверное, он испугался грохота салютов и сорвался с поводка), заплаканную девушку в ватнике поверх длинного прозрачного платья и дядьку, который не мог самостоятельно вылезти из сугроба. Этот дядька сразу захрапел и храпел до самого утра. А заплаканная девушка как-то развеселилась и спела песенку под гитару. Пса через два дня забрали хозяева и дали бабушке вознаграждение. Девушка помирилась с женихом и пригласила бабушку на свадьбу. А пьяный дядька оказался начальством. Утром, пока все спали, он ушел, а потом прислал письмо: «Спасибо, люди добрые, что вынули меня из сугроба, куда я попал совершенно случайно… это все давление, экология…» И подпись: первый помощник начальника по вопросам содействия противодействию. Что-то такое. Он так расчувствовался, что помог бабушке построить правильную школу. Ну такую, в которой работают только те, кто хочет быть с детьми, а не те, кого больше никуда не взяли.

А на оставшиеся деньги бабушка построила кафе, чтобы там все стоило дешево, – для стариков, детей и зверей.

Оно до сих пор работает.

– В ребенка надо вкладывать, – говорила бабушка. – Вкладывать вкусности, сюрпризы, подарки, поездки к морю… Вкладывать в ребенка надо побольше чудесного и приятного, а не трясти у него перед носом учебниками и нотными тетрадками!

Когда папа болел в детстве, бабушка лечила его щенками и котятами. Просто пошла куда-то и вернулась с целой охапкой котят и щенков. Когда я представляю себе эту охапку, мне уже становится весело и приятно. А папа вообще тут же выздоровел – от радости, от приятной неожиданности и сюрприза. Да, если играть с щенками и котятами, гладить их и прижимать к простуженному организму, то выздоровеешь гораздо быстрее, чем от лекарств. А если дышать котятами и щенками, запахом их теплой шерстки, то вообще никогда не заболеешь. Слух про лечебных щенков и котят пошел по белу свету, и в городе стало гораздо меньше бездомных животных.

Бабушка и папа, когда он был маленький, ставили капканы на гостей, которые приезжали к ним на дачу в деревню. На самых любимых, конечно. Например, на Николая Владимировича. Он веселый, добрый, у него очень красивый голос, и этим голосом он всегда рассказывает только интересное. Ни разу ничего скучного не рассказал. Или на дядю Юру и тетю Зою Нечипоренко, с ними весело и хорошо, и тетя Зоя очень угощательная, столько всяких вкусностей готовит! На этих гостей папа и бабушка ставили капканы, чтобы они подольше не уезжали. Но те гости, на которых капканы не ставили, начали обижаться. Решили, что их меньше любят. И пришлось ставить много капканов, чтобы хватило на всех гостей. По участку и дому ходили толпы пленных гостей и звякали капканами на ногах. Снять капканы они не умели, а с капканом далеко не уйдешь и на машине рулить неудобно. Капканы папа и бабушка делали из дыроколов.

Бабушка знала рецепт от грустного настроения. Рецепт этот ей передала одна старушка. Это было очень давно, когда в нашем городе было навалом старушек. Тогда еще не вышел приказ, что в столице должны жить только молодые или те, кто нарядно одет и хорошо выглядит. Этот приказ вышел, кажется, перед каким-то чемпионатом мира или Олимпиадой, и всех старичков куда-то девали. Ну вот. Давным-давно старички и старушки спокойно расхаживали по городу, сидели на лавочках или продавали возле метро у кого что было: яблоки, соленые огурцы, варежки… Бабушка тогда училась в институте, шла к метро и встретила там маленькую старушку с корзинкой яблок.

– Хотите, я у вас куплю все яблоки, то есть заплачу за целую корзинку, а себе могу вообще ничего не брать, вы еще кому-нибудь продадите? Это я в смысле, чтобы вам помочь, ведь старые люди живут бедно… – предложила бабушка старушке.

– Что ты, дочка, – ответила старушка. (Тогда люди часто называли младших дочками или сынками. Да, да, такое было.) – Яблочки свои я не продаю, а дарю всем, кто хочет.

– Почему? – удивилась бабушка.

– Потому что мне грустно. А когда грустно, надо кому-нибудь что-нибудь подарить… Тут же печаль пройдет. А от денег какая радость?

Бабушка запомнила это на всю жизнь. И когда ей вдруг становилось грустно, она пекла большой пирог и шла на улицу всем его раздавать. Все очень удивлялись, а бабушка радовалась. А если могла, то даже покупала специальные подарки. Так, например, дедушке она, когда вдруг загрустила, подарила настоящий тягач с прицепом. То-то дедушка обрадовался… От радости он разрешил бабушке взять с помойки бородатую собачку. Ее назвали Мусорский. Из мусора потому что.

– Запомни, когда становится грустно, лучший способ развеселиться – это что-нибудь кому-нибудь подарить, – говорила бабушка.

Мы с папой и мамой теперь всегда так делаем.

Когда на зиму бабушка, дедушка и папа уезжали из деревни, бабушка оставляла гостинцы и письмо для воров. «Товарищи воры, – писала бабушка, объяснившая папе, что слово “товарищи” очень подходит ворам: так давным-давно кричали друг другу жулики, нападавшие на караваны с товарами, – товар ищи! – Товарищи воры, вот вам бутылка вина, пачка макарон и две банки консервов. Ведите себя прилично. Поели и убирайтесь вон». Самое интересное, что никакие воры не приходили. Один раз залез какой-то чудак – посмотрел старинные диафильмы. Он, кстати, починил выключатель и забыл кепку. Но больше не возвращался.

Однажды у папы, когда он еще не был папой, а был просто мальчиком, наступил день рождения. Пришли гости и родственники, только бабушки, в смысле мамы мальчика-папы, все не было и не было. И вот когда все уже совсем заждались, к воротам дома (дело было летом в деревне) подъехал грузовик, целая фура, доверху полная старых автомобилей. Вот это был подарок так подарок! Папа, как любой нормальный парень, обожал машины. И он с друзьями стал в них играть, их чинить, красить; в двух маленьких машинках бабушка сделала клумбы, а в старом маршрутном такси устроили себе домик бродячие кошки и прятались там от снега и дождя.

Бабушка тоже любила машины. Она называла их «машинки» и считала, что они живые и понимают всё. Каково это – состариться, стать ржавым, некрасивым или даже вообще остаться без колес, стоять где-нибудь в дальнем углу под снегом и ждать, когда увезут под пресс… Нет, никакого пресса! Машинки должны быть с людьми, и если не могут ездить, то пусть просто так живут в саду, радуют мальчишек…

Бабушка вообще всегда собирала все старое и лишнее. Она считала, что старое и лишнее – это как раз самое нужное и важное. Однажды рано утром бабушка возвращалась из гостей, шла через парк и увидела на скамейке большого крокодила из ярко-зеленого плюша. Здоровый, во всю длину скамейки, немножко облезлый, но все равно очень симпатичный. Грустный только. Ясно, что кто-то его нарочно забыл, чтобы выбросить. И бабушка взяла его с собой. Заскочить домой – крокодила положить – не было времени. И бабушка так и таскала его целый день повсюду. А ведь ей надо было к доктору за справкой, что все в порядке с головой, в полицию – за новыми водительскими правами, в телевизор – дать интервью и в Государственную думу. И все у нее хорошо в тот день получалось, с крокодилом в охапку. А крокодил потом поселился в деревне, в кресле-качалке у печки…

«Надо тренироваться быстро-быстро есть курицу, – говорила бабушка. – Ведь прогресс не остановить, поезда будут ходить все быстрее и быстрее. А есть курицу в поезде – наша национальная традиция». Когда заговорили про телепортацию, бабушка даже стала устраивать соревнования по поеданию жареной курицы на время. Ведь съесть курицу за несколько секунд, пока тебя телепортируют, – это целая наука. Надо тренироваться.

Бабушка собирала купоны на скидки в косметические салоны. Кто наберет сто купонов, тому большая скидка на пластическую операцию. И бабушка собирала, собирала… Но бабушка ничего не думала себе отрезать или наращивать. Купоны она копила, чтобы подарить папиной невесте, когда такая у него появится. Ведь невесте наверняка надо будет подрезать нос или удлинить ноги. «И она сразу поймет, что я люблю ее как родную дочь…»

Бабушка любила деревья, траву и реки, собак и кошек. Собак и кошек особенно. Учила уважать собак и помогать им. Ведь не всех людей после смерти берут на небо, это надо еще заслужить… Надо, конечно, стараться, надеяться, но быть готовым и к другому. Может быть, в один прекрасный день ты проснешься совсем не тетенькой и не дяденькой, а голопузым недотепой-щенком, случайно уцелевшим после отстрела родной стаи… Да и вообще… Некоторые остаются на земле навсегда – в собаках, кошках, и птицах, и ежиках.

Бабушка говорила, что скоро станет модно быть бедным. А для очень многих людей в нашей стране «модно» – самое важное слово в жизни. И вот богатые будут стесняться своего богатства, всё попрячут или раздарят второпях… И у всех всего станет поровну. Старики, дети и бездомные собаки – все будут есть досыта, не спеша и не стесняться…

Этого пока что не случилось. Наверное, все-таки случится, наступит. Бабушка никогда не обманывала. Она вообще такая… Лично мне ужасно жалко, что мы с ней так и не познакомились по-настоящему.

Дело в том, что мой папа сильно вдруг заболел, когда ему было двадцать два года. Прямо ну вот совсем заболел. Но тогда коррупцию еще не побороли и можно было договориться. И моя бабушка договорилась с Богом, что она умрет вместо своего сына. Тогда еще можно было так. И мой папа стал вообще как новый. Ему вот сейчас уже почти сорок, а он все равно молодой. А бабушка умерла. Тихо так, чтобы никто сильно не огорчался. Скучно очень стало дома. И на учителей никто не рычал с подвыванием.

А для нас она записала эти истории, чтобы мы все-таки знали ее и помнили.

Мы точно не знаем, где теперь наша бабушка, надеемся, конечно, что на небе, но на всякий случай всегда помогаем собакам и всем зверям. Любая собака или кошка, да любая зверюга, может прийти к нам в сад в деревне или подойти на улице в городе, и мы обязательно поможем.

Однажды к нам пришла меховая рыжая собака, всех нас обнюхала, как будто проверила и пересчитала, лизнула меня в щеку прямо с причмоком и пошла дальше. Мы звали ее, обещали угостить, а она обернулась, подмигнула и ушла в сторону реки…

Короче, граната. Мы ее ждем.

А пока у нас нет гранаты, мы сидим в нашем секретном штабе и мечтаем…

Вот если граната не сработает, то он хотя бы испугается, а в это время мы все вместе перелезем через забор и налетим на него, собьем с ног, начнем колошматить чем ни попадя, выковыривать глаза, откручивать нос, рвать на куски и приговаривать: «Вот тебе, вот тебе, вот тебе за отравленное детство».

И тогда он попросит пощады, и взвоет, и взмолится: «Простите меня, дети. Я отменю ЕГЭ».

Тогда мы дадим ему телефон, чтобы он позвонил и отменил ЕГЭ, а потом все равно убьем. На всякий случай.

Так мы мечтаем и ждем, когда же Снежанкин папа притащит гранату и другие боеприпасы. У нас есть план, и мы его выполним.

А мой папа говорит, гранату бросать не надо. Говорит, скоро все само по себе станет очень хорошо. Скоро вообще школу отменят. Вместо школы будут обязательные курсы обходчиков газопроводов, ведь у нас в стране много газа, и надо, чтобы кто-то за ним присматривал. Чтобы другой кто-то его не украл через дырочку.

А зачем обходчикам газопровода Пастернак?

Папа у меня такой, всегда с надеждой смотрит в будующее…

– Давайте ко мне! – решил король. – Будете мои. Полюбил я вас. Давно слышал, что русские хорошие, но что такие хорошие, даже представить себе не мог…

– Мы не просто русские, – поправил Митюня. – Мы очухлики. Уникальный малочисленный народ, еще не изученный толком мировой антропологической наукой. Мы от своей родины не откажемся. От лисичек своих никуда не уедем. Нету для нас на свете ничего краше рассвета на озере Дербалызь. А ты мужик неплохой, и вот тебе от нас бонус – есть тут по соседству деревня Удальцы, так ты с ними ухо востро держи. Во-первых, никакие это не Удальцы, это их переименовали. Настоящее название деревни – Головорезово. Но это еще полбеды. Ни удальцов, ни головорезов там нет, одни бабы, злющие и глупые. Ты с ними не связывайся, если по скайпу звонить начнут. Даже вот трубку не бери. Они тебе все королевство по камушку разнесут. Океан запоганят, в войну тебя ввяжут, разорят. Ты мужик хороший, вот мы тебя и предупреждаем. Хочешь, к нам приезжай, у нас как раз председателя сельсовета надо выбирать. Мы выборы намухлюем, комар носа не подточит.

Король обещал подумать. Так с тех пор и переписываются. Даже посылки шлют. Очухлики королю сушеных грибов связочку, а он им – бусы коралловые. А когда из деревни Удальцы к нему в контакты попросились – отклонил, и всё тут.

Когда она так говорила, даже со спины (Митька сидел впереди) было видно, что он хотел бы умереть прямо сейчас. Митька вставал за партой и обещал, что принесет деньги в понедельник, когда маме дадут зарплату.

У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.

Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись – надо что-то делать.

– Надо родителям сказать, – решила Катя и встала с качелей.

– Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, – согласился я.

– Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, – догадалась Катя.

– «Родителям, родителям»… – передразнил Дамир. – Работу найти надо – и нам, и Митьке. По одиннадцать лет всем, здоровые лоси…

– Не лоси, а лоси…

– Старикам в магаз или в аптеку сгонять можем? Можем! – стал придумывать Дамир. – С мелкими посидеть, если родичам оставить не с кем, а им в клуб там охота или с друзьями затусить. Можем с мелкими побыть? Можем! Если, например, кто с утряка в выходной поспать хочет, а у него, скажем, псина есть, псину на прогулку вывести можем? Можем!

– Это пока мы сколько надо насобираем, медленно очень получится.

– Ничего. Зато у нас будет свой фонд дружбы и помощи. А про Митьку надо еще придумать что-нибудь. Надо с родичами посоветоваться.

И мы пошли советоваться с родителями.

– Ай, стыд… – сказали папа, мама, тетя, двоюродный брат и бабушка Дамира. – Куда катимся?

– Они что, эти шторы жуют, что ли? – спросила Катина мама, хозяйка колбасного цеха. – Только что вроде собирали.

– Это не на шторы, а на уборщиц, – сказала Катя.

– Счас подарим ей моющий пылесос, – решил Катин папа, водитель «газели» с фирменным знаком маминого колбасного цеха. – А если дальше докапываться до пацана будет, мы ее саму пропылесосим по самое не могу.

И Катины папа с мамой засмеялись.

А мой папа спросил:

– Ну и цена вопроса? Давайте сдадим за него деньги, и дело с концом.

Сделать кому-нибудь что-нибудь полезное за деньги в этот вечер ни у кого из нас не вышло.

Русский назавтра был вторым уроком. Нарядная и розовая, похожая на ветчину, с красным накрашенным ртом, Лидия Евгеньевна ходила вдоль доски и диктовала красивые предложения про любовь к родине.

– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, и у меня опять стало тяжело и противно между горлом и животом. – Ты деньги наконец принес?

Было очень тихо. Катя посмотрела на меня, и мы вместе посмотрели на Дамира.

В это время я услышал, как новенькая Женя Восьмерчук очень тихо сказала куда-то себе в воротник рубашки:

– Сто двадцать процентов.

– Корочкин, – сказала Лидия Евгеньевна, – если мать не в состоянии сдать эти несчастные деньги, пусть приходит и сама моет полы. Понял, Корочкин? Что молчишь? Я кому говорю-то?

Стало еще тише. Мы переглядывались и не могли договориться взглядами, кому начинать заступаться за Митьку.

И тут я увидел, что Женя Восьмерчук опять нажала на железную кнопку своей джинсовой рубашки и чуть слышно сказала себе в воротник:

– Есть!

Потом она встала и сказала тихо, но четко:

– Лидия Евгеньевна, вам придется принести свои извинения ученику за систематически проявляемую в его адрес бестактность.

Все посмотрели на Женю.

Началась такая тишина, про которую мой дедушка говорит: слышно, как борода растет.

– Что? Что? – Лидия Евгеньевна поморщилась и огляделась, словно не могла понять, откуда звук.

– Извинитесь перед Корочкиным и в дальнейшем никогда не относитесь к ученикам по признакам их материальной обеспеченности, – негромким, каким-то бледно-железным голосом повторила Женя. – Такое поведение недостойно российского учителя, особенно учителя словесности.

У всех просто глаза разбежались, никто не знал, на кого смотреть – на Женю или на Лидию Евгеньевну.

А Женя прямо стояла за своей партой, маленькая, стриженая, похожая на мальчишку.

– Восьмерчук? Женя? – Лидия Евгеньевна поглядела на нее, как будто Женя была говорящим насекомым. – Да ты что? Это что такое?

– Я не Женя Восьмерчук, я последняя разработка нашей военной промышленности, экспериментальный экземпляр. Скоро нас будет много, в каждом классе мы будем следить за поведением учителей. Ведь учитель в школе – это первый представитель государства, с которым встречается молодой гражданин нашей страны, и от поведения учителя, от его моральных качеств зависит очень многое в дальнейших отношениях молодого гражданина и государства, – очень четко и даже как-то занудно сказала Женя своим бледно-железным голосом.

– Так… Начитались, – усмехнулась Лидия Евгеньевна. – Насмотрелись, наслушались… Я сейчас же звоню твоим родителям…

– Научно-производственное объединение «Буран» мои родители, конструкторское бюро номер восемь, – поправила Женя. – А ваша вредность и опасность для детей составила уже сто двадцать процентов. Извинитесь перед Корочкиным, и тогда, может быть, вам удастся остаться работать в школе уборщицей.

– Так, рот закрыла! – гаркнула Лидия Евгеньевна. – И к директору!

Женя Восьмерчук нажала на железную кнопку на рубашке и опять сказала туда тихо:

– Есть!

Потом она моргнула левым глазом и выпустила из него луч. Луч уперся в розовую и толстую Лидию Евгеньевну, и Лидия Евгеньевна стала плоская, как диск, и прозрачная. Женя моргнула правым глазом, и плоская Лидия Евгеньевна стала сжиматься и испаряться, пока от нее не осталось одно маленькое серое облачко.

Женя села на свое место, как будто очень устала.

От облачка остались какие-то горелые лепестки вроде пепла.

Те, кто успел достать мобики, чтобы фоткать, разочарованно вздохнули, так быстро все случилось.

В класс вошли двое военных и дядька в белом халате.

Дядька собрал лепестки в пластиковую коробочку, а военные взяли Женю за руки.

– Живите дружно, ребята, – сказала Женя нам на прощание. – Помогайте друг другу.

А сфоткаться вместе с Женей нам не разрешили, ведь она – военная тайна.

На следующий день нам прислали Никиту Егоровича по русскому. Он придумал, что вместо денег на уборщиц надо просто разбиться на несколько бригад и дежурить по очереди, самим убирать кабинет и мыть пол. Мы рассказали ему про фонд взаимопомощи, и он устроил целое родительское собрание про это. Теперь все в нашем классе выполняют разные поручения, а деньги собирают на карточку, чтобы было, если надо кого-то выручить.

Недавно директор пришел к нам в класс и показывал фотографии Лидии Евгеньевны – она где-то далеко, в джунглях, пасет макак. Вот как ловко Женя Восьмерчук ее телепортировала.

Мы часто разговариваем про Женю и никак не можем понять, кто она? Правда, что ли, военный робот в виде маленькой бледной девочки, похожей на мальчика?

Дамиру бабушка сказала, что Женя, наверное, настоящий пионер. Они смелые и всегда заступаются за слабых. Дамир прикололся к этому слову – «пи-о-нер» и хочет тоже так называться.

А Катя говорит, что Женя – ангел. Теперь такие специальные ангелы, новые.

Вот бы спросить у отца Владислава… Но ему всегда некогда…

Озеро! Так и хочется сказать ему: «Здравствуй, озеро, как же я рад тебя видеть!» Хочется обнять его и расцеловать. Никола ускоряет шаг, а потом бежит вприпрыжку, на ходу стаскивая майку. На узенькой травяной полоске возле воды Никола вылезает, выкручивается из шорт, отбивается от них ногами – шорты, наверное, тоже хотят в воду и никак не отстают, Никола путается в них, выпутывается и вбегает в озеро, обнимает обеими его руками, ныряет с головой, пьет прозрачную, пахучую воду, фыркает и кричит от счастья… Мама плавает туда-сюда вдоль берега, как будто она в бассейне, а потом прыгает в воде: начиталась в журналах, будто это полезно для какого-то там лимфообмена, а дядька смеется над мамой и говорит:

– Нимфа, нимфа, как ваша лимфа?

Дядька уплывает далеко, почти до острова, где во время войны была ремонтная база немецких самолетов. Они обязательно сплавают, нет, сходят на этот остров, ведь у дядьки есть лодка!

Вылезать из воды неохота…

– Никола, у тебя уже губы синие! Или ты вылезаешь сию секунду, или мы немедленно собираемся и уезжаем в Москву! – сердится на берегу мама.

Просто даже смешно! Или – или… Спрашивается, если Никола не вылезает сию секунду, то как мама увезет его в Москву? Будет вылавливать сачком, как головастика? Попросит дядьку догнать в воде, изловить и вытащить? А дядька не станет, он за Николу, они всегда заодно.

Лугом идут обратно. Никола сложил мокрые полотенца на голове, идет медленно, старается не уронить – так носят вещи в Африке, видел по National Geographic.

Обедают салатом из всего, что растет на огороде, холодным супом и серым дырявым хлебом, который нарезан толстенными ломтями. Николу клонит в сон. «Я встретил вас…» – напевает дядька, откинувшись на спинку стула.

Мама заводит важный разговор – от имени и по поручению всей родни, состоящей из москвичей, горожан, не выезжавших на природу дальше тесного Подмосковья.

– Брат, завязывай с этой глухоманью. Ты должен вернуться на кафедру.

Дядька не отвечает, улыбается только.

– Я поражаюсь… Просто поражаюсь… Нет, ну конечно, понятно, лето, озеро, лес, природа. Но что тут зимой делать? Только волком выть.

– Для вытья тут настоящие специалисты имеются, – улыбается дядька. – Иногда такие концерты закатывают. У меня и ружьишко всегда наготове.

– Ты нарочно? – подпрыгивает на стуле мама. – Нарочно, да? Чтобы мы все за тебя переживали? А если, боже упаси, ты заболеешь? Сюда ведь никакая скорая не доедет.

– С чего это мне болеть? Придумала тоже, Кузя… Я до ноября в озере купаюсь… У меня и пилюль никаких в доме не водится.

– Прости, дорогой, за прямоту, но ты зарываешь в землю свои лучшие годы. Ты должен полноценно работать. Должен вернуться на кафедру. Твое отшельничество – это просто… Много чести кое-кому… – Глаза у мамы становятся очень сердитые. – Многовато кое-кому чести! Но Бог все видит, и в конце концов…

– Давай остановимся, – без улыбки советует дядька и встает, закуривает у окна, а мама и Никола убирают со стола и моют посуду на улице.

После обеда Никола спит на чердаке, где сушатся травы, а мама загорает на плоской крыше сарая – специально приделана лесенка, на крыше зонтик и шезлонг…

Вечером пьют чай из самовара на маленькой терраске.

– Ну и сколько у тебя здесь соток? – в очередной раз спрашивает мама, недовольно оглядывая сад, не огороженный никаким забором.

– А тебе сколько надо? Сколько глаза видят, все мое.

Утром мама еще раз объясняет, где лежат резиновые сапоги, лекарства и тушенка, машет рукой озеру и уезжает в Москву. Никола и дядька остаются одни на целых три недели. Ни у кого нет такого дядьки. Он любую дохлую железяку может оживить – вон толпятся у дальнего сарая убитые с виду мотоциклы, автомобиль-амфибия, старенькая «двушечка», мотоблок… И все на ходу – садись и поезжай. Да что машины! Дядька и собаку полудохлую оживил – год назад отбил у алкашей в райцентре хромого щенка, просто насовал алкашам по чайнику и забрал щена себе, вылечил, подкормил, теперь полюбуйтесь, каков Жан-Жак – зверюга, смотреть страшно, голосина, как у чудища, а видит дядьку, пищит от счастья тоненько, норовит руку лизнуть. Нет, на каникулы – только к дядьке. Какое на фиг море, когда есть огромное озеро!.. Лодка! Старые машины! А земля, попадавшая «под раздачу» во всех войнах начиная с пятнадцатого века, начиненная тайнами, старыми боеприпасами и сокровищами…

Есть у дядьки еще одно развлечение, которого Никола не может понять.

Это обычно по четвергам.

На старом «Урале» без номеров, захватив мешок с сухими травами, Никола с дядькой выбираются по трясучим грунтовкам и песчанкам на «повёртку» – выезд на трассу, на федеральную магистраль. Там у обочины сидят «собиратели» – местные с грибами и ягодами. Дядька и Никола тоже устраиваются, застилают газеткой деревянный ящик и раскладывают на нем пучки сушеной травы. Дачники и горожане, кому лень сходить в лес, покупают ягоды, грибы и соленья.

Но вот показываются автобусы с паломницами, много автобусов с утра до вечера в четверг – знаменитый (даже в учебнике истории про него написано) монастырь находится неподалеку.

– Травы луговые, лекарственные, экологически чистые, – говорит дядька, когда паломницы, женщины в длинных юбках и платках, выходят из автобуса за покупками.

Дядька, загорелый, в бандане, с темными от работы на земле руками, на старом, заляпанном грязью «Урале» без номеров, – село селом, колхоз «Красный лапоть». Ни за что не скажешь, что он работал в Германии и в Америке в научных лабораториях и говорит по-английски и по-немецки не хуже, чем по-русски, а уж алгебру с физикой объясняет лучше всякого учителя. Никола в линялой бейсболке козырьком назад и в камуфляжных штанах совсем деревенский пацан, из глуши, так и хочется дать ему конфетку, подарить иконку, не брать десять рублей сдачи…

– Ах какой запах, какой запах… Сколько стоят ваши травы?

– А сколько не жалко…

Это какая-то игра, тайна, как будто они разведчики или шпионы. Следят за паломницами. Николе кажется, что дядька кого-то ищет или ждет, хочет найти, разглядеть в толпе женщин, одетых в длинные юбки. Хочет встретить кого-то, поймать, застукать. Поэтому он так цепко и быстро глядит в лица женщинам в платках. Но никого не встречает, и к вечеру они заворачивают пучки трав в газету и усаживаются в автобус, чтобы ехать обратно.

Хочется знать, зачем все это нужно, кого они выслеживают, но как-то не спрашивается, не поворачивается язык…

Прошлым летом Никола спросил:

– А от чего помогают эти травы?

– Это каждая сама для себя придумает, – ответил дядька. – Уж это они умеют, придумывать. Не бойся, не отравятся…

Наподдал жестянку из-под пива и прибавил насмешливо:

– Они живучие, курятина… Куркума…

Никола и не думал, что у человека с веселым насмешливым голосом может быть такое грустное лицо.

– Леночка, – сказал он бабушке. – Мы прожили долгую и прекрасную жизнь, спасибо тебе за всё, но любая самая прекрасная жизнь лет через сорок обязательно превращается в прокисший маразм, а любой прокисший маразм должен закончиться не в связи со смертью одного из участников этого маразма, а все-таки чуть пораньше.

Дедушка передал бабушке свой голос на случай определения съедобности завалявшихся в холодильнике остатков еды и ушел.

– Наиграешься, приползешь, – пригрозила тогда бабушка, продала старые красивые ложки и стала ходить то к каким-то колдунам, то в церковь к батюшкам. Но дедушка все равно не приползал, а постил на фейсбуке красивые фотографии из своих путешествий. Тогда бабушка отфрендила его и от злости похудела на двадцать килограммов. За ней стали ухаживать хозяин магазина шаговой доступности Арсен Гамлетович, дворник Алишер и все парни, которые собирают тележки на парковке около «Пятёрочки».

А мы все тайком от бабушки дружили с дедушкой в социальных сетях. Вообще, мы хорошая семья, дружная. Только мама иногда бьет посуду и кричит, что хочет жить одна. Но посуды у нас еще много. Конечно, тесновато. Раньше это была ужасно крутая большая квартира или не крутая, а просто там было всего три человека – прадедушка, прабабушка и маленькая бабушка. Потом бабушка выросла и вышла замуж, родилась мама, то да сё, и квартира стала просто микроскопическая… Мы стоим в очереди на муниципальное жилье. Можно было бы и купить квартиру, но с деньгами пока не очень. Папе не везет с бизнесом. Он считает, что настоящий бизнесмен должен создавать только что-то реально нужное людям. Он открыл «точку» – платный туалет в парке. Туалет специально построили в дальнем уголке, не пластиковую кабинку, а настоящий домик, чтобы там было просторно, чисто и тепло, много бумажных полотенец и мыла. Люди обрадовались и с глубокой благодарностью к папе спокойно прятались за туалет и писали за стеной, в туалет за деньги никто не ходил, там сидел смотритель и играл в «Доту». Тогда папа придумал выпускать мороженое со вкусом сельди в винном соусе и со вкусом сала, но тоже не пошло. Мороженое с чесноком или с укропом – как-то странно все-таки… Потом был проект по строительству фабрики зонтиков для рыбок, ведь поговорка «нужен как рыбке зонтик» слишком самонадеянна, никто из людей на самом деле не может знать, что нужно или не нужно рыбкам… С этими зонтиками тоже как-то не заладилось… Но мы не унываем! Даня прошел конкурс в «Хвосты и плавники», самый шикарный рыбный ресторан в городе, и теперь будет учиться на мойщика зубочисток. Мама – высококвалифицированный специалист по плетению мышей из бисера и может дать настоящий мастер-класс, если он кому-нибудь нужен, если где-то еще есть кто-то, кто очень-очень хочет, но не умеет плести бисерных мышат. Катя мечтает стать актрисой, но пока работает роллом «Филадельфия» – ходит в костюме ролла и раздает листовки на скидки около японской закусочной.

Сегодня к нам придут тетя Наташа и Дмитрий Серафимович. С тетей Наташей бабушка училась в одном классе. Они всегда вспоминают, как к ним в школу пришел космонавт и заразился от детей ветрянкой или как они затеяли сжечь журнал с плохими оценками, но случайно сожгли всю школу… Вот жизнь была… Если у тебя плохие оценки в журнале, бери и жги его, и следов не останется! Не то что теперь с электронным журналом, проверить который может любой родитель, не выходя из дома. Бабушка говорит, что у тети Наташи дома идеальный порядок, поэтому и мы тоже убрались – все лишнее и некрасивое отнесли ко мне, в мой кусок комнаты, за полки с книжками, а то, что не поместилось, кое-как затолкали в шкаф, с трудом закрыв дверцы. Тетя Наташа – хороший человек, но похожа на кого-то очень противного то ли из мульта, то ли из компьютерной игры. Я не могу точно вспомнить на кого, но, когда я ее вижу, мне очень хочется ее выключить или убить, не по-настоящему, конечно, а по игре, и поскорее перейти на другой уровень. Бабушка говорит, что внуки тети Наташи всегда устраивают концерт для гостей, и мне тоже пришлось подготовиться. Я хотела показать акробатический этюд «Юность», но это не подошло из-за тесноты. Играть на пианино я не умею, потому что у нас его нет. Пришлось подумать о концертном номере, который занимает совсем мало места. Тут лучше всего подходит разговорный жанр, и я выучила несколько украинских анекдотов и один финский на настоящем финском языке, из интернета.

Конечно, у тети Наташи и Дмитрия Серафимовича – чистота и порядок! Ведь они питаются только пророщенными семенами всего, что под руку попадется. Тетя Наташа где-то вычитала, что это очень полезно и экономно. Вот теперь они сидят и жуют эти пророщенные семена, а заодно экономят на шампунях и парикмахерах, потому что от своей здоровой жизни всей семьей облысели начисто. Зато шапка у Дмитрия Серафимовича довольно мохнатая, и наша кошка Фрося, когда спит, очень похожа на эту шапку.

Гости пришли! Бабушка и тетя Наташа через пять уже минут поссорились из-за какой-то ерунды – как звали учительницу по труду, в каком классе перешла в другую школу Юля Корсунская или на каком именно уроке, на биологии или на геометрии, Вадик Лукьянов кинул записочку Ирке Беликовой, но промахнулся, попал на парту к Оле Смирновой, и началась путаница… Спрашивается, что толку об этом спорить теперь, когда все на пенсии? Но бабушка и тетя Наташа чуть было не подрались, и Дмитрий Серафимович сказал, что лучше придерживаться нейтральных тем.

Заговорили про помидоры.

– С каждым днем все трудней и трудней становится купить хорошие помидоры. Вот мы недавно купили, думали, что это хорошие, а оказалось, что очень плохие.

– Просто ужасные помидоры. Страшно вспомнить. А ведь выглядели совсем как хорошие…

– Как прекрасные помидоры они выглядели, вот дело в чем.

– Я хороший физиономист, – похвастался Дмитрий Серафимович, – и мне достаточно одного взгляда на помидор, чтобы безошибочно определить – хороший он или плохой. Меня не проведешь, хе-хе-хе…

– Да зачем вообще нужны эти помидоры? – презрительно дернула плечом тетя Наташа. – Надо есть пророщенное.

– Ага. Вы себя в зеркало-то видели? – спросила бабушка.

Чтобы они опять не поссорились, папа объявил концерт.

Анекдотов никто не понял, а может быть, я рассказывала их без выражения. Чтобы не позорить семью, пришлось играть на губной гармошке старинную песню композитора Бориса Гребенщикова «Время Луны – это время Луны». Бабушка и тетя Наташа расплакались, вспоминая свою юность.

Дмитрий Серафимович стал хлопать в ладоши и притопывать ногой, все подхватили и топали так, что дверцы шкафа распахнулись и оттуда повалилось все, что мы пытались спрятать, а заодно одежда, которую бабушка жалеет отдать бомжам, и много банок – в них мы будем хранить варенье, когда наконец купим домик в деревне и разведем сад.

Все поняли, что праздник кончился и пора уходить. Тетя Наташа и Дмитрий Серафимович пошли в прихожую.

Тетя Наташа ласково пощекотала шапку Дмитрия Серафимовича, Дмитрий Серафимович нахлобучил себе на голову спящую кошку Фросю, и мы все вышли за дверь проводить гостей до лифта. Фросю меняли на шапку, уже когда пришел лифт. Тетю Наташу несколько раз прищемило дверями, пока все прощались и говорили, как будут друг без друга скучать. Бабушка опять расплакалась, и еще минут пять, прищемляя тетю Наташу, все утешали бабушку. Когда лифт поехал вниз, они кричали нам про любовь и дружбу, до самого первого этажа, а потом еще позвонили в домофон на прощанье.

Мы вернулись в квартиру и захлопнули дверь.

– Ничего хоть не забыли эти зануды? – оглядела прихожую бабушка. – Слава богу, смотались! Посидим как люди теперь.

Мы стали сидеть как люди, а потом мыли посуду. Ближе к ночи в дверь позвонили.

– Приполз? – спросила бабушка.

Но дедушка не приполз, а пришел – он стоял на ногах, загорелый и веселый.

– Я за гитарой, – ответил он.

– Спасибо, родители не дожили, – сказала бабушка, и мы все посмотрели на портрет прабабушки в платье с кружевным воротником и прадедушки в форме с погонами.

Я их немножко помню. Наш прадедушка был военный ученый. Он любил ходить в лес, умел солить грибы и все время боялся, что прабабушка будет его за что-нибудь ругать. Любил отмечать всякие старые праздники вроде дня взятия Португалии, или там Латгалии, или Галиции. Никто уже не помнит, где это, а он праздновал. Он никогда не хвастался, что строил ракету «Сатана» и другое удобное оружие, с которым и на войну ходить не надо – пей кофе и нажимай на кнопку, а всех врагов где-то там далеко разнесет в пыль.

Дядя Юра умер позавчера вечером; сообщили в Москву родне, и назавтра, прямо с утра, в деревню начали съезжаться машины с московскими и питерскими номерами. А уж сегодня по деревне ходили люди, которых раньше видели только по телевизору, и пахло повсюду непривычно и сильно, гораздо сильней, чем травой и землей. Это пахло духами стройных заплаканных женщин, таких красивых, каких здесь не было никогда.

– Я видел, он лежит… так я думал, он обожравши… – Славка пожал плечами.

– Умный ты больно – «обожравши», – строго сказала бабушка. – Ты его с нашими не равняй.

Дядя Юра лежал в канаве, и это ничего. В деревне принято отдыхать в канаве, если ноги не идут. Так все делают: и Витя Корабель, и мать Ленки Балабановой, и Толич. Отдыхаешь в канаве, а потом приходят какие-нибудь «свои», родня, и тащат тебя домой, ругаясь и пинаясь. Но у дяди Юры в деревне не было никаких своих, только старая Первомаевна пыталась потащить его, но сил не хватило.

В деревне часто лежали в канавах обожравши, но никто от этого не умирал. Только дядя Юра. Стало плохо со здоровьем, присел у обочины, прилег. Дачник из Питера, противный пацан с длинными черными волосами, какое-то там эмо, прочухал что-то не то, принес воды.

Дядя Юра попил воды и умер.

Он появился в деревне позапрошлой весной, пришел с рюкзаком и чемоданом от автобусной остановки, и в давно заколоченном доме Беловых стал гореть свет. Говорили, что он им родня. Дачник. Поживет лето и уедет. Но пришла осень и зима, а он все жил в доме с подгнившим крыльцом. Вспоминал с Риткиной бабушкой жизнь после войны, когда оба были малыми детьми. Дарил Ритке ракушки и камушки с моря. Собирал грибы и ягоды, рыбачил. Ездил на старом велосипеде. Сидел за широким деревянным столом у окна и писал на листках, а листки клал в чемодан, чтобы не потерялись.

Похоронили дядю Юру под ветлой, в хорошем месте, и говорили, называя Гошей, – талантливый, искренний, честный. Пожалуй, талантливее и честнее всех нас. И седой дядька из телевизора называл его своим любимым учителем с большой буквы. Почему же они никогда не приезжали к дяде Юре, не помогали ему посадить картошку или починить крышу? Седой запросто мог бы срубить новое крыльцо. А эта, которую ведут под руки, сварила бы ему суп с тушенкой. Привезла бы денег, ведь за пенсией, даже если в банкомат, надо ехать в райцентр, а весной автобус совсем перестает ходить, из-за дороги…

Когда уже собрались уходить, красивая тетенька в черном (ой, да это же звезда, артистка из сериала, из этого, как его, просто она сейчас не накрашенная…) молча упала на свежую могилку и пачкала свои светлые волосы и длинные красные ногти влажной землей, а все стояли и смотрели.

Загорелый парень с серьгой оглянулся на всех, а потом подошел, легко поднял ее за локти и увел с кладбища.

Поминки справляли во дворе у бабушки, ведь у нее самый красивый двор – с цветами, яблонями и старой липой, и дом самый лучший и чистый. За длинными столами звезды из телевизора сидели вперемежку с местными и говорили, что не оставят Гошиных односельчан, здесь будут дни памяти, библиотека, нет, даже культурный центр имени Гоши. И фестиваль! Да, фестиваль… Деревня, ставшая Гоше последним приютом, должна быть вознаграждена… После третьей рюмки деревенские совсем перестали стесняться и стали фотографироваться с гостями на мобильники.

Колька Сорокиных вернется – вообще упадет. Он больше всех дружил с дядей Юрой. Колька сейчас на шабашке под Москвой, денег хочет поднять, ему на свадьбу надо.

Славка-тракторист встал и сказал речь:

– Без понтов он был, вот что. Бывает понтов – до небес. Нет человека, одни понты. А у Юры понтов не было, вот что. Настоящий был Юра.

Все выпили, и Славка сел.

Говорили вполголоса про неприехавших сыновей дяди Юры, сводных братьев. Егор хотел поехать, а мать ему не велела, думала, тут Вася с матерью будут. Ну и Вася с матерью то же самое. Они не во Франции разве? Да как раз в Питере, лето же, каждое лето здесь… Господи, постыдились бы, уж сколько лет прошло, все травой поросло, умер человек, что делить-то… Да… Жизнь, жизнь, эх, Гоша, Гоша… А Марина-то… Прямо боюсь за нее. Ходит как слепая… Знаешь, она тоже в большой мере ответственна… Если бы она не… Ладно, тихо, тихо… Говорят, он уходил, ей всё оставил? А завещание есть? Теперь начнутся «прения», стыда не оберешься… Эх, Гоша, Гоша… Ладно, всё-всё, тихо-тихо…

Бабушка поговорила с седым и повела его в дом Беловых. Ритка увязалась с ними и еще раз оглядела комнату с большим деревянным столом у окна.

– От него имущество осталось, – сказала бабушка. – Чемодан с бумагами.

– Рукописи? – оживился седой.

У дяди Юры в Москве начались неприятности на работе, и его за это жена выгнала, догадалась Ритка. Перестал приносить в дом, вот и выгнала. Это часто так. Витя-бобыль тоже – работал на фабрике в райцентре, встала фабрика, получки нету, и жена прогнала. Он вернулся в деревню бухать и рыбачить, но умирать даже не думает.

А дядя Юра совсем не пил. Может, он от обид умер? Вон бабушка раз говорила, что, если много обид молча терпеть, в животе болезнь расти начнет и сгложет…

Высокий седой, такой же строгий и ученый, как в телевизоре, не спеша, бережно перебирал листочки со словами в старом чемодане, гладил их ладонью, как живых, и уважительно, на «вы», разговаривал с бабушкой.

Ритка вышла на терраску с клочковатыми, из разных тканей, занавесками.

Тут еще пахло дяди-Юриным куревом – вон и бычок в глиняной пепельнице, и на обоях свежая надпись карандашом – должен в автолавку семь пятьдесят.

А дяди Юры больше не будет нигде и никогда.

Дядя Юра в матерчатой кепке часто курил на корточках возле колонки вместе с другими мужиками, вроде такой же, как они, но совсем другой. Улыбался хорошо, говорил серьезно и вежливо со всеми, даже с малышней. И девчонки стеснялись при дяде Юре ругаться матом. Даже Ленка Балабанова.

Дядя Юра был без понтов. Настоящий. Он оставил после себя чемодан слов и умер в канаве.

Ритке страшно – а вдруг она тоже такая? Ритка оглядывает себя сверху вниз, смотрит на ладони и колени. Или это только с дядьками бывает? У кого спросить? Или про такое никак не узнаешь загодя, а только потом, когда уже умрешь в канаве, друзья придут и скажут?

Надо что-то делать, чтобы не стать талантливой, искренней, честной и скромной. Надо быть как Славка-тракторист – с зоны татуировки, с войны шрамы, все его боятся, магазинщица дарит золотые цепочки, а бабушка говорит, что из Славки батя сызмала душу выбил. Надо как Славка – и будешь жить долго и хорошо…

Ритке до того страшно стать как дядя Юра, что она смотрит далеко через поле, в сторону церкви, и шепчет:

– Господи! Господи! Господи!

Вот и здесь тоже. С чего начать-то? Может, попросить разрешения написать объяснительную? Однажды, еще в старой школе, в спортивной, поехали на сборы в Нижний Новгород, а там Ширафутдинова подговорила сходить на Стрелку – где Ока сливается с Волгой. Говорит, там красиво, бабушка просила сходить, она раньше жила в Нижнем, а теперь совсем старая, даже в поезд не загрузить, говорит, сходи за меня на Стрелку. Пошли, короче, на Стрелке селфи сделали, а на обратном ходу заблудились, опоздали на автобус, там уже в полицию звонили. Ор стоял – трэшак реально… А Вадим Евгеньевич, старший тренер, велел написать объяснительную. Сели с Ширафутдиновой, помозговали, написали своими словами, всё как есть, что уважили бабушку, ветерана труда… Вообще никто не ругался. В чужом городе время надо с запасом рассчитывать, сказал Вадим Евгеньевич. И всё. Может, сейчас тоже в письменном виде? А то очень долго объяснять. К тому же надо стараться говорить аккуратно, хорошим русским языком. Тут в гимназии все говорят хорошим русским языком, а за ворота выйдут – понеслось… Не как в деревне, конечно, но тоже… И чего отцу эта гимназия далась? Сидеть с этими ботанами, с белыми стихами, валенком себя чувствовать? Подумаешь, спина болеть стала… Тренироваться же все равно можно…

У Юлии Валерьевны зазвонил мобильный в чехольчике со стразами. Она посмотрела на определитель и сказала:

– Я сейчас приду. Подумай, пожалуйста, как ты все это объяснишь.

И вышла в коридор.

Чтобы аккуратно, воспитанно и прилично, без сленга этого, без словечек там всяких, без «ну», без «значит», без «короче», то это точно в письменном виде нужно. Лучше получится. Вот Ахлановская бы сейчас прихватилась! Белым стихом накатала бы объяснительную.

Евдокия посмотрела в окно. Валил снег. И это еще только конец ноября. Даже не весны, а хотя бы Нового года ждать – все равно что ждать, когда вырастешь…

Евдокия вздохнула и стала сочинять объяснительную.

«Уважаемая Юлия Валерьевна. У нас есть дом прадедушки в деревне. Бабушка жила там раньше, а потом выросла, поехала в Питер и поступила в институт. Но каждое лето приезжала туда. Потом бабушка вышла замуж, родила моего отца, и он тоже жил там каждое лето. Бабушка уже умерла, а мы каждое лето приезжаем туда.

Деревня в двух километрах от трассы. На повороте, местные называют “повёртка”, стоит памятник солдату на пригорке. Он с автоматом смотрит вдаль. В ногах у него обычно венки. В этих краях бои были страшные. Вы, наверное, знаете. Даже стихи такие есть. “Я снова пойду за Великие Луки…” Там про войну и про смерть. Наш район не Великолукский, соседний, но тоже… Там везде… Солдат очень красивый. У него забинтован лоб под пилоткой, и он идет вперед с автоматом из последних сил. Такого красивого не встретишь ни в фильме, ни на дискотеке. В детстве я даже влюбилась в него немножко. Отец встретил меня на станции в райцентре, и мы поехали. На федеральной магистрали большой ремонт, все перерыто, много строительной техники. Солдата на повёртке не было. Я спросила отца, где памятник. Он ответил, что его сняли и теперь, наверное, переставят в другое место, так как дорогу расширяют. На следующий день я на велосипеде поехала на повёртку. Там сидели собиратели с грибами и ягодами на продажу.

Я спросила их, куда убрали памятник. “Дак вон, свалили”, – сказали они. Я пошла, куда они показали.

Он лежал в траве на обочине и каменными глазами смотрел в небо.

Я решила, что скоро его поднимут и переставят. Но завтра он опять там лежал. И послезавтра. И в четверг. Вот как раз в четверг и подъехали эти пацаны. Двое пацанов на одном велосипеде, с сумкой, как у челноков. Они говорили по-русски не очень, но понятно.

Достали из своей сумки какое-то старое тряпье и стали закрывать памятник. Я спросила зачем. Старший сказал, чтобы не обгадили птицы и собаки. Они называли памятник “Кузнецов”. Я спросила почему. Младший рассказал про ихнего прадеда, который воевал в одном танке с солдатом Кузнецовым, что у них есть фотография и этот памятник – вылитый Кузнецов. И прадед всегда писал своему Кузнецову письма, а когда стал совсем старый и слепой, дед писал под диктовку, а потом отец, потом Кузнецов умер, потом прадед. Еще он сказал, что его зовут Олим, а брата Сафар, что они из Таджикистана, уже третье лето в России, со старшей родней строят дома. Что когда приехал первый раз и везли из аэропорта к месту стройки, увидел, что по дороге много стоит “Кузнецовых”. Пацаны были нормальные, вежливые, чтобы там матом – вообще ни слова. Олим сказал, что “Кузнецов” лежит на обочине уже две недели. Мы на великах поехали в деревню сперва к отцу, но он сказал, что ему некогда, тогда к Славе-трактористу, чтобы он трактором притащил памятник к нам в деревню. Слава сказал, что сейчас не может, завтра уезжает с шурином на рыбалку в Карелию, надо собираться.

Разговаривали на лавочке перед домом. Вышла соседка Славы, продавщица, Света-магазин, стала ему говорить: “Что ты тут этих чурок приваживаешь, их гнать надо”. Слава сказал: “Они зато не бухают и ишачат честно, а ты на своих-то глянь”. Потому что сыновья Светы всегда пьяные и у них уже фиолетовые лица, а им всего двадцать, только с армии. Из армии. Слава дразнил Свету-магазин “Светка-эпиляция”, потому что она носит бриджи со стразами, а ноги волосатые, как у зверя. “Не кудахтай, иди побрей свои пережитки прошлого”, – сказал Слава. Они еще немного поругались матом, и Света ушла. Слава сказал Олиму и Сафару: “Забейте, пацаны, она тупая, отстой ходячий” – и пообещал, что приедет с рыбалки и притащит “Кузнецова” к нам в деревню, поставим сами напротив сельсовета, справимся, небось не без рук. Если его на цветмет никто не утащит, так прибавил он. Олим сказал: “Его нельзя на цветмет, он герой”. Слава сказал: “Земеля, тут живых героев бросают, а ты про железного…” Мы решили устроить дежурство и стали сидеть на обочине возле “Кузнецова” по очереди. Сначала только Олим, Сафар и я. Потом другие постепенно. Я не знаю, что бы мы стали делать, если бы его приехали забирать на цветмет. Во-первых, как бы мы разузнали, это на цветмет его увозят или в райцентр, в парк, как обещали? Не знаю… Мы сидели и охраняли “Кузнецова”. Только мы… ну в смысле – дети, то есть как бы несовершеннолетние… Из взрослых никто не ходил. Отец сказал только: “Долго этот бардак продолжаться будет?” Пошел в сельскую администрацию. Оказалось, они ни при чем – повёртка на территории другой сельской администрации. Звонили в район. Там сказали – вопрос на контроле, но сложности с транспортом, монумент на днях будет перемещен и установлен в городском парке, спасибо за обращение.

И “Кузнецов” опять лежал на обочине.

На ночь оставались Балабановы, им все разрешают – отец сидит, мать пьет. Мы организовали, что те, кто не дежурил, собирали тем, кто дежурил, воду и хавчик, в смысле перекус, хлеб, огурцы, пирожки, простоквашу – у кого что было. Всем было интересно. Как будто игра. Как будто дело какое-то появилось. Не знаю. Балабановым нравилось дежурить, потому что им много еды доставалось, небось не дома. Еще мы сделали табличку “Мусор не бросать!” Потому что когда люди видят, что где-то что-то валяется, даже если оно случайно упало, они тут же там помойку устраивают, проверено.

Когда мы там сидели, мы говорили про всякое, у кого какая мечта. Ну, тут у всех глупота какая-то – велики, мотики, лодки, дроны, бабла побольше, мир во всем мире… Только у Сани Балабанова нормальная – денег заработать, мать от пьянки подлечить, зубы ей купить новые. А пока он, Саня, будет на ноги становиться, Митьку устроить под патронташ. Мы не поняли что-то. Потом я сообразила, что это в смысле под патронат, в патронатную семью. Олим сразу сказал – давай его к нам; мы, Очировы, уважаемая семья. Саня сказал, в Таджикистан никакая опека не пропустит, вы там сами нищеброды. Потом сказал: “Спасибо, брат”. И тогда Олим показал нам фотки своего села в мобике. Там у них сад, как в раю, понимаете, Юлия Валерьевна? Две сестры, красивые, как я не знаю… как в сказке какой-то восточно-народной, сидят в таком дворике, под абрикосом, чай пьют. Во дворе растет реально абрикос. А еще гранаты, виноград, айва и грецкие орехи. Машины, люди, озеро Варзоб…

Иногда, Юлия Валерьевна, я начинала думать о том, что во время войны Очировы и Кузнецовы вместе воевали за эту землю, но теперь на этой земле нет ничего, она выглядит сиротой, как Митька Балабанов, колхозные постройки разрушены, поля зарастают березками и сосенками, а потомки Кузнецовых называют потомков Очировых чурками. Но я быстро переставала про это думать, потому что думать про это так же тяжело и муторно, как смотреть на искалеченную собаку или на гору мусора на берегу реки.

Мы сидели на обочине.

Останавливались машины, люди спрашивали, что такое, но только иногда. Все спешат.

В конце августа стало холодней, мы жгли костер и пекли картошку. Когда Олим и Сафар уезжали, с ними все обнялись по очереди. Последний раз я была там на осенних каникулах. Ничего не изменилось. Я вела видеодневник все лето, осенью опять снимала и после каникул выложила его в интернет. И вот тогда только “Кузнецова” увезли, уже перед снегом, теперь он в городском парке в райцентре посреди клумбы. Я написала об этом Олиму».

Застучали каблуки. «Да, да, в среду», – улыбающимся голосом сказала в мобильный Юлия Валерьевна, входя в кабинет. И спросила с укором:

– Ну что? Все молчишь? Евдокия, ты прекрасно знаешь, что вступительные тесты у тебя были, мягко говоря, не очень. Мы приняли тебя из-за твоих спортивных достижений. Нам было приятно, что нашу гимназию будет заканчивать перспективная спортсменка, надежда российского спорта. И что теперь? У каждого поступка, дорогая моя, есть форма и есть содержание. По содержанию, по душевному порыву ты, конечно, абсолютно права. Спасти памятник – это прекрасно. Но зачем на видео, зачем в интернет?

Евдокия не могла понять, в чем ее ошибка, чего уж такого плохого и неприличного в видеодневнике, особенно если «Кузнецова» в конце-то концов увезли в городской парк и он больше не валяется в канаве.

– Ты уже не просто сама по себе, ты представляешь нашу гимназию, и что? Такая девочка, кандидат в мастера спорта, ученица лучшей гимназии Петербурга, на обочине, рядом с какими-то… На видео в интернете в компании каких-то бритых детей деревенских алкоголиков, да еще вдобавок каких-то…

Евдокия посмотрела на большие, густо намазанные пунцовой помадой губы Юлии Валерьевны и увидела, что она хочет сказать «чурок». Губы уже приготовились, у них было такое брезгливое выражение, губы хотели сказать «чурок», но культурно сказали:

– Гастарбайтеров!

Так вот оно что!

Юлия Валерьевна хотела сказать «чурок», чуть было не сказала, а если бы Евдокии не было рядом, она бы так и сказала, точно. От этого Юлия Валерьевна мигом показалась Евдокии такой же, как Света-магазин, «отстой ходячий», пережиток прошлого, чего ее бояться.

– Скоро все кончится, – сказала вдруг Евдокия.

– Что? Что именно кончится? Что ты имеешь в виду? Мне очень трудно с тобой разговаривать, Евдокия. Нам придется встретиться с твоими родителями и психологом и поговорить.

Тут объяснить было просто, но не хотелось. Евдокия молчала.

– Ты свободна, – с укором покачала головой Юлия Валерьевна. – Иди.

Юлия Валерьевна осталась одна в кабинете, открыла планшет и опять стала смотреть этот ролик.

Лето, дорожные работы на федеральной трассе, на траве между обочиной и придорожным перелеском лежит памятник солдату, укрытый венками и цветами, горит костер… Дети и подростки сидят на бревнах. Вот Евдокия плетет венок, рядом два таджикских подростка… Осень, дорожные работы на федеральной трассе, на обочине горит костер. Укрытый тряпьем и ветками рябины, лежит памятник солдату. Около памятника и возле костра сидят дети и подростки в перепачканной глиной обуви. С ними большая желтая дворняга. Вот Евдокия садится на бревно, поправляет шапку пацаненку в куртке не по росту. Юлия Валерьевна отключила ютьюб.

В этом ролике было что-то одновременно и тяжелое и светлое, он вызывал чувства, которым Юлия Валерьевна не могла подобрать названия и поэтому не совсем понимала, как ко всему этому относиться.

Тогда она выдвинула ящик письменного стола и принялась есть конфеты с вишневым ликером.

Евдокия шла по коридору на урок биологии и остановилась у окна. Было легко и не страшно. Скоро все кончится.

Во-первых, зима. Потом учебный год. Потом детство. Вообще, все не так плохо. «Кузнецов» стоит в горпарке, сурово смотрит вдаль, у ног его цветы и венки. Во дворике под абрикосом сидят Олим и Сафар и их сестры. Летом они снова приедут. И скоро все станут взрослыми и построят другую жизнь, где люди ездят не ишачить, а в гости к друзьям, где никто не обзывается чурками и не бросает солдат – ни живых, ни железных, а земля с березами, абрикосами, сыроежками и виноградом не глядит сиротой.

Егор понял, что с мамой реально плохо, когда бабушка стала ходить в церковь. Раньше бабушка туда никогда не ходила, а когда видела священника по телевизору, говорила: «Наел пузо, патлатый» или «Да на нем пахать надо». Первый раз в церковь она взяла с собой Егора, и там священник, очень худой и коротко стриженный, устало попросил ее стереть с губ помаду, прежде чем целовать икону. Однажды принесла из магазина много сладостей, фруктов и сыр. А когда Егор хотел открыть пачку пастилы, замахала руками: не трогай, это в церковь…

Бабушка носила Богу сладости, чтобы мама выздоровела.

Но Бога нет, есть еще кто-то, могучий и несправедливый, кого не умаслишь никакой там пастилой.

А Велта Яновна верит в Бога, хоть и врач.

Велта Яновна высокая, седая, совсем не накрашенная, а выглядит гораздо моложе бабушки. Егор подумал вдруг, что если бы вместо бабушки у мамы была Велта Яновна и говорила бы маме, что она светлый и мужественный человек, то мама бы не заболела. Жила бы себе и жила, долго и счастливо. Мама заболела, потому что время бежало все быстрее, а мечты совсем не успевали сбываться. Мама любила все красивое и веселое, умела из старой одежды делать новую. Она работала в досуговом центре, к ней приходили учиться плести кружева, выращивать цветы, печь пироги, варить мыло, пахнущее травами и морем… Мама любила веселое и красивое, море, котят и щенков, а жизнь показывала ей грустное и тяжелое – папа Егора погиб, когда Егор еще не родился, денег никогда не было, мама готовила и шила на заказ, животных дома не разрешала держать бабушка, а купаться ездили в Серебряный Бор.

Мамин мобильный брякнул у Егора в кармане. Пришла эсэмэска. «Зимний рассвет смотрит в лицо. Не опущу головы – не стыдно вымаливать чудо у неба», – прочитал Егор. Дмитрий Андреевич. Хокку сочиняет. Захотелось выплюнуть эти стихи, как будто противным комком они лежали у него во рту. Выплюнуть стихи и выкинуть мобик. Но он написал в ответ: «Мама умерла. Не эсэмэсьте больше». Нажал «отправить». Выключил мобильный. Лег на бок. Было холодно. Он подтянул колени к животу и крепко зажмурился.

За стеной бабушка и Борис Генрихович спорили из-за какого-то Алгая.

На кладбище было солнечно. Бабушку окружали крашеные старухи и Борис Генрихович поддерживал под локоть.

– Видишь, видишь? – услышал Егор шепот бабушки. – Нету, нету… Зачем сообщали… Я знала, знала…

Из школы не было никого, даже Пашки Александрова. Это потому что холодно очень и среда, по средам у Пашки платные занятия, нельзя пропускать.

Незнакомая девчонка в ушанке и мохнатых сапогах положила на могилу огромный букетище роз и топталась отдельно от всех. Вид какой-то деревенский, в тулупе… Зато тепло… Некрасивая. Глаза светлые, но раскосые и сидят широко, врастопырку. От этого взгляд удивленный. Типа – «да что вы говорите!» Тоже, наверное, училась у мамы печь пироги и выращивать цветы.

Дмитрий Андреевич пришел позже всех, опоздал, с охапкой белых цветов, в длинном черном пальто нараспашку. Он снял шапку, и легкий снежок стал путаться в его волосах. У Дмитрия Андреевича тряслись руки и голова. А на лице отдельно трясся и прыгал подбородок. С цветами в руках он подошел к свежей могиле и сперва встал на колени, а потом начал моститься у могилы, как будто собирался лечь спать. Все смотрели и не знали, что делать. Но он полежал немножко и встал.

Мама останется тут, на далеком краю огромного кладбища, ее круглоглазое лицо на большой фотографии будет заметать снег, а Дмитрий Андреевич погорюет и пойдет жить дальше, праздновать Новый год со своей семьей, ходить в походы, петь под гитару задумчивым голосом простые душевные песни про любовь и дружбу…

И это будет несправедливо.

Егор потрогал острую заточку в правом кармане.

Девчонка в мохнатых сапогах и ушанке, не отрываясь, смотрела на него. Вот она моргнула своими растопыренными глазами, точно решившись, и подошла к нему.

– Ты меня не знаешь, – странным быстрым говорком, пропуская, проглатывая гласные, заговорила она. – Я вместо отца. У него нога сильно сломана – упал на стройке на своей. Получил телеграмму – как ехать? И мама тоже – не езди, куда ты с гипсом и расстроишься там. А как не ехать? Получится, что ему все равно. А ему не все равно. Я говорю – давай я поеду, паспорт есть, ехать можно. Отец говорит – правильно, молодец… Билет мне купил и велел, чтобы цветы…

– Какой еще отец?

– Твой. Наш, – удивленно ответила она.

А Егор не удивился. Он сказал:

– Ты что-то путаешь, девочка. Мой отец в речке утонул, когда я еще не родился.

– Это наврали всё! – сердито крикнула девчонка. И снова заговорила тихо, скороговоркой, чудным нездешним говорком. – Он тебе сам расскажет. Это твои прятали… У тебя бабушка такая очень… А я всегда знала, у папы фотки есть. Мы тебе посылки слали, а они обратно к нам в Алгай… Ты меня не знаешь, а я твоя сестра. Вот, у нас с тобой даже уши одинаковые.

Она быстро сдвинула ушанку и показала Егору крепкое круглое ушко.

Дмитрий Андреевич уже отряхнул брюки от снега и уходил с кладбища. Теперь надо было его догнать. Перегнать даже, потому что со спины – западло.

– Отстань от меня, девочка, – сказал Егор. – Шапку поправь, простынешь.

И увидел, как у нее дрогнули ресницы.

Она отошла в сторону.

– Это кто? Из школы? – жадно спросила бабушка, перестав стонать.

– Да, – сказал Егор, глядя вслед Дмитрию Андреевичу, и быстро пошел за ним.

Надо попасть в тюрьму, потом в армию… Берут в армию-то после тюрьмы? Не лохануться бы… Надо попасть куда-то, где нет бабушки и ее крашеных старух… И раньше-то жить было трудно – в школе ЕГЭ, а дома мама с другом Дмитрием Андреевичем и бабушка с другом Борисом Генриховичем…

Но и теперь легче не будет… Надо куда-то деваться…

Егор так замерз, что ему было странно, почему внутренности не гремят, как ледышки, когда он идет.

– Дмитрий Андреевич!

В черном пальто нараспашку, в расстегнутой на груди рубахе, Дмитрий Андреевич обернулся и глядел сквозь слезы на Егора, не понимая, кто это, и не чувствуя холода. Но вот он разглядел заточку у Егора в руке и улыбнулся радостно, как будто только ее-то ему и не хватало. Дмитрий Андреевич широко шагнул навстречу острой заточке.

– Егор! – Раскосая девчонка бежала по снегу что есть силы, протягивая ему мобильник. – Тебя!

Все обернулись на нее и остановились.

Она протянула ему мобильник. Он был теплый, как живой.

Через тридцать секунд Егор опустил трубку и привалился к сугробу, чтобы переварить услышанное.

Он очень устал.

Девчонка села на сугроб рядом с ним.

Бабушка, Борис Генрихович, крашеные старухи и напрочь сумасшедший Дмитрий Андреевич стояли поодаль молча, не приближаясь.

Девочка сердито посмотрела на них, пошевелила плечами в тулупе и обняла Егора одной рукой. От рукава с торчащей овчиной пахло теплым травяным дымом, далеким краем, где всё не так, как здесь.

Егор увидел, что заточка давно выпала из его руки и валяется в снегу.

Девочка помолчала и сказала деловито:

– На восьмичасовом поедем, значит. Родня в Балакове встретит, а там уж часов пять всего на машине, и – Алгай…

Подумала и вздохнула:

– Ух и страшная эта Москва…

Через полчаса Марина Александровна, Нелли Вадимовна с супругом и похожий на лысоватого хомяка Борис Евгеньевич все еще разговаривали про холодильники, распродажи, скидки и санкции.

А на улице прохожие оборачивались вслед странной компании. Девочка катила инвалидную коляску. В коляске, укутав ноги пледом, сидела пожилая женщина. На коленях у нее был кот в переноске. Женщина с интересом смотрела по сторонам и рассказывала коту, что видит. Рядом парнишка нес два рюкзачка.

Февраль кончался. Далеко за домами, за бело-синими высотками, на хмуром вечернем небе появилась оранжевая полоса, и казалось, что там, вдалеке, хорошая жизнь и какие-то совсем другие дела. Главное – увидеть этот ясный оранжевый свет и пойти к нему навстречу.

А они опять же спокойно так обсуждали:

– Ну что, Алла Васильевна возвращается, и я сразу сватаюсь, да? Ты-то за меня тоже словечко замолвишь, правда?

– Конечно, о чем разговор, я думаю, она возражать не будет. Ты парень толковый, серьезный, из хорошей семьи.

– Да… Девчонка хоть молочный суп есть приучится, математику полюбит…

Больше всего я боялась, что Коля, который то и дело забирал меня с продленки вместо брата, скажет моим одноклассникам, что собирается на мне жениться, и меня задразнят.

Но про Суворовское училище они говорили чаще, готовили меня к отправке на военную службу и даже научили старинной солдатской песне со странными, бессмысленными словами:

И дальше тоже какая-то кровожадная белиберда, куплетов пятнадцать или двадцать пять. Ужас настоящий… Эту песню полагалось даже не петь, а кричать, как Винни-Пух свои кричалки, как можно более низким, хриплым, «солдатским» голосом.

И вот однажды, когда мама уже несколько дней как приехала, привезла подарки и я тут же забыла про Суворовское училище и успокоилась, мы с ней отправились в гости к ее подруге, у которой были дочки-близнецы.

Там было навалом девчонок в платьицах и с бантиками. Сначала все ели торт, потом была лотерея, а потом начался концерт. И все девчонки тонкими голосами пели «Ромашки спрятались, поникли лютики», или «Санта Лючия», или «Опустела без тебя земля». Моя мама тоже уговаривала меня спеть. Петь я уже тогда совершенно не умела и, конечно, отказывалась. Моя мама стала как-то расстраиваться, что я не пою. Как-то она стала дуться. Какое-то такое стало у нее подозрительно задумчивое лицо. И чтобы не огорчать милую мамочку, я тоже вышла на середину комнаты и что было сил, стараясь погромче, запела, «закричала» эту кровожадную песню. Я успела «исполнить» только первый куплет и начала было объяснять онемевшим зрителям, что этой песне меня научил мой брат и его друг Коля.

Уж не знаю, что за это брату с Колей было, но с тех пор мама меня на них не оставляла. И брат спокойно вел свою веселую студенческую жизнь с друзьями, пивом или чаем и разговорами.

Так вот, дружок! Если тебя просят посидеть с младшими братьями и сестрами или помочь, а ты не хочешь, – обязательно посиди или помоги. Но посиди и помоги так, чтобы больше уже не просили.

– Что это значит? – сквозь зубы, то ли от раздражения, то ли чтобы никто не услышал, шипит мама. – Я кому сказала? Немедленно звони сюда… Ой, что-то я волнуюсь, – громко и встревоженно говорит она теперь, наоборот, чтобы все слышали. – Дочка трубку не берет… Ой… Она сегодня с утра что-то плохо себя чувствовала… Животик… А вдруг аппендицит? Она ведь там одна, нет у нас никого…

Мама приходит домой. Отпустили с собрания, ведь дома дочка одна, с больным животиком.

– А если бы была война?! – взыскательно спрашивает мама, и глаза у нее от злости становятся «зеленые, как крыжовник» (правильно папа в рассказах про Дениску написал). – А если бы фашисты тебя спросили, куда побежали партизаны? Ты бы тоже им правду сказала? Бывает просто ложь, а бывает ложь во спасение… Ты видела, что партизаны побежали в ту сторону. И вот приходят враги и спрашивают: «Куда побежали партизаны?» Ты что, им ответишь, как было на самом деле?

– Нет, – пищу я.

– Правильно! Ты скажешь врагам, что они побежали совсем в другую сторону, туда, где непроходимые болота, чтобы враги в них потонули. Это и есть ложь во спасение.

Мне очень стыдно, что я не умею врать, что у меня никак не получается научиться, я чувствую себя ужасно, ужасно виноватой и не решаюсь спросить у мамы: «А почему партизаны именно побежали? Разве они могут бегать? Партизанам положено передвигаться ползком, по-пластунски, так в кино показывают…»

Некоторые взрослые, конечно, скажут – да не может такого быть, чтобы мама учила врать!

Может.

Может! И в моей жизни полно такого, чего быть никак не может, а оно было и есть.

Другие некоторые взрослые скажут, как это нехорошо – писать про маму, что она так непедагогично себя вела, учила врать, ай-яй-яй…

Но ведь так и не научила. Именно поэтому мои истории – честные. Это честные истории, понятно? Не нравится – читайте другие, мне-то что!

До свидания. До новых встреч.

И прочла стихи:

У учительницы чуть два железных зуба не вывалились.

– Это же сумасшедшая девчонка! – завопила она. – На собрании класса писать такие неприличные стихи! Про учителя биологии! Да тебя просто в сумасшедший дом упрятать надо! Ну-ка, немедленно к директору!

И повела меня к директору.

А директор у нас был очень хороший. Только очень маленького роста, прямо как гномик. Ну серьезно – с кошку величиной. И чтобы наябедничать ему, как я плохо себя веду, учительнице пришлось взять его на руки.

Вот держит она директора на руках и говорит:

– Евгений Николаевич, она на собрании класса стихи про любовь пишет. Давайте отправим ее в сумасшедший дом.

А директор добрым голосом говорит:

– Про любовь – это хорошо. Значит, нормальная, здоровая девочка. Не надо ее в сумасшедший дом. Вы, Джульетта Гамлетовна, всегда ко мне со всякой ерундой. Давайте-ка вот я лучше вас поцелую.

Я же говорю, что директор школы у нас хороший был. Обожал целоваться. Это специально для него на лестницах, в коридорах и туалетах низко-низко (чтобы он, маленький, прочитать мог) висели таблички «Целоваться запрещено!»

Мы даже это обсуждали как-то с одноклассниками.

– Холодно в Москве, темнеет зимой рано, с бананами то и дело перебои.

– Зато никакой капиталист не достанет, а у нас в Советском Союзе неграм от всех почет и уважение.

– Все равно. Вернутся на свои родины и опять будут угнетаемые. Вот они и грустят.

После шестого урока мы собрались на заседание КИДа и стали думать, как помочь бедным, несчастным неграм.

Лукьянов говорит:

– Давайте пригласим к себе немного угнетаемых негров из настоящей Африки. Поживут, отдохнут. Мы их в Кремль сводим. А они потом нас в Африку пригласят. Здорово же!

– Это сложно, – решила Саломатина.

– Тогда давайте им что-нибудь пошлем. Матрешку, малиновое варенье… Затеем переписку, подружимся.

(Это я сказала, потому что приглашать к себе угнетаемых негров мне не очень хотелось, да и мама не разрешит, а письмо и посылка с гостинцами – как раз то что нужно. Вроде мы о вас помним, все хорошо, рот фронт, дружба-френдшип.)

Халангот говорит:

– Это долго. Еще потеряется посылка, да и варенье в дороге прольется. Давайте лучше устроим торжественную линейку и прочитаем стихи про мир и дружбу.

– Да, точно, – обрадовалась Саломатина. – Линейку солидарности! В общем, от каждого класса надо выбрать по одному человеку со стихотворением, и всё – в пятницу читаем. Не забудьте надеть парадную форму.

– Глупость какая! – сказала моя мама, когда я стала собираться на линейку дружбы и солидарности. – Ничего себе дружба! Людям плохо, у них болезни, голод, война, а их так называемые друзья собираются и читают стихи. Вот представь себе – ты заболела, у тебя температура, болит горло, а мы с Дениской, вместо того чтобы пойти в аптеку или вызвать врача, встанем рядом и начнем стихи декламировать с выражением…

Честно говоря, я тоже никак не могла понять, почему от чтения стихов в актовом зале неграм в далекой Африке должно стать лучше. Но все-таки в пятницу утром вся школа, с первых классов по десятые, надела парадную форму и выстроилась в актовом зале читать стихи.

За мир без войн идет движенье,И заменить повсюду нужноОружие уничтоженьяУничтожением оружья!

Или вот это, мое любимое, про то, какие американцы плохие, а мы хорошие:

Они готовят новую войну,И бомбой атомной грозят они народам,А мы растем спокойно в вышинуПод нашим тихим, мирным небосводом.Они пускают доллар в оборот,Чтоб в руки дать оружие убийцам,А мы свой рубль даем наоборот,Чтобы построить школы и больницы!

Я никогда не понимала, почему, чтобы построить школы и больницы, надо как-то «наоборот» давать рубль. Что такое – «рубль даем наоборот»? Рубль, что ли, наоборот? Это как? Другую какую-то деньгу, не рубль, а наоборот? Или все-таки рубль, но как-то вверх тормашками? А где у рубля тормашки, вообще-то? Или – даем наоборот? В смысле отнимаем? Непонятно…

Но до сих пор, когда я вспоминаю эти строчки, мне хочется смеяться и плакать одновременно. Хорошие, значит, стихи, душевные очень.

Прочитали мы стихи, нам похлопали, и мы пошли из школы домой.

И вот вы не поверите!

Идем мы, такие, по Большому Каретному, а навстречу целая ватага негритосов в ушанках из меха мягких игрушек, и они все до одного совершенно не унылые – веселые такие, играют в снежки и смеются своими белыми-белыми зубами.

Подействовали, значит, стихи-то!

Автобус от метро «Калужская». Дребезжащий, оранжевый, хлипкий, даже еще не «Икарус», а какой-то отечественной неуклюжей породы, «советское – значит отличное», долго-долго выбирается за Кольцевую, где нет фонарей и асфальт в ухабах, едет, часто останавливаясь, переезжает через мост в деревне, и вот наша остановка – «Школа». Выпрыгиваешь из автобуса, и пахнет совсем по-другому: свежескошенной травой, костром, снегом, талой водой, осенними листьями… Июль, апрель, ноябрь, март, сентябрь? Пахнет, что Москва и учеба далеко, а впереди выходные, каникулы, вольница, кайф, дачная жизнь…

Велосипед, бадминтон, лодочная станция…

На даче я дружила с речкой. Речка у нас маленькая, совсем не знаменитая, и почти никто не знает, как ее зовут. У нее крупный рыжий песок и продолговатые ракушки. Когда мне становилось грустно или мама долго не приезжала, я приходила к речке и знала, что она меня понимает, жалеет и всегда на моей стороне. И я тоже ее жалела. Например, за то, что в нее сбросили ненужный памятник. Она же все-таки не помойка. И она ничего, промолчала, стерпела, течет себе дальше.

С разными девочками я тоже дружила. Но они никогда мне не верили. Что папа – это мой папа, а не дедушка, что волосы у меня на самом деле такого цвета, что у меня вообще нет ни дедушек, ни бабушек и на даче я живу с чужими тетьками вроде нянек.

Девчонки не верили мне. Поэтому я больше дружила с мальчишками.

У меня был дачный друг Костик. Ну, это теперь я могу его назвать другом, ведь столько лет прошло. А тогда, в детстве, мы были страшными врагами, все время ругались, ссорились, обзывались и даже дрались иногда.

Мой лучший дачный враг – Костик, вот как можно сказать.

Из-за него я то и дело попадала в какие-то истории. Например, вот в такую.

Иду однажды из лесу, землянику для мамы собираю, смотрю – на поваленном дереве Костик сидит улыбается.

– Привет! За земляникой ходила? Молодец. Как живешь вообще? Горло не болит?

Не дразнится и не обзывается… Вот чудеса!

– Нет, горло не болит.

– Тогда пошли.

Выходим к самому краю леса. Сюда, к краю леса, примыкает дача певицы Людмилы Зыкиной – огромный дом за высоким забором. Поближе к забору, но стараясь прятаться за деревьями, стоят мальчишки.

– Три-четыре! – командует Костик, и мальчишки орут.

– Зыкина – дура!

Тишина, хихикают. Смешно-то как… Здорово Костик придумал!

– Давай тоже ори, раз горло не болит, – велит Костик. – Или боишься?

– Зыкина – дура! – с восторгом громче всех ору я.

Как здорово, как весело с большими мальчишками, они не пристают с вопросами, почему у меня такие волосы и ресницы, не думают, что я вру про то, что у меня нет бабушек, не спрашивают, сильно ли я плакала, когда умер мой папа. Они вообще мною не интересуются, даже издеваться надо мной сейчас не хотят.

– Зыкина – дура!

Какое счастье…

Из-за угла не спеша выходит коренастый дядька в кепочке, по виду сторож или водитель, а может, муж певицы, и спокойно всех «опрашивает», кто с какой дачи. И отпускает.

Никто даже не успел ни испугаться, ни смыться.

…Зоя Константиновна, мама Костика, собрала провинившихся на веранде своей дачи. Участок у них неровный, и дом стоит так хитро, что входишь на первый этаж, проходишь в другую комнату и оказываешься уже на каком-то полувтором этаже. Следующая комната – и ты уже на настоящем втором.

Хитрая дача.

Зоя Константиновна смотрит на нас выпученными от возмущения глазами. Они у нее всегда такие, как будто она все время негодует. Называется «базед».

А я смотрю на настоящий темно-желтый человеческий череп, красующийся у них на старом, с цветными стеклышками буфете.

– Людмила Зыкина – великая артистка, – гневно говорит мама Костика. – Она представляет нашу страну во всем мире. Спросите у кого угодно, в любой стране, кто такая Людмила Зыкина, каждый ответит. Ее все знают! Она как Юрий Гагарин. Для всех советских людей она является достоянием, нашей святыней, как вечный огонь. А вы… А вы… Здесь, в такой прекрасной стране, где все во имя детей!..

– А почему у вас на шкафу череп? – некстати спрашиваю я.

Просто не могу не спросить. Не получается удивляться молча.

– Это череп друга Костиного дедушки, – строго отвечает Зоя Константиновна. – Череп его товарища по Гражданской войне, светлого человека, настоящего коммуниста. Он завещал свой скелет школе, для изучения. Прошли годы, войны и потрясения, переезды с квартиры на квартиру, в результате от скелета остался только череп.

Когда после «воспитания» мы выходим на волю, Костик рассказывает мне другую историю…

– Мама, послушай! – ору я, влетая домой. – У Костика на буфете – настоящий череп! Знаешь откуда? Когда дедушка Костика воевал на Гражданской войне, у него была любимая девушка Дашенька, комсомолка. Ее убили враги, в деревне. И он взял себе на память ее череп! Вот как сильно любил! Но бабушка, жена дедушки, всегда очень ревновала его к Дашеньке, и ему пришлось сказать, что это череп его друга Оси Приборкера. Чтобы бабушка не волновалась. Тем более что Приборкер считался пропавшим без вести, и все получалось вполне складно. Нет, действительно, а то возвращается человек с Гражданской войны в родную семью с черепом любимой девушки – ну что это такое? Как приниматься за мирное строительство? Череп Оси Приборкера, и никаких вопросов. Правда, когда в конце пятидесятых Приборкер вдруг прислал дедушке письмо из Канады – здравствуй, дружище, наконец-то я нашел тебя, – возникла заминка, но дедушка как-то выкрутился. Представляешь, мама?

Мама слушает меня рассеянно, она сидит перед зеркалом, подкрашивает глаза, чтобы идти в гости; с каждым взмахом пушистой кисточки с синей тушью становится все красивее и красивее, все дальше и дальше от меня…

– Ксения, перестань повторять всякие глупости, – досадливо морщится она. – Нечего дружить с этим вруном Костиком! И нечего ходить в такой ужасный дом, где на шкафу череп. Немудрено, что от Зои этой безумной Костин папа в Америку сбежал. Слыханное ли дело – череп на шкафу хранить?..

Но с Костиком мы почему-то все равно дружим, хоть и череп у него дома и дразнит он меня все время.

Вот например. Сидим мы на лодочной станции в привязанной лодке, потому что кататься одним нам не разрешают родители. Сидим в привязанной лодке втроем: Костик, его друг – очкастый парнишка из соседнего поселка и я.

И Костик начинает…

– А знаешь, у философа Сократа жена была злющая…

– И что? – подозревая неладное, настораживаюсь я.

– Ее знаешь как звали?

– Не знаю, – хмуро говорю я. Ясно ведь, сейчас скажет какое-нибудь гадкое имя, которое сам выдумал, и будет меня так дразнить.

– Ксантиппа! – провозглашает он.

Ну, это еще ничего, переживем.

– А это знаешь что означает? – не унимается он.

– Ну что?

– Рыжая лошадь! – орет Костик и сам ржет.

Я пожимаю плечами.

Очкастый смотрит на меня и сочувственно улыбается. Ну и зубищи!

– Ты пластинку носишь? – спрашиваю я очкастого.

– Да, только у меня сейчас перерыв, – охотно рассказывает он. – Осенью другую поставят, когда вон те, боковые, – он простодушно открывает рот пошире, – прорежутся. Я на нижние ношу сужающую, а на верхние расширяющую, – чуть ли не хвалится он.

– Я тоже раньше носила расширяющую, но сказали, что больше уже не расширится, сняли.

– Я, когда только надел, говорить почти не мог. Шепелявил.

– С пластинками вообще мученье, – вспоминаю я. – Ключик этот, для подкручивания, теряется все время.

– А ты сколько раз подкручивала?

– Раз в неделю.

– А я раз в десять дней. А еще мне два коренных зуба удаляли. С уколами. А то иначе у вот этих вот, – он опять показывает кошмарные зубы, – было бы нёбное прорезывание, врачи сказали, прямо вот отсюда бы зубы стали расти, вот…

– Да ты мутант! – догадывается Костик.

– Мутант, кто язык трубочкой сворачивать умеет, – авторитетно говорит очкастый. – Это признак мутации, мне дядя Алик сказал, а он антрополог, он знает.

Мы с Костиком, не сговариваясь, сворачиваем языки трубочкой, а у очкастого не выходит.

– Всё, ты попал к мутантам! – потирает руки Костик.

– А как твой папа поживает? – решает сменить тему очкастый.

Так. Вот это некстати. Меня часто спрашивают, как поживает мой папа. Просят передать ему привет и чтобы он писал еще рассказы, побольше и посмешней. И я стесняюсь сказать, ответить, признаться, что папа давно умер. Потому что, во-первых, начнут спрашивать, сильно ли я плакала, а во-вторых, могут расхотеть дружить. Почему этот очкастый спрашивает про папу? Костик сказал, кто у меня папа? А может, что папа умер, он ему тоже сказал, и сейчас этот просто хитрит, чтобы вместе с Костиком поиздеваться надо мной?

Я не отвечаю.

Сейчас Костик должен ему сказать: «Да очнись ты, нет у нее никакого папы, умер, когда ей шесть лет было, она и не помнит его…»

Но тот, проявляя чудеса деликатности, вылезает из лодки и принимается крутить свой велосипед.

– Мне его рассказы так нравятся, – взахлеб, улыбаясь ужасными зубами, говорит очкастый. – Когда мне аппендицит вырезали, родичи книжку принесли, и я так ржал, мы все так ржали в палате, что медсестра книжку отобрала – а то, говорит, у вас у всех швы разойдутся. А мы потом слышим, они на посту сидят, сами вслух читают и так ржут… Там про кашу и про помидоры, когда они в цирке из-под купола падали…

Я улыбаюсь молча.

– Передай, пожалуйста, своему папе от меня привет, – серьезно просит очкастый. – И чтобы он еще рассказы писал, побольше и посмешней.

Я киваю.

Костик поднимает с травы свой велик, машет нам рукой и удаляется вверх по косогору по узкой тропинке между зарослей крапивы. Видно, что он срывает и обламывает сухой, полый стебель сныти, вставляет сигарету, как в мундштук, и закуривает.

Костик курит! Ну да, ему уже тринадцать…

– А я бороду отрастить хочу, – говорит очкастый. – Если зубы не исправятся, то отращу бороду и усы, не так заметно будет.

Молчим.

От ветра на воде рябь, и кажется, что лодка плывет, если смотреть на воду.

Вдруг становится грустно и скучно.

– А хочешь, покатайся на моем велике? – предлагает очкастый. – Или хочешь, я тебя на багажнике покатаю?

– Нет, спасибо.

Еще не хватало! Чтобы кто-нибудь увидел меня на багажнике у какого-то очкарика в болгарских джинсах?

– Мне домой надо…

– А хочешь, пойдем ко мне в гости, я тебе покажу мелки, которые у моего дедушки есть? Знаешь какая коробка огромная? Там все на свете цвета. Даже цвет морской волны.

– Я домой. Пока!

Вылезаю из лодки.

– А мы раньше в Югославии жили, – спешит рассказать вслед очкастый. – Я там родился. Только в четвертом классе в Москву приехал. Я даже по-русски сначала плохо говорил.

А речка все видит и понимает.

Девочка стоит на травяном берегу, и парнишка смотрит из лодочки, куда она пойдет, и почему-то очень не хочет, чтобы она пошла вверх по косогору, вслед за его другом.

– Я до сих пор и по-сербски и по-хорватски отлично умею, – говорит он.

Девочка идет направо, по песчаной дорожке мимо лодочной станции. И от этого парнишке становится радостно.

– Хочешь, скажу, как по-сербски «направо»? – кричит он ей вслед.

Девочка уходит, в светло-сиреневой рубашке фасона «крестьянка», в вышитых джинсах клёш, с длинными-длинными рыжими волосами.

Когда Костик подрос, он уехал к своему папе в Америку. И долго-долго я про него вообще ничего не слышала. А недавно прислал письмо. Не электронное, а такое, на листочке. Там было написано, что он приболел и очень хочет поскорее вернуться обратно.

«Прошу тебя, Ксантиппа, найди моего друга Федьку и вместе уговорите мою маму, чтобы она меня пустила обратно, а то она сильно обиделась, когда я уехал, и с тех пор слышать про меня не хочет. Мне очень нужно вернуться. И речке нашей передай от меня привет. Только бы увидеть ее, присесть на рыжий песок, и все у меня пройдет, тут же выздоровлю, точно знаю…»

Ну, для друга детства, для лучшего дачного врага, дразнителя и обзывателя чего не сделаешь! Даже Федьку отыщешь. Того самого, который цвет морской волны показать обещал. Уж он-то сможет с Зоей Константиновной правильно поговорить. Его люди слушаются – ведь очкастый Федька стал батюшкой, настоящим священником с большим крестом на животе, его даже по телевизору показывают то и дело, как представителя самых умных и хороших людей нашей большой и дружной страны.

И Зоя Константиновна разрешит Костику вернуться. И тогда мы все втроем придем к речке. И по шороху осоки, по ряби на воде мы поймем, что она говорит: «Ксюха, Костян, Федька! Да вы совсем не изменились, трое из привязанной лодочки…»

Все это совершенно невероятно и чудесно. Жить на свете вообще очень интересно и здорово, потому что все время чудеса и превращения. А писатели для того и есть, чтобы про это рассказывать. Про это я скоро напишу большую книжку. И наверное, просто даже скорей всего, никто не поверит, что все так и было на самом деле.

Только речка поверит. Она-то знает…

Дружочек мой дорогой! Наверное, тебе часто говорят: «Ах как ты вырос!» Или рассказывают какие-нибудь истории про то, как ты был совсем маленьким. И наверное, тебе это уже здорово надоело. Но ты не сердись, потерпи. Постепенно это кончится. Даже совсем быстро…

Просто тех, кто помнит тебя маленьким, будет постепенно становиться все меньше и меньше. А потом их и вовсе не будет.

Останется только речка, где ты купался в детстве.

Дворы и переулки родного города…

Знакомое дерево посреди поля…

Говорят, что в молодости мой папа был ужасно веселый, все время что-нибудь придумывал, вокруг него всегда были самые клёвые и остроумные люди Москвы, и дома у нас всегда было шумно, хохот, праздник, застолье и сплошные знаменитости. Актеры московских театров выходили после спектаклей и говорили: «А пошли к Драгунскому?» Приходили к нам и ели винегрет.

Этого я, к сожалению, уже не помню. Когда я родилась и немножко подросла, папа сильно болел гипертонией, высоким давлением, и в доме нельзя было шуметь. Мои подруги, которые теперь уже совсем взрослые тетеньки, до сих пор помнят, что у нас надо было ходить на цыпочках, чтобы не беспокоить моего папу. Даже меня к нему как-то не очень пускали, чтобы я его не тревожила. Но я все равно проникала к нему, и мы играли: я была лягушонком, а папа – уважаемым и добрым львом.

Еще мы с папой ходили есть бублики на улицу Чехова, там была такая булочная – с бубликами и молочным коктейлем. Еще мы были в цирке на Цветном бульваре, сидели совсем близко, и когда клоун Юрий Никулин увидел моего папу (а они вместе работали в цирке перед войной), он очень обрадовался, остановил представление, взял у шпрехшталмейстера микрофон и специально для нас спел «Песню про зайцев».

Еще мой папа собирал колокольчики. У нас дома целая коллекция, и теперь я продолжаю ее пополнять.

Если читать «Денискины рассказы» внимательно, то понимаешь, какие они грустные. Не все, конечно, но некоторые – просто очень. Я не буду сейчас называть какие. Вы сами перечитайте и почувствуйте. А потом – сверим.

Простой человек, честный труженик, во всех странах всегда и во все времена живет непросто. Но раньше он, этот простой честный труженик, жил еще труднее, чем сейчас. Я уверена, что и у моего папы до того, как он стал знаменитым писателем, жизнь тоже была не сахар. Особенно в молодости. Теперь, когда я выросла и перечитала рассказ «Что любит Мишка», я поняла, что такой рассказ мог написать только человек, который в детстве и в молодости не всегда ел досыта.

Вот некоторые удивляются, мол, как же это удалось взрослому человеку проникнуть в душу ребенка, говорить от его лица, прямо как будто самим ребенком и рассказано?.. А очень просто – папа так всю жизнь и оставался маленьким мальчиком. Точно! Человек вообще не успевает повзрослеть – жизнь слишком короткая. Человек успевает только научиться есть не пачкаясь, ходить не падая, что-то там делать, курить, врать, стрелять из автомата или, наоборот, лечить, учить… Все люди – дети. Ну почти все. Только они об этом не знают.

Помню про папу я, конечно, немного. Зато умею сочинять всякие истории – смешные, странные и грустные. Это у меня от него. А мой сын Тёма очень похож на моего папу. Ну вылитый! В доме на улице Каретный Ряд, где наша квартира, живут пожилые эстрадные артисты, которые помнят моего папу молодым. И они Тёму так и называют – Драгунское отродье.

Мы вместе с Тёмой любим собак. У нас на даче полно собак, а те, которые не наши, просто так приходят к нам пообедать. Однажды пришла какая-то полосатая собака, мы ее угостили тортом, и ей так понравилось, что она ела и от радости гавкала с набитым ртом.

Вот…

Ходите в театр, читайте книжки!