Молодую парочку, медленно бредущую по ночной улице, остановил попрошайка:

— Да сохранит вас ночь, — сказал он, прикоснувшись к шляпе, — не могли бы вы одолжить мне тысячу долларов? Этого мне вполне хватит поправить свои дела.

— Я же дал вам тысячу в пятницу, — ответил юноша.

— Точно, — произнес попрошайка, — и посыльный вернул ее вам в десятикратном размере еще до полуночи.

— Верно, Джордж, — вмешалась молодая женщина. — Дай ему, милый: по-моему, он такой славный!

Юноша вручил попрошайке тысячу долларов, тот выразил свою признательность, снова прикоснулся к шляпе и отправился поправлять дела. По пути к Денежному рынку он встретил Ильдефонсу Импалу — самую красивую женщину в городе.

— Ты выйдешь за меня замуж сегодня? — спросил он.

— Думаю, нет, Бэзил, — ответила она. — Я ведь не раз выходила за тебя, но сейчас у меня просто нет никаких планов. Впрочем, можешь сделать мне подарок со своего первого или второго состояния. Мне это всегда нравилось.

Когда они расстались, она все-таки задала себе вопрос: за кого же мне выйти сегодня?

Попрошайка звался Бэзил Бейгелбейкер, и через полтора часа ему предстояло стать богатейшим человеком в мире. За восемь часов он мог четыре раза сделать состояние и четырежды потерять его; причем не какую-нибудь мелочь, как заурядные люди, а нечто титаническое.

С тех пор, как в человеческом мозге был устранен барьер Абебайеса, люди научились принимать решения куда быстрее и качественней, чем раньше. Этот барьер был чем-то вроде интеллектуального тормоза, и когда пришли к выводу, что пользы от него никакой, его стали удалять в младенческом возрасте при помощи хирургической медицины.

С тех пор все преобразилось. Производство и доставка любых товаров стали практически мгновенными. То, на что ранее уходили месяцы и годы, теперь делалось в считанные минуты. Всего за восемь часов человек мог пройти все ступени головокружительной карьеры.

Фредди Фиксико только что изобрел манусную модулу. Фредди был никталоп, и подобные модулы были характерны для его типа. Все люди, в соответствии со своими наклонностями, делились на аврорейцев, гемеробианцев и никталопов, или, как их попросту называли, на рассветни-ков, которые активнее всего работали с четырех часов утра до полудня; поденок, которым доставалось время от полудня до восьми вечера; и полуночников, чья цивилизация умещалась между восемью вечера и четырьмя часами утра. Культура, изобретения, рынок и все виды деятельности были у них различны.

Как и у всех никталопов, в эту долгую ночь на среду рабочий день Фредди начинался в восемь часов вечера.

Фредди арендовал контору и обставил ее. Переговоры, выбор мебели, ее расстановка почти совсем не заняли времени. Затем он изобрел манусную модулу — на это ушла минута. И тут же приступил к ее выпуску и продаже. Через три минуты новинка уже поступила к основным покупателям.

Модула «пошла». Через тридцать секунд посыпались заказы. В десять минут девятого не осталось ни одного видного деятеля, у которого не было бы модной новинки. Вскоре модулы расходились миллионами, они стали символом этой ночи или, по крайней мере, ее начала.

Практического применения у манусной модулы не было никакого, как и у стихов Самеки. Она была привлекательна, обладала психологически привлекательными размерами и формой, ее удобно было держать в руках, или поставить на стол, или приладить к любой модульной нише в квартире.

Естественно, что на Фредди посыпались деньги. Ильде-фонса Импала, самая красивая женщина в городе, всегда интересовалась нуворишами. Примерно в восемь тридцать она зашла к Фредди взглянуть на него. Люди теперь решали быстро, и Ильдефонса приняла решение сразу же. Фредди тоже стремительно сделал выбор и развелся с Джуди Фик-сико в Суде по малым искам. Молодожены отправились проводить медовый месяц на курорт Параисо Дорадо.

Это было чудесно. (Все браки Ильды были чудесны). Сногсшибательные окрестности, залитые лунным светом. Вода в знаменитых фонтанах подкрашена золотом, скалы — работы Рамблса, контуры холмов выполнены самим Спал-лом. Пляж — точная копия мервальского. Самым популярным напитком в начале ночи был голубой абсент.

Но пейзаж — видишь ли ты его впервые или после перерыва — хорош только на время. И нечего засиживаться на одном месте. Заказанный и немедленно приготовленный ужин поглощался торопливо и радостно, и голубой абсент приносил удовольствие, пока был в новинку. Любовь для Ильдефонсы и ее спутников была делом стремительным и увлекательным; они с Фредди заказали медовый месяц «Люкс» продолжительностью один час.

Фредди не прочь был бы продолжить, но Ильдефонса взглянула на индикатор тенденций. Популярность манус-ных модул продержится только первую треть ночи. Те, кто более чутко следил за модой, уже начали от них отказываться. А Фредди не из тех, кого успех балует каждую ночь. Он преуспевал не чаще одного раза в неделю.

К девяти тридцати пяти они вернулись в город и развелись в Суде по малым искам.

Запасы манусных модул были распроданы по дешевке, а остатки предстояло сбыть любителям покупать уцененные товары. Рассветники раскупают что ни попадя.

— За кого я выйду теперь? — спросила себя Ильдефонса. — Уж больно медленно тянется эта ночь!

Продавец известняка пытался всучить партию товара городской администрации. Торговля шла неважно. Вроде и цена низкая (в десять раз меньше того, что запрашивали другие поставщики), и качество товара превосходное. Но вот внешность продавца не внушала доверия. Широченная грудь, короткий кафтан нараспашку, вокруг бедер обернут кусок ткани, на ногах сандалии из оленьей кожи наподобие тех, что носил Гермес — странное кокетство. Загорелый, но явно белокожий, светлые волосы совсем выгорели на солнце. Золотистая борода припорошена известняковой пылью, впрочем, как и он весь. Продавец беспрерывно потел, и от него пахло смесью известняка, заточенной бронзы, коз, клевера, меда, свежего ветра, чечевицы, кислого молока, навоза и хорошо выдержанного сыра.

— Не думаю, что нам стоит иметь с вами дело, — сказал мэр города. — Есть много компаний с хорошей репутацией и длинной историей.

— Наша фирма тоже давно основана, — сказал продавец известняка. — Мы в этом бизнесе уже… девять тысяч лет.

— Вздор! — воскликнул начальник отдела уборки улиц и канализации. — Вы даже не хотите сообщить нам адрес вашей фирмы. К тому же вы не подали официальную заявку

— Наш адрес — Стуцамуца. Другого адреса дать не могу по причине отсутствия. А официальную заявку подам, если объясните, как это сделать. Я предлагаю вам триста тонн отборного мраморного известняка, вырубленного точно по спецификации, и гарантирую безупречное состояние материала — он будет белого цвета или любого оттенка, какой пожелаете. Доставка в течение часа или точно в срок. И за все про все — триста долларов или триста бушелей очищенной кукурузы.

— О, примите, примите его предложение! — воскликнула мисс Фосфор Маккейб. — Мы для того вас и выбрали, джентльмены, чтобы вы заключали выгодные сделки. Прошу вас, не отвергайте его предложение!

Фосфор Маккейб, девушка-фотограф, была в каждой бочке затычка.

— Соблюдайте тишину, юная леди, или мы удалим вас из зала заседаний, — сказал начальник отдела парков и игровых площадок. — Ждите своей очереди и не вмешивайтесь в чужие дела. Я уже вздрагиваю от одной мысли о том, что сегодня придется рассматривать еще и ваше прошение. Редко выпадает выслушивать столько сумасбродов зараз.

— У вас очень плохая репутация, приятель, — сказал финансовый советник продавцу известняка. — Если кто-то вообще слышал о вас прежде. Есть мнение, что ваш известняк ненастоящий, что он тает, как град. Говорят, вы имеете отношение к той ужасной грозе с градом, которая прошла позавчера ночью.

— Да, у нас была небольшая пирушка, — ответил торговец известняком. — Мы продали немного камня в Арканзасе, купили несколько десятков бутылок вина и выпили. Этим градом мы не причинили никому вреда. Ну да, некоторые градины были размером с баскетбольный мяч! Но мы тщательно следили, куда они падают Вот вы, лично, часто видели, чтобы такой крупный град не причинил никакого вреда?

— Мы не хотим выставлять себя дураками, — сказал начальник отдела школ и мероприятий. — В последнее время мы несколько раз попадали впросак, хоть и не всегда по нашей вине. Мы не можем позволить себе покупать известняк у таких, как вы.

— Скажите, а вы могли бы продать мне сто двадцать тонн хорошего розового гранита? — спросил улыбчивый розовощекий человек из зала заседаний.

— Нет, это совсем другой остров, — ответил продавец известняка. — Но я передам им вашу просьбу, если увижу.

— Мистер Чалу па, не знаю, зачем вы опять явились, — строго сказал мэр розовощекому человеку, — но вам придется ждать своей очереди и не вмешиваться не в свое дело. Складывается впечатление, что в последнее время открытые слушания привлекают безумцев со всего света.

— Ну что вы теряете? — продолжал убеждать чиновников продавец известняка. — Я привезу камни, нарежу и уложу, как пожелаете. Если они вас не устроят, оставлю камни даром или заберу обратно. Триста долларов или триста бушелей очищенной кукурузы заплатите, только если будете удовлетворены.

— Хочу отправиться с вами в вашу страну, — вмешалась в разговор мисс Фосфор Маккейб. — Я очарована тем, что о ней слышала. Хочу сделать фотоочерк для журнала «Географическое наследие». Далеко ли сейчас ваша страна?

— Пока примерно в пяти километрах отсюда, — сказал продавец известняка. — Я вас подожду. Отправимся, как только я закончу свои дела, а вы — свои. Нам нравятся люди, и мы хотим, чтобы у нас было как можно больше гостей, но никто не приходит. Джентльмены, последний шанс: предлагаю вам выгодно купить мраморный известняк, лучше которого вы вряд ли найдете, даже если проживете лет двести. А я надеюсь, что все вы действительно доживете до двухсот лет. Нам нравятся все люди, и мы хотим, чтобы все жили не меньше двухсот лет.

— Категорически нет, — ответил мэр города. — Мы станем посмешищем для всего штата, если начнем вести дела с такими, как вы. И что это за страна в пяти километрах отсюда? Нет там никакой страны. Приятель, вы зря тратите наше и свое время.

— Только не он, — согласился начальник отдела уборки улиц и канализации. — Что о нас напишут газеты, узнав, что мы купили известняк у человека с такой же подозрительной репутацией, как у инопланетянина из летающей тарелки?

— Отказать, отказать, — согласился начальник отдела парков и игровых площадок. — Нас избрали, чтобы мы вели городские дела экономно и с достоинством.

— Ну и ладно, — махнул рукой продавец известняка. — Не всегда удается продать стилобаты. Всего хорошего, господа. А вы, леди, не торопитесь. Я вас подожду. — И продавец известняка вышел, оставив после себя, как показалось, облако известняковой пыли.

— Что задень! — простонал начальник школьного отдела. — Что за шуты гороховые! А этот вообще непревзойденный!

— Не уверен, — проворчал мэр. — Следующая — мисс Фосфор Маккейб.

— Я быстренько, — прощебетала Фосфор. — Мне нужно разрешение на строительство пагоды на холме, который мне оставил дедушка. Площадь холма — двенадцать гектаров. Пагода никому не помешает. К ней не нужно проводить коммуникации. И она будет красивая.

— Для чего вам пагода? — спросил начальник отдела уборки улиц и канализации.

— Чтобы сфотографировать. А еще я просто хочу построить пагоду.

— Что это будет за пагода? — спросил начальник отдела парков и игровых площадок.

— Розовая пагода.

— Какого размера? — спросил начальник отдела школ.

— На все двенадцать гектаров. И примерно сто двадцать метров в высоту. Она будет большая, но никому не помешает.

— Зачем вам такая большая пагода? — спросил мэр.

— Чтобы она была в десять раз больше, чем Черная пагода в Индии. Она будет очень красивая и привлечет внимание к нашему району.

— А деньги на строительство у вас есть? — спросил начальник отдела уборки улиц.

— Нет, денег совсем нет. Но если я продам журналу «Географическое наследие» фотоочерк «С фотоаппаратом и каноэ по небесной Стуцамуце», то немного заработаю. Еще я последние несколько минут делала ваши фотопортреты, джентльмены, и, возможно, продам их в «Комик Уикли», если придумаю остроумные подписи. В общем, деньги я раздобуду.

— Мисс Маккейб, ваша просьба отложена, передана на дополнительное изучение вопроса и тому подобное, в общем, отправлена в долгий ящик, — сказал мэр.

— Что это значит?

— Не знаю точно. Но наш юрист, который сегодня отсутствует, всегда так говорит, когда мы не хотим брать на себя ответстве нно сть.

— Это значит, что вам нужно прийти через неделю, мисс Маккейб, — пояснил начальник отдела канализации.

— Хорошо, — согласилась мисс Маккейб. — На этой неделе я все равно не смогу начать строительство.

А теперь мы поместим в другой угол вот такой камешек странной формы:

Когда в семнадцатом веке моряки открыли острова Полинезии, это было похоже на исполнение древнего обещания рая на земле. Зеленые острова, синее море, золотые пляжи, золотое солнце, смуглые девушки! Бесподобные фрукты, бесподобная рыба, жареные поросята и запеченные птицы, хлебное дерево и вулканы, неизменно превосходная погода, загорелые райские красавицы Корана, пение, музыка струн и музыка прибоя! Обетованные райские острова, выполненное древнее обещание.

Но даже это чудесное событие уступает другому, более раннему: открытию Летающих (или Известняковых) островов бесстрашными путешественниками. Девушки с Летающих островов светлее (за исключением чернокожих красавиц с Зеленого Доломита), чем полинезийки; они умнее и веселее, стройнее и сочнее и принадлежат к более древней, но полной жизни культуре. И еще они живее. Ох, какие они живые! А сами острова, их просто невозможно описать! Ни в Полинезии, ни в Эгейском море, ни среди Антильских островов нет ничего подобного. Жители Известняковых островов такие дружелюбные! Может, и хорошо, что о них мало кому известно и мало кто их посещает. Должно быть, человек просто слишком слаб, чтобы познакомиться с их жизнью ближе.

Гарольд Блювотер «Рай. Факты и легенды»

Посмотрите внимательно на этот камешек, прежде чем мы оставим его в покое. Вы уверены, что верно определили его форму?

А вот камешек поменьше. Мы поместим его вот сюда, где пустует маленький пятачок. Это небольшая запись:

Свои краткие заметки автор писал не под присягой.

Доктор Джонсон

Мисс Фосфор Маккейб побывала в стране торговца известняком и сделала фотоочерк «С фотоаппаратом и каноэ по небесной Стуцамуце». Мы не можем показать здесь поразительные, яркие, наполненные чистой радостью снимки, но вот выдержки из текста:

Стуцамуца состоит из известняка такой невероятной белизны, что на него больно смотреть. На белоснежном фоне все остальные краски кажутся особенно яркими. Нигде нет такого голубого неба, какое большую часть года окружает Стуцамуцу (см. фото 1 и 3). Нигде нет полей зеленее и воды серебристей (см. фото 4 и 5). Водопады окружены радугами, особенно Последний, который низвергается с огромной высоты (см. фото 6). Нигде нет таких разноцветных скал — синих, черных, розовых, оранжевых, красных, зеленых — и всегда на вечном белом фоне (см. фото 7). И нигде нет такого сияющего солнца.

Обычно Стуцамуца плавает очень высоко (кое у кого глаза выскочили бы от удивления, если б я сказала, как высоко). Из-за этого у местных жителей широкая грудь и хорошо развитые легкие. Выглядят они, как герои сказок. Редкие гости с низких, более мирских высот, едины в своем изумлении. «О-о! — восклицают они. — Таких девушек просто не бывает!» Однако они есть (см. фото 8). «И как давно существует эта страна?» — иногда спрашивают гости. Девять тысяч лет истории Стуцамуцы задокументированы. А вообще она существует с сотворения мира.

Возможно, благодаря объему легких и широкой груди жители Стуцамуцы прекрасно поют — громко, страстно и очаровательно. Кроме флейт и волынок (а какие удивительные вещи проделывают с волынками широкогрудые люди!), а также арф и маленьких барабанов, у них есть громовые барабаны (см. фото 9) и четырехметровые трубы (см. фото 10 и 11). Сомнительно, чтобы где-то еще могли играть на таких больших трубах.

И, возможно, опять-таки из-за их широкогрудости жители Стуцамуцы необычайно любвеобильны. Есть что-то захватывающее в их божественной чувственности. Сила и страстность любви их мужчин и женщин поражает недоразвитых жителей низин (см. фото с 10 по 19). К тому же, эти люди отличаются остроумием и благоразумием, и у них всегда хорошее настроение.

Говорят, изначально на Стуцамуце совсем не было почвы. Ее жители обменивали высококачественный известняк, мрамор и доломит на такое же количество почвы, даже самого плохого качества — глину и песок. Этой почвой они заполняли трещины и расщелины — так появилась растительность. За несколько тысячелетий возникли зеленые террасы, холмы и долины. Теперь на Стуцамуце растут в изобилии виноград, оливки и клевер. Вино, масло и мед веселят сердца ее жителей. Пчелы и козы кормятся удивительным сине-зеленым клевером (см. фото 20). На острове две разновидности коз. Луговых и пастбищных коз содержат ради молока, сыра и шерсти, а на более крупных диких горных коз охотятся ради мяса. Одежду жители Стуцаму-цы изготавливают из козьей шерсти и шкур. Одеваются легко, несмотря на то, что в те дни, когда резко увеличивается высота, становится ощутимо холодно.

На Стуцамуце выращивают немного зерна, и его не хватает. Основное занятие жителей — добыча камня в каменоломнях. Камень они обменивают на зерно. Собственно, это единственное занятие населения острова. В больших каменоломнях иногда обнаруживают поразительные окаменелости. Например, полный скелет кита, вымершего зеугло-дона — древнейшего кита, жившего в эоцене (см. фото 21).

— Если это действительно кит, тогда его останки должны находиться на глубине океана, — сказала я своему широкогрудому другу.

— Да, конечно, — ответил он, — именно там и образуется известняк.

— А как он оказался на такой высоте?

— Спроси у геологов и гипнологов.

Поразительное свойство воды на Стуцамуце — ее непредсказуемость. Иногда за день образуется целое озеро, а назавтра из-за наклона острова оно может исчезнуть. Во время сильного дождя плавать по порогам стремительных рек — чистое наслаждение. Иногда за несколько минут всю Стуцамуцу затягивает льдом. Люди, за исключением гостей, радуются неожиданному развлечению. Поразительна его красота, столь же поразителен и холод. Лед нарезают большими блоками и сбрасывают вниз, забавляясь.

Но все это меркнет, когда видишь сверкающие на солнце водопады. Самый удивительный из них — Последний. Уникальное зрелище: водопад устремляется вниз со Сту-цамуцы (см. фото 22), низвергается в почти бездонную пропасть — от десяти до двадцати тысяч метров, превращается в сильный туман, в мокрый лед или град — в зависимости от погоды. В небе сверкают радуги многокилометровой длины, которые начинаются прямо у вас под ногами!

На северной оконечности острова (временно северной, то есть в данный момент) стоит особенно поразительный утес из розового мрамора.

— Нравится? — спросил мой друг. — Он твой.

Именно этого я от него и ожидала.

Да, мисс Фосфор Маккейб сделала поразительный фотоочерк для «Географического наследия». Но журнал не принял его. Редактор сказал, что мисс Маккейб кое-где пришла к неверным заключениям.

— На самом деле я пришла не в то место, — ответила мисс Фосфор. — Я шесть дней пробыла на острове, все сфотографировала и все описала.

— Но у нас из-за этого будут неприятности, — парировал редактор. Отчасти его встревожили слова мисс Маккейб о высоте, на которой обычно плавает Стуцамуца. И еще слова о резком увеличении этой высоты.

Вот еще один камешек необычной формы. На первый взгляд его невозможно поместить в нужное место. Но глаз обманывает: форма камешка подходит точно, как часть паззла. Это воспоминания одного человека, который всю жизнь следил за погодой.

Еще будучи мальчишкой, я заинтересовался облаками. Мне казалось, что есть облака, которые сохраняют свою индивидуальность и время от времени появляются снова: и эти облака плотнее других.

Позже, на метеорологическом факультете университета я подружился с однокурсником, у которого было несколько, на первый взгляд безумных, убеждений. Его звали Энтони Таммли. Он утверждал, что некоторые видимые облака состоят не из водяного пара, а представляют собой плывущие в небе каменные острова. Он считал, что таких островов не меньше тридцати, большинство из известняка, но есть из базальта, песчаника и даже из сланца. По крайней мере один из них образовался из горшечного или мыльного камня.

По его мнению, острова большие, один даже больше восьми километров в поперечнике. Управляют ими так, чтобы спрятать от взгляда человека: поэтому известняковые острова обычно плавают среди белых кучевых облаков, базальтовые — среди темных грозовых, и так далее. Он считал, что иногда эти острова опускаются на землю, что у каждого есть несколько стоянок в малонаселенных местностях. И он был уверен, что плавучие острова населены.

Мы смеялись над Энтони Таммли. Говорили друг другу, что его идеи безумны. И действительно, в конце концов Энтони попал в психушку. Печальный случай, но о нем невозможно говорить без смеха.

Однако, занимаясь метеорологией больше пятидесяти лет, я пришел к выводу, что Энтони Таммли абсолютно прав. Несколько таких же, как я, ветеранов метеорологии разделяют его убеждение, и мы выработали условный код, не решаясь говорить об этом открыто. «Небесные киты» — вот кодовое название этой темы, и мы обычно обсуждаем ее в шутливой манере.

Над нашей страной постоянно висит около тридцати таких островов (а всего в мире их больше сотни). Их замечают на экранах радаров. Их форма незначительно меняется (время от времени от них откалывают немного камня и оставляют на земле). Их знают, у них даже есть имена.

Иногда их посещают странные люди, которых отличают такие черты, как простота, доверчивость, живой ум и душевная гармония. Некоторые жители деревень и даже целые семьи нанимают острова для пересылки писем и товаров. Например, в сельской болотистой Луизиане часто удивлялись, зачем отправлять почту и грузы речными баржами. «Разве они лучше каменных островов, которыми мы всегда пользовались? — спрашивали эти люди. — Острова появляются не менее регулярно, движутся гораздо быстрее, а платить нужно всего лишь меру риса. К тому же жители каменных островов — наши друзья и родня». В некоторых других местностях тоже существует такое взаимодействие.

Многих жителей каменных островов хорошо знают в тех местах, где они курсируют. Все эти люди очень сильны и удивительно красивы, добродушны и отзывчивы. Они действительно торгуют камнем, обменивают отличный строительный материал на зерно и другие простейшие продукты.

Нет научного объяснения тому, как могут каменные острова летать по небу. Но само их существование — тайна, известная, по крайней мере, миллиону человек.

Сейчас я достаточно богат, чтобы меня посадили в сумасшедший дом (хотя состояние нажил способом, в который мало кто поверит). Я слишком стар, чтобы надо мной смеялись в открытую: окружающие только улыбаются, считая меня эксцентричным. Я ушел на пенсию, оставив работу метеоролога, которая много лет прикрывала мою истинную деятельность (хотя я искренне любил и до сих пор люблю свою профессию).

Я знаю то, что знаю. В слое в пять тысяч метров над землей есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Хэнк Фэйрди «Пятьдесят два года жизни метеоролога» (издано за счет автора в 1970 году)

Мисс Фосфор Маккейб сделала для «Географического наследия» еще один удивительный фотоочерк. У него запоминающееся название: «Ладно, тогда объясните, как я построила Розовую пагоду?»

Розовая пагода завершена, за исключением тех пристроек и добавлений, которые могут возникнуть, когда поблизости снова окажутся мои небесные друзья. Это, несомненно, самое большое сооружение в мире и, на мой взгляд, самое прекрасное. Внешне оно не массивное, напротив, легкое и воздушное. Приходите посмотреть пагоду в камне, приходите все! Посмотрите на ее цветные снимки (фото с 1 по 129), если не можете приехать сами. Это замечательное сооружение даст ответы на сотни вопросов, если только у вас есть глаза и уши.

Относительно некоторых мегалитических сооружений часто спрашивали, как можно было блоки в сто и больше тонн поднимать, устанавливать на место, да еще так точно, что между блоками невозможно загнать лезвие ножа. Ответ прост. Никакие стотонные блоки и не устанавливались — разве что для украшения. Обычно устанавливается блок весом в десять тысяч тонн, а линии соединений наносят чисто декоративно. При строительстве Розовой пагоды использовались блоки розового известняка весом в триста тысяч тонн (см. фото 21).

Как это происходит? Остров пригоняют в нужное место, отрезают блок намеченного размера (поверьте, у них есть инструменты для этого). Потом остров отплывает в сторону, а блок остается на месте.

Ну, а как еще это сделать? Как мне удалось поднять в воздух на сто сорок метров замковый камень свода, который один весит сто пятьдесят тысяч тонн? С помощью рамп? Не смешите! Вокруг — башенки и колонны, похожие на кружева, а этот замковый камень должен лечь последним. Его не поднимали по настилам, даже если бы для них было место. Все сделали в субботу за полдня — вот снимки, на которых запечатлен ход работ. Остров, плавающий в воздухе, оставлял нужные блоки в нужном месте. Говорю вам, нет другого способа для девушки весом сорок восемь килограммов за полдня сложить Розовую пагоду весом в тридцать миллионов тонн. Нужен летающий остров, на северной оконечности которого стоит утес розового известняка. И нужно, чтобы жители этого острова были твоими друзьями.

Пожалуйста, приходите посмотреть на мою Розовую пагоду. Все чиновники отворачиваются от нее. Говорят, ее существование невозможно, следовательно, ее нет Но она есть. Можете сами увидеть (или повнимательнее рассмотрите фото 4, 9, 32 и 71). И убедитесь, как она прекрасна (см. фото 19, 24, 5, 54). Но лучше приезжайте сами.

Мисс Фосфор Маккейб сделала этот поразительный фотоочерк для журнала «Географическое наследие». Журнал отказался его печатать, поскольку, по мнению редакции, подобное строение невозможно в принципе. Репортеры не захотели приехать и лично убедиться в существовании Розовой пагоды, а жаль, потому что пагода — самое большое и прекрасное сооружение на Земле.

Пагода по-прежнему на своем месте, на холме площадью двенадцать гектаров к северу от города. А самый последний камешек вы еще не читали. Мисс Фосфор клянется, что будут и добавления.

Вскоре после сооружения пагоды враг на воздушных крыльях спикировал вниз и установил очень маленький камешек — Камень Сомнения — на самом верху главного замкового камня. На камне есть надпись, и она гласит:

Я не верю в двухголовых телят, — говорят люди,

которые никогда их не видели и не увидят.

Я не верю в полую землю, — говорят скептики сомнительного происхождения.

Я не верю ни в Атлантиду, ни в Лемурию, ни в Му,

Не верю в снежного человека с Севера,

Не верю в кривоногих инопланетян в летающих тарелках,

Не верю в миф о древних технологиях.

И в то, что в древних мегалитах кроется волшебная сила.

Я не поверю ни в китов небесных, ни в летающие известняковые острова.

Ненародная баллада

Этот маленький камень с надписью немного испортил мне удовольствие от лицезрения Розовой пагоды. Но миссис Маккейб говорит, что камень уберут, как только вернутся ее небесные друзья и она попросит их помочь.

Это все, что мы можем сказать об установке больших камней. У кого-нибудь есть что добавить?

— В 1907 году я достиг совершеннолетия и вступил во владение приличным наследством, — начал рассказ старик. — Паренек я был смышленый и понимал, что многого в жизни не знаю. И я решил спросить у профессионалов, куда выгоднее вложить деньги. Пообщался с банкирами, скотоводами и нефтепромышленниками, людьми передовыми, устремленными в будущее и думающими о приумножении своих капиталов. Как раз в тот год образовалось наше государство. Над новой страной витал дух процветания, и я хотел внести свою лепту в грядущее благоденствие.

Наконец мой выбор сузился до двух инвестиционных идей, чьи потенциалы, как мне тогда казалось, были равны. Сегодня такое сравнение вызовет лишь улыбку. Итак, на одной чаше весов лежали акции некоего Харви Гудрича, чья компания продавала каучук. Популярность новомодного автомобиля росла, и я логично предположил, что резина обречена на коммерческий успех. На другой чаше весов лежали акции транспортной компании, прокладывающей железнодорожную линию между небольшими городками Кифер и Маундс. В дальнейшем они планировали протянуть ветки в Гленпул, Биксби, Кельвиль, Слик, Бристоу, Беггз и даже в Окмулги и Сапулпу. Я считал, что у небольших междугородных линий большое будущее. Междугородка уже функционировала между Талсой и Сэнд-Спринг, еще одну ветку тянули от Талсы до Сапулпы. Всего в стране действовало больше тысячи маленьких троллейных дорог, которым, по мнению серьезных людей, предстояло расшириться до масштабов общенациональной сети и стать хребтом всей транспортной системы.

Старика звали Чарльз Арчер. Когда-то давно он был молодым человеком и внимательно слушал напутствия Джо Элайза, банкира из маленького, но быстро растущего городка:

— Ну и загадку ты мне загадал, юноша. Дай-ка подумаю. Мы инвестировали в обе компании, рассчитывая получить от каждой курочки по яичку. Но, судя по всему, мы промахнулись. Развитие этих компаний — два разных варианта будущего, и лишь один из них осуществится. В стране открыли месторождения нефти. Может показаться, что резина — предпочтительный вариант, ведь она напрямую связана с автомобилем, который потребляет получаемое из нефти топливо. Но все не так просто, юноша. На мой взгляд, главное предназначение нефти — снабжение энергией новых заводов. Резина же, учитывая ее невысокий промышленный потенциал, и так уже сильно переоценена. А вот новый способ транспортировки будет точно востребован. Железная дорога — колоссальный шаг вперед по сравнению с лошадью. Я убежден, что конная тяга, как основной способ транспортировки, свое отжила. Мы больше не кредитуем производителей повозок и поставщиков упряжи. И в то же время я в автомобиль, честно говоря, не верю. В нем есть что-то разрушительное. Междугородка придет во все, даже самые маленькие, поселки и разрежет магистральные железные дороги так, что их останется не больше полудюжины на всю Америку. Юноша, я бы с полной уверенностью инвестировал в междугородку.

Потом Чарльз Арчер выслушал скотовода Карла Биг-харта:

— А скажи-ка, парень, сколько крупного рогатого скота можно запихнуть в машину? Или даже в грузовик? Или в фургон? А теперь скажи, сколько его войдет в специализированный вагон для скота, который можно прицепить к любому составу на любой междугородней линии? Междугородка — спасение для скотоводов. Правила запрещают перегонять скот на расстояние больше тридцати километров. А короткие междугородные линии протянутся вглубь сельских территорий, ответвляясь от каждого второго или третьего путевого участка магистрали. Вот что я скажу, парень: у автомобиля нет будущего. Мы этого просто не допустим! Глянь на человека, сидящего верхом на лошади. Я знаю, о чем говорю: большую часть жизни я провел в седле. В обычной жизни всадник, возможно, и неплохой парень. Но стоит ему взобраться в седло — и он меняется. Теперь это высокомерный индюк, и неважно, каким он был, передвигаясь на своих двоих. Замечал не раз такое за собой и другими. Да, когда-то без езды верхом было не обойтись, но все это в прошлом. Всадник — извечный источник опасности. А человек в машине, ручаюсь, опаснее в тысячу раз! Едва сев за руль, милейший господин напускает на себя невероятное высокомерие. А если машины станут мощнее и навороченнее, высокомерие взлетит до небес! Верь мне, автомобили разовьют в человеке абсолютный эгоизм, что породит насилие невиданных масштабов, ознаменует конец традиционной семьи, когда под единой крышей живет несколько поколений. Это разрушит добрососедские отношения и само чувство единой нации. Разрастутся язвы городов и фальшивая роскошь пригородов. Разрушится привычный сельский уклад. Возникнет нездоровая конгломерация специализированных хозяйств и обрабатывающей промышленности. Это приведет к отрыву от корней и росту безнравственности. Это превратит каждого в тирана… Я уверен, частный автомобиль будет запрещен. Должен быть запрещен! Это нравственная проблема, а мы — нравственная нация и нравственная страна. И мы предпримем нравственные действия против автомобиля. А без автомобиля у резины нет будущего. Так что, парень, смело бери акции междугородки.

Затем юный Чарльз Арчер выслушал нефтепромышленника Нолана Кушмана:

— Не стану врать, дружище, я обожаю машины. У меня их три, все собраны на заказ. За рулем я император. Черт, да я император в любом случае! Купил летом замок, где останавливались настоящие императоры, и перевез его, камешек за камешком, в родной Осейдж. А что до автомобиля, я точно знаю, как его модернизировать. Но сначала нужно улучшить дороги: сделать ровнее, покрыть щебнем и бетоном. Потом взяться за машины: уменьшить посадку, нарастить мощность. И так бы мы и сделали, не будь мы людьми. Ведь такова логика развития цивилизации, но я надеюсь, этого не случится. Этого нельзя допустить! Иначе автомобиль широко распространится, а разве можно доверить обществу такую мощь? К тому же я люблю роскошные авто и не хочу, чтобы их было много. Только очень богатые и смышленые должны ими владеть. Во что превратится мир, если машина станет доступна рабочему, попадет в руки обычного человека? Все станут такими же высокомерными, что и я. Нет, автомобиль должен остаться предметом гордости состоятельных господ. А каучук — товаром ограниченного спроса. Так что, инвестируй, друг, в свою междугородку. За ней будущее. Иное будущее меня пугает.

Молодой Чарльз Арчер понял: мир стоит у развилки. От выбранного пути будет зависеть судьба страны, нации и всего человечества. Он хорошенько все взвесил и принял решение. А после пошел и вложил деньги.

— Я долго думал и сделал выбор, — закончил рассказ старик Чарльз Арчер. — Купил акции на всё, что у меня было — тридцать пять тысяч долларов. По тем временам сумма немалая. Результат вам известен.

— Я часть этого результата, прадедушка, — улыбнулась Анжела Арчер. — Сделай ты иной выбор, твоя судьба сложилась бы иначе: ты женился бы на другой женщине, и я была бы сейчас не такая, если бы родилась вообще. А я себе нравлюсь такой, какая я есть, и меня все устраивает в моей жизни.

Ранним субботним утром троица отправилась прокатиться: старый Чарльз Арчер, его правнучка Анжела и ее жених Питер Брэйди. Они ехали по квази-городу — богатому сельскому району. Железнодорожная ветка, по которой катились вагончики, была далеко не главной, но из окон открывались чарующие виды, частично естественные, частично рукотворные, одновременно волнующие и умиротворяющие, и все такие прекрасные, что дух захватывает.

Чудеса: вплотную к насыпи подступает вода! Это пруды с карпами — один за другим. Станции разведения рыбы. Танцующие по камням ручьи. Быстрые речушки, из которых мальчишки таскают крупную форель. В менее просвещенную эпоху здесь были бы водосточные канавы придорожной полосы отчуждения.

Чуть дальше от дороги растет кустарник — сумах, гамамелис, лавровый сассафрас, ладанные деревца. А вот и деревья, да какие огромные: пекан, гикори и черный орех — вздымаются, словно высокие декорации! А между ними деревья поменьше: ивы, тополя, платаны. Из воды торчит осока, камыш и тростник, берега покрыты суданкой и бородачом. И повсюду — сладкий аромат клевера и запах влажного донника.

— С выбором я ошибся, — продолжал Чарльз Арчер, глядя на проплывающие мимо пейзажи. — Сегодня всем ясно, как чудовищно я ошибся, но ведь я тогда был молод. Спустя два года компания, акции которой я купил, обанкротилась, и я потерял все. Мечта о скором богатстве растаяла как дым, зато появилось хобби, полное горькой иронии: я стал отслеживать курс акций компании, в которую не стал инвестировать. Акции, которые я мог купить на свои тридцать пять тысяч долларов, сегодня принесли бы мне девять миллионов.

— Фу, хватит о деньгах! — запротестовала Анжела. — Сегодня такой прекрасный день!

— Кстати, — вмешался Питер Брэйди. — Ночью слышали еще одного. Не первый раз на этой неделе. Но пока не поймали.

— Не хочу, чтобы их убивали, когда ловят, — вздохнула Анжела. — По-моему, убивать людей неправильно.

На поле, засаженном луком, девочка-пастушка сгоняла в стаю галдящих белых гусей, жадно поедающих сорняки. Цветущая капуста грюнколь полыхала зеленью и пурпуром, после нее тянулись насаждения бамии. Джерсейские коровы паслись прямо возле покрытого пластиком железнодорожного полотна: украшенный узорами пластик почти не отличался от травы.

По воздуху плыли облака, похожие на желтую пыль. Да это же пчелы! Но пчелы без жал. А вот пыли как таковой нет. И никогда не будет!

— Хорошо бы отыскать тех, кто клепает драндулеты, и ликвидировать, — сказал старик Арчер. — Искоренить зло в зародыше.

— Да, но их слишком много, — возразил Питер. — И деньги там крутятся немалые. Конечно, мы находим и убиваем. В четверг прикончили еще одного. И три почти готовых драндулета разломали. Но как ликвидировать всех? Они словно из-под земли лезут.

— Не хочу, чтобы их убивали, — повторила Анжела.

На погрузочной платформе стояли разноцветные фляги с молоком — это молочный склад. В девятиэтажных клетках громко кудахтали куры, но им никогда не приходится долго ждать отправки. На рефрижераторной площадке громоздились десятки тысяч яиц. Чуть дальше — выводок поросят и десяток красных бычков.

Кусты томатов подвязаны к двухметровым шестам. Кукуруза еще не выпустила кисточки початков. За окном вагончика проплывают поля с вьющимися огуречными стеблями и дыньками-канталупами, их сменяют сине-зеленые холмы с рядами картофеля. Дальше виноградники, луга с люцерной, живые изгороди из оранжевой маклюры и боярышника. Морковная ботва волнуется под ветерком, словно зеленое кружево. На полях, засеянных красноголовником и арахисом — самым очаровательным из всех видов клевера — мирно пасутся стада коров. Мужчины косят сено.

— Я слышу его! — воскликнул Питер.

— Тебе показалось, — покачала головой Анжела. — Сейчас же день. Не думай об этом.

В фермерских прудах из воды высовывают хвосты кормящиеся утки. В придорожных парках подпирают небо дубы. Овцы щиплют траву в загоне — белые островки в зеленом море. В небольших палатках продается местное вино, шоколадное пиво, сидр, раскрашенные деревянные фигурки или статуэтки из белого камня. На погрузочных площадках козлята скачут под музыку, льющуюся из установленных на столбах громкоговорителей, а козы лижут выходящий на поверхность аспидный сланец, пробуя на вкус новый для себя минерал.

А вот и придорожный ресторан: столики поставлены прямо между деревьями под нависающей небольшой скалой. Метровый водопад изливает свои воды в ручей, который струится прямо через ресторанный зал. Мостик, выложенный из сланца, ведет на кухню.

Один вид сменялся другим, но глаза не уставали впитывать красоту. Придорожные фермы, дальние фермы, ягодные поля! В свои сезоны — ирга, черника, голубика, ежевика, бузина, калина, малина, ежемалина, малижевика, девять сортов смородины, клубника, крыжовник…

Фруктовые сады! Разве их может быть много? Слива, персик, абрикос, черемуха, вишня, яблоко и ранет, груша, папайя, хурма, айва. Бахчи, пасеки, участки овощей для засолки, сыроварни, льнозаводы, сбившиеся в кучу деревеньки (по двадцать домов в каждой, по двадцать человек в доме, двадцать небольших поселений на километр дороги). Сельские трактиры, клубы собаководов, уже открытые и оживленные с самого утра. Дорожные часовни со статуями и коробками «богатый-бедный» (тот, у кого есть деньги и желание поделиться, бросает в прорезь монеты, а тот, кто нуждается, выуживает их из нижней части), часовни с небольшими прохладными нишами, в которых всегда есть хлеб, сыр, мясной рулет и непременно — початый бочонок местного вина. Голодных путников больше нет!

— Теперь и я слышу! — вскричал старый Чарли. — Высокий звук, вот он смещается влево. И… фу! Выхлопные газы и вонь резины! Кондуктор, кондуктор!

Кондуктор, как и остальные в вагончике, тоже услышал звук и остановил поезд, чтобы прислушаться в тишине. Потом позвонил по телефону и, советуясь с пассажирами, передал максимально точные координаты. Налево простиралась пересеченная местность — скалы и холмы, и там среди бела дня кто-то гонял на автомобиле.

Кондуктор выломал из оружейного шкафа несколько винтовок, передал их Питеру и еще двум молодым людям, потом отнес по три винтовки в два других вагона. Солидного вида мужчина связался с пассажирами, которые ехали по другой железнодорожной ветке, слева от них, по другую сторону от сумасшедшего водителя. И водитель он оказался в западне, запертый на территории площадью примерно квадратный километр.

— Анжела, оставайся в вагоне, и вы, дедушка Чарли, — приказал Питер Брэдли. — Вот небольшой карабин. Воспользуйтесь им, если безумец вдруг выскочит прямо на вас. А мы его сейчас выследим.

Питер поспешил за кондуктором и вооруженными мужчинами — десять человек вышли на смертельную охоту. Еще четыре группы охотников стягивались к завывающей, кашляющей цели с разных сторон.

— Зачем убивать их, прадедушка? Почему просто не отдать под суд?

— Суды снисходительны. Максимум, дают пожизненный срок.

— Это же хорошо! Не будут больше ездить на машинах, а кого-то из них, возможно, даже перевоспитают.

— Анжела, они очень умело устраивают побеги. Вот, десять дней назад безумец Гадж убил трех охранников, перелез через стену тюрьмы и скрылся от преследования. Потом ограбил кооператив сыроделов на пятнадцать тысяч долларов, пришел к тайному сборщику драндулетов и уже на следующий день гонял по пустырям. Через четыре дня его поймали и убили. Они же невменяемы, Анжела! Психушки ими забиты, но перевоспитать никого не удалось.

— А что плохого в том, что они ездят на машинах? Они же гоняют по пустырям глубокой ночью и не дольше двух-трех часов.

— Анжела, их безумие заразно. Их высокомерие способно вытеснить из людей все остальное. Наша страна сейчас — в состоянии равновесия. Наш обмен информацией и путешествия минимальны и почти оптимальны, спасибо замечательным троллеям и тем, кто на них работает. Все мы соседи и одна семья! Все мы живем в любви и взаимопомощи. У нас почти нет разделения на богатых и бедных. Высокомерие и ненависть покинули наши сердца. Мы помним о своих корнях. И у нас есть наши вагончики. Мы — одно целое с нашей землей.

— Да кому какое дело, если водители получат собственный огороженный участок, где будут делать что хотят, не беспокоя остальных?

— Кому какое дело, если болезнь, безумие и порок обретут собственный огороженный участок? Анжела, неужели ты думаешь, что они останутся в отведенных пределах? Их обуревает дьявольское высокомерие, безудержный эгоизм и отвращение к порядку. Что может быть опаснее для общества, чем человек в автомобиле? Дай им волю — и сразу вернутся нищета, голод, богачи, капиталы. И города.

— Но города — это же самое замечательное, что только есть! Я обожаю туда ездить!

— Анжела, я говорю не про наши прекрасные экскурсионные города. Я о городах иного, опасного рода. Однажды они почти подмяли под себя цивилизацию, после чего потребовалось ввести ограничения. Те города лишены уникальности; это просто скопления людей, забывших о своих корнях; высокомерных, обезличенных, лишенных сострадания. Нельзя, чтобы они снова отняли у нас землю и наши квази-города. Мы не совершенны, но то, что в нас есть, мы не предадим ради кучки дикарей.

— Какой запах! Он невыносим!

— Это выхлопные газы. Хотела бы ты родиться в такой атмосфере, прожить в ней всю свою жизнь и в ней же умереть?

— Нет, только не это!

Раздались выстрелы — разрозненные, но отчетливо слышимые. Завывание и кашлянье незаконного драндулета приближалось. А вот из-за холма выскочил и он сам. Подпрыгивая на ходу, понесся по томатному полю прямо к вагончикам междугородки.

Драндулет горел, испуская ужасную смесь запахов горящей кожи, резины, ядовитой окиси углерода и обожженной плоти. Человек, привставший за сломанным штурвалом, выглядел как безумец и завывал, как сумасшедший, излучал ненависть и высокомерие. На голове и груди с левой стороны алела кровь. Человек излучал ненависть и высокомерие.

— Убейте меня! Убейте меня! — хрипло кричал он, и его голос звучал, как отдаленный грохот. — После меня придут другие! Мы не перестанем ездить, пока есть хоть один пустырь и хоть один тайный умелец!

Человек дернулся и затрясся. В него попала еще одна пуля. Умирая, он продолжал истошно вопить:

— Будь проклят ваш троллейный рай! Человек в автомобиле стоит тысячи пешеходов! И миллиона пассажиров в вагончиках! Вы никогда не ощущали ту силу, которая просыпается в тебе, когда управляешь монстром! Вы никогда не задыхались от ненависти и восторга, не смеялись над миром, пролетая по нему в грохочущем центре вселенной! Будьте вы прокляты, благопристойные людишки! Лучше я помчусь на автомобиле в ад, чем поползу на троллее в рай!

Переднее спицевое колесо издало звук, похожий на приглушенный залп винтовок. Драндулет ткнулся носом в землю, встал на дыбы, перевернулся и взорвался, выплюнув языки пламени. Но сквозь огонь сияли два гипнотических глаза, кипящие темной страстью. И доносился безумный голос:

— Коленвал в порядке! Дифференциал в порядке! Тайный умелец возьмет их на запчасти! Авто снова поедет… а-а-а-а!

Троллейные вагончики покатили дальше. Часть пассажиров пребывала в радостном возбуждении, другие сидели в задумчивости, происшествие их явно обескуражило.

— Не могу без содрогания вспоминать, что я когда-то инвестировал деньги в такое вот будущее, — вздохнул прадедушка Чарльз Арчер. — Уж лучше потерять богатство, чем жить в таком кошмаре.

Молодая пара благополучно погрузила пожитки в багажный вагончик и отправилась занимать места согласно купленным билетам: они переезжали из экскурсионного города в квази-город к родственникам. Население экскурсионного города (с его замечательными театрами и мюзик-холлами, изысканными ресторанами, литературными кофейнями, алкогольными погребками и развлекательными центрами) достигло установленного лимита — семь тысяч человек. Экскурсионных городов несколько сотен, и все восхитительные! Но их население ограничено законом, ведь у всего должен быть предел.

Чудесный субботний день. Птицеловы ловят птиц раскладными сетями, натянутыми между бумажными змеями. Дети, пользуясь бесплатным проездом, торопятся на бейсбольные площадки для участия в играх Троллейной Лиги. Старики с голубиными клетками едут соревноваться, чей голубь быстрее вернется домой. На мелководье полусоле-ного озера Малая Креветка рыболовы накидными сетями собирают креветок. На поросших травой улочках музыканты под аккомпанемент банджо поют серенады своим девушкам.

Мир — это звучание единственного бронзового гонга, в которое вплетается мелодичный звон троллейных вагончиков, катящихся по зеленым рельсам, опутавшим всю страну. Искры сыплются на вагончики, и на их медных боках играют отблески солнца.

По закону расстояние между параллельными троллейными линиями не должно превышать километр, но на деле они проходят чаще. По закону ни одна троллейная линия не может иметь протяженность больше сорока километров — так создается ощущение обособленности. Пересадки между линиями идеально продуманы. Чтобы пересечь страну, нужно сделать примерно сто двадцать пересадок. Магистральных железных дорог не осталось. Они тоже порождают высокомерие, а значит, им пришлось исчезнуть.

Карпы в прудах, хрюшки на клевере, уникальные хозяйства в каждой деревушке, и каждая деревушка по-своему уникальна. Пчелы в воздухе, душистый перец вдоль тропинок и целая страна — живая, как искры над троллеем, и прямая-прямая, как рельсы.

— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил, сгорая от нетерпения, Луи Лобачевский. — Не вижу никаких изменений.

— Аватар вернулся и доложил, что миссия выполнена, — сообщил Эпикт. — Но я тоже не вижу перемен.

— Давайте взглянем на образцы, — предложил Григорий.

Присутствующие — десять человек и три машины: Кти-стек, Кресмоидек и Проаистематик — разочарованно всмотрелись в образцы-эталоны.

— В тексте Гилария никаких изменений, — вздохнул Григорий.

И действительно, текст остался прежним:

«Король Марсилий Сарагосский вел сложную игру. Он взял деньги у кордовского калифа, чтобы убедить Карла Великого отказаться от завоевания Испании (чего тот, кстати, не планировал, да и не смог бы). Он стребовал с Карла компенсацию за города у северной границы, поскольку те возвращались под христианское управление (хотя сам Марсилий никогда ими не владел) и начал взимать плату со всякого, кто проходил по новому торговому пути через его город. Взамен Марсилий подарил Карлу тридцати трех ученых, столько же голов мулов и несколько повозок манускриптов из древней эллинистической библиотеки. Дорога через перевал, соединяющая два мира, была открыта. Обе стороны имели теперь доступ к Средиземному морю. Миры приоткрылись друг для друга, что оказало благотворное влияние на каждую из сторон и на цивилизацию в целом».

— Не изменилось ни слова, — констатировал Григорий. — История проследовала тем же курсом. Эксперимент не удался. Но почему? При помощи устройства, которое лично мне кажется невообразимо сложным, мы попытались сократить период беременности и ускорить рождение нового мира. Но у нас ничего не вышло.

— И город ничуть не изменился, — сообщил Алоизий Шиплеп. — Такой же большой и красивый, с двумя десятками импозантных башен из разноцветного известняка и мидлэндского мрамора. Крупнейший культурный и деловой центр. Мы обожаем его, но он такой же, как прежде.

— Все выставки и спектакли на месте, — радостно сообщила Валерия, изучив афиши. — Включая те, на которых я не была. Их больше двадцати. Как я боялась, что они исчезнут!

— В изящных искусствах тоже никаких перемен, если судить по рецензиям, взятым за эталонные образцы, — известил Одифакс О’Ханлон. — Можете не соглашаться, но искусство никогда еще не переживало такого подъема и не пользовалось такой популярностью!

— Прямо как копченая кровяная колбаса, — заметила машина Кресмоиди.

— «Не знаю я дороги, по которой нельзя пробежаться трижды», — продекламировала машина Проаист. — Это из одной древней сказки. Автора, к несчастью, забыла. Если что, сказка хранится в моем банке памяти в Англии.

— О да, трехходовая история, которая заканчивается там же, где началась, — изрек Эпиктистес. — Но колбаса недурна, и мы должны ею наслаждаться; ведь большинство эпох было лишено даже этого.

— О чем вы болтаете, ребята? — спросил Одифакс и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Живопись по-прежнему переживает эпоху расцвета. Школы — как гроздья галактик. Большая часть людей творит только ради удовольствия. Скандинавии и Маори все труднее сохранять лидерство в области скульптуры, ведь почти все новые произведения — экстраординарные. Страстность и чувство юмора освободили музыку от излишних догм. А с тех пор как математики и психологи занялись инсталляциями и перформансом, жить стало значительно веселее. Пит Тейлхард проявил себя талантливым писателем-фантастом, виртуозом эксцентричной пародии. Конечно, он изрядно переработал лейтмотив «Мира Мозга», зато превратил эту вещицу в захватывающую комическую феерию! А другие! Мульдум, Зелинский, Поппер, Гандер, Айхингер, Вайткроу, Хорнвангер — цвет высокой литературы, все мы перед ними в неоплатном долгу! Нескончаемая череда великих романов и романистов! Извечно популярный вид искусства — граффити на стенах туалетов — удерживает свои позиции. Компания «Путешествия без границ» предлагает девяностодевятидневный кругосветный арт-тур, посвященный просмотру веселых, но изысканных миниатюр на стенах туалетных комнат филиалов компании. Ах, как же щедр наш мир!

— Да, наш мир — рог изобилия, — подхватил Вилли Макд-жилли. — Достижения просто ошеломляют! Но я задаюсь вопросом: не продиктованы ли мои слова тайным злорадством? Ведь понятно, что эксперимент провалился. А я этому рад. Люблю мир таким, какой он есть.

— Мы пока провели треть эксперимента, и не стоит утверждать, что он провалился, — возразил Григорий. — Завтра снова попытаемся изменить прошлое. А если настоящее останется прежним, попробуем еще раз.

— Хватит уже о работе, люди добрые, — прогудел Эпик-тистес. — Встретимся завтра здесь же. А теперь, вы к своим развлечениям, мы — к своим.

Один комментарий к этой погребальной истории. У шелни все умершие заботливо похоронены. При этом хорошо видно, что могилы выкопаны не шестипалыми руками шелни, а сильными, когтистыми семипалыми лапами скоки. Так скоки-могильщики зарабатывают себе на жизнь. При этом сами скоки, превосходящие шелни — хоть и незначительно — в развитии, своих соплеменников не хоронят.

Более того, вы не найдете останков шелни, пролежавших в земле больше тридцати лет. Беспорядочно лежащих или ископаемых шелни нет вообще, хотя останки остальных местных видов — не редкость.

А вот вторая сказка (записанная в тот же день).

Вот как ее рассказывают.

Жила-была женщина — ни шелни, ни скоки, ни лягушка. Небесная женщина. Однажды она шла с ребенком на руках и села отдохнуть под деревом. А под тем деревом жили шелни. Когда она встала, чтобы идти дальше, то по ошибке взяла ребенка шелни. А ее ребенок как раз спал. Потом пришла женщина-шелни, чтобы забрать своего ребенка, и не поняла, что произошла ошибка и это ребенок небесного народа.

— О, как странно порозовела у него кожа и ввалились глаза! — удивилась женщина-шелни. — Отчего бы это?

Она унесла его в свой дом, и с тех пор он живет у шелни. А те со временем перестали замечать, что он не такой, как все.

Никто не знает, что подумала небесная женщина, когда принесла домой ребенка шелни и взглянула на него. Но она оставила его у себя, и ребенок рос очень милым, милее многих.

На следующий год этот юный шелни гулял по лесу и вдруг сказал:

— Я не чувствую себя небесным человеком. Тогда кто я? Я не утка и не лягушка. Если птица, то какого вида? А больше и быть-то не кем. А может, я дерево?

Для этого были основания. Мы, шелни, действительно слегка похожи на деревья и даже умеем чувствовать, как деревья.

Поэтому этот шелни пустил корни, покрылся корой и очень старался быть деревом. Он стойко переносил тяготы жизни деревьев. Его обгрызали козы и гобнии, лизали шершавыми языками коровы и кромии, по нему ползали слизняки, на него гадили твари без названия. А некоторую часть его отпилили на дрова.

Зато он чувствовал музыку: она овладевала им, распространяясь от пальцев ног вверх до кончиков волос, и он понимал, что именно этой музыки ему раньше не хватало. Эту музыку — а ее исполняют на кувшин-флейтах и зубцах вилок — вы слышите прямо сейчас.

А потом птичка объяснила ему, что он никакое не дерево, но перестать расти как дерево было уже поздно. «В норе под корнями поселились твои братья, сестры и родственники, — сказала птичка. — И где им жить, если ты перестанешь быть деревом?»

Так и стоит это дерево — прямо здесь, над нашим убежищем. Оно — наш брат, который потерялся и забыл, что он шелни.

Именно так об этом рассказывают

На второй день я заметил, что Холли стала еще сильнее напоминать шелни. Она становилась похожей на любых животных, которых мы изучали. Холли считала, что шелни наделены разумом, и я отчасти с ней соглашался. А вот соответствующий параграф в Базовом руководстве утверждал обратное:

«… стремление наделять шелни разумом возникает, по-видимому, из-за их отдаленного сходства с человеком. Тем не менее они медленнее мышей проходят лабиринт. Не такие искусные в манипулировании задвижками и защелками, как земные еноты или астероидные рохоны. Они уступают обезьянам в умении обращаться с инструментами и склонности к имитированию. Способность находить пищу и выживать в сложных условиях у них гораздо хуже, чем у свиньи или харзла. По умению передавать и использовать опыт предков — а это необходимое качество для развития интеллекта — они примерно на одном уровне с черепахами. Их «речь» лишена внешнего правдоподобия говорящих птиц, а их «музыка» примитивнее звуков, издаваемых насекомыми. Из них получаются плохие сторожевые собаки и никуда не годные пугала. Все это указывает на то, что общественное движение против шелнифагии, несмотря на возможно присущую ему искренность, основано на ошибочных предпосылках. И напоследок приведем слова одного космонавта, который однажды вопросил: «Ну а на что еще они годны?»

Что ж, трудно не признать, что шелни не так умны, как крысы, свиньи или харлзлы. И все же я испытываю к шелни — естественно, не без влияния Холли — несравненно большую симпатию, нежели к крысам, свиньям, енотам, воронам и им подобным. Однако нет в мире существа более беспомощного, чем шелни.

Как им вообще удалось сохраниться?

У шелни много разных песен, но ни одной романтической — в нашем понимании, разумеется. По сути, они так и остаются детьми до самой смерти. Их сексуальные отношения, похоже, характеризуются или полным незнанием или крайней застенчивостью.

— Винсент, я не понимаю, как они размножаются, — сказала Холли на второй день (то есть вчера). — Они живут, значит, должны рождаться. Но как эти робкие легкомысленные трехлетки создают пары и производят потомство? Ни из их легенд, ни по манере их поведения этого не понять. В легендах у них дети всегда найденыши. Новорожденных находят под голубикой (так я перевел слово, которое, возможно, обозначает сорт винограда) или — попеременно, в другие циклы — под кустами рябины или на огуречной грядке. Оценивая шелни с позиций здравого смысла, можно предположить, что они — плацентарные живородящие. Но стоит ли апеллировать к здравому смыслу, когда изучаешь гоблинов? Бытует легенда, что по ночам они выскакивают из земли, как грибы. Якобы, женщина-шелни, которая хочет ребенка, должна купить у скоки грибковый корешок и посадить в землю. И на следующее утро у нее будет ребенок.

Вчера утром Холли выглядела подавленной. Оказывается, она увидела рекламку нашего спонсора — производителя готовых завтраков «Поющая свинка» — и сильно расстроилась.

«Поющая свинка! Детвора в восторге! Питательная новинка! Персонаж детских стишков в консервной банке — это интригует! Настоящее мясо настоящих гоблинов! Ни жира, ни костей! Найдите на этикетке счастливое число и получите точную копию флейты шелни. Спешите первыми подать к столу «Поющую свинку» — мясо настоящих гоблинов. Добавки: кукурузный крахмал и стопроцентно натуральные ароматизаторы».

Ну что тут скажешь? От рекламы нигде не спрячешься. А нам нужно продолжать записывать шелни.

— Винсент, не знаю, как шелни появились, но чувствую, скоро их не станет, — вздохнула Холли. — Надо торопиться! Еще не знаю как, но я заставлю их все вспомнить.

В тот день (то есть вчера) Холли попросила шелни сыграть на зубьях. «Раньше они не согласились бы, — объяснила она. — На зубьях не играют в первый день знакомства». У шелни нет струнных инструментов. Вместо струн у них зубья — вибрирующие поющие вилки. Шелни играют на выстроенных в ряд вилках, как на арфе. Корни дерева при этом работают как резонаторы, так что даже листья вверху излучают музыку. Сами вилки сделаны из очень крепкой, но легкой древесины. Для затачивания зубьев в ход идут кремнистый сланец и известняковая мука. Думаю, это древесина в ранней стадии окаменения. Игра на вилках обычно следует за игрой на кувшин-флейтах. Баллады, исполняемые под эту музыку, навевают грусть, которая противоречит детской простоте текстов.

Вот еще две баллады-сказки, записанные нами на второй день (который был вчера).

Вот как об этом рассказывают.

Однажды ночью скоки услышал флейту шелни.

— Да это же голос моей жены! — воскликнул он. — Его ни с чем не спутаешь.

И он отправился на поиски жены. Перешел болото и спустился в нору, из которой доносился ее голос. Там сидел шелни и играл на кувшин-флейте.

— Я ищу пропавшую жену, — сказал скоки. — Ее голос доносился из этой норы. Где она?

— Здесь только я, — ответил шелни. — Сижу тут один, играю для луны, а ее свет струится по стенам норы.

— Но я слышал голос жены, — настаивал скоки. — И хочу ее вернуть.

— А какой у нее голос? Не такой ли? — спросил шелни и подул в флейту.

— Да, это моя жена, — подтвердил скоки. — Где ты ее прячешь? Ее голос не спутаешь ни с каким другим.

— Это не твоя жена, — возразил шелни. — Это мелодия, которую я сочинил.

— Но в твоей мелодии звучит голос моей жены. Следовательно, ты ее проглотил, — рассудил скоки. — И я должен разобрать тебя по косточкам.

— Мне очень жаль, если я проглотил чью-то жену, — сказал шелни. — Пожалуй, ты имеешь право разобрать меня по косточкам.

И скоки разобрал шелни по косточкам и разбросал их по всей норе, а часть — на траве у входа. Но жены так и не нашел.

— Наверное, я ошибся, — признал скоки. — Но откуда мне знать, что можно извлекать из флейты голос моей жены, не проглотив ее?

— Ничего страшного, — ответил шелни. — Если, конечно, ты сумеешь собрать меня обратно. Я помню, как ты меня разбирал, правда, не все шаги. Если ты помнишь остальное, то мы соберем меня заново.

Но никто из них не помнил, каким шелни был первоначально. И скоки собрал его как попало. Для одних мест частей не хватило, зато для других — остались лишние.

— Давайте помогу, — проквакал лягушка-самец, который проходил мимо. — Я помню, откуда некоторые части. И я точно знаю, что шелни не глотал жену скоки. Он проглотил мою жену, это ее голос звучал во флейте.

И лягушка-самец стал помогать. Втроем они вспомнили, что смогли, но этого оказалось недостаточно. Опять не хватило нескольких частей, зато другие никуда не подходили. Когда они закончили, шелни едва мог двигаться и у него все болело. Да и на шелни он больше не походил.

— Я сделал все что мог, — сказал скоки. — Теперь ты всегда будешь таким. А где лягушка?

— Внутри, — ответил лягушка-самец.

— Вот там и оставайся, — велел скоки. — С меня хватит вас обоих. А лишние части я заберу. Вдруг кого-нибудь из них смастерю.

Так шелни и живет собранным как попало. Из норы выходит только по ночам, потому что стыдится своего вида. Те, кто не знает, что с ним стряслось, очень пугаются, когда сталкиваются с ним нос к носу. Он все еще играет на кув-шин-флейте, которая звучит как голос пропавшей жены скоки или пропавшей жены-лягушки. Послушайте, она играет прямо сейчас! Несчастный шелни страдает от боли, потому что никто не знает, как правильно его собрать.

А скоки жену так и не нашел.

Так это рассказывают.

Керан отправился поговорить с Нокомой. Они оба выступали в роли переводчиков, каждый со своей стороны. Оба отлично знали свое дело и понимали друг друга с полуслова.

Нокома предположительно была женщиной. В вопросе половой принадлежности туземцев существовала определенная неясность, но члены экспедиции предпочитали думать, что проавиты все же делятся на мужчин и женщин.

— Ты не против, Нокома, если я задам несколько прямых вопросов? — сходу спросил Керан.

— Конечно, не против. Иначе как я освою разговорный язык, если не буду разговаривать?

— Некоторые проавиты утверждают, что вы бессмертны. Это правда?

— А почему нет? Если бы они умирали, то их бы не было с нами, чтобы сообщить, что они бессмертны. О, я шучу! Нет, мы не умираем. Это глупый чужеземный обычай. Какой смысл перенимать его? На Проавитусе умирают только низшие существа.

— И никто из вас?

— Никто. А зачем быть исключением?

— Но что с вами происходит, когда вы стареете?

— Наши силы медленно убывают, мы становимся не такими активными. А у вас разве не так?

— Так. Но куда вы потом исчезаете?

— Никуда. Остаемся дома. Путешествия — удел молодых.

— Хорошо, попробую зайти с другого конца, — терпеливо продолжал Керан. — Нокома, где твои родители?

— Где-то странствуют Они еще не старые.

— А бабушки и дедушки?

— Некоторые тоже еще не вернулись. А те, что постарше, дома.

— Сформулирую иначе. Сколько у тебя бабушек?

— М — м-м… В нашем доме, наверное, девятьсот. Знаю, это немного, но мы совсем молодая ветвь проавитов. У некоторых в домах очень много предков.

— И все живы?

— А как же иначе? Кому нужны неживые предки? Как мертвые могут быть предками?

Керан почти пританцовывал от возбуждения.

— И я могу их увидеть? — спросил он внезапно севшим голосом.

— Встречаться со старейшими не стоит. Вы, чужеземцы, реагируете на них неадекватно, поэтому мы их скрываем. Но с теми, кто помладше, можешь встретиться.

И тут Керана осенило: а вдруг он нашел то, что искал всю жизнь? Его охватила дрожь предвкушения.

— Нокома, это же ключ к разгадке! — воскликнул он. — Если никто не умер, следовательно, все поколения вашей расы еще живы!

— Конечно. Это как в задачке про яблоки. Если ты никому их не отдаешь, они все по-прежнему у тебя.

— Но если живы ваши самые первые предки, они должны помнить, откуда произошли! Должны знать, с чего все началось! Они знают? Ты знаешь?

— Ну нет! Я молода для ритуала.

— А кто знает? Ведь кто-то же знает?

— Ну да. Все старые проавиты знают.

— Насколько старые? Столько поколений до тебя?

— Десять и больше. Когда у меня будет десять поколений детей, я тоже пройду ритуал.

— Какой ритуал?

— Раз в год старые предки приходят к старейшим предкам, будят их и расспрашивают, как все началось. И те рассказывают. Они чудесно проводят время! Все веселятся и хохочут! А потом старейшие засыпают до следующего года. И так из поколения в поколение. Это и есть ритуал.

«Они пришли и забрали нашу страну», — повторяли эти люди. Но никто не понимал, о чем они говорят.

Два англичанина, Ричард Рокуэл и Сирано Смит, ехали в открытом джипе по пустыне Тар. Скучная местность с почвой красноватого оттенка — больше камня, чем песка — выглядела так, будто кто-то срезал с нее верхний пласт, обнажив более глубокие слои.

Издалека докатились раскаты грома. Блондин Рокуэл и смуглый темноволосый Смит удивленно переглянулись. На всей территории от Нью-Дели до Бахавальпура никогда еще не гремел гром. Да и чему громыхать в безводной пустыне на севере Индии?

— Поедем-ка мы по этому гребню, — сказал Рокуэл и свернул туда, где начинался подъем. — Может, здесь и не бывает дождей, но однажды я чуть не утонул, проезжая по местности, где не бывает дождей. В тот раз мне просто повезло.

Снова загромыхало, тяжело и раскатисто, словно убеждая людей, что они не ослышались.

— Это лощина Кути Тавдави, Маленькая река, — мрачно заметил Смит. — Интересно, почему ее так назвали? — И Смит вздрогнул, будто испугавшись собственных слов. — Рокуэл, почему я это сказал? Я впервые вижу это место. Откуда мне знать, как оно называется? А лощина и впрямь превратится в бурную речку, если зарядит дождь. Но осадков здесь не бывает: нет гор — нет условий для образования облаков.

— Каждый раз, глядя на Страну Больших Лошадей, я думаю о том же. — Рокуэл кивком указал на мерцающие высоты знаменитого миража. — Если бы они были реальны, то собирали бы достаточно влаги, чтобы превратить пустыню в цветущую саванну.

Два англичанина занимались геологической разведкой — брали пробы грунта на участках, отмеченных после аэрофотосъемки. Беда пустыни Тар заключалась в том, что в ее кладовых было все: бокситы, свинец, цинк, сурьма, медь, олово, — но в количествах, недостаточных для промышленной разработки. Никакие вложения в Тар не окупились бы, обещая в лучшем случае работу на грани рентабельности.

Внезапно между вершинами миража сверкнула молния — такого зрелища они еще не видели. Небо нахмурилось и потемнело. Вскоре докатились раскаты грома, а ведь миражи никогда не создают звуковых эффектов.

— Это или крупная и очень деятельная птица, или пошел дождь, — сказал Рокуэл.

И действительно, начало моросить — слабо, но постоянно. Это было приятно — в жаркий полдень в тряском джипе посреди пустыни попасть под дождик. Дождь в пустыне — всегда дорогой подарок.

Смит затянул жизнерадостную песню на одном из языков северной Индии, сопровождая пение непристойными жестами. Рокуэл не понял ни слова. Текст переполняли двойные рифмы и слова из сплошных гласных, очень похожие на те, что лопочут малыши.

— Невероятно, где ты так хорошо выучил местные языки? — удивился Рокуэл. — На мой взгляд, это непростая задача, а ведь у меня лингвистическая подготовка.

— Мне и не нужно было их учить, — ответил Смит. — Я их просто вспомнил. Все они группируются вокруг нашего боро, как листики клевера на стебле.

— Вокруг чего? И сколько языков ты вспомнил?

— Всех «семерых сестер», как их называют: пенджабский, кашмирский, гуджарати, маратхи, синдхи и хинди.

— Твоих сестер только шестеро, — усмехнулся Рокуэл.

— Говорят, седьмая сбежала с конокрадом. Но ее до сих пор встречают то здесь, то там.

Они часто останавливались для пешего обследования. Сам по себе цвет ручьев, появившихся как по мановению волшебной палочки, мог сказать очень многое — никогда еще в этой местности не видели потоков воды. Так, то и дело останавливаясь, они преодолели несколько километров по раскисшему грунту.

Вдруг Рокуэл охнул и чуть не вывалился из машины: ему почудилось, что на соседнем тряском сидении подпрыгивает абсолютно незнакомый человек. Потом он увидел, что это Смит — такой же, как всегда. Но мимолетная иллюзия ошеломила.

Впрочем, вскоре Рокуэл испытал еще одно потрясение.

— Что-то здесь не так, — сказал он.

— Все здесь так, — отозвался Смит и затянул другую песню на индийском языке.

— Похоже, мы заблудились, — беспокойно произнес Ро-куэл. — Из-за дождя ничего не видно, местность не должна идти на подъем. Этого нет на карте.

— Конечно, есть! — воскликнул Смит. — Это Джало Чар.

— Что-что? Откуда ты берешь эти названия? Там, где мы находимся сейчас, на карте ничего не значится, поэтому и на местности ничего не должно быть.

— Значит, карта неправильная. Брат, это же самая красивая лощина на свете! Она будет вести нас все дальше вверх! Почему карта забыла это? Почему мы все забыли это так надолго?

— Смит! Что ты несешь? Ты словно пьяный.

— Все хорошо, поверь мне. Минуту назад я заново родился. Я возвращаюсь домой.

— Смит! Мы едем по зеленой траве!

— Как я ее люблю. Я мог бы щипать ее, как лошадь!

— А эта скала, Смит! Ее не должно быть так близко! Это же часть мир…

— Нанэ, сэр. Это Лоло Трушыл — Гнедой крестец.

— Абсурд! Ее нет ни на одной топографической карте!

— Карте, сэр? Я простой человек кало, откуда мне знать о таких вещах?

— Смит! Но ты же квалифицированный картограф!

— Аи… вроде я слышал о таком ремесле, с таким названием. А скала настоящая. В детстве я излазил ее вдоль и поперек. В другом детстве. А вон там, сэр, Драпенгоро Рез — Цветущая гора. Ну а плато, на которое мы поднимаемся, называется Дис Боро Граес — Страна Больших Лошадей.

Рокуэл остановил джип и спрыгнул на землю. Смит тоже вышел, его лицо светилось от счастья.

— Смит, ты похож на чокнутого! — ахнул Рокуэл. — Интересно, на кого похож я? И как мы сумели заблудиться? Смит, посмотри на регистратор маршрута и датчик пройденного расстояния.

— Регистратор маршрута, сэр? Я простой кало, я сроду не знал…

— Черт возьми, Смит, ты же сам установил приборы! Если они не врут, мы на высоте двухсот метров над уровнем моря и проехали пятнадцать километров вглубь плоскогорья, которое предположительно является частью миража. Этих скал здесь не должно быть. Как, впрочем, и нас тоже. Смит!!

Но Сирано Смит повернулся и потрусил прочь.

— Смит, ты куда? Эй, ты меня слышишь?!

Смит обернулся:

— Сэр, это вы мне? Как вы меня назвали?

— Мы такие же невменяемые, как и эта чертова местность, — простонал Рокуэл. — Мы же вместе работаем вот уже три года. Разве твоя фамилия не Смит?

— Очень может быть, сэр. Думаю, ее англофицировали как Конь-кузнец или Черный кузнец. Да только мое настоящее имя — Петталангро, и я направляюсь домой!

И человек, еще недавно бывший Смитом, потрусил дальше вглубь Страны Больших Лошадей.

— Смит, я сажусь в машину и возвращаюсь назад! — крикнул Рокуэл. — Я напуган до чертиков, это место меняется на глазах. Когда мираж материализуется, лучше держаться от него подальше. Поехали! Завтра утром будем в Биканере. Там есть врач и виски в баре. И то, и другое нам не помешает.

— Спасибо вам, сэр, но мне надо домой! — радостно прокричал Смит. — Вы были очень добры, подбросили меня в такую даль.

— Я оставляю тебя, Смит Один безумец все же лучше, чем два.

— Ашава, бывай! — крикнул Смит и помахал на прощание рукой.

— Смит, объясни мне одну вещь! — прокричал Рокуэл, пытаясь отыскать в происходящем соломинку здравого смысла, за которую можно было бы уцепиться. — Как зовут седьмую сестру?

— Староцыганский, — донеслось издалека, и Смит взошел на высокое плато, которое всегда было миражом.

В верхней комнате дома по Олива-стрит в Сент-Луисе, штат Миссури, супружеская пара держала семейный совет.

— Драпенгоро Рез вернулась, ты слышишь, ромны? — говорил мужчина. — Чувствую, гора на месте, и брышынд там льет как из ведра. Нам пора джилём.

— Аи, — кивнула жена, — раз ты так уверен, куч.

— Черт, бут уверен! Клянусь всем нашим бэнгланы барахлом! Тем более, оно, считай, уже бикиндло — спасибо дядюшке за помощь…

— За чуток ловэ можно джилём аэропланэса, — предложила жена.

— Ты что, ромны? Наша дрома лежит только по земле и по морю!

— Аи, мишто, — согласилась жена и начала паковать чемоданы.

Неудачливый автомеханик из мексиканского города Камарго, штат Чиуауа, продал за сто песо свое дело и приказал жене собираться в дорогу.

— Уехать сейчас, когда бизнес наконец-то пошел в гору? — удивилась она.

— В гору? У меня в ремонте только одна машина, и ту я не могу починить.

— Ну так подержи ее разобранной, и хозяин заплатит, чтобы ты собрал ее обратно. Ну как в прошлый раз. А еще у тебя лошадь, которую нужно подковать.

— Ох, боюсь я эту лошадь. И все-таки Драпенгоро Рез вернулась! Начинай собираться.

— А ты уверен, что мы найдем дорогу?

— Конечно, не уверен. Но мы сядем в фургон, и наша кляча потянет его.

— Зачем фургон, если машина есть? Ну, или почти есть.

— Я не знаю. Но мы сядем в фургон и прибьем на перекладину самую большую подкову, какую только найдем.

На ярмарке в Небраске клоун задрал голову и принюхался.

— Романистан возвращается, — проговорил он. — Я всегда знал, что мы это почувствуем. Есть ли здесь еще цыгане?

— В моих жилах течет немного романо рат, — отозвался один из акробатов. — По любому этот балаган — нарвеленгеро, дешевка. Скажем боссу, чтобы засунул ее в свой жирный палуй, и поедем.

В Талсе торговец подержанными автомобилями, по кличке Рыжий Цыган, объявил тотальную распродажу:

— Все задаром! Я уезжаю. Берите документы, садитесь в машины и катайтесь. Девять почти новых машин и тридцать в отличном состоянии. Все забесплатно.

— Считаешь нас идиотами? — усмехались люди. — Знаем мы эти уловки.

Рыжий Цыган сложил документы на землю, придавил камнем, потом сел в самый дешевый автомобиль из тех, что стояли на площадке, и уехал из города навсегда.

— Все на халяву! — крикнул он на прощанье. — Берите документы, садитесь в машины и ездите на здоровье.

Машины по-прежнему стоят на своих местах. Думаете, хоть один простак попался на крючок торговца?

В Гальвестоне барменша по имени Маргарет выспрашивала у торговых моряков, как добраться до Карачи.

— Почему до Карачи? — поинтересовался один из них.

— Я рассудила, что через Карачи самый короткий путь. Знаете, она возвратилась.

— У меня тоже чувство, что она вернулась, — сказал моряк. — Я сам ром. Мы подыщем попутное судно.

По всему свету мужчины с золотыми перстнями и женщины в звенящих монисто, воинственные балканские овчары и знойные испанские мачо, бродячие клоуны и коммивояжеры, графы Кондомские и герцоги Малого Египта собирали кровные ловэ и отправлялись в путь.

В разных странах люди и целые семьи внезапно принимали одно и то же решение. Атинганои поднимались на холм возле греческих Салоников, где к ним присоединялись братья из Сербии, Албании и с болгарских Родоп. Цингари северной Италии собирались вокруг Павии и выдвигались в сторону Генуи, чтобы там сесть на корабль. Боемиос Португалии спускались в Порто и Лиссабон. Гитанос Андалузии и всей южной Испании спешили в Санлукар и Малагу. Цигейнер из Тюрингии и Ганновера переполнили Гамбург в поисках выхода к морю. Джиобога и их родственники-полукровки шелта из каждой ирландской деревеньки, каждой гава, грузились на судна в Дублине, Лимерике и Бантри.

Из континентальной Европы они ехали по суше на восток. Люди прибывали из двухсот портов разных континентов и двигались по тысячам давно забытых шоссе.

Балаурос, кале, мануш, мелело, цыгане, моро, ромалэ, фламенко, синто, чикара — народ со множеством имен — джелем-джелем, ехал тысячами. Романы Раи переселялся.

Два миллиона цыган, разбросанных по всему свету, возвращались домой.

В Институте Григорий Смирнов беседовал с друзьями и коллегами.

— Помните тезис, озвученный мной недавно, — говорил он. — Тезис о том, что тысячу лет назад к нам спустились космические визитеры и забрали с собой кусочек Земли. Вы тогда еще посмеялись над моей догадкой, хотя я пришел к ней в результате изостатического и экстатического анализа, проделанного филигранно и скрупулезно. Без всяких сомнений, событие имело место.

— Одна область изъятия обнаружена, — подтвердил Алоизий Шиплеп. — Пришельцы забрали срез площадью около тридцати тысяч квадратных километров и толщиной, в самой высокой его части, около полтора. Ты утверждал, что пришельцы взяли его для изучения. Есть о срезе какие-нибудь новости?

— Я закрываю расследование, — объявил Григорий. — Срез возвращен на место.

Это действительно было просто, джеквастескеро, по-цыгански просто. Это только гаджё, не-цыгане мира, дают путаные ответы на простые вопросы.

«Они пришли и забрали нашу страну», — всегда говорили цыгане, и именно так все и было.

Космические визитеры отделили ее от основания, мягко покачали, чтобы стряхнуть всполошившуюся фауну, и забрали для изучения. А чтобы отметить место среза, оставили нематериальный симулякр высокогорной страны — так иногда мы сами отмечаем столбиком место, на котором позже будет что-то установлено. Этот симулякр люди воспринимали как мираж.

Также симулякры были внедрены в сознание высшим представителям эвакуировавшейся фауны. Так у цыган появилась врожденная тяга к родному дому, не позволяющая им вести оседлый образ жизни, и связанные с этим определенные предчувствия, представления о счастье и взгляды на жизнь.

И вот визитеры вернули срез на законное место, и фауна среза спешит домой.

— Ну и что эти космические визитеры (предвижу снисходительную улыбку в свой адрес) будут делать дальше, Григорий? — спросил Алоизий Шиплеп.

— Хм, Алоизий… возьмут другой срез.

Три дня слабые землетрясения раскачивали Лос-Анджелес и его окрестности. На третий день район полностью эвакуировали. Потом небо взорвалось громким свистом, словно предупреждая: «Посторонним сойти на берег». А затем участок земли некоторой толщины неожиданно исчез вместе со всей инфраструктурой и постройками на нем. Со временем о происшествии забыли.

Из общеобразовательной энциклопедии XXII века, том 1, с. 389:

АНДЖЕЛЕНОС (см. также «Автомобильные цыгане» и «Сборщики слив»)[16]. Смешанная этническая группа не вполне ясного происхождения, большую часть времени скитающаяся в автомобилях по дорогам. Судя по всему, они — последние пользователи этих транспортных средств. Некоторое количество устаревших, отделанных хромом моделей все еще производится с расчетом на эту группу. Люди эти не нищие, их интеллект выше среднего. Они часто открывают собственное дело, становятся риэлторами, игроками на биржах, мошенниками на доверии, менеджерами компаний, торгующих фальшивыми дипломами по почте, промоутерами того или иного рода. Редко задерживаются в одном городе надолго.

Любопытно, как они проводят свободное время. Часами, а то и сутками напролет, гоняют по старым и малоиспользуемым двухъярусным развязкам и бесплатным шоссе. Считается, что большинство анджеленос — наркоманы. Однако Гарольд Фрилав, несколько месяцев проживший среди них, доказал ошибочность данного стереотипа. Тот дым, что они вдыхают для получения удовольствия — под названием «смог-крэк» — всего лишь черный дым, образующийся в процессе сгорания угля и нефтепродуктов и содержащий высокий процент угарного газа. Цель этого действия не вполне ясна.

Религия анджеленос представляет собой смесь старых вероисповеданий с очень строгим эсхатологическим элементом. Идея рая представлена ссылкой на таинственный «Бульвар Сансет». Язык анджеленос ярок и насыщен непристойным жаргоном. Их мнение по поводу собственного происхождения довольно туманно.

«Они прилетели и забрали нашу тусовку», — говорят они.

В 1967 году в издательстве «Даблдей» впервые вышла антология «Опасные видения», составленная Харланом Эллисоном. Я тогда жил в Айове, учился в старшей школе, жадно поглощал Фредерика Брауна, Бредбери, Хайнлайна, Азимова, Желязны и Дика, и, конечно, книга Харлана Эллисона сразу привлекла мое внимание. Оглядываясь на те времена, мы часто вспоминаем многие прекрасные антологии — под редакцией Гарднера Дозуа, Дэвида Хартвелла, Эллен Датлоу, Терри Виндлинг, Келли Линк и Гевина Гранта, Терри Карра и так далее, — но забываем, какую грандиозную работу проделал Харлан, собрав под одной обложкой, как они их называл, «тридцать два провидца». Сейчас я живу неподалеку от Филадельфии, и, думая о Харлане, представляю его себе Альбертом Барнсом научной фантастики. Коллекция импрессионистов Барнса — удивительна; если быть честным, рядом с Матиссом, Ван Гогом, Гогеном, Пикассо и Ренуаром там можно найти несколько скромных работ художников, ныне преданных забвению, хотя сам Барнс, судя по всему, видел в них что-то. «Опасные видения» — все равно как коллекция Барнса, только в научной фантастике. Несколько вопросов: «А куда делся тот автор…» — но все остальное замечательно.

Именно «Опасные видения» открыли для меня дверь в миры Рафаэля Алоизиуса Лафферти. Этой дверью стал рассказ,

выбранный Харланом — «Земля больших лошадей». Насколько удивительны эти миры, я в то время еще не знал, равно как и то, что сам Лафферти родился в Айове, на юго-западе штата в городе Неола — если меня сейчас читает кто-то из Неолы, ребята, Бога ради, хотя бы приколите к лацкану значок!

Как часто бывает у Лафферти, этот рассказ короткий, и поначалу он кажется простым, но по мере чтения бьет тебя под дых, причем не раз. В некотором смысле, этот рассказ можно считать «напарником» «Узкой долины» — истории, в которой тоже говорится о чудесах топографии.

К тому же это пример того, как Лафферти вводит читателя в историю — как бы с бокового входа; текст движется и вроде бы ведет к определенной ситуации, и ты думаешь: так вот он о чем! Но оно совсем о другом. А потом, когда ты решаешь, что вот теперь-то все ясно, автор добавляет штрих, которого ну никак не ожидаешь.

Начинается все с изречения, похожего на заклинание: «Они пришли и забрали нашу страну», — повторяли эти люди. Но никто не понимал, о чем они говорят».

Какая страна, какие люди — чтобы узнать, надо читать дальше. Затем перед нами предстают два англичанина, Ричард Ро-куэл и Сирано Смит. На автомобиле они пересекают Тар — великую индийскую пустыню (так говорится в рассказе). Наконец они добираются до знаменитого миража под названием Земля Больших Лошадей, или Дис Боро Граес. Именно на нее они приехали посмотреть. И сейчас же все начинает идти не по плану. Посреди засушливой бесплодной пустыни гремят раскаты грома, а затем сверкает молния. Странное климатическое явление радикально меняет Сирано Смита: внезапно и неизвестно откуда к нему приходят названия этих мест, и он начинает петь песни на языке, которого прежде не знал. Рокуэл спрашивает, в чем дело, и Смит объясняет, что только такие песни и помнит, и что «все языки группируются вокруг нашего боро, как листики клевера на стебле». Смит, похоже, наслаждается новой жизнью, возникшей из ниоткуда. Он признается Рокуэлу, что знает все семь языков — «семь сестер», но называет только шесть. Ро^эл указывает на это, и Смит отвечает, что седьмой язык — коренной цыганский. Рокуэл пытается увести приятеля от миража, но Смит отказывается, называя Рокуэл а «англичанин», будто они внезапно стали друг для друга иностранцами, а затем бежит к горе, которая еще несколько мгновений назад была частью миража.

Дальше рассказ состоит из разных коротких сцен, в которых люди говорят на диалектах цыганского, пенджаби, хинди — совершенно ясно, что в жилах каждого течет цыганская кровь, зовущая их в Землю Больших Лошадей. Некоторые из них цыгане-джентльмены, некоторые — женщины-гадалки, некоторые, возможно, атинганои из племени предков всех цыган. И все эти разные люди, объединенные цыганской кровью, бросают насиженные места и устремляются «домой», потому что Дрстенгоро рез вернулась, окутанная свежим ароматом дождя, она тянет их к себе, и это притяжение невозможно преодолеть. Домой — значит в Землю Больших Лошадей, которая тысячу лет была миражом, но теперь вернулась.

Еще одна деталь, чтобы сделать рассказ более заманчивым для читателя. Допустим, вы думаете, что все уже поняли, но у Лаффети всегда есть козырь в рукаве — «Дис Боро Граес», где «Дис» — на самом деле новое диалектное слово, связанное не с чем-нибудь, а с Диснейлендом.

В «Узкой долине», как объяснил мне Майкл Суэнвик, Лафферти играет со словами языка индейцев-пауни, здесь же пользуется терминами и фразами на разных цыганских диалектах, и все это ведет к знаковому финалу, возможному только потому, что автор виртуозно жонглирует диалектными выражениями.

И, как всегда бывает с Лафферти, вы снова застываете в ошеломлении. И снова. И снова. Но всегда существуя внутри придуманной им истории. Как читатель, я теряю дар речи. Будучи писателем, постоянно задаю себе вопрос: «КАК? Как же ему это удается?»

Грегори Фрост

И Альберт сделал Малыша Денни — робота, похожего на него и внешностью, и голосом, но только более смышленого и решительного. Он ввел в память своего изобретения шуточки и остроты из журналов «Псих» и «Насмешка», а потом они отправились на поиски приключений.

Альберт и Малыш Денни нанесли визит Элис.

— Ах, какая прелесть! — сказала Элис. — Почему ты не можешь быть таким же, Альберт? Ты и вправду так мил, Малыш Денни! Ах, Альберт, отчего ты так глуп, тогда как Малыш Денни такой славный?

— Я, гм… я не знаю… — только и смог пробормотать Альберт.

— Похоже на рыбью икоту! — к месту вставил Малыш Денни.

— Вот умора! — радостно воскликнула Элис. — Альберт, почему бы тебе не выражаться так же остроумно, как Малыш Денни? Почему ты такой рохля?

Робот явно вел подрывную работу, однако Альберт не отказывался от него. Он снабдил Малыша Денни новой программой. Теперь тот мог играть на гавайской гитаре и петь. Элис по-прежнему была без ума от Малыша Денни и третировала Альберта. Но в один прекрасный день ему это надоело.

— За-заче-зачем нам нужна эта кукла? — спросил Альберт. — Я сделал ее только затем, чтобы раз-развле… чтобы рассмешить тебя. Давай уйдем и бросим его.

— Уйти с тобой, Альберт? — возмутилась Элис. — Но ведь ты глуп! Мы поступим по-другому. Уйдем с Малышом Денни, а тебя оставим. Так будет гораздо веселее!

— Правда, кому он нужен? — подхватил Малыш Денни. — Чеши отсюда, приятель!

Даже сегодня изобретение телевидения приписывают немцу Паулю Нипкову, а годом его открытия называют 1884-й. Нипков использовал принцип электропроводимости селена под воздействием света, и основным механическим элементом у него служили диски, сканирующие изображение — так называемые «диски Нипкова». Ну а что ему еще оставалось? Ведь в ту пору не существовало ни электроламп, ни усилителей, ни тем более электронно-лучевой трубки. Разрешение телеприемников Нипкова было очень низким из-за так называемой «медленной световой реакции» селена и отсутствия усиливающей аппаратуры.

Интересный факт: некоторые ученые в Соединенных Штатах еще до Нипкова создали нечто похожее на телевидение. Разрешение изображения у этих первопроходцев — их звали Аврелиан Бентли, Джесси Полк, Сэмюэл Дж. Перри и Гиффорд Хаджин — было еще ниже, чем у Нипкова. Да и вообще, честно говоря, донипковские изобретатели не заслуживают внимания. Все, кроме Бентли. Но и этот, впрочем, интересен вовсе не техническими открытиями, а содержанием созданных им телевизионных драм.

Наша цель сейчас заключается не в том, чтобы выяснять, кто в действительности изобрел телевидение (это был не Пауль Нипков, и не Аврелиан Бентли, и не Джесси Полк). Наша цель — изучить некоторые из ранних телевизионных драм Бентли с их «медленной световой реакцией». А именно, первые из селеновых, читай «лунных», телепостановок, представленных Аврелианом Бентли в 1873 году.

Ранние произведения нового вида искусств всегда самые интересные и почти всегда самые лучшие. Гомер создал первый, удивительный в своей новизне и, пожалуй, лучший эпос. Кого бы из древних ни называли пионером наскальной живописи, его рисунки — самые интересные и живые. Эсхил написал первые и лучшие трагедии. Эвклид изобрел первую и лучшую математику — мы сейчас говорим о математике как об искусстве, а не сухих цифрах. Что же касается Аврелиана Бентли, то он выпустил, возможно, первые и лучшие из всех телевизионных драм, несмотря на техническое несовершенство.

Телевизионный бизнес Бентли не имел широкой известности, а вот доходы его впечатляли — по тысяче долларов с день с клиента. В золотые деньки (а точнее, в золотом ноябре 1873 года) у него было пятьдесят подписчиков в Нью-Йорке, семнадцать в Бостоне, четырнадцать в Филадельфии и один в Хобокене. Вместе они приносили девяносто одну тысячу долларов в день (по нынешним меркам это примерно миллион долларов ежедневно). Но Бентли был человек экстравагантный, расточительный, безмерно кичился своими расходами. И так случилось, что к началу 1874 года Бентли прогорел. И тогда же и умер.

От «Волшебного мира Аврелиана Бентли» до наших дней дошли тринадцать драм «медленного света», проектор и одиннадцать древних телеприемников. Возможно, приемники пылятся где-то еще, но человек, нашедший их, вряд ли поймет, что это такое. Они мало чем походят на сегодняшние телевизоры.

Тот, на котором мы просматривали телевизионные драмы, был добротной моделью, работающей на керосине. Купили мы ее два года назад за восемнадцать долларов. Если бы кто-то догадался, что это за штука и какую ценность имеет для коллекционеров, ее цена удвоилась бы или даже утроилась. Но мы уверили владельца, что этот аппарат — жаровня для каштанов. Кстати, если к нему приделать решетку, то на нем вполне можно жарить каштаны. Проектор мы купили за двадцать шесть долларов, объяснив хозяину, что это старый инкубатор. Тринадцать кассет с телепостановками обошлись нам еще в тридцать девять долларов. Чтобы вернуть к жизни кассеты, понадобился формальдегид, им пришлось обработать и проектор и приемник. За формальдегид мы заплатили пятьдесят два доллара. Вскоре я обнаружил, что кассеты с драмами вовсе ее нужны, впрочем, как и проектор. Приемник сам по себе повторял все, что когда-то показывал. Но в любом случае деньги были потрачены не зря.

Керосиновая горелка активировала небольшой генератор, который посылал импульс на селеновую матрицу и пробуждал воспоминания о драмах. В этих показах с примесью воспоминаний присутствовала одна странность. Приемник накапливал впечатления, и всякий раз драма «медленного света» представала перед зрителем несколько иной — ведь она впитала переживания тех, кто ее уже видел. Четкость изображения с каждым просмотром становилась выше, и от просмотра к просмотру росло удовольствие.

Сценарии первых двенадцати драм Бентли были довольно слабые, гораздо слабее, чем у Джесси Полка и Сэмюэла Дж. Перри, дебютировавших немного позже. Аврелиан Бентли не имел никакого отношения к литературе, более того, он плохо знал грамоту. У него, истинного гения, было много таких пробелов. Но он был человек страстный и полный драматизма, и телепостановки, которые он сочинял и ставил, отличались необычным размахом, динамизмом и крутыми поворотами сюжета. Его слабые сценарии имеют ценность уже хотя бы по одной причине: они объясняют нам, пусть смутно и неумело, что такое телевизионные драмы и ради чего они существуют. Без этих объяснений мы вообще не могли бы понять смысла великих телесериалов и их значения для мира.

Во всех его фильмах присутствует некая нереальность, призрачность, как будто их снимали где-то под землей, при плохом освещении, или при неярком лунном свете. Не забывайте, что химической основой теле показов был селен (металл, который на самом деле никакой не металл), названный так в честь Селены — Луны. Чтобы передать жизненность и динамику сцен, Бентли не пользовался «движущимися картинками» или быстро сменяющими друг друга кадрами. Хотя Мэйбридж примерно в то же время создавал свой зоопраксископ[18], первый в мире прибор для проецирования движущихся картинок, Аврелиан Бентли не знал о его работе. Позже Сэмюэл Дж. Перри и Гиффорд Хаджен применили технику движущихся картинок, но Бентли, к счастью, этого избежал. Каждый из его получасовых «живых» фильмов, появлявшихся впервые в телеприемнике, был записан на одной-единстве иной матрице, одним кадром, после чего история начинала жить и развиваться сама собой. В некотором смысле это были фильмы без определенной последовательности кадров (подобного эффекта «свободы от порядка» позже пытались достичь представители других видов искусства, но потерпели поражение). Именно в этом и заключалась «призрачность» творений Бентли, именно это наделяло их таким очарованием и силой воздействия. Каждая драма становилась одним развивающимся моментом вне времени и пространства, хотя все сцены происходили в основном в Нью-Йорке и степях Нью-Джерси.

Конечно же, ранние фильмы Бентли были немыми, но в данном случае не будем заходить слишком далеко с «конечно же». Медленный звук, как и медленный свет — характеристики селена, и вскоре мы обнаружим, что на самом деле звук каким-то образом прокрадывался в некоторые сцены драм, правда, после многочисленных просмотров. Было ли это специально задумано или вышло чисто случайно, не суть важно. Главное, что эти ранние фильмы совершенно уникальны.

В 1873 году Аврелиан выпустил тринадцать драм «медленного света». Тринадцатая, таинственная «Стряпчие из Филадельфии», не была отмечена логотипом Бентли; кроме того, она вышла уже после его смерти, хотя он и исполнял там заглавную роль. Итак, вот эти драмы.

Кларинда Каллиопа, возможно, одна из величайших актрис Америки да и всего мира, в этой драме играет главную героиню по имени Пейшнс Палмер. Лесли Уайтмэншн исполняет роль Саймона Легри, Кирбак Фуайе играет злодея по кличке «Кнут», Пол Маккоффин — «Бельзамировщика». Хайме дель Дьябло выступает в роли «Иезуита», одного из самых опасных персонажей. Торрес Мальгре играет рабовладельца, вооруженного поддельным сертификатом, в котором написано, что Пейшнс имеет примесь черной крови, а значит, должна вернуться в рабство на остров Сен-Круа.

Инспиро Спектралски играет «Пантеру» (Человек ли он? Или Призрак?), изображая зло, пришедшее, возможно, извне мира. Юбер Сен-Николя играет «Хранителя», который на самом деле довольно-таки слабо выполняет свои обязанности.

«Злоключения Пейшнс» динамичны и аллегоричны. Аллегоричны, ибо символизируют противостояние добра и зла, света и тьмы, смекалки и тупого невежества, жизни и смерти, открытости и интриганства, любви и ненависти, отваги и трусости. Пожалуй, ни одна телевизионная драма не сравнится со «Злоключениями» по накалу страстей и по силе воздействия на зрителя. Снова и снова Бальзамировщик, внезапно появляясь из мрака, хочет уколоть Пейшнс иглой с бальзамирующей жидкостью, после чего бедная девушка превратится в живого закостеневшего мертвеца. Снова и снова Кнут готовится исполосовать ее своим длинным бичом, пропитанным ядом, а это — мгновенная смерть. Снова и снова Работорговец и Саймон Легри стремятся поработить ее нежное тело, а Иезуит и Пантера — душу. Таинственный же Хранитель как будто бы всегда готов прийти на помощь, но каждая его попытка спасти героиню приводит к обратным, причем ужасающим, последствиям, заставляя зрителя усомниться в его честности и искренности.

Самая яркая сцена драмы — дуэль локомотивов, которая происходит грозовой ночью в грузовом порту Уэст Орандж. Несчастная Пейшнс вновь и вновь попадает в западню на железнодорожных эстакадах, по которым туда-сюда носятся грохочущие локомотивы, ведомые ее преследователями (создается впечатление, что этот грузовой порт состоит исключительно из железнодорожных путей). Пейшнс, управляя собственным локомотивом, старается ускользнуть от врагов, но их ревущие машины несутся со всех сторон, так что, когда локомотивы сближаются, от неминуемой гибели ее отделяет какая-то доля секунды, в которую она, впрочем, успевает увильнуть в сторону. Всякий раз, проносясь с грохотом мимо, Бальзамировщик заносит свою смертоносную иглу, Кнут замахивается отравленным бичом, Рабовладелец потрясает фальшивым сертификатом, и только благодаря фантастической гибкости тела героине удается увернуться от жадных рук в момент сближения, после чего локомотивы с ревом проносятся мимо. Кажется совершенно невозможным, что они так тесно сближаются — и при этом избегают столкновения. А потом (О Боже, помоги!) Пантера (Человек ли он? Или Дьявол?) выпрыгивает из своего локомотива и влетает в локомотив Пейшнс. Вот он уже прямо за ней, но она не видит его. Он подходит ближе…

Впрочем, кульминация «Злоключений» происходит не в грузовом порту, а в тайном заброшенном городе в степях Нью-Джерси, в замке с очень дурной славой. В этом мрачном месте враги Пейшнс поселили банду громил (с выдубленными темными лицами и отрезанными языками) и дрессированных псов-ищеек, чтобы те затравили девушку до смерти. Она почему-то едет в большом фургоне, полном соломы и запряженном шестью храбрыми лошадьми. Мрачной грозовой ночью мчится девушка в этой колеснице, погоняя коней, по извилистому серпантину дороги (из-за того, что вокруг все время вспыхивают молнии, повороты кажутся еще более резкими и ломанными, как и вообще все вокруг). Естественно, дорога ведет к замку. Псы, клацая зубами, прыгают высоко в воздух, стараясь вцепиться в Пейшнс, но им не удается вытащить ее из фургона.

Вдруг Пантера (Человек ли он? Или чудовище?) непонятно как оказывается прямо в ее фургоне, прямо позади нее, хотя она не видит его. Он приближается к ней, но Пейшнс в этот момент совершает решающий ход. Ловко и храбро управляя фургоном и следуя своему плану, она поднимает высоко в воздух металлический ключ. Ослепительная молния ударяет в фургон, и сено вспыхивает. Пейшнс в последнюю секунду выпрыгивает из полыхающей колесницы, и огнедышащий ад на полной скорости врезается в замок. Замок Зла, все его постройки и город вокруг охватывает очищающий огонь — таков пылающий финал одной из величайших драм на свете.

Кстати, этот финал мы еще встретим не раз. Благодаря «медленному свету», свойственному селену, эта живая яркая сцена просачивается за рамки себя самой и накладывается, иногда слабо, иногда сильно, на призрачные эпизоды всех двенадцати последующих драм.

Это вторая из телевизионных драм Аврелиана Бентли, снятая в 1873 году. Кларинда Каллиопа, одна из самых талантливых актрис своего времени, здесь исполняет роль Мод Тренчант, девушки-детектива. Лесли Уайтмэншн, Кир-бак Фуайе, X. Пол Маккоффин, Хаиме дель Дьябло, Торрес Мальгре, Инспиро Спектралски и Хуберт Сент Николас играют опасных героев и зловещих персонажей, хотя невозможно точно понять, кто они и какие цели преследуют. Так что вживаться в эту кровавую и захватывающую драму приходится, практически не зная деталей.

«Жадные кинжалы» еще в большей степени, чем «Злоключения Пейшнс», кажутся совершенно свободными от рамок времени и последовательности событий. Все это — одно разворачивающееся перед нами большое мгновение, полное растущей интриги и напряженности, но не подчиняющееся какому-либо порядку действий. Вкупе с отсутствием краткого содержания это часто приводит к непониманию происходящего.

Честно говоря, краткое содержание все же есть, но его невозможно прочитать — листок очень темный и весь испещрен пятнами. Химический анализ показал, что это — человеческая кровь. Мы предполагаем, что Бентли специально рассылал своим клиентам листки, запятнанные свежей кровью, чтобы, так сказать, настроить на нужный лад. Но с течением времени пятна расплылись, и содержание теперь не читаемо вообще. В любом случае, драма чрезвычайно интересна, и, кстати, это первая драма с убийством, поставленная на телевидении. Вряд ли нужно объяснять, что Мод Тренчант, девушка-детектив, побеждает всякое зло, встречающееся на пути, и раскрывает всевозможные преступления, но подробности ее приключений, увы, утрачены навсегда.

Третья драма Бентли демонстрирует нам разноплановую Кларинду Каллиопу в роли юной Джули Мидоублум. Фильм повествует о радостном и глубоко аллегоричном «путешествии в лето». Это первая из те ле драм Бентли, где появляется звук. О да! Мы слышим звуки окружающего мира, вначале слабые, затем более отчетливые. Звуки природы, деревенской обыденной и праздничной жизни, сельской ярмарки. И хотя кажется, что звуки возникли случайно (еще один призрачный побочный эффект селеновой магии), они совершенно точно указывают, что оригинальное название драмы должно звучать так: «Большая велогонка. Пастораль». Судите сами: блеянье овец и коз, мычание коров, ржанье лошадей, хрюканье свиней, гогот гусей, кряканье уток и прочие милые сельские звуки: птицы, кузнечики, мельницы, фургоны, пение и восклицания людей, крики зазывал, бормотание игроков, визг и хохот молодежи…

Впрочем, мелькают там и другие звуки — голоса. Иногда молящие, иногда злые, иногда высокомерные или угрожающие. Остановимся на них. Это звуки совершенно иного рода, они вторгаются в общую канву так, будто были записаны отдельно и затем наложены. Голоса в основном звучат на улице, но иногда в помещении, — быстрые словесные перепалки, заглушаемые шумом толпы.

— Нет, нет и нет. Да за кого ты меня принимаешь?

— Клари, смотри, все это я отдам тебе. Никто не одарит тебя такими сокровищами. Никто не позаботится о тебе так, как я. Сейчас самое время. Это же наше цветущее лето. Мы вовсю косим траву!

— Давай сначала выясним, Аври, сколько стоит хороший амбар для этой травы. И документально все оформим. Я имею в виду прибыль этого лета, эту цифру, длинную-пред-линную, как само лето. А еще я имею в виду акт распоряжения твоей собственностью, оформленный на мое имя, в котором будут обозначены все последующие сезоны.

— Ты что, не веришь мне, Клари?

— Конечно, верю, малыш Бенти. А еще я верю, что ты сегодня же оформишь документы. Я вообще очень доверчивая женщина. Я верю, что у нас будет капитал, который поможет выстоять в любой ситуации и при любых условиях.

Странный разговор, особенно в контексте остального звукового сопровождения «Большой велогонки».

Гонка охватывала три округа — Кэмден, Глочестер и Атлантик — и продолжалась пять дней. Велосипедисты преодолевали ежедневно по тридцать километров, и время отмечалось очень точно. Букмекеры принимали ставки на итог каждого дня, но чаще ставили на победителя в общем зачете, и кубышка росла с каждым днем. С большой ярмарочной трибуны можно было видеть почти всю трассу — следить за велосипедистами и поднимающимися клубами пыли. Трибуна была высокая, и с нее открывался вид на окрестности — поля, рощи, сады, деревенские домики. Перед трибуной до, во время и после гонки проводили мулов и крупный рогатый скот, судьи оценивали животных. Так что велогонка (которая занимала ежедневно около часа) была событием безусловно знаменательным. В пробеге участвовали семеро велосипедистов, и все они — мировые знаменитости.

Лесли Уайтмэншн шел на добротном «Специале» работы барона фон Зауэрброна. Эта машина, известная в народе как «вертушка», считалась надежной, как все немецкое, безопасной и на удивление быстрой.

Кирбак Фуайе выступал на чудесной машине «Мажись-ене» инженера Эрнста Мишо. У этого велосипеда был специальный разъем для крепления небольшого паруса, чтобы развивать большую скорость в ветреную погоду.

Пол Маккоффин восседал на Британском Королевском велосипеде. Сильно сказано, но у этой машины были две вещи, к которые вполне можно применить столь патетические эпитеты: колеса из монолитной резины (впервые в мире) и ощущение, что перед тобой нечто первоклассное. Аппарат отличался невероятным аскетизмом и прямизной линий, что, как известно, свойственно только лучшим британским творениям.

Хаиме дель Дьябло ехал на «Костотрясе» Пьера Лалмана. Деревянные колеса этой машины были с покрышками из стали, переднее колесо — гораздо больше заднего.

Торрес Малгре вступил в гонку на «американце», «Роуд-раннере» Ричарда Уоррена Сирса. Это первая машина, изготовленная только из металлических деталей. «Единственное деревянное — это головы наших критиков» — так звучала реклама «Роуд-раннера».

Инспиро Спектралски (Человек он? Или Пушечное Ядро?) рулил «Кометой» Маккрэкена. «Комета» уже успела выиграть несколько гонок на окружных ярмарках в Америке.

Машину Юбера Сен-Николя в Штатах прежде не видывали. Это была французский бициклетт по прозвищу «Су-прим». У бициклетта имелись педали, с помощью которых можно было крутить заднее колесо. Вращательный момент передавался посредством гениально сконструированной цепи. По сути, это был вообще не велосипед. У настоящих велосипедов, на которых ехали остальные, педали крепились непосредственно к оси переднего колеса. Среди делавших ставки нашлось немало тех, кто настаивал на преимуществе заднего привода перед передним и, как следствие, рассчитывал на победу Юбера. Другие отпускали шуточки: мол, у этого драндулета заднее колесо доедет до финиша раньше переднего, а сам гонщик не появится до следующего дня.

На этих великих гонщиков крутые игроки ставили заоблачные суммы. Именно ради них любители спорта приехали сюда из самого Нью-Йорка.

Кларинда Каллиопа блистала в образе Глории Голден-филд, королевы красоты ярмарки трех округов. И это была не единственная ее роль. Еще она играла таинственного сменщика водителя «семерки» в маске (у всех гонщиков на случай непредвиденных обстоятельств есть сменщик), а также Рейксли Ривертауна, знаменитого игрока. Кто бы мог подумать, что роль беспутного, развязного Рейксли исполняет женщина? По крайней мере, автор и режиссер «Большого велопробега» ничего об этом не знал.

Трибуна, эстрада, все радости и удовольствия традиционной летней ярмарки! А тут еще и появившиеся «медленные запахи» селеновой матрицы — они потихоньку созревают, навевая воспоминания. Аромат сладкого клевера, нагретого солнцем тимьяна и сена, запах разгоряченных конских тел, запах карамели, сосисок и картофельного пюре из палаток с едой, запах пыльных дорог и зеленых хрустящих купюр — игроки их подсчитывают, отрывают от сердца и делают ставки на столах букмекеров. Гонка близится к концу. И снова в летние звуки случайно вторгаются голоса — отголоски настоящей жизненной драмы.

— Клари, еще день-два — и ты в шоколаде. Я поставил целую кучу денег на исход гонки, и я точно выиграю. Против меня самый сумасшедший игрок в этой стране, Рейксли Ривертаун, и мы с тобой возьмем как минимум миллион. Он поставил на то, что номер семь не победит. А «семерка» выиграет, будь уверена.

— Я слыхала, Рейксли Ривертаун в этом деле профи, сильнее его никого нет. И у него красивая фигура. И выглядит он просто сногсшибательно.

— Красивая фигура?! Этот мошенник с виду точно баба! Да, игрок он крутой, но не сечет в механике. У семерки «Суприм» — задний привод со специальным коэффициентом передачи, а это супер-преимущество! Юбер Сен-Николя, гонщик «семерки», просто водит за нос остальных участников, чтобы ставки взлетели повыше, а так-то он способен обойти их в любой момент. Я возьму на этой гонке миллион, любовь моя. И отдам его тебе, если только ты будешь со мной чуть ласковей, как и положено любимой девушке. Верь мне, Клари.

— Я верю, Аври, что твоя любовь ко мне значит гораздо больше, чем результат какой-то там гонки. Если бы ты действительно любил меня и на самом деле собирался сделать мне такой подарок, то подарил бы его уже сегодня. И этим бы доказал, что твоя привязанность и преданность выше, чем госпожа удача. Раз уж ты не можешь проиграть, как ты уверяешь, то ты положишь в карман те же самые деньги уже через два дня, а меня сделаешь счастливей на два дня раньше… О, ты просто сокровище, Аври. Ты вдвойне сокровище. Даже не представляешь, насколько вдвойне!

Чудесная Ярмарка Трех Округов близилась к концу, а вместе с ней и Большой Велопробег. Наступил завершающий день гонки. Юбер Сен-Николя на «семерке», она же «Суприм» (французская модель с механическим преимуществом) в общем зачете вел с отрывом всего в минуту. И, конечно, многие говорили, что он в любой момент сможет увеличить отрыв, но просто ждет, чтобы ставки еще подросли.

А ставки росли. Загадочный игрок с красивой фигурой и сногсшибательной внешностью, Рейксли Ривертаун, держался первоначального выбора: «семерка» не победит. Но был и другой игрок, страшно засекреченный, — он делал ставки только через своих агентов. Так вот, он поставил на «семерку», но не на победу, а на место, которое займет гонщик, — второе. Впрочем, эти последние ставки были быстро перекрыты. «Семерка» должна была победить, если только какое-то ужасное бедствие не настигнет машину и игрока. Но в случае такого бедствия семерка не финиширует второй; скорее всего, она вообще не придет к финишу.

Семеро бесстрашных гонщиков вышли на последний сумасшедший круг. Публика жадно следила за ними, особенно игроки на трибунах, приклеившиеся к своим биноклям. Крутая петля начиналась почти со старта километрах в шести от трибун, и было всего три или четыре места, проходя которые, гонщики скрывались из общего обозрения. Одно из них — ручей Крохотное Яичко, протекающий по одноименной долине. Так вот, именно там и случилось нечто загадочное, чего не может прояснить ни краткое содержание драмы, ни сама драма.

«Семерка», то есть Юбер Сен-Николя на французском «Суприме» с задним приводом и явными преимуществами механики, был выбит из седла и остался лежать без сознания на земле. Позже администрация велопробега официально объявила, что «Потеряв бдительность, гонщик зацепился за ветку дерева и не удержал равновесие». Юбер же клялся, что никаких веток и деревьев в пределах ста метров там попросту не было.

— На меня напали, в лесу была засада, — объяснял Юбер. — Это злостное преступление, и я знаю, кто его совершил. — Потом он горестно вскричал: — О женщины, вам имя — вероломство!

Последнее прозвучало совсем бессвязно. Возможно, последствия сотрясения мозга?

К счастью (вот только для кого?) сменщик Юбера, таинственный (хотя и зарегистрированный по всем правилам) гонщик в маске оказался как раз поблизости, быстро оседлал «Суприм» и продолжил гонку. Но «семерка», несмотря на первоначальное преимущество в одну минуту, не победила. Она заняла второе место в общем зачете.

«Большой велопробег» — занятная драма, без затейливых поворотов сюжета, но милая, с уютной сельской атмосферой, причем с каждым просмотром приятные ощущения от нее только усиливаются. Да, это безусловно волшебное «Путешествие в лето».

Правда, в финале пасторальной драмы в течение нескольких секунд в общую звуковую канву вновь вторгаются «призрачные» голоса.

— Клари, я облажался! Я проиграл чертову кучу денег! Не понимаю, как это произошло? Здесь что-то не так. Этот таинственный сменщик в маске… забавно, но он мне кого-то сильно напоминает! Уверен, я его где-то встречал! И насчет крутого Рейксли Ривертауна… я уже давно понял, что он на кого-то страшно похож, причем еще сильнее, чем сменщик «семерки»! Разрази меня гром, я его знаю!

— Перестань так нервничать, Аври. Ты такой умный, что с легкостью снова заработаешь эти деньги, причем очень быстро.

— Да, ты права, заработаю. Но как я могу сочинить сценарий, собрать группу и снять фильм, не зная, что в нем произойдет?

— Не думай об этом, Аври.

Я лично глубоко сомневаюсь, что Аврелиан Бентли знал про «медленные звуки», прорывающиеся непонятно откуда в его немые драмы. И уж тем более он не догадывался о «медленных запахах», которые с какого-то момента начали придавать его те ле драмам особый характер и оригинальность.

«Странствия» стали четвертой драмой Бентли, выпущенной в 1873 году. Кларинда Каллиопа исполняла роль королевы Полинезии Марии Мазины. И если «Большой велопробег» был путешествием в лето, то «Капитан Кук» — вояжем в пышный тропический рай.

Юбер Сен-Николя играл Кука. Инспиро Спектралски (Человек ли он? Или рыба?) — Бога Акул. Лесли Уайтмэншн выступил в роли Миссионера, а X. Пол Маккоффин — в роли Бога Вулкана. Торрес Мальгре сыграл Бога ходячих мертвецов, а Хаиме дель Дьябло — загорелого сёрфера Кокомоко, героя-любовника с вечным алым цветком гибискуса в белоснежных зубах.

Островитяне южных морей в драме про капитана Кука постоянно ели рагу из опоссумов с бататом и жареных цыплят (явная натяжка), играли на мини-банджо (еще одна натяжка) и говорили на диалекте южноамериканских штатов (правда, в пору производства драмы не предполагалось, что зрители когда-либо смогут услышать «призрачные» голоса героев).

Краткое содержание «Странствий капитана Кука» полностью сохранилось, и сейчас мы с теплотой и благодарностью вспоминаем те драмы, чьи тексты не устояли перед временем. Фильм буквально нашпигован событиями. Лучше вообще не обращать внимания на сценарий с постоянными проклятиями, которые насылают на всех Бог Акул, Бог Вулкана и Бог ходячих мертвецов, и отдаться очарованию декораций — они поистине впечатляют, особенно если учесть, что сцены сняты и записаны на селеновую матрицу в соляных болотах Нью-Джерси.

Чужеродные голоса появляются и здесь, равно как и во всех последующих драмах:

— Пена южных морей, да, вот о чем я мечтаю, Аври, настоящая пена, не искусственная. Включи-ка воображение, тем более что тебе его не занимать, тряхни своим толстым-претолстым кошельком и придумай для меня что-нибудь восхитительное. Порадуй меня, Аври.

— Клянусь, Клари, как только мое финансовое положение поправится, я куплю тебе остров в Тихом океане — хоть остров, хоть целый архипелаг. Слышишь, Клари? Подарю тебе любой остров — Гавайи, Самоа, Фиджи! Только выбери — и он твой!

— Ты так много обещаешь! Но твои обещания — пустое сотрясение воздуха, а не документ. Не знаю, может, как-то заставить воздух сохранить их и потом скрепить печатью.

— Не бумага, Клари, и не воздух, а настоящая жизнь. Я сделаю тебя действующей королевой Полинезии — не в фильме, а наяву!

Атмосфера южных морей в драме передана с совершенным очарованием. Вполне возможно, что именно «Странствия капитана Кука» стали той благодатной почвой, на которой позже взошли и расцвели пышным цветом будущие знаменитые телеистории и всем известные герои. Понятно, что телевидение — дитя момента и никому не нужно, чтобы дальний потомок знал своего прародителя. И все же, без «Кука» разве могли бы появиться Сэди Томпсон[19] или Нелли Форбуш[20]? Или Нина, дочь Олмайера[21]? О нет, их не было бы, если б Кларинда Каллиопа не стала их предтечей. И разве были бы сняты «Белые тени южных морей»[22], не будь «Странствий капитана Кука»? Конечно, нет. Все это было бы просто невозможно.

Пятая теледрама Аврелиана Бентли. В этой постановке Кларинда Каллиопа, используя свой многогранный талант, исполняет сразу несколько ролей. Она играет, во-первых, Флоренс Найтингейл. Во-вторых, турчанку по имени Экмек Кайа, даму сомнительных добродетелей, четвертую и любимую жену турецкого адмирала. В-третьих, Кьяру Мальдонадо, юную маркитантку при армии герцогства Савойя. В-четвертых, Катю Петрову, русскую княжну и одновременно шпионку, работающую на три страны. И наконец, Клодетт Боден, французскую журналистку. Кроме того, иногда Кларинда переодевалась в мужскую одежду и изображала брата Клодетт, Клода, полковника французской армии. Именно она, кстати, в образе Клода привела французов к неожиданной победе над русскими в Евпатории. Настоящего же Клода играл Аполло Мон-де-Марсан, молодой актер, дебютировавший у Бентли.

Крымская война была последней из войн, во время которой полевые офицеры (британского играл Лесли Уайт-мэншн, французского — Кирбак Фуайе, офицера армии герцогства Савойя — Хаиме дель Дьябло, турецкого — Торрес Малгре, русского генерала — Инспиро Спектралски, а специального наблюдателя Ватикана — Х.Пол Маккоффин) после тактических маневров, а иногда и после кровавых битв, могли позволить себе торжественные ужины в обществе друг друга. Естественно, на этих ужинах Кларинда Каллиопа блистала во всех своих ипостасях.

Эта драма — пример великолепной и многоплановой интриги, и я уверен, что с каждым просмотром зритель будет постигать все больше и больше ее уровней. Именно в этой драме впервые проявился еще один феномен «эффекта Бентли». Есть несомненные свидетельства того, что мысли людей здесь обретают звучание. Мы слышим их, как «медленный звук» — воплощение «медленных мыслей», рожденных селеном. Иногда это, как ни странно, мысли героев. Например, Кларинда Каллиопа в жизни не умела ни думать, ни говорить ни на каких языках, кроме английского и диалекта верхне немецко го, распространенного в Пенсильвании. Играя же шпионку трех войск, она думала вслух на турецком, греческом и русском. Иногда это мысли самих актеров — в частности, шокирующе откровенные размышления Лесли Уайтмэншена и Аполло Мон-де-Марсана по поводу того, чем они займутся со своими дамами после того, как получат свои актерские два доллара за день.

Постановка чудесная, и описать ее сложно. Из всех тринадцати именно ее стоит посмотреть очень внимательно. Хотя и здесь в озвученные мысли актеров и героев вторгались чужеродные речи, не имеющие отношения к сюжету:

— Избавься от этого греческого альфонса, Клари. Я ему сказал, что он уволен, а он в ответ: я готов остаться и работать бесплатно. Говорит, ему хватит дополнительных бонусов. Что еще за бонусы? Я ему сказал, что прогоню его прочь, а он ответил, что Нью-Джерси — свободный штат, так что прогнать его никто не имеет права. Не желаю больше терпеть эту дрянь.

— Аври, нет никакого греческого альфонса. Эту роль тоже играю я. Я такая талантливая и многогранная! И ты у меня эту роль ни в жизнь не отберешь. Я ее буду играть и получать гонорар. Дело не в принципе, а в двух долларах.

— Ну, твои принципы мне хорошо известны. Да только как ты можешь играть роль этого умника Аполло-грека? А никак. Я видел вас обоих одновременно. Причем много раз. И вы лапали друг друга.

— Аври, это такая продвинутая техника, телеиллюзия, не говоря уже о двойной экспозиции. Другие актрисы тоже играют одновременно две роли — и никаких проблем!

— Твои техники и иллюзии становятся чересчур продвинутыми, Клари. И даже не надейся, что это сойдет тебе с рук.

В «Крымских днях» много исторических неточностей, сознательно внесенных ради драматического эффекта. Например, в результате своей знаменитой героической атаки британская Легкая бригада одерживает большую победу[23]. А вот финал войны остается под сомнением: Аврелиан Бентли в какой-то момент стал ярым сторонником русских сил и не хотел показывать, что они потерпели поражение от союзников.

Шестая теледрама Бентли. Страстная Кларинда Каллиопа играет здесь Муофу, Деву Марса, чьи руки, ноги и пылающие волосы находятся непосредственно на планете. В драме имеются некоторые элементы фантастики, равно как удивительно точные научные подробности и технические тонкости. Аврелиан Бентли предвидел то, о чем не догадывалось в ту пору даже научное сообщество, и основывал свою работу на этих предвидениях.

Например, он предполагал, что атмосфера Марса состоит в основном из намагниченной, лишенной гамма-излучения и разреженной формы кислорода. Будучи намагниченной, она естественным образом прилипает к планете, даже несмотря на не слишком высокую гравитацию. Будучи лишенной гамма-излучения, она не создает линий в марсианском спектре, равно как и эффекта «короны», а значит, заметить ее с Земли не представляется возможным. Но человек Земли может там свободно дышать.

Это добрая утопическая драма с акцентом на полное удовлетворение и счастье. Румяные ноги и пылающие волосы аллегорически отсылают и к самой планете Марс и к невероятно страстной Кларинде в роли Муофу. Правда, Му-офу показывает больше румяных ног, чем это принято на Земле, но в драме объясняется, что марсианские обычаи сильно отличаются от земных.

«Румяные ноги и пылающие волосы» — последняя драма, в которой измученный и пребывающий в депрессии Аврелиан Бентли сумел все же подтвердить свое непревзойденное мастерство сценариста, драматурга, директора и продюсера. После этого началась полоса так называемого «застоя» длиной в четыре драмы. А за ними последуют три удивительных и волнующих завершающих картины.

Седьмая драма Бентли и первая из четырех «застойных», работая над которыми, Аврелиан как будто утратил главный импульс своего творчества. Его телепостановки потеряли яркость, живость, а главное — ощущение надежды, которое они давали. Мы не станем долго на них останавливаться.

В «Ограблении поезда» несравненная Кларинда Каллиопа играет Роксану Раундхаус, дочь погибшего инженера Тимоти «Локомотива» Раундхауса. Вооруженная винтовкой, пистолетом, дробовиком и несколькими карманными бомбами, Роксана карабкается по крышам вагонов и сцепкам Трентонского экспресса с тем, чтобы поймать и уничтожить убийц своего отца, которые поклялись снова совершить налет на этот самый экспресс. Конечно, Роксана всех ловит и убивает. В драме есть несколько удачных пейзажей, но в целом это далеко не лучшая работа Аврелиана Бентли.

И снова голоса неизвестных людей вторгаются в ход сюжета:

— Ты меня совершенно разорила, Клари! Ободрала как липку, прибрала к рукам все что могла. Чего еще тебе нужно? Отправляйся куда-нибудь со своим любовником и оставь меня в покое. — И затем тот же человек приглушенно (наверное, это были озвученные мысли) произнес: — О, если бы она на самом деле оставила меня! Тогда бы у меня еще был шанс… А так я не избавлюсь от нее никогда».

— Давай наращивай еще коры на своей липке, Аври, — слышится другой голос. — Я еще долго не закончу тебя обдирать и прибирать все к рукам. Пожалуйста, не делай такое лицо, Аври. Ты же знаешь, я никогда никого не полюблю, кроме тебя. Но небольшие знаки любви время от времени мне необходимы, и особенно сегодня. Да, я знаю, сейчас ты запоешь старую песню: «я уже дал тебе миллион на прошлой неделе». Но, Аври, это было на прошлой неделе. Да, я знаю, у тебя такие расходы, что целому миру не снилось. Но и у меня так же. Поверь, Аври, я бы не просила у тебя знаков внимания, если бы не хотела их. — И затем приглушенный мысленный голос: — Никогда в жизни мне не поймать такой крупной рыбы, и я просто не могу его потерять. Но нельзя все время быть нежной и ласковой. Как только почувствуешь, что леска ослабла, надо сильнее ее натянуть, чтобы он снова вспомнил про крючок.

Это телевизионная драма Бентли номер восемь. Кларинда Каллиопа (существует ли предел разносторонности ее таланта?) сыграла Кончиту Аллегре, наполовину индианку-апачи, наполовину мексиканку Действие происходит на границе Аризоны во время Мексиканской войны. Кончита ненавидит американских солдат, которые вторгаются на территорию штата. Она заманивает их к себе обещаниями страстной любви, но обещания эти оказываются смертельной ловушкой. Многих она убивает сама из своего шестизарядника, а из их кожи делает салфеточки — накидки на спинки кресел. Мужчины, которые Кончите действительно нравятся, любят обильно смазать волосы маслом, так что ей нужно много таких салфеточек.

Однако есть несколько американских офицеров, настолько тупых, неуклюжих и бестолковых, что Кончита вообще не желает иметь с ними дел. Она бы не выдержала рядом с ними и минуты — не то что соблазнять, а потом убивать. Вот эти ужасные персонажи:[24]

Капитан Джеймс Полк (Лесли Уайтмэншн)

Генерал Закари Тейлор (Кирбак Фойе)

Капитан Миллард Филлмор (X. Пол Маккоффин)

Капитан Франклин Пирс (Хаиме дель Дьябло)

Капитан Джеймс Бьюкенен (Торрес Малгре)

Капитан Авраам Линкольн (Инспиро Спектральски)

Капитан Эндрю Джонсон (Аполло Mont-de-Marsan)

Капитан Сэм Грант (Юбер Сен-Николя).

Постановка полна исторической иронии, хоть и непонятно откуда взявшейся. Возможно, к самой драме она не имеет отношения. Там присутствуют и черты «комедии нравов», правда, не слишком яркие: восемь тупоголовых офицеров, которых Кончита спасла от смерти, слишком безнравственны для комедии нравов.

В этой драме Аврелиан Бентли почти достиг дна своей стагнации, но положение спасла неиссякаемая энергия Кларинды Каллиопы (кроме Кончиты она сыграла тут еще пять ролей).

И как обычно, на заднем фоне мы слышим голоса из другого мира:

— Клари, поверь мне! Поверь мне! Поверь! Я все сделаю для тебя. Обещаю.

— Да, ты обещаешь это мне, дурочке, и стенам, у которых нет ушей. Пообещай лучше бумаге, ручке и чернилам.

— Сперва избавься от этого Аполло.

— Избавься от него сам. Вон сколько у тебя крутых парней.

Девятая по счету теледрама Аврелиана Бентли. Юбер Сен-Николя исполнил в ней Кларенса Гринбэка, хозяина казино. И впервые Кларинда Каллиопа играет здесь не главную роль. Неужели она решила стушеваться? Или же это был еще один печальный случай, когда левое полушарие Аврелиана утратило свой блеск, и режиссер промахнулся с кастингом? Одаренный телеиллюзионист явно начал утачивать свой неповторимый стиль режиссуры. Конечно, Кларинда выступает здесь и в других ролях, но ни одна из них не главная.

Она играет Гретхен, уборщицу. Она играет Марию, которая, сгибая спину, работает «ступенькой для всадников» у входа в казино. Играет Элси, девушку-трубочистку. Играет Хенхен, поломойку в третьей, самой отвратительной кухне казино. И, наконец, Жозефину, коммунальную работницу, которая подбирает покалеченные тела под Окном Самоубийц, отвозит их в поле Ист-Поттер и там закапывает.

Элси отлично справлялась со своей работой, учитывая, что в одном из дымоходов она обнаружила золотые зубы бывшего владельца казино. Но сценарист и продюсер ничего не знал о ее находке.

Каждую из ее героинь подстерегали опасности.

— Нет, конечно же, мы не можем погасить огонь специально, чтобы ты почистила дымоходы, — говорил Лесли Уайтмэншн, в чьем ведении находились камины и печи в казино. — Чисть горячие.

Работать было очень горячо, и Элси-трубочистка страдала.

Однажды подметая пол, Гретхен нашла медную монету и спрятала в карман. За это садист барон фон Штайхен (в исполнении X. Пола Маккоффина) велел подвесить бедную девушку за большие пальцы и выпороть.

А что Мария, девушка-ступенька, которая должна была сгибаться всякий раз, как джентльмены спешивались или седлали коней? В дождливые дни ей приходилось особенно туго. Ох уж эти облепленные грязью сапоги всадников! «Может, они хотят что-то мне сказать, — говорила или думала (медленный звук или медленная мысль?) Кларинда Каллиопа. — А вообще, мне больше по душе худощавые господа». Однако хорошая актриса может сыграть любую роль, и Кларинда сегодня полностью отмщена. Мало кто вспомнит сюжет «Кларенса Гринбэка», но злоключения симпатичных девушек-работниц всем запали в душу.

И в этой драме, как и в других, звучали призрачные голоса. Они как будто попали сюда из другого фильма.

— Клари, пора это все прекращать. Не считая особых подарков, а они, согласись, фантастичны, я даю тебе в десять раз больше, чем зарабатывает президент Соединенных Штатов.

— Я играю свои роли в десять раз лучше, чем он свои. И не будем забывать об особых подарочках для меня? Вот они действительно фантастичны! Ты не скажешь мне, почему последние пару дней тут везде крутятся частные детективы? Ты что, подрядил их шпионить за мной?

— Не за тобой. За всеми. Честно говоря, Клари, я побаиваюсь за свою жизнь. У меня предчувствие, что меня заколют ножом. Именно ножом.

— Как в «Жадных кинжалах»? Ну, там сцена убийства была так себе, толком не проработана, и я подозреваю, что тебя это раздражает. Подсознательно ты выискиваешь вариант лучше и красивее. Я имею в виду вариант убийства. Уверена, у тебя получится. Для себя самого ты обязательно придумаешь изящное, артистичное убийство. Видишь ли, убийства бывают хорошие и плохие…

— Клари, я не хочу, чтобы меня убивали, хоть артистично, хоть неартистично.

— Даже ради любви к искусству? А я думаю, идеальное убийство стоит свеч.

— Но только не в случае, когда я жертва.

И потом, через мгновение, женщина прошептала или подумала:

— Иногда человек сам не понимает, насколько сильно в нем стремление к совершенству. Высокохудожественное убийство Аври сыграло бы ему на руку. Оно послужило бы оправданием всему тому безумию, что в последнее время он творит.

Это десятая телепостановка Аврелиана Бентли. Четвертая и последняя драма застойного периода, демонстрирующая, что Бентли, как драматург и режиссер, находился в полном упадке и был совершенно дезориентирован. Тем не менее в этой драме начинают возрождаться его способности, правда, несколько в иной форме. Чувство конфликта и динамика сюжета еще не вернулись, но понимание ужаса как движущей силы достигло высочайшей степени.

Кларинда Каллиопа сыграла здесь три роли: крестьянку Магду, английскую гувернантку мисс Шерил Сомерсет и княжну Ирену Трансильванскую. Все трое ехали в замок Хубав по каким-то заурядным делам, каждая — во вполне обычном почтовом дилижансе. В какой-то момент они обнаружили, что другие пассажиры в спешке покидают их дилижанс, а тот несется куда-то, ведомый невидимым возничим или вовсе без него. В итоге все три дамы прибыли — одна за другой — в карете без возничего, но не в замок Хубав, а в жуткий замок Беден. В Бедене их поджидали семь («Не семь, а восемь!», — помечено в кратком содержании другим почерком) сумасшедших графов — служителей зла. А именно:

Граф Владмел (Лесли Уайтменшн)

Граф Игорк (Кирбак Фуайе)

Граф Ласкар (Х.Пол Маккоффин)

Граф Черт (Хаиме дель Дьябло)

Граф Сангрессуга (Торрес Малгре)

Граф Летучий (Инспиро Спектралски — человек ли он? Или летучая мышь?)

Граф Улв (Юбер Сен-Николя).

И был еще один, подписанный в кратком содержании совершенно другим почерком: Граф Привидение (Аполло Мон-де-Марсана).

Здесь видится несостыковка. Предполагалось, что от Аполло «избавятся», и в полицейском протоколе действительно значилось, что он скончался от несварения желудка. Но если от Аполло не «избавились», значит, деньги были заплачены зря.

Семь (или восемь) злобных графов иногда выглядели как обычные аристократы в моноклях и вечерних костюмах. А иногда становились огромными существами с крыльями, как у летучей мыши, и бесшумно порхали по коридорам замка Беден, освещаемые вспышками молний. Замок, по сути, — главный герой этой драмы. Его полы и стены постоянно воют, стонут и лязгают цепями. У злобных графов клыки, обычно длиной двенадцать сантиметров, вдруг вжик — и вырастают до смертоносных пятидесяти. И все время слышны завывания, стоны и крики, что, согласитесь, странно для немого кино.

Представьте себе такую сцену: летающий граф внезапно складывает крылья, приземляется на широкую грудь одной из трех героинь и впивается жуткими клыками ей в горло. Каждый раз, когда это происходит, поднимается жуткий визг и вой. При этом очень громко и отчетливо слышен голос Кларинды Каллиопы, полный замедленной селеновой ярости:

— Черт тебя дери, Аврелиан, они же по-настоящему сосут из меня кровь!

Ей вкрадчиво отвечает маэстро Бентли (не догадываясь, что зрители когда-то это услышат):

— Совершенно верно, Клари. Это та самая правда жизни, благодаря которой я и заслужил репутацию большого мастера.

Кларинда, играя три роли, потеряла много крови и поэтому часто падала в обморок. Драма получилась захватывающей, страшной, будоражащей кровь — даже несмотря на то, что сюжетная линия распадалась на тысячи осколков и каждый из них был как кровавая змея, злорадно сжимающая кольца.

А когда фильм с последним всплеском крови окончился, зазвучали голоса из личной драмы:

— Аври, если ты считаешь, что тебя убьют, ты должен обеспечить мне нормальное существование. Позаботься об этом заранее.

— Я оставляю тебе половину моего королевства… э-э-э… моего имущества. Без промедления. Таково мое слово. И хватит уже падать.

— Это от слабости. У меня совсем нет сил. Да, твое слово — это отлично, Аври, но только если оно написано на бумаге и скреплено печатью. Давай позаботимся об этих мелочах прямо сейчас.

— Клари, моего слова вполне достаточно. Это все, что я могу тебе предложить. Настоящим заявляю, что половина моего имущества без промедления переходит в твою собственность. Пусть стены, у которых есть уши, будут свидетелями моих слов и подтвердят их в случае необходимости. А теперь отстань от меня хотя бы на несколько дней. Я буду занят. И перестань уже падать, это раздражает.

Затем сильно приглушенный женский голос (или это была мысль?):

— Да, я определенно смогу заставить стены свидетельствовать в мою пользу, когда пробьет час. — (Мне пришлось несколько раз прослушать этот кусок, чтобы понять смысл). — Ни малейших сомнений в том, что свидетельству стен поверят.

А потом послышались слова-мысли, произнесенные уже мужским голосом:

— Теперь у меня есть мисс Аделина Аддамс. Почему меня должна заботить эта клоунесса Каллиопа? Просто бесит, когда она бледнеет и падает в обморок. А эти ее жалкие спектакли из-за какого-то потерянного литра крови! Но теперь меня ждет новый путь — путь к рассвету и славе. М-да, просто удивительно, как быстро мужчина может влюбиться в одну женщину и совершенно разлюбить другую!

Одиннадцатая теледрама Бентли вышла в том же 1873 году. Будучи основанной на «Трубадуре» Верди, она все же в большей мере является оригинальным произведением Бентли. Роль Леоноры исполняет мисс Аделина Аддамс. Одновременно эту же героиню играет Кларинда Каллиопа, назначившая себя на эту роль самостоятельно. Из-за того, что одну героиню играют две разные актрисы, создается ощущение двойственности, если не сказать двуличности.

«Призрак» — это и в самом деле двойственность. Неумелая и запинающаяся Кларинда снова и снова пытается исполнить партию Леоноры, терпит полный провал, после чего ее с помощью багра стаскивает со сцены помощник режиссера. Место Кларинды занимает прекрасная, искрящаяся талантом Аделина Аддамс и божественно поет арию. Получается своего рода «жестокая комедия», чего явно не достает самой опере Верди — ведь всем известно, что успеха в оперном искусстве невозможно достичь без известной доли жестокости.

Кларинда несколько раз неудачно упала со сцены, сдернутая с нее багром, а ведь она была еще так слаба после кровопотери, пережитой во время работы над «Вампирами Варума». Ей было плохо, больно, она страдала.

— Зачем ты так себя мучаешь, Кларинда? — спросил ее однажды Юбер Сен-Николя голосом не из драмы. — Почему позволяешь так издеваться над собой?

— Только ради денег. Ради наших актерских четырех долларов в день. Я совершенно разорена и все время хочу есть. Если я продержусь до конца оперы, заработаю свои четыре доллара.

— Четыре, Кларинда? Но мы все получаем по два. Ты что, играешь еще одну роль?

— Да, Вильгельмину, подметальщицу улиц.

— А я-то думал, старый тиран осыпал тебя миллионами.

— Ах, все это в прошлом. У меня такие страшные расходы, что целому миру не снилось. Я была влюблена в Аполло и отдала ему почти все деньги. А сегодня отдала все, что осталось — за особую услугу, которую он мне оказал.

— Ты отдала ему сегодня деньги? Но его же вчера похоронили.

— Когда мы становимся старше, время бежит быстрее, верно?

Тем временем на оперной сцене рождался новый Верди. Лесли Уайтмэншн играл Манрико, X. Пол Маккоффин — Феррандо, Юбер Сен-Николя — графа ди Луну. А призраком был Аполло Мон-де-Марсан. Неужели в сценарии кроме двойного призрака (двух женщин, исполняющих одну роль) был еще какой-то? О да, был, и настоящий притом. Его имя подписано в программке другим, призрачным, почерком: «В роли Призрака — Аполло Мон-де-Марсан».

Вот так — весело и с музыкой — комическая опера шла к концу. И как раз когда Манрико везли на плаху, а злобный граф ди Луна готовился к триумфу, когда все, наконец, сложилось в цельную картину к всеобщему удовольствию, нечто ужасное произошло в одной из лож.

А именно: в своей ложе был зарезан Аврелиан Бентли.

Да, вот это убийство! «Подсознательно ты ищешь вариант лучше и красивее — вариант убийства, я имею в виду» — то был голос совсем другого призрака из другой драмы. Но сейчас — быть зарезанным человеком, который уже день или два как мертв, да еще и в присутствии нескольких тысяч зрителей! (Конечно, не кто иной, как Аполло Мон-де-Мар-сан, от которого «избавились», теперь «избавился» от Аврелиана Бентли.) И снова: «Видишь ли, убийства бывают хорошие и плохие… идеальное убийство, убийство ради искусства, стоит свеч». Аврелиан Бентли принял смерть от ножа в опере, в своей ложе, и даже он сам с некоторой долей благодарности должен был признать, что выполнено все было артистично и с изяществом.

Как только последние аккорды оперы стихли, публика взорвалась криками: «Автора, автора, Бентли, Бентли!» И тогда умирающий, нет, почти мертвый человек поднялся в последний раз, сдержанно поклонился и выпал из своей ложи на сцену лицом вниз — совершенно мертвый, с жадным (но теперь уже напившимся) кинжалом, торчащим между лопаток.

Кто бы еще мог так театрально уйти с жизненной сцены? Да, это и есть настоящая драма!

Предполагалось, что это будет двенадцатая теледрама Бентли, но она так и не была выпущена — очевидно, по причине гибели продюсера. Поэтому она существует в виде сценария. Это «драма нравов высшего общества», которое мисс Аделина Аддамс прекрасно знала, а Аврелиан Бентли с его быстрым умом и способностью мимикрировать уже успел узнать. Но разве драма или комедия нравов не построена на шутках и афоризмах? Как же снять такой фильм в эпоху немного кино?

С помощью искусства, с помощью безупречного искусства беззвучной пантомимы, а уж здесь Бентли точно был мастер. Жесты, смена выражений лица, молчаливая, но точная игра — вот как это делается. Неужели на свете есть хоть одна сокрушающая эмоция, которую эта женщина не могла бы передать движениями своих аристократических ручек? Проверить, правда, так и не удалось, но Аврелиан был убежден, что Аделина чудо как хороша.

«Вечер в Ньюпорте» — драма двухуровневая. На нижнем уровне происходит односторонняя дуэль между госпожой Аделиной Аддамс из Ньюпорта, исполняющей роль госпожи Аделы Адамс из Ньюпорта, и Клариндой Каллиопой, исполняющей роль Розалин О’Кин, грязной, порочной, невежественной и недобросовестной пятой помощницы служанки, недавно прибывшей из Ирландии. Этот сложный набор эпитетов был придуман специально ради Адели-ны/Аделы.

На более высоком уровне драма повествовала о страстной всепоглощающей любви, вспыхнувшей между красивой, богатой, умной и очаровательной молодой аристократкой (Аделина-Адела) и гением, наделенным редкой харизмой, огромной душевной силой и героическим характером — такие мужчины появляются раз в столетие. Даже при одном только упоминании об этом человеке все благоговейно застывали (по крайней мере, так было написано в сценарии). Так как в содержании не было указано, кто же этот исключительный человек, то, по нашему мнению, это Аврелиан Бентли. Он, как автор сценария, подразумевал, что объект жаркой и самоотверженной любви мисс Аделины Ад даме — он сам.

Но, к сожалению, «Вечер в Ньюпорте», обещавший стать превосходной кульминацией этого первого и все еще непревзойденного телесериала, так и не был выпущен.

Перед нами неканонический апокрифический апокалипсис «Волшебного мира Аврелиана Бентли», этого первого в истории телесериала. Сценарий отсутствует. Никакого официального производства тринадцатой серии не было, и на ней нет логотипа Аврелиана Бентли. Но последняя драма сохранена в одном из старых телеприемников, а точнее, в собственном телеприемнике Бентли, том самом, который стоял в роскошной берлоге Аврелиана, в квартире, где он провел так много бурных часов с Клариндой Каллиопой, а позже — с Аделиной Аддамс. Драма осталась там, ее можно увидеть и услышать.

Когда сцены были подготовлены и, более того, показаны, Бетли был давно уже мертв, но в этих сценах он ходил и говорил. Услышать произнесенные громко и отчетливо мысли и слова мертвого человека и при этом еще увидеть его во плоти — большое потрясение. Но и большой драматический эффект.

Все действие «Стряпчих из Филадельфии» происходит все в той же роскошной берлоге Аврелиана Бентли, сперва опечатанной, а затем открытой специально для заседания, которое, как высказалась одна из сторон, «по закону должно проходить здесь и больше нигде». На заседании присутствовал судья по делам наследства, адвокаты разных сторон, а также две основные стороны. Собственно, это было слушание о наследовании состояния Аврелиана Бентли, точнее, того, что после него осталось. Он умер, не успев составить завещания, но одна из сторон, Кларинда Каллиопа, настаивала, что завещание есть и находится в его комнате — только там и нигде больше; по сути, его комната и есть само завещание — ее стены, у которых есть уши, языки память и способность свидетельствовать.

Казалось, в комнате проходит несколько встреч одновременно, и одна накладывается на другую, но разделить их никак нельзя. Ведь иначе будет утрачен весь эффект, разрушится синтез и не состоится заседание, которого на самом деле никогда не было. Но оно все же выкристаллизовалось из множества других встреч и превратилось в одну театральную целостность.

Адвокат второго кузена, однажды уже выставленный из этого помещения, представлял интересы ближайшего родственника Аврелиана.

Адвокат Аделины Аддамс из Ньюпорта представлял интересы Аделины, основанные на неопровержимом обещании. Этим обещанием служило свидетельство о браке между Аврелианом Бентли и Аделиной Аддамс.

Свидетельство, конечно не было подписано или заверено. Бракосочетание, как объяснил адвокат, должно было состояться вечером после представления в опере, которое было включено в теледраму, а та, в свою очередь, должна была завершиться разгадкой и свадьбой. Но в тот вечер Аврелиан Бентли был убит, что лишило его возможности вступить в брак, однако не отменило данного им обещания.

В комнате находилось еще несколько адвокатов, которые представляли интересы разных кредиторов. И адвокаты, все как один, были из Филадельфии.

И еще там была Кларинда Каллиопа, представлявшая собственные интересы (не как адвокат, а как Порция[25], настаивала она). Она заявила, что ее доказательство слишком большое и слишком сложное для того, чтобы вот так вот взять и изложить на бумаге.

Ну и еще там был судья по делам завещаний, который шатался по квартире, побрасывая вверх серебряный доллар и насвистывая «Вальс-салун» Билли Макгинти[26].

— Перестаньте уже играться с этим глупым долларом и давайте перейдем к завещанию, — раздраженно заметила ему мисс Аделина Аддамс.

— Этот серебряный доллар и есть главный вопрос завещания, — ответил судья. — Он дух и буква всего, а потому чрезвычайно важен..

На столах начали громоздиться горы бумаг. Там были документы и свидетельства прямого наследника, бумаги Аделины Аддамс, векселя кредиторов. И ни одного клочка бумаги от Кларинды Каллиопы.

— Хватит, достаточно, — сказал судья, когда поток бумаг превратился в струйку. — Макулатуры уже с избытком. — Но при этом он не перестал подбрасывать серебряный доллар и насвистывать вальс Билли Макгинти. — Ну что ж, мисс Каллиопа, суд готов рассмотреть все свидетельства. Давайте ваше сюда на стол, если хотите принять участие в прениях.

— Мое свидетельство слишком большое и слишком живое, чтобы укладывать его на стол, — сказала Кларинда. — Но слушайте… и смотрите! Благодаря «медленной магии» селена, а также из-за того, что стены этой комнаты связаны проводами с телеприемником, мы с вами можем получить точную реконструкцию того, что здесь происходило. Мы услышим голос, слова и заявления. И мы кое-что увидим.

И действительно, очень скоро в комнате зазвучал голос человека — человека из тех, что рождаются раз в столетие. Сначала он был призрачный, но постепенно набирал силу.

— О, Аврелиан! — простонала Аделина Аддамс. — Где ты?

— Он прямо сейчас здесь, в этой комнате, где мы вместе провели столько волшебных часов, — сказала Кларинда. — Ну давай же, малыш Аври, начинай материализовываться. Тебя плохо видно.

— Все это я отдам тебе, Клари, — зазвучал голос Аврелиана, и вот уже сам Бентли возник тенью самого себя. — Никто в мире не даст тебе так много. Никто не будет так заботиться о тебе… поверь мне, Клари.

Аврелиан Бентли теперь стоял в комнате во весь рост, совсем как живой и настоящий — это была трехмерная проекция, возникшая из-за того, что стены, у которых есть глаза, уши и память, были связаны проводами с телеприемником. А посередине этого поля в собственной роскошной берлоге стоял Аврелиан Бентли.

— Клари, ты будешь в шоколаде… любовь моя, я отдам тебе миллион долларов. — Как убедительно и трогательно звучали слова живого призрака! — Клянусь тебе, Клари… Я куплю тебе остров или архипелаг в Тихом океане. Что хочешь — Гавайи, Самоа, Фиджи. Только назови.

Когда еще человек давал обещания так искренне и с такой нежностью?

— Не на бумаге, и не в воздухе, Клари, а в жизни, в настоящей жизни. Я сделаю тебя настоящей действующей королевой.

Если они не послушают восставшего из мертвых, то кого же тогда им вообще слушать?

— Клари, поверь мне, поверь мне, поверь! Я сделаю для тебя все, что смогу. Обещаю. — (Ну и чем Аделина побьет такую карту?) — Я оставляю тебе… мое королевство, то есть мое состояние, Клари. Моего слова достаточно.

Все провода были в сумочке, и они натягивались все сильнее.

— Настоящим заявляю, что мое состояние целиком и полностью принадлежит тебе. Пусть стены, у которых есть уши, будут свидетелями моих слов. И подтвердят их, если понадобиться.

Аврелиан Бентли исчез, звук его голоса затих, и в тишине прозвучал другой. Это Аделина Аддамс бросила ножницы обратно в сумочку.

— А я-то все думала, что это за провод? — сказала она. — Значит, надо его просто обрезать, и все исчезнет?

— Эй, ты разрушила мое свидетельство! — завопила Кларинда Каллиопа. — Сядешь за это в тюрьму! Будешь гореть ваду!

Внезапно пылающий фургон, полный сена, с обезумевшей женщиной за рулем, въехал в комнату, едва не передавив присутствующих. Все кинулись врассыпную, кроме Кларинды и судьи. Горящий фургон наезжал на людей, но не причинял им вреда — ведь это была всего лишь сцена из ранней телепостановки. Вы же не думаете, что у Кларинды в запасе имелась только одна история? И все же некоторые перепугались до смерти.

— Отличное шоу, — восхитился судья. — Я считаю, вы это дело выиграли, наследство ваше, по крайней мере, то, что от него осталось.

— О нет! — вскричала Аделина. — Вы не можете отдать ей его собственность!

— Точнее то, что от нее осталось. Конечно, отдам, — сказал судья, поигрывая серебряным долларом.

— Дело не в принципе, — сказала Кларинда. — Это же все-таки доллар. — И она поймала серебряный доллар, который подбрасывал вверх судья. — Это все, что осталось от его имущества, да? — уточнила она, просто чтобы быть уверенной.

— Да, Каллиопа, — кивнул судья. — Все, что осталось. — И он продолжил подбрасывать вверх воображаемый доллар, насвистывая последние, самые грустные аккорды вальса Макгинти.

— Кто-нибудь знает, где может найти работу хорошая актриса? — спросила Кларинда. — Беру недорого, два доллара в день за роль. — И она вышла из комнаты, высоко подняв голову и в приподнятом настроении. Да, она была непревзойденная артистка.

Остальные растворились в нечетких звуках и неясных тенях телеприемника, работающего на керосине.

Выдержки из объединенного доклада учительско-родительскому комитету (УРК) г. Дюбюка, посвященного анализу начального образования на планете Камирои и озаглавленного «Критические заметки о «параллельной культуре» иного мира и оценки иной системы обучения»

В Большой Известняковой долине есть место, где стоит эоловый столб, издали немного похожий на дымоход. Накренившись набок, он привалился к расположенному рядом более молодому холму-кургану. Сложен столб из плотного сланца и так называемого песчаника Доусона, тесно переплетенных между собой. Он формировался, начиная с ледникового периода, в пойме рек Кроу-Крик и Грин Ривер, которые за это время не меньше пяти раз становились полноводными.

Этот «дымоход» лишь немногим старше человечества и не намного моложе травы. Он возник в результате выдавливания пород из земной коры и последующей работы ветра и его помощников: жары, мороза, капель дождя и струек воды. Вымывая и выдувая более мягкие породы, они создавали форму, отдаленно напоминающую творение рук человеческих.

Как раз туда, где эоловый столб привалился к холму, прибыла экспедиция из пяти ученых. Подземные залежи известняка их не интересовали: будучи не геологами, а археологами, они собирались изучать холм-курган искусственного происхождения, а заодно немного позаниматься эоловым столбом.

Слои времени располагались здесь не по порядку, а словно сгрудились в кучу, из которой выпирали жилы и нагромождения — штрихованные и полосчатые пласты, вознесшиеся на высоту, а затем искрошенные и источенные.

Ученые ехали по сухому руслу реки и до места добрались после полудня. Разгрузив прицепной трейлер, разбили лагерь. По большому счету, в нем не было необходимости: в трех километрах дальше возле шоссе стоял приличный мотель, и туда вела грунтовая дорога. Логичнее было бы ночевать в уютных номерах, а утром возвращаться на участок. Но Терренс Бардок считал иначе: чтобы проникнуться духом раскопок, говорил он, нужно жить на природе возле них.

В группу ученых входили: Терренс Бардок, его жена Эфил, Роберт Дерби и Говард Штайнлезер — люди спокойные и уравновешенные — и Магдалина Мобли, которую ни спокойной, ни уравновешенной не назовешь. Она отличалась от остальных и была словно наэлектризованная.

Разбив лагерь, пятерка потратила остаток дня на осмотр формаций. Геологические пласты они видели не раз и примерно догадывались, что их ожидает.

— Характерное рифление на эоловом столбе выглядит как колонка породы, — сказал Терренс. — Эта его часть не похожа на другие, словно вдоль столба прошла молния и специально для нас очистила полосу. Столб нужно будет вернуть в первоначальное положение. Он опирается на холм как раз там, где лучше всего пробивать разрез. Сам курган выглядит многообещающе. Но сначала изучим эоловый столб, тем более что его внутренности как на ладони.

— Я могла бы рассказать о нем все, — раздраженно заметила Магдалина. — И о холме тоже.

— Интересно, для чего тогда делать раскопки, если ты и так все знаешь? — насмешливо спросила Эфил.

— Вот и мне интересно, — хмыкнула Магдалина. — Но нам нужны экспонаты. Без них не будет финансирования. Роберт, видишь тот кустарник в сорока метрах отсюда? Сходи туда и подстрели оленя. Раз мы собрались жить в первобытных условиях, почему не питаться олениной?

— Сейчас не охотничий сезон, — возразил Роберт. — И там нет оленя. А если бы и был, то наверняка прятался бы на дне лощины, и ты бы его не увидела. И даже если там кто-то и прячется, то не олень, скорее всего, а олениха.

— Нет, Роберт, это крупный двухгодовалый самец. Естественно, его не видно, он на дне лощины. До него метров сорок на северо-восток. Если бы я видела его глазами, то и вы все увидели бы. Роберт, ступай и убей его! Мужчина ты в конце концов или нет? Говард, наруби жердей и сооруди треногу, тушу нужно подвесить и разделать.

— Роберт, лучше иди, — взмолилась Эфил. — Иначе не будет нам покоя.

Небом торговал мистер Фуртиф. Лицо у него было, как у лисы, глаза, как у хорька, и передвигался он, скользя по-змеиному. Жил он под «Скалами», которые давно уже перестали быть символом процветания. Грандиозный комплекс построили на участке мертвой земли (с целью преобразить ее), но земля победила. Меблированные комнаты потеряли былой блеск — их поделили на убогие каморки. «Скалы» поизносились. Прежние пастельные тона сменились скучно-серыми и коричневыми.

Пять подземных уровней, в лучшие времена служившие парковкой для автомобилей, теперь превратились в перенаселенные лабиринты — скопище узких проходов и тесных клетушек. Продавец неба жил в самой нижней, самой маленькой и самой жалкой из них.

На открытый воздух он выходил исключительно по ночам. Дневной свет был для него смертелен, и мистер Фуртиф хорошо знал это. Он торговал Небом исключительно под покровом самых темных ночных теней. У него было несколько (причем довольно странных) клиентов, и никто не знал, кто его поставщик. Сам он клялся, что поставщика у него нет — он, мол, лично собирает урожай и готовит продукт.

Велкин Алауда, пышная девушка с легкой походкой (говорят, у нее полые кости, заполненные гелием), появилась перед самым рассветом, когда продавец неба уже нервничал, но еще не сбежал под землю.

— Мышка-трусишка, давай Неба пакет, и спеши домой, скоро будет свет! — пропела Велкин. Она явно была на седьмом небе.

— Быстрее, быстрее! — поторопил продавец Неба, протягивая пакет. Его черные глаза дрожали и едва заметно поблескивали. Но если бы в них отразился настоящий утренний свет, мистер Фуртиф ослеп бы.

Подхватив пакет, Велкин сунула купюры в поросшие шерстью ладони продавца. (Неужели шерстью? Да, именно.)

— Мир, отдыхай. Воздух, нас обнимай. Небо, из-под земли расти-вырастай, — снова пропела Велкин, пряча пакет. И упорхнула — вприпрыжку (ведь она была легкая из-за полых костей). А продавец Неба нырнул головой вперед в черный провал шахты, вниз, на самое дно.

Утром на скай-дайвинг пришли четверо: сама Велкин, Карл Влигер, Икар Райли и Джозеф Олзарси. Еще был пилот, но не тот, о ком вы подумали. Тот пригрозил пойти в полицию, и они отказались иметь с ним дело. Нового пилота звали Рональд Колибри, и он летал на самолете для опыления посевов.

Но разве самолет-опылитель поднимется к тем морозным высотам, где они любили оттягиваться? Конечно, поднимется, — если все уже на Небе. Но он же не герметичен, и на борту нет запаса кислорода? Да какое это имеет значение, если все на Небе, включая самолет?

Велкин приняла Небо с газированным «Маунтин Висс». Карл сунул на губу, как нюхательный табак. Икар скатал самокрутку и засмолил. Джозеф смешал с алкогольным напитком и вколол в вену. Пилот Ронни слизывал и жевал, как сахарную пудру. Самолет по имени Сорокопут принял Небо в топливопровод.

Пятнадцать тысяч метров — кто бы еще смог так высоко подняться на кукурузнике! Тридцать градусов ниже нуля — и совсем не холодно! Воздух слишком разрежен, чтобы дышать? Если ты на Небе, подобная мелочь ничего не значит.

Велкин шагнула наружу — и полетела вверх, не вниз. Это был ее коронный трюк. Она весила мало и всегда забиралась выше остальных. Она все поднималась и поднималась, пока не растворилась в вышине. Потом спустилась обратно, но уже заключенная в сферу из ледяных кристаллов, внутри которой она переливалась и строила рожи.

Ветер пронзительно свистел, обжигая кожу, и дайверы покинули борт. Они пошли вниз, планируя, соскальзывая и кувыркаясь, иногда неподвижно замирая в воздухе — по крайней мере, так казалось — или даже немного поднимаясь вверх. Спустившись ниже, они рассыпались по облакам — черно-белым облакам с солнцем внутри и розовым солнечным румянцем по краям. Они раскололи ледяную сферу Велкин, и девушка выбралась наружу. Потом они ели тонкие кусочки льда, очень холодные и хрустящие, с запахом озона. Олзарси стянул с себя футболку и загорал на облаке.

— Смотри, сгоришь! — крикнула ему Велкин. — Нигде так не сгорают, как на облаке.

Это точно!

Протаранив плотную белизну облаков, они спустились в безграничный голубой простор. Облака теперь были сверху и снизу Именно здесь Гипподамия[38] проводила забеги на колесницах — на земле для этого не хватало места. У горизонта нижние облака загибались вверх, а верхние — вниз, образуя замкнутое пространство.

— Это наше собственное пространство и наша собственная небесная сфера, — заявил Икар (он, как и остальные, использовал скай-дайверское имя, которое не совпадало с настоящим), — и они обособлены от всех людей и миров. Людей и миров нет, пока мы считаем, что их нет. Ось нашего пространства — его гармония. А значит, пока пространство в идеальной гармонии, время стоит на месте.

И правда, часы остановились.

— Там, внизу, мир, — сказал Карл. — Жалкий презренный мир. И он будет оставаться таким, сколько мы пожелаем. Конечно, он существует, хотя и призрачно. Конечно, мы сжалимся над ним и позволим стать реальным. Но это позже. А пока он плоский, и по нашей воле останется таким.

— О да, это очень важно, — произнес Джозеф многозначительно, как типичный человек на Небе. — Пока наше собственное пространство искривлено и замкнуто, мир должен оставаться плоским или вогнутым. Нельзя позволить ему выгнуть спину — это опасно. Пока он плоский и презренный, разбиться о него невозможно.

— Как быстро мы упадем, если позволим времени течь в его собственном ритме? Или в нашем? — спросила Вел-кин.

— Гефест однажды падал весь день, — сказал Икар. — А тогда дни были не чета нынешним…

Слегка окосевший Карл вынырнул из глубин внутренней сексуальной страсти, которую часто испытывал во время дайвинга.

Икар словно надышался веселящим газом — явный признак того, что Небо отпускает.

Джозеф ощутил холодный ветерок спиной и серию отрывистых коротких предчувствий.

— Мы не совершенны, — заявил Джозеф. — Но может, завтра или послезавтра станем такими. До цели рукой подать, и мы выигрываем раунд за раундом. Давайте отбросим легкомыслие, чтобы не упустить сегодняшнюю победу. Земля выгибает старую спину, так что приготовьтесь! Пора, парни!

Четверо (или, возможно, только трое) дернули за кольца. Парашюты вышелушились из рюкзаков, распустились и рванули стропы. Во время беседы скай-дайверы держались рядом, пучком. Но на подходе к земле их разбросало.

Приземлившись, они снова собрались вместе и сложили парашюты. Дайвинг закончился.

— Велкин, как ты сумела так быстро сложить парашют? — Икар смотрел с подозрением.

— Я не знаю.

— Ты же самая медлительная и неаккуратная из нас, и твой парашют каждый раз приходится переукладывать. К тому же ты приземлилась последней. Как ты умудрилась сложить парашют раньше всех? Да еще так безупречно! И выглядит, как моя укладка. Именно так я его тебе вчера и сложил.

— Икар, не знаю. Ой, кажется, я поднимусь еще раз, честное слово…

— Нет, Велкин, для одного утра достаточно. А ты точно раскрывала парашют?

— Я не знаю.

На следующее утро, приняв Неба по полной, они снова поднялись в небо. Маленький самолет по имени Сорокопут взлетел так, как ни один самолет до этого — вверх, сквозь грозу. Охваченная бурей Земля съежилась до размера капсулы.

— Сейчас мы сыграем с ней шутку, — объявила Велкин. — Когда ты на Небе, это можно сделать с чем угодно, и шутка будет явью. Я скажу, что капсула, которая была нашим миром, — ничто, пустяк. Смотрите, она исчезла! Потом я выберу другую капсулу, вон ту, например, и назову ее миром. И теперь именно в этот мир мы спустимся. Я поменяла один мир на другой, и он не знает, что с ним случилось.

— И все же он встревожен, — сказал Джозеф, раздувая ноздри. — Ты его взволновала. Неудивительно, что у него приступ неуверенности.

Они поднялись на триста тысяч метров над землей. Альтиметр не был рассчитан на такую высоту, но пилот Рональд Колибри приписал мелком по нескольку нулей к цифрам на шкале, и теперь показания соответствовали действительности. Велкин вышла наружу. Карл, Икар и Джозеф последовали за ней. Пилот Рональд Колибри тоже вышел, но вспомнил о своих обязанностях и вернулся в самолет.

На огромной высоте нет голубизны, кругом все черное и звездное. Из-за низкой температуры пространство испещрено трещинами и провалами.

Они нырнули вниз, пролетели сто тысяч метров за долю секунды и затормозили, смеясь. Прыжок взбодрил, мир

заиграл новыми красками. Они топали по облакам, и те отзывались звоном, как мерзлый грунт. То была родина инея, снежинок и зеркального льда. Здесь обитали творец погоды и сын его — ветер.

Они вошли в пещеру изо льда, смешанного с мореной[39], и нашли там вырезанные из оленьего рога топорики, а также кости хемициона[40] и угли, еще тлеющие. Ветры носились стаями — охотились в глубоких ущельях меж холодных фортианских[41] облаков, встречающихся только в самых верхних слоях атмосферы.

Они спустились ниже, где не было бури, и обнаружили там новое солнце и новый воздух. Их встретило бабье лето — глубокая осень Неба. Они нырнули еще ниже, минуя километры и тысячелетия. И попали в разгар небесного лета: воздух там был до того голубой, что подернулся фиолетовой патиной.

И снова вокруг них образовалось собственное пространство, и снова время остановилось. Время, но не движение! Движение продолжалось. Или вы не знаете, что даже ничто в пустоте может совершать движение? А уж тем более они, в центре собственной небесной сферы! Это был бешеный ритм; увлекающий вихрь; это была абсолютная безмятежность дикого движения.

Но разве движение — это не просто отношение пространства ко времени? Нет. Подобное представление очень популярно среди людей на земных шарах, и оно субъективно.

Здесь, за пределом влияния любых миров, движение безотносительно.

— Велкин, ты сегодня выглядишь как-то по-другому, — удивился Джозеф. — В чем дело?

— Не знаю. Замечательно быть разной, и я замечательная!

— Как будто чего-то не хватает, — задумался Икар. — Как минимум, не хватает изъянов.

— Икар, у меня их нет.

Они находились внутри самого главного и неизменного момента, и он никак не кончался, не мог кончиться, он все длился и длился. Что бы теперь ни происходило, оно будет происходить за скобками этого момента.

— Давайте-ка обсудим еще раз, — предложил Икар спустя некоторое время. (Нет-нет, ни времени, ни тем более некоторого времени в этом моменте не было; ну, разве что за скобками). — Надеюсь, это последнее обсуждение. Сейчас мы внутри собственного пространства, вне времени и движения. Но Земля, чем бы она ни являлась, приближается к нам с большой скоростью и высокой степенью вероятности.

— Но для нас она ничто! — вдруг возмутился Карл в своей хтонической, первобытной страсти. — Мы разнесем ее вдребезги! Мы разобьем ее как тарелочку для стрельбы! Как смеет она мчаться на нас, словно взбесившаяся собака? Стоять, мир! К ноге, псина! К ноге, я сказал!

— Мы говорим одному миру «Взойди!», и он восходит. Другому командуем «Рядом!», и он подчиняется, — высказался Икар, купаясь в расслабленном ритме Неба.

— Пока еще не совсем, — возразил Джозеф. — Завтра мы будем готовы, но пока еще нет. Возможно, мы разбили бы мир как тарелочку для стрельбы, если б захотели, но тогда мы перестанем быть его хозяевами.

— Но мы всегда можем создать другой мир, — резонно заметила Велкин.

— Безусловно, но этот — наша проверка. Мы сойдем к нему, когда он сядет, как собака. Мы не позволим ему наброситься на нас. Сидеть! Место, я сказал!

И стремительно приближающийся мир испуганно замер.

— Спускаемся, — объявил Джозеф. — Мы позволим ему подняться, только когда окончательно его разрушим.

(«И наклонили они небеса и сошли».)

И снова трое дернули за кольца. Парашюты вышелушились из рюкзаков, распустились и рванули стропы. Четверо скай-дайверов держались вместе, пучком, в их главном, неизменном моменте; но на подходе к земле их разбросало.

— Велкин, у тебя сегодня вообще не было парашюта! — В глазах Икара сквозило изумление с примесью страха. — Так вот чем ты отличалась от нас.

— Да, кажется, не было. А зачем брать с собой ненужные вещи? Не понимаю, зачем я вообще таскала это старье.

— Выходит, сегодня мы были готовы, но не знали об этом, — решился заявить Джозеф. — Хорошо, в следующий раз парашюты не берем. Все оказалось проще, чем я думал.

Ночью Велкин навестила мистера Фуртифа. Не обнаружив продавца на месте, она отправилась на его поиски. Окутанная облаком фунгоидных ароматов, она спускалась все ниже и ниже в гулкое и сырое подземелье. Она проходила по коридорам рукотворного происхождения, естественного происхождения и неестественного происхождения — последние были когда-то построены людьми, но со временем обветшали и превратились в очень странные глубинные пещеры. Велкин спустилась в беспросветную тьму, туда, где маленькие создания источают призрачный свет. Но свет этот был обманчив, как, впрочем, и сами создания: мертвенно-бледный разросшийся мицелий, карикатурные ложные шампиньоны, уродливые сморчки, гадкие бледные поганки. Подслеповатыми фонариками светился в темноте молочно-серый млечник; голубовато-белым отсвечивала хитрая говорушка и желтоватым — белый мухомор. Нездоровый призрачно-белый свет исходил от самого опасного и необычного из всех — красного мухомора. Его-то и собирал крот.

— Крот, дай то, что лучше хлеба, для лихой бригады Неба, для русалки воздушных потоков, королевы полетов высоких! — Слова Велкин отозвались громом в стоячем воздухе подземелья.

Она все еще парила в Небе, но оно уже оставляло ее, и прикосновения унылой реальности становились все грубее.

— Неба? Для толпы пустозвонов и их богини, той, что с сердцем и с костями пустыми?

— Ага, и посвежее. О, я хочу свежего-пресвежего Неба! — воскликнула Велкин.

— Свежесть — не наша категория, — возразил продавец Неба. — На самом деле, ты хочешь несвежего неба. Да-да, очень несвежего! Хорошо выдержанного, пронизанного собственной плесенью.

— Который из них, а? — поинтересовалась Велкин. — Как называется тот, из которого ты делаешь Небо?

— Красный мухомор.

— Разве это не просто ядовитый гриб?

— Нет, это больше, чем гриб. Это нечто таинственное. При повторной ферментации его яд превращается в наркотическое вещество.

— Фу, как банально — наркотик!

— Но не просто наркотик. В нем есть что-то еще, особенное.

— Да нет же, вовсе не наркотик! — протестующе произнесла Велкин. — Это освобождение! Это сокрушение мира! Это абсолютная высота! Это полет и сама отрешенность! Это венец всего! Это высокое искусство.

— Хорошо, девушка, это искусство. Это самое высшее и самое низшее из всего созданного.

— Да нет же, — снова запротестовала Велкин, — не из созданного. Не из рожденного и не из сделанного. Не могу подобрать слово. Это наилучшее из несозданного.

— Вот, бери, — проворчал продавец неба, — и ступай с миром. Что-то живот у меня крутит…

— Иду! — воскликнула Велкин — Но обещаю вернуться много-много раз!

— Не вернешься. За небом не возвращаются много раз. Вот и ты больше не вернешься. Хотя нет, может, еще разок. Да, пожалуй, еще разок.

На следующее утро они снова поднялись в Небо. Их последнее утро. Ну зачем говорить, что это утро последнее? Потому что время для них исчезнет. Будет последний бесконечный день, который не прервет ничто.

Они поднялись на самолете Бессмертный Орел, некогда носившем имя Сорокопут. За ночь он перекрасился и написал на себе новое имя и символы, часть из которых сразу и не понять. Бессмертный Орел всосал небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и пошел вверх.

О, Небесный Иерусалим! Как он пошел!

Все они, без сомнения, достигли совершенства, ибо Небо им больше не требовалось. Теперь они сами были Небо.

— Мир такой крошечный! — зазвенел голос Велкин. — Городки — как мушиные пятнышки, а мегаполисы — как мухи.

— Экая несправедливость! — возмутился Икар. — Муха — низшее существо, а такое возвышенное имя носит.

— Это я мигом исправлю, — пропела Велкин. — Повелеваю всем мухам: сдохните!

И все мухи сдохли.

— Вот уж не думал, что ты сумеешь, — удивился Джозеф. — Что ж, несправедливость устранена. Теперь благородное имя мух наше. Нет больше мух, кроме нас!

Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, покинули борт Бессмертного Орла, на этот раз без парашютов.

— Ты как, справишься один? — спросил Рональд у беззаботного самолета.

— А то! — ощерился кукурузник. — Тут вроде поблизости летает другой Бессмертный. Так что одиночество мне не грозит.

Было безоблачно, а может, они теперь видели сквозь облака. А может, из-за того, что земля превратилась в крошечную капсулу, облака вокруг нее стали несущественными. Чистый свет лился со всех сторон: солнце тоже стало несущественным и утратило свою главную функцию источника света. Осталось чистое стремительное движение, не привязанное к пространству. Двигаясь стремительно, они никуда не перемещались — они и так были везде, в сверхзаряженном центре всего.

Чистый обжигающий холод. Чистая безмятежность. Грязная гиперстрасть Карла, а затем их общая страсть: необузданное неистовство в чистом виде. И во всем — ошеломляющая красота, спаянная со вздыбленным, как скалы, уродством, рождающим чистый экстаз.

Велкин превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И вовсе не обязательно говорить, что было в волосах Джозефа. Миллион лет или миллиард — одно вечно длящееся мгновение!

Но никакого однообразия, нет! Спектакли! Живые картины! Декорации! Сцены из фильмов! Они возникали исключительно ради этого момента — но возникали навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические, но и додекасферические, и гораздо более сложной формы. Не какие-то там жалкие детские семь цветов, а семью семь и еще раз по семь — вот сколько!

Ясные звезды, такие живые в ярком свете. Вы, видевшие звезды лишь в темноте, лучше молчите — вы ничего не видели! Астероиды, которые можно поедать, как соленый арахис, теперь стали метафорическими гигантами. Галактики — стадами буйных слонов. Мосты протягивались сквозь пространство, такие длинные, что их концы исчезали за границей скорости света. Чистейшие водопады, как по валунам, сбегали по скоплениям галактик.

Неумело забавляясь с одним из таких потоков, Велкин случайно погасила Солнце.

— Да и фиг с ним! — успокоил ее Икар. — По земным меркам минуло то ли миллион, то ли миллиард лет, и Солнце все равно уже гасло. И ты всегда можешь сделать другое.

Карл Влигер метал грозовые молнии в миллионы парсеков длиной и пытался ими, как хлыстом, подцеплять скопления галактик.

— А вы уверены, что наше время не вышло? — спросила Велкин с некоторым опасением.

— Время вышло само для себя, но к нам это не имеет отношения, — объяснил Джозеф. — Время — всего лишь метод подсчета чисел. Причем неэффективный, потому что числа, во-первых, ограничены, а во-вторых, счетовод неминуемо скончается, дойдя до конца серии. Один лишь этот аргумент доказывает бессмысленность подобной математической системы; она вообще недостойна рассмотрения.

— Значит, нам ничто не угрожает? — Велкин хотела определенности.

— Нет, разве что внутри времени, но мы-то вне его. Ничто не может воздействовать на нас, кроме как в пространстве, а мы — вне пространства. Прекрати, Карл! То, что ты делаешь, называется содомия…

— У меня в одном из внутренних пространств червь, и он меня беспокоит, — пожаловался пилот Колибри. — Он очень шустрый.

— Нет-нет, это невозможно. Ничто не может нам навредить, — уверенно повторил Джозеф.

— У меня тоже червь во внутреннем пространстве, только более глубоком, — сообщил Икар. — Это не в голове, не в сердце, не в кишечнике. Может, мое внутреннее пространство всегда было вне общего пространства? Мой червь не грызет меня, но он шевелится. Может, это просто усталость оттого, что я вне досягаемости чего бы то ни было?

— Откуда эти сомнения, друг мой? — проворчал Джозеф. — У тебя их не было мгновение назад, у тебя их не было десять миллионов лет назад. Так откуда они сейчас, когда нет никаких «сейчас»?

— Ну, что до этого… — протянул Икар (и миллион лет минул), — хотелось бы взглянуть на один объект из моего прошлого… (и минул еще один миллион лет)… он называется «мир».

— Ну так удовлетвори любопытство, — посоветовал Карл. — Или не знаешь, как сотворить мир?

— Знаю, но будет ли он тем же?

— Постараешься — будет. Он будет таким, каким ты его сделаешь.

И Икар Райли сотворил мир. Но он не слишком старался, и мир получился не совсем таким, как раньше, хоть и похожим.

— Хочу посмотреть, есть ли в этом мире то, что мне нужно, — заявила Велкин. — Придвинь-ка его поближе.

— Вряд ли это там есть, — сказал Джозеф. — Вспомни, сколько миллионов лет прошло.

— Оно будет там, если я помещу его туда, — возразил Икар.

— К тому же ты не сможешь пододвинуть мир ближе. Расстояния теперь бесконечны, — добавил Карл.

— Зато могу подстроить фокусное расстояние, — опять возразил Икар и так и сделал. Мир неизмеримо приблизился.

— Мир помнит нас, как щенок — хозяина, — сказала Велкин. — Смотрите, он прыгает на нас.

— Скорее, как лев, который хочет добраться до охотника, забравшегося на дерево подальше от когтей, — проворчал Икар, предчувствуя недоброе. — Но мы-то не на дереве.

— До нас ему не дотянуться, как ни старайся, — Велкин вошла в пике. — Пора спускаться.

(«И наклонили они небеса и сошли».)

Очень странная вещь приключилась с Рональдом Колибри, когда он коснулся земли. Казалось, у него начался припадок. Его лицо обмякло, на нем отразились боль и ужас. На призывы он не отвечал.

— Рональд, что случилось? Не молчи! — отчаянно молила Велкин. — Ой, что это с ним? Кто-нибудь, помогите!

Тут с пилотом стало происходить совсем уж невероятное. Он начал складываться и разрушаться, снизу вверх. Кости медленно лопались и протыкали кожу изнутри, внутренности вылетали наружу. Рональд сплющивался. Дробился. Расплескивался. Разве возможно, чтобы человек расплескивался?

Затем приступ настиг Карла: та же вялость и ужас на лице, то же складывание и разрушение снизу вверх — такая же отвратительная последовательность.

Следующим в состояние разрушения вошел ничего не понимающий Джозеф.

— Икар, что с ними происходит?! — кричала Велкин. — И что это за звук — долгий громкий «бу-у-ум»?

— Они мертвы. Как это возможно? — оторопело бормотал дрожащий Икар. — Ведь смерть — во времени, а мы вне его.

Но и он испытал на себе неумолимую поступь времени, когда соприкоснулся с землей, разрушаясь и растекаясь еще отвратительнее, чем остальные.

И Велкин тоже коснулась земли, врезалась в нее… и что потом?

Она услышала звук — долгий громкий «бу-у-ум».

(Прошло еще миллион лет, а может быть, несколько недель.)

Трясущаяся старуха на костылях ковыляла вниз по темным проходам в глубине «Скал». Слишком старая, чтобы быть Велкин Алауда, но не слишком старая для Велкин, прожившей миллионы лет вне времени.

Нет, она не погибла. Она же была легче остальных. К тому же, она дважды проделывала это и не получила ни единой царапины. Но это было еще до того, как она познала страх.

Естественно, ей сказали, что ходить она больше не сможет. И вот неестественно она ковыляет на костылях, сопровождаемая запахом плесени, эхом и сыростью, в абсолютной темноте, туда, где маленькие создания неправильной формы источают неверный свет. Она хочет лишь одного, без чего не может жить.

— Неба для старой разбитой карги! Неба пакетик, спаси, помоги! — проскрипела Велкин старушечьим голосом. Но ответом было лишь эхо.

Разве должен продавец Неба жить вечно?

— Между десятью и половиной одиннадцатого утра первого октября 1945 года на острове, именуемом Пулау-Петь-ер, а иногда — Вилли Джонс (оба варианта не имеют ничего общего с картографическим названием), бесследно исчезли трое солдат американской армии… Я вернусь туда, непременно вернусь! Оно того стоит. Смеющиеся порождения! Пусть убивают меня! Я вернусь! Спокойно, я должен взять себя в руки… Те трое были: сержант Чарльз Санти из Оринджа, штат Техас, капрал Роберт Каспер из Гоби, штат Теннесси, и рядовой первого класса Тимоти Лорриган из Бостона. Я — один из этой троицы… Вернусь, даже если придется отдать еще двадцать лет жизни!

Нет, нет! Это не та история. В ней тоже все случилось на острове Вилли Джонса, но совсем по-другому. Ее однажды вечером спустя годы поведал мне один забулдыга в баре — после привычного: «А мы случайно не встречались на Островах?».

— Так часто делают, начиная не с того, — объяснил мне Галли. — Такой завлекающий трюк. Сбиваешь человека с толку, потом как бы смущаешься — и он у тебя на крючке.

Сам Галли родом из Ост-Индии. Искусство рассказчика у него в крови.

— Во всем мире есть одна-единственная история, — продолжал он, — и работает она в две стороны. Одна часть разума кричит: «Черт! Так не бывает», а другая половина, что верит в чудеса, нашептывает: «Чем черт не шутит Может, и правда».

Галли хорошо знал свое дело и предложил обучить меня. Потому что сам попался на крючок. Благо, было чем зацепить.

— Тысячу лет мы рассказывали об одном и том же, но потом нашли свежий источник — американские комиксы. Их освоил еще мой дед, далеко отсюда и в другие времена, а я пошел по его стопам. Краду журналы из ваших палаток, уже набралась целая коробка. У меня есть «Космические комиксы», «Капитан Полночь», «Галактический бродяга», «Могучий мышонок», «Зеленый шершень», «Рыцарь в маске». У деда тоже были эти серии, но только старые выпуски. Вот только «Чудо-Женщины» у меня нет, ни одного номера. Отдал бы за нее три любые другие, еще и с приплатой. С ней можно связать легенду про острова, и начать целый новый цикл рассказов. У тебя, случаем, нет «Чудо-Женщины»?

Вот так Галли и попался мне на крючок. Правда, «Чудо-Женщины» у меня не было, но я знал, где стянуть экземплярчик. Если не ошибаюсь, назывался он «Чудо-Женщина против космических колдунов».

Журнал я благополучно стащил, и в благодарность Галли не только обучил меня мастерству рассказчика, но и поведал эту историю.

— Представь звуки флейты, восходящую гамму. Эх, флейту с собой не прихватил, но история должна начинаться именно с нее, чтобы создать должное настроение. Представь корабли, плывущие из Аравийского моря к острову Джилоло, а оттуда — на остров, где сейчас находимся мы с тобой. Представь волны и деревья — далеких прародителей нынешних волн и деревьев.

Случилось это в году тысяча шестьсот двадцатом, в самый разгар пиратства. Молуккские острова уже три века славились пряностями, оправдывая свое второе название «Острова пряностей». Вдобавок, через них проходил путь манильских галеонов, возвращающихся из Мексики и Залива. Пираты из Аравии, Индии и Китая позорно сдавали позиции англичанам, славящимся суровым нравом. Торговлю на островах захватили голландцы, вытеснив португальских конкурентов. Ост-Индия обещала безграничные возможности для смелых и отчаянных.

И они не заставили себя ждать. Особенно выделялся один, по имени Вилли Джонс.

Говорили, он валлиец. Верить или нет — решай сам. Так же говорили и про дьявола. К двадцати пяти годам Вилли обзавелся собственным кораблем и набрал разношерстную команду. Формой судно походило на горбатую птицу, с латинским парусом и стремительным, словно взмах крыла, движением весел. Нос украшал пикирующий ястреб, вырезанный из мускатного дерева. Звался корабль «Летающая гадюка» или «Пернатый змей» — сколько языков, столько названий.

— Выдержи паузу, — поучал Галли. — Создай настроение. Теперь представь горы трупов — и мы сразу переходим к кровавым сценам.

Однажды ранним утром «Пернатый змей» взял на абордаж голландский парусник. Два судна сошлись в неравной схватке, и вскоре команда «Змея» перекочевала на чужой борт. Голландцы были вооружены, но их темнокожие противники действовали стремительно и беспощадно. Палуба стала скользкой от крови, отовсюду неслись стоны умирающих.

— Забыл сказать, что случилось это в проливе между Молуккским морем и Бандой, — спохватился Галли.

Трофеями стал богатый груз специй, несколько крепких малазийских матросов, золото, судовой журнал и темноволосая голландка по имени Маргарет. Девушку и журнал Вилли Джонс приберег для себя. Потом «Змей» сожрал «голландца», оставив его кости дымится на глади океана.

— Забыл сказать, тот парусник назывался «Люхткастел», или «Воздушный замок», — вновь спохватился Галли.

Посмотрев, как скрывается под водой «Воздушный замок», Вилли Джонс взглянул на журнал и темноволосую Маргарет и внезапно принял решение: обратить добычу в золото и осесть на годик в тихой гавани.

Из журнала он узнал про богатый остров, принадлежавший богатейшему поставщику специй — голландцу, который ушел ко дну вместе со своим кораблем. Бравая команда поможет Вилли Джонсу захватить остров, а взамен он отдаст им «Змея» и все проторенные пиратские маршруты.

Вилли Джонс захватил остров и стал им править. С корабля он забрал лишь золото, темноволосую Маргарет и трех големов, которых когда-то получил в качестве выкупа от одного еврея из Омана.

— Забыл сказать, что Маргарет — дочь голландского поставщика специй. Того самого владельца парусника и острова, которого убил Вилли, — спохватился Галли. — По сути, остров принадлежал ей как наследнице отца.

Целый год Вилли Джонс правил маленьким поселением, руководил големами и местными жителями, заставлял их собирать и закладывать на хранение специи, которые были на вес золота, и даже построил Большой дом. Целый год Вилли добивался от Маргарет взаимности, не решаясь взять ее силой, как других девушек. Она не уступала, памятуя, кто убил ее отца, потопил «Воздушный замок», воплощавший для нее семью и родину, и наконец, отнял принадлежащий ей по праву остров.

Маргарет была красива и свежа, как майская роза, но в схватке между «Пернатым змеем» и «Воздушным замком» она одной левой уложила трех матросов, по очереди раскрутила их над головой, словно вертушку, и швырнула за борт. Глаза у нее сверкали как у самки богомола, парные глаза — в них одновременно горели ярость и смех.

— Эти девушки как вулканы! — сказал человек. — Эдакие высокие, неприступные горы, но мы их покоряли. Вперед, на вершину! Их плечи — смеющиеся утесы. Колышущиеся…

Нет, нет! Отставить последний абзац! Это снова вклинился проклятый забулдыга. Вечно он перебивает.

— Забыл сказать, Маргарет напоминает мне чудо-женщину из комикса, — в очередной раз спохватился Галли.

Итак, Вилли Джонс решил добиться честной победы над Маргарет, потому что не знал, сможет ли ее сломить. Ухаживал за ней как умел, не жалея денег, вырученных за золотисто-зеленые пряности.

— Представь райскую птицу, что вьет гнездо на луне, — внушал Галли. — Чья песнь полна страсти и благородства. Представь звуки флейты, рвущиеся ввысь.

Вилли Джонс сочинил для Маргарет песню.

Мускатная луна — третья в году. Прибой складками шелка на берегу. Земля оживает под босыми ногами Маргарет, Что прекрасна, как лепесток гибискуса.

Вилли сочинил эту песню на малайском, и все слова в ней заканчивались на «анг».

— Представь, как высокие волны обрушиваются на скалы, — продолжал Галли. — Представь райских птиц, порхающих в зеленых зарослях.

Вилли Джонс сочинил для Маргарет новую песню.

Женщина, чьи плечи выдержат на себе мужчину, В душе маленькая девочка, что ждет заветный корабль, И принца — ровесника неба, Но не подозревает, что я уже здесь.

Песня была на голландском, и все слова в ней заканчивались на «лийк».

— Представь, что к мелодии первой флейты примешивается вторая, и они парят, словно птицы в вышине.

Последняя песня Вилли Джонса звучала так:

Проклятье! Довольно лунного света и пустых обещаний! Пора плести циновки и шить приданое. Даже маленький краб строит себе дом в песке. Маргарет пора стоять у плиты и печь лепешки, И как она не поймет очевидного!

Песня была на валлийском, и все слова в ней заканчивались на «гмх».

Спустя год они поженились, хотя Маргарет по-прежнему держалась холодно — наверное, так и не смогла простить своему избраннику смерти отца и отнятого острова, но в целом она с мужем ладила.

— Помолчи минут пять, чтобы подчеркнуть лирическую паузу, — поучал Галли. — Теперь поем «Настало время встречи», если знаешь мотив. И наигрываем на флейте, если есть флейта.

Лирическая пауза окончена.

Но вот в гавань острова причалил «Пернатый змей». До чего же жалкое зрелище это было! Корабль насквозь пропах старой и свежей кровью. Из команды выжило лишь девятеро, да и те едва держались на ногах. Уцелевшая горстка матросов умоляла Вилли Джонса снова стать капитаном и поправить пошатнувшиеся дела.

Вилли отмыл этих ходячих скелетов и три дня кормил на убой, пока на костях не наросло мясо, а мышцы не налились силой. Тем временем три голема починили корабль.

— «Гадюке» нужна твердая рука, — заявил Вилли Джонс. — Неделю и еще день я буду капитаном, наберу новую команду и верну былую славу грозы Молуккских островов. А после, когда «Змей» снова встанет на стезю разбоя, для которой и был рожден, вернусь сюда с чистой совестью.

— Если уедешь, Вилли Джонс, то возвратишься только через двадцать лет, — предупредила черноволосая Маргарет.

— Самое большее через год, — возразил Вилли.

— К тому времени лежать мне в могиле.

— Ни одна могила не удержит тебя, Маргарет.

— Ты прав, не удержит. Обещаю, когда вернешься, я восстану из небытия и встречу тебя лицом к лицу. Но учти, пребывание в могиле даром не проходит. Когда вернешься, я не признаю тебя мужем, а ты не узнаешь, осталась ли я прежней. По натуре я вулкан, но усмирила свою ненависть ради тебя. Если покинешь меня сейчас, взорвусь и обрушу на тебя лавину ярости.

Вилли Джонс не внял ее словам и отправился в плавание, взяв с собой двух големов, а одного оставил служить Маргарет

Год летел за годом, и так незаметно минуло двадцать лет

— В то утро мы двинулись в путь, чтобы, наконец, своими глазами взглянуть на Большой дом, — вещал забулдыга. — Скоро нам предстояло покинуть те края навсегда, а посмотреть так хотелось. Вы наверняка слышали про Большой дом, особенно если бывали на острове Вилли Джонса. Джилоло окрестили его «Домом черепов», а малайцы и индонезийцы вообще боятся называть вслух.

Большой дом стоял в миле от нашего лагеря. Большое полуразрушенное здание, но оно почему-то казалось обитаемым, хоть это и противоречило логике. А потом появились они — мать и дочь. Мы словно с цепи сорвались и бросились к ним со всех ног.

Они были похожи как две капли воды. Не отличишь, кто есть кто. Их глаза сияли — парные глаза, как у самки насекомого, что поедает своих самцов. Этот полуденный свет проникал насквозь. Могучие руки сбивали с ног и заключали в объятия, от которых трещали кости. Нутром мы понимали — это не близняшки, не сестры. Нет, именно мать и дочь.

В жизни не видел ничего подобного! Плевать, что случилось с двумя моими товарищами. Уверен, они не пожалели. Пусть меня самого убьют, плевать! Те две женщины были само совершенство, хотя нам не довелось провести с ними и пяти минут.

А потом началась охота.

Нет, нет! Снова не та история! Галли рассказывал совсем другое, а эта — от забулдыги из бара. Постоянно вклинивается его бред, может потому, что я немного знал бедолагу, мы вместе служили на острове Вилли Джонса. Правда, потом он рехнулся.

— Мир окружает сейсмический пояс, он же пояс легенд, а ниже — Срединный мир. Уж я там набродился!

Да, явное помешательство. Не иначе, как бывшего солдата протащили по всем морям и океанам под килем. Не знаю, кем именно он был из той троицы. По слухам, они все погибли.

— Вообрази атмосферу тайны, — внушал Галли. — Представь шепот в пальмовой роще в предрассветных сумерках.

— Чем мне испугать этого мужчину? — спросила Маргарет у голема, едва Вилли Джонс отчалил на своем корабле. — Хотя откуда знать об этом механическому существу…

— Открою тебе секрет, — произнес голем. — Мы не механические существа. Искусные колдуны, владеющие тайным знанием, свято верят, будто создали нас, но это не так. Они лишь создали нам пристанище, не более. Нас, неприкаянных душ, на свете легион, и мы селимся, где придется. А потому мне многое известно о бесприютных духах, что живут в глубине каждого человека. Выберем один дух и напугаем Вилли Джонса. По рождению он валлиец, по призванию — голландец, малаец и джилоло. Их роднит древний призрак; настанет час, и я призову его на помощь.

— Забыл сказать, что голема Маргарет звали Мешурат, — спохватился Галли.

После двадцати лет отчаянного пиратства Вилли Джонс возвратился на остров. Его встречала черноволосая Маргарет — такая же молодая и прекрасная, как в тот день, когда он покинул ее. Вилли Джонс бросился к возлюбленной, и рухнул, опрокинутый мощным ударом.

Он не удивился и даже не лишился головы, хотя на миг заподозрил это. И почти не разозлился — в любви Маргарет не знала пощады.

— Все равно будешь моей! — пригрозил Вилли, с удовольствием ощущая на языке вкус крови и приподнимаясь. — Мне уже приходилось укрощать тигрицу-Маргарет.

— Тебе не оседлать мои чресла, старый похотливый козел, — звонко расхохоталась красавица. — Я не твоя жена, а дочь, которую ты зачал в утробе. Мать лежит в могиле на вершине холма.

Скорбя, Вилли Джонс направился к могиле.

Но тут за его спиной возникла Маргарет, и ее слова обрушились на Вилли словно разящее копье.

— Я предупреждала, что вернувшись, ты не узнаешь, та ли женщина перед тобой, — провозгласила она. — И впредь тебе не дано этого узнать.

— Маргарет, ты моя жена! — возразил Вилли Джонс.

— Разве по возрасту я гожусь тебе в жены? — усмехнулась она. — Взгляни на меня! Сколько, по-твоему, мне лет?

— Столько же, сколько было, когда я покинул тебя. Может, ты съела орех грядущего, и поэтому не изменилась.

— Забыл рассказать про орех грядущего, — спохватился Галли. — Растет на дереве завтрашнего дня. Если вкусить его плоды, никогда не состаришься. Но вечная молодость даруется вместе с безысходной тоской.

— Может, и съела, — прошипела Маргарет. — Но вот там моя могила, в которой я пролежала много лет, как и наша дочь. Ты не вправе прикоснуться ни к одной из нас.

— Так кто ты, ведьма? Мать или дочь?

— Тебе этого никогда не узнать. Мы меняемся местами, и ты нас не различишь. Смотри, могила раскопана, путь на поверхность открыт.

— Тогда я узнаю правду от голема, что прислуживал тебе в мое отсутствие, — пообещал Вилли Джонс.

— Големами называли искусственных людей, которых когда-то создали евреи и арабы, — пояснил Галли. — А потом якобы разучились. В толк не возьму, почему вы сами не возьметесь их делать, при нынешней-то технике. Столько говорите о них, рисуете в книжках. — Он похлопал по стопке комиксов у себя под мышкой. — А создавать не создаете.

И голем поведал Вилли Джонсу такую историю.

Маргарет действительно родила дочь, а после убила дитя, ввергнув ту в срединное состояние. Часть времени девочка проводила в могиле, а иногда поднималась на поверхность и бродила по острову. В целом же она росла обычным ребенком. Потом Маргарет съела орех грядущего, чтобы никогда не стареть.

Когда мать и дочь сравнялись в обличье — а случилось это за день до возвращения Вилли Джонса, — дочь тоже съела орех. Теперь они с матерью навсегда останутся на одно лицо, и даже голем не сможет их различить.

В ярости Вилли Джонс снова отправился к женщине.

— Я с самого начал знал, а теперь окончательно уверился, что ты и есть Маргарет. И сейчас я овладею тобой силой!

— Мы обе Маргарет, — возразила та. — Но я не та, что встретила тебя чуть раньше. Мы поменялись местами, пока ты разговаривал с големом. Мы обе в срединном состоянии, обе лежали в могиле, и ты не вправе прикоснуться ни к одной из нас, валлиец, ставший голландцем, потом малайцем и джилоло. Ты четырежды проклят древним духом. Сам дьявол не покусится на родных дочерей.

Последнее было ложью, но Вилли Джонс этого не знал.

— Тогда между нами будет вечная война! — объявил он. — Большой дом я превращу в дом ненависти и черепов. Отныне вам не сбежать отсюда, и та же участь ждет любого путника. Я буду убивать каждого, а из их черепов воздвигну памятник в вашу честь.

И Вилли Джонс съел кусок горькой коры с дерева казуа-рина.

— Забыл сказать, — спохватился Галли, — если человек съест кору этого дерева в гневе, то гнев никогда его не покинет.

— Если хочешь убивать путников, мы с моей матерью-дочерью приведем их в избытке. Мужчины будут стремиться сюда, невзирая на опасность. Я съем особое черепашье яйцо, и мужчины потекут к нам рекой, даже смерть их не остановит.

— Забыл сказать, — спохватился Галли, — что если женщина съест особое черепашье яйцо, то ни один мужчина не устоит перед ее чарами. Вижу, ты улыбаешься. Не веришь, что орех грядущего, кора казуарина и черепашье яйцо могут обладать такими свойствами? Сам ведь подростком пробовал наркотики. У нас на островах навалом этого добра, просто люди слепы, чтобы заметить. Я человек образованный, зря говорить не стану. Начитался брошюрок в ваших палатках. Всяких там «Физика без математики», «Космология без хаоса», «Психология без мозгов». Поверь магистру всех наук и предметов: снадобья и впрямь обладают магической силой. Помимо естественных наук есть науки сверхъестественные, повествующие о непознанных областях и легендах, и отрицать их нельзя.

— Думаю, ты и сам прекрасно видел, во что вылилась война между двумя Маргарет и Вилли Джонсом, — продолжал Галли. — Столетиями толпы мужчин прибывали на остров, не в силах противиться чарам двух красавиц. Вилли Джонс убивал каждого, а черепа складывал в кучу. Охота на приманку, да.

(Галли был добродушный туземец, хоть и обделен красотой. Работал на военной базе переводчиком. Помимо родного джилоло знал малайский, голландский, японский, английский и, как положено всякому рассказчику, арабский. Английский адаптировал по ситуации, мог повеселить австралийцев пародией на американцев, и наоборот).

— Да, да. Самая настоящая охота! Нас, как зверей, травили эти существа — шкура серая, глаза злющие, башка плоская, лапы как у грифона, вместо ногтей — когти, зубы могут шею перекусить. Они набросились на нас. Но плевать, все равно я туда вернусь. Мы и пяти минут не порезвились с красотками, как нагрянули эти твари. Говорю твари, потому что они мало похожи на людей. А если эта троица и была людьми, то свет не видел таких извергов. Но натравил на нас их человек из плоти и крови. От него так и веяло злобой. Твари бросились на нас и стали убивать…

Нет, нет! Снова не то! Опять не к месту вклинилось бормотание забулдыги из бара.

Минуло триста лет, но противостояние продолжалось. На острове выросла гора из черепов малайцев, джилоло, голландцев, англичан, португальцев, китайцев, филиппинцев, жителей Гоа, японцев, американцев и австралийцев.

— Только сегодня утром добавилось два новых черепа американцев, хотя должно было добавиться три. Явились эти трое, как и другие, из-за двух Маргарет, съевших особое черепашье яйцо. На самом деле любая женская особь — будь то насекомое, млекопитающее или прочее, — ради которой самец гибнет после спаривания, успела в свое время съесть черепашье яйцо. Одними разговорами такого результата не добьешься.

— А почему добавилось только два черепа, а не три? — спросил я.

— Один американец сбежал, — пояснил Галли. — Удивительное дело! Взял и провалился в Срединный мир. Но путь оттуда до родного края долог и далек, а пройти его нужно пешком. Неважно, где твоя родина, брести тебе двадцать лет. Самое смешное — человека неизменно тянет назад… Вот и конец истории, но не будем обрывать ее так резко, — предупредил он. — Спой «Ищите истину», если помнишь мотив. Представь затихающие звуки флейты.

— Я скитался двадцать лет, точно говорю. — Забулдыга вцепился в барную стойку жуткими артритными пальцами и засмеялся таким радостным смехом, словно вместе с ним хохотала каждая косточка. — А ты в курсе, что под нашим миром есть другой мир, и до него буквально рукой подать? Я бродил там сутки напролет, изо дня в день, без отдыха. Это была настоящая пытка. Казалось, будто иду не туда, но другой-то дороги нет. Временами чудилось, что весь этот мир у меня в голове, просто разум помутился от чудовищного удара одной из тех тварей. Но многое указывало на то, что все происходит взаправду. Мне не хотелось домой. Я пытался вернуться обратно, к тем красавицам, даже если меня ждет там смерть. В том, другом мире почти нет красок, сплошная серость, но в целом место похоже на наш мир. Есть и бары наподобие «Красного петуха».

Забыл упомянуть, что эту историю про остров мне солдат поведал в баре «Красный петух».

— Мне нужно вернуться туда, и, похоже, я знаю, какой дорогой идти. Мне надо снова попасть в Срединный мир! Конечно, они меня прикончат раньше, чем я успею порезвиться с красавицами хотя бы пять минут. Да наплевать! Пусть это займет еще двадцать лет. Тяжкий предстоит поход.

Я едва знал его и не скажу, кем именно из той троицы он был. Так или иначе, этот парень из Оринджа, штат Техас, или из Гоби, штат Теннесси, или Бостона, что на востоке, сейчас отправился в двадцатилетний поход, чтобы найти темноволосых Маргарет и верную смерть.

Вчера мне попалось кое-что интересное. Во-первых, свежая статья Ревеля о моллукских наркотиках. Якобы орех грядущего и впрямь замедляет старение, но вызывает психическое возбуждение и гиперсексуальность. Горькая кора казуарина превращает самого добросердечного человека в злобную фурию. И есть особые черепашьи яйца, создающие вокруг самки непреоборимую для самцов ауру. По словам Ревеля, эти наркотики почти не изучены.

Во-вторых, я прочел опус Мандраго «Сейсмика, легенды и Срединный мир». Автор утверждает, будто сейсмический пояс является на самом деле поясом легенд, а подспудные легенды принадлежат подспудному или Срединному миру, где можно заблудиться навеки.

Вечером я в последний раз отправился в «Красный петух», чтобы порасспросить о забулдыге, а заодно получить от него связный рассказ. Уж больно похоже на историю Галли.

— Нет, он уехал из города, — покачал головой бармен. — Собрался куда-то очень далеко. По мне, так парень немного чокнутый. Впрочем, мне случалось такое говорить и о тебе.

На этом заканчивается другая история, но не будем обрывать ее так резко. Сделайте паузу, чтобы посмаковать концовку. Спойте песню «Давным-давно», если помните мотив.

Представьте угасающие звуки флейты. У меня нет флейты, но история заканчивается именно так.

— Скажи, мама, ты хочешь, чтобы что-нибудь исчезло? — спросил Кларенс Уиллоугби.

— Пожалуй, неплохо, если бы исчезла эта груда грязных тарелок. А почему ты спрашиваешь?

— Я только что построил Исчезатель, мама. Это очень просто: берешь жестяную консервную банку и вырезаешь дно. Затем вставляешь в нее два круглых куска красного картона с отверстиями в середине, — и Исчезатель готов. Для того, чтобы исчезло что-нибудь, нужно просто посмотреть на этот предмет через отверстия и мигнуть.

— О-о!

— Вот только я не знаю, сумею ли вернуть исчезнувшие тарелки обратно. Давай попробуем сначала что-нибудь другое — ведь тарелки стоят денег.

Как всегда, МираУиллоугби была восхищена умом своего девятилетнего сына. Сама она никогда бы не додумалась до этого, а вот он додумался.

— Попробуй-ка Исчезатель на кошке вон там, под дверью Бланш Мэннерс. Если она исчезнет, никто, кроме самой Бланш Мэннерс, не заметит этого.

— Хорошо, мама.

Мальчик приложил Исчезатель к глазу и мигнул. Кошка мгновенно исчезла с тротуара.

Мать с интересом посмотрела на сына.

— Интересно, а как работает Исчезатель? Ты знаешь, как он работает, Кларенс?

— Конечно, мама. Берешь консервную банку с вырезанными донышками, вставляешь вместо них два кружка из картона и мигаешь. Вот и все.

— Ну ладно, иди поиграй на улице. И не вздумай без моего разрешения играть с Исчезателем в доме. Если мне понадобится, чтобы что-нибудь исчезло, я сама скажу тебе об этом.

После ухода сына мать почувствовала какое-то смутное беспокойство. «Может быть, мой Кларенс — гениальный ребенок? Не всякий взрослый сумеет построить Исчезатель, а тем более действующий. Интересно, хватилась ли Бланш Мэннерс своей кошки?»

Кларенс вышел из дому и направился к таверне «Гнутый пятак» на углу.

— Хочешь, чтобы у тебя что-нибудь исчезло, Нокомис?

— Да вот я не прочь расстаться со своим брюхом.

— Если я сделаю так, что оно у тебя исчезнет, вместо живота у тебя будет дыра, и ты умрешь от потери крови.

— Пожалуй, ты прав, парень. А почему бы тебе не попробовать Исчезатель на пожарном гидранте во-оо-он там, у ворот?

Это был, несомненно, самый счастливый день для ребятишек всей округи. Они сбегались отовсюду поиграть на затопленных улицах и переулках, и если кто-нибудь из них утонул во время этого наводнения (мы совсем не утверждаем, что кто-то утонул, хотя это и был настоящий потоп), ну что ж, этого следовало ожидать. Пожарные машины (слыханное ли дело, пожарные машины были вызваны для борьбы с наводнением) стояли по крышу в воде. Полицейские и санитары бродили по затопленным улицам, мокрые и озадаченные.

— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвраща-тель? — тонким голоском кричала Кларисса Уиллоугби.

— Да замолчишь ты наконец? — сердито прикрикнул на девочку один из санитаров. — И без тебя полно хлопот!

Нокомис, буфетчик из таверны «Гнутый пятак», отозвал Кларенса в сторону.

— Пожалуй, я пока никому не скажу о том, что случилось с пожарным гидрантом, — сказал он.

— Если ты не скажешь, я тоже никому не скажу, — пообещал Кларенс.

Полицейский Комсток заподозрил неладное.

— Существует только семь возможных объяснений этого загадочного случая, — сказал он. — Несомненно, один из семи сорванцов Уиллоугби сделал это. Вот только я не знаю, как это ему удалось. Для такой работы понадобится бульдозер, и все-таки что-то от пожарного гидранта останется. Как бы то ни было, один из них сделал это.

У полицейского Комстока был несомненный талант находить правильные пути решения запутанных проблем. Именно поэтому он был рядовым полицейским и патрулировал улицы, вместо того чтобы сидеть в кресле в полицейском участке.

— Кларисса! — сказал он голосом, подобным раскату грома.

— Возвращатель, Возвращатель, кому нужен Возвраща-тель? — продолжала она выкрикивать тонким голосом.

— Подойди сюда, Кларисса. Как ты думаешь, что случилось с этим пожарным гидрантом? — спросил полицейский Комсток.

— У меня есть невероятное подозрение, только и всего. Ничего определенного. Как только будет известно что-нибудь определенное, я вам сообщу.

Клариссе было восемь лет, и она очень любила невероятные подозрения.

— Клементина, Гарольд, Коринна, Джимми, Сирил, — обратился полицейский Комсток к пяти младшим отпрыскам семьи Уиллоугби. — Что, по-вашему, случилось с пожарным гидрантом?

— Вчера около него бродил какой-то человек. Наверно, он взял гидрант, — сказала Клементина.

— Да не было здесь никакого гидранта. По-моему, вы поднимаете шум из-за пустяков, — заметил Гарольд.

— Городской муниципалитет еще услышит об этом, — сказала Коринна.

— Уж я-то знаю, — сказал Джимми, — да не скажу.

— Сирил! — закричал полицейский Комсток ужасным голосом. Не громовым голосом, нет, а ужасным. Он ужасно себя чувствовал.

— Тысяча чертей! — воскликнул Сирил. — Да ведь мне всего три года. Кроме того, я не понимаю, почему я должен отвечать за какой-то гидрант, хотя бы и пожарный.

— Кларенс! — сказал полицейский Комсток. Кларенс судорожно проглотил слюну. — Ты не знаешь, куда делся пожарный гидрант?

Кларенс просиял.

— Нет, сэр. Я не знаю, куда он делся.

На место стихийного бедствия явилось несколько самоуверенных парней из отдела водоснабжения, которые перекрыли воду на несколько кварталов в округе и поставили на то место, где раньше был пожарный гидрант, заглушку.

— Нам придется представить шефу самый невероятный отчет за всю мою жизнь, — сказал один из них.

Расстроенный полицейский Комсток зашагал прочь.

— Отстаньте от меня со своим котом, мисс Мэннерс, — сказал он. — Представления не имею, где его искать. Я даже пожарный гидрант не могу найти, а вы пристаете ко мне со своим котом.

— У меня идея, — сказала Кларисса. — Мне почему-то кажется, что и кот, и пожарный гидрант находятся в одном месте. Пока я не могу ничем это доказать.

Оззи Морфи носил на голове маленькую черную шапочку, закрывающую лысину. Кларенс направил на шапочку свое оружие и мигнул. Шапочка исчезла, а из крошечной царапины на макушке начала медленно сочиться кровь.

— Я бы не стал больше играть с этой штукой, — сказал Нокомис.

— А кто играет? — спросил Кларенс. — Это взаправду.

Так начались семь дней ужаса в этой тихой, до сих пор ничем не выделявшейся округе. Из парков исчезали деревья; фонарных столбов как не бывало; Уолли Уолдорф приехал с работы, вышел из машины, хлопнул дверцей — и машина исчезла. Когда Джордж Малендорф направился по мощеной дорожке к своему дому, почуявшая хозяина собачонка Пит с радостным визгом бросилась ему навстречу. В двух метрах от него она подпрыгнула ему в руки — и словно растаяла. Только лай слышался еще несколько мгновений в озадаченном воздухе.

Но хуже всего пришлось пожарным гидрантам. Второй гидрант был установлен на следующее утро после исчезновения первого. Он простоял только восемь минут, и наводнение началось сначала. Следующий пожарный гидрант был установлен к полудню и исчез через три минуты. На следующее утро был установлен четвертый.

При операции присутствовали: начальник отдела водоснабжения, главный инженер муниципалитета, шеф полиции со штурмовым отрядом, президент «Ассоциации Родителей и Учителей», ректор университета, мэр города, три джентльмена из ФБР, кинооператор, ряд видных ученых и толпа честных граждан.

— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал городской инженер.

— Посмотрим, как он теперь исчезнет, — сказал шеф полиции.

— Посмотрим, как он те… Слушайте, а где гидрант? — сказал один из видных ученых.

Гидрант исчез, и все основательно промокли.

— По крайней мере, теперь у меня в руках самые сенсационные кадры этого года, — сказал кинооператор. В этот момент киноаппарат со всеми принадлежностями исчез прямо у него из рук.

— Перекройте воду и поставьте заглушку, — распорядился завотделом водоснабжения. — И пока не ставьте нового гидранта. Тем более что это был последний.

— Это уж слишком, — вздохнул мэр. — Хорошо, хоть ТАСС об этом не знает.

— ТАСС об этом знает, — сказал маленький кругленький человечек, поспешно выбираясь из толпы. — Я из ТАСС.

— Если все вы, господа, пройдете в «Гнутый пятак», — провозгласил Нокомис, — и попробуете наш новый коктейль «Пожарный гидрант», вы почувствуете себя гораздо лучше. Этот превосходный коктейль состоит из отличного пшеничного виски, кленового сахара и воды из этого самого гидранта. Вам принадлежит честь первыми отведать его.

В этот день дела в «Гнутом пятаке» шли как никогда хорошо. Да это и понятно, ведь именно у его дверей исчезали пожарные гидранты в сопровождении гейзеров бурлящей воды.

— Я знаю, как мы легко можем разбогатеть, папа, — сказала несколько дней спустя своему отцу Кларисса. — Соседи говорят, что лучше уж продать свои дома за бесценок и убраться отсюда как можно скорей. Давай достанем много денег и скупим у них дома. А потом можно будет снова их продать и разбогатеть.

— Я их даже по доллару за штуку не куплю, — сказал папа, Том Уиллоугби. — Три дома уже исчезли, а семьи, живущие в оставшихся, вынесли всю мебель во двор. Только мы одни ничего не вынесли из дома. Может быть, к утру на месте не останется ни одного дома, только пустые участки.

— Отлично, тогда давай скупим пустые участки. К тому времени как дома начнут возвращаться назад, мы будем готовы.

— Возвращаться назад? Так дома вернутся назад? Ты действительно что-то знаешь?

— Не более чем подозрение, граничащее с уверенностью. Пока ничего более определенного мне не известно.

— По следам нашего духовного отца Ивана Сандерсона мы сегодня можем выйти на целый выводок ДИСЧей прямо в их лежбищах, — вещал громовым голосом знаменитый ученый Арпад Аркабаранян. — И лежбища могут оказаться не в горных кряжах, ни в экваториальных лесах, ни в гиблых болотах, а на банальных красноглиняных отмелях. Я, конечно, жизнь готов отдать за успех нашей экспедиции, но мне все же кажется, что они могли выбрать место обитания и подостойнее.

— Журавль в небе, — сказал знаменитый ученый Вилли Макджилли.

Нет-нет, Вилли не хотел ставить под сомнение успех экспедиции. Он имел в виду журавлей, которые, курлыча и хлопая крыльями, с шумом взмывали с края отмели. Чтобы не остаться с одной только синицей в руках, надо уметь летать. На самом деле журавлей было много — сотни — и на фоне отмели их мог разглядеть всякий, у кого острый глаз.

— Илистые журавли, — продолжал Вилли. — Сейчас их уже не так много, как в пору моего детства.

— А я не верю и, боюсь, не хочу верить в ДИСЧей, — проговорил знаменитый ученый доктор Великоф Вонк, задумчиво почесывая свой почти не существующий подбородок. — И все же было бы неплохо, чтобы, наконец, нашлось это недостающее звено, и все те, кто думал иначе, были бы посрамлены.

— За звеньями мы не видим самой цепи, — сказал Вилли Макджилли. — Я вообще не считаю, что какое-то звено пропущено. Звеньев и так много для такой короткой цепи. В том-то и проблема.

— Чтобы найти его, я проделал путь в миллион километров, — вздохнул Арпад. — Я исследовал все бренные останки мира. Меня неотвязно преследует страх, что я пропустил или — по немыслимому стечению обстоятельств — не узнал или не узнаю, когда найду его. Но это же просто насмешка, если мы найдем его в уголке вроде этого — не диком и недоступном, а просто заброшенном и забытом!

— А у меня другая фобия, — признался Великоф. — Я боюсь, что когда мы найдем то, что ищем, я с содроганьем проснусь и обнаружу, что смотрю в зеркало. Должно быть, это символ, вот только чего символ? А ты как их представляешь, Вилли?

— Да как обычных людей. Таких раньше было много на окраине моего родного города, — ответил Вилли Макджил-ли. — Если подумать, раньше их было много на окраине любого города. А теперь их встретишь скорее в центре. Это простой люд, основа породы.

— О чем ты, Вилли? — резко спросил Арпад.

Все они говорили об одном — о ДИСЧах.

У каждого городка на юге той страны был свой двойник, своя тень. У Мигана — Миганова Слободка, у Перкинса — Перкинсова Слобода, у Бумера — Бумеровы Отмели. Трем знаменитым ученым осталось проехать всего пять километров — от Бумера до Бумеровых Отмелей. И там они надеялись найти ископаемые останки легенды, а если повезет, то и встретить ее во плоти. Недостающее звено эволюции — Доисторический Снежный Человек — ДИСЧ. Страна та была совсем не снежная, но и сообщения о так называемом Снежном Человеке приходили из самых разных климатических зон со всех уголков земли.

В одной местной легенде, недавно обнаруженной Арпадом, говорилось, что некие «цветные», не индейского и не американского происхождения, проживают в окрестностях Бумеровых Отмелей, «между зарослями песчаного кустарника и рекой». Говорилось, что они живут на красноглиняных берегах, а отчасти и в самой реке.

Доктор Великоф Вонк, в свою очередь, обнаружил в ворохе этнографических магнитофонных записей одну пленку, которая содержала следующее:

— А что они делают, когда разливается река?

— Замазывают носы, рты и уши илом, ложатся на землю, кладут себе на грудь огромный камень и ждут, пока половодье закончится.

— Они поддаются обучению?

— Некоторые их дети ходят в школу. Но, когда вырастают, остаются дома и все забывают.

— На каком языке они говорят?

— Они вообще мало говорят. Они довольно замкнутые. А если говорят, то на обычном симаронском диалекте английского.

— Чем они питаются?

— Кипятят в горшках из ила и глины речную воду. Добавляют лук и кое-какую зелень. Варят из веток похлебку. В ней — куски то ли мяса, то ли глины, которую они тоже едят. Еще едят лягушек, рыбу, сов и ветки кустарника. Но вообще они едят редко.

— Говорят, они способны менять внешность. Говорят даже, что они рождаются бесформенными. Об этом можешь что-нибудь рассказать?

— Могу. Они и вправду рождаются не очень оформленными. Большинство из них так бесформенными всю жизнь и проживают. А если у кого-то есть форма, значит, это мать вылизала ему внешность в младенчестве.

— В одной из народных сказок так делают медведи.

— Может, дружище, они и научились этому у медведей. У них есть примесь медвежьей крови, но сами медведи на тех отмелях давно не водятся. Так что, скорее, это медведи научились у них. Иногда матери в шутку вылизывают младенцев, придавая форму обычных людей.

— Это что — легенда такая?

— Что ты заладил — легенда, легенда? Не знаю я никаких легенд. Ты спрашиваешь — я отвечаю. Хочешь, расскажу смешную историю? Одной беременной перед самыми родами попался на глаза журнал про кино, который рыбаки из Бумера бросили на берегу реки. В нем была фотография самой красивой девушки на свете. Она на этой фотографии была в полный рост в чем мать родила. Беременной картинка очень понравилась. Когда она родила дочь, то вылизала ее по образу и подобию девушки из журнала про кино. Не думаю, что дочь оценила шутку матери. Но как бы там ни было, теперь она самая красивая среди людей. Зовут ее Лангу стия Сом.

— А ты не шутишь, папаша? Кстати, у этих созданий имеется чувство юмора?

— Некоторые рассказывают старые анекдоты. Джон Солт рассказывает старые анекдоты. Лакрица рассказывает очень старые анекдоты. И, не поверишь, даже Комета — и тот рассказывает старые анекдоты.

— А сколько они живут, эти существа?

— Сколько хотим, столько и живем. У нас же на отмелях есть эликсир. Некоторые употребляют его, некоторые — нет.

— Ты тоже из этих существ?

— Конечно. Но мне нравится иногда выбывать из них. Я такой, сезонный.

Запись на пленку сделал один студент-антрополог, который вскоре после этого порвал с антропологией и теперь изучает ресторанно-гостиничный менеджмент. Эта запись сильно взволновала доктора Великофа Вонка, когда он наткнулся на нее, разбирая несколько сотен новых записей, появившихся за неделю в антропологических кругах. Он задумчиво поскреб отсутствующий подбородок и позвонил знаменитым ученым Арпаду Аркабараняну и Вилли Мак-джилли.

— Поеду, конечно, поеду! — закричал в трубку Арпад. — В своих поисках я преодолел миллион километров, неужели меня остановят еще сто? Конечно, все это невероятно, невозможно, этого быть не может, но в любом случае я еду Обязательно. До завтра.

— Безусловно, еду, — с ходу принял решение Вилли Макджилли. — Я уже там бывал, и эти ребята с Отмелей мне понравились. Не знаю, как на счет самого большого сома в мире, но самое большое количество историй про самого большого сома в мире рассказывают именно на берегах Си-марона в районе Бумеровых Отмелей. Обязательно едем завтра.

— Вполне может быть, это то, что мы ищем, — рассудил Великоф. — Но как можно было просмотреть это место? Оно же у нас под носом!

— Именно поэтому ты и не заметил, что не можешь заглянуть себе под нос. А оно там.

— Думаю, Вилли, тут какой-то провал в памяти, из-за которого мы забыли об этом месте, просмотрели или…

— Нет, Великоф, думаю, здесь что-то другое. Оно слишком близко — вот мы и не разглядели.

На следующий день трое знаменитых ученых выехали из Ти-тауна в сторону Бумеровых Отмелей. Вилли Макджилли, кажется, знал, где это, хотя путь, который он указывал, вызывал сомнения, поэтому Великоф решил, что лучше расспросить местных жителей в Бумере. Но и здесь возникли трудности. Все твердили одно и то же: «Да, это Бумер. Но мы не знаем никаких Бумеровых Отмелей».

Они не значились ни на одной карте. Видимо, этот населенный пункт был настолько незначительный, что там даже почтового отделения не было. Жители Бумера объясняли до изнеможения, что знать не знают никаких Отмелей и, соответственно, не представляют, как туда проехать.

— Оно в пяти километрах отсюда, и вы не знаете, где это? — сердито отчитывал Великоф одного из местных.

— Я даже не знаю, что это, — сердито отвечал бумерец. — И вообще сомневаюсь, что такое место есть.

Наконец, стали попадаться люди, которые вроде бы что-то слышали. И вроде бы даже туда ведет что-то вроде дороги. И они указали знаменитым ученым тот самый невероятный путь, который изначально и предлагал Вилли Макджилли.

Трое знаменитых ученых свернули на указанную дорогу. Отмели только недавно открылись после половодья. Дорога была песчаной. Если вообще была. Наконец они приехали в городок или что-то вроде городка — в нечто, разбросанное по лоскутным речным отмелям. Таким оказалось это место. Они вошли в отель «Симарон», который выглядел как самый обычный отель, только сильно обшарпанный. И сразу свернули в ресторан, поскольку подошло время обеда.

Там стояли столики, но это был не просто ресторан. Скорее, комната отдыха. С некоторым налетом старомодной элегантности на голубоватых зеркалах в простенках. Там была огромная барная стойка и стол для пула, за которым играли в ротацию волосатый мужчина и Комета. Комета был высокий, седобородый (собственно, комета и есть звезда с бородой), и из него постоянно сыпались мелкие предметы. За столиками сидели глинянолицые люди в шляпах и играли в домино. В помещении находилось с полдюжины собак. Что-то немного странное и доисторическое чувствовалось в этих собаках. Как и во всем остальном.

И, словно для отвлечения внимания или для контраста, там была девушка неземной красоты — судя по всему, официантка. Она, похоже, чего-то ждала — не то равнодушно, не то с затаенной надеждой.

Доктор Великоф Вонк поморгал глубокими, глубоко посаженными глазами и привел в действие свой массивный мозг, скрытый за массивными же надбровными дугами. Результатом этого сложного мыслительного процесса было следующее. Он спросил:

— Девушка, у вас есть меню?

— Нет, — просто ответила она. Но на самом деле все было не так просто. Ее голос не соответствовал ее красоте. Даже на протяжении одного слога он казался более интригующим, чем ее внешность. Мощный, но не грубый, глубокий, гулкий, как пещера, протяжный, вечный. У девушки при всей ее привлекательности были пегие волосы, широкая кость и глаза разного цвета.

— Мы хотели бы пообедать, — сказал Арпад Аркабара-нян. — Что у вас есть?

— Сейчас приготовят, — ответила девушка, — и я принесу.

В помещении было сумрачно и стоял густой речной запах.

— Странный у нее голос, — с восхищением и удивлением прошептал Арпад. — Как будто камни под водой перекатываются. И в то же время чувствуется что-то весеннее — правда, специфиче ски-ве сеннее.

— Не весеннее, а межледниковое, — уточнил Вилли Макджилли. — Я уже замечал это у подобных людей в других местах. В их голосах звучит древняя эра цветения природы — цветения между двумя оледенениями.

Помещение освещалось висячими лампами, которые отбрасывали колышущиеся тени. Они явно были не электрические.

— Здесь атмосфера эпохи газовых светильников, — высказал мнение Арпад. — Но только в светильниках — не газ.

— Нет, это масляные лампы, — сказал Великоф. — Странно, но мне только что пришло в голову, что это, возможно, старый добрый китовый жир.

— Девушка, а чем вы заправляете лампы? — поинтересовался Вилли Макджилли.

— Сомовьим жиром, — ответила девушка, и в ее гулком голосе снова прозвучал межледниковый период. Сомовье масло горело пламенем цвета глины.

— Может, пока мы ждем еды, принесете что-нибудь выпить? — спросил большеголовый Великоф.

— Сейчас приготовят, — ответила девушка, — и я принесу.

Тем временем Комета обыгрывал в ротацию волосатого партнера. По части ротации Комета не имел себе равных.

— Мы прибыли сюда в поисках странных существ, — обратился Арпад к девушке. — Вам что-нибудь известно о странных существах или странных людях и местах их обитания?

— В последнее время вы единственные странные люди в наших краях, — ответила девушка.

Вскоре она принесла напитки: три огромные пенящиеся глиняные кружки, по форме похожие на гигантские луковицы. От них ощутимо несло рекой, возможно, даже межледниковой рекой. Она поставила их перед знаменитостями. В ее глазах при этом как будто вспыхивали искорки. Но так только казалось, потому что на самом деле это были не искорки. Молнии, настоящие молнии сверкали меж ресниц этого очаровательного существа. Она ждала реакции на напиток.

Великоф вперил в кружку свой глубокий взор, что само по себе уже было подвигом. Остальные не имели таких глубоких глаз и таких надбровных дуг, как у Великофа. Они только покосились, но и это далось им нелегко. А Великоф, когда начал пить, даже осклабился от прилива глубинной народной памяти. В этой области он был очень силен.

Арпад Аркабаранян завизжал, вскочил, уронил стул и замер в ужасе, указывая дрожащим пальцем на пенящуюся глиняную кружку. Он страшно разволновался.

Вилли Макджилли отхлебнул большой глоток из своего кипящего сосуда.

— Это же «Шноркель зеленой змеи»! — восхищенно воскликнул он. — О напиток напитков, ты — само наслаждение! Его подают у нас тем, кто возвращается на родину, но я никак не ожидал встретить его здесь. За что нам такая честь?!

И он продолжил пить чудесную пенную жидкость, от которой во все стороны летели брызги. Великоф тоже пил, шумно выражая удовольствие. Девушка подняла стул Арпада, сильными руками усадила знаменитого ученого и наклонила над бурлящим сосудом. Но Арпад отворачивался от живительного напитка и только бормотал: «Она живая, живая».

Арпад Аркабаранян посвятил свою жизнь изучению всего примитивного. А примитивное (от латинскогоprima) значит «первичное». Но сейчас, в минуту слабости, Арпаду не хватало первичности для того, чтобы достойно встретить примитивный и такой приятный напиток. Жидкость, умеренно алкогольная, искрилась и пенилась, как шоколадное пиво, и в каждой кружке извивалась зеленая змейка.

(Великоф в записной книжке пометил: «зеленые черви подвида vermis ebrius virdis», но то была чистая схоластика. Это — змееподобные черви, и размером они с маленькую змею, так что будем называть их змейками.)

— Давай, Арпад! — воскликнул Вилли Макджилли. — Тут вся соль в том, чтобы успеть выпить напиток, пока его не выпила змейка. Имей в виду, змея может обидеться, если почувствует, что ты ее боишься. И тогда она вопьется тебе в лицо.

— Но я совсем не хочу пить, — произнес Арпад, изображая великосветскую пресыщенность. — Я вообще малопьющий.

Так что зеленая змейка Арпада шумно допила «Шноркель зеленой змеи» и исчезла — испустила дух, испарилась.

— Куда она делась? — нервно спросил Арпад. Он по-прежнему был немного не в себе.

— Вернулась в сома, — ответила девушка. — Змейки — духи сома и покидают его ненадолго.

— Как интересно, — заметил Великоф и пометил в своей записной книжке, что vermis ebrius virdis — не подвид червей или змей, а вовсе даже сомовий дух. Именно из таких скрупулезных замечаний и складывается научное знание.

— Есть ли что-нибудь примечательное в Бумеровых Отмелях? — спросил Великоф у девушки. — Что-нибудь уникальное? Из ряда вон выходящее?

— Есть, — ответила девушка. — У нас останавливаются кометы.

— Но моль побила те кометы, — процитировал древний эпос Вилли Макджилли.

Девушка принесла три большие глиняные миски с икрой и три глиняные ложки. Вилли Макджилли и доктор Великоф Вонк с удовольствием принялись за еду, а Арпад Арка-баранян сморщился.

— Все это смешано с илом, песком и каким-то мусором, — произнес он с возмущением.

— Именно, именно, и это прекрасно, прекрасно, — приговаривал счастливый Вилли Макджилли с набитым аппетитной бурдой ртом. — Всегда полагал, что мир многое потерял, когда стали промывать старое доброе блюдо трущоб — рыбью икру Теперь ее промывают во многих местах, но, как видно, не везде. А по мне, так в настоящей икре всегда должен быть легкий привкус речных нечистот.

Арпад с отвращением бросил глиняную ложку на стол. Он проделал миллион километров в поисках необычного, а встретив его, не узнал — потому что в нем самом этого не было.

Один из доминошников за соседним столом (все три знаменитости почти сразу отметили это, правда, не сразу осознали) оказался медведем. Медведь был одет как оборванец, а на голове — большая черная шляпа. В домино играл уверенно и почти все время выигрывал.

— Как может медведь играть так хорошо? — удивился Великоф.

— Не так уж и хорошо, — возразил Вилли Макджилли. — Я играю лучше. Лучше их всех.

— И он не медведь, — добавила девушка. — Это мой двоюродный брат. Наши матери-сестры были чудачки. Его мать для смеха вылизала своего сына в форме медведя. Но это ничто по сравнению с тем, что проделала моя мать. Она вылизала мне красивое лицо и стройную фигуру — тоже для смеха. Мне это совсем не нравится, но я отношусь к этому с юмором, как и все вокруг.

— Как ваше имя? — равнодушно спросил Арпад.

— Лангустия Сом.

Но Арпад Аркабаранян имя не расслышал или не узнал его, хотя именно оно прозвучало на пленке, которую им прокрутил доктор Великоф Вонк, — на той самой пленке, что привела их сюда, в Бумеровы Отмели. Арпад затворил от мира и глаза, и уши, и сердце.

Волосатый человек и Комета все еще гоняли шары, и всякая мелочь по-прежнему сыпалась из Кометы.

— Он уменьшается, он разрушается, — заметил Великоф. — Боюсь, с такими темпами его не хватит еще на один век.

Засим знаменитости откланялись, покинули комнату отдыха и отель «Симарон» и отправились на поиски ДИСЧей, которые, по слухам, водились в этих местах.

ДИСЧ, как вы уже знаете, это сокращение от Доисторический Снежный Человек. Еще его называют Волосатый Лесной Человек, Дикий Человек с острова Борнео, Йети, Злой Дух, Человек-обезьяна, Человек-медведь, недостающее звено эволюции, Трехметровый Гигант, реликтовый неандерталец. Некоторые полагают, что все это — одно и то же существо. Однако большинство уверено, что такого существа не существует вообще — ни в одной из вышеперечисленных форм.

И большинство, похоже, как всегда, было право, ибо тройке знаменитостей не удалось обнаружить ни шкур, ни шерсти (а грубая шкура с густой шерстью считается отличительной особенностью ДИСЧей) на всем протяжении красного берега реки Симарон. Создания, встречавшиеся по пути, сильно напоминали неразговорчивых оборванцев, которых ученые уже видели в Бумеровых Отмелях. Они не были уродливые, скорее, трогательно-илистые. По-своему воспитанные, по большей части молчаливые. Одетые, как одевались люди семьдесят пять лет назад, точнее, как бедный рабочий люд семьдесят пять лет назад. Но были ли они бедными? Может, да, а может, нет. И не похоже, чтобы они много работали. Правда, время от времени мужчины и женщины как бы невзначай, походя делали кое-какие дела.

По всей видимости, в илистой красной реке водилось много рыбы. По крайне мере, там постоянно что-то плескалось и играло. На берег выползали огромные черепахи с густым слоем ила на головах и вокруг глаз. Берега и отмели были зыбкие, и знаменитости то и дело проваливались в илистый песок — по колено, а то и выше. А вот широкосто-пый местный народец ходил без всяких затруднений.

По берегам росло много зелени, правда, зеленью ее особо не назовешь: она скорее бурая — возможно, из-за того, что последние недели выдались пыльными. Здесь жили ондатры и даже бобры, скунсы, опоссумы, барсуки. Тут и там виднелись волчьи норы и норы койотов со своим особенным запахом. Были и собачьи норы. Встречались хатки енотов. Даже медвежьи берлоги, напоминающие пещеры. Но пахло из них не медведями. А чем же?

— Кто живет в этих пещерах? — спросил Великоф у женщины, которая ковырялась в речной глине поблизости.

— Гиганты, — ответила женщина. Пещеры вполне подходили для гигантов. Трехметровое существо могло зайти в такие, не нагибаясь.

— Все не то, — сказал Арпад. — Нечего тут делать. Продолжу свои экспедиции в других местах, и, возможно, что-то найду.

— А мне кажется, мы именно там, где надо, — возразил Великоф.

— Оно вокруг нас, Арпад, то, что ты искал, — подтвердил Вилли Макджилли.

Но Арпад Аркабаранян остался равнодушен к обитателям илистых вод, красных песков и пещер в красных песках, словом — ко всему. Он совершенно утратил интерес к окружающему. Троица вернулась в отель «Симарон», так и не найдя никаких примитивных созданий, никаких недостающих звеньев.

Они снова зашли в комнату отдыха. Доминошники сидели на своих местах и апатично забивали козла.

— Вы точно уверены, что в ваших местах нет странных существ? — спросил Арпад Лангустию Сом.

— Джон Солт — странное существо, а он родом из этих мест, — подсказала Ракела. — Лакрица, по-моему, тоже странный. Да и Оранг Лесовик — слишком уж увлечен футболом. У всех троих — примесь крови обычных людей. Они такие же странные, как и вы трое. И Комета, тот, что играет в пул, тоже какой-то странный. Но я не знаю, примесь какой крови стала причиной его странности.

— Он давно здесь? — спросил Великоф.

— Он возвращается каждые восемьдесят семь лет. И остается примерно на три года. В этот раз он здесь уже больше двух лет. Потом отправляется на очередной круг. Ездит в пространстве среди планет и звезд.

— Вот как? И на чем ездит? — спросил Великоф, высунув язык и скосив глаз.

— На конной упряжке, на чем же еще?

— Эй, Комета! — крикнул Вилли Макджилли. — Ты и вправду ездишь среди планет и звезд на конной упряжке?

— Все верно, — ответил высокий седобородый мужчина по имени Комета. — Коня зовут Пипи-газ, а повозку я называю Харма. Конь — кляча, повозка — раздолбана, но худо-бедно ездим.

— Троньте глину для молний, — приказала Лангустия Сом.

Все дотронулись до глины. (Впрочем, здесь все было из обожженной глины, даже домино.) И вспыхнули молнии — фантастические молнии. Засверкали из каждой щели и трещины ветхого отеля. И это сияние было ярче, чем все лампы мира на сомовьем жире. И не прекращалось. Прокатились раскаты грома, и послышался дальний рев за несколько километров западнее от бури.

Явились гиганты и встали по углам комнаты. Все они были похожи друг на друга, словно братья. Высокие, мрачные, заросшие бородами по самые глаза, в черных широкополых шляпах. И все под три метра ростом.

— Боюсь показаться наивным, но это и есть гиганты? — спросил Великоф.

— Верь глазам своим, да, гиганты, — ответила Лангу-стия. — Их в здешних краях больше, чем нас самих. Иногда обычные люди видят их, но не понимают, что они тоже обычные люди. Из-за этого и весь сыр-бор. Думаю, именно этот сыр-бор и привел вас сюда. Но они не обезьяны, не медведи, не монстры. Они тоже люди.

— И вы одной с ними породы? — спросил Великоф.

— Это мои дядюшки, старые холостяки. Вот почему они такие высокие и молчаливые. Вот почему стоят по углам комнаты. И вот почему роют себе пещеры по берегам и обрывам, а не живут в хижинах. Крыши хижин для них слишком низкие.

— Почему бы не построить высокие хижины? — удивился Вилли Макджилли.

— Вам это можно, — ответила Ракела, — а им — нет. У них свой путь. Они сутулятся и ходят на полусогнутых, потому что чувствуют себя слишком высокими. Не бреются, не стригут волосы и зарастают по самые глаза, и все тело у них покрыто волосами. Они кастраты от природы. Ни детей, ни домашнего очага — поневоле станешь долговязым и неуклюжим. То же бывает с кастрированными быками, медведями и обезьянами — они также вырастают большими и нескладными. Видите, они очень застенчивы, а многие ошибочно принимают их застенчивость за свирепость.

Глухой рев к западу от бури становился все громче. Река вдруг угрожающе ожила. Все в помещении осознали, что снаружи потемнело, хотя до ночи было еще далеко.

Комета отдал свой кий одному из гигантов и подсел к знаменитостям.

— Вы волхвы? — спросил он.

— Да, я волхв, — сказал Вилли Макджилли. — В современном мире нас называют знаменитыми учеными. Великоф тоже волхв, а вот Арпад сегодня перестал им быть.

— Поначалу я вас не за тех принял, — сказал старик Комета. — Тех троих я встретил несколько циклов назад. У них было слово Завета, и по зову этого слова они шли из далеких мест. На дорогу они отвели две тысячи лет и боялись, что еще до окончания пути мифотворцы объявят, что они, мол, уже дошли. Еще боялись, что их опередят фальшивые волхвы и создадут превентивный миф. Сдается мне, так и случилось.

— А мифы о тебе, старина, тоже бегут впереди тебя или все в них правда? — спросил Вилли Макджилли. — Я смотрю, язык у тебя хорошо подвешен — в самый раз, чтобы пустить по миру не один миф.

— Спасибо, именно этим я и занимаюсь. Мифы не могли рождаться только в далеком прошлом, мифы — это часть насущного, которым поддерживается настоящее. А я очень хочу поддержать настоящее, ибо часто живу в нем.

— Расскажи нам, старина, почему именно Бумеровы Отмели стали тем местом, куда возвращаются кометы, — попросил Вилли.

— Здесь — одна из почтовых станций, где мы меняем коней в наших странствиях по орбитам. В Отмелях останавливаются многие кометы: Бугера, Донати, Энке, 1914 года, Галлея.

— Но почему именно в Бумеровых Отмелях? На этой маленькой речушке?

— Часто вещи бывают больше, чем кажутся. Симарон на самом деле не такая уж и речушка. Настоящее имя этой реки — Океан, Который Объемлет Все Миры.

— Комета… старик, из которого все время что-то сыпется, — начал свой вопрос Великоф, склонив огромную голову набок, — скажи нам, кто они — эти прото-люди, которых мы ищем по всему свету и, возможно, нашли здесь, в сотне километров от нашего прославленного Ти-тауна?

— И ты спрашиваешь? Да посмотри на свою физиономию! — Старик Комета смотрел на Великофа и мерцал. Человек, который мерцает, определенно бывал среди звезд; они явно оставили на нем свою пыль. — Если хочешь знать, ты сам один из них.

— Давно подозревал об этом, — пробормотал Великоф. — Но кто же они? Кто я?

— Как верно вчера подметил мудрый Вилли, они — простой люд, основа породы. Нельзя недооценивать простой люд. Они почва. Раса, которая лежит в основе нескольких человеческих рас. Когда плоть и кровь выдающихся рас истощается, они поддерживают вас, подмешивая своей царственной силы. И это происходит постоянно, но в некоторые эпохи особенно заметно. Они — звено, которое никогда не терялось. Связующее звено между прахом и кровью.

— Но почему они — да и я, не будь я таким опрятным и знаменитым, — оказываются иногда животными? — спросил Великоф. — Почему всегда живут на окраинах и задворках?

— Не всегда. Иногда в центре. Это даже мудрый Вилли понимает. Но таково их предназначение — стоять в стороне и копить силы. Взгляните на мощный костяк этой девушки! Ее предназначение — передать всем облик, который для нее выдумала мать. Они очень глубоко мыслят, именно здесь, в этих пустынных местах, где другим расам так не хватает глубины мыслительной деятельности. Своими силами и мыслями они делятся с остальными, когда вдруг наступает блистательная эпоха великих свершений и великой энергии. Вспомните великие эпохи: Афины, Флоренция, Лос-Анджелес. А после эти люди снова отходят в сторонку — набраться сил и подготовить почву.

— Но что они делают в этом тесном обветшалом отеле, который похож на выцветший дагерротип? — спросил Вилли. — Или что-то космическое заключено в нем и в этой речушке?

— Конечно, Вилли. Отель называется Ксенодохий, или Странноприимный дом. Дом, где собираются странники. И те, что сейчас здесь, и те, что бродят по свету. И он не мал, просто в каждое мгновение ты можешь видеть только ту его часть, которая доступна твоему зрению. Потом странники пойдут дальше своей дорогой. Иногда они живут в местах обычных людей, на окраинах или в центре. Иногда — в местах и эпохах, заброшенных человечеством. Заброшенные они предпочитают чаще и ко времени относятся по-рыцарски. А что в этом плохого? Если обычные люди завершают эпоху и оставляют ее, почему ею не воспользоваться?

Ревущий гул стал совсем близким, и снаружи начался страшный ливень.

— Пора, — воскликнула своим странным голосом Лангу-стия Сом. — Поток пришел, и он снесет все на своем пути. Пора ложиться в реку.

Все поспешили за ней — и обитатели Бумеровых отмелей (в том числе гиганты), и знаменитости.

— Комета, ты что, тоже ляжешь в реку? — удивился Вилли Макджилли. — Не ожидал от тебя такого.

— Нет, не лягу. У меня другой путь. Возьму свою лошадку с повозкой и вознесусь над потоком.

— И что, они действительно выглядят как конь и повозка?

— Нет, они выглядели бы иначе, если бы ты мог их видеть.

— Комета, кто ты на самом деле? — спросил Великоф, когда они уходили от старика. — К какому роду принадлежишь?

— К человеческому, конечно. К особой расе рода человеческого, которая иногда возникает из смешения, а потом опять уходит, чтобы набраться силы и глубины. Некоторые из нас уходят на очень долгие времена. Нас мало. Мы все в дальнем родстве, но на какое-то время становимся друг другу чужими, потому что так надо.

— Ты инопланетянин с летающей тарелки?

— С какой еще тарелки? Харма — значит колесница, иначе — повозка, а никакая не тарелка. Мы — кометы. И наше смешение с обычными людьми происходит, как правило, во внезапные, блистательные эпохи. Словом, с удовольствием поболтаю с вами, ребята, в другой раз. Если встретимся лет через восемьдесят семь.

— Может, и встретимся, — сказал доктор Великоф Вонк.

— Может, и встретимся, — вторил ему Вилли Макджилли.

Знаменитости поспешили за обитателями Бумеровых Отмелей на реку. А Комета, скорее всего, сел в свою конную повозку и вознесся. Странный он, этот старик, слишком уж много из него сыпется всего. Вряд ли он протянет еще век.

Река, пульсируя, прибывала, красно-черная, покрытая кровавыми пенными барашками. А отмели были слишком ровные. Волна потока шириной в полтора километра нахлынет через минуту, а вокруг все слишком плоско и слишком зыбко, чтобы человек мог спастись. Уже почти стемнело, и гулкий рев достиг небывалой силы. На стремительно заливаемом мелководье было очень много больших камней, по крайней мере, по одному на каждого.

Жители Бумеровых Отмелей, включая гигантов, знали, зачем эти камни. Знали это и двое из знаменитостей. Только Арпад, судя по всему, не понимал. Его охватил невыносимый страх — он боялся утонуть.

Скорее замазать илом глаза, рты, носы и уши! Ила много, и он отличного качества! Духи Сома, спасите нас и сохраните! Это лишь на несколько часов, максимум — на два-три дня.

И только Арпад поддался панике. Лангустия Сом попыталась замазать ему рот и нос илом, чтобы спасти его, но он вырвался и побежал. Барахтаясь в прибывающей воде, он бежал навстречу смерти.

Все остальные все понимали. Они легли в ревущую реку, и один из гигантов положил каждому на грудь тяжелый камень, чтобы не унесло. А потом опустил и себе на грудь самый крупный.

На дне ревущего потока все были в безопасности, надежно укрытые в древней колыбели из ила и глины. Никто не в силах устоять против такого стремительного потока: единственный выход — залечь на дно и переждать. Какой освежающий, углубляющий и обновляющий опыт! Есть люди — и внутри, и вне системы — которые для такого обновления каждый год на три дня уединяются для молитвы. Вот и сейчас это было своего рода молитвенное уединение.

Когда через три дня поток схлынул, все они восстали: сбросили с себя камни, прочистили глаза, рты и уши от спасительного ила и снова отправились каждый своей дорогой.

Для Великофа Вонка и Вилли Макджилли это был бесценный опыт. Они нашли недостающее звено, — которое, впрочем, и не терялось, — и прожили еще по девяносто девять лет. Их родство крепло, мудрость росла. Говорят, каждый год они бывают на Отмелях в сезон илистых уток и сезон черепашьих яиц. И в Ти-таун возвращаются окрепшими и довольными.

Однако из-за глупой смерти Арпада Аркабараняна в троице волхвов образовалась брешь. Но ведь это никакая не догма, что волхвов обязательно должно быть три! Их может быть и семь, и девять, и даже двенадцать. А вот то, что их должно быть не меньше трех — почти догма. В Апокалипсисе Масула вроде бы написано, что в группу волхвов должны входить как минимум Комета, обычный человек и сом. Текст этот, правда, довольно мутный. Возможно, впрочем, из-за плохого перевода.

Итак, есть доктор Великоф Вонк, с огромной головой, тяжелыми надбровными дугами, сильно вытянутым вперед почти рылом и практически без подбородка, зато с гигантским задним умом и старым добрым чувством юмора. Он, как вы догадались, и есть тот самый ДИСЧ, нео-неандер-талец, отсутствующее звено, одно из ответвлений рода человеческого, живущего поближе к илу и сомам.

И есть Вилли Макджилли, который принадлежит (он сам только недавно это понял) к той части рода человеческого, который называют кометами. Он яркий, и у него — свои периоды. Он — комета с малой орбитой, но, как бы там ни было, он среди звезд. И из него постоянно что-то сыпется, оставляя следы. Но какое-то время еще он протянет.

И нужен кто-то еще, чтобы восполнить троицу волхвов. Две расы в ней уже представлены, так что третьим может стать обычный человек. Но он обязательно должен быть признанный талант. Или молодое дарование, пусть пока и неизвестное.

Этим человеком можете стать вы. Давайте рискните, если уверены в своих силах. Не бойтесь зеленой змеи в кружке (испугаешься — и она вопьется тебе в лицо), глинистого ила, звездной пыли и безумного мира между ними.

— Дох-доктор, к вам сфайрикос! — радостно воскликнула послушница Мойра П. Т. де С. — Настоящий сферический инопланетянин! Таких пациентов у вас еще не было, если, конечно, он не обманщик. Уверена, он отвлечет вас от мыслей… э-э-э… о грядущем великом событии. Каждому дох-доктору полезно иногда принять необычного пациента.

— Спасибо, послушница. Пригласите его, ее, четверного, пятерного или кто он там на самом деле. Вы правы, у меня пока еще не было настоящего пациента-сфайрикоса, да к тому же не обманщика. Сомневаюсь, что этот не обманщик, но в любом случае встреча с ним доставит мне удовольствие.

Сфайрикос вкатился — или втолкал себя — в клинику. Крупный экземпляр: либо взрослая особь, либо упитанный ребенок. Он перекатывал себя, выпуская и втягивая ложноножки. И еще он широко улыбался, этот большой эластичный полупрозрачный шар с быстро меняющейся окраской.

— Привет, дох-доктор, — бодро сказал он. — Во-первых, хочу поздравить вас с грядущим великим событием от себя лично и от лица моих друзей. Знайте, мы всегда рады вас поддержать. И во-вторых, у меня болезнь, которую вы, возможно, умеете лечить.

— Но сфайрикои не болеют, — заметил дох-доктор Драги, следуя врачебному долгу.

Как доктор понял, что круглое существо широко улыбается? Из-за быстро меняющихся оттенков на поверхности шара: это были цвета улыбки.

— У меня болезнь головы, а не тела, — сообщил сфайрикос.

— У сфайрикои нет голов, друг мой.

— Тогда это болезнь другого места, которое называется как-то иначе, дох-доктор. Но что-то во мне страдает. Потому я и пришел к вам, к дох-доктору. У меня болезнь в моем дохе.

— А вот это вряд ли. Сфайрикои идеально сбалансированы, у каждого внутри упорядоченная система, ваш организм сам себя регулирует, потому что наделен жизненно важной способностью решать любые проблемы и лечить любые недуги. Как ваше имя?

— Краг-шестнадцать. Это означает, что я шестнадцатый сын Крага. Шестнадцатый пятерной, конечно. Дох-доктор, у меня боль не во всем теле, а только в одной давно позабытой части.

— Но у сфайрикои нет частей тела. Вы цельные и неделимые. Вот скажите: какие у вас лично могут быть части тела?

— Я про ложноножку. Очень давно, еще в детстве, я выпустил ее и, как обычно, сразу втянул назад. Теперь она плачет, потому что хочет обрести прежнюю форму. Она всегда меня беспокоила, но в последнее время ведет себя невыносимо. Все время стонет, кричит…

— Разве не те же самые ножки используются повторно?

— Нет, не те же. Разве та же самая вода бежит в ручье мимо одного и того же дерева? Нет. Мы выпускаем ножки и втягиваем их обратно. Потом выпускаем снова, и так миллионы раз. И они никогда не те же самые. Они вообще лишены индивидуальности. Но эта кричит, чтобы ей вернули прежнюю форму, и она такая назойливая! Дох-доктор, как такое возможно? В ней нет ни одной молекулы из тех, что были в моем детстве, ничего от той ложноножки, которая давным-давно втянулась, ее частицы вошли в состав других ложноножек. А может, и частиц-то тех уже не существует! Эта ножка абсорбирована миллионы раз. Но она кричит! И не дает мне покоя!

— Возможно, ваша проблема носит физический или механический характер. Например, ложноножка втянулась не до конца. Или возникло что-то вроде грыжи, а вы неправильно интерпретируете симптомы. В таком случае вам лучше обратиться к вашему врачу. Насколько я знаю, у сфайрикои такой есть.

— Дох-док, этот древний чудак вряд ли поможет. Наши ложноножки всегда отлично втягиваются. Нас покрывает мерцающая смазка. Она составляет до трети нашей массы. Когда нужно больше, мы вырабатываем дополнительное количество или выпрашиваем у четверных — они делают ее изумительно. Как вы и сказали, наш организм наделен способностью решать свои проблемы, и все благодаря этой смазке. Она действует, как универсальный бальзам, снимает боль от любых ран. Именно из-за нее мы круглые, как шары. Вы тоже должны ее испробовать, дох-док. Но одна маленькая нога во мне, которая давным-давно растворилась, все протестует и протестует. О, этот ее визг! И эти ужасные сны!

— Но сфайрикои не спят и не видят снов.

— Вы правы, дох-док. Но моя старая забытая нога определенно их видит — шумные и путаные.

Теперь сфайрикос не улыбался, а встревоженно перекатывался по кабинету. Как дох-доктор узнал, что сфайрикос встревожен? По игре оттенков на его поверхности: это были цвета тревоги.

— Краг-шестнадцать, я должен изучить ваш случай, — сказал дох-доктор. — Посмотрю, нет ли на него ссылок в справочниках, хотя почти уверен, что нет. Поищу похожие истории болезней. В общем, сделаю что в моих силах. Можете прийти завтра в это же время?

— Я приду, дох-док. — Краг-шестнадцать вздохнул. — Сил моих больше нет терпеть. Исчезнувшая малютка так плачет, так дрожит…

Существо выкатилось, или вытолкало себя из клиники, выпуская и втягивая ложноножки. Маленькие толкатели вырастали из тягучей поверхности, потом втягивались и полностью в ней растворялись. Упавшая в пруд капля дождя оставляет след более заметный, чем исчезнувшая ложноножка сфайрикоса.

И все же давным-давно, когда Краг-шестнадцать еще был ребенком, одна из его ложноножек исчезла не полностью.

— В очереди несколько шутников, — доложила минуту спустя послушница Мойра П. Т. де С. — Среди них предположительно два-три настоящих пациента. Точнее не скажу

— Еще один сфайрикос? — Дох-доктор внезапно ощутил беспокойство.

— Конечно, нет. Сегодняшний сфайрикос — первый и последний на моей памяти. Интересно, какие у него могут быть болезни, ведь они же не болеют. Нет, остальные в очереди — другие виды. Привычный утренний набор.

Что ж, не считая визита сфайрикоса, в клинике было обычное утро. В очереди чуть больше десятка посетителей, и минимум половина их них — шутники. Как и всегда.