Утром радио снова сообщило о пропавшем вертолете с шестьюдесятью килограммами золота на борту, летевшем с прииска Тунгуска в Комсомольск-на-Амуре, и у Анатолия снова мелькнула тревожная мысль — не Валентин ли? Последнее письмо от него было из Златоустовска, что недалеко от того прииска. Маловероятно, конечно, — там не один он летчик, и летчик — дар Божий, три года воевал в Афганистане и ни разу не сбили его, на вынужденную не садился. Правда, дальневосточная осенняя погода — не подарок, способна на всякие сюрпризы, но Валентин в любых ситуациях не терялся, находил правильный выход…

Три дня ведутся поиски и пока безрезультатно. На борту, кроме летчика, три пассажира. Двое, видимо, охранники, а третий… Не могли же они взять первого попавшегося, задумавшего черное дело?..

Прокуратура решила послать на место происшествия следователя по особо важным делам Щербакова. Вот бы напроситься к нему, подумал Анатолий. Не возьмет — мал опыт следовательской работы. Хотя там, по убеждению Анатолия, потребуется больше летного опыта, чем следовательского: вероятнее всего, техника подвела, а не золото.

Неужели до сих пор в прокуратуре не знают фамилию летчика? Или держат в секрете, пока идет следствие?.. Надо сходить к Щербакову. Мужик он, правда, своеобразный, малообщительный и суровый, но не выгонит же…

Щербаков сидел за бумагами, и визит следователя был явно некстати.

То, что он запомнил фамилию следователя, с которым их познакомили мимоходом по случаю какого-то юбилея с полгода назад, обрадовало Анатолия, и он ринулся с места в карьер:

— Извините, Павел Федорович, я оторву вас на несколько минут. Вы, как узнал я, едете на Дальний Восток расследовать случай с вертолетом. Я служил там, летал, знаю дальневосточную тайгу.

— Вы, кажется, тоже на вертолетах летали? — лицо Щербакова потеплело, и в глазах появился интерес.

— На вертолетах, на Ми-2, — уточнил Анатолий.

— Может, и пропавшего летчика знали?

— А как его фамилия? — у Анатолия замерло сердце и тело напряглось, как перед прыжком с парашютом.

— Иванкин. Капитан Иванкин. Не слыхали о таком?

Анатолий будто поперхнулся и еле проговорил, глотая застрявший комок в горле:

— Это мой друг. — Он перевел дух и, еще не веря в услышанное, переспросил: — Капитан Иванкин Валентин Васильевич?

— Точно. Иванкин Валентин Васильевич, — подтвердил Щербаков.

— В таком случае сам Бог велит вам взять меня с собой. Я обязательно его найду.

Щербаков отложил бумаги в сторону, встал, прошелся по кабинету.

— Идея заманчивая. Иванкин хороший был летчик?

— Превосходный. Ас. Мы с ним в Афганистане воевали.

— А человек? Не мог он позариться на золото?

— Что вы! Валентин с себя рубашку отдаст, но чужого не возьмет.

— Война, говорят, меняет людей. Да и обстоятельства. За что его из военных летчиков уволили?

Щербаков, оказывается, уже многое знает о Валентине, и Анатолий не стал темнить.

— За то, что в октябре девяносто третьего потребовал от командира полка лететь на помощь Руцкому и Хасбулатову.

— За что же это он воспылал к ним такой любовью?

— Мы с Руцким летали вместе на боевые задания. Толковый был летчик и командир.

— Понятно, — удовлетворенно кивнул Щербаков и остановился напротив Анатолия. — Что ж, думаю, твой летный опыт может пригодиться. Собирайся, завтра полетим. Начальство, надеюсь, возражать не станет.

И вот она под крылом, тайга, такая знакомая, такая однообразная, таинственная, коварная, манящая своими богатствами, щедрая к одним и беспощадная своей скупостью к другим. Скольких она приютила, накормила, обогрела! И скольких погубила… Вспомнилось, как однажды они искали катапультировавшегося летчика. Он отрабатывал бомбометание на полигоне, когда на самолете отказал двигатель. Летчик на снижении пытался запустить его, но когда высота упала до критической, а двигатель так и не запустился, ему приказали катапультироваться. Он выполнил команду.

Самолет нашли лишь на третий день, хотя радиолокационные станции вели его чуть ли не до самой земли — была осень, и листва с деревьев только начала облетать. А летчика… лишь через две недели. Мертвым. Закон подлости — одна беда не ходит в одиночку — мало того, что отказал двигатель, катапульта сработала не полностью: техник забыл перед вылетом выдернуть стопорную чеку, кресло не отделилось, парашют не раскрылся…

Летчика нашел Валентин. Как он умудрился рассмотреть его под деревом со сломанными ветвями, только ему да Богу известно. А когда привез тело покойного в полк и увидел техника, бросился на него с кулаками. Сослуживцы еле их разняли…

Горячий был Валентин, смелый, отчаянный. И друг верный, преданный. В каких только переделках в Афганистане они ни были, в какие ситуации ни попадали, и Валентин (он уже тогда был командиром звена) всегда находил неожиданный, дерзкий и правильный выход. Однажды звено вылетело на перехват душманского каравана с оружием. Место было выбрано удачное: узкая тропа между отвесных гор, с которой ни влево, ни вправо не свернешь. А спереди каравану путь перекрыли мотострелки, сзади атаковали вертолеты. На предложение сдаться душманы ответили огнем из пулеметов и автоматов. На вертолете Анатолия снарядом отбило кусок лопасти, и двигатель стало так трясти, что топливные провода могли не выдержать, возникла угроза пожара.

Анатолий доложил по радио о случившемся командиру звена.

— Отходи назад, — приказал Валентин. — Ищи площадку и садись, я скоро приду к тебе на помощь.

Площадку Анатолий нашел и приземлил вертолет, а вскоре, покончив с караваном, прилетел, как обещал, и Валентин. Сел рядом. Осмотрели внимательно повреждение.

— Без ремонтников тут ничего не сделаешь, — вынес заключение Анатолий. — Нужна новая лопасть. Лети, командир, а мы будем ждать.

— Ага, — насмешливо кивнул командир. — До кишлака тут час ходу. А нам лететь до аэродрома и обратно — в три не обернешься. Что с вами за это время душманы сделают?

— Но не бросать же вертолет…

— А зачем бросать? — возразил Валентин. — Ножовка есть в инструменте?

— Есть.

— Тащи ее сюда.

Валентин подправил ножовкой отбитый кусок лопасти — к счастью, он оказался небольшой — отмерил точно такие же куски на двух остальных лопастях и отрезал их. Забрался в вертолет, запустил двигатель. Тряски как не бывало. Экипажи благополучно вернулись на свой аэродром…

Что же могло случиться там, в дальневосточной тайге? Отказала техника? Валентин сообщил бы по радио, реакция у него отменная. Чтобы одновременно отказали и двигатель и радио — маловероятно… Земля уже покрыта снегом, а на Дальнем Востоке снег выпал еще раньше… И никаких следов…

Щербаков увлекся чтением газет. За эти два неполных дня, что прошли в сборах в командировку, Анатолий уловил в его характере еще одну особенность — когда он сосредоточен или чем-то недоволен, к нему лучше не обращаться: может нагрубить, оборвать, выгнать из кабинета, когда же в хорошем настроении, любит пофилософствовать, поспорить, но даже тогда, когда его большая облысевшая голова не занята глобальными мыслями, прочитать на лице, какое он примет решение по докладу, невозможно. И частая смена настроения ставила Анатолия не раз в тупик: он терялся как ученик, плохо усвоивший урок, перед строгим учителем, и это все время держало его на недосягаемой до «мэтра» следовательского дела ступеньке. Но Анатолий был благодарен Щербакову за то, что тот уговорил милицейское начальство и взял его с собой на сложное и ответственное расследование. А удастся ли Анатолию проявить себя, будет зависеть от него самого. Правда, пока он слабо представлял, с чего начнут поиски. В Министерстве внутренних дел склонны к тому, что чрезвычайное происшествие случилось из-за погоды: вертолет с золотого прииска вылетел в снегопад, и по прогнозу синоптиков ожидались усиление ветра, метель. В такую погоду немудрено было и заблудиться, сесть на вынужденную из-за обледенения… Что заставило местных руководителей торопиться с отправкой золота? Окончание сезонных работ или другие причины?..

Третьим пассажиром, как узнал Анатолий, был представитель Генеральной прокуратуры, находившийся в женской исправительно-трудовой колонии в связи с выходом закона об амнистии. Заподозрить его в злонамерении было бы смешно…

Не вызывали пока подозрения и два охранника, сопровождавшие золото. Один из них, старший, более двух лет проработал на прииске и не раз сопровождал такие грузы. Другой, бывший милиционер из Хабаровска, имел там семью — жену и двоих детей. Правда, биография последнего наводила на кое-какие размышления: уволен из милиции за частые пьянки, избиение жены… Хотя жены тоже бывают разные. От иных не только запьешь, но и пулю в лоб пустишь, таких жен Анатолий тоже видел, потому и не торопился с женитьбой, хотя пора — тридцать пять недавно стукнуло…

Валентин Иванкин, его закадычный друг, и вовсе вне всяких подозрений. В этом Анатолий не раз убеждался, когда еще учился с ним в Сызранском авиаучилище. Не могли ли заставить его силой, как не раз бывало с другими экипажами, когда на борт попадали бандиты-угонщики?.. В таком случае заговорщиков должно быть, по меньшей мере, двое — с одним Иванкин справился бы — боксер, самбист, каратист. Охранники могли найти общий язык и под дулом пистолета заставить Валентина произвести где-нибудь посадку на побережье и смыться в Японию — рыболовецкие суда день и ночь курсируют там. Валентина и прокурора, конечно же, с собой не возьмут, прихлопнут после посадки…

Но в такое верить не хотелось: Валентин сообразительный, умный и сильный человек, просто так его не обмануть и не одолеть, у него было поразительное чувство предвидения, что не раз спасало его самого и его подчиненных в Афганистане. Неужели он поддастся каким-то проходимцам?! Валентина просто так голыми руками не возьмешь…

А лайнер все накручивал и накручивал на винты новые сотни километров, унося экипаж и пассажиров в ночную темень, туда, где начиналось уже новое утро и где каждого странствующего ждали радости и огорчения, успехи и неудачи, благополучия и неожиданности…

«Вот и все». — Валентин откинулся на спинку пилотского кресла, окинул сквозь лобовое стекло вертолета холодное осеннее небо, четвертый день затянутое непроглядными снежными тучами, время от времени сыпавшими липкими хлопьями, укрывшими белым покрывалом все вокруг. Это был его последний полет. Сколько раз судьба, а точнее, недобрые люди, ставили ему преграды, но он боролся, отстаивал право на небо. Теперь все. Фортуна отвернулась от него навсегда и никакая случайность, никакой властелин не поможет вернуть крылья. Разве мог он предположить, что так закончится его летная карьера? Такое и во сне ему не снилось… Хотя не надо кривить душой перед самим собой: уже год назад, когда ему предложили эту работу и он увидел впервые золотой прииск и получил первое задание отвезти человека на побережье и высадить там, понял, на какой опасный путь становится и что его ждет. Но другого выхода у него просто не было…

С чего все началось? Как он снова оказался на Дальнем Востоке? Ах, да, любовь, романтика… Наивный мечтатель, все еще веривший в человеческую порядочность, в женскую верность. Но как было не верить девушке, лицо которой казалось чище самого неба, глаза — невиннее звезд, и вся она была олицетворением искренности, нежности, непорочности…

Когда она с подругой вошла в Дом офицеров, где только начался вечер танцев, все обратили на нее внимание, и не один из курсантов ринулся было к ней, чтобы пригласить на вальс, но Валентин опередил: кивнув Анатолию, он подошел к девушкам и сказал, как давним знакомым:

— Здравствуйте, сударыни. Нельзя опаздывать на первый вальс. Но на первый раз мы вас прощаем. Вот, познакомьтесь с моим другом, — и он бесцеремонно представил Анатолия, но не русоволосой и голубоглазой, на которой оба сделали выбор, а ее подруге, высокой брюнетке, впрочем, тоже симпатичной, но намного проигрывающей миловидностью и стройностью руссалиночке, как мысленно окрестил Валентин русоволосую.

Анатолий протянул брюнетке руку.

— Тамара, — не смутилась та, озорно улыбаясь своими агатовыми глазами.

Валентин представился руссалинке.

— Тоня, — робко назвала себя девушка.

— Прекрасное созвучие! — продолжал балагурить Валентин, — Тома, Тоня, Толя, Валя. И вальс будто в честь нашего знакомства: «Первая встреча».

— Есть такой вальс? — усомнилась Тамара, насмешливо посматривая на Валентина — он тоже произвел на нее впечатление.

— А вы разве не слышали? Наш летчик его сочинил, и всегда открывают им вечер танцев. Не пропустим и мы его, — он повел все еще смущенную Тоню в круг.

— Вы давно знаете Тамару? — спросила руссалинка.

Валентин сделал сосредоточенное лицо.

— Как вам сказать… Если судить по моим уникальным способностям предвидения, то с месяц назад. Но почему-то в моем воображении больше запечатлелись вы, и я с нетерпением ждал этой встречи. И вот вы пришли…

— Выходит, вы нас видите впервые?

— Выходит, — подтвердил Валентин.

— Оригинальный способ знакомства, — в голосе девушки послышалось разочарование. — И со всеми вы так с места в карьер?

— Прошу простить, если показался вам слишком назойливым. Но буду откровенен: во-первых, я не могу равнять вас со всеми, во-вторых, я действительно давно ждал этой встречи.

— Но вы не могли видеть меня раньше.

— Я говорил вам о воображении. Конечно, я не представлял полностью ваш облик, черты вашего лица, но когда увидел вас, не примите за банальный комплимент, тем более за лицемерие, меня будто озарило — это она… Видите, сколько у нас девушек? А мы с другом уже подумывали, не податься ли нам в кино или еще куда-нибудь…

И Тоня поверила ему.

Но чуть ли не возникла размолвка с Анатолием. Тоня тоже понравилась ему больше, чем Тамара, а поскольку руссалинка никому не отдавала предпочтение, стал тоже ухаживать за ней. А потерять друга Валентин не допускал и в мыслях. И он предложил обсудить ситуацию втроем: пусть выбор сделает сама Тоня. Но та на прямо поставленный вопрос ответила, как и следовало ожидать:

— Вот что, мальчики. Вы оба хорошие, милые парни. Вы нравитесь мне оба. И поскольку мы дружим вчетвером и нам всем хорошо, давайте так все и оставим.

Но «милым» парням такая неопределенность не нравилась. Это в кино «Сердца четырех» все разрешилось благополучно, само собой, а у них и между девушками назревал конфликт. И Валентин предложил Анатолию решить спор старым офицерским методом — довериться Фортуне. Достал из коробка две спички, одну отломил.

— Кто вытащит длинную, того и длинная Тамара. Согласен?

Анатолий кивнул. Длинная досталась ему…

Но Тоня в то лето не досталась никому. В Сызрань она приехала к родственникам из Москвы погостить на каникулы. Потом они переписывались, и строки их писем дышали нежностью, радостью общения и печалью разлуки. Любовь их, казалось, разгоралась все сильнее.

Через год Валентин и Анатолий закончили училище и получили назначение на Дальний Восток. И лишь еще через год Валентину удалось попасть в Москву и увидеться с Тоней. Но она была уже замужем, за человеком, старше ее на десять лет, сыгравшим, по невнятным намекам, в ее судьбе какую-то важную роль.

Разочарование Валентина было потрясающим. Позже, успокоившись и рассудив все здраво, он пришел к выводу, что Тоня поступила правильно: что мог дать ей Валентин в семейном счастье? Скитания по дальним гарнизонам, по чужим углам, без работы, без малейших житейских удобств? Это только мечтатели-фантазеры утверждают, что с милым рай и в шалаше. А в реальной жизни все совсем не так…

И все-таки они любили друг друга. Когда после Афганистана Валентина перевели под Москву, в Чкаловскую, судьба свела их четверку снова: Анатолий, уволенный из авиации еще раньше по ранению, заканчивал юридический институт, Тамара побывала за авиатехником замужем и, разойдясь, жила в Жуковском, а Тоня работала директором магазина, продолжала жить со своим прокурором, детей у них не было, и, как понял Валентин, брак оказался не очень-то счастливым.

Как бы там ни было, Валентин стал встречаться с Тоней. И какие это были встречи! Есть ли высшее блаженство любить и быть любимым?! И может ли быть выше наслаждение принадлежать самому милому, самому прекрасному человеку на свете и обладать им?

Они, когда прокурор уезжал в командировку или в отпуск, проводили у Тамары ночи напролет и, казалось, не могли насытиться любовью. Нежность Тони буквально опьяняла его, и он, как ошалелый от жары путник пустыни, не мог утолить жажды.

Валентин чувствовал тогда себя самым счастливым человеком на свете.

Но что такое счастье? Вода, которую пытаются удержать в пригоршне, как сказал мудрец…

Тоня забеременела, не от мужа — с мужем детей у них быть не могло. Радостью она поделилась с Тамарой; стали строить планы с Валентином о совместной жизни. Но Валентин жил в общежитии, и найти квартиру в Чкаловском оказалось делом не простым. А однажды…

Тамара, то ли от зависти, то ли от врожденной подлости, снедавшей ее всю жизнь и ждавшей своего часа, чтобы выплеснуть всю желчь и гнусность наружу, предложила мужу Антонины открыть ему за бутылкой коньяка «потрясающую» тайну.

Развод стал неизбежен. Так думали и решили Валентин и Антонина. Но не так решил прокурор, душа которого тоже была, то ли от рождения, то ли от профессионально приобретенной бессердечности, насыщена злостью и коварством. Он приготовил прелюбодейке более жестокое наказание. Тоня иногда приносила из магазина накладные для проверки домой. Изъять наиболее важные мужу не составляло труда, а потом через друзей натравить на магазин ревизоров.

Пока шло следствие, с Тоней произошло несчастье — преждевременные роды — всего-то на третьем месяце. Но и это не смягчило сердце судей: она получила десять лет лишения свободы, и муженек постарался упечь ее как можно подальше, на Дальний Восток. А спустя полгода и Валентин оказался «за бортом вертолета».

Вот это, а еще и то, что в Москве и ближайшей округе все двери в авиацию ему были закрыты, и позвало его за своей возлюбленной.

Он ее нашел, даже встретился с ней. Но снова опоздал: она была уже замужем за охранником, здоровенным детиной, который пожалел ее и спас от ежедневных изнасилований оравы тюремных охранников.

«…Вода, которую пытаются удержать в пригоршне». В один год он потерял все — любимое дело, любимую женщину.

После того, как он встретился с Тоней, он не знал, что делать. Деньги у него пока были: летая в Афганистане да и потом в Подмосковье, их некогда и не на что было тратить. А теперь они таяли, как весенний лед. Пришлось подумать о работе. Он был рожден летчиком, это была его жизнь, мечта, воздух. Другого он ничего не умел и не хотел. На Дальнем Востоке по многим городам и весям имелись небольшие отряды гражданской авиации, обслуживающие и геологов, и сельское хозяйство, и пассажиров, и транспорт. Но куда бы Валентин ни обращался, следовал отказ: инфляция и здесь уже начала свое разрушительное дело — не хватало топлива, запчастей, денег; всюду шло сокращение и летчиков, и авиаспециалистов.

У Валентина голова от дум шла кругом и всякие мысли мутили сознание, толкая на отчаянный шаг. Однажды вечером он сидел в гостиничном ресторане в Комсомольске-на-Амуре, где задержался последние дни в поисках работы, один за столом, неторопливо ужиная и обдумывая, что же предпринять дальше. В Воронеже, где он родился, никого не осталось: родители умерли рано, и тетка, воспитавшая его, тоже представилась, когда он еще воевал в Афганистане. В комнатенке ее живут уже другие, незнакомые ему люди. Значит, ехать туда нет смысла. В Чкаловске его тоже никто не ждет, и места ему в общежитии не предоставят.

Настроение было такое, хоть пулю в голову, да жаль, пистолета нет…

К его столику подошли две пары, молодые, лет по двадцать, крепкие парни и броско крашеные девицы лет по восемнадцать.

— Разреши, дядя, примоститься рядом? — сказал бесцеремонно один, что покрепче телосложением, с короткой рыжей прической.

Мест свободных в ресторане было предостаточно, но их, видимо, привлек уютный уголок, откуда все было видно и никто не мешал вести самые интимные разговоры.

Компания Валентину не понравилась, но и отказать он не имел права, и он сказал как можно безразличнее:

— Моститесь, место не куплено.

Ответ парням тоже не понравился. И когда им принесли закуску и они выпили, тот же рыжий спросил требовательно:

— Послушай, дядя, ты еще долго намерен здесь рассиживать? Нам поговорить надо.

Взвинченный и без того дневными неудачами и этой компанией, вторгшейся в его уединенный мирок, требующий успокоения, обдумывания ситуации, Валентин не стал выбирать деликатных выражений:

— Послушай, сосунок, коль ты назвал меня дядей, будь любезен разговаривать со мной на «вы». Это во-первых. Во-вторых, я вас не приглашал за этот столик, и буду сидеть здесь столько, сколько сочту нужным.

— Эдик, а этот дядя не здешний, — сказал с усмешкой приятель рыжего.

— Ты откуда, дядя? — будто бы удивился рыжий, забыв спросить об этом ранее.

— Оттуда, где вы еще не были. А если попадете, уверен, такими героями выглядеть не будете.

— А он, видимо, летчик, — кивнул на кожаную куртку Валентина приятель рыжего. — Смелый. И о нас ничего не слыхал.

— Ничего, скоро услышит, — заверил рыжий и, выпив еще рюмку, перегнулся через стол к Валентину. — Вот что, дядя, даем тебе десять минут. Доедывай, расплачивайся и уе…

И Валентин не сдержался. Кулак сам, в мгновение налившись свинцом, взметнулся над столом и ударил рыжего в подбородок. Удар был настолько сильным и ошеломляющим, что рыжий отлетел от стола, опрокинул стул и грохнулся на пол. Приятель его схватился было за вилку, но Валентин успел поймать руку и так крутнул ее, что парень взревел от боли и выронил «оружие».

Девицы оглушительно завизжали, к столу прибежали официантка, посетители из-за других столиков.

— Милицию, милицию! — закричал кто-то.

— Не надо милицию, — вдруг вмешался солидный, элегантно одетый мужчина. — Они первые начали и получили по заслугам, — кивнул он на все еще лежащего на полу рыжего, у которого изо рта сочилась струйка крови, а его друг нянчил вывернутую руку и жалобно скулил.

Подошел директор ресторана, которого нетрудно было узнать и без униформы, — килограммов под сто коротышка с профессиональным брюшком и дряблым тройным подбородком.

— В чем дело? — строгим начальственным голосом спросил он, окидывая столпившихся.

— Ничего особенного, — успокоил его элегантно одетый мужчина. — У молодых людей не хватило слов объясниться. Они больше не будут. Так? — обратился он к все еще скулившему парню. Тот согласно закивал головой. — Помоги своему приятелю и убирайтесь. А вы, — обратился он к Валентину, — идемте за мой столик, счет вам туда принесут…

Так Валентин познакомился с начальником снабжения геологоразведывательных и золотопромышленных партий Семеном Семеновичем Фридниным, обаятельным человеком, умеющим с первого взгляда распознавать людей, располагать их на откровенность и доверяться ему. Он жил в той же гостинице, где остановился Валентин, и они провели вместе несколько вечеров. Узнав кое-что из жизни Валентина и его проблем, Семен Семенович неожиданно предложил:

— Есть у меня один знакомый командир авиаотряда. Могу порекомендовать. Лихие крепкие летчики ему нужны. Но сразу должен предупредить: задания придется выполнять необычные и даже порой рискованные. Сами понимаете, какое сейчас время. Выбить продовольствие, оборудование, снаряжение не так-то просто. Со всеми нужен определенный контакт, точнее сказать, сделка. Приходится вертеться, идти иногда на нарушение закона… Дисциплина в отряде железная. Слов «не могу», «не хочу» не существует… Если устраивает вас такой вариант, замолвлю словечко…

Мог ли Валентин раздумывать! Лишь бы снова летать, чувствовать повиновение винтокрылой машины, дышать воздухом неба! Это был последний шанс. Теперь такого шанса не будет — теперь он преступник, которого уже, наверное, ищут повсюду…

Валентин окинул взглядом приборную доску. Стрелка авиационных часов бежала по окружности, отсчитывая прожитые секунды, минуты, сутки… Сколько их отпущено еще Валентину?.. Первый час, пора идти. Тащиться семь километров до землянки по глубокому снегу с поклажей нелегко. Надо бы и аккумулятор снять, электрический свет не чета керосинке — ни копоти, ни запаха. Но придется отложить до другого раза. Хорошо, что он предусмотрел все заранее. Что бы он делал без лыж, без ружья, без всякой бытовой и даже парфюмерной мелочевки? Бриться теперь не придется, а за зиму какая бородища отрастет, если ее не подстригать.

Валентин приоткрыл дверцу, выбросил на снег рюкзак и спустился сам. Жаль, санок нет, рюкзачок вон какой увесистый, но на нет и суда нет, хорошо еще, что лыжи предусмотрел и летом их возил с собой в вертолете. Техник как-то обнаружил и пошутил:

— Ты что, в командировках на свидание на них бегаешь?

— Угадал, — согласился Валентин. — У меня лыжи особенные, они и по траве скользят, как по снегу…

Не прогадал. Лыжи хотя и тяжеловатые, с дюралевой прослойкой, зато прочные, хорошо скользят и на снегу держат.

Валентин надел рюкзак, отъехав от вертолета, окинул его хозяйским взглядом. Надежно он под ветвями кедрача упрятан. И снегом со всех сторон присыпан — не увидеть сверху…

В Златоустовск Щербаков и капитан Русанов добрались лишь на четвертые сутки: то погода не пускала, то так называемые технические причины, которыми теперь оправдывают любые неполадки и неувязки аэропортовские начальники. Следователей разместили в городской гостинице в разных номерах, чтобы не мешали друг другу думать и отдыхать, как пояснил Павел Федорович. Анатолия такой вариант вполне устраивал: находиться под постоянным прицелом умеющего заглядывать в душу следователя по особо важным делам, подмечающего все потуги начинающего Шерлока Холмса, его искания, сомнения и неудачи, только осложняли бы расследование, вносили бы нервозность, сомнение. А так, Анатолий чувствовал себя раскованнее и увереннее.

Утром в городской прокуратуре состоялось совещание, на которое пригласили и работников уголовного розыска из соседних регионов. Из их докладов удалось узнать немногое: вертолет из Златоустовска вез на золотой прииск продовольствие. О том, что должен был забрать оттуда шестьдесят килограммов золота, знали только начальник охраны прииска, председатель золотодобывающей артели и кладовщик. На сопровождение были посланы лучшие охранники, оба бывшие офицеры милиции — капитан Швендик, уволившийся из органов по собственному желанию и показавший себя на прииске дисциплинированным и исполнительным человеком. И старший лейтенант Кукушкин, тоже характеризующийся на прииске положительно. Обоих, по заверению начальника местной милиции, брал лично председатель артели, знавший их якобы ранее и доверявший им. Прокурор из Генпрокуратуры Перекосов оказался в вертолете случайно: он закончил дела в женской исправительно-трудовой колонии, должен был попасть в Комсомольск-на-Амуре, и тут подвернулся вертолет.

Погода, по утверждению синоптиков, в то утро вполне соответствовала метеоминимуму летчика, хотя к обеду ожидалось приближение циклона, снегопад с метелью, о чем Иванкина предупредили. Экипаж по каким-то причинам задержался с вылетом, диспетчер советовал не рисковать, но летчик не внял предупреждению. А спустя двадцать минут после взлета вертолета начались снегопад и метель, связь с экипажем прекратилась.

Вот такая сложилась ситуация. Вертолеты и самолеты местных авиалиний продолжали бороздить небо над тайгой, но вертолет словно в воду канул. Возможно, произошло и такое: реки и озера еще не замерзли, и вертолет Иванкина угодил именно в воду. Да и найти его в тайге — что иголку в стоге сена.

— …Поиски вертолета продолжать, — сделал заключение Щербаков. — А мы будем отрабатывать другие версии. Местные группы уголовного розыска займутся Швендиком и Кукушкиным, группа Русанова — летчиком Иванкиным. Надо узнать о них все, особенно после увольнения из милиции и из авиации: чем занимались, где побывали, с кем вели дружбу и просто общались. Что приобретали в хозяйство, чем увлекались, что брали с собой в полет. В общем, все, что может иметь значение в нашем деле. Установите каждый день, каждый час жизни этих людей. Любая мелочь из их быта может открыть нам тайну…

Так оно и должно быть. Если кто-то из этих людей заранее готовился к преступлению, он, как бы ни ловчил, ни скрытничал, следы оставил.

Анатолий, как учили в высшей следственной школе, решил танцевать от печки: начать расследование по своему другу с момента новой его деятельности — летчика гражданской авиации: кто его взял, кто окружал, какие задания он выполнял. Пришлось лететь в Комсомольск-на-Амуре, где Валентин был приписан к авиаотряду.

Командир отряда Звягинцев, тезка Русанова, веселый, общительный толстячок лет сорока, узнав, по какому поводу прибыл следователь, заявил без всякого сомнения:

— Уверен, ничего серьезного с ним не случилось. Тайга есть тайга, сел где-то на вынужденную. Скоро объявится.

— Пошла третья неделя, — напомнил Анатолий.

— Ну и что же. Третья неделя для дальневосточной тайги — не срок, тут годами люди пропадают. Слава Богу, что с голоду она не даст пропасть. Тем более, они все с оружием.

— Вы тоже летали на поиски?

— Летал. Но у меня один маршрут, а у Иванкина — много.

— Он хороший пилот? — Анатолий не стал посвящать командира отряда в свою причастность к авиации и в дружбу с Валентином.

— Отменный. Иначе я бы и не взял его.

— Иванкин раньше был военным летчиком. Вы знали его или вам кто-то его рекомендовал?

— Не знал и никто мне его не рекомендовал. — Но последние слова прозвучали как-то неуверенно, и Анатолий усомнился в их искренности. Звягинцев почувствовал это и тут же пояснил для убедительности:

— Когда я полистал его летную книжку, почитал, какие задания он выполнял, я ни секунды не колебался, что он нам подойдет. И не ошибся.

— А вас не смутило, что его уволили из военной авиации?

— Ничуть. Идет такое сокращение. А мужик он, как я понял, с характером, спину ни перед кем гнуть не стал. Я и сам такой. А таких у нас не очень любят.

— Вы с ним дружили?

Звягинцев глянул в глаза следователю, усмехнулся.

— Если вы имеете в виду — выпивали ли мы, было раза два в праздники. Но служба и дружба, хотим мы того или нет, имеет свои границы, и лучше не преступать их ни командиру, ни подчиненному. Во всяком случае, я придерживаюсь такого принципа. С Иванкиным у меня были неплохие отношения, человек он исполнительный, порядочный, я уважал его, но и поблажек никаких не давал, заставлял делать все то, что выполняли и другие летчики.

— Кстати, а как к нему относились в коллективе? Вы взяли его в то время, когда в отряде шло сокращение.

— Коллектив принял его нормально. Поначалу, правда, разговорчики кое-какие были. Но еще до его принятия в отряд все знали, что кое от кого надо избавиться. Самостоятельная работа на отдаленных точках оказалась не всем по плечу. И когда вскрылись факты, что некоторые летчики летают на задания «под мухой» или после сильной попойки, я не мог терпеть такое.

— И еще один интимный вопрос: была у Иванкина женщина? И где он жил?

Звягинцев весело покрутил головой.

— Вы как на партийном бюро, до женщин добрались. К сожалению, на этот вопрос я ничего определенного сказать вам не могу. Мужчина он симпатичный, и в отряде не только незамужние, но и благоверные заглядывались на него. Но чтобы он с кем-то флиртовал или, тем более, сожительствовал, такие слухи до меня не доходили. Правда, от кого-то я слышал, что у него где-то недалеко отсюда живет жена. Но поскольку квартиры у него пока не было и он жил в гостинице, она не приезжала…

Беседы с другими летчиками и авиаспециалистами рассказ командира отряда ничем новым не пополнили. А вот в гостинице подозрения Анатолия, что командир отряда кое о чем умалчивает, подтвердились. Директор гостиничного ресторана, толстобрюхий коротышка с тройным подбородком, вспомнил о драке летчика с двумя шалопаями и о представительном мужчине, который пришел ему на помощь и с которым они потом не раз вместе ужинали.

Выяснить фамилию нового знакомого Валентина не представляло особого труда — оказалось, он тоже проживал в гостинице и был тем самым человеком, который помог Валентину устроиться в отряд летчиков. Фриднин Семен Семенович, начальник снабжения изыскательских партий, известный не только в Комсомольске-на-Амуре, но и в других дальневосточных городах, коммерсант, связанный тесными узами и с рыболовецким флотом, и с авиацией, и с железной дорогой. Его услугами — поставками рыбы, икры и других продовольственных и промышленных товаров пользовались многие. Он закупал сейнеры, самолеты и вертолеты для перевозки всевозможных грузов по отдаленным районам. О нем всюду отзывались с почтением. А вот командир отряда Звягинцев почему-то умолчал.

Человек, ворочающий такими деньгами, редко удержится от соблазна обойти закон, и Анатолий, связавшись с городским управлением милиции, взял двух оперативников и поручил им заняться Фридниным, а сам, выяснив, в какой колонии находится бывшая возлюбленная Валентина, вылетел туда.

Встреча с Тоней произвела на Анатолия удручающее впечатление. И не только тем, что за два года она постарела лет на десять, утратила всякий интерес к жизни и вместе с новым мужем пристрастилась к спиртному, а ее рассказом о встрече с Валентином, еще более убеждавшим Анатолия о причастности друга к истории с пропавшим вертолетом и золотом.

— …Да, он был у меня, разыскал-таки, — с недоброй усмешкой сказала Антонина. — Спрашивал, в чем я нуждаюсь, чем он может помочь. А что мне теперь надо? Я довольна и никуда отсюда уезжать не собираюсь, если Степа не надумает, — кивнула она на мужа, присутствующего на беседе. — Потом Степа говорил, что он прилетал к нам в колонию, что-то привозил, но я его не видела. А недавно и первый муженек мой объявился. Он теперь в Москве в больших начальниках ходит. Вызвал в кабинет начальника лагеря, осмотрел насмешливо, спрашивает: — Ну как, интереснее с разными мужчинами на арестантских нарах спать, чем в мягкой постели с одним? — Я промолчала. А когда он сказал, чтобы я повинилась перед ним, попросила прощения, тогда он сможет для меня кое-что сделать, я плюнула ему в лицо и ушла. На другой или на третий день он убрался отсюда, улетел попутным вертолетом.

— Скажи, Тоня, он когда-нибудь видел Валентина?

— Нет. И фамилию я никогда ему не называла.

— А Валентин его?

— И Валентин не видел. Но фамилию, разумеется, знал. Знал и то, как муженек упек меня сюда.

«Да, — подумал Анатолий. — У Валентина были основания выбросить где-нибудь в тайге неправедного судью, придумавшего такую жестокую кару жене. Потому и согласился лететь в непогоду. После встречи с Антониной он, похоже, тоже жизнь ни в грош не ставил. Но в вертолете были другие люди, и он не мог о них не подумать…» В общем, как в поговорке: чем дальше в лес, тем больше дров.

Вечером Анатолий позвонил в Златоустовск Щербакову, тот приказал ему срочно возвращаться…

За неделю работы группе Щербакова удалось выяснить многое. Главное: охранник с прииска по фамилии Швендик, якобы бывший капитан милиции, оказался совсем не Швендиком, а рецидивистом Шестобитовым, по кличке Чукча, освобожденным три года назад из заключения за разбои, убившим Швендика и завладевшим его документами. Начальник охраны, взявший его и Кукушкина на работу, сбежал…

Версия о вынужденной посадке вертолета из-за погоды пока снималась с повестки дня.

— …Долго в тайге они не просидят, — сделал заключение Щербаков. — Скорее всего, выйдут где-нибудь к побережью, где их будет ждать сейнер, и попытаются скрыться. Возможно, даже за рубежом. Прокурора и пилота они вряд ли потащат с собой, но розыск мы объявили на всех, всюду разослали их фотоснимки. Нам надо прикинуть, куда они направились на встречу с начальником охраны — похоже, все делалось под его руководством по заранее спланированному сценарию, возможно, другим, более высокопоставленным предводителем. Я займусь прииском, а вам придется выехать в места наиболее вероятных встреч и возглавить там группы поиска.

На улице быстро темнело, крепчал мороз. Второй день как небо очистилось от облаков, с севера сразу дохнуло зимою. Да и пора — пошла третья декада ноября. Скоро реки скует льдом, и можно будет отправиться в путь. Две недели Валентин коротает в этой землянке, а кажется, не менее двух лет. Какие же длинные, томительные ночи! Да и дни не более радостные, хотя Валентин и находит себе всякие занятия: то заготавливает дрова, то пытается развлечься охотой или рыбалкой — в пору лейтенантской юности эти увлечения доставляли ему истинное удовольствие, — а теперь даже когда попадался на блесну крупный таймень или ленок, у него это не вызывало ни малейших эмоций. А позавчера он завалил дикого кабана килограммов на пятьдесят. Наварил пшенной каши с салом — хлеб уже кончился, и сухари приходится экономить, беречь для дороги — вкусная получилась каша. А после ста граммов и на душе вроде бы полегчало. Хорошо, что он предусмотрел все заранее. Да и дурак только не догадался бы, что его ожидает. Один вид Чукчи, сопровождавшего грузы с прииска, говорил о многом — рожа потенциального убийцы: низкий лоб, узкий разрез глаз с маленькими злыми бусинками зрачков, широкие скулы со складками у рта и подбородка; кряжистый и кривоногий, необщительный и жестокий. На прииске его все побаивались. Рассказывали: с полгода назад он бросился с ножом на своего напарника только из-за того, что тот отпустил шутку в его адрес, еле их разняли.

Признавал он только начальника охраны, тоже малосимпатичного и сурового человека, относящегося к золотодобытчикам свысока, как к каторжанам. Труд у них и впрямь был каторжный: подрывать каменную породу, грузить на самосвалы, возить в дробильню, промывать, отделяя крупинки, а то и пылинки дорогостоящего металла — вечно в воде, в холоде… А их мало того, что обсчитывали, еще и обворовывали: Валентину не раз приходилось высаживать Чукчу то в небольшом поселке на Тунгуске, то прямо на берегу моря, где охранника поджидали сомнительные рыбаки. Но тогда Чукча возил мелочишку, килограмма по два — по три, а когда подвернется куш посолиднее, Валентин понимал — его в свидетелях не оставят, несмотря на вертолет. Потому и готовился на всякий случай к любым неожиданностям.

И вот куш этот банде подвернулся. Да и время их, видимо, приспело — забросить гнилой угол, повседневную службу, строгий порядок и повольничать где-то в курортном городе с шикарными ресторанами, морем, пляжем.

Летом с соседнего прииска сбежали трое, прихватив, видимо, тоже заранее припрятанное золотишко. На их поиски была брошена и транспортная милиция, и речная служба рыбнадзора. Искали до самой осени — безрезультатно.

В одной из встреч Фриднин попросил Валентина:

— Прочеши-ка ты на обратном маршруте из Златоустовска вот эту речушку, — показал он на карте тоненькую, едва заметную ниточку притока Амгуни. Заметишь кого, доложишь только мне.

Валентин тогда никого не заметил. Но на одном красивом лужку, на опушке леса, вынужден был произвести незапланированную посадку — живот прихватило.

Сел, выключив двигатель, вышел из кабины и восторженно ахнул от увиденной красоты: трава в рост человека, нет, не трава, цветы ослепительной и разной расцветки — огненные саранки, пурпурные тюльпаны, синеокие гвоздики, желтые и белые ромашки. И рой таких же яркокрылых бабочек величиной чуть ли не с воробья. Трудно было отвести глаз от этой первозданной, нетронутой красоты. Хотелось упасть и лежать на этом живом ковре, вдыхая неповторимый, нерукотворный аромат. У Валентина от одного запаха перестал болеть живот.

А невдалеке, внизу, клокотала речка-переплюйка, неширокая, но бурная и глубокая, чистая, как слеза.

Трудно теперь вспомнить, что увлекло Валентина в лес, но он пошел сквозь густой кустарник в глубину, будто его позвал чей-то голос, обещая открыть еще более потрясающие таинства. И действительно, невдалеке под могучими ветвями елей он увидел бугорок с покатыми, поросшими мхом боками. Приблизившись, понял, что это землянка. Нашел дверь, вросшую в землю и покосившуюся от времени. Еле открыл ее и вошел внутрь. Сквозь полусумрак, сочившийся из небольших, тоже ушедших в землю оконец, рассмотрел бревенчатые стены, проложенные почти истлевшим мхом, такой же потолок.

Землянка была капитальная, добротная, но сюда не ступала нога человека не один десяток лет. Пахло сыростью и мышами. Когда-то, наверное, было чье-то убежище, подумал Валентин. И запомнил это местечко, почти уверенный, что оно ему пригодится. И когда две недели назад случайно подслушал разговор Чукчи с Кукушкой, что им поручено доставить в Тугур шестьдесят килограммов золота, а начальник охраны пункт назначения не сказал, сославшись на старшего охраны, — он-де сообщит — и тянул с вылетом до обеда, когда через два часа должна была наступить темнота, он догадался, что ему готовится.

Погода к обеду начала резко ухудшаться. Валентин мог отказаться от полета, но неожиданно ему сообщили, что с ним полетит прокурор из Москвы Перекосов, бывший муж Антонины…

Интересно посмотреть ему в глаза, как он будет вести себя, когда над ним будут вершить неправедный суд, — подумал Валентин. Чукча тоже оживился, когда узнал, кто летит с ними: он уже предвкушал садистское наслаждение над тем, в чьих руках еще недавно были судьбы оказавшихся в столь отдаленных местах за колючей проволокой людей — Валентин давно заметил, что к слугам Фемиды неприязненно относятся не только заключенные, но и их охранники…

Едва вертолет оторвался от снежного поля, тяжелые облака стали давить на него, прижимать к земле; и чем дальше шли к югу, тем темнее становилось небо, все гуще сыпал снег.

— Держи курс на Тугур, а посадишь вертолет вот здесь, — ткнул пальцем в полетную карту Чукча.

Догадка Валентина о том, что охранники решили умыкнуть золото, подтвердилась. Место посадки — километрах в двух от Охотского моря и километрах в двадцати от Тугура. Значит, там Чукчу и Кукушку будут ждать сообщники, свидетели им ни к чему.

Надо было взять курс на северо-восток, Валентин же повернул на юг, еще на земле рассчитав полетные данные до заветной землянки. А чтобы Чукча или его напарник не обнаружили плутовства, установил на гирокомпасе разницу с магнитным компасом в сто двадцать градусов: курс 60 градусов на приборе соответствовал курсу полета 180 градусов; добро, что охранники о принципах работы гирокомпаса не имели представления, хотя Чукча частенько зыркал своими черными бусинками сквозь безвекие щелки глаз на приборы.

До Тугура по расчетному времени лететь час двадцать, до землянки полтора часа, а с учетом встречного ветра — час сорок пять, почти на весь топливный запас. Ориентир на Тугур — речка, вдоль которой и должен был проходить полет. Но Валентин сразу же вошел в облака, и Чукча как ни крутил головой, сколько ни всматривался вниз, ничего, кроме снежной круговерти, увидеть не смог. Поначалу он молчал, но минут через двадцать, возможно, заподозрив летчика в коварстве, стал тыкать пальцем вниз, приказывая снизиться.

— Хочешь поцеловаться с землей? — грубо оборвал его Валентин. — Могу открыть люк.

И Чукча, зло сверкнув бусинками, ушел на свое место.

Снежные заряды обрушивались на вертолет вал за валом, и машину трепало, как утлое суденышко в разбушевавшемся море. Кромка льда тонкой пленкой обозначилась на капоте у лобового стекла. Пришлось включать обогрев лопастей. Но двигатели тянули с надрывом, словно простуженные живые существа, измученные непогодой и крутым подъемом. Время тянулось мучительно медленно: казалось, стрелки часов остановились.

В салоне на жестких сиденьях уже ерзал задницей не только Чукча: прокурор, который поначалу делал вид невозмутимого человека, видавшего и не такое, вроде бы подремывающий, тоже стал поглядывать в иллюминатор и на часы. Спокойнее всех выглядел, пожалуй, Кукушка — читал какой-то детектив, — но вот и он отложил книгу, устало потянулся, расправляя плечи. Все это Валентин видел лишь мельком — внимание было сосредоточено на приборах, но и поведение пассажиров его волновало не менее: в салоне не просто пассажиры, в салоне его враги, безжалостные, смертельно опасные. Чукча и Кукушка — убийцы, прокурор. Если Тамара солгала Валентину и назвала Перекосову его фамилию, он знает, с кем летит, и уж постарается как-то отплатить своему сопернику — мстительные люди не менее жестоки, и их изощренные методы непредсказуемы…

Наконец стрелка часов перевалила тройку — в полете они ровно час. Чукча подошел снова сзади и потыкал пальцем вниз — пора снижаться.

Валентин показал ему два пальца и изобразил ноль — еще двадцать минут. Крикнул, перекрывая шум двигателей:

— Встречный ветер.

Чукча, хмурый и неудовлетворенный, вернулся на свое место. А как он взбеленится и что предпримет, когда узнает, что сели не там, где надо? Схватка может произойти сразу, и Валентин предусмотрел и такой вариант. Смерти он не боялся. С того дня, как его уволили из военной авиации, душа будто бы опустела, и ему многое стало безразличным. А после встречи в колонии с Антониной он и вовсе перестал всему и всем верить и считал жизнь никчемной. Но и погибать от рук таких ублюдков, как Чукча, он считал унизительным. Нет, они не имеют права поганить нашу землю, и он еще поборется с ними…

До места посадки оставалось лету минут пятнадцать. А надо сесть пораньше, километров за десять от землянки, чтобы случайно кто-то из их шайки, оставшийся в живых, не наткнулся на нее и не укрылся в ней. Кроме, разумеется, самого Валентина.

Летчик незаметным движением выключил обогрев лопастей, и сразу они стали обрастать ледком, тяжелеть; мелкие кусочки отскакивали, били по обшивке, как осколки снарядов.

— Что случилось? — тут же позади появился Чукча.

— Отказала антиобледенительная система, — крикнул Валентин. — Надо садиться, иначе свалимся.

Он подвернул еще вправо, снижаясь буквально по сантиметру, чтобы не зацепить за верхушки деревьев и увидеть речушку-переплюйку, которая должна послужить ориентиром.

Высотометр показывал уже высоту менее ста метров, а облака все не кончались и снег все сыпал и сыпал. Валентин стал делать круг за кругом, еще осторожнее проглядывая и прощупывая землю.

Нет, не зря в эскадрилье его называли летчиком-локатором: и без системы слепой посадки он разглядел сквозь космы облаков, сыпавших тучами снега, вначале темный лес, а затем и речку-переплюйку, которая, к счастью, еще не замерзла и тоже темнела извилистой лентой.

Валентин подвернул к самой опушке и приземлил вертолет у могучих, разлапистых елей.

Троица оживилась, и едва лопасти винта остановились, высыпала наружу. Здесь было относительное затишье, но слышно было, как ветер гудит в вершинах деревьев, видно, как, перебрасывая поверху снег, швыряет его на луг и несет, тянет по скату к речушке.

— И куда ты нас завез? — с настороженной и недоверчивой усмешкой спросил у спустившегося на землю Валентина Чукча.

— Не дотянули километров двадцать. Может, чуть более, — твердо ответил Валентин.

— Откуда такая уверенность? — усомнился Чукча.

— От верблюда, — оборвал Валентин, давая понять, кто здесь хозяин положения и что он не потерпит вмешательства в его летные дела.

Чукча, не привыкший к такому с ним обращению и уполномоченный на борт старшим самим начальником охраны, будто поперхнулся грубостью пилота и не мог какое-то время вымолвить ни слова. Лицо его налилось гневом.

— Ну ты, летун, поосторожней на виражах, — зло прошипел, — а то сорвешься в штопор. Ты забыл, кем я послан?

— Да хоть самим Богом или чертом. Но пока ты находишься на борту вертолета, я здесь командир, и ты будешь выполнять все мои команды.

— А мы уже на земле, а не на борту, — усмехнулся зло Чукча. — Так что полномочия твои кончились.

— Тогда можешь продолжать путь пешком. Не возражаю, — стоял на своем Валентин.

— Он прав, — пришел вдруг на помощь пилоту прокурор. — Пока он не доставит нас к месту назначения, он капитан судна и наш командир. И не надо спорить. Лучше объясните, что будем делать дальше.

— Уже темнеет. Придется ждать утра.

— Ты что? Нас ждут сегодня! — повысил голос Чукча.

— Сегодня не получится. Видишь лед на лопастях? Мы не поднимемся.

— Давайте обколем его.

— Попробуй. Думаешь, это так просто. И бессмысленно: через пять минут лопасти снова обледенеют, и мы грохнемся в тайге. Ко всему, надо определиться, где мы сели.

— То же мне, хваленый летчик, ас, а завез куда, сам не знает, — продолжал возмущаться Чукча. — Определяйся, а мы обследуем вокруг, может, где какая деревушка рядом. — Он позвал Кукушку и, взяв его под руку, повел вдоль речки, что-то говоря ему чуть ли не на ухо, в чем-то убеждая, Кукушка, похоже, возражал. Валентин догадывался, что предлагает напарнику Чукча, и если бы он был уверен в месте своего нахождения, он сегодня разделался бы с летчиком и прокурором. И Валентин не случайно умолчал, что и завтра они не смогут продолжить полет — топлива в баках осталось на донышке. Надо продержаться до утра…

— Значит, нам придется заночевать в вертолете? — подошел к Валентину прокурор.

— Придется, — согласился Валентин.

— А почему вы не воспользуетесь рацией? Вы связывались с Комсомольском-на-Амуре?

— Связывался. Но слишком большие помехи, ничего не разобрать. И высота полета у нас была малая… Да и что в такую погоду можно сделать? Только ждать.

— Может, действительно где-то поблизости есть селение?

— Вряд ли. Во всяком случае, на карте не отмечено.

Чукча и Кукушка вернулись через полчаса, когда начало уже темнеть.

— Ну, определил, куда нас завез? — вернулся к своим начальническим манерам Чукча.

— Определил, — холодно ответил Валентин.

— Покажи на карте.

Валентин полез в кабину и расстегнул на всякий случай кобуру пистолета — от этого уголовника всего можно ожидать, хотя рискнуть идти в ночь неизвестно куда может только недоумок. Да и груз надо тащить: шестьдесят килограммов золота, продовольствие. Посмотрел вначале карту сам и подобрал похожую по конфигурации местность. Вышел, ткнул пальцем.

— Примерно вот здесь.

— Примерно, — передразнил Чукча. — А речка где?

— Такие речушки на карту не наносят. И это не речка, протока.

Чукча долго рассматривал карту, сломленной веточкой измерил расстояние до Тугура.

— Да тут по прямой более тридцати километров, а если петлять…

— На Дальнем Востоке сто километров — не расстояние, как и сто рублей — не деньги, — пошутил Валентин.

— Ну, для таких летунов, — съехидничал Чукча. — Посмотрим завтра, — и замолчал, поняв, что сказал лишнее.

Значит, на завтра они с Кукушкой предусмотрели и такой вариант — добираться до побережья пешком: погода не обещает улучшения — циклоны тут бушуют по неделе. Об остатке топлива они, конечно, не догадываются. Валентин тоже продумал кое-какие варианты. Но одному с двумя справиться будет непросто. Посвящать же прокурора в намерение охранников опасно — все может испортить: жестокие люди, убедился Валентин, как правило, ограниченны, недоверчивы и слишком эмоциональны. А в их положении нужна выдержка, хладнокровие и точный расчет. Да у прокурора и оружия нет, а доставать из тайника ружье — там хранились и лыжи, — было рискованно. Поэтому придется надеяться на собственную смекалку и собственные силы.

Чукча подержал карту в руках, видимо, обдумывая: отдавать ее или оставить себе — завтра она очень пригодится. Глянул в глаза Валентину и понял, что летчик не из тех, кто спасует перед ним. Вернул, сказал примиренчески:

— Что ж, доживем до завтра. Идемте ужинать, пока не стемнело.

Все снова забрались в вертолет, расселись по двое на жестких, холодных сиденьях друг против друга. В рюкзаках у Чукчи и Кукушки оказалась и водка, и «бортпаек» — как называл Кукушка солидный запас колбасы, консервов и хлеба, которых хватит на целую неделю. Значит, в дорогу охранники готовились капитально: и термосы с горячим чаем, и даже складные рюмки.

Валентин приобщил к общей закуске и свой «бортпаек» — два бутерброда с колбасой и два с сыром, специально приготовленные к этому полету, от выпивки отказался:

— За штурвалом не пью.

Прокурор поддержал компанию, но то ли из-за своего высокого положения, то ли из-за неопределенной ситуации, в которую попал впервые, пил понемногу и старался не выдать волнение, таившееся в глубине души и временами прорывавшееся наружу осторожными вопросами: «А вы не пытались связаться по рации с другими аэродромами?.. И никакие другие станции не отвечают?..»

Если бы узнал о настоящей обстановке, о грозившей ему и летчику опасности, трудно предсказать, как бы повел себя…

Чукча, захмелев, стал говорливее и вроде бы подобрел, но временами привычки старшего охранника брали свое, и он обрывал собеседников на полуслове, заставляя слушать только его и не противоречить.

Валентин не принимал участия в разговоре, с трудом удерживал себя в застолье в надежде услышать еще что-нибудь, относящееся к завтрашнему дню — что у трезвого на уме, у пьяного на языке. И не ошибся. Спустя некоторое время, когда охранники наговорились между собой и опустошили вторую бутылку, Чукча обратился к Валентину:

— А ты, летун, чего молчишь, компания наша не нравится?

— Тон мне твой не нравится, — снова осадил его Валентин. — На прииске своим подчиненным будешь рот затыкать. А здесь есть люди постарше тебя и подостойнее, соизволь уважительно относиться к ним.

— Это чем же ты достойнее меня? — голос Чукчи осип от злости и он прошипел, будто змея, готовившаяся напасть.

— Хотя бы тем, что веду себя по-человечески. А ты строишь тут из себя большого начальника. Повторяю лично для тебя: здесь я командир и соизволь подчиняться. Кончай пьянку. Иначе выброшу за борт и будешь ночевать на снегу.

— Попробуй. Хочу посмотреть, как это у тебя получится.

— Перестаньте, ребята, — стал урезонивать их прокурор. — Завтра предстоит тяжелый день, а вы… Действительно, хватит пить.

— Хватит, — согласился Кукушка и стал убирать в рюкзак остатки провизии. Бутылки, приоткрыв дверь, выбросил.

— Ну-ну, командир. Больно ты грозен, как я погляжу. А ты, Кукуй, чего замандражил перед ним? — взъярился Чукча на коллегу. — Мы под ним никогда не ходили и не будем ходить. И пить будем столько, сколько захотим. Доставай еще бутылку.

— Я дважды повторять не буду, — предупредил Валентин, готовый сейчас схватиться с Чукчей, действовавшим ему на измотанные трудным полетом и преступным заданием нервы. Он чувствовал усталость, надо было отдохнуть, а какой отдых, когда рядом убийцы и неизвестно, что замышляют. Ссора могла привести к какому-то логическому концу: либо к развязке, либо к прояснению хотя бы ночных намерений охранников.

— Хватит, Чукча, не дури, — заупрямился и Кукушка. — Завтра действительно трудный день. Как, летун, на погоду мало надежды? — обратился он к Валентину.

— Доживем — увидим.

— Во, правильный ответ трезвого человека, — похвалил Кукушка, решив снять напряжение. — Доживем — увидим. И прости, Чук, пить больше не будем. Никуда она от нас, родимая, не денется. Наверстаем, когда доберемся до места.

Чукча от беспомощной злости куснул губу и полез за сигаретами.

— В вертолете не курить, — предупредил Валентин. — Здесь от одного вашего спиртного выхлопа пожар может произойти.

Чукча хрустнул пальцами, разминая сигарету, и, бросив остатки на пол, полез наружу.

Сопротивление его было сломлено, чего Валентин и добивался. Надолго ли? Во всяком случае, до утра вряд ли кто рискнет изменить ситуацию. А утро вечера, как говорится, мудренее.

Валентин перебрался в свое пилотское кресло и, откинув ворот меховой куртки, попытался расслабиться, еще раз мысленно прокрутить в голове завтрашний сценарий: продумать и предусмотреть все малейшие нюансы, которые могут возникнуть, и как на них отреагировать.

Несмотря на то, что одеты все были в меховые костюмы, обуты в унты, а на улице всего около пяти градусов мороза, холод пробирался под теплую одежду, и приходилось выходить наружу и делать разминку. Первым не выдержал прокурор, потом вышел Валентин. По-прежнему сыпал снег и дул восточный ветер. И это было на руку Валентину: избежать лишних подозрений в умышленной симуляции.

Подремать Валентину все же удалось, с вечера, когда Чукча и Кукушка еще долго бубнили, переключившись на политику; потом, когда все уснули, Валентин, словно напившись кофе, до утра не сомкнул глаз. Но чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и готовым к схватке.

Чукча храпел всю ночь, и мороз ему был нипочем. Вначале Валентин думал, что он притворяется, но потом убедился — спит; водка ему шла на пользу, успокаивала и освобождала голову от лишних дум. Хотя такие люди никогда не утруждают себя лишними размышлениями и совесть их не мучит…

Едва забрезжил рассвет, Чукча перестал храпеть, заворочался, зевнул во весь рот с волчьим подвыванием и пошел наружу. Поднялся и Кукушка. Прокурор тоже, похоже, давно не спал. Как только охранники вышли наружу, позвал летчика:

— Валентин Васильевич, вы не спите?

— Проснулся. Замерзли?

— Есть малость. — Помолчал. — Что будем делать? Метель не утихает.

— Что-нибудь придумаем.

— Вы с этим… старшим охранником поосторожнее. Что-то он очень уж агрессивно настроен… И рожа у него бандитская.

— А он и есть бандит. Вам как прокурору следовало бы это заметить.

— Что вы хотите сказать?

Ответить Валентин не успел: приоткрылась дверь, и Чукча властно прокричал:

— Кончай ночевать. Выходи строиться.

Ветер швырнул пригоршни снега в салон и закружил его, обдавая холодом и свежим, чистым дыханием. Прокурор то ли от испуга, то ли глядя на Валентина, не пошевелился, и Чукча более требовательно, уже со злостью повторил команду.

— Выходи, кому сказано. Будем принимать решение.

Прокурор приподнялся и в полусогнутом положении, будто в поклоне, пошел к двери, хотя по-другому он и не мог идти — мешал низкий потолок салона, — но именно такое впечатление взвинтило Валентина и настроило решительно. Он передернул затвор пистолета, загоняя патрон в патронник, и сунул его в наружный карман куртки. Неторопливо направился к двери.

— Опять ты за старое, — стараясь быть спокойнее, упрекнул Чукчу. — Если тебе приспичило по нужде, зачем на других орать?

— А ты собираешься неделю здесь дрыхнуть, ожидая хорошей погоды? Когда мы вылетали с прииска, была не лучше. Так что не хитри, запускай двигатели.

— Все сказал? Теперь послушай меня. Связаться по рации ни с прииском, ни с Златоустовском я не смог и вряд ли смогу. В баках вертолета керосина осталось на то, чтобы прогреть двигатели и подняться вот над этим леском. Если есть желание погибнуть героем в авиакатастрофе, — пожалуйста. Потому слушай мой приказ: вы с Кукушкиным отправляетесь строго на восток. Доходите до первого населенного пункта, где есть телефон или радиосвязь и вызываете подмогу. Когда привезут керосин, мы продолжим полет, подберем вас там, где вы будете находиться.

— Вона как! — усмехнулся Чукча. — Хитро. Но по-твоему не будет. Будет по-моему. Я тебе с первого раза, когда ты меня повез, не доверял. Предупреждал начальника, а он… Ты выжидал момента… Но я тоже кое-что предусмотрел. Теперь слушай мой приказ: вы с прокурором несете золото. По тридцать килограммов. Тяжеловато. Но мужики вы здоровые, выдержите. Мы понесем продукты. Тоже нелегко, и неизвестно, куда ты нас завез и сколько придется топать. Вот так, — он победоносно окинул взглядом с ног до головы Валентина, затем прокурора и предупреждающе положил руку на кобуру с пистолетом. Руки Валентина с самого начала разговора были засунуты в карманы и правая нетерпеливо сжимала рукоятку «Макарова», держа палец на спусковом крючке. Еще перед отправкой в Афганистан летчиков обучали умению стрелять из положения «карман», а до Чукчи было не далее двух метров и промахнуться мог только слепой или до смерти перепуганный. А Валентин был готов к такому развитию событий и не собирался упустить инициативу.

— Да вы что, — обратился умоляющим голосом прокурор к Чукче, поняв, наконец, из-за чего назревал конфликт между летчиком и старшим охранником. — Это же преступление. Зачем вам…

— А ты помолчи, мент, — оборвал его Чукча. И кивнул напарнику на вертолет: — Полезай в салон и тащи золото, рюкзаки. Их вещи переложи в наши. А я пока покараулю их, — и Чукча с ехидной улыбочкой достал из кобуры пистолет.

Кукушкин услужливо бросился выполнять приказание, но властный голос Валентина остановил его:

— Стой! А ты брось оружие! — Повернулся он к Чукче.

— Чего?! — Чукча стал поднимать пистолет.

Валентин выстрелил. Чукча удивленно глянул на него, хватаясь за живот. Покачнулся, но устоял и отвел руку с пистолетом от живота. Валентин еще дважды нажал на спусковой крючок, целясь теперь уже не из кармана.

Кукушкин от неожиданности стоял бледный, шевеля губами, видно, желая что-то сказать и не в силах выговорить ни слова.

— Заберите у него оружие, — приказал Валентин прокурору, и тот, подойдя к охраннику с опаской, но с профессиональной ловкостью стал обыскивать его. Из-под куртки достал пистолет, потом охотничий нож, передал их летчику. Другого ничего у него не было. — А теперь вынесите ему его рюкзак, и пусть убирается.

— Вы… отпускаете его?

— Могу сдать под вашу охрану. Доведете его до первого населенного пункта и передадите властям. Согласны?

— Нет уж, пусть лучше уходит.

Через пять минут Кукушкин, взвалив на спину рюкзак, удалялся в глубь леса на восток, утопая в глубоком снегу.

«Бог тебе судья, — мысленно проговорил Валентин. — Если выберешься к людям, значит, так тебе на роду написано. Хотя шансов один процент…»

— Что будем дальше делать? — спросил прокурор, когда Кукушкин скрылся за вековыми стволами деревьев.

— А что вы предлагаете? — на вопрос вопросом ответил Валентин. Раньше ему хотелось объясниться с этим жестоким и мстительным человеком, к которому испытывал отвращение, высказать ему все, что удалось узнать от Антонины и что думал сам, но после того, как увидел его утром перепуганного, растерянного, жалкого, вся злость и ненависть к нему пропали, он лишь по-прежнему был ему неприятен и уподобляться ему, мстить за любимую женщину, считал теперь мелочным и унизительным.

— Вертолет действительно не может лететь дальше? — усомнился он в правдивости летчика.

— К сожалению. Нужен керосин. Вот я и хочу попросить вас отправиться на поиски селения. Буду ждать помощи ровно две недели. После чего отправлюсь по вашим следам.

— А Кукушкин, он, думаете, не сообщит?

— Он будет держаться подальше от властей и от своих сообщников. Они ему не простят шестьдесят килограммов золота.

— Н-да… Я и предположить не мог, что они могут пойти на это.

— Человек, как сказал один писатель, зачат в грехе и рожден в мерзости, и вся его жизнь от зловонной пеленки до смердящего савана — всегда что-то есть.

Прокурор не понял намека — слишком он был обеспокоен дальнейшим: уходить от вертолета в неизвестность, один на один против хищников, против холода он просто боялся, но и оставаться здесь обоим, понимал, бессмысленно и невозможно.

— Вы оружие мне дадите?

Валентин подумал. Пистолет Кукушкина или Чукчи он мог отдать, но еще вчера он не собирался этого делать: Перекосов заставил страдать Антонину больше, пусть и сам испытает злой рок. Хотя пистолет ему мало чем поможет, разве только от зверя…

— Бери любой, — он протянул ему пистолеты Кукушкина и Чукчи.

Прокурор взял, повертел в руке и сунул за пазуху.

— В рюкзаке — продовольствие. Экономно будете расходовать, дней на десять хватит.

— А вам?

— У меня тоже кое-что есть.

Перекосов обрадовался такому раскладу и, не став даже завтракать, заторопился с уходом.

— Подскажите только мне, куда держать направление.

— Думаю, лучше на юг. С Кукушкиным лучше не встречаться. Хотя он и без оружия, но хитрее вас, предусмотрительнее…

И вот он остался один. До заветной землянки, по его расчету (характерный изгиб речушки, выбранный им еще в тот день, когда он нашел это убежище), было не более десяти километров. Сегодня он перевезет туда продукты, завтра — золото…

После тщательного анализа случившегося, изучения документов прииска, бесед с золотоискателями и авиаторами отряда, всеми, с кем общались и просто встречались подозреваемые, проработки различных версий Анатолий вылетел в Уссурийск, где, по его предположению, мог оказаться Валентин. Под Уссурийском, в Воздвиженке, они служили после окончания училища. Уссурийск — маленький спокойный городишко, там у Валентина друзья и знакомые; больше ему просто некуда податься, если он действительно причастен к похищению золота, в чем Анатолий продолжал сомневаться, несмотря на неопровержимые улики: дружба с начальником снабжения промысловых партий, незапланированные посадки вертолета в различных точках побережья, закупленное заранее и хранимое в вертолете снаряжение — двустволка, лыжи, рюкзак, пилы, топорик, туристический примус и многое другое. Конечно, можно предположить и такое: Валентин был предусмотрительным человеком и, летая над тайгой, знал, чем когда-то может завершиться полет — сколько было случаев вынужденных посадок из-за неисправности техники, из-за плохой погоды. А в тайге, особенно в осенне-зимнее время, на скорую помощь надеяться не приходится. Но исчезновение начальника охраны, кем спланирована эта операция, опрокидывало все доводы…

И все-таки верить в то, что Валентин встал на преступный путь, не хотелось. Лучше пусть погибнет в авиакатастрофе или в схватке с бандитами, но только не станет преступником, не опозорит имя летчика…

В Уссурийске Анатолию дали трех оперативников, и он вместе с ними приступил к поискам.

Кукушкин лез по снегу, продираясь сквозь кусты и бурелом, сверяясь по компасу и проклиная и Чукчу, который думал, что летчик лопух, и с ним можно разговаривать на высоких тонах, заставить подчиняться, и начальника охраны, затеявшего такую авантюру, не разобравшись в летчике, и себя, погнавшегося за длинным рублем. Подзаработал, называется…

А летун, гад, каким ловким и хитрым оказался… Прокуроришку он, скорее всего, прихлопнет, а может, и отпустит — далеко этот белоручка не уйдет, тут ему не московский бродвей… Куда летуну одному столько золота?.. Может, не одному?.. Такой уверенный, смелый… Насчет керосина он, конечно, соврал, чтобы от них отделаться. Ничего, далеко и он не уйдет, начальник охраны Кувалдин из-под земли его достанет. Не таких шустриков находил. Не зря Шатуном его прозвали, тайгу знает как свои пять пальцев, месяцами пропадает то в поисках женьшеня, то с золотоискателями, то еще по каким-то делам. Правая рука председателя артели, тот доверяет ему как самому себе… Не зря говорят: доверяя — проверяй. Председатель и не догадывался, что задумал его верноподданный: Шатун обещал разделить золото на троих, и хоть за границу, хоть по матушке России кати, умному человеку всегда найдется место где укрыться, только надо голову на плечах иметь… Выходит, у них с Чукчей не голова, а капуста — так опростоволосились! Кто мог подумать, что этот летун станет стрелять. Такой обходительный, уравновешенный. Председатель и Шатун уважали его… Вот и доуважались, теперь Кукушкин с Чукчей окажутся виноватыми. Скрыться бы ото всех с глаз долой… А на что жить? Да и Шатун подумает, что сговорились и без него разделили золото… От него не скроешься…

Вспомнилось, как год назад сбежал с соседнего прииска старый золотодобытчик Кандыба. Своего золотишка накопил и чужое прихватил, всего-то килограммов семь. Упросили Шатуна разыскать беглеца за половину украденного золота. Три месяца пропадал начальник охраны и привез-таки воришку. Часть золота Кандыба успел прокутить, но остальное Шатун доставил в целости и сохранности.

Наказание воришке вынесли по неписанному китайскому закону: отрубили пальцы обеих рук и пустили на все четыре стороны.

Кандыба в ногах валялся, умолял пристрелить — не согласились. До конца дней своих будет теперь маяться, бедолага…

Нет, такого исхода Кукушка не хотел, и во что бы то ни стало доберется до жилья и свяжется с Шатуном. Теперь он уже в Монгохто, где обещал ждать их. Друзей у него везде полно и есть где укрыться…

Два часа продирался по лесу Кукушка, не только согрелся, но и взмок. Таежник он был опытный, знал, как надо вести себя в таких ситуациях и вначале сбавил шаг, чтобы остыть немного, потом и вовсе сел, выбрав удобную валежину на небольшой полянке. Судя по карте, ширина лесной полосы, если держать курс строго на восток, небольшая, километра четыре, но не каждой карте можно верить. Да и летуну: коль задумал он такое хитрое дело, то и завезти мог совсем в другое место. Но как бы там ни было, другого пути у Кукушкина нет — только на восток. Рано или поздно он выйдет к какой-нибудь речушке, а та выведет к населенному пункту. Продуктов должно хватить, а если не хватит, в рюкзаке предусмотрительно прихвачен топорик, леска, бечевка, которые можно использовать для подледного лова, вместо капкана. Жаль, что летун пистолет отобрал. Хотя в тайге страшнее человека зверя нет — все его боятся, даже медведи и волки нападают в исключительных случаях: либо раненые, либо очень голодные. Но медведи должны уже на зимнюю спячку залечь, а волки в стаи в январе начнут собираться.

Кукушкин достал из рюкзака топорик, нарубил сушняка и разжег костер. Набрал в котелок снегу, поставил на огонь. Подогрел колбасу, хлеб и стал завтракать. Ел экономно, не давая упасть ни крошки, только чтобы приглушить голод — на сытый желудок далеко не уйдешь.

После завтрака покурил, тоже экономно — до полсигареты — затушил ее и спрятал в карман: на следующий раз. Посидел еще немного, давая отдохнуть ногам, и снова двинулся в путь.

Лес здесь был не густой, и снег еще не очень глубокий, а ветер, бушующий наверху и треплющий верхушки деревьев, сюда скатывался лишь волнами, освежая лицо и помогая держать направление.

Летун, похоже, обманул его: шесть часов пути и никакого просвета, а уже начинало темнеть и Кукушкой овладевала усталость. Чтобы окончательно не выбиться из сил и быть готовым к любым неожиданностям, Кукушкин, пока не стемнело, решил позаботиться о ночлеге. А для этого мало-немало надо было соорудить хоть какой-никакой шалашик из жердочек и лапника, разгрести снег, прогреть землю костром и, устелив ее лапником, спать.

Этим он и занялся, не став обедать. Как ни сноровисто работал, управиться пришлось лишь при свете костра. Ноги и руки гудели от усталости, и живот урчал от голода, но, несмотря на это, он съел лишь кусочек хлеба со шматком сала и улегся спать.

Сколько ему придется еще проблукать по тайге, провести на холоде вот таких тревожных ночей! И как затянула его эта преступная трясина?! Ведь нанимался он охранять прииск, золото, но не воровать его, не убивать людей. А пришлось…

Шатун объяснил им, что в тайге появилась группа рэкетиров, охотников за золотом: нападают на небольшие прииски, на любителей-промысловиков, грабят их и скрываются. Что недавно-де, невдалеке от их прииска, напали на соседей, перебили охрану, все забрали и теперь движутся по направлению к железной дороге, на юго-восток. Пять человек замечены в районе Тунгуски и что их можно перехватить.

В группу перехвата Шатун отбирал добровольцев, и дернул тогда черт Кукушкина вызваться… Установка была твердая: выйти группе наперерез, устроить засаду и, чтобы не рисковать, — группа вооружена автоматами и там-де не какие-то лопухи, а лихие парни, — без всяких предупреждений уничтожить ее.

Так и сделали. А после выяснилось, что это не рэкетиры, а промысловики-любители. Потом Шатун использовал каждого, кто участвовал в перехвате, как подневольного. И попробуй не подчиниться, взроптать… А Чукча стал прямо-таки его цепным кобелем, и Кукушкину теперь не было его жаль. Старший еще вчера завелся и хотел разделаться с лишними попутчиками, но у Кукушкина рука не поднималась брать грех на душу, и он уговорил напарника не торопиться, использовать летуна и прокурора как «тягловую силу»…

Долго еще воспоминания и думы тревожили Кукушкина, и он, несмотря на усталость, ворочался с боку на бок, вздыхая и мысленно ругая себя за необдуманные, прямо-таки глупые поступки. И сон его был зыбким, коротким, неспокойным, с продолжавшимся невеселым раздумьем о своей жизни. Но, к удивлению, он не мерз, как в прошлую ночь в вертолете, будто лапник и прогретая костром земля до самого утра источали тепло.

К утру ветерок начал стихать, но небо все еще было затянуто тучами; из них уже не сыпал, как прежде, снег, а кружили редкие снежинки, предвещая скорые морозы, которые, помнил Кукушкин, иногда заворачивали до двадцати градусов. Тогда такой шалашик не спасет.

Кукушкин вскипятил воды, заварил покрепче чай и, позавтракав поплотнее — чтобы идти весь день — тронулся в путь.

На этот раз ему повезло: после часовой ходьбы он выбрался, наконец, из леса, и ровное снежное поле ослепило его своей белизной, не тронутой ни ногой человека, ни следом зверя. Будто здесь не было никакой жизни.

Кукушкин осмотрелся. Впереди, на востоке, километрах в десяти проглядывала темная полоса, похоже, там снова начинался лес, а к юго-востоку, куда вела опушка пройденного леса, поле шло под уклон. Значит, в низине либо речка, либо озеро. Только бы не болото: земля только чуть сверху схвачена ледяной коркой, и болото в это время особенно опасно.

На всякий случай Кукушкин срезал двухметровый ореховый шест и пошел по склону на юго-запад. Рано или поздно он должен выйти к реке или озеру. А где вода, там и люди, даже в этом диком, забытом Богом крае.

На встречу с людьми у него давно была заготовлена легенда: шишковал, заблудился, к счастью, три дня назад встретил геологов, они снабдили провиантом, указали дорогу. А чтобы подтвердить легенду, следовало набрать кедровых шишек. Но он не торопился делать этого — кедра-стланика здесь немало, даже кое-где виднеется на опушке, густо переплетаясь ветвями с березами и пихтами, маня небольшими, в куриное яйцо, шишками. Вот когда он устанет, тогда можно будет сделать остановку со сбором орехов.

Чем ниже спускался Кукушкин по склону, тем гуще справа становился лес, и идти становилось труднее: под снегом появились кочки с примятыми, скрученными ветрами пучками травы, цепляющимися за унты крепкими путами. Пришлось раньше запланированного времени делать привал.

Кукушкин выбрал кедрач погуще с обилием шишек, до которых рукой дотянуться, и свернул к опушке. Едва подошел, как из ветвей выпорхнула пара небольших черных птиц с белыми крапинками, похожих на скворцов. Кедровки резко вскрикнули, недовольные появлением человека, и скрылись в лесу.

Кукушкин сбросил рюкзак, сорвал шишку, разломив ее, он вытащил орех и бросил в рот. Кожура оказалась не очень твердой и, раскусив ее, он ощутил во рту приятную маслянистую мякоть. Она будто освежила его и живительным бальзамом разлилась внутри. Не зря нанайцы, эвенки — аборигены этих мест — уходя на охоту, запасаются кедровыми орехами, являющимися лучшей пищей, быстро восстанавливающей силы. Съев несколько зернышек, Кукушкин действительно почувствовал себя лучше, словно употребил эликсир бодрости. Он расстегнул рюкзак и, откинув клапан, стал бросать туда шишки. Потом спохватился — хоть и легкие они, объем занимают большой. Стал очищать орехи.

Вдруг до его слуха донесся стрекот. Вертолет! — догадался он и машинально метнулся под кедрач. Не иначе, их ищут! Нет, попасть в руки властей ему не хотелось — тюрьмы не избежать…

Вертолет пролетел вдоль опушки и скрылся в юго-восточном направлении. Значит, летуна еще не нашли. Найдут ли?.. Лучше б нашли — и дело с концом. Иначе Шатун покоя не даст… Куда ж потом ему податься?.. В свой родной Хабаровск дорога заказана. Да и кто его там ждет? Жена-сучка… Из-за нее он и попал в лапы Шатуна. Связалась, скурвилась… Восторгался, гордился своей красавицей, Жанной-милочкой величал… А она на первом году замужества рога ему наставила. И с кем?! С толстозадым шибздиком Сидоркиным… Что она в нем нашла? Рожа — детей только пугать: квадратная, угрястая, нос картошкой и губы толстые с вывертом, как у негритоса. Майорские погоны? Начальническая должность?.. Когда она с ним снюхалась? Не на свадьбе ли?… Нет, попозже, на День милиции, когда они гуляли на банкете. Тогда Сидоркин очень уж финтил перед ней, на каждый танец приглашал… Потом… Потом посылал Кукушкина на дежурство, а сам к ней отправлялся. За дурачка его принимал…

Ловко выследил их Кукушкин. От души отыгрался на своем начальнике — две недели тот не показывался потом на люди. И Жанночке-милочке перепало… Если б соседи не отбили, наверное, прикончил бы обоих… И не жалеет о том… Очень уж было горько и обидно. Завалился он тогда в ресторан и напился до чертиков. Сосед по столу, интеллигентный, симпатичный мужчина все уговаривал его: «Хватит, Василий Андреевич, вы же в форме, могут быть неприятности».

Когда они успели познакомиться?.. Семен Семенович, влиятельный и почитаемый в городе человек… Раскис тогда Кукушкин, расслабился как баба и поплакался в жилетку о своих неурядицах новому знакомому… С его помощью и оказался на прииске. Семен Семенович, конечно, ни при чем, откуда он знал, что там такие подонки, как Шатун, как Чукча… Лучше б тогда прибил эту сучку. За нее столько бы не дали, сколько теперь могут дать за золотишко да за тех старателей, которых они порешили, если следователи докопаются до всего. А они докопаются, коль с этим золотишком засветились. Жадность Шатуна обуяла, решил одним махом красивую жизнь на дальнейшее обеспечить… Нет, лучше б по крупице, по зернышку, еще бы пару таких сезонов, и не надо было бы на такую открытую авантюру идти. Кукушкину сразу не понравилось, но разве кто с ним считается. Чем теперь все закончится?..

Повздыхав, посожалев о прошлом, Кукушкин набрал еще с килограмм орехов и продолжил путь.

О том, что впереди речка, он догадался, увидев некрутой подъем с темными пятнами деревьев, росших островками, как бывает на болотистой местности. Он ускорил шаг: до наступления темноты оставалось часа два, и ему хотелось добраться до берега. Возможно, слева или справа появятся хоть какие-то признаки селения…

Как он ни торопился, как ни надеялся, не только селения, следов людей не существовало, словно здесь была необитаемая земля. Пришлось снова в лесу строить шалаш…

На третий день пути, теперь уже вдоль речки, к обеду он уткнулся в слияние двух рек. Та, что впадала слева, была пошире, поспокойнее, но переплыть ее без лодки нечего было и думать. Строить плот, имея только топор, дело было трудное и рискованное. Он прикинул и так и этак и пришел к выводу, что лучше построить более капитальный шалаш из бревен, укрыть их лапником, засыпать снегом и ждать морозов, пока не замерзнет речка.

Три бессонных ночи — из-за холода и страха — вконец измотали силы прокурора. Он еле переставлял ноги, держа направление вдоль речки, до слез всматриваясь в даль. И никакого признака жилья человека. Все чаще на снегу попадались следы различных животных, он плохо разбирался, но отличить копытных от хищных смог бы и ребенок. К речке из леса на водопой выходили стаи диких кабанов, изюбры, волки, медведи, а возможно, и тигры, что еще больше пугало его и гнало дальше в поисках людей.

Но больше всего он страдал от холода и бессонницы. Соорудить что-то наподобие шалаша ему и в голову не приходило, да и не мог он: за свою сорокалетнюю жизнь он в руках не держал топор или другой строительный инструмент. У деда и бабки, которые воспитывали его, была дача, но все работы выполнял там либо дядя Петя, либо дядя Ваня, которых нанимал дед. В деньгах они нужды не испытывали — помогал отец Эдика, военный атташе в Англии, и мать, актриса Москонцерта, которая тоже почти не бывала дома, разъезжая по стране с труппой актеров. А Эдик все летние каникулы гонял по дачным тропинкам на «велике», играл с ребятами в футбол, купался, загорал на речке.

Какое это было прекрасное, беспечное время! Разве думал он, что судьба готовит ему такое испытание. В первый день пути он костер еле разжег, истратив почти полкоробка спичек. Пробовал спать, зарывшись в снег, как, по утверждению учебников, делают звери. Не получилось — и холодно было, и сыро, и боязно. А сидя всю ночь у костра, грея то одну сторону, то другую, лишь ненадолго забывался в зыбкой, тревожной дреме.

Три дня тяжелого, изнурительного пути. И никакого селения, никакого даже признака жилья человека. И он стал терять надежду. Все чаще стала беспокоить мысль о смерти: долго он так не протянет — либо уснув, замерзнет, либо на сонного нападут звери. А как ему хотелось жить! Дела на службе складываются отменно — в сорок лет он в команде генерального прокурора и есть шансы подняться на высшую служебную ступеньку, у него шикарная квартира, служебная машина и личный «Мерседес». А сколько милых, прекрасных женщин! Он не жалел, что расправился с женой самым безжалостным способом, допустив даже злоупотребление властью — она того заслуживала. Но какой черт дернул его полететь за тридевять земель еще раз насладиться ее унижением, заставить просить прощение. И если бы она сломила свою гордыню, он, возможно бы, и сжалился над ней, включил в список амнистированных… А она в лицо плюнула, сука… Пусть подохнет там, за колючей проволокой. Не сладко ей, коли так озлобилась, хоть и нашелся придурок, взявший ее в жены. Будто так не мог пользоваться. А ведь такая была тихая, скромная, безропотная…

Они познакомились, когда Эдуард Петрович Перекосов уже занимал должность районного прокурора и ему однажды поступило заявление о крупной взятке за продажу земельного участка в Подмосковье на строительство дачи высокопоставленному чиновнику; посредником в этой сделке был директор строительного кооператива, некто Миряшов Георгий Николаевич.

Перекосов, научившийся еще за время следовательской работы здраво оценивать ситуацию и учитывать заинтересованность начальников, не торопился дать ход делу, решил вначале выяснить кое-какие подробности. Через друзей познакомился с директором строительного кооператива Миряшовым, оказавшимся простым, бесхитростным и покладистым человеком, привез его на дачу деда, теперь принадлежавшую Эдуарду Петровичу — дед и бабка умерли несколько лет назад — якобы для ремонта дачи, и за бутылкой коньяка стал «прощупывать» строителя. Кое-что выудил в первый же день.

Перекосов умел расположить к себе людей, и с Миряшовым они, можно сказать, подружились. Как-то на очередное приглашение Миряшов заскочил на дачу с дочкой, Антониной, и Эдуард Петрович, повидавший немало девиц и избалованный их вниманием, был буквально поражен миловидностью и нежностью девицы, ее застенчивым характером, словно она росла не в Москве, а в глухой, неиспорченной еще цивилизацией деревне.

А ему перевалило уже на четвертый десяток, и мать с отцом давно советовали остепениться, найти себе достойную пару. Антонина недавно закончила торговый институт и работала товароведом в универмаге. Профессия, конечно, не ахти какая престижная, и Эдуарда Петровича удивило, как это нежное существо с чистыми голубыми глазами, выражавшими саму доброту и непорочность, могло выбрать такую рискованную специальность, требующую изворотливости, изобретательности, сделки с совестью. Хотя товаровед — не велика шишка, да и дело не в профессии, а в характере человека. А характер у Антонины, убедился Эдуард Петрович, был ангельский, и чего еще лучше желать в супружестве.

Он видел — произвел на Антонину неплохое впечатление, понравился ей, и ухаживание она приняла хотя и сдержанно, но не отвергала его, однако, когда он сделал предложение, она вдруг погрустнела и после долгого молчания помотала головой.

— Не обижайся, Эдик, как мужчина ты мне нравишься, но я люблю другого. Он — летчик, воюет в Афганистане, и я жду его.

Ее честное признание, отказ еще больше разожгли в нем желание, и он стал убеждать ее:

— Ты очень наивна и неопытна, Тоня. Летчик — звучит гордо. Но подумала ли ты, где и как придется жить? В отдаленных гарнизонах, где зачастую и квартир еще нет, приходится скитаться по чужим углам. А с работой? Официанткой в какой-нибудь зачуханной столовой не всегда удается устроиться. Целыми днями будешь сидеть дома и ждать мужа? Или с подружками знакомым косточки перемывать? Я тебя не пугаю, я знаю их жизнь — не раз приходилось бывать в гарнизонах и разбирать всякие преступления, связанные с бытовыми неполадками… Да и что это за профессия — летчик? Это раньше их называли сталинскими соколами. А нынче шофер такси в большем почете — и получает больше, и живет лучше.

— Я знаю, какие трудности меня ждут, — возразила Антонина. — Но я их не боюсь. Ко всему, я слово дала…

И пришлось тогда Эдуарду Петровичу выложить последний козырь: рассказать Антонине, какие неприятности ожидают ее отца, если не остановить против него процесс.

И на этот раз прокурорская интуиция подвела Эдуарда Петровича: козырь, разумеется, заставил Антонину задуматься, но с того дня симпатия девушки к нему заметно стала таять. Перекосов, правда, был не из тех, кто легко отступал от своих целей, он продолжал ухаживать за девушкой, познакомился с ее подругой Тамарой, которая была замужем за авиатехником и жила в Жуковском. С ее помощью Тоня и изменила решение…

Был ли он счастлив после женитьбы? Первый год — да. Тоня словно забыла о существовании летчика, и тот ничем не напоминал о себе. Эдуард Петрович подумывал, не погиб ли он, оказалось, не погиб…

Жизнь столичного прокурора, вращающегося среди больших и малых начальников, имеющих тоже определенное влияние и вес, требовали немалого времени, частых застолий и новых знакомств, в том числе с женщинами, ищущими любовных приключений. А хорошеньких Эдуард Петрович не забывал и прежних. Иногда просто душа требовала встреч с ними. Антонину он любил, и она была отзывчивой, ласковой, доброй. Но что-то в ней было такое, чего он никак не мог понять: то ли она по-прежнему стеснялась его, то ли по натуре была фригидной — ни разу он не ощутил жара в ее груди, любовного экстаза в момент физической близости. А однажды…

Он вернулся домой после бурной попойки, устроенной одним банкиром, которому помог избежать крупного скандала с вкладчиками, чуть не закончившегося объявлением банка несостоятельным. Одна из служащих банка, пышнотелая брюнетка, с которой он удалился потом в отведенные апартаменты, мало того, что испачкала его помадой и облила духами, сунула ему в карман собственную сережку.

Антонина сразу почувствовала запах чужих духов, спросила, в какой парикмахерской стали мужчин душить не одеколоном, а «Мажи нуаром», на что он невнятно пробормотал, что это у друга случайно опрокинулся флакон, а утром, меняя носовой платок, выронил из кармана и сережку.

Антонина ничего не сказала, ушла в другую комнату и закрылась на ключ. С тех пор и пошло, поехало… Никаких объяснений не хотела слушать. А потом то ли с прежним летчиком спуталась, то ли нового с помощью Тамары нашла… Вот же подлые женщины. Вместе гуляли, делились самым сокровенным, а внутри завидовали друг другу, ненавидели. И коварные. Мужчины никогда бы до такого не додумались — подсунуть в карман сережку, рассказать жене друга о его похождениях. А та пышнотелая толстушка и Тамара додумались. Конечно, они хотели досадить не столько Антонине, сколько и ему… Ну ничего, он тоже неплохо отомстил за себя…

Четвертая изнурительная ночь. Длинная, холодная и темная, как в подземелье. Сегодня он заготовил дров побольше — в те ночи их не хватало, заварил покруче чай, даже сто граммов выпил, чтобы хоть немного снять напряжение, и, положив за пазуху пистолет, попытался задремать. Но то ли крепкий чай, то ли водка, настоянная Чукчей на каких-то возбуждающих травах, разогнали сон и усталость, в пору продолжить путь, если бы не чернильная темнота.

Интересно, что делает сейчас летчик? Ему-то легче — закрылся изнутри и спит спокойно, а тут… А может, улетел? Перекосову после некоторого анализа и сопоставлений не верилось, что топлива на вертолете всего на полтора — два часа полета. И вел он себя как-то странно. С Чукчей и Кукушкой — понятно, бандиты, а с ним… В глазах его Перекосов читал то непонятную неприязнь, то безразличие, то насмешливое удовлетворение. А еще он обращался с ним, как с прежним знакомым. Может, и вправду знакомый? — вдруг озарило его. Уж не возлюбленный ли Антонины? Тамара в последнюю их встречу, незадолго до полета на Дальний Восток, рассказывала, что его уволили из военной авиации и он уехал искать Антонину. Жаль, что тогда и мысли в голову не пришло спросить его фамилию. Постой, постой, начальник лагеря рассказывал, что около года назад Антонину навестил летчик Иванкин, а он пропустил этот факт мимо ушей — плевок бывшей жены будто оглушил его, затуманил рассудок… Потом на прииске летчика называли Иванкиным… Конечно, это он, потому так и смотрел с ненавистью и на борт взял с радостью, зная, какая готовится им участь. Но он оказался умнее бандитов, разработал свой план. Чукчу ухлопал, не дав тому поднять пистолет. Но если он знал, кто такой Перекосов, почему отпустил его, даже пистолет дал в дорогу? Пожалел? Возможно. Но, скорее всего, рассчитывает, что прокурор отсюда не выберется. И действительно, куда он его завез? Три дня пути — и ни живой души. А мороз крепчает, пистолетом от него не защитишься. Но Перекосов выберется, выживет всем врагам назло. И этот незадачливый любовник получит свое сполна — Перекосов умеет мстить: и под землей его разыщет. Все ему припомнит: и отнятую жену, и похищение золота, и убийство Чукчи…

Он так размечтался, что забыл на время об опасностях, о морозе, нервы его успокоились, и он уснул крепким, коротким сном.

Разбудил его холод. Ноги так окоченели, что он не чувствовал пальцев, и спину свело судорогой — не разогнуться. Костер еле тлел. И тишина стояла такая, аж в ушах звенело.

Перекосову стоило большого труда подняться с валежины, возле которой он разжег костер, сушняк, приготовленный с вечера, еще был, и он, разминая ноги и хлопая себя по бокам, стал подбрасывать в костер ветви. Разгорелись они не сразу — жар от тлеющих головешек был слаб, а спички надо было экономить, — сколько еще придется ему брести — и Перекосов, опустившись на колени, стал раздувать угли. Наконец пламя занялось, приятное тепло охватило лицо и руки. Перекосов, приподняв рукав куртки, взглянул на часы. Еще не было и трех. Какие длинные мучительные ночи! И ни луны, ни звезд. В такую темень в двух соснах заблудишься… Все против него: и люди, и природа, и… Бог… Почему он вспомнил о нем? Он никогда не верил в Бога, смеялся над бабушкой, когда та грозила ему за проказы: «Вот накажет тебя Боженька». Милая, добрая бабушка. Как она любила его, все прощала. И мать с отцом, конечно, любили. Мать во что бы то ни стало хотела сделать его музыкантом, помогала поступить в институт имени Гнесиных. Какие то были прекрасные денечки! Уже на первом курсе он считался одним из подающих надежды скрипачей. А сколько у него было друзей, девушек! Какие устраивали они вечера! Вот с деньжатами частенько возникали проблемы. После смерти дедушки у бабушки их тоже было не густо: отец строго наказывал, чтобы она не баловала внука, не портила его деньгами, и выделял определенную сумму лишь на еду и одежду. Вот и пришлось самому искать заработок: Эдуард устроился музыкантом в ресторан. Играл только вечером. А вечера частенько заканчивались попойками, после которых о занятиях в институте нечего было и думать. Пропуски, соответственно, сказывались и на успеваемости. В конце концов развлечения закончились отчислением его из института. О службе в армии ему и вспоминать не хотелось — самое трудное, бесцельно потраченное время. И музыку он возненавидел. После службы отец, вернувшийся из Англии, устроил его в юридический институт. И вот он — прокурор генеральной прокуратуры… Судьба будто играет с ним: «…то вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа»… Поистине, мудрые стихи. Удастся ли ему выбраться из этой бездны? Что прежние трудности — мелкие неприятности по сравнению с сегодняшним его положением. Неужто действительно наказание за прежние грехи? Немало людей проклинало его за строгий приговор. Возможно, среди них попадали и невиновные или не в той степени, в какой их обвиняли… И с Антониной он обошелся жестоко…

«Вот накажет тебя Боженька», — словно проговорила рядом бабушка. Он даже вздрогнул и обернулся. Чернильная темнота вокруг, не считая отблеска от костра на близстоящих деревьях. И страх сдавил его грудь, бросая в воображение обрывки картин недавнего прошлого: суда над молодым парнем, студентом, обвиняемым в убийстве известного коммерсанта. Улик было недостаточно, но оставить дело нераскрытым — значило показать свою несостоятельность, а приказ сверху был строгий: найти убийцу во что бы то ни стало. И Перекосов пошел на сделку с совестью… Суд над Антониной, встреча с ней… Он мысленно стал молить Бога о прощении. Бабушка словно стояла сзади и отрицательно мотала головой — не простит…

Едва забрезжил рассвет он, перекусив наспех и попив горячего обжигающего чая, тронулся в путь. В прошлые дни ему встречались разные препятствия: и заболоченные, еще не замерзшие болота, в которых нога утопала и которые приходилось обходить, делая большой крюк, и завалы подточенных рекой деревьев, и густой тальник, тянущийся вдоль речки на целые километры. Но он и предположить не мог, что ему может преградить путь широкий, многоводный и быстрый, как все дальневосточные реки, поток. Он вывернулся неожиданно из-за мыска леса и ошеломил Перекосова своей устрашающей неприступностью, леденящей душу быстриной и холодностью — у берегов уже появлялись прозрачные припаи, еще непрочные и ломкие, набегавшие волны крушили их, отрывали и уносили на середину.

Перекосов стоял на берегу, пригвожденный к земле этим страшным видением, не в силах поверить глазам своим, словно ему приснился кошмарный сон, и он, проснувшись, ждал, когда наваждение уплывет, рассеется. Но наваждение не уплывало, не рассеивалось, резало ему глаза, колючим ознобом пробегало по телу. Он не мог понять реальности положения, сосредоточиться и решить, что же дальше делать. Мысль, что придется замерзать здесь, на берегу, усугубила панику, и он не видел другого выхода, кроме пистолетного дула, который избавит его от долгих мучений. Вспомнилось красивое, посуровевшее лицо летчика Иванкина, когда Перекосов попросил пистолет, недолгое его раздумье и озарение… Он знал, что и с пистолетом ненавистному сопернику, разлучившему его с возлюбленной, далеко не уйти…

Что же делать? Что делать? Летом можно было бы с помощью бревна переправиться на ту сторону — пловец он никудышный. А теперь… Пяти минут будет достаточно, чтобы окоченеть в такой воде… Рядом лес, и топорик есть, но даже Робинзон Крузо не смог построить лодку… А если плот? — слабым проблеском мелькнула спасительная мысль и тут же погасла: чем ты будешь сбивать бревна, когда у тебя ни гвоздей, ни веревки.

И все-таки он не отпускал ее, как утопающий соломинку. Вспомнилась церквушка в Торжке, построенная еще в 18 веке русским умельцем без единого гвоздя и не развалившаяся, сохранившаяся до наших дней. Конечно, то был мастер. А Перекосов, кроме как здесь, в лесу, топор в руках не держал. Но другого выхода, хочешь не хочешь — нет.

Постояв еще минут десять в горестном раздумье, он пошел к лесу, снял рюкзак, достал топорик и отправился на поиски сухих деревец, чтоб полегче было их тащить и на воде они выше держались. Внезапная опасность и надежда вырваться из этого плена будто вдохнули в него силы, и он, сняв для удобства перчатки, стал торопливо рубить первую попавшуюся сосенку с опавшими иглами. Срубил, вытащил из леса и пошел за новой. Топорик был хотя и острый, но легкий, а неумелое им пользование сбивало кожу, и на руках вскорости появились мозольные волдыри. Он натянул перчатки, но было уже поздно, руки горели, как от ожога. А начинало уже темнеть и надо было позаботиться о запасе дров для костра. Он собрал обрубленные ветки под елкой, где решил скоротать еще одну ночь, рассчитывая на следующий день закончить с плотом и переправиться на правый берег узкой речушки, вдоль которой протопал четверо суток, и разжег костер.

Ночь, как и предыдущие, прошла в тревоге, коротких беспокойных снах и раздумьях. Снова вспоминались детство, женитьба, измена, месть. И снова он подумал о Боге — может, в самом деле он есть, все видит и карает за грехи? Он готов был мысленно просить прощения, но, вспомнив о плевке Антонины, почувствовал, как гневом наполняется его сердце, и понял, что никогда не простит ее…

На строительство плота, как он ни торопился, ушло три дня. Мороз все крепчал, и по реке и ее притоке поплыла шуга. Перекосов понимал, какой опасности подвергает себя, но другого выхода не видел. Построить шалаш и ждать, пока реки скует льдом, ему и в голову не приходило. Его больше пугал мороз, голод; хлеб уже кончился, консервы он ел с галетами, выделяя по одной в сутки. Пшено и рис тоже были на исходе, а заняться охотой на зверя — значило упустить время…

Утром холодный, колючий ветер разогнал остатки облаков на небе и потащил снежную поземку, обещая более сильные морозы. Перекосов хотя и предусмотрел трудности спуска плота на воду, заранее строил его на кругляшах, на покатом к реке берегу, чтобы столкнуть было легче, долго возился, используя рычаги из срубленных заранее березовых шестов. Наконец, удалось сдвинуть с места один угол, потом другой. Так сантиметр за сантиметром он столкнул плот в воду. Шуга ударила в опущенный нос, заливая водой бревна сверху. Чтобы унты окончательно не промокли, Перекосов набросал на плот кучу ельника, леской, которую нашел в рюкзаке, привязал его к перекладине, завернул спички и документы в целлофановый пакет и, уложив рюкзак посередине, оттолкнулся от берега. Бурный поток подхватил скрепленные тремя перекладинами бревна, заскрипевшими в местах зарубок, закачавшимися на волнах, грозясь рассыпаться, и у Перекосова мороз пробежал по коже. Но плотик выдержал, стал удаляться от берега. Перекосов стал шестом управлять им, хотя это почти не удавалось — вода оказалась сильнее и тащила плот на середину основной широкой реки.

Он пожалел, что не учел быстрого течения — надо было строить плот выше от устья притока, тогда бы легче было преодолеть узкую речушку, теперь же плот вынесло на самую середину и бороться с вязкой, как патока, водой, замешанной на шуге, было очень трудно.

Бревна продолжали поскрипывать на волнах от ударов льдисто-снежных куч, появляющихся то слева, то справа, но плотик держался, плыл и плыл. Перекосов даже порадовался, — так быстрее доберется он до какого-либо селения, — однако, пронизывающий насквозь ветер, достающая и сквозь ветки ельника вода, промочившая унты и сковывающая судорогой ноги, заставили его снова взяться за шест и грести к берегу. Он наловчился использовать даже шугу, отталкиваясь от нее шестом, и сантиметр за сантиметром стал приближаться к правому берегу.

Торчащие из воды коряги залома он увидел, когда до берега оставалось метров десять. Плот несло прямо на него. Перекосов, собрав все силы, стал усиленно грести к берегу. Шуга у берега была плотнее, и ледовые припаи будто гнали буруны от себя. Перекосов понял, что избежать столкновения не удастся. Он бросил шест, уцепился за рюкзак — без еды ему долго не продержаться — и услышал треск разламываемых бревен.

Сообщение по радио о пропавшем вертолете с золотом, молчание подручных, не явившихся до сих пор ни к месту встречи, ни на запасные явочные квартиры, бесили начальника охраны Кувалдина, покинувшего прииск заранее, сославшись на семейные обстоятельства, уверенного, что операция с золотом пройдет как по маслу — два года он продумывал и разрабатывал это похищение, все, казалось, предусмотрел — и на тебе… Что могло случиться? Чукча и Кукушка решили вдвоем завладеть золотом? — мелькала мысль, но, зная того и другого, их трусоватость и раболепское преклонение перед ним, паханом из паханов, как величали его в воровском мире, известного на всех дальневосточных приисках своей жестокостью, умением находить злоумышленников в любой точке страны и служащего верой и правдой золотодобытчикам, охраняя их труд и спокойствие, вряд ли они рискнули бы на такой опрометчивый шаг. И вертолет нашли бы — не мог же он улететь с двухчасовым запасом топлива за океан.

Видимо, случилось что-то непредвиденное. Фриднин велел не дергаться и ждать. А у того интуиция поразительная: намного вперед видит.

И Кувалдин ждал, зная, что всех их, начиная с него и кончая летчиком, ищут. А потому нашел такое место, куда и самому опытному сыщику не придет в голову заглянуть — в военный городок морских летчиков близ Совгавани…

Год назад, отдыхая в Шкотовском санатории, он познакомился с женой морского летчика Наташей, симпатичной тридцатилетней женщиной, умной, скрытной и не любящей выставлять напоказ своим подругам достоинства и успехи, как делали это другие. Даже в санатории, где людей мало интересуют поступки других, она настояла для любовных свиданий снять комнату.

В любви она была бесподобна: изобретательна и неуемна, доводила его и себя до исступления, потому встречались через день, устраивая отдых.

Перед отъездом из санатория он сказал ей, что бывает по делам службы в их гарнизоне и спросил, как найти ее. Она ответила, что лучше этого не делать: «Семья есть семья, и муж у меня ревнивый», но потом нашла выход: «Зайдешь к моей подруге, Анюте, скажешь, что мой школьный друг и хочешь меня видеть. Она передаст мне».

И вот он у Анюты. Не такой роскошной женщины, как Наташа, но тоже ничего, «съедобной», как говорил Семен Семенович Фриднин, а он большой дока по женской части.

Анюта проигрывает внешними данными — небольшого росточка, и личико ординарное, курносое; зато одинокая — муж погиб в авиакатастрофе.

В день приезда Наташа не смогла к нему прийти, и он сумел быстро найти общий язык с Анютой.

Наташа это сразу поняла и пожалела, что дала ему адрес и разрешила приехать сюда, но делать было нечего, и она смирила гордыню, изредка, но все же навещала его. А Анюта вдруг закапризничала: «или я, или она». Вот собственницы! Он посмеялся: «Я же не муж, чтобы ревновать. Или после встречи с ней меньше тебя ласкаю?»

Она ничего не ответила ему, а с Натальей, видимо, переговорила, и та перестала ходить к подруге. Жаль, конечно. В гарнизоне особенно не погуляешь — негде, да и лишний раз светиться ему не хотелось, а Наташа здорово скрашивала одиночество. И еще одно беспокоило: женщины обидчивы, злопамятны и мстительны, как бы Наталья (хотя она и не болтлива) или Анюта не проговорились, где не надо. Правда, и та и другая мало что знают о нем — только то, что он говорил о себе: он-де геолог, ведет изыскательские работы, кочует с места на место, потому ни семьи, ни постоянного места жительства не имеет. Правда, обе могли обратить внимание на то, что он никогда не стеснял себя в денежном отношении, любил рестораны, дорогие вина и вкусные закуски, но, живя у Анюты, не мог же он скопидомничать, заставлять эту одинокую женщину тратиться на него. А теперь, когда цена денег резко упала и их приходится возить с собой чемоданами, какой смысл беречь? Вкладывать в какое-то дело или в сбербанк вовсе рискованно.

В гарнизоне он собирался пробыть недолго, от силы неделю, а прожил уже две, и никаких известий от сообщников.

Он оставил адрес доверенному человеку из Совгавани, далекому от его дел, врачу, лечившему Кувалдина два года назад от ревматизма, полученного еще в юные годы на промывке золотого песочка. Кувалдин щедро ему заплатил, и они подружились. Изредка начальник охраны навещал доктора и каждый раз оставлял крупную сумму денег, объясняя, что зарабатывает хорошо, а тратить не на что и не на кого. Семьи действительно у него не было, да в его положении и не стоило ею обзаводиться: по восемь-девять месяцев на прииске — с апреля по ноябрь, и задуманное заставляло быть более осмотрительным, осторожным, ограничивать себя в желаниях. Вот выгорит дело, обеспечит он свое дальнейшее существование, тогда можно будет забыть о прииске, поселиться где-нибудь на берегу Черного моря и развлекаться с женой, растить и воспитывать детишек. Правда, в сорок лет непросто будет отвыкнуть от прежних замашек, но он умеет держать себя в руках…

До Нового года оставалась неделя, все в гарнизоне готовились к празднику, а он чувствовал себя как на углях: Анюта посматривает на него с подозрением: приехал повидаться с Натальей, а живет уже около месяца, обещая чуть ли не каждый день скоро уехать. Вчера она спросила прямо: «У тебя неприятности?» — «С чего ты взяла?» — сделал он удивленное лицо. «Да вижу, заскучал ты здесь, и что-то тебя держит. Может, Наталью позвать?» — «Не надо, — ответил он. — Просто торопиться мне некуда — зимой мы, геологи, бездельничаем. А у тебя мне нравится. Вот съезжу в город, позвоню в управление и, если там никаких вводных не дадут, вернусь к тебе праздновать Новый год. Не возражаешь?» — «Конечно, нет. У нас уже сейчас собирают деньги, в столовой устраиваем банкет. Познакомишься с моими подругами, начальниками». — «А не лучше ли дома? Новый год — семейный праздник, и я предпочел бы остаться с тобой вдвоем».

Она с недоверием посмотрела на него: что-то темнишь ты, мой милый. И чтобы развеять ее подозрение, он достал деньги, дал ей двести тысяч. «Если хочешь — пожалуйста, давай погуляем в компании. А для дома я тоже кое-что в городе раздобуду».

Сердце словно предчувствовало беду: друг-доктор занедужил сам, и Кувалдина уже три дня ждала телеграмма: «Мама тяжело заболела. Приезжай». Он знал, что это значит и куда надо отправиться.

Мороз прочно сковал речушку-переплюйку, да и времени с момента вынужденной посадки прошло больше месяца, по радио давно уже не передают о пропаже вертолета с золотом, бдительность поисковых групп притупилась (что они рыщут по стране, Валентин не сомневался), пора отправляться в путь. Все ли он сделал?.. Вертолет в первый же день после ухода Кукушкина и прокурора он с большим трудом затащил под кроны разлапистых елей. Хорошо, что предусмотрел взять трос. С его помощью, действуя рычагами из жердей, он надежно спрятал свою спасительницу. Зря, правда, снял аккумулятор и радиоприемник — сразу станет ясно, что посадка не аварийная, но теперь вряд ли вертолет найдут скоро. А без радиоприемника тут с ума сойти можно. Правда, Валентин находил себе занятия: рыбачил, охотился, рубил дрова, топил печку. Иногда день пролетал незаметно. А вот когда хандрил, погружался в воспоминания, на душе становилось муторно и день тянулся месяцем.

Особенно ему нравилась здесь рыбалка. В предчувствии скорого ледостоя начали скатываться с верховья таймени, ленки, сиги, щуки, хариус. Используя для наживы белые личинки жука-дровосека, которых нетрудно было добыть из прелой еловой древесины, Валентин насаживал их на крючок и только успевал подсекать. Уха и жареная рыба ему надоели, но хлеб давно кончился, а две пачки галет и консервы Валентин берег на дорогу.

Охота была похуже: глухари и рябчики попадались редко, а на сохатого рука не поднималась — такие красавцы, что глаз не отвести. Да и куда ему столько мяса? А за дикими кабанами надо побегать, изучить их повадки, долго ждать, когда они на тебя выйдут, или гнаться за ними во все лопатки. А в дорогу запастись салом просто необходимо: оно не мерзнет, питательно, вкусно.

Позавтракав и попив чаю, Валентин взял ружье, набил карманы патронами и вышел из землянки. Яркий солнечный свет и белизна снега ослепили его, и он стоял некоторое время, прикрыв глаза ладонью. Когда резь в глазах прекратилась, надел на ноги лыжи и, как в юности, с задором и радостью помчался по рыхлому скользкому снегу, не чувствуя ни малейшей тяжести, словно лыжи сами несли его.

Он хорошо изучил окрестные места и направился вдоль опушки к видневшейся невдалеке невысокой сопочке, заросшей у подножья дубняком, куда приходили кабаньи стаи полакомиться желудями. Правда, в этом году урожай дуба скудный, но кабаны все равно появляются там, роют снег, ищут.

Свернув на неширокую прогалину, Валентин увидел кабаньи следы и здоровенные, похожие на следы от лаптей. Не иначе, за стаей увязался медведь. Неурожайный год не дал некоторым возможности нагулять жиру и залечь на зимнюю спячку, вот и шатаются они по тайге в поисках пищи.

Преследовать голодного хищника небезопасно, понимал Валентин, но любопытство взяло верх, и он, перезарядив ружье патронами с картечью, ускорил бег.

Боровый лес вскоре кончился, и к подножью сопки пришлось подниматься по редкому, невысокому кустарнику, который хорошо его маскировал.

Валентин повесил ружье на шею, сбавил шаг и стал внимательно прислушиваться. Следы были свежие, и когда медведь настигнет стаю, раздастся визг и шум борьбы… А если медведь уже настиг жертву? Он не волк, охотничьим азартом не страдает — удовлетворится одним кабанчиком… Надо быть настороже, в случае чего не замешкаться. И оказался прав: не прошел и с километр, как услышал медвежий рев, а ветерок, дувший ему в лицо, донес запах пота и крови.

Валентин снял ружье и, бесшумно скользя лыжами, пошел на запах, прикрываясь кустами.

Медведя он увидел метрах в пятидесяти, за трапезой: растерзанный кабан лежал у его ног, а вокруг виднелся истоптанный, изрытый снег — место схватки. Зверь стоял к нему боком, левой стороной, как раз под выстрел в сердце, но Валентин раздумывал, бить или не бить? Голодный, одинокий зверь столько гнался за добычей, и самому оказаться жертвой… Почему-то было жаль его.

Валентин хотел уже повернуть назад, видимо, скрипнул лыжей, и медведь услышал, повернулся к нему; угрожающе зарычав и оскалив пасть, двинулся на него. Валентин выстрелил. Раздирающий рев прокатился окрест. Раненый зверь поднялся на задние лапы, приготовился к прыжку. Валентин нажал на второй спуск. Медведя отбросило назад и он, хрипя и перебирая лапами, повалился набок. Добивал его Валентин из пистолета выстрелом в ухо. И зверь затих…

Вечером Валентин варил шурпу из медвежатины. А большой кусок свинины, который отрезал от добычи медведя, густо засолил. Теперь он был готов в дорогу. Оставалось только понадежнее запрятать золото. С собой он решил взять килограммов пять. В Уссурийске, куда он намеревался податься, остались друзья по службе на Воздвиженском аэродроме, у них непременно найдутся знакомые стоматологи, которые охотно купят золотишко.

Анатолий и двое оперативников, приданных ему в помощь, тщательно обследовали улицу за улицей тихого и уютного Уссурийска, частные дома, сдаваемые квартирантам, бывших знакомых Валентина, одиноких женщин, у которых мог приютиться беглец. Но летчик пока нигде не появлялся. А должен появиться, уверенно твердил себе Анатолий, другого пути у него нет. И прежний его коллега, друг, подождет. Терпения у него хватит. А то, что летчик не погиб и операция с похищением золота была хорошо заранее спланирована, следователь не сомневался. Оставалось установить, в какой мере причастен к похищению Валентин, что его заставило заключить преступную сделку с уголовниками? Если, конечно, он не стал их жертвой.

Почти каждый день он связывался по телефону с Щербаковым, но и тот пока ничего утешительного сказать не мог, советовал ждать.

Вдруг в самый канун Нового года Щербаков сам разыскал его.

— Ждите гостей, — сказал коротко. — Кувалдина и Кукушкина. Билеты взяли до Владивостока. Но могут сойти раньше и, скорее всего, у вас. В поисках прокурора и Иванкина. Похоже, те надули своих подельников…

Наконец-то! Группу Русанова усилили, и через три дня Анатолий со своим напарником, капитаном милиции Постниковым, увидели, как из поезда Хабаровск-Владивосток вышли двое прилично одетых мужчин с небольшими чемоданчиками, какие обычно берут командировочные. Высокий, с черными гусарскими усами Кувалдин и рыжебородый крепыш Кукушкин — бороду отпустил в последние дни, явно, чтобы не узнали. Их встретила молодая, лет двадцати пяти, женщина на черной «Волге», принадлежащей мебельному комбинату, и отвезла в гостиницу «Уссури». Там их поселили в разных номерах под другими фамилиями: Кувалдин превратился в Сиволапова, Кукушкин — в Королькова.

Анатолия удивила неосторожность преступников, граничащая с наглостью: разве не понимают они, что их ищут по всей стране и портреты разосланы во все отделения милиции? Правда, сейчас столько совершается преступлений и столько развелось преступников, что за всеми не уследишь. А Уссурийск — тихий городок, делать тут гангстерам, ворам нечего — под боком Владивосток, где есть чем и с кем разгуляться.

Первые же наблюдения за прибывшими подтвердили догадку Щербакова: Кувалдин и Кукушкин ищут Иванкина — навестили его знакомых летчиков и девиц, рыщут по городу, встречают мимо идущие поезда. Прокурора, видимо, искали другие люди в других городах. А возможно, и не искали. Как бы там ни было, дело прояснит лишь встреча с Валентином.

Валентин погрузил на санки, построенные собственными руками в длинные зимние вечера, рюкзак с продовольствием и золотом. Вместо предполагаемых ранее пяти килограммов взял он семь — уж очень далеко возвращаться, — накинул постромки из веревки на плечи и, встав на лыжи, тронулся в дорогу. По его расчетам, до ближайшей железнодорожной станции придется идти не менее недели. Правда, можно было срезать путь, но ему хотелось пройти той дорогой, которой он направил прокурора. Кукушкин сразу пошел на восток, тайгой. Без оружия и при таком холоде вряд ли он достигнет какого-либо стойбища или поселка. Даже если достигнет, к властям или начальству прииска не побежит — и те и другие его не пожалуют. У прокурора спастись еще меньше шансов, хотя Валентин и дал ему пистолет: к трудностям он не приспособлен, труслив и эгоистичен, а это в тайге тоже имеет значение. Если спасется, претензий к летчику у него быть не может: любой в их ситуации поступил бы также.

Когда он ушел, река еще не замерзла, и дорога у Перекосова была одна — вдоль речки-переплюйки. А когда он уткнется в Амгунь, тут-то и возникнут проблемы…

Вот и шел этой дорогой Валентин, кое-где обнаруживая следы пребывания своего соперника-недруга: консервные банки, головешки от костра, а иногда и незанесенные еще снегом отпечатки его унтов. И то расстояние, которое Перекосов преодолел за трое суток, Валентин прошел за двое.

Последняя стоянка Перекосова изменила мнение Валентина о прокуроре — не такой уж он белоручка и трус, коль взялся за строительство плота: повсюду виднелись щепки, обрубленные ветки, кругляши для спуска плота на воду. И похоже, ему удалось продолжить путешествие на плоту. Далеко ли он уплыл, вот вопрос. Если спасся, значит, не все еще грехи искупил.

Валентин пересек речку-переплюйку и пошел по льду вдоль правого берега. До первого залома, потом повернет на юг, к железной дороге.

Долго идти не пришлось, когда из-подо льда показались бревна. В одном из них Валентин увидел свежий трапециевидный сруб со сколотой окраиной — плот не выдержал удара, скрепляющие поперечины вылетели. Нетрудно представить, что произошло дальше. Однако решил убедиться, выбрался Перекосов из воды или нет, хотя был почти уверен — не выбрался. И каково было его удивление, когда невдалеке за кустом тальника увидел сидящего на бревне человека. Судя по меховому костюму, это был не кто иной, как Перекосов.

Валентин поднялся на берег и с неприятным осадком в груди и отяжелевшими вдруг ногами подошел к окоченевшему трупу. Да, это был Перекосов, прокурор Генпрокуратуры. Жестокий, мстительный человек. И все-таки было его жаль. С ним Валентин поступил тоже не менее жестоко. А что от этого изменилось? Лучше мир стал? Черта с два. На место Перекосова придет другой, в охрану прииска наймутся новые нечистые на руку люди. А он, Валентин Иванкин, честный? Завладел шестьюдесятью килограммами золота и решил присвоить их. Зачем? Разве не может прокормить себя собственными руками?.. Теперь не может. А хлебать тюремную баланду ни за что ни про что… лучше умереть. Да и кому попадет это золото, если он вернет его? Другим жуликам. Разворовывают страну кто как может, и чем выше чин, тем хапает больше. И пусть не мучает его совесть и за золото, и за этого подонка Перекосова, и за Чукчу с Кукушкиным, если последнего постигла та же участь…

Прокурор сидел заледенелый, словно живой — уснул да и только, — если бы не восковое с нетающими снежинками лицо; ни звери, ни даже мыши пока не тронули его. У ног лежали давно остывшие угли — значит, ему удалось развести костер. Видимо, настолько выбился из сил, что идти дальше не мог. А у костра уснул и замерз.

Валентин сунул руку прокурору за пазуху и извлек оттуда пистолет Кукушкина. Из кармана пиджака достал документы — удостоверение работника прокуратуры, деньги, записную книжку. Все было в целлофановом пакете и хорошо сохранилось…

Как же до сих пор не добрались до трупа звери, хищные птицы и мелкие грызуны? Видно, отпугивали их еще не выветрившийся окончательно запах костра, сидячее положение человека, а возможно, что-то другое.

Оставлять так труп было не по-христиански, да и властям лучше не знать всей правды случившегося, тем более, что на первое время удостоверение Перекосова может пригодиться Иванкину.

Земля уже достаточно промерзла, и Валентину потребовался не один час, чтобы саперной лопаткой вырыть могилу. Так в сидячем положении и похоронил труп. Разровнял могилку, присыпал снегом. Здесь же невдалеке и заночевал.

Несмотря на усталость, спальный мешок в эту ночь казался ему тесным, он ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть: в голову лезли всякие неприятные воспоминания. То стычка с генералом Сидельником, прилетевшим из Москвы в Афганистан и решившим побывать на поле боя, где накануне вертолетчики разгромили караван с оружием, доставляемым из Пакистана. Дернул тогда черт за язык Валентина высказаться: «А зачем, товарищ генерал, трем вертолетам сопровождать нас? Пусть лучше на боевое задание летят. А я вас туда один доставлю. Безопасность гарантирую — там теперь ни одного душмана».

Каким презрительным взглядом окатил тогда его генерал! И сказал, не скрывая сарказма:

— Знаешь, капитан, пословицу: «Научи свою жинку щи варить»?

— Я еще не женат, — завелся Валентин, не обращая внимания на командира эскадрильи, погрозившего ему кулаком из-за спины генерала.

— Тем хуже для тебя. И еще, болтунам я не верю: они хорошо говорят, но плохо воюют. Потому в вашей услуге не нуждаюсь. Командир эскадрильи, — повернулся он к майору. — В группу его не включать…

То ярко всплыла в памяти картина утра 4 октября 1993 года. Эскадрилья тогда построилась на аэродроме, и командир, объяснив ситуацию вокруг Дома Советов, ясную всем по сообщениям радио, приказал никому никуда не отлучаться, быть в боевой готовности и ждать команду на вылет.

— А чего ждать? — вылез Валентин снова со своим предложением. — Дом Советов и нашу верховную власть расстреливают из танков и бронетранспортеров. Наш боевой командир Руцкой, с которым мы воевали плечом к плечу в Афганистане и на которого возложены полномочия президента, призывает нас прийти им на помощь, а мы тут сидим, дебатируем…

— Вот что, капитан Иванкин, — оборвал его тогда командир эскадрильи, — когда станешь комэском, тогда и будешь принимать решения, а сейчас соизволь подчиняться мне…

Да разве только их комэска предал своего боевого командира Руцкого, позволил расстрелять народную власть? А таких, как Иванкин, погнали потом из военной авиации, не обращая внимания на прежние заслуги… Нет, золото этой банде он не вернет, пусть лучше сгинет оно навеки под тем деревом, где он спрятал его, чем достанется убийцам, клятвопреступникам. И пусть душа не болит у него по окоченевшему Перекосову, бывшему верному слуге кучки негодяев и предателей, и неверному правозащитнику, упрятавшему свою жену за колючую проволоку только за то, что она не захотела жить с лицедеем, решила уйти к любимому человеку. Валентин мог сам покарать Перекосова, но не стал этого делать, перепоручив его судьбу воле Божьей. И хотя чувство вины тревожило сознание, он противопоставлял ему где-то прочитанное еще в детстве и застрявшее в памяти навсегда: «Жалость к палачам становится жестокостью по отношению к жертвам».

Анатолий установил надежную слежку за Кувалдиным и Кукушкиным, их явочные квартиры, места посещений. Сообщников у них оказалось не менее, чем у Русанова помощников из уголовного розыска. Правда, среди них было немало мелкой шушеры, которой Кувалдин пользовался временно, но в данной ситуации и она представляла интерес, выводя на новых пособников.

Чтобы не светиться на вокзале встречей Иванкина, Кувалдин и Кукушкин посылали теперь туда своих поденщиков. Но время шло, а сообщники не появлялись.

Неожиданно установившийся ритм работы нарушился срочным вызовом Щербакова. Прилетев в Златоустовск и добравшись оттуда до золотого прииска, Анатолий застал своего непосредственного начальника обескураженным и расстроенным: сумел уйти из-под наблюдения Семен Семенович Фриднин и как в воду канул, а вчера, можно сказать, на глазах у следователя по особо важным делам, застрелили председателя приисковой артели. Щербаков беседовал с ним в его рабочем кабинете, если считать деревянную перегородку в бревенчатом доме кабинетом, вышел по малой нужде, а вернулся — председатель лежал с простреленной головой. И на прииске-то оставалось всего двадцать человек — остальные сорок разъехались по домам ввиду окончания рабочего сезона. Правда, кто-то мог и вернуться. Но Щербаков при тщательном анализе похищения золота склонялся к версии, что председатель артели в деле не замешан. И вдруг — убийство! Значит, либо Щербаков чего-то не учел — председатель знает больше, чем рассказал, — либо похитители хотят туже завязать узел преступления.

Выслушав подробный доклад Анатолия о проделанной работе его группы и планах на дальнейшее, Щербаков попросил его заехать еще раз на аэродром в Комсомольск-на-Амуре и более тщательно расследовать маршруты поиска вертолета.

— Вертолет не мог исчезнуть бесследно, — сказал в раздумье Щербаков. — Либо его преднамеренно плохо искали, либо его хорошо спрятали и рассчитывают им воспользоваться. И главное, постарайся узнать, не встречался ли последнее время командир авиаотряда с Фридниным. Установи за Звягинцевым наблюдение: связь его с Фридниным несомненна.

В авиаотряде Анатолию обнаружить что-нибудь стоящее не удалось: маршруты полетов, будь он командиром отряда, выбирал бы именно эти, и летчики, судя по их донесениям, действовали старательно и добросовестно, искали не просто человека, а своего коллегу, друга. Что же касается взаимоотношений Звягинцева и Фриднина, то они были ближе чем деловые, но усмотреть в этом какие-то преступления не представлялось возможным: Фриднину нужны были вертолеты для доставки грузов в разные места, а летчикам нужны были деньги, государство не выплачивало им денежное довольствие по нескольку месяцев. А Фриднин находил не только деньги, но и продукты.

В общем, Русанов улетал из Комсомольска-на-Амуре еще более озадаченным: да, летчики частенько нарушали не только наставление по производству полетов, но и уголовный закон, точнее, были поставлены в такие условия, что вынуждены были нарушать. А Иванкин? Анатолий был уверен, что по собственной инициативе или даже при возможности избежать правонарушения, он никогда бы не стал на преступный путь. Где он, что с ним? Почему Кувалдин и Кукушкин ждут его в Уссурийске? Только ли по интуиции или к тому есть более весомые основания?

За время отсутствия Анатолия в Уссурийске оперативным работникам удалось установить еще одну очень важную деталь: Кувалдин и Кукушкин интересуются ювелирными изделиями из золота местного производства. Не покупают, просто интересуются. Ищут золото с их прииска. Что ж, метод верный. Но преждевременный. Хотя всякое может быть.

Валентин добрался до станции Семеновка в шестом часу вечера. Поезд на Комсомольск-на-Амуре проходил здесь в семь двадцать, словно по заказу. Проблем с билетом не было, и взяв в купейный вагон до Владивостока, Валентин зашел в парикмахерскую — волосы так отрасли, что он стал похож на бродягу или хиппи, хотя в землянке он не раз подстригал ножницами черную щетину усов и густую, чуть курчавую бородку.

Парикмахерская маленькая, плохо освещенная каморка на одно рабочее кресло с пожилым седым евреем, неизвестно каким ветром занесенным сюда, после землянки показалась Валентину раем, кусочком чего-то родного, долгожданного.

— Вы, похоже, прямо из тайги, — веселой улыбкой встретил парикмахер посетителя, кивнув на его рюкзак.

— Угадали, — согласился Валентин. — Осень — самая чудная пора в тайге. Жаль, блуданул малость, подзадержался.

— А-яй-яй, — сочувственно замотал головой мастер. — Тайга — не город. Столько зверья. У меня от одного страха ушла б душа в пятки.

— Страшнее человека зверя нет. В тайге все его боятся. Да и не только в тайге, ныне и в городе его боятся.

— Верно подметили, верно подметили. Что творится в мире! Я уж радио боюсь включать — там убивают, тут берут в заложники. Слава Богу, у нас пока спокойно. Хотите голову помыть? Хотя у меня и не салон, горячую воду я всегда держу: клиент должен уйти не только красивым, но и посвежевшим, с хорошим настроением. Пятый десяток я стригу и брею, и поверьте: на этого еврея, — ткнул он большим пальцем в грудь, — никогда никто не обижался.

Получив согласие, он засуетился, принес кувшин с горячей водой и, наклонив голову Валентина, стал поливать ее, натирать шампунем. Говорил, говорил: рассказывал все новости Семеновки за последний месяц, международные, услышанные по радио, потом как бы в продолжение своего рассказа начал выспрашивать, много ли еще в тайге соболя и куницы, каким зверьем промышлял посетитель.

«Не иначе, по совместительству работает на местную милицию осведомителем», — мелькнула догадка у Валентина.

— Я охотник за женьшенем, — ответил он. — Но в этом году поход мой оказался неудачным, а вот подледная рыбалка — ловил сколько душе угодно. На всю зиму заготовил. Теперь проблема — увезти.

— Сиг, таймень? — поинтересовался парикмахер.

— И сиг, и таймень, и ленок.

— Может, и для продажи найдется? — несмело спросил мастер. — Очень люблю с морозца — не то что в магазине. К Новому году.

— Найдется.

Еврей не перехвалил себя — мастером оказался отменным, — и волосы на голове привел в порядок, и бородку подстриг так аккуратно, что Валентин даже сам себе понравился.

— А вы знаете, на кого похожи? — удовлетворенно осматривал его со всех сторон парикмахер, — на нашего последнего батюшку-царя. И лицом, и выправкой. Только погон не хватает.

«Уж не намек ли это на прежнюю службу?» — мелькнула новая мысль, и Валентин пожалел, что зашел в парикмахерскую. Хотя в его положении разве догадаешься, где подстерегает опасность. Войди в вагон нечесаным, немытым неделю, он тоже обратил бы на себя внимание. А возможно, все это игра напряженного воображения, у страха, говорят, глаза велики.

Расплатившись, Валентин достал из рюкзака двух сигов килограмма по полтора и протянул мастеру.

— Вот спасибо, вот спасибо, — отвесил еврей благодарные поклоны. — Сколько я вам должен?

— Это вам презент за хорошую работу.

До прихода поезда оставалось еще более получаса. Валентин в вокзал решил не заходить, прошелся по первой, ведущей в поселок улочке и увидел слева светящийся окнами продовольственный магазин. В этот день ему явно везло. От одного вида хлеба у него потекли слюнки и требовательно заурчало в животе. Он купил буханку черного и батон белого и еле сдерживал желание не отломить кусочек и не сунуть в рот.

Здесь были даже яблоки. Валентин попросил взвесить ему килограмма два и поинтересовался, не найдется ли у девушки — за прилавком торговала девушка лет восемнадцати — бутылочки хорошего вина.

— Еду в гости, а какой Новый год без выпивки.

Девушка подумала, мило ему улыбнулась и сказала снисходительно:

— Коли в гости, так и быть, найду вам бутылочку шампанского…

На перрон Валентин пришел за пять минут до прихода поезда. Перрон был пуст — в канун Нового года в дорогу отправлялись только по срочной необходимости да вот такие бродяги, как он. И это обнадеживало — похоже, никто за ним не следит. Он прошелся взад-вперед, внимательно всматриваясь в темноту, но никого не увидел и окончательно успокоился.

И когда садился в поезд, никто поблизости не появился.

— Проходите в первое купе, — сказала проводница, проверив его билет. — Сегодня у нас просторно.

В купе сидела девушка лет двадцати, одетая в спортивный шерстяной костюм темно-синего цвета, плотно облегавший ее стройную фигуру, хотя лицом она была далеко не красавица: курносый нос, невыразительные серые глаза, таившие то ли усталость, то ли печаль, короткая прическа прямых темно-русых волос.

Валентин поздоровался. Девушка ответила вяло, нехотя, видно, разочарованная, что к ней подселили попутчика: кроме них, в вагоне никого не было.

— Простите, проводница сказала: «В первое купе», — пояснил Валентин. — Если хотите, я попрошусь в другое.

— Да нет, пожалуйста, располагайтесь, — указала девушка на место напротив. — Вы мне не помешаете.

— Спасибо. Мне, наоборот, будет приятно ваше общество. Не люблю одиночества: я геолог, и большее время приходится проводить вдали от людей, потому скучаю по ним.

— Вы и теперь из тайги? — поддержала разговор девушка.

— И теперь.

— Что же вы ищете? Золото, серебро?

— Не только. Дальневосточная земля-матушка богата и другими минералами. Слыхали о касситерите?

— Оловянная руда? — девушка чему-то грустно усмехнулась. — Слыхала. И видела, как ее добывают. Адский труд.

— А разве есть легкий труд? — с улыбкой спросил Валентин.

— Наверное, есть. Только не каждому выпадает удача заниматься им.

— Ясно. — Валентин решил изменить грустный тон девушки на веселый. — Значит, вам не повезло с профессией. Если не секрет, скажите, чем вы занимаетесь?

Девушка молчала. Она, видимо, так не любила свою профессию, что стыдилась о ней говорить.

— Какая разница. Допустим, обыкновенная крестьянка. В земле вожусь.

Валентин глянул на ее руки. Действительно, трудовые — обветренные, с потрескавшейся кожей. А вот одежда — висевшая на вешалке мутоновая шубка, такая же шапка, меховые сапожки — вызывала сомнение. Хотя в деревне нынче одеваются не хуже, чем в городе. И все же что-то отличало ее от сельской жительницы. Но он не стал выяснять, кто она. Сказал обрадованно:

— Значит, коллеги. Мы, геологи, тоже в земле возимся. Давайте знакомиться. Меня зовут Эдуардом. Если учитывать отпущенную для солидности бороду, можете величать Эдуардом Петровичем.

После находки Перекосова он решил воспользоваться его именем: вряд ли прокурора будут искать, как их преступную троицу.

— А меня — просто Лена, — девушка протянула ему руку. И Валентин ощутил в руке силу, жесткость кожи.

— Вот и отлично. Теперь можно приступать к трапезе. У меня с утра маковой росинки во рту не было. — Он достал из рюкзака хлеб, бутылку шампанского, жареную еще в землянке медвежатину, сало, яблоки.

У девушки, кроме колбасы и консервов, ничего не было.

— Извините, я приезжала в Березовое по делам, и там у меня ни родных, ни знакомых.

— Да вы что. Хватит нам еды до самого Владивостока. Кстати, вам далеко ехать?

— До Хабаровска. Я оттуда. Бывали там?

— Приходилось. Пожалуй, один из лучших городов Дальнего Востока.

Валентин нарезал закуски, открыл бутылку шампанского. Лена принесла от проводницы стаканы.

Выпили за знакомство, за приближающийся Новый год, и Валентин, не бравший спиртного в рот более месяца, почувствовал, как закружилась голова. Захмелела и Лена, лицо ее раскраснелось и стало симпатичнее, настроение поднялось и она разоткровенничалась:

— Вы простите меня: о своей профессии я сказала неправду. Как-то сорвалось. Я торговый работник, а их сегодня не особенно обожают.

Валентин невольно усмехнулся. Везет же ему на торговых работников: Антонина была директором магазина, и эта пигалица…

— Вот видите, у вас даже вызвало улыбку.

— Да нет, я по другому поводу. Просто вспомнился один человек, кстати, тоже торговый работник. — Мелькнувший в воображении образ Антонины, эта интимная обстановка взволновали его, грустью отозвались в сердце, и он тоже разоткровенничался: — Мое отношение к торговым работникам, наоборот, очень обожаемое: женщина, которую я любил, была директором магазина.

— Где же она теперь?

Он помолчал: стоило ли рассказывать. Хотя какая это тайна?

— К сожалению, недалеко отсюда и, к сожалению, в недоступном для меня месте.

— Вот даже как. — Лицо девушки тоже вдруг погрустнело. — В исправительно-трудовой колонии?

— Как вы догадались? — поразился Валентин.

— Удел многих моих коллег. Я тоже еду из заключения. Почти два года отсидела. Вернее, отработала. Освободили досрочно за хорошее поведение и стахановскую работу.

— За что же вас?

— За то, за что нынче поощряют: приняла левый товар от частного лица, чтобы продать через магазин. Между прочим, отличное ювелирное изделие и недорогое: старый еврей поставлял нам, и мы, можно сказать, жили за счет него. Директрисе дали пять лет, мне два.

— А еврею?

— Его мы не выдали, сказали, что привезли из Чечни.

— Лихие девочки. Что ж вы откупиться не могли?

— Если б могли… Я всего второй год товароведом работала после техникума. Да и у директрисы ничего не было: нас грабили кому не лень — и высшее начальство, и рэкетиры. Кому-то недодали, вот нас и заложили.

— Чем же вы в колонии занимались?

— О-о, — рассмеялась девушка. — Там у нас была отменная работа: на овощных полях из нас, городских дур, целомудренных крестьянок делали.

— И получилось?

— Не у всех. Но теперь я знаю, когда и как сажают картошку, когда полят, окучивают, когда убирают. Как солят огурцы и капусту. В общем, теперь и в тайге не пропаду.

— А куда же теперь?

— Туда же, в Хабаровск. Там новая директриса, знает меня и обещает взять на работу, может, и не товароведом, продавцом, но мне некуда больше податься. К тому же и прежняя хозяйка берет на постой. У нее не хоромы, но отдельная комнатенка для меня.

Валентина покорила искренность девушки, было жаль ее и хотелось как-то помочь. Но как, чем, когда он сам в подвешенном состоянии? Он взял ее за руку, привлек к себе. Она не отстранилась, доверчиво прижалась, и уста их слились.

Утром она несмело предложила:

— Если хочешь, Новый год можем встретить вместе.

Он согласился, и они сошли в Хабаровске.

Щербаков снова вызвал Анатолия в Комсомольск-на-Амуре. Он только что вернулся из Москвы и был в плохом настроении. Да и понятно: разговор там состоялся не из приятных — три месяца ведут они расследование, а достигли немногого. Точнее, слишком многого, как в той пословице: чем дальше в лес, тем больше дров. Вот и они в такие дебри забрались, что трудно из них выпутаться. Золотой песочек такое высветил, что глаза на лоб лезут. Фриднин оказался не только снабженцем изыскательских партий — все коммерческие, малые и совместные предприятия были в его руках. Он заправлял рыболовецким и торговым флотом, поставками в Японию и Корею леса. Даже целлюлозно-бумажный комбинат на Сахалине сплавлял через него свою продукцию в зарубежье. Страна испытывала на бумагу голод, расплачивалась за нее с Финляндией золотом, а господин Фриднин отпускал ее за гроши, зато снабжал новоявленных бизнесменов и руководителей края сверкающими эмалью «Тойотами». То же происходило и с другими товарами — все шло за полцены — на этом крепко наживались японские и корейские бизнесмены, наши тоже старались не отставать — драли со своих соотечественников за импортные погремушки по три шкуры. Дальневосточный и Приморский края оказались повязаны мафией и коррупцией, да такой спаянной и сплоченной, что сицилийской мафии во сне не снилось. Когда убили председателя золотопромышленного акционерного общества, на прииске народу оставалось совсем немного. Установить, кто и где был в момент убийства, казалось, не составляло большого труда, но следователей поразило единение золотодобытчиков, их молчаливое укрывательство того, что творилось у них на глазах, и добиться правдивых показаний, как Щербаков и его помощники ни старались, не удалось. Все твердили одно: «Не знаю, не видел, не слышал».

— … Но это все мелочи, — с грустью откровенничал с Анатолием Щербаков, — без их показаний ясно, где собака зарыта. Главное в другом: в Москве то ли не поняли меня, то ли не захотели понять. Говорят, не лезьте в международные сферы, там есть, кому отвечать, да и бизнесмены, мол, закон не нарушают, учатся еще торговать. «Учатся жульничать, обманывать государство, — возражаю. — Они же на одних налогах объегоривают на миллиарды». «Твое дело искать преступников, — твердят мне. — А вы там каких-то зачуханных воришек поймать не можете». Короче — занимайтесь мелкой шпаной. А ведь это — что обрезать с дерева надломленные ветки, чтоб крона гуще распускалась.

Щербаков долго молчал, пыхтя сигаретой. Потом продолжил размышлять вслух:

— Фриднин, конечно, крупная фигура, но далеко не крестный отец. Один он так здесь не развернулся бы. Кто-то крепко управляет им из нашей первопрестольной, к такому выводу я прихожу. И очень уж хочется выяснить, кто он. Но это… — он со злостью раздавил окурок в пепельнице. — Вот что, Анатолий Иванович, бери помощника из угрозыска и завтра вылетай к месту вынужденной посадки вертолета Иванкина. Нашли его на опушке тайги. Там уже побывали подручные Кувалдина, некто Сидоркин и Хадживат, с собакой. Мы, разумеется, задержали охранников и допросили. И вот что выяснилось. На вертолете золота, как и следовало ожидать, не оказалось. В семи километрах от места посадки вертолета Сидоркин и Хадживат наткнулись на землянку. В ней кто-то недавно жил, один человек или два — они установить не смогли. Предполагают, что двое — летчик Иванкин и прокурор Перекосов. Швендик, по кличке Чукча, якобы, со слов Кукушкина, убит твоим другом Иванкиным. Значит, в живых из этой компании осталось трое. Поскольку Кукушкин уже под наблюдением, надо искать Иванкина и Перекосова. Кстати, о Перекосове. Отзывы о нем не очень-то лестные: самолюбив, тщеславен, мелочен и жаден. Поэтому я не удивлюсь, если на его руках окажется золотая пыльца. О своем друге ты знаешь лучше меня… Осмотри повнимательнее вертолет и убедись, действительно ли убит Чукча. Кукушкин или Сидоркин могли просто дезинформировать нас, чтобы направить по ложному следу. И землянку осмотри повнимательнее. Важно установить, один человек жил там или двое. А возможно, по каким-то признакам определишь и кто…

Рано утром вертолет с двумя сыщиками, Сидоркиным с собакой и тремя авиаспециалистами вылетел к месту вынужденной посадки. Вел вертолет сам командир отряда капитан Звягинцев. Авиаспециалистов он взял, чтобы на месте определить возможные неисправности машины Иванкина. Он очень обрадовался, когда узнал, что она цела и летчик жив. А на вопрос, мог ли Иванкин скрыться, прихватив золото, замахал руками.

— Да вы что? Это только ненормальный мог покуситься на презренный металл. А Валентин был умный мужик. Да и зачем ему на свою ж… искать лишних приключений? Он был настоящий летчик и ни на что не променял бы свою профессию. Он даже не спросил, когда я брал его на работу, сколько ему будут платить…

Анатолий тоже так думал, а факты говорили другое: зачем он заранее готовил охотничье снаряжение и держал его в вертолете, почему согласился лететь в непогоду, почему произвел посадку вдалеке от назначенного места, почему пошел на крайнюю меру с Чукчей, почему отпустил Кукушкина? И таких «почему» набиралось слишком много.

Сидоркин хорошо разбирался в топографии, и указанная им точка на карте соответствовала действительному месту вынужденной посадки вертолета Иванкина.

Анатолий, осмотрев кроны елей, под которыми укрылся Ми-2, мысленно записал еще один вопрос: кто приказал затащить сюда вертолет? Если Чукча, все становится ясным. А если Валентин?.. Ответ можно получить лишь от Кукушкина. Тогда, возможно, объяснится, почему Иванкин пошел на крайнюю меру…

Собака Сидоркина быстро нашла свежевырытый холмик под осиной: Сидоркин и Хадживат искали здесь золото…

Труп был закоченевший и еще не начал разлагаться, так что установить личность Швендика-Чукчи не составляло никакого труда. На теле были три раны: одна в живот и две в грудь, одна — несомненно — в сердце. Убийца и убитый стояли лицом друг к другу…

Кто же из них первый поднял пистолет? И почему?..

То, что в вертолете не оказалось аккумулятора и радиоприемника, подтверждало версию о том, что в землянке жил Валентин. Один ли?..

Погожие морозные и ветреные дни довольно плотно спрессовали снежный покров, но кое-где Анатолию удалось отыскать следы унтов и следы лыж. У землянки следы унтов были только одного размера. И аккумулятор с радиоприемником являлись прямым доказательством того, что в землянке жил Валентин. И жил не один день, даже не одну неделю.

Куда же девалось золото? Ни около вертолета, ни в землянке, ни вблизи найти его не удалось. И куда исчез Валентин? Следы его от лыж и санок пропали на льду речки… И куда подевался Перекосов?..

В Комсомольске-на-Амуре Анатолия ждало радостное сообщение: золото с прииска, «рыжевье», обнаружено в Хабаровске, точнее, изделие из него — медальон с изображением Нефертити.

— …Изделие тончайшей работы, трудно отличить от фабричной, — рассказывал Щербаков. — Мастер — хабаровчанин, известный старый ювелир, Семен Яковлевич Глузберг. Установлено, что он с ноября из Хабаровска никуда не выезжал. Есть предположение, что золото ему продал либо Иванкин, либо Перекосов. Так что давай, Анатолий Иванович, мчись туда. Боюсь, как бы тебя Кувалдин с Кукушкиным не опередили — разведка у них поставлена на государственном уровне…

И как в воду глядел. Когда Анатолий садился в поезд, его нашел один из помощников, с которым летал на место вынужденной посадки вертолета, и сообщил, что Кувалдин и Кукушкин ускользнули из-под наблюдения.

Валентин не ожидал, что ему так здорово повезет: Лена, как и обещала, поселилась у одинокой старушки, культурной и опрятной, бывшей учительницы, заботливо, можно даже сказать, с любовью относившейся к квартирантке, понятливо встретившая появление у девушки мужчины. Не докучала Валентина вопросами, и, Новый год они втроем встретили весело, по-домашнему, с шампанским и хорошей закуской, на которую Валентин не поскупился. В его карманах вместе с прокурорскими оказалось более пяти миллионов, и он рассчитывал, что их хватит месяца на три, пока он не найдет покупателя золота.

Но деньги потекли как вода сквозь пальцы: надо было приобрести костюм, пальто, обувь, платье Лене — подарок к Новому году. В общем, через месяц он оказался на мели и вынужден был ускорить поиски частного ювелира.

Помогла Лена. Тот самый ювелир, из-за которого она попала в лагерь, оставался на свободе и теперь открыто занимался изготовлением всяческих ювелирных изделий. Дело, по словам Лены, было поставлено у него на широкую ногу — работал с помощником, молодым, талантливым художником, и магазин заказывал ему серьги, медальоны, кулоны целыми партиями — теперь за это не только не судили, даже не осуждали…

Семен Яковлевич Глузберг, внимательно осмотрев самородки, испытующе глянул в глаза Валентину.

— Давненько не попадалось мне такое «рыжевье», — пересыпая с ладони на ладонь, взял лупу. — Не скажу, что очень ходовое, но и не буду скрывать о другом его достоинстве — более легкое в обработке. И сколько вы хотите предложить, молодой человек?

Он назвал золото «рыжевьем», воровским жаргоном. Значит, принял Валентина за вора. Да, по его не изъеденным холодной водой и острыми породами рукам нетрудно догадаться, что он не золотодобытчик. А по тому, что ювелир не спросил, откуда оно, а заинтересовался, сколько может предложить «молодой человек», можно понять, что это его меньше всего волнует и он не станет распространяться, где купил и у кого.

— Все зависит от того, сколько вы заплатите. Я не хозяин золота, только посредник, — пояснил Валентин.

Глузберг пропустил объяснение мимо ушей.

— Такса у меня одна: шесть долларов.

Валентин с усмешкой покрутил головой.

— Грабеж среди белого дня, уважаемый Семен Яковлевич: вдвое меньше номинальной стоимости.

— А что поделаешь, — пожал плечами ювелир. — За риск приходится платить. Я не спрашиваю, кто вы, откуда золото, а у меня могут спросить. Потому приходится отстегивать немалые суммы моим охранителям.

О том, какой опасности подвергаются нынешние миллионеры, Валентин хорошо знал — об этом чуть ли не ежедневно передавали по радио, по телевидению, писали в газетах: их убивали, брали в заложники, терроризировали ближайших родственников — и ему было непонятно, зачем этому старому, доживающему свой век еврею, причем доживающему безбедно, острые ощущения. Хотя, по утверждению друга, бывшего летчика, а ныне юриста, жадность — одна из разновидностей азарта: у человека развивается волчий инстинкт — еще, еще, еще, как бы волки сыты ни были, они будут резать стадо, пока не останется ни одной овцы или им кто-то не помешает. Так и люди. Один из них сидел перед Валентином — дряблый, седой, с выцветшими от времени и кропотливой, требующей именно ювелирной тонкости работы, глазами, в которых горели вожделенные огоньки. Старый азартный игрок…

В приемной, рядом с секретаршей, сидит мужчина лет двадцати пяти, этакий амбал килограммов под сто с крутой боксерской шеей и пудовыми кулаками. А в соседней комнате наверняка дежурят еще два-три охранника…

Валентин держался подчеркнуто развязно, стараясь ничем не выдать своего профанства в деле золотого бизнеса, и потому не торопился пойти на соглашение, хотя другого выхода у него не было.

— Жаль, я думал мы сговоримся, — сказал он как можно равнодушнее и делая вид, что собирается уходить.

— А сколько вы хотите? — на лбу и морщинах под глазами ювелира заблестели капельки пота. Нет, он не собирался так запросто отпустить нового, скорее всего, выгодного поставщика.

— Я — посредник, — еще раз повторил Валентин. — И не люблю торговаться, потому предложу вам минимум, на который меня уполномочили: десять долларов. При одном условии: один процент мне лично за посредничество.

Валентин наблюдал за лицом ювелира, с тревогой ожидая увидеть на нем утрату заинтересованности, но Семен Яковлевич вдруг усмехнулся и спросил, переходя на «ты»:

— И давно ты занимаешься посредничеством?

— Не очень. Но профессия тоже рискованная. А я люблю риск.

— Тогда мы найдем общий язык, — рассмеялся Семен Яковлевич. — Хотите чаю, кофе?

— С удовольствием выпью чашечку кофе. На улице чертовски холодно.

Семен Яковлевич нажал на кнопку звонка. Вошла секретарша.

— Света, организуй нам по чашечке бразильского. С коньячком.

За кофе Семен Яковлевич и вовсе заговорил с Валентином, как со старым партнером, показал изделия, пожаловался на свои годы: вот если бы вернуть десяток лет, тогда Глузберг не прокисал бы в этом Богом забытом Хабаровске.

— А мне город нравится, — возразил Валентин. — Чистый, по-своему красивый.

— А мороз, ветры? — воскликнул ювелир. — Да и где ты еще успел побывать, молодой человек, чтобы восторгаться этой ординарностью? Ты видел Одессу в конце пятидесятых, весной, когда цветут каштаны, сирень, абрикосы? — и махнул отрицательно рукой. — Ты еще, наверное, под стол пешком ходил. Вот это был город, вот это была красота… Бедный еврей Семен, зачем ты родился ювелиром? Нет, зачем ты родился евреем? Скажи, почему нас так не любят? Разве мы кому-то делаем худо? А то, что мы умеем жить… Вот ты, наверное, подумал, зачем старому еврею золото, не пора ли ему о своей душе подумать? Пора. Я не раз думал. И вот к какому выводу пришел: не будь мы, евреи, талантливы, так трудолюбивы, наша нация давно бы исчезла с земли. Мы нужны русским, мы нужны американцам, — благодаря нам Америка стала процветающей и великой державой, — мы нужны были даже немецким фашистам…

Ему было лет семьдесят, но коньяк и кофе он пил наравне с Валентином и не пьянел, и голова его не туманилась, мысли он излагал четко и ясно. И расставались по-приятельски: Семен Яковлевич похлопал Валентина по плечу, пожелал ему успехов и пригласил наведываться.

Валентин уходил довольный собой и результатом визита: в его кармане вместо ста граммов золота лежало четыре миллиона четыреста тысяч рублей. Теперь можно было спокойно обдумать сложившуюся ситуацию и дальнейшее свое поведение. Хотя Лена ни на секунду не усомнилась в его профессии и словах о том, что зима у геологов отпускная пора (а Лена всерьез заинтересовала его), надо было искать выход из тупиковой ситуации, в которую он попал по собственной глупости и с помощью Фриднина и его сообщников. С главным документом — паспортом — он кое-что придумал, не гениально, конечно, но лучше, чем хотел он поначалу — воспользоваться удостоверением Перекосова: исправил в своем паспорте фамилию Иванкин на Шванков. Сделать это оказалось не столь трудно: добавил к «И» еще одну палочку с крючком, а «и» и «н» на конце подправил на «о» и «в». Получилось — Шванков. Оставалось переклеить фотографию: борода и усы здорово изменили его внешность — состарили лет на десять и сделали солиднее, представительнее и впрямь чем-то похожим на царя Николая II. Но идти в фотоателье, понимал он, сердцем чувствовал — опасно: ни один сыщик не обходит эти заведения при розыске того или иного человека. Теперь он купит фотоаппарат, сфотографирует Лену, а Лена его… Выдавить буквы на фотокарточке — дело техники. В дальнейшем о новом паспорте можно будет поговорить с Семеном Яковлевичем — ювелир все умеет, все может…

Удостоверение Перекосова он уничтожил — прокурора будут разыскивать в первую очередь, так же, как Швендика и Кукушкина. О причастности летчика к похищению золота вряд ли у кого возникнет подозрение… Не наткнулся бы Кукушкин на каких-либо промысловиков. Вряд ли. В это время года хороший хозяин не выпускает со двора скотину, и выжить у него один шанс из ста…

И еще одна проблема: держать почти семь килограммов золота в дипломате, хотя и с кодовым замком, с уверенностью, что ни Лена, ни тем более хозяйка не станут рыться в его вещах, все равно неразумно. Надо оставить два килограмма, а остальное надежно запрятать вне квартиры.

Чердак пятиэтажки, где проживала учительница с Леной, был закрыт на большущий замок. Валентин подобрал к нему ключ, но побывав там, убедился, что место ненадежное: с другого подъезда на чердак частенько наведываются пацаны — курят там, играют в карты, а школьники постарше — распивают вино и занимаются с девочками любовью.

Дом располагался на берегу Амура, и в погожие дни, чтобы скоротать как-то время, пока Лена находилась на работе, Валентин отправлялся на левый берег реки, на островки, заросшие ивняком, а на возвышенностях, куда не доставал весенний разлив, тополями, вязами, березами. Бродил часами, вспоминая прошлое, думая о будущем. Как жить дальше, что делать? Лена, заинтересовавшая его поначалу как пособница, — внешностью она не блистала и желание вызывала только потому, что он давно не имел женщин, — вдруг стала нравиться ему добрым, отзывчивым характером, заботливостью о нем. Да и когда внимательнее присмотрелся, личико оказалось довольно симпатичным, с «изюминкой»: красиво очерченные губы, чуть вздернутый носик, умные серые глаза. И фигура миниатюрная, стройная, гибкая, еще не испорченная ни беременностью, ни тяжелым физическим трудом.

Ему не хотелось расставаться с ней, но кончался февраль, последний месяц зимы, врать дальше, что он геолог, будет несерьезно, да и не сможет он, раскрыть же себя и вовсе нельзя…

Куда податься? На черноморское побережье, где он в пору военной юности любил отдыхать? Теперь там неспокойно, на Кавказе война, Крым стал украинским…

В один из воскресных дней он пригласил Лену на левый берег. Просто покататься на лыжах. Углубившись за дачные поселки, они вошли в лес, и Валентин обратил внимание на вековой вяз с довольно широким дуплом, расположенным метрах в двух с половиной от земли. Лучшего тайника, прикинул он, не найти…

Кувалдин заметил слежку из соседнего дома уже перед вечером, когда закатное солнце, отражаясь от оконного стекла, высветило две линзы, нацеленные прямо к ним в комнату, как дула двух автоматов. Холодок пробежал у него по спине. Значит, выследили… Как давно? Почему из местного угрозыска не предупредили — там свой человек? Или ими занимается краевой или даже московский сыск?.. Какая разница, надо уносить ноги… Кукушкин, как назло, где-то задерживается. Хотя днем все равно не уйти. Неужто все их труды, мытарства, лишения полетят прахом?! А столько было надежд, так сладко мерещилось близкое будущее в довольствии и спокойствии… Конечно, можно плюнуть на это золотишко — кое-что он сумел припасти еще раньше, — но вертолет с золотом не его идея. А за реализацию плана он имел бы десять процентов… Если бы не семья, двое детишек-школьников, он сумел бы выскользнуть из щупалец осьминога Фриднина. Но это будет уже не та жизнь, о которой он мечтал… Нет, золото упускать нельзя, и слежка — не новинка для него, бывали и попрочнее сети, а он уходил. Уж такую выбрал он судьбу — воровать, убивать, скрываться…

Началось это лет пятнадцать назад, когда Кувалдин после окончания института физической культуры приехал в Комсомольск-на-Амуре по распределению, спортивным организатором Дома молодежи. За год он создал крепкие команды боксеров, самбистов, каратистов. Приблизил к себе самых способных, самых сильных, самых ловких — всего пять таких же дюжих, как и сам, отчаянных парней. Он еще не осознавал для какой цели — в нем, видимо, рождался другой человек, которому уже были тесны рамки учебных программ, надоели однообразные поединки, ничего не дающие, кроме минутного удовлетворения тщеславия, ему хотелось более острых ощущений, настоящих опасностей, риска, смертельных схваток.

Летом он уговорил своих учеников-приятелей отправиться на лодке вниз по Амуру до Николаевска — полюбоваться природой, порыбачить, позагорать. Он словно чувствовал, какое впереди ждет их искушение, проверка на выдержку, на смелость, на умение держать язык за зубами.

На третий день пути они свернули в одну из проток, чтобы порыбачить, переночевать на берегу у костра. Выбрали красивое место на опушке среди берез, тихое, первозданное, с морем огненно-ярких цветов — сиреневых астр, оранжевых саранок, бордовых кровохлебок, белых и желтых ромашек. А над цветами кружились стаи разноцветных бабочек, крупных, чуть ли не с воробьев.

Подыскивая удобное место для причаливания, они увидели на противоположном берегу троих бородатых мужчин, а внизу, на заломе, разбитую лодку.

Бородачи обрадованно замахали руками, призывая на помощь. Кувалдин повернул к ним.

Потерпевшими аварию оказались любители-рыбаки, уже возвращавшиеся с уловом домой. На радостях выпили как следует, и рулевой не справился с управлением, угодил на залом. Никто серьезно не пострадал, кроме «Федьки», как назвали мужчины самого молодого, которому было не менее сорока, вылетевшего из лодки и ударившегося ногой о корягу. Он сильно прихрамывал, но старался держаться бодро и шутить, хотя временами стискивал от боли зубы. Удалось им и спасти свою добычу — рыбу, которую они на месте лова коптили и вялили.

Доставить всех троих в Нижнетамбовское, откуда были рыбаки, Кувалдин не мог и не хотел: надо оставлять троих своих ребят на берегу не менее чем на сутки, потом искать бензин — тоже лишние хлопоты — он предложил рыбакам подождать на противоположном берегу оказии — лодок и катеров в это время по рекам бороздило немало. На том и порешили.

Помогая потерпевшим погрузить рюкзаки в лодку, Кувалдин обратил внимание на их тяжесть — даже сырая рыба столько бы не весила. И у него мелькнула догадка — золото. Да и заросший вид мужчин, их пропахшая потом и болотом, а не рыбой одежда говорили о том, что мужчины не одну неделю из дома.

Ночью подпоив «рыбаков» и дождавшись, когда они уснут, Кувалдин тщательно прощупал один рюкзак и убедился — рыба в нем только для видимости, остальное — золото. Для верности вспорол ножом рюкзак. У костра рассмотрел — золотые самородки. Разбудил своих напарников, объяснил суть дела. Спросил:

— Что будем делать?

Напарники спросонья и похмелья никак не могли взять в толк, чего хочет инструктор.

— Ну и хрен с ними, пусть остаются со своим золотом, мы им не помощники, — заявил категорично каратист. — Утром смываемся отсюда.

— Плохо соображаешь, Колюня, — пожурил воспитанника Кувалдин. — Это ж такое богатство. А они все равно пропьют.

— Правильно! — пришел наконец в себя второй ученик, Павел. — Давайте умыкнем это золото и смоемся.

— Не пойдет, — не одобрил такое решение Кувалдин. — Это старатели. Они нас запомнили, и милиция найдет в два счета.

Ученики со страхом уставились на него, догадавшись, к чему он клонит.

— Чтобы красиво жить, надо много иметь. А чтобы много иметь, надо уметь рисковать, — пояснил свою мысль Кувалдин. — Решайте.

Колюня затрепетал.

— Я не могу, духу не хватит.

— А зачем же тогда тебе самбо? Перед девочками красоваться? Тогда надо было идти в секцию культуристов. А ты, Павел? — повернулся Кувалдин ко второму ученику.

— Боязно первый раз, конечно, — признался Павел. — Но игра, по-моему, стоит свеч.

Поколебавшись еще немного, согласился и Колюня.

Это было первое «мокрое» дело. Кувалдин видел, как переживают ученики, и у него на душе было муторно, гадко, потому останавливались чаще, чем намечали, и пили больше, чем раньше позволял инструктор.

Время, говорят, лечит любые раны. Месячное плавание притупило сознание, выветрило первые огненные эмоции, а через полгода молодые убийцы уже с улыбкой, наслаждением вспоминали «жмуриков»…

Потом были новые походы в тайгу, новые приключения со старателями, искателями женьшеня.

На четвертом году работы во Дворце молодежи Колюня, тот самый Колюня, который говорил, что у него духу не хватит убить человека, решил в одиночку заняться рэкетом. И попался. Вскрылись кое-какие более ранние дела, числящиеся за ним и за группой. Состоялся шумный процесс. Вся группа «спортсменов» загремела за решетку. Кувалдин получил пять лет и, выйдя из заключения, вынужден был скитаться с охотниками за женьшенем и золотодобытчиками по тайге, пока Семен Семенович Фриднин не пристроил его охранником на прииск Рыжевье. В свободное от службы время Кувалдин стал обучать своих коллег приемам самбо и карате, чем завоевал симпатию президента ассоциации, и через год его назначили старшим охранником, а еще через два — начальником охраны.

Похищение крупной партии золота было задумано Осьминогом еще в прошлом году, но удобный момент выпал только в этом, и на тщательную подготовку ушел не один месяц.

Не везет ему в последнее время. Видно, переоценил свои способности, прежние успехи притупили бдительность. Так обмишуриться с летчиком! А еще говорил: «Наш парень. Уволен из военной авиации, то ли жена, то ли любовница — в лагере». Вот тебе и наш. Объегорил всех, один шестьдесят килограммов захапал… Нет, его надо достать. И не будь он, Кувалдин, паханом, если не достанет его.

Кукушкин явился уже когда стемнело, веселый, улыбающийся, возбужденный — видно, крепко поддал. Достал из дипломата бутылку водки, колбасу, хлеб.

— Танцуй, начальник, хорошую новость принес: объявилось наше золотишко. И знаешь где? — Не дожидаясь ответа и не глядя в злые глаза Кувалдина, продолжал балагурить: — Никогда не догадаешься. — Повернулся и ответил погасшим тоном: — В Хабаровске.

— В Хабаровске? — удивился Кувалдин. — Вот не думал, что черт его дернет туда укатить. Осьминог уверял — нет у него там никого.

— Может, и нет, — кивнул Кукушкин. — Может, и не донес летун золотишко: ныне по тайге и кроме нас много разного люда шастает. Нам какая разница. Главное — «рыжевье» вернуть.

— Разница большая. Мог тот завладеть, к кому и не подступишься.

— Подступимся, — уверенно хихикнул Кукушкин. — Крупнее осьминога в наших краях хищников не водится. Так что пить будем, гулять будем, а завтра рванем в Хабаровск.

— Теперь я порадую тебя новостью, — не принял и на этот раз шутку Кувалдин. — Нас выследили. И пить мы не будем. В Хабаровск рванем не завтра, а сегодня…

Выпить они все же рискнули, неплотно задернув занавески: пусть подглядывают и решат, что в эту ночь они никуда уходить не собираются, коль сели кутить. Разыгрывали сцену, как в театре. Пили, спорили, обнимались. Потом разделись до трусов, выключили свет, но полежали с полчаса.

Оделись по-солдатски, быстро и бесшумно. Дом, в котором их приютил старый знакомый, давно отошедший от дел из-за возраста да и болезни, — радикулитом маялся — располагался на краю города. Окна были двойные, утеплены поролоновыми прокладками и обклеены бумажными лентами. Одни выходили к соседу, откуда и велось наблюдение, вторые — во двор с сараюшкой, где хранились дрова и уголь.

Кувалдин тихонько, чтобы не разбудить хозяина, отодрал бумажные ленты, выставил окно. Открыл второе и бесшумно выбрался наружу. За ним перелез и Кукушкин. Закрыли окно и, минуя сараюшку, по огороду пробрались во двор другого соседа, а оттуда — на улицу.

Ночь была тихая, звездная, с небольшим морозцем. Снега в этом году, как, впрочем, и в другие, здесь очень мало, и он уже растаял, так что под ногами не хрустело — лишь слышались торопливые шаги двух запоздалых путников.

— Теперь надо ловить машину, — сказал Кувалдин.

— Поздновато, — осторожно высказал мнение Кукушкин, боясь рассердить начальника.

— Значит, придется угонять. На вокзал нам ходу нет, сразу засекут.

«Как пить дать», — мысленно согласился Кукушкин.

Они шли к центру города, вглядываясь во дворы, где могла стоять чья-нибудь машина. Но те, кто имели машины, прятали их в гаражах, а открывать современные запоры, понимал Кувалдин, непросто.

На улице Пушкина, недалеко от штаба авиадивизии, их догнал «газик». Кувалдин поднял руку, и водитель, молоденький солдат, резко затормозил.

— Подбрось, сынок, на Северную, мы хорошо заплатим, — попросил начальник охраны.

Солдат в нерешительности раздумывал.

— А где это? Я еще плохо знаю город.

— Мы покажем, здесь недалеко. — И Кувалдин, открыв дверцу, полез на заднее сиденье. Кукушкин побежал на обратную сторону. — Садись с ним рядом, покажешь дорогу.

— Держи прямо и на первой улице сворачивай направо, — усаживаясь на переднее сиденье, скомандовал Кукушкин, не веря еще в подвернувшееся счастье. Сразу же встал вопрос: а что дальше, когда выедут на северную окраину города? За город солдатик не рискнет ехать. Убить? В душе Кукушкина впервые шевельнулась жалость — совсем еще пацан — добрый, доверчивый.

— Ты откуда родом? — поинтересовался Кукушкин.

— Тутошний я, из Находки, — весело ответил солдат.

— Это хорошо: и родственники навещают, и сам, наверное, иногда заскакиваешь домой.

— Бывает. Командир у меня классный попался. А ко мне — только маманя один раз наведывалась. Работает. А отец в море…

Солдат забеспокоился раньше, чем предполагал Кукушкин.

— Командир велел позвонить мне, как поставлю машину в гараж. Вы же говорили, что недалеко.

— Сейчас приедем, еще немного, — ответил Кувалдин, но в голосе его уже звучали грозные нотки. Немного помолчал и продолжил требовательно: — И командир твой перебьется, небось, невелика шишка.

— Полковник. Начальник штаба. Завтра надо рано утром за ним ехать.

Впереди показалась окраина. Дома здесь были одноэтажные, частные, и ни в одном огонька. Солдат затормозил, остановил машину.

— Вы что, заблудились? — не понял он еще трагичности своего положения.

— Не заблудились. Ты отвезешь нас в Сибирцево.

— Да вы что! — возмутился солдат. — Не могу я. Да и бензина туда не хватит.

— Хватит. Вон у тебя еще полбака, — указал на бензиномер Кувалдин. — А туда не больше сотни. И не ерепенься парень, лучше будет. — Он приставил к его горлу нож. — Поехали.

— Дяденьки, отпустите, — затрепетал солдат. Мне ж нельзя…

— Цыц! — прикрикнул Кувалдин, нажимая острием на горло. — Включай скорость, а то быстро в царство небесное отправлю.

Солдатик трясущимися руками дернул рычаг переключателя передач, и «газик», словно подхлестнутая кнутом лошадь, рывками стал набирать скорость.

К узловой станции Сибирцево они подъехали в третьем часу. Вечерний поезд из Владивостока уже прошел, а утренний придет только в одиннадцать сорок. Долгенько придется ждать на морозе — знакомых здесь ни у Кувалдина, ни у Кукушкина не было, а в вокзал лучше не соваться — сразу засветятся.

— Поворачивай назад, — приказал солдатику Кувалдин.

Тот безропотно повиновался.

— И теперь не гони, езжай потише.

Кукушкин понял замысел начальника — свернуть на проселочную дорогу, чтобы как можно дольше машину не могли обнаружить.

Так и получилось: примерно в километре от городка Кувалдин, увидев поворот направо, велел солдату повернуть туда. Грунтовая дорога, разбитая грузовиками, по бокам которой росли тополя и вязы, вела неизвестно куда. Выбрав место поровнее, Кувалдин дал команду остановиться. Достал из дипломата недопитую бутылку водки, протянул солдату. — Пей.

— Да вы что, — заблажил солдат, — я непьющий.

— Непьющих, как сказал великий актер, не бывает, — насмешливо оборвал его Кувалдин и снова приблизил к его горлу нож. — Ну!

И водка забулькала в горло солдата. Он сделал перерыв, глотнул воздуха и, подгоняемый острием ножа, допил до конца.

Кувалдин убрал от горла нож, взял бутылку, выбросил ее, приоткрыв дверцу. Закурил. Затянулся несколько раз с наслаждением и вдруг, охватив шею парня руками, стал давить. Парень задергался, захрипел и вскоре затих.

— Заканчивай, — сказал Кукушкину, вылезая из машины. — Вон в то дерево. Да не бойся, посильнее. Даже если загорится, пожара тут не будет…

В Хабаровск они добрались поздно вечером. Здесь у них имелись знакомые с квартирой, Кувалдин на ней уже бывал, и они отправились туда пешком.

Разыскать похитителя золота, зная ювелира, к которому оно попало, для Кувалдина и Кукушкина было делом несложным. Прежде всего надо было поговорить «по душам» с Глузбергом. А вот подобраться к старому еврею оказалось непросто: и офис, и квартира охранялись лихими парнями, вооруженными и защищенными современной сигнализацией. Оставался один путь — перехватить, когда поедет домой или на работу.

Кувалдин разработал план, подключив к операции троих сообщников, переодетых в милицейскую форму.

Утром за завтраком они услышали сообщение по местному радио, что ночью, при возвращении домой из ресторана, убит известный в городе бизнесмен Сидоров, что городская прокуратура и милиция ведут поиск убийц, скрывшихся на двух иномарках черного цвета.

— Вот так пироги, — поставил на стол недопитую чашку кофе Кукушкин, — придется отложить операцию.

Кувалдин не ответил. Молча закончил завтрак и повеселел, что редко с ним бывало.

— Надо смотреть в корень, Кукушка, — сказал назидательно. — Видно, родились мы с тобой под счастливой звездой, что такое случилось. Теперь подставные нам ни к чему, используем нашего друга-лейтенанта из муниципалки. Одевайся.

Из телефона-автомата он позвонил в муниципальную милицию. «Друг» как раз находился там, на утренней планерке, договорился встретиться с ним на Карла Маркса у центрального универмага.

— Хочешь заработать миллион? — с ходу предложил Кувалдин.

— Смотря какая работа, — усмехнулся лейтенант.

— Не пыльная, не грязная и, главное, без всяких правонарушений: надо задержать одного ювелира, кое-что выяснить у него. В свой офис на Серышева он ездит к одиннадцати. У него — телохранитель. Наверняка и шофер вооружен. Так что придется взять помощников. Им тоже по миллиону. Телохранители нам не нужны, а с ювелиром придется поговорить. Вы берете его у перекрестка на Калинина, передаете нам на Комсомольском.

— А помноголюдней улицу не нашел? Тоже мне стратег. Готовь пять лимонов и ювелир твой. Заберешь его на стадионе, у бассейна. Только чтоб без шума и пыли, как говорил великий Папанов…

Глузберг, когда его вывели из милицейской машины, еле держался на ногах: лицо было бледное, руки тряслись, и глаза смотрели безумно, бегали с одного человека на другого, губы шевелились, желая что-то сказать, и не могли. А вид штатских громил и вовсе привел его в шоковое состояние.

— Он, кажется, в штаны наложил, — сказал с усмешкой лейтенант. — Желаю успехов. — Сел в машину и укатил.

Кувалдин открыл дверцу «Жигулей», взятых напрокат за большую плату у знакомого, пригласил Глузберга.

— Садитесь. И перестаньте трястись. Вам ничто не угрожает, если ответите честно на наши вопросы. Мы из Федеральной службы контрразведки.

Глузберг с большим трудом втиснул свое грузное, дряблое тело на заднее сиденье, безвольно подчиняясь приказу и вряд ли улавливая смысл сказанного — губы все еще беззвучно шевелились и из горла вместо слов вырывался лишь хрип.

Кувалдин сел с ним рядом, достал из кармана золотой медальон, протянул на ладони ювелиру.

— Ваша работа, Семен Яковлевич?

Услышав свое имя, Глузберг будто очнулся, в глазах появилась осмысленность, и он, опережая прорезавшийся голос, закивал, потом хрипло промолвил:

— Да, моя.

— Вот и отлично. Хорошая работа, настоящего мастера. А теперь скажите, кто вам поставляет золото. В частности, вот это, из которого сделан медальон?

Глузберг нервно поерзал на сиденье — окончательно пришел в себя.

— Видите ли, я покупаю золото у разных людей. Зачастую мне приносят сами. Сейчас никому не запрещается ни покупать, ни торговать. Это золото мне принес мужчина лет тридцати пяти — сорока, симпатичный, с окладистой русой бородкой и усами. Сто граммов. По виду не промысловик, да он и сам признался — посредник. Я, разумеется, не стал допытываться, откуда золото, кто он, заплатил ему четыре миллиона четыреста тысяч, на том и расстались.

— И больше он к вам не заходил?

— Нет. Но придет, куда он денется. Если вы не спугнете.

— Когда он приходил?

— Около месяца назад, — пожевал по-старчески губами. — Ныне четыре миллиона — не деньги, много не проживешь. Так что скоро должен заявиться.

— А не врешь, дед? Может, знаешь, кто он, где живет, а скрываешь?

— Какой резон мне скрывать? Коль он в чем-то замешан, пусть отвечает.

— Проверим, — строго предупредил Кувалдин. — Как он был одет?

— Неброско. Шапка из ондатры, серое полупальто с таким же воротником. Но выглядел вполне прилично: интеллигентный, по-военному подтянутый, немногословный.

— Он! — вырвалось радостно у Кукушкина. — И он точно обещал еще прийти?

— Точно не обещал. Но я ему хорошо заплатил, и вряд ли он станет искать другого покупателя. Да и не найдет: Моисей даст ему еще меньше.

— Хорошо. — Кувалдин поверил ювелиру. — Вас подбросить к офису или сами дойдете?

— Тут недалеко, — обрадовался Глузберг. — Лучше мне пройтись.

— Но запомните: о нашем разговоре никому ни слова, — строго предупредил Кувалдин.

— Разве я не понимаю, — закивал ювелир. — Хотите, я позвоню, когда он появится.

— Не надо… Скажите, вы поверили, что он посредник, а не хозяин золота?

— Конечно! Я ж забыл сказать вам существенную деталь: мы заключили с ним негласную сделку — я накидываю ему еще один процент от сделки.

— Ну, это мог он предложить для убедительности, что является посредником, или просто, чтоб выжать лишний процент.

— Возможно, — снова закивал Глузберг. — Но мне показалось…

— Посмотрим, — оборвал его Кувалдин. — Бывайте здоровы.

Грузное тело ювелира будто вытолкнули из тесной кабины, и он, переваливаясь, заспешил от машины в противоположную от офиса сторону.

— Поехали, — удовлетворенно скомандовал Кукушкину Кувалдин.

На другой день после того, как Русанов побывал в Комсомольске-на-Амуре, нежданно-негаданно старший следователь по особо важным делам вдруг объявился в Хабаровске. Нашел Анатолия в гостинице, где тот, после встречи с оперативниками, сообщившими ему о странном похищении ювелира якобы работниками Федеральной службы контрразведки, обдумывал ситуацию и как деликатнее выяснить в ФСК подоплеку такого похищения. Вид полковника показался более удрученным, чем после поездки в Москву, и хотя он слушал доклад подчиненного с вниманием, задал несколько вопросов, в глазах его не было прежнего интереса и азарта, каким он загорался при распутывании трудных дел.

— По описанию ювелира и его телохранителей на Кувалдина и Кукушкина работает кто-то из милиции, — горячо закончил доклад Анатолий, желая расшевелить старшего следователя по особо важным делам. — Я пока решил воздержаться от ареста этих преступников, выявить все их связи. Да и на Иванкина они, возможно, выведут быстрее.

— На Фриднина-Осьминога работают не только в здешней милиции, — сказал Щербаков. — А вот Иванкина надо брать, пока тебя не опередили Кувалдин с Кукушкиным. У Фриднина служба расследования поставлена не хуже, чем у нас. Они тоже установили, где и когда сел на поезд Иванкин, с кем ехал. Проводница вагона сообщила и подробные приметы девушки, с которой он сошел в Хабаровске. Так что найти его особого труда не составит. Вот куда подевался прокурор Перекосов, ума не приложу. Создается такое впечатление, что он и Иванкин заранее знали о плане похищения золота, возможно, попытались арестовать Швендика и Кукушкина, но они оказали сопротивление, вследствие чего один был убит, а второму удалось скрыться. Но почему в таком случае скрывается Иванкин и где Перекосов — загадка. Не мог твой бывший сослуживец позариться на золото и прихлопнуть прокурора?

Сколько раз Анатолий думал над этим и всегда приходил один и тот же ответ: не мог.

— Не мог, — вслух повторил он.

— А у меня складывается другое мнение. Иванкин видел, что разворовывают не только золото, растаскивают всю нашу страну — сами знаете, что творится в крае — почему и ему не воспользоваться случаем? — Щербаков достал сигарету, закурил и, нервно пыхнув табачным дымом, продолжил с грустью:

— Нет, не простые люди устроили в стране бардак. Постулат: берите суверенитета столько, сколько можете, некоторые руководители поняли, как — можно творить все, что им захочется. Законы не только обходят стороной, их игнорируют, а нас, законников, ни в грош не ставят. Мы с тобой гоняемся за похитителями золота, а те, кто приказал им украсть, грозят нам сверху пальчиком: дальше запретной черты не лезьте, занимайтесь своим делом. — Щербаков сокрушенно опустил голову, помотал ею, словно желая освободиться от наваждения. — Нет, я больше не могу и не хочу бить по хвостам. Вчера, когда я доложил главному, что творится в крае, он стал орать на меня, что занимаюсь здесь черт знает чем, а заурядных воров поймать не могу. Я сказал, что отказываюсь от дела и возвращаюсь в Москву. Сегодня мне должны прислать замену.

Анатолий с недоумением смотрел на следователя по особо важным делам и не верил своим ушам: как этот умный, волевой человек может отказаться от почти раскрытого дела? Да, край захлестнула преступность, и не Иванкин, не Швендик с Кукушкиным виноваты, но они — это тот самый кончик ниточки, за который можно раскрутить весь клубок: вначале схватить мелкую шушеру, потом взяться за крупную.

— Зря вы погорячились, Павел Федорович. Понимаю, главный наш человек сложный, горячий, но на то он и начальник, чтобы подстегивать нас, требовать.

Щербаков грустно усмехнулся.

— Прости меня, Анатолий, — перешел он совсем на доверительный тон. — Взрослый ты мужчина, а еще зеленый. Ответь мне на такой вопрос: почему наша страна самая богатая, а народ — самый, можно сказать, бедный?

Анатолий смутился: ничего себе вопросик.

— Причин тут много, — сказал он первое, что пришло на ум.

— Назови главную.

— Наверное, войны.

— А какие страны миновали войны? Япония вон два атомных удара выдержала, а бедной ее ныне не назовешь. — Щербаков закурил новую сигарету, глубоко затянулся несколько раз. — Мы, не считая войну в Афганистане, не воюем уже пятьдесят лет, собирались догнать и перегнать Америку, построить коммунизм… И могли бы, дело не в войне. А в том, дорогой Анатолий, что народ наш самый добрый и самый доверчивый. И самый терпеливый. — Снова пыхнул дымком, сосредоточенно о чем-то думая. — Вот скажи, ты стал бы баллотироваться хотя бы в депутаты, чтоб хоть как-то влиять на управление государством?

— Зачем мне? — пожал плечами Анатолий. — Политика — дело грязное и не интересует меня.

— Вот! — победно поднял палец Щербаков. — Политика — дело грязное. И я, несмотря на то, что всей душой болею за свой народ, хотел бы ему помочь, не стал бы бороться ни за депутатский мандат, ни даже за президентское кресло, если бы представилась такая возможность. Потому что, чтобы победить, надо использовать все дозволенные и недозволенные приемы. Честный человек редко идет на сделку с совестью, потому проигрывает. А те, кто пробирается наверх, забывают о народе, который вознес их на своих руках. И многим из них наплевать на то, что он голодает, теряет веру во все и во всех, теряет свое достоинство и волю. Его обворовывают, обирают как липку. Построенные им рыболовецкие суда, рыбоконсервные заводы работают сейчас на Японию. Мы сплавляем туда рыбу, лес, бумагу, а сами покупаем у них залежалые вонючие консервы, заплесневелые сникерсы, жевательные резинки. И ты хочешь, чтобы я гонялся за Иванкиным, которого выгнали из армии, который остался без средств к существованию и вынужден пойти на услужение к ворам? Нет…

— Мы — солдаты, Павел Федорович, — не внял его доводам Анатолий. — Мы приняли присягу.

— Ничего ты не понял, — безнадежно махнул рукой старший следователь по особо важным делам. — А я хотел забрать тебя с собой. — И пошел из номера, низко склонив голову и не оглядываясь. У двери остановился. — Кувалдина и Кукушкина надо брать немедленно — они ищут Иванкина, и если ты запоздаешь, разделаются с ним.

Он чувствовал: опасность витает рядом, и хотя приучил себя еще в Афганистане относиться к смерти как к неизбежному и обыденному явлению, неприятный холодок пробегал по спине при малейшем подозрительном звонке в дверь квартиры, осторожных шагах на лестничной площадке. Когда Лена предложила сойти ему в Хабаровске, он воспринял это как дар Божий: вряд ли у кого возникнет мысль искать его в краевом центре. Теперь же, когда снова появилась необходимость в деньгах и надо было идти к Семену Яковлевичу, он вдруг понял, что вот тут-то и может случиться непредвиденное. Если изделия из рыжевьевского золота пошли в продажу, а Семену Яковлевичу тоже деньги нужны — вычислить похитителя будет нетрудно. Проще простого будет и найти его.

А деньги нужны как воздух. Март месяц, всюду идет подготовка к изыскательским работам и пора ему уезжать. Да и задерживаться подолгу в его положении на одном месте нельзя. Жаль расставаться с Леной — умная и добрая женщина, хорошая хозяйка и заботливая была бы жена. Но разговор на эту тему ни Валентин, ни Лена не заводили.

Надо ей оставить хотя бы миллион — ухаживает она за ним, как за мужем: и обстирывает, и готовит еду, и все свободное время посвящает только ему…

С полкилограмма золота он оставил у себя и держал его в запертом на кодовый замок кейсе, остальное запрятал на левом берегу Амура в дупле вяза. Когда будет уезжать, возьмет еще с килограмм. А пока надо бы продать это. Интуиция подсказывала: к Семену Яковлевичу не ходить. Но если уголовный розыск нашел золото с «рыжевьевского» прииска в Хабаровске, слежку установят не только за ювелиром Глузбергом.

Где же выход? Искать какого-нибудь частного стоматолога? Тоже риск, но другого выхода нет.

Он еще никогда не испытывал такого угнетающего, обезволивающего состояния: не хотелось никуда идти, что-то делать и предпринимать — только лежать, ласкать Лену, принимать ее ласки и не думать ни о чем — пусть все свершится само собой. Но он знал — это бредовые мысли, так жить он никогда не согласится, не та натура: ему надо действовать, думать, искать. А чтобы избавиться от тревожных наваждений, следует перевернуть в памяти страницы лучших дней своей жизни. Их было не так много, но были!

…День авиации командование училища решило отпраздновать на берегу Волги. Курсантов, офицеров с семьями, наряженных студенток из медицинского института, артистов эстрады привезли в уютный уголок с песчаным пляжем на живописной опушке с березами и кленами. Женщины прихватили полные сумки провизии и выпивки, мужчины позаботились о буфетах, чтобы в них тоже было что выпить и закусить.

Валентин и Анатолий, как и другие их сокурсники, окружили студенток, устроивших импровизированный концерт, выбирая себе лучшую. Было много прехорошеньких, а какая ответит взаимностью?.. Друзья водили глазами по поющим девушкам и не заметили, как около них остановились две симпатичные, в расцвете лет женщины, пошептались о чем-то и обратились к курсантам:

— Мальчики, можно вас на минутку?

Валентин обернулся. Ну как было отказать таким красавицам: одна черноглазая, чернобровая, с густой копной темно-каштановых волос, вторая — светло-русая, сероглазая, милая и застенчивая.

— Слушаем вас, — поклонился Валентин в знак готовности выполнить любую их просьбу.

— Извините нас, — продолжила черноглазая, когда они отошли от «эстрадной площадки», чтобы не мешать другим, — тут один товарищ, между прочим, ваш командир, немного перегрелся на солнце. Помогите нам отвести его в тень под дерево. Вон он лежит.

Валентин и Анатолий без раздумий поспешили к офицеру.

«Командиром» оказался техник звена Шутов, невысокий коренастый старший лейтенант, чемпион училища по боксу, не раз выступавший за сборную Военно-Воздушных Сил в чемпионате Вооруженных Сил. Валентин и Анатолий тренировались у него в секции.

Он лежал на легком одеяле в одних плавках и храпел. Рядом в песке стояли опорожненные бутылки из-под пива и водки. От боксера сильно несло спиртным.

— Подъем! — хлопнула по заднице Шутова блондинка, как потом выяснилось, его жена. — Тревога. Пора на полеты.

Но старший лейтенант и ухом не повел. Не послушался он и брюнетку, которая довольно основательно похлопала его по щекам.

— Пошли все в ж… — беззлобно отмахнулся Шутов. — Дайте поспать.

— Сгоришь, дядя, — пошутил Валентин и кивнул Анатолию. — Берем.

Они взяли офицера под руки и повели его, упирающегося, матерящегося, к лесу. Женщины забрали сумки, одеяло и пошли за ними.

Уложили «перегревшегося» в тени под березой, и женщины в знак благодарности пригласили курсантов выпить с ними в честь праздника.

Брюнетка, Евгения, была тоже жена офицера, младшего лейтенанта Нечаева, подчиненного Шутова, находившегося в настоящее время в командировке.

За первой рюмкой последовали вторая, третья, а после четвертой жене Шутова вдруг захотелось пива, и она сказала подруге и Валентину:

— Вы тут присмотрите за муженьком, чтоб не украли, а мы пивка вам принесем. — И удалились.

Жена Нечаева, похоже, ждала от Валентина более решительных действий, но от одной мысли, что о нем подумают товарищи, ему становилось не по себе, и он с нетерпением ждал возвращения Анатолия, намереваясь сразу же уйти.

Внезапно Шутов проснулся, окинул их недоуменным взглядом и стал крутить головой.

— А где Натали?

— Проспал ты свою Натали, — пошутила Евгения. — Увели ее.

— Ну и хрен с ней, — выругался Шутов. — Достал из сетки бутылку из-под «Фанты», вылил в рот последние капли. — Что, у вас ничего больше нету?

— Сейчас принесут. Наталья знает твои капризы.

Шутов ничего не ответил, нашел бутылку с водкой и выпил прямо из горлышка, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы.

— Фу, дрянь какая. Хочу пива. Разыщи Наталью, — приказным тоном сказал Евгении.

Та насмешливо похлопала его по щеке.

— Ты командуешь, как своей собственной. Но я — не Наталья…

— Вон они идут, — обрадованно воскликнул Валентин, увидев приближающихся Анатолия с Натальей: Шутов, разозленный отсутствием жены, начал заводиться, и дело вело к скандалу. Возвращение жены с полной сумкой пива должно было бы ублажить взвинченного то ли ревностью, то ли перепоем боксерского тренера, но он, осушив подряд две бутылки, вдруг обратился к жене с поразившим всех бестактным вопросом:

— Натали, скажи честно, тебе нравится Толя?

Наталья недоуменно посмотрела на мужа, на курсантов. Лицо ее от стыда становилось пунцовым, но, оправившись от смущения, попыталась придать вопросу невинный оборот.

— И Толя, и Валя — хорошие, воспитанные мальчики. Твои ученики. Ты сам не раз хвалил их.

— А ты отдалась бы им?

Из глаз Натальи потекли слезы.

У Валентина от негодования все заклокотало внутри. Он схватил старшего лейтенанта за руку и властно потребовал:

— Сейчас же извинитесь перед женой!

— Чего? — Шутов попытался вырвать руку, но это ему не удалось. — Ты кто такой, чтобы меня учить?

— Я — человек, и хотя и возрастом и званием младше вас, но поучить кое-чему могу.

— Чему же? — усмехнулся Шутов.

— К примеру, вести себя прилично в компании, уважать женщин. И я еще раз прошу: извинитесь перед женой.

— Катись ты… Тоже нашелся мне джентльмен. — Он рванул руку, и Валентин на этот раз не стал удерживать ее: Шутов мог полезть в драку. — Убирайтесь отсюда. Кто вас приглашал сюда?

— Коля, — попыталась урезонить мужа Наталья. — Они же помогли тебе.

— А ты, сука, — Шутов замахнулся на жену, но Валентин снова поймал его руку и так сжал, что на шее сенсея вздулись жилы. — Отпусти.

— Извинись. Иначе…

— Что, морду набьешь? Бей! — Шутов, вытянув шею, приблизил к Валентину лицо.

— Не здесь. И не сейчас. Когда будете трезвым. — Валентин оттолкнул его руку, встал и, позвав Анатолия, зашагал прочь.

На очередной тренировке по боксу Валентин напомнил Шутову:

— Вы обещали показать нам настоящий бой. С кем-то из нас. Я хотел бы, чтобы вы показали со мной.

Валентин прекрасно понимал, что Шутов опытнее, физически сильнее, тяжелее в весе, а это в бою тоже имеет значение. Но Валентин был моложе, подвижнее, и молниеносная реакция в сочетании с интуицией зачастую приводили его к победе. В данном же случае даже не желание победы руководило им — ему хотелось проучить своего учителя за хамское отношение к жене, за бестактность к младшим по положению и званию.

Накануне Анатолий отговаривал:

— Не надо, он измолотит тебя. Муж и жена одна сатана, разберутся.

Валентин похлопал друга по плечу:

— Знаешь, чему учит одна из заповедей: не прощать предательства и подлости.

Шутов принял вызов, и в первом же раунде пошел в атаку. Он гонял по рингу Валентина от одного каната к другому, стремясь нанести сокрушающие удары. Но Валентин уклонялся, отбивал удары и, пританцовывая, спутывал все замыслы нападающего. Шутов злился, чаще мазал, и это утомляло его еще больше. К концу первого раунда пот лился по всему его телу ручьями — сказывалось и пристрастие за последнее время к спиртному.

Второй раунд хотя прошел не в прежнем стремительном темпе, но преимущества Шутов не упустил. Лишь в третьем, когда силы его были на исходе, Валентин перешел в наступление, и удары его сыпались слева и справа, снизу в лицо и голову, и Шутов не успевал уходить в защиту. На последних секундах Валентину удалось загнать его в угол и апперкотом послать в нокаут.

В раздевалке перед уходом Валентин сказал Шутову:

— Это, дорогой сенсей, урок на джентльменство.

На улице Анатолий спросил:

— Ты видел, как он на тебя посмотрел? Он тебе этого никогда не простит. И все из-за меня.

— Знаешь, друг, еще в детстве я прочитал, кажется, у Лермонтова: «Не трудно умереть за друга, трудно найти такого друга, за которого можно было бы умереть»…

Да, крепкая у них была дружба. Сколько раз выручали друг друга и в училище, и на Дальнем Востоке, и в Афганистане. Таких друзей, как Анатолий, у Валентина больше не было. Может, махнуть к нему в Москву? Отдать все оставшееся золото, покаяться…

Нет, раскаянием тут не отделаться, столько за ним грехов: пособничество в краже золота, убийство Чукчи, смерть прокурора Перекосова… Тюрьмы не избежать… нет, лучше смерть… Но умереть никогда не поздно, надо думать, как выжить… Завтра же забрать из дупла золото, продать здесь граммов сто и уехать. Куда? Конечно же, на запад, а потом на юг. Обстановка там боевая, может, снова его летная профессия пригодится.

В Хабаровске Кувалдина и Кукушкина разыскал связник Сейлаш по прозвищу Австрияк — отпрыск австрийского вояки, попавшего в Россию в плен и не пожелавшего возвращаться после войны на родину. Ныне он работал на прииске Рыжевье охранником и выполнял попутно функции осведомителя. Он был хитер, ловок, умел втираться в доверие, и Кувалдин знал от него многое, что творилось на прииске. Информация, которую он принес теперь, давала исчерпывающий ответ о пропавшем золоте: летун в канун Нового года побывал на станции Семеновка, посетил парикмахерскую Соломона. Представившись рыболовом, подарил парикмахеру большущего сига. Потом сел на поезд «Березово-Комсомольск-на-Амуре», купив билет до Владивостока. В этом же вагоне ехала освобожденная из колонии Рожкова Елена, бывшая работница ювелирного магазина в Хабаровске, осужденная на два года. Проводница вагона подтвердила, что они ехали в одном купе и сошли в Хабаровске. Значит, летуна искать стоит у Рожковой, заключил Австрияк.

В тот же день Кувалдин обзвонил ювелирные магазины и выяснил, что Рожкова работает на прежнем месте, на улице Карла Маркса.

Послал Кукушкина проследить за ней, выяснить, где живет, и организовать за квартирой наблюдение. А вечером, когда они у телевизора попивали коньяк и строили планы, как вернуть золото и обойтись без потерь, — летун парень с головой, ухо с ним надо держать остро, — раздался телефонный звонок: филер сообщил, что летун со своей кралей взял билеты в кино на двадцатичасовой сеанс в кинотеатр «Гигант».

В одну минуту по-боевому собрались недавние охранники, а теперь охотники за золотом, зарядили пистолеты, сунули ножи с пружинным механизмом в карманы и, выскочив на улицу, перехватили первую же машину, направлявшуюся в центр.

— Гони, браток, опаздываем, а нас там девицы ждут, — сунул шоферу пятидесятитысячную купюру Кувалдин. — Не по-мужски получается…

На сеанс они не опоздали — как раз прозвучал только первый звонок, и летуна отыскать среди жидкой толпы зрителей оказалось делом нескольких секунд: он стоял со своей кралей у буфета, попивая сок из пластмассового стаканчика.

Кувалдин и Кукушкин, прикрываясь посетителями у буфетной стойки, подошли к Иванкину с двух сторон.

— Ба, какая встреча! — насмешливо-удивленно воскликнул Кукушкин. — Вот не ожидал. — Он держал руку в кармане, сжимая рукоятку пистолета, готовый при первой попытке оказать сопротивление пустить его в ход. И подивился: у летуна ни один мускул не дрогнул на лице, лишь в глазах блеснули недобрые искорки, тут же сменившиеся горькой усмешкой.

— И я не ожидал, — сказал летун и, поставив недопитый стакан, протянул руку. — Ну, здорово, Кукушка.

Кукушкин помедлил: не обманный ли это жест? Но, видя, что Кувалдин наготове и летун зыркнул в его сторону, выпустил пистолет и пожал протянутую руку.

— Значит, все в порядке? — первый задал вопрос Иванкин.

— Как видишь, — заулыбался Кукушкин. — Может, и не так, как у тебя, но выкарабкался… Давно с приятелем, — кивнул он на Кувалдина, — хотели тебя повидать, вот, наконец, встретились. Надо бы поговорить.

Иванкин понимающе кивнул.

— Иди, Лена, в зал, — сказал он девушке, — я скоро приду.

Фойе быстро опустело, лишь за стойкой буфета осталась продавщица, да со столиков убирала посуду уборщица.

— Пойдем в туалет, — властно приказал Кувалдин.

Иванкин молча согласился.

Едва вышли в безлюдный коридор, как охранники стиснули летчика с обеих сторон, и Кувалдин стал обыскивать его, приставив пистолет к затылку. Нащупал «макарова» и вытащил из кармана.

— А мой где? — потребовал Кукушкин.

— Твой я отдал прокурору, — ответил Иванкин.

— А где он? — вмешался Кувалдин на правах начальника.

— Не знаю. Он ушел на следующий день, как я отпустил Кукушку.

— Где золото? — Голос Кувалдина зазвучал жестче, требовательнее.

— Мы поделили его с прокурором.

— Где твоя половина?

— У меня. Немного, правда, пришлось израсходовать.

— Остальное?

— В тайнике. В лесу за Амуром.

— Завтра вернешь нам. И не вздумай на этот раз объегорить.

— Думаю, я имею право на долю…

— Не имеешь, — обрезал Кувалдин. — Ты нарушил контракт. И скажешь спасибо, если шеф оставит тебя в живых.

— Если со мной что случится, все ваши явки, посредники и подручные будут известны милиции.

— Напутал, — усмехнулся Кувалдин. — Там у нас тоже есть свои люди.

— И у меня, — заверил Иванкин. — Передай это Семену Семеновичу.

Кувалдин недоверчиво глянул на Иванкина.

— Передам. И сколько же ты хочешь?

— Всего десять процентов. Разумеется, из того, что у меня. С прокурором договаривайтесь сами.

— Я передам шефу. Когда вернешь, что у тебя?

— Хоть завтра.

— Отлично. Встречаемся в десять утра у Дома офицеров. И без всяких шуток. От нас никуда не уйдешь.

— Это я понял, — улыбнулся и Иванкин. — А теперь, прошу прощения, дама заждалась меня. До завтра. — И, не оборачиваясь, зашагал обратно в фойе…

В двенадцать часов ночи Кувалдин докладывал по телефону о ситуации связнику Фриднина. Тот все внимательно выслушал, а через полчаса перезвонил и передал приказ шефа: летуна пока не трогать — «он на крючке у ментов».

— Ну уж… — выругался Кувалдин, кладя трубку. — Не такой Кувалдин дурак, чтобы столько гоняться и ничего не получить. И вдруг его осенила догадка: а ведь они сразу договорились, потому летун действовал так смело и уверенно…

— Ты чего там бурчишь? — отрываясь от подушки, спросил задремавший было Кукушкин.

— Завтра объясню, когда возьмем золото, — сердито ответил начальник. — Всю обойму не пожалею на твоего летуна.

— Кто это? — спросила обеспокоенно Елена, когда Валентин сел рядом с ней.

— Дома объясню, — ответил Валентин как можно спокойнее, хотя нервы и мускулы продолжали оставаться в напряжении, так ошарашило его появление Кувалдина и Кукушки. Значит, выжил охранник, выбрался из тайги. Но как им удалось разыскать его? И надо же, где подстерегли… Как это у него хватило выдержки не вступить с ними в схватку… Конечно, преимущество было на их стороне, а главное, место людное, не они, так милиция взяла бы его… Теперь от них не оторваться…

Из кинотеатра они возвращались молча. Валентин шел, погруженный в свои думы, как вести себя дальше и стоит ли правду рассказать Лене — единственному человеку, которому хотелось открыться. Но надо ли впутывать ее в свои дела, заставлять волноваться? Женщина она эмоциональная, и Валентин ей не безразличен. Но Лена то ли все еще находилась под впечатлением кино, то ли устала за день.

Дома она, подавая на стол чай, пытливо глянула ему в глаза и сказала с тревогой:

— Тебя эта встреча очень огорчила, тебе надо уезжать?

— Уезжать надо, ты права, но не из-за встречи, — возразил Валентин. — Весна на дворе, пора за работу. И с тобой жаль расставаться: ты подарила мне самые счастливые дни в жизни, — он обнял ее и крепко поцеловал. Она прильнула к нему, и ее слезы покатились и по его щекам.

— А вот это зря, — с улыбкой пожурил он ее. — Ты умная, сильная женщина, должна понимать, что счастливой жизни не бывает, бывают лишь счастливые мгновения. И они еще у нас впереди. Надо только уметь надеяться и ждать.

— Я буду ждать! — горячо заверила Лена.

Они попили чай, и Валентин, взяв свой «дипломат», достал оттуда мешочек с золотом — приготовленные очередные сто граммов для продажи Семену Яковлевичу.

— У меня тут залежался небольшой запасец, подарок друга-золотоискателя. — Возьми, спрячь подальше. В трудную минуту пригодится.

— Нет, нет, — запротестовала она, — мне ничего не нужно, я хорошо получаю… Ты просто обижаешь меня.

— Ну зачем ты так… В тайге оно все равно мне без надобности, а тебе… тебе надо квартиру купить. Хотя бы однокомнатную. Теперь за деньги все можно. Только будь поосторожнее, не доверяйся случайным людям… Не упрямься, — он с силой вложил ей в руку мешочек.

Она прижалась к нему лицом, всхлипнула.

— Я так боюсь за тебя… Эти двое с бандитскими рожами…

— Ну, не такие они уж страшные. Ложись и спи спокойно, а я займусь кое-какими бумажными делами: надо план работы составить, письмо другу в Москву написать…

Еще в фойе кинотеатра, когда Кувалдин пригрозил ему, он подумал об Анатолии: ему можно довериться.

Он бегло и коротко описал свою жизнь после отъезда из Москвы, причины, побудившие его принять предложение преступников, назвал фамилии всех, причастных в той или иной мере к похищению золота и контрабанде другими товарами. Заклеил конверт, вложил его в другой, в котором просил вскрыть, если Анатолий в течение месяца не получит еще письма.

Лена, лежа в постели, ждала его, и когда он лег, осыпала поцелуями. Она догадывалась, что он не все ей раскрыл из своей жизни, не может раскрыть и не требовала этого — в жизни каждого человека есть потайные уголки, в которые чужому глазу лучше не заглядывать, — она верила, была убеждена, что Валентин добрый, честный человек и никаких преступлений совершить не мог, остальное для нее было неважно. Она впервые встретила человека бескорыстного, доверчивого, и если не любящего, то, безусловно, уважающего ее, и полюбила его как никого еще не любила. За свою двадцатипятилетнюю жизнь она мало видела от людей добра, а вот лиха хватила сполна: мать умерла, когда ей не было и шести, отец женился на другой, у которой тоже была дочь, и мачеха и сводная сестричка помыкали девочкой, как прислугой. Отец же, работая в тайге изыскателем, дома почти не бывал, да и на жалобы дочери отвечал сердито:

— Не хнычь, мать уму-разуму учит. В школе, наверное, говорили, что труд из обезьяны человека сделал. Вот и не ленись…

Она не ленилась: и училась хорошо, и по дому все работы выполняла. А едва закончила восьмой класс, упросила отца отпустить ее в Хабаровск, в торговый техникум. Потом нелегкая учеба, жизнь почти на одну стипендию, работа в ювелирном магазине. Только было начала становиться на собственные ноги, приобрела кое-какие наряды — тюрьма… Вот наконец-то встретился настоящий человек. Но, видно, на роду такое предписано ей короткое счастье…

— Может, останешься? — несмело предложила Лена. — Разве здесь не найдется для тебя подходящей работы?

— Не найдется, — весело сказал он, теребя ее волосы. — Я — таежник, шатун, и без тайги зачахну.

— Я боюсь за тебя, — призналась она. — Хотя понимаю, здесь тоже стало не безопасно.

— Все будет хорошо. Осенью я вернусь к тебе или напишу, и ты приедешь ко мне. А теперь — спать…

Лена поверила, успокоилась и уснула. А он лежал, думал, переворачивая в памяти страницы своей короткой и не очень-то радостной жизни. 35 лет — самый расцвет сил, а он лишен любимого дела и нет никакой надежды вернуться к нему. Разве только стать наемным убийцей… Нет, убивать он больше никого не будет, кроме только тех, кто посягнет на его жизнь…

Заснул он только под утро коротким, тревожным сном, и ему приснился Анатолий, совсем еще юный, в курсантской форме, озабоченный и расстроенный.

— …Ты знаешь, — говорил он с обидой Валентину, — Тамара отказала мне. Сказала, вот если бы я был техником, она с радостью пошла бы за меня замуж. А за летчика — не хочет. Кто, говорит, будет кормить, воспитывать детей, если с тобой что случится.

— Дура твоя Тамара и сволочь, — категорично заявил Валентин, — если ищет мужа не по любви, а по расчету. И ты сам должен отказаться от нее.

— А зачем ты похитил золото? — вдруг спросил Анатолий.

— А ты откуда знаешь? — удивился Валентин.

— Знаю, — усмехнулся Анатолий. — Зря ты сделал это. Верни. За тобой охотятся Кувалдин и Кукушкин…

Он привиделся так явственно, что Валентин проснулся. В комнате было темно, но на кухне горел свет. Лена собиралась на работу.

«Приснится же такое, — подумал Валентин. — Интересно, где теперь Анатолий и чем занят? Знает ли о случае с вертолетом в тайге и что летчиком на нем был я? О вертолете, наверное, знает — об этом по радио передавали, а вот что пилотировал я — вряд ли. Тем более не может знать, что золото похитил его друг, не поверил бы, если бы я сам сказал ему»…

Проводив Лену на работу, он стал собираться сам. Положил в дипломат бритву, мыло, нательное белье и спортивный костюм. Повертел в руках перочинный нож и отложил: все равно Кувалдин и Кукушкин отберут. Нож был с вилкой и ложкой — походный, в тайге необходимая вещь, да и в дороге. Передумал, сунул в карман — может показаться подозрительным, что у него никакого оружия.

К десяти часам, как и было условлено, он вышел к Дому офицеров, опустив по пути письмо в почтовый ящик. Остановился у входа. Кувалдин и Кукушкин появились тут же, как из-под земли, и пристроились по бокам, держа руки в карманах — с пистолетами на взводе. Валентин молча повел их по торосистому льду на левый берег Амура.

Утро было морозное, ветреное, но мартовское солнце уже кое-где в затишье начало плавить остроконечные глыбы, превращая их в ноздреватые, причудливых форм надолбы. У берега местами выглядывала из-под снега черная земля. Серые пичужки, похожие на воробьев, грелись там и искали пропитание, временами набрасываясь друг на друга. «Тоже борьба за существование», — грустно подумал Валентин. Только не такая жестокая и коварная, как у людей.

Обычно в то время у берегов сидели рыбаки, но в это утро лишь вдали виднелась троица отважных, упорных подледников, у которых ни ветер, ни плохой клев не поколебали надежды на улов.

На середине Амура Кувалдин придержал Валентина за плечо.

— Ну-ка покажи, что там у тебя в твоем кейсе, а ты проверь карманы, — приказал он Кукушкину.

Убедившись, что в «дипломате» ничего опасного нет, Кувалдин вернул его. Кукушкин протянул начальнику перочинный нож.

— Больше ничего.

— Оставь ему, — насмешливо бросил Кувалдин. — Может, еще доведется этой ложкой похлебать таежного варева.

Дальше до самого леса шли молча, все тем же порядком — Кувалдин слева, Кукушкин справа.

Лес здесь был редкий, разношерстный — рядом с сосной росли березы, тополя, пихты. Местами в низинах прошлыми весенними паводками деревья подмыло и они попадали, обнажив могучие корни, преграждая дорогу путникам. Кукушкин чертыхался, неуклюже перелезая через стволы.

— Далеко ж ты запрятал наше сокровище, — первым не выдержал Кувалдин. — И с вертолетом хитро придумал. А вот с ювелиром явную ошибочку допустил: тебя по тем цацкам, какие еврей мастерит, и менты не сегодня-завтра вычислили бы. И с бабой-зэчкой спутался. Как же это ты, летчик, не побоялся? Кстати, ты у нее не оставил «рыжевья»? Учти, в случае чего мы и ее вывернем наизнанку.

— Валяй, — согласился Валентин, зная бандитскую психологию: скажи, что у нее ничего нет, наоборот, будут искать, если, конечно, удастся им из этой схватки выйти победителями. — Она, видели, и снаружи, и изнутри вся золотом светится.

— Это на твой вкус, — осклабился Кувалдин. — Хоть и говорят, что сухое дерево лучше горит, а я люблю, чтоб было за что подержаться — и спереди, и сзади…

Перешли неширокую протоку, берег которой и вовсе был завален, буреломом и пришлось продираться как сквозь джунгли. Кукушкин смахивал тыльной стороной перчатки пот со лба.

— Ты, случаем, не заблудился, как на вертолете? — зло спросил он, доставая из кармана пистолет. — На этот раз твой фокус не удастся, первый всажу тебе пулю, если снова вздумаешь нас объегорить.

— Мы его на костре по кусочку будем жарить, пока он не отдаст нам до последней крупинки, — пообещал и Кувалдин.

Валентин молчал, берег силы и нервы. Их двое, они сильнее и оба вооружены, надо ни в чем не просчитаться, действовать быстро и точно. Малейшая оплошность — гибель, а ему, вчера безразличному к своей судьбе, вдруг очень захотелось жить, может, потому, что по-весеннему светило солнце, может, из-за ненависти к этим двум бандитам, по ком давно если не пуля, то тюрьма плачет, а может, просто потому, что человек и рождается для того, чтобы жить, бороться за свое счастье…

Вот наконец и то дерево с дуплом. Его широкая горловина припорошена снегом, значит, и внутри снег. Дотянуться до него рукой даже высокому человеку не под силу. Валентин забирался туда, накинув на сук веревку. На этот раз он веревку не взял специально.

— Здесь, — сказал Валентин, останавливаясь около дерева и взглядом показывая на дупло. — Вот черт, забыл веревку прихватить.

— Ничего, подсадим, — повеселел Кувалдин. Но, догадавшись, что в дупле может быть оружие, приказал Кукушкину: — Полезай. А ты, — кивнул Валентину, — подставляй свой горб.

«Отлично, — отметил про себя Валентин, — этого мне и надо». — Он услужливо согнулся, упираясь руками в ствол дерева. Кукушкин, кряхтя, забрался ему на спину. Стал выгребать из дупла снег.

— Есть! — воскликнул радостно через минуту, доставая мешочек с золотом. В нем было килограммов шесть, все оставшееся у Валентина в наличии, не считая захоронки в месте приземления вертолета.

— Это и все? — спросил Кувалдин.

— Там еще есть мешочек, — ответил Валентин. — Конечно, не все же тридцать килограммов можно было засунуть туда.

— Больше тут ничего нет, — возразил Кукушкин.

— Поищи получше, может, трухой забило.

Кукушкин еще возился минут пять.

— Нету. У меня рука уже закоченела.

— Значит, в другом дупле, — словно бы вспомнил Валентин, давая возможность Кукушкину спуститься на землю. А когда он слез, усомнился. — Все-таки, кажется, здесь. Ты, наверное, плохо искал.

— Полезай сам! — прикрикнул Кукушкин, наслаждаясь своим превосходством: наконец-то и ему выдалась возможность покомандовать.

Валентин подтолкнул его к дереву и, не давая опомниться, заставил упереться руками в ствол, подставить ему спину. Одним движением взмахнул на нее, и, ухватившись за сук, второй рукой полез в дупло. Но не вниз, а вверх, где, прикрытый заглушкой, лежал пистолет. Взял его и сунул в рукав. Потом стал ковыряться внизу. — Да, это во втором дупле, — сказал неуверенно, слезая со спины бандита.

— И далеко оно? — Кувалдин начал накаляться.

— Да вон, рядом, — указал Валентин почти на такой же старый, разлапистый вяз, растреснутый метрах в двух с половиной от земли и тоже с выпревшим дуплом.

Пока шли к дереву, Кувалдин развязал мешочек и, зачерпнув золотую россыпь, любовался сверкающими, как само солнце, крупинками, перекатывая их на ладони.

Как и у первого дерева, Валентин покорно подставил спину. Кукушкин полез. Кувалдин стал рядом, задрав голову, с нетерпением ожидая, сколько золота достанет напарник из этого дупла. Когда Кукушкин запустил руку в дупло, Валентин снял с предохранителя пистолет и, рванувшись в сторону, сбил с ног Кувалдина. Не успел начальник охраны понять, что произошло, как две пули прошили его насквозь. Кукушкин висел, уцепившись одной рукой за сук, второй за край дупла, надеясь, видимо, что смерть и на этот раз обойдет его мимо. Валентин же думал по-другому: не дай он спастись Кукушкину тогда, не получилось бы так глупо теперь.

Он выстрелил дважды, и тело Кукушкина упало под дерево, обагряя снег дымящейся кровью.

Валентин нагнулся, взял из рук Кувалдина пистолет, вытащил обойму, разрядил. Пистолет бросил в дупло. То же проделал с оружием Кукушкина. Обыскал карманы бандитов. Документы оставил, деньги забрал. Их оказалось более двух миллионов — пригодятся.

Окинул презрительным взглядом недавних охранников, с которыми не раз встречался и пивал чаи. Вид крови, все еще сочившейся из пробитых курток и расплывающейся под ними на снегу багряными сгустками, побледневшие лица, принявшие другие, незнакомые черты, произвели на него гнетущее впечатление. Еще два трупа на его счету. За что?.. За холодный презренный металл.

Валентин вытащил из руки Кувалдина мешочек. Не зря зэки называют его «рыжевьем». Разве может оно сделать человека счастливым? Зачем оно ему? Чтобы всю жизнь мучиться угрызениями совести?.. Нет, лучше он развеет его по ветру, чем допустит, чтобы из-за него снова убивали…

Он сунул руку в мешочек и зачерпнул целую пригоршню холодной тяжелой россыпи. Достал и, будто ослепленный, зачарованный не мог отвести взгляда от сверкающих, как само солнце, крупинок. Вспомнились слова одного золотоискателя: «Золото — это капли пота Бога-Солнца, упавшие на землю. Потому, чтобы их найти, надо пролить море пота…»

За эти шестьдесят килограммов пролит не только пот, но и кровь. Справедливо ли будет Божий дар снова бросать в землю? И разве он, Иванкин, не прошел муки ада — Афганистан, лишение любимого дела, любимой женщины, — чтобы получить этот Божий дар? «Ты похитил его, — вдруг вспомнился сон накануне. — Верни его», — будто повторил Анатолий. «Нет уж, — возразил Валентин. — Похитили бандиты, а я воспрепятствовал им. И верну его тем, кто своим трудом и муками заслуживает. Эти шесть килограммов — Лене, а те, что у землянки, возьмешь ты и отдашь, кому сочтешь нужным — в письме я написал, где найти».

Он еще раз окинул взглядом трупы и помотал головой, словно желая отогнать наваждение. Надо скорее вернуться к Лене, оставить золото и предупредить, чтобы тоже уехала: дружки Кувалдина и Кукушкина не оставят ее в покое.

Вечером Анатолий проводил Щербакова в Комсомольск-на-Амуре, а сам с оперативниками занялся поисками Кувалдина с Кукушкиным и Иванкина с его новой знакомой Рожковой. На ноги была поднята вся милиция, но лишь в десятом часу Русанову поступил первый доклад: Рожкова Елена работает в ювелирном магазине на Карла Маркса, в настоящее время находится там.

Анатолий помчался в ювелирный магазин. На вопрос, где и когда девушка в последний раз виделась с Валентином Иванкиным, Рожкова удивленно распахнула ресницы:

— Никакого Валентина Иванкина я не знаю.

У нее не дрогнула ни одна черточка простодушного и открытого лица, и голос был так спокоен, что Анатолий почти поверил в ее искренность.

— Но как же, — возразил он, — вы ехали с ним в одном купе до Комсомольска-на-Амуре, потом до Хабаровска.

— Нет, — помотала головой девушка. — Я ехала с Эдиком, Эдуардом Перекосовым, — поправилась она.

«С Перекосовым? — теперь у Анатолия брови полезли на лоб от удивления. — Вот, значит, где застрял прокурор. Не зря начальники и сослуживцы характеризовали его без симпатии: дело знает неплохо, но в применении законов допускает вольность, на критику реагирует болезненно… А где же тогда Валентин?»

— Вы не ошибаетесь? — переспросил Анатолий и достал из кармана фотокарточку Перекосова. — Он?

Девушка снова помотала головой.

— Нет. Этого человека я никогда не видела. У Эдика темная борода, усы и лицо попроще, помужественнее.

Анатолий достал фотокарточку Иванкина. Девушка внимательно всмотрелась и кивнула.

— Да, это он. Только без бороды и усов.

У Анатолия загорелось лицо, и все тело будто обдало жаром: Иванкин убил Перекосова, живет по его документам!

— Где он сейчас? — голос Анатолия зазвучал требовательно и жестко, что еще больше смутило девушку, вдруг начавшую понимать, по какому поводу явился к ней этот незнакомый мужчина, не иначе работник правоохранительных органов.

— Видите ли, — она нервно стала мять край блузки. — Он вчера встретился с товарищами по работе, и те передали ему, что начальство ждет его в управлении. Сегодня он должен был пойти туда и узнать о сроке отъезда.

— Где он живет?

Лицо девушки залило краской.

— У меня… Вернее, мы вместе снимаем квартиру…

— Адрес?! — властно перебил ее Анатолий. И, едва она произнесла название улицы, номера дома и квартиры, вскочил со стула и устремился к выходу.

Валентин, прежде чем войти в подъезд, неторопливо обошел дом, внимательно всматриваясь во все уголки, где ненароком мог задержаться поджидающий его человек, постоял у подъезда, закурив второй раз в жизни сигарету, чтобы придать вид занятости. Но ничего и никого подозрительного не обнаружил. Поднялся по лестнице на четвертый этаж — никого — спустился на третий к своей квартире. Открыл дверь запасным ключом, оставленным ему Леной.

Старушки дома не было, видно, ушла в магазин или к подружкам, посудачить о житье-бытье — она не любит одиночества — и Валентин обрадовался: никто не будет мешать ему обдумывать план дальнейших действий, собираться в дорогу. Хотя, собственно, он собрался еще утром — все его состояние уместилось в обычный дорожный кейс, с которым начальники ездят в непродолжительные командировки.

Поставил на плиту чайник. И пока вода кипятилась, достал из кейса мешочек с золотом и сунул его в валенок Лены. Написал на листке коротко: «Лена, если хочешь, чтобы ноги у тебя всегда были здоровыми и стройными, носи валенки. Даже в комнате их полезно обувать время от времени». Под подушку сунул миллион из «конфискованных» у Кувалдина и Кукушкина.

«Вот и все», — повторил он ставшую привычной в последнее время фразу, подводившую черту под безвозвратно ушедшим значительным прошлым. Теперь, пока не нашли тела Кувалдина и Кукушкина, надо быстрее выбираться из города. Куда?.. Куда подвернется первый поезд. Каждая прожитая здесь минута грозит опасностью. Правда, и в дороге придется держать ушки на макушке, но отсюда надо бежать немедленно.

Но он дождался пока закипит чайник, и только собрался заваривать кофе, как в двери раздался звонок.

Кто бы это мог быть? У старушки свой ключ, у Лены тоже, да она никогда и не уходила преждевременно с работы. Он замер.

Звонок требовательно повторился.

Валентин достал пистолет, загнал патрон в патронник. Прислушался. За дверью было тихо. «Либо кто-то к старушке, либо почтальон», — мелькнула успокоительная мысль. Ее тут же прервал знакомый голос:

— Валентин, открой, это я, Анатолий.

«Анатолий? — Валентин глянул на свои руки, на пистолет. — Не сон ли это? Откуда он? Зачем?»

— Валя, прошу тебя, — повторил Анатолий ласково.

И он понял все.

— Ты один?

Анатолий помолчал.

— Один. Открой.

Валентин, держа пистолет на изготовку, открыл дверь.

Да, это был его лучший друг Анатолий, с которым они делили радости и печали, успехи и неудачи. Валентин хотел было обнять друга, но тот жестом остановил его.

— Извини, Валентин. Ты догадываешься, зачем я здесь? Хотя у меня и не было вернее и роднее товарища, но я вынужден тебя арестовать.

Валентина будто окатило ледяной волной, он отступил назад, глянул с грустной усмешкой в глаза другу.

— Ты верой и правдой служишь новой власти?

— Не будем говорить о большой политике, — возразил Анатолий. — Мы с тобой солдаты, и служим тому, кому давали присягу.

— Моя присяга кончилась три года назад, ты это знаешь.

— Знаю. Скажи, зачем тебе понадобилось золото? — перешел Анатолий к прямому допросу.

— Золото мне не понадобилось, — ответил Валентин, озлобляясь на друга, в глазах которого уже был преступником. — Так обстоятельства сложились, что я вынужден был защищаться.

— Прокурора Перекосова ты убил?

— Его никто не убивал. Он замерз, когда пытался добраться до ближайшего населенного пункта.

— Ты можешь это доказать?

— Да. Я похоронил его.

— А Швендик?

— Его я убил, когда он пытался убить меня.

— Где Кувалдин и Кукушкин? Ты знаешь, что они тебя ищут?

— Знаю. Нашли. И я вынужден был отправить их вслед за Швендиком.

— Понятно. Сдай оружие.

— А вот об оружии не надо. В тюрьму я не пойду.

— Не глупи. У тебя нет другого выхода. — Анатолий протянул руку, чтобы забрать пистолет.

— Выход есть, — возразил Валентин. — Я мог убить тебя, когда ты входил в комнату. Но я не сделал этого. Убей лучше ты меня.

— Ты знаешь, я тоже этого не сделаю.

Валентин подумал.

— Тогда поступим по-военному, как решали спор в былые времена русские офицеры. — Валентин прошагал в противоположную сторону комнаты и повернулся лицом к Анатолию. — Согласен?

— Послушай, Валентин, ты всегда умел найти достойный выход из любых положений, но, поверь, этот не лучший.

— Ну да, когда мы воевали в Афганистане, жизнь наша и копейки не стоила, а теперь, когда ты дорвался до власти, дрожать стал за свою шкуру?

— Ну, если ты так ставишь вопрос… — Анатолий отступил к двери, достал пистолет. — Ты командуешь?

— Могу и я. До счета три. Только без всяких уловок. — Валентин опустил пистолет к бедру. То же самое сделал Анатолий. — Раз. Два. Три.

Грохнул выстрел…

Из кабинета следователя вышел мужчина лет тридцати в ковбойке с короткими рукавами с растрепанной копной смоляных волос. Вид у него был такой, словно он перегрелся в парной и теперь спешит к проруби. Лицо горело, а лоб покрывали бисеринки пота. Мускулистые обнаженные руки дергались, кисти сжимались в увесистые кулаки. Сидевшие у окна односельчане тут же вскочили и обступили его.

— Ну, что он сказал? Может, с собаками приедут?

Мужчина махнул рукой и, не останавливаясь, зашагал на улицу.

— Все, крышка арендаторам, — сказал один из сидевших. — Не по-людски начали — не по-людски и погорели. Где это видано, чтобы на свои деньги ферму строить? Не личная же усадьба! Да и местных мужиков, что пришли с топорами да с пилами на подмогу, турнули. Жалко им было по четвертному отстегнуть? Сам Глеб Семеныч Сметанин пришел — не просили, сам. Хотел помочь да научить. Куда там! «Справимся, — говорят, — мы не колхоз, чтобы деньгами швыряться!» Вот и дожадничались…

Когда в селе Никольском объявили, что можно взять ферму в аренду, самим свиней выращивать, а потом продавать, многие загорелись желанием. Но когда выяснилось, что сарай под свинарник строить придется самим, транспортер, кормораздатчик и машину для подвоза кормов брать у колхоза в аренду за свой счет, самим косить, возить, кормить, поить и все остальное — весь запал как рукой сняло. Один Васька Гуров заявление написал. Так его с тем заявлением и завернули, всему Никольскому на потеху: пьянь беспробудная, а туда же, даже сообразил и заявление на ссуду сварганить.

А через месяц в селе объявились братья Когтевы. Их не то что в Никольском, даже в родном Скоблякове уж и звать-то забыли как: пацанами в город уехали. Только мать и помнила своих Антона, Вовку и Пашку. Вот они-то и решились организовать «трехсемейный» подряд. Скинулись по 5 тысяч, взяли ссуду в банке и принялись за заброшенную ферму. Отремонтировали, вернее, заново построили по привезенному из города проекту, воду протянули из речки, столбы под электричество поставили. А как до проводов дело дошло, так те столбы за ночь на землю и легли. Аккуратно так спиленные, видать, «Дружбой». Тогда братья дежурство на ферме установили и по новым столбам провода протянули.

На этом их недруги вроде бы успокоились. Ребята поросят закупили, каких в этих местах сроду и не водилось. Не поскупились — выложили за них все, что оставалось. Да еще пятнадцать тысяч привез с собой Григорий Константинович Щеглов — бывший проректор ветеринарного института, который бросил свое насиженное место и вместе со званием кандидата сельхознаук поселился рядом с братьями, в одном из восстановленных для него домов, которых в Скобляково расплодилось за последние годы по десятку на каждой стороне улицы. Не простым скотником нанялся Щеглов к Когтевым, а руководителем. Братья рукастые: каждый и за тракториста, и за шофера, и за кого угодно может. С грамотешкой, особенно по скотницкому делу, правда, туговато, потому и взяли Щеглова. Да и сами понимали, если дело абы как делать — и прогореть недолго.

Сначала местные над ними посмеивались. Потом, когда дело у арендаторов заладилось, другие разговоры по деревням побежали. Чуть не в каждом доме взялись за счеты и карандаши, все высчитывали: сколько братьям с Щегловым обломится от продажи свиней. Выходило много, даже слишком много.

На колхозном собрании бригадир механизаторов Глеб Сметанин потребовал запретить кооперативную деятельность в колхозе, доказывая, что он четверть века работал от зари до зари, а таких деньжищ сроду не видывал.

— За что огребают? — орал он с трибуны. — За нашу кровь и пот! Техника чья? Колхозная! Вода чья? Государственная. Выпасы, комбикорма, силос? Тоже наши. И все им?

— Ты еще про землю скажи, — крикнул кто-то из зала. — Земля — крестьянам!

— Тоже наше! — гомонил Сметанин.

— Если так, — вторил ему дед Гуров, — пиши всех на подряд. Я тоже за такие деньжищи пойду поросятам пятачки драить.

— Всех — так всех, — охотно согласился Щеглов. — Вали, мужики, на стол по пять тысяч и айда с рассветом еще одну ферму строить.

Однако денег никто не выложил. Ни один не пришел к Щеглову со своими тысячами ни на следующий день, ни через неделю. А через десять дней, в ночь с субботы на воскресенье, вернее — под утро, на ферме случился пожар. Дежуривший в ту ночь младший Когтев Павел сгорел вместе почти со всеми свиньями. Его обугленное тело пожарники с милицией и старшими братьями раскопали в угольях и пепле. Из двухсот двадцати поросят каким-то чудом вырвались из огня восемнадцать.

Щеглова таскали в прокуратуру. Сначала его арестовали вместе с Антоном Когтевым, но потом через неделю выпустили, когда до кого-то дошло, что свои кровные деньги жгут только сумасшедшие. В конце концов, не найдя виновных в умышленном поджоге, следователь свалил всю ответственность на погибшего — Павла Когтева. Прекратить уголовное дело за отсутствием состава преступления позволили показания инвалида Гурова, заявившего, что накануне вечером он распивал водку вместе с Павлом на его ферме и там же разжигали печь, чтобы погреться. Версия оказалась удобной, и никто, кроме арендаторов, не стал ее опровергать. Хотя ни бутылок, ни других следов пьянки на месте пожара обнаружить не удалось.

Во второй раз ферма сгорела ровно через год, опять же в июне. К тому времени Щеглов вместе с братьями Когтевыми прошел все судебные инстанции, получив в каждой из них соответствующую ее уровню и авторитету порцию искренних сожалений и обещаний. А затем, взяв в банке новую ссуду на строительство, они воздвигли новый поросячий детский дом. На этот раз арендаторы были осторожнее и дальновиднее. Битые, они позвали на помощь всех, кто хотя бы малость владел плотницким инструментом. Пришли шестеро из двадцати приглашенных, да и те, получив заработанные за день пятьдесят рублей, на следующий день на работу не вышли.

Заигрывание с местным населением не состоялось. Все чаще среди местной пьяни полушепотом, полусмехом раздавалось: «Бей кооператоров!»

И били. Сначала выбили окна на вновь отстроенной ферме, потом выломали ворота. В конце концов, подожгли.

То, что это действительно поджог, теперь уже никто не сомневался. Об этом говорили все. Бабы в магазине толковали: «Не жили хорошо и привыкать нечего. Подумаешь, перестройка! Хапнут тысяч по десять, купят себе машины и укатят в свои городские пенаты».

Первым на беседу зашел к следователю Григорий Константинович Щеглов — председатель так и не состоявшегося кооператива. Записав, как положено, все его данные, Попов напрямую спросил, что он думает об этом пожаре:

— Кого вы подозреваете?

— Всех подозреваю. Всех деревенских. И встретили, будто мы у них последний кусок хлеба и кружку самогона отнимаем. Шагу не дают ступить. Пашку порешили и нас на третий раз всех сожгут, потому что не хотят так вкалывать. Так и будут в город за продуктами ездить… Отучились люди на земле работать и труд свой уважать…

— Что вы можете сказать о гибели Павла Когтева? — не вступая в спор, спросил Попов.

— Я уже в прокуратуре все сказал. Там мне никто не поверил. И никто не захотел этим делом заняться. Нас же обвинили. Все вы в одной упряжке ходите. Не верю я вам…

Не получилась у Попова беседа и с братьями Когтевыми. Когда он спросил Антона о Павле, тот вдруг заявил:

— Все против нас. Но я сам этих гадов, что Павлуху сгубили, найду и судить своим судом буду…

Младший брат, Владимир, оказался рассудительнее старшего. Он подробно рассказал Попову об угрозах, которые приходилось слышать от деревенских на собрании и после. Передал слова Васьки Гурова, якобы слыхавшего, как Глеб Сметанин грозился наступить на горло «этим кооператорам», не дать им зарабатывать больше его механизаторов, а то, мол, все в кооператив сбегут.

Вышли братья Когтевы и Щеглов из здания милиции, можно сказать, ни с чем. Лица всех троих были озабочены. По дороге домой Антон буркнул, что уедет обратно в город, потом предложил собраться вечером у него и решить, что делать дальше: взять новую ссуду и начать все сначала или оставить поле боя за Глебом Сметаниным.

Когда за Антоном закрылась дверь, Попов наконец-то смог расстегнуть галстук и ворот рубашки. Потом взял зеленую папку с надписью «Дело о поджоге арендной фермы „Заря“», вложил туда протокол осмотра места происшествия, объяснения Щеглова и братьев Когтевых и, устало откинувшись на стуле, задумался. Вспомнились события последних недель, круто изменивших его жизнь. Непросто складывались его отношения с начальством, и когда Владимиру предложили должность старшего следователя в районном отделе внутренних дел, он дал «добро» и приехал в Никольское, расположенное на самой окраине области.

Нынешний начальник райотдела подполковник Мишин был когда-то наставником Вовки Попова, делавшим первые робкие шаги в сложном и противоречивом милицейском деле. Ивана Васильевича направили в Никольский РОВД три месяца назад в связи с тем, что в последние годы отдел лихорадило. В районе росло число преступлений. В обком партии шли письма с жалобами на бездеятельность милиции.

Иван Васильевич знал, что Владимир, став опытным следователем, в последнее время особенно неуютно чувствовал себя, работая под началом человека, не терпящего чужого мнения, пригласил его в свой отдел, и тот с радостью согласился, бросив в области обжитую квартиру, солидный оклад, перспективы на повышение. Тоска по настоящему делу, как он сам подсмеивался над собою, взяла верх над благами и карьерой.

Володькиной жене Марине — человеку во всем городскому, в деревне, как ни странно, понравилось сразу и безоговорочно. Того, чего Попов больше всего боялся — неприятия сельского уклада жизни с его бытовым дискомфортом, отсутствием самых элементарных удобств — не случилось. Все она восприняла как должное и не переставала радоваться чистому воздуху, траве, по которой можно было сколько хочешь ходить босиком, солнцу, не закрываемому высокими строениями, всему, что называется жизнью. Конечно, зимой все может повернуться по-другому, но к тому времени они оба привыкнут — и ничего страшного, надо надеяться, не произойдет.

Только одно угнетало Попова. Жене, тоже юристу по образованию, пока не было работы. В городе она служила адвокатом в областном суде. Здесь же, в районном, свободных ставок не было… Сейчас жена с Андрюшкой уехали к морю, но скоро они вернутся, и тогда проблемы навалятся со всей своей простотой и очевидностью.

Две недели пролетели незаметно. А третья началась с пожара, который уничтожил ферму арендаторов в деревне Скобляково. Пожарные прибыли на ферму, когда она уже догорала.

В середине дня Попов зашел к начальнику, чтобы доложить о результатах выезда на место происшествия.

— Ну, что там, в Скобляково? — сходу спросил подполковник, откладывая в сторону рапорт дежурного.

— В ходе осмотра пожарища мы нашли две консервные банки с остатками бензина. Ясно, что это не случайное загорание, а поджог. Мы еще обнаружили палку с обгоревшей паклей на конце.

— Где она была?

— Банки — около стоянки трактора, почти под гусеницами, а факел — метрах в десяти, в кустах…

Попов хотел продолжить, но Мишин остановил его:

— Утром мне звонил твой бывший начальник, интересовался этим пожаром. И, вероятно, не случайно. До милиции, ты знаешь, он был прокурором. При нем возбуждалось уголовное дело по факту гибели Павла Коггева во время пожара на ферме. Прокуратура вела расследование, но, установив, что сам Павел виноват в своей гибели, прекратила дело, а Щеглов и Антон Когтев были освобождены. Так вот, он сказал, что и сейчас, скорее всего, виноваты сами арендаторы, так как, по его мнению, они приехали из города в деревню далеко не с благородной целью, а лишь для того, чтобы объегорить колхозников, нажиться на временных трудностях в выполнении продовольственной программы. Ему известно, что Щеглов и оба брата не прочь выпить. Да и экспертиза установила, что Павел Когтев незадолго перед своей гибелью пьянствовал.

— У меня на этот счет другое мнение, Иван Васильевич.

— Вот и хорошо. Проверяй, доказывай.

— А прокуратура? Не хотелось бы снова конфликтовать…

— Вижу, осторожным ты стал, — усмехнулся Мишин.

— Станешь тут, когда не знаешь, от кого и за что затрещину получишь.

— Страшна не затрещина, страшна беспринципность в нашем деле. И взял я тебя к себе, потому что ты умеешь постоять за справедливость…

На следующий день Попов уехал в областную прокуратуру, беседовать с сотрудниками, проводившими расследование. Едва автобус отошел в город, в дежурную часть райотдела поступила оперативная информация. Ночью пропал сын бригадира Сметанина — Юрка, шоферивший на машине главного агронома. Организованные отцом поиски ничего не дали.

После обеда село взбудоражило еще одно происшествие: Васька Гуров, изрядно хлебнувший самогонки, собрал перед магазином молодежь и объявил себя лидером неформального объединения, которое будет бороться со всеми врагами демократии в их родном колхозе. «Несанкционированный митинг» продолжался минут двадцать. Но за это время Гуров успел произнести пламенную речь в защиту арендаторов и призвал гнать из колхоза тех, кто не понимает, что арендный подряд и кооперация спасут деревню от разорения, помогут вновь подняться на ноги крестьянину.

Подходившие один за другим сельчане промеж себя говорили, что опять Васька «гастроль дает», нет бы бросить пить и делом заняться. Но расходиться не спешили, слушали и не прерывали.

В это время по улице проходил Глеб Сметанин, возвращавшийся от родственников, живших в Шушаках, где он искал Юрия.

Васька, увидев его, взобрался на пень в центре импровизированной деревенской дискотеки и начал истерично кричать:

— Вот он, главный враг рыночной экономики на селе! Вот он, поджигатель. Где те двадцать литров бензина, которые я у тебя обменял на банку самогона? А еще висит на «Доске почета»! Передовик хренов… И сын у него вредитель…

Но Глеб не дал ему закончить. Он подскочил к Гурову и одним махом смел оратора с «трибуны». Если бы не мужики, несладко пришлось бы Ваське.

И, наконец, ближе к вечеру, произошло еще одно событие. Оперативная группа отдела при повторном осмотре места происшествия в ста метрах от фермы, там, где луг поднимался и выходил на проселочную дорогу, а оттуда — на трассу, обнаружила следы «газика». А немного дальше, в небольшой рощице, в кустах нашли куртку Юрки Сметанина, разорванную и грязную. Трава рядом была перемешана с землей, как будто здесь всю ночь вальсировал трактор. Да еще валялись две пуговицы с изображением колеса и крыльев, которые пришиваются на куртки шоферов пассажирских автохозяйств в городе.

Когда, вернувшись поздним вечером из прокуратуры, Попов вошел в свой кабинет, следом появился оперуполномоченный уголовного розыска Андреев, который и рассказал ему о последних событиях:

— Гурова опрашивает участковый Соловьев, а Глеб Сметанин со своими механизаторами и нашими ребятами прочесывают Никитский лес, ищут пропавшего Юрку. Это я к тому, что ни Юрка, ни отец его тут ни при чем. Я эту публику хорошо знаю. Побазарить, поорать, морду, в крайнем случае, набить, это они могут. А поджечь, тем более совершить убийство… Не по христиански это. Если тут и в самом деле умышленный поджог, надо искать, кому это было выгодно.

— Ну и кому же? — невольно улыбнулся Попов, разглядывая ставшее почему-то смешным сосредоточенное лицо Сергея Андреева, которого он еще помнил только что демобилизовавшимся солдатом.

— Так я читал…

— Молодец, Серега. Я тоже читал. В учебнике все правильно. Но вот ведь как получается. Пока для учебника материал соберут, пока книгу напишут, издадут, а студенты изучат — обстановка уже не та. И причины преступности другие, и сама она не та. Так-то. А ты читай, читай больше. Если найдешь правильный ответ на все случаи жизни — поделись. Век не забуду.

Уже в темноте, подходя к дому, Владимир увидел в окне свет и, обрадовавшись, в три прыжка оказался у дверей…

Марина с сыном приехали еще днем. Они убрали квартиру, приготовили ужин и ждали его.

Уложив сына спать, супруги уселись на кухне, по традиции друг против друга, и Владимир в подробностях начал рассказывать о событиях последних дней.

У них давно так сложилось, что когда кому-то становилось невмоготу, они вместе искали выход из сложных ситуаций.

— По-моему, особо мудрить тут нечего. Надо установить, кому принадлежит «газик», следы которого обнаружены неподалеку от фермы. Не мафия же тут действовала. Серьезные люди и начали бы серьезно. Перебили бы ребят, и дело с концом.

— Пашку и убили…

— Не на Пашку они шли, а на ферму. Разница?

— Откуда ты знаешь, на кого они шли?

— Да оттуда, что начинать надо было с Антона. Без него вся эта затея сразу бы развалилась.

— Андреев со своими ребятами уже занимаются этим. Ясно, что братьям кто-то мстит. Но кто и за что? Мне кажется, врагов Щеглова и Когтевых надо искать здесь, в колхозе.

— Почему в колхозе?

— Все, что они затеяли, похоже, очень не нравится главному агроному Задоркину и еще Глебу Сметанину.

Марина на секунду задумалась.

— Вов, у главного агронома «Волга»?

— Да.

— А следы какой машины обнаружены у фермы? У «Волги» и «газика» база одна и та же.

— Ну это еще надо проверить, был ли агроном у фермы. И когда… До или после пожара.

Не обращая внимания на реплику мужа, Марина спросила:

— Где работали Когтевы в городе?

— Где-то на овощной базе. Ну и что?

— Поинтересуйся в ОБЭП. В прошлом году в суде проходило дело группы преступников, орудовавших на базе. И надо разыскать Юрку Сметанина. Чувствую, что его исчезновение как-то связано с пожаром. Ладно, пошли спать, утро вечера мудренее.

Утром у своего кабинета Попов увидел участкового инспектора Соловьева. Константиныч без предисловий рассказал все, что удалось узнать от Гурова.

В воскресенье Гуров направился в Шушаки, где у друзей можно было разжиться спиртным.

Дойдя до фермы Когтевых, он свернул на проселок, ведущий к бетонке. Здесь он увидел на небольшой лесной полянке машину главного агронома и Юрку Сметанина, который возился с куском брезента, пытаясь закрыть смятый багажник машины.

— Кто это тебя, Юрка, так? Вы теперь, гляжу, с отцом за колхозную технику взялись?

— Да иди, ты, знаешь, куда?

— Дурак. Вот расскажу главному, что с машиной сделал, он тебе вложит.

Юрка струхнул.

— Без тебя тошно. Какие-то сумасшедшие по бетонке на «Беларуси» со всего маху мне в зад. Я сообразить не успел, а они за поворот на Шушаки, только я их и видел.

— Юр! У тебя выпить есть? Я никому не скажу, как ты казенную собственность испортил.

Пока Васька помогал заделывать кузов, откуда ни возьмись появился Задоркин. И Васька Гуров, от греха подальше, дал ходу к Шушакам. Видел только, как главный сам сел за руль и рванул в Скобляково. Юрка пошел в обратную сторону.

Возвращаясь часа через три из Шушаков, Гуров заметил в ложбинке «Беларусь», а рядом трех парней, которые пили водку и вели оживленный разговор. В одном из них он узнал Юрку Сметанина. Тот увидел Гурова, замахал руками, приглашая к ним.

— Ты смотри, Васька, какая встреча! Меня главный послал искать виновников аварии, а я друзей встретил. Вместе в армии служили. Это надо же!? Да хрен с ней, с машиной. Дружба дороже! Верно, Васек?

— Верно, верно. Ты, давай, наливай, чего так, на сухую, болтать.

Осушив поднесенный стакан, Гуров обошел «Беларусь» и заметил вмятину на передке трактора.

— Ох, Юрка, задаст тебе отец за порчу колхозной техники.

— А они что, специально? Бывает. Случайно задели. Ночью отгоню трактор в гараж. Дядя Степан все сделает…

— Чей это трактор? За кем закреплен? Как он оказался в чужих руках? — спросил Попов.

— Вот то-то и оно, что трактор, выходит, ничей. Ну, то есть не наш, не колхозный.

— Он что же, с неба свалился?

— Может, и с неба, а может, еще откуда. Мы все наши осмотрели, никаких вмятин нет, следов ремонта тоже.

Успел побывать участковый и в Скобляково. Мужики рассказали, что домой Гурова привел Юрка Сметанин и два незнакомых рослых парня, а потом все трое подались лесом к бетонке. Больше Юрку не видели. Поблагодарив участкового инспектора за сведения, Попов вызвал к себе Сергея Андреева. Но дежурный ответил, что он сейчас в городе, в больнице, где находится со сломанной рукой и множественными ушибами Юрка Сметанин. Еще он сообщил, что за Шушаками у перелеска, в кювете рядом с бетонкой, обнаружен разбитый трактор «Беларусь», и что Юрку, потерявшего много крови, привез в больницу на самосвале шофер городского строительного треста.

Позвонив в ОБЭП Управления внутренних дел майору Кудрявцеву, Попов попросил его узнать, имели ли братья Когтевы какое-либо отношение к делу по овощной базе.

В дверь тихонько постучали, и в кабинет вошла заплаканная женщина.

— Слушаю вас, — повернулся к ней Попов.

— Я Вера Когтева. Меня направил к вам дежурный. Пропал Антон…

— Когда?

— Вчера он взял велосипед и поехал просить еще денег. Ребята с Щегловым решили остаться в Скобляково, восстанавливать ферму… Мне страшно… Володя сегодня утром уехал в город… Говорил, что сам разберется…

Страх сковывал женщину, она, вздрагивая, перебирала пальцами концы мокрого носового платка.

Дело закручивалось. Попов решил сразу же выехать в Скобляково. Но тут раздался звонок. Дежурный сообщил, что из Шушаков звонил председатель поссовета и сказал, будто Антон Когтев совершил убийство. Взглянув на плачущую Веру, которая, предчувствуя недоброе, широко раскрытыми глазами смотрела на следователя, Попов попросил ее пройти в кабинет, где находился один из сотрудников оперативной группы Андреева, и подробно рассказать ему о событиях вчерашнего вечера, И, стараясь сохранить спокойствие, бегом кинулся в дежурную часть.

Через минуту вместе с оперативной группой он выехал на место преступления. Не хотелось верить в происшедшее. Все больше узнавая об Антоне, он склонялся к тому, что такой человек не мог совершить убийство.

Дорога от фермы Когтевых к правлению колхоза проходила мимо кладбища. И хотя с дороги не видно было ни потемневших от непогоды и пожженных солнцем крестов, ни даже кладбищенской ограды, Антон поехал в объезд. Воспоминания о брате, его трагической и нелепой смерти не покидали его. Пашка мысли не допускал, что Антон может ошибаться. Теперь также верила ему и Пашина жена Вера. Жизнерадостная хохотушка до свадьбы, превратилась в серую тень, тихо и незаметно скользящую по дому и боящуюся выйти на улицу.

До правления было неблизко, и Антон успел обдумать разговор с главным агрономом. Денег, конечно, не вернуть, это ясно. Но если колхоз согласится, можно продать насосы, электропроводку, трансформатор. Попросить вернуть деньги, отданные за годовую аренду «Беларуси», — трактор и трех месяцев не проработал.

Не лежала у Антона душа к этому разговору, но делать было нечего. Щеглову, если он останется, ничего не продашь, он и так больше всех пострадал. А задаром отдавать жалко.

Только сейчас до него начал доходить смысл полученных за последнее время писем. Нет, не пустые угрозы в них, а точный расчет на их фамильное упрямство, прямолинейность и фантастическую веру в справедливость. Никто из них никогда не жаловался ни родителям в детстве, ни начальству в зрелом возрасте. Все сами, своим горбом. Только одно средство защиты и знали всегда: сплотиться и — вперед, без оглядки и не разбирая дороги. Авось вынесет… Вот и вынесло. Вдвоем с Володькой остались. Что-то делать надо, а то перещелкают, как цыплят, и отмахнуться не успеешь.

Дорога пошла вдоль леса, пыль пропала, и можно было уже не так сильно нажимать на педали. Перед овражком начинался спуск. После утреннего дождя ручеек на дне овражка распух, и Антону пришлось слезть с велосипеда. Взгромоздив его на плечо, он пошел вниз по склону.

Двое парней сидели у самой воды, расстелив по бревну газету, на которой лежали крупные желто-коричневые соленые огурцы, полбуханки ржаного хлеба, небольшой снопик зеленого лука. Неподалеку из воды торчала начатая бутылка водки. По всему было видно, что они здесь уже давно и спешить им некуда.

— Присаживайся, Антон Сергеевич, — запросто, как к давнему приятелю, обратился к нему тот, что повыше. — Посидим, выпьем, поговорим… Или обиделся?

Антон молчал. Он сразу узнал обоих. Этих гадов, принесших столько горя ему, братьям, может быть, даже виновных в смерти Павла, он, не раздумывая, придушил бы их собственными руками. Но как ни зол был Антон, он трезво оценивал обстановку и понимал, что драки не получится, выйдет одно лишь избиение, как уже случилось однажды. В тот первый раз Когтев не знал, что имеет дело с бывшими десантниками, пропившими совесть и честь.

— Ну что же ты, Антон Сергеевич? Подходи, присаживайся. Думаешь, мы что, злыдни какие, — продолжал Валентин. — Ты пойми, мы же люди подчиненные. Нам что скажут, то и делаем. Верно, Вить?

Виктора Когтев знал хуже, но и того, что знал, было вполне достаточно, чтобы проникнуть к нему острой ненавистью. Как слышал Антон, именно он придумал пытку Вере. И такая мразь ходит по земле! Водку трескает, баб калечит — и все безнаказанно, будто так и надо! Сколько же люди будут терпеть?

И он не сдержался, рванулся вперед, на ходу скидывая велосипед с плеча и хватая его обеими руками за вилку переднего колеса. Удар седлом пришелся Виктору по плечу. Тот упал. Антон широко размахнулся, чтобы со всей силой ударить его ногой по спине, прямо по четко обозначившемуся под рубашкой позвоночнику. Но ведь калекой сделает… Злость, бросившая его в драку пропала. Надо было по-другому. А как… Лес мелькнул перед ним и исчез. Вода хлынула в нос, в раскрытый в крике рот. Но она же, вода, быстро вернула сознание. Антон вскочил на ноги, и тут же новый, еще более мощный удар по ребрам забросил его в кусты.

— Ну ты даешь, Валюха! — расхохотался развалившийся под бревном Виктор. Он поднялся и уселся верхом на бревно. Удар велосипедом не причинил ему особого вреда.

— Ладно, хорош, — остановил он приятеля, решившего посмотреть на Когтева, скрючившегося в кустах. — Прибьешь еще. Кто платить-то будет? И так на треть меньше получим.

— Молчал бы, заступник. Раньше надо было думать, когда Пашку держал, раззява.

— Он меня каблуком в пах! — вскрикнул Виктор. — Тебе бы так.

— Смотреть надо и чердаком варить.

— Чего с ним теперь делать-то? Не загнется?

— Куда он денется? Щас оклемается, поговорим. Ты, Витек, давай, дуй на дорогу, посмотри, чего там. Появится кто ненароком.

— Ха! Нашел дурака. Я — на дорогу, а ты с ним тут столкуешься. Нет уж. Велели нам вместе, вместе и будем.

— Велели, велели, — передразнил приятеля Валентин. — Слушай больше, чего велели. Они сами по себе, а мы сами по себе.

— Сами с усами… Как же! Семен даст тебе «сами по себе».

— Куда ему, мозгляку. Да я его одной левой по стенке размажу.

— А ты и не узнаешь, кто тебя самого размажет.

Это был довод. Валентин задумался. Он хорошо знал, как такие дела делаются. Потом милиция концов не сыщет. Бывало, что человек попросту исчезал, словно и не было его никогда. И никто не спохватывался: ни соседи по дому, ни друзья. А, впрочем, какие у них друзья? Такая же пьянь! Ищут, где сорвать на бутылку, вот и лезут в подсобку. Потом исчезают, другие нанимаются…

Валентин подошел к неподвижно лежащему Антону, пнул его ногой. И хотя Когтев не подавал признаков жизни, Валентин был настороже и на всякий случай попятился.

— Ладно, валяйся. Дело твое. Последний раз тебя предупреждаем: или плати деньги, или отрабатывай. Не мы эту кашу заварили, а ты со своими братьями хорошей жизни захотел. Будет вам хорошая жизнь. Понял уже или еще какие-нибудь доказательства требуются?

Антон лежал не шевелясь, и трудно было понять, доходят до него произносимые над ухом слова или он не в состоянии воспринимать действительность. Все это нисколько не беспокоило Валентина. Он подошел к бревну, достал из ручья бутылку и, откупорив, опрокинул над широко раскрытым ртом.

— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнул Витек. — Прямо как в кино. А не захлебнешься?

— А ты попробуй, — откликнулся Валентин, лениво разжевывая перышко лука. Вытащил из-под бревна сумку и достал полную бутылку водки: — Лови!

Виктор выставил руки вперед, но бутылка, брошенная недостаточно точно и слишком сильно, скользнула меж растопыренных пальцев и ударила Виктора в бровь; кувыркнувшись в воздухе еще раз, упала на опорожненную бутылку, с глухим звоном разлетелась.

Несколько мгновений Виктор смотрел на осколки. И осознав горечь невосполнимой утраты, поднял растерянные глаза на Валентина. Тот тоже не мог прийти в себя от случившегося. Внезапно глаза Виктора потемнели, рот перекосился в немом крике, и он схватил осколок бутылки за горлышко. В последний момент Валентин успел увернуться и поймать руку своего недавнего приятеля. Виктор рванулся, — и оба шлепнулись в грязь.

Валентин, старавшийся во что бы то ни стало заломить блокированную им руку и вырваться из-под сидящего на нем противника, не заметил, как левая рука Виктора скользнула в задний карман брюк. Со звонким щелчком раскрылся в воздухе нож, и длинное лезвие мягко погрузилось в тело Валентина…

Антон медленно приходил в себя. Сначала ему показалось, что его засыпало у матери в погребе, который он еще с весны обещал ей отремонтировать. Но тут же вспомнил, что нужного для ремонта кирпича достать так и не удалось… что ехал он на велосипеде, сошел у оврага… А может, только собирался сойти, не рассчитал и свалился на дно? А может, все ему приснилось?

Антон попробовал открыть глаза. Это ему удалось. Он увидел деревья и отчетливо почувствовал, как пахнет прелая листва. Смеркалось, но над оврагом еще можно было различить последние лучи солнца.

Наверху послышались голоса. Антон попытался подняться. Подтянув под себя правую ногу, хотел опереться руками о землю. Но что-то ему мешало. Глянул на руку и увидел зажатый в ней нож. Нож был чужой, таких ему прежде видеть не приходилось. Узкое обоюдоострое лезвие торчало из слегка сплюснутой трубки. Как он у него оказался? Может быть, нашел по дороге и не успел убрать в сумку?

Антон оглянулся. Велосипед валялся неподалеку. Из-за бревна торчали чьи-то ноги в ботинках. Он пополз в сторону ног и увидел неподвижно лежащего на спине человека. Приглядевшись, Антон узнал лежащего и сразу вспомнил все, что с ним произошло. Когда по тропинке на дно оврага спустился дежурный по райотделу сержант Выхухолев и приехавший вместе с ним из Скобляково по сообщению об убийстве следователь Попов, первое, что они увидели, был Антон, сидевший, прислонившись к дереву, и переводивший взгляд с ножа в своей руке на труп. Рядом сидел председатель поссовета, сообщивший о случившемся, и какой-то дачник. Они охраняли место преступления и убийцу, который, впрочем, никуда убегать не собирался.

Собака след не взяла. Побегав вокруг, она раз за разом возвращалась к дереву и принималась яростно облаивать сидящего у дерева Антона, будто выносила ему обвинительный приговор.

Оно и так было ясно, что человек убит, нож в руках у преступника, кругом битые бутылки из-под водки. И никого вокруг. Одно только смущало следователя Попова, составлявшего протокол осмотра места происшествия, почему по щекам Когтева текли слезы.

Отправив Антона в больницу, Попов вернулся в отдел. Кое-что начало проясняться. А что если убитый один из тех, кого видели в деревне с Юркой Сметаниным и Васькой Гуровым? Тогда где же второй?

Владимир попросил подвезти его к тому месту, где нашли пуговицы от шоферской куртки и стоял «Беларусь». Отпустив машину и распорядившись направить к нему в помощь сотрудников уголовного розыска, он принялся тщательно обследовать землю. Метрах в трех от места, где, вероятно, разворачивался трактор, чтобы выехать на бетонку, валялись две банки из-под кильки, куски хлеба, три пустые бутылки из-под водки. В полукилометре начинался лес, за которым стояла сгоревшая ферма Когтевых. Следователь, подумав, двинулся по едва приметной тропинке туда.

Приближался вечер, но еще было светло. Недалеко от опушки он заметил шалаш и дымок костра. Прячась за деревьями, Владимир стал медленно продвигаться к таинственному жилью.

Присутствие человека не ощущалось. Владимир заглянул в шалаш. Там были две лежанки, устроенные из нарубленного лапника, два тощих рюкзака, одеяла, на которых лежали тельняшка и шоферская куртка. Попов осторожно вошел в это неказистое жилище и взял куртку в руки. Две пуговицы были с силой оторваны. Их, вероятно, и нашли на месте пьянки, куда так неожиданно к своей радости попал Васька Гуров.

Следователь посмотрел на костер. Угли уже дотлевали. Люди ушли отсюда, вероятно, часа полтора назад. В рюкзаках был хлеб, консервы, сало. Судя по всему, здесь несколько дней жили два человека и, может быть, один из них убит Когтевым. Значит, один уже не придет, а вот второй…

Вдруг где-то поблизости треснула ветка. Кто-то шел к шалашу. Попов выкатился наружу, отполз за сосну и, достав пистолет, стал ждать. Среди деревьев на фоне заходящего солнца метнулась тень. Но, видно, почувствовав что-то, человек остановился и метрах в двадцати до шалаша шагнул за дуб, вероятно, наблюдая за опушкой. Он как будто знал, что его здесь ждут. Так прошло минут десять. Наконец лесной житель стал медленно переходить от одного дерева к другому, приближаясь к костру.

«Только спокойно, Попов!» — сам себе приказал Владимир.

До костра оставалось метров десять, неизвестный вдруг резко повернулся и, быстро лавируя между деревьев, побежал в сторону бетонки к Шушакам.

Попов выскочил из укрытия и, крикнув «Стой», выстрелил вверх. Тут же плашмя упал на траву. Как он и предчувствовал, из леса прогремел в ответ раскатистый выстрел. Заряд просвистел над лежащим следователем. «Здорово стреляет, подлец». Попов бросился в сторону выстрела. Он плохо знал этот лес. Когда подбежал к опушке, услышал, как хлопнула дверца, и увидел красные огни уходящей в сторону города автомашины. К тому времени стемнело, и рассчитывать на попутку в такой ситуации было нелепо.

Попов пошел в сторону Шушаков, чтобы оттуда позвонить в райотдел. Мысли его скакали с одного происшествия на другое. Надо возбуждать уголовное дело об убийстве, продолжать расследование пожара на ферме Когтевых, срочно допросить Юрку Сметанина и установить личность его сослуживцев, вероятно, живущих в городе. Допросить, если это возможно, Антона Когтева и брата, который так неожиданно поехал в город.

Владимир все больше убеждался в том, что пожары на ферме — продолжение какой-то загадочной истории, тянущейся из города. Только с какого бока здесь десантники? И почему все-таки Антон не захотел с ним разговаривать?

В районной больнице Попову прежде бывать не приходилось, и первое впечатление было особенно угнетающим. К центральному входу вели выщербленные ступени. Крашеные-перекрашенные двери из полусгнившего каркаса со вставленными в переплеты растрескавшимися стеклами давно требовали замены. Внутри двухэтажного дома, построенного, наверное, еще до революции, все было серым, начиная от пола и кончая потолками, затянутыми в углах многослойной паутиной.

Главного врача Попов нашел в подсобке под лестницей. Высокий, статный мужчина в мятом, не первой свежести халате громогласно отчитывал старушонку за плохую уборку, а та, нарочно громыхая ведрами и швабрами, нехотя огрызалась. Чувствовалось, что сцена эта повторяется ежедневно и давно стала привычным ритуалом, не имеющим никакого отношения к санитарному состоянию помещения.

Представившись и предъявив удостоверение, Попов попросил проводить его к больному Когтеву. Они пошли по коридору первого этажа мимо лестницы, ведущей наверх.

— Он что, на первом? — с некоторым раздражением спросил Попов. — Леонид Семенович, мы же с вами договаривались, что обязательно на втором и в отдельной палате.

— Где я вам возьму отдельную? Она одна на всю больницу, и то не наша, а районного начальства.

— Какого начальства?

— Вы что, первый год замужем? Главы администрации, его заместителя и только ответственных работников.

— А что, там есть и безответственные? — горько пошутил Попов, размышляя над тем, что все его предосторожности, связанные с обеспечением безопасности Антона Когтева, лишь глас вопиющего в пустыне. Ему даже не хотелось отчитывать очередного приспособленца, из тех, что рядами и колоннами прошли мимо него за дни последнего следствия: главный агроном Анатолий Николаевич Задорный, старший следователь прокуратуры Виктор Ананьевич Смыслов. И этот главврач Леонид Семенович Яблонько. Все они главные и старшие, потому и выбились наверх из общих рядов, что неукоснительно блюли принцип умеренности и аккуратности. Не высовывались, когда над их головами проносились бури социальных невзгод, и не потупляли взора, умели оказаться на виду, когда приходила разнарядка на награды…

— Ну хотя бы на второй этаж можно было поместить? — спросил Попов у медленно шагавшего рядом с ним и чуть впереди Яблонько.

— А какая разница? Я так понимаю, вы о его безопасности хлопочите. Ну так на окнах первого этажа, которые в сад выходят, решетки. А у входа в палату ваш сотрудник сидит. Так что тут все в полном ажуре.

В перебинтованном от пояса до макушки головы человеке, вытянувшемся на высокой, даже на взгляд жесткой койке, Антона Когтева было не узнать. Попов, едва войдя в палату и увидев в каком он состоянии, нерешительно посмотрел на Яблонько.

— С ним можно говорить?

— Наверное, можно, — неуверенно пожал плечами главврач. — Он контактен, сознания не теряет. А так… Я ведь не травматолог, а терапевт. У нас хирург-то бывает два раза в неделю. А тут вообще невропатолог нужен. У него было сотрясение мозга. Вызвали из области, обещали завтра прислать.

Выходя из палаты, Яблонько догадался пригласить с собой пятерых соседей Когтева по палате, уже с удобствами разместившихся на своих кроватях и приготовившихся послушать разговор следователя с пострадавшим. О том, как Антон попал сюда и что с ним случилось, знали не только в этой палате, но и во всей больнице: такие события быстро становятся всеобщим достоянием.

С трудом протиснувшись между кроватями, Попов присел у койки Когтева.

— Здравствуйте, Антон Сергеевич. Вы можете со мной немного поговорить? Я старший следователь Попов, из районного отдела внутренних дел. Вы меня помните?

— Помню, — недовольно буркнул Когтев. — Спеленали, как младенца. Совсем уж чокнулись. Это вы что ли позаботились? Что мне здесь делать? Дома бы пару дней отлежался — и хорош. Кантуйся теперь здесь.

— У вас серьезные травмы. Лечиться надо.

— «Лечиться надо», — передразнил следователя Когтев. — Вот вы и лечитесь, если вам надо. Про нашу больницу, знаете, как говорят? «Хочешь избавиться от человека — помести в стационар». А мне на тот свет еще рано, у меня пока тут не все дела переделаны. У вас закурить не будет? — без всякого перехода спросил Антон. — Вторые сутки без курева — с души воротит…

Открыв окно настежь, Попов раскурил сигарету и помог Антону прихватить фильтр губами.

Сделав несколько жадных затяжек, Антон со вздохом сказал:

— Ну, говорите, зачем пришли. Давайте эту волынку заканчивать. Мне с братом поговорить надо. Сейчас придет.

— Брат придет не скоро, Антон Сергеевич. Мы сами хотели с ним поговорить. Его дома нет. Жена сказала, что он еще вчера в город уехал.

— В город? — Когтев подскочил на кровати, но, застонав, тут же рухнул на подушку, заскрежетав зубами. — Нельзя же ему в город, — выдохнул Антон. — Ах, гады.

— Почему нельзя, Антон Сергеевич? — спросил Попов, доставая из папки бланки протокола.

Когтев молчал, как будто не слышал вопроса.

— Ну вот что, гражданин Когтев. Хватит с нас ваших секретов. Вы еще хорошо отделались, — усмехнулся следователь, взглянув на перебинтованного Антона. — Могло быть и хуже. Рассказывайте все начистоту.

— Володьку найдите, — не отвечая, попросил Когтев. — Он или в общежитие поехал, или на автобазу. Найдите, я вас как человека прошу. Я все расскажу, только пусть он вернется. Или приведите сами, в камеру посадите. Пусть у вас побудет. Только одного посадите. Эти куда угодно пролезут.

— Не волнуйтесь, найдем. Если до того с ним ничего не случится, все будет в порядке. Кого он должен опасаться? Назовите фамилии.

— Фомин и Котляров. Они шоферы, работают на овощной базе. Развозят продукты по магазинам. Оба живут в общежитии при рынке, в шестом номере. Только быстрее.

Следователь вышел. Переговорив с сотрудником, дежурившим в коридоре, и передав ему записку, он вернулся в палату.

— Давайте по порядку и подробно. Я вам помогу начать. Судя по всему, вы знаете, кто поджег вашу ферму в первый раз, подозреваете, кто убил вашего брата. Кому вы собирались мстить?..

Антон глядел прямо перед собой в потолок и, если бы не эти его ничего не выражающие глаза, можно было подумать, что он спит или находится без сознания. Но он все слышал и отдавал себе отчет в том, что без помощи милиции им с Владимиром не обойтись. Слишком крепко насолили они овощной мафии, слишком легко хотели от нее отделаться.

Антон теперь уже доподлинно убедился, что за правду в жизни, за желание быть независимым, свободным тоже надо платить.

Ему и братьям платить пришлось самой дорогой ценой: Пашку убили, Веру искалечили, все сбережения, вложенные в ферму, пошли пеплом. Что еще? Чего они добиваются? Денег нет, здоровья уже тоже не будет. Как теперь бороться за правду? Теперь о жизни думать надо своей, брата, жены и детей. Пока и до них не добрались. Эх, Вовка! Понесло же тебя…

— Как вы себя чувствуете? — встревожился Попов, глядя на замершего Когтева.

— Нормально себя чувствую… Кто поджег нашу ферму… Я с самого начала… Только не перебивайте. Сам писать не буду, руки не слушаются, да и авторучка — не мой инструмент…

Показания Антона Сергеевича Когтева нуждались в проверке, но Попов не сомневался, что они соответствуют истине.

… Братья Когтевы уехали из деревни одиннадцать лет назад. Антон и средний Владимир — с семьями. Младший нашел жену в городе. Жили они в разных местах. Павел поселился у Веры. Антон снял комнату, а Владимир прописался в семейном общежитии. Нелегко было на первых порах без своей усадьбы, на магазинной картошке и на разведенном до кондиции молоке. Ни погреба, ни сарая. Мотоцикл, который постоянно выручал их в деревне, пришлось продать после того, как с него, оставленного во дворе общежития, сняли все колеса. Но как бы ни было трудно с жильем и детским садом, здесь была настоящая работа. А самое главное, они ни от кого, кроме самих себя, не зависели. Отбарабанив смену на овощной базе, куда их, ребят работящих и не воровавших, приняли с удовольствием, они были предоставлены себе и своим семьям.

Живя в разных концах города, братья встречались у Павла каждую субботу. Жены болтали и стряпали, мужики обсуждали свои дела, а ближе к вечеру все садились за стол. Разговор, как обычно, крутился вокруг работы. В один из таких вечеров и зашла речь о том, почему в магазинах, куда они доставляли овощи с базы, хоть летом, хоть зимой — шаром покати. Разговор, конечно, не сам собой возник. Машка с Людкой сцепились. Одна твердила, что овощи в поле сгнивают, другая крыла продавцов, которые будто весь товар по своим родственникам и знакомым растаскивают. Братья слушали их и ухмылялись. Уж они-то знали, как отборные помидоры, минуя прилавок магазинов, превращаются в умелых руках в хрустящие ассигнации. Им тоже кое-что перепадало от завмагов за услуги. Но только теперь, послушав дотошных женщин, в два счета рассчитавших, кому и сколько приходится за махинации с овощами, они по-настоящему задумались.

Тот разговор не прошел бесследно. Независимо друг от друга братья вроде бы как прозрели, увидели горы гнилья, порванную проводку холодильных установок, роты и батальоны служащих, отбывающих бессменную повинность на овощной базе, в то время как штатные ее работники весело, потому как за солидный натуральный и наличными деньгами расчет, грузили левые рейсы дефицитными фруктами, исчезающими в далеком северном направлении. А чаще всего не грузили. Постояв немного у ворот базы, трайлеры с переделанными накладными отправлялись в дальние края, оставив в директорском кабинете приметный сверток в газетной бумаге или старую потрепанную сумку.

Больше года братья Когтевы наблюдали эту экономно-уголовную вакханалию и наконец терпению их пришел конец. Написав заявление, в котором было изложено все, что им пришлось наблюдать, перечислены номера машин и фамилии, даты, суммы и тонны — все, что удалось собрать троим за несколько месяцев кропотливых наблюдений, они отнесли его начальнику областного управления внутренних дел. Записались к нему на прием и вручили лично, попросив расписаться на втором экземпляре. В течение полутора месяцев они ждали ответа и уже собирались писать вторично, как вдруг в один час всех руководителей базы забрали.

Через два дня пришли новые, а по городу поползли слухи, что милиция раскрыла мафию во главе с начальником областного управления торговли и теперь наступит ананасово-мандариновый рай. Однако до этого было еще очень далеко. Вместо фруктового рая братья испытали на себе все прелести социальных изгоев. Дело приняла к своему производству городская прокуратура и, на каком-то этапе просочившись, информация попала на базу. Бывшие друзья-приятели из водителей и рабочих в тот же день превратились во врагов. В машины братьев вместе с овощами подкладывали пропитанную керосином ветошь или грузили гнилье, из-за чего магазины отказывались принимать привозимую ими продукцию. Потом бросали сахар в бензобаки и прокалывали колеса.

Далеко не сразу Когтевы поняли, что подняв руку на крупных мошенников, они тем самым лишили подкормки их подручных, довольствующихся крохами с барского стола.

Не знали и не могли до времени Когтевы знать, что, выбив среднее звено, они заставили вершину резко опуститься: место арестованного начальника управления торговли занял заместитель председателя облисполкома, на должность заведующего овощной базы был назначен бывший заместитель начальника управления. «Укрепленное» таким образом руководящее звено оказалось не в состоянии влиять на положение дел в силу своего непрофессионализма. Вот тогда-то подручные бывших боссов и взялись за Когтевых. От них потребовали отступного. Владимир Когтев спустил с лестницы посыльного, пригрозив и его сдать в милицию. А через два дня его двенадцатилетнюю дочь Шуру встретили около школы две женщины, увезли с собой и около месяца продержали в одиночестве в запертой квартире. Пока ее, изголодавшуюся, грязную, всю в синяках, не отыскала милиция.

Братья оказались строптивыми и избили в кровь новых посланцев.

Ответ последовал на следующий день — Павел Когтев оказался в больнице с черепно-мозговой травмой и переломом руки. А спустя некоторое время Владимир, вернувшись с работы, застал в доме полный разгром и окровавленную жену Веру в состоянии, близком к помешательству. Ее изнасиловали трое, предварительно спалив волосы на голове.

Это происшествие переполнило чашу терпения. Чтобы быть вместе и при необходимости придти друг другу на помощь, братья решили вернуться с семьями к матери в деревню. Но и здесь преследователи не оставили их. Насильно напоив Павла, они подожгли ферму, в которую были вложены все наличные деньги. А через год спалили ее во второй раз…

— Как вы думаете, Антон Сергеевич, — спросил Попов, — почему они от вас никак не отвяжутся? Ведь ясно же, что ни денег, ни ценностей у вас нет.

— Денег нет, они знают это. Теперь требуют, чтобы мы начали работать на них.

За обедом Попов рассказывал жене, как были задержаны в городе те, кто решил чужими руками расправиться с арендаторами. Многие подробности еще предстояло установить, дело еще было не завершено, так как Антон Когтев лежал в больнице. Поправлялся он медленно, но уезжать уже никуда не собирался. Владимир вместе с Щегловым потихоньку восстанавливали ферму, благо что многие колхозники после всего, что случилось, старались всячески помочь им.

— … Ребята из милиции, — говорил Попов, — всего на несколько минут опередили Когтева-младшего, который шел на базу, чтобы разобраться со своими врагами. Когда он появился на территории, наши уже рассаживали их по машинам.

— А тот, который был у оврага и сбежал от тебя? — спросила жена.

— Тот остановил попутную машину и пытался уехать в город. Но его перехватили оперативники. Он оказал сопротивление, ранил одного из сотрудников.

— Жаль, ребята страдают из-за таких сволочей… Ну и что дальше, как теперь вы собираетесь бороться с преступниками?

— Как? — Владимир подумал и на лице его заиграла лукавая улыбка. — А вот так, как в газете написано. — И он протянул жене «Сельскую жизнь».

— «А если рэкетиры?» — прочитала вслух жена заголовок. И продолжила: — «Областное управление Госстраха предлагает добровольное страхование имущества кооперативов или лиц, занимающихся ИТД.

Только страховой полис поставит надежный заслон возможному ущербу в результате уничтожения, повреждения, пожара, взрыва, стихийных бедствий и даже … прихода рэкетиров».

Марина кончила читать, глянула на мужа, и оба громко расхохотались.